Тамада [Хабу Хаджикурманович Кациев] (fb2) читать онлайн

Хабу Кациев ТАМАДА

Слово о друге. К.Кулиев

Автор книги, которую вы сейчас раскрыли, сам не увидит ее. А мы, его товарищи, знаем, как ему хотелось увидеть свой роман изданным на русском языке.

Хабу Кациев был известным в своем народе писателем и журналистом. Он имел немалые заслуги перед нашей молодой литературой, став одним из ее активных создателей и строителей. Это было так. Но Хабу Кациев был еще и хорошим, добрым, милым человеком, что являлось очень важным фактом для тех, кто работал с ним и тесно общался. Его человечность привлекала к нему людей, вызывала уважение. Хабу Кациев до конца оставался именно таким. Только поэтому и я пишу эти строки. Скромность, готовность прийти на помощь тем, кто в твоей помощи нуждается, кто слабее тебя, поддержать друга в трудный час, всегда стараться быть справедливым — вот свойства хорошего человека, в моем понимании. Этими свойствами обладал наш дорогой, наш незабвенный Хабу. Эти драгоценные свойства его души я испытал на себе, особенно в начале моей литературной работы, когда я нуждался в его помощи, внимании и поддержке. Хабу — первый из литераторов, кто поддерживал меня и отводил в свое время несправедливые обвинения злобствующих писак. Это я помню всю жизнь с благодарностью. Он спасал меня в те трудные годы в буквальном смысле слова.

Хабу Кациев пришел в литературу как поэт, первая его книга была стихотворной. Она увидела свет в 1935 году и оказалась первой и последней его поэтической книгой. Росту и развитию молодой балкарской прозы отдал он свой труд и сердце. Им были написаны повести «Земные звезды», «Что тревожит сердце?», «В горном ауле», много рассказов. В жизни Хабу Кациев был остроумным человеком, хорошо чувствовал юмор — и не случайно, что именно он является создателем, основоположником юмористического жанра в балкарской литературе. В этом роде им написана хорошая книга рассказов «А у вас что нового?». В ней он посмеивается над смешными, забавными сторонами жизни горцев. Часть этих рассказов была включена в книгу «Насмешник Омар», в свое время выпущенную в переводе на русский язык издательством «Советская Россия». И наконец — роман «Тамада»... Хабу Кациев горячо желал своим творчеством достойно служить Родине, народу, стремился создавать произведения актуальные, правдиво изображающие нашу действительность, новую жизнь родного края, гражданственность и политическую чуткость художника считал важнейшими его качествами. Возрождение и расцвет любимой Кабардино-Балкарии стали главной для него темой. Он любовно писал образы новых людей — строителей советской жизни в горах и долинах, называл этих людей «звездами земли». В романе «Тамада» Хабу с любовью рассказывает о своих земляках, старается правдиво изобразить жизнь колхозного аула, пытается создать живой образ горской женщины, ставшей колхозным вожаком. Этот роман, к несчастью, стал последней книгой писателя, умершего в расцвете сил.

Родился Хабу Кациев в мае 1916 года. Его родной аул Гунделен находится недалеко от «белого чуда земли» — великой горы Эльбрус. Гунделен обступают горные склоны — летом зеленые, зимой белые. В этих живописных местах и рос Хабу, каждый день видел вершины Эльбруса, их белизну, каждый вечер над отцовским домом зажигались чудесные звезды. Они здесь необыкновенно крупные, как всюду в горах. Так навсегда полюбил Хабу родную землю, ее горы, долины, траву, камни, дороги, колосья, звезды, дождь, снег, лунный свет — земную бессмертную красоту. Поэтому он с горячей любовью писал об отчей земле, ее пахарях, пастухах, строителях. И ушел влюбленным в эту землю, где мать качала его колыбель, глядя на белизну горных вершин и зелень чинар.

Хабу Кациев умер в январе 1974 года.

КАЙСЫН КУЛИЕВ

ТАМАДА Роман

КОМАНДИРОВКА

1

Оступившись в лужу на обочине тротуара, Жамилят почувствовала, как в левой туфле захлюпала вода. Дождь шел косой, зонт плохо защищал, платье на спине и подол намокли, при каждом шаге материя неприятно прилипала к ногам, и Жамилят мысленно ругала себя, что не надела плаща, — стыд! — явится сейчас, как мокрая курица.

Долго причесывалась в вестибюле обкома, возле огромного, во весь простенок, зеркала. Никто не обращал на нее внимания, и она, занимаясь собой, видела позади беспрестанное мелькание посетителей. Подумала: «Наверное, скоро начнется какое-то заседание».

Рядом с ней остановился смуглый мужчина среднего роста, тоже взглянул в зеркало. Серый костюм, светло-коричневый галстук. Причесал мокрые волосы. «Какое знакомое лицо!» Вздрогнула. «У него родинка на левом виске!» Но обернуться не смела, остолбенела точно. «Как?! Мухаммат?» Когда пришла в себя, мужчина в сером был уже в дальнем конце коридора.

Ясно отдавала себе отчет: это вовсе не Мухаммат, — ведь с того света не возвращаются, — но наваждение было настолько сильным, что всколыхнуло в памяти далекие воспоминания...

...Москва. Перрон Курского вокзала. Тогда стоял жаркий день. И когда она вошла в купе, там еще никого не было — посадка только началась. Но едва положила саквояж на полку, как в дверях появился парень — среднего роста, синяя тенниска, толубоглаз и черноволос, в руке желтенький чемоданчик. Какая-то притягательная сила была в ясной и глубокой теплоте его глаз. Наверное, она слишком пристально посмотрела на него, потому что он смутился и покраснел.

— У меня верхняя полка, — почему-то сказал он.

— Вы хотели бы ехать на нижней?

— Нет, я привык... лучше, когда верхняя, — никому не мешаешь. Далеко едете?

— До Нальчика, — ответила она и добавила по-балкарски: — Послезавтра буду дома.

— Я рад, ведь мы попутчики, — тоже по-балкарски сказал он.

Весь этот разговор, с которого началось их знакомство, навсегда врезался в память — до последнего словечка, до едва приметного жеста, до едва уловимого взгляда.

— Мухаммат, — назвал он себя.

— Жамилят, — улыбнулась она и протянула руку. Ладони их соприкоснулись, и вдруг почувствовала, как вспорхнуло ее сердце, — никогда прежде такого она не испытывала.

Работала она в то время в Нальчике. Должность была трудной, но с работой справлялась успешно, — ее хвалили, предрекали большую будущность. Многие парни ухаживали за ней, но она никому не отдавала предпочтения, сердце ее было свободным. Оно было свободным до той самой минуты, пока этот голубоглазый парень не назвал себя:

— Мухаммат.

...Вколов в пучок последнюю шпильку и положив в сумочку гребень, она медленно пошла по коридору, рассеянно поглядывая на таблички с фамилиями. «Цагараева». Остановилась у двери, собираясь с мыслями. Именно Цагараева звонила вчера по телефону и просила зайти.

В просторной комнате, за столом, заваленным кипой бумаг и журналов, сидела женщина одних лет с Жамилят — к сорока, но седая, в черном глухом платье. Она приветливо поднялась навстречу, улыбнулась, представилась, предложила сесть.

— Вы меня не знаете, ведь я работаю тут недавно, — начала она. — Но вас в обкоме знают. Вы — Жамилят Тауланова. Я много о вас слышала, а в прошлом месяце видела в управлении на совещании — вы там выступали.

Добрая улыбка, еще молодой голос. Зачем она пригласила? По важному, очень важному делу. Жамилят, конечно, уже ознакомилась с постановлением сентябрьского Пленума ЦК о положении в сельском хозяйстве. Так вот, обком командирует в села большую группу городских коммунистов из актива. Во-первых, чтобы на местах разъяснить решения Пленума, а во-вторых, чтобы глубже ознакомиться с положением дел в сельском хозяйстве республики. Ведь она, Жамилят, родом из Большой Поляны? Пусть поезжает туда. Потом надо будет составить отчет. Для секретаря обкома.

Когда Жамилят вышла из кабинета Цагараевой, часы в коридоре показывали двадцать минут одиннадцатого. Впереди уйма дел. Надо сходить домой, пообедать, переодеться, чтобы в два быть на совещании в управлении сельского хозяйства. Интересно, есть сейчас кто-нибудь дома? Надо бы позвонить.

Подошла к телефону в вестибюле. Сняла трубку и краешком глаза увидела того самого человека в сером кослюме. Снова почувствовала, как зашлось сердце. «Удивительно похож на Мухаммата! И родинка на левом виске...» Понимала умом, что не он, — не может быть! — и все же машинально повесила трубку и пошла за ним к выходу.

На улице дождь и ветер. Опадают с платанов ржавые листья, шуршат по черному шелку зонта.

...Мухаммат... Всю дорогу, пока ехали из Москвы в Нальчик, он не спускал с нее глаз. А когда поезд останавливался на станциях, выскакивал из вагона и тащил с перрона все, что мог купить на скорую руку: вишню, черешвю, яблоки, помидоры, — шутил и успокаивал, когда она тревожилась, что он может отстать от поезда. А в Нальчике, когда прощались, у нее вдруг сжалось сердце... Увидятся ли они еще? Хочет ли он, чтобы они увиделись? Целую неделю она промаялась в тоске, душа ни к чему не лежала. И вдруг... Она хорошо помнила тот августовский воскресный вечер. Решила пойти погулять в парк, — накануне ее пригласил туда Ибрахим Таулуев, высокий, широкоплечий парень, ее одноаулец, с которым когда-то училась в Ленинском городке. Ибрахим сказал, что в парке соберутся бывшие воспитанники городка, — интересно повидать старых знакомых.

Ибрахим еще со студенческой скамьи ухаживал за Жамилят. Ходили в кино, на танцы, иногда он провожал ее до дому, но никогда не говорил ей о своих чувствах. А ей нравились его ухаживания, и только. Возможно, ее сердце и потянулось бы когда-нибудь к этому веселому острому на язык парню, если бы не Мухаммат, — он, словно метеор, ворвался в ее жизнь, каждую минуту ловила себя на мысли, что думает о нем.

В тот вечер она долго простояла перед зеркалом, словно изучая себя. Наконец расчесала длинные черные волосы, сплела их в две тугие косы, собрала на затылке в узел и, боясь нарушить прическу, осторожно, чуть набекрень надела на голову белую фетровую беретку. Пошла было к двери, но тут постучались. Отворила и увидела соседского подростка.

— Записку просили передать. — Парнишка сунул ей в руку вчетверо сложенный листок. Вмиг предугадало сердце: от НЕГО!

«Очень тебя прошу, не обессудь за дерзость. Жизнь без тебя — не жизнь. Любовь, говорят, не преступление. Если можешь ответить, я, не переводя дыхания, не смыкая глаз, буду ждать. Мух...»

До сих пор хранит она эту записку, Сколько раз за долгую череду лет перечитывала ее! — нет счету.

...Мужчина в сером костюме быстро шел по проспекту. И, словно помимо желания, Жамилят шла за ним, какое-то неосознанное чувство толкало ее следом...

...Мухаммат. Недолгое ее счастье. В памяти часто всплывало их расставание, Совсем раннее осеннее утро, мелкий, как сквозь частое ситечко, дождь, перрон, составы на путях. Тогда не ведали они, что расстаются навсегда. Стояли крепко обнявшись, словно отдавая друг другу свое тепло. Паровоз уже медленно пятился к составу, и они еще крепче прижались. Он был в коротком отпуске после ранения — и снова на фронт.

Рельсы и лужицы тускло поблескивали в хмуром рассвете.

Он грел ее руки на своей груди. Буферный лязг — паровоз прицепили к составу. Где-то в конце перрона раздался свисток дежурного по станции. Открылся выходной семафор. Поезд тронулся.

Он вскочил на ближайшую тормозную площадку. Помахал рукой. Она бежала рядом. Он снова соскочил, бросился к ней, схватил за руки, прижал к себе. Замерли. На миг. На вечность. Шли мимо вагон за вагоном. Вот и хвостовые. Последняя тормозная площадка. На ней кондуктор в брезентовом плаще. Что-то кричит. Мухаммат бежит за площадкой и, изловчившись, вскакивает на нее. Машет рукой, будто уговаривает: стой, остановись, не беги, не надо. А она бежит, бежит, бежит... Пропадает вдали его лицо. И тогда из груди ее вырвался крик — пронзительный, жуткий, — будто все свои чувства превратила она в этот нечеловеческий вопль, который тщетно пытался догнать скрывшийся из глаз поезд:

— Мухам-ма-ааат!

...Мужчина в сером перешел через дорогу и пошел по другой стороне улицы. Она ускорила шаг, боясь, что потеряет его в людском водовороте.

Прошло уже девять лет, как получила она «похоронку», но в каких-то колодцах сознания все же теплилась надежда: жив он. И каждый раз, увидев человека, чем-то похожего на погибшего мужа, Жамилят спешила к нему, не отдавая в ту минуту отчета, зачем она это делает.

Догнала уже на автобусной остановке. Дышала тяжело, потому что почти бежала. Незнакомец смотрел на нее с любопытством и удивленно.

— Вы что-то хотели спросить? — поинтересовался он.

— Извините. Обозналась я.

Потерянное ощущение реальности вернулось к ней вновь — в один миг. Она покраснела и быстро зашагала домой.

2

Старенькая пропыленная «эмка», изрядно покочевавшая лет десять тому по израненной войной земле, а теперь доживающая свой век на этих извилистых горных дорогах, будто обрадованно встрепенулась, когда в ущелье показались приземистые домики аула, — шофер прибавил скорость.

Вот сейчас впереди будет облепиховая рощица, потом слева появится древний намогильный камень в виде воткнутого в землю кинжала — памятник безвестному горцу, павшему от чьей-то недоброй руки. Знакомые с детства места! Тут, в этом ущелье, в ауле Большая Поляна, он а родилась, тут живут отец, мать, брат с семьей. И когда членов городского партийного актива посылают в село с поручениями, она иногда попадает и в родной аул. Но всякий раз — вот и сегодня! — проезжая по ущелью, где знаком каждый камень, она, как всегда, волнуется...

Детство! Здесь прошло ее детство! И кажется, вовсе не уезжала она от этих отвесных скалистых склонов, будто только вчера видела распластанного в синем небе орла.

Знакомые с детства места вызывали воспоминания. Лицо отца, такое доброе, ласковые руки его... Казалось, Жамилят снова ощутила тепло его рук, вспомнив, как однажды он, подняв ее, словно пушинку, усадил на ишака. Они тогда отправлялись в долгий путь, на базар в Баксан. Отец хотел показать ей этот сказочный Баксан, который, казалось, лежал за тридевять земель, на самом краю света... Вспомнилось и лицо учительницы — морщинки в уголках рта, черное платье. Учительница стояла посреди школьного двора. Школа только что открылась — прежде в ауле не было школы. И Жамилят была первой девочкой, решившейся пойти учиться. Тогда тоже была осень. Моросил дождь. Промокшая до нитки, Жамилят предстала перед учительницей. Та взяла ее за руку и спросила:

— Ты хочешь учиться? Тогда пошли со мной. Ты чья?

А вечером того же дня — мать избила ее. Лицо матери — всегда такое близкое и родное, сделалось на миг вдруг далеким и злым.

— Ты стала гяуркой! — кричала она. И руки ее, жесткие, мозолистые от беспрестанной работы, больно хлестали Жамилят по щекам. — Свинячья дочь! Кто тебе разрешил идти в эту школу?

Жамилят вырвалась — и из дому вон. Ночевала у бабушки. А наутро снова пошла в школу. Учительница дала ей книги с красивыми цветными рисунками — глаз не оторвать. Книги! В них таилась некая властная, притягательная сила, ее не смогли побороть ни мамины кулаки, ни издевки соседок, ни комья глины, которыми швырялись мальчишки, когда шла она в школу. А через несколько дней с летних пастбищ вернулся отец. Улыбнулся и приободрил:

— Учись, дочка, учись. Может, будешь ученой среди нас, неучей. И жизнь твоя, может, будет легче, чем у нас. В нашем роду не было человека, знакомого с книгой. Ты — первая. На полпути не останавливайся. А матери я накажу, чтобы не обижала.

Давно это было! Сколько лет с тех пор? Почти тридцать! И как быстро пролетели они. Скоро ей сорок. Ну, не совсем скоро... еще два года... Всего два года — и сорок! Течет, течет время, не удержать его. А в детстве, наоборот, так хотелось, чтобы время мчалось, как лихой скакун, так хотелось поскорее стать взрослой.

В моторе что-то затарахтело, и их старенькая «эмка» стала у обочины. Шофер полез под капот. До аула было чуть больше километра, и Жамилят, чтобы не ждать, пошла пешком.

3

Птицеферма колхоза «Светлая жизнь» приютилась за рекой, в двух километрах от села, у взгорка, густо поросшего орешником, — дощатые, крытые прогнившей соломой птичники, вокруг фермы плетень, будто худой невод, видимо, сухой хворост выдернут на растопку.

Заведующий фермой Салман Токашев довольный сидел за столом в неоштукатуренной комнатушке. Возле печки хлопотала средних лет женщина. Перед Салманом стояла сковородка с остывающей яичницей и ополовиненная бутылка водки. Рябое лицо его с узкими, черными, захмелевшими глазками, с пшеничными усами, перемазанными у рта яичным желтком, то и дело расплывалось в добродушной улыбке, но когда он переводил взгляд с бутылки на женщину, наблюдая за ее быстрыми руками или упругой и сильной спиной, оно становилось вдруг обиженным и грозным, и Салман, посопев, снова начинал затухший было разговор:

— Клянусь аллахом, несчастнее меня нет человека на целом свете! С тех пор как родился, сорок лет прошло, но все эти годы нет мне счастья. Может, ты, Аслижан, думаешь, я темный, ничего не знаю, или некультурный я человек? Не думай так, уважаемая. Я разве не учился? Правда, кой-чего подзабыл — дело давно было, но культура во мне все-таки осталась.

— Еще бы!.. — не отрываясь от работы, зло отвечала Аслижан. — Кто об этом не знает!..

— А разве не так? Глянь на мой костюм, у кого ты такой модный костюм видела в нашем ауле? А шляпа? Где ты такой галстук видела? Нигде ты такого не увидишь! Хочешь верь, хочешь нет — культура во мне все равно осталась, очень большая культура.

— Тогда чего ты мне все утро жалуешься?

— Клянусь аллахом, и все же я завидую другим, — словно не слыша ее, продолжал Салман. Он аккуратно налил в граненый стаканчик водку, выпил залпом, крякнул и утер усы рукавом. — Многие люди совершают большие героические дела. Я, может, тоже хочу быть героем. Я, может, тоже хочу совершать. Ты, Аслижан, только скажи: «Салман, соверши то-то или то-то и за это получишь награду», — я сейчас же совершу то-то или то-то... Но ведь ты не сказала мне ничего такого!

— Чего я тебе должна сказать? Пусть тебе твоя Толукыз говорит! — не стерпев, бросила Аслижан.

— Вот именно: сказать тебе нечего. И никто не сказал. А возьми, к примеру, Магомета. Ты его не знаешь. Он из-под Тырнауза. Я с ним вместе на зоотехника начинал учиться. Но я потом бросил — надоело. Я ведь какой человек? Я на одном месте ни учиться долго, ни работать не могу: скука меня начинает глодать. Надоедает. Я человек охочий до перемены мест. Так вот, этот самый Магомет... он... я его как облупленного знаю. Кто он сейчас? Знатный человек в районе, в Москву на выставку ездит, портреты его в разных газетах печатают. Разве я таким быть не мог? Я десять лет в разных местах работал: кладовщиком, агентом по снабжению, счетоводом, сторожем... А может ли Магомет иметь такой кругозор, как у меня? Он всю жизнь животновод, добивается каких-то там рекордных надоев... Я бы тоже смог. — Осоловело уставивитись в окно, Салман замолчал.

— Ведь всю бутылку опростал!

— А ты погляди на меня — разве я пьян? Думаешь, я говорю неправду? Не-ет! Я знаю, о чем говорю. Я о себе говорю... Встретил я в городе совсем недавно Салпагарова. Ты его знаешь, он раньше в нашем ауле жил, а теперь пишет книги, стихи сочиняет и песни. Все его любят. А за что? За что, я тебя спрашиваю? Ты скажи мне: «Салман, напиши книгу!» — и я бы написал. Но ведь ты не сказала. И никто не говорит... А так, напрасно писать не буду. Не хочу. Пускай сначала опубликуют мой портрет в газете и скажут: «Вот будущий известный писатель!» Вот тогда я подумаю, про что надо писать, — и напишу. Ты чего на меня так глядить?..

— Да не на тебя, ты в окно глянь. Коршун цыпленка утащил, пока ты трепался. А вон другой уже над курами кружит.

Салман тяжело поднялся, снял с гвоздя двустволку и, пошатываясь, вышел во двор. Несколько минут он следил за коршуном, и когда тот камнем ринулся вниз, выпалил дуплетом. Но коршун взмыл вверх с цыпленком в когтях. Салман погрозил ему кулаком и, вытащив из стволов пустые патроны, сунул их в карман брюк.

— Все, больше он сюда не прилетит. На всю жизнь ему страху нагнал, а ты говорила... — не удержался он, похлопал Аслижан по спине, проходя мимо. Взял валявшийся на окне патронташ, зарядил ружье и повесил на прежнее место. Снова уселся за стол, и опять взгляд его наткнулся на стройные, загорелые ноги Аслижан, наклонившейся к печке.

— Ах, Аслижан. Вот сижу и думаю: почему я такой невезучий? Уж, кажется, все аллах мне дал сполна: на ум не жалутось, здоров... А вот счастья все нет и нет. Ну, ты чего молчишь?

Аслижан разгребала кычхачом^[1] угли.

Она нагнулась, чтобы подбросить в печь дров. Точно барс, осторожно ступая, Салман сзади подошел к Аслижан и облапил ее за талию.

Аслижан испуганно айкнула, отпрянула в сторону, быстро развернулась и влепила ему увесистую оплеуху, вложив в удар всю силу своего упругого и крепкого тела.

Размякший от водки, Салман рухнул, больно ударившись затылком о земляной пол. Придя в себя, он привстал, опершись на локоть. Аслижан стояла над ним, вытирая полотенцем мокрые руки. Глаза ее, минуту назад вспыхнувшие, как пожар на сухом лугу, теперь были полны слез.

— Кобыла! — сплюнул он, — слюна была розовой от крови. — До каких пор будешь необъезженной? Ты меня за человека не считаешь?

Поднимался он долго, лицо его было пасмурным и серьезным.

— Уходи! Не подходи ко мне! — Аслижан выхватила из печи докрасна раскаленный кычхач. — Клянусь, этот кычхач станцует по твоему хребту. Или ты раз навсегда кончишь липнуть ко мне, или я... я убью тебя и себя. Как не стыдно? Ведь у тебя семья. Дети! Взрослые дети! А жена? Ты бы хоть ее вспомнил! Все говорят: ей цены нет, она всего аула стоит. Чего тебе еще нужно?

— Мне нужна ты. — Салман привалился к стене. — Ты! Не моя жена, а ты стоишь всего аула. Глупая, не понимаешь, что ли? — говорил он, потирая рукой затылок. — В конце концов, я — твое начальство. Я командую этим махкеме^[2], где работаете вы с Аминат. Без меня вы что? Ничто. Поверь, у меня найдется на вас управа! Особенно на тебя. Ты это пойми и кончай брыкаться. Все равно я тебя взнуздаю!

— Вот рассмешил! — вскрикнула Аслижан и, уперев руки в бока, двинулась к Салману. — Это ты-то начальник. Да и какой из тебя начальник? Тьфу! Ты бы о ферме своей когда подумал. Куры-то яиц не несут. Ей-богу, перед людьми стыдно! Стыдно работать на ферме-то этой. Какой от нее прок колхозу?

— Удивительная ты баба. — Салман попятился к двери. — Что я должен, кур щупать, выяснять, когда они нестись надумают? Ты этого от меня хочешь? Ты это делом считаешь для мужика. Это же ерунда! Это не мужское дело. Что же тогда будете делать вы — моя команда? — Хмель, видимо, с новой силой ударил ему в голову, и он забыл о своем недавнем поражении. — Кто видел, чтобы командир занимался такой бабьей ерундой?.. Дело командира отдавать приказания: «Сми-рна! Это делай, то делай, туда беги, сюда беги. Оп-сом»^[3]. А ты знаешь, что такое «сми-рна!»? Ни черта вы с Аминат не знаете. Я тебе поясню. Это значит стоять навытяжку — вот так, смотри, — руки по швам и свои красивые глазки пялить на меня! Вот что это значит. Я подаю команду, а вы должны ее выполнять. Понятно?

— Ты бы курам приказал нестись, а то они такие ослушницы — сладу нет. Совсем мало несутся. А то, что снесут, — в твое горло проскальзывает. Выходит, кроме как пить да яйца глотать, у командира никаких других забот нет?

Салман посмотрел на нее с наигранным удивлением.

— Есть, душа моя, есть. А спинку твою гладить? — и занес было руку, чтобы обнять Аслижан.

— Да уж знаю, у тебя дела и поважней есть, — процедила она, отталкивая руку. — Например, корм с фермы к себе домой возить.

— А уж это не твоя забота, красавица. — Глаза у Салмана посуровели и протрезвели. — Попридержи язык за зубами.

— До каких пор терпеть? Терпежу больше нету, пойду к председателю, все ему выложу.

— Иди. Думаешь, председатель поверит твоей болтовне? А работать тебе со мной. Ты это помни... — И Салман, по-медвежьи ступая, вышел во двор.

4

У ног скользнула тень словно крохотного самолета, и, подняв голову, Жамилят увидела огромного орла. Наверное, он ринулся с высоты за добычей, но добыча ушла от него, и орел круто взмыл в небо, снова распластал крылья, шаря по земле зоркими глазами.

«А может, орла привлекла моя оранжевая косынка?» — подумала Жамилят. Она остановилась, наблюдая за полетом птицы. Ей вспомнилось, как однажды она с Мухамматом поднялась в горы; очень высоко поднялись они, до звона в ушах. Одна на такую высоту она бы ни за что не решилась взобраться. Но рядом был он — надежный и сильный. Они стояли на краю пропасти. От высоты у нее захватило дух. Орел спустился на камни рядом с ними, наверное, где-то рядом было его гнездо. Ветер трепал черные волосы Мухаммата. Он прочел стихи. Заученные на память еще в юности, они зазвучали тогда по-иному, будто читал Мухаммат не стихи знаменитого поэта, а свои.

И вдруг Жамилят поймала себя на том, что это она сама стоит сейчас на дороге и мысленно читает стихи, которые когда-то читал он.

Совсем рядом раздалось урчание автомашины. Жамилят сошла на обочину. Мимо промчалась полуторка. В кузове сидела женщина. Над дорогой повис клуб пыли.

Машина затормозила шагах в ста, у развилки: одна дорога шла к аулу, а другая вела на высокогорные пастбища. Женщина перегнулась через борт кузова, бросила на обочину порожнюю корзину и ловко слезла, наступив на заднее колесо. О чем-то перемолвилась с шофером. Грузовик поехал по дороге на пастбища, а женщина подняла корзину и, вглядевшись в подходящую Жамилят, вдруг быстро пошла навстречу.

— Салам, Жами, — сразу и не признала.

— Салам, Аминат! — обрадованно воскликнула Жамилят, узнав подругу детства. — Как я рада! — Они обнялись. — Я так рада видеть тебя, Аминат!

— Э кыз^[4], как поживаешь?

— Все хорошо, Аминат. Откуда ты?

— Ездила в Баксан. Кое-что купила детишкам — ведь скоро зима. Я тебя, когда на машине ехала, заметила. Неужели, думаю, Жамилят? Почему пешком? Гляжу, а это ты и есть. Вчера с твоей матерью повстречались, разговаривали. Все ваши, слава аллаху, живы-здоровы. Обижаются, что давненько ты не была, а ты и приехала.

— Спасибо за хорошие вести.

— Э кыз, как так можно? Столько времени к родным не кажешься.

— Так ведь я весной приезжала. Разве забыла?

— Э кыз, сколько воды утекло с тех пор!

— Что же мы тут стоим? Пойдем, по дороге поговорим, — спохватилась Жамилят.

— Как твои дети? — спросила Аминат, когда пошли. — Сын Ахмат как? Перешел в следующий класс?

— Уже в десятом.

— А Нажабат? Замуж отдавать не собираешься?

Жамилят улыбнулась. Было странно слышать, что дочь ее, Нажабат, — невеста. Но ведь это действительно так!..

— Так она еще только на втором курсе, рано ей.

— Хорошие у тебя дети, э кыз.

Снова улыбнулась Жамилят. Приятно, когда хвалят твоих детей. Ведь они — частичка тебя самой. Нажабат — «невеста»! Правда, никто из парней, кажется, за ней не ухаживает, но ведь это до поры до времени. Сын, Ахмат, — тоже взрослый. Очень самостоятельный мальчик. С такими взрослыми детьми теперь куда легче, чем десять лет тому, — теперь они сами о себе позаботятся, да и о матери тоже.

— Ты к нам надолго, э кыз?

— Нет. Я сюда с партийным поручением. Думаю, завтра домой вернусь. Ну, как вы тут поживаете?

— Клянусь аллахом, работаем не покладая рук, а почти ничего не зарабатываем. Может, есть что-то такое, чего мы, селяне, не понимаем... Почему так получается? А я думаю, вот почему. Взять хотя бы нашего председателя Али... Он ведь слова дельного не скажет — только и слышишь — кричит на всех. Да и пьет он изрядно. А кто у Али в помощниках? Мужики дельные разъехались от него, а вокруг всякие случайные дружки крутятся. Я бы таким не только важные в колхозе посты, своего бы ишака не доверила!

Не впервые слышала об этом Жамилят. Во время войны и оккупации коллективное хозяйство было разорено дотла, село разграблено. С тех пор прошло восемь с лишним лет, но колхоз не стал на ноги.

— Думаю, все образуется, Аминат. Скоро. Очень скоро.

— Э кыз, твоими бы устами да мед пить!

5

Салман давно куда-то скрылся. А Аслижан все стояла во дворе фермы. Обида душила ее. Нелегка вдовья долюшка — всяк, кто в брюках, обидеть горазд. Кабы муж был жив!.. Разве стояла бы она сейчас, глотая слезы. То-то и оно... Высоко подняв голову ходила бы. Но он не вернулся, ее Мурад, с войны, как и десятки других мужчин из аула. Равная у нее судьба с Аминат: у той тоже муж с войны не вернулся. Но в одном завидно — у Аминат двое детишек, для них живет. А вот ей, Аслижан, бог детей не послал. Может, потому не послал, что прожила с мужем уж очень недолго — полгода всего. Ни мужа, ни детей. Как яблоня пустоцветная. А что впереди? Чего ради на белом свете жить? Только и осталась одна отрада в жизни — работа, в которой забываются все горести. Но кому прок от работы на этой ферме?.. Почему так: лучших мужиков война прибрала, а такая дрянь, как Салман, по земле целехонькой ползает? Если бы жив был муж, разве осмелился бы Салман приставать? И слова бы резкого сказать не посмел! Надо наконец пойти в правление и заявить: или пусть уберут его, или их с Аминат переведут на другую работу... Но вряд ли председатель даст ему отставку. Салман увивается возле него, как собака...

Аслижан взглянула на дорогу. К ферме шли две женщины. Одна из них, кажется, Аминат. Она! Вернулась из Баксана. А кто же с ней? Туфли на каблуках, оранжевая косынка... По одежде видно — городская.

Аслижан вытерла полотенцем глаза и пошла навстречу.

— Что случилось, э кыз? — заметила Аминат покрасневшие глаза подруги.

И Аслижан, словно ждала этого сочувственного вопроса, расплакалась навзрыд.

— Ну-ка скажи, что стряслось?

— Салман... Он меня до того довел!.. В пору хоть иди топись.

— Вот видишь, Жамилят, нет нам никакого покоя от этого Салмана. — Аминат обняла вздрагивающие плечи подруги. — Успокойся. Отольются ему когда-нибудь наши слезы. А слезами делу не поможешь. Нужно в правление идти. Обеим. Пусть Али куда хочет, туда и убирает этого, прости аллах... Салмана.

— Да кто он такой, Салман? — поинтересовалась Жамилят.

— Наш заведующий птицефермой. Ты его не знаешь, э кыз. Он недавно приехал жить в наш аул. А ты, Аслижан, знаешь ли, кто это? — Аминат кивнула на спутницу. — Неужели нет? Тогда познакомлю. Это моя подруга — Жамилят. Вместе росли. А теперь она в Нальчике живет. Большой там начальник. Не чета нашему Салману.

— Здравствуйте, — Жамилят протянула руку Аслижан.

— Здравствуйте, — смущенно улыбнулась та. — Я вас в первый раз вижу, но я про вас слышала. Много хорошего слышала. И от Аминат, и от других. Вы ведь когда-то в нашем селе жили. Вы меня не помните, я тогда маленькая еще была, а жили мы тогда далеко от аула, там, где пасе ка была. Вы помните, где она была?

— Конечно, помню.

Жамилят огляделась по сторонам. «Да... — подумала про себя, — как же можно было довести ферму до такого запустения?»

Простившись с женщинами, она пошла к ждавшей ее машине.

6

Под вечер «эмка» подвезла Жамилят к правлению колхоза «Светлая жизнь», длинному дощатому зданию, вторую половину которого занимал магазин потребительской кооперации. До войны правление было на другом конце аула, за рекой, в двухэтажном доме из туфа, с большими окнами и палисадом. Во время оккупации в нем разместился фашистский гарнизон, человек сорок солдат. В одну из претемно-темных ночей здание взметнулось к небу, вознося туда души всех сорока оккупантов. Их партизанская группа очень гордилась этой боевой операцией. После взрыва от здания в буквальном смысле не осталось камня на камне.

Вошла в правление: замусоренный обрывками газет и окурками коридор, выкрашенные темно-коричневой краской двери комнат заперты. Ни души. Не у кого спросить, где председатель. Решила зайти в магазин: возможно, там кто-либо знает, где найти колхозное начальство. Но магазин тоже закрыт, на двери амбарный замок величиной с овечью голову. Огляделась. Возле рассыпавшейся от времени каменной ограды, которая окружала ближайшую саклю, стояли две старушки.

Поздоровавшись с ними, Жамилят поинтересовалась, где можно найти председателя. Но вопрос ее оказался для старушек настолько сложным, что те решили промолчать, с любопытством разглядывая капроновые чулки на ногах городской особы. Наверное, впервые видели такие, совсем прозрачные, будто и нет на ноге чулок. Неожиданно одна из старушек выкинула вперед корявую, как корневище, руку, указывая пальцем куда-то за спину Жамилят.

— Вон идет наш председатель Али. Спеши, а то уедет.

Высокий, немного сутулый человек в зеленой, армейского покроя фуражке, в суконной гимнастерке, левый, пустой, рукав которой был просунут под ремень, и таких же брюках, вправленных в запыленные кирзовые сапоги, шел по улице к правлению. Не узнав Жамилят, хотел было пройти мимо, но она остановила его:

— Салам, Али.

Пристально взглянув на нее, Али радостно шагнул навстречу:

— Салам, Жами! Давненько не виделись. Я рад, что ты у нас... приехала к нам. Была у родителей?

— Шла как раз к ним и вот встретила тебя. Ты мне нужен. Я ведь здесь по делу. В командировке. А ты за лето очень изменился, Али, — глядя на его болезненно одутловатое лицо, сказала Жамилят.

— Ты по какому именно делу к нам, Жами? Или это секрет? — словно не слыша последних слов и хмурясь, спросил Али.

— По поручению обкома.

— Вот как?

Ответила, что у нее нет ни от кого никаких секретов. Приехала познакомиться с положением дел в колхозе и сообщить секретарю обкома свои выводы, а кроме того, провести среди колхозников разъяснительную работу о постановлении сентябрьского Пленума. Уже побывала в бригадах у животноводов и полеводов. И, глубоко, с горечью вздохнув, добавила, что и раньше много нелестного слышала о колхозных делах, но то, что увидела собственными глазами!..

— Понятно, — кивнул Али и натянуто улыбнулся. — Пойдем в правление, там и поговорим. Неужели все у нас так уж плохо? Многие совсем другого мнения. Ходят слухи, будто женский глаз зорче мужского. Может, потому тебя и прислали сюда, Жамилят?

В его голосе звучали снисходительно покровительственные нотки с долей ядовитой иронии, словно перед ним был не специалист, к голосу которого прислушивались сотни людей в городе, а одноклассница, девчонка, какой Али ее знал в детстве и с которой с детства привык разговаривать таким вот небрежно-покровительственным тоном.

В кабинете, куда они вошли, стоял застарелый запах табачного дыма, стол завален бумагами, на окнах нет штор, на подоконнике пустой кувшин с отколотой ручкой, вдоль стен ряды стульев с откидными сиденьями, намертво скрепленные друг с другом. Стулья, вероятно, перекочевали сюда из клуба, который давно на замке, ввиду ветхости предназначенного для него здания. И оттуда же, конечно, эта сделанная маслом копия с картины Айвазовского «Девятый вал». И, будто угадав, о чем она подумала, председатель подтвердил ее мысль, кивнув на картину:

— Из клуба. Там потолок течет, на картину дождь каплет, так я ее сюда перенести велел.

— А когда и этот потолок потечет, куда картину денете?

Али с недоумением взглянул на потолок

— О чем ты?

— Скоро и эта крыша прохудится, а латать-то ее чем будешь? Я говорю в переносном смысле.

И заговорила о том, что накипело в душе. Колхоз перед государством в долгах, как в шелках. Хозяйство в запустении, колхозники почти ничего не получают на трудодни. Пьянство, грубость со стороны руководителей хозяйства. Как они разговаривают с людьми? Сама была свидетельницей, как один бригадир выдавал наряды. Почему такое отношение к людям? А может, этот бригадир берет пример с председателя? Ведь на него, на Али, со всех сторон жалобы: резок, слова поперек не скажешь, бывает, обругает человека ни за что ни про что...

— Я... Теперь ты и про меня? — Вскочив, Али заходил по комнате, половицы скрипели под его сапогами, точно давно не смазанные оси арбы.

А она продолжала, стараясь говорить как можно спокойнее. Плохо ли, хорошо ли, но все же кое-какие помещения для скота есть. Для скота. А скотоводы? На пастбищах у них нет крыши над головой, от холода и дождя выручает лишь бурка.

Обида терзала Али: видите ли, она взывает его к совести. Неужели не понятно, что от него многое не зависит. Разве он не желает благосостояния своим колхозникам? Но есть обстоятельства, с которыми волей-неволей приходится считаться. И все тут.

А она все говорила и говорила:

— Али, мне кажется, ты разуверился в самом себе, в людях, которыми руководишь. Окружил себя какими-то сомнительными личностями, вроде Салмана. Я видела его сегодня, да, да. Ну и тип! И сам ты опускаешься все ниже и ниже...

У Али росло и росло раздражение. Чего хочет эта женщина? Скажи ему подобные слова мужчина, он не удержался бы и вспылил, надерзил, не стал бы смотреть на то, какое должностное лицо перед ним, будь хоть сам секретарь обкома. Возможно, его поведение вышло бы ему боком — и все равно бы Али не стерпел! Но перед ним сидела женщина. Горожанка, которая ни черта не смыслит в председательском деле. И потому, совладев с собой, сказал лишь с ухмылкой:

— Хотел бы я видеть тебя, сестра моя, на моем месте!

ВАЖНЫЙ РАЗГОВОР

1

Догорел день, который Жамилят провела на пастбищах и полях колхоза, — устала, ноги как не свои, побаливает поясница. После трудного дня приятно было очутиться под кровом отчего дома.

В стареньком домике тесно: кроме стариков, матери и отца, тут живут ее брат Жамал с женой и четырьмя ребятишками. Когда вся семья в сборе, так тесно, что и повернуться негде. Жамал уже несколько лет мечтает обзавестись собственным домом. Купить — деньжат маловато, а строить... тоже не поднимет. Кто будет строить? Отец стар — не помощник. Нанимать плотников — дорого. Семья большая, а работник, по существу, — один Жамал.

Сейчас в доме на удивление тихо — Жамала и его жены нет дома, уехали еще вчера в Баксан к родителям жены. Ребятишки бегают на улице.

Оказалось, отец всю неделю хворал, только вчера поднялся с постели. Похудел, осунулся, изрядно потрепал его малярийный приступ — лицо желтое. Сидит у окна, за которым ветер ошалело раскачивает ветви яблони, кутается в черную старую бурку: болезнь еще не ушла совсем, еще немного знобит. Доволен, что приехала дочь, есть на кого снисходительно поворчать. И он ворчит:

— Совсем ты о нас забыла, Жамилят. В кои-то веки наведываешься. А разве тебе плохо у нас? Взгляни, какие яблоки уродились в этом году. Когда попробуешь таких в городе? Обещала прислать к нам на лето сына. Почему не приехал он? Разве внуку было плохо у нас в прошлые тоды? Тебе чаще надо бывать в ауле. Тебя здесь любят и уважают. В какую саклю ни войди — все знают, кто такая моя дочь — Жамилят Тауланова. Ты в городе большой человек, но не пристало тебе забывать об односельчанах.

Мать возле плиты — печет по случаю приезда дочери хичины. По нынешним временам хичины в ауле пекут только в большие праздники. Где взять мяса для пирога? Но мать достала, как только узнала, что приехала ее Жамилят, — сбегала на другой конец аула, где, по слухам, ее дальний родственник зарезал барашка.

— Так уж повелось: как только станет человек ученым, так снимается с насиженного места — и в город, — ворчит отец.

Мать оглядывается на него и рассерженно говорит:

— Чего ты шкварчишь, как шашлык на огне? Неужели хочешь, чтобы Жами при тебе была? Что ей делать в ауле? Кур считать вместе с Аминат? Радуйся, что она выучилась, в городе живет, как бийче^[5].

Жамилят улыбнулась: «Теперь ты, мама, и слышать не хочешь, чтобы твоя дочь вернулась в аул. А помнишь, как ты ругала меня, когда я в школу пошла. Кричала на меня: «Гяурка!» А как из себя вышла, когда я в город удрала? Но потом смирилась. Приехала наконец в Нальчик посмотреть, как я живу. Комната моя тебе понравилась, все повторяла: «Доченька, Жами, как у тебя хорошо! — Перебирала постель, взбивая матрас, подушки. — Спишь в пуховой постели, и одежда у тебя красивая, — мяла В пальцах шерсть, вельвет, проверяя их качество. — Дай тебе аллах хорошего мужа...» «Все ты забыла, мама», — подумала, усмехнувшись, Жамилят.

Мать поставила на стол кувшин с айраном и хичины, над которыми поднимался легкий парок.

Отец и Жамилят уселись ужинать. Взяв в руки кусок хичина, отец вдруг рассмеялся — впервые за вечер.

— Я смеюсь, дочка, потому что вспомнил нашего председателя Али.

— Есть кого вспоминать! — нахмурившись, буркнула мать.

— Как же не вспомнить Али, если он заглавный у нас человек?

— С кем бы я ни говорила, как только речь заходит об Али, все смеются, вспоминая что-нибудь, — заметила Жамилят. — Авторитета у него нет никакого.

— Это ты верно заметила, дочка. И пьет он в последний год чересчур. Но кем его заменить. Мужчин в деревне раз-два, и обчелся. — Отец досадливо махнул рукой. — Порастряс Али свой авторитет. Но неглупый он человек и находчивый. Взять, например, историю с хичином...

— С каким хичином? — не поняла Жамилят.

— А вот с каким. — Рассмеялся опять отец. — Вызывают как-то нашего председателя колхоза в райисполком. Совещание было. Попросили на совещании у него какую-то сводку. Открыл тот свой пузатый портфель, в котором всегда сорок ворохов разных бумаг. И... в пот его бросило. Все бумаги промаслены, да так обильно, что ни единой буквочки не разобрать. Развернул Али бумаги — и увидел огромный кусок хичина. Наверное, хичин давно покоился среди важных бумаг. Видно, собутыльники, вроде того самого Салмана, сунули в портфель хичин. Все смотрят на Али, на бумаги, на хичин. Тому отчет нужно делать, а он хичин не знает куда деть, да и какой тут отчет, если в тех бумагах ничего прочесть невозможно. Другой бы со стыда напрочь сгорел. Но Али вывернулся. Да еще как!.. Подбросил на ладони кусок хичина и говорит председателю райисполкома: «Не сердись, дорогой председатель, посмотри на этот хичин. О чем он свидетельствует?» Все смотрят на Али — никто ничего понять не может. «Кусок хичина свидетельствует о том, что работаю без отдыха — ни днем, ни ночью покоя нет. Обед в портфеле ношу, вот как! А во-вторых, уважаемый председатель, зачем нам какие-то отчетные бумажки, когда налицо доказательствохорошей работы колхоза?» Спрашивают у него: «Какие такие доказательства?» А он отвечает: «Опять-таки мой кусок хичина. Такой чудный хичин вы найдете в доме каждого нашего колхозника. А если есть хичин, значит, есть масло и мясо. А вы говорите — бумажки!..» Недаром есть пословица: вовремя сказать — наполовину выиграть. Ясно, все рассмеялись.

Отец улыбнулся. Но на этот раз грустно.

— Как видишь, дочка, не пожалел нас, колхозников, Али ради красного словца...

2

Четырехэтажное здание с высокими колоннами на фасаде, ступени длинной лестницы. Едва Жамилят сошла на тротуар — зажглись фонари, точно освещая ей дорогу с работы домой.

Тук-тук, тук-тук — звонко застучали каблучки по асфальту. И пока шла, все время кивала направо, налево:

— Добрый вечер!

— Привет!

Сколько в городе знакомых лиц!

А вот и ее дом — окна смотрят на улицу, в них горит свет, на кухне мелькает темная макушка Ахмата, из распахнутой форточки — музыка. Да такая громкая! Снова Ахмат включил свою самодельную радиолу на полную мощность.

Каменные ступеньки лестницы, кнопка звонка возле знакомой двери. Нажала еще и еще раз на кнопку. Нов квартире такая громкая музыка! Там не слышно, что звонят. Теперь стой и жди, когда кончится пластинка.

Любимая песня Ахмата. После школы собирается в Москву, в институт. Хочет быть физиком...

Снова надавила кнопку. Дверь отворила Нажабат.

— Мама! — Обвила руками шею матери. — Мы тебя давно ждем.

— А я десять минут возле двери торчу, звоню, а они не слышат! Ахмат, убавь свою музыку.

Сняв в коридоре туфли, Жамилят надела теплые комнатные тапочки.

— Кажется, ужин у вас готов, — сказала она, потянув носом. Пахло жареной картошкой. — Я умираю с голоду.

Зашла в спальню и переоделась в сиреневый, с красными крупными розами халат.

— Мам, тебе звонили, — раздался из кухни голос Ахмата. — Из обкома. В среду утром там надо быть. У Бекболатова.

— У Бекболатова? Вот как...

Ужинали втроем — так издавна повелось: если отсутствует кто-то, за стол не садятся. Она никогда не навязывала этого правила — сама собой пришла такая привычка.

Нажабат рассказывала о своих сокурсниках, о волейбольной команде, в которой участвовала, — скоро будут соревнования на первенство республики.

— Если не первое место, то второе уж — наше. Обеспечено!

Сколько молодого и уверенного задора в дочери! Черноглазая, свежелицая, брови сошлись над переносицей. Говорят, дочери всегда похожи чертами лица на отцов. Но Нажабат, видно, — исключение. Вся в мать. Или просто так кажется? А вот Ахмат — вылитый отец. У него даже и родинка на правом виске.

Жамилят слушала разговор невнимательно. Думала о звонке из обкома. Как там расценили ее докладную? Изредка отрешенно взглядывала на дочь.

— У медичек слабая команда, — рассказывала тем временем Нажабат. — Мы положим их на лопатки в два счета. Обеспечено!

— Послушай, Нажабат, ваш курс едет в совхоз убирать кукурузу? — прервала Жамилят.

— Кто едет, а кто и не едет.

— Как это понять? Ты поедешь?

— Я весь вечер твержу тебе, мама, что у нас соревнования. И почему ты хмуришься? Спорт — разве это плохо?

— Хорошо для тех, кто им занимается.

— Но ведь ты тоже занималась когда-то.

— Да. Но мне это не мешало приносить людям пользу. Реальную пользу. Человек не должен жить только для себя.

— Мам, это банальная истина, — вспыхнула Нажабат. — И не совсем точная. Я думаю, в развитии каждого человека должно быть две фазы. Первая — это когда он живет только для самого себя, вторая — когда он живет для общества. И пока первая не кончилась, не надо насильно заставлять человека... вернее, толкать его во вторую фазу.

— Забавно.

— Ничего смешного. Ахмат тоже так думает.

— Если не секрет, вы с Ахматом сейчас в какой фазе?

— В первой. Готовимся ко второй: закаляем волю, пополняем интеллект, то есть учимся, занимаемся спортом. После института наступит вторая фаза — тогда мы будем отдавать себя людям.

— А в какой фазе был твой отец, когда отдал свою жизнь на фронте? — нахмурилась Жамилят. — Он даже не успел защитить дипломную работу. Выходит, он был в первой фазе. Так?

— Но... мама, я тебя не хотела обидеть. Ведь тогда была война. Сейчас совсем другое время.

— Время трудное. Мы еще не оправились от войны. А что касается твоей философии насчет двух фаз, скажу, пусть хоть это будет и трижды банально: человек никогда не должен жить только для себя. И все эти твои фазы — выдумки нерадивых студентов, чтобы как-то оправдать себя, свою лень, свое желание увильнуть от труда. Ладно, хватит спорить. Идите заниматься, я сама уберу со стола.

После ужина сын снова уселся возле своей радиолы.

— Ахмат, оставь музыку, делай уроки. Уже половина восьмого.

Помыв посуду и убрав со стола, Жамилят навела порядок в коридоре. В квартире всегда было чисто, дети убирали ее сами, к этому Жамилят приучила их с малых лет, но всегда, возвратясь с работы, она бралась за тряпку, чтобы лишний раз помыть кое-где пол или вытереть с мебели пыль. Хотелось показать детям, что и она никогда не устраняется от необходимых семейных обязанностей.

В зале еще горел свет, Ахмат готовил уроки, когда она решила пойти спать. Легла, но сна не было. Снова включила свет и взяла в руки «Крестьянку». Перелистала журнал и отложила в сторону. Из головы не выходил сегодняшний разговор с Нажабат. Дочь, конечно, обиделась. Не нужно было разговаривать с ней так резко: Зачем было упоминать об отце? В прошлом году Нажабат так радовалась, когда их первый курс отправляли в колхоз на уборку кукурузы. Вернулась разочарованная. «Мам, мы так старались... Но, мам, почему так? Мы на поле работаем, кукурузу ломаем, а колхозники... они на своих участках трудятся, на базар всякую всячину везут, на полях редкий раз их увидишь. Обидно ведь. Мы им помогаем, а они на нас — ноль внимания. Почему?..»

Достала из тумбочки блокнот в красном коленкоровом переплете — этой книжице она всегда поверяла все свои сокровенные думы. Перечитала страницы. Вот и последние записи:

«Иногда кажется, будто я слаба и беззащитна. Я испытываю такое чувство, когда остаюсь одна, под вечер. Лежу, не сплю — и вдруг кажется, я словно песчинка, затерянная в пустыне, среди сотен тысяч таких же одиноких песчинок. Безмолвны они, безучастны к горестям твоим и радостям. И, чтобы скинуть хандру, спешу заняться какой-нибудь работой: начинаю штопать детям белье, стираю, глажу или беру в руки эту книжечку и пишу о самых своих заветных думах. Все это помогает вновь обрести душевное равновесие. Надо быть сильной, иначе будет с тобой как в русской пословице: «загорюй, затоскуй — курица обидит...»

«С тяжелым сердцем вернулась из Большой Поляны. Жаль, очень жаль, что дела такого большого и богатого до войны колхоза пришли в полное расстройство, и думаю, почему так случилось. Во многом, безусловно, виноват председатель. Али никому не доверяет, даже гвозди со склада, говорят, сам выдает. А вся эта история с хичином? Очень невеселое было лицо у отца, когда рассказывал: Да, грустная история. И это все несмотря на большие дотации государства колхозам. Бери, делай, придумывай, оправдывай затраченные на тебя деньги. Нет инициативы у Али! С одной стороны, я узнаю в председателе прежнего Али, а с другой стороны... Как так можно выкручиваться от ответственности за хозяйство веселым и очень неостроумным смешком? А этот его тон, которым он разговаривает с людьми; иной раз не говорит, а будто шашкой рубит сплеча. Забывает, что он среди женщин, подростков да стариков, которым необходимо доброе, ободряющее слово. Люди послушали, послушали крикуна, да и отвернулись. Может, и пьет он потому, что дела у него не клеятся. Завтра утром надо написать отчет о командировке в Большую Поляну. Али обязательно будет взбучка. Конечно, обидится. С детства он такой обидчивый. Бывало, станет перед тобой бахвалиться — удержу нет, а скажешь поперек — тут же закипает злобой, накаляется, как чайник, что забыли снять с плиты. А теперь и нервишки сдают — был тяжело ранен на фронте и контужен, семья распалась... Умом-то понимаешь, а внутри все протестует против его грубых выходок».

Перевернула страницу:

«Сегодня наконец написала докладную на имя секретаря обкома Бекболатова. Знаю этого человека давно, еще в партизанском отряде встретились. Он, конечно, останется неравнодушным к моему письму».

Закрыв глаза, представила, как Бекболатов читает ее записку, — сосредоточенный взгляд, глубокие морщинки над переносицей. Возможно, поддался тому волнению, с каким она строчила свою докладную...

До поздней ночи корпела над стопкой бумаги. Два раза рвала и заново переписывала докладную. Тридцать семь страниц убористого почерка. И лишь на другой день, когда отправила написанное, спохватилась: что же она написала? Не докладная, а какое-то художественное творение. Писала вгорячах, волновалась, но ведь правду писала! А разве выразишь сухим канцелярским языком всю свою боль, сомнения и чаяния, все, что видела и слышала за прошлую поездку в родные места? Но как восприняли записку в обкоме?

— Мам, ты не спишь? — послышался голос Ахмата.

— Нет-нет, входи. Ты что-то хочешь спросить?

— Там, на твоей тумбочке, свежий журнал «Радио». Я возьму.

— Да, да, бери.

Еще в шестом классе Ахмат увлекся радиотехникой, — мастерил разные приемники по схемам из журнала «Радио». Каждый год она выписывает для Ахмата этот журнал.

— Снова решил что-нибудь паять? Только не шуми — Нажабат спит. Ты знаешь, я не против твоего увлечения, и все же... я мечтала... точнее сказать, предполагала, что тебя когда-нибудь заинтересует агрономия, да, да, агрономия.

— Сама знаешь, мне не очень-то нравилась ботаника. Да и есть уже в семье один агроном — это ты.

— О! какая у тебя многозначительная улыбка, — заметила Жамилят. — Не нравится моя специальность? Да, я ненастоящий агроном. Бумажный. Выращиваю бумаги в управлении, но...

— И ты довольна? — прервал Ахмат, усаживаясь на стул возле ее постели.

— Откровенно говоря, нет. Но что делать? Так сложились обстоятельства.

— Я все понимаю, мам. У тебя приличная зарплата, а ведь надо кормить, одеть-обуть надо, выучить... Но мне кажется, когда считаешь... не знаю, как сказать... мне кажется, только тогда испытываешь удовлетворение от работы, когда чувствуешь, что приносишь людям реальную пользу.

— О! Ты повторяешь мои слова. Обиделся за сестру? — Жамилят улыбнулась. — Вон вы какие стали! Вижу, друг дружку в обиду не дадите, вам пальца в рот не клади. Кстати, ты сделал уроки? — переменила она разговор. — Завтра покажи дневник.

Ахмат кивнул и взял журнал.

— Только тс-с! — не разбуди сестру. — Жамилят приложила палец к губам.

Сын вышел на цыпочках, а она лежала и думала. Невольно рука вновь потянулась к блокноту и карандашу. Лежа, согнув ноги в коленях, начала писать:

«Ахмат вырос без отца. Когда он был совсем маленьким, то всех знакомых и незнакомых мужчин называл «папой». Мне долго не удавалось отучить его от этого. Плохо, ох как плохо, когда у мальчика безотцовское детство. Сколько сирот! Но у Ахмата есть я и сестра. Надо вести себя с ним как-то по-мужски. Откровеннее надо с ним быть, прямее. Но, как ни старайся, ты все равно женщина, и отца ты ему не заменишь. Ни-ког-да! Не хочет быть агрономом. Понятно, сейчас мальчишки увлекаются ядерной физикой, радиотехникой, электроникой. Время такое. Пусть занимается радиотехникой».

Отложила карандаш. «Бумажный агроном! — вспомнилась ей собственная шутка. — Бросила камень в свой огород!»

Вновь перелистала блокнот, погасила свет.

3

Рано утром, сквозь сон, Жамилят услышала стук в дверь. Не звонили, как обычно, а стучали. Кому быть? Накинула халат — и к двери. Отворяя, взглянула на ручные часы — половина шестого. Кто пожаловал в такую рань?

— Э кыз, как поживаете?

За дверью стояла Аминат. Совсем неожиданная гостья. Виделись недавно, две недели назад в ауле.

— Зашла, как обещала. — Аминат шагнула через порог. — Живы ли, здоровы? Этот негодник, Астемира сын, остановил свою машину в конце города, и вот я целый час искала ваш дом, — громогласно возвестила она.

Поставила на пол в коридоре две плетеные корзинки, завязанные сверху белой материей. Сняла с себя толстую клетчатую шаль и повесила на вешалку.

— Ты с дороги, продрогла, проголодалась. Пошли на кухню, — шепотом позвала ее Жамилят.

Аминат сняла грязные ботинки и пошла за хозяйкой, с любопытством оглядывая все, на что натыкался глаз.

— Детишки твои спят? — спросила она уже тише.

— Скоро встанут.

— Я ведь к тебе ненадолго заглянула — на базар мне надо.

— Вижу, что с корзинками. В такую даль...

— Здесь не то что в Баксане, здесь подороже продать можно. Яички, сметану. Семья большая, каждая копейка на счету. А твой отец велел передать тебе корзинку с яблоками.

Жамилят включила электроплитку, быстренько зажарила яичницу, согрела чай. Аминат отодвинула в сторону сковородку с яичницей, а чай пила горячим, отчаянно дуя в стакан.

— Э кыз, ради здоровья твоей матери прошу не судить меня строго за то, что от яичницы отказалась. Очень много я приготовила ее для Салмана. От этого у меня душа к ней не лежит — не могу ее есть. Знаю, хочешь спросить о новостях? Отец твой поправился. И родня вся твоя, слава аллаху, жива и здорова. Вчера вечером видела твоих, вот и попросили передать тебе салам и корзинку с яблоками.

Жамилят хотела разбудить детей, но Аминат протестующе замахала руками: пусть поспят, в их возрасте предутренний сон сладок, а ей скоро надо идти.

Хозяйка присела возле подруги на низкую табуретку.

— Аминат, а как в ауле дела?

Гостья вздохнула. О чем рассказывать? Все по-прежнему, ничегошеньки не изменилось.

— Э кыз, приезжала ты к нам, толковала, что все вскоре пойдет к лучшему. Но не я одна, все сомневались в твоих словах. Спрашиваешь, как дела? Да все так же...

Жамилят вспомнила председателя Али, долгий их разговор в правлении колхоза.

— А как председатель?

Аминат удивленно взглянула на нее. Что может случиться с Али? И рассказала, как они с Аслижан написали жалобу в правление колхоза, чтобы убрали с птицефермы пьяницу Салмана. В это самое время и от животноводов приспела жалоба на бригадира — тоже приходит на работу хмельной. А известно, с вином не только язык, но и дело на костылях ходит... Собрались в правлении колхоза и решили прочистить совесть обоих — и Салмана и того бригадира, как хорошая хозяйка чистит медный таз наждаком.

Много пришло народу. Салман аж перепугался — в глаза тому-другому заискивающе заглядывает, будто просит: «Извините меня, люди добрые».

Поднялся из-за стола председатель Али. Сердитый. И говорит: «Переходим к вопросу о Салмане. Жалуются на тебя, Салман. Много пьешь, являешься на работу нетрезвым, шатаясь, как хромой ишак».

А Салман ему: «Не шатаюсь я, как хромой ишак».

Тогда Али говорит: «Ну, хорошо, может быть, я неточно сказал... Но ты пьешь?»

А Салман ему: «Нет, не пью».

Ну, тут все, кто в правлении был, зашумели, руками замахали, загалдели, а Аслижан пуще всех разошлась и кричала, что если Салман не способен признаться в том, о чем все знают, ему вообще нельзя доверять.

А Салман ей в глаза глядит и говорит нагло: «Не пью. Разрази меня аллах, не пью со вчерашнего дня. Одним словом, с тех пор... — и к Али поворачивается, — с тех пор, как мы с тобой, председатель, выпили вместе с уполномоченным из района по заготовке яиц. Сам ты мне, председатель, что сказал: «Надо ублажить уполномоченного во имя колхозного дела».

Тут такой шум поднялся!.. Председатель Али весь красный сидит, как спелый помидор. Поднял руку, мол, успокойтесь, и говорит: «Я считаю этот вопрос недостаточно подготовленным. Надо на время отложить его обсуждение. — И к Салману повернулся, сказал тихо, но я впереди всех сидела, расслышала, что он сказал: — Сволочь ты, Салман». И тут же заговорил об уборочной.

А теперь Салман до того распоясался, нет на него никакой управы, и нет никакого прохода от него Аслижан.

Жамилят возмущенно вспыхнула:

— Но ведь это я посоветовала ей написать жалобу.

— Э кыз, и я тоже советовала сходить к председателю. А видишь, как все получилось. Мне с Аслижан вроде бы наука: не жалуйся, а то себе же шишек набьешь.

— Весь этот случай — просто анекдот какой-то! И смех, и горе. Слушай, ведь у вас есть парторг...

— Харун.

— Да, да, Харун, я его хорошо помню. Почему вы к нему не пошли с жалобой?

— К Харуну? С жалобой? — Аминат простодушно рассмеялась. — А может, к самому аллаху надо было пойти? Разве ты не знаешь Харуна?

— Мы вместе учились в Ленинском городке.

— Ничего-то ты не помнишь. Ведь Харун еще мальчишкой бегал за Али, как хвост за лисой. Али говорит ему: «Харун, сделай то-то и то-то!» — и Харун бежит выполнять все, о чем попросит Али. Харун всегда Али в рот заглядывал. А в прошлом году... — Аминат захлебнулась смехом. — В прошлом году... Ты, наверно, не знаешь, у Али развлечение есть — по горам лазить. Ему уж под сорок, а он все, как мальчишка... Пожалуй, в ущелье у нас такой тропы нет, где бы его нога не ступала. Бывает, туда залезет, куда и чертяки-козы не поднимутся. Видимо, удовольствие у него такое — по краям пропастей ходить. Так вот, в прошлом году Али поспорил с Харуном, а может, и не поспорил, а просто так они договорились... не знаю, какой между ними разговор был, только люди видели, как Али полез вверх по ущелью, а Харун — за ним следом. За камни цепляется и лезет, лезет, того и гляди сорвется и оставит нам на заботу мешок костей. Кричат ему снизу: «Вернись! Вернись!» А он никого не слушает, лезет вслед за Али. А когда они вниз спустились, гляжу — на Харуне лица нет, весь аж дрожит. Али же улыбается, похлопывает его по плечу: «Молодец! Настоящий джигит!»

— Да, каким Харун был, таким и остался.

И Жамилят рассмеялась, представив себе картину: стоит довольный собой Али, а рядом с ним бледный Харун с таким выражением на лице, будто только что с того света вернулся.

— Э кыз, нам не до смеху. То ли еще творится!.. Ну, мне пора. Спасибо тебе за чай.

4

А днем позже, в среду, и нарушился тот привычный ход жизни, который складывался у Жамилят годами.

Разговор с секретарем обкома Бекболатовым был откровенный и долгий. А после этого разговора весь вечер прошел в раздумьях.

Ночь тоже проходила без сна...

Необходимо было сделать выбор. Немедленно. Потому что уже завтра нужно сказать «да» или «нет». Не так-то просто произнести: «Да, я согласна». Ведь у нее дети, им надо учиться. А как она сможет помочь им, случись что-нибудь? Как поведут они себя одни, без нее, в этой квартире?

Думала, думала, ворочаясь с боку на бок.

Конечно, дети взрослые, и уезжает-то она не за тридевять земель, часто будет навещать, но все же... Дети... А легко ли порвать с устоявшимися привычками и заботами, с городом, где так много друзей, с сослуживцами, с которыми связывают долгие годы работы?..

Вспомнила, что когда вошла в кабинет к Бекболатову, он многозначительно улыбнулся, но через две-три секунды его лицо приняло суровое и строгое выражение.

И вот теперь, когда думала об этой встрече, до мельчайших подробностей перебирала в памяти их разговор.

...Он вышел из-за стола ей навстречу. Худой, подтянутый, спокойный, глаза черные, проницательные. Протянул руку, поздоровался. Подхватил под локоть, повел к столу и усадил в кресло, сам сел напротив. Начал издалека, не нарушая обычая:

— Как ваше здоровье, Жамилят?

— Ничего. — Сперва у нее промелькнула мысль: «Не одобрил мою записку?»

— Как работается?

— Вам, наверное, лучше известно.

— Не забыли ли вы агрономию? — несколько потускнел свет в его глазах; в них появилась едва заметная тревога. А она снова подумала: «Неужели что-нибудь напортачила в своем отчете?»

— То, что учила в молодости, я помню, но сейчас эта наука шагнула далеко вперед.

«Наверное, он не согласен с моими выводами. А если так, пусть уж не затягивает разговор, пусть рубанет напрямик: так-то и так-то!»

Будто угадав ее мысли, секретарь обкома встал, прошелся по кабинету, сел на свое место за стол, по-прежнему не сводя с нее пристального взгляда.

— Жамилят, я очень внимательно прочел вашу докладную. Правильно вы написали. Партия озабочена сложившимся положением в сельском хозяйстве. Об этом и на Пленуме ЦК говорилось, открыто и откровенно. В селах много недостатков и работы непочатый край. Да мне ли вам говорить об этом. — Он взял в руки докладную Жамилят. — Вы сами все видели и все знаете.

И когда он говорил, Жамилят почему-то не могла оторвать взгляда от какой-то книжечки на его столе, перечитывала название, но слова до сознания не доходили, словно отскакивали, как отскакивают детские резиновые мячи от стены.

Зато его мысли укладывались в голове сразу. Говорил неторопливо, тщательно подбирая каждое слово, и слова эти, точно копна за копной, складывались в сознании в стройную скирду.

— Вы все написали правильно, Жамилят. Но не довели до конца свои размышления. До логического конца.

Она оторвала взгляд от книжечки и посмотрела ему в лицо.

— В решениях Пленума сказано: «Забота о сельском хозяйстве — всенародное дело». Думаю, вы обратили внимание на одно важное положение в решении...

— Какое именно?

— Чтобы выправить положение, сложившееся на селе, необходимо укрепить звенья руководящих кадров колхозов. Сейчас мы в обкоме занимаемся этим, готовим для села группу передовых, хорошо образованных коммунистов-организаторов. Надеемся, они будут хорошими председателями в отстающих колхозах. Теперь вы понимаете, что я хотел бы сказать... предложить вам?

— Кажется, понимаю.

— Да, Жамилят. Когда я сказал, что надо бы довести вашу записку до логического конца, я имел в виду... другими словами, было бы хорошо, если бы вы закончили свою записку так: «Чтобы выправить положение дел в колхозе «Светлая жизнь», прошу послать меня туда председателем».

В кабинете воцарилась тишина. Секретарь наблюдал за Жамилят, хорошо понимая, что его предложение для нее совершенная неожиданность.

— Подумайте, Жамилят. Я не хочу от вас немедленного ответа. Имейте в виду, это не только мое предложение. Я разговаривал со многими, кто вас знает, и у всех было одно и то же мнение: «Да, хорошо, если она согласится...»

— Ваше предложение... Оно как гром среди ясного неба. — Жамилят несколько секунд молчала. — Вы знаете, у меня дети, да, да, дети, они учатся... И потом... сумею ли я, женщина... справлюсь ли с таким ответственным поручением? Обком надеется на меня, а вдруг я не оправдаю доверия? Завалю работу... На сердце останется рана.

Но Бекболатов ответил, что верит в ее организаторские способности. А если случится что-нибудь не так, обком придет на помощь. Не боги горшки обжигают. А она, Жамилят, не какой-то случайный человек — ее в Большой Поляне все знают. В республике ее знает и уважает партийный актив. У нее есть знания, энергии хоть отбавляй, умеет работать с людьми. Лучшей кандидатуры вряд ли можно найти. Правда, в райкоме кое-кто сомневается... Оно и понятно: женщина — председатель. Пока такого в Балкарии не было. Но если колхозники ее примут, других препятствии нет.

— Через месяц я буду в Болыной Поляне, — сказал он. — Думаю, что буду там вместе с вами. Если вы согласитесь. Взвесьте все «за» и «против». И если «нет» — значит, нет. На нет и суда нет. Позвоните мне, как только решите.

...В окно заглядывала полная луна. Свет ее, пробиваясь сквозь полузашторенные окна, бледно-серебристой дорожкой ложился на пол возле кровати.

«Да» или «нет»?

Тревожно путались и рвались мысли.

Уснула только под утро.

Днем позвонила в обком и сказала «да». И когда говорила по телефону с секретарем, терзалась лишь одной неотступной мыслью: «Справлюсь ли?..»

5

Долго плакала осень проливными дождями. И когда наплакалась, зима вступила в свои права — нагрянула в середине декабря, с обильным снегопадом. Первый выпавший снег не стаял, как в прошлые годы. Под утро воздух прохватывало таким морозцем, что снег скрипел под ногами. Днем солнце светило вовсю, точно хотело растопить снежное покрывало, но усилия его были тщетными.

В конце декабря секретарь обкома Бекболатов и Жамилят приехали на колхозное собрание в Большую Поляну. Дорога из Нальчика была трудной — то тут, то там снежные заносы. Намеревались попасть на место в два часа дня — как раз к этому времени должны были собраться местные коммунисты, — но запоздали больше чем на час.

Их терпеливо ждали в правлении колхоза «Светлая жизнь». Жамилят насчитала двадцать девять человек. Среди собравшихся только две женщины. Одну — старушку по имени Тушох — она знала с детских лет, та вступила в партию еще во время коллективизации. Другая, молоденькая, была незнакома. Но чуть позже выяснилось: семь человек из собравшихся — не члены партии, пришли с товарищами послушать, о чем будет говорить секретарь обкома и районное начальство.

Бекболатов поднялся, начал негромко и спокойно, но по тому, как он после каждого слова пристукивал карандашом, Жамилят знала — волнуется:

— Я привез к вам Жамилят Тауланову. Давайте посоветуемся кое о чем перед колхозным собранием. Думаю, все догадываются, почему Жамилят приехала вместе со мной. Если ничего не имеете против нее, рекомендую ее вам в председатели. Мне ли вам говорить о ней? Вы ее лучше меня знаете — она родилась и выросла в вашем ауле. А теперь — хотелось бы услышать ваше мнение.

Собравшиеся молчали.

— Давайте, давайте, не заставляйте ждать, — решил нарушить молчание секретарь парткома Харун Джамботов, невысокий, плотный, с большими залысинами на висках и крупным, как говорят, «утиным» носом.

Светловолосый мужчина в полушубке, не вставая с места и не прося слова, неуверенно заговорил:

— Мне одно непонятно... Это верно, мы хорошо знаем Жамилят. Я не говорю, что она не сможет работать у нас председателем. Но за что так обижать нашего Али? Разве он не отдает всего себя работе? Кто еще так радеет за колхоз, как Али?

И снова поднялся Бекболатов, карандаш отстукивал его слова. Разве он сказал, будто Бибоев плохой человек? Нет, такого сказано не было. Но все же маловато у него знаний по сельскому хозяйству. Ведь Али — не агроном, у него учительское образование. И организаторские способности ниже, чем велит сейчас время. По этим причинам у него до многого не доходят руки. Колхоз самый отстающий в районе. Скот не обеспечен кормами и помещениями. Зимой у колхоза одна забота — не потерять поголовье, а о росте продуктивности не ведется и речи. Из года в год урожай все меньше и меньше. Доходы колхоза не растут.

— От кого все это зависит? — Бекболатов обвел собравшихся испытующим взглядом. — Прежде всего от председателя. — Достал из кармана блокнот, перелистал и остановился на одной из страниц, — Ежегодно вы получаете помощь от государства... — Он откашлялся и назвал цифру, огромную, столько кредита отпущено колхозу «Светлая жизнь» за последние пять лет. Сказал, что этот кредит должен быть возвращен государству. Таков закон. Время не ждет, годы идут, проценты растут, вместе с ними растет колхозный долг. Может, кто-то думает, что государство забыло об этих деньгах? Нет. Возможно, забыл тот, кто взял, но помнит об этом тот, кто давал. И если не развивать хозяйство — откуда появятся деньги?

Краешком глаза Жамилят следила за Али. Тот сидел рядом с секретарем райкома, потупившись, недвижно, точно в нем замерла жизнь. Лицо оцепенело, каменное лицо. Она вдруг почувствовала жалость к нему. И снова, в который раз, вернулась мысль: «А справлюсь ли я сама?» Припомнился последний разговор с Али, когда сидели в правлении. Он тогда бросил фразу: «Хотел бы я видеть тебя, сестра моя, на своем месте!» Надо же! — как в воду глядел! А как он посмотрел на нее, когда она вышла из машины с Бекболатовым! Испепеляюще. Конечно, о ее кандидатуре на свой пост узнал заранее от секретаря райкома. Интересно, как она выглядит в его глазах? Винит во всем ее? Ее или себя? Считает своим недругом? Но сама-то она не испытывает к нему никаких враждебных чувств.

— Сами видите, ваши дела не идут вперед, — продолжал Бекболатов. — А как говорится в русской пословице: под лежачий камень вода не течет.

— Оллахий, товарищ Бекболатов, я не возражаю, если Жамилят сможет сразу ликвидировать все недостатки, — прозвучала чья-то реплика.

Легкая усмешка коснулась губ Бекболатова:

— Думаю, по мановению руки не только Жамилят, но даже пророк Магомет не вызовет с неба медового водопада.

Присутствующие засмеялись.

— Верно! — раздался чей-то громкий голос с задних мест.

— Чего и говорить!

Бекболатов поднял руку — смех и возгласы прекратились.

— Один в поле не воин, — сказал он. — Одна Жамилят ничего не сможет, если ей не поможете вы, коммунисты.

И тогда привстал со своего места Салман Токашев:

— Товарищ секретарь, как вы знаете, наш колхоз — горный колхоз. В иные места только на лошади можно добраться. А как же она, женщина, управится с лошадью... — с ухмылкой обратился он к присутствующим.

— Ты, Салман, человек здесь недавний, — оборвала его покрасневшая от негодования Тушох. — Вряд ли сыщется место в нашем районе, где бы Жамилят не проехала верхом, когда партизанкой была. Она с оружием в руках защищала наши горы! А теперь ты кудахчешь, будто она не поднимется туда верхом. Все мы знаем, почему ты так говоришь. Не хочешь, чтобы Жамилят была председательницей. Боишься лишиться даровой яичницы. Боязно тебе расстаться с птицефермой и двумя птичницами, которых ты издергал руганью и издевками.

Салман смущенно разводил руками, высматривая себе союзников, мол, старуха сбесилась, что ли? Но Тушох словно не замечала его ужимок и все больше и больше распалялась, будто прорвалась в ней невидимая плотина.

— Да, Жамилят женщина. Но пару таких мужчин, как ты, Салман, она запросто перевяжет веревкой и взвалит на плечо. Здесь много мужчин. Пусть не обижаются на то, что скажу. Вы, мужчины, забыли времена нартов^[6]. Вы называетесь мужчинами, а колхозное хозяйство наладить не можете. Постыдились бы!.. Какие вы мужчины, чем вы гордитесь? Кто всю тяжелую работу в колхозе несет на своих плечах? Мы, женщины! Кто коров доит? Мы. Кто на прополку ходит? Мы. Кто в доме убирается, детей растит? Мы. А что делаете вы? Посты занимаете, понукаете нами, как старые князья. Председатель колхоза — мужчина, в парткоме — одни мужчины, в сельсовете — тоже, заведующие фермами, учетчики, члены правления — везде вы. А где равенство?

Тушох на миг замолчала, сердито обвела взглядом снисходительно ухмыляющиеся лица мужчин, и глаза ее загорелись как угли:

— Конечно, сейчас вы все дружно за Али, ведь он все-таки мужчина, все на дыбы встали: мыслимо ли, чтобы колхозом заправляла баба. Иные-то за глаза были против Али, но вот когда узнали, что в председатели прочат Жамилят Тауланову, тут же оглобли назад повернули, и повернули-то по той же самой пословице, от которой адатом воняет: у женщин коса длинна, а ум — короток.

Тушох судорожно схватила стакан с водой: пила, мельком поглядывая на притихших мужчин. Никто уж не ухмылялся.

— Конечно, поначалу многие будут жалеть и защищать Али, — продолжала Тушох, спрятав белый, в кружевах платочек. — Разве у него никаких заслуг? Два ордена Красной Звезды да столько медалей! Но ведь сейчас не военное время, приказами да окриками сыт не будешь. К людям другой подход нужен. Правильно товарищ Бекболатов сказал: колхоз у нас — прореха на прорехе. А кто его довел до такой разрухи? Если я скажу, поднимите руки те, кто попустительствовал такому разору, — все поднимут. А Али должен тогда поднять обе руки. Потому что самая большая вина за ним и его дружками. Разве не они виноваты, что все работящие мужики подались на отходные работы. Родной аул бросили — и разбрелись кто куда. И не за длинным рублем подались, а потому что с Али и его дружками не сработались. И как с ними сработаешься, если они с утра до вечера глотку дерут.

Али все так же сидел с каменным лицом, будто все, что говорилось здесь, касалось не его, а кого-то другого.

— Эх, Али, — Тушох повернулась к нему лицом. — Зачем ты выжил шофера Селима? Парень из армии вернулся, он там технику освоил, хотел за трактор сесть, а ты его куда определил? Дал ему поломанную арбу, почини, мол, а потом езди на ней, через два-три года увидим, можно ли тебе трактор доверить. А ведь Селим парень что надо, джигит! Перешел он в соседний колхоз, там его хвалят — не нахвалятся. Теперь только и видим его портреты в газетах, и каждый раз с недоумением говорим: «Опять Селима-то нашего в газете напечатали, знать, у соседей он расцвел, как маков цвет. А у нас кем был? Простым арбичи, да и арба-то у него была самая ветхая». Так было с Селимом, так было и с другими молодыми мужчинами из нашего аула. Ведь от тебя, Али, ни похвалы, ни доброго слова никогда не услышишь. Чего ты, Али, добился своей руганью? А того, что теперь в ауле ни одного подходящего каменщика или плотника днем с огнем не найти. Коровники, коши, птицеферма да и другие постройки — все прогнили насквозь, а ремонтировать некому, со стороны нанимать — денег у колхоза нет. Тебе бы со стоящими работниками надо было дружбу водить; а не с такими, как Салман, — поддельные они друзья. Они от тебя не уедут, потому что понимают, где бы они ни появились, везде надо работать, а руки — прямо скажу — у них не тем концом приделаны, ничего они не умеют делать, кроме как стаканы держать. Вот и покатилось наше хозяйство под гору. Попробуй теперь, останови его. Тут не год и не два нужно, чтобы поднять колхоз, чтобы расплатиться с долгами. Все ведь тут слышали, сколько мы задолжали государству. Работы впереди — пруд пруди.

Шумно стало в комнате. Загалдели все сразу. Тушох перевела взгляд на широколицего человека, секретаря райкома партии, который за время собрания не проронил ни слова.

— Интересно, с чьего позволения у нас в ауле открыли харчевню под названием «Чайная»? — обратилась она прямо к нему. — Теперь наши мужчины день-деньской пребывают там. Мужчины! Надо решать так: если мы, женщины, составляем большинство в ауле, то и нас надо ставить на руководящие посты. — Тушох кивнула на Жамилят. — Мы давно этого ждем. А некоторых мужчин пора оторвать от чайной, сбрить им усы, повязать платки и засадить дома люльки качать...

Разразившийся хохот заглушил последние слова Тушох. Мужчины смеялись долго, со слезой, словно хотели подчеркнуть несерьезность выступления Тушох.

Улыбнулся и Бекболатов, с одобрением кивнув ей: «Вот молодчина! Не зря в пословице говорится: «Под пеплом лежат горячие угли».

— Если бы сегодня на колхозном собрании вы с такой речью выступили, Тушох, получился бы великолепный доклад, — обратился он к смутившейся женщине.

— Что вы, какой же из меня докладчик? — стала отнекиваться Тушох. — Вон ведь сколько тут ответственных работников! Это их дело — доклады. А я как думала, так и сказала. Многое за эти годы в душе накипело. Но думаю, в словах моих только правда была.

— Что верно, то верно. Вы от души говорили, Тушох.

После партсобрания все направились в школу. Клубное помещение было ветхим, со щелями в потолке и крыше, куда задувал холодный ветер, да и не могло оно вместить всех колхозников.

По дороге первый секретарь райкома Амин Гитчеев, выбрав момент, высказал свое неудовольствие Бекболатову:

— Слова словами, но Жамилят — женщина. На новой работе ей будет ох как трудно. И ляжет этот гнет на нашу шею.

— Эта женщина, которой ты не доверяешь, с успехом могла бы заменить и тебя на твоем посту, — отрезал Бекболатов.

— Будет сделано, как хотите. Но с колхозным хозяйством она не управится. Это я точно знаю.

— Посмотрим.

— Будет сделано. Но пока будем смотреть, колхоз развалится.

— Хуже, чем сейчас, не будет. Кстати, за колхозные дела райком тоже в ответе.

— Будет сделано, — не к слову ответил Амин Гитчеев. Был он удивлен и раздосадован. Выступление Тушох показалось ему слишком резким и обидным. Как она разболталась в присутствии высокого гостя! Дай такой власть, так она действительно, чего доброго, заставит всех мужчин люльки качать... фигурально выражаясь.

Удивило Амина Гитчеева и то, что сегодня на собрание сошлось как никогда прежде много народу. Объяснял себе: «Уже прослышаны, кого прочат в председатели. Женщину! Хоть и уроженку аула, но жен-щи-ну! — И ухмыльнулся. — Пришли смотреть на неслыханное чудо, будто в цирк, в зоопарк собрались...» Даже древние старики — и те пришли. К добру или к худу? Бекболатову легко говорить, а работать с нею будет он. Если колхозные дела пойдут хорошо, вся слава — ей, ну а если плохо, — а пойдут они наверняка плохо! — тогда все шишки посыплются на его голову: «Не помогли! Просмотрели! Понадеялись!..»

Когда голосование закончилось и в зале раздались аплодисменты, Амин Гитчеев, тяжело вздохнув, подумал: «С аплодисментами избрали, а вот под какую музыку ее снимать будут?»

6

Али был зол на весь мир. Еще бы!.. Разве мало сил и нервов вложил он в свою работу. Бывало, целый день мотается то на полях, то на пастбищах — под вечер валится с ног от усталости. А что в итоге? Переизбрали! А Жамилят... ей-то что за забота, чего она решилась пойти в председатели? Разве в городе у нее плохая работа была? И не такая сумасшедшая, как эта. В прошлый раз сама жаловалась: печень больная, полечиться бы. Здесь она полечится.... Но почему, почему она согласилась? Показать себя, что ли, хочет?

Шел он домой, полный тяжких раздумий, а вслед ему гуськом вышагивали заведующий птицефермой Салман и колхозный кассир Семен Фролов с портфелем под мышкой.

Али давно заметил провожатых, но никаких разговоров с ними затевать не хотел, а те шли понуро, как собаки, которых побили за какую-нибудь провинность.

Черная тоска навалилась на Али. Тоска и обида. Откровенно говоря, ему не было бы так тяжело, если бы вместо него избрали мужчину. Но ведь избрали-то женщину! Бабу! Конечно, в сельском хозяйстве она разбирается. Но ведь этого мало — нужно уметь руководить людьми. Сумеет ли она? Справится ли? Навряд! Чтобы руководить, нужно иметь луженую глотку, цепкий глаз и хитрость лисицы. Нет, не потянет! Женщина — она и есть женщина. Вспомнил, что однажды прочел в какой-то книжке, чем женский ум рознится от мужского. Женщиной больше руководят эмоции, чем здравый смысл, а у мужчин, наоборот, здравый смысл — залог всякого успеха. В душе Али не был женоненавистником, но еще с детства привык смотреть на девчонок, в том числе и на эту пигалицу — Жамилят, как на существа слезливые и безынициативные, от коих не жди мудрого совета и разумных поступков. В двадцать лет он женился на черноглазой, стройной, как лоза, татарочке, была она на два года моложе, привез в родной аул. Во-он там, на том заброшенном склоне стоял когда-то их каменный дом. (При отступлении немцы разрушили дом, его надо было отстраивать заново, поэтому Али велел устроить там колхозную конюшню.) Прожили год, детей не предвиделось, а тут в тридцать девятом Али мобилизовали. Вскоре он попал в бой на «линии Маннергейма», его там контузило, ранило в левое плечо — до сих пор нельзя разогнуть руку в локте. И когда после госпиталя вернулся домой, жены там не оказалось. Сказали, будто уехала с каким-то заезжим джигитом в Ереван. Справок о ней наводить не стал, ведь она, наверное, полюбила того, другого, а если так, то теперь у нее своя семья. Стоит ли искать пропавшую? Как говорится в пословице: вослед прошедшему дождю бурку не неси. Измена жены тяжело ранила душу Али. С тех пор он никогда не заглядывался на женщин, считая, что у каждой из них такой порок: едва муж с порога долой — так из сердца вон. Недаром все они так любят кошек — ведь те так же свободны в выборе и никогда не ждут часа, когда заявится прежний кавалер. Считал, что весь род этот аллах наделил коварством, и каждая — незамужняя или вдова — норовит поставить тебе капкан, иными словами — оженить на себе.

Постепенно Али окончательно приспособился к своей холостяцкой жизни, создавать семью — ему казалось лишними хлопотами, оправдывал свое нежелание тем, что он инвалид, ему нужна тишина, покой. А какой будет покой, если в доме хоровод детей? Нет, женитьба — это удел других.

Жил он квартирантом у старушки Фазу, снимая половину дома.

У крыльца все трое остановились.

— Оллахий, Али, если есть на свете самое несправедливое дело, то случилось оно сегодня, — заглядывая ему в лицо, заговорил Салман.

Насупив брови, Али засунул руки в карманы брюк и, ни на кого не обращая внимания, поднялся по ступенькам.

Салман и кассир Семен тоже вошли в дом. Салман тут же уселся за обеденный стол. Семен, расторопный белобрысый юноша, вытащил из брезентового портфеля бутылку водки и поставил на стол.

— О, это дело! — довольно потер руки Салман, увидав бутылку, и громко крикнул в сторону кухни: — Фазу, дорогая, положи чего-нибудь на стол.

Из кухни появилась пожилая женщина.

— Дай нам чего-нибудь, чтобы немножечко помутузить бутылочку, — продолжал Салман. — Целый день морили голодом. Клянусь аллахом, на этом собрании я не услышал ни одного порядочного и умного слова, кроме доклада Али. Держался ты как настоящий джигит. Я видел, как она на тебя смотрела.

— Кто?

— Да та самая Жамилят. Вроде бы в пол глядит, а потом сразу зырк-зырк глазищами в твою сторону, как кошка на масло. А что, подкатись к ней, то да се, а там, глядишь, просватаем тебя за нее. Чем вы не пара? И опять ты будешь в чести. Каждый скажет: «Вон идет Али, муж нашей председательши Жамилят...»

— Ты, шельма раскосая, сюда попал по ошибке, — рявкнул Али, подойдя к Салману, взял со стола бутылку, сунул ее под мышку кассиру. — И ты тоже. Я теперь не председатель. Идите, ставьте бутылку перед новым начальством.

— Ну что ты, Али, как ты можешь так говорить?.. — начал было Салман, но Али подтолкнул его к порогу. — Я... — Салман попятился к двери, кассир проворно скрылся за дверью, опередив Салмана, который все клялся в лучших чувствах и пятился...

— Иди, иди, — сказал ему Али. — Теперь вам не будет от меня никакой пользы. Зря пришел на мои поминки, лучше иди на ее той^[7].

Пятясь задом, Салман дошел до кухни, пробормотал хозяйке дома: «Спокойной ночи» — и выскользнул на крыльцо.

Али сел за стол, опустив голову на руки, задумался. Он испуганно вздрогнул, когда старая Фазу положила ему руку на плечо.

— Я все слышала, все знаю, сынок. Значит, тебя так отблагодарили за то, что ты ночей не спал, о себе не думал? Если ты не управился на месте председателя, что сможет эта одинокая женщина, Жамилят?

— Не знаю...

— А вы все, мужчины, почему воды в рот набрали? Почему ничего не сказали об этом?

— Не береди ты мне сердце, оно и так вот-вот разорвется! — резко сказал Али. Он был подавлен всем, что произошло на собрании. Ведь кого избрали? Жамилят. Ту самую Жамилят, с которойон когда-то вместе в школу ходил, за одной партой сидел, эту пигалицу, которую когда-то защищал от своры мальчишек, возвращаясь вместе с ней из школы. Мальчишки яростно кричали ей вслед: «Гяурка!» И кидали в нее комья земли. А он, Али, загораживал ее собой, тоже бросал в мальчишек всем, что подвернется под руку.

— Успокойся, — глядя на понурившегося Али, с горечью сказала хозяйка. — Хоть немножко отдохнешь от колхозных дел.

Разговор их нарушили шаги на крыльце.

— Вижу, совсем грустно в этом доме, — сказал, входя, секретарь парткома Харун Джамботов, обвел взглядом комнату и, когда вышла хозяйка, уселся за стол, вытянув перед собой узловатые руки.

— Для тоя нет причин, — ответил Али.

Оба помолчали. Харун умел почувствовать настроение людей, сразу угадывал, у кого — горе, у кого — радость, знал, что порой и молчание ценнее длинного разговора; но, будучи человеком впечатлительным, порой сам заражался этим настроением. С мальчишеских лет он всегда спешил на помощь Али, когда у того что-нибудь не клеилось, когда его заедала тоска. Сегодняшнее поражение Али на собрании он посчитал и своим поражением. И ему сегодня было не по себе. Ясно представил состояние друга, с которым ладил всю жизнь, никогда не спорил. Нет! Всегда соглашался. С детства между ними сложились отношения, в которых Али играл заглавную роль. С годами Харуну все меньше и меньше нравилась эта роль. Но, как говорится, привычка — вторая натура. И в зрелые годы он почти беспрекословно выполнял все, о чем просил Али, в душе негодуя, что не может оказать должного отпора и настоять на своем.

— Скажи, неужели ты думал до конца жизни пробыть председателем? Рано или поздно это должно было случиться. И нечего воспринимать это как трагедию. Разве ты больше ни к чему не годен?

— А какая работа для меня тут найдется? У меня ведь учительское образование, а в школе я ни дня не работал, своих детишек нет, к чужим я тоже не знаю, с какого конца подходить. Какой из меня учитель? Все время на полях да на фермах.

— Если ты такой джигит, каким ты сам считаешь, да и я считал так же, возьми себе ферму и там испытай свою силу. Погляди со стороны, может, и увидишь, в чем твоя ошибка была, глядишь, кое-что и поймешь.

— Значит, ты тоже согласен?

— С чем?

— С решением собрания.

— Раз говорили — значит, верно. Что-то мы с тобой не доглядели. Ты — председатель, я — парторг. Пойми ты, не только в тебя летели камни, но и в меня. В меня-то еще и больше, потому что я должен был первым увидеть...

— О тебе мало наговорили дурных слов, я же слышал, все про меня да про меня, будто я один во всем виноват.

— Нет, в этом и моя вина. Шел у тебя на поводу.

— Ты раскаиваться сюда пришел?

— Нет, просто посоветовать. Не держи против людей камня за пазухой. И если ты джигит, докажи это, возьми какую-нибудь ферму...

— Ферму? С председателя на ферму? А что люди скажут?

— Насмешек боишься? Я так и знал. Но ведь если от души будешь работать, никто не усмехнется. А если и усмехнутся, так что ж из этого? Надоест им в конце концов зубы скалить.

— Как у тебя просто все.

— Просто? Ну, не скажи. Мне сейчас не проще, чем тебе. Меня ты слушать никогда не хотел. Все сам решал. Я и застыл, как деревянный конь на шахматной доске. Чего тебе ни скажу, ты делаешь как раз наоборот. Думаешь, мне не было обидно, когда я поставил на собрании вопрос о свиноферме, а ты категорически отрубил: не нужна нам такая ферма — и все тут.

— Ладно, сам во всем разберусь.

Харун вздохнул и поднялся.

— А чего разбираться? Что касается наших с тобой отношений, думаю, они такими же и останутся, но дальше плясать под твою дудку не буду. Хватит, сколько себя помню, всегда на поводу у тебя шел, ровно ишак. Скверно, что ты не терпишь никаких советов. Если дело говорят или правду в глаза, ты сразу на дыбы: ладно, мол, сам разберусь. Что ж, сиди и разбирайся сам. А поразмыслить тебе есть о чем. Я пойду, спокойной ночи.

— Теперь, конечно, появится много наставников.

— Они у тебя были. Добрые были наставники. Но их слова у тебя мимо ушей проскакивали.

Харун вышел, тщательно затворив за собой дверь, так что даже не скрипнула, словно боялся прервать мысли Али.

Разговор с Харуном вконец выбил Али из седла. Нет, Харун ему никогда не ставил подножек, так почему же он пошел за теми, кто выступал против него, Али. Посчитал критику колхозников правильной. А с должности сняли — так это, по его мнению, тоже справедливо. Выходит, все в колхозе идут в ногу, один лишь он, Али, шагает не в ногу? Откровенно говоря, он ждал прихода Харуна: вместе посидят, горестно повздыхают, обронят несколько колючих фраз в адрес нового председателя да на том и разойдутся. Но вышло не так. Видимо, Харуну по нраву пришлось выступление Тушох, которого он, Али, тоже не ожиlал услышать. Но каков Харун!.. Друг детства. На собрании не сказал ни слова в защиту; наверное, давно носил камень за пазухой, а ведь прежде был тише воды, ниже травы. Мнения остальных были для Али менее важны, чем мнение Харуна. И вот тебе на... Правда, нередко Али был с ним, чего там, грубоват. Но ведь обращался как фронтовик к фронтовику, потому как искренне считал, что людям, которые прошли на фронте огни и воды и медные трубы, не след рассусоливаться в нежностях. Неужели Харун копил на него злобу до сегодняшнего дня? Вряд ли... Просто пошел на поводу у всех, у этой Тушох, старой перечницы, которой пора о могиле думать, а не совать нос в дела колхоза, с которыми и знакома-то она не из первых рук, а из бабьих сплетен. Но Харун... Останься он, Али, председателем, Харун вел бы себя так же, как и прошлые годы? А может, все-таки и нет? Вспомнилось, как однажды на собрании обронил он фразу: «Обрезал ты мне крылья, Али. Отрастут ли — не знаю».

А он, Али, тогда съязвил в ответ:

«У орла крылья не обрежешь — высоко летает, у курицы — другое дело, если она через городьбу в чужой огород лазит. Не так ли?»

Все, кто это слышал, засмеялись. Лишь Харун побледнел, стиснул зубы, а потом за весь вечер не сказал ни слова.

А он, Али, был куда как доволен, что одной фразой поставил Харуна на свое место.

В груди вздымалась волна горечи, гнева, обиды. Привстав из-за стола, крикнул в сторону двери:

— Заходите по очереди, как на дууа^[8]. Кто следующий?!

И снова опустился за стол, склонил голову на ладони и долго сидел так — до глубокой ночи.

7

Расстроенный, подавленный вышел Харун от Али. Медленно зашагал домой. Отчетливо понимал, председателю нелегко, но, с другой стороны, в глубине души был рад, что дело обернулось так, а не иначе. Ничего, что новый председатель — женщина. Был убежден, что иная женская голова мудрее десятка мужских. Тем более голова их боевитой подружки Жамилят. Да, Али справлялся с работой в прошлом, но сейчас время другое: нужен иной подход к людям, к своим обязанностям. Сколько замечательных рабочих рук покинуло Большую Поляну. И в основном из-за самодурства Али, из-за его неумения видеть в человеке хорошие стороны характера. А если откровенно, так и он, Харун, тоже строил планы, как бы удрать от Али, хотя и были друзьями не разлей водой. Случалось, Харун вдруг вспыхнет, загорится каким-нибудь делом, но тут же и погаснет, наткнувшись на высокомерное равнодушие Али. А беда в том, что Харун с самого начала не смог установить деловых отношений с Али.

— Ты — парторг, — любил говорить Али. — Твое дело какое? Провести партсобрание, поговорить с людьми, почитать газеты. А с хозяйственными делами я уж как-нибудь сам управлюсь, ведь кроме тебя у меня разных советчиков да припятчиков — пруд пруди.

Сперва обижали подобные высказывания.

— За колхозные дела в первую очередь отвечает партийная организация, — кипятился Харун. — Основную тяжесть любой работы надо возлагать на плечи коммунистов.

Но и секретарь райкома Амин Гитчеев, навещая колхоз, словно не замечал Харуна. Обо всех хозяйственных делах разговаривал и советовался лишь с председателем. И тогда Харун сник, остыл сердцем, постепенно начал терять интерес к колхозным делам. Прежде, бывало, мчался в правление ни свет ни заря, но постепенно начал появляться там то к восьми, то к девяти часам. Усядется за стол, почитает свежие газеты и журналы, а там уж время обеда; переждет после обеда еще два-три часика — и пошел домой. Чего делать еще? Как-то попросил в райкоме, чтобы направили его на животноводческую ферму, пусть хоть на самую захудалую, там-то он хоть делом занят будет. Но нет, не послали. Еще раз написал заявление. И снова — отказ. Сам секретарь райкома Амин Гитчеев не разрешал, потому как они приятели с Али. Во время финской войны Али спас ему жизнь — дотащил под огнем противника в медсанбат, раненного, истекающего кровью... Амин Гитчеев никогда худого их председателю не сделает.

Подходя к дому, Харун оглянулся — в окне сакли, где жил Али, горел желтоватый неяркий свет.

8

После собрания Жамилят и Бекболатов вместе возвращались в город. Стемнело. Машина тряслась на ухабистой дороге, как сито в руках расторопной хозяйки.

Жамилят молча, искоса поглядывала на секретаря обкома. Когда садились в машину, он сказал, чтобы не мешкала в городе — время не ждет.

Перебирала в памяти события прошедшего дня. Вспомнилось хмурое, потухшее лицо Али. Он был совсем не таким, каким видела его в последний раз, когда была в командировке в Большой Поляне, он вообще не был похож на того Али, которого она знала с детства.

Сколько упреков посыпалось на собрании на его голову. И в том-то он виноват, и в этом!.. Были и такие, кто пробовал его защищать: несправедливо, мол, так относиться к человеку, который все силы отдавал колхозу. Но тогда — в чем же причина колхозных бед? Не в том ли, что Али жил только одним днем, не заботясь о завтрашнем. Беда, явно, была и в том, что среди членов правления не было единства взглядов и действий. Али полагался в основном только на свои силы, мало доверял другим. Нет, не сумел он заинтересовать колхозников!.. И не было никакой заботы о людях. Он командовал ими, как привык командовать на фронте, забывая, что время времени рознь. Трудное дело — поднять роту в атаку под перекрестным огнем врага, но не менее трудное дело — поднять колхоз из разрухи. На людей-то надо смотреть живым глазом. И обращение с ними должно быть для каждого особое. Ведь люди разные: одного стоит похвалить, так он Эльбрус свернет, другого действительно надо отругать по первое число — только тогда добьешься от него добросовестной работы; третьему скажи несколько добрых, ласковых, участливых слов — и вот уже иной перед тобой человек, работает не с прохладцей, а во всю свою силу. Жамилят вдруг почувствовала, что ей хочется поскорее возвратиться к этим людям, помочь, ободрить...

Сколько ей потребуется времени, чтобы уладить городские дела? Прежнюю работу сдаст за день. День уйдет на домашние хлопоты, а там — можно ехать в аул на новую должность...

После дня, полного забот и треволнений, почувствовала, как она зверски устала. Ее укачало, сквозь легкую дрему проступал лишь рокот мотора. Тряхнуло на повороте — и вмиг отлетела дремота.

Жамилят улыбнулась, вспомнив выступление Тушох. Какая молодчина эта старушка! Вспомнилиесь лица людей, их аплодисменты. Оправдает ли она их надежды? А Бекболатов до конца собрания почему-то молчал, что-то записывал маленькой, тоненькой ручкой в свой блокнот, какие-то цифры, фамилии. А сейчас сидит впереди и дремлет. Голова безвольно откидывается то вперед, то назад. Разумеется, тоже устал, а до дому еще далеко...

И вдруг вспомнила, что у нее в альбоме, среди дорогих сердцу фотографий детей, мужа, хранится бумажка, сложенная вдвое. Когда она листает альбом, всегда бережно разворачивает и перечитывает эту пожелтевшую от времени бумажку, подписанную Бекболатовым. Память хранит каждую буковку:

Удостоверение

выдано красному партизану тов. Таулановой Жамилят в том, что она действительно в дни Великой Отечественной войны сражалась против немецко-фашистских оккупантов в Кабардино-Балкарской АССР, являясь бойцом Баксанского партизанского отряда, с честью выполняла задания командования.

Адам Бекболатов

Сколько воды утекло с тех пор!..

Снова тряхнуло на повороте. Бекболатов открыл глаза и взглянул на Жамилят.

— Вздремнулось, — как бы оправдываясь, произнес он. — А вы почему такая невеселая, Жамилят?

— Как это вы в темноте меня разглядели? — рассмеялась она. — Я сижу и думаю. О разном.

— Понимаю. Конечно, будет трудно. Сами об этом знаете. Кстати, надо вам постараться как-то взбулгачить ваших стариков. Гляжу, тихо, степенно сидят на первых рядах, но какие-то безразличные. Удивляюсь, почему мудрая старость терпит безобразия, которые творятся в ауле?

— Со стариками теперь мало считаются.

— Не совсем так.

— Я заметила, что секретарь райкома Амин Гитчеев... Он не очень-то ко мне настроен. Он на вашем месте не решился бы выдвинуть мою кандидатуру в председатели.

— Возможно, возможно. Но я вас рекомендовал, и он ответил: «Будет сделано». А вообще, смотрите в оба. Палки в колеса вам ставить не будет, но и под свое крылышко не возьмет... Сработаться с ним не так-то легко. — Бекболатов вздохнул. — Я его давно знаю, когда Амин еще до войны председателем колхоза работал. Я в то время секретарем райкома был. — Он хотел прибавить что-то еще, но лишь с досадой махнул рукой.

Ночь словно расступилась — это зажелтели уличные фонари. Въехали в город.

ЗАГОТОВКА СЕНА В ЗИМНЮЮ ПОРУ

1

Выехали из Нальчика в десять утра. Вместе с Жамилят в колхоз направлялся зоотехник из управления сельского хозяйства Иван Иванович Попков, добродушный, уравновешенный, средних лет человек, с которым проработали бок о бок не один год. Он должен был помочь принять хозяйство, подписать нужные акты и сделать отчет для министерства.

Накануне Жамилят сдала все дела в управлении своему преемнику и весь вечер перед отъездом посвятила детям. Даже расписала им задания на первую неделю: кому стирать и гладить, кому платить за квартиру, — казалось, все было расписано, распределено, утрясено, обговорено. Но едва отъехали от города, вспомнила, что многое забыла сказать: нужно забрать белье из прачечной, взять из химчистки брюки Ахмата, вернуть небольшой долг соседям, — просто упустила все это из виду. И ее снова охватило беспокойство о тысяче и одной бытовой мелочи.

Мимо проплывали оснеженные поля, отъевшиеся за осень вороны грелись на солнце; тихо и умиротворенно кругом, а на душе тревожно. Впервые оставляла свой дом и детей на столь долгое время. Конечно, в первый же день — сегодня вечером, да, да, сегодня — надо позвонить им, напомнить кое о чем. За Нажабат можно быть спокойной. Но Ахмат... Все-таки он еще мальчишка. Углядит ли за ним Нажабат?..

Когда приехали в Большую Поляну — был полдень. Народу в правлении — яблоку упасть негде: и все кричат, нервно размахивают руками; в этом разноголосье невозможно понять, о чем идет речь и почему все так возбуждены.

Когда Жамилят и Попков шагнули через порог, все вмиг притихли. Навстречу поднялся секретарь парткома Харун. Лицо его, с лохматыми, как щетки, бровями, сросшимися на переносице, было каким-то растерянным и в то же время крайне озабоченным.

— Добрый день. Мы вас давно ждем, — сказал он и тут же молча отступил, словно только от приезжих могла прийти помощь.

Жамилят подошла к жарко натопленной голландке, стала к ней спиной — за дорогу сильно намерзлась в крытом брезентом министерском «газике». Выжидательно оглядывала людей. Лица, лица, лица... Знакомые и незнакомые. «С ними мне работать, да, да, теперь это мои помощники. Но что же все-таки случилось. Стоят и на меня смотрят, словно на пророка. В чем дело?»

— Они с ферм пришли, — заговорил наконец Харун. — Снег выпал глубокий, а сено уже кончается. Хорошо, если хватит на неделю.

— На неделю? Снег глубокий? Кормов нет? — Жамилят резко, со стуком придвинула к столу свободный табурет и села на место председателя, за большой двухтумбовый стол. Заметила при этом, как двое мужчин снисходительно усмехнулись, словно подначивая: «Ну как, председатель, будешь выкручиваться, что скажешь?» Она повела на них быстрым взглядом. — Во-первых, в порядке уважения к женщине, можно было бы давно догадаться усадить меня. А во-вторых...

Люди молчали, кто-то нарочито громко закашлял в углу.

— Все ли живы-здоровы? — задала она традиционный вопрос.

Снова громко закашляли.

— Почему все молчат? А где Али? — повернулась она к Харуну. — Будь добр, пошли кого-нибудь за ним, — и, снова оглядев присутствующих, как бы между прочим спросила: — А что, действительно так плохо с сеном?

Харун провел ребром ладони по горлу: позарез плохо.

— Но ведь я тут человек новый. Одна ничего не решу, — прибавила она и взяла со стола первую попавшую сводку. Сделала вид, будто внимательно читает ее. Но не читала, нет, а думала, как быть дальше, как вести себя. Ответственный момент — все на тебя смотрят и ждут какого-то решения. «Но что я могу решить?»

Первый рабочий день на новой должности. Не думала, что начнется он так трудно. Странно, у колхоза по сводке еще много сена. А тут говорят, через неделю скот останется голодным. Если оно кончилось в январе, чем же тогда кормить скотину в феврале, в марте, в апреле? А вдруг весна припозднится? Тогда и половину мая — тоже не будет кормов. Это же черт знает что такое!..

Оторвала взгляд от сводки и выпалила все это Харуну. В конце концов он не пешка, а секретарь парткома. Потупившись, поджав губы, тяжело взглянув на нее, Харун наконец заговорил:

— Дела у нас тут хоть плачь. Кто виноват? Формально, конечно, Али.

— Харун, а ведь ты с ним дружил. Такие товарищи были — не разольешь. Прежнее забылось, так, что ли?

— Да, ты сама знаешь, с детства дружили...

— Так вот... Не кажется ли тебе, Харун... что не совсем хорошо, я бы даже сказала — нечестно, да, да, нечестно — валить на одного человека все колхозные беды. Разве он один во всем виноват?

— Есть одна русская поговорка: на бедного Ванюшку — все камешки. Вот так и с Али, — сказал сидевший до сих пор молча Попков.

Харун потупясь нервно рвал на мелкие клочки какую-то бумажку.

— Я вовсе не подчеркиваю вину одного Али. Я только сказал, что формально виноват он. Судя по сводкам, корма и сейчас есть. Взгляните вот в эту сводку. Ей и доверилось руководство колхоза. Поэтому и не било тревоту, что корма на исходе, — закончил он, словно оправдывая себя и Али.

— Ничего не понимаю, — развел руками Попков. — По сводке — сено есть. А на фермах его нет. Какая-то неувязка между сводкой и наличием. Почему?

Харун пожал плечами.

Попков многозначительно посмотрел на Жамилят. «Трудненько тебе придется, будь осмотрительной, здесь во всем какая-то неразбериха», — прочла в его взгляде.

— Странно, ни председатель, ни секретарь парткома не знают, сколько у них сена...

У двери зашушукались и расступились. Вошел Али Бибоев... Поздоровался кивком головы, сел у самой двери, будто явился сюда лишь на минутку. Вид у него был ко всему безразличный. Но от взгляда Жамилят не ускользнуло, что это безразличие — напускное. Он старался выглядеть равнодушным. Прислушивался к разговору, как посторонний. Жамилят почему-то подумалось: вот сейчас он сделает недовольное лицо и скажет, что ему якобы нужно идти по какому-то срочному делу. И точно, Али сказал:

— Харун, зачем меня вызвали?

— Через неделю кончаются корма.

— Но я ведь не председатель, да и дело у меня срочное...

— Но из колхоза ты не выписался, я так думаю. И поэтому колхозные дела должны тебя интересовать. Разве не так? — обратилась к нему Жамилят.

— Недолгая процедура — выписаться.

— Нет, Али, так быстро ты не отвертишься, — ответил ему Харун. — Ты член парткома. И тебе еще предстоит сдать дела колхоза новому председателю.

— А чего сдавать? В бухгалтерии все записано. Взял — и принял. Дело недолгое. Я принимал колхоз по бухгалтерским данным.

— Когда ты принимал колхоз, Али, в нем ничего не было, кроме пустой бухгалтерской книги. Разве ты забыл? — заметила Жамилят. Нет, не хотела ему польстить. В действительности так было: ведь когда Али назначили председателем, колхоз лишь формально числился на бумаге. Не хотела умалять его заслуг, как пытались это сделать некоторые еще на собрании, но требовать от него сейчас отчета — это было ее право и ее обязанность.

Слова Жамилят польстили Али и вместе с тем вызвали в нем прилив негодования: эта женщина сама признает, что он отдал много сил для колхоза, так почему же теперь она сидит за его столом, а он — возле двери?

Ее вовсе не командирский тон — а он привык, чтобы тон разговоров был именно таким, если ты председатель колхоза или секретарь райкома, — ее спокойный голос тоже вызывал в нем раздражение. «Нет, не сможет она руководить людьми, с таким-то голоском да с таким подходом к людям. Думает — стоит им сказать: сделай то-то и то-то, как они тут же схватятся за работу. Как бы не так! Гаркнешь во всю глотку — вот тогда начнут. Да и то не всегда с охотой».

— Я повторяю: все записано в бухгалтерии, — сказал он, повышая голос. — Наверное, среди приехавших есть кто-то, кто смыслит в бухгалтерском деле, — и с язвительной усмешкой взглянул на Попкова.

Но Попков нисколько не смутился, с улыбкой выдержал его взгляд и в свою очередь нарочито поцокал языком:

— Це-це-це! Мы немножко серьезней подойдем к этому делу. Вместе посмотрим хозяйство артели, пересчитаем скот, выясним, сколько в наличии сена. Зачем обижаться? Таков порядок! Кстати, как вы нам объясните такой странный факт: на бумаге сено есть, а в наличии его нет.

— Сено было отпущено каждой ферме, пусть по-хозяйски расходуют, — раздраженно сказал Али. — Еще какие вопросы? Каждую корову подводить к вам на веревочке не буду — сами считайте.

Жамилят понимала его состояние: в груди у него обида, еще переживает тот черный для него день, когда на собрании сняли с поста председателя, и стоит сейчас произнести резкое слово, как он вспыхнет, взорвется, наговорит массу дерзостей и глупостей, о чем впоследствии, несомненно, будет жалеть.

— Али! — Жамилят вложила в это слово всю силу чувства: «Да не враг ты мне, и не хочу, чтобы стал врагом, пойми!» И заметила: с лица бывшего председателя исчезло напускное безразличие. — Али, — тише повторила она. — Ты знаешь хозяйство лучше меня. Ознакомь нас с ним.

— Найдется много людей, которые могут познакомить с хозяйством. И потом... Жамилят, знай ты хозяйство хуже меня, тебя бы не поставили председателем.

Больно полоснули по сердцу его слова. Жамилят поморщилась, словно ощутила физическую боль. И он это заметил. Покраснел до корней волос. Наверное, ему стало стыдно за слова, которые он сказал.

А она подумала: «У него сейчас такое настроение... От него мало пользы...» Но спросила все же еще раз:

— Что ты предлагаешь мне... нам... сделать в первую очередь? Скажи прямо и откровенно.

Он резко поднялся:

— Скот надо спасать — вот что! — крикнул он и погрозил куда-то в окно. Кому?

За окном мела вьюга.

Встала и Жамилят.

— Харун, возьми колхозную машину, езжай на фермы за реку, — приказала она. — Мы втроем — Иван Иванович, Али и я — поедем на городском «газике» на кошару в Куру-кол.

2

Резкий холодный ветер, мятущийся снег.

Под каменными и плетневыми оградами намело большие сугробы. Селение затянуло белесой пеленой. Ветер в клочья разрывает дым, поднимающийся из труб. И будто нет неба, а просто туман над головой.

Али не помнил такой ранней и суровой зимы в здешних местах. Обычно выпадет снег, повьюжит, но через неделю-другую проглянет солнце и слижет снег с земли. А нынче — что ни день, то пурга. И холода — что твой Север.

Возле правления их поджидал «газик». Выехали из села и свернули влево, двинулись по едва заметным санным следам.

С тяжелым сердцем ехал Али в Куру-кол. Когда сидел в правлении и слушал разговор о сене, ему стоило больших усилий не выдать своего волнения. Действительно, куда оно делось? Рассчитывал, что хватит до весны. И вот тебе!.. Кто же виноват? С точки зрения Жамилят и этого товарища из управления, конечно, он, Али. А Харун? Для него это тоже неожиданность. А ведь, бывало, Харун неотступно вникал во все колхозные дела, ничто не укрывалось от его взгляда. Однако с некоторых пор — Али не заметил, когда именно произошла эта перемена, — Харун все менее и менее ревностно относился к колхозным делам, все больше и больше замыкался в себе. Случалось, встретятся наедине, поговорить бы, вспомнить старое, столько дорог прошли вместе, а говорить-то вроде и не о чем, и хочется поскорее разойтись в разные стороны.

Как-то Али остался в правлении один на один с Харуном. Запер свой кабинет на ключ, достал из стола бутылку коньяку, подмигнул другу юности, мол, давай-ка прополоснем горло.

Но Харун как-то странно взглянул на него.

— Ты чего, не хочешь?

— Нет, Али, мне нельзя, у меня язва желудка.

— Язва? Первый раз от тебя слышу.

— А я ведь говорил, да ты, видно, мимо ушей пропустил.

— Не может быть!

— Факт.

— Извини, друг, может и так. Сам знаешь, сколько разных забот на плечах, разве упомнишь все.

Молча кивнул тогда Харун, соглашаясь, Да, забот много...

Али взглянул на него и как бы увидел другими глазами — действительно лицо темное, худое, — а сколько морщин на ставшем огромным из-за залысин лбу! — на щеках коричневатые пятна. Харуна точил тяжелый недуг.

— И давно ты болеешь?

— С год.

— Ты знаешь, попробуй серебряную воду и облепиховое масло. Говорят, хорошо помогает.

На этом их разговор закончился. Харун тогда заторопился по каким-то своим делам. И когда за ним закрылась дверь, Али выпил стакан коньяку и, не закусывая, отправился на молочную ферму, думал по дороге, что Харун сильно переменился за последние годы, но в чем именно была перемена, понять не мог. Подспудно чувствовал, что Харун в чем-то не одобряет его. А однажды, словно невзначай, кинул реплику:

— Скажи, Али, когда ты был на войне командиром стрелкового батальона, о чем ты думал, получая приказ?

— Странный вопрос. Думал о выполнении боевых задач.

— А о людях ты не думал, — как-то отрешенно, самому себе сказал Харун.

— Чего ты придумываешь? Почему об этом спросил?

— Сердце у тебя очерствело, Али.

— У меня? Сердце? Ерунду какую-то говоришь.

— Не я один, все так говорят.

— Есть такая пословица: на каждый роток не накинешь платок. Ты хочешь, чтобы я всем угождал. Тогда бы мне на шею сели, а она у меня не железная.

Кажется, это был их последний откровенный разговор, как раз накануне отчетно-выборного собрания. И Али чувствовал, что Харун даже обрадовался, что его сменила Жамилят. Что ж, пусть покажет себя перед новым начальством. А он-то, Али, считал, что Харун пойдет за ним в огонь и в воду, — видимо, ошибался.

Шофер включил первую скорость и оба моста, но машина двигалась еле-еле, снег был глубок. Заносило то влево, то вправо. Дворники едва успевали стряхивать со стекол снежную. накипь. Не ехали — с трудом карабкались на возвышенность.

След санных полозьев исчез. Шофер и Али всматривались вперед во все глаза: где дорога? Впереди двигалось какое-то черное пятно. Машина как бы осела на задние колеса, громко прорычав, остановилась.

— Всадник, — сказала Жамилят, тоже всматриваясь в снежную заметь. — К нам повернул.

Али открыл дверцу машины и тут же почти по колено увяз в снегу. Человек на коне приближался. Кто же это мог быть? Лошадь и всадник покрыты инеем; всадник держится в седле как-то неуверенно, раскачиваясь, точно маятник.

Али наконец признал во всаднике Азрета Аланова, заведующего овцеводческой фермой в Куру-коле, неприметного на вид мужичонку лет тридцати, с маленькой головой, похожей на редьку.

— Азрет. Руку даю на отсечение, он пьян. Где, спрашивается, мог нализаться. Ведь на Куру-коле сухой закон, водку туда не завозим, да и непьющий у нас там народ.

Жамилят вылезла из машины, и они с Али направились к Азрету.

— С Куру-кола? Как там овцы?

— Овцы? И овец, и вас... пусть сожрут... пусть всех вас сожрут голодные волки, — сказал он заплетающимся языком и тронул коня. — Пусть сожрут... И точка.

Жамилят резко схватила коня за повод. Али вырвал плетку из рук Азрета. Конь испуганно рванулся в сторону. Азрет покачнулся, обледеневшие сапоги легко выскользнули из стремян, и он мешком бухнулся в снег.

Али одной рукой поднял его за шиворот.

В мгновение ока Жамилят вскочила на коня.

Азрет мигом протрезвел, увидав перед собой прежнее и новое начальство. Заметил и незнакомого человека в бобриковом пальто, с желтым портфелем в руках, который тоже вылезал из машины. Кругом одно начальство. Удивленно взглянул на Жамилят. Почему отобрала коня? А этот за шиворот держит. Или он, Азрет, преступник какой?

— Ты снова пьян! — Али оттолкнул его от себя. — Сивухой за три версты разит. Но говорить-то ты в состоянии?

— С горя выпил. У овец корма нет. Жамилят, в чем моя вина? — мотнулся он в ее сторону.

— И он еще, бессовестный, спрашивает, в чем виноват? — Лицо Жамилят было суровым. — В кошаре нет сена, надо тревогу бить, всех на ноги поднимать, а вы, молодой человек, пьяный ездите!

— С горя, говорю, выпил. Даже если сено найду, как его привезешь к кошаре? Нету дороги на Куру-кол — снегом завалило. Хоть на лошади, хоть на волах, хоть на осле — никак не пробьешься. Такой там глубокий снег. Перегнать оттуда овец тоже нельзя. И точка!

— Погоди, но сам-то ты ехал на лошади с Куру-кола, — сказал Али.

— Еду. Мне что, жизнь не мила? Сейчас еду, а через два часа и сам черт туда не проедет — снег-то вон валом валит.

— Что же вы предлагаете, молодой человек? — вмешался Попков, поднимая воротник.

— Надо поставить крест на этих двух тысячах овец. И точка!

Жамилят развернула коня в сторону Куру-кола.

— Азрет, за мной! — приказала она. — Иван Иванович, голубчик, и ты, Али, возвращайтесь в аул, — и стегнула плеткой коня.

Мужчины оторопели.

— Жамилят! — крикнул вдогонку Иван Иванович..

— Возвращайтесь. А ты, Азрет, старайся не отставать.

Али подумал, что если бы он имел какой-нибудь вес в ее глазах, то попытался бы отговорить ехать в Куру-кол. Но разве она послушается?..

Он достал из кармана блокнот, написал записку: «Пришлите за нами лошадей», — и протянул шоферу.

«Ну, не сумасшедшая ли? — думал он, направляясь вместе с Иваном Ивановичем в сторону Куру-кола. — Куда ее шайтан понес, что ей там надо? Нет, как была сумасшедшая, так до могилы и будет такой. А упряма!..»

Шли сперва молча, с трудом пробираясь по рыхлому снегу. А он все падал и падал. Природа будто наверстывала за прежние бесснежные зимы. Дороги не видно, уже еле заметны следы лошади Жамилят и понуро бредущего за ней Азрета.

Али сплюнул в след, оставленный Азретом. «Ни рыба ни мясо — этот человечишка. Единственно, на что способен, — водку хлестать. Да умел бы пить-то — еще ладно, а то давится, как паршивая овца». Но два года тому Али даже обрадовался, когда в ауле поселился Азрет. Явился он откуда-то из-под Фрунзе, из какого-то никому не известного городишка. Еще бы — рабочие руки. К тому же молодой, еще тридцати нет. А молодых мужчин в ауле совсем мало осталось. Вспомнился их первый разговор возле чайной. Азрет был слегка под мухой.

«Председатель, я в колхоз хочу», — сказал он тогда. «Кто тебя не пускает. Работникам всегда рады». — «Но я сначала один вопрос задать хочу. Кем я в колхозе буду?» — «Посмотрим, на что способен». — «Я в гидромелиоративном техникуме два года учился». — «Мелиораторы нам не нужны, но другую работу подыщем». — «Тогда я другой вопрос задать хочу. Алименты с колхозников вычитают?» — «Конечно». — «Тогда я подумаю, вступать или нет».

Но через день принес заявление: «Вступаю. И точка».

...Иван Иванович остановился, переведя дух, спросил:

— Далеко еще этот Куру-кол?

— Далековато.

— Снег глубокий, трудно идти. Давайте постоим, отдохнем. Скажите, Али Рашидович, в каких краях вы руку оставили? — Иван Иванович взглянул на пустой рукав бывшего председателя.

— На финской, на «линии Маннергейма». Связистом был, катушку на КП тянул... Морозы стояли лютые. Иду, катушку за собой тащу, и тут — бац! Финский снайпер-кукушка накрыл. В руку попал. Я — в снег лицом. Привстану, а он — бац! бац! Так до ночи и пролежал, крови потерял много, обморозился. Руку в медсанбате отхватили. А в последнюю войну не воевал. Не взяли без руки-то. А вы, вижу, повоевали — вон как щека обожжена. Танкист?

— Так точно, — кивнул Попков. — Под Прагой горел. А что, этот Азрет — он дельный человек или так себе? — переменил разговор Иван Иванович.

Али начал рассказывать, что давно хотел заменить Азрета, — неподходящим он оказался человеком для должности заведующего овцеводческой фермой, но так и не смог найти подходящего человека — мужчин в ауле мало.

Правда, Али умолчал, что на эту должность назначить Азрета посоветовал ему его дружок Салман Токашев. Да и не было надобности говорить Попкову о каком-то неизвестном для него Салмане.

3

Конь спотыкался о смерзшиеся комья земли, сбиваясь с занесенной дороги, проваливаясь в кюветы, где снег был особенно глубок, и с храпом выбирался оттуда.

Разговор с Азретом окончательно расстроил Жамилят. «Да как же работать с таким человеком, как можно ему доверять? — думала она. — Али доверился. Что же он сам-то за человек, Али? Каким стал? И почему она не заметила этих перемен в нем? Ведь приезжала, слышала разговоры в ауле, разговаривала с ним сама... и благодушно закрывала на все глаза. А товарищи из райкома? Тоже благодушествовали. Человек скатывался по наклонной, и никто не поддержал, не одернул вовремя. И вот он потерял почву под ногами и поплыл по воле ветров, подобно воздушному шарику...» Жамилят стиснула губы, но, как ни сдерживалась, вдруг расплакалась, уткнувшись в гриву коньку.

Через мгновение она словно очнулась, оглянулась назад: далеко ли Азрет, не видел ли ее минутной слабости. Азрета не было. Жамилят даже обрадовалась сначала, но, постояв в ожидании, всматриваясь в белую пелену поземки, а потом проехав назад и прокричав напрасно до хрипоты, поняла, что Азрет отстал, что сама она не знает, как ехать к кошаре, и, главное, в этой снежной сумятице нет никаких ориентиров.

В Куру-коле она была лишь один-единственный раз, да и то на машине, и теперь решила полностью довериться коню, который по знакомой дороге довезет ее до кошары. Отпустила уздечку, сунула руки в рукава и, не понукая, поехала, надеясь, что вскоре будет на Куру-коле.

Но что-то она долго едет? Подкрадывалось запоздалое беспокойство: если поедет не в ту сторону и заблудится... ведь и замерзнуть недолго на таком морозе...

Посмотрела на часы. Когда выехали из села? Кажется, в половине второго. Да-да, в половине... Сейчас без четверти три. Скоро будет полтора часа, как она в пути. Остановилась, прислушалась. Ни звука. Конь нетерпеливо переминался с ноги на ногу. «Наверное, почуял знакомый запах. Может, от кошары кто-то идет? Решила постоять и подождать — пусть и конь отдохнет. Кругом тихо и ничего не видно — белым-бело. Ветви кустарника у дороги от снежной тяжести пригнулись к земле. Встряхнув головой, конь потянул воздух и призывно заржал и пошел вперед. Из снежной мути вынырнула фигура. И Жамилят обрадованно крикнула:

— Да будет добрым твой путь!

Путник приблизился.

— Уже вернулись? Как быстро! — ответил он знакомым голосом.

«Да ведь это Азрет. — У Жамилят упало сердце. — Конь свернул к селу. Опозорилась я...»

Спросила Азрета, где остальные... Тот махнул рукой назад:

— Там.

— Устал? Садись сзади. Подсказывай, как ехать.

Вскоре услышали собачий лай, и стали вырисовываться приземистые постройки. У коша^[9] была соломенная крыша, сквозь которую сочился дым.

— Да будет у вас много скота! Да будет много добра в вашем коше, — громко проговорила Жамилят, отворив дощатую дверцу.

Четверо мужчин — они сидели у очага и грели руки у кизячного огня — одновременно недоверчиво повернули головы в сторону дверей. Чернобородый, в овчинном тулупе, взволнованно сказал:

— О аллах! Да ведь тут у нас, Жамилят, ад кромешный, и вдруг ты... Как добралась сюда? — Он повернулся к товарищам. — Чего же вы стоите? Прибавьте огня, зарядите котел.

Никем не замеченный, в кош вошел Азрет.

Жамилят огляделась: плетневые стены коша только местами обмазаны кизяком, ветер задувает в щели, играя с огнем; вокруг очага лежат березовые чурбаки, на них сидят чабаны, греясь у очага в ненастные ночи; на тонкой соломенной подстилке разбросаны куски войлока и бурки — постели чабанов; у входа — высокая кадка с айраном, ополовиненный мешок муки; на камнях вокруг очага — ряды кукурузных лепешек.

— Ты с дороги, дочка, и, наверное, проголодалась. Пока приготовим еду, закуси чем бог послал. — Чернобородый подал Жамилят разбавленный айран в деревянной чашке и горячую кукурузную лепешку.

Она разделила с ними трапезу, расспрашивая о житье-бытье.

— Чего скрывать? — говорил чернобородый Керим Хабижев, — он был старшим чабаном, или, как по старинке звали его, — логпежем. — Неважные у нас дела. На завтра осталось всего полкопны сена.

— А дальше как?

— Дальше? Пусть решает правление. — Он кивнул на Азрета. Тот сидел молча, потупясь и не участвуя в трапезе. — Мы его сегодня к вам послали, чтобы сказал: невмоготу нам тут — овец кормить нечем, погибнут овцы.

— А по сводкам выходит, сена у вас должно хватить до новой травы.

— Клянусь, вот люди не дадут соврать, нет никаких запасов! — воскликнул Керим. — Привезут сена — овец накормим, ждем, когда еще привезут. А сколько привозят, сколько уже привезли и сколько еще должны привезти, о том один аллах ведает. И всегда так — дадут столько-то, и ладно. Сено... — нахмурившись, покачал головой Керим. — Кто-нибудь подумал бы, как мы тут живем. Из начальства к нам только Азрет наведывается, да и то редко. Приедет, поругает нас, а сам палец о палец не стукнет, чтобы помочь. Я так считаю, раз тебя поставили заведующим, так и будь им, а не рви попусту глотку. Чего нас ругать? Ты ругайся там, где для фермы польза должна быть, — ты у начальства ругайся.

Керим огорченно сплюнул и вздохнул.

Жамилят задумчиво кивала, глядя на Азрета. Пустое он место. Не ждут люди от него никакой помощи. Да и чего ждать от такого? Как мог Али доверить ему кошару? Уму непостижимо! Почему ему, а не Кериму? Может, решил: стар пастух? Но Керим куда опытней и энергичней, хотя Азрет ему в сыновья годится. Видимо, в Азрете привлек председателя тот же стиль руководства: резким словом больше добьешься, чем ласковым. Любимый тезис Али: «Нагони страху на человека, тогда он все сможет». Нет, не так это!

А Керим все говорил и говорил — многое накипело у человека в душе...

— Ради аллаха, дочка, не обижайся, скажешь, ишь разговорился старик, — виновато посмотрел он на нее.

— На что же я должна обижаться?

— Вот и ладно. Расскажу тебе вот еще о чем, — старик нерешительно помолчал. — Когда тебя председателем выбрали, вышел тут у нас большой разговор: к добру это или к худу. Сможет ли женщина, даже такая, как ты, управиться на мужской должности.

— А я разве какая-нибудь особенная? Женщина как женщина.

— Особенная, это точно. Все мы помним, как сражалась ты в партизанах. А раньше-то ислам запрещал вам вмешиваться в большие дела. Раньше толковали, будто женщине на роду написано быть рабой мужчины.

— И среди вас есть такие, кто так думает?

— По-всякому думают, — замялся старый чабан. — Но большинство — за тебя, Жамилят. Если в корень глядеть, то выходит так: испокон века наши жены-горянки волокли все хозяйство на своих плечах. Муж — в горах пасет отары, а жена — на ней весь дом держится. Сколько забот на ее плечах: и дети, и тканье, и работа в поле... Потому-то и зорче у нее хозяйский глаз — ведь за стольким углядеть надо. Мы, мужчины, хоть и верховодили в делах аула, но если по правде, без женского совета не обходились. Теперь другие времена. И вот, поговорив между собой, решили мы: выбрали тебя совсем не к худу. Может, твой зоркий женский глаз и принесет всем нам большую пользу.

— Спасибо вам за доверие.

— Но не все так, дочка, наверное, думают?

— Ты прав, Керим, не все.

— Мы и тем и другим рады бы тебе помочь, да ведь сама видишь: сами в нужде. И ты не обижайся на нас, что с первого дня, как ты нас увидела, с жалоб начали, — сказал старший чабан. — Али нам всегда твердил: «Курорт у вас тут, а не работа». Сама видишь, какой тут курорт.

В разговор вступил другой чабан, помоложе:

— Спасибо тебе, сестра, нашими лепешками не побрезговала...

— А побывал бы здесь Али денька два-три подряд, — перебил его старый чабан, — узнал бы, какой тут «курорт». Живем мы, как жили наши предки. Сидим тут, как медведи, ни о чем не ведаем, если бы даже земля треснула пополам, мы бы об этом не узнали. Получается, будто на краю земли живем, куда даже газеты не доходят. От него только и узнали, клянусь, — он кивнул на Азрета, — будто в Корее перемирие, войны больше нет. Но толком ничего не знаем.

— Неужели газеты сюда так трудно доставить? — не глядя на Азрета, спросила Жамилят.

— А кто должен? Я? На свои деньги я их должен покупать и сюда носить? Я не почтовый работник!..

— А кто ты? — сурово спросила она.

— Я? — Азрет не нашелся что ответить. — Я... — затравленно обвел он всех взглядом.

— Вот то-то и оно, не знаешь, кто ты. А я тебе подскажу — разгильдяй! И не просто разгильдяй, а злостный.

— Что я, против, чтобы тут все хорошо было? Но как это сделать? Пусть правление думает. И Али — он ведь председателем был...

— А если бы каждый из вас хотя бы долю ответственности и добрых дел взял на себя, и Али было бы легче. Али виноват во многом, но и ты, Азрет, виноват ничуть не меньше.

— Правильно, сестра, — кивнул старый чабан. — Сейчас все камни бросают в Али, а ведь раньше слова никто не сказал, устраивал всех Али...

Жамилят встала и поблагодарила за угощение.

— Сено, которое у вас есть, постарайтесь растянуть на три дня. А там я постараюсь достать... Думаю, что смогу.

А сама подумала: «Где его взять? Кто поможет? Обком? Пойду к Бекболатову и скажу... Все выложу: так, мол, и так... Скажу, в первый и последний раз за помощью пришла: выручайте. Сено-то можно у соседей выпросить, — пришло решение. — Вертолет нужен, чтобы доставить на ферму...»

И, словно угадав, о чем она думает, старший чабан сказал:

— Снег глубокий. Пока не растает, сено сюда ни на чем не подвезти.

— Нет смысла ждать, когда он растает, — сказала Жамилят. — Азрет, останься здесь. — И обратилась к чабанам: — Только холодом и голодом вы его тут не морите, хотя он и достоин этого... Верьте, я что-нибудь предприму. Будет сено. Хоть по воздуху, но доставим, — твердо сказала она и снова подумала о Бекболатове и вертолете. — Я, пожалуй, поеду, а то темнеет.

— Значит, сено, как манна небесная, с неба к нам упадет, — раздался в темноте чей-то недоверчивый голос.

— Впервые о таком слышим, — поддержал другой голос, на этот раз Жамилят узнала голос Азрета и егосмешок. — Я же говорил, женщина — она и есть женщина...

— Азрет, это ты мне говоришь? — строго спросила она, вглядываясь в темноту, — хотелось разглядеть вызывающее у нее ненависть и отвращение лицо, — но тот с головой завернулся в бурку и улегся как ни в чем не бывало.

— Ты, дочка, не обижайся, — сказал Керим. — Бывает, одна паршивая овца все стадо портит. Она вышла из коша. Осмотрела кошару. Какие тут новшества, о которых читывала в журнале «Овцеводство»! Видимо, и в прошлом веке точно так же жили чабаны, как живут сейчас на Куру-коле. И точно так же содержатся овцы.

Но люди, те самые люди, которым не доверял Али, не покинули своего места, не бросились в аул, когда грянула беда. Стойко держатся здесь из последних сил, понимая свою ответственность. Перед кем? Перед такими же людьми, как они сами. Конечно, их выдержку можно объяснить и тем, что они — чабаны, что это, мол, у них в крови. Верно. Но и в этом случае, какая огромная неблагодарность, святотатство — спекулировать на этой прирожденной стойкости к любым невзгодам. Ведь их теперешние трудности созданы не только суровой зимой, но в большей мере теми, кто не побеспокоился о них — об их быте, о сене для овец. И все-таки не давал Жамилят покоя назойливый вопрос, — почему в колхозе не оказалось сена, хотя многие, в том числе и Али, искренне рассчитывали, что его до весны хватит? Почему?

Попрощавшись с чабанами, она направилась к аулу. Ехала и думала, что чабаны, наверное, сейчас смотрят ей вслед и, скорее всего, обсуждают ее появление. Простые и хорошие люди. Доверчивые взгляды. И в них надежда на нее, женщину. Оправдает ли она свои обещания?..

Подхлестнула коня — тот зашагал резвее.

4

Шофер, которого Али отправил в аул с запиской, оказался расторопным малым: не прошло и часа, как по следам уехавших на Куру-кол погнали из конюшни свежих лошадей. Конюх нагнал Али и Попкова на полпути к кошаре. Вскочив на лошадей, те поехали по следу Жамилят и чуть ли уже не доехали до кошары, когда вдруг увидели, что председатель возвращается.

— Иван Иванович? Али? Ведь вы же должны были в аул ехать?

— Мы так беспокоились о вас, — сказал Попков. — Ведь и глазом моргнуть не успели, как ускакали.

— Я-то думала, что вы сидите сейчас в тепле. Ну, Али — он человек привычный, а вы... Зачем вы потащились в этакую даль? Ведь у вас своя работа, а ее и в правлении можно было бы сделать. Простите, что доставила вам хлопоты.

— Ничего страшного, — ответил за Попкова Али. — Мы прогулялись немножко. Полезно для здоровья. — В душе он радовался, что все обошлось благополучно, а ведь могло быть и иначе. Вот бы позор на головы: «Отпустили одну! Не уберегли! Мужчины!»

— Давайте поворачивайте своих коней — и к дому, — весело скомандовала Жамилят.

— Как там? — спросил Али.

— Прости, Али, что опять буду резка с тобой. Ты полгода как не был на ферме. Почему? Почему только сейчас рванулся туда?

— Уважаемая Жамилят, тебе товарищ Попков только что объяснил, почему я, как ты выразилась, «рванулся» ехать. Мы беспокоились, как бы чего с тобой не случилось.

— Спасибо за внимание к моей особе, — усмехнулась она.

— Безрассудство не стоит благодарности.

— Значит, я — безрассудна? А как же мне следовало поступить? По крайней мере, я там побывала и во всем удостоверилась. Сена действительно нет. Овцы на краю гибели.

Али дал коню шенкеля и отъехал вперед, словно убегая от дальнейшего разговора, Жамилят и Попков отстали.

«У нее было сосредоточенное, недовольное лицо — брови сдвинуты, две глубокие складки на переносице». И Али подумал, что чабаны наговорили ей на него с три короба всякой всячины. Странно, но ему не хотелось портить тех доверительных отношений, которые она сама вызывалась установить с ним там, в правлении, и пока ехали в машине. Он не мог объяснить себе чувства, возникшие к Жамилят, — с одной стороны, не улеглась обида, в которой она играла чуть ли не заглавную роль, а с другой... ему нравилось многое в этой женщине: ее непосредственность, упорство...

Ни звука кругом, кроме скрипа снега под копытами лошадей. Ветер утих, и туман немного приподнялся над землей, открывая взгляду дорогу. Но вот рядом раздалось фырканье коня, Жамилят натянула уздечку, поехали вровень. Иван Иванович не торопился ехать, видимо, не хотел мешать их разговору.

— У меня к тебе несколько вопросов, — повернувшись к Али, заговорила Жамилят.

— Спрашивай, — кивнул тот.

— Скажи честно, если бы ты остался председателем колхоза, а это могло случиться... Если бы ты остался, что бы ты сделал на моем месте, когда узнал, что сена не хватит до весны.

Али пожал плечами.

«Зачем она спрашивает? С подвохом? Если бы да кабы... Но, на самом деле, что я мог бы сделать?..»

— Как бы я решил, будь на твоем месте, — сказать затрудняюсь. Конечно, ломал бы голову, как быть. Придумал бы что-нибудь... Но, повторяю, сейчас это не моя забота.

— Твоя. Я пока не приняла хозяйство.

«Так я и думал: хочет все камни снести в мой огород».

— В таком состоянии я колхоз не приму, — продолжала Жамилят. — Пускай на все полюбуется комиссия из района, из министерства. — Бросила быстрый взгляд на Попкова, — тот ехал далеко позади, видимо весь уйдя в свои мысли. — Я могу настоять на такой комиссии. Это мое право. Посмотрим... Но пока не подпишем акт приема и сдачи, ты несешь всю ответственность как председатель.

— Всю?

— Могу пожалеть. Будем считать, наряду со мной. Не обижайся. Ведь я не сама себя назначила на должность председателя, ты это знаешь.

— Я не обижаюсь, Жамилят. Я даже обрадовался, когда с меня свалили это ярмо, — помнишь наш разговор в правлении, когда ты приезжала в командировку. Нет, не на это обиделся я. На другое... Тебе, наверное, трудно понять... Столько сил отдано колхозу, а теперь выходит, будто в любой прорехе я виноват — и больше никто. Вот что обидно. — Он вздохнул. — Хочу, чтобы знала ты впредь: трудно работать с нашими людьми, ай как трудно. Я мужчина, я, можно сказать, председатель со стажем, и то не сумел сработаться. Не знаю, не совсем уверен, как получится у тебя, как ты тут приживешься, сработаешься. Чтобы работать с нашими людьми, нужна крепкая рука.

— А по-моему, в ауле вряд ли найдется человек, не понимающий доброго слова.

— Если ты, сестра, — усмехнулся Али, — будешь руководить только добрым словом, запомни, тебя растопчут. Я повторяю: запомни!

— Кто знает, кто знает... Поживем — увидим.

— Вот-вот... Тогда и вспомни, о чем мы говорили...

— Ты, наверное, меня представляешь совсем другой, Али. Я человек далеко не мягкий. Смогу закрутить гайки там, где нужно.

Помолчали, вслушиваясь в перестук копыт. Каждый думал о своем.

— Али, почему ты не ответил на мой вопрос? — с укором спросила Жамилят.

— На какой?

— Что бы ты сделал на моем месте? Ну, если бы ты остался на прежней должности...

— Что ответить? Попросил бы сена у соседей взаймы.

— А у них оно есть?

— Если есть, то дадут.

— Много дадут?

— С миру по нитке — бедному рубашка, — ответил Али нехотя.

— В прошлом году много лугов в нашем колхозе осталось нескошенными?

— Были такие...

— Почему не скосили?

— Нехватка рабочей силы. Других причин не было.

— Но когда ты делал отчетный доклад, я слышала, ты сказал, что очень многие колхозники не вырабатывают минимума трудодней. И в колхозе есть люди, которые на разных работах вне аула, вне хозяйства, — я имею в виду наше хозяйство.

— Да, много людей в отходе. Но их разве оторвешь от денег?

— А теперь представь, если бы эти нескошенные участки отдать косить исполу, ведь все бы скосили. Ты знаешь, есть правительственное решение выдавать десять процентов сена тем, кто его заготавливает. Почему вы не воспользовались этим решением?

— Десять процентов! Так ведь сена собрали в обрез. Чего отдавать-то? И другое... Как можно колхозные зем ли отдавать кому-то исполу?

— Лучше пусть пропадает, так?.. Я с этим категорически не согласна. И вот что еще я думаю: ведь в селе нет семьи, которая не держала бы скота. Во всех усадьбах сено есть. И ведь я больше чем уверена, этого сена хватит до весны с лихвой. Откуда по домам столько сена?

— Ну, там-сям, на разных балочках-кочечках косили.

— А еще?.. Не сомневаюсь, есть и такие, кто колхозным воспользовался. Не правда ли?

— Оллахий, и такие есть. Как не быть? Когда убирают сено, возят его, разумеется, возчики прихватывают и для себя сенца. Один — батанчик^[10] , другой — два. У многих ишачьи двуколки. Трудно поверить, что они свято проходят мимо сена. Но нам надоело воевать с такими.

— И не нужно воевать. Проще было бы организовать людей на сенозаготовку и их труд оплатить сеном... А вот теперь мы должны идти к таким на поклон и просить: «Люди добрые, джигиты, дайте, пожалуйста, половину сена, того самого, которое вы у колхоза взяли, — помогите колхозу, хоть взаймы дайте — пропадем ведь!»

— Это колхозное сено надо просто изъять — и все. Поставить на ноги прокуратуру, милицию, — оживился Али.

— А как докажешь, что оно колхозное. Нужны доказательства, а где их взять? А сплеча рубить... Сколько народу будет в обиде? Сколько упреков посыплется?

— Пусть что угодно говорят — главное, сено будет. Мы и в прошлые годы так поступали.

— Нет, Али, нельзя так... — с грустью глядя на него покачала головой Жамилят. — Надо искать корень зла и с него начинать. Будь у всех сена в достатке, ведь никто не полез бы за колхозным. Не надо плохо думать о людях.

Она замолчала. Вспомнился почему-то старый логнеж Керим и другие пастухи, их твердость и самоотверженность. Повернувшись к подъехавшему Попкову, заговорила с ним. Завтра станет известно, сколько сена в колхозе. Нельзя терять времени: надо ехать в Нальчик. Вдвоем. А по пути заехать в соседние колхозы. Попросить у них сена взаймы. Если сена у них не окажется, пусть хоть соломы дадут.

— Хорошо, — кивнул Попков. — Я со своей стороны воспользуюсь авторитетом министерства.

Жамилят сказала, что намерена обратиться к Бекболатову. Пусть выпросит вертолет у воинской части, это в его силах, в его возможностях; таким образом уже не раз выручали отрезанные снежными заносами отары.

— Как это — вертолет? Зачем? — удивленно поднял брови Али.

— Если не вертолетом, то каким образом еще можно доставить сено на Куру-кол?

— А дадут? — засомневался Али.

— Иван Иванович мне поможет. Так ведь? — Жамилят с уверенностью взглянула на бывшего сослуживца. — Вы позвоните Бекболатову? Даже лучше, если позвоните вы. А мне... признаюсь, не то чтобы стыдно, нет, а просто неудобно обращаться за помощью к нему... чего доброго, подумает, еще не приняла хозяйство, а уже требует...

— О чем разговор? Я сам позвоню. Все доложу, как на духу. Скажу, дела тут у вас — самые плачевные. Нужна срочная помощь.

Али посмотрел на Жамилят. Нет, это вовсе не ветрогонка какая-нибудь, а способная баба, дотошная, такая добьется своей цели. И все же подумал: не зря он предупредил ее, пусть не гладит всех подряд по головке. Ведь лаской и змею из норы вызвать можно.

Когда подъехали к аулу, ветер утих. Тянулся из труб дым, не рассеиваясь, столбами уходя в небо. Мычали коровы, лаяли собаки, где-то кричал ишак. И ничто, кажется, не напоминало о прошедшем буране. Лишь крыши домов и сараев пока еще хранили память об обильном снегопаде.

— За всю свою жизнь не видела еще такой зимы, — сказала Жамилят, глядя на заснеженный аул.

5

А жизнь в ауле шла своим чередом. Собиралась на ныгыше^[11] мужская половина населения, а у источника — устраивали свои собрания женщины. Ходили хабары^[12] о новых шутках аульского насмешника Омара и о бедственном положении на ферме в Куру-коле, о том, что Жамилят хочет нанять у военных «бертилот», чтобы доставить туда сено, и о том, что ездит Жамилят по горам с мужчинами, Али-то хотя свой, знает горские обычаи, а теперь вот отправилась в город вдвоем с чужим, на машине. А хороший ли тот человек с пузатым портфелем — один аллах знает. И много всяких хабаров не столь глобального значения летало по улицам аула. Но все эти хабары сходились в одной точке — у Хамзата-эфенди^[13], — просеивались, отбирались, анализировались, принимались на вооружение, служили темой многочасовых бесед с соседями.

Хамзат-эфенди стар — ему к семидесяти, если не все семь десятков. Седобород, ходит тихо, опираясь на посошок, на конце которого поблескивает медная гильза, и любит приговаривать:

— Вежливость — большое достоинство в человеке. Вежливый приятен людям, вежливому человеку и сам торопишься оказать услугу.

Живет Хамзат-эфенди неподалеку от дома старого Хамита, отца Жамилят. На соседей Хамит никогда не жаловался — все они вежливы и добры, всегда помогут в беде. Но Хамзат-эфенди ни с кем не сравним: так услужлив и ласков.

Вот и сегодня — вечером после бурана старый Хамит отгребал лопатой снег от сарая. Скрипнула калитка, и показался Хамзат-эфенди.

— Да будет твоя работа на пользу дома! — поздоровался он.

— Спасибо. — Хамит воткнул лопату в сугроб и подошел к соседу узнать, зачем тот пожаловал, и по обычаю пригласил в дом: — Будь гостем, Хамзат-эфенди. Хлеб да соль у нас всегда найдутся.

— В этом я не сомневаюсь, дорогой Хамит... Все ли здоровы в твоем доме?

— Слава аллаху, все здоровы.

— И дети, и взрослые?

— И дети, и взрослые.

— Как поживает жена твоя Хауа?

— Здорова.

— Говорят, твоя дочь, Жамилят, теперь у тебя будет жить. Как здоровье ее? Слышал, у нее печень больна. Сильно болеет дочь?

— Жить будет у нас, а на здоровье она мне не жаловалась.

— В прошлый раз говорили, у соседей заболел ребенок. Не затронула ли болезнь твоих внуков?

— Слава аллаху, не затронула.

В это время из дому выбежал внук Хамита — девятилетний Солтан с корзинкой в руках.

— Я слышал, твой внук Солтан ногу ушиб. Как у него с ногой?

— Так ведь это месяц тому было. Поправился.

— Хорошо. А в порядке ли твой скот?

— В порядке, в порядке... А ты-то куда на ночь глядя собрался, Хамзат-эфенди?

— А в порядке ли твоя птица?

— Уф! И птица в порядке.

— Я слышал, Жамилят с каким-то мужчиной в город уехала. Не будет ли с ней беды? Женщина она еще молодая, красивая... Сам понимаешь, Хамит, в ее-то годы кровь играет — рукой подать до греха. А свершится грех — какой позор примешь ты на свою седую голову. Думал ли ты об этом, Хамит?

— Уехала? А я и не знал. Ничего не сказала. А с тем мужчиной у нее беды не будет, Хамзат-эфенди. Да и ни с каким другим. Я за дочку спокоен.

— Советую тебе, Хамит, выдай поскорее дочь замуж. Иначе могут пойти разные недобрые разговоры.

— Я ей не советчик в таком деле. Пусть поступает, как сама хочет. Теперь не старые времена...

— О аллах! Это ваш петух, похожий на орла?

— Наш, наш...

— Отродясь не видел такого красавца!.. А индюшка у тебя тоже упитанная, вон как переваливается с боку на бок... Клянусь аллахом, через месяц твоих птиц можно будет запивать добрым айраном.

— Хочешь отведать айрана? Заходи в дом, разопьем по чашечке, а то ведь как получается... неприлично во дворе гостя принимать.

— Нет, Хамит, не стану тебя задерживать. Да и спешу я очень.

— Спешишь? Вижу, дорогой Хамзат-эфенди. Чем могу помочь? Скажи?

— Что ты, дорогой, ничего не нужно!

— Я буду рад помочь тебе.

— Я ведь вот зачем пришел: хочу у тебя попросить ишака. За дровами в лес надо съездить. Зима ныне студеная, а я маловато дровишек припас.

— Ах, дорогой Хамзат-эфенди! Что же ты раньше об этом не сказал? Чуток бы пораньше! Пока мы говорили, внучок Солтан оседлал ишака. И уже за воротами во-он он. Должно быть, моя жена его к своим родственникам зачем-то отправила. Ах, как получилось! Надо было тебе раньше сказать!.. А теперь разве его догонишь? Молодежь такая быстрая!..

— Да, да, Хамит, слишком быстрая. Не успеешь слова сказать, как ее след простыл... До свиданья, сосед. Да будет твоя работа на пользу дому!..

6

В тот же вечер Жамилят с Попковым побывали в двух соседних колхозах. И не зазря — нашлись там и сено и солома. Не так уж много, но на первое время хватит, а там можно ждать помощи из республиканского резерва. Жамилят надеялась на Попкова, на помощь министерства и Бекболатова, который, конечно же, не оставит в беде. Решила не брать корма в колхозах взаймы, а купить — на счету колхоза «Светлая жизнь» были кое-какие деньги, соседи пообещали привезти сено в колхоз на своем транспорте.

— Я так рада, — сказала она Попкову, когда сели в машину, чтобы ехать в Нальчик. — С кормами на первое время все уладилось.

Извинилась по дороге: протаскала его весь день по проселкам, он, конечно, очень устал, но надо ее понять: у нее сердце похолодело, когда узнала, что скот на краю гибели.

— Какое уж тут извините! — отмахнулся он. — О чем разговор!

— Я и впредь, Иван Иванович, рассчитываю на вашу помощь. Не забудьте позвонить Бекболатову...

— Конечно, конечно, я позвоню. О чем разговор! — заверил ее Попков. — Я вот еду и думаю: мы в министерстве в плену «отчетных» бумажек, а копни глубже-то — совсем иное дело. Знали, что колхоз «Светлая жизнь» — плохой колхоз. Но кто мог предположить, что он в таком плачевном состоянии. Тяжелый груз свалился на вас, Жамилят, но не теряйтесь. Как говорится, взялся за гуж — не говори, что не дюж. Мы в министерстве о вас не забудем, поможем по-свойски.

Какое-то время ехали молча.

— А вы правильно сделали, что расположили к себе Али, — вновь заговорил Попков. — Он неплохой человек. Своенравный очень... Но честный. Вам переломить его надо — хорошим будет помощником, попомните мое слово. Инициативы у него особой нет, но направь его — и пойдет, как танк. А вам, думается, это удастся. Понаблюдал я за ним — и мне кажется, он в вас... нет, не влюблен, это слишком, а просто вы ему нравитесь.

— Да что вы, Иван Иванович! Что вы такое говорите! Как можно!.. Он зол на меня, считает причиной своей неудачи. Но думаю, ножку он мне не подставит — не такой он человек, вы правы. Я же с детства его знаю.

...Глубокий вечер, снег на тротуарах под фонарями посверкивает разноцветными блестками. Празднично и уютно на освещенных, пустеющих улицах. Вот и знакомый подъезд, лестница, по которой она поднималась тысячу и один раз, кнопка звонка, а за дверью — музыка. «Наверное, Ахмат все же сконструировал и собрал новый магнитофон, с которым возился с осени, и теперь наслаждается своей работой».

«Ах, Ахмат, Ахмат! Своей музыкой, конечно, мешаешь заниматься Нажабат. А что, если взять его с собой в аул? Ведь там тоже десятилетка. Кончит десятый при мне. По крайней мере, я хоть изредка буду проверять его дневник. А Нажабат? Захочет ли остаться одна? Да и хорошо ли, если останется одна?.. Голова пухнет, когда думаешь обо всем на свете разом: о сене, о кошаре, о вертолете, о том, что дети без присмотра, все время дрожишь, как бы Ахмата не ударило током, когда он возится со своей радиоаппаратурой...»

Дверь отворила Нажабат:

— Ма-ам!

— Не прижимайся ко мне! Я холодная, как льдышка. Ты простудишься. Ты слышишь меня, Нажабат?

— А мы ждали тебя в четверг. Ахмат звонил в правление, но там сказали, что ты уехала в горы.

Жамилят быстро сняла пальто.

— Дайте поесть чего-нибудь. Я голодна, как волк.

Из комнаты выскочил Ахмат:

— Мам, я звонил...

— Знаю, знаю. Как у вас тут дела?

— Все в полном порядке, — ответил сын.

Нажабат хлопотала на кухне — готовила яичницу.

Жамилят наскоро умылась, но прежде чем сесть ужинать, повисла на телефоне, пытаясь дозвониться до Большой Поляны, — ей был нужен Али. Большую Поляну долго не давали, но вот наконец в трубке послышался знакомый голос.

— Добрый вечер, Али. Как доехала? Спасибо, благополучно... Завтра из двух соседних колхозов начнет поступать сено... Нет, не из «Красного пахаря», из «Двадцатипятилетия Октября» и колхоза «Памяти Ленина». Да, да, да, договорились. Купила... Нет, и солома. Где лучше сложить?.. Нет, они до ферм не смогут. Одни повезут на машинах, другие на подводах. В такую погоду смогут довезти до села только... Спасибо им надо сказать и за это... На ферму в конце села? Хорошо. Организуй людей из ревкомиссии и бухгалтерии, пусть установят строгий контроль и учет, и надо сделать так, чтобы лично получили сами заведующие фермами... Да, да, под расписку. Потом, главная просьба, — надо завтра же собрать и подготовить веревки, их должно хватить, чтобы обвязать сено, которое будет отправлено на Куру-кол. Да!.. Видимо, если дело пойдет так, как я думаю, вертолет будет послезавтра. И если мы все хорошо организуем, то наше сено перебросят часа за два. Али, не поленись, пожалуйста, передай там, чтобы машина утром... Чтобы машину прислали за мной пораньше утром ко мне сюда, домой. Спокойной ночи!

7

Настроение у Азрета было — хуже некуда: коня отобрали, ночевать приказали в дырявом коше, среди чабанов, и невесть сколько ночей придется провести ему тут, — ведь надо ждать, когда подвезут сено. А когда? Дорога для подвоза напрочь отрезана глубоким снегом. На лошади всаднику кое-как можно пробраться, но сено на лошади не подвезешь.

«Правда, есть еще один способ, — иронизировал он про себя, — воспользоваться расположением аллаха и попросить перебросить по воздуху. Ну, на это мастерица новая председательша! Пусть ее».

Вскоре Азрета начала разбирать скука, которую он всегда переживал с похмелья. Не знал, куда себя деть, на душе тошно, в голову лезла всякая дребедень, от которой трудно было отделаться, иной раз на долгое время его охватывал безотчетный страх, и тогда он застывал в какой-нибудь неестественной позе, сидя или лежа, и погружался в оцепенение. Не хотелось ни двигаться, ни говорить, ни слышать что-либо, ни на кого не смотреть. В таком состоянии просидел в коше у очага часа два, проигрывая время от времени весь разговор с Жамилят, заканчивавшийся каждый раз брошенными Керимом словами: «Бывает, паршивая овца все стадо портит». Это он-то паршивая овца? Он, который может приказать им, а они без всякого ослушания должны исполнить его приказ. Подстегиваемый обидой на чабанов, он решил выместить на них свою злость:

— Эй, Осман, побольше разожги костер! — прикрикнул он на одного из чабанов, молодого парня. — Я здесь остался не для того, чтобы мерзнуть.

А когда подбросили в костер кизяку и он разгорелся, осветив прокопченные углы коша, Азрет, скривившись, сказал:

— На кого вы похожи! Точно снежные люди. Слышали про таких? Про них в газете писали. Есть такие дикие люди, тут, у нас, на Кавказе живут. А другие говорят — нет таких людей. А я думаю, что есть — это вы. Ну и лица! Точь-в-точь снежные люди.

Но ему никто ничего не ответил.

Погодя немного, он вышел во двор.

Хотел ударить сапогом собаку, которая подошла к нему и обнюхала, но мигом озарила мысль, что перед ним не аульский лохбай, а сторожевой пес, который не только тяпнуть, но и загрызть может. Попятился и вернулся в кош. Сказал старшему чабану:

— Эй, Керим! Овцы все равно сдохнут, давай лучше режь одну. Сделай шашлык, а часть поставь варить, чтобы была горячая шорпа^[14]. Люди у тебя голодные сидят.

— Возьми лепешку, налей айрана — это лучшая еда для чабана. Нам ничего другого не надо, — миролюбиво ответил тот.

— Если вам не нужно, то мне нужно! Я не хочу от вашей холодной жратвы наживать себе язву желудка.

— Клянусь, ничего с тобой не случится, если ты проведешь ночь, как и все мы, как провожу тут я десять лет подряд.

— Клянусь, Керим, — использовал его же любимое словечко Азрет, — смотрю, ты начал болтать много лишнего. Оставь свой доп-доп^[15] и делай то, что я приказал. И пошли кого-нибудь из ребят в село, пусть притащат пару бутылок водки.

— В такую погоду, в темноте туда никто не сможет проехать. Да и к спеху ли? Дождись утра.

— Нет, пошли сейчас. Я тебе приказываю!

— Клянусь, Азрет, неправильно поступаешь. У тебя нет никакой жалости ни к людям, ни к животным.

— Это не твое дело.

— Напиши распоряжение, иначе не буду резать.

— Ты это брось! Смотри-ка, распоряжение ему еще надо. Письменное. Ты что, моему слову не доверяешь? Режь! Спишем актом. Это в моей власти.

— Без распоряжения не буду резать.

— Ну, тогда без тебя будем резать, — зло сказал Азрет и обратился к Езю, своему ровеснику: — Иди, поймай барашка.

Но все четверо чабанов, будто сговорившись, вышли из коша.

— Чтоб вы от чумы околели! Чтоб вас всех похоронили со свиньями! — задыхаясь от ярости, кричал Азрет.

В ту ночь чабаны не вернулись в кош. Встретили зарю в кошаре.

Рано утром Азрет уехал в аул на лошади Керима, ни словом не обмолвившись с чабанами.

8

Старый Керим стоял у кошары и смотрел вслед уезжавшему Азрету. Сегодня туман поднялся высоко, но солнце еще не открылось, — и долго было видно, как их заведующий медленно пробирается по глубокому снегу, иногда останавливается, давая, должно быть, передых лошади, которая по брюхо увязает в снегу, а со стороны кажется, будто Азрет то и дело натягивает уздечку, раздумывая, ехать дальше или вернуться.

«Лучше бы ты никогда не возвращался сюда», — подумал старый чабан. Овчарка, крупная, похожая в своей поджарости на волка, присела у ног Керима, навострив уши и устремив взгляд в сторону удаляющегося всадника, всем своим видом выказывая готовность броситься вдогонку и наделать переполох.

И пока Азрет не скрылся за горизонтом, старый Керим стоял, вспоминал и думал: «Ах, Жамилят, дочка! Вряд ли ты поведешь колхоз с такими вот помощниками. Обнадежила нас, но как его, сено-то, привезти сюда? Клянусь, такого снега я за всю жизнь не видел. Просила ты, чтобы оставшееся сено мы растянули на три дня. Это можно, так и делаем, но что потом? Потом сердце зайдется, когда настанет час резать овец. Какая душевная мука для каждого из нас, когда овцы станут страдать от бескормицы! И снег обагрится кровью, когда придет их час, а мы... мы даже не в силах будем перерезать всю отару в две тысячи толов — сил не хватит... Куда подевалось сено, которое предназначалось нам? Этот Азрет заставил меня расписаться за уйму сена, а сюда, к нам, не попало и половины... Но ты сказала — и мы ждем с радостью и надеждой. А пока надо работать».

— Эй, ребята, таскайте еще воды, и в холод животное не может жить не пивши. Очищайте корыта, растопите в них лед горячей водой. Кто знает, может, с помощью аллаха, доставят нам сенца... Соберите на полянке в кучу бурьян и кустарник, отнесите туда кизяк... — бодро давал он распоряжения чабанам.

— Керим, я до сих пор, кроме как во сне, не видел, чтобы сено падало с неба. Новая председательша, наверное, так сказала, чтобы нас успокоить хотя бы на эти три дня, — сказал всегда молчаливый Осман.

Керим косо посмотрел на него:

— Я вижу, ты сегодня не выспался.

— Есть немного, отец. Черт бы побрал этого Азрета! — ответил он виновато, берясь за ведра.

Напоили овец. Положили им последнее сено, больше не осталось и копешки.

Прошла еще одна ночь.

Кизячный дым выходил через соломенную крышу коша, будто серая шерсть сквозь гребешок.

День выдался ясный, туман совсем разогнало, даже проклюнулось солнышко.

Собаки наелись болтушки и улеглись во дворе. Кругом — тишина. А солнце встает все выше и выше.

Гул со стороны села раньше всех услыхали собаки: они тревожно вскочили и начали неистово лаять.

Вскоре в небе появилась зеленая краснозвездная «стрекоза».

— Эй, ребята! — обрадованно закричал Керим. — Видно, это тот бертилот, про который толковала нам Жамилят.

Вертолет приблизился к кошаре — и вниз, прямо на кошару, полетело обвязанное веревками сено.

— Не стойте, разинув рты, развязывайте веревки, освобождайте сено, — суетливо распоряжался старый Керим, сам принимаясь развязывать узлы на веревках.

...Вечером чабаны собрались в коше. И возле горячего очага допоздна не затихала беседа. Снова и снова обсуждали невиданный случай.

— Оллахий, это здорово! — не мог остановиться словоохотливый Езю.

— Клянусь, я сбрею усы, если у нас в колхозе не начнутся большие перемены, — подтверждал молчаливый Осман.

— Ай да Жамилят, ай да дочка! Выручила!.. — нахваливал нового председателя Керим.

— Вот тебе и женщина, — подвел черту разговору Абдул.

9

Жамилят уже несколько дней подряд приходила в отцовский дом запоздно.

После ее переезда из города в доме многое переменилось. Младший брат и его жена перебрались к детям, Жамилят устроили в маленькой, но теплой комнатке рядом с кухней; отец разместился в кухне на дощатой кушетке, а мать на полу — на циновке матрас, набитый грубой шерстью. Но, как говорится, в тесноте, да не в обиде. Старики довольны, что дочь после стольких лет разлуки подле них, что люди в ауле о ней хорошо отзываются и уважают.

Когда вечером, усталая, она переступила порог, все радостно всполошились. Посветлело лицо отца, он скупо улыбнулся.

— Э кыз, ты так долго ездила! Мы уж и соскучились! — сказала мать, повязывая на голову черную шаль. — Что за разъезды до полуночи? Три дня тебя не было. До нас лишь хабар доходит: там-то ты была, то-то сделала, а тебя самой не видно. Как летучая мышь. Где пропадаешь?

— Ну, если хабар ходит, зачем беспокоиться? — ответила Жамилят устало.

Она сняла черное короткое пальто и повесила на спинку кровати, на него положила теплый шерстяной платок. Затем, потирая руки, подошла к печке.

— А как вы?

— Если хочешь знать, как мы живем, почаще заглядывай. Хоть днем на обед приходила бы, — сказала мать, раздувая огонь в печи.

Отец, покуривая трубку, взглянул на Жамилят:

— Почему ты не спросишь, где брат?

— Неужели он такой взрослый, что даже не говорит, куда из дому уходит? — пошутила дочь.

В эти горячие денечки они виделись с братом дважды: один раз — на краю села, на ферме за рекой, другой — в правлении колхоза, когда он получал накладные на сено.

— Что будешь кушать? — спросила мать.

— Калмыцкого чаю мне и чурек, если есть, а больше я ничего не хочу.

— Это есть, слава аллаху. Но есть и либже^[16]. Хочешь, подогрею?

— Нет, не надо. Я погреюсь чаем и лягу — очень спать хочется. А завтра мне рано вставать.

— Подогрей, подогрей да быстренько поставь на стол, — сказал Хамид, вынув изо рта свою трубку.

— А ты, отец, почему такой хмурый? Какой на ныгыше хабар о колхозных делах? Что говорят хозяйки на твоей мельнице?

Спросила об этом у отца неспроста. Старики на ныгыше, что на главной улице возле сельского магазина, лучше всех знают все колхозные новости. А работает отец, несмотря на свой преклонный возраст, на мельнице, где тоже собирается людное общество, главным образом женщины.

— А чего очень-то радоваться? — хмуро ответил отец. — Село тебе доверяет. Но есть и такие, кто сомневается, справишься ли ты. Хозяйство ведь очень запущено. Вот и тяжело у меня на душе... За тебя переживаю. Когда услышал, что тебя избрали вместо Али, я и обрадовался, и испугался... На старости лет на мои плечи свалилась новая тяжесть — беспокойство за свою дочь. Все думаю и думаю...

Мать поставила на стол либже, над которым поднимался аппетитный парок, но дочь к еде так и не притронулась:

— Ты прав, отец, работа у меня тяжелая, беспокойная. В трудное для колхоза время появилась я тут. Все верно. Но не будь здесь никаких трудностей, меня бы сюда не послали.

— Это я понимаю, но все же...

— Своей печалью ты делу не поможешь...

Отворилась дверь, и вошел брат Жамал, усталый, лицо в потеках грязи. Быстро разделся, умылся и сел за стол, не глядя ни на сестру, ни на отца, взял кусок хлеба и зачерпнул ложкой либже из тарелки, которую ему пододвинула Жамилят.

— Я и говорю, отец, печалью делу не поможешь, — снова начала она прерванную беседу. — Будь председателем я, будь им ты, будь Али — какая разница? — скот без кормов не смог бы выжить. Так или нет?

— Это конечно!

— Если так, отец, то ты тоже — как колхозник, как умудренный старостью человек, советчик, — ты тоже несешь ответственность за хозяйство. А теперь скажи, разве вы не знали, что в середине зимы скотина остается без кормов? Или вы надеялись, что скот, подобно медведю, начнет сосать лапу? Или вы ждали, что корма упадут с неба?

— В свое время, еще осенью, на собрании было сказано: сена должно хватить.

— Об этом я уже слышала. Но где же оно? — И она посмотрела на сидевшего перед ней брата. — Жамал, почему у вас не хватило сена, почему твоя ферма осталась без кормов?

Брат говорил обстоятельно, будто давно ожидал этого вопроса. Полученное сено расходуется экономно — ни соломинки не теряется, но каждый год получается вот как: заведующим показывают все сено, которое припасено на зиму, заставляют расписываться за него, а сено не свозят на фермы. Смотришь, через некоторое время — половины его уже нет.

— Куда же оно девается?

— А кто его знает.

— Растаскивают?

— Есть, наверное, и такое.

— Кто? Кто же растаскивает колхозное сено?

— Кто? Люди, конечно.

— А кто эти люди? Наши односельчане? Колхозники? Или соседи? Жамал, ты почему молчишь?

— Если бы я знал, то сказал, но я не знаю.

— Если бы вы следили за этим сеном, как за своим собственным, узнать, кто ворует, было бы нетрудно. Но такой порядок был удобен всем, поэтому никто слова против не говорил все годы. Видимо, и твоя рука прикасалась к этому сену?

Жамал вскочил, точно ужаленный. Бросил ложку на стол. Резко хлопнув дверью, вышел вон.

Отец нахмурился и принялся набивать в трубку табак.

— Зря ты так сказала, Жами. Твой брат скорее руку себе отрубит, чем притронется к чужому добру, — сказал он обиженно.

— Но некоторые не считают зазорным присваивать колхозное сено. Они так рассуждают: мы сено заготавливали, в колхозном стогу есть наша доля — возьмем ее, мы имеем право ее взять. Ведь так рассуждают? Я права?

— Права-то ты права, дочка, но виноват кто, когда перед сенокосом колхозникам говорят: «Заготавливайте сено, а потом вы возьмете себе долю». А закончится сеноуборка — оказывается, сена-то мало, едва хватит для колхоза. И так из года в год. Потому все меньше и меньше народа выходит на сенозаготовку. А луга остаются нескошенными.

— Значит, вас обманывают, а вы, в свою очередь, обманываете колхоз. «Прекрасная» традиция! — саркастически заметила Жамилят. — И ты, отец, считаешь такое положение вещей нормальным?

Отец снова нахмурился, покачал головой: нет, он не считает, что это правильно. Но и правление не право. У колхозников есть свой скот, его кормить надо, без сена он пропадет.

— Значит, по-твоему получается так: пусть колхозная скотина дохнет, лишь бы моя выжила?

Отец снова покачал головой: нет, он никогда так не думал — избавь аллах! — но у каждого своя голова на плечах, и люди думают по-разному и по-разному поступают.

— Тогда откуда у вас сено, да, да, то самое, которое сложено за нашим хлевом?

— Вот эти руки заготовили, — вытянул Хамит свои мозолистые руки перед глазами дочери. Они были в ссадинах, пальцы скрючены, опухли и потрескались; они скрючены от тяжелой работы сызмальства до старости: отец не может их распрямить.

Вздрагивающие рабочие руки отца.

И при взгляде на них у Жамилят навернулись слезы, как она могла так резко разговаривать с ним, упрекать, уличать? Какое у нее право говорить так с человеком, который ее родил и выпестовал? Какая черная неблагодарность с ее стороны!.. И брату она наговорила много резкостей. Тоже уличала. Конечно, надо извиниться. Обязательно, как только тот вернется.

— Прости, отец, я хотела сказать...

— Един аллах, дочь моя, — вмешалась в разговор мать. — Если бы ты видела, на каких кручах косил он! Представить страшно! Туда, кроме этих шайтанов — туфов, ни одно живое не полезет. Однажды поесть ему принесла, как глянула, на какой крутизне он косит, — в дрожь меня бросило. Я так за него испугалась, душа в пятки ушла...

И пока мать говорила, Жамилят вспомнила далекое детство, когда отец впервые взял ее с собой на сенокос. Ей тогда было лет семь или восемь, но та сенокосная пора глубоко врезалась в память, оставив светлые воспоминания...

...Они с отцом вышли из дому ни свет ни заря. Нужно было подняться на Белую гору, где предстояло косить. Обычно девочек на сенокос не брали, но отец взял ее, и Жамилят была просто горда. Вставало солнце. И во всем вокруг: в далеком пении петухов, в запахах альпийских лугов, которые доносил легкий прохладный ветерок, в яснеющем и голубеющем небе, — во всем, казалось, была какая-то светлая радость. Внизу остались суетливые овцы и медлительные коровы. Сверху они напоминали букашек. А большой луг на горном склоне — где отец будет косить, весь в цветах. Не луг, а яркий ковер.

«Вжик-вжик, вжик-вжик!» — заговорила коса в руках у отца, и под ее взмахами никнет трава, наполняя воздух пряным до головокружения запахом густых травяных соков. Но что-то черное показывается на скале, совсем рядом. И Жамилят пугается:

— Ой, гляди, что это? Шайтан?

Там, куда показывает она, двурогое существо: точно вросло в скалу, не шелохнется.

— Это тур, — объясняет отец. — Смотри, какие у него красивые рога! Ему никакая крутизна не страшна, по самой отвесной скале пройдет и вниз не сорвется — такой он сильный и ловкий.

А красные маки колышутся на ветру, словно девушки танцуют кафу.

...Голос матери вернул из прошлого:

— На брата своего, Жамала, ты зря так подумала. Отец прав: он скорее руку себе отрубит, чем чужое возьмет. Вместе с отцом они сено косили. И накосили немало — на всю зиму.

Устало откинулась Жамилят на спинку стула:

— Погорячилась я...

И, стараясь быть как можно спокойней, заговорила с отцом. Ведь ему известно, сколько скота в колхозе. А зима в самом разгаре. Не запасти сейчас сено — значит погубить скот. Что делать?

Старый Хамит, раздумывая, почесал щеку потухшей трубкой. Посмотрел на оставшуюся еду на столе и с упреком повернулся к жене:

— Состаровых дочь^[17], еда твоя, как ты сама, остыла. Поставь на печь и подогрей.

— Отец, ты меня не слушаешь? Ведь ты весь свой век был скотоводом. Подскажи, как мне быть?

Отец услышал отчаяние в ее голосе, призадумался. Молча снова раскурил трубку. И Жамилят поняла, что ответит он на ее вопрос не прямо, а пойдет кружным путем.

— Жами, — наконец сказал он, — по селу ходят хабары, будто ты достала порядком сена у соседей и в Нальчике. Это вдохновило людей. Они живут надеждой, что дело выправится...

— Но этого сена мало, отец, мало! Если бы колхозники половину своего сена отдали бы колхозу в долг или продали, тогда бы нам хватило. И никакой посторонней помощи больше не нужно было бы.

Вернулся Жамал. Не сказав ни слова, ушел спать.

В задумчивости старый Хамит медленно встал и пересел к печке на низенькую скамейку. Взял дымящуюся головешку, снова прикурил.

Краешком глаза дочь следила за каждым его движением, знала: он не ответит, пока до конца не обдумает все «за» и «против».

Молчание затянулось. И Жамилят не вытерпела:

— Мы завтра созовем стариков, поговорим с ними о сене, а послезавтра проведем собрания в бригадах. Ты должен выступить и сказать всем, что отдашь половину сена колхозу взаймы. В твоей бригаде много наших родичей и соседей, скажи... объясни им... нужно, чтобы они поддержали тебя. Я так надеюсь на тебя, отец, очень надеюсь...

— Состаровых дочь, как ты на это смотришь? — спросил Хамит, пристально взглянув на жену, но по его лицу было видно, что решение он уже принял.

— Я вижу, вы хотите оставить детей без молока. Если не кормить корову, она перестанет доиться. Это и глупому ясно. Чем тогда будем кормить ораву Жамаловых ребятишек? — спросила Хауа и передником вытерла нос.

— Но ведь мы отдаем не все сено, — попыталась успокоить ее дочь.

Ни слова не говоря, Хамит вышел во двор.

Жамилят подошла к окну. Ночь была лунной, и она увидела, как отец ходит вокруг сена, сложенного у хлева. Да, да, он решил отдать половину. Она видела по его глазам, когда он выходил, что решился на это. Сено, вокруг которого он сейчас ходит, раздумывая, стоило ему таких усилий. Но другого выхода нет. Он это знает. Его дочь отвечает за колхозный скот. И он переживает за нее пуще всего на свете. И ее решение считает правильным. А ведь куда иголка — туда и нитка.

И вдруг Жамилят почувствовала смертельную усталость.

Уснула, едва голова коснулась подушки.

А ВЕСНА ИДЕТ...

1

На исходе февраль. Но уже чувствуется дыхание весны. Оно еще тихое, робкое, это дыхание. Зима не хочет уступать свои права. Случается, подует ветер, полетят на землю крупные хлопья снега, вновь побелеет там, где еще вчера солнце иссосало снег. Нет, не хочет уходить зима. Судорожно цепляется за балки и низины, а по ночам будто тяжело дышит ледяными легкими.

Зима и весна. Они точно два борца: то один берет верх, то другой, ставят друг другу подножки. И все же иной раз в марте, иной раз в начале апреля весна кладет наконец зиму на обе лопатки.

А в этом году весна ранняя и по всем приметам должна победить в марте.

Три недели подряд Жамилят не была дома в Нальчике — с утра до вечера в бегах по полям и фермам. И корма теперь есть, но падеж все же начался, хотя ослабевшим животным делали и болтушку из кукурузной муки, и поили чесночным тузлуком^[18], изолировали больной скот от остального поголовья.

Но какие обильные корма, какая забота остановят падеж, если ползимы скотина ела вприглядку? И вот теперь хилая часть ее вымирает. Решили, пока не поздно, забивать слабых животных, чтобы не пропадало мясо. По крайней мере, его можно продать на рынке и купить молодняк. Таким путем, думала Жамилят, можно восстановить хотя бы половину павшего поголовья.

Изболелась душа о детях. Как они там? В среду она наконец вырвалась в Нальчик. Дверь отворила Нажабат.

— А где Ахмат? — с тревогой спросила Жамилят, еще не раздеваясь. — Уже девятый час, темно на дворе, а его нет.

— Бывает, совсем поздно приходит.

— Как поздно? — обеспокоилась мать, снимая туфли, на которые налипли комья грязи. — В котором часу?

— Однажды в половине двенадцатого пришел.

По голосу дочери Жамилят решила, что позднее появление сына в доме стало для Нажабат привычным.

— Где же он пропадает так подолгу?

Нажабат пожала плечами и неуверенно произнесла:

— Наверное, в радиоклубе.

— Почему — наверное? Значит, он часто задерживается по вечерам? Ну, а ты?.. Почему ты не поинтересуешься, где он бывает?

— Я спрашивала, но он молчит.

— Вы что, поссорились? Да, да, я вижу по твоим глазам, поссорились. Что тут у вас происходит?

— Ничего особенного...

— Я по голосу чувствую, ты что-то скрываешь.

Нажабат не нашлась что ответить.

Жамилят чувствовала: между сыном и дочерью вспыхнула ссора. Но по какому поводу? Из-за чего? Прежде они очень дружили.

— Расскажи обо всем откровенно, да, да, откровенно, иначе я не сяду за стол и не притронусь к ужину.

— Нет, мам,садись поешь... Я не хотела тебя расстраивать, — потупившись, призналась Нажабат. — Но если ты настаиваешь... — Они сели за стол. — Если настаиваешь, я скажу. У Ахмата появилась девушка. Тоже из десятого класса. Ну, понимаешь, они вместе ходят в кино... Дружат... Ты за ним ничего не замечала в последнее время?

— А что именно?

— Странностей. Он стал каким-то странным. Молчаливым.

— Странным? Но почему?

— Мне кажется, как это ни банально, он влюблен, — вздохнула Нажабат.

— Возможно. Ведь ему шестнадцать, — задумчиво проговорила Жамилят и подумала, что нет ничего особенного в том, если Ахмат дружит с одноклассницей. Эта юношеская привязанность еще не означает, что он влюблен по-серьезному. Это пройдет. И сама она в свои шестнадцать лет тоже была немножко влюблена в парня из Большой Поляны. Они вместе учились в Ленинском городке. Его звали Ибрахимом. Встречались в парке, ходили в кино, но никогда не говорили ни о какой любви. Ее сердце так и осталось свободным. До той самой минуты, пока сосед по купе в поезде «Москва — Нальчик» не назвал себя: «Мухаммат». Через год Ибрахим познакомился с другой девушкой, а через некоторое время они поженились.

А Нажабат тоже можно понять: ревнует брата к той девчушке. И, конечно, беспокоится, когда он задерживается...

В половине девятого пришел Ахмат. Как ни в чем не бывало поздоровался с матерью, разделся, и лишь когда заметил суровый взгляд сестры, спросил у нее:

— Успела нажаловаться?

— Она не жаловалась, она правду сказала, — вздохнув, ответила Жамилят. — Ты очень поздно приходишь домой. Где ты сейчас был?

— В радиоклубе.

— А если точнее?

— Мам, ты мне не веришь?

— Я не собираюсь учинять тебе никаких допросов. Но твое поведение — ты поздно приходишь домой, — да, да, такое поведение может вызвать разные подозрения, например, уж не связался ли ты с какой-нибудь дурной компанией...

— Как ты можешь так говорить, мам? — возмутился Ахмат.

— Ладно, оставим этот разговор. Кстати, принеси и покажи свой дневник.

Ахмат вышел в соседнюю комнату, вернулся с дневником и молча протянул матери. Она посмотрела дневник за последние недели: только одна четверка за сочинение, остальные — пятерки. Ахмат стал учиться лучше, чем в прошлой четверти, но на одной из страниц была запись учительницы: «Ваш сын пропустил два учебных дня, его не было во вторник и среду. Справка от врача не представлена».

— Ты болел в эти дни?

— Нет.

— Где же ты был, Ахмат? — строго спросила она.

— Я... Я уже не маленький, мама, и могу отдавать отчет своим поступкам. Но такого отчета тебе я давать не буду. Не потому, что не хочу, а просто потому, что дал слово другим...

— Кому «другим»? Ты со мной не откровенен. Такого не было раньше. Я больше не буду с тобой разговаривать до тех пор, пока ты не объяснишь, где пропадал эти два дня.

Позже, когда легла в кровать, не давали покоя мысли о сыне. Что с ним происходит? Совсем не похож на прежнего, ласкового Ахмата. Возрастные явления? Ломка характера? Может, все-таки нужно было взять его с собой в Большую Поляну? Но ведь там пришлось бы ему не по душе. Надо подождать, что будет дальше. И надо наказать Нажабат, пусть она почаще звонит.

Как плохо, да, да, как это плохо, когда нет возможности наблюдать за сыном каждый день, как раньше.

Уснула с нелегкими думами обо всем на свете: об Ахмате и о том, что утром надо быть пораньше в ауле, — нужно завтра же послать на фермы колхозный актив, чтобы экономнее, с толком использовать приобретенные корма: сено, солому, силос, жмых, отруби, кукурузу. А Нажабат нужны туфли на высоком каблуке: сказала, что в городе таких нет, они сейчас очень модны, но могут быть в райцентре, пока туда на них мода не дошла, и ей, Жамилят, надо посмотреть, есть ли такие. Подумала и о том, что завтра во что бы то ни стало надо побывать на молочной ферме, взглянуть, как там дела. Столько забот! А тут еще Ахмат со своими фокусами...

Среди ночи проснулась. Дети крепко спят, иногда слышится сонное бормотание сына. Зажгла свет и села к столу, достала из портфеля блокнот: вот так, лишь среди ночи, удается побыть наедине с собой. Прочла свои последние записи.

«Позавчера говорила с Азнором, с нашим комсомольским вожаком. Очень хороший парень, деловой и активный, умеет ладить с молодежью. Расстраивается, что часть комсомольцев, причем хороших, едва только окончат школу — сразу уезжают в город. В прошлом году уехало двадцать человек. Двадцать! Ведь это такая сила была бы на наших полях? Но что делать? В селе нет хорошего клуба, нет художественной самодеятельности. Ведь помимо труда у человека есть еще и духовные запросы. Как удовлетворить их? Посоветовала Азнору начать с художественной самодеятельности. Он горячо поддержал меня. Думаю, у него это получится... «Вы прочли мою книгу, Жамилят?» — спросил у меня вчера. А я говорю: «Нет, не успела». И вспомнила, что неделю назад увидела в его руках книгу. Он протянул ее мне и сказал: «Эфенди Капиев, наш кавказец, удивительный писатель. Жаль, что мало написал, — умер от язвы желудка во время войны. Хотите почитать?» Взяла книгу, обещала прочесть, да все недосуг да недосуг. А когда брала книгу, подумала о Харуне: ведь у него тоже язва желудка, очень страдает, но не подает вида, что сильно болен. Послать бы его куда-нибудь на курорт, но ведь откажется!..»

«Часто перечитываю книгу Капиева. Его дневниковые записи. Удивительный писатель, как он знает людей!.. Какие характеры набрасывает двумя-тремя фразами! Вот с кого надо брать пример понимать людей. Например, читаешь о каком-нибудь человеке, и будто видишь этого человека, а иногда кажется, что не раз с ним встречалась. А вот образ Али: «Он был самолюбив, но бесхарактерен и поэтому избегал общения с людьми и со временем превратился в отшельника. Будучи умным, он знал, что люди уважают только тех, кого побаиваются, а «добрых», соглашающихся во всем, идущих навстречу не уважают...» По-моему, Али страшился своей бесхарактерности, а его наскоки на людей — лишь маска. Возможно, я ошибаюсь...»

«Моей записной книжке я поверяю все самое сокровенное. Эфенди Капиев тоже вел записные книжки, которые потом стали известной книгой, которую читают миллионы людей. Такая известность пришла к нему потому, что ни в одной его строке нет ни капельки лжи. Ведь он так и писал: «Если когда-нибудь случайно попадут эти записки к вам, дорогие мои потомки, знайте, что вы можете обвинить меня во всем: в незнании русского языка, в неряшливости и т. д. Но только в одном вы не можете меня обвинить — в неискренности. А это главное. Пусть отсохнет моя рука, если она напишет хотя бы одну букву вопреки моей совести!»

«Всегда испытываю ощущение, будто я боюсь куда-то опоздать: во время работы, когда обедаю, даже во сне не покидает меня это чувство, что надо куда-то спешить. Сперва я подумала, может, это надвигающаяся старость, ведь скоро мне тридцать девять, но потом отбросила эту мысль: и в пятнадцать лет, и в двадцать пять — всегда я везде спешила, боялась опоздать. Куда? На что именно? Нажабат как-то сказала: «Это, мам, у тебя такой характер — до самой смерти будешь куда-то спешить, спешить, и все-то будет казаться, что и того не успела сделать, и того не успела добиться. Неуемный у тебя характер. А знаешь, Ахмат, — он весь в тебя».

Обмакнула перо в чернила, хотела записать только что пришедшую мысль об Ахмате, о его дружбе с девушкой, но нахлынули воспоминания о Мухаммате, отложила в сторону ручку, опустила голову на руку, пальцем закрыв глаза, да так и проспала до тех пор, пока под окнами не зашаркала метла дворника.

2

Утром в правлении, как всегда, людно. Возле двери председательского кабинета теснится народ: заведующие фермами, старшие чабаны и простые колхозники, пришедшие по разным личным и неличным вопросам.

Долго разговаривала Жамилят с секретарем парткома Харуном. Речь зашла об Али. Человек остался почти не у дел, а ведь у него богатый опыт руководителя.

Ей было жаль его. Представила, как он сидит сейчас дома, оторванный от всяких колхозных забот, возможно, на столе перед ним — бутылка водки. Глушит тоску в одиночестве. И снова вспомнила дорогу из школы, босоногих мальчишек, орущих ей вслед: «Гяурка!» — и как он защищает ее от града камней и комьев земли.

Харун посоветовал утвердить Али помощником председателя по животноводству.

— Я не против! — обрадованно ухватилась за эту мысль Жамилят. — Али — человек нам нужный. И ты прав, ни в коем случае нельзя сбрасывать его со счетов. Но как он сам отнесется к нашему предложению?

— Согласится. Я в этом уверен.

За дверью послышался знакомый голос Аминат:

— Я когда пришла, вас тут не было, а теперь вы откуда-то появились и вперед меня лезете. Так нечестно.

Когда Харун ушел, Жамилят выглянула за дверь:

— Проходи, Аминат.

— Э кыз, как много народу у твоей двери. Скоро к тебе будет труднее попасть, чем к министру. А когда тут сидел Али, люди редко заглядывали.

— Присаживайся, Аминат. Ты по делу ко мне?

— Э кыз, какая ты деловая! А если я не по делу? Я, может, просто так пришла, спросить, как ты живешь, все ли у тебя в порядке.

— Но ты сама видишь, есть ли время судачить, если столько народу?

— Я пошутила, э кыз. По делу к тебе. Подпиши, на, эту бумагу. Накладная на зерно для моей фермы. Вот, спасибо... Мы с Аслижан все ждем, когда ты у нас побываешь, а тебя все нет и нет. После того как убрали от на этого Салмана, у нас работа веселее пошла.

— Не трудно тебе, Аминат?

— Ты о чем?

— Дети у тебя, а мы ферму тебе навязали.

— Подумаешь, заведующая фермой... Ты вон колхозом руководишь, и у тебя есть дети, а ведь справляешься. А сколько народу на ней работает — раз-два, и обчелся: я, да Аслижан, да та самая девушка, которую прислали мне в птичницы...

— Так хочется поговорить с тобой, Аминат! Подожди немножко, я народ приму, а потом мне на молочную ферму надо, я тебя подвезу, по дороге и поговорим.

— Хорошо, э кыз, я подожду.

Входили и уходили люди. Требовали, советовали, договаривались. И по разговорам людей, по их лицам было видно: жизнь в колхозе стала веселее, хотя все понимали, что значительных перемен к лучшему пока нет.

Только через час растаяла очередь за дверью.

— Теперь можно ехать, — одеваясь, сказала Жамилят подруге.

— Скорая ты. Али — тот медлительный был, — улыбнулась Аминат, садясь в машину. — А знаешь, что я заметила? Наша Аслижан по Али начала сохнуть. Клянусь. Теперь, что ни день, слышу от нее, Али да Али — имя его у нее с губ не сходит.

— Вот как? Что ж, в этом нет ничего плохого, ведь и она — незамужем, и Али — холостой.

— Но люди говорят, будто у Али к тебе сердце лежит. — И Аминат начала рассказывать, от кого слышала такие разговоры. Оказывается, об этом говорят повсюду, должно быть, и сам Али кому-нибудь намекнул, что не прочь жениться на Жамилят, правда, у него руки нет, но по всем иным статьям он мужчина как мужчина.

— Ты это всерьез? — нахмурилась Жамилят.

В ответ подруга кивнула: да, есть такие разговорчики.

— Какая чепуха! — возмутилась Жамилят.

— А ты бы взяла да полюбила.

— Да ты что! У меня дети взрослые! На старости-то!

— Какая ты старуха? Тридцать девять навсего.

Подруга снова заговорила об Али. Мужчина он, конечно, видный, только вот по старинке смотрит на женщин, будто женская коса длинна, да ум короток. Но с ее-то, Жамилят, характером она, конечно, быстро уломала бы его. Если же говорить правду, то она так считает: посватается он к Жамилят лишь потому, чтобы всем доказать, что он тоже джигит, вполне достойный руки новой председательши, и если та не откажет, он, Али, снова окажется на высоте.

— Ох и выдумщица ты, Аминат! Думала, поговорим о серьезном, а ты... — рассмеялась Жамилят.

Шофер остановил машину возле птицефермы.

— Вот я и приехала. Правильно, э кыз, мало поговорили. Но, может, сейчас ты заглянешь к нам?

— Загляну обязательно, да, да, но в другой раз.

3

На молочной ферме ее окружили девушки-доярки.

Заведующий фермой Мухажир, высокий, дородный, еле протиснулся к Жамилят сквозь плотный круг женщин.

— Жаловались? — Он строго обвел придирчивым взглядом своих подчиненных. — На кого? На себя?

— Мы вовсе и не жаловались, — прощебетал чей-то девичий голосок.

— Никто не жаловался, Мухажир, да, да, никто, — строго сказала Жамилят. — Но я вижу сама — тут и там грязь, хорошо, что надела резиновые сапоти, а то бы мне плохо пришлось. — И когда отошли в сторону от девушек, продолжила: — Посмотрела, а у доярок-то обувь худая. Безобразие, товарищ заведующий. Так что в ближайшие дни приобретите для них резиновые сапоги, — распорядилась она.

— Ходил я в бухгалтерию, просил денег на сапоги, но не дали, сказали, что нет по этой статье.

— Завтра не в бухгалтерию, а прямо ко мне приходи. Утром. Давай-ка, Мухажир, взглянем на девчачье общежитие.

В дощатом домике было три комнатки. В средней стояли две кровати, стол и печка-буржуйка, тут было тепло.

— Кто же здесь живет? — поинтересовалась Жамилят.

— Я и учетчик, а там — доярки.

Две другие комнатки были чистенькими, тщательно прибранными, но холодными: сюда поступало мало тепла из средней комнаты.

— Да ведь тут же холодно, как зимой в тундре! — воскликнула Жамилят. — Конечно, девушки — они ведь горянки, легкой жизни не знают, но разве тебе, Мухажир, не стыдно, что живут они в холоде, а вы, джигиты, — в тепле. Удивительно, что девчата до сих пор не слегли от простуды. Но они, Мухажир, не железные. Не знаю, как ты будешь выходить из положения, но чтобы еще две буржуйки в этих комнатах были!

— Где же я их возьму?

— На складе.

— Я уже спрашивал, там нет.

— А в правлении? У нас в правлении есть — их никогда не топят. Привези оттуда и поставь. Завтра же!

Вышли во двор.

Жамилят отметила про себя, что на этой ферме дела обстоят во многом лучше, чем на других. Правда, и в общежитии, и в коровнике лютый холод. Коровник надо утеплять, но это дело будущего. Кормов здесь достаточно, и расходуют их экономно. Заведующий фермой Мухажир — человек дельный, хозяин своему слову. На него можно положиться.

Изо дня в день Жамилят зорко присматривалась к людям: на кого можно положиться, на кого — нет, кто на что способен.

У ворот фермы бибикнула черная «эмка», въехала во двор и остановилась возле коровника.

Из машины вышел широколицый человек среднего роста в сером пальто и серой шляпе — первый секретарь райкома партии Амин Гитчеев.

— Мухажир, езжай-ка ты в село за этими самыми печками, — быстро сказала Жамилят. — Я сама встречу гостя. Возьми мою машину.

Мухажир незаметно исчез за воротами, где стоял председательский «газик», решив для себя, чем дальше от большого начальства, тем спокойнее.

— О-о, и председатель здесь, — с удивлением сказал Гитчеев и в первую очередь поздоровался за руку с Жамилят и только после — с тремя доярками, которые стояли возле нее. — Как у вас дела?

Не дождавшись ответа, направился в коровник.

Жамилят пошла следом. Заметила, что хромовые сапоги секретаря в галошах. Ступает осторожно, выбирая места, где посуше, чтобы навозная жижа не захлестнула галош.

Молча пройдясь по коровнику, вышли во двор.

— В трудную годину ты стала председателем, Жамилят, — сказал доверительно Гитчеев.

— Что ж поделаешь? Не я год выбирала.

— А где их начальник? — кивнул на доярок, подчеркивая голосом слово «начальник».

— Уехал в село. С моим поручением.

— Значит, он в селе. Значит, некому встретить гостя?

— Почему некому? А я?

— Но и ты тут гостья.

— Теперь тут я не гостья, уважаемый Амин Гитчеевич. Если у вас какие-нибудь вопросы есть, с удовольствием отвечу. Странно, вы часто наведываетесь на наши фермы неожиданно, как снег на голову. А меня никогда не предупреждаете. Почему так?

— Зачем беспокоить лишний раз? У вас и так работы хватает. А у меня привычка — председателей понапрасну не беспокоить. Я на ферму приеду, своими глазами на все погляжу, и у меня складывается свое мнение о положении дел в колхозе...

— Какой же вывод вы сегодня сделали? О колхозе?

— Э-э, так я не был еще на других фермах. Кстати, я видел, ваша машина ушла. Если у вас тут нет неотложных дел, составьте мне компанию. Так и быть, ради вас отступаюсь от своей привычки.

По дороге Амин Гитчеев был предельно вежлив и предупредителен. Но ведомым только женщинам чутьем Жамилят угадывала: эта вежливость и предупредительность не очень-то искренняя.

Она еще не знала, что у Амина своя тактика по отношению к людям, которые были ему несимпатичны: лавиной добрых и ласковых, откровенных и многозначительных слов он обрушивался на собеседника, давая понять, что человек он простой, никаких претензий к собеседнику не имеет и главное его, Аминово, предназначение в этой жизни — делать добро. Таким образом располагая к себе, он выжидал, когда собеседник раскроется полностью, выложит перед ним наболевшее, и когда это происходило, он делал для себя нужные выводы относительно этого человека.

Постепенно в Жамилят угасла настороженность. В конце концов, почему ей кажется, будто Гитчеев прохладно настроен к ней? Вовсе нет. Почему бы ему не довериться — ведь как-никак он не просто душевный человек, но и секретарь райкома.

Речь зашла о квартире. Жамилят попросила, чтобы ей выделили какую-нибудь квартирку в райцентре, потому что уж очень тесно в доме отца. И нужно перевезти из Нальчика кое-какие необходимые вещи, например, письменный стол, шкаф с книгами, кровать, шифоньер. А сейчас где все это поставишь? Да и сына она хотела бы забрать к себе, чтобы был рядом. Почему не в ауле? В ауле надо строить свой дом, на это уйдет много времени. А квартира в районе нужна, пока она не построит дом в ауле. Ведь до райцентра — рукой подать, а до Нальчика далеко.

— У вас сын в десятом? Ого! Я не знал. Ясно, за ним глаз да глаз нужен.

— Вы правы. Такой трудный возраст. — И она рассказала о сыне: часто поздно возвращается из школы, весь вечер без присмотра.

— С хулиганьем связался, — заметил Амин. — Да... Неприятная штука, скажу я вам, очень неприятная.

— Но мой сын — не хулиган. Он хороший, воспитанный, добросовестный мальчик.

— Они все такими прикидываются. А если он с шайкой связан — плохо дело. Я знал одного товарища: солидный человек, был на хорошем счету, а сын, представьте себе, оказался бандитом, вооруженным грабежом занимался. Чего, спрашивается, ему не хватало? Посадили. В колонии пребывает.

— Что вы! Что вы! Нет, мой Ахмат не такой.

— Они все с виду тихие, а как соберутся в шайку — все что угодно могут совершить...

— Да уверяю вас, мой сын вовсе не такой!

— Возможно. Вы, как мать, не можете допустить иной мысли, я вас понимаю. Но, между прочим... А ведь вы тоже несете за него ответственность перед обществом... Насчет квартиры — будем разбираться, решать. Подавайте заявление. Райисполком рассмотрит. В порядке общей очереди, конечно. Сами понимаете, квартирный вопрос — острый вопрос на повестке дня.

Жамилят замкнулась в себе, как раковина, которая оказалась в опасности. И пожалела, что разоткровенничалась.

Уставшие и проголодавшиеся, к вечеру они приехали в Большую Поляну. Жамилят вышла из машины у дома отца. Слышала, как Амин приказал шоферу: «В райком!..», но тут же переменил решение, прикинув, что она уже далеко от машины: «Ладно, домой!»

4

Неудержима и всесокрушающа в половодье речная стремнина. Сметает и несет она с собой все, что встретит на своем пути: камни, доски, деревья, жилье, утварь и прочие плоды труда рук человеческих, расшвыривая все это, как ненужный хлам, вдоль берегов. Неумолима и страшна речная быстрина для всего живого и неживого.

На жестокую и неукротимую разбушевавшуюся стремнину похожа война: она обескровливает государства, ломает человеческие жизни, неся в своем кровавом потоке целые народы, крутя их в омутовых водоворотах, жестоко перекраивает судьбы поколений.

И долго еще, многие годы после того, как отбушует война, остаются на земле слезы и горе, разруха и голод. И сиротское детство. И миллионы калек. И разваленные семьи.

Много страданий принесла война Ибрахиму Таулуеву — осколок пробил грудь, повредив правое легкое. Во время бомбежки, когда эвакуировали население аула в соседнюю Грузию, по дороге на перевал нашли вечный приют жена его и двое детей.

Отняла война у Ибрахима всех родных и близких.

После войны судьба занесла его в Среднюю Азию. Первые годы на родину ехать боялся, не хотелось бередить память. Но шли годы, и в конце концов неудержимо потянуло в родные места — так манит север перелетных птиц, — и он приехал в Нальчик.

С Жамилят он неожиданно встретился в министерстве сельского хозяйства, на второй день после приезда. Сперва показалось, будто не сразу и узнал ее, — пристально смотрел, как идет она по коридору, потом резко шагнул навстречу:

— Жами?

— Ибрахим! Неужели ты?!

Она узнала его сразу, свою первую любовь, хотя изменился он и постарел. Сколько часов пробродили когда-то вместе по московским улицам! Потом встретились в партизанском отряде, в то время он уже был женат, а она — замужем.

— Как, сюда к нам? — Жамилят не могла скрыть своей радости. — Надолго?

Сказал, что приехал в Балкарию навсегда и вот теперь ищет место агронома. По-прежнему одинок. А как у нее дела? Как дети? И страшно удивился, что живет она и работает в Большой Поляне.

— Председателем колхоза? Вот как! Не ожидал, никак не ожидал! Я рад...

— И я рада, да, да, очень и очень буду рада, если согласишься работать со мной.

— То есть?

— У нас как раз нет агронома.

— Мне сегодня с утра положительно везет. Согласен. А как у вас там с жильем?

— Туговато. Но на первое время где-нибудь да поселим.

— Вирочем, не в жилье дело. Я безоговорочно согласен быть у вас агрономом. Считай, договорились. Что касается разных формальностей, думаю, мы займемся ими вместе.

Она заулыбалась — радостно, светло, откровенно, сказала:

— Да, да, я рада, ты просто не понимаешь, как рада. Ведь я тебя и в живых уже не считала. Помнишь, тебя ранило, я тащила тебя два километра в гору по снегу, — а мороз какой был! — обморозила руки, смотри, до сих пор на левой руке пальцы плохо слушаются. А потом тебя увезли на Большую землю, и я потеряла твой след. И вдруг, гляжу, ты идешь!.. Живой, улыбаешься, как всегда.

В аул Ибрахим приехал в конце марта с твердым намерением осесть в родном краю, где прошли детство, юность, пора возмужания. От дома, где когда-то жил, и следа не осталось.

Поселился у одинокой старушки на краю аула.

Был он статным и видным мужчиной, и не одна, наверное, вдовушка потеряет теперь покой, просыпаясь по ночам, с душевным трепетом и томлением вспоминая чернявого агронома.

Ибрахим ходил, словно ничего не замечая, какой-то замкнутый, молчаливый, слова лишнего не скажет, хотя те, кто знал его в молодости, помнили совсем другим: шутником, балагуром, каких не видывал свет. Объясняли перемену просто: многое перестрадал человек за свои сорок лет.

Но верно это было лишь отчасти. Ибрахим просто обвыкал и приглядывался ко всему.

Как и Жамилят, в трудный год попал он в колхоз. Но твердо решил остаться. Куда еще ехать? Годы берут свое, надо прибиваться к одному месту. Тем более место то родное.

5

Но вскоре былые веселость и находчивость Ибрахима Таулуева дали о себе знать. Может, и не так оно все было, но молва быстро разнесла случившееся именно так, и весь аул хохотал несколько дней над известным шутником водовозом Омаром Текеевым.

Был Омар высок ростом, косая сажень в плечах, лет под пятьдесят. Рыжие усы его торчали наподобие ухвата. Слыл он человеком забавным. И две его лошади, на которых он возил большую бочку с водой, оседлав ее спереди, были тоже забавные: куда бы ни ехал Омар через аул, кони обязательно оказывались возле чайной — тут они останавливались как вкопанные. И, как ни понукай, дальше не пойдут — и все тут. И лишь после того, как Омар исчезал в чайной, а затем, слегка пошатываясь, вновь появлялся подле своей бочки, лошади трогались в нужном направлении. Даже сам Омар удивлялся по этому поводу:

— И кто их приучил к этому? Ума не приложу. Десять лет бочку вожу, и вот каждый раз на этом месте, проклятые аллахом, останавливаются. Заколдованные они у меня, что ли?

Небывальщина, которую он нес первому встречному, была всегда удивительно недостоверной и потому новичком воспринималась всерьез. Шуток у него было много: например, вдруг начнет превозносить достоинства кожаных сыромятных чабур перед городской обувью, утверждая, что один джигит, — им становился любой из знакомых по закусочной молодцов, в том числе и небезызвестный Азрет Аланов, — сумел в новых чабурах обогнать председательский «газик», когда спешил за водкой в магазин, который закрывается ровно в половине восьмого, а в обычных ботинках, — конечно же, опоздал бы. Но излюбленной его шуткой была такая. Подъезжая к незнакомому человеку, впервые появившемуся в ауле, Омар озабоченно спрашивал:

— Скажи, ты не видел сегодня Текеева Омара?

— Нет, — с недоумением отвечал незнакомец. — Не видел. А кто он такой?

— О! — восклицал Омар, и лицо его приобретало загадочное выражение. — Это очень важный, почтенный человек. Его недавно наградили, но он об этом еще не знает. Его наградили... — И тут Омар называл награду. То мог быть орден, Почетная грамота, премия — в зависимости от того, чего сам он желал в эту минуту.

Нездешний человек, разумеется, рассказывал об этой встрече знакомым и друзьям, просил подробнее рассказать о почтенном Омаре Текееве. Те расспрашивали, как выглядел человек, принесший весть о награде. И когда новичок объяснял, что все это ему рассказал водовоз, поднимался хохот...

Но совсем недавно, возвращаясь из закусочной, Текеев повстречал мужчину в папахе, такого же высокого роста, как и сам Омар, лет на десять моложе. Вид у встречного незнакомца показался ему простодушным, и он решил подшутить:

— Добрый день!

— Здравствуйте.

— Скажи, пожалуйста, не видел ли ты Текеева Омара?

— Видел! Конечно!

— Что ты говоришь? А где?

— Да только что. Он пьяный шел из чайной, упал в яму возле правления, лежит, стонет, говорит, сломал четыре ребра. Иду врача вызывать. А может, ты мне поможеь? Поезжай в медпункт, а я к Омару вернусь, боюсь, как бы он не захлебнулся в грязи.

— Не может быть! — ошеломленно произнес Омар. — Я сам иду из чайной...

— Так вы, наверное, вместе шли? Ай-ай! Как так, не может быть? Я про него и раньше слышал. Такой прощелыга обязательно должен был кончить под забором. Поезжай к врачу, а я вернусь — какой ни есть, а человека все-таки жалко.

От удивления у Омара открылся рот.

— Что же ты стоишь? Езжай! — настаивал незнакомец.

— Г-где он л-лежит?

— Я же говорю: возле правления, на самом людном месте.

— Четыре ребра сломал?

— Я не считал, но он так говорит, может, не сломал, а просто ушибся по пьянке. А к врачу все равно надо, вдруг сотрясение мозга?

Омар наконец опомнился:

— Нет, иди скорей сам, а я... Я лучше пойду узнаю, вдруг он не очень расшибся. Пьяный, говоришь?

— В стельку. Ай-ай! Кто бы подумать мог! — Ибрахим покачал головой и пошел своей дорогой. А Омар погнал было лошадей, но через несколько мгновений остановился, с недоумением глядя вслед человеку в папахе, который быстро вышагивал в направлении медпункта. В это время мимо проходил мрачный, как туча, Али. К нему-то и обратился Омар:

— Скажи, пожалуйста, не знаешь ли ты человека в папахе. Вон он впереди идет.

— Знаю!

— Кто это, скажи?

Али, не раз слышавший знаменитую Омарову шутку, развеселившись, ответил:

— Как? Ты не знаешь его? Так ведь это Омар! Насмешник Омар Текеев. Странно, весь аул его знает, а ты не слышал.

— Как Омар? А я тогда кто? — совершенно сбился с толку Омар.

Али пожал плечами и пошел дальше.

Так распространилась крылатая весть о том, что в ауле снова появился прежний Ибрахим Таулуев.

Самого Али тоже заинтересовал веселый человек в папахе. Кто это мог быть? Он зашагал быстрее, чтобы взглянуть на незнакомца. Поравнявшись с ним, Али бросил как бы невзначай:

— Салам!

Незнакомец повернулся на голос, тоже поздоровался и долго вглядывался, пока не вскрикнул:

— Али!

— Так точно, он самый. Еще раз салам, Ибрахим. Я тот самый Али, с которым ты когда-то пас коров.

Ибрахим шагнул к нему и обнял за плечи:

— Рад тебя видеть. А рука... Где потерял?

— Далеко. На «линии Маннергейма».

— Ясно.

— Я уже слышал о тебе. От Жамилят. Значит, агрономом к нам? А у нас, знаешь ли, агрономы как-то не держатся. При мне трое уехало — в город подались. Разве у нас тут жизнь?..

— Но ведь ты живешь и никуда не едешь.

— Может, и уеду, — вздохнул Али.

— Я уже кое-что слышал.

— Обо мне? А что обо мне слышать? — насторожился Али. — Разве только одно: был председателем, да никому не угодил. Кругом только говорят: Али такой, Али сякой, — начал было он, но Ибрахим положил ему на плечо руку.

— Хватит об этом. Давай о чем-нибудь другом поговорим.

— Зайдем ко мне, я тут рядом теперь живу. Ведь столько лет не виделись, — согласился Али.

Проговорили они в тот вечер дотемна: было что вспомнить, многое успел уже узнать Ибрахим о колхозе, которым прежде руководил Али. Дела в нем шли из рук вон плохо, но, по словам Али, выходило, что сняли его вовсе не за плохое руководство, а потому что у Жамилят есть в Нальчике «рука». Но если колхоз «не потянул» он, Али, то и она «не потянет». Потому что не женское это дело — руководить людьми. Горцы не привыкли, чтобы ими руководила женщина. А если Жамилят и поставили председателем, то лишь по той причине, что хотели доказать всей Балкарии, что и у нас, смотрите, есть женщины — председатели колхозов. А на самом-то деле какой из женщины председатель? Представить только! В первый же вечер, только приехала сюда, да после того еще, как съездила в эту жуткую пургу на Куру-кол, собрала она, видите ли, своих подружек: Аминат, Аслижан разных — и начали они все вместе в правлении полы мыть, стены белить, паутину по углам соскабливать. Народ в правление заглядывает и видит: председательница с тряпкой в руках, босоногая, пол у себя в кабинете моет. Разве после этого кто-нибудь будет по-серьезному относиться к ней и ко всему, что она делает?

Долго говорил Али — обо всем, что накипело в душе. И в конце концов все у него сводилось к одному: не женское это дело — быть председателем.

— Но ведь это Жамилят! — вырвалось у Ибрахима. — Ты забыл, что ли, об этом...

Али усмехнулся:

— Помню, помню... никто не говорит, что она плохая. Хорошая женщина. Добрая. И красивая — ничего не скажешь. Молодая была — от женихов отбоя не было, и все тоже хвалили: умна, работяща, лучшей жены не сыскать.

Али явно намекал на давнишнюю дружбу Ибрахима с Жамилят, когда те еще учились в Ленинском городке, а потом в Москве.

Ибрахим понял его усмешку и сказал:

— Она и сейчас такая же.

— Может, ты из-за нее и приехал сюда?

— Слушай, Али, когда-то мы с тобой были друзьями и понимали друг друга с полуслова. Много воды с тех пор утекло, но я верю, что ты по-прежнему хороший парень. Не черни Жамилят. Подумай лучше о себе, о своей дальнейшей жизни. Мой тебе совет, а если нужно будет... и поддержка.

Выпить ради встречи Ибрахим отказался, сославшись на нездоровье, и, сухо попрощавшись, ушел, оставив Али в глубоком раздумье одного за столом.

6

Недаром в балкарской пословице говорится: бугорок, насыпанный кротом, арбу опрокинуть может. Жамилят вспомнила эту пословицу, когда Харун, явившись как-то в полдень из райкома, упавшим голосом сказал: колхоз в четвертом квартале прошлого года не выполнил плана по заготовке мяса, и вот теперь райком требует, чтобы они рассчитались с государством. Кроме того, им предстоит выполнить план по мясу и за первый квартал нынешнего года.

Жамилят не поверила своим ушам. Сдать так много мяса! Сразу! Но где его взять? Кто дал такое указание? От кого оно исходит? Она и знать не знала, что у колхоза такая задолженность.

Почесывая большим заскорузлым пальцем белесоватый шрам на нижней губе, Харун растерянно говорил:

— Думаю, это указание Гитчеева. Наверняка его.

— Но ведь мы совсем недавно ездили с ним по фермам, и он сам видел, да, да, видел, сдавать нам нечего!..

В голове не укладывалось все, о чем сообщил Харун. Прошлой осенью скот был упитанным, можно было с успехом выполнить план. Не выполнили. Почему? А сейчас скотина худая... И вот придется сдавать истощенный скот за бесценок. А что же останется в колхозе? Пустые фермы?. Но почему, почему скот не сдавался осенью, да, да, осенью.

Попросила послать за Али.

Тот явился хмурый, как туча. Нельзя было понять, почему у него такое пасмурное настроение. Может быть, Харун успел передать ему неприятную весть?

— Харун, ты уже разговаривал с Али? Сообщил ему?

Тот отрицательно покачал головой.

Али незамедлительно спросил:

— Снова какая-нибудь беда стряслась?

— Как в поговорке — радости и беды во власти аллаха, но приносят их люди.

Али быстро взглянул на Харуна, затем — на Жамилят, и ей показалось, будто он уже знает, о чем пойдет речь. Но откуда он может знать? Прослышал в райкоме? Но он там не бывает в последнее время. Позвонили по телефону? Ведь он ее заместитель по животноводству...

— Жамилят, заклинаю, освободи меня и отпусти на все четыре стороны, — Али вскочил с табурета и нервно заходил по комнате. — Я найду, куда мне пойти.

До сих пор выжидательно молчавший Харун неодобрительно бросил:

— Некуда тебе пойти, Али, и ты это знаешь.

— Почему ты так думаешь?

— Не глупи, Али. — Харун тоже встал. — Два месяца назад ты подал заявление в партком, члены парткома не согласились тебя освободить. С какой стати ты снова заговорил об этом?

— Если не освободите, я пойду в райком.

— Хорошо. Но характеристику на тебя должны... обязаны писать мы! — Лицо Харуна стало бледным, было видно, что он волнуется.

— Пишите!

— Кончайте спорить, — хлопнув ладонью по столу, сказала Жамилят. — Али, мы, кажется, обо всем уже договорились. Давно. Некрасиво стремглав бежать из родного аула, бросив все эти запутанные дела. Ты бы лучше сперва спросил, зачем тебя пригласили.

Али затравленно взглянул на нее, и Жамилят почувствовала, что понимает его состояние. Эту вспыльчивость его можно объяснить: куда ни сунься — всюду в недоброте имя Али. Конечно, и больно, и обидно.

— Так вот слушай, — сказала она уже мягче. — Беда наша теперь заключается в том, что в прошлом году, да, да, в прошлом году колхоз не выполнил плана за четвертый квартал по заготовке мяса. Почему?

— Так вот слушай и ты, отвечу, — опять вспылил Али, — если бы мы выполнили план, то недосчитались бы поголовья.

— Но кто разрешил так поступать?

— Райком! — ответил Али.

— А в райкоме кто?.. Было специальное решение? Оно записано?

— Решения не было. Разрешил лично Амин. Он решил, что в нашем колхозе лучше сохранить поголовье, а мясо досдадут другие колхозы, план по району будет выполнен.

— Так, а почему же он сейчас от нас требует вернуть долг? Раз так вышло, брат мой, раз вы договаривались, иди к нему, поговорите, разберетесь. Я на прошлой неделе ездила с ним по фермам. Он видел, скот наш не годится для сдачи. Что же он требует?..

Али молча пожал плечами.

— Мы пригласили тебя сюда не за тем, чтобы упрекать, да, да, не за этим. Пригласили посоветоваться: что нам делать?

— Жамилят, лучше сама позвони в райком. Что могу я? Я не председатель, а только заместитель. Лучше, если ты позвонишь и все выяснишь сама, — отказался Али.

— Хорошо. Я позвоню. Можете пока пойти покурить.

Когда они вышли, позвонила в райком. Трубку снял сам Амин Гитчеев.

— План за вас никто выполнять не будет, — отрезал он на возражения Жамилят. — И мы не намерены, товарищ Тауланова, ждать, — рокотал в трубке голос Амина. — Что же вам делать? Гоните скот на заготовку. Выполнять свой долг перед страной — вот что надо делать.

Она с возмущением говорила, что тогда придется сдать на двести голов больше овец и на тридцать пять голов больше крупного рогатого скота. Это же вопиющая бесхозяйственность! Почему тогда осенью разрешили недовыполнить план?..

— Если в течение десяти дней вы не выполните плана, готовьтесь, на бюро получите партийное взыскание.

— Я не возражаю, если это поможет делу, — как можно спокойнее ответила Жамилят. — Вам, видимо, будет все равно, если мы даже начнем ликвидировать наши фермы.

— Вам лучше не рассуждать, а сказать: «Будет сделано».

На другом конце провода повесили трубку.

Жамилят задумалась. Пусть вызывают на бюро, да, да, пусть. Она сумеет постоять за себя и за колхоз. Пусть дадут выговор... А дадут ли, если она все объяснит членам бюро? Конечно, с государством надо рассчитаться, но чуть позже. Мы обязаны выполнять план по мясу из года в год, и своевременно, — об этом нет речи. Но как это сделать, чтобы не подорвать хозяйство? Организовать нагульный гурт, откормить скот? Это, конечно, верный путь, но долгий. Свиноводческая ферма?

Жамилят устало опустила голову на руки. В трубке телефона докучливо гудели короткие сигналы.

7

Было не столько обидно, сколько непривычно — женщина требовала, чтобы ее оставили наедине с ее мыслями. Что она сможет придумать? Амин хитрее лисы и своего добьется. Накануне Али позвонили из райкома, и он уже знал, о чем пойдет речь, когда его спешно позвали к Жамилят, ясно осознавал угрозу, нависшую над колхозом. Нет, он не одобрял действий Амина, понимал, что тем руководит задетое самолюбие, а не интересы дела. Секретарь райкома явно недолюбливал Жамилят: и потому, что она — женщина, и потому, что, назначая ее на пост председателя, не посоветовались с ним, Амином, и еще потому, что было ущемлено его самолюбие, — в городе к ней прислушивались с гораздо большим вниманием, чем к нему самому. Обо всем этом Али догадывался и не поощрял фронтового друга, которому когда-то спас жизнь, вытащив раненного из-под обстрела финских снайперов. Ему претила самовлюбленность Амина и то, что личные отношения он почти всегда ставил выше общественных интересов. Но он молчал. Молчал еще и потому, что где-то в душе тоже считал Жамилят не на своем месте. Будь у нее хоть семь пядей во лбу, но она женщина — и все тут.

Харун протянул ему папиросу. Но Али, покачав головой, проговорил задумчиво:

— Ума не приложу, что теперь вам делать...

— Но почему «вам»? Ты устраняешься от ответственности?

— С меня взятки гладки.

— Я вижу, ты злорадствуешь. Это непристало джигиту, если ты им себя считаешь. Мне кажется, я все отлично понимаю: хотите посадить Жамилят в галошу. Ты и Амин.

Али поморщился, достал из кармана собственные папиросы и закурил, сказав:

— Не вали на меня. Не я отдал такое распоряжение.

— Не ты, так твой друг.

— И Амина не трогай; да, он мой фронтовой товарищ. Я не меньше тебя переживаю, что так случилось, мы же вместе с тобой заботились о поголовье.

— И после всего с такой легкостью оправдываешь Амина. А аргумент только один — он твой фронтовой товарищ. А я тебе, выходит, давно не друг? Или ты все забыл?

— Я знаю, ты был рад, когда меня сняли...

— Тебя переизбрало собрание.

— Мне жаль, что мы с тобой никогда не находили общего языка. Общий язык ты нашел с ней, — Али кивнул на дверь Жамилят.

— Для общего дела это немаловажно.

— Красивые слова. — Али сощурился. — А скажи, тебе доставляет удовольствие... гм... у нее под каблуком быть? — Он зло бросил окурок и растер его носком сапога.

Это окончательно взорвало Харуна. Он тоже раздавил окурок и сказал, стараясь быть спокойным:

— Не пойму, Али, то ли ты от рождения умом недалек, то ли притворяешься?

— Чего ты от меня хочешь? — еле сдерживаясь, выдавил из себя Али.

— Партийной ответственности за порученное дело. Предупреди Амина, чтобы он нас не дергал за твои грехи.

— Я не имею права лезть в дела секретаря райкома.

— Скажи лучше откровенно, тебе не нравится, что председательствует Жамилят?

Али зло отвернулся, помолчал.

— Я как-то сказал ей: «Хотел бы я, сестра моя, видеть тебя на своем месте». Так оно и случилось, — проговорил он тихо. — Пусть попробует лиха на новой-то должности...

— Али, и это ты говоришь о Жамилят, о нашей подружке Жами, о нашей неутомимой Жами. Вспомни, как проводили мы занятия в ликбезе, а Жамилят агитировала в ауле, подчас через забор, потому что темные люди не пускали ее в усадьбу. Потом наша Жами закончила институт. Партизанила. Ты забыл, как мы все восхищались ею?..

— А я вовсе не сказал, что она плохая женщина. У меня свои глаза есть. Может, она мне нравится, и давно. Я бы и посвататься мог...

Харун не дал ему договорить и громко расхохотался:

— Ты? К ней? Да ты... Чего у тебя с ней общего?

— Общее потом будет. Я что, хуже других женихов?

— Не смеши людей, Али.

— Баба есть баба, ей всегда опора нужна. И мы посмотрим, кто прав: ты или я.

— Свататься — еще не жениться. Попытай счастья. Это никому не заказано. Только, думаю, даст она тебе от ворот поворот. — И Харун поспешил переменить разтовор. — Ладно, Али, возвратимся к нашим делам. Скажи, почему ты всегда был против, чтобы у нас была свиноферма.

— А кто на ней будет работать? Ты? Сам знаешь, у нас никогда не водили свиней.

Харун одернул суконную гимнастерку и шагнул к двери председательского кабинета.

8

Жамилят сидела за столом, держа в руках телефонную трубку, в которой раздавались короткие гудки, — расстроенное, посеревшее лицо, морщинки в уголках рта и на переносице.

Все поняв, Харун молча сел напротив.

В дверях появился Али, уселся на свое место возле двери — теперь он садился только здесь, когда бывал в кабинете у Жамилят.

Разговор начал Харун. Спросил, видела ли Жамилят свиноводческие фермы в соседних колхозах, во многих они есть. Свинья — очень скороспелая, быстро нагуливающая вес скотина. Если бы была такая ферма в Большой Поляне, план по сдаче мяса выполнялся бы регулярно, можно было бы вести селекционную работу, улучшить породу молочного стада. Соседи не зря организовали такие фермы.

— Ведь у нас тоже когда-то обсуждался этот вопрос. Не так ли? — повернулся он к Али.

— Обсуждался, но правление не согласилось.

— А почему же, если это выгодно? — спросила Жамилят.

— А где бы мы людей взяли, которые согласились бы за свиньями ухаживать? Никто бы в ауле не согласился.

— А кто у соседей ухаживает?

— Они нанимают со стороны.

— А почему бы и нам не попробовать? Я тоже сейчас об этом думала. — Жамилят обвела взглядом обоих мужчин и решительно сказала: — Давайте не откладывать дела в долгий ящик, поедем к соседям, посмотрим, как там организована работа на свинофермах. Думаю, и мы сумеем... Поедем-ка сперва в Жемталу. Впрочем, Харун, ты оставайся здесь, а мы поедем с Али.

— Хорошо, — согласно кивнул Али. — А теперь, я думаю, мне можно идти?

И когда он ушел, заговорила с Харуном. Речь снова зашла о свиноводстве. Надо привлечь к этому делу комсомольцев — молодежь не так подвергнута предрассудкам.

Харун согласился с ней, сказал, что сам многоепередумал, — действительно, это верная статья дохода. И давно надо было перенять опыт у соседей, но Али и слышать не хотел, что соседи работают лучше, и ему не нравилось, когда кто-нибудь открыто говорил об этом.

— А зачем было скрывать? — удивилась Жамилят. — Ведь шила в мешке не утаишь. Или Али сам утешал себя, что в колхозе все хорошо, не хуже, чем у соседей, словно маленький ребенок, которому кажется, если он закроет глаза, то его никто не видит. Но ведь на совещаниях в районе, да, да, на совещаниях ведь говорилось и о других. И там, видимо, критиковали и наш колхоз. А на совещаниях бывали и наши люди, и из соседних хозяйств.

— Амин не допускал, чтобы доброе имя Али упоминалось в связи с какими-нибудь недостатками и просчетами. Они же старые друзья.

— Ах, вон оно что!.. Значит, Амин его жалел, а дело пятилось. Так ведь? Ну, а вы?

— А что мы?

— Или вам тоже нравилась тихая и спокойная жизнь. Никто не критикует, кругом тишь да гладь.

— Нет, не нравилось, но...

— Но ты-то сам не вмешивался, не хотел отношений с ним портить.

Харун промолчал, комкая в руке какую-то бумажку.

— Да, да, ты не хотел отношений с ним портить. А это беспринципно, да, да, иным словом не назовешь. И тебе, Харун, тебе, парторгу, неужели было не ясно... я хочу сказать, ты помалкивал в то время, когда творились безобразия. Тебе нужно отточить зубы, Харун, да, да, чтобы быть твердым, тебе нужно быть зубастым. И если ты заметить, что и я... я тоже поступаю беспринципно, не смей молчать — тут же скажи мне, не забывай, ты — это колхозная совесть. А она не должна дремать ни минуты. — И добавила тише: — Амин... Кажется, начинаю понимать. — И, помолчав, повторила: — Теперь я кое-что понимаю.

9

По случаю поездки в Жемталу Али надел свой новый костюм. Обычно он был равнодушен к одежде: надевал по утрам то, что под руку подвернется, но на сей раз долго гладил брюки, чистил щеткой пиджак, и когда старая Фазу увидела его перед зеркалом, то не смогла удержаться от удивленного восклицания:

— Уж не собираешься ли ты жениться?

Али не ответил — лишь удовлетворенно хмыкнул и покраснел до корней волос.

Брюки на нем были так отутюжены, хоть брейся стрелками, пиджак сидел как на манекене из районного универмага, левый, пустой рукав Али тщательно заправил в боковой карман и пристегнул булавкой.

В свои сорок два года он жил отшельником, с женщинами встречался лишь по работе, привык к мужскому окружению и поэтому не мог представить, как ему надо вести себя и что говорить, когда поедут они с Жамилят в Жемталу. Не будешь ведь всю дорогу толковать о кормах и пользе свиноводства. Но о чем еще можно разговаривать с женщиной, да еще с такой, как Жамилят, городской, начитанной, он не знал. Вспомнилось, как зимой возвращались они из Куру-кола, — и хотя разговор между ними был искренним и горьким, не надо было искать нужных слов. Но чем чаще Али встречался с Жамилят, тем труднее становилось разговаривать, когда они оставались наедине. Он краснел, смущался, как мальчишка, и ему всегда хотелось, чтобы поскорее вошел кто-нибудь третий. Тогда его робость точно рукой снимало.

Поэтому Али даже обрадовался, когда узнал, что поедут они не одни. Жамилят решила прихватить с собой парня и девушку, двух комсомольцев, которые, по ее замыслу, должны остаться в Жемтале на свиноферме недели на две, досконально изучить все тонкости нового дела, чтобы, возвратившись, не мешкая приступить к работе.

По дороге Жамилят шутила и рассказывала о себе, часто поглядывая на парня и девушку и словно не замечая Али. Она рассказывала о том, как в тридцатых годах работала на ликвидации неграмотности. Ей было лет тринадцать. Тогда по всей Балкарии был брошен клич: «Долой неграмотность!» Горцы садились за парты ликбеза. Некоторые — с неохотой, особенно женщины, не желали прослыть «гяурками». Трудно было убедить таких. А убеждать приходилось ей, Жамилят. Со сверстниками своими и в грязь, и в холод ходила по домам односельчан, уговаривала учиться грамоте. Легко ли было! То встретят тебя наглухо запертые на внутренние засовы двери, то спустят злобных черноносых лохбаев, то услышишь недобрые выкрики, а то вдруг палка угодит по ногам. Поневоле иной раз заплачешь от обиды. А выплачешься — прыг через плетень или прокрадешься задами к негостеприимному дому — и снова просишь, убеждаешь, уговариваешь темного человека учиться «черным знакам». Бывало, подивятся твоей неотступности да и возьмут в руки букварь, чтобы убедиться, что нет в этих «черных знаках» никакой кабалистики...

— Помнишь, Али, как все это было? — обратилась она к нему, наверное, единственный раз за всю дорогу.

В Жемтале пробыли долго, до вечера. Жамилят подробно вникала в дело, которое действительно было прибыльным. Али следовал за ней повсюду, как тень, в своем новом темно-синем плаще и новом, с иголочки, дорогом костюме, подчеркивая всем своим видом значительность и серьезность своего пребывания у жемталинских свиноводов.

Он был немного расстроен. Такую ферму можно было давно завести, дело не очень-то хитрое. Животные неприхотливы, едят все подряд. Обеспечить их кормами нетрудно. Сам он никогда не относился предвзято к свинине, еще в армии, отведав ее, понял, что мясо вкусное, а все разговоры вокруг крайней нечистоплотности этих животных — просто болтовня. Скотина — она и есть скотина, не хуже другой.

Парня и девушку устроили в общежитие.

— Только на две недели, — успокаивала их Жамилят. — Учитесь. А через две недели — домой.

К вечеру Али стало слегка подташнивать с голоду. И он спросил Жамилят, не сходить ли им поужинать, ведь она тоже с утра ничего не ела.

— Я знаю, где тут можно хорошо поесть, — сказал он. — Вон там за углом, в конце улицы...

Над входом в одноэтажное кирпичное здание висела вывеска: «Шашлычная».

Почти все столики были свободными.

— О аллах! — раздалось рядом с ними. — О чудо! Неужели это Бибоев?

К ним подошел толстый, как бочонок, буфетчик, оказавшийся давним знакомым Али. Буфетчик оглядел их обоих, и Али отметил, что особое внимание буфетчика привлек его новый костюм, в котором Али чувствовал себя не очень-то уверенно и свободно.

— С приездом! — суетился толстяк. — Будьте добрыми гостями. Кто у нас однажды побывал, обязательно снова вернется.

— Спасибо, друг, — чинно отвечал Али.

— Нет заведения краше, чем наше! — почти стихами заговорил буфетчик. — Если закажете шашлык, мы на ваших глазах заколем барашка, и через пятнадцать минут шашлык зашипит на вашем столе. Такой шашлык! — театрально закатил он глаза. — Только нос будет щипать да вина просить.

Сели за столик у окна, Али заговорил о том, что лучшей шашлычной он в округе нигде не видывал. Подумать только! За несколько минут заколоть барашка, освежевать, разделать — и зажарить. Сказочное дело. Разве увидишь такое в Нальчике?

За окном раздалось блеяние. Здоровенный детина тащил за веревку упирающегося барашка.

— Да, обслуживание хорошее! — улыбнулась Жамилят. — Неужели этот барашек для нас?

Кивнув в сторону буфетчика, Али с гордостью сказал:

— Он меня давно знает. А у нас в ауле его родственник живет.

Заказал Али не водку, а бутылку сухого вина.

Подав на стол бутылку «Саперави», за которой буфетчик опускался, видно, в подвал, потому как на носу у него выступили капельки пота и он тяжело дышал, спросил с гордостью:

— Видели барашка, а? Оллахий, разве это не высший сорт?! Вот я и говорю: кто из вас хоть однажды у нас тут покушал, вернется еще. К нам даже из города приезжают. Специально. Мы заказы по телефону берем.

Минут через двадцать пять подали шашлык.

— Нет, нет, я пить не буду, — покачала головой Жамилят. — Мне нельзя... Печень...

Настаивать Али не стал.

Они с жадностью набросились на еду.

Шашлык оказался жестковатым и явно не из парного мяса. Это смутило Али, но спутница его, казалось, не заметила подделки, и он успокоился. Иногда Жамилят украдкой взглядывала на Али — тот с великим трудом, делая вид, что смакует, жевал баранину.

— Да, да, очень вкусно, — сказала она с иронией.

Али промолчал.

— Совсем свежее мясо. Парное! — не унималась она. Ей вспомнился рассказ отца о куске хичина, о находчивости Али, когда тому пришлось выкручиваться из смешного положения. Отец, помнится, сказал: «Такой вот у нас Али». А ей хотелось добавить тогда: «Да ведь он с детства такой!» Бывало, идет из школы и сочиняет разные небылицы: будто они на самолете летал, когда гостил у бабушки в Нальчике. И будто все у него лучше, чем у других: и сумка для учебников, и пенал, и самая интересная книжка есть, какой не найдешь в школьной библиотеке, и будто ни у кого из аульских ребят нет такого быстрого ишака, — тот запросто обгонит любого доброго скакуна. Даже не верилось, что можно врать так складно, увлеченно, с неоспоримой уверенностью в себе.

«Все у тебя самое лучшее, самое хорошее, — сказал однажды в классе Ибрахим, когда Али начал хвастаться. — Но у нас в ауле есть человек, которого все слушают с большим удовольствием, чем тебя, да и верят, пожалуй, больше». — «Кто?» — вырвалось у Али. «Омар Текеев, водовоз». Все так и зашлись от хохота.

Давно это было. Но и сейчас Али все такой же — не прочь прихвастнуть при любом удобном случае.

Дверь отворилась, на пороге появились новые посетители — четверо высоких горцев в черкесках. Сели рядом за столик. Один из них, весь седой, отложил в сторону посох и принюхался:

— Четыре порции, — сказал он буфетчику.

— Пятнадцать минут — и шашлык к вашим услугам, аппа! — заторопился тот. Видимо, это были не простые горцы, а знатные, какие-нибудь заслуженные скотоводы. Буфетчик всячески старался угодить им. — Посмотрите на красавца в окно, — вполголоса сказал он, чтобы не было слышно за столиком, где сидели Али с Жамилят. Но те все же расслышали.

Под окном снова раздалось блеяние. Тот же самый детина тащил за веревку мимо окна упирающегося барана. Али мог поклясться, это был баран, которого они с Жамилят только что отведали! И все понял. И Жамилят поняла тоже — расхохоталась.

Али знаком руки подозвал буфетчика, сказал тихо и убедительно:

— Мошенник. Сколько лет было барану, из которого ты нам сделал шашлык? Сто? Двести?

— Уважаемый Али, — вполголоса ответил буфетчик. — Разве ты не знаешь, что реклама — двигатель торговли? С вами, дорогие гости, буду откровенным. У меня всего один-единственный живой барашек, а мяса припасено так много! Слава аллаху, райпотребсоюз нас не забывает. Но скажите, шашлык-то все-таки вкусный?

— Вкусный, — кивнула Жамилят.

— То-то! Немного соли, много перца, уксуса, лука — и сам ангел Азраил не отличит пожилого барашка от юного красавца.

Пока ехали домой, Жамилят то и дело хохотала, вспоминая сказочный ужин. Али был смущен и за всю дорогу не проронил ни слова.

10

Новый агроном Ибрахим, успевший стать известным в ауле после шутки над насмешником водовозом Омаром, держался неприметно, но спустя две недели после приезда, в одно прекрасное утро явился в кабинет к Жамилят и, заявив, что сегодня — пятнадцатое марта и не позже чем дней через десять — пятнадцать нужно начинать сев, стал главным человеком в колхозе, словно капитан у штурвала страды.

Но, как выяснилось, сеять было нечего, в колхозе нет семян, их сдали в счет хлебопоставок.

— Как?! — Жамилят даже привстала, когда услышала это. — Семенной фонд? Сдали? Я ничего не понимаю. Ты что-то путаешь, Ибрахим... Ведь семена — золотой фонд страны. И никто не имеет права его растаскивать. Позови Харуна, разберемся.

Задумалась Жамилят: «Не успеешь залатать одну дыру, как на тебе — другая. Как же быть? Семян кукурузы совсем нет. Семена подсолнечника не годятся к севу. Картошка есть. Но еще неизвестно, как она перезимовала. А если ее учитывали так же, как сено, наверное, ее не так уж и много. Сколько? Пока не раскроют ямы — не узнаешь, — напряженно думала она, оставшись одна в кабинете. — Можно, конечно, обратиться за помощью в министерство сельского хозяйства. Но это крайний случай».

Пришел Харун, заговорил тихо и виновато:

— Трудно устоять, котда изо всех сил в спину подталкивают. Я был против, а что с того... Приехал Амин Гитчеев, приказал. Пообещал вернуть к весне... Что оставалось делать?

«Если Амин Гитчеев обещал вернуть семенной фонд, — размышляла тем временем Жамилят, — он должен вернуть. Обязан. Надо настоять. Нет, ей ехать не стоит, пусть к Амину поедет Харун, да, да, пусть он. Ему надо привыкать к самостоятельности. Пусть едет Харун!..»

— Харун, — твердо сказала она. — Иди к Амину — пусть поможет. В прошлом году он дал неправильное распоряжение, и ты, согласившись, тоже поступил неправильно. Теперь расхлебывайте эту кашу вместе, пусть теперь Амин выручает, если обещал...

И когда говорила, видела, как бледнеет лицо Харуна, — нет, не хочется ему разговаривать с Амином, потому как побаивается секретаря райкома, ведь тот, чего доброго, накричит или выставит из кабинета. Увидев, как упрямо насупились кустистые брови Харуна, строго отчеканила:

— Езжай к нему и без семян не возвращайся. Припомни наш разговор... да, да, отточи зубы, прежде чем войти в его кабинет!

Вернулся Харун на другой день сияющий. Бросив папаху на стул, расстегнул ворот гимнастерки, провел ладонью по лбу, смахивая капельки пота, и громко сказал:

— Достал.

И принялся рассказывать, как все было. Поначалу Амин и разговаривать не хотел. Ну, а он, Харун, держался стойко, все время старался смотреть в глаза Амину: оказывается, тот не выдерживает долгого и прямого взгляда — сразу осекся. Тут Харун как можно спокойнее и говорит: «В прошлом году мы выручили район, а теперь нам нужна ваша помощь. В колхозе нет семенного фонда». А Амин — в свою очередь: «Ты, говорит, партийный секретарь, а семена — дело председателя. Иди, говорит, делай свое дело».

— Ну, а я не встаю, сижу, гляжу на него, — внутри все бурлит, — говорю спокойно так, внушающе: «Значит, заставить сдать колхозные семена по заготовке — это, выходит, партийное дело, а возвратить их для сева — это не партийное дело. Интересно!» — «Чего, говорит, тебе интересно?» Ну, а Харун ему: «Интересно будет, как на все это посмотрит партконтроль в обкоме».

Гляжу, смягчился Амин, позвонил по телефону и говорит кому-то: «Для колхоза «Светлая жизнь» приготовьте семена пшеницы и кукурузы, — а мне: — Завтра присылайте машины». Ну, я поблагодарил да мигом за дверь.

Рассказ Харуна развеселил Ибрахима и Жамилят.

— Молодец ты, Харун, — сказал Ибрахим, похлопывая его по плечу. — А мы уж с Жамилят в город настроились ехать — там семена просить. Да ведь вон как вышло!..

11

Вернувшись из Жемталы, Али ревностно взялся за устройство свиноводческой фермы — хотелось доказать всем, а в особенности этой «хохотушке» Жамилят, что в его руках может спориться любое дело и что у него организаторские способности не хуже, чем у того же самого Харуна, который при новом председателе держится гоголем, во всем стал дотошный и настойчивый, а ведь бывало — слова лишнего не скажет.

Но с первых шагов на поприще свиноводства Али ждали разочарования. Те двое комсомольцев — парень и девушка, которых оставили в Жемтале, вернувшись домой, внезапно исчезли. Тщетно Али разыскивал их по всему аулу, они точно провалились сквозь землю. Потом выяснилось: родители не захотели, чтобы дети имели дело со свиньями, отослали к родственникам в соседние аулы.

Мало того — вышла новая оплошка. Али выписал в райцентре наряд на свиней и отправился за ними в свиносовхоз. Перед отъездом распорядился, чтобы подготовили старую конюшню для приема новоселов — перекрыли крышу, подправили стены, запасли корма. Но когда вернулся из свиносовхоза, увидел: ничего не подготовлено, кормов нет. Сердце сжалось от обиды. Его, Али, теперь ни во что не ставят... Его поручение не выполнено. Пришлось разместить свиней в неподготовленном помещении.

Этот случай не только обидел Али, но и обозлил. Поутру он собрал всех, кому поручал ремонт помещения, и стал выяснять, почему не выполнили его приказа. Плотники заявили, что не хотят быть причастными к нечистым животным, поскольку это великий грех. Но истинная-то причина была в том, что артель эти два дня возводила крышу на новом доме водовоза Омара.

— Так что слушайте меня, работнички, — сдерживая гнев и шипя, как перекипевший чайник, проговорил Али. — Сейчас же вы приступите к работе. О грехе не беспокойтесь, я его беру на себя. А послезавтра вам лекцию прочитают о пользе свиноводства...

Но оказалось, что за два дня отремонтировать старое помещение невозможно, работы хватит дня на четыре. А главное, нужен кто-то, кто будет ухаживать за поголовьем. Но кто? Али ломал голову, кого бы привлечь к этой работе, пока его ищущая мысль не наткнулась на Салмана Токашева. Тот был не у дел, в колхозе числился лишь формально, целыми днями пропадал в чайной, где пил с кем попало, и вечером выходил оттуда еле волоча ноги. К нему-то и обратился Али за помощью. Салман согласился. Была у него подспудная мысль: а что, если его поставят заведовать этой фермой? Душа его рвалась к руководящей работе.

— И еще ты должен прочитать лекцию для тех, кто ремонтирует сейчас ферму, — сказал в конце разговора Али. — Это очень нужное и ответственное дело.

— Я? — удивился Салман такому неожиданному доверию. — Я могу прочесть... Ты же знаешь, я не темный человек. Разве я не учился? Прочту я эту лекцию, только... только ее сперва надо написать. Ты сможешь написать?

— Прочитать готовое всякий сможет, в том-то и задача — подготовить ее нужно. Ты же птицефермой заведовал, опыт должен быть.

— Я прочитаю, обязательно прочитаю. Не волнуйся, Али, все будет в самом лучшем виде. Ты меня знаешь, — залепетал Салман, окрыленный надеждой на руководящий пост.

Через несколько минут он уже восседал в доме своего соседа Мурата Камукова.

Учитель был удивлен неожиданным приходом Салмана, которого недолюбливал. Но не прогнать же гостя. Может, тот пришел по важному и неотложному делу.

Выпили по две чашки холодного айрана.

— Знаешь, Мурат, вот у меня к тебе дело какое... — начал, слегка запинаясь, Салман. — Послезавтра я должен выступить с докладом... О свиноводстве. Надо рассказать народу, какая от свиней польза... Ты же слышал, что у нас новую ферму строят. Заведующего там нет. Может быть, назначат меня, если я хороший доклад подготовлю...

— Тебя?

— Ну да. Чем я хуже других? С курами я управлялся.

— А ты ешь свинину? — весело сверкнув глазами, спросил Мурат.

— Нет... — ответил Салман, не понимая, куда клонит хозяин.

— Ну, тогда тебе можно доверить ферму, — подавив улыбку, серьезно ответил тот. — Так, чем могу быть полезен?

— Лекцию надо...

— Тебе материал для лекции подобрать?

— Да ничего ты не подбирай... ты мне всю лекцию напиши... Доклад, одним словом.

— Доклад? Значит, я напишу, а ты читать будешь?

Салман обрадованно кивнул.

— Хорошо. Приходи завтра, я сегодня вечерком посижу, напишу.

Назавтра, заскочив к учителю, Салман взял доклад и бросился в сельсовет к машинистке, чтобы та поскорее отпечатала нужный позарез материал.

— В вечеру отпечатаю, — милостиво согласилась та.

Новая ферма располагалась на небольшой полянке, рядом — речка. С раннего утра до позднего вечера стучали здесь топоры, пели пилы, а вездесущие шустрые поросята прибавляли к этим звукам заливистый визг.

В обеденный перерыв, важный от возложенной на него задачи, Салман поставил табурет на табурет, соорудив подобие трибуны, и, свысока осмотрев рассевшихся на бревнах колхозников, начал читать.

Доклад оказался интересным. Люди притихли. Иные от изумления открыли рты — так складно и выразительно говорил Салман. И по докладу его выходило, что виной пренебрежительного отношения к свиньям — религия. Это она посеяла предрассудки.

— Когда-то наши предки, — многозначительно бросив взгляд на слушающих, продолжал Салман, — поклонялись горам, рекам, огню, небу, молнии, дереву, камню, одушевляя и обожествляя их, придумывая для каждого явления природы своих богов: Эрирей был богом урожая, Долай — скота, Аймуш — овцеводства, Суу Анасы — воды, Дуалет — железа, оружия, Шибля — грома и молнии, — всех не перечесть. На смену многобожию пришло христианство — тогда наш народ ел свинину. Но вот вторглись с огнем и мечом арабы, жгли и топтали нашу землю, вводя мусульманство. Эта религия проклинала вино и свинину. Конечно, многие аульчане не знают, что их предки не видели ничего дурного и поганого в том, чтобы разводить свиней. Они должны знать: раньше люди в наших краях ели свинину, содержали коши свиней.

Краешком глаза Салман поглядывал на аудиторию: слушали его внимательно, и сам он не переставал восхищаться, как умело и ловко у него все выходит. «Ну кто говорил, что он, Салман, ни на что не способен? Жалко, нет здесь Аслижан, послушала бы и подивилась на его умную и трезвую речь».

Доклад шел к концу. Салман порядком устал и, уже не задумываясь над смыслом, читал строку за строкой. Вдруг он осекся. Слушатели смеялись. Подумав, что место это прочел невнятно, он снова громко повторил последний абзац доклада:

— В заключение я хочу сказать, что все в докладе — абсолютная правда, но доклад этот писал не я, я бы с таким докладом не справился, писал его другой человек, а прочел я, Салман. Вай, я не то говорю!.. — все поняв, испуганно закричал он.

Поднялся хохот. Потом захлопали. Кто-то крикнул:

— Молодец, Салман! И серьезно говорил, и смешно говорил — по-разному. Как артист!

Этот шум сначала насторожил, а затем переполошил свиней, и они дружно захрюкали. Салман не знал, куда себя деть посреди этого гвалта, схватил в охапку прочитанные листы и убежал.

— Эх ты, лектор! — покачал головой Али, когда вечером встретил Салмана. — Где доклад? Давай сюда. Говорят, хорошо написано. Надо его размножить и раздать читать по бригадам. Только уж без твоей фамилии...

12

Жамилят возвращалась из Нальчика с легким сердцем.

Напрасно волновалась она за сына. Нажабат уверяла, что теперь Ахмат ведет себя хорошо. Но Жамилят все-таки побывала в школе. Об этом она ни слова не сказала Ахмату. Классная руководительница хвалила его, говорила, что ставит в пример другим.

Машина подъехала к ее дому рано утром, еще не рассвело.

— В гостиницу, — попросила она шофера. — Заберем Ибрахима.

Агроном, не меньше Жамилят набегавшийся за эти три дня по разным учреждениям, тоже остался доволен поездкой в город: сумел выхлопотать азотные удобрения. А вчера вечером, оказывается, встретил приятеля, вместе с которым учился в институте, тот жил в городе и заведовал плодовым питомником.

— Давно вы не виделись? — спросила Жамилят.

— О! Лет шесть, нет, семь. Прямо с демобилизации.

— А я редко встречаю подруг, с которыми когда-то училась, — грустно сказала она, но тут же улыбнулась и внимательно посмотрела на Ибрахима. — Вот ты заговорил о приятеле, вернее, сказал, он заведует плодовым питомником. И я вдруг подумала, что у нас на кюнлюме^[19] есть хорошее местечко для сада.

— Я, кажется, представляю, о каком месте ты говоришь.

— Как ты на это смотришь, Ибрахим?

— Я уже подумывал о саде. Но меня насторожил Шимауха, бригадир садово-огородной бригады. Не тот он человек. За хорошим садом хороший уход нужен, прилежные руки.

— Дело поправимое. Разве на Шимауха свет клином сошелся?

Жамилят радовало, что Ибрахим быстро входит в курс всех колхозных дел. На этого человека можно положиться. А вот на Али... Тоже можно, но всегда на сердце тревога, вдруг чего-нибудь накрутит.

Там, где дорога прижимается к реке, недалеко от аула, у старой конюшни, суетились люди. Раздавалось вжиканье пил, слышались громкие голоса.

— Давай заглянем к Али, — предложила Жамилят.

Вышли из машины у свинофермы. Их встретил сияющий Али:

— Как доехали?

— Хорошо. А как тут дела? Что я вижу! Да ведь ты их уже привез! Когда же успел?

— Привез в тот самый день, когда вы уехали. Но ухаживать за ними пока некому. Уговорил было Салмана, да дорого его работа мне стала — каждый день, в конце, ставил ему бутылку, — рассмеялся Али. — А теперь его дружки в чайную совсем переманили. Но ничего, все это временные неурядицы. А пока наш комсомольский секретарь Азнор организовал дежурство на ферме. Вчера я в Баксан ездил, — уже советуясь, заговорил он. — Там мне показали старика и старушку. Они не против переехать к нам работать на ферме, если жильем обеспечим. Я решил пока оборудовать для них комнату при ферме. А потом им домишко дадим, месяца через три.

— Вот и хорошо, Али! — радуясь за него, сказала Жамилят.

ПЕРВЫЕ БОРОЗДЫ

1

Истаял снег в самых низинных местах, и настала солнечная теплынь — земля задышала свободно и жадно, по утрам и на закате парится теплыми туманами. Большая Поляна стала похожа на разбуженный муравейник. На солнечных склонах готовятся к севу: жгут костры из сухостоя — очищают поля; точно жуки ползают тракторы, оставляя за собой черные борозды; тянутся по дорогам, ведущим к бригадным станам, воловьи и конные упряжки.

Горячие дни настали для агронома Ибрахима: с утра до ночи не слезает с лошади, повсюду надо успеть — посмотреть семена, проверить глубину вспашки. В эгу пору ложится на плечи тяжелый груз — ты в ответе за будущий урожай. В ответе перед своей совестью и перед сотнями людей. И порой так намотаешься за день, что кажется, еще минута — и усталость тяжелым сном сморит тебя в седле, но приходит словно второе дыхание, и снова берешь себя в руки и гонишь лошадь к дальним загонам. Кажется, весь ты пропах земляным духом и конским потом и до веку будешь так пахнуть — настолько липок и силен этот запах.

Во многих бригадах уже раскрыты картофельные бурты, сортируют, сушат. Не во всех буртах картошка выдержала зиму, в иных много гнилья. Сколько пропало картофеля! А почему? Да потому, что бурты на зиму плохо укрыли. Казалось бы, нехитрое дело — укрыть бурт, но, как говорится, нет села без нерадивого.

Ибрахим лишь грустно покачивает головой, глядя, как потрошат бурты в третьей бригаде, распространяющие влажный запах картофельной прели.

Не первая это страда для Ибрахима, много их было, и каждая не похожа на другую, а нынешняя в особенности. Встречал ее Ибрахим не в чужой стороне, а в родном ауле. Не оберешься стыда, случись что не так по твоей вине. Да и председатель такая, что поневоле выложишь всего себя, дабы в грязь лицом не ударить. Легко с ней работать. Сколько в ней уверенности, причем — заразительной... Конечно, она права: главное сейчас — ввести твердую оплату трудодней. Пусть сперва не деньгами, а зерном и сеном, овощами и мясом... Удастся ли? Должно удаться. Хороший, слаженный коллектив она вокруг себя сколачивает...

Думая о Жамилят, никак не ожидал, что увидит ее на проселке. Тоже верхом, она поднималась снизу, из аула. Еще издали приветливо помахала ему рукой. Узнала! И когда съехались, спросила:

— Что нового наверху во второй бригаде?

— В обеих траншеях картошка померзла.

— Плохо. Что же будем сажать?

— Надо посмотреть, как она перезимовала у других, если благополучно, перераспределим семена. А если и там одна гниль, тогда... — Ибрахим замялся, не найдя, что сказать.

— Что же ты можешь предложить, товарищ агроном? Как нам вылезать из этой ситуации? Просить помощь у района надоело. Повсюду от нас только и слышат: дайте того, дайте этого...

— Это так, — вздохнул Ибрахим. — Слушай, Жами, а если... если пустить негодную для посадки картошку на крахмал? Его ведь продать можно. А на вырученные деньги купить семенную картошку.

— На крахмал? Верная мысль! Да, да, верная. Интересно, сколько получится крахмала?

— Вскроют все бурты, тогда видно будет, но я думаю, хватит с лихвой.

— Спасибо за добрый совет, Ибрахим. Лучшего выхода, по-моему, у нас нет.

— Не стоит благодарности, ведь картофель — и моя забота.

Поехали бок о бок к полям. Солнце в зените, настало время обедать. Издали видно, как один за другим останавливаются тракторы, трактористы выпрыгивают из машин и спешат к полевому стану.

Но когда подъехали к стану, увидели: печка не дымится, длинный, похожий на базарный прилавок, дощатый стол пуст, а трактористы — кто лежит на соломе, кто покуривает на завалинке. И лица у всех хмурые.

— Как дела, ребята? — спросил Ибрахим.

— Горючее кончилось, — неохотно ответил один, с чумазым, перепачканным соляркой и пылью лицом.

— Как кончилось? — не поняла Жамилят, слезая с лошади.

Чумазый засмеялся, кивнул на трактор, стоявший неподалеку:

— Не у него, а у нас горючее кончилось, — и похлопал себя по животу.

— Повариха вчера домой уехала и не вернулась, — сказал, подходя, другой, уже умывшийся, с мокрыми приглаженными волосами. — Со вчерашнего дня не ели.

— Со вчерашнего? Не ели? — удивилась Жамилят.

Подошел бригадир Мухажир Асланов — широкоплечий, лет тридцати, в солдатской гимнастерке, в черной кепке, надетой козырьком назад.

— Так точно, товарищ председатель! — Он шутливо встал навытяжку и козырнул по-армейски. — Не жрамши со вчерашнего дня. Все время надеялись: вот-вот она явится. Поэтому и домой не сходили.

— Но ведь это далеко — домой. Туда да обратно — три часа ходу.

— А без горючего мы не работники. Лежим, покуриваем, думаем, как быть. То ли домой идти, то ли ее ждать. — Продукты какие-нибудь есть?

— На кухне... — Бригадир кивнул в сторону кухни. — Кукурузная мука, пшено, жидкий айран, соль, масла немножко топленого...

— Богато живете! — усмехнулась Жамилят.

— Что же вы сами-то не приготовите? — вмешался Ибрахим. — Странное дело, шестеро здоровых мужиков страдают от голода, когда на кухне съестные припасы.

— А кому охота за поварское дело браться, — ответил бригадир. — Есть повариха, пусть она и готовит.

— Ну и логика! — Ибрахим засмеялся. — Жамилят, ты слышала? Каждый считает ниже своего достоинства приготовить поесть.

— Вижу, что так. — Жамилят улыбнулась. — А ты, Ибрахим, не проголодался? Нет? Ну, а я есть хочу. — Она направилась к кухне. — Где тут мука, пшено, масло? Хочу приготовить поесть добрым джигитам.

Бригадир опешил:

— Да что ты, сестра, как так можно... Зачем затруднять себя из-за нас?

— Я вижу, пока вы тут умираете с голоду, работа стоит. Да и сама, я уже сказала, есть хочу. Разожгите огонь и поставьте котел с водой, — приказала она и сняла с себя пальто и шерстяной платок. Достала из кармана расческу и причесалась, собрав волосы на затылке в тугой узел, помыла руки и надела передник. — Дровишек еще подкиньте — не скупитесь.

С приятным удивлением наблюдал Ибрахим, как быстро она просеяла муку через сито, замесила тесто, наделала маленьких лепешек, какие обычно готовятся на кошах. Легкость в каждом движении и расторопность. Вот и пшено промыто в холодной воде, вот брошено оно в кипящий котел, вот уже пахнет хантусом^[20] и чуреками.

— Оказывается, ты быстрорукая, Жамилят, — улыбнулся Ибрахим и потянул носом воздух. — Вкусно пахнет.

Обескураженные трактористы тоже молча следили за каждым ее движением. Вот уже на столе железные миски и деревянные ложки.

Спросила:

— А где же половник? Не вижу.

Бригадир юркнул в кухню и через несколько секунд вернулся с половником в руках.

— Давайте садиться обедать, — пригласила Жамилят. — Прошу за стол. Ибрахим, садись вот здесь, рядом.

— Эй, ребята, чего глаза вытаращили? Садитесь! — приказал бригадир. — Ты уж нас извини, Жамилят. Спасибо. А ну, живей, давай за стол!

— Спасибо скажете, когда пообедаете.

За обедом трактористы разговорились, что работы невпроворот, пашут и днем и ночью, но еще пахать да пахать. А почему так, всем ясно — всю землю приходится весной пахать. Осенью-то ни одного га вспахано не было. А кто виноват? Скотоводы. Это они в прошлом году пасли скот на стерне до поздней осени, не дали вспахать под зябь.

— Разве скотоводы виноваты? — заявил все тот же чумазый тракторист. — И над ними есть начальники.

Жамилят повернулась к нему:

— Послушай, брат мой, есть хорошая поговорка: вслед прошедшему дождю бурку не неси.

— Понятно, дело прошлое, но все-таки...

Ибрахим искоса поглядывал на Жамилят. В последние месяцы она заметно похудела: щеки ввалились, резче обозначились скулы, но глаза прежние — чистые, внимательные, уверенные. Жаль, не сложилась у нее личная жизнь. Какой муж не порадовался бы такой жене? Может, потому, что не сложилась у Жамилят личная жизнь, и ушла она с головой в общие заботы. Но иная женщина, которая подолгу работает в мужском коллективе, вольно или невольно теряет какую-то частичку женственности. О Жамилят этого не скажешь — женственная. И как ловко и быстро приготовила обед!.. «Жамилят, Жамилят, Жами... Влюблялась ли ты в кого-нибудь за свой вдовьи годы? Конечно, горянки — они такие... жестоки к самим себе. Но почему меня волнует: был ли у нее кто-нибудь или нет? Мне же должно быть все равно... Уж не ревную ли? На каком основании?.. Глупо. Какое я имею право даже мысленно касаться ее личной жизни? Вон такие мысли из головы, вон!..»

Да, впервые Ибрахим поймал себя на мысли, что думает о Жамилят как о женщине. А главное, не было никакой возможности выгнать из башки эти мысли. Вдруг на миг представил себя вместе с ней в одной комнате: они вдвоем, она готовит хантус, руки ее обнажены до локтя, а он сидит за столом и смотрит на ее красивые и проворные руки, на плавный изгиб бедра, она поворачивается к нему и улыбается — внимательный и мягкий взор.

К стану по пашне шла девушка.

— Вот она, наша повариха, — сказал бригадир.

Все повернули головы в ее сторону.

— Давай скорей, обед стынет! — крикнул один из парней и замахал ей рукой.

— Бегом, бегом! — прокричал другой.

Девушка в самом деле ускорила шаг.

За столом дружно засмеялись.

Должно быть, и этот смех, и вид стола, за которым был в разгаре обед, и сидящая за столом председатель Жамилят — все это подействовало на девушку, как наваждение.

— Я... я... дома была, — пролепетала она, подходя.

— Ну, а я тут в это время обед готовила, — Жамилят нахмурилась. — Садись с нами, пообедаешь.

Девушка точно остолбенела. На щеках вспыхнул яркий румянец. Она не знала, куда деть глаза, — все смотрят на нее, и перед десятком взглядов она совсем потеряла дар речи, наверное, хотела что-то объяснить, но не смогла, из глаз хлынули слезы, она беспомощно закрыла лицо руками и разрыдалась.

Жамилят удивленно вскинула брови:

— Что случилось?

— Брат заболел... Я... я...

— Успокойся, — подошла она к девушке и похлопала по плечу. — Конечно, если брат заболел... Всем все понятно. Но надо было как-то предупредить. Ну, ну, не надо... успокойся. Скажи лучше, тебе нравится здесь работать?

Девушка удивленно взглянула на нее.

— Я спрашиваю: тебе нравится твоя работа?

— Какая? Поварихой? Нет.

— А почему?

— Не успеваю... Клянусь аллахом, я стараюсь, но они так едят, — кивнула она на трактористов, — так едят... Как саранча! Не успеваю я им готовить.

— Рабочий человек без еды — не человек. Ты уж старайся, наверное, сама знаешь, рабочих рук в колхозе не так уж много. Каждые на счету. Ты уж старайся, не оставляй их без еды. А не то выдадим тебя замуж за Диммо. — Жамилят улыбнулась.

Этот Диммо был аульским полудурком. С утра до вечера он только и делал, что жевал: корку хлеба, недозрелый кусок арбуза, зачерствелый хичин, незрелое яблоко — ел все съестное, что попадалось ему на глаза. Наверное, у него был железный желудок: не раз люди видели, как он глотал голубиные яйца прямо со скорлупой. В ауле не было девушки, к которой бы он не набивался в женихи. А те шарахались от него, как от прокаженного.

— За Диммо? — Девушка, видно, была простушкой. Глаза ее округлились.

Над станом прокатился взрыв хохота.

— Успокойся, не отдадим. — Жамилят положила руку ей на плечо. — Очень прошу тебя: старайся. Ведь ты механизаторов кормишь, а они важные для колхоза люди. Вон они, смотри, какие гвардейцы.

— Куда ей приготовить такие чуреки и такой хантус! — сказал чумазый тракторист.

— А вы бы помогли, если она не справляется. Чего было ее ждать? Могли бы сварить мамалыгу с маслом. Ну, Ибрахим, нам пора за дело. Едят они хорошо, а теперь посмотрим, как пашут.

Ибрахим направился с ней к тракторам.

Измерили глубину вспашки сперва у одного, потом у другого тракториста. Подошли к третьему.

— Чей это? — Жамилят указала ореховым прутиком на трактор. — Мелко пашет. Могу поспорить, глубина, вспашки — не больше пятнадцати сантиметров.

— Нет, так мелко не будет, — ответил тракторист.

— Ну-ка, замерим, — попросила она Ибрахима.

Он развернул свой железный складной метр.

— Семнадцать сантиметров.

— Я же сказала: мелко!

— Сейчас же опустите лемеха. — Ибрахим строго взглянул на тракториста. Повернулся к бригадиру: — А ты, Асланов, за их работой следи — твоя обязанность. И прошу всех запомнить: будет мелкая вспашка — заставлю перепахивать. Давайте условимся впредь: глубина вспашки — не меньше двадцати сантиметров. Думаю, повторять не придется?

— Как сказали, так и будет, — смутился бригадир. — Я ведь тоже так объяснял. — Он погрозил пальцем нерадивому трактористу. — Но не все, видно, поняли....

Жамилят отошла в сторону, что-то высматривая в разворошенной плугом земле. Ибрахим подошел к ней:

— Что ты там отыскала?

Жамилят нагнулась, что-то подняла.

— От нашей трехлинейки. — На ее ладони чернела изъеденная ржавчиной гильза. — Возьму на память. — Она положила гильзу в карман телогрейки. — Ну что, поехали дальше? — Взяла под уздцы своего пегого коня. — Надо успеть в первую бригаду. Там, наверное, уже вскрыли бурты.

Увидав ржавую гильзу на ее ладони, Ибрахим вздрогнул. Вспомнился ему партизанский отряд, в котором он командовал отделением, вспомнил и ее, Жамилят, — серая юбка, армейский ватник, шапка-ушанка. Кроме нее в отряде было еще четыре женщины — это были жены красных командиров, которым грозила смерть в оккупированных селениях. Тогда, в середине зимы, эти горные склоны были покрыты снегом, бугристые дороги — льдом. Вспомнил, как однажды его отделение поздним вечером прокралось в Большую Поляну, — в село входили вон с той стороны, из заиндевевшего леса. Перед этим весь день хоронились за деревьями у опушки, засекая, где, в каких домах разместились фашисты. У отделения было задание — взять «языка», но в бой не вступать. Помнится, Жамилят первая заметила, как из школьного здания, превращенного в казарму, вышел высокий худой немец, направился к соседнему дому, в курятник.

«Там бы его и накрыть», — шепнула тогда Жамилят.

Впятером они бегом, огородами пробрались к курятнику. Жамилят осталась возле двери — сторожить, а четверо мужчин юркнули в курятник. Борьба в темноте была короткой, в мгновение ока кляп оказался у фашиста во рту. Связали руки, вытолкнули из двери и поволокли к опушке, где их ждали кони. Жамилят первой вскочила на лошадь, пленного ей перекинули, как мешок, впереди седла, и группа спешно отошла в горы, где расположился партизанский отряд.

Эта операция хорошо сохранилась у Ибрахима в памяти.

Вскоре после той вылазки Ибрахим получил пулевое ранение, его отправили на Большую землю, в госпиталь. А из госпиталя — на Второй Украинский фронт. Так и расстались их военные дороги... Он ничего не знал о судьбе Жамилят, хотя и не раз вспоминал ее, — до тех пор, пока не столкнулся с ней в Нальчике в коридоре министерства.

...Кони зашагали по пашне, вспугивая грачей, скворцов и полевых синиц. Ибрахим заметил Жамилят, что она должна была бы его отругать. Как за что? Плохо проинструктировал трактористов насчет глубины вспашки, а ведь это его первая сейчас забота. Она улыбнулась и ответила, что незачем ругать, если человек занялся самокритикой.

— Просто у тебя мягкое сердце, Жами.

— Спасибо на добром слове, — снова весело улыбнулась она. — Сердце мягкое для тех, кого оно считает своими друзьями... для тех, кто ему дорог.

— Если я правильно понял, оно мягкое и для меня, не так ли?

Рассмеявшись, Жамилят подстегнула коня.

— Вон куда забрела наша беседа!

— Все это шутка, конечно.

Пустив лошадь вскачь, она далеко обогнала его, крикнув издали:

— Не отставай!

Стремглав неслись два всадника по склону горы. Терпко пахла земля, вспоротая плугами, готовясь принять семена. Вдали белели снежные шапки гор, их белизна казалась далекой и недоступной. Такой же недоступной казалась Ибрахиму и всадница, за которой, храпя, со всех ног спешил его вороной.

2

Как в воду глядел отец Жамилят, старый Хамит, когда однажды говорил дочери, что не избежать ни ей, ни ему людских пересудов: уж больно на виду она, каждая соринка с бревно кажется тому, кто хочет что-то увидеть, опутает ее паутина молвы. Люди-то разные: одни вроде бы по добросердечию, а другие с намеком, но стоит появиться Хамиту на ныгыше, — все лезут с советами да предосторожностями. Только и слышит:

— Хамит, как ты допустил, что твоя дочь председательницей стала? Не для женщины эта должность — ни сна, ни покоя.

Или:

— Хамит, где видано-слыхано, чтобы незамужняя женщина, да еще в соку, заправляла такими делами? Помяни меня, не сегодня, так завтра поведется какая-нибудь сплетня. Приплетут к ней кого-нибудь из мужиков.

Или:

— Хамит, повезло тебе: теперь и дождь будет лить в твое озеро. Все колхозное добро тебе сам аллах в руки дал...

Или:

— Хамит, не откладывай, начинай строить дом. Дочь — она все в строительстве тебе обеспечит, до единого гвоздика, до единой досточки. Чего ты ждешь?..

Но есть и такие:

— Хамит, слава аллаху, что в нашем ауле такая женщина. Ум у нее женский, но соображает не хуже любого мудреца. Такая колхоз в гору потянет. Честь и хвала ей. Да поможет твоей дочери аллах и Советская власть. Надежду она среди людей посеяла...

Обрадовались и засуетились многочисленные родственники Таулановых: теперь солнце будет греть и их дворы. Разве не побеспокоится Жамилят о своих близких? В колхозе много хороших мест: весовщики, арбичи, учетчики, кладовщики...

И не денешься никуда от всех этих разговоров. Не слышать бы их, но ведь уши ватой не заложишь. Старый Хамит ходил мрачнее тучи. И все-таки решился на разговор с дочерью.

— Жами, — сказал он как-то вечером, посасывая трубку, — человек славен своими делами, по делам и воздают ему. Конечно, родственники должны помогать друг другу, но что же это получается, если каждый новый председатель будет родню на теплые местечки пристраивать. Тебе не докучают просьбами — так мне с матерью прохода нет.

— Отец, — сказала Жамилят, — если ты не против, давай созовем нашу родню и поговорим начистоту и откровенно.

В выходной день маленький домик Таулановых был битком набит родственниками — сидели на стульях, кроватях и прямо на полу.

За столом слева от Жамилят — отец, а справа занял место древний Хажи, самый старший в роду. Ему больше ста, но намного ли больше — он не знал, ведь в стародавние времена людине вели счет прожитым годам. Несмотря на преклонный возраст, Хажи был еще крепок телом и головой светел.

Жамилят встала, обвела собравшихся взглядом, и на переносице и в уголках рта залегли глубокие морщинки, но потом лицо ее просветлело, и она сказала приветливо:

— Я рада видеть в доме отца моего всех своих родственников, спасибо, что навестили. Но случай, который привел нас собраться, — особый случай, и потому встречу нашу правильнее назвать совещанием бригады — ведь почти все вы работаете в третьей бригаде. Да и вопросы будут обсуждаться, так сказать, производственные. Я слышала, многие мои родственники обрадовались, когда меня избрали председателем. Да будет ваше богатство обильным, — поблагодарила она. — Но есть и такие, что думают так: раз она председатель, значит, надо ждать от нее всяких поблажек да тепленьких местечек. Пусть так не думают! Не будет никому никаких поблажек. Наоборот, все, кто тут сидят, не должны чураться самой трудной, самой черной работы. Иначе позор всему нашему роду, и председателю тоже. Нужно добиться, чтобы третья бригада стала лучшей в колхозе. Многие наши мужчины сейчас зарабатывают деньги вдали от дома. Нужно передать им: пусть возвращаются, в колхозе мало рабочих рук. Очень нужны столяры, кузнецы, косари — работы всем хватит.

Она перевела дыхание, всматриваясь в лица собравшихся. Слова ее восприняли по-разному, кое-кто хмурился и поглядывал сердито.

— И если каждый из вас будет ладить со своей работой, значит, я с вами буду ладить. Мои успехи — ваши успехи, а мои неудачи — это и ваши неудачи. Вот так я понимаю родственные связи.

— Я не прочь работать в колхозе, — выкрикнул из дальнего угла парень в новой вельветке. — Но где? Я окончил курсы агрономов. Почему меня не ставят агрономом?

— Но у нас уже есть агроном! — ответила Жамилят.

— Это не мое дело. Когда меня посылали на курсы, мне обещали место агронома.

— Тогда у нас совсем не было агронома, Асхат, да, да, не было, но сейчас... Агроном, который сейчас работает, окончил не курсы, а институт. У него, разумеется, больше знаний. Возьми лучше бригаду и там испытай свои способности.

— Для чего я тогда на курсах учился, чтобы бригадиром работать? Вы должны устроить меня по специальности.

— Ты что болтаешь, негодник, — стукнул клюшкой о пол древний Хажи. Взгляд его стал кинжально острым. — Как ты смеешь рот раскрывать при старших? Ты видел когда-нибудь картошку? Где? На столе? А в борозде ты ее не видел. Какой же из тебя агроном? Посмотрите на него: хочет быть агрономом! Жамилят, ты зря его в бригадиры прочишь, он и бригадиром работать не сможет. Я слышал, он отлично знает одно дело: как выбивать пробки из бутылок. В этом он мастер! Послушай, что скажет тебе старый Хажи: иди в бригаду и работай там, где поставят. Иначе пусть твоей ноги не будет в доме!

Прошелестел смешок — так вдруг весь съежился и покраснел, точно бурак, самонадеянный Асхат, не знал, куда девать глаза.

Старый Хамит искоса взглянул на дочь. Дочь улыбалась. Значит, довольна.

А Хажи еще раз стукнул палкой о пол и добавил:

— Жамилят, ты наша надежда, а мы сил своих не пожалеем, чтобы помочь тебе, лишь скажи, что нам делать. И пусть все, кто тут собрался, запомнят: мы никогда не попросим у Жамилят «дай», если это нам не положено.

Древний Хажи пригладил рукой седую бороду и коричневатые от табачного дыма усы, лицо его было строгим и торжественным. Жамилят мысленно поблагодарила его и подумала, что правильно в пословице говорится: «Вытри нос у старика и держи его при себе советником».

В этот вечер гости засиделись допоздна. Провожая их, старый Хамит улыбался. Он тоже остался доволен встречей.

3

Большая обида зрела в душе Салмана Токашева на новое руководство колхоза. Устранили от заведования птицефермой, потом и свинофермой. А бывший друг его, Али, посоветовал пойти работать простым чабаном. Как? Ему, Салману? Чабаном?! Да в своем Али уме?

Нет, на это он не согласный, лучше он подождет. Ведь никогда не знаешь, каким концом повернется к тебе жизнь через месяц-другой. Глядишь, Жамилят эта долго не продержится. А придет новое начальство, тогда вспомнят и о нем, Салмане. А пока он не пропадет: есть хороший приусадебный участок, Толукыз частенько ездит на базар в Баксан и привозит оттуда немалые деньги. Пока можно пожить в свое удовольствие, не работая...

Жена его, Толукыз, полностью разделяла честолюбивые притязания мужа.

Но когда Салман был «под мухой», его постоянно тянуло на птицеферму, хотелось разведать, как там идут дела, и посмотреть на Аслижан, хоть мысленно погладить ее крутые бедра...

Чтобы лишний раз заглянуть на ферму, всегда нужен был тот или иной повод. Но где их набраться, чтобы бывать почаще? Вскоре Салман придумал постоянный предлог: оставил на ферме свое ружье, якобы для того, чтобы птичницы могли защищать кур от лис и ястребов. Теперь можно было на неделе по нескольку раз приходить на ферму, чтобы проверить боевые качества ружья.

Целыми днями Салман толкался возле чайной, слушая байки водовоза Омара, а по средам ходил в соседний аул, где жил его приятель Карабаш. У него можно было хорошо выпить и закусить.

И вот этот самый Карабаш стал причиной его несчастья.

Карабаш был отменным охотником, а еще он умел варить такую бузу, что не уступит любому вину. Ах, какая буза у Карабаша!

В то ясное утро, когда Салман отправился в гости, зазеленели леса. Они кольцом окружают белые скалы, которые теснятся друг к другу, точно бусы в ожерелье, и кажется, это вовсе не скалы, а девушки-горянки выстроились на лугу перед танцами. Салман предвкушал, как встретит его Карабаш, как они сядут за стол на застекленной веранде, сытно поедят, а потом возьмутся за чаши с кипучей бузой. Он даже ускорил шаг, чтобы приблизить предстоящее удовольствие.

Вот и мост через речку. Вот и мельница с железной крышей. Вот и луг, по которому бродит небольшой табун.

Салману даже пришла мысль оседлать вон того гнедого жеребца и вихрем долететь до приятеля, но, увидев скошенный в его сторону огненный глаз коня и тревожное перебирание копыт, он все же отказался от этой мысли.

Наконец они засели с Карабашем за стол — и сколько раз показалось пустое дно чаши, Салман не помнил. Помнил только, что плакался Карабашу на свою судьбу, на то, что Аслижан его не любит, а ему хотя бы обнять ее разок, прижать к горячему сердцу — так ведь не подпустит. Тут и предложи ему Карабаш явиться к Аслижан в образе медведя и потискать в своих объятиях. Не теряя времени даром, Салман нарядился в медвежью шкуру и вскоре появился у фермы.

Серая с черной мордочкой собачонка, дремавшая во дворе, встрепенулась и вскочила, будто ее ударило током, тявкнула раза два в сторону кустарника, подступающего к птицеферме, и тут же стремглав с визгом бросилась со двора.

«Что с ней стряслось? Неужели лиса пожаловала?» — подумала Аминат и вышла из комнаты во двор, но не прошло и минуты, как она стрелой влетела обратно, белая, как снег.

Увидав ее, Аслижан тоже не на шутку перепугалась. Но, набравшись храбрости, ступила через порог. Где-то в глубине птичника визжала собачонка. Совсем рядом раздался рев: «Му-у!» Птичница вздрогнула, повернулась, по спине пробежали мурашки. Прямо на нее вразвалку шел большущий медведь. Не помня себя, Аслижан бросилась в комнату, схватила висевшую на стене двустволку и, высунув ее в окно, почти не целясь, спустила курок. Вздрогнули от выстрела стены домика, а во дворе раздался отчаянный крик. И когда рассеялся пороховой дым, подруги увидели медведя, распластавшегося на земле.

Проходивший мимо фермы Харун бросился на выстрел, мигом перепрыгнул плетень и очутился во дворе, посреди которого шевелилась бурая груда: «Медведь!» Но вдруг из шкуры медведя показался голый по пояс человек: стоит на четвереньках, а встать не может.

— Сюда-ааа! — кричит. — Помогите!..

Харун протер глаза: «Да ведь это же Салман!..» И бросился стаскивать с него шкуру. Салман стонал сквозь зубы. Со всех сторон сбегался народ.

На пороге появилась бледная, дрожащая Аслижан. Уставясь на нее мутными глазами, Салман прокричал:

— У-убила-а!

— О аллах! — вскрикнула Аслижан и упала в обморок.

Возле Салмана толпился народ. Шутка сказать, женщина стреляла в медведя, который вдруг оказался Салманом!

— Эта баба вогнала в меня весь заряд дроби, — чертыхался Салман, ощупывая бедра и живот. — Ой-ой-ой, что наделала-а!..

Побежали за милицией.

Аминат отпаивала подругу холодной водой с валерьянкой.

Галдела собравшаяся во дворе толпа:

— Ружье в своего хозяина бахнуло!

— Хорошо, что жаканом не зарядил!

— Хотел стать медведем, а стал раненым петухом...

— Оллахий, медвежья шкура дробью пробита, как сито!

— Да никак Аслижан его мужского достоинства лишила!

Салмана положили на арбу и повезли в больницу. Подъехал милиционер на мотоцикле с коляской. Взял ружье, медвежью шкуру, прихватил обеих птичниц, повез в отделение милиции.

К Харуну подошел водовоз Омар:

— Много повидал на своем веку, но такого еще не видывал. Зачем этому несчастному надо было рядиться медведем, когда он и так всю жизнь был ослом.

Люди начали расходиться. По аулу быстро разлетелась весть о проделке Салмана.

Прослышав о несчастье, которое приключилось с супругом, Толукыз бросила веник из березовых прутьев, которым подметала двор, и ринулась в больницу, причитая по дороге во весь голос:

— Ой, бедная я!.. Кто тебя убил! Пусть у него руки отсохнут! Кто до смертушки тебя довел? Пусть у того двор заполнится плачем! Кто пролил твою кровушку? Пусть у того кровь из жил польется ручьем, и пусть попадет он в могилу!..

Хирург успел уже вынуть дробь из тела раненого и основательно его подлатать.

Увидев распластанного на больничной койке Салмана, ниже пояса по самые колени запеленутого в бинты, Толукыз запричитала еще пуще.

— Чего ты ревешь? Я ведь живой, — бодро сказал он, чтобы успокоить плачущую супругу.

Доктор вышел из палаты. Толукыз уселась на табурет подле мужа, по-прежнему всхлипывая, но уже реже, она начала остывать, как машина, у которой кончилось горючее.

— Ничего опасного нет, Толукыз, ничего опасного. Доктор говорит, дробь недалеко в тело вошла.

— Кто же стрелял в тебя?

Салман не ответил.

— А почему у тебя в этом месте перевязано? — тревога охватила супругу.

Салман молчал.

— О, горе какое!.. — ударилась в плач и запричитала Толукыз. — Чтоб жизнь оборвалась у того, кто это сделал!.. Кто, кто это сделал? Почему он не стрелял в другое место! О аллах, накажи его!..

Вошел доктор и еле-еле уговорил Толукыз уйти из палаты. Но еще долго под окнами больницы слышались ее стенания:

— Чтоб сдох тот, кто навел на нас эту беду!..

Салман лежал пластом, уставясь в потолок, и горько вздыхал. Разве мог предположить он, что шутка выйдет ему боком?

4

Аул Большая Поляна и вправду очень большой. И как в любом большом селении — много разных происшествий случается за день: то теленок с обрыва упал, то два соседских петуха подрались — и один лишился гребня, а значит, угодит теперь в котел, но то, что случилось с Салманом, действительно из ряда вон выходящее происшествие, которое неоднократно обсуждалось и на большом ныгыше, возле магазина, и на малом, что возле кладбища.

День выдался солнечный, и шестеро стариков уже полдня сидят на плоских камнях, покуривают, ведут беседу. Историю с Салманом они уже обсудили во всех деталях, и разговор приутих.

Но вот в переулке, ведущем к ныгышу, показывается Хамзат-эфенди, он степенно бредет, опираясь на палочку, на конце которой поблескивает латунная гильза. При каждом шаге подол его шубы отгибается, обнаруживая курчавую шерсть изнанки. Толстый живот перетянут узким пояском из сыромятной кожи, украшенным вороненым серебром, на голове огромная, как мельничный жернов, черная папаха, изрядно послужившая своему хозяину.

Старики, собравшиеся на ныгыш, заметили его еще издали. И один из них, глядя, как по-старчески медленно плетется Хамзат-эфенди, глубоко вздохнул:

— Эх, старость, старость.

Многие помнят Хамзата в молодости. Лихой был джигит! Ну, а теперь каждый может поклясться, что Хамзат не сумеет джигитовать. Если твой век перевалил за восемьдесят, забывается прежнее удальство, и ты больше думаешь о том мире, куда вскорости пойдешь, чем о том, в котором живешь.

— Ассалам алейкум! — поприветствовал старых друзей Хамзат.

— Уа алейкум салам! — дружно ответили те. — Далеко ли собрался, Хамзат?

— Узнать, все ли вы живы-здоровы. Да заодно посмотреть на то местечко, куда скоро отправлюсь.

Он обвел стариков взглядом, в котором сквозила суровая насмешка.

— Позор! Опять этот черный ишак чешется о надгробный памятник. Чтоб их чесотка, этих ишаков, извела!.. Прогоните его, что ли!

Старики разгалделись:

— Нет на кладбище ограды. Скот заходит. Стыдно перед мертвыми. Мы все в землю пойдем. С какой совестью мы с ними там встретимся?

— Не только перед мертвыми — перед живыми стыдно.

Седобородый Болат, считая себя самым младшим, пошел отгонять ишака.

Не впервой начинаются подобные разговоры, сколько раз велись они. Но дальше слов дело не идет. Обращались за помощью в правление, обивали порог у Али, но до сих пор все без изменения. Высказавши свое недовольство, старики постепенно умолкли. Зачем толочь воду в ступе?

Затянувшееся молчание нарушил щупленький Алисолтан:

— Хамзат, не сходить ли нам к Жамилят?

Хамзат-эфенди молчал, зло поджимая губы.

— Ничего мы не потеряем, если сходим к ней всем гуртом, — сказал другой старик, длинный и худой Энвер.

— Я не хочу еще раз испытывать бесчестье. А вы, если хотите, то идите, — ответил, смиренно потупившись, Хамзат-эфенди.

Не то сердце его преисполнилось великой печалью, не то почувствовал он приближение полуденного намаза^[21], Хамзат, козырьком приставив ладонь к бровям, запрокинул голову, взглянул на солнце, а затем зашагал той же дорогой, которой пришел сюда. И старики долго следили, как он волочит ноги, опираясь на палочку. Судя по такой походке, недолго ему пребывать на этом свете — в самом скором времени предстанет он, видно, пред ликом аллаха. И никому из них не избежать такой участи.

Держась теневой стороны улицы, старики нестройной цепочкой двинулись в сторону правления колхоза.

Жамилят встретила их на крыльце — собралась куда-то ехать.

Старики поздоровались с ней.

— По какому случаю ко мне? — улыбнулась она.

Старший из стариков, Алисолтан, сказал, стуча палкой по булыжнику, которым была вымощена дорожка, ведущая к крыльцу:

— Дочка, дело у нас к тебе. Не обессудь, если переступили твой путь, видим, спешишь ты.

Спутники его стояли молча, поглядывая то на Алисолтана, то на Жамилят. Что скажет она?

— Тогда зайдите в правление. Вы у нас нечастые гости.

Шестеро стариков расселись на стульях в кабинете председателя. Они смущенно молчали, не зная, с чего начать. В это время зазвонил телефон. Жамилят взяла трубку. Слушала некоторое время молча, потом заговорила, глядя через окно во двор:

— Вы сами знаете, скот еле-еле перезимовал. Годных для перевозок волов и лошадей у нас почти нет. Вся надежда на машины. Но у половины нет скатов, а «босиком» далеко не уедешь... Аул у нас большой, хозяйство огромное... Я прошу от имени всего аула, — она посмотрела на смиренно сидевших в кабинете посетителей, — дайте нам две новые грузовые машины и четыре комплекта скатов. Даю партийное слово, в кассе у нас ни копейки, чтобы выкупить бензин... На самом деле, помогите нам... Больше мы у вас ничего не попросим... Спасибо, спасибо, беркет берсин. — И, положив трубку, повернулась к старикам.

Те поднялись, собираясь уходить.

— Алисолтан, куда же? Вы и не сказали, зачем пришли.

Алисолтан неуверенно заговорил:

— Жамилят, пусть аллах поможет тебе в твоих делах.

— За пожелание — спасибо. Но, насколько я понимаю, вы ведь не за этим явились. Выкладывайте свое дело.

— Своей старостью заклинаем, дочка, выслушай нас. Не говори нам: «Эти старцы с никчемным делом пришли в то время, когда у меня голова пухнет от колхозных забот», — сказал Алисолтан.

Слово за слово — старики выложили, ей суть дела.

Жамилят задумалась.

— Вы правы. Это наше общее дело. Аул, имеющий запущенное кладбище, — это неблагоустроенный аул. А наш аул очень неблагоустроенный: улицы немощеные, чуть дождь — только на коне и проедешь. Обещаю вам: как кончим посевную — сразу примемся за благоустройство. Восстановим кладбище, сделаем ограду, замостим улицы. Весь аул подниму на работу, от мала до велика. Спасибо вам за вашу заботу, — поблагодарила Жамилят.

Довольные старики шумно подались на улицу. Пошли не цепочкой, а кучкой, повеселевшие, будто со свадьбы.

5

Только отсеялись, как пришла пора отправлять скот на летние пастбища.

И потянулись с самого раннего утра со всего района всадники, подводы, брички, пеший люд, а за ними отары овец, стада коров, косяки лошадей, погоняемые пастухами в местечко Гепчока. Местечко это в укромной, поросшей перелесками балке, по которой звенит безымянная речушка, теряющаяся среди кудрявых куп барбариса, облепихи и шиповника. Гепчока — традиционное место сбора животноводческих бригад перед отправкой на летние пастбища. Готовятся к этому загодя. Ведь не на день и не на неделю уходят пастухи к отрогам Эльбруса, нелегкая жизнь поджидает их там: дожди, холодные густые туманы, прикрывающие набеги волков, а то и заглянет зима с запоздавшим бураном. Полгода вдали от дома, полгода вдали от друзей, веселой жизни аула. Потому издавна стал этот день праздником скотоводов. Где, как не в Гепчока, увидишь всех и тебя все увидят. Отсюда отправляются скотоводы в горы.

Каждый год летние пастбища перераспределяются между колхозами. И ежегодно приходится строить заново коши для людей, укрытия для скота. Работа трудоемкая, большая. На поляне груды стройматериалов. Скотоводы везут с собой плетень, черепицу, лес...

А пока идут приготовления, все хозяйства района показывают комиссии свою подготовку к лету.

Колхоз «Светлая жизнь» раскинул свой стан на правом берегу. На невысоком холмике — белая палатка. За ней — еще одна, возле которой в яме горит костер. Над костром — огромный котел. Какой же праздник без вареной баранины, без шорпы?

Ряды арб и бричек. Они выстроились, как на параде, а перед ними — длинные столы, на которых «пастбищные» библиотеки, доски с обязательствами бригад, деревянные и металлические миски, кружки, ложки, ведра, цедилки, теплая одежда для скотоводов: бурки, башлыки, войлочные шляпы, брезентовые плащи, стеганки, брюки, кирзовые и резиновые сапоги; патефоны, рядом с ними стопками, как хичины, лежат грампластинки.

Посреди поляны высится длинная гладкая жердь. На ее макушке полощется ореховое знамя^[22].

Народу кругом — яблоку негде упасть. И, конечно, гяпчи^[23], в войлочной маске, красноглазый, уже ходит по кругу. Вот, поплевав на руки, он направился к ореховому знамени. Сделал вид, что хочет взобраться по жерди, но не пролез и метра — сорвался.

Стоявшие рядом девушки-телятницы смеются, наблюдая за гяпчи. А он снова лезет по жерди и снова падает. Но тут же вскакивает, хватает в руки войлочную плеть, садится «на коня», которого ему заменяла фундуковая палочка, и скачет на смеющихся девчат. Взмахнув мягкой плеткой, хлопает одну из них по заду. И девчата — врассыпную, взвизгивая и прячась от гяпчи. Из палатки вышли Жамилят и Харун, и гяпчи, взгикнув по-жеребячьи, мчится на своем коне к ним.

— Прошу всех внимания! — кричит гяпчи. — Все будьте готовы! Сейчас праздник начнется. Ну, а если кто-нибудь не поднесет мне гоппан с бузой, того я отхлещу своей плеточкой. Тпру-у! — прикрикнул он на своего «коня». — Куда рвешься? День только начался, а ты, я смотрю, уже захмелел.

Должно быть, запах свежего мяса привлек двух орлов, гордо выплывших из-за гор. Они парят высоко над лагерем.

Грянул выстрел, возвещая о начале праздника.

На поляне комиссия из района. Она уже в полном составе. Тут и председатели колхозов. Разговор непринужденный, но все, скрывая нетерпение, ждут, когда мимо поведут скот. Сразу будет видно, в чьем хозяйстве он перезимовал хорошо, а в чьем — мыкал горе.

Вот повели быков-производителей. Затем телят. Доярки погнали своих подопечных коров...

Блеяние, мычание, крики погонщиков, звуки пастушьей дудочки.

Но только последнее стадо миновало комиссию — тут же на поляну вырываются всадники, перегоняя друг друга.

Скачущий вперед всадник на караковом коне хватает ореховое знамя. Остальные — их шестеро — бросаются следом за ним. Кони несутся во весь опор, а зрители возбужденно кричат:

— Добавь, Добеш, добавь!

— Оллахий, этот теперь никому не уступит знамя!

— Глянь, второй его догоняет!..

Наездники на полном скаку приближаются к речке. Кони, словно на крыльях, переносят их на другой берег, а дальше — холм, всадники скрываются за ним — и вот появляются вновь, но кони уже не летят стремглав, а идут шагом, наездники с трудом удерживают их, разгоряченных.

Ореховое знамя по-прежнему в руках у джигита на караковой лошади. Вот он въехал в круг, спешился. Его окружили со всех сторон. Девушки прикрепляют к знамени носовые платки, цветочное мыло, флакончики с духами, конфеты.

В это время раздался веселый голос гармошки, барабана и зурны. Молодежь поспешила к музыкантам. И вот уже парень и девушка плавно заскользили в танце.

А между тем районная комиссия продолжает свою работу. Еще и еще раз проверяется пастушеская амуниция, не забыли ли чего. Колхоз «Светлая жизнь» на проверке выглядел неплохо, правда, вот скот после зимовки — много хуже, чем в других хозяйствах.

К Жамилят подошел Амин Гитчеев.

— Смотрите, на большом перевале тучи. Как бы не хлынул дождь. — Он с беспокойством смотрел в сторону гор.

— Теперь не страшно, — ответила Жамилят. — Работа у нас подошла к концу. Вовремя управились.

Грянул ливень внезапно. Все бросились к палаткам, откуда дразняще уже пахло готовым шашлыком и шорпой. Спешил с другого конца поляны и Ибрахим, но на его пути, как ангел Азраил, возник еще прихрамывающий после больницы Салман Токашев.

— Салам, Ибрахим! Как хорошо, что мы встретились! — Салман был «под мухой».

— Салам!

Салман подобострастно, долго жал Ибрахиму руку. Что ему пришло в голову? Может быть, надежда получить через Ибрахима руководящее место? Кто знает?

Они стояли на берегу речушки! От дождевых потоков, стремящихся с гор, она с каждой минутой становилась стремительней и полноводней.

Под дождем оба промокли до нитки. Ибрахим чувствовал, что Салман настроен на какой-то решительный разговор. Но о чем им говорить? Да и о чем вообще можно говорить всерьез под проливным дождем?

— Пойдем в палатку, — предложил Ибрахим.

— Нет, мне туда ни к чему.

— Куда же ты хочешь — к вдовушкам с птицефермы? — усмехнулся Ибрахим, вспомнив недавнее нашумевшее происшествие.

Салман, минуту назад благодушный, вдруг весь подобрался, словно и хмель с него сошел.

— Уж если говорить о вдовушках, — да будет аллах свидетелем! — ты устроился намного лучше меня, Ибрахим, — проговорил он, растягивая слова.

— О чем ты? — не понял тот.

Салман не спешил с ответом.

— Что ты имеешь в виду? — снова спросил Ибрахим.

— Тебе лучше знать, что я имею в виду. Я говорю о той, из чьей машины ты не вылезаешь, спелись — водой не разлить. Удачно у вас получается: с одной стороны, ты — вдовец, а она — вдовушка...

— А с третьей стороны?! — вскричал Ибрахим. Кровь прилила к голове, шея и лицо его стали пунцовыми.

— А с третьей — Али. Но он сбоку припека, как я понял, — не моргнув закончил Салман.

— Что-о! — набычился Ибрахим и пошел на Салмана. Тот отпрянул к речке. — Что, что? — взял его Ибрахим за грудки. — Да ты знаешь, кого ты порочишь? — Салман, изловчившись, вывернулся, скакнул назад, нога его зацепилась за камень, и он рухнул в воду. Его войлочная белая шляпа понеслась по течению.

Метров через тридцать он вылез из воды, жалкий, как мокрый петух.

— Видно, давненько ты не купался, — крикнул ем Ибрахим.

— Я тебя... Я тебя... Я... — не мог отдышаться Салман.

— Ну что ты меня?!

— Я так не оставлю... В суд!.. Я в партком доложу.

Салман в бессильной злобе сжимал кулаки.

— Если в суд... Знай, сам первый получишь за клевету.

— Это не клевета. Об этом все в ауле говорят.

— Только ты такое выдумать мог, да твоя балаболка Толукыз пустить по ветру.

— Если бы это была неправда, ты бы не сбросил меня в реку. Правда-то глаза ест!..

Ибрахим ринулся к нему. Салман перетрусил и бросился бегом в сторону стоянки соседнего колхоза.

Дождь угомонился так же неожиданно, как и начался. Все кругом посвежело, словно умылось, даже небо и солнце. Люди вытряхивали свои бурки, плащи, расстилали на ветру промокшую одежду. По-прежнему то тут, то там раздавались веселые крики, песни, звуки гармоники, но уже не было прежнего оживления — праздник стихал. Вновь одолевали людей будничные заботы.

Тревога охватила Ибрахима, когда он перебирал в памяти недавний разговор с Салманом. Неужели по аулу пошла бродить подлая сплетня?

6

Была полночь, когда Жамилят вернулась домой. На столе — уже остывший ужин, накрытый розовой салфеткой: свежий сыр, пропеченный на сковородке чурек, полкружки кислого айрана.

Все уже спят. Слышно, как на кухне во сне что-то нашептывает отец, слов не разобрать.

Кровать ее уже расстелена. Упасть бы в ее объятия, забыть бы обо всем на свете и спать, спать, спать... И чтобы не было тяжелых снов.

Присела на табурет возле кровати. Достала из кармана свой заветный блокнот в красном коленкоровом переплете, истрепанный, истасканный, излохмаченный. Почти весь испещрен ее записями. Скоро потребуется другой. Но жалко расставаться с этой книжицей, привыкла к ней. Тут каждое слово пережито, выстрадано. Писала и карандашом, и авторучкой, в правлении, на полевом стане, на фермах...

Скользит взгляд по строчкам:

«...Труд — это самое большое счастье в жизни, я так считаю. Почему? Потому что когда бывает горе, неприятности — придешь на работу, включишься в нее, обо всем забываешь, все остается позади. Тебе хочется жить, работать, созидать, хочется делать что-то еще лучше, еще быстрее, еще больше! И человек в эти минуты оживает духом, молодеет. Потому что он отдает себя людям, мир его раздвигается, и он готов вместить в себя всю вселенную...»

А вот другая запись:

«...В нашем ауле нужен хороший клуб. Чтобы там были танцы, кино, свой самодеятельный театр. Тогда у молодежи поубавится желания перебираться на жительство в город...»

«...Вместе с Харуном беседовали с комсомольским секретарем Азнором. В ауле много активных молодых ребят. Азнор сказал, что клуб можно построить своими силами, только бы колхоз помог им транспортом и стройматериалами. Осенью комсомольцы возьмутся за дело. Азнор пообещал руководить стройкой. Молодежь! Это такая великая сила, которой все по плечу».

Жамилят оторвала взгляд от записной книжки. На миг в памяти всплыло лицо Азнора: глаза как горящие угольки. Чем-то напоминает сына. Сколько энергии, выдержки и мужества в этом парне! Хороший вышел человек из него...

И снова скользит взгляд по строчкам:

«Думаю, эти записи заменяют мне общение с Мухамматом! Обо всем этом я сказала бы только ему...»

«Когда пройдет дождь или когда стает снег, улицы в нашем ауле непролазны от грязи. Не приведи случай, чтобы в это время кто-нибудь умер, до кладбища не дойдешь».

Чьи слова записала она в блокнот? Напрягла память. «Да ведь это на прошлом собрании говорил Шунтук, маленький горбатенький мужичок, лет пятидесяти с небольшим. Работает сельским исполнителем. Ходит он так быстро, будто на нем сапоги-скороходы. Но сапоги у него самые обыкновенные, кирзовые, латаные... С раннего утра до позднего вечера на ногах. Простой рассыльный, а сколько в нем уверенности, что делает он очень важное и нужное дело... Одежонка на нем вся ветром продутая, залатанная — видно, не сладко ему живется. Лицо доброе, открытое, простодушное. Сколько раз останавливала машину, предлагала подвезти до места, но всегда отказывается: «Нет, спасибо, сестра моя, я спешу». И пойдет своей легкой, птичьей походкой. Наверное, на таких людях, как Шунтук, мир держится. О себе у него никогда никакой заботы...»

Бежит, бежит взгляд по строчкам, самые заветные думы поверены этой небольшой книжице.

«На молочной ферме женщины спросили: «Жамилялт, есть у тебя личное время?» Я отвечаю: «Есть». А они смеются. Какое же такое личное время? Только для себя? Конечно, есть. Когда спать ложусь, когда дневник вынимаю, когда еду к детям. Работала в городе — там театр, кино, читала романы, у знакомых бывала. Ну и что? Разве я теперь «отстаю от жизни»? Нет! Теперь иные заботы. Но они и есть для меня — «личное время».

Перевернула страничку.

«Когда следует быть ласковым, не говори грубых слов, ибо грубый аркан предназначается для упрямых животных. Когда следует гневаться, не говори ласково, ибо сахар не годится там, где нужно горькое лекарство.

Саади».

«Старая Тушох — замечательная женщина! Настоящая коммунистка. Хочется быть похожей на нее в ее прямоте, принципиальности. Всегда подражать ей... У людей учиться хорошему, полезному для дела».

Вспомнилось выступление Тушох на отчетно-выборном колхозном собрании. Как морщился тогда Амин. Нет, не любит он правды...

«Когда возвращалась домой, загляделась на звезды. Синяя ночь над аулом — и яркие, крупные звезды. Нашла Полярную и Большую Медведицу. Замечательна картина звездной ночи. Долго стояла и любовалась небом, аулом, освещенным луной. Подумала, что мы мало интересуемся тем, что нас окружает. Не нужно забывать поглядывать на небо и вокруг себя, чтобы лучше осознавать свое предназначение как человека. Ведь во всех нас частица природы. Мы во вселенной как зерна в подсолнухе».

Жамилят вздохнула и закрыла блокнот. Устало провела ладонью по щеке. Потом задула керосиновую лампу, разделась и легла.

Думы, думы, думы...

Теперь надолго они не дадут уснуть.

ЛИЦОМ К ЛИЦУ

1

Летние пастбища... С детства манили они к себе Жамилят. Несколько раз привелось ей, еще девчонкой, вместе с отцом перегонять отары. На всю жизнь запала ей в сердце суровая красота горных вершин.

Шелковистая трава, по которой проплывают лишь тени влажных облаков да орлиных крыл; кое-где стелется сизоватый, как от папиросы, дым, — то пастухи развели костер. Поутру воздух удивительно чист и прозрачен. Им не дышишь, нет, его пьешь, словно волшебный айран.

Дня через три после проводов в Гепчока Жамилят потянуло в горы, своим глазом посмотреть, хорошо ли устроились люди. Прихватила с собой Али и Харуна.

Приехали. Огляделись.

Дойные коровы, нагульные гурты, овечьи отары, косяки лошадей дошли благополучно. Животноводы зря времени не теряли: уже построены коши и навесы.

Ездили от фермы к ферме, от коша к кошу, от гурта к гурту, Жамилят все примечала, записывала. На месте обнаружились промашки. А было их немало, этих досадных промашек: кому питания завезли маловато, кому — соли, у тех не оказалось котла, а у этих — теплой одежды.

Бывалые скотоводы успокаивали ее, приговаривали, что такое — из года в год. В Гепчока, казалось бы, вроде все в полном порядке, а на месте обнаруживается: то одного нет, то другого.

— Неужели каждый год вот так же? — удивлялась Жамилят.

— Конечно, за всем недоглядишь, — поддакивал Али. — Но беда невелика. Доставим все, что нужно.

Пришлось несколько раз гонять машину в аул, чтобы добрать все необходимое.

И все эти недоделки из-за того, выходит, что на летних пастбищах не закрепляется земля за колхозами. Каждый год делят и перекраивают участки. А была бы постоянно закрепленная земля — не потребовалось бы каждую весну строить заново времянки для людей и загоны для скота. Можно было бы подготовить хорошие капитальные коши и благоустроенные домики для пастухов. Кроме того, сэкономили бы много леса, камня, черепицы, шифера — так необходимых для аула.

Разговорилась об этом с Али.

В последнее время, Жамилят заметила, ему нравилось, когда она заговаривала с ним о колхозных делах, — тогда он светлел лицом, пытался показать себя компетентным во всех вопросах, касающихся животноводства, словом, расцветал. Причин подобных перемен Жамилят, как ни ломала голову, найти не могла, но, отметив, что для общения это куда приятнее, чем разговаривать с букой, в душе только радовалась этой перемене.

А причина была в том, что после поездки в Жемталу вместе с Жамилят женоненавистник Али начал посматривать на нее другими глазами. Постепенно стиралась в памяти обида, на новой должности Али вдруг почувствовал себя уверенней, старался не ударить в грязь лицом перед новым председателем. И кроме того, он решил, что для полного утверждения авторитета Жамилят — ему следует на ней жениться. Все чаще и чаще наведывалась к нему мысль посвататься, и посватался бы, но боялся, что его поднимут на смех аульчане, если она откажет. А без посредничества сватов он не заговорил бы с ней об этом ни в жизнь.

Выслушав красноречивое описание удобств постоянных кошей, Али тем не менее отрицательно покачал головой:

— Участки свыше выделяют. Существует порядок...

— Но ведь порядки-то люди устанавливают. Если они устарели — люди их и меняют. Выпасы можно закрепить за колхозами навсегда, да, да, навсегда, и тогда начать строить.

— Как это закрепить? — спросил Али, привыкший к заведенному начальством порядку и не мыслящий, что все может быть иначе. Даже усмехнулся: — Да ведь председатели колхозов передерутся... Угодья-то разные, травостой — разный. Нет...

Харун, оказавшийся поблизости, тоже вмешался в разговор:

— Руководители колхозов тут ни при чем. Это должно стать заботой районного начальства и министерства.

— Да, да, правильно, — кивнула Жамилят и твердо решила в самое ближайшее время, как будет в Нальчике, сказать об этом на совещании.

Али неопределенно пожал плечами: слова останутся словами. Неужели Харун этого не понимает? Но не стал ни в чем возражать, промолчал. Он вообще старался не распространяться, если при разговорах бывал Харун. Нет, не чувствовал к нему неприязни, не пытался привязать его к себе, как прежде, — слишком много пролегло между ними невысказанных обид; считал, что с Харуном у него установились ровные отношения: товарищи по работе, но и только. Но изменились и его отношения с Амином Гитчеевым, который несколько раз пробовал вызвать прежнего председателя на откровенность, поговорить о Жамилят, но Али замыкался в себе, откровенных бесед не выходило, и постепенно Амин потерял к нему всякий интерес. Впрочем, это почему-то не очень задело Али.

2

Накрапывал мелкий дождь, когда Жамилят возвращалась в аул с пастбища. Проселок был липок от грязи, и, несмотря на два ведущих вала, «газик» застрял в колдобине при въезде в Большую Поляну. Сколько шофер ни старался, машина не шла ни назад, ни вперед. Взялся за лопату, решил подсыпать под буксующие колеса побольше сухого грунта, но земля кругом тоже раскисла. До правления было недалеко, и Жамилят решила пойти пешком.

Она уже подходила к правлению, когда увидела Ибрахима, тот сидел на бревне возле забора и, понурив голову, что-то чертил носком сапога на влажной земле.

— Ибрахим, привет!

Он кивнул и подошел к ней.

— С приездом.

— Спасибо.

Ее поразил его мрачный, растерянный вид, и она тревожно спросила:

— А ты почему такой?.. Как туча. Не заболел ли?

Ибрахим отрицательно покачал головой.

— Тогда скажи, какая муха тебя укусила. Я же все вижу...

— У меня к тебе просьба, Жамилят.

— Просьба? — Она внимательно посмотрела ему в лицо. — Какая просьба? — Ей показалось, будто он стесняется говорить, не иначе так, потому что покраснел до корней волос.

Наконец выдавил из себя:

— Хочу уехать из аула.

— Ка-ак? — невольно вырвалось у нее.

— Да, хочу переехать в другое место.

— Здесь трудно? Я понимаю, да, да, я понимаю, здесь нелегко. А кому легко? А может, ты со мной не сработался? С женщинами, говорят, трудно ладить. Ты тоже так думаешь? — говорила она и все старалась заглянуть ему в глаза, но он опускал их.

— Нет.

— Тогда я ничего, да, да, ровным счетом ничего не понимаю.

— У меня есть причина.

— Какая?

— О ней я сказать... Не могу сказать о ней прямо.

— Я — председатель, ты — агроном, оба мы коммунисты. Какие могут быть между нами секреты, недомолвки? Руби напрямик.

— Нет.

— А на нет и суда нет. Странно!.. Теперь, когда жизнь в колхозе чуть наладилась, ты вдруг куда-то собрался сбежать. Блажь! — Она рассердилась. — Ведь ты не на меня работаешь, а на людей, на колхоз. У них и проси разрешения. Иди в партком. Может, тебя там поймут. А я отказываюсь, да, да, отказываюсь понимать тебя.

— Там-то поймут.

— Вот как? Посмотрим. Может, ты устал? Да, да, бывает такое состояние, когда устанешь... весь свет не мил. Поезжай, отдохни...

Ибрахим неопределенно махнул рукой и пошел вдоль забора. А она подумала, что впервые видит его таким убитым. Неужели у него стряслось что-то серьезное? Но что?..

Возле двери правления, кутаясь в платок из козьего пуха, стояла невысокая пожилая женщина. Жамилят узнала ее: это была жена рассыльного Шунтука. Подходя к ней, вспоминала, как ее звать, кажется, Кемилят.

— Доброе утро, Кемилят. Что-нибудь случилось?

Женщина поднесла к заплаканным глазам краешек головного платка, безмолвно склонила голову.

— Что случилось? — озабоченно спросила Жамилят, подумав при этом, что сегодня с утра как-то все у нее не ладится, и кого бы она ни встретила, все какие-то взвинченные. Вспомнились виноватые глаза Ибрахима. Что-то у него стряслось, а весть явно была недобрая, иначе сказал бы. Теперь — эта женщина. Плачет. Ее ли, Жамилят, поджидает она? — С мужем что-нибудь?

Кемилят кивнула. Оказывается, ее бедный Шунтук свалился в постель. Жар у него. Со вчерашнего вечера горит, как сухое дерево. И она, Кемилят, растерялась: побежала было в медпункт, но доктора там нет — уехал на пастбища. Что делать, как быть? Вот и зашла в правление.

— Вы ведь тут рядом живете.

— Да, — кивнула Кемилят.

— Пойдемте к вам. Может, что-нибудь придумаем. Ведь один ум — хорошо, а два — лучше.

Когда вошли в дом, в нос ударил запах прели, и Жамилят подумала, что надо бы отворить форточки, нельзя больному без свежего воздуха.

Шунтук лежал на кровати. Дыхание тяжелое и неровное, лицо красное, как помидор. Жамилят взяла его за руку, рука была горячая, точно раскаленное железо.

— Спа... спасибо, сестра моя, дай... аллах... тебе здоровья.

Жамилят повернулась к жене Шунтука:

— Когда захворал?

— Неделю как не встает. Ему и прежде нездоровилось, да бодрился. Говорила ему: никуда не ходи, работа — не волк, в лес не убежит, а он... он такой неугомонный.

Шунтук попытался оторвать голову от подушки, но не смог. Наволочка была мокрой от пота. Грудь его вздымалась высоко, словно ему не хватало воздуха.

— Почему раньше врача не позвали?

— Он был против. Говорил: отлежусь... А к врачу-то надо идти на другой конец аула.

Жамилят подсела к подоконнику, написала записку, вырвала листок из своего потрепанного блокнота и протянула одному из внуков, постарше, — ему было лет десять.

— Беги к моему шоферу Аскеру. Отдай записку. Пусть заберет врача с пастбища и мигом — сюда.

— А мне можно вместе с шофером поехать?

— Поезжай, — улыбнулась Жамилят.

Мальчишка, обрадованный возможностью прокатиться на председательской машине, стремглав бросился на улицу.

Жамилят снова подошла к больному.

— Похоже на воспаление легких.

— Не знаю, не знаю, — пролепетала Кемилят. — Не приведи аллах, покинет он нас, — еле слышно прошептала она. — Куда я с такой оравой подамся. — Кивнула на ребятишек. — Горе-то какое!..

— А это все внуки ваши?

— Внуки. Сынок-то с женой вместе на заработки поехали. А их нам оставили.

3

Неспокойно было на сердце у Ибрахима. Терзала напраслина, которую возвели на него и Жамилят. Но в то же время не сам ли он дал повод для разговоров? Почему так случилось?.. Не сумел скрыть своих чувств от посторонних глаз? Что говорить — он был рад, что очутился рядом с ней, в одном колхозе. А она... Рано или поздно и ее настигнет навет.

...Прошлое всколыхнулось и не давало покоя. Да, она нравилась ему тогда, и не его вина, что не смог он сказать ей о своей любви — ходили в кино, шутили, провожались до зари. Может, и вышло бы что-то, да объявился в то время счастливый его соперник Мухаммат, и не успели глазом моргнуть, как женился он на их Жамилят. Год ходил Ибрахим, ничего и никого не замечая. А через год тоже вдруг женился на своей однокурснице, милой золотоволосой Асият. Да не долгим было их счастье... Тысячи проклятий фашистским бандитам, отнявшим у него семью.

И вот снова они вместе с Жамилят, оба одинокие и свободные, как ветер.

Ибрахим решил пойти к Харуну, старому своему другу. Тянуло поговорить с ним, как на исповеди. Харун — он чуткий, он поймет...

Сидели на кухне и пили айран.

Ибрахим начал издалека, с пословицы о том, что от сабли рана поздно или рано все ж зарастает, а вот рана, полученная от языка, — нет. И поведал о разговоре с Салманом на празднике в Гепчока. И о том, что по аулу действительно ползет, как гадюка, черная сплетня, а ему нет по ночам покоя от разных дум, днем же стыдно в глаза людям глядеть, все-то кажется, будто за его спиной обмениваются многозначительными взглядами. Сквозь землю готов провалиться.

— Интересно, слышала ли она эту сплетню? — спросил Харун.

Ибрахим пожал плечами. Слышала ли она? Вряд ли. Иначе поняла бы его состояние. Ведь они встретились час тому возле правления.

— А чего тебе теряться?

Ибрахим не понял лукавого намека друга.

— Я говорю: она — вдова, а ты — неженатый. И теряться нечего. Значит, любишь ее?

Ибрахим пожал плечами.

— Любишь — не любишь, не в этом дело, Харун.

— А в чем же?

— В сплетне.

— Какой-то мудрец сказал, что в каждой сплетне есть доля истины.

— Брось городить чепуху. Я отношусь к ней как к товарищу. Если сплетня дойдет до Жамилят... Нет-нет! Как я в глаза ей взгляну.

— Но в чем ты винишь себя?

— Не знаю...

Харун вздохнул. Не часто доводилось ему иметь дела с такими вот отношениями между людьми.

Не через день, так через два эта сплетня дойдет до Жамилят. Такова жизнь в ауле: если единожды из уст кого-нибудь вылетит черное слово, оно не исчезнет бесследно, а кружит меж людьми, как мельничный жернов, пока не заденет того, кому оно предназначено. И не раз потом, и не два споткнется об это черное слово ни в чем не повинный человек. А поэтому ему, Ибрахиму, лучше куда-нибудь уехать. А уехать ему легко, — ни семьи, ни кола ни двора...

— Уехать? Да все эти Салманы после того и скажут: «Удрал от позора!» И тогда неправда станет похожей на правду.

— Что же ты предлагаешь?

— Остаться.

— А она?

— Что «она»? Думаю, если слухи доползут до нее, она лишь посмеется над ними. И давай поставим на этом точку. У лжи всегда короткие ноги. Правда свое возьмет. А ты не раскисай. И не смей никуда уезжать. Слышишь? Теперь-то я знаю, почему ты настроился бежать из аула. Не столько сплетня виновата... сколько ты. Я хочу сказать, сам себя испугался, своей симпатии к ней. Эх ты, джигит, — хлопнул он друга по плечу.

4

Вечер был теплый, безветренный и немного душный.

Подходя к дому, — а Жамилят не была дома у родителей трое суток, пока ездила по высокогорным пастбищам, — еще издали увидала в саду отца. Отец окучивал яблони, и по тому, как неподатливо сгибалась его спина, она вдруг почувствовала, что ее всегда бравый, молодцеватый отец — старик, и горько вдруг стало, что и сама-то она уже немолода и больше полжизни, лучшей полжизни там, позади.

— Добрый вечер, отец, — подошла она к нему.

— С приездом тебя. Заждались мы, думали, позабыла дорожку к отчему дому.

Жамилят насторожилась: с упреком или шутя сказал отец.

Тот отложил в сторону лопату.

Присели на лавочке под разлапистой сливой.

Отец молчал, беспрерывно попыхивая трубкой. Будто ждал, когда первой заговорит дочь.

Чувствовала Жамилят, что он хочет сообщить ей нечто важное. Но отец никогда не выпаливает новость всю разом, а долго собирается с мыслями, прежде чем сказать первое слово. Пусть покурит, пусть подумает...

Жамилят сидела и ждала.

А дум у старого Хамита было много. Не знал, с какого конца приступиться к беседе. Пока Жамилят не было дома, он многое услышал от людей, но не во все слухи поверил. А позавчера вдруг нагрянули сваты. И один из сватов сказал, что ходит по аулу черная сплетня, а сплели в той сплетне Жамилят с агрономом Ибрахимом, и якобы всюду тары-бары только об этом. Они понимают: кто-то хочет очернить Жамилят перед народом. Надо заглушить сплетню. Уничтожить ее на корню. А как? Путь простой: отдать Жамилят замуж за достойного человека. «От этого человека мы и пришли», — сказал сват.

Начали расхваливать жениха. Ничего, что он простой кладовщик, зато ума — палата, а дом у него — полная чаша. Лучшего жениха не сыскать во всем ауле. Конечно, ему за пятьдесят, но ведь и Жамилят немолода. Вот выйдет замуж — и мигом прекратятся все сплетни. Когда женщина без мужской опоры, каждый горазд почесать язык на ее счет. А если Жамилят выйдет замуж, ей и самой будет легче, да и не будут бродить по селу разные вздорные слухи.

Едва ушли одни сваты, как заявились другие. От Али Бибоева. Начали расписывать, будто Али ночей не спит из-за своей огромной любви к Жамилят. Чем он ей не пара? И умен, и сноровист в любой работе, и всему аулу известен... Да что аулу! Весь район его знает. Правда, у Али есть один недостаток — однорук. Но разве это беда для мужчины?..

Старый Хамит приветил всех сватов, но ничего им не сказал. У него взрослая дочь. С детьми. Вдова. Пусть сама решает...

— Пойдем в дом, тебе покушать надо, проголодалась, поди, — предложил отец.

Он так и не решился начать серьезный разговор. А после ужина спросил у дочери:

— Снова на работу пойдешь?

— Да, пойду, отец.

— А на какую, дочка? Темно на дворе.

— Мало ли у меня дел!

Хамит вздохнул и, посапывая трубкой, начал рассказывать обо всем, что довелось ему услышать за последние дни. Рассказал и о сватах.

— От Али приходили? — от неожиданности Жамилят даже привстала со стула.

— И от него, и от другого, которого ты тоже знаешь.

— Предполагаю.

— Он кладовщик. Человек степенный.

— Ну, и что же ты ответил им, отец?

— Слава аллаху, ты теперь не ребенок. Сама можешь решать. Я тебе в таком деле не советчик.

— А этому «степенному» я нужна или моя должность? — усмехнулась Жамилят.

— Чужая душа — потемки.

Понимал старый Хамит, что напрасны все его тревоги, — ни за кого дочь не пойдет замуж. До гробовой доски сохранит память о погибшем муже. «Она у меня гордая, — думал Хамит. — Нахмурилась, обиделась. Собралась куда-то пойти. Иди, иди, дочка... Я тебе верю. В каждое слово твое».

Жамилят, чуть покачиваясь от усталости, зашагала к дому Аминат. Хотелось поделиться со старой подругой последними новостями. С кем же поделиться еще? Кто поймет? Сегодняшний разговор с отцом расстроил ее. Отверзлась в сердце старая рана — вспомнила мужа. Нет, нет, нет! Она никогда не выйдет замуж. Ни-ког-да! На глаза навернулись слезы. Ах, Мухаммат, Мухаммат! Горькую мы с тобой судьбу поделили... И почему-то вспомнилась грустная песенка, которую она однажды слышала на привокзальной площади в Нальчике. Пела ее молодая женщина в розовой косынке, стояла возле фонарного столба и пела, слезы ручьями катились из глаз:

Горные вершины растаяли в позднем вечернем сумраке. В доме Аминат было темно. Наверное, там давно легли спать. Постучать? Нет, пожалуй, не стоит.

И Жамилят медленно побрела домой.

5

Проснулась ни свет ни заря. За время работы в Большой Поляне привыкла просыпаться рано. Но сразу не встала, а некоторое время лежала, закрыв глаза, как привыкла лежать после сна там, в Нальчике, перебирая в памяти события минувшего дня и думая о том, что предстоит сделать сегодня.

Сердце вдруг защемило при мысли, что забыла позвонить в медпункт и справиться, как чувствует себя Шунтук. Надо было еще вчера вечером позвонить!.. Хорошо бы навестить его. Когда? После обеда? Протянула руку к телефонному аппарату, но, взглянув на наручные часы, заметила, что время еще слишком раннее.

Шунтук — славный человек. Снова вспомнилось его выступление на собрании, когда он говорил, что улицы в ауле из рук вон плохи, грязные, колдобистые, после дождя не лужи разливаются, а целые пруды. Иной раз ждешь неделю, пока высохнет такой пруд...

Что ж, отсеялись, отправили на летние пастбища скот, теперь пора приниматься и за благоустройство аула. Первым делом надо собрать всех, кто несет за это ответственность. Пригласить председателя сельсовета Кульбаева, Азнора, Харуна... Кого еще? Инспектора ГАИ?.. В первую очередь надо построить тротуары по обеим сторонам главной улицы, а затем и до остальных доберемся. Сами жители должны взяться за это дело. Чтобы с огоньком взялись! А колхоз, в свою очередь, поможет транспортом, материалами... И, конечно же, кладбище. Почему это Хамзату-эфенди мы должны отдавать его на попечение? Память о предках — разве дело религии? Нет, и еще раз нет!

Ей вдруг представился аул, каким он будет, обязательно будет лет через десять — пятнадцать. Давно снесены плоскокрышие халупы, на их месте красивые дома, кругом асфальт, тополиные аллеи, электрические фонари, море света по вечерам, яркие огни двухэтажного клуба, с колоннами и широкими лестницами, стадион, ясли и новое школьное здание. Будет, все обязательно будет! Для чего же живут они, коммунисты, если не для того, чтобы претворять в жизнь дерзкие замыслы!

Она так размечталась, что не заметила, как солнце брызнуло в окна. Пора вставать. Какая будет сегодня погода? Взглянула на небо — ни облачка.

Но когда шла в правление, увидела, как из-за Большого перевала проглядывают черные тучи с сахарно-белыми макушками. Если они переползут через перевал, то будет ливень.

К полудню тучи начали спускаться с перевала. Над пастбищами сгустилась темнота: ее раздирали ломкие линии молний, а потом слышалась громовая канонада.

Жамилят то и дело поглядывала в окно. Тучи наступали. Дождь будет сильнейший. Ливень! Как бы он не наделал беды. Но еще хуже, если вдруг разразится град.

И тревога Жамилят оправдалась. Забарабанили по крышам холодные дождевые капли. Грянул град. И вот уже не просто дождь с градом, а сплошной водяной поток низвергся на землю. Потемнело, как в сумерки, ничего но видно в плотной водяной завеси, даже соседних домов.

Все утонуло в дожде и мраке.

Нещадно хлещут молнии небо, да такой бахает гром, что кажется, будто аул валится в преисподнюю.

— Вот так напасть! Светопреставление! — говорила Хауа, глядя то в одно, то в другое окно. Ребятишки, напуганные громовыми раскатами и вспышками молний, попрятались кто куда: под кровать, под одеяло, за печку. Только старшему из них, Зауру, все нипочем — выбежал во двор, насобирал полную чашку градин, принес домой.

— Смотрите какие! — сует крупные, как голубиные яйца, ледяные комочки сестренкам и братишкам.

А старая Хауа с жалостью смотрит на фруктовые деревья в саду — не видать нынешней осенью урожая. А как хорошо цвел сад весной!..

Постепенно слабел дождь, а гром был уже не так громок, гроза отодвигалась. Но по мере того как она все дальше и дальше уходила от аула, нарастал иной шум, тоже громкий, но беспрерывный — то бушевали реки Больной Поляны, разбуженные ливнем. И, много повидавшая на своем веку таких непогожих дней, старая Хауа беспокойно ходила из угла в угол.

— Река бушует, как бы с мельницей беды не наделала, — переживала она за мужа. — Чует мое сердце, не миновать беды. Беги к Жамилят, она в конторе, — попросила невестку. — Скажи, чтобы послали на мельницу. Как там наш Хамит?

— Так ведь телефон есть. Позвонить можно.

Но телефон молчал. И невестка, босоногая, бросилась в контору, с трудом пробираясь через водяные потоки, стремящиеся по улице.

Люди в конторе были встревожены. Река действительно как никогда разбушевалась, стремительный бег ее угрожал каменному мосту, домам, которые на берегу, мельнице, а нижний мост уже снесен.

Невестка не застала Жамилят в конторе — та уже выехала в сторону мельницы.

А мутная стремнина с ревом, сметая все на своем пути, несла разбитые плетни, вывороченные с корнем деревья, домашнюю утварь. Сердце зашлось в груди, когда Жамилят увидала на гребне волны детскую люльку.

Вид у мельницы был плачевный: на дамбу хлынули потоки воды, прорвали ее, смели желоба, мельница на половину затоплена.

На берег высыпал весь аул. Жамилят металась от одного к другому: «Что с отцом? Кто видел его? Где?» За мельницей из воды баграми вытащили человека. Жамилят бросилась туда.

— В воде захлебнулся...

— Еще дышит...

— Голова разбита...

Жамилят бросилась к распластанному на берегу телу:

— Отец!

Какой-то парень склонился над ним и делал искусственное дыхание.

— Он дышит, дышит, — повторял кто-то успокаивающе позади Жамилят.

— В машину! — приказала она. — Скорее! В больницу.

В машине отец пришел в себя. Из ссадины на виске струилась кровь. Жамилят приложила свой платок, придерживая голову отца и стараясь пригнуть ее к открытому окну кабины, чтобы в лицо бил встречный ветер.

— Ничего особенно страшного, — сказал врач, помогая старику вылезти из машины. — Не беспокойтесь, Жамилят Хамитовна.

Жамилят уселась рядом с шофером.

— К мосту!

А в глазах мерещилась детская люлька на гребне волн.

Вода шла поверх каменного моста, как бы подпиливала его с обеих сторон. Два дома по ту сторону реки уже были разрушены.

— Жертв нет? — спросила Жамилят у парня, который рискнул перейти мост с той стороны.

— Нет. Но имущество спасти не успели.

— Имущество — дело наживное.

Кто-то с криком бросился к мосту, вознамерясь перейти его, но его не пустили.

— Что, с ума сошел? Или жить надоело? Говорят же тебе, жертв нет. Зачем же ты-то в воду лезешь?!

Вдруг один конец моста рухнул в воду, а за ним с грохотом и другой. Мост исчез. Не один десяток лет служил он аулу. И вот теперь его нет, а аул разрезан на две половины.

К Жамилят подбежал подросток лет четырнадцати и, выпалил:

— Жамилят Хамитовна, тебя председатель сельсовета зовет!

— А где он?

— Вон там, — паренек показал рукой в сторону каменного забора, возле которого толпились люди.

Жамилят подошла.

— Хорошо, что ты тут, — сказал председатель сельсовета Оюс Кульбаев, высокий, плотный человек, в черной бурке и черной папахе, когда увидал Жамилят. — Надо немедленно организовать людей. Никакой пользы от суетливой беготни не будет. Река бунтует, от нее можно ждать всяческих каверз. На том берегу она снесла два дома. Но если на этом берегу она смоет дамбы, под угрозой окажется целый квартал. Уже звонили в райцентр. Оттуда обещали помочь. Скоро прибудут машины, люди. Но до их приезда надо кое-что успеть сделать самим. Надо свезти сода все сапетки^[24], какие есть в колхозе и у колхозников, пригнать трактора и машины... Надо торопиться. Через полчаса темнеть начнет. Надо торопиться!

Вскоре дамбы, сдерживающие реку, стали похожи на муравейники: отовсюду стекались автомашины, тракторы, спешили люди с лопатами, ломами.

Битва с рекой была трудной.

То в одном, то в другом месте она подмывала дамбы. В угрожающие прорывом места укладывались сапетки, заполненные камнями, рубили растущие неподалеку тополя, ольху, иву, укладывали деревья вдоль берега, сыпали на них камни. Усталые, насквозь промокшие люди работали до полуночи, когда наконец река поняла, что ей не сладить с упорством человека. Рыча и огрызаясь, она бросилась на желтые скалы, но те молча приняли ее удары, им была не страшна ее ярость.

К Жамилят подошел Харун.

— Как отец?

— Уже дома. Не опасно.

— Что теперь творится на пастбищах? — озадаченно проговорил он. — С ними никакой связи. Думаю, там не легче, чем нам досталось. Я видел, по реке плыли бараньи туши.

Перед сном Жамилят долго не могла согреться. В глазах бушевала река, несущая бревна, утварь, торчащие вверх корнями деревья. И... детскую люльку на гребне волны...

Сон был тягостный, страшный, то же кошмарное продолжение дневных видений. И Жамилят по-детски обрадовалась, когда наконец, открыв глаза, увидела мать. Та стояла возле кровати и легонько подталкивала ее в спину, силясь разбудить.

— Мам, что случилось?

В окнах занималась заря.

— Жами, пришел Али. Ждет тебя. Ты должна куда-то с ним ехать.

Она быстро вскочила с кровати. «Что же еще случилось?» — думала она, одеваясь, и опять перед глазами всплыл весь вчерашний день.

— А как отец? — спросила суетившуюся у плиты мать.

— Ночью проснулся, постонал маленько и снова уснул. Пусть спит. Ему сейчас полезно — подольше поспать. Съешь чего-нибудь...

Но Жамилят отказалась от завтрака и, наскоро попрощавшись, уже сбегала по ступенькам крыльца...

6

После неудачного сватовства Али долгое время старался избегать Жамилят, боялся насмешек и уколов, но заместителю по животноводству трудно избежать встреч с председателем. А Жамилят ни разочка, ни словом не выдала, будто знает, что бывали у ней в доме сваты. «Замечательная, умная женщина, — думал про себя Али и опять смотрел на нее словно иными глазами. — Вот тебе и слабая да беззащитная, как думали мы, мужчины, а она и не нуждается в нашей защите, сама кого угодно защитит». Али чувствовал, что чего-то недопонимает, не может схватить истину, но почему?.. «Может, это за войну они такими стали, самостоятельными. Вон ведь как на собрании честила нас, мужиков, Тушох. Мы-то не так на фронте изменились, а они здесь, в тылу, лиха не меньше нас хлебнули. Вот и выходит, что не знаем мы наших женщин».

И Али зачастил на птицеферму поговорить с птичницами о том, о сем, а сам, между прочим, косился на Аслижан, строгую и красивую молодку: очень хотелось узнать начистоту, правду ли говорят в ауле, будто неравнодушна она к нему, и может ли вообще полюбить его, однорукого, такая статная женщина, как Аслижан.

Сегодня утром Али позвонили из райисполкома. Дожди нанесли большой урон животноводству. Спрашивали, какое сейчас положение у них в колхозе. Но что мог сказать на это Али? Всякая связь с пастбищами прервана. Необходимо было незамедлительно выехать в горы и на месте узнать, что к чему. «И не одному надо ехать, — решил он, — а с Жамилят».

Ехали вдоль речки. День только что разгорался, и в неясном свете утра разрушения, нанесенные паводком, казались еще ужаснее. Перекошенные дома, свалившиеся заборы, перекрученные плетни, похожие на мотки колючей проволоки фронтовых заграждений...

Река присмирела.

На берегу, из-под песка и камней торчал поломанный кустарник, виднелись разопревшие овечьи туши, колеса от арб, домашняя утварь.

Много беды наделала эта смирная на вид речонка.

Свернули к пастбищам.

Дорога размыта селевыми потоками, завалена нанесенным лесом и камнями. С трудом преодолевали каждый десяток метров, приходилось вылезать из машины и расчищать путь от завалов. И Жамилят с досадой заметила:

— Не надо было машину брать. На лошадях добрались бы быстрее.

Проехали еще с полчаса и остановились. Все вышли из машины. Шофер даже присвистнул. Дальше дороги не было. Спустившийся сверху селевой поток размыл почву, образовался глубокий овраг. Что было делать? Возвращаться и пересесть на лошадей. И вдруг заметили всадника — тот скакал во весь опор поверху, объезжая овраг.

Али из-под ладони следил за ним.

— Жамилят, он несется как угорелый, ох, не с добра это...

— Он может нас не заметить. Проедет верхом мимо. Как бы его завернуть сюда? — заговорил их молчаливый шофер Аскер.

Али, заложив два пальца в рот, несколько раз оглушительно свистнул. Но всадник не услышал. Тогда Аскер подбежал к машине и нажал на клаксон, сигнал гудел долго, призывно. Верховой услышал его, натянул поводья, остановил лошадь, посмотрел вниз. Наконец заметил председательскую машину. Шофер и Али замахали ему фуражками.

Всадник обогнул начало оврага, повернул направо и стал спускаться к ним. Вот он все ближе, ближе...

— Это наш. Я его знаю. Езю с фермы Керима Хабижева. Мы у них были зимой в Куру-коле, — сказал Али.

Подъехав, верховой спрыгнул с коня.

— Ты с пастбища, Езю? — поспешил спросить Али. — Что там?

Парень долго возился с уздечкой, словно подыскивая нужные слова.

— Такую весть пусть бы привез мой враг, — сказал наконец он.

Жамилят и Али ждали, не говоря ни слова. Али заметил, как обострилось вмиг лицо у Жамилят и побледнело.

Весть была черной. Дождь нагрянул на пастбища внезапно, речушки вышли из берегов, отовсюду ударили потоки селя. И люди, и скотина — все смешалось. Будто светопреставление началось: громовые раскаты, крики людей, рев скота... Ничего не различить в кромешной тьме. И так — до самого утра. Вода унесла одного чабана, сына Хатраева Мусоса — Османа. Искали его с самого утра и только недавно нашли. Останки везут на арбе. Овец погибло сто пятьдесят голов. Но на молочных фермах потерь нет.

У парня был подавленный и растерянный вид: казалось, он вот-вот упадет от изнеможения.

— Я, пожалуй, поеду, — сказал он. — Мне нужно передать Хатраевым... Про сына... Арба следом за мной идет... Надо предупредить...

— Лучше сделать так, Езю, — сказала, приходя в себя от горького известия, Жамилят. — Езжай на моей машине, предупреди родителей Османа, подготовь... И сразу — сюда. Арба через овраг не пройдет. Мы его довезем на машине. Ты понял?

— Да, да, я мешкать не буду. Меня чабаны ждут. Керим так убит горем, а старый он...

— Сообщи обо всем в сельсовете.

Когда машина отъехала, она подошла к Али, лицо у него было мрачным. Осман был его соседом. Погиб отличный парень, один из лучших молодых животноводов, их надежда и будущая смена.

— Али, как горько, у меня слов нет...

— Горько?.. Единственный сын старых родителей! В прошлом году вернулся из армии, весной женился...

Жамилят молча опустила голову.

Из-за холма показалась арба, запряженная двумя черными волами. Впереди, ведя волов за налыгач, шел мрачный мужчина в черной войлочной шляпе, а его товарищ в лохматой черной папахе шел сбоку, держась за арбу. Они везли в последний раз Османа в аул, завернутого в черную бурку и притороченного к арбе сыромятными ремнями.

Али медленно подошел к повозке и остановился, понурив голову. Жамилят вытирала платком глаза.

— Как все случилось? — спросила она у парня в лохматой шапке.

Парень вздохнул. Как? Случилось все просто и страшно. Когда ударил холодный дождь и град, Осман решил перегнать овец в затишье, поближе к кошу. Дурней испуганной овцы скотины нет. С трудом собрали стадо. И в этот миг прямо посередине отары ударил сильный поток, подхватил овец. Осман бросился, чтобы отогнать их подальше от потока, но в это время ударила вторая струя и накрыла чабана. Товарищ его поспешил на помощь. Но нигде не нашел Османа. Нашли его рано утром — лежал в балке, в кустарнике... И вот привезли... Остальные чабаны работают: снимают шкуры с погибших овец.

Подошла машина. В нее перенесли тело Османа. Чабаны с арбой повернули назад. Вместе с ними отправился на пастбища и Али, пообещав вернуться к вечеру или назавтра утром.

Жамилят села рядом с шофером.

«Бедный Осман... Как она встретится с его родителями? А с его женой? Молоденькая, наверно, еще девчушка — и вдова... вдова в мирное-то время». Жамилят вспомнила себя, тоже молодую, с двумя малолетками на руках и черную бумажку, хотя и была она белой, но увиделась Жамилят почему-то черной, принесенную виноватым почтальоном, и заплакала навзрыд, по-бабьи, да так и проплакала всю дорогу до аула.

А аул тем временем уже облетела черная весть. Отовсюду к дому Хатраевых начали стекаться люди. А во дворе — стон и плач. Молодая жена обезумела от горя, она ведь со дня на день ждала маленького.

Подъехали к дому Хатраевых, народу, и во дворе и на улице, уж собралось столько, что не протолкнешься. Навстречу шел седой отец Османа, ударяя в отчаянье себя по коленям и рыдая. Он раскатал бурку и упал на тело сына.

Рядом причитала мать:

— Единственного сыночка привезли мертвым! — Она рвала на себе волосы, до крови царапая лицо. — Оу, бедная, несчастная я! Холодные воды закрыли соколиные глаза твои, черные волосы твои расчесали кустарники... А где была я? Зачем мне жить теперь?!

Возле нее, перевязав талию черной шалью, билась головой о землю молодая вдова...

Жамилят не помнила, как дошла до правления: все было в каком-то жутком дурмане, словно она сама вновь пережила ту горькую зиму сорок четвертого...

7

— Жами, Жами, ты знаешь, кто к нам приехал? К нам утром приехал... Жами, дочка, ты слышишь меня? — раздавался в телефонной трубке голос матери. — Ахмат к нам приехал, — голос у нее был взволнованный. — Да, сегодня. На автобусе. Ты слышишь, Ахмат приехал!

— Да, да, мама, бегу! — наконец поняла Жамилят.

Она не шла — на крыльях летела домой. Сын приехал!.. Две недели не видала его. Как там дома, в Нальчике? Все ли в порядке? Может, что-нибудь стряслось с Нажабат? Но тогда зачем было ехать — проще позвонить... Приехал!.. Выпускные экзамены на носу, но выбрал время и приехал!..

Ахмат сидел за столом. Бабушка потчевала его хичином.

— Ахмат, мальчик мой!

— Мама!

Они бросились навстречу друг другу и обнялись.

— Ах, Ахмат, Ахмат, ты совсем забыл про нас, — раздавалось из соседней комнаты добродушное ворчание старого Хамита. Он лежал на постели с перебинтованной головой и сетовал, что не может принять внука за столом. — Кто там пришел? Жами? Послушай, Жами, твой сын собирается ехать учиться в Москву. Это так далеко. Но если он хочет стать большим человеком, пусть едет. Ты не запрещай ему.

Жамилят засыпала сына вопросами. Как Нажабат? Как идет подготовка к экзаменам? Купил ли себе ботинки, которые они приглядели в прошлый раз в Нальчике.

— Мы очень за тебя беспокоились, мама.

За нее? Но ведь три дня тому она звонила по телефону и сказала, что у нее все в полном порядке. А на днях она сама собиралась в город.

— Но ты обещала приехать в среду и не приехала. А тут вдруг в газетах сообщение: стихийное бедствие в нашем районе. И колхоз «Светлая жизнь» упоминался. Мы — к телефону. Телефон ваш не отвечает — ни в правлении, ни здесь. Наверное, связь была прервана. Рано утром наконец дозвонились, — он кивнул на бабушку, — и все узнали... Про деда. Я мигом собрался — и к вам сюда.

— Хорошо, что приехал, — похвалил старый Хамит. Он все же поднялся с постели, опустил ноги на пол. — Ахмат, подай мне трубку, она на столе лежит.

Двоюродные сестренки и братишки не спускали с Ахмата глаз. Самый смелый, Заур, подошел к нему.

— А у нас град был. Вот такой! — Он развел растопыренные пальцы, показывая, какой крупный был град, по его жесту выходило, что градины были величиной с дыню.

— Когда шел по аулу, я видел: деревья поломаны, плетни снесены... А у нас в Нальчике даже дождя не было.

— Слава аллаху, горе обошло вас стороной, — сказал старый Хамит. — За мою жизнь было два таких наводнения. Убереги нас, аллах, от третьего.

Должно быть, старый Хамит чувствовал, что не скоро доведется встретиться ему еще раз со старшим внуком, да и доведется ли? — и он вспоминал старые времена, когда был молодым джигитом, рассказывал разные поучительные истории из своей долгой и трудной жизни и радовался, что внук слушает его так внимательно. Беседу прервала Хауа.

— Тебе врач что сказал? Надо лежать. А ты встал и мелешь, мелешь, как жернов на твоей старой мельнице, которой теперь и в помине нету.

— Мельницу построят заново. Так я говорю, Жами, или нет?

— Так. Но тебе нужно полежать. Вечер длинный, успеешь наговориться с Ахматом.

Ей хотелось побыть наедине с сыном. О стольком нужно расспросить его! Скоро выпускные экзамены, а там — ему предстоит ехать в Москву.

Она предложила Ахмату выйти на улицу и погулять.

Начало вечереть — солнце уходило за горы.

Они дошли до правления колхоза, потом свернули на улочку, по обеим сторонам которой росли высокие кусты акации.

В детстве Ахмат часто проводил каникулы у деда и знал весь аул вдоль и поперек.

— Давай, мам, пойдем вот по этой улице — и до речки. Там мост. Я часто прыгал с него, когда мы с мальчишками ходили купаться.

— Моста теперь там нет.

— Как нет?

— Снесло.

— Каменный мост?

— Да, да, течение разломило его, как щепку.

— Жалко. С него было удобно нырять.

— И ты нырял? Боже, но ведь там камни!

— А мы знали места, где камней не было.

— И я знать-то об этом не знала! Наказала бы деду, чтобы тебя ни в коем случае не пускали купаться на речку. Ведь разбиться мог! До смерти! Кстати, скажи, ты один из класса едешь сдавать в радиотехнический институт? Кто-нибудь из товарищей поедет с тобой?

— Я и Хабала. Мы вдвоем.

— Хабала? Это такой высокий, рыжеватый, в очках?

— Он самый.

Она знала всех его товарищей. Они частенько наведывались в гости к Ахмату. Хабала ей нравился, он производил впечатление независимого и серьезного юноши. Неожиданно она вспомнила разговор с Амином Гитчеевым, когда тот предостерегал ее, что без материнского догляда сын может связаться с дурной компанией, и усмехнулась.

Улицы были пустынны. Они еще не просохли после прошедшего дождя. Пахло сырой землей.

Перед сельсоветом горел единственный на весь аул электрический фонарь. Робкий желтоватый свет выхватил из темноты низкорослого, прихрамывающего человека. Жамилят узнала Шунтука. Идет медленно, шаги уверенные, наверное, недавно поднялся после болезни.

— Добрый вечер! — кивнула ему Жамилят.

— Добрый вечер, сестра моя. Дай бог здоровья тебе и твоему кавалеру, доброму джигиту.

— Да ведь это мой сын. Ты не узнал его, Шунтук?

— Неужели твой сын? Он на две головы выше тебя. Я ведь знал его зеленым стручком. Он тогда ростом мне по пояс был.

— Когда-то было!.. Куда ты спешишь?

— По печальным делам, сестра моя. Завтра хороним Османа. Надо оповестить стариков. Все они должны прийти хоронить. У тебя хороший сын, Жамилят. Бедный Осман был чуть постарше... Храни аллах твоего сына.

И Шунтук зашагал дальше.

— Мам, кто такой Осман? Который погиб?

— Да.

Она крепко обхватила сына руками и прижала к себе.

— Милый, береги себя! Для меня, для Нажабат.

Потом резко отстранила и улыбнулась:

— Шунтук подумал, будто я с кавалером прохаживаюсь.

— А если бы так... Что ж тут такого? Ты у меня еще молодая и красивая!

— Как? Если бы твоя мать... если бы я... Впрочем, какую чепуху мы оба говорим, — раздраженно сказала Жамилят и повернула к дому.

Вернулись домой.

— Посиди подольше с дедом. Поговори с ним, — попросила она. — Он очень скучал по тебе.

— Хорошо, мама.

— У меня сегодня был трудный день. Я лягу пораньше.

После ужина старый Хамит собрал в своей комнате всех внуков. Он полусидел на кровати, облокотившись на две большие подушки, и довольно попыхивал трубкой.

Жамилят разделась и легла.

Было слышно, как старый Хамит рассказывает внукам легенды гор.

8

Ахмат уехал утром. Она дала ему свой председательский «газик», чтобы добраться до Баксана, а оттуда ему предстояло ехать до дома автобусом. Пообещала быть в городе на следующей неделе. Но не смогла...

Утром агроном Ибрахим, объехавший за вчерашний день все колхозные поля, сообщил Жамилят, что град уничтожил посевы кукурузы.

Зашел в правление, тяжело опустился на стул и словно окаменел. Плыли, плыли перед мысленным взором поля, покрытые градом, поблескивающим на солнце, точно бусины из рассыпанных ожерелий. В иных местах град лежал слоем до десяти сантиметров. Сколько труда затрачено во время посевной — и теперь все зря: посевы погибли, из земли торчат оголенные, почерневшие кукурузные стебли.

Заглянул Харун и тоже молча уселся за стол.

Жамилят, отвернувшись к окну, сосредоточенно молчала.

Ибрахим вздохнул, глядя на нее: «Жамилят, Жамилят, душа добрая. Сколько разных неприятностей сыплется на твою голову. У другой бы руки опустились или ожесточилось сердце, но нет, ты такая же, какой была много лет назад. Неизбывно теплое, доброе у тебя сердце». Вдруг вспомнилось ему, как неделю тому пришла в правление со слезами на глазах старая Тушох. Жаловалась, что дом ее совсем развалился, стены вкривь и вкось, по комнатам ветер гуляет, ровно на улице. Муж ее давно преставился, трое сыновей с войны не вернулись. Одна она в жизни, как перст. И теперь еще беда — дом того и гляди развалится. Одна труха, а не дом.

А к вечеру весь аул облетела молва: Тушох переселяется в новый дом, построенный под правление. И всем показалось такое решение единственно правильным, оценили сердечную доброту Жамилят. Ибрахим подумал тогда, что доброта — великая сила, и тот, кому она дана, может горы свернуть. Но до чего же несправедлива судьба — сколько самой Жамилят приходится принимать на себя жестоких ударов! И теперь еще этот град...

Снова перед глазами поплыли поля с почерневшими выбитыми посевами.

Ибрахим взглянул на Харуна.

— Беда, — Харун точно прочел мысли агронома и отвел взгляд.

Вскоре в комнату вошел и Али.

— Салам! — и молча уселся на свое место возле двери.

— Ну, что ж, товарищи специалисты, хватит молчать. Давай, Харун, соберем расширенный партком, — заговорила Жамилят. — Будем решать, как быть.

Она подумала, что все можно бы обговорить и в узком кругу, но для нее было важно, чтобы каждый подумал о выходе из создавшегося положения. Ведь безвыходных положений не бывает. Пусть каждый из них выстрадает это решение.

Часа через полтора колхозная контора гудела, точно улей, — явились члены парткома и члены правления, бригадиры и звеньевые.

Усталые и озабоченные лица.

Говорили лишь о том, что случилось, но никаких деловых предложений не было, пока не встал Али:

— Думаю, не все посевы окончательно погибли. Недели через полторы поля зазеленеют. Конечно, урожая с них не собрать, плана по зерновым мы не выполним, это ясно, но осенью на эти поля можно пустить скот, из нагульного гурта. Я считаю такое решение целесообразным.

В словах Али была деловая мысль, и Жамилят порадовалась, что он наконец почувствовал себя увереннее. Но в эту минуту встал Ибрахим:

— Нет! — резко заявил он. — У меня другое предложение. — Десятки глаз выжидающе и сосредоточенно вперились в его лицо, вдруг покрывшееся мелкими крапинками пота. — То, что предложил Али, вполне приемлемо с точки зрения выгод животноводства, но мы должны сейчас думать не только о выгодах своего участка, а об общей выгоде колхоза. И я, как агроном, считаю, что нам необходимо перенахать побитые градом поля и снова засеять.

Кустистые брови Харуна удивленно полезли вверх:

— Засеять? В июле?

— Да. Одни поля нужно засеять кукурузой на силос, другие — травами. Там, где кукуруза после перепашки даст хорошие всходы, надо приложить все силы, чтобы она была пригодна для уборки на зерно.

Ибрахим тыльной стороной ладони провел по лбу. Понимал, что его предложение рискованное — сеять кукурузу в начале июля. В его практике такого никогда еще не было. Но рискнуть можно. Быть может, этот эксперимент даст неплохой результат. Взглянул на Жамилят, ища у нее поддержки.

— Ерунда! — воскликнул Али. — Весь район насмешим.

Он тоже выжидающе смотрел на Жамилят: что она скажет?

Она тоже провела по лбу тыльной стороной руки, повторив жест Ибрахима, — его предложение тоже показалось ей рискованным, но она понимала, что если задуманное удастся — колхоз будет с силосом и зерном. Надо попробовать. И она почувствовала, что верит Ибрахиму, как самой себе, даже показалось на какой-то миг, будто минуту назад и сама она думала так же, как он. Не вставая, заговорила:

— Действительно, сеять в начале июля — большой риск. Но ведь мы, земледельцы, всегда рискуем, и когда сеем, и когда жнем. Пока что мы не вольны управлять природой так, как захотим. И она в любой момент может нам подставить подножку. На мой взгляд, можно рискнуть. Я, как и агроном, — «за».

И когда говорила, уголком глаза поглядывала на Ибрахима: вот он сидит слева от нее, худощавый, черноволосый, открытое лицо и такие же ясные, упрямые глаза, как у Мухаммата. Это сходство с погибшим мужем на несколько мгновений поразило ее, и она, сбитая с толку невольным наваждением, почему-то поспешила повторить: «Я, как и агроном, — «за», да, да, я за предложение товарища Таулуева».

И на этом кончила свое короткое выступление.

Али с досадой махнул рукой, мол, делайте как хотите, мое дело — сторона, посмотрим, что из всего этого выйдет.

— Итак, давайте подведем черту, — твердо сказала Жамилят. — Будем перепахивать. Все силы — людей, технику — все надо бросить на сев. На этом и порешим. Не будем терять времени на дальнейшие разговоры. Ну, а если... если вдруг неудача... Будем вместе отвечать, товарищ агроном? — улыбнулась она.

— Согласен.

— Тогда за работу.

Голос ее был тверд, и эта твердая уверенность передалась и людям. Сегодня — первое июля. Три-четыре дня на пахоту и сев. Конечно, семь потов сойдет, чтобы уложиться в этот срок. Но...

— Другого выхода нет, товарищи! — окончательно перечеркнула все сомнения Жамилят.

Когда все разошлись, в комнате остались лишь Жамилят и Ибрахим. Он легонько дотронулся до ее локтя и тихо сказал:

— Спасибо. Ты меня здорово поддержала.

— Цыплят по осени считают. — Она улыбнулась, почувствовав, что его прикосновение приятной теплотой разлилось по телу. «Да, да, Ибрахим — друг, на которого можно положиться. Всегда и во всем. Во всем ему можно довериться, он никогда не подведет. Человек, влюбленный в свое дело, редко когда ошибается, а Ибрахим — он именно такой, да, да, такой. Хорошо, что он рядом. Хорошо иметь друга, который видит в тебе не просто женщину, а человека...»

Встав, она протянула ему руку:

— Нам пора по своим делам, Ибрахим. Ты сам, да, да, сам как следует проконтролируй сев.

9

Верно в пословице говорится: в неначатом деле змея сидит. Действительно, трудно было поверить, что за три дня можно перепахать и пересеять побитые градом поля. Но когда народ дружно возьмется — любое дело сладится.

Через день после сева прикатил секретарь райкома Амин Гитчеев, придирчиво оглядел черные поля, заглянув в правление к Жамилят, прямо с порога спросил:

— Где семена достали?

— Соседи выручили.

Амин вытер платком вспотевшее лицо.

— Послушайте, Жамилят, это ваша идея — перепахать поля?

— Да.

— Гм...

— А как бы вы поступили на моем месте?

— Но все-таки вам, видимо, кто-то подсказал эту мысль?

— Почему вы вдруг так решили?

— Но... для женщины это так рискованно…

— Да, но вы не ответили: как бы поступили на моем месте вы.

— Гм... Кстати, хотел напомнить, что в среду собрание районного партийного актива, — заговорил он о другом, явно обдумывая ответ. — Да... вы спрашиваете, как поступил бы я, вероятно, так же. И вот что я хотел заметить вам, Жамилят Хамитовна, вы опрокидываете все мои представления о женщинах, но... не до конца, не до конца... есть еще время. Посмотрим... — как-то суетливо и заискивающе заговорил Амин.

— Вот как? Но почему? — Жамилят натянуто улыбнулась.

— Посмотрим, сказал я, — ответил он, уже как обычно, — важно.

— Да что посмотрим, объясните на милость, — взмолилась Жамилят.

— Гм... Посмотрим, — все так же повторил он, садясь в машину.

И когда секретарь райкома уехал, Жамилят подумала, что Бекболатов был прав: сработаться с Амином не так-то легко. Нет, не сработаются они! Всегда между ними будет лежать полоса отчуждения и недоверия. Амин твердо уверен, что руководить колхозом — не дело женщины. Он терпит ее, потому что знает: ее поддерживают в Нальчике. А не будь этой поддержки, согнул бы в бараний рог. Но при всяком удобном случае не преминет раздуть любую ее промашку. Обязательно, не преминет. С ним ухо надо держать востро. И уж во всяком случае, никогда не пускаться ни на какие откровенности. Ей вспомнился случай, когда она поделилась с ним своими тревогами о сыне, а через неделю Харун рассказал ей, что в райкоме ходят слухи, будто ее сын связан с дурной компанией, плохо учится, хулиганит, того и гляди угодит в колонию.

ТАМАДА

1

В каждом ауле издревле есть такое место, ныгыш, где собираются старики, чтобы потолковать о житье-бытье, послушать новости и разные истории. Чего только не услышишь там! Словно ручьи с гор стекаются новости на ныгыш и и превращаются здесь в говорливую реку, которой ведомо все на свете: и то, как протекает жизнь в аулах Карачая, Кабарды, Дигории, какие новости идут снизу, со стороны Нальчика, у кого есть красивая дочь и кто к ней сватается, у кого растет сын-джигит и какие нынче вести от пастухов и косарей, что забрались под самое небо.

Ничто не ускользает от многоокого взгляда ныгыша. Ни одна женщина не пройдет мимо, чтобы старики не разобрали ее по косточкам, ни один мужчина не минет ныгыш, чтобы кто-нибудь не сказал о нем либо доброе, либо худое слово, ни собака, ни ишак, ни индюк — никакая живность не остается незамеченной, если вдруг окажется вблизи ныгыша.

— Алан, взгляни, какой гребень у этого петуха. Как пила у Азау!

— Оллахий, не дай бог, если такой петух пройдет меж твоих ног!

— Вон он, бедовый, как гордо вышагивает! Чей же это петух?

Но сегодня с утра ныгыш обсуждает удивительную весть о чудесных очках водовоза Омара. Нет, сам Омар никогда в жизни очков не носил.

Омар души не чает в животных. Особенно он любит лошадей, но нравятся ему и коровы. Неспроста, конечно. Из коровьего молока можно приготовить такой айран!..

Послушать только, как рассуждает Омар о великой пользе айрана! Откуда слова берутся! Разве сравнится с Омаром какой-нибудь заезжий лектор?

Конечно, говорит он, буза — тоже хороший напиток. От него душа играет. Очень приятна арака у осетин и грузинская чача. Неплох, пожалуй, армянский коньяк или бьющие в нос шампанские Крыма. Он готов снять папаху перед крепкой русской водкой... Но всем этим напиткам далеко до нашего дорогого айрана. Он спасает от голода, он образумит заблудившегося, он опьянит тебя в минуту отдыха...

Весь ныгыш, затаив дыхание, слушал уже больше часа Омара. А он говорил и говорил... И суть его речи сводилась к следующему: кто хочет наслаждаться айраном, тот должен, конечно, иметь корову. Есть она и у Омара. Породистая корова, но требовательная. Когда Омар дает ей траву, кукурузу, свежий силос — и она утром и вечером дает по ведру молока.

И все было бы хорошо: корова ела зелень, а Омар пил айран. Но вот наступила осень, корова начала худеть и, конечно, все меньше и меньше давать молока. Омар заволновался и решил повести ее к ветеринару. Осмотрев корову, ветеринар никакой хвори не обнаружил и посоветовал снова кормить зеленью. А где возьмешь зелень осенью, если заранее не запас. Что делать? Долго думал Омар, как быть, много вечеров провел без любимого напитка. И придумал. Удивительный выход нашел он! Никакой бы ученый не додумался до такого! А выход оказался — проще простого.

Омар раздобыл зеленое стекло, сделал большущую оправу и вставил в нее зеленые стекла. Потом пристроил эти очки к задумчивым глазам коровы. И с того самого дня корова начала есть все, что ей подадут: солому, сено и всякую прочую грубость... Да с каким аппетитом! И молоко начала давать: утром — ведро, вечером — ведро. Совсем как раньше.

И снова появились на столе у мудрого Омара полные гоппаны холодного живительного айрана. И снова заиграла улыбка на его лице, когда он опрокидывал в себя любимый напиток.

Вот такое удивительное открытие сделал Омар!

— Да будет благословенна твоя находчивость! — не то в шутку, не то всерьез сказал кто-то из стариков.

— Хотите верьте, хотите нет, мне все равно. Но все это действительно так! — парировал Омар и пошел по своим делам, оставив ныгышу простор для рассуждений: правда все это или вранье.

Вечерело. С выгона возвращались коровы, важно шествовали друг за дружкой по обеим сторонам улицы. Между ними семенили ишаки.

В это предвечернее время недалеко от ныгыша остановился председательский «газик». Из него вышла Жамилят и направилась к ныгышу. Завидев ее, старики из уважения начали было подниматься, опираясь на палочки.

— Добрый вечер. Не вставайте, ради бога, сидите, — сделала она предостерегающий жест, усаживая старцев на свои места. — Спасибо вам за внимание.

— Пусть сопутствует тебе добро, дочка.

Жамилят улыбнулась:

— Это ничего, что я пришла на ныгыш?

— Милости просим.

— Но ведь женщинам вход сюда, к вам, запрещен. Так ведь? По традиции. Уж вы не осуждайте меня.

— Да что ты, какой может быть разговор, пусть аллах простит тебе этот грех. Много хорошего и доброго принесла ты нашему аулу, а работаешь, как справный мужчина.

— Верно!

— Спасибо тебе!

И, как водится у горцев, полились долгие взаимные приветствия.

— Благодарим тебя, дочка, пусть еще больше будет у тебя ума и знаний.

— Вам спасибо, почтенные, пусть у вас жизнь будет долгая, а старость спокойная.

Так уж повелось издревле: если ожидается серьезный разговор, взаимные приветствия растягиваются надолго, люди как бы собираются с мыслями, так и сяк подготавливают себя к важному общению.

Поняли старики, что неспроста пришла к ним на ныгыш председатель, — видно, есть у нее на то важная причина, есть у нее кним, старикам, серьезное дело.

И все-таки Жамилят чувствовала себя несколько скованно и неловко. Вряд ли до нее хоть одна горянка осмелилась когда-либо войти в круг ныгыша. Но с чего начать ей разговор с этими старцами? Надо бы начать издали, не сразу выкладывать, зачем пришла, да, да, надо начать сперва несерьезный, шуточный разговор, а уж после — к делу.

— Уважаемые мужчины, клянусь, вы неправильно делаете, что не допускаете на ныгыш женщин. Вам бы куда веселее тут было!

Старики заулыбались в бороды:

— Жамилят, это превыше наших желаний.

— Такой обычай, дочка.

— А кто же его создал, да, да, кто создал этот обычай? Люди же! — улыбнулась и она.

— На то, видно, была воля аллаха.

— Но об этом ни в Коране, ни в колхозном уставе не сказано.

Старики рассмеялись.

— Что правда, то правда!

Вперед выступил Хамзат-эфенди, важно заложив руки за свой богато украшенный, весь в чеканке, ремешок:

— Правильно, в Коране так не записано. Но, Жамилят, ныгыш — не для женских ушей. Тут говорят много такого про вашу сестру, что женские ушки не выдержат.

Там и сям раздались смешки.

— Но если бы вы знали, что женщины в своем кругу говорят о мужчинах, у вас, думаю, тоже уши повяли бы. В свой круг вы их не пускаете, а у них свой ныгыш, у мостков, на берегу речки. Чего только там про мужчин не услышишь! Как вы думаете, почему они не спешат домой, когда ходят по воду?

— Должно быть, так оно и есть... — щурясь от удовольствия, поддакивали старики и выжидательно смотрели на Жамилят: когда же она наконец скажет, зачем пришла, ведь явилась она сюда вовсе не для того, чтобы вести этот легковесный хабар. Жамилят тоже выжидала: «Почему не спросят, зачем я тут? Может, сделать вид, что я ухожу? Глядишь — у них и проявится интерес к моему приходу?»

Так она и сделала. Пожелала старикам спокойной и мудрой беседы, повернулась, будто намереваясь уйти.

Тогда со своего места — с плоского, похожего на трон камня, привстал Солтанбек:

— Жамилят, у тебя к нам какое-то дело? Мы, старичье, выживающее из ума, не дошли до мысли спросить, зачем ты пришла к нам. Если есть дело, то скажи.

— Да, хотела я поговорить с вами о деле, но потом подумала: стоит ли? Зачем затруднять вас на старости лет.

Ныгыш загалдел:

— Говори, дочка, какое дело?

— Поможем. Не такие уж мы трухлявые.

Снова заговорил Солтанбек:

— Жамилят, не думай, будто мы не прослышаны о твоей работе, — дни напролет нет тебе отдыха, ночей недосыпаешь — прямо скажем, света белого не видишь. Знаем мы все... И о том, что слово свое держишь крепко, — тоже знаем. Говори без утайки — поможем, хоть и силенок у нас — не то что лет сорок назад.

— Говори! Говори! — послышались голоса.

Жамилят улыбнулась. Нет, не зря пришла сюда. Ведь ныгыш — большая сила в ауле, влияние его нельзя сбрасывать со счетов.

Разве не отсюда, с ныгыша, пошла дурная молва о бывшем председателе Бибоеве. Ведь историю с хичином отец услышал тут. Здесь же осуждали Али за грубость, за неумение ладить с людьми, а только командовать. И старые люди правильно отметили его манеру говорить — «точно нагайкой хлещет...». Нет, не зря она оказалась тут. А теперь вот можно заговорить и о деле, ради которого пришла.

И она заговорила. Близится сенокос. Рабочих рук мало. Не смогли бы старики, вспомнив молодость, взяться за косы? Непосильной работы от них никто не требует, пусть каждый косит сколько сможет.

Старики молча переглянулись.

— Ну, так что, уважаемые, — заговорил Солтанбек. — На добро всегда следует отвечать добром, а на заботу — заботой. Так ведь я говорю? — обратился он к ныгышу. — Тряхнем стариной?

Поддержал его другой седобородый старик, которого Жамилят не знала.

— Так вот, дочка, если есть в колхозе какая работа, которая по нашим стариковским плечам, мы готовы.

— Спасибо, — сказала Жамилят, волнуясь. Прижала обе ладони к груди, выражая свою благодарность. — От всего колхоза огромное вам спасибо.

Снова заговорил Солтанбек:

— Слышали мы хабар, будто на районном совещании тебя сильно ругали. Мы были опечалены этим известием. Скажи нам, за что же тебя ругали?

Да, ничего не скроешь от ныгыша. Совещание состоялось вчера вечером, а тут уже знают о том, что Амин Гитчеев наговорил много нелестных слов в ее адрес. Вспомнив его нудный голос, подумала: «Пригласить бы его сюда, на ныгыш!» И сказала:

— Точно, ругали. Говорят, это помогает работать.

— Ругань ругани — рознь. Пусть не обижают зазря.

— Да нет, не обидели. Ругали в общем-то за дело: что мы несвоевременно очищаем поля от сорняков, что упустили лучшие сроки уборки сена, что мало людей выходит на сенокос. Ведь правильно говорили?

— Если так, то, видимо, ругали не зря. Но не только тебя надо было ругать, но и град, который свалился на нас по воле аллаха и из-за которого перепахивать пришлось.

Попрощавшись со стариками, Жамилят поспешила к правлению, чувствуя, что провожают ее десятки любопытных глаз.

Ныгыш примолк. И, видимо уразумев, что другие хабары уже не дадут всходов, старики группками поплелись по домам, в густеющую темноту вечера.

2

Изеу — так издревле в наших краях называют всеобщую помощь односельчан. Дом ли новый ставят — весь аул собирается на изеу, в старину вдовам сеять и убирать урожай приходили соседи на изеу, а теперь уборку сена, когда на сенокос выходят почти всем аулом, тоже по традиции называют изеу.

Накануне изеу много выпало хлопот на долю Харуна: составлял сенокосные бригады, отводил для них участки, а поскольку этот воскресник должен был начаться чуть свет, а закончиться на вечерней заре, то нужно было подумать, как и напоить-накормить косцов. А народу обещало собраться много: старики и школьники, рабочие с окрестных предприятий и служащие из райцентра, поговаривали, будто приедут студенты из города. По случаю изеу зарезали шесть овец и двух бычков.

Готовя изеу, Харун не чуял под собой ног — летал, как на крыльях, из одного конца аула в другой. Всюду надо было успеть распорядиться, проверить воочию, как идут дела, чтобы не вышло никакой оплошки.

Уже поздно вечером Харун заглянул в правление. Жамилят была там.

— Все в порядке? — спросила. — Все готово к изеу?

— Так точно, товарищ председатель, — по-армейски козырнул он.

— Я в этом была уверена, — Жамилят улыбнулась. Взглянула на часы. — Вечер поздний. Давай по домам. Завтра вставать чуть свет.

Но в это время зазвонил телефон. Жамилят сняла трубку. На лицо легла тень заботы.

— Да не паникуйте же! Пришлю машину. Прямо сейчас и пришлю. Сейчас у вас будет. — Положила трубку и кликнула из соседней комнаты шофера Аскера: — Ты знаешь в верхнем ауле дом Такушева Асланмырзы?

— Асланмырзы?

— Да.

— Это того, что в прошлом году с волком схватился? Волк у него еще ухо оторвал. Значит, Асланмырза — Рваное Ухо, так?

— Да, да, да.

— Знаю, что случилось?

— У его жены предродовые схватки. Отвези в больницу.

— У нас не машина, а «скорая помощь», — скривился Аскер.

— А что поделаешь? Буду при случае просить у начальства еще одну. А ты не тяни время — поезжай поскорей. Я пешком доберусь. И когда шофер ушел, зевнула от усталости.

— По домам, Харун? Завтра рано вставать.

Вышли на улицу.

— Погода завтра должна быть хорошей, — сказал Харун, поглядев на небо.

— Не сглазь.

Небо было в крупных и ярких звездах.

И действительно, прав оказался Харун, — воскресенье выдалось лучше быть не может.

Ах, какой денечек! На славу! На небе ни облачка. Солнце игривое, ясное, будто все утро росой умывалось. Туго налита соками темная зелень трав. Давно приспела она для острых кос. И словно не люди назначили этот день для сенокоса, а сам он еще вчера напросился для страдной поры.

3

Ибрахим проснулся еще затемно. Надо было выправить косу, которую он вчера попросил у соседа. Своей косы у Ибрахима не было, а соседская была плохонькой — невесть сколько лет пролежала она в сарае нод поленницей, местами на ней проступали бурые пятна ржавчины. И агроному пришлось немало потрудиться, чтобы привести ее в порядок.

Когда вышел на крыльцо, со всего аула уже тянулся на косьбу народ: стар и млад, мужчины и женщины. С громкими криками, со смехом, с песнями. И к Ибрахиму пришло ощущение большого праздника. Взглянешь со стороны на эту мирную рать — и сердцу радостно.

Те, кто поедут косить на дальние участки, уже рассаживались в машины, арбы и брички. К сельсовету подкатил грузовик. На нем приехали по-городскому одетые парни и девушки. Студенты. Посыпались из кузова, как горох из стручка.

Ибрахим увидел Жамилят. Она стояла на ступеньках сельсоветского крыльца и кого-то выглядывала из-под ладони среди пестрой толпы студентов. Кажется, высмотрела. Подалась вперед. Крикнула:

— Нажабат!

Из стайки девчат выбежала девушка в красной косынке и красном платьице, ростом с Жамилят.

— Ма-ма!

Они обнялись. Мать и дочь. Присели на крылечке, взявшись за руки, и о чем-то заговорили.

Ибрахим подметил: дочь похожа на мать. Совсем взрослая девушка. Ему и самому было непонятно, почему вдруг его поразило, что дочь у Жамилят такая взрослая. Сколько ей? Восемнадцать? Девятнадцать?

Заревел мотор грузовика, и студенты вновь начали забираться в кузов, видимо, их должны были повезти на какой-то дальний участок. Ибрахим слышал, как Жамилят прокричала:

— Может, в моей бригаде останешься? Со мной?

— Нет, я со своими...

— Тогда до свидания.

— До свидания, мамочка!

Ибрахим внимательно посмотрел на девушку. Да, в себя Жамилят и родила дочку, как одно лицо.

— Салам, Ибрахим! — Жамилят заметила его. — Это моя дочь.

— Я догадался. Но почему попрощались? Разве не встретитесь вечером?

— Нет. Их всех вместе отвезут в город. Да я на днях съезжу. Провожу сына в дорогу. В Москву. У него скоро вступительные экзамены.

Машина со студентами скрылась в проулке.

Подошел Харун, поздоровался:

— Роса еще не успеет сойти — как все будут на местах, — сказал он довольно.

— У вашей бригады, — заметила Жамилят, — самый трудный участок.

— Ничего. Справимся. У меня в бригаде стариков много, а они мастера косить на крутых склонах. Ты-то, Ибрахим, в какой бригаде?

— Представь себе, один-одинешенек. Забыл меня парторг приписать куда-нибудь.

— Не может быть! — Харун вынул из кармана вчетверо сложенный листок, испещренный фамилиями, поискал глазами фамилию Ибрахима. — Нету! Проглядел! Жамилят, если ты не против, возьми его к себе в бригаду.

— В свою? — Жамилят улыбнулась. — А что ж, возьмем. Ты согласен, Ибрахим?

— Я ведь человек беспризорный. Берите.

— Отложи свою никудышнюю косу и возьми вот эти вилы, будешь вместе с нами копнить. — Жамилят протянула ему вилы-трехзубчатки.

Горные склоны вокруг аула стали похожи на муравьиные кочки.

На верхнем лугу работают обе бригады стариков. Луг карабкается по крутому склону, но в горах годы почти не дают себя знать. Эгей! Иному старику далеко за восемьдесят, но нет для него большего удовольствия, чем пройтись, сноровисто размахивая косой.

Бригада Жамилят — молодые женщины и девушки — уже поджидала председателя, переговариваясь и тихонько пересмеиваясь. Видно, любопытно было посмотреть, что может эта городская ученая женщина в простом крестьянском ремесле.

Они подошли вместе с Ибрахимом, поздоровались.

— Ну что ж, начнем? — сказала Жамилят, сбрасывая теплую кофточку.

И, встав между двумя валками, начала собирать сено в маленькие копешки-батаны. Да так горячо приступила к делу, что Ибрахим подумал: «Не выдержит до обеда!»

Прошло десять, двадцать минут, но на ее лице не было и тени усталости. Молодайки приноравливались состязаться с ней. Но куда там! — отставали. Ибрахим копнил слева и невольно любовался ее работой, резкими и расчетливыми взмахами вил: сразу видно, что в молодости не чуралась работы и сельский труд ей не в новинку. Когда и где она успела так загореть? До черноты! Вспомнил ее взрослую дочь. Нет, не скажешь, что Жамилят тридцать девять, — телом, статью своей она выглядит куда моложе.

Но вот сестры-двойняшки обошли Жамилят. Идут ровно, бок о бок, не выдавая спешки, — обе в пестрых свободных платьях, головы повязаны белыми бумажными платками. Ладно работают! Лица у них раскраснелись. Краешком глаза следят за Жамилят, своей соперницей в работе.

Ибрахим вспомнил, что одна из них незамужняя, другую муж бросил, уехал куда-то на рыбный промысел в Мурманск и там, говорили, женился второй раз, но снова разошелся, вернулся в Большую Поляну, хотел наладить прежнюю семью, но жена его не приняла — из-за гордости. В ауле она слыла одной из первых красавиц. Лет ей было немногим за двадцать. И Ибрахим невольно залюбовался ею — стройна, как тополь, и в каждом движении сила и грация.

Когда вышли к концу гона, сестры решили присесть и отдохнуть.

Разведенная красавица — ее звали Фердау — повела чернооким взором на Ибрахима и запросто, как старого знакомого, доверительно спросила:

— Устали? Тяжело с непривычки. Давайте я помогу.

— Не нужно, — смутился Ибрахим. — Доработаю сам.

Женщина уселась на батан, и он чувствовал на себе ее взгляд.

— А вы сильный, — вдруг сказала она, кусая травинку.

— Когда-то был. А теперь годы не те.

— Так уж и много! — Она рассмеялась.

В это время дошла свой гон и Жамилят. Несколько раз перегнулась назад, расправляя спину. Почему-то недовольно взглянула на сестер, конечно, не за то, что те так быстро прошли, а за тары-бары, с которыми приставали к работающему человеку.

— Утомились?

— Надо же отдохнуть, — вызывающе ответила сидящая на батане Фердау.

Жамилят подошла к Ибрахиму.

— Рубашку бы тебе надо снять. Ее от пота хоть выжимай. Возьми мой платок, вытри лицо.

Девушки, поглядывая на них, о чем-то тихо заговорили. Послышался сдавленный смешок. Жамилят снова строго посмотрела на них.

— Отдохнули?

Те поднялись.

— А теперь возьмемся за другие валки и пойдем в обратную сторону. Пока дойдем до конца, будет перерыв на обед. Ибрахим, ты повяжи этот платок на голову. Солнце вон как палит! — Она подошла к нему и помогла повязать платок. — А молодицы сноровистые, — кивнула она в сторону сестер, которые уже начали сметывать валки. — Еле-еле угналась за ними.

Незаметно приспело время обеда.

Посреди поля соорудили подобие стола, настелили разнонерстных покрывал, на них поставили тарелки с мясом и хлебом.

Жамилят пристроилась среди женщин, но старики попросили ее пересесть поближе к ним.

— Алисолтан, сегодня я не председатель, а простая сгребальщица сена, — смеясь, ответила Жамилят.

Алисолтан торжественно поднялся со своего места, и все смолкли.

— Хотя в руках у меня нет гоппана с бузой или стакана с горькой, — начал он под сочувственные смешки и чей-то голос, мол, не мешало бы и этого, — я хочу от имени всех, кто здесь присутствует, произнести алгыш^[25]. Я посвящаю свой алгыш Жамилят. Она сегодня тут, среди нас, она вместе с нами убирала сено, не чураясь черной работы, сидит она с нами за одним столом... Спасибо тебе, дочка, — поклонился ей старик, — ты сегодня в кои-то веки собрала нас на изеу, и даже сверстников моих пригласила. И мы с радостью пришли сюда, потому что верим в твое справедливое слово. Прошлой зимой люди дали немало колхозу сена взаймы, а долг никогда не забывается, так велось у наших предков. Мы верим, что не за дальними горами то время, когда колхоз наш станет зажиточным, много у нас будет и скота, и хлеба. А вот это мясо, которое стоит на столе, пусть будет залогом на-шего благополучия. — Он взял бедренную кость, отделил мясо и самую сочную часть протянул Жамилят.

А ей хотелось сказать этим людям много приятных и добрых слов, но накатывающие волны радости мешали говорить. Да и нужно ли добавлять что-либо к тому, о чем так хорошо сказал старый Алисолтан?

И мясо и шорпа были отменно вкусными на свежем воздухе.

И снова — за работу.

Миловидная хрупкая девушка несмело запела песню, и ее подхватили другие:

И лишь когда за горы спряталось солнце, угомонилась работа на поле. От усталости ныли руки и ноги, но любо было смотреть на ровные ряды копен, которые, точно сторожевые башни, терялись в предвечерней вышине. В воздухе стоял пряный запах сухого сена, в уши лезли беспрестанные песни кузнечиков. А вот и луна выплыла из-за Белой горы, полная, яркая, как начищенный медный таз. Тоже залюбовалась на их работу. Глядя на любопытную луну, Жамилят устало присела возле копны, почувствовала боль в правом боку. «Снова расходилась печень». Вскоре послышалось знакомое бибиканье ее «газика», который затормозил где-то в конце поля. Услышала, как шофер Аскер бегает от копны к копне и зовет ее:

— Жамилят! Жамилят!

Тяжело поднялась и пошла навстречу.

— Я тут, Аскер.

— Приехали гости, ждут в правлении, — выпалил он, подбегая к ней.

— Кто?

— Из райкома.

— В такой поздний час? Удивительно.

— Сказали: ищут председателя. Просили передать, что срочно.

4

Секретарь райкома Амин Гитчеев — широкое лицо, узкие юркие глазки, зеленая габардиновая гимнастерка, зеленая суконная фуражка с низкой тульей — и с ним еще двое незнакомых мужчин, тоже в зеленых фуражках того особого покроя, какой был в моде у районного начальства, уже давно, видно, поджидали ее в правлении. Успели даже поужинать, — на столе стояли тарелки с остатками шорпы, вероятно, из колхозной столовой.

Завидев Жамилят, гости встали и поздоровались, а ей сделалось неловко — непричесанная, в стареньком платьице, в котором работала в поле, лицо обгорело, в уголках глаз глубокие белые морщины, потому что весь день пришлось щуриться от яркого солнца.

— Мы к вам по суровой необходимости, товарищ Тауланова, — заговорил Амин.

Оказалось, проезжали они мимо колхоза, уже стемнело, угодили в какую-то колдобину, у машины сломалась карданная передача, как говорится, ни тпру ни ну, и вот теперь единственная надежда добраться до дому на ее машине.

— Понятно, — кивнула она. — Аскер, отвезешь их.

— А моя машина тоже того... барахлит, — с неудовольствием ответил тот. — Что-то с зажиганием неладно.

Конечно, после изеу ему никуда не хотелось ехать на ночь глядя.

— Иди свечи почисть. Думаю, за десять минут управишься.

Амин приободрился:

— Гляжу, этот Аскер — лодырь у вас.

— Какой он лодырь, если семья его ни днем ни ночью дома не видит. Все время по дорогам мотается. А сегодня полдня на изеу работал.

— Я уже слышал о вашем изеу. Много накосили?

Она кивнула: «Да».

Лицо Амина посуровело.

— Но, вероятно, сена вам на следующий год снова не хватит?

— Почему вы так думаете?

— Я уже кое о чем наслышан.

— О чем же вы наслышаны, товарищ секретарь?

— Почему вы, товарищ председатель, раздаете сено частным лицам?

— Пока не раздавали, но намерены раздать. И не частным лицам, а колхозникам.

— Но почему вы так решили? На каком основании? — распалялся Амин. Он сдернул с головы фуражку и гневно бросил на стол. — Черт-те что! Партизанщина какая-то у вас!

— Но ведь колхоз лишь возвращает свой долг. Когда мы брали сено у колхозников в прошлую зимнюю стужу, вы тогда не возражали, — спокойно ответила Жамилят.

— Кроме долга вы раздаете в процентах сено всем, кто участвовал в сенозаготовке. Это кто вам разрешил?

— Партия, — все также спокойно ответила Жамилят. — Это делается на основании решения ЦК партии.

— Но в решении сказано, что можно отпускать сено лишь после окончания сенозаготовки и если у колхоза оно останется. Если останется лишнее сено, вам понятно?

— Нет, там не так сказано — смотрите девятый пункт. А если не будет лишнего?

— На нет и суда нет.

— А справедливо ли? Как же им содержать свой личный скот?

— Это не ваша забота. Не смогут содержать — пусть продают.

— Ну, а то, что люди должны есть, чтобы работать, — вы знаете, товарищ Гитчеев? Или это тоже не ваша забота?

— Вам, товарищ председатель, известен принции социалистического хозяйства?

— Не меньше, чем вам, товарищ Гитчеев.

— Мы этого не допустим!

— Кто «мы»? — взорвалась Жамилят. — Это мы не допустим, товарищ секретарь, чтобы вы дискредитировали линию партии.

— Хватит, хватит, — вмешался один из попутчиков Амина. — Мы ведь не на бюро райкома.

— Время позднее, а вашему разговору конца нет, — поддержал другой.

— Хорошо, поедем. — Амин нахлобучил на голову свою зеленую фуражку. — Но мы еще вернемся к этому вопросу, товарищ Тауланова. Обязательно вернемся.

— Счастливого вам пути.

Амин торопливо подхватил под мышку свой пухлый портфель, и все трое вышли из правления. Краем уха Жамилят услышала знакомую фамилию: Бекболатов. С какой стати и по какому поводу произнес ее Амин — этого она не поняла. Может, он думает, будто секретарь обкома ее опекает? Или она согласовывает те или иные вопросы прямо с ним через голову его, Амина? Но ведь она ни разу не обращалась к Бекболатову ни по какому вопросу. Нет, один раз, когда просила достать вертолет для переброски сена... А больше ни разу. Но Амин думает по-другому. Ну и пусть думает...

5

Ночью Жамилят долго не могла уснуть, беспокоили беспрестанные боли в правом боку, казалось острый нож воткнули в печень; к тому же бил озноб, наверное, перекалилась на солнце.

Встала, вскипятила крепкого чая — думала, что поможет, но лучше не стало, ее трясло и под двумя стегаными одеялами. В голове всплывали мысли и образы прошедшего дня: Алисолтан, произносящий речь, полногрудая, стройная Фердау с вилами в руках. Интересно, о чем она говорила с Ибрахимом?..

Боль в правом боку путала мысли. Она встала, налила в бутылку горячей воды, обмотала полотенцем и приложила к боку, вместо грелки. Снова вспомнился Ибрахим, его лицо, радостная улыбка, когда он говорил, что кукуруза, которую они пересеяли, пошла в рост — и осенью можно ждать неплохой урожай, по сто пятьдесят центнеров зеленой массы с га, не меньше...

Повернувшись на спину — в таком положении боль немного улеглась, долго лежала молча, не двигаясь, перебирая в памяти недавний разговор с Амином. Нет, она от своего не отступится, потому что правда на ее стороне. Что может Амин? Вызовет на бюро райкома? Но и там она себя в обиду не даст, мало того, выложит начистоту все, что думает об этом самом Амине... И колхоз она в обиду не даст. Пока еще робко встают они на ноги. Но встанут! Будет со временем в Большой Поляне и новый клуб. Приобретут автобус, чтобы возить ребятишек в школу из Верхнего аула, да, да, и коллективные поездки в Нальчик, в театр, — это тоже будет. Можно будет закупать ежегодно по сто путевок в санатории или дома отдыха, чтобы люди смогли как следует подлечиться и отдохнуть. И подарки молодоженам — это тоже будет. Нет, не прав Амин и все те, кто думает так же, как он. Забота о людях — это первая заповедь коммуниста, и тогда каждый, чувствуя заботу о себе, о своей семье, будет стараться и работать лучше. Лишь добро множит добро... Посмотрел бы Амин, как колхозники работали на изеу! Ведь на этот раз люди звали, что кое-что получат за свой труд...

Прокричали за окнами первые петухи.

Незаметно сон смежил ее ресницы.

6

Спала недолго, но проснулась поутру свежая, хотя и слегка побаливали мышцы рук от вчерашней работы в поле. Зато боль в правом боку будто рукой сняло.

Скрипнула дверь — вошла мать.

— Заспалась ты сегодня. Десятый час. И хорошо, что выспалась. Уж я тихо-тихо по дому хожу, ребятишек приструнила — пускай, думаю, выспится хоть разочек как следует.

— В самом деле, кажется, много лет так не спала.

— Тебе уж звонили. Из правления. Старый Керим звонил.

— Керим?

— Я сказала, чтоб подождал. Спит, говорю. А он мне: «Я, — говорит, — подожду. Дело неспешное, но уж очень она мне нужна».

Жамилят быстро соскочила с постели и, шлепая по полу босыми ногами, кинулась к умывальнику. Надо спешить в правление. Старший чабан метисных овец Керим Хабижев добросовестно и успешно исполнял обязанности давно освобожденного от работы незадачливого Азрета. Видно, неспроста спустился в аул старик, благополучно ли идет стрижка овец.

Когда примчалась в правление, Керим сидел на диване и попыхивал папироской, сизоватый дым запутывался в его густой черной бороде.

— Как вы там поживаете, Керим, как идут дела в Сухой Балке? — прямо с порога выпалила Жамилят. — Кончаете стрижку? — Но, прежде чем успел ответить логпеж, сказала виновато: — У меня уйма работы, до вас руки никак не доходят.

— Да вроде бы все неплохо, Завтра заканчиваем.

— Стричь-то кончаете, а как с планом? Выполните?

Керим замялся:

— Врать не стану: выполним, нет ли — завтрашний день покажет. — И, хитро улыбнувшись, привстал: — Жамилят, я приехал от имени стригалей. Милости просим к нам на курманлык.

В это время вошел Харун.

— А-а, Керим! — пожал он старику руку. — С какими добрыми новостями к нам?

— Завтра они заканчивают стрижку, — ответила за логпежа Жамилят. — Керим приглашает нас на курманлык.

— Какой там курманлык! — На лице Харуна отразилось удивление и недовольство. — Какой курманлык? — нарочито переспросил он. — Сколько овец потеряли, план по шерсти не выполняется, а они вздумали затеять курманлык!

— Я, Харун, зарежу собственного барашка. — Керим обиженно встал. — Разве и это ты возбранишь?

— И это знаю, Керим, что наши овцеводы с некоторых пор научились смешивать своих овец с колхозными!..

— Как ты можешь так говорить! — взорвался Керим. — И что тут дурного: колхозные щиплют травку и мои с ними рядом. Что же я, соседу своих овец отдам? — Он с надеждой взглянул на Жамилят, взглядом прося поддержки.

Жамилят повернулась к Харуну:

— Если чабан жертвует овцу — это неспроста. Нас ведь старики приглашают, а Керим посланцем от них приехал.

— Да, да, — закивал логпеж. — Что передать старикам? Они спросят с меня, как я выполнил их поручение.

Было видно: он волнуется, дожидаясь решения колхозных руководителей.

— Хорошо, — кивнула Жамилят. — Мы приедем.

Керим, точно боясь, что председатель может изменить свое решение, поспешно попрощался и вышел. Глядя ему вслед, Харун покачал головой и многозначительно улыбнулся.

— Хитрецы, ну и хитрецы! — сказал он.

— А что?

— Ах, Жамилят, ты не поняла сути их приглашения.

— Так, наверное, спокон веку заведено — приглашать колхозное начальство на праздник. А чего особенного?

— А дело в том... Правило у них есть такое: как только заканчивается стрижка, каждый стригаль охапку шерсти под мышку — и домой.

— Как так? — не поняла Жамилят. — Самовольно?

— Эту охапку они считают платой за работу.

— Но ведь это воровство!

— О, они так не считают. А для того, чтобы соблюсти видимость законности, приглашают руководителей колхоза, как и сделал сегодня Керим... Раньше-то у баев тащили, а теперь у самих себя, но они этого не понимают.

Жамилят удивленно покачала головой. Пятнадцать стригалей — пятнадцать овец, с каждой овцы они берут по два с половиной килограмма шерсти, а всего из колхозных рук уходит килограммов около сорока. На первый взгляд, это не так уж много. Но там, где безнадзорно уходит сорок, может уйти и все девяносто!..

— И все-таки мы поедем в Сухую Балку.

— Но раз они приглашают на курманлык, придется захватить с собой несколько бутылок, с пустыми руками к ним не явишься, так не заведено.

— Не возражаю. Раз Керим жертвует своей собственной овцой, то я тоже раскошелюсь из собственного кармана.

— Но все-таки это дурной обычай, Жамилят.

— Я тоже так думаю. Но нельзя обижать стариков. А кроме того... — на ее лице появилась лукавая усмешка, — нельзя упускать шерсть — мы ее полностью сдадим государству.

Харун улыбнулся.

— Кажется, я понял. Нужно, чтобы овцы были целы и волки сыты. Не так ли?

— Да, — Жамилят кивнула. — Чтобы мясо не сгорело и шампур остался цел.

— Трудная задачка.

— Нелегкая. Поэтому и поедем вместе.

Харун улыбнулся и кивнул:

— Куда иголка, туда и нитка.

7

Вечером получила она телеграмму. Из Москвы. Две скупые строчки. «Институт поступили получили общежитие подробности письмом твой Ахмат». Всего две строчки, а сколько радости!..

Старая Хауа приложила телеграмму к зеркалу на тумбочке, чтобы все, кто заходит в дом, видели, читали и радовались — вот какой у Жамилят сын, а у нее — внук.

И снова долго не могла уснуть Жамилят: вдруг так остро захотелось увидеть сына, хоть на минуточку увидеть его и прижать к себе. «Какой же ты у меня молодец, Ахмат!» — счастливо улыбалась она. Когда же она теперь увидит его? Не скоро. Только зимой. А возможно, и поздней осенью, если удастся вырваться в столицу, в управлении сельского хозяйства ей обещали путевку на ВСХВ, не упустить бы такого случая.

А на следующее утро — в путь, в Сухую Балку.

Поля уже не такие зеленые, как прежде, а с нежной желтизной. Скотоводы уже начали свозить сено со склонов Большой Поляны ближе к фермам. Совсем скоро настанет пора убирать картофель и кукурузу.

Будто угадав ее мысли, Харун заметил:

— А кукуруза в этом году хорошая. Никак не скажешь, что пересеивали в начале июля.

— Ибрахим недавно говорил: по сто пятьдесят центнеров с га уберем, не меньше. И на силос хватит, и на зерно.

Когда повернули вверх по Сухой Балке, послышался серебристый голосок горной речки, пахнуло сеном — по склонам балки, у самой опушки леса, полным-полно копен. Сердце радуется, когда смотришь на них.

А вот уже издали видны отары овец, как хлопья пены, растеклись по крутым склонам.

Но до них еще далеко.

Харун изредка поглядывал на Жамилят. Лицо в обветринах, в уголках глаз залучились морщинки. Когда приехала в Большую Поляну, выглядела куда лучше, ухоженной, что ли. Скоро год, как она тут, и этот год дался ей нелегко. Да и не только ей... Она как бы по-новому заставила взглянуть людей на свою жизнь. А сначала не многие верили, что она, женщина, способна все перевернуть в колхозе вверх дном. Амин, секретарь райкома, — не верил, Али тоже не верил, да и он, Харун, если откровенно признаться, сперва сомневался... А теперь многому научился у своей старой подружки Жамилят — спокойствию, хладнокровию в сложных ситуациях, уравновешенности, уверенности в своих силах. Такая любого районного руководителя за пояс заткнет. Натура у нее прямая, без обиняков называет вещи своими именами. Конечно, такой прямотой у многих расположения не сыщешь... У Амина, например. Но колхозники теперь за нее горой стоят. В этом-то ее и сила.

Скрипнули тормоза.

Харун первым вышел из машины. Он не раз бывал в этом месте. Под навесом, открытым со всех сторон, работали стригали. Но гула моторчика сегодня не слышно, стригали работали вручную. Пот с них градом, никаких разговоров. Только слышен металлический звон овечьих ножниц: «Чах-чах! чах-чах!»

— Пусть спорится ваша работа! — поприветствовала Жамилят стригалей, войдя под навес.

Раздались возгласы:

— Спасибо!

— С приездом!

— Добро пожаловать!

Те, кто закончил работу, дожидаясь, когда приведут очередную овцу, встали и окружили приехавших. Вперед протиснулся Керим:

— Рад видеть тебя у нас, Жамилят.

Харун сурово сдвинул брови:

— Керим, почему агрегат не работает? — спросил он с упреком.

— Мотор испортился, поэтому не работает.

— А если не так?

Их перепалка навела Жамилят на мысль, что привыкшие к ручной работе старики не всегда в ладах с техникой. Они уважительно отнеслись к трактору, когда тот впервые появился на пахоте, к комбайну, убиравшему зерновые и подсолнечник, но других сельскохозяйственных машин для них будто и не существует.

Кивнув на стригальный агрегат, она сказала:

— Если испортился, надо ремонтировать. — И подозвала своего шофера: — Аскер, не посчитай за труд, посмотри, чем заболел этот движок и нельзя ли его заставить работать.

— Стоит ли возиться? — пожал плечами Керим. — Работы осталось немного.

— Немного — это хорошо. Но надо привыкать к технике.

Жамилят и Керим отошли немного в сторону от навеса. Остриженные овцы испуганно устремлялись к таким же голым, как они, собратьям. Без шерсти они казались маленькими, худыми, жалкими — не овцы, а божье недоразумение. И, словно поняв, о чем подумала Жамилят, Керим возразил, что, слава богу, овцы нынче выглядят хорошо, не так, как в прошлые годы, вот тогда действительно на них было страшно взглянуть — кожа да кости.

В это время прерывисто зашумел движок. И Керим виновато взглянул на председательницу и быстро отвел глаза. Та покачала головой:

— Ах, Керим, Керим!

Старший чабан потупил взор и покраснел, не зная, как ответить.

— Поверь, Жамилят, так случилось потому, что старики еще не научились работать с механизмами.

— Если старики не научились, учите молодых. Старый тянется к старому, а молодой — к новому. А ответчики за завтрашний день — молодежь.

— Это верно, — кивнул Керим. Он был готов сквозь землю провалиться из-за этого движка.

Прислушиваясь к шуму моторчика, Жамилят сказала:

— Ну, Керим, погостила у вас. Вижу, работу заканчиваете. Спасибо за приглашение. А теперь нам пора ехать.

Лицо старшего чабана испуганно посуровело.

— Если ты на меня в обиде — так мне и надо. Но зачем обижать стариков? Ведь они тоже ждали!..

Она окинула его хитрым взглядом, запрыгали, как бесенята, огоньки в ее черных глазах.

— Ну, коли так... — пошла она вроде на попятную. — Чтобы восстановить мир между нами, давайте заключим соглашение.

— Шея моя тоньше волоса!^[27] — поспешил ответить Керим. — Что скажешь, то и сделаю.

— Кому не известно, прошлая зима была для нас тяжелая. Овец осталось мало. Сколько мы с них шерсти возьмем? Кот наплакал. А план по заготовке шерсти выполнять надо.

— Да, это так, — выдавил Керим, смутно догадываясь, куда клонит председатель.

— Обычно после стрижки старики прихватывают с собой охапку-другую шерсти. Так вот, если сегодня они не возьмут ни охапки? — Она посмотрела на Керима — тот неотрывно глядел себе под ноги. — Что ты на это скажешь, логпеж?

Керим тянул с ответом.

— Я надеюсь, вы, чабаны, дадите колхозу шерсть и от собственных овец — или взаймы, или продадите, — прибавила Жамилят.

Старший чабан тяжело вздохнул:

— Трудная задачка свалилась на мою голову.

— Я понимаю, нелегко будет уломать стариков. Но надо, Керим.

Керим снова вздохнул.

— Что ж, соглашение остается в силе. — Но по его лицу было ясно, что он в полной растерянности.

— Керим, колхоз в долгу не останется, за шерсть или заплатим, или вернем на следующий год.

— Хорошо, — согласно кивнул Керим.

Вскоре движок умолк. Стрижка закончилась.

Чабаны готовились к своему празднику, к курманлыку.

Жамилят и Керим подошли к старикам. Старший чабан тут же отвел в сторону двух седобородых стригалей. Старики яростно зашептались, а потом перешли на крик, отчаянно размахивая руками.

Остальные окружили Жамилят. Посыпались вопросы о том, о сем, и, как бы между прочим, один, помоложе, спросил, не перепадет ли в этом году стригалям, да и всем колхозникам, «чего-нибудь лизнуть».

Люди приумолкли. Вопрос задал один, а ответа ждали все. А раз ждут все — надо отвечать. И Жамилят сказала, что уже подготовлены ведомости на выдачу кукурузы, картофеля, сена на трудодень.

Ее слова вызвали радостное оживление.

Кто-то из окружающих ее крикнул в сторону коша:

— Э-эй, скоро вы там?

Это касалось двух парней — они готовили стол возле коша. На свежее сено поставили большие деревянные подносы с дымящимся мясом. Аскер принес из машины пять бутылок водки, достал из багажника арбузы и яблоки.

— Вижу, пир будет на славу! — Жамилят улыбнулась.

Старики начали приземляться кружком.

Самый младший из стригалей, держа в одной руке деревянную чангу с водой, в другой — полотенце, обходил каждого, давая помыть руки.

— Проходи, пожалуйста, Жамилят, к столу и отведай чабанской пищи, — пригласил Керим. Но, увидав, что она села где-то сбочку, заволновался: — Не обижай нас, пересядь к голове стола и будь тамадой. — Он кивнул на бревно с маленькой подушечкой рядом с собой: — Вот здесь место тамады.

Жамилят от неожиданности густо покраснела и замахала руками. Но отовсюду послышались голоса:

— В голове стола!

— Тамада!

— Не обессудьте меня, прошу вас, вы пригласили, и я приехала. Я — гостья, вы — хозяева. Но кто когда-нибудь видел или слышал, чтобы гость был тамадой, чтобы младший сидел во главе стола? Говорят, гость должен быть смирнее овцы.

Она было села на прежнее место, но хозяева настояли на своем, усадили во главе стола.

— Руководи, Жамилят! Ты — тамада. Говори тост!

Жамилят встала. Пятью пальцами снизу взяла ребристый стакан. «Много налито. Выпью ли?.. Снова заболит печень. Немного отопью — и поставлю». Обвела взглядом собравшихся за столом. Все притихли и ждали, что она скажет.

— Что я могу вам сказать? — Задумалась на несколько секунд. — Хотелось бы сказать многое...

— Говори, говори, Жамилят!..

— Чего скрывать, сначала я раскаивалась, что приехала в Большую Поляну. Что я застала здесь? Запущенное хозяйство.

Она говорила, а на память приходили картины недавнего прошлого: разрушенная птицеводческая ферма, Аминат, Аслижан со слезами на глазах, разговор с Али, когда сидели в правлении, — тогда там еще висела картина Айвазовского, — и как она ехала по заснеженной земле в лютую стужу на Куру-кол выручать попавшую в беду отару, там она впервые встретила Керима, который сидит сейчас рядом с ней... «Интересно, чем закончился его разговор со стариками? Сумел он их убедить или нет?..» Вспомнилось, как вскрывали бурты с мерзлой картошкой... Да, тяжело было...

Но говорила она о другом:

— Но жители нашего аула — хорошие люди. Наш народ трудолюбив, терпелив, честен и благороден...

Подумала: «А что бы ты смогла сделать одна, если бы тебя не поддержали люди? Такие, как эти чабаны, которые сейчас сидят перед тобой? Без них ты — ничто».

— Мне и сейчас нелегко, но расстаться с вами было бы значительно трудней.

— Да продлится твоя жизнь на долгие годы! Да будет твоя жизнь радостной!

— Так что мой тост — моему народу!..

Но не поднесла стакан к губам, давая понять, что намерена продолжить свою речь. Передохнув, отвела руку со стаканом в сторону, подыскивая единственно нужные сейчас слова. Ей захотелось сказать им: «Пусть не думают о ней как о каком-то особом человеке, нет, она самая обычная горянка». Но когда так подумала, пришла и другая мысль, что никакие, даже самые незаурядные качества в человеке не могут заставить пойти за ним людей, если сам этот человек не разделил с людьми их помыслы и надежды. А она, Жамилят, с ними, каждым своим нервом. В этом и есть ее сила. Поэтому ей и верят, и горячо откликаются на каждый ее зов. А значит, ей надо действовать еще смелее — не ради своего блага, а ради блага других явилась она в Большую Поляну.

— От кого зависит доброе имя аула? От вас. От меня. Но кто сделает колхоз богатым? Вы! Поэтому мой тост за вас: пусть мир будет уделом жителей нашего аула, пусть не испытывают они ни горестей, ни печали. И в выполнении заданий страны пусть они завоюют славу. Стало быть, за ваше здоровье. Пусть ваша жизнь будет долгой, пусть все хорошее — к нам, все плохое — от нас!

Старики с удовольствием выпили, покряхтели, закусили.

Жамилят завела беседу, говорила нарочито громко, чтобы всем было слышно. Она хвалила стариков, много повидавших на своем веку, и молодежь. Ибо где нет молодых, там нет и стариков, где нет стариков, там нет молодых. А потом заговорила о старых задолженностях колхоза, о том, что в этом году они, вероятно, не выполнят плана по заготовке шерсти. Говорила, бросая исподволь многозначительные взгляды на Керима. Тот все понял и тоже встал со стаканом в руке.

— Жамилят! — Он сперва пристально взглянул на нее, потом обвел взглядом стариков. — Ты говоришь, колхоз не выполнит плана по шерсти. Нам печально это слышать на таком празднике. — На несколько секунд он умолк, чтобы его слова запали каждому из собравшихся. — Вся наша жизнь связана с колхозом. Поэтому и мы не оставим колхоз в нужде. Мы, старики, условились между собой... договорились сдать колхозу часть шерсти от своих личных овец.

— Спасибо, — тихо проговорил Харун, не понимая, в чем дело.

— Ты, может быть, и не знаешь, дочка, — сказал один из двух седобородых, с которыми спорил Керим, — у нас была такая старая традиция: работавшие на стрижке всегда брали шерсть с одной овцы. Мы от этого не станем ни богатыми, ни бедными. Так вот — мы, старики, отказываемся от этой шерсти — пусть пойдет она в пользу нашего колхоза.

Он обвел взглядом остальных стариков. И те согласно кивнули.

— Спасибо вам, родные! — ответила им Жамилят.

Но тут привстал низкорослый ершистый старикашка.

— Все мы не против, — сказал он. — Но вот что говорят. Всем, кто работал на сенокосе, дадут сено, кто собирал кукурузу — кукурузу получит, кто картошку копал — им картофель дадут. А нам что?

Он уставился на Жамилят кроткими, красноватыми, как у кролика, глазами.

— Об этом вы не беспокойтесь, — сказала Жамилят. — Без доли мы вас не оставим: и кукурузы дадим, и картошки, и сена. Я уже говорила, что подготовлены ведомости выдачи продуктов на трудодни.

Старичок как завороженный не отрывал от нее взгляда, но наконец и до него дошел смысл ее слов, он радостно закивал головой:

— Вот это мудро.

От водки старики заметно размякли и повеселели, а шупленький старикашка с кроличьими глазами даже попытался затянуть песню про Апсаты^[28], но его не поддержали, и он, мурлыча себе под нос, отошел ото всех подальше и уснул, свернувшись калачиком.

Солнце уходило за горы.

Пора было возвращаться в Большую Поляну.

ЗЕМЛЯ ПРИНИМАЕТ ЗОЛОТУЮ ОКРАСКУ

1

Как-то утром, стоя перед зеркалом, Жамилят заметила на правом виске седую прядь. Удивительно, еще вчера не было этих седых волос, выходит, появились за ночь.

С грустной улыбкой показала седину матери.

— Э-э, что делать, дочка? Годы бегут да бегут. Не остановишь их. Молодость уходит, старость заглядывает через порог. Но не отчаивайся, тебе еще жить да жить!

Жамилят открыла тумбочку, вынула из нее альбом с фотокарточками и присела возле стола, разглядывая снимки. Очень редко брала она в руки этот альбом, подаренный когда-то Мухамматом, но сегодня, когда заметила седую прядку, немножко взгрустнулось, потянуло взглянуть, как она выглядела в молодости.

С фотокарточек на нее смотрела совсем другая Жамилят. Вот она среди стайки комсомольцев, когда училась в Ленинском учебном городке, вот вместе с Мухамматом — снимок был сделан в первый месяц замужества, а этот... Сколько лет ей на этом снимке?.. Перевернула и прочла на обратной стороне: «1947год». Тридцать лет, но как молодо она выглядит!.. Прошелестела, падая из альбома на пол, пожелтевшая бумажка, сложенная вдвое. Подняла ее, развернула и перечитала свое партизанское удостоверение, подписанное Бекболатовым.

Бекболатов... Совсем недавно он позвонил и пообещал побывать в Большой Поляне, сказал, что много наслышан, хотелось бы воочию посмотреть на ее успехи... Но будет лучше, если он приедет попозже. Да, чуть позже...

Закрыла альбом и посмотрела на часы: половина девятого.

И вдруг подумала, что вовсе не чувствует себя старой. Нисколечко! Наоборот, кажется день ото дня молодеет сердце. Почему так? Может, потому, что в заботах отчаянно бежит время, и она не замечает, как оно бежит...

Вот уж и лето почти потеряло свои права: дни стали короче, блекнет зелень, и земля принимает золотую окраску. Приспела пора свозить накошенное в горах сено ближе к фермам. Надо спешить. Сено должно быть свезено к месту и уложено в копны, прежде чем скот вернется с летних пастбищ, а затянешь эту работу — там дожди...

Да, надо спешить, спешить...

Только и разговоров в правлении, что о перевозке сена. Беспокоятся заведующие фермами: своими силами вряд ли справятся. Получится, как в прошлую осень...

— Не получится так! — решительно отрубила Жамилят эти разговоры. — Перевозкой будут заниматься все. Снимем народ с других работ — и на сено. Всех волов — на сено. И два трактора «Беларусь» — тоже. Сено нужно свезти до уборки кукурузы и подсолнечника. Да, да, с завтрашнего дня надо навалиться на сено, возить днем и ночью. Благо, что ночи сейчас лунные. Поменьше разговоров — побольше дела.

2

Страда осенняя. На месте не засидишься. Всюду надо успеть. То здесь, то там вздымается на проселках пыль позади председательского «газика».

А вот и знакомая дорога — на птицеферму. Совсем не похожа она на ту, какой увидела ее тогда Жамилят. Вспомнилась неприглядная картина: дырявый плетень, крыши курятников прогнулись и напоминали перевернутые коромысла, того и гляди рухнут. А теперь любо смотреть на новые дощатые домики, выкрашенные в зеленый цвет. Удивительно, где Аминат сумела достать зеленую краску?..

Ворота приотворены. Во дворе мелькает оранжевая косынка. И Жамилят вспомнила, что подарила эту косынку Аминат, когда приехала в Большую Поляну в ту самую командировку, которая так изменила ее жизнь.

Заметив председательскую машину, Аминат бросилась открывать ворота.

— Э кыз, наконец-то ты к нам!

— Как дела, Аминат? Где это вы раздобыли зеленую краску? Когда успели покрасить? Я два дня тому проезжала мимо — птичники не покрашены были.

— Краску Али раздобыл для нас. — Аминат хитро прищурилась. — На помощь нам двоих пареньков подослал — мы за два дня и управились.

— Краску достал? Выделил двоих рабочих? Но на каком же таком это основании? Все должны быть на перевозке сена. Разве он об этом не знает? Ладно, я поговорю с ним серьезно.

— Не сердись, э кыз. Смотри, как стало красиво.

— Это снаружи, а внутри?

— Погляди сама. Как говорится, глаза ушей вернее.

В курятниках чистота, двор тщательно подметен. А вот и Аслижан. Ведра в руках. Увидала Жамилят, кивнула слегка — и мимо прошла, не сказала ни слова. Все такая же красивая и стройная, как пава.

— Послушай, Аминат, какие новости в ауле?

Знает Жамилят, что ни одна новость не минует ушей подруги, все-то известно ей: где, что, когда, кто.

А Аминат дважды упрашивать не надо — все рассказала: и о том, что девушка, которую ей прислали в помощницы, оказалась очень работящей, лучше и не найти, но, поговаривают, сватает ее парень из другого аула, и вполне вероятно, вскоре ферма останется без хорошей работницы. А сватает ее достойный парень, тракторист, и человек хороший, с ним она, Аминат, уже разговаривала, оказывается, он бы не прочь перебраться в Большую Поляну, но чтобы колхоз выделил для него и молодой жены подходящее жилье, — вот на таком условии он сюда переедет;

и о том, что поголовье птицы растет, и надо бы пристроить еще два курятника; рабочих рук мало, было бы хоротно, если бы Жамилят прислала на ферму еще двух девушек, — работа бы пошла веселее;

и о том, что Салман несколько раз наведывался на ферму, — непонятно, чего ему было нужно, а потом, слышала, вместе с дружками из соседнего аула подрядился он на строительные работы куда-то на Ставропольщину, — вот уже две недели, как его нет в ауле;

и о том, что Аслижан ходит сама не своя, а причина тому — Али, по которому она сохнет уже который месяц; в последнее время Али вдруг начал привечать ее и зачастил на ферму вроде бы по каким-то делам, но причина у него, конечно, иная: и он заглядывается на Аслижан...

— Понятно, почему нашлась краска, — рассмеялась Жамилят. — Ну, а насчет молодой работницы и того парня из соседнего аула — я подумаю, может, найдем для них какое-нибудь подходящее жилье. Трактористы нам очень нужны. А Салман... Бог с ним, я думаю, даже хорошо, что он отсюда подался, ведь все равно здесь проку от него бы не было.

От фермы до правления Жамилят решила пройтись пешком.

— Поезжай к правлению, — сказала она шоферу. — Я скоро там буду. До свиданья, Аминат.

— До свиданья, э кыз. Не забывай нас.

Было приятно идти по осенней земле, смотреть на дальние леса, которые окрасились в цвет меди. И, наверное, оттого, что так много желтизны вокруг, лучи солнца тоже как бы ярче стали.

Дорога пролегала мимо картофельных полей с высохшей и упавшей на землю ботвой. Из аула, из садов, тянуло медовым запахом. Этот запах вдруг напомнил ей давний разговор с Ибрахимом. Он говорил тогда, что хорошо бы вон там, на склоне того пригорка, развести пасеку: неподалеку — липняк, поля подсолнечника... Почему-то в памяти всплыло его лицо, сосредоточенное, продубленное солнцем, когда они вместе сгребали сено. Рубашка у него промокла от пота, она предложила ему снять ее, и когда он снял, увидела на спине, возле правой лопатки, огромный розовый шрам, который тянулся почти от шеи до поясницы. Сразу определила: осколочное ранение, бедняга, он чудом остался жив. И ей вдруг почему-то тогда захотелось легонько прикоснуться к этому зловещему шраму, к этой розовой рубцеватой коже... Но Жамилят отогнала воспоминания. А что лежит там, на картофельном поле? Сеялка? Подошла ближе. Да ведь это картофелеуборочная машина! В прошлом году, видно, не сумели запустить в работу, так и оставили в поле. Какая бесхозяйственность! Почему она раньше не вспомнила об этой машине? Видела ведь в инвентарной ведомости.

Обошла машину со всех сторон. Мир не без добрых людей — чья-то заботливая рука все же позаботилась. Машина была еще с осени хорошо смазана маслом, лишь местами проступали бурые пятна ржавчины. «Сегодня же надо сказать Ибрахиму о картофелекопалке. Пусть наладят и пустят в ход...)

3

— Звонили и звонили тебе весь день, — говорила за ужином мать. — Из райкома. Сам секретарь. А голос такой недовольный: «Где она? Куда запропастилась? Никак не могу дозвониться. Как только колхозники находят своего председателя? Уж не в Нальчик ли она укатила?»

— А ты что?

— А я ему: «Ни свет ни заря в поле уехала. Какой Нальчик? Второй месяц там не была, по дочке соскучилась». Тут он и положил трубку. Ты завтра позвони с утра, скажи, где была целый день.

Щеки у Жамилят порозовели от обиды.

— Звонить? Разве он не понимает, где я могу быть в такую пору? — Резко встала из-за стола, накинула платок — и к двери.

— Ты куда, доченька? — обеспокоенно спросила мать.

— Нужно мне... — Обернулась и прибавила с хитрой улыбкой: — К кавалеру. — И быстро вышла за дверь, оставив обескураженную мать.

Она знала, где живет Ибрахим, но никогда не заходила сама по тому или иному делу, боялась: людская молва чего не наплетет, если увидят, что она ходит к нему в дом. Но сегодня ей непременно захотелось увидать его: два дня, как и он, и она в разъездах, и дороги их не скрестились ни разу.

Дом, где жил Ибрахим, был большой, одну половину его занимала одинокая старушка-хозяйка.

В его окнах было темно. Еще не вернулся? Постучала. Потом заметила: дверь на замке. В это время на крыльце другой половины появилась старушка, простоволосая, седая, черное платье, на ногах чувяки из сыромятной кожи. При свете, падающем из окна, она узнала Жамилят и сказала, подразумевая Ибрахима:

— Его нету. Всегда поздно домой возвращается.

— Мне нужно ему записку оставить. Есть у вас бумага и карандаш?

— Нету, милая. Я сейчас ключи от его комнаты принесу, ты там и напишешь.

Старушка отперла дверь. Жамилят шагнула через порог. Повеяло запахом его комнаты: пахло табаком; Ибрахим всегда курил трубку, ей нравился запах его табака.

Очень скромная комната: стол, две табуретки, шкаф, железная койка, застеленная серым байковым одеялом. На нее эта комната произвела такое впечатление, будто Ибрахим живет в ней временно. А может, и в самом деле всерьез подумывает уехать из Большой Поляны? Куда? От этой мысли неуютно стало на сердце. Заметила на стене фотокарточку в рамке: молодая светловолосая женщина и двое ребятишек — двойняшки. Да, да, это его жена и дети. Их давно нет в живых...

— Он редко когда дома бывает, — говорила между тем старушка. — Переночует — и на работу пошел.

Жамилят подошла к столу, взяла бумагу и карандаш. «А может, дождаться его?.. Нет, нет, лучше оставить записку...»

Когда садилась за стол, хотела обстоятельно написать о том, что, по ее мнению, нужно сделать в первую очередь, прежде чем начать уборку кукурузы, о картофелекопалке, которую необходимо срочно пустить в работу, — записка должна получиться строгой и деловой, ведь завтра она снова может уехать чуть свет, возможно, они снова не встретятся. Но мысли путались, и она написала лишь: «Нам необходимо встретиться завтра в правлении, в шесть утра. Жамилят».

Когда вышла на улицу, совсем свечерело, луна была полная и необычно яркая. Жамилят заметила впереди парочку: идут, ничего не замечая вокруг, занятые сами собой; девушка прижимается к его плечу, а парень высок, строен, как тополь. И Жамилят показалось, будто она знает этого парня. Да, точно. Азнор. Но с кем?..

Остановившись на несколько секунд, парочка поцеловалась и пошла дальше, уверенная, что их никто не видит. И когда они целовались, Жамилят тоже замедлила шаги: в памяти вспыхнул точно такой же теплый вечер, и луна была такой же огромной, а рядом с ней, Жамилят, был Мухаммат. Она так же крепко прижималась к его плечу. Шли по аллее парка, Мухаммат обнял ее и поцеловал. Господи, как же давно это было! Но память крепко хранила тот вечер, и даже показалось, будто на губах она сейчас чувствует теплоту его губ, у нее даже вырвался слабый стон:

— Мухаммат...

«Нет, никогда она не изменит его памяти, никогда». Жамилят постояла, приходя в себя, и, словно испугавшись чего-то, чуть не бегом бросилась домой.

4

Наконец все сено свезли, и теперь сенокосы кажутся более просторными; они уже покрываются нежно-изумрулной отавой. Скоро вернется скот с летних пастбищ и набросится на отаву, туго налитую свежими земными соками.

Жамилят, Ибрахим и Харун вышли из машины возле картофельного поля, на котором пестрели платки колхозниц, шедших следом за картофелеуборочной машиной. Ее удалось пустить два дня назад.

Жамилят внимательно наблюдала, как машина выкапывает картофель сразу из трех рядков, вытряхивает землю, ботву и траву сбрасывает в сторону, а на борозде остаются чистые клубни, только успевай собирать в мешки.

А чуть левее — кукурузное поле. Там тоже кипит работа. Но народу на ломке кукурузы побольше.

— Пойдемте посмотрим, как у них там дела. — Ибрахим махнул рукой в сторону кукурузного поля. — Тут все в порядке. Машина работает что надо!

— Стоп! — остановил всех Харун. — Налево взгляните: Кажется, сам Амин Гитчеевич Гитчеев в гости к нам жалует.

По колдобистой дороге катила черная машина секретаря райкома.

— Так и есть, гость.

Амин Гитчеевич вылез из машины, натянуто улыбнулся. Сколько таких служебных улыбок приходится раздавать направо и налево за рабочий день! Пожал руку Жамилят, но словно не заметил ни Харуна, ни Ибрахима:

— Салам! Как говорится, если гора не идет к Магомету, то Магомет идет к горе.

— Я знаю, вы много раз звонили, разыскивали меня, но я тоже названивала — и не дозванивалась.

— Вас нелегко найти. Вы — как иголка в сене.

— Сами должны понять: дел невпроворот, на месте не засидишься.

— Я и сам, собственно, почти весь день на колесах. В районе восемь колхозов, и за каждым пригляд нужен, — сказал Амин Гитчеевич, пнув носком сапога ворох кукурузы. Он взял Жамилят под локоть и, пройдя несколько шагов, спросил озабоченно: — Как идут заготовки?

— Идут. Стараемся, от других вроде не отстаем. — Она обернулась и позвала: — Харун Далхатович, идите сюда, вы ведь как парторг в курсе всех наших дел. — Заметила, что Амин Гитчеев недовольно сморщил мясистый нос. Почему? Хотел говорить с ней с глазу на глаз. Но зачем?

— Надеюсь, по урожайности вы всех в районе обскачете, — заглаживая свою оплошность, обратился к подошедшему Амин.

— Пока трудно сказать... Закончим уборку, тогда видно будет. Но дела обстоят лучше, чем в прошлом году... чем в прошлые годы.

— Да, да, по предварительным данным, вы выглядите даже лучше, чем другие колхозы. Намного лучше.

— Возможно. — Жамилят улыбнулась, но улыбка тут же исчезла с ее лица, едва она взглянула на посуровевшие глаза секретаря райкома, — нет, тот не разделял ее радости, даже, кажется, наоборот, ему стало не по себе от ее откровенной улыбки. Еще ярче проступили красноватые пятна на широких скулах.

Неторопливо, тщательно выговаривая каждое слово, он отчеканил монотонно казенным голосом:

— Доля сдачи урожая колхозом государству должна соответствовать выращенному урожаю.

Жамилят поняла эту фразу, как предисловие к большому и трудному разговору, который произойдет сейчас или позже, — его не миновать, — и все в ней словно сжалось в пружину, она, как наседка, готова была защищать свой колхоз.

— Мы перед государством в долгу не останемся.

— Этого мало.

— И от других не отстанем.

— Этого тоже мало. Нужно сдавать урожай и сверх плана.

— Наши колхозники не пожалеют ничего для своей страны. Но семенную кукурузу, как это было в прошлом году, сдавать не будем.

— Если в этом будет необходимость, и семенную сдадите.

— Такой необходимости не может быть!

— Давайте оставим спор и поговорим о деле.

— Разве мы говорим не о деле? — в голосе Жамилят прозвучала обида. — Я считаю, мы разговариваем по существу, да, да, я давно хотела напомнить вам о семенной кукурузе, которую вы забрали в прошлом году.

— Что было, то быльем поросло, так ведь говаривают. А на сегодняшний день, я повторяю, вы должны сдать сверх плана пятьдесят тонн картофеля. — Амин круто повернулся к Харуну. — А вы почему молчите, товарищ парторг, будто язык проглотили? — грубо спросил он. — Вы же были на бюро райкома, когда шел разговор о картофеле.

— Да, но о нашем колхозе не упоминали.

— Упоминали, нет ли, какое это имеет значение? Вам надо было своевременно сообщить председателю, что район в прорыве по картофелю. Думаю, тогда мне не пришлось бы звонить Таулановой по двадцать раз на день, разыскивая ее, являться к вам как снег на голову и выпрашивать эти пятьдесят тонн.

Жамилят скользнула взглядом по лицу Харуна. Тот спокойно выдержал взгляд Амина, но промолчал. Нет, он не скис от этого монотонного ледяного голоса, который будто из брандспойта поливал собеседника.

Поморщилась. Ей не нравился тон секретаря райкома. Вынь да положь, а каким образом — это его не касается, лишь бы не ругали за невыполнение плана. Не единожды приходилось встречать ей подобных людей. Таким руководителем был и Али.

Но каков этот Амин! Собственно, его резкие и грубые слова не только по адресу Харуна. Это ведь камни в ее огород! Она-де не виновата, что не слышала разговора на бюро, так пусть знает теперь, что он, Амин Гитчеев, заставит колхоз сдать эти сверхплановые пятьдесят тонн. И, будь она мужчиной, возможно, с ней разговаривали бы точно так же, как с Харуном.

Наступило молчание.

Вихрем крутились мысли в голове Жамилят. «Да, да, секретарь райкома не отстанет... Как быть? Сдать пятьдесят тонн — это значит не выдать ни килограмма картошки на трудодень. Но ведь она же дала слово колхозникам!.. Что делать? А если... если деньгами... Ведь у каждого на приусадебном участке есть своя картошка. Если прибавить к ней еще ту картошку, которую предполагается выдать на трудодни, люди разъедутся по базарам продавать излишки. Не лучше ли картошку сдать государству, а колхозникам за нее выплатить на трудодни деньгами?.. Да, да, деньгами будет лучше... Но не следует сразу открывать свои карты, да, да, не следует...»

— Позвольте спросить, Амин Гитчеевич, в счет кого мы должны сдавать картофель? Видимо, какие-то колхозы не выполняют планов? Какие? Наши соседи? У них и земля такая же, и возможности такие же, так почему же они, да, да, почему они не посадили весной картофель?

— Не было семян... — неуверенно, сбавив тон, ответил секретарь райкома.

— Весной у нас не было семян кукурузы. И семян подсолнечника тоже не было. По-вашему выходит, мы бы тоже не должны были сеять ни кукурузу, ни подсолнечник, так? И по этим показателям оставить район в прорыве.

— К чему вы клоните?

— Во-первых, я хочу сказать, что забота о семенах — дело государственной важности. Это относится к началу нашего разговора. А во-вторых, я вижу, вы с предубежденностью относитесь к нашему хозяйству. Может быть, вас не устраивает председатель. Но люди-то тут при чем?

— Я вижу, Жамилят, у вас на сердце тугой узел. Разве можно обижаться на руководство района! — попытался шутить Амин, похлопывая по плечу Харуна, словно давая этим понять, что он вовсе не предвзято относится к руководителям колхоза «Светлая жизнь». — Не надо, не надо обид.

— Я, Амин Гитчеевич, не в обиде ни на райком, ни на райисполком. Я не имею никаких претензий к работающим там товарищам. А вот лично к вам — имею.

Снова вспыхнули красноватые пятна на скулах Амина Гитчеевича.

— Мы тут вовсе не для того, чтобы выяснять личные взаимоотношения. Речь шла о картофеле. Район в прорыве. Вы должны сдать сверх плана пятьдесят тонн. По-моему, все просто и ясно.

— Да, ясно. Мы сдадим эти пятьдесят тонн. Мы сдадим, потому что хорошо понимаем: картофель пойдет государству.

— Значит, мы договорились... — по голосу Амина было понятно, что он не ожидал такого оборота дела и его поразила неожиданная уступчивость председателя колхоза. Он уже знал кремневый характер Таулановой и заранее планировал бюро райкома, чтобы вырвать эти пятьдесят тонн. Нет ли тут какого подвоха с ее стороны? Такая на все способна. Не женщина — ведьма!

— Договорились. Сдадим! Сегодня же примем решение на заседании правления, да, да, сегодня вечером.

— Вот так всегда, — проговорил он недовольно, — пока говоришь по-хорошему, тебя вроде не понимают, стоит накричать — все всем понятно.

— Нет! Наоборот, товарищ Гитчеев.

— А вы, я смотрю, шутница. Так разговаривать с начальством...

— У нас деловой, партийный разговор. И я не шучу.

Амин Гитчеевич резко повернулся и, ни с кем не попрощавшись, направился к своей машине. И когда шофер тронул с места, с ненавистью взглянул в заднее окно: Харун и Жамилят стояли на дороге и молча смотрели ему вслед.

Когда машина растаяла в клубах пыли, Харун повернулся к Жамилят и крепко пожал ей руку:

— Я боялся, что ты попадешь в капкан Амина Гитчеева. — Он вытер платком пот со лба. Перехватив недоуменный взгляд Жамилят, продолжил: — Амин, надеясь на твое упорство, видимо, хотел этот вопрос о картошке поставить на бюро райкома. Персональный вопрос о Жамилят Таулановой. И добился бы тебе строгого выговора по партийной линии. Один строгач, второй... А там, сама знаешь... Я по его глазам видел: растерялся, когда ты согласилась. Ты, Жамилят, можно сказать, нокаутировала его.

— Неужели Амин вообразил, что я испугаюсь бюро? Выговора?

— Да, видимо...

— Сегодня вечером обязательно надо собрать правление. А где Ибрахим? — спохватилась она, оглядываясь по сторонам. — Это не он вон там, на том конце поля?

— Кажется, он.

— Ладно, не будем ему мешать. Пойдем, я расскажу по дороге, что я решила...

5

Беспокойно было на сердце у Жамилят: почти месяц, как от сына из Москвы нет весточки. Как он там один в незнакомом городе? С Нажабат проще, она ведь под боком, в любое время можно снять трубку и позвонить домой, услышать ее голос: «Все в порядке, мам!» А сын... Месяц назад выслала ему триста рублей — дополнительно к стипендии. Но ведь уже месяц прошел. Надо послать еще.

Здание почты размещалось в небольшом каменном домике близ правления. И когда пришла туда, лишний раз спросила, не было ли для нее письма из Москвы.

— Мы вас в любое время найдем, — улыбнулась светловолосая девушка. — Как только придет — сразу вручим.

— Спасибо. Я очень жду этого письма. От сына.

— Мы знаем. Он ведь в Москве учится.

— Откуда вы знаете?

— В ауле все друг про друга известно. Шаг сделаете, а люди уже знают, куда вы идете.

Жамилят улыбнулась: ей была приятна дружелюбная откровенность девушки. Кстати, кто она? Волосы как солома, голубые глаза, лицо круглое, и нос курносый. Не горянка. Из России, наверное.

— Я с бабушкой и дедом сюда приехала. Из Баксана. Их на свиноферму пригласили работать... Мне тут больше нравится, чем в Баксане.

— А родители?

— Отца на фронте убили, а мама... у нее было сердце слабое. Я семь классов кончила — на почту пошла работать. Давно работаю. Почти три года. Сперва — в Баксане, а теперь — здесь.

В это время, хлопнув дверью, вихрем влетел комсорг Азнор. Увидав его, девушка смутилась, опустила ресницы, щеки ее зарумянились. Наверное, Азнор никак не ожидал застать здесь председателя. Он остановился посреди комнаты как вкопанный, смущенно переминаясь с ноги на ногу. Вид у него был такой растерянный, что у Жамилят невольно вырвалось:

— Что стряслось?

— Н-ничего...

— Ты не ко мне?

Он покачал головой: «нет».

Жамилят искоса взглянула на девушку: та сидела за деревянной стойкой, механически перебирая какие-то квитанции, щеки ее были уже не розовыми, а пунцовыми. Улыбнувшись, Жамилят подтолкнула к стойке смутившегося Азнора и сказала:

— Пошла я, дети мои. До свидания.

Вернувшись с почты, в кабинете застала в сборе почти все правление колхоза. Не было только Ибрахима и двух бригадиров. Бригадиры вскоре появились. Ибрахима подождали еще минут десять, начали заседание. Вcе знали, что на повестке дня только один вопрос: о дополнительном плане на картофель. И поскольку все это знали, никто не делал сообщения, а сразу посыпались вопросы: «Почему? С какой стати? С чем сами останемся?» Харуну пришлось постучать карандашом по графину, чтобы унять эту разноголосицу. Поднялся Мухажир Асланов, бригадир тракторной бригады.

— Жамилят, что же это такое? Как это называется? Работали, надеялись, и опять все обернется одними обещаниями?

Заседание вел Харун — он занимал место во главе стола, а сама Жамилят, как вошла, села возле двери, рядом с излюбленным местом Али. Не вставая с места, она ответила бодро Мухажиру:

— Да, мы выполнили свой план. Картофель у нас уродился хороший. Но мы должны помочь району.

— Совсем недавно, если вы помните, товарищ председатель, здесь же, в этой комнате, правление решило выделить картофель на трудодни, — сказал Мухажир. — Мало того, мы оповестили об этом всех колхозников. Мы обнадежили всех, что в этом году они наконец получат плату за свой труд. Что же получается? Люди поверили, стараются изо всех сил, никогда еще у нас в колхозе не работали так, как в этом году. Подумайте, товарищ председатель, прежде чем принимать такое решение!

Все зашумели, поддерживая Мухажира.

Жамилят на минуту стало обидно и больно, что все они могли так подумать о ней, хотела встать и ответить. Но тут Харун постучал по графину, призывая к тишине.

— Внимание, внимание, товарищи! Что же вы, не зная всего, кричать-то начали. Картофель есть у каждого колхозника на приусадебном участке. Так ведь? Если выдать его еще и на трудодни, у людей появятся излишки, которые начнут продавать. А выгодно ли везти продавать картошку за тридевять земель? Ухлопаешь на продажу силы, время, а выручишь мало. Поэтому наш председатель предлагает — продать картофель государству, а колхозникам на трудодни выдать деньгами.

— Так ведь это здорово! Так, конечно, лучше!

— Забот не будет, а деньги в кармане.

— Правильно!.. — поддержали члены правления.

Харун сел, внимательно взглянул на Жамилят, но была какая-то тревога в его взгляде. «Почему он такой хмурый и озабоченный. Чем-то недоволен? Или что-то случилось? Но ведь все, кажется, хорошо...» — подумала Жамилят, нетерпеливо дожидаясь конца собрания.

Снова встал Мухажир:

— Ну, а кукурузу натурой выдадут на трудодни? Это не картошка, зерно нужно в хозяйстве всегда.

— Выдадим, — ответила Жамилят. — Правда, не так много, как бы хотелось. В первую очередь мы обязаны выполнить свои обязательства перед государством на этот год. Кроме того, начнем покрывать недоимки прошлых лет. На семена засыпать надо? Надо! Выделить на фуражный фонд для животноводства надо? Надо! По нашим расчетам, — продолжала она, — на трудодень выходит по полкилограмма кукурузы...

— Не много!

— Совсем мало!

— Это не много, — кивнула она. — Но если к этому полкило прибавить килограмм пшеницы, я думаю, это будет уже неплохо. Покроем недоимки — будет легче. В этом можете не сомневаться.

Люди, довольные, начали расходиться. Жамилят тоже собиралась домой, когда к ней подошел Харун.

— Ты что-то хочешь сказать, Харун? — первой заговорила она.

— Ибрахим... — Слова точно застряли у него в горле.

— Не понимаю, почему он не пришел? — чувствуя беду, но словно отгоняя ее, буднично спросила она.

— ...В больницу его отвезли, прямо с поля...

— Ка-ак? Что случилось?

— У Ибрахима — туберкулез. Последствия ранения. Долго лечился, мотался по больницам, делали ему поддувание легкого... Все делали, что могли... В последнее время... он скрывал, но я видел, что ему нездоровилось. Коварная штука — этот туберкулез... А сегодня... Прямо на поле кровь горлом пошла.

— Боже, да как же это?

— Только что отвезли в больницу в Баксан.

Она не могла скрыть, что расстроилась вконец. И эти слезы, вдруг подступившие к глазам, и в ногах такая слабость, нет сил стоять... Но почему она стесняется сесть?.. Собственно, кому какое дело!.. Но она продолжала стоять.

— Так я пойду, Жамилят.

— Да, да, иди, Харун, иди, а я посижу немножко. Заседание провели, а протокол? Я посижу и составлю сама, а ты иди домой... Нет, пожалуй, я завтра напишу протокол, а ты иди домой... Час поздний. Сейчас, пожалуй, в больницу не дозвонишься, да, да, не дозвонишься, только завтра утром, да, да, утром...

И когда Харун попрощался и вышел, тяжело опустилась на стул.

6

Идти домой не хотелось.

Уже давно сгорела заря, но луна не взошла. Ночь была удивительно тихой. Крупные и яркие звезды лили мягкий свет. Запах сена, меда, переспелых груш.

Она и не отдавала себе отчета, куда идет, — хотелось побыть наедине с собой. Ведь так редко случается побыть в одиночестве. Все время на людях, лица, лица, лица, и сама ты все время требуешь, приказываешь, убеждаешь, упрашиваешь, настаиваешь, а вернешься домой — чувствуешь себя как выжатый лимон, тело точно не твое, и ужинаешь с одной-единственной мыслью: спать, спать, спать... Но сегодня она не уснет, а будет лежать и думать и переживать: как там сын и почему не пишет, как могло случиться, что не уберегли Ибрахима. Держался бодро, всегда румянец на щеках. Румянец! Это и был, оказывается, признак его болезни, неестественно яркий румянец, а она не догадывалась. Он всегда сторонился ее. Почему? Неужели думал, что болезнь у него заразная и она тоже может заболеть, если вдруг будут встречаться чаще. Ведь самой же ей всегда хотелось, чтобы встречались почаще... Неужели влюбилась? В ее-то годы?.. Дети взрослые... Собственно, они уже выпорхнули из ее гнезда. У них своя жизнь. А что ее ждет — одинокая старость.

Ноги сами вывели ее к дому Ибрахима. Она часто вспоминала, как вошла к нему, когда его не было дома... Холостяцкая комната, запах табака, — знал, что болен, и все же курил! Стол, покрытый розовой клеенкой, шкаф, две табуретки, железная койка, застеленная серым байковым одеялом. Вид этой комнаты навел ее тогда на мысль, что Ибрахим устроился тут ненадолго, и она обеспокоилась тогда, подумав: ведь ему ничего не стоит бросить свое холостяцкое жилье и укатить куда-нибудь на новое место. Но позже пришла к мысли: нет, никуда не уедет он из родного аула, не уедет, потому что здесь он осел прочно, потому и висит на стене фотокарточка — молодая женщина и двое ребятишек, похожие друг на дружку.

Навстречу из темноты вынырнула мужская фигура.

— Добрый вечер, товарищ председатель!

Жамилят узнала Игнатия Воронкова, того самого старичка, которого Али пригласил из Баксана на свиноферму.

— Добрый вечер, Игнатий Петрович! Откуда в столь поздний час? Все добрые люди уже спать укладываются, — пошутила она.

— Тут, пожалуй, поспишь!.. Опорос нынче у нас. Двенадцать поросят свиноматушка принесла. А на той неделе другая — тоже двенадцать. Вот какой у нас прирост поголовья!..

— Я так рада...

— Али Бибоев днем приходил. Хвалил. Мы, грит, Игнатий Петрович, тебя озолотим, ежели так дальше дела пойдут. Дом тебе дали, а осенью хлопотать буду, чтоб другой дали, поболе нонешнего. А я грю, зачем мне хоромы, нам троим места хватает.

— Я сегодня вашу внучку видела на почте. Очень милая девушка, мне понравилась — открытая такая, простая.

— Про-остая! По нашей пословице: простота — она хуже воровства. А она, девчонка моя разлюбезная, дала охмурить себя здешнему парню. Я, грит, за него замуж выйду. Иди, грю, я не супротив, да только возьмет ли он тебя? Все здешние парни — они на здешних девках женятся. А ты пришлая, ничего в их жизни не кумекаешь.

— Зря обижаете внучку. Я знаю того парня, о котором вы говорите. Он хороший человек. Да и чувствуется по всему, он души в ней не чает. Думаю, свадьба не за горами.

— Ну, коль вы за того парня ручаетесь, я спокойней буду. Ежели свадьба... Вам вера среди людей есть, ба-альшая вера. Редкий человек такой веры удостоиться может... Да... Меня-то спросили, отколь я в поздний час. А сами-то куда?

— Решила подышать свежим воздухом.

— Уж кому-кому, а вам свежего воздуха во-от как хватает.

— Это верно! — Жамилят улыбнулась.

— Вот я и дошел до своего дому. Спокойной вам ночи.

— И вам тоже. До свидания. Заходите к нам. Ведь мы почти соседи.

— И вы не стесняйтесь, захаживайте, — ответил старик уже с крыльца. — Давненько хочу вашего отца повидать. Мнится мне, встречались мы не раз и не два на фронте в четырнадцатом. — Старик снова подошел к ней. — Воевал он, папаша-то ваш? В первую мировую?

— Да, Игнатий Петрович, воевал. Кажется, на турецком фронте.

— Точно, выходит, он! Не признал меня. В соседних батальонах служили. Вы ему про меня не говорите. Ни-ни. Вот встречу его — сам скажу.

— Ладно. Всего вам доброго.

Распрощавшись со стариком, Жамилят поспешила домой. Все уже спали, кроме матери.

— Ужинать садись.

— Нет, мам, мне только чаю.

Утром позвонила в Баксан. Главврач ответил, что Ибрахима сегодня увозят в Нальчик, в республиканскую больницу, — ему нужны врачи-специалисты, которых в Баксане нет. Состояние его здоровья вызывает серьезные опасения.

7

Вот и подкатил ноябрь ко двору с частыми дождями, иной раз затяжными, с морозцами по утрам, с холодными ветрами, в которых уже чувствовалось дыхание зимы; ветры дули со всех сторон, продувая чердаки домов и ферм, амбары, словно разведывали, как подготовилась Большая Поляна к зиме, будто искали прореху, через которую могла бы забраться и полютовать, покуражиться уже близкая зима. Но на этот раз люди хорошо подготовились к долгим зимним капризам: скот полностью обеспечен кормами; зерно давно засыпано в амбары. Нет, не доймет зима на этот раз большеполянеких жителей.

Работы в колхозе поубавилось. Наступила веселая пора свадеб. По вечерам то тут, то там слышны звуки гармошки, хлопки в ладоши. Отпраздновали свадьбу и Азнор с Валей, внучкой Игнатия Воронкова. Была на их свадьбе Жамилят, как, впрочем, и на многих других, — приглашения сыпались со всех сторон. И разве можно отказать — обидятся.

А душой рвалась Жамилят в Нальчик; хотелось повидать дочь, сходить в больницу к Ибрахиму. Но цепко держали на привязи колхозные дела: комсомольцы начали строить новое здание клуба, благоустраивалась главная улица аула, подходили к концу сварочные работы — ставилась ограда на кладбище, достраивалась птицеферма.

В один из ноябрьских дней в правление к Жамилят пожаловал неожиданный гость — секретарь обкома Бекболатов. Нагрянул неожиданно, возвращаясь из райкома партии. Жамилят даже не поверила своим глазам, когда увидала его высокую, сухощавую фигуру в дверях своего кабинета. Он улыбнулся, поздоровался и сел рядом, положив на стол черную папку. Непринужденность и естественность каждого его движения вызывали у Жамилят ощущение, будто он бывал тут уже много-много раз и всякий раз вот так же доставал из кармана ручку и блокнот и клал перед собой. Не расспрашивая ни о здоровье, ни о работе, начал что-то быстро записывать в блокнот, — наверное, какие-то мысли, которые пришли в дороге, а ей протянул пять листочков машинописного текста — почитайте, мол, пока я пишу. Это была справка о подборе, воспитании и расстановке кадров в районе. На несколько секунд оторвавшись от своей работы, взглянул на нее и сказал:

— У вас в районе комиссия недавно закончила работу. — Кивнул на справку, которую она держала в руках. — Будем обсуждать на бюро обкома. Прочтите внимательнее, хочу знать и ваше мнение.

Начала читать справку. Сплошные упреки по адресу первого секретаря Амина Гитчеева. Работа с кадрами в районе пущена на самотек, среди недавно принятых в партию рабочие и колхозники составляют малый процент, еще меньший — женщины; секретарь райкома не считается с мнением членов бюро райкома, неправильно реагирует на критику снизу...

В справке шла речь и о ее колхозе. Указывалось, что в деле выдвижения передовых, грамотных, работоспособных женщин первый секретарь райкома занимает неправильную позицию. Кроме одной женщины, заведующей птицефермой колхоза «Светлая жизнь», ни одна в районе не работает на должности низового руководителя. В колхозах и совхозах до сих пор не организованы детские сады и ясли...

Бекболатов отложил в сторону блокнот и пристально посмотрел на Жамилят, будто спрашивая: «Что вы думаете обо всем этом?» В ее памяти в этот миг всплыли все обиды, которые она перетерпела от Амина Гитчеева, но она лишь сказала:

— В справке все верно.

— А ваше мнение о нем?

— Несовременный руководитель.

— Всего два слова, а все ясно и понятно. Вы давно его знаете?

— С тех пор как сюда приехала.

— Помнится, когда мы ехали с вами с собрания, мы говорили о нем... Кажется, был у нас разговор?

— Да-да, вы сказали, что с ним будет трудно сработаться.

— Так и вышло?

— Да, — грустно кивнула она.

— Вижу, вы какая-то сегодня не в меру озабоченная и серьезная сидите. Ну так я вас рассмешить хочу.

— Чем?

— Расскажу кое-что об Амине. Дело давно было, до войны. Амин тогда председателем колхоза был, а я — секретарем райкома. Его ведь когда-то в моем районе душой-человеком считали. И верно! Если пожалует из области гость, да к тому же какой-нибудь ответственный, наш Амин без внимания никогда не оставит. Бывало, до тех пор не успокоится, пока точно не узнает, по каким делам прибыл гость. И, конечно, пригласит на обед: накормит, напоит, да еще в дорогу гостинца даст: банку меда или гуся пожирней. Знай наших! Вспоминай добрым словом Амина Гитчеева! Замолви за него словечко в случае чего... Впрочем, я о другом хотел рассказать.

И Бекболатов улыбнулся своим воспоминаниям, прошелся по комнате и, остановившись у окна, стал рассказывать.

— Была у Амина одна привычка, даже, пожалуй, не привычка, а одна особенность. Кто бы из вышестоящих товарищей ни спросил, сможет ли председатель, допустим, выполнить очередное задание, — Амин глазом не моргнет, бодро ответит: «Будет сделано!»

И так все уверились, будто Амину любое дело по плечу, что только и разговоров: «Амин все может! Все сделает!»

Правда, он никогда в этом не был уверен. Да и дела в колхозе у Амина шли не очень хорошо... вызову его к себе поговорить, в чем, собственно, причина его неуспехов, — продолжал Бекболатов, — а он мне в ответ: «Ну вот, опять меня помощники подвели! Опять решение не выполнили! Вернусь — устрою им баню».

Однажды вызываю его на совещание. Гляжу, приехал какой-то пасмурный, должно быть, считал, что ему следует выволочка. Собрались председатели у меня в кабинете. Расспрашиваю их о делах. Доходит очередь до Амина. Встает он из-за стола, гимнастерку одернул и говорит: «Как живем? Хорошо живем! Но если будет указание, постараемся жить еще лучше. Все будет сделано, товарищ секретарь». — «Похвально, — говорю. — Значит, будет сделано? А почему же не делается до сих пор?» А он, как всегда, по-кошачьи прищурился и спрашивает: «Это вы насчет хлеба, товарищ секретарь? Не беспокойтесь, и это будет сделано!» — «Похвально, — говорю. — А почему вы по животноводству план не выполняете?» — «Немного задержались, товарищ секретарь, но и это будет сделано».

Вижу, сел он на своего любимого конька. Заговорил о трудностях, которые у него на каждом шагу, о нерадивых своих помощниках, кои, только отвернись, норовят его подвести.

Тогда я ему говорю: «Вижу, Амин, за словом ты в карман не полезешь... А если поручить тебе одно ответственное задание? Справишься, а?» А он отвечает: «Наша задача, товарищ секретарь, прежде всего выполнять задачи». В упор на него гляжу, говорю: «Нужно перенести поближе к вашему колхозу одно крупное сооружение. Каким образом смогли бы вы это сделать?»

Даже не спросил, какое сооружение, бодро отвечает: «Мобилизуем народ, подготовим транспортные средства...» — «Ну, что ж... Принимайтесь за дело. Перетащите поближе к себе Эльбрус. Справитесь?»

И что бы вы думали? Почти автоматически отчеканил: «Будет сделано!»

Ну, тут такой хохот поднялся! Один Амин серьезный стоит, глазами туда-сюда водит, никак не поймет, в чем дело. Теперь, конечно, этот случай давно забылся. Когда я возвратился с фронта, Амин уже ходил в секретарях райкома. Время трудное было, мужчины на фронте, он и выплыл. Но я-то тот разговор ему напоминаю. Когда он при мне хвастаться начинает, говорю: «Амин! Не собираешься ли ты перенести Эльбрус?» Он сразу как воды в рот набирает.

Жамилят рассмеялась.

— Ну, я, кажется, достиг своей цели, — теперь вы не такая хмурая. Что же касается справки, которую вы прочли... Дело серьезное. Ваш секретарь не смог организовать работу и райкома и района. Помимо того, что написано в справке, есть у него и другие грехи. Горько признаться, но Амин Гитчеев ничему не научился за эти годы. Обком намерен освободить его от работы. Как вы смотрите, Жамилят, такое решение поддержат коммунисты района?

— Думаю, полностью поддержат.

— А теперь — о вас. В обкоме сложилось мнение: лучшей кандидатуры, чем ваша, на должность первого секретаря райкома, пожалуй, не найти.

— Спасибо за доверие, но... Нет, нет, это не моя работа.

— Подумайте, Жамилят.

— Посудите сами, в колхозе я работаю неполный год. Только, собственно, начала входить в курс дела, и колхозники только-только начинают привыкать ко мне. Если я уйду отсюда, да, да, если уйду, дела в колхозе снова могут расстроиться...

— Это так. И я бы не возражал против этих доводов. Но решаю не один я.

— Но вы, я думаю, меня поддержите. Я очень прошу.

— Ну, а кто, по-вашему, подходит на эту должность?

— По-моему, председатель райисполкома, товарищ Тебердиев.

— Пожалуй, верно. — Бекболатов на несколько секунд задумался. — Да, пожалуй. — Он встал. — Ну, а теперь пора мне. Прощаемся ненадолго. В среду совещание областного партийного актива. И вы, и ваш парторг должны быть на совещании. По-моему, вам надо выступить. Ведь вам есть о чем рассказать, Жамилят.

Она проводила его до машины.

8

Дверь отворила Нажабат, щеки ее были розовыми ото сна, — кинулась на шею матери:

— Мама! Мамочка!

От дочери веяло постельным теплом и знакомым запахом дома.

— Я разбудила тебя, доченька?

— Я только-только проснулась и сразу подумала: вечером позвоню маме, вдруг слышу звонок, меня как-то сразу, сама не знаю почему, осенило: мама приехала! Дверь отворила — и правда, ты стоишь!

Нажабат помогла матери снять пальто, повесила на вешалку. И с тревогой спросила:

— От Ахмата по-прежнему ничего?

— На прошлой неделе наконец получила письмо. Большое. Негодник, заставил волноваться тебя и меня. Пишет, все у него в полном порядке.

Как все знакомо в квартире! Но в то же время почувствовала, что отвыкла от былого домашнего уюта. Казалось бы, каждая вещица тут знакома, привычна, но в то же время — как она сама далека от прошлой своей жизни!

Нажабат убежала на кухню готовить завтрак.

Жамилят присела на краешек дивана. От долгой дороги поламывало поясницу. Взглянула на часы: без пятнадцати восемь. А совещание должно начаться в одиннадцать. Впереди еще есть время немного побыть дома. Можно было бы успеть навестить Ибрахима, но она еще по дороге в город договорилась с Харуном, что тот навестит его утром, а она вечером.

— Мам, ты чего сидишь, как гостья?

— Да, да, — спохватилась Жамилят. — Принеси, пожалуйста, мой халат.

Завтракали на кухне. Нажабат без умолку говорила о своих студенческих заботах, об Ахмате, без которого стало ей одиноко, по вечерам не с кем перемолвиться словом, — о своей волейбольной команде — скоро соревнования на первенство республики, и на этот раз они займут первое место, как дважды два!

Дочь решила не ходить на первые лекции.

— Ведь ты так редко приезжаешь! А я так соскучилась! — сказала она.

Долго сидели на кухне и говорили, говорили...

Из дому вышли вместе, попрощались на перекрестке до вечера.

День выдался редкостный: безветренный, на небе ни облачка — так много солнца.

Она шла знакомой дорогой по проспекту Ленина. Как много знакомых лиц. Налево, направо:

— Салам!

— Привет!

Если сейчас пойти по этой улочке с развесистыми платанами, выйдешь к чугунным решетчатым воротам больницы, в которой лежит Ибрахим. Должно быть, ему там очень одиноко. Вспомнила про кошелку, которую прихватила с собой из Большой Поляны, в ней лежит передача для Ибрахима: сотовый мед, свежее масло, сыр, фрукты. Вечером она все это отнесет ему.

А вот и обком. Возле него ряды машин — приехали на совещание из районов секретари райкомов, председатели колхозов. Вон и Аскер. Увидел ее. Издали помахал рукой. Вечером он увезет домой Харуна, а она здесь останется дня надва-три.

В вестибюле не протолкнешься — так много народу.

Ее избрали в президиум. С коротким вступительным словом выступил Бекболатов, потом взял слово пожилой председатель колхоза, которого Жамилят не знала. Он говорил о большом саде, который они заложили еще в прошлом году, о выгодах садоводства в их районе. И Жамилят вдруг вспомнилось, как в августе она с Ибрахимом выбирала участок для закладки сада. Ибрахим советовал посадить сад близ аула, на кюнлюме. А бригадир садово-огородной бригады Шимауха был настроен против сада вообще.

— У нас сады плохо плодоносят, — говорил он, недовольно размахивая руками. — У нас и так земли мало, а тут еще сад надумали разводить! Не вырастет никакого сада!..

— Конечно, плохо плодоносят, — горячился Ибрахим. — А ты вспомни своего соседа Бийберта. Приусадебный участок у него маленький, а в прошлом году по осени две грузовые машины с яблоками и грушами в Пятигорск вывез на базар.

— Это другое дело, он хороший садовод.

— А ты, Шимауха, выходит, плохой? Ну, а раз ты плохой — придется решать вопрос на правлении о твоей должности. Кого бы ты посоветовал вместо себя? Может быть, своего соседа Бийберта?

Шимауха аж взвился, как ужаленный.

Потом решили создать две бригады. Садовую и огородную. Возглавлять садовую бригаду взялся Бийберт. В октябре из плодопитомника привезли саженцы, посадили на том самом месте, которое так приглянулось Ибрахиму. Жаль, что ему не довелось увидеть, как закладывали сад.

Кто бы ни выступал, она постоянно ловила себя на мысли, что вольно или невольно думает об Ибрахиме. Тщетно высматривала она в зале Харуна, его не было, и это беспокоило Жамилят. Значит, задержался в больнице. А вдруг что случилось?

Ей предстояло выступать первой после перерыва.

В перерыве она наконец увидела Харуна. Тот только пришел, вешал в раздевалке пальто. Лицо сосредоточенное и хмурое. Да, задержался в больнице. Но к Ибрахиму его не пустили, как он ни настаивал, даже ходил к главврачу. Не допустили потому, что в больнице карантин и к больным никого не пускают.

— Он очень плох, Жамилят, — проговорил он тихо.

Она бросилась искать телефон. Ей сказали, можно позвонить из библиотеки, на втором этаже. Дозвонилась и разговаривала с его лечащим врачом. Тот говорил, что Ибрахиму предстоит сгерация, отнюдь не простая, опасная, но другого выхода нет. Придется удалить легкое, каверна на каверне.

— Очень серьезная операция, — снова добавил врач.

— Но ведь такие операции делают! И люди остаются живы.

— Да. И долго живут. И работают.

— Спасибо вам, доктор.

— Не за что.

Она благодарила его за надежду, которую он вселил в нее.

«Ибрахим будет жить. Он должен жить», — думала она, наугад ступая по лестнице.

Она не могла представить себе, что все может случиться иначе.

И что случится это сегодня ночью.

Спустилась на первый этаж и в каком-то странном оцепенении застыла около двери в президиум.

— Жамилят! — Ее возвратил в себя знакомый голос Бекболатова. — Что с вами? Вы в состоянии выступать? — сказал он, взяв ее за руку.

Она молча кивнула: «да».

Ни о чем не расспрашивая, Бекболатов под локоть провел ее в президиум и усадил рядом с собой. Поднял руку. Ей был знаком этот жест — вот так же однажды он поднял руку там, в Большой Поляне, когда она приехала с ним на колхозное собрание... Переиначившее всю ее жизнь.

Зал притих. И ей вдруг почему-то показалось, будто она не в Нальчике, а в Большой Поляне, те же напряженные взгляды, много-много знакомых лиц, притихли, ждут ее слова. И в наступившей тишине прозвучал твердый голос секретаря обкома:

— Продолжаем работу. Слово имеет первая в республике женщина, возглавившая колхоз, председатель колхоза «Светлая жизнь», вы все ее знаете — Жамилят Тауланова!

Он хотел добавить что-то еще, но гром аплодисментов заглушил его голос. И Жамилят почувствовала, как Бекболатов незаметно легонько сжал ей руку. Как и тринадцать лет назад, в партизанском отряде, когда провожал ее на рискованную операцию, — словно напутствуя: «Всяческих успехов тебе, Жамилят!»

Она встала и уверенно пошла к трибуне.

Примечания

1

Кычхач — угольные щипцы с длинными ручками.

(обратно)

2

Махкеме — учреждение.

(обратно)

3

Оп-сом — туда-сюда.

(обратно)

4

Э кыз — буквально: «эй, девушка», обычное обращение между женщинами, сверстницами, близко знающими друг друга.

(обратно)

5

Бийче — госпожа.

(обратно)

6

Нарты — герои древнего кавказского эпоса.

(обратно)

7

Той — свадьба, пиршество, радостное событие.

(обратно)

8

Дууа — соболезнование по покойному.

(обратно)

9

Кош — жилое помещение чабанов; в кошаре содержатся овцы.

(обратно)

10

Батан — копна, копешка.

(обратно)

11

Ныгыш — место в ауле, где проводят досуг мужчины.

(обратно)

12

Хабар — рассказ, новость.

(обратно)

13

Эфенди — мулла.

(обратно)

14

Шорпа — бульон.

(обратно)

15

Доп-доп — болтовня.

(обратно)

16

Либже — куриное мясо, жаренное в сметане.

(обратно)

17

Форма обращения мужа к жене: дочь таких-то, называя ее девичью фамилию.

(обратно)

18

Тузлук — острая приправа из айрана, чеснока и соли.

(обратно)

19

Кюнлюм — солнечный склон.

(обратно)

20

Хантус — пшенный суп.

(обратно)

21

Намаз — молитва.

(обратно)

22

Ореховое знамя — белый флаг, на который нашивают грецкие орехи, конфеты, платки, куски мыла и прочую мелочь.

(обратно)

23

Гяпчи — скоморох.

(обратно)

24

Сапетка — плетеная корзина.

(обратно)

25

Алгыш — приветствие, тост.

(обратно)

26

Из стихотворения балкарского поэта Азрета Будаева «Косари».

(обратно)

27

В смысле: «Я на все готов».

(обратно)

28

Апсаты — бог диких животных.

(обратно)

Оглавление

Слово о друге. К.Кулиев

ТАМАДА Роман

  КОМАНДИРОВКА

  ВАЖНЫЙ РАЗГОВОР

  ЗАГОТОВКА СЕНА В ЗИМНЮЮ ПОРУ

  А ВЕСНА ИДЕТ...

  ПЕРВЫЕ БОРОЗДЫ

  ЛИЦОМ К ЛИЦУ

  ТАМАДА

  ЗЕМЛЯ ПРИНИМАЕТ ЗОЛОТУЮ ОКРАСКУ

*** Примечания ***