Криволесье во тьме [Мэтт Коджешау] (fb2) читать онлайн

Мэтт Коджешау Криволесье во тьме

На территории, коей посвящается сей рассказ, преобладает равнинная местность, из которой лишь иногда вырастают прорезанные железной дорогой и покрытые густыми дубравами куполовидные холмы. Некогда была эта дорога единственным путем из расположенных на берегу далёкого моря провинциальных городков в административный центр региона. После постройки нескольких университетов и прочих учебных заведений в так называемую «столицу» хлынуло большое количество студентов, которые в надежде получить высшее образование тащили свои документы из всех частей нашего отдалённого, известного лишь благодаря тёплому морю да высоким горам, края. Так и я, не составив исключения, решил съехать от родителей в большой город, гонимый будущими перспективами.

Произошло это летом 1926 года. Путь предстоял нелёгкий, потому как поезд, на котором планировалось совершить поездку, останавливался на конечную станцию где-то на двух третьих расстояния к планируемому пункту. Там, судя по расписанию, в 18:35 останавливался иной состав, что двигался с севера и, пересекая путь следования первого, ехал прямиком в место моего назначения. Все шло по плану и, попрощавшись с родителями, я сел на поезд. Мне отводилось купе по соседству с многодетной семьей, тревожившей тишину и порядок. Я же, не обращая внимания на визитёров, стал разглядывать проскальзывающие за окном верхушки деревьев, которые то там, то тут прорезали безоблачное небо. Их однообразность повлияла на меня самым непосредственным образом. Незаметно для себя я выпустил из рук чемодан и, внимая монотонному стуку стальных колес, впал в забытье.

Проснулся я в четвертом часу из-за суеты соседей. Поезд остановился на одной из станций и соседствовавшая со мной семейка весьма кстати покинула его. С облегчением от осознания того, что вагон отныне будет пребывать в тишине и спокойствии, я поднял с пола выскользнувший чемодан и достал из отсека в нем замечательного приготовления бутерброд. Полакомившись им, я осмотрелся и, не обнаружив мусорного ведра или того, что послужило бы его заменой, сложил бумажную обертку обратно в чемодан. Полазив в груде одежды с целью убедиться, что я не забыл ни о чем важном, я случайно освободил из-под новоприобретённого пиджака одну из семейных фотографий. Мне было тяжело вспомнить, когда это я умудрился прихватить её и, не находя иного ответа, предположил, что всему причиной родительская забота. И я, честно говоря, был рад такому подарку судьбы, потому что следующие пятнадцать минут или были проведены мной за изучением ранее незнакомого мне изображения. Проходя глазами по слегка выцветшей поверхности, вместе с приятными воспоминаниями я обнаружил выведенную красивым каллиграфическим почерком в углу листа фамилию (которую я, честно говоря, хотел бы забыть) и дату – 30 апреля 1910 года. Был я тогда ещё ребенок и даже не представлял, что через 16 лет буду разглядывать себя по пути к будущему… но как стремиться в будущее, не помня прошлого? Ведь ни фотографии, ни память не способны были сохранить информацию о дальнейших моих предка. Всё начиналось с дедушки, который сохранял безмолвие о прошлом до самой своей смерти и оставил после себя лишь пару посаженных на заднем дворе деревьев, кои были издавна поражены вредителями, и скрипку, не способную больше издавать приятные звуки… впрочем, лишние отхождения ни к чему.

Так я, вернув фотографию на её изначальное место, вышел из купе и подошёл к кондуктору, который в утомлении от бесконечных поездок стоял у входных дверей, опершись о поручень и провожая последние домики перед бесконечными валами лесов и холмов.

– Извините – обратил я внимание господина на себя.

– Ох, молодой человек! Вы меня, право, напугали. Хотели узнать о чём-то? – встрепенулся работник.

– Долго ли до конечной?

– Час-два по расписанию.

– Благодарю…

– Знаете, если вам стало скучно, могу предложить пару газет, они как никак бесплатны. – прервал мою признательность кондуктор, поднимающий с передних сидений новостные сводки – Ах да, и удачной вам поездки.

Устроившись обратно на свое место, я положил газету на кресло рядом с собой и, не найдя занятия интересней, принялся познавать актуальные для того времени события.

«Яблоко от яблони… Где построить дом и как его содержать…»

«Музыка – путь к познанию вселенной…»

«Наследование участка, или скелет в шкафу?»

«Охотники и егеря – философия в отчуждении…»

С таких многообещающих заголовков начинались льющиеся ручьём по страницам статьи. Мое вникание в них могло бы продолжаться на протяжении куда большего времени, если бы из-за окна не послышались чьи-то голоса. Я откинул газету на соседнее сидение и, не успел я глянуть на часы, как кондуктор разразился объявлением: “Конечная!”

Небрежно закрыв чемодан, второпях я выбежал в тамбур и, соскочив по лестнице на землю, осмотрел местность. Ни души. Лишь спустя минуту показались люди в рабочих одеждах, которые стали загружать в стоящий на соседних путях грузовой состав поваленный лес. Я не придал этому особого внимания и, поинтересовавшись у машиниста, куда следует ступать, дабы дойти до нужной мне платформы, удалился с места остановки и зашагал по шпалам в указанном направлении.

Дорога лежала на возвышенности, по обеим сторонам которой разрастались заросли жимолости, можжевельника и всяческих сорняков. Чуть поодаль от рельс раскинулись густые леса, а за ними холмы, закрывающие далекие горы от невнимательных глаз посетителей. Стрелка часов близилась к шести. Солнце опускалось все ниже к макушкам деревьев.

Через полчаса или около того на железной дороге стали появляться тени – признак скорого наступления сумерек. Но, к счастью, впереди себя я наконец различил нужную мне платформу, а понял я это по указательному знаку, который гласил, что до пункта моего назначения 37 километров. Я поставил свой чемодан и, опёршись о заборчик, ограждающий бетонную возвышенность, стал ждать. Стрелка часов нерасторопно ползла к половине седьмого. Я слепо доверял расписанию и потому твёрдо решил, что не сдвинусь с места до тех пор, пока не подойдет нужный мне состав. Но его всё не было. Солнце окончательно скрылась за горизонтом и на дорогу опустился сумрак. Во мне зародилось сомнение. “Что, если это не та платформа? Возможно, следует пройти дальше да проверить. Может, и вправду ошибся…” – с такими мыслями я сошёл с остановки и, убедившись, что меня окружает лишь тишина, отправился дальше по шпалам. Теперь совсем стемнело. Мои колени поразила дрожь. “А что, если расписание изменили? Что тогда?”

Я встал у забора и, пока это имело хоть какой-то смысл, принялся осматривать территорию. И меня озарила надежда, способная отогнать стелющуюся меж деревьев тьму. В мои глаза бросилась совсем небольшая, но явно эксплуатируемая, тропа, которая пролегала между кустарников и вела куда-то вглубь леса. Я вспомнил рассказы о том, что в этих местах разбросано большое количество лесничих домов, в которые может заглянуть нуждающийся в крове странник.

Перебравшись через забор, я направился по ней. Спустя несколько минут у меня возникли сложности с определением направления по причине того, что даже холодные лучи восходящей луны не могли пробраться сквозь листву над моей головой. Полазив в карманах, я нащупал пачку спичек; не зря со времён давних походов сопровождали они в пути меня. Мои мысли спутывались между собой, словно колючие заросли, которые я пытался преодолеть. Много раз я останавливался, зажигал спичку и вглядывался в окружение, затем составлял план действий настолько логичный, насколько позволяла ситуация. И только после этого незамысловатого процесса я осмеливался держать путь дальше.

Под ногами от прошедшего ночью дождя скапливались лужи, в которых отражался едва освещающий местность огонек в моих руках. Было таких иллюзорных зеркал столько, что и не сосчитать – и каждое робко сверкало из тьмы. Но вдруг я заметил нечто примечательное. Вначале мне показалось, что это очередное отражение на мокрых листьях, но  вскоре спичка погасла, а отражение продолжало пылать. Тогда я понял – это не мираж во тьме сырой, это свет, и исходит он из небольшого, небрежно зашторенного оконца. Но кто знает, что скрывает окутанный одиночеством дом. По очертаниям на фоне ночного неба, которое только здесь открывалось человеческому взору, я определил, что жилище малогабаритное, выполненное из древесного сруба, с двускатной крышей, из которой вонзалась в небосвод печная труба. Подойдя к двери, я, сначала не сильно, но затем и настойчивее, постучал кулаком по прочным доскам. И, поначалу, дом, как и окружающая его местность, показался пустым, но шорох из-за двери отвлек меня от раздумий и наполнил волнением. Хозяин в доме и точно знает о непрошенном госте. Дверь завыла протяжным, раздиравшим моё сердце в клочья, скрипом. Приноровившись к темноте, я различил в открывшемся помещении какое-то движение. Связав все воедино и выбрав наиболее подходящий тон для предстоящего диалога, я воззвал человека из тьмы коротким словом: “Простите”.

– Зачем пожаловали? – донёсся хриплый голос, обрушивший все мои старания.

– Заплутал, а ночевать негде. – вымолвил я, уподобившись говору находящегося за порогом человека. За моим изречением последовала необъяснимая тишина. И, быть может, мне всего лишь почудилось, но в этой тишине я слышал мысли неизвестного, или, возможно, то было лишь бессвязное бормотание? Если так, то продолжалось оно целое тысячелетие, по истечению которого хозяин отворил дверь в основную комнату так, что появившаяся оттуда полоска света пала на его лицо. Испещренное морщинами, вызывало оно неприязнь и сострадание одновременно. Седая борода, к счастью, скрывала подробности асимметричных черт. Чего же она не могла скрыть, так это ужасной раны, которая рассекала лоб, переходила через внушительную переносицу и заканчивалась на правом уголке рта. Затуманенные глаза едва заметно выглядывали на меня из ночной тьмы, пугая своей неопределённостью.

– Так уж и быть, входите.  – наконец соединил слова в ясное предложение старик, скрываясь за дверным проемом в главной комнате.

Я преодолел коридор, стены которого увешаны были непонятного назначения прутьями и тканями, после чего попал в основную комнату. В ней было тепло и свет, исходящий от лампы, озарял стены. На них, в свою очередь, были высечены странные символы, которые, видимо, олицетворяли те или иные природные явления. Среди орнамента на паре гвоздей висело ружье – то ли винчестер, то ли кольт, уж простите меня, профессиональные коллекционеры, за моё незнание оружейных фирм. Не смотря на то, что комната казалась вполне комфортной, стены ее поразили насекомые, издающие неестественные скрипы. Возле печи, не использовавшейся летом в качестве средства обогрева, находилось небольшое, но удобное креслице, на которое и устроился хозяин. Его безмолвие оказывало гнетущее влияние на окружающую атмосферу и наводило меня на мысль, что навестить старика осмеливаются совсем немногие, отчего тот сделался молчаливым и хмурым. Я прислонил чемодан к ножке кровати возле двери и был готов к тому, что разговоры окончились приветствиями да немногословным приглашением, но мои опасения, к удивлению, не подтвердились.

– Не волнуйтесь – раздался совет старика, которому я, как бы мне того не хотелось, все же не мог последовать из-за содрогания странных очертаний за окном.

– Как же вас, эм, занесло-то сюда? – поинтересовался размышляющий в полутьме представитель прошлых поколений.

– С побережья ехал, да вот, ошибся с пересадками.

– Что ж, всякое бывает. А вы, вообще, по какой причине решились на поездку? – продолжил любопытствовать старец.

– Поступаю.

– Надо же! И куда, если не секрет?

– На факультет истории.

– Да, помню я этих… кхм. А как у вас живётся-то?

– Извините?

– Ну как, например, нынче одни люди навещают других людей?

– Ах, вы про это! – удивился я, разбирая содержимое чемодана и обустраивая себе место ночлега. – автомобили у нас, поезда и все такое.

– Вот как. К слову, вы упомянули, что родом с побережья, верно ли я расслышал?

– Да, так и есть.

– Слыхал я, что туда много людей переезжало.

– И то верно.

– Так как же, неужели вас не беспокоят… эти, как же их называть то стали… словечко такое ещё интересненькое…

– Мигранты?

– Точно! Так что, не тревожат?

– Пока не особо… А вас?

– И подавно.

Вспоминая, как выглядели эти странные холмы и густые заросли на них, я не мог не предположить:

– Не видят в далёкой от цивилизации жизни смысла?

– Не видят надежд…

В молчании подбирая слова, дабы разговорить старика, я долго сидел на кровати, делая вид усердной сортировки вещей в чемодане, настолько долго, что хозяин, к моему изумлению, самостоятельно внёс лепту в продолжение диалога, но больше в его изречениях не встречал я любопытства, исчезли лишние вопросы, пропал оживлённый тон повествования и любые отхождения.

– Знаете, меня ведь редко навещают гости с доброжелательностью, подобной той, которой наполнены ваши слова. Давно не встречал я людей, с которыми можно потолковать о переживаниях, коими наполнен мой разум. Мало кто знает, как тяжела жизнь в лесу, особенно если в памяти все еще всплывают воспоминания о том, что сокрыто в нем… Но, думаю, вам не составит труда выслушать меня, если я попытаюсь облегчить душу от невыносимой ноши, коей наградили меня годы страха и отчаяния, годы, проведенные в тенях отвратительного криволесья.

– Не думаю, что даже при желании у меня бы нашлись иные занятия.

– Тогда слушайте и запоминайте то, о чем я много лет твердил своим близким, родным, знакомым, и даже самому себе в попытке остановить застилающее нынче эти куполовидные холмы всеобщее забытье. Быть может, когда-нибудь вы ещё вспомните об этом вечере. Не буду, однако, обещать, что память будет к вам добра и вы не пожалеете об услышанном сегодня, но, прошу, отнеситесь к этому со всей ссерёзностью, ведь, возможно, это последний мой разговор с живым человеком…

С детства окружён был я историями необъятных лесов, чьи заросли опоясывали наше небольшое поселение гигантским узлом. Издавна произрастали они на тех же холмах, через которые 70 лет назад люди осмелились проложить железную дорогу. Тёмные стволы грузных дубов по сей день, как и задолго до моего рождения, вытягивают свои искривлённые ветви в попытке дотронуться до редких облаков, бороздящих нескончаемый небосвод. Их невозмутимые кроны, сливаясь в густые рощи, не позволяют лучам солнца прикоснуться к покрытой призрачной травой земле.

Помню, как в пору моего юношества взрослые представители населения уж слишком пристально следили за своими отпрысками, видя в них надежду на безоблачное будущее. И следили они за ними то ли оттого, что небо, бывало, заволакивали тучи, готовые низвергнуть с громом свинцовые оковы и привести к затоплению территорий возле невысоких берегов одного из притоков глубоководный реки, то ли оттого, что деревья казались им уж слишком живыми…

С поры существования старцев, способных развеять тайну заречных лесов, прошли многие столетия. С каждым поколением прошлое уходило все дальше и пропадало в тумане современных идей. Никто уже и не пытался вспомнить, с какой целью на далеких горах сооружались величественные постаменты, для чего холмы были заставлены многочисленными каменными кромлехами и почему стены домов поселения изобиловали неразборчивыми письменами, подобие которых вы можете увидеть нынче и на моих стенах. Все жили, счастливо глядя в будущее, тех же, кто старался сохранять традиционные устои, ждало всеобщее непонимание. Так и я остался не понят этим миром. И всё из-за попытки донести до незрячих людей тайну, много лет скрывающуюся там, за притоком горной реки. Все, что осталось мне, это ждать отведенной прогрессистскими соплеменниками участи, избежать которую нынче не представляется возможным ни мне, ни кому бы то ни было из выходцев того поселения… но моя душа теплеет от мысли, что виновников произошедшего ждет кара куда ужаснее всего, чего следует бояться мне, преданному потомку прошлого… и кара эта придет за ними из тех глубин леса, что пребывают в вековом забытьи и непонимании.

Семена раздора были заложены задолго до меня и любых моих родственников, с коими я имел счастье видеться лицом к лицу, а потому назвать точную дату, когда ветвь наша пошла вкось – задача для меня невыполнимая. Все, на чем я смею выстраивать суждения – это личный опыт, испытанный мной особенно жарким летом 1842 года…

Тот год выдался крайне удачным на события. Так в поселении прознали о некоем певце-стихоплёте, что романтизировал замечательную жизнь, увиденную им за далекими горами и густыми лесами. И люди были очарованы мастерством, коему научился поэт вдали от родного дома.

За певцом потянулись и другие любители новшеств, которые развлекали население своими вычурными выступлениями, и пока мои родители в изумлении внимали группе музыкантов, я покидал оживленные улицы и уходил подальше от центра поселения, туда, где не слышны были ни игры, ни восторженные крики. Нерасторопно я бродил по берегу реки, вглядываясь в ее горные потоки, и, когда становилось слишком жарко, я находил знакомую мне скамейку и отдыхал в теньке под сенью ивы. Так вне времени наблюдал я за окружающей природой; за покачиванием веток над моею головой, за полетом стрекозы над рекой, и за тёмным лесом где-то там, на ином берегу. Прохладный ветер, бороздящий устье ручья, шелестел листьями и приносил вести о далёком прошлом. И не было в этом лесу ни птиц, ни зверья, ни надежд. Но заросли жимолости, я мог поклясться, скрывали тайну, от которой стыдливо отворачивались мои близкие, соседи, все, кому доводилось вглядываться в тени… Меня, по правде говоря, ничуть не интересовали сплетни, имевшие моду в кругах сельских алкоголиков и тунеядцев, а потому я без страха день за днем проводил время на этом одиноком берегу, окутанный размышлениями, и день за днем река снижала свои воды. Совсем скоро донные камни предстали предо мной, а на следующее утро их цепочка и вовсе, словно по волшебству, соединилось в подобие каменного моста, чьи врата нынче были открыты. Долгое время я находился в нерешительности перед переправой, и мысли о ней преследовали меня с утра до позднего вечера. Следовало ли мне соваться в забытый Богом и окутанный смутой мир? Тяжело сказать… И всё же осознание того, что настолько удачного шанса мне может больше и не выпасть, давало мне уверенность в правильности выбранного пути. Сказав: “будь, что будет”, я спустился к руслу с чётким осознанием ожидающих меня открытий.

Камни, покрытые влажными водянистыми растениями, опасно скользили под моими ногами, но мою смелость было не остановить и, ловко перескочив через ручей, я взобрался по каменному нанесению на берег…

Мой пыл был охлажден морозным ветром, что пробирался между широких крон из далёких глубин леса. Оглянувшись на дерево, под которым ко мне буквально минуту назад приходили в голову мысли о неизведанных краях, я собрался с силами и покинул залитый светом берег. Стоило мне ступить на опавшую листву, как меня окутал полумрак. Солнце, которое согревало меня ранее, больше не сияло над моею головой. Плотно прилегающие друг к другу деревья не позволяли его лучам облагородить устланную чахлой травой землю. Их невозмутимые стволы, извиваясь вокруг наиболее древних дубов, возвышались к небу в поисках благодатного света. Большое количество растений и их вид натолкнул меня на мысль, что почва здесь невероятно плодородна и наверняка идеально бы подошла под сельскохозяйственные культуры. Но где скрывается причина, по которой никто до сих пор так и не решился на расчистку территории и создание ферм на куполовидных холмах? Что послужило инициатором боязливого отношения моих односельчан к тем необъятным просторам?

Шелестя листвой и не обращая внимания на скопление плодов лопуха на одежде, шёл я по одинокой тропе. Своим видом лес внушал величие, а шорохи в нём отзывались в сердце моём тревогой и необъяснимым трепетом. Но был он пуст. Не было в нём ни живой души. Будто любое существо, коему доводилось ступать по влажной растительности, ощущало не поддающееся разумному объяснению, пагубное влияние деревьев и создаваемых ими теней. И ведь мне, равно как и, скорее всего, моим предшественникам, стали чудиться невыразимые очертания, мелькающие меж странных, возвышающих свои ветви к необъятному небу, деревьев. Возможно, я бы решился, поддавшись искушению, прекратить свои блуждания и вернуться в приятный, уютный дом, если бы не был заинтересован я крайне любопытной находкой, тем, чего уж точно не ожидаешь встретить в столь уединённом месте. Из-за очередных разросшихся стволов появилась явно рукотворная постройка… Ее стены, некогда сооружённые из прочного сруба, поддались росту плесени да разносортных лишайников. Крыша, видимо, давно обвалилась вовнутрь и больше не представляла защиты от непогоды. Лишь печная труба являлась указателем её первоначальной высоты.

Обойдя хижину по периметру, я обнаружил вход, в проёме которого ранее, очевидно, теснилась деревянная дверь. Теперь же она, сорвавшись с петель, превратилась в рассадник червей да бледных поганок. Я заглянул в помещение и, не переступая из осторожности через порог, стал осматривать сохранившееся в жилище убранство.

“Пусто…“ – сказал я про себя, не увидев ничего, кроме прислонённого к стене полукруглого камня. Утомившись от проделанного пути и разочаровавшись в находке, я собрался отправиться в обратную дорогу. Так вышел я на небольшую опушку в тридцати метрах от дома и прислушался к странным, будто растворяющимся в пространстве, звукам… Шелест направил мой взор вглубь леса. Приглядевшись, я обратил его на невысокие бугорки, из которых-то и вырастали искривленные стволы бесчисленных деревьев. Меня заинтересовала столь необычная причуда и, хоть мне поначалу и казалось, что это всего лишь корневища, я огляделся вокруг… Тогда-то пред моими глазами и распахнулась завеса тьмы. Кроны деревьев, некогда отвлекавшие мое внимание от земли под ними, нынче перестали шуметь. Ветер утих и изуродованные ветви прекратили свое хаотичное движение – теперь все они будто находились в ожидании открытия доселе скрытого и непонятного человечеству знания. И под каждым из стволов, в зарослях колючих кустов, утопали в гнилостной почве округлые камни. Я подошел к одному из них и молчаливо, но в бескрайнем любопытстве, очистил его от слоя многолетнего мха, после чего, присмотревшись к почерневшей поверхности, отпрянул прочь от покрытой лишайниками насыпи. Моему воображению открылись масштабы необъятных лесов, и той лжи, что некогда доносилась из каждого проклятого дома. Я стал представлять, какое количество неупокоенных душ тщетно путаются в гигантских корневищах, и сколько из них было осквернено высокими, распростёршими свои кроны в небесах, деревьями. Их скрюченные ветви, искорёженные стволы и мерзкие корни много веков пребывали в безмолвии в создаваемом листьями мраке…

То криволесье давно покинуто людьми и густые заросли скрыли от глаз высеченную в камне память…

“Но что за камень лежит в хижине?” – снизошел на меня вопрос, с которым я вернулся к руинам и, отодвинув плиту, вычитал открывшую мне глаза надпись…

Знайте, мне больше некуда стремится. Моя участь предрешена задолго до меня и тот камень, что предназначался древнему, не предавшему памяти предку, станет моим знаменем отныне и навсегда…

– Ах! Как же болит голова… та шайка музыкантов – не порождение общества, не продукт социального воспитания… они – предатели, в чьих жилах течёт та же кровь, что привела к бесконечным страданиям моего древнего рода. В попытке не допустить повторения истории, мне пришлось спуститься до ужасных деяний, коим нет оправдания, потому как были они ни к чему… все мы испытаем влияние прошлого… но один остался! Один из них продолжил свою жалкую жизнь… жаль, не могу вспомнить то проклятое семейство, представители которого вынудили моего прародителя в одиночестве сходить с ума в темном криволесье! Черт бы побрал всю их семейку до седьмого колена. Предатели, что показали всем «новую жизнь», те, что оставили нас умирать над могилами предков… – он схватился за голову и склонился над полом, после чего распростер руки к небесам. – чтоб ожидали их вечные муки! Да поглотит их криволесье во тьме!

Я сидел на кровати и в ужасе слушал эти низкие стоны, этот дикий вопль, наполненный безумием; смотрел, как старик корчится на полу у печи и проклинает общество, давая ему термины «больное» и «мёртвое»…

Понимая, что старик несёт опасность своими действиями да и самим своим существованием, я решил покинуть хижину. Я встал с кровати и, тихо подойдя к выходу из комнаты, схватился одной рукой за ручку двери, другой – чемодана и попытался сбежать из сумасшедшего дома… но дверь издала мерзкий, наполненный отчаянием, скрип, при котором старик как-то странно притих. Мой чемодан зацепился торчащим из угла гвоздем за матрац кровати. Буквально через секунду я почувствовал на себе взгляд безумца. Его бесчувственные глаза вонзились в меня, я же тем временем пытался высвободить чемодан из ловушки, но тщетны были мои попытки…

– Неужто уходите? – спросил гнетущим голосом старик, подходя всё ближе с видом, будто никакое безумие не пожирало разум его минуту назад.

Не произнеся ни единого слова, я с силой потянул за ручку в надежде, что матрац порвётся, старик же находился в трех метрах от меня и всё сокращал расстояние. Я дернул сильнее… если бы и на сей раз у меня не получилось бы вырвать свои вещи из цепей пристанища дьявола, клянусь, я бы бросил свой чемодан на волю безумца и убежал бы прочь. Но гвоздь выпал, чемодан распахнулся, я упал навзничь в коридор, а из-под моей одежды выпорхнула фотография… та самая семейная фотография с надписью 1910 год… Сумасшедший невольно глянул на неё, и на лбу его выступили морщины. Глаза, в которых теперь пылала одна лишь ненависть, пали на моё лицо. Крохотные зрачки ужаснули меня скрытыми за ними, отвратительными намерениями. Губы чуть шевельнулись и послышался тяжеловесный, но тихий голос.

– Не следовало вам возвращаться сюда…

В страхе я вскочил и, забыв о своих вещах, выбил телом входную дверь и бросился от хижины по памяти прочь. Не помню, вопил ли я, или был бесшумен, но скрюченные, омерзительные ветви деревьев на фоне ночного неба сковывались между собой над моею головой. Они цеплялись, они кололи, они ранили мою кожу. Не зная ни времени, ни направления, я бежал вперёд и, словно свет в конце тоннеля, разглядел в зарослях, как вначале, огонёк, но на сей раз был это не дом. Это точно не та проклятая хижина. Это поезд! Я благодарил судьбу за то, что у меня получилось выбраться из колючих зарослей. В безумстве я вскочил на этот состав и рухнул на пол тамбура. Единственное, что я помню, так это того самого кондуктора, который в недоумении носился вокруг меня, лепеча какие-то неразборчивые слова.

Я уехал из этого проклятого места, из этих отвратительных лесов, растущих на куполовидных холмах. Я вернулся к своей семье и рад тому, что скоро в обход тем мерзким дубравам будет проложено новое, автомобильное шоссе. Поезда будут уходить в прошлое, их заменят машины, а их, в свою очередь, – самолеты, и будут люди свободно и быстро путешествовать из одного конца мира в другой… Но всё ли так безоблачно? Разве дед мой оставил после себя что-то, кроме пары подгнивших деревьев на заднем дворе и старинной, расстроенной скрипки?