I
Выбравшись из лесу, Паша и Юра остановились, чтобы перевести дух и оглядеться вокруг.
Правда, для того чтобы бросить взгляд по сторонам, им пришлось сощурить глаза и даже прикрыть их сверху ладонями. Стоявшее в зените, в самом центре бледно-голубого безоблачного неба солнце сверкало так нестерпимо ярко, что привыкшие к мягкому лесному полумраку путники на некоторое время были ослеплены этим мощным лучезарным сиянием и минуту-другую практически ничего не видели. И лишь немного погодя, по мере того как их глаза осваивались с лившимся с поднебесья, будто расплавленное золото, солнечным светом, они стали более отчётливо распознавать раскинувшийся перед ними пейзаж.
Впереди, насколько хватал глаз, распростёрлось огромное, безбрежное поле, сплошь заросшее высокой густой травой. Оно было настолько громадно и необъятно, что приятелям поначалу почудилось, что ему нет конца-краю и оно уходит до самого горизонта. И лишь всмотревшись как следует, они с трудом различили где-то в бесконечной дали узенькую тёмную кромку леса, обозначавшую предел гигантского поля.
Впечатлённые внушительными размерами лежавшей перед ними бескрайней равнины, покрытой пышным травяным ковром, спутники, не говоря ни слова и по-прежнему немного щурясь, ещё какое-то время оглядывали это необозримое пространство, озарённое сверкающими, искрящимися лучами, неудержимыми потоками низвергавшимися с неба. Это была настоящая пустыня. Необитаемая, безлюдная, безмолвная. Лишённая малейших признаков жизни, если не считать неторопливых шмелей, с низким ленивым жужжанием проплывавших в знойном воздухе, и немолчно трещавших в зарослях невидимых цикад.
Приятелям, проникшимся на время окружающей тишиной и безлюдьем, в какой-то момент показалось, что они чуть ли не одни на всём свете, что, кроме них двоих, на много километров вокруг нет ни души, что они здесь единственные живые существа. И в этом они были не так уж и не правы, так как в течение всего своего пути, продолжавшегося уже более суток, они не встретили ещё ни одного человека. Они (что, собственно, в определённой мере и входило в их планы) забрались в действительно глухие, заповедные края, где, по-видимому, крайне редко ступала нога случайного прохожего.
Несколько раз обежав глазами безграничное, облитое палящим солнцем поле, Юра чуть нахмурился и перевёл взгляд на приятеля.
– Ну что, узнаёшь ты эти места? – спросил он. – Здесь ты был в тот раз?
Паша, по-прежнему воззрившись вдаль, морщил лоб, будто усиленно вспоминал что-то, и беззвучно шевелил губами, точно собираясь с ответом. Но ответ в итоге получился какой-то неуверенный и вялый.
– Да вроде как… похоже…
Юра, явно не удовлетворённый таким расплывчатым откликом, насупился сильнее и окинул напарника косым взглядом.
– То есть как это «вроде»? Говори толком: это те места, где ты был тогда, или нет?
Паша, не глядя на спутника, продолжал зорко всматриваться в бескрайнюю сияющую даль и слегка покачивал головой, – непонятно было, утвердительно или отрицательно. И вновь ответил не сразу и ещё более неубедительно и глухо:
– Ну, как будто… Вроде те… Что-то знакомое есть…
Юра сделал нетерпеливое движение и, посмотрев на приятеля в упор и чуть повысив голос, с ударением повторил свой вопрос:
– Так те или не те? Скажи, наконец, точно! Чё ты мямлишь?
Однако Паша ещё некоторое время не решался признаться в том, что давно уже было ясно ему самому и делалось всё более ясным Юре. Он ещё пару минут отдувался, озабоченно крутил головой и всё глядел вдаль, будто всё ещё надеясь узреть там что-то хотя бы отдалённо знакомое. Но, видимо, так и не узрел, потому что в конце концов испустил тяжёлый вздох, хмуро сдвинул брови и с сокрушённым и виноватым видом посмотрел на друга.
– Н-нет… кажется, не те, – нетвёрдо пробормотал он и, не в силах выдержать устремлённый на него пристальный взгляд товарища, смущённо потупил глаза. – Я, кажись, что-то напутал…
Юра, не переставая буравить его настойчивым, испытующим взором, переспросил сквозь стиснутые зубы:
– Это точно?
Паша опустил голову и почти неслышно, одними губами, прошептал:
– Да… Я не был здесь… Я заблудился…
Юра скривился, сделал раздражённый жест и вполголоса выругался:
– Твою мать!.. Так я и знал!..
Хотел, видимо, ещё что-то сказать, явно не слишком комплиментарное для своего напарника, но лишь махнул рукой и отвернулся.
Несколько минут они молчали. Не глядя друг на друга, обратив взгляды в разные стороны. Вокруг по-прежнему вовсю трещали цикады, жужжали и зудели мириады круживших в воздухе насекомых, нудно пищали комары, целыми тучами прилетавшие из соседнего леса и заставлявшие приятелей, даже когда они стояли на месте, находиться в беспрестанном движении – переминаться с ноги на ногу, размахивать руками и то и дело хлопать себя ладонями по разным частям тела.
Паша упорно продолжал озираться кругом, словно, несмотря ни на что, не желал расставаться с надеждой уловить в окрестном пейзаже что-нибудь знакомое, уже виденное им когда-то, хотя и понимал, насколько несбыточна и призрачна эта надежда. Он хмурился, вздыхал, покачивал головой и, по мере того как таяли и умирали его хрупкие чаяния, всё более мрачнел и замыкался в себе, остро ощущая свою ответственность за в значительной мере испорченное путешествие, инициатором, вдохновителем и организатором которого был он сам.
Юра с виду был гораздо более спокоен и уравновешен, пожалуй, даже равнодушен. Его секундное раздражение миновало, и он довольно безучастно, как будто скучая, смотрел на застывшее вдалеке, в том месте, где небо соприкасалось с изломанной линией дальнего леса, мутное, чуть подрагивавшее и переливавшееся золотисто-розоватое марево, в котором бесследно тонули мелкие облачка и сама небесная синь. И только лёгкая тень, время от времени набегавшая на его черты, выдавала его недовольство и разочарование.
– Ладно, чего уж там, – нарушил он в конце концов продолжительное молчание, которое, очевидно, не решился бы нарушить подавленный, нахохлившийся Паша. – Неприятно, конечно, что мы забрели не туда, куда планировали… Но, похоже, ничего уже не поделаешь. Не возвращаться же из-за этого назад. Как думаешь?
Паша, выведенный голосом спутника из забытья, встрепенулся и искоса, будто в смущении, взглянул на него. В очередной раз вздохнул, подвигал губами, но так ничего и не сказал, лишь пожал плечами и вновь поник головой.
– Не, ну я серьёзно, – продолжал Юра, чуть придвинувшись к товарищу и глядя на него с лёгким прищуром. – Жаль, разумеется, что мы не побываем в этом бункере. Сейчас, по крайней мере. Ты так красочно его описывал, что я невольно заинтересовался… Ну да ладно, в другой раз тогда. Будет ещё случай… А теперь нам надо определиться, куда двигаться дальше? Какие у тебя соображения на этот счёт?
Однако у Паши, по всей видимости, не было никаких соображений, а заодно и настроения. Ничего не ответив напарнику и даже не глядя на него больше, он насупился ещё сильнее, поджал губы и упёр неподвижный пасмурный взор в размытую светозарную даль.
Юра, поняв, что расстроенный и обескураженный своей оплошностью приятель, вероятно, решил добровольно сложить с себя полномочия неформального лидера экспедиции, чуть усмехнулся и, принимая инициативу на себя, слегка выбросил руку вперёд.
– Ну, хочется тебе того или нет, а надо идти дальше, – проговорил он, глядя на обращённое к нему в профиль угрюмое, напрягшееся Пашино лицо и тая в углах губ едва приметную улыбку. – Не ночевать же нам здесь, в чистом поле! Сейчас сделаем небольшой привал, передохнём чуток, подкрепимся… А потом надо пересечь этот пустырь, пройти через тот дальний лес – он, судя по карте, не очень большой – и к вечеру добраться до речки. Там и заночуем. Ну, как тебе план?
И снова Пашина реакция была минимальной: он чуть скривился, дёрнул плечом и опять погрузился в созерцание залитых пламенеющим солнцем пустынных окрестностей, недвусмысленно давая понять, что дальнейшая судьба экспедиции его мало занимает.
Но Юра, по-видимому, уже принял решение и не очень-то нуждался в одобрении заторможенного, ушедшего в себя товарища. Он с видимым облегчением скинул с плеч огромный и, очевидно, довольно тяжёлый рюкзак, потом снял лёгкую куртку защитного цвета и, оставшись в облегающей, тоже цвета хаки футболке, провёл рукой по раскрасневшемуся, покрытому мелкими каплями пота лицу. Затем он подошёл к недвижному, застывшему, как изваяние, напарнику и, не говоря ни слова, стащил рюкзак и с его спины. Покопавшись в нём, Юра достал оттуда небольшое плотное покрывало, развернул его и расстелил на траве, после чего стал раскладывать на нём также извлекавшуюся из рюкзака провизию – консервы, колбасу, хлеб, кетчуп, бутылку с водой. Окинув съестное беглым взглядом, он удовлетворённо кивнул и, вооружившись складным ножом, принялся резать хлеб и колбасу и делать бутерброды, поливая их кетчупом. Затем открыл банку с рыбными консервами, понюхал содержимое и, секунду помедлив, расплылся в широкой белозубой улыбке. Оглядев ещё раз все компоненты нехитрого обеда, опять с довольным видом боднул головой и повернулся к приятелю, как и прежде, стоявшему на одном месте и меланхолично обозревавшему сияющие дали.
– Друг мой, не хотелось бы отрывать тебя от твоего интересного занятия, но, по-моему, самое время заморить червячка. Прошу к столу!
Паша медленно, точно нехотя, повернул голову в его сторону. Причём выражение лица у него было такое, будто он сделал это лишь для того, чтобы отказаться от предложенного угощения и вновь окунуться в свои томные размышления. Однако едва он увидел накрытый «стол», в лице его что-то дрогнуло, морщины на лбу чуть-чуть разгладились, а глаза слегка блеснули. Некоторое время он словно колебался, присоединяться к трапезе или нет, и эта напряжённая внутренняя борьба отчётливо улавливалась в его чертах. Но в конце концов голод одержал верх над скверным расположением духа, и Паша, помедлив для приличия ещё мгновение, со вздохом двинулся к уставленному едой покрывалу.
Ели молча. Юра несколько раз пытался завести разговор и вообще расшевелить немного грустного, подавленного напарника, но тот отвечал вяло, односложно, а то и вовсе отмалчивался. Вероятно, недавнее фиаско подействовало на него так сильно и угнетающе, что он совершенно пал духом и отгородился от всего окружающего, чтобы наедине с самим собой осмыслить свой промах и сделать необходимые выводы. В самом деле, для опытного, бывалого сталкера (каковым, правда без особых на то оснований, считал себя Паша) было чувствительным ударом по самолюбию, прямо-таки позором заплутать в местах, в которых он бывал не один раз и которые должен был, по идее, знать, как свои пять пальцев. И добро бы он был один, а то ведь ещё и приятеля за собой потащил, уверив его, что ориентируется в этих краях превосходно, и пообещав показать недавно обнаруженный им в глухих дебрях довольно любопытный объект – давным-давно заброшенный, заросший буйной лесной зеленью, забытый всеми на свете бункер с массой интереснейших, порой уникальных артефактов, требующих самого пристального и тщательного исследования. Паша был убеждён, что никто больше не знает об этом бункере, был чрезвычайно горд своим открытием и с нетерпением ожидал, когда сможет продемонстрировать свою находку товарищу.
И вот продемонстрировал! Завёл бог знает куда, в какую-то совершенно неизвестную ему глушь, в которой он, похоже, никогда не был и из которой надо будет теперь как-то выбираться. Одним словом, полнейший провал! И, отлично осознавая и мучительно переживая свою неудачу, Паша сидел как на иголках, ел без особого аппетита, не знал, куда девать глаза, и старался не смотреть на друга. И всё время обращался в мыслях к одному и тому же терзавшему его вопросу: как могло так получиться? Что за затмение на него нашло? Как он, прекрасно знавший дорогу к обнаруженному им объекту, имевший множество верных примет, разбросанных по всему пути, могший, наверное, пройти туда даже с закрытыми глазами, наощупь, мог так ошибиться, заплутать и забрести совсем не туда, куда планировал? Это было совершенно невероятно, немыслимо, абсурдно! Это не укладывалось у него в голове…
Но тем не менее это было именно так. Он ошибся. Сбился с пути. Заблудился. В общем, облажался! Это было настолько очевидно для него самого, что он даже не пытался, как это свойственно любому человеку в подобных случаях, отыскать какую-нибудь лазейку для самооправдания и утешения. К тому же при всём желании ему некого и нечего было обвинить в своём промахе. Ну разве что какие-то неведомые ему сверхъестественные силы, ни с того ни с сего ополчившиеся на него, помрачившие ему разум и заведшие его абсолютно не туда, куда он стремился. Но это было бы как-то совсем уж по-детски. А потому он мужественно брал всю ответственность за происшедшее на себя и винил только себя самого. Правда, легче ему от этого не становилось и переживания его не прекращались, а, напротив, усугублялись и усиливались, поскольку он даже не пытался отвлечься от своих горьких дум, погружаясь в них всё глубже и глубже.
А тут ещё Юра невольно подлил масла в огонь, решив утешить огорчённого, повесившего нос друга. Весело взглянув на него, Юра подмигнул и бодрым тоном проговорил:
– Да лан, Паш, не кисни. С кем не бывает? В этих дебрях сам Рэд Шухарт, наверно, потерялся бы.
Паша болезненно поморщился, словно ему наступили на мозоль, и посмотрел на приятеля с лёгкой укоризной.
Но тот, будто не замечая этого, развивал свою мысль дальше:
– Такая уж наша сталкерская судьба! Идём порой вслепую, сами не зная хорошенько куда. Думаем попасть в одно место, а оказываемся совсем в другом. Будто нечисть какая-то сбивает с пути, ведёт вкривь и вкось, заманивает в самые гиблые места. Забредаем порой в такую глухомань, что аж страшно становится… Но страх нам не к лицу! – наставительно произнёс Юра и даже поднял указательный палец, точно пытаясь придать больше веса своим словам. – Настоящий сталкер ничего не должен бояться. Ничего и никого! Пусть хоть сам чёрт встретится где-то в глуши… Потому что какой же ты сталкер, если боишься? Если трус, так не суйся в дикие и опасные места, а сиди дома… лежи на диване… И даже не думай…
Юрин говор становился всё менее связным, всё чаще прерываясь паузами, язык заплетался, как у пьяного. Почувствовав стремительное приближение сна, он расслабленно усмехнулся, подтянул к себе рюкзак и, уронив на него внезапно отяжелевшую голову, с удовольствием растянулся на мягкой траве и замер в блаженном покое. Но глаза закрыл не сразу, а ещё некоторое время медленно и беспорядочно, будто автоматически, водил ими кругом. И речь его оборвалась не вдруг – ещё несколько не очень вразумительных фраз сорвались с коснеющего, едва двигавшегося языка:
– Хороший сёдня день… солнечный, тёплый… Куда ж это мы забрались?.. Далековато… Сталкер ничего не должен бояться… Иначе какой же он тогда…
На этом его едва слышное полусонное бормотание пресеклось, помутневшие глаза смежились, и через мгновение из полуоткрытого рта понеслось равномерное, с лёгкой хрипотцой дыхание.
Паша бодрствовал ненамного дольше напарника. Какое-то время ещё сидел – по-прежнему с удручённым и печальным видом – рядом с мирно спящим товарищем, клюя носом и опуская голову всё ниже. Но наконец не выдержал и, окончательно уронив голову вниз, распластался на земле, немного поёрзал и затих.
II
Пробившийся сквозь плотную листву высившихся рядом огромных развесистых деревьев яркий лучик пробежался по земле, поросшей густой душистой травой, по покрывалу с остатками скромного сталкерского обеда, по неподвижным телам спавших приятелей и, наконец, будто нарочно, задержался на Юрином лице. Юра чуть пошевелился, поморщился и прикрыл глаза рукой. Но настойчивый солнечный зайчик продолжал метаться по его лицу и каким-то образом исхитрялся добираться до загороженных рукой глаз. Тогда, стремясь избавиться от назойливого блика, Юра повернулся на бок и уткнулся лицом в мягкую траву, источавшую тонкий приятный аромат. Однако упрямый лучик, будто всерьёз вознамерившись во что бы то ни стало разбудить его, принялся плясать на его щеке, ясно давая ему понять, что его сон закончен.
И Юра в конце концов вынужден был признать это. Некоторое время он ещё лежал с закрытыми глазами, тщетно пытаясь удержать остатки улетающего сна. Но поняв, что это бесполезно, приподнял веки и минуту-другую разглядывал какую-то букашку, упорно карабкавшуюся по травинке в нескольких сантиметрах от его глаз. Однако это довольно однообразное зрелище очень быстро наскучило ему, и он, пробурчав что-то себе под нос, с усилием приподнялся с земли и сел. Рассеянно, заспанными, мутноватыми глазами огляделся вокруг. Бросил беглый взгляд вперёд, на убегавшее в бескрайнюю даль зелёное, с рыжевато-жёлтыми вкраплениями и проплешинами поле. Потом вскинул глаза кверху и, прищурившись, посмотрел на, как и прежде, ослепительно яркое и нестерпимо горячее солнце, перекатившееся на западную сторону неба и уже оттуда продолжавшее поливать изнурённую жарой землю мощными волнами сверкавшего и искрившегося света.
Поглядев несколько секунд на клонившийся к западу пылающий шар, а затем взглянув мельком на часы, Юра нахмурился и покачал головой. После чего обернулся к спавшему сном праведника, чуть похрапывавшему Паше и потряс его за плечо.
– Вставай, Пашуля. Чё-то мы заспались.
Паша, почувствовав прикосновение, всхрапнул громче обычного, почмокал губами, на мгновение приоткрыл глаза, но, видимо, так и не пробудившись, перевернулся на другой бок и вновь погрузился в сон.
Но неумолимый напарник продолжал тормошить и трясти его, упрямо и монотонно приговаривая:
– Поднимайся, Паш, поднимайся. Хватит дрыхнуть! Мы и так провалялись, как сычи, почти до вечера. Идти надо!
Однако вернуть Пашу к жизни оказалось не так-то просто. Он упорно не желал расставаться с натуральным, пропитанным приятными запахами травяным ложе, на котором, видимо, чувствовал себя очень уютно и покойно. Он хмурился, кряхтел, постанывал, бормотал что-то неразборчивое и бессвязное и, несмотря на все Юрины усилия, никак не мог выйти из-под власти крепкого, сладостного сна.
И тогда, поняв, что обычные средства тут бессильны, Юра решил прибегнуть к экстренному. Он взял бутылку, из которой они пили во время обеда, и, недолго думая, вылил плескавшиеся на дне её остатки воды Паше на лицо.
Средство, как и следовало ожидать, оказалось весьма действенным. Спавший, как казалось, беспробудным сном Паша, едва тонкая струйка коснулась его щеки и, раздробившись на множество брызг, разлилась по всему лицу, громко ойкнул, подскочил, как ошпаренный, и, вытаращив мутные, ещё застланные туманом глаза, бессмысленно уставился перед собой. У него было при этом такое растерянное, глуповато– беспомощное выражение лица, что Юра, глядя на него, не выдержал и рассмеялся.
Паша, понемногу приходя в себя, уже более осмысленными, прояснившимися глазами огляделся кругом и, увидев наблюдавшего за ним и смеявшегося приятеля, с недовольным видом скривился.
– Поливать меня было совершенно необязательно, – проворчал он, отирая рукавом куртки мокрое заспанное лицо. – Не так уж крепко я спал…
Юра расхохотался пуще прежнего.
– Ага, точно! Не крепко! – едва выговорил он сквозь смех, не спуская глаз с помятой, опухшей от сна Пашиной физиономии. – Я тут уже чуть ли не ногами тебя пинал! Ты хоть бы хны, спишь как убитый. Пришлось использовать водные процедуры.
Паша, не переставая яростно тереть рукавом уже сухое, заметно покрасневшее лицо, бросал на продолжавшего покатываться со смеху товарища мрачные взгляды и глухо бурчал сквозь стиснутые зубы:
– Ногами!.. Пытался один такой попинать меня ногами… Плохо это для него кончилось…
– Чё ты там бормочешь? – не расслышав, спросил Юра.
Паша метнул на него очередной угрюмый взор и, чуть помедлив, холодно обронил:
– Ничего.
После чего отвернулся и, набычившись, устремил хмурый взгляд в расстилавшуюся перед ними беспредельную даль, пламеневшую в уже немного косых лучах золотисто-красноватого предвечернего солнца.
Юра, поглядев ещё немного на сердитого, неподвижно уставившегося в пространство напарника, опять, на этот раз добродушно и как будто снисходительно, усмехнулся и, став вдруг серьёзным и деловитым, проговорил, поднимаясь на ноги:
– Ну ладно, хорошего понемножку. Отдохнули – и хватит. Надо двигаться дальше! И так уйму времени потеряли.
С этими словами он стал укладывать в Пашин рюкзак остатки обеда, тщательно упаковывая их перед этим в полиэтиленовые пакеты, а затем, вытряхнув и аккуратно сложив, отправил туда же покрывало, служившее им своего рода обеденным столом.
Паша и не подумал принять участие в этих хозяйственных заботах. Пока Юра прибирался за ними обоими, он по-прежнему обозревал окрестный пейзаж и предавался, судя по его сосредоточенному, чуть напряжённому виду, каким-то серьёзным и, вероятно, важным для него размышлениям.
Но Юра не посчитался с этим, когда закончил со сборами и пришла пора трогаться. Оглядев поляну зорким, цепким взглядом – не забыл ли чего, – он подошёл к спутнику и хлопнул его по плечу.
– Давай, Паш, подымайся. Хватит ворон считать. Выдвигаемся.
Однако Паша не торопился следовать этому призыву. Он скользнул по приятелю безразличным, отсутствующим взором и не сделал ни малейшей попытки подняться.
– Ну чего расселся-то? – нетерпеливо произнёс Юра, возвышаясь над товарищем и пристально глядя на него. – Шевелись давай! У нас не так уж много времени – надо до темноты отмахать нехилое расстояние и найти нормальный ночлег.
Но Паша и после этого остался неподвижен и невозмутим, как если бы увещевания друга относились не к нему.
– Алё, ты слышишь меня? – повысил голос Юра, уже несколько раздражённый. – Ты идёшь, или как?
И опять ноль внимания. Паша ни звуком, ни жестом не отреагировал на обращённые к нему слова и продолжал бесстрастно глядеть в никуда.
Тогда Юра, постояв ещё немного возле безмолвного, очевидно, и не думавшего двигаться с места напарника, тихо ругнулся, взвалил себе на плечи свой массивный, словно разбухший рюкзак и, метнув на Пашу косой, сумрачный взгляд, широкой, размашистой поступью зашагал вперёд по извилистой, убегавшей вдаль тропинке.
Первые несколько секунд Паша рассеянно и по-прежнему безучастно взирал вслед стремительно удалявшемуся товарищу. А когда тот скрылся на повороте за высокой густой травой, чуть насупился и, качнув головой, огляделся вокруг. До него, вероятно, дошло, наконец, что Юра не шутит, и если он не прекратит валять дурака и разыгрывать из себя обиженного, капризного ребёнка, совсем не склонный к дурачествам приятель действительно может уйти и оставить его тут наедине с его унылыми думами. А остаться на ночь глядя одному в этой диковатой, необитаемой местности вовсе не входило в его планы. Слишком уж пусто и мрачновато здесь было, особенно в предвидении недалёкого уже вечера, на приближение которого указывало всё более сдвигавшееся на запад солнце, посылавшее на землю уже не такие яркие, как прежде, чуть притушенные, хотя, невзирая на это, всё ещё жаркие лучи.
Быстро сообразив всё это, Паша вскочил на ноги и, подхватив свой рюкзак, довольно резво припустил следом за ушедшим вперёд спутником. Тот, впрочем, – видимо прекрасно зная повадки своего друга и предвидя его действия, – ожидал его неподалёку, стоя посреди тропинки и задумчиво поглядывая кругом. Увидев приближавшегося Пашу, он небрежно кивнул ему и как ни в чём не бывало промолвил:
– А, вот и ты. Отлично! Пойдём. Желательно в темпе.
И, ещё договаривая эти отрывистые, точно рубленые слова, он повернулся и чётким, пружинистым шагом двинулся дальше по тропинке.
Паша, немного понурый, будто пристыженный, молча последовал за ним.
Как ни была обширна пустынная травянистая равнина, окаймлённая со всех сторон смутно темневшими лесными массивами, путники, благодаря взятому ими ускоренному ходу, довольно быстро пересекали лежавшее перед ними внушительное пространство. Их продвижение ускоряло также то, что они не отвлекались на разговоры, а шли в полном молчании, слыша лишь ровное, мерное дыхание друг друга и изредка перебрасываясь беглыми, ничего не выражавшими взглядами. Гораздо чаще озирались они по сторонам, на окружавшее их, подступавшее к ним вплотную необъятное зелёное море, озарённое всё более косыми и понемногу тускневшими лучами вечернего солнца, которое постепенно утрачивало свою недавнюю яркость и жар и, словно утомившись за день, мало-помалу меркло и спешило спрятаться за зубчатой каймой черневшего вдалеке леса. Кое-где на землю легли первые, пока ещё прозрачные, едва уловимые тени. Время от времени по полю пробегал лёгкий мягкий ветерок, которого так не хватало днём, когда он мог хотя бы немного ослабить тяжёлый, невыносимый зной.
И всё время, пока они продвигались по этой, казалось, бесконечной, сплошь заросшей буйным сорняком пустыне, их не покидало упорное, стойкое ощущение одиночества, заброшенности, покинутости. Большой, густо населённый, шумный мир, мир людей, остался где-то там, вдалеке, за бескрайними лесными просторами, которые они преодолевали уже больше суток. И вот, одолев их, друзья впервые за время своего довольно длительного пути ощутили – причём одновременно – странное, необъяснимое внутреннее напряжение, лёгкое беспокойство, почти тревогу. Навевала ли на них это чувство беспредельная однообразная равнина, которую они пересекали уже около получаса и достигли едва ли половины её, или виной тому была усталость, не устранённая даже достаточно продолжительным послеобеденным отдыхом, или же ещё что-то, не совсем понятное им самим, – они не знали, да и не особенно задумывались над этим, всецело поглощённые другой, гораздо более актуальной для них сейчас задачей – стремлением достигнуть подходящего места для ночлега. А между тем глухое, смутное беспокойство, вроде бы ни на чём не основанное, совершенно беспочвенное, непостижимое, не только не покидало их, но, напротив, чем дальше, тем больше увеличивалось, ширилось, росло, заставляя их то и дело обмениваться хмурыми, насторожёнными взглядами, а затем бросать такие же напряжённые, немного тревожные взоры вокруг.
И вот, в очередной раз обводя окрестности зорким, словно ищущим взглядом, Юра заметил вдали тёмную движущуюся точку. Она двигалась им навстречу по той самой тропинке, рассекавшей огромное поле надвое, по которой шли они сами. Правда, примерно в середине поля, как раз там, где находились теперь друзья, тропинка заметно расширялась и больше походила на просёлочную дорогу, неизвестно кем и зачем проложенную, так как путники здесь, очевидно, появлялись крайне редко. Но сегодня, вероятно, был некий особенный день, поскольку по какому-то странному совпадению случилось так, что именно сегодня по этой обычно безлюдной, заглохшей тропинке шли сразу три человека. Тёмная точка, замеченная Юрой, а затем и Пашей в отдалении, оказалась человеком: едва она приблизилась к ним на достаточно недалёкое расстояние, они явственно различили контуры человеческой фигуры. Как только приятели убедились в этом, у них отлегло от сердца – поначалу, ещё не различив как следует, что там движется им навстречу, они предположили, что это какой-нибудь зверь, рыщущий в поисках добычи, что было не так уж невероятно, принимая во внимание, в какую глухомань они забрались.
Но это был человек, теперь в этом не было уже никаких сомнений. А едва они сблизились ещё больше, друзья, вглядевшись пристальнее, увидели, что это женщина, – они ясно различили длинные волосы, рассыпанные по плечам, и короткое светлое платье, оставлявшее открытыми голые ноги. Приятели, чуть сбавив ход, выразительно переглянулись. Было удивительно встретить в этой глуши человека, а уж женщину – удивительно вдвойне.
Однако, как выяснилось через несколько мгновений, совсем не это было самым удивительным и необычным. Едва медленно ковылявшая им навстречу женщина приблизилась к ним ещё – теперь их с ней разделяло всего пару десятков метров, и эта дистанция продолжала уменьшаться, – спутники, не отрывавшие от неё внимательных, сосредоточенных взглядов, вновь, на этот раз изумлённо и озадаченно, посмотрели друг на друга, а затем тут же – опять на женщину, которая вскоре была уже в нескольких шагах от них.
Поражённые тем, что представилось их глазам, приятели остановились. Остановилась – очевидно, тоже наконец-то заметив их – и та, которая вызвала у них сильнейшее, редко испытываемое изумление, почти шок. Изумиться и впрямь было чему. Женщина была в ужасном виде! Грязная, оборванная, растерзанная. С растрёпанными, свалявшимися волосами неопределённого цвета, в беспорядке разбросанными по плечам, в измятом, порванном в нескольких местах платье, с босыми, чёрными от дорожной пыли, сбитыми в кровь ногами. Сквозь дыры в платье были видны покрывавшие её тело синяки, ссадины и длинные кровавые царапины, точно оставленные когтями. Руки и ноги также были исцарапаны и испещрены синевато-багровыми кровоподтёками.
Но страшнее всего было её лицо. Тоже грязное, измученное, мертвенно бледное, изуродованное синяками и струйками чёрной запёкшейся крови. Впрочем, не поэтому оно выглядело особенно пугающим. Настоящую оторопь вызывали её глаза – вытаращенные, остекленелые, лишённые всякого выражения и смысла, с расширенными, потемневшими зрачками и вспыхивавшим по временам сумасшедшим блеском. И с таким же безумным, неописуемым ужасом, застывшим в них, как если бы она видела перед собой что-то невообразимо жуткое, леденящее кровь, помрачающее разум и повергающее в ступор, в котором она, по всей видимости, и пребывала уже неизвестно сколько времени.
Приятели и девушка – а это было именно девушка или совсем молодая женщина, что не сразу и не без труда можно было определить из-за покрывавшего её лицо плотного слоя грязи, пыли и крови, – несколько секунд не отрываясь смотрели друг на друга. Юра и Паша – изумлённо и растерянно, ничего не понимая и не зная пока, как реагировать на такую неожиданную и странную встречу. Незнакомка – пустыми, бессмысленными, остановившимися глазами, устремлёнными как будто мимо друзей, причём так пристально и упорно, что они пару раз невольно обернулись, чтобы проверить, нет ли чего-нибудь или кого-нибудь у них за спиной. Но это, конечно, было излишне. Незнакомка просто смотрела в никуда и, вероятно, видела что-то, доступное и понятное только ей одной.
Однако спустя минуту-другую она, похоже, заметила наконец стоявших перед ней и не сводивших с неё удивлённых глаз путников. Она вгляделась в них внимательнее, её застылое, неподвижное, как маска, лицо слегка дрогнуло, и на нём обозначилось что-то похожее на выражение, – насколько это позволяла различить скрадывавшая её черты безобразная кроваво-грязная корка. Некоторое время она смотрела на них в упор, медленно переводя глаза с одного на другого и напряжённо морща лоб, словно мучительно пытаясь сообразить или вспомнить что-то. Затем лицо её вдруг болезненно исказилось, в широко распахнутых глазах в очередной раз мелькнул ужас, из высоко вздымавшейся груди стали вырываться протяжные хрипловатые вздохи, мешавшиеся с подавленными, глухими стонами. Потрескавшиеся пепельные губы беззвучно шевелились, точно она хотела сказать что-то, но вместо слов по-прежнему вырывались лишь натужные вздохи и жалобные стенания.
Не дождавшись от неё ни звука, Юра попытался завести разговор первым. Он приблизился к ней на шаг и произнёс, раздельно и чётко выговаривая каждое слово, будто обращаясь к слабослышащей:
– Кто вы, девушка? Что с вами случилось?
Она посмотрела на него с недоумением и даже некоторым испугом, как если бы давно уже не слыхала человеческой речи и была до крайности удивлена обращёнными к ней словами. Она по-прежнему усиленно морщила лоб и, точно рыба, выброшенная на берег, открывала рот, будто собиралась ответить. В какой-то момент показалось, что это вот-вот удастся ей: из её рта полились сбивчивые, нечленораздельные звуки, походившие не то на лепет младенца, не то – и гораздо больше – на бессвязный говор мертвецки пьяного. Понять хоть что-то в этом бестолковом хаосе звуков не представлялось возможным.
Тем не менее, всё же надеясь услышать от незнакомки что-нибудь более вразумительное, – а, судя по всему, её история была небезынтересна, даже в не очень связном изложении, – Юра приступил к ней ещё на шаг и, выдавив на лице улыбку, как можно мягче и дружелюбнее произнёс:
– Девушка, не бойтесь. Мы вас не обидим. Мы хотим вам помочь. Постарайтесь успокоиться и расскажите нам, что с вами стряслось?
Однако незнакомка не только не сказала ничего более-менее разборчивого, но и вовсе замолкла, насторожённо и с явной тревогой глядя на почти вплотную приблизившегося к ней Юру. А когда он, продолжая улыбаться, с добродушным видом протянул к ней руку, она вздрогнула всем телом и с коротким пронзительным возгласом отпрянула от него.
Юра чуть нахмурился, опустил руку и, повернувшись к напарнику, с натянутой усмешкой проговорил:
– Ненормальная какая-то! Или обкуренная…
Он хотел ещё что-то сказать, но прервался, увидев внимательный Пашин взгляд, устремлённый куда-то вниз. Он последовал глазами по направлению этого взгляда и упёрся взором в ноги девушки, на которые до этого не обращал особого внимания. И, приглядевшись, заметил то, на что пристально и угрюмо смотрел Паша.
Это была кровь, которой была сплошь покрыта внутренняя сторона ног незнакомки. Ниже колен, особенно у щиколоток и на ступнях, – почернелая, запылённая, запёкшаяся, выше – совсем свежая, ярко-алая, с едва уловимым багровым оттенком. И, присмотревшись ещё пристальнее, Юра заметил, что кровь, хотя и очень медленно, чуть приметно, продолжала сочиться из-под платья и течь по ногам вниз, и несколько её капель уже упало на землю и впиталось в дорожную пыль.
Юрино лицо при этом зрелище посмурнело и напряглось. Густые чёрные брови сошлись у переносицы. Он опять повернулся к приятелю, и они обменялись серьёзными, озабоченными взглядами. А затем, стараясь не делать больше лишних движений, он вновь обратился к незнакомке с мягкими, осторожными увещаниями:
– Девушка, вы вся в крови. Вам нужно к врачу. Разрешите, мы поможем вам. Пойдёмте с нами!
Но с таким же успехом он мог бы обращаться к стоявшей неподалёку тонкой стройной берёзе, тихо и нежно шелестевшей своей пышной листвой. Незнакомка, казалось, не слышала его. А если и слышала, то не понимала. Взор её по-прежнему был мутным и неосмысленным, лицо – пустым и непроницаемым, движения – порывистыми и беспорядочными. С губ, как и прежде, срывались то и дело невнятные, не поддававшиеся истолкованию звуки. Она, очевидно, была невменяема, и не было никакой возможности пробиться сквозь окутавшую её плотную пелену безумия.
И тогда, поняв, что словами и уговорами от неё ничего не добьёшься, Юра решил применить – разумеется, в разумных пределах – силу. Однако как только он придвинулся к девушке ещё на полшага и попытался взять её за руку, она отскочила от него, как испуганная лань, сразу на несколько шагов и, уставив на него свои округлённые, горевшие сумасшедшим блеском глаза, стала по обыкновению издавать какие-то бестолковые гортанные звуки, срывавшиеся с её языка как будто непроизвольно, независимо от её воли.
Но затем произошло неожиданное. Когда приятели уже утратили надежду услышать от незнакомки хотя бы несколько вразумительных слов, она внезапно словно немного и ненадолго пришла в себя. Она вдруг замерла, в её мутных глазах на мгновение блеснула мысль, лоб прорезала глубокая морщина, – она точно задумалась. И чуть погодя, вскинув руку и тыча пальцем в ту сторону, откуда она пришла, – и глядя туда же расширенными, полными невыразимого страха глазами, – не совсем твёрдо и внятно, дрожащим, прерывающимся голосом, растягивая, коверкая и путая слова, но всё же достаточно отчётливо для того, чтобы можно было уловить хоть что-то из произносимого ею, забормотала:
– Он там… там, в пуще… в глыбине… Он убёт… убёт всех… Никому пощады… никому… Он – сила!..
Произнеся последнее слово на более высокой, звенящей ноте, она оборвала себя и, по-прежнему указывая пальцем в направлении темневшего вдалеке леса и не отрывая от него оцепенелого, немигающего взора, прибавила после паузы упавшим, глохнувшим голосом:
– Он придёт… обязательно… за всеми…
И вслед за этим из её рта опять полились нестройные, бессвязные звуки, похожие на бред сумасшедшего. Слабый отблеск разума в её глазах погас, взгляд помутнел и устремился в никуда, лицо вновь сделалось непроницаемым и напряжённо-тупым. А ещё через мгновение оно судорожно вытянулось, в глазах снова мелькнул ужас, из груди вырвался сдавленный стон, и, резко сорвавшись с места, незнакомка большими неровными прыжками, слегка раскачиваясь и нелепо размахивая руками, устремилась прочь, туда, откуда только что явились приятели.
Друзья, как и прежде, изумлённо и недоумевающе, смотрели ей вслед, до тех пор, пока её стремительно удалявшаяся и уменьшавшаяся в размерах фигура, озарённая розоватыми отсветами заходящего солнца, не исчезла за поворотом дороги. Потом взглянули друг на друга долгими, выразительными взорами и, словно читая мысли один другого, – что, впрочем, было в этот момент не так уж сложно, – покачали головами.
– Ну, что скажешь? – первым прервал молчание Юра и мельком огляделся кругом. – Чё думаешь по этому поводу?
Паша пожал плечами и ещё сильнее замотал головой.
– Понятия не имею… Чепуха какая-то…
Юра приподнял левую бровь и хмуро посмотрел вдаль.
– Чепуха-то чепуха… – задумчиво протянул он. – Но что-то эта чепуха мне совсем не нравится… Ты же сам видел – на ней живого места нет! Отделал её кто-то по высшему разряду!
Паша согласно кивнул. А затем, словно поражённый внезапной мыслью, вскинул на спутника тревожный взгляд.
– Кто?
Юра криво усмехнулся.
– Если б я знал! Тут можно только гадать…
– Может, зверь какой? – поспешил предположить Паша, не сводя с приятеля напряжённого, будто ожидающего взора. – Кто ещё может быть в такой глухомани?
Юра, немного помедлив, с мрачной иронией произнёс:
– Зверь, говоришь?.. Ну да, согласен. Пожалуй, что зверь… Только двуногий! – с ударением закончил он и пристально взглянул на товарища.
Паша чуть побледнел. Уронил взгляд вниз и задержал его на чёрных каплях крови, застывших в сером дорожном песке в том месте, где минуту назад стояла незнакомка.
Юра посмотрел туда же и, слегка кивая головой, будто в такт своим мыслям, медленно, делая паузы между фразами, проговорил:
– Да-а… Её изнасиловали, это очевидно… И очень жестоко… просто зверски… Потешились вволю… Странно, что вообще в живых оставили…
– Но кто? Кто это может быть?! – повторил свой вопрос Паша, чуть повысив голос, но тут же оборвав себя и опасливо оглядевшись.
И снова Юрины черты тронула кривоватая, совсем не весёлая усмешка.
– Это знала только она, – по-прежнему медленно и задумчиво вымолвил он, бросив взгляд на недалёкий, заросший высоким кустарником поворот дороги, за которым незадолго до этого скрылась девушка. – Но она ничего конкретного нам не сказала. А из того, что сказала, понять что-нибудь трудно… Ну разве что то, что там, в пуще, есть какой-то «он», который обязательно придёт и всех убьёт…
– И что он – сила! – тихо, почти шёпотом, подрагивающим голосом прибавил Паша и побледнел ещё больше.
Они одновременно повернули головы и взглянули в сторону вздымавшегося в отдалении леса, плотная чёрная стена которого, увенчанная изломанной островерхой кромкой, чётко рисовавшейся на фоне блёклого вечернего неба, замыкала огромную равнину и уходила в мглистую даль, терявшуюся в сгущавшихся сумерках. Массивный солнечный шар, утративший весь свой недавний блеск и мощный ореол сверкающих лучей, приглушённо мерцая и тлея, застыл на краю лесной полосы, над самыми верхушками деревьев, заливая напоследок притихшую землю мутноватым, как будто кровавым багрянцем, придававшем окружающему пейзажу несколько мрачноватый оттенок. Всё чаще налетавший ветерок был уже не тёплым и приятно освежающим, а скорее прохладным и сыроватым, заставлявшим путников ёжиться и зябко поводить плечами. С отрывистыми, казалось, беспокойными и жалобными криками проносились в пронизанном серыми тенями воздухе стайки готовившихся к ночлегу птиц. И даже неугомонные цикады, точно утомившись в течение долгого дня, оглашали окрестности уже не таким дружным и слаженным стрекотом, как совсем недавно.
В сумерках, среди стихавшей и замиравшей природы приятели почувствовали себя ещё более одиноко и неуютно, чем днём. А недавняя встреча ещё сильнее смутила и встревожила их чувства, поставив перед ними вопросы, на которые у них не было и не могло быть ответов. И это неуклонно нараставшее смятение и тревога некоторое время мешали им тронуться с места, заставляя с неуверенным и растерянным видом топтаться посреди дороги и насторожённо озираться кругом, с напряжённым вниманием вглядываясь в сумрачные, подёрнутые мутной дымкой дали, в которых им порой мерещились какие-то неясные движения и шорохи, являвшиеся, скорее всего, лишь плодом их немного разыгравшегося воображения.
Первым опомнился и взял себя в руки Юра. Он мотнул головой, будто стряхивая с себя ненадолго овладевшее им оцепенение, и, взглянув на солнце, мерцающий багровый диск которого уже наполовину скрылся за дальним лесом, повернулся к спутнику.
– Ладно, хватит торчатьздесь без толку. Двигаемся дальше, если не хотим ночевать тут, в чистом поле. И так кучу времени потеряли из-за этой… – Юра не договорил и, скривившись, махнул рукой.
Паша, однако, не спешил откликаться на призыв товарища. Он, казалось, всё ещё пребывал в расстроенных и смятенных чувствах и, по-прежнему бледный и угрюмый, продолжал опасливо оглядываться кругом, едва заметно вздрагивая от смутных вечерних звуков, время от времени доносившихся неизвестно откуда. И лицо его при этом хмурилось всё сильнее, и всё большая тревога, почти страх мелькали в глазах.
– Ну, чё встал? Пошли! – поторопил его Юра, слегка встряхнув увесистый рюкзак, ощутимо оттягивавший ему плечи. – Скоро совсем стемнеет.
Паша перевёл на друга хмурый, обеспокоенный взгляд и, пожевав губами, вполголоса проговорил:
– Но она же сказала, что он там…
– Кто «он»?
Паша не ответил и продолжал неотрывно смотреть на приятеля, не сомневаясь, что тот отлично понимает, о чём идёт речь.
Юра подвигал бровями, взглянул исподлобья в сторону темневшего вдалеке леса, над которым кружились выглядевшие как чёрные точки птицы, и чуть скривил лицо, что, видимо, должно было казаться усмешкой.
– Не хватало ещё обращать внимание на идиотский лепет первой встречной, – небрежно, сквозь зубы процедил он. – К тому же явно придурочной или обкуренной…
– А также избитой до полусмерти и изнасилованной! – мрачно закончил Паша и, точно от озноба, передёрнул плечами.
Юра, мимолётная фальшивая усмешка которого мгновенно растаяла, около минуты стоял понурив голову и медленно вращая глазами туда-сюда, точно в поисках ответа на занимавший его важный вопрос. А затем, видимо приняв решение, качнул головой, ещё раз чуть подбросил тяжеленный рюкзак, сильно обременявший уже слегка затёкшие плечи, и, скользнув по напарнику холодным взглядом, твёрдым, мерным шагом двинулся вперёд.
Паша немного помедлил, помялся, повздыхал и, кинув по сторонам очередной тревожный, опасливый взор, с явной неохотой, будто против воли, поплёлся следом за приятелем.
III
Приятели добрались до речки уже в полной темноте, проплутав около часа по дремучим, порой едва проходимым лесным дебрям, из которых к концу своего пути они почти отчаялись выбраться. Но вот, когда силы их были уже на исходе и они едва волочили ноги, лес вдруг стал понемногу редеть, деревья начали расступаться перед ними, густой ельник сменился редколесьем. И вскоре они вышли на берег небольшой реки, поросший невысокой травой и редкими кустами. И, едва поняв, что их долгий изнурительный путь – или, вернее, хотя бы значительный отрезок пути (потому что сколько им ещё предстояло пройти, они пока что даже не представляли) – закончен, они остановились и с чувством огромного облегчения сбросили с онемелых плеч тяжёлую поклажу.
Какое-то время они стояли неподвижно, прерывисто дыша, отирая со лба пот и оглядывая протянувшуюся перед ними серебристую, изгибавшуюся змеёй ленту реки, сумрачно поблёскивавшую в темноте. Когда дыхание немного восстановилось, Юра, ещё раз окинув взглядом речку и её окрестности, удовлетворённо кивнул и негромким, чуть хрипловатым от утомления голосом произнёс:
– Ну, наконец-то, добрались! По-быстрому разложимся, перекусим – и спать.
Паша, обессиленный настолько, что едва держался на ногах, не издал ни звука и лишь согласно кивнул.
Постояв ещё немного, будто в нерешимости, за что приняться в первую очередь, они в конце концов разделились. Паша, вконец измотанный и выбившийся из сил – и, как следствие, уже ни на что не годный, – в изнеможении опустился на первую попавшуюся кочку и, уронив голову на грудь, замер в глубоком полусонном оцепенении. Юра же, скользнув по напарнику коротким скептическим взглядом и поняв, что тот ему уже не помощник, тряхнул головой и взялся за дело.
Прежде всего после недолгих поисков он отыскал место для палатки – более-менее ровное, покрытое густой мягкой травой, по соседству с крупной мохнатой елью, раскинувшей во все стороны свои широкие разлапистые ветви. Затем извлёк из рюкзака плотно сложенную палатку и умелыми, чёткими, доведёнными до автоматизма движениям, среди которых не было, казалось, ни одного лишнего, установил её на выбранном им участке. Палатка была небольшая, немного вытянутая в длину, в ней без особого стеснения могли разместиться два человека. Юра забрался в неё, минуту повозился внутри, проверяя, достаточно ли удобен будет предстоящий ночлег, и, выбравшись наружу, утвердительно боднул головой, видимо довольный результатом.
После этого, не теряя даром ни секунды, он отправился бродить окрест – собирать топливо для костра. В течение нескольких минут Юры не было видно, до замершего в блаженной дрёме, клевавшего носом Паши доносился лишь хруст сучьев под ногами рыскавшего где-то за деревьями, в непроглядной тьме, застывшей в лесных зарослях, товарища. А потом он неожиданно вынырнул из темноты прямо возле Паши, держа в руках большую охапку палых ветвей и сучьев, которую он бросил наземь поблизости от палатки. Покопавшись в кармане, он достал оттуда зажигалку, и через мгновение маленький живой огонёк с сухим потрескиванием заметался и заплясал в объёмистой груде хвороста, стремительно разрастаясь и с жадностью пожирая одну ветку за другой. И вскоре возле палатки горел большой яркий костёр, рассеивая мрак и озаряя неверным движущимся светом раскинувшийся кругом пышный травяной ковёр, выступавшие из темноты массивные еловые лапы, лежавшие на земле пузатые рюкзаки и усталые, осунувшиеся лица приятелей – довольное, чуть усмехавшееся Юрино и безразличное, сонное Пашино.
– Отлично! Хорошо горит! – сказал Юра, с прищуром глядя на всё более разгоравшееся пламя и потирая руки. – Побалуем себя горячим ужином… Ну и комаров пусть отгоняет… А может, кого и посерьёзнее, – прибавил он потише, чуть нахмурясь и бегло оглядевшись.
Безучастные, застылые Пашины черты после этих слов внезапно ожили. Он задвигал головой, приподнял её и устремил на друга сосредоточенный, беспокойный взгляд.
– Что ты имеешь в виду? – спросил он низким, сипловатым голосом. – Кого «посерьёзнее»?
Юра тоже посмотрел на него и, немного помедлив с ответом, усмехнулся и небрежно взмахнул рукой.
– Ничего. Не обращай внимания… Ладно, пойду дровишек поищу, – произнёс он, возвращаясь к хозяйственным заботам. – А то хворостишко красиво, конечно, горит, но недолго.
И, сделав несколько шагов, он вновь исчез за деревьями. А Паша, проводив его угрюмым мутным взглядом, вздохнул, тревожно осмотрелся вокруг и, не с силах сопротивляться настойчиво подступавшему сну, опять повесил голову и погрузился в тяжёлое дремотное забытьё.
Юра, послонявшись по лесу ещё пару минут, возвратился, таща за собой небольшое деревце с длинным тонким стволом и кривыми, изломанными ветвями. Бросив его возле понемногу затухавшего костра, он достал из рюкзака топорик и такими же ловкими, уверенными движениями, какими устанавливал только что палатку, принялся обрубать с дерева ветки и кидать их в огонь, который, приняв новую пищу, вспыхнул ярче прежнего и вновь озарил округу сумеречным, дрожащим сиянием. Обрубив все ветки, Юра приступил к стволу и сильными, точно рассчитанными ударами разделил его на несколько частей, превратив в конце концов в груду дров. И один обрубок тут же швырнул в костёр, подняв при этом сноп искр и взметнув кверху серый клуб дыма.
Затем, уронив топор наземь и уперев руки в бока, он постоял немного неподвижно, глядя сузившимися глазами на разгоравшийся огонь и словно задумавшись о чём-то. Потом мотнул головой, точно отгоняя непрошеные мысли, резко повернулся и двинулся в сторону реки, на ходу бросив приятелю:
– Пойду освежусь. И тебе, кстати, советую.
Паша никак не отреагировал. Похоже, даже не услышал. Усталость сломила его окончательно. Он сидел ссутулившись, голова его склонялась всё ниже, глаза были закрыты. Напряжение и беспокойство постепенно исчезли с лица, сменившись умиротворением и покоем. Судя по всему, его дремота плавно перетекла в сон.
Но сон этот был недолог. Его разгладившиеся было черты вдруг снова напряглись и исказились, из груди вырвался сдавленный стон, голова резко мотнулась в сторону. Вероятно увидев во сне что-то не слишком приятное и стремясь избавиться от этого, он вздрогнул всем телом, резко вскинул голову и открыл глаза. Несколько секунд, вытаращившись и тяжело дыша, неотрывно смотрел перед собой, словно всё ещё видя то, что явилось ему во сне. А когда видения наконец рассеялись, осторожно огляделся кругом, особенно пристально всматриваясь в раскинувшуюся за его спиной чёрную лесную глубь, слегка озаряемую колеблющимися отблесками костра. Нервы его были натянуты, а воображение сильно возбуждено, а потому ему виделось подчас не то, что было на самом деле. Причудливые очертания деревьев он принимал за какие-то безобразные, уродливые фигуры, протягивавшие к нему свои длинные узловатые руки; смутные лесные шорохи – за тихие голоса, глухо шептавшие что-то, как ему казалось, угрожающее и зловещее; суетливые, неверные блики костра выхватывали из темноты как будто чьи-то устрашающие обличья с искорёженными, противоестественными чертами…
Оставаться наедине со всеми этими ужасами, представлявшимися ему всё более реальными, было выше его сил, и Паша, вскочив с облюбованной им кочки и стараясь не смотреть больше в сторону леса, довольно резво припустил к берегу, где едва уловимо рисовался склонённый Юрин силуэт.
Юра, пристроившись на самом краю низкого, поросшего чахлой травкой бережка, умывался, зачерпывая воду полными горстями и бросая её себе в лицо. Фыркал, отдувался, отплёвывался и даже слегка постанывал, явно получая удовлетворение от нехитрых водных процедур, которых был лишён уже больше суток. Заметив подошедшего спутника, оторвался на миг от своего занятия и выразительно кивнул ему.
– Ополоснись, Паш. Знаешь, как приятно! Вода как парное молоко!
Паша немного помедлил, словно раздумывая, покрутил головой, вздохнул. Но, видимо вдохновлённый примером товарища, тоже присел на корточки рядом с ним и, сбросив куртку и закатав рукава тельняшки, погрузил руки в тёмную воду, которая, в полном соответствии с Юриными словами, оказалась тёплой, мягкой, будто ласкающей. И освежающей, снимающей усталость, восстанавливающей подорванные, истрёпанные силы. Может, это и не было так на самом деле, но измождённому, измученному долгой тяжёлой дорогой Паше почему-то очень хотелось верить в целительную, прямо-таки чудодейственную силу лесной реки, на берегу которой они надеялись найти отдых и покой. А потому он с удовольствием, почти с наслаждением держал руки в воде, медленно водя ими туда-сюда и чувствуя, как она струится у него между пальцами и нежно обволакивает кожу. И это было так приятно, действовало на него так расслабляюще и усыпляюще, что веки его вновь начали слипаться, голова опять стала клониться вниз, перед глазами замелькали пёстрые, причудливые картины, а в ушах зазвучала едва уловимая, размеренная мелодия, сливавшаяся с тихим журчанием бежавшей рядом воды…
– Э-э-э, братан, осторожнее! – внезапно раздался у него над ухом звучный, предостерегающий возглас, и в тот же миг крепкая пятерня схватила его за плечо и рванула назад.
Паша очнулся и выпученными, недоумевающими глазами уставился на склонившегося над ним приятеля.
– Ты что, искупаться захотел? – проговорил Юра, кивая на струившуюся у их ног чёрную воду. – Ещё секунда – и был бы там!
– А-а… что?.. – пролепетал Паша, едва ворочая языком и хлопая, как кукла, веками. – Что такое?
Юра, видя, в каком состоянии его друг, снисходительно усмехнулся и качнул головой.
– Ну ладно, всё нормально. Просто переутомились мы сегодня. Такой путь отмахали, да ещё по пересечённой местности. Не шутка… Так что сейчас закусим по-быстрому – и на боковую!
Эти слова, во всяком случае последние, Паша кое-как уразумел и вяло кивнул в знак согласия.
Они вернулись к костру, который за время их отсутствия заметно притух и отбрасывал вокруг совсем слабые, мерцающие отблески. Юра кинул в него пару наколотых им древесных обрубков, и огонь, жадно приняв в себя новое топливо, разгорелся ярче и веселее, озарив лица приятелей беспокойным красноватым светом. Они уселись возле него, достали из рюкзака еду и питьё и принялись утолять свой аппетит, необычайно разыгравшийся за время их продолжительных скитаний по лесной чащобе, потребовавших от них немалых усилий и изрядно вымотавших. Они так активно насыщались, что, вопреки своему обыкновению, даже не разговаривали, лишь обменивались беглыми взглядами и чуть усмехались, сами не зная чему. А затем, покончив с ужином и по-прежнему безмолвствуя, сидели и, щурясь и позёвывая, смотрели на огонь, чувствуя, как приятная истома растекалась по их телам и как сон понемногу подкрадывался к ним, настойчиво смежая веки и клоня головы долу.
– Всё, спать пора, – нашёл в себе силы вымолвить Юра, с трудом – как незадолго до этого Паша – двигая коснеющим языком. – Перемещаемся в палатку…
Паша опять согласно кивнул. Но не сдвинулся с места, продолжая ронять голову всё ниже и чуть посапывать, как если бы он уже спал.
Юра, однако, сделав над собой усилие, чуть пошатываясь, встал и положил руку другу на плечо.
– Пошли, пошли. Нам завтра рано вставать.
Паша промычал что-то и вновь даже не пошевелился.
Но Юра был неумолим и не отступался, тряся его за плечо и приговаривая:
– Давай, давай, подымайся! Всего несколько шагов – и тогда можешь спать сколько твоей душе угодно…
Он не договорил. Его речь прервалась на полуслове. Он резко вскинул голову и расширенными глазами воззрился в темноту.
Именно оттуда, из застывшей за рекой непроглядной чернильной тьмы, в которой сливались густые заросли, деревья и чёрное беззвёздное небо, внезапно донёсся громкий протяжный рёв, разорвавший глубокую ночную тишину. Не крик, не вопль, а именно рёв. Явно не человеческий, а звериный. Глухой, гортанный, рокочущий, будто вырвавшийся из-под земли. Он принёсся из-за реки, из тёмной, недвижимой лесной глубины, метнулся над водой, ударился о берег и замер, разбившись о плотную стену деревьев, у подножия которых расположились друзья. Но его слабые, понемногу замиравшие отзвуки ещё несколько мгновений дрожали в потревоженном, всколыхнувшемся воздухе, пока не стихли окончательно, поглощённые беспредельной ночной немотой, которой не мог сопротивляться ни один, даже самый громкий и раскатистый звук.
Но ещё достаточно долго после того, как он заглох, Юра и Паша (который, едва заслышав прилетевший из лесных глубин рык, мгновенно очнулся и вскочил на ноги), застыв на месте, не шевелясь, почти не дыша, широко распахнутыми немигающими глазами смотрели в непроницаемую сумрачную даль, откуда до них донёсся поразивший их как гром зычный рёв.
Они как будто ожидали, не раздастся ли он опять. Не услышат ли они вновь чего-то подобного. А когда поняли, что, скорее всего, не услышат, отвели взгляды от темноты и посмотрели друг на друга.
– Что это? – прошептал Паша, едва шевельнув побелевшими губами.
Юра ответил ему продолжительным задумчивым взором и, ничего не сказав, сделал шаг вперёд и снова пристально воззрился вдаль.
– Что это, Юр? – повторил свой вопрос Паша, чуть возвысив голос и не сводя с приятеля упорного вопрошающего взгляда.
Юра дёрнул плечом и как-то отстранённо, точно нехотя, проговорил:
– Откуда мне знать? Я слышал то же, что и ты.
Паша, явно неудовлетворённый таким ответом, нахмурился и, стараясь не показывать лёгкую дрожь в голосе, задал новый вопрос:
– Но что-то ж ты думаешь по этому поводу?
Юра снова ничего не ответил, лишь чуть пожал плечами и ещё внимательнее вгляделся в разлитую за рекой кромешную тьму, где, возможно, притаился тот, кто издал встревоживший путешественников оглушительный рёв.
Паша, всё более хмурясь и вздрагивая от раздававшихся порой случайных лесных звуков, некоторое время смотрел туда же, но, видимо не в силах обуздать нараставшее внутреннее беспокойство, внешне выражавшееся в бледности и усиливавшейся мелкой дрожи, возобновил свои расспросы:
– Так что ж это было, Юр? Как ты думаешь?
– Ничего я не думаю, – едва разжимая плотно сомкнутые губы, обронил Юра, по-прежнему глядя из-под насупленных бровей в застывший в отдалении чёрный, как уголь, мрак.
– Ну а всё-таки? – не отставал Паша, подступив вплотную к товарищу и вперив в него пронзительный выжидающий взгляд. – Зверь это был или человек?
Юра чуть усмехнулся и проговорил с лёгкой иронией:
– Я что-то с трудом представляю себе человека, который мог бы издавать подобные звуки… Хотя как знать, – едва слышно прибавил он, и мимолётная усмешка исчезла с его лица. – Как знать…
Но такие неопределённые ответы лишь увеличивали Пашино беспокойство. Он со всё большей опаской озирался кругом, за каждым кустом или веткой дерева угадывая скрытую угрозу, затаившуюся до поры до времени под покровом темноты, но в любой момент готовую выйти из тени. Особую тревогу вызывала у него протекавшая метрах в десяти от них река: доносившиеся оттуда по временам тихие всплески, журчание, едва уловимые шорохи наводили его на мысль, что там, в покрывавших берег и нависавших над водой зарослях, есть что-то живое и небезопасное для них. Он так пристально вглядывался в окутанную тьмой прибрежную зелень, что ему начинало порой мерещиться там какое-то движение, смутные, едва различимые, причудливые фигуры и даже как будто чьи-то диковинные обличья с размытыми, искажёнными и жутковатыми чертами.
В конце концов Паша так взбудоражил себя реальными, а ещё больше надуманными опасностями, подстерегавшими его повсюду, что не выдержал напряжения и сделал то, чего за несколько минут до этого безуспешно добивался от него Юра, – нырнул в палатку и, закутавшись в спальный мешок, замер, будто заснул. Но на самом деле сна у него не было ни в одном глазу: неудержимо разраставшаяся в нём тревога, мало-помалу превращавшаяся в страх, не позволяла ему забыться сном, а разгорячённая фантазия одну за другой рисовала мрачные, пугающие картины того, что могло случиться с ними в самое ближайшее время. А основания для тревожных предчувствий и предположений были, по мнению Паши, более чем веские. И в первую очередь – встреча на пустынной дороге с изнасилованной, избитой, буквально истерзанной и лишившейся разума девицей, упомянувшей в своём безумном, горячечном бреду, что в лесу есть какой-то могущественный и грозный «он», от которого, по её утверждению, ничего хорошего ждать не приходится. И её собственное состояние и внешний вид убедительно свидетельствовали в пользу её слов. Места для сомнений практически не оставалось.
А теперь, в придачу, ещё этот дикий рык, неожиданно разорвавший ночное безмолвие и лишивший Пашу остатков покоя. Что это за рёв? Кто его издал? Ну понятно, что не человек; тут Юра прав: человеческое горло не в состоянии исторгнуть из себя такие звуки. Значит, зверь. Но какой?.. Перебрав в памяти всё способное рычать зверьё, могущее обитать в местных лесах, Паша, не найдя более подходящих кандидатов, остановился в итоге на медведе. И хотя в здешних краях давно уже никто не слыхал ни о каких медведях, как знать, может быть, один какой-нибудь, в виде исключения, затерялся в глухой чащобе и лишь по ночам оглашает околицу истошным, душераздирающим рёвом, словно заявляя во всеуслышание о своём одиноком тоскливом существовании.
Однако вывод, к которому пришёл Паша, отнюдь не утешил его, а, напротив, погрузил в ещё большую тревогу. Мысль о том, что где-то поблизости бродит в лесных дебрях хищный зверь – и бродит не просто так, а, очевидно, в поисках добычи! – привела его в такое замешательство и смятение, что он не мог уже думать ни о чём другом и буквально не находил себе места. Забыв об отдыхе и сне, он маялся, метался из стороны в сторону, беспрерывно ворочался с боку на бок, шурша своим спальным мешком и точно готовясь выпрыгнуть из него при первом же намёке на опасность, громко вздыхал, охал, кряхтел, бормотал что-то малопонятное или просто чмокал губами. А иногда, когда его слуха достигали неясные звуки неизвестного происхождения, доносившиеся из лесу, он резко приподнимался, замирал и весь обращался в слух. Но, как правило не улавливая более ничего конкретного, снова – в ещё большем беспокойстве – ложился, и его терзания продолжались.
Вскоре в палатку забрался и Юра. По своему обыкновению, быстро и чётко обустроил себе скромную походную постель, немного повозился, устраиваясь поудобнее, и затих.
– Ну, что там? – немедленно спросил Паша, едва лишь приятель закончил приготовления ко сну и улёгся рядом с ним.
– Ничего, – тихим, бесцветным, уже немного сонным голосом произнёс Юра. – Ночь, темень, тишина…
– Ага! – буркнул Паша, скрипнув зубами. – И в этой темени иногда кто-то ревёт не своим голосом!
Юра, прикрыв глаза, устало усмехнулся.
– Почему же не своим? Может быть, очень даже своим. У каждого свой особый голос. У него – вот такой!
Паша чуть вскинул голову и внимательно посмотрел на друга, лицо которого, правда, видел в темноте очень смутно, как в тумане.
– У кого – у него? – произнёс он едва слышно.
– Ни у кого, – холодно отрезал Юра и, протяжно зевнув, предложил: – Давай спать. Мы устали сегодня, как собаки. Нам нужен отдых. Завтра утром опять в дорогу.
Паша в очередной раз перевернулся с боку на бок и, точно досадуя на равнодушие товарища – несколько нарочитое и наигранное, как ему показалось, – пробурчал сквозь зубы:
– Как бы этот отдых не оказался последним в нашей жизни!
Юра ничего не ответил, будто не услышал. А ещё через минуту Паша уловил его ровное, размеренное, с лёгким похрапываньем дыхание, – Юра уснул.
Чего долго ещё нельзя было сказать о Паше. Он, ещё совсем недавно готовый заснуть сидя на голой земле, теперь не мог сделать этого лёжа в палатке, в спальном мешке, в достаточно комфортной – по меркам суровой походной жизни – обстановке. Тревожные мысли и не отпускавшее ни на миг беспокойство не давали ему забыться и упорно гнали сон прочь. Он продолжал ворочаться, вздыхать, шептать что-то невразумительное, время от времени замирать и чутко прислушиваться к звукам ночи. Вот хрустнула сухая ветка, словно под чьей-то ногой; вот откуда-то из глубины леса донеслось уханье совы; вот налетел лёгкий порыв ветра, всколыхнул ветви деревьев, запутался в пышной листве, и лес будто ожил и заговорил – тихими таинственными голосами, шептавшими что-то бессвязное и неуловимое. И Паша поневоле вслушивался в этот смутный загадочный говор, и порой ему даже чудилось, что он начинает разбирать в нём кое-что. Но это ему только казалось, это было уже на грани яви и сна, который незаметно, мало-помалу подчинял его своей власти и погружал в свои объятия.
И уже в самое последнее мгновение перед тем, как окончательно отключиться, в тот момент, когда не знаешь точно, наяву это или уже во сне, он краем глаза заметил какую-то крупную чёрную тень, мелькнувшую рядом с палаткой и на миг довольно отчётливо обрисовавшуюся в бледном сиянии догоравшего костра. Но и этого мига оказалось достаточно, чтобы Паша различил что-то громадное, бесформенное, мохнатое – и при этом, как ни странно, человекообразное!
Однако Паша был так расслаблен и вял, почти парализован смертельной усталостью и тяжело навалившимся на него сном, что не только не испугался, но даже не удивился: у него не было на это сил. «Нет, это не медведь!» – промелькнуло напоследок в его мозгу, и сразу же после этого он провалился, точно в омут, в глубокий, свинцовый сон, захлестнувший его плотной мягкой волной.
IV
Паша проснулся от тихого мерного шуршания, которое он смутно уловил ещё во время сна и которое, как ему поначалу показалось, доносилось откуда-то издалека. Но постепенно оно приближалось, нарастало, становилось более отчётливым и ясным. И, наконец, сделалось таким явственным и чётким, что окончательно прогнало крепкий Пашин сон. Недовольно жмурясь и кряхтя, он открыл глаза и уставился в тонкий полупрозрачный верх палатки, через который внутрь проникал приглушённый рассеянный свет. Пробудившее его равномерное дробное шуршание не прекращалось, и, совершенно придя в себя, Паша понял, что это дождь. И как только он уразумел это, его лицо скривилось в ещё более недовольной гримасе, и он поспешил закрыть глаза, как если бы решил снова погрузиться в сон.
Но не тут-то было: раз прервавшись, сон покинул его и не собирался возвращаться. Как ни пытался Паша вновь окунуться в приятное, расслабленное дремотное состояние и отгородиться от окружающего плотной завесой небытия, ему это не удалось. Вожделенный сон рассеялся и улетучился без следа, а унылая неуютная явь упрямо и назойливо напоминала о себе, барабаня по поверхности палатки нескончаемым потоком тяжёлых холодных капель, падавших с низкого, затянутого серой мутью неба. Паша не мог пока видеть, каким было в это ненастное утро небо, но догадаться об этом было нетрудно, и его совсем не вдохновляла перспектива выползать из палатки под этот хмурый, насупленный небосвод, поливавший землю холодным моросящим дождём.
Но – делать нечего – надо было вставать, и Паша, тяжко вздохнув и скорчив несчастную мину, заворочался и начал выбираться из спального мешка, разбудив при этом и Юру. Тот тоже открыл глаза, повёл ими кругом и, увидев, что уже утро, поглядел на часы.
– Ого, уже почти одиннадцать! Заспались мы.
И он также принялся выкарабкиваться из своего мешка. Только делал это гораздо быстрее и охотнее приятеля и покинул палатку первый, в то время как Паша продолжал сидеть на своём ложе, зевая и почёсывая всклокоченную гриву. И лишь после того как Юра окликнул его и велел пошевеливаться, он, пошуршав ещё минутку своей постелью, выполз наконец наружу и огляделся вокруг.
Увиденное совсем не обрадовало его, так как вполне соответствовало его ожиданиям. Мутное, обложенное плотными грязно-сизыми облаками небо, тяжело нависшее, казалось, над самыми вершинами деревьев, серая движущаяся сетка дождя, заметно ограничивавшая видимость, угрюмый мокрый лес, в котором не раздавалось больше никаких звуков, – всё покрывал непрекращающийся, монотонный шум низвергавшейся с пасмурного небосклона воды.
Паша медлил. Ему меньше всего хотелось вылезать из сухой уютной палатки в окружающую сырость и холод. Желание делать это совершенно пропало, когда на лоб ему с ветки соседнего ясеня упало несколько крупных тяжёлых капель, которые показались ему ледяными. Он вздрогнул, наморщил пострадавший лоб и, проведя по нему пальцами, глухо чертыхнулся.
– Это просто свинство какое-то! – пробурчал он с расстроенным, почти обиженным выражением. – Вчера пекло было, как в Африке, а сегодня такая холодина. Будто осень вдруг настала…
Юра тем временем, нахмурившись и покачивая головой, рассматривал изрядно промокшие рюкзаки и их содержимое.
– Вот зараза! – бормотал он сквозь зубы, переходя от одного рюкзака к другому. – Вещи промокли… хлеб раскис… Не вовремя этот грёбаный дождь… очень не вовремя.
– Вот именно, промокли, – усиленно закивал головой Паша, отодвинувшись немного в глубь палатки и периодически высовывая оттуда недовольное, насупленное лицо. – И мы вымокнем до нитки, если попрёмся сейчас невесть куда. Надо подождать!
Юра, по-прежнему с сокрушённым видом заглядывая попеременно то в один, то в другой рюкзак, коротко процедил:
– Чего ждать-то?
– Когда закончится этот поганый дождь.
Юра поднял голову и, окинув взглядом сплошь затянутый непроницаемой мутной пеленой, без единого просвета небосвод, скептически покачал головой.
– К сожалению, он не закончится… Вернее, не закончится так скоро, как нам хотелось бы. Это надолго!
Паша, щурясь и кривя губы, точно отведав чего-то кислого, тоже вскинул глаза на серую облачную муть, заполнившую небо от края до края, и, вынужденный согласиться с приятелем, уныло понурился. Но покидать палатку всё равно не спешил, будто надеялся, что напарник передумает и они останутся здесь переждать непогоду.
Надежды эти не оправдались. Юра, уложив в рюкзаки извлечённые оттуда накануне вечером вещи и продукты, приступил к палатке и, не говоря ни слова, стал разбирать её. Паша, едва его ненадёжное убежище заколебалось, не дожидаясь, пока оно обрушится ему на голову, поневоле выбрался наружу и исподлобья, с немым упрёком уставился на товарища.
Юра, слишком занятой, чтобы обращать внимание на укоряющие взоры приятеля, небрежно мотнул ему головой и приказал:
– Сложи спальные мешки.
Паша, словно не поняв, постоял несколько секунд без движения, но, очень скоро приведённый в чувство холодными каплями, оросившими ему лицо и проникшими за шиворот, зашевелился и принялся исполнять распоряжение напарника.
Поскольку дождь не давал им расслабиться, они собирались очень споро, не делая лишних движений и не тратя времени на разговоры, лишь стряхивая капли дождя, заливавшие им лица. В результате буквально за пару минут палатка и мешки были собраны и уложены в рюкзаки, после чего Юра окинул зорким взглядом место ночлега, проверяя, не забыли ли они чего-нибудь, и, навьючив на себя свою часть поклажи, тронулся в путь, обронив мимоходом:
– Всё, двигаем.
Паша, взвалив на плечи свой рюкзак и бросив прощальный взор на косматый еловый лапник, под сенью которого они провели ночь, поплёлся за ним следом, бормоча себе под нос:
– Куда двигать-то? Дороги нет!.. Да ещё такая гнилая погода… Зараза!..
Невозмутимый, сосредоточенный Юра, занятый своими мыслями, не реагируя на дождь и бурчанье спутника, твёрдой, уверенной поступью шёл вперёд, как будто точно знал, куда нужно идти. И его целеустремлённость и спокойная уверенность в себе были так заразительны, что Паша постепенно перестал жаловаться и ныть и, словно сам мало-помалу обретая спокойствие и хладнокровие, двигался за товарищем всё быстрее и твёрже.
Понемногу удаляясь от берега, они вскоре достигли окраины противоположной части леса, вздымавшегося по левую руку от них, и пошли по едва заметной в траве, понемногу уклонявшейся в сторону дорожке, над которой нависали широкие развесистые ветви выстроившихся в ряд рослых деревьев. Дождь с трудом проникал сквозь плотный покров густой листвы, и приятелям удобно было идти под её почти непроницаемой завесой.
Но постепенно тропинка всё более терялась в траве и вскорости вовсе пропала. Путники вынуждены были сбавить шаг и, наконец, запутавшись ногами в высокой траве, остановились. Огляделись по сторонам.
– Ну, куда дальше? – спросил Паша.
Юра, не отвечая, ещё некоторое время порыскал глазами вокруг, пристально вгляделся в зеленовато-серый сумрак, застывший под мохнатыми развесистыми купами, и, подумав самую малость и по-прежнему не произнося ни слова, устремился в глубь леса. Паша, пожав плечами, с безразличной, скучающей миной побрёл за ним.
Но, пройдя несколько шагов, он, будто вспомнив о чём-то, вдруг обратился к приятелю:
– Слышь, Юр, ты ночью, перед сном, не заметил возле палатки ничего подозрительного?
– Нет, – сказал Юра, полуобернувшись. – Я сразу вырубился… А что, было что-то подозрительное?
Паша задумчиво шевельнул бровью.
– Да так, ничего особенного… Почудилось что-то… – и, передёрнув плечами, умолк.
Юра понимающе кивнул и отвернулся.
Следующие часа два спутники шли в том же порядке, друг за другом: Юра впереди, Паша чуть позади, то немного отставая, то вновь нагоняя приятеля. Паша не представлял, куда идёт напарник, чем он руководствуется при выборе пути, куда ведёт их эта глухая, нехоженая лесная тропка. Да, собственно говоря, и не было никакой тропинки, друзья просто шли там, где можно было пройти, обходя бесчисленные колоннообразные стволы сосен и пушистые, раздавшиеся вширь ели, небольшие пригорки, заросли кустарника, поваленные деревья и поросшие мхом трухлявые пни. И внимательно глядя себе под ноги, чтобы не зацепиться за притаившуюся под сухой прошлогодней листвой кочку или вылезший из земли тугой корявый корень. Важность этого Паша уяснил после того, как, зазевавшись на мгновение, споткнулся о твёрдое, как камень, змеевидное корневище и, отягчённый увесистым рюкзаком, как сноп, повалился наземь, ткнувшись лицом в мягкие прелые листья. После этого он поневоле сделался осмотрительнее и то и дело шарил по земле цепким, ищущим взглядом.
Дождь в лесу почти не ощущался. То ли он начал ослабевать, то ли не мог проникнуть сквозь плотную завесу из тесно сомкнувшихся в вышине крон, не пропускавших сквозь свою толщу ни падавшей с небес воды, ни струившегося оттуда же слабого бледного света. В чаще царил полумрак. Ветви, листва, стволы, кусты, трава – всё сливалось и мешалось в тусклой мутноватой мгле, напоминавшей вечерние сумерки.
Продолжительное блуждание по бездорожью начинало уже утомлять путешественников, и они стали задумываться о привале, как вдруг лес, будто угадав их невысказанное желание, совершенно неожиданно расступился перед ними, и их глазам открылась обширная ровная, как блюдце, поляна, покрытая ярким цветочным ковром. Приветливые светло-голубые колокольчики, обильно усеивавшие лесную опушку, радовали глаз и приятно контрастировали с сумрачной чащобой, по которой так долго плутали друзья. Однако отнюдь не цветы, как ни красивы они были, в первую очередь привлекли внимание путников. Едва лишь они выбрались из зарослей и, переведя дыхание, оглядели раскинувшуюся перед ними красочную, словно празднично убранную поляну, они тут же уставились вперёд и замерли от лёгкого удивления.
Прямо перед ними, в некотором отдалении, на противоположном краю поляны, стоял довольно крупный деревянный дом, сложённый из длинных чёрных брёвен и увенчанный высокой покатой крышей с маленьким слуховым окошком. Он немного терялся в густой тени подступавших к нему сзади огромных деревьев, частично покрывавших его своими раскидистыми, усыпанными пышной листвой ветвями. Также мешала разглядеть его во всех подробностях сероватая шевелящаяся пелена дождя, продолжавшего, хотя и не так сильно, как прежде, моросить с набрякшего облачного неба.
Приятели, не спеша выходить из-под надёжно прикрывавшего их от дождя плотного лиственного покрова, некоторое время с интересом разглядывали неожиданно представшее перед ними в лесной глуши человеческое жильё, которое они менее всего ожидали здесь встретить. Сама судьба, казалось, посылала им удобное, даже, можно сказать, комфортабельное место, где можно было бы укрыться от непогоды.
– Как кстати! – проговорил Паша, взглядывая на спутника и одновременно кивая на высившийся невдалеке дом.
Юра, глядя туда же из-под сдвинутых к переносью бровей, утвердительно качнул головой.
– Ну да. Обсушиться нам не помешает.
– И передохнуть, – прибавил Паша, чуть подбросив оттягивавший плечи пузатый рюкзак, – в нормальных условиях.
С этими словами он, не дожидаясь товарища, двинулся было в направлении одинокого лесного дома, но вдруг резко остановился и вслушался. Юра, также уловивший какие-то неясные звуки, тоже навострил уши. Несколько мгновений они, замерев, прислушивались к доносившемуся откуда-то из глубины леса треску ломаемых ветвей, глухому топоту и словно бы чьему-то тяжёлому дыханию. Было совершенно непонятно, что это такое, каково происхождение этих звуков, однако разгадка, очевидно, была близка, так как таинственные звуки приближались и становились всё более явственными.
И через секунду кустившиеся справа от них густые заросли внезапно раздвинулись, и на поляну выскочил огромный лось. Выскочил, на миг замешкался, точно выбирая, куда бежать дальше, и, увидев расстилавшееся впереди открытое пространство, ринулся, быстро переставляя длинные светло-серые ноги, наперерез через поляну. Друзья машинально отпрянули, когда в нескольких шагах от них пронеслось массивное туловище, покрытое грубой чёрно-бурой шерстью, с короткой мощной шеей, высокой холкой и крупной горбоносой головой, увенчанной ветвистыми лопатообразными рогами.
Быстро пробежав поляну и достигнув её дальнего края, лось перепрыгнул через густевшие там невысокие кусты и спустя мгновение, мелькнув напоследок тёмным бесхвостым крупом, пропал между деревьями. Ещё некоторое время слышались приглушённый топот и треск сучьев, но и они вскоре стихли вдали. И лишь после этого приятели, немного ошеломлённые неожиданным появлением лесного великана, перевели дух и переглянулись.
– Ф-фу! – протяжно выдохнул Паша, проведя рукой по слегка побледневшему лицу. – Чёртов сохатый! Разбегался, козёл!
Юра чуть-чуть улыбнулся и попытался пошутить:
– Думаю, он обиделся бы за козла.
– Да пошёл он! – уже не сдерживаясь, воскликнул Паша и сделал неприличный жест вслед убежавшему животному. – Поганый лосяра! Чуть в штаны не наложил из-за него.
Юра тоже посмотрел туда, где минуту назад исчез опрометью пронёсшийся мимо них лось, и, вдруг чуть нахмурившись, вполголоса произнёс:
– Кажется, он был испуган не меньше нас.
– И чего он испугался? – спросил Паша. – Нас, что ли?
– Да нет, не нас. Нас он, похоже, даже не заметил. Что-то сильно напугало его там, в лесу.
После этих Юриных слов они воззрились на высившуюся рядом плотную зелёную стену из густо переплетённых ветвей и листьев, из-за которой прянул незадолго до этого громоздкий лесной обитатель, и на короткое время примолкли, вслушиваясь в глубокую, безбрежную тишину леса, слегка нарушавшуюся лишь мерным, однообразным шелестом дождя, к которому они уже так привыкли, что начинали воспринимать его как неотъемлемую, неотделимую часть этой тишины.
– И что ж, по-твоему, могло так испугать его? – промолвил Паша чуть погодя, понизив на всякий случай голос. – Волки? Медведь? Или, может, охотники?
Юра пожал плечами.
– Понятия не имею. Всё, что угодно… Но это ладно, бог с ним, с лосем, – резко поменял он тему, вновь переведя взгляд на черневший неподалёку бревенчатый дом и мотнув в его сторону головой. – Для нас сейчас гораздо важнее познакомиться с хозяевами этой берлоги, – если, конечно, таковые имеются, – и убедить их пустить нас обсушиться и обогреться.
И он вышел из-под елового навеса под дождь и скорым шагом двинулся в сторону одинокого, с виду нежилого дома, приютившегося на лесной опушке.
Паша поплёлся за ним. Правда, далеко не так стремительно и целеустремлённо, как напарник. Пашу, как и накануне вечером, снова стали обуревать тягостные раздумья и сомнения. Перед мысленным взором одно за другим возникали недавние события, невольно складываясь в стройную, по-своему логическую цепочку и обретая внутреннюю связь. Сначала он сбился с дороги и забрёл совсем не туда, куда намечал, чего с ним, опытным путешественником, давненько уже не случалось; потом неожиданная встреча на пустынной просёлочной дороге с растерзанной полуголой девицей, нёсшей какой-то зловещий бред; затем оглушительный рёв, принёсшийся из тёмных лесных глубин и перепугавший его до смерти; потом смутная тень, почудившаяся ему – а может быть, и увиденная им – возле палатки. А теперь ещё этот словно взбесившийся лось, промчавшийся мимо них так, будто за ним гналась свора охотничьих собак. Но ведь не от них же в самом деле он улепётывал во весь опор? В лесу, как и прежде, царили тишина и покой. Ни лая, ни воя, ни шума погони. Тогда что же вселило в сохатого такой панический страх? От чего он бежал как угорелый? Что так испугало его там, в непроглядной лесной чащобе, которую встревоженный Паша продолжал окидывать напряжённым, озабоченным взглядом?
И снова всплывал главный вопрос, со вчерашнего вечера не дававший ему покоя: а случайно ли всё происшедшее и продолжающее происходить с ними? Не звенья ли это одной цепи? И не связано ли всё это с кем-то таинственным и грозным, о котором упомянула окровавленная полубезумная девушка? Может быть, конечно, и нет. Может быть, это разрозненные, изолированные события, между которыми нет никакой связи. Однако под влиянием всё усиливавшейся тревоги возбуждённое Пашино воображение заработало вовсю и начало усиленно и небезуспешно искать эту возможную связь, которая помогла бы сцепить всё случившееся с ними за минувшие сутки воедино.
Думая свои смутные, тревожные думы, Паша сам не заметил, как пересёк вслед за товарищем обширную поляну и остановился возле уединённого дома. Пару минут они стояли и внимательно рассматривали его, медленно переводя взгляды с вросшего в землю фундамента до полукруглого конька высокой двускатной крыши, по которому разгуливала взъерошенная мокрая сорока, то и дело с любопытством поглядывавшая на стоявших у подножия дома незнакомцев. Бросались в глаза старость, ветхость и явная заброшенность лесного жилища. Брёвна, из которых были сложены стены, – громадные, толстые, будто высеченные из цельных стволов, – покривились, потрескались, почернели от времени; маленькое оконце, тоже какое-то скособоченное, с треснувшим по всей длине стеклом, было так загажено и покрыто таким плотным слоем пыли и грязи, что, вероятно, пропускало внутрь лишь очень немного дневного света; облупленная, источенная червем дверь едва держалась на проржавевших петлях и, казалось, только ожидала момента, чтобы слететь с них.
– Да-а, лачужка ветхая, хотя и большая, – высказал по итогам осмотра своё мнение Юра. – И явно нежилая. Причём давно.
Паша согласно кивнул.
– Угу. В таком сарае разве что бомж согласился б жить.
– А так как бомжи – городские жители и в лесах не обретаются, – подхватил его мысльЮра, – то делаю вывод, что дом необитаем и мы можем войти.
– И чем быстрее, тем лучше, – заметил Паша, подняв глаза на блёклое, обложенное тяжёлыми свинцово-серыми облаками небо, с которого продолжала сеяться бесконечная противная морось. – А то я уже промок насквозь.
– Ничего, сейчас обсушимся, – сказал Юра и подошёл к двери.
На пороге он на секунду приостановился, словно охваченный коротким раздумьем, но затем, решительно взявшись за ржавую, висевшую на одном корявом гвозде ручку, отворил дверь, которая отреагировала на это протяжным жалобным скрипом, и заглянул в открывшуюся перед ним тёмную глубину, сразу же ощутив пахнувший на него оттуда, точно из подвала, запах сырости и гнили. Помедлив опять пару мгновений, он переступил порог и, осторожно ступая по скрипучему дощатому полу, двинулся в глубь дома. Передвигался медленно, почти наощупь, ожидая, пока глаза привыкнут к темноте, лишь слегка рассеиваемой слабым мутным отсветом, едва-едва пробивавшимся сквозь небольшое, заросшее грязью окошко. И всё более ощущал наполнявший помещение затхлый, удушливый дух, к которому отчётливо примешивался какой-то кисловатый, прогорклый запах, происхождение которого Юра пока что не в силах был определить.
Шедший за ним следом и задержавшийся в сенях Паша, пошарив невидящим взором по объятой сумраком внутренности дома, в которой пока не было видно ни зги, тихо присвистнул:
– Ну и темень! Да ещё и вонь к тому же! Тут бы проветрить не помешало.
– Н-да, – откликнулся Юра. – Смрад тот ещё! Судя по запаху, можно было бы предположить, что бомжи здесь действительно живут.
Паша, продолжая пялиться в темноту, ухмыльнулся.
– Одичавшие лесные бомжи!
Юра покивал и, снова втянув носом разлитый кругом спёртый, застоявшийся, пропитанный зловонием воздух, скривился.
– Шутки шутками, но похоже на то, что тут в самом деле кто-то обитает.
Улыбка мгновенно улетучилась с Пашиного лица.
– То есть как это «кто-то обитает»? – произнёс он слегка дрогнувшим голосом. – Кто?
– Пока не знаю, – ответил Юра, остановившись посреди помещения и внимательно оглядываясь. – Но смердит явно чем-то живым… Точнее, кем-то.
Наступило молчание. Друзья не переставали озираться кругом, и их глаза, немного привыкшие к этому времени к полумраку, начали постепенно различать окружавшую их обстановку. Она была крайне скудна: слева от двери – приземистый громоздкий комод; под окном – низкая продолговатая скамья; у противоположной стены – большой грубо сколоченный стол на толстых ножках, на котором высился чёрный закопчённый горшок, и такой же тяжеловесный стул с широким сиденьем и высокой спинкой; в углу, справа от окна, был навален целый ворох несвежей соломы, тонких веток и жухлой листвы – именно оттуда, как показалось приятелям, исходил тот тяжёлый неприятный запах, который они ощутили, едва очутились здесь. Рядом с этой непонятно как оказавшейся тут гниющей растительностью приткнулась к стене печка, когда-то, вероятно, белая, а ныне покрытая густым слоем копоти и грязи, почти ничего не оставившим от первоначальной белизны. А сразу за печкой, в самом дальнем и тёмном углу, смутно угадывалась деревянная лестница, ведшая, очевидно, на чердак.
Обозрев всё это не один раз и поняв, что ничего интересного они тут больше не высмотрят, приятели вопросительно поглядели друг на друга.
– Ну, что делаем? – промолвил Юра. – Будем располагаться?
Паша вновь огляделся и передёрнул плечами.
– Ну-у, не знаю, – с сомнением протянул он. – Тут и прилечь-то негде… Не на соломе же этой вонючей!
Юра усмехнулся.
– Ну да, не Гранд-Отель, конечно. Чуть поскромнее. Но особого выбора у нас нет. Или ты опять под дождик хочешь?
– Не хочу, – буркнул Паша, взглянув на тёмно-серое, с рыжеватым оттенком оконное стекло, по которому медленно стекали тонкие грязноватые струйки. – Но как же мы тут останемся, если ты сам сказал, что здесь кто-то живёт? Мы тут расположимся как у себя дома – и вдруг является хозяин. То-то он обрадуется!
На Юрином лице опять заиграла слабая, чуть усталая улыбка.
– А может и обрадуется, – предположил он. – Ему ж наверняка скучно одному в этой глухомани. А тут вдруг гости! Какое-никакое развлечение.
Паша снова, на этот раз немного нервно, дёрнул плечом и проворчал сквозь зубы:
– Ага, офигеть как обрадуется! Задохнётся от счастья.
После этого они вновь умолкли, задумчиво поглядывая по сторонам и слушая однотонное шуршание дождя, глухо доносившееся снаружи.
Затем, словно набредя на какую-то мысль, Юра, не говоря ни слова, подошёл к прятавшейся в самом тёмном углу дома деревянной лестнице. Остановившись, посмотрел наверх, на черневший в потолке квадрат, потом потрогал лестницу, проверяя её прочность, и, наконец, скинув с плеч рюкзак, стал медленно подниматься. Перекладины опасно пошатывались и отчаянно скрипели, точно протестуя против напряжения, которому они, по-видимому, давно уже не подвергались. Но всё же они выдержали его, ни одна не треснула и не подломилась под ним, и он благополучно достиг потолка, где постарался открыть люк, ведший на чердак. Тот некоторое время не поддавался, и при каждой попытке приподнять его Юру обдавал целый дождь мелкого мусора, которого он безуспешно пытался избежать, уклоняясь то в одну, то в другую сторону и втягивая голову в плечи. В итоге в волосах у него вскоре застряло и завалилось за шиворот множество опилок, кусочков трухлявой древесины, сухих комочков птичьего помёта и ещё какой-то дряни, о происхождении которой он старался не думать.
Однако Юра с присущим ему упорством, стиснув зубы и бормоча сквозь них глухие ругательства, не оставлял своих попыток пробиться наверх, и его усилия в конце концов увенчались успехом. Массивный тяжёлый, хотя и заметно подгнивший от сырости люк, наконец, с тихим треском подался и приоткрылся, а затем, отталкиваемый крепкой Юриной рукой, растворился настежь и откинулся в сторону. Перед Юрой открылось небольшое квадратное отверстие, слегка освещённое поступавшим откуда-то бледным притушенным светом, и он, ничем больше не задерживаемый, хватаясь за осклизлые, чуть обсыпавшиеся края открывшегося проёма, взобрался наверх и через секунду пропал из поля зрения Паши, всё это время с интересом наблюдавшего за действиями напарника.
Последовала короткая пауза, после чего сверху, будто издалека, раздался приглушённый Юрин голос:
– Давай, лезь сюда. Кажется, я нашёл то, что нам надо.
Ещё более заинтересованный, Паша, следуя призыву товарища, также освободился от рюкзака и с теми же предосторожностями, что и Юра, вскарабкался по скрипучей, чуть пошатывавшейся лестнице. Оказавшись наверху, рядом с приятелем, огляделся. Чердак был довольно просторный, ограниченный двумя покатыми сторонами кровли, соединявшимися вверху, на высоте примерно трёх метров, толстой поперечной балкой, на которой, с подозрением поглядывая на незваных гостей, сидели дикие голуби. Здесь было гораздо светлее, чем внизу: через небольшое слуховое окно, – или, вернее, просто отверстие, так как стекла в нём не было, – внутрь вливался белесый рассеянный свет, озарявший заляпанные голубиным помётом стены и балки и покрытый густым ворохом изжелта-серой соломы дощатый пол.
– И это, по-твоему, то, что нам надо? – сморщив нос, несколько разочарованно протянул Паша.
– Да, именно. Ляжем тут, – совершенно серьёзно, без тени усмешки произнёс Юра, указывая на покрывавший чердачный пол пышный соломенный ковёр. – Чем тебе не постель? Мягкая, уютная, душистая.
Паша, ещё раз оглядевшись, брезгливо поморщился.
– А тебя не смущает, что тут, как бы это сказать помягче, птичками всё загажено?
– Смущает… немножко, – признался Юра, сохраняя на лице серьёзное, невозмутимое выражение. – Но у нас выбор невелик: либо там, внизу, на вонючей подстилке, либо в лесу, под бодрящим дождиком, либо здесь, на этой соломке. Она, кстати, достаточно свежа, – видать, на ней отродясь никто не спал. Так что мы, возможно, будем первыми.
– О, какая честь для нас! – хмыкнул Паша. – Первыми опробовать такое роскошное ложе!
Но Юра не поддержал этот насмешливый тон и как ни в чём не бывало продолжал:
– А почему бы и нет? Мы же сталкеры как-никак, а не туристы. И за удобствами не гонимся. И, как сказано в уставе, должны стойко переносить тяготы и лишения сталкерской жизни… Так что будем устраиваться!
И, наклонившись, он потрогал устилавшую пол солому, которая действительно оказалась достаточно свежей и чистой, а значит вполне пригодной для того, чтобы послужить постелью для двух усталых путников.
Но, прежде чем улечься, Юра, мгновение подумав, подошёл к открытому люку и спустился по лестнице вниз. Через несколько секунд он снова появился наверху, таща за собой свой рюкзак.
– Нафига он тебе здесь? – спросил Паша.
Юра чуть повёл плечом.
– Да мало ли… Чужой дом всё-таки. Надо быть начеку.
Паша тоже ненадолго задумался, а затем последовал примеру напарника – спустился вниз и вернулся с рюкзаком.
– Заодно и под голову будет что подложить, – заметил он, подтаскивая рюкзак к месту, которое облюбовал себе для отдыха, поблизости от окна.
– О, точно! – поддержал Юра, поднимая кверху указательный палец. – Устами младенца глаголет истина.
– Пошёл ты, – вяло огрызнулся Паша и, наскоро устроив себе «постель», растянулся на мягком соломенном ложе.
Юра, повозившись ещё минуту-другую, устроился рядом.
Какое-то время они лежали молча, слушая шум дождя, доносившийся со стороны леса, и особенно отчётливо слышный здесь стук капель по поверхности крыши. И глядя на продолжавших сидеть наверху голубей, которые, вероятно быстро привыкнув к присутствию посторонних, перестали обращать на них внимание и принялись чистить себе перья, оглашая при этом чердак глуховатым воркованием.
– А они не нагадят на нас? – немного погодя с беспокойством спросил Паша, видимо только что в полной мере осознав эту опасность.
Юра чуть усмехнулся.
– Они ещё не сообщили мне о своих планах… Но полностью исключать такой возможности я бы не стал. Птицы, чё с них взять.
Паша пробурчал что-то и ещё пристальнее уставился на расположившихся под самой крышей голубей, каждое мгновение ожидая от них внезапной атаки. Однако время шло, а ничего подобного, вопреки его опасениям, не происходило: птицы спокойно, с важным видом сидели на своём «насесте», занимались своими птичьими делами и, похоже, и не думали причинять какие-либо неудобства прилёгшим отдохнуть гостям. Их протяжное монотонное воркование, напротив, действовало на приятелей успокаивающе, баюкало их и навевало сон. Паша уже спустя несколько минут почувствовал, что у него слипаются глаза, и лишь одна тревожная, всё это время не дававшая ему покоя мысль не позволяла ему окончательно капитулировать перед настойчиво подступавшим сном и погрузиться в его нежные объятия. Не отрывая понемногу мутневших и заволакивавшихся туманом глаз от угнездившихся под кровлей голубей, он медленно, растягивая слова, проговорил, или, вернее, прошептал:
– И всё-таки… есть ли у этого дома хозяин?.. И что, если он вдруг придёт?..
Но Юра не ответил ему – он уже спал, повернувшись на бок и подложив ладонь под голову. Убедившись в этом, Паша понимающе кивнул и перевёл взгляд на окно. Пару минут смотрел на проплывавшие по небу тяжёлые, взлохмаченные сизые тучи, на чуть покачивавшиеся вершины деревьев, на мелькавшие в мглистом сероватом воздухе тонкие серебристые нити дождя. И, слушая его нескончаемый размеренный шёпот, понемногу смежил веки и незаметно для себя уснул.
V
Паша проснулся, ощутив страх. Непонятный, необъяснимый, беспричинный, будто всхлынувший из каких-то тёмных, потаённых недр и впившийся ему в сердце острым, саднящим жалом. И оно заныло, заметалось, заколотилось лихорадочно и смятенно, точно ему вдруг тесно стало в груди. Паша тихо простонал, приоткрыл рот, как если бы ему не хватало воздуха, резко мотнул головой – и очнулся.
И первым, что он увидел, была луна. Большая, идеально круглая, сияющая. Бледно-жёлтая, с чуть уловимым золотистым отливом. Она находилась как раз напротив чердачного окна, как будто заглядывала в него. И весь чердак, за исключением самых дальних углов, был залит её призрачным голубоватым светом, делавшим всё каким-то нереальным, ускользающим, зыбким, будто привидевшимся во сне.
Но это был не сон. Паша отчётливо чувствовал, что сон закончился, что это уже явь. И по-прежнему ощущал таинственный страх – тем более загадочный и непостижимый, что был непонятен его источник. Паша усиленно пытался разобраться в своих ощущениях, недоумевая, чего же он, собственно, боится? В чём причина его страха? Ведь вроде бы для этого нет никаких оснований… Или всё-таки есть?
Одолеваемый этими смутными, путаными чувствами, Паша, хрустя соломой, беспокойно заворочался и повернул голову, чтобы взглянуть на лежавшего рядом приятеля и выяснить, спит ли он или тоже уже пробудился.
Однако рядом было пустое место. Только смятая, раскиданная солома и рюкзак. Юры не было.
Удивлённый и обеспокоенный Паша приподнялся и огляделся вокруг. И сразу же увидел своего друга. Тот сидел у него в ногах. В напряжённой позе, сгорбившись, чуть склонив голову и пристально, неотрывно глядя на Пашу, будто сверля его взглядом. Пашу сразу же поразило неподвижное, точно застылое, мертвенно бледное лицо приятеля – в холодном, неживом лунном свете эта бледность, почти прозрачность кожи выделялась особенно явственно – и его остановившиеся, круглые, как два пятака, глаза, в которых отчётливо читался невыразимый, дикий ужас.
Внутри у Паши всё задрожало. Он понял, что произошло – и, очевидно, продолжает происходить – что-то жуткое, катастрофическое, выходящее из ряда вон. То, что он сам имеет привычку бояться чёрт знает чего и благодаря своей неуёмной фантазии сплошь и рядом придумывает себе всякие страхи, по большей части пустые и беспричинные, – тут нет ничего удивительного, он сам знает и признаёт за собой эту слабость. Но Юра – совсем другое дело: он менее всего склонен бояться чего-нибудь или кого-нибудь; чтобы напугать его, нужно очень постараться. И вот, судя по всему, кому-то это удалось.
Но кому же? Ведь они здесь одни. Паша пробежал глазами окрест и убедился, что чердак пуст. Кроме них двоих и голубей, мирно спавших на своей балке, тут не было ни души. Так чего же тогда испугался Юра? Отчего эта смертельная бледность на его лице и ледяной, панический ужас в его глазах, словно он увидел призрак? Справившись с волнением, Паша открыл было рот, чтобы спросить друга, что с ним…
Но не успел. Едва увидев, что он собирается что-то сказать, Юра ещё более округлил свои и без того широко распахнутые глаза и прижал палец к губам. А затем, оторвав палец от губ, приподнял его и замер, точно призывая товарища к вниманию.
И только тогда Паша услышал наконец то, на что не обратил внимания до этого. Услышал чьё-то дыхание. Тихое, приглушённое, отрывистое, но всё же достаточно отчётливо уловимое в разлитой вокруг мёртвой тишине. Прислушавшись внимательнее, Паша различил и некоторые другие звуки, сопровождавшие это тяжёлое хрипловатое дыхание, – какие-то смутные шорохи, поскрипывание, сопение и даже как будто невнятное бормотание.
Несколько секунд Паша усиленно соображал, что всё это значит. Пока до него не дошло, что в доме – там, внизу – кто-то есть. Вероятнее всего, неведомый хозяин лесного жилища, вернувшийся домой и не подозревающий, что в его отсутствие к нему наведались незваные гости. Или подозревающий?..
От этой мысли Паше почему-то стало не по себе. По спине тонкой змеящейся струйкой пробежал холодок. Он вновь обратил растерянный взгляд на бледного, оцепенелого Юру, не сомневаясь, что тому, вероятно, известно что-то такое, чего не знает пока он сам. Заметив его вопрошающий взор, Юра снова прижал палец к губам, а затем указал им куда-то вниз.
Паша посмотрел в указанном направлении. Но поначалу ничего не увидел в разлитом вокруг сумраке. И лишь вглядевшись как следует, различил узкую продолговатую щель между досками, в которую сквозил рассеянный лунный свет. Этот слабый, едва уловимый отблеск проникал снизу, из дома.
Паша опять вопросительно взглянул на друга. Тот утвердительно кивнул, сделав одновременно предостерегающий жест. Паша медленно и предельно осторожно, стараясь двигаться бесшумно, подполз к щели в полу и припал к ней лицом.
И в первые мгновения ничего не мог разобрать, кроме мутного, едва брезжившего мерцания, наполнявшего нижнее помещение. Паше вообще сначала показалось, что там по-прежнему никого нет. Но чуть погодя он убедился, что ошибается. Чем дольше и пристальнее он вглядывался, тем отчётливее начинал различать в полумраке, лишь слегка тронутом неверным лунным отсветом, что-то огромное, массивное, чёрное, как сама тьма, постепенно обретавшее контуры человеческой фигуры. Контуры смутные, нечёткие, размытые, но всё же достаточно различимые и мало-помалу обраставшие всё новыми деталями.
Да, это был человек. Или, во всяком случае, что-то похожее на человека. Гигантское, грузное, мощное, занимавшее, казалось, едва ли не половину помещения. Он сидел на стуле, положив громадные, длинные, как у обезьяны, руки на стол и чуть склонив такую же громадную гривастую голову, крепко посаженную на широкие могучие плечи. Он был настолько огромен и необъятен, что, наверное, если бы он встал, то упёрся бы головой в потолок.
Но даже не это – не эти внушительные, впечатляющие размеры – было самым поразительным и пугающим. Куда более невероятным и шокирующим было другое, чего Паша не заметил сразу. Но в конце концов заметил. И едва окончательно удостоверился в увиденном, почувствовал, как холодеет у него внутри, а на голове шевелятся волосы.
Незнакомец был покрыт шерстью! Весь, с головы до пят. Длинной, чёрной, густой, клочковатой, свалявшейся. Это была его одежда, его шуба, облекавшая его исполинское тело плотным ворсистым покровом, сквозь который не проглядывало ни сантиметра кожи. Никакой другой одежды на нём не было. Да ему, пожалуй, и не требовалось…
Пашу прошиб холодный пот. Оторвавшись от щели в полу, он повернул к приятелю побелевшее, оторопелое лицо, на котором были написаны изумление и ужас. Но это был уже не тот неосознанный, спонтанный страх, который охватил его во сне и от которого он проснулся. У этого ужаса была причина, причём такая явная и определённая, что Паша ощущал его всем своим существом. Ему чудилось, что всё вокруг пропитано этим страхом, что он носится в самом воздухе, что можно почувствовать его самой кожей, по которой то и дело пробегали мелкие противные мурашки.
Чувствуя, как его всё сильнее сотрясает нервная дрожь, Паша снова припал глазами к щели в полу и впился взглядом в расположившегося за столом косматого гиганта. Тот по-прежнему сидел без движения, ссутулившись, потупив голову, положив одну руку на стол, а другую бессильно свесив вдоль тела. Могло показаться, что он очень утомлён или даже спит. Однако он не спал, так как его склонённая голова то и дело слегка покачивалась, а ровное хриплое дыхание время от времени прерывалось едва слышным невразумительным бормотанием. Паша попытался прислушаться к этому бормотанью, стараясь разобрать хоть слово. Но тщетно: это вообще слабо было похоже на человеческую речь, гораздо больше – на звериное рычание. Низкое, глуховатое, сиплое, чуть вибрирующее, как будто хозяин дома был недоволен или сердит.
А чем он мог быть недоволен? Ответ был очевиден: вторжением непрошеных, явно нежеланных гостей! Он не видит их, но наверняка уже уловил их присутствие своим мощнейшим звериным чутьём. И теперь пытается определить, где они? В каком месте они спрятались? В каком уголке дома затаились?
Было ли это так на самом деле, учуял ли их незнакомец или это лишь вообразил себе донельзя взволнованный и напуганный Паша, взвинченное воображение которого, как обычно, тут же заработало в бешеном темпе, – было неизвестно. Так же как не представлялось возможным определить, кто же в действительности этот заросший шерстью исполин – человек или зверь? Или и то и другое одновременно? Или же, напротив, ни то, ни другое, а что-то совершенно особенное, неведомое, непознанное?..
От этих мыслей, нахлынувших на него широкой горячей волной, голова у Паши пошла кругом. Застучала, запульсировала кровь в висках. Перед глазами забегали, запрыгали, замелькали огненные точки, пёстрые цветные пятна, блёклые водянистые разводы. Он почувствовал, что сейчас потеряет сознание, и, забывшись, шумно, прерывисто вздохнул.
И тут же пришёл в себя. Снова приник к щели и, затаив дыхание и с трудом удерживая учащённый стук сердца, напряжённо и пристально воззрился в незнакомца. И сразу же понял, что тот, вероятно, уловил его неосторожный, чересчур громкий вздох. Косматый гигант вдруг прекратил своё бессвязное бурчание, пошевелил руками, приподнял голову и замер, точно внимательно прислушиваясь. А затем медленно повернул голову влево, в сторону окна, от которого на его лицо упал бледный рассеянный отсвет. Паша напряг зрение до предела и попытался в этом зыбком лунном отблеске разглядеть его черты. И разглядел…
На этот раз из Пашиной груди вырвался не вздох, а короткий придушенный всхлип, который ему лишь в последний миг удалось заглушить, зажав себе рот руками. Поражённый как громом тем, что он увидел, он несколько мгновений лежал неподвижно, оцепенев, а затем, едва шевеля внезапно онемевшими, трясущимися членами, приподнялся и уставился на друга выпученными, округлившимися глазами. Его белое как мел лицо перекосилось, на лбу выступили капли холодного пота, посеревшие губы дрожали. Он был похож на невменяемого.
Юра придвинулся к нему вплотную и едва слышно, одними губами, даже не прошептал, а как будто выдохнул:
– Ну что, рассмотрел его?
Паша, точно не слыша, продолжал глядеть перед собой остановившимися, полными неописуемого, безумного ужаса глазами.
Юра хотел ещё что-то сказать, но остановился, услыхав донёсшийся снизу грохот отодвигаемого стула и вслед за тем тяжёлые, гулкие шаги, сопровождавшиеся глухим, низким рычанием.
Юра понял, что времени у них очень мало. Считанные мгновения. А потому, усилием воли стряхнув владевший им свинцовый, парализующий страх, действовал решительно и молниеносно. Уже через несколько секунд оба рюкзака, не без труда протиснутые сквозь узкое окошко, полетели вниз. Затем Юра обернулся к приятелю и коротко скомандовал:
– Теперь ты. Давай прыгай!
Однако Паша отреагировал как-то вяло. Весь под впечатлением от увиденного только что, он, казалось, потерял способность соображать, сидел не шевелясь, сотрясаемый мелкой дрожью, и лишь чуть покачивал головой и тупо смотрел в никуда, очевидно даже не осознавая вполне степень опасности, грозившей им обоим.
Зато её отлично осознавал Юра. И он не растерялся. Не переставая чутко прислушиваться к доносившимся снизу звукам – глухому топанью и отрывистому рычанию, он без всяких церемоний схватил напарника за рукав куртки и поволок к окну. Тот безвольно, словно безразлично, покорился силе и только возле самого окна слабым, прерывающимся голосом пролепетал:
– А… Что?.. Куда?..
– Прыгай, тебе говорят! – прошипел ему в ухо Юра. – Если тебе жить не надоело!
И так как Паша по-прежнему был инертен и как будто безучастен к происходящему, Юра попросту выпихнул его наружу так же, как сделал это только что с рюкзаками. Паша, не успев даже охнуть, совершенно беззвучно вывалился в отверстие окна и исчез в застывшей у подножия дома тьме.
Юра хотел сразу же последовать за ним, но чуть-чуть задержался, вновь прислушавшись к звукам, издаваемым незнакомцем. Шагов больше не было слышно, но тяжкое дыхание и приглушённый рык продолжали раздаваться. А ещё через мгновение к ним присоединился уже знакомый ему жалобный скрип лестницы. «Странно, как она выдерживает этого громилу?» – пронеслось у него в голове, после чего, не мешкая больше, он вслед за товарищем прыгнул вниз.
Достаточно мягко приземлившись на поросшую травой почву, Юра быстро огляделся кругом и, тут же заметив полулежавшего рядом друга, бросился к нему.
– Ну как, порядок? Цел?
Паша скривился и чуть встряхнул левой рукой.
– Цел, – проворчал он, делая попытку приподняться. – Только лапу вот немного зашиб… Ты слишком резко меня вытолкнул!..
– Обсудим это потом, – прервал его Юра, помогая ему встать и одновременно снова кидая взгляд по сторонам. – А сейчас валим отсюда. Что есть духу! На всех парах!!!
Паша, вроде бы пришедший в себя после недавнего оцепенения, кивнул. Они схватили валявшиеся поблизости рюкзаки и опрометью бросились прочь от дома.
В несколько мгновений они миновали залитую призрачным лунным светом поляну, на окраине которой приютилось уединённое жилище, и углубились в лес. Здесь скорость их передвижения сразу же резко снизилась – лес был густой, плотно заросший огромными раскидистыми деревьями, пышные кроны которых смыкались в вышине и не пропускали сияния полной серебристой луны, воцарившейся на иссиня-чёрном, усеянном россыпями звёзд небосклоне, так внезапно очистившемся от застилавшей его совсем недавно облачной пелены. Но от последней не осталось и следа, и о лившем в течение многих часов дожде напоминали теперь только чистый, словно омытый воздух, резкий запах хвои и устилавшие землю мокрые листья и сучья, на которых беглецы часто поскальзывались и пару раз падали, что, помимо всего прочего, значительно задерживало их продвижение вперёд.
Однако ничто – ни скользота, ни густые перепутанные заросли, то и дело преграждавшие и затруднявшие им путь, ни кромешная тьма, лишь кое-где рассеиваемая изредка проникавшими в лесную гущу скудными лунными отблесками, – не могло остановить их бегства. Страх придавал им сил, подхлёстывал их, точно плетью, и гнал всё дальше и дальше, в глубь дремучего девственного бора, которому, казалось, не будет конца. Они двигались наобум, куда глаза глядят, не придерживаясь какого-то определённого направления и руководствуясь лишь одним стремлением – оказаться как можно дальше от покрытой ковром из колокольчиков поляны и старого одинокого дома, притаившегося в лесной глуши и оказавшегося обителью чего-то неведомого и жуткого. Они петляли, огибали широкие мощные стволы, беспрерывно возникавшие перед ними из темноты, перепрыгивали через поваленные деревья, продирались сквозь жёсткие колючие кусты, шарахались из стороны в сторону, когда во мраке им мерещились какие-то смутные причудливые фигуры, напоминавшие им того, кто незадолго до этого напугал их до смерти. Но им казалось, что они всё ещё недостаточно далеко убежали от страшного дома и его таинственного обитателя, и они, не помня себя, продолжали нестись по бескрайнему, объятому тьмой и мёртвым безмолвием лесу, над которым, серебря верхушки деревьев, плыла в бездонной небесной выси холодная седая луна.
Они остановились лишь тогда, когда совершенно выбились из сил и поняли, что если не остановятся хотя бы ненадолго, чтобы перевести дух и отдышаться, то вскоре просто рухнут от напряжения и уже не смогут двигаться дальше. Выскочив на опушку, слегка озарённую разрозненными пятнами тусклого, почти неуловимого света, они, не обменявшись ни словом, одновременно перешли на шаг, а затем встали. Тяжёлые рюкзаки будто сами собой свалились с натруженных плеч. Приятели и сами готовы были вслед за своей поклажей повалиться наземь и лишь огромным усилием воли заставили себя устоять на ногах, понимая, что в противном случае подняться, скорее всего, будут уже не в силах.
Пару минут было слышно только их шумное натужное дыхание, перемежаемое бухающим Юриным кашлем и бессвязным Пашиным бормотаньем. Которое, впрочем, как только он чуть-чуть отдышался и унял бешеное сердцебиение, стало более вразумительным, а затем и вовсе превратилось в более-менее связную, хотя и сбивчивую и то и дело прерывавшуюся речь.
– Эт-то он! – прохрипел Паша, вращая глазами и тыкая пальцем куда-то вдаль. – Он! Тут никаких сомнений… Это о нём говорила та девка на дороге… Его рёв мы слышали на речке… Его тень я видел возле палатки, перед сном… От него убегал лось…
Паша, словно задохнувшись от волнения, смолк и некоторое время беззвучно шевелил губами, точно собираясь с мыслями и готовясь сказать нечто важное и значительное. И наконец, подняв глаза на спутника, медленно, с расстановкой, каким-то особенным тоном произнёс:
– Это всё не случайно… Тут всё одно к одному… Мы, ничего не зная, ни о чём не подозревая… шаг за шагом, как слепые котята… шли в его логово…
Он вновь прервался и, отведя взгляд от приятеля и устремив его в чёрную лесную толщу, совсем тихо, будто говоря самому себе, прошептал:
– Он – сила! Он обязательно придёт за всеми… И всех убьёт!
Юра, молча слушавший товарища, и после того как тот умолк, не произнёс ни слова. Лишь задумчиво хмурил лоб и внимательно поглядывал по сторонам.
Но внезапно взгляд его остановился, а лицо напряглось и немного исказилось. В глазах блеснула тревога. Чуть в отдалении, в просвете между деревьями, за переплётом ветвей, ему почудилось что-то громадное, чёрное, косматое…
Юра не стал разбираться, был ли там кто-то на самом деле или это лишь привиделось ему под действием страха и нервного напряжения. В мгновение ока он схватил свой рюкзак и с криком: «Паша, беги!» – стремительно метнулся в заросли.
Паша, хотя и не понял, в чём дело, не мешкал ни секунды и, также подхватив свою поклажу, ринулся вслед за другом.
VI
Друзья миновали лес только на рассвете. К этому времени они уже не бежали и даже не шли, а еле тащились, с трудом переставляя заплетавшиеся ноги, то и дело спотыкаясь и чуть не падая. Так долго и мощно гнавший их вперёд страх как-то незаметно испарился, будто рассеялся вместе с породившей его ночной тьмой. Осталась только усталость, а вернее – полнейшее изнеможение, невозможность владеть собственным телом и продолжать движение хотя бы самым медленным шагом. Бессонная ночь, пережитое потрясение, продолжительный бег по пересечённой местности сделали своё дело – изнурили приятелей до последней степени, высосали из них все соки, вымотали и обессилели вконец. Они едва держались на гудевших от напряжения, подгибавшихся в коленях ногах, их будто налившиеся свинцом головы упрямо клонились вниз, веки слипались. Казалось, они готовы были заснуть прямо на ходу.
Но они не засыпали. И не останавливались. Словно какая-то неведомая властная сила упорно толкала их, измождённых, издёрганных, уже не очень хорошо соображавших, что к чему, всё вперёд, всё дальше, прочь из этой необъятной пущи, ставшей пристанищем чего-то тёмного и жуткого, оставшегося, как надеялись спутники, где-то там, далеко позади, на усыпанной колокольчиками поляне. И они, невольно – или, точнее, безвольно – подчиняясь этой овладевшей ими таинственной силе, безучастно брели сами не зная куда, уже не озираясь, как прежде, по сторонам, не обмениваясь друг с другом ни словом и, похоже, не надеясь, что их длинный изнурительный путь когда-нибудь закончится.
Измученные путники остановились лишь тогда, когда казавшийся бескрайним лес начал понемногу редеть и, наконец, упёршись в берег реки, оборвался. Их усталым, чуть помутнённым взорам открылась неширокая сероватая лента реки, катившей свои неторопливые, точно сонные воды в белесую туманную даль. Но не только даль, а и то, что было гораздо ближе, рассмотреть было непросто: сама речка, её берега и ближайшие окрестности были затянуты густой молочно-белой дымкой, покрывавшей землю и воду сплошным неподвижным пологом, в котором терялось всё и вся. Видны были лишь – да и то нечётко, размыто, смазанно – кусты, росшие плотными рядами по обоим берегам реки, сочная ядовито-зелёная поросль, облепившая землю в промежутке между речкой и подножием леса, и вздымавшаяся на противоположном берегу, в отдалении, возвышенность, покрытая мохнатой шапкой из раскидистых лиственных деревьев.
Приятели, побросав рюкзаки и расправив одеревенелые плечи, некоторое время машинально, без всякого интереса, обозревали раскинувшийся перед ними унылый пейзаж, скупо озарённый блёклым утренним светом. Потом взгляды их встретились, и, словно увидев в облике друг друга что-то забавное, они усмехнулись.
– Ну и видок у тебя, Шарапов! – произнёс Юра, качнув головой. – Ох и видок!
– У тебя не лучше, – откликнулся Паша, вглядываясь в осунувшееся, землистое лицо товарища и понимая, что его собственное также несёт на себе печать смертельной, нечеловеческой усталости.
Юра кивнул.
– И у меня тоже. И я не железный… Даже не решусь предположить, сколько мы пробежали за эту ночь.
Паша надул щёки и шумно выдохнул.
– Дофига! За такой марш-бросок нам краповый берет положен. Далеко не каждый способен на такое.
Юра покосился на него и насмешливо осклабился.
– Укроповый берет нам положен! На большее можешь не рассчитывать.
Паша скривился в ответ. Юра, поняв, что шутка его получилась не слишком остроумной, поджал губы и вновь стал оглядывать затянутые туманом окрестности.
Около минуты длилось молчание, после чего Юра, в очередной раз пробежав взглядом по заросшему густой зеленью берегу, вскинул глаза на спутника.
– Ну что, расположимся прямо здесь?
Паша с безразличным видом пожал плечами.
– Пожалуй.
Юра принялся было доставать из рюкзака палатку, однако, будто охваченный внезапным раздумьем, замешкался и бессильно опустил руки. Повертев палатку ещё немного и так и эдак, он в конце концов сунул её обратно и с протяжным вздохом уселся на рюкзак. Опёршись локтями на колени, а подбородком на сплетённые пальцы, он устремил взгляд вперёд, на высившиеся вдали огромные деревья, полускрытые мутной рассеянной дымкой.
Паша, недолго думая, сделал то же самое: уронил своё расслабленное, вялое тело на рюкзак и также воззрился в серовато-белесую туманную даль.
И очень скоро утомление и бездействие стали оказывать своё неизбежное действие: головы приятелей начали медленно клониться вниз, перед глазами всё поплыло и смешалось, в ушах раздался тонкий протяжный звон, как если бы где-то вдали вдруг зазвонили колокола. А чуть погодя к этому звону добавились голоса – отдалённые, смутные, едва уловимые. Они то стихали, то снова возникали, то были совсем глухими, еле различимыми, то становились довольно звучными и гулкими, так что можно было вычленить порой из общего нестройного гула отдельные слова и обрывки фраз…
Резко вскинув голову и открыв глаза, Юра вышел из минутного забытья и окинул ещё не прояснившимся полностью взглядом речку, над которой по-прежнему плыл и клубился туман, начавший понемногу утрачивать свою недавнюю плотность и под действием лившегося с неба всё более яркого света мало-помалу редевший и рассеивавшийся. Но не он заинтересовал Юру, его внимание привлекли далёкие, чуть слышные голоса, продолжавшие звучать и после того, как он очнулся, и сделавшиеся даже более ясными и отчётливыми. Значит, они не почудились ему в мимолётном сне, они раздавались наяву.
Он вслушался ещё внимательнее и с достаточной долей вероятности определил, что голоса доносились справа, оттуда, куда несла свои неторопливые тёмные воды река и где пока что ничего нельзя было разглядеть из-за серой дымчатой завесы, висевшей над землёй. Он послушал ещё немного и, удостоверившись в этом окончательно, тряхнул головой и пихнул локтем дремавшего рядом Пашу.
Тот скривился, пробурчал что-то и, с трудом разлепив сморщенные, красные от бессонницы веки, недовольно уставился на приятеля.
– Послушай. Там кто-то есть! – сказал Юра, кивая в ту сторону, откуда то и дело долетали приглушённые, едва различимые голоса.
Паша, видимо ещё не совсем проснувшись, выпятил пепельные, слегка припухлые губы и равнодушно протянул:
– Да-а?.. Ну и что?
Глядя на сонную, безучастную физиономию товарища, Юра невольно усмехнулся и, положив руку ему на плечо, слегка встряхнул его.
– Просыпайся давай! Мы добрались, наконец, до обитаемых мест. Там – люди!
И, бодро встав на ноги, он вновь устремил пристальный взгляд в мутную туманную даль, из которой всё более явственно доносились гулкие голоса и даже как будто обрывки смеха.
Их вскоре уловил и Паша. Понемногу, хотя и не без труда выходя из дремотного состояния, он повернул голову вправо, минуту-другую прислушивался и, наконец, согласно кивнул.
– Ну да… кто-то там есть, – пробормотал он тусклым, бесцветным голосом. И по-прежнему совершенно безразлично, словно это его не касалось.
Юра между тем затянул свой рюкзак, вскинул его на плечи и, бросив спутнику: «Пошли», двинулся было в путь. Но, пройдя несколько шагов, обернулся и увидел, что Паша и не думает следовать за ним, а продолжает восседать на рюкзаке и с томным, расслабленным выражением озирается кругом.
– Вставай, Паш, – окликнул его Юра с мягкой, снисходительной улыбкой. – Понимаю, что трудно. Я тоже устал, как собака. Но надо напрячься и сделать последний рывок. Судя по голосам, это недалеко.
Однако Паша оставался вялым и безучастным. Он не только не попытался встать, но даже не пошевелился и лишь водил туда-сюда пустым, бессмысленным взглядом.
– Паш, будь человеком, – продолжал уговаривать его Юра, уже не улыбаясь, а чуть нахмурившись. – Не заставляй меня упрашивать тебя. Оторви, пожалуйста, свой зад от рюкзака и двигай за мной!
Паша тяжело вздохнул, покрутил головой, зевнул и, вновь не сделав ни малейшей попытки подняться, обратил на приятеля жалобный, проникновенный взор, точно умоляя не трогать его и оставить в покое.
Но Юра был непреклонен. От уговоров он перешёл к приказам.
– А ну-ка быстро встал! – рявкнул он вдруг металлическим, командным голосом. – Уселся он мне тут, сталкер недоделанный! Я тебе не нянька, возиться с тобой не буду. Вперёд!
Паша, никак не ожидавший такого поворота, мгновенно вскочил и уставился на грозного товарища изумлённо выпученными и даже немного испуганными глазами.
Юра, довольный произведённым эффектом, одобрительно кивнул и уже гораздо мягче произнёс:
– Ну, вот и отлично. Молодец! Теперь бери свой рюкзак – и в дорогу!
С этими словами он повернулся и двинулся по направлению к берегу. Уже не оборачиваясь, так как не сомневался, что на этот раз напарник следует за ним.
Паша и вправду не медлил больше. Подхватил рюкзак и устремился вслед за спутником, чуть слышно бормоча что-то и с некоторой опаской поглядывая на шагавшего впереди приятеля.
Они довольно долго шагали вдоль реки, на некотором расстоянии от неё, то приближаясь к ней, то несколько отдаляясь, по узкой, едва приметной, полузаросшей тропинке, петлявшей среди густой влажной травы. Туман вскоре окружил их со всех сторон, и они какое-то время двигались почти вслепую, погружённые в неподвижную седую муть, хотя и значительно поредевшую к этому моменту, но не спешившую рассеиваться окончательно, и стараясь не сбиться с тропинки, оставшейся их единственным ориентиром.
Но вскоре со стороны леса подул лёгкий сыроватый ветерок, почти полностью разогнавший дымку и открывший путникам окрестный вид. Оказалась, что дорожка завела их в слегка заболоченную местность, заросшую высокой, в человеческий рост, травой, осокой и камышами. Через минуту тропка, по которой они шли, и до того уже едва различимая, совершенно исчезла и под их ногами захлюпала холодная чёрная вода, проступавшая сквозь растительность и бурлившая порой маленькими грязными фонтанчиками.
– Твою мать! – ругнулся сквозь зубы Юра, чуть приостанавливаясь и зорко вглядываясь вперёд. – Нам только в болото не хватало забрести.
Паша, молча, будто автоматически, следовавший за другом, тоже остановился и, как и прежде, с равнодушным, сонным выражением огляделся вокруг. Он, похоже, так и не проснулся по-настоящему. Глаза его были красные и мутные, а лицо застылое и бесстрастное, точно неживое. И, похоже, единственной мыслью, теплившейся в его утомлённом мозгу, было как можно скорее найти место для отдыха и упокоить наконец своё изнурённое, еле двигавшееся тело.
Но делать было нечего, надо было идти вперёд. Даже по такой малопригодной для ходьбы дороге, если, конечно, это вообще можно было назвать дорогой. К тому же до Юры вновь донеслись голоса, на которые приятели шли всё это время и которые до этого ненадолго затихли. Но вот они послышались снова, гораздо более громкие и явственные, чем прежде. Очевидно, что обладатели этих голосов находились совсем недалеко, их нельзя было пока увидеть только из-за плотной высокой зелени, покрывавшей землю в этом месте. Юра тряхнул головой, слегка подбросил на плечах рюкзак и, покосившись на безмолвного, сникшего напарника, тронулся дальше.
– Вперёд! Мы почти у цели.
Паша, по-прежнему безвольный и заторможенный, двигавшийся точно по инерции, машинально побрёл за товарищем.
Пройдя ещё немного по вязкой, чавкавшей под ногами, оплетённой мокрой липкой травой земле, путники, хотя на ногах у обоих были плотные непромокаемые ботинки, почувствовали, что вода всё же проникла внутрь обуви и вскоре захлюпала у них между пальцами. Юра тихо выругался. Паша принял эту новую неприятность со спокойствием фаталиста.
В просвете между кустами, облепившими берег почти по всей его длине, показалась грузная согбенная фигура пожилого рыбака, склонившего убелённую сединой голову к удочке и задумчиво взиравшего на неподвижную зеленоватую воду, в которой замер, чуть покачиваясь наповерхности, красный поплавок.
– Ну как, дедуля, клюёт? – не выдержал и поинтересовался Юра, усмехнувшись краем губ.
Рыбак медленно обратил к путешественникам тёмное морщинистое лицо, скользнул по ним безучастным, ничего не выражавшим взглядом и, не издав ни звука, вновь погрузился в созерцание недвижной мутноватой воды и мягко колыхавшегося на ней поплавка.
Друзья продолжали свой путь. К этому времени небо совершенно прояснилось, а на восточном его краю показалось бледно-розовое, будто заспанное, солнце, озарившее землю неярким рассеянным светом. От облаков, покрывавших вчера небосклон непроницаемой свинцовой пеленой, не осталось и следа; лишь мелкие клочковатые облачка, белесые и полупрозрачные, теснились где-то вдалеке, почти сливаясь с небесной синевой. Утренний туман, ещё недавно такой густой и плотный, рассеялся без остатка, уничтоженный первыми же солнечными лучами, пронизавшими бескрайний воздушный простор.
И идти приятелям тоже стало вскоре полегче. Они миновали заболоченный участок и опять вступили на твёрдую почву. У них под ногами вновь зазмеилась узкая тропинка, петлявшая между зарослями травы и кустарника. Голоса, теперь уже не смолкавшие, звучали совсем рядом – уже можно было разобрать отдельные слова и фразы, выкрики и взрывы смеха.
Юра, слыша это, невольно ускорил шаг и, обогнув длинную гряду высоких кустов, увидел наконец тех, кого он – сначала едва уловимо, а затем всё более отчётливо – слышал почти полчаса.
Перед ним раскинулось, убегая вдаль, обширное, чуть всхолмлённое поле, усеянное там и сям пышными кустистыми островками и невысокими деревцами. В стороне поблёскивала изгибистая лента реки. В отдалении тянулась чёрная стена леса, над которой повисло понемногу разгоравшееся солнце. А неподалёку от остановившихся путников, на самом краю поля, рядом с ухабистой просёлочной дорогой, виднелась довольно обширная квадратная яма, вокруг которой громоздилось несколько объёмистых куч рыхлой жёлто-коричневой земли. Тут же суетилось около двух десятков парней и девушек, находившихся в беспрестанном хаотичном движении и таком же непрерывном беспорядочном общении друг с другом, то и дело прерывавшемся пронзительными криками и всплесками громкого, вроде бы беспричинного хохота. В руках у парней были лопаты, с которыми они один за другим спускались в яму и принимались за работу, сопровождавшуюся бесконечными сбивчивыми разговорами и смехом.
Юра и Паша некоторое время молча рассматривали представшую перед ними картину, после чего обменялись вопросительными взглядами.
– Это кто такие? – нарушил своё долгое безмолвие Паша, начавший, похоже, выходить из состояния безразличия и апатии.
Юра вновь обратил взор на внушительный, геометрически правильный раскоп с копошившимися в нём, точно муравьи, общительными работниками и, немного подумав, предположил:
– Судя по всему, студенты. Археологи.
– А-а, – понимающе протянул Паша и бросил взгляд в противоположную от ямы сторону. Там, слева от дороги, в тени огромных развесистых деревьев, был разбит лагерь – пару десятков палаток разных размеров, форм и цветов, возле которых также слонялись люди, в основном девушки, как могло показаться, ничем особо не занятые.
Но по крайней мере трое из них – парень и две девушки – были заняты. Это, по всей видимости, были дежурные. Они сновали возле тлевшего поблизости от дороги костра, над которым была подвешена массивная чёрная бадья, наполненная каким-то варевом, исторгавшим прозрачный белый дымок. Парень широкими, размашистыми движениями колол дрова и подбрасывал их в костёр, а девушки по очереди помешивали клокотавшую и булькавшую в котле сероватую жидкость и время от времени зачерпывали её, дули на неё и пробовали на вкус.
Паша несколько секунд внимательно смотрел на бурлившую, курившуюся горячим паром похлёбку и даже потянул носом, стараясь уловить исходивший от неё аромат. Его ноздри раздулись, рот наполнился горьковатой слюной, в глазах вспыхнул жадный огонь. Его истощённый, обессиленный организм властно напомнил ему, что он не ел целые сутки, зато провёл большую часть этого времени в активном движении. И теперь буквально валился с ног и испытывал самые настоящие муки голода.
– Я жрать хочу! – прохрипел он, обратив на спутника красные воспалённые глаза. – Я подыхаю от голода!
Юра облизнул пересохшие губы и кисло усмехнулся.
– Я тоже… Но наши припасы на исходе. Мы затарились на три дня. Они прошли.
Паша снова устремил жаждущий взгляд на аппетитно булькавший неподалёку суп и повторил сквозь зубы слабым, срывающимся голосом:
– Я хочу жрать!.. Если я сейчас же не съем чего-нибудь, я за себя не отвечаю…
В его последних словах прозвучала глухая угроза, а в глазах снова блеснул сумрачный огонь.
Разговор двух истомлённых, изголодавшихся путешественников был прерван щуплым вертлявым парнем, с виду больше похожим на старшеклассника, чем на студента, который некоторое время с интересом присматривался к незнакомцам, похаживал вокруг да около, всё ближе и ближе к ним, и, наконец, видимо не выдержав снедавшего его любопытства, отчётливо написанного на его необычайно живом, подвижном лице с мелкими заострёнными чертами, подбежал к приятелям и крепко и порывисто пожал руку сначала одному, затем другому, торопливо и не всегда разборчиво, проглатывая отдельные слова, бормоча при этом:
– Привет, пацаны! Меня зовут Владик. Мы студенты-историки… Вот, видите, копаем здесь, ищем… Уже неделю… А вы, ребят, какими тут судьбами?
Юра хотел ответить, но Паша опередил его: уткнув в общительного парнишку тяжёлый угрюмый взор, в котором по-прежнему мерцал голодный огонь, он низким, хриплым голосом произнёс:
– Жратва есть?
Владик, казалось, нисколько не удивившись такому не совсем обычному вопросу и мрачному виду говорившего, замахал рукой в направлении дымившегося котла.
– Конечно, есть! Вон готовится… А может, и готова уже…
Юра, немного смущённый не слишком, мягко говоря, деликатным поведением друга, собрался было сказать что-то более нейтральное, однако Паша снова оказался первым, – видимо, терзавший его голод заставлял его шевелить языком быстрее. Переведя взгляд в сторону готовившейся – а возможно, по словам Владика, уже и готовой – еды, он, глотнув слюну, размеренно, с расстановкой проговорил:
– Ну что, археологи, накормите голодных путников?
– Естественно! – с готовностью, не задумавшись ни на секунду, ответил Владик, радостно улыбаясь. – Что нам, жалко, что ли? Этой баланды на всех хватит.
Паша с холодным, непроницаемым выражением кивнул и, не говоря больше ни слова, двинулся к костру. Владик, безостановочно болтая что-то и неизвестно чему смеясь, засеменил рядом с ним. Юра чуть помедлил, с несколько обескураженным видом огляделся кругом и, покачав головой, последовал за ними.
Приблизившись к висевшему над огнём котлу, в котором бурлил и пузырился, исходя белесым паром, ароматный бульон (чуткий Пашин нос немедленно распознал в нём уху), Владик, как обычно, торопливо и сбивчиво, обратился к хлопотавшим возле него девушкам:
– Девочки, тут вот это… люди с дороги… усталые, голодные… Накормить бы надо.
Дежурные – и девушки, и парень, – отвлёкшись от своей работы, с интересом уставились на путников, заморенный и потрёпанный вид которых красноречиво свидетельствовал о проделанном ими длинном пути и перенесённых лишениях. Их жалкий вид, впрочем, не слишком растрогал одну из девушек – круглолицую востроглазую шатенку в больших круглых очках. Смерив их насмешливо-пренебрежительным взглядом, она взмахнула длинной поварёжкой, которую держала в руке, и таким же тоном воскликнула:
– А чего это мы должны кормить чёрт знает кого? Кто это вообще такие? Бродяги какие-то!
Паша, не отводя напряжённого неподвижного взора от булькавшей в закоптелой бадье маслянистой жидкости, от которой исходил круживший ему голову запах, опять глотнул вязкую слюну и проскрипел сквозь крепко стиснутые зубы:
– А тебе что, жалко, что ли?
– В самом деле, – поддержал его Владик, беспокойно бегая глазами по всем участникам этой сцены, – что мы, обеднеем, если нальём им по миске супа? Всё равно выливаем потом остатки…
Однако бойкая очкастая шатенка стояла на своём. Она замахнулась на Владика поварёжкой и ещё более громко и пронзительно заверещала:
– А ты мне не указывай, что делать! Я не собираюсь кормить первых встречных. Мало ли шляется тут всяких… Что, откармливать всех будем?!
Но тут за измученных пришельцев неожиданно вступилась вторая девушка – стройная голубоглазая блондинка в коротеньких шортах и розовой футболке, всё это время не сводившая с них сочувственного взгляда. Она проговорила тихим приятным голосом, обращаясь к своей воинственной напарнице:
– Да ладно тебе, Даш. Действительно, что нам, жалко тарелки супа? Пусть поедят. Они, кажется, в самом деле голодные.
– Ну и что? – блестя стёклами очков, воззрилась на неё неукротимая Даша. – Нам-то какое дело?
Но сердобольная блондинка, очевидно, уже твёрдо решила помочь страждущим скитальцам и, не обращая внимания на сердитое брюзжание своей товарки, вынесла из соседней палатки две блестящие никелированные миски и до краёв наполнила их ароматной дымящейся жидкостью, от которой Паша по-прежнему не отрывал сверкающего взора. Затем она вручила приятелям ложки и по два куска хлеба и пожелала им приятного аппетита.
– Спасибо, спасибо, – мельком взглянув на неё, пробормотал Паша и, усевшись на лежавший поблизости толстый ствол дерева, не мешкая накинулся на вожделенную еду.
Юра был не так нетерпелив и более внимателен и вежлив. Принимая от гостеприимной хозяйки свою миску и хлеб, он более пристально, чем прежде, заглянул в её свежее миловидное лицо и вместе с благодарностью поинтересовался:
– И как же зовут нашу спасительницу?
Она ответила ему косвенным, немного застенчивым взглядом и, чуть-чуть покраснев, будто непонятно почему засмущавшись, совсем тихо обронила:
– Марина.
– Очень приятно, – сказал Юра, не отводя от неё глаз, и, назвав своё имя, сел рядом с Пашей и также принялся за уху.
Поднявшееся над дальним лесом солнце светило всё ярче. Ещё совсем недавно клубившийся над землёй туман исчез бесследно. Постепенно становилось жарко – и от палившего всё сильнее солнца, и от горячего супа, который друзья, мучимые голодом, проглотили за несколько мгновений. Их прошиб пот, и они скинули куртки. Голод немного поутих, но они чувствовали, что для полного его утоления одной миски маловато. Однако приятели, даже Паша, не решались попросить добавки, опасаясь вызвать ещё больший гнев грозной очкастой Даши, которая всё это время бросала на них косые неприязненные взгляды, как если бы они объедали лично её.
Но, к счастью, их не упускала из виду не только сварливая Даша, но и её гораздо более приятная во всех отношениях напарница. Заметив, что гости покончили с едой и сидят с несколько смущённым и скучающим видом, она поняла, что им нужно, и, приблизившись к ним, спросила с мягкой, доброжелательной улыбкой:
– Ну что, ребят, поели? Может, ещё хотите?
Юра собрался было вежливо отказаться, однако его и на этот раз опередил куда менее церемонный Паша, который, едва услышав вопрос девушки, усиленно затряс головой и почти выкрикнул:
– Да, да, конечно, хотим! Мы голодные, как волки!
Марина, по-прежнему мило улыбаясь, взяла их пустые миски и, скользнув по Юре более внимательным, чем раньше, взглядом, вернулась к раскалённому котлу, от которого исходил нестерпимый жар.
Едва она отошла, Юра, не выдержав, двинул приятеля локтем и вполголоса проговорил:
– Нельзя ли вести себя чуть поприличнее?! Я просто со стыда сгораю из-за тебя!
Паша, точно услыхав величайшую глупость, изумлённо вытаращился на него.
– А шо такое? Она ж сама предложила. Что я, дурак, что ли, оказываться!
Юра, зная, что спорить с Пашей, тем более голодным, бесполезно, махнул рукой и вновь обратил взор на Марину, которая приближалась к ним с дымящейся миской супа в руках.
– Приятного аппетита, – снова пожелала она, подавая Юре миску и хлеб и вновь одарив его открытой приветливой улыбкой.
Юра поблагодарил и хотел сказать ей какую-нибудь любезность, но тут – в который уже раз за последние четверть часа – вмешался Паша: увидев, что страстно чаемую им еду дали не ему, а приятелю, он с беспокойством и чуть ли не с возмущением уставился на девушку и сдавленным голосом просипел:
– А мне?
– Сейчас, минуточку, – спокойно и, как всегда, благожелательно ответила Марина и отправилась за второй порцией для нетерпеливого Паши.
Юра метнул на товарища горящий, почти ненавидящий взор и прошипел:
– Как ты ведёшь себя, скотина?! У неё же не четыре руки, чтобы тащить сразу две миски!
И снова Паша ответил ему недоумённым и непонимающим взглядом, как если бы приятель говорил с ним на каком-то незнакомом языке.
– Да жрать же охота! Пускай поторопится.
– Тьфу ты! – сплюнул Юра и хотел было прибавить крепкое словцо, но, увидев вновь приближавшуюся Марину, сдержался и лишь опять бросил на друга испепеляющий взор.
На этот раз Паша, приняв из рук девушки горячую миску, даже не поблагодарил, и это пришлось сделать за него Юре. При этом он и Марина вновь обменялись серьёзными, заинтересованными взглядами, а затем, словно одновременно почувствовав неловкость, отвели друг от друга глаза.
Она ушла. А он, машинально, уже без особого аппетита доедая свой суп, следил за ней пристальным, сосредоточенным взглядом. И думал о ней.
Правда, думы его всё время нарушались громким Пашиным чавканьем и беспрерывно нёсшимися из раскопа криками и смехом, – могло показаться, что археологи не работают, а только и делают, что орут и хохочут. А затем ко всему прочему добавился ещё и Владик, прибежавший откуда-то и принявшийся с увлечением и, как обычно, бестолково и не слишком разборчиво рассказывать что-то, совершенно не обращая внимания на то, что слушатели почти не реагировали на его речи – Паша яростно ел свой суп, а Юра предавался томным размышлениям. Но Владик, по-видимому давно уже привыкший, что его слушают не очень внимательно, как ни в чём не бывало продолжал городить какую-то маловразумительную чепуху, то и дело прерывая сам себя пронзительными возгласами и тонким, заливистым смешком.
Однако в конце концов Владик всё же заметил, что новоприбывшие совсем не слушают его, и, уже без прежнего пыла пробормотав несколько отрывочных фраз, ретировался так же внезапно, как и появился.
Приятели, оставшись одни, молчали. Паша доел уху и, почувствовав себя наконец сытым и удовлетворённым, с кривоватой довольной улыбкой поглядывал по сторонам. Однако недолго: вместе с пресыщением на него снова навалился давно уже подстерегавший его сон и стал властно смежать ему веки.
Юра же, хотя тоже ощущал смертельную усталость и мощнейшие позывы ко сну, упорно искал глазами девушку, проявившую по отношению к ним, совершенно посторонним людям, такое добросердечие и произведшую на него – и этим, и своей внешностью – сильнейшее впечатление. Но Марины, как, впрочем, и её малосимпатичной подружки, не было больше возле костра. Очевидно, они сделали своё дело – обед был готов – и скрылись в палатке. Сколько ни шарил Юра вокруг зорким, ищущим взглядом, он не обнаружил её. Перед ним продолжал маячить только третий дежурный – невысокий широкоплечий парень с обнажённым мускулистым торсом и бритой наголо головой: он разбросал догоравшие под котлом дрова, засыпал их песком и, равнодушно поглядев туда-сюда, тоже удалился.
Поняв, что приглянувшаяся ему хлебосольная блондинка в ближайшее время, скорее всего, не появится, Юра вздохнул, чуть-чуть нахмурился и, поставив миску с недоеденной ухой рядом с собой, поднялся и с пасмурным видом кивнул напарнику.
– Пошли.
– Куда? – очнувшись, отозвался уже слегка закимаривший Паша.
– Устраиваться, – не вдаваясь в подробности, кратко произнёс Юра и, вскинув на плечо рюкзак, двинулся в сторону разбросанных поблизости палаток.
Паша вяло мотнул головой, протяжно, широко раскрыв рот, зевнул и, мельком, без всякого интереса взглянув на копошившихся в раскопе шумных археологов, как и прежде, оглашавших окрестности беспорядочным говором, расслабленной, шаткой походкой последовал за другом, уже не имея сил поднять свой рюкзак, а попросту таща его за собой по земле.
Быстро ознакомившись с несколько хаотичным археологическим лагерем, смахивавшим – случайно или нет – на какое-то первобытное стойбище, Юра выбрал место, показавшееся ему подходящим, на самом его краю, в тени мощного развесистого тополя, и взялся за установку палатки. Делал всё сам, даже не рассчитывая на помощь приятеля, который в это время, усевшись на рюкзак и подперев щёку ладонью, с отстранённым, философским выражением глядел куда-то вдаль.
Впрочем, как только их походное жилище было готово, он тут же ожил и, не дожидаясь, как обычно, понуканий товарища, довольно резво влез внутрь и стал обустраиваться там. Юра же ещё на некоторое время задержался снаружи, задумчиво поглядывая кругом, как будто в поисках кого-то. Но, видимо не обнаружив то, что он искал, опять вздохнул и нырнул в палатку.
Паша уже лежал в спальном мешке, закрыв глаза и чуть шевеля бровями. Юра, раздевшись и разувшись, лёг рядом и спустя недолгое время тоже прикрыл веки, сморенный неодолимой дремотой, которая в скором времени неизбежно должна была превратиться в глубокий крепкий сон.
Но заснуть не успел, услышав шуршание, сопение, напряжённое дыхание, а затем почувствовав на себе чей-то взгляд. Открыв глаза, он увидел склонившегося к нему Пашу, хмуро и с явным беспокойством во взоре смотревшего на него.
– А он не найдёт нас здесь? – вымолвил Паша совсем тихо, точно опасаясь, что его может услышать кто-то посторонний.
– Нет! – твёрдо ответил Юра, глядя в мерцавшие тревогой Пашины глаза. И, немного помолчав, прибавил: – Тут слишком людно и шумно. Так что не переживай: мы в безопасности!
Паша, будто убеждённый словами приятеля, кивнул и снова улёгся. Повертелся ещё немного, повздыхал и вскоре затих.
Юра же ещё какое-то время не спал. О чём-то думал, глядя вверх и прислушиваясь к немолчному гомону археологов, доносившемуся сюда чуть приглушённо, будто издалека, и – с гораздо большим удовольствием – к протяжному, размеренному шуму колыхаемых ветром деревьев, размытые движущиеся силуэты которых смутно угадывались сквозь полупрозрачный верх палатки. И под этот убаюкивающий, то нараставший, то затихавший шёпот листвы, как будто бормотавшей что-то непонятное и таинственное, он уснул.
VII
Он снова был в лесу, в самой глубине его, среди густых, непролазных зарослей, обступивших, опутавших его со всех сторон. Кругом застыла непроницаемая, чёрная, как уголь, тьма, не было видно ни зги. Лишь где-то в вышине, в верхушках огромных деревьев, запуталась холодная рдеющая луна, которая, словно гаснущий фонарь, почти не излучала света и совершенно не рассеивала окружающей темени. И ещё тишина – глубокая, мёртвая, гнетущая, не нарушаемая ни звуком, ни шорохом, от которой у него начинало звенеть в ушах.
Он чувствовал себя абсолютно потерянным. Он не представлял, куда ему идти, как выбираться из этой тёмной непроходимой чащи. А потому просто стоял, не решаясь двинуться с места и беспомощно озираясь вокруг.
Пока не заметил его. Гигантский чёрный силуэт явственно рисовался сквозь переплёт ветвей, в некотором отдалении. Недвижимый, застывший, будто окостенелый. Он точно заснул стоя, выпрямившись во весь свой исполинский рост, расправив широкие могучие плечи и высоко вскинув массивную гривастую голову. Это был его лес, он был здесь хозяином, любая живая тварь, будь то зверь или человек, трепетала перед ним, старалась не становиться у него на дороге и бежала без оглядки при встрече с ним.
То же самое рад был бы сделать и Юра – пуститься наутёк, не чуя под собой ног, так, чтоб ветер в ушах свистел, от этого диковинного лесного чудища, с которым, будто по чьей-то злой воле, ему снова пришлось столкнуться. Но он был не в силах. Его тело, скованное ледяным, нечеловеческим страхом, не повиновалось ему, руки и ноги словно отнялись, голова начала кружиться. Он чувствовал, что близок к обмороку.
А потом он услышал свист. Негромкий, тонкий, чуть вибрирующий. Долгий и пронзительный, сверлящий мозг. От этого свиста (Юра не сомневался, что его издаёт замерший неподалёку мохнатый лесной великан) у него потемнело в глазах, голова закружилась ещё сильнее, и он, потеряв равновесие и беспомощно взмахнув руками, провалился в какую-то глубокую бездну, наполненную беспредельным первозданным мраком…
Он вздрогнул, как от удара, открыл глаза и медленно повёл ими по сторонам. Сначала ничего не понимал, недоумевая, каким образом он перенёсся из тёмного дремучего бора в свою палатку, озарённую бледноватым притушенным сиянием. Рядом, чуть приоткрыв рот и похрапывая, спал сном праведника Паша. Извне доносился несмолкаемый говор, выкрики, смех.
Понемногу придя в себя, Юра определил, что уже вечер – рассеянный оранжевый свет проникал в палатку с запада. Смутно угадывались фигуры, то и дело мелькавшие снаружи, и гораздо более отчётливо – звучные, крикливые голоса, мужские и женские, говорившие все как один на повышенных тонах и обильно – и чаще всего без особой надобности – уснащавшие свои речи крепкими словечками. «Да, действительно студенты», – подумал Юра, слегка усмехнувшись.
Но его мимолётная усмешка тут же растаяла, уступив место задумчивому, хмурому выражению. Ему вспомнились видения, явившиеся ему во сне. Такие яркие, живые, точно и не видения вовсе, а продолжение недавних событий, при воспоминании о которых его пробирала дрожь. За последние несколько лет, движимый любопытством и жаждой приключений, где он только не побывал, в самых гиблых, пустынных, забытых богом местах, где не встретишь ни зверя, ни тем более человека. Но нигде, ни в одном из этих глухих необитаемых углов, ему не привелось до сих пор наткнуться на нечто подобное тому, что он видел минувшей ночью. Это было настолько невероятно и дико, настолько выходило за рамки понимания, что он не знал, что ему теперь и думать, как, не впадая в мистицизм и подстёгнутую страхом игру воображения, объяснить, истолковать, осмыслить увиденное. Будь он один, он, возможно, ради собственного успокоения предпочёл бы списать случившееся на разгулявшуюся, перевозбуждённую фантазию, на то, что всё это ему привиделось, померещилось, вырвавшись на мгновение из каких-то тёмных, неведомых глубин подсознания. Даже несмотря на то, что он вообще-то совсем не склонен был к фантазиям и галлюцинациям.
Но он был не один. Всё, чему он был свидетелем, видел и слышал Паша. А двоим сразу не может пригрезиться одно и то же. А значит, всё это было на самом деле. Никаких сомнений быть не может. Как бы это ни было диковинно и необъяснимо, это – правда. Странная, абсурдная, жуткая, но правда. С которой волей-неволей приходится считаться, которую надо принимать во внимание. И быть готовым к тому, что всё это в любой момент может продолжиться…
Паша вдруг резко, с коротким возгласом вскинулся и, прерывисто дыша, воззрился перед собой расширенными, затуманенными глазами. Потом обернулся к Юре и несколько секунд смотрел на него непонимающим, чуть удивлённым взором, будто не узнавая. Но в конце концов, видимо, узнал, слабо улыбнулся и покачал растрёпанной головой.
– Фу ты, блин! Такая дрянь наснилась… – он не договорил и лишь передёрнул плечами.
Юра, весь ещё под впечатлением собственного сновидения, не без интереса спросил:
– Что же именно?
Паша посмурнел и, отведя глаза, медленно, делая большие паузы между фразами, проговорил:
– Да нечисть эту косматую… Типа я опять в лесу, в самой чаще… А он стоит напротив и глядит на меня… И свистит…
Юра изумлённо распахнул глаза. Это было поразительно! Можно было подумать, что они видели один и тот же сон. Скорее всего, конечно, это простое, хотя и удивительное, совпадение, вызванное сходством причин, породивших оба сновидения, совпавшие даже в деталях. Но, как знать, возможно, дело не только в этом… После всего пережитого Юра, вопреки своему обыкновению, готов был поверить во что угодно, даже в такое, во что при иных, более обыденных обстоятельствах ни за что не поверил бы. Однако увиденное ими накануне было так далеко от обыденности, настолько выходило за рамки вероятного и привычного, что он, хотя и не признавался в этом даже самому себе, допускал уже возможность любых, самых фантастических объяснений происшедшего и продолжавшего происходить с ними.
Паша присел, опёршись на руку и уткнув хмурый, рассеянный взгляд в стену палатки, за которой по-прежнему мельтешили неясные силуэты и раздавались бесчисленные голоса. Затем, точно озарённый неожиданной мыслью, очевидно показавшейся ему забавной, повернулся к приятелю и с кривой усмешкой промолвил:
– Ты знаешь, он сильно смахивает на снежного человека… Ну, во всяком случае, как его обычно описывают… Я видел по ящику.
Юре, однако, это соображение, видимо, не показалось смешным и не заслуживающим внимания. Он ответил товарищу серьёзным, сосредоточенным взором и, ничего не сказав, призадумался.
Его раздумья, правда, почти сразу же были прерваны их новым знакомцем Владиком. Его тонкая лисья мордочка, усеянная красноватыми подростковыми прыщами, внезапно всунулась в палатку и немедленно расплылась в счастливой улыбке.
– Здоров, пацаны! Ну как, отдохнули? Заспались вы, гы-ы… Вечер уже на дворе, вставать пора. А то ночью не уснёте потом, гы-ы…
Юру охватило сильнейшее желание съездить по этой подвижной дураковатой физиономии, так неожиданно возникшей перед ними, и, лишь сделав над собой огромное усилие, он удержался от этого. Вместо этого он буркнул невнятное приветствие и сказал, что они сейчас переоденутся и выйдут.
Владик, судя по всему, намерен был продолжить общение, но, увидев напряжённые, неприветливые лица хозяев, явно не настроенных поддерживать разговор, лишь тряхнул своей маленькой коротко остриженной головкой и исчез.
– Этот ещё придурок навязался на нашу голову, – пробормотал Паша, мрачно глядя ему вслед.
– Ладно, это не самое страшное, – отозвался Юра, по-прежнему с задумчивым, пасмурным выражением. – Это мелочи… Это мы как-нибудь переживём… Главное, чтобы не… – он не договорил, помолчал немного, хмурясь и сжимая губы, и, наконец, мотнув головой, уже другим, более оживлённым и бодрым тоном произнёс: – Ладно, об этом потом… А сейчас пойдём познакомимся с археологами. Нам, скорее всего, придётся пожить с ними денёк-другой…
Лагерь гудел, как большой потревоженный улей. Это снова напомнило Юре какую-то первобытную стоянку. Парни и девушки, в основном очень легко одетые, так как к вечеру стало совсем жарко, занимались кто чем хотел. Одни сидели возле очагов, пока что не зажжённых, и вели бесконечные разговоры, другие играли – в карты, шахматы, шашки и ещё во что-то, третьи направлялись к реке – смыть трудовой пот и грязь, четвёртые сновали вокруг лагеря с озабоченными и несколько загадочными лицами, как если бы задумали что-то важное и ответственное. На эту категорию обитателей лагеря приятели сразу же обратили особенное внимание и обменялись понимающими насмешливыми взглядами.
– Страждущие граждане, – заметил Юра, значительно приподняв бровь.
– Да, всюду жизнь, – кивнул Паша, с интересом присматриваясь к суетливым, встрёпанным парням, быстро перемещавшимся с места на место, внезапно возникавшим то тут, то там и подававшим друг другу какие-то таинственные знаки.
Юра хотел было ещё немного поострить по поводу жаждавших живительной влаги археологов, но вдруг уловил среди шумной стайки девушек, столпившихся неподалёку, возле обширного обеденного стола, втиснутого между двумя древесными стволами, знакомое лицо. Это была Марина. Она болтала с подружками, смеялась, жестикулировала. Потом заметила его. Улыбнулась и кивнула ему. После чего сказала что-то собеседницам, и те, прервав ненадолго свою беседу, с любопытством воззрились на него. Затем одна из них – маленькая, живая, с пышной шевелюрой и острыми насмешливыми глазами – неожиданно прыснула, прикрыв рот ладошкой, и вслед за ней остальные тоже разразились весёлым заливистым смехом, причина которого так и осталась неизвестной Юре.
Он, тем не менее, не отрывал от них, а точнее, от Марины, взгляда ещё некоторое время – до тех пор, пока девушки, вооружившись мыльницами и полотенцами, не отправились на речку. Юра проводил их долгим, пристальным взором, пока они не исчезли за пышными зарослями, скрывавшими от глаз берег реки, постоял на месте с замкнутым, немного рассеянным видом, глядя себе под ноги и лишь изредка – по сторонам. Но после того как на него пару раз налетели и чуть не сбили с ног неугомонные студенты, беспрерывно курсировавшие, как кровь по венам, по всему лагерю, он почёл за лучшее отойти в сторонку и подыскать для себя более спокойное и малолюдное пристанище.
И вскоре нашёл такое. Сразу за лагерем, подступая к нему вплотную, высился небольшой по площади, но необычайно густой лесок, состоявший из близко стоявших друг к другу рослых ветвистых деревьев, отбрасывавших плотную освежающую тень. Побродив по нему немного, Юра присел на полуразвалившийся почернелый пень, обросший снизу мхом, огляделся вокруг, послушал мелодичные трели птиц, приятно ласкавшие слух, чего совсем нельзя было сказать о нестройном человеческом гомоне, доносившемся из лагеря. И постепенно так ушёл в себя и свои мысли, что совершенно не обратил внимания, что рядом с ним давно уже нет его друга, который, очевидно, нашёл себе занятие поинтереснее, а возможно, и новых друзей, – при Пашиной общительности это было бы неудивительно.
Но Юру это сейчас слабо волновало. Он был слишком занят своими переживаниями и воспоминаниями о недавнем прошлом, которые проплывали перед ним одно за другим. Причём мысли о загадочном лесном обитателе, о котором он не знал, что и думать, и мог лишь теряться в догадках, всё более перемежались думами о милой золотоволосой девушке, повстречавшейся ему так нежданно и так быстро, почти молниеносно, запавшей в его сердце. И оба два чувства, одинаково сильных и внушительных, – пережитый страх и рождавшаяся любовь – причудливо переплетались в его душе, заставляя его поочерёдно ощущать то глухое, временами нараставшее беспокойство и тревогу, то смутное приятное волнение, разливавшееся по телу мягкой тёплой волной и заставлявшее сердце замирать в сладкой истоме…
Крики, более громкие, чем обычно, достигшие вдруг его слуха, вывели Юру из раздумчивого забытья. Он повернул голову в сторону лагеря и стал вглядываться в промежутки между деревьями, пытаясь понять, что там происходит. В лагере царила суматоха. Люди бегали туда-сюда, размахивали руками, галдели и выкрикивали что-то неразборчивое.
Юре не очень-то хотелось вставать с насиженного места и идти выяснять, что там случилось у этих беспокойных археологов, до которых ему в общем-то не было никакого дела. Но любопытство одержало верх, и он после некоторых колебаний всё же поднялся с пня и направился обратно.
И первым, кого он встретил, подойдя к палаткам, был вездесущий Владик, стремительный, возбуждённый и болтливый более, чем обычно. Увидев Юру, он тут же подбежал к нему, и, дёргаясь, заикаясь и брызгая слюной, зачастил:
– Там это… на речке… того… девка одна утонула! Только что!.. Бежим смотреть!
Юра чуть скривился. Он совершенно не разделял Владикова энтузиазма, и у него не было ни малейшего желания смотреть на утопленницу. Он хотел было вежливо, но твёрдо отказаться от этого заманчивого предложения, как вдруг замер и побледнел. Страшная мысль мелькнула в его мозгу. Он вспомнил о Марине, которая незадолго до этого отправилась вместе с подружками на речку. Проглотив застрявший в горле комок, он мрачно взглянул на Владика и проронил:
– Идём!
И твёрдым, размеренным шагом двинулся вперёд. Владик вприпрыжку устремился за ним, подбегая к нему то справа, то слева, как надоедливая собачонка, и сообщая подробности случившегося, которые уже успел откуда-то узнать. Юра, впрочем, не слушал его. Он шёл, сдвинув брови и стиснув зубы, устремив нахмуренный взгляд вдаль и напряжённо думая о чём-то.
На берегу было многолюдно. Казалось, сюда, привлечённый чрезвычайным происшествием, сбежался весь лагерь. У всех были возбуждённые лица и горящие глаза, всех буквально распирало любопытство. В однообразной, скучноватой жизни археологов, оживляемой лишь выпивкой, сплетнями и кратковременными романами, этот несчастный случай обещал стать самым знаменательным и запоминающимся событием летней практики.
Однако, к счастью, всё оказалось далеко не столь трагично. Пущенные кем-то и быстро разнёсшиеся слухи о гибели одной из студенток оказались ложными. Девушка была жива, и жизни её вроде бы ничто уже не угрожало. Но она по-прежнему была без сознания, и все попытки привести её в чувство были пока что безрезультатны.
У Юры отлегло от сердца, когда он увидел её. Это была не Марина. Это была её подруга, та самая маленькая насмешливая девушка с пышной причёской и живыми чёрными глазами, которая подняла его на смех. Но теперь ей было явно не до смеха – её лицо побледнело и осунулось, черты заострились, приоткрытые губы посинели. Она лежала на прибрежной траве, запрокинув голову и чуть раскинув руки, неподвижная и совершенно безучастная к окружающей сутолоке и шуму, невольной причиной которых она была. Вокруг неё хлопотливо и немного бестолково суетились её перепуганные, заплаканные подружки, в том числе Марина, ничем не могшие ей помочь и лишь чисто по-бабьи голосившие и заламывавшие руки. Остальные же не делали и этого, просто стояли, глазели, обменивались мнениями о случившемся и время от времени подавали более-менее сочувственные – а порой и не очень – реплики.
Естественно, вставил свои пять копеек и Владик, для которого, похоже, самым трудным в жизни было постоять на месте и помолчать хоть минуту.
– Да-а, – протянул он с идиотским смешком, по обыкновению гримасничая и кривляясь. – Яросуку подмочило маленько! Нахлебалась водицы знатно!
Юра удивлённо покосился на него.
– Кого?
Владик боднул головой в сторону утопленницы.
– Ярошук её фамилия, – пояснил он. – Катя. Стерва та ещё! Вот её Яросукой и прозвали.
Юра шевельнул бровью и процедил сквозь зубы:
– Оригинально.
Минут через пять, когда Катя стала, наконец, подавать первые признаки жизни, подъехала, не без труда одолевая малопригодный для езды путь, неотложка. Врачи с безразлично-деловитым и несколько скучающим видом осмотрели, прослушали, ощупали пострадавшую, перебросились между собой несколькими фразами, которые никто не понял, после чего уложили её на носилки и поместили в машину. Пронзительно взвизгнула сирена, наверху замелькал синий огонь, и «скорая», подскакивая и кренясь на неровностях почвы, медленно отъехала и вскоре скрылась вдали.
Зрители, как показалось Юре, несколько разочарованные, стали расходиться, обсуждая происшедшее, выдвигая свои версии и делая комментарии. Судя по обрывкам речей, долетавших до него, особого сострадания к едва не утонувшей девушке практически никто не испытывал. Напротив, почти все, подобно Владику, только и делали, что острили по этому поводу и чуть ли не сожалели, что она не утонула.
Исключение составляли лишь её подруги, только что хлопотавшие возле неё, а теперь возвращавшиеся отдельно от всех в лагерь и живо и взволнованно обговаривавшие случившееся. Юра пошёл следом за ними, невольно прислушиваясь к их беседе и не сводя глаз с Марины. Владик увязался было за ним, надоедая ему своей нескончаемой бессвязной болтовнёй, но Юра, совсем не расположенный выслушивать её сейчас, бросил на него такой свирепый взгляд, что Владик, в некоторых случаях на удивление сообразительный, тут же отстал и ретировался.
Избавившись от назойливого спутника, Юра ускорил шаг и приблизился к Марине, которая почти не участвовала в общем разговоре и лишь время от времени всхлипывала и вытирала слёзы, то и дело набегавшие на глаза. Некоторое время он молча шёл рядом, искоса поглядывая на неё и собираясь с мыслями. И, наконец, произнёс мягким, прочувствованным, немного вкрадчивым голосом:
– Мне очень жаль, что такое приключилось с твоей подругой. Слава богу, хоть жива осталась.
Марина ответила ему грустным взглядом, в котором читалась признательность, и сокрушённо покачала головой.
– Вообще ужас какой-то! Так неожиданно это… Я до сих пор в себя прийти не могу.
Юра кивнул и после короткой паузы спросил:
– Как же так получилось? Она что же, плавать не умела?
Марина решительно замотала головой.
– Да нет! В том-то и дело: она плавала как рыба! Лучше нас всех. Я ума не приложу, как так вышло. Мы плавали, баловались, плескались… И вдруг она резко вскинула голову, пристально вгляделась куда-то… туда, на тот берег, громко вскрикнула и стала тонуть… Мы еле вытащили её. Она была уже без сознания… Не понимаю, что с ней стряслось!
Тут в их разговор вмешалась одна из её подруг, невысокая худенькая брюнетка с тонкими поджатыми губами и недовольным, желчным выражением лица, промолвившая резким, не слишком приятным голосом:
– Как это «что»? Она вообще-то сама об этом сказала!
– В смысле? – вопросительно взглянула на неё Марина. – О чём ты, Янина?
Янина закатила глаза и рубанула рукой воздух.
– Ты что, забыла уже?! Как перед самым приездом «скорой» она пришла в себя и сказала, что она видела что-то… Вернее, кого-то.
Юра, услышав это, невольно заинтересовался.
– Видела? Кого она видела?
– А-а, да, – кивнула Марина, чуть нахмурив лоб. – Просто я как-то не обратила внимания. Решила, что она бредит.
Янина скорчила гримасу и протянула:
– Ну-у, не знаю… Может, и бредила… А может, и нет!
– Так в чём дело-то? – опять спросил Юра. – Что она сказала?
Марина секунду помедлила, будто припоминая, и, метнув через плечо быстрый взгляд на реку, от которой они всё более удалялись, медленно, чуть растягивая слова, промолвила:
– Ну, она, значит, открыла глаза, посмотрела в сторону речки и говорит: «Он ещё там?» Я спрашиваю: «Кто, Катюша? О ком ты говоришь?» А она: «Ну, он! Громадный такой, чёрный, косматый… Там, за рекой, под деревьями… Неужели вы не видели?!» И тут же опять потеряла сознание… И знаешь, такой ужас у неё в глазах был! Будто она привидение увидела. Я, честно говоря, так ничего и не поняла…
Если бы Марина смотрела в этот момент на Юру, она, наверное, очень удивилась бы, увидев, как изменился он при этих её словах в лице, как оно побледнело и подёрнулось тенью. То, что он услышал, настолько ошеломило и потрясло его, что он тут же умолк и шёл дальше задумчивый и угрюмый, уже не вслушиваясь особо в продолжавшуюся беседу подруг. Мрачные и тревожные размышления нахлынули на него. Нервы напряглись. Он даже стал непроизвольно озираться кругом, беспокойно вглядываясь в понемногу сгущавшийся мрак, мало-помалу окутывавший окрестный пейзаж и скрадывавший его ещё совсем недавно ясные и чёткие очертания.
Спокойнее он почувствовал себя только тогда, когда снова очутился в лагере. Некоторое время он, как потерянный, бродил между палатками с хмурым, отстранённым видом, не обращая внимания на весёлых, шумных студентов, казалось, уже совершенно забывших о недавнем инциденте и вернувшихся к своему обычному рассеянному, беззаботному бытию. На территории стоянки вскоре запылали три костра, к которым понемногу подтягивался народ, рассаживаясь вокруг них и погружаясь в приятную, расслабляющую атмосферу вечернего отдыха и живого общения. Огонь озарял довольные, смеющиеся лица, искрящиеся неподдельным весельем глаза, очень легко одетые, а зачастую полураздетые фигуры, теснившиеся плотными рядами вокруг громко трещавшего, всё более разгоравшегося пламени, отбрасывавшего кругом дрожащие, мятущиеся отблески.
Замкнутый, озабоченный Юра чувствовал себя чужим на этом празднике жизни. Он не в силах был влиться в это буйное, бесшабашное сообщество, оглашавшее объятые тьмой окрестности нескончаемым гомоном, хохотом и визгом, достигавшим черневшего в отдалении леса и невидимой за густыми зарослями реки. И не потому, что он почти никого тут не знал, а потому, что ему было известно нечто такое, о чём понятия не имел никто из присутствующих. Страшная, гнетущая тайна тяготила его, лишала покоя и выбивала из колеи, заставляя слоняться в одиночестве по оживлённому, бурлящему лагерю и упрямо думать всё об одном и том же. О том, что, как казалось ему ещё не так давно, отступило, ушло, сгинуло, чего они с Пашей счастливо избегли, что осталось где-то там, в глухой тёмной пуще, на одинокой, покрытой красивым цветочным ковром поляне, где рыщет лишь дикое зверьё и обитает что-то такое, чему нет названия, что выше всякого понимания, что леденит кровь и мутит разум…
– О, а чё это ты тут один бродишь? – ворвался в его раздумья уже хорошо знакомый ему частый, захлёбывающийся, дребезжащий говорок. – Давай-ка к костру, в компанию! Щас я тебя со всеми тут познакомлю… Вон твой друг уже прекрасно освоился здесь, прям как родной стал! – И Владик, радостно гогоча, указал на Пашу, расположившегося у ближайшего костра чуть ли не в обнимку с теми самыми озабоченными поисками выпивки субъектами, которые были замечены приятелями утром.
Но этапроблема, судя по всему, была давно уже решена, спиртное найдено и употреблено, и теперь выпивохи – впрочем, как и все вокруг – активно предавались дружескому общению. Разница была лишь в том, что они делали это гораздо более шумно, эмоционально, развязно и, пожалуй, даже разнузданно. Они орали, вопили, завывали, ржали, как жеребцы, не слушали и постоянно перебивали один одного, махали друг у друга перед носом руками, а иногда и сжатыми кулаками, тщетно пытаясь что-то доказать и докричаться до собеседника. Причём Паша явно не отставал от своих новых друзей, его голос не тонул в общем хоре, а, напротив, вырывался из него пронзительно и резко, достигая порой самых высоких нот. Он был в ударе и разошёлся не на шутку, что, по всей видимости, было очень по душе его собутыльникам, которые охотно вторили и поддакивали ему, одобрительно кивали и частенько похлопывали его по плечу и дружески приобнимали, как самого дорогого, закадычного товарища.
И только очень внимательный наблюдатель, знавший к тому же то, что пережил Паша накануне, заметил бы, что его теперешнее буйное, разгульное веселье не совсем здоровое и естественное. Он словно пытался забыться в тяжёлом пьяном угаре, найти временное хрупкое успокоение в алкоголе и бессмысленной болтовне со случайно подвернувшимися приятелями, которых он до сегодняшнего дня знать не знал и до которых ему не было в общем-то никакого дела, как, впрочем, и им до него. И, по-видимому, это ему удавалось – по крайней мере, до поры до времени: с виду он был весел и бодр, хотя и несколько перевозбуждён, кричал и хохотал громче остальных, усиленно жестикулировал и вертел головой по сторонам, не забывая от времени до времени прикладываться к пузатой бутылке с какой-то подозрительной жидкостью и делать быстрые жадные глотки.
Юра, поглядев минуту на разошедшегося друга, ещё больше помрачнел и, прервав Владика, продолжавшего без умолку пороть какую-то дичь, холодным, чуть глуховатым голосом произнёс:
– Слушай, Влад, у меня к тебе вопрос.
Владик тут же примолк и внимательно уставился на собеседника.
– Какой?
– Сколько вы тут уже находитесь?
– Больше недели, – ответил Владик и, чуть подумав, уточнил: – Девять дней.
Юра кивнул, немного помедлил, будто раздумывая, как бы поточнее сформулировать следующий вопрос, и по-прежнему прохладно и размеренно, с небольшими запинками проговорил:
– Скажи-ка мне, а за это время… вы не видели тут или в окрестностях ничего… как бы это сказать… в общем, необычного?
– В смысле? – спросил Владик, непонимающе наморщив лоб.
Юра на мгновение замялся и повёл глазами по сторонам, как бы в поисках нужных слов. Потом опять посмотрел на Владика и более твёрдо вымолвил:
– Ты или кто-нибудь из ваших не встречали тут что-то странное, подозрительное?.. Точнее, кого-то!
Простое, глуповатое лицо Владика, как и прежде, выражало недоумение.
– Так а что странное-то? Что подозрительное?
Юра, опять после некоторой паузы, вынужден был уточнить:
– Ну, животное… или, вернее, человека… только очень заросшего… как обезьяна практически…
Прыщавая Владикова физиономия удивлённо вытянулась.
– Чего-о?!
Потерявший терпение Юра, глядя на придурковатого студента в упор, спросил напрямую, делая ударение на каждом слове:
– Огромный, за два метра ростом, мужик, заросший с головы до ног, не попадался вам тут случаем?
Его пристальный взгляд и внушительный тон подействовали, наконец, на Владика, и он, сохраняя на лице недоумённое выражение, снова наморщил лоб и закатил глаза кверху. Подумав несколько секунд, пожал плечами и мотнул головой.
– Нет, не видел ничего такого. Никакого заросшего мужика.
– И никто из ваших тоже ничего и никого не видел? – промолвил Юра, не спуская с Владика упорного, пронзительного взора.
Тот ещё решительнее замотал головой.
– Нее! Если б кто-то что-то видел, я б наверняка узнал.
Юра, поняв, что Владик ничего не знает, тут же потерял к нему интерес и, мгновенно сделавшись равнодушным и безучастным, коротко обронил:
– Ну ладно.
Владика же, напротив, его вопросы, по-видимому, заинтриговали, и он, бегая по Юриному лицу быстрыми поблёскивающими глазками, полюбопытствовал:
– А что это за мужик-то заросший? Зачем он тебе нужен?
Юра, глядя куда-то в сторону, в непроницаемую, залитую тьмой даль, еле слышно вымолвил:
– Да так, знакомый один… случайный…
Владик хотел ещё что-то спросить, но Юра, не произнеся больше ни слова, отошёл от него и скрылся в своей палатке. Владик ещё некоторое время постоял, с разочарованным и даже немного обиженным видом глядя ему вслед, а затем, привлечённый чем-то другим, сорвался с места и стремительным семенящим шагом помчался куда-то.
В палатке Юра замотался в спальный мешок и попытался заснуть. Однако сразу же убедился, что это не так-то просто: извне доносился такой мощный многоголосый гул, что о сне не могло быть и речи. Время близилось к полуночи, но неутомимые студенты и не думали об отдыхе. Напротив, шум и гам, казалось, лишь усиливались, чему, как нетрудно было догадаться, в немалой степени способствовали крепкие напитки, которым археологи, видимо, отдавали решительное предпочтение перед безалкогольными. В результате охваченный буйным вакхическим весельем археологический лагерь в этот поздний час сильно смахивал на разгулявшийся цыганский табор; звон гитар и дикие завывания самодеятельных исполнителей лишь усиливали это сходство.
Однако усталость брала своё, и Юра, несмотря на не прекращавшийся снаружи галдёж, нет-нет да и забывался чуткой неспокойной дремотой. И даже успевал увидеть короткие, смутные обрывки сновидений, в которых причудливо переплетались впечатления минувшего дня и более давние, уже успевшие укорениться в нём страхи, норовившие при первой же возможности вырваться наружу и дать знать о себе. И это отчасти удавалось им: даже здесь, среди многолюдства и шума, он не чувствовал себя в безопасности. Его не покидало ощущение – стойкое, упрямое и, главное, всё усиливавшееся, – что опасность где-то рядом, возможно, совсем близко, в двух шагах. И в любой момент она может надвинуться на него, захватить врасплох, смять и раздавить…
От этих мыслей мороз подирал его по коже, начинало шуметь в голове, спирало дыхание. И лишь усилием воли он стряхивал с себя это наваждение, пытался взять себя в руки и взглянуть на происшедшее трезво и непредвзято, разобраться во всём и попытаться понять. А когда это не совсем удавалось ему, старался просто думать о чём-то другом, менее пугающем и травмирующем. И тогда перед ним возникали милые Маринины черты, тронутые лёгким румянцем и мягкой, немного застенчивой улыбкой. И слышался её тихий нежный голос, шептавший ему что-то томное и завораживающее. И ему становилось легче, он начинал дышать ровнее и спокойнее, в груди разливалось приятное тепло, и сердце замирало, будто в предвкушении чего-то особенного, невыразимого…
Но, увы, это длилось недолго. Прекрасный трогательный образ вдруг пропал, развеянный внезапно нахлынувшей чернотой, смявшей и поглотившей его. И на смену ему явился совсем иной облик – жуткий, отвратительный, леденящий кровь. Не то животное, не то человек, не то что-то другое, невиданное и небывалое, чему нет названия, что невозможно даже вообразить и тем более осмыслить. И вот это самое невообразимое и немыслимое предстало перед ним, выплыв из ниоткуда, из какой-то тёмной дьявольской бездны, и взглянув на него неподвижными, горящими мрачным огнём глазами. И он, холодея, цепенея и почти не дыша, смотрел в эти застылые мерцающие глаза, повергавшие его во всё более глубокий, несказанный ужас, гипнотизировавшие и подавлявшие его, лишавшие воли и сил. И чувствовал, что от этой страшной галлюцинации он уже не в состоянии избавиться. Что если это немедленно не прекратится, если никто не придёт ему на помощь, сердце его не выдержит этого нечеловеческого напряжения и дикого страха и разорвётся…
Он вздрогнул от чьего-то прикосновения и открыл глаза. Рядом, укладываясь спать, возился Паша. Вздыхал, кряхтел, пыхтел, бормотал что-то и вполголоса матерился, не в силах разобраться со своей постелью. Юра сразу же понял, что он в стельку пьян, но всё равно рад был видеть его, так как именно приход товарища избавил его от кошмарного сновидения, от которого у него, как ему казалось, едва не остановилось сердце. Перед глазами у него ещё какое-то время носились чёрные тени привидевшейся ему жути, пока не рассеялись окончательно. Но в памяти остался таинственный пугающий образ, вынырнувший из ночной тьмы и туда же вернувшийся. Вот только надолго ли?..
Паша тем временем наконец улёгся. Однако долго ещё не мог успокоиться, ворочаясь с боку на бок, испуская протяжные вздохи и ворча что-то себе под нос. А затем, повернувшись к напарнику, дыхнул на него таким мощнейшим ядрёным перегаром, что тот едва не задохнулся.
– Ну, блин! – воскликнул Юра, скривившись и невольно подавшись в угол палатки. – Что за сивуху вы там лакали? Это ж отрава какая-то!
Паша хмыкнул, почмокал губами и нетвёрдым, заплетающимся языком проговорил:
– Да номано… Клёвый выпивон… Пробирает до костей… Ты зря не попробовал… те б понравилось… И ребята хорошие, душевные… Выпивохи зна-атные!
Будто в подтверждение его слов, ночную тишину, так неожиданно пришедшую на смену стоявшему тут ещё совсем недавно гаму, вдруг разорвал пронзительный, с истеричной ноткой пьяный вопль:
– Иди в жопу!!! Я не хочу спать!
Паша тихо рассмеялся и, вскинув кверху большой палец, пояснил:
– Это Кирюха. Вот такой парень!.. Главный забулдыга тут… Практически не просыхает… Отличный поц!
Из темноты ещё некоторое время доносились два одиноких голоса – сбивчивые, отрывистые Кирюхины выкрики, делавшиеся, правда, всё тише и невнятнее, и частый приглушённый говор, почти шёпот, – очевидно, кто-то, более трезвый и адекватный, убеждал неуёмного Кирюшу идти спать. И, судя по всему, убедил: их голоса, понемногу утихая и отдаляясь, в конце концов совершенно заглохли.
Друзья, задумавшиеся вдруг о чём-то, тоже притихли и, казалось, через минуту-другую стали засыпать. Но внезапно Паша, лежавший – чтобы не дышать тяжёлым перегаром на приятеля – спиной к нему, довольно отчётливо и внятно, насколько это было возможно в его состоянии, произнёс:
– Он придёт! Я чувствую это… И убьёт нас всех! Никто не спасётся…
Юра, у которого от этих слов холодок пробежал по спине, ничего не ответил, притворившись спящим. Безрадостные, тревожные думы нахлынули на него с новой силой, исчезнувший было жуткий образ из недавнего сновидения предстал перед ним вновь, может быть, не такой яркий и реальный, как во сне, но не менее пугающий и отталкивающий. Стоявшая вокруг мёртвая, непроницаемая тишина, которой он так желал недавно, стараясь заснуть, теперь беспокоила и угнетала его. Он чувствовал, думал, предполагал, что в этой тишине, в этой тьме затаилось что-то чёрное и зловещее, как сама ночь, ждущее своего часа, чтобы выйти из мрака и обрушиться на них всей своей безмерной, неодолимой мощью…
И – случайно или нет, – как бы в ответ на его мысли, откуда-то издалека вдруг донёсся, будто из-под земли, глухой протяжный рёв. Точь-в-точь такой, который они слышали позапрошлой ночью в лесу. Только не такой отчётливый, более приглушённый и далёкий. Но это был именно он, никаких сомнений быть не могло, Юра узнал бы этот звук из тысячи других. И это уже был не сон, всё происходило наяву, этот принёсшийся из беспредельной тёмной дали дикий рёв могли бы услышать – а возможно, и услышали – все, кто ещё не спал в этот полночный час.
Паша, во всяком случае, услышал. Он на мгновение замер и напрягся, а после того как в ночной тиши растаяли последние отзвуки звериного рыка, повернулся к напарнику и, подняв указательный палец, с дробным нервным смешком вымолвил:
– Слыхал? Вот она, смертушка наша, рядом бродит… Всё ближе к нам подбирается, родимая…
И снова Юра промолчал. Сказать ему было нечего. Мысли в голове мешались и путались. Сердце учащённо билось в стеснённой груди. Всё тело вдруг объяла невероятная слабость, как если бы смерть, как и сказал Паша, и впрямь приблизилась к ним вплотную и он уже ощущал её тяжкое, тлетворное дыхание.
Так они в конце концов и заснули – в угнетённом состоянии, в расстроенных, смятенных чувствах, полные мрачных предчувствий и с глубоко засевшим в душах мертвящим, липким страхом.
VIII
Приятелей разбудили гулкие, сухие, резавшие слух металлические удары – именно так дежурные каждое утро будили обитателей лагеря. Которые, пробушевав до поздней ночи, спали непробудным сном и не спешили выбираться наружу. Но дежурные были неумолимы и продолжали упрямо колотить железякой о железяку до тех пор, пока в палатках не обнаружилось шевеление и наружу не высунулись первые хмурые, заспанные лица. И только после этого, постукав для порядка ещё минутку, дежурные наконец угомонились и невыносимый металлический трезвон стих.
Однако тишина всё равно не наступила. Её нарушал невысокий коренастый субъект солидного возраста и довольно странного вида – он был в шортах, с голым дрябловатым торсом и жидкой козлиной бородкой, – расхаживавший перед палатками и оглашавший окрестность протяжными заунывными возгласами:
– Дети Ярославовы, вставайте! Вы поглядите только, какая погодка сегодня. Благодать! Выползайте, сони, на свет божий. А то так и царство небесное проспите…
Слушая эти призывы, смахивавшие на какую-то диковинную языческую молитву, Юра, не спавший уже некоторое время, недовольно поморщился и пробормотал:
– Что это за идиот там голосит?
– Это Рыгорыч, – ответил Паша со слабой сонной улыбкой. – Препод ихний… Городской сумасшедший. Но безвредный.
– Ну и на том спасибо, – проронил Юра и закрыл глаза, по-видимому намереваясь поспать ещё немного.
Однако прерванный сон улетучился и не желал возвращаться, несмотря на все Юрины попытки снова окунуться в его объятия. Но даже и без сна приятно и уютно было лежать с закрытыми глазами в тёплом спальном мешке, прислушиваясь к многообразным звукам пробуждавшегося лагеря. Рыгорыч в конце концов умолк, но на смену ему пришли не менее звучные и раскатистые голоса, которых с каждым мгновением становилось всё больше и которые постепенно сливались в неумолчный монотонный гул, похожий – Юре опять невольно пришло на ум это сравнение – на гудение пчелиного улья.
У Паши, похоже, тоже не было особого желания расставаться со своей постелью. И у него для этого имелись гораздо большие основания, чем просто лень: после вчерашнего он чувствовал себя не очень хорошо – у него трещала и раскалывалась голова, а во рту было сухо, как в печке, – и он мечтал лишь о том, чтобы выпить чего-нибудь освежающего и оставить своё вялое, немощное тело в покое ещё на неопределённое время. Он едва нашёл в себе силы, чтобы чуть приподняться и вытащить из рюкзака бутылку с водой, после чего жадно припал к горлышку горячими, пересохшими губами. Могло показаться, что он пару-тройку дней шёл по знойной, раскалённой пустыне и до предела измучен жаждой. Он пил до тех пор, пока не опорожнил бутылку до дна, а затем бессильно уронил голову и замер, прерывисто, хрипло дыша и время от времени жалобно постанывая.
– Не-э… эт перебор… перегрузка, – вымолвил он чуть погодя слабым, каким-то измятым голосом, будто с трудом пережёвывая слова. – Не буду больше спиртягу пить… Такая дрянь, если честно… Как они её пьют?
– Археологи! – с кривой ухмылкой произнёс Юра, открыв глаза. – Им не привыкать. Вылакают что угодно. У них глотки лужёные.
Паша тоже несколько принуждённо усмехнулся.
– Это почему же?
– Потому что работа у них такая. Собачья, – уже без улыбки, с неприязненным, как будто чуть брезгливым выражением проговорил Юра. – Возятся в земле, как черви. Тревожат мёртвых. Гробокопатели… Паршивое занятие, одним словом.
Паша немного помолчал, точно обдумывая услышанное, и опять слегка усмехнулся.
– Вот то ли дело сталкеры!
Юра кивнул и совершенно серьёзно, чуть сдвинув брови, подтвердил:
– Да, это совсем другое дело. Сталкер – свободный человек! Может быть, самый свободный из всех… насколько это вообще возможно. Идёт куда хочет, делает что вздумается, никому не подчиняется и не кланяется… Ну, разве что обстоятельствам, – оговорился он с задумчивым видом. – Но от этого никто не застрахован… Есть вещи, с которыми волей-неволей приходится считаться…
Паша ничего не сказал. Терзаемый жестоким похмельем, он маялся, метался, крутился из стороны в сторону, не находя себе места. То порывался куда-то идти, то валился навзничь, накрывался спальным мешком с головой и, охая и шумно отдуваясь, лежал без движения, что-то по временам бурча и испуская протяжные стоны.
Юре в конце концов надоело это, и он раздражённо проговорил:
– Слушай, ты достал! Иди опохмелись. Авось полегчает.
Паша, словно только этого и ждал, тут же вскинулся и пополз к выходу. Но на пороге задержался, точно остановленный внезапной мыслью, и, полуобернувшись, произнёс:
– Там это… водила «пазика», Палыч, говорил вчера, что послезавтра утром… то есть, получается, уже завтра… поедет в город… За водой там, жратвой… Ну и мы могли бы…
Юра, явно заинтересованный сообщением, чуть подумав, кивнул.
– Отлично. Вот на нём-то мы и укатим отсюда. Так оно безопаснее будет… – Он вдруг прервал себя, будто вспомнив о чём-то – или, скорее всего, о ком-то, – и заметно погрустнел.
Паша, тоже, видимо, раздумывая о своём, помолчал немного и как-то неуверенно, понизив голос, спросил:
– Думаешь, всё нормально будет?
Юра, всё ещё погружённый в себя, шевельнул бровью.
– Надеюсь, что да… Хочется верить, что в ближайшие сутки не случится ничего экстраординарного и мы спокойно уедем отсюда… Чтобы никогда больше не вернуться, – закончил он едва слышно.
Паша помедлил ещё чуть-чуть и, покачав головой, выбрался из палатки, оставив приятеля наедине с его меланхоличными думами.
Юра действительно ещё какое-то время не двигался с места, уйдя в свои размышления – не самые отрадные, судя по его хмурому, озабоченному виду и даже как будто несколько расстроенному виду. Потом, наскучив, по-видимому, затянувшимся бездействием, поднялся и вышел наружу.
Там он застал ту же картину, что и за день до этого. Опустевший лагерь, в котором время от времени показывалась какая-нибудь ничем особо не занятая личность со скучающей физиономией и блудливо бегавшими глазами; подвешенный над огнём массивный закопчённый котёл, наполненный, как и вчера, аппетитно пахнущим кипящим варевом, и сновавшие рядом дежурные; и шумевший, бурливший и искрившийся весельем раскоп, облепленный людьми, как торт мухами. Туда после короткого раздумья Юра и направил свои шаги. А приблизившись, стал искать глазами ту, что вот уже сутки занимала его мысли – и чем дальше, тем всё более настойчиво и властно, понемногу вытесняя из них всё остальное, даже то, о чём, казалось бы, он должен был думать сейчас в первую очередь. Однако ничего поделать с этим он уже не мог, это было сильнее его, это овладевало им и подчиняло его всё больше. Он не в силах был не думать о ней и хотел по-настоящему только одного: видеть её, говорить с ней, слышать её голос, чувствовать её присутствие…
Он заметил её сразу же. Она с несколькими другими девушками работала наверху, на краю ямы, возле огромных куч выкопанной земли. Вооружившись кисточками, они очищали извлечённые из её недр находки, какие-то бесформенные, облепленные глиной мелкие предметы, – Юра так и не понял, да и не пытался понять, что это такое и какую ценность представляет. Это интересовало его меньше всего. Его интересовала только она. Он смотрел на неё почти не отрываясь, лишь изредка отводя взгляд и равнодушно окидывая им трудившихся – и одновременно не забывавших резвиться и дурачиться – студентов. А затем опять устремлял взор на Марину, нетерпеливо ожидая, когда же она обратит на него внимание и взглянет на него своими живыми, лучистыми глазами.
Ждать пришлось не слишком долго. Буквально через минуту после того, как он появился поблизости от раскопа, она заметила его и, не переставая работать и болтать с подружками – теми самыми, что были с ней накануне, за исключением, разумеется, Кати, – иногда бросала на него быстрые, скользящие взгляды. Которые, впрочем, понемногу задерживались на нём подольше и становились всё внимательнее и пристальнее. Настолько, что это было вскоре замечено её подругами, которые немедленно принялись кидать на неё и Юру многозначительные понимающие взоры, шушукаться и пересмеиваться, чем заметно смутили Марину, тут же прекратившую смотреть на него и немного насупившуюся.
Поняв, что его присутствие и слишком явное внимание к Марине вызвали нежелательные последствия, Юра, бросив на неё последний взгляд, не без сожаления отошёл и направился к реке. Он хотел побыть один, наедине со своими мыслями, становившимися всё более сложными и путаными. Окружающее многолюдство и непрекращающийся шум, необходимость всё время быть на виду, у всех на глазах тяготили и раздражали его. Ему больше были по душе тишина и лесное приволье, по которому он привык скитаться в компании одного, максимум двоих спутников. Хотя, как выяснилось совсем недавно, и в столь любезной его сердцу лесной глуши не всё было так спокойно и благополучно. И там, как оказалось, притаилась какая-то тёмная, враждебная сила, настолько всполошившая и взбудоражившая его, настолько поразившая его воображение, наполнившая его таким стойким, неизбывным страхом, что он уже второй день ходил сам не свой, не мог найти себе места и всё пытался разгадать эту странную и страшную тайну, у которой, возможно, не было разгадки. А если и была, то для неё ещё явно не пришла пора.
Как бы то ни было, его всё это время не покидала тревога. И не просто не покидала, а росла, ширилась, всё глубже проникала в него, постепенно становясь как бы частью его, необходимым, как будто врождённым свойством его существа. И, тесно переплетаясь и взаимодействуя с этой тяжкой, мучительной тревогой, точно дополняя друг друга, его практически ни на миг не оставляло упорное и не менее, если не более тревожное ощущение, что за ним следят, что чей-то зоркий, пронзительный взгляд неотступно следует за ним повсюду, не упуская из виду ни на мгновение. Причём видит его насквозь. Не только его внешние движения, но и внутреннее состояние. Видит его страх, смятение, колебания, метания, сомнения. И, возможно, даже его так внезапно зародившуюся, нежданную, ещё не вполне оформившуюся, но уже совершенно реальную и несомненную для него любовь…
Побыть в одиночестве Юре удалось недолго. Спустя пару минут после того, как он покинул раскоп, он услыхал за своей спиной чьё-то частое, прерывистое дыхание и тут же скривился, как от зубной боли, поняв, кто его преследует. Это, как и следовало ожидать, был Владик, умудрявшийся находиться, казалось, в нескольких местах одновременно, всё видевший, всё слышавший, всё знавший, бывший в курсе самых свежих и горячих новостей, которые он, благодаря своей поразительной способности молниеносно перемещаться в пространстве, всегда узнавал первым. Одной из них, самой последней, только что узнанной из какого-то неведомого, но, несомненно, достоверного источника, он и спешил поделиться со своим новым, немного нелюдимым знакомым, к которому Владик, по всей видимости, испытывал необъяснимую симпатию, несмотря на полнейшее безразличие и даже некоторое недоброжелательство к нему с Юриной стороны.
– Привет… Тут, значит, такое дело… – догнав Юру, затараторил Владик быстрым, задыхающимся голосом, рассыпая слова, как горох. – Ваще писос… Иван Саныч сёдня приезжает! Прикинь! Сам Иван Саныч! Собственной персоной… Щас там в лагере переполох, преподы бегают все в мыле, задрав хвост… А кто и поджав… Ну, а мы работу, естественно, бросили и под шумок разбрелись кто куда… Я вот приметил, что ты к речке пошёл, и побежал сообщить тебе.
– Да, да, спасибо, я тронут, – рассеянно промолвил Юра, стараясь не смотреть на Владика. – А кто такой этот Иван Саныч?
На подвижной лисьей мордочке Владика изобразилось такое неподдельное изумление, как если бы Юра спросил у него, действительно ли Земля круглая?
– Ты чё-о-о?!.. – протянул он, широко раскрыв глаза. – Ты не знаешь, кто такой Иван Саныч? Реально?!
Юра пожал плечами.
– А почему я должен его знать?
Владик распахнул глаза ещё шире – так, что казалось, они вылезут сейчас наружу.
– Ну ты ваще… Как же так можно? – недоумённо пролепетал он и, с подозрением впившись в спутника острым, пронырливым взглядом, недоверчиво спросил: – Так что, в самом деле не знаешь? Ты не прикалываешься?
Юра, глядя куда-то вдаль и, по-видимому, не очень внимательно слушая собеседника, молча качнул головой.
– Да это ж звезда! – воскликнул Владик, почти молитвенно воздев руки и трясясь от восторга. – Величина в науке! Да и не только в науке… Профессор, членкор Академии наук, народный депутат… Он же с экрана телика не слазит… неужели не видал? Перед ним тут все трепещут, по струнке ходят, чуть ли не честь отдают… Вот он какой человек, наш Иван Саныч! Великий человек! Матёрый человечище! Выдающийся учёный! Самый знаменитый археолог современности… Он тут уже пол области перекопал, прикинь!..
Владик довольно долго ещё воскурял фимиам именитому и достославному Ивану Санычу, подробно перечисляя его многочисленные регалии, звания, награды, а также действительные и мнимые заслуги перед отечественной и мировой наукой. Однако, вопреки Владиковым ожиданиям, его бурные, выспренние, явно перехлёстывавшие через край славословия «самому знаменитому археологу современности» не произвели на Юру никакого впечатления. Он как шёл хмурый, задумчивый и погружённый в себя, почти не слушая болтливого и восторженного спутника, так и продолжал идти до самого берега, пока не остановился у самой воды, едва слышно журчавшей под нависшими над ней клочьями прибрежной травы.
Но Владик, по-видимому, не желал сдаваться так легко и не собирался оставлять попыток расшевелить Юру и заставить его в полной мере проникнуться значительностью и величием неведомого ему Ивана Саныча. Владик сделал лишь короткую паузу, чтобы перевести дыхание и собраться с мыслями, и приготовился было обрушить на собеседника ещё одну солидную горсть информации о своём кумире…
Но не успел. Едва он открыл рот, как со стороны невидимого отсюда лагеря донёсся глухой нестройный гул. Владик замер на секунду с раскрытым ртом и чутко прислушался, после чего его лицо вздрогнуло и перекосилось, и он, подпрыгнув и всплеснув руками, стремглав бросился прочь с протяжным истошным воплем:
– Иван С-саныч приеха-а-ал!
Юра проводил распалённого, видимо, перегревшегося на солнце студента сочувственным взглядом и лишь покачал головой, не зная, что и думать о таком тяжёлом – хотя, наверное, и нередком – случае умственного расстройства на почве обожания и восторга.
Но, едва Владик скрылся вдали, Юра тут же забыл о нём и вернулся к своим недавним размышлениям, прерванным неуравновешенным практикантом. Оглядевшись, он обратил внимание, что находится на том самом месте, где вчера лежала без сознания извлечённая из воды Катя. Побродив вдоль берега взад-вперёд и внимательно вглядываясь себе под ноги, точно выискивая что-то, он затем обратил взгляд на противоположную сторону реки – туда, куда, по словам Марины, взглянула Катя перед тем, как пойти ко дну, и где якобы увидела что-то страшное, испугавшее её в буквальном смысле почти до смерти. Что-то, что, если верить Марине, – а у него не было никаких оснований не верить ей, – поразительным образом напоминало увиденное им самим позапрошлой ночью в заброшенном доме на лесной поляне.
Подувший с речки свежий ветерок заставил Юру поёжиться и передёрнуть плечами. Нахмурив лоб и насупив брови, он пристально оглядывал противолежащий берег, подолгу останавливаясь взглядом на каждом дереве, кустарнике, зарослях высокой травы, будто пытался различить там знакомый громоздкий силуэт. И порой, – то ли это его разыгравшаяся фантазия принималась рисовать ему то, что он ожидал узреть, то ли это просто была причудливая игра света и тени, – ему в самом деле начинало казаться, что то тут, то там под сенью густой зелени он видит громадное могучее тело, покрытое чёрной мохнатой шерстью. А затем ему даже почудилось, что из глубины плотного, пышно разросшегося ивняка на него глянули чьи-то красноватые, мрачно блеснувшие глаза…
Юре стало немного не по себе, и он, мгновенно потеряв желание оставаться здесь в одиночестве, собрался было как можно скорее вернуться в лагерь, как вдруг на его плечо мягко легла чья-то рука. Он был настолько взвинчен и наэлектризован, что это лёгкое, почти нежное прикосновение заставило его вздрогнуть всем телом и резко отшатнуться. Едва удержавшись на ногах, он обернулся с таким выражением, как будто ожидал увидеть призрак.
Однако увидел нечто гораздо более приятное. Перед ним стояла Марина, всё ещё слегка вытянув вперёд руку, которую она только что опустила на его плечо, по-видимому никак не ожидая, что это вызовет такую нервную реакцию. Она удивлённо посмотрела на него и спросила:
– Что с тобой? Ты что, испугался?
Юра, поспешив стереть со своего лица отпечатавшийся на нём испуг и проклиная себя за этот позорный срыв, который он не сумел удержать, через силу, не совсем натурально усмехнулся – или, вернее, просто скривил лицо – и, потупившись, глуховатым, дрогнувшим голосом пробормотал:
– Да нет… С чего ты взяла?
Марина, неотрывно глядя на него, улыбнулась краями губ и повела плечами.
– А-а… Ну, значит, мне показалось.
Он не нашёлся что сказать, и на некоторое время установилось молчание, прерываемое лишь отдалённым неясным гомоном и порой вырывавшимися из него отдельными возгласами, долетавшими из лагеря.
Юра в течение этого небольшого, но показавшегося ему бесконечным отрезка времени чувствовал себя отвратительно. По-прежнему уткнувшись неподвижным взором себе под ноги и не решаясь поднять глаза на Марину, он сгорал от стыда и то бледнел, то краснел, ощущая на себе её насмешливый, с лёгким прищуром взгляд. «Ужас! Ужас!.. – повторял он про себя. – Я повёл себя как последний дурак… Она, наверно, подумала, что я псих!»
Что в действительности думала Марина, знала только она сама, и по её мило и немного загадочно улыбавшемуся лицу, на котором сияли ясные, теплившиеся нежным и весёлым блеском глаза, это трудно было определить. Но, очевидно, затянувшееся безмолвие в конце концов наскучило ей, и она, сложив руки на груди и капризно наморщив носик, недовольным тоном проговорила:
– Ну, и долго мы будем молчать? Что, тебе совсем нечего мне сказать? Мне почему-то казалось, что ты более красноречив.
Как ни был Юра занят в этот момент совершенно другими мыслями, весьма далёкими от сердечных дел, он сразу же уловил в её словах вполне определённый призыв, желание и готовность обсудить то, что, вероятно, занимало со времени их первой встречи не только его, но – он не знал лишь, в какой степени – и её. И об этом говорили не только её слова, но и весь её облик – оживлённое, чуть взволнованное лицо, на котором играл лёгкий румянец, едва заметно подрагивавшие алые губы, мелко трепетавшие тонкие ноздри и, прежде всего, горевшие живым, мягким и вместе с тем озорным сиянием глаза, прямо и твёрдо устремлённые на него, так что он никуда не мог деться от их проницательного, казалось, пронзавшего его насквозь взгляда.
Да он, собственно, и не собирался никуда деваться. Ему нравилось смотреть в её глаза. Просто смотреть, ничего не говоря и лишь слегка, может быть, даже немного глуповато, улыбаясь. И медленно, постепенно, мало-помалу растворяться и тонуть в них, забывать обо всём на свете, видеть только её, её одну, ничего, кроме неё. Ему было бесконечно приятно это трудноуловимое, непередаваемое ощущение, от которого у него замирало сердце, захватывало дух, а по телу пробегали мурашки, и он хотел бы, чтобы оно продолжалось как можно дольше, словно чувствуя, что оно, скорее всего, не повторится больше. А если и повторится, то уже в каком-то другом виде, быть может, ничуть не худшем, чем сейчас, но всё-таки другом. Того же, что переживал он теперь, не будет больше никогда. И он длил эти чудесные, неописуемые мгновения изо всех сил, понимая, что вот-вот, возможно в следующую секунду, всё закончится…
И всё действительно закончилось в следующую секунду, когда Марина, видимо потеряв терпение, слегка отстранилась от него и перевела взгляд на другой берег, туда, куда незадолго до этого смотрел Юра. Её лицо при этом чуть напряглось и погрустнело, будто подёрнулось тенью.
Юра, догадавшись, о чём она думает, – что, впрочем, было не так уж трудно, – посмотрел туда же и, понемногу освобождаясь от владевшего им очарования и обратившись к недавним своим тревожным думам, вполголоса промолвил:
– Да-а, дремучие тут места… Если б не вы с вашими раскопками, так совсем глухо было бы.
Марина, казалось, не услышала его, занятая своими переживаниями. Качнув головой вперёд, на чуть изгибавшийся перед ними, поросший невысокими клочковатыми кустами берег, она тихо произнесла:
– С Катей вот тут случилось это… Я хорошо запомнила это место.
И, снова устремив взгляд на противоположную сторону реки, нахмурила лоб и после небольшого раздумья проговорила:
– Что же она могла там увидеть? Что так напугало её?
Юра, глядя то на неё, то по направлению её взгляда, тоже приглушённо вымолвил:
– Вот и меня это интересует. – И совсем уже тихо, чтобы Марина не услышала, присовокупил: – Хотя догадки имеются…
Однако Марина услышала и обернулась к нему.
– Какие ещё догадки? Что ты имеешь в виду?
Юра, посмотрев в её глаза и тут же почувствовав, что снова поневоле оказывается в их плену, чуть было в порыве откровенности не начал рассказывать ей всё случившееся с ним и с Пашей в лесу, всё, что они там видели и слышали и, главное, кого они там встретили. Ему так хотелось выговориться, открыть кому-то эту тайну, начинавшую тяготить его, поделиться своими недоумениями, сомнениями и страхами, выслушать чьё-нибудь мнение по этому поводу и, может быть, здравый и дельный совет…
Но он пересилил себя и вовремя остановился. «Нельзя этого делать, – мысленно запретил он себе. – Она же сочтёт меня сумасшедшим, параноиком, психопатом! И, возможно, будет не так уж неправа…» И вместо этого он спросил у неё то же, о чём накануне вечером справлялся у Владика:
– Скажи мне, Марина, за то время, что вы здесь находитесь, ты или твои подружки не видели тут ничего такого… подозрительного?
– То есть?
– Ну, что-нибудь не совсем обычное… Может, даже немного пугающее.
Марина смотрела на него, наморщив лоб, с непонимающим видом.
– А поконкретнее? Скажи ты толком!
Юра замялся и, стараясь осторожнее подбирать слова и чуть растягивая их, с запинкой проговорил:
– Ну, может быть, животное… Или даже человека… Только не совсем обычного вида, так сказать…
Девушка удивлённо воззрилась на него.
– О чём это ты? Что-то я не догоняю. Какое ещё животное?
Юра перевёл дыхание и, тщетно пытаясь выразиться точнее и в то же время не сказать лишнего, забормотал что-то совсем уж маловразумительное:
– Ну это… как бы сказать?.. Одним словом, здоровенный мужик… весь это… того… покрытый шерстью… Ну, типа как обезьяна… или что-то вроде того… Вот, примерно так.
Говоря всё это, Юра старался не смотреть на Марину, смущённо уронив взгляд вниз, на её стройные загорелые ноги, обутые в запылённые синие кроссовки. А когда, закончив, всё-таки поднял на неё глаза, понял, что его опасения были не напрасны: она глядела на него как на сумасшедшего, широко раскрытыми глазами, с изумлением на лице.
– Что ты несёшь? – произнесла она после короткой недоумённой паузы. – Какой ещё мужик? Какая обезьяна?.. Ты прикалываешься, или что?
Юра, не знавший, куда девать глаза от смущения, готовый провалиться сквозь землю, уже проклинал себя за то, что завёл этот разговор, и собирался было, не придумав ничего лучшего, свести всё к шутке. Однако подходящая шутка, несмотря на все его усилия, никак не приходила в голову, и ему не оставалось ничего иного, как топтаться на месте и напряжённо бегать глазами по сторонам, словно в поисках удачной мысли.
Но тут Марина, будто вспомнив вдруг о чём-то, перевела взгляд на реку, затем ещё дальше, на раскинувшуюся на том берегу буйную зелень, и, нахмурив брови, вполголоса промолвила:
– Подожди-ка… Меня только что осенило… Ведь Катя, перед тем как начать тонуть, тоже видела там, – она слегка мотнула головой вперёд, – кого-то огромного, чёрного и косматого… да, именно так она сказала… А теперь ты спрашиваешь о том же. Как это понять? – И девушка впилась в Юру острым, пронзительным взором, от которого он уже не в силах был отвести глаза.
Он понял, что теперь отшутиться или каким-либо другим образом извернуться уже точно не удастся. Глядя в её большие сияющие глаза, твёрдо и испытующе устремлённые на него, он не способен был лгать. Но и выложить всю правду, поведать ей обо всём, что приключилось с ними во время их скитаний по лесу, у него тоже как-то не поворачивался язык. Слишком уж невероятно и фантастично это было, слишком уж походило на страшную сказку, которыми любят пугать себя дети. Он не без оснований опасался, что она не поверит ему, сочтёт его болтуном и выдумщиком, зачем-то скрывающим от неё правду и сочиняющим на ходу нелепые, вздорные истории, рассчитанные на легковерных, наивных простушек, каковой она явно не была.
Марина не переставала сверлить его настойчивым, пронизывающим взглядом. Юра продолжал колебаться, говорить ей или нет обо всём, что он знал, чему стал свидетелем. И неизвестно, сколько бы ещё длилась и чем бы завершилась эта немая сцена, если бы её не прервал Владик, внезапно налетевший на них как вихрь и заоравший, как оглашенный:
– Вы чё, с ума сошли?! Чего вы тут торчите? Иван Саныч уже в лагере! Речь говорит! Все уже в сборе, слушают. Только вас нет… Погнали!
И, выпалив это одним духом, он тут же умчался.
Юра и Марина посмотрели ему вслед, потом снова взглянули друг на друга и, так и не произнеся больше ни слова, медленно пошли следом за убежавшим Владиком.
IX
Как ни был Юра погружён в себя и безучастен к жизни археологов, но даже его невольно заинтересовал этот великий и ужасный Иван Саныч, о котором с таким почти религиозным восторгом вещал Владик. А потому, вернувшись к раскопу, он волей-неволей остановил не совсем безразличный взгляд на крупном, полноватом субъекте в серых летних брюках и широкой белоснежной рубашке с короткими рукавами, свободно облегавшей его дородное, несколько расплывшееся и рыхловатое туловище. Под стать фигуре было и его лицо – большое, мясистое, чуть одутловатое и обрюзгшее, с маленькими водянистыми глазками, пристально и цепко смотревшими на окружающих.
А окружающие – а вокруг Ивана Саныча теснилась целая свита – глядели на своего патрона с преданностью и обожанием во взорах, с виду ничуть не меньшими, чем у Владика. Только, в отличие от честного, простодушного Владика, восхищавшегося неподдельно и бескорыстно, без всякой задней мысли, люди из вельможной свиты, все эти магистранты, аспиранты, преподаватели, доценты и ещё бог знает кто, смотрели на своего «главного» с дежурными, точно приклеенными к лицам улыбками, не способными скрыть от проницательного наблюдателя их внутреннее напряжение и далеко не однозначное отношение к объекту их внимания. Юра, во всяком случае, почти сразу же отметил ненатуральность и фальшь этих улыбок, готовых, казалось, в любой момент испариться и смениться гораздо более искренней гримасой недоброжелательства, неприязни и жгучей зависти, а то и ненависти.
Исключение составлял разве что один щуплый, малорослый паренёк в просторной, чуть великоватой ему куртке цвета хаки и массивных армейских ботинках, обладавший на удивление невыразительной, бесцветной внешностью и, как показалось Юре, несколько смахивавший на крысу. Он, как вьюн, вертелся вокруг Ивана Саныча, преданно, прямо по-собачьи заглядывал ему в глаза и в ответ на каждый его вопрос или распоряжение с готовностью рапортовал:
– Да, шеф!.. Конечно, шеф!.. Будет исполнено, шеф!..
Начальник же благосклонно и покровительственно, как хозяин на верного слугу, поглядывал на бойкого, проворного парнишку и даже порой ласково трепал его по плечу, лениво отцеживая сквозь зубы:
– Молодец, Лёша! Хорошо ты тут всё организовал, стараешься… Не зря всё-таки я выдвинул тебя на руководящую работу. У меня нюх на людей!
Лёша ловил эти небрежные хозяйские похвалы как манну небесную и расцветал после каждой из них, как розан. Он ещё более шустро путался под ногами у шефа, с ещё большей преданностью и умилением – насколько это вообще было возможно – взирал на него и, заходясь от радостного возбуждения, с дрожью в голосе блеял:
– Стараюсь, шеф!.. Бьюсь изо всех сил… День и ночь работаю, глаз не смыкаю…
Бедный Лёша ещё не подозревал, что сейчас, буквально в следующее мгновение, случится нечто непредвиденное и невообразимое, можно сказать, катастрофа, то, что в один миг свергнет его с вершин блаженства и экстаза, на которых он пребывал и наслаждался этим, в бездну ужаса и отчаяния, где «будет плач и скрежет зубов».
Дело в том, что в этот момент Иван Саныч приблизился к краю раскопа и с удивлением обнаружил, что тотпрактически пуст. Студенты, воспользовавшись суматохой, вызванной приездом высокого начальства, втихомолку бросили работу и разбрелись кто куда. На дне ямы ковыряли лопатами землю только два человека, одним из которых был Владик. Больше ни в ней, ни около неё не было никого, кто, по идее, должен был здесь быть.
Иван Саныч остановился как вкопанный и несколько секунд не отрываясь, вытаращив глаза, смотрел в обезлюдевший раскоп, в котором медленно, как сонные мухи, копошились две тщедушные фигурки. Лёша посмотрел туда же, но тут же перевёл взгляд на шефа и увидел, как его лоб, лицо и шея постепенно становятся пунцовыми и точно раздуваются, а глаза темнеют и выкатываются из орбит. Лёше на миг пришло в голову, что шеф сильно смахивает в эту минуту на жабу, но он немедленно отбросил эту крамольную, непонятно откуда взявшуюся мысль.
Иван Саныч меж тем, и впрямь раздувшийся, как какое-то земноводное, взглянул на сжавшегося в комок Лёшу и тихим, хрипловатым голосом, почти шёпотом просипел:
– Это что такое?
Лёша, бледный как смерть и начавший дрожать мелкой дрожью, уныло понурил голову. Ответить ему было нечего. Всё было слишком ясно, слишком очевидно. Яснее некуда. Занятый торжественным приёмом обожаемого, боготворимого руководителя, он так увлёкся, переволновался и замотался, что совсем забыл о студентах, которые обязаны были в этот час усердно махать лопатами, кирками и заступами, отыскивая хранившиеся в земле материальные свидетельства богатейшей и древнейшей истории Отечества. Но ленивые, безответственные практиканты, которым было совершенно наплевать и на материальные свидетельства, и на историю, и на Отечество и которые только и думали о том, как бы увильнуть от работы и погулять на воле, подальше от строгого начальственного взора, как сквозь землю провалились. Кроме Владика и его товарища, почему-то решивших остаться и честно потрудиться, не было видно больше никого.
Иван Саныч, продолжая багроветь и распухать прямо на глазах, уткнул палец в пустую яму и оглушительно рявкнул:
– Что это такое, мать твою так? Я тебя спрашиваю!
Лёша, в лице у которого не осталось ни кровинки, вжал голову в плечи и, не смея поднять глаз на разгневанного шефа, лишь жалобно скривился и слабо шевельнул пепельными губами, словно потерял дар речи.
А всё более входивший в раж Иван Саныч, уже не сдерживая себя и не стесняясь присутствием двух десятков зрителей, – а точнее, напротив, вдохновляясь тем, что на него смотрят, им восхищаются, его боятся, – орал всё громче, трясясь всем своим тучным, разморенным на жаре телом и меча громы и молнии на скорчившегося у его ног маленького, плюгавого, жалкого человечка, которого сам же только что хвалил:
– Ты что ж это, поганец, гадёныш, сукин сын, вообще оборзел?! Ты забыл, кто ты есть на этом свете, кем ты был, из какого дерьма я тебя вытащил?! Забыл, сволочь, кто тебя человеком сделал, ввёл тебя, бездарь, в науку, определил на руководящую должность! Забыл всё это, да?! Отвечай, ничтожество! Отвечай, гнида!
Смятый, раздавленный, расплющенный Лёша, понимая, что отмалчиваться и дальше опасно – себе же хуже сделаешь, – по-прежнему не решаясь взглянуть на разъярённого хозяина, чуть слышно промямлил:
– Вы, шеф… Только вы… Всем вам обязан… Всю свою жизнь бога за вас молить буду…
Но тот прервал его, вновь уперев толстый, как сосиска, палец в раскоп и возопив пуще прежнего:
– Так какого же хрена ты тут делаешь?! Для чего ты мной здесь поставлен? Не для того, чтобы водку жрать и девок щупать, а чтобы работать не покладая рук и руководить этим сбродом. А ты чем занят, бездельник, оболдуй, пустозвон? Языком только трепать мастер и липовые отчёты составлять… Вытурю к чёртовой матери! Мне такие работнички не нужны. Неужели ты, дурья твоя башка, вообразил, что мне некого поставить на твоё место, что ты прям такой незаменимый?..
– Незаменимых у нас, как известно, нет, – решился вставить Рыгорыч, тот самый козлобородый вития, возгласы которого слышали утром Юра и Паша и который был теперь в свите «солнца отечественной археологии».
«Солнце» метнуло на него косой взгляд и, вновь переключившись на несчастного Лёшу, продолжило свою мысль:
– У меня таких, как ты, пруд пруди. Достаточно мне только поманить, пальцами щёлкнуть – и сбегутся гуртом, на задних лапках, готовые служить мне верой и правдой. Я одним своим словом, одним взглядом могу осчастливить человека, возвысить, вознести до небес. А могу, если пожелаю, уничтожить, смешать с грязью, раздавить, как таракана. Понимаешь ты это, голова садовая?
Опытный и ушлый Лёша, уловив своим сверхъестественным чутьём, что гнев начальника начинает понемногу остывать, усиленно закивал и, отважившись наконец взглянуть ему в лицо, пролепетал с покаянным и умоляющим видом:
– Да, конечно… понимаю, шеф… Вы правы, как всегда… Кругом я виноват… нет мне прощения…
Иван Саныч посмотрел на него сверху вниз смягчившимся, уже не метавшим молнии взглядом и снисходительно усмехнулся.
– Ну, так уж и быть, прощаю на этот раз. Отходчивый я. А вы пользуетесь этим и чёрт-те что творите… Но запомни, Лёха, если ещё хоть раз повторится такое, – его глаза вновь на мгновение вспыхнули холодным, стальным блеском, а тон стал твёрдым и жёстким, – пеняй на себя. Ты меня знаешь: я могу миловать, но умею и казнить! Многие имели возможность убедиться в этом…
– Что вы, что вы, шеф! – зачастил Лёша, смиренно заглядывая в грозные хозяйские очи масляным, увлажнившимся взором. – Я всё понимаю. Мне два раза повторять не нужно… Я исправлю свою оплошность. В лепёшку расшибусь, чтобы угодить вам. Чтобы вы были мною довольны… Мне так жаль, я так раскаиваюсь, что напортачил тут сегодня…
Иван Саныч опять ухмыльнулся и потрепал верного слугу за ухо, от чего тот просиял и аж глаза зажмурил от удовольствия, точно нашкодивший кот, которого, посердившись, приласкал подобревший хозяин.
– Ты не жалься мне тут и не кайся, а дело делай. Гони давай сюда этих бандерлогов – я хочу посмотреть, как они работают. И поживее! Мне некогда ждать, куча дел ещё есть…
Лёше не нужно было повторять дважды. Шеф ещё не договорил, а его уже и след простыл: он стремглав, не чуя под собой ног, понёсся исполнять распоряжение.
Иван Саныч, лицо которого постепенно приняло обычный здоровый, румяный окрас, широко, во весь рот улыбнулся и, полуобернувшись к своим сопровождающим, веско произнёс:
– Вот так вот, уважаемые, и руководим научной деятельностью. А что делать? Другого языка эта публика не понимает. Такой это народ! Привык к кнуту… Хотя и пряник иногда нужен, как же без этого?
Лица присутствующих немедленно, как по команде, также расплылись в угодливых, подобострастных улыбках, а головы усиленно закивали, так, чтобы у шефа, не дай бог, не возникло подозрения, что кто-то не согласен с ним. Исключение составлял лишь Рыгорыч, стоявший с недовольным и пасмурным видом и даже не пытавшийся изобразить радость и удовольствие в связи с приездом «главного» и согласие с его тезисами. Видимо, он был здесь единственный, кому по какой-то неведомой причине было дозволено быть самим собой и выказывать своё истинное отношение к происходящему.
Но его отношение, по-видимому, совершенно не интересовало Ивана Саныча. Он лишь мимоходом, безразлично скользнул по угрюмой физиономии Рыгорыча, словно того и не было, и, чуть нахмурясь, бросил взгляд по сторонам.
– Ну, где там этот бездельник? Долго мне ждать?
Долго ждать не пришлось. Лёша, прекрасно зная, что его шеф, как и любой уважающий себя начальник, любит, чтобы его распоряжения выполнялись молниеносно и крайне болезненно реагирует на малейшее промедление со стороны подчинённых, действовал с поразительной энергией и сноровкой. С помощью нескольких своих подручных (и по совместительству собутыльников) он за считанные минуты переловил почти всех практикантов, которые по своей студенческой беспечности и легкомыслию не удосужились укрыться как следует и слонялись мелкими группками неподалёку, часто в пределах видимости, в результате чего быстро и без особого труда были блокированы и схвачены ретивым Лёшей, которому страх перед грозным руководителем придал ещё большей резвости, и его верными соратниками. Избежать пленения удалось лишь самым предусмотрительным, вовремя принявшим меры предосторожности и скрывшимся в бесчисленных окрестных зарослях, где их не смогла бы отыскать даже самая опытная и чуткая ищейка.
Пойманные же, унылые, понурые, расстроенные, были, как стадо баранов, с окриками и понуканиями загнаны в яму и, вооружившись копательными принадлежностями, присоединились к Владику и его напарнику, всё это время ударно, не разгибаясь и обливаясь потом, трудившимся на глазах у самого Ивана Саныча, который, правда, вряд ли обратил внимание на их титанические усилия. Но для Владика и его безвестного старательного друга это, очевидно, было не так уж и важно: их грела, утешала и вдохновляла, наполняя гордостью и умилением, одна лишь мысль, что они работают пред очами великого, блистательного, несравненного Ивана Саныча!
Тот между тем, наблюдая, как раскоп наполняется людьми, вяло, явно без всякой охоты принимавшимися за работу, вновь ощутил угасшую было ярость. Лицо его опять покраснело и разбухло, глаза округлились и засверкали, и, найдя новый объект для своего гнева, он заорал что было мочи, явно играя (как обычно, впрочем) на публику:
– Ах вы паразиты, лодыри, лежебоки! Вы совсем, я смотрю, охренели. Вконец обленились и разложились тут. Вы только баб умеете трахать, а потрудиться на благо Родины никто не хочет. Что, страх потеряли?.. Так я покажу вам щас мать Кузьмы! Я научу вас работать! Вы у меня тут с рассвета дотемна пахать будете, жить будете в этом сраном раскопе. Час на обед и отдых – и снова вкалывать. И так каждый день, до конца практики. Чтоб до кровавого пота!.. А ты проследишь, – он упёрся в Лёшу пылающим взором, от которого тот снова весь съёжился и затрепетал. – Головой своей отвечаешь, ясно тебе?.. Учти, Лёха, ещё один прокол – и вылетишь отсюда, как пробка. Не посмотрю на все твои прошлые заслуги и верную службу. За безалаберность, лень и наплевательское отношение к делу буду карать беспощадно, по всей строгости…
Тут его негодующая речь прервалась, и он, ещё больше побагровев и выпучив глаза, вдруг зашёлся долгим натужным кашлем, сотрясшим всё его крупное, полнокровное тело. Несколько раз кашель утихал было, и Иван Саныч пытался продолжить говорить, но вновь начинал задыхаться и хрипеть, размахивая руками и сердито притопывая ногой.
Окружающие реагировали на это по-разному. Люди из свиты – с показным сочувствием и беспокойством, едва скрывая так и рвавшиеся наружу усмешки. Студенты, силком загнанные в яму и вынужденные интенсивно, в грязи и в поту, работать на солнцепёке, – с нескрываемым злорадством и издёвкой, исподволь ухмыляясь и понимающе перемигиваясь между собой. Юра вообще был равнодушен к происходящему, глядя на всё это глазами стороннего наблюдателя, силою обстоятельств оказавшегося свидетелем чужих разборок, совершенно его не касавшихся и вызывавших у него в лучшем случае праздное любопытство. И только Лёша и Владик со своим другом не спускали с шефа тревожных, соболезнующих, преданных взглядов, готовые в любой момент, по первому требованию броситься ему на помощь, в случае если бы таковая оказалась необходимой.
Но, к счастью, она не понадобилась. Всё обошлось. Иван Саныч наконец прокашлялся и, обведя кругом себя затуманенными, слезящимися, будто невидящими глазами, с натугой прохрипел:
– Лёша!
Лёша тут как тут – прямая спина, руки по швам, внимательный, ничего не упускающий, искательный взгляд.
– Слушаю, шеф!
– Устал я сегодня, вымотался, – проговорил Иван Саныч слабым, прерывающимся голосом, покачивая головой и тяжко отдуваясь. – Всё дела, дела… ни минуты покоя… Служу Родине, не жалея сил… А тут ещё жара эта, чёрт бы её побрал… Дышать невозможно… И ты ещё ко всему прочему расстроил меня! Относишься к своим обязанностям халатно, работаешь спустя рукава, абы как…
– Простите, шеф… – пискнул было Лёша с сокрушённым видом, виновато понурив голову.
Но хозяин резко оборвал его:
– Заткнись и слушай меня, когда я говорю! Повторяю: работаешь из рук вон плохо! Распустился ты, Лёха, расслабился. Привык к моей доброте да ласке, вот и обнаглел. Вообразил, что тебе всё позволено, что можешь жить, как хочешь, что ты царь горы… А вот и ошибаешься, дружок: царь горы – это я! И без меня, без моей милости и поддержки ты – никто, пустое место, зеро. И нихрена ты не можешь и не смеешь без моего позволения. И я, если только захочу, в любой момент, одним своим словом, одним жестом могу уничтожить тебя, стереть в порошок, снова превратить тебя в то ничтожество, каким ты был когда-то…
– Не надо, шеф, – проскулил Лёша, весь согнувшись, сжавшись, уронив голову ещё ниже и всей своей хилой, согбенной фигуркой являя как бы воплощённое сожаление и раскаяние.
И Иван Саныч, то ли действительно смилостивился, глядя на это скорчившееся у его ног жалкое подобие человека, то ли просто утомился и спешил убраться отсюда поскорее, не стал продолжать свои укоры, слегка усмехнулся и снисходительно бросил с высоты своего величия:
– Ладно уж, прощаю. Добрый я сегодня… Но в другой раз берегись, – тут же оговорился он, покрутив у Лёшиного носа толстым волосатым пальцем, унизанным массивным золотым перстнем с блестящим, прозрачным как слеза камушком. – Моё терпение не безгранично, и не советую тебе испытывать его. Ещё хоть раз замечу за тобой что-то подобное – башку оторву! Ты меня знаешь, я шутить не люблю и слов на ветер не бросаю, в отличие от некоторых…
Лёша, с просиявшим лицом и радостно вспыхнувшим взглядом, закивал головой так активно, что казалось, она сейчас отвалится.
Иван Саныч снова метнул взгляд по сторонам и тут вдруг впервые обратил внимание на Юру, стоявшего неподалёку и со смешанным чувством любопытства и отвращения следившего за разыгравшейся у него на глазах сценой.
Шеф, окинув его фигуру с головы до ног, нахмурился и перевёл вопросительный взор на Лёшу.
– А это ещё что за молодец? Почему не в раскопе? Стоит руки в брюки…
– Это не наш, – поспешил объяснить Лёша. – Так, приблудный. Прибились тут двое каких-то на днях. Сам не знаю, кто такие.
– Так надо выяснить, – сказал Иван Саныч, не спуская с Юры колючего, подозрительного взгляда. – Вот, получается, ещё одна недоработка у тебя: ошивается в лагере хрен знает кто, шантрапа всякая, чужаки. А ты даже не удосужился выяснить, кто это такие. А вдруг это чёрные копатели! Ты же знаешь, это мои злейшие враги. Я всё делаю для того, чтобы извести это проклятое племя… Ох, Лёха, Лёха, расстроил ты меня сегодня! – помотал шеф головой, укоряющее глядя на своего подчинённого. – В таком хорошем настроении ехал я сюда, ждал, что ты порадуешь меня. А уезжать вот приходится… Короче, недоволен я тобой, очень недоволен. Я тебя предупредил, а ты делай выводы. Иначе придётся принимать меры. Крутые меры!..
Лёша собрался было вновь скорчить покаянную мину и забормотать дежурные извинения, но в этот момент у шефа зазвонил телефон, и он, мгновенно забыв о своём незадачливом прихвостне, с жаром отдался общению с какой-то, по всей видимости гораздо более важной и высокопоставленной персоной, судя по его в одну секунду изменившемуся тону, выражению лица и даже позе.
– А-а, Сергей Николаич! Здравствуйте, здравствуйте! – пропел он необычным в его устах сладким, медоточивым голоском, и лицо его расплылось в широкой лучезарной улыбке, как будто осветившей всё вокруг. – Очень рад вас слышать… А я на раскопки к себе заехал, воспитываю вот молодое поколение, лодырей этих… Да и не говорите, Сергей Николаич, совсем от рук отбились, отлынивают от работы как только могут… Да-да, полностью согласен с вами: построже с ними надо. Дисциплина и ещё раз дисциплина. Жесточайшая! Долиберальничались уже в своё время, чуть страну не проср… – увлёкшийся Иван Саныч осёкся, кашлянул и продолжал в прежнем тоне: – В общем, хватит миндальничать. Возрождать нужно лучшие традиции, давно пора. А то расплодилось тунеядцев, вообще некому скоро работать будет… Вы совершенно правы, надо что-то делать. И уже делается. У нас всё-таки правительство, слава богу, работает, в отличие от некоторых наших соседей… Ну да, ну да, конечно, Сергей Николаич, конечно, без строгости нельзя. По-хорошему ведь не понимают, принимают это за слабость. Ну что ж тут поделаешь, народ такой! Сам не понимает своей пользы, привык к железной руке…
После этого Иван Саныч смолк и некоторое время внимательно слушал собеседника, периодически согласно тряся головой и то и дело порываясь вставить словцо, но всякий раз обрывая себя. Глаза его при этом сверкали всё ярче, лицо вновь озарилось счастливой сияющей улыбкой, и, наконец, точно услышав что-то чрезвычайно забавное и остроумное, он разразился громким, если не сказать громовым, раскатистым смехом, таким бурным и продолжительным, что его лицо и шея снова залились краской, а на глазах выступили слёзы.
Окружающие с почтительным вниманием, затаив дыхание, кое-кто даже слегка изогнувшись, смотрели и слушали, как общаются между собой сильные мира сего, пытаясь угадать, что могло так рассмешить Ивана Саныча. И только Рыгорыч по-прежнему стоял тёмный как туча и брюзгливо бубнил что-то себе под нос.
Лёша махал руками, делал страшные глаза и беззвучно шикал на студентов, которые с нахальными ухмылками пялились на беседующего шефа и бросали время от времени язвительные и в большинстве своём мало приличные реплики.
Вскоре, однако, гомерический начальственный хохот оборвался, и Иван Саныч, став вдруг серьёзным и даже хмурым, чётко, с расстановкой проговорил:
– Так, значит, я могу рассчитывать, что моя инициатива пройдёт? Правительство и вы лично поддержите?.. Превосходно! Просто замечательно! Огромное вам спасибо!.. Да нет, что вы, Сергей Николаич, в вашем одобрении и поддержке я не сомневался ни секунды. Я знаю, что на все разумные предложения всегда следует благоприятный ответ с вашей стороны. Вы настоящий государственный муж и патриот! Честный, порядочный, прозорливый. Счастье для страны, когда ею руководят такие люди, как вы… Да, да, понимаю, Сергей Николаич. До свиданья, всего самого доброго! Привет супруге… И ещё раз спасибо вам! От всей нашей славной археологической братии!
Закончив разговор с важным лицом, Иван Саныч некоторое время стоял с задумчивым, сосредоточенным, даже немного мечтательным выражением, как будто под впечатлением от общения. После чего окинул присутствующих, не сводивших с него горевших любопытством глаз и напряжённо ожидавших, что он скажет, прищуренным, чуть насмешливым взглядом и, выдержав многозначительную паузу, веско произнёс:
– Ну что ж, как я и предполагал, инициированный мною закон о чёрных копателях будет принят в самое ближайшее время. Это уже точно! То, о чём я так долго говорил, за что так упорно ратовал, в чём настойчиво убеждал наших законодателей, наконец услышано на самом высоком уровне и вот-вот будет воплощено в жизнь. И после этого в нашей археологии всё пойдёт совсем по-другому, по-новому. Не то, что сейчас! Дадим этим мерзавцам по рукам так, что у них раз и навсегда пропадёт желание заниматься своими грязными, противозаконными делишками. Сделаем так, что земля будет гореть у них под ногами, и они и думать забудут о том, чтобы таскаться по лесам со своими причиндалами!
Последние слова Иван Саныч произнёс на высокой, патетической ноте и почему-то посмотрел при этом, причём крайне недружелюбно, с явной неприязнью, на Юру, по-прежнему стоявшего чуть поодаль в непринуждённой позе и спокойно и безучастно, чуть исподлобья взиравшего на главного археолога. Что-то в нём, по-видимому, не понравилось шефу, – он зыркнул по Юриной фигуре ещё более враждебным, отталкивающим взглядом и, всё более воодушевляясь и распаляясь, продолжил свой темпераментный спич:
– Да, пора, наконец, положить конец этому безобразию. И мы этот конец положим! Чего бы нам это ни стоило. Какие бы усилия ни пришлось для этого приложить. Дело стоит того… Потому что это святое дело! Да, да, святое, я не преувеличиваю. Нужно очистить нашу землю от этих паразитов! И как можно скорее, в предельно сжатые сроки. Время не терпит. Нечего, как это – чего уж там греха таить – водится у нас, раскачиваться, рассусоливать и тянуть чёрт знает сколько. Потому что это преступники! Самые настоящие преступники, с которыми необходимо вести такую же борьбу, как с ворами и убийцами. Чёрные копатели ничем не лучше. В чём-то даже хуже. Они нагло, подло, цинично расхищают наше национальное богатство, наше наследие, наше прошлое! А что может быть дороже этого? Это бесценно!.. А значит, мы должны твёрдо, как скала, встать на защиту нашей истории, наших предков. Не быть Иванами, родства не помнящими. Мы обязаны встать на пути у этих негодяев. Им нужно нанести такой удар, от которого они уже не оправятся. Который похоронит их раз и навсегда, чтобы и духу их больше не было. Тунеядцев уже прижучили, теперь пора взяться за этих прохвостов… Вот так вот!
Иван Саныч перевёл дыхание, отёр со лба выступившие на нём капли пота и вновь обвёл окружающих зорким, пронзительным взором, будто проверяя, какое впечатление произвела на них его речь. И удовлетворённо кивнул, увидев восхищённые лица, льстивые, заискивающие улыбки, широко распахнутые, горевшие верноподданическим энтузиазмом глаза.
И только Рыгорыч несколько портил картину, выглядя резким диссонансом на фоне всеобщего восторга и обожания. Он, как и прежде, был хмур, угрюм, чем-то неудовлетворён, что выражалось в мрачных взглядах, бросавшихся им вокруг, и невнятном сердитом брюзжании, издававшимся им.
Но, вероятно, Рыгорычу отчего-то было разрешено больше, чем остальным, так как его нескрываемое, демонстративное недовольство, которое явно не сошло бы с рук другому, ему дозволялось. Иван Саныч лишь на секунду сдвинул брови, когда его взгляд скользнул по кислой, скривившейся физиономии Рыгорыча, и, очевидно, тут же забыл о нём, как о чём-то незначительном и малоинтересном, что не заслуживает особого внимания.
Затем его светлый, благостный взор опять упал на сгрудившихся в яме практикантов, которые, пользуясь тем, что начальство на время забыло о них, немедленно бросили работу и с интересом наблюдали за происходившим на поверхности земли, балагуря и отпуская солёные остроты. Увидев такую безалаберность и откровенную наглость, попахивавшую явным неуважением к власть предержащим, Иван Саныч вновь вспыхнул, как солома, и взревел громовым голосом:
– Да что ж это такое?! Вы совсем охренели, что ли, бандерлоги? Вообще совесть потеряли? Для вас, гляжу, уже ничего святого в этой жизни нет?.. Я, я сам, собственной персоной, приехал к вам, бездельникам, разоряюсь тут перед вами битый час, учу вас, одноклеточных, уму-разуму… А вы что? Зубы скалите и рожи корчите!.. А ну за работу, мать вашу разэтак! – взвизгнул шеф, покраснев, как помидор, и вылупив налившиеся кровью глаза. – Я с вами нянчиться больше не буду! Раз не понимаете по-хорошему, будет по-плохому. Не хотите работать нормально, будете ишачить из-под палки, как римские рабы. Это я вам обещаю! Лёха, проследишь!
– Слушаюсь, шеф! – вытянувшись по струнке, звонко выкрикнул Лёша, внутренне содрогаясь и трепеща, как лист на ветру, в страхе, как бы вновь возгоревшийся вельможный гнев опять не обратился против него.
Однако его опасения были напрасны. Негодование и ярость Ивана Саныча на этот раз были направлены исключительно против неблагодарных, никчёмных, бесшабашных студентов, почему-то упорно не желавших работать задарма и всеми возможными способами норовивших увильнуть от тяготившей их повинности. Он вопил, брызгал слюной, размахивал руками, топал ногами и бегал по краю раскопа, грозя сжатым кулаком столпившимся внизу «тунеядцам», которые, стиснув зубы, с издевательскими усмешками смотрели на него, спокойно ожидая, когда буря утихнет.
И она действительно вскоре стала утихать. Движения шефа становились всё менее энергичными, голос слабел и всё чаще срывался, яркий кирпично-красный цвет лица бледнел. Какое-то время он ещё продолжал ураганить и метаться туда-сюда, но уже как-то без огонька, будто по инерции. И, наконец, остановился, постоял несколько секунд, будто охваченный внезапным раздумьем, и, тряхнув головой, медленно двинулся сквозь толпу своих приближённых, которые почтительно расступались и давали ему дорогу.
– Ф-фу, устал я сегодня, переутомился, – совсем другим голосом, как будто не своим – негромким, размеренным, спокойным, – говорил он, мимоходом пробегая взглядом по обращённым к нему внимательным, предупредительно улыбавшимся лицам. – Ведь день на ногах, в трудах и заботах. И если б только этот день! Работаю ведь на износ, света божьего не вижу. Верчусь, как белка в колесе. Даже ем на бегу, урывками… И сплю обычно, как простой студент, как и вы все, в палатке, на голой земле, подложив под голову какое-то тряпьё… Потому что я, в отличие от многих других, демократичен, не задираю нос и не отрываюсь от масс. Я вместе со своим народом, я часть его, как говорится, плоть от плоти…
С этими словами, относившимися уже будто не к окружающим, а к самому себе, Иван Саныч приблизился к своей машине, большому чёрному внедорожнику с тонированными стёклами, и коротко скомандовал водителю:
– В гостиницу.
Затем мельком взглянул на трусившего за ним полусогнутого Лёшу и, значительно шевельнув бровью, обронил:
– Смотри мне тут! Чтоб всё было… Ну, короче, ты понял.
– Понял, шеф! – немедленно отозвался Лёша, открыв заднюю дверцу и согнувшись ещё ниже. – Всё будет безупречно, идеально… Вы останетесь довольны мной. Я тут в лепёшку расшибусь…
Иван Саныч, уже явно не слушая его, равнодушно кивнул и, поместив своё увесистое холёное тело на мягкое кожаное сиденье, небрежно махнул верному слуге рукой. Тот, воскликнув: «До свиданья, шеф! Счастливого пути!», захлопнул дверцу. Машина тут же тронулась с места и, понемногу набирая ход и чуть покачиваясь на ухабах, покатилась по длинной, убегавшей вдаль и затем углублявшейся в лес просёлочной дороге. И всё то время, пока она была в поле зрения, Лёша глядел ей вслед влюблёнными, радостно поблёскивавшими глазами и делал рукой плавные, размашистые прощальные движения.
После отъезда высокого гостя ещё некоторое время сохранялась напряжённая, гнетущая атмосфера, точно после стремительно пронёсшегося разрушительного смерча. Все говорили полушёпотом, насторожённо оглядываясь, словно опасаясь, что их кто-то может подслушать. И даже движения у всех поначалу были какие-то скованные, несмелые, заторможенные. Настолько велики были авторитет и значение уехавшего вельможи, что даже теперь его незримое присутствие как будто ощущалось всеми. В тускневшем, пронизанном косыми лучами вечернего солнца воздухе словно бы всё ещё носилась его крупная мясистая физиономия с выпученными глазами и разинутым ртом, а в ушах по-прежнему стоял его резкий, крикливый, громогласный баритон.
И лишь спустя какое-то время люди стали оттаивать и приходить в себя. Снова то тут, то там зазвучал оживлённый говор, а затем и смех. Злопамятные студенты, и не только, стали сбиваться в стайки и горячо обсуждать всё бывшее только что, крайне непочтительно пародируя и передразнивая посетившее их и устроившее им взбучку значительное лицо, причём делали это порой довольно правдоподобно, так, что получалось почти неотличимо от оригинала.
И, как ни странно, верный Лёша, «око государево», обязанный вроде бы немедленно и жёстко пресечь это безобразие, казался совершенно безучастен к происходившему, был словно глух и слеп и сам только что не участвовал в этом.
И только восторженный и глупый Владик, вылезший наконец из раскопа с натруженными, кое-где стёртыми до крови руками, которых он после двух часов беспрерывной напряжённой работы почти не чувствовал, бродил, пошатываясь от усталости, по лагерю и с изумлённым, недоумевающим видом слушал, как все без исключения только и делают, что на все лады высмеивают, вышучивают, поносят, чуть ли не с грязью смешивают глубоко, искренне, истово уважаемого и почитаемого им Ивана Саныча.
Не примкнул к общему веселью – правда, по другой причине – и Юра. Ему были одинаково безразличны – а порой и отвратительны – не только бушевавший тут недавно сановный хам и его подобострастно-молчаливое окружение, но и те, кто в его присутствии не смели и пикнуть, стояли, уткнув глаза в землю, а теперь, когда опасность миновала, вдруг осмелели и развернулись вовсю.
Так же равнодушен и отстранён от всего вокруг был водитель «пазика» – апатичный, замкнутый мужик со скучающим, непроницаемым выражением лица, стоявший возле своей машины и куривший цигарку, крепкий запах которой разносился далеко окрест. Заметив его и вспомнив, что его зовут Палыч, Юра понял, что это именно то, что нужно было ему и Паше, и решил поговорить с водилой. Но, подойдя к нему и поздоровавшись, не сразу перешёл к делу, а не смог хотя бы вскользь не затронуть происшедшее только что у них на глазах.
– А это кто ж такой? – спросил Юра, мотнув головой в ту сторону, куда укатило на своём шикарном авто высокое начальство. – Важный такой. Переполошил тут всех, распёк…
Водитель, по-прежнему с бесстрастной миной на лице, выпустил дым изо рта, плюнул сквозь зубы и, мельком взглянув на Юру, проскрипел:
– Да этот, самый главный тут у них… Вот не помню точно, как его, беса, кличут? – Водила закатил глаза кверху и задумался, припоминая. – То ли Дерзкий, то ли Мерзкий… Да, вроде как-то так.
Юра качнул головой и задал вопрос, занимавший его гораздо больше, чем фамилия уехавшего владыки археологов:
– Вы, я слышал, завтра в город собираетесь?
Палыч кивнул и, в очередной раз затянувшись, хрипло раскашлялся.
Юра подождал, пока он прокашляется, и снова спросил:
– Подбросите нас с товарищем?
Водила скользнул по нему красными, слезившимися от едкого дыма глазами и опять кивнул.
– Добро.
Быстро и успешно уладив этот вопрос, Юра поспешил отойти от окутанного смрадными, тошнотворными клубами шофёра, так как почувствовал, что от этого ядрёного самосада у него начинает кружиться голова.
В лагере всё было так же, как и минувшим вечером, – загорелись костры, вокруг них разместились шумные компании, стоял бесконечный, несмолкаемый гомон и разноголосица. И Юра повёл себя так же, как накануне: ни на кого не глядя, ничего не замечая, задумчивый и замкнувшийся в себе, он проследовал в свою палатку, намереваясь поскорее заснуть и хотя бы на время сна забыть обо всём, что тревожило и не давало ему покоя наяву.
Но, очутившись в палатке, он, несмотря на царивший в ней мрак, сразу же определил, что здесь есть ещё кто-то. И этот кто-то явно не Паша. Юра потянулся было за фонариком, однако его остановил тихий, мягкий женский голос:
– Не надо. Это я.
Юра замер. Сердце его забилось сильнее. Он медлил, не решаясь двинуться с места.
– Надеюсь, ты не против, что я забралась к тебе без спросу? – вновь прозвучал в темноте голос невидимой гостьи, в котором слышалась едва уловимая усмешка. – У тебя здесь так уютно…
Юра всё стоял на месте, точно колеблясь. Хотя прекрасно понимал, что колебания в данном случае совершенно неуместны.
– Ну что же ты? – в голосе девушки прозвучали на этот раз лёгкое нетерпение и призыв. – Смелее, сталкер! Это не страшно…
Его губы тронула кривая улыбка. В висках застучала кровь. Он глубоко вздохнул, тряхнул головой и шагнул вперёд.
X
Автомобиль медленно двигался по узкой, неровной лесной дороге, стиснутой с обеих сторон плотными чёрными зарослями. Жёлтый бледноватый свет фар выхватывал из темноты то корявый приземистый куст, вылезший почти на самую дорогу и путавшийся под колёсами, то длинную, опушённую густой хвоей еловую ветвь, мягко, с тихим шуршанием касавшуюся поверхности проезжавшей машины, то мощный кряжистый ствол, временами возникавший на поворотах и проплывавший у самых окон. Но за пределами этого рассеянного, метавшегося при движении из стороны в сторону освещения царил глубокий, непроглядный мрак, который не в силах была одолеть висевшая в небесной выси холодная серебристая луна, скудно мерцавшая своим призрачным, заимствованным светом.
Иван Саныч, вальяжно развалясь на заднем сиденье, раз за разом припоминал недавнюю сцену, произнесённые им речи, его, услышанный всеми, разговор с Сергеем Николаичем, всеобщий восторг, восхищение, умиление, ужас – все те многообразные, смешанные чувства, которые он привык вызывать у окружающих. И чем дольше он думал об этом, тем шире растекалась по его лицу удовлетворённая, высокомерная улыбка, тем сильнее распирало его довольство собой, гордость за себя и свои достижения, за всё то, чего он добился в жизни и чего ещё намеревался добиться. Потому что его планы на будущее были весьма обширны и амбициозны, практически безграничны. Он был не из тех людей, которые останавливаются на достигнутом, складывают руки и текут по течению, отдавшись на волю неверного, изменчивого случая. Иван Саныч привык быть хозяином своей судьбы, он всегда шёл вперёд и только вперёд, не задерживаясь, не сворачивая с заранее определённого, точно просчитанного прямого и единственно верного пути, не задумываясь, не сомневаясь и не колеблясь, отчётливо видя перед собой заветную, вдохновлявшую его цель, ради которой стоило постараться, поизворачиваться, попотеть. Он сделал себя сам, самостоятельно, без всякой поддержки и протекции, исключительно благодаря своим способностям, талантам, бешеной энергии, железной воле и невероятному честолюбию поднялся по карьерной лестнице до самых вершин власти, до научного, а затем и политического Олимпа. И не было во всём мире той силы, которая способна была бы сбросить его с этих сверкающих, головокружительных высот, на которых он утвердился всерьёз и надолго, где он чувствовал себя спокойно, уверенно и комфортно, где он был свой, такой же, как и все прочие, обитавшие там…
Машину вдруг сильно тряхнуло на ухабе, и замечтавшийся, ушедший в свои сладкие думы Иван Саныч, потеряв равновесие, завалился набок. Выпрямившись, он сердито буркнул в спину водителю:
– Нельзя ли поосторожнее? Не дрова везёшь.
– Простите, шеф! – попытался оправдаться шофёр. – Дорога отвратительная. Сам не вижу, куда еду…
– Ладно, поговори мне ещё! – оборвал его начальник, хмуря брови и кривя рот. – За дорогой лучше следи, шляпа.
Вновь удобно устроившись на сиденье, Иван Саныч попытался опять отдаться приятным, гревшим ему душу раздумьям, однако снова настроиться на эту волну уже не сумел. По-видимому, произошёл какой-то сбой в системе, и вместо позитивных, духоподъёмных размышлений в голову ему полезла всякая дрянь – воспоминания о промахах, неудачах, оплошностях, провалах, которые хотя и не в очень большом количестве, но всё же имели место и в его в целом на редкость благополучной, состоявшейся жизни, образуя редкие тёмные пятна на общем светлом, сияющем фоне. И вот теперь по вине растяпы водителя именно эти безобразные чёрные кляксы совершенно неожиданно, не считаясь с его волей, выступили на первый план и живо напомнили ему те малоприятные, порой критические моменты его жизни, о которых он предпочёл бы забыть. Те моменты, когда над его головой собирались тучи, когда всё висело на волоске, когда его карьера, такая успешная, стремительная, блестящая, вызывавшая у всех знавших его восхищение и зависть, могла оборваться в одно мгновение, а он – оказаться на самом дне, на обочине, жалких задворках жизни, в вечной тени, в тоске и отчаянии…
Тут Иван Саныч, точно стряхивая с себя эти мрачные, депрессивные думы – в общем-то совершенно не свойственные ему и посещавшие его лишь изредка и на очень короткое время, как будто случайно, – мотнул головой, испустил глубокий вздох и огляделся вокруг. На его красных, мясистых, плотоядных губах снова заиграла самодовольная, победительная улыбка. Нет, это вздор! Это невозможно. Этого никогда не случится. Пусть бездари и неудачники прозябают на периферии жизни, в безвестности и убожестве, хныкая и жалуясь на свои беды, в которых они сами же и виноваты, и в бессильной злобе осуждая и проклиная весь мир. А он-то совсем другой! Он привык к победам, достижениям, успехам, триумфам. Эта вечная, непрекращающаяся погоня за удачей возбуждает и пьянит его, а временные трудности и препятствия, порой возникающие на пути, лишь раззадоривают и закаляют его, умножают его энергию, усиливают напор, делают его ещё сильнее, агрессивнее, беспощаднее к себе и к другим. И эта бешеная гонка, это постоянное преодоление, ожесточённая, звериная борьба за существование и за место под солнцем, очевидно, будут продолжаться до самого его конца, до последнего его вздоха, до тех пор, пока в нём теплится жизнь. Потому что иначе он жить не может и не хочет, жизнь без успеха, власти и величия ему не нужна, жизнь без всего этого лишена всякого смысла, пуста, скучна и уныла. А он привык жить ярко, широко, роскошно, и жить иначе не согласится ни за что, и никогда не свернёт со своего – единственно правильного и возможного для него – пути…
И снова раздумья шефа были внезапно прерваны. На этот раз тем, что машина вдруг прекратила своё и без того совсем неспешное движение и остановилась. Иван Саныч, вынужденный отвлечься от своих дум, нахмурился и недовольным тоном спросил:
– Ну что там у тебя опять такое?
Водитель несколько секунд не отвечал, напряжённо всматриваясь вперёд, на расстилавшееся перед автомобилем туманное световое пятно, с трудом рассеивавшее подступавший со всех сторон мрак. Потом обернулся к начальнику и не совсем твёрдо произнёс:
– Нам что-то перегородило дорогу.
Иван Саныч фыркнул.
– Что именно?
Шофёр помялся, снова пристально вгляделся в лобовое стекло, озарённое блёклым отсветом фар, и не очень уверенно протянул:
– Да вроде как бревно какое-то… Взглянуть бы надо.
Иван Саныч сдвинул брови и резко, отрывисто рыкнул:
– Так посмотри, едрить твою мать! Или я, по-твоему, должен это делать?
– Нет, конечно, – глухо, в нос, пробормотал водила. – Сейчас я посмотрю, шеф.
Он вылез из машины, а хозяин, глядя ему вслед, покачивал головой и возмущённо шептал:
– Ну что за народ! Ни на что сами не способны. Шагу не могут ступить без указания сверху. Как дети малые, ей-богу!..
И, вновь попытавшись отдаться своим мыслям, он откинулся на спинку сиденья и продолжил уже про себя: «Нет, не дорос ещё наш народ до демократии. Ох, не дорос! Пока что явно нуждается в опеке и мудром руководстве. И мы это руководство ему обеспечим. Пока хватит наших сил… Дисциплина и ещё раз дисциплина!» – произнёс он свою любимую фразу, которую повторял много раз в публичных выступлениях, с высоких трибун и в приватных, неформальных разговорах. – «Причём жесточайшая. Это основа основ, фундамент нашего государства. Альфа и омега! Без этого нельзя. Без этого пропадём, загубим страну…»
Размышления государственного человека были прерваны вернувшимся шофёром, который заглянул в салон и с сокрушённым видом пробормотал:
– Шеф, там это, значит… дерево упало на дорогу… Аккурат посерёдке легло. Никак его, заразу, не объедешь.
Иван Саныч чертыхнулся и уставил на водилу широко раскрытые, округлившиеся глаза.
– Так убери его к чёртовой матери! Чего ты ждёшь? И шевелись давай! Мне время дорого, некогда тут торчать.
Водитель горестно вздохнул и замотал головой.
– Так ствол здоровый, толстый! Мне одному его не сдвинуть. Никак! Я и так и эдак попробовал – нет, не поддаётся, стерва. Лежит, как влитой!.. Вот коли б мы вдвоём…
Иван Саныч насупился и процедил сквозь зубы:
– Твою мать!..
Его охватило сомнение: прилично ли будет ему, профессору, академику, депутату, гордости и славе отечественной науки и политики, вместе с каким-то шоферюгой тягать бревно на пустынной лесной дороге? Как это будет выглядеть со стороны? Очевидно, не очень презентабельно. Благо хоть, никто не увидит…
Он подумал было позвонить Лёше, чтобы тот прислал на выручку пару-тройку «бандерлогов», но тут же отказался от этой идеи – они отъехали от лагеря слишком далеко, и помощи пришлось бы ждать чересчур долго. А ему не терпелось поскорее оказаться в своём номере, сходить в душ, поужинать, выпить рюмочку хорошего армянского коньяка и упокоить своё утомлённое после долгого, напряжённого дня тело в мягкой тёплой постели. Но на дороге ко всему этому лежало это проклятое дерево, будто нарочно свалившееся именно на пути его следования… И Иван Саныч, поняв, что у него нет другого выхода, тяжко вздохнул, проворчал глухое ругательство и, бросив на смущённого водилу злобный взгляд, выбрался из машины.
Сосновый ствол, лежавший поперёк дороги, действительно оказался толстым и массивным, да к тому же был покрыт жёсткой окаменелой корой и густо усеян сухими ломкими ветками и колючей смолистой хвоей. Буйная лесная растительность с обеих боков подступала к нему вплотную, так что объехать его в самом деле не представлялось возможным. Выход был только один: поднапрячься и откатить ствол хоть немного в сторону, так, чтобы автомобиль мог как-нибудь обогнуть его.
Иван Саныч несколько секунд в задумчивости постоял перед этим неожиданным препятствием, брезгливо скривив лицо и продолжая сердито бубнить себе под нос. Шофёр, умом понимая, что он ни в чём не виноват, но тем не менее отчего-то чувствуя себя виновным, переводил выжидательный взгляд с так некстати рухнувшего здесь дерева на раздосадованного шефа и огорчённо покачивал головой.
Наконец Иван Саныч, уразумев, что от его грозного начальственного взора лежавшаясосна не сдвинется с места, пробурчал очередное ругательство и, мотнув головой водителю, приступил к павшему стволу.
– Давай, мать твою… Раз-два, взяли!
Попытка оказалась неудачной. Несмотря на их солидарные усилия, дерево поддалось лишь чуть-чуть, сдвинувшись на несколько сантиметров, не больше. Не помогли ни зычные, ободряющие окрики Ивана Саныча, ни отборный мат, которым он крыл безответного, подавленного водилу, не смевшего, естественно, не только ответить, но даже глаз поднять на раздражённого хозяина.
Выбившись из сил, они отступили от неподатливого ствола, оставшегося лежать на прежнем месте, и некоторое время стояли молча, отдуваясь и хмуро поглядывая по сторонам. При этом водитель продолжал прятать глаза и старался не смотреть на шефа, выражение лица которого явно не сулило ему ничего хорошего. Однако Иван Саныч, вопреки своему обыкновению, каким-то удивительным образом удержался от попрёков и брани и лишь с угрюмым видом дёрнул головой.
– А ну-ка давай ещё раз. Навались!
И вновь они напрягались всем телом, стонали, пыхтели, скрипели, пытаясь отпихнуть огромное тяжеленное дерево хотя бы настолько, чтобы могла проехать машина. И снова их отчаянные потуги остались почти без последствий. Мощный столетний ствол опять сдвинулся лишь самую малость, он будто врос в эту дорогу и не желал покидать её ни за что.
Вынужденные признать своё поражение в противоборстве с деревом, Иван Саныч и его водитель, утомлённые, вспотевшие, тяжело дышавшие, отступили на середину дороги и, озарённые ярким светом фар, взглянули друг на друга. Начальник – возмущённо, негодующе, горящим, испепеляющим взором, подчинённый – исподлобья, уныло, смиренно, по-прежнему осознавая свою невиновность, но при этом непроизвольно продолжая винить себя за что-то. Ведь раз начальство недовольно им, значит, в чём-то он всё-таки виноват, как же иначе…
– Ты что же, лапоть, другую дорогу не мог выбрать? – отдышавшись, прохрипел шеф, буравя шофёра острым, пронзительным, как шило, взглядом. – Какого хрена ты попёрся сюда?
Водитель, переминаясь с ноги на ногу, тут же уронил глаза в землю, не в силах выдержать устремлённый на него властный, пронизывающий взор, и попытался объяснить:
– Так нет же отсюда в город другой дороги…
Но Иван Саныч не слушал его. Как всегда, воодушевлённый тем, что никто не может вынести его твёрдого, повелительного взгляда, внушающего людишкам страх, приводящего их в замешательство, повергающего их в прах («Значит, есть в нём что-то такое… этакое… особенное», – пронеслось у него в голове мимоходом), он приосанился, гордо вскинул голову и со своей неизмеримой высоты бросил стоявшему перед ним сконфуженному, подавленному, потупившемуся человечку:
– Вот чем должен заниматься из-за твоей глупости такой человек, как я. Болван, раззява, остолоп! Все вы такие – бездари, верхогляды, пустомели. Задним умом крепки. Доведёте скоро страну до ручки… Ну ничего, – прибавил он со зловещей интонацией, – приедем в город, я поговорю с тобой по-другому. Век меня помнить будешь!
И, чтобы поставить в завершение своей короткой, но внушительной речи жирную точку, подкрепить эффектные слова не менее эффектным действием, Иван Саныч вдруг весь раздулся, как пивной бурдюк, набрал в лёгкие побольше воздуха, издал горлом глухой рычащий звук и, упёршись в преграждавшую ему путь сосну обеими руками, навалился на неё всем своим объёмистым, грузным телом.
Но явно не рассчитал своих сил. Его левая нога, обутая в мягкую дорогую туфлю из крокодиловой кожи, в самый напряжённый и решительный миг, когда ему казалось, что неподдающийся ствол вот-вот уступит его бурному напору и стронется с места, вдруг предательски скользнула по ещё не совсем просохшей после недавнего дождя земле и поехала назад, и он, не удержавшись, повалился набок и ткнулся лицом в усыпанную сосновыми иглами влажную дорожную пыль.
Водитель бросился ему на помощь, но Иван Саныч отпихнул его руку и, выплёвывая изо рта песок и смахивая с лица приставшие к нему иголки, разразился яростным, истерическим словоизвержением, обильно уснащённым колоритной ненормативной лексикой, которой именитый учёный в некоторых случаях своей многотрудной жизни отдавал решительное предпочтение:
– От твою же ж мать! Твою сраную, грёбаную мать… В хвост и в гриву… И ты, поганец, ещё тянешь мне свою вонючую клешню, после всего того, что ты натворил… Выродок, тупица, дегенерат! Завёз в какую-то глухомань, из которой теперь и не выберешься…
Шеф вдруг оборвал себя и на мгновение смолк, будто внезапно осенённый неожиданной и страшной догадкой. Его глаза расширились и блеснули безумным огнём, лицо перекосилось и залилось густой пунцовой краской. Он вскочил на ноги, метнулся к шофёру и, схватив его за грудки и брызгая ему в лицо слюной, заорал как одурелый:
– Кто приказал тебе сделать это?! Кто подкупил тебя? На кого работаешь, падла? Отвечай, гадина! Отвечай, предатель!..
Захлебнувшись от бешенства, он уже не в состоянии был вымолвить ни слова и просто тряс безгласного, онемевшего водилу из стороны в сторону, так, что у того голова моталась, как у куклы. Растерянный, сбитый с толку водитель и не думал сопротивляться, отдавшись на волю разъярённого начальника и лишь тараща на него изумлённые и испуганные глаза.
Наконец, видимо устав тормошить безвольное шофёрское тело, Иван Саныч отшвырнул его и, уже ни к кому конкретно не обращаясь, завопил в расстилавшуюся перед ним лесную тьму:
– Уроды, свиньи, недоноски! Что, думаете, взяли меня? Заманили в западню? Обложили, как зверя?.. А вот хрен вам, твари! Чёрта лысого! – взвизгнул он не своим голосом, трясясь от возбуждения и ярости. – Вы ещё плохо меня знаете! Вы даже не представляете, с кем вы связались, на кого руку подняли. Что я могу с вами сделать. Я ж вас сгною, законопачу… куда ворон костей не заносил… Вспомните меня, мрази! Все! Все до одного… Кровавыми слезами умоетесь, в ногах у меня валяться будете…
Голос шефа вдруг резко прервался. Он вытянул шею и пристально всмотрелся в объятые мраком лесные кущи, лишь слегка тронутые косым отсветом фар.
Там, чуть поодаль от дороги, за частым переплетением ветвей и кустов, он разглядел человеческий силуэт. Огромный, неподвижный, застылый, словно изваяние. Он почти сливался с окружавшей его тьмой, терялся за плотной завесой густой листвы, его почти невозможно было различить. Пожалуй, можно было принять его за необычайно толстый, раздавшийся в ширину ствол дерева…
Если бы не глаза. Большие, немного суженные, мерцавшие красноватым притушенным огнём. Они внимательно, не отрываясь и не мигая, наблюдали за застрявшими на лесной дороге людьми, тщетно пытавшимися сдвинуть преградившее им путь дерево, а затем ни с того ни с сего начавшими выяснять отношения.
Иван Саныч несколько мгновений смотрел в эти устремлённые на него из темноты сумрачно поблёскивавшие глаза, увенчивавшие громадную чёрную фигуру, и вдруг почувствовал, как по его коже пробежал лёгкий холодок. Холодок страха. И это было крайне неприятное ощущение. Тем более неприятное, что Иван Саныч не привык перед кем или чем-либо испытывать страх. Напротив, он привык, что все вокруг боятся его самого…
– Это ещё что за хрень? – пробормотал он, чувствуя опять-таки не очень свойственные ему беспокойство и тревогу, но ещё не решаясь признаться себе в этом.
Он обернулся к шофёру и, увидев его лицо, нахмурился и помрачнел. Водитель широко распахнутыми, округлившимися глазами глядел на замерший в зарослях гигантский силуэт, и на лице его было написано не только недоумение, но и явный, неподдельный ужас.
Дурной пример оказался заразительным: взглянув на искажённую, смертельно побледневшую физиономию водилы, Иван Саныч ощутил, как его постепенно охватывает нервная дрожь, а во рту появляется странный горьковатый привкус. С трудом глотнув вязкую слюну и растерянно озираясь кругом, он совсем тихо, будто не своим голосом и вовсе не характерным для него просительным тоном обратился к своему спутнику:
– Ты это… сходил бы поглядел… что это там?
Однако с таким же успехом он мог бы попросить водителя перерезать себе горло. Тот никак не отреагировал, даже не пошевелился, бровью не повёл. Продолжал, как вкопанный, стоять на месте и во все глаза смотреть на что-то необъяснимое и небывалое, следившее за ними из чащи.
Иван Саныч, чувствуя, что страх овладевает им всё больше и начинает затмевать ему разум, сделал над собой усилие, стараясь взять себя в руки и принять какое-нибудь решение. Он вновь попытался вывести из ступора окаменевшего шофёра и подбирал нужные для этого слова…
Но не успел. И не издал не звука. Потому что из леса вдруг донёсся негромкий продолжительный свист, сменившийся вскоре низким хрипловатым рычанием, перемежавшимся с бессвязным сердитым ворчанием.
От этих следовавших один за другим звуков, не то звериных, не то человеческих, у шефа кровь застыла в жилах, а горло будто сжало спазмом. Не решаясь взглянуть туда, откуда они донеслись, он, словно в инстинктивном поиске помощи, снова обратил взгляд на водителя.
И увидел, как лицо водилы, белое как мел, исказилось страдальческой гримасой, в глазах блеснул неописуемый, безумный ужас, а правая рука медленно поднялась и устремила вперёд трясущийся указательный палец.
Одновременно Иван Саныч услышал треск ломаемых веток и шелест потревоженной листвы и, резко обернувшись, обнаружил, что стоявшая среди зарослей исполинская тёмная фигура, до тех пор совершенно недвижимая, застывшая, как монумент, вдруг всколыхнулась, зашевелила конечностями, тронулась с места и, неторопливыми, уверенными движениями раздвигая тугие развесистые ветви, устремилась к дороге.
У шефа перехватило дыхание, волосы на голове зашевелились, в глазах потемнело. Ему хотелось закричать, но он не в силах был выдавить из себя ни звука – язык онемел, будто отнялся, и не повиновался ему. Он понимал, что, пока не стало слишком поздно, надо бежать, нестись отсюда без оглядки, как на крыльях; однако его ноги ослабли и сделались точно ватными, и он не смог бы сейчас даже идти, не то что бежать.
Он вновь повернулся к своему спутнику… и изумлённо вытаращил глаза. Того не было больше на прежнем месте, к которому, как казалось только что, он будто прирос. Водитель оказался более сообразительным и прытким, чем его начальник. Видя, как что-то громадное, тёмное и страшное, чего он не мог понять и объяснить себе, медленно, но неуклонно надвигается на них из леса, он мгновенно преодолел сковавший его страх и пустился наутёк, напрочь позабыв о своём грозном хозяине, перед которым всего минуту назад благоговел и трепетал, и бросив его на произвол судьбы. Иван Саныч успел лишь заметить, как шустрый водила в два прыжка пересёк дорогу и, подскочив, как кузнечик, в один миг скрылся в высоких кустах, росших на противоположной её стороне. И был таков!
Сражённый шеф мгновение-другое очумело, полуоткрыв рот, смотрел ему вслед. Лицо его скривилось и задрожало, точно он собирался заплакать. Он понял, что в самую решительную и катастрофическую минуту его жизни его предали. Что на верность запуганных, лицемерных и вероломных приспешников, пресмыкающихся и лебезящих перед начальством лишь до тех пор, пока оно в силе, надеяться нельзя. Что он остался совсем один, лицом к лицу с чем-то загадочным и невообразимо жутким, шаг за шагом приближавшимся к нему. И что сейчас, через считанные секунды, ему придётся в полном одиночестве, рассчитывая лишь на свои практически иссякшие, ушедшие, как вода в песок, силы, бороться за свою жизнь, вступить в смертельную схватку с тем, чему он не знал даже названия и что внушало ему неодолимый, парализующий ужас.
Но зато уже спустя миг он мог во всех подробностях разглядеть это нечто. Проложив себе путь сквозь плотные перепутанные заросли, на дорогу, на освещённый её участок, вышел могучий плечистый гигант, огромное, необъятное тело которого было покрыто длинной густой шерстью. Его широкогрудое, почти квадратное туловище было увенчано массивной, тоже косматой головой с низким покатым лбом, полускрытым нависавшими сверху чёрными, с прожилками рыжины волосами, с необычайно развитыми, выпиравшими надбровными дугами, мощной, выступавшей вперёд челюстью и почти полным отсутствием носа.
С первого взгляда можно было подумать, что это обезьяна. Самая настоящая горилла, достигшая каких-то невероятных, сверхъестественных размеров… Если бы не глаза. Они были не звериные. Человеческие! Они смотрели осмысленно, вдумчиво, с каким-то непонятным, неуловимым, таинственным значением.
Иван Саныч, чувствуя, как кровь леденеет и останавливается у него в жилах, запрокинул голову и заглянул в лицо незнакомца. Их взгляды встретились. Несколько секунд они пристально, не отводя глаз, будто изучая один одного, смотрели друг на друга. И этих секунд Ивану Санычу хватило для того, чтобы вполне отчётливо уяснить себе, какая участь ожидает его в ближайшие мгновения. Он явственно прочитал свой приговор в мерцавших багровым огнём, точно налитых кровью глазах лесного монстра.
Сердце его болезненно сжалось и наполнилось тягучей, смертной тоской. На лбу выступила испарина. В горле застрял подавленный крик. Он понял, что всё кончено, что минуты его сочтены, что он умрёт здесь и сейчас. Причём умрёт страшной, мучительной смертью, в мохнатых когтистых лапах этого неведомого чудовища, выползшего ему на погибель из дремучей лесной глубины.
Наконец, неизвестный, видимо высмотрев всё, что было ему нужно, и решив от взглядов перейти к действиям, с коротким низким рыком шагнул к шефу и протянул к нему длинную косматую лапу с толстыми корявыми пальцами.
Иван Саныч пригнулся, присел, весь сморщился и сжался (почти так же, как совсем недавно сжимался под его гневным взором верный Лёша) и, каким-то чудом увернувшись от занесённой над ним чёрной растопыренной кисти, на полусогнутых, подгибающихся ногах ринулся к машине, дрожащей рукой открыл заднюю дверцу и, вскочив внутрь, заблокировал вход. Тяжело, хрипло дыша, всхлипывая и, словно в бреду, бормоча что-то нечленораздельное, он принялся шарить руками по сиденью в поисках телефона. А найдя его, радостно взвизгнул, истерически хохотнул и, погрозив наружу кулаком, зачастил прерывистым, задыхающимся шепотком:
– Хрен тебе, мерзкая тварь! Выкуси! Меня так просто, голыми руками, не возьмёшь. Не такой я человек… Меня многие, очень многие пытались уничтожить, раздавить, сжить со свету… И где они теперь? Ничтожества, завистники, неудачники… А я жив! И буду жить… и процветать… и быть хозяином этой жизни… А вы все сдохнете, твари! Ненавижу вас… ненавижу…
Неверным, трясущимся пальцем он беспорядочно тыкал в светящийся экран и, видя, что ничего не получается, раздражался, горячился, изрыгал ругательства и проклятия и чуть не плакал от досады. Но в конце концов, понимая, что времени у него в обрез, взял себя в руки, сосредоточился и нашёл-таки нужный номер…
Однако в тот самый миг, когда пошёл сигнал и из телефона полилась тихая мелодичная музыка, прочное тонированное стекло разлетелось вдребезги от мощнейшего удара извне, усеяв сиденье россыпью мельчайших осколков, и в салон протянулась огромная, покрытая жёсткой свалявшейся шерстью лапа, заканчивавшаяся длинными загнутыми когтями.
И теперь Ивану Санычу уже невозможно было увёртываться и некуда бежать. Забравшись в машину, он сам загнал себя в ловушку, из которой не было выхода. Он попытался было открыть вторую дверцу, но безуспешно: её, очевидно, заклинило, и она наглухо преградила ему путь к бегству. И тогда, в отчаянных попытках ускользнуть от настигавшей его громадной мохнатой лапы, он, пронзительно вопя, хрипя, брызжа слюной, лихорадочно заметался по салону, который всегда казался ему таким вместительным, просторным, а теперь вдруг будто ужался и давил его своей теснотой. Сначала он попробовал протиснуться на водительское место, но промежуток между передними сиденьями оказался слишком узок для его упитанного, чересчур разбухшего тела; затем попытался распластаться на полу, однако и от этого вынужден был отказаться из-за своей чрезмерной полноты, с которой он в течение многих лет вёл упорную, но не очень успешную борьбу. Потом он для чего-то полез к заднему стеклу, но, отброшенный могучей лапой назад, забился в угол сиденья, напрягся, свернулся в комок, вжал голову в плечи, делая всё возможное и невозможное для того, чтобы зверь не смог схватить его и вытащить наружу. И так он продержался несколько мгновений, не больше…
Однако противостоять слишком долго этой могущественной, неодолимой, сверхчеловеческой силе было нереально. Иван Саныч очень скоро выдохся, изнемог, обмяк, и, когда чёрные морщинистые пальцы схватили его за шею и, обвив её словно железным обручем, поволокли его наружу, он уже не в силах был сопротивляться. Он делал лишь какие-то вялые, чисто инстинктивные движения, за что-то цеплялся, во что-то упирался, извиваясь, как змея, и издавая глухие, сдавленные крики, жалкие и беспомощные, тут же тонувшие в окружающем, равнодушном ко всему безмолвии.
Наконец, видимо начав терять терпение, лесной гигант, гулко взревев, с треском вырвал заднюю дверь и выволок помятого, измочаленного, чуть дышавшего шефа из машины. Тот тяжело осел наземь, дико огляделся кругом и, дрожа всем телом, точно при ознобе, пополз вперёд, напоминая огромного полураздавленного червяка, упрямо цепляющегося за свою никчёмную, никому не нужную, но такую дорогую, бесценную и важную для него самого жизнь.
Неизвестный некоторое время стоял на месте, спокойно следя за тем, как его обессиленная, сломленная жертва машинально, уже без всякой надежды на спасение, едва шевеля одеревенелыми членами, отползает прочь. Затем, всхрапнув и хищно блеснув глазами, с приглушённым, мерным рычанием двинулся за ней, медленно переставляя мощные столбообразные ноги и слегка размахивая длинными, почти достигавшими колен руками. Он явно не спешил, по-видимому наслаждаясь моментом, растягивая удовольствие, зорко наблюдая за корчившимся у его ног человеком, доживавшим последние минуты своей жизни, в отчаянии, в муках и в ледяном ужасе перед неизбежным прощавшимся с нею.
А Иван Саныч всё полз по дороге. Изнемогая, задыхаясь, обливаясь холодным потом, почти ничего не видя, – перед глазами колыхалась какая-то размытая кроваво-серая муть. Сделавшаяся необычайно тяжёлой, гудевшая голова настойчиво клонилась вниз, и он несколько раз ткнулся лицом в землю, но всякий раз с усилием вскидывал голову и, судорожно стискивая зубы, на которых скрипел песок, влачился дальше.
И – угасающими остатками сознания – думал. Тело уже почти не повиновалось ему, но мозг продолжал, хотя и вяло, понемногу затухая, с перебоями, работать. И мысли были об одном, о самом главном, сокровенном. О том, что занимало его всю жизнь и продолжало волновать даже теперь, в его смертный час…
Вот так же, как он полз сейчас по этой пустынной лесной дороге, оказавшейся для него дорогой к смерти, он полз и по жизни. Хитрил, ловчил, изворачивался, подличал, лицемерил, лгал всем и каждому, а порой и себе, забыв со временем, какая она и есть – правда. Рекламировал, предлагал и продавал себя направо и налево, тому, кто даст побольше. Угождал и стлался перед вышестоящими, третировал, унижал и гнобил подчинённых. В общем, жил, как все живут. Как принято, как положено, как установлено от века и как будет всегда.
И ради чего всё? Ради того, чтобы однажды, как раз после очередного, пожалуй, самого блестящего своего триумфа – он со своей инициативой (по правде говоря, – и он не раз невольно признавался в этом самому себе, – совершенно пустой, бесполезной, яйца выеденного не стоящей) вышел, наконец, на правительственный уровень и получил высочайшее одобрение, – в глубине дремучего леса, вдали от людей, всеми покинутым и забытым, встретить свою смерть? Умереть так нежданно, нелепо и страшно? От руки неведомого чудища, какого-то жуткого порождения мрака, способного привидеться лишь в ночном кошмаре, в горячечном бреду.
Однако этот кошмар, этот бред стал для него явью. Вынырнувший из тьмы, словно бывший её частью и отделившийся от неё монстр будто нарочно подстерегал его здесь, чтобы расправиться с ним, прервать его триумфальное шествие к вершинам власти, вычеркнуть его из списка живых. За что? За какие грехи? – недоумевал он, чувствуя, как сознание его мутится и мысли становятся всё менее связными. – Чем он хуже других? Разве он жил, думал и поступал не так же, как все вокруг? Разве он особенный, чем-то отличающийся от остальных? Окружающие что, лучше его? Не обманывают, не врут, не подсиживают, не гадят один одному, не ставят друг другу палки в колёса? Прям ангелы все! Так вот крыльями и машут… А он один за что-то расплачивается. Причём платит самую высокую, самую страшную цену. Цену жизни!
Это были последние мысли Ивана Саныча. И перед лицом смерти, когда даже у глупцов порой открываются глаза и они начинают вполне здраво и разумно судить о себе и прожитой жизни, он так ничего и не понял. Ушёл, как и жил, – напыщенным, самодовольным, влюблённым в себя, убеждённым в собственной исключительности, важности и своём непреходящем значении для общества, времени, мира…
Вероятно, вдоволь насладившись муками своей жертвы и решив, что пора заканчивать затянувшуюся игру, незнакомец, чуть ускорив шаг, настиг ползущего шефа, в облике которого уже не осталось абсолютно ничего начальственного и вельможного, и, расставив ноги, остановился над ним. Наклонившись, схватил его за волосы, задрал безвольную, податливую голову и острым, как бритва, кончиком когтя рассёк ему кожу на лбу, от виска до виска. А затем резко дёрнул за волосы…
Раздался дикий, душераздирающий вопль, от которого, казалось, вздрогнули даже листья на окрестных деревьях. Ничего не дрогнуло, похоже, только в сердце убийцы. Он, как и прежде, спокойно и бесстрастно, чуть покачивая головой и посверкивая глазами, смотрел на предсмертные судороги скальпированного им человека, царапавшего скрюченными пальцами залитую кровью землю и издававшего стонущие, хрипящие, хлюпающие звуки, понемногу стихавшие и глохнувшие.
Вскоре движения и звуки окончательно прекратились. Косматый великан постоял ещё немного над бездыханным телом, точно желая убедиться, что всё действительно кончено, после чего тряхнул головой, испустил протяжный гортанный рёв и, бросив взгляд кругом, неспешной, размеренной поступью зашагал по дороге в ту сторону, откуда незадолго до этого приехал автомобиль Ивана Саныча.
XI
Возникшее в лагере после отъезда высокого начальства возбуждение понемногу улеглось. Крики, разговоры, смех мало-помалу стихали, утомлённых и в большинстве своём нетрезвых археологов начал морить сон. Разложенные ими костры один за другим потухали, и через какое-то время на их месте лишь слегка теплились и змеились трепетные язычки умиравшего пламени.
Продолжал полыхать в полную силу только один, крайний костёр, возле которого традиционно размещались главные выпивохи во главе с рослым, крупнотелым, ражим детиной по имени Дима и по прозвищу Человек-Гора. У него была круглая, розовощёкая физиономия, заросшая густой рыжеватой щетиной, порядочно опухшая от обильных каждодневных возлияний, ради которых он, как и его товарищи, собственно, и заявился на практику. Больше никаких дел у них тут не было. Днём они отлёживались и отсыпались в палатках, бродили, зевая и почёсываясь, по лагерю и околице, даже не пытаясь приложить руки к чему-то полезному, или ехали с оказией в город – пополнить регулярно истощавшиеся запасы спиртного. Настоящая же жизнь начиналась у них вечером, когда народ возвращался с работы и собирался вокруг пылавших костров, когда раскупоривались бутылки, языки под действием алкоголя развязывались и начиналось искреннее, задушевное, хотя несколько сумбурное общение, незаметно и плавно перетекавшее в тихий, покойный сон, нарушавшийся, правда, кое у кого леденящими кровь пьяными кошмарами.
И сейчас наступил как раз тот критический момент, момент неопределённости, переходного, пограничного состояния, когда почти всё было выпито и все участники вечеринки были пьяны в хлам. Разговоры, ещё совсем недавно бурные и неумолчные, понемногу сошли на нет, усталые языки одеревенели и шевелились с трудом, а силы, чтобы совершать какие-либо телодвижения, исчерпались ещё раньше. А потому расположившиеся вокруг костра пять или шесть человек, в числе которых был и Паша, давно уже не сидели, а либо лежали, либо, в лучшем случае, полулежали, подперев руками отяжелевшие от хмеля головы и бессмысленно пялясь на весело трещавший огонь, озарявший их бледные, испитые рожи беспокойным, мятущимся светом. Пить никому уже особенно не хотелось, но время от времени то у одного, то у другого рука по привычке тянулась к недопитой бутылке, прикладывала её к сухим, горячим губам и вливала в ненасытную утробу обжигавшую внутренности огненную воду, растекавшуюся по телу едкими, ядовитыми струйками.
Если б дело пошло так и дальше, то в недолгом времени ослабшие пьянчуги один за другим провалились бы в объятия Морфея, из которых их уже никакими силами невозможно было бы извлечь. Однако их постепенное погружение в сон было прервано приходом Кирюхи – того самого крикуна, который прошлой ночью во всеуслышание заявил о своём нежелании ложиться спать. Он, естественно, тоже был пьян, но, в отличие от своих изнемогших, обессиленных друзей, был активен, резок в движениях и явно чем-то возбуждён и возмущён. Стремительно ворвавшись в круг света, он мельком оглядел разлёгшихся возле костра приятелей и, переведя дух, с хмурым видом проворчал:
– Что, спите?
Дима – наиболее крепкий и стойкий из присутствующих, что выражалось, в частности, в том, что он не лежал, а продолжал сидеть и был охвачен лишь лёгкой дремотой, – взглянул на новоприбывшего исподлобья и, звучно зевнув, равнодушно обронил:
– Спим… И тебе бы пора.
Кирюха снова бросил кругом резкий, сумрачно блеснувший взгляд и пробурчал сквозь зубы:
– Пора, пора… Да что-то не спится…
Дима посмотрел на него чуть внимательнее и, заметив, что товарищ немного не в себе, поинтересовался:
– Что случилось?
Кирюха не ответил. Лишь бормотнул что-то невразумительное и, усевшись рядом с Димой на толстый суковатый обрубок дерева, воззрился неподвижными, оловянными глазами в огонь, продолжая беззвучно шевелить губами и машинально сжимать кулаки.
Дима сбоку поглядывал на него, видимо ожидая, что Кирюха разговорится и поведает причину своего раздражённого, взвинченного состояния. Но тот молчал как убитый, лишь яростно вращал глазами и периодически плевал в огонь, словно представляя, что перед ним чьё-то, вероятно ненавидимое и презираемое им лицо.
Диме в конце концов надоело созерцать раздосадованного чем-то, насупленного приятеля, и он, пожав плечами, опять погрузился в приятное хмельное забытьё, из которого его совсем некстати вывел примчавшийся откуда-то взбудораженный Кирюха.
Однако Диме и его собутыльникам не суждено было в этот вечер отдаться томной, расслабляющей дрёме, как это было принято у них после каждой попойки. Едва он вновь смежил усталые, сонные вежды, как прямо у него над ухом раздался громкий, визгливый голос:
– А-а, вот ты где, падла! Ну что, поговорим, как мужчина с мужчиной!
И сразу же вслед за этим послышалась ожесточённая возня, сопровождавшаяся тяжёлым дыханием, напряжённым сопением и отрывистыми возгласами.
Дима открыл глаза и с удивлением увидел, как возле костра, явственно освещаемые его яркими алыми всполохами, схватились между собой в жестокой битве две изломанные тёмные фигуры. Это были Кирюха и Лёша, налетевший на своего противника как коршун и вцепившийся в него мёртвой хваткой. Кирюха, впрочем, тоже оказался не робкого десятка и оказал напавшему отчаянное сопротивление, так что схватка шла в целом на равных и исход её был совершенно непредсказуем.
Разбуженные звуками сражения, зашевелились дремавшие пьяницы и, приходя в себя и наскоро протирая припухлые, мутные глаза, с любопытством уставились на схлестнувшихся неприятелей. Ссоры, конфликты, выяснения отношений, взаимные упрёки, обвинения, оскорбления и угрозы случались в их компании нередко, были практически нормой их беспутной, нетрезвой жизни. Но, как правило, этим всё и ограничивалось, до драки, как ни странно, не доходило ещё ни разу, во всяком случае на этой практике. Бывало, поорут друг на друга не поделившие что-то собутыльники, обменяются самыми резкими и нелицеприятными эпитетами, выскажут всё, что они думали друг о друге, изольют один на одного всю накопившуюся желчь и разойдутся, как кажется, заклятыми врагами. А там – причём обычно в тот же день, – глядишь, уже сидят они снова в обнимку, пьют на брудершафт и со смехом вспоминают свою недавнюю склоку как что-то мелкое, незначительное, не стоящее внимания.
Но на этот раз всё было, по-видимому, гораздо серьёзнее. Противники дрались свирепо, зло, остервенело, вцепились друг в друга намертво и, по всей видимости, не собирались расходиться по доброй воле. Судя по всему, причина их внезапно вспыхнувшей неприязни была слишком велика и могла быть разрешена только на поле брани. Кто-то из них двоих должен был пасть в этой поистине титанической борьбе, и, так как силы сторон были примерно одинаковы и ни та, ни другая не желала быть побеждённой и стремилась во что бы то ни стало одержать верх, схватка, становившаяся всё более горячей и ожесточённой, грозила затянуться надолго. Подливали масла в огонь и зрители, с возраставшим интересом и азартом следившие за сражением, делавшие ставки кто на Лёшу, кто на Кирюху и громкими возгласами и гиканьем всячески подбадривавшие и подзуживавшие своих фаворитов, ещё больше распаляя и раззадоривая их.
Через пару минут пролилась первая кровь – Лёша, более юркий, подвижный и, вероятно, более трезвый, чем Кирюха, изловчился и стремительным, почти неуловимым для глаз ударом расквасил тому нос. Кирюха взревел, как раненый зверь, и, не замечая обильно хлынувшей из обеих ноздрей крови, с ещё большей яростью ринулся на врага, очевидно не собираясь остаться в долгу и намереваясь отплатить сопернику той же монетой.
Публика зашумела и заулюлюкала. Те, кто был за Лёшу, приветствовали его точный боксёрский удар восторженными криками и даже аплодисментами. Кирюхины сторонники, напротив, разочарованно взвыли, но, увидев немедленную молниеносную контратаку своего бойца, завопили ещё громче Лёшиных клакёров, подзадоривая его и подстрекая к решительным действиям.
Неизвестно, чем бы всё это кончилось, если бы в чересчур далеко зашедший конфликт, грозивший иметь непредсказуемые и, возможно, весьма печальные последствия, не вмешался Дима. Он с самого начала драки сохранял объективность, не сочувствовал, по крайней мере в открытую, ни Кирюхе, ни Лёше и глядел на их противоборство спокойно и невозмутимо, точно судья на ринге. Однако по мере развития событий, видя, что соперники и не думают останавливаться, а, наоборот, всё более ожесточаются и готовы, похоже, зайти слишком далеко, решил, что пришла пора вмешаться.
Тяжело вздохнув, Человек-Гора с усилием и явно без особой охоты поднялся с насиженного места и, приблизившись к дерущимся, схватил их своими огромными ручищами за шкирки и, словно расшалившихся котят, развёл в разные стороны. Те, слишком занятые друг другом, ослеплённые бешенством и, видимо, уже не замечавшие ничего вокруг, даже не поняли сначала, что произошло, и ещё несколько мгновений продолжали, уже вхолостую, размахивать кулаками и наскакивать один на другого. Но вырваться из могучих Диминых рук было не так-то просто, тем более что оба буяна были по сравнению с ним как поджарые, сухопарые волки рядом с жирным, необъятным медведем, способным одним движением раскидать их в стороны как щенков. Тем не менее, даже осознав тщетность своих усилий, чересчур разгорячённые, дышавшие взаимной ненавистью драчуны ещё какое-то время не могли уняться и, лишённые возможности колошматить друг друга, перешли к куда менее травматичной словесной перепалке, понося один одного на чём свет стоит и изрыгая порой такие замысловатые сложносочинённые ругательства, что привыкшие вроде бы ко всему слушатели только диву давались и внимали этому нескончаемому мутному звуковому потоку с широкими, довольными улыбками, точно мелодичной, услаждавшей слух музыке.
Дима, по-прежнему с безучастным, индифферентным, немного скучающим выражением, крепко держал неприятелей на безопасном расстоянии один от другого, не давая им сближаться и терпеливо выслушивая их грязную орально-анально-генитальную брань. И лишь когда они утомились и охрипли от воплей, он чуть ослабил свою железную хватку и спокойным, ровным голосом обратился к изнемогшим, потным, тяжело дышавшим соперникам:
– Ну что, петухи, всё, успокоились? Можно отпускать?
Внятного ответа не последовало. Кирюха и Лёша, сверля друг друга огненными, ненавидящими взорами, лишь гудели что-то неразборчивое, скрипели зубами и в бессильной ярости сжимали кулаки, которые уже не имели возможности пустить в ход.
Дима нахмурился и раздражённо встряхнул не очень крепких, но крайне агрессивных, буквально исходивших неутолимой злобой, раскалённых, как два кипящих чайника, противников.
– Я повторяю свой вопрос: вы угомонились наконец, или как? Мне некогда тут мирить вас. Я пьяный и спать хочу…
Внезапно Лёша, воспользовавшись тем, что Димина рука, державшая его за ворот куртки, ослабла ещё немного, сделал резкое движение, крутанулся вьюном и выскользнул на волю. Вернув себе свободу действий, он отбежал на несколько шагов, остановился по другую сторону костра и уже оттуда, тыча в своего врага пальцем и дрожа от возбуждения, впервые более-менее внятно высказал ему свои претензии, ставшие причиной побоища:
– Ты, тварь, мразь конченая, как ты посмел приставать к ней? Да ещё и угрожать?! Ты ведь отлично знаешь, недоносок, что она моя! Так какого хрена заришься на то, что не твоё и никогда твоим не было и не будет?
Кирюха, всё ещё остававшийся под Диминым игом, затрясся от бешенства и, размазывая по лицу продолжавшую струиться из разбитого носа кровь, возопил в ответ:
– Да пошёл ты в жопу, скотина! Гнида, пидор, сучара!.. Какая она нахрен твоя? С каких это пор? Ты что, бля, такой крутой мэн, что все тёлки твои? В зеркало на себя посмотри, уродец!
Лёша издевательски захохотал и, слегка приплясывая и хлопая себя ладонями по ляжкам, визгливо заверещал:
– А вот и моя! А вот и моя!.. Со мной ведь гуляла, со мной в город ездила. На моей тачке… А знаешь, чем мы там с ней занимались, на заднем сиденье? Подсказать или сам догадаешься? – И Лёша, показав противнику язык, опять залился тонким, захлёбывающимся, довольно противным смехом.
Кирюха, глядя на юродствовавшего оппонента, презрительно сплюнул и уже чуть более спокойно произнёс:
– Да кто тебе поверит? Чтоб Наташка дала такому выродку, как ты! Такое может быть разве что в твоих потных дрочерских мечтах.
Но Лёша, не переставая кривляться и похохатывать, с дурашливым видом твердил одно и то же:
– А вот и дала! А вот и дала!.. А тебя послала с твоим сраным букетом. Неудачник, нищеброд, пьянь подзаборная! Куда тебе до меня!
– А, ну да, куда мне до тебя! – воскликнул Кирюха, смерив низкорослого, невзрачного Лёшу пренебрежительным взглядом. – Какая величина! Целый аспирант! Охренеть просто. Начальник вонючей ямы, из которой иногда вытаскивают всякую дрянь, которую ты пытаешься выдавать за древности. Позорище! Гнать надо таких археологов взашей!
Лёша, по-видимому задетый последними словами за живое, тут же сделался серьёзен и злобно сверкнул своими маленькими бесцветными глазёнками.
– Ты что плетёшь, олух?! Совсем, видать, разум потерял от пьянки. Следи за тем, что болтаешь. А то как бы пожалеть не пришлось!
Окровавленный Кирюха, видимо довольный тем, что затронул у врага чувствительную струну, глумливо усмехнулся и облил того ещё большим презрением.
– Да нет, не потерял. Даже не надейся. Я посообразительнее многих тут… И прекрасно вижу, как всякая околонаучная серость и бездарность делает себе карьеру, вылизывая толстую начальственную задницу!
Лёша слегка побледнел. С его лица пропали остатки улыбки. Он хмуро, исподлобья взглянул на противника и совсем другим, нежели только что, – приглушённым, вкрадчивым – голосом промолвил:
– А ну-ка повтори, что ты сказал! А то я что-то плохо расслышал. Хотелось бы удостовериться.
Кирюха хмыкнул и, сплюнув в костёр попавшую в рот и горчившую там кровь, с готовностью произнёс:
– Да пожалуйста! Могу и повторить. Я, в отличие от тебя, никого не боюсь, ни перед кем не стелюсь ковриком, никому ничем не обязан и всегда говорю только то, что думаю…
Неизвестно, чего бы ещё в запальчивости не наговорил отчаянный, невоздержанный на язык Кирюха, действительно мало чего в жизни боявшийся и то и дело попадавший из-за своего граничившего с безрассудством бесстрашия во всевозможные истории, если бы Дима, даже невзирая на сильное опьянение понявший, что разговор принимает совсем нежелательный оборот, не прервал его, ещё раз встряхнув Кирюху за шиворот и прикрикнув:
– Всё, заткнитесь оба! Надоели уже. И так башка трещит, а тут ещё вы с вашими дурацкими разборками.
Кирюха передёрнул плечами, стиснул алые от крови губы и, продолжая коситься на неприятеля уничижительным взглядом, лишь кривил рот в презрительной усмешке.
Лёша же, постояв ещё немного по ту сторону костра словно в задумчивости, тряхнул головой, насмешливо поцокал языком и тем же глуховатым, приторным голоском проворковал:
– Ну что ж, Кирюша, спасибо за откровенность. Я услышал тебя! Теперь мне всё ясно… Ты своё слово сказал. Я дам о нём знать кому следует. И ответ, поверь мне, не заставит себя ждать!
И, вновь ехидно сверкнув глазами и сделав прощальный жест рукой, Лёша скрылся в темноте.
После его ухода некоторое время царила тишина. Слышалось только тихое потрескивание горевших поленьев да доносившиеся по временам из соседней палатки отрывистые вздохи, стоны и порой вскрики, – кого-то, вероятно, мучили навеянные винными парами тяжёлые сновидения. Присутствующие, ненадолго оживлённые разыгравшейся на их глазах бурной сценой, после её завершения снова ощутили привычную похмельную скуку и, не без основания полагая, что больше развлечений этим вечером не предвидится, вновь стали понемногу погружаться в дремотное оцепенение.
Дима, проводив Лёшу угрюмым, не слишком приязненным взором, перевёл его на Кирюху и, вглядевшись в его бледное, заляпанное уже подсохшей и запёкшейся кровью лицо, освещённое неверным отблеском костра, покачал головой.
– Ты как, нормально себя чувствуешь?
Кирюха вместо ответа лишь порывисто взмахнул рукой.
– Ты б рожу-то умыл, – посоветовал Дима, садясь на своё прежнее место и продолжая, уже с лёгкой усмешкой, глядеть на потрёпанного в бою, взъерошенного Кирюху. – А то прям вурдалак какой-то! Испугаться можно.
Тот опять сделал небрежный жест и, порыскав кругом глазами, спросил:
– Выпить чё осталось ещё?
Дима широко, обнажив желтоватые, не очень ровные зубы, улыбнулся и обвёл рукой вокруг, указав на валявшиеся по периметру костра недвижимые, уже не подававшие признаков жизни тела, павшие в неравной борьбе с алкоголем.
– Неужели ж ты думаешь, что после них что-то могло остаться?
Кирюха приблизился к товарищу и посмотрел на него в упор.
– Димон, не рассказывай мне сказки. Я ж отлично знаю: у тебя всегда есть заначка. Колись давай!
Дима хитро прищурился и попытался отвести взгляд. Но Кирюха схватил его за плечо и ещё пристальнее вгляделся в его лукавые, бегавшие туда-сюда глазки.
– Димон, я серьёзно. У меня душа горит. Тоска какая-то навалилась… Дай бутылку, твою мать! – не выдержав, выкрикнул он, весь дрожа и лихорадочно блестя глазами.
Дима, очевидно, уверившись, что всё действительно серьёзно, нахмурился, повёл бровью и, поворотившись назад, сунул руку в какое-то только ему известное потайное место. Достав оттуда непочатую пол литровку, повернулся к Кирюхе и потряс её в руке.
– Вот она, заветная! На утро приберёг, на опохмел. Но ради друга так уж и быть – пожертвую! Ты ж тоже всегда последним готов поделиться. Ты, Кирюх, человек. И настоящий кореш! Не то что некоторые…
Дима не стал уточнять, кто именно эти «некоторые», но по сумрачному взгляду, брошенному им в темноту, нетрудно было догадаться, кого он имеет в виду.
Затем он откупорил бутылку и разлил её содержимое в пластиковые стаканчики – себе и напарнику. Выпили залпом, после чего Дима налил ещё. Пошарил глазами вокруг и, заметив подле себя надкусанный бутерброд с копчёной колбасой, предложил его приятелю.
– Закуси, Кирюх. Так нельзя… вредно.
Но Кирюха отрицательно мотнул головой, опрокинул в себя вторую стопку, довольно крякнул и устремил застылый взор в мерно щёлкавшее и шипевшее пламя, освещавшее его пасмурное, осунувшееся, покрытое внизу багровой кровавой коркой лицо беспокойными, змеящимися бликами.
Дима тоже собрался было опустошить свой стаканчик, но отчего-то передумал и, повертев его в руке, поставил рядом. Потом также уставился на огонь – но не сосредоточенно и скорбно, как Кирюха, а безразлично и скучающе, просто оттого, что некуда больше было смотреть.
Длившееся минуту или две безмолвие прервал вновь раздавшийся в ближайшей палатке стон, понемногу превратившийся в протяжный, тоскливый вой, немного смахивавший на волчий. Постепенно нарастая и достигнув своего пика, он затем резко пошёл на убыль и вскоре стих.
Дима, выслушав этот переливчатый, диковатый вой, донёсшийся будтоиз-под земли, растянул толстые губы в хмельной улыбке и тихонько загоготал.
– Ишь ты, как Беленького разбирает! Прям волком воет… Если продолжит бухать в прежнем темпе, опять «белочку» поймает, как в прошлом году. Видно, к тому всё идёт…
Но Кирюха, видимо полностью ушедший в себя, не обратил внимания ни на диковинные звуки, издававшиеся невидимым обитателем соседней палатки, ни на Димин комментарий.
Вновь наступила тишина, затянувшаяся на этот раз минут на десять. Кирюха, уткнув остановившийся, оцепенелый взор в огонь и не шевелясь, всё думал свою думу. А Дима скучал всё больше, его вновь стала одолевать дремота, веки понемногу смежались, и он подумывал уже о том, что пора бы на боковую…
Как вдруг Кирюха, будто очнувшись от забытья, качнул головой в его сторону и медленно, чуть запинаясь, проговорил:
– Она мне понравилась. Очень!.. Давно уже никто так не нравился… Я думал, она особенная, не как все… Такая, знаешь… не знаю даже, как это сказать… А она оказалась шалавой!
Дима перевёл на него немного удивлённый, уже слегка подёрнутый сонной дымкой взгляд.
– Это ты о ком? Кто шалава?
Кирюха мотнул головой в каком-то неопределённом направлении и, чуть помедлив, будто через силу, промолвил:
– Наташа.
Дима захлопал глазами и наморщил лоб.
– Чё за Наташа?
– Ну, блонда, – подсказал Кирюха, хмурясь и вздыхая. – Стройненькая такая, миниатюрная… Как куколка.
– А-а, эта! – протянул Дима, понимающе закивав. – Что полуголая вечно ходит, в трусах каких-то. Знаю… Ну да, согласен, она симпотная… когда накрашенная, – язвительно ухмыльнувшись, сделал он характерную оговорку. – Только, по-моему, кривляка, принцесска такая, недотрога… И, кажется, до сих пор ещё целка!
Кирюха при этих словах болезненно скривился и вновь сплюнул густую розоватую слюну в огонь.
– Да уж, недотрога! – чуть слышно прошептал он. – Целка македонская… Только, похоже, уже не совсем…
– Чё ты там бухтишь? – спросил Дима, косясь на него и протяжно, с всхрапом, зевая.
Кирюха не ответил. Опять уставился застылыми, полными тоски глазами в пылавший костёр и задумался. На его напряжённом и расстроенном лице, которому запёкшаяся на нём кровь придавала мрачное, почти зловещее выражение, ясно читалась внутренняя борьба. Он будто решал про себя, говорить ли приятелю всё, что он знал, делиться ли с ним своими переживаниями и горестями, стоит ли быть откровенным до конца?..
И, видимо, решил, что стоит. Переборов себя, он тряхнул головой и, по-прежнему глядя перед собой унылым, безотрадным взором, опять будто с усилием, с трудом подбирая слова, заговорил:
– Я давно уже приглядывался к ней, ещё в универе… Встречались пару раз, болтали о том о сём… Она казалась такой милой, приветливой… И у неё никого не было… вроде бы…
Дима вновь насмешливо осклабился.
– Ключевое слово – вроде бы!
Кирюха насупился и поник головой.
– Ну да, может быть, – промолвил он после перерыва. – Возможно, она врала мне уже тогда… Сейчас, после того, что случилось, я уже всему поверю… – И снова замолчал и сник.
– А что случилось-то? – спросил Дима, любопытство которого было раздражено этими долгими предисловиями и недомолвками.
Кирюха испустил тяжкий вздох, опять налил себе водки, выпил и после очередной паузы с горькой усмешкой сообщил:
– Она ездила вчера с этим козлом в город. На его тачке… Как раз после того, как я подарил ей букет… Огромный такой букетище ярко-красных роз… Вот как эта кровь! – заключил он, проведя ладонью по своему багровому от застывшей крови подбородку.
Дима пожал плечами. По его круглой небритой физиономии бродила циничная, масляная ухмылка.
– И что ж, интересно, они там делали… в его тачке? – пробормотал он и, не сдержавшись, громко расхохотался.
Кирюхино лицо, на которое и без того больно было смотреть, исказила страдальческая гримаса. Он с немым укором, глазами побитой собаки, взглянул на развеселившегося приятеля, и тот, хотя его по-прежнему разбирал смех, вынужден был сделать над собой усилие и умерить свой юмористический пыл.
– Ну ладно, чё ты, дружбан? – с трудом пряча улыбку, упорно растягивавшую его губы, сказал он и тронул подавленного друга за плечо. – Не кисни. Всё наладится… Не стоит расстраиваться из-за бабы. Все они, если разобраться хорошенько, шалавы и прошмандовки. Пробы ставить негде. Уж поверь моему богатому опыту… А дальше-то что было? – не выдержал и полюбопытствовал он. – Когда они вернулись из города…
Кирюха напрягся, стиснул зубы и метнул куда-то в сторону мрачно сверкнувший взгляд.
– Встретил её… там, у раскопа… и сказал всё, что думаю о ней… Даже не помню уже, что говорил. Но выражений явно не выбирал!
– Вот это правильно! – одобрил Дима. – Это по-нашему! Нечего церемониться с этими лживыми, блудливыми сучками. Надо говорить правду им в лицо!.. Хотя толку-то… – тут же засомневался он собственных словах и, подумал секунду, всё-таки опорожнил свой стаканчик.
– Ну, она, видать, нажаловалась этому хрену, – продолжал Кирюха, презрительно кривя губы, – и он, вишь, тут же прибежал. Заступился, значит, за свою девушку. Настоящий мужик!
– О да! Лёха – просто мачо! Любимец женщин! – воскликнул Дима и, уже не сдерживаясь, вновь залился басовитым, грохающим смехом, разнёсшимся в ночной тиши далеко окрест.
Однако Дима вдруг резко оборвал свой хохот, заслышав глухой, сдавленный, будто нечеловеческий вой, раздавшийся в той самой палатке, из которой уже не раз доносились всевозможные причудливые звуки. Он был похож на предыдущий, донёсшийся оттуда не так давно, но был гораздо продолжительнее, заунывнее, тоскливее. В нём в определённый момент послышалось как будто рыдание, затем то ли жалоба, то ли мольба, потом словно бы детский плач и пронзительный писк и, наконец, оглушительный, истошный вопль ужаса, пробудивший давно уже дрыхнувших вокруг костра выпивох. Они беспокойно заворочались, закряхтели, заворчали, подняли недовольные, заспанные лица и стали недоумённо озираться кругом, силясь понять, что прервало их покойный, блаженный сон.
Теряться в догадках пришлось не очень долго. Из палатки, бывшей эпицентром переполошивших всех звуков, показалась сначала взлохмаченная черноволосая голова с испуганной перекошенной физиономией и вытаращенными, остекленелыми глазами, смотревшими в никуда и, казалось, ничего не видевшими, а затем выползло наружу дрожащее полуодетое туловище, облачённое в какое-то непонятное, не то мужское, не то женское, тряпьё, оставлявшее открытыми значительные участки тела.
– О-о, какие люди! – приветствовал это странное явление Дима, хохоча и хлопая себя ладонями по коленям. – Вот и Белый к нам пожаловал. Какое счастье! Что, братан, опять кошмар приснился?
Тот, кого Дима назвал Белым, услыхав своё прозвище, обернулся на его голос, помотал кудлатой головой, словно вытряхивая из неё остатки терзавших его жутких сновидений, и промычал что-то невнятное. Затем тяжело вздохнул и, переменив позу, уселся у входа в палатку, продолжая болтать головой из стороны в сторону и кидать вокруг бездумные, одурелые взгляды.
– Чё ты развалился там, придурок? – гаркнул Дима, давясь от смеха и широко взмахивая рукой с зажатой в ней бутылкой. – Давай к нам! У нас тут есть ещё немного. Специально для тебя оставили. Как знали, что ты проснёшься.
Бродивший кругом затуманенный взор Белого, едва в поле его зрения попала бутылка, заметно прояснился и стал почти осмысленным. Откуда-то вдруг взялись силы, и он, помедлив лишь самую малость, хотя и не без труда, встал на ноги и нетвёрдой, шатающейся поступью, слегка помахивая для сохранения равновесия руками, двинулся к манившей его цели. Приблизившись к Диме, он выхватил у него бутылку и, запрокинув голову, в одно мгновение влил в себя остававшуюся там горючую жидкость. Постоял немного неподвижно, ощущая, как она растекается по внутренностям, коротко выдохнул, рыгнул и, отшвырнув опустевшую тару, проскрипел ватным, заплетающимся языком:
– Лада Ярославна… поцелуйте меня в зад!
Эта загадочная фраза вызвала у слушателей весьма бурную реакцию. Дима заржал, как боров, трясясь всем своим крупным, откормленным телом и гулко стуча пудовым кулаком по обрубку дерева, на котором он восседал. Валявшиеся вокруг костра пьяницы, не имея сил выражать свои чувства так же громко, тем не менее вовсю всхлипывали, мычали и блеяли от смеха. И даже мрачный, как туча, не имевший особых оснований для веселья Кирюха невольно, краем губ усмехнулся и одобрительно качнул головой.
И только сам виновник общего радостного оживления был хмур и словно чем-то озабочен. Даже тень улыбки не промелькнула по его мятому, будто изжёванному лицу, покрытому чёрной многодневной щетиной, выражение которого оставалось угрюмым и напряжённым. Он то и дело бросал вокруг косые, тревожные взгляды, морщился, топорщил губы, поводил плечами, точно обеспокоенный и озадаченный чем-то. Это было настолько заметно, что Дима, отсмеявшись и немного успокоившись, осведомился у него:
– Что с тобой, Белый? Что омрачило твой ясный лик?
Белый не спешил с ответом. Пожевал губами, почесал свою косматую спутанную гриву, ещё раз насторожённо огляделся, вздохнул и лишь после этого пробурчал себе под нос:
– Да так… привиделась хрень какая-то… Чуть не обосрался!
Дима опять заухмылялся и шумно втянул ноздрями воздух.
– Точно?
Белый скривился и махнул на него рукой.
– Пошёл ты… Я ж серьёзно говорю.
– Да ладно, верю. И что ж ты там узрел такое страшное, что взвыл как какой-то подземный дух?
Белый воззрился в темноту и опять поскрёб пятернёй затылок, точно силясь припомнить увиденное во сне. Затем медленно, с усилием подбирая слова и то и дело прерываясь, так как после многодневного запоя его умение говорить связно, как и умственные способности в целом, значительно ослабли, выдавил из себя:
– Ну, типа что-то громадное такое, чёрное, лохматое… выползло, значит, из лесу… вон оттуда, – он боднул головой в сторону чащи, плотной тёмной стеной подступавшей к самому лагерю, – и… в общем, порвало всех на куски! Всё в крови… И ко мне, значит, подбиралось уже… Ну я как заору!
Дима, с интересом слушая, сначала заулыбался, а потом опять стал похохатывать.
– Погоди-ка, братан. Ты говоришь, чёрное, лохматое… Это что-то на тебя сильно смахивает! Может, ты спьяну самого себя увидел в бреду – и аж завыл от ужаса?
Белый, отвлёкшись от своих воспоминаний, удивлённо, будто не понимая, уставился на ухмылявшегося приятеля и, сообразив наконец, что тот смеётся над ним, сердито плюнул.
– Да пошёл ты, жирная скотина! Больше ничего тебе рассказывать не буду… И вообще, идите вы все!.. – адресовался он уже ко всем присутствующим с более чем выразительным и энергичным пожеланием и, резко повернувшись, отправился, по-прежнему не очень твёрдым шагом, в свою палатку, провожаемый отрывистым, дробным Диминым хохотком и вялыми, полусонными смешками остальных.
Не разделял общего веселья только один человек – Паша. Полуневменяемый Белый рассказал о своём сне абы как, в двух словах, но и этого для Паши оказалось достаточно. То, что для других было лишь порождённым обильными возлияниями ночным кошмаром и лишним поводом для смеха, его поразило как громом и погрузило в глубокую, мрачную задумчивость. То, что упорно преследовало и мучило его все последние дни, начиная с памятной встречи в лесу, то, что он всеми силами старался забыть, используя для этого все возможные средства – в частности, регулярно напиваясь до беспамятства в компании своих новых непросыхающих друзей, – это, таинственное, непознанное, жуткое, после сбивчивого, косноязычного сообщения Белого вновь напомнило о себе, снова вошло в его мысли, опять вползло в его сердце, заставив его заныть и сжаться от страха. А то, что Белый, в отличие от него с Юрой и Кати, увидел это не наяву, а во сне, ещё более изумило Пашу и заставило его призадуматься о природе того, чему он не знал даже названия. Что же это такое, в конце концов? – раз за разом вопрошал он себя без всякой надежды отыскать ответы на свои вопросы. – С чем они столкнулись? Как это понять и объяснить? А главное, как избежать ещё одной встречи с этим, встречи – и тут уж у Паши не было никаких иллюзий, – которая может оказаться для них всех роковой?!
Молчать об этом, держать всё это в себе, делать вид, что всё в порядке, что ничего не происходит, становилось для него нестерпимым. Этот груз делался для него слишком тяжёл. Несколько раз, особенно после двух-трёх стаканов, у него возникало страстное желание рассказать обо всём, раскрыть свою тайну хоть кому-нибудь, тому же Диме или Кирюхе. Но всякий раз что-то в последний момент удерживало его.
Так случилось и в этот раз. Растревоженный и взволнованный сверх меры, он захотел тут же, немедленно выложить собравшимся всё, что он видел, слышал и знал, поделиться с ними своими переживаниями и страхами, сделать их сопричастными тому загадочному и непостижимому, что не давало ему покоя, терзало и изматывало, почти сводило его с ума. Он собрался с духом и уже открыл было рот, чтобы поведать окружающим о том, что не укладывалось у него в голове и грозило довести его до помешательства.
Но не сказал ни слова. Взглянув на испитые, бессмысленные, искорёженные от пьянки лица своих сотоварищей, он, как неоднократно случалось и до этого, понял, что не с кем и не о чем тут разговаривать. Что он лишь даром потеряет время, пытаясь втолковать что-то этим одичалым, наполовину потерявшим человеческий облик субъектам, которые по непонятной причине, будто в насмешку, числились в каких-то там документах как научные работники.
Не издав ни звука и в очередной раз оставив свои откровения при себе, Паша вздохнул, покачал головой и, поднявшись, медленно побрёл к своей палатке, одолеваемый всё более тревожными и гнетущими раздумьями и чувствуя на душе тяжесть, от которой замирало сердце и перехватывало дух.
Вокруг костра снова сделалось тихо. Димины собутыльники, разбуженные сначала дракой Кирюхи с Лёшей, а затем воплями Белого, вновь сморенные дрёмой, стали один за другим отрубаться и уходить в астрал. Кирюха, возбуждение которого постепенно улеглось, сменившись отупением и скукой, смотрел кругом всё более рассеянным, осовелым взглядом, позёвывал и клевал носом. Наконец, видимо не желая засыпать прямо тут, на земле, поросшей худой чахлой травкой, с усилием поднялся и, ничего не говоря, чуть покачиваясь и поматывая, как болванчик, головой, побрёл прочь.
Дима поглядел ему вслед безразличным, лишённым выражения взором, перед которым начинала разливаться мутная колеблющаяся пелена – предвестие приближавшегося сна, после чего перевёл его на огонь. Тот, давно уже не поддерживаемый свежим топливом, понемногу хирел, тускнел и трещал уже не так весело, как прежде, а приглушённо, будто обиженно. Искры больше не разлетались кругом, окрестности не озарялись живым, мельтешащим сиянием, и ночная тьма, словно только этого и ждала, начала наступать на сжимавшееся освещённое пространство, без труда отнимая у света всё новые участки и мало-помалу подбираясь к валявшимся вокруг умиравшего костра неподвижным телам. Впрочем, тем уже было всё равно: сломленные непомерным количеством выпитого алкоголя, они спали как убитые, время от времени всхрапывая или постанывая во сне, что-то бормоча, чмокая губами и скрипя зубами. Спали, чтобы отдохнуть, подкрепить сном истощённые, измотанные за долгий беспокойный день силёнки и завтра, бодрыми, освежёнными, с новыми силами опять окунуться в водоворот пьяной, разнузданной, бесшабашной лагерной жизни.
А над всеми этими полубезжизненными, почти бездыханными телами, немного смахивавшими на трупы, в тусклом свете догоравшего пламени возвышался, вполне оправдывая своё прозвище, массивный, горообразный Дима, всё ещё восседавший, будто на троне, на своём бревне, бессильно уронив голову на грудь и сомкнув отяжелевшие веки. Он частенько засыпал так, твёрдо и грузно сидя на своём месте, точно капитан, оставшийся верным долгу и не пожелавший покинуть тонущий корабль, с которого давно сбежали менее крепкие духом и телом матросы. В его гаснущем сознании продолжали мелькать события минувших дней – суматоха с неудавшимся утоплением студентки, имя которой он уже забыл, а может быть, и не знал вовсе, ещё большее замешательство, вызванное приездом вельможного Игоря Саныча, драка не на жизнь, а на смерть Кирюхи с Лёшей, прерванная лишь благодаря его своевременному вмешательству, звериный вой Белого, в который уже раз увидевшего кошмарный сон…
При мысли о Белом Димины губы тронула слабая улыбка. Даже в полусне его развеселило воспоминание об этом любопытном персонаже, ставшем уже в определённых кругах притчей во языцех. Археологическая практика повидала, конечно, разных людей, но такого!.. Дима раздвинул губы ещё шире и качнул головой. Да, такие люди, как Белый, – истинное украшение любой гулянки, – вспыхивали в его утомлённом, понемногу отключавшемся мозгу последние рассеянные думы. – Без них и пьянка не пьянка, а так, унылое поглощение выпивки, сдобренное скучными, однообразными разговорами и плосковатыми скабрёзными шутками, над которыми все смеются через силу, будто по принуждению. Но появляется Белый, произносит всего несколько фраз, рассказывает парочку анекдотов, которых он знает бесчисленное множество, – и всё меняется, преображается, начинает играть яркими, свежими красками. И пошла-поехала настоящая вечеринка! Водка (или что-нибудь в этом роде) льётся рекой, пламя костра освещает красные, возбуждённые, искривлённые лица с раззявленными ртами и выпученными глазами, гремят звучные, всё более громкие и всё менее внятные голоса, то и дело прерываемые бурными всплесками смеха. И до глубокой ночи вся округа оглашается несмолкаемым гомоном и периодически вздрагивает от оглушительных взрывов дружного гомерического хохота.
И все, лежавшие в своих палатках и тщетно пытавшиеся уснуть, знали: Белый зажигает! Знали, даже не различая в шуме и гаме его голоса. Потому что никто другой не в состоянии одним своим присутствием внести такое оживление, такой кураж, так взбудоражить и раскочегарить всех, возбудить такое умопомрачительное, безбашенное, не ведающее пределов и меры веселье, которое невозможно утишить и усмирить никакими силами. И жалко, смешно и беспомощно выглядел в таких ситуациях ошалевший от бессонницы Рыгорыч, иногда прибегавший к костру и пытавшийся то просьбами, то угрозами усовестить и утихомирить взбаламученных, слетевших с катушек горлопанов, ничего уже не понимавших, не замечавших и не воспринимавших, кроме безраздельно владевшего ими духа разгула и пьяного ажиотажа…
Уже едва слышно потрескивал затухавший огонь. Раздавался храп и невнятное бормотание спавших сном младенцев археологов. Где-то вдали глухо громыхнул гром. И почти одновременно с ним вдалеке сверкнула белесая зарница. Из лесу порой доносились неясные ночные звуки, к которым все давно привыкли и не обращали на них внимания.
Но вдруг среди этих звуков более отчётливо и определённо выделился тихий монотонный свист…
Но Дима не придал этому значения. Он с блаженной улыбкой на пухлых влажных губах засыпал. И вот-вот окончательно заснул бы, если бы внезапно не услышал чью-то тяжёлую, медлительную поступь и глубокое хрипловатое дыхание. Приблизившись, шаги стихли. А дыхание продолжалось – шумное, протяжное, с лёгким присвистом. Дима поморщился – в нос ему ударил неприятный кисловато-потный запах. Желая выяснить, кто это тут дышит на него и так нестерпимо смердит, он, хотя и не без труда, приоткрыл один глаз.
Несколько секунд Дима смотрел неосмысленно и безучастно. Вероятно, ему казалось, что он видит сон и явившееся ему странное и жутковатое видение сейчас рассеется. «Ну вот, и я, видать, поймал свою «белочку», – подумалось ему. – «А ещё над Белым смеялся… Похоже, надо завязывать, пока не поздно…».
Но время шло, а видение почему-то не исчезало. Напротив, становилось как будто более явным, телесным, объёмным, подавлявшим его своей громадностью и непроницаемой чернотой. И тут очнувшийся наконец от спячки Димин мозг пронзила страшная мысль: это не видение, это явь! Перед ним в самом деле стоит гигантская, невероятной высоты и ширины фигура, покрытая длинной густой шерстью и увенчанная безобразной обезьяньей головой, в середине которой сверкают красноватые, горящие хищным огнём глаза, устремлённые на него с неутолимой, дикой злобой.
От нахлынувшего ледяной волной ужаса у Димы спёрло дыхание. Внутри всё похолодело, на голове зашевелились волосы, в горле застрял комок. Не отрывая застывшего, изумлённо-оторопелого взгляда от огромного мохнатого пришельца, возвышавшегося над ним, как скала, он только и смог выдохнуть:
– Ну и здоровый же ты!..
Это были последние слова, произнесённые Димой. Спустя мгновение он – уже бесчувственный, захлебнувшийся кровью, со сломанной шеей, – подхваченный и отброшенный могучей звериной лапой, легко, как мячик, отлетел в сторону и обрушился на палатку, в которой пытался заснуть мучимый горячечными видениями Белый. При этом одна из тлевших головней из догоравшего костра, случайно задетая то ли Димой, то ли его убийцей, отлетела туда же, и через пару секунд палатка полыхнула, как факел.
XII
Петляя между палатками, в которых отсыпались после трудового дня заморенные работой – и не только ею – практиканты, и рассеянно прислушиваясь ко всё более отчётливо и близко грохотавшему грому, Паша достиг их с Юрой временного жилища, устроенного на окраине лагеря. Остановившись у входа, он бросил взгляд назад, на пылавший в отдалении костёр, возле которого остались его приятели-собутыльники, почти все уже покорившиеся власти неодолимого алкогольного сна. Он подумал, что много отдал бы сейчас за то, чтобы спать таким же крепким, здоровым, безмятежным сном, как они, ни о чём не думая, ничего не боясь, не вздрагивая от каждого шороха, не вглядываясь в темноту тревожным, испытующим взором. И не терзаясь всё время тяжёлым, давящим страхом, который все последние дни преследовал его по пятам, как привидение, и настолько измотал и измучил, что у него возникала порой мысль: а не лучше ли, чтобы то, чего он так боялся и наступления чего ожидал каждую минуту, наконец уже наступило. Ведь это всё равно неизбежно, это рано или поздно случится, – он практически не сомневался в этом, и слишком многое подтверждало эту его уверенность. А раз так, раз этого не миновать, то пусть это произойдёт поскорее, пока ожидание окончательно не свело его с ума.
Ещё раз окинув угрюмым взглядом погружённые во тьму окрестности и более, чем когда-либо, ощущая гложущую сердце тревогу, Паша насупился, вздохнул всей грудью и нырнул в палатку. И сразу же наткнулся на Юру, который, очевидно, намеревался выбраться наружу.
– Ты чё, до ветру собрался? – спросил Паша, отступив и дав приятелю выйти. – Или ночным воздухом решил подышать?
Юра не ответил. И был, как показалось Паше, как будто чем-то смущён.
Чем именно он был смущён, выяснилось в следующее мгновение, когда следом за ним из палатки, чуть потупив голову, вышла девушка. Приглядевшись и узнав её, Паша понимающе кивнул и усмехнулся.
– А-а, вот оно что… Привет, Марина. Ты решила зайти к нам в гости?
Марина покосилась на него и ничего не сказала, лишь улыбнулась краем губ.
Паша, продолжая слегка посмеиваться, перевёл взгляд на товарища.
– Молодец, дружбан! Времени даром не теряешь… А я вот что-то совсем скис… – и его усмешка вдруг улетучилась, а взор притух.
Они, все трое, постояли некоторое время в безмолвии, каждый думая о своём. Но так как в окутывавшей их тьме они не различали даже лиц друг друга, то могли только догадываться, какие мысли обуревают соседа и в каком он расположении духа. В темноте раздавались лишь тяжкие вздохи, время от времени вырывавшиеся из Пашиной груди.
Наконец, Марине, видимо, наскучило это, и она, передёрнув плечами, обратилась к Юре:
– Мне холодно. Я пойду к себе.
– Н-нет, не уходи… останься, – с небольшой запинкой, но твёрдо произнёс Юра и скользнул беглым взглядом по приятелю. – Паша, надеюсь, не будет против…
Но погружённый в себя Паша, похоже, даже не услышал этих слов и никак не отреагировал. Он очнулся от своей глубокой задумчивости лишь через пару минут, увидел, что он один, и, покрутив головой туда-сюда, со вздохом полез в палатку.
– Звиняйте, друзья мои, но я вынужден нарушить ваш милый тет-а-тет, – пробурчал он, пробираясь на своё место. – Я страшно устал сегодня, я маленько пьян… и я хочу спать.
В ответ ему раздалось тихое невнятное шушуканье, затем приглушённый, подавленный смешок, после чего мягкий, дрожащий от сдерживаемого смеха голос Марины произнёс:
– Да ничего, располагайся. Тут места всем хватит.
– Благодарю! – проговорил Паша, комично раскланиваясь. – Вы очень любезны, мадам… Мне вообще нравится ваше легкомысленное, благодушное настроение. Ни забот, ни хлопот, ни скверных мыслей… Хорошо! Почти как в раю… Жаль вот у меня так не получается…
С той стороны, где лежали Юра и Марина, опять послышались шёпот и смешки и как будто звук поцелуя. Паша, медленно и не очень ловко стягивая с себя куртку, покивал головой и ухмыльнулся.
– Ну да, ну да… конечно, – бормотал он, уже с трудом ворочая непослушным, коснеющим языком. – Тут, я так понимаю, л-любовь… Большое, светлое… м-мать его, чувство… Новая ячейка общества намечается… Ну шо ж, хорошо… просто замечательно… Я только за! Я, можно сказать, в восторге… Плодитесь, дети мои, и размножайтесь… как кролики…
– Не ворчи, Паш, – прервал его сбивчивую нетрезвую болтовню Юра. – Спать ложись. Нам завтра… то есть уже сегодня рано вставать. Так что давай на боковую.
– Да, да, конечно, – не стал спорить Паша, кое-как стащив с себя куртку и бессильно растянувшись на своём ложе (о том, чтобы забраться в спальный мешок, разумеется, не могло быть и речи). – Как скажешь, дружбан. Тебе виднее… Буду спать… Может, завтра… а, да, сегодня уже… всё это кончится. И мы вернёмся домой… Хотелось бы верить…
Паша, уже в полусне, ещё какое-то время бубнел себе под нос что-то совсем уже невразумительное, глядя потухавшим, мутневшим взором на тонкую полупрозрачную стенку палатки, слегка тронутую далёким, едва уловимым, колеблющимся отблеском костра, возле которого он сидел только что. Казалось, этот слабый, почти неразличимый отсвет, долетавший сюда с другого конца лагеря, вот-вот погаснет вместе с породившим его огнём и стоянка археологов окончательно погрузится в глубокий, непроглядный мрак, давно уже затопивший всю округу своими плотными чёрными волнами.
Но не тут-то было. Глохнувший, сходивший на нет отблеск не только не погас, но совершенно неожиданно вспыхнул с новой, неведомо откуда взявшейся силой. А ещё через секунду полыхнул так мощно и ослепительно, что готовый уже заснуть Паша вздрогнул и удивлённо распахнул глаза.
Стена палатки была залита желтоватым мятущимся светом, как если бы огонь пылал прямо возле неё. Вся внутренность палатки, только что наполненная густой тьмой, мгновенно озарилась так ярко, что возможно стало различить всё, что в ней было. Паша, оглянувшись на своих соседей, увидел на их лицах то же, что было и на его лице, – изумление, смешанное с лёгким беспокойством.
– Это ещё что такое? – проговорил Юра, чуть нахмурясь. – Они там что, лагерь подпалили спьяну?
– Не думаю, – произнёс Паша. – Когда я уходил, все уже вроде угомонились…
Паша ещё говорил, однако его голос был прерван и заглушён донёсшимися извне громкими криками – протяжными и отрывистыми, пронзительными и глуховатыми, мужскими и женскими, извергшимися сразу из нескольких, а затем из нескольких десятков глоток и слившимися в массовый нестройный вопль. Вопль, в котором явственно прозвучал ужас. И который не прекратился, не стих, а продолжался, стремительно нарастая, усиливаясь, обрастая всё новыми криками, возгласами и визгами, то и дело вырывавшимися из общего гула и создававшими невообразимую, оглушительную какофонию, в которой уже ничего нельзя было разобрать. И почти одновременно к крикам добавились звуки движения, беготни, топот ног и ещё какие-то не поддававшиеся определению звуки.
И тут уже приятели встревожились и переполошились не на шутку, поняв, что произошло что-то исключительное, из ряда вон выходящее, явно посерьёзнее, чем переполох с Катей или приезд грозного начальника. С Паши мигом соскочила значительная часть хмеля, бродившего в его голове. Юра машинально сжал тёплую Маринину ладонь и заглянул в её блестящие недоумевающие глаза, в которых отражались и плясали огненные блики. А затем все они разом подхватились с места, не желая больше оставаться в неизвестности относительно того, что творилось в лагере.
И так же разом остановились и замерли, услышав новый звук, перекрывший и частично заглушивший все остальные. Звук, узнанный друзьями сразу же, слышанный ими уже не раз. Рёв зверя! Раскатистый, рокочущий, гулкий, всколыхнувший и потрясший всё вокруг. От которого вздрогнула, наверное, даже листва на деревьях. От которого замирало сердце и стыла кровь в жилах. И, что самое главное, донёсшийся на этот раз не из бескрайних лесных просторов, как эхо чего-то бесконечно далёкого и непостижимого, а раздавшийся очень близко, буквально в двух шагах от них, за тонкими стенами их палатки.
Они поглядели друг на друга. Лица у обоих были белее снега. У Паши нервно задёргалась правая щека.
– Эт-то он… – с усилием выдавил он застрявшие в горле слова.
Юра молча кивнул, ещё крепче стиснул кисть Марины, точно боялся выпустить её из рук, снова взглянул в её непонимающее, встревоженное лицо и, желая успокоить её, попытался улыбнуться. Но, видимо, это получилось у него плохо, потому что её лицо выразило ещё большее беспокойство и почти страх.
– Что происходит, Юра? – спросила она тихим, дрогнувшим голосом. – Я ничего не понимаю. И… я боюсь.
– Да я сам щас обосрусь! – простонал бледный как смерть Паша, вздрогнув и весь сжавшись от ещё одного зычного рыка, прогремевшего где-то совсем рядом. – Чувствую, крышка нам всем!.. Полный п…
– Заткнись! – резко оборвал его Юра и, по-прежнему крепко держа Марину за руку и увлекая её за собой, устремился наружу.
От картины, представшей там перед ними, у них перехватило дух. Горела большая часть лагеря, а усиливавшийся ветер раздувал огонь всё сильнее. Палатки, будто нарочно установленные близко друг к другу, часто почти впритык, вспыхивали одна за другой и, представляя собой идеальное топливо, сгорали за несколько минут. В относительной безопасности были только те немногие палатки, которые, как Юрина и Пашина, находились поодаль от остальных. Впрочем, лишь до поры до времени, так как всё более разгоравшийся и расширявший свою площадь пожар грозил в конце концов добраться и до них.
Удлинённые, извивавшиеся языки пламени взмывали ввысь и опаляли нависшие над палатками ветви деревьев, некоторые из которых уже занялись и были расцвечены стремительно разраставшимися огненными лепестками. В задымленном, пронизанном багровыми отсветами и ежесекундно вспыхивавшими и гаснувшими искрами воздухе с пронзительными тревожными криками носились разбуженные испепеляющим жаром и неистовым шумом птицы. А где-то в вышине всё чаще, резче и оглушительнее гремел гром, сопровождаемый холодными блёклыми вспышками молнии, меркнувшими в мощном лучезарном сиянии огня, пожиравшего археологический лагерь.
Обитатели же лагеря были словно охвачены безумием. Всеобщим буйным помешательством, овладевшим всеми без исключения практикантами, студентами и преподавателями, и заставлявшим их бестолково и бесцельно, точно вслепую, метаться из стороны в сторону, сталкиваться друг с другом, цепляться за что-то, спотыкаться, падать и снова вскакивать и нестись дальше. Из-за этого непрекращавшегося беспорядочного движения, в этом неописуемом хаосе, в беспрестанном мелькании бегущих туда-сюда, мельтешащих, молниеносно перемещавшихся полуодетых, а то и вовсе раздетых фигур, то возникавших, то исчезавших из поля зрения, трудно, почти невозможно было узнать кого-то. И беспрерывно издававшиеся ими звуки также не позволяли опознать их – все эти крики, визги, хрипы и стоны, срывавшиеся с чьих-то уст, исторгавшиеся из чьей-то груди, тут же сливались воедино, образуя нескончаемый, немолчный гам, от которого закладывало уши и который ещё больше сбивал всех с толку и увеличивал и без того невообразимый кавардак.
Приятели и Марина сумели распознать в этой неразберихе лишь несколько промелькнувших мимо знакомых лиц. Вот, воздевая руки и громко завывая, точно молясь, пронёсся прямо возле них Рыгорыч, тряся своей подпаленной в огне бородёнкой и грозя кому-то изогнутым указательным пальцем. Вот, захлёбываясь от крика, почти сорвав голос, но продолжая истошно, истерически, хрипло вопить, понеслась куда-то бойкая очкастая Даша, отказавшаяся два дня назад Юре и Паше в хлебе насущном. А вот, пригибаясь к земле и едва касаясь, будто щупая её ногами, прошмыгнула в сторонке юркая мозглявая фигурка, в которой друзья без труда узнали Лёшу; он, быстро озираясь кругом и поводя носом, осторожно, не суетясь, в отличие от остальных, но и не медля, пробирался в каком-то, одному ему известном направлении…
Но были в этой обезумевшей, охваченной паникой, вопившей и визжавшей толпе и те, кто никуда уже не торопился и не издавал никаких звуков. Несколько человек лежали на земле недвижно, совершенно безучастные к окружающей суматохе, ничего не видя и не слыша. Один – навзничь, широко раскинув руки и ноги и уставившись невидящим взором ввысь; другой, напротив, скорчившись и уткнувшись лицом в землю. А находившаяся ближе всего к приятелям девушка – настолько близко, что они узнали её, – лежала на боку, изогнувшись и как-то неестественно вывернув голову, – было очевидно, что у неё сломана шея.
Вглядевшись в посинелое, застывшее лицо и остекленелые глаза девушки, Марина смертельно побледнела и, вскрикнув, прижалась к Юре.
– Янина… – прошептала она, едва шевельнув побелевшими губами и не отрывая расширенных, полных ужаса глаз от мёртвой подруги.
Однако Юре и Паше некогда было смотреть на тех, кому уже было не помочь. Как раз в этот момент раздался очередной гортанный рёв, услышанный ими ещё в палатке и, как и тогда, заставивший их содрогнуться и пристально всмотреться вдаль. И они увидели наконец того, кого напряжённо и мучительно ждали все эти дни, кто не давал им покоя даже во сне, кто полностью, безраздельно владел их мыслями и чувствами с той самой минуты, когда они впервые увидели его в уединённом заброшенном доме, на покрытой колокольчиками лесной поляне. И кто, – они чувствовали, они знали это и чем дальше, тем сильнее убеждались в этом, – медленно, но настойчиво и неуклонно следовал за ними, приближался к ним, настигал их, время от времени давая о себе знать то долетевшим издалека рыком, то мимолётным явлением на другом берегу реки…
Огромный чёрный силуэт отчётливо рисовался на ярком фоне бушевавшего пламени и казался от этого ещё более громадным, необъятным и внушительным. Суетливо метавшиеся кругом люди выглядели рядом с ним какими-то пигмеями, мелкими, бессильными, жалкими в сравнении с этим могучим косматым исполином, явившимся неведомо откуда и одним своим видом внушившим им дикий, первобытный ужас, пронзавший их до мозга костей и лишавший разума. А периодически издававшийся им мощный утробный рёв, покрывавший не только людской гомон, но, казалось, даже раскаты грома, ещё больше невротизировал обитателей пылавшего лагеря и многократно усиливал всеобщее замешательство и психоз. И, ослеплённые ледяным, парализующим страхом, отнявшим у них способность соображать и обдумывать свои действия, они, вместо того чтобы во весь опор бежать отсюда куда глаза глядят, носились, как одержимые, между горевших палаток и сами шли в его руки. Ему даже не нужно было прилагать особых стараний – несчастные сами, не ведая, что творят, выбирали свою участь. А кто оказывался в его железных, убийственных объятиях, был обречён. Сопротивляться, вырываться, трепыхаться было бессмысленно. И почернелая от гари земля усеивалась всё новыми изломанными, искалеченными, бездыханными телами и пропитывалась свежей горячей кровью, мрачно тускневшей в сиянии пожара.
Он, как казалось, не спешил. Медленно и спокойно, чуть помахивая длинными когтистыми лапами и ворочая из стороны в сторону крупную, плотно сидевшую на широких плечах голову, он ступал среди потоков неистовствовавшего пламени, словно не боясь опалить покрывавшую его густую чёрную шубу и не пытаясь уклониться от то и дело вытягивавшихся из пламенеющей массы продолговатых обжигающих петель. И только время от времени приостанавливался и делал резкие, неуловимые движения, в одно мгновение убивая любого попадавшего в его руки, с хрустом кроша кости, ломая позвонки, вырывая конечности из суставов, не обращая при этом ни малейшего внимания на душераздирающие предсмертные вопли своих жертв и лишь сопровождая каждое новое убийство звучным торжествующим рыком. После чего продолжал своё неторопливое, размеренное шествие, свою кровавую смертоносную прогулку, не переставая поворачивать туда-сюда голову и свирепо поблёскивая глубоко посаженными красноватыми глазами. Он словно высматривал что-то в этом огненном хаосе, будто искал кого-то, ради кого он и пришёл сюда, выбравшись из тёмной лесной глубины и явив людям свой чудовищный, рождавший в них нечеловеческий страх и ввергавший их в безумие лик.
И только два человека хотя бы приблизительно понимали, что здесь происходит и чем это может для них кончиться. Только они, Юра и Паша, ещё сохраняли, хотя и с немалым трудом и в неравной степени, способность рассуждать и всеми силами старались не поддаваться общему сумасшествию. Только они знали и не сомневались ни секунды, из-за кого и для чего явился сюда этот заросший шерстью гигантский звероподобный убийца, не щадящий никого и ничего на своём пути, сеющий вокруг ужас и смерть, оставляющий после себя трупы и пепел.
Чего нельзя было сказать о Марине. Она, как и почти все здесь, не понимала ничего и была в глубоком шоке. При виде всего происходящего в голове у неё зашумело, а в глазах всё поплыло и заволоклось колеблющейся багрово-огненной дымкой. В её горле застрял безмолвный, так и не вырвавшийся наружу крик. Она была близка к обмороку. Теряя силы, она прильнула к Юре, повторяя упавшим, обрывающимся голосом:
– Что это, Юра?!.. Что это такое?.. Что это?..
Юра, не отвечая, – у него не было на это времени, – подхватил её за талию, крепко прижал к себе и, лишь на мгновение оторвав взор от орудовавшего в середине лагеря, в каком-нибудь десятке метров от них монстра, быстро взглянул на приятеля.
– Надо валить отсюда. Сию секунду! Пока он не засёк нас.
Паша, также с усилием отведя ошалелый, полубезумный взгляд от развернувшейся перед ним ужасающей картины, уткнул его в товарища и хотел что-то сказать. Но не смог: онемелый, будто приросший к гортани язык не повиновался ему. Он лишь едва слышно промычал что-то.
Но Юре и не нужны были его слова. Он уже принял решение. И немедленно начал действовать. Он повернулся и, увлекая за собой внезапно обессилевшую, еле державшуюся на ногах Марину, бросился к «пазику», стоявшему на обочине просёлочной дороги, поблизости от их палатки. Паша, привыкший в подобных ситуациях полагаться на своего более сообразительного, хладнокровного и деятельного друга, автоматически устремился за ним, то и дело боязливо косясь назад, на происходящее в лагере, и на того, от одного вида которого его кидало в жар и захватывало дух.
Приблизившись к «пазику», Юра вскочил на подножку и распахнул дверцу. На водительском месте, согнув спину и уронив голову на руль, сидел Палыч. Очевидно, он спал мёртвым сном и знать не знал о том, что творилось в нескольких шагах от него. Юра стал трясти его за плечо и закричал в самое ухо:
– Просыпайся, отец! Вставай! Нашёл время дрыхнуть.
Но Палыч даже не пошевелился. Только коротко прогудел что-то.
Юра принялся тормошить его ещё сильнее и рявкнул что было мочи:
– Вставай, мать твою!!! Заводи свою колымагу!
Результат был тот же самый: спящий водитель не шелохнулся и лишь опять глухо пробубнел что-то сквозь сон. Уловив исходивший от него крепкий запах перегара, Юра понял, что Палыч мертвецки пьян и разбудить его, скорее всего, не удастся никакими силами.
Юра, продолжая стоять на подножке машины, на мгновение замер, озадаченный, решая, что делать дальше. Однако на размышления, как тут же выяснилось, времени уже не оставалось. Снизу его дёрнул за штанину Паша, глядевший расширенными, застывшими глазами в сторону пылавшего лагеря и пролепетавший тягучим, убитым голосом:
– Юра-а… он, к-кажись, з-заметил нас… Он идёт сюда!
Юра обернулся и метнул взгляд на пожарище. И невольно дрогнул, увидев устремлённый прямо на него острый, пронзительный, горящий сумрачным алым огнём взор маленьких, углублённых в массивный череп глаз. Взор осмысленный, выразительный, серьёзный, полный какого-то непонятного, таинственного значения и даже как будто скрытой насмешки. Взор, несомненно принадлежавший человеку, а не зверю.
Видимо, узрев наконец то, к чему он стремился, тех, кого он искал, из-за кого он устроил этот огненно-кровавый погром, лесной гигант, казалось, тут же позабыл о продолжавших мельтешить вокруг него ополоумевших археологах, многие из которых нашли смерть в его лапах и валялись изувеченные и бездыханные у его ног, и, чуть ускорив свой величавый мерный шаг, двинулся в сторону стоявших возле «пазика» приятелей иМарины, не спуская с них пристального, всё сильнее разгоравшегося хищного взгляда.
На то, чтобы дойти до них, ему потребовалось бы полминуты, не более. А потому Юра действовал молниеносно. Вновь заглянув в кабину и увидев, что ключ торчит в замке зажигания, он, недолго думая, схватил бесчувственного Палыча за шиворот и резким, порывистым движением вышвырнул его наружу. Тот с глухим стуком шмякнулся на землю и так и остался лежать не шевелясь; очевидно, бравый водила, не желая отставать от научных работников, нализался накануне до такой степени, что его легче было теперь убить, чем разбудить.
Впрочем, дальнейшая судьба Палыча интересовала сейчас Юру меньше всего. Не упуская из виду медленно, но верно приближавшуюся к ним смертельную угрозу, он практически забросил в кабину дрожавшую всем телом, по-прежнему ничего не понимавшую, находившуюся почти в беспамятстве Марину. А затем криками и тумаками загнал туда же пребывавшего примерно в таком же состоянии Пашу, уже, похоже, смирившегося со своей участью и прощавшегося с жизнью.
Затем Юра, делавший всё это на одном дыхании, не медля ни секунды, собирался уже и сам вспрыгнуть в кабину, как вдруг перед ним откуда ни возьмись, будто из-под земли, вырос Владик. Трясущийся, с перекошенным лицом, явно невменяемый, он с неожиданной для него силой схватил Юру за плечо и, закатив глаза, дёргаясь, заикаясь, истерически похохатывая, торопливо и сбивчиво забормотал какую-то чушь:
– Эт-то нам наказание! Да-а-а… наказание нам всем… За то, что плохо работали, л-ленились, дурака валяли… Игорь С-саныч предупреждал нас! Пожалеете, горько пож-жалеете, бездельники, л-лодыри, тунеядцы…
– Да пошёл ты, идиот! – гаркнул на него Юра и, отпихнув вцепившегося в него помешанного студента, слабая нервная система которого, вероятно, не выдержала всего творившегося на его глазах, заскочил в кабину и захлопнул за собой дверцу.
Это случилось как раз в тот миг, когда громадный, забрызганный кровью убийца был в паре метров от него. Юра, ещё слушая Владика, краем глаза успел заметить надвигавшийся на них огромный, как скала, и чёрный, как дёготь, силуэт, освещаемый полыхавшим позади него морем огня. И этот же силуэт, только постепенно удалявшийся и уменьшавшийся, он ещё некоторое время продолжал наблюдать в зеркале заднего вида, после того как «пазик» сорвался с места и, грохоча, скрипя, скрежеща, но всё же понемногу набирая скорость, покатился, покачиваясь, трясясь и подпрыгивая на колдобинах, вперёд по убегавшей в темноту узкой ухабистой дороге…
Неизвестный, как только машина тронулась и устремилась вдаль, остановился и смотрел ей вслед, шумно дыша и посверкивая глазами. Затем, после того как «пазик» пропал во тьме и заглох вдалеке его шум, глухо прорычал и уронил взгляд себе под ноги, на валявшееся на обочине недвижимое тело Палыча, похожее в потёмках на какой-то бесформенный ком. И глядел на него минуту-другую, раздувая ноздри и хмуря низкий морщинистый лоб. Вероятно, в эти мгновения судьба незадачливого водилы висела на волоске…
Но Палыч, на его счастье, так об этом и не узнал. Очевидно, у пьяниц и шоферов есть свой бог, заботящийся о них и оберегающий их в опасных ситуациях. Неизвестно, что бы сделал с мирно почивавшим водителем застывший над ним мохнатый великан, если бы его внимание не было вдруг отвлечено. Услышав за своей спиной протяжные, заунывные возгласы и завывания, он обернулся и увидел бродившую среди догоравших палаток одинокую фигуру в мятых шортах и с палкой в руке. Это был Рыгорыч. К этому времени все остальные обитатели бывшего лагеря, видимо придя наконец в себя и уяснив, что надо спасать свои жизни, разбежались кто куда и место, где ещё совсем недавно было так шумно и весело, обезлюдело. Остались только те, кому уже не нужно было спасаться; их безжизненные, исковерканные тела были разбросаны вдоль тропинки от костра к дороге, по которой двигался, шествуя по лагерю, их убийца.
И почему-то остался Рыгорыч. Полуобнажённый, босой, сжимая в руке длинную суковатую палку, он, как потерянный, чуть пошатываясь, слонялся среди тлевших и дымившихся обломков погибшей археологической стоянки, озаряемый слабевшими отблесками затухавшего пожара и периодически вспыхивавшими молниями. Останавливался перед трупами, внимательно осматривал их, тыкал в них своей палкой, что-то бормоча и покачивая головой, после чего вскидывал руки кверху и испускал громкий горестный вопль, которому порой вторил гремевший с неба гром. И было в этой картине что-то настолько тоскливое и зловещее, что при виде её, наверное, стало бы не по себе даже самому чёрствому и бессердечному наблюдателю.
Но только не тому, кто сделал всё это. Он смотрел на дело своих рук совершенно равнодушно и безучастно, как на нечто обычное и будничное. Как зверь смотрит на убитую им добычу. Как профессиональный, привыкший к своему страшному ремеслу палач – на свою жертву. Ни тени какого-либо чувства или эмоции не промелькнуло в его глазах, непроницаемых и холодных, как лёд. Ни единым жестом не выдал он того, что ощущал в этот момент. Стоял неподвижно, вытянувшись во весь свой колоссальный рост и свесив руки вдоль туловища, возвышаясь посреди пустынной дороги как громоздкое диковинное изваяние, точно какой-то страховидный языческий идол, призванный одним своим видом вселять дремучий, подсознательный ужас, подспудно живущий в сердцах людей.
Рыгорыч между тем, по-прежнему горько вздыхая и тряся головой, стеная и порой подвывая, вышел на дорогу и, увидев застывшего там, как истукан, незнакомца, воззрился на него широко раскрытыми мутноватыми глазами. В них не было страха, с каким люди обычно смотрели на это инфернальное, похожее на дурной сон порождение тьмы, с каким и сам Рыгорыч ещё несколько минут назад смотрел на него. Но страх вдруг прошёл, растворившись без остатка в нахлынувшем могучей, всесокрушающей волной потоке безумия, и теперь полуголый козлобородый археолог, оставшийся один на один с чудовищным зверообразным убийцей, глядел на него лишь с искренним, прямо-таки детским изумлением, со смесью восхищения и робости.
Затем глаза его померкли, а в чертах появилось характерное для сумасшедших бездумное, отрешённое выражение. Он отвернулся от неизвестного и окинул взглядом курившееся, усеянное трупами пепелище, на пространстве которого то тут, то там змеились разрозненные, понемногу затухавшие огоньки. И сморщенное, вдруг резко постаревшее лицо Рыгорыча неожиданно исказилось умильной, блаженной улыбкой, глаза загорелись ясным нездешним светом, а из полуоткрытого, искривлённого рта полилась причудливая, ему одному понятная песня:
– Дети Ярославовы, встава-айте!.. Вставайте, сони, царство божие проспи-ите… Что ж вы разлеглись, ленивцы? Встава-айте!..
И, продолжая напевать это разбитым, дребезжащим, временами обрывавшимся голосом, он развернулся и, опираясь на свою палку как на посох, шаткой, неверной походкой побрёл в темноту, озаряемый иногда стальными всполохами молнии.
Неизвестный, как и прежде, холодно и безразлично посмотрел ему вслед, а затем таким же бесстрастным, ничего не выражавшим взглядом обозрел место, где ещё час назад кипела и бурлила жизнь, гремел несмолкаемый хор голосов, разыгрывались свои драмы и комедии, а теперь царили гробовая тишина, запустение и разруха. Точно смертельный ураган пронёсся над буйным, жизнерадостным и безалаберным студенческим стойбищем, оставив после себя обугленные обломки, обгорелые деревья и почернелую землю, заваленную мёртвыми телами тех, кто, ложась накануне спать, никак не ожидал встретить этой ночью свою смерть. А виновник всего этого стоял и смотрел на своё кровавое дело так, словно это совершенно его не касалось.
А вскоре это удручающее, скорбное зрелище, видимо, наскучило ему, и он, бросив на разгромленный и испепелённый лагерь прощальный мимолётный взор, повернулся и своим обычным мерным, неторопливым шагом, чуть помахивая руками и слегка ворочая головой по сторонам, двинулся по пустой, убегавшей в тёмную даль дороге. Туда, куда незадолго до этого уехал «пазик»…
А в это самое время по глухой лесной тропинке в противоположном направлении, не чуя под собой ног, не разбирая дороги, нёсся, как метеор, Лёша. Чуть ли не единственный из обитателей лагеря, кто, несмотря на охвативший его, как и всех остальных, лютый, панический, непередаваемый ужас, не поддался ему безраздельно, не утратил рассудка, сохранил остатки самообладания, сумел взять себя в руки и, вовремя сориентировавшись, первым пустился наутёк. Совершенно забыв при этом о первокурсниках, вверенных его попечениям, о друзьях-приятелях, с которыми он ежевечерне напивался до самозабвения и полной потери человеческого образа, о миниатюрной белокурой Наташе, в которую, как ему казалось ещё пару часов назад, он был влюблён без памяти. Забыв обо всём на свете, кроме себя и своей жизни, ради сохранения которой Лёша, не задумываясь и не колеблясь, бросил бы в беде даже родную мать. Сейчас в его мире присутствовали только два существа: он сам и загадочное и жуткое нечто, порождение ночного мрака, выползшее из каких-то неведомых чёрных глубин на погибель всему живому.
Но только не ему. Только не ему! Потому что он умнее, изворотливее, смекалистее, ловчее, оборотистее остальных. Он во всём, абсолютно во всём лучше других! Он кого угодно облапошит, объегорит, обведёт вокруг пальца. Кому угодно напустит пыли в глаза. Его так просто, голыми руками не возьмёшь. Недаром же его отметил, выделил среди множества других, возвысил и приблизил к себе сам Иван Саныч. Это кое-что да значит! Ведь Иван Саныч удивительно прозорлив и разбирается в людях как никто другой, видит их буквально насквозь. Кто и что из себя представляет, кто чего стоит. Иван Саныч в этом отношении, как, впрочем, и во всех остальных, безошибочен и непогрешим. И это его прекрасное качество, качество настоящего учёного, прирождённого руководителя и просто великого человека, в очередной раз блестяще подтвердилось несколько лет назад, когда он из серой, безликой студенческой массы выбрал его – именно его, скромного, неприметного, неказистого Лёшу! – разглядев заложенный в нём потенциал и сделав его своим главным учеником, помощником, наперсником, поверенным тайн, почти другом…
Всё это молнией проносилось в его разгорячённой голове, пока он мчался по пустынной лесной тропе. Мчался всё дальше и дальше, не уставая, не замедляя бега, не глядя по сторонам и не озираясь назад, боясь увидеть там то, от чего у него, – он не сомневался в этом, – разорвалось бы сердце. А потому, свято веря в свою счастливую звезду, столкнувшую его в своё время с покровителем и благодетелем Иваном Санычем, а только что уберёгшую его от огня и – что было страшнее любого, самого яростного и жгучего пламени – от железных лап косматого чёрного монстра, при мысли о котором у Лёши темнело в глазах и ум заходил за разум, – он нёсся вперёд как спринтер, сам невольно поражаясь той невероятной скорости, которую он умудрился развить под действием смертельного, никогда ещё не испытанного им в жизни страха. Ветер свистел у него в ушах, как будто издалека доносился до него продолжавший рокотать гром, а вспыхивавшие молнии озаряли призрачным голубоватым светом лес, позволяя на долю секунды разглядеть его объятую кромешной тьмой глубь.
Неизвестно, сколько бы ещё смог пробежать в таком сумасшедшем темпе неутомимый Лёша, если бы не увидел вдруг впереди перегородивший дорогу толстый ствол дерева и стоявший перед ним автомобиль. Лёша, удивлённый и встревоженный, стал непроизвольно сбавлять скорость и, приблизившись к машине, перешёл на шаг и, наконец, остановился. Некоторое время, тяжело, точно загнанная лошадь, дыша и с трудом стоя на трясущихся и подгибавшихся от изнеможения ногах, он округлившимися, недоумевающими глазами, поворачивая голову туда-сюда, осматривал простёршуюся поперёк дороги сосну, замерший перед ней и освещавший её ярким белесым сиянием своих фар внедорожник с выломанной задней дверцей, в котором Лёша признал «ниссан» своего шефа, смутно желтевшую волнистую песчаную дорогу, истоптанную чьими-то громадными следами.
Немного отдышавшись и придя в себя после своего бешеного кросса, Лёша бросил кругом более спокойный и вменяемый взгляд. Ещё раз внимательно осмотрел дерево, будто нарочно загородившее дорогу так, чтобы по ней никак нельзя было проехать. Потом ещё пристальнее оглядел авто шефа и даже заглянул внутрь через отверстие, образовавшееся на месте вырванной дверцы, которая валялась поблизости. Лицо его выражало растерянность и изумление. Он ума не мог приложить, что здесь произошло, куда подевались Иван Саныч и его водитель, что с ними стряслось? Но после того, что случилось с ним самим и со всем находившимся под его начальством лагерем, мысли и предположения в его голове роились самые скверные. И они стали ещё более явными и правдоподобными, когда он принялся изучать ещё раньше замеченные им на песке отпечатки чьих-то огромных ступней. Не отрывая от них хмурого, напряжённого взора, он медленно последовал по направлению движения того, кому они принадлежали. Потом кинул беглый взгляд вперёд…
И остолбенел. А затем отшатнулся, будто получив мощный удар в грудь. Чуть поодаль, в нескольких метрах от машины, на краю дороги лежало мёртвое тело. Да, именно мёртвое, по этому поводу у него не возникло ни малейших сомнений. В такой позе – застылой, окоченелой, не совсем естественной – может лежать только труп. Даже в совершенно бесчувственном и недвижимом теле обычно улавливается едва различимое биение жизни. Здесь же жизни больше не было. От этого тела веяло могильным холодом.
Лёше стало не по себе. При виде этого скорченного, уткнувшегося в землю покойника он почему-то ощутил едва ли не больший страх, чем незадолго до этого, когда он нёсся, как на крыльях, через дремучий ночной бор, спасаясь от неведомого чудовища, учинившего кровавый погром в его лагере. И он догадывался, почему теперь ему страшнее. Едва увидев скрюченное, покрытое дорожной пылью и запятнанное кровью мёртвое тело, он сразу же понял, кому оно принадлежит. А когда он, желая удостовериться окончательно, пересилил себя и сделал ещё несколько шагов вперёд, у него исчезли последние сомнения по этому поводу. Он узнал шикарные, стоившие баснословных денег лёгкие летние туфли из крокодиловой кожи. Туфли шефа! Хотя они и потемнели от грязи и потеряли свой первоначальный вид, Лёша всё равно узнал бы их из тысячи. Очень уж часто он видел их, а особенно пристально разглядывал их накануне вечером, в те малоприятные для него мгновения, когда начальник распекал его, а он, сжавшись и повесив нос, рыскал глазами по земле. И – где-то в самом отдалённом и потаённом уголке души – мечтал, что когда-нибудь и у него будут такие же туфли. И он точно так же будет распекать, грозить, метать громы и молнии, и ему будут внимать, понурив головы и не смея поднять глаз.
И вот теперь счастливый и могущественный обладатель чудо-туфлей, тот, кем Лёша – да и не он один – восхищался, перед кем благоговел и трепетал, на кого едва не молился, кому стремился подражать во всём, вплоть до мелочей, лежал у его ног в луже собственной крови, уже застывшей и впитавшейся в землю. Ещё недавно такой большой, объёмистый, грузный, с округлым брюшком и полнокровным мясистым лицом, он вдруг весь как-то съёжился, умалился, усох. От него словно осталась только половина.
Лёша стоял над своим шефом – или, вернее, над тем, что от него осталось – с ошеломлённым и смятенным видом. Случившееся никак не укладывалось у него в голове. Это было выше его разумения. Неужели такое величие, выше которого он не в состоянии был и вообразить себе, могло рухнуть так стремительно и катастрофически? Ведь не было в мире человеческой силы, – Лёша был убеждён в этом твёрже, чем кто бы то ни было, – которая сумела бы сокрушить это величие? А раз такая сила всё-таки нашлась, значит, она явно не человеческая. Тогда какая же она? Откуда она взялась?..
Выведенный из задумчивости очередным, более мощным и раскатистым ударом грома, Лёша с усилием оторвал растерянный, одичалый взгляд от мертвеца и поднял его кверху, на затянутое сумрачной мутью небо. На его распалённое – и одновременно мертвенно бледное – лицо упало несколько холодных капель. Он медленно провёл рукой по глазам и мотнул головой, будто стряхивая с себя оцепенение, опасливо огляделся кругом и, ни разу больше не взглянув на покойного начальника, точно мгновенно позабыв о нём, тронулся с места. Перелез через заградившее путь дерево и двинулся, понемногу ускоряя шаг, в прежнем направлении, по извилистой, усыпанной ветками, листьями и хвоей лесной дороге.
XIII
«Пазик» лежал на боку, слегка дымясь и продолжая издавать недовольные ворчащие звуки. Которые, однако, вскоре стихли, сменившись ворчаньем, оханьем и стонами его пассажиров, за минуту до этого кое-как выбравшихся из перевёрнутой машины и теперь внимательно оглядывавших себя в поисках возможных повреждений. К счастью, таковых, если не считать нескольких царапин и ссадин, не обнаружилось. Все трое отделались сравнительно легко. Больше всех пострадал Паша: в момент аварии он знатно приложился лбом к чему-то очень твёрдому, и теперь на лбу у него прямо на глазах росла и наливалась крупная, величиной с грецкий орех, лиловая шишка. Паша беспрерывно ощупывал её, закатывал глаза, будто мог увидеть её, и с удручённым видом вздыхал и приговаривал:
– От же ж мать твою!.. Вот же угораздило!.. Чуть насмерть не убился…
Его причитания надоели Юре, и без того раздражённому и взвинченному всем происшедшим, и он сердито прикрикнул на него:
– Да заткнись ты! И без твоего нытья тошно.
Паша не остался в долгу. Не переставая, как некую драгоценность, щупать свою шишку, становившуюся всё больше, он метнул на приятеля возмущённый взгляд и брюзгливо протянул:
– А-а кому-то надо было бы поаккуратнее вести машину, а не лететь сломя голову. И не калечить людей!
Юра хотел ответить ещё резче, но пересилил себя и прикусил язык. В Пашиных словах была доля правды. Стремясь как можно скорее и дальше убраться от настигавшей их страшной угрозы, он разогнал «пазик» до максимально возможной для того скорости, что, учитывая характер местности, было не совсем безопасно. Причём продолжал гнать даже тогда, когда они удалились от лагеря на достаточно приличное расстояние и непосредственная опасность, грозившая им, вроде бы миновала. Но он был слишком взбудоражен всем случившимся только что; ему казалось, что опасность всё ещё близка, что смерть продолжает витать над ними, что она всё ещё у них за спиной, и, чтобы избежать её, надо нестись всё дальше и дальше от злосчастной археологической стоянки, ставшей могилой для своих весёлых и беспечных обитателей. И он нёсся, невзирая на то, что дорога, и до того не слишком подходящая для быстрой езды, вскоре стала совершенно непроезжей, развороченной и изрытой такими глубокими ямами, словно это были воронки от разорвавшихся снарядов.
В конце концов правое переднее колесо попало в одну из таких рытвин, машину резко качнуло, перед глазами у Юры всё опрокинулось и стремительно метнулось в сторону. Он услышал пронзительный Маринин крик, режущий уши металлический скрежет и лязг. Его тело, вдруг точно переставшее принадлежать ему, сорвалось с места и будто провалилось куда-то…
Не желая пререкаться с товарищем, Юра обернулся к Марине и, окинув её взглядом с головы до ног, спросил:
– Как ты? Цела?
Марина, отряхиваясь и прибирая разметавшиеся волосы, ответила ему хмурым взором и скупо обронила:
– Цела.
Наступило несколько неловкое молчание. Все трое были как будто недовольны друг другом и старались не смотреть один на другого, а если и смотрели, то искоса или исподлобья. Вместо этого озирались по сторонам, оглядывая густевшие вокруг ярко-зелёные заросли, вздымавшиеся кверху стройные могучие сосны и раскинувшиеся вширь пушистые разлапистые ели, между которыми изредка белели тонкие берёзки и упирался едва ли не в самое небо необъятной раскидистой кроной громадный кряжистый дуб со стволом в несколько обхватов, стоявший тут, наверное, с незапамятных времён. И всё это озарялось тусклым предутренним полусветом, ещё пронизанным и разбавленным ночными тенями, которые не спешили рассеиваться, будто насильно удерживаемые в воздухе низко нависшими над лесом плотными сизыми облаками, периодически исторгавшими из себя мелкую серую морось.
Прервала затянувшееся безмолвие Марина, до этого несколько минут смотревшая куда-то вдаль и, судя по её напряжённому, замкнутому лицу, усиленно думавшая о чём-то. Затем, сверкнув глазами и мотнув головой, она приступила к Юре и, взглянув на него в упор, твёрдо, подчёркивая каждое слово, спросила:
– Что это было?
Юра, не в силах выдержать её пристального, испытующего взгляда, опустил глаза и пробормотал:
– О чём ты? Я знаю не больше, чем ты…
– Хватит придуриваться, Юра! – оборвала его Марина, возвысив голос и сделав нетерпеливый жест. – Всё ты отлично знаешь. Вы оба знаете… Не зря же ты расспрашивал меня там, на берегу… И к Владику ты приставал с теми же вопросами, он рассказал нам с девочками…
– Трепло этот ваш Владик, – подал голос Паша, тряся головой и скорчив неприязненную гримасу. – И вообще придурок какой-то. Откуда только берутся такие?..
– И Катя, когда тонула, видела кого-то за рекой, – не обратив на Пашу внимания, продолжала Марина, не спуская с Юры острого, пронизывающего взора, который он безуспешно пытался избежать. – Она ведь видела его, это чудище? Так ведь, да?.. И вы, вероятно, видели его где-то там, в лесу, перед тем как прийти к нам… Ведь так? Ну, отвечай!
Юра, поняв, что запираться бессмысленно, поднял на неё глаза и, помедлив ещё чуть-чуть, вполголоса, делая паузы между фразами, произнёс:
– Да… Мы видели его в лесу… Случайно набрели на его логово… Марина чуть изменилась в лице и, взмахнув ресницами, тихим, замирающим голосом спросила:
– И кто же это?
Юра повёл плечами.
– Вот уж этого не знаю. И не стремлюсь особенно узнать… Единственное моё желание – быть от него как можно дальше…
– А ещё лучше – добраться поскорее до дома! – вставил Паша, угрюмо взирая в затянутую предрассветной дымкой лесную даль. – Эта экспедиция с самого начала пошла как-то не так. Не в добрый час, видать, началась… Но я это предвидел! Мне перед выходом всю ночь снилась какая-то гадость… даже вспоминать противно…
Юра и Марина вновь оставили без внимания Пашины замечания. Они серьёзно и сосредоточенно смотрели друг на друга и, точно угадывая мысли один одного, едва заметно покачивали головами. Потом Марина отвела взгляд, сделала несколько шагов в сторону и взглянула в направлении громоздившегося поодаль гигантского дуба, казалось, подпиравшего своей пышной вершиной облепившие небо мутные, набрякшие влагой тучи. Некоторое время она молчала, не сводя глаз с исполинского дерева, о возрасте которого можно было только гадать, и точно дивясь его циклопическим размерам.
Однако вовсе не дуб-великан занимал её мысли. Когда через пару минут она обернулась и снова взглянула на Юру, в глазах у неё стояли слёзы, а голос, когда она заговорила, дрожал и обрывался:
– Он убил Янину… – вымолвила она чуть слышно, едва шевеля белыми, бескровными губами. – Может быть, и других девочек… А ведь и я могла бы лежать сейчас там… – прибавила она уже почти беззвучно, и две прозрачные слезинки, выкатившись из её затуманенных глаз, медленно поползли по осунувшимся щекам.
Юра молчал, не находя нужных слов. Недавняя горячка и возбуждение всё ещё давали о себе знать – по его телу порой пробегала дрожь, взгляд насторожённо блуждал вокруг, реагируя на малейшее движение или шорох. Тревога по-прежнему не оставляла его. Он уже слишком хорошо представлял грозившую им опасность, чтобы недооценивать её. Дальность расстояния, на которое они успели отъехать от лагеря, отнюдь не успокаивала его. Он догадывался – и у него были для этого очень веские основания, – что грозный и страшный хозяин пущи, если только пожелает, может настигнуть их где угодно. Во всяком случае, до тех пор, пока они находятся в его владениях. А значит, нужно во что бы то ни стало покинуть их. Причём как можно скорее, не тратя времени на бесплодные сожаления и пустые разговоры, которыми никого не утешишь, никому не поможешь, никого не воскресишь.
Но трудно было заставить рассуждать трезво и рационально Марину, которая была настолько потрясена и подавлена всем увиденным и пережитым, что никак не могла прийти в себя и, бледная, дрожащая, с исказившимся лицом и мутноватым, бродящим взором, лишь повторяла прерывистым, задыхающимся полушёпотом:
– Что же это? Что это такое?.. За что?.. Ведь мы не сделали никому ничего плохого… За что же это нам? За какие грехи?..
Она остановилась на мгновение и, вновь остановив увлажнённые, подёрнутые лёгкой дымкой глаза на Юре, произнесла с нажимом, почти с ожесточением в голосе:
– И зачем вы только пришли к нам? С вашим появлением и началось всё это… Вы привели с собой смерть!
Юра опять промолчал. Лишь шевельнул бровью. И обменялся с Пашей долгим, выразительным взглядом.
Марина же, тряхнув волосами и смахнув слёзы с глаз, с решительным видом подошла к Юре и, упёршись в него колючим, требовательным взором, коротко приказала:
– Расскажи мне всё!
Юра, сразу же уяснив, что медлить не стоит, кивнул и поначалу медленно и вяло, будто через силу, немного путаясь и с трудом выговаривая слова, затем, по мере того как странные и пугающие события последних дней одно за другим всплывали в его памяти, словно озаряемые ярким светом, всё более толково и связно, а под конец даже с некоторым увлечением и жаром поведал обо всём, что случилось с ним и Пашей во время их не слишком удачного путешествия в поисках заброшенного бункера, о котором после всего происшедшего они уже и думать забыли. Описал встречу с полуголой невменяемой девицей, растерзанной и окровавленной, бормотавшей какой-то чудной и зловещий бред, рёв зверя, донёсшийся ночью из чащи, стремглав промчавшегося мимо них испуганного чем-то, точно взбесившегося лося и, наконец, уединённый бревенчатый дом на заросшей цветами поляне, где они очень некстати решили переночевать и где увидели такое, от чего едва унесли ноги. Но, как выяснилось вскоре, это было только начало…
– Поверь, нам и в голову не могло прийти, что всё так закончится, – сказал Юра в заключение, уже не избегая Марининого взгляда, а спокойно и открыто глядя в её неотступно устремлённые на него проницательные серо-голубые глаза. – Что он пойдёт за нами, что найдёт нас и устроит… всё это… – тут его голос дрогнул, а лицо насупилось и помрачнело.
Марина стояла задумавшись. Слёз в её глазах уже не было, остались лишь едва уловимые следы на щеках от двух просохших слезинок. Она хмурила брови и слегка морщила лоб. Ненадолго отведя взгляд от Юры, опять посмотрела на него и отрывисто спросила:
– Кто он, по-твоему?
Юра замешкался с ответом, и за него высказался Паша, снова выдвинув уже озвученную им недавно версию:
– Снежный человек, естественно! Я вон уже говорил Юрику… Все приметы совпадают: с виду обезьяна, но ходит на двух ногах, рост два с лишним метра, силища невероятная… Типичный йети! Какие тут могут быть сомнения?
На этот раз Марина не осталась равнодушной к Пашиным словам. Она бросила на него раздумчивый взгляд, а затем вопросительный и испытующий – на Юру.
– Ты тоже так думаешь?
Тот лишь пожал плечами.
– Не знаю. Я не знаю, что и думать… Это выше моего понимания. И, похоже, человеческого понимания вообще… Знаю только, – примолвил он, понизив голос и немного склонив голову, – что так страшно мне не было никогда. За всю мою жизнь… И, наверно, уже не будет…
Марина, чуть прищурясь, повела глазами вокруг и согласно кивнула.
– Мне тоже.
Затем, словно одушевлённая какой-то новой мыслью, она приблизилась к Юре вплотную, положила руку ему на плечо и заглянула в его глаза.
– Ты спас меня, – вполголоса, с придыханием сказала она. – Я не забуду этого. Что бы ни случилось дальше…
– Этого ты могла бы и не говорить, – произнёс он, неотрывно глядя в глубокую, мерцающую лазурь её глаз. – Разве могло быть иначе?..
Она чуть-чуть, краешками губ, улыбнулась и снова тряхнула пышной копной своих золотистых, будто сияющих волос.
Юра не мог отвести от неё глаз. Он любовался ею. У него спирало дыхание. Так долго сотрясавшая его дрожь страха и нервного возбуждения уступила место совсем другой дрожи…
– Я, конечно, дико извиняюсь, – донёсся до них, будто издалека, ворчливо-насмешливый Пашин голос. – Я очень понимаю и где-то разделяю ваши чувства – сам был молодым, знаю, – но, мне кажется, не совсем подходящее время сейчас… Да и дождь, того и гляди, пойдёт, – заметил он, боднув головой на затянутый тучами промозглый небосвод, с которого всё чаще падали крупные холодные капли.
Юра и Марина, точно смутившись, отстранились друг от друга и тоже поглядели на небо.
– Да, надо идти, – переведя дух, сказал Юра. – Хотя не вполне понятно куда. Опять наугад…
– А чего тут думать-то? – проговорил Паша, небрежно махнув рукой. – Дорога перед нами. Хотя и не совсем ровная. Куда-нибудь да выведет в конце концов.
Юра взглянул на убегавшую вдаль и терявшуюся за деревьями извилистую, прихотливую дорогу, изрытую бесчисленными рытвинами и ямами, из-за одной из которых так внезапно и жёстко закончилась их стремительная поездка на «пазике», лежавшем теперь на боку среди поломанных кустов и смятой травы. Предложить другой вариант он не мог, – ничего не приходило в голову, занятую какими-то совершенно посторонними, несвоевременными, не идущими к делу мыслями, связанными почти исключительно с Мариной. А потому, переведя на неё внимательный, многозначительный взгляд и взяв её за руку, он утвердительно кивнул и промолвил:
– Да, пойдём.
Следующий час-полтора они двигались по лесной дороге, то и дело огибая попеременно попадавшиеся им на пути бугры и впадины, поглядывая на чреватое дождём облачное, будто задымленное небо, с которого продолжала сеяться противная холодная морось, и по сторонам, на подступавшие к самой дороге, точно стискивавшие её густые заросли, становившиеся чем дальше, тем плотнее и непрогляднее. В результате через какое-то время путники шли уже почти в полумраке, как если бы наступил вечер и сгущались сумерки, в то время как на самом деле стояло раннее утро. Дорога понемногу сужалась, постепенно превращаясь в тропу, делалась ещё более неровной и ухабистой, полузаросшей травой, а местами и кустарником; периодически то с одной, то с другой стороны, словно преграждая путь, высовывалась длинная ветка или еловая лапа.
– Да-а, тут «пазик» уж точно не проехал бы, – бормотал Паша, отодвигая рукой очередную усыпанную продолговатой пахучей хвоей ветвь, едва не упёршуюся ему в грудь. – Здесь самим пройти бы.
Шедшие следом за ним Юра и Марина, в отличие от Паши, практически не замечали неудобств пути, да и вообще мало что вокруг замечали. Всё их внимание было поглощено друг другом. Они держались за руки, плотно переплетя пальцы и порой слегка сжимая их; они почти не спускали один с одного блестящих немигающих глаз, в которых сквозили нежность, желание и ещё какое-то неизъяснимое, не поддающееся определению чувство; они не произносили ни слова, выражая всё то, что они переживали сейчас, взглядами, улыбками, неуловимым движением губ, скупым, сдержанным жестом. Они точно вели нескончаемый безмолвный диалог – содержательный, насыщенный, напряжённый и одновременно лёгкий и непринуждённый – и прекрасно понимали один другого. Быть может, слова были бы теперь для них даже излишни; обычными словами трудно, а пожалуй и невозможно было выразить всё то, что они ощущали в этот момент. Пережитый ужас, потрясение и шок наложили на них свою неизгладимую печать, предельно обнажили и обострили их чувства, сообщив им особую прелесть, пряный, пьянящий аромат, неизмеримую глубину, от которой захватывало дух. Но вместе с тем придали им как будто некоторый оттенок непрочности, хрупкости, обречённости…
Паша был настроен куда более прозаично. Чуждый серьёзных и сложных чувств, он был одолеваем более приземлёнными и будничными соображениями. Ощупывая набитую во время аварии шишку, достигшую к этому времени максимальной величины и походившую размером и цветом на крупную спелую сливу, он, кривясь и гримасничая, словно от боли, которой на самом деле почти не было, бурчал что-то невразумительное, испускал тяжкие вздохи и сокрушённо тряс головой. И всякий раз пугливо озирался и замедлял шаг, едва заслышав малейший шорох, шуршание или треск, порой доносившиеся из леса. Несколько мгновений пристально, замерев и напрягшись, вглядывался в лесной сумрак, готовясь увидеть до дрожи знакомый чёрный силуэт. И лишь твёрдо удостоверившись, что тревога ложная, что вокруг, как и прежде, пусто и безлюдно, что, кроме них троих, здесь никого больше нет, он облегчённо вздыхал и продолжал свой беспокойный путь, по-прежнему что-то бормоча, щупая свою шишку и страдальчески морщась.
Но вдруг, в очередной раз обшарив окрестности цепким, пытливым взором, он вновь приостановился. Вскинул голову, вытянул шею и, прищурив глаза, внимательно вгляделся во что-то, прятавшееся за плотной завесой листвы слева от дороги. А потом, резко сорвавшись с места, метнулся в указанном направлении и исчез в зарослях.
Двигавшиеся следом за ним и полностью занятые друг другом Юра и Марина, невольно отвлёкшись от своих глубоко личных переживаний, изумлённо поглядели ему вслед, а затем один на другого.
– Куда это он? – спросила Марина, удивлённо вскинув брови.
Юра, сам ничего не понимая, передёрнул плечами и, не отрывая глаз от разросшегося кустарника, за которым скрылся напарник, предположил:
– Похоже, он что-то заметил… Или кого-то!
После этого слова они опять переглянулись, на этот раз хмуро и тревожно.
Минуту-другую они немного растерянно стояли посреди дороги, не зная, что делать, и с возраставшим беспокойством оглядывая непроницаемую зелёную стену, спрятавшую в своей толще Пашу.
Юра уже начинал всерьёз тревожиться об участи пропавшего товарища и собирался отправиться на его поиски, как вдруг взлохмаченная Пашина голова высунулась из зарослей и, бросив короткое: «За мной!», снова нырнула обратно.
Юра покачал головой, криво усмехнулся и, взглянув на Марину, на лице которой тоже показалась лёгкая усмешка, проворчал сквозь зубы:
– Придурок! Нашёл время для своих идиотских шуток.
И, снова взяв спутницу за руку, со вздохом проговорил:
– Ну, пойдём посмотрим, что он там нашёл.
Не без труда продравшись сквозь густой переплёт ветвей и листвы, они выбрались на свободное пространство, где их поджидал Паша. Юру удивило его довольное, прямо-таки сиявшее лицо, горящие глаза, радостный румянец на щеках. Едва удерживая распиравшую его счастливую улыбку, он вскинул руку и указал пальцем перед собой.
– Вот он, мой бункер! Я всё-таки нашёл его!
Юра окинул взглядом лежавшую перед ними обширную поляну, в центре которой высилось несколько приземистых каменных строений, настолько заросших травой, кустами и мелкими деревцами, что их уже трудно было разглядеть во всех подробностях и даже определить их первоначальную форму. И только приблизившись к ним и вглядевшись как следует, можно было различить какие-то массивные кубы, прямоугольники, цилиндры, перекрытые толстыми, закопчёнными, проржавевшими до дыр трубами и чёрными гнилыми, большей частью обрушившимися балками. От окружавшей всё это когда-то бетонной ограды практически ничего не осталось: большая её часть валялась на земле, и лишь кое-где высились чудом уцелевшие бело-серые квадратные блоки.
На ветхих, местами провалившихся кровлях разместилась стая ворон, лениво перекликавшихся между собой отрывистым, глуховатым карканьем. Было очевидно, что человек покинул эти сооружения очень давно, возможно десятки лет назад, и с тех пор они, неиспользуемые и забытые всеми, постепенно разрушались и поглощались наступавшим на них лесом. От них веяло такой запущенностью, заброшенностью, пустотой, что поневоле становилось как-то грустно, как при виде могил на старом кладбище.
И только у Паши эта картина запустения и безлюдья, по-видимому, вызывала настоящий восторг. Он буквально сиял, с жадностью разглядывая жалкие, утопавшие в буйной зелени руины, как если бы достиг наконец места, в которое стремился попасть всю свою жизнь. Широким, размашистым движением обведя высившиеся впереди строения, он обернулся к спутникам и, озарив их сверкающей белозубой улыбкой, торжественно возгласил:
– Вот он, мой бункер! Я всё-таки отыскал его. Несмотря ни на что.
Юра и Марина являли собой полнейший контраст воодушевлённому, ликующему Паше. Юра был хмур и сдержан и глядел на представшие перед ним развалины безразличным, холодным взором, совершенно не разделяя Пашиного энтузиазма. Марина же, бесконечно далёкая от сталкерских дел, вообще ничего не понимала и больше смотрела по сторонам, чем на обнаруженный Пашей загадочный объект.
Но Паша, будто не замечая их равнодушных мин, с увлечением, взахлёб, размахивая руками и чуть не подпрыгивая, принялся вещать о своём открытии, которое, очевидно, представлялось ему грандиозным и едва ли не судьбоносным, мало заботясь о том, интересно это кому-то или нет:
– Вот тут вот, значит, я и был пару месяцев назад, ещё весной… Ишь ведь, далеко как забрался! Край света практически, – хохотнул он с восторженно-глуповатым видом и гордо выпятил грудь. – Но оно того стоило. Объект редкий, можно сказать, уникальный. По моим предположениям, тут в своё время хранилось ядерное оружие. Да-да, именно так! – он чуть понизил голос и с таинственно-плутоватым видом подмигнул Юре. – Набрести на такое место – редкая удача для любого сталкера… И вот такая удача улыбнулась не кому-нибудь, а мне. Именно мне! И я думаю, что это не случайно, – Паша напыжился и аж покраснел от упоения и довольства собой. – Это вполне закономерно! Удача всегда отмечает только самых достойных. Тех, кто не сидит сложа руки, а делает своё дело, находится в вечном, неустанном поиске, смело идёт вперёд, навстречу опасностям и стихиям…
– Ты рехнулся, что ли?! – не выдержав этой напыщенной пустопорожней трескотни, оборвал его Юра. – Заткнись ты, сталкер недоделанный! В нашей ситуации, после всего того, что случилось, не хватало ещё нам стоять тут и выслушивать твою дурацкую похвальбу.
Осёкшийся Паша, прерванный на крутом витке своей разгулявшейся, вырвавшейся на волю фантазии, замер на несколько секунд с полуоткрытым ртом и по-прежнему горящими глазами. Но понемногу блеск в них начал гаснуть, розы на щеках увяли, вздёрнутая кверху рука с указующим перстом бессильно упала. Точно вспомнив наконец о том, о чём напомнил ему Юра и о чём он под влиянием нахлынувшего на него восторга на мгновение забыл, Паша словно очнулся от забытья и повёл вокруг потухшим, неприкаянным, мутноватым взором. Качнул головой и, едва шевельнув губами, пролепетал:
– Да, да, ты прав… Не время сейчас.
Затем, переминаясь с ноги на ногу, с сожалением, почти с тоской посмотрел на заброшенные строения, горько вздохнул и, чуть помедлив, как-то стороной, краем глаза взглянул на приятеля.
– А может, всё-таки заскочим ненадолго? – вкрадчиво, будто соблазняя, проговорил он. – На минутку. Одним глазком глянем – и назад. Это много времени не займёт. Одна нога здесь, другая там. Ну что нам стоит?
– Может стоить жизни, – ответил Юра с мрачным видом, сложив руки на груди и глядя на товарища исподлобья. – Ни больше, ни меньше… Пойми ты, голова садовая: мы успели отъехать от лагеря не так уж далеко. Километра три от силы. А прошли и того меньше. Он может появиться в любой момент! И этот момент, боюсь, окажется для нас роковым.
Паша покивал, будто соглашаясь, повздыхал, порыскал глазами вокруг и, вновь заискивающе поглядев на друга, опять затянул своё:
– Так мы ж только на минуту. Ну разве так уж задержит нас эта жалкая минутка? Сами не заметим, как она пролетит… Зато увидим много интересного! – посулил он, закатив глаза и чмокнув губами, как от удовольствия. – Это я гарантирую. Поверь мне, ты такого ещё не видел. Благодарить меня потом будешь…
– Не буду! – сказал, как отрезал, Юра и для вящей убедительности полуобернулся, точно собираясь уходить. – Я, в отличие от тебя, с ума ещё не сошёл и не собираюсь заниматься всякой хренью, в то время как смерть висит за плечами. Ты, если тебе жизнь не дорога, можешь тут оставаться и исследовать свои развалины, а мы с Мариной уходим.
Но Паша, будто и в самом деле слегка помешался и потерял чувство реальности, не совсем вовремя отдавшись своим немного странным мечтаниям, продолжал канючить, как заведённый, всё более слабым, умоляющим, почти плаксивым голосом:
– Ну мы ж только на секунду… Одним глазком… Туда и обратно… Ну чего нам стоит? Это ж так интересно…
Тогда Юра, поняв, что приятель не в себе, подошёл к нему, схватил его обеими руками за грудки и, сильно встряхнув, прошипел ему в самое лицо:
– Слушай, ты, недоумок! Уймись. Приди в себя. Возьми себя в руки. То, что с нами происходит, – это не шутка, не кино, не кошмарный сон, который вот-вот прекратится. Это происходит на самом деле! Здесь и сейчас. И закончится только тогда, когда мы – если нам посчастливится – выберемся из этого проклятого леса. И чем быстрее мы это сделаем, тем лучше. Нам нельзя терять ни минуты, ни секунды. Потому что промедление означает в нашем положении смерть! Другого не дано… Ты меня понял?
Паша, глаза которого немного прояснились, сделал слабое движение, точно пытаясь освободиться, и промямлил:
– Понял, понял…Пусти.
Но Юра, продолжая держать его за отвороты куртки и глядя ему в глаза, негромко, но значительно и веско, отчеканивая каждое слово, говорил:
– Мы были в его логове. И ему, видимо, очень это не понравилось. И он идёт за нами, по нашим следам, чтобы прикончить нас. И не остановится, не угомонится, не уймётся, пока не сделает это. И вряд ли есть сила, способная остановить его. Ты видел сам: чтобы добраться до нас, он готов был перебить всех в лагере. Ему проломить человеку голову, как орех расколоть.
Отпустив наконец Пашу и отступив от него на шаг, Юра угрюмо взглянул на неприветливое, сочившееся мелкой влагой небо и, немного помолчав, задумчиво добавил:
– Два раза нам удалось ускользнуть от него. В третий раз может и не получиться. Так что погнали отсюда, пока не стало поздно…
– Юра!!! – раздался вдруг резкий, пронзительный, проникнутый невыразимым ужасом Маринин крик.
Юра, ещё не успев обернуться на её крик, понял, что они опоздали. Понял, кого он сейчас увидит…
Неизвестный стоял в отдалении, на краю поляны, в тени деревьев. Его внушительная громоздкая фигура немного скрадывалась этой тенью, густота которой усиливалась из-за ненастной погоды, но всё же достаточно отчётливо вырисовывалась на фоне ярко-зелёной листвы. Это было как будто огромное чёрное пятно, вытянутое ввысь и раздавшееся вширь, увенчанное крепко сидевшей на плечах крупной головой, сплошь покрытой мохнатой свалявшейся шерстью, от которой было свободно только тёмное морщинистое – будто старческое – лицо. Которое и лицом-то трудно было назвать; скорее это была звериная морда. Если бы не горевшие на ней живые, выразительные, человеческие глаза, внимательно, проницательно и неотступно смотревшие на ошарашенных, окаменевших беглецов.
Первым вышел из оцепенения Паша. Рванувшись с места, он, не помня себя, скорее всего не отдавая себе отчёта в своих действиях, а лишь подчиняясь властному инстинкту самосохранения, издавая протяжный задыхающийся вой, со всех ног понёсся туда, куда так стремился попасть все последние минуты, – к высившимся невдалеке полуразрушенным и заросшим бурьяном строениям.
Юра и Марина пребывали в состоянии столбняка лишь на пару мгновений дольше. А затем одновременно, – очевидно тоже не вполне осознавая свои действия, а лишь следуя тому же могучему и неодолимому инстинкту, – бросились следом за спутником.
Отделявшие их от ближайшего сооружения несколько десятков метров они преодолели за считанные секунды. Добежав до него, они вслед за Пашей юркнули в распахнутый настежь дверной проём, лишь чуть прикрытый толстой железной дверью, покрытой выцветшей и облупленной голубоватой краской, и устремились в глубь здания.
XIV
Следуя за Пашей, Юра и Марина пулей пронеслись по нескольким пустым полутёмным помещениям, слабо озарявшимся скудным рассеянным светом, чуть брезжившим сквозь маленькие замызганные прорези в стенах, то и дело натыкаясь на деревянный и металлический хлам, в изобилии валявшийся под ногами, задевая острые выщербленные углы и резко растворяя массивные стальные двери, которые, вероятно, уже много лет никто не открывал, о чём можно было судить по натуге, с которой они, точно сопротивляясь, поворачивались в заржавленных петлях, и пронзительному скрипу, издававшемуся ими при этом.
Достигнув самого большого, очевидно центрального, помещения, лишённого окон и объятого густой тьмой, они поневоле приостановились, потеряв Пашу из виду и не зная, куда двигаться дальше. А между тем двигаться было необходимо, в чём они лишний раз убедились, услышав глухой зычный рёв, донёсшийся до них извне. Рёв, в котором явственно слышались нетерпение и ярость. Видимо, преследователь был ещё снаружи, но, несомненно, он приближался к зданию, в котором скрылись беглецы, и вскоре должен был быть здесь. Так что времени для принятия решения у них оставалось совсем мало.
Юра, машинально схватив холодную, дрожащую руку Марины и крепко стиснув её, бросил взгляд вокруг и, не увидев ничего, кроме размытых, едва угадываемых контуров каких-то непонятных предметов, смутно выступавших из темноты, приглушённым, хрипловатым голосом позвал:
– Паша-а…
Паша не откликнулся. В зале царила гробовая тишина.
Юра, продолжая сжимать тонкую, немного влажную Маринину ладонь, сделал шаг вперёд и, чуть повысив голос, произнёс:
– Паша, где ты?
И вновь ответом ему было безмолвие. Лишь где-то в стороне послышалась слабая, едва уловимая возня.
Не выпуская Марининой руки, Юра медленно, осторожно ступая по грязному, захламлённому бетонному полу, усеянному всякой всячиной, двинулся в ту сторону, откуда донёсся шорох.
– Пашка, это ты? Где ты там? – вопрошал он, безуспешно пытаясь разглядеть хоть что-то в плотном, непроницаемом мраке. – Отзовись, мать твою! Я ж знаю, что ты здесь…
– Тут я, – проскрипел наконец из темноты слабый, придушенный голос, тихий, как вздох.
И в тот же миг где-то снаружи раздался громкий лязг – по-видимому, резко распахнутой входной двери – и вслед за тем, после короткого перерыва, тяжёлые, бухающие шаги. Неспешные, размеренные, отчётливо разносившиеся в пустом здании. И понемногу приближавшиеся…
Юра, чувствуя, как ледяной холод разливается по его внутренностям, а голова, напротив, будто горит огнём, устремился, буквально волоча за собой полумёртвую от страха, близкую к обмороку Марину, туда, откуда донёсся Пашин голос. Наткнувшись на низкую жестяную перегородку вроде навеса, ненамного возвышавшуюся над полом, и обнаружив под ней свободное пространство – довольно обширную полость, в которой лежал, ни жив ни мёртв, Паша, Юра быстрыми, торопливыми движениями запихнул в это отверстие Марину, а затем не без труда забрался туда сам. В выемке свободно могли поместиться один-два человека, для троих же она оказалась несколько тесновата – они лежали впритык друг к другу, не имея возможности повернуться и изменить положение. Однако выбирать не приходилось, другое убежище искать им было слишком поздно.
Кое-как устроившись, они притихли и стали вслушиваться в неуклонно близившиеся, всё более чёткие и гулкие шаги. Иногда поступь на несколько секунд прерывалась – вероятно, незнакомец останавливался, выбирая дальнейший путь, – но почти сразу же возобновлялась, раздаваясь всё ближе и ближе и наполняя замершие сердца укрывшихся под жестяным навесом беглецов липким, помрачающим разум страхом и невыносимым, мертвящим предчувствием чего-то неизбежного и невообразимо жуткого. И это гнетущее, тоскливое чувство безнадёжности, загнанности и близости смерти находилось в таком резком, кричащем противоречии с теми непередаваемо прекрасными, пленительными ощущениями, которые испытали Юра и Марина только что, идя рука об руку по лесной дороге, этот переход от ослепительно яркого света к кромешной могильной тьме был так внезапен и резок, что это невольно производило впечатление чего-то неслучайного, преднамеренного, уготованного им заранее, того, к чему странными и неисповедимыми путями вела их насмешливая и злая судьба, подарившая им мгновение невыразимого счастья – как оказалось, мимолётного и обманчивого – и тут же низвергшая их в бездну отчаяния и ужаса.
Шаги стали совершенно отчётливыми и совсем близкими, – неизвестный был уже на подходе к тем, за кем он следовал так упорно и непреклонно. Вот они прекратилась, и вместо них друзья уловили тяжёлое мерное дыхание, сопение и словно невнятное бормотание, сменившееся вскоре тихим протяжным свистом. Юра понял, что их преследователь стоит на пороге центрального зала и, очевидно, всматривается в его окутанное непроглядной тьмой пространство.
Это продолжалось около минуты, после чего незнакомец тронулся с места и медленно, то и дело приостанавливаясь и шаркая ногами по замусоренному полу, двинулся в глубь помещения. Он прошёл в каком-нибудь метре от застывших, оцепенелых беглецов, не смевших дохнуть и тщетно пытавшихся унять бешеный стук своих сердец, которые, как им чудилось, бились так сильно и громко, что он мог это услышать. Если бы не это сумасшедшее, буквально сотрясавшее их сердцебиение, их тесно прижавшиеся друг к другу окаменелые тела можно было бы принять за трупы, настолько они постарались изгнать из себя мельчайшие проявления жизни, боясь сделать малейшее движение и издать хотя бы самый слабый звук, прекрасно осознавая, чем им это грозит.
Однако неминуемая, как казалось, угроза как будто миновала их. Незнакомец, не заметив их, прошёл мимо, его постепенно удалявшаяся поступь раздавалась уже где-то в другом конце просторного зала. А затем и вовсе стихла. Скорее всего, не обнаружив здесь тех, кто был нужен ему, он проследовал в следующее помещение.
Но скованные страхом беглецы и не думали двигаться с места. По-прежнему не шевелясь и почти не дыша, они до звона в ушах прислушивались к давно утихшим шагам, которые продолжали мерещиться им в наступившей гробовой тишине. И лишь уверившись, что неизвестный действительно ушёл, немного ожили и чуть-чуть зашевелились.
– У меня всё тело затекло, – жалобно простонал Паша, пытаясь двинуть онемелыми конечностями. – Почти не чувствую его.
– Скажи спасибо, что вообще ещё что-то чувствуешь, – ответил Юра, продолжая напряжённо вслушиваться в окружающую тишину, будто не доверяя ей. – Если бы он только что заметил нас… – Юра не договорил и, переведя дыхание, обернулся к Марине. – Как ты?
Девушка, помедлив, едва слышно, с запинкой произнесла:
– Ничего. Только… мне страшно… очень.
– И мне, – непроизвольно признался Юра. Но тут же, спохватившись, попытался успокоить, насколько это было в его силах, подругу: – Но он не обнаружил нас. И он ушёл… вроде бы.
– Ушёл? – переспросила Марина, уловив нотку сомнения в его голосе. – Точно?
– А кто ж его знает? – вмешался Паша, не перестававший шевелить одеревенелыми руками и ногами. – Как будто не слыхать…
Они замолчали и снова внимательно и чутко прислушались к стоявшей в здании глубокой, первозданной тишине, наверное, царившей здесь уже долгие годы, с тех пор, как люди покинули это место и оно стало приходить в упадок, словно погрузившись в летаргический сон, внезапно нарушенный сегодня незваными гостями.
– Вроде тихо, – констатировал Паша минуту спустя с осторожной надеждой в голосе. И, послушав ещё немного, обратился к приятелю, хранившему угрюмое, насторожённое молчание: – Слышь, Юр, а может, хорош нам тут разлёживаться и ждать у моря погоды. А то дождёмся ещё, не дай бог… Давай, пока всё спокойно, потихоньку выкарабкаемся из этой дыры, выберемся наружу, запрём входную дверь – и бегом отсюда куда глаза глядят. А он пусть бродит тут, ищет нас…
– Тихо! – шикнул на него Юра, судорожно схватив его за руку.
Не к месту разговорившийся Паша осёкся, и они опять напрягли слух. И вроде бы, как и прежде, ничего не уловили. Однако все трое вдруг поняли, что они не одни. Что рядом кто-то есть…
Но поняли они это слишком поздно. В следующий миг прямо над их головами грянул, как гром, оглушивший их бурный торжествующий рёв, гулким эхом прокатившийся по пустынному помещению и достигший, наверное, самых отдалённых уголков здания. А затем укрывавшая их ржавая жестянка с грохотом отлетела в сторону, и они, онемев от ужаса, увидели возвышавшийся над ними громадный чёрный силуэт, который, сливаясь с темнотой, казался ещё более необъятным и исполинским, принимая в их потрясённом восприятии какие-то совсем уж нереальные, фантастические размеры, вырастая чуть ли не до потолка, заполняя собой едва ли не всё пространство обширного зала.
Момент был критический. Они были на волосок от гибели. Если бы их оцепенение продлилось ещё хоть мгновение, для них всё было бы кончено. Но будто какая-то безотчётная спасительная сила, действовавшая помимо их сознания и воли, абсолютно парализованных в этот миг, сорвала их с места и мощным толчком разбросала в разные стороны.
Юра выпустил при этом руку Марины и в густом мраке, наполнявшем помещение, уже не видел её больше. Зато, невзирая на тьму, различал громоздившееся рядом с ним, на расстоянии вытянутой руки, гигантское косматое чудовище, размахивавшее своими длинными когтистыми лапами и оглашавшее зал яростным утробным рыком. Секунда промедления – и он мог бы оказаться в этих лапах, более могучих, цепких и смертоносных, чем медвежьи. Всякий попавший в которые был обречён.
Мысль о смерти, пронзившая Юру как раскалённая сталь, заставила его на короткое время забыть даже о Марине. По-прежнему не видя ничего и никого, кроме рычавшего и загребавшего лапами монстра, пытавшегося схватить хоть кого-то из метнувшихся кто куда беглецов, он опрометью кинулся в темноту. Обо что-то споткнулся, упал, но тут же вскочил и ринулся дальше. Обо что-то больно ударился плечом, но, даже не заметив этого, продолжал нестись куда-то в тьму. Понятия не имея, куда он бежит, ничего не видя перед собой, плохо осознавая свои действия. И лишь остро, явственно, почти физически ощущая переполнявший его доверху безумный, жгучий, запредельный ужас, равного которому никогда не было, да и быть не могло в его жизни. От которого останавливается сердце, стынет кровь в жилах, разрывается мозг. И кажется, вот-вот, не выдержав этого невероятного, превышающего человеческие силы напряжения, закончится сама жизнь…
Мрак между тем стал понемногу рассеиваться. Впереди мелькнул источник света – маленькое грязное оконце с треснутым, засиженным мухами стеклом, через которое сочился бледный мутный полусвет. Достигнув стены, в которой было прорезано окошко, задыхавшийся, трясущийся Юра остановился. После долгого пребывания в темноте даже притушенное скупое сияние, проникавшее снаружи, показалось ему чересчур ярким и заставило прищуриться. Когда же глаза привыкли к свету, он огляделся и увидел, что находится в длинном коридоре, который был более-менее освещён лишь там, где было окно, а чуть подальше окутывался мглою и, наконец, совершенно терялся во тьме. Стены его были обиты рыжеватым от ржавчины, помятым кое-где листовым железом, исчерченным изломанными линиями и неразборчивыми надписями; под потолком тянулись параллельно друг другу две тонкие трубы, изгибавшиеся на повороте и уходившие в стену; пол был покрыт толстым слоем пыли и песка, усеян камнями, битым кирпичом и стеклом, обрывками пожелтевших газет, смятыми пачками сигарет и опорожнёнными бутылочками боярышника.
Всё это Юра окинул беглым, рассеянным взглядом, без всякого внимания. Он, как мог, старался хоть немного преодолеть безраздельно владевший им дикий, безбрежный страх, наполнивший его до краёв, затопивший его сознание целиком. Старался взять себя в руки и попытаться отыскать средство к спасению. Однако у него не очень-то получалось. Обычно свойственные ему хладнокровие и самообладание сейчас, когда они более, чем когда-либо, были нужны ему, казалось, покинули его совершенно. Его била дрожь, перед глазами колыхался туман, мысли в голове путались. Он едва стоял на ногах. Умственные и физические силы изменили ему, он ничего не мог придумать и даже просто думать. Страх побеждал, заглушал и подавлял в нём всё. Страх глубоко и прочно угнездился в его душе, стал как бы частью её, постепенно иссушая её и медленно, но верно убивая в ней всё живое, настоящее, человеческое. И он, как ни старался, ничего не мог с этим поделать. Это было сильнее его. Под влиянием этого беспредельного, отупляющего ужаса он забыл даже о ней…
Его путаные, обрывочные, вспыхивавшие и тут же затухавшие размышления были прерваны какими-то смутными звуками, донёсшимися до него из глубины коридора. Он вжался в стену, напрягся и широко открытыми немигающими глазами воззрился в затянутый тьмой конец коридора, откуда всё более отчётливо долетали шуршание, потрескивание, скрип. Затем послышалось мерное, с хрипотцой дыхание.
Юра всё понял. У него перехватило дыхание. Бешено колотившееся сердце замерло, почти остановилось. Не шевелясь, остолбенев, он стоял у стены под окном, озарённый тусклыми клочьями разгоравшегося снаружи дня, и остановившимися, побелевшими глазами смотрел в темноту в ожидании неминуемого.
И вот звуки, раздававшиеся там, стали более явными, к дыханию прибавилось уже знакомое ему бормотание и тонкий, негромкий свист. А ещё через секунду в сумраке обозначилась громоздкая широкоплечая фигура, загородившая весь коридор. Мрачно блеснули красноватые, налитые кровью глаза…
Юра не стал дожидаться, когда зверь выйдет из тьмы и предстанет перед ним во всей своей впечатляющей и отталкивающей «красе». С усилием преодолев сковавшую его члены одеревенелость, он оторвался от стены, к которой за пару минут будто прирос, и кинулся бежать дальше по коридору, резко менявшему в этом месте направление и вновь погружавшемуся, по мере удаления от окна, в густой мрак. Быстро утонув в нём и пробежав вслепую несколько шагов, Юра вдруг почувствовал, что пол ушёл у него из-под ног, его ступня шагнула в пустоту, и, потеряв равновесие, он кубарем покатился вниз, словно в какую-то пропасть. Потом сильно ударился головой о холодный камень и потерял сознание…
Сколько времени он пробыл в беспамятстве, он не смог бы сказать. Да и вообще, очнувшись, не задал себе этот вопрос; это волновало его меньше всего. Поначалу он не мог даже сообразить, на этом ли он ещё свете или уже переместился в более безопасные и комфортные для жизни края. Ледяной бетонный пол, о который он чуть не разбил голову при падении и от лежания на котором продрог до костей, убедил его, что он всё ещё жив. Однако эта отрадная вроде бы мысль не принесла ему особой радости. Постепенно вернув себе способность соображать, он понял, что положение его ничуть не улучшилось – а возможно, сделалось ещё хуже, – и дальнейшая его судьба оставалась крайне зыбкой и неопределённой.
С трудом приподняв ушибленную, гудевшую голову и оглядевшись, он не увидел абсолютно ничего. Видимость была нулевой. Здесь царила ещё более плотная и беспросветная тьма, чем наверху. Как говорится, хоть глаз выколи. Не было никаких, даже самых слабых и отдалённых проблесков света, которые могли бы хоть чуть-чуть, хоть мало-мальски рассеять непроглядный, прямо-таки могильный мрак. Можно было бы, наверное, провести здесь сколько угодно времени, но глаза так и не привыкли бы к темноте и не разглядели ли бы ни зги. Перед ними продолжала бы, как и вначале, стоять чёрная непроницаемая завеса, оживлённая лишь смутными, ускользающими зрительными образами, беспорядочной толпой теснившимися в памяти и то и дело возникавшими перед мысленным взором. Кромешная тьма дополнялась спёртым, застоявшимся, сырым воздухом, какой обычно бывает в подвалах и погребах.
Юра понял, что находится где-то в подземелье. И это открытие тоже совсем не обрадовало его. Он чувствовал, что его тело стремительно коченеет от долгого соприкосновения с влажными бетонными плитами. Кроме того, тяжело было дышать стоявшим тут затхлым, гнилым воздухом, отдававшим каким-то тленом, как если бы это была могила. Наконец, угнетающе действовали облекавшая его угольная чернота и оглушающее безмолвие, от которого начинало звенеть в ушах.
Дождавшись, когда гул в травмированной голове немного утих, и преодолевая разлитую по телу слабость, он приподнялся и, дрожа мелкой дрожью и стуча зубами от холода, принялся шарить руками вокруг себя, отыскивая подножье лестницы, по которой он скатился сюда. Вскоре он нащупал онемелыми пальцами грязные, осклизлые ступеньки и, не желая оставаться в этом гробу ни одной лишней секунды, стал на четвереньках, чувствуя себя пока не в силах подняться на ноги, карабкаться наверх.
Но, одолев несколько ступенек, вдруг вздрогнул и застыл, будто поражённый ударом грома. До него донёсся стон. Или, скорее, приглушённый, подавленный крик. Её крик!
Он замер и насторожился. Заледеневшее, почти остановившееся сердце мгновенно оттаяло и застучало быстро и взволнованно. Голова вновь слегка закружилась, но уже не от травмы, а от нахлынувших бурной волной мыслей, предположений и тревог.
Однако прошло несколько минут, и никаких звуков, даже самых слабых, едва уловимых, больше не раздалось. Кругом, как и прежде, царила немая, давящая тишина. И Юра решил, что ему просто почудилось. И, вздохнув, пополз дальше по холодной и увлажнённой, как и всё здесь, скользкой лестнице.
Но тут же снова – и на этот раз более отчётливо и ясно – послышался женский вскрик. Томительный, жалобный, зовущий. И теперь у него уже не осталось никаких сомнений: это была она, Марина! Где-то здесь, недалеко от него, в глубине этой слепой чернильной тьмы. И, несомненно, она в опасности. И зовёт его на помощь. Потому что ей некого больше звать. И потому что она уверена, что он услышит её и обязательно придёт, чтобы спасти её. Он уже один раз, в самый страшный и катастрофический для них момент, выпустил её руку. А затем, под влиянием унизительного, обезличивающего, животного страха, вытеснившего из его головы все мысли, кроме мысли о самом себе, о собственном спасении, на какое-то время, пусть и недолгое, и вовсе позабыл о ней.
Но это была только минутная слабость, за которую ему было теперь мучительно стыдно. И больше он не позволит этой слабости взять над собой верх. Что бы ни случилось дальше. Что бы ни произошло с ним самим, он обязан спасти её. Потому что в смертельной угрозе, нависшей над ней, есть и его вина.
Но главное всё же не это. Главное – то, что он любит её. Как никогда никого не любил. И должен доказать это не на словах, а на деле. Должен вырвать её из лап зверя. Пусть даже ценой своей жизни.
Всё это молниеносно проносилось в его мозгу, когда он, осторожно и неуверенно ступая и вытянув перед собой руки, точно слепец, двигался в глубь заполненного тьмой подземелья, чутко прислушиваясь, не раздадутся ли вновь Маринины крики, которые могли бы послужить для него ориентиром. Однако ничего больше не было слышно. Ни звука, ни шороха, ни вздоха. Глухая, отупляющая немота.
Юру больно кольнула страшная мысль: не опоздал ли он? Не слишком ли долго он шёл к Марине со своей помощью? Не опередил ли его лесной изувер с обезьяньей мордой и человеческими глазами и не увидит ли он только бездыханное и изуродованное тело любимой?..
От этих мыслей его, несмотря на стоявший в подвале пронизывающий холод, кинуло в жар. Голова пылала огнём, а перед незрячими глазами мелькали жуткие, пугающие образы.
Взбудораженный и подстёгнутый ими, он ускорил шаг – и наткнулся на стену. Ободрённый тем, что достиг наконец точки опоры, он, перебирая руками по шершавой облупленной поверхности, по которой ползли струйки воды и шустро бегали мокрицы, пошёл дальше вдоль неё, надеясь рано или поздно достигнуть какого-то выхода.
И в этот миг он в третий раз услышал пронзительный, полный надрыва и муки Маринин крик. Причём теперь он раздался совсем рядом и прозвучал очень явственно и чётко. Новым было также то, что на этот раз её крик был не одинок: почти одновременно с ним послышался хриплый сердитый рык и ещё какие-то не совсем ясные звуки.
Юру прошиб холодный пот. Сердце выскакивало из груди. В голове мутилось. Он понял, что Марина и незнакомец находятся по ту сторону стены, вдоль которой он брёл. Брёл, как ему казалось, уже довольно долго. И если в ближайшие секунды он не найдёт входа в соседнее помещение, для неё всё будет кончено. А значит, и для него тоже…
Он хотел крикнуть ей в ответ, дать ей знать, что он здесь, рядом, что он идёт к ней на помощь. Но не смог выдавить из себя ни звука. Ответный возглас застрял в его сведённом спазмом, будто сжатом чьей-то рукой горле и вырвался наружу лишь в виде глухого, сдавленного стона.
Судорожно стиснув зубы и до боли вдавливая пальцы в мокрую шероховатую стену, он, ускоряя шаг, шёл дальше, напряжённо вслушиваясь в происходящее за ней и чуть не плача от обиды, досады, мучительного чувства вины, ощущения своей беспомощности и никчёмности. И острой, рвущей сердце жалости к той, которая так любила его, так верила в него и которую он не смог защитить, уберечь, спасти.
И вот, когда он уже почти утратил надежду и был близок к отчаянию, рука его соскользнула с каменной стены и упёрлась в металл. Это была дверь! Едва не задохнувшись от нахлынувшей радости, он стал лихорадочно шарить по двери пальцами в поисках ручки и, быстро нащупав её, потянул за неё. Однако дверь не открылась.
«Неужели заперта?» – со страхом подумал он и дёрнул сильнее. Дверь снова не шелохнулась, стояла как влитая.
У Юры на лбу выступила испарина. Он задыхался от волнения и бессильной ярости. Кровь, точно молотками, стучала в висках.
И в этот момент он снова услышал голос Марины. И уже не просто её крик, сопровождаемый низким, рокочущим звериным рычанием, а отчётливо расслышанный им зов о помощи. Словно почувствовав его присутствие, то, что он здесь, совсем близко от неё, что их разделяет только эта стена с наглухо закрытой дверью, и зная, что никто на свете не может спасти её, никто не явится к ней на выручку, кроме него, – она, очевидно в последнем отчаянном усилии, выкрикнула его имя.
Кровь ещё сильнее бросилась ему в голову. Сам, точно зверь, невольно зарычав от охватившего его бешенства, он опять ухватился за ручку двери и рванул её с новой, неизвестно откуда взявшейся силой.
И, совершенно неожиданно для него, дверь слегка подалась. Тогда он, поняв, что она не заперта, а просто осела и заржавела оттого, что её, по-видимому, уже много лет никто не открывал, уцепился за ручку обеими руками, упёрся левой ногой в край стены и, напрягшись всем телом, казалось, каждым мускулом, потянул дверь на себя. И она, вынужденно подчиняясь его неистовому напору, медленно, будто нехотя, с тонким протяжным скрипом отворилась.
Яркий белесый свет, мощно ударивший ему в глаза, на несколько секунд ослепил его. Хотя в действительности свет, озарявший помещение, на пороге которого оказался Юра, был совсем не ярок. Но его, пробывшего довольно продолжительное время в абсолютной темноте, и это бледное, приглушённое освещение больно ударило по глазам и заставило зажмуриться.
Однако, понимая, что у него нет времени на то, чтобы привыкать к свету, он почти сразу же с усилием открыл глаза и, преодолевая сильную резь в них, быстро огляделся. Он спешил узнать главное: успел ли он? Может ли он ещё что-то сделать? Жива ли она?..
Она была жива. Пока ещё жива… В смятой и разорванной футболке, с разметавшимися, спутанными волосами, утратившими всю свою мягкость и блеск, с белым как полотно, без единой кровинки лицом, искажённым гримасой боли и ужаса, на котором выделялись померкшие, замутнённые глаза, казалось, уже тронутые печатью смерти, – Марина, растерзанная и полубезумная, сжалась у дальней стены и распахнутыми, будто в изумлении, стеклянными глазами смотрела на своего мучителя.
Тот стоял в метре от неё. В свободной, непринуждённой позе, чуть склонив массивную кудлатую голову, словно вырубленную из чёрного камня, твёрдо расставив толстые, как столбы, ноги с крупными широкими ступнями и уронив вдоль тела длинные могучие руки с огромными жилистыми кистями, которыми он беспрерывно пошевеливал, сжимая и разжимая громадные кулаки, способные одним ударом уложить быка. Он внимательно, как будто с интересом, алчно посверкивая маленькими, глубоко запавшими глазками, рассматривал скорчившуюся у его ног, полуживую от страха, находившуюся на грани жизни и смерти девушку, у которой уже не оставалось сил не только для сопротивления – в данном случае совершенно бессмысленного, – но даже для того, чтобы крикнуть. Он слегка покачивал головой, склонял её то в одну, то в другую сторону, будто хотел получше разглядеть свою жертву, прежде чем покончить с ней, изучить её во всех подробностях и, возможно, запечатлеть её образ в памяти. И негромко, глуховато рычал, как бы выражая этим грудным, вибрирующим рыком своё удовлетворение и предвкушение чего-то острого и пряного. И бесконечно приятного для него.
Юра, увидев всё это, на мгновение замер. Он не знал, что ему делать. Мысли вихрем, в бешеном темпе крутились в голове, сбивая с толку и мешая сосредоточиться и ухватить главную, наиболее полезную и целесообразную. Идеи, одна безумнее и нелепее другой, вспыхивали в возбуждённом мозгу и тут же гасли, подавленные суровым и властным чувством реальности, подсказывавшим, что сейчас не время для фантазий.
Неизвестный сам вывел его из замешательства. Услыхав скрип отворяемой двери, он, хотя и не сразу, словно не желая отрываться от созерцания намеченной им цели, медленно повернулся и взглянул на вошедшего.
Их взгляды встретились. Юра впервые видел это неведомое, загадочное и страшное существо так близко – их разделяло всего несколько шагов. И, во все глаза глядя на это колоссальное, покрытое густой чёрной шубой тело, заключавшее в себе невообразимую, сверхчеловеческую силу, убедиться в которой он имел случай уже не раз, Юра более отчётливо, чем когда-либо, понял, насколько малы его шансы в противоборстве с этой глыбообразной мохнатой громадиной, этой идеальной машиной для убийства. Вернее, этих шансов практически нет. Ворвавшись сюда, он, можно сказать, подписал себе смертный приговор. Он уже фактически труп.
Вероятно, отлично понимал это и незнакомец. Потому что в его глазах вспыхнул не столько злобный и жестокий, как обычно, а, как показалось Юре, скорее насмешливый огонь.
Но для Юры это уже не имело значения. Он принял решение и готов был на всё, чтобы добиться своего. Он должен был во что бы то ни стало отвлечь внимание убийцы от Марины и дать ей возможность спастись. Или хотя бы надежду на спасение.
О себе же он почти не думал. Его охватило хорошо знакомое ему, не раз испытанное им в ситуациях крайней опасности чувство отчаянной, бесшабашной храбрости, почти одержимости, когда очертя голову, не думая о последствиях, бросаешься в драку. Правда, в настоящем случае последствие могло быть только одно: смерть. Но это было сейчас для него не важно. Уже не важно…
Оторвав взгляд от врага, продолжавшего сверлить его неподвижным, мерцавшим недобрым весельем взором – как если бы он увидел наконец того, кого так долго искал, – Юра быстро огляделся и, заметив поблизости, в числе прочего хлама, усеивавшего пол, крупный обломок кирпича с острыми изломанными краями, схватил его и со всего маху запустил в чудовище, целясь в голову.
Однако он так и не смог одолеть сотрясавшую его нервную дрожь, и рука, против обыкновения, изменила ему. Его снаряд попал в широкую грудь неизвестного, покрытую, точно войлоком, толстой плотной шерстью, и, вместо того чтобы причинить ему вред, лишь привёл его в ярость. Глаза зверя вспыхнули диким гневом, из горла вырвался оглушительный рёв, и он, мгновенно забыв о Марине, – тут Юрин расчёт оказался верен, – ринулся на противника.
Юра резко метнулся в сторону и избежал столкновения с нёсшейся на него разъярённой чёрной махиной, которая в противном случае смяла бы его и оставила бы от него мокрое место. Промахнувшийся зверь остановился, недовольно зарычал и покрутил головой. Обратив внимание на приоткрытую дверь, с грохотом захлопнул её и обернулся к Юре, блестя глазами и кривя лицо в выразительной гримасе, которую можно было принять за издевательскую усмешку.
И Юра прекрасно понял её значение. Понял, что его нехитрый, наскоро состряпанный план рухнул почти сразу же. И он, и Марина отныне были в ловушке, во власти монстра. До этого у него была надежда, что Марина, пока убийца будет занят им, успеет прийти в себя и выскочить наружу. Теперь тяжёлая стальная дверь была накрепко закрыта, отрезав для девушки путь к бегству. Теперь они оба были обречены.
От этой мысли у него опустились было руки. Дальнейшая борьба делалась лишённой всякого смысла. Страшный конец казался неизбежным.
Но он преодолел эту секундную слабость. Отчаяние и сознание безнадёжности своего положения, как это порой бывает, придали ему сил. Ему больше нечего было терять, и он решил не отдавать свою жизнь так легко, не поддаваться – насколько это было возможно – страху и панике, показать чудовищу, на что он способен, и, если уж ему суждено было умереть здесь и сейчас, продать, если получится, свою жизнь подороже.
Зверь между тем, выдержав небольшую паузу, вновь с коротким гортанным рыком кинулся на Юру. И снова тот ловко увернулся и, сделав молниеносное, неуловимое для глаз движение, отскочил в сторону и оказался сбоку от преследователя, который, не сумев вовремя остановиться, едва не врезался своим громоздким неуклюжим телом в стену.
Неизвестный обернулся и пристально взглянул на Юру. В его взоре читались уже не насмешка и пренебрежение к ничтожному противнику, а раздражение и всё более разгоравшийся гнев. Его глаза затмились и стали наливаться кровью. Оттолкнувшись от стены, он, злобно рыча и расставив огромные ручищи, бросился на неприятеля, рассчитывая раздавить его своей внушительной, неохватной массой, устоять перед которой было не в силах человека, даже самого крепкого и тренированного.
Но у Юры и в мыслях этого не было. Он понимал, что имеет дело с такой силой, противостоять которой на равных и думать нечего. Не говоря уж о том, чтобы одержать над ней верх. Так же как измотать и утомить её. Единственное, на что он мог надеяться в той убийственной ситуации, в которой он очутился, – избегать столкновения с монстром как можно дольше, насколько хватит его сил, выдержки и сноровки, пока ему не изменит удача (если в его положении вообще можно ещё было говорить об удаче) и он не совершит неосторожное движение, которое окажется для него роковым. А ведь рано или поздно – и он прекрасно осознавал это – он обязательно совершит этот промах, поскольку силы его далеко не беспредельны и после напряжённой бессонной ночи были уже порядком подорваны и истощены.
Чего совсем нельзя было сказать о его противнике, который, как могло показаться – и как, скорее всего, было на самом деле, – был неутомим, несокрушим, крепок и стоек, как скала, и мог без устали, не останавливаясь и не задерживаясь, преследовать того, кого он наметил себе в жертву. И эту последнюю способно было спасти и избавить от гибели разве что чудо…
Уклоняясь от занесённых над ним чёрных морщинистых лап, Юра вновь стремительно отпрянул и распростёрся навзничь, стремясь оказаться сбоку или позади врага. И это снова удалось ему. Однако уйти невредимым на этот раз не получилось: острый, как игла, кончик звериного когтя скользнул по его голове и оставил на ней отметину – неглубокий продолговатый порез, из которого тонкой струйкой потекла кровь. Юра в горячке почти не заметил этого, но лишь до тех пор, пока продолжавшая струиться из раны кровь не стала заливать ему глаза, принуждая то и дело смахивать её со лба, отвлекая внимание и мешая видеть противника.
В то время как тот видел его отлично, не отрывая от него своих маленьких проницательных глаз, горевших неугасимым, исполненным неутолимой злобой огнём и вспыхнувших ещё ярче, едва пролилась первая кровь. Чудовище с явным удовлетворением зарычало, радостно затрясло головой и ещё энергичнее устремилось на оказавшегося на редкость прытким, изворотливым и хладнокровным неприятеля, понимая, что силы того на исходе и теперь будут убывать ещё быстрее вместе с вытекающей из него капля за каплей кровью.
Понимал это и Юра. И вместе с этим пониманием он ощутил новый прилив уныния и безнадёжности. Более явственно, чем когда-либо, он почувствовал на себе ледяное дыхание смерти. По его бледному, измождённому лицу струился, мешаясь с кровью, холодный пот. Кружилась голова, в глазах рябило и темнело. Движения делались всё более замедленными, скованными, вялыми. Ему всё труднее становилось уворачиваться от нападений монстра, который, видя, что добыча слабеет, учащал свои атаки, стремясь поскорее закончить эту затянувшуюся и начинавшую тяготить его охоту.
Шаг за шагом, пятясь, спотыкаясь и шатаясь от слабости, Юра отступал от надвигавшегося на него убийцы, машинально смахивая набегавшую на глаза кровь и тускнеющим взглядом всматриваясь в дальний конец помещения, где, бессильно привалившись к стене и свесив растрёпанную голову на грудь, сидела полубесчувственная Марина. Она, как казалось, находилась в забытьи, не откликалась на происходящее рядом и лишь время от времени, когда из звериной глотки вырывался особенно звучный и раскатистый рёв, вздрагивала, с трудом поднимала голову и обводила кругом мутным, отсутствующим взором, вероятнее всего ничего не видя и не понимая. А затем опять никла и погружалась в беспамятство.
И Юра был рад этому. Меньше всего он хотел бы, чтобы она видела то, что должно было произойти через несколько мгновений. Сначала с ним, потом с ней. В эти последние секунды своей жизни он молил кого-то неведомого и могущественного, к которому никогда до этого не обращался, в которого не очень-то и верил, только об одном: чтобы она, та, что за эти два дня каким-то удивительным, непостижимым образом стала так дорога и необходима ему, та, которую он, несмотря на все свои усилия, так и не смог спасти, не ощутила, не поняла, не осознала того, что случится с ней, когда вслед за ним настанет её черёд.
И снова его охватило запоздалое, бесплодное раскаяние. Ведь ничего этого не было бы – всей этой крови, этих смертей, загубленных жизней, счёт которым должен был сейчас продолжиться, – если бы они с Пашей не набрели на лагерь археологов и не остались сделать там передышку, оказавшуюся чересчур долгой. В памяти у него всплыли слова Марины: «Вы привели с собой смерть!» Да, именно так. Это была горькая, беспощадная правда, которую ему приходилось признать. Не ведая, что творит, он погубил и себя, и её, и многих других. Очень многих! И за эту свою вину, хотя и невольную, но имевшую слишком тяжёлые, фатальные последствия, ему придётся сейчас заплатить самой полной мерой.
Оступившись, он потерял равновесие и, беспомощно взмахнув руками, упал на спину, в которую вонзились острые края битых кирпичей и ржавого металлолома, грудой сваленного в углу. Бегло оглядевшись, Юра убедился, что, даже если бы он не упал, отступать ему всё равно было уже некуда: он почти достиг края помещения, противоположного тому, где находилась Марина. Сердце в его груди упало и сжалось холодной, смертной тоской. Тело будто свело судорогой.
– Всё, конец, – выдохнул он, едва шевельнув белыми, неживыми губами и не сводя расширенных, застылых глаз с могучего косматого исполина, остановившегося в паре метров от него. При этом он, точно инстинктивно, не переставал двигаться, упираясь ногами в пол и отползая назад, пока не упёрся затылком в стену. И тогда он замер, окостенел, перестал дышать, продолжая смотреть на зверя и автоматически перебирая негнущимися пальцами железяки всевозможных размеров и форм, валявшиеся вокруг. Нащупав среди них гладкий, увесистый металлический прут, он бессознательно стиснул его в руке и подтянул поближе к себе.
Неизвестный же стоял над ним словно в раздумье, каким способом покончить с тем, кого он преследовал в течение трёх дней и вот, наконец, настиг. Не спуская с Юры пронзительного мерцающего взора, он чуть кивал ему головой, будто старому знакомому, глухо порыкивая, шевеля ноздрями и скаля крупные жёлтые зубы, среди которых выделялись мощные заострённые клыки. Казалось, он улыбался, если, конечно, можно было назвать улыбкой гримасу удовлетворения и мстительной радости, с которой он смотрел на своего измотанного, сломленного, отчаявшегося противника, застывшего в ожидании неизбежного.
Но уже через мгновение, будто вспомнив о чём-то, – возможно, о тех усилиях, которые ему пришлось приложить, преследуя этого упрямого, энергичного и строптивого беглеца, – он преобразился. Ровное мерцание в глазах сменилось мрачным свирепым блеском, лицо исказилось ненавистью, зубы обнажились ещё больше и яростно клацнули. Издав трубный заливистый рёв и раскинув огромные руки с растопыренными скрюченными пальцами, он бросился на полулежавшего у стены Юру.
Но, как ни стремителен он был, Юра оказался проворнее. За тот короткий – длившийся долю секунды – миг, когда зверь нёсся на него, он успел порывистым, конвульсивным движением вскинуть перед собой длинный стальной прут, который он уже некоторое время сжимал в руке. И в следующий миг острый, слегка заржавленный кончик прута упёрся в широкую мохнатую грудь нападавшего и, приняв на себя всю тяжесть его громадного туловища, пронзил её и погрузился вглубь.
Раздался страшный, душераздирающий вопль. Истошный, пронзительный, воющий, совсем не похожий на те грозные, устрашавшие всех, кто слышал их, рыки, которые обычно извергались из этой могучей груди. Вопль, который вдруг резко оборвался, сменившись хрипением, бульканьем и протяжным, всё более истончавшимся и глохнувшим стоном. В горле у него что-то как будто треснуло, загудело, захлюпало – и разрешилось наконец обильным потоком густой горячей крови, хлынувшей прямо на Юру и залившей ему лицо и грудь.
А ещё он видел глаза монстра, в которые смотрел с расстояния в несколько сантиметров, ближе, чем кто-либо. Всё ещё горящие, всё ещё яростные, всё ещё ненавидящие. И осмысленные. Глаза не животного, а человека…
Но вскоре они затуманились, словно затянувшись плёнкой, померкли и погасли. И одновременно прекратилось отрывистое, всё более слабевшее и стихавшее дыхание, оборвался стук сердца, замерли последние судороги, пробегавшие по гигантскому телу, бессильно распростёртому на грязном загаженном полу.
Зверь был мёртв.
XV
Какое-то время Юра лежал ошеломлённый и подавленный. В переносном и прямом смысле – он был частично придавлен огромной тушей мёртвого чудища. Согнутая в локте громадная рука монстра покоилась на Юриной груди, отчего ему трудно было дышать. Несложно было догадаться, что было бы с ним, если бы эта рука успела дотянуться до него, когда её обладатель был жив.
Чтобы освободиться от этого непосильного бремени, Юра не без труда спихнул с себя тяжёлую мохнатую ручищу и вздохнулвсей грудью. Потом перевёл глаза на мертвеца и некоторое время вглядывался в его застылые, недвижные черты, в угасшие, остекленелые глаза, в которых не было уже ни насмешки, ни ярости, ни бешенства, ни сверкающих кровавых огоньков – всего того, что составляло самую суть и смысл его жизни. Ничего этого больше не осталось. Всё исчезло без следа. Была лишь бурая, понемногу сгущавшаяся и черневшая дымчатая пелена, наполнившая его сузившиеся, устремлённые в одну точку зрачки.
Юра оторвал взгляд от покойника и опять перевёл дух. Он всё ещё не мог поверить, у него не укладывалось в голове, что он сумел сделать это, что у него получилось. Сделать практически невозможное, немыслимое – убить того, кто многократно превосходил его силой, кто сам привык убивать, достигнув в этом подлинного, прямо-таки дьявольского совершенства, кто поражал и обезоруживал людей одним лишь безмерным, паническим страхом, который он внушал им одним своим видом. И вот теперь этот король ужаса, обагрённый с головы до ног кровью своих бесчисленных жертв, лежал, пронзённый насквозь стальным кайлом, в луже собственной крови, с пустым, мёртвым взглядом оледенелых глаз. Утихомиренный и упокоенный на веки вечные.
Юру охватил нервный, немного истеричный смех. Минуту-другую, по-прежнему сидя у стены и слегка раскачиваясь из стороны в сторону, он тихо, почти беззвучно давился этим ненатуральным, натужным хохотом, будто вырвавшимся из глубин его потрясённого всем случившимся, затемнённого сознания…
Но так же внезапно, как возник, его смех оборвался. Юра вдруг ощутил, что вокруг происходит что-то странное. Пол под ним неожиданно вздрогнул, как если бы испытал подземный толчок. Маленькая подслеповатая лампочка, тускло освещавшая просторный подвал, трепетно, будто испуганно, замигала и жалобно затрещала. С потолка посыпалась ветхая штукатурка. А откуда-то снизу, из-под земли, донеслось глухое протяжное гудение, понемногу нараставшее и усиливавшееся.
«Что это, землетрясение, что ли?!» – подумал Юра, вскакивая с продолжавшего сотрясаться пола и оторопело оглядывая ходившее ходуном помещение, всё более наполнявшееся пылью от осыпавшейся побелки и уже едва-едва озарявшееся всё сильнее мигавшей лампочкой, которая вскоре вовсе погасла.
Однако, несмотря на это, в подвале не сделалось темно. Непонятно откуда вдруг вырвался рассеянный синеватый свет, мгновенно заполнивший мглистое запылённое пространство вплоть до самых дальних углов, разогнавший сумрак и совершенно преобразивший угрюмое подземелье, придав ему что-то таинственно-потустороннее, почти сказочное.
Однако эта сказка совсем не понравилась Юре. Голова его, не успевшая ещё оправиться от предыдущих событий, шла кругом. Глядя одурелым, ничего не соображавшим взглядом на мерцавшее и лучившееся перед ним нездешнее бирюзовое сияние, он всё более убеждался, что сходит с ума. Видимо, всё пережитое за последние дни и, прежде всего, смертельная схватка с монструозным убийцей не прошли для него даром. Его психика не выдержала этого, перенапрягшийся, воспалённый мозг дал сбой, и он помешался, убедительным свидетельством чего являлась эта красочная, причудливая галлюцинация, которую он наблюдал с возрастающей, ноющей тоской в душе.
Но, с тревогой и томлением вглядываясь в расстилавшееся и клубившееся перед ним, как дым, фиолетовое марево, подсвечиваемое изнутри вырывавшимися будто из-под земли медно-красными всполохами, Юра обнаружил, что это ещё не всё. В глубине зыбкой колышущейся мути он различил какие-то неясные, размытые тени, вскоре превратившиеся в более определённые человекообразные силуэты, кого-то смутно напомнившие ему. И чем дольше и пристальнее он вглядывался в них, тем отчётливее понимал, что они похожи на того, кто лежал бездыханный и окровавленный у его ног.
Юре стало не по себе. Он ещё более уверился в том, что у него что-то не в порядке с головой. Он отшатнулся и, прижавшись к стене, стал отступать вдоль неё в угол, то и дело натыкаясь на валявшиеся там в беспорядке железяки, но не обращая на это никакого внимания. Его неподвижные, изумлённо вытаращенные глаза были неотрывно устремлены в глубь разлившейся по всему помещению колеблющейся сиреневой дымки, по-прежнему озарявшейся багровыми подземными вспышками, откуда один за другим степенно и важно, в строгом порядке выходили чёрные косматые фигуры с безобразными обезьяньими мордами и живыми, горящими человеческими глазами, строго, сумрачно и скорбно смотревшими на мёртвого собрата.
Вот, наконец, они вышли все – около десяти особей, точнее Юра не мог бы сказать – и стали в ряд, образовав слегка изогнутую линию. Ноги их тонули в стелившемся над полом голубовато-белесом тумане, головы едва не упирались в потолок, испещрённый беспокойными огненными бликами. Лица были спокойны, невозмутимы, чуть нахмурены, в глазах поблёскивали красноватые притушенные огоньки. Невозможно было определить, что они думали, какие чувства испытывали, что собирались сделать в ближайшие мгновения.
Но Юра, даже не умея читать чужие мысли, тем более мысли неведомых монстров, в логове которых он благодаря своей трижды злосчастной судьбе оказался, ни секунды не сомневался, какая участь его ожидает. Да и не нужно было быть ясновидцем, чтобы догадаться об этом. В паре метров от него лежал в луже крови, со стальным прутом в груди, проткнувшим её насквозь и вышедшим из спины, один из них, их сородич, похожий на них как две капли воды. И виновник его смерти – вот он, здесь. Забился в угол и, оцепенев, окостенев, полуживой и полубезумный, выпучив глаза, смотрит на них и, похоже, всё ещё не верит, на самом ли это деле или грезится ему в расстроенном, свихнувшемся воображении.
Мохнатые великаны между тем чуть повернули головы и переглянулись. Или, точнее, посмотрели на стоявшего в центре их группы, самого крупного и мощного среди них, с широкой проседью на голове и жёстким, властным блеском в глазах. Он же, не глядя ни на кого, вскинул громадную длиннопалую руку и указал на мертвеца, очевидно отдавая какое-то распоряжение. И, исполняя этот безмолвный приказ, двое отделились от остальных, приблизились к покойнику и, бережно подняв его, понесли в клубившуюся в середине помещения густую светящуюся дымку, находившуюся в непрестанном движении и постоянно менявшую свой цвет – от бледно-голубого до плотного и насыщенного синего. Несколько мгновений – и они вместе со своей ношей исчезли в ней, будто растворились. А следом за ними потянулись гуськом их собратья. Так же неспешно и величественно, как и при своём появлении. И слегка понурив головы, точно скорбя о погибшем товарище.
Через минуту в подвале, по-прежнему наполненном мерцающим, переливающимся туманом, остался лишь могучий седоголовый исполин с грозным, повелительным взглядом. Который он обратил на вжавшегося в угол помертвелого Юру, понявшего, что сейчас решится наконец его участь. И никакое оружие ему уже не поможет. И счастливый случай больше его не спасёт. Для него, похоже, всё кончено.
Единственное, что он мог сделать, что ещё было в его силах, это умереть более-менее пристойно, с высоко поднятой головой, глядя смерти в глаза. И, полный решимости сделать именно так, он весь подобрался, вздёрнул голову и воззрился в упор, как будто с вызовом, на седовласого главаря монстров.
И встретил вместо безжалостного, пылавшего злобой и жаждой мести взора, ожидавшегося им, спокойный, холодный, бесстрастный взгляд, может быть, немного суровый и хмурый. Они пристально, не отводя глаз, взирали друг на друга около минуты. Один – несмотря на все свои усилия казаться мужественным и стойким, с неимоверным, неописуемым страхом в расширенных, потемневших глазах, дрожа всем телом и едва держась на ногах, чувствуя, как силы – а возможно, уже и сама жизнь – стремительно покидают его. Другой – твёрдо, внимательно, зорко, с лёгким прищуром, будто пронзая взором насквозь и видя то, что скрыто от обычного, поверхностного взгляда.
А затем, быть может высмотрев то, что было ему нужно, старый великан качнул головой, сверкнул глазами и, медленно отведя руку в сторону, указал пальцем на угол, противоположный тому, в который вжался Юра. После чего ещё раз окинул его пронзительным, мрачно блеснувшим взглядом и, повернувшись к нему спиной, неторопливым, размеренным шагом удалился вслед за своими собратьями, исчезнув в продолжавшей плавно колыхаться и переливаться разными оттенками дымке, наполнявшей подземелье.
Юра же, проводив последнего из явившихся ему монстров померкшим, отупелым взором, потеряв его из виду, весь как-то ослаб, обмяк, сполз по стене на пол и, поникнув головой, впал в лёгкое забытьё.
А когда пришёл в себя и огляделся, увидел, что в подвале всё было по-старому. Никакой дымки, никакого подземного свечения, никакого гудения и тряски. Пустота, тишина, блёклый свет запылённой лампочки. И только они двое, он и Марина, в противоположных концах обширного помещения. Можно было подумать, что ничего происшедшего с ним и увиденного им только что и не было на самом деле. Что всё это был бред, галлюцинация, игра перевозбуждённой фантазии. На какое-то короткое мгновение такая мысль закралась в его голову. Вопрос был только в том, в какой момент закончилось реальное и началось воображаемое?..
Но сомнения в реальности происшедшего были совсем недолги. Они закончились, едва его взгляд упал на огромную пунцовую лужу крови, растёкшуюся по полу недалеко от него и уже наполовину застывшую и потемневшую. Крови зверя, пролитой им…
Впрочем, не это волновало его больше всего. Сейчас самым важным для него было совсем другое. Та, ради которой он пришёл сюда и вступил в отчаянную и безнадёжную схватку с чудовищем, закончившуюся для него благополучно лишь по какой-то невероятной, фантастической случайности. Марина, как и прежде, сидела в беспамятстве у дальней стены и, похоже, не имела представления о том, что было здесь только что.
Преодолевая слабость и головокружение, Юра поднялся и нетвёрдым шагом, чуть пошатываясь и придерживаясь за стену, направился к ней. Приблизившись, опустился рядом с ней на колени, приподнял её свесившуюся на грудь голову, отвёл в сторону растрёпанные волосы и заглянул в её бледное, истомлённое лицо с пятнами крови и тонкими грязноватыми бороздками, оставшимися от слёз. Некоторое время вглядывался в её изнурённые, заострившиеся черты, чувствуя, как его собственные глаза наполняются слезами от острой, щемящей жалости, а затем взял её за плечи и слегка встряхнул.
– Марина, ты слышишь меня?
Она не слышала. Она будто спала глубоким, непробудным сном. Могло даже показаться, что жизнь уже покинула её, если бы не едва уловимое тёплое дыхание, вырывавшееся из полуоткрытых губ.
Юра встряхнул её сильнее и, с трудом проглотив вставший в горле комок, познал немного громче:
– Марина, очнись. Это я.
Её длинные загнутые ресницы едва заметно шелохнулись. Сквозь дрогнувшие и чуть приоткрывшиеся веки мелькнула лазурь глаз.
– Ты слышишь меня, да? – вопрошал он взволнованно и нежно, сквозь заволакивавший его глаза туман продолжая всматриваться в её измождённое, бесцветное – и такое родное для него – лицо. – Ответь мне, если можешь. Скажи хоть слово, пожалуйста!
Её запавшие, обведённые синевой глаза приоткрылись чуть пошире и взглянули на него устало, растерянно и с лёгким недоумением. А пепельные бескровные губы шевельнулись, и на них показалась едва различимая, слабая, как вздох, улыбка.
Юра тоже улыбнулся сквозь слёзы, которые уже не в силах был сдержать, и, ничего больше не говоря, понимая ненужность слов, порывисто обнял её и прижал к груди.
Минуты на две они замерли в объятиях друг друга, словно забывшись и полностью отдавшись своим ощущениям. Именно в силу всего случившегося с ними особенно остро и пронзительно, каждой клеточкой тела, воспринимая и переживая свои чувства и точно зная, что другая половина того единого целого, в которое они слились, чувствует то же самое. Их сердца бились в унисон, его сердце радостно и горячо отзывалось на стук её сердца. Он с наслаждением вдыхал её чистое, лёгкое дыхание, ощущал теплоту и упругость её кожи, мягкость и тонкий аромат её золотых, струившихся у него между пальцами волос. И уже не воспринимал это как чужое, как что-то отдельное и независимое от него. Это как-то незаметно, помимо его сознания и воли вошло в него, стало частью его, и ему было удивительно и непостижимо, как он раньше, ещё несколько дней назад, мог жить без этого ощущения сопричастности, неразрывной связи, слитности с другим существом, которое за такое короткое время стало совершенно необходимо и незаменимо для него.
– Я знала, что ты услышишь меня, – прошептала она, когда он наконец оторвался от её сухих, солоноватых от крови губ. – Я до конца верила, что ты придёшь и спасёшь меня… Иначе и быть не могло…
– Конечно, конечно, – твердил он ей в ответ, стараясь не вспоминать в этот момент о тех мгновениях слабости, растерянности и малодушия, что закрались в его сердце не так давно, в тот миг, когда ею безраздельно овладел страх. – Иначе не могло быть.
Она вдруг немного отстранилась от него, стиснула его голову ладонями и, глядя на него своими большими, лихорадочно блестевшими глазами, спросила хрипловатым, чуть подрагивающим голосом:
– Ты убил его?
– Д-да, – после короткой паузы и не совсем твёрдо, будто с сомнением, ответил он. И, лишь заметив в её глазах тревожный оттенок недоверия, повысил голос и с чётко, с расстановкой произнёс: – Да. Я убил его!
Её взгляд смягчился и блеснул, как ему показалось, гордостью. Гордостью за него. Она в изнеможении склонила голову на его плечо, обвила его шею руками и со вздохом повторила:
– Да… иначе и быть не могло…
Но тут же, словно только что вспомнив о чём-то, вскинулась и с тревогой и жалостью всмотрелась в его лицо.
– Ты весь в крови!
– В основном это не моя, – поспешил успокоить её Юра. И, после того как она снова устало уронила голову ему на плечо, присовокупил почти про себя, с натянутой усмешкой: – Хотя и моей хватает…
– Как ты оказалась здесь? – спросил он чуть погодя.
Марина ответила не сразу. Видимо, она сама не слишком чётко помнила, как очутилась в подвале.
– Я куда-то бежала… открывала какие-то двери… А последнюю открыть не смогла… И тут вдруг – он… – её сдавленный голос дрогнул и прервался, она сжалась в его объятиях и ещё крепче приникла к нему.
После этого они не произнесли ни слова. Просто сидели обнявшись, обменивались выразительными, говорившими больше любых слов взглядами, подолгу смотрели друг другу в глаза, в которых будто отражалось всё, что им пришлось пережить за эти три дня, насыщенных страшными, катастрофическими событиями больше, чем вся их предшествующая жизнь. О которых они долго – а вернее, никогда – не забудут, которые будут преследовать их до конца жизни, омрачая даже самые счастливые и отрадные её моменты напоминанием о чём-то необъяснимом, таинственном и невыразимо жутком, что нежданно-негаданно, словно из ниоткуда, ворвалось в их обыденное, ничем не примечательное существование, в одно мгновение сломав и разрушив в нём всё до основания и заставив их заглянуть в такую бездонную и чёрную бездну, в которую никому из живущих не стоило бы заглядывать.
Юра, первым выйдя из того расслабленного, томительного, немного пришибленного состояния, обычно наступающего после сильного потрясения, в котором они пребывали некоторое время, не без усилия отстранился от своей подруги и кивнул ей.
– Пора, Марина. Надо убираться из этого треклятого места. Мы и так слишком задержались тут.
Девушка согласно качнула головой, но не сделала ни малейшей попытки подняться. После кратковременного оживления она снова впала если не забытьё, то в состояние некоторой отрешённости и безразличия. Юре пришлось силой поднять с пола её разморенное, безвольное тело и, крепко придерживая за талию, повести к выходу, нашёптывая ей при этом что-то ласковое и ободряющее, что вызывало у неё порой слабую, кроткую улыбку.
Однако он вынужден был выпустить её из объятий, когда они достигли двери, наглухо захлопнутой могучей рукой покойного зверя. Прислонив Марину к стене, он отступил на пару шагов, а затем навалился на дверь всем телом, уже зная по опыту, каких усилий стоит отворить её.
Но неожиданно остановился, будто поражённый внезапной мыслью. На память ему вдруг пришёл указующий жест старого монстра, который тот сделал на прощание. Он явственно указал на часть стены, расположенную за дверью. Не зря же он сделал это, подумал Юра. Значит, там что-то есть. Возможно, объясняющее что-то, отвечающее на вопросы, на которые он упорно и безуспешно искал ответы.
Профессиональное сталкерское любопытство превозмогло в нём нетерпение поскорее вырваться из душного, мрачного подвала. Оставив пока дверь в покое, он медленно двинулся вдоль стены, пристально вглядываясь в её обшарпанную грязно-серую поверхность с редкими следами давным-давно потрескавшейся и облупившейся зелёной краски.
Однако этот тщательный обзор оказался безрезультатным. На стене не было ничего заслуживающего внимания. Стена как стена. Старая, ободранная, с водянистыми рыжеватыми пятнами, испещрённая глубокими чёрными отверстиями, словно от вбитых здесь когда-то гвоздей, и исполосованная беспорядочными зигзагообразными линиями, как если бы кто-то водил по ней кончиком ножа.
Юра, разочарованно вздохнув, уже собирался уходить, как вдруг в конце стены, почти в самом углу, заметил что-то не совсем обычное. Тонкие ломаные штрихи, которыми была покрыта большая часть стены, в этом месте как будто обретали некоторую упорядоченность и выстраивались в определённую композицию. Юра приблизился и внимательно всмотрелся в небрежный схематичный рисунок, словно набросанный нетвёрдой детской рукой. И чем дольше он смотрел, тем более хмурым и сосредоточенным делалось его лицо, а в глазах отражалось неподдельное изумление.
На стене были выцарапаны фигуры мохнатых обезьяноподобных существ, точь-в-точь таких, с которыми он уже имел случай очень близко познакомиться. Их, как и в его полуяви-полубреду, было около десяти, они стояли в ряд, лицом к зрителю, и у каждого на голове был какой-то округлый, очерченный одной сплошной линией убор, напоминавший скафандр. А над их головами в усеянное частыми точками-звёздами небо взмывала продолговатая сигарообразная ракета, оставляя за собой длинный огненный хвост.
– Что это, Юра?
Он обернулся. Рядом, едва держась на ногах, слабая и бледная, но всё же, похоже, окончательно пришедшая в себя, стояла Марина и, хмуря лоб, по-видимому силясь понять увиденное, вглядывалась в рисунок на стене. Но, очевидно, это было чересчур сложно для её ещё замутнённого, только начинавшего пробуждаться сознания, и она, отведя взгляд от разрисованной стены, посмотрела на Юру и, прерывисто вздохнув, произнесла тихим, глуховатым голосом:
– Пойдём отсюда… Здесь так душно… Я задыхаюсь.
Он кивнул и, бросив последний задумчивый взгляд на неизвестно кем выполненный рисунок, направился к двери.
С немалыми усилиями открыв толстую ржавую дверь, с которой Юре пришлось повоевать ещё дольше, чем в первый раз, поднявшись на поверхность по скользкой замшелой лестнице и проплутав ещё минут десять по тёмным неуютным помещениям, уставленным ветхим, давно пришедшим в негодность оборудованием прошлого века или просто заваленным мусором, Юра и Марина выбрались в конце концов наружу.
В глаза им ударил яркий солнечный свет. За то время, что они пробыли в бункере, погода, в который уже раз за последние дни, резко переменилась, и вместо плотных чугунно-серых туч, обложивших небо утром, на совершенно очистившемся прозрачно-лазурном небосклоне сияло солнце, заливавшее угрюмые заброшенные строения на лесной поляне потоком жарких светозарных лучей. И мгновенно, точно радуясь сверкающему животворному свету, всё в природе ожило, пришло в движение, заиграло разноцветными красками. В ветвях зашевелились и запели птицы, в прояснившемся воздухе с писком и жужжанием закружили мириады насекомых, в траве завели свою несколько однообразную трескотню невидимки-цикады. Марина заметила, как по стволу высившейся невдалеке сосны в мгновение ока взбежала шустрая суетливая белка и, махнув пышным рыжим хвостом, пропала в листве. И даже вальяжно сидевшие на крыше нахохлившиеся, словно недовольные чем-то вороны, поддавшись общему мажорному настроению, стали глядеть как будто веселее и принялись охорашиваться, старательно чистя свои блестящие иссиня-чёрные перья и издавая порой хриплое ворчливое карканье.
В эту светлую, жизнеутверждающую картину органично вписалась довольная, сияющая, немного взволнованная физиономия Паши, неожиданно выскочившего из-за ближних зарослей и бросившегося к Юре и Марине с громким радостным возгласом:
– Ну вот и вы наконец-то! А то я уже беспокоиться начал.
Юра с удивлением поглядел на приятеля.
– Ты живой?
Паша сделал большие глаза и раскинул руки в стороны.
– Как видишь, да! А ты чего ожидал, интересно? Не родился ещё тот, кто сможет меня замочить.
Юра равнодушно кивнул и, заметив поблизости поросшую травой пологую кочку, обратился к Марине:
– Пойдём присядем.
Они прошли мимо Паши, продолжавшего бурчать что-то про то, что нет и не может быть существа, способного прикончить его, и бессильно опустились на траву. Лица у обоих были измученные, осунувшиеся, с пятнами грязи и запёкшейся крови. Глаза рассеянно блуждали кругом и ни на чём не могли остановиться, точно изумлённые щедро струившимся с неба лучезарным сиянием, яркой обильной зеленью, покрывавшей землю густым роскошным покровом, гудевшей, жужжавшей, стрекотавшей вокруг жизнью. Всё это составляло такой разительный контраст с тем сырым, затхлым, наполненным непроглядной тьмой и пропитанным запахами крови и тления царством смерти, из которого они только что вырвались, что невольно производило впечатление чего-то нереального, фантастического, настолько прекрасного и упоительного при всей своей обыденности, что в это с трудом верилось.
Паша меж тем спешил сообщить спутникам всё, что произошло с ним после того, как их пути разошлись:
– Как обнаружил нас, значит, этот урод, – тараторил он, вращая глазами и размахивая руками, чтобы этим полнее выразить обуревавшие его чувства, так как слов ему было мало, – ну, думаю, всё, капец. Пиши пропало! А он, падла, ревёт ещё, как бегемот, аж уши закладывает. Страху, значит, нагоняет. И лапами загребает, как клешнями. Чуть не схватил меня. Ещё б пару сантиметров – и всё, кранты мне были бы! Но я вывернулся – просто чудом! – и понёсся как угорелый сам не знаю куда. По каким-то коридорам, переходам, лестницам, закоулкам… Чуть башку себе не расшиб!
Он бережно потрогал украшавшую его лоб внушительную шишку и, задорно подмигнув своим слушателям, – которые, впрочем, почти не слушали его, – сверкая глазами и ещё активнее жестикулируя, продолжил живописать свои приключения:
– Короче, оказался я, сам не помню как, на втором этаже. Ну, думаю, хреново: если он накроет меня тут – всё, кирдык! Отступать некуда, путь назад закрыт. Заметался я, значит, по конурам тамошним. Почти нихрена не видя, – темно ж, как в заднице… И вдруг вижу – из какого-то закутка выбивается свет. Я бегом туда. А там, оказывается, окно! Наверно, единственное на весь этаж. Да даже не окно, а так, щель в стене. Однако достаточная, чтобы пролезть в неё. Я – шасть туда. И сиганул вниз… Но не убежал – хотя, признаться, очень хотелось, – а стал ждать вас… Ну, на всякий случай вон за тем кустом спрятался. А то мало ли что… Вот как-то так, – заключил он и, прекратив махать руками и пучить глаза, уставился на Юру и Марину, ожидая их реакции.
Реакции не последовало. Пашину болтовню они пропустили мимо ушей. Юра, глядя по сторонам, напряжённо, нахмурив лоб, думал о чём-то, словно пытался разгадать важную, не дававшую ему покоя загадку. Марина не спускала с него глаз и, будто читая его мысли, спросила:
– Ты думаешь о том рисунке на стене?
Юра, по-прежнему сосредоточенно и серьёзно, посмотрел на неё и слегка кивнул.
Паша, услышав Маринин вопрос, немедленно поинтересовался:
– Это что ещё за рисунок? На какой стене? Я пропустил что-то интересное?
Юра, вновь проигнорировав друга, не отрывая взгляда от Марины, взял её за руку и чуть-чуть стиснул её тонкие прохладные пальцы.
Однако Паша не унимался. Не в силах вынести того, что от него что-то скрывают – и, судя по всему, что-то крайне любопытное и интригующее, – он буквально наседал на приятеля, канюча ему в самое ухо:
– Так что за рисунок-то, Юр? И вообще, что там у вас произошло? Ты, я так понял, порешил-таки этого громилу?
Юра, вынужденный наконец обратить внимание на назойливого, как муха, товарища, шевельнул бровью и криво усмехнулся.
– Этого, как ни странно, да… Такой вот счастливый случай…
Паша недоумённо воззрился на него.
– То есть как «этого»? Он же вроде один и был!
Юра дёрнул плечом, устремил взгляд на ясное, без единого облачка, безбрежное небо и, чуть помолчав, вполголоса произнёс:
– Как выясняется, никто не бывает на свете совсем один. Даже этот… – Он не договорил и повесил голову, будто опять задумавшись.
Паша, совершенно не удовлетворённый такими недомолвками, пытался продолжить свои расспросы, но наткнулся на глухую стену молчания и отстранённости. И тогда он, помотав взъерошенной головой, обернулся в сторону бункера и с оттенком сожаления в голосе проговорил:
– Эх, жаль меня там не было вместе с тобой. Уж я бы показал ему Кузькину мать! Пожалел бы, что на свет родился, чёртова горилла!
Юра, услыхав эту наивную детскую похвальбу, вновь скривил губы в мрачной усмешке и тихо, почти про себя, вымолвил:
– Не переживай. Может быть, у тебя ещё будет такая возможность. Всему своё время…
Паша не понял и эту немного загадочную фразу и уставился на друга, ожидая разъяснений. Но тот отвернулся от него и, поднявшись с земли, прежним негромким, усталым голосом сказал:
– Ладно, нечего тут больше делать. Пошли отсюда.
Он подал руку Марине, помог ей подняться, и они, взявшись за руки, направились к лесной дороге, по которой пришли сюда не так давно.
Паша же постоял ещё немного на месте, крутя головой и жадно вглядываясь в покинутые и забытые всеми, заросшие буйной зеленью постройки, точно не решаясь расстаться с местностью, куда он так долго и настойчиво стремился попасть. Но уже через минуту, будто вспомнив о чём-то, насупился, передёрнул плечами и, бросив кругом зоркий, словно запоминающий и фиксирующий малейшие подробности взгляд, потрусил вдогонку за спутниками, провожаемый острыми взорами и хриплым, отрывистым карканьем ворон, облюбовавших крыши заброшенных строений и, очевидно, лучше, чем кто бы то ни было, знавших тайну этого места.
Последние комментарии
31 минут 12 секунд назад
34 минут 51 секунд назад
45 минут 20 секунд назад
51 минут 29 секунд назад
53 минут 35 секунд назад
56 минут 41 секунд назад