В + В [Алеха Юшаева] (fb2) читать онлайн

Часть первая

Глава 1

Взгляд замер. Она не смотрела на меня и, казалось, не слышала ни слова, что я сказала за эту минуту. Я обернулась: небольшая кучка девятиклассников толпилась около подоконника. Прекрасная традиция – стоять у старых, сломанных, облупившихся, покореженных подоконников, сидеть на них, болтая с одноклассниками. Высокие, взрослые, они смеялись над шутками неизвестного мне парня. Я обратилась к подруге – она не реагировала. Я потянула её за рукав белой блузки – нехотя повернула голову и растерянно заморгала.

– Что с тобой?

– А, извини, я задумалась, – легкая секундная улыбка извинения промелькнула по лицу. – О чем мы говорили?

Я забыла. Она засмеялась, откинув светлые волосы назад.

– Что там такого? – кивнула я в сторону старшеклассников.

– Ты знаешь, кто это? – шепотом спросила подруга.

– Без понятия.

Я не смотрю на людей, с которыми мне не по пути. Её серые глаза засветились любопытством. Случайно или так и было задумано, она склонила голову чуть набок, как это делают модели на обложках дорогих журналов. Четверо парней и две девушки, переглядываясь, обсуждали свои личные дела. что в этом может быть необычного?

– А того, что у двери стоит, знаешь? – допытывалась она.

– Да нет же, – неловко бросила я, отворачиваясь.

По широкому коридору школы, переваливаясь с каблука на каблук, двигалась завуч по воспитательной работе. Выставив вперед руку с вытянутыми пальцами, она, на мгновение похожая на императрицу, крикнула подросткам:

– А ну-ка слезли быстро! Подоконники и так ни на что не похожи, давайте доломаем последнее!

Ребята притихли, медленно вставая на ноги. Они вытянулись по струночке, внимательно глядя на подходящую к ним женщину. Когда её пухлые ноги остановились, из ярко накрашенного рта полились вопросы и восклицания:

– Где ваша форма? Почему ты в грязных кроссовках, Женя? Заплети свои лохмы, Катя! Оправь рубашку, Вова! Когда наконец я увижу ваши отличные табели? Почему на тебя, Егор, жалуется Николай Борисович? Давайте, ведите себя достойно, мне не нравится краснеть перед учителями! И не сидите на подоконниках.

Топая, она уплыла за дверь. Девятиклассники, хихикая, забрались на свои любимые места.

– Вова… – тихо произнесла подруга, выхватив чье-то имя.

Прорезался звонок, от которого она закрыла уши. Ребята, забрасывая на плечи рюкзаки, вошли в темный коридор и повернули направо, к кабинету биологии. Подруга, развернувшись, за два шага достигла расписания и, тыкнув пальцем в номер урока, повела его по прямой линии.

– 9-а.

– Ты чего, Ник? – я не настолько тупая, что ничего не поняла, когда произнесла его имя, но мне хотелось, чтобы она озвучила мои догадки.

– Какой он классный! – сдерживая верещание, она прижала ладони к груди. – Какая улыбка, Господи!

Что она нашла в его улыбке, не знаю, но если ей так хочется видеть это, то пусть. Её жадные глаза изучали расписание класса, в местах, где был шанс на встречу, она улыбалась шире обычного и была готова кричать на всю рекреацию. Я позвала её на урок. Великое нежелание и апатия проскользнули по губам. Она откинула волосы и всё же пошла за мной. Проходя по темному коридору, она на цыпочках, пытаясь не тревожить скрипящие половицы, свернула к кабинету биологии. Я смотрела на неё из тьмы, её лицо было освещено лампами кабинета. Лицо радости, лицо счастья. Сверху раздались грубые женские голоса. Я окликнула подругу, и мы наконец продолжили наше возвращение в кабинет.

– Успела?

– Нет, – ничуть не расстроенно ответила она.

Мы поздоровались с учителем биологии и музыки. Их кабинеты располагались на первом этаже вместе с кабинетами географии и технологии. Со вчерашнего дня те были закрыты, потому что некоторые учителя уехали на какое-то собрание. На втором этаже, куда мы и шли, вернее, перешагивали, сидели наши сгорбленные одноклассники. Учителя еще не было. Они шумели, о чем-то спорили, иногда смеялись. Ника подошла к своему серо-розовому портфелю, взяла оттуда блокнот и записала всё, что стало открытием сегодняшнего дня. Мне было странно и непонятно, что какой-то парень, внешность которого я даже не запомнила, привлек её внимание. Гремя ключами, учитель открыла дверь и молча впустила нас, затихающих, шепчущих, шаркающих.

Нам дали небольшое задание, мы расселись за компьютеры по парам и продолжили свои шумные дела. Ника, забирая черный стул у парты, наклонилась ко мне и, обдав меня нежным запахом духов, спросила:

– Можно я сегодня все сделаю?

Это была странная просьба, но я протянула ей мышь. Обычно за компьютером я была, что говорится, капитаном корабля. Бунт на корабле! Она быстро искала информацию, быстро вбивала нужное на слайды, быстро копировала картинки и размещала их. Спустя двадцать минут работа была сделана. Её глаза горели непонятными мыслями, идеями, желаниями, но она ничего не говорила, только слегка открывала рот, будто желая высказаться. Ко мне подошел одноклассник и спросил, что мы нашли по заданию, я, листая презентацию, показала ему, что у нас вышло. Он кивнул и отчалил. Подруга легла на парту, подложив под голову ладонь.

– Давай за ним проследим.

Она улыбнулась, словно коварная женщина.

– Зачем?

– Просто так.

Что, начало какой-то истории? Ну что ж, я расскажу её. Пусть я помню уже не все, но это не так важно, верно? Главное, что она будет на этих страницах, которые прочтет множество людей. Единственное, о чем я прошу, это о снисходительности. Девчонки седьмого класса не знали, что творили, не знали, к чему это может привести, не знали и не могли о том подумать.

Глава 2

Мы были маленькими, мы были глупыми, мы были ветреными, мы были легкими, и нам ничего не надо было. Всё просто. И казалось всё просто. Однако ничего не было просто. Впрочем, это жизнь, этому не стоит удивляться.

Всё, что я любила в Нике, – это её светлость. Правда, поняла я это намного позже, чем то, что происходило с нами. Всё, что я не любила в Нике, – это её зависимость от людей. И это я поняла довольно поздно.

Если вы хотите представить, что за девчонки свалились на голову бедному парню, то представьте вечную парочку: красавица и её подруга-дурнушка. Так вот второй была я. И я была ничуть не против находиться на этом месте, не потому что привыкла к своей роли. Я не задумывалась о том, почему мальчишки вертелись вокруг нее, почему она чаще всего привлекала внимание, почему за своей спиной я слышала смех. Вернее, я знала причину, я чувствовала её глубоко в себе, но признаваться в ней мне не хотелось. Глубокий самоанализ для девчонки в четырнадцать лет – это нечто невообразимое. Возможно, потому что я покорно принимала свои «обязанности», она решила сменить меня на того, кто не подстилался. Я молча восхищалась подругой, пытаясь во всем потакать и помогать ей. В противном случае моё детство прошло бы скучно, уныло, горько. А так мы вечно где-то носились, искали приключений на одну интересную точку и искренне радовались, когда находили их. Чуток повзрослели, и наши проказы начали сдвигаться в сторону парней. Ничего криминального: обычные девчачьи шутки и подколы. Каждая делала так со своей подругой.

И вот Вова стал новым, очередным, предметом шуток.

На следующий день она пыталась встретить его в коридорах на переменах, не чтобы заговорить, а пройти мимо и бросить мгновенный взгляд. А потом стоять за углом и смотреть на него, ловить каждую его улыбку и каждую реплику, открывающую его аккуратный рот.

Несколько дней продолжалась эта игра в шпионов. Было забавно и весело. Больше всего, конечно, нравилось ей. Щеки розовели то ли от счастья, что она на секунду увидела его, то ли от волнения, что она смогла преодолеть свою трусость и пройти мимо него. Она следила за ним, словно за добычей, словно за самой важной в жизни наградой. Она смотрела за всем: за его глазами, коричнево-желтого цвета, за движением его головы, отбрасывающей челку, за руками, то и дело тыкающих в друзей, за ямочками, рисующимися на лице от широких улыбок. Пожалуй, именно улыбки ей и нравились. Конечно, она не говорила мне об этом, но, думаю, она всегда завидовала тем девчонкам, что стояли около него на переменах, что шутили вместе с ним, что имели счастье сидеть с ним за одной партой, что даже фотографировались и обнимали его. И говорить ничего не надо.

Однажды, находясь в очередном поисково-шпионажном деле, мы застали такую картину. Вова, держа одноклассницу с довольно ярким макияжем и вычурной одеждой, улыбался перед камерой её телефона. Ника чуть не задохнулась, когда увидела их. Она спряталась за угол и отвела взгляд, как только я обратилась к ней. Она знала, что девятиклассник не посмотрит в её сторону, не обратит своего внимания, которое щедро распространяется на других девушек. Она знала, что ей не на что надеяться в своих детских для него чувствах. Она знала, но всё равно старалась не смотреть, когда он так радостно фотографировался с девушками.

Горько знать, а тем более видеть, что приятные тебе движения, улыбки предназначаются другому человеку. Зло шутя, она говорила, что готова окунуть эту крашеную курицу в унитаз. А потом они отправились на урок, мы проводили их робкими взглядами из-за угла и медленно покинули место слежки, опаздывая на свои занятия.

Уроки за уроками, перемены за переменами. Наши дни летели быстро. Мы даже не следили за тем, что уже настала зима. Мы не замечали, что время шло и шло не в нашу пользу. Вова был девятиклассником, и он не планировал оставаться еще на два года в доводящей до тошноты школе. Об этом мы узнали, как ни странно, от его лучшего друга.

Глава 3

Ника изменилась. Наши тихие слежки превратились в истеричные мероприятия. Довольствоваться лишь взглядом и секундным безразличным вниманием она не могла и медленно, но верно переходила в наступательную тактику. Она изучила всё его расписание и весьма расстраивалась, когда видела в нем изменения. И без того малое время их встреч непомерно сокращалось. Подготовка к экзаменам давала о себе знать: Вова оставался после уроков, задерживался на переменах. Казалось, на время Нику отпустило.

Она никогда не пропускала уроков, пусть иногда и давала себе слабину и не делала домашнюю работу, облегченно списывала у меня. Она никогда не стремилась перечить преподавателям, выступать против класса, против меня. И что-то в ней изменилось, словно в расписании, которое вывешивают всем на обозрение.

Ника, больше не носящая белых строгих блузок, не заплетающая волосы в косу, не смотрящаяся в свое неизменное розовое зеркальце, дерзила на каждое немягкое слово учителей. Она готова была не только отвернуться от них и просидеть так весь урок, но и бросить в их сторону что-нибудь из того, что временно покоилось на парте. Злобно смотря на всех, она резко и грубо отвечала учителю, отчитывающего её, сравнивающего её-сегодняшнюю с ней-вчерашней. Если бы ей позволили, она бы задушила каждого взрослого в этой школе, которая никогда еще так не раздражала её. А потом задушила Вову. А потом и себя. Веселая получилась бы история. Всё чаще она стала закрываться, уходя в себя и утапливая злость в музыке. Садилась на задние парты и отстраненно смотрела в окно, и, если случалось, что она видела там Его, слегка краснела и опускала глаза, проводя ими по мне. Я всё понимала.

Постепенно всё приходило в норму. Не ту, что была вообще до всего, а в спокойную норму. Учителя перестали быть врагами, девушки перестали гореть в её придуманном аду. А вот слежки продолжились с прошлой интенсивностью. Наверное, он боялся двух сталкерящих малявок и пытался скрываться как можно скорее, потому что не хотелось попасться в ловушку.

Расписание изучено, все углы затерты, движения записаны на подкорке. Чего еще нужно? Смеясь, она пародировала его походку, поднимая высоко подбородок и размахивая руками. Счастливая, она отыскала его куртку и звала меня на перемену, не чтобы лишний раз увидеть его, но лишний раз коснуться вещи, которая каждый день лежит на его плечах. Её приятный запах мужского одеколона нравился Нике, по-моему, она даже пыталась искать нечто похожее, чтобы завести себе флакончик и нюхать каждый день утром и вечером, как сердце прописало. Скалясь, она, как археолог, откапывала его куртку, обшитую разнообразно серыми лоскутами, и прижималась к ней. Вдыхая уже привычный запах, Ника чуть ли не заворачивалась в одежду, чтобы ненадолго почувствовать себя его девушкой, что он заботливо отдал свою куртку. Она даже перевешивала её подальше, чтобы он поломал голову и потратил некоторое время на поиск. Сначала на другой конец общей классной вешалки, потом вовсе на чужую. Однажды она набралась наглости и повесила её под свою, чтобы таким образом, но стать чуть ближе к нему.

Вова смеялся. От души смеялся, когда находил наконец куртку. Одевался и, продолжая смеяться, выбегал на улицу к ожидающим друзьям. Ничего другого мы не предполагали увидеть.

Поля её тетрадей там, где это было возможно, исписаны одним единственным именем, выведенным обеими руками в различных шрифтах. Казалось, Ника с упоением не только следила за парнем, но и мысленно делала себя причастной к нему. Пусть он того и не хотел. Всё, что было в ней рожденного их случайной встречей, должно было принадлежать ему. Чтобы так было, нужна была лишь маленькая вещь. Чтобы он всё узнал. Она не хотела этого внешне, но жаждала внутренне. Глаза горели диким пламенем, когда губы произносили полюбившееся имя. Уголки поднимались со сладостью, когда уши ловили прекрасный голос прекрасного человека. Её дыхание прекращалось, когда он поворачивал голову в нашу сторону и смеялся. В очередной раз смеялся. Выведенное миллионы и миллионы раз имя, произнесенное тысячами интонаций и настроений, отбивалось вместе с её девчачьим сердцем. Руки двигались, ноги ступали по земле, легкие ловили воздух – для него. Если бы он только знал, что она чувствовала… Если бы он только понимал, что творилось в ней тогда…

Она ни слова не говорила мне о своих чувствах, но, наверное, я инстинктивно понимала её или понимаю это теперь. Это была первая любовь. Первая серьезная любовь, возникшая внезапно, сильно, стремительно поглощая.

Глава 4

Сегодня Ника решила переплюнуть себя. В общей большой гардеробной, в самом её конце, стоял небольшой шкаф, хранящий в себе только пыльную обувь, оставленную нерадивым учеником. Именно в этот шкаф она догадалась забросить любимую куртку. Чтобы не доставалась она никому.

Урок истории шел мучительно медленно. Пухловатая учительница что-то втирала, пытаясь параллельно успокоить мальчишек, сидящих на задней парте. Она изредка стучала корешком учебника по парте, отвлекая нас от собственного рассказа про что-то там историческое. Мы с Никой не сидели вместе за одной партой. Лишь на некоторых несерьезных уроках нам удавалось подсесть и поболтать, и история не была таким предметом. Мы переглядывались друг с другом, улыбались или кивали головами.

Звонок облегчил наши страдания. Забросив вещи в портфель, мы выбрались из кабинета. Оттолкнувшись от края подоконника, наилюбимейшего места учеников, высокий кудрявый парень направился точно к нам. Он открыл свой большой рот и заговорил низким голосом:

– Вероника, не могла бы ты отдать куртку?

Из неё весь дух выбили одной фразой. Молодые щеки побледнели, но она сжала челюсти, чтобы не выдавать испуга. Посмотрела на него, словно укротительница на плененного в будущем льва, и пошагала вперед, подняв подбородок. Я потопала за ней, как вечный спутник и страж. Косвенно я тоже была виновна: я не отговаривала её, а, скорее, способствовала такому дерзкому поступку. Можно было ограничиться перевешиванием куртки. Но она хотела обладать ею.

Она вошла в черные ворота гардеробной и распахнула створки шкафчика. Парень улыбнулся, высмеивая наш детский поступок. Её острый взгляд следил за тем, как он взял куртку, сказал, что не стоит больше так делать, развернулся и ушел. Думаю, в тот момент она ничего так не жаждала, как смерти друга Вовы, который парой слов вскрыл всю подноготную её замыслов. Каменное лицо скрывало настоящие эмоции, она крепилась не выдавать свое поражение.

Должно было быть что-то, что остановит её преступную деятельность. Её детские поступки. Куртка перестала быть объектом обожания. Хотя она и потом подходила к ней, чтобы прикоснуться, вдохнуть одеколон, почувствовать, как она обогревает своего хозяина. Она могла бы плакать, видя предмет, вырванный практически из её рук. Она могла бы кричать, что её лишили маленькой радости, крохотной возможности быть ближе к нему. Но ничего не происходило, потому что в голове рождалось нечто грандиозное, нечто стоящее свеч.

Она писала. Она писала несуществующую, придуманную воображением, собственным желанием историю. На нескольких сорокавосьмилистовых тетрадях мы изложили то, что она хотела бы видеть в реальности, то, что она хотела бы иметь сейчас. Я помогала ей выдумывать, помогала ей изображать и смачно описывать все сцены, которые она вожделела воплотить в жизнь. Несмотря на наши придумки, она понимала, что ничего из этого не может случиться, а потому пусть всё останется на листах.

Дни шли друг за другом несменной вереницей. Как говорится, календарь становился тоньше. А мы продолжали, словно это был обычный ситком с непрекращающимся бюджетом. Нам было весело, хотя мы видели усталость на лицах парней, замечающих двух странных девчонок, перевешивающих куртки. Они смеялись теперь не только над нами, но и над Вовой. Ни в чем неповинный, он вынужден был терпеть легкие, а иногда колкие насмешки одноклассников. Он же не знал, даже не предполагал, что творилось в головах девчонок седьмого класса. Или не хотел знать. Возможно, он считал это временной забавой или шуткой, которая скоро должна закончиться. Однако она не хотела подходить к концу.

Перемещаясь с одного урока на другой, мы шли по длинному коридору, разделенному небольшой выемкой, делающей его похожим на туннель. Там редко включали свет, потому в этом месте пролегала огромная темная тень, освещенная только когда солнце работает в полную мощность. Наш маршрут пролегал именно через этот туннель. И маршрут еще двоих парней шел именно в этом месте. Не стоит гадать, кого я имею в виду. За секунду она поняла, что есть только два пути: развернуться, сделав вид, будто мы ошиблись, или идти прямо с гордо поднятыми головами. Я бы поддержала любой вариант – она знала это. Я была готова ко всему, что выкинет её голова.

Она задала мне какой-то неловкий вопрос, совершенно не вяжущийся ни с чем. Мы ни о чем не говорили, а если и говорили, то забыли о чем, потому что увидели Егора и Вову. Много ли нужно для полной отключки памяти? Всего лишь знакомые наизусть движения рук и ног, любимейшие улыбки, посвященные не тебе, и слова, льющиеся из дорогих губ. Я, конечно, постаралась что-то пролепетать, чтобы это было не только в тему, но и звучало долго, чтобы она могла не отвлекаться на меня, чтобы потратила важные сейчас взгляды на него. Рот мой заткнули будто пробкой, когда мы подошли на достаточное расстояние, чтобы четко разглядеть их насмешливые улыбки. Она не обратила на это внимания. Голова развернулась так, что она в открытую смотрела на них, не пряча глаз. Губы неожиданно распахнулись:

– Привет, Егор!

На одном дыхании, отобранном у неё в тот день разоблачения, она выпалила два слова, обращенном не к тому, кто каждый день отпечатывался в её серых глазах. Ответный удар не заставил себя ждать. Парни, разбередив то, над чем смеялись, натолкнулись на мощный напор. Хлопая ресницами, они прошли, но Егор удивлено выдал приветствие уже позади нас. Разворачивая к подруге не менее удивленное лицо, я боковым зрением увидела, что они остановились. Её длинные светлые волосы гордо развевались за плечами. Она дразнила их своим непонятным поведением, она ставила его в тупик своим обращением, она удивляла всех своей непоколебимостью.

Мы дошли до кабинета. Смотря на неё возмущенными глазами, я набросилась на неё с восклицаниями. Она смеялась.

– Ты видела их лица? Ты видела его лицо? Весь позеленел аж! – её задорный, счастливый проделкой смех раздавался во всех углах кабинета. Она была довольна собой, своей находчивостью, своей стойкостью.

У меня в груди распирало от возмущения и восторга. Я смотрела на её розовые щеки, торжествующие огоньки в глазах, привычный жест смахивания пряди с плеча. Она вернулась, моя Ника вернулась.

Глава 5

Её приветствия повторялись неоднократно. Хотя мы уже специально не искали их, не пытались выкроить время для их поимки, мы просто шли по коридорам, разговаривали, и как-то само выходило, что мы наталкивались на них. Они всё еще не хотели стирать своих насмешливых улыбок, а она не желала прогибаться под ними и давила свою линию. Ника прямо здоровалась с Егором, глядя именно на него, в его темные глаза. И он отвечал ей, сначала удивленно, потом привычно, будто другу. Наверное, он понял, что она не отступится, даже если он вообще перестанет обращать на неё внимание.

Вова никогда не отвечал на её приветствия, но его глаза явно хотели ответить ей. Он всё больше, всё дольше сопровождал её взглядом. Еще находясь в другом конце коридора, он приковывался к ней и не отпускал её. Несомненно, это льстило её маленькому женскому самолюбию. Ника, как молодая женщина, распускалась с каждым днем. Разносила вокруг себя яркие эмоции, переливающийся смех, разбрызгивала вдохновение и упивалась собственным. Записи в тетрадях становились всё более откровенными, более горячими и жаждущими воплощения. Молодость, молодость, куда ты так несешь желания неразумных девчонок?

Учителя заметили эту перемену и всячески пытались поддерживать её, чтобы она снова не опустила себя до огрызающейся хулиганки. Они поощряли её работы, просили дополнительной помощи и иногда угощали чем-то вкусным. Она становилась всеобщей любимицей.

Хотя нет, не всеобщей. Некоторые не могли смириться с тем, что в её жизни пролегла счастливая полоса. В нашем классе была девочка, которая довольно тесно общалась со старшеклассниками, на короткой ноге, так сказать. Она гуляла с ними, без ужимок толкала их в плечо, без стеснения позволяла себе отбирать их вещи и гоготать над этим. Она и выглядела несколько старше нас, потому могла спокойно относить себя к старшим.

Её не нравилось, что Ника из наблюдения перешла в наступление. Не по её духу было, что Ника перестала закапывать себя и всё рьянее приближаться к Вове. Презрительный взгляд выстреливал в девочку, когда мы снова говорили о нем или шли мимо парней. Она подкалывала Вову, тыкая его локтем и лукаво подмигивая. Цель такого поведения ясна не была, потому что она не пыталась добиться его расположения: она уже имела его. И она не пыталась отстранить Нику, как конкурентку, посягнувшую на её место. Она просто смеялась, и всё. Над ним, над ней. А им, кажется, было всё равно.

Всем было всё равно. Весна давно вступила в свои права, растапливая последние островки темного снега. Солнце ласково гладило по оголившимся после шапок головам, легко одетым плечам и покрывающимся веснушками носам. На земле, не закрытой асфальтом, проклевывалась трава. На деревьях, разбросивших в разные стороны ветви, образовывались зеленые почки. Время шло неумолимо, а мы, казалось, совсем не замечали этого. Мы жили, как беззаботные животные, нуждающиеся в еде и тепле.

Расписание лихорадило как сумасшедшего. Грустные глаза Ники всё чаще и чаще блестели от едва видневшихся слез. Она молча стояла в коридоре на переменах, складывала руки на груди, даже головы не поворачивала ни на что, словно замкнутая в четырех прозрачных стенах, не пропускающих ни звука. Мягкие, светлые, слегка секущиеся, её волосы брошены на плечи и не убраны назад, как то обычно бывало. Ей было без разницы как выглядеть, как двигаться, как жить, если не было никакой возможности увидеть его. Со мной она перекидывалась короткими фразами, долго смотрела, словно внимательно слушала, но на самом деле пропускала слова. Ничего не интересовало, ничто не занимало, ничто не заботило. Даже на прогулки она отказывалась выходить: мы сидели у неё дома и занимались каждая своим делом. Чаще всего она тыкала по кнопкам ноутбука и, редко моргая, глядела в экран. На ресницы скатывались слезинки, которые она смахивала украдкой, чтобы не тревожить моё внимание. Я следила за ней, несмотря на то что читала что-то или писала домашнюю работу. Я следила за её прерывистым движением груди, словно истерическими вдохами, сдерживаемыми каждый раз. Угнетенное состояние ухудшалось. Она не двигалась, если это не имело никакой великой цели. Даже ужин, на который её звали четырежды, не был такой веской причиной. Мать Ники лояльно относилась к её поведению и спускала всё на самотек. Ей казалось, что это всего лишь очередная выходка её дочери-подростка. Возможно, так думает каждая мать, но меня удивляло, с каким равнодушием она смотрела на безжизненные глаза и руки девочки, что когда-то была под твоим сердцем. Женщина лишь коротко обнимала её, на секунду ободряя, и спокойно отправляла от себя. Может быть, я чего-то не понимала в их отношениях, но мне думалось, что им стоило поговорить.

Однажды Ника пришла в более радостном расположении духа. Спустя три недели ей наконец удалось совладать со своим упадническим состоянием. На перемене она схватила меня за плечо и, как обычно, потащила меня в коридор. Мы знали, что на сегодня девятиклассники уже ушли, а Вова не оставался на дополнительные занятия, потому никто не мог помешать её планам. В демонических глазах, где купалась замечательная идея, брызгали искры счастья. Расплывающимся в улыбке ртом она объявила мне, что хочет устроить захват. В то время, когда наши странные детские приключения имели место быть, учительская являлась священным местом преподавателей. Они собирались там, чтобы попить чаю, рассказать друг другу забавные истории, произошедшие на уроке и вообще в жизни, чтобы взять классный журнал в толстом переплете. Тот самый журнал и был целью Ники, страстно держащей меня за руку. Она поспешно возмущенно спрашивала себя, почему же ей не пришла эта идея раньше, и хлопала себя по лбу.

Мы, словно двое преступников в ночи, медленно двигались по коридору. Звонок давно прозвенел, наш учитель задерживался, как всегда. Нами было решено: сейчас или никогда. Подойдя ближе к учительской, мы захлебнулись в стуках собственных сердец. Я смотрела на неё, она – на меня.

– Ну?

– Иди, – толкала она локтем.

– Иди ты – тебе же надо.

– Это нечестно! – прошипела Ника. Она переминалась с ноги на ногу. Её волнение было вполне понятно: зайти в учительскую и взять чужой журнал было практически преступлением века. Взять и прочитать его – преступлением, за которое казнили расстрелом через повешанье.

Мы еще нескоторое время оглядывались вокруг, словно воры, не имеющие никакого плана. Это было правдой: плана мы не разрабатывали. Всё, что требовалось, – это взять и прочитать.

– Я зайду, – выдохнула я. Сколько мы можем тут толкаться прямо на виду? Пусть всё закончится быстро и пусть даже с болью.

Она удивленно и с некоторым восхищением посмотрела на меня. Кивнула в знак одобрения.

Я коснулась металлической ручки. Постучала тихо, как умею только я. Робко, будто умерла. Никто не ответил. Я потянула на себя. Пустой куб со стенами, завешенными бумагами.

– Пойдем.

Мы втолкнулись внутрь, чтобы не создавать ужасных скрипов. Дверь старая – кто знает, когда она захочет подать голос. Справа стоял маленький шкафчик с подписанными полочками. Напротив параллели девятых классов стояло три журнала. Мы судорожно перевели дыхание. Ника потянула руку к красному, первому, и поставила его на место. Синий, следующий за ним, оказался именно тем, что нам нужен.

Она раскрыла книгу на случайной странице.

– Собираешься читать прямо здесь?

– Нет, – она боязно перелистала журнал и закрыла его.

В коридоре послышались звонкие шаги. Тонкие каблуки будто вдалбливали пятки в землю. Ника втолкнула классную книгу на место и потянула меня наружу. Учитель начальных классов пронеслась мимо, даже не заметив наши бледные лица. Возвращаться мы не рисковали. Перебирая ногами, мы направились в кабинет. Сели на соседние стулья, всё ещё обуреваемые страхом и легким возбуждением. Мы перебрасывались взглядами и всё шире улыбались. Правда поговорить нам не удалось: учитель тут же вернулась и загрузила нас работой. Ника лишь подала мне записку: «После урокой сходим ещё раз». Я кивнула.

Время тянется медленно, когда ты жаждешь, чтобы оно быстро перебросило стрелки в нужное положение. Уже около двух часов мы вышли из кабинета русского языка, закидывая портфели на плечи. Ученики толпами сходили с лестниц, потоками смывали друг друга. Мы сели на лавочку на втором этаже, чтобы быть ближе к учительской. Смотрели по сторонам, следили за ходящей туда-сюда дверью. Прозвенел звонок на очередной урок, мы продолжали делать вид, будто чем-то безумно заняты. Преподаватели нехотя покидали кабинет, еще некоторое время толкуя о поведении учеников и жалуясь на них. Они фамильярно назвали друг друга по имени, что казалось нам смешным. Двое из них заметили нас и высказались по поводу нашего хорошего воспитания. Как девчонки-шалунишки, мы хихикали им вслед.

Аккуратно ступая по линолеуму, мы снова пробрались в учительскую. Журналы девятых классов, казалось, стояли не тронутыми. Мы схватили синий и пулей вылетели оттуда. Наши молодые ноги несли нас прямиком в женский туалет, куда точно не мог пробраться Вова, которого уже как три часа не было в школе. Но это было не важно. Нам требовалось место для уединения, а туалет – идеальное место для совершения мелкого школьного преступления.

Сбросив портфели, мы раскрыли журнал на подоконнике. Тонкие листы, испещренные энками и оценками, переворачивались с особой осторожностью, словно это было неподдельное сокровище. Она тыкала пальцем в его имя и вела, вела, вела до конца, чтобы уловить каждую оценку. Её щеки краснели, когда он получал хорошие отметки, и бледнели или даже синели, как только на глаза попадались не столь прекрасные оценки.

Она подянла голову и, хихикнув, спросила:

– Как звучит: Вероника Симонова?

– Неплохо, – одобрила я.

Её лицо засветилось радостью. Будто в этот момент её паспорт сменил фамилию на первой странице, а в таблице, куда вносятся имена детей, были заполнены все строки. Она вернулась к журналу, но спустя некоторое время снова обратилась ко мне:

– Как думаешь, у нас могло бы получиться?

– Почему и нет? У моей мамы есть подруга, её зовут Вероника, у неё муж – Владимир, – ляпнула я, не думая.

– Здорово, – светясь от бурного счастья, она убрала волосы назад.

Она еще водила, водила любовно по записям с его именем. Иногда её губы раздвигались в беззвучном повторении четырех звуков. Раз за разом это звучало слаще и мягче. Это не могло быть просто так: она вкладывала уйму значения, понятного только ей, селила туда свои чувства, ощущаемые только ею. Я не могла понять этого тогда, с высоты своего малого возраста, и даже сейчас я не совсем могу постигнуть это тонкое чувство. Она так по-взрослому, по-настоящему любила его и всё, что было связано с ним.

А потом мы открыли последние страницы журнала. Там находилась довольно личная информация, разглашать которую было никому нельзя. Наверное, поэтому ученикам не доверяли журналы. Там были выписаны имена родителей и адреса проживания. У неё сперло в зобу, как писал классик. Достав ручку и вырвав из какой-то тетради листок, она переписала каждую букву и бережно положила дорогую теперь бумагу. Ника еще раз перелистала страницы и, грустно глядя на переплет, погладила обложку. Мы без приключений вернулись в учительскую, поставили журнал и вышли.

Она была рада, что сегодня всё удачно сложилось. Она была счастлива иметь частичку информации о дорогом человеке.

С той же радостью она приходила еще некоторое время. По карте мы вычислили тот дом, что был записан, как дом, в котором проживал Вова. Вот странно: там не была указана квартира. Но когда мелочи останавливали упертых девчонок?

Уроки на неделе закончены, домашняя работа завершена – можно сходить развеяться. Мы встретились около школы, место, удобное нам обеим. Немного прогулялись по стадиону, попинали камни, поболтали о чем-то девчачьем. Она предложила сходить до того дома. Внезапное предложение заинтересовало меня, хотя и так понимала, что она рано или поздно сорвалась бы туда, со мной или без меня. Мы ушли со стандиона и, петляя в нижних дворах, всё ближе подбирались к дому с нужной нам цифрой.

Маленький, пятиэтажный, с грязными подъездами, выломанными кое-где кирпичами, с разукрашенными уличной живописью стенами, дом стоял в довольно неприметном дворе. Мы потолкались некоторое время, глазея вокруг. Люди, в основном, взрослые с большими сумками и озабочеными лицами, шли мимо нас, не замечая ничего вокруг. Они двигались по дороге с разных сторон, и мало кто из них сворачивал к подъездным дверям. На красных дверях стояли электронные замки, через которые мы не могли бы пройти, не имея ключей. Вот мы и стояли, как глупые девчонки, ведущиеся на любую информацию, вписанную в журнал. Возможно, там была устаревшая запись, которая кочевала из одного журнала в другой. Учителя даже не думали проверять информацию, а мы так неловко попались на эту удочку. Если бы не кинули жребий, мы бы потом кусали себе локти и перекладывали вину друг на друга. А так никому не обидно и не больно.

Ника с некоторой искоркой озорства спросила:

– А давай крикнем?

– И что? А если он тут не живет?

– Ну, ничего. Мы же просто позвали неизвестного Вову. А выглянет он или нет – другой вопрос.

Я не могла противиться Нике и её светлым глазам. Она улыбнулась. Нам пришлось отойти немного назад от дома, чтобы можно было охватить взглядом больше балконов, чем три. Мы переглядывались, словно подталкивая друг друга на очередное деяние. Лукавые смешки и задиристые толчки выдавали наш маленький страх. Что подумают люди? А что, если он всё же живет тут? А что, если он сейчас услышит наш крик и выглянет? А что нам делать потом, когда он заметит наши лица? Мы не пытались ответить себе на эти вопросы. Мы смотрели на окна, вбирая всё больше и больше воздуха.

– ВОВА!!!

По улице разлетелось любимое ею имя. Его эхо задавливалось тишиной. На мнгновение всё замерло, даже ветки перестали качаться от ветра. Мы затаили дыхание, ожидая малейшей реакции в доме. Путей отсупления не было. Окна ответили тишиной: никто не показался. Люди, которых мы не хотели увидеть, тоже не выглядывали. Разочарованно двинулись мы вокруг дома.

Наши поиски не дали никаких результатов. Бумажка с адресом лежала в портфеле Ники до самого выпуска.

Глава 6

Мы тогда были первым классом, на котором ставили эксперименты. До этого при переходе из одного среднего класса в другой сдавать геометрию не нужно было. Поведение наших мальчиков, с разгорающимися гормонами, вечно всклокоченными прическами и громкими голосами, оставляло желать лучшего. Они довольно часто срывали уроки, кричали друг на друга и на учителей, посреди урока могли встать и сделать что-то нехорошее. Чаще всего они дрались в конце класса, не объясняя никому причину. В связи с этим поведением было принято решение ввести такой устно-письменный экзамен, который бы хоть немного дисциплинировал учеников.

Я готовилась к экзамену долгое время, сразу засела за тетради и учебники, как только родителям объявили данное решение. Я вела блокнот с теоремами, учила их, когда выдавалась свободная минута, коих не было в школе. Потому что мы постоянно следили за Вовой. Ника вроде тоже готовилась, но за полторы недели до экзамена она с ужасом смотрела на меня и хватала мои руки своими холодными. Она переписала все задачи, которые я разобрала, все теоремы, которые я расписала, все формулы, что я аккуратно вывела на листочках. Она вечерами читала и долбила нудные строчки. А потом приходила на утро в школу с темными кругами под глазами и умоляла как-то помочь ей. Всю её голову занимал только он: она не могла не думать о нем, не могла не представлять, где он сейчас и что делает. Временами она радовала меня своими результатами, но потом снова расстраивала. Наверное, ей было очень тяжело.

Экзамен проводился в лучших традициях школы: злобный учитель математики следил за твоими записями и доказательствами, а классный руководитель смотрел за каждым твоим движением. Они даже пытались кому-то помогать, кто совсем не подавал никаких надежд. Мне же не пришлось даже защищаться у доски: мою безупречную работу приняли в письменном виде и отпустили, мысленно молясь на меня.

В коридоре, сидя на подоконниках и узких лавочках, галдели одноклассники. Они судорожно листали страницы тетрадей, что были заведены специально для подготовки к экзамену, теребили корешки учебников, хранящих серо-синие доказательства теорем. Кто-то слонялся вдоль коридора, задрав голову к потолку, и в диком ступоре пытался повторять слово в слово свои записи. Кто-то нервно улыбался на случайно вставленную шутку и снова утыкался в испещренные синими чернилами листы. Ника стояла спиной к окну, пусто глядя перед собой.

– Что?

– Пять, – облегченно выдохнула я.

Её руки затряслись. Она с просьбой спасти взглянула на меня и в очередной раз сжала мои пальцы.

– Не бойся, всё не настолько ужасно. Они просто проверяют твоё знание. Может, тебе тоже повезет, и у тебя примут письменно.

– Что? У тебя не спросили доказательства?

– Нет, им было не до меня. Я там не самое слабое звено.

– Однако тебе всё же сказали «прощайте», – пошутила она, улыбнувшись.

– Не бойся.

Она кивнула, опуская голову.

– Я скажу Вове, как отлично ты всё сдала.

Её голова повернулась так резко, что я даже испугалась. Из бледного горла вырвался жалобный стон умирающего кита.

– Я пошутила.

– Плохая шутка, знаешь, – шепнула Ника, вздыхая.

Вот уже три дня она не знала, где 9-а, где Вова или хотя бы Егор. Наверное, у неё вся голова была забита этими мыслями, а не какими-то глупыми теоремами и их доказательствами. Её плечи поднимались высоко от глубоких и печальных вздохов. В тот момент мне хотелось, чтобы эти взрослые люди, сидящие в кабинете за деревянной дверью, перестали её мучить своими ненужными экзаменами. Хотелось, чтобы как только она вошла, ей поставили нормальную оценку, пусть даже «четверку», и тут же отпустили. Или броситься куда-нибудь, хоть в другой город, чтобы достать этого паренька, вскружившего ей голову.

Но я ничем не могла ей помочь. Когда выкрикнули её имя, она сжала мою руку, впившись ногтями в кожу, и двинулась вперед. Длинные, светлые, мягкие, слегка переливающиеся волосы дрогнули, будто последний лист осеннего дерева. Они скрылись за хлопком двери. Мне оставалось только ждать и надеяться на успех Ники.

Спустя двадцать минут она выбралась оттуда. Пугливые огоньки в глазах исчезли, появились маленькие блики радости. Она вприпрыжку достигла меня и сообщила:

– Пять!

Её маленькая победа. Она – маленькая победа.

На секунду мне даже стало завидно тому парню, что совершенно её не знал, но каким-то чудом стал её возлюбленным. Она красива, мягка, как молодая женщина, едва понимающая свою природу, легка, словно фея, кудесница, при этом естественна, гармонична с собой. И это было в ней всегда, не только когда она сдавала экзамены, но и когда просто жила. Особенно когда её серебристые глаза смотрели в камеру моего дряхленького телефона. Подростковый взгляд, к сожалению, не способен видеть всё, он схватывает всё таким, какое оно видится ему, но не таким, каким оно есть на самом деле. Я не видела её такой, какой описываю сейчас, но это всё правда, так и было. Так и осталось.

Вероника – совершенство, и самое прекрасное в этом было то, что она знала эту простую мысль. Скульптура великого Донателло могла бы соперничать с её мраморной прелестью, женщин гениального Микелянджело затмевала бы её кротость вида и нежная молодость. Она была настоящим искусством, и всё, что она делала или к чему имела отношение становилось достоянием художества. Даже в черных гимнастических купальниках, в которых мы вместе занимались на протяжении четырех лет, она выглядела пусть еще не готовой явить свою полную красоту, но богиней. Неширокие плечи, точные для приятно округлых бедер, были немного позади её, будто они скрывали белоснежные крылья ангела. Ослепительная красота равных жемчужных зубов потрясала меня, особенно в моменты величайшего триумфа Ники. Она не стеснялась себя, своей чрезвычайной красоты, расточительного отношения к ней. При любом удобном случае она являла всю себя и несла, словно меч – победитель.

Я не могла насладиться обществом этого человека. Я дорожила каждой минутой нашего общения, наших проделок. Ловя носом, ртом, ушами все её слова, я никогда не думала, что потом наши пути разойдутся. Я любила её и не подозревала, что любовь иногда возвращается ненавистью.

Глава 7

Звонок последнего урока в этом году прозвенел, отпуская бесшабашных учеников на долгожданные каникулы. Конечно, только маленьких. Старшие классы со страхом ждали экзаменов, где предстояло написать пару строчек, обвести в кружок букву и получить за это какие-то цифры. Мы еще были маленькими, несмотря на то что пережили целый экзамен по геометрии, не шедший в сравнение с государственными экзаменами. Небольшая, неофициальная, даже смехотворная проверка наших знаний. Ведь в результате всем поставили оценки, даже тем, кто постоянно дрался в конце класса.

В воздухе уже чувствовалось лето. Теплый, приятный, легкий ветер обдувал радостные щеки и приносил приятные запахи цветов со школьных клумб. Уже поднявшаяся, выросшая трава была ровно подстрижена специально ко дню Последнего звонка, а оставшиеся зеленые ошметки аккуратно убраны на задний двор, куда не заглядывал глаз ни одного человека извне.

Последний звонок был для нас завершающим год мероприятием, для старшеклассников – открывающим широкие двери мучившей столько лет школы. В том году на линейку почему-то не допускались невыпускные классы. Возможно, бюджет не позволял развернуться на полную катушку и позволить всем закрыть очередной учебный год. Во внутреннем дворе школы, который был отлично виден из окон коридоров, выстроили первоклашек, четвероклассников, девятиклассников и одиннадцатиклассников. Все в разноцветных лентах, словно свидетели на огромной свадьбе вселенского масштаба. Каждый держал в руке шарик цвета ленты и долго смотрел в небо, когда чья-то неловкая рука выпускала легкое прыткое создание. Малыши кричали, если такое случалось в их рядах, взрослые же молча улыбались и с внутренним тихим сожалением провожали освободившееся пятно.

Ника, опираясь о подоконник, стояла на коленях на лавочке. Мы смотрели за линейкой водном из коридоров. Все окна были распахнуты, облеплены людьми, людьми, людьми. Они смотрели на тех, кто сегодня подводил черту под одним из своих жизненных этапов. Они смотрели и махали им руками в надежде, что те заметят их и также радостно ответят. Они находили их в толпе объективами камер и пять минут снимали светящиеся, возбужденные лица. Иногда руки дрожали, и камера не могла уловить то, что хотел запечатлеть родитель.

Откидывая волосы назад, она выискивала любимое лицо. Он стоял в гуще одноклассников, широко улыбался и активно кивал. Светло-коричневые глаза жмурились от солнца, под прямыми лучами которого он находился. Изредка его тонкая рука отбрасывала челку в бок, изредка это проделывал он сам нетерпеливым движением головы. Белая выглаженная рубашка, небрежно торчащая из-под черных брюк, держащихся на узких бедрах черных поясом, подчеркивала упавшие плечи и покатую спину. Он то заворачивал рукава, то разворачивал их. Его тонкие, женственные руки то показывались, радуя на секунду Нику, то прятались, слегка расстраивая её. Ноги, обутые в аккуратные, но изрядно поношенные кроссовки, широко расставлены, словно у серьезного строгого офицера. Стрелки, выпирающие вперед, сминались там, где темная ткань встречалась с обувью, образуя несколько рядов складок. Ника достала из кармана телефон и, прищурившись, сфотографировала толпу, в которой он находился. Внимательным глазом она присматривалась, выискивала его, цокала и снова принималась фотографировать.

Я наблюдала за ней, за милой ямочкой, образующейся на щеке, за яркими переливами на прядях волос, за взмахами длинных черных ресниц, слегка дрожащих, за нетерпеливыми постукиваниями ровно подстриженных ногтей. Нежная, прелестная в этот счастливый для неё момент, она была настоящим солнцем для меня. И хотелось, чтобы ничто не нарушало эту короткую идиллию, чтобы никакая преграда не стояла между ней и мной. Находясь рядом, я понимала, что она сейчас существует только для него, что она продолжает его жизнь, судьбу, существо, душу, как хотите. Даже выбросив руку вперед, когда ей показалось, что он посмотрел на неё, она была красива в своей невинности и детской радости. Я, осторожно коснувшись трепетного плеча, спросила:

– Ты любишь его?

Огромные серые глаза, извергающие мириады фейерверков, отвлеклись на меня. На секунду её внимание было обращено ко мне. Она спустилась с лавочки и, подозревающие наклонив голову, нахмурилась. Я молчала и следила за ней. Ника потупила взгляд.

За окном торжествующе кричали. Сотни разноцветных шариков взмыли вверх под громкие улюлюканья и свисты. Где-то заплакал ребенок, отпустивший уже полюбившийся шарик. Общий гомон тонул в музыке, что включают на каждую линейку. Округлые воздушные объемы плыли. Они сталкивались друг с другом и разлетались как можно дальше, оставляя после себя ярко-синие проталины неба. Нетерпеливо стремясь вверх, шарики махали серой земле тонкими ленточками.

Она подняла глаза, бросив короткий взгляд на Вову. Непонимающие прозрачные кристаллики обратились ко мне. Заморозившись на моем взгляде, они искали ответа на такой простой вопрос, требующий лишь одного слова. Грудь, завешенная новой футболкой, судорожно поднялась и опустилась. Ника закусила губу у края, продолжая держать на мне взгляд.

Наконец с выдохом она произнесла:

– Да.

Я улыбнулась.

– Чего ты стоишь? Беги же к нему сейчас же!

Мои слова били нас по ушам. Ника схватила меня за руку, как это всегда бывало, так чувственно, так благодарственно, так отчаянно. Её легкие ноги в белых туфлях помчались вдоль коридора. Светлые прекрасные волосы исчезли за лестницей. Я продолжала стоять на том же месте. Откуда-то пришли люди, пожелавшие помахать своим близким. Они открывали рты и выкрикивали какие-то имена, но я их не слышала. Женщина держала в руках фотографию маленькой девочки и прижимала её к себе, она зачем-то указывала на неё и махала, махала, махала. Мужчина, чтобы никто не увидел, смахивал слезы и пытался настроить объектив. Я будто приклеилась к одному месту, тому самому, где я только что сказала ей бежать навстречу своей любви, сказала не терять ни минуты и схватить его так же, как меня.

Ученики, провожаемые звуками популярной музыки, делали круг почета, поднимая ладони к небу, и выходили в двери, через которые и спускались во двор. Учителя хлопали в ладоши, делая некоторые ремарки друг другу. Завуч собирала все документы, бумаги, папки, лежащие на крохотном столе около микрофонов. Она всё ещё отдавала какие-то распоряжения и постоянно вскидывала руку в своем неизменном виде повелевающей императрицы. Черно-белые дети таяли на сером асфальте двора, родители спешили спуститься вниз, чтобы скорее поздравить малюток, чтобы скорее обнять их и пожелать всего хорошего. Зрители, что толпились за массами учеников, постепенно уходили, находя своих детей. Гул голосов раздавался всё яснее в коридорах: люди расходились по классам, по домам.

Глаза закрылись сами собой. Защипало, словно после многолетней пытки, при которой не было возможности моргнуть. Маленькие слезы попытались выбиться из-под век, но что-то им не дало сделать это. Я пошла. Я пошла между хихикающими людьми, между держащими цветы учителями, между улыбающимися мамочками, между расставляющими руки отцами, между шепелявящими бабушками, между вспышками фотокамер, между шуршаний одежд, упаковок, голосов. Возможно, я не понимала, что творилось со мной, но одно я знала точно: только что я собственными словами лишила себя подруги.

Около черной решетки раздевалки, около коричневых стендов, около идущих людей стояли три улыбающихся человека.

Глава 8

Мы часто думаем, что, сделав что-то, не будем наказаны. Или не всё сойдет нам с рук, но последствия обойдут нас стороной, желательно лучшей. Так не бывает. Наши действия рождают разнообразные последствия, и мы должны быть готовы нести ответственность за всё, что делаем, говорим, думаем. Мне тоже казалось, что мои слова были всего лишь наивными словами маленькой девочки, которая лишь слегка подбодрила подругу. А получилось то, что получилось. Моя ответственность пришла в тот момент, когда её лёгкие розоватые губы раскрылись и она произнесла одно короткое, но настолько сильное слово. Никто не предполагает, что случится потом, все думают только про настоящий момент, только про своё состояние.

Она была счастлива. И, знаете, меня это радовало, несказанно радовало. Несмотря на то что я предала саму себя, несмотря на то что я своими силами отодвинула своё счастье, о котором даже не подозревала, я была счастлива вместе с ней. Её губы теперь часто растягивались в лучезарной улыбке, являя на свет милые ямочки. Много ли нужно тому, кто лишился всего?

Ника отдалялась постепенно. Сначала я ничего не замечала, наше общение внешне никак не отличалось: мы гуляли, весело болтали, проводили вечера у неё дома, слушали музыку и подпевали любимым певцам, просматривая забавные видео или фильмы, что заставляли нас плакать. Мы были всё теми же подругами. Лишь несколько позже я поняла, что она сторонится меня, старается как можно меньше внимания обращать на меня, как можно меньше времени тратить на наше совместное времяпрепровождение. А потом общение сократилось лишь до школьных тем, лишь до кратких взглядов во время уроков.

Всё случилось само собой. Она прислала СМС-ку на мой маленький старенький телефон. Конечно, я не поверила тем словам, что были написаны на синем экране, конечно, я хотела обсудить всё лично, узнать причину, конструктивно построить нашу беседу, насколько это было возможно для пятнадцатилетних. Но ничего из этого я не сделала. Я закрылась. Стерев глупое сообщение на всей планете, я захлопнула все двери, которые вели Нику ко мне.

Наблюдать за тем, кто в течение стольких лет, стольких трудных, иногда опасных, иногда радостных дней и моментов был рядом, всегда плечом к твоему плечу, весьма тяжело. Это не горечь накапливается в глотке, это не злость собирается по краям глаз, и это не ненависть сотрясает руки. Это бессилие. Глупое бессилие, сковывающее в тебе абсолютно всё, что было до этого. Остается лишь два пути: разворошить крохотный мирок, в котором ты столько беззаботного времени провел, перевернуть его с ног на голову, или уничтожить его, как те несколько строчек, присланных внезапно, по плану. Уставившись на человека, в его быстро мелькающие глаза, ты больше не вспоминаешь те прекрасные или ужасные времена. Ты лишь крутишь в голове один вопрос, постепенно разъедающий тебя: «Почему?» И ты никогда не найдешь на него ответа, потому что даже этот близкий человек не произнесет его тебе.

Чего бы Вы желали, мисс? Перекроить Ваши воспоминания или залить их острым соусом? Вы не поверите, сегодня и только сегодня у нас в меню есть замечательное блюдо, которое Вам обязательно понравится! Закажите два слова-бомбы замедленного действия, и Вы получите в подарок миллион таких же слов!

Однако на самом деле всё было не так уж ужасно. Просто я медленно превращалась в человека, которого никто не видит, никто не запоминает. Я становилась невидимкой. А она расцветала.

От одного неосторожно брошенного слова.

Поскольку эта история не обо мне, то я ни слова больше не расскажу о себе. Да и не за чем: я перестала быть её частью. Отрезав себя ото всего, я не следила за бурными волнами их отношений, за сложнейшими переплетениями судеб и слез.

Мы встретились с ней случайно. Как часто пишут в книгах или показывают в кино, мы столкнулись в метро огромного города. В час пик, когда множество человек стремится и выйти, и войти, когда у каждого есть свои неотложные дела, когда все прячут лицо за любыми стенами. Створки двери распахнулись перед моим носом, и я увидела светлые, но уже короткие волосы, прямой и немного усталый взгляд серых глаз и опущенные к низу уголки губ. Она растерянно хлопала глазами, когда пассажиры пытались протиснуться внутрь, наверное, вспоминая, кто я такая есть. Но я опустила взгляд, как делала это в школе, когда мы внезапно, по воле судьбы, сталкивались. Я поспешила уйти, отвернув голову в другую сторону. Мне не хотелось видеть в её взрослых глазах наше детство, мне не хотелось будоражить воспоминания обо всём, что случалось с нами, что происходило потом. Мне не хотелось, чтобы моё сердце снова и снова обливалось больной кровью, по кусочкам уничтожая меня. Чем быстрее отрезать воспаленный участок, тем выше вероятность сохранить оставшуюся часть здоровой.

– Маш? – окликнула она меня, когда двери захлопнулись.

Звонкость голоса, казалось, исчезла вовсе. В нем появилась толика хрипотцы и зверской усталости. Всеми частями себя, всей душой я не желала оборачиваться, не желала видеть её удивленных глаз, в которых потухло всё, что я раньше любила, чем восхищалась, что делало сильной и меня. Мне пришлось сделать титаническое усилие над собой.

– Привет, – выдавила я одно слово.

– Привет, Маша, – облегченно проговорила она, подходя. – Я так давно тебя не видела.

– Сколько лет, сколько зим? – неловко засмеялась я.

Мне было неудобно. Я чувствовала себя запертой в четырех стенах, белых, шершавых, сужающихся от каждого вздоха. Она ненадолго опустила глаза, ровно подведенные черным карандашом, и, убрав локон за ухо, сказала:

– Я так давно хотела связаться с тобой. Ты знаешь… – она помялась, закусывая губу. – Господи… Я столько лет готовила эту речь и даже была твердо была уверена, что сразу скажу тебе всё, что накопилось во мне.

Она стеснительно засмеялась, обнажив белые зубы.

– Не надо, Ник, ладно? Время было, и оно прошло.

Она глубоко задышала, услышав то, как я назвала её. Словно в старые добрые времена. Сжав губы, она вздохнула.

Мы давно перестали быть девчонками. С того момента прошло уже более двадцати лет, и это было странно, что Вероника до сих пор не выбросила из головы те детские забавы и обиды. Мне казалось, что она сразу кинется в мои объятия с радостными криками, поведет меня в ближайшую забегаловку и начнет, начнет рассказывать о своей жизни, о своих детях, о себе. Но передо мной стояла робкая, испуганная женщина, увидевшая судью своего прошлого. Я покачала головой.

– Никто не знал, ладно? Никто не мог знать.

– Мы были такими дураками. Я была такой дурой, – выпуская два ручейка слез, выпалила она.

– Да, были, все мы были хороши. Ну, а теперь-то что? Столько воды утекло. Давай просто забудем всё это, ладно? – уговаривала я её, повторяла глупейшие фразы, чтобы донести ей мысль, не понятную даже мне самой.

Она кивала, прикладывая к щекам трясущиеся пальцы.

– Я столько должна рассказать тебе. Столько должна показать тебе, – всхлипывала она.

– Ника… Всё хорошо, успокойся.

– Господи, я так рада тебя видеть, – улыбнулась она облегченно, снова выпуская ручейки. Я почувствовала, как увлажнились мои глаза. Похлопала ресницами, чтобы слезы пропали, желательно навсегда. – Я так рада видеть тебя снова, – твердила она, глядя на моё глупое лицо. –Я уже не думала, что когда-нибудь мне удастся встретиться с тобой. Я не надеялась, правда.

Мимо проносились вагоны метро, обдувая нас теплым быстрым воздухом. Мы стояли посреди перрона, как две неприкаянные души. Я знала, что она хочет высказаться, выпалить всё, что накопилось за столько лет, взвалить это на мои плечи, наконец разделив груз пополам, как это обычно бывало, но она не могла сделать это прямо сейчас, когда надо бежать на работу, когда надо провожать детей в садик, когда надо встречать мужа с ночной смены. Не сейчас. Желательно вообще никогда.

И я не могла ей сказать, как сильно я счастлива встретить и как сильно я несчастна видеть её. Придавая себе как можно более равнодушный вид, я смотрела за её рваными движениями. Она искала платок, потом искала зеркало, потом она глубоко и прерывисто вздохнула, потом она оправилась и неуклюже улыбнулась.

– Прости, пожалуйста, что я веду себя как размазня.

За эту фразу я была готова оторвать ей голову и бросить её на клумбу, где часто паркуются водители-новички. Вместо своего кардинального движения я примирительно кивнула.

– Как твои дела? Как семья? Как работа? – задавала она дежурные вопросы, не подразумевая, что на них я могла просто ответить отрицательно. Невзирая на то, что я переехала в большой город, что годы мои натикали приличные, до сих пор я жила одна, временно выполняя то одну, то другую работу.

– Знаешь, давай встретимся как-нибудь и поболтаем, – подмигнула я, уходя от ответов. Мне не хотелось распространяться про свою ужасную жизнь и слушать, как у Ники сошлись все карты, звезды, желания.

– Да, конечно. Когда ты можешь?

– В пятницу в 18:00 подойдет тебе?

– Да, прекрасное время. Где? – она расстегнула карман черной лакированной сумки и достала телефон, заметно вылезающий за её ладонь. Тонкие пальцы с ровным маникюром застучали по экрану.

– Откуда мне знать, где тебе удобно? – скривилась я.

– Мне? Ну, мне легко добраться в любой конец города.

– Надеюсь, ты не имеешь в виду, что у тебя есть вертолет, – пошутила я, подняв бровь. – Что ж… Тогда в кафе «Пышка» на Сталина.

– Прелестно, даже не придется вызывать водителя вертолета, – Ника улыбнулась, на щеках появились складки, неумолимо предвещающие старение.

Она записала и отложила телефон. В её тонкой, вечно прекрасно одетой фигуре угадывались черты человека, долгое время занимавшегося танцами. Загорелый полукруг икры легко задевал голень. Плечи смотрели точно назад, как обычно закрывая собой два белых крыла.

– До встречи, – выдохнула она и схватила меня за руку.

Глава 9

Наша встреча состоялась через два дня. Что творилось со мной на протяжении всего этого времени, я не знаю, но я пребывала в подавленном состоянии. Словно буря, на меня нахлынули воспоминания. Наверное, поэтому я вообще взялась писать всё это. Я не ждала её после того, как она ушла в 9 классе. Я не думала, что наши пути когда-нибудь скрестятся снова. Я не догадывалась, что она, как и я, лишь в тайне, лишь тихо внутри себя, наделась, что мы встретимся. Так случилось, что нам было предвещено пережить наше прошлое ещё раз.

Меня едва не уволили, когда менеджер увидел, что я шлепаю пальцами по экрану вместо того, чтобы разносить блюда посетителям. Он злобно подпер бока руками и кивнул на дверь в зал. Ничего не оставалось, кроме как послушно выполнять свою работу. По дороге домой я продолжила просматривать то, что начала утром. Я нашла старую личную страницу Ники в Интернете и внимательнейшим образом изучила её содержимое. Фотографии, огромное количество коих безмолвно хранилось там, каждый раз отбивались в моём сердце. Вот она на школьном празднике, в белой тонко вязаной кофте, в белых бриджах со стразами на боках, в аккуратных туфлях кремового цвета, которые ей особенно нравились, но она не могла их носить, потому что они оставляли мозоли на мизинцах. Вот она держит букет оранжевых и желтых цветов, предназначенный классному руководителю, она улыбается так счастливо, словно это ей подарили букет самых прекрасных цветов на планете. А вот она в окружении одноклассниц: Лена и Оля, сестренки-близняшки, Даша, наша круглая отличница, Рита-Маргарита с Анюткой, две красавицы. Словно ангел, оставленный на этой бренной земле, она стоит посреди таких же людей, как она, но Ника не такая, как все они. И еще две фотографии, сделанные моими руками, на которых она выглядит, как истинная модель, хотя она тогда даже не пыталась позировать. А здесь она ещё маленькая: ей около 10 лет, и она хвастается своим новоприобретенным платьем, серым с черными карманами. Уже тогда на фотографиях мелькает этот взгляд восхитительной женщины, роковой императрицы, желающей повесить всех и миловать каждого. Уже тогда она смотрела с той стороны со слегка приподнято головой. Наверное, такой должна быть каждая девушка: находящаяся в ладах с собой, понимающая и знающая себе цену.

Фотографии мелькали одна за другой, и чем дольше я смотрела на них, тем больнее становилось мне. Лишь в три часа ночи, когда ненавистный будильник чирикнул, я отложила телефон и легла на маленькую кровать. Я закрылась наглухо, ожидая ударов по голове, по спине, по ногам. Ничего не происходило, сколько бы я ни лежала так, сколько бы ни ждала грозного крика и глухих звуков ударов.

Отработав очередной день, я вышла на улицу к свежему вечернему воздуху. Огненные окна, выдающиеся в темно-синих домах, смотрели на меня со всех сторон, осуждающе затухали и снова зажигались. Усталыми ногами я пошагала к кафе, где мы условились встретиться. Мне было не страшно: внутри меня ничего не двигалось, не ёкало, не замирало. Я стояла около четырех ступеней, накрытых зеленым ковром, и бездумно глядела на улицу, где люди шли и шли не переставая. Их лица сливались в одно, тусклое, без отличительных признаков, без каких-либо черт, гладкое, только что отполированное. Они мчались, ничего не замечая и не желая замечать вокруг, они держались определенного порядка между собой: вот медленно прошёл мужчина, вот пробежал подросток, вот с сумками в руках проковыляла женщина. Погруженные в себя, свои будничные мысли, которые никому не дано услышать, они шли, шли. В гуще безликих людей, проносящихся мимо, возникло светлое, радостно-уставшее, некогда принадлежавшее моей верной подруге.

Она хлопнула дверью такси и, закинув черную сумку на плечо, подошла ближе, стуча каблуками.

– Привет, Маш, – выдохнула она, словно её заставили сюда прийти.

Я слегка улыбнулась и кивнула. Мне не хотелось раскрывать рта.

– Надеюсь, ты не слишком долго ждешь, – Ника посмотрела на дверь кафе и помялась.

Я ничего не спросила. Она сама предоставила мне выбор.

Равнодушно отвернувшись, я прошла по ступеням и дернула за ручку. Внутри было тепло и уютно. Играла приятная музыка, вроде джазовой. Поздоровавшись с девушкой за стойкой, которая упорно тыкала на кнопки калькулятора, я двинулась между столами в самый конец кафе. Светлые скатерти с фигурными рисунками лежали на круглых деревянных столах, в противоположность им на поверхностях торчали черные салфетки, слегка трясущиеся от разговоров. Я остановилась около крайнего стола, сидя за которым можно было наблюдать движение на улице. Сбросила свою куртку, повесила её на крючок и села у стены. Вероника, убрав прядь своих нежных волос за ухо, повесила сумку на стул, коричневое пальто набросила поверх моей куртки и присела напротив. Словно находясь на официальных переговорах международного масштаба, я сложила руки вместе, переплетая между собой пальцы, и старательно избегала встречи с прямым взглядом старой подруги.

– У тебя что-то случилось? – робко спросила она. – Какой-то беспокойный вид у тебя.

– Нет, всё в порядке, – ответила я, на секунду заглянув в эти два больших посеревших омута прошлого. – Просто я не знаю, что делаю тут с тобой.

– Как это? Мы же договорились…

– Я не о том, – резко оборвала я её. Лицо вытянулось, словно я острым шилом уколола бархатную кожу. – Это странно, что мы снова увиделись. Это странно, что мы снова вместе. Что-то мне подсказывает, что это неправильно.

– Почему? Мы же не делаем ничего преступного. Или ты думаешь, что всё вернется на круги своя?

Я удивилась. Наше столкновение в метро не было случайным, оно спланировано ради какой-нибудь определенной, важной цели. Для того, чтобы я изменилась, изменилось наше отношение друг к другу, изменились мы снова.

– Я всего лишь хочу извиниться перед тобой, – лукавая улыбка скользнула по красивому лицу. – Мне правда неудобно, что наше знакомство так резко, так глупо оборвалось. Понимаю: мы были девчонками, и никто из нас не задумывался о чувствах другого, – она кивнула, словно пыталась этим жестом набить цену словам. – Мы просто действовали, и всё. А думать начали, когда остановились и обернулись назад.

Ника сжала губы. Тонкая, без лишних выпуклостей, официантка подошла к нам и скучным лицом обратилась ко мне:

– Что хотите заказать?

– Принесите, пожалуйста, хорошее вино и самый лучший сыр, – выпалила Вероника на одном дыхании, будто была здесь уже миллионы раз и каждый визит просила одно и то же.

– Это всё? – официантка подняла бровь в знак деланного удивления.

– Да, пожалуй.

Закрыв маленький блокнотик, она удалилась.

– Маша, возможно, я не была идеальной подругой, возможно, мне никогда уже ею не стать. Потому я прошу у тебя не о возобновлении нашей дружбы, но о прощении. Всего лишь о прощении, – её голос дрожал. Она, казалось, пришла сюда, чтобы умолять меня за то, что случилось совершенно в другую эпоху, будто бы не со мной.

Её холодная рука схватила мои сжатые.

– Прости меня, пожалуйста. Прости меня, если сможешь, если твоя прекрасная душа так же прекрасна, как и раньше, – она жарко выговаривала каждое слово, почти не вдыхая воздух, выпаливала из себя, словно это были её последние слова. – Прости и никогда не вспоминай то, что было с нами. Прости, Маша, добрый мой человечек. Прости, что я была такая слепая, что я была такая глупая. Прости, что я не видела твоей боли и твоих страданий. Прости меня, прости. Пусть это случилось очень, очень поздно, но я должна была сказать тебе всё это. Я обязана была сделать это. Теперь, когда я знаю, что ждет меня впереди, я могу освободиться от всего, что свербит у меня в душе. Прости меня…

Прозрачные слёзы, тихие капли, бежали по её белому сказочно прекрасному лицу. Она хлопала длинными ресницами, на которых насели крошечные кристаллики, она отуплено двигала розовыми губами с чувством отпуская каждое слово. Я осторожно высвободила руку и, взяв черную салфетку, прикоснулась ею к щекам. Ника дернулась, удивившись. Мы столько лет жили порознь друг от друга, мы никогда не догадывались, что происходит с нами, мы ни за что не пытались узнать об этом, всего лишь набрав несколько цифр. Двадцать лет ушло на то, чтобы понять, что так стремительно пролетело над нашими головами, что так больно ударило нас в грудь. Ника взяла мою руку в свою и крепче прижала к щеке. Новые и новые слезы скатились ровным полукругом, шлепнувшись на стол.

– Прости меня… – шепнули её слабые губы.

– Замолчи уже, – ответила я ей так же тихо.

– Нет, сначала прости меня, – промчалась еле заметная улыбка, и голос слегка повеселел.

– Мне не за что обижаться на тебя. Мне не за что прощать тебя. Но, если ты так хочешь, – быстро вставила я, видя, что она готова спорить, – то я прощаю тебе всё, в чем бы ты ни была повинна.

– Спасибо.

Она благодарно закрыла глаза, выпустив еще пару слезинок, и тут же успокоилась. Взяв еще одну салфетку, я осторожно, чтобы не испортить её макияж, убрала следы слез отчаяния, усталости и счастья. Официантка принесла вино, два бокала и закуску в виде непонятного мяса и сыра, похожего на масло. Ника взялась за бутылку и налила нам прекрасного древнегреческого пойла.

– Знаешь, я не хочу пить, но почему-то традиция требует, чтобы встречи со старыми знакомыми проходили именно так. Поэтому всё, что я могу сказать в качестве тоста, так это: «За тебя».

Она выпила залпом и быстро заела сыром. Я отставила бокал.

– А что было бы, если бы мы не встретились?

– Ничего. Через год я всё равно умру, тогда всем уже было бы без разницы, – беззаботно сказала она, наливая себе ещё.

– Что случилось?

– У меня рак. Не волнуйся, это уже не излечимо.

– Ты так весело говоришь об этом, словно у тебя простуда, которая завтра пройдет.

Ника закусила губу и посмотрела прямо на меня.

– Я устала. Я слишком устала, чтобы думать об этом так трагично. Когда мне только сообщили эту «замечательную» новость, я думала, что наложу на себя руки. Ну, или сойду с ума. Однако ни того, ни другого не случилось, мне пришлось как-то жить дальше. И я пыталась, но мысли, что я скоро умру, что скоро буду гнить под землей, мешают даже дышать спокойно, – она вздохнула. – И я задумалась. Обо всем, что было в моей жизни, чего не было, что я упустила, что сделала плохого, что хорошего. Меня загрызла совесть, – Ника ухмыльнулась, разглядывая вино в своем бокале. – Я не хочу умирать, зная, что сделала тебе больно.

– Что? Но ведь ты же абсолютно ни в чем не виновата, – возмутилась я. – Я сама отпустила тебя, сама отказалась от нашей дружбы, от наших… от всего.

– «Отпустила»? Тогда мне странно видеть, что ты заходишь на мою старую страницу, смотришь фотографии, сохраняешь их, что ты искала те записи, которые мы делали вместе. Ты никогда не отпускала меня.

Её точные слова поразили меня.

– Откуда ты знаешь всё это?

– Это было не сложно. Ты случайно перепутала кнопки сохранения в альбом и сохранения на память телефона.

Как ужасно попасться на месте преступления. На мгновение я почувствовала себя заключенной в тюремной камере.

– Почему ты думаешь, что я искала наши записи?

– А разве нет?

– Нет. Ты же всё уничтожила, – холодно ответила я.

– А, верно.

– Значит, это ты искала тетрадки. И ты тоже не можешь отпустить меня.

Открытые, светлые, прекрасные глаза вперились в меня. Ника глубоко задышала и, качнув головой, выплеснула вино в себя.

– Я не думала, что ты можешь так жестоко кидаться правдой.

Мы сидели друг против друга и смотрели в лица, знакомые на протяжении многих лет, но потерянные надолго. Наши ноги прошагали столько дорог, когда мы были далеко, наши глаза видели очень разные вещи, наши кожи чувствовали совершенно разные ощущения, пока мы ничего не знали друг о друге. А теперь нас столкнула вместе неизвестная сила, названия которой никто не давал, и мы сидели за одним столом, такие разные, такие далекие, такие неродные.

– Я не кидаюсь.

– Знаешь, мне плевать. Я устала от всего, и теперь, когда я наконец получила свободу от своей муки, мне плевать совершенно на всё.

– Не говори так; пока ты жива, ты можешь действовать, творить, ездить в разные страны, разъезжать в дорогих машинах, ходить голышом в прекрасных замках…

– Могу, – шикнула она, – но хочу ли?

Я замерла. Вероника, как я поняла, была достаточно обеспечена всем. Она могла одеваться в одежду любой дороговизны, она могла заказывать вино и сыр наилучшего качества, ей ничего не стоила радость жизни. Но её тонкие линии около глаз говорили, что ей всё это не нужно.

– В тот день я второй раз за всю свою жизнь поехала в метро, – вдруг проговорила она, поворачивая в руках пустой бокал. – Я специально поругалась с водителем, чтобы наконец не видеть его обезьяньего лица. А оказалось, это всё перевернуло мою жизнь.

– В худшую сторону?

– Я пущу в тебя этот бокал. Сказала же, что ты подарила мне свободу. Теперь мне плевать на всё.

Она плавной рукой налила себе вина и тут же выпила его. Её щеки слегка розовели, губы сладостно причмокивали, пробуя жидкость на вкус, серые глаза сверкали дурманящим алкоголем. Она всё больше расслаблялась, всё больше становилась похожей на себя подростка. Несколько раз ей звонили на телефон, но она, озлобленно сдвинув брови, отключила звук и перестала обращать всякое внимание на горящий экран. Ника пила и пила не останавливаясь. Заказала вторую бутылку, лучше первой.

– Я ведь была дважды замужем. Да-а, а как же. Сначала это был Вова, – она запнулась, пусто глядя на скатерть, – потом это был какой-то банкир. Поэтому у меня есть всё, как ты смогла заметить. И дети у меня были. Михаил Владимирович и Мария Васильевна, – отстраненный взгляд на людей за соседними столиками и рука под расплывающейся щекой. – Миша живет теперь с бабушкой в нашем старом маленьком городке, а Маши уже как три года нет со мной. Поэтому я вольная птица: куда хочу, туда и качу. Хочу весь день лежать на диване и плевать в потолок – пожалуйста. Хочу весь день гонять сотрудников и кричать на их глупые головы – пожалуйста. Хочу целую неделю проведу за границей, хочу – весь месяц, хочу – весь год меня не будет здесь. Мне никто не указ, я сама по себе. А еще я знаю, что ты тоже сама по себе, – мутный, пьяный взгляд скользил по мне. – Почему ты не пьешь? Ты никогда не пьешь, верно? Особенно после того раза, когда мы с тобой натрескались из заначки моего отца, да? – она глухо смеялась, обнажая белые ровные зубы. – Черт с тобой.

Мы сидели, как герои романов Ремарка, пили, вернее, она пила, алкоголь и пытались, точнее, я пыталась, осмыслить своё пустое бытие. Однако у нас ничего не получалось, мы глупо перешептывались, вставляя невразумительные фразы, внезапно восклицали, вспоминая что-то забавное, но никогда не говорили о главном.

– Знаешь… Я не хотела приходить. Не хотела снова видеть то, что стало с нами, – призналась она. – Вот смотрю на тебя и вижу себя. Я – как ты. И это было всегда. Хотя мы уже давно-давно не знаем друг друга, мы всё равно похожи. Помнишь, откуда всё это?

– Помню, – тихо ответила я, подавая ей свой до сих пор полный бокал. – Я пришла самой последней на первое занятие в филиппке. Все места уже были заняты, и ты единственная, кто убрал портфель с соседнего места и разрешил сесть рядом.

– Верно. Черт возьми, верно! – она забавно цокнула, будто удивляясь совпадению наших воспоминаний. – Просто я хотела быть другом со всеми. Не только с тобой. А так получилось, что я стала дружить с тобой.

– Но потом перестала.

– Ш-ш-ш, отстань, – отмахнулась она, выпивая.

В голове всплывали образы тех старых фотографий, что я нашла на её странице. Их было больше двухсот, но ни на одной из них не было меня. Эта жуткая правда внезапно врезалась в мозг и накрепко осела там. Она удалила совершенно всё, что бы могло напомнить обо мне, о днях, что мы проводили вместе, о наших отношениях. Она хотела забыть это. Она хотела избавиться от всего, что связывало её со мной. Я посмотрела на неё, на прекрасное преследование прошлого, на великолепное создание, чудесным образом оказавшееся рядом со мной, и, не находя на её лице ответа, просто поднялась.

– Ты куда? – спросила она нетвердым голосом.

– Пойдем, я провожу тебя до такси.

– Как? Уже пора ехать? Можно, мы ещё немного посидим? – она умоляюще подняла на меня глаза. – Мне давно не было так хорошо.

– Извини, мне завтра рано вставать.

– Не ври мне: завтра суббота, и тебе никуда не надо, – Ника погрозила мне пальцем, словно я маленькое дитя.

– Какая разница? Я хочу домой.

– Что случилось? – она схватила меня за руку и потянула на себя. В этот момент я была рада, что столы круглые, а не квадратные, иначе я могла бы снести всё, что находилось на скатерти. – Тебе плохо, скучно или что?

– Извини, я думаю, мне лучше уйти.

– Подожди, расскажи, что случилось, и я отпущу тебя.

Она сильнее сжала пальцы и хитро улыбнулась.

– Ничего не случилось, – выдохнула я, оглядывая зал. Люди оборачивались на нас и перешептывались. – Ты так отчаянно хотела забыть меня, а теперь делаешь всё, чтобы снова привязать меня к себе.

Рука Вероники ослабла. Она поднялась, стоя на ногах на удивление твердо, и, убирая волосы, высоко подняла голову.

– Да, пытаюсь, и что? Может, я хочу снова почувствовать себя счастливой.

– Я не против, но не играй с моими чувствами.

Схватив куртку, я пошла к выходу. Она подозвала официантку, чтобы та принесла бумажку с цифрами, бросила в книжку купюры и пошла следом за мной. У меня было время, чтобы уйти, чтобы оставить её позади, но я стояла на ковре и ждала, когда она хлопнет дверью. Темное небо равнодушно смотрело на нас, маленьких, глупых, страдающих существ. Каждый из нас в эту минуту находился под нежным покровом ночи, мы были в безопасности. Отдыхающий ветер погладил мои щеки и унесся вдоль по улице. Мне ничего не стоило развернуть ноги и пойти домой, я ничего не теряла. Но две ступни словно приклеились к одному месту и не желали слушаться жалких команд мозга. Я вдохнула преддождевой воздух.

Ника положила руку на мое плечо и, улыбнувшись, сказала:

– Почему-то я так и думала, что ты никуда не денешься.

Глава 10

Она вызвала такси и долго стояла у раскрытой двери, глядя на меня. Её светящиеся алкоголем глаза звали за собой и просили хотя бы ещё разок окунуться в прошлое. Она явно хотела, чтобы я побежала за ней, как в старые добрые. Не удерживая её, я находилась рядом и безразлично смотрела на водителя, который давил в себе злость.

– Поедем со мной, – Ника взяла меня за руку.

Искусный прием. Беспроигрышный.

– Я не хочу, – упрямо повторяла я, стараясь не встречаться с ней взглядом.

– Почему? Мы же уже всё выяснили. Маш, я хочу кое-что показать тебе. Пожалуйста, давай поедем.

Уловки, обычные женские уловки. Конечно же, она хотела завести меня ещё в какое-нибудь кафе, чтобы выпить и поговорить о прошлом. В груди давило – я не хотела ничего вспоминать. Столько времени было потрачено на то, чтобы заставить себя забыть все мелочи и подробности наших забав. Столько сил приложено лишь для того, чтобы изгнать из головы ослепляющую улыбку и светлые, милые сердцу глаза. А ей хотелось добить меня в конец: поиздеваться над тем, что у меня ничего нет, посмеяться над тем, что она собирается растоптать всё, что у меня осталось.

Я замотала головой и отступила.

– Поедем, – упрашивала она, не желая отпускать мою руку.

Будто боясь, что мы видимся в последний раз, её белая кожа сжалась. А что, если и правда последний раз?

Оглянувшись, я коротко кивнула. Ника, скрывая кричащее внутри ликование, села на заднее сидение. Я последовала за ней. Водитель, успокоившись, выдохнул. Наверняка ему казалось, что две дамочки не могли что-то поделить между собой, вот-вот раздерут друг друга в клочья, а потом ему пришлось бы разнимать двух визжащих баб. Кто-нибудь из нас обязательно порвал бы его рубашку. Она могла бы стать предметом наших новых разговоров.

Колеса медленно закрутились, тихо шурша по мелким камешкам. Желтая машина двинулась по темным улицам города. Мы куда-то ехали: Ника сообщила адрес, когда садилась, потому я не могла слышать координаты пункта нашего прибытия. Мимо проплывали плоские люди, вывески ночных заведений, меняющие цвета светофоры, большие плакаты с номерами телефонов, однообразные, синие, темно-коричневые, дома. В окошках горел золотой свет, оповещающий об уставших хозяевах, их плачущих детях и линяющих животных. Длинные кривые вышки на плоских крышах стремились в небо, словно жуткие существа пытались выбраться, прорывая когтями путь наружу. Над ними покоились светло-серые облака, видимо, приютившиеся там ещё с утра. Пятнами они были разброшены по темному полотну и приставлены к каждому человеку здесь, внизу. Где наши с Никой облака-хранители?

Она тихо сидела рядом. Её плечи почти не двигались, руки не хватали меня, рот жадно не открывался. Прямая, хрупкая кукла, умеющая хлопать ресницами через нужные секунды, была невероятно близко. На её гладких щеках отпечатывались света города. Я не знала, не могла знать, сколько всего ей пришлось пережить, сколько всего ей выдалось увидеть. Спросить я не решалась, да и был ли смысл в моем вопросе. Зачем-то нам нужно было гулять по рекреациям бежево-зеленой школы, выглядывать из-за углов, зачем-то следовало столкнуться в многолюдном метро и поговорить в кафе. Мы так и не коснулись того, что лезвием воровского ножа висело над нами, что уже с первой минуты просилось наружу. Думаю, мы бы могли вечно ходить вокруг да около, ничуть не приближаясь к яблоку раздора, а потом снова разойтись и постараться скорее всё удалить, забыть навечно.

Раньше было легко. Мы знали, как вести себя друг с другом, как можно было обратиться, чтобы не было больно, как поддеть, чтобы не было обидно. А сейчас, в десяти сантиметрах между нашими плечами, мы не имели ни малейшего понятия, какие слова покажутся грубыми, какие ласковыми, какие искренними, какие ненужными. Мы не знали друг друга. Неужели всё, что было в нас столько лет, исчезло безвозвратно? Неужели мы добились того, чего хотели? Неужели мы изгнали себя из наших сердец?

Я повернулась к ней. Мои колени уперлись в её. Меня захватило желание взять за руку это прекрасное существо и прижать её к себе. Бледность лица, искристость нетрезвых глаз, тонкость запястий, аккуратность вдохов – всё поражало меня и звало. Голос в голове подталкивал сделать хоть что-нибудь, что угодно, что бы казалось сейчас правильным. Видя моё бездействие и бездумное любование, он требовал, почти приказывал двинуться в её сторону. Слабо раскрыв губы, я сделала попытку проговорить хоть слово, но водитель, пытаясь разрядить обстановку, крякнул:

– Куда прешь, болван? Ух! Тебе что, права по ошибке выдали?

Ресницы снова дрогнули. Она знает, что я, как дура, уставилась на неё, но понимает ли она, что я не могу ничего поделать с собой, чтобы хотя бы отвести взгляд. Я легко, быстро моргала, не желая пропускать ни одного мгновения. Лицо Ники менялось каждый раз, когда свет падал на него и исчезал, и при этом оно оставалось таким же красивым, ровным, неприступным. Линия губ вдруг дрогнула, и два розовато-синих лепестка раскрылись:

– О, Господи, как я хочу, чтобы ты простила меня.

Я замерла. Внутри всё похолодело, будто мать нашла в дневнике «двойку». Кожа на щеках затряслась, и голова с короткими прелестными волосами повернулась в мою сторону.

– Я достаточно извела себя этими мыслями, а потому не могу больше думать об этом. Да, я услышала, что ты прощаешь меня, но я не чувствую никакого прощения в себе. Мой второй муж сошел с ума, потому что я мучила его виной, которая совершенно не его, – новые темные ручейки побежали по сжавшейся у края глаз коже, – а дочь умерла, потому что я не давала себе никакого отдыха от этих безумных мыслей. Понимаешь? Я хотела этого. Я хотела уничтожить себя и всю память о тебе. Да, таким зверским способом. Да, ценой жизней других людей. И мне… мне сложно дышать, когда я думаю, что все они ушли по моей вине, что никого не осталось со мной из-за того, что я такой монстр. Я занимаю место дочери, мужа, Его… тебя. Я отнимаю радость людей, которые безоговорочно достойны её больше всего. А я достойна получить то, что я получила.

Её вдохи сотрясали плечи, сжимали глотку и сдавливали грудь. Она тряслась и плакала, плакала и причитала. Слова рвались одно за другим, как слеза за слезой.

Я схватила её за руку. Холодные тонкие пальцы проделись между моих и вцепились в тыльную сторону ладони. Всхлипывания продолжались, перемешиваясь с очередными обвинениями самой себя. Как можно мягче и успокаивающе я потрясла её руку и сказала:

– Твоей вины ни в чем нет, ты зря мучаешь себя сейчас. Дыши глубже, Ника. И послушай меня.

Голос, исходящий из моего рта, казался далеким, чужим, совершенно не моим. Так непривычно воспринимать, что звук, воспроизводимый моими органами речи, находился где-то отдельно.

– Я никогда в своей жизни, какой бы радостной-безрадостной она ни была, не обвиняла тебя. Я никогда даже не думала о том, чтобы переложить всю вину на тебя. Ника, мой прекрасный друг, – я усиленно моргнула – взгляд мутнел, – оставь всё это. Забудь. Мы были в том времени и поступали так, как думалось правильно, а сейчас нет смысла плеваться в это прошлое. Что толку? Мы ничего не изменим. Ника, – мои дрожащие пальцы гладили её нервно-холодную кожу, – я прочитала ту СМС-ку, и я поняла, что наши пути должны разделиться. С моей подачи ты призналась в своих чувствах, ты побежала туда, ты смеялась с ними. Кого ты должна винить, так это меня. Но, послушай, Ника, давай хотя бы один вечер, хотя бы одну чертову ночь не думать об этом.

Я вздохнула. Кажется, её уловка удалась – меня тянуло, тянуло выговориться.

– И я… я тоже пыталась выбросить всё из головы. Тебя, наши приключения, наши уловки, наше время… как ты запихнула в шкаф его куртку, – она измученно улыбнулась, – как ты пародировала его походку, как мы кричали в его дворе… я пыталась забыть всё это, но ничего не выходило. Ника, Ника, мы никогда не сможем вернуться туда и исправить то, что нам бы хотелось, мы никогда даже не узнаем, что было бы если… Мы живем сейчас и имеем то, что есть сейчас, – кажется, я очень сильно сжимала её ладонь, потому что брови хмурились и глаза постоянно опускались на наш узел. – Ника…

Яркий свет проезжающей мимо машины озарил наши лица, заплаканные, уставшие, старые. Мне ничего так не хотелось, кроме её спокойствия, её душевного равновесия. Прекрасное лицо, которое совершенно не заслуживало быть сморщенным, ужасным, изрытым канавами от слёз, было прямо передо мной, так близко. В эту минуту внезапного откровения в груди стало тепло и блаженно. Она закрыла глаза, отпустив пару слезинок, быстро скатившихся по щекам.

– Не плачь. Пусть то время ушло, придет новое время…

– Не придет, – слабо ответила она.

– Обязательно придет, нужно только ждать его.

– Не обманывай ни меня, ни себя. Я знаю, что будет впереди.

– Никто не может этого знать, дурочка. Пока ты здесь и сейчас – живи. Живи что есть силы.

– Для чего?.. У меня не осталось ничего такого, что бы могло стать моей жизнью…

– Для себя живи. Для сына.

– Я не нужна ему. Такая мать, как я, не нужна ему.

– Не говори так, – строго одернула я её. – Всякая мать нужна своему ребенку.

– Откуда ты можешьзнать это? – ухмыльнулась она, затрагивая самое больное.

– Оттуда. Тебе нужна была причина, я дала тебе причину. Чего ты еще хочешь? Кажется, ты специально пытаешься отравить жизнь людям вокруг себя.

– Да, ты права. Я пытаюсь это сделать. Потому что им не нужно водиться с таким ужасным человеком, как я.

– Тогда почему я до сих пор с тобой?

Она замолкла, удивленно вытаращившись на меня.

– Потому что… Потому что ты слишком добрая. Ты всегда была слишком доброй ко мне.

Я покачала головой. Своими прозрачными светящимися глазами она ничего не видела.

– Конечно, это так, – возразила она, хмурясь. – Не нужно отговаривать меня от моих мыслей. Если я вижу тебя доброй, значит, ты такой и есть.

Я снова покачала головой, сильнее отрицая её слова. Моя рука крепче сжалась. Ника вдохнула полную грудь.

– Нет. Потому что я люблю тебя, Ника.

Глава 11

За открытой дверью зияла темнота. Она шлепнула по выключателю, и лампа шумно заурчала. Туфли упали на ковер, стукнувшись друг об друга. Я робко зашла, оглядывая обстановку. Когда я впервые думала о квартире Ники, мне казалось, что тут всё непременно должно быть из серебра и золота. Но как оказалось, всё выглядело довольно приземленно и реально. Большое овальное зеркало отразило, как Ника скинула с плеч кожаное пальто. На черной вешалке, прибитой к деревянной полке, покоились её крутки и шапки. Мягкий стул принял сброшенную одежду, ремень несуразного цвета зазвенел, словно колокольчик. Я закрыла дверь, бросая взгляд в темный подъезд.

– Проходи, – не напрягая связок, сказала она из кухни.

По сравнению с ней я никогда не одевалась должным образом: на мне всегда было то, что казалось удобным и комфортным к ношению. А на ней лежали изящные одежды, подчеркивающие достоинства и скрывающие мелкие недостатки, подсказывающие, что перед вами – женщина, понимающая и принимающая свою природу. Около туфель появились потрепанные кроссовки.

Ника хлопнула холодильником, когда я повернула за угол. На круглой тарелке поставила нарезанные фрукты. Она улыбнулась, встретившись со мной взглядом. Видеть её счастливой и расслабленной было приятно, это вселяло в меня спокойствие. Хотелось надеяться, что недавняя истерика в такси была исчерпана и забыта. Открыв один из верхних шкафчиков, она достала распечатанную бутылку вина и сбросила слабо вставленную в горлышко пробку. Наверное, ей хотелось заглушить бушующие эмоции в алкоголе. Как давно она практикует это?

– Отсюда прекрасный вид на реку, – невпопад сказала Ника, стуча бокалами. – Жаль, что ночью она больше похоже на пятно.

Еще недавно я и представить не могла, что буду сидеть на кухне школьной подруги, смотреть в чёрное окно и распивать вино. В углу стоял высокий металлического цвета холодильник, показывающий температуру, он едва ли отличался от того, что когда-то стоял в её квартире того маленького города. На дверцу прилепили записку со списком продуктов, в нервном порыве некоторые пункты были вычеркнуты. Рядом светились три счастливых лица: сына, матери и дочери. У всех – прекрасные серые глаза. Миша, едва был выше женщины, худой, ещё не совсем оформившийся, сверкал ровными зубами, по-молодецки держал руку на поясе, прямо смотрел в объектив. Маша, бесформенный подросток в летнем платье, открывающем её неухоженные руки, давила из себя улыбку, растягивая тонкие губы. Их обнимала Ника, в душе которой день за днем разверзалась лава отвращения к себе и своему прошлому, улыбалась своей неизменной улыбкой модели. Её, наш, возраст нисколько не отражался на лице. Только сейчас, когда она с отвращением смотрела на красные огоньки в бокале, когда в голове возникали неприятные сцены, у рта появлялись неприятные полосы.

– Слушай, давай я устрою тебя к себе? – спросила она, не пытаясь разыгрывать заботу о моей судьбе.

– Нет, спасибо. Меня устраивает моя работа.

– Ну, смотри.

Мы замолчали. Тонкое стекло коснулось губ, ароматная жидкость размеренно потекла к горлу. Её шея жадно вытягивалась, все больше и больше поглощая вина. Лебедь мог бы позавидовать ей. Пусть мы не были уже молодыми девочками, и кожа кое-где выдавала возраст, её шея и плечи были безупречны. Хоть сейчас посреди ночи зови художника писать с неё портреты.

Она налила себе ещё и отставила пустую бутылку.

– Открыть еще?

– Я уже достаточно пьяная, – отмахиваюсь я.

– Видимо, не совсем достаточно, раз молчишь, как партизан, – она поднесла бокал и отпила немного. – Да, крепко мне тогда отец приложил, когда узнал, что мы выпили его любимого вина.

Давно накрашенная помада стерлась и помялась на губах, следы продолжали и продолжали оставаться на стекле.

– Как назло ещё последняя бутылка была, – глухо хихикнула она. – А я ему ещё такая храбрая говорю: «Так мы же оставили!» А там вина-то, – она издала шлепающий звук губами. – Мать меня как учила пить, так и не научила. Всегда пьянею быстро, – Ника подняла от жидкости глаза и с сожалением кивнула.

– Никто на тебя наручники не надевал и не заставлял пить это, – бросаю я, глядя на её тонкое золотое кольцо на безымянном пальце.

– И правда. Но я уже смутно представляю себя без вина, – её ресницы прижались к веку, оставив черный туманный след. – И без вины тоже.

– Перестань.

Давление прошлого ужасно. Оно словно пригибает тебя к земле, приковывает наикрепчайшими ремнями и не дает свободно дышать. Лежишь полумертвый-полуживой, смотришь на проходящих мимо, не желающих подавать тебе руки, и ни закричать, ни шепотом отозваться не можешь. Здесь только ты и твоё прошлое, уничтожающее тебя.

– Какая же жизнь забавная штука. Вот жили мы с тобой, не знали друг о друге ничего, а как сошлись, и спрашивать ничего не хочется.

– Жалуешься?

– Конечно, – хмыкнула она, закидывая в рот кусок яблока. – Ты, кажется, когда-то была моей лучшей подругой.

– Даже понятия не имею, что же всё изменило.

– Ты первая же начинаешь. Я уже извинилась, ты уже простила – всё, хватит.

– Хватит, – выдохнула я. – Хватит. Просто не нужно было тебе окликать меня, и ничего бы этого не было.

– Да, тебе бы не пришлось уныло смотреть, как я пью и пытаюсь упиться призрачной надеждой.

Она поднялась, забирая у меня пустой бокал. Громко побежала вода. Справа доносились легкие скрипы губки.

Маленький кусочек красного яблока с надеждой смотрел на меня, приобретая на краях темные пятна. Я взяла его и откусила половину. Побежавшая вместе с соком кислота обволокла чувствительные зубы и устремилась охватывать весь рот. Скоро проглотив, я уставилась в оставшуюся половину. Невозможно, чтобы яблоко на двух сантиметрах своей площади изменило вкус. Краем глаза я посмотрела на Нику, мысленно удивляясь её вкусовым пристрастиям. Она закрыла кран и, вытирая руки, обернулась ко мне. Я спешно сжевала остатки яблока.

Маленькие, сверкающие искусственным серебряным светом камни на крашеных ногтях сталкивались друг с другом и издавали чиркающий звук. Я опустила глаза на свои ногти – волнистые, различной формы, кое-где искусанные. Сжав кулаки и спрятав то, что не было моим достоянием, я глупо смотрела в деревянный стол. Ника села на свое место, выбирая на тарелке кусок лучше.

– Как же иногда жалко, что мы перестали с тобой писать записки, – задумчиво проговорила она.

Мне хотелось уколоть её больно, чтобы она наконец поняла, что я не желаю говорить о прошлом, о том ушедшем, прекрасном времени. А говорить о настоящем мы не можем – нет тем. Никто не знает, как и чем мы жили. Как-то жили – и ладно.

– У тебя была забавная подпись.

Она улыбнулась. Её пальцы перестали мешать между собой кусочки, замерли на секунду и исчезли. Она встала и вышла из кухни. Через мгновение Ника вернулась, держа в руках паспорт. Открыла его и подала. На первой странице, над важной линией черной ручкой была выведена её детская подпись. Правда, здесь она была смазана – быстро написана. Три первые буквы латинского варианта её имени ложились друг на друга и сталкивались у двух неясных бугорков – когда-то они означали пальцы.

– Интересно, как на тебя смотрят, когда её ставишь? – с ухмылкой спросила я.

– Никак, людям по большей части по барабану, что я там ставлю. Им хоть собаку нарисуй – всё одно.

– Да уж, – не зная, что ещё сказать, выдавила я и посмотрела на её фотографию.

Милое, светлое, юное лицо смотрело на меня из маленькой карточки. Ещё длинные волосы цвета пшеницы лежали на этих девственных плечах. Глаза блестели от внезапной вспышки. Даже на таком строгом документе она выглядела как модель. Я вернула паспорт, стараясь не выдавать, как сильно я хочу узнать всё, что есть на его страницах.

– Такая мелкая тут, такая глупая, – прошептала она и уже голосом добавила: Я не стала менять фамилию – вот ещё. Пусть уж моя больная голова останется моей.

Ника бросила паспорт на подоконник. Шлепнувшись, он прошелестел до самого окна и остановился.

– Знаешь, я всё в толк не возьму твоих слов, что ты сказала мне в такси, – нахмурившись, сказала она. В её взгляде ещё читалось опьянение, хотя ей бы этого не хотелось. Она настраивалась на серьезный разговор. – Не подумай, что я тебя не слушала, просто я не поняла, зачем ты это сказала.

– Я и сама не знаю. Захотелось сказать – вот и сказала, – резко ответила я.

– Наверное, ты перепила.

– Это ты перепила, – меня задело её нежелание признавать правду. Неужели я настолько никчемный человек, что мои чувства расцениваются ею как шутка, как формальное успокоение? – Разве ты не чувствуешь ничего?

– Да, чувствую, как дует по ногам, – поежилась она.

– Зачем ты это делаешь?

Она поднялась, делая вид, что проверяет, откуда дует. Её удивленное лицо обернулось ко мне не скоро.

– Что делаю?

– Зачем ты издеваешься надо мной?

– Я? – её ровные светлые брови вскинулись. – Что я сделала не так?

– Ты снова играешься со мной. Это то, чему ты научилась у него?

– Играюсь? Господи, что за слова ты говоришь? – фыркнула она, отворачиваясь.

Она не знала, как вести себя с тем, у кого есть огромные, неумирающие чувства к ней. Ей было удобно вскочить, отбежать, развернуться, занять свои руки срочным, неизвестно откуда взявшимся делом, ей было удобно опустить глаза, сжать губы, скрестить руки. Я поднялась и тихо вышла из кухни. Больше я не чувствовала, что этот человек нуждается во мне.

Волей судьбы, рока, фатума, как угодно, мы столкнулись нос к носу, узнали в повзрослевших лицах детские черты. Мы должны были броситься в объятия, должны были жадно целовать друг друга, обсыпать вопросами о семье, работе, личных достижениях, но ничего этого не произошло. Зачем-то она устроила эту встречу, зачем-то она пришла на неё, так истошно плакала и просила у меня прощения за прошлые ошибки, так горячо брала меня за руку и открыто смотрела в глаза. И теперь Ника, эта трусливая женщина, ведет себя словно второклассница, которую только что дернули за косу. Она бежит, поправляя испорченную прическу, бежит, чтобы ткнуть в меня пальцем, пожаловаться учительнице.

Я натянула кроссовки, накинула куртку, случайно зашуршав. Она вышла из кухни испуганная. Мне оставалось забросить сумку на плечо и удалиться, но я стояла и смотрела сквозь темноту на её короткие волосы, дрожащие тонкие пальцы, неловкую позу остановившегося на половине пути человека, делающего важный выбор. Её серые глаза, почти прозрачные от мощной лампочки, светились, наставленные в неизвестность.

– Не уходи.

Её голос сорвался. Хрупкие плечи замерли в ожидании моего решения. Меня будто подвесили за ноги: моё сердце ухало где-то в горле и билось истерически в пятках. Я загибала пальцы, придавливала их большим, чувствуя, как щелкают хрящи. Мне оставалось взять сумку. Но я продолжала стоять на пороге, как блудливый муж, явившийся с корпоратива. Ника на цыпочках подошла ко мне, вливаясь во тьму коридора. Она обняла меня, положив голову на плечо, и охрипшим голосом попросила:

– Не уходи.

Часть вторая

Глава 1

Огромная двуспальная кровать простиралась ещё намного дальше двух наших тел. Ника жалась ко мне и держала за руку, будто я обязательно должна сейчас куда-то деться. Над нами висел черно-белый потолок, выполненный в странном геометрическом стиле. Стены вторили ему, отражаясь черно-белыми полосами и кругами разных форм. Напротив ширилось окно, белые рамы, черные стекла, несколько золотых далеких звезд. Слева стоял открытый шкаф, откуда торчали мужские синие и коричневые рубашки, кофты, пиджаки, наверное, он всё ещё не потерял надежду и ждёт того мгновения, когда хозяин заберет их или пополнит новыми. В углу почивает туалетный столик, сделанный по моде дам XIX века, с резными краями, с украшенными ручками шкафчиков, с отделанным позолотой зеркалом. Ника могла бы проводить дни за таким столом, причесывая, убирая свои прекрасные волосы, но она лежала рядом и тыкалась носом в подушку. Её лукавый глаз, мигая, поднимался на меня, выхватывая изменения в моем лице. Иногда она улыбалась и тут же прятала улыбку.

– Никогда бы не подумала, что так можно было, – хихикнула она, нарушив тишину.

– Как «так»?

– Ну, так… Как мы с тобой…

Я почувствовала, как она сильнее уперлась в подушку, чтобы скрыть неловкость. Неожиданная улыбка, которую я не сразу почувствовала, появилась на моих губах.

– Это плохо? – спросила я осторожно.

– Да нет… Просто это необычно. Знаешь же, как оно с мужчинами…

– Знаю, – ответила я резко, почти грубо.

– Ну, вот, а тут совсем… по-иному, – сокровенным шепотом говорила она, чтобы её чувства никто не смог украсть, чтобы её мысли никто не смог подслушать.

Я повернула к ней голову. Она снова уткнулась, закрываясь волосами. Смешно видеть её робкой, стесняющейся. Я убрала упавшие пряди ей за ухо и увидела глядящий на меня глаз.

– Это не «по-иному», просто никому из нас не дали то, что есть у них.

– Думаешь?

– Предполагаю.

– Ты уже делала это с кем-то?

Я оскорбилась.

– Всё бывает впервые, – сказала я, чтобы она знала, что здесь мы равны.

– Господи, – выдохнула она, переворачиваясь на спину. – Если бы мне кто-то сказал, что в 34 года я буду спать со своей лучшей подругой, я бы, наверное, убила этого человека.

– Почему?

– Потому, что я не думала, что так можно, – обижаясь, ответила она.

В темноте я тихо хмыкнула. Никто не мог представить, что всё случится именно так. Разве мы когда-то задумываемся над возможными вариантами? Неужели мы вообще не думаем в такие моменты?

Когда она подошла и положила голову на моё плечо, она заплакала. Дружеские похлопывания и медленные поглаживания по спине не успокаивали её и не доносили смысл сказанных мною ранее слов. Руки сами сделали всё, что хотели тело и душа. Я целовала её опухшие солёные губы, противные на вкус, но мягкие на ощупь щеки, длинную шею, упавшие плечи. Чем больше я касалась её, тем больше мне хотелось. Мы не заметили, как кроссовки полетели в стороны, куртка свалилась, моя кофта оказалась на пороге спальни, её узкие брюки – на стуле. Мы ничего не замечали, словно снова были теми маленькими девчонками без логики, без продуманного плана, без опыта, с нами были упрямство, дико бьющиеся сердца и холодные дрожащие пальцы. Её горячее тело, такое живое, такое волнующее, прижималось к моему, поддавалось ему и двигалось, двигалось. Я держала её в объятиях, ласкала нежную кожу, касалась мягкого и влажного, слышала прерывистое возбужденное дыхание. Она узнала, что я имела в виду своими словами, она поняла, что больше я не могу скрывать бурлящее во мне чувство, воскрешённое неожиданной встречей. Ника познала мою стихию. И теперь она стала моей.

– Мне всегда казалось, что я живу просто так, для чего-то, что обязательно придет завтра, – начала вдруг она. – А завтра никогда не наступало, было только одно постоянное сегодня. И я ждала, что-то делала, с кем-то разговаривала, кому-то улыбалась, кого-то ненавидела, что-то ломала, но никогда ничего не создавала, – она вздохнула, тяжело, сдавленно. – Ужасно осознавать, что за всю свою короткую глупую жизнь я не сделала ничего полезного, чем можно было бы гордиться или чем можно было бы хвастаться.

Я молчала. Я не знала, что сказать ей, потому что ясно чувствовала то же самое. Мои пустые слова показались бы ей фальшивыми, смешными.

– Как-то жизнь по-дурацки прошла, а вроде дети есть, дело всей жизни было. Ты знала, что я девять лет вела школу черлидеров? – спросила она, обратив на меня взгляд.

– Нет.

– Да, после школы я всё-таки решила окончить хореографический, ну, там, куда мы еще вместе ходили, получила красный диплом, выучилась на хореографа и основала эдакую школу, – она приглушенно хихикнула. – Брала маленьких девочек и обучала их спортивным танцам. У всех был такой целеустремленный вид, когда они выходили на сцену, все так старались, выжимали из себя, что могли. Мне иногда даже стыдно было, как вспомнишь, какими мы были неуправляемыми, и как Марина Бориславовна с нами возилась. А ведь серьезно: она пыталась сделать из нас кого-то, может, даже неплохих танцоров, а мы и не понимали этого. Я смотрела на них и понимала, что ни черта они не понимают. И никогда не поймут, пока не встанут на мое место. А сколько их пойдет потом до конца – одна, две? Да они даже не вспомнят, как я выглядела. Я вот уже забываю, какой она была, Марина Бориславовна. Мне все кажется, она была какой-то далекой, недостижимой, – она потянулась рукой к потолку, – она была идеальной для всех нас, а мы делали вид, что можем называться её учениками. Потом мне так надоело водиться с ними, говорить им, как правильно, как неправильно, как стоять, как делать поклон. Мне надоело, и я продала их, ну, вернее, не их, а бизнес. Посидела и подумала, что ничего не хочу, благо муж обеспечивает всем.

Она замолчала. Её длинные ресницы хлопали в темноте, губы слегка раскрывались, будто она искала у них помощи в дальнейшем рассказе. Ника хотела, хотела говорить, но в жизни столько всего произошло, что выпалить всё за один раз невозможно. Глупо уставившись в потолок, она молчала. Я поддерживала тишину и думала о трудности каждого человека. Мы слишком эгоистичны, думая, что только с нами происходит нечто невообразимое, нечто тяжелое, но стоит лишь прислушаться к собеседнику. Тогда приходит осознание своей мелочности и детскости. Мы не лучше и не хуже других, мы такие же, как они, просто кто-то может нести на плечах больше, чем она, а кто-то не может вынести и этого.

– Мы жили с Ним три года, – наконец произнесла она. Я почувствовала себя обманутой и даже использованной. – А потом Он сбежал к другой, и Ему было без разницы, что Миша слишком маленький.

Тяжелый вздох измученного ударами судьбы человека раздался в просторной спальне. Она села. Гладкое плечо засеребрилось под взглядом уходящей луны. Коснувшись его, склонила голову набок, легкие волосы переметнулись в сторону. Её длинная шея снова обнажилась, взывая ко мне. Но я пересилила себя, чтобы ей было слегка говорить. В мою голову пришла одна простая мысль. С кем бы она ни спала, с кем бы ни пролетала её ночь, Ника никогда не открывает себя полностью. Так же она сидела перед Вовой, и его женственные руки касались гибкой спины, упругих бёдер. Так же она сидела перед вторым мужем, наверное, всего один раз, проявив слабину в данном давным-давно обещании не принадлежать никому, кроме Него. Вот она сидит передо мной, недавно ещё беззащитная и податливая. Ровная стена спины загораживает меня от неё, ни за что не подпустит близко, даже если я сильно этого захочу.

– Он ушел, а потом я встретила Василия, крупного банкира, который каким-то чудом влюбился в меня по уши, – продолжала она, замерев. – С Василием мы жили спокойно, по-доброму, почти десять лет вместе, может, даже больше. А потом он запил, начал истерить, закрылся совсем от меня, уехал лечиться и не вернулся. Довела я его, – она прижала пальцы к губам, задержала дыхание, пытаясь обмануть меня. Ей хотелось казаться сильной и стойкой после всего, что с ней произошло, но эмоции хлестали изнутри и ревели. – Потом и Машу довела: удавилась девчонка.

Слезы брызнули, словно из прорвавшейся плотины. Она зажала раскрытый в беззвучном крике рот, задыхаясь слезами. Растерявшись, я обняла её и погладила по голове. Истошный вопль скорби раздался у моей груди. Она схватила одеяло и поднесла его ко лицу, чтобы немного заглушить выплеск боли. Качая её словно маленькую, водила по волосам, спутанным, мокрым. Легкие её расширялись и тут же сужались, выдавливая из себя стон горечи. Я ничего не могла сделать, я была бессильна против её прошлого, против её выбора.

Горло надрывалось и выдавало обрывки криков. Может, голос и садился, но агония не проходила. Холодными руками она хватала меня за плечо, крепче прижимала, вцеплялась в запястья, давила ногтями на вены, ненарочно дергала за волосы. Она извивалась, как злая змея, капающая ядом. Едва я могла удержать её. Вскакивая, она вырывалась из моих объятий, отталкивала руки, протянутые, готовые успокоить, она комкала и бросала одеяло. Наконец она выбежала из спальни, и где-то за стеной полилась вода. Я поспешила за ней. Сидя в большой круглой ванне, она обнимала колени и рыдала. Сильная, громкая, сбивающая струя почти не заглушала её сплошных монотонных восклицаний, обвинений себя во всех грехах. На секунду обрадовавшись, я оглядела ванную комнату и ничего острого, что могло бы помочь ей кончить страдания сейчас, рядом не оказалось. Даже женская бритва, оснащенная всеми подушечками безопасности, лежала на тумбочке, в другом конце.

Я залезла к ней, сделала струю спокойной, комфортной на ощупь. Взяв красную мочалку, окунула её в набирающуюся воду и приложила к трясущимся плечам. По спине, по рукам побежали ручейки. Она послушно подчинялась мне, когда я расцепила замок и осторожно потянула на себя её ногу. Крохотные, как пеньки, пальцы пропускали между собой воду. Она скривила лицо, но я ничего не спросила. Ей было щекотно. Я повела мочалку выше, кружа вокруг её икр и бёдер. Её ослабевшая рука взялась за меня, чтобы она не потеряла равновесие и не соскользнула. Я, аккуратно подступаясь к ней, боясь, что она снова вспылит и исчезнет, обняла её и медленно вымыла спину. Дрожащие руки обвили меня, не желая отпускать.

– Извини меня, – шепнула она изможденным голосом. – Извини меня, я так устала.

Я промолчала.

– Наверное, не стоило говорить тебе всего этого. Я расстроила и тебя, и себя. Извини.

– Всё нормально, – тихо проговорила я не менее слабым голосом. – Пойдем, я уложу тебя.

– Сначала скажи, что прощаешь меня.

– Прощаю.

Тусклый свет серых глаз был строго направлен на меня. Я притянула её к себе и трепетно, опасаясь сломать её, или наше настоящее, или это тонкое равновесие, наступившее внезапно, поцеловала. Она ответила жадным поцелуем, требовательными губами, прытким языком. Так же осторожно прерывая её, я поднялась и протянула руку. С живого, странно молодого после родов тела побежала вода, оставляя крохотные и крупные прозрачные капли. Отзывались они искрами ламп. Я взяла с крючка большое махровое полотенце и расставила его, как футбольные ворота, ожидающие очередного гола. Будто мы делали это каждый день, она выбралась из ванной и подошла ко мне. Мягкая ткань легла на неё, я растерла влажное тело и освободила её от объятий. Ника переняла инициативу и вытерла меня. Уставшие, но всё ещё готовые к действию, руки двигались вдоль ног и рук, гладили по спине. Она остановилась, слегка смущенная и удивленная собой.

Выходить было холодно. Наша кожа покрылась мурашками. Мы поспешили укрыться одеялом, прижаться друг к другу.

Слегка повернув голову, я поцеловала её в краешек губ. Она улыбнулась.

Глава 2

Утром я проснулась от удивления: солнце било мне в глаза. Лежу на широкой кровати, под неизвестным одеялом, в чужой квартире. Смотрю вокруг – комната Ники, Ники нет.

Я поднялась, оделась, вышла из спальни. В квартире стояла тишина. Я испугалась, что она могла что-то сделать с собой, пока я спала. Заглянула в ванную – пусто, в детской – пусто, в гостиной – пусто, на кухне – тоже. Лишь на столе, за которым мы вчера пили вино, лежала записка, сложенная вдвое. На ней зелёными чернилами была выведена подпись Ники.

«Извини, что я ушла раньше, чем ты проснулась, но я подумала, что тебе будет стыдно видеть меня сонной и не накрашенной. Я уехала на работу пнуть под зад сотрудников. Если хочешь, ты можешь остаться, разогрей себе пиццу в микроволновке. Если нет, позвони или напиши мне.

Ника»

Я решила ждать её, пусть бы это заняло целый день. Идти домой мне не хотелось: серые стены и серая мебель встретили бы меня унылым видом и развеяли все ощущения прошлой ночи, реальность сделали бы сном, ускользающим из памяти только что проснувшегося человека. Открыла большой холодильник, на верхней полке лежал небольшой кусочек сыра, ставший оранжевым от долгого бесполезного лежанья; внизу развалилась пицца. Я вынула коробку, на которую её положили, и едва не засмеялась. Хозяйка так сильно торопилась оторвать верхнюю крышку, что её неровные края зацепились за тесто. Взяв кусок, я отправила его в микроволновку и осталась ждать заветного звоночка. Ничто так не бодрит, как разогретая еда.

Заняв место за столом, я сжевала пиццу, жалея, что в ней нет оливок. Видимо, Ника еще не повзрослела.

Квартира утром выглядит радостнее. Вечером на неё опускаются тени загадок и человеческих тайн, они тихо бродят по коридорам, любопытственно смотрят на своих владельцев со стен и безмолвно пропадают с первыми лучами солнца, словно их никогда и не существовало. Яркие вещи, светлые предметы, мягкие ковры пробуждаются утром и растворяют воспоминания о пролетевшей ночи. Открытый мир закрытой души.

Я прошла в гостиную и на мгновение остолбенела. Кремовые диваны, расставленные полукругом, светло-коричневые шкафчики с альбомами, фоторамками и дисками, бордовые горшки с цветами в углу, широкий темный телевизор с серебристым проигрывателем под ним и даже шершавый песочно-белый линолеум – всё было выполнено точь-в-точь как в квартире Ники в маленьком городке. Мне снова стало жаль ушедших дней и времени, проведенного там вместе с ней. Я снова почувствовала себя обокраденной, нагой. Когда-то давным-давно я любила каждый миллиметр того места, знала его почти досконально, и вот теперь в меня яростно и грубо швыряют прошлым, чтобы я наконец поняла. Поняла, что оно ушло и ни за что не вернется назад.

Когда в замке повернулся ключ, я обнаружила себя сидящей на полу, поглаживающей линолеум и безучастно глядящей в темное жерло экрана. Ника сбросила одежду, словно опаздывала на концерт обожаемой группы. Её быстрые ноги прошлепали мимо, замолчали и вернулись обратно. Она открыла дверь в гостиную и заметила меня.

– Что с тобой?

– Мне кажется, или я и правда в прошлом? – мой голос звучал где-то в низине.

– Я перетащила гостиную из дома, когда мать с отцом разошлись.

– А почему её?

– Потому, что это было единственное место, где никто не ругался, – ответила она, садясь на край дивана. – Да и потом, мы постоянно тут бесились.

– В твоей комнате мы бесились больше.

– Поверь мне, мы с удовольствием бесились везде, – улыбнулась она.

Я кивнула.

– Как на работе?

– Никак. Все ленятся, – она легла на спину и выдохнула. – Даже мне, глядя на них, стало лень что-либо делать.

– Интересно, – я подползла к ней на коленях, – а я хотела предложила тебе сходить куда-нибудь.

– Куда? – её глаза заблестели.

– Куда угодно. Хоть в кафе, хоть в кино.

– Нет, только не в кафе, – застонала она. – Не хочу как вчера.

– Вообще не хочешь как вчера? – спросила я, всматриваясь в её лицо.

Меня удивила разительная перемена в нас. За несколько часов, за какую-то одну ночь мы скинули старые башмаки, едва целые, хлюпающие в непогоду, уже не спасающие от холода, и обули новые, сверкающие, порхающие. Раньше мне совсем не хотелось ничего делать, я бы провела все выходные в кровати, читая очередной глупый женский роман или пошлый детектив про очкарика-бодибилдера, а в понедельник через «не хочу» поплелась бы на работу, что комом в горле вставала. Наверное, Ника была того же мнения и о своей работе, но сегодня с самого раннего времени уехала в офис, чтобы заставить шестеренки крутиться.

– Только не кафе, – она застенчиво положила ладони на лицо.

– Голодна?

– Я завтракала.

– Там ещё осталась пицца.

– Ты не ела что ли?

– Немного.

– Когда проснулась, вообще подумала, что окажусь сейчас в какой-нибудь помойке на окраине города.

– Каково же было твоё удивление, – хмыкнула я.

– Это и правда странно, – её голос стал тверже, серьезнее.

Она замерла. Её пальцы застыли на весу, едва касаясь лба. Казалось, перед ней пролетала вчерашняя ночь с её удовольствиями и страданиями. Она вздохнула, раскрыв губы, и повернулась на бок.

– Я не хочу, чтобы всё заканчивалось именно так, но ты же знаешь, что рано или поздно ты останешься одна.

– Это неважно. Зачем ты вообще это говоришь?

Ника скосила взгляд.

– Подожди, это что, начало разговора типа «Давай забудем вчера, это была ошибка, у нас нет будущего»? – мне стало страшно на секунду.

– Нет, ты не поняла, – она поднялась на локте. – Я просто хотела напомнить тебе, что наше счастье… оно недолговечно.

– Какое это имеет значение? Ты против того, что случилось вчера? Ты против «нас»?

Она зажмурилась, не зная, что ответить. Я растерялась. Зная о её ситуации со здоровьем, помня, что однажды случится то, что должно, я не хотела думать об этом сейчас. Сейчас, когда она, цветущая, робкая от моего напора, напуганная, милая, сидит передо мной и радует одним лишь существованием. Я поднялась. В груди сжало. Как и вчера, мне захотелось поскорее уйти отсюда, выбросить воспоминания в реку и себя заодно.

– Куда ты? – взволнованно спросила она.

– Я здесь. Просто ответь мне, что ты думаешь.

– Я… боюсь. Боюсь, что всё это исчезнет после того, как я… – она вздохнула. – Боюсь, что ты останешься с этим наедине.

– Как это благородно, – вспылила я, – думать обо мне.

Я направилась к выходу, но задержалась.

– Скажи одно: ты боишься, что у меня есть чувства, а у тебя их нет? Или ты боишься так опуститься в бездну, что ты забудешь Его, чью память ты поклялась хранить вечно?

Она резко обернулась ко мне, когда услышала одно лишь упоминание о Нем. В ней всё ещё живет то детское, первое, чистое чувство, святое, как Бог, и реальное, как Дьявол. Серые глаза искрились негодованием и сожалением. Она хотела сказать мне многое, выпалить в эту минуту всё, что полыхало вчера и горит до сих пор, она желала пристыдить меня, загнать в угол оправданий и извинений, но что-то тяжелое, стыдливое не давало ей сделать этого. Она вскочила, когда я вышла из гостиной.

– Подожди, неужели ты уйдешь так? – обеспокоенно спросила она.

– А как? Как я должна уйти? С песней и танцами? – злорадно бросала я в ответ. Хотелось схватить её, крепко прижать к себе и эгоистично сказать, что она – моя. Но я держала себя, секунда за секундой накидывая цепи и зацепляя их замками. Как бы сильно я ни хотела быть с ней, я не могла навязать ей свои чувства, подменить её несуществующими чувствами.

– Давай просто поговорим. Ты же знаешь, как мне непросто.

– Нам всем непросто, и не нужно выделять себя одну.

– Да, я согласна, – она кивнула. – Но согласись, моя ситуация тяжелее…

– Серьезно? – я вскрикнула. – Ты сейчас говоришь на полном серьезе? Ты предлагаешь потягаться бедами? У кого беда хуже? – я с ненавистью посмотрела в её испуганные глаза. Она понимала, что сказала не то и что остановить меня будет сложно. – То есть я должна войти в твое положение монахини и улыбаясь делать вид, что ничего не было? Вот только вчера ты не была монахиней.

Она покраснела, от стыда ли, от злости ли – неизвестно. Скрестила руки, делая из себя обиженную и задетую за самое сокровенное.

– Ты думала, что всегда можешь играть мной, что всегда можешь использовать дурочку-Машу, – бессильно говорила я, – в своих корыстных целях. Использовать меня, чтобы тебе было легче. А сейчас… ничего не изменилось. Ты такая же мелочная и себялюбивая. Ты не думала, что всё зайдет так далеко, ты просто хотела утешения, но получила гораздо больше и теперь бежишь, как крыса, прикрываясь чувствами к Нему.

Ника молчала. Её губы были крепко сжаты, кожа вокруг побелела. Не дожидаясь её ответа, я вошла к ней в спальню, не глядя на кровать, собрала вещи и вышла. Казалось, она не двигалась с места, сжатая, уязвленная. Я накинула куртку, желая поскорее убраться отсюда и не распространять свой огонь ненависти на неё.

– Думаешь, мне не больно от этого? – спросила она, давясь слезами. – Я не могу, я чувствую себя воровкой и предательницей. Мне бы хотелось остаться с тобой до конца, чтобы каждый день был как вчерашний. Но я не могу…

– Не можешь или не хочешь? Не ври мне.

– Я… – она вытерла катящуюся слезу. – Я так была счастлива вчера.

Ника бросилась ко мне. Вот опять я стояла на распутье, её голова – у меня на плече, в руке – сумка, до выхода два шага. Я понимала, что не желаю наступать на одни и те же грабли, но внутри всё било и стонало от боли, что я сжала её предплечье изо все сил. Она, плача, подняла на меня глаза, безмолвно спрашивая. Я сжала зубы и процедила:

– Не играйся со мной.

– Прости меня, прости, – шептала она.

– Ты снова делаешь это. Ты снова заставляешь чувствовать меня виноватой и обязанной тебе. Перестань, – я попыталась оторвать её от себя, но она обхватила меня и закачала головой.

– Нет. Прости, я не буду больше.

– Перестань ломать комедию. Завтра всё повторится, и ты снова будешь держать меня, снова будешь прикрываться Им.

– Буду, – по-детски сказала она. – Останься, пожалуйста. Мы поговорим.

– Мы уже достаточно поговорили. И мне жаль, что я потратила твоё и своё время.

– Нет, не жаль, что ты говоришь? Разве нам было плохо вчера? – она заглядывала в мои глаза, пытаясь выцепить оттуда правду, которую и так неплохо знала.

– Видимо, плохо, раз ты так по-свински обращаешься со мной.

– Как? Да я всего лишь сказала, что боюсь оставить тебя одну, когда уйду, а ты закатила истерику, собралась и почти ушла. Что с тобой?

Она надула губы, играясь со мной. Мне хотелось заорать на неё, разорвать детские объятья, отбросить её от себя и навсегда забыть время, проведенное с ней. Зачеркнуть жизнь там, где она есть. Но она есть везде.

– Так вот каким образом ты извела своего второго мужа, – тихо сказала я. – Ты играла им, а он, слабый, не мог отказать тебе и в результате устал.

– Да. Да, всё именно так и было, – она засмеялась, обнажая белые ровные зубы. – Он сошел с ума от такой непостоянной жены, которая то отдавалась, то проклинала его за всё. Знаешь, это весело.

Её злые искорки, блуждающие в глазах, заставили меня задуматься. Ника игралась со всеми, кто был не Им, потому что ей казалось, что мы отдаляем её от Него. Она изводила всех за всё: за проступок, за знаки внимания, за разбитую вазу, за изумрудное колье, за проведенную вместе ночь. Она плела сети, словно паучиха, голодная, жадная, хитрая. Ей нужна была жертва, а кто ей станет, было неважно. Пусть даже сама дочь. Нет, сына она не трогала, ведь он был Его подарком; просто отослала его далеко, чтобы не дай Бог. А сама всех уничтожила и сидела, тихо потирая лапками от гениальности. Жертвы закончились, жертвы появились, я всплыла на горизонте. Почему бы и нет? Не удивительно, что она продала бизнес, наверняка поедом ела бедных девчонок, не сделавших ей ничего плохого. Да и дело второго мужа она ведет, чтобы ещё были те, кому можно съесть голову.

– Весело? Для тебя это лишь развлечение? – я поёрзала, пытаясь освободиться из её пут.

Она снова покачала головой.

– Нет, это смысл жизни. Знаешь, когда у женщины отбирают всё самое дорогое, она перестает ценить всех и вся, – её лукавые глазки невинно хлопали.

– Неужели ты не нашла новое дорогое?

– Как-то не пришлось. Как-то так случилось, что один человек стал дороже всех на свете, – она язвительно улыбнулась. – Но вот я не стала для этого человека всем.

Я отпихнула её от себя. Ника охнула и отодвинулась на два шага, прижимая руки в груди.

– Значит, ты слепая и глупая дура.

– Что?

– А то. Ты хотела, чтобы Он целовал тебя по утрам, но вместо Него это делал Василий. Ты хотела, чтобы Он не мог ступить без тебя шага, но вместо Него дети постоянно задавали вопросы, просили помочь, нуждались в поддержке. Ты хотела, чтобы Он вытирал тебе слёзы, но вместо Него это делал твой платок, который ты с ненавистью выбрасывала. Ты хотела, чтобы Он восхищался тобой, но вместо Него это делала я. А сейчас ты всё ещё продолжаешь хотеть этого, и это странно, потому что вчера я любила тебя, а ты и не заметила.

Я вышла. Я не желала знать, что она ещё скажет, о чем ещё подумает, чем ещё остановит меня. Как только захлопнулась дверь, мне стало свободно и легко. Злость исчезла, давление в груди растворилось в воздухе вместе со сказанными словами. Я спустилась вниз. Приятный дневной воздух обволок меня и понес вперед. Не оборачиваясь к окну злополучной квартиры, я шла через двор к большому проспекту, ведущему в центр шумного города.

Глава 3

Последующие две недели я жила как обычно. Почти как обычно. Я уволилась с работы, пересчитала свои сбережения, купила билет в один конец, покопалась в вещах, взяла нужное, выкинула бесполезное, оплатила за квартиру и переехала в свой родной город. Навсегда. Подумала: хватит с меня столиц да больших мегаполисов, хватит каждый месяц – новая работа, хватит бывших одноклассниц с их истерическим поведением. Несмотря на то что мы так отвратительно расстались, в душе всё равно осталась теплота и радость при воспоминании о чудесной ночи. Правда, смотреть на детские фотографии я теперь не могу. Пусть лучше я буду молча проигрывать в сознании те несколько мгновений, чем доставать каждый раз фотокарточку с двумя глупыми лицами неразумных девчонок и удивленно, по-старушечьи, цокать.

Я не думала о прошлом, меня, как говорится, отпустило. Серо-белое здание вокзала стерло во мне всю горечь нашего прощального объятия, всю ненависть от её блестящих глаз. Счастье посетило меня, как только я ступила на землю, родную землю, ждавшую меня вот уже семь лет. И я подумала: чего толку было бежать куда-то, если там далеко-далеко я хотела скрыться от неё, от прошлого, от себя самой, а тут я чувствую себя счастливой.

Спустя еще некоторое время, может, месяц, может, два, в ранее пустующей коробке для писем оказался толстенный конверт. Я предполагала, кто мог мне прислать прощальную открытку, но я никак не ожидала того, что нашла там. То, чего просила моя душа, искренности и взаимности, было получено, но это уже ничего не меняло, это не сглаживало нашей ссоры, это не возвращало меня назад. Я улыбнулась, увидев зеленый цвет пасты и её детскую подпись в конце. Я долго читала слова, следила по строчкам, тихо плача иногда, когда я жалела её. Я читала и понимала, какие мы ещё дети, хотя у кого-то уже есть взрослые по возрасту дети. Ничто не меняется, и мы не меняемся.

Я хотела изложить здесь историю любви, в которой двое нацарапали бы на дереве «В + В», но рассказала историю одиночества, скорби и просто жизни. Простите нас, неразумных, безалаберных девчонок, так и не разобравшихся в себе. И простите себя, просто потому что в Вашей жизни наверняка есть хотя бы одна мелочь, что тяготит душу.

«Здравствуй, мой дорогой друг.

Я очень давно не получала от тебя писем и больше уже никогда не получу. Какое ужасное слово «никогда». Но это правда. Я отказалась от лечения, и теперь всё, что мне остается, – умереть, попросив у тебя прощения в миллионный раз.

Ты была права, бесконечно права во всем, что наговорила мне в тот день и днем ранее. Но что я могла поделать со своей тупоголовостью? Я слышала, но не слушала, я видела, но не принимала тебя, как и не принимала тех людей, что были со мной до тебя. Ты была права, и давай больше не будем об этом.

Когда мы закончили седьмой класс, Он закончил девятый, пусть не отлично, но закончил. После линейки мне не нужно было больше скрываться, прятаться от Него по коридорам, делать вид, что я мимо прохожу и так далее. Всё лето мы с Ним прогуляли, проболтали, прошутили. А потом Вова поступил в техникум, и у нас уже было не так много времени, чтобы видеться.

Я любила Его, любила всем сердцем, насколько могла любила. Наверное, Он видел мои глупые глаза, вперившиеся в Него, и раскрытый рот, ожидающий великих фокусов. Но единственное, чего я ждала, – это чтобы те мечты из книжек, что мы писали, сбылись. Чтобы Он любил меня и носил на руках. Но почему-то всё получалось совсем не так: Он видел во мне лишь подругу, смешную девочку, придумавшую себе сказку, и Он видел других девчонок, постарше, раскрашенных, утянутых, лживых. Я крепилась и ждала, когда он обратит своё внимание на меня.

Заканчивался восьмой класс, а затем девятый. Если ты помнишь, а ты наверняка помнишь всё, я ушла после девятого, потому что я не могла больше находиться там, где Его нет. Я поступила в тот же техникум, поняла, что это не моё. Вернулась в танцевальный и забрала дурацкую книжку о том, что я умею махать ногами. Поступила на хореографический и встретилась с жесткой травлей, которой не было у нас в школе. Девушки унижали тех, кто был хуже, отставал, и ты можешь сказать, что такое соперничество поспособствовало бы развитию, но нет. Я поняла, что долго так не выдержу, и решила либо стать одной из первых, либо бросить всё и вскрыться. Сейчас-то мне смешно писать об этом, а тогда я плакала от их насмешек и лишний раз старалась не попадаться им на глаза. Я боялась упасть лицом в грязь и подвести не только себя, но и Марину Бориславовну, её же все знали. И вот я исполнила то, что задумывала: я стала первой, и девчонки перестали дразнить меня. Мне понравилось быть в центре внимания, мне нравилось слышать рукоплескания великих танцоров страны, а позже и мира. Я упивалась славой. А потом поняла, чего хочу. Я хочу Вову.

Мне исполнилось восемнадцать, когда я поняла, что надо действовать, иначе я профукаю всё. Узнала, с кем он общается, где бывает, и, наверное, ты догадалась, что узнала я всё от Егора. Да, мы с ним прекрасно ладили, пока Василий не ушел от меня. Егор тоже рассорился со мной, как и ты. Тогда он мне помог, и опять встретила Его. Вова не думал, что из маленькой девчонки может вырасти красивая девушка, и он попал на крючок. Егор с радостью помог мне, поскольку хотел избавить друга от надоедливой девушки из деревни, она, сама понимаешь, чего хотела. Я отбила его, и как-то всё круто завертелось, что я стала жить с ним. Он предложил мне пожениться, я согласилась.

Как же счастлива я была в тот момент! Мне хотелось прыгать и кричать от радости, говорить каждому встречному, что я выхожу за любимого человека, и мне было странно, почему никто, кроме меня, не радуется. Я целовала Его, Господи, целовала его днями напролет! Ялюбила, когда он смеялся, когда внимательно смотрел фильм, когда засиживался допоздна над проектом, я любила обнимать Его плечи, вытирать Его мокрое после душа тело, я любила смотреть, как переливался свет в светло-карих глазах. Господи! Я жила дурманящим запахом Его духов, пропитавшим нашу квартирку, каждой встречей взглядов, каждым диалогом, случившимся между нами. Я жила теми секундами, когда Его теплые руки дотрагивались до моих щек, шеи, груди, ног, когда длинные мягкие пальцы перебирали мои волосы, когда горячие губы касались моих. Я жила Его дыханием.

И так прошел месяц, потом ещё и ещё. А я всё безумно любила Его и не могла даже представить, что случится со мной потом. Однажды я спросила Его, когда мы поженимся, ведь я дала согласие давно, а он всё не вел меня и не вел. Уклонился от ответа, а я, глупенькая, не обратила на это внимания, подумала, что всё впереди, спешить некуда: я здесь, Он здесь, любим друг друга, а там какая-то бумажка, какой дурацкий штамп в паспорте – ненужная трата времени и сил. Мне бы забить тревогу, призадуматься, но я слишком сильно была погружена в нашу любовь, слишком мечтала я о ещё более счастливом будущем. Я гладила Его спину и целовала руки, я касалась Его волос и кусала мочку уха. Я любила Его. И чем дольше я любила Его, тем глубже я погружалась во мрак неправды.

Я не замечала, что Он пропадает вечерами, я не замечала красных пятен на шее и воротниках рубашек, я не задумывалась, почему он больше не хочет иметь со мной интимной связи. Я оправдывала Его, придумывала себе глупейшие отмазки, которыми он мог бы воспользоваться, а я ничего бы и не заметила. Так слепа я была.

А потом, я как-то пришла к нему на работу, увидела его с одной из работниц. И вечером он собрал вещи. Так мы с ним и не поженились, наврала я тебе. Он ушел, не зная, что я беременна. Но, конечно, я ему ничего не сказала, подумала, что я должна быть выше всего этого.

Мне просто повезло, что рядом оказался Василий, он был Его коллегой, но это ничуть не помешало ему. Мы уехали, бизнес он перевез, и, родив Мишу, я вернулась в строй. Пока он был маленький, пока я носила Машу, пока она была меленькой, я была спокойна и тихо радовалась своей участи, ведь со мной могло произойти всё что угодно. Я оглядывалась назад и ужасалась, мне казалось, что те годы были сном, глупым и воздушным. Я даже не понимала, как я вообще могла любить такого человека, как Вова. Ведь он-то никогда не любил меня, ведь я-то всегда была безразлична ему. Я была лишь удобна ему: поесть приготовлю, вещи постираю, выглажу, дома сделаю уборку, в магазин схожу и всё принесу сама, да и в постели не откажу. И жениться не имело смыла, ведь он не хотел со мной семьи, он вообще меня не хотел. Наверное, он долго удивлялся, как я оказалась на месте всех его сверстниц, всех его предыдущих девушек, как я вообще умудрилась встать с ним на расстоянии вытянутого пальца да ещё и жить с ним целых три года! Просто я навязалась ему, как та девчонка из деревни, только намного хуже. А потом в постели я оказалась не нужна. Так, разок, чтобы бедную девочку порадовать, сделать ей милость.

Не могу. Извини. Я несу всё это на себе, как тяжеленный мешок с камнями, и понять не могу, куда его деть: выкинуть или продать.

У нас всё было хорошо, пока в какой-то момент я не осознала, что Вова как-то узнал про чувства Василия ко мне и решил таким способом отделаться от меня. И меня понесло. Бедная девочка разрывалась между матерью и отцом, между ложью и правдой. Она же и понятия не имела, что она ни в чем не виновата, а всё отразилось на ней. Василий устал, как ты правильно сказала, устал терпеть мои вечные «буду – не буду», «сейчас – никогда», и однажды он просто ушел, не попрощавшись, не поцеловав перед уходом.

Маша превратилась в мою точную копию. Днями и ночами мы истерили и ругались, на какие-то часы лишь затихая и держа зыбкое перемирие. Мише доставалось не меньше, но он был единственным, кто умел держать себя в руках. Она не видела во мне того, кто бы поддержал, кто бы посочувствовал, она с детства видела во мне монстра, который рос, рос и однажды вырвался наружу. Потому она не выдержала и тоже ушла. По-своему…

Я испугалась, потому что люди, которые могли бы защитить меня от растущего внутри чудовища, покидали меня. И скрепя сердце я отправила Мишу в наш маленький городок, откуда он писал мне каждую неделю, где он скучал по мне, как скучает выпавший из гнезда птенец. Так никого рядом и не осталось. Были только глупые людишки в офисе, но что с них взять: крикнешь – сделают, и всё.

Чернота разрасталась и разрасталась, вылилась в рак, что с ним сделаешь; я уже не видела вокруг себя ничего светлого, ничего приятного не чувствовала. Пыталась потратить все деньги, но я заработала ещё больше. Пыталась так же свести счеты с жизнью, как и Маша, но руки затряслись, как у наркомана от передоза, и я оставила эту идею. Искала мужчин, но ничего не находила, все они казались каким-то гадкими, отвратительными, пошлыми, не такими, как Вова или Василий, и я перестала искать.

Однажды я поехала на работу, но по дороге заглохла машина, да так заглохла, что пришлось вызывать эвакуатор и ехать на метро. Никогда бы не подумала, что могу встретить там кого-то из своего давнего-давнего прошлого.

Я испугалась, и я с неохотой вспомнила всё, что пыталась забыть. Ты снова была права, когда говорила, что я хотела вычеркнуть тебя из своей жизни. Да, потому что мне было стыдно за то, что я предала тебя, променяла на человека, не имеющего чувств. Я чуть не умерла на том месте, когда увидела тебя, повзрослевшую, видевшую жизнь и, видимо, всё ещё несущую в себе тяготы прошлого. Я боялась, что ты не захочешь говорить со мной, и ты прошла мимо; я боялась, что ты станешь отталкивать меня, и ты всем видом давала понять, что не желаешь быть здесь со мной. Я ухватилась за эту возможность, за шанс снова почувствовать себя полной сил, счастья и мечт на будущее. Правда, я хотела использовать тебя, но для хорошей цели.

Как ни странно, ты помогла мне. За ту ночь ты подарила мне счастье, освобождение, наделила новыми стремлениями. Но я и предположить не могла, что, сняв пелену боли, я снова буду издеваться над людьми. Мне так хотелось позлить тебя, так хотелось смеяться над прошлым, над этой чудесной оздоровительной ночью, над тобой, у которой нет ничего. И я посмеялась, вот только ты разом столкнула меня в пропасть, оглушила будто. А мне и ответить нечего.

Извини меня, что я так опрометчиво повела себя, что так неразумно оттолкнула тебя. Извини меня, если сможешь.

Теперь я совершенно чиста перед тобой, теперь у меня на душе нет греха, с которым я бы не смогла уйти. Пришло моё время уходить, но твоё и Мишино время – оставаться. Будь с ним, ладно? Когда ему будет плохо, будь с ним. Пусть он не получил настоящей материнской любви, так пусть получит настоящую дружбу.

Я буду в вечном долгу перед тобой, ведь ты так много сделала для меня, а я только пыталась уничтожить тебя. Извини.

За всю свою жизнь мне часто бывало страшно, часто бывало грустно и одиноко, иногда мне хотелось плясать от радости и стенать от горя. И лишь однажды я почувствовала любовь. В тебе. В ту ночь.

Спасибо за всё.

Твоя подруга

Ника»

Ника умерла 15.07.20… Каждый год мы с Мишей навещаем её.

Обложка и иллюстрации оформлены автором.

Оглавление

Часть первая

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

Часть вторая

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3