Маленькие истории, возвращающие нас в детство [Павел Петрович Мухортов] (fb2) читать онлайн

Павел Мухортов

ВСЯКАЯ ВСЯЧИНА

МАЛЕНЬКИЕ ИСТОРИИ,

ВОЗВРАЩАЮЩИЕ НАС В ДЕТСТВО

РАССКАЗ

Взрослые слишком часто

живут с миром детей,

не пытаясь понять его.

Андре Моруа

Детство. Как мило звучит это слово. Постоянно нам что-то напоминает об этой золотой поре и, услышав это слово, нам всегда становится или тепло на душе, или пробегают мурашки по спине и мы киваем улыбающимся лицом, издавая непонятный звук вроде «Ух». А сколько хорошего и плохого, веселого и грустного связано у нас с той вчерашней, беззаботной жизнью.

И вот представьте, что один молодой человек, который еще может вспомнить и нарисовать на бумаге картину детской жизни, и которому немного скучно слушать взрослых пап и мам, напоминающих своим детям о том, как себя вести там и там, ругающих их за всякие пустяки, и обязательно упоминающих: "Мы в свое время не были такими", – решил вместе с вами, дорогие читатели, вспомнить себя, того маленького мальчишку или девчонку в коротеньком платьице или в маленьких шортиках в обнимку с любимой куклой или машинкой, индейским луком… И вспомнить именно веселые истории, именно, по теперешним понятиям, хулиганства, которые приносили нам тогда столько радости. Здесь же вы сможете увидеть и свою первую любовь. Когда это с вами случилось? А, не помните, или не хотите вспоминать и рассказывать, чтобы дети не смеялись.

А знаете, я долго думал над одним из вопросов, возникшем у меня при встрече со старым другом… Мы в последний раз виделись, когда учились в пятом классе и вот встретились теперь, через столько лет. Мы могли бы о многом вспомнить, многое меня волновало. Хотелось снова попасть в те далекие и такие близкие времена, но мой друг оказался слишком "серьезным" человеком.

Так вот и возник сам по себе вопрос: "Нужно ли становиться "серьезными", правильными, все знающими и все понимающими взрослыми?" И сам себе ответил: "Это же не интересно!" Ведь согласитесь, как нам не хватает тех глупостей, которые мы творим в детстве. Но мы этого не хотим понимать и жалуемся на свою жизнь. Конечно нам хватает своих передряг. "Куда же еще больше?", – спросит кто-нибудь. Но ведь все это не то. Надо постоянно возвращаться в детство для того хотя бы, чтоб нашим детям было хорошо рядом с нами, ведь мы подчас не понимаем их.

И всех, кто согласен со мной, и кто готов к маленькому путешествию по страницам своего детства: от детского сада и до первой школьной любви прошу за мной, в живую сказку!

МОЙ ПЕРВЫЙ ДЕНЬ

Постоянно пытаюсь вспомнить тот первый день или просто себя в тот момент, как помню себя. Наверное запутанно. В общем вспомнить себя, самого маленького.

Много картин всплывает в моей памяти и сколько не пытаюсь логически размышлять, определить, что было раньше не могу. Но, внутренне, кажется, это было так.

Сейчас уже не помню кто, но кто-то мне сообщил, что папа, когда придет с работы, принесет солдатиков. Согласитесь, для маленького мальчика лучше игры нет, чем переставлять фигурки, сопровождая эти "бои" звуковым оформлением – голос ребенка мог, кажется, подражать всему.

И вот, возбужденный, жду папу. Хотелось встретить его первым. Но от внешнего мира надежно ограждала веревочная сетка моей кроватки. Но если встать на ноги, то верхняя деревянная планка, на которой и крепилась сетка, была по плечи. И в маленькой головке рождаются большие идеи.

Это была первая высота. Слабыми рученками ухватился за планкy, и цепляясь пальчиками ног за сетку, начал медленно, но уверенно переваливаться через первый барьер…

Кончилось, конечно, все тем, что впервые малыш испытал чувство свободного падения – вот где скрываются истоки сегодняшней любви к небу.

Как ни казалось тогда шумным падение, мама его не услышала. Она продолжала спокойно спать, не подозревая, чем это еще будет грозить ей.

Не беспокойтесь, с малышом было все в порядке – я приземлился на мягкую, теплую, пушистую шкуру медведя. Маленький человек встал на ноги впервые сам, когда никто не просил об этом и не наблюдал за ним. Впервые он был предоставлен самому себе Как хорошо почувствовать себя самостоятельным.

Мальчуган огляделся. Все казалось таким огромным: комната, которую сейчас мы называем "курятником", была чем-то необыкновенным, особенно после коляски и кроватки; стулья напоминали животных – их видел он под солдатиками и называли их лошадьми. Какое все большое. Крышку от кастрюли позже он приспособит в щит богатыря. В сапог можно, кажется, влезть самому. Человек ходил по квартире, все трогал своими рученками, переставлял, большое количество вещей летело на пол.

Долго ждал я папу, устал, захотелось спать. О том, чтобы попасть назад в кроватку говорить и не стоит. Нашел под диваном огромное пространство, ковер располагал ко сну.

Очнулся я уже на руках мамы, она была вся в слезах. Прижимала милое чадо к груди. Нарушенный сон малыша стал причиной пронизывающего детского крика, то-бишь плача.

Позднее, много позднее узнал я и то, что произошло в те несколько часов, которые я мирно проспал.

Пришел отец. Проснулась мать. Сначала они и не обратили внимание на пустую кроватку. Пришло время завтракать и вот тут уж не вспомнить обо мне не могли.

Моментально папа был обвинен в том, что он оставил открытой дверь и ребенок ушел. Но потом опомнились – представить как выбрался этот ребенок из такого надежного сооружения как детская кроватка, они не могли. Украли, – мелькнула вторая мысль. На этом и порешили. Через десять минут весь небольшой офицерский городок искал "украденного". Привлекли к этому и органы милиции, но это не дало никаких результатов. Отчаявшись, мама шла домой, можно представить ее горе. Соседка, пытаясь успокоить ее, высказала интересную версию: "А что, если он свалился за кровать и спит там себе". Ответ можно было себе представить, но назойливая соседка сама заглянула во все углы и наградой за ее поиски послужил я, найденный под диваном.

Этим вводным рассказом очень хочется предостеречь всех пап и мам от опрометчивых решений, принимаемых после многочисленных и многообразных детских приключений.

Сколько их еще будет.

В ДЕТСКОМ САДУ

Я не знаю, когда меня впервые привели в детский сад. Но моя сознательная жизнь здесь началась одним летним утром. Помню, пришел я в группу. Уже тогда мы были охвачены обрядом взрослых – пожатием рук. И вот подходит ко мне Нина, моя одногодка и заявляет: "Давай поженимся!" – как сейчас помню ее высокий, тоненький голосок. "Давай" – ответил я, правда, еще плохо понимал, что это такое. Нина же мне и разъяснила: "Ты будешь мужем, а я женой". Все стало ясно. Маска серьезности покрыла мое лицо. Затем я каждые пятнадцать минут спрашивал ее: "Ну, когда мы поженимся?" – и все это было совершенно серьезно. А Ниночка со всей серьезностью, долго, по-взрослому объясняла, что сейчас не время, еще рано, надо подождать. Сколько ждать никто не знал. Не знаю, чем бы эта история кончилась, долго ли еще мы «женились», но один случай оборвал все надежды.

Наши кроватки стояли рядом. И вот, в тихий час, когда дети должны спать, но спит мало кто из них, большинство мучаются. (Сейчас бы эти два часа сна, днем!), так вот, завязался такой нехитрывй разговор между соседями.

– А тебе, что больше всего нравиться? – спросила Нина.

– Когда меня щекотят. А что? – Это были уже мои слова, как вы понимаете.

– А мне нравится, когда меня гладят по волосам. Давай я тебя щекотать, а ты меня гладить по волосам.

И так все проблемы были решены. Предложение нашло практике применение.

Зоркий глаз воспитателя увидел это непорядочное явление и присек его. Нину переместили в другую часть спальни, подальше от меня. А моим новым соседом стал рыжий, веснушчатый мальчишка Артур. Два детских хулиганских характера действовали друг на друга таким образом, что всю спальную комнату охватывал как бы резонанс наших с ним действий. Если мы дрались, то и все вокруг ходило "на ушах". Если мы учились свистеть, то где бы ни была воспитательница, как бы крепко не спала, через две минуты она уже наводила порядок. Но больше всего любили мы прыгать на своих кроватях, пожалуй, вряд ли кто не оценил этого…

Естественно, на "шухер" одного человека ставить не забывали. Обычно это была одна и та же девочка. Кровать ее находилась у входа в спальню. Перед дверью стояло зеркало и в него был хорошо виден коридор, ведущий в спальню. Люда постоянно следила за зеркалом, а все в это время творили, что хотели.

Однажды Люда уснула. Никто этого не ожидал и поэтому не заметил. Пыль стояла столбом, и в этот момент зашла воспитательница, одновременно проснувшаяся Люда прокричала: "Ну, хватит, вам, дайте поспать!" И так получилось, что все успели лечь в кровати еще, когда Анна Григорьевна открывала дверь. А в тот момент, когда она уже вошла и были произнесены эти слова: "Дайте поспать". Попало, естественно, Люде. Но она держалась молодцом, никого не продала, за что в полдник вся группа отдала ей свои конфеты.

КАК БАЛОВСТВО ПЕРЕШЛО В РЕАЛЬНОСТЬ

– Павел, сегодня, мы будем играть в ковбоев! – заключила сестра.

– Давай! – возражений быть и не могло. Я любил играть с ней. Фантазии нашей не было предела. Если отец дарил мне лук со стрелами, то обязательно нужно было сделать второй. После этого начиналась настоящая перестрелка. Стрелы разили не только нас, но иногда и посуду, стекло в серванте, или люстру… После этого, орудия баловства обычно прятались подальше от родительских глаз. А все беды сваливались на землетрясения.

Мама удивлялась: "Как так, в ста метрах на работе не трясло, у вас же тут настоящая стихия?!" Общими усилиями мы ее конечно убеждали. Или играли в рыцарей. Два пластмассовых мяча со свистом рассекали воздух. И, естественно, они "рубили" не только наши руки и ноги…

Особенно любили играть в пограничников или в следователя с преступником. Тогда-то мы и доканали родителей своим желанием завести собаку. Хотелось большую-большую. Каково же было наше разочарование, когда из-за пазухи отец вытащил маленького щенка. Сначала нас убеждали в том, что он вырастет и превратится в нашу мечту. Но тойтерьер-карлик так и не рос. Но и мы уже ни о чем не сожалели. Кнопка (так мы ее назвали) оказалась на редкость умной собакой.

После нескольких месяцев обучения она уже служила, танцевала на задних лапах, ползла, давала голос, брала след, и самое главное – понимала команду "фас".

Но то, как обучали Кнопку исполнять эти команды, я не забуду. Не забуду, хотя бы потому, – что после этого обучения стал бояться собственной собаки. А выглядело это примерно так. Я бежал из одной комнаты по коридору в другую, за мной неслась Кнопка, рыча и лая, а за ней сестра, подгоняла собаку. После недели таких бегов, я был первым врагом у щенка. Она могла рычать на меня, а при случае и укусить. И одна из игр заключалась в том, что я убегал в лес, прятался, чаще всего на дереве, а по следу неслась собака, как настоящая овчарка на поводке у Ольги.

И вот новая игра в ковбоев.

Мы сидим на стульях задом наперед, это ассоциировалось с лошадьми. Наганы устрашающе щелкали в наших руках. Мы что-то кричали, стреляли куда-то, спрыгивали с лошадей, ползли. И после тяжелых боев решили отдохнуть. Отдых, в нашей игре, заключался в езде верхом и обязательно с сигарой во рту. Так как не было настоящих, мы свернули из тетрадного листа две сигареты, подожгли один из концов… и радости не было предела.

Конечно, новой игрой нельзя было не поделиться с друзьями. Но для большей реальности, решили воспользоваться не свернутой бумажкой, а настоящей сигаретой. Выбрали из коллекции Олежкиного папы самую красивую пачку. И надо же было придумать место игры – детский сад. В выходные дни здесь никого не бывало. Раскрученные карусели заменяли нам скачущих коней. Подражая героям кинофильмов, мы, как взрослые, достали по сигаретке. Баловство дошло до того, что мы даже умудрились зажечь их. Что делать с ними дальше никто не знал. Да и думать долго не пришлось. Чьи-то мощные руки подхватили нас с качелей. О, ужас, это был мой папа. Дома попало и мне и Олегу. Мы сидели на кровати и думали: "Как могли нас найти?". Несомненно это предательство, но чье?» К нашему удивлению это была сестра. Месть переполнила наши души. Олег и я дали клятву, что не успокоимся, пока не отомстим. Долго ждать этого момента мне не пришлось…

Как-то мы качались с сестрой на дверце шкафчика. Дома никого не было. Катались мы на этой дверце часто и все кончалось хорошо. Но в этот раз дверца не выдержала и отлетела…

Только в дверь вошла мама, я уже летел к ней сообщать новость о том, что Ольга сломала дверцу… Как я злорадствовал, когда весь «удар» воспитания пришелся по сестре. На ее косой взгляд ответ был краток: "Все, мы в расчете"…

МАРКИ

Вообще-то, если вы помните, в детский сад ходить нам не очень-то хотелось. Это сейчас мы понимаем, как не ценили это милое заведение, где не было никаких забот и хлопот, все за тебя решали другие. Но тогда казалось, какая беззаботная жизнь у взрослых.

Как им хорошо, никто им не указывает что и как делать, полная свобода. А в детском саду казалось скучно. Хотелось гулять по улице, а тебя укладывают спать. Есть не хочешь – так заставят. Игрушки, хоть их периодически меняли, надоедали.

И тут Мишка приносит на общее собрание нашей группы, решавшей вопрос "чем бы заняться?", маленькую книжечку, полную наклеенных марок.

На первой странице книжечки мы узнали фотографию нашей воспитательницы. Маленькие ручонки потянулись к книжечке, каждому хотелось иметь марку, кто-то оторвал уже и фотографию. А через несколько минут и листков не осталось. Все были удовлетворены.

Вечером Анна Григорьевна с озабоченным лицом перерывала в ящике своего стола: заглянула в сумку, вытряхнула все из нее и спросила у нас: "Не видел ли кто-нибудь маленькой зелененькой книжечки?"

Мы покраснели, но ничего не сказали. Через пятнадцать минут на столе у нашей воспитательницы образовалась небольшая кучка из кусочков бумаги. Мы думали, что увидев ее, Анна Григорьевна обрадуется, но вместо этого раздался сожалеющий с дрожащими нотками в голосе крик: "Ой, мой профсоюзный билет!"

Нам, конечно, не было понятно ее сожаление.

"СТРАСТЬ"

Мы часто слышим, что задатки наши, увлечения, привязанность к какому-либо делу рождаются в раннем детстве. Другое дело находят ли они дальнейшее свое развитие или нет. Но это уже не имеет значения. Хотя…

Меня всегда манил чем-то к себе папин радиоприемник. Конечно, и крутить его было интересно. Но было непонятно откуда берутся изнутри эти звуки. Любопытство взяло верх – не заглянуть во внутрь я уже не мог. Запасся отверткой, достал "запретный плод". Долго возился, наконец, он распался на две половины, сцепленные проводами. К счастью, они не были прочны. Еще через некоторое время из половинок полетели детали. Так стало ясно, ничего интересного внутри нет. Надо было собирать приемник снова в единое целое и поставить на место, так как скоро должны были придти родители.

Детали почему-то не умещались между двух половинок. Ну что ж, лишнее можно и выкинуть. Приемник был собран и поставлен на место.

Вечером отец потянулся за ним, взял, внутри что-то застучало.

После недолгих уговоров я возвратил недостающие детали. Папины друзья гораздо дольше меня копались в двух половинках. Сегодня, когда я уже немного смыслю в радиотехнике, могу убедительно сказать точно: – "Им не было легко".

ВОПРОС РАЗРЕШЕН

Это случилось еще на старой квартире. Соседями нашими была молодая семья, но это не важно. Главное у меня был сосед и друг одновременно – Олег. Мы были почти сверстниками и все время проводили вместе. Наши родители обычно одинаково одевали нас, покупали одни и те же вещи, игрушки, дабы мы не ссорились. Своими делами мы, обычно, занимались в его комнатке. Но это еще только вступление.

Однажды отец Олега принес сыну огромную машину. С этого момента и начались наши раздоры, хоть и жили мы как братья. Долго мы не могли поделить – кому играть сейчас, а кому потом. Дело доходило до слез. Но в конце-концов, как более рассудительный, Олег решил, что просто необходимо выкинуть эту машину. Сказано-сделано. Распахнулась форточка и "яблоко раздора" рухнуло на землю с третьего этажа. Треск был ужасный, и как все ужасное, понравился нам. Вслед за машиной полетело все остальное. Под окном собрались восторженные друзья.

Теперь перенесемся на этаж ниже. Здесь соседка, несмотря на свою занятость на кухне, все же обратила внимание на периодически пролетающие предметы мимо ее окна. Но пока она собралась и поднялась к нам на этаж, пока разобралась, из чьей квартиры вылетают вещи, прошло минут семь. За это время все что можно и нельзя мы уже выкинули. Когда родители с соседкой вошли в нашу комнату, они увидели только торжествующие лица двух фигурок, стоявших – одну на подоконнике, другую на полу, ищущую, что еще выбросить.

Естественно, нам досталось по заслугам. Но и родители получили урок.

СКАЗКА

У всех существует мнение, что сказки пробуждают у детей добро, учат любить природу, людей. Мы сделали подобные выводы, и даже решили "прыгнуть выше" головы, т. е. сказку сделать былью.

Мы – это опять же Олег и я.

Мама нам прочитала книжку про богатыря, который посеребрил себе ноги по колени, позолотил руки по локоть и стал сильным, победил врагов и всюду ему сопутствовала удача. А нам как раз в те времена не хватало силенок. Но как оказалось проблема может быть разрешена. И Олег даже нашел, каким образом.

Взяли сразу мечи, щиты, сообщили своим условным врагам, чтоб готовились к битве, и мы тронулись в путь, на аэродром. Здесь на кладбище разбитых самолетов Олег нашел стекловату, сверкающую на солнце. Не долго думая, (было лето и одеты мы были в шорты), мы потерли ноги, руки, а Олег успел даже лицо, стекловатой. Оценили взорами друг друга, – все было отлично. Бодрые, с гиканьем мы направились обратно. Наши друзья завидовали нам, в это время мы стояли на пьедестале. Но в облаках Олег и я летали недолго. Первым закричал Олег; я так и не понял в первое мгновенье, почему он так помчался домой. Но через несколько минут, когда мои ноги и руки начали, казалось, горсть огнем, я последовал его примеру.

Бедные наши мамы… Долго отмачивали нас в ванне и мыли под душем. Теперь мы часто смеемся над этим случаем. Но тогда нам было, поверьте, не до смеха.

ОХОТА

Все началось с того, как отец подарил мне на день рождения охотничье ружье, естественно, – игрушку. Но сделана она была просто великолепно, даже стреляло пробками. Весь двор оценил его возможности. Я был счастлив. Целый месяц просил маму сходить со мной на охоту.

Наконец-то эта мечта сбылась. Лес настоящий, дремучий, дальневосточный лес, где можно встретить и увидеть диких зверей, не прячущиихся от человеческого глаза, начинался прямо за нашим доморм. Взяли ружье, немного еды, фляжку с водой, бинокль и отправились на охоту. Следопытом, естественно, был я. Вел маму по зарослям, по полянам, по берегам речек, завел в такую чащобу, что маме стало не по себе. Это я понял по тому, как она заволновалась за обратную дорогу. Тут, чтобы успокоить ее (к тому же воображение мое разыгралось), я начал посвящать маму в тайны лесных следов. Не знаю откуда появились те знания, но без запинки рассказывал я маме о медведях, которые прошли именно вот в этом месте, о волке, который пробежал здесь голодный и ищущий добычу, пытался показать на лисицу, прячущуюся в кустах и наблюдающую за нами; несколько раз кричал: "Смотри мам, вон заяц пробежал", и угрожающе, всему животному миру, потрясал ружьем.

На одной из полян мы достали бинокль и начали рассматривать лесную опушку. Очередь смотреть была моя. Не успел поднести окуляры к глазам, как подпрыгнул и даже взвизгнул от удивления и радости. И детским восторгом обрадовал маму: "Мама, вот чудо! Медведь у дерева стоит и смотрит на нас!", – и предложил – "Давай подойдем, погладим его и угостим конфетой". К моему сожалению мы побежали, только не к медведю, а от него. Потом я долго плакал, медведь ведь не попробует конфеты никогда.

Рассказав о своем горе Олегу и еще одному своему другу Андрею, я уговорил их отправиться в лес, найти мишку и приручить его. Идти договорились в воскресенье, т. к. остальные дни ничего, кроме детского сада не обещали.

На завтрак я не съел свой бутерброд, спрятав его под рубашкой, и перед уходом на улицу прихватил консерву. Друзья были не менее сообразительны и тоже прихватили с собой всякой всячины. Так что с голоду нам помереть было не суждено, да и медведю тоже.

Часа три бродили мы по лесу, погода была теплая, солнечная. Встретили в лесу охотника, настоящего, с тех пор в душе я не охотник. Когда мы увидели этого бедного зайца, болтавшегося вниз головой на ремне у здоровенного мужчины, на глазах у нас появились слезы, душа переполнилась ненавистью к этому мужчине и одновременно жалостью к бедному зайцу, жалость эта перешла позднее в настоящую любовь ко всему живому. Под тем огромным впечатлением об дерево было разбито мое ружье. Ребята поняли меня, но ружье пожалели.

На этом наше путешествие не закончилось. Солнце уже перевалило через полдень. Куда мы забрели никто не знал, но детская беспечность не давала повода для волнений.

Долго не хотели начинать наш обед, все ждали встречи с мишкой, чтоб он мог попробовать человеческой пищи, тем более, что и заяц не давал покоя нашему воображению. Однако здоровый инстинкт молодого организма брал свое. Разложили наши припасы на траве солнечной поляны. Помучились с консервной банкой, не зная как открыть, и в конце-концов удовлетворились бутербродами. Потянуло на сон. Высокая мягкая трава вполне заменила нам постели.

Проснулись мы от страшного грохота и ярких вспышек света. Оказывается сухой нитки на нас давно уже не было. Мы побежали и тут только поняли, что не знаем дороги. Паника почти охватила еще незакаленные детские сердца, но появилась лесная дорога. Немного взбодренные мы побежали по ней. Ливень разыгрался не на шутку, земля, напоенная водой, больше не впитывала влагу, прямо на глазах росли лужи. Сильный ветер раскачивал деревья, порождал ужасные звуки. В то время, как и все дети, мы верили в лесных ведьм. Бабу Ягу, и нам казалось, что эти чудовища подстерегают нас на каждом шагу, заманивают нас в свое царство. Некоторые лужи были настолько глубоки, что казалось в них нет дна. И надо же было нам сократить себе путь. Мы свернули с дороги. Решили перебежать поляну и выйти снова на просеку. Почва под ногами заходила ходуном. Раздался крик Андрея. Мы обернулись, он уже по плечи был в земле, держался за какой-то куст и истошно кричал. И тут до нас дошло, что мы в болоте. Со слезами на глазах мы тащили палку, за которую ухватился Андрей. К счастью, все обошлось и через несколько минут мы уже снова бежали по дороге. Но детским силам есть предел. Сели на обочине, как воробьи прижались друг к другу и тряслись от холода.

Олег начал нас успокаивать: "Родители, наверное, уже хватились, так что скоро нас найдут". Тут свое слово вставил Андрей: "А меня не хватятся. Я сказал, что буду у вас". "И меня тоже не хватятся, я уже несколько вечеров провожу у дяди Коли с его собакой" – сказал я. Тут Олег пробубнил: "И я ведь с тобой у твоего дяди".

Что делать, мы не знали. И не знаю сколько бы еще мы так сидели если бы не вспомнили, что вечером будут показывать мультик «Ну, погоди!» все шесть серий подряд. Тогда их еще было шесть.

Это придало нам сил, и снова мы шагали по дороге. И какова наша радость, когда появились из-за деревьев крыши наших домов.

Как и предполагалось, дома нас никто не искал.

Получив хорошую взбучку, после горячей с горчицей ванны, Олег и я с удовольствием смотрели свой любимый мультфильм.

МАМА

Не забуду этого дня, когда мама рассказала мне о своей судьбе в годы войны. Теперь уже не передать точно ее рассказа, но смысл ее слов врезался в мою память. Это было как раз после нашего путешествия. После ее рассказа я понял откуда во мне непоседливость.

Война для мамы началась под Минском. Она тогда с моей бабушкой отдыхала там, а дед был там в командировке. В это черное воскресенье дед посадил их на поезд и отправил домой. Сам же по долгу службы остался. До сих пор у мамы слезятся глаза при воспоминании застигшей их в дороге бомбежки. Крики, плач, бегающие люди, разрывы. В этой суматохе моя шестилетняя мама потерялась, осталась одна.

Три последующих года она провела в семи детдомах. Более трех-четырех месяцев она не задерживалась в каждом из них, сбегала; ее всегда тянуло домой. Сбегала и снова попадала в детдом. Но не забыла своего родного края, родного города и дом в нем.

И однажды сбежала раз и навсегда. Месяцы она шла, укутавшись в платок, в валеночках по железной дороге на восток. Если везло, ехала на поезде. Добрые люди не дали умереть с голоду. А дома ее уже давно никто не ждал. Считали погибшей во время бомбежки поезда.

И вот представьте удивление, радость, первые мгновения непонимания и неверия моей бабушки, когда она открыла дверь на стук, и увидела свою дочь. Это надо было видеть или слышать мою маму, но мне всегда, кажется после ее рассказа, что я был свидетелем этого.

И уважение к хлебу впервые пробудила во мне мать рассказом о суровых годах войны… Бабушка, уходя на работу, говорила дочери и еще маленькому сыну (моей матери и дяде): "Вот две картофелины и хлебушек. Разделите его на три части и съедите утром, в обед и вечером. Конечно, дети не могли удержаться от того, чтобы не съесть сразу. А вечером приходила мать и по глазам их понимала все. Тогда по ее щекам начинали течь слезы. Она обнимала детей, пытаясь хоть своим теплом согреть их, зная что большего дать не сможет до следующего утра.

После этих рассказов я не могу смотреть на тех бездушных людей, для которых самое святое не свято.

РАССТАВАНИЕ

Мне уже исполнилось семь лет. С каким неописуемым ожиданием торопил я время. Хотелось в школу. Мы уже сходили с друзьями в свой будущий второй дом и еще больше захотелось попасть за эти загадочные стены. Но в эту школу больше попасть мне не удалось. Семья наша переезжала за тысячи километров, в совершенно другой конец нашей бескрайней страны. Машина с контейнером стояла у подъезда, знакомые и незнакомые люди выносили и грузили веши. Обычно, как я уже заметил, люди переезжают с одного места на другое веселыми, во всяком случае у них хоть веселые лица и глаза. На себе я этого не испытывал. На душе как кошки скребли. Как жалко было расставаться со своими друзьями, особенно с Олегом. Я даже упрашивал его ехать со мной. Еще грустней было расставаться с этой землей. Нигде больше не ждало столько романтики, сколько было здесь. На память пришло последнее землетрясение и связанный с ним веселый сюжет.

Звенел будильник. Я чувствовал, что действительно земля трясется, вернее не земля, а пол. Пианино каталось из одного угла в другой, посуда летела с полок, в окно было видно качающиеся дома. Но самое интересное было смотреть на бегающих перепуганных родителей. Папа пытался открыть дверь, но она не поддавалась. Кругом стоял страшный скрежет.

Конечно, все могло кончиться трагически, но тогда я этого не снимал. Теперь я жалел, что этого больше не повториться, и становилось грустно.

Итак, прощай Камчатка, здравствуй Волга!

Часть II

ПЕРВЫЙ РАЗ В ПЕРВЫЙ КЛАСС

Медленно тянулись последние летние дни. В школу хотелось чрезвычайно, наверное, никогда больше не испытываешь такого желания, когда ничем не скрываемая зависть к школьникам, зародившаяся в детском саду, еще теплится в наших сердцах.

В детском представлении идет ассоциация слов школьник со свободой. Казалось, в школе нас ждет что-то необыкновенное. Да, действительно, необыкновенного здесь было очень много. Но страсть к учению, почему-то исчезает сразу. Такова природа человека, он всегда ценит то, чего не имеет. Это старая истина.

На маленького человечка ложатся различные заботы, их огромное количество, встают неразрешимые задачи, появляются обязанности. И главное, от этого никуда не уйдешь. Приходится выносить все тяготы жизни.

Но пока никто из тех, кто собирался в школу в этом году впервые, не знал этого. По рассказам старших сестер и братьев складывалось розовое представление о своем будущем. Но так как толком еще мы не знали, что нас ждет, на душе появлялось чувство неизвестности и загадочности.

А в первый день сентября к этому настроению прибавляется небольшой внутренний страх перед неизвестностью. Мы начинаем чувствовать себя неуверенно, глаза расширяются и смотрят на мир удивленно. Сбившись в кучу, первоклассники боязливо поглядывают по сторонам, естественно, смотрят друг на друга.

Таким и я стоял в этот день, букет цветов в моих руках вообще лишил меня дара речи. Поэтому долго не мог я ответить на вопрос первой нашей учительницы, Татьяны Ивановны: "Как твое имя, мальчик".

Школьные коридоры казались бесконечно длинными. Класс был целой вселенной, а парты, за которые сейчас и не посмеешь сесть, боясь сломать, обещали спрятать не только будущие шпаргалки, но и нас самих.

Закончился обряд знакомства и рассаживания. Горе свалилось на голову всем мальчикам – каждого из нас посадили рядом с девочкой. Почему-то это так подействовало на всех странным образом. Мальчишки и их соседки девчонки сидели ни живые и ни мертвые. Только изредка мельком посматривали друг на друга.

Хотя было и интересно слушать учительницу, но от невольного желания поболтать, особенно в конце урока хотелось "выть", а болтать было не с кем. Да и о чем можно говорить с девчонкой? Этот вопрос задавал себе не только я.

Первая неделя пронеслась незаметно. Снова наступил понедельник. Опять надо было идти в школу. Утром мама проводила меня до самых дверей класса. Было еще рано, учительница пока не пришла. Посмотрев на свою соседку по парте, мне стало не по себе. Тоска защемила сердце. Не выдержав этого испытания, я потихоньку исчез из класса. Погода в эти сентябрьские дни стояла чудесная и невозможно было придумать ничего лучшего, чем кататься на велосипеде. Ездил и снова наслаждался беззаботностью.

Вечером мама спросила про дела в школе. Я ответил общими фразами: "Все хорошо". И даже сумел рассказать, чем мы занимались. А довольная мама слушала и улыбалась, а в конце моего сочинения невзначай заявила: «Встретила я сейчас твою учительницу Татьяну Ивановну. Она, кстати, живет здесь, в нашем доме и обещала зайти к нам сейчас, помочь наверстать упущенное». Краска стыда залила мое лицо. Потом, придя в себя, подумал: «Да, мне не позавидуешь. Спокойной жизни теперь не будет. И надо же было ей поселиться здесь?»

СВЕТЛАНА

И все-таки акселерация – явление не только заметное по внешнему виду детей, но и по усложнению возникающих перед нами вопросов. Когда впервые задумывались о любви наши папы и мамы? Немного смущаясь, мои родители теперь признаются, что это было в возрасте 12 лет. Сегодня братишка одного из моих знакомых заявил, что он влюбился в девочку из своей группы, а ему всего 6 лет.

Так вот, посмотрели мы с друзьями интереснейший фильм. Главную героиню звали Светланой. Не знаю, какие выводы сделали мои товарищи, посмотрев фильм, но я для себя решил – мою жену, не девочку, с которой бы дружил, а сразу жену – будут звать Светланой. Не откладывая свои намерения в долгий ящик, я окружил ее своим вниманием и заботой. Через несколько дней я уже нес ее портфель, провожал после уроков домой, а утром в школу. Сколько это продолжалось бы неизвестно, но реплики «тили-тили тесто…» задели молодое самолюбие. На общем мужском совете нашего класса было вынесено решение, что мне необходимо не только бросить девчонку, но и отомстить… (за что так и не было ясно) ей. Форма мести сложилась в моей голове моментально.

Весь класс заливался смехом. Светлана стояла у парты и, недоумевая, смотрела в портфель…

Утром я забежал за ней, улучив момент переложил из своего ранца в ее портфель два огромных, заранее принесенных кирпича и исчез. Из-за угла ребята и я с ними озорно наблюдали за перекосившейся фигуркой девочки, топающей в школу. А в классе Света, утерев пот со лба платочком, жаловалась на то, как много приходится носить учебников в школу.

Не забыть тех глаз, выражавших изумление, обиду, также, как не забыть всплеска всеобщего смеха. Немного стало жаль девочку, и стыдно за свой поступок. Но зато товарищи по праву оценили мою выдумку. С тех пор главным выдумщиком всех затей считали меня. Никуда не денешься, приходилось оправдывать ожидания класса и свой титул.

СЛЕЗЫ

Нет, в школу я сегодня не пойду. В кинотеатре шло интереснейшее кино про индейцев. Поцеловав маму, взял портфель для маскировки и отправился… как решил не в школу, а в кино. По пути спрятал портфель в таком месте, что думал вряд ли кто найдет его там. Это была свалка.

Довольный собой и своей хитростью весело запрыгал по дороге. Еще веселей прыгалось после фильма. Но радость была короткой, потому что перерыв всю свалку, портфеля с книжками и тетрадками я все-таки не нашел. Слезы сами собой покатились из глаз.

Я шел и рыдал. Представлялось грозное лицо папы.

– Что ты плачешь, мальчик? – услышал я приятный голос женщины.

– Портфель потерял, – ответил я сквозь слезы и завыл еще больше.

– А где ты его потерял, не на свалке?

– Да-а-а…

– Пойдем со мной.

Это была наша дворничиха. Как хорошо, что портфель попался ей.

ЗА ХЛЕБОМ

Мама суетилась на кухне. Потихоньку собирались гости. Стол становился краше и великолепнее, издавая различные тонкие ароматы. И тут, оказалось, что совсем нет хлеба.

Как самого незанятого члена семьи в магазин отправили меня. Вручили мелочь да хлеб и мороженное. Попросили долго не задерживаться. И я полетел в ближайшую булочную. Купил хлеб, полетел назад, но мимо мороженого не пробежал. Как только это божественное изделие попало мне в руки, весь мой пыл исчез. Я уже, смакуя, поплелся домой, а время полетело. Честно говоря, про гостей я забыл. Даже решил съесть эскимо, сидя на лавке.

По дорожке важно расхаживали голуби. Потому как они постоянно клевали что-то на асфальте, я понял – птицы голодны. И, играя роль спасителя, начал крошить им хлеб. Еще забавней было кормить воробышков. Они с трудом взлетали с огромным куском в клюве и неустойчиво летели над землей. Не забыв наломать напоследок побольше хлеба голубям, количество которых все возрастало, я пошел домой.

На мой звонок дверь открыла мама, и только тут по ее взгляду я вспомнил за чем ходил в магазин.

ЛОТЕРЕЯ

Сколько веселых историй связано у каждого с такими мероприятиями как сбор металлолома, или субботник. Помните?

Очень интересный придумали наши шефы способ заинтересовать нас в сборе макулатуры. За двадцать килограммов бумаги давался билет лотереи, причем билет беспроигрышный – на него можно было получить у пионервожатой книжку, машину, набор ручек, куклу, надувную игрушку, мяч. Вообщем, кому что достанется.

Нашему энтузиазму не было предела. Хозяева некоторых квартир со вздохом отвечали, что мы пятые, кто приходит к ним, и что у них уже ничего не осталось.

С одним из друзей мы набрали уже 30 килограммов. Где взять еще десять не представляли. Тогда Женька позвал меня к себе. Не зря мы пошли к Женьке. Глядя на него прогнувшиеся от тяжести книг полки, даже упрекнул друга: «Ну что же ты раньше молчал? Сколько бегали по домам, искали». Выбрали книжки потолще да потяжелее.

Перебирая их, учительница спрашивала, откуда они и откладывала в сторону. Мы соврали, что нам их дали с макулатурой. Лицо ее засияло. Мы получили свои выигрышные билеты и довольные пошли к пионервожатой. Здесь нас ждали новенькие клюшки. Счастливые разошлись мы по домам. А следующим утром я заметил, что Женька отправился в школу не один. С ним шагал разводящий руками отец. "Видно волнуется", – подумал я.

Теперь я понимаю то волнение Женькиного папы. Десять томов Л. Н. Толстого стоили этого.

МЕТАЛЛОЛОМ

Раз мы затронули общественно-полезную тему, то о сборе металлолома не рассказать просто нельзя. Тем более, что этот случай до сих пор вспоминают с улыбкой на лице все учителя нашей школы и жильцы соседнего дома.

Наш класс поклялся занять первое место. Но как разрешить эту задачу? Сначала мы разошлись по двое, по трое в разные всевозможные места нашего района.

Банки, крышки, трубы, утюги, листы железа, бочки постепенно собирались в кучу. Это показалось нам мало, и очень медленно. И здесь с сенсационным сообщением прибежал Сережа: "Ребята, в соседнем дворе в домах поменяли трубы и батареи, и все они пока лежат на улице! Надо их собрать. Первое место за нами!"

Возражений не было. Батарей было так много, что даже общими усилиями на месте сбора металлолома они оказались только к вечеру. Усталые, но радостные, с чувством непременной победы мы разошлись по домам.

Каково же было наше разочарование на следующий день, когда встревоженные рабочие ходили по школе с нашим директором. Оказывается это были еще не смененные, новые батареи, только на вид ржавые. Мы поэтому и приняли их за старые.

Теперь все это хозяйство медленно переносилось обратно. Через неделю мы с грустью провожали в обратный путь последнюю из батарей.

СЛУЧАЙ В ЛАГЕРЕ

Романтик в душе – это прекрасно. Под впечатлениями "Робинзона Крузо" наша компания, сложившаяся в пионерском лагере из самых отчаянных ребят, тайно устроила себе шалаш за территорией лагеря на берегу огромного озера. Здесь мы пропадали целыми днями. В один из таких дней в голову пришла идея – попробовать полностью обеспечить себя дарами природы. Из нашего времени мы взяли с собой только спички.

Ягода очень быстро надоела. Есть хотелось неимоверно сильно, как только может разгореться аппетит на свежем воздухе. Свои потребности решили удовлетворить с помощью озера, которое славилось богатством рыбы. На удочку много не поймаешь. Да и где взять ее. Тогда мы воспользовались методом браконьеров. Из проволоки и майки сделали сачок. Наложили в него бабочек, тополинного пуха и прочей ерунды. Но главной приманкой служил белый цвет майки. К нашему удивлению мы вытащили сачок полный мелкой рыбы. Как ее называли тогда – сентявок. Нарушив запрет, залезли в воду и наловили раков, прямо руками. Встал вопрос, как это все сварить.

Но неразрешимых вопросов в детстве нет. Кастрюлей послужила большая консервная банка. В ней, прямо без соли, сварили небогатый наш улов. И надо признаться, ели с аппетитом. Даже показалось мало. Целую неделю все вместе провели в санчасти. На этом любовь к лесной жизни на время в нас пропала.

ПРАВДА

Место для стартовой площадки оборудовали прямо у гаража школьных автомашин. Это была пятая ракета нашего инженера Ромы. На нее возлагались большие надежды, так как через неделю в районе проводился конкурс технического творчества.

Четыре предыдущих ракеты еще не взлетали – они только подпрыгивали на месте, испуская клубы дыма и огонь.

– Эта взлетит. Диаметр сопла уменьшен до минимума, корпус облегчен – уверял всех Ромыч.

Я, как помощник номер один, установил направляющий стержень, подготовил электропускатель, установил ракету.

– Первый к пуску готов, – отрапортовал я.

Рома стоял в позе победителя, скрестивши руки на груди, наблюдая за действиями окружающих.

– Всем отойти. Павлуха, у тебя легкая рука! Контакт!!!

– Есть контакт…

Все остальные мои слова никто не услышал, из-за оглушительного взрыва. Первое мгновение все стояли молча, ничего не понимая, моргая глазами.

Раздался чей-то смешок, постепенно переходящий в дружный хохот.

– Еще один такой взрыв и машина наша! – воскликнул кто-то. Всеобщее веселье прервали грозные громкие окрики: "Держи хулиганов!". Всех как ветром сдуло.

Через несколько секунд мы тяжело дыша уже были перед кабинетом литературы. Ребята из параллельного класса, давясь от смеха, рассказывали веселую картину, увиденную только что: "Чешите вы как скаковые лошади через кусты, клумбы, заборы, а за вами, не отставая, бабка лет семидесяти и еще кричит что-то вдогонку". Мы посмеялись. Зашли в класс и забыли про случившееся. Ромыч сидел за расчетами. Минут за пятнадцать до окончания урока, неожиданно распахнулась дверь класса и зашел завуч школы: "Кто был на той перемене на улице? Встать!" Никто и не пошевелился.

– Земсков, собирайся пойдем к директору!

Недоумевая, Володька взял портфель и поплелся за завучем. Было ясно. Разбираются из-за взрыва. И надо же! Вызвали совсем невиновного. Земскова и близко там не было. Он даже про запуск не знал.

Володька стоял лицом к лицу с "пострадавшей".

– … А тот. Товарищ директор, он крикнул, еще раз взорвем и машина наша", Володька стоял и не знал, о чем идет речь. Отказывался от всех обвинений, потом начал догадываться, что, видимо, ребята опять проводили опыты.

– Кто с тобой был? Володька решил, что отказываться бесполезно, вызовут еще милицию, и решил все взять на себя. Будь, что будет.

На перемене отправили «разведку». Узнали, что Володька все взял на себя. Весть была добрая и недобрая одновременно.

– Так, опять Земскову не повезло.

– Да, не повезло. Это попахивает жареным. Бабка больно настырная попалась. На учет в детскую комнату могут поставить.

– Надо как-то выручать.

– А что тут думать? Надо идти к директору и все рассказать.

– Только идем все, а не только Ромыч и Павлуха. Ведь участвовали и удовольствиеполучали все.

Сказано, сделано. Через минуту полкласса стояли в кабинете директора.

– Любовь Александровна, это мы все устроили. Вовка тут ни при чем. Он и не знает даже, что случилось.

Директор улыбнулась: «Земсков уж во всем признался и нечего его выгораживать».

– Это он соврал, чтобы выгородить нас. А на самом деле ракету принес я, и я все устроил – уверял Рома.

– Ну не только ты, – вступались другие.

В кабинете поднялся гам. Каждый старался приписать себе, как можно больше подвигов.

Любовь Александровна взялась за голову: «Что вы меня путаете, какая ракета? Рассказывайте по порядку!» К концу перемены общими усилиями справедливость была восстановлена.

«Пострадавшая» уже не обвиняла никого в покушении на свою жизнь. Бабка оказалась с чувством юмора, а главное, понимала наш энтузиазм.

Но теперь пришлось всю исследовательскую работу вести под руководством преподавателя физики. И надо сказать не безуспешно.

ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ

Теперь можно сказать с уверенностью – да, это была самая первая любовь, настоящая.

Осенним дождливым днем я отправился в кино. Чудом удалось достать билет, был воскресный день. Довольный шел по людным улицам. До фильма оставалось около часа и я решил прогуляться по набережной. Шелест листьев под ногами, мелкий моросящий дождь, заставлявший втягивать шею в плащ, серые волны реки, наводившие воспоминания о прекрасном пролетевшем лете – все это сбивало хорошее настроение. Лениво перебирая ногами я шел, перепрыгивая через лужи. Прохожие не привлекали моего внимания.

Совершенно случайно приподнял глаза – в груди все всколыхнулось, сердце забилось учащенным ритмом, может быть даже раскрылся рот, теперь трудно сказать. Навстречу мне шла прекрасная блондинка. Желтенькая курточка, светлые брючки, заправленные в сапожки, говорили и о ее прекрасном вкусе. Возраст не больше моего, подумал я. И понял или лучше сказать вспомнил, что это мой идеал. Девочка эта как будто сошла с внутренней фотографии моего представления о прекрасном. Огорчало лишь одно – она шла с мамой. Мелькнула в голове мысль познакомиться в ходе разговора, поводом для которого могли послужить любые вопросы. Например, как пройти, как найти. Но язык не повернулся. Так и прошел я мимо. Через несколько минут я понял, что влюбился с первого взгляда, но где теперь искать свою любовь?

В кино идти уже не хотелось. Но, надеясь, что кинокомедия взбодрит меня, все же пошел. Зашел в зал, сел на свое место и обмер. Впереди меня креслом левее сидела и мама и прекрасная ее дочь. Про себя я подумал, что это чудо. О чем был фильм не пересказать, даже если очень захотеть. На экран я не смотрел, как прекрасной картиной я любовался девочкой.

После кино, как шпион, я отправился за двумя дамами, хотелось выяснить, где живут. В битком набитом автобусе мы стояли с ней в двух шагах друг от друга. Она, видимо, почувствовала мой проницательный взгляд. Наши взоры сошлись. Таких голубых, просто небесных глаз я не видел ни у кого. Хотелось верить, что мы связаны одной ниточкой. Но слишком рано я возмечтал.

На одной из остановок мама и дочь вышли, вышли неожиданно. Выскочить я не успел, мощная волна входящих втащила меня обратно в автобус. До слез было обидно. Но почему-то верилось, что блондинка обязательно должна была заметить меня и даже влюбиться. "И если она умная девочка, – решил я, – то она обязательно должна приехать в следующее воскресенье к этому кинотеатру на этот же сеанс".

После этого заключения свободного времени у меня больше не было. Все это время я проводил или на набережной – первом месте встречи, или у кинотеатра. Так прошло несколько воскресений. А затем, я без всяких надежд уже ездил в этот кинотеатр. Но больше мы не встречались.

Долго не мог я забыть блондинку, хотелось еще раз увидеть ее. Черты ее лица вставали перед глазами постоянно. Я ходил по людным улицам города и всматривался в прохожих, часто узнавал ее, подбегал, но, увы…

Мне казалось, что незнакомка наблюдает за мной, и это определяло мое поведение.

Так я ее и не встретил. И не встречу, наверное, никогда, хотя…

Осень 1983 г.

СЛЕЗЫ РЕБЕНКА

РАССКАЗ

Машина неслась по грунтовке. В крытом кузове мощного "ЗИЛа" тряслись на ухабах солдаты. Сначала дорога и быстрая езда занимала их и даже веселила. Одинокие сельские пешеходы, идущие по обочине, заслышав приближающуюся громкую песню, не сбавляя шагу, подолгу смотрели вслед проезжающим машинам.

Песни были пропеты, а убаюкивающее шипение автомобильных шин, неравномерное, но спокойное покачивание и мерная работа хорошо отлаженного урчащего двигателя успокаивали солдат. Они поудобнее расположились, облокотившись друг на друга, и, незаметно теряя ощущение времени и места, смыкали ресницы. Заснуть не давали встречающиеся иногда выбоины на дороге. Иногда машину подбрасывало, сильно встряхнув все, что в ней находилось, и поэтому состояние дремоты не переходило в сон, а выйти из него также было невозможно.

Старший машины – бывалый солдат, прошедший огонь и воду, боевой капитан – сидел в кабине, прислонившись головой к стеклу, и тоже о чем-то думал. И только водитель тихонько насвистывал неизвестный мотивчик, зорко следил за дорогой, уверенно и точно работая руками и ногами. Мимо с ревом проносились встречные машины, незаметно надвигались огромные поля и затем также незаметно отставали, сменялись на новые.

Машина неслась под горку, все набирая скорость, а потом медленно вползала вверх, чтобы снова слететь вниз.

При въезде в неизвестный поселок солдаты оживились и с любопытством стали рассматривать цветущие сады, дома, находившиеся метрах в ста справа от дороги, и их обитателей.

Вдруг неведомая сила резко потянула всех, находившихся в машине по ходу движения. Солдаты, не успевая ухватиться за борта, задали на деревянный настил кузова, тормоза визжали. Правое заднее колесо чуть подскочило. И снова загудел, набирая обороты двигатель, и "ЗИЛ" освободившись от власти тормозов, поехал еще быстрее. В первое мгновение пассажиры заругались, обвиняя водителя: "Не дрова же везет", но в следующую секунду сначала на первой лавочке, потом на второй и на третьей, в том месте, где только что подскочило заднее колесо, они увидели распростертую бездыханную овчарку. С противоположной стороны дороги показался маленький мальчик. Он быстро побежал к лежащей собаке, выкрикивая, наверное ее имя, присел на корточки и стал гладить ладонью по мертвой уже голове и шее. Ему не верилось, что несколько минут назад он бежал рядом с любимым другом по осеннему лесу, а теперь верный пес уже никогда не лизнет теплым, шершавым языком по его руке. Смерть, казавшаяся мальчику такой невероятной и нелепой, до этого он и не думал о ней никогда, столкнулась с ним один на один, открывая ужасную картину.

А машина уносилась все дальше и быстрее, и солдатам, восемьнадцати-двадцатилетним мальчишкам, уже едва различающим собаку и склонившегося над ней мальчика, слившихся в одно пятно, в эту минуту вспомнилось свое детство, любимая собака или кошка, которым они тайком от мамы носили горячие котлеты или сосиски, а в холодную зимнюю ночь впускали в теплые подъезды домов; каждый из них тайком от соседа вытер одинокую слезу, наплывшую на ресницы, и представил себе горькие слезы мальчика рядом с мертвой собакой.

Проехав несколько километров, машина остановилась. Хлопнула дверца и к солдатам подошел капитан. Немного стесняясь самого и своих подчиненных, он спросил, что с собакой, а узнав, как бы извиняясь, пряча взгляд и уходя к кабине, сказал: "Если бы свернули на такой скорости, то не собака, а мы… И затормозить нельзя…"

Опять хлопнула дверца и машина покатилась дальше. Ребята подумали, что, наверное, и у их строгого капитана намокли ресницы. А машина медленно, как бы преодолевая себя, силясь, поднималась и спускалась по холмистой дороге. Она, казалось, тоже переживала, как и ее хозяин, с которым за два года службы они успели "подружиться" и составили одно целое.

Декабрь 1984 г.

ЛЁХА

Рассказ

И бывают минуты раздора

И мечтам моим может не статься

И споткнулся, упал и не встать самому

И друзья мои здесь

И никто не поможет подняться

(Автор)

Первое сентября. Для Алексея Куницына, рослого, белобрысого с короткой, под ежика, напоминали, что на подходе промозглая осень с туманами, зонтами, блестящими импортными плащами, а на мальчишек и девчонок, не успевших освободиться от счастливого чувства свободы беззаботности, навевали непроизвольно тоску, скуку, какую-то неосознанную внутреннюю тревогу.

Стайки учеников всех возрастов медленно стекались к огромному квадрату школы – панельному четырехэтажному зданию, залитому также успокоительно-нежным светом. Особенно интересно смотрелись первоклассники: самые нарядные, с крупными, белыми бантами, в беленьких гольфиках, в брючках, с разноцветными шарами в ручонках, обязательно с охапкой цветов – они пугливо и любопытством озирались по сторонам, ранцы на их спинах казались громоздкими, и этот новый учебный механизм они держались неуклюже, но с ревностной опекой.

Приходить в школу рано Лешка отвык, в девятом все-таки несолидно, но в этот день он решил не опаздывать и появился пораньше, чтобы найти новый класс и обязательно посмотреть на будущих одноклассников.

После восьмилетки он поступал в техникум, но на вступительных экзаменах провалился, возвращаться в родную школу не хотелось, он холодел при одной только мысли, что опять начнутся заслуженные и предвзятые придирки учителей, которым надоел основательно, в другую не брали – не мудрено, с такой-то характеристикой, – и тогда он, ни на что не надеясь, в конец отчаявшись заглянул сюда, в школу соседнего района, где как ни странно повезло. То ли поверили в самом деле, то ли директор попался душевный, но его приняли. Как он радовался! Значит, не потерянный человек, не трудный, как писалось в характеристике, значит, годен на что-то и кому-то нужен, и тогда же, в августе, Алексей подумал о том, что надо раз и навсегда покончить с прежней унылой жизнью забияки и разгильдяя, взяться за учебу, а вредные привычки искоренить.

Расстегнув узкий ворот рубашки, он стоял один недалеко от парадного входа, украшенного цветами и транспарантами, а вокруг творилось что-то непонятное, цветное, пестрое, все бурлило, смеялось, торопилось выговориться, когда совсем рядом раздался гpoмкий мужской голос:

– Девятый "А"; все ко мне!

И после минутного беспорядочного движения, когда классы благодаря усилиям учителей построились на торжественную линейку, и после напутствующей речи седого, энергичного директора, когда мало кто слушал, больше вертели по сторонам головами, вглядываясь в полузабытые за каникулы и еще ненадоевшие лица, и после восторженных возгласов: "Братва, мы же на год старше!", на душе Алексея было томительно-неспокойно.

Он стоял в первой шеренге с приподнятой головой и, желая всех рассмотреть, постоянно косился назад, натыкаясь на встречные, прощупывающие взгляды. Вообщем класс ему нравился: и симпатичные девочки, и бойкие мальчики – на вид не маменькины сынки, думал он, что с такими будет весело учиться, а главное – и это он тоже отметил в свою пользу, поскольку помнил, как в старой школе испытывал вместе с ребятами возможности новеньких в жесткой драке, – что почти не было мальчишек выше и крупнее его. А как будет сейчас? И он, мучаясь от каверзного вопроса представлял, как на перемене в конце притемненного коридора его молча обступят, и щупленький малый, подкравшись сзади, ущипнет, слащаво улыбаясь, а он, развернувшись, заедет для "успокоения" оплеуху, затем отчаянно будет отбиваться от наседающей компании, пока не охладит их пыл и потом, вероятно, без труда справится с ними, быть может, кому-то расквасит нос, и тогда опять возникнут горькие осложнения, посыпятся неприятность за неприятностью, и опять полетят в его адрес жгучие упреки, робкие осуждения девочек, презрение покоренных мальчишек, конечно, вызовут в учительскую, где будут стучать кулаком по столу, предупреждать, читать морали, воспитывать, и фамилия Куницын будет склоняться на всех родительских собраниях, и он с болью будет клясть себя за то, что не сдержался.

Однако конфликт, которого он опасался, но ждал, не состоялся, и уже на большой перемене вокруг Лехи образовался тесный кружок слушателей, внимательно изучавших нехитрую биографию новичка. Кстати, в классе вместе с Куницыным оказались и две новые нерасторопные, застенчивые ученицы; они держались отдельно, ни с кем не обменялись ни словом, и мостом для связи с ними послужил именно Леха, который к себе мог вызвать неутоленный интерес, заставив собеседника раскрыться так, как никто другой, кроме того он всегда, как потом выяснилось, имел в запасе две-три забавные истории из личной жизни и с десяток новых анекдотов. Леха, видимо, часто попадал в различные ситуации, побывал не в одной компании, поэтому жизненный опыт, приобретенный не по годам быстро, располагал, хотя и рассказы его, овеянные романтикой, о собственных похождениях были насыщены картинами балагурной жизни.

Прошла неделя, и класс "принял" новенького. Трудно сказать, чем он понравился ребятам, то ли веселым характером, то ли непосредственностью, то ли активностью – чертой современности, – во всяком случае в весьма короткий срок Лешка успел со всеми перезнакомиться и с юмором и пространными комментариями рассказал мальчикам несколько пикантных историй, он даже спел под гитару, удачно подвернувшуюся как-то под руку, в сопровождении одобрительных, удивленных приветствий. Девчонки по достоинству оценили его волевое, мужественное лицо, выражавшее уверенную силу, и крепкую фигуру с бронзовыми от загара руками, позже чуть они пришли к единодушному заключению, что Куницын и внешностью, и характером похож на французскую суперзвезду экрана -Бельмондо, – это также импонировало ребятам.

Первые занятия показали, что парень он способный, эрудированный, но многое запустил, если не сказать все, и на уроках чувствовал себя скованно, испытывая при ответах без глубины знаний кое-какие затруднения, впрочем, стоило ему поднажать и.., однако сентябрь пролетел, и в Алексее, который было втянулся в пугавший как будто учебный ритм, поскольку требования, предъявляемые учителями, не отягощали, все непоправимо срезалось, разрушилось. "Два года как-нибудь отсижу, получу аттестат и – в добрый путь, как говорится", – подбадривая себя, думал он, обуреваемый радужными надеждами прощания со школой и детством в состоянии неудовлетворенности и, чтобы разнообразить наскучившую, ничтожно насыщенную событиями жизнь, занялся организацией отдыха.

Он любил Волжские берега. Он хорошо помнил, как сбегая с занятий, запасались с ребятами спичками, котелком, и ехали за реку поисках укромных разливов с тихой и теплой стоячей водой, где затем, раздевшись, голыми лазили вдоль коряжистого в буйной зелени берега, шаря руками по илистому дну, отыскивая рачьи норы, нащупав еще мягкий панцирь подводного страшилы, пытавшегося у щипнуть клешнями за палец, резко выбрасывали добычу на берег. Любил гладь темной воды с красными точками-буйками, любил восхитительный летний вечер с теплыми розовыми сумерками, когда слабо покачиваясь на легких волнах, прогулочный катер мерно тарахтел в тишине, и разбрасывал расползающиеся по разрезанной воде сверкающие овалы огней, направляясь к городской пристани; любил наблюдать за белыми, медлительными пассажирскими теплоходами, многоэтажными и гордыми; или восхищался акулоподобными "Ракетами" – жадные до скорости и надменные, они поднимали столб влажной пыли, провожавший их бег, – или "Кометы ", похожие на добрых улыбающихся дельфинов; или недовольно гудевшие им вслед неповоротливые танкеры и юркие, суетливые oбычно буксиры, натружено толкавшие поржавевшие баржи…

Лешка входил в клан "фураг". Так их окрестили поначалу посторонние люди, однако среди своих они именовались мягко и ласково – "пацанчики". "Фураги" отличались короткой со скобкой стрижкой, строгим всегда отглаженным костюмом, носили галстук-селедку, боты непременно на аршинном каблуке, и вместе с лихо заломленной на затылок фуражкой – ушитые в обтяжку брюки, тоже всегда тщательно отутюженные. Зимой они красовались в прямых пальто с белыми шарфиками, окаймлявшими ворот. Фуражки или, как ребята выражались, "бабайки", были пошиты из высокосортного материала: считались тогда моднячими мохеровые или из каракуля.

Мода зародилась, когда Леха был первачком, и "фураги" в то время ходили лысыми, и все это, как, впрочем, и для Алексея, было вроде баловства. Но потом баловство переросло границы, потому что того, кто не был похож внешним видом своим, "фураги" как могли безобразно, но однообразно равняли по себе. В районах, где обосновались "пацанчики", а им соответствовали в основном городские окраины, мальчишкам из центральной части, относящимся ко второму клану с громким именем "Быки", показываться в джинсах и с длинными волосами категорически воспрещалось. В противном случае между условно разделившимися кланами вспыхивала ожесточенная стычка. Если "фурага" попадался в руки "быков", домой приезжал без фуражки, с разодранными брюками, естественно, с синяками, если попадался "бык", прощался и со штанами, и с волосами, зато что нужно – приобретал с лихвой. Иногда дело доходило до массовых побоищ.

Не утруждайте себя сомнениями, каждый гордился кланом, к которому принадлежал. Сигарета в мундштуке, да не просто, а из цветного оргстекла – это тоже не мнимая гордость настоящего "фураги". Леха легко обеспечил ими всех одноклассников.

А однажды он принес в школу странные, таинственные вещи, изготовленные на "зоне": колечки, цепочки, браслеты для часов, расчески, выкидывающийся миниатюрный нож, пузатого монаха с движущейся головой.

В туалете ребята сразу окружили его, осторожно, пристально и не без любопытства рассматривая самоделки, а он молча курил, выпуская через нос дым, загадочно щурился и, прижигая палец, задумчиво сбивал пепел.

– Где достал?

– Не важно. Нужны?

– А сколько?

– Смотря что.

Товар вскоре нашел сбыт. На что пошли вырученные деньги, никто не узнал, не догадывался, да и стоило ли, рассуждали ребята, совать нос в дела, тебя не касающиеся, когда без чужих тысячи своих забот.

Из класса Алексей давно приметил Володьку Яковлева – доверчивого чернявого парнишку, со смуглым лицом, невысокого и худого, с глазами, в которых, мнилось, отражался целый мир. Он редко был весел, и если смеялся, глаза оставались печальны и сосредоточенны. Он сочинял полные неизбывной грусти стихи, которые нравились Алексею, мечтавшему писать точь-в-точь такую же, трогающую за живое музыку, и Яковлев, доверявший Куницыну душевные творения, отчасти помогал ему тем, что подбрасывал для размышлений материал. Это сближало их, поэтому когда Владимир попросил Алексея научить азам игры на гитаре, тот не отказался и раза по три в неделю стал бывать в доме Яковлева, что сразу не понравилось маме, желавшей рядом с сыном видеть иного друга, нежели Куницын. Нескрываемую неприязнь она не объяснила, хотя потом, незадолго до командировки, между ней и Володькой возник откровенный разговор.

– Сынок, Алексей пьет?

– Не знаю, а что? Что за вопросы ты задаешь?

– Да, видела сегодня его. Шел с какими-то ребятами по улице, пьян, в руках бутылки. Подумала – неужели вот так и мой сын где-то бродит?

– Что ты, мам? Перестань, ты же меня знаешь.

– Смотри Володя! Сам должен понимать, оступиться легко, а вот потом…

– Мама! – возвысив голос, оборвал разговор Володька. Натянутая тишина воцарилась в комнате, поздний осенний дождь из темноты стучал в окно.

На ноябрьские праздники школа выступала с концертом у шефов. Подготавливая совместно с Алексеем номер – балладу о не вернувшемся солдате, Володька вдруг поразился открывшейся в Куницыне особой артистичности исполнения, и когда под щемящий аккомпонимент гитары читал стихи, а Алексей не мог сдержать слез, как не могли не плакать сидевшие в зале растроганные женщины-матери, проводившие сыновей в опаленный огнем и зноем Афганистан, Яковлев понял, что сильный телом, кое-где грубоватый Алексей вместе с тем чуткий, легко ранимый парень. А может казалось? Может это тонкая игра, искусно устроенная Алексеем? Для чего тогда? Но Яковлев, возражая и соглашаясь, чувствовал, что в Алексее, в этом странном парне, молодецкая удаль, переходящая в опасное лиходейство, легкомыслие никак не уживаются с небывалой душевностью, словно непримиримые враждебные люди в нем ведут беспрерывное соперничество, и если побеждает первый, Лешка пакостит, если второй – Лешка готов ради другого разбиться в лепешку. Так оно и получалось.

После концерта ребята сели на рейсовый автобус. Плавно покачиваясь, он нудно тянулся по скользким улочкам: неповоротливо вылазил из цепочки юрких, омытых дождем, автомобилей, подползал осторожно к остановке, гремел дверьми, набирал пассажиров, затем так же осторожно пристраивался к основному потоку и, не торопясь, плыл дальше в гулком течении дороги. Что-то сонное, расслабляющее было в этом ровном движении, и Леха, поначалу нервничавший от невыносимой медлительности, перестал раздраженно вздувать желваки, успокоился, разомлел, почувствовал себя необыкновенно легко, как когда-то в речном трамвайчике, подплывая к пристани за городом в дождливую погоду, когда совсем не хотелось покидать сухого, теплого места, приятно пахнущего перегретым машинным маслом, бежать по безлесому берегу к ближайшему укрытию, чтобы до нитки промокшим бесполезно дрожать под дырявым навесом, и он, щурясь в запотевшее окно с прилипшими снаружи водяными горошинами, лишь наблюдал, как закрываясь зонтами, портфелями, целлофановыми кульками, горе-грибники мчались к избушке лесника на опушке, и прислушивался к звучному шлепанью сочных капель на железной крыше.

А Володька после бессонной – мучил больной зуб – ночи, духоты прокуренной комнаты, где он почти безвылазно находился с того момента, как в командировку уехала мать, а вслед за ней по путевке в Пицунду отправился отец, после двух утомительных дней одиночества, после концерта, изнемогал от усталости.

– Володь, мелочь есть? – подал голос Леха и прервал раздумья Яковлева.

– Да, рубля полтора найдется. А что?

– И у меня рваный. Пивка трахнем у "Трех поросят"? Заманчивое предложение для повышенного воображения Яковлева было настольно неожиданным, что представив на минуту картину – себя с кружкой пива – юноша растерялся, промычал неопределенно, хотел было тотчас отказаться, отговорить заодно и Леху, но, подумав, что так, должно быть, не поступают истинные мужчины, поколебавшись, согласился.

Они слезли напротив бара, у рынка, купили пустую трехлитровую банку, (Леха пояснил, что кружек в толчее не хватает), потом пересекли улицу и вошли в широкие, дубовые, под зазывной вывеской двери, недовольно заскрипевшие, и по скользкой, винтообразной лестнице, скрипучей, дощатой, спустились в слабоосвещенный Од нависающими сводами подвал, пахнущий сыростью, кислятиной, спертым воздухом, и с раздраженным сопротивлением окунаясь в сплошной гул голосов, этот полумрак, затхлость, Владимир, (пять, сделав тупое насилие над собой, встал вслед за довольным "Видимо, ему здесь все знакомо"), улыбающимся Алексеем у липкой стойки.

Банка с подступившей к горлышку пеной, которую Алексей через минуту с королевскими замашками изящно поставил перед Володькой, казалась ведерной, и еще казалось, что выпить ее чисто физически невозможно, но Леха пил, с напускной веселостью, и не желая отставать пил Володька, прямо так, из банки, пока не было кружек.

Оказалось, что здесь у Лехи много знакомых, друзей: окружающие знали его, подходили, здоровались, целовали в щеку, шутили, некоторым он кивал с величайшим удовольствием, а Володька, доверчиво подняв лицо, из вежливости молчал.

С юмором, иногда скептически ухмыляясь, Лешка без умолку рассказывал о том, что пережил. И шумные гулянки, о которых он поведал опять таки с неожиданным воодушевлением, и бесконечные безобразные драки, и переделки – о-го-го какие! – в которых побывал, друзья, о которых отзывался с некоторой бесшабашностью и развязанностью, невольно заставляли уважать Леху, поднимали его в глазах простодушного Яковлева. Конечно, это были ребята с улицы, привод в милицию они считали чуть ли не геройством, кое-кто из них побывал в колонии, некоторым она угрожала.

Из диалога между Лехой и его товарищами, услышанного Володькой, ничего ясно не было: ни то, о чем речь, ни то, что хотят эти таинственные люди, чего он хочет от них; ясно было только то, вернее это было предположением, что кого-то поймали, кто-то боится как бы его не "застучали", кто-то решился на безумный шаг.

Язык заплетался, а пиво за разговором незаметно исчезло. Оставили это место, ставшее родным за проведенный час, и с головокружением, спотыкаясь, сосредоточенно глядя себе под ноги, побрели домой к Лехе. Тетя, у которой он жил, была на работе. Неумело сварили обед, без аппетита поели, поиграли в карты.

– Леха, у меня предки в командировке. Давай завтра вместо уроков у меня посидим, послушаем Высоцкого, главное, доставай бабки, – предложил Володька и испытывающе посмотрел на Куницына.

– Хорошо, утром я у тебя.

Последний день каникул Яковлев провел на диване.

Леха позвонил часов в десять. Володька вздрогнул, с кровати поднялся медленно и двери пошел открывать в предвкушении чего-то приятного. "Вот Леха, – думал Володька, – молодец, знает, как чудно провести время". И когда через полчаса зашел, довольно обычной наружности лехин знакомый, и втроем они с шуршанием и звоном вывалили на круглый полированный стол все деньги, и дружок сходил и приволок в сетке пиво, две банки, чтобы сразу побольше (с утра пиво шло хорошо), и потом, когда пришел еще один друг, насмешливый, заносчивый, а за ним и две болтливые, щегольски одетые, смелые девчонки, – Володька так и не понял, откуда они взялись, – и комната наполнилась шумом, и когда громкий смех, визги, голоса неистово зазвенели в ушах, – Яковлев почувствовал, что неповторимо, близко и так остро прежде никогда не испытывал радости "настоящей" жизни, и все это было пугающе, но настолько ошеломительно, красиво, как драгоценный подарок, что он, закидывая ногу за ногу, развалился в кресле и, врываясь в разговоры, порою начинал тоном рачительного хозяина с сожалением кричать: "Братья, где же раньше вы были?!"

Но банки между тем опорожнили, девчонки ушли, пригласив вечером к себе, и делать стало нечего, и было тоскливо и одиноко: хмель только набирал силу, а веселиться хотелось и хотелось. И тогда один из незнакомых ребят сказал облегченно:

– Есть выход. Рулим в школу, там наскребем мелочишки.

И все тотчас вскочили и непослушными руками стали натягивать на разгоряченные тела снятые свитера, потом куртки. Леха помогал одеваться Володьке, и второму, и третьему товарищам.

Мерзли руки. Колючий ноябрьский дождь безжалостно хлестал по лицу, по плитам тротуара, по кучам листьев, по зонтам прохожих, пронизывающий ветер гнал над куполом цирка за Волгу нижний ряд грязных облаков, а верхний, подгоняемый другим ветром, в вышине, плыл в обратную сторону – признак глубокой осени.

На перемене они нашли каких-то ребят, достали деньги и, минут через десять путь их, как из разговора понял Володька, лежал к утренним посетительницам.

По дороге внутренние карманы курток разбухли, отвисли, отяжеленные поллитровыми сосудами. Поежившись, отогревая дыханием покрывшиеся красными крапинками руки, пиная ворохи Листьев, они быстро шли по безлюдным серым кварталам, холод подгонял, и все погасло в Яковлеве – и возбуждение, и приятное утро, и радость от встречи с Лехой, и почудилось, что нескончаем путь этот, что тех девчонок как будто никогда не было, как не было и восторга, и умиления жизнью, и что мир уныл и однообразен. Потом в темном сыром подъезде, усыпанном шкурками семечек, прислонившись к лестничным перилам, они очень долго стояли в ожидании, а Леха настойчиво звонил в квартиру, стучал даже, но никто не открывал.

– Едем к Лариске, – заключил Леха.

И снова Володька ощутил пугающее одиночество, скуку, увидел пустынный двор и сгущающиеся сумерки. Куда ехать? Зачем?

К Лариске на второй этаж Леха поднимался опять один. Володька с ребятами остался внизу и слышал весь разговор между ней и им.

– Собирайся, поедем с нами!

- Я не поеду, у меня много дел.

– Ты что, не поняла?! Какие могут быть дела?

– Понимаешь, не могу я! Все, иди!

– Если уйду я, ты из квартиры уже не выйдешь, и на улице лучше не показывайся, ты меня знаешь…

– Да оставь ее! – изо всех сил крикнул Володька, ему стало не по себе от угроз друга.

Раздался гулкий хлопок двери, и в подъезде звонко задребезжали стекла. Леха спускался тяжелыми прыжками – плащ нараспашку, болтающийся белый шарф, набекрень фуражка. На Володьку он не взглянул, пинком открыл дверь, вышел стремительно, ребята не шелохнулись, и Яковлев, оглянувшись в замешательстве, заметив, что те стоят, тоже остановился.

- Ты что, Володь? – крикнул Леха. – Поехали на "брод".. И ругая себя за безволие, за то, что не может твердо возразить Алексею, Володька, по-клоунски улыбнувшись, прикусив губу, сделал шаг вперед.

"Брод", куда они добрались через час, был не что иное, как детский садик. Рука устала пожимать чьи-то руки, рядом безудержно хохотали две девчонки. А еще через полчаса они, Володька и Алексей, брели по мокрым, стылым улицам. Дождь не прекращался. Яковлев представил свою маленькую комнатку, уютную с жарким камином и желанной постелью, и не выдержал:

– Куда мы идем? Я замерз!

– Ну что ж? Тогда согреемся в этой девятиэтажке, – не моргнув глазом, вывел Леха.

Они поднялись на самый верх, где было тихо, тепло и чуть-чуть светло от тускло горевшей на нижней площадке лампочки. Откуда-то взялся граненый стакан, с паутиной внутри, края его были желтыми, стенки захватанными. Одну за другой откупорили бутылки и стали их опорожнять. Смеялись. Но Володька пил с отвращением, с мыслью, не проглотить бы паутину, а девчонки висли на шеях, иногда падали. Пока Володька поднимал упавшую на колени пьяную спутницу, Леха со второй куда-то исчез. Через полчаса он появился снова и сообщил радостную весть, что им есть, куда ехать.

Еще через полчаса, как понял Володька, по обстановке с мрачным вахтером и группками студентов, они очутились в общежитии. Здесь он успел пожаловаться Лехе, что устал приводить в вертикальное положение свою подругу, на что услышал ехидный ответ;

"В горизонтальном теперь будет удобнее" – и все пропало, сколько потом ни старался припомнить.

Не помнил он и то, как попал домой, как очнулся на кровати, где лежал прямо в одежде, голова кружилась, все быстрей, перед глазами возникали и таяли радужные круги, и густо мельтешили за окном снежинки, в ушах переплетались разговоры вчерашнего вечера, дня, звенели стаканы, а к горлу подкатывал неприятный комок.

Он не выдержал и побежал в ванную.

Померкшее сознание постепенно возвращалось к нему. Начал вспоминать, как кошмарный сон, события минувшего дня, но что-то распадалось и ускользало, и он никак не мог ухватиться за разгадку, что случилось, и отчего какой-то камень мешает спокойно дышать. Он подошел к окну, распахнул его широко, и свежий, ворвавшийся в душную комнату воздух, как эликсир, взбодрил, согнал оцепенение.

Был час зимнего утра, непривычно застилал улицу, пухлой пеленой лежал на грязных прежде тротуарах, на покатых крышах, взбитыми подушками на балконах домов, на сучьях старых лип, на шапках горожан, лениво кувыркаясь, падал сверху, тыкался в мерзлое оконное стекло снег, и Володька, приложив щеку к холодной его поверхности, чувствовал этот мороз, собственную угнетающую слабость, и благодать обновленных безупречно чистых, притягивающих своей белизной улиц. И вдруг эта тонкая нить ощущений оборвалась, исчезла, и за витриной кинотеатра "Старт" бросился в глаза рекламный плакат, названия Яковлев не прочел, а вот рисунок – целующиеся парень с девушкой, как жгучая яркая вспышка выстрела, ударила по памяти: Володька нахмурился, отвернулся. Взгляд упал на фирменную эротического содержания "плейбоевскую" картинку, краска стыда поползла по его лицу, по коже побежали мурашки, стало плохо: стол и диван покачнулись, и Володька, со звериной силой содрав приклеенный на обои ватман, разорвал в клочья его, отбросил брезгливо, как смердящую тушку убитой крысы. Было дико противно, он не знал, что происходит, куда пропало чувство радости и нежности, почему так взволнованно переживает все то, что случилось, и почему нет того спокойствия, которое было в присутствии Лехи и тогда, в автобусе, когда ехал с концерта, но он тем не менее понимал и даже, качая головой, вслух бормотал: "Это не должно повториться" – себя он презирал. И чтобы скинуть этo гнетущее состояние, на улицу в незапахнутой куртке Яковлев выскочил с радостью, мгновенно окунаясь в волнистый студеный воздух.

О школе он и не вспомнил.

Леха не зашел ни в этот день, ни в следующий, он пропал, не появлялся и дома. Плача, мать расспрашивала всех, кто видел сына в последний раз; насупившись, Володька не сказал о нем ни слова, только после уроков, молча и быстро собравшись, исчез, ходил допоздна, как чумной, по друзьям Алексея, объехал вдоль и поперек город, но никто сообщить что-либо вразумительное о Лехе не мог. В неувенчавшихся успехом поисках винил себя, винил за то, что оставил друга, раздражался по пустякам и уж думал: "Если его нет в живых, то и мне…" – не спал ночь, а наутро, усталый, грустный, потемневший лицом Володька, подходя к классу, услышал звонкий, веселый смех Куницына и рванулся к двери: "Неужели?! Действительно, живой, невредимый, за партой сидел Алексей.

– Ты жив! Слава Богу! – облегченно и как на последнем издыхании кричал Володька, но тут же последовал еще один, дикий крик, тонкий, надрывный, почти истеричный: – Ты! Ты обо мне подумал?! Мать твоя в слезах! Ты идиот! Я город перевернул, сбился с ног! Понял?!

Володька яростно хлопнул дверьми и быстро зашагал прочь от кабинета, слезы сами по себе вырывались из глаз. Догнал его Леха на лестнице: "Володь, извини. Хорошо? Погоди, Володь. Извини, я очень прошу, очень".

– Отстань!

– Ну, Володь, я ж не хотел.

– Отстань!

– Ты что обиделся?

– На обидчивых… сам понимаешь…

– Ну, не дуйся.

После уроков Леха дошел с Володькой до дома, попрощался и хотел было уйти, но задержался и попросил придержать у себя черный кожаный "дипломат", который держал в руках. И необычность просьбы, и его тон, чуть вздрагивающий, смирительный, и эти глаза, по-виноватому опущенные, напомнили что-то Яковлеву, то, что было, когда стоял с Лехой в сыроватом пивном подвальчике в окружении странных ребят постарше; Леха был тогда словно подавлен, унижен, в глазах мелькал страх, и в голосе проскальзывали те же просительные нотки.

"Почему я не могу отказать? Почему он, мой друг, сильный человек, так жалок?" – думал Владимир, смущенный, обеспокоенный и видом Лехи, и тем, что этого явно чужого "дипломата" он раньше у Лехи не видел, но "дипломат" принял.

Вечером его забрал, но не Куницын, а какой-то парень, утверждавший, что от Лехи, взамен он оставил два червонца.

На следующий день перед уроками Яковлев услышал обрывок разговора восьмиклассников, которые возбужденно обсуждали случай воровства в школе.

– Ты украл его? – прямо спросил Володька, когда отдавал Лехе деньги.

–Что?

– "Дипломат". Его искали.

Алексей не стал отпираться и, стараясь не глядеть на Яковлева, оправдывался:

– Мне очень, очень нужны были деньги, но это в первый и в последний раз, Володь. Клянусь…

Половина из "двадцатки" безвозвратно улетела к концу учебного дня, когда широким жестом Куницын кинул червонец продавщице пивного ларька, угощая всех ребят из класса. С приходом Лехи и частенько на переменах забегали сюда в ларек, преступно установленный метрах в ста от школы.

Яковлев пить пиво не стал. Весь оставшийся день он размышлял, оценивал поступки Лехи, свои, мучился от вопроса – нужен ли ему такой друг, как Леха, а если да, то как его сделать менее проблемным, не предполагая, что Алексей опять исчезнет на несколько дней и будет в школе появляться только с утра на несколько минут, чтобы узнать свежие новости, а заодно, как он выражался, для того, чтобы "обтяпать кое-какие делишки".

Володька собирался сходить домой к Лехе, но что-то не пускало, что-то останавливало: имеет ли право влезать в чужую жизнь со своими советами? А делать что-то надо было срочно, так как учители не на шутку грозились выгнать его из школы и в комиссию по делам несовершеннолетних передать дело. Но Леха пришел сам и пришел не один.

Пошатываясь, за Лехой, тяжело дыша, запрокидывая голову, как будто испытывая страшную боль, стоял один из его двух спутников с потрескавшимися губами и остекленевшими глазами. И, указывая на него, Куницын сказал:

– Слушай, моему приятелю плохо, он отравился, видишь, какой бледный.

Володька понимающе кивнул головой.

– Слушай, Володь, – продолжал Леха, – принеси аптечку, мы посмотрим таблетки, может ему поможет что-нибудь.

Не ожидая подвоха, Яковлев вытащил из шкафа маленький отцовский чемоданчик с лекарствами, отдал ребятам, а сам отправился на кухню за водой для больного, и когда налил минеральной и принес доверху наполненный бокал, и когда увидел бегающие, по-волчьи блеснувшие глаза, и руки, быстро спрятанные в карманы, только тогда почувствовал запах спиртного и начал внимательнее рассматривать осунувшиеся лица, сгорбленные фигуры, поражаясь тому, как ребята не по годам состарены, и в искренности слов друга, в болезни его спутников, усомнился.

– Ну, мы пошли, Володь, спасибо за "колеса".

Внизу затихли торопливые шаги. Володька не понимал, почему не задержал Леху хотя бы на пять минут, чтобы возобновить прерванный разговор, корил себя, но что-то тревожное, чего не назвал бы вслух, потому что чувство это было неопределенным, подспудно подсказывало, что он не вынес бы и пятиминутного присутствия его спутников, и, машинально пощипывая кожу на шее, на щеках, вдруг понял, точнее догадался о цели их визита, догадался, что они что-то взяли, но что? Что конкретно их привлекло? Деньги? Ценности? Вещи? И он, ошарашенный этой мыслью о недозволенном, недопустимом, лихорадочно копаясь в одежде на вешалке, в шкафу, и тумбочке, шаря по карманам, заглядывая на холодильник, где под тюлевой накидкой хранились расходные деньги, убедившись, что все вроде нетронутым лежит на месте, махнул рукой: "А-а, ладно".

Алексей снова исчез на неделю, и Володька уже не рассчитывал увидеть его в ближайшие дни, но раздавшийся вечером, часов в девять, телефонный звонок разрушил это предположение. Яковлев вздрогнул: к тому, что каждый связанный с Лехой звонок приносит различные неприятности, он еще не привык.

– Володю к телефону можно? А, это ты, старик? Привет! – По голосу и по тому, что язык заплетался, было понятно, что Леха пьян. Слушай, Володь, я тебя очень прошу, если можешь, то, пожалуйста, мне, конечно, неудобно, ну…

– Говори прямо! Что у тебя?

– Короче, я сижу в "Театральном" – это около "Летающей тарелки", ну, там, где Управление речного пароходства, ты знаешь. Так я могу рассчитаться с официантом – грозится сдать в милицию. Ты знаешь, чем это грозит? В общем, я тебя очень прошу, приезжай ко мне, не хватает четвертака. Договорились? Я жду. Не дождавшись ответа Алексей положил трубку. "Знает мой характер, – раздраженно подумал Володька, проклиная себя за мягкость, – придется Сереге отдать "пласт". Как ни дорожил он новой пластинкой "Битлз", но денег больше взять было откуда.

Через час энергично распахнул двери бара, окунаясь в непробиваемую, едкую мглу табачного дыма и опасаясь свободно, полно дохнуть, начал задыхаться, ударил в глаза, ослепил, заставил зажмуриться изменчивый в цветах световой поток, тянущийся от мощных прожекторов, Володька закурил ("Вроде полегчало") и вялой походкой направился в просторный со скачущими зайчиками отблесков от зеркал дискозал, где под натиском децибел в оглушающем реве музыки, под искрящимися фонарями среди танцующих скрывался Леха от платы за удовольствие, а разгневанный официант с перекошенной бабочкой, как представилось Яковлеву, метался я от стола к столу, вглядываясь в лица, пытаясь обнаружить прохвоста, и еще Яковлеву показалось, что лица сидящих за барной обшитой зеленым кожезаменителем стойкой, за столиками с вазами сухих цветов, в толпе, дергающейся под зажигательный ритм в центре на полу из плекса, – все лица напоминают поразительно лицо Лехи; и Володька оторопел – где искать?

Кто-то хлопнул по плечу сзади, и над ухом, срываясь, прохрипел пьяный бас:

– Я ж знал, меня ты не бросишь. Посидим?

Володька метнул на Алексея ошалелый взгляд, точно насквозь пронзил: смеется что ли? За руку, как ребенка, Куницын провел Яковлева между группками танцующих; Володька шел, не проявляя никакого сопротивления, как пьяный, покачиваясь, прищурившись, сверлил ненавидящим взглядом спину друга. Уселись, в бокалах запенилось шампанское.

– Не надо! – мстительно возразил Яковлев и решительно встал брезгливо бросив на стол серую бумажку. Из засасывающего, плотно обволакивающего полумрака хотелось вырваться, и музыка, и гам, и хохот сливались в сознании Яковлева в это безудержное: бежать, бежать, сломя голову. Леха что-то шептал с придыханием, какая-то девица с резкими чертами лица – эту резкость придавали явно, без меры намазанныелоснящиеся губы, которые сжимались и она словно фыркала – развалившись в кресле за соседним столиком, ухмылялась и, может, потешалась над мальчишеской выходкой Яковлева. "Обезьяна" – неприязненно подумал Владимир и чуть было не бросил ей это в лицо, но спохватился, и опять скачкам пронеслось в мозгу: быстрее отсюда.

– Этого теперь будет мало, – тягуче повторил Леха.

– Сейчас! – желчно отрезал Владимир. Этот тон, ехидство пьяного Лехи, нелепое положение, отсутствие денег, этот взгляд девицы – почти случайные совпадения задели самолюбие Яковлева, какое-то помутнение разом нахлынуло на него, и, рванувшись к выходу, расталкивая людей и тут же извиняясь, проклиная Леху путаясь в мыслях, где взять эти чертовы деньги и сколько, громыхнув перевернутым стулом, очнулся лишь на улице, когда жгучи морозный воздух, обдав свежестью, снова возбудил остро-щекотно чувство опасности за друга. Быстрыми шагами приблизившись проходящей по аллее девушке, Володька, по озорному улыбаясь преградил ей путь и, чему потом до ужаса поразился, не испытывая ни малейших угрызений совести, сбивчиво начал объяснять ситуацию, горячился, ругал друга, в залог отдавал часы, но к немалом своему удивлению, грустно улыбнувшись в ответ, девушка мол ч достала из сумочки все, что было, и, не считая, вручила Володьке.

– Стойте здесь и никуда не уходите, – на ходу бросил он, кинувшись обратно в дымную, пропитую стихию. Там, швырнув небрежно на стол бармену деньги, отыскал дремлющего над тарелкой салатом Алексея, приподнял за грудки грузное, разом обмякшее тело и поволок к выходу, и лишь после того, как аккуратно посадил друга на обледеневшую лавку, догнал незнакомку.

– Девушка! – с трудом переводя дыхание, обратился Владимир. – Извините, пожалуйста, еще раз за назойливость, но пока вы не дадите координаты, по которым мы вас найдем, отвязаться не рассчитывайте. – И теперь уже густо покраснел.

– Зачем? – недоуменно спросила девушка.

– Так надо…

– Да-а, хорош! – она кивнула на Алексея. – Тебе будет нелегко, но помочь ничем не могу. – Она поправила выбившиеся из-под меховой шапки пряди каштановых волос и развернулась с намерением продолжить движение, но Володька придержал ее:

– Мы возвратим непременно.

– Ну что ж? Хорошо. Если надумаете, позвоните по этому телефону, – и на подставленной услужливо ладони Яковлева она набросала шесть цифр, потом, укладывая авторучку в сумку, добавила, – спросите Оксану.

С несдержанной злобой кроша каблуками полусапожек смерзшиеся комья снега, Володька пересек улицу, склонился над сжавшейся фигурой, побил по щекам. Сейчас, если бы Куницын соображал, Володька, пожалуй, высказал бы ему то, о чем боялся думать, – о том, что жизнь Лехи отвратительна, что их дружба – затянувшаяся игра, в которой предопределен победитель – диктующий свои условия Леха, а Яковлев лишь послушный исполнитель его желаний, и та искренность, с которой они когда-то подали друг другу руки, исчезла, и на ее место вкрался чудовищный обман, о котором Яковлев тогда не задумывался, считая его мелким, ничтожным по сравнению с тем, что объединяло их; и грызло, и беспокоило неотступно внутри, что Леха – приспособившийся подлец, конченый человек, и одновременно против этого рождался протест, сводившийся к тому, что Леху пора выручать, потому что он тонет. И тут он понял, какая мысль не отпускает его, дерет, давит: в падении Алексея есть и его вина. "А может это заблуждение? Может Леха, скажем так, вовсе не утопленник, а, допустим, заблудившийся парень или легкомысленный? Разве у меня есть основания для того, чтобы в чем-то безоговорочно упрекать его? Или я не прав?" И, не справляясь с колотившей тело дрожью, беспрестанно споря сам с собой, пока, от жары задыхаясь и обливаясь потом, тащил друга до дома, и вечером измученный, нырнув в постель, казавшуюся жесткой с хрустящим бельем, до тех пор, пока сон мутной пеленой не покрыл сознание, и глубокой ночью, просыпаясь по несколько раз, и потом, днем, когда одноклассники пришли узнать, почему он не присутствовал на занятиях, Яковлев, невпопад отвечая, не мог понять, что его связывает с Лехой.

А друзья улыбались, рассказывали новые анекдоты и под дружный раскатистый смех трепали за плечо.

– А с тебя причитается, – вдруг сказал вечно сияющий, неунывающий тезка Владимира и достал из спортивной сумки фирменную кассету, – что ты и просил, "Юнона"…

– Спасибо, братья, спасибо, тезка. Насколько велики мои познания в мифологии, Юнона – римское имя царицы богов Геры, супруги Зевса, в римской мифологии – Юпитера. Ежегодным омовением я Канафосском ключе в Аргалидс богиня возвращала свою девственность.

– Ладно, Володька, развел тут философию. Заводи свой "трактор".

– Извините, ребята, но мне сейчас некогда. Соберемся завтра, а?..

– Нет, у тебя явно что-то случилось, – не угомонялся тезка.

– Что ты? Все нормально.

– Тогда пойдем дальше, гонят так гонят. Но если что нужно, кулаками там подсобить, или еще что, не стесняйся.

Было муторно на душе, тоскливо, и оттого, что не мог сказать им о Лехе, и оттого, что понимал неуместность своего равнодушия к гостям, а тезка смотрел на него с сочувственно-скорбным укором, заглушая прорывающуюся обиду, и медлил с уходом, словно хотел убедиться, точнее уверить себя в том, что Яковлев изменился.

"Почему он так смотрит на меня? Осуждает что ли? – думал Яковлев. – Откуда ему знать, что мы с Лехой расходимся, как корабль от причала. И я ему лгу, потому что жалею Леху и потому, что сказать напрямик об этом просто невозможно", – и тягостно вспомнив о Лехе, который проспавшись, сейчас, вероятно, с тупой головной болью, голодный бестолково шатается где-нибудь по улицам, чувствуя, что противоречит себе, подхваченный неведомой силой, нажал клавишу магнитофона, и когда из колонки в углу комнаты вылетел вопль, и поплыл, надрываясь, хард-рок, чувствуя испарину на лбу, Яковлев сказал:

– Дела отменяются!

И тут сквозь звуки металлической музыки до него нечетко долетела прерывистая трель неурочного звонка и, уловив участившееся биение сердца, подумал: «Кто бы это?»

– Ты нас помнишь, надеемся?! – встретил его угрожающий вопрос в передней, когда приоткрыл дверь. Это были очередные гости, с «волчьими глазами», опять двое. – Какие еще наркотики у тебя? Гони аптечку! – И видя, что Яковлев не реагирует, и глаза его, расширенные, удивленные растерянно блуждают по их лицам, нагло полезли в квартиру.

– Пошли вон! – не сдерживаясь, закричал Володька и ногой подпер дверь.

– Кто там? – раздалось из комнаты.

Голоса отрезвили наглецов, они отступили:

– Мы еще поговорим.

Отношения между Володькой и Лехой стали холодными, правда, одно время они еще виделись и то, только ради Оксаны. Дня через три после того скверного вечера в баре, в воскресенье, Яковлев уговорил Куницына сходить к ней и отдать долг. И после того, как открылась дверь и даже не дверь, а словно крышка сказочного ларца, и Оксана, чуть пахнущая душистой пудрой и сладкими духами, в легком халатике с желтыми ромашками, с разлетевшимися, еще неприбранными по утру волосами, с зардевшимися пухлыми и бархатистыми щеками, показавшимися Володьке очень милыми, и синевато-ясными глазами, смущаясь, пригласила в комнату, и после того, как Лехой была произнесена пространная в добрых интонациях, но весьма сумбурная речь, и после ее нежного голоса, грудного, поющего, который, мнилось, обласкал теплой волной, Яковлеву почудилось, что он как будто и раньше знал эту девушку, бывал н этой просторной, светлой комнате с фортепиано, плюшевым медведем, диваном, полкой для книг и фотообоями, изображавшими райский уголок природы, и в душе от нахлынувшего представления возникло удивительно сильное желание; пусть все это – и неподдельная радость, и встреча, и восторг, и снисходительный ее тон, и голос нерешительного Лехи – никогда не прервется, пусть повторится тот вечер знакомства и тот конфуз, если не удастся отыскать предлог, чтобы побывать здесь снова. Он чувствовал, что что-то новое, прекрасное, безумно волнующее, но прежде неизведанное и томительное захватывает его целиком, поглощает и увлекает стремительно в мир, непостижимо связанный с величавой рекой, с облитым июньским солнцем в пышной зелени пологими берегами, с шалашом, слепленным на скорую руку из молодой поросли и около него мерцающим в вечерние часы крохотным костром, где провел, когда-то запоминающийся месяц.

"Почему в тот зимний день я вспомнил лето?" – думал потом Володька. – Видимо, причиной всему Оксана, к которой я остался неравнодушен, также, как Леха. Но время шуток прошло, поделить ее мы вряд ли сумеем; а раздоры продолжаются. Что же делать? Ни встречаться? Или бросить Леху? Нет, право, лучше первое, потому что друг, какой бы он ни был, всегда друг, а бросить его – значит, предать".

И вот после этого заключения минула неделя; на подоконнике тоненько зазвенела весенняя капель, в парках и скверах оседал, обнажая черную, устланную прошлогодней листвой землю, ноздреватый снег.

Весна, любимое время года для Яковлева, не предвещала ничего хорошего матери. Володька часто видел, как мучается она с больным сердцем в душную погоду, поэтому летом ему приходилось составлять ей компанию в путешествии на север страны я излюбленные места – леса Карелии. Володька больше всего боялся ее приступов, и когда беда снова внезапно настигла мать (бледнея она медленно опустилась в кресло, попросила воды), и когда отец ринулся к шкафу за чемоданчиком с лекарствами и потом, перебирая дрожащими, ватными руками его содержимое, нервничал, искал, но не находил и все спрашивал неустойчивым, убивающим голосом: "Их здесь нет, где еще посмотреть?" – Володьку пронзила ужасающая догадка, что таблетки забрали те двое, с "волчьими глазами", и когда приехала скорая, и маму унесли, Володька чуть не плакал от сознания своей вины перед ней.

Куницына он нашел на следующий день.

– Какие лекарства унесли тогда эти подонки? Отвечай!

– Ну, Володя, не кипятись, – как всегда Леха не отпирался, говорил спокойно и уверенно. – Я знаю, что тебе не хватит денег для их приобретения, если ты и продашь свои диски. Их негде купить. На-а, держи, – он порылся в карманах брюк и вытащил смятую пригоршню рублевок.

– Так ты все знал и молчал?! – Володька с ненавистью посмотрел на протянутые деньги. – И ты на это хотел купить?.. Он не договорил, какой-то удушливый обруч вплотную подступивший к горлу сжал его.

– Ну, Володь. Да, не дуйся ты, это было так давно.

– Да, это было давно, зато потом я тебя видел не часто, – Владимир представил те немногие дни, что провел с Лехой.

– К чему ты это, Володь?

– А к тому, Леха, что ты дерьмо! Общался с подонками и сейчас вместе с ними. Все!

Плюнув в негодовании, Яковлев развернулся и, не прощаясь, поскрипывая зубами, покусывая губу, медленно пошел прочь. Он шел, не замечая прохожих; его задевали, толкали, говорили что-то резкoe, но не вполне доходящее до его сознания, и среди беспорядочных обрывков мыслей настойчиво напоминало лишь то, что Леха с ними. В ботинках громко хлюпала вода, а он не глядел под ноги, шлепал напрямик, по лужам, а дома понял, почему ругались встречные, которым не уступал дорогу. Ел через не хочу, прекращая жевать и уставившись в натюрморт на стене, ловил себя на том, что ему все равно: где Леха, с кем и что с ним, но очнувшись, .... корил себя за безучастность, которую осуждал в других, и яростно ругал одноклассников за то, что они не вмешиваются в никчемную жизнь Лехи и не вытащат из смрадного болота.

Два месяца они не виделись. Алексей не появлялся в школе, но всякий раз, когда Яковлев встречался с Оксаной, после разлада с другом он себе это позволил, краснея, отводил глаза, при ее восторженных рассказах об Алексее. Язык деревенел, чтобы сказать о нем правду, и Яковлев словно выжидал чего-то, но чего? А девушка не спрашивала, почему ребята перестали приходить вместе.

В мае в городе обосновался Чехословацкий лунопарк и Володька, выпросив у отца денег, решил пригласить Оксану немного развлечься. Теперь Владимир бывал у нее каждый день, в то время как Лешка все реже и реже.

И то, что он увидел в ее квартире, и то, как рыдала Оксана, и ее крик, осталось потом в душе незабываемым шрамом. Яковлев не узнал Оксану: лицо ее, покрытое смертельной бледностью с подтеками туши выражало ужасное потрясение, волосы разметались по содрогающимся от рыданий плечам, джинсы были испачканы уличной грязью, а слезы, крупные слезы катились из воспаленных глаз, не прекращаясь. Мама слышала ее плачь, но не успокаивала, потому что от каждого слова утешения Оксана приходила в истерику.

– Подонки! И ты, и твой друг! Ненавижу вас! -… бросила она в лицо Яковлеву и захлопнула дверь.

"Значит правда. Леха завел ее в сомнительную компанию, где было много вина и диско, и где могли подсунуть вместо сигареты с табаком папиросу, начиненную тем, отчего сразу все кружится, она, конечно, не придала значения затуманенным глазам окружающих", – и … перехватило дыхание.

Дня три он не мог найти Алексея – тот в это время лежал в больнице, отравившись демидролом, на четвертый, столкнувшись с ним лоб в лоб на улице, процедил сквозь стиснутые зубы одно лишь слово: "Подонок!" – и плюнул смачно ему в лицо, остальные слова заменили удары, беспощадные удары. Потом Володька бешено трясся от сознания бессмысленной жестокости, он не мог обнаружить, уловить того чувства, которое управляло им, не понимал, как мог так бесчеловечно бить человека.

А сейчас, быстро подавив слабое сопротивление не оправившегося от болезни Лехи, повалив на спину так, что слетела на грязный тротуар фуражка, бил руками, ногами, и бил неистово, но почему то казалось, что этому беззащитному и страшному человеку его удары неощутимы, и Яковлев с медово-бледным лицом, плача от собственного бессилия, еще сильнее пинал ногами лежащего.

Чьи-то руки до обидного несправедливо тянули его от Лехи, но Володька, поспешно, грубо отпихиваясь, вырывался и снова наносил мстительные удары по ненавистному человеку, который был жалостливым ничтожеством, скромной подлостью с опустошенными глазами и принес столько бед, что простить его было бы неразумно. Потом, словно очнувшись от набросившегося дурмана мести, заглянув в неподвижные зрачки безмолвного, распростертого на тротуаре избитого Лехи, как от чего-то преувеличенно страшного, животно-злобного, стремительно, не оглядываясь, Яковлев побежал; он бежал, не зная куда, мимо родного дома, мимо школы; мысль, что Леха умрет, обжигала, и холодок страха колол его существо; задыхаясь, он продолжал бежать с горькой безнадежностью спасения, очищения, от того, что вдруг совершил, пока весенний, промочивший его до нитки до колоты зубов, до дрожи тела дождь и свежий, напоенный ароматом от орошенных каплями влаги кистей сирени воздух с запахом распустившихся клейких листьев тополей не привели его в чувство, и тогда, обессилев, Яковлев упал на скамейку и лежал, облегченно закрыв глаза.

Потом поникший, опершись плечом о поручни, он ехал в скрипящем, душном трамвае у передних дверей, а в затылок как будто тыкали чьи-то пристальные взгляды, и, не выдержав, Яковлев повернулся, глянул туда, в конец вагона, где стояли трое с короткими прическами. И присмотревшись, увидев на шеях цепочки, в дудочку штаны, руки в татуировках, а главное, у одного из них блестящие по-волчьи глаза ("Старый знакомый"), все понял, и вихрем пронеслось в мозгу: "Драки не избежать". А те двое в отличие от шатающегося наркомана напоминали жирных, откормленных свиней, и "кликуха", услышанная из их уст, соответствовала.

– Слышь, Мамонт! Видел какой взгляд этот чувак кинул на тебя? Эй, ты! Иди сюда, ну, ну!

Володька сорвался:

– Не понукай, не запряг!

Пассажиры испуганно зароптали, а троица беспричинно заржала.

На остановке Володька вышел, троица, как привязанная, – за ним.

– Эй, земляк, тормози!

"Надо их укротить, укротить морально, как учился у Лехи взять на испуг", – подумал Володька и обернулся.

– Ты нас не знаешь, землячок, и никогда не узнаешь. А знаешь за что мы тебя будем бить?

– За что? – подобного оборота Яковлев не ожидал, спросил машинально.

– За Лешу, кореша нашего. За что ты его так расписал?

– Не важно!

Трое надменно надвигались.

– Я знаю, из-за бабы, – заявил "Мамонт". – Знай, она была моей. Леха отдал ее мне – карточный долг, есть долг чести. Так что, может и со мной разберешься?..

Наглый смех вывел Володьку из себя, в голове загудело, кровь, видимо, вспенилась в жилах, он вырвал у женщины, обрабатывающей полисадник, грабли и замахнулся. Ребята шарахнулись сторону, отступили. Володька пришел в себя, с колотящимся сердцем отдал испуганной женщине грабли и зашагал домой, словно не слыша за спиной приближающихся тяжелых шагов. Бить сзади не будут, он рассчитывал повернуться через левое плечо и когда помимо воли все-таки повел головой направо, поддавшись силе рывка, не успел даже закрыть глаза, как это бывает от неожиданности, потому что огромной силы удар по лицу затмил свет, свалил с ног. Второй удар пришелся по шее: перехватило дыхание, ссохло в горле, и он почувствовал, что его тащат; ветви кустов хлестали по разбитому с рассеченными губами лицу, корябали до крови кожу; и когда Яковлев открыл глаза и увидел улыбающиеся наглые рожи, понял – они в школьном саду.

Собрав все силы, Володька поднялся.

– Ну что, еще живой?

Последовал удар в живот, Володька согнулся со стоном. Еще раз напряг все силы, выпрямился, принял устойчивое положение и почувствовал, как усилиями воли все, что есть в нем, ручьем, ощутимо стекает в кулак. Удар Яковлева был неожидан. "Мамонт" так и не встал больше ни разу, сколько длилась последующая карусель. Володька ничего не понимал, ничего не видел, только чувствовал глухие удары своих рук и ног обо что-то живое и такие же удары ощущал на своем теле. И вдруг все оборвалось, все поплыло: и зверские перекареженные лица, и двое медленно отходящих, как будто затекающих кровью, потных парней, и теряющие зверство глаза, и испуг, приходящий взамен злобы. Колючая боль вместе с дрожью пробежала по коже, рука Володьки потянулась к животу, наткнулась на что-то влажное, теплое и липкое, поднес руку к глазам – кровь, и снова все поплыло, рассыпалось, закривлялось безобразно, закружились деревья, взметнулась стеной земля. Он лежал, в изумрудной густой траве, окрапленной кровью, утопало его лицо.

… Размежив слипающиеся как будто усталые веки, он … обвел угадывающим взглядом комнату, в которую попал, мутно увидел белые и пустые стены палаты, спинки больничных коек, блестящие никелем, пугающие белизной простыни, бинты на теле, искрящуюся под косыми лучами врывающегося в распахнутое окно гранатового солнца банку, и пластмассовую трубку капельницы, отходящую от нее, затем – колыхающиеся лица, шевеление губ, леек слезинок в родных глазах. "Мама? Как ты здесь? А почему я тут, лежу? – спрашивал он и морщил лоб, пытаясь вспомнить последний тот день. Яковлеву казалось, что это не он, в данный момент в тиши белизны под капельницей перебинтованный распластался на чужой, не домашней постели другой человек, но, попробовав шевельнуться, застонал, задышал глубоко – крепкий запах спирта, валерианки и еще чего-то ударил в нос, и знобящее чувство тоски, затерянности в сумрачном микромире палаты охватило его, а за окном, качаясь, шумели тополя. Мысль о том, что вынужденное пребывание на койке без связи с внешним миром, без Общения с друзьями затянется, и что из-за ножевой раны возникнут Осложнения, угнетала.

Однако, к счастью, вопреки всем предположениям молодой здоровый организм Володьки выстоял, шрам зажил, и дело пошло на поправку.

Однажды его посетил следователь, спрашивал дотошно, разбирался (так получилось, что свидетелей, кроме самого Яковлева, не оказалось, какой-либо зацепки, разумеется, тоже), но Володька неизменно уклонялся от вопросов: либо отмалчивался, либо просил оставить его "конфликт", и как ни пытались что-либо выяснить у него – все было безрезультатно.

Иногда ночью, лежа с открытыми глазами, Яковлев ..... спрашивал себя, почему решился не помогать следствию, почему не назвал тех, с кем дрался тогда в саду и почему замкнул цепь расследования на себе, напряженно думал, искал ответы, отвергал, но в конце концов понял, что удержало его, что не позволило раскрыть истину. Если бы на допросах всплыло имя Оксаны или в ее адрес прозвучал хотя бы самый тонкий намек, то ею, несомненно, заинтересовались бы, а допустить такое Володька не мог. И еще он думал, что Оксана, не ведая об их ссоре, пожалуй, никогда не простит его связи с Лехой – виновником позора, и тогда становилось невыносимо тягости скучно, уныло, и, испытывая эти болезненные приступы тоски, Володька мечтал лишь об одном – скорее извиниться перед девушкой выслушав какие угодно уколы.

Как-то светлым, безветренным вечером, когда терпко пахло асфальтом, и земля, нагретая за знойный день, истончала тепло, в а дату, шаркая, зашла старушка-нянечка.

– Володик, малец, а к тебе пришли, внизу вон. Можешь тепленько одеться и посидеть в саду.

– Спасиб, баб Люсь, – живо откликнулся Володька. Накинув халат, немного скрюченный, потому что рана еще не позволяла свободно разогнуться, Яковлев осторожно, боясь сделать лишнее неловкое движение, спускался вниз, размышляя между тем, кто бы мог быть, И когда открыл дверь, отделявшую серые палаты и коридор с пыльным, пропитанным запахом лекарств воздухом от больничного цветущего сада, залитого нежно-розовым закатным светом, и ищуще-торопливо стал оглядываться по сторонам – словно толкнуло в грудь – у яблоньки слева увидел ее, добродушно улыбающуюся, с густыми ресницами, с понимающе опущенными глазами и с букетом цветов, то не почувствовав боли под воздействием немыслимой силы распрямился, замигал, не в состоянии четко вымолвить ни слова от радости.

– Ты? Оксана? Как? Почему ты здесь?

Как заиграл в ее глазах влажный блеск.

– Извини, я смешала тебя в одной куче с теми. Я не знала.

– Не будем вспоминать, – и Володьке стало так хорошо, счастливо, умильно, радостно, что захотелось петь, смеяться, кружиться.

– Ты снишься мне несколько недель подряд, а утром, когда открываю глаза, а тебя нет, готов разорвать эти бинты. Одному мне известно, как я тебя ждал, но думал – больше не увижу.

– И я думала о тебе, Вовик.

Чугунная решетчатая калитка была открыта; по дорожке, выложенной квадратными плитами, они прошли за витую массивную ограду в обширный сад, щедро усыпанный белыми лепестками соцветий, навстречу пахнуло нектаром, корой, травами, сладкой свежестью, и сад поглотил их шелестом листьев, пением птиц, стрекотом в траве кузнечиков. Они долго бродили меж деревьев, любуясь красотой заката, и, перебивая друг друга, торопились сказать то, что не успели сказать тогда, а ему казалось, что минула неделя с той минуты, когда он всего час назад, опершись грудью на подоконник, с волнением смотрел сюда и думал о том, что ссора когда-нибудь изгладится из памяти Оксаны, и она вернется к нему, чтобы не уйти никогда.

Прошел год – последний год в школе. После того майского известия о прекращении следствия даже те, кто точил на Володьку зуб, зауважали его и под этим непререкаемым авторитетом он проучился оставшееся время, впрочем, нисколько не зазнаваясь. Оксана серьезно взялась за его воспитание; концертам, театрам, операм не было конца. И еще одна перемена произошла в характере Яковлева – теперь он не позволял никому сеять зло. Но странное дело – и мало кто этому поверит, – чем подробнее узнавал он о судьбе Лехи, тем больше был недоволен собой, и порой, невыносимая, режущая боль пронзала его, и эта боль была его собственной виной перед бывшим другом. Хотя Володька (он почему-то верил, что Леха все-таки, несмотря ни на что, образумится) не сомневался, что Куницына оправдают. Правда, иногда от разных людей становилось известно, что у Лехи уже было два суда, что на первом ему вынесли приговор условно, а на втором всплыли новые факты и ведется дорасследование, но толком никто ничего не знал и, лишь повстречавшись с одним из друзей Лехи, Володька для себя окончательно все уяснил.

– В тюрьме Лешка, под следствием.

– А что случилось?

– Долгая история, но вкратце расскажу. Вышел Леха тогда, после "того случая" из больницы. Загулял, связался с ребятами и "землянки" – это район возле зоны, знаешь наверное?

–Да.

– Трезвого я его не видел никогда. Первый раз попался на "рыжих колечках" – вообщем, у какой-то девушки снял перстни золотые. Пока его "повязали", от краденного и дух простыл. Ему грозил срок или возмещение ущерба. Мы выручили его, скинулись. Вроде бы угомонился. А потом снова все завертелось. Не знаю, что еще натворил до последнего случая, но кое-что за ним, очевидно, тянется. А вот в июле его "повязали" в парке, на танцплощадке. Ему и пятерым дружкам не понравилась или, наоборот, понравилась одна парочка. Они подождали, когда те выйдут прогуляться, и пристали к девчонке, но парень оказался на редкость крепким. Видимо, он начал их одолевать, потому что на пьяную голову много не намахаешь, и кто-то не выдержал, пустил в ход нож. Задержали только, Леху. Потом взяли второго. Остальные пока покрыты. Леха все берет на себя.

– Что ему грозит? Вернее сколько?

– Это трудно сказать. Восемнадцать ему стукнуло, что будет? Оба свидетеля пока в больнице.

Сжалось сердце, сейчас должна распахнуться дверь и введут Леху. Володька попросился сюда с его матерью на последнее свидание перед отправкой к месту заключения. Какой он теперь, после cyда, после приговора? Амнистии не подлежит, и когда освободят из-под стражи, ему будет двадцать восемь.

С трудом очнувшись, Яковлев различил гулкие шаги, грохот и скрежет отворяемых замков, решетчатых створов, и вдруг увидел Леху. Как он изменился за это время! Налысо стриженная голова нисколько не молодила его, напротив, он казался старше, на лбу "появились глубокие морщины – две черточки, придавшие лицу взрослую серьезность, взгляд тот же, мутный, но не от спиртного, а от той горечи, что переполняла его, и весь он сутулый, сморщенный, с впалой грудью, подавленный, не был похож на того румяного Алексея Куницына, который два года назад стоял полуфетом недалеко от парадного входа в школу, а вокруг творилось что-то непонятное.

Не ожидал? – первым начал Леха. – А я думал, ты проклинаешь меня или просто забыл. Не надо, не отвечай. Знаешь сколько друзей у меня-то было? – он горько усмехнулся и неожиданно для себя сравнил вслух Володьку с теми:

– Володька, ты был лучше их в тысячу раз, но если бы ты и тогда был рядом со мной, я все равно был бы сейчас здесь. Ты слишком мягкотел. Те друзья, да и ты, Володька, были для меня источниками, из которых я качал необходимое для бурной жизни. Твое лишь отличие от них в том, что не требовал ничего… – Леха сощурился, не давая выкатиться слезе. – Володь, все ушло в прошлое, и ничего не вернуть. Все…

– Но ты ведь выйдешь?

– Тюрьма, я думаю, она меня не исправит.

– Все зависит от тебя самого. Никто тебе не поможет, только сам. А выйдешь… Должны же быть у тебя настоящие друзья?!

Они простились…

По дороге домой вспомнились обреченные слова Алексея, сказанные после второго прихода знакомых "с волчьими глазами": "Все теперь будут тебя крутить, как захотят". И с обостренным горьким изумлением, силясь внести логику в рассуждения, Яковлев шепча, вдруг, вывел.: "Ничего, не скрутили. Сам себе помог, и друзья поддержали. А как Алексей? Если захочет, а поддержать будет некому? Сможет ли вырваться из железных когтей, которые вцепились в него и держат? Сможет ли? Пожалуй, сможет! Он был сильнее меня, дорога, по которой он шел, обманчиво, казалась ему романтичной. Поэтому и шел, и делал глупости. Сможет!"

А вагон уносил тем временем Леху далеко-далеко, и никто не знает, о чем он думал в эти долгие минуты, часы, дни…

8 марта 1984 г.

ШУТКА

НОВЕЛЛА

– Я опять влюбился и опять на всю жизнь! – самодовольно воскликнул Вадим, врываясь в лабораторию института. Бедж, его товарищ, заикаясь, иронично произнес: – Ты как всегда в своем амплуа. Лучше б сообщил мне радостную весть о законченной курсовой.

– Да брось, старик! Курсовая никуда не денется, – любуясь собой в зеркале, прошепелявил Вадим. – Какая это женщина! Единственное удручает: мне не придется встречать этот Новый год вместе тобой.

– Что, что, что? – изумился Бедж. – Что ты хочешь этим сказать. Взносы уже уплачены. Поезд ушел.

– Взносы пустяки. Пейте за мое здоровье. Вчера я увидел ее сказал себе: "Вадим, она будет твоей!" Целый вечер я полоскал ей мозги, так сказать, поражал интеллектом и, кажется небезуспешно. Он потер ладонь о ладонь, облизнулся и причмокнул.

– Представь, Беджо! Двухэтажная дача за городом, камин, древние кресла-качалки, я, она, интимная обстановочка…

– Да… брат, – протянул Бедж. – Потери в наших рядах. Надеюсь, что ты не надумал жениться?

– Типун тебе на язык! – передернулся и изменился в лице Вадим. – Чтобы я! Да женился! Никогда! Привет куратору, в случае чего, я поздравляю преподавателей. Вадим так же молниеносно исчез из лаборатории как и появился.

Встреча на даче планировалась к двадцати двум. Беспечный Вадим, вечно строивший из себя пунктуального человека, поймал такси за пятнадцать минут до встречи, рассчитывая внезапно натянуть и произвести эффект коробкой конфет, бутылкой "Шампанского", букетом цветов и одеждой, которая явно не соответствовала сезону. Но все оказалось не так-то просто. Сетуя на занесенные снегом проселочные дороги, таксист заартачился и скинул Вадима на безлюдном шоссе, не доезжая до дачного массива.

Делать было нечего, и новоиспеченный кавалер заспешил по узенькой протоптанной дорожке. То здесь, то там из миниатюрных оконцев мигали разукрашенные елки.

"Ну, ничего, если опоздаю. Не велика беда", – ободрял он себя.

Найти нужную дачу оказалось делом непростым. Но тем не менее, в двадцать три часа замерзший Вадим опустил непослушный палец на кнопку звонка. Молчание. Он долго и упорно звонил. Но никто, кроме лающей собаки, не отзывался на подаваемые сигналы.

"Может опаздывает?" – обнадеживал он себя и прыгал то на одной, то на другой ноге, подобно Ипполиту из "Иронии судьбы", напевая: "Надо меньше пить".

Куранты пробили двенадцать. Это понял Вадим по заигравшей музыке своих электронных часов фирмы "Касио".

– Что за свинство! – заорал Вадим, понимая, что жестоко разыгран.

Пальцы ног уже не шевелились. Коченеющими, дрожащими руками он откупорил бутылку и, вспоминая недобрым словом всех женщин на свете, поздравил себя с Новым годом. Он долго не мог раскрыть коробку конфет, хотя достаточно было дернуть за ленточку. Наконец, коробка поддалась, но тут же выпорхнула из рук прямо в сугроб. Вадим позеленел от злости. Он втоптал коробку еще глубже, с размаху всадил ненужный теперь букет цветов и махнул рукой: – Пропади оно все пропадом! Согнувшись в три погибели, озираясь, он поплелся искать обратный путь. Он опять плутал и только через час вскарабкался по крутому, обледеневшему откосу на шоссе.

Оно еще больше напугало его бесконечной пустотой Теперь он обругал себя за фраерскую мысль одеться не по сезону и затрусил по дороге. Вдали мерцал огнями праздничный город....

– Кого лихая занесла?! – воскликнул Бедж, открывая дверь.

На пороге стоял заиндевевший и крайне озлобленный Вадим Только уши алели, окаймляя его бледное лицо. Щелкая зубами, он прохрипел: – Дур-рр-ак ж-же- я! – И вяло преступил порог, – У-y-y тебя е-есть чем сог-греться?

Бедж уставился на него круглыми глазами: – В чем дело, старик?

Компания старых приятелей безудержно хохотала. Извиваясь на диване, Бедж хватался за живот: – Твой номер, старик, похлеще всей программы "Голубого огонька".

– Не смешно, – обиженно пролепетал Вадим,

– Но ты же хотел пошутить с ней, а получилось, наоборот… Вся взаимно.

1985 г.

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Рассказ

На парадных, зеленого цвета дверях школы болтался прикрепленный кнопками лист ватмана. Чтобы прочесть написанное, необязательно входить в ворота сада и тем более к крыльцу или подниматься по его ступенькам к самому объявлению. Огромные красные буквы трех слов хорошо видны с тротуара за давно небеленым забором. «Вечер школьных друзей», – отметил про себя Михаил.

«А ведь сегодня действительно, как я мог забыть. Первая суббота февраля. Что у нас сегодня? Пятница…» Он шел по скрипучему снегу до мелочей известного пути из школы домой. Память возвратила его на четырнадцать лет назад, и он отчетливо представил первое путешествие из храма знаний. Тогда ему сильно попало от мамы… Лил дождь. Возле скамейки одного из подъездов длинного многоэтажного словно амфитеатр дома, в котором он жил, мяукал промокший и жалкий котенок. Мишка не смог пройти мимо. Он взял маленькими ручонками мокрый комочек, расстегнул ранец и положил котенка к тетрадям, пеналу с авторучками и карандашами.

Дома, тайно от мамы, устроил из махрового полотенца теплу! постельку для дрожащего, замерзшего "зверька".

И надо же было котенку показаться на глаза родителям Миши в тот момент, когда мальчик живо описывал свой первый день школьника! Сейчас Михаил улыбнулся этим воспоминаниям и тем слезам, с которыми упорно отстаивал права еще одного члена семьи. Сколько воды утекло?!

Припомнился и тот день, когда будучи уже пятиклассником, он несколько уроков подряд "шел" домой вызывать родителей.

Это случилось в субботу. Урок проводил учитель ботаники. В окно светило майское солнце. Чудесное настроение, хотелось шутить. Энергии и выдумкам мальчишки нет предела. Миша положил в учительский стол учебный экспонат – чучело гадюки. Никак и мог ожидать он от преподавателя, который спокойно брал в руки различных пауков, червей или хладнокровно снимал шкуру с лягушек, подобной реакции. Девушка отлетела от стола с криком ужаса.

Отличник Боря показал пальцем на Михаила. Как не хотели огорчать родителей в выходные! Тем более, что в воскресенье папа обещал взять на рыбалку. И Мишка, преследуя детские «корыстные» цели, решил пока ничего не сообщать и просто прогулял день.

"Да, как мы торопили время, желая повзрослеть. Как ненавистна казалась порой школа, придирающиеся по пустякам учителя. Выпускного ждали как манны небесной. И что же? Вот он, выпускной. Сначала веселье, дикие танцы под ошеломляющую музыку потом, под утро, старые школьные песни, вальс под гитару, воспоминания, заставлявшие взгрустнуть, и вот уже на глазах у девчонок появляются слезы. Тогда я удивился – плакали те, кто больше всех кричал когда-то о невыносимости школы, но учились; те, у кого чаще всего вызывали родителей, кому ставили двойки, ругали. Не поймешь их," – размышлял Михаил, – то ли от счастья ревут, то ли от горя?"

Придя домой, Михаил задал очередной вопрос: "Что же будет завтра? Кого увижу?"

Утром он отгладил курсантскую форму, протер одеколоном четыре курсовки на рукаве кителя, хотя они и не были грязными, все же Михаилу показалось, что от этого мероприятия квадрат из желтых полос стал отливать настоящим золотом. Юноша уже представлял себя в лейтенантском мундире, до знаменательного события оставалось всего полгода. Ему хотелось, чтобы и другие обязательно обнаружили его близость к выпуску; накинул китель, подошел к зеркалу, придирчиво осмотрел себя. Взгляд задержался опять на левом рукаве, с которого как живые смотрели четыре курсовки. Улыбнулся курсантскому популярному изречению по поводу разных курсов и тянуче, тихо произнес: "Руку тянет…", – подражая товарищу, от которого впервые услышал эти слова. Усмешка опять побежала по его лицу.

Стемнело. За окном горела огнями актового зала школа. Михаил захлопнул дверь квартиры, спустился на лифте, вышел из сырого тепла подъезда на сухой от мороза воздух. Немного постояв, он шагал, как бывало раньше, в школу.

Вспомнилась тетя Клава – строгая техничка. И даже подспудно промелькнула мысль о сменной обуви, без которой не пустят на уроки. Михаил опять не сдержал улыбки. Он попытался вспомнить еще что-нибудь из школьных будней, но все беспорядочно перемешалось в голове, не желая остановиться на мгновение.

Поднявшись на крыльцо, Михаил потянул на себя ручку двери ощутил, как сперло в груди дыхание, а сердце застучало сильнее. Он переступил порог, как показалось, делая первый шаг в детство. «А скрип дверей все тот же!" – вслушиваясь в звуки школы, заключил Миша. И почему-то скрип этот встревожил его, как будто спросив: "Почему ты не был здесь так долго?" И, как провинившийся школьник, Михаил начал объяснять себе, как так получилось, что четыре года он не нашел времени, чтобы зайти в школу. Почему он удовлетворялся встречами с друзьями, или визитом к классному руководителю, а сюда так и не удосужился заглянуть?

От родных стен исходил все тот же неповторимый запах. "Впрочем, ничего не узнать. Новые стенды, полочки, цветов прибавилось, а стены не зеленые, а синие…" Курсант поднимался на третий этаж, его обгоняли, шли навстречу педагоги, многих он узнавал, других видел впервые. Незаметно для себя оказался в актовом зале. На эстраде расположился ансамбль. Михаил вспомнил ребят за инструментами: "Тогда они играли на новогоднем вечере и учились в десятом, а я еще в шестом". К сидевшему за ударником парню подбежал шустрый малыш и крикнул: "Папа, я хочу..!" "Черт! Bpeмя летит!"

– Мишка! – кто-то хлопнул по плечу. Он обернулся. В широкой как широкая натура хозяина расплылся в искренней улыбке бывший забияка – Васька.

– О-о-о! – заорал Михаил, дружески врезав кулаком по плечу Василия. Товарищи крепко обнялись. Таких эмоций Михаил не ожидал от себя. Он снова ощутил себя Мишкой, как будто не был этих четырех лет, как будто не было бессонных ночей, выматывающих до предела марш-бросков, когда замерзают на посту ноги, когда…

Мишка долго вертелся в кровати, уснуть не мог. "Странно, школу пришли те, кто горячо "клялся", что ноги его здесь не будет. Почему? Что же тянет их в школу? Что они оставили там? Друзей? Первую любовь? Беззаботное детство? Просто десять лет жизни? А Бори почему-то не было, он ведь здесь, рядом, дома, учится в институте. И ведь Боря не остался в обиде на школу, его никогда ругали, ставили в пример. Неужели в этом вся соль! Неужели ему нечего вспомнить?! Все десять лет в едином однообразии. Пришел, зазубрил, ответил, ушел. У других жизнь, веселье, правда, поре не до смеха доходило. Казалось, горе, так горе – пополам, и выхода нет. А сейчас вспомнить смешно. Для таких, как Боря, школа трамплин в карьеру, а должна быть дорогой в жизнь. Я тоже учился на пятерки, но если нужно было поспорить, презирал свое спокойствие. На все времени хватало: и с Васькой похулиганить немного удавалось, и на тренировки сбегать, и стихотворение выучить. Абсурд какой-то получается. Выходит, чем правильнее живешь, тем неправильнее проживаешь жизнь!"

Нестерпимо захотелось позвонить Боре. Мишка открыл блок нот, отыскал номер телефона. Долго никто не брал трубку.

– Добрый вечер! Извините, что так поздно. Мне Бориса, пожалуйста.

– Да, я слушаю, – сонный голос зевнул.

– Привет, Боря! Это Мишка тебя беспокоит.

– Какой Мишка? – на другом конце провода зевнули. Этот вопрос разозлил Михаила. Но, вспомнив, о прошедших годах после последней встречи, Михаил подавил в себе родившуюся неприязнь.

– Какой, какой! Тот, который контрольные по алгебре когда-то списывал у тебя…

– А-а-а! Помню, помню. Сколько лет, сколько зим! Что это ты надумал позвонить?

– Да, хотел увидеть тебя. Я сегодня был в школе. Ты, говорят, обещал прийти. Что же не пришел?

– Ты, брат, как ребенок! Все тебя тянет к прошлому. Я в первую зиму после выпускного наведался. Ну и что? Все по-прежнему. Ушло, брат, ушло все и скрылось в тумане… Может кого и волнуют эти дебри, но не меня. Не хотелось сегодня ворошить прошлое, травить целый вечер зря. Это же пережитки…

От вспышки злости Михаил бросил телефонную трубку, разозлился еще больше и забрался под одеяло. Беспричинная, как ему показалось, злоба на Бориса разогнала все мысли. "В принципе он прав". Мишка долго не мог уснуть, ворочался в совсем уже неудобной "гражданской" постели.

В конце марта, солнечным воскресным утром, два курсанта прогуливались в увольнении по набережной. Река еще была покрыта льдом и казалась огромной безбрежной долиной, разделяющей скалы многоэтажных домов с черной стеной леса.

У детей прекрасная пора – каникулы весны. Мальчишки из близлежащих дворов бегают от рыбака к рыбаку, заглядывают в лунки, рассматривая рыбу, лежащую на льду.

Полный ужаса детский крик пролетел над снежной пустыней. Три фигурки в ненамокших еще шубах и шапках барахтались в воде среди обломков провалившейся ледяной корки. Детские ручонки судорожно цеплялись за края льдин, пытаясь вылезти, но лед обламывался. Еще двое ребят с плачем бежали к берегу.

Один из курсантов рванулся с места и, не раздумывая, прыгнув высокой набережной на берег, бросился бежать к злополучному месту, на ходу скидывая шинель. Когда его товарищ подоспел к пролому, первый уже был в воде и выталкивал одного из малышей. Сильным толчком он выбросил пацана на лед и от этого скрылся под водой сам, опять появился, выбросил второго мальчишку. Третий малыш исчез под водой, только руки его держались за лед.

Какой-то рыбак попробовал подползти и схватить за руку исчезнувшего под водой мальчугана, но сам оказался в воде. Рука отломившимся куском льда начала медленно уходить под воду Курсант нырнул. Из воды показалась голова мальчишки. Мощная сила вытолкнула тяжелое от промокшей шубы тело мальчика Крепкоуцепившись за шарф одной рукой, другой обхватив испуганного малыша, мужчина полз по льду от пролома.

Вдруг стало тихо: дети не плакали, а сбежавшиеся люди перестали галдеть. Все с ужасом смотрели на успокоившуюся воду. Из нее больше никто не появился. Только ветер свистел, гуляя по ледяному каньону. Молчание становилось невыносимым.

– Ми-ш-ка! истошный, нечеловеческий крик разорвал тишину.

1984 г.

ОДИН

Рассказ

В компании своих друзей Ося сильно выделялся. Нет, и родители у него были простые рабочие, и одевался он не в "фирму", и дом не ломился от японской аппаратуры, и сам он хотел идти по стопам родителей. Но зато друзья, с которыми он коротал время, были полной противоположностью. Как Ося попал к ним в компанию, к таим "крутым" молодым парням, прекрасно разбирающимся в последних западных дисках, умеющих легко достать любую сумму снег и так же хорошо и "легко" спустить их за вечер в кафе, к ним, которые могли "модно" говорить о "модной литературе", много говорили об искусстве, хотя мало кто из них в последние полгода заходил в театр.

Ося был простоват по их понятиям, не умел вовремя сострить, был немного неуклюж и добродушен, и хотя имел огромный рост и такую же силу, он являлся постоянным объектом различных шуточек и насмешек. Остап имел странное свойство попадать ежедневно в различные комические ситуации со своей задумчивостью. Он играл роль шута, как говорили в его отсутствие друзья, какого трудно найти. Поэтому Остап и находился со всеми вместе. Не раз он, обижаясь на такие шуточки, в основном по поводу его увлечения поэзией, пытался уйти, но его "не отпускали". Старались не задевать поэтических струн Остапа некоторое время.

Друзья любили заводить спор с Осей на какую-нибудь из извечных философских тем, в которых они, конечно, были корифеями, а Остап, привыкший покончить сначала с одним, а потом браться за другого, просто не успевал разобраться в сложных вопросах, градом сыпавшихся на него, но и в этих случаях, несмотря на веселый ребячий смех, чувствовалось внутреннее превосходство Остапа, превосходство трезвого ума и чистой души над расчетом и цинизмом. Иногда ребята признавались сами себе: "А ведь Ося молодец, хороший парень и намного лучше всех нас, хотя бы потому, что имеет доброе сердце. Ведь мы смеемся, а попроси о помощи, и он не вспомнит, не упрекнет, а протянет руку". Но так они думали про себя, боясь признаться вслух, чтобы не вызвать насмешки, и продолжали подтрунивать над Остапом.

А он, в принципе, воспринимал это несколько равнодушно, оставаясь в компании только из-за нее, но об этом никто не догадывался. Остап и не пытался намекать ей на что-нибудь, он проси ежедневно хотел ее видеть и шел к друзьям. У девочки были родители с "положением", как и у всех ребят в компании, кроме Оси. И все, кроме него, жили веселой, легкой жизнью, ни о чем не заботясь.

Остап прекрасно понимал, что он не в своем круге, но объяснять же друзьям ложность выбранной жизненной позиции он не пытался из-за соображений, что поживут ребята, столкнутся с трудностями, получат суровый, но мудрый урок судьбы, и сами поймут, что заблуждались. Тогда и переменятся. Все-таки по натуре они люди серьезные.

Остап вырос в большой семье: два брата и сестренка. С детства научился он беречь чужой труд и знал ему цену. Спортом Остап никогда не занимался (серьезно) и иногда жалел, особенно когда кто-нибудь из друзей привозил очередной приз, медаль, грамоту за соревнования по боксу, дзюдо или по плаванию.

И вот уже два года неразлучная компания жили своей привычной жизнью: днем решались личные дела, а вечером все собирались у кого-нибудь дома и думали, чем бы заняться, да как бы получше провести время. В тот вечер они заглянули в лунопарк, расположенный за городом. Вечер прошел интересно и, как это бывает в таких случаях, незаметно. Парочками, друг за другом, они гуляли по парку, а Остап шел один – замыкающим, скучая и напевая под нос.

Впереди на лавочке была какая-то заварушка. Сначала Остап обратил внимание на шум, а потом увидел, как двое парней держали между собой девушку. Она пыталась вырваться от них, встать, но крепкие руки не выпускали ее. Компания приближалась. Мимо прошли первые двое, потом вторые, потом третья пара. "Может боятся?" – подумал Ося. Когда он поравнялся с этой лавочкой, заметил испуг и слезы незнакомой девушки. Она по-прежнему отбивалась от парней, но сделать ничего не могла. Крикнуть и попросить о помощи не давала ладонь, которой парень зажимал ей рот. Две противные пьяные рожи ничего не выражали, кроме самодовольства от сознания собственной силы.

Не задумываясь, Остап повернул направо и твердыми шагами направился туда, где требовалась помощь. Он даже не позвал своих друзей, но на его слово: "Подонки!" – обращенное к двоим насильникам, все оглянулись и увидели, что двое пьяниц медленно надвигаются на Осю, а в руке одного из них блестит лезвие ножа. Превратившись в комок мышц и нервов, Остап застыл на месте. Компания стояла невдалеке, оторопев от неожиданности и не зная, что делать. Между Осей и двоими оставалось два-три шага, и в это мгновение парень с ножом перекосился от страшной боли. Это Остап заученным ударом ноги в голову сшиб его с ног. Не теряя момента, уложил на асфальт и второго. Плачущая девушка, не сказав ни слова, побежала и скрылась в темноте парка. А Остап пошел вверх по аллее, мимо ребят, не говоря ни слова и не глядя ни на кого.

– Ося, мы думали, что это свои балуются. А потом, когда разобрались в чем дело, ты уже сам справился… Да постой, не обижайся, чудак… Мы ведь серьезно не заметили.

Остап, не останавливаясь, и не оглядываясь, только буркнул в ответ: – Вас бы не заметили.

1983 г.

ПОЗНАЙ ЛЮБОВЬ

РАССКАЗ

Крепкий, аккуратно подстриженный восемнадцатилетний студент лежал на диване, полностью погруженный в эпоху расцвета Римской империи, когда, совершая исторический поход захватнические легионы с диким звоном врубались в македонскую фалангу а на родине, на песчаной арене амфитеатров умирали в предсмертной агонии гладиаторы, тогда как жаждущая зрелищ толпа с наслаждением и неистовым ревом опускала вниз большой пале призывая добить раненого. Время от времени в комнате слышал шелест переворачиваемых страниц, а за окном как будто слышал треск ломающихся копий, топот конских копыт… На улице темнело, глаза от увеличивающегося напряжения иногда сбивались со строки и долго не могли найти нужной, но, не желая терять удобного положения, юноша не отвлекался. И только звонок в дверь заставил его подняться. Покряхтев, как старичок, молодой человек с неудовольствием включил в комнате свет и неспеша зашаркал тапочками по ковровой дорожке. Вместе со щелкнувшим в замочной скважине ключом и сквозняком в коридор влетели разгоряченные друзья.

– Юрец! Собирайся, мы решили тебя встряхнуть…,– слова были сказаны с каким-то явно загадочным смехом.

– Ну, что вы еще придумали? – Юра непроизвольно зевнул по старой привычке, как бы желая показать свое безразличие к выдумкам товарищей.

– Так мы и знали. Совсем ты запарился в институте и забыл вчерашний день.

– А что такое, вроде вчера ничего не было? – Юра теперь недоумевал.

– Ну, тогда вспомни, что происходит каждую первую субботу в феврале?

– А, черт! Да, да, совсем забыл. Сегодня мы, по-моему, должны идти в родную школу.

– Ну, да ты колдун! Как догадался?! – дружеский смех оглушил Юрия. – Давай, быстро собирайся. Начало в шесть.

Юра хотел было что-нибудь придумать, как-то отказаться, но от неожиданности не находя повода, согласился. Через полчаса они поднимались в актовый зал.

"Как давно не был здесь, просто не вериться", – думал про себя каждый и каждому из них казалось, что он возвратился назад в детство и спешит в школу рано утром. Вот-вот прозвенит звонок, и грозный Виктор Евгеньевич вызовет к доске…

Еще на уроках Юра и его друзья не раз мечтали о том дне, когда побывают тут не как ученики, а как гости. Они не пропускали ни одной первой субботы февраля, с уважением смотрели на взрослых мужчин и женщин, некоторые были уже с детьми, и дети бегали здесь же, и ребята старались всеми силами увеличить бег времени, думая втайне от других: "Вот бы мне так".

Незаметно пролетела торжественная часть, и все вновь стали собираться небольшими группками, обнимались, девочки целовались, смех и слезы перемешались в эти мгновения, как и тогда, на выпускном бале и последнем звонке. На груди у каждого был приколот пятачок белой бумаги с надписью "Выпуск 1979 г. 10-А" или Выпуск 1978 г. 10-Б"…

Юра тоже разыскал своих, о чем-то громко говорил, смеялся, его перебивали, хлопали по плечу и это могло продолжаться до бесконечности, но знакомый, до боли щемящий сердце школьный вальс неожиданно прервал всех, всколыхнув в душе бурю чувств. И они кружились и кружились несмотря на наступающую усталость, а хотелось танцевать еще и еще, говорить, вспоминать.

Школьная девочка. Как она старалась научить тебя решать задачку по физике, а ты, делая вид внимательного слушателя просто не мог оторвать от нее очарованных глаз и уже в который раз путался и не мог повторить решение…

Объявили "белый танец". Юра стоял, облокотившись на подоконник, по его взгляду, обращенному внутрь себя, было ясно, что он, поддавшись общему настроению, мыслями сейчас в первом, третьем или седьмом классе. Вдруг он почувствовал, что кто-то потеребил его за рукав. Юра моментально вернулся обратно, перед ним стояла незнакомая девушка и ждала чего-то от него, прямо, смотря ему в глаза. Замешательство было недолгим. Юра понял, что его приглашают на танец, и, представив себе рассеянность со стороны, он улыбнулся и подал руку девушке.

– Извините меня, пожалуйста, я чуть-чуть отсутствовал здесь. Вспомнил школьные годы и пожалел об их невозвратимости.

– А я вот жду не дождусь, когда покину эти стены, – тихим тоненьким голоском сказала девушка.

– Так вы еще учитесь?

– Да, в десятом…, – она опустила глаза, ее вид выражал полно смущение. С минуту они молчали, Юра не знал, что еще сказать, искал, но не находил. А девушка продолжала отводить глаза от его взгляда и тоже не находила слов.

– Да, мы совсем забыли познакомиться. Меня зовут Юра.

– Лена.

– У вас. Давайте сразу перейдем на ты, это не так официально. Так вот, у тебя прекрасное имя и звучит бубенцом. Вслушайся сама – Лена. Это звучит мягко и мило.

Юра радовался тому, что нашелся.

– Спасибо за комплимент.

Танец закончился. Опять понеслись бешенные ритмы. Поток опять медленные и спокойные. И в этот вечер Юра успел неожиданно для самого себя, несколько раз потанцевать с Леной, а после даже пошел провожать ее, для чего пришлось сбежать от друзей.

Ничего особенного не произошло между Леной и Юрой. Но их встреча не окончилась этим вечером. На следующий день они уехали ли за город кататься на лыжах в поезде "Здоровье". Затем встречались в середине недели, а в воскресенье посетили театр. Здесь их интересы сошлись: Лена обожала Пушкина и Лермонтова, Юра страшно любил Гоголя и Достоевского, и если что-то ставилось на сцене, не могли пропустить. А через несколько недель, примостившись на диване рядом с Леной у нее дома и, не без удовольствия для собственного "Я", он решал ей контрольную по математике.

Родители Лены отнеслись к его визиту настороженно, но, зная, свою дочь серьезной девочкой, не сказали ни слова упрека. А когда на одном из родительских собраний классный руководитель намекнул им на то, что приближаются экзамены, и их дочери нужно заниматься, а не "играть в любовь со взрослыми ребятами", мама, стараясь скрыть свое возмущение, резко возразила, что не привыкла вмешиваться в такие дела.

Юра не мог не видеть Лену ежедневно и после лекций спешил к ней. Он спрашивал себя: "Это что такое? Любовь или привычка? Необходимость в общении с девушкой, которая не уступала ему ни в чем и уже стала для него другом?" Он не находил ответа. Так они вступили в лето. Лена сдала экзамены в школе, успешно выдержала конкурс в институт, и теперь они вместе ездили в автобусе на лекции, вместе обратно, вместе шли к общим друзьям.

Наступил ноябрь. Юра целую неделю бегал по магазинам, советовался с друзьями, искал подарок ко дню рождения любимой девушки. И, в конце концов, пришел в тот день к ней с огромным букетом цветов. Лена была на вершине счастья. Ее подруги давно завидовали Лене и, не скрывая, прямо говорили об этом. Бесспорно, объектом зависти был Юра. Они даже намекали Лене о свадьбе: "Пора, теперь тебе восемнадцать…"

Было уже поздно. Ребята расходились. Скоро остались в доме только Лена и Юра. Они сидели в креслах напротив друг друга и молчаливо смотрели на цветной экран телевизора.

– Юра, угадай, о чем я сейчас думаю.

– Не знаю.

– А ты угадай!

– Это невозможно, потому что я сейчас не думаю ни о чем.

– Ну, тогда я сама тебе скажу. Знаешь, только не смейся, давай подадим заявление в ЗАГС. Не перебивай. Весной тебе в армию, я знаю. И я тебя буду ждать. И тебе будет легче служить, когда ты будешь уверен в этом. А когда ты придешь, у нас уже будет годовалый ребенок…

– Леночка! Только не обижайся, но нам еще рано. Я и так буду уверен в себе и в тебе, и знаю, что ты будешь ждать. Но я не хочу висеть на шее у родителей. Вот отслужу, устроюсь на работу, помимо института, тогда можно будет осуществить нашу мечту.

– У-у-у, какой ты практичный! Неужели в тебе нет…, – Лена и договорила и нахмурилась, Юра перебил. – Есть!

– Нет! я вижу, что нет, – это было произнесено как-то обиженно и даже разочарованно.

– Леночка, не будем ссориться. Отложим этот разговор на потом.

– Ладно, уговорил. Тебя, я вижу, не пронять.

Потом они не вспоминали этого разговора, как будто его и не было. Все шло по-прежнему, хорошо и гладко, как казалось им и их друзьям.

Началась зимняя сессия. Юрий к тому времени писал курсовую, а стремительно улетающих минут-мотыльков не хватало даже на сон. Встречи теперь были крайне редкими.

Перед Новым годом ребята бурно обсуждали, где и как встретить праздник. Первые приготовления, но за неделю до этого Юра заметил, что Лена почему-то не так весела, как прежде, и казалось, что у нее на душе лежит какой-то камень и не дает ей спокойно жить. Когда они ехали в переполненном автобусе в институт, Лена необычно прятала свои глаза. Юра собирался поговорить с ней и поговорить серьезно. Он не мог себе представить, что все эти перемены связаны с разговором на дне рождения. Но, встречаясь с Леной, он не решался начать разговор, да и не представлял его вообще. И он решил отложить его до новогодней ночи. "Именно тогда и решится", – думал он, а оставшиеся два дня, как назло, тянулись и тянулись.

Тридцать первое. Юра торопливо одевался. Через несколько минут он должен быть у Лены, заберет ее и в гости к друзьям.

Вдруг раздался телефонный звонок. "Черт! Как все надоели, сколько можно поздравлять!" – громко произнес, чтобы слышали родители. "Мама, возьми трубку!"

Он уже открыл дверь, собираясь выбежать, когда слова мамы остановили его.

– Юрка! Это Лена. Просит тебя.

Юра подбежал к телефону, взял трубку, заслонил ее ладонью, чтобы говорить и никто не слышал.

– Ну, что такое, Леночка, я слушаю? Что ты там еще выдумала?

– Юра, я не пойду на вечеринку.

– Что такое? – в голосе его чувствовалось возмущение.

– Понимаешь, – голос Лены немного вздрагивал, – понимаешь, Юра, я приглашена и не могу отказаться. Вообщем, я буду праздновать в другом месте. И, пожалуйста, не обижайся.

– Ну, ты как всегда без фокусов не можешь! Скажи, это новогодняя шутка?

– Нет, Юра. Выслушай меня и постарайся понять. Я тебе должна признаться. Юра, прости меня, но я тебя не любила. Но не подумай, что я обманывала тебя. Нет. Просто мне казалось, что я Люблю. А теперь я поняла – это совсем не так. Я просто нуждалась в тебе как в друге, товарище. Видела в тебе надежную опору и хотела сохранить ее на всю жизнь. Обманывала себя. Юра, ты слушаешь меня?

–Да.

– А теперь самое главное и неприятное для тебя. Еще месяц назад я полюбила. Полюбила по-настоящему. Ты знаешь, какое это чувство. Мне хочется летать, летать как бабочке. И если бы можно было, я, как Андромеда, унеслась бы с ним, как с Персеем, куда-нибудь далеко-далеко. Ты меня понимаешь, Юра?

– Пони-ма-ю, не надо оправдываться. Все, желаю всего…

Лена услышала короткие гудки, если бы она видела его в эту минуту.

Юра стоял у телефона, слеза сама собой прокатилась по щеке, но никто этого не заметил. Юра выбежал на улицу, воздуха не хватило, он ловил его ртом, хотя электронный термометр на стене знакомого кинотеатра показывал минус двадцать, ему было душно.

Всю ту ночь он провел, как и собирался, у друзей, только один. Он сидел за столом, молчал и пил. Ребята удивились отсутствию Лены, по виду Юры, поняли, что что-то произошло, и с расспросами не лезли. Юре казалось свое положение самым несчастным в мире, он проклинал Лену, тот день, когда они встретились. И постепенно это чувство переходило на всех женщин, как часто бывает женоненавистников. Но совершенно случайно он спросил себя "А любил ли я ее?"

В который раз вставал для него этот вопрос. И только сейчас он не побоялся признаться самому себе: "А ведь не любил. Просто свыкся с мыслью, что она моя, как какая-то собственность. Мне просто нравилась роль однолюба, и я ее играл. А потом признаться этом я не мог. Лена была бы убита. Так почему я ее обвиняю в чем-то, – он потер висок и вздохнул, – слова Богу, что она смогла найти себя и ради нас обоих сказала слова правды. Трудно представить, ведь было б ужасно, если вдруг дело дошло до свадьбы, а оно к тому и шло. И мы бы всю жизнь обманывали друг друга. Испортили жизнь, оба осквернили понятие любви и семейного счастья. Нет, Лена молодец. Надо будет ей позвонить и сказать все честно, а то она, небось, еще переживает за то, что преподнесла мне сюрприз именно сегодня. Нет, она молодец, и время подыскала подходящее. Правильно говорят, как проведешь новогоднюю ночь, так проведешь и весь год. Ее мужеству можно только позавидовать, все сказать прямо, без всяких там…"

И крик радости заглушил колонки магнитофона, и неожиданно для всех Юра влетел в круг танцующих и под дружеские вопли и приветствия исполнил свой коронный танец "дикаря".

А утром он возвращался домой, и его улыбающееся лицо, глаза; весь вид говорили о том, что идет очень счастливый человек, который только что или сделал открытие, или признался в любви, или выиграл в лотерею машину, да мало ли что еще может случиться. И Юре казалось, что все встречные глаза улыбаются ему, все сигналы машин приветствуют его, а улица как эскалатор уносит его в розовую даль.

1983 г.

НЕСБЫВШЕЕСЯ

РАССКАЗ

Все кто не сталкивался с Сашей более или менее близко могли отметить его общительность, неугасимую веру в жизнь; поэтому не только среди друзей он считался оптимистом. Болтать Саша мог о чем угодно и сколько угодно, в какие бы дебри не заходил разговор, Александр готов был всегда сказать свое точное, заключительное слово, подводящее итог всем прениям. И еще одна деталь бросалась в его характере – вера в людей, даже если случалось, что кто-то обманывал Сашу, он всегда старался объяснить это стечением обстоятельств или просто случайностью. Близкие друзья часто говорили ему, что такое доверие к окружающим до добра не доведет. Саша их не слушал, тогда они со вздохом, обычно, заключали: "Жизнь в таком случае докажет обратное, но это будет для тебя болезненнее, чем если бы ты понял сам. Учти, на собственном опыте учатся только дураки, умные предпочитают чужой…" Какое дело было им до Саши, почему они беспокоились за него; сказать трудно. Может быть жалели, может завидовали. А Саше чертовски везло, везло во всем – в друзьях, в спорте, в учебе. Его везучесть подчеркивал один обыденный случай.

Александру было пять лет. В тот год мама Саши решила провести отпуск у своей сестры и взять с собой детей. По дороге в аэропорт автобус, на котором они ехали сломался. Шофер устранил неисправность, но на самолет они опоздали; пришлось лететь через два дня следующим рейсом.

Тетя Марина, мамина сестра, открыв гостям дверь, отшатнулась, побледнела, было видно, что ей плохо.

– Ты, Нелла, не могла сообщить о задержке? – Пополам со слезами говорила тетя Марина.

Оказалось, самолет, которым они должны были прилететь, потерпел катастрофу. Тетя Марина работала врачом, поэтому можно было объездить все больницы в поисках своих, но все было безрезультатно. Понятно, что после такого любой может с полной уверенностью сказать: "Я родился под счастливой звездой!"

Все было у Саши, но не хватало одного. Друзья его давно имели девчонок, а он до сих пор был один, а ведь восьмой класс. Это ущемляло Сашино самолюбие, особенно чувствовал он свое одиночество в этом плане на различных вечеринках, где собирались одни только парочки. Глядя на их веселые лица, Александру тоже хотелось иметь девчонку, с которой бы не стыдно было появиться не только среди своих друзей, но и в компании взрослых, такую девчонку, которая бы могла своим остроумием сразить окружающих. И именно такие представления о подруге мешали Саше найти ее. Все кандидатуры, предлагаемые ему друзьями, отвергались.

Свое свободное время Александр любил проводить у знакомого геолога, семья которого очень была дружна с семьей Саши. Здесь можно было порыться в старых книгах; покопаться в коллекции камней, и самое интересное посмотреть любительские фильмы, снятые там, где приходилось побывать Дмитрию Ивановичу. Его жена любила Сашу как своего сына, поэтому ни одного торжества не могло пройти без него. Также и в этот раз Саша с мамой были приглашены на день рождения Дмитрия Ивановича. Здесь и увидел впервые Саша ее…

Нет, раньше он видел ее на фотографиях в альбомах у дяди Димы, так он обычно называл Дмитрия Ивановича. Но на фото она казалась старше и не такой прекрасной, какой была на самом деле. Поговорив с ней о Грибоедове, Лермонтове, Саша понял – это то, что он искал. Ее звали Инной.

Инне Саша тоже понравился, и как у всех девчонок, в голове у нее блеснула мысль "не плохо бы его затащить в свои сети". Но как это сделать Инна не представляла, Саша казался ей неприступным, настоящим мужчиной с холодным сердцем, который не обращает внимания на прекрасный пол. Именно эта его черта, выявленная девочкой, и придала интерес к Саше, и дух какой-то спортивной борьбы между ней и ним.

Поэтому и начала свой разговор Инна с классиков литературы, переведя затем его с сочинения, которое она пишет по Лермонтову и не может справиться, и в конце-концов попросила Сашу помочь ей. Он не отказался, по каким причинам мы знаем, и на следующий день уже был у Инны.

По блеснувшему теплом взгляду Инны Саша понял, что она к нему не равнодушна. Но одной встречи, тем более деловой, как подумал Саша, ему не хватает. Нужно было искать повод для новой, решил уцепиться за самое простое – приглашение в кино.

После уроков Сашка съездил в кинотеатр и взял четыре билета. Он все рассчитал: один билет для друга, который тайно будет исполнять роль телохранителя. Такое решение Сашка принял потому, что район, где жила Инна, и куда после фильма надо было провожать ее, славился своим неспокойствием. Второй билет брался с расчетом на подругу Инны, если она вдруг возьмет ее с собой.

Довольный своей прозорливостью Сашка посвистывая под нос неизвестный мотивчик шел домой.

Мама не могла не заметить озабоченности сына: Саша наглаживал брюки, достал свежую рубашку, примерил галстук, почистил ботинки, чего раньше за ним не замечалось. Расспросы были излишни, она и так все поняла – сынок собирается на свидание.

– Поздно не ходи! – Дала свое первое и последнее напутствие мама.

Вечер. Как Сашка и ожидал Инна пришла не одна. Девочки взяли его под руки, от этого Сашка сам себе показался взрослым, он высоко поднял голову. От остановки, где встретились ребята, до кинотеатра дорога лежала через темные дворы. Издалека еще заметил Сашка шумную компанию ребят; громкий хохот ничего хорошего не предвещал. Когда уже Сашка с девочками проходил мимо этой шумной кучи, от нее отделились двое, перерезая дорогу троице. Мускулы у Александра вздрогнули и надулись. "Будь что будет" решил он и уже был готов в неравный бой, но ребята спросили время и возвратились назад, и снова раздался веселый хохот. Сашка тоже хмыкнул.

В кинотеатре их уже ждал Митька. Он сидел на своем месте зорко бдил за спокойствием своего друга. "Все идет по плану" – думал про себя Александр и единственное о чем он сожалел – это о вывихнутой руке, которая была перебинтована у него и не позволяла обнять Инну. За весь этот вечер Сашка так и не вытащит руку кармана куртки, опасаясь за свою репутацию.

Все четверо ехали в трамвае. Митька оставался пока инкогнито, но не надолго. В один из моментов перемигивания с Сашкой, они не выдержали и залились, затягивая окружающих, веселым смехом.

Первое свидание прошло без происшествий. Инна и Саша стали встречаться все чаще и чаще. Александр праздновал свою победу, его мечта сбылась. В свою очередь Инна тоже была довольна собой, но сама того не осознавая, она была влюблена в Саньку. Вперые поняла это Инна тогда, когда пришло время расставания с Сашкой; он уезжал поступать в суворовское училище. В последний вечер перед отъездом они допоздна бродили по прекрасному парку. Сначала говорили о постороннем, затем, когда дошло, наконец, до сознания необходимость расставания, заворковали, как голубки, о cвоем. B этот вечер можно было увидеть обнявшуюся парочку под тенью воздушных веток ивы, как бы застывшую здесь навеки. В этот вечер Сашка впервые поцеловал Инну. И совершенно неожиданными были для него слова Инны, уговаривающей остаться, не ехать никуда, не оставлять ее одну. Сашка понял как далеко зашла их дружба, но боясь довести девочку до слез, признался в своей любви.

Инна долго стояла на перроне и грустно смотрела вдаль уходящего поезда. А Сашка был счастлив – теперь у него есть не просто подруга, а девочка, которая любит его, и которая будет писать ему письма, и не нужно будет никому завидовать.

Письма действительно полетели одно за другим, по ним было ясно, что Инна действительно любит его по-настоящему. Сашка отвечал такой же теплотой.

Чем реже встречи, тем они радостней и приятней. Это понял Сашка, когда приезжал на каникулы в свой родной городок. С Инной пролетели все его свободные дни. Сашка видел как счастлива была эта девочка, особенно ярко это выражали ее слова, которые она говорила вчера перед отъездом: "Я так рада, что у нас ничего не изменилось".

Пронеслись два года. Сашка приезжал на неделю, потом снова уезжал на три месяца. И только летом целый месяц он был дома. Отношение Александра к Инне так и не изменилось, правда теперь он уже совсем не мог сказать зачем нужна ему Инна. И так же, как два года назад, перед отъездом, только теперь уже в высшее военное училище, бродили они по вечернему парку и клялись в любви. В этот вечер Саша задал Инне несколько вопросов, которыми хотел заставить девушку отказаться от него. Он хотел этого потому, что не мог больше обманывать Инну, от лжи становилось иногда не по tf6e. Александр чувствовал, что обманывает ее и за это начинал презирать себя.

– Неужели ты будешь ждать меня четыре года? Ведь это так много. И приезжать я теперь буду только два раза в год, а не четыре как прежде.

– А как же другие ждут по два года и вообще не видят своих любимых?

– О, это бывает редко…

– Не так редко, как ты думаешь.

– И ты себе никого не найдешь на время, пока я буду отсутствовать.

Инна обиделась, такого выхода Саша не желал: "Извини, извини меня…"

– Слишком дорогая ты любовь для меня, чтобы поменять тебя на другого…

Саша трое суток трясся в вагоне, начиналась новая самостоятельная жизнь. Но чувство свободы сковывало обещание, данное "И как я мог снова такое сказать, – ругал себя Саша, – И ее сбил с толку и сам связанным оказался. Надо же было заговорить о женитьбе".

Первый месяц учебы в военном училище начинался с курса молодого бойца. Ребята в роте, куда попал Саша, оказались прекрасными товарищами, сдружился с ними Александр быстро. Началась настоящая тяжелая военная служба.

Вечером, укладываясь в палатке на деревянные нары, Сашка ощущал крепкую усталость, которая потихоньку покидала его тело; ноги переставали гудеть, он засыпал. Утром просыпался задолго до подъема (впрочем как и все) и напрасно старался согреться в сыром одеяле. Ночи в конце лета не были уже теплыми, как раньше. Особенно неприятно было, когда кто-нибудь задевал палатку и сбившиеся капли воды летели в лицо, переходя в мелкую короткую дрожь или "мурашки". Еще было темно, а он вместе со всеми бежал на зарядку, выбивая из носа клубы пара. В это время он напишет маме, что несмотря на два года учебы в Суворовском, совершенно не умеет ходить и здесь учится этому непростому оказывается делу, учится ходить заново… И только теперь он не пожалеет, глядя на своих друзей, читающих письма от любимых, о том, что Инна пишет и пишет – это единственное, что согревает его теперь. Письма приходили через день, а Сашке казалось, что их нет целую вечность. И он писал теперь Инне, и тоже каждый день. Впечатлений была масса.

Но постепенно Сашка привык к своей новой жизни, постепенно он перестал удивляться, т. к. привык уже к ежедневному новому. И снова письма стали для него обузой, тяжелой обязанностью писать. Да и писать их было некогда, приходилось урывать на это все свободное время, исчислявшееся в эти первые месяцы минутами.

Иногда Инна не получала писем от Саши по две недели, но не обижалась, она уже знала – если не пишет, значит находиться на полевом выходе. И, действительно, Сашка не писал только на полевом, просто совсем было некогда. Даже свой дневник он заполнял позже.

К трудностям Сашка привык. Теперь не ропща на судьбу, дремал он в палатке, расположенной прямо на снегу и продуваемой всеми ветрами, а утром хватало сил смеяться. А зарядка… Раньше Сашка не любил ее, старался увильнуть от нее любыми способами. В дневнике можно было прочесть такие мысли: "Зарядка – это самое ужасное. Холодно, а ты бежишь и не согреваешься, а замерзаешь все больше и больше, т. к. чалое тело отдает свое тепло ветру быстрей, чем вырабатывает его. Бегу и думаю – куда я попал". Несколькими неделями позже появились такие строки: "Старшина… Куда он бежит. И все бегут, как бараны за ним, нет остановиться, передохнуть. Хочется порой задушить его…" Затем появилось это: "Черт побери, надо бросать курить, если так будет продолжаться, то в один прекрасный день я задохнусь", но после пробежки дистанции рука тянулась к сигарете.

И вот теперь зарядка была единственным спасением. Только на третьем километре интенсивного бега тело отогревалось, возвращалась прежняя бодрость. И с каким упоением ребята пробивали сапогом лунку во льду и умывались ледяной водой, стараясь остудить разгорячившееся тело. Обтереться снегом – не было ничего приятнее. А вечером, снова залезая в палатку, не теряя оптимизма Сашка шутил: "Геннадий, представь, ты просыпаешься завтра, а на ушах у тебя лежит иней и сосулька на носу выросла!" Смех нарушил тишину ночного морозного воздуха. Сашка долго не мог уснуть, все лежал на спине, смотрел через окошечко в палатке на звезды и думал, порой сам не зная о чем. Все, что ни сваливалось на его голову, он принимал как должное и продолжал жить не теряя своего оптимизма.

Но больше всего его волновали не письма от Инны, а от Андрея. С этим парнем он сдружился по-настоящему за месяц до присяги. Так бывает редко, когда два, почти чужие, человека могут понимать мысли друг друга, а так было у Саши и Андрея. Но за неделю до присяги Андрей подал раппорт на отчисление. Перед этим он долго объяснял Саше почему хочет сделать этот шаг. Сашка понимал Андрея прекрасно, он еще при первой встрече заметил, что Андрей не приспособлен к военной жизни.

– Тебе будет трудно, тебя даже будут считать малодушным, но я не осуждаю тебя. Ты, Андрей, художник, поэт – и этим должен защищать Родину. А если не хочешь учиться здесь, понял, что попал не туда, сделай свой шаг. Я не думаю, что ты уходишь из-за трудностей. Поймут и другие, ты только докажи. Я ведь тоже не представлял себе всех условий учебы здесь, военное училище еще ассоциировалось у меня с Суворовским или рядом расположенным с ним медицинским институтом с военной кафедрой. А здесь из нас делают офицеров".

Андрей уезжал. Как и предполагал Сашка, его не поняли, даже родители. Из его писем, из его стихов, которые он слал – это было ясно. Чтобы доказать правоту своего друга, Сашка рвал глотку, читая стихи Андрея друзьям, и даже написал письмо его родителям, в котором оправдывал шаг их сына, за что пришлось прочесть гневное письмо от Андрея. Но дружбу настоящую водой не разольешь.

Вот и подошел зимний отпуск. Как и ожидал Сашка в аэропорту его встретила Инна. Он решил, что теперь уже точно объяснит ей все, но разговор откладывал и откладывал. А Инна, как будто все понимая, или чувствуя, плакала, когда Саша говорил ей о любви. Неделя пролетела как один день. И вот снова он сидел в холодном самолете, который уже около часа стоял с открытыми дверями и вылетать не собирался, все тепло давно вышло из салона, ноги коченели. Наконец-то двери закрыли, самолет тронулся. И тут заиграла музыка, без труда Сашка узнал знакомый голос и песню, которая была включена не сначала и прозвучала со слов "Ты так захочешь теплоты, не полюбившейся когда-то" – как насмешка. Пассажиры откровенно смеялись. Но для Сашки эти слова почему-то совершенно неожиданно вызвали щемящее чувство. В иллюминатор он видел знакомую фигурку девушки. И только теперь будто проснулась любовь в его душе, Сашка понял, что любит Инну. "Какой же я болван" – Ему захотелось ее видеть еще и еще.

Еще самолет не приземлился, а он уже написал огромное письмо, в котором изложил все как было и как есть, а потом еще не дождавшись ответа от Инны, писал снова и снова. Первое письмо Сашка с радостью взял в руки, вскрыл, прочитал, это было не то, чего он ждал, его написала Инна, видимо сразу после Сашкиного отъезда. С нетерпением ждал он следующего письма, но оно не пришло. Сашка продолжал засыпать Инну письмами, надеясь на ответ, но… Долго придумывал он такие слова, которые могли бы возвратить ему любовь. Но ничего не получилось.

Какие только не приходили мысли к Сашке, он снова вспоминал героев книг, искал выход в их опыте, но не находил ничего. Единственное, что оставалось ему – ждать лета и самому поговорить с Инной. Этим будущим разговором он жил, только эта надежда уводила порой появляющиеся черные мысли.

Старые друзья написали, что видели Инну с другим. Сашка не верил, но от правды никуда не уйдешь, тогда он решил, что это ее месть, и снова успокаивался.

Последняя неделя перед отъездом в отпуск тянулась невероятно долго, порой казалось, что ей не будет конца. И вот ее дом, ее квартира. Сашка не задумываясь позвонил, никто не открыл. Усевшись за столиком во дворе, откуда хорошо просматривался знакомый подъезд, Сашка ждал прихода Инны. Прошло несколько часов, увиденное, хоть и был он готов к этому, резануло ножом по сердцу – она, действительно шла с другим, улыбалась ему, шла в обнимку. Сердце на мгновение остановилось, комок горечи подкатил к горлу, увлажнившись глаза заблестели. Сашка сделал большое усилие, чтобы не дать волю слезам. Он понял – разговор бессмыслен, она поступила так не из мести. И теперь рядом с ней не орудие мести, Инна на это не способна, рядом с ней может быть только любимый или никто.

"Я дурак. Потерять такого человека…" – примерно такие думы вертелись в его голове. Сашка еще долго сидел за столом, сигарета не потухала в его руках. Ночь скрыла его согнувшийся силуэт. А утром на столе лежал только букет, вчера еще живых, цветов, и всем видом они говорили о потерянном кем-то любви…

1983г.

УЛИЦА

РАССКАЗ

Летний вечер, тихий и долгий опустился на землю. Кажется, в эти часы вся природа застыла в колдовском оцепенении, но только природа. А в городе улицы наполняются неудержимым броуновским движением машин и пешеходов. Кто идет с работы домой, кто на пляж – нет ничего приятнее, чем часами сидеть в реке и бояться вылезти в вечернюю прохладу воздуха на суд надоедливой мошкары. Кто спешит на свидание, кто в гости, да и мало ли куда. Но излюбленным местом мальчишек в это время года являются, конечно, одинокие беседки в детском саду, песочница или столик во дворе, спрятанные в непролазных кустах боярышника, или уютная лавочка в коньене из высоких тополей, опоясывающих парковую аллею, где городские сверчки, начинают свою ночную песню задолго до наступления темноты. Здесь проходит вечерняя жизнь большинства ребят нашего двора.

Тишину сумерек нарушают то резкие, обрубленные удары по струнам гитары, то гордый и грустный их перебор, и к голосу инструмента подстраиваются мальчишеские голоса. Их песни обо всем и ни о чем. Сначала ребята поют натянуто, но через несколько минут они войдут в образ своего героя, и их уже ничто не сможет остановить. Беспредельно далеко разносится плачь гитары, и дворовая песня проходит все преграды: ни закрытые окна, ни крепкие стены домов не спасут от нее. Однако кому-то завтра рано вставать и нужно выспаться. И кто-то, не выдержав, выйдет на балкон, чтобы криком разогнать "хулиганов". Иногда помогает. Неспокойная толпа переберется в соседний двор, чтобы и там "испытать нервы" его обитателей. Что поделаешь, детство – хочется кричать и беситься.

Александр Петрович любит подышать вечерней свежестью под сенью душистых деревьев. Порой ему кажется, что аромат тоненькими струйками стекает с их стволов и плывет по аллее, как плывет утренний туман по реке. И сегодня, как обычно, Александр Петрович отправляется в городской парк.

Он идет, слушая тишину, вспоминая далекие и близкие годы детства, войну, свою первую любовь, друзей, всю свою жизнь. Он и не замечает кучки ребят, не замечает сначала их шумного занятия. А ребята целеустремленно бросают вверх камни, стараясь разбить фонарь на столбе. И только мгновенно опустившаяся густая темнота заставляет его вернуться из воспоминаний.

… По аллее летел веселый смех, и множество ладоней аплодировали кому-то. За свою жизнь Александр Петрович ни разу не прошел мимо хулиганов. И сейчас он, моментально разобравшись в ситуации, быстрыми шагами спешил на детские, беспечные, крикливые голоса.

– Это что же вы делаете?! А? Это же хулиганство… Вот я вас сейчас, – старался более громко и грозно прикрикнуть он, – сейчас всех в милицию сдам!

Мальчишки как от выстрела ринулись врассыпную, но кто-то прокричал: – Стойте! Нет милиции! Это какой-то старикашка на пушку берет. Ему не за нами гоняться, а самому пора бы от инфаркта убегать.

Ребята сбавили бег, остановились. Боязливо и внимательно пригляделись и, сначала одинокий, а затем все нарастающий смех опять разнесся по парку.

"Совсем еще дети, – подумал про себя Александр Петрович. И с неожиданным теплом вдруг добавил про себя, – совсем как и мы тогда, в далеком двадцать девятом. Хоть и помогали тогда взрослым, а также озоровали по-детски; как и они". Нестерпимо захотелось поговорить с ними, ощутить себя снова ребенком.

– Ну, чего испугались? Идите сюда, – позвал он их, и сам пошел навстречу, ускоряя шаг к злополучному столбу.

– А мы и не испугались, вот еще! Было бы кого, – ответили ему голоса, и ребята полукругом подошли к нему. Теперь Александр Петрович разглядел их повнимательнее. Четырнадцать, пятнадцать лет, юнцы, а в глазах уже светится уверенность, даже какой-то гонор, а держатся все-таки с опаской.

– Ну, чем вы тут занимаетесь? Прохожих пугаете в поздний час?

Ребята ухмыльнулись.

– А кто это такой меткий у вас? – Александр Петрович взглянул и указал на разбитую лампочку, – да, не волнуйтесь, я просто из интереса, сам когда-то не прочь был пошкодить… Точный был бросок.

– Да, пустяки! – первым вступил в разговор белокурый, высокий и худой паренек.

Наступило молчание, чтобы хоть как-то его нарушить, Александр Петрович посмотрел на часы и заметил, что время уже одиннадцать и не поздновато ли, не будут ли родители волноваться.

– Так ведь каникулы. На то оно и лето. Да и вместе мы все, ничто не страшно.

– А я и не говорю, что должно быть страшно. Вот когда идешь в атаку и шаг за шагом приближаются вражеские окопы, и когда видишь как мелькает автоматный огонек тебе в лицо, и пули свистят над головой, а ты идешь только вперед – вот тогда страшно и то только в первые мгновения и после боя, когда осознаешь все пройденное.

– Это вы о фронте? – спросил опять тот же высокий мальчишка.

– Да, о войне. Но давайте познакомимся что ли, для начала. Меня зовут Александр Петрович, – и он протянул руку своему, пока единственному, собеседнику.

– Виктор, – неуверенно ответил тот и тоже протянул ладонь.

– Ну, а вы, что притихли?

– Саша.

– Сергей.

– Тоже Серега.

– Иван.

– Роман.

– А где же Леха? – Виктор вопросительно взглянул на ребят, потом вокруг. – Вот тебе и на! И след простыл, ну и трус! – больше себе, чем остальным сказал один из ребят.

– Это что же за Леха такой? – Александр Петрович хитро посмотрел на ребят, в голосе его слышались добрые, подтрунивающие нотки.

– Да, есть тут один. Ну я ему…, – Виктор ударил кулаком в ладонь.

– А, кстати, самое лучшее средство в таких случаях не кулаки, Виктор, а смех. И я уверен, что этот Леха в другой раз не бросит вас.

– Ну, началась мораль…

– Да, такие уж мы, старики, – весело заметил Александр Петрович. –Если вам некуда спешить, то давайте пройдемся по парку, так хочется поговорить с вами. Вот, например, извините, за любопытство, чем вы еще занимаетесь кроме метания камнями по фонарям? Спортом или еще чем-нибудь?

– Да, всем понемногу занимались. Вот я на самбо ходил, и в картинг-клуб, и в авиационный кружок, – опять первым ответил Виктор. По всему было видно, что он здесь верховодит.

– Ясно, интересы разнообразные, и правильно, для общего развития все пригодится. А что-нибудь одно, настоящее?..

– Да, еще нет этого. Вот, разве Валька? Он у нас шахматист. Разговор завязался легко, непринужденно и откровенно. Ребята окружили Александра Петровича, и все потихоньку, не спеша двигались по аллее к выходу из парка. Была у пожилого человека какая-то черточка в душе, располагавшая к нему сердца незнакомых людей, особенно молодых. Наверное, это было его простое, равное положение, в которое он ставил себя.

– А вы фронтовик?

– На войне были, Александр Петрович?

– Да, с сорок первого и до Победы, всю ее прошел. Конечно, не без ранений обошлось, но немного мне досталось осколков и пуль, меньше, чем иным моим товарищам.

– Расскажите что-нибудь, какой-нибудь подвиг…

– Ну вот, хотел вас расспросить, окунуться в вашу жизнь, а вы меня заставляете самого рассказывать, – опять весело ответил он.

– Да, что нас расспрашивать? Живем незаметно, в футбол играем. Иногда ходим на рыбалку, вот и все.

– Что вам рассказать, о каких подвигах?

– Ну, а медали-то давали за что-то? – не отставали ребята.

– Медали давали. Мы делали то, что требовала Родина, – в голосе незнакомого человека пробилась твердость. Чувствовалось, что он говорит уже серьезно, и говорит всей своей фронтовой душой.

– А у вас есть орден Красной Звезды?

– Да, а что?

– Расскажите, как вы его получили, ведь просто так не дают?

– Ну, хорошо, уговорили… Это было в сорок третьем, уже за Доном. Я тогда находился в полковой разведке. Днем отдыхали, а вечером уходили на задание. Не раз я побывал к тому времени в тылу врага, привык уже к бесконечной опасности, и без разведки не представлял себя. И вот получаем мы приказ из дивизии – провести разведку боем; такие операции замышляют тогда, когда нет достаточных сведений о противнике, а надвигается час наступления наших войск. Ну и отправился я, как опытный разведчик, с назначенным для операции подразделением. На такое задание шел в первый раз. Сердце билось, надо сказать, когда сидели в траншеях на переднем крае и ждали условного сигнала. Минуты казались часами. И вот, наконец, красная ракета осветила пространство между нами и врагами. Мы выскочили под грохот наших орудий и трескотню пулеметов и пошли в атаку. Возвращаться было установлено по сигналу зелеными ракетами. Не заметили как, но были уже метрах в двухстах от передней линии обороны противника. Наконец, получили сигнал отходить, и вдруг, сзади рвутся снаряды. Огонь просто бешенный. Отступать невозможно. Залечь на месте тоже нельзя. И решили мы тогда все как один идти в атаку. Не останавливаясь, бросились в атаку с криком "Ура!" Это, наверно, и ошеломило врага. Через минуту мы были в его траншее. Здесь нам здорово помогла ночь. Опешил тогда немец. А позади еще рвутся снаряды. Посчитали потери, осталось нас из тридцати только семнадцать человек.

Наступила тишина. Слышим, стон раздается и голос чей-то. До сих пор не знаю имени того парнишки, тащившего волоком раненного командира. Стало нас в итоге девятнадцать. Что делать дальше? Ползти обратно – жаль покидать с таким трудом отвоеванную землю. Хоть и узок клочок, а наш, родной, советский.

И решили мы, что будем обороняться до конца. Задание выполнили, точки огневые на КНП все засечены, а обратно все равно живыми не уйти, – перестреляют, как в тире. Не успели еще дух перевести, как немцы поперли на нас, видимо поняли в чем дело, горстка нас…

Александр Петрович на мгновение замолчал, остановился, но затем, как бы очнувшись, продолжил свой рассказ, стоя на месте.

– Шесть часов не смолкали наши автоматы. Подмога подойти не могла, фашисты постоянно освещали огнями поле, да и пристреляно заранее было. Некогда нам было даже раны перевязывать. Наконец-то наступило утро. Так хотелось в последний раз взглянуть на голубое небо. На Востоке еще не взошло солнце, а наша артиллерия уже известила о начале огромного наступления. И когда наши солдаты перепрыгнули через вражеские траншеи, где мы держались, слезы потекли из глаз. Осталось нас тогда пятеро. Всех отправили в госпиталь, а там уже и нашли нас награды. А потом разнесла нас война по разным фронтам, и не знаю, живы ли. Больше не встречались, вот и все, – он хотел улыбнуться, но блестящие глаза выдали его.

Пораженные услышанным, мальчики стояли в молчании. Потом все вместе вышли из парка.

– Ну, где же вы живете? – спросил Александр Петрович – Пойду – вас провожу, да и сам отправлюсь домой.

– Да нет уж, мы сами.

Жаль было расставаться с мальчишками и, вдруг, как искра, блеснула мысль в голове старого фронтовика.

– Ребята! У меня есть предложение: давайте будем собираться вместе, и, если пожелаете, вам буду что-то рассказывать, заодно и научу чему-нибудь. Например, как не заблудиться в незнакомом лесу. Как определить расстояние до любого объекта, научу вас карты читать, да хотя бы портянки наматывать или костер правильно разжигать, – все это пригодится и в жизни и в армии, ведь скоро и вы уйдете служить Родине. В общем, организуем что-то вроде кружка юного разведчика.

– Давайте, Александр Петрович, мы с удовольствием, – хором раздались голоса.

– А потом, если захотите, можно будет в ДОСААФ с парашютом прыгнуть, только придется попотеть на тренировках.

– А когда будем собираться? – прямо спросил Виктор.

– Да хоть завтра… Завтра в семь вечера, идет?

– Идет! – радостно ответили ребята.

– Ну вот и хорошо. Итак, завтра в семь. Не забудьте и захватите с собой Леху…

И Александр Петрович быстро зашагал к дому. Оглянувшись, он увидел как почти вприпрыжку полубежали к себе во двор мальчишки и о чем-то громко спорили. До фронтовика отчетливо донеслось: – Вот тебе и инфарктик. С этими словами высокий белобрысый Виктор дал кому-то подзатыльник, получил такой же, и ребята, гоняясь друг за другом, вбежали во двор.

1983 г.

СХВАТКА

РАССКАЗ

Воскресенье. Утренний киносеанс. В фойе шумная ватага детей.

– Эй, худой, одолжи десять копеек, – двенадцатилетний крепыш на вид старше своих лет с лицом как огурец склонился над ухом сверстника у билетной кассы.

– Иди ты…, – не менее резко ответил худой.

Крепыш отошел, а худой, взяв билет, направился к выходу в кинотеатр. Сильный пинок заставил оглянуться. Перед ним, повиснув на шее рослого парня, скалился "стрелявший" деньги.

– Ну ты че, сопляк!? Еще один пинок.

Худой сжал кулаки. Вокруг сновали незнакомые девочки, мальчики с деланным видом, словно не замечая происходящего. Но худому кажется, что в душе они рады – это их не касается, – даже смеются… Он в надежде пошарил глазами по сторонам: из своих никого, только за спинами крепыша и опекуна еще пять человек, ждавших сигнала.

Еще пинок. Худого затрясло. Не выдержав позора, он, будто разорвав сдерживающую веревку, вцепился в толстый свитер обидчика, и тот, не успев опомниться, распластался на мраморных плитах. Удар следовал за ударом. Худой бил с остервенением. И даже, когда его оттаскивали студенты в стройотрядовской форме, беспощадно месил воздух. Друзья растерянно глазели.

Худой успокоился, перестал рваться к врагу, достал из кармана билет и нырнул в зал к друзьям, а побежденный с опекунами остался внизу.

– Огурец, это позор! Как он тебя.

– Огурец, я бы его по стенке размазал!

– Теперь нельзя. Огурец, отступать. Ты позоришь всех нас.

– Хорошо, я найду его.

Мальчишка, под кличкой Огурец, подталкиваемый в спину старшими товарищами, поплелся за худым. Тот стоял в зале в окружении каких-то ребят. Огурец оценил их помощь.

– Не бойся, мы подпишемся! – услышал он сзади. Крепыш действительно боялся, но не тех, с кем стоял худой пацан, а его самого: в душе он жалел, что выбрал в "жертву" этого психа. Подобрался, похлопал по плечу, тот ничего не подозревая, обернулся… Но удар в челюсть у Крепыша не получился. Обернувшийся мгновенно среагировал и отвел голову назад, и тут же левой заехал Огурцу в зубы. Враг отлетел и больше не подходил. Худой тоже не бросался, стоял и ждал.

Стеной подошли те, кто стоял за крепышом. У худого тоже образовался заслон: его одноклассники. Как две древние армии, выровнявшиеся ровными фалангами перед боем, стояли ребята друг напротив друга. Впереди каждой группировки, как выбранные для поединка, богатыри – виновники инцидента. Те, кто были за крепышом, поняли: если сделают хоть шаг – дело кончится свалкой, а в зубы получать не хочется. Худой это понял тоже, но по-своему: за что страдать остальным?

– Послушай, – он обратился к Огурцу. – Пойдем один на один!? Глаза Крепыша, маленькие и хитрые, забегали по сторонам, он не знал, что ответить.

– Иди, иди…

– Иди…, – советовали ему за спиной. Он долго мялся, чувствовалось, отказаться боялся, но… отказался:

– Нет!…

1983 г.

НА РЕКЕ

РАССКАЗ

– Что барахтаешься, как карась?! Плавать что ли не умеешь? – невысокий, лет десяти, коренастый, смуглый от загара мальчишка кричит хитро и задиристо, стараясь раздразнить детское самолюбие Володьки. Тот, в самом деле, болезненно реагирует на кривляние подплывающего рыжеватого пацана. Он видит в этом поступке нечто нечестное: незнакомец задевает, заранее зная, что восьмилетний для него не представляет никакой опасности. Бессилие еще больше угнетает Володьку: силой ему не взять, но ведь надо доказать, что он тоже умеет плавать и воды не боится.

– Это я-то не умею? А ну, давай на тот берег! – и делает несколько шагов вглубь. – Плывешь?!

Рыжий улыбается и, легко оттолкнувшись от илистого, пухлого дна, плывет без особых усилий, телодвижениями напоминая лягушку.

Два берега разделяет заливчик. Расстояние всего ничего – метров тридцать. Но для Володьки, ни разу не плававшего самостоятельно, он кажется непреодолимым океаном. Он боится. Но желание сильнее страха. Володька отталкивается, плывет, хотя ни разу не плавал, только видел, как это делают другие. Он судорожно молотит руками, ноги поднимают горы брызг. Набрав воздуха полные легкие, он не дышит. Лицо его, с широкими от испуга и восторга – он чувствует, что плывет, – глазами: страшно. Отработанный воздух распирает грудь, хочется выдохнуть и вдохнуть свежего, но Володька чувствует, что забыл и не знает, как это сделать, вернее боится. Ему кажется, что воздух в груди – единственное спасение, которое и держит на плаву его тело.

Половина пути позади. Володька фыркает, и воздух покидает легкие с шипением, как из продырявленной камеры. Он словно забывая, как плыл до этого, уходит под воду… Зеленая теплая муть еще не скрыла глаз, и Володька видит, как рыжий, мокрые всклоченные волосы которого блестят и переливаются, словно заморский клад, протягивает к нему руку, хватает за плечо. Мокрое белое тело не дается, соскальзывает. Володька под водой, глаза не закрываются, изумрудная муть растягивает их и выедает. Или так кажется?! Но закрыть их нет сил. Увидеть бы еще чего-нибудь – скромное желание утопающего. Володька ощущает на макушке чью-то пятерню, которая сильно тянет вверх. И снова он над водой. Интуитивно делает вдох, пытается крикнуть, но не может, хватается за рыжего, и они вместе скрываются под водой, идут ко дну, но не надолго. Под ногами противный, засасывающий, чем-то напоминающий извилистое студеное тело змеи, ил. Они отдергивают ноги, но затем, как по команде, снова упираются в него, чтобы оттолкнуться. Через секунду они над водой. Володьке удается хапнуть глоток воздуха. Как хорошо! И тут он слышит истерический крик рыжего:

– Отпусти дурень! Вместе утопнем! Отпусти – я тебя спа… – Слова тонут в бульканье. Они снова уходят на дно. Отталкиваются. И снова глоток воздуха. Рыжий отбивается от мертвой хватки Владимира.

"Я же дышал. Я поплыву" – Володька не боится, злится и скорее отталкивает от себя рыжего-спасателя, который в испуге уже бьет его по лицу.

На берегу, конечно, замечают происходящее. Тройка взрослых ребят бросается на помощь. А Володька и рыжий тем временем вновь появляются на поверхности, и бешено работая руками и ногами, плывут дальше, как ни в чем не бывало. Пловцы, кинувшиеся их спасать, не могут поспеть за тонувшими.

Вот и далекий берег. Тяжело дыша, Володька выбирается на корягу. "Как хорошо! Я переплыл!"

– Ну ты идиот! – обиженный крик рыжего. Он сидит рядом и тоже еле отдувается.

– Эй, шутники! Еще такая шуточка, и по шее схватите! – это уже кричат "спасатели".

Володька сейчас не знает чего в нем больше: пережитого страха, гордости или признательности к рыжему, бросившемуся на помощь, или злости к этому искусителю и злости на себя. Но он переплыл! Он герой! Но на обратный путь Володька уже не решается и обходит залив по берегу. "Хватит пока".

1983 г.

КУРТКА

РАССКАЗ

Октябрь уже заканчивался. Небо уже не ослепляло своей жгучей осенней синевой, оно было до серого дымчатым, как будто в ожидании суровых снежных туч. Утром и вечером крепенький морозец гнал людей, спешащих по делам, в тепло душных автобусов, не оставляя времени на неспешный шаг. Днем еще, правда, было тепло даже расстегнутым можно было идти по городу. Но Иван Борисович, молодой радиоинженер не позволял себе этого: его темно-синий с отливом плащ с шелковой подкладкой явно не соответствовал сезону, и рукава, как назло, были по летнему узки, и в них невозможно было втиснуться в темном мохнатом свитере. Иван Борисович всегда теперь почти бегом добирался из дома на работу, с работы домой. В принципе осень сухая, и кое-кто щеголял еще в костюмах на свитер. Но себя к закаленным Иван Борисович не относил, постоянно страдая в холодную пору насморком и ангиной. А теплое на кроличьем меху, демисезонное пальто, купленное в чековом магазине, как назло украли на прошлой неделе в кинотеатре: Иван Борисович, попив кофе перед сеансом, забыл пальто на кресле, а когда вспомнил, сидя уже в зрительном зале, и выскочил в холл, собственности не оказалось. Иван Борисович, махнув рукой, досмотрел тогда фильм, а вечером по телефону, смеясь, рассказывал друзьям о случившемся. Он не был из людей удручающихся даже по самому скверному случаю. Но пальто было конечно жаль, еще более себя, ибо становилось день ото дня холодней. За полторы недели в промерзлом утренними и вечерними передвижениями, даже скорее перебежками на работу из дома и с работы домой, теле Ивана Борисовича окрепла мысль: в субботу после получки на толкучку и без теплой куртки не возвращаться.

Пришел желанный день. Иван Борисович достал из-под телевизора сто заначенных рублей, приложил к ста полученным вчера и, плотно от души позавтракав, а аппетит был под настроение, отправился на толкучку. Такое место, где можно купить все: от нижнего женского белья до фирменных магнитофонов – есть в каждом городе. В городе Ивана Борисовича место это находилось прямо в центре: не в тихом переулке, а в огромном сквере на глазах у прогуливающихся в выходной.

Желтенький "Икарус" быстренько довез его до нужной остановки. Пересекая площадь, на которой ютились одна к другой многолюдные остановки транспорта, Иван Борисович внимательно осматривал ожидающих, присматриваясь к верхней мужской одежде. Еще несколько проулков и он вышел к нужному скверу. Время было раннее, и не очень людно. И наверно, поэтому сразу заметил Иван Борисович девушку на лавочке.

Она казалась совсем маленькой: уперевшись локтями в колени, положив голову на кулачки, она всхлипывала, вздрагивая. И уже проходя мимо, Иван Борисович увидел на щеке ее черный подтек от туши небрежно стертых ресниц. "Видимо давно плачет", подумал он, уже удаляясь.

Увиденное было настолько жалостливым, что Иван Борисович, отойдя на шагов пятьдесят, остановился. С минуту смотрел в сторону девушки, и улыбнувшись неизвестно чему, смело зашагал к ней; подсел рядом, почти вплотную, как старый приятель и сразу с предложением:

– Девушка, у вас что-то неладится!? Я вас развеселю. Хотите анекдот?

Девушка резко отвернулась, перестала всхлипывать и сквозь зубы процедила:

– Катись к черту, мальчик.

Лицо Ивана Борисовича действительно вытянулось в изумлении, но он опять усмехнулся и широко жестикулируя руками, громко продолжил:

– Ну, барыня, изволите не слушать, так дайте рассказать, тем более у вас плоховато с определением возраста. Я давно вышел из юношества, чтобы оставаться мальчиком на устах молоденькой девушки…

Она не дала ему договорить:

– У этой девушки уже ребенку пять лет и мужа нет давным-давно…

Она прямо посмотрела ему в глаза своими – расширенными и огромными.

– Вы не пугайтесь моего взгляда, у меня близорукость, без очков плохо вижу с кем разговариваю.

– Да, – вздохнул Иван Борисович. – У меня ни жены, ни детей не было и не будет, по крайней мере, до тридцати лет. Кстати, Иван – он кивнул молодцевато подбородком. – С кем имею честь?

– Ольга.

Она уже не всхлипывала. Остались только покрасневшие глаза и вспухшие ноздри и губы, и черная черта от туши.

– Извините, – Иван Борисович достал из кармана чистый отглаженный платок в коричневую клетку и, как свой, стер тушь – А что у вас все же случилось? Может чем помогу!

– Да, слабым отрешенным голосом ответила Ольга. – Ничем не поможешь.

– Ну все-таки, Ольга? – Иван Борисович настоятельно проникновенно улыбнулся, как старший брат или настоящий друг, что девушка ответила ему тем же.

– Да, черт возьми, живешь на одну зарплату и алименты с дочерью, вроде и есть деньги, вроде и нет. Вечно не хватает. Помощи никакой. Хорошо, у кого мамы, папы, а тут одна, как бездомная кошка. Дом-то есть, квартиру муж оставил. Как всегда у таких одиноких долгов куча, дочь-то одеть хочется, чтобы не из худших в садике была, да и сама ходить не будешь замарашкой. За шесть месяцев не заплатила за квартиру. Уже обещали несколько раз, отключить свет, телефон, а как без телефона в наше время с миром общаться. Я сломя голову несусь занимать эти. несчастные сто пятьдесят рублей, иду сегодня с чистой совестью платить… – Ольга шмыгнула носом и чуть не заплакала, – повышая голос, Иван положил ладонь ей на колено:

– Ну! – ну-ну, какие пустяки. Стоит ли расстраиваться!

– Ничего себе пустяки. Только зашла в магазин, потолкалась у прилавка, и вот – сумка пуста, платить нечем, – взорвалась она.

– Чепуха! – рассмеялся он, успокаивая.

– А-а-а, вы ничего не понимаете! – Ольга махнула рукой; дернув плечиками, она встала и, ничего не говоря, зашагала по уложенной плитами дорожке; стройная с тонкой талией, руки опущенные, болтались совершенно независимо от движения ног, походка неуверенная и каждый шаг увенчивался еле заметным покачиванием головы то вправо, то влево, как на волнах кораблик; шаги маленькие, немного неверные от слабости душевной и физической: они полностью передавали состояние девушки, и от того казалось, что она немного пьяна.

Иван Борисович съежился от налетевшего сырого ветра, посмотрел на свой плащ и с облегчением подумал, что у него все же есть отдельная квартира, своя комната, горячий душ каждый вечер, нет коммунальной толкотни на кухне, полное домашнее спокойствие, может чуть обывательское.

Он вскочил, бегом догнал девушку и остановился перед ней, преграждая дорогу:

– Вот, возьми! – Иван Борисович достал из заднего кармана брюк деньги, суетясь отсчитал пять красненьких бумажек, остальные протянул Ольге.

– Ну, что Вы?! – Она изумленно, широко раскрытыми глазами смотрела на него.

– Тебе и есть наверно нечего! – как бы делая огромное открытие совсем не слушая девушку, догадался Иван Борисович и из отсчитанных себе пятидесяти рублей еще двадцать переложил в руку с деньгами для Ольги.

Девушка отшатнулась, пытаясь обойти Ивана Борисовича, но он втиснул смятые бумажки в карман ее куртки. Она как гадкое насекомое швырнула деньги на землю. Он собрал разлетевшиеся купюры, догнал Ольгу, остановил ее и крепко схватив за руку, всунул опять деньги ей в карман, настоятельно, твердо процедил:

– Возьми!

1983 г.

НА ТОЧКУ

НОВЕЛЛА

– Ну что, Жухов! Поздравляем с золотой медалью. Можешь выбирать место службы… – Председатель выпускной комиссии пожал руку выпускнику. – Уже выбрал, товарищ генерал-майор…

* * *

До станции еще минут тридцать, а лейтенант Жуков стоял уже в тамбуре, прильнув к окну, рядом разместилась пара дорожных чемоданов. За окном огромные таежные великаны, вечно зеленые, суровые и чем-то недовольные.

Позади выпускные экзамены, трудное щемящее до боли прощание с друзьями, первый лейтенантский отпуск и вот уже четыре дня, затянувшихся разделяющих Жукова и ее – Наташу, впереди – служба: все новое, все неизвестное, только знакома "точка" затерявшаяся среди горбатых сопок, где провел он свою стажировку и где познакомился с ней…

Двадцать четыре часа боевого дежурства пролетали вроде бы незаметно, только тяжелая голова напоминает о нелегком труде радиоэлектроника. Приятно идти по вечерней прохладе. До городка более километра. Тропинка. А вокруг все те же вечнозеленые исполины. Защекотал аппетитный аромат жареного на костре мяса. Жухов понял: кроме того, что хочет спать, он еще и голоден.

Впереди над кронами деревьев поднимался сизый столбик дыма, постепенно сливаясь с голубым небом и исчезая в вышине. Пройдя еще сотню метров курсант слышит веселые голоса. Толстые стволы постепенно раздвигаются и Жухов видит на небольшой поляне несколько офицеров с женами и детьми. У мангала колдует командир части. Его Жухов узнает сразу.

Стараясь быть незамеченным стажер берет левее, там густые кустарники. Но властный голос его останавливает.

– О! Стажер! Ты чего же обходишь. Давай к нам.

Приходится подчиниться. А через полчаса, уже забыв про бессонные сутки, Жухов с тяжелым шампуром в руке болтает с очаровательной Наташей. Восторженно рассказывает она о тайге, об этом удивительном крае, который исколесила вместе с отцом. Для Жухова, выросшего в далеком от этих мест городе, все интересно, и он не успевает выражать свой восторг.

Стажировка закончилась, но за этот месяц Жухов успел влюбиться в нетронутую, может и дикую, таежную природу, и милую шатенку Наташу. И теперь почти ежедневно пишет ей письма. Она отвечает. Он сообщает ей свое решение возвратиться на "точку", но уже не курсантом. Она молчит, потом одобряет. Он признается в любви. Она… не смеется.

* * *

И вот станция. Заскрежетали толкающиеся от торможения вагоны. Жухов берет чемоданы и смотрит на утоптанную траву. Знакомое место… Сквозь шуршание пушистых лап елей, которыми беспощадно играет хулиганистый ветер, доносится грустный гудок убегающего дальше на восток поезда. Лейтенант идет к небольшой деревеньке, спрятавшейся в двухстах метрах от станции. Сюда по вечерам прилетает вертолет за почтой. Только на нем и попадешь в городок. Жухов растягивается в густой мягкой траве у вертолетной площадки. Высокое синее небо. Хорошо мечтается.

Иллюминаторы вертолета розовели под лучами падающего в сопки солнца. Внизу огоньки города, сердце у Жухова колотится все сильней. Вертолет упруго уткнулся в грунт. Двигатели взревели в последний раз и, только прерывистый свист остался над тайгой пока не исчез вместе с остановившимся винтом.

Жухов ожидал, что они бросятся с Наташей в объятия друг другу. Но встреча прошла сухо. Девушка почти не улыбнулась, говорила мало, старалась побыстрее уйти…

– В чем дело, Ната! Что произошло? – Жухов крепко сжал ее руку.

Девушка отвернулась.

– Ничего…

– Я же вижу, ты чего-то не договариваешь. Говори. Лучше правда, чем неизвестность. Ты не любишь…

– Нет!… То есть нет в другом смысле. Не то, – она говорила так и не глядела на него. – Отца переводят в Ленинград. Я еду с ним.

– А я? – Жухов еще сильнее сдавил кисть. Девушка попыталась вырвать свою руку.

– А ты? Тебе же нравится здесь. Мне тоже. Но хочу в город. Да и тебе я ничего не обещала. Ты сам приехал. А если бы имел голову, увез бы меня отсюда сам… Мог бы группу войск выбрать… Выбрал же…

– Тогда ты говорила по-другому, – процедил Жухов, отпустив руку девушки. Она, так и не посмотрев на лейтенанта, ушла, почти убежала. Жухов прислонился к дереву, прижав щеку к шершавой коре. "Так и не оглянулась. Наверное плачет… А я, расписал тоже…" Все также колотилось сердце, не отпускало щемящее чувство. А через день он уставший, с тяжелой головой шел по знакомой тропинке меж вековых гигантов, приятно освежал ветерок. Где-то на западе утопало в соснах солнце, но его лучи еще золотили редкие облака. Жухов подходил к тому месту, где тогда попал на пикник, решил его обойти и исчез в плотном кустарнике. И опять комок в горле не дает свободно дышать. Он опять сворачивает и, прорвавшись сквозь плотную стену кустарника, выходит на поляну. Темнеет. Но Жухов не приглядывается, и так хорошо видно: мелькает пламя небольшого костра: рядом сидит девушка, шатенка Наташа.

1985 г.

ВХОЖДЕНИЕ

РАССКАЗ

Он мерил шагами комнату, из угла в угол, методически. Мерил – мягко, скорее метался. Нижняя губа, постоянно кусаемая, покраснела от сочившейся крови. Душу раздирал истерический смех, на глазах блестели слезинки. Боль, смех и досада действительно перемешались в нем, а мысли вертелись безостановочно.

"Она сказала, что это бездарно и, никому не нужно. И я никому не нужен. Но почему никому? Если Ира сказала потому, что я ей надоел, то это не истина. У меня куча друзей. Но что они мне? Без нее? Это только успокоение, самообман. Почему я заглушаю внутренний голос? Ведь раньше, когда ее не было, они составляли мне все. Нет, нет, я что-то путаю и думаю совсем не о ней. Она сказала, что все написанное бездарно, что я не способен ни на что, кроме хроникальных заметулечек для газетной полосы последней. А, впрочем, она права – до сих пор ни один рассказ, даже одобренный друзьями, не появился в печати. Может и вправду здесь нет новизны, и друзья лишь успокаивают меня тем, что говорят, будто печатают не всех подряд, а только известных, и как бы ты прекрасно не писал, ты не будешь постоянно печататься, пока не опубликуют хоть одно твое произведение. Ха! Как это высоко сказано – "произведение"! Значит, по-вашему, печати тоже присуще понятие "блат" и "свои"? И пока не станешь "своим", не увидишь света? Какая чушь! Нет – талант есть, или его нет. А если они правы? Может не надо резких и дерзких форм в этой повести, и тогда ей дадут дорогу. Нет, ее я не буду править.

Ведь, как я писал до этого – собирал факты, интересные происшествия, переживания и стремился впихнуть в одну вещь. Так было везде, но не в повести. Здесь же есть главное – стержень, вокруг которого концентрируется все остальное. Стержень держит читателя и незаметно ведет к моей идее, а не бьет в лоб, и в то же время – своеобразная подушка для описываемых событий, благодаря чему читатель за фактами чужой жизни видит что-то свое, открывает частицу самого себя. И в этой дерзости особая прелесть. Нет, весь секрет в таланте. Нет его, и не стоит писать. Вспомнился недавний разговор с Ириной… … – Послушай, Олег, – тонкие пальцы ее быстро перелистали блокнот, находя нужный листок, -

"Если низменной похоти станешь рабом –

Будешь в старости пуст, как покинутый дом.

Оглянись на себя и подумай о том,

Кто ты есть, где ты есть и – куда же потом?"

– Что ты можешь противопоставить этому?

– Ну, ты… Сравнение нашла. Это же Омар Хайам… Да и не поэт я.

– Хорошо. Я не буду приводить тебе строки из Толстого, Достоевского, Голсуорси, Джером Джерома, нет, я просто зачитаю тебе Горького. Кстати, ты говоришь, что предпочитаешь XIX, XX века.

– За некоторым исключением…

– Хорошо. Надеюсь, Горького ты в список исключений не вносишь?

– Э-э, нет…

– Тогда слушай еще. "Верным признаком его искренности было то, что он рассказывал, не пытаясь убеждать. Русская искренность – это беседа с самим собою в присутствии другого, иногда – беспощадно откровенная беседа о себе и о своем; чаще – хитроумный диспут прокурора с адвокатом, объединенных в одном лице, причем защитник всегда оказывается умнее обвинителя". И теперь твой образ, пожалуйста: "Лужи, опасаясь быть раздавленными, убегали от наезжающего колеса автомобиля и медленно возвращались на место, стекая с бордюров тротуара"…

Его раздумья прервали всплывающие новые и новые потоки слов, смысла которых он переставал понимать, погружаясь в себя. Не понимаю, что здесь неудачно? Хотя своя рубашка всегда ближе к телу. Но по-моему Ира чересчур старается меня приземлить или, как знать – хочет сделать мне больно. Что-что, а слабости мои известны…"

"Да, я тогда и не стремился защищаться, драться за свое, за себя. И вот результат – в ее глазах я – ничто и все мое – тоже ничто. И даже если Ира права, надо было показать ей, что я не сдаю позиции, у меня есть свой стиль, пусть пока слабый, неоперившийся – дело не в качестве, а в том, что он есть и он мой. А так, промолчав, я, по сути, согласился с ней. И что я вожусь со своими рукописями? Лучше б их не было! И сердце бы успокоилось! Это идея – уничтожить все, все, чтобы ничего не напоминало о собственной бездарности!"

Олег достал из стола письма Ирины: пухлая пачка с милым росчерком на конвертах. Раньше они приходили через пять дней, проделав путь в три тысячи километров, и по ним он чувствовал, что нужен ей. А теперь, когда он здесь, рядом, в двадцати минутах ходьбы от нее…

Он вытащил из конверта исписанный листок, и те строчки, еще вчера казавшиеся полными любви, согревавшие, восхищавшие его, сейчас смотрелись, как голые деревья в хмарь осени. Нервными пальцами Олег превратил листок в сотни мелких кусочков. Затем достал другое. Его ждала та же участь; третье, четвертое.

"Все, с ней покончено", – он глубоко вздохнул, и что-то приятное прокатилось в груди. – В огонь! В огонь макулатуру! Долой!" Олег схватил толстую пачку стандартных, испещренных размашистыми словами листов и поспешил на улицу.

Солнце садилось за изломанной грядой вершин. Уходило, унося с собой свет и краски, так быстро, как бывает только на прекрасном седом Кавказе. Высокий, молодой человек направился к морю, каждой клеточкой тела ощущая одурманивающую свежесть.

"Только этот шелест волн, и прыгающая в них стотысячная луна, и этот свист сверчков или… Как уж вас там? Только это приносит успокоение".

Олег шел, не замечая, как ноги приятно и ласково обнимают морские волны. Веселый смех вернул его из забытья. Невдалеке мерцал огонь костра, рядом мелькали тени. "Пойду на огонь" – решил он.

У костра сидели люди разных возрастов, человек пять. "Очевидно туристы". Из котелка над костром исходил ароматный запах ухи.

– Разрешите?! – неуверенным, затухающим голосом справился Олег, – не заметил, как зашел в воду, просушу немного ноги…

Странно, но его молчаливость и внешняя замкнутость ненавязчиво передались окружающим. "Интересно, о чем они думают? Так пристально смотрят на меня". Ему нестерпимо захотелось говорить, говорить именно о своем, поведать незнакомым обыкновенную историю первой любви, несложившегося творчества, муках, сомнениях, бессонных ночах, и он не удержался…

Он говорил вдохновенно и мечтательно, зачитывая отдельные страницы из кипы бумаг. И тут же сжигал их.

Незнакомцы, приютившие его, напряженно слушали. Огонь поддерживался исключительно бумагой рассказчика. Олегу показалось, что самому начинает нравиться трогательная проза. Он уже с неким моральным удовлетворением кидал в костер рассказы. И вот, последнее "произведение" – его любимая повесть. Небольшая, но очень дорогая и близкая, бесспорно, такая же дорогая и близкая его друзьям. Над ней он корпел больше года. Одна мысль, что и это детище должно полететь в ненасытное пламя, заставила содрогнуться. И он, спасая написанное, но не прекращая играть, запустил повестью в черное небо.

Кружась, листки медленно опускались на камни.

"Завтра приду, соберу их", – решил он. Встал и, не прощаясь, молча ушел.

А наутро, прибежав чуть свет, он не нашел ничего. "Разнесло ветром" – с сожалением, подумал он.

Олег не писал уже больше месяца. Его видели скучающим на берегу моря под крик чаек и шелест волн, однако за внешне скучающим видом угадывались ищущие глаза, ищущие не кого-то в гуще отдыхающих, а что-то в душе, в самом себе.

Но однажды, когда увидел, просматривая газету, свое имя под каким-то солидным материалом и прочел название, чуть не вскрикнул от удивления. Это была его повесть, разлетевшаяся по ветру, повесть с продолжением. "Они собрали ее, – первое, что пришло ему лову. – Кто же это мог быть? Тот мужчина, что слушал меня серьезнее других? Может. Или другой, что сидел напротив? Может…

Олег бежал домой окрыленный. Он мчался и знал с чего начать. Теперь он прозрел, он нашел то, чего так не хватало ему в других своих "произведениях", и что он так долго, упорно искал, не мог найти и все-таки нашел… Олегу показалось, что то же самое непременно должны познать все те, кому природой дан чудный дар – писать. Он входил в новый, неожиданно открывшийся для него мир.

1984 г.

«РИФМ Ы»

Погибнет час разлуки,

И будем мы вновь вместе.

Растают наши муки,

И к нам вернутся песни.

1987г.

Что лучше горечи разлук

И счастья редких встреч?

Что лучше этого, мой друг!?

1984г.

И упираюсь я в судьбу свою ногами.

Она же, черт здоровый и Иуда,

Все прет и прет, бодается проклятая

Ветвистыми рогами.

1985 г.

***

В ночное небо я гляжу завороженный,

А на меня оттуда смотрят миллионы звезд.

И лишь одна мне шлет свой благосклонный

И очень ласковый лазурный свет без грез.

Я назову ее Светланой!

Она светла как девушка одна,

Которая всегда останется желанной.

Подругой юности моей, и за нее я лью до дна!

Светла Светлана как Светлана та

Светла Светланы светом!

1984 г.

* * *

Декабрь. А тепло как весной.

Ни дождя, ни снега, ни ветра,

Солнца греет диск золотой,

И луга мягки, словно шляпа из фетра.

Не судьба нам ссудила этот покой,

И не Марс ниспослал нам удачу.

Кто это, знаем лишь мы с тобой:

Я и милая девочка .....

1985 г., декабрь,

ученья на полигоне

в Старичах

МАМА

Мама!

Как много скрыто в этом слове!

Мама!

Что слышишь ты в несмелом первом зове?

Мама!

На всей Земле так дети говорят.

Мамы!

Они от всех болезней защитят.

Мамы!

Никто не знает цену жизни кроме вас.

Мамы! Во всем вы положитесь полностью на нас.

Мама!

Ты любишь, как никто другой на свете.

Мама!

Я знаю это. Мама! И если причиняю боль тебе,

То сам кляну себя за боли эти.

Мама!

март 1984 г.

-

Есть только ты, тебя люблю!

Благоговея, с тобою только говорю!

Люблю и жду!

Курю, сгораю и рыдаю!

Боготворю, люблю и жду!

-

Уносил ветер листья,

Приносил лишь дожди.

Улетают по осени птицы,

Ты их лютой зимою не жди.

Бьется в окна свирепый ливень,

Нагоняет мрак и тоску.

На столе равнодушный будильник

Приближает лениво весну.

И ты бродишь в молочном тумане,

Не обходишь грязные лужи,

И продрогший находишь в кармане

Одинокую медную "двушку"!

Ты не бойся, дружище,

Что нежданно хмельного закружит,

Позвони и скажи: "Я люблю!"

А иначе разлука завьюжит.

сентябрь 1986 г.

* * *

Не могу напиться

Я твоей любовью,

Помню по минутам

Наши дни с тобою.

Помню вечер теплый,

Шепот древних улиц,

Запах твой заветный

Горько-сладкий редкий.

Помню, как спешила

Ты ко мне навстречу,

Помню целовал как

Нежны твои плечи.

Не позволит память

Позабыть то лето,

В мире нет дороже,

Ближе мне, чем это.

октябрь 1987 г.

* * *

Мое сердце рвется к тебе

И в ночной и в полуденный час,

Без тебя я живу как во мгле,

А судьба разлучила вновь нас.

Без тебя мне не мил день мирской,

Без тебя я брожу как хмельной.

Я люблю лишь тебя, боль твою и беду,

По ночам без тебя я мечусь в бреду.

Возвращайся поскорей, милая моя,

Поцелуем обожги ласково меня.

Или позови к себе – сразу прибегу,

На колени пред тобой, нежной, упаду.

ноябрь 1987 г.

* * *

Не обнять, не прижать,

И на руки не взять,

О любви не сказать,

Лишь во сне целовать,

От тоски умирать,

И о новой встрече молить,

И надеяться, ждать и любить.

октябрь 1987 г.

***

Стихи мои глупы,

Бездарны и тихи.

А проза – сущий бред!

И за спиной сквозит: "Хи-хи!"

Я не прозаик, не поэт.

Я за перо уж не возьмусь,

Химерам в этом я клянусь

И музам, лирам и богам.

Я бесталанный графоман.

октябрь 1987 г.

* * *

Р. С.

Ты приснилась мне ночью,

Улыбалась ты мне и звала,

И манила к себе непорочной,

И глазами мне сердце рвала.

А во сне я такой, как я есть: значит кроток.

Это днем я посмел всю тебя целовать,

А во сне оказался смешон я и робок,

И не мог все в любви я признаться никак.

1985 г.

* * *

Как цветок злой терпимости

Мне сорвать?

Или как любовь мне свою миновать?

***

Вот музыкант играет на рояле,

Другой на саксофоне иль гитаре.

От мира от всего он отчужден,

В себя, в извечные проблемы погружен.

Последний волосок на голове его

Мелодии пронизан нервом.

И видится нам колдовство –

Металл и человек, как целое одно,

Как на свидании своем мы первом.

1985 г.

***

А ты не будешь мне мстить

Потом за эти слезы, если я вернусь?

Ведь женщин логика проста:

"Пока невеста – шелкова,

а чуть жена – беги хоть со двора!"

* * *

Все опушки в ромашках,

А по мне, так в веснушках.

* * *

Слева золотилось солнце,

Справа месяц улыбался,

Распахнув свое оконце,

С утром свежим я обнялся.

1985 г.

***

Я больше не стану писать,

И нам не увидеться вновь,

Но мы еще будем летать,

Ведь в жилах наших любовь и кровь.

1985 г.

* * *

Сколько меня окружает людей?!

Кто они? Все они разные.

Я от знания их становился тупей,

А желанье понять – все заразнее.

Убеждаюсь, – не знаю я их,

И не знал никогда, никогда не узнаю.

И мой мозг не случайно затих,

Я теперь о земном все мечтаю.

А проблемы решать – участь

тех, кто немного свихнут.

Им оставлю я эту напасть;

Даст судьба – их потомки поймут,

Может даже останки найдут!

* * *

Без тебя новый год я встречаю.

Одиноко пустые горят фонари.

Приказала ты мне, и я забываюсь

В жгучей муке ревнивой любви.

* * *

Один раз мы расстались на миг,

Но прошел целый год, – ЕЕ нет!

Свежеспиленных досок гроба

Удушливый запах, и крик

Лишь остались от нашей любви.

И ее больше нет!

* * *

Я тебя упрекаю за все,

Не хочу в этой боли застыть,

Я тебя презираю и все,

Ненавижу, ревную, но буду любить.

При рожденьи вселенной в пространстве

Разлетелись, теряясь, АНТИ И ОН.

А при встрече случайной в безумстве

Вспыхнут эти частицы в ФОТОН.

Мы и есть эти ОН и ОНА,

Мы нашлись, иль нашла нас судьба.

Нам известен исход нашего КОНА:

Зазвенит раскрошившись стекло между нами,

И увидит кто-то рожденье фотона.

1985 г.

ГИМН ЛЮБВИ

Люблю, люблю! За что – не знаю.

Любить, любить – не обещаю.

Пока любовь горит во мне,

Я твой, а ты моя во мне.

Люблю, люблю тебя! За что?

В тебе все таинства Вселенной:

И белый снег, и лед хрустальный,

И пламень звезд, и нежность трав.

Любить, любить, любить нам нужно.

Любовь ижизнь! Так что первично?

Жизнь без любви совсем бездушна! –

Заглохла б на корнях.

Любовь без жизни – не научно! –

Хотя наука еще впотьмах.

Любил! Люблю! Любить!

И жить, и жил, и я живу.

Одно лишь точно наяву –

Тому и быть, -

Не перестанем мы любить!

1985 г.

ПЕСНЯ КУРСАНТОВ – ВОЕННЫХ ЖУРНАЛИСТОВ

(Шут"а)

Мы сидим на одеяле

И играем на гитаре,

По стаканчику нальем –

Вот так, весело живем.

Мы простые журналисты,

Но в душе мы все артисты.

Целый вечер брагу пьем,

Под гитару все поем.

Не военные мы люди,

Журналисты нулевые,

Но все будем точно ездить

На пески мы Золотые.

Мы сидим на одеяле

И играем на гитаре,

По стаканчику нальем,

Песню эту пропоем.

1986 г.

* * *

Судьба, жизнь, смерть –

Извечные вопросы и слова.

И где найти нам нить

И связь меж ними?

Жизнь порождает смерть,

Судьба посредник между ними,

А смерть? Смерть – пустота,

Это ничто. Ее нет в мире.

Жизнь порождает две другие,

И только смерть – одну – свою.

* * *

Мой друг! Не говори – судьбой предрешено, -

Не опускай пред нею руки.

Еще ничто не решено,

И нам с тобой идти на муки,

Чтобы всегда две жизни были на одну

Тупую смерть, а не две смерти

На одну простую жизнь!

1986г.

***

Какое дело всем

Кто ты, кто я?

И сколько нам лукаво-своевольных лет?

И я с влюбленной высоты

Плюю на глупый обывательский обет.

А почему? А потому,

Что я люблю простую женщину -

Она мой гений вдохновенья.

И я молю ее и ропотно,

И бойко забыть несчастья

И любить мгновенья.

Мгновенья наших редких и коротких встреч.

1986 г.

НЕ ПОКИДАЙ

Любимая! Не покидай. Не покидай меня

Подвластного тебе, не покидай,

Не покидай больного, отверженного

и непокорного, а может и дурного.

Останься вечно ты со мной,

Будь весел я иль хмур.

Прижми меня к своей груди,

Будь честен я иль врун.

Ты не бросай меня,

В беде и в счастье не бросай,

И сердце доброе свое мне слабому

иль сильному отдай.

Любимая! Не покидай, другой не будет

многим лучше.

Во мне найди все нужное тебе, и разбуди!

Не покидай, любимая, меня!

ПЕГАС УЛЕТЕЛ

Не могу написать ни строчки.

Мой Пегас улетел вместе с пьяною

музой в седле

И с копьем, и со шлемом,

и с полынью в хвосте, -

Амазонкой, грозившей и мне,

И нагой, и свирепой, растаяв во мгле.

Разметала безжалостно острым мечом и стихи,

И куски моей прозы. И остались от них мне

Одни лишь клочки, не могу накарябать

ни строчки.

1985 г.

Ты нежна и прекрасна как роза,

А глаза – голубой океан,

Губы – алый цветок, ну а поза?! –

Так проста! А стройна ты как лань.

Ты способна любить и прощать,

Это больше, чем мужество даже,

Возвращаешь способность мечтать,

И любить бескорыстно, и все же:

Ты играешь безжалостно всеми,

Кто идет к твоему роднику,

Ты жонглируешь жизнью своей, ну а "ТЕНИ"

О кокетстве толкуют, и тянут пальцы к курку.

Обниму с жутким трепетом круглые плечи,

В забытье поцелую теплоту твоих рук,

Невесомо легки, будоражащи речи,

Разлечусь я на щепки, если это

моим станет вдруг.

И любуюсь тобой, как мадонной,

Рафаэлева Лиза ничто пред тобой.

Но не будешь ты ближе мне. Ослепленный

Не смогу до тебя я добраться такой.

Но и издали ты успокоишь меня,

И на праведный путь осторожно наставишь,

Не могу без тебя, не хочу без тебя -

Ты все силы во мне пробуждаешь!

декабрь 1985 г.

ПЕСНЯ ГУСАРОВ

/в стиле Дениса Давыдова/

подражание

Гусары, гусары, гусары!

За эскадроном уходит эскадрон,

Мы саблю из ножен достанем

И с криком "Ура!" не пропадем.

Ударом с плеча мы разрубим

И черту стальную главу,

И если шальная достанет,

Свое мы найдем и в аду.

А бой отшумит, и мы снова

Нальем по бокалу вина,

И друга помянем лихого,

Его не забыть никогда.

А вечером мы у любимых

Спокойствие вновь обретем,

Забудем мы кровь и к гитаре,

Шампанское льется ручьем.

1985 г.

ТРИ ДРУГА

Три друга верных в мире есть.

Один поможет мне в беде

И отведет чужую месть,

И он опора мне в судьбе.

Другой поможет мне познать

Жизнь в сложной кутерьме;

И если трудности опять,

То книга все подскажет мне.

Но если хочешь говорить

И душу некому излить –

Листок бумаги и перо, -

Мой третий друг.

Всегда со мной он заодно!

1984 г.

***

Кто ты? Дюма Миледи?

Прекрасная Елена из Гомера?

Шекспировская Леди?

Или богиня Гера?

Понять тебя стараюсь,

И с ужасом в душе

Пройти твой путь пытаюсь,

О! Это страшно-жуткое клише!

На плечи твои маленькие тонны

Чужой душевной ржавчины легло,

Сгубить тебя пытались ласки монотонны,

А ты все шла и шла легко.

Найду, найду в тебе те силы,

Которыми ты жизнь спасла и мне,

И может быть дождусь, когда ты скажешь:

"Милый!"

Сгорю с тобой в одном огне!

1986 г.

МАКСИМАЛИЗМ ЮНОСТИ

Я ненавижу слабый контур,

Брюзжанье лживого льстеца,

Убийство – страха порожденье,

Ленивого беспечного истца.

И проходящих мимо презираю,

Сквозь пальцы смотрящих на зло.

Уверенных самодовольцев хаю,

И тихих паинек мурло.

Давил бы хитрых жмотов, умных обормотов,

Предателей, завистников, клеветников,

Философов тоски, длинноволосое отрепье

И бритые "made in" виски.

1983 г.

ПОЖЕЛАНИЕ

Впереди у тебя дней таких больше, чем было;

И лучшие не позади, а впереди.

И ты не раз еще полюбишь и будешь много раз

любима,

Все черное забудешь, себе оставишь только

светлый сон.

Что пожелать тебе? Друзей, любви, здоровья, счастья, обманчивой удачи – все это было,

есть и будет.

Откинь-ка лучше маску струящейся печали,

Ворвись тайфуном в суету и разметай ее

демоноподобною своей судьбой.

Растай во времени тогда лишь,

когда исполнишь все свои долги,

Когда хоть одного заставишь метлой мести

запыленный истории асфальт.

И так, вся жизнь, все дело основное,

все клумбы мира

Незацветшие еще – все впереди.

Иди и поливай цветы.

март 1986 г.

ОСТАНОВИСЬ

Гниет мудрец, мечтавший найти разгадку мира,

Исток материи искавший рассыпался -

заслуженная кара!

Простак метается в бессилье раскрыть

запаенный замок

Любви, заброшенной на крылья.

Его урок – грязи комок.

Не лучше ль просто быть, бродить по жизни

бренной,

Страдать, мечтать, любить, не дать сгореть

березке бледной.

А объяснять научимся потом.

март 1986 г.

БОЛЕЗНЬ ГРАФОМАНИЕЙ

Я вновь сгораю над листком бумаги,

Зачем страдаю?

На что мне эти передряги?

Спокойней было б созерцать

Броженье судеб психов.

Не возноситься и не падать,

А плыть с удачным лоцманом

меж рифов.

По всем по нам давно

Уж плачет желтый дом.

И нервы никуда, но все же, но…

Рука к перу, а радует лишь ром.

По нам давно по всем

Заутреннюю бьют,

А нервы никуда, не ем

Не сплю, рука – опять к перу и,

пью.

Страшнее муки не придумать,

И кару эту добровольно я не брал.

Я хроник, болезнь души – писать,

Неизлечимый алкоголик.

Трясиной засосал нас мыленный оврал.

март 1986г.

ПОБЕДИТЕЛЬ

Сорок первый коричневой пылью

Осел на родную страну.

И мальчишки ушли воевать на войну.

И не думал никто, что

На смерть он идет.

И не знали о том, что

Их в будущем ждет.

Кто в атаке убит,

Кто в разведке пропал,

Но никто не забыт,

Ты незря воевал.

Ты один против танка

С гранатой пошел,

А фашист у ребенка

Мать в концлагерь увел.

Ты – России солдат!

Ты врагов гнал назад.

И за слезы Земли

Все на подвиг свой шли.

Так Победа была

От тебя далека!

Твоя юность ушла,

На висках седина.

Но Победу принес

Ты на землю свою,

И сквозь годы донес

До нас боль свою.

В сорок пятом с ребенком

Худым на руках

По Европе пешком

Возвращался в цветах…

декабрь 1984 г.

* * *

Я смеялся опасно и громко,

Презирал одинокое чувство твое.

Не страдал и не ныл, если было мне жутко,

И сплеча я рубил, если хлипко, свое.

Горько было за трупов, желающих рая,

Ад прекрасней казался, чем тишина,

Но прошла беззаботность шальная и злая,

И сырая наивность уже не смешна.

Пожелал я спокойствия, мира без дыма,

Пожелал и побрел к этой цели пешком,

И достиг, и обнял, но безжизненна форма

Оказалась пуста и лежала мешком.

Не успели стянуть мне на шее петлю,

Или я так отчаянно дрался,

Но забросил подальше всю эту…

И опять в поднебесье забрался.

Нужен я или нет, все равно.

Что хочу, то творю, а люблю, так люблю.

Если ж я не сдержусь, упаду, разобьюсь -

все одно:

То сквозь слезы и смех остальных

обывателю жизнь отравлю.

1986 г.

ПРОСТО ИЗ ЖИЗНИ

Я вас не долго задержу

И эта песня небольшая,

О том, как мальчик девочку

Любил одну,

Но жизнь чертовски штука злая.

Мальчишку с ней соединила,

Как многих нас в наш школьный час,

Все та же школа, и парта милая,

И школьный бал, и школьный вальс.

Он рано утром шел с ней рядом

И два портфеля гордо нес,

И если б кто ее косичку дернул,

Мальчишка враз тому расквасил нос.

Не раз я видел в нашем парке

Вечер, обнявшись в тихих уголках,

Герои наши шли вдоль арки,

Светилось счастье в их глазах.

В кино, в походы и в театры,

На танцы, на пикник друзей,

Нигде мальчишка не разлучен

С подругой милою своей.

Но годы школьные летели,

И вот друзья в последний раз

Проводят вместе вечер школьный,

Кружиться в вихре школьный вальс.

И только время не разлучит

Наших ребят – они опять вдвоем,

Но срок пришел – мальчишка в армию уходит.

Я жаждал снова видеть их вдвоем.

Девчонка первый раз в любви клялася,

Слезинки медленно текли,

А поезд тронулся, затрясся,

"Сережа, миленький, пиши!"

И потянулись письма к югу

Из наших среднерусских мест,

Вот также птицы, чуя зиму,

Слетают с этих милых сердцу мест.

Я не читал тех писем теплых,

Но знаю, много в них добра.

Они соединяют всех любимых,

Но нить вдруг прервана была.

Был бой, жестокий бой смертельный,

Свистели пули, лился град огня.

Ребята наши наступать хотели,

Но слишком схватка неравна.

Решенье принял командир бывалый:

"Всем уходить, прикроет старшина!"

Но что один сумеет друг их смелый?

Сережка остается рядом – "старина!"

И остаются наших двое

Одни среди голодных псов,

Но не пропустят: "Нас же двое".

Они в ответе за двадцать семь бойцов.

Он не забыл девчонки юной,

Но и о клятве не забыл,

Ведь на земле есть две любви –

Еще мальчишка Родину любил.

Неравный бой, враги все наседают,

И друга рядом нет в живых.

А он, израненный, стреляет,

Он чувства долга не забыл.

Патронов нет, поднялся парень смело

И сделал шаг с штыком в руке,

Но пуля вдруг стеною стала,

В кровавой он упал реке.

Он вспомнил мать, отца родного,

Родную землю, друга своего,

Глаза девчонки, и вдруг стало

Все красно-черным для него.

И долго звери издевались

Над мертвым телом – злая песнь,

Но наш десант отметил с рассветом,

Душманов банду разгромив.

Не будем трогать матерей,

Седеющих от этих гробовых вестей,

Не будем трогать мы девчонок наших,

Они нас ждали честно – верь.

Но жизнь бежит неумолимо,

И жить ведь надо как-нибудь,

Девчонка наша вышла замуж,

И нам се нельзя судить.

И вот идет она по парку,

А рядом бегает малыш,

И я спросил – "Как звать мальчонку?"

– "Сережкой!!!"

Друг ты мой, услышь!

И на глазах у девушки той милой

Вдруг заблестели слезы – нет их горячей,

И стала мне ужасной и обидной

Слепая злость людей-зверей.

Я вас, надеюсь, задержал недолго

Своею песней небольшой

О том какая жизнь чертовски злая штука,

О том как девочку любил герой.

1981 г.

УДАР

РАССКАЗ

Тяжело, по асфальту гнал последние облетевшие листья старых каштанов хулиганистый ветер. Возмущенные его буйством и, не желая подчиняться его воле они обиженно шипели, перебегая огромными группами и поодиночке от одного бордюра дороги к другому. Высоко над крышами домов зависла непробиваемая светом мгла огромного, от горизонта до горизонта, серого облака. Казалось, облако опускается ниже и ниже, прижимается к домам и, вот-вот лопнет, наткнувшись на шпили замков или антенны высотных домов, и тогда из него, как из решета, польются струйки воды.

Мышцы приятно ныли после нагрузок на вечерней тренировке, а сырая прохлада головокружительно освежала разгоряченное тело. Ехать домой душным автобусом не хотелось.

Из стеклянных дверей вывалила шумная компания, а из-за их спин пробилась на улицу веселая музыка, привлекая новых посетителей. Сергей посмотрел на вывеску, это был знакомый кабачок "Нектар", который уже одним названием вызывал к себе любопытство прохожих. Нектаром здесь и не пахло никогда, но зато можно было прекрасно отдохнуть в старинных дубовых и очень удобных креслах, за таким же архаичным столом, на котором по заказу может оказаться все: от кофе, мороженного и конфет до шампанского и коньяка.

Не долго думая, Сергей свернул с тротуара, пересек улицу и окунулся в красно-синий полумрак; скинул куртку и медленно стал спускаться по винтовой лестнице в подвальную часть бара. Оттуда, снизу, поднимался сизый дым сигарет и гул человеческих голосов, подобный низкому звону улья. Спустившись, Сергей прошел в третий зал и сел за свободный столик, заказав два кофе. Приятно было ни о чем не думать; казалось, войдя сюда, он оставил за порогом все тревоги и заботы девятнадцатилетнего юноши. Сергей и не заметил как к нему за столик подсели две девушки. Они тихо разговаривали между собой, отвлекаясь только для того, чтобы съесть ложечку тающего мороженого, покрытого горкой тертого шоколада, или отпить глоток от бокала с шампанским. Одна из них, высокая худенькая блондинка, одетая в джинсы и фирменную рубашку, изредка бросала на Сергея оценивающий взгляд, от которого он смущался и медленно, как бы независимо отводил глаза в сторону. Его внимание привлекла смуглая, слегка полноватая, но в то же самое время стройная девушка, сидевшая рядом с первой, напротив Сергея. Черные, густые, пушистые волосы закрывали плечи. И черные, как угольки, глаза, и тонкие как ниточки брови придавали всему се лицу выразительность. Взгляд ее был сдержанным, но смелым, решительным. Незаметно к Сергею подкралось непреодолимое желание – встретиться с ней глазами. Все варианты для начала разговора отпадали один за другим, к тому же хотелось, чтобы разговор завели они. Тогда вспомнив все слышанное о гипнозе и телепатии, о биотоках, Сергей немигающе, в упор уставился на девушку. Он уже начал сомневаться в своих гипнотических возможностях, как та, на которую смотрел, вдруг неожиданно повернулась к нему, но сразу же быстро отвернулась; и снова рассеянно посмотрела куда-то через его голову и, как бы вспоминая что-то или что-то ища, случайно попала на него. Их взгляды встретились и на мгновенье задержались. Сергей хотел было увернуться, но, не заметив подобного стремления в незнакомке, решил вести этот поединок до победного конца. Долгое напряжение дало себя знать; он с улыбкой, сквозь которую прорвался веселый смех, встряхнул головой, выкрикнул:

– Сдаюсь, сдаюсь, сдаюсь!

Девушка улыбнулась.

– Извините, пожалуйста, что врываюсь в ваш интимный разговор, но очень хочется поговорить, посмеяться и не с кем, – сочинил Сергей на ходу. Еще минуту назад он не знал, зачем ему все это нужно, но теперь ясно понимал, что девушка ему понравилась, и он желает познакомиться с ней. А своим желаниям Сергей привык уступать.

– Еще раз извините за бестактность. Если вы не против, я влезу в вашу компанию. Заранее обязуюсь: будет чрезвычайно весело, миллион анекдотов, – он говорил для обеих девушек, но ловил себя на том, что смотрит только на одну черноволосую незнакомку.

– Люда, – откликнулась первой блондинка и нарочито смело протянула руку.

– Очень приятно! – Сергей ответил долгим, игривым рукопожатием.

– Анжела, – подчиняясь свободе манер своей подруги, подала руку и она. Сергей, желая показаться немного клоуном, артистически поцеловал ее, выдернул из вазочки цветок и со сдержанным поклоном подарил зеленый стебелек с роскошным цветком пиона. Сквозь смуглую кожу на лице девушки проступил легкий румянец. Сергей путь смутился, почувствовав, что внезапная заминка в разговоре, выдает его волнение.

– Варламов Сергей… Спортсмен, в перспективе чемпион мира, комсомолец, отличник учебы в прошлом, сейчас бездействую и прозябаю, догуливаю месяц перед армией, и вообщем полностью положительный парень, – выпалил он, стараясь не глядеть в глаза собеседницам.

– Подробности личной жизни можете оставить. Обещали развлекать анекдотами, так давайте, раз уж ворвались к нам в компанию: – Люда положила подбородок на сложенные перед собой руки.

–Слов на ветер не бросаю…

И опять Сергей заметил, что смотрит только на Анжелу и говорит только с ней, – Вот, например, слышали ль вы о том, как заяц ехал в пустыне на велосипеде?

– Старо! – Люда самодовольно щелкнула язычком.

– Ну, тогда о том, как известный артист летал на гастроли…

– У-у-у, какие дебри, – перебила его блондинка.

Сергей не соврал, когда говорил блондинке, что знает множество веселых миниатюр, но сейчас ему, как назло, не приходило ничего в голову подходящего.

– Хорошо, тогда одна "веселенькая" история из детства. Клянусь, подобного вы еще не слышали и это вам будет интересно…

– Посмотрим, посмотрим! – снова с каким-то злорадством, ехидно вставила Люда, ковыряя длинным ноготком облупившийся край лакированного столика.

– Что с тобой, ты как будто злишься? – вступилась за все более теряющегося Сергея Анжела, и, улыбаясь, задорно прибавила:

– Ты, Сергей, не обращай внимания, это с ней бывает, особенно когда мальчики не смотрят на нее.

– Фу, Анжела, опять ты со своей прозорливостью и, вообще ты говоришь глупости, – вспыхнув, выпалила Люда, отодвинув от себя чашку с кофе.

Сергей окончательно растерялся, не находя, что сказать и делать, но решил все же рассказать историю, произошедшую с ним прошлым летом, и прервать этим распри девушек.

Вам сегодня ужасно не повезло, – он почесал мочку уха, – у меня все смешное вылетело из головы. Но не расстраивайтесь, в запасе кое-что есть. В этой истории было два исхода: один смертельный, а благодаря другому – сижу я сейчас здесь. Итак, случилось это прошлым летом. Как обычно один из месяцев мы с братом и его друзьями проводим в горах. Альпинизмом не занимаемся, а просто преодолеваем перевал за перевалом и в конце-концов выходим к морю. Кстати, иногда пролазили там, где и альпинисты не пройдут. Да, да, – Сергей утвердительно закивал головой. – И вот, в последнем нашем путешествии спускались мы с какой-то горы. Это было где-то в районе Зекарского перевала неподалеку от Кутаиси. Как раз прошел дождик, горы скидывали с себя туманные одежды облаков. Я шел последним. А справа от тропы белеют своими тугими, как из пластмассы бутонами какие-то горные цветы, очень красивые на вид. Я никак не мог поверить, что они не пахнут; казалось, наоборот, у них должен быть особый аромат. И вот этот мой характер – ничего не принимающий на веру и очень любопытный, заставил меня сойти с тропы.

Ничего не сказав остальным, отстал и начал медленно спускаться по склону. До цели оставалось несколько метров, как вдруг ноги покатились по скользкой глине. Потеряв равновесие, я рухнул «на пятую точку», но не остановился, а покатился еще быстрей; пролетел и мимо цветов, и стал приближаться к пропасти. Как остановился, не знаю, только вижу – ботинки ребром подошв врезались в землю у самого обрыва, пальцы рук глубоко впились в скользкую грязь. Но этой опоры было не достаточно и я медленно, и незаметно въезжал вниз. Только тогда я подумал о помощи, но крикнуть не смел, ибо чувствовал, что с каждым лишним движением удержаться на месте сложней. И вся группа сначала не придала моему исчезновению никакого значения. Подумали, что отстал… по своим делам, догонит. И, наверное шли, не вспоминая обо мне, долго, если бы не нужно было менять курс. Подождали несколько минут и только тогда отправили одного "на розыски". – Сергей рассказывал все это в шутливом тоне, улыбаясь, и девушки не понимали, выдумывает он или нет: – Тем временем одна нога у меня уже не находила опоры, т. к. ее просто-напросто не было, она висела в чисто голубом небе Грузии. Спасал только колючий кустарник, очень низенький, но крепко ухватившийся корнями за скалы и землю. Его маленьких, но злых колючек руки просто не чувствовали. Я мертво ухватился за него, как за последнюю надежду. Несколько раз взглянул вниз. Там в метрах трехстах, как мне показалось, раскинулся лес из игрушечных сосен и елей. Честно говоря, я себе уже и елочку присмотрел, на которую приземлюсь. Не знаю, сколько так проболтался между небом и землей, между жизнью и небытием, но вдруг рядом упал конец веревки. Осторожно посмотрел вверх. Там, где-то за чертовыми цветами виднелось чье-то лицо и невнятно кричало. Постепенно до меня дошел смысл этих криков. От меня требовалось одно – взяться за веревку. Надо сказать, эта мысль мелькнула у меня в голове и без советов. Дело оставалось только за тем, как отпустить кустарник и ухватить конец веревки. Руки просто онемели, и самое веселое – спасение вот оно, рядом, надо только ухватиться за него, а сил нет. И тут меня начал раздирать истерический смех, от которого положение еще больше ухудшилось – вторая нога тоже сорвалась и висела над пропастью. Только тогда я с неуловимой скоростью отпустил куст и с облегчением почувствовал, что пальцы сжались на веревке. От смеха я извивался, но и медленно волочился по склону наверх. И уже даже на тропе никак не мог встать на ноги, а все продолжал задыхаться от смеха. От этого состояния отошел не скоро. Вот вообщем-то и вся история.

Сергей умолк, потупив глаза вниз, почувствовав себя немного неловко, спрашивал себя, зачем он все это рассказал совершенно незнакомым людям.

– Что-то не видно боевых седин на висках, – первой нарушила молчание Люда с улыбкой на лице. Пальчики ее мерно выстукивали дробь по столу.

– Честно говоря, я не успел тогда сильно испугаться.

– Да, веселого мало, но все равно интересно. Я бы наверно умерла от страха, – Анжела говорила, и казалось, представляла себе всю картину. Взгляд ее был далеким от этого столика, от подруги, Сергея.

– Я вас, кажется, отвлек, у вас растает мороженое.

– Ничего страшного, мы за это с тебя вычтем! – весело заключила Люда, – я перехожу сразу на "ты", так проще…

Девушки собрались уходить. Более задерживать их Сергей не мог. Вот уже около двух часов он развлекал новых знакомых, чем только мог, исполнял все их желания. В кармане не осталось ни гроша.

Все это он делал ради Анжелы и не скрывал этого. Людмила прекрасно понимала Сергея, видела, что она здесь лишняя, но не переставала делать по всякому поводу свои колкие и все более неуместные замечания.

– Варламов, ты нас проводишь?! – этим вопросом, вылетевшим опять язвительно, она вывела Сергея из себя; он хотел ответить что-то резкое, но, посмотрев на Анжелу, встретил взгляд ее проницательных глаз: он увидел, что девушка полностью понимает то, что творится в его душе. Сергей прочел в глазах Анжелы и просьбу не говорить никаких дерзостей. Вспыхнувший было пожар, угас.

Все трое вышли на улицу. Приятная свежесть. Сергей шел рядом с девушками и думал, что если не увидит еще раз Анжелу, не простит себе этого. Подошли к автобусной остановке.

– Все, дальше нас провожать не нужно, спасибо за веселый вечер, до свидания, – Анжела, улыбаясь, подала руку, Сергей нежно заключил ее в свою, но когда девушка попыталась освободить ее от его горячей ладони, он крепко сжал кисть девушки. Она удивленно посмотрела на него.

– Анжела, я очень хочу вас увидеть еще, – тихо произнес Сергей.

– А зачем? Нужно ли? – спросила она, но в ее словах Варламов не услышал вопроса, а наоборот понял, что девушка не была против новой встречи.

– Нужно. – Сергей утвердительно кивнул головой. Запомнив телефон, Варламов попрощался с девушками и медленно зашагал по тротуару, то, входя в яркие круги света уличных фонарей, то в черту тени между ними. От этого тень от его фигуры казалась то высокой и стройной, то невзрачной и зыбкой.

– Что ты в нем нашла? Хочешь, я развею все твои иллюзии? – И не дождавшись ответа, Люда не стесняясь громко вскрикнула, – Сергей! Подойди, пожалуйста, на минутку.

Сергей обернулся и, не торопясь, пошел к девушкам.

– Что ты опять затеяла? – недоверчиво, но с интересом спросила Анжела.

– Сейчас увидишь.

– Молодой человек, вы извините нас за наше поведение, и возьмите, пожалуйста, и мы в расчете, – Люда протянула ему "десятку", хотела еще что-то сказать, но ее оборвал возмущенный, обиженный возглас Варламова.

– Да вы что?! – Он зло усмехнулся, развернувшись, быстрыми шагами пошел от остановки. Через несколько минут он уже не злился на Людмилу. Она вообще выпала из его раздумий, а перед глазами остался только образ Анжелы.

Дома мама спросила Сергея, почему он так поздно пришел с тренировок, на это он ответил улыбаясь: "Мамуля, я кажется, влюбился".

– Эх, и выдумщик ты мой!

Сергей не знал, правду ли он сказал маме, но для него было ясно, что девушка ему очень нравится. Она была не похожа на всех его прежних знакомых, но чем не похожа, Сергей пока заключить не мог.

II

Через неделю, солнечным, несмотря на то, что по календарю пошел второй день зимы, воскресным утром Сергей не поехал, как обычно, на стадион, а усердно готовился к свиданию. Перелистав телефонный справочник, он нашел адрес Анжелы и теперь представлял, как девушка удивится, увидев его на пороге своей квартиры. А чтобы эта вторая встреча была более романтичной, Сергей переборол себя, и ни разу не набрал номера телефона Анжелы. Варламов уже выходил из дома, когда позвонил один из одноклассников:

– Серега! Это ты? Ну привет, старина. Слушай, ты, наверное, забыл, какой сегодня праздник. Я так и знал! У кого сегодня день рождения? Как не можешь? Ну, ты даешь! Ведь в следующий раз только через два-три года соберемся. В общем, не финти. Жду у Кости. Пока…

Короткие гудки неприятно впились в уши.

"Да, не побывать у друга нельзя, – решил Сергей, – а, черт с ним, с театром, пропадай билеты и прекрасный вечер, будем "гудеть". Но Анжела? И почему я не могу отказаться от чужих желаний, предложений и навязать свою волю?.. – обиженно задавал себе наболевший вопрос Сергей, но приглашение принял и задумал явиться к другу с новой знакомой. В том, что она согласится, Сергей не сомневался, уверенный в своих способностях убеждать.

Анжела жила в огромном двенадцатиэтажном доме, сросшимся еще с двумя подобными исполинами. В результате образовалась единая пэобразная громада, в которой каждый номер квартиры был продублирован дважды. А номера каждого из трех домов нигде не обнаруживались, видно снятые дворовыми шутниками. И, наверно, не один незадачливый приезжий по нескольку раз поднимался на этажи, чтобы отыскать нужную квартиру. Не избежал этой участи и Сергей. Найдя в одном из подъездов совпадающую по цифрам дверь, позвонил. Открыла незнакомая девушка, удивленно посмотревшая на молодого человека в ответ на его вопрос. То же самое ожидало Сергея и у следующей двери с нужным номером. Он уже приуныл, мелькнула мысль об ошибке. Искра надежды блеснула молнией. И как последняя забивает своим холодным светом все краски мира, так и первая отодвинула на второй план ревность, которая могла вспыхнуть, когда юноша прочел на стене лестничной площадки, еще одного, третьего возможного подъезда, накарябанную надпись: "Олег + Анжела = любовь". Слово "любовь" старательно зацарапано, но все равно его можно было разобрать или просто догадаться. "Это кажется здесь" – обрадовался Варламов.

Дверь открыла сама Анжела. Она видимо недавно проснулась, глаза, и выражение лица казались не пробужденными до конца. Девушка непонимающе смотрела на гостя, как бы смутно припоминая его. Варламов первым вступил в разговор, протягивая одинокую гвоздичку:

– Доброе утро, Анжела!

– А, Сергей, – радостно перебила она, – а ты не звонил, я думала, обиделся, и совсем забыла. Ну, заходи, чего стоишь, не стесняйся…

В легком с розовыми и желтыми ромашками халатике, еще с неприбранными волосами, разлетевшимися на голове, с искренним удивлением и радостью в глазах, Анжела показалась Сергею очень милой; в застигнутой несколько врасплох девушке еще не успело скрыться что-то детское и очень доброе.

Разговор тек непринужденно, но Варламов никак не мог его пустить по нужному руслу. А предложить прямо маршрут сегодняшнего дня он считал не тактичным.

Выручила сама Анжела.

– Сергей, я абсолютно не хочу сидеть дома, пойдем куда-нибудь…

– Ты читаешь мои мысли. Пойдем, но не куда-нибудь, а на день рождения.

–Твое?!

– Нет, друга.

Через полчаса они вышли из подъезда.

После пасмурных последних недель солнце непривычно ослепляло, небо удивляло своей синевой. Природа словно одаривала захватывающей яркостью. Сергей щурил и без того узкие глаза, и из этих щелочек светилась искорками радость. Счастлив был от того, что шел рядом с Анжелой, от ее улыбки, которая спорила по ослепительности с блеском дня.

– О! Витек, иди сюда, посмотри на парочку… – Стройный, худощавый, с красивым, почти женским лицом, парень, несколько виляя бедрами, подплыл к окну. Подозвавший его юноша был среднего роста, крепко сложенный с правильными чертами лица, отодвинул рукой шторку и "прицелился" через указательный палец, как бы из пистолета, на Сергея и Анжелу, проходящих под окном.

– Кто это? – таким же вихлявым, как и вся фигура, голосом проскрипел Витек.

– Как? Тебе еще никто не наговорил о моем романе с этой подругой?!

– Да нет, Олег, еще не успели…

– Странно, – голос у Олега был приятен, с легким баском, но сам он, опрятно одетый, аккуратно подстриженный, отталкивал своей самодовольностью. Он любовался собою, заслушивался своим голосом; в беседе после очередной фразы, казавшейся ему неоспоримой и неповторимой, Олег осторожно, но и высокомерно оглядывал присутствующих, оценивая произведенное впечатление. В такие минуты глаза его горели самовлюбленностью; явная и грубая она отталкивала, своей противной выпуклой пустотой. В тоне его голоса улавливалась привычка верховодить, презрение к слабым и заискивание перед сильными, не обязательно физически и тем более не духовно, а только перед тем, за чьей спиной стоит целая стая, готовая в любой момент разорвать каждого за своего члена. В этом дворе Олег поставил себя вожаком. Здесь ему все казалось дозволенным.

– Я с ней крутил, ничего девочка! – Олег прищелкнул языком. – Первый сорт. Но сорвалась. Впервые не я послал, а меня послали… – возмущался юноша – я, конечно, не очень страдал, но задело, – ударил он себя в грудь.

– Вот коза! – подстраиваясь под тон первого, дополнил Витек, – а кто рядом?

– Не знаю… Ведь заявил ей тогда – или я, или никто. Доканывал звонками по телефону, простаивал часами у подъезда, не пропускал ее домой, ревел во всю глотку под гитару, даже отшил одного хахаля. Он больше и не появлялся, все понял с пол-оборота. А она ни в какую…

Несколько секунд ребята молчали, провожая взглядом исчезнувшую за поворотом пару.

– Печально. А что же теперь? Может, настукаем и этому.

– Можно, – Олег поскреб затылок, задумчиво вонзившись своими глазами куда-то в пустоту.

Под сморщившимся лбом хаотично бродили мысли. То ли от обиды, то ли от яркого света веки увлажнились. Он резким движением руки задернул штору и сильным неуловимым броском повернулся лицом к Виктору. От неожиданности тот вздрогнул.

– Я знаю что делать. Мы не будем его трогать, но попробуем предпринять последний натиск на Анжелу. Устроим с тобой соревнование. Сыграем злую шутку, – комната зазвенела неприязненно-напряженным смехом. – Ты в нашем доме человек новый, даже еще всех сплетен не успел узнать; Анжела еще не знает, кто ты и с кем. Так вот, слепи из себя безумно-влюбленного… Увидел и сошел с ума, не можешь жить без нее… Нашел свой идеал, сохнешь, мучаешься, ну ты сам знаешь; ты же у нас интеллект, мозг! Думаю, голову ей закружить сможешь, задавишь хотя бы литературой. А я тоже буду продолжать, даже попытаюсь, якобы, отшить и тебя, но здесь ты сыграешь непоколебимого, сильного духом. Я отступлю. И если все получится, как мы хотим… Мы хорошо посмеемся… Это будет удар по ее гордости! Ну, как? Завтра же и начнем. Налаживай связь, тебе карты в руки!

– А как же этот, который с ней? – робко поинтересовался Витек, глядя на довольное лицо Олега несмелым взором.

– Он у нее недавно, ерунда. Все зависит от тебя. Смотри, только не срежься, – Олег говорил последнюю фразу твердо, уверенно, так, как будто затея уже принята и возражений быть не может. Он разлил по стаканам оставшуюся водку, щелкнул тумблером проигрывателя из колонок вылетел и разбился о стену дикий вой, за которым прыгающими всплесками поскакали обрывки звуков. Сговорщики пошло шутили, смеялись, предвкушая плоды задуманного.

* * *

Зима не спешила, а короткая осень уже покинула королевство погоды. И природа чудила, не подчиняясь никому. Тихая, теплая ночь наползала на город, укутывая в пелену мрака все не защищенное светом фонарей. Одинокие последние листочки на ветках огромных каштанов-исполинов не шевелились. Казалось их, и шум улиц, и даже всегда самовольный ветер – все сковала эта волшебная ночь.

Сергей и Анжела сидели под навесом беседки во дворе огромного дома и тихо, не нарушая всеобщего безмолвия, говорили. Девушка мечтательно смотрела на огромное, расплывшееся в легкой дымке пятно луны. Сергей сидел на периле, облокотившись плечом на вертикальную балку, не сводил глаз с лица девушки обеленного призрачным светом ночного светила.

– Мне всегда не хватало силы воли. Говорят – женщину любят за слабость, а я наоборот хочу быть сильной. Пока правда не получается. Только и проклинаю себя за характер. Помню, со всей нашей дворовой компанией после школы искали приключений-развлечений. Додумались до того, что начали ходить вечерами на автовокзал и, как у нас называлось "обрабатывать приезжих". Кто-нибудь из самых безобидных ребят подходил и "стрелял" у приезжего копеек двадцать. Если тот шел на конфликт, вылетали из-за угла остальные… Иногда вместо ребят посылали девчонку, которая постарше выглядела. Она приводила мужчину куда было нужно, а там его уже ждали. Сначала такие проделки понравились и мне. Но как-то увидела глаза человека как зверя загнанного в ловушку. В них было все – и испуг, и ненависть, и мольба о пощаде… Потом его били. Как это все отвратительно! Хотела остановить, но не смогла. Боялась осуждения, остаться одной. Но в следующий раз постаралась увернуться от этих "затей". Конечно, постепенно это прошло само собой. Но на их месте появились другие… Рада, что закончила школу. Плохо, что в университет не поступила с первого захода, но ничего, постараюсь на следующий год. Зато сейчас работаю в Историческом архиве; оказывается я ничего и не знала о своей будущей профессии.

Анжела замолчала, Сергей задумчиво подхватил разговор, не давая переключиться на другую тему.

– Мы с тобой похожи в этом. Мне тоже всегда не хватало твердости. И спортом занялся только для того, чтобы обрести ее. Но бесполезно, видимо уступчивость – в крови.

– А я все же не теряю надежды. Весной собираюсь заняться прыжками с парашютом. Уже и в ДОСААФ ездила. Может, вместе будем ходить?

– Ты молодец, это здорово! Но я не смогу, нет времени. И к тому же весной я уже буду есть казенный хлеб на "государевой службе".

Ты так об этом говоришь, как будто идешь… А я бы с удовольствием на два года, да подальше от родных мест, побольше побродить по свету. Только тогда, пожалуй, поймешь смысл многих слов… Родина, мать, друг… – Анжела хотела добавить еще слово; Сергей уловил это по интонации и догадался, что не осмелилась произнести девушка. "Но почему она не договорила?" Спросил себя мысленно Варламов и тут же нашел ответ, от которого почувствовал удовлетворение. "Значит, сомневается, будет ли искренним последнее. Значит, нечто похожее есть… Может это я…?!" Его мучал вопрос об Олеге, накарябанном на стене. Сергей хотел спросить, но все же не решился, осуждая себя за родившуюся ревность: "Что я, мальчишка?". Но любопытство взяло верх:

– Извини, а этот Олег, кто он?

– Да так, один подлец из той компании, очень двуличен, хотя и красивый парень. Это старая история.

– Сергей успокоился. Такой ответ его удовлетворял: "Если раньше она сказала – подлец, значит, это действительно так и общего у них ничего не могло быть и нет…" И не давая Анжеле углубиться в воспоминания, атаковал ее вопросом:

–А как тебе мои ребята? – И получив хороший отзыв, довольный начал смешить девушку казусами из их жизни. Поздно вечером Сергей "сдал" Анжелу терпеливо ожидавшим родителям, извинился за беспокойство, приняв всю вину на себя. Теперь он бежал домой и готовил успокоительные речи для мамы.

Вспомнив, что завтра ему ехать на соревнования, он почувствовал к ним апатию, а в себе какую-то все нарастающую тревогу, ему не хотелось ехать, целую неделю жить в другом городе, и не видеть Анжелу. Но посчитав это за слабость, которой объявлена война, отогнал се прочь, резонно уговаривая себя "Зато какая будет встреча".

III

Никогда еще так тяжело не переносил разлуку с кем-либо Сергей. Он даже не подозревал, что может вселиться в него грусть по человеку. Всю неделю с нетерпением ждал дня новой встречи с Анжелой. Варламов испытывал новое, еще ни разу не пережитое чувство. Он не строил планов на будущее, не мечтал, ему просто было необходимо видеть Анжелу, говорить с ней, просто быть рядом.

Самолет, задребезжав, весь затрясся, несмело коснувшись, а затем, уперевшись шасси, как растопыренными лапами, в упругую бетонку взлетно-посадочной полосы. Сергей очарованный уставился в иллюминатор, восхищаясь красотой первого зимнего снега, миллионами красочных искр переливающегося на ярком солнце. Выйдя из салона на трап, он зажмурился от избытка света; а свежий, колючий, морозный воздух заряжал своей бодростью. Сергей сбежал вниз и энергично зашагал в потоке пассажиров к автобусу у лайнера. Тягуче медленно ползли люди по трапу, вяло залезали в длинный, без кресел коридор автобуса, как будто они специально не спешили, стараясь досадить Варламову. Еле-еле катился, извиваясь, по аэродрому автобус. Сергей сдержанно, но с шумом вдыхал клубившийся паром воздух, играя мышцами скул от досады.

Через полчаса он влетел домой, а ещечерез час выходил из квартиры, несуразно отвечал на озабоченные вопросы мамы. Взяв такси, домчался до знакомого двора, ворвался в подъезд, вызвал лифт, но, не дождавшись его, побежал наверх, перепрыгивая через несколько ступенек.

Дверь открыла Анжела. В ее чудно вспыхнувших глазах Сергей увидел радость. Сергей смутился, осознав вдруг, каким взмокшим от беготни стоял он перед девушкой, да еще и без цветов. Пробурчав что-то невнятное он хлопнул себя ладонью по лбу и искренне, с улыбкой огорчения, виновато опустил глаза, и также виновато, но, уже шутя, заводив носком ботинка как провинившийся малыш, промычал:

– Ну и башка же дырявая у меня! Забыл даже самое элементарное… Извини, так хотел скорее тебя увидеть, что все остальное упустил, – и таинственно, как будто от этих слов зависело нечто важное, прошептал, весело озираясь по сторонам:

– Цветы забыл…

Анжела всепрощающе и широко раскрыв дверь проговорила – Ничего, ничего. Это тебе, наверное, цветы преподносить надо… Как успехи на спортивной арене. Чемпион Европы, а может быть и Мира?!

– Я, как средневековый рыцарь, растерзал своих врагов с именем дамы сердца на устах, – низко поставленным голосом, грозно сдвинув брови, важно произнес он и рассмеялся, увлекая своим смехом Анжелу.

Сергей скинул куртку, лохматую шапку и поспешил в комнату за девушкой, желая поделиться всем, что переполняло его сердце за эти дни.

– А я и не думала увидеть тебя сегодня, – первой начала Анжела, – думала, приедешь уставший, и не до чего тебе дела не будет. А ты как с курорта.

– Эх, и уныло я себя там чувствовал. А, прилетев сюда, словно ожил! – И робко добавил, понижая голос, – скучно протекла неделя вдалеке от тебя.

Анжела нежно улыбнулась, не спуская глаз с Сергея и уже весело, громко сказала: – Я тоже соскучилась по твоим анекдотам. Но мне было легче, меня развлекал здесь один идиот из соседнего подъезда. Недавно переехал в наш дом и уже признавался в любви: "увидел, говорит, и забыть не может". Я ему столько высказала, что хватило бы на десятерых, бесполезно. Просто маньяк какой-то!

– Может поговорить с ним, объяснить товарищу? – забеспокоился Сергей.

– Он совсем безобидный, да и вроде успокоился.

Сергей почувствовал, как в нем вспыхнула ревнивая ненависть к этому незнакомцу, и боясь, как бы не заметила этого Анжела, старательно стал перелистывать журнал на столе. Но Анжела заметила:

– Да ты что-то загрустил?! – с хитро смеющимися глазами спросила она. – Что бы это значило?!

– Да так, пустяки. – И меняя тему, предложил, – На дворе настоящая зима, снег по колено. Грех не потоптать его. Давай махнем куда-нибудь?

– Согласна. Только исчезнем потихоньку, чтобы родители не успели поставить временные ограничения.

Ребята на цыпочках пробрались в коридор и тихо стали одеваться. Но бдительность мамы усыпить не удалось: – Вы уже уходите?

– Да, мама, пойдем погуляем, в кино сходим…

– Опять до утра? – явно преувеличивая, спросила она, выглядывая из дверей кухни.

Сергей пожал в замешательстве плечами, пообещал:

– Мы постараемся возвратиться пораньше…

– Значит так, – перебила его женщина, – пораньше – понятие растяжимое. Завтра на работу. В одиннадцать уж будьте добры!

– Ладно, пусть возвращаются полдвенадцатого, – раздался усмехнувшийся голос отца Анжелы.

Двери лифта закрылись и ребята, смеясь, медленно поехали вниз.

– А отец у тебя более лоялен, либерал! – давясь от смеха, заключил Сергей.

– Да, он у меня пока еще не забыл свою молодость. Так какой у нас план?

– Только вперед!

Проходя мимо городского Дворца пионеров, Сергей случайно вспомнил о том, что его друзья по воскресеньям здесь проводят дискотеку.

– Ты не хочешь окунуться в детство?

– А что?

– Если есть желание, можно зайти вот в это прекрасное здание, – он кивком показал на Дворец, – там сегодня дискотека, правда для детей. Увидишь многих, кто был на дне рождения, оценишь их музыкальные способности.

– С удовольствием. Я так давно не была здесь, а ведь тут прошло мое детство. Я занималась в танцевальной студии.

Они свернули и пошли по аллее среди огромных голых каштанов к парадному подъезду, украшенному мраморными львами по сторонам. Старые, очень огромные, тяжелые двери недовольно заскрипели. Ребята поднялись на второй этаж; легкая музыка витала под высокими сводами просторных коридоров. Они пошли на ее зов, в огромный зал, набитый детьми самых разных возрастов, шумно прыгающих и бегающих под гром ансамбля. За их растрепанными головами Сергей рассмотрел Михаила, вцепившегося в микрофон обеими руками. Его голос, пропущенный через километры проводов мощного усилителя и колонок, невозможно было узнать. Остальные четверо компактно разместились в уголке за ударником, клавишными и гитарами.

Дождавшись короткого перерыва между песнями, Сергей и Анжела пробились к ним…

– Жаль, что нельзя сейчас поболтать, как видишь, публика сегодня требовательная, – шутил Миша. – Если есть время, то подождите, через час, полтора закончим, тогда посидим где-нибудь в кафе.

– Мы, собственно, пришли послушать зарождающийся талант, – здороваясь с остальными шутил Сергей.

Скоро объявили пятнадцатиминутный перерыв, Михаил подскочил к Сергею и Анжеле, приходившими в себя после крутого рок-н-ролла.

– Ну, как выступил, старик, можно поздравить с очередным призом?!

– Да, цветы в машину, пожалуйста! – утвердительно кивнул Варламов и рассмеялся, – вышибли меня как пробку из третьей ступени…

– Чепуха, не расстраивайся. Ты еще не начал курить? – Михаил достал из кармана синюю пачку сигарет "Тандем", ловко открыл и протянул Сергею.

– Нет, спасибо.

– А дама? – Миша протянул пачку Анжеле, она аккуратно, двумя пальцами, вытащила сигарету.

– Спасибо, от хорошего табака не откажусь…

Михаил показал рукой на выход, пропустил девушку вперед;

Сергей попросил идти без него, заявив, что хочет поговорить с ребятами.

Варламов постоял на месте, потом нашел друзей, но в разговор не вступил и только изредка, когда это было необходимо, кидал короткие фразы. Он не мог разобраться, почему у него упало настроение: или проклятая ревность к шустрому балаболу Мишке, или ему не нравится она с сигаретой? Раньше к курящим девушкам он относился безразлично. А тут? "Но это не просто девушка" – отбрасывал первое, убеждал себя Сергей во втором.

Пока не было Михаила, ребята заиграли спокойный танец, Анжела подошла незаметно, и Варламов не успел прикрыть улыбкой свое откровенно нервное выражение лица. Она положила свою теплую руку на его плечо и пригласила на танец. Сергей молчал.

– Ты злишься? – как бы, между прочим, поинтересовалась Анжела.

– Нет, – процедил он.

– Я вижу, злишься! Не стоит, я не курю, просто хотела посмотреть, как ты отреагируешь. А если ты думаешь, что я пошла из-за Миши, это глупо…

– Посмотрела?

– Да. Мне приятно твое небезразличие ко мне. – Она осторожно положила голову ему на плечо. – Хочешь, незаметно убежим от Михаила. Я думаю, он поймет.

Сергей удивился ее умению отгонять плохое настроение. Все кипевшее в нем бесследно исчезло, и он уже ничего не находил в себе, кроме спокойствия и теплоты, которую дарила ему Анжела.

Взявшись за руки, они выбежали из потревоженных, опять заскрипевших дверей и покатились, с трудом удерживая равновесие, по накатанному снегу.

– Ровно две недели назад я увидел тебя впервые, а сейчас не могу представить, как жил без тебя до этого? – Сергей не хотел говорить этого вслух, но проговорился неожиданно.

Анжела опустила глаза, по ее лицу пробежал легкий румянец.

– Это можно расценивать как признание в … – она не договорила, Варламов перебил ее:

– Ну почему сразу признание! А дружба, например? – оправдывался он.

Девушка улыбалась: – Ладно, ладно! Все с тобой ясно… Теперь покраснел Сергей.

– Не хочешь зайти сюда, – Варламов кивнул головой на засыпанную вывеску "Нектар", и задумчиво добавил, а мы могли бы и не встретиться никогда. Тем вечером я шел домой и сюда заглянул случайно.

– Мы с Людой тоже попали случайно, хотели мороженого, обошли несколько кафе – везде очередь, а стоять не хотелось. Так и добрались до бара. Видимо просто судьба, или люди чувствуют друг друга.

– У-у-у, куда тебя занесло. Нет, это просто случайность. И если бы ты или я прошли мимо, то мы бы не встретились. И тебе, и мне встретился бы кто-нибудь другой. – Сергей ударился в размышления, это он любил, и теперь бравировал своим напускным, легким отношением к их встрече и потому, как подкатывал тугой комок к горлу, ощущал противоречие своих слов сердцем.

– О, да ты любишь порисоваться! – точно подметила Анжела его состояние.

Варламов удивленно посмотрел на нее, поразившись тому, как девушка быстро раскусила его.

– Извини, я просто болтал чепуху.

Они уже спускались по винтовой лестнице кабачка, даже не заметив, как вошли в него. Публика еще не собралась, полупустой зал несмело шуршал разговорами. Ребята сели за "свой" столик. Горячий шоколад испускал приятный аромат, струился по длинной трубочке. Сергей непринужденно посвещал Анжелу в свою веселую жизнь. Разбавлял эти истории анекдотами, сопровождающиеся отчаянной жестикуляцией, и неповторимой мимикой. Бар постепенно заполнялся молодежью и пропорционально гамом. Сергей притих. Сидел уже молча, не сводя глаз с Анжелы. Ему вдруг захотелось сказать ей о своих чувствах. Но язык не подчинялся ему. Варламову приходилось уже признаваться в любви, но это было не настоящее, сейчас это оказалось не так просто.

– Ты хочешь мне что-то сказать? – Анжела вопросительно взглянула на него.

– Нет, просто смотрю.

– Тогда, у тебя глаза художника. Так смотрят только они. Сердце бешено рвалось в груди, не было сил сдерживаться, он хотел, чтобы его услышала только Анжела и никто больше. За голосом Эллы Фитсжеральд исчезали звуки. Сергей наклонился к девушке и прошептал:

– Мне, кажется, что я влюбился, – голос его дрожал, а Анжела не оторвала губ от трубочки и ничем не выдала своего волнения, она как будто не расслышала его слов за стереогромом джаза. Сергей испугался этого больше, чем произнесенных мгновение назад слов, и громко, злясь на себя за дрожь в голосе, почти крикнул ей в ухо:

– Анжела, я тебя полюбил! – и, запнувшись добавил, – по-моему…

Она улыбнулась и загадочно, и нежно посмотрела на него.

– Так полюбил или это только по-твоему? – Анжела явно кокетничала, но Сергей не замечал этого, он вообще ничего не слышал и не ощущал, оглушенный своим признанием. Успокоившись, он почувствовал облегчение, в счастливом забытье легко кружило голову. Как будто он долго нес огромную ношу, а теперь скинул ее с плеч и от этого потерял собственный вес.

Что ответит Анжела, было совсем не важным, он принимал заранее все ее слова за самые прекрасные слова, совершенно не разбирая их смысла.

Под ногами шумно хрустел пушистый снежок. Сергей и Анжела шли по запутанным улочкам города, смеясь, сбивали друг друга с ног, вовремя подхватывая и не давая упасть, то неслись наперегонки с укатанных детьми горок, то, запыхавшись, тащили поочередно друг друга в крутые и не желающие поддаваться дорожки парков.

Расставаться не хотелось, но ребята решили прийти вовремя, – "обрадовать родителей". Огромный дом возвышался гигантским пауком, освещая весь двор тысячами глазниц своих огней. Неприметно рядом с его могучим телом стояли две маленькие фигурки.

Сергей и Анжела поднялись на этаж, подошли к двери и остановились. Варламов крепко сжал в своих горячих руках руку девушки, пытаясь согреть их. Они стояли напротив друг друга, взоры их встретились и каждый стремился прочесть в открытых и лучистых глазах друга все то, что скрывалось за ними. Слова были не нужны. Он и она чувствовали, что понимают друг друга, и каждый видел признание в любви, мысленно произносимое другим. Внезапно девушка показалась такой близкой, ее чуть приоткрытые алые губы такими горячими, а легкое дыхание ощущенное им, настолько нежным, что он, поддаваясь необъяснимой силе влечения, припал к ее губам, они застыли в сладком, долгом поцелуе. Никогда у Сергея не кружилась так голова, как в эти чарующие минуты.

– Ну, все, тебе пора, – он говорил эти слова тихим голосом влюбленного, спиной вперед медленно спускаясь по лестнице, глядя на девушку. А она стояла у двери, положив руку на кнопку звонка, но, не нажимая ее.

– Звони, звони, – улыбаясь, подмигнул ей Сергей. Анжела опустила руку и задумчиво сказала:

– Почему принято провожать нас? А я хочу проводить тебя.

– Не выдумывай.

– Ну пожалуйста, я только выйду на крыльцо, посмотрю как быстро засыплет снегом твои следы. Сколько минут они будут различимы, столько нам быть вместе.

Сергей пожал плечами, поднялся, взял за руку Анжелу и они вновь вышли из подъезда.

Внизу он нежно коснулся своим носом кончика носа девушки, быстро поцеловал ее и, кивком головы, и взглядом спросил разрешения идти. Таким же движением головы она отпустила его. Сергей побрел по дороге. Он прошел метров сто, оглянулся, Анжела стояла на прежнем месте и смотрела ему в след. Варламову захотелось возвратиться, сказать ей что-нибудь, но он переборол это желание и быстро зашагал, исчезая в снежной пелене.

IV

Утром Сергеи долго нежился в постели. Ему никак не хотелось вылезать из-под теплого одеяла в прохладу комнаты. Он купался в воспоминаниях вчерашнего дня. Несколько раз, прогоняя в памяти все его детали, Сергей заключал, что ничего подобного с ним еще не происходило. Затем он перекинулся мыслями в настоящий день. Вчера Варламов забыл договориться о встрече, но не считал это упущением. Он не сомневался в том, что Анжела будет ждать его сегодня. А сам только и живет этим. Он представлял, как бы хорошо было встретить девушку после работы, преподнести цветы на глазах ее сотрудников. "Скорее, скорее бы снова видеть ее" – все чаще перебивало его неугомонное желание.

Все планы рухнули в одно мгновение. В обед настойчиво зазвонил телефон. Сергеи вяло снял трубку, наскоро собрался, стоило ли вообще обнаруживать себя, но раз снял – нужно было отвечать.

– Сергей, это ты? – Варламов узнал голос тренера.

– Да, Николай Афанасьевич, слушаю, – недовольно прогундел Сергей.

– Сережа, выручай, нужно поработать…, – он замялся и, с новым напором налетел на Варламова. – Завтра первенство города среди юношей, а спортзал не готов абсолютно. Обзвонил всех наших, но никого не нашел. Хорошо, что тебя застал.

Отказывать в помощи было не в правилах Сергея:

– Что ж, спорт, как и искусство, требует жертв! – пошутил он иронически и добавил, – Еду, Николай Афанасьевич.

Работы оказалось невпроворот. Закончить все хотя бы до 10 вечера было маловероятным. Часа в четыре Варламов позвонил в Исторический архив. На другом конце провода раздался женский голос. Сергей попросил к телефону Анжелу; но ему ответили, что это невозможно, т. к. все сотрудники на собрании. Варламов не стал настаивать, решив позвонить позже домой, к девушке.

Позже он несколько раз набирал номер ее телефона, но длинные гудки так и не прерывались, дома никого не было. Домой возвратился поздно и тревожить своим звонком, может быть уже спящих людей, он не осмелился. Хотя сам себе выговаривал "Как нехорошо все получилось", – и задавал себе вопрос: "Что подумает Анжела?"

Утром следующего дня Сергей опять позвонил на работу к девушке. Анжелы на работе почему-то не было. "Что-то случилось?" – думал Варламов и чувствовал, как сжимается сердце. В обед позвонил снова и опять впустую. Сергей взялся звонить Анжеле домой, но там постоянно было занято. Он продолжал набирать ее номер, но все безрезультатно. "Может, испорчен или отключен" – блеснула мысль. Потеряв надежду поговорить с девушкой по телефону, Сергей собрался и вышел из дому, плестись автобусом ему не захотелось, он чувствовал, что не вынесет этой тянучки, поймал такси и помчался к Анжеле. Он доехал до знакомого дома, расплатился и зашагал вдоль огромного здания. За несколько метров до нужного подъезда Варламову перебежала дорогу черная кошка, с блестящей шерстью. И так неприятно стучавшее сердце, забилось еще сильней. Он прибавил шаг, в подъезд почти вбежал и начал подниматься наверх. Пахло свежим деревом, этот запах напомнил что-то неприятное, но что, он не мог определить. Варламов вышел на последнюю лестницу, ведущую на этаж, где жила Анжела, остановился, чтобы отдышаться и в окружающей тишине услышал женский плач. Кровь ударила в висок, сердце опять сжалось. Он взвился по лестнице, но прежде чем кинуть взгляд на дверь, наткнулся на красную ткань, которой была обтянута крышка гроба и высотой в метр пирамиду. Дыхание сперло. Сергей посмотрел на дверь, она была приоткрыта. "Может это у соседей?" – мелькнуло у него в голове, но соседняя дверь была плотно закрыта и как бы твердо уверенная в себе молчала. А плач исходил из квартиры Анжелы. Вдруг Сергей услышал голоса переговаривающихся девушек за спиной. Он повернулся. Звуки доносились из-за стены, скрывавшей лифт. Ему даже показалось, что звучит голос Анжелы. "С кем-то из родителей случилось несчастье?" – задал он себе вопрос и сорвавшись с места ринулся за угол к лифту. Три совсем юные девочки вздрогнули от неожиданности. Они смотрели на Варламова широко раскрытыми глазами, немного испуганными. Такими же глазами смотрел и он.

– В какой квартире умерли? – задыхаясь, глотая слова, прохрипел Сергей и сам испугался своего голоса.

– Вот, в открытой, налево, – тихо произнесла одна из девушек.

– А кто? – еле выговорил Варламов.

– Девочка одна, Анжела…

Больше Сергей ничего не слышал. Голова его закружилась, и его повело из стороны в сторону, как будто его толкали. Ноги подкашивались. Варламов подошел к открытой двери, встал, протянул руку, чтобы открыть, но рука не поднималась. Он не мог поверить в то, что девушка, которую он полюбил, умерла. И боялся увидеть действительность. "Может это сон, кошмар" – старался обмануть себя Сергей, дрожащими пальцами щипая кожу на шее. Ему показалось, что если он уйдет сейчас и придет завтра, то все будет так, так было вчера, неделю назад… И он медленно стал спускаться по лестнице, ничего не видя перед собой, брел по городу. Как долго и где он ходил определить не мог. Обнаружил себя дома, на своей койке. За окном белел падающими, искрящимися снежинками новый день. Варламов опять проваливался во вчерашний день, и тогда его начинало знобить, то пробуждался в настоящем и одинокая слеза увлажняла его ресницы. "Что же случилось? – гадал он, – не могла же Анжела умереть так рано своей смертью! Значит…" И Сергей не находил ответа. "Надо ехать" – сказал он себе. Собрался и через полчаса стоял перед подъездом, но войти не смог. Не пускала какая-то сила. Он пытался определить, что держало его и остановился на мысли: "В ее смерти моя вина. Если бы я тогда плюнул на все и приехал, ничего бы не случилось, или хотя бы добился чтобы позвали с собрания. Как я посмотрю в глаза родителям?" И Варламов начал проклинать себя.

Что случилось с Анжелой Сергей не знал, строил множество версий, но чувствовал, что они для него не важны. "Я и только я виноват в любом случае…" – осуждал он себя. Не давал покоя тот прощальный, беспокойный взгляд Анжелы, как будто она уже предчувствовала что-то.

Мама не могла не заметить состояния сына; он два дня уже ничего не ел, ходил мрачный, не покидал квартиры и лежал, раскрыв широко глаза, с болью глядя куда-то сквозь потолок. На ее вопрос, что с ним, он ответил несуразно; но твердо заявил: "Ты только не беспокойся, я абсолютно здоров, это все пройдет". Она догадывалась, что все дело конечно в девушке: "Должно быть, поссорились, а сын очень впечатлителен". И решила больше не мучить его своими вопросами, заключив, что все действительно пройдет. На третий день, когда Сергей слонялся из угла в угол по комнате, не находя себе места, уже не думая ни о чем вообще, его заставил вздрогнуть телефонный звонок, Варламов сорвал трубку.

– Позовите, пожалуйста, Сергея, – говорил женский голос, и ему показалось, что он уже где-то слышал его.

– Да, я слушаю, кто это говорит?

– Может, помните, Люда! Сергей моментально узнал ее.

– Да…

– Я не знаю, как сказать… Может, вы и знаете, но сегодня будут похороны…, – Люда срезалась.

– Не знаю…, – скорее пропел, чем проговорил задумчиво Сергей.

– Вы будете там? – робко поинтересовался женский голос.

Варламов не ответил на вопрос и задал свой:

– Люда, что случилось с ней?

Девушка долго молчала, потом что-то попыталась сказать, но остановилась; и Сергей понял, что ей мешают слезы. "Неужели что-то страшное?" – ужаснулся он.

– Она отравилась, – Люда всхлипнула, – и это все из-за трусости и подлости… одного…

Варламова передернуло, он не понял о ком идет речь – о нем или о ком-то другом, он сжал застучавшие дробью зубы.

– Этот один не я? – отчетливо произнес он, собрав для этого всю волю.

– Нет, это один из… Ну, в общем, один Олег. Зверская ненависть вспыхнула во всем теле Сергея к этому Олегу, как когда-то ревность. Он молчал.

– Так ты будешь сегодня?

Варламов хотел сказать да, но в голове промелькнул вопрос "Что произойдет, если он вдруг встретит этого Олега?" Сергей понял – его никто не удержит от преступного шага. "И тогда будет не одна жертва, а две, и я не в твердом положении, а значит, может быть и три… А поддержать, остановить от необдуманного шага некому…"

– Не знаю, скорее всего, нет, – отрезал Сергей, – Люда! Я должен тебя увидеть завтра, когда тебе будет возможно. Если удобно, то утром, часов в одиннадцать?

– А где?

– Помнишь место, где мы познакомились? Давай у него.

– Хорошо…

Варламов положил трубку. Глаза его намокли. Он вдруг понял, что соврал Люде и себе. Он не идет на похороны только потому, что боится родителей Анжелы, а не убить Олега, и не может смотреть в глаза никому, пока не очистит свою совесть убийством Олега. Но сейчас он ощущал себя слабым и не готовым к этому шагу. Он выпрашивал у себя отсрочку для возмездия. День тянулся мучительно медленно. Еще длинней была бесконечная ночь. Утром он пришел к назначенному месту намного раньше срока. Стоял, сунув руки в карманы куртки, дрожал от холода, но, не замечая этого, не прятался от пронизывающего ветра. Когда подошла Люда, Варламов не заметил. Он вздрогнул, когда она подергала его за рукав, оглянулся, поздоровался и попросил проводить его на могилу Анжелы.

Они пошли.

– Расскажи все подробней, – попросил Сергей. Девушка несмело, сбивчиво заговорила:

– В общем, ее давно преследовал один парень. Когда-то они дружили, но не долго. Он считает себя "основным лидером" в нашем дворе. Все его боятся. Ну и Олег решил подчинить себе Анжелу, когда она заявила, чтобы он больше не ходил за ней. Но Анжела не поддавалась, даже наоборот – полностью разорвала все связи с компанией Олега. Этот подлец поставил ей условие – или он, или никто. И никто не осмеливался больше приходить к Анжеле, встречаться с ней. Всю охоту отбивали дружки Олега. Он преследовал ее постоянно, не давал прохода. Иногда часами не пропускал к квартире. Я ей предлагала заявить в милицию, но Анжела отказалась. Она хотела сама довести разрыв до конца.

А в понедельник, – Люда вытерла платком набежавшие слезы, – как это все ужасно! В понедельник Анжела не выдержала. Ее опять остановил в подъезде этот подлец, и при всей компании начал издеваться, говорил при всех об их прежних отношениях и цинично врал про нее всякие непристойности. Мне обо всем этом рассказал один из тех, кто был в этот вечер там. Анжела спросила, чего от нее хотят. Ты представляешь, что заявил этот тип?! Анжела сказала, что он пожалеет обо всем. Олег только посмеялся. Тогда она попросила пропустить ее домой, с условием, что через пять минут она вернется. Ее пропустили. А через пять минут Анжела вышла с каким-то пакетом. Сказала, что если ее не оставят в покое, то она отравится. И, угрожая, показала всем записку, в которой написала о причинах, побудивших ее к этому. И опять все только посмеялись. Тогда она стала доставать из пакета, один за другим, какие-то порошки, разворачивала их, высыпала себе в рот и глотала. Говорят, истерики у нее не было, она все делала хладнокровно, спокойно. А все стояли, смеялись, и смотрели, и никто не остановил. Когда Анжела упала, тогда все насторожились, испугались и разбежались, как крысы по углам! – Людмила почти кричала последние слова, но взяла себя в руки. – И даже скорую помощь не вызвали. Потом когда пришли в себя, вспомнили о записке. Олег побоялся идти сам и послал вытащить ее у мертвой. А когда принесли записку, он сжег ее. Всем запретил быть на похоронах.

Что теперь будет, неизвестно, говорят только, у милиции нет оснований, улик против Олега, чтобы серьезно наказать его. А впрочем, не знаю…

– Что же она мне-то ничего не сказала? – спросил себя Варламов вслух. Сергей чувствовал, как у него все немеет.

Молча, они добрались до кладбища. Люда долго плутала, не находя свежей могилы. Неожиданно они вышли к одному из памятников. С его фотографии глядела на них улыбающаяся Анжела. Сергей расстегнул куртку, достал из-за пазухи две алые розы и аккуратно положил их на снег, укутавший земляной холмик. Люда заметила, как напряглись его скулы, задрожали ресницы.

– Никогда еще я не встречал подобной девушки. Были, конечно, знакомства, но все чего-то требовали от меня, порою требовали меня всего, полностью, не оставляя мне даже друзей. Они старались завладеть мной, как собственностью. Требовали любить только их и заниматься только ими. Конечно, они и себя отдавали полностью, без остатка. Но я видимо странный человек, боялся потерять свободу, потерять самого себя. Для меня мир из двух людей, пусть даже влюбленных, был слишком тесен. Поэтому, наверное, и не любил по-настоящему ни разу до встречи с ней… – Сергей ладонью смахнул с памятника налетевший снег. – Анжела не требовала ничего, не делала никаких запретов и условий. С ней я чувствовал себя очень просто, ничем не стесненным. Что-то в ней было еще, только не успел раскрыть. И отказаться от всего ради Анжелы я смог бы. Будет ли еще такое?..

Сергей умолк. Они постояли еще немного. В городе Сергей и Люда разошлись, скупо попрощавшись.

V

Варламов поставил перед собой цель – во что бы то ни стало увидеть Олега. Теперь он не хотел ему мстить; эти мысли уже не приходили. Если бы Сергей встретил Олега еще вчера, он бы его убил, – и в этом Варламов не сомневался, хотя всегда презирал физическое насилие, которое считал собственным бессилием. Никогда не применял он кулаки первым, старался решить любой вопрос без них, мирным путем; и только в крайнем случае прибегал к силе. Но и тогда воздавал только по заслугам. И теперь не мог объяснить свои вчерашние порывы. "Что это было? Тупая животная злоба или другое?" Во встрече с Олегом Сергей видел возможность разобраться в себе. "Как хрупок человек! – говорил он с кем-то глубоко засевшим внутри, – Еще несколько дней назад он смеялся, пел, танцевал… И раз – все кончено". Не мог он осознать, смириться с происшедшим. "Может это страшный сон и невозможно проснуться?" – пытался снять он изнуряющее напряжение обманчивым вопросом. Но, взглянув на себя в зеркало, на вытянувшееся, измученное лицо, на сухие потрескавшиеся губы, несшие еще на себе память недавних поцелуев, Сергей безнадежно отворачивался и долго стоял в задумчивом оцепенении.

Сергей рассчитывал застать Олега испуганным, кающимся, болезненно-раздраженным. Но дверь открылась и в проеме показалась спокойная, опухшая от пьяного угара и долгого сна рожа. Глаза ничего не выражали, казались стеклянными, выпуклыми.

– Мне нужно с тобой поговорить, – Варламов твердо сказав это, уверенно переступил порог своего врага. – Ты, наверное, не знаешь меня…

– Нет, я видел тебя с ней, – перебил парень.

– Тем лучше.

– Что нужно? Спрашивай – прогнусавил Олег, закрыл дверь и поплелся в комнату, приглашая Сергея махом руки за собой.

Варламов вошел; тот уже завалился на диван, заложив руки за голову, и пристально смотрел на Сергея.

– Я еще не знаю о чем, но больше всего хотел посмотреть на тебя.

– Ну и как, доволен? – по лицу лежавшего пробежала наглая улыбка. Сергей неприязненно сморщился – ему все: и это тяжелое, тупое тело, и эта ухмыляющаяся рожа, и бессмысленные, свиные глазки – все было противным до брезгливости.

– Ты неприятен! – не удержался Варламов. Несколько минут длилось молчание. Каждый ждал слов другого. Не выдержал гнетущий тишины Олег.

–Это все?!

– Послушай, неужели тебя не грызет совесть? ты же убил человека! – выпалил Сергей.

– Убил?! – опять ухмылка противным отпечатком легла на наглую рожу. – Это еще неизвестно. Не было убийства! Не было! Мало ли что может взбрести в дурную голову, почему кто-то должен за это отвечать? – он говорил все возбужденнее и громче; в его голосе чувствовалось не раскаянье, а тупая злость. Он не желал оправдываться. Наоборот, только обвинял всех и все, но не себя.

Сергей больше не слушал его, только поражался, как удивительно совпадали его представления об Олеге, сложившиеся после телефонного звонка Людмилы, с тем, что он увидел. Он перебил речь лежавшего на диване:

– А ты подлец! Настоящий негодяй… Никогда не думал, что такой может появиться и жить у нас. Откуда? И вот ты, во всей своей красе. Когда я узнал причины смерти, хотел тебя убить, хоть это и противоречит всему… На мгновение жилы на шее Сергея вздулись синим жгутом: он так ясно видел безнаказанность содеянного. Но подавил в себе гнев.

Сергей хотел идти, но его остановил голос Олега:

– Стой! – прошипел он.

Варламов обернулся, огромное тело медленно встало с дивана на пол.

– Я хотел бы посмотреть, как ты меня убить собрался?! – Брызгая слюной, Олег отвратительно засмеялся, и, надвигаясь на Сергея, угрожающе продолжил, – Ну давай, убивай! Ведь ты и причин ее смерти не знаешь! Она была беременна…

– Что-о-о? – прохрипел Сергей. Пальцы его сжались в кулаки, лицо окаменело.

В руке Олега блеснуло со щелчком вылетевшее лезвие ножа, их разделяло чуть больше шага; Сергей до автоматизма заученным ударом ноги в голову сшиб противника. Брезгливо отдернул ногу; голень немного ныла в месте удара.

Олег лежал, уперевшись плечом в стену, со страдающим от боли лицом, удивленно смотрел на давшего ему отпор, полученный впервые, пытался подняться, но не смог: его горло сдавили руки Сергея.

Он вышел из квартиры, быстро выбежал из подъезда и только здесь, на улице, вдохнув глубоко грудью морозный воздух, почувствовал, как невыносимо было ощущать рядом с собой этого человека, как тяжело от всего свалившегося на него. Сергей, не торопясь, шел по мягкому зимнему покрывалу. На углу гастронома барахтался в снегу мужик, невнятно кричал что-то пьяным голосом; хмель одолел его, и мужик улегся прямо в уютный снежный пух. И проходя мимо, Сергей подумал: "Ведь тоже бесполезен, тоже сшибает деньги и пьет, и бьет кого-нибудь, а ведь не помрет, не замерзнет, ничего ему не сделается. Протрезвеет, встанет и уйдет, даже не заболеет, наверное". Верна народная мудрость: "… не горит, не тонет…"

Снежинки цеплялись за кожу лица и рук, таяли, забирая излишнее тепло разгоряченного тела, приятно охлаждая и успокаивая юношу.

апрель 1985 г.