Пес Зимы [Константин Александрович Хайт] (fb2) читать онлайн

Пес Зимы

В тот год Дед Мороз подарил мне лыжи. Сначала их хотел подарить мне папа, но у него что-то не заладилось, и в конце концов в новогоднюю ночь я нашел их под елкой, завернутые в лоснящуюся цветную бумагу. Это были не какие-нибудь обычные лыжи, беговые или горные, нет, это были настоящие охотничьи снегоступы: широкие, круглые, подбитые снизу жестким мехом, чтобы не скользилидаже на самом крутом склоне.

Лыжи я вообще-то не жаловал. Не знаю ничего скучнее, чем бежать и бежать по накатанной колее среди таких же запыхавшихся бегунов, не имея возможности не то, что выбирать собственный путь, но даже и просто свернуть в сторону. Мне же всегда хотелось забраться куда-нибудь в лес, в самую чащу, куда не залезет никто другой, перебежать засыпанный снегом овраг, влезть на заледеневший холм, или пройтись по оставленным неведомо каким зверем следам. Немудрено, что я был в полном восторге от снегоступов и целыми днями кружил на них по окрестностям, пока папа с мамой рассекали близлежащие склоны.

Зимние каникулы наша семья проводила на горнолыжной базе. Там-то мы и познакомились. Как-то, когда мы все вместе возвращались с прогулки, за нами увязалась собака: большая, белая и по-видимому ничья, поскольку ошейника на ней не было. Она не могла жить где-то поблизости, по-крайней мере я никогда не встречал ее раньше, тем не менее, пес провожал нас до самого порога: молча трусил в отдалении, иногда останавливаясь, а иногда догоняя нашу маленькую компанию, пока его не отделила от нас стеклянная входная дверь.

Тогда он уселся перед входом, подождал немного, и побежал обратно к лесу, как будто выполнив свою, не слишком обременительную, работу.На следующий день он встретился рано утром и бегал со мной до темноты. Он и впоследствии часто проводил с нами время, то появляясь, то убегая куда-то, так что каждый день, отправляясь осваивать свои снегоступы, я высматривал на белом снегу его мохнатую белую шубку.

Мама не одобряла нашу дружбу, папа же хитро подмигивал и делал вид, что не замечает, как я по вечерам скармливаю ему оставшиеся с ужина котлеты.Когда пришло время уезжать, я стал было просить взять его с собой в город: мне ужасно хотелось завести собаку, белую, пушистую, с красивым закрученным в колечко хвостом. Но мама посмотрела на меня очень строго, а папа сказал примирительно: "Это – Пес Зимы, что ему делать в городе летом"?

Через год мы вернулись на каникулы на ту же базу. Теперь я совсем уже освоился со снегоступами и стал заходить гораздо дальше, забираясь в самую чащу морозного зимнего леса. Это было безумно здорово – прокладывать себе дорогу сквозь коряги и бурелом, забредать в медвежьи углы, воображать себя охотником, распутывая хитросплетения следов или просто сидеть на корточках под деревом, прислушиваясь к звукам заснеженного, нетронутого человеческой рукой леса.

Я был счастлив, и только одно вызывало у меня уныние: мне ни разу не удавалось увидеть моего прошлогоднего друга, так что в конце концов я решил, что он заболел, ушел из этих мест, или его взяли к себе домой какие-нибудь другие родители.Однажды, ближе к концу каникул, я забрался так далеко, как еще никогда не забредал до этого. К тому моменту я уже хорошо изучил все окрестности турбазы истал заходить в новые для себя места, благо снегоступы позволяли пробираться через любые, даже самые глубокие, сугробы и залезать туда, куда нельзя было добраться никаким другим способом.

В тот день было очень холодно, но я был тепло одет, шел быстро и не ощущал мороза. Начало уже смеркаться, и я засобирался поворачивать к дому, когда лямка на моем снегоступе хрустнула и оторвалась. Это было хорошее кожаное крепление, но я носил лыжи уже два года, и, наверное, порядком износил их за это время.Поначалу я не придал этому большого значения. У меня и раньше рвались шнурки на ботинках, вставить новые было делом пяти минут, после чего можно было снованачинать бегать.

Но тут дело оказалось куда серьезнее. Без лямки снегоступ соскальзывал с ноги, а стоило этому случиться, как я по колено, а где и по пояс, проваливался в снег. Я попробовал снять лыжи, но это ни к чему не привело: я выбивался из сил, выбираясь из одного сугроба и тут же окунаясь в другой. Хорошо еще, что на мне были непромокаемые штаны и такая же куртка, так что снег почти не попадал под одежду, но идти было совершенно невозможно. Я устал и проголодался.

Между тем стемнело. Мороз, до того почти незаметный, ощущался теперь сильнее,вдобавок в темноте мне никак не удавалось найти дорогу. Теперь я мог только ползти и даже не пытался встать, зная, что немедленно провалюсь, но страх заставлял меня работать локтями, двигаясь туда, где, как мне казалось, была наша база. Я знал, что родители будут меня искать, несколько раз порывался кричать, но все было безрезультатно. В конце концов, я так выдохся, что, хотя отец много раз говорил мне, что этого ни в коем случае нельзя делать, уснул прямо в снегу. Мне снилась мама, ужин, шипящие котлеты на газовой плите. Во сне было хорошо, тепло, и не нужно было никуда ползти.

Проснулся я от чего-то мокрого и теплого. Сначала я не понял, что это такое, пока оно не лизнуло меня еще раз. Это был Пес Зимы. Он лежал рядом со мной, но, кактолько я открыл глаза, радостно вскочил, и его белая шерсть заблестела в ярком лунном свете. Я обхватил его за шею и попытался встать, но снова провалился в снег. Выкарабкался, лег пластом, попробовал еще раз – снова безрезультатно. Так я барахтался несколько минут, пока снова не обессилел. Пес бегал вокруг, озабоченно скуля и пуская из открытой пасти густой белый пар. Потом подбежал комне и стал лизать лицо своим теплым шершавым языком.

– Не могу,– сказал я ему, как будто он был человеком,– сил нет.

Он посмотрел на меня с укоризной. Потом ухватил зубами за воротник и потащил. Я лежал на снегу, как мешок с мукой, а он, глухо рыча, волочил меня по буеракам, сам проваливаясь по грудь и напрягаясь изо всех сил. Затем он прилег рядом, но быстро вскочил и потащил меня дальше. Будь я потяжелее, он никогда бы не справился с такой ношей, но и сейчас мы двигались ужасно медленно. Пес волок меня несколько метров, потом останавливался, чтобы отдышаться, волок еще и еще, иногда прилегая, чтобы согреть меня и согреться самому.

Я почти не помню этот путь. Он длился всю ночь, весь день и половину следующей ночи. На то, что на снегоступах я проходил за час, нам, вернее псу, требовалось полдня. Он совсем изнемог и тяжело дышал, морда у него покрылась сосульками, а пар из пасти стал таким густым, словно он был не собакой, а огнедышащим драконом. Но пес не отступал. Сначала я старался бодрствовать, хлопал в ладоши, растирал руками колени и, когда находил в себе силы, пытался помогать своему спасителю. Но с каждым разом это давалось мне все тяжелее, временами я поневоле проваливался в сон и в конце концов потерял сознание.

Папа нашел нас глубокой ночью. Он показывал мне потом это место: у самой дороги шагах в трехстах от наших дверей. Я лежал, уткнувшись лицом в густую собачью шерсть, а зубы пса продолжали сжимать мой измочаленный воротник. Отец погрузил нас в машину и, как мог быстрее, погнал по обледенелой дороге до ближайшей больницы. Остаток отпуска я провел в палате. К счастью, у меня ничего не было сломано, несмотря на мороз, не было даже серьезных обморожений. Тем не менее, мне долго не удавалось встать с постели, и маме приходилось кормить меня с ложечки,так как руки дрожали и не хотели меня слушаться.

Пес оправился гораздо быстрее: на второй день он уже бегал по больничному двору, обнюхивался со всеми собаками и лаял на подвыпившего дворника, замахнувшегося на него своей палкой. В день перед отъездом нас отпустили собирать вещи. Пес ехал с нами: мама намеревалась взять его с собой: она ласкала его и тискала и ни за что не желала расставаться с ним даже не минуту, как будто всю жизнь любила собак. Пес воспринимал это со стоическим спокойствием, но по всему было видно, что мамины котлеты нравятся ему куда больше маминых ласк. Он спокойно ждал, пока папа вынесет наши чемоданы, но, когда комната опустела, вдруг забеспокоился. Наконец, настала пора уезжать. Мы заперли дверь, расплатились, сели в машину, и папа взял ошейник, чтобы одеть его на собаку. Но пес лишь заворчал и отошел в сторону. Папа пошел за ним, говоря разные ласковые слова, но ничего не помогало. Пес больше не подходил к нам, не давался в руки, попытки подманить его пищей или уговорами он воспринимал едва ли не с презрением. Когда мы уезжали, он все еще сидел перед воротами базы и смотрел нам вслед, пуская изо рта белый пар.

– Это Пес Зимы,– сказала мама, когда он скрылся за поворотом. И издалека до нас донесся одобрительный собачий лай.

Бегемот и Черепаха

Плыли как-то вечером Бегемот и Черепаха. Плыли очень долго, и в конце концов совсем умаялись. Так умаялись, что почти обессилели.

– Далеко ли нам еще до земли? – спросил Бегемот Черепаху. – Я устал и мне не хотелось бы плыть неизвестно куда по этой холодной и несимпатичной воде.

Черепаха не ответила. Она плыла брассом, вдыхая и выдыхая через раз, и была очень занята, подсчитывая свои вдохи и выдохи, чтобы ненароком что-нибудь не напутать.

"Надо спросить у кого-нибудь еще», – решил Бегемот. – "А то так, глядишь, мы и до ночи не доберемся".

Мимо проплывала стая рыб, и Бегемот подумал, что это редкая удача – встретить такую стаю как-раз когда надумал спросить у кого-нибудь дорогу.

– Здравствуйте! – сказал он рыбам.

– Здравствуйте, – ответили все рыбы, кроме одной.

Этой невежливой рыбой была Акула. Она не могла ничего ответить, так как ее рот был в этот момент чрезвычайно занят.

"Какая невоспитанная Акула», – подумал Бегемот и очень обиделся. Черепаха тоже обиделась, но не очень. Она соображала медленно, а потому иногда не успевала подумать, на что стоит обижаться, а на что нет. Оттого у нее вошло в привычку обижаться на все подряд, но так, чтобы слишком не огорчаться, если обиделась по ошибке.

– Скажите, Акула, не поделитесь ли Вы с нами кусочком той замечательной вкусной пищи, – попросил Бегемот, – которая мешает Вам поздороваться с нами по законам приличия?

Акульи челюсти все еще были заняты, и ей никак не удавалось сказать ни единого слова. Все же она открыла пошире рот, намереваясь извиниться и, возможно, даже объяснить свое поведение. Hо тут, в этот самый миг, в эту самую секунду, верите или нет, изо рта у нее выпал самый маленький хвостик самой маленькой рыбки, которую Акула проглотила еще в прошлый ужин, но, увы, не успела еще как следует прожевать.

– Да она издевается! – взревел Бегемот. – Она издевается надо мной самым беспардонным образом!

В другое время он только пошумел бы немного, ибо это был весьма солидный и благовоспитанный Бегемот, не привыкший выяснять отношения на людях. Но он так долго плыл брассом и так сильно устал, что не мог в полной мере совладать с собой. Оттого он открыл свою пасть, из которой торчали два ряда острых клыков, один вверх, другой вниз, и слегка укусил невежливую Акулу за длинную шершавую спину. А поскольку клыки у Бегемота были большие, а Акула была не слишком крупная, то Бегемот перекусил ее аккуратно пополам, на две совершенно одинаковые части – с одной стороны голова, с другой хвост.

"Вот незадача», – подумал Бегемот, – "А ведь я всего-то и хотел, что поздороваться и спросить, далеко ли до берега".

Но не успел он додумать эту мысль до конца, как из Акулы, и из ее левой половины, и из ее правой половины, посыпались рыбьи головы и рыбьи хвосты, и прочие части акульего завтрака, обеда и ужина.

– Какая радость! – воскликнули вежливые рыбки, – теперь у нас будет много хорошей вкусной еды!

И они налетели со всех сторон и вмиг съели и акулий завтрак, и акулий обед, и акулий ужин, а заодно и саму Акулу, а затем, в придачу, и Бегемота, который так умаялся, что, мне кажется, даже не слишком расстроился по этому поводу.

"Как хорошо иногда молчать», – пробормотала про себя черепаха и не торопясь поплыла дальше, при этом она по-прежнему считала вдохи, а также, когда успевала, еще и выдохи. С той поры, хотя ей и становилось порой скучно, она всегда и везде предпочитала плавать в одиночку.

Слон

Слон летал над джунглями и напевал песенку. Ему было ужасно весело, ветер колыхал его большие слоновьи уши, хвост рассекал воздух, словно пропеллер, а хобот залихватски трубил победные марши.

Вдруг, далеко внизу, Cлон увидел большое дерево. На вершине дерева было гнездо, а в гнезде два птенчика – серый и белый. Птенчики жалобно щебетали, и слону стало их ужасно, ужасно жалко.

«Бедные птенчики», – подумал Cлон. – «Они, вероятно, совсем одни и наверняка погибнут, если только я не возьму их с собой».

Это был очень добрый и мягкосердечный Cлон, потому он снизился, посадил птенчиков на широкую спину и понес их над джунглями к себе домой.

– Мы хотим есть! – пищали между тем птенчики, – О, добрый, добрый Cлон, ты такой большой и сильный, дай нам, пожалуйста, немного еды!

Слон, конечно, не знал, чем следует кормить двух маленьких голодных птенчиков, но, едва принеся их домой, немедленно отправился на поиски, ибо был ответственным и заботливым, как и подобает всякому добропорядочному Слону. Он летал очень долго и все искал, и искал, пытаясь найти что-нибудь подходящее. Сначала он попробовал срывать листья с деревьев, но все они казались ему слишком жесткими и терпкими. Потом он принялся за бананы и ананасы, но они были тяжелыми и крупными. Тогда он стал ловить бабочек и жуков, но все они уворачивались от его толстого длинного хобота. Это, согласитесь, далеко не так просто – кормить чужих маленьких птенчиков, в особенности, если ты большой неуклюжий Слон.

Наконец, после долгих бесплодных поисков, он увидел перед собой бескрайние льды. На самой большой льдине лежал Морж и грел на солнышке свое лоснящееся толстое пузо.

«Не знаю, будет ли от этого какой-нибудь прок», – подумал слон, – «но прихвачу-ка я с собой этого Моржа. Если уж я не могу накормить как следует своих малышей, так хотя бы принесу им игрушку, какой не бывает в наших краях».

С этими словами Слон подхватил Моржа поперек туловища и понес его высоко над джунглями.

Тем временем, оба птенчика, серый и белый, совсем проголодались и стали верещать так громко, что разбудили Крокодила, который переваривал ранний завтрак в высоких прибрежных кустах.

– Как интересно, – удивился Крокодил, – два маленьких птенчика, серый и белый. Они сидят так низко, и кричат так громко, что я, пожалуй, не поленюсь прогуляться в этот прекрасный летний денек.

И хотя он был чрезвычайно сыт, и ему было чрезвычайно лень ползти по жаре, он, тем не менее, встал, дополз до птенчиков и проглотил их, почти не раскрывая свою длинную зубастую пасть. Затем он улегся в тени деревьев и заснул с весьма довольным видом, который имеет всякий сытый крокодил, только что заполучивший отличный десерт.

Прилетев, Слон опустил Моржа на землю и отправился искать птенчиков, серого и белого, но нигде не находил их. Зато он нашел Крокодила, который мирно спал в тени деревьев, и, разумеется, поинтересовался у него, не видал ли тот чего-либо необычного.

– Видал, – отвечал ему Крокодил.

Это был очень умный старый Крокодил, и он отлично знал, о чем следует, и о чем не следует разговаривать со слонами, если они вздумают расспрашивать тебя после сытного завтрака вдалеке от воды.

– Что же ты видел? – нетерпеливо воскликнул Слон, – отвечай не мешкая, а не то я, чего доброго, заподозрю тебя в чем-нибудь таком, в чем мне не хотелось бы тебя подозревать.

Как всякий добрый и мягкосердечный Слон, он предпочитал не подозревать кого-либо в чем-либо без крайней необходимости.

– Я видел, – степенно отвечал Крокодил, – слона, который летал высоко над джунглями и трубил в свой длинный слоновий хобот, словно духовой оркестр на параде. Между тем, всякая тварь в джунглях знает, что летать для слонов – в высшей степени неприлично, и ни один благовоспитанный представитель этого вида никогда не позволит себе ничего подобного.

Здесь Слон слегка покраснел и зарекся когда-либо подниматься в воздух. Он даже подумал, что надо бы обойти джунгли и попросить прощения у всех, кого оскорбило его в высшей степени неприличное поведение, но потом решил, что это все-таки черезчур, и к тому же займет слишком много времени.

– А еще, – продолжал Крокодил, – я видел моржа, который лежал в траве, словно почерневший кабачок. В то время, как каждый в джунглях знает, что моржи не живут в нашем климате, и он непременно простудится и заболеет скарлатиной, если кто-нибудь добрый и мягкосердечный не пожалеет времени, чтобы помочь ему вернуться в более подходящее место.

С этими словами Крокодил многозначительно покачал головой и уполз в свои заросли. А Слон постоял немного, повздыхал, ибо ему совсем не хотелось идти пешком в такую даль, но все же положил моржа на широкую спину и зашагал обратно в сторону Арктики. Это был весьма ответственный и добросердечный слон, и ему ни капельки не нравилось болеть скарлатиной. По дороге он напевал протяжные грустные песни и вспоминал двух птенчиков, серого и белого, которым так не повезло с новой игрушкой.

С тех пор он уже не поднимался высоко над джунглями, только изредка смотрел на бананы и ананасы, до которых теперь никак нельзя было дотянуться. И хотя многие моржи по привычке продолжают искоса поглядывать в небо, всякая здравомыслящая тварь знает, что это всего лишь дань древнему предрассудку. Один лишь крокодил имеет на этот счет особое мнение, но и тот предпочитает хранить его при себе.

Храбрый страус

Жил некогда в Африке Страус. Ровно такой же, как и десять тысяч других страусов – не больше, не меньше, не лучше и не хуже, не храбрее и не трусливее. Обыкновенный страус. И все же была в нем одна особенность, которая отличала его ото всех прочих: он совсем не умел прятать голову в песок, совсем-совсем. И не потому, что не хотел, а просто не знал, как это делается. Ни папа его не научил, ни мама не научила, ни своим умом не додумался. Так и ходил по Африке торчком, ни о чем особенно не заботясь.

До поры до времени эта его особенность нисколько страуса не беспокоила. Африка, знаете ли, большая, даже и для страуса. Ходил он себе головой кверху, глазел по сторонам и жил припеваючи.

Но вот однажды подстерег Страуса Лев. Подстерег, да и погнал по песку, аж пыль столбом. Гнал-гнал, так что и сам устал, и Страуса умотал порядком. Умаял бедолагу так, что тот шагу больше ступить не в силах. Встал посреди пустыни, шею вытянул и думает: «Будь, что будет. Не иначе, судьба моя такова».

Подбежал лев, изготовился было Страуса съесть… да призадумался. Что-то тут, думает, нечисто: не видал я еще такого страуса, чтобы и от беды не бежал, и голову в песок не прятал. Не иначе стар я стал и слаб, и никто в Африке больше меня не боится.

Огорчился лев, даже слегка всплакнул. Но делать нечего – пошел он своей дорогой. Идет пригорюнившись, глядь – навстречу ему Шакал.

– Здравствуй, – говорит, – Царь Зверей. Что-то ты сегодня невесел.

– Да куда уж там, – отвечает Лев. – Вовсе я, Шакал, одряхлел, так, что даже последний Страус меня не боится.

– Не может быть! – удивился Шакал, – не бывало еще такого, чтобы страус Льва не боялся. Дай-ка я сам погляжу.

Пошли они обратно. Смотрят – стоит страус на прежнем месте, ноги выпрямил, шею вытянул и знай вертит себе головой вправо-влево, вправо-влево.

– Вот теперь и ты видишь, – говорит Лев, – что я прав. Придется мне, старику, с голоду помирать.

– Погоди, – отвечает Шакал, – посиди-ка пока тут в холодке, а я, тем временем, во всем разберусь.

Подошел Шакал к Страусу и говорит с обычной своей шакальей повадкой:

– Ну, здравствуй, птица. Что ж ты стоишь торчком, голову свою в песок не суешь? Страшно мне за тебя, а ну как случится чего?

– Да будет тебе, брехатый! Или не видишь, сам Лев рядом лежит, а подступиться ко мне не смеет. А уж коли Лев мне не страшен – кого ж мне еще бояться?

Усмехнулся Шакал и отвечает:

– Да ты, оказывается, глуповат. Где ж это видано, чтобы страус ото льва в песок прятался? Ото льва, друг мой, тикать надо во все лопатки. А голову, брат, прячут совсем по другому поводу.

– Это для чего же?

– Да разве ж ты сам не знаешь?

– Не знаю, – говорит простодушный страус, – не научили меня папа с мамой. А своим умом я не додумался.

Тут шакал усмехнулся еще пуще, и объясняет:

– Так это ж, птица, проще простого. Вот сейчас начнет припекать, а ты стоишь тут торчком на самом солнцепеке. Час простоишь, другой – голову и напечет. А как поплохеет с головушкой – тут-то лев тебя, болезного, и сцапает. Оттого все твои умные родичи прячут голову подальше от солнышка.

Стало тогда страусу страшно.

– Ой, – говорит, – Шакал, кабы не ты, ведь пропал бы я ни за грош. Только одна у меня незадача – не умею я голову прятать. Не научили. Может ты подсобишь?

Помялся шакал, будто б ему неохота, помялся, да и согласился.

Стал страус тужиться, голову наклонять. Опустит к земле раз, другой, да никак не удержит – не приучена у него шея гнуться.

– Дай, – говорит Шакал, – я тебе подсоблю.

Схватил он страуса за шею, да вмиг и придушил.

Увидел это лев, подошел и давай нахваливать:

– Ай да молодец, Шакал, ай да умница! Будет тебе за это страусиное крылышко.

– Как же – крылышко, – возмутился Шакал, – это почему же мне одно только крылышко?

– Как так? – рассвирепел Лев. – Не мило тебе, значит, крылышко с моего стола? Не ценишь ты моей заботы и щедрости? Убирайся тогда вовсе голодным.

Он зарычал во всю мочь и принялся за еду, а Шакал поскакал по Африке и стал жаловаться всем и каждому на несправедливость, с какой обошлась с ним судьба.

Тогда собрались все звери и стали судить. И каждому что-нибудь было не так: одним не нравился Лев, другим Шакал, иные корили Страуса, а большинство (как всякое другое большинство, и не только в Африке) просто галдело попусту. Судили-судили, и ничего не решили. Но с тех пор безо всякого их решения каждый страус смолоду прячет голову в песок, шакал оборачивает любую науку к своей пользе, а лев лежит в холодке и забирает свою львиную долю.

С планеты Земля

Веринджер заложил руки за спину и несколько раз нервно прошагал из одного конца модуля в другой. Со стороны это, вероятно, смотрелось забавно: он был маленького роста, тощий и легкий, со смешной прыгающей походкой. В детстве Веринджеру, наверняка, порядком доставалось, из-за этого, не иначе, его и потянуло на флот. Во всех армиях мира есть такой типаж: мелкий упорный шустрик, все время тщащийся доказать свое право называться настоящим мужчиной. Из таких обычно выходят отличные полковники, но никогда не получаются генералы.

Над Веринджером давно не смеялись. А сейчас, пожалуй, и не смогли бы – не располагала обстановка. Они сидели рядком, все семеро, такие разные, и в то же время совсем одинаковые, и смотрели кто куда.

– Сколько уже? – спросил, наконец, Форд.

Спросил не потому, что не знал: он, как и все, считал эти минуты одну за другой, ставя в мозгу зарубки, глубокие, как зарубки Робинзона. Но тишина была невыносима, невыносимо было любое одиночество, им хотелось говорить и слышать, кричать, биться в истерике, плакать, куда-то бежать и менять что-то, неважно что, лишь бы не сидеть вот так, всем вместе и все же наедине каждый с собой.

– Семь часов, тридцать две минуты, – ровным, лишь едва-едва звенящим голосом отозвался Веринджер.

Он тоже считал время, считал так, что ему даже не требовалось смотреть на часы.

Бхарат закряхтел и растянулся на койке. Это была койка Джил, и в любое другое время она вышвырнула бы его оттуда пинком. Впрочем, какое сейчас имело значение, где чья койка?

– Но ведь это теоретически возможно? – спросила Эмили, голубоглазая блондинка с манерами повзрослевшей Барби.

– Теоретически все возможно, – мрачно отрезал Бхарат, не поднимая головы от свертка с одеждой, заменявшего Джил подушку.

– Да…– протянул Веринджер, как будто в задумчивости, хотя задумываться тут было особенно не о чем, – теоретически это возможно. – Комета, электромагнитная буря, атака инопланетных захватчиков…

Он пытался шутить. Не потому, что ждал, что кто-нибудь улыбнется его шутке, а просто для того, чтобы не сорваться, не наорать на них без причины. Веринджер был типичный холерик: легко взрывался и легко отходил. Сейчас нужно было держать эмоции под замком, он сам понимал это лучше кого-либо другого.

– Антенна? – безнадежно предположила Эмили.

Доктор микробиологии, она ни черта не смыслила в системах связи.

– Все три разом? – угрюмо возразил Форд.

– И резервная станция, – добавил Бхарат.– Еще три.

– И аварийный блок – еще одна. Итого семь. Семь антенн, три приемника, все накрылись одновременно? Невероятно.

Джил поморщилась:

– Надо проверить еще раз.

Она была из тех женщин, которые никогда не сдаются.

– Я проверял, – подал голос Бэррон. Он не сказал больше ни слова, но все, как по команде затихли в ожидании.

Бэррон был старше всех на базе. Почти совсем седой, внушительный и немногословный, он был, что называется, техник от бога, аккуратный до педантизма, опытный и фанатично преданный делу. Если Бэррон говорил, что система будет работать – на нее можно было положиться, как на самого себя. Если Бэррон говорил, что система работать не будет, никому не приходило в голову его перепроверять.

Они помолчали.

– Пошли работать?

Бхарат оторвал голову от подушки и опасливо скосил глаза на Джил. Ей было все равно.

– Пошли, – подтвердил Форд.

Веринджер продолжал мерить шагами модуль, каждые десять шагов поворачивая кругом и нелепо подпрыгивая. Его работой было нервничать.

* * *

– Скажите, Бэррон…

– Джефф.

– Скажите, Джефф… Что Вы обо всем этом думаете?

– Я не знаю, кэп. Честно. Не знаю.

Веринджер нахмурился.

– А все же?

Бэррон пожал плечами.

– Ну все же. Какие-то идеи, гипотезы. Самые дурацкие. Мне нужно хоть что-то, на что можно опереться.

– Зачем?

Бэррона было не напугать ледяным взглядом.

– Я должен найти выход. На этой базе семь человеческих душ, и все они висят на моей совести. Я должен что-то придумать… Не пожимайте плечами.

– Мы все знали, на что идем.

– Неважно. Все равно здесь за все отвечаю я.

Он был настоящий полковник. И настоящий холерик. Маленький, властный, почти яростный в своей отчаянной попытке предпринять неизвестно что.

Бэррон снова пожал плечами. Потом снисходительно улыбнулся, как улыбается взрослый, чтобы обнадежить перепуганного ребенка.

– Судите сами, кэп. Три приемопередатчика одновременно перестают принимать сигнал. Они молчат уже двенадцать часов, причем нет ни шума, ни помех, ничего. Тишина.

– Это может быть все, что угодно. Софтверный баг. Магнитная буря. Отказ питания.

– Забудьте. Все передатчики разных систем, аварийный – так вообще туп, как пробка: фигачит без изысков на заданной частоте. Восемнадцатый век. Там нечему ломаться.

– И какой Вы делаете вывод?

– Тут не о чем рассуждать. Проблема на другом конце линии. Мне, как радиоинженеру, это ясно, как дважды два.

Веринджер сглотнул.

– Это невозможно.

Бэррон в третий раз пожал плечами.

– Невозможно, – упрямо повторил командир, – у нас три станции, семь антенн, и Вы безо всякого компромисса исключаете возможность аварии на стороне базы! На той стороне две дюжины мощнейших передатчиков. Не могут же все они отказать одновременно безо всякого предупреждения?

Серые глаза Бэррона смотрели внимательно и вдумчиво.

– Ну что Вы молчите?

– Не могут, сэр.

– Ну?

– И все же я уверен, что на нашей стороне проблем нет.

Веринджер сцепил пальцы, расцепил их, и снова сцепил.

– Вы верите в инопланетян? Я спрашиваю, Бэррон, Вы верите в инопланетян, морских чудовищ, сирен, гарпий, вампиров?

– Я даже в бога не верю. Хотя сейчас склонен об этом жалеть.

Полковник рывком взял себя в руки.

– У нас есть запас продуктов на шестьдесят два дня. Блоки регенерации воздуха протянут от восьмидесяти до девяноста. Фекальная цистерна заполнится через шесть недель. У нас есть челнок. Я хочу знать, когда мне следует объявить эвакуацию персонала.

– Вам следует посоветоваться с Джил. Она – пилот челнока и заместитель командира базы.

– Я хочу знать Ваше мнение, Баррон.

Тот едва заметно сглотнул. Ему не хотелось высказываться.

– Мое мнение – эвакуация бесполезна.

– Что Вы хотите этим сказать?

– Только то, что уже сказано.

– И что Вы предлагаете? Сидеть без связи и ждать корабль? Дожидаться, пока кончится кислород? Взорвать тут все к чертовой матери?

– Извините, сэр, но принимать решения – не моя работа.

Веринджер снова овладел собой.

– Вы правы, Бэррон. Я сорвался. Нервы. Поэтому я и пришел к Вам: Вы единственный, при ком я могу позволить себе сорваться.

Седая голова утвердительно качнулась.

– Это верно. Я могу выслушать Вас, кэп. Что бы Вы не сказали, это навсегда останется между мной и Вами. Но… я не могу принять решение за Вас. И, скажу честно, Вы знаете ровно столько же, сколько я, поэтому дать Вам дельный совет я не могу тоже.

Полковник окинул его мрачным, но благодарным взглядом.

– Я пойду. Спасибо.

– До свиданья, Марк. Мне очень жаль, что так вышло.

Ему в самом деле было жаль их всех. Все они были добровольцы. Все они знали, на что шли. Это была правда, сущая правда, но можно ли точно знать, на что ты идешь, не пройдя весь путь до конца?

* * *

– Я не помешаю?

Страшно неудобно прерывать романтические свидания, даже когда они происходят на общей кухне.

Они пожали плечами. На лунной базе длиной в сто футов не бывает личной жизни: что бы ты ни говорил и не делал, ты говоришь и делаешь это у всех на виду. Выбор для сильных: играй в открытую, или не играй вовсе.

Сергей был из сильных. Типичный русский: широкий, коренастый, с тяжелым подбородком и жестким упрямым взглядом на простоватом открытом лице. Он с первого дня обозначил свой интерес к Джил, не смущаясь ни ее статусом замужней женщины, ни регламентами поведения, ни даже тем холодным отпором, с которым она раз за разом встречала его неумелые, но настойчивые ухаживания. Он неловко шутил: она давала ему это понять. Он был грубоват: она подчеркивала это при малейшей его промашке. Они сцеплялись всякий раз, по делу и не по делу, пока однажды между ними не проскочила искра. Сергею не завидовали. Меньше всего Джил подходила на роль «девочки для баловства», ввязавшись играть с ней в любовь он влипал всерьез, это понимали все, включая его самого. Такая основательность внушала уважение. Почти в любом мужчине живет подсознательная тяга к таким женщинам, как Джил: самостоятельным, уверенным, жестким, способным сгибать других и не сгибаться самим, женщинам, которыми нельзя владеть, а можно лишь привязать к себе постоянно подновляемой веревкой по-настоящему сильных чувств.

Он встал из-за стола и молча вышел. Не в знак обиды, конечно же. Ему просто не о чем было рассуждать: когда начальники хотят говорить, вполне естественно оставить их вдвоем.

Веринджер сел на его место.

– Волнуетесь?

– Разумеется.

Он сжал кулаки, чтобы не забарабанить пальцами по столу. Больше всего ему хотелось вскочить и начать расхаживать из стороны в сторону, как пойманный в клетку тигр. Никто не упрекнул бы Марка Веринджера в трусости, но храбрость и выдержка не всегда уживаются в одной личности.

– Иногда я думаю: чего, собственно, мы волнуемся? Подумаешь, потеряли связь. Пришлют корабль, привезут новый передатчик, и все наши тревоги будут выглядеть нелепой детской истерикой.

– Корабль должен был прийти две недели назад.

Она смотрела на него серыми немигающими глазами. Ничего особенного. Худое длинное лицо, узкие губы, светлые, почти выцветшие брови. Неяркая, неброская. Что они в ней находят? Что мы в ней находим…

– Вы же знаете, что старт перенесли.

– Да, третий раз подряд. И все три раза без объяснения причин.

Ему не хотелось с ней спорить. Это было бессмыслено: они знали одни и те же факты, и выводы их тоже были одинаковы. Но в этом споре они оба находили отдушину, независимо от позиции, которую отстаивали.

– В конце концов, у нас есть спасательная шлюпка.

– Вы можете посадить ее вручную? Без радиопривода?

Она поморщила нос.

– Вы же сами знаете, Веринджер, это невозможно. Но я не верю, что они все там сдохли, и не смогут обеспечить нам даже радиопривод.

Сама того не замечая, она переметнулась в лагерь оптимистов.

– Хм… Воспользоваться челноком никогда не поздно. У нас есть два месяца или что-то около того.

– Я предпочла бы, чтобы их не было.

Это был парадокс и Веринджер на секунду задумался. Потом еще раз до хруста сжал пальцы и признался, скорее не ей, а самому себе:

– Пожалуй, я тоже.

* * *

«Самое странно, что мы вообще ничего не слышим. Ни шумов, ни помех, ни в цифровых линиях, ни в аналоговых. Не приходит даже битых пакетов. Нет даже синхросерий. Иногда кажется, что вы все там умерли, что Земля давно взорвалась и развалилась на мелкие части. А между тем, я каждый день вижу ее в иллюминатор безо всякого телескопа».

Бхарат писал. Он писал много и долго, по несколько часов ежедневно. Писал невесте в Мумбай, писал отцу с матерью в Бангалор, писал Рамакришне во Франкфурт и Айше в Северную Каролину. Он не мог отправить эти письма, остававшиеся лежать мертвым грузом в памяти его компьютера. Да он и не собирался их отправлять. Маме, папе и Айше Бхарат мог рассказать все. Все, что болело и кипело в душе в эти тоскливые лунные дни. Все, что он не мог позволить себе рассказать товарищам. Вовсе необязательно, да, пожалуй, совсем ненужно, чтобы все это когда-то было прочитано. Говорить важнее, чем слушать. Писать необходимее, чем читать.

«Мне страшно. Обычно, когда мне страшно, мне ужасно стыдно. Ты всегда учил меня, что бояться – глупо, что все зло и боль происходят от страха, и самые скверные поступки – тоже. Я знаю. И все-таки мне страшно. И совсем не стыдно. Не понимаю, почему так происходит».

Временами, ему становилось совсем худо. Когда Скотт, замерзая, сочинял свое «Послание обществу», он верил, что эти строчки кто-нибудь прочитает. Может и не надеялся: найти запорошенную снегом стоянку на безлюдных просторах материка не так-то просто, а все-таки верил. Бхарат не верил. Те, другие, все еще уповали на то, что все обойдется. Пусть не приходит корабль, пусть молчит Земля, пусть, пусть, пусть… Они думали, что, быть может, все будет хорошо. Что догадка, которую никто из них не решался произнести даже в шутку, окажется тем, чем и должна быть – невероятной блажной идеей, коллективной галлюцинацией перепуганных идиотов. Они рассуждали, взвешивали, прикидывали.

Бхарат был человеком иного склада, иной культуры. Он не строил сложных теорий, он чувствовал. И сейчас его главным чувством была безнадежность. Та самая, которая ломает сильных и сводит с ума слабых.

– Зачем ты тратишь время на писанину? – спрашивал Форд.

Форду всегда жалко времени. Как будто им было куда спешить.

Бхарат не отвечал.

«Милая Айша», – писал он и тут же торопливо стирал. Набирал снова и снова стирал. В этом стирании заключался великий смысл. Даже мысленно, даже в письме, которое никто никогда не прочтет, он не мог допустить фамильярность по отношению к Ней. Это было за пределами добра и зла, за пределами его мира, и пока он писал и стирал, мир Бхарата умирал и воскресал снова. И когда он, в конце концов, оживал окончательно, Бхарат подымался с койки и шел ставить очередной эксперимент, вдумчиво и педантично, как всегда.

* * *

– Как вы думаете, Марк, что мы все будем чувствовать, когда придет корабль?

Веринджер вздрогнул и посмотрел ей в глаза. Он был посредственный психолог, особенно когда дело касалось женщин, а потому не мог разобрать, всерьез она говорит или нет.

– Будем чувствовать, что все обошлось.

Она не красила ногти: при лунной гравитации это было бы проблематично, но ее маникюр всегда оставался безукоризненным, даже несмотря на необходимость вставать из-за этого на пятнадцать минут раньше других.

– Лично я, непременно, что-нибудь спою.

Похоже, она не шутила. Из всех семерых, одна Эмили всерьез верила в такой исход: прилетит челнок, из него вылезет генерал Эйзенхауэр, Санта Клаус или Гвин ап Нудд, улыбнется до ушей и спросит с доброжелательным сарказмом:

– Ну как, ребята, нужна сушилка для штанишек?

В чудеса Веринджер не верил. Он верил в себя, в трезвый расчет и в возможность найти выход из любой, даже самой запущенной ситуации. Пока выхода не было, и это раздражало его сильнее, чем радиомолчание, переполнение фекальных цистерн или изменение цвета земной атмосферы, которое с такой уверенностью констатировал утром Форд.

Марк Веринджер ничего не ждал. А Эмили ждала. Чего? Это удивляло его больше всего. Сорок лет. Детей нет. Дважды замужем – дважды разведена. Какими иллюзиями тешит она себя, ровняя пилочкой розовые ногти на красивых ухоженных руках?

– Я боюсь Форда.

– Почему?

Веринджер догадывался.

– Он так на меня смотрит, будто готов съесть прямо сейчас.

– Вас это удивляет?

Она вскинула тонкие брови.

– Марк, Вы серьезно?

Он был серьезен. Он вполне понимал Форда.

– Он становится все более откровенен. В нынешних обстоятельствах это может зайти куда угодно.

– И?

– Я пришла к Вам за советом. Возможно – и за помощью. В конце концов, хоть Вы и циник, но это Ваша обязанность – следить за всем, что происходит на этой базе и своевременно принимать меры.

Ей казалось, что ее голос полон благородного негодования.

Его обязанность. Ну да. Обязанность. Какая, в задницу, разница? Обязанность – это то, за что могут прийти и спросить. С него, Веринджера, уже вряд ли кто-нибудь когда-нибудь спросит. Пусть эти шестеро хоть нагишом бегают и Содом устраивают – никто не придет и не взыщет. Не будет ни трибунала, ни тюрьмы, ни даже выговора в личном деле. Плевать.

– Вам в самом деле нужен мой совет?

– Да.

Веринджер помедлил.

– На Вашем месте, Эмили, я бы не ломался слишком долго. У всех нас, вероятно, не так уж много времени.

Ее лицо залилось краской.

– Марк, Вы понимаете, что говорите?

Она поймала на себе его долгий пристальный взгляд. Красивая женщина. Все еще красивая. Вероятно, в юности она могла свести с ума любого мужчину. Похоже, ей все еще кажется, что она может надувать губки и выбирать себе принцев. Через несколько лет жизнь сломала бы ее, и тогда… Впрочем, у Эмили нет этих нескольких лет.

– Я прослежу за Фордом. У Вас есть к нему конкретные претензии?

– Пока нет.

Он явно лишился ее доверия, если даже оно когда-нибудь существовало. Дважды замужем, дважды разведена, а ведет себя, как студентка. Веринджер пожал плечами. Доверие и недоверие Эмили не имело для него особой ценности. Она была красива, в других обстоятельствах и при других условиях это играло бы свою роль. Сейчас – нет.

– Можете на меня рассчитывать, – дежурная фраза для окончания разговора. Впрочем, что он мог сказать еще?

Как и следовало ждать, слов благодарности Веринджер не дождался.

* * *

Это ковчег. Разумеется. Что же еще? Пятеро мужчин и две женщины. Лучше б, конечно, наоборот.

Ты пошляк, Марк Веринджер, ужасный пошляк.

А как иначе? Корабля нет и, разумеется, уже не будет. Чудеса возможны, но только глупцы тешат себя иллюзиями. Земля молчит. Она молчит так, как не молчала бы, если б имела возможность хоть что-нибудь сказать. Нет никакой разницы, что там у них приключилось. Молчат все восемнадцать станций: от Лабрадора до Новой Зеландии. Навряд ли это пьяный монтер зацепил рубильник рукавом халата.

Война? Эпидемия? Здесь семь человек из четырех стран с трех континентов. Хоть кто-нибудь побеспокоился бы о них, если бы мог.

В это невозможно поверить. Их там семь или восемь миллиардов. Не сгинули же они все единомоментно, даже не пискнув в микрофон.

Бэррон говорит, нет даже шумов. Даже фона. В самом деле: землетрясение, метеорит, цунами?.. Восстание роботов? Но ведь так не бывает, чтобы все накрылось единомоментно. Не верю… Верю – не верю, какая разница?

Это ковчег. С запасом воздуха и пищи на шесть недель. Примерно на шесть. Кстати, наверное, уже пора вводить нормативы выдачи продуктов. Ковчег, в котором нет ни голубей, ни ворон.

Дурацкая история.

Должен быть выход. Из любой, самой скверной и пакостной истории, есть выход. Надо только знать, где искать. Марк Веринджер, ты должен найти выход. Не ты строил этот ковчег, но тебя назначили старшим по нему, и это твоя работа – проложить путь к горе Арарат. Возможно, ради этого ты и рожден. Думай. Думай…

* * *

– Вы же сами знаете, челнок – это не самолет, даже не посадочный модуль. Это спасательное средство, сконструированное с единственной целью – при крайней необходимости вытащить нас отсюда любой ценой.

– Эта необходимость настанет очень скоро.

– Да. Но… Впрочем, Вы же пилот, Джил, Вы все это знаете не хуже меня. Челнок приземляется без двигателей на скорости четыреста миль в час. Во всем мире есть четыре полосы, способных принять такой аппарат. Никаких уходов на второй круг. Без радиопеленга Вы не только не посадите его, Вы даже не найдете, куда сажать.

– А если на воду? Океан большой, не промахнемся.

Бэррон покачал седой головой.

– Я думал об этом. Даже если море будет гладким, как зеркало, Вы знаете, что будет с тем, кто плюхнется в него на скорости в четыреста миль?

– Ну а тормозной парашют?

– Если он раскроется на высоте, аппарат перевернется и рухнет в воду кувырком. Гарантированный гроб.

Джил вытерла вспотевший лоб:

– Послушайте, Бэррон. Вы же инженер, настоящий инженер, один на миллион. Не спорьте, я знаю. Вы должны что-то придумать. Какой-то добавочный тормоз, крыло, неважно что. Мы можем рискнуть. Один к ста. Один к двумстам. Нет такого риска, на который нам не имело бы смысл пойти. Сделайте что-нибудь!

Ответная улыбка не сулила ничего хорошего.

– Я думал об этом. Если бы у меня был в распоряжении армейский склад… Но Вы же знаете, лунная база – это не барахолка на все случаи жизни. К тому же она даже не достроена, вернее – только начала строиться. Здесь же ничего нет, вообще ничего. Из чего я могу что-то делать? Из своих штанов?

Бэррон говорил спокойно, немного грустно, но тихо и без срывов. Он не импровизировал: много часов было потрачено на анализ и перебор мыслимых и немыслимых вариантов. Этот человек хорошо знал свое дело.

– Даже если бы у меня были материалы, мы не можем сверлить наружную обшивку. Малейшее повреждение термоплитки – и при входе в атмосферу челнок превратится в факел. Даже не в факел – в каплю. Огромную металлическую каплю.

– Парашютный отсек?..

Улыбка Бэррона стала шире.

– Не импровизируйте, девочка. Поверьте, я не меньше Вас хотел бы убраться отсюда, и если б знал, как это сделать, то уж непременно не утаил бы.

Джил посмотрела на него с недоумением.

– Хотела бы я говорить об этом также спокойно.

Бэррон поднял глаза:

– У вас есть дети?

– Двое.

– У меня ихбыло семеро. О чем мне еще беспокоиться?

* * *

– Ни в чем я не уверен!

Форд кипятился. В последнее время он все чаще вел себя нервно, почти истерично, винить его в этом было трудно, но осадить следовало.

– Я вижу ровно столько же, сколько Вы. Чуть светлее, чуть темнее… У меня нет никаких инструментов, кроме собственных зрачков.

– У нас есть телескоп.

– Полтелескопа. Вторая половина запланирована на следующий рейс.

– А из этой половины можно собрать что-нибудь путное? Нам же не надо наблюдать за Альдебараном.

Форд смерил командира взглядом, безмерно далеким от уважения.

– Нельзя.

– А если постараться?

Марк Веринджер был настойчив. Настойчивость была одной из его основных черт, он уважал себя за нее и не стеснялся проявлять при необходимости.

– Зачем? Что Вы надеетесь там увидеть? Если там все хорошо… мы и так знаем, что там не хорошо. Если плохо… мы и так знаем, что там плохо. Как Вы собираетесь использовать то, что узнаете? У нас есть варианты? Мы можем сдохнуть либо здесь, либо там.

Это была истерика. Истерики сейчас были неуместны.

– Подумайте, как собрать телескоп к концу недели. И вот еще. Ко мне подходила мисс Ричардс…

Форд побагровел. Высокий, мускулистый, сильный – чем он не угодил Эмили? Ему ничего не стоило скрутить командира в бараний рог.

– Не лезьте в мои дела, Веринджер. Нам нынче терять нечего, а я, между прочим, начинал помощником шерифа в Оклахоме.

Марк Веринджер был типичный холерик. Он не краснел, не бледнел, но его серые глаза начинали недобро блестеть, выдавая бешенство.

– Вы забываетесь, Форд. Возможно, нам осталось жить шесть недель, или вроде того. Но если Вам показалось, что я позволю прожить эти шесть недель скотами, то, смею уверить, Вы ошиблись. Мы проживем их достойно, и, если потребуется, умрем, как подобает людям.

Вранье, что сильный всегда побеждает слабого. Побеждает тот, кто готов идти до конца. Веринджер никогда не проигрывал.

– Вы дурак, кэп.

Он не обиделся. Командир вообще не имеет права обижаться. Форд отступал, теперь ему надо было спасать лицо. Что ж, пускай.

– Откуда Вы знаете, как подобает жить и умирать людям?

– Я не знаю. Только предполагаю. Но в данном случае мои предположения имеют силу закона. Вы знали правила, когда подписывались лететь.

– Полоскание моей личной жизни не входит в Ваши полномочия.

Он отвернулся лицом к стене.

Веринджер не стал отвечать. Они поняли друг друга, это было главное. Только слабак всегда норовит оставить за собой последнее слово.

* * *

– Знаешь, что мне иногда хочется больше всего?

Сергей вопросительно вскинул брови.

– Пойти и открыть входной шлюз. Полторы секунды – и мы все отмучаемся. Это же в самом деле невозможно: вот так сидеть и ждать неделями, зная, что ждать, в сущности, нечего.

Она смотрела через стол немигающими серыми глазами. Она могла сделать то, о чем говорила.

– А я, наоборот, очень рад.

– Тебе нравится быть живым покойником?

Он улыбнулся совершенно неуместной и совершенно искренней улыбкой.

– Мне нравишься ты. И у меня есть еще две недели, чтобы быть с тобой. Я иногда думаю: было бы все, как должно быть – прилетает корабль, забирает нас на Землю, ты уезжаешь в свой Висконсин, я – в Москву, и что? И все. А так у меня есть два лишних месяца, два месяца с тобой – это ж благодать!

– Я бы переехала к тебе.

Сергей усмехнулся.

– Отсюда легко строить планы. У тебя муж, дети, дом с фонтаном. А у нас там грязно и холодно. Да и не бросишь ты их, ты ж хорошая.

– Не брошу.

– Ну вот.

Джил задумалась.

– Странная у вас, мужчин, логика. Хлебом не корми, дай совершить какой-нибудь подвиг и сдохнуть с почестями.

– Есть такое.

– А то, что твоя любовь через две недели будет корчиться в муках от голода и удушья – тебя не смущает?

Какое-то мгновение он колебался, пытаясь еще раз осмыслить моральный выбор. Все это было давно обдумано, обсосано со всех сторон, и все же одно дело, когда ты ставишь вопросы самому себе, а другое – когда тебе задают их прямо в лоб.

– Я поговорю с Веринджером. Нужно сделать так, чтобы никому не было больно.

Некоторое время, пока мысли его устаканивались, Сергей сидел неподвижно, глядя вперед и вверх. А когда он сосредоточился и опустил глаза, то с удивлением увидел Джил, молча лежащую на койке лицом вниз, и ее худую спину, сотрясаемую беззвучными рыданиями. Это было невероятно: она всегда казалась человеком железной воли, и даже он, завоеватель, знавший ее совсем другой, не мог представить, чтобы эта женщина плакала.

Несколько секунд он потерянно молчал, потом подсел к ней, осторожно взял ее голову руками и положил себе на колени. Так они и провели вечер, пока остальные осторожно обходили их по дороге в столовую и обратно, из вежливости делая вид, что ничего не замечают. Потом он целовал ее заплаканные глаза и называл "малышкой", а она держала его за руку, словно эта рука могла от кого-то защитить и ее саму, и ее детей, в существование которых она уже не могла поверить всерьез, и всю ту жизнь, которая растаяла в небытии за многие мили от них обоих.

* * *

Она кричала так, как может кричать только насмерть перепуганная женщина. Это был истошный, неконтролируемый вопль, без тени чувства собственного достоинства, кокетства и прочих черт цивилизованного воспитания, простой инстинкт живого существа, чувствующего невозможность защититься от опасности и просящего защиты у кого угодно, неважно кого.

Все проснулись одновременно. В последнее время они спали плохо, и чем ближе подступал день эвакуации, тем хуже им удавалось заснуть и сложнее было не просыпаться до подъема.

Кричала Эмили. Ее койка и койка Джил находились в самом конце блестящего алюминиевым глянцем туннеля, отведенного под спальню. От остальных этот «дамский будуар» отделяла занавеска, какие вешают в ванной: необходимость считать каждую унцию не позволяла тащить на станцию бархат и кружева. Сейчас занавеска была сорвана и валялась в дальнем углу.

Первым среагировал Сергей. В два прыжка он перекрыл коридор и, врезавшись плечом в плечо, сбил Бхарата с ног. При лунном притяжении свалить человека на пол не так-то трудно, гораздо сложнее заставить его лежать. Они и не подозревали, сколько физической силы в этом хрупком с виду индийском юноше, почти мальчишке, помешанном на компьютерах и, казалось бы, неспособном обидеть муху. Сергей раза четыре получил в глаз, Бэррон лишился очков и вывихнул палец на руке, и только втроем, с помощью Форда и его оклахомского прошлого, им удалось надежно обездвижить Бхарата. Прижатый к полу, он тихо и невнятно завыл, потом затих и только чуть заметно вздрагивал, пока ему заламывали назад и вязали руки.

* * *

– Я знаю, о чем вы сейчас думаете.

Веринджера передернуло. Все-таки человеку необходимо иногда знать, что его никто не может потревожить. Хотя бы подготовиться, выйти из мира мыслей и грез, надеть привычную маску. Стук дверей, скрип половиц, шорох занавесок… Когда этого нет возникает иллюзия, будто посторонние вторгаются непосредственно в самый мозг, прямо в поток мыслей. И, хотя это всего лишь иллюзия, нет ничего ужаснее, чем подобная беспомощность.

– Вы всегда были наблюдательны, Форд.

– Это не требует наблюдательности: мы все думаем о том же.

– Да. Нельзя поместить в челнок связанного человека – его убьет при перегрузках. И оставить его здесь тоже нельзя – это бесчеловечно.

– И каков Ваш выбор?

Веринджер посмотрел на него с ненавистью. Неужели эти люди не понимают, как ему сейчас тяжело?

– Пока не знаю.

Форд откинулся назад и несколько раз глубоко вздохнул. Было видно, что ему хочется сказать что-то, что сложно произнести без подготовки.

– Я хочу попросить вас, сэр…

До сих пор он всегда избегал формальных обращений, и сейчас его «сэр» звучало бы почти как издевательство, но спасал серьезный, почти торжественный тон. Тон, который секунду назад невозможно было представить в устах человека, начинавшего когда-то помощником шерифа.

– Я хочу попросить вас, сэр. Мы не можем оставить Бхарата.

– Даже после того, что он сделал?

– Особенно после этого.

– Я полагал, что мисс Ричардс вам небезразлична.

То была лишняя фраза, и на лице Форда недвусмысленно отразилось, как тяжело ему ее проглотить. И все же он проглотил.

– Сэр. Мы не имеем права судить его.

– Я – имею.

Худощавое лицо Веринджера граненым и жестким. Он был в своем праве и любое отрицание этих прав, даже из самых лучших, благородных побуждений, было посягательством на него лично.

– Никто не имеет права судить гения.

Они схлестнулись взглядами, начальник и подчиненный, оба упорные и жесткие, других бы сюда не послали.

– Бхарат гений. Его и отправляли, как гения.

Полковник безразлично пожал плечами.

– Он сделал открытие, большое открытие. Он не говорил вам… извините, сэр, вы все ничего в этом не смыслите, и даже я с трудом понимаю, в чем оно заключается. Но, поверьте мне, это в самом деле нетривиально. Вы же знаете, я бы не стал говорить такие слова запросто так.

– Знаю.

– А потом он свихнулся. Понимаете, открытие, оно, как ребенок. Его надо нянчить, пестовать, у него должно быть будущее. А у него нет будущего. Оно никому не нужно.

– Расскажите эти сантименты мисс Ричардс.

Они еще раз обменялись взглядами.

– Я рассказал.

– И что?

– Она простила его.

Веринджер вскочил. Несколько раз метнулся туда-сюда, сел и снова вскочил. Форд смотрел на него в недоумении, он не ожидал, что его слова вызовут такую нескрываемую, почти животную ярость.

Наконец, Веринджера прорвало.

– Вот ведь довелось же на старости лет командовать детским садом! «Гений-не гений», «судить-не судить», «я его прощаю». Штанишки до колена, и уже полны благородства! А у меня семь человек, всего семь, и один из них душевнобольной, да что там, просто законченный псих. Простила! Бог простит! Вы что, все с катушек съехали? А если этот гений угробит нас всех не сморгнув глазом?

Он сел и свирепо уставился на Форда.

– Это не имеет значения, командир. Мы все равно покойники.

Секунду казалось, что Веринджера сейчас разорвет на части. Потом он как-то сдулся, потух и только грустно махнул рукой:

– Идите, с богом. Я сам решу, что мне делать.

И остался, положив упрямый подбородок на крепко сжатые кулаки.

* * *

Рассаживались деловито, без суеты. Одевали скафандры, проверяли снаряжение и занимали места в соответствии с тысячей раз оговоренным планом.

– Приводов так и нету?

Вопрос был уместен – у челнока автономное радио, собственные приемники и автоматическая приводная система. Теоретически, все это могло работать. И все же все засмеялись. Никто больше не верил ни в привод, ни в радио, ни в черта с дьяволом. Привода? Плевать на привода. Пожалуй, если бы Земля подала сейчас голос, они ощутили бы разочарование. Или нет? Земля молчала.

Форд, напяливая шлем, потрепал Эмили по щеке. Она не отстранилась, только слегка нахмурила брови. Сергей и Джил поцеловались, коротко и страстно, прочие вежливо отвернулись. Бхарат одевался отдельно, опустив глаза в пол. Бэррон подошел и сильно, по-мужски стукнул его по плечу. Оба улыбнулись.

Уже надев краги, Веринджер снял правую, обошел всех и каждому пожал руку. В этом не было ни малейшей нужды: сейчас некого было мотивировать и некуда вести. Но он чувствовал какую-то потребность ощутить их тепло и передать им свое перед тем, как вместе с ними, случайными, по-существу, попутчиками, прыгнуть в никуда.

Джил посмотрела на свои руки. Все, что еще могло от чего-то зависеть, теперь зависело от этих рук. А еще от ее летной подготовки и стальных нервов.

– Марк…– позвала она.

Он холерик. Он импульсивен, в минуту сильных эмоций у него дрожат пальцы и приливает к вискам кровь.

– Марк…

Веринджер, уже занесший ногу, чтобы сесть в кресло второго пилота, обернулся.

У него нет ни капли хладнокровия и вдвое меньший налет. Если хотите, он вообще не летчик, он руководитель. Кадровый офицер, уставный служака. Не виртуоз, даже не мастер. Нельзя сваливать на других свою работу. Единственную работу, которую умеешь делать и делаешь превосходно.

– Может поменяемся?

Он не стал задавать вопросов. Они неделями обсуждали эту посадку, последнюю посадку, проигрывали ее во всех нюансах. Наверняка Джил тысячу, десять, сто тысяч раз прикинула, как будет снижаться без приводов, без радио, без команд с земли. Как работать закрылками, когда выпускать шасси…

Веринджер молча перебрался на левое кресло. Вести челнок не его работа. Его работа – принимать решения. И когда Земля будет надвигаться на них со скоростью три тысячи миль в час, а по иллюминаторам потечет расплавленный металл, последнее решение должен принять он. Это его право и его обязанность. Черт с ними, с закрылками и шасси.

– Готовы?

– Поехали, кэп, – бодро прозвенел в наушниках Сергей.

Последняя бравада? Какая разница.

Веринджер двинул рычаг, где-то надрывно взвыли электромоторы, открывая ворота аварийного шлюза. Кислород. Зажигание. Контроль параметров. Старт.

Семь шлемов, подчиняясь неумолимым законам физики, одновременно качнулись назад. Челнок накренился, выходя на расчетную траекторию, и на мгновение перед ними возник призрачный голубой шар Земли, возник, и тут же снова исчез из виду.

БМВ

Он, несомненно, бросил бы ее. Не раньше, так позже.

Не потому, что она была чем-то особенно нехороша: девушки надоедают, приедаются, и сменяются новыми, каждый раз другими и все равно похожими. Они попрощались бы по-хорошему, с дежурными слезами, дорогим подарком и тысячей извинений, и она, слегка помыкавшись, нашла бы себе другого, и этот другой точно так же отвозил бы ее утром и забирал вечером, и терпеливо курил бы у дверей, пока она часами вертелась в примерочной.

Все это случилось бы после, может через неделю, а может и через год. Сейчас он был ее парнем, и она что есть сил строила с ним вечную любовь и совместную жизнь. Девушки всегда строят что-нибудь вечное и искренне верят, что их предыдущая ошибка была последней. Так устроен мир, и не этим двоим дано было изменить освященный временем порядок вещей.

Погода стояла дождливая, миллионы брызг летели в стекла сверху и снизу, закрывая обзор, так что мельтешащие в левом ряду тихоходы не всегда успевали убраться, завидев в зеркалах свет его ксеноновых фар. Тогда ему приходилось нажимать на тормоз, и он тихо матерился, легонько постукивая кулаком по ступице руля.

Его мат не раздражал ее. Скорее озадачивал. Когда у них будут дети, они не должны слышать, что их отец матерится, как сапожник. Она сделала пометку на будущее: это непременно следовало обсудить. Не сейчас, попозже, когда будет время.

Когда дорога впереди была свободна, он клал правую руку ей на колено, и все его тело вздрагивало от сладкого томящего чувства. Она была красива, он любил ее, как до сих пор не любил никого другого. Не было подвига, который он не совершил бы для нее в этот день. Что там подвиги! Если бы она попросила его бросить курить, он, не задумываясь, швырнул сигареты в окно, и выброшенная пачка еще долго крошилась бы под колесами летящих позади машин. Он бросал курить много раз, и всякий раз начинал снова, он уже отчаялся одолеть эту пагубную привычку, но в этот раз… Ради нее он, конечно, справился бы.

Она думала о нем. О том, с какого возраста можно отпускать с ним детей на футбол, возьмет ли он отпуск, чтобы им поехать в августе в Барселону, даст ли денег на новую сумочку или придется купить ее самой со следующей получки…

Она была счастлива: у нее была квартира в центре, хорошая машина и человек, который всегда рядом. Она была неглупа и знала, что все это может кончиться, но к чему думать об этом, когда в жизни и без того полно поводов для огорчений? А он представлял себе ее колени, руки, волосы, и тоже был абсолютно счастлив.

Удар был совсем слабый, даже не удар, а всего лишь толчок. Он легонько качнул парня в кресле прежде, чем сработал пиропатрон, и ремень намертво прижал его к спасительной спинке. Его спутницу подняло в воздух, ударило о лобовое стекло, затем о вздыбившийся горкой капот, перебросило через грязный ржавый отбойник и потащило лицом вперед по щербатому асфальту.

Он не знал, что всего лишь не успел ее бросить. Короткий толчок избавил его от необходимости лгать, от дорогого подарка и ненужных слез. Ей не пришлось страдать, ошибаться, мучиться от запоров и диет, терпеть насмешки подруг и содрогаться у зеркала от собственного неотвратимого увядания, рано или поздно превращающего самую яркую девушку в заурядную колченогую тетку. В эту секунду множество вещей стало яснее и проще, но никто из проезжавших мимо не порадовался этой простоте. "Вот, что бывает, когда не пристегиваешься», – констатировали отцы семейств, продолжая неспешно придавливать педаль газа. "Доездился», – подтверждали жены, глядя на парня, сидевшего на асфальте, привалившись модным пиджаком к вывернутому на сторону колесу. Он не чувствовал ни сырой мороси осеннего дождя, ни порывов ветра от проносившихся мимо грузовиков. Если бы один из них по неосторожности переехал его, он не заметил бы и этого. Он сидел и ждал слез, от которых непременно должно было стать легче. Но по выбритым щекам текли лишь пресные струйки дождевой воды.

Через месяц БМВ отремонтировали по страховке. Новая девушка начала строить планы на детей, сумочку и квартиру в центре. Она была красива, он любил обнимать ее за талию и класть правую руку ей на колено. Но теперь уже твердо знал, что курить не бросит.

Запасной

Я сижу, тереблю молнию. Мне скучно. Ребята суетятся, бегают, «создают давление на ворота». Толку от их давления немного: мы горим, горим горячо, смачно, как немецкие танки. Я стараюсь не смотреть на табло: там все так грустно, что хоть совсем молнию отрывай. Хотя вообще-то мне пофиг. Смотри-не смотри. Лев все равно ни за что не выпустит меня на поле. У нас больше нет замен, да если б и были, при таком счете меняют нападающих, а я – левый защитник.

Колян идет в обводку. Обыгрывает двоих и от души бьет в молоко. Я мог бы лучше. Я вообще многое мог бы лучше, но Лев, хоть тресни, маринует меня на лавке. Понятное дело не со зла. Просто мне двадцать девять, даже если я сыграю, как Марадона, что с меня толку? Коляну девятнадцать, он растет, он перспективный. Тот год его приглашали в «Спартак», в этом опять наверняка куда-нибудь позовут: ему нужна долбанная практика. А мне? А что мне, я ветеран, мое место в заявке – третье c конца.

Моросит. Противно. Ненавижу дождь. Когда на поле, дождь без разницы, иногда даже приятно – освежает. А на скамейке дождь – сущее издевательство. Козырек течет, под ногами хлюпает, холодно. Сидишь и думаешь, не схватить бы бронхит.

Ма-ать! Катюха наверняка снова забыла зонтик. Она всегда забывает зонтик. Хоть кол на голове теши. И ведь напоминал же ей…

Вот Марина, та никогда ничего не забывала. Ни разу. Да-а. С кем-то теперь Марина? А не все ли равно? Взяли б меня тогда в «Томь» – была бы со мной, если б поехала, конечно, в долбанный Томск. Поехала бы – ей переезды не в тягость. Взяли б меня тогда – многое было бы по-другому. Ездил бы сейчас на «Мерине», как Пашка Коломийцев, купил бы кабак на Литейном, коттедж бы построил. Не взяли. И вроде сам дурак, а вроде и нет. Тренировался ведь, как черт, железо качал, бегал. Не поверите – тридцатку бегал! Месяц подряд! Каждый день! А вот не взяли, не сдюжил.

Колян опять лупит почем зря. Молодой он, зеленый. Горячий. Побежал спасать Родину, бороться за честь коллектива. Дурак ты, Колян! Ой дурак… Что с того, что у тебя в девятнадцать зарплата больше, чем у меня в двадцать девять? Да, что с того? Вот так залепишь двадцать раз куда не надо и пойдешь ко мне под бок, лавку греть. И все, чудачок, накрылась твоя перспективность. Медным тазом накрылась, тазобедренным суставом, натуральной задницей.

А звону-то, блин. Лучший новичок лиги, кандидат в сборную… Толку-то. Я десять лет назад тоже не по последним местам числился, а вот нате же.

Какое, бишь, сегодня число? Двадцать второе сегодня, вот какое. Неделя, значит, до аванса. Надо у кого-нибудь стрельнуть, а то не дотянем. Катюхе еще за квартиру платить.

Рвануть бы сейчас куда-нибудь. В Таиланд. В Таиланде сухо, тепло, без этой вот мерзкой мороси. Нельзя. Девять матчей еще до отпуска.

Поедет, значит, опять с подружками. Хорошо, если с подружками, а не с Федюниным. Узнаю, что с Федюниным, убью суку. Нахрен! И Федюнина убью, хоть он и здоровый. Наглая сволочь, давно напрашивается. Катюха, кстати, тоже хороша, мне парни про нее чего только не рассказывали. Послать бы ее к лешему… Эх, Марина-Марина…

Где бы взять бабок? Были бы сейчас бабки! Послал бы нахрен Льва, взял Катюху и укатил в Дубай. Или не в Дубай, какая нафиг разница? И не нужен бы ей был никакой Федюнин, поверьте мне на слово. И надо-то, в общем, сущий пустячок.

Что ж ты делаешь, сука, что ж ты делаешь? Вытянул ногу и прет на мяч, как на Берлин, шипами вперед. Ясное дело карточка. Хорошо хоть пендаль не поставили. Ну, это судья испугался, он же, скотина, тоже табло видит. Если он, урод несчастный, еще и пендаль поставит, Лев его после матча живьем сожрет.

Колян – красавчик, хорош. Чистенько подкатился, как по учебнику. Умеет ведь. Я вот так не умею. Подкат, зараза, такая штука – сколько его не тренируй, он либо есть, либо нет.

Зарплату мне, конечно, не подымут. А что мне ее подымать, если я последний раз на поле выходил в мае. Или в апреле? Забыл уже, когда выходил. Можно, конечно, встать в позу. Только на моем месте в позу вставать неудобно: поставят раком и выгонят в задницу. Им-то что?

Можно, позвонить Толику. Толик меня еще в прошлом году к себе звал, у него фирма. Но не мое это – долги выбивать, не люблю я это. И на зону не хочу, мало мне своего геморроя? Хотя, конечно, заманчиво: напряга немного, а платят сладенько. Да по-любому не по-пацански выйдет, я ж уже отказался.

Пойти к катюхиному бате охранником. Он, помнится, намекал. А что, бросить нахрен футбол и с ним ездить: у него крузик новый, кожа, ксенон, все дела. Человек он серьезный, сволочиться не будет, наверняка и подработка найдется. Со временем повысят, как пить дать. Служба безопасности. Скучноватенько, но в целом сносно.

И что, мне после этого ботинки Катюхе облизывать? Это сейчас я ее матом послать могу, а там только пикни. Ходи, как дурак, на короткой сворке, терпи всяких федюниных, и чтоб ни слова поперек. Да что я, лошадь что ли? Тварь бессловесная? Ну его нахрен.

Малик тем временем мячик поймал. И хорошо поймал, скажу я вам. А не поймал бы – был бы пятый. Аргентина-Ямайка, блин. Лев бы его удавил, честное слово. Он и так бесится, только что по шее еще никому не дал. Если словим пятый – пацанам не позавидуешь. А с меня, ха-ха, взятки гладки, я в запасе.

Малик, похоже, сломал руку. Коляна в ворота. Теперь точно пятый словим. Ой, будет всем на орехи. Всем, кроме Коляна – этот-то по любому героем, даже если вообще ничего не поймает. Он же, ять, не вратарь. Везет суке, умеет устроиться, а ведь еще молодой. Далеко пойдет, сволочь.

Малика жалко. Пока руку залечит, аккурат чемпик кончится. А там посадят на лавку – и привет. Воротчику с лавки вылезти – это не из штанов выпрыгнуть, это кишки наизнанку вывернуть надо. Вот Лысый третий год в запасе сидит, на поле выходит разве что на кубок, а в кубке мы больше, чем на один матч не задерживаемся.

Теперь, значит, Лысый будет вместо Малика. Ну, удачи ему, ха-ха. Он, небось, и прыгать-то разучился. Он же еще меня постарше будет, Лысый-то. И прилично так постарше. Ему небось задницу от скамейки оторвать – и то достижение. Просрали мы, братцы, чемпионат, не вылететь бы. Да мне-то, собственно, пофиг.

Малику больно. Жалко. Хороший он мужик, хоть и черный. Умный. В институт поступил, книжки читает. Как такие все успевают – ума не приложу. Мне вот пиво выпить иногда некогда, а он и учится, и тренируется за троих, да еще в свою тьмутаракань к родителям мотается. Девушка у него красивая. Надя. Блондинка. Ну, Катюха, узнаю про Федюнина – задушу!

А Лысый, кстати, подрабатывал у Толика. Он мне сам рассказывал. Его даже в ментовку пару раз заметали. На второй раз мент прямо сказал: не был бы ты футболист, я б тебя прямо сейчас посадил. Застукаю, говорит, еще раз – яйца оторву и прямо без яиц на зону отправлю. Ну, Лысый и бросил. Толик его отпустил, еще и денег слегонца подкинул. Лысый про него, кстати, ни-гу-гу, хотя его в околотке слегка обрабатывали, синяков на полспины было. Интересно, а я бы не раскололся? Не-ет, не пойду к Толику, мутно это.

Колян – молоток. Отстоял насухо. Там, правда, стоять всего-ничего было, но все ж таки. Будет теперь ходить гоголем. Молокосос он еще, жизни не знает. Да и хрен с ним.

Все. Можно идти переодеваться. Порция люлей от Льва – и свободен. Храпануть часок, и чесать в ночное. Если повезет – можно набомбить штуки на три. Невеликие деньги, но все хлеб, на пиво хватит. А, черт. Я ж обещал Катюхе кабак. Мать! И так денег нету, а тут еще с девками по кабакам шарься. И ведь придется каждой из ейных сучек проставляться, а то начнется: мол не мужик, копейку для девушки жалко… И хоть бы раз сама, сука, хоть за что-нибудь заплатила! Эх, послать бы ее! Душевно так послать, с ветерком. Чтобы поняла. Нельзя. Уйдет к Федюнину. Как пить дать уйдет.

А, собственно, мне ли не пофиг?

Эх, Марина-Марина…

Я же, черт побери, запасной!

С меня взятки гладки.

Интеллектуалы

Стеклянный шар чуть заметно раскачивался, вращаясь в воздухе на тоненьких серебристых нитях. Позади него, замысловато преломленные, виднелись фигуры апостолов: Петра и Павла. Шар искажал их лица и силуэты, заставляя то ухмыляться, то склабиться, то выгибаться, принимая причудливые позы, забавные и отталкивающие.

Только ради них и стоило идти на выставку бестолковой амбициозной зауми. Жуки в сметане, бабочки, выкрашенные в пастельный тон, истыканные булавками ватные рукавицы – примитивная бессмыслица, по недостатку творческих идей относимая к искусству. Апостолы в стеклянном шаре – не бог весь какой художественный прием, но все же что-то новое, стильное, с выдумкой. Так, по крайней мере, казалось им, искушенным молодым интеллектуалам.

Они смотрели на шар с разных сторон, девушка в розовом и парень в жилетке.

Девушка улыбалась. Ей в самом деле было весело: стояла весна, набухали почки, в воздухе бродили сладкие запахи, даже бездушный далекий гул, казалось, куда-то манил и что-то обещал. У нее была новая симпатичная стрижка, безукоризненный маникюр и парень, способный отличить ван Гога от Гиппократа. Ей хотелось танцевать, она напевала, беззвучно шевеля перламутровыми губами. Она ждала вечера.

Он ничего не ждал. Он был голоден и старался не раздражаться по этому поводу. У него были неприятности на работе, травило заднее колесо, и начинал болеть зуб, так что приходилось все время ворочать языком, чтобы понять, который именно.

– Круто! – сказала она, и ее голос переливчато зазвенел под сводами большого зала.

– Круто, – подтвердил он, и посмотрел на девушку через шарик.

В шаре она выглядела, как маленькая розовая обезьянка с ногами, изогнутыми вовнутрь. Он поневоле вздрогнул и инстинктивно подался в сторону, убеждаясь, что это всего лишь обман зрения. Ноги были в порядке. Она вообще была стройная, с тонкой талией, с изящной округлой шеей, и парень в который раз подумал, как удачно сложилось зацепить такой незаурядный экземпляр.

– Пойдем? – спросила она.

Ей нужно было спешить. Вечером в магазинах полно народу, лучше все купить в середине дня, пока не набежала толпа, и не начались пробки. Ему хотелось жрать, но теперь он не сомневался, что после этого зуб непременно разболится так, что придется идти к стоматологу. Это было неприятно и дорого, а колесо, тем временем, требовало ремонта.

Они сели в машину.

– Ты доволен? – спросила она.

Он кивнул и придавил газ.

В опустевшем зале продолжал скалиться со стены апостол Павел; Петр безучастно перебирал скрученные и искривленные ключи от рая. Такими ключами он не открыл бы ни одну дверь, однако не чувствовал по этому поводу ни малейшего беспокойства. Он вообще ничего не чувствовал за своим гладко отшлифованным стеклом.

Романтик ночи

Он любил ночь. Ночью свежее воздух, не снуют по улицам толпы ненужных, незнакомых людей, ночью тихо и загадочно, и самая пустяковая мелочь отливает чем-то таинственным и романтичным. Он бродил по улицам, впитывая ноздрями ночную сырость, словно олень в лесу, замирая от далекого шелеста шин, вздрагивая от оглушающего треска мотоциклетных моторов.

Ночной город – не то, что город днем. При солнечном свете, набитый трамваями и троллейбусами, полный стрекота и звона, город выглядит, словно гигантский нелепый механизм, запущенный кем-то безо всякого смысла, да так и крутящий бесконечную цепь своих шестерен. Иное дело – город ночной. Погруженный во мрак, лишенный жизни и движения, он превращается в своего рода рукотворные джунгли, где между зарослями домов и эвкалиптами фабричных труб можно разглядеть всяческую живность, в иное время потаенную и незаметную. Шлюхи, наркоманы, пьяные заводские рабочие, помоечные бомжи, озверелая от скуки молодежь – все они выползают безлюдной ночью на опустевшие просторы тротуаров и мостовых.

Эти превращения манили его: эта таинственность, эти странные личности, приглушенные звуки, вскрики, копошения. Они пахли опасностью, риском, приключениями – всем тем, чего так не хватало в обыденном кругу рутинной офисной жизни. И он, не бомж и не алкоголик, раз за разом впитывал эту сладкую атмосферу невидимой борьбы, другой, дикой жизни, раз и навсегда изжитой на светлой стороне нашего обихоженного, обустроенного мира.

Опасности ночной жизни не пугали его. Нож, кастет могли принести боль и смерть, но он не боялся ни боли, ни смерти. Ночь веяла одиночеством – но он и так был одинок, и то был тот сорт одиночества, который не могут развеять ни друзья, ни родственники, ни сослуживцы. Ночь придавала ему сил, он купался в ней, будто в ароматной ванне, возвращаясь по утрам к своей унылой казенной службе без сожаления, но и без радости.

* * *

Переулок был узкий. Слишком узкий, чтобы перейти на другую сторону. Обычно он поступал именно так: завидев подозрительную компанию переходил на другую сторону и, насвистывая, продолжал путь. С ним не связывались. Подозрительные компании не любят широкоплечих мужчин, весенней городской ночью им хватает дичи попроще. Другое дело, если незнакомец сам лезет на рожон: тут появляется повод пофорсить, проявить себя – тайная мечта любого обитателя многоквартирных джунглей. Никто, однако ж, не любит получать по морде, и никакой форс не в силах преодолеть эту, слишком естественную, нелюбовь.

В этот раз в компании была девушка. Ночью всякая девушка кажется симпатичной, впрочем, этой он не пренебрег бы и днем. Она была слегка под шафе, что, редкий случай для дам, нисколько ее не портило, скорее даже наоборот. Он поглядел на девушку мельком, намереваясь пройти мимо, но она улыбнулась, и он поневоле улыбнулся в ответ.

– Чего лыбишься?– спросил тот из парней, что был покрупнее.

Он промолчал. В такую минуту любой ответ не на пользу.

– Язык отсох?

Они уже почти поравнялись. Еще пара шагов… В спину каждая собака лает, но ударить сзади – для этого надо иметь веский повод. Во время своих прогулок он встречал многих, но не встречал таких, что бьют сзади. Достаточно просто молча пройти мимо.

– Тебя сколько раз спрашивать? – угрюмо осведомился другой, казавшийся пожиже. Он выглядел потрезвее и говорил без развязности, обыкновенно скрывающей банальный трусливый выпендреж.

– Не будем ссориться без причины.

Всякий, кто не хочет зря получать по морде должен в совершенстве владеть своей интонацией, особенно тем двусмысленным тоном, в котором искусно сочетаются миролюбие и угроза, и который лучше всяких слов намекает на неприятности, одновременно указывая путь их избежания.

Обитатели ночных улиц – те же звери. Их инстинкты обострены, они остро чувствуют чужую силу и слабость, их самый легкий отблеск и оттенок. Но парень покрупнее был слишком пьян, слишком молод, игра гормонов в его крови заглушала и разум, и инстинкты. В миролюбии случайного прохожего он почувствовал неуверенность жертвы.

– Оставьте его, – сказала девушка, – не стоит связываться с пидорами. Еще заразитесь.

Она вовсе не собиралась провоцировать драку, ей просто нравилось выглядеть немного вульгарной. К тому же она была навеселе, незнакомец казался ей симпатичным, ей хотелось эмоций и острых ощущений.

Он не стал ждать. Собственно говоря, все уже было ясно, любая задержка грозила выбитыми зубами, сломанным носом, а если появится нож или кастет, то и чем-нибудь похуже.

Он не занимался боксом или борьбой, не учился приемам рукопашного боя, но он был трезв, тяжел, а фонтан адреналина удваивал реакцию и укреплял мускулы. Прямой в лицо, затем еще пара коротких, без замаха, апперкотов и напоследок пинок ногой в поникший, потерявший форму безвольный мешок.

– Ну, еще любители есть?

Они могли накинуться на него стаей, и это была бы крышка. Никто не шелохнулся: когда человек бьет собаку, прочие псы предпочитают повизгивать в стороне. Он постоял еще немного, потом повернулся и зашагал по переулку. Сегодня он был абсолютно счастлив: герой, победитель, великий укротитель ночи.

На мостовой осталось лежать тело. Громоздкое, нелепое, благоухающее несмытым потом и невыветрившимся пивным перегаром. Над ним безудержно рыдала девушка. В ней не было уже ни самомнения, ни вульгарности, ни понта. Никто бы сейчас не назвал ее симпатичной, обычная зареванная малолетка, пустая и бестолковая. За свой недолгий век она видала и унижения, и побои, но сейчас ей было плохо, как никогда. Ее бог, ее кумир, центр ее маленькой и бедной Вселенной, оказался обыкновенным мешком дурно пахнущей татуированной плоти. И по мере того, как глубина причиняемой этим сознанием боли доходила до девушки, слезы ее становились все обильнее, а рыдания безутешнее.

Он не слышал ее, плача и не видел слез. Ночь равнодушна к чужим проблемам.

Стайер

Я бегу. Хорошо бегу, красиво, бодренько. С трибуны, наверное, здорово смотрится. Я и сам чувствую, что хорошо: шаг длинный, вдох ровный, толчок с носка – классика.

Я стараюсь не думать. Когда бежишь, это самое главное – не думать. Зазевался, сорвал дыхание – пиши пропало. А-а-а-ой, а-а-а-ой. Длинный вдох – длинный выдох. Не частить. Держать темп. На тренировках я включаю музыку. Что-нибудь жесткое и погромче, чтоб никаких посторонних мыслей. На соревнованиях плееры запрещены, и тренер не одобрит – лишний вес. Бежишь, разгоняя мишуру в башке, морально волевыми с ней борешься. Что делать – ты же спортсмен.

Левая нога побаливает. Не то, чтоб болит, так, ноет слегка. Это можно, это – в пределах разумного. Главное – дыхание. А-а-а-ой. А-а-а-ой.

Врешь, паскуда! Не обгонишь. Гадом буду, не дам. Сукой последней буду… Не обгонишь! Сегодня я – главный. Толчок с носка! Р-р-р-аз! Ну вот, продолжай дышать в спину.

Как-то легко в этот раз выходит. Даже странно. А, нет, все нормально, поплыло. Всегда на последнем километре плывет: в глазах туман и красные чертики. В прошлый раз, помнится, три дня после забега кровью харкал, думал вообще слягу.

Стоп! Не думать! Не думать! Дышать ровно, тянуть шаг. А-а-а-ой!

Да, мутнеет… Так и должно быть. Раз мутнеет – значит, как следует выложился, до последнего. Если и не выиграю – все равно не обидно. Нет, шалишь! Никто меня сегодня не обойдет, на моей-то дистанции. Гадом буду!

Ой, блин, мутно-то как. Похоже выдохся. И тренер орет. Не вижу его, пот в глазах. Плохое орет: не ушами, задницей чую. Ори-ори. Чихал я на тебя, тренер. Кровавым поносом гадил. Блевал кровавой блевотиной. Гаденыш ты, тренер…

И эти на трибунах, тоже верещат. Гаденыши. Ненавижу. Вы сами-то хоть раз десятку бежали? Ну хоть по юниорам, хоть по чайникам? Они, гады, думают, я за державу бегу. Горазды думать, уроды. Лерка тоже думает, что я для нее надрываюсь. И тренер наверняка что-то думает. Один я не думаю. Я бегу. А что мне, лечь что ли?

Заткнись. Последний вираж. Все равно заткнись. Береги дыхание. А-а-а-ой! А-а-а-ой! К черту дыхание. Только не упасть. Не сейчас. Скоро ленточка. Еще полсотни шагов – и можно падать. Прижаться щекой к гудрону, и лежать.

Р-р-аз, р-р-аз! Нету сил. Нету! Сейчас вся эта сволочь, все эти мерзавцы уделают меня по своим дорожкам. И все. Все зря. Какая разница? Остановиться, встать, перевести дух. Отдохнуть. Лечь, прямо тут, на дистанции. Один черт ведь уделают.

Нет. Нет. Нет. Умри, но добеги. Сдохни, но добеги. Добеги, а уж потом подыхай. Пожалуйста. Сколько влезет. Не жалко.

Рывок. Все. Все, что есть: кровь, плоть, кости – все вперед. У меня больше нет мускулов. У меня больше нет дыхания. Ни мыслей, ни чувств, ни боли, ни страха. Меня больше нет. Я – рывок.

Ленточка. Это – ленточка. Я первый. Господи! Я – первый! Братцы, родные, любимые! Я выиграл! Дышите, парни, дышите. Я знаю, вам тяжко. Отдохните. И я еще чуток полежу. Самую чуточку. А потом всех расцелую.

Всех! Лерочка! Тренер! Тренер, миленький… Флаг, дайте флаг. Я выиграл! Лерочка, я выиграл! Господи… Как же я люблю вас, люди! Я люблю вас!

Оглавление

Пес Зимы

Слон

Храбрый страус

С планеты Земля

БМВ

Запасной

Интеллектуалы

Романтик ночи

Стайер