Алевтина [Марк Белоколоцкий] (fb2) читать онлайн

Марк Белоколоцкий Алевтина

Я почувствовала приход весны, ещё даже не успев открыть глаза. Запах растворённой в воздухе лёгкости и яркий свет, просачивающийся сквозь опущенные веки, – эти родные ощущения я узнала мгновенно и тут же мысленно поблагодарила их за то, что они вновь ко мне вернулись.

Чуть приподнявшись на кровати, я посмотрела на залитое солнцем окно. Яблоневое дерево, которое росло напротив, стояло ещё совсем голое, но мне показалось, будто от него уже начал исходить сладкий фруктовый аромат. Плавно встав с постели, я босиком шагнула прямо в центр световой дорожки на дощатом полу. Ступать по ней было непривычно легко: от нагретой древесины исходило такое нежное тепло, которое словно, лаская, приподнимало меня в воздух.

Насколько же проще становится просыпаться, когда приходит весна! Я сразу вспомнила свою соседку из интерната Катю: зимой нас поднимали, когда за окном было ещё темно, и она сначала по нескольку минут лежала лицом в подушку, отказываясь пошевелиться, потом под всеобщие уговоры вставала и, потирая глаза, сердито заявляла, что в такую рань ей нужно время, чтобы где-то найти свою душу и всунуть её обратно в тело.

«Интересно, что с ней сейчас?» – подумалось мне мимолётом. С Катей мы не виделись уже несколько лет.

За окном вовсю кипела жизнь. Люди, вдохновлённые весенним пробуждением природы, были как-то по-особенному бодры, шли размашисто и непривычно часто смотрели вверх. Одеты все были очень по-разному: кто-то боязливо продолжал носить зимнюю куртку, не доверяя слабому мартовскому солнцу, а кто-то уже осмеливался выйти и в тонкой рубашке.

Среди прохожих я заметила Максима Ивановича – хозяина квартиры, в которой я снимала комнату. Он опять тащил за собой какую-то рухлядь: главным его увлечением было приволакивать домой всякий хлам и что-нибудь из него мастерить. В основном, получались сомнительные украшения для двора вроде свиней, собранных из покрашенных в розовый цвет пластиковых бутылок, но иногда выходило и что-то стоящее.

Однажды я нашла на улице деревянную дощечку с рисунком, который меня заворожил: круглое жёлтое солнце с идеально ровными извилистыми лучами и голубой полумесяц с волнистым узором. У светил были человеческие черты лица, так что солнце очень весело и пристально таращилось прямо на меня, а месяц с прищуром и лёгкой усмешкой посматривал на солнце. Подняв эту деревяшку, я несколько минут была не в силах оторвать от неё взгляд. По этим выражениям лиц я поняла, что светила знают что-то безумно важное, способное объяснить буквально всё вокруг, только вот человечеству этого узнать никогда не суждено, поэтому они и смотрят на нас сверху так лукаво.

Не замечая ничего вокруг, я принесла эту дощечку домой и ещё целый вечер её разглядывала. В какой-то момент меня осенила догадка, почему я могла настолько сильно впечатлиться: точно такое же изображение где-то встречалось мне в раннем детстве.

Я почти ничего не помнила о том, что было со мной до детского дома: там я оказалась в два года. По тем мелким крупицам воспоминаний, которые иногда внезапно вспыхивали и тут же перемешивались в сознании со снами и фантазиями, я пыталась понять, кем были мои родители и что с ними произошло. Увы, к ответу близко я никогда не приближалась: красочные образы, возникающие в памяти, мгновенно рассеивались либо путались с более поздними впечатлениями. Единственным, за что я могла хоть как-то уцепиться, становились предметы, стойко напоминающие мне о раннем детстве, – их я называла своими артефактами – одним из них стала эта дощечка.

Тогда я показала свою находку Максиму Ивановичу. Он, обрадовавшись, что наконец хоть кто-то разделил с ним его страсть к барахлу, предложил сделать из неё настенное украшение для моей комнаты. Обточив деревяшку до ровной овальной формы, он покрыл её лаком и повесил над моей кроватью. Засыпая, я часто разглядывала этот рисунок. Он навевал удивительные красочные сны, но помочь мне продвинуться в моих внутренних поисках так и не смог.

Сегодня Максим Иванович был явно в отличном настроении. Весело посвистывая, он озирался по сторонам и, несмотря на тяжёлую ношу за спиной, ступал легко, как-то совсем по-мальчишески. Вдруг, заметив в окне меня, он помахал рукой. Я кивнула ему в ответ и побежала к выходу – мне захотелось поздороваться лично.

Перед выходом на улицу я забежала в ванную и, умывшись, посмотрела на себя в зеркало. У меня уже несколько лет были длинные волосы, но я по-прежнему воспринимала их как нечто особенное, как награду или привилегию: в детском доме нас стригли коротко, объясняя это борьбой со вшами.

Спешно одевшись, я вышла из квартиры, закрыла дверь ключом с брелоком в виде птички, спустилась по лестнице и выбежала во двор.

У входа уже стоял Максим Иванович и устанавливал на крышу собачьей будки деревянный шест. К нему с разных сторон были прибиты четыре бруска, концы которых сужались, образуя своего рода стрелки. На вершине шеста было расширение, из которого, словно растущие травинки, отходили странные гнущиеся палочки.

– Доброе утро! – сказала я. – А что это вы такое красивое делаете?

– Здорово, малая! Это будет флюгер.

– Ого, а где вы такие штучки нашли? – я указала на торчащие сверху палочки.

– О-хо-хо, – Максим Иванович лукаво улыбнулся, – да я могу что угодно найти! Кроме денег…

Он вдруг озадаченно покачал головой и вздохнул.

Я осмотрела воздвигаемую конструкцию со всех сторон и в очередной раз убедилась в своеобразии эстетического вкуса своего соседа: украшения на вершине флюгера от малейшего дуновения ветерка нелепо дрыгали, напоминая странное морское существо, перебирающее щупальцами. Именно чего-то подобного, впрочем, и следовало ожидать от флюгера в исполнении Максима Ивановича.

– Только клейкая лента почти закончилась – боюсь, на всё дело не хватит… Вот раньше я работал упаковщиком на заводе – дык я оттуда столько этой ленты приносил, что мне её складывать было некуда!..

Заметив моё настороженное выражение лица, он добавил:

– Ну ты не думай, я человек всё-таки порядочный: я никогда не брал больше… ну… больше чем было!

Мы рассмеялись.

– А зачем вам флюгер?

– Дык это красиво! – ответил Максим Иванович, удивившись, что я не поняла такой очевидной вещи. – У меня в родительском доме на крыше был флюгер… Я, ещё мальчишкой, любил смотреть на него, определять, откуда дует ветер, и всем об этом кричать!.. Столько лет прошло, всё изменилось… И я повзрослел, и печень моя выросла вместе со мной!.. Э-хе… А ветра всё так же дуют, у них-то всё по-прежнему…

Я заулыбалась: у меня в голове возникли очень приятные ассоциации.

Моего лучшего друга звали Ветер. Я не была до конца уверена в том, что это его настоящее имя, но проверить это мне никак не удавалось: он был настолько скрытный и неуловимый, что, пытаясь прояснить какие-то подробности его личности, я наоборот натыкалась на всё новые загадки. Однажды я улучила подходящий момент и спросила у Ветра напрямую: «А это твоё настоящее имя или ты просто сам себя так называешь?», в ответ на что услышала типичную для него парадоксальную фразу: «Ха! Так если я сам себя так называю, значит, это и есть моё настоящее имя!». Затем он пустился в пространные рассуждения о том, насколько названия окружающих нас предметов соответствуют их сущности, и я, как обычно, осталась без внятного ответа на свой вопрос.

Знакомство с Ветром было стремительным и неожиданным, как и он сам: он вылетел из толпы, в которой я оказалась, заблудившись во время своей первой самостоятельной прогулки. Тогда мне только исполнилось четырнадцать, и по правилам интерната мне стали разрешать иногда гулять без сопровождения взрослых. Окрылённая невиданной доселе свободой, я так увлеклась исследованием города, что не заметила, как полностью потеряла ориентацию в пространстве. Очнулась на незнакомой оживлённой улице, где все спешили и толкались. Мне стало страшно: мало того, что я не знала, куда идти, так даже прижаться к обочине, чтобы сориентироваться, не получалось из-за нескончаемого потока людей. Меня несло вместе с толпой, и вдруг из этой серой массы ярким пятном возник Ветер. Он был в ослепительно белом костюме, а его шею изящно обвивал очень длинный синий шарф, концами которого он подметал дорогу. Одним своим видом он вселил в меня спокойствие и уверенность: вся моя тревога вмиг улетучилась, будто я получила подтверждение того, что всё будет хорошо и бояться ничего не нужно. Заметив меня, Ветер приблизился, удивительно ловко вывел меня через толпу к обочине и, приветливо улыбнувшись, спросил:

– Девушка, вы случайно не могилу Чингисхана ищете?

Я недоумённо посмотрела на него.

– У меня был один знакомый, который искал могилу Чингисхана, – настолько растерянным я до вас видел только его.

Я заплетающимся языком ответила, что пытаюсь найти дорогу до своего интерната.

– Ну эта задачка явно попроще! Позволите вас проводить? – спросил Ветер с ироничной услужливостью в голосе, взял меня под руку, и мы пошли.

Мне даже не пришлось ничего объяснять: откуда-то Ветер сам прекрасно знал дорогу. По пути он поведал мне о развлечении, которым любил занимать себя во время пеших прогулок:

– Я рассматриваю шагающих мне навстречу людей и угадываю по их одежде, походке и выражению лица, о чём они сейчас думают и куда идут. На самом деле это просто! Вот, например, этот господин в кожаной куртке с длинными волосами – лидер местной рок-группы, и сейчас он переживает о том, что их с товарищами больше не пускают в гараж, где они всегда музицировали. А эта дама, – он указал на торопящуюся женщину в клетчатом костюме, – работает в паспортном столе – это видно по её сиреневым теням и нахальному выражению лица – и сейчас она переживает о том, чтобы успеть домой к началу любимого сериала. Ну а вот этот господин, – Ветер кивнул в сторону пьяницы, валяющегося около мусорного бака, – этот господин понял жизнь и больше вообще ни о чём не переживает.

За таким увлекательным занятием мы неожиданно быстро добрались до детского дома. На прощание Ветер подарил мне сорванный на месте цветок одуванчика, прорекламировав его как универсальное устройство, которое можно ставить в вазу, заплетать в косу и заваривать в чай.

Я была в странном, но приятном смятении от этого неожиданного знакомства и от всего услышанного. Опомнилась лишь спустя несколько минут после того, как мы с Ветром попрощались, и грустно подумала, что, наверное, больше его не увижу: стоило попросить его оставить хоть какие-то контакты.

Однако он объявился уже через несколько дней, подойдя к моему окну и начав пускать через него зеркалом солнечных зайчиков. С тех пор мы часто гуляли вместе.

Ветер очень много курил, но никогда не имел при себе сигарет, предпочитая всё время «стрелять» их у прохожих. Подходил он к этому вопросу творчески, искусно подстраиваясь под поведение и культурный уровень каждого, к кому обращался. Так, приближаясь к робко стоящему интеллигенту в очках, Ветер тихо и ненавязчиво уточнял: «Извините, пожалуйста, не найдётся ли у вас сигаретки?». Сидящего на лавочке пожилого работягу он бодро окликал со смесью наглости и уважения в голосе: «Отец! Закурить будет?» А в пьяную компанию галдящих подростков врывался с видом, как будто уже сто лет со всеми знаком, и просил сигарету жестом – и ему её обязательно давали, видимо, и правда принимая за кого-то из «своих».

«Это называется мимикрия», – гордо объяснял Ветер и добавлял, что этот навык чрезвычайно полезен не только всяким экзотическим рыбам, но и вполне обыкновенным людям.

Вспоминая сейчас обо всём этом, я, видимо, так разулыбалась, что Максим Иванович не смог не обратить на моё выражение лица внимания.

– Малая, ты шо, анекдот вспомнила?

– А? Что?.. Нет, это просто австралийские учёные выяснили, что искусственная улыбка может обмануть мозг и сделать тебя радостнее, вот я так себе настроение и повышаю, – выпалила я, сама не поняв, зачем придумала такую отмазку: видимо, озвученный мною факт действительно давно не давал мне покоя, поэтому теперь и выскочил из подсознания.

– Хах, а я вот, балбес, этого не знал – по-другому всегда себе настроение повышал! – сказал Максим Иванович и щёлкнул себя по шее. – Слушай, а ты на почту сегодня пойдёшь?

– Вообще у меня сегодня выходной, поэтому не собиралась. А что?

– Да я хотел письмо отправить… Но вот боюсь, что не успею сам сходить, в ящик бросить – надо ж всё-таки работу доделать!

Максим Иванович окинул флюгер с дёргающимися палочками чрезвычайно ответственным взглядом, и я поняла, что кроме него эту работу и вправду никто не доделает.

– Хорошо, я отнесу. Всё равно хотела прогуляться: погода сегодня такая чудесная!

Издав мычание, выражающее, по видимости, согласие, Максим Иванович достал из своего поношенного коричневого портфеля большой конверт, весь обклеенный марками, и вручил его мне.

– А что за письмо, если не секрет? – я не смогла сдержать любопытства.

– Да вот племянница, что в соседнем городе живёт, замуж вышла. Написал ей поздравление, аж на два листа! В последний раз я столько строчил, когда начальству на заводе писал объяснительную, куда вся клейкая лента делась.

Зачем-то понимающе кивнув, я убрала конверт во внутренний карман пальто, попрощалась с Максимом Ивановичем и направилась в сторону почты. Но не успела я выйти со двора, как вдруг услышала знакомое щебетание и остановилась. Это была Фиолетка – её пение я бы не спутала ни с чем другим. Обрадовавшись, я подняла голову и увидела её: маленькая фиолетовая птичка с тёмно-синими головой и грудкой беззаботно порхала надо мной.

Впервые я встретила её, когда мне было лет пять. Однажды во время прогулки меня обидел один мальчик из группы. Вокруг не было никого, к кому я могла бы обратиться за поддержкой, поэтому я просто забилась в угол и стала плакать. Вдруг рядом послышалось щебетание. Я осторожно повернула голову – в паре метров от меня на траве сидела эта птичка. Я удивлённо уставилась на неё, а она вдруг взлетела и, немного покружив в воздухе, приземлилась прямо мне на плечо. Я замерла, опасаясь её спугнуть – до этого ещё ни одна птица не приближалась ко мне так близко, тем более такая красивая. Почти не дыша, я сидела и слушала, как она поёт мне на ухо. В этот момент я вдруг почувствовала такое приятное убаюкивающее тепло, которое давно везде искала, но никак не могла найти.

Я назвала её Фиолеткой, и она стала моим первым живым артефактом. Чаще всего она прилетала ко мне в те минуты, когда я особенно сильно нуждалась в поддержке. Поначалу я просто радовалась такой внезапно завязавшейся дружбе, но спустя некоторое время мне стало любопытно, и я решила найти какую-нибудь информацию об этих пернатых. Взяв в библиотеке большую энциклопедию про птиц, я принялась её изучать и увидела на одной из последних страниц картинку, на которой была изображена птичка, как две капли воды похожая на мою Фиолетку, – под рисунком было подписано, что это разновидность соек. Правда, также там говорилось, что обитают они только в Южной Америке, но эту информацию всерьёз я не восприняла – мне было важно то, что я видела это существо своими глазами и чувствовала его у себя на плече, а мнение составителей энциклопедии меня мало волновало.

И вот сегодня Фиолетка снова решила меня проведать. Нежно поприветствовав её взглядом, я с улыбкой наблюдала, как она кружит вокруг моей головы. Все визиты крылатой подруги я привыкла воспринимать как добрый знак. «Значит, сегодня будет особенный день!» – заключила я и, дождавшись, пока Фиолетка улетит, продолжила свой путь.

На почте я работала уже больше года. Помогла мне туда устроиться Лариса Александровна, моя любимая воспитательница из детского дома. Она была единственной взрослой, кому я отваживалась доверять.

В основном, воспитатели и учителя относились к нам равнодушно. Среди них были те, кого любило большинство ребят, но я почему-то и с их стороны чувствовала лишь холод и безучастность.

Попадались и совсем противные злые люди – например, учительница по истории, которая всех нас ненавидела и на каждом уроке повторяла, что мы дети шлюх, воров и наркоманов. «Я вынуждена своего ребёнка растить на копейки, которые тут получаю, а вам, выродкам, государство деньги даже на новогодние подарки выделяет!» – вопила она, получая особенное удовольствие, если кто-то вдруг начинал плакать.

Однажды я случайно увидела её сына. Он стоял недалеко от входа на территорию интерната и ждал, пока мать к нему спустится. Едва сообразив, кто он такой, я разозлилась и стала смотреть на него с показной неприязнью. Но вдруг заметила, как он достаёт из кармана куртки носовой платок и начинает вытирать им лицо. У него было какое-то заболевание: в разных местах от кожи отшелушивались корки, которые, очевидно, очень чесались, поэтому он, изо всех сил водя по лицу платком, пытался хоть как-то утихомирить этот зуд. В его движениях читалось такое беспомощное и отчаянное желание простого живого существа облегчить свои страдания, что мой гнев мгновенно потух. Этот мальчик напомнил мне несчастный цветок, который угораздило прорасти через бетон в подвале и который изо всех сил тянется к пыльному стеклу, ведь за ним едва виднеется солнце. Тогда я подумала, что на самом деле любой человек, даже кажущийся злым, жестоким и подлым, – это всего лишь беспомощный комок жизни, который, несмотря на заведомую обречённость, стремится хоть как-нибудь сберечься от холода и получить желанное тепло.

Ту учительницу после какого-то скандала всё же уволили. Правда, директор предложил ей написать заявление, будто она уходит по собственному желанию. Это было для него типично: даже, восстанавливая справедливость, стесняться этого факта и делать вид, что на самом деле она не восстанавливается.

Лариса Александровна же была совсем другой. Ещё когда она к нам только пришла – мне тогда было шесть лет – я заметила, насколько разительным было её отличие от остальных взрослых, которых я видела вокруг: она никогда ни на кого не кричала, не наказывала случайного человека из-за нежелания разбираться в ситуации, и главное – никогда не говорила слово «положено».

«Положено» было любимым заклинанием работников детского дома. Они использовали его каждый раз, когда нужно было быстро заставить кого-то что-то сделать, ничего при этом не объясняя. Им не хотелось тратить силы на убеждения, к тому же чаще всего они и сами не знали, зачем нужно то, о чём они говорят. Поэтому просто звучало зловещее «положено» – и пространство вокруг моментально заволакивало тьмой и холодом растворённых в этом слове пустоты, бессмысленности и авторитарной воли.

До прихода Ларисы Александровны исключительно таким образом нас затаскивали в медицинский кабинет на прививки. Она же, узнав о масштабе проблемы, решила показать нам мультфильм про дядюшку Иммунитета, который выращивает питомцев – лейкоцитов, защищающих его дом от нападок злых микробов и вирусов. Прививками он дрессировал лейкоцитов, благодаря чему они легче справлялись с соперниками. Финальное сражение было показано в духе супергеройских фильмов, что сильно воодушевило значительную часть нашей группы.

Я этой историей тоже прониклась, но страх перед иглой, протыкающей кожу, был всё равно сильнее. Поэтому, когда пришло время очередной вакцинации, Лариса Александровна предложила мне захватить с собой в медицинский кабинет какой-нибудь предмет, который вызывал бы у меня позитивные эмоции, и, пока мне будут ставить прививку, смотреть на него. Я последовала её совету и взяла один из своих любимых артефактов – красивый ярко-жёлтый камешек, который однажды нашла, гуляя по саду с Фиолеткой. Больше всего он нравился мне тем, что, смотря через него на солнце, можно было любоваться, как свет, отталкиваясь от его граней, красиво переливается, напоминая перемену узоров в калейдоскопе.

Войдя в медицинский кабинет, уже с порога вызывающий тошноту своей неестественной белизной и растворённым в воздухе едким запахом спирта, я встала около металлического столика, на котором помещались ампулы с вакциной, и положила с краю свой камешек. Увидев это, медсестра, завопила: «Ты что, сдурела, какую-то каку мне на стерильный стол класть?!» Воспользовавшись моим ступором, она внезапно воткнула мне в руку шприц, ввела вакцину, вынула его и приложила на место прокола противно пахнущую ватку. Я схватила камешек и, выбежав из кабинета, расплакалась. Побежала наверх к Ларисе Александровне – она обняла меня и повела в комнату воспитателей, в которую нам запрещали заходить, где усадила за стол, налила горячего чая и открыла упаковку шоколадного печенья.

– Когда я была маленькой, я тоже боялась уколов. А ещё сильнее я боялась лечить зубы – как только видела бормашину, так сразу ноги подкашивались! Но, когда взрослеешь, как-то справляешься с этими страхами. Сейчас меня в стоматологах пугают только их расценки!.. А таких мелочей, как боль от укола, уже как будто и не чувствуешь, – сказала она, и её лицо в этот момент почему-то выражало глубокое сожаление.

Лариса Александровна не раз всерьёз повлияла на мою судьбу: например, однажды именно она помогла обнаружить мой главный артефакт. Это был период, когда в интернате стали очень распространены прозвища. Некоторым ребятам клички давали и до этого, но именно в то время это стало совершено повсеместной практикой. При этом ко мне ни одно прозвище так и не «прилипло», что очень меня огорчило – я посчитала это неприятным признаком того, что я не «со всеми».

Тогда я рассказала о своих переживаниях Ларисе Александровне. Устало улыбнувшись, она ответила: «Алевтина, у тебя такое прекрасное имя! Это же замечательно, что тебя называют именно им. И знаешь, хоть ты и получила его ещё при рождении, мне кажется, оно характеризует тебя намного лучше, чем любое прозвище, которое можно придумать сейчас!»

Услышав эти слова, я замерла и будто даже на время перестала дышать: ко мне внезапно пришло осознание, очевидность и в то же время неожиданность которого повергли меня в ступор. Я почувствовала себя мартышкой из басни, которая суетливо искала очки, а они всё это время были у неё прямо на глазах: так долго я собирала любые зацепки, связывающие меня с родителями, а главную из них в упор не замечала – почему-то не наделяла значением тот факт, что именно родители дали мне имя.

С того момента я стала относиться к своему имени как к бесценному сокровищу. Пытаясь узнать о нём больше, я отыскала в библиотеке книжку с потрясающе красивой обложкой: на тёмном фоне сияла луна, из которой, словно капли, вытекали светящиеся буквы, образовывая собой сверкающую реку, впадающую в название «Толкование имён».

Открыв томик, я убедилась в том, что ответы на мои главные вопросы по-прежнему от меня ускользают: там говорилось, что «имя Алевтина имеет неоднозначную этимологию, поэтому существуют разные варианты его значения». Согласно первой версии, оно греческого происхождения и может переводиться как «отражающая» или «отделённая». По другой версии, это просто одна из форм имени Валентина, которое означает «сильная». Наконец, по третьей версии, это женская форма греческого мужского имени Алевтон – в таком случае оно переводится как «скитающаяся».

Хоть ни к каким конкретным выводам эта информация меня не подтолкнула, я мысленно примерила на себя каждое из слов, которыми могло переводиться моё имя, и решила, что все они мне вполне подходят.

Лариса Александровна же продолжала поддерживать меня и после интерната. Например, помогла с поиском жилья.

Вообще-то по достижении совершеннолетия выпускникам детских домов государство обязуется выдавать квартиры, вот только в ожидании своей очереди за их получением можно состариться. В одном из многочисленных кабинетов, в которые я относила справки, я узнала, что «очереди» для сирот уже давно запретили законом – правда, вместо них теперь появились «списки». В чём заключается эта принципиальная разница я так и не сообразила, ведь жильё мне никак не могли предоставить ни по очереди, ни по списку, однако по оскорблённому лицу чиновницы, с которой я разговаривала, я поняла, что она испытывает праведный гнев, когда кто-то говорит, что всё осталось по-старому.

В конце концов я осознала, что больше не могу выносить постоянное столкновение с бюрократией и дышать её отвратительным пыльно-бумажным запахом, и мне пришлось обратиться за помощью к Ларисе Александровне: она упросила своего старого знакомого Максима Ивановича сдать мне задёшево комнату.

Спустя какое-то время я стала искать работу, и Лариса Александровна предложила мне устроиться на почту, которой заведовала другая её знакомая. Эта идея мне сразу понравилась: с самого детства я любила копаться во всяких бумажках-марках-конвертиках, и предложение сделать это своей профессией мне показалось заманчивым.

Бумажек-марок-конвертиков на почте действительно было много, но ещё больше там было пожилых людей: одни приходили по старинке забирать пенсию наличными, другие присоединялись к первым от скуки, чтобы хоть с кем-то поговорить.

Мы занимались не только отправкой писем с посылками и выдачей пенсий, но и торговлей. Прямо на входе в отделение располагался большой стеллаж с прессой – очень странной, но при этом неизменно пользующейся высоким спросом. Чего стоили одни названия: «Газета-целительница» соседствовала на полке с «Шокирующими тайнами звёзд», а почти половину стеллажа занимали бесчисленные сканворды и кроссворды с заголовками, почему-то непременно содержащими в себе слово «тёща». Именно такие обычно разгадывают люди в поездах, поэтому мне всегда казалось большим маркетинговым упущением, что они не продаются сразу в комплекте с отварными яйцами и курицей в фольге.

Зайдя сейчас в здание почты и с трудом протиснувшись сквозь толпу бабушек, оживлённо обсуждающих чипирование населения, я подошла ко второму окошку, за которым работала моя коллега Саша.

Она была почти вдвое меня старше, но просила обращаться к ней на ты. У Саши был очень сиплый голос, которым она немного испугала меня при первой встрече, но, начав с ней работать, я увидела, насколько на самом деле это приятный, добрый и отзывчивый человек. Правда, у неё был один большой недостаток, сильно мешающий в работе, – поразительная рассеянность. Саша постоянно что-то забывала, теряла или путала.

Однажды она умудрилась за один день посеять степлер, заколку и флешку с важными документами. В конце смены, когда мы стали собираться по домам, она обнаружила, что не может найти ещё и свой паспорт, и нам пришлось обыскивать всю почту. Безуспешно прошерстив все закутки, мы, лелея в душе последнюю надежду, обратились к уборщице: «Извините, пожалуйста, вы не находили где-нибудь здесь паспорт?» Та подняла брови и открыла большой пластиковый пакет, который всё время носила с собой: в нём лежали и Сашин паспорт, и флешка, и заколка со степлером. «Ну бедовая я, бедовая!» – жалобно просипела Саша, и у неё на глазах совсем по-детски проступили слёзы.

Сегодня Саша выглядела очень задумчивой. Когда я подошла к ней и поздоровалась, она даже не сразу меня заметила.

– Ой, привет, Аля! – вдруг отреагировала она так растерянно, как будто я её разбудила.

– Как поживаешь? Меня тут попросили письмо в ящик бросить – решила заодно тебя проведать.

– Ой, да как обычно поживаю… – сказала Саша и грустно вздохнула. – А что за письмо?

– У моего соседа племянница замуж вышла, и он её там поздравляет.

Саша мгновенно оживилась: в её глазах вспыхнули огоньки заинтересованности. Я знала, что тема женитьбы для неё особенная: о своём желании выйти замуж она говорила примерно всё свободное время.

Жила Саша одна. Её единственным близким человеком была пожилая мама, которую она регулярно ездила проведывать в другую часть города. Сашина зацикленность на теме замужества меня удивляла: хоть я прекрасно понимала стремление спастись от одиночества, желанием именно вступить в официальный брак со всеми этими документами и штампами проникнуться я не могла – у меня это ассоциировалось с тем самым противным бюрократическим пыльно-бумажным запахом.

Пытаясь достичь своей заветной цели, Саша то и дело с кем-то знакомилась, но всех потенциальных избранников своим поведением отпугивала.

– Эх, вот кто-то замуж выходит, а я так и останусь старой девой… – обречённо просипела Саша в ответ на мои слова про письмо.

– Как Нина Ивановна? – внезапно поинтересовалась я, чтобы сменить тему.

– Как обычно, – ещё более грустно ответила Саша.

Видела я её маму лишь однажды: как-то зимой мы вместе с Сашей возвращались с работы, и вдруг она предложила мне по дороге зайти к Нине Ивановне. То, что я увидела, зайдя в ту квартиру, произвело на меня угнетающее впечатление: в воздухе стоял противный кислый запах, пол покрывал слой какой-то липкой грязи, из-за которой было трудно передвигаться, а по всей кухне бегали тараканы. Саша, привычно оглядев это помещение, для вида подмела что-то веником, но уборки такого уровня здесь явно было недостаточно. Сама Нина Ивановна же по состоянию здоровья уже почти не могла ходить: целыми днями она сидела на своём любимом диване, усыпанном крошками, и смотрела по телевизору политические программы, в которых рассказывали об успехах государства на международной арене. Несмотря на постоянные боли во всех частях тела, она была безмерно счастлива, слушая всё это. Тогда я подумала о том, что хорошо, что в отсутствие эвтаназии у нас в стране хотя бы есть подобные телепередачи – они героически берут на себя роль анальгетика для тех, кому уже не на что надеяться.

После того визита я стала реже упоминать Нину Ивановну в наших с Сашей разговорах: было понятно, что для неё это больная тема. Сегодня же мне пришлось-таки её затронуть, чтобы отвлечь Сашино внимание от другого триггера – вопроса замужества. Наше общение часто по уровню рискованности напоминало мне балансирование на канате, натянутом под куполом цирка: немудрено оступиться, когда каждая вторая тема для твоего собеседника больная.

Я просто не могла уйти, оставив Сашу такой грустной, – чтобы как-то её развеселить, я вытащила из кармана пальто забавную игрушку – пластмассового тираннозавра, на которого я когда-то нацепила розовый фартук и чепчик от куклы. Привычка носить с собой подобные предметы осталась у меня с детства.

– Это ты, когда выйдешь замуж, – объявила я Саше и оставила её обдумывать эту информацию.

Подойдя к почтовому ящику, я расстегнула пальто и достала из внутреннего кармана конверт с письмом. Вновь обратила внимание на то, как много на нём марок – создавалось впечатление, что они наклеены просто для красоты: на цветастых картинках были и кремли разных городов, и редкие растения, и краснокнижные животные. Рассмотрев все марки, я заметила среди них одну с птичкой, очень похожей на мою Фиолетку. Я провела по ней пальцем, и мне показалось, будто в этот момент она захлопала крыльями. Улыбнувшись, я бросила конверт в узкую щель ящика и с приятным чувством выполненного долга вышла на улицу.

За то время, пока я была на почте, снаружи стало ещё теплее: солнце совсем разыгралось, так что уже даже приходилось щуриться, чтобы что-то разглядеть. Пальто я решила не застёгивать.

Мне вдруг остро захотелось, чтобы рядом со мной оказался Ветер. Связаться с ним было невозможно – у него не было мобильного телефона. Объяснял он это тем, что цифровые девайсы – это вопиющее вторжение в человеческие психику и личное пространство, а он больше всего на свете ценит свободу. Тем не менее, я давно заметила, что, каждый раз, когда мне очень хотелось увидеться с Ветром, каким-то волшебным образом он обязательно объявлялся сам.

Рассчитывая на то, что такой удивительный фокус сработает и в этот раз, я просто пошла куда глаза глядят, с удовольствием наступая в лужи, в каждой из которых плавало её собственное солнце.

Беспечно глядя по сторонам, в какой-то момент я заметила на другой стороне улицы девушку, которая сразу приковала к себе мой взгляд. В ней я уловила что-то очень знакомое. Приглядевшись получше, я поняла, кого она мне напоминает: мою соседку из интерната Катю. Я остановилась, пытаясь понять, она ли это: девушка разговаривала по телефону и меня не замечала.

С Катей я познакомилась в семь лет. Она была всего на несколько месяцев меня старше, но в детстве это казалось огромной разницей, так что я сразу восприняла её практически как взрослого человека. К тому же, благодаря бойкому характеру она быстро завоевала авторитет среди девочек и на несколько лет стала негласным лидером в группе.

Катя отличалась от большинства из нас тем, что у неё были родители, правда, жить с ними ей было нельзя. Она постоянно говорила, что совсем скоро мама и папа заберут её и она снова будет жить дома. В душе ей все завидовали, но вида старались не подавать. Несколько раз родители присылали Кате на праздники подарки, но сами всё никак не приезжали. Она же несмотря ни на что продолжала уверенно повторять, что совсем скоро её заберут и она поедет домой.

В день, когда Кате исполнилось двенадцать, после полдника к ней подошла воспитательница и сообщила, что приехала мама. Та на секунду обомлела, словно пытаясь разжевать в голове эти слова, прежде чем проглотить, а потом резко подскочила и ринулась к лестнице, ведущей на первый этаж. За один миг я испытала целую гамму противоречивых чувств: одновременно и радовалась за Катю, и завидовала ей, и грустила, что теперь нам придётся с ней попрощаться.

Через десять минут Катя вернулась. Вся в слезах, она забежала в туалет и заперлась там. Моментально в этом месте столпились ребята из разных групп и стали с нескрываемым любопытством ожидать, что произойдёт дальше. Появились Лариса Александровна с ещё одной воспитательницей и стали стучать в дверь. Катя не отвечала. Тогда кто-то из взрослых принёс ключ, отпирающий туалет снаружи. Дверь открыли: на холодном кафельном полу лежала Катя, беззвучно рыдая. Лариса Александровна подняла её и, прижав к себе, куда-то увела.

Той ночью Катя спала не в нашей комнате, а в каком-то другом месте. На утро она появилась, но не отвечала ни на чьи вопросы и вообще не произносила ни слова. Молча она провела ещё несколько дней, потом всё-таки пришла в себя, но такой активной, как раньше, уже больше никогда не была.

С тех пор положение Кати в группе изменилось. К ней по-прежнему относились со смесью уважения и лёгкой опаски, но лидером она быть перестала – скорее, наоборот отстранилась ото всех и почти всё свободное время проводила в одиночестве. Единственной, с кем она продолжила иногда общаться, стала я.

Наши отношения были странными. Когда мы с Катей находились в группе среди других ребят, она практически не обращала на меня внимания и вела себя одинаково отстранённо по отношению ко всем вокруг. Но когда мы оказывались с ней где-то наедине, она внезапно прерывала молчание и начинала торопливо делиться со мной мыслями, которые у неё накопились, словно стремясь как можно скорее выпустить пар через ненадолго открывшуюся щель, а я просто слушала её, очень редко что-либо отвечая: кажется, ей этого и не требовалось.

Однажды во время тихого часа Катя рассказала мне правду про своих родителей. Они были алкоголиками: запомнила она их пребывающими в бесконечных запоях.

Иногда они пропадали где-то по нескольку дней, а Катя ждала их дома одна. Когда становилось совсем страшно, она забивалась под стол и вслух рассказывала сама себе сказку про гусей-лебедей, которую знала наизусть: родители уехали на ярмарку, сестрица загулялась на улице, и маленький братец остался дома один, пока не прилетели гуси-лебеди и не утащили его… На этом моменте Катя от напряжения переходила на крик и дальше орала себе сказку, успокаиваясь лишь на том моменте, когда сестрица спасала братца из плена.

Однажды родители пропали настолько надолго, что за время их отсутствия дома закончилась вся еда, и Катя была вынуждена стучаться в двери к соседям с просьбой её покормить. Тогда кто-то сообщил о происходящем в органы опеки, через пару дней за Катей приехали и забрали её в интернат.

В тот день рождения, когда приехала мама, Катя подумала, что наконец-то она поедет домой. Однако то, что рассказала мать, погрузило её в отчаяние. Оказалось, что, когда Катю забрали в детский дом, мать с отцом лишили родительских прав. Спустя год после этого папу убили в драке. Мама, проведя ещё несколько лет в запое, решилась подать иск о восстановлении в родительских правах, и во время этих судебных тяжб ей и позволили увидеться с дочерью. Но по перегару, исходящему от неё, а также по выражению лиц сотрудников органов опеки, стоящих рядом, Катя поняла, что никакого восстановления не случится. В тот момент она утратила надежду.

«Меня зачали по пьяни, и вот теперь мне приходится как-то существовать», – закончила Катя свой рассказ.

После этого она некоторое время сторонилась меня, словно испугавшись своей собственной откровенности, но потом оттаяла и возобновила общение. Я замечала, как её мысли со временем становились всё мрачнее: Кате явно с каждым днём становилось всё тяжелее выносить мир. При этом она не пыталась себя как-то отвлечь и развеселить – наоборот, будто специально, искала повсюду всё новые подтверждения несправедливости, жестокости и безумия жизни. Она стала регулярно посещать библиотеку, чем ещё больше утвердилась в своём статусе белой вороны: почти никто из ребят не ходил туда добровольно. Книги она искала не про любовь и не про приключения, да и вообще не художественные произведения, а документальные свидетельства разных ужасных событий: террористических актов, войн, геноцидов.

Однажды я застала Катю за чтением большой иллюстрированной книги о ГУЛАГе. Заметив мою заинтересованность, она открыла пошире разворот, который изучала, и показала мне напечатанную там фотографию. На ней были изображены предметы, которые использовались заключёнными в качестве посуды. Эти страшные железяки лишь очень отдалённо напоминали обычные вилки, ложки и тарелки. Среди них также была самодельная кастрюля, на которой кто-то из лагерников нацарапал чем-то острым очертания самолётика. Этот рисунок натолкнул меня на мысли о том, сколько надежды вложил в него автор.

– Когда смотришь на всё это, кажется, что это какие-то свидетельства Каменного века. Ан нет – человечество уже изобрело авиацию, покорило себе воздушные пространства, и при этом держало себе подобных в таких условиях, – жёстко сказала Катя. – И никакие гуманизм, мораль и религия не помешали случиться ни этому, ни многому подобному. Потому что в этом скотстве суть людей, и это никогда не кончится.

Я не знала, что ответить. Какая-то часть меня соглашалась с Катей. Но другая отчаянно этому противилась и вообще уводила от подобных тем к чему-то, что было возможно контролировать.

К выпуску из интерната наше общение с Катей постепенно сошло на нет. Она окончательно замкнулась в себе и ничем сокровенным больше вообще ни с кем не делилась. Меня долго терзали противоречивые чувства: с одной стороны, я осознавала, что не смогла дать Кате чего-то, в чём она, очевидно, нуждалась и о чём, пусть и не напрямую, каждый раз меня просила; с другой стороны, мне было совершенно понятно, что, подай я ей руку помощи, у меня бы не получилось вытащить её из этого болота – напротив, я провалилась бы в него сама.

Что-то меня оберегало. Мне часто казалось, что во мне одновременно живут тёплая и холодная сущности: первую я представляла как искрящийся сгусток ослепительного солнечного света – она всегда защищала меня от второй, холодной, которую я даже вообразить никак не могла, и которая на самом деле знала и понимала намного больше первой, но при этом была абсолютно несовместима с жизнью.

Что стало с Катей после детского дома, мне было неизвестно. Поэтому сегодня, увидев на улице девушку, так сильно на неё похожую, я не смогла удержаться от того, чтобы немножко за ней последить. Она продолжала идти по своей стороне улицы, а я следовала параллельно по своей, отставая на несколько шагов и пытаясь незаметно наблюдать. Меня смущала её походка – необычайно лёгкая, словно кошачья, совсем не похожая на Катину.

В какой-то момент девушка остановилась и, посмотрев на висящую на стене кирпичного дома рекламную вывеску с аппетитной выпечкой, зашла в располагающуюся в этом здании булочную. Я тут же ринулась туда через дорогу. Пробегая перед истошно сигналящими машинами, я вдруг подумала, что, наверное, делаю что-то странное и предосудительное, преследуя человека. Но мой интерес был сильнее любых рациональных доводов – преодолев проезжую часть, я буквально подлетела ко входу в булочную и, остановившись на пару секунд, чтобы перевести дух, открыла дверь.

Тут же почувствовала потрясающий аромат свежего хлеба. Он вмиг напомнил мне, как иногда в интернатской столовой нам давали на полдник божественно вкусные пирожки с луком и яйцом – каждый такой день я воспринимала как праздник.

Я встала в сторонку и, сделав вид, что ищу что-то в мобильном телефоне, стала подглядывать за девушкой, ожидающей своей очереди. Когда наконец она произнесла: «Сочник с творогом, будьте добры», по голосу я поняла, что это не Катя.

В то же мгновение и внешность этой девушки мне перестала напоминать Катину: я вгляделась и убедилась, что у неё совершенно другие лицо и фигура.

От нахлынувшего чувства замешательства у меня даже закружилась голова: как я могла перепутать настолько разных людей? В растерянности я простояла на месте ещё пару минут, не в силах пошевелиться. Когда пришла в себя, заметила, что та девушка уже ушла.

Моё внимание привлекла женщина, работающая на кассе: она резко выбивалась из стереотипного образа продавщицы. Тепло улыбаясь каждому покупателю, она обращалась ко всем необычайно вежливо и учтиво, а хлеб и пирожки упаковывала в пакеты с такой лаской и заботой, с которой матери пеленают своих новорождённых детей. Эта женщина создавала вокруг себя такой ареал уюта и доброты, что мне тут же захотелось к нему прикоснуться. Подходя к кассе, я подумала о том, что таким удивительно милым поведением она доставляет радость не только клиентам, но и самой себе: это наверняка очень приятно – жить настолько в ладу со всем, что тебя окружает.

– Здравствуйте, дайте, пожалуйста, пирожок с луком и яйцом, – сказала я.

– С удовольствием! – чрезвычайно вдохновенно отреагировала женщина и стала бережно упаковывать мой пирожок в бумажный пакет. Я удивилась ещё сильнее: подобных слов я ещё не слышала ни от одного продавца.

Расплатившись и поблагодарив женщину за обслуживание, я поймала себя на мысли, что от настроения, которое она излучала, даже не хотелось уходить.

– Приветище! – вдруг услышала я за спиной знакомый голос и тут же обернулась.

У входа, подперев ногой дверь, стоял Ветер и улыбалсясвоей широченной улыбкой. Я бросилась в его объятия. Всё-таки та удивительная незримая связь между нами действительно существовала: он опять появился, когда мне это было так нужно.

Пока мы выходили из магазина, Ветер, обернувшись и посмотрев на продавщицу, шепнул мне на ухо:

– Она так вежливо и нежно с тобой разговаривала… Вот что такое гашиш!

Я достала из пакета пирожок и жестом предложила Ветру его попробовать – он отказался. Вместо этого стал, как обычно, озираться в поисках курящих, чтобы попросить сигарету. Вскоре в поле его зрения оказался крепкий мужчина лет пятидесяти, стоящий возле автобусной остановки с дипломатом в руках. Ветер осторожно приблизился к нему и сказал:

– Добрый день! Не найдётся ли у вас лишней сигаретки?

Тот скорчил кислую мину, но всё же достал из пачки сигарету и протянул её так, будто делает одолжение. Ветер кивком выразил благодарность и спешно вернулся ко мне.

– Суровый дядечка! Сто пудов прокурор… Вообще с такими нужно быть осторожнее: как известно, слеза прокурора убивает лошадь!

После того, как Ветер покурил, а я подкрепилась пирожком, мы направились по улице дальше: без какой-либо цели, просто наслаждаясь прекрасной весенней погодой и звуками капели. По дороге я стала делиться своими впечатлениями от событий сегодняшнего дня: сначала хотела упомянуть и странное происшествие с девушкой, которую я приняла за Катю, но в итоге решила об этом умолчать. Хоть Ветер и был моим лучшим другом, некоторые вещи почему-то я не решалась ему рассказывать.

– А я сегодня читал книжку о мировом фольклоре. Там была отдельная глава про то, как сильно похожи друг на друга сказки разных народов. Вот, например, русская «Каша из топора» имеет в сущности ту же фабулу, что и европейский «Суп из камня». Оно и понятно: люди в любом уголке мира ради веры в чудо готовы пойти на всё, и даже невольно усмирить собственную жадность, – сказал Ветер. – Но встречаются, правда, и уникальные истории: вот у немецкой сказки про «Горшочек, не вари» русского аналога нет. А всё потому, что у нас люди бы такой глупости – горшок останавливать – точно делать не стали! Если бы затопило всю деревню, они бы просто адаптировались к жизни в каше.

В моей голове вдруг вспыхнуло забавное воспоминание, и я решила им поделиться:

– А у меня в детстве были воображаемые подруги, и одна из них была сказочница – она мне на ночь читала волшебные истории, пока я засыпала.

Её звали Беления. В моём воображении она выглядела как высокая худая девушка в сиреневых мантии и шляпе, всегда носящая с собой большую старинную книгу с пожелтевшими страницами и красивые настольные часы – когда я ложилась спать, она ставила часы на тумбочку возле моей кровати, открывала книгу и читала мне сказки. Особенно мне нравилась история про лисёнка Гайку, который учился магии, чтобы помочь своей семье построить большой дом.

Моя вторая воображаемая подруга – Лёмка – была полненькой девочкой, которая знала кучу разных шуток и анекдотов. Она частенько приходила меня веселить, когда мне вдруг становилось грустно или страшно.

Большую часть времени я осознавала, что Беления и Лёмка – лишь плоды моей фантазии, но иногда воображение настолько сильно разыгрывалось, что они становились совершенно неотличимы от реальных людей. Мне нравилось, что их вижу только я: в интернате у всех было так мало личного пространства и вещей, которые можно было бы назвать «своими», что наличие подруг, которые общались только со мной, как-то грело мне душу.

Беления и Лёмка приходили ко мне много лет. Всё изменил случай, произошедший, когда мне уже было пятнадцать. Тогда в интернате случилось ЧП: Катя не вернулась к вечеру с прогулки, и все подумали, что она решила сбежать. Работники детского дома вызвали полицейских и стали её разыскивать. На следующий день она нашлась – вернулась с перебинтованными запястьями и отказывалась говорить, что случилось.

После этого случая в интернат приехал психиатр, и всех заставили пойти к нему на осмотр. Мы столпились в узком коридорчике перед кабинетом, где он принимал. Запускали туда всех по одному, и большинство ребят возвращалось обратно очень быстро. На выходящих все сразу набрасывались с вопросами о том, что там происходит. Те отвечали, что доктор просто задаёт вопросы о настроении и показывает странные карточки с кляксами, спрашивая, что на них изображено.

Наконец, очередь дошла до меня. Войдя в кабинет, я поздоровалась с врачом и села на стул возле его рабочего стола. Мужчина стал задавать вопросы о моих увлечениях и о том, какие школьные предметы мне нравятся. При этом он так тепло улыбался и вообще выглядел таким добрым и приветливым, что я расслабилась и чересчур с ним разоткровенничалась. Когда он спросил, с кем я дружу, я зачем-то рассказала про Белению и Лёмку. Его выражение лица стало постепенно меняться с доброжелательного на подозрительное. Он принялся выпытывать у меня подробности. Я испугалась, что, если напрямую заявлю, что это мои воображаемые подруги, то он решит, что я сумасшедшая, и вместо этого стала настаивать на том, что они реально существуют. По тому, как он нахмурился и стал что-то записывать в свой толстенный коричневый блокнот, я поняла, что, конечно, сделала этим только хуже.

Выйдя из кабинета, я вернулась в нашу с девочками комнату. Примерно через полчаса кто-то забежал ко мне и позвал в коридор. Я вышла и услышала, как в соседнем фойе психиатр ожесточённо спорит с Ларисой Александровной. Постепенно мне стало ясно, что они обсуждают меня.

– Она просто девочка с богатым воображением, – убеждала врача Лариса Александровна.

– Это не просто богатое воображение, ей пятнадцать лет! Я вижу признаки шизофрении, продуктивная симптоматика налицо… – отвечал тот.

От страха у меня затряслись коленки. Я убежала обратно в комнату, упала на кровать и, накрывшись одеялом с головой, пролежала так до самой ночи.

По тому, что ни на следующий день, ни позднее больше ничего плохого не произошло, я поняла, что Лариса Александровна сумела меня отстоять. Но вот Беления с Лёмкой с того момента ко мне приходить перестали – у меня больше не получалось их представлять: каждый раз, когда я пыталась это сделать, у меня возникало чувство неправильности и патологичности происходящего и всё обрывалось.

Этих подробностей я тоже решила Ветру не рассказывать, ограничившись лишь описанием своих воображаемых подруг и наших с ними весёлых встреч.

– Да-а-а… – протянул он. – А что – очень даже выгодно иметь таких друзей: в любой момент свистнул – и они рядом, и в долг им давать не надо, а самое главное – они тебя точно никогда не предадут и никуда не исчезнут.

Последние слова Ветер произнёс с необычным нажимом в голосе. Я решила не заострять на этом внимания и продолжила рассказывать ему обо всём, что приходило в голову.

– А моя коллега Саша очень хочет выйти замуж. Я сегодня случайно затронула с ней эту тему, и она вся извелась. Не понимаю: что она видит в этом такого хорошего?

– Ну как же! – ответил Ветер, вскинув руки. – Это же целый социальный институт! Людям нужны подтверждения того, что всё, что происходит с ними в жизни, имеет хоть какую-то ценность. Поэтому они верят в социальные иерархии и государства, в то, что это очень важно – какая команда забила сколько голов в финальном матче и кто носит какие часы.

– И в брак?

– Конечно! Вот представь: жила ты вся такая бессмысленная, не знала, куда себя деть, чему себя посвятить, а потом – бац! Вышла замуж. И вмиг стала не какой-то там лохушкой неприкаянной, а женой! А это социальный статус. И родственники сразу довольны, что у тебя всё, как у людей, и ты больше не мучаешься никакими поисками себя, ибо твёрдо знаешь, что отныне твоё дело – это рожать борщи и варить детей! Ну или как там принято… И сразу же тебе становится легко и весело!

Мне от такого описания легко и весело ничуть не стало, но я решила не спорить.

– А военные, например, верят в то, что от того, сколько кому звёзд налепили на плечи, зависит, кто из них кому должен подчиняться. И эти взрослые люди, многие из которых даже считают себя вполне серьёзными, играют в такие игры, жизни этому посвящают! И выходит, что от чего-то, существующего лишь в коллективном воображении, зависят целые судьбы!..

Ветер сделал невероятно пафосное выражение лица. Я пожала плечами.

– Подумай об этом на досуге! – сказал он. – Хотя… ты умный человек – тебе лучше не думать.

Мы продолжали идти случайным маршрутом, и постепенно вокруг нас становилось всё больше людей. Они суетливо сновали тут и там, останавливались, ждали светофора, говорили по телефону, сталкивались друг с другом и бежали, бежали, бежали…

– А райончик, чем ближе к кладбищу, тем живее! – отметил Ветер.

Только после его слов я заметила, что мы и вправду идём вдоль забора старейшего в городе кладбища. Бывала на нём я лишь однажды – на похоронах Ларисы Александровны.

Она умерла внезапно. О том, что у неё есть проблемы со здоровьем, я знала, но никто – ни она сама, ни её близкие – мне не говорил, что всё настолько серьёзно.

До самых последних дней Лариса Александровна была абсолютно бодра и весела. Я, как обычно, приходила к ней в гости, она угощала меня чаем с клубничным вареньем и рассказывала интересные истории о своей молодости. На нашей последней встрече она поведала мне о главной любви в своей жизни.

В девятнадцать лет Лариса Александровна работала вожатой в пионерском лагере на Чёрном море. Там она познакомилась с Богданом – парнем из Молдовы, занимавшим должность ответственного за художественную самодеятельность. Он сразу покорил её своим музыкальным талантом: в свои двадцать уже владел несколькими музыкальными инструментами, прекрасно играя и на фортепиано, и на гитаре, и на аккордеоне.

Она стала часто приходить к нему на репетиции и помогать в работе над детскими постановками. Постепенно она заметила, что и он проявляет к ней симпатию.

А затем случилось несколько самых счастливых дней и ночей в её жизни. Лариса Александровна не стала описывать мне их в подробностях, но её выражением лица, в котором были растворены потрясающие любовь и благодарность, всё было сказано намного точнее любых слов.

Накануне окончания смены она призналась ему в любви. Он ничего не ответил, вместо этого вложил ей в руку маленькую металлическую пластинку – это был медиатор, с помощью которого он иногда играл на гитаре. Оставив такой сувенир на память, Богдан пообещал писать ей письма.

После смены они разъехались – Лариса Александровна к себе домой, Богдан в Молдову. Поначалу они действительно много переписывались – рассказывали друг другу буквально обо всём, что происходило в их жизни, и планировали обязательно встретиться: то она хотела приехать к нему, то он к ней. Но что-то всё время срывалось и не складывалось. А потом и Советский Союз распался, они оказались жителями разных стран, и всё ещё больше затруднилось.

Письма от Богдана со временем стали приходить всё реже, пока он вовсе не пропал. Лариса Александровна не могла его отпустить и жила воспоминаниями о том счастливом лете. Каждый год она ездила в отпуск именно в тот самый городок на Чёрном море, рядом с которым располагался их пионерский лагерь. Она подходила к забору и заглядывала внутрь, на территорию, где каждое здание и каждая скамейка напоминали о чём-то дорогом сердцу. Она даже специально научилась играть на гитаре, и каждый вечер, бренча по струнам тем самым подаренным медиатором, представляла себя сидящей вместе с Богданом у костра и смотрящей вверх на то, как ярко-красные горячие искры врезаются в величественно чёрное холодное небо.

Много лет Лариса Александровна жила этими образами из прошлого, пока и они не потухли, как костёр. «Потому что всё проходит».

– Но главное, я поняла, что все эти годы счастливой меня делал вовсе не Богдан, а мои собственные воспоминания о нём. Всё то прекрасное, что окрыляло и давало силы жить дальше, на самом деле находилось во мне самой. Алевтина, – она пристально посмотрела мне в глаза, – береги себя.

Последнее слово она произнесла так глубоко, а её взгляд был таким пронзительным, что эта вроде бы избитая фраза прозвучала из её уст невероятно искренне, и мне показалось, что в этот момент я очень точно поняла, что именно в себе мне нужно беречь.

На следующий день после нашей с Ларисой Александровной последней встречи перепуганный Максим Иванович сообщил мне, что она находится в реанимации. Я была в ужасе и не могла понять, что случилось – мне сложно было поверить, что её болезнь могла прогрессировать до такой стадии, тем более настолько стремительно. В реанимацию к ней меня не пустили, а через пару дней она умерла.

Сначала я испытала абсолютное опустошение. Я как будто оглохла – не обращала внимания ни на что вокруг и не чувствовала земли под ногами. Но через несколько дней внезапно почувствовала облегчение. Это было необъяснимо: в один миг меня как будто выпустило из тисков. Поначалу мне даже было стыдно за это перед самой собой – я видела, как все вокруг убиваются и страдают, а сама стояла на похоронах с улыбкой.

Но потом мне стало понятно, почему всё именно так, как и должно быть. Лариса Александровна всегда была для меня тем самым Большим Человеком, к которому можно прибиться, когда больно и страшно, и в тот же миг ощутить, что всё хорошо. И я знала, что она не оставила бы меня незащищённой. Поэтому, уходя, она передала мне часть своей взрослой магии, чтобы я смогла беречь себя уже сама. И я берегла.

На кладбище я приходила редко: Лариса Александровна совсем у меня с ним не ассоциировалась – во всех воспоминаниях я видела её либо весело улыбающейся на прогулке в интернате, либо увлечённо рассказывающей истории на своей уютной кухне.

После того, как мы с Ветром миновали кладбищенский забор, перед нами предстала та часть улицы, в которой располагались административные здания. Почти все они были идентичны друг другу: серые коробки с устрашающе тяжёлыми дверьми и угрюмыми табличками, предназначенными для странных километровых аббревиатур. Лишь одно строение внешне выделялось на общем фоне: это был ярко-персиковый дом с красивыми узорчатыми колоннами.

– О, смотри-ка: ЗАГС! – воскликнул Ветер, показывая на него. – Может, заскочим туда, поженимся?

– Что? – я улыбнулась, не восприняв эти слова всерьёз.

– Пуркуа-па! Там, кажется, как раз закончился обеденный перерыв, а нам всё равно нечего делать. Раз уж все вокруг в это играют, почему бы и нам не сыграть? Прикинемся, что мы с тобой нормальные граждане, а? – спросил он и игриво подмигнул.

Больше всего в Ветре меня привлекала его спонтанность, эта поразительная способность моментально придумать какую-то сумасшедшую затею и сразу же броситься в её воплощение с головой, словно в последний день.

Я засмеялась и молча кивнула Ветру. Уже в следующее мгновение мы, не сговариваясь, одновременно рванули вперёд и, за считанные секунды преодолев расстояние до ЗАГСа, буквально влетели в него.

У входа сидела тётушка-вахтёр, которую мы, видимо, здорово напугали своим появлением, так что она даже захлебнулась чаем. Откашлявшись, она недобро на нас посмотрела. Не дожидаясь более развёрнутой реакции с её стороны, мы ринулись на лестницу, которая, если верить указателю, вела к кабинетам, где принимаются заявления граждан.

Оказавшись на втором этаже, мы быстро отыскали дверь с табличкой «Заявления о заключении брака», постучались и зашли внутрь.

За ламинированным коричневым столом сидела женщина в чёрной жилетке, которая тоже пила чай. Она недовольно посмотрела на меня и спросила:

– Что вам?

– Мы хотим подать заявление на вступление в брак, – торжественно ответила я.

Женщина покачала головой и буркнула заученным тоном:

– Для подачи заявления требуется личное присутствие обоих заявителей.

– Так мы же вместе пришли! – сказала я и обернулась.

Никого.

– Ну и где ваш жених? – ехидно уточнила женщина.

Я ничего не понимала. Оглядев весь коридор, я убедилась, что Ветра нигде нет. Меня обдало холодным потом. Сорвавшись с места, я бросилась на лестницу и практически кубарем с неё свалилась.

Вахтёрша снова посмотрела на меня, как на полоумную, но ничего не сказала. Я окинула взглядом первый этаж – везде пусто.

Как в бреду, я доковыляла до двери и вышла на улицу. Мне показалось, что солнце больше не светило. Тьма сгущалась вокруг, и моя внутренняя холодная сущность вылезала наружу, опутывая меня своими щупальцами и медленно протыкая ими насквозь.

И это случилось. Стало абсолютно темно. Меня наконец накрыло мучительное осознание, которого я боялась больше всего на свете и которое так отчаянно от себя отгоняла. Но теперь оно оказалось сильнее и, крепко схватив меня, уже не отпускало.

Я почувствовала адскую боль: словно разрядом тока, прошедшим через всё тело, меня ударило ужасной правдой. О том, что я никогда не узнаю ничего про своих родителей и никогда их не увижу. О том, что своей безучастностью я погубила Катю, и её, скорее всего, уже нет в живых. О том, что после смерти Ларисы Александровны я осталась совсем одна, и до меня больше никому нет дела. О том, что Ветер – всего лишь плод моего воображения, который я создала от одиночества, а психиатр был прав, что я сумасшедшая.

Когда меня сдавило настолько, что я уже не могла ни думать, ни дышать, в этой абсолютной засасывающей пустоте вдруг раздался слабый свист. Я мгновенно схватилась за него, как за спасительную ниточку, и он стал звучать всё громче.

Я открыла глаза. Сначала у меня ничего не получалось разобрать: везде были только расплывающиеся цветные пятна, сквозь которые просачивался солнечный свет. Постепенно придя в себя, я поняла, что лежу на асфальте рядом со входом в ЗАГС, а на моём животе сидит Фиолетка. Она чирикала мне нашу любимую мелодию и смотрела так тепло и нежно, что я почувствовала, как через неё в меня понемногу возвращается жизнь.

Вдруг мне стало абсолютно понятно, что холодной сущности никогда меня не победить. Выдержав схватку с ней, я увидела, что на самом деле она неспособна меня уничтожить. Я буду беречь себя. Я буду жить.

Где-то слева послышался знакомый смешливый голос. Я повернула голову. Конечно же, это был Ветер.

– Эй, Алевтинка, ты чего раскисла? Я же просто покурить отошёл, – сказал он и, с удовольствием сделав затяжку, подмигнул мне.

Я засмеялась.