Выбор [Ксения Олеговна Дворецкая] (fb2) читать онлайн

Карасик

Антонов сидел на пенке, обняв колени, и смотрел на огонь. Вокруг шуршали велосипедные шины, рычали молнии палаток, дребезжали алюминиевые кружки и котелки. Где-то уже позванивала гитара, и запевались первые песни. Сегодня у берега Суры встречать начало туристического сезона собралось больше ста человек, и лагерь затихнет только к утру.

Антонову было неудобно сидеть: Лера прислонилась к нему, надавив всей тяжестью тела, но он молчал. Тяжело было и на душе, но, не понимая причин, он не хотел в этом себе признаваться. Он смотрел на огонь, надеясь, что Лера не захочет с ним говорить. Встретив её впервые, Антонов гордился, что его красивая девушка была настоящей туристской, и удивлялся отсутствию серьёзных соперников. Позже он увидел её властность и высокомерие, доходящее до злобы, но какая-то подавленность воли мешала порвать с ней. Она умела вовремя останавливаться, и он оставался при ней, нетребовательный и безотказный.

Из темноты выступило длинное, с большим носом лицо Квашнина.

– П-привет, р-ребята…

– Салют, Квашня! – откликнулись сидевшие у костра.

– Терпеть его не могу, – внятно сказала Лера.

– П-привет, Ег-гор!

Антонов привстал и пожал Квашнину руку. Лера громко цыкнула, но Егор спросил:

– У тебя что в руках, Жень?

– К-карасик!

– А зачем?

– С-съем его.

Лера встала и пересела на другую пенку.

– Ооо, зажаришь или сырым есть будешь? – развеселились подвыпившие парни.

– Сырым. Со-оль есть?

Ему кинули коробок с солью. Квашнин ловко вспорол карасю брюхо, соскоблил чешую и сковырнул жабры. Антонов отвёл глаза, но по одобрительному гулу понял, что Квашнин карася съел. Тот рыгнул и виновато улыбнулся:

– Р-ребят, а запить не-ечем?

– А тебе ещё мало? Ну, давай, плеснём.

– С-спасибо.

Квашнин сел рядом с Антоновым и ещё раз улыбнулся:

– Н-ничего?

– Конечно, сиди.

Квашнину около сорока лет, он худой и очень смуглый. Черты его лица описать сложно – они размыты алкоголем, заметен только большой нос, и, если внимательно приглядываться, грустные карие глаза. Девчонки брезговали им, парни насмехались, но по-настоящему он не был ни смешным, ни противным. В отличие от других алкоголиков, он понимал, что неприятен, и никогда не заводил лишних разговоров. Квашнин участвовал в каждом слёте, в каждом походе, и всегда к вечеру напивался до бесчувствия, а утром садился на велосипед и проезжал десятки километров, не выказывая усталости. Почему он не напивался дома, спокойно засыпая в своей кровати, никто не задумывался. Как-то Антонов спросил его о семье, но тот лишь неопределенно кивнул, то ли на толпу, то ли на велосипед. Трезвым он говорил совсем мало, заикался сильнее, затрачивая по минуте на небольшую фразу, и трезвого его сторонились больше, чем пьяного.

– Услышал, что нормальные люди суши любят, и карасей живых начал есть? – Лере было недостаточно молчаливого пренебрежения.

Квашнин то ли не услышал, то ли не понял, но не стал отвечать. Тогда Лера подняла голос:

– Я спросила, суши любишь?

– Я п-пойду.

Квашнин тяжело поднялся и ушёл в темноту, а Лера, глядя на Егора, обратилась к нему совершенно другим голосом:

– Слава богу… Зачем его зовут вообще…

Антонов грубо ответил:

– Это турслёт. Сюда никого не зовут.

Лера встала и ушла, но Егор не пошёл её догонять. Разговор у костра быстро потёк дальше, а он продолжил молча смотреть в костёр, изредка вороша угли палкой. Было что-то притягательное в пульсирующем свете углей, быстро чернеющих, если откинуть их слишком далеко. Егор был готов просидеть так всю ночь, не отводя от огня глаз и ни с кем не разговаривая. Он слышал Лерин смех, и ему хотелось, чтобы она кого-нибудь встретила и навсегда про него забыла. Но по его плечам ударили ладони Леры:

– Пошли песни петь.

Послушный привычке, Антонов поднялся и пошёл к другому костру. Так быстро забыть, что он шёл ей наперекор, был не в Лериных правилах, но он не обратил на это внимание. У Леры приятный альт, она пела с удовольствием, чувствуя, что понравилась гитаристу, и другие заметили это. Антонову было всё равно, меланхолия не покидала его. Но подходили знакомые, здоровались, заговаривали, а когда предложили ему коньяк, он не отказался. Постепенно Егор развлёкся, повеселел, и, когда гитарист закурил, сам взялся играть. Лера пела, и, глядя на её сведённые брови, он представлял, что влюблён в неё. Незаметно он опьянел, и пел, не отрывая глаз от Леры, сконцентрировав на себе её желание нравиться. В этом и были их отношения – ей был интереснее тот, кто мог сильнее увлечься, а он был готов увлекаться. Почему все смеялись, он понял не сразу.

– Р-ребят, не могу, – почти всхлипывал Квашнин, держа в руках спальник.

– О! Квашня упился – в спальник попасть не может!

– Жена домой не пускает!

– Н-не мог-гу…не открывается…

– А ты попробуй, постучи!

Все были изрядно пьяны, и их веселила такая откровенная беспомощность.

– Ему даже просить не стыдно. Ничтожество!

Сквозь алкогольный туман Антонов плохо различал причину Лериного возмущения. А Квашнин протягивал спальник в никуда:

– Я з-замерзну…

И Антонова подбросило. Он схватил у Квашнина спальник, и почти обнимая его, повёл:

– Жень, какая твоя палатка? Сейчас всё сделаем, не замёрзнешь!

– Не пропадёшь, Квашня! – веселились у костра.

– А Егор у нас теперь мамочка для алкашей! – крикнула вдогонку Лера.

Антонова словно дёрнуло, но он не обернулся. Он выгреб мусор из палатки Квашнина, разложил коврик, помог Жене влезть в спальник, и застегнул его.

– Если что – зови, – улыбнулся Егор.

– Спасибо.

Квашнин зашлёпал губами, не решаясь что-то сказать, и Антонов, чувствуя это, не уходил.

– Ты д-друг, – просипел, наконец, Квашнин.

– Друг. Доброй ночи.

Антонов застегнул палатку и вдохнул свежего воздуха. От запаха в палатке можно было опьянеть, но ему, с детства, не терпевшего пьяных, не было противно там находиться. На душе стало спокойнее, он пошёл в свою палатку и уснул, несмотря на шум в лагере. Было уже светло, когда в палатку залезла Лера. Хотя Егор не открыл глаза, она догадалась, что он проснулся.

– Ммм, ты здесь, – словно удивлённо протянула она, – я думала, ты теперь с Квашниным спать будешь…

Антонов не реагировал.

– Я даже не знала, что ты такой заботливый…

Лера подождала несколько секунд, и продолжила уже естественным тоном:

– Любишь с алкашами сюсюкаться, значит! Лучше бы карася пожалел, которого он съел! Тот больше стоит! Уродов баловать значит…

Антонов открыл глаза и, глядя в упор на Леру, спокойно сказал:

– Вали!

Лера опешила и попыталась улыбнуться:

– Что? Ты во сне что ли?

– Бери спальник и иди в другую палатку – тебя везде пустят, а из моей – вали!

Лера вскочила, чуть не повалив палатку, и потащила свой рюкзак и коврик. Выбравшись, она несколько раз ударила по палатке:

– Да пошёл ты! Из-за алкаша, урода меня выгнал! Сам урод значит! Пошёл ты! – закричала она во весь голос.

Антонов молча застегнул палатку. Он слышал, как невдалеке Лера укладывается, продолжая поносить и его, и Квашнина, но, не дослушав, снова уснул.

С семи утра начинает припекать солнце, и в палатках, не укрытых тенью или фольгой, становится очень душно. Но лагерь, устав от ночных гуляний, спит, и лишь немногие лениво готовят завтрак. Хоть и он спал немного, Антонов проснулся бодрым, и наскоро поев, выехал самым первым. Проведя велосипед по песочному пляжу, он выбрался на дорогу, и весело закрутил педали, вдыхая лесной воздух. Километров через десять его нагнал Квашнин, и они поехали вместе, думая каждый о своём.

Разговоры

В седьмом часу вечера в магазинах вырастают очереди, хвосты которых, сплетаясь, прячутся между стеллажами и вызывают у стоящих бурные возражения. Вера Ивановна в таких очередях ежедневно стоит, втайне гордясь, что не может ходить за покупками раньше: она работает, хоть уже семь лет на пенсии. На ней стеганное серое пальто и синий берет, который она любит поправлять.

– Молодые люди, – обратилась она к парочке, стоящей впереди неё, – а у вас в корзине молоко «Луговичкин» лежит, оно хорошее?

– Нормальное, – удивлённо ответила девушка.

– Да что-то больно дешёвое. Оно не из сухого молока?

Девушка уже было обратилась к парню, но услышав второй вопрос Веры Ивановны, снова обернулась к ней:

– Нет, в составе только «цельное» написано, а производители обязаны писать.

– Обязаны-то они обязаны… а скисает оно как, нормальная простокваша?

– У нас обычно не скисает, мы успеваем выпить, – девушка вежливо улыбнулась.

– Попробуйте один раз его скиснуть оставить, и по простокваше проверите, хорошее или нет. Это надежный способ!

– Да? Спасибо, попробуем.

Подошёл их черед оплачивать покупки, девушка отвернулась, засуетилась, но потом через плечо сказала Вере Ивановне «до свидания». Вера Ивановна закивала: «всего вам доброго», и прислушалась к писку штрихкодов на кассе. Уже протягивая руку за сдачей, она услышала, как девушка ответила молодому человеку:

– Может быть она одинокая…

Кольнуло что-то в сердце, Вера Ивановна поморщилась. С чувством незаслуженного оскорбления она механически складывала покупки в пакет, и только выйдя на улицу слегка успокоилась. Наверняка речь шла не о ней, потому что её никак нельзя назвать одинокой. Возле дома она уже была в этом уверена.

Переложив пакеты в левую руку, Вера Ивановна открыла дверь. Не раздеваясь, пронесла покупки на кухню, затем зашла в зал, где на диване лежал муж. Не поворачивая головы, он спросил:

– Жрать мы будем сегодня?

– А ты что, голодный сидишь? Так всё сготовлено, только разогреть надо было. Сейчас я всё сделаю. Я почему задержалась: в магазине очередь…

– Да иди уже. Грей.

Быстро раздевшись и вымыв руки, Вера Ивановна положила в сковороду из одной кастрюли отварной рис, из другой котлеты, по две мужчинам и одну себе, и поставила на маленький огонь. Позвала мужа:

– Пойдём кушать, скоро разогреется.

– Как разогреется, так пойду.

– Хорошо, минутки через две приходи.

Вера Ивановна подошла к двери в комнату сына и постучалась. Не услышав ответа, она открыла дверь. Пахло дурными сигаретами, мужским потом и алкоголем. На экране компьютера что-то взрывалось, рушилось и горело, а Серёжа спал. Почему-то Вере Ивановне вспомнилось, какой праздничной была эта комната, когда впервые ожидали прихода Наташи.

– Серёжа, Серёженька, – тронула она сына за плечо, – вставай, сыночек, пойдём, покушаем. Весь день, наверное, голодный…

Сергей открыл мутные глаза и посмотрел на мать, не узнавая её.

– Серёжа, это я, пойдём кушать, – погладила она ему лоб.

– Угу.

– Вставай и приходи на кухню. А я выключу сковородку пока.

На кухне Вера Ивановна разложила по тарелкам ужин и, полностью наполнив водой чайник, поставила его на огонь. Подошёл муж и молча сел за стол, за ним пришёл Серёжа.

– Может помидорок солёненьких достать, а? – заглядывая в глаза Серёже, спросила Вера Ивановна.

– Ты не спрашивай, а поставь на стол, – вместо сына ответил муж.

Муж ел быстро и жадно, Серёжа лениво ковырялся в тарелке.

– Может для аппетиту, бать? – предложил Сергей.

– Ну не спрашивай – ставь на стол, – добродушнее повторил отец.

Серёжа принес бутылку из комнаты.

– Ма, дай рюмки.

Вера Ивановна покачала головой, но рюмки достала и поставила на стол.

– Может и тебе налить? – ухмыльнулся муж.

– Что вы, что вы! А вы выпейте по рюмочке – ничего страшного нет!

Серёжа с отцом чокнулись, разом выпили. Отец продолжил есть.

– Серёженька, ты кушай котлетку-то.

– Бать, может ещё? – обратился Сергей к отцу.

– Не, ну её, горькую. Я б лучше пивка.

– Ну, а я буду.

Серёжа выпил ещё рюмку и откусил котлету, потом встал из-за стола, захватив бутылку.

– Спасиб, ма.

– Да не за что, дорогой, ты и не ел ничего.

Вера Ивановна осталась вдвоём с мужем, ожидая, что тот скажет что-нибудь о Серёже, но он доел, встал и молча ушёл в зал.

Вера Ивановна выключила закипевший чайник и достала из кухонного шкафа большую чашку с фотографией хорошенького мальчика. Бросив в чашку щепотку чая, она залила её кипятком и накрыла блюдцем, и тяжело опустилась на табурет возле окна.

С минуту она разглядывала отражённые очертания кухни на фоне чернеющей улицы, но потом схватила свой телефончик и, держа его на вытянутой руке, стала набирать номер по памяти. Женский электронный голос озвучил все одиннадцать цифр, а после недолгих гудков Вере Ивановне ответил другой женский голос, живой, но уставший:

– Алло, да.

– Наташенька? Алло!

– Да, это я, Вера Ивановна, я слышу.

– Здравствуй, Наташа.

– Здравствуйте.

Вера Ивановна вскочила и встала вплотную к подоконнику, подавшись вперёд, уверенная, что так будет слышно лучше.

– Наташенька, ты дома? Всё у вас хорошо?

– Где же мне ещё быть. Всё нормально у нас… Вы как?

– Ой, спасибо, Наташенька, всё нормально. Я вот с работы пришла, покормила мужиков то своих, – на этих словах Вера Ивановна одновременно как-то дёрнула головой и пожала плечами, придавая фразе шутливости, но потом жалобно добавила, – Серёжа всё болеет.

– Знаю я Серёжины болезни, можете не рассказывать мне!

Вера Ивановна вздохнула и, помолчав, попросила:

– Наташ, расскажи, как внучок мой? Хвалят его воспитатели?

Голос в трубке потеплел:

– Да. Знаете, Наталья Семёновна мне по секрету сказала, что Лёша самый смышлёный в группе, а Ниля Артуровна, это нянечка, его только профессором и называет.

– Ой, какие они! Конечно, конечно, Лёша самый умненький! А на танцах как? Хвалят его?

– Да вот танцы ему не очень нравятся… там всё по счёту надо как-то ходить, а ему по-своему хочется. Думаю его забрать оттуда.

– Ну и правильно, если не нравится – зачем ребёнка мучить. Вот ещё – танцы!

Вера Ивановна, теребила полотенце, не замечая этого.

– Наташенька, а денюжку вам не надо? – Вера Ивановна повторила жест головой и плечами.

– Деньги всегда нужны. Если вам не жалко – не откажемся.

– Как же жалко, что ты. Для внучка чтоб мне жалко было? А когда к вам прийти можно будет?

– Ну, в субботу ко мне сестра приедет… давайте в воскресенье.

– Конечно. Давай. Наташ, а можно мне сейчас поговорить с Лёшенькой?

– Он мультик смотрит, вряд ли станет разговаривать.

И куда-то вне трубки голос крикнул: «Лёш, с бабой Верой будешь разговаривать?» и до Веры Ивановны донеслось звонкое: «Не-е-ет!»

– Ну, вот видите. В воскресенье придёте, поговорите.

– Да, да, конечно.

– До свидания, Вера Ивановна.

– До свидания, Наташенька… а как у него с письмом?

Но голоса в трубке больше не было. С маленькими телефонами даже не оставалось гудков, этого мягкого многоточия, к которому можно было бы прислушиваться. Сразу начиналась тишина – точка.

Вера Ивановна опять вздохнула. Сняла с чашки блюдечко и осторожно отхлебнула чай. Удивлённо повернулась к своему отражению:

– Надо же, остыл, пока разговаривали.

И благодарно улыбнулась.

Поиски

Весна пришла в город ранняя. На глазах исчезали серые рыхлые островки, и к марту не осталось снега даже на теневой стороне домов. Люди с радостным удивлением надевали лёгкие ботинки (шагать по сухому асфальту в зимних сапогах было ещё удивительнее), тонкие пальто и куртки. В апреле многие выходили из дома в футболках; зацвела вишня.

В мае пошёл снег. Он не успевал лечь на землю и вскоре прекратился, однако за месяц температура не поднялась выше пяти градусов. В июне стало теплее; но небо затянуло пеленой. Вокруг всё стало серым, тусклым. Дождь шёл редко, лениво: по-настоящему не начинаясь, он не прекращался. Не было запахов летнего дождя: мокрого асфальта, мокрой пыли, и следующей за ними свежести, а может, не было сил остановиться и прислушаться: все пробегали по улицам быстро, согнув спины, лишь кивая встречным знакомым, хотя капли были такими маленькими, что их прикосновения почти не ощущались.

Заранее достав ключи из кармана, Ален юркнул в подъезд и в три скачка очутился возле своей двери. Недолго повозившись, нарочно громче скребя ключом, он вошёл в квартиру. Там было сумрачнее, чем на улице. На дверце шкафа висел мокрый Ленин плащ, на обувной полке стояли её ботинки, но свет не горел. Ален разделся и прошёл в комнату. В джинсах и чёрном джемпере Лена лежала, откинувшись на кровати и свесив ноги на пол.

– Привет! – весело окликнул Ален.

– Привет, – очень ровно ответила Лена, не поворачиваясь к нему.

Понимая, что на все вопросы Лена пока будет отвечать этим напряжённо спокойным голосом, он всё же спросил:

– Пойдём ужинать?

– Не хочу.

Ален переоделся и вышел из комнаты. Когда на кухне звякнула микроволновка, и он, обжигаясь, перенёс тарелку с супом на стол, зашла Лена, в домашнем костюме и с волосами, собранными в пучок. Она налила из-под крана воды и, оперев ступню одной ноги в бедро другой, прислонилась к мойке, прихлёбывая воду.

Зная, что ей тоже хочется побыть вместе, Ален попросил:

– Посиди со мной.

Лена села с тем же спокойно суровым лицом.

– Как на работе? – спросил Ален.

– Никак. Пришла, посидела, ушла. У тебя что?

– Да у меня тоже особо ничего нового. Без учеников мало что происходит. Один мальчик только приходит – к выставке с ним готовимся.

– Летом?

– Да, немножко заранее. Пока не очень серьёзно. Основная работа с сентября будет.

– Ну что, классно. Поставляешь новой родине новые таланты. Не зря гражданство давали.

Ален, шутя, вытянул руку и повернулся в профиль – вроде памятника. Девушка улыбнулась:

– Когда твоим именем школу художественную назовут?

– Не буду торопиться, такие дела обычно посмертно совершаются.

Лена потеплела: оживилась, заговорила быстро, помогая голосу мимикой и жестами. Ален подбородком указал на неубранную кастрюлю с супом, Лена, не прекращая говорить, кивнула.

Когда Лена приходила в доброе настроение, Ален словно встречал на вокзале родного человека после долгого стояния на ветру. Он радовался встрече, и не думал упрекать её за то, что другие проворные пассажиры оттеснили её в дальний конец вагона. Звякнула микроволновка и Ален поставил тарелку перед Леной.

Лена зачерпнула ложкой, но, поднеся к губам, плеснула обратно.

– Холодный!

После ужина, вечером, Лена неожиданно спросила:

– А ты не хочешь в Казахстан съездить?

– Почему ты спрашиваешь?

– Ну, почему нет? Что я за жена – никогда твоих родственников не видала! Ты, наверно, встретиться хочешь? Ну, и там романтика, заграница.

– Вряд ли тебе эта заграница понравится – пыльно и скучно. Как в Уварово, только жарче.

– А как же родственники – грустят, что меня никогда не видели!

– Это точно, – ласково улыбнулся Ален, – но с дядей мы после бабушки и не общались ни разу. У мамы своя семья… Хотя мама, конечно, хотела бы тебя увидеть.

Лена помолчала.

– А отец? Ты его так и не видел здесь?

– А я и не пытался. Это бабушкина была идея – в его город ехать учиться, мне всё равно было. Зато я тебя встретил здесь!

– Даже странно…носим с тобой фамилию человека, может, по сто раз видим его на улице – а не знаем.

– Мне почему-то кажется, что его уже нет здесь. А может и родом он был не отсюда, мама перепутала что-то. А фамилия неплоха – Ален и Елена Казаковы! Как?

Лена уткнулась Алену в живот, обхватила двумя руками за талию и начала раскачивать, бормоча:

– Ты чего какой хороший? Почему ты такой хороший?

Ален закрыл глаза и улыбался.

Имя ему выбрала мама, восемнадцатилетняя Мадина, но фамилия и отчество были от русского отца. В России Казаков Ален Юрьевич не звучал иностранцем, шутили только над любовью его родителей к кино. Внешность у него не привычно казахская: тёмные волосы и широкие брови, стоящие высокими арками и лихо закрученные на переносице, но глаза миндалевидные зелёные. Лена же была кареглазая, смуглая и если отдалённые знакомые слышали что-то про Казахстан, то относили это к Лене, а не Алену. Детство его было счастливым; незамужняя беременная Мадина осталась с родителями, и хотя её отец бушевал, узнав обо всём, после девушку ни разу не попрекнули. Только старший брат Мадины, считавший себя националистом, остался холоден к на половину русскому племяннику, забыв собственную русскую бабку – мать отца. Словно назло брату, спустя шесть лет после рождения Алена, Мадина вышла замуж за русского, переехала в Астану, и родила ещё двоих детей. Ален оставался с бабушкой и дедом, пока они в один год не ушли; в тот же год Ален уехал учиться в Россию.

Всю ночь ему снился Кульсары, принимавший почему-то облик Тамбова. Когда он проснулся, в комнате было темно. Ален дотянулся до телефона, на экране высветилось 9.10 – мрачный дождливый день не проникал за плотные шторы. Суббота, не нужно было никуда идти, но он тихонько поднялся.

– Куда? – схватила его за кисть Лена.

– Проснулся что-то. Ты спи, если хочешь.

– А время?

– Девять. Десятый.

Лена отпустила его руку и повернулась на живот.

Когда она встала и вышла на кухню, Ален читал.

– Что читаешь?

– «Защита Лужина». Набоков. Про шахматиста.

– Знаю про что. Это моя книга. Он умрёт в конце.

– Ну вот. Но я всё равно дочитаю.

Лена открыла холодильник.

– Будешь суп?

– Я позавтракал. Ты себе грей, я посижу с тобой, – Ален улыбнулся, и встал, чтобы обнять Лену.

На несколько мгновений она замерла, потом высвободилась и достала кастрюлю.

– Что будем делать сегодня? – недовольно спросила Лена.

– А что ты хочешь?

– Не знаю! Поэтому и спрашиваю у тебя.

– Можно в кино сходить.

– На что? Супер-героев что ли смотреть?

– Да, хорошие фильмы летом редко в прокат пускают.

Лена поднялась, но, увидев на столе ложку, села обратно.

– Умереть можно от скуки в нашем городе. Такое чувство, будто я за целый месяц только и видела, что рабочий компьютер и дождь. Либо я смотрю в окно и вижу дождь, либо на работе смотрю в компьютер.

– А меня разве не видишь?

– Да что ты сравниваешь! Я совсем не об этом. Тебе хорошо – сходил на работу: порисовал что-то, полепил с детишками и – свободен. Ну и всякие конкурсы, выставки – хоть запоминаешь, как жизнь проходит.

– Мы ещё и по дереву вырезаем, – пошутил Ален, но тут же участливо спросил, – Может тебе что-то другое поискать?

– Что? Где у нас можно работу найти? В кафе «Кафе»?

– Зачем уж так радикально…

– Не за чем! Что говорить то.

Лена замолчала. Она чувствовала, что несправедлива к Алену и не хотела ему грубить, но раздражение прорывалось наружу. Не зная, как его выплеснуть, Лена встала, быстрым шагом прошла в комнату и, прогремев дверью, вышла на балкон. Поочередно переступая ногами с полной ступни на носочки, Лена положила руки на перегородки балкона и выглянула наружу. Маленькие капли дождя падали на лицо, но ощущать их было не так уныло, как наблюдать колечки на лужах. Двор был почти пустой, только на детской площадке, в беседке, сидели двое. Приглядевшись, в одном из них Лена узнала соседа, молодого парнишку, младше их с Аленом лет на пять. Они напомнили Лене день свадьбы.

Родители настояли, чтобы всё было широко, главным образом – стол, на огромное число гостей. Приглашать всех родственников, даже дальних, казалось родителям долгом и делом чести. Застолье требовало ведущего и фотографа, гости – соответствующие развлечения, включая выкуп невесты. Мама просьбами и слезами вынудила Лену купить пышное белое платье и пригласить парикмахера, но участвовать в остальном Лена отказалась наотрез. Ни мамины упреки, ни папины покрикивания не помогали – Лена не видела ни кафе, ни ведущего до самой свадьбы.

Родители Лены давно знали Алена, знали и о его семье, но когда он пришёл говорить о свадьбе, испытывали неловкость, что обсуждают траты с самим женихом, а не его родителями. Было решено, что столовую оплачивают родители Лены, а остальные расходы делятся на три части: родители и жених. Ален соглашался со всем, но, в итоге, родители за многое платили из своего кармана: Ален просто не догадывался о необходимости некоторых трат, а родители стеснялись ему сказать. Со стороны Алена был только один институтский друг, да директор его художественной школы ненадолго заходила поздравить в кафе. Ален приглашал маму с её семьей, но они не приехали; отправили перевод – на русские деньги около двадцати тысяч.

В день свадьбы Ален, с аккуратным и нежным букетом, в сопровождении друга, которого Лена видела потом всего раза два, приехал к невесте задолго до назначенного времени. Они сидели на лавочке у подъезда, над козырьком которого бились друг о друга разноцветные шарики. Лена всё время подходила к окну, за ней шла парикмахер, держа в руках плойку с накрученной Лениной прядью. От сдерживаемого раздражения у Лены краснели глаза.

Мама тоже выглядывала в окно и со сложным чувством замечала отцу:

– Как-то это плохо сочетается: все наши здесь, а они там вдвоём сидят.

Отец, переживавший, что всё дочери не по вкусу, отвечал, оправдываясь:

– Ты же знаешь, мы не могли иначе.

Но на него созерцание добродушного Алена, терпеливо ожидавшего приглашения, действовало ободряюще:

– Скоро он тоже станет – «наш».

Наконец Лену причесали, накрасили, нарядили и сфотографировали со всеми желающими, а к Алену спустилась большая, уже немного выпившая толпа, – загадывать загадки. Взяв себя в руки и улыбаясь обнимавшим её гостям, Лена во всём винила Алена – сама не понимая за что. Когда он вошёл к ней в комнату, влюблённо улыбаясь, она смотрела на него со злостью, и, выпив бокал шампанского, только сухо клюнула в губы. Сейчас она признавала, что он хотел свадьбы не больше её, но раз она не смогла переубедить своих родителей, просто согласился с ними; Ален искренне радовался именно браку.

От холода на плечах появились мурашки. Лена потёрла пальцами по левому плечу, и шероховатость гусиной кожи позабавила её. Она сделала глубокий вдох, оказалась в комнате, снова громыхнув дверью, и вернулась на кухню. Ален провёл ладонью по проходящим мурашкам:

– Ты чего морозилась?

– Мозги проветривала. На улице веселее, кстати, чем из окна кажется. Может, оденемся потеплей и гулять пойдём?

В городе основные улицы завешаны вывесками магазинов, постоянно увеличивающихся в размерах и яркости. В дождливый день нет прохожих, но из громкоговорителей непрерывно несётся реклама и популярная музыка. Старый город ещё чувствуется в переулках, где стоят деревянные дома с искусными резными крыльцами и ажурными наличниками, но они кренятся, шатаются; многие дома половинчатые – одна сторона рассыпается, храня прежний облик, другая укреплена, отремонтирована и покрыта сайдингом.

– Почему у нас не запретят, как в Москве или Питере, такое уродство!?

– Не знаю, – ответил Ален, – может, эти здания не представляют ценности?

– Но если нет ничего лучше, надо хранить то, что есть. Не так, разве?

– Конечно, так. Только об этом мало кто думает.

Они вышли к набережной.

– Суббота, а нет никого, – заметила Лена.

– Никто кроме нас не догадался, что гулять под дождём веселей, чем смотреть на него. Одни мы молодцы.

– Да это не дождь совсем, гадость какая-то. Пошли домой.

– Почему? Давай проверим, может прокат катамаранов работает?

– Ну их. Пошли домой.

Дождевая пелена не спадала и в июле. Ален и Лена всё лето провели в городе. Лене предложили отпуск в октябре – она согласилась. Ален был свободен два месяца, вышел на работу в последнюю неделю августа, но с 1 сентября уже не мог отлучаться.

Осень началась солнечная, жаркая, насыщенные длительными дождями листья на деревьях были зелёными и свежими. До середины октября длилось настоящее лето. Оборвалось оно резко: за сутки температура упала до нуля, многие, по привычке вышедшие утром в рубашках и тонких кофтах, вынуждены были вечером вызванивать домашних и просить встречать на остановках с осенними куртками и пальто. Солнце исчезло; в воздухе замелькали острые снежинки.

Ален предложил жене:

– Может быть, сдвинешь на неделю отпуск, чтобы начало ноября захватить? Я смогу в осенние каникулы выбраться: съездим куда-нибудь?

Лена согласилась, но ничего не сделала, вышла в отпуск с середины октября, и с наступлением холодов перестала выходить из дома. Она долго спала по утрам; просыпаясь, лежала в постели и читала книгу, пока Ален, думая, что она спит, бесшумно сидел на кухне. Вставала она около полудня, вместе с Аленом ела, а когда он уходил на работу, вновь ложилась, и окончательно вставала к двум или трём часам. Через день она готовила по случайно взятым из интернета рецептам, и у неё удачно выходили довольно сложные блюда. Вечером Лена открывала мужу дверь, ужинала вместе с ним и снова бралась за книгу.

Через две недели, в понедельник утром, Лена проснулась рано и ушла на работу, но вернулась спустя два часа. Ален ещё не ушёл, и, услышав открывающуюся дверь, забеспокоился.

– Лен, ты чего? Заболела?

Лена снимала сапоги, не глядя на Алена. Раздевшись, прошла на кухню, Ален за ней; сели. Лена вдохнула и чуть замерла, словно готовясь говорить долго, но только сказала:

– Я уволилась.

Такой простой ответ развеселил Алена.

– Ого! Здорово ты! Давно пора было.

– Да? Ты не удивлён?

– Ну, удивлен немного. Просто не ожидал. А так, круто, давно пора.

– Хорошо, что ты согласен, – задумчиво ответила Лена.

– Да о чём говорить-то, я всегда согласен с тобой! – Ален улыбался, –Пошли отмечать сегодня? Сначала в кино, потом сядем где-нибудь.

– Если хочешь… а ты успеешь с работы?

– На поздний сеанс успею. Тебе не нужно рано вставать, значит можно позже ложиться.

Лена улыбнулась:

– Ради этого я и бросала работу.

После фильма зашли в кафе рядом с кинотеатром. Чувствуя какой-то необычайный голод, заказали целую пиццу, большую, очень пышную, и по два стакана пива.

– Моя будущая работа, – пошутила Лена.

– Тогда ты, возможно, сможешь бесплатно пить пиво.

– Ну вот! И вставать не надо рано – одни плюсы.

Разговаривалось легко, как на первом свидании, на котором вдруг узнаёшь, сколько у вас общего. Пиццу не доели, забрали в картонном коробе с собой, но не выдержали и продолжили есть в такси, один кусок на двоих, прячась от взглядов водителя.

Дома, уже почти засыпая, Лена почувствовала – Ален хочет что-то сказать. Он заговорил неуверенно:

– Знаешь. Я всё боялся… чего-то. Иногда казалось, что ты…

Ален сбился и замолчал. Потом договорил обычно и бодро:

– Здорово сегодня было! Спасибо тебе.

Лена ничего не ответила.

В следующие дни Лена вставала так же поздно, почти не встречаясь с Аленом по утрам, но вечерами он не давал ей прятаться за книжками, придумывал общие занятия. До этого, ослабленный догадками, он пускал всё на самотёк и позволял Лене отстраняться, боясь назойливостью только толкнуть, запустить что-то. Отказавшись от сомнений, он, наоборот, не давал Лене задумываться, всё ещё боясь её мыслей.

Что ничего избежать не получилось, Ален понял сразу, когда Лена спросила.

– Можем поговорить?

Она встретила его с работы, он только успел раздеться.

Ален кивнул. Ему захотелось лечь. Представился шум падающей струи в ванне и тепло, которое расходится по телу. Но он прошёл в комнату и сел рядом с Леной.

– Что?

Ленино лицо дрогнуло, словно распалось, и собралось вновь несчастным и жалким. Нетвёрдым плаксивым голосом она продолжила:

– Ален! Я хочу уехать. В Москву. Хочу попробовать что-то.

Ален снова кивнул.

– Пойми меня, пожалуйста. Я закончила универ – сразу вышла на работу. Жила с родителями – вышла замуж, стала с тобой жить. Я ничего не делала сама. И правда – мне дико надоел Тамбов!

– Не любишь меня? – спросил Ален, рассматривая, как узор линолеума складывается и по длине, и по диагонали.

Лена схватила его за руки.

– Я не об этом, Ален! Я люблю тебя!

Ромбы на полу смешались – от перепада напряжения у Алена брызнули слёзы. Он закрыл глаза, улыбнувшись, покачал головой. Потом посмотрел на жену:

– Лен! Не умеешь ты информацию подавать – я до смерти напугался. Конечно, давай переедем. Но надо хотя бы месяц подождать, чтобы мне замену успели найти. Сложнее ведь в середине года. Квартиру что, сдавать будем?

Лена свела брови, на лбу пролегла глубокая вертикальная складка.

– Ален…ты можешь остаться в квартире до конца года. Потом спокойно уволишься, и приедешь ко мне.

Для Алена всё качнулось третий раз.

– Ты хочешь поехать без меня? – уточнил он.

– Да, – ответила Лена, – но только на время, ты потом приедешь ко мне…

Ален не дослушал. Он пошёл в ванную, машинальным движением провёл щёткой по эмали и вывернул кран с горячей водой. Не дожидаясь, пока ванна наполнится, сел на дно и не моргая стал смотреть на струю воды. Тепло медленно поднималось по телу. Ален прикрыл глаза, но тут же открыл, дёрнувшись – он на мгновение уснул и перед глазами замелькало что-то жуткое. Он снова уставился на воду. Вспугнутая шальной мыслью, к нему ворвалась Лена, но увидев его сидящим, исчезла. Он услышал её рыдания и прибавил напор. Воздух густел. Запотевшее зеркало казалось серым.

– Пожалуйста, не вздумай съезжать с квартиры, – сказала Лена, когда муж вышел из ванной.

Они два года прожили в этой квартире, всю семейную жизнь, но принадлежала она Лениным родителям. Ален не понял – он не мог сейчас думать о квартире.

Между разговором и отъездом было пять дней: Ален и Лена почти не разговаривали. Как Ленины родители приняли эту новость, Ален не знал; он увидел их только на вокзале: они стояли сердитые, обиженные. Там он впервые представил, как они вдруг станут ему чужими людьми. Родители ушли до отправки поезда, наспех поцеловав Лену. Потом он наткнулся на них, выходя с вокзала: они ждали Алена у выхода в город, пригласили в гости, но не настойчиво, и подвезли домой.

Когда объявили отправление поезда, Лена прислонилась к Алену и заплакала. Он обнял её.

– Я просто уезжаю, это все ерунда, – бормотала Лена.

– не уезжай, – хотел попросить Ален, но просипел что-то невнятное – в горле у него стоял ком.

Они остались одни на перроне, Лена целовала Алена, сжимала ему ладони и твердила:

–Я всего лишь еду первая. Мы с тобой вместе. Летом переедешь ко мне. Я всего лишь еду первая.

Ален отвечал на поцелуи и пожатия, но не мог произнести ни слова. С родителями Лены он тоже молчал. Почти всё время говорили родители, обсуждали какие-то пустяки; обращаясь к Алену, довольствовались его кивками.

А Лена стояла возле окна в начале вагона, смотрела на удалявшийся город и шептала: «Что я делаю, что я делаю…»

Проводница, нестарая женщина с грубым толстым лицом не смолчала:

– Чо плачешь-то!? Приедет твой жених. В Москву все едут.

Она не заметила кольца, не поняла, что Лена оставляет мужа, которого сама любит, и который любит её, и едет в неизвестность, без особых причин и цели. Лена не стала ничего говорить, прошла дальше в вагон, забралась на вторую полку и лежала без сна и слёз до Москвы.

Утром она написала Алену: «Я в Москве. Я больше жизни люблю тебя». Он не ответил, и к горечи от мысли, что он её не простит, примешалось что-то приятное – наказание словно уменьшало её вину. Когда он позвонил – его голос был прежним, словно ничего не изменилось.

Около трёх недель Лена прожила в хостеле, потом устроилась на работу и перебралась в квартиру возле Рижского вокзала. Она занимала одну комнату, другую – молодая пара, москвичи, решившие жить отдельно. В третьей комнате жила хозяйка квартиры; задымив квартиру, она втыкала короткие окурки в белую кремницу, стоявшую в углу подоконника. Хотя хозяйка видела паспорт Лены, но почему-то считала её первокурсницей, впервые уехавшую от родителей. Хозяйка взяла над ней шефство: услышав, что Лена вернулась домой, выглядывала из комнаты, проверяя – не привела ли кого-нибудь, и, настойку, доставаемую в особом расположении духа, предлагала только молодой паре.

С работы Лена всегда возвращалась пешком, старалась проходить новыми дорогами: часто путалась, терялась, какое-то время шла наугад, и только совсем устав, смотрела на карту и выбирала короткий путь. По выходным она шла из дома, блуждала по несколько часов, иногда, если ей попадался музей – заходила, но чаще просто бродила, читая названия переулков, и возвращалась с мокрыми, белыми от соли сапогами.

На зимние праздники Лена поехала домой. Ален встретил её тепло, они были как самые дружные супруги. Лена ни разу не побывала у родителей без Алена, и это радовало её – она скучала по родителям, хотела бывать у них, но знала, приди к ним одна, – начались бы неприятные тревожащие разговоры. При Алене говорили только на общие темы, и если касались Лениного отъезда, то как чего-то обыкновенного и естественного. Только теперь родители относились к Алену трепетнее, украдкой вглядывались ему в лицо, особенно, когда он смотрел на жену – пытались разглядеть чувства, скрытые под весёлостью. Наедине с отцом, мать причитала:

– Разве какой-нибудь муж может понять такое?

Этого не знала и Лена. Она была почти готова к отчуждению, возникшему было перед отъездом, понимала его; осознавала, что сложно объяснить её поступок иначе, кроме как желанием разрыва, и прятала надежду, что всё может наладиться. Но всё было хорошо: они ежедневно общались, нередко просиживали перед веб-камерой по часу и ждали встречи. Они встретились как родные, но поговорить с Аленом о его мыслях она не могла.

Последний вечер они провели дома. Свет лампы из-под большого зелёного абажура слабо освещал кухню, а в незанавешенное окно заглядывал фонарь, яркий, как полнолуние, окружённый маленькими звездочками окон соседнего дома. Лена смотрела в добрые, бесконечно родные глаза. Всё остальное оставалось вне фокуса: пространство кухни кривилось, оставленная в раковине кастрюля уплывала и казалось такой далекой, как невыполненное в школе домашнее задание, или собственная старость. Лене хотелось удержать это чувство нереальности, рассредоточенности и в то же время ясности сознания. Она всё всматривалась в знакомые морщинки-лучики – стало казаться, что черты отстраняются и суровеют; она уже сомневалась, кто с ней рядом, знает ли она его; было интересно и страшно. В голове без единого слова проносились десятки картин, в которых отсутствовали и кухня, и дом, и город. Но были эти знакомо-незнакомые дорогие лучики.

– О чём задумалась? – спрашивает Ален.

Слова и голос некстати, но возвращение происходит мягко. Всё постепенно выравнивается.

И появляется вопрос.

– Ты простил меня?

Ален спокоен.

– Я не обижался на тебя никогда.

– Нет! Вправду! Простил?

– Лен, всё хорошо. Правда.

Нет духа продолжать разговор.

Когда она вернулась в Москву, начались снегопады. Лена проснулась от скрежета лопат дворников, расчищавших снег. Этот звук, услышанный в Москве впервые, напомнил о доме. Она лежала в постели и ожидала звонка будильника. Раздражения, охватывавшего её дома, больше не было, не было чувства вины первого месяца.

Была только грусть.

Нить слова

Они шли по парку, рассматривая причудливые сплетения крон в тёплых огнях фонарей и вдыхая вкусный осенний воздух. Она держала его под руку; иногда легонько тёрлась виском о его плечо, а он прижимал локтем её руку к себе. Они молчали. Углубившись в парк, не сговариваясь, подошли к знакомой скамье и сели. Неожиданно он спросил:

– Ты напевала сегодня шутливо, очень знакомые слова. Что это было?

Она весело посмотрела на него, поставила ноги на широкую металлическую ленту, украшавшую снизу скамью, и, прищурившись, напела:

– Мы бандито, гангстерито, мы кастето, пистолето, мы стрелянто, убиванто…это? Это из старого мультфильма, про капитана Врунгеля, кажется. Ты смотрел его в детстве?

– Нет. Хотя, наверное, да.

Они снова замолчали. Было необычно, непривычно тепло, как никогда не бывало в октябре, и было приятно в тишине сидеть на скамейке, вглядываясь в черноту аллеи, сквозившую меж фонарей.

– Знаешь, где я впервые услышал эту песенку?

Она вопросительно подняла брови.

– Во дворе, где я жил в детстве. Там мальчишка был, года на два меня младше, но мы тогда все вместе играли, я хорошо его помню.

Она положила ему на ладонь свою, и он ответил пожатием.

– Этого мальчика звали Женя. И вот он постоянно напевал эту песенку, и там столько слов смешных было, мы даже думали, что он сам их иногда выдумывает. Ну и его все звали Бандитосом.

Она засмеялась:

– А Бандитос, наверное, был с вершок? И добрый-предобрый?

Он улыбнулся и снова пожал ей ладонь.

– Ты угадала.

– Недаром я замужем за писателем.

– Да. Знаешь…– он отпустил её руку и нахмурился, – знаешь, он потом действительно связался с бандитами. Бандитос стал настоящим бандитом.

– А что с ним сейчас?

Он посмотрел на её лицо, на её поджатые колени, на землю и снова на неё.

– Его убили в начале двухтысячных. Они с товарищем поехали из какого-то дельца деньги выбивать, а тот, то ли прознал об этом, то ли в окно увидел – начал стрелять. Друг убежал, Женю насмерть.

– Как! – она помолчала. – Убийцу судили?

– Этого не знаю. Какая разница?

– Да, это уже все равно. Милый Бандитос, ставший бандитом, и погибший от пули в бандитской ссоре. Почему ты не написал о нём рассказ?

– Не знаю… помнишь «Пассажира» Набокова? Другой писатель уже говорил: жизнь талантливее нас, а мы можем только жулить, стремясь к условной гармони.

– Почему же? Ты мог бы задуматься, было ли в его прозвище некое предсказание, может быть его всегда тянуло к грубой романтике вне закона. Или здесь одна злая случайность.

– Это уже законченный сюжет, от начала до конца нанизанный на странную нить слова. Он настолько завершённый, что кромсать и править его, мне кажется чем-то кощунственным по отношению к автору – жизни.

Она погладила его по плечу.

– Но я не досказал. В его истории есть страшное послесловие…

Она прижала руки к груди, стиснув пальцами плечи, словно пыталась защититься:

– Мать?

– Да. Они жили вдвоём. Когда Жени не стало, она каждый день ходила на могилу…через полгода не выдержала. Повесилась.

Она закрыла глаза, медленно вдохнула и выдохнула. Через минуту ответила ровным голосом:

– На такое может не хватить слов.

– Да. Наверное, я не смог о них написать, потому что твёрдо знаю конец. А когда пишешь, всегда должна быть надежда, даже в трагедии.

Они снова замолчали. От чужого горя, обретшего вдруг живые черты, её мутило.

– Пойдём домой. Холодно.

Они быстро пошли к домам, не касаясь друг друга из смутного чувства неловкости. Возле дома они замедлили шаг; не глядя, он нашёл её пальцы и сжал. Они остановились и обнялись, и долго стояли так в темноте.

Омут

Катя проснулась, но не открывала глаза – не хотела отпускать то светлое и радостное, что было в её сне. Наконец она решилась, и реальность не разочаровала её. Сквозь плотные шторы в комнату стремилось столько света, что нельзя было ему сопротивляться. Ступая по ковру босыми ногами, Катя подошла к окну и открыла дорогу солнцу. По стенам разлилась весна. Кате снилась любовь, яркая и нежная. Она захотела открыть окно и дышать весенним воздухом и тем, что оставил вней сон. Но деревянное окно было проклеено.

На кухне Катю снова потянуло к окну, и она стала смотреть на небо. Почему с такой уверенностью можно сказать, что это весенне небо? Чем оно отличается от неба зимой, летом? Кате хотелось жить, смотреть на весеннее небо и быть счастливой.

Хлопнула входная дверь.

– Паап? – протянула Катя.

– Я, Катюш. Ты в университет не опаздываешь? Я конфет купил, попьёшь чай со мной?

– Уу, я только конфет и ждала.

Папа был частью замечательного весеннего утра.

– Катюш, ты после обеда свободна? Бабушка звонила вчера, тётя Света вспоминает нас. Может, сходим сегодня к ним?

–Папа…конечно сходим…даже стыдно, как редко мы её навещаем…

–Да у тебя дело молодое, любовь-морковь. Не до старых бабушек.

–Ну зачем ты так!

–Прости дочка, глупости говорю. Тётя Света будет рада нам.

За чаем как всегда говорили обо всем и ни о чём одновременно.

– Теперь тебе точно пора. Позвони, как освободишься. Учись на пятёрки… – улыбнулся на прощанье папа.

Катя готовилась от души нырнуть в весенний разогревающийся день, но не смогла вновь ощутить чистой радости, окружавшей её с утра. Что действительно было в её жизни? Светлые добрые отношения или постоянная борьба? Случайно она сделает, скажет не то, как Денис начинает выяснять, упрекать, припоминать, и успокаивается, когда Катя закричит или заплачет. Катя не жаловалась родителям, но знала, что папе Денис не нравится.

Облака загородили солнце от города, оставив Кате грязные сугробы и скучную остановку. Пискнул телефон : «Не надумала ничего объяснять?». И Катя словно вошла в комнату, которую никогда не проветривали. Так же нельзя! В автобусе опять писк: «Хорошо, молчи».

Вчера вечером Катя случайно встретила старого знакомого, и он проводил её домой. С ним было весело и интересно, и он так воодушевленно и ласково рассказывал о своей жене и маленькой дочке, что у Кати щемило сердце. Как назло их вместе увидел друг Дениса. Теперь эта прогулка ещё не раз ей аукнется.

Прислонившись головой к окошку, и снова глядя на небо, Катя вспомнила тётю Свету. Папина тётя, бабушкина младшая сестра, для всей семьи была добрым другом. В детстве Катя звала её бабушкой Светой, и думала, что у всех детей по три бабушки. В подростковом возрасте Катя делилась с ней секретами, которых не знал больше никто, а на первом курсе жаловалась на Дениса. Сейчас Катя никому на него не жаловалась, а тётя Света уже больше года болела. Сначала вся семья пришла в ужас, что внутри моложавой, энергичной Светланы поселилась опухоль, а теперь все стараются не замечать, какой старухой она стала за год. Все запрещают себе думать, к чему это идёт. А Катя не навещала её целый месяц. Опять писк телефона : «Ты быть хоть пыталась оправдаться». Катя удалила переписку и закрыла глаза.

Когда Катя вышла из университета, папа ждал её в машине. На заднем сиденье лежал небольшой тортик. «Мы не съедим и его» – спокойно подумала Катя. У тёти Светы сейчас почти ничего не едят, только она одна пытается съесть побольше.

Дверь открыла бабушка. Она тоже постарела за этот год. Небольшая, знакомая с детства квартира не дарила того уюта, как раньше.

–Приехали, дорогие мои! Проходите в зал, Светлана там.

Кате схватило горло – так за месяц изменилась тётя. Глядя в потолок, чтобы не полились слёзы, Катя обняла её.

Вошёл папа:

– Катюш, помоги бабушке на кухне с чайником.

Не доверяя голосу, Катя кивнула. Проходя, папа коснулся её плеча.

– Ну, здравствуй, тетушка. Хорошо выглядишь! Оля тебе привет передавала, обещала тоже зайти, если на работе не сильно задержат. У них сейчас аврал. Это мне хорошо, 8 часов наступило – и домой. Хотя бывает, тоже набегаешься…

Катя смотрела на чайник и часто-часто дрожала.

–Нельзя, нельзя, Катенька, девочка моя. На, выпей воды – пей пока не успокоишься. Нам всем тяжело, а ей тяжелее всех. Не расстраивай её. – шептала бабушка, и громко добавила, – а руки не мыла? Бегом в ванную, с чайником я сама справлюсь!

Когда Катя смогла справиться с собой и, умытая, села за стол, бабушка уже разлила чай. Папа рассказывал историю, прерываясь собственным смехом. Смеялись бабушка с тётей Светой, заулыбалась Катя. Она особенно любила папу за то, что этой истории никогда не случалось.

– Какой же вы торт вкусный принесли! Крем нежный, и коржики мягкие, очень вкусно. Катюш, а ты чего не ешь?

– Худеет она все, Свет. Беда с этими девчонками!

– Эх, ну раз тётя Света хвалит, прощай моя диета! – Катя скорчила рожицу – Берегись, торт!

И все опять засмеялись. За вечер смешные истории вспоминала и бабушка, и Катя. Это не было фальшивое напускное веселье. Люди, собравшиеся вместе, любили друг друга и поддерживали общим добрым смехом. Сам вопрос жизни и смерти сейчас не казался им таким острым. Глядя на смеющуюся тётю Свету, Катя видела в ней только молодую, такую знакомую с детства и любимую бабушку, что не замечала необратимых следов болезни. И бабушка, и папа чувствовали себя, как и пятнадцать лет назад, молодыми, счастливыми, радуясь друг другу и маленькой Кате.

Попили чай четвертый раз, пора было уже уходить.

– Катюша, какая же ты красивая! И ты, Сашенька… Какие вы красивые! Катя и на тебя, и на маму похожа. Не обижайтесь никогда друг на друга.. – с улыбкой сказала тётя Света.

– Мы все одна семья, и мы друг друга любим! – заволновалась Катя, теряя установившееся веселое спокойствие.

– Как же хорошо жить! Я вас очень люблю, и мне больше ничего не надо… Приходите, пожалуйста, чаще ко мне. Мне так хорошо с вами становится…Так чудесно!

–Конечно, будем приходить. Мы тебя очень, очень любим!

– Катенька, Сашенька, дайте, я встану, обниму вас. Родные мои…Как же жить хорошо!

Когда после прощаний бабушка закрыла дверь, у Кати хлынули слёзы. Она спускалась, не видя ступенек, и папа держал её за локоть.

– Давай прогуляемся немного, не хочу пока за руль садиться.

Весеннего солнца больше не было, и казалось, что вокруг вечная безнадежная зима. Катя с папой медленно шли по улице, а дойдя до конца, повернули обратно. Они не разговаривали, Катя не оттирала слёзы. Пискнул телефон: «Если ты думаешь, что отмолчишься, то ошибаешься. Я заставлю тебя объясниться».

– Ненавижу!! – заорала Катя, швырнув телефон о стену дома, – Ненавижу!

Катя захлебнулась слезами и криком. «У нас….!!Она…!!Как он…!!…Умирает..».

Когда Катя перестала кричать, папа обнял её, и она просто плакала и плакала. Катя не становилось легче, но она утомилась, и постепенно успокоилась.

Телефон не включался.

– Я тебе свой отдам, а сам старый возьму.

– Запрети мне с ним встречаться.

– Я ничего не могу тебе запрещать, ты уже взрослая. Я могу только поддерживать тебя.

Катя долго не могла уснуть. Тоска по свободе и чистой радости бродила в ней. «Зная, что умирает, она видит только хорошее, а я топлю себя в болоте, в которое завел меня совершенно чужой человек. Хотя бы ради неё, я должна освободиться, я должна радоваться. И отношениям тоже радоваться! А она выздоровеет». И в голове проносилось: «Какие вы красивые! Как я вас люблю! Как же хорошо жить!» Представив другие отношения, прекрасные и близкие, Катя вспомнила утренний сон, и плавно в него вернулась. Она спала глубоко и легко.

Спустя три месяца тётя Света умерла.

Через год Катя вышла замуж за Дениса.

Возвращение

Вадим ушёл на весь вечер к другу, а Саша встретила этого друга в магазине. Она пришла домой, обдумывая это факт, поела, вымыла посуду, вымыла заодно во всей квартире полы, прилегла на диван, и, как-то вдруг, почувствовала облегчение.

Ни в школе, ни в институте Саша не сводила никого с ума, но нравилась часто, и рядом всегда были тихие ненавязчивые поклонники. Саша пару раз в месяц ходила в кино, реже – целовалась возле подъезда, а потом возвращалась в свою комнату и спокойно ложилась спать. И утром шла с удовольствием на учёбу или работу: она училась на фортепианном отделении института искусств и была музыкальным руководителем в детском саду, куда после ГОСов собиралась выйти на полную ставку.

В её жизни Вадим был элементом чуждым и оказался случайно. Он пришёл в сад к администрации с коммерческим предложением, увидел Сашу и, твердя о любви с первого взгляда, пошёл за ней в университет. На следующий день он ожидал Сашу возле сада. К администрации он больше не приходил – увлёкся другими идеями, но Сашу, как она, шутя, замечала на первых порах, он «взял в оборот». К дежурствам возле сада прибавились встречи возле университета. Стоял апрель.

На четвёртый день знакомства он проводил Сашу домой, посадил её на скамейку и попросил выслушать.

– Саша! Я чувствую, ты – та, кому я могу открыться. Ты, наверное, поняла, какой я несчастный человек?

Саша смутилась.

– Но…не знаю. Выглядишь ты довольно весёлым.

Вадим умилился и погладил Сашу по руке.

– Это потому, что ты рядом. Ты даришь мне радость, – он немного помолчал. – Знаешь, правда может прозвучать глупо и совсем не мужественно… но я знаю, что ты не будешь осуждать.

Саша мелко закивала головой. Вадим продолжил:

– Меня, совсем малышом, года три или четыре, напугала собака. Кажется – смешно. Но это моё первое воспоминание, я не помню ничего раньше. Самое раннее воспоминание о жизни – какой-то безумный невероятный ужас. Ты такой маленький – и над тобой огромная клыкастая пасть…– он резко наклонился к Саше и почти крикнул, – Думаешь, я трус?

От неожиданности Саша вздрогнула.

– Нет! конечно, нет! Ты же был маленький, – чтобы проявить интерес, спросила, – Она тебя укусила?

– Да не в этом дело! – так же резко ответил Вадим, но потом смягчился, – Понимаешь, это настолько глубоко запало в моё сознание, что проявляется и сейчас. Если что-то меня расстраивает, или из себя выводит – сразу начинаются дикие головные боли, такие, что темнеет в глазах. На любой негатив. Понимаешь?!

Саша не знала что ответить, и опять бессмысленно закивала. Они замолчали.

–Тебе не холодно, дорогая? – заботливо спросил Вадим.

Саша с радостью поднялась.

–Да, немножко – скамейка холодная. Мне уже идти надо, пора заниматься, – и в оправдание добавила, – ГОСы скоро.

– А если я попрошу тебя остаться? – серьёзно спросил Вадим.

Саша от неловкости засмеялась.

– Ну, ты же не хочешь, чтобы я завалила ГОСы.

Она попрощалась и быстро заскочила домой. На вопрос мамы, кто её провожал у подъезда, Саша махнула рукой. «Так, странный какой-то». Она села за фортепиано; как обычно, начала с гамм. Сначала правой рукой, затем левой, потом двумя, она проиграла каждую гамму по несколько раз, всё увеличивая темп. Потом этюды – она отыграла все, какие пришли на память. Саша с чувством начала фа-минорный концерт Бетховена, когда в комнату постучалась мама.

– Сашенька, извини, пожалуйста, но я посмотрела в окошко – там твой молодой человек стоит. С огромным букетом. Помириться, наверное, хочет.

Саша не поняла, какой молодой человек, и с интересом выглянула в окно. По четырехугольнику между двумя лавками вышагивал Вадим, букет был в два раза больше его головы. Саша отшатнулась:

– Мам, он не мой молодой человек! Я его меньше недели знаю, нам ни мириться, ни ссориться не из-за чего.

– Это по-разному бывает: он-то тебя ждёт. Может, что-нибудь важное скажет.

– Я даже не хочу выходить, – неуверенно ответила Саша.

– Саша. Так нельзя. Даже если не хочешь, надо выйти и объясниться с ним.

Саша и сама думала, что нехорошо было бы не выходить… хотя оставалось неясно, зачем он пришёл, и, раз уже пришёл, почему не звонил.

Саша спустилась, но Вадим не обрадовался ей. Он долго смотрел на неё, прищурив глаза и поджав губы. Потом молча протянул букет. Без всякого желания, Саша опустила к цветам голову.

– Вкусно пахнет. Спасибо.

Вадим продолжать смотреть на неё сузив глаза.

– Не стоило тратиться, но мне, правда, приятно. Очень красивый букет.

Вадим разжал губы.

– Я час тебя ждал.

Саша почувствовала себя виноватой.

– Но… я не знала. Случайно в окно посмотрела. Я занималась, как и говорила.

Вадим прикрыл глаза и глухо сказал.

– У меня дико. болит. голова. Я еле стою.

Саша молча стояла, опустив букет, и Вадим велел:

– Принеси таблетку хотя бы!

Саша очнулась: понеслась на четвёртый этаж и вернулась через две минуты с пластиной анальгина и бутылочкой воды.

– Вот держи. Прости, пожалуйста.

Вадим выпил таблетку, сел на лавочку, откинувшись на спинку и несколько минут сидел молча с закрытыми глазами. Саша со страхом думала, что могло случиться, не выйди она.

В июне, в день вручения диплома, он подарил ей кольцо с крупным бриллиантом. Вадим встал на колено на глазах у всего выпуска, и, чтобы это прекратить, Саша зашептала: «хорошо, хорошо».

В сентябре они поженились. Подруги по институту подготовили для гостей на свадьбе небольшой концерт, словно ниоткуда возник синтезатор. Музыкальные номера разделялись шутливыми поздравлениями, в одном из них прозвучало: «мы, конечно, не надеемся, что вы будете играть в четыре руки. Для этого надо было искать мужа в нашем институте…». Вадим оскорбился, у него разболелась голова, и молодые были вынуждены уехать раньше гостей. Саша поклялась, что её подруги не имели в виду ничего плохого, но за полтора года брака смогла встретиться с ними только два раза.

Тем желаннее была свобода. Саша встала и несколько раз прошлась по комнате, улыбаясь. Села за фортепиано, наиграла польку Моцарта, но бросила. Волнуясь, снова несколько раз прошла по комнате. Ей хотелось пойти на улицу, на вечеринку, на праздник!

Саша вернулась за фортепиано, подняла на клавиатуру руки, и пальцы начали играть детские песни – сосредоточиться на серьёзных произведениях она не могла. Аккомпанемент к песням Саша придумывала сама, усложняла фактуру, недовольная теми примитивными, которые предлагали сборники. Вадим хотел, чтобы она после свадьбы ушла с работы, но тут крепко воспротивилась мама, и Саша осталась на полставки. Вадим занимался своими проектами – иногда бывали удачи, и тогда он тратился, не задумываясь, поражал жену дорогими подарками. Но такие вещие как крупы, или масло, или мыло, всегда покупала Саша, на свою зарплату. Через два месяца она всё-таки вышла на полную ставку и уже могла, не переживая, покупать апельсины и яблоки.

Саша чуть успокоилась: отыграла выпускную программу, потом решила почитать с листа и открыла сборник прелюдий Моцарта.

Вадим вернулся не поздно. Она встретила его в прихожей, с интересом вглядываясь в него. Ни следов, ни запаха женской косметики не было. Пахло только вином. Не было ничего, что могло бы обнажить вопрос, но Саше это было на руку – она понимала, что нельзя спешить. Не разуваясь, он прошёл по коридору, и прислонив её голову к себе, поцеловав в кость за ухом.

– Как дела, кисуля? Что делала тут одна?

– Я? Как всегда, играла. Всё хорошо, – Саша мягко отстранилась, Вадим, наконец, разулся, и прошёл в комнату.

– Кисуль, может, и мне поиграешь?

Саша незаметно улыбнулась – Вадиму никогда не нравилось слушать музыку.

– Расскажи лучше, как к Артёму сходил, – попросила в ответ Саша и сразу пожалела: Вадим сейчас замнётся, запутается, и нужно притворяться, что незаметно. Но он ответил непринуждённо:

– Нормально так посидели: пивка попили, карты там… Дела всякие обсудили. Я бы взял тебя, но тебе ведь не интересно.

– Нет-нет, что ты! У вас мужские разговоры.

– Да, – Вадим хихикнул, – очень мужские, – и подмигнул ей.

Ничего теперь не могло испортить Саше настроение.

Саша наблюдала за изменившимся поведением мужа – теперь она во всём видела подтверждение своим мыслям. Целовать он стал иначе: он не впивался в губы, действуя языком как штыком, а стал мягче, слюнявее и приводил на память какого-то зверя, ласкающего своего детёныша. Значит, та женщина умеет настаивать на своём.

Саша лелеяла свою мечту о свободе, боясь хоть как-то дать Вадиму понять, что замечает измену. Только раз она напугала Вадима, в каком-то порыве хулиганства, или, может быть, в надежде спровоцировать ту неизвестную, но ценную женщину. Моясь в ванной, Саша, не выключая воду, вдруг открыла дверь и позвала мужа. Он крикнул «сейчас!» и что-то забормотал, из чего она расслышала только «заскулила», а потом «люблю». Потом он, улыбаясь, прибежал в ванну и принёс из сумки шампунь, который она забыла выложить, когда вернулась из магазина. Но эксперимент не понравился Саше: Вадим уселся на унитаз, как на стул, и, сладостно улыбаясь, начал её разглядывать. Потом схватил мочалку, и хотя Саша говорила, что уже мылась, до покраснения натёр ей спину. От духоты в ванной у него вечером разболелась голова, и Саше стало стыдно, что раздразнила его. С того момента она точно решила не вмешиваться, пустить всё своим ходом.

А дело набирало обороты. Вадим теперь стал уходить просто «к другу», не называя конкретного имени, и возвращаться поздно, часто за полночь. Когда он впервые не пришёл ночевать, Саша не спала полночи, метясь по широкой кровати, и представляя, как он завтра придёт, скажет, что бросает её, заберёт вещи и уйдёт уже навсегда. «Хотя нет, наверное, лучше пусть придёт, когда я на работе. Вернусь – а его вещей нет». Когда она вернулась, он был дома, но ничего не собирал.

Как-то вечером, он встретил её возле сада, очень ласковый и нежный, и подарил билет в филармонию.

– Зайчонок, я так хотел тебя порадовать. Чтобы мы вместе пошли послушать музыку. Но, – он заговорил печальным голосом, – у меня дела, я никак не могу с тобой пойти.

– Да, очень жаль, – согласилась Саша.

– Позвони, пожалуйста, как выйдешь, я тебя встречу, хорошо?

– Да-да, конечно.

Он проводил её до здания филармонии.

– Саш? – тревожно спросил он.

– Да?

– Не забудешь позвонить?

– Обязательно позвоню.

Дома Саша нашла в кровати длинный чёрный волос. Вздрогнув от брезгливости, она несколько раз всхлипнула, но слёзы почти сразу высохли.

На другой день он спросил:

– Что подарить тебе на годовщину встречи, кис?

Саша отмахнулась:

– Да ерунда, что ты.

До апреля всё должно было кончиться. Заигрывать с Сашей Вадим почти перестал, постоянно раздражался, орал, как никогда не позволял себе раньше, называя «долбаной музЫчкой»; Саша сносила всё практически с восторгом – она не чувствовала себя виноватой.

Наступил апрель. Побелённые деревья ярко сверкали на фоне чёрной земли, а Саша стала уставать: Вадим меньше уходил из дома, но больше ярился. Нервное напряжение, хоть и позитивное, истощало её.

В день годовщины она поняла: всё решится сегодня. Вадим принёс ей огромный букет роз.

– Сашулечка, милая! Я знаю, ты простишь меня!

Сердце застучало громче. Саша улыбалась от души, не сдерживаясь.

– Я очень перед тобой виноват. У меня была другая женщина! Она не такая как ты, она не умная, не умеет играть… не знаю что вообще!

Саша смотрела ласково, как на ребёнка:

– Ничего-ничего. Главное, чтобы ты был счастлив.

– Саша, ты такая у меня милая. Такая добрая, хорошая. Я такой мудак.

Он встал на колени, подполз на коленях к ней и уткнулся головой в бёдра.

– Прости меня! – забормотал он, – прости! Прости!

Саша, улыбаясь, гладила его по голове:

– Ну что ты, что ты. Главное, что бы она тебе нравилась, а остальное ерунда.

– Я её ненавижу!

– Зачем же ты так? Ну, полюбила она женатого, что же делать? И ты полюбил – значит надо быть вместе.

– Ни за что! Знать её не хочу!

Саша почувствовали неладное. Она села на стул, Вадим поднял голову, и они посмотрели друг на друга.

– Что значит: не хочу знать? Как же вы будете жить?

Вадим счастливо улыбнулся.

– Никак! Мы с ней расстались.

– Как? И ты меня не бросаешь?

– Кисулечка! нет, конечно. Если ради каждой, – тут он опустил слово, уважая Сашину щепетильность, – бросать такую жену как ты…

– Вадим, ты сейчас серьёзно? Ты не хочешь развода?

Вадим поднялся.

– Я попросил прощения, какой развод!?

У Саши потекли слёзы.

– Кисуля, я понимаю, нужно смириться с изменой. Но это не так страшно. Ты скоро об этом забудешь, – он погладил её по спине и спина затряслась. Уронив лицо на руки, Саша рыдала. Вадим устало вздохнул, лёг на диван и закрыл глаза.

Когда Саша начала смолкать, он позвал её:

– Саш.

– Ууу, – всё ещё с плачем отозвалась Саша.

– У меня голова болит.

Саша пару раз вздохнула и вытерла лицо ладонью.

Пошла на кухню, налила в стакан воды и высвободила из пластинки таблетку.

Перевод с английского

Три года мы кивали друг другу при встрече: мы жили в общежитии на одном этаже. Сначала я знал её только в лицо, позже услышал имя и «переводчица».

Лично мы познакомились на четвёртом курсе: я увидел Тоню в новой Третьяковке. Когда я вошёл, она стояла в первом зале, возле «Обнажённой» Татлина. Не ожидая никого встретить, я обрадовался ей как другу.

– Тоня! Ты давно тут?

Она обернулась медленно, не сразу сфокусировав на мне взгляд.

– а. Привет. Минут двадцать, тридцать, – и снова повернулась к картине.

На ней была тёмная вязаная кофта и широкая юбка, доходящая до середины икр; нельзя было разглядеть очертания её фигуры, но было ясно: Тоня маленькая, до болезненности худая. Только кисти рук, лежавшие на перекинутой через плечо сумочке, с выпуклыми венами, темневшими на фоне прозрачной кожи, казались крупными, почти мужскими. Я понимал – это обманчивое впечатление, и стоит прикоснуться к ним ладонью, как они полностью под ней исчезнут.

– Знаешь, – заметила она, глядя на «обнажённую», – чем больше на неё смотрю, тем больше убеждаюсь – это всё та же башня.

Хотя она на меня не смотрела, я кивнул молча.

Мы пошли от одной привлекавшей её картины к другой, пропуская целые залы. Она остановилась как-то вдруг. Оголив запястье, посмотрела на часы (позже я заметил, что у неё не было привычки узнавать время с экрана телефона) и махнула рукой:

– Мне пора. Пока! Приятно было встретиться.

От неожиданности я повторил её жест.

– Мне тоже. Пока, – ответил с автоматизмом вежливого человека.

И остался с чувством обиды: я двигался вслед за ней, а она меня так внезапно оставила; словно назло, я бродил по галерее до закрытия.

Однако с той встречи всё началось. Она стала запросто стучаться ко мне в дверь, протягивая книгу, которую я не просил и даже не знал, и которую в итоге читал взахлёб. Я приглашал её – она входила, не смущаясь и моего соседа; как со мной, она была со всеми спокойно приветлива. Если мы начинали говорить между собой, Тоня не пыталась закрепиться, остаться в нашем внимании. Она умела молчать, не испытывая дискомфорта, но поднималась при малейшей паузе в общем разговоре, если решала, что ей пора. У неё был собственный, очень жёсткий регламент на всё, и когда заканчивалось время, выделенное на отдых, она возвращалась к работе. (Иногда я льстил себе мыслью, что вписан в её строго разлинованную жизнь отдельной строкой).

Работала она очень много – переводы были и её профессией, и любовью. За технические переводы она бралась ради заработка, и выполняла их почти с той же скоростью, с какой читала и набирала текст; художественный перевод же отнимал у неё столько времени и сил, что иногда я думал – автору было работать проще. Она прочитывала диссертации, чтобы перевести одно предложение; она составляла свои словари синонимов, фразеологизмов и устаревших слов. Я не перечислю всего, потому что, не понимая её работы, многое находил бессмысленным. Тоня и к учёбе относилась так же: лекции она печатала на ноутбуке со слов преподавателя, а потом уточняла и дорабатывала по учебникам – в итоге они имели математическую структурность и развёрнутые комментарии в сносках. Она показывала несколько курсов – их можно было выпускать отдельными книжками.

Несмотря на это мы часто бывали вместе: в кино, на выставках; с Тоней я привык к театру. Мы всегда брали самые дешёвые билеты (здорово выручали студенческие), потому что у нас обоих вечно не хватало денег. Один раз я предложил заплатить за неё – Тоня отказалась наотрез.

Я многое о ней знаю. Тоня родом из Питера, поступила в Москву, чтобы уехать от матери, строгой, властной и по-женски несчастливой. Возможно, именно несчастливость сильнее всего тяготила Тоню. Школьные годы её не были озарены светом особой дружбы: она признавала, что подруги появлялись по схожести в укладе жизни, а не внутреннему желанию. Там, где рос я, компания много значила, и, задумавшись, понимаю, что тоже был не искренен в выборе друзей. Тоня говорила, что была некрасива и в детстве и сейчас – я сердито мотал из стороны в сторону головой – и она улыбалась.

В Тонином личике, до буквальности заострённом – подбородок словно сходился в одной точке, с большими, цвета морской воды глазами и красными прорезанными сетью вен веками, я мог увидеть, в зависимости от желания, и ребёнка, и сухонькую старушку. Мне нравились эти иллюзии – они словно сближали меня и с её прошлым, и с будущим. Я разглядел её жизнь в большом увеличении (даже ближе, чем она мою, потому что больше спрашивал, чем отвечал); мы свели к единому знаменателю лучшие книги и фильмы, раскрыли воспоминания, ничтожные для биографии, но бесконечно важные для собственной картины мира.

Я с ревностью, возбуждаемой даже девушками, следил за всеми Тониными встречами и знал: она ни с кем не проводит и доли того времени, что со мной. И всё я же знал – Тоня на самом деле была далека от меня. Однажды я почувствовал это особенно остро.

Мы шли из РАМТа пешком. В тот день я первый раз видел Тонины слёзы. Она смотрела на сцену, её ладони, соприкасавшиеся тыльной стороной, были зажаты между колен, а локти сведены, из-за чего поднимались плечи. Слёзы накапливались над нижним веком, затапливали глаза, и переливались через край; ползли вниз и срывались с подбородка. Я весь спектакль косил на неё глаза, почему-то гордясь собой.

Мы вышли с Неглинной на Цветной бульвар; лишь бы что-то сказать, я заметил:

– Хочется пить.

– Давай зайдём, купим, – предложила она.

Я не стал спорить, и мы спустились в ближайший магазинчик. К моему удивлению, она взяла корзинку и бросила в неё плотный пакет с виноградом; ягоды были тёмно-фиолетовые, крупные, как абрикосы. Машинально теребя пакет, она прошла за мной к полкам с водой. Полулитровая бутылка стоила сорок пять рублей. Если бы не Тонин виноград в корзинке, за который я твёрдо решился платить, я ни за что не стал бы покупать дорогую воду.

– Ну, пойдём? – спросил я, взяв бутылку, и протянув другую руку к её корзинке.

– Ага. Я на улице подожду.

Тоня вернула на место виноград и опустевшую корзинку, и вышла из магазина под тяжёлым взглядом охранника.

Я секунду постоял, усмехнулся, затем поставил обратно бутылку, и, высокомерно посмотрев на того же охранника, вышел за Тоней.

– Не купил? – улыбнулась она.

Без четырёхсотрублевого винограда я легко ей признался:

– Да ну их! Дорого. Сорок пять рублей за поллитра!

Мы двинулись по бульвару дальше.

– Ну, тогда угощаю. И поесть, и попить.

Она протянула мне виноградины. В её ладони умещалось пять штук.

– Тонь!– поразился я, – ты как сумела? Я же всё время смотрел на тебя.

– Охранник тоже смотрел, да невнимательно. Держи.

Ягоды были плотные, даже жёсткие, без сладкого липкого сока, почти безвкусные. Но я с удовольствием ел их; а Тоня всё вынимала и вынимала из карманов.

Её слёзы, и хулиганство, которое я без сомнений с ней разделял, казалось, позволили подойти вплотную к той стенке, что мучила меня, и заглянуть за неё.

– Знаешь, так забавно: идём из театра, – я не посмел сказать про слёзы, – едим краденый виноград… почти как в «Завтраке у Тиффани», да? – прячась за улыбкой, я решился, – ты чувствуешь, это пошёл новый виток отношений?

– Ага.

Она вынула из кармана ещё горсть и частично разжала ладонь над моей. Две ягоды выпали, две остались у неё в руке:

– Всё, последние. В карман больше не помещалось.

Больше она мне ничего не ответила. Она про нас ничего не думала.

Мы подошли к Достоевской, Тоня посмотрела на часы.

– Я в метро. Много времени, у меня ещё работа. Ты как?

Сейчас её желание убежать, даже не попытаться закрепить что-то новое, что уже мерещилось мне, ради нескольких абзацев перевода, показались равносильны предательству.

Я возразил ей, наверное, впервые:

– Тонь, не уйдёт твой перевод, завтра наверстаешь. Пойдём гулять.

– Нет, на сегодня ещё норма осталась. Да и не до общаги же пешком идти. Холодно.

Я был уверен, что так и будет; но я не договаривался с ней об этом.

Я пошёл с ней в метро. Я был до бешенства разочарован.

Через неделю я познакомился с Мариной. Она жила в Кузьминках, и я, проводив её, тратил час на возвращение в общежитие.

Я больше не тянулся к Тоне, она не приходила сама. Мы снова кивали друг другу при встречах. Через год мы выпустились; она поступила в аспирантуру, а я покинул общежитие и больше её не встречал.

Сейчас я внимательно смотрю в магазинах иностранные книги. Я не покупаю их, даже если нахожу, что искал, но спустя время снова продолжаю искать. И стыд, и обида, и нежность примешиваются к волнению, с которым я вижу маленькую строчку на форзаце:

«Перевод с английского А. Репиной»

Поздний ребёнок

Перед отбытием московского поезда вокзал кипит. Люди шумят, торопятся, выстраиваются в огромные очереди на пропускном пункте, порой с трудом поднимая сумки на ленту рентгена; вдоль уже поданного состава толпятся у дверей, прощаясь и делая последние наставления. Поезд трогается – остающиеся бодро идут по движению, помахивая руками, изображая ими звонки и поцелуи, но поезд движется быстрее, и они отстают. Только мальчик, провожавший школьную любовь, бежит до самого конца платформы, но отстаёт и он. И уже не видно поезда, лишь гудки долетают до перрона – медленно и тихо расходятся провожающие.

Около вокзала стоит автомобиль. К нему прислонился, запрокинув голову, человек, худой и невысокого роста. Его голова седая, и в густых насупленных бровях больше белых нитей, чем чёрных, но его не назовёшь стариком – так ярко блестят его глаза. Его зовут Маркин Алексей Юрьевич, он провожал свою двадцатитрехлетнюю дочь Машеньку. Было жутко провожать её в первый раз, когда Маша уезжала, не зная, где она будет жить и работать, но теперь всё было налажено, и Москва полюбилась ей. Глядя на шпиль вокзала, Маркин думал не о дочери: его жена Алевтина наверняка плачет, пока его нет. Весь год после отъезда Машеньки, они словно избегают друг друга и разговаривают лишь о незначительных вещах. И отчуждение с женой ранило его ещё больше расставания с дочерью.

Маркин не знал Алю в возрасте Машеньки. Не знал её тридцатилетней. Они встретились, когда ей было сорок, а ему сорок шесть, и Маркин тогда думал, что истратил все предназначенные ему редкие радости. Были жена, с который он развёлся двадцать лет назад, не прожив в браке и трёх лет, и сын, появившийся вопреки планам и не принёсший никому настоящей радости. Он стремился возместить это материально, но как только стало возможно, жена уехала из России и видимо не нуждалась, и связь с сыном исчезла окончательно. Все эти годы ему отравляли жизнь стыд и горечь за свою нелюбовь.

У Алевтины никогда не было семьи и детей. Она преподавала в музыкальной школе, и искренне любила музыку и своих учеников. Её постоянная готовность удивляться и радоваться миру казались Маркину чудом, а личная неустроенность и ранимость побуждали взять под свою опеку. Они сошлись легко и естественно, будто давно знали об этом и лишь ждали определенного срока. Маркину казалось, что он снял затемняющие очки – так стало светло и радостно, а когда появилась Машенька, жизнь словно началась заново. Третья четверть жизни стала самой счастливой.

Но Маша выросла, захотела сама чего-то добиться, и столица, забирающая всю талантливую смелую молодёжь провинций, поманила её. И весь год Маркин замечал у Али на лице следы слёз, но никогда – сами слёзы. Часто он заставал жену в комнате Маши, с книгой в руках, опущенной на колени, и взглядом, устремлённым в стену. Услышав его, Аля поднимала книгу к глазам.

Недовольство росло в нём.

– К чёрту! – выругался он и сел за руль.

Дома Аля встретила его у двери, и, мгновенно понимая его настроение, испугалась:

– Что случилось!?

– Что? Ничего! Просто проводил нашу дочь в большой красивый город, где она хорошо зарабатывает!

Аля растерянно улыбнулась.

– А чего ж ты злой такой? Будешь кушать?

– Кушать? Не буду! Аля, давай поговорим с тобой!

Он взял её за руку, и хотел усадить к себе на колени, но она, стесняясь своей полноты, села на стул.

– Лёша, что такое?

– Ты мне скажи! Почему мы так убиваемся? Да ещё всегда отдельно друг от друга! Наша дочь жива, здорова, живёт в хорошем месте, работает по специальности, да за хорошие деньги. Так чего же мы убиваемся, а!? – со злым напором спрашивал Маркин.

У Алевтины покраснели глаза:

– Наша Машенька…так далеко, одна…

– Так ты же прекрасно знаешь, она живёт с Олей. Здравого смысла в той хоть отбавляй. Да и Маша давно уже не маленькая, неужели в твоей голове ей по-прежнему десять лет!?

– Нет …

– Она уже несколько лет живёт своей жизнью, и с нами она жила, но времени проводила не больше, чем сейчас, приезжая на праздники. А если мы захотим, можем в любое время сесть на поезд, и меньше, чем через день быть у неё. Мы же пенсионеры, что нам мешает? Поехали завтра в Москву!? – продолжал наседать Маркин.

Аля заплакала. Маркин мгновенно успокоился, устыдившись своего напора. Он подошёл и обнял её. Она долго плакала, а он слегка покачивался из стороны в сторону, увлекая её с собой. Когда рыдания стали затихать, он тихо и ласково заговорил:

– Мы Машины родители, мы любим её, она любит нас. И это не изменится. Даже если она станет самым главным начальником, даже если нарожает пятерых детей, ты останешься её мамой, а она твоей дочкой. Нам не из-за чего расстраиваться. Мы есть друг у друга, и есть у неё. И мы с тобой можем жить, как нам хочется, и где нам хочется.

Аля подняла глаза и улыбнулась:

– На море!

Её слёзы облегчили душу обоим, и каждым днём они снова сближались, незаметно став друг другу ещё роднее. Изредка поднимались разговоры о переезде, но высказанная сначала как шутка, эта мечта постепенно занимала их умы. Спустя два месяца, в жаркий июль, мечта обрела вид небольшого домика в посёлке, недалеко от Туапсе. Не всерьёз, словно случайно, была выставлена на продажу квартира, и первого сентября они уже ночевали в новом месте. Три недели Аля металась, переставляла вещи, и вновь украдкой плакала, но Маркин был спокоен.

– Как же Маша приедет-то!? Ни комнаты своей, ничего! – расстраивалась Аля.

– Она к родителям приезжает. Где постелешь ей, там и будет спать.

Вопреки сомнениям, Маша приняла переезд родителей с восторгом, и к концу сентября приехала в отпуск. За эти две недели Маркин с женой окончательно полюбили новый край. Провожали Машу вместе, и Аля была весела. Они вернулись не в опустевший дом, а в дом, проводивших любимых гостей, и оставшихся наедине с хозяевами.

Выход из игры

Лена выдернула шнур пылесоса из розетки и повалилась на диван. Домашние дела перестали привлекать её с тех пор, как ушёл Максим. Готовить и убираться для себя не имело такого значение, как ради кого-то.

Свет люстры бил в глаза, не давая задремать, Лена, хмурясь, встала. Перешагнув через пылесосный шнур, она прошла на кухню и по привычке щёлкнула кнопкой электрического чайника. Пить чай не хотелось, но занимать себя чем-то было нужно. В течение минуты чайник рычал всё громче, потом крякнул и быстро стих. Взяв чашку, Лена вспомнила, что выбирать сервиз Максим ходил вместе с ней, долго смотрела на чашку, всхлипнула, состроила гримасу, но слёзы не потекли.

Лена с Максимом были вместе пять лет, из которых почти год – в браке. Максим переехал обратно к бабушке, у которой жил до свадьбы, и Лена не могла этого понять: попробовав самостоятельной жизни, она бы ни за что не вернулась к родителям. Скрывая правду, Лена объясняла им, что Максим теперь много работает, и они оставляли деньги и приветы зятю. Отсутствие его вещей в квартире не было заметно: исчез только его ноутбук со стола, да освободилась полка в шкафу – и то на короткое время. Документы в ЗАГС были поданы, и это раздражало Лену, но в развод она не верила.

Допив чай, Лена вышла на балкон. Небо было сиренево-серое, а внизу горели уличные фонари. Мальчишки играли в футбол, окружённые теплыми жёлтыми огоньками, и их голоса, отражаясь от стен домов, становились похожими на крики птиц – стрижей или ласточек. Лене захотелось выйти из дома, развеяться, поговорить с кем-то, и она вспомнила о школьной подружке Ксюше: они недавно столкнулись в автобусе и договорились как-нибудь встретиться.

Лена набрала Ксюшин номер; послушав гудки, уже собралась положить трубку, но Ксюша ответила.

– Алло! – крикнула Ксюша. Были слышны музыка и чужие голоса.

– Ксюша, привет! – тоже закричала Лена.

– Лен! что случилось!?

– Ничего! Ты занята сейчас!?

– Я у друзей! На даче! День рождения отмечаем!

– Ааа…– от разочарования Лена забыла, что надо кричать, – я хотела встретиться предложить.

– Что!? – не расслышала Ксюша. – Извини, плохо слышно!

– Хотела встретиться предложить! – опять закричала Лена.

Постепенно в трубке стало тише, видимо Ксюша куда-то отошла.

– Лен, что-то случилось? – уже спокойным голосом спросила Ксюша.

– Нет-нет, всё нормально. Просто хотела с тобой увидеться.

– А с Максимом что?

Лена на секунду замедлила с ответом.

– Всё хорошо. Просто подумала – надо нам с тобой чаще встречаться.

– Эм, погоди…

Ксюша на несколько секунд пропала; из трубки донеслись шорохи, как будто её прикрывали ладонью.

– Алло, Лен, ты тут?

– Да, я слушаю.

– Хочешь, приезжай к нам, хозяин не против. Я тебе адрес смской скину, от Ярославского на электричке сорок минут.

Лене стало неловко.

– Нет, Ксюш, мне вставать завтра рано, не смогу поехать. Давай в другой раз встретимся.

– А, ну ладно, давай. Звони, если что.

Лена попрощалась и остро ощутила, что в квартире одна. Так и не сумев придумать себе занятие, она рано легла в постель, но долго ворочалась, вставала, брала в руки телефон, пытаясь через фотографии в социальных сетях разгадывать чужую жизнь. На большой супружеской кровати Лена упорно занимала только край, меньше половины, объясняла себе привычкой, но в тайне надеялась, что это поможет избавиться от одиночества. После полуночи Лена заснула, неглубоким, беспокойным сном.

Накануне расставания, ничего не предчувствуя, Лена купила билеты в театр. Ни она, ни Максим не бывали раньше в театре, но в институте часто обсуждались разные постановки. Лене было обидно никогда не участвовать в этих разговорах, и она решила сделать Максиму необычный сюрприз. Но дата спектакля приближалась, а Максим не возвращался. Лена не могла решить, что же делать с этими билетами, вспоминала о них постоянно, и даже видела во сне.

Утром Лена встала и вновь подумала о билетах. Ей захотелось окончательно что-то решить, перед выходом из дома она положила их в сумку. В институте Лена обратилась к одногруппнице:

– У меня два билета есть в театр, – и уточнила. – Лишние.

Затем продолжала:

– Тебе могу по тысяче отдать.

– Нет, по тысяче дорого для меня, – девушка даже не поинтересовалась спектаклем.

– Ну, по девятьсот.

– Я дороже пятисот не беру билеты…

– Да где же в нормальный театр билеты по пятьсот бывают!? – возмутилась Лена. Одногруппница не стала с ней спорить, пожала плечами и отошла. Отдавать свои билеты по пятьсот рублей Лене было жалко. Она решила отдать их бесплатно, но – не просто так.

Лена поехала к институту Максима, успела к началу перемены, и остановилась недалеко от крыльца, вглядываясь в выходящую толпу. Максим увидел её сразу, словно ждал, но остановился с друзьями и закурил. Лена обиделась, но осталась стоять, глядя на него в упор. Максим встал спиной к ней, но, чувствуя её взгляд, несколько раз обернулся; бросив сигарету, подошёл.

– Ты чего здесь? – грубо спросил он.

– Подарок тебе принесла, – снисходительно улыбнулась Лена, – прощальный.

Заранее держать билеты в руках Лене не хотелось, и, только с улыбкой глядя на Максима, она запустила руку в сумку. Но билеты не находились. Лена стала нервно перебирать содержимое, заглядывая внутрь, испугавшись, что Максим уйдёт, она зачастила:

– Давно купила уже. Ещё месяц назад. Думала – чего мы никогда в театр не ходим. Вот и взяла билеты.

Наконец билеты попались в ладонь, и, вновь улыбаясь, Лена прямой рукой протянула их Максиму.

– Держи. Сводишь кого-нибудь.

– Лен, какой нафиг театр? – удивился Максим, но взглянув на протянутую руку, возмутился, – Блин, полторы тыщи билет!

– Да что деньги! Бери.

– Да ты не работала никогда, а на всякую ерунду тратишь деньги. Сама теперь иди в театр!

Лена опустила уставшую руку. Максим воспринял это как конец разговора.

– Ну, давай, пока.

Лена не хотела уходить ни с чем.

– Макс, подожди! Неужели, нас, правда, в октябре разведут?

– Да решено же всё!

– Как же мы можем расстаться?!

– А что мешает? Детей нет, квартира предков твоих – не претендую.

– Ну, а мебель там… посуда – мы же всё вместе покупали.

– Я просто таскался с тобой, а покупали твои родители. У бабушки и посуда, и мебель есть, оставь всё себе.

Раздражение Лены прорвалось:

– Конечно! Тебе всегда было наплевать на наш дом. Год, как сыр в масле катался, а сейчас что!?

– Опять?! Пока, Лен.

– Подожди, – Лена схватила его за руку.

– Что ещё?

Лена снова сменила тон:

– Максим… подумай до октября.

– Не начинай.

– Что мы уже в двадцать один в разводе будем? Ведь у нас много хорошего было!

– Лен.

Лена наморщила лоб и жалобно добавила.

– Пожалуйста. Просто подумай.

Макс выдохнул.

– Пока, Лен.

Лена не ответила. Максим дружелюбно хлопнул её по плечу, но больше ничего не добавив, ушёл. Лена, всхлипывая, побрела к остановке, разжав ладони, она выронила билеты на асфальт. Ей хотелось приехать домой и лечь спать, а проснуться, только когда Максим одумается и вернётся.

Через несколько метров Лена остановилась, быстро пошла обратно и подняла билеты. Со злостью, будто в отместку Максиму, она решила сама сходить в театр. Чтобы идти не одной, Лена набрала номер Ксюши. Ксюша не отвечала, но Лена набрала заново.

– Алло, – прохрипела Ксюша.

– Ксень, привет. У меня предложение! – бодро сообщила Лена.

Ксюша отозвалась после паузы:

– Какое…

– Приглашаю тебя в театр, – Лена сказала название театра и постановки, прочитав по билету. – В эту субботу, в семь.

– Угу.

– Ты пойдёшь?

– Угу.

– Ну, хорошо, до субботы.

– Давай. – Ксюша сразу положила трубку, а Лена стала мысленно выбирать платье.

В театр Лена ехала на такси, делая вид, что не замечает взглядов молодого водителя. Лена знала, что выглядит эффектно: тёмные волосы приподнимались у корней, шли нежной волной к затылку и сплетались в сложный объёмный узел; блестящие, почти бриллиантовые, нити серег касались открытых ключиц; красное атласное платье струилось от талии и скрывалотуфли на тонкой шпильке. Заплатив, Лена осталась сидеть в машине. Догадавшись, водитель вышел, открыл дверь и подал её руку.

– Спасибо, – не глядя, бросила Лена.

– Может, заберу Вас после спектакля?

– Не нужно. Меня отвезут, – с удовольствием соврала Лена.

Она гордо направилась к театру, и, приподнимая юбку, взошла по ступеням к массивной двери.

– Ещё рано, девушка, – сказала ей пожилая женщина в зелёных брюках, – за сорок пять минут только пускают.

Лена ничего не ответила, недовольно спустилась с лестницы и встала неподалеку. Она достала из маленькой сумочки телефон, набрала Ксюшин номер, но он был недоступен. Лена позвонила ещё раз: гудки пошли, но тут же пропали. Теряя спокойствие, нажала на вызов третий раз, и услышала Ксюшу:

– Да?!

У Ксюши опять что-то шумело в трубке.

– Алло, Ксюш?

– Да! привет.

– Привет, ты едешь?

– Да… – с сомнением протянула Ксюша.

– В театр? – уточнила Лена.

– Нет… в Питер…, – Ксюша непонимающе замолчала, но вдруг вскрикнула, – Лена! Лена, прости, пожалуйста. Я забыла!

Лена молчала.

– Лен?

– Что? – строго отозвалась Лена.

– Прости меня, пожалуйста. Надо было напомнить! Ты когда звонила, я спала, поговорили – опять уснула и забыла.

– Ясно.

– Ты обижаешься?

– Нет! просто билеты я не бесплатно… – Лена сморщилась: в ухо загудел сигнал прерывания связи.

Перезванивать не имело смысла; первым порывом Лены было возмущённо развернуться и уйти. Но она представила, что если сейчас вызвать такси, может приехать тот же водитель и увидеть: она возвращается, никуда не попав; позвонить в другую службу ей в голову не пришло. Скоро двери театра открылись, и люди стали заходить. Вошла и Лена. Она на секунду восхитилась убранством просторного холла, но долго рассматривать стены не смогла и отвлеклась на людей. Все были одеты «как придётся»: много футболок и джинс на молодёжи, затрапезных кофт и брюк на взрослых женщинах, иногда мелькали простенькие платьишки и рубашки. «Так даже в магазин не одеваются!», с неприязнью подумала Лена. Только собственные отражения в больших зеркалах поддерживали её. Лена прошла в партер и села на своё место, с раздражением взглянув на соседнее пустовавшее. Скучая, она достала телефон: сфотографировала сцену, большую люстру и несколько раз себя, стараясь, чтобы было видно красную обивку кресла. Народ прибывал.

Неожиданно рядом села девушка. Лена вытащила из сумки не надорванный билет и обратилась к ней:

– На это место билет у меня.

Девушка сразу встала, и спокойно отошла ко входу; больше место рядом с Леной никто не занимал. Она расправила юбку, стала рассматривать и ретушировать сделанные фотографии. Когда простенькая мелодия прозвучала третий раз, и приятный мужской голос попросил отключить телефоны, открылся занавес.

Название пьесы было Лене знакомо, она слышала, что это по книге, однако сюжета не знала – могло быть и о войне. К облегчению Лены на сцене появились весёлые выпивающие парни. «Комедия!» – подумала она. Герои шутили, гоняли на машине, воровали цветы ради девушки, в которую влюбился один из них. Лена улыбалась, довольная собой, – культурно проводить время оказалось приятно.

Но постепенно смешки стали оставлять неприятное чувство, щенок в руках героини вызвал неясный страх. В антракте Лена не вставала, без единой мысли продолжала смотреть на закрытую сцену.

Во втором акте Лена следила за действием, сжавшись. Ей было жаль Ленца, но она обрадовалась – не могло же быть двух смертей! Любовь Роберта и Пат была важнее всего. Даже плача, оттирая глаза ладонью, чтобы продолжать видеть, Лена надеялась на счастливый конец. Когда Роберт попрощался с Пат, Лена зарыдала в голос.

Все вставали с мест, аплодируя. Ожившие герои улыбались и принимали цветы. Когда они скрылись занавесом, и зал начал пустеть, Лена быстро пошла прочь, чуть не упав, зацепившись каблуком за подол. Она выскочила на улицу и рухнула на ближайшую скамью, не умея и не желая останавливать слёзы. Лена плакала о героях и о себе.

Она впервые поняла – Максим не вернётся к ней. Сначала они играли в любовь, потом, следуя правилам, стали играть в брак, но Максим сумел выйти из игры. Он не вернётся, потому что любви нет, а других причин и не должно быть. Лена плакала, не обращая внимания на прохожих, не ощущая холода.

Но горечь таяла; рыдания постепенно стихали. Слёзы уже шли от другого чувства: Лена плакала о своей освободившейся душе, о прекращении сложной, запутанной игры. И о том новом, что рано или поздно войдёт в её жизнь.

Когда стало совсем легко, Лена поехала домой. Старенький водитель всю дорогу спрашивал, кто же обидел такую красавицу, а Лена, всё ещё нервно вздыхая, улыбалась и качала головой.

Возвращение

Вадим ушёл на весь вечер к другу, а Саша встретила этого друга в магазине. Она пришла домой, обдумывая это факт, поела, вымыла посуду, вымыла заодно во всей квартире полы, прилегла на диван, и, как-то вдруг, почувствовала облегчение.

Ни в школе, ни в институте Саша не сводила никого с ума, но нравилась часто, и рядом всегда были тихие ненавязчивые поклонники. Саша пару раз в месяц ходила в кино, реже – целовалась возле подъезда, а потом возвращалась в свою комнату и спокойно ложилась спать. И утром шла с удовольствием на учёбу или работу: она училась на фортепианном отделении института искусств и была музыкальным руководителем в детском саду, куда после ГОСов собиралась выйти на полную ставку.

В её жизни Вадим был элементом чуждым и оказался случайно. Он пришёл в сад к администрации с коммерческим предложением, увидел Сашу и, твердя о любви с первого взгляда, пошёл за ней в университет. На следующий день он ожидал Сашу возле сада. К администрации он больше не приходил – увлёкся другими идеями, но Сашу, как она, шутя, замечала на первых порах, он «взял в оборот». К дежурствам возле сада прибавились встречи возле университета. Стоял апрель.

На четвёртый день знакомства он проводил Сашу домой, посадил её на скамейку и попросил выслушать.

– Саша! Я чувствую, ты – та, кому я могу открыться. Ты, наверное, поняла, какой я несчастный человек?

Саша смутилась.

– Но…не знаю. Выглядишь ты довольно весёлым.

Вадим умилился и погладил Сашу по руке.

– Это потому, что ты рядом. Ты даришь мне радость, – он немного помолчал. – Знаешь, правда может прозвучать глупо и совсем не мужественно… но я знаю, что ты не будешь осуждать.

Саша мелко закивала головой. Вадим продолжил:

– Меня, совсем малышом, года три или четыре, напугала собака. Кажется – смешно. Но это моё первое воспоминание, я не помню ничего раньше. Самое раннее воспоминание о жизни – какой-то безумный невероятный ужас. Ты такой маленький – и над тобой огромная клыкастая пасть…– он резко наклонился к Саше и почти крикнул, – Думаешь, я трус?

От неожиданности Саша вздрогнула.

– Нет! конечно, нет! Ты же был маленький, – чтобы проявить интерес, спросила, – Она тебя укусила?

– Да не в этом дело! – так же резко ответил Вадим, но потом смягчился, – Понимаешь, это настолько глубоко запало в моё сознание, что проявляется и сейчас. Если что-то меня расстраивает, или из себя выводит – сразу начинаются дикие головные боли, такие, что темнеет в глазах. На любой негатив. Понимаешь?!

Саша не знала что ответить, и опять бессмысленно закивала. Они замолчали.

–Тебе не холодно, дорогая? – заботливо спросил Вадим.

Саша с радостью поднялась.

–Да, немножко – скамейка холодная. Мне уже идти надо, пора заниматься, – и в оправдание добавила, – ГОСы скоро.

– А если я попрошу тебя остаться? – серьёзно спросил Вадим.

Саша от неловкости засмеялась.

– Ну, ты же не хочешь, чтобы я завалила ГОСы.

Она попрощалась и быстро заскочила домой. На вопрос мамы, кто её провожал у подъезда, Саша махнула рукой. «Так, странный какой-то». Она села за фортепиано; как обычно, начала с гамм. Сначала правой рукой, затем левой, потом двумя, она проиграла каждую гамму по несколько раз, всё увеличивая темп. Потом этюды – она отыграла все, какие пришли на память. Саша с чувством начала фа-минорный концерт Бетховена, когда в комнату постучалась мама.

– Сашенька, извини, пожалуйста, но я посмотрела в окошко – там твой молодой человек стоит. С огромным букетом. Помириться, наверное, хочет.

Саша не поняла, какой молодой человек, и с интересом выглянула в окно. По четырехугольнику между двумя лавками вышагивал Вадим, букет был в два раза больше его головы. Саша отшатнулась:

– Мам, он не мой молодой человек! Я его меньше недели знаю, нам ни мириться, ни ссориться не из-за чего.

– Это по-разному бывает: он-то тебя ждёт. Может, что-нибудь важное скажет.

– Я даже не хочу выходить, – неуверенно ответила Саша.

– Саша. Так нельзя. Даже если не хочешь, надо выйти и объясниться с ним.

Саша и сама думала, что нехорошо было бы не выходить… хотя оставалось неясно, зачем он пришёл, и, раз уже пришёл, почему не звонил.

Саша спустилась, но Вадим не обрадовался ей. Он долго смотрел на неё, прищурив глаза и поджав губы. Потом молча протянул букет. Без всякого желания, Саша опустила к цветам голову.

– Вкусно пахнет. Спасибо.

Вадим продолжать смотреть на неё сузив глаза.

– Не стоило тратиться, но мне, правда, приятно. Очень красивый букет.

Вадим разжал губы.

– Я час тебя ждал.

Саша почувствовала себя виноватой.

– Но… я не знала. Случайно в окно посмотрела. Я занималась, как и говорила.

Вадим прикрыл глаза и глухо сказал.

– У меня дико. болит. голова. Я еле стою.

Саша молча стояла, опустив букет, и Вадим велел:

– Принеси таблетку хотя бы!

Саша очнулась: понеслась на четвёртый этаж и вернулась через две минуты с пластиной анальгина и бутылочкой воды.

– Вот держи. Прости, пожалуйста.

Вадим выпил таблетку, сел на лавочку, откинувшись на спинку и несколько минут сидел молча с закрытыми глазами. Саша со страхом думала, что могло случиться, не выйди она.

В июне, в день вручения диплома, он подарил ей кольцо с крупным бриллиантом. Вадим встал на колено на глазах у всего выпуска, и, чтобы это прекратить, Саша зашептала: «хорошо, хорошо».

В сентябре они поженились. Подруги по институту подготовили для гостей на свадьбе небольшой концерт, словно ниоткуда возник синтезатор. Музыкальные номера разделялись шутливыми поздравлениями, в одном из них прозвучало: «мы, конечно, не надеемся, что вы будете играть в четыре руки. Для этого надо было искать мужа в нашем институте…». Вадим оскорбился, у него разболелась голова, и молодые были вынуждены уехать раньше гостей. Саша поклялась, что её подруги не имели в виду ничего плохого, но за полтора года брака смогла встретиться с ними только два раза.

Тем желаннее была свобода. Саша встала и несколько раз прошлась по комнате, улыбаясь. Села за фортепиано, наиграла польку Моцарта, но бросила. Волнуясь, снова несколько раз прошла по комнате. Ей хотелось пойти на улицу, на вечеринку, на праздник!

Саша вернулась за фортепиано, подняла на клавиатуру руки, и пальцы начали играть детские песни – сосредоточиться на серьёзных произведениях она не могла. Аккомпанемент к песням Саша придумывала сама, усложняла фактуру, недовольная теми примитивными, которые предлагали сборники. Вадим хотел, чтобы она после свадьбы ушла с работы, но тут крепко воспротивилась мама, и Саша осталась на полставки. Вадим занимался своими проектами – иногда бывали удачи, и тогда он тратился, не задумываясь, поражал жену дорогими подарками. Но такие вещие как крупы, или масло, или мыло, всегда покупала Саша, на свою зарплату. Через два месяца она всё-таки вышла на полную ставку и уже могла, не переживая, покупать апельсины и яблоки.

Саша чуть успокоилась: отыграла выпускную программу, потом решила почитать с листа и открыла сборник прелюдий Моцарта.

Вадим вернулся не поздно. Она встретила его в прихожей, с интересом вглядываясь в него. Ни следов, ни запаха женской косметики не было. Пахло только вином. Не было ничего, что могло бы обнажить вопрос, но Саше это было на руку – она понимала, что нельзя спешить. Не разуваясь, он прошёл по коридору, и прислонив её голову к себе, поцеловав в кость за ухом.

– Как дела, кисуля? Что делала тут одна?

– Я? Как всегда, играла. Всё хорошо, – Саша мягко отстранилась, Вадим, наконец, разулся, и прошёл в комнату.

– Кисуль, может, и мне поиграешь?

Саша незаметно улыбнулась – Вадиму никогда не нравилось слушать музыку.

– Расскажи лучше, как к Артёму сходил, – попросила в ответ Саша и сразу пожалела: Вадим сейчас замнётся, запутается, и нужно притворяться, что незаметно. Но он ответил непринуждённо:

– Нормально так посидели: пивка попили, карты там… Дела всякие обсудили. Я бы взял тебя, но тебе ведь не интересно.

– Нет-нет, что ты! У вас мужские разговоры.

– Да, – Вадим хихикнул, – очень мужские, – и подмигнул ей.

Ничего теперь не могло испортить Саше настроение.

Саша наблюдала за изменившимся поведением мужа – теперь она во всём видела подтверждение своим мыслям. Целовать он стал иначе: он не впивался в губы, действуя языком как штыком, а стал мягче, слюнявее и приводил на память какого-то зверя, ласкающего своего детёныша. Значит, та женщина умеет настаивать на своём.

Саша лелеяла свою мечту о свободе, боясь хоть как-то дать Вадиму понять, что замечает измену. Только раз она напугала Вадима, в каком-то порыве хулиганства, или, может быть, в надежде спровоцировать ту неизвестную, но ценную женщину. Моясь в ванной, Саша, не выключая воду, вдруг открыла дверь и позвала мужа. Он крикнул «сейчас!» и что-то забормотал, из чего она расслышала только «заскулила», а потом «люблю». Потом он, улыбаясь, прибежал в ванну и принёс из сумки шампунь, который она забыла выложить, когда вернулась из магазина. Но эксперимент не понравился Саше: Вадим уселся на унитаз, как на стул, и, сладостно улыбаясь, начал её разглядывать. Потом схватил мочалку, и хотя Саша говорила, что уже мылась, до покраснения натёр ей спину. От духоты в ванной у него вечером разболелась голова, и Саше стало стыдно, что раздразнила его. С того момента она точно решила не вмешиваться, пустить всё своим ходом.

А дело набирало обороты. Вадим теперь стал уходить просто «к другу», не называя конкретного имени, и возвращаться поздно, часто за полночь. Когда он впервые не пришёл ночевать, Саша не спала полночи, метясь по широкой кровати, и представляя, как он завтра придёт, скажет, что бросает её, заберёт вещи и уйдёт уже навсегда. «Хотя нет, наверное, лучше пусть придёт, когда я на работе. Вернусь – а его вещей нет». Когда она вернулась, он был дома, но ничего не собирал.

Как-то вечером, он встретил её возле сада, очень ласковый и нежный, и подарил билет в филармонию.

– Зайчонок, я так хотел тебя порадовать. Чтобы мы вместе пошли послушать музыку. Но, – он заговорил печальным голосом, – у меня дела, я никак не могу с тобой пойти.

– Да, очень жаль, – согласилась Саша.

– Позвони, пожалуйста, как выйдешь, я тебя встречу, хорошо?

– Да-да, конечно.

Он проводил её до здания филармонии.

– Саш? – тревожно спросил он.

– Да?

– Не забудешь позвонить?

– Обязательно позвоню.

Дома Саша нашла в кровати длинный чёрный волос. Вздрогнув от брезгливости, она несколько раз всхлипнула, но слёзы почти сразу высохли.

На другой день он спросил:

– Что подарить тебе на годовщину встречи, кис?

Саша отмахнулась:

– Да ерунда, что ты.

До апреля всё должно было кончиться. Заигрывать с Сашей Вадим почти перестал, постоянно раздражался, орал, как никогда не позволял себе раньше, называя «долбаной музЫчкой»; Саша сносила всё практически с восторгом – она не чувствовала себя виноватой.

Наступил апрель. Побелённые деревья ярко сверкали на фоне чёрной земли, а Саша стала уставать: Вадим меньше уходил из дома, но больше ярился. Нервное напряжение, хоть и позитивное, истощало её.

В день годовщины она поняла: всё решится сегодня. Вадим принёс ей огромный букет роз.

– Сашулечка, милая! Я знаю, ты простишь меня!

Сердце застучало громче. Саша улыбалась от души, не сдерживаясь.

– Я очень перед тобой виноват. У меня была другая женщина! Она не такая как ты, она не умная, не умеет играть… не знаю что вообще!

Саша смотрела ласково, как на ребёнка:

– Ничего-ничего. Главное, чтобы ты был счастлив.

– Саша, ты такая у меня милая. Такая добрая, хорошая. Я такой мудак.

Он встал на колени, подполз на коленях к ней и уткнулся головой в бёдра.

– Прости меня! – забормотал он, – прости! Прости!

Саша, улыбаясь, гладила его по голове:

– Ну что ты, что ты. Главное, что бы она тебе нравилась, а остальное ерунда.

– Я её ненавижу!

– Зачем же ты так? Ну, полюбила она женатого, что же делать? И ты полюбил – значит надо быть вместе.

– Ни за что! Знать её не хочу!

Саша почувствовали неладное. Она села на стул, Вадим поднял голову, и они посмотрели друг на друга.

– Что значит: не хочу знать? Как же вы будете жить?

Вадим счастливо улыбнулся.

– Никак! Мы с ней расстались.

– Как? И ты меня не бросаешь?

– Кисулечка! нет, конечно. Если ради каждой, – тут он опустил слово, уважая Сашину щепетильность, – бросать такую жену как ты…

– Вадим, ты сейчас серьёзно? Ты не хочешь развода?

Вадим поднялся.

– Я попросил прощения, какой развод!?

У Саши потекли слёзы.

– Кисуля, я понимаю, нужно смириться с изменой. Но это не так страшно. Ты скоро об этом забудешь, – он погладил её по спине и спина затряслась. Уронив лицо на руки, Саша рыдала. Вадим устало вздохнул, лёг на диван и закрыл глаза.

Когда Саша начала смолкать, он позвал её:

– Саш.

– Ууу, – всё ещё с плачем отозвалась Саша.

– У меня голова болит.

Саша пару раз вздохнула и вытерла лицо ладонью.

Пошла на кухню, налила в стакан воды и высвободила из пластинки таблетку.

Вата

Ирине было нестерпимо скучно. Она сидела на переднем сиденье семейного автомобиля и, прислонившись к окну, разглядывала себя в боковое зеркало. Ирина таращила глаза, надувала щеки, скалила зубы, и когда машина проезжала под фонарём, на неё смотрела грустная пьяная девушка. Она не поворачивалась к мужу, но знала, что он заговорит.

– Не надо было так с Надей… она тебе не со зла. Пожалуйста, будь терпимее.

Ирина лениво огрызнулась:

– Дура твоя сестра! Не лезла бы со своими советами, я ей и слова бы не сказала.

Ирине захотелось, чтобы Олег начал спорить, ругаться, пусть даже закричит на неё. Тогда можно решить, что он не любит, не дорожит ею –поссориться, и не будет этой мягкой белой ваты вокруг. Но он только улыбнулся.

– Да, полезла она зря к тебе. Ты ловко её отделала, – и тем же тоном добавил, – не злись, я люблю тебя.

Ирина повернулась и посмотрела на его профиль, пытаясь вызвать в себе раздражение. Не получалось – лишь мягкая белая вата.

– Хорошо. Включим музыку? – принужденно улыбнулась Ирина.

– Конечно. Включай, что захочешь.

– А петь со мной будешь?

– Ты же знаешь, что я не умею…

– Да…точно…

Запел Шевчук. Мощным толчком сердца отметилось воспоминание. Когда-то поздним вечером Ирина с Никитой ехали в машине и вместе кричали «Это всё, что остааанется…». Тогда ещё все было впереди, но уже совсем близко, когда Никита поворачивался к ней, Ирине казалось, что его взгляд можно потрогать.

Ирина резко шлепнула по проигрывателю, и он замолчал.

– Ненавижу!

– Кого?

– Шевчука.

– Ну и черт бы с ним, – Олег снова улыбнулся и положил ладонь на её запястье. Ирина стала поправлять волосы двумя руками.

Иногда ей безумно хотелось полюбить мужа. Хотя бы не всей душой, а капелькой, но полюбить, и тогда не было бы так душно. Из какого-то машинального кокетства, или усилием воли, она могла быть с ним милой и ласковой, и его эти минуты бесконечно воодушевляли. Олег – умный мужчина, но любовь к ней, помогавшая ему сглаживать острые углы, скрывала от него природу этой ласки.

В квартире было тепло и пахло гарденией. На годовщину знакомства Олег подарил Ирине цветок в горшке, и продолжил их дарить по каждому поводу. Неожиданно все подоконники оказались уставлены цветами, а Ирине понравилось за ними ухаживать, в общежитии, где она жила до свадьбы, были веселые соседи, но узкие подоконники.

Дома Ирина расслабилась.

– Может, откроем вино, которое в среду брали? А то ты не пил совсем.

– Я не против, а ты не устала..?

– Не устала? Ты хотел спросить, не буду ли я блевать? – подняв брови, спросила Ирина.

– Э, – неуверенно засмеялся Олег, – ну и это тоже…

Ирина захохотала. Никите бы в голову не пришло, что есть что-то плохое в слове «блевать», они вообще мало думали о выражениях. Ирина хохотала, чтобы не было вокруг этого мягкого и белого, а Олег испугался, что она заплачет. Но она остановилась на улыбке.

– Добряк ты.

И к радости Олега первая его поцеловала – она решила бороться с прошлым.

Утром Ирина проснулась поздно. Олега не было – иногда по субботам его вызывали на работу. Ожидая, пока закипит вода в чайнике, Ирина сидела в приятной уютной прострации. Она смотрела в одну точку, а волны мыслей плескались, чистые и светлые. Впервые за долгое время на душе было спокойно. От яркого весеннего солнца нагрелся стол, и было радостно прикасаться к нему ладонями.

Ирина пила чай и прислушивалась к миру внутри себя. Что же произошло, откуда такая радость? Может быть, она забеременела: никто ещё не появился, но она уже чувствует? Да! Наверное, только в этом может быть её спокойствие и счастье: она будет любить, растить малыша, а Олег будет защищать их. Как прежде вспыхнул, закачался в воздухе зеленоглазый мальчик-мужчина, заулыбался, чуть запрокинув голову. Но от этой улыбки почти не больно – что она в сравнении с улыбкой её ребёнка?

Ирина с детства замечала, что слишком явственно ждёт конца всего, что ей нравится. Она не избегала разочарований, просто относилась к финалу, как к лучшей части происходящего. Если она оставалась равнодушной, то принимала всё целиком, не раздумывая, но когда что-то действительно увлекало – частью сознания она напряженно ожидала конца. Только наедине с собой, перебирая и расставляя свежие воспоминания, она погружалась в настоящие эмоции. Ира дорожила именно послевкусием.

Отношения с Никитой не давали ей чувства непременности в его жизни. Любовь к нему оседала сознанием, что Ирина лишь отраженье прошедшего: уже была в его жизни женщина, исчерпала запас безоглядной любви. Ирине осталось слишком мало – и она, наконец, ушла. Повод был не важен; понимая, что самой будет намного больнее, Ирина попыталась причинить боль ему. Скорее всего, не получилось совсем: позже она случайно встретила Никиту на улице, и он, как старую приятельницу, весело поздравил Иру со свадьбой. Ирина сама не совсем понимала, как вышла замуж.

Но теперь всё изменится – этот осадок смоет настоящая любовь. Наверное, лучше девочка: будет так здорово – бантики, платья, туфельки. Хотя все равно, пусть и мальчик. Это же будет её ребёнок, она будет ему необходима. Отблеск любви к малышу падал и на его отца.

Перебирая в уме свои детские привычки и склонности, Ирина замесила тесто. Олег вернулся, когда Ирина уже доставала пирог из духовки.

– Вот это да, как же пахнет!

– Привет, нравится? Не знал, как умею?

– Конечно, знал, но аж на площадке пахнет! Сейчас соседи сбегутся!

– Нет, соседей мы кормить не будем, – и прищурилась, – Пойдем в кино вечером?

И суббота, и воскресенье, и следующие дни, были днями, о которых Олег мечтал со дня свадьбы. Он не задумывался, не анализировал, а только радовался, и надеялся, что это уже навсегда.

Один раз только спросил у неё:

– Иришка, у тебя какая-то радость, да? Расскажешь мне?

Она ткнулась лбом ему в плечо.

« Ещё пока рано, потом скажу».

– Ничего нового. Просто все хорошо.

Это было в четверг, а в пятницу, когда Ирина вышла с работы, она увидела Никиту. На нём была старая куртка и новые джинсы. Он не заметил Иру, рассматривая поток людей, тянущийся с главного входа.

– Привет, меня ждешь? – бросила вызов Ирина.

– Привет, тебя! – Никита потянулся обнять, но она отклонилась, – как ты вышла, я не заметил?

– В окно вылезла. Забыл, я всегда так делаю.

– Забыл, а теперь вспомнил, – улыбнулся Никита.

Он улыбнулся так, как тысячи раз улыбался в её голове, и Ирина разозлилась.

– А чего ты вообще меня караулишь? Я же бросила тебя давно! Хотя да, меня же проще найти, чем Ольгу, – она хотела ударить побольнее, но злость быстро пропала. У неё будет ребёнок, зачем ей вспоминать Ольгу.

– Соскучился что ли?

– Ирка, не поверишь, хотел про Ольгу тебе рассказать. Ну и соскучился, конечно!

– Ольгу? Ту самую? А почему мне?

– Про ту. А кому мне ещё рассказывать… Пошли, посидим где-нибудь, поболтаем?

К ужину взяли вина.

– За встречу?

– За встречу, рассказывай наконец, интриган! Что это Оля? Нашла тебя и просит жениться? Стала твоей начальницей? Умерла?

– Ух-ты, но нет. Проще. Она меня Вконтакте добавила.

– И написала?

– Написала. Спросила как дела, помню ли её. Поболтали. Она замужем, двое детей, и в Волгоград явно не собирается. Ты пей-то.

Ирина глотнула. То, что Ольга действительно была реальным человеком, что она может писать Вконтакте и рожать детей, смутило её.

– А чего она вообще тебя добавила?

– Случайно. Где-то мой комментарий увидела, и узнала меня. Стало интересно, как я живу. Сказала, что помнила меня все время. Понимаешь!? Помнила!! – Никита засмеялся.

В голове у Ирины он смеялся не так. Так он не смеялся никогда, и Ирина поняла – он просто не может заплакать. Что-то всколыхнулось в ней –тоже захотелось зареветь, завыть, но не от ревности – от сострадания.

– А ты…спросил, почему она тогда уехала? Не попрощавшись.

– Спросил. Не знаю, сможешь ли предположить.

У Ирины зазвонил телефон, но она сбросила вызов.

– Когда мы тусили вместе, я ей нравился, и она радовалась, что я встретился тогда ей на отдыхе. А когда признался в любви, она испугалась, что тоже влюбится. А это что значит, знаешь!? – Никита опять засмеялся, – Что она будет страдать и ревновать, а я её вскорости брошу, ведь она на восемь лет старше!

Ирине казалось, что её придавливает ватная гора. Никита уже нёс это на себе, не мог нести один – и пошёл рассказывать.

– А не предупредила, чтоб не удерживал, а то драма была бы, а она их не любит. В итоге замуж она вышла за человека, который её устраивает, но из-за которого не стала бы переживать. И все у неё хорошо. И обо мне приятные воспоминания.

– Приятное послевкусие…

– Ты о чем? Про вино?

– И да, и нет. Как ты?

– Как? Как в сказке! Я тогда думал, неужели оскорбил её, надоел, и вообще всё было глупо и неуместно. А она была свободна, любила меня, и всё не случилось, только из-за того, что она чёрти когда постареет, а я брошу её! Что это вообще!? Ты понимаешь, какой это бред!?

Прогорклый ком стоял в горле. Ирина снова сбросила входящий звонок.

– Я надеюсь, ты послал её..!? – Ирина выругалась.

– Нет. Сказал, что тоже её помню.

– Неплохо, но надо было послать. Представляю, с какими пресными рожами они… – она снова выругалась.

– Ирка! Обожаю тебя! Давай напьемся, пожалуйста…

В такси Ирина снова сбросила звонок. «Наверно, и нет никакого ребёнка, я придумала…» Никита грустно указал на телефон:

– Зачем же ты так. Напиши хоть смс, что у подруги ночуешь.

После этого телефон не звонил.

Проснулась Ирина с чувством утраты, но глядя на Никиту, не могла понять, в чем же дело, со сна путая настоящее с прошлым.

Никита поднял голову:

– Тебе пора?

Все встало на свои места.

– Пора. Дай только зубы почищу.

Когда Ирина вошла в квартиру, Олег сидел на кухне. Они помолчали с минуту, потом Ирина спросила.

– Всё в порядке?

– Да. Спасибо, что написала вчера.

Ирина равнодушно кивнула, и, не раздеваясь, прошла в туалет. Все по календарю. Она не беременна.

В большом городе

Большая серая толпа заходила с мороза в метро. Преодолевая турникет, она выстраивалась в длинную очередь у эскалатора, которую нетерпеливые обегали слева. Толпа таяла и цветнела – из-под капюшонов стали появляться яркие береты и чёлки, из рюкзаков и пакетов – обложки книг. Засветились экраны мобильных телефонов, раскрылись молнии пуховиков. Тот, кто входил в метро со знакомым, начинал ему улыбаться.

Внимательно следя за шнурками, Оля бежала вниз по эскалатору, подталкивая коленями снятый со спины рюкзак. На перроне она скинула своё жёлтое пальто, казавшееся на морозе шёлковым, но в помещениях превращавшимся в ватник, и втиснулась в вагон с рюкзаком и пальто на правом локте. Уперев спину в поручень, Оля достала из рюкзака блокнот, с привязанным к кольцам карандашом, и, опустив его к правой руке, написала:

Большая серая толпа

И сразу зачеркнула написанное.

«Какая-то собака получается».

По лицу стекла капелька, и Оля, взяв блокнот в правую руку, сняла шапку. Теперь обе руки были заняты. Придавили ещё сильнее, но пора было выбираться. Зажав шапку подбородком, Оля подтянула карандаш и засунула блокнот в рюкзак. Выбравшись из вагона, она побежала, досадуя, что сразу не села в первый вагон. Промчавшись вверх и вниз по эскалатору, протоптавшись в неразбиваемой толпе по коридору, пробежав немного вдоль подъезжающего поезда фиолетовой ветки, Оля прыгнула во второй вагон. Там она стала одеваться, пытаясь сделать это как можно герметичнее, и, проехав две станции, пошла наверх. Чтобы не сбить дыхание, она глубоко вдыхала и выдыхала на три ступени.

На улице мороз опалил лицо, но тело холода не почувствовало. Оля знала, что отрицательные градусы компенсируются положительной скоростью, и рассчитывала продержаться в этом пальто до апреля. Купить что-то теплее или съездить в Мичуринск за старым, ещё школьным пуховиком, казалось невозможной растратой. На Новый Год была нулевая температура, и когда мама приезжала на праздники, то привезла банки с огурцами и вареньем, а про старый пуховик не подумала.

Оля вошла в банк через пять минут после открытия. Регина, подняв брови, гнусаво удивилась:

– Ольга, как вы выглядите!?

Олины волосы бесцеремонно выдавали, где только что была шапка, а чёрные полосы карандаша оказались ниже уровня глаз. В банк зашли две женщины, и Регина зашипела:

– Ну как быстро приводи себя в порядок! За опоздание штраф! – и, поворачиваясь к женщинам, громко – Добрый день, чем могу вам помочь?

Победив кудри и подводной карандаш, встав на каблуки и повязав голубую косынку, Ольга улыбнулась своему отражению. «Почему Регина считает, что брови и губы одной толщины нормально, а мятая чёлка – нет?»

Столом Ольги был ближайший ко входу. Первые посетители вышли, и Олю обдало волной холода. Ольга напрягла мышцы спины и пресс, поджала пальцы ног. Выдохнув, взялась за трубку телефона, и, дождавшись ответа на другом конце провода, заговорила:

– Добрый день, меня зовут Ольга, я представляю БАНК П. Звоню Вам с выгодным предложением, удобно Вам сейчас обсудить его?

Чтобы относиться ко всему проще, Ольга представляла себя роботом, хорошо имитировавшим женский голос, и так свыкалась с этой мыслью, что переставала говорить, только когда на другом конце провода клали трубку. Тогда она набирала следующий номер. От «живых» – приходивших непосредственно в офис – клиентов абстрагироваться было сложнее, и если их было слишком много, к вечеру Ольга чувствовала себя разобранной до винтиков. Но сегодня был вторник, а значит необходимо сохранить себя целой.

По вторникам, к половине седьмого, Оля ходила на литературные курсы, где начинающие поэты обсуждали свои стихи с мастерами. Часто от стихотворений не оставляли ни строчки, и молодые поэтессы уходили в слезах. Оля заплакала, когда её стихотворение однажды напечатали.

После пяти Ольга начинала смотреть на часы с периодичностью в несколько минут, и часто переживала сильные разочарования: она и семь минут шестого, и одиннадцать, воспринимала как десять минут шестого, а значит, время для неё никак не изменялось за три взгляда на часы. Не выдавая собственного нетерпения, она всё сильнее улыбалась, но увидев на часах заветные пятьдесят семь минут, перестала улыбаться и откинулась на стул, одновременно с этим развязывая косынку. В течение трёх минут ничего уже не могло произойти, и благополучно их переждав, Ольга с лёгким сердцем встала из-за стола.

Регина удивлённо подняла брови:

– Вы куда-то собрались?

Чувствуя себя уже не во власти банка, Ольга ответила Регине свободнее, чем утром:

– По своим делам собралась. Рабочий день кончился!

– Может быть, у вас в Муроме рабочий день заканчивается по часам, отсидели и пошли, а в Москве он заканчивается, когда задачи выполнены. А ты и половину списка сегодня не обзвонила!

«Как она выбирает, когда тыкать, когда выкать..» – не понимая, к чему ведёт Регина, подумала Оля.

– Так «живых» клиентов приходило много. А из списка я завтра всем позвоню.

– Завтра новые задачи будут, а если бы ты не опаздывала и меньше прохлаждалась, сейчас бы свободна была. Некого винить, что нужно оставаться. В банке ненормированный рабочий день, или Вам непонятно это?

– Регина, я сегодня никак…Я завтра всем позвоню, честно! А сейчас мне надо идти…

– Вот и завтра вам не захочется работать. Сегодня не закончили – оставайтесь и работайте. Ты в Москве, а не… в Мурманске.

– Регина, пожалуйста! Я завтра до ночи просижу, можно мне сейчас уйти?

– Силой я держать не буду. Не забывайте только, сколько у вас оклад, а сколько премия. И как нелегко с вашим образованием работу найти.

Сжав зубы, Ольга кивнула.

В квартиру Оля вошла в десятом часу, и в нос сразу ударил плотный запах дешёвых сигарет. В Танькиной комнате надрывался телевизор, словно там сидели глухие. Общую полку для обуви полностью занимали несвежие мужские ботинки Танькиного парня. В метро, заметно опустевшему к этому часу, Оля немного успокоилась и даже записала несколько строчек, но сейчас снова взвилась. На кухне, как она и ожидала, был бедлам: нестерпимый запах, но форточка из-за мороза закрыта; на столе Олина кружка, в которой гнездятся окурки, тарелки с коричневыми разводами, пластмасски с колбасой и огромное блюдо с фаршированными магазинными блинчиками, частью надкушенными. В одной рюмке на дне что-то зеленело, другая пустая лежала на боку. На плите поблескивала жёлто-коричневая лужа.

Оля открыла форточку и швырнула туда рюмку. Потом взяла ненадкусанный блинчик. Он оказался с творогом. Оля медленно сжевала его, потом ещё один. Потом пошла спать. Сквозь сон она слышала, как Танька с парнем искали рюмку, но ей это не мешало.

Под ноль

Снаряд в одну воронку два раза не падает

I. В тёмное время суток, а особенно ночью, человек больше подвластен чувствам, чем рассудку, и ему проще говорить о самом главном. Сами собой приходят нужные искренние слова, а написанный текст обретает живительную силу. Маша писала по ночам, и, действительно, всё, что она писала, дарило надежду. Она писала ночью ещё и потому, что дни были заняты – Маша проводила их возле своей лучшей подруги, ожидавшей операцию по удалению злокачественной опухоли. Началось всё с того, что Аня жаловалась на боли в животе, и по настоянию Маши пошла в больницу. Маша ходила с ней к гастроэнтерологу, на УЗИ и на рентген. Едва сдерживая рыдания, пошла с Аней и её родителями к онкологу, а потом на биопсию. Подавая пример бодрости духа при людях, оставшись одна, Маша плакала почти всё время от мысли, что лишится подруги, что умрёт человек, с которым было так хорошо. Ожидание результатов Аниной биопсии было тяжёлым временем для Маши, но диагноз оказался не приговором. Врачи объяснили Ане и её родителям, и Маше, что вторая стадия – обратимая, что после операции и курса химии Аня станет здоровым человеком. Нужно быть готовым к тяжёлому периоду лечения и восстановления, но думать только о хорошем.

Эти слова преобразили Машу – она поставила себе цель, и не за что бы от неё не отступила. В своём блоге она писала: «Мы сами должны стать сильнее. Возможно, это самое важное, что мы сможем сделать в своей жизни. Чувствовать нашу любовь, нашу поддержку, нашу веру в лучшее – для наших близких так же важно, как и помощь врачей». Она завела блог недавно, после результатов Аниной биопсии, но читали её почти триста человек. Маша сама прочитывала почти все статьи в интернете на эту тему, и общалась на форумах для больных и их близких.

Маше было сложно – Аня постоянно была мрачной, не откликалась на шутки, часто начинала плакать.

– Зачем они меня резать хотят…– тянула Аня, потускневшая и осунувшаяся.

– Как зачем!? Как зачем!? – махала руками Маша, – я сто раз тебе говорила, операция – это очень хорошо! Это значит, что тебя вылечат! Опухоль вырежут, химией зачистят – и нет у тебя болезни. А уж восстанавливаться – восстановимся!

Маша не позволяла унывать и Аниным родителям, тоже потускневшим и осунувшимся:

– Вы вообще не имеете права расстраиваться! Вам запрещено грустить! Только хорошие мысли, только позитив!

Анина мама молча выслушивала Машу, глядя сквозь неё, папа отвечал иногда грубовато, но Маша все понимала. Она писала: «Человеческая слабость и страх перед неизвестным, часто принимает вид суровости или отрешённости, но мы не должны обращать на это внимания».

Редко Маша сама начинала сетовать:

– Это ты из-за переживаний…расстраивалась из-за сессии – и вот на тебе! Да пусть бы сгорел этот универ, без дипломов люди ещё лучше устраиваются!

Но Маша быстро брала себя в руки, и переключала свою подопечную на нужную волну:

– Слава богу, я тебя в больницу догадалась отправить! Я прямо как чувствовала, что тебе надо к врачу… слава богу, вовремя нашли! Теперь точно всё будет хорошо! Ты даже не заметишь, что у тебя что-то вырезали. Через год не поймёшь, из-за чего расстраивалась!

После операции Маша обнимала и целовала Аниных родителей, как никогда своих. В тот вечер она опубликовала статью: «Есть ли счастье выше, чем услышать, что операция прошла успешно». Когда Аня вернулась из больницы домой, у всех было настроение победителей, и был устроен праздничный семейный ужин, на котором Маша считала себя неотъемлемой частью.

II. Маша с Аней были знакомы давно – они вместе учились в школе. Случайным образом, каким в большом коллективе распределяются люди, особенно подростки, на маленькие группки, они всегда оказывались с разных сторон, и по-настоящему никогда не общались. В них было общим тщеславие, требовавшее отличной учёбы, но это не становилось поводом ни к соперничеству, ни к товариществу. Даже на последнем звонке, где каждого охватывает смесь сентиментальности с серьёзной тоской по привычному укладу и школе, ассоциируемой с детством, они остались верны своим группкам, не сказав друг другу и пары слов. Но они разговорились на награждении медалистов, где у обеих не было других знакомых и было от этого неуютно, и выяснили, что хотят поступить в один университет, на одну специальность. В течение июля в списках абитуриентов Маша отслеживала кроме своей, и Анину фамилию, и когда обе поступили, годы раздельного существования в школе, стали представляться Маше годами нежной дружбы. Отношения с прежними подругами незаметно быстро растаяли, а в группе, в которую поступили Маша и Аня, больше не было девушек (на весь энергетический факультет их было не больше сорока), и каждая заменяла другой широкий круг общения.

Первые месяцы учёбы они лишь хорошо проводили время вместе и обсуждали темы, остро волнующих всех молодых девушек, но сессия сделала их настоящими друзьями. Не оставив здорового тщеславия, обе девушки стремились только к оценкам «отлично» и готовились к сессии со спортивным азартом, но столкнулись с трудностями, которых не ожидали. Преподаватели обычно ставили всем девушкам тройки, не требуя ответов, «автоматом» (это все знали от старшекурсников), но претензии девушек на пятёрки их неприятно удивляли. Они махали рукой и заводили разговор о женском предназначении при малейшей запинке, и при ответе, за который юноше уверенно ставили «пять», Маше или Ане снисходительно предлагали «четыре». Девушки не соглашались, расстраивались, но учили больше и глубже, приходили с каждой контрольной и курсовой по несколько раз, и добивались пятёрок. Преподаватели, на самом деле не злые, и не имевшие желания нарочно снижать девушкам оценки, в итоге соглашались и ставили «пять», добродушно посмеиваясь. Но борьба девушек за оценки, а особенно успешность этой борьбы, вызывали раздражение у парней, не сомневавшихся в своём лидерстве на «мужской» специальности, и Маша с Аней чувствовали это. К совместной работе над лабораторными, расчетно-графическими, контрольными и курсовыми, подготовкой к экзаменам, прибавлялось ещё и моральное противостояние духу мужского превосходства – и девушки всё больше ценили друг друга.

– Мы с тобой – слаженная боевая единица, – шутила Маша.

Они остались неразлучны и на третьем курсе, и в сессию просиживали ночи за учебниками, с упорством, поддерживаемом друг в друге. Но Маше было скучно. В школе она думала, что яркая и насыщенная жизнь ждёт её после выпускного: учёба будет означать открытия в науке, студенческие мероприятия – незабываемые приключения, а Машиной любви будут добиваться самые достойные мужчины. Будущее представлялось Маше круговоротом страстей и событий, в которых она играет важнейшую и благороднейшую роль. Но как только Маша привыкла к сложному маршруту до университета, жизнь вошла в обыденную колею, и, сдав сессию, Маша уже знала всё, что с ней может произойти. Когда с Аней случилась беда, Маша не раздумывая, вместе с ней написала заявление об академическом отпуске. Они вернутся в университет через год, в другую группу, ещё более повзрослевшие и сплочённые.

III. Спустя три месяца после Аниной операции Маша написала в блоге: «Быть всё время весёлым и сильным – очень сложно, но это моя обязанность. Как бы я не устала, как бы мне всё не надоело, я должна улыбаться, и поддерживать свою подругу». Маша действительно очень уставала – даже ободряющие наблюдения врачей не могли отвлечь Аню от рассматривания последствий химиотерапии. У Ани недоставало сил думать о здоровом будущем, и не было цинизма, чтобы радоваться, сравнивая себя с другими больными. Аня тяжёлым взором следила за рассохнувшейся кожей и тусклыми прядями, остающимися в ладони, если провести ей по голове. Забыв в разговоре какое-то слово, она принималась плакать, и не могла остановиться, оплакивая своё тело и свою жизнь. Маша была готова бесконечно повторять, что всё это временно, и скоро всё наладится, но ощущала слабость слов. Продолжая изучать любую информацию, связанную с Аниной болезнью, в том числе и художественную, Маша искала средство, которое бы заставило Аню стать сильной.

Идея побриться налысо была не нова, но выглядывая на Машу с разных фильмов и форумов, наконец, увлекла её. Маша понимала, что Аню больше всего пугает выпадение волос: Аня, как любая девушка, боится своей некрасивости, тем более это делает её болезнь очевидной каждому. Преодолеть этот страх – огромныйшаг вперёд. Как только Маша всерьёз задумалось об этом, у неё сильнее застучало сердце. Она сделала запись в блог: «Иногда действие сильнее слов», и пообещала себе, что следующей будет запись с фотографией.

Маша тщательно продумала новый образ: от некоторых вещей придётся отказаться, и больше времени уделять макияжу – весь акцент будет на глазах, и не забывать держать спину прямо. Она заказала шикарное откровенное платье, и кожаную куртку, но в целом гардероб её устраивал. На заставку телефона Маша установила фотографию лысой Сары-Джессики Паркер. Очень тянуло писать в блог – но она держала данное себе обещание. С Аней Маша тоже не обсуждала свой план – Аня всё равно не способна сейчас самостоятельно принимать решения.

В парикмахерскую Маша записалась на субботу, и засыпала в пятницу полная решимости, но ноябрьский дождь утром чуть не заставил её передумать. Только сильное, почти физически ощутимое желание поступка, подвига и его публичного признания, заставило её выйти из дома.

Её уже ждала худенькая молодая парикмахерша.

– Как будете стричься? – неуверенно спросила она.

– Под ноль, – храбро ответила Маша.

– Как? – недоверчиво улыбнулась девушка.

– Под ноль! Налысо! – громко повторила Маша и помахала выпрямленной ладонью над головой.

– Вы уверены? – от застенчивости парикмахерша улыбалась всё шире.

– Абсолютно. – и, довольная случаем, объяснила, – моя подруга больна раком, и из-за химиотерапии она осталась почти без волос. Мы обе бреемся налысо, чтобы доказать, что эта болезнь нам не страшна.

– Ооо…– услышав о болезни, девушка смогла заставить себя не улыбаться, – Ваша подруга уже побрилась?

– Да! То есть, нет. Но она сделает это!

Парикмахерша защёлкала ножницами, и от длинных до лопаток волос остались мальчишеские вихры. Маше стало страшно. Словно почувствовав, девушка спросила:

– Может короткая стрижка тоже подойдёт?

– Под ноль, – выдохнула Маша.

Когда парикмахерша развязала накидку и сдула пылинки волос с шеи, Маше захотелось проснуться. Она надавила подушечками пальцев на пластмассовый край стула – стало больно, но ничего не изменилось.

– Какая огромная голова, – прошептала в углу другая парикмахерша.

Вопреки Машиным ожиданиям, акцент был сделан не на глазах. Выступили наружу не по-девичьи дряблые щеки, со следами угрей, и несимметричный череп. Маша отдала деньги, не глядя на девушку, и вышла на улицу, туго завязав на подбородке капюшон, забыв, что нужно держать спину прямо.

В метро она запустила руку в капюшон, и непривычная гладкость черепа позабавила её. Подъезжая к своей станции, Маша отодвинула меховой край капюшона, открыв голую макушку, и стайка девчонок в углу сразу захихикала и зашепталась. Маша выскочила на перрон, затянув даже лоб, и, не поднимая головы, побежала по эскалатору. Мчась к Ане, Маша твердила: «я ради неё, я ради неё, я ради неё». Она была в том состоянии, когда любое сказанное ей слово могло превратиться в скандал, но как обычно в таком состоянии, она ехала в пустом автобусе, и никто ей ничего не говорил. Не расплескав и капли своего настроения, она пришла к подруге. Та открыла ей дверь, вялая и бледная, как всегда.

Взмахом руки циркового артиста, Маша скинула капюшон. Аня отшатнулась, словно ударилась обо что-то лбом, открыла рот и выкатила глаза.

Маша нарочито засмеялась:

– Хоть что-то может вывести тебя из сонного состояния!

Аня смогла ахнуть:

– Маш, что это с тобой!

– Ничего особенного, просто сбрила волосы. Не уши – отрастут.

С Аней Маша чувствовала себя уверенной. Она выпрямила спину, и, раздевшись, улыбнулась зеркалу в коридоре.

– Представляешь, четыреста рублей содрали! Ну их, мы тебе бесплатно сделаем!

Маше казалось, что Аня уже знала и приняла все её аргументы.

– Где у тебя ножницы лежат? И без машинки обойдёмся – станком побреем!

– Зачем ножницы? Что побреем!?

– Ну, так у тебя же оставшиеся волосы длинные, их просто так не сбреешь, особенно станком. Надо обрезать, а потом только брить.

– Маш, ты чего? Я не хочу бриться налысо.

Маша шумно выдохнула и заговорила ласково, как с ребёнком:

– Анют, тебе вырезали опухоль, делают химию. У тебя из-за этого выпадают волосы, все это видят и понимают, а тебе кажется, что ты становишься очень некрасивая. Нужно перешагнуть через это. Брось вызов! Я помогла тебе. А наши фотки будут помогать сотням больных.

– Я не хочу быть лысой. У меня ещё есть волосы, они не все выпадут.

– Аня! При чём тут волосы? Это – идея! Ты понимаешь? Бросить вызов вместе!

Маша снова начала раздражаться. Аня по-прежнему упрямилась:

– Я не хочу быть лысой. У меня останутся волосы, и тебя я бриться тоже не просила!

И Маша взорвалась. Эти полгода она, не ропща, не жалуясь, отдавала всю себя, и слышит теперь такое!

– Не просила!? Ты меня не просила!? Я всё для тебя делала, ни на шаг не отходила, ночей не спала! Терпела твоё нытье, твои слёзы вечные, поддерживала тебя! А ты заявляешь, что не хочешь быть лысой!? Когда я уже побрилась!? Тварь ты неблагодарная!!

Маша долго бесновалась, выливая накопившиеся обиды. Устав, она надела, не зашнуровывая ботинки, и схватив в охапку куртку, выбежала из квартиры, хлопнув дверью так, что зазвенели стёкла в подъезде. Услышав внизу на лестнице шаги, Маша надела куртку и завязала капюшон.

На улице у неё потекли злые слёзы.

Задувал ноябрьский ветер, и голове было холодно без волос.

Манушак

Над воротами горела лампочка. Её света хватило Алине, чтобы разглядеть паука на уровне лица: он парил в воздухе. Это наводило ужас, и только здравый смысл подсказывал, что паук невидимой нитью связан с ветвями каштана, клонящегося над скамьёй. Алина подвинулась на другой край лавки.

– Паук! – указала она пальцем и сморщилась.

– Где? – Манушак покрутила головой. Она заметила паука и смахнула его рукой. Паук остался на рукаве, и Мануш легонько щёлкнула по нему средним пальцем.

– И что ты боишься?

– Просто противно.

– Пауки везде есть, и в городе тоже.

– Да, но не так вот ведь… Мне в деревне всё нравится, кроме них.

– Это потому, что ты не работаешь, – серьёзно сказала Манушак.

За воротами забухал пёс. Даже по лаю было ясно, что он гигантский; пёс сидел на цепи во дворе Манушак.

– Пакэль! Химарутун! Пакэль! – грянул в ответ мужской голос и лай стих.

– Маш, у тебя отец задами вернулся, – испуганно сказала Алина.

Манушак встала.

– Да. Ты подождёшь меня? Я поставлю на стол и выйду.

– Подожду. Я же не работаю, – подмигнула Алина.

Манушак на мгновение замерла, потом засмеялась, нагнулась и крепко поцеловала Алину в щёку.

– Хорошо!

Мануш уже отошла к воротам, Алина тревожно окликнула её:

– Маш, а он это? Ну…, – она приложила кисть к шее.

– Может быть. Тогда я выйду, скажу: не жди.

Глухие железные ворота запирались, как только заводили с луга корову, но в одной из створок была маленькая дверца. Туда и юркнула Манушак. Завозился, гремя невидимой цепью, пёс. В кухоньке зажглось окно, осветив маленький кусочек улицы, но быстро погасло.

Алина поднялась и подошла ближе к дому Мануш. Из передней комнаты шёл синий, то стихающий, то вновь разгорающийся свет телевизора. Соседний дом, тёти Веры, стоял крыльцом к улице; палисадник перед ним освещался жёлтым светом лампы. Дом Алины стоял на другой стороне, его окна были скрыты ветвями вишен и яблонь-китаек, но она знала – там тоже уютно мерцают вечерние передачи. Всё было тихо.

– Чикарэли!!

У Алины гулко застучало сердце. «Тётя Ануш кричит» – поняла она. Дребезг женского голоса тут же скрылся в грохоте мужского. Этот второй голос наполнил не только дом, но и улицу. Непонятность рычащих слов вселяла ещё больший страх.

Тётя Вера выбежала на крыльцо.

– Эх, чёрт! Опять начал!

Она помолчала, приглядываясь к улице после светлых комнат.

– Алин, ты, что ль стоишь?

Алина подошла к низенькому деревянному заборчику, отделявшему палисадник от дороги.

– Я, тёть Вер, здравствуйте.

– Подымайся сюда. Чего прячешься там – вишь чо творится!

Алина прошла через калитку и подошла к крыльцу.

– Я Машу жду, она обещала выйти.

– Да куда выйти-то?! Ты чо, оглохла, не слышишь?

– Слышу. Но может в этот раз не так будет…

Тётя Вера неожиданно ловко села на верхнюю ступеньку крыльца.

– Ну дай Бог, дай Бог…Он их каждую неделю, только так, гоняет. В прошлый раз они даже к твоей бабке ночевать ходили, а Витька по улице за ними бежал. Вас ещё не было тогда.

– Она говорила.

– Эти армяне, черти, самые злобные. Он её в гроб сведёт.

Алина не очень любила тётю Веру, но стоять одной возле дома Манушак было страшно, и не хотелось возвращаться к себе, не дождавшись подруги, – она точно выйдет, раз обещала. Алина опустилась на нижнюю ступеньку крыльца.

– Мама говорит, это не в армянах дело, а просто такие люди бывают. Что русские ещё хуже есть, а армяне – лучше.

– Лаадно! Много мать-то твоя понимает. У меня Сашка, муж, помнишь дядь Сашу-то? Он тоже, как выпьет – буянил, но чтоб такое – никогда. Жалел, – добавила тётя Вера и грустно вздохнула.

– А этот? – продолжала она, – Изьверг!

Алина пожала плечами. Она не помнила дядю Сашу. Тётя Вера заговорила опять:

– А это, вы с Машкой чо, дружите хорошо? Ты, как ни приедешь, всё время у армян трёшься.

– Ну не всё время…– смутилась Алина.

– Ды да, но ходишь-то к ней всегда. Она к тебе, смотрю, бегает. В городе-то у тебя есть подружки?

– Конечно, есть, но и Маша мне подружка.

– И зимой с ней общаешься? По компьютеру там или чего у вас?

– Мы вконтакте переписываемся.

– В контакте, да… Вы одногодки с ней что ль?

– По возрасту да, а по классам она только в десятый пойдёт, а я в одиннадцатый.

– Эт-ты через год в институт поступать что ли будешь?

Алина чуть оживилась.

– Да! Но я пока не знаю куда: у нас в городе очень хвалят математический, типа учат хорошо и с ним везде устроиться можно, но я как-то больше на эконом хочу.

– Понятно, понятно, – перебила тётя Вера. – Вот поступишь, и забудешь свою армяшку.

Алина опешила. Тётя Вера уточнила:

– Ну, вернее, новая жизнь начнётся, учёба, подружки новые, женихи – про деревню и детство забудешь…. Вроде он там стихать начал. Видать совсем пьяный пришёл, сил не хватило. Ну, может Маша и выйдет к тебе.

Алина молча поднялась и вышла за заборчик. Мягко, почти ласково тётя Вера добавила:

– Скажи ей, пусть завтра зайдёт ко мне. Яблок много нападало, гниют, пусть для свиней заберёт. Мне не надо.

– Ладно, – сухо ответила Алина.

Тётя Вера скрылась в доме и затворила дверь. Алина подошла вплотную к воротам Манушак. Снова всё было тихо. Через пару минут раздался шорох шагов, и Маша открыла дверцу.

– Алина, – кликнула она, не заметив подругу.

– Я тут, – отозвалась та.

Мануш резко обернулась, узнала Алину и сурово пригласила:

– Заходи, во дворе сидеть будем.

Алина видимо заколебалась, и Мануш раздражилась:

– Не бойся! Он до утра не проснётся.

Алина, пригнувшись, вошла в дверцу. С двух сторон двора высился глухой забор, а в центре был небольшой огород, обнесённый крупной сеткой. Сетка тянулась и над головой, до крыши дома. Она была вся увита виноградом. Крыльца в доме не было; рядом со входом стоял деревянный стол и скамья, они хорошо освещались лампочкой, горевшей над входной дверью. То, что было за огородом – летняя кухня, туалет, дальше конура и хлев, (Алина всё представляла по памяти), тонули в темноте. Взвизгнула хрюшка, погремел цепью, зарычал и улегся на землю пёс.

– Садись, – велела Мануш подруге и ушла в темноту.

Алина села на скамейку и принялась пощипывать виноград. Он дозреет только к концу августа, но Алине нравились кислые ягодки. В темноте на пару секунд загудел мотор насоса – видимо Маша включала воду, потом послышались всплески. Манушак появилась с большой эмалированной миской, наполненной огурцами.

– Сейчас с тобой кушать будем, – весело сказала она и ушла в дом, аккуратно расправив за собой занавеску от мух.

Алина выбрала из миски самый маленький огурчик, но всё равно, откусила кончик и, не пробуя, выбросила в траву. Огурец был очень сладкий.

Вышла Манушак, занавеска потянулась за ней, как фата, а потом неровно опала. Мануш поставила на стол большую миску, положила свёрток в целлофановом пакете и поправила занавеску.

– Да мух-то нет, – заметила Алина.

– Другие зато есть. Вокруг темно, а дверь светлая.

– Ну да, – согласилась Алина и хлопнула комара на икре.

– Всё нормально сейчас? – спросила она заботливо, указывая глазами на дом.

Мануш достала из кармана халата тряпку и протёрла стол.

– Да, он уснул, его и выстрелом не разбудишь. Давай кушать.

Она отделила от свёртка три тонких, но огромных по площади лаваша и положила на стол. Оставшиеся в пакете лаваши протянула Алине:

– На. Домой заберёшь.

– Спасибо, – Алина положила пакет на край стола со своей стороны, – я их обожаю.

– Знаю, – улыбнулась Мануш.

Когда Манушак улыбалась, показывая меленькие белые зубки, глаза у неё оставались огромными, от них разбегались тонкие лучики, взгляд становился нежным – и всё лицо искрилось улыбкой. Маша была очень красивая, и тёмная галочка, соединявшая брови, её не портила.

– Сыр свежий. Ешь, пожалуйста. С собой тоже дам.

Нежный солёный сыр, его не называли брынзой, а просто – сыр, был порезан на толстые ломти, но рассыпался, когда его брали, оставляя кусочек, равный подушечкам пальцев. Алина оторвала кусок лаваша, положила на ладонь, щепоткой другой руки наполнила его сыром и свернула конвертиком. Потом взяла огурец, обкусив концы, и стала есть вприкуску.

– А мне нравится огурец внутрь заворачивать, – сказала Манушак.

Вокруг кто-то трещал и цыкал, но Алина не обращала внимания. Она молча жевала, и только начав сворачивать новый конвертик, опомнилась:

– Спасибо, Машуль, очень вкусно.

Мануш не стеснялась:

– Мне тоже вкусно. У меня уже как у мамы получается, да?

– Я не помню, как у твоей мамы, но это – вообще супер. Я удивляюсь, как лаваш такой тонкий, это же, по сути, хлеб?

– Хочешь, научу?

– Неа, корми побольше лучше.

Подруги засмеялись. В доме заскрипели полы, послышалось кряхтенье.

– Мама идёт, – сказала Манушак.

Резко дёрнув занавеску, во двор шагнула тётя Ануш.

– Э! Алина, как дела?

– Всё хорошо, спасибо.

Тётя Ануш, грузно переваливаясь – у неё всегда болели ноги – подошла ближе и опустилась на скамью.

– Сидеть с вами буду. Дышать воздухом.

Хотя Алина заочно жалела маму Мануш, но, встречая её, робела. Полная, крупная, с чёрными волосами над губой, походившая на мужчину, тётя Ануш мало говорила по-русски, часто кричала на дочь, с силой шлёпала по спине и плечам.

– Хорошо на улице, да? – поддержала разговор девочка.

– э! Мне уже всё равно как на улице. Хорошо или плохо – всё равно, – тётя Ануш задумалась. – А раньше всё нравилось.

– Матри утум, – ласково сказала Манушак.

– Ченузум, – произнесла мать.

Алина привыкла слышать речь, которую не понимает, и почти не смущалась этим, но Мануш, взглянув на неё пояснила:

– Я предложила маме поесть, а она отказалась.

Тётя Ануш, однако, заговорила по-русски.

– Алина, твой отец где?

– А… не знаю… в городе наверно. Они давно развелись с мамой, мы не общаемся.

– А деньги даёт вам?

Алина не ожидала таких вопросов. Тётя Ануш редко заговаривала с ней, и только о делах бабушки.

– Я не знаю…Вроде какая-то часть зарплаты автоматически маме на карту приходит.

– И мама сама зарабатывает?

– Конечно. Там от него вроде не очень много…

– Э! сволочь какой! А мама твоя молодец. Образование имеет, да?

– Высшее? Ну да, она экономический заканчивала. Я вот тоже думаю туда поступать…

– Учиться надо, что говорю! – тётя Ануш грозно посмотрела на дочь, но вновь стала обращаться к обеим девочкам, – вы должны учиться, много учиться! А потом работать.

Речь тёти Ануш на русском сохраняла те же сердитые интонации, что и на армянском. Она говорила почти без ошибок, но произношение выдавало: русский – чужой для неё язык. В речи Манушак это было не заметно – она жила в России с раннего детства.

– Если выйдете замуж, а он вас ударит, вы скажете: я сама деньги получаю. Так можно. И уйдете. И будете хорошо жить!

Манушак слушала равнодушно.

– А правда, что мужчине-армяне хуже относятся к жёнам, чем русские?

Алина тут же пожалела о своём вопросе, потому что тётя Ануш закричала:

– Что говоришь? Что говоришь? Кто такое сказал тебе?

Алина замотала головой:

– Нет, нет, это я так.

– Это Верка Плошка так говорит!

У всех членов семьи тёти Веры в деревне было прозвище Плошка, но откуда это пошло, Алина не знала. Тётя Ануш продолжала:

– Меня Виген бьёт, но крови нет! А её муж до крови бил! И она плакала всегда. А когда он умер – не плакала! А я – никогда не плáчу!

Она замолчала; Алина, смущённая, кивала головой.

Тётя Ануш заговорила по-армянски с дочерью, та отвечала на армянском. Потом тётя Ануш поднялась.

– Учиться надо! – подытожила она и попрощалась, – Спокойной ночи.

– Спокойной ночи, – ответила Алина.

Тётя Ануш зашла в дом, были слышны её шаги, потом скрип диванчика в задней комнате. Она опять крикнула что-то по-армянски.

– Хима, – крикнула в ответ Мануш, взяла большой кусок лаваша, положила туда сыр, огурец и, завернув, отнесла в дом. Вышла, улыбаясь:

– Мама всегда сначала откажется, а потом передумает. Нравится, чтоб принесли.

– Я разозлила её? Она так кричала.

– Не думай, она всегда кричит. Она Верку Плошку не любит, решила, что та тебе про армян сказала.

– Она кстати просила тебя зайти завтра, битых яблок для свиней собрать.

– Делать мне больше нечего! Хотя… Может, зайду.

Девочки помолчали.

– А ты помнишь своего отца? – спросила Манушак.

– Смутно. Помню, он маму в снег толкнул, и мама хохотала. Я её поднимала. А у него красная куртка была… Плохо помню, я совсем маленькая была.

– А тебе про него не рассказывали ничего?

– Нет, дома не говорят о нём. Один раз только бабушка сказала, что он слабый человек. И что ему никто не запрещал со мной общаться.

– У тебя хорошая бабушка. И мама тоже хорошая.

Алина улыбнулась – Маша часто говорила такие вещи искренне, но невпопад.

– Ты сама хорошая, Маш, – и, шутя добавила, – и мама у тебя хорошая, и бабушка.

Манушак ответила серьёзно:

– Папа у меня тоже хороший. Он, когда не пьёт, добрый бывает. Телефон новый мне подарил. А в следующем году, может быть, в Армению с ним поедем.

– Неужели ты его каждый раз прощаешь?

– Я не обижаюсь на него. Сестра его ненавидит. Когда вышла замуж, больше не приезжает. Нам с мамой из-за него не помогает. Меня он не бьёт. Теперь он ещё неделю не будет…а может и две.

«Как же мне хорошо живётся!» подумала Алина, но тут же устыдилась и вздохнула:

– Сложно всё это.

Чуткая Манушак пожала плечами.

– Хочешь у меня остаться ночевать? Ляжем на диване в летней кухне.

– Нет, меня дома потеряют. Проводишь меня?

– Только до дороги.

Они вышли за ворота и через несколько шагов остановились. Сзади горела лампочка, но в окнах свет уже погас. На небе звёзд – как никогда не бывает в городе.

– Проводи меня до калитки, мне страшно, – попросила Алина.

– Ага! Мне возвращаться страшно будет.

– Ты на свет будешь идти.

– Иди одна, я подольше не буду свет выключать.

Алина перешла дорогу и пошла вдоль своего палисадника, с тревогой вглядываясь меж деревьев. Когда она дошла до калитки, свет перед домом Манушак погас.

– Блин, – ругнулась Алина и замерла; глаза освоились быстро.

Алина поднялась на крыльцо, толкнула дверь и вошла в сени. Стараясь не шуметь, заперла дом, разулась и прошла в переднюю комнату. Раздевшись, она забралась на кровать с высокой периной, которую для неё взбивала бабушка. Алина заснула, с удовольствием вдыхая запахи деревенского дома.

Пальто

Лёшина мама купила красивое пальто. Длинное, с большими пуговицами и пушистым воротником. Лёша слышал, как мама говорила бабушке: «Два года по копейкам копила, не все ж ему на водку! Я, в конце концов, женщина!» Лёша уже знал, что все мамы – женщины, но про копейки и водку не понял. Когда он спросил об этом у воспитательницы, она ответила, что нехорошо это обсуждать с чужими людьми; бабушка сказала, что мал ещё отца судить; а мама обняла его и заплакала. Лёша решил не усложнять себе жизнь вопросами, а молча обожать это пальто. Когда он шёл с мамой по улице, одной рукой он держал маму за руку, а другой, поворачиваясь на ходу – за пальто. По вечерам он залезал в шкаф, утыкался лицом в мех, и ласково беседовал с самым лучшим в мире пальто.

Один раз, когда мама ушла, а пальто осталось, Лёша достал его из шкафа и начал с ним танцевать. Как он был счастлив..! Правда, мама вернулась быстро, и сильно ругала Лёшу, что он махрявит её единственную непозорную вещь! Но воспоминания об этом танце, все равно остались у Лёши, и никакими руганьями их не отнять. А мама могла бы быть и добрее, ведь она пальто на себе носит.

В этот вечер стало страшно задолго, до того, как ЭТО опять началось. Мама то смотрела на часы, то хваталась за телефон, то за Лёшу, а потом велела ему ложиться спать. Лёше спать не хотелось, но когда он предчувствовал ЭТО, он с мамой не спорил. Он только целовал её и просил лечь спать с ним. Ну и что, что кроватка маленькая! Нет, тесно не будет! Хорошо, хорошо, милый, давай вместе ляжем. Мама лежала рядом холодная и неуютная, а Лёша думал, лишь бы папа ничего внусненького не приносил. Ведь Лёша так хорошо себя вёл всю неделю!

Хлопнула входная дверь, мама вздрогнула, Лёша тоже.

– Сыын! А чо папка принёс? Иди ка сюда!

– Володя, тише, не надо, он спит уже. – Мама стояла в коридоре. Лёша знал, что сейчас она очень некрасивая.

– Цыц! Не лезь, когда мужик с сыном общается!

Лёша вскочил и, улыбаясь, побежал в коридор. Он все ещё немножко верил, что если быть ну очень хорошим мальчиком, то ЭТОГО можно избежать. Лёша обнял и поцеловал папу – главное не поморщиться и не заплакать – иначе ЭТО начнётся сразу.

Ухмыляясь и причмокивая, папа достал из пакета рулетик.

– На! Для тебя мне ничего не жалко! Я вас с мамкой люблю – сдохну, а любить буду!

–Спасибо, папа. И я тебя. – Лёша побежал на кухню относить рулетик. Плакать нельзя – будет только хуже.

– А! А ещё чо есть!

И папа достал ещё один рулетик. Лёша не знал, как сжимается сердце у взрослых, наверное не так, как у него. И опять побежал на кухню.

– А ещё, а! Кто самый лучший папка? Ты чо вылупилась как на меня, а? Катюх, я тебя спрашиваю!

– Володя, пожалуйста, Лёше в садик завтра…

– Цыц. Пусть знает, что у него папка добрый! Чтоб не науськали!

И Лёша ещё три раза сбегал на кухню, относя шоколадку, пачку печенья и сладкую жвачку. Лёша с ужасом смотрел на появившуюся горку –ЭТО будет самым страшным ЭТИМ за весь месяц!

– Всё, теперь в кровать, спиногрыз, а то мать достала на меня пялиться.

Мамочка, хорошенькая, ляг со мной, пожалуйста! Нельзя, нельзя, Лёшенька, папа пришёл, мне с ним надо быть. Закрывай глазки, и засыпай.

А с кухни Лёша слышал.

– Жрать я долго буду ждать!

– Я накладываю уже, сейчас будет. Пожалуйста, не кричи… Ведь соседи тоже слышат..

– Ты что своими сраными соседями рот мне затыкать будешь!?

– Володя, никто не затыкает тебя, не заводи себя… Можно, я дверь закрою.

Лёша смотрел на полосу света под дверью, и пытался услышать, что всё стихает. Но папа говорил всё громче, послышалось несколько стуков. Мама заплакала. Ох, мамочка, когда плачешь, только хуже делается! Всё Лёшино тело превратилось в углы, и матрасик больно на них давил. Лёша отлежал руку, но не мог пошевелиться. На кухне что-то разбилось, потом ещё. «Володя, за что!!» От маминого голоса стало и спокойнее, и ещё страшнее.

Громыхнула дверь кухни, Лёша со всех сил зажмурился.

– Мразь, паскуда, обезьяна! Я те покажу! Ты посмотришь у меня!

Лёша лежал, как мертвый. Он позавчера показал водителю троллейбуса язык… Неужели за это? Неужели такой строгий бабушкин бог? Папа открыл шкаф, начал вытаскивать мамины вещи и рвать их. Лёша не выдержал. Вскочил и заверещал.

– А ну заткнись, гадёныш!

И тут показалось пальто. Самое лучшее в мире пальто. Папа начал отрывать воротник, потом схватился за ножницы, и стал резать карманы. Забыв себя, Лёша кинулся спасать друга: он вцепился за край пальто, и стал тянуть на себя, но это не помогало.

– Убью, сука! – кричал папа, вращая глазами в красной оболочке.

Мама поймала Лёшу за руки. Сладкий мой, милый, пойдём на кухню, не надо.

На кухне Лёша сидел у мамы на коленях и трясся в беззвучных рыданиях, изредка подвывая. Испорчено самое лучшее в мире пальто. Испорчено даже самое лучшее в мире воспоминание. А в комнате что-то трещало, рвалось, билось. Только минут через тридцать послышался громкий храп.

На сегодня ЭТО кончилось. В комнате пахло мочой и перегаром.

Самое лучшее в мире пальто лежало отдельно от рукава.

– Сегодня не буду ничего убирать. Ложись, я с тобой лягу.

Лёша продолжал всхлипывать – он очень долго терпел. Мама гладила его руку и целовала в затылок. Ну всё, всё, всё кончилось, спи.

– Ма-мочка…-заикаясь, бормотал Лёша – как же жал-ко паль-тооо…

–Лёша, что пальто! Жизнь мою жалко!

Лёша перестал плакать и замолчал.

Ему было невыносимо жалко пальто.

В одиночестве

Женя вынула из шкафа серебристое платье, похожее на рыбью чешую. Надеть это платье, встать на высокие, изощрённо тонкие шпильки и позировать перед зеркалом, словно перед камерой, было её обычным способом поднять себе настроение. Иногда ещё наносилась ярко-красная помада, но её сложно смывать, а на губах и подбородке долго остаются пятна, будто Женя объелась гранатом. Откинув и чуть наклонив влево голову, она оглядела свою длинную грациозную шею, затем повернулась к зеркалу боком и выгнула спину так, чтобы чётче обрисовывалась красивая пятнадцатилетняя фигура.

Платье и неестественно неудобные туфли принадлежали раньше Жениной тёте, маминой младшей сестре, которая после родов, располнев и сменив образ жизни, отказалась от прежнего гардероба. Мама зачем-то хранила её тётины в шкафу, хотя было бы дико представить, что она могла бы это надеть. Дочь она бы тоже никуда в таком виде не отпустила, но Женя и не хотела в них никуда ходить, понимая, что на улице, и даже школьной дискотеке, будет смотреться нелепо. Но свои одинокие дефиле обожала. Женя перенесла вес на левую ногу, отставив правую в сторону на носке (насколько было возможно в таких туфлях) и, уперев ладони в бока, чуть свела локти. Задержавшись так на несколько секунд, вздохнула, скинула туфли и, хотя в запасе был ещё десяток позиций, переоделась в домашний спортивный костюм. Сегодня настроение не спасти.

Вчера бабушке сделали операцию, и мама должна оставаться с ней в больнице. Она заранее договаривалась с родителями Карины, чтобы её вчера отпустили к Жене с ночёвкой. Когда мама позвонила из больницы, Женя с Кариной лежали в кровати, хохотали, с помощью рук и ног дирижировали исполнением любимой песни. Женя очень любила бабушку, и не сомневалась, что всё в порядке, и только агакала маме в ответ.

– Всё хорошо с твоей бабушкой? – поинтересовалась Карина.

– Конечно. В больнице же врачей полно! Ну и мама…не зря там сидит.

Подружки долго не ложились, проспали первый урок и весь день с лёгкой бравадой зевали. Но на второй день Карину не отпустили.

Женя вернулась из школы одна и сразу легла спать, а проснулась в пятом часу; в незанавешенное окно светили уличные фонари. Спать больше не хотелось, на душе было тоскливо. От школьного дня предстоящий вечер был отрезан сном и воспринимался как новый полноценный день, и его предстояло прожить в одиночестве, в пустой квартире, за окнами которой холод и темнота. Если бы мама должна была прийти поздно, то Женя провела бы вечер в своё удовольствие. Но и на второй день после операции, мама нужна в больнице, и Жени впереди была ночь, такая же одинокая и длинная, как вечер, только ещё страшнее.

Женя вернула платье и туфли на свои места. До того, как можно будет лечь и надеяться уснуть, ещё не меньше шести часов. Без особой надежды Женя включила телевизор, но на первом и втором каналах показывали что-то глупое, а другие каналы не работали без интернета; за интернет в этом месяце решили не платить. Женя взяла телефон, чтобы позвонить Карине, но вызов не прошёл – телефон тоже был не оплачен.

На площадке раздались топот ног, голоса и хруст открываемого дверного замка. Женя замерла в страхе – отец! Почему она так боялась его прихода, объяснить не смогла бы; отец не жил с ними, обычно его комната была заперта, а Женя с мамой оставались, как в однушке, но порой он приходил и даже на несколько дней. Почти всё время он сидел в своей комнате, редко, по нужде, выходил в туалет или на кухню, где мама оставляла ему тарелку супа и несколько кусков хлеба. Иногда с ним приходили друзья – сморщенные жалкие дядьки – которые сидели в его комнате, ещё реже выходя в туалет, и никогда на кухню; ни отец, ни его друзья с Женей и её мамой не разговаривали. Только один, самый сморщенный дядька, специально стучался к ним в комнату, здоровался, и угощал Женю конфетой или мандарином, которые она затем брезгливо выбрасывала. Порой, если смотреть на отца слишком долго, он мог начать кричать, что это его дом, и он может делать, что ему хочется. Было не страшно, только неприятно. Но чаще они успевали разойтись, и могли, зная о присутствии другого, ни разу не увидеться за несколько дней. Ничего плохого отец не делал, но Женя всегда пугалась, когда он приходил, неизвестно откуда и непонятно зачем.

– Не мамин же суп он есть приходит, – думала Женя и с облегчением выдыхала, когда он уходил. С мамой она это не обсуждала.

Сегодня его присутствие было бы особенно тяжело. Хотя вчера Женя спокойно вспоминала о бабушкиной операции, сегодня её тревожили предчувствия, мучила совесть. Замок прохрустел два оборота, дверь открылась… «К соседям!» – обрадовалась Женя. Соседние квартиры были дверь в дверь, и обычно Женя злилась, что всё так хорошо слышно, но сейчас ей было приятно обмануться.

Ошибка даже развеселила её и она пошла на кухню – просто так, чтобы выплеснуть энергию. Так же, не от голода, а чтобы как-то занять время, Женя открыла холодильник, но ничего, кроме огромной кастрюли со щами, которые она уже ела на завтрак и обед, не нашла. Там ещё стояли несколько банок с вишнёвым вареньем, но ввиду закупоренности не воспринимались Женей, как еда. «Худее буду» – разочаровано подумала Женя.

Была пятница, и значит завтра в школе только устные предметы, по которым задания Женя считала автоматически выполненными, если знала, о чём идёт речь; не было и привычки делать письменные задание на три-четыре дня вперёд. Женя вернулась в комнату и подошла к книжному шкафу. Она любила читать и книгу, которую ей во вторник дала Карина, уже дочитала, несмотря на усилие растянуть последние страницы. Интересные книги читались взахлёб – но в шкафу стояли только ужасно скучные, за которые Женя несколько раз хваталась, думая, что, наконец, доросла до них, и бросала на третьей странице. Даже выглядели они уныло – по семь, девять или даже двенадцать абсолютно одинаковых книг, отличающихся только номерами, обязательно серого, чёрного или, в лучшем случае, тёмно-зелёного цвета. Женя легла диван. Снова навалилась тоска.

На площадке вновь затопали, Женя испугалась. Испугалась нарочно, с усилием, чтобы потом обрадоваться, но хорошенько не получилось ни того, ни другого. Шаги отдалились – кто-то шёл выше.

Женя полежала ещё немного, но вдруг встала. Нашла телефон, включила фонарик и, непроизвольно стараясь ступать тише, подошла к двери в комнату отца. Чувствуя, что делается что-то нехорошее, сердце застучало, но ощущалось почему-то не с левой стороны, а в середине, причем в желудке. Женя повернула ручку. Закрыто. Ничего другого Женя не могла ожидать, но почему-то разозлилась и перестала нервничать. Дверь межкомнатная, и замочек – маленькая защёлка на ручке – несерьёзная преграда. Женя принесла с кухни ножик, вставила в скважину для ключа, повернула и вошла в комнату.

Окна были не завешаны. Женя боялась, что свет будет заметен с улицы и кто-нибудь расскажет отцу, что в его комнату входили. Но отблески фонарика не похожи на зажжённый свет в комнате; Женя посветила по углам. Это её бывшая комната, маленькая, намного меньше зала, служившего одновременно и спальней родителей. Обои старые, с кораблями на одной стене и голубые на трёх других, в их выборе участвовала Женя в восемь или девять лет. Кровать тоже старая, Женина. В тот день было много криков. Отец пытался втащить сюда родительскую кровать, но она не помещалась. Скоро мама её выбросила, заменив огромным диваном, который даже сложенным на дневное время выглядел внушительно.

«Он поджимает ноги, когда спит здесь?» – подумала Женя. Она не была точно уверена высокий ли у неё отец, но, по сравнению с диваном, кровать выглядела игрушечной. Лечь на неё у Жени не хватило смелости.

Вдоль стены привычно стоял старый шкаф, но место для письменного стола пустовало – стол переехал вместе с Женей. Женя открыла дверь шире, но почувствовала, как что-то прижала. Сердце снова застучало громче. Преодолев себя и зайдя глубже в комнату, Женя осветила дверь и увидела, кого прищемила.

Как наказанная, в углу сидела большая синтетическая собака с розовыми ушами и лапами. Другая тётя, сестра отца, подарила Жене эту собаку на день рождения, за месяц до переезда. В двенадцать Женю уже не интересовали мягкие игрушки, она хранила старые только из сентиментальности, а эта собака была несимпатичная и неприятная на ощупь. Женя не расстроилась, и почему-то не удивилась, когда отец, ещё в тот, активный период дележа вещей, забрал собаку себе. Женя забыла про неё и вспомнила только сейчас. Из-за этой собаки стало как-то особенно неприятно, стыдно здесь находиться, и Женя вышла из комнаты. Уже у себя Женя поняла, что не закрыла дверь, а ножик держит в руках, вернулась и тем же способом повернула замок в обратную сторону.

От воспоминаний, в которых делили полотенца и тарелки, мысли прыгнули на детство. Молодой отец – тогда он точно был высокий – играл с Женей в доктора, и вместе с ней, очень серьёзно и увлеченно, лечил ухо другой игрушечной собачке, маленькой и очень мягкой, которую позже Женя забыла в деревне. Она пошла вверх по воспоминаниям к сегодняшнему дню, и вновь попала, если не в день разъезда, то, по крайней мере, в тот год. Между этими событиями в памяти ничего не находилось. Как так случилось, Женя не заметила, и даже сейчас, почти взрослым разумом, понять не могла. Как её семья преодолела путь от одной плюшевой собаки к другой, было нерешённым вопросом, на который Женя и не хотела тратить силы. Одна собачка была милой, но забытой, другая дурацкой, но так же забытой, и такой бы оставалась, если бы Женя не полезла в чужую комнату.

Женя снова легла на диван. Через какое-то время, Женя не поняла, долго ли она лежала, тихонько, без топота на площадке и скрежета ключом, открылась входная дверь.

– Женечка, – негромко позвала мама.

Жене в глаза ударили слёзы. Она с криком сорвалась в коридор:

–Что с бабушкой!? Почему ты здесь?!

– Бабушка уснула, сегодня я не нужна ей. Решила вернуться к тебе.

Но Женя зарыдала:

– Что с ней!? Что с бабушкой!?

Мама испуганно посмотрела на Женю:

– Женечка! Что с тобой? Бабушка в порядке, скоро сможешь её навестить.

Мама, не разуваясь, шагнула к Жене и обняла её, поглаживая по спине:

– Ну что ты, что ты…

Женя успокоилась так же внезапно, как и заплакала. Глубоко вздохнула и улыбнулась маме в капюшон:

– Как хорошо, что ты пришла.

Перед сном

Утопая в мягкой перине, Аля любуется радугами. Их можно увидеть, если сильно щурить глаза, чтобы ресницы почти касались друг друга, и смотреть на свет. Лампа накрыта газетой, и папа старается бесшумно переворачивать страницы книги, но газета лежит неровно, и если свесить голову с подушки, то лучи попадают прямо в лицо. Аля узнала секрет радуги случайно, и никому о нём не рассказывала. Мама запрещает ей щуриться, и Аля привыкла рассматривать радуги только перед сном, ночью, когда все думают, что Аля спит. Она едва заметно поводит головой – и будто тысячи мыльных пузырьков летят к солнцу, аж дух захватывает! Аля уже видит солнечный день, и речку, и…раздаётся щелчок!

Аля лежит в кровати в полной темноте. Где-то скрипнула кровать, и почти сразу послышался тихий папин храп. Теперь на папу уже нельзя рассчитывать: если прийти к папе, он подвинется, чтобы Аля легла, и снова заснёт, а Аля так и останется бояться одна. Если прийти к маме – в деревне родители спали на разных кроватях, и Аля скучала по их большой домашней спальне, – мама сердится, говорит, что ей и без Али жарко, и Аля уже не маленькая. Ночью Аля становится очень одинокой.

После щелчка всё сразу окутала такая темнота, что Аля от ужаса не может пошевелиться, старается дышать беззвучно, и даже мысли почти перестают носиться в голове. Но постепенно тьма расползается…

Первым из темноты, ближе всего к Але, выступил строгий великан с большой квадратной головой. Великан захрипел, закашлял, громко и уныло сказал «Бом-м-м» и… замолчал. Аля вжалась в подушку, но он больше не подавал голоса. Аля шумно выдохнула, и даже немного повеселела, но тут в окно кто-то заглянул. Не отводя взгляда от окна, привыкшая не терять бдительности, Аля оторвала голову от подушки – когда одно ухо прижато, можно не услышать, что творится в другой комнате.

В напряжённом спокойствии прошло несколько минут, и Аля стала уставать. Она положила голову на подушку, по-прежнему вглядываясь в то, что кружится за окном. Где-то далеко залаяла собака. Постепенно лай звучит всё ближе, пока, наконец, эстафету не принимает дворовый кудлатый Матрос, своим ленивым бухающим голосом заставив Алю вновь поднять голову. Аля изо всех сил вслушивается в звуки улицы.

Но тут в комнате что-то скрипнуло, мягко шлёпнуло и спустя мгновение негромко захрустело. Не узнавая своего врага, Аля не смогла бороться со страхом и решилась:

– Мааам, мам, – громким шёпотом закричала Аля.

– Что ещё? – сразу, словно не со сна, откликнулась мама.

– Мам, послушай, что такое хрустит? – тише зашептала Аля.

Мама на секунду прислушалась и поднялась с кровати.

– Дымка, зараза, половик дерёт! Пойду, выгоню её. А ты спи.

Аля обрадовалась – маму она разбудила не зря. Из коридора долетели хруст открываемого замка и короткое мрыканье выгнанной кошки, снова хруст и затем звяканье кружки о ведро. Аля подумала, что самая вкусная вода всегда на поверхности ведра, особенно, если её только принесли. Потом Аля вспомнила, что бабушка обещала напечь оладьи, а завтра в гости придёт тётя Оля с Вадиком. Ничего уже не боясь, Аля вертится в кровати, устраиваясь удобнее. Когда мама вошла в комнату, Аля разлепила один глаз:

– Мам, а это там что, телевизор горит? – спросила Аля про красный огонёк в самом дальнем углу.

– Телевизор. Спи, наконец!

Аля закрыла глаза.

Завтра она покажет Вадику зелёный камень, который нашла на речке, и, может быть, расскажет ему свой секрет радуги.

Оглавление

Карасик

Разговоры

Поиски

Нить слова

Омут

Возвращение

Перевод с английского

Поздний ребёнок

Выход из игры

Вата

В большом городе

Под ноль

Манушак

Пальто

В одиночестве

Перед сном