Шестнадцать тон [Дарья Шевченко] (fb2) читать онлайн

Дарья Шевченко Шестнадцать тон

Так говорил мой отец

Сколько себя помню, отец всегда говорил: «Есть только одно лекарство для души и тела – это водка. Бахнул стопочку – и хорошо!» Поэтому чувствовал он себя в половине случаев как полагается. Он был не самым плохим человеком. Когда он возился со мной маленькой, будучи пьяным или еще реже – трезвым, я забывала про все невзгоды, заливаясь задорным детским смехом.

У отца никогда не было стабильный работы. Пять лет до моего рождения он работал электриком. После этого сменил бесчисленное множество мест работы, и с каждого его выгоняли за прогулы. А прогуливал он потому, что пил. Семья существовала за чертой бедности, а между тем я росла, и мне требовались должное внимание и обеспечение. И тут были проблемы по обоим фронтам: папа либо работал, либо пьянствовал, а мама работала в две смены на заводе, стояла у плиты, драила заблеванный отцом пол и стирала семейные обноски. В отличие от отца она была суровой женщиной. Про таких говорят: «Коня на скаку остановит, в горящую избу войдет».

Родители познакомились на заводе. В те времена отец пил в разы меньше, был хорош собой и даже пытался строить карьеру – за три года дослужился до старшего электрика. История моего происхождения проста как дважды два: успел вовремя вытащить – хорошо, не успел – авось прокатит.

Не прокатило.

Но отец сказал тогда матери: «Человек, собака такая, ко всему привыкает. Вытянем».

Так, в 1996 году общество пополнилось на еще одну ячейку семьи Редько. В том же году родилась и я, Редько Алексия Сергеевна. Имя с ударением на предпоследний слог.

В ЗАГС ходил регистрировать меня отец. В тот день он был явно «не в зуб ногой» с примесью лиричного настроения. Он всегда хотел сына и наверняка знал, что назовет его Алексеем. Я нарушила его планы, и по части имени он отыгрался на мне.

– Пусть будет Алексия. Ну а хули, так и так «Леха», только без краника.

Шестнадцать тон

Он появился в моей жизни молниеносно. Он был и остается мне другом. Самым верным, преданным, любящим и понимающим меня другом. Да, он не для выхода в свет, но не важнее ли то, что наедине с ним мне хорошо? Мы можем разговаривать вечерами напролет, петь под «Гражданскую оборону», танцевать под блюз пятидесятых, и этого нам вполне достаточно, чтобы быть счастливыми.

Мы встретились, когда мне было пять лет. В пьяном угаре папаша очень уж любил ставить в БУшный, купленный за копейки магнитофон Panasonic кассету с песней Sixteen Tons Теннесси Эрни Форда. Это была моя любимая песня. Услышав ее, я пускалась в безудержный неторопливый ритмичный танец, на который только способен ребенок. Он всегда был хаотичным, с набором несвязанных движений, но таким искренним. Отец тоже иногда со мной танцевал. Когда наши неловкие движения попадали в отражения зеркала, мы хохотали как умалишенные.

Полы неизменно скрипели у нас под ногами, а сами ноги после таких танцев донимало легкое жжение от трений о жесткий ковер. Увы, даже для таких простых радостей жизни, как танцы, было мало места: мы жили в «однушке» бывшего двухэтажного барака на окраине города. Обстановка в комнате была, прямо скажем, бедненькая. Родители спали на раскладном диване, обивка которого местами была порвана, а его скрип ужасал меня по ночам. Моя софа была тоже не «первой свежести» в прямом и переносном смысле – от нее пахло прокисшим борщом. С течением времени от стен отклеивались обои и свисали клочками.

На кухне стоял запах тушеной капусты и жареного лука. Кажется, все время жизни с родителями я источала такие ароматы. На любителя.

Через небольшие дыры в стенах шныряла разная живность. Нередко можно было встретить таракана Петра или сороконожку Ларису. Хорошо, когда друзья всегда рядом.

Да, вернемся к друзьям. В первый раз я встретила Шестнадцать тон одной теплой летней ночью. У матери была вторая смена на заводе, отец пил, а я строила замки из грязного вонючего песка во дворе с другими мальчишками и девчонками из таких же семей, как моя.

Когда я вернулась домой, увидела, как мой отец трахает нашу соседку. Это была большая, дородная женщина. Встречая ее во дворе или в подъезде, я задумывалась: ее грудь или задница весят так же, как целая я?

В тот день сомнений не осталось.

Полночи я просидела во дворе, в кустах, боясь возвращаться домой от увиденного, а вернувшись, заперлась в ванной с фонариком. Из комнаты доносился храп обоих.

Включив фонарь, я заметила странную фигуру. Направив на нее свет, я ужаснулась.

Рост этой фигуры был настолько большой, что рога упирались в полоток. Головой служил олений череп. Несмотря на эти особенности моего любезного друга, он был одет весьма элегантно: темно—коричневый тренч до колен с поднятым воротником, широкие черные брюки, лакированные туфли. На голове промеж рогов шляпа, а на длинных тонких кистях – печатки. Истинно, интеллигент.

– Ты кто?

– А ты?

– Я здесь живу.

– «Я здесь живу», – передразнил он меня. – Можешь звать меня Шестнадцать тон.

У него был теплый бархатный баритон. Он успокоил мои нервы, которые, по всей видимости, несколько расшатались.

– А как ты разговариваешь? У тебя есть язык?

– Слишком много вопросов на сегодня! Давай-ка ты пойдешь спать.

– Я не могу. Там папа с этой тетенькой…

– Не продолжай даже. Но ты же не можешь всю ночь провести в ванной?! Давай ее выкурим!

– Это как?

– Как-как… Очень просто. Позвони в звонок. Они проснутся. Отец подумает, что твоя мать пришла. Вытолкнет эту тушку в окно. Ты в это время проскочишь снова в ванную, а оттуда потом к себе в постель. А если отец тебя заметит, скажешь, что все знаешь. Иногда шантаж делает жизнь лучше.

Так я и сделала.

Семнадцать с половиной

Встреча с Шестнадцать тон стала одним из нескольких переломных моментов.

О нем я успела рассказать папе и двум своим дворовым друзьям – Тольке и Вадику. Трое из трех покрутили пальцем у виска, но отец попытался совершить акт воспитания:

– Лех, ты это… мамке только не говори об этом, ладно? Она разнервничается, снова будет винить меня во всех смертных грехах, еще, мол, что за тобой не приглядываю как следует. Ты же не хочешь, чтобы мама на нас сердилась и орала?

Я сразу вспомнила, какая она в гневе: глаза строгие, тональность голоса резкая и истеричная, а ее движения настолько резкие и быстрые, что не знаешь наверняка, прилетит тебе сейчас пощечина или нет. Как ни подлизывайся к ней и ни ласкайся – она по крайней мере несколько дней будет недовольной и раздраженной. Словом, злой.

– Не хочу, папочка, не хочу! Я не расскажу ей про Шестнадцать тон! Но можно я буду с ним разговаривать, когда ее нет дома?

– Да на здоровье!

Так, на протяжении последующих семнадцати с половиной лет Шестнадцать тон участвовал в формировании моей личности куда больше, чем родной отец. Чаще всего мой друг появлялся тогда, когда он был мне особенно нужен: после неудачного дня в школе, когда училка орала как резанная из-за не сделанной «домашки»; после неудовлетворенных острой нуждой желаний; разрыва с теми, кого я считала друзьями; попыток понять, кто я и чего хочу; бешеных вечеринок с адским похмельем; бессонных ночей, проведенных за учебниками накануне экзаменов; стрессовых «неуд» и мандражных пересдач. И неизменно, каждый раз, когда он появлялся, я издавала тихий или громкий, но всегда восторженный возглас «Шестнадцать тон!».

На протяжении этого прекрасного периода детства и юности события, мечты, фантазии сменяли друг друга со скоростью света.

В семь лет я хотела быть судьей. Когда бабушка говорила, что они зарабатывают большие деньги, я неизменно представляла купюры высотой в человеческий рост. Я не могла оторваться от экрана, когда начиналось шоу в декорациях зала суда, но больше всего меня завораживал молоток судьи. Как же мечтала однажды взять его в руку и беспристрастно ударять, ударять и ударять. Шестнадцать тон каждый раз повторял, что для этой работы нужно пройти огонь и воду, а вот годам к сорока я, может, и стану судьей. Не проще ли найти работу, где я быстрее смогу заработать те самые «большие» деньги?

В двенадцать лет я захотела стать актрисой. Мне нравились Марлен Дитрих, Роми Шнайдер, Марлон Брандо и Марчелло Мастроянни. Я часто слышала о фильмах, в которых они снимались, а Шестнадцать тон не упускал возможности напомнить мне о них. Но по-настоящему сильно он тащился от Орнеллы Мути. Ему нравятся девушки с уверенностью танка в глазах, нежели хлипкие лепестки розы.

Но и здесь Шестнадцать тон было чем возразить на мою юношескую мечту: «Хорошо, представь, что ты закончишь «кульку» (так в нашем городе называли институт культуры). Куда дальше? Знаешь, сколько таких же, как ты, рвутся на сцену или в кино? Дополна. Оно тебе надо? А слышала еще, что многие вопросы там решаются через постель? И вот представь: тебе двадцать три года, ты молода и хороша собой. Едешь на квартиру к режиссеру дешевого спектакля на закрытый кастинг. А он – старый толстый извращенец с маленьким членом».

Неизменно я затыкала уши, услышав эти слова, но он и не думал останавливаться. Все говорил, говорил и говорил. Мне было противно поначалу, но потом я сняла розовые очки и задумалась над этим. Так я отказалась от еще одной мечты.

В пятнадцать лет, когда подошло время выбора профильных предметов, я сказала всем своим друзьям и знакомым, что хочу спасать жизни. Я хотела изо дня в день ощущать собственную значимость для этого мира, быть причастной к сохранению жизней сотен людей и в каком-то смысле стать основным звеном, от которого зависят эти самые жизни.

«Врач – профессия благородная, – вторил мне Шестнадцать тон, – но не забывай, что от правильного выбора специальности зависит и твое благосостояние. Но и нейрохирургом ты сразу не станешь. Выбери нечто среднее. Например, стань проктологом. Да, всю жизнь будешь ковыряться в чужих задницах и дальше них ничего не увидишь. Зато это золотая жила и середина – бабло заработаешь и людей от страданий избавишь. Ну-с?»

Исследование чужих анальных глубин меня в силу юношеского максимализма и романтизма не привлекало. Казалось, что я смогу больше, гораздо больше. Я буду буквально возвращать людей с того света, обманывая саму смерть. Я стану выше нее. Родственники тяжело больных будут молиться на меня и падать ниц при виде человека, спасшего их близкого. Не говоря уже о том, что, разумеется, я буду купаться в деньгах.

Отец говорил, что это гордыня. Мать говорила, что это несбыточные фантазии. Шестнадцать тон – что я нездорова.

Но это идея была мне ближе всех: такая осмысленная, благородная и беспроигрышная.

После школы мне посчастливилось поступить на бюджетное обучение в медуниверситет. Учиться было тяжело, но все шло своим чередом. Из семестра в семестр вредных преподов сменяли добрые и милые, добрых и милых – снова вредные. На первом и втором курсе мы страдали от анатомии, которая высасывала всю жизненную силу и само желание жить, а на третьем – от практики. Практика пристрастила к бутылке даже непьющих. Мы собирались на квартире у нашего одногруппника, жившего отдельно, брали водку или джин и глушили, запивая спрайтом.

Человеческая жизнь так хрупка.

Я выносила судна из-под стариков, которые пятьдесят–шестьдесят лет назад были такими же здоровыми и молодыми ребятами, как мы. А теперь не могут самостоятельно подняться с кровати.

Я кормила из ложки девушку с переломанными конечностями. Ее ублюдок-парень постарался. Она рассказала мне, что даже после этого вернется к нему. Ей не на что было жить, потому что у нее не было образования и хоть немного хорошо оплачиваемой работы. Да и жить-то негде.

Я ставила капельницу бедной девочке, которую избивал отчим. Ее тело было сплошь в ссадинах, синяках. Рядом с печенью глубокая рана. Каждый раз просыпаясь, она билась в истерике, выкрикивая имя «Костик». И каждый раз мы ставили ей успокоительное. Кое-как мы подняли ее на ноги, после чего отец забрал ее в психиатрическую лечебницу.

Каждый день я благодарила эфемерное нечто за то, что положение дел в моей жизни куда лучше, чем у тысяч или даже сотен тысяч людей. Особенно после смерти моей бабушки, как бы отвратительно это сейчас ни звучало.

Я почти не знала ее. Она редко приходила к нам, когда я была маленькой, да и мы редко бывали у нее. Мама была с ней не в ладах, поэтому волей-неволей наше общение было скудным. Когда я подросла, я не чувствовала потребности в этом человеке. Закономерно.

Но бабушка добродушно завещала мне квартиру. Это была двухкомнатная «сталинка» на соседней улице, и я была чертовски довольна. Атмосфера в семье была нездоровой: мать с отцом из года в год все больше ругались из-за «бытовухи» и недостатков друг друга. А когда они не ругались, мать была слишком раздраженный, а отец – пьяным.

Им тяжело вместе, но и развестись не могут. Что-то держит – то ли привычка, то ли неумение жить по-другому.

Появилась возможность – я уехала.

Моя жизнь стала спокойнее, упорядоченнее. Да, пришлось устроиться на работу, чтобы содержать себя. Вместе с учебой она практически не оставляла мне время для себя. Но это вторично. Приходя домой, я чувствовала покой и умиротворение – это было куда важнее.

И что же в итоге?

Моя жизнь сложилось не такой эпичной, как я ожидала. И, наверное, нужно было пойти в проктологи.

Теперь я врач-терапевт в местной поликлинике. Выслушиваю жалобы на ОРВИ, на «что-то колит вот тут вот» и больные суставы. У меня отдельный кабинет, пусть и с ремонтом советских времен, как и во всем отделении, медсестра Рита в качестве помощницы, пусть и замужем, и алкоголизм начальной стадии.

Не сказать, что я сильно люблю своих пациентов, но стараюсь быть с ними на одной волне в общении – так они более открыты к диалогу. Но что их гонит сюда?

Нищета. Та самая, в которой я провела детство и юность. Не нужно платить за услуги врачей, как в частных клиниках, никто не навяжет тебе лишних лекарств и процедур. Почти все включено, не считая таблеток, на которые все же придется потратиться.

Но бывают и уникальные явления. Как раз недавно.

Ко мне пришла девушка. Звали ее красивым редким именем – Кира. Вид у нее был потрепанный: мятое мужское худи, немытая с неделю голова, кожа бледная и нездоровая, белки глаз красноватые, а под ними – огромные серые круги. Ее руки дрожали, как листья на ветру, взгляд метался по всему кабинету, на меня она старалась не смотреть. Она протянула мне листок с поддельной печатью городского онкологического центра. На что только люди не идут ради удовольствий.

– Мне нужны обезболивающие. Очень сильные. Дайте рецепт.

Я попросила Риту принести карточки нескольких пациентов, чтобы удалить ее на время.

– Это поддельная справка, у онкоцентра другая печать. А подделка документов – статья, имей в виду.

Она забрала лист обратно и собралась уходить.

– Послушай, – остановила я ее, – это не мое дело, но мы с тобой почти ровесники. Тебе двадцать лет, не губи себе жизнь. Представь, как много впереди счастливых моментов: радость встреч с друзьями, трепет при виде любимого человека, удовольствие от любимой музыки, прочитанных книг, просмотренных фильмов. Ты можешь победить часть себя – свою зависимость, двигаться навстречу новым, важным для тебя свершениям. Разве это ничего не значит?

– Я ничего не хочу.

Она ушла. А я продолжала смотреть в то место, где минуту назад была она. Как же легко и просто давать советы. Особенно такие благородные. Карма как будто становится чище, а ты – возвышеннее. Это все ровным счетом ничего не значит.

В тот день я пришла домой и традиционно пригубила дешевый джин. Появился Шестнадцать тон.

– Шестнадцать тон! Я вроде и не так много выпила…

– Алексия, – так он называл меня, только когда был настроен серьезно и решительно. – Алексия, бросай. Что ты сегодня говорила той девушке, помнишь?

– Помню. Я сделала все что могла. Такая работа – людей спасать.

– Так какого же черта ты себя в могилу сводишь? Что с тобой станет через год, через два?

– Тебе-то что? Или ты не хочешь чаще меня видеть?

– Я не хочу видеть тебя такой. Ты же не хотела быть такой, как твой отец… Таким же ничтожеством, не способным нести ответственность даже за себя. Ты можешь быть лучше, чем он, я знаю.

Я слушала его слова, обливаясь слезами и утирая рукавом сопли. Действительно, моя жизнь могла быть другой… но какой? Какая она – другая жизнь?

– Лешка, ну полно тебе, – он сел рядом и приобнял меня своей длинной костлявой рукой. – Ты почти полтора года света не видела. Тот лор, Пашка, звал же тебя недавно выбраться. Сходи развейся. Тебе это нужно.

– Я ничего не хочу, Шестнадцать тон, вообще ничего не хочу. Знаешь, такое чувство, будто в груди огромная бездонная черная дыра, засасывающая все на своем пути. Все эмоции, всю радость и печаль. Остается только пустота. Бездонная, всепоглощающая пустота. Ты ощущаешь ее почти физически.

– Похоже на депрессию. Что скажешь, док?

– Я была бы рада, если бы депрессия была моим единственным психическим отклонением. Но ты здесь. И я рада тебе.

Угасание чистого разума

Каждый раз, ложась спать, я играю в лотерею: усну ли я спокойно или мой разум захочет рисовать ужасающие картины? Сонные параличи – довольно частое и типичное для меня явление. Это случилось и сегодня.

Засыпая, я услышала шаги в другой комнате. Я знала, что сейчас нужно открыть глаза и вскочить с кровати, пока меня не затянуло в эту бездну ужаса. Но промедление стоило мне этого ужаса. Секунда, и я не могу шевельнуть конечностями или сказать хоть слово. «Началось», – подумалось мне. Меня пронизывал чей-то угрожающий взгляд. Чувства почти подконтрольны. Это всего лишь мои галлюцинации. Но предвкушение чего-то более жуткого не покидало меня. Я знаю, что нужно проснуться и прикладываю все усилия – пытаюсь двигаться или закричать. Но это умопомрачение давит тяжестью свинца, не выпускает из своих страшных лап.

Я ощутила присутствие чего-то рядом с собой, прямо на кровати. Оно хватало меня за руки и тянуло в адскую грешную бездну. Оно приблизило свое уродливое лицо ко мне и шептало хриплым женским визгливым голосом: «Я заберу тебя с собой! Тебя ждет ужасная смерть в агонии. Ты будешь вечно гореть в аду. Не сопротивляйся, иначе я сожру твое сердце!»

В какой-то момент эти галлюцинации смешались со сном. Мне казалось, что я смогла вырваться из рук этой фурии, вскочила с кровати и рванула из комнаты. Она застала меня в дверном проеме, ухватив за горло и прижав к стене. Ее угрожающий взгляд испепелял меня до самой сути. Она кричала так громко и так пронзительно, что сердце хотело разорваться на части, не выдержав этого кошмара.

Я услышала этот крик в своей постели. Сознание возвращалось ко мне, но конечности были по-прежнему неподконтрольны. Постепенно ужасные вопли угасали, оставляя за собой мертвую тишину и пустоту. Я почувствовала, что осталась одна, однако тревожность никуда не делась. Я думала: «Если я до сих пор не могу шевелиться, значит, это не конец. Что-то будет. Что-то будет». Это «что-то» не заставило себя ждать. Вдалеке послышался шум. Это был белый шум. С каждой секундой он приближался и становился все громче. Он превратился в огромную шумовую волну, которая неслась прямо на меня, поглощая все на своем пути. Она была так оглушительна, что хотелось спрятать голову под подушку и укрыться от нее.

Шумовая волна обрушилась на меня. Я закричала.

Крик заставил меня проснуться. Я открыла глаза и внимательно изучала комнату: прохладный ветерок колыхал тюль, вокруг все было тихо, спокойно и безмятежно. Мне хотелось побыть в компании как будто живого ТВ. На главном федеральном канале показывали повтор новостей. Какая-то неизвестная болезнь распространялась по Китаю. Меня это ничуть не тронуло. Почти ежедневно человечество сталкивается с новыми вирусами. Скорее всего, это один из них. Может быть, новый штамм птичьего или свиного гриппа. Через пару месяцев все об этом забудут, как и не было.

Потупив пятнадцать минут в телевизор, я ушла спать. Завтра будет новый день. Завтра я навещу родителей.

Там, где тебя любят и ждут

Визиты в отчий дом всегда отзываются в душе тягостными воспоминаниями из детства и желанием скорее уйти оттуда, как будто скинув камень с души. Я вспоминаю отца, валяющего в собственной блевотине; мать с сухим и злым лицом, готовую в любой момент влепить подзатыльник. Ах, детство…

В округе всегда стоит запах из детства – горящих помоек. Мне нравилось слушать сладковатый и даже немного приятный запах гари, когда он проникал через открытую форточку. Высунув нос в окно, я вдыхала его всеми легкими. Потом закрывала окно, чтобы перебить его домашними «ароматами». И по новой.

Отец с матерью до сих пор живут вместе. Орут друг друга, иногда поколачивают, язвят. Пусть так. Я не лезу в их отношения. Да и мне уже плевать, по правде говоря.

Я навещаю их примерно раз в месяц. Радости в их глазах от моих визитов не наблюдаю. Когда я получила квартиру в наследство, они захотели переселиться в нее всей нашей «дружной» семьей, а развалину, в которой мы жили, продать. Сначала это были разговоры по случаю, а потом – ежедневные скандалы со мной. Я не хотела продолжать жить с ними. Я не хотела выслушивать каждый день претензии от матери, их с отцом ругань, да и видеть почти не трезвеющего отца с его псевдоэкспертными разговорами за жизнь.

Наши отношения после этого стали хуже. Но со временем, кажется, они смирились с моим «вопиющим эгоизмом», «черной неблагодарностью» и «напыщенной надменностью».

Я зашла домой, открыв старую деревянную дверь своим ключом. Каждый раз удивляюсь, как отец еще не вынес ее по пьяне. Оно и к лучшему. Покупка новой двери стала бы серьезной брешью в семейном бюджете, которого, кстати, и нет.

– Мама, папа, ваша неблагодарная дочь пришла навестить вас.

– Проходи, садись, – раздался из кухни голос матери. – Сейчас пирожки с картошкой будут готовы.

– А нет ли мяса?

Мать сурово посмотрела на меня. Я поняла.

– Сосисок, колбасы?

– В то время как ты тратишь всю зарплату на себя, я вынуждена содержать еще отца. И хочу напомнить, получаю на семь тысяч меньше тебя. Так что захочешь колбасы поесть – сама купишь. Не мотай мне нервы. Лучше бы нам помогала вместо того, чтобы кулинарными пожеланиями сорить. У нас не ресторан.

– Мам, мне на себя-то не всегда хватает. Тридцать тысяч – не такие большие деньги, как ты можешь подумать. К тому же, я стараюсь хоть иногда откладывать.

– Откладывать она старается… Уродили на свою голову эгоистку. У соседей вон дочка, Танька, замуж вышла, муж к ней переехал жить. Работящий парень, в нашем цеху работает, а девчонка – кассиром в продуктовом. Оба тянут родителей. Золотые дети.

– Это ты про каких соседей? За стенкой которые?

– Они самые.

– Мам, тебе не кажется, что ее родители решили неплохо устроиться? Таня приходила недавно к нам в поликлинику, видела ее. Она пашет по двенадцать часов каждый день, пока ее родители, будучи в добром здравии, между прочим, круглыми сутками телевизор смотрят и кроссворды разгадывают. Хотя могли бы приносить деньги в дом.

– Они свое отработали! Теперь настала очередь детей помогать им. А до тебя это все никак не дойдет.

– Давай-ка сначала. Когда вы меня рожали, думали, что я для вас стану обслуживающим персоналом? Я подам в старости стакан воды и буду ухаживать, если того потребуют обстоятельства. Но я не буду обеспечивать двух взрослых дееспособных людей. У меня есть своя жизнь и очень жаль, что ты не понимаешь этого и думаешь, что я вам должна.

– Пошла прочь отсюда, – после долгого молчания произнесла мать.

Белый кролик

Выйдя из подъезда, я остановилась на крыльце. Лицо ласкали нежные теплые лучи ноябрьского солнца. Вокруг слышался аромат опавших листьев. Раздражение и злость остались позади, в этой затхлой квартирке.

***

Что происходит?

***

В одно мгновение все показалось незнакомым. Как будто меня поместили в другую реальность и стерли память. Такое иногда происходит. Придя в себя, я заверила, что все хорошо.

В кармане пальто зазвонил телефон.

«…Это он, это он» – строчки из какой-то старой песни пронеслись в голове. Это был Пашка, лор.

– Привет, Паш.

– Алексия Сергеевна, приветствую вас. Как поживаете? – он любил так придуриваться.

– Хреново. С матерью опять поругались. Проблема «отцов и детей» во всей красе.

– Милостивая государыня, Алексия Сергеевна, изволите ли рассказать мне в деталях об этом инциденте сегодня за чашечкой чая с натуральными травами? Очень бодрит и поднимает дух!

Паша жил в одном из спальных районов на другом конце города. Дорога занимала примерно час на автобусе. С ним мы познакомились еще в университете. Наше общение всегда граничило с романтическими отношениями, но никогда не больше. Я не чувствовала в этом нужды. Иногда мы удовлетворяли одну из нужд друг друга и по-прежнему оставались друзьями. Однако Паша был бо́льшим романтиком, чем я, и не оставлял попыток целиком повернуть наши отношения в романтическое русло. Каждый раз он сталкивался с моим «нет». Затем каждый раз опускал руки, зарекался больше не предпринимать попыток и находил новый предмет воздыхания. Но, как он говорит: «Это все не то!» Он считает, что ему категорически не везет с девушками: то меркантильные, то фригидные; слишком унылые, чрезмерно позитивные, дотошные или не в меру пофигистичные. Однажды изрядно накидавшись, он вообразил себе, что наш с ним брак заключен на небесах, оттого ему не везет.

На пороге Пашиной квартиры меня неизменно встречал его домочадец Виктор. Виктор был худым черным котом на длинных ногах. Он неизменно терся головой о мои ноги и одобрительно урчал.

Показался Паша, он слегка пошатывался.

– Алешка, солнце мое, привет! Проходи, располагайся.

Приглашение на чай с травами всегда значило только одно – дать свободу сознанию от мирских оков. Но с моим мозгом этот трюк плохо работал. Психоделическое воздействие никогда не имело успеха у моего организма. Но, как говорится, попытка не пытка.

В комнате стояло ведро с водой и разрезанная пополам пластиковая бутылка. Мы совершили ритуальные жесты отчуждения реальности и смотрели друг друга.

– Леш, а давай я тебя загипнотизирую!

– Попробуй.

– Представь человека, к которому ты испытываешь теплые чувства, – я вызвала в своем сознании образ медсестры Риты. У нее были красивые волосы цвета «шатен». Локоны падали на лицо. Глаза сверкали двумя темными дерзкими огоньками. Алые губы чуть приоткрыты.

– Представила?

– Да, продолжай.

– Представь, как этот человек подходит к тебе чуть ближе. Берет за руку, – Паша нежно тронул мою руку.

На этом моменте образ прекрасной Риты начал сменяться другим. Таким знакомым и более желанным. Я увидела перед собой Шестнадцать тон. Ощутила его прикосновение на своей руке. Он был так волнующе близко. «Нет, это не должен быть Шестнадцать тон. Рита, Рита, вернись!» Я пыталась сопротивляться его образу будто чему-то грешному. Но…

– …ты чувствуешь рядом с собой его дыхание…

…Но это тот образ, который я люблю! Без которого не могу представить своей жизни!

– …он приподнимает твою голову, и ты знаешь зачем…

…Мои глаза были закрыты, но сознание живо рисовало картину происходящего. Шестнадцать тон нежно гладил мою щеку своей огромной костлявой рукой, окутанной бархатной перчаткой. Пустые глазницы его оленьего черепа были устремлены в мои глаза, я чувствовала это.

– …он нежно касается губами твоих губ, и ты поддаешься в ответ.

Не сразу, но я заметила, как шевелится мой язык, а губы повторяют несуществующие поцелуи. Я приоткрыла глаза и увидела улыбающегося Пашу. Он был явно доволен своим фокусом и этой сюрреалистичной картиной.

– Ты придурок, – засмеялась я.

– Заметь, не я целовался сейчас с воздухом. Кого ты представляла?

– Неважно.

Конечно, он не знал про Шестнадцать тон. Такие секреты никому нельзя доверять. Даже близким друзьям. Как минимум потому, что это может закончиться увольнением и поездкой психоневрологический диспансер при условии, если Паша захочет добавить ложку дегтя в мою жизнь.

– Что у тебя с матерью опять случилось?

– Я ее не понимаю. Она считает, что я им с отцом «должна». Должна за факт своего существования. Иногда я спрашиваю себя: «Зачем они меня рожали? Почему мать не сделала аборт?». Зачем я им нужна была?

– Лех, многие люди никогда не спрашивают себя об этом. Для них завести ребенка – дело нормальное и совершенно обычное. Все же вокруг заводят… А аборт – смертный грех.

– Поэтому лучше устроить локальный ад на земле и ждать эфемерного вознаграждения на небе. Повышает уровень дофамина, не так ли?

***

Я вернулась домой с ощущением легкого неудовлетворения. Или незакрытого гештальта. Мы с Пашей быстро перешли на более насущные и приземленные темы: коллег из поликлиники, бюрократические нововведения, наши незначительные жизни в масштабах вселенной и новый вирус из Китая. Паша был выходцем из детского дома. Он не понимал меня.

Войдя в гостиную, я заметила до боли знакомый силуэт.

– Шестнадцать тон! Я рада тебе.

– Лешка! Я уже подумал, что ты останешься у Паши. Даже понадеялся. А ты здесь… Но я тоже рад тебя видеть. Присаживайся рядом, пожалуйста. Расскажи про свой день.

Он внимательно выслушал меня. Я знала, что Шестнадцать тон никогда не бросит меня в сложной ситуации.

– Леш, твои родители приняли факт зачатия тебя как должное. Твоя мать не сделала бы аборт. Она не брала во внимание такой вариант. А знаешь почему? Это выходит за рамки мироустройства твоих родителей, которые, прямо скажем, узкие. Они не стремились дать тебе лучшее и больше, чем у них самих есть, потому что сами росли в таких условиях. Но они верили, что, когда ты вырастешь, ты займешь роль тягловой лошади этой семьи. Они верили, что ты будешь пренебрегать собой ради них. Им так удобно. А ты отказалась. Заявила о своей личности – они обиделись, ух, как обиделись. Знаешь, о чем это говорит?

– Не знаю, Шестнадцать тон.

– Они не любят тебя. Никогда не думала об этом?

– Это уже слишком даже для тебя, Шестнадцать тон! Хватить пороть чепуху. Уходи.

– По-твоему, любящий отец должен уделять больше времени бутылке, чем своему ребенку? Или любящая мать должна раздавать оплеухи за малейшие ошибки? Любящие родители должны делать из тебя подневольную служанку, обвиняя в эгоизме? Алексия, ты же видишь, что происходит!

– Уходи! Уходи! Уходи от меня! – кричала я, зажмурив глаза и заткнув уши. Я стояла посреди комнаты, и по лицу струились слезы от чувства обиды и брошенности. Казалось, будто меня чем-то обделили. Я почувствовала себя на краю обрыва, который не вижу, но чувствую всем нутром. И если я упаду, это будет конец. Никто мне не поможет.

Безумие, которое всегда с тобой

Темнота пугает меня своей неизвестностью. Даже когда взгляд мимолетно падает в темную часть спальни, воображение достает из своих глубин всевозможную нечисть, которую я видела в фильмах ужасов. И вот, я уже не в силах отвести взгляд от мрака. Кажется, он таит опасность и выжидает, когда я потеряю бдительность. Тогда-то он и выпустит чудовищ из своих глубин. Я включаю прикроватный ночник, чтобы быть в безопасности, под охраной света. Только после этого я могу успокоиться и уснуть.

Ночь не была спокойной и безмятежной. Засыпая, я услышала голоса мужчин и женщин. Они звали друг друга по именам, выкрикивали их, будучи в неосязаемом пространстве. «Рита! Аркадий! Коля!» Они казались реальными, будто проносились над моей головой. Кто-то двигал по комнате коробки. Из соседней комнаты слышались шаги. Шестнадцать тон? Нет, он не станет меня пугать. Приспешники моего расстроенного сознания? Да. Они не пугали меня, я знала, что эти галлюцинации не причинят мне никакого вреда. Несмотря на это, мне хотелось проснуться. Но конечности не слушались, как будто и вовсе существовали отдельно от меня. Единственное, что я могу, учащенно дышать. Но и это не помогло. Надо мной как будто сгущались тучи. В темной части комнаты стояла толпа безликих существ. Их головы были повернуты на меня.

Я слышу свое сердцебиение и преодолеваю сон всеми усилиями. Это как всплыть с глубины на поверхность воды, борясь с давлением и стремясь к спасительному солнечному свету наземного мира.

Проснувшись, я схватила телефон и посветила им себе в лицо. Это нужно, чтобы убедиться, что все закончилось.

Напротив меня сидел Шестнадцать тон. Мы долго и безмолвно смотрели друг на друга.

– Алексия…

– Нет! Прошу тебя, ничего не говори! Я не хочу вспоминать этот день!

Я зажмурила глаза и закрыла уши ладонями. Напряженно я пыталась почувствовать пустоту вокруг себя. Внутри что-то тянуло меня за душу. Мне хотелось стереть этот день из своей памяти.

Возлюби ближнего своего

Поликлиника… Атмосфера здесь царит безрадостная. Толпы людей на коридор шириной три метра, и каждый ждет своей очереди. Спустя часы ожидания в сезон гриппа возмущение выходит наружу и каждый считает своим долгой обрушить гнев на рядового врача. Мало кто задумывается, что виновник этого хаоса отнюдь не врач. Безжалостная, неповоротливая, древняя, как сам мир, бюрократическая махина смеется всем в лицо.

На полу старый, местами порванный линолеум с узором темного ромба. Бежевая краска на стенах в трещинах. Где-то образовались маленькие дырочки. Везде желтое тусклое освещение. И только Рита, отрада глаз моих, радует меня в этом месте. Ах, Рита…

Люди заходили в кабинет нескончаемой вереницей. Раньше я считала своим долгом поддержать человека в его негодовании беспорядком, очередями. Сейчас же я сразу перехожу к сухому, но конкретному вопросу «Что вас беспокоит?», вместо бесконечных причитаний.

Но был сегодня случай, который поразил меня. Пришла девушка. Тихая, спокойная, грустная. Кажется, ей было девятнцадцать лет.

– Мне нужно направление на аборт.

– Боюсь, вы не по адресу обратились. Вам нужна женская консультация…

– Нет, – перебила она, – мне не дали там направление. Сказали, что я должна подумать, прежде чем… ну, вы понимаете. А скоро уже нельзя будет. Врач сказала, что я могу остаться без детей в будущем, если сейчас сделаю аборт. А я не хочу сейчас детей! Родители, может, и не выгонят из дома, но точно всю жизнь будут мне ставить это в упрек. Парень пропал неделю назад, – она заплакала. – Я работаю за пятнадцать тысяч рублей в месяц, а родители на заводе получают не сильно больше. Ипотека еще эта… Мы и так живем на грани бедности. Как растит ребенка? Жить впроголодь? Мы сейчас живем так!

Мы с Ритой невольно переглянулись. Я подошла к девушке и обняла ее. Через несколько секунд ткань халата на правом плече была обильно пропитана слезами.

***

Что? Что происходит?

***

Я в своем кабинете. Успокаиваю пациентку, которой не дали направление на аборт.

– Девушка, только вы знаете, как для вас будет лучше. Ни врачи, ни парень, ни мама с папой. Только вы. Если твердо решили сделать аборт, советую обратиться в платную клинику.

Рита прожигала меня взглядом. На ее лице показалось отвращение. Когда девушка вышла, она буквально набросилась на меня.

– Ты что такое говоришь? Она же без детей может остаться! Молодая еще, глупая. Не понимает, что всю жизнь себе сейчас может покалечить из-за этого. А ты ее поддерживаешь в этом! Представь, если бы твои родители решили бы сделать аборт…

– Лучше бы они его сделали! – из глаз прыснули слезы. – Лучше бы у них случился выкидыш на ранней стадии! Да лучше бы я осталась образцом зародыша для студентов «меда»! Они не смогли устроить свою жизнь по-человечески, так еще и меня сейчас обвиняют в этом.

– Леш… – замялась Рита, – но если бы не они, тебя бы сейчас не было. Они дали тебе жизнь, значит, они любят тебя.

– Это ничего не значит! Продолжение рода – это чистой воды биология, но это не отменяет того, что нужно хоть раз задуматься: «А готовы ли мы к ребенку? Что мы сможем дать ему?».

– Любовь! Семья – самое дорогое, что может быть у человека. Эти люди всегда рядом и готовы поддержать тебя, когда другие отвернутся. Леша, твои родители любят тебя… просто по-своему.

– Рита… иди к чертям собачьим со своими рассуждениями.

***

В туалете я смотрю на свое отражение в зеркале. Из глаз струятся горячие слезы и капают на пол. Образовалась небольшая слезная лужица. Заметив ее, я смеюсь. Внутри пустота – мрачная, ледяная, всепоглощающая. Я достаю фляжку с виски и делаю два глотка. «Теперь мне тепло». Пусть это тепло заменяет мне родительскую любовь. Это тепло я могу получить в любой момент, когда захочу. Оно зависит только от меня и моей платежеспособности, а не от третьих лиц. Рядом показался Шестнадцать тон.

– У-у, алоха, Шестнадцать тон! Что опять со мной не так?

– Возьми телефон и поднеси к уху.

Я послушалась.

– Прекращай загонять себя. Это ни к чему хорошему не приведет. Просто прими тот факт, что они тебя не любят. Ты им нужна как поддерживающая терапия для их никчемного существования. Ты все это знаешь. Достаточно признать и тебе станет лучше.

– Но если не они, то кому я еще нужна?

– Мне.

– И только? А своим пациентам? Пашке?

– Пациентам нужен человек, который будет выписывать им лекарства, больничные листы и направления. А Паше нужен запасной аэродром, на который можно будет сесть в случае очередной неудачи.

– У меня никого нет, получается.

– У тебя есть я.

– Ты – это я.

Первые веяния

Я балансирую на грани затмения разума и реальности с серыми хрущевками вокруг, разбитыми дорогами и недовольными людьми. Вечерами я пью виски, думаю о своем детстве и болтаю с Шестнадцать тон. Паша ввязался в отношения с одной из бывших подруг. По миру распространяется неизвестная болезнь, поражающая легкие и уносящая жизни людей. Многие пациенты жалуются на сильный кашель, отсутствие обоняния. Количество больных пневмонией растет.

«Ешь меня изнутри, тоска. Пожирай меня, печаль. Растерзай мою душу, боль». Солнце ушло, оставив пейзажи безнадеги и ощущение бренности жизни. «За что?», – спрашиваю себя я.

Я представляю, как меня захлестывает шумовая волна из моего сонного паралича. Она заберет меня и унесет в царство ангедонии, где не нужны жизнь и смерть. Там существует только мое угасающее сознание. Оно постепенно сходит на нет, растворяясь в бытие, как волшебная пыль. И когда не станет его, наступит перманентная ночь. Отдельные пылинки, бывшие мной, будут летать в этой ночи, путешествовать по чудесным мирам, где нет меня. Они увидят так много, сколько не увидят тысячи глаз за всю жизнь. Они никогда не вернутся в это богом забытое серое место.

Раздался звонок. Первый от матери за последние несколько месяцев:

– Леша, Леша! Отцу плохо, приходи, ради всего святого!

«Отпустите меня. Забудьте про меня. Зачем я вам?»

– Мам, ты вызвала «скорую»?

– Они будут ехать невесть сколько! Тебе совсем плевать на нас стало?

«Да»

– У меня нет реанимационного набора как минимум! Я приду, только вызови «скорую» быстрее.

Вскоре я оказалась в отчем доме. Отец лежал на диване, тяжело дыша. Регулярно случались сильнейшие приступы кашля, и он буквально задыхался. Его «лихорадило», это было похоже на предсмертную агонию. Беспокойно ворочаясь, он бормотал что-то невнятное. У матери – глаза на мокром месте.

– Как давно это с ним?

– Последние пару дней. Если бы ты окончательно не забила на своих родителей, возможно, этого и не было…

Я закрыла глаза и вновь представила медленного надвигающуюся шумовую волну.

– Что ты хочешь от меня сейчас услышать?

– Что с ним? – голос матери сорвался на вопль?

– Нужно сделать компьютерную томографию легких. Нельзя ставить диагнозы без диагностики…

– Уйди отсюда! Никакого проку от тебя! – она кинулась к рукам отца, которые беспокойно ерзали, будто что-то искали.

Мать целовала его руки, обливаясь слезами. Она молилась на коленях перед ним. Она им дорожила. Я почувствовала себя лишней здесь. «Убилась бы она так же по мне?»

Внутри все похолодело и как будто умерло.

Я застыла на месте. Все тело будто под свинцовой тяжестью, и я не в силах отвести глаз представшей картины. Но я больше не слышу плача матери, стонов отца, которые прерывались громким кашлем. Я только вижу и ощущаю биение своего сердца.

Темнота.

Обрывок

Резкий запах ударил в голову. Сквозь дебри забытия сознание возвращается ко мне, освещая ярким светом все вокруг.

– Леша! Леша! Она в сознании, – куда-то в сторону сказало это знакомое лицо.

Вокруг витали невидимые голоса:

«Смерть – это часть естественного процесса»

«Лазарь, иди вон!»

«Нам стоит порвать»

– Ей нужно прийти в себя. Возможно, перенервничала, – говорило все то же лицо.

За ней стоял Шестнадцать тон. Его рога задевали потолок. Он был как всегда неотразим.

– Шестнадцать тон… – пробормотала я.

– Что?

– Почему они меня не любят… Шес… Шестнадцать тон?

– Они не знают, каково это. Зато ты знаешь.

– Разве ты любишь меня?

– Разумеется, люблю. Мне нужно идти.

Сознание снова покинуло меня.

***

Через несколько дней отец скончался. Болезнь полностью завладела его больным бренным телом. Ему поставили пневмонию. Возможно, это была та самая новая болезнь из Китая. Но официально она зафиксирована только в Чите.

Его уход не стал для меня серьезной утратой. Скорее, это выбило из колеи ежедневного погружения в глубины своей души. Более того, я стала чаще видеть Шестнадцать тон. Это всегда только радовало. Мы вместе – вот что важно. Мы – одно неразрывное целое. Без него пропадет смысл моего существования, а без меня не станет его.

Похороны прошли тихо. Пришли немногочисленные соседи да парочка его собутыльников. Шестнадцать тон всегда стоял позади этого скромного сборища. Снег ложился на его рога, плечи и выступающий череп. Он будто подмигивал мне каждый раз, когда я оборачивалась на него. А я лучезарно улыбалась ему.

Соседи косо смотрели и перешептывались «бедняга», «что стало с девочкой…», «жалко-то как», «кто о матери теперь позаботится». Ну и что с того?

Мать без конца кашляла. На лице выступала мука всех прожитых лет. Мне стало жаль ее. Жаль, что она не нашла лучшей работы, лучшего мужа, лучшую себя в этом мире. И не воспитала лучшего ребенка, чем я. Наши возможности так часто ограничены из-за нас самих же.

Я ничего не сказала ей. Ни единого слова.

Полет нормальный

На следующий день я встретила в поликлинике Пашку. Завидев его, на мгновение мне захотелось броситься в его объятия, рассказать о смерти отца и от души рыдать. Рыдать от торжества моей темноты, которая побеждает душу и сознание.

Он сильно торопился и запыхался. В руках колыхались бумажки. Паша почти прошел мимо меня.

– Эй, Паш!

– А, Леш! Привет. Я тороплюсь, извини, – что-то наигранное звучало в его интонации. У него бы ничего не получилось на актерском поприще.

– Ничегоне хочешь сказать? Ты пропал черт знает на сколько! Снова!

– Я был занят, извини… Завал в отделении. Сезон такой, сама понимаешь.

– У всех жителей района разом обострились отит с гайморитом?

– Я помирился с Аней, – нервно выпалил он. – Помнишь, мы встречались год назад? Я понял, что мне не хватает ее и никто ее не сможет заменить. Люблю ее, получается…

– …получается, ты снова «кинул» меня, как и тогда.

– Я не… Короче, мы вместе, и ей не особо нравится твое общество. Она мне без конца «капала» на мозги еще год назад из-за нашего с тобой общения. Я не хочу повторения. Проще сделать так. Пойми.

– Нет, я не пойму.

– Ладно, неважно. Мы уезжаем в ее родной город. Она беременна.

– Даже не знаю, порадоваться за тебя или…

– Порадоваться.

– …послать ко всем чертям. Успехов.

Это был наш последний диалог. Спешный, скользкий и мерзкий.

Он так и не узнает о смерти отца. Я не могу рассчитывать на его дружескую поддержку. Рите я рассказала. Она долго причитала по этому поводу, но ни горячо, ни холодно мне от этого не было. Безразличие, апатия, ангедония.

И это продолжалось на протяжении следующей недели. Я не хотела принимать пациентов, кого-либо видеть или слышать. За исключением Шестнадцать тон, разумеется.

Я взяла отпуск на две недели.

Легкость (не)бытия

Дни проплывали неспешно, как лучи солнца на стенах квартиры. Мне составлял компанию единственный и самый преданный друг. Мы пили виски и разговаривали обо всем на свете. Никакой другой досуг нам был не нужен. Я чувствовала себя счастливой. Теперь я знаю, каково это. Я светилась изнутри. Ослепительные лучи буквально пронизывали реальность, как лазерные мечи. С каждым днем они становились сильнее нее.

Вокруг все улыбалось мне. И в первую очередь – Шестнадцать тон. И даже легкое недомогание последних дней не омрачало моего сияния.

Это была настоящая эйфория. Легкая и головокружительная. Фэнтезийный мир, в котором существуют причудливые существа, мерцающие маленькими крылышками феи, ручьи с кристально чистой водой и раскидистые ивы. По маленькому мостику я перехожу в этот мир и каждый раз мне хочется его разрушить за собой. В этом мире необычайно красивое небо – глубокого синего цвета, но вокруг все светится! Свет источает нежными струйками все, абсолютно все.

Шестнадцать тон создает этот мир. Он – мой электрический проводник. Он пахнет любовью. Ни один запах в мире не приносил мне столько удовольствия, как его запах.

Помехи

Мне пришлось вернуться из этого очаровательного мира. Позвонила мать. Она задыхалась от кашля и просила меня прийти. Я почувствовала себя на мгновение в неловком оцепенении, но согласилась приехать. Что-то внутри тревожило меня, мысли слились в параноидальный поток. Мне было не по себе.

Очутившись дома, мне не стало легче. Мать была в крайнем истощении. Я никогда не видела ее столь немощной. Рядом валялись окровавленные бумажные платки.

– Что случилось? – я не смогла подобрать лучшего вопроса. Тело окаменело. Разум отказывался принимать эту картинку, противоречащую образцу моей матери.

– Плохо… плохо….

Ее прервал сухой кашель. Но это был не просто кашель – это был зверь, разрывающий ее грудную клетку изнутри.

Я вызвала «скорую».

В конце концов, он затих. Мать издала последний бессильный вздох.

Это была пневмония. Так сказали в морге.

***

Шестнадцать тон был всегда рядом – когда из глаз струились ручьи слез, когда я заливалась смехом от того, что он рядом, когда я не знала, что чувствовать, и даже когда я задыхалась от кашля.

Близкие люди должны быть рядом.

Он рядом.

Надежда умирает последней

Я не смогла выйти на работу после отпуска. Кашель раздирал легкие, печень пульсировала, постоянно тошнило, и я благодарила всех богов, что не чувствовала вкуса рта. Только едкую горечь желчи на языке. Я могла по полчаса сидеть рядом с унитазом, будучи не в силах встать. Ноги пробирала дрожь, а мышцы пронзала острая боль.

Ко мне пришла врач, чтобы продлить больничный. На этот раз вместо ОРЗ она поставила излюбленный диагноз нашей семьи. Назначила антибиотики.

– Это убьет если не меня, то мою печень.

– Я вам лекарства прописала.

– Эти лекарства вернут мне и обоняние?

– Должны.

За ее спиной Шестнадцать тон ходил из угла в угол. Она его не замечала. Меня это рассмешило. Врач смотрела на меня округленными глазами, будто я не в себе. Смех перешел в кашель – долгий, жесткий и рвущий то, что некогда было легкими. Несколько капелек крови осели на белом халате врача.

Она быстро засобиралась.

– Постойте, – раздался мой осипший голос. – Передайте привет Рите, медсестре из девятого кабинета.

– Рита… Рита погибла несколько дней назад. Муж-пьяница зарезал.

Дивный мир

Мы снова остались наедине с Шестнадцать тон.

– Они все ушли из моей жизни. Ничего не осталось. Только ты.

– Осталась ты, Алексея. Это важный повод, чтобы продолжать жить.

– Я не знаю. Я не уверена в этом. Скажи, мы всегда будем вместе?

– О чем ты? Бога ради, Алексия. Тебе нужно лечиться. Ты должна жить.

– Зачем?

– Чтобы хотя бы раз испытать счастье от реального мира.

– Ты – моя реальность, и в ней я счастлива.

Он подошел ближе. Его рука скользнула по моей пылающей щеке.

– Ты же все понимаешь?

– Я не хочу понимать.

– Ты сама отказываешься делать свою жизнь счастливее, глупышка. Ты не хочешь видеть. Тебе нравится воображать. Как тогда… в темноте, когда мы с тобой познакомились.

– Меня это не волнует, Шестнадцать тон. Ты прекрасен. Я чувствую себя восхитительно рядом с тобой. Я чувствую себя любимой. Почему ты считаешь, что я должна отказаться от этого? Я не хочу понимать, где граница между тобой и мной. Я хочу быть на одной стороне с тобой.

Дуновение чистого воздуха. Он был влажный, прохладный как после майского дождя. Все вокруг засияло вместе с ним.

Где-то вдалеке послышался мой удушающий кашель. Но он был насколько далеко, что можно было не оборачиваться. Не нужно вслушиваться в него. Я иду навстречу новому дивному миру.

Мои ноги ступают по прохладной росистой траве. Прохлада возвращает телу жизнь. Легкость чувствуют все бренные конечности. Это неземное чувство абсолютного спокойствия и отрешенности. Нирвана ли это? То, к чему стремятся буддийские монахи? Я не знаю… но мне так хорошо. Вдалеке виднелось захватывающее дух сияние. Оно манило к себе кристальной чистотой. Его лучики проникали в мое сердце. С каждым шагом навстречу к нему я чувствовала блаженство.

Сзади снова послышался кашель. Если я пойду на звук, то больше не попаду в этот прелестный мир.

– Я приму любой твой выбор, – прозвучал бархатный голос Шестнадцать тон.

– Ты будешь со мной всегда?

– Разумеется, да.

Он взял меня за руку. Мы вместе пошли навстречу сиянию.

Кашель затих. Его больше не было.

Только невесомость и безмятежность.

Оглавление

Так говорил мой отец

Шестнадцать тон

Семнадцать с половиной

И что же в итоге?

Угасание чистого разума

Там, где тебя любят и ждут

Белый кролик

Безумие, которое всегда с тобой

Возлюби ближнего своего

Первые веяния

Обрывок

Полет нормальный

Легкость (не)бытия

Помехи

Надежда умирает последней

Дивный мир