Август – июль [Вера Мусияк] (fb2) читать онлайн

Моим подругам: Тане, Даше, Алине

Август

1

Полуночный актовый зал лагеря «Березка» был наполнен желтым светом. Пахло средством от комаров и водкой. Надя, в красной толстовке поверх белого выпускного платья, стояла на сцене спиной к залу и смотрела на стену, четыре часа назад служившую фоном каждого представления вечернего конкурса «Визитка». На стене были нарисованы бордовые кулисы, а между ними – солнце, березка и речка, утекающая в какое-то недоступное всем остальным пространство. Примерно в одном направлении с речкой бежал пионер в белой рубашке и синих шортах. Краска на носу мальчика облупилась, обнажая несовершенство идиллической картины. Надя почему-то не могла оторваться от этой выщерблинки; ее взгляд весь сегодняшний вечер сбегал к ней, отвлекая от представлений конкурса «Визитка», оставляя непонятыми большинство шуток про вожатых и начальника смены Плаксина и не расслышанными – большинство песен про подъем, накрывание в столовой и другие тяготы отрядной жизни. И все десять секунд, что она провела одна на сцене в ночь вожатского посвящения, Надя смотрела только на этот обезображенный нос напротив себя. Честно говоря, это были очень долгие десять секунд. За время, предшествовавшее падению, в голове Нади пронеслось почти целое лето.

Две секунды Надя вспоминала дождливый июнь с бесконечной сессией. Тогда она была так насыщена чужеродными пыльными знаниями, что почти ощущала в ночной тишине физическое присутствие бородатых мужиков из Новгородского вече; лоснящихся монголов, как будто сросшихся со своими коричневыми лошадьми, и каких-то мутных печенегов и половцев, которых ей никак не удавалось представить. Чтобы прогнать их, она открывала окно своей общажной комнаты, такое старое, что через него, наверное, смотрели в светлое коммунистическое будущее еще первые студенты университета, и вдыхала черный сырой воздух, который ласково забирал с собой всех призраков из учебника отечественной истории. Эта муть закончилась ближе к июлю, когда наконец-то вылезло солнце и принялось торопливо испарять всю жидкость, вытекшую на землю за предыдущие недели.

Следующие две с половиной секунды длился в Надиной голове последний экзамен. Надя вспоминала, как она шла туда через неухоженное универское футбольное поле, как в этой густой пахучей испарине, поднимавшейся над травой, она, наконец, ясно ощутила присутствие лета. Это был ерундовый экзамен, «Историческое краеведение», и народу там было всего человек пять, потому что всем остальным, кто съездил в марте на какую-то викторину в библиотеку Пушкина, давно поставили «автоматы». Надя что-то наплела про Бухгольца и про Омскую крепость с четырьмя воротами, на которую так никто и не напал, и Егор Сергеевич, единственный молодой препод на их кафедре, небрежно черкнул ей «отл.» и неожиданно рассказал про эту лагерную смену, «Интеллект». Что она проходит в августе, на базе «Березка» в Чернолучье. Что там будут отдыхать всякие умные дети с пятого по восьмой класс. Что будут разные лекции, соревнования, кинопоказы и (почему-то эта фраза озадачила Надю больше всего) интеллектуальные игры. Что сам он, Егор Сергеевич, поедет на смену для старшеклассников, «Логос», а в «Интеллект» не хватает вожатых, и он приглашает Надю. Что ей не нужно будет читать лекции и придумывать загадочные интеллектуальные игры; она должна будет просто будить детей из своего отряда в восемь утра, водить в столовую, следить за дисциплиной и помогать с представлениями для вечерних мероприятий. Ничего из этого Надя раньше никогда не делала, а формулировка «вечерние мероприятия» повисла смутной загадкой, но она подумала, что это все равно должно быть веселее, чем торчать в Исилькуле с мамой и сестрой, и согласилась. Подумала, что нужно взять с собой что-нибудь нарядное, раз будут вечерние мероприятия.

Всего полсекунды заняли воспоминания об июле. Это был долгий пустой месяц, проведенный дома в Исилькуле. Надя прочитала случайно подвернувшуюся «Над пропастью во ржи». В целом, ей понравилось, но она была немного разочарована: всю книгу ждала, что произойдет какое-нибудь важное, колоссальное событие, но там так ничего и не произошло. Да и парней таких, как этот Холден Колфилд, она не встречала. Больше ничего в июле не было, Надя даже толком ни с кем не общалась. Школьная подруга Кристина, которая училась в педагогическом на инязе, почти на все лето уехала работать волонтером то ли в Венгрию, то ли в Бельгию. Или вообще в Болгарию. Надя все собиралась написать ей сообщение во «Вконтакте», но Кристина так редко туда заходила.

Целых три секунды ушли у Нади на события трех последних дней. Как ехали в Чернолучье в душном автобусе, как ей выдали вожатскую футболку истерично-голубого цвета, как она познакомилась с Витей, с которым они вместе были вожатыми Второго отряда (или отряда «Интеллектуальные Тигры» – это туманное название в первый вечер придумала группка самых бойких детей). Витя, толстенький парень с короткими бесцветными волосами и круглыми глазами, учился на четвертом курсе матфака. Он работал в «Интеллекте» уже третий август подряд и был уверен в своей вожатской неотразимости: играл на гитаре всякие веселые песни типа «Все идет по плану, я люблю сметану», постоянно носил бейджики с именами других вожатых и разговаривал так, как будто выучил наизусть книгу «Тысяча и один прикол». Короче говоря, дети его обожали, и Надя с облегчением поняла, что ей не придется целыми днями мучительно пытаться быть веселым и классным примером для подражания – это была только Витина роль. Она почти все время проводила с застенчивыми девочками и мальчиками, которые составляли примерно половину их отряда: в перерывах между насыщенной интеллектуальной программой смены, казавшейся Наде невыносимым позерством, она играла с ними в волейбол или в «Мафию», а перед сном заходила в комнаты поболтать. Время шло медленно и уперлось в первое вечернее мероприятие, сегодняшний детский конкурс миниатюр «Визитка», во время которого Надя почему-то смотрела только на одного ребенка на сцене – нарисованного и безносого. А после «Визитки», когда дети, настоящие и носатые, наболтались друг с другом, набродились по коридорам в своих разноцветных пижамах и уснули, все взрослые пошли на это странное вожатское посвящение.

Две секунды Надя вспоминала предыдущие два часа. Раньше слово «посвящение» ассоциировалось у нее исключительно с дискотекой, которую проводил университет в клубе «Атлантида» в честь первокурсников, почти год назад, когда она только поступила. У нее тогда не было ни денег, ни времени купить что-нибудь новое, и она пошла в своем выпускном платье. Прямое, белое, в греческом стиле – оно ей так нравилось, и стало нравиться еще больше после того, как в «Атлантиде» ее приглашали танцевать все подряд, и старшекурсники тоже, а один высокий парень даже угостил каким-то оранжевым коктейлем с приторным вкусом, напоминавшим персик. Сейчас, перед загадочным вожатским посвящением, Надя достала это платье из сумки – оно совсем не помялось – и надела. Причесалась, накрасилась – хотелось побыть красивой после трех дней в этой противной голубой футболке, хотелось нормально познакомиться с кем-нибудь еще, кроме Вити. Надя чуть не заплакала, когда, стоя на сырой бетонной площадке с остальными впервые приехавшими в «Интеллект» вожатыми, поняла, что посвящение – это не дискотека в актовом зале, а что-то совсем другое вроде беготни по лесу под дождем. Почему-то все остальные вокруг это заранее знали и стояли в ветровках или толстовках. Стояли и смеялись. Над ней. Даже ржали. «Да пошли вы на хер», – это Надя подумала про себя, а вслух сказала, что переодеваться она не пойдет, потому что в платье ей больше нравится. Конечно, это все могло звучать убедительнее, если бы не ее дрожащий голос, стучавшие зубы, посиневшие губы и прочие последствия стояния в одном шифоновом платье под холодным густым дождем. Кто-то дал ей гигантскую красную толстовку с надписью «HABS». Надя на мгновение оказалась с головой в красной утробе этой жуткой вещи и подумала, что ее, наверное, вообще никогда никто не стирал. Зато, когда голова показалась над засаленным воротником, Надя как будто перевоплотилась, как в детстве по телеку Банни Цукино перевоплощалась в Сейлор Мун. Она на час стала какой-то Сейлор-HABS, которой было весело шариться по ночному мокрому лесу в компании таких же новичков, как она; было весело выполнять задания таких же «старичков», как Витя, который сейчас даже не раздражал. Они вязали какие-то узлы; переворачивали отсыревшее покрывало, не вставая с него; доставали из какого-то говна пластмассовые буквы и складывали их в слова; они хором выкрикивали матерные частушки. Наде так понравились ребята вокруг: они были такие веселые, такие скромные, такие надежные. Правда, в темноте она толком не различала лиц и со страхом думала, что все это посвящение (вот это и было настоящее посвящение, а убогая «Атлантида» отныне даже не заслуживала внимания!) закончится, и наступит день, и она никого не сможет узнать, и вообще будет уже не Сейлор-HABS, а обычной унылой Надей. Однако ночь длилась, и они вышли к клубу, в пятно желтого света. Здесь Надя увидела, что их группу вела Оля, старшая вожатая, которая каждый вечер проводила планерки. Почему-то ее форменная футболка имела более приятный оттенок, чем футболки остальных вожатых. Оля много курила и постоянно напевала что-нибудь из «Фабрики звезд». Она и сейчас курила и громко заставляла остальных хором петь: Я теряю корни и улетаю в небо. Надя выкрикивала эти слова вместе со всеми, и ей казалось, что она правда сейчас улетит, и черный бархат неба проглотит ее, как проглатывал в июне персонажей кровавой истории, оживавших из старых библиотечных учебников. Но она не хотела улетать, и, чтобы заземлиться самой и заземлить остальных, чтобы почувствовать вес этого момента, Надя принялась судорожно обнимать всех стоявших рядом – этих людей, которых она даже не знала три дня назад, а сейчас как будто бы любила больше, чем свою семью.

На сцену все выходили по очереди; Надю со словами «бальное платье!», которые ее уже не обижали, отправили первой. Но сначала Оля сказала, что нужно согреться и расслабиться перед последним и самым главным испытанием, и налила в пластиковый стаканчик водку «Зеленая марка». Надя никогда раньше не пила водку, и сейчас подумала, что это станет ее первой в жизни границей, которую она сама для себя проведет. У нее раньше не было никаких «до» и «после», не было драматических встреч и расставаний, она даже не была толком уверена, лишилась ли девственности пару лет назад. Надя четко поняла: всё, что раньше, было наполовину, а сейчас будет по-настоящему. «Вот сейчас я – Надя, которая никогда не пила водку, а через три секунды буду Надей, которая ее пила» – думала она. Смотря в белый пластиковый стаканчик, на четверть наполненный идеально прозрачной жидкостью с идеальным запахом чистоты, она проводила для себя границу взрослости. «Ну давай уже, платье, пей» – крикнул кто-то. Она выпила, вкуса не было, горло обожгло, Оля вывела ее на сцену и сказала не смотреть в зал.

Надя совсем не чувствовала себя пьяной, ей просто было очень тепло, и мысли пульсировали так быстро, что она казалась себе сверхчеловеком, с которым сию секунду должно произойти какое-то сверхсобытие, способное затмить собой и этот вечер, и это холодное лето, и всю ее девятнадцатилетнюю жизнь. Как-то неожиданно на сцене появился начальник смены Плаксин, лысеющий мужчина лет сорока пяти в ярко-красной футболке. Уголки его коричневых, как будто матовых глаз были грустно опущены вниз. Он встал напротив Нади, взял ее за плечи, осторожно подвинулся вместе с ней к краю сцены и ласково спросил: «Наденька, ты нам доверяешь?» Наде показалось, что в зале что-то зашумело, но она продолжала смотреть в глаза Плаксину. После ее искреннего «Доверяю», Плаксин быстрым движением столкнул Надю вниз.

2

Надя даже не успела испугаться; через десятую долю секунды она приземлилась на шесть пар чьих-то заботливых рук. Стало ясно, что, пока она смотрела в грустные глаза Плаксина, парни, недавно гонявшие ее и других новичков по лесу, а теперь оказавшиеся в зале, встали с мест и сложили руки наподобие носилок. Доверие оправдалось, – и как быстро! – восторг захлестнул Надю и брызнул из глаз. «Ооо, платье, не плачь», – сказал кто-то из парней. Они смотрели на нее с теплотой, и плакать захотелось еще сильнее. Секунду она лежала, как королева, в белом платье, заляпанном лесной грязью, и смотрела им в глаза, кажется, всем одновременно. Карие, зеленые, голубые, спрятанные за стеклами очков или за расширенными зрачками; Надя подумала, что у нее сейчас, наверное, тоже расширены зрачки. Чтобы было удобнее встать, она ухватила кого-то за шею. Это был парень почти такого же, как Надя, роста, с карими глазами, которые, в отличие от непроницаемых глаз Плаксина, блестели и как будто посмеивались над ней. На нем была красная кепка, повернутая козырьком назад, и он кого-то напомнил Наде, но она не поняла, кого. Он немного подержал ее повыше талии и опустил на пол. Надя улыбнулась в ответ, но кареглазый парень уже приготовился ловить со сцены хрупкую Иришу, знавшую, как выяснилось раньше, больше всех матерных частушек.

Эмоции давили изнутри, как воздушный шар, и Надя села в последнем ряду актового зала, чтобы спокойно поплакать. Спустя несколько минут и несколько упавших со сцены человек, шар немного сдулся, Надя вытерла слезы и сама себе удивилась: что это с ней, вроде она не из тех, кто плачет без особых причин. Она стянула толстовку «HABS», в которой стало жарко, и решила попросить у кого-нибудь зеркальце, чтобы посмотреть, насколько сильно у нее размазалась тушь. Через несколько рядов громко болтали три девчонки из «старичков», они постоянно друг друга перебивали и хохотали. Надя подошла поближе, и ей показалось, что все трое, хоть и выглядели совершенно по-разному, были неуловимо похожи друг на друга. У всех были некрасивые челки, какие-то кривые и как будто примятые, все они смотрели на нее с высокомерием некоего тайного знания. Надю не удивило, что ни у кого из них не было с собой зеркальца – с такими-то челками! Она решила больше ни у кого не спрашивать, отыскала в клубе туалет и там, глядя в мутное зеркало, склеенное внизу синей изолентой, обнаружила, что тушь почти не подтекла. «В следующий раз куплю такую же», – мелькнуло на периферии сознания.

В актовом зале все уже сидели за длинным столом, составленным перед сценой из нескольких парт немного разной высоты. Бутерброды с колбасой и оставшиеся с полдника апельсины, которые заранее быстренько подрезали какие-то ответственные девчонки во главе с Олей, уходили под водку и неоднородный гул разговоров. Скоро вместо специалитета будут бакалавриат и магистратура; коммунизм можно построить только в маленьких странах типа Исландии; Стив Возняк – настоящий компьютерный гений, а Стив Джобс – просто маркетолог; антибиотики не помогают от вирусов; «Интеллектуальные Тигры» неплохо выступили сегодня, и отряд «Ракетное топливо» – тоже; когда-нибудь поезда будут быстрее самолётов; героин – это почти таблетки от кашля, только с другой функциональной группой; говорят, что Артемьев мутит с женой Астафурова. Надя начинала пьянеть, и все эти разговоры наматывались на подрагивающую ось ее сознания. На секунду ей захотелось рассказать, как в июне к ней приходили толпы новгородских князей, но она передумала. Не произнося ничего существенного, выпивала вместе со всеми и аккуратно складывала на белой пластмассовой тарелке оранжевые дужки апельсиновых шкурок. Выпивали часто, потому что Плаксин постоянно предлагал тосты за тех, кого сегодня посвящали. Выпивали за Олежку, который знал наизусть песню «Арго» и зачем-то продемонстрировал это на испытании с покрывалом, стоя на одной ноге; выпивали за Оксану, которая с удовольствием разделась до лифчика, когда нужно было делать веревку из одежды (у Нади хватило смелости снять только безразмерную HABS); почему-то несколько раз выпили за чувствительного Сашу, который расплакался, когда его заставляли петь крайне неприличную песню про деда Максима и его гигантское мужское достоинство. Когда тостовая очередь дошла до Нади и ее экстравагантного наряда, все еще сильнее оживились, чья-то рука похлопала ее по шифоновому плечу, а кто-то с другого конца стола прокричал ей: «Эй, Надежда, есть надежда, что вернешь мне толстовку?» Надя обернулась – это был тот самый парень в красной кепке, только сейчас кепка была надета козырьком вперед, озаряя пространство огромной белой надписью «HABS». Надю как будто затопило теплым сиропом из удивления и радости: тот же мальчик, что подхватил ее после падения, еще и спас от обморожения, и к тому же назвал по имени. Она снова задумалась, кого он ей все-таки напоминает. Надя прокричала ему: «Спасибо, ты меня так выручил», – не ответив на заданный вопрос, и, собрав все свои пьяные силы, постаралась изящно развернуться на длинной скамейке, чтобы оказаться спиной к столу и при этом не задеть ногами сидевших рядом Иришу и Сашу. С неуместной для этого времени суток стремительностью она побежала к последнему ряду сидений, где ее ждала заветная толстовка. По пути Надя задела и уронила какой-то стул. Или это была вешалка?

Потом начались песни под гитару. Почти весь репертуар Надя за три дня успела выучить и подпевала, охотно растворяя голос в общем хоре. Когда кто-нибудь из гитаристов, желая выпендриться, играл что-то малоизвестное, у нее от пассивного слушания сразу начинали слипаться глаза, но она не уходила. Мысль о том, чтобы пойти спать на свою кровать с панцирной сеткой, казалась нелепой: уйти означало разрушить волшебство, искрившее в проспиртованном воздухе. Олежка оставил пристрастие к «Арго» и спел трогательный «Полонез»; Плаксин поделился ностальгической песней, которую сочинил сам; долговязый Сергей с хвостиком на затылке спел красивую, но тягомотную балладу про Иерусалим, ожидаемо восхитившую девочек с кривыми челками. Когда гитара дошла до Вити, он неожиданно попросил Надю заказать песню. Ей захотелось пококетничать: «Удиви меня, Витюша». Но Витюша отчего-то начал петь «Тишину» – наверное, самый заезженный лагерный хит, сопровождавший любое мероприятие, любой отрядный вечерний «Огонек». Удивить этой песней было невозможно, но она не становилась хуже: все с удовольствием орали про годы, которые летят стрелою и про то, что скоро мы с тобою разом из города уйдем. После финальных слов: Хватит места нам с тобой, – гитара наконец-то оказалась у парня в красной кепке (Юра, его звали Юра – это успело несколько раз промелькнуть за столом), и вот он-то действительно удивил Надю. Осенью в дождливый серый день, – она сначала подумала, что ей показалось, ведь не бывает таких совпадений, не положено так много счастья за один раз. Но после второй строчки, Проскакал по городу олень, Надя убедилась, что это та самая песня про оленя, которую она так любила в детстве, и так давно не слышала, и уж точно не ожидала услышать здесь. Она начала подпевать, и оказалось, что больше никто не знает текста, и сейчас в ночном эфире было только два голоса, ее и Юрин. Он смотрел на нее и улыбался, множа волшебные искры. Где быль живёт и небыль, Умчи меня туда, лесной олень! – Надя растягивала эти слова, но в них не было никакого смысла, ведь невозможно было хотеть умчаться отсюда, где эти блестящие глаза, и козырек кепки снова развернут назад, и можно рассмотреть лицо, и засветить его на фотопленке подсознания, чтобы никогда не забыть.

Когда Надя, наконец, оказалась в костлявых объятиях своей панцирной кровати, спать оставалось не больше четырех часов. Перед тем, как она увязла в черной сонной топи, болотным огоньком мелькнула догадка, кого же ей напоминает Юра. Надя именно так и представляла Холдена Колфилда, когда читала «Над пропастью во ржи»: красная кепка, смеющиеся глаза и миллион удивительных мыслей. «Нет, – думала она, засыпая, – книжка все-таки классная».

3

Через пару дней Надя перестала отрицать очевидное и честно призналась себе, что влюбилась. Вся огромная, бестолковая любовь, которую она неожиданно испытала в ночь посвящения ко всем сразу и ни к кому конкретно, раскрутила барабан космического «Поля чудес»; стрелка повращалась и остановилась на секторе «Юра Стеклов»; космический Якубович улыбнулся в свои космические усы. «Нет, это не может быть случайностью, – думала Надя, – Юра необыкновенный, почти волшебный, поэтому я и влюбилась в него. Случайно я могла бы запасть и на какого-нибудь Витю». Она не понимала, как остальные могут не намечать волшебства, сопровождавшего каждый Юрин шаг; как они могут стоять с ним рядом, болтать, хором петь на «Огоньках», есть за одним столом – и не осознавать происходящего с ними счастья.

Наде казалось, что еда и сон перестали ее питать; единственным источником энергии стало воображаемое подобие солнечной батареи, которое теперь было установлено в Надином животе и заряжалось от присутствия Юры. Ее любимым временем дня стал тихий час, во время которого парни обычно выходили на спортплощадку поиграть в футбол или в баскет. Сидя на скамейке или лежа на траве, Надя смотрела, как Юра в одних шортах и красной кепке бьет по мячу, или отдает пас, или бросает мяч в корзину, иногда попадая, а иногда нет. Она любовалась его легким и гибким телом и чуть не сходила с ума, когда видела, как после игры он с полотенцем и пакетиком с надписью «NIVEA» идет в летний душ. Однажды, когда он во время очередного баскетбола подбежал попить к скамейке, на которой сидела Надя с другими девчонками, стало заметно, что у него под лопаткой есть белый шрам в виде звездочки. Надя представила, что однажды ему было очень больно, и у нее заныло в животе.

Юра был очень умный. Надя думала бы так, даже если бы не влюбилась в него. Он перешел на третий курс Санкт-Петербургского Технологического института, и Надя не могла представить, какие космические знания о веществе и материи вмещает его голова. Он знал примерно всё, это было очевидно на интеллектуальных играх, которые оказались просто отвечанием на заковыристые вопросы. Юрина вожатская команда с лаконичным названием «Ржи!» каждый раз правильно отвечала почти на всё, а вот команда, в которой была Надя (она называлась «Витя и первачки»), обычно уступала каким-нибудь подозрительно умным детям. «И то, что он учится в Питере, – думала Надя, – это ведь не только про ум, это и про смелость тоже. Нужно быть смелым, чтобы после школы уехать так далеко от родителей в незнакомый город. И не в попсовую Москву, – заключала она, – а в Питер». Впервые она задумалась об этом городе, в котором никогда не была – какой он? На ум пришли слова «загадочный» и «сумрачный». И еще – «Юрин». Мысли о Петербурге уводили ее сознание все дальше по географической карте, куда-то в Венгрию, или в Бельгию, или в Болгарию, и она вспоминала о Кристине. Интересно, может, она тоже влюбилась там в кого-нибудь? Надя подумывала написать ей во «Вконтакте», но через ее телефон старой модели не получалось выйти в интернет. Можно было попросить у Вити айфон или договориться с Олей посидеть за штабным компьютером, но не хотелось заморачиваться.

Конечно, он обращал на нее внимание. Он всегда помогал, если им случалось дежурить вместе в столовой. Поварихи почему-то не давали сначала расставить по столам пустые стаканы, а потом уже налить в них компот или чай (вкус у столовских напитков был примерно одинаковый), – они заставляли таскать тяжеленные подносы с наполненными стаканами. Юра сразу брал подносы за Надин отряд, а потом за свой, его даже не нужно было просить. Иногда по вечерам он оставлял Олежку, с которым они работали вместе, одного укладывать детей спать и приходил к ним в корпус поболтать. А на всех вожатских пьянках, если Юра брал гитару, он непременно обращался к Наде: «Ну что, про оленя?», – наполняя ее внутреннюю батарею колоссальным количеством тепла. Но все эти маленькие события, хоть и служа Наде необходимым топливом, все же оставляли ее на зыбкой почве предположений и сомнений. В общем-то, ей и там нравилось стоять, ведь оттуда так отчетливо было видно ярко-зеленое футбольное поле, по которому бежал улыбающийся Юра в красной кепке и синих шортах.

Однажды, дня за четыре до конца сезона, Надя задержалась после вечерней планерки, сдавая Оле журнал осмотра на укусы клеща. По инструкции, вожатые должны были чуть ли не три раза в день осматривать детей во всех сокровенных местах – конечно же, так никто не делал, все просто заполняли журналы подписями на случай внезапной проверки СЭС. Оля была в сентиментальном настроении; едва взглянув на нарциссическую череду автографов, она неожиданно начала расхваливать Надю, их с Витей блестящий тандем и то, как здорово им удалось сработаться. «А в Пятом отряде, представляешь, – поделилась она, – Ира и Сережа друг друга, оказывается, терпеть не могут! И я узнала об этом только сейчас! Понятно, почему их беспонтовые «Ньютончики» всегда на последнем месте! Потому что не может быть хорошего отряда, когда вожатые не друзья!» У Нади, наоборот, настроение не было сентиментальным: за весь день она в первый раз увидела Юру только сейчас, на планерке, и то он сидел, закрыв лицо кепкой, изображая благородную непроницаемость. Поэтому она раздраженно ответила Оле, что ничего не знает ни про какую дружбу и сама тоже не в восторге от Вити. Эти слова привели Олю в белую ярость; она вскочила со стула и вплотную подошла к Наде, впустив ее в облако своего запаха. Это была смесь хорошей туалетной воды «Lacoste» и говняных сигарет типа «Вайсрой» или, наоборот, дорогого «Парламента» и мыльной подделки под «Lacoste». Оля начала орать что-то про свой идеальный вожатский коллектив, в котором не бывает конфликтов, и про то, что не рассказывать ей о проблемах и дискомфорте значит поступать, как предатель. Надя собралась ответить, что наибольшей проблемой за весь сезон стал для нее этот разговор, спасибо большое, но ее опередила реплика с другого конца пустого штаба – унылого холодного помещения с неизменно высокой концентрацией комаров. «Оль, ты извини, я за вчера так ни разу и не посрал, и у меня теперь такой дискомфорт. Прости, что сразу не сказал, но я не предатель, честно!» – это был Юра, его кепка лежала рядом с ним на столе, демонстрируя примятые кудряшки. Надя замерла, в животе и в голове сразу стало горячо: неужели он тоже задержался после планерки, а она его даже не заметила? Оля тоже замерла; секунду она смотрела на Юру, как будто впервые его увидела, а потом неожиданно расхохоталась.

Она хохотала так, как будто долго смотрела на что-то безумно смешное, но сдерживалась, а потом наконец-то у нее появилась возможность хорошенько поржать. Надя сразу вспомнила, как в седьмом классе делала на биологии доклад про фикус, а Кристина незаметно для учительницы показывала ей всякие рожи, передразнивая одноклассников. Надя до сих пор не забыла это чувство, когда смех распухал внутри нее, как дрожжевое тесто, а она давила его и невозмутимо рассказывала про свой фикус. Когда, наконец, учительница поставила ей «четверку» и отпустила на место, Надя тонюсеньким голосом, обозначавшим предел ее возможностей, попросилась выйти, выбежала из класса, с трудом добежала до туалета и там бесконечно долго выпускала накопившийся смех. Она так безумно не смеялась ни до, ни после этого; в какой-то момент ей вообще уже перестало быть смешно, а смех все не прекращался; она даже испугалась, что так и задохнется в туалете, среди пошарпанного кафеля, и эта мысль породила новые пузыри дикого смеха. У Оли сейчас был подобный припадок; Надя недоумевала, где и когда их жесткая старшая вожатая успела накопить столько смеха. Оля кое-как смогла выдавить: «Ребят, простите, у меня бывает», – имея в виду то ли этот хохот, то ли предшествовавшую ему вспышку гнева. Надя посмотрела на Юру – он, уже в кепке, кивнул в сторону двери, как бы приглашая выйти с ним; и снова накатило тепло, и Оля с ее нелепыми эмоциями уже не волновала, моментально став частью прошлого, наравне с фикусом, школьным туалетом и дрожжевым смехом.

– У меня сестра такая же, – Юра щелкнул зажигалкой и затянулся; в темноте Надя не успела разглядеть, какие у него сигареты. – Начнет ржать и не может остановиться. Лучше всего просто выйти, она тогда быстрее успокоится. Будешь курить?

Надя кивнула. Обычно она не курила, но техника была знакома ей со школы – научилась где-то между докладом про фикус и покупкой выпускного платья в греческом стиле. Они стояли за углом административного здания, в стороне от пятна фонарного света. Юра отдал ей свою сигарету, а себе зажег новую; Надя с удовольствием затягивалась, чувствуя покалывание тысячи веселых иголочек в голове и отмечая про себя, что раскурить одну сигарету на двоих – это почти как поцеловаться, только раз в двадцать слабее. Или даже в двести.

– У тебя есть сестра? – глупо переспросила она.

– Да, младшая, в десятом классе учится. Ленка. – Юра снова затянулся. Наде захотелось увидеть его глаза, но он смотрел куда-то в сторону. – Хочет тоже в Питер поступать после школы, но на фиг она мне там нужна? Пусть лучше едет в Новосиб – там Академгородок, прикольно, да и к родителям поближе. Мне кажется, пусть бы вообще с ними оставалась, в Омске, но она, видите ли, хочет свободы, – он усмехнулся, – в общаге хочет пожить.

Наде захотелось рассказать ему, как она ненавидит свою общагу: жирную общую кухню с тараканами на посуде; холодную грязную душевую; мусорку в туалете, полную чьими-то распластанными окровавленными прокладками; окно в комнате, которое нельзя было открыть, не занозив палец; стену с обоями в цветочек, за которой постоянно кто-то трахался, а она – нет. Это было желание не то чтобы пожаловаться, скорее, просто дать ему почувствовать, как она живет. Но Надя ничего не стала рассказывать, просто спросила:

– Тебе нравится жить в общаге?

– Ну, когда как.

– Мне тоже: когда как.

Они немного помолчали, выдыхая дым. Надя ругала себя: может быть, сейчас происходит самое главное, то, ради чего вообще стоило припереться в этот лагерь, а она, как дура, говорит про общагу. «Нужно срочно обсудить что-то важное, настоящее!» – паниковала она, никак не находя подходящую тему.

– Надя, ты не переживай, – неожиданно сказал Юра. – Я Олю знаю со школы, она просто долбанутая, вечно порет какую-нибудь херню. Не принимай на свой счет.

– Да я не переживаю, Юра. Просто, – Надин голос резко стал писклявым, – просто я не люблю, когда кто-нибудь указывает мне, что делать, как будто я сама не могу решить!

– Так никто это не любит, Надь, – он наконец-то посмотрел ей в глаза. Снова захотелось сказать что-то важное, но Надя не знала, что.

Юра затушил окурок об урну и выбросил; она сделала то же самое.

– Спокойной ночи, до завтра! – ласково сказал Юра, погладил Надю по плечу и пошел в сторону своего корпуса.

Надя посмотрела вверх: небо весело подмигивало ей серебряными глазами. «Нет, он не стал бы себя так вести, если бы я ему не нравилась, – думала она, и небо с ней соглашалось, – он сейчас сделал первый шаг». Заскрипела дверь административного корпуса – это Оля наконец-то отсмеялась и пошла к себе спать. Надя пару минут смотрела на ее спину в белой ветровке и слушала удаляющиеся обрывки песни «Когда я стану кошкой», потом села на скамейку перед входом, поджала ноги и обняла колени. Смотря на носки своих кед, которые неестественно белели в темноте, Надя продолжала думать: «Он сейчас сделал первый шаг, – сердце стучало где-то в голове, – а мне нужно сделать второй».

– Надя! – она обернулась, рядом стоял Витя; он, как всегда, улыбался. – Ты чего тут сидишь, а вдруг волки съедят? Пойдем в корпус, там такая ржака, дети сложили пирамиду из пакетов с ряженкой!

4

Шло время, а Надя медлила со своей любовной экспансией. Она так и не придумала никаких важных и настоящих тем, чтобы обсудить их с Юрой, и с ужасом наблюдала, как остаток сезона стремительно таял на внезапной августовской жаре. Что-то произошло с ходом времени: поначалу казалось, что Земля оборачивалась вокруг оси примерно за неделю, такими долгими были первые дни; а теперь ей как будто стало хватать на это всего пары часов, и события пугающе ускорялись. Все суетливо готовились к последнему вечернему мероприятию, кинофестивалю, и в любой точке лагеря можно было встретить вожатых, сосредоточенно снимающих на камеры или фотоаппараты детей-ковбоев, детей-Спанчбобов, детей-инопланетян. Надя со смехом признавала, что у них с Витей действительно неплохой тандем: он придумывал всякие глупости про загадочное убийство на футбольном поле, а она продюссировала будущий фильм. Оставшиеся дни сезона ушли на вырезание картонных пистолетов, намешивание бутафорской крови, поиск подходящих костюмов среди детских шмоток и утомительные переговоры с начинающими звездами. В последний вечер детектив «Загадочное убийство на футбольном поле» (режиссер Виктор Плотников) имел оглушительный успех и уступал по крутости только артхаусному шедевру «Спанчбоб в стране чудес» (режиссер Юрий Стеклов). После кинофестиваля и долгого слезливого «Огонька» детей ждала королевская ночь, когда официально разрешалось не спать и беситься (но никакой зубной пасты!), а вожатых – прощальная вечеринка с салатами и курицей-гриль, за которыми Плаксин съездил с утра в «Ленту».

До полвторого ночи Надя пробыла в общей комнате за песнями, слезами и объятиями. Дети давали свои фирменные блокноты «Интеллекта» и просили написать им пожелание на память. Она каждый раз старалась сочинить что-нибудь милое и особенное, только самым противным или самым незапоминающимся детям писала одно и то же: «Ты молодец! Оставайся собой! Обнимаю, Н.» Когда блокноты стали повторяться, Надя поняла, что пора идти. Оставив Витю в пятнадцатый раз петь «Тишину», она пошла в вожатскую, переоделась во что-то более или менее чистое и отправилась в актовый зал.

Надя шла по темным дорожкам между корпусами и радовалась, что вся суета, наконец, закончилась, и теперь можно думать только о Юре. Как фильм вне конкурсной программы лагерного кинофестиваля, в ее голове бежали кадры: вот она садится рядом с Юрой, а он улыбается в ответ; вот она восхищается его гениальным «Спанчбобом», а он снова улыбается; вот она спрашивает у него, читал ли он «Над пропастью во ржи», а он удивленно смотрит на нее и говорит, что давно хотел прочесть, но все руки не доходили; вот она признается, что он напоминает ей Холдена Колфилда, главного героя, своей красной кепкой, смеющими глазами и миллионом удивительных мыслей. Она рассказывает эту историю про уток в пруду, а он рассуждает, куда они деваются зимой. Потом он говорит, что в Питере много уток. Может быть, даже рассказывает, что означает надпись «HABS».

Фильм не успел закончиться – Надя вошла в актовый зал. Народу было мало, наверное, многие еще сидели в корпусах со своими отрядами. Юры тоже не было, даже не требовалось особенно смотреть по сторонам и искать его – это становилось понятно сразу. Надя села за стол, традиционно составленный из парт под сценой, рядом с Иришей и Сашей. Они выпили за сезон, за то, что приехали сюда в первый раз и уж точно не в последний, за кинофестиваль и еще за что-то. Надя жевала холодную курицу-гриль и иногда смотрела по сторонам. Праздник становился многолюднее; она увидела лысину Плаксина, круглый силуэт Вити, торчащий хвостик Сергея. Начались коллективные тосты, и на этот раз их предлагал не только Плаксин, а все подряд. Надя тоже предложила тост (наверное, впервые в жизни) – за то, чтобы мечты сбывались. Она тянулась через стол, чтобы со всеми чокнуться, и под хруст пластика оглядывалась, искала и не находила красную кепку. В какой-то момент подошла Оля и попросила выйти с ней на секунду. У Нади мелькнуло, что такие, как эта Оля, все время просят с ними выйти, никогда не объясняя на месте, что им нужно. В каком-то темном закутке актового зала Оля долго извинялась за свою вспыльчивость, говорила, как Надя хорошо справилась с работой, как сильно коллектив нуждается в таких людях, как она. Надя почти не слушала; она снова чувствовала Олин запах и мысленно склонялась в сторону комбинации хороших сигарет и плохого парфюма, а не наоборот. Наконец, Оля закончила монолог, обняла ее и спросила: «Ну что, Надя, мы с тобой разобрались?» Не вдаваясь в подробности, Надя кивнула и вышла на свет. Вышла и сразу поняла, что он здесь.

Юра пришел; красную кепку было видно издалека. Надя быстро двинулась вперед, готовясь к долгому чувственному разговору о творчестве Сэлинджера. Юра сидел за столом слева от Олежки, спиной к ней. Надя чувствовала, как у нее бьется сердце – в голове, в горле, в животе – везде. Чтобы успокоиться, она отвела взгляд: бордовые кулисы, солнце, березка, речка, пионер в белой рубашке и синих шортах, выщерблинка на его носу. Все предыдущие двадцать дней время длилось медленно и будто бы линейно, но при этом потихоньку сгибалось, как горящая спичка. И сейчас казалось, будто время согнулось так сильно, что эта последняя ночь наложилась на ночь посвящения, и между ними нет ничего, и Надя все так же стоит и смотрит на облупившуюся краску. Глупости, это не так – и доказательство здесь, прямо перед ней, сидит в своей кепке, болтает с Олежкой и обнимает девушку, сидящую слева. Надя сразу не увидела, но Юра действительно обнимал Наташу, которую она даже не замечала весь сезон. Наташа не была вожатой, она делала ежедневную лагерную газету – глупые черно-белые листки, на которые Надя тоже не обращала внимания. А Юра, он, получается, заметил, увидел что-то особенное в этой незнакомой девочке. Он прямо сейчас зашептал ей что-то на ухо и поцеловал в щеку; она тоже его обнимала. Надя почувствовала, как ее голова наполнилась кипящим уксусом; она развернулась и побежала к выходу, по пути задев то ли стул, то ли вешалку.

Надя закрылась в туалете клуба и уставилась в мутное зеркало, склеенное внизу синей изолентой. Длинные волосы спутались, уже видно темные корни; лицо бледное, под глазами синие круги, рот слишком большой, и глаза такого обидно обыкновенного цвета – просто голубые, без искорок, без пятнышек, без переливов. Уксус в голове шипел: как вообще можно было надеяться понравиться кому-то, тем более Юре? Как можно было надоедать ему таким заурядным, глупым лицом?! Наде вспомнилась эта Наташа – короткая стрижка, смуглое лицо, веснушки, черный лак на ногтях. Такая миниатюрная, такая самобытная. Такая запоминается навсегда, стоит только обратить внимание. И ее сейчас обнимает Юра. Очень хотелось заплакать, но не получалось. Надя сползла на пол, чувствуя, что все хорошее в ее жизни: как папа включал ей песню про оленя на ярко-голубой пластинке из журнала, как воспитательница из садика пришла к ней в гости на день рождения, как они с Кристиной бесконечно смотрели «Сейлор Мун» и объедались конфетами из новогодних подарков, как главный красавчик класса Игорь подарил ей валентинку, как ей улыбался Юра, – все это происходило только для того, чтобы вспомниться сейчас в этом сраном туалете и с грохотом смыться в унитаз. Она не представляла, как сможет когда-нибудь выйти отсюда, и ей захотелось умереть здесь, среди пошарпанного кафеля, который и на кафель-то не был похож. Однако ночь длилась, а смерть не приходила, и Надя все-таки встала с пола и вышла за дверь.

5

Под утро стало не светлеть, а как будто мутнеть. В этой серой холодной мути Надя побросала в сумку вещи, казавшиеся чужими, собрала у сонных детей наволочки, полотенца, пододеяльники и простыни, пересчитала и потом еще раз собрала наволочки и полотенца, оставшиеся в шкафах на верхних полках, под кроватями и за пыльными батареями. Потом она раздавала детям автобусные пакеты с едой, которые принес Витя из столовки, и старалась не срываться на бесконечные: «Фууу, а зачем они положили сюда вареное яйцо?» Когда их Второй отряд заполнил автобус, и автобус поехал, оставляя за собой корпуса, клуб, футбольное поле и летний душ, Надя поняла, что все закончилось, и не почувствовала ничего. Она ничего не чувствовала, когда ехали полпути вдоль сосен, полпути – вдоль нефтезавода; когда дети, увидев высоченную трубу, испускавшую вредное живое пламя, отвлеклись от исполнения «Тишины» и загудели, восторженно или испуганно. Надя ничего не чувствовала, стоя возле дворца культуры «Химик» в ожидании, когда всех детей встретят родители; большую часть времени она смотрела под ноги, на зазоры между бетонными плитами, густо заросшие травой, – искать глазами красную кепку казалось немыслимым.

Она почти не помнила, как попрощалась с Витей, как дошла со своей большой сумкой до остановки, как ехала в автобусе до вокзала через весь город, как пересела в длинную электричку. В электричке она задремала, окончательно смешав равнодушное сознание с серой мутью вокруг. Во сне ей казалось, что вагон населен знакомыми лицами, как будто вся смена «Интеллект» ехала с ней в Исилькуль. Все вокруг, даже дети из Второго отряда, говорили на странном языке – матерном, но таком изысканном. Они вели умные разговоры и постоянно выпивали: не водку даже, а какие-то экзотические настойки. Юры среди них не было, поэтому Надя оставалась безучастной, ни с кем не говорила и ничего не пила. Внезапно раздался громкий сигнал, и стало понятно, что электричка не приедет в Исилькуль, а возвращается в Омск. Наде стало тревожно; она не могла понять, как электричка развернется, ведь для этого нужно большое кольцо из рельсов, а есть ли оно по пути? Сигнал раздался снова, и Надя проснулась. За окном разворачивались поля с пятнышками березок на заднем плане; в вагоне было почти пусто: несколько старушек, пара грустных работяг, компания гопников с «Балтикой». Пропищал телефон – это его было слышно во сне. На экране глупо светились три сообщения: «Надя ты самая красивая девушка, которую я встречал, не хочу тебя потерять» – «Давай как-нибудь встретимся когда вернешься в Омск» – «Если это тупое предложение, можеш не отвечать». Надя перечитала их несколько раз, с трудом вникая в смысл: все внимание утекало к пиксельному «можеш», как к выщерблинке на краске. Это были сообщения от Вити, и уровень сюра, который во сне казался вполне обыденным, сейчас начал непростительно зашкаливать. Надя убрала телефон в рюкзак и снова уснула.

Чувства вернулись уже дома, когда Надя лежала в горячей пенной ванне, отчаянно источавшей аромат персика. Она чувствовала, как тепло проникает под кожу, медленно проходит сквозь мышцы и нагревает кости. Физическое удовольствие, самое простое из доступных человеку, овладело Надей – ей было просто хорошо, без мыслей, без предположений, без единого «но»; пахучее тепло обнимало тело и не оставляло ни вопросов, ни ложных предположений.Тяжесть ее сумки с грязными шмотками, жесткость панцирной кровати в стылой вожатской, безжалостный мороз летнего душа – все растворялось в горячей пене. Быт вообще всегда забывается быстро, и в памяти остаются только чувства и запахи. Чувства, да. В просветлевшем сознании Нади их возникло два.

Сначала она ощутила, как в груди закручивается невидимая воронка – очень туго, до боли, но эта боль не была до конца мучительной, она отдавала неожиданным вкусом, сливочным и сладким. Было похоже на ирис «Кис-кис» – любимую конфету во всех новогодних подарках, которую в детстве они с Кристиной никак не могли поделить. Эту воронку крутил Юра, уменьшенный Юра, поселившийся в Надиной груди и не дававший о себе забыть. Потом она вспомнила сообщения, которые неожиданно прислал ей Витя, и почувствовала досаду, отдающую рыбными котлетами. Его нелепое признание делало все одновременно и сложнее, и скучнее. И когда он вообще успел на нее запасть? Надя лениво вспомнила его круглое лицо, от улыбки делающееся еще круглее. Да, он всегда помогал, всегда шутил, старался приобнять и приободрить, но ведь это такие обычные вещи, он даже не пытался понравиться! Неожиданно Витя заставил подумать о себе по-новому: он, такой простенький, оказался способным к таким сложным чувствам; неужели у него при мысли о Наде тоже – воронка в груди? Это казалось слишком невероятным, чтобы рассматривать всерьез.

– Надь, ты скоро? – это стучала в дверь младшая сестра, Марина.

– Нет, – крикнула через дверь Надя.

– Блин, ну мне очень надо! Я скоро ухожу!

Надя не ответила, но выдернула пробку из ванны, – все равно вода уже стала остывать, – душем смыла с себя пену, вылезла на розовый коврик, вытерлась и машинально протерла запотевшее зеркало. Она поняла, что давно не смотрелась в такое большое зеркало, тем более голой, и отражение показалось ей непривычным и притягивающим. Надя отстраненно смотрела на свое тело: можно ли назвать его красивым? – у этого не было ни подтверждения, ни опровержения. Ночью она с такой досадой смотрела на свое надоевшее лицо, но с телом все было сложнее. Тело казалось чужим, а к чужому Надя относилась лучше, чем к своему. Она подумала о Вите: неужели ему нравится ее лицо и понравится тело, если он его увидит? Понравится грудь: не очень большая, но аккуратная, красивой формы, с маленькими светлыми сосками; понравится плоский живот (она лучше всех сдала пресс на физре!), понравится даже глупый волосатый треугольник, который выглядит хуже всего, а обещает больше всего. Кому-то может понравиться эта попа и длинные ноги – она, Надя, может понравиться. Она впервые почувствовала это со всей вещественной убедительностью, которую может дать только материальный мир. Марина снова начала стучать и ныть под дверью; Надя, в розовом халате и с полотенцем на голове, вышла из ванной, взяла телефон и написала Вите, что согласна с ним встретиться.

Немного послонявшись по квартире, Надя села за комп в той комнате, которую всегда называют детской, и впервые за три недели зашла во «Вконтакте». В друзья стучались человек двенадцать; конечно, среди них был Витя, а вот Юры не было. Надя снова ощутила, как закручивается воронка. За пару последних дней внутри запеклось такое сложное чувство, оно мучило Надю и пугало ее своей непознаваемостью. Захотелось с кем-нибудь поговорить, рассказать не просто про смену «Интеллект», а еще про эту жуть в груди – то сладкую, то противную, как рыбные котлеты. Мама и сестра категорически не подходили для таких разговоров; интересно, а Кристина уже приехала? Надя зашла на ее страницу и хотела нажать на синюю кнопку «Написать сообщение», но передумала. Слишком рано еще всем этим делиться, сначала нужно хоть немного разобраться самой. Надя сидела на стуле в розовом халате, на голове было полотенце с тигром – подарок мамы на Новый год. Она смотрела на стену, на выцветший постер с улыбающейся Наталией Орейро, который повесила сюда десять лет назад, и ощущала кислое и тоскливое одиночество.

– Надюша! – позвала мама из другой комнаты.

Она сидела на диване с пультом в руках. По телевизору показывали еще один телевизор, черно-белый, а возле него танцевала черно-белая девочка в школьной форме. Где сосны рвутся в небо, где быль живет и небыль, Умчи меня туда, лесной олень! – мама сделала погромче. «Помнишь эту песню? Как ты ее в детстве любила, вот так же танцевали тут с папой», – Надя почувствовала, что воронка стала гигантской и скрутилась так сильно, что уже не было никакой сладости, а только огромная боль, пульсирующая и обжигающая. Лицо у женщины в телевизоре внутри телевизора стало встревоженным: Говорят, чудес на свете нет, И дождями смыт оленя след, – но потом она повеселела, и девочка в школьной форме вместе с ней. – Только знаю, он ко мне придёт, Если веришь, сказка оживёт! Надя подлетела к телевизору, резко вдавила кнопку «On/Off» и злобно запищала: «Зачем ты меня отвлекаешь этой фигней? Мне уже не пять лет, может, ты просто не замечаешь?!» Не дожидаясь ответа, она выбежала из комнаты, придерживая тигровое полотенце на голове.

Надя вяло разбирала сумку и слышала, что мама снова включила телек и смотрит «Дорожный патруль». Через стенку сочилась чья-то смерть: «Вчера на трассе Е30 в пяти километрах от Исилькуля произошло столкновение двух легковых автомобилей. Автомобиль “Хонда Цивик” перевернулся, от полученных травм водитель 24-х лет и ехавшая с ним женщина 22-х лет скончались на месте. Водитель автомобиля “Лада Приора” госпитализирован с черепно-мозговой травмой». Надю затошнило: она на секунду представила, что про нее в такой хронике сказали бы «женщина 19-ти лет», а ей было бы уже все равно. Хотелось как можно скорее уехать отсюда, затеряться в большом городе, на седьмом этаже своей общаги, ни с кем не говорить, ничего не объяснять. Видеться хотелось только с Юрой, но эта встреча казалась невозможной – вероятнее было наткнуться на лесного оленя, перебегающего соседнюю улицу. Она посмотрела за окно: долгий серый день заканчивался, незаметно превращаясь в такие же серые сумерки. Сегодня уже ничего не успеть; завтра весь день уйдет на стирку и новые сборы (белое выпускное платье пусть висит в шкафу); послезавтра она сядет на раннюю электричку и к обеду останется одна.

6

Послезавтра к обеду Надя заселилась в общагу, сходила оплатить интернет и купить каких-то продуктов в «Магните», вернулась в свою пустую комнату (соседка Умитжан все еще была у родителей в Русской поляне) и сварила на плитке макароны с сыром. Она ела, как всегда, сидя перед окном, и смотрела на тополя, которые половину лета испускали злой пух, а теперь успокоились и начали желтеть. Вкуса макарон не чувствовалось, и Надя достала литровую банку маминых томатов в собственном соку и незаметно съела почти все. Она подумала о Юре: интересно, а он тоже любит помидоры? интересно, он еще в Омске или тоже успел заселиться в свою общагу, далекую и сумрачную? За стенкой кто-то громко включил радио, которое пропело обрывок знакомой песни и сказало: «Это была несравненная Вера Брежнева, новый хит этого лета. А с вами по-прежнему Радио-3 и я, ди-джей Алмаз! Сегодня пятница, 27 августа, Омское время шестнадцать тридцать, заряжаемся позитивом с очередным хитом от Леди Гаги!» Радио стало еще громче, а Надя вспомнила, что сегодня действительно пятница, 27 августа, и, если ди-джей Алмаз не ошибся со временем, через полтора часа у нее назначена встреча с Витей. Это было нелепо и удивительно: Витя, которого она видела только позавчера, уже казался полузабытым жителем давно покинутой страны. На секунду захотелось отмазаться и никуда не ходить, но в груди снова закрутилась воронка, и Надя почувствовала, что уже успела отчаянно соскучиться по этой стране и теперь не может пренебрегать ни одним ее представителем, и Витей тоже. Она помыла посуду, накрасила глаза, стоя выпила растворимого кофе и пошла к месту встречи, культурно-досуговому центру «Кристалл».

Надя не опоздала, но Витя, похоже, пришел заранее – он уже ждал ее возле центрального входа, дисгармонируя с пространством кричащей вожатской футболкой «Интеллекта» и упитанной бордовой розой в руках, обернутой в полиэтиленовую пленку.

– Привет, Витюша, спасибо за розу, – Надя чуть ли не выхватила цветок у него из рук, настолько ей не понравилось, как Витя с ним смотрелся.

– Ой, Надя, привет. Я так рад, – они обнялись. – Надо же, только позавчера расстались здесь, недалеко, у «Химика», а сейчас кажется, сто лет прошло! Я так рад, что ты пришла! Хочешь, пойдем в кафе? – он махнул рукой в сторону вывески «Квартал».

Было странно наблюдать Витю здесь, среди высоких домов, на фоне троллейбусов, маршруток и какого-то кафе «Квартал». Казалось, что он тоже ощущал собственную чужеродность, и ему было не по себе. Надя начала нервничать: она только сейчас поняла, что влюбленный Витя задумал эту встречу как свидание, а она, раз пришла сюда, как будто отвечает ему взаимностью. Ей захотелось извиниться, сказать «дело не в тебе, а во мне» и убежать отсюда побыстрее; но Витя так улыбался – было жалко его обижать. Поэтому Надя просто ответила, что не голодна и лучше бы сходила погулять, и они пошли в Советский парк.

Поначалу было душно и неловко, как будто их вдвоем посадили в темный пыльный мешок и заставили общаться. Но мешок быстро развязался, стоило им оставить светские разговоры о погоде, желтеющих деревьях и надвигающейся учебе. Они с удовольствием накинулись на лагерную тему, начали вспоминать детей из своего отряда: их ссоры и примирения, ночные шатания по коридорам, пристрастие к играм на «PSP», маленькие влюбленности, бесконечные слезы по разным поводам и незабываемые отравления привезенной родителями едой. Когда разговор плавно перешел на коллег-вожатых, Надя не удержалась и сказала про Юру: «Ой, ну этот Стеклов вообще прям классный!», но Витя ничего не заметил. Они уже прошли весь парк; Витя несколько раз предлагал купить сладкую вату, но Надя отказывалась. Спустились к Иртышу; возле противоположного берега загадочно белели неизвестные суда. Они немного прогулялись вдоль реки, продолжая свое скромное путешествие во времени, и Наде было радостно снова, хотя бы частью своего сознания, оказаться в «Интеллекте». С Витей всегда было очень легко, а сегодня – особенно, потому что он почти не пытался шутить. Надя сама себе удивлялась, но ей не было ни скучно, ни неловко; только немного захотелось пить и надоело таскать эту глупую розу. Они гуляли уже больше двух часов и дошли до новостроек неподалеку от универских общаг. Витя предложил зайти; оказывается, он жил здесь, вот в этом новом доме с красной башенкой.

В квартире пахло чужим домом; Надя сняла босоножки и последовала за Витей на просторную кухню с новым ремонтом, освещенную остатками закатного солнца. К левой стене жался некрасивый темный гарнитур, явно перевезенный из прошлой квартиры; на правой был огромный рисунок, изображавший ветку сакуры; рядом на столе, на желтой клеенке медленно краснели мясистые помидоры. Витя налил Наде воды из синего кувшина «Аквафор» и принялся суетливо реанимировать собственный подарок. Он отрезал розе кусочек стебля и, не снимая с нее целлофанки, погрузил в воду, в хрустальную вазу, явно рассчитанную на более пышные букеты. Он поставил было вазу на стол, к помидорам, но потом спохватился и куда-то ее понес, пробормотав Наде: «Нет, пойдем лучше в комнату». Она поставила стакан в раковину и отправилась за Витей, шлепая по коричневому ламинату босыми ногами. В квартире никого не было; Надя увидела только большую желтоглазую кошку с длинной шерстью и приплюснутым носом.

В Витиной комнате пахло так же, как и во всей квартире, только кислее. Здесь тоже была старая мебель: большой книжный стеллаж, набитый фантастикой; красный диванчик с подушками, украшенными логотипами разных автомобилей; угловой стол, на котором стоял большой монитор, – казалось, что в этой комнате до сих пор живет семиклассник, мальчик из их Второго отряда. Когда Надя вошла, Витя ставил вазу с розой на компьютерный стол. Он повернулся и посмотрел на нее очень взволнованно, Надя никогда не видела у него этого взгляда. Она сразу вспомнила единственный раз, когда была с мальчиком. Позапрошлым летом, после десятого класса, она недолго встречалась с бывшим одноклассником Костей, который тогда окончил первый курс педколледжа. Однажды они уединились в каком-то гараже, и оба так сильно волновались, что у них ничего не получилось: когда Костя пытался войти в нее, ей становилось невыносимо больно, она кричала и своим криком заставляла его волноваться еще сильнее. С того раза они избегали друг друга; Костя потом несколько месяцев встречался с Кристиной, а через год Надя узнала, что он ушел в армию. Больше она ни с кем не встречалась и иногда думала, что хорошо бы все-таки заняться с кем-нибудь сексом по-настоящему. За воспоминаниями о Косте, как после монтажной склейки, последовали три кадра: она впервые пьет водку, Юра обнимается с Наташей, она смотрит на свое обнаженное тело в зеркале. Красивое тело. Надя подошла поближе к Вите, и они начали целоваться, и снова все было легко.

Витя аккуратно положил Надю на свой красный диванчик и стянул с нее джинсы. Ее голова оказалась между двумя подушками: «Мерседес» и еще одной, с четырьмя колечками, Надя не помнила эту машину. Пока она разглядывала подушки, Витя с космической скоростью разделся и нацепил на себя откуда-то взявшийся презерватив. Увидеть его голым Наде было интересно и совсем не трепетно: Витя был рыхлым и очень-очень белым; белизна его кожи казалась неестественной в наступающих сумерках. На секунду она испугалась, что снова будет больно, но больно не было; сначала было никак, потом маленькая щекотка в животе и крошечный салютик в ногах, а потом снова никак. Она подумала, что Витя так и не догадался снять с нее футболку и посмотреть на ее красивое тело; ей становилось скучно, тем более что ноги начали мерзнуть, а голова с каждым Витиным движением зарывалась глубже в автомобильные подушки. Когда всё закончилось, Витя выглядел таким счастливым, что Надя невольно ему улыбнулась.

Потом Витя пошел в ванную; Надя оделась и посмотрела на телефон: двадцать один двадцать. Ей больше не хотелось здесь находиться. Как ни странно, Витя и не собирался это предлагать: вернувшись, он смущенно пробормотал, что родители должны скоро вернуться с дачи, поэтому он ее сейчас проводит. Витя достал розу из вазы и протянул Наде; вода капала на пол и попала ей на босые ноги. Идти до общаги было минут десять, и за это время Витя почти ничего не говорил; Надя тоже молчала – путешествие в волшебную страну «Интеллекта» закончилось, и теперь ей было неинтересно. Прощаясь возле входа, она быстро проговорила:

– Витя, прости, но я сейчас не готова к отношениям, просто неподходящее время, надеюсь, ты не обижаешься, – и удивилась, насколько легко вылетела из нее эта избитая сериальная фраза.

Витя не обиделся – он вообще не понял, что ему сказали. Он широко улыбнулся:

– Да-да, конечно, Надя, я все понимаю, – он поцеловал ее в щеку. – Я тебе потом позвоню!

Вахтерша, протягивая ключ, заметила у Нади в руках розу. Она очень обрадовалась:

– Ну наконец-то, Корнеева, и тебя пристроили! А то я уж переживать начала, такая девка красивая, и все одна, одна! Только смотри, – она понизила голос, – себя уважать надо! Мужики-то все одного и того же хотят, а ты себя уважай!

Надя ничего не ответила и пошла к лифту, на ходу снимая с розы целлофанку.

Почти темная комната была все так же блаженно пуста; из отрытой форточки тянуло ранней осенью, на столе чернела банка с густым рассолом. Надя пошарила ложкой: там оставалось две помидорки. Стоя перед столом, она съела их одну за другой, не в силах вспомнить что-нибудь более вкусное. В блоке была общая раковина; Надя вымыла банку и прислушалась, выковыривая из слива кусочки чеснока: за другими тремя дверями было тихо – соседи, наверное, еще не вернулись из своих Исилькулей, Кормиловок, Саргаток и Павлодаров. В комнате она поставила розу в банку с водой; за окном успело стемнеть, и свое отражение Надя видела лучше, чем высокие тополя. Она задернула шторы, тоскливо подумав, что еще совсем не поздно, а уже так темно; что скоро осень, а потом зима. Хотелось спать. Надя умылась в общей раковине, разделась и легла; перед глазами таяла в темноте банка со слегка увядшей Витиной розой. Неизвестно откуда выплыл анекдот про девушку Розу, которая работала в банке; и Надя, засыпая, представляла себе эту Розу, в белой блузке и зеленом шарфике, с большим бутоном вместо головы, бесконечно пересчитывающую деньги на специальной машинке.

7

Всю ночь снился лагерь. Надя лежала на траве возле корпуса, а перед ней вели бесконечный хоровод все дети, которых она видела на смене, одетые в костюмы ковбоев, Спанчбобов, инопланетян. Сквозь их пестроту проглядывало огромное футбольное поле, а на нем – только Юра, он забивал в ворота мяч. Этот долгий гол длился, и длился, и длился, – Надя наблюдала за ним весь свой сон, но это нельзя было сравнить с замедленной съемкой. Во сне такое течение времени казалось нормальным; время тянулось, как растаявшая ириска, и Надя с удовольствием увязала в этой мякоти, потому что на вкус и на запах это был точь-в-точь ее любимый «Кис-кис». Бесконечно катился футбольный мяч, и бесконечно перекатывалась, как маленький металлический шарик в игрушечном пластмассовом лабиринте на крышке от мыльных пузырей, одна и та же мысль. «Главное, что случилось с тобой за этот лагерный сезон, да и за все лето, да и, может быть, за всю твою жизнь, – это Юра, твои чувства к нему. И то, что ты попала сюда случайно, парадоксально доказывает неслучайность и предначертанность встречи с ним. Мир еще не был так красив: помидоры не были такими вкусными, тополя не были такими высокими, ты не была такой привлекательной, – пока не влюбилась. Это лучшее, что случалось с тобой», – почему-то эти слова произносились Витиным голосом, но ведь во сне ничего не может удивить.

Надя проспала часов двенадцать; с трудом вынырнув из этого ласкового сна, она открыла глаза и увидела плотный поток света, разрезавший темноту, которую милосердно дарили шторы. Она села на кровати; в голове гудело. На столе стояла все та же роза в банке, которая при этом освещении казалась просто силуэтом, нелепой тенью некой настоящей розы, которую должны были подарить в чьей-то настоящей, полнокровной жизни по большой любви, возникшей между красивыми и беззаботными людьми. А в обыкновенной грустной жизни, на седьмом этаже студенческой общаги, она, жалкая Надя Корнеева, в ужасе съеживалась на кровати, глядя на эту серую цветочную тень. В голове отливала металлом холодная ясная мысль: она переспала с чужим человеком, которого не любила и никогда не полюбит. Вчера все случилось так просто, но вот почему это случилось? – сейчас она не могла вспомнить ни одной причины. Тоска, стыд и неловкость – вся эта компания сильно опоздала, они пришли только сейчас, зато окружили Надю так плотно, что замутило и стало трудно дышать. Она раскрыла шторы, полностью распахнула окно, посадила и вытащила занозу, сходила в душ, сделала кофе и что-то съела – лучше не становилось. Она снова думала о Юре, но воронка внутри уже не закручивалась; сегодня появилось ощущение, как будто в голове долбил огромный безжалостный молоток, и все тело резонировало с его стуком, отдаваясь мучительной дрожи.

Нет, одной тут не справиться – Надя никогда еще не чувствовала такой бездонной растерянности. Нужно было написать Кристине – прямо сейчас, безо всяких отговорок, назначить встречу, выговориться, напиться, пореветь. Тоска, стыд и неловкость прижались к Наде еще сильнее: разве можно было за все лето ни разу не написать единственной подруге, не спросить, как у нее дела, справляется ли она в своей далекой Европе, в Венгрии, или где она там была? Надя включила ноутбук и зашла во «Вконтакте»; напротив поля «Мои друзья» стояла аккуратная жирная единичка. Щелк – и молоток из головы дернулся и резко пролетел вниз, на шестой этаж, по пути измельчив все Надины внутренности. На следующей странице была фотография с красной кепкой – в друзья стучался Юрий Стеклов. Юра. Юра, Юра, Юра. Она кликнула на «Добавить в друзья» и зашла на его страницу: там почти ничего не было написано, лишь в поле «Любимая музыка» значилось «Только Киркоров, только ХАРДКОР!!!», а еще вверху светился статус: «Кому интересно, я в Омске до 30 августа».

В голове у Нади прояснилось. Она поняла, что за несколько последних дней привыкла думать о Юре как о нематериальном источнике чувства и объекте желания, словно позабыв, что он, вполне настоящий, в своей настоящей кепке, находится с ней в одном городе, и так будет продолжаться еще два дня. И он помнит о ней, Наде, – вот, в друзья постучался. Тоска, стыд и неловкость, смущенно потоптавшись, ушли – теперь было ясно, что делать. Надя щелкнула большую кнопку «Написать сообщение». Она писала долго, лелея свои сомнения, редактируя сообщение снова и снова. В результате, обстоятельный и занудный текст превратился в короткую записку: «Привет, Юра :) Мы можем встретиться, пока ты не уехал? Мне нужно тебе кое-что сказать». Надя перечитала эти слова раз пятьдесят, пока они не слились в сознании в череду бессмысленных слогов, и нажала «Отправить». Юра был онлайн, и Надя, в ожидании скорого ответа, села на подоконник и уставилась на желтеющие тополя, от которых ее не отделяло даже оконное стекло. Она раньше не замечала, какие они красивые. Тополя шуршали своими подсыхающими листьями, словно даря ей аплодисменты. Наде ненадолго показалось, что все будет очень хорошо: они сегодня же встретятся с Юрой, и он первый признается в любви, и они будут долго целоваться. А потом она переедет к нему в Питер. Надя вернулась к ноутбуку и обновила страницу. Словно в подтверждение ее мыслей, напротив поля «Мои сообщения» засветилась единичка. Юра ответил, но он пока не спешил признаваться в любви: «Надя привет! У меня тут полный завал по делам, нужно все успеть а то улетаю уже послезавтра 30го в 7утра . но если дело срочное, давай встретимся завтра в 10утра, на валиханова,возле пямятника». Он так и написал, «возле пямятника». «Конечно, дело срочное, – думала Надя, – если я с ним не поговорю, у меня башка взорвется!» Она ответила: «Ок, до завтра» и стала ждать. Нужно было прожить еще почти сутки; через дверь протиснулись тоска, стыд и неловкость – они вернулись, уселись возле Нади, ясно давая понять, что будут с ней до конца.

Как прошел день, Надя не помнила. Следующей ночью она почти не спала, ей было очень душно, хотя она оставила окно распахнутым и не стала задергивать шторы. Кажется, к утру удалось немного задремать, но почти сразу жарко засветило рассветное солнце, и спать стало невозможно. Надя полежала с открытыми глазами; солнце с упреком высвечивало густую комнатную пыль. Мысль о том, что сегодня она увидится с Юрой, застывала внутри липким страхом: что она ему скажет? и как она будет это говорить? Показалось, что все уже случилось: ее нелепые слова проговорены и записаны в вечности; осталось только догнать это событие на острой оси времени. Нужно было вставать. Надя долго кисла под горячей водой в пустой гулкой душевой, среди пара, подсвеченного голубыми лампами. В комнате она переоделась в летний сарафан (все-таки ещё было лето) и джинсовку. По-хорошему, нужно было подождать, пока высохнут волосы, но комната душила, и Надя сразу отправилась на остановку. Она шла сквозь нежное пустое утро мимо гаражей, мимо второго корпуса университета, в котором училась, и который сейчас казался покинутым навсегда, мимо закрытых магазинов и аптек; потом долго стояла на пустой остановке. Когда, наконец, подошел троллейбус – трясущаяся «четверка», – Надя машинально провела рукой по волосам и поняла, что они уже успели высохнуть. Еще она вспомнила, что не накрасила глаза.

Надя вышла на остановке «Голубой огонек». Ей нравилось это название: что-то в нем было такое, из детства. Пешеходная улица была наполнена солнцем и звала гулять. Надя достала телефон: девять двадцать, пришла на сорок минут раньше. На углу была кофейня, туда заходили какие-то бодрые люди. Надя вспомнила, что ничего не ела со вчерашнего утра, но от мыслей о еде и от запаха кофе замутило. Она прошла немного по пешеходной улице и услышала громкий звук, напоминающий тягомотное подключение старого модема к сети. Потребовалось несколько секунд, чтобы понять, что эта жуть происходит у нее в животе. И здесь уже не до метафор – живот урчал самым подлым образом, готовясь выставить ее неэстетичное естество перед Юрой. Охваченная паническим пламенем, Надя забежала под красную вывеску «Продукты».

Это был маленький магазинчик, скорее Исилькульского, а не Омского, типа. Пахло сушеной рыбой, плотно наставленные холодильники с мороженым и пельменями испускали невыносимый жар, душное пространство было наполнено песней: Пусть говорят, что дружбы женской не бывает. Наде не верилось, что здесь можно купить что-нибудь свежее, но она решила рискнуть и попросила питьевой йогурт.

– Вам с каким вкусом? – продавщица, почему-то одетая в шерстяную водолазку, смотрела на Надю с любопытством.

– А какой есть? – вообще-то, Наде было не важно, с каким вкусом она купит йогурт, лишь бы живот перестал урчать.

– Клубника, вишня. А, вообще-то вишни нет.

– Ну давайте клубнику. Он свежий?

– Свежий. Тридцать четыре пятьдесят, – продавщица внимательно смотрела, как Надя достает кошелек и отсчитывает мелочь. – Минералку-то не будете брать?

– Нет, – Надя не поняла, при чем тут минералка. Мелочь почему-то не хотела считаться. – Вот тридцать один, два, так, вот еще два, сейчас еще пятьдесят копеек…

– Да ладно, – продавщица на фоне слов «Что мы с тобою ни на что не променяем Сердечной дружбы, нам подаренной судьбой» казалась королевой милосердия. – Потом занесете.

Напротив памятника казахскому ученому Чокану Валиханову росла большая рябина. Надя сидела на лавочке и пила клубничный йогурт «Чудо». Было вкусно, вот только большие куски ягод в густой массе неприятно напоминали о рвоте. Она посмотрела на памятник и вспомнила, что вопрос про Валиханова был в билетах на Историческом краеведении, последнем экзамене в сессии. Больше думать было не о чем, и она сидела просто так, искала глазами красную кепку, но ее всё не было.

8

Юра опоздал на пять минут. Он был без кепки, в клетчатой рубашке, которую не носил в лагере, и словно казался выше, чем раньше – Надя не сразу его узнала. Ей хотелось спросить у этого аккуратного мальчика, где же Юра, когда он-то придет, но она сдерживалась, пытаясь смириться с подменой.

– Привет, – он легонько приобнял Надю и сел рядом с ее местом.

– Привет, – Надя тоже села. – Спасибо, что пришел. Как дела?

– Нормально.

– И у меня. Хочешь йогурт?

– Нет, – Юра помолчал. – Надя, ты извини, но мне сегодня столько надо успеть! Ты сказала, у тебя что-то срочное?

Надя успела увидеть, что в его глазах не было никакого блеска. Они были матовые и какие-то безжизненные. Говорить ничего не хотелось, но он ведь ждал.

– Да, я так сказала, – Надя не понимала, как начать. – Я так сказала, потому что ты скоро уедешь, и я не смогу с тобой поговорить. Извини, что я всё это на тебя так вываливаю, но по-другому не получается, – она снова посмотрела на Юру, красивого и совершенно непроницаемого. Нужно было просто сказать, и всё. – Ты мне очень нравишься, очень сильно.

Юра все так же смотрел в упор и не выражал эмоций. Надя больше не могла выдерживать этот взгляд и стала смотреть на розовую бутылочку с остатками йогурта. Она продолжала:

– Я сначала не собиралась тебе говорить, но потом не смогла. Меня из-за тебя как будто распирает, понимаешь? Я не могу ни есть, ни спать, – Надя говорила, мучительно подбирая слова, а крошечная часть ее сознания ловила буквы на этикетке: «Состав: молоко нормализованное…» – Я никогда ничего такого не чувствовала раньше, и сейчас мне кажется, что раньше я как будто и не жила, – «…фруктовый наполнитель (клубника, вода…» – Мне кажется, что человек должен знать, если кто-то так много чувствует к нему, по отношению к нему, – «…сахар, глюкозно-фруктозный сироп (G)*, стабилизатор Е1442…» – Понимаешь, я просто хочу, чтобы ты знал, каким я тебя вижу, и я рада, что тебе это сказала.

Она замолчала; сердце стучало во всю голову. «…ароматизаторы (“Клубника”, “Земляника”)…». Юра тоже молчал; Надя не решалась поднять глаза и не знала, куда он сейчас смотрел.

– Надя, скажи честно, – он, наконец, заговорил, – ты какого ответа от меня ждешь?

«…краситель кармин, регуляторы кислотности…» Чего? Какого ответа?

– Юра, я не знаю, – Надя смутилась и посмотрела в его матовые глаза. – Я не думала об этом.

– Мне кажется, это как-то нечестно с твоей стороны, – Юра казался обиженным, – ты мне всё это выкладываешь и идешь жить дальше; а мне-то что со всем этим делать?! Чувствовать вину за то, что не могу ответить взаимностью?

Не может ответить взаимностью. Ну, понятно. Глаза снова опустились вниз: «…(лимонная кислота, цитрат натрия 3-замещенный)…»

– Надя, мне, правда, очень жаль, – продолжал Юра, – но ты сейчас все так усложняешь! Ну, подумай сама, как мне вообще было понять, что я тебе нравлюсь? В лагере ты общалась со мной, как с остальными, даже не пыталась как-то понравиться, что ли. Ну, по крайней мере, я не замечал.

«…антиокислитель сульфит натрия), сахар, закваска». Всё. Это был весь йогурт. И весь разговор. Весь Юра, всё лето, всё заканчивалось сейчас на этой скамейке.

– Ты знаешь, я думаю, – Юра немного смягчился, – теоретически у нас могло бы что-нибудь получиться. Если бы я раньше почувствовал что-то такое от тебя, я бы наверняка обратил внимание. Ты симпатичная, интересная, – в глазах Нади зажглись голубые огоньки, и он притормозил, – но какой смысл сейчас об этом рассуждать? Я уезжаю, ты остаешься. А через год все будет совсем по-другому. Об этом было где-то у Кастанеды… Ты его не читала, кстати?

Надя помотала головой. В универе Кастанеду вечно обсуждали самые неприятные и кичливые парни из группы, не вызывая у нее никакого интереса.

– Блин, почитай, он мощный. Короче, у него в одной книге, то ли в «Доне Хуане», то ли во «Втором кольце силы», не помню, – у него есть такая мысль, что всю свою жизнь мы ведем борьбу против самих себя, только прежних. Ну, то есть, пытаемся избавиться от своих старых «я». Мне кажется, это гениально сказано! – Юра оживился, даже глаза немного заблестели. – Я, например, все время пытаюсь стать кем-то новым, не таким, как раньше; мне кажется, это и есть развитие, понимаешь? И через год я точно буду не таким, как сейчас, и ты тоже будешь другой, и это самое интересное – какой новый сверхчеловек победит наши предыдущие версии? Ой, реально, почитай Кастанеду, тебе точно понравится!

Они немного помолчали; Надя смотрела на рябину, еще совсем летнюю, красно-зеленую; Юра разглядывал памятник Чокану Валиханову. Кастанеда Надю не интересовал, ей хотелось знать другое.

– А ты, получается, с Наташей встречаешься? – брякнула она.

– С кем? – Юра, кажется, не понял. – А, с Наташей, редактором? Нет, а почему ты так решила?

– Ну, я видела, что вы обнимались.

– И что с того? Бывает такая штука – просто секс, ты разве не знаешь?

Надя не ответила; она даже себе не хотела отвечать на этот вопрос. Юра посмотрел на левое запястье, он носил часы.

– Так, мне пора бежать. Извини, – Юра посмотрел на Надю. – Надеюсь, увидимся в следующем году, не пропадай!

Он поцеловал Надю в щеку и пошел в сторону остановки. Она наблюдала за удаляющейся клетчатой спиной до ее полной неразличимости, а потом зарыдала – неожиданно для себя. Надя никогда раньше так не плакала; захлебываясь слезами, она выхныкивала и выкашливала из себя усталость от долгого ожидания, обернувшегося пустотой и разочарованием; выплакивала ужас своего большого одиночества, явившегося перед ней во всей своей неотменимости. Иногда она замирала, бессмысленно глядя в пространство и скривив рот, а потом начинала снова. Она понимала, что рыдает посреди улицы в центре города, и мимо проходят люди, и сейчас кто-нибудь подойдет к ней и скажет что-нибудь банальное, а она попросит его уйти. Но никто не подходил, и бронзовый Валиханов безучастно смотрел куда-то вверх, а Надя все плакала и думала, что волшебный олень так и не увез ее в свою страну – просто покатал и высадил здесь, в Омске, где никогда ничего не происходит.

Потом Надя успокоилась и поплелась на остановку. Она не помнила, куда дела розовую бутылочку из-под йогурта. Подошел автобус – скучная белая «гармошка», – и Надя села у окна. На стекло было налеплено выцветшее поздравление с новым 2010 годом, которое так и не убрали после зимы. Появилась кондукторша, одетая в такую же шерстяную водолазку, как и продавщица магазина «Продукты». Надя купила билет и стала смотреть в окно на серо-зеленый город, напитавшийся за лето солнцем и теплом. Дома, скверы, церкви, мост, синие рекламные плакаты «Технософия» – все было обыкновенным, как и она сама. На остановке «Кинотеатр имени Маяковского» кто-то сел напротив. Это была девушка на пару лет старше с короткими светлыми волосами, в светло-розовой рубашке и белых джинсах, с большими наушниками на голове; она слушала музыку, прикрыв глаза. Надя не любила, когда люди пялятся в транспорте, но сейчас делала именно это, не в силах оторваться от этой девушки. Она выглядела очень просто, но при этом казалось, что эти джинсы, и рубашка, и наушники, и даже колечко на большом пальце – все было надето не просто так, а в соответствии с каким-то неведомым законом, известным только людям из другой, красивой жизни. И эта девушка, хоть и ехала в том же самом автобусе в том же самом городе, – она явно находилась в другом измерении, где Омск не серо-зеленый, а блестящий, расцвеченный огнями; где по улицам ходят актрисы в вечерних платьях, а в Иртыше плавают лебеди. «Она, наверное, учится на дизайнера или даже на балерину, – думала Надя со сложным чувством, которое не получалось описать. – Она наверняка была в Питере и скоро поедет туда снова. Интересно, какую музыку она слушает? куда она едет? как ее зовут?» Незнакомая девушка вышла на остановке «Кристалл», где Надя позавчера встречалась с Витей. Казалось, что она тоже идет на встречу, но только с тем, кто ей действительно нравится, и кому, конечно же, нравится она; кто не зароет ее голову в подушки и не оставит рыдать на лавочке. Автобус поехал дальше, и Надя быстро потеряла из виду ее светлый силуэт.

На Надиной остановке солнца почему-то не было. По пути в сторону общаги она увидела, как асфальт покрывается большими темными пятнами; три секунды – и начался ливень. Вода падала плотно, быстро и громко, как будто великан на небе включил свой великанский душ и забыл под него встать. Люди вокруг попрятались по магазинам и аптекам, но Надя не стала – она просто побежала вперед, чувствуя, как намокли волосы, какой липкой стала джинсовка, насквозь пропитанная дождем; как скользят ноги в босоножках, полных воды. Она бежала по лужам, почти зажмурившись; в голове пульсировала откуда-то взявшаяся фраза: льет, как сто чертей. Неожиданно ей стало очень весело, как будто вместе с водой на землю падала чистая небесная радость. В последний раз ей было так хорошо в лагере, в ночь вожатского посвящения, когда она в белом платье и красной толстовке носилась по темному дождливому лесу. Только сейчас она не была другой, не была Сейлор-HABS; чувствовала себя собой, Надей, которую обнимал и целовал, целовал, целовал последний летний дождь. Он любил Надю, жалел ее и прощал то, что она иногда об этом забывала.

В комнате было сухо, хотя окно осталось распахнутым. Надя переоделась, заварила чай и включила ноутбук – кто-то оставил сообщение во «Вконтакте». Настроение упало: это, наверное, Витя, по которому она не соскучилась, или Юра, который ничего хорошего не напишет. Кликнув на «Мои сообщения», Надя снова ощутила себя под теплым дождем: это была Кристина. «Привет, Надин! Как же я соскучилась! Как ты живешь? Мне твоя мама сказала, что ты уже в Омске. Давай скорее встретимся, мне столько нужно рассказать!!! Например, у нас там был вечер, посвященный Сэлинджеру. Это такой известный американский писатель, 27 июля было полгода, как он умер. У него самая известная книга называется «Над пропастью во ржи». Она такая классная, я просто в восторге!!! Напомни мне ее принести, тебе тоооочно понравится! Все, жду твоего ответа, назначай встречу, я всегда готова, целую :****»

9

Уже две недели длился сентябрь. Днем стало жарче, а ночью – холоднее; тополя всё желтели; на остановке «Советский исполком» стали продавать вареную кукурузу. Надя увиделась с Кристиной, но почти ничего не рассказала ей о своем лете, которое бы не выдержало сравнения с насыщенными каникулами подруги. Началась учеба и обычная жизнь. Несколько раз звонил Витя, звонил и писал, но Надя ему не ответила: ей больше не хотелось с ним встречаться. В понедельник после обеда было «окно», и Надя сходила в аптеку купить тест на беременность. Задержка была всего пару дней, и волноваться, в общем-то, не стоило; но волнение здесь было ни при чем. Надя чувствовала, что прошедший август был важен для нее, и вот он закончился, и скоро так же быстро испарятся ощущения этого времени и растают воспоминания о нем. Ей хотелось придать этим воспоминаниям вес, а ощущениям – форму; хотелось иметь материальное подтверждение того, что этот август действительно случился с ней.

В аптеке какая-то бабуля разглядывала витрину с каплями для носа. Надя, покупая самый дешевый тест, приготовилась ловить от нее укоризненные взгляды и выслушивать комментарии вроде тех, которыми щедро делилась вахтерша из их общаги. Но бабуле было все равно; ее интересовали только капли. В углу стоял стол с тонометром и стульчик. Надя села туда, как будто хотела измерить давление, и раза на три перечитала инструкцию на обороте коробки с тестом. Когда она выходила из аптеки, заметила, что бабуля все так же разглядывала витрину с каплями.

Надя купила пластиковый стаканчик в буфетном окошке универа и поднялась к себе на истфак. В самой дальней кабинке самого дальнего туалета она смотрела в этот стаканчик, на четверть наполненный желтой жидкостью, всё еще хранившей ее тепло. Капля этой жидкости, увлекаемая какими-то божественными силами, быстро поднималась по белой полоске, навстречу загадочному реагенту. К своему удивлению, Надя не волновалась: ни о чем не думая, она следила за каплей, бегущей вверх. Финиш – и нужно было достать полоску и подождать десять минут. Оставив свою лабораторию в кабинке, Надя помыла руки холодной водой и потрясла ими – ни мыла, ни сушилки в универских туалетах не было. Ждать, сидя на подоконнике, ей быстро надоело: замазанное белой краской окно скрывало тополя, или гаражи, или на что там оно выходило. Надя достала из сумки телефон и позвонила: «Алло, привет! Ты сейчас на работе, да? Можешь говорить? Хорошо! Как у тебя дела? Сегодня допоздна? А голова как? Ну, да-да, я знаю. А что Маринка? В школу-то ходит? Аааа, женихи? Ну, понятно, молодец она! У меня? Да, всё в порядке. В универе, сейчас «окно», а потом пары до полдевятого. Да нормально тут вечером ходить, все же ходят. Ну, уж точно не опаснее, чем Исилькуле! Что? А, ну да, да! Ахаха! Да… Мам, я хотела сказать… Извини, что я себя так странно вела, когда из лагеря приехала – это просто от переутомления, мы же там все не спали почти. Да… Да-да. Ну, да, заплатили. Почти десять. Да, конечно рада. Ну, придумаю, что купить, пока не знаю. Ага, Маринке, обойдется твоя Маринка! Ахаха! Да… Ну ладно, я уже пойду, скоро пара начнется. Да. Ну, всё, целую! Я тебя тоже. Пока».

В кабинке Надю ждала одна ярко-синяя полоска. Она все убрала и внезапно ощутила сильный голод. Выйдя из туалета, Надя пошла по длинному плохо освещенному коридору в сторону столовой. Было время четвертой пары, и закрытые двери гудели преподавательскими голосами. По пути к пятну света, обозначавшему начало холла, Надя думала, что, хоть лесной олень и не увез ее в свою волшебную страну, он, по крайней мере, не забросил ее на унылую окраину действительности.

Был вторник, четырнадцатое сентября, и впереди Надю ждал обед, а потом пары до полдевятого, а потом – ее собственная долгая, долгая жизнь.

Июль

1

С девяти вечера в магазине «Астор» начинала зреть субботняя очередь. Она темнела и плотнела, наполняясь готовыми салатами по вечерней скидке, наливаясь пивом и дешевым вином, набухая от людей, трепещущих перед роковым часом, – двадцать два ноль ноль, – после которого нельзя будет купить алкоголь. Аня, с бутылкой фруктового вина и с упаковкой сыра «косичка» пробираясь к кассе, чувствовала себя краснеющей клеткой этого многоликого плода. Из шести касс работали три, и правая тише всех звенела стеклянной тарой. Аня поверила ей и оказалась позади грузной пыльной женщины, решившей этим дождливым субботним вечером купить тысячу пакетиков кошачьего корма. Телятина, ягненок, форель, кролик, утка, лосось – хоровод этих нечеловеческих деликатесов всё бежал и бежал по ленте, гипнотизируя одинаковыми серыми мордами. Аня перевела взгляд: бордовый свитер весь в шерсти, серые волосы, заколотые «крабиком», потертый полосатый пакет «Rave Girl», куда отправлялись бесконечные фиолетовые упаковки. На секунду она представила, как эта женщина вернется домой, к своим голодным и равнодушным кошкам, и почувствовала отстраненную жалость, но тут же услышала ее голос: «И еще пачку дюрексов и вон ту смазочку, пожалуйста!» Сама того не замечая, Аня уставилась на тетку-кошатницу с восхищенным оцепенением; тетка подмигнула ей и исчезла вместе со своим пакетом в сумрачном пространстве, полном загадочной любви.

На улице по-прежнему шел дождь, не по-летнему долгий и злой. Аня, боязливо удерживая под мышкой скользкую бутылку, в которой бултыхались веселье и головная боль, пустилась в забег на окраину Двенадцатого микрорайона. Намокая, тяжелея, замерзая, она бежала вдоль парковки с отсыревшими слепыми автомобилями, сквозь пустые темнеющие дворы, мимо агрессивно мигающей красным вывески «Цветы» и ругала себя за то, что надела босоножки в такую противную погоду. Вокруг был сырой мрак, а впереди – медовый свет, запах яблок и фарфоровый стук посуды. Ну вот, последняя лужа, домофон, десятый этаж, потом налево – там уже стоит Катя, держит дверь, выпуская на серый бетон площадки домашнее тепло.

– Офигеть ты вымокла, бедняга моя! – Катя всегда говорила быстро, и казалось, что слова вылетают из нее немного раньше, чем она им разрешает; вот и сейчас в теплом воздухе как будто запрыгали маленькие оранжевые шарики, похожие на драже «Ревит». – Ааа, ты посмотри на свои ноги!

Оказывается, Аня была по колено в грязи. Ее сразу отбросило в детство –деревня; новый асфальт, теплый и мягкий; длинный косой дождь и вечерний караван медленных пятнистых коров, возвращавшихся с выпаса. Она отвлеклась – Катя уже шла по коридору из ванной с тазиком воды и с полотенцем на плече.

– Давай сюда! – она смахнула с незаметной банкетки бесчисленные журналы «Вокруг света». Аня едва успела сесть, и Катя за секунду сняла с нее поникшие босоножки и принялась сама мыть ей ноги в теплой воде.

– Кать, ты чего? – Аня очень смутилась, – да я могу себе ноги помыть!

– Конечно, можешь! Но представь, что ты в спа! – смеялась Катя. Она бережно смывала с Аниных ног уличную грязь, и это было очень странно и очень приятно.

Обычно казалось, что их дружба, понятная до самой глубины, разношенная, как любимые джинсы, – эта дружба уже не может, да и не должна, преподносить сюрпризов. Но Катя, она была как Пеппи Длинныйчулок из детской книжки – любила иногда своими руками вынести на спокойную веранду какую-нибудь метафорическую обалдевшую лошадь. Каждый раз, нарушая очередные невидимые границы, она наполняла Аню новыми чувствами, в которых не хотелось разбираться; которые только проживались и забывались, как незнакомые песни.

– Ну вот! – заключила Катя, вытерев Анины ноги. – Сейчас еще босоножки твои ополосну, вот так. Всё, до утра высохнут! Так, что ты принесла? – маленькие «ревитки» снова забегали в пространстве, – о, прикольное вино! еще и без пробки, слава богу! и «косичка»!! Да ты просто гений, Ань! Ой, тебе же надо переодеться! Сейчас дам футболку, с «Кроссом наций» пойдет?

Аня где-то читала, а может, и сама придумала, что у каждого человека должна быть некая собственная нулевая координата – точка в пространстве, куда можно снова и снова возвращаться после нового прожитого, каждый раз немного другим; точка, которая сама при этом будет успокоительно неизменной. Этим летом окончательно стало понятно, что ее нулевая точка – это Катина кухня: старомодный абажур, превращавший свет в потоки янтаря; радио, которое что-то бубнило и никогда не пело; гудящий холодильник, спрятанный под разноцветным слоем магнитов, один из которых сообщал: Кофе, коньяк и мужчины должны быть крепкими. С тех пор, как установилось тепло, и Катины родители вместе с бабушкой и золотистым кокер-спаниелем Рокки проводили выходные на даче, каждый субботний вечер Аня убегала в свой долгожданный «ноль», в их с Катей общий мир, поднявшийся над вялой ослепшей действительностью на десять этажей.

Скоро вино золотилось в стаканах; «косичка» на тарелке грела свою сырную спинку под светом лампы; поджаренные Катей полуфабрикатные блинчики, пористые, охристые, источали аромат подогретого масла; мед в вазочке и нарезанные яблоки голден скромно желтели. Почему-то мед и яблоки были на этой кухне всегда, вне зависимости от времени и обстоятельств – как будто на подоконнике среди фикусов пряталась яблоня, плодоносящая круглый год, а под потолком тихонько жужжал пчелиный улей. Каждую субботу девочки ели, девочки пили, снова и снова ведя свой разговор – закругленный, как лента Мебиуса: ходи хоть вниз ногами, хоть вниз головой, а все равно окажешься в исходной точке, – разговор без начала и конца, который иногда приходилось прерывать на обычную жизнь. Море, ласковое, насыщенное солью, водорослями и медузами, которое ждало их в конце сентября, когда они заработают денег на поездку. Деньги, которые они заработают за два с половиной месяца, июль, август и немножко сентября. Работа Кати – разносить людям пиво и шашлык на летней веранде «Сибирской короны» в центре, – которая не нравилась интеллигентным родителям и, может быть, только этим нравилась ей. Работа Ани – разбирать архив в Фонде культуры, маленькой комнате старого здания, доверху набитой картинами, – которую ей, заносившей зачетку после сессии, предложили в деканате. Август, который в этом году будет непривычным, в точности похожим на июль, потому что они, не сговариваясь, решили не ехать в «Интеллект» одни, без Лизы. Сентябрь, который будет волшебным, потому что в нем плещется море.

Море, море. У Ани сегодня были новости, опасно нависавшие над их солеными, пенящимися, пропитанными солнцем планами. Она не рассказала сразу, потому что не отнеслась к ним всерьез, но долго молчать об этом было невозможно.

– Ты знаешь, – начала она, вытягивая терпкую сырную ниточку, – мне вчера позвонили из деканата неожиданно, я удивилась…

– …неужели они еще работают, июль ведь вовсю, – со смехом закончила за нее Катя.

– Да, – Аня улыбнулась. – И они мне сделали очень неожиданное предложение. Оказывается, Эрмитаж планирует через несколько лет открыть филиал в Омске…

– …и ходить туда будем только мы с тобой! – хохотала Катя. – Блин, прости, – она похлопала себя по щекам, – все, Анют, я слушаю.

– И они там, в Питере, хотят, ну… подготовить местных специалистов, что ли. С учебой в настоящем Эрмитаже, да. Короче, мне предложили перевестись в СПбГУ, на ту же специальность, культурология, и учиться там, – Аня сама удивлялась, как сложно ей оказалось всё это говорить. – Половина пар будет в Эрмитаже. Жить, понятно, тоже надо будет там. Ну, не в Эрмитаже, конечно, в Питере надо будет жить. Вооот, – Аня посмотрела напротив, в зеленые глаза с маленькими красными точками.

– Ну и как, ты согласилась? – Катя спросила с какой-то непонятной интонацией, но показалось, что красные точки ненадолго побледнели, «ревитки» перестали прыгать, холодильник – гудеть, а радио – бубнить. Этот разговор не задумывался серьезным; предполагалось, что они просто прохохочут его, и всё.

– Я пока ничего не ответила, мне сказали, можно еще подумать. Потом, если соглашусь, сентябрь на оформление документов, и с октября всё, ехать, – Аня чувствовала, как слова, которые она слышала вчера в телефонной трубке в углу Фонда культуры, разглядывая висевшую напротив картину Кичигина, как эти пустые слова постепенно приобретают внятные очертания, наполняются смыслом и беззастенчиво укореняются в ее жизни.

– То есть ты из Симферополя потом сразу в Питер, ага? – красные точки снова замигали, руки побежали вверх – поправить заколку, с трудом удерживавшую абрикосовую челку, которую Катя, вслед за Аней, начала отращивать.

– Ты так быстро все решила? А как я там буду… – Аня хотела спросить, «как я там буду без тебя?», она действительно не представляла, неужели мир вокруг сможет разломиться еще сильнее, оставив ее без Кати, одну в огромном сыром городе. Но ведь не принято быть сентиментальным: ни в этой дружбе, ни в этом городе, ни в этой стране, ни в этом веке, – …как я там буду среди этих искусствоведов? Я же культуролог, ничего не знаю, буду там в этом Эрмитаже, как Наденька в вечернем платье!

Они расхохотались. Наденька, странная девочка из прошлого сезона «Интеллекта», которая каким-то мистическим образом догадалась прийти на вожатское посвящение в белом праздничном платье, всегда незримо была рядом, когда хотелось поржать и поднять себе настроение. И снова закрутилась привычная лента: макая яблоки в мед, вытягивая золотистые липкие струнки, хрустя и облизывая пальцы, девочки мечтали о загадочном сентябрьском Крыме; рассуждали, какой это падеж – «о Крыме», ведь предложный, а «в Крыму» – это тогда какой, неужели тоже? Потом представляли, как они, наполненные морем, разъедутся в разные стороны: Катя – в Омск, Аня – в Петербург; мечтали, что Катя будет приезжать в гости и жить у Ани в общаге, что они вместе увидят развод мостов и пройдут по мрачному маршруту Раскольникова, а в небе, сверкая крылами, будет лететь самолет Ленинград–Амстердам.

2

Во время такой субботней болтовни Ане всегда казалось, что они, пьяненькие и в обычной, не купальной, одежде, идут по краю бассейна, делают вид, что не собираются в воду, но сами знают, что скоро обязательно туда упадут; и видимо, хотят упасть – зачем-то ведь они залезли на скользкий бортик? И в какой-то момент они обязательно падали, и вода попадала в уши и в нос; и привычная действительность, которую они возводили последние несколько месяцев, как поросята Ниф-Ниф и Нуф-Нуф, из какой-то немыслимой соломенной ерунды, – эта действительность рушилась, сдувалась, сметалась, оставляя только черную, сосущую жуть.

Одно слово, или взгляд – и снова накрывал прошлый октябрь, противный дождливый вторник; Лиза едет в душном автобусе домой со своих муторных филфаковских пар. Ни Кати, ни Ани не было там в этот вечер, они были по домам, или в театре, или на Луне, или хрен-знает-где, но не в скрипучем двойном «тридцать третьем», где Лиза ехала одна в толпе чужих людей. Аня представляла, как она сидела и смотрела в окно на движущийся сумрак Нефтезаводской улицы, а в Катином воображении Лиза стояла, с трудом ухватившись за липкий поручень. И обе они знали, что у нее тогда очень сильно болела голова. Болела так, как никогда раньше, занимая всё ее живое пространство, распирая череп, надавливая на желудок, отзывавшийся тягучей тошнотой. Они знали, что Лиза с трудом доковыляла до дома, и там ей стало хуже, намного хуже, поднялась температура сорок, и несколько раз вырвало чем-то отвратительным, почти черным, чем-то таким, что она в жизни никогда не ела. Потом родители вызвали скорую, и ее увезли в угрюмую бетонную больницу, но это было уже не важно, потому что молниеносный менингит, потому что к утру, когда ее одногруппницы снова пришли в универ, она уже была расплавлена собственным жаром, съедена кучкой бесстрастных бактерий, став старше на жизнь и никому не успев об этом рассказать. Аня помнила, что на следующий день позвонила Кате и сказала, что Лизы больше нет, сказала это жуткими неестественными словами, которые навсегда остались в памяти. Откуда она сама узнала – это почему-то выпало, как и несколько следующих дней; просто в какой-то момент возникла комната где-то на заднем дворе огромной больницы, и все рыдали, и среди цветов лежала холодная восковая кукла, совсем непохожая на Лизу. А потом ее закрыли в деревянной коробке и забросали землей, и стало ясно, что Лизы не просто больше нет – ее больше никогда, никогда не будет.

Они снова упали в этот воображаемый бассейн, и обе, так и не научившись в нем плавать, беспомощно барахтались в душной гуще множившихся вопросов, на которые не находилось ответов во всем углеродно-кремниевом мире. Жалкие сослагательности – а если бы она в этот день осталась дома? а если бы села утром в другой автобус или обедала бы за другим столом, где не встретила бы неведомого носителя, убийцу, так и не узнавшего о своей вине? а если бы скорую вызвали раньше? – изжили себя в первые месяцы; они просто забивали голову белым шумом и сводили с ума. Но недоумение и ужас перед диким устройством жизни, в которой из мякоти неба в любой момент может высунуться чья-то гигантская рука, схватить кого-то и забрать навсегда, просто так, без причин и смысла, – это оцепеняющее недоумение никуда не исчезало, оно только крепло с каждым новым днем, не приносящим ответов. Они снова и снова перебирали воспоминания, словно вещи из единственной коробки, оставшейся после бомбежки дома: как во время зимней сессии втроем ели пиццу и фруктовый салат в залитом солнцем кафе «Сытная площадь», почти пустом, потому что на улице было минус тридцать пять, и как Лиза смеялась над своим жутким мохеровым свитером; как в апреле все вместе катались на восьмом трамвае и пили розовое шампанское, которое Лиза купила (и открыла!) в утешение Кате, только что расставшейся с Ильей; как они втроем примерно год назад обстреливали друг друга и прохожих из водяных пистолетов на Иртышской набережной, а потом смотрели в переполненном темном кинотеатре фильм «Начало», и Лиза почему-то плакала; как в сентябре по пути в театр выяснилось, что у нее огромная стрелка на колготках, и они за двадцать минут до начала спектакля срочно искали, где купить новые; как в прошлом августе, дня за четыре до конца сезона, они лежали на футбольном поле и смотрели в ночное небо, которое весело подмигивало им серебряными глазами, обещая, что всё непременно будет хорошо.

– Самое тупое, что мне начинает казаться, как будто я больше ничего и не помню, – Катя хлюпала красным носом. Они уже сидели в ее комнате на полу, привалившись к кровати. Мысли Ани утопали в слезах, но одна, совсем крошечная, назойливо блестела: Катя такая красивая, даже когда плачет. Ее как будто нарисовали одной линией, и эта линия постоянно двигалась и дрожала, волнуя окружающее пространство. – То, что случилось с Лизой, оно настолько ужасное, что вытеснило большинство нормальных воспоминаний. Я не могу уже думать о ней просто как о ней, понимаешь? Невозможно просто вспомнить, как мы пили шампанское в трамвае, без мыслей о том, что ее уже нет! Конечно, ей бы это не понравилось, она же была вся такая…

– …она, правда, очень любила жизнь, – кивнула Аня. – Понятно, что так всегда говорят, но Лиза – это особенный случай. Ее ведь всё радовало, даже полная фигня, помнишь? Если долго на остановке стоим – она сразу залипает на «Роспечать», на всякие дебильные журналы и наборы по вышиванию, и с ней это всё почему-то так смешно, и про автобус сразу забываешь…

– Ага, а в летний душ когда ходили, помнишь? «Да ладно вам, зато где мы еще так освежимся?» – Катя поджала колени и натянула на них синюю футболку с логотипом Омского университета. – Но, понимаешь, что страшно: я помню какие-то эпизоды, а вот самое главное забываю. Какие были глаза, как лежали волосы, как от нее пахло? Уже не помню, всё распадается по частям! Мы с тобой, да и все остальные, поплакали и пошли жить дальше, что-то новое чувствовать и запоминать, а Лиза – нет! Наше с тобой горе и даже, ужасно прозвучит, но даже горе ее родителей, не такое большое по сравнению с Лизиным: у нее-то просто отобрали целую жизнь! – Катя снова заплакала, – отобрали и оставили ее где-то! Где? Вот где она, как ты думаешь?

Зеленые глаза из-за слез казались огромными; красные точки были как подвижные букашки.

– Проще всего думать, что она во всех нас, по кусочку в каждом, кто ее любил. И любит, – Аня помолчала. – Я всё мучаюсь тем, что мы не так уж хорошо ее знали: что ее тревожило? о чем мечтала? была ли по-настоящему влюблена? Мне тогда, в прошлом «Интеллекте», казалось, что ей Илья нравился, ты не замечала?

– Илья? Мой бывший? Нет, не знаю, – быстро ответила Катя и вытащила ноги из-под футболки. – Анют, у меня что-то башка разболелась, может, кофе сварить?

Когда Катя и Аня решили ложиться, небо уже светлело. Они всегда спали вместе на Катиной кровати; разложить большой диван в соседней комнате не приходило в голову. Прежде чем провалиться в глухой сон, Аня пробормотала:

– Кать, мы же к ней с января не ездили.

– Да, я об этом тоже думала, – Катя перевернулась на спину. – Поехали в следующую субботу? На великах?

– А на великах-то зачем?

Катя не ответила – она уже спала.

С середины октября Кате часто снилось одно и то же. Это даже сном нельзя было назвать, ведь сон всегда ненастоящий, а вот пленка, которая крутилась в ее голове по ночам, была обескураживающе документальной. Она снова и снова выходит из лагерного клуба в ночную августовскую тишину, а на лавочке слева – Лиза и Илья; и сразу едкая ревность во всю голову; и теперь Лиза уже какая-то другая, и хочется ее поддевать, над ней смеяться, до чесотки хочется наорать на нее за то, что оставила на ее, Катиной, тумбочке недоеденный апельсин. И вот она орет на Лизу, машет перед лицом этим липким апельсином, а Лиза орет в ответ и начинает плакать, и никто этого не слышит, никто об этом не узнает. А потом всё становится ровно, но не так, как раньше, и Катя хочет поговорить, хочет извиниться и услышать, что всё хорошо, но не успевает и не успеет уже никогда.

3

Сначала хотели ехать с утра, но передумали, решили после обеда. Сначала Ане совсем не понравилась идея тащиться на велосипеде через весь Старый Кировск – запутанный район, заставленный частными домами и заросший кустами, – но Катя уговорила. Почему бы и не на велике, рассуждала она, ведь сейчас лето, и ничего запутанного, нужно просто ехать прямо и прямо. Аня полдня скандалила с младшим братом по поводу скрипучего «Стелса» с бирюзовой рамой, когда-то купленного для нее, в честь окончания девятого класса, а сейчас почти полностью перешедшего этому чмошнику, который после девятого даже доучиваться не стал. Было около четырех часов, когда она, с ощущением мрачного триумфа, вынесла трофейный велик из подъезда и покатилась по асфальту, слегка подплавленному на жаре. Мимо проползала огромная бетонная гора больниц: здесь родилась она, Аня, здесь работали ее родители, здесь умерла Лиза. После церкви, которой удавалось быть одновременно помпезной и непримечательной, и длинного забора, прятавшего будущее метро, оставалось проехать две улицы. Это были обыкновенные улицы, они почти не изменились с Аниного детства и почему-то каждый раз напоминали о весне, в которой много воды, пружинящий свет и что-то невидимое звенит в воздухе. Поворот; депо, в котором напитывались жаром троллейбусы с опущенными рогами; парк за забором, отчего-то так и не открывшийся; перекресток и Катин дом; а вот и она стоит, в желтых шортах и полосатой майке, у нее тоже «Стелс», только новее.

– Привет! Я только что спустилась! Будешь пить? Не, не откручивай, тут просто клапан снимается, да, вот так! Слушай, Ань, мы же по тротуару поедем, не по дороге? По дороге я боюсь!

Поначалу тротуары были, и девочки ехали, объезжая недовольных прохожих. Впереди маячила Катя в своих ярких путеводных шортах; сбоку пульсировала зеленым зрелая пахучая зелень, немного одуревшая от жары; вокруг было очень много солнца, и Аня казалась себе послушной губкой, напитывающейся его теплом. Движение колес развертывало в голове песню Радиохед, упруго пульсирующую, то поднимающуюся вверх, то ухающую вниз: Don’t leave me high, don’t leave me dry. Не оставляй меня, Катя! я догоняю! Проезжали мимо «оптовки», источавшей аромат пластика и шашлыка, и Аня со скребущей тоской вспомнила, как в детстве мерила там какие-нибудь штаны, стоя на картонке, а незнакомые продавщицы закрывали ее разнообразными тряпками или шторками. Потом тротуар закончился, и началась коричневая ниточка в траве; слева была дорога, а справа – аэропорт за сетчатым забором. Там белели четыре самолета, они как будто отдыхали, флегматично расправив крылья. В том, что они еще недавно были так высоко, в завораживающем голубом холоде, а сейчас стояли так близко, пряталось волшебство. Аня еще никогда не летала на самолете; она порадовалась про себя, что Лиза успела это сделать. Захотелось поделиться с Катей, но она ехала впереди – вроде бы близкая, но такая недоступная. Почти как самолет.

Останавливались, чтобы попить («Блин, вода такая вкусная» – «Я туда лимон добавила»), а потом перебежать нерегулируемую лапу толстой развязки, выходившей с ненужной сегодня стороны к мосту и остановке с красивым названием «Голубой огонек». Скоро безмятежная ниточка в траве превратилась в бугристую и волдыристую тропинку под окнами неухоженных частных домов; рядом с колесами завертелись грязные собаки; снова появились прохожие – у них были землистые лица и почти каждый что-то кричал вслед. Ане казалось, что они покинули город и оказались в неопределяемом пространстве, каком-то урбанистическом лимбе; несмотря на внешнее сходство, идиллическую деревню из детства это место напоминало еще меньше, чем ее двор с серыми «панельками». После того, как проехали мост над железнодорожными путями, и начались пятиэтажки, Катя предложила остановиться и, делая последние глотки своей лимонной воды, сказала, что где-то здесь им нужно повернуть. Они повернули, а потом еще раз, и еще, в самое сердце этого бестолкового и бессердечного района, в архитектурный кошмар, состоявший из сайдинга, пыли, нового кирпича, просевших избушек и вывесок «Цветы». Нужно было остановиться и посмотреть на карту в телефоне, но что-то мешало: то ли телефоны были старые, способные только на звонки и плохие фотки; то ли не было интернета; то ли кончились деньги на счете; то ли просто казалось, что они вот-вот свернут на нужную улицу, еще немного осталось проехать. Чухновского, Кошевого, Торговая, Хлебная – незнакомые названия мелькали и только путали; даже улица Ялтинская не обрадовала – она напомнила не о будущем море, а только о том, что они заблудились, и им жарко, и хочется пить. Наконец мелькнуло знакомое слово – «Сибириада», – и Аня, оставив Катю сторожить велосипеды, побежала покупать воду в этот магазин, казавшийся сейчас оазисом привычной жизни.

Они полусидели, прислонившись к бетонному бортику, и передавали друг другу благословенную полторашку «Карачинской». Катя, как всегда, выстрелила неожиданно, как будто продолжая разговор, который они никогда не начинали:

– А кстати, в Питере же Олежка учится. Прикольный чувак, он же тебе нравился в прошлом году? Сможете там вместе затусить, – Катя внимательно разглядывала выцветший плакат, долгие годы преданно рекламировавший колбасу «Омский бекон».

– Ну, нравился немножко, – ответила Аня, подумав: «А осенью разонравился». Она пыталась понять, почему Катя опять завела разговор об этом гипотетическом отъезде, как будто хочет поскорее ее слить. – Но это неважно, он же не в Питере, а в Новосибе учится. В Питере этот, который с ним был на одном отряде, как его…

– …Стеклов! Не, это не вариааант! – захохотала Катя.

– О даа! Мистера Лесного Оленя мы пропускаем! – они смеялись, ненадолго забыв, что заблудились в чужом мрачном районе, и что Лиза не ждет их у себя дома или возле кинотеатра, а лежит на переполненном кладбище, и ей теперь всё равно.

Жара начинала спадать, и в посвежевшем воздухе замелькали аппетитные запахи зелени и помидоров. Бабули на раскладных стульчиках развернули возле магазина манящую витрину летнего изобилия. Одна из них продавала букетики васильков. Она оказалась почти прозрачной, с большими водянистыми глазами, в теплой коричневой кофте, которая, наверное, совсем ее не согревала. У нее не было сдачи со ста рублей, и в ответ на то, что ничего страшного, и не надо, она начала так горячо благодарить, говорила «дай Бог вам здоровья», и от этого стало неловко, как будто она отрывала последнее здоровье от своего слабого и прохладного тела. Аня и Катя спросили у нее дорогу и поехали в сторону нужной улицы, но по пути остановились в каком-то дворе, чтобы еще раз посмотреть на купленные цветы, синие, как море, которое плескалось в трех с половиной тысячах километрах от них и звало к себе.

– Девушки, вам помочь? – за спиной стоял незнакомый человек непонятного возраста. На нем была синяя майка-сеточка и джинсы, которые он, вероятно, когда-то мерил, стоя на картонке.

– Эээ, нет, спасибо, – почему-то Катя всегда первая заговаривала, когда им встречались незнакомцы.

– Да мы просто идем с товарищем, – он кивнул в сторону незаметного молчаливого парня с красным лицом, одетого в какой-то рабочий комбинезон, – смотрим, девушки стоят симпатичные. Думаем, надо познакомиться, раз так, – улыбка, которая задумывалась как приветливая, обнажила плохие зубы. – Меня Владимир зовут, а это, – он кивнул в сторону молчаливого, – Саня.

– Очень приятно, – брякнула Аня, покрепче взявшись за руль «Стелса», – но мы торопимся.

Нужно было уезжать, и побыстрее, но этот разговор почему-то продолжался.

– Да куда торопиться? Сейчас лето, суббота, расслабьтесь, девчонки, – сетчатый Владимир говорил, растягивая слова. – А что это у вас за цветочки? кто подарил?

– Никто, – Катя зачем-то отвечала, хотя надо было уезжать, уезжать, – это подруге.

– А, так у вас еще одна подруга есть? – Владимир переглянулся со своим краснощеким товарищем и подошел ближе. – Может быть, это, девчонки… У нас тут неподалеку кафура есть, очень культурная. Шашлык там, кальян – всё по красоте оформят. Зовите свою подругу, – он почти вплотную приблизился к Кате, зажатой с другой стороны своим велосипедом, – и будем вместе отдыхать!

Он попробовал притянуть Катю за талию, но она вывернулась, затараторила «Ненадметрогатьникудамынепдем» и, испуганно посмотрев на Аню, попыталась сесть на велик. Владимиру это не понравилось, и он перестал улыбаться и растягивать слова:

– Э, слышь, овца, ты чё целку из себя корчишь? Говорю, пошли, значит, взяла и пошла! – одной рукой он схватил ее левое запястье, а другую положил на желтые шорты.

У Ани в голове как будто бухнула магниевая вспышка; и этот кадр, безобразный, пугающий и манящий, остался с ней навсегда. Катя с испуганным и злым лицом держит правой рукой руль велосипеда, а какой-то урод в сеточке хватает ее, лапает, как вещь. Грязно-розовое на желтом. И васильково-синее, упавшее на землю. Ане захотелось броситься вперед, разорвать эту сеточку и разбить о камень башку со стрижкой под машинку; она даже не сразу заметила, что к ней приклеился тот, второй, с красным лицом, – он обхватил ее за грудь и пытался оторвать от велика. Внутри раскалился белый страх, не стало ни цветов, ни звуков, ни запахов – всё сгорало в немой кипящей панике. Осталась одна мысль: Нельзя отпускать велосипед, и Аня оторвала от руля только левую руку и сильно пихнула локтем назад; получилось немного развернуться и толкнуть в грудь, – конечно, слабо, но парень в рабочем комбинезоне отпустил, освободив Ане полсекунды. Впереди мелькнули желтые шорты – Катя уже вскочила на велик и ехала, крича через плечо: Аня! Она помчалась следом, чувствуя, что сзади цепляются за багажник; в голове снова вспыхнуло белое; Аня устремила всю себя в ноги, крутя педали так быстро, как могла. Сзади отпустили; она мчалась за Катей; казалось, что сердце вместо крови перекачивает жидкий страх. Аня даже не удивилась, когда они выехали на нужную улицу, Мельничную; в голове пульсировал сослагательный ток: «А если бы мы не вырвались? а если бы не было велосипедов? а если бы их было трое?» Постепенно Аню отпустило; она смотрела на Катину фигуру впереди и гадала, какое у нее сейчас лицо; но Катя не поворачивалась и не притормаживала. Скоро показались палатки, в которых торговали искусственными цветами – почти все были уже закрыты, и стало понятно, что наступил вечер, и кладбище тоже скоро закроют. Они повернули к воротам, слезли с велосипедов и вошли на сакральную территорию; Катя прятала заплаканное лицо.

4

Аллеи – кажется, это называется «аллеи» – были равнодушны к появлению новых посетителей, кативших рядом с собой велосипеды. По-хорошему, надо было оставить их возле входа, но ни у Ани, ни у Кати не было специальных замков. Ане снова вспомнилось детство, как она слонялась по деревенскому кладбищу, пока родители красили «серебрянкой» оградки на могилках старших родственников, которых она не успела застать. На том кладбище было много берез; оно действовало умиротворяюще, почти гипнотизировало. Маленькая Аня, которая уже хорошо умела считать, с интересом всматривалась в даты на старых надгробиях: кто-то родился аж в тысяча восемьсот каком-нибудь году, кто-то (почти все) не дожил до ее рождения; а вот этот мальчик – сколько он прожил? неужели только четырнадцать? нет, ну так не бывает – так мало люди не живут, всем известно, что жизнь длится хотя бы семьдесят лет.

Здесь было так тихо; тело постепенно успокаивалось, и пережитый страх расходился внутри гудящими судорожными волнами. Катя шла впереди, тихонько шурша по дорожке колесами своего «Стелса».

– Кать, – Аня не могла больше молчать, – как ты всё-таки? от него? как у тебя получилось?

Катя остановилась и посмотрела ей в глаза. Рот презрительно выгнулся, как маленький лук:

– Да в рожу ему плюнула, и всё – он на автомате руки и убрал, гандон! – она помолчала, и Аня была почти уверена, что у Кати тоже вертятся разные вопросы, которые не хочется озвучивать. – А я заметила твой удар, – она заулыбалась, – ты, оказывается, настоящий профи!

– Да какой там удар, мне так страшно было!

– И мне.

– Катя… – Аня неловко обняла ее одной рукой, которой не держала руль. Катя ответила тем же половинчатым объятием, и они постояли так немножко, наслаждаясь живым теплом друг друга, диковинным и чужеродным в этой стылой местности.

Ноги, не забывшие ни октябрь, ни январь – месяц Лизиного рождения, быстро привели к знакомой белой плите. Аню снова покоробило, что фамилия «ПОПОВА» была, в отличие от имени, написана огромными буквами, как будто мраморных дел мастер нажал на воображаемый «капслок». Лиза не любила свою фамилию, по ее словам, слишком простую и похожую на слово «попа». Она не раз говорила, что хотела бы выйти замуж за парня с красивой фамилией, какой-нибудь звеняще-хрустальной, например, Гвердцители. Или Мейерхольд. Стоя перед холодным мрамором, который не говорил о Лизе ничего существенного, Аня собралась сказать Кате, что после смерти на первый план выходит какая-нибудь ерунда, вроде этой «ПОПОВА», а главное: веснушки, глупые шутки, любовь к томатам в собственном соку – остается забытым. Она уже начала это говорить, но осеклась, увидев Катин взгляд.

– Анют, а цветы? – она снова выглядела испуганной, – цветы потеряли, да?

Аня вспомнила этот кадр: грязно-розовое, желтое, васильково-синее – и, зажмурившись, кивнула.

– Бляяяять, – Катя закрыла лицо руками, – вот говно! – она присела на корточки и схватилась за безжизненный мрамор. – Лиза, Лиза, Лизаветочка, прости нас, пожалуйста! Мы тебе ничего не принесли, прости нас! Прости, детка! Прости меня!

Они немного помолчали: Катя – сидя перед памятником, Аня – стоя поодаль. Несколько раз проскрипела какая-то невидимая птица. Погавкала далекая собака. Потом Катя резко выпрямилась и сказала чужим поломанным голосом:

– Всё, Ань, пошли. Её тут нет.

У ворот им встретилась тощая бабка в застегнутой наглухо олимпийке. Она всем своим видом показывала, что намерена поорать, и девочки, не останавливаясь, шли мимо под ее ругань:

– Я уже закрывать собралась, а они тут ходят! Что, пораньше-то времени не нашлось?! Никакого уважения, еще и с велосипедами своими притащились! Совсем стыда нет! В следующий раз закрою вас здесь на ночь, будете знать! Вырядились они, как на дискотеку, а это вам не дискотека! Можно стыд-то и поиметь!

В другой раз они обязательно бы посмеялись, растащили бы этот монолог на цитаты и вспоминали бы их при каждом удобном случае. Но сейчас смотрительница кладбища тратила свой склочный талант напрасно: ее слова беспомощно скакали в тихом вечернем воздухе, не достигая цели, не вызывая у хамоватых девиц никаких эмоций.

И всё-таки вселенский космос не забыл о Кате и Ане, не забросил их: прямо у выхода из кладбища, на пустыре, стоял, гостеприимно распахнув двери, аккуратненький зелененький автобус – настоящий ковер-самолет, готовый заботливо пронести их над чужими болотистыми дворами, в которых можно пропасть навсегда. Девочки залезли в пустой салон и встали со своими «Стелсами» на задней площадке. Они думали, что кондукторша заставит их платить за багаж, но ей оказалось всё равно.

Автобус постепенно обретал пассажиров; Катя отсутствующе смотрела на тянувшуюся за окном улицу Мельничную; Аня смотрела на Катю. Волосы абрикосового цвета: жесткий хвостик и огромная челка, закрывавшая глаза – заколка где-то потерялась; зеленые сережки-гвоздики; полосатая майка; руки в веснушках, облупившийся красный лак и три нитки на запястье: розовая, желтая, синяя; шорты, уже не казавшиеся такими яркими; пыльные кеды. Легкий запах оголтело-летней туалетной воды: земляника, солнце, сладость леса. Аня по-прежнему ощущала какое-то внутреннее нытье, она не понимала его природу и отчего-то потихоньку наслаждалась мерным гудением в голове и маленькой дрожью в руках.

– Девушки, извините.

Что? опять?! нет, так не бывает! Серая футболка в катышках, грязь под ногтями, липкие волосы, на коленях большая сумка с какими-то брошюрками – сидит на возвышении, слева от площадки, свешивается к ним через перила. Лучше просто молчать и смотреть в окно. Игнорировать его. Разглядывать приклеенную к стеклу надпись: «С Новым 2011 годом, омичи!»

– Я вижу, вы не хотите общаться, делаете вид, что не можете уделить мне пару минут. Но я не обижаюсь. Я просто забыл, что такое обида. Обида, гнев, зависть, они просто покинули меня, после того, как я пришел к Богу, – он говорил, как и сетчатый Владимир, растягивая слова. Надо было отойти, но передняя площадка уже заполнилась, с великами не встать. – Раньше я был простым человеком, вот как вы сейчас, никого не любил, не уважал, я имею в виду истинную любовь, она открылась мне только сейчас. Раньше я стремился к успеху, хотел красивую машину, новый телефон. Ну, вы меня понимаете, вы ведь тоже хотите. Хотите удачно выйти замуж, да? за богатого? поэтому и одеты так, выставили тела, как товар, да? – в животе накалялась ярость; Аня посмотрела на Катю: сейчас будет остановка, и они выйдут. – Но я вас не осуждаю, девчата, я ведь тоже долго жил своими низменными потребностями, пока ко мне не подошел человек, вот как я сейчас к вам. Я тоже не хотел его слушать, но он сказал: «Друг, не надо слушать, ты просто прочти», – боковое зрение уловило, как он трясет одной из своих брошюрок, – и я прочел. И, знаете, это изменило мою жизнь, девчата. Я сейчас дарю вам по книжке, это совершенно бесплатно, и это изменит вашу жизнь, правда. Все тайны бытия, вопросы жизни и смерти… вы перестанете бояться смерти, я вам обещаю…

Автобус подъезжал к остановке, Катя уже подкатила велосипед к выходу. Не нужно было смотреть, но Аня посмотрела, уперлась в жуткие глаза, черные, как будто нарисованные гелевой ручкой на плохой сероватой бумаге. В животе что-то хлюпнуло, в голове образовался вакуум, она протянула руку и взяла брошюру. Под надписью «Путь к свободе: Рома Ра» были картинки: смайлик, солнце и сердечко – знакомые каждому по программе «Ворд». Что-то большое и жуткое стало раздуваться внутри; Аня скатала трубочку и сильно шлепнула по серому лицу.

– В жопу себе это засунь, козел! – это прозвучало громко и страшно, молчавший до этого автобус возмущенно загудел чужими голосами. Аня ничего не слышала, одним гигантским прыжком она вылетела из автобуса, увлекая за собой обалдевшую Катю и два велосипеда.

Остановка представляла собой столбик со значком автобуса, торчавший из бетонного прямоугольника. Вокруг были только кусты, и не было людей, ехать до Катиного дома оставалось минут двадцать; всё закончилось, и что-то большое и жуткое внутри лопнуло, Аня бросила велик на бетон и зарыдала во весь голос.

– Ань, – Катя пыталась ее обнять, но Аня выворачивалась, захлебываясь слезами, с трудом захватывая воздух, – Анют, это же я. Иди сюда.

Аня обмякла и вцепилась в Катину полосатую майку, окунувшись в земляничное тепло. Спустя несколько остановившихся автобусов, из которых никто не вышел, стало полегче, и они поехали дальше на своих «Стелсах». Потом этот день никогда между ними не обсуждался: мрачное ощущение от прикосновения к невидимой границе, за которой развертывалась гулкая, бездонная пустота, это ощущение запеклось на жаре шершавой коркой, которую ни при каких обстоятельствах нельзя было сдирать.

5

Через полчаса, намыливаясь в Катиной ванне кокосовым гелем для душа, Аня слегка морщилась – ей не нравился этот запах, выпендрежный, чересчур радостный. Глупый кокос не мог смыть последних впечатлений; Аня чувствовала, что они уже впитались, поглотились горячей кожей. Этому дню явно пора было заканчиваться, но закат всё не наступал; хотелось поскорее прожить те несколько часов, после которых можно будет уснуть в блаженной тесноте. В коридоре ждала Катя:

– Анют, я там картоху поставила варить, еще нашла помидоры, и у нас шпроты, оказывается, есть, прикинь? Продолжишь там на кухне, хорошо? а я мыться тогда!

На кухне Аня потянула за металлическое колечко: шпроты уютно устроились под слоем масла, нежно прижавшись друг к дружке. Она порезала дачные помидоры, наслаждаясь томатным дурманом, покромсала яблоки (куда же без них?), ткнула ножом картофельный бок – он пока не поддавался. Катя позвала из недр квартиры – стояла в открытой ванной, голая вертелась перед зеркалом. Кожа в белом свете энергосберегающей лампы флуоресцировала золотом; груди, как два глаза, уставились на Аню выразительными светло-коричневыми кружками. Это, в общем-то, непринужденное зрелище сейчас казалось невероятным, запредельным – и странно, ведь она много раз уже видела Катю без одежды, и ничего. Лагерный летний душ, раздевалка универского бассейна, какие-то кусты возле городского пляжа – и всегда просто небрежный взгляд, больше ли грудь, лучше ли пресс, и всё, что там еще могло быть интересного? Но в эту секунду Аня чувствовала себя, как Гарри Поттер, впервые узнавший, что в его городе есть Косой переулок: она стояла, пораженная, задохнувшаяся, перед внезапно отрывшейся красотой, всегда безмолвно таившейся рядом. Сквозь золотую дымку звенел Катин голос, нарочито бодрый, искусственно-беззаботный:

– Ань, ты чего? Не слышишь? Я говорю, смотри, как я обгорела сегодня, кошмар! Видишь, плечи просто в хлам! И даже ноги, ужас! Посмотри, а спина, спина тоже? Да, я чувствую, как она болит! А ты не сгорела, что ли? Как тебе повезло! Где-то у нас тут был «Пантенол»… Ох, ну ладно, прости, отвлекаю тебя от картошки, она уже сварилась, наверное… Поснимаешь мне потом кожу, если что, хорошо?

Теперь нож легко входил в картофельное нутро; Аня слила кипяток и подумала, что вкусно будет еще и обжарить. Наблюдая, как желтоватая мякоть плещется в кипящем масле, покрываясь легкой корочкой, она представляла, как солнечный жар проникал сегодня под Катину нежную кожу, терзал и мучил эластичные клетки. Что это такое, клетки? это она? Конечно, нет, клетки – это просто клетки, умирают и появляются, и никто этого не замечает. Но, с другой стороны, это ведь ее клетки, промаркированные неповторимым штрих-кодом, в котором всё: волосы цвета абрикосовой шкурки, и красные точки в зеленых глазах, и экспрессия, как у Пеппи Длинныйчулок, и беззащитная тонкая кожа. Золотистая кожа, земляничная кожа. Немыслимо было представить, что Катино тело – это не сама Катя; разделение на «тело» и «душу» казалось эзотерической пошлятиной. Но вот Лиза… В мыслях о ней только это разделение и спасало, поддерживало веру – даже не в «разумное устройство мира», а просто в то, что мир устроен хоть как-нибудь; что Лиза не исчезла, как подожженный тополиный пух, и что она не под землей, конечно же, а в ком-нибудь новом, или в ком-нибудь прежнем, или над небом голубым, за прозрачными воротами и под яркою звездой. Прошлепали босые ноги, и в кухню вошла Катя: ночнушка с тонкими лямками, плечи густо намазаны белым.

– Ммм, как вкусно пахнет! Как же я хочу жрать, Анюта, вот именно жрать: есть я хотела где-то час назад! Так, а что у нас еще имеется? – она открыла холодильник и долго разглядывала содержимое.

Покрытая магнитами дверца легонько прижалась к Ане, в глаза бросилась надпись: «Санкт-Петербург – город мостов!» Ей стало жутко: каких мостов? зачем мостов? почему это она должна менять свое бесценное живое золото на какие-то мосты? Как вообще можно было думать об этом переезде всерьез?! Она выложила шипящую картошку на тарелку:

– Катюш, может, сыром ее сверху посыплем? Как думаешь?

Следующая неделя оказалась очень долгой. Если и был на небе какой-нибудь маленький человечек, ответственный за течение времени, то на этой неделе он явно забывал вовремя переключать свои хитроумные рычажки – наверное, просто был занят, очищал свою планетку от баобабов, например. У Кати начались дополнительные смены в «Сибирской короне»: слишком много людей хотело запивать ледяным пивом горяченный шашлык, поглядывая с веранды на живописное слияние двух рек. Встретиться с ней не удавалось, и Аня скучала так, как будто они находились в разных городах, хотя легко можно было после работы повернуть направо, а потом, у моста, еще направо, и увидеть Катю, в белой рубашке и зеленом фартуке, с тяжелым подносом и озабоченным лицом – наверняка, слишком занятую, чтобы поболтать. Аня не хотела ее отвлекать и ловила себя на мысли, что никогда еще так не ждала субботу, даже когда в школе была пятидневка, даже когда на субботу выпадал день рождения. Долгие дни были похожи друг на друга: непонятная работа в Фонде культуры (фрагменты старой картотеки, газеты семидесятых годов, десятки чужих прожитых жизней – подчеркнуть, вырезать, приклеить, вбить в базу, заварить земляничный чай) среди картин, на которых и люди, и цветы, и даже неровные пятна напоминали Катю (и как она раньше не замечала?); а потом – долгое созерцательное шатание по старым дворам за Драмтеатром, изнеженным прохладой, утопающим в пуху, скрывающим тысячу секретов. Иногда из боковой двери театра выходили актеры и актрисы, очень похожие на обыкновенных людей. В плеере жила Земфира: Интересно, как ты там? буду думать, что в порядке; и Аня надеялась, что Катя правда в порядке, что у нее не болят ноги от постоянной беготни с подносом, и что за столиками сидят милейшие люди с мешком чаевых, и нет ни одного мужика в сетчатой майке, в рабочем комбинезоне или в футболке в катышках.

Иногда первая встреча с человеком бывает странной и неловкой, и вы не нравитесь друг другу, может быть, даже придумываете высокомерные шутки для общих знакомых и высмеиваете странички в соцсетях. Но потом что-то происходит, и вы становитесь друзьями, и дальше только со снисходительным умилением вспоминаете собственную глупость, почти позволившую вам упустить друг друга. А бывает, что сразу – щелчок, толчок – и всё понятно за пять минут, и вы, конечно, будете говорить часами и удивляться собственному сходству – ну какова вероятность так совпасть в огромном мире! – и непонятным останется только то, как вы вообще жили раньше, до этой заветной встречи. Конечно, с Катей было именно так: лето после десятого класса, отряд гуманитарных наук в «Логосе», соседние кровати, земляничный чай по ночам. О чем они тогда разговаривали, так долго, с таким вдохновением? уже не вспомнить; в памяти остался только ягодный запах и песни группы «Пилот» в плеере: Мы потеряемся с тобой, мы с тобою разойдемся… Ну конечно, не потеряемся! мы – нет.

Она сразу полюбила Катю, и эта любовь была исчерпывающе понятной, блаженно легкой: так можно полюбить город, залитый светом, пышущий морем, – город, в котором для тебя всегда открыта старая квартира с чистыми простынями; в котором никогда не помнишь ни про время, ни про деньги; в котором стены, покрытые надписями, говорят тебе о самом главном. Аня исходила все улицы в этом городе, стекла в домах дребезжали от ее смеха, а лавочки в парках иногда заливались ее слезами. Но сейчас эта метафора казалась неуместной и беспомощной, и Катя, со своей обезоруживающей телесностью, мучила сердце, не умещалась в сознании; в животе как будто что-то разрывалось и растекалось горячейлужицей. Аня растерянно осознавала новые обстоятельства, она не могла и не хотела давать название этим удивительным чувствам: с одной стороны, ужасно было всё так осложнять, а с другой – она еще никогда не чувствовала себя такой наполненной, такой счастливой. Скоро суббота, а там – медовый свет, запах яблок, фарфоровый стук посуды и зеленые глаза с красными точками.

На неделе Катя, возмущенная количеством свалившихся на нее дополнительных смен, стала рыться в столе, искать у себя конспекты по трудовому праву. Потревоженные тетради Екатерины Фишман ворчливо шелестели клетчатыми листами; трудового права всё не было. Выскочила какая-то незнакомая: на обложке поле с коровами, надпись «I love summer». Катя пролистала: странные символы – и не латиница, и не кириллица, – каким-то чудом сведенные в систему. Секунда – и внутри что-то порвалось и стремительно полетело вниз. Конечно, это была тетрадка Лизы: по старославянскому языку или еще по чему-нибудь малопонятному и чужеродному. Катя пыталась вспомнить, откуда эта тетрадка могла появиться у нее, в этом ящике, забитом практичными и сухими юрфаковскими лекциями, – и ничего не могла понять. Она пролистала конспект: какие-то «яти» и «фиты», выведенные знакомой теплой рукой. На последней странице, очевидно, предназначенной когда-то для коротания скучных пар, ручкой были нарисованы морские волны, а в них – дельфины. А в самом низу:

Юная песня кислотных времен разобьется на стразы,

Ведь не напрасно сомненьями mucho мучают.

Зеленоглазые влюбляют в себя кареглазых,

Голубоглазые страдают в любом случае.

Во рту стало сухо, в глазах – мокро. Катя подышала, успокоилась, вбила первую строчку в «гугл» – ничего. Это было ее, Лизино, стихотворение. Катя подышала еще, но больше не помогало: слезы текли по лицу, чистые, словно не зависящие от эмоций, тихий прозрачный поток. Перечитала еще раз – и сразу вспомнилось, как они втроем, и у них действительно полный набор: у Ани карие, у Лизы голубые, у нее самой – зеленые. Им это нравилось, как и то, что у всех были имена русских императриц XVIII века. И снова этот летний день на набережной: там ведь не только водяные пистолеты были, там еще звенел их импровизированный девичий хор – Легко влюбиться, императрица, когда так страстно бирюзовым взглядом СМОТРИТАФИЦЕР! Это было чистое счастье, и сейчас оно впервые вспоминалось без горечи, как будто и не случилось через три месяца ничего плохого. Катя перечитывала скудные строки, плакала, смеялась, и было такое чувство, будто невидимая ладонь гладит ее по голове, заставляя поверить, что ее любят и прощают. И она поверила.

6

– Ай, тут темно, как в печи!

– В какой, на хрен, печи?!

– А ты думаешь, в печи что, светло?!

– Кать, не тупи! Когда огонь горит, конечно, светло!

– Может, тогда фонарик включишь, раз такая умная?!

– Ооо, это идееея! Так, где он тут? Ой, упал!

– Блять, Аня!

– Надо было остановиться после первой бутылки, да? О, вот он!

Щелк – белое лицо Кати среди подъездной тьмы. Диковато блестят зубы, два маленьких фонарика отражаются в пьяных глазах. Аня пошарила световым пятном вокруг, пытаясь выхватить из щекочущей темноты крупицы определенности.

– Смотри, какая тут лестница! Похожа на эту… шведскую стенку, только какую-то опасную.

– Ну да, а за лестницей дверь! Я полезла, а ты свети мне снизу, – Катя взялась за ржавую перекладину.

– Да не надо, Кать, – Аня внезапно испугалась и лестницы, казавшейся скелетом какого-то железного зверя, и пыльной черноты, начавшейся за площадкой последнего этажа: может, просто алкоголь так быстро выветрился? – Дверь это наверняка… – никак не получалось вспомнить слово, – заэтована.

– Сама ты заэтована, – бросила Катя через плечо. Она уже забиралась по лестнице, уверенно, но слегка заторможенно перебирая руками и ногами. – Подними свет, чтоб я видела, да, вот так!

Лестница была небольшой, перекладин двадцать, но Ане показалось, что она несколько часов наблюдала за тем, как Катин силуэт карабкается к металлической дверце. Вокруг было тихо, но не отпускало чувство, что вот-вот – и начнутся чьи-то шаги, или кашель, или возглас: «А вы что здесь делаете?», или, что еще хуже: «Девушки, извините, вам помочь?» Но вот-вот не наступало, а всё равно было страшно. И какого хера Катя туда лезет?! Понятно же, что закрыто, все чердаки всегда закрыты! Видимо, что-то перещелкнуло в ней неделю назад, и теперь она то ли ничего не боялась, то ли просто делала вид, что смелая, пытаясь игнорировать свой тогдашний страх. Замирая от испуга, восторга и предвкушения, Аня прокручивала в голове сегодняшний вечер.

Эта суббота наконец-то наступила, и Аня снова летела к любимому угловому подъезду с бутылкой вина, как Пятачок летел к ослику Иа, держа в лапках зеленый шарик. Сегодня повезло, и шарик не лопнул, бутылка не разбилась, и ценная жидкость осталась в сохранности и поглотилась не горячим асфальтом, а двумя пульсирующими единствами тел и сознаний. После вина Катино единство достало пузатую бутылку Мартини Бьянко – в кафешке выдали в качестве премии, у него то ли срок годности заканчивался, то ли что. Сладкая пряность мартини весело разорвала бордовый бархат, в который затянулся было мир после бутылки красного. Предметы вокруг зазолотились новой красотой, воздух зарябил радугой. Даже бубнящее радио преобразилось и впервые стало петь; Аня сделала погромче: Снова от меня ветер злых перемен тебя уносит… Пугачева, девяностые, детство. Комочки в манной каше, передача «Поле чудес» по пятницам, асфальт вздувается из-за толстых корней деревьев. Смутная история про девушку, которая написала эти стихи, а потом погибла накануне своей свадьбы. Желтой осенней листвой, Птицей за синей мечтой… Стало душно, кухонный уют мешал дышать, захотелось на воздух. Открыли балкон: банки, удочки, велосипеды. Комплект зимней резины. Папины сигареты, жестянка из-под горошка «Бондюэль».

– Нет, здесь плохо, – быстро сказала Катя, – мало места.

– А куда ты предлагаешь, на крышу? – честное слово, Аня пошутила.

– Аня! Это гениально! Нет, это охереть как гениально!! На крыше сейчас точно кайф! Погнали обуваться!

– Да я же пошутила, ты что! Там наверняка закрыто, почти сто процентов! Только время там потеряем и обосремся от страха, – Аня хотела добавить «опять», но не добавила.

– Ну, «почти сто» это не «сто», – не унималась Катя, – значит, есть маленький шанс, что нам повезет. А я знаешь, что думаю? – она уже втискивала ноги в кеды. – Я думаю, что хотя бы разочек нам должно с тобой повезти! Погнали, Анют, не ссы! Так, надо только ключи не забыть…

– Может, хотя бы фонарик возьмем?

– Да! Да! Фонарик! Анют, ты просто моя гениальная подруга!

Два пролета пешком – и началась темнота. Фонарик – бамс, фонарик – щелк, двадцать секунд – и вот уже Катя лезет по ржавой лестнице, и зачем лезет, дурочка, ведь железная дверь, конечно же,

– Открыта!! Ань, ты прикинь?! Она реально открыта! Аааа! Всё, я залезаю, а, нет, я немного спущусь, ты дай мне фонарик, я снова залезу и посвечу тебе сверху!

Аня лезла, перебирая перекладины. Голова кружилась. Над головой ждала Катя. В голове отдавался быстрый пульс. Голову осаждала мысль: неужели может так повезти? Нет, другая: каким садистским образом устроено везение, если твоя подруга может случайно подхватить шальную бактерию и умереть через несколько часов, зато вот, блять, открыт чердак?! Дверь, в самом деле, легко поддалась, впуская в чердачный мрак. Напротив светился лаконичный прямоугольник – выход на крышу. Главное – не смотреть по сторонам. Быстро пробежать, и всё. Веселый страх кусал за пятки, кипятил кровь. Еще два шага – только не смотри по сторонам! – и вылезать. А вот и крыша – и теперь можно смотреть хоть куда.

Крыша подсвечивалась двумя прожекторами, белым и желтым. Здесь было светло и очень просторно, и никаких людей. Аня и Катя взялись за руки и побежали вокруг, восторженным Ааааааа! размечая новое для себя пространство. Город под ними давно уже был съеден ночью, только вдалеке мигали какие-то веселые огоньки. Казалось, что они попали в безмолвный космос, на свою собственную маленькую планету: пусть без роз, зато и без баобабов. Открой всё настежь, слишком много любви – Аня подумала, что ради такой ночи готова была томиться в ожидании хоть две, хоть двести недель. Разве могла она сомневаться в Кате? Она же волшебница, добрая фея, она знает всё про открытые крыши и земляничные поляны, и она прямо сейчас держит ее за руку, и они вместе несутся над уснувшим городом, захлебываясь ночным воздухом, прогретым прожекторным светом. Никакого времени не было, его просто не существовало на этой сказочной плоской планете. Рывок к одному краю – за ним почти нет огней, бархатная чернота, свободная от домов и улиц, только нежно поблескивает спящая «МЕГА». Пару лет назад, когда ее открыли, на соседнем заборе появилась надпись: Главные вещи на свете – это не вещи. Почему-то эта фраза сейчас вспомнилась, захотелось ее прокричать. Прокричали, а потом – еще одну, с другого забора: Заря не зря, и я не зря; они кричали миру, что его послания прочитаны и поняты, и на несколько секунд действительно возникло ощущение благостной ясности, разлитой вокруг.

Другой край крыши, а там – плотные огоньки, стремительно бегут, затем плавно поднимаются – взлетает самолет. Это чудо казалось еще невероятнее, чем то, что у них теперь есть своя планета без времени и глубины. Самолет набирал скорость, он скоро будет где-то – у моря? – конечно, у моря! Нужно было немедленно отблагодарить вселенную за эту красоту, нужно было еще что-то прокричать, что-то важное, может быть, спеть, но что? Вот эту эмоцию, что ты такой маленький и восторженный в огромном непостижимом мире, ее как передать? Катя придумала, она начала петь, но это были глупости, совсем неподходящие слова, просто сопли полузабытой эстрады! Но она не останавливалась, не смеялась, ее слабый голос прорезал ночную тишину, и что-то было в этом, только непонятно, что. Конечно же, Аня подхватила, конечно, она знала слова, забитые в подкорку еще в детстве, а теперь вот разбуженные радиоэфиром:

Позови меня с собой, я приду сквозь злые ночи,

Я отправлюсь за тобой, что бы путь мне ни пророчил,

Я приду туда, где ты нарисуешь в небе солнце,

Где разбитые мечты обретают снова силу высоты.

Почему так цепляет, почему наполняет тело живым электричеством? К концу припева Аня уже плакала: чистые слезы, словно не зависящие от эмоций, тихий прозрачный поток. Катя снова оказалась права: эта простенькая песня каким-то необъяснимым образом передавала и счастье, и горе; в ней были запечатаны и блестящий восторг, и матовая жуть. Думала, ты будешь со мной навсегда, но ты уходишь, – далеко в небе, в окружающем космосе, засеребрились молнии. Казалось, будто Лиза, растворившись в атмосфере, отвечала им, посылала электрический привет.

Я ищу среди снов безликих тебя, но в дверь иного дня

Я вновь иду без тебя.

На последний припев Катю уже не хватило: стиснула Ане ребра, горячо задышала в ухо: «Анют я тебе не говорила но я тебя так люблю очень очень люблю если бы не ты я бы с ума сошла прошлой осенью я бы жить не смогла я точно знаю я без тебя не справлюсь загнусь конечно я не могу тебя здесь держать и не надо прости меня но я прошу не уезжай не уезжай не оставляй меня одну давай уже здесь доучимся а потом куда хочешь поедем хоть в этот как его рейкьявик только сейчас оставайся оставайся Анюта».

Любимое янтарное тепло. Бесконечная ночь. Волшебное лето. Ужасный год. Ночная тьма расслабилась, разрядилась желто-розовым. Кажется, всё когда-нибудь заканчивается. Хочется вечно стоять так, слепившись, но вряд ли получится.

Как-то спустились, зашли в квартиру, стянули кеды, по очереди сходили пописать и отрубились, кажется, даже раньше, чем легли. Во сне были разноцветные пятна, серебристые вспышки. Потом что-то толкнуло, и Аня проснулась. Комната уже наполнилась рассветом, через открытую форточку было слышно, как лает собака и звенит велосипед. Рядом посапывала Катя: воскресное солнце в волосах, черные полоски под глазами – она так и не смыла тушь. Двадцать четвертое июля, шесть тридцать утра, улица Ватутина, дом двадцать четыре – Аня поцеловала Катю. Алкогольное дыхание, сухие губы, горячая кожа. Катя проснулась и внимательно посмотрела напротив, в испуганные карие. Аня не представляла, что сейчас будет, она даже не смогла бы себе ответить, чего бы хотела, какой реакции ждала. А вдруг она сейчас что-то сломала, безвозвратно нарушила, уронила крошечную доминошку, которая потянет за собой остальные? Но доминошки стояли на месте. Катя моргнула и широко улыбнулась.

– Анют, тебе что там, Олежка приснился? Я же говорю, он тебе нравится, а ты споришь. Давай спать, еще такая рань! – она зевнула и перевернулась на другой бок.

Нет, какая-то доминошка все-таки выпала. Остальные стояли, как раньше, а вот одной малютки не стало. Малютка, крошка, никчемыш – а без нее теперь совсем не то. Если бы Аня жила в мультике, из ее силуэта непременно бы выпал нарисованный кусочек, и стало бы видно фрагмент полосатой простыни, на которой она лежала вместе с Катей. Вместе с Катей, вместе с Катей, вместескатей, в-мес-те-ска-тей – в голове забубнил тяжелый поезд, он мешал уснуть. Аня походила по комнатам, попила воды, почистила зубы, вернулась назад. Пыльный свет, радуга в разноцветных бусах на зеркале. Кружка с сердечком и надписью Катя. Стул завален шмотками: лифчик в крапинку, носки в полосочку. Обычная жизнь, любимая жизнь. Не для нее, не для Ани. Сердце билось медленно и грустно, она больше не могла здесь находиться. Нашла джинсы и сумку, можно идти. Почему-то в фильмах и в книжках двери у всех сами захлопываются, и герои вечно тихонечко уходят, пока кто-то спит. У Кати, конечно же, была не такая дверь, нужно было закрыться изнутри. Катюш, проснись, закройся за мной, мне надо срочно, прости, мама звонила, они скоро все уходят, а у меня нет ключей, да, сегодня созвонимся, обнимашки, конечно, обнимашки, ну всё, давай, пока.

7

Назад захотелось пешком: перекресток, закрытый парк, троллейбусы выезжают из депо, поворот, улица Перелета, забор, церковь, больницы. На заборе было написано: Ты богиня, но он атеист, – но Аня этого не заметила. Ключи были, а вот из дома все действительно куда-то ушли, даже странно. Аня постояла в душе, смывая с себя звездную пыль; горячая вода приласкала, нашептала, что делать дальше. Включить комп, зайти на почту, найти адрес Инны Петровны из деканата. Написать ей: «Здравствуйте, это Анна Ткаченко из группы ТК-801. Я подумала и решила, что Ваше предложение насчет перевода в СПбГУ мне подходит. Я согласна на переезд и обучение там. Сообщите мне, пожалуйста, какие документы нужно подготовить. С уважением, Ткаченко А.» Про последнюю неделю сентября не писать – насчет моря пока непонятно. Нажать «Отправить». И всё.

Аня так и сделала; неосязаемое письмо улетело в эфемерный простор, чтобы приземлиться в нематериальном ящике и перенаправить Анину жизнь в незнакомое русло. Она тупо смотрела на пеструю страничку; по бокам мелькали новости. «Умерла певица Эми Уайнхаус». Кто-кто? Кликнула: пышная прическа, худые ноги, премия «Грэмми», алкогольное отравление, двадцать семь лет. «На семь лет дольше Лизы», – машинально подумала Аня, вбивая смутно знакомое имя в строку поиска. Секунда – и воздух насытился музыкой: без вступления, пружинящий ритм и голос, голос, голос – I'm gonna, I'm gonna lose my Baby… Конечно, Аня уже слышала эту песню, и вот эту – We only said goodbye with words, I died a hundred times, – вот эту тоже, но не знала, кто поет. А сегодня узнала, когда голос остался просто голосом, навсегда отделился от тела. And now the final frame, Love is a losing game – под этот голос, казавшийся родным, словно услышанным давным-давно, еще до «Рождественских встреч с Аллой Пугачевой», еще до «Пусть бегут неуклюже» – под этот голос Аня провалилась в долгий успокоительный сон. Ей снилось что-то очень понятное, хорошо знакомое, простое и любимое, и когда она, наконец, проснулась, показалось, что стоит только сделать малюсенькое мыслительное усилие – и это ощущение вернется, прибежит назад ласковым пушистым зверьком. Но оно не вспоминалось, не возвращалось, а выскальзывало из рук, как упрямая рыба, оставляя Аню в растерянной пустоте.

Рано утром ее зачем-то разбудила Аня. Что-то про ключи, про родителей – Катя не помнила, она снова уснула. В новом сне, вместо прежних разноцветных пятен и серебристых вспышек, были люди. Сначала маленькие, как будто стоявшие в конце длинного коридора, а потом – всё ближе, всё больше. Скоро стало видно их лица, и это были они, они сами. Катя и Аня. Она, Катя, другая – в очках и с короткой стрижкой, а вот Аня точно такая же, как сейчас – худая, смуглая, задумчивая. У нее на руках ребенок – девочка, Анина дочка. Они, Катя и Аня, о чем-то говорят и смеются, непонятно, о чем – их видно только со стороны. Со стороны, другими глазами. Прозрачная ясность, которая бывает только во сне: это, конечно же, Лизины глаза. В этом странном сне я – это Лиза, смотрю на мир, который уже десять лет существует без меня. Любимые подруги, нескончаемый смех. Восходы, закаты, цветущая сирень. Шампанское, красное, мартини. Слезы, возгласы, смех. Руки, плечи, глаза. Любовь. Море, море, море. Их жизнь – долгая, долгая. Жизнь.

Оглавление

Август

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

Июль

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7