Школа для девочек [Елена Александровна Бажина] (fb2) читать онлайн

Елена Бажина Школа для девочек

На свет лампады О повестях и рассказах Елены Бажиной

Входя в чужую жизнь, никогда не знаешь, каким из неё выйдешь. Разыщешь новое или будешь отпихиваться от старого, получишь ценную художественную информацию или останешься с носом.

Заканчивая читать сборник Елены Бажиной, состоящий из двух повестей и пяти рассказов, я думал совсем о другом. О том, что угораздило же нас (меня раньше, Елену – намного позже) жить на переломе эпох! Жизнь, конечно, интересная, но страшноватая, часто опасная, иногда до болезненных судорог отвратительная, но всё одно приманчивая, влекущая.

Это – об эпохе. А сейчас о прозе Бажиной.

Высокая проза не развлечение, она – познание. Причём в любом из жанров: будь то рассказ, повесть или роман. Познание мира – его сладостных частностей, его благородств и подлянок – всегда приводит к познанию самого себя. Что с Бажиной и произошло. Уверен: этот познавательный пыл не оставит равнодушными тех, кто будет читать её книгу «Осведомитель».

Теперь по существу. Повести часто пишутся сами. Рассказы нужно уметь писать. Это относится ко всем прозаикам, и к Елене Бажиной тоже. Чувственный ум повести и, главное, сама повествовательная интонация, которая постепенно накаляет эмоции и позволяет на едином вдохе-выдохе закончить вещь – характерный признак жанра.

Достаточно сильное впечатления произвела на меня повесть «Ангелина». В первую голову, всё той же безупречной интонацией, а ещё – непредвзятостью взгляда. Для того чтобы сегодня написать такую повесть, нужна немалая смелость.

Судите сами: молодая замужняя женщина уходит в монастырь, а оттуда – во вновь организованный приход. Причём ждут её там не перерождение с просветлением, как уверяли наставники, а окрики, подёнщина, рабский труд и туманные обещания навсегда освободить от греха. Сейчас, когда приходская жизнь многим заменила партсобрания и комсомольские сборы, говорить правду о том, что Бог велик и справедлив, а церковная иерархия относится к человеку, в лучшем случае, как к трудяге-муравью – нелегко. При этом важно сказать об этом не в риторической или в цинично-публицистической манере, а так, как сказала Елена Бажина: по-женски ласково, напевно.

В конце повести героиня из несостоявшегося прихода уходит, возвращается в родную панельную пятиэтажку, где живут отец, мать, сестра, брат. Возвращение домой – это опять-таки возвращение к себе. И такое возвращение совершает не только Ангелина. Совершает его и автор, может, мысленно, а, может, и в реальности, проделав тот же многотрудный путь.

Полна подростковой ломкой прелести, – которую не убить даже смертельной провинциальной скукой, – повесть «Школа для девочек».

Фабула повести проста. Живут себе мать, отец и три дочери: Катерина, Кристина и Настя. Мать умирает. Отец, полковник в отставке и, как выяснилось, в прошлом торговец оружием, чуть повредившийся в уме от контузии, пытается организовать в маленьком городке школу для девочек. При этом хочет назвать ее в честь сожжённой на костре француженки: «Жанна».

Дочери, старшей из которых нет ещё и восемнадцати, как водится, переживают, жалеют больного отца, хотят уехать в Москву и даже дальше.

Словом, почти чеховские три сестры.

Почти, да не совсем! Защищая отца, которого бандиты понуждают возобновить торговлю оружием, старшая из сестёр, Кристина, выстрелом из пистолета убивает одного из непрошеных гостей.

Жизнь неполной семьи напряглась, как стальная струна. Повесть и заканчивается напряжённо, не покидает тревожное ожидание: лопнет струна или нет? Отец под следствием, девочка-убийца в приюте для несовершеннолетних, две другие сестры в шоке, или, как говорит молодёжь, – «в отпаде». Что дальше?

А дальше жизнь, которая всё перемелет в муку.

Так написал когда-то Георгий Иванов. Такой же трепет забвения, вкупе с поэзией автологического стиля, и нечастых, но ярких деталей, есть у Бажиной в «Школе для девочек».

Теперь о рассказах. Сразу привлёк «Год первого президента».

Суть его вот в чём: настоящая любовь может победить всё, даже политическую вражду, которой полным-полна наша теперешняя жизнь. Настоящую любовь не испугать Красной Балкой, где закапывали «врагов народа», расстрелянных дедом одного из героев. Любовь приближается – и все расстрелы, суды и бессудья растворяются в её великой влаге!

При этом, вопреки мнению наших разудалых беллетристов, не история окликает нас, а мы всё время хотим её окликнуть: не для памфлетной едкости, – для высокой прозы. Ведь для такой прозы важна не цепочка фактов, которые, соединившись, могут исказить лицо эпохи до неузнаваемости. Для такой прозы важна история людей, а не история событий! Важны движения души, людская приязнь и неприязнь, возникшие в ту или иную эпоху, каждая из которых в России по-своему трагична, но по-своему и справедлива.

– А как же «Осведомитель» и его герой? – спросит внимательный читатель.

И осведомителя, и стукача сюда приплюсуем! Но только как гримасу века, которая при свете солнца, свечи или яркой лампады стирается, пропадает…

На свет лампады летит и наш мир: погибая, как мелкая мошка и воскресая для новой жизни.

Мир погибает – человек остаётся. Парадокс? Нисколько! Ведь человек, вписанный в анналы высокой прозы, бессмертней немеющего мира.

«Вещи и дела, аще не написании бывают, тмою покрываются и гробу беспамятства предаются, написаннии же яко одушевлении…»

Так начал Иван Бунин великую «Жизнь Арсеньева», повторив и слегка переиначив слова поморского старца Ивана Филиппова.

Этим же хочу закончить и я.

Осталось напоследок ответить на каверзный вопрос: станут ли повести Бажиной близки и необходимы современному читателю?

Не знаю, не мне решать.

Я вот прочитал и не пожалел.

Борис Евсеев

Ангелина Повесть

– Ангелина! Имя-то у тебя какое ангельское… Ты одна приехала?

– Ага.

– Нет, ты не одна. Ты – с Богом!..

Они почему-то радуются, и Ангелина, щурясь от солнца, готова радоваться вместе с ними. Хотя ехала она сегодня в этот знакомый ей монастырь почти без радости – не было её больше, этой радости, улетучилась. Вместо радости привезла она сюда болезнь, слабость и усталость. И какое-то навязчивое, непреодолимое желание спать.

Но её попутчицы из разных городов здесь впервые, и они в восторге, им всё нравится, и Ангелина им нравится.

– Ангелина, ты к святыне приехала?

– Ага. К святыне.

И заодно за покаянием. И за исцелением. И за благословением. Вот как много всего надо успеть здесь, в этой тихой обители, где мест на всех паломников не хватает. И хотя она здесь не в первый раз и даже не во второй, ей кажется, что в первый, как несколько лет назад. И она должна, как обычно, занять очередь у кельи своего духовника.

Знакомый силуэт колокольни. Храм с подновлёнными куполами, братский белёный корпус, а чуть поодаль, почти у выхода из монастыря – гостиница для паломников. Трапезная. Клумбы, цветники. Всё здесь, у входа, прибрано. Там же, за хозяйственными постройками, – свалка: инструменты, доски, кирпичи, остатки крестов, разбитые надгробия, тележки, вёдра и лопаты. Так здесь было всегда. Всегда что-то делают. И где-то там же, чуть дальше, – туалет для паломников – деревянный, покосившийся, неубранный, с очками, как на автостанции. У монахов отхожие места свои, отдельные, приличные. У них всё своё. Братии прибавилось здесь за эти годы, и паломников прибавляется.

Ангелина и её попутчицы располагаются на поляне рядом с монастырём. Всё же вечером их, может быть, пустят переночевать в гостиницу. А здесь, на поляне, можно пока отдохнуть после длинной монастырской службы, перекусить и приготовиться ко всенощной. Они достают пирожки с капустой и грибами, варёную картошку, огурцы, и у Ангелины тоже есть с собой кое-что.

– Ангелина, а что ты такая бледная? Приезжай ко мне, я буду тебя молоком поить!

– Ангелина! Как хорошо с тобой!

– Ангелина! Мы с тобой вместе пойдём по святым местам! И в Дивеево поедем, и в Пюхтицы, и в лавру! С тобой хорошо и легко, я знаю! С преподобным преподобен будеши!..

И это при том, что внешность Ангелины была совсем не ангельская. Невысокая, немного угловатая, плотная, сероглазая, с вытянутым лицом, да ещё приобретшая в последнее время сутулость, могла ли привлечь внимание?

Ангелина! Что ты теперь собираешься делать? – этот вопрос она уже задаёт себе. И не знает ответа. Не знает, потому что этого ответа с некоторых пор не существует.

А вопросов стало больше. Казалось бы, должно быть наоборот. Казалось бы, вот теперь и нашла, вместе с истиной и духовной благодатью, мир в душе и успокоение. И начала жить тихой, благочестивой, спокойной жизнью, стараясь соблюдать заповеди и посещать богослужения в уже открывшихся после долгих лет атеизма храмах.

В их городке, провинциальном и бедном, таких храмов было несколько.

Советское время позади. Сейчас – ходи себе спокойно и езди, куда захочешь. Ходи в храмы. В тюрьму не посадят. И креститься можно открыто, и книжки духовные читать, с работы не выгонят, говорила её знакомая. Карьера не пострадает, даже наоборот, сложится успешнее, если, конечно, можно говорить в их городе о какой-то карьере. «Наступило и наше время, – говорила приятельница. – Теперь всё будет по-другому».

И у Ангелины точно всё пошло по-другому.

Городок их – в пяти часах езды от Москвы, в области, соседней с Московской, но в Москву она ездила редко. И училась поблизости от дома, в областном центре. В Москву ехали и стремились многие, но у Ангелины почему-то был страх перед этим огромным городом. Казалось, там так легко затеряться и пропасть, в этом Вавилоне, в этом Содоме, как называл столицу духовник Ангелины отец Нил.

И хотя открывались храмы, а партийные чиновники постепенно меняли свои кресла на какие-то другие, более соответствующие времени места, и сами становились православными, жизнь менялась как-то медленно и тяжело.

Преступности в городке не поубавилось, а даже, наоборот, прибавилось: если раньше парни ходили по вечерам с ножами, то теперь – с пистолетами. И поздно вечером на улице лучше было не показываться.

От старинной части города сохранилась только торговая площадь, остатки гостиного двора и водонапорная башня. Бывшая соборная площадь, на которой вместо храма были большая лужа и памятник Ленину, осталась прежней. Местные активисты хотели храм восстановить, но поняли, что денег на это всё равно не соберут. Хотели памятник Ленину убрать, но и на это не хватило денег.

И всё же несколько старинных храмов открыли, и один из них – недалеко от сквера, и по воскресеньям и праздникам колокольный звон плыл над городком.

Ангелина во всех этих делах и акциях на благо своего города поучаствовать не успела – во-первых, ей было некогда, а во-вторых, довольно скоро стала ездить в другие монастыри и оставаться там подолгу, особенно после того, как потеряла работу. Приехала и в этот – два часа электричкой, два часа автобусом, немного пешком – вот и здесь.

Вообще-то она окончила факультет по швейному моделированию и была уверена, что приобрела профессию не только интересную, даже творческую, но и перспективную. Потом собиралась закончить на всякий случай бухгалтерские курсы, чтобы работать у каких-нибудь появившихся вдруг новых русских, или просто в фирме или в кооперативе, но и этого не успела. Возможно, работать она пошла бы в какое-нибудь местное ателье или на фабрику… Но фабрика вдруг закрылась, не выдержав конкуренции с пришедшим китайско-вьетнамско-турецким рынком.

Зато имя Ангелина, которым она была обязана бабушке и от которого прежде у неё были неприятности, вдруг повернулось к ней благоприятной стороной. И если раньше, в школе, её дразнили ученики, и над её ангельским именем посмеивались надменные учителя, то теперь все замирали как перед чем-то необычным и нездешним. Все минусы этого странного таинственного имянаречения обернулись для неё плюсами.

– Ангелина! Бери, не стесняйся! Это я сама пекла!

Пирожки с капустой и картошкой. Вкусные. А у Ангелины с собой – тыквенная запеканка. И вы тоже берите, не стесняйтесь.

Может быть, кому-то и могло показаться, что живёт она как ангел, но всё же её жизнь была далека от ангельской. У неё даже когда-то был муж. И всё было у них хорошо, пока батюшка Нил, иеромонах монастыря, тот самый, к которому она сейчас и приехала, не сказал ей: «Ангелина, ты во грехе живешь. Муж твой неверующий, и брак твой невенчанный, а это есть блуд, и ты страшно грешишь».

К этому иеромонаху она приехала тогда со своей знакомой, которая долго убеждала её поехать «в монастырь, к старцам». И был он почти как старец, ходил в клобуке, и все шли за ним, бежали, на ходу кланяясь и прося благословения, как будто он настоящий Христос. Да, монах – это совсем другое дело. Он всех выше. Он всех духовнее.

Однако муж её, Славик, любитель мотоциклов и гонок, венчаться наотрез отказался. И монахи в тёмных одеждах у него никакой радости не вызывали. «Вот ещё фигня какая, – сказал он. – Зачем это? Вот когда я стану таким верующим, как ты, тогда и повенчаемся».

И поститься не захотел, хотя батюшка сказал: «У хорошей христианки даже кошка постится». Ангелина так и не смогла заставить поститься ни Славика, ни кошку, и даже не поняла, с кем было труднее. Первый назвал её фанатичкой, а вторая пошла бродить по помойкам. И Ангелина снова поехала жаловаться к батюшке. А он на исповеди развернул перед ней список грехов из какой-то книжки – делала ли то, делала ли это, да такие, про которые она даже не слышала прежде. А он, разложив брошюру, строго водил пальцем, показывал следующий грех в списке, ужаснее предыдущего. Ангелина опускала взгляд, отрицательно мотала головой. Получив таким образом просвещение в области сексуальных извращений, она вышла вся красная от стыда, и потом ещё потребовалось время, чтобы выгнать из головы все образы, навеянные той исчерпывающей исповедью.

И хотя многого из того списка в её жизни не было и в помине, батюшка подверг строгой ревизии всю её семейную жизнь, упорно твердя своё: невенчанный брак – это блуд.

И тогда Ангелина, напуганная страшным адским пламенем для блудников и прелюбодеев, стала избегать отношений с мужем. Ей вдруг стало как-то страшно жить. Куда ни шагнёшь – везде погибель. Общение с друзьями погибельно. Молоко в пост – гибельно. Животных гладить нельзя, грех. Одежда только с длинным рукавом, даже в жару. А чтобы платок с головы снять – даже не думай. И даже смотреть на мир надо как-то осторожно, исподлобья, с опаской.

Славик сначала расстраивался, сердился, сокрушался и негодовал, требовал объяснений, а потом тоже стал как-то отдаляться, и однажды Ангелина узнала, что появился у него кто-то.

Казалось бы, всё само собой и разрешилось, и батюшка сказал, что вот Бог всё и устроил, и это настоящее чудо, но тут возникла новая проблема. Как жить дальше? Уходить, стало быть? Уходить, ведь это его квартира, это она у него жила. И даже сама там обустраивала кухню, вешала сшитые своими руками цветастые шторы, мыла окна, когда родители Славика предоставили им эту квартиру. Куда уходить? Но батюшка особенно не волновался. Домой, куда же ещё? Домой!

Как это было хорошо сказано: домой. И как сама раньше не догадалась!

Но только теперь в доме у неё всё было по-другому. После её замужества за прошедший год подрос младший брат, а сестра привела в дом своего друга, и они поселились в комнате Ангелины. А вещи Ангелины уложили в коробки и подняли на антресоль.

И как теперь вернуться? Что сказать родным? Никто теперь её там не ждёт, потому что её жизнь считалась устроенной и благополучной. Повезло, можно сказать. И как объяснить теперь им, что оставила она всё это? Чем плох вдруг стал Славик – спортсмен, хоть и местного масштаба, непьющий, красивый, и деньги какие-то зарабатывающий?.. Какой-то батюшка посоветовал?.. Она представила не то что негодование – а гробовое молчание родственников при этом известии, их вытянувшиеся помертвевшие лица, как будто она собственными бездушными руками убила эту свою устроенную жизнь, и Славика, и себя заодно. Никто не поймёт, что случилось. Иначе как сумасшествием и болезнью это всё не назовешь.

Духовник только перекрестился, вздохнул о таких неожиданных искушениях в жизни Ангелины, сказав, что это, должно быть, испытание такое за гордыню её, или ещё за какие грехи, или грехи её родственников до седьмого колена, надо терпеть, а вообще Бог устроит всё, и велел поехать на время пожить в женском монастыре у матушки Степаниды.

И Ангелина, не заезжая домой, не попрощавшись со Славиком, оставив на его попечение кошку, отправилась к матушке Степаниде – помогать восстанавливать обитель. Несколько часов на автобусах с пересадками, на самом краю области и епархии, в глуши. Как хорошо, подумала она, подальше от суеты. Подальше от этого погибельного мира.

* * *

Уже на следующий день она была одета в длинный подрясник, на голове её появился тёмный платок, она ссутулилась и приобрела мрачный, неприступный вид. Её короткие каштановые волосы скоро отросли, и она закалывала их пучком на затылке, как учительница. В зеркало на себя перестала смотреть, а посмотрев однажды, удивилась. Серые глаза совсем потемнели, а вытянутое немного лицо стало каким-то заострённым, серьёзным. Хорошо, что зеркало в монастыре было только одно, на дверце старого шкафа в кладовой.

Суета, однако, оказалась в этой обители ещё та. Хотя поначалу Ангелина не замечала её, а больше чувствовала благодать, тихую неземную радость, наполнившую душу. Она легко вставала в полшестого на утреннее правило, на часы и полунощницу, потом шла на послушание – на огород, на уборку храма или шить покрова и украшения. И было ей хорошо. И матушка радовалась: «Шьёт-то как!.. Такие люди нам очень нужны!.. Таких бы людей нам побольше!..»

И у Ангелины были силы. Не иначе, Бог давал. Она любила долго оставаться вечером в тишине храма. И в умиротворении рассматривать начертание будущей судьбы, связанной, возможно, с этим монастырем.

Но потом оказалось, что к каждому празднику нужно делать много дел, и всё надо успевать, – и на кухне, и просфоры печь, и кормить приезжих и рабочих, которые достраивают колокольню, а огород казался каким-то бескрайним, и пошла череда послушаний, от которых у Ангелины вдруг закружилась голова. На огороде – картошка, лук, морковь, огурцы, кабачки, тыква. Надо пропалывать и поливать. Надо заготавливать овощи на зиму, закручивать их в стеклянные банки, как когда-то они делали с матерью и сестрой, только в других количествах. Козы, за которыми надо присматривать. Были ещё две собаки и три кошки, которые тоже хотели есть, но их покормить иногда забывали. Собаки жили у входа в монастырь в будке, сидели на длинной цепи, и выгуливать их было некогда.

Поначалу Ангелине здесь всё нравилось. Потом – не всё. Матушка Степанида оказалась очень строгой, и от этого Ангелина впадала в нервозное состояние. Иногда матушка не сдерживалась и кричала на какую-либо из сестёр. Ангелина старалась не замечать, но не слышать было невозможно, и хотя это было обращено не на неё, она невольно втягивала голову в плечи и опускала глаза. В любой момент этот ураган мог обрушиться и на неё, и она заранее была виновата. Против гнева матушки у неё не было никакой защиты. Никаких прав, можно сказать. Трудовой кодекс здесь не действовал. Впрочем, он и не нужен был – здесь всё другое, здесь всё основано на доверии, любви и послушании. Поэтому если что не получается – сама виновата. И не уйдёшь – некуда. И в такие моменты, когда матушка на неё за что-то сердилась, Ангелина невольно становилась ещё более сутулой и начинала чувствовать себя подавленной, зависимой от милости настоятельницы. И понимала: в монастыре, конечно, всё хорошо, там благодать и мир… Но это когда всё хорошо. Но если ты в опале, ты – существо бесправное, и никакой гражданский кодекс тебе не поможет. Тут беги куда хочешь… Если есть, куда бежать. Или терпи и смиряйся, молчи. Впрочем, за этим ведь и пришла сюда. Да и матушка всегда опасалась чего-то – вдруг и её после всех трудов на благо этой обители выгонят отсюда, то есть «переведут».

И между сёстрами, как оказалось, тоже не было мира. Они часто ссорились, они в чём-то всегда завидовали друг другу и друг с дружкой соперничали. Матушка, однако, никого не выгоняла, – сами уходили. Не выдерживали и уходили. Неизвестно куда. Не иначе назад, в мир.

Уходили – а работа и хозяйство оставались. И Ангелину посылали то туда, то сюда, и всё надо было успевать. И работать, и молиться. Молиться и работать.

А ей вдруг с тоской стал вспоминаться Славик, стал приходить откуда-то из прошлого, – русоволосый, спортивный, и стало как-то вдруг его не хватать, как своей потерянной части, и она только теперь поняла, что его в её жизни больше нет. И ощутила пустоту. И она плакала, погружаясь в эту пустоту, вспоминая первую встречу с ним, и год жизни с ним, и даже снилось ей, что они по-прежнему вместе, едут куда-то на его мотоцикле, а когда просыпалась – обнаруживала это страшное произошедшее вдруг чудо в её жизни, – нет больше Славика, она одна, она может молиться и ходить в храм сколько хочет, и нет больше страшного греха невенчанного сожительства.

Когда же она поделилась этими переживаниями с матушкой, та только вздохнула: «И где бы мне взять таких, чтобы здоровые, работящие и без проблем?.. А то приходят – либо больные, что им самим уход нужен, а если здоровые, то обязательно у них страсти какие-нибудь…».

* * *

Так прошёл год. Казалось бы, незаметно, пустяк какой-то, а вдруг оказалось, что это много. Оказывается, время – это годы, и вместе с ними уходит жизнь. Страна медленно сползала в неразбериху девяностых, раскалывалась, менялась, и все надежды Ангелины вот-вот обрести стабильность терпели крах. Вернуться в прежнюю жизнь было уже невозможно – её просто не было. Иногда ей казалось, что в этом круговороте перемен есть только одно надёжное место – в монастыре или на приходе, возле батюшки. Только духовность и духовная жизнь – вот единственный остров, на котором можно укрыться от вихря обрушившихся перемен, которых, как и когда-то любимый ею рок-музыкант, она ждала.

Однажды в монастырь приехал некий человек по имени Виталий – молодой ревностный подвижник, который готовился в ближайшее время стать священником.

Ему было едва за сорок. По представлениям Ангелины, солидный возраст, и он казался ей взрослым и опытным. У него были жена и двое детей, а он мечтал стать монахом.

Он говорил серьёзно и умно, он много читал, и его слушали. Он говорил о подвигах святых. Вокруг него собирались люди – такие же ревнители подвижнической жизни. Он жил недалеко от Москвы и мечтал создать свой приход, общину по своим представлениями о правильной жизни, усвоенной им из духовных книг. А представления его были очень даже смелые: надо уходить от мира, жить вдали от суеты, своим трудом, руками зарабатывая себе спасение. Его слушали, потому что говорил он искренне и горячо.

Он писал наставления для новообращённых верующих. Маленькие духовные поучения он раздавал тем, кто мог попасть в круг его будущих духовных чад.

Ангелина понравилась ему сразу: всё делает беспрекословно, да ещё и шьёт к тому же мастерски. Он смотрел, как она мыла посуду, как она готовила обед, как она спокойно отвечала на все упрёки, и стал «просить» её у матушки. Просить, разумеется, в помощницы в свое хозяйство, в свою общину. Но больше всего его покорило её имя. Ангелина. Это в советское-то время получить такое имя… Не какая-нибудь Татьяна, Светлана или Ирина. Нет. Ангелина. Значит, особенный человек, ангельский, Богом избранный. Значит, будет кроток и послушен, как ангел. Побольше бы таких ангелин, они так нужны.

Но матушка сказала: она сама за себя не решает, здесь никто ничего не решает, у неё есть духовник, иеромонах такой-то, который как ей скажет, так она и сделает. А Виталий спросил у Ангелины. И Ангелина ответила: «Да я-то что. Как батюшка благословит».

И Виталий не поленился съездить к иеромонаху Нилу и просил, чтобы «отдали» ему Ангелину. И духовник согласился. И благословил Ангелину. И даже как будто был рад: вот и пристроили.

Ангелина сначала не поняла, как это. Это как в собственность. Да и спрашивать её, в общем-то, было ни к чему. По большому счёту всё должно было решиться, как будто её мнение и ни при чем здесь.

Может быть, так и должно быть. Куда пошлют. Как скажут. Никакой своей воли. Это путь духовный, так ведь? Так живут подвижники?

И она поехала.

* * *

Вот уже поднялось солнце, и стало жарко, и Ангелина невольно открыла глаза. В который раз она здесь, и что на этот раз она хочет, и ждёт, и что скажет?..

Тёмные силуэты в подрясниках отрешённо и в то же время деловито мелькают на фоне белых стен. Круглое солнце поднимается выше над монастырскими стенами, над куполами и колокольней, поворачивает тени, как стрелки часов, за которыми едва успевает время. А там, дальше, – посёлок и деревни, станция, город, дороги, которые уводят отсюда и приводят сюда.

– Ну что ты, Ангелина, не грусти, – словно услышав её мысли, сказала одна из попутчиц. – Бог не оставит тебя…

– Да, я знаю, – сказала Ангелина, ощутив в её голосе какую-то то ли жалость, то ли снисхождение. – Я знаю. Бог не оставит.

И вздохнула. Она не сомневалась, Бог не оставит. Только она сама себя, похоже, уже оставила где-то.

– Сколько здесь таких, как ты, да ещё хуже, сколько людей от своих бед и проблем приехали сюда, и смотри, все находят утешение…

Эти слова всегда утешают, она знает. Что у кого-то хуже, чем у тебя. Если может быть хуже, значит, всё не так плохо. А хуже всегда может быть.

Она закрыла глаза и снова погрузилась в сон.

* * *

Когда Ангелина узнала, где находится приход будущего служения отца Виталия и куда предстоит поехать и ей, она едва не ахнула. Оказалось, что это богом забытая деревня совсем недалеко от её родного города, где жили её родители и родственники. Но всё равно это была глушь. Потому что рейсовые автобусы в эту деревню ходили только раз в день, и доехать можно было с пересадкой часа за три. А в дождливую погоду и вообще не могли проехать. Строить туда дороги никто не хотел. Незачем было. Никто не воспринимал всерьёз ни эти деревни, ни живущих в них зачем-то людей.

Но на машине было проще – час-полтора в сухую погоду, и ты в деревне.

Тем не менее несколько преданных отцу Виталию семей высказали желание перебраться туда и купили полуразваленные дома, завели хозяйство, коз и кур, и начали новую жизнь.

Одна из приехавших семей – Володя, Таня, Костик – была с машиной, со старым «Жигулёнком», который тотчас был подвергнут жестокой эксплуатации, быстрому ремонту и снова эксплуатации. Володя привозил доски, развозил людей, доставлял отца Виталия в соседнюю деревню. Иногда застревал по дороге, и тогда они оба – водитель в выцветшей рубашке и священник в подряснике – выталкивали автомобиль из колеи, призывая кого-нибудь на подмогу.

Ангелина должна была готовить обеды, мыть посуду, ходить в магазин, гулять с детьми, выполнять всякие поручения по дому, не разбирая, какие именно.

Вставали рано, читали длинное утреннее правило, жития святых на этот день, написанные сусально и архаично, главу из Евангелия. Завтраков не было, даже у детей. После утреннего молитвенного правила можно было съесть просфору и запить её святой водой. А потом Ангелина готовила обед. Обед был в двенадцать. Всё было строго, как в монастыре. У отца Виталия появилось много дел по храму, который надо было приводить в порядок, а он не знал, с чего начать. Ангелина варила суп, а матушка Тамара занималась рукоделием или учила церковнославянскому языку детей.

Правда, принятый распорядок жизни всё же менялся. Гулять с детьми уже было необязательно – их просто выпускали на улицу, и они гуляли сами. Отец Виталий сетовал, что нет привычного забора, есть только изгородь, и то лишь с одной стороны, а поставить его нет времени, а потом смирился, махнул рукой и сделал низкую изгородь, как у всех.

* * *

Он писал проповеди и поучения. Популярные разъяснения вероучения бестолковым советским людям. Как надо креститься, как надо в храм заходить, как надо одеваться. И больше писал о том, чего нельзя – в секты, например к баптистам или к старообрядцам. Всё это он излагал как будто для детей, для глупых, хотя писал для взрослых. И всё время обращался в прошлое – когда всё было правильно, всё шло хорошо, а потом пришла группа безбожников и всё разрушила. Всю страну. Всю жизнь. Так просто, одним махом.

И ей вдруг показалось – её жизнь пошла назад. Куда-то в какое-то идеальное красивое прошлое, в великую Россию или сказочную Русь, где люди были все православными, духовными, правильными. Оказывается, надо идти назад. Вероятно, с духовной точки зрения вообще хорошо быть неграмотным – от этого твоя душа будет чище, потому что «знания надмевают», говорил отец Виталий, цитируя Новый Завет. А то, чему тебя учили в школе, лучше всего поскорее забыть.

И глава этого полумонастырского сообщества тоже был строг. Правда, он стал мягче на какое-то время, первое время после рукоположения был спокоен и умиротворён, но потом вдруг стал таким, как обычно, даже ещё более строгим и отдалённым, потому что принял для себя какие-то особые правила жизни и отношений с людьми. Близкие – это вроде уже как не близкие, а те домашние, которые «враги человеку», источник искушений на его поприще.

И Тамара уже была не жена, а матушка Тамара. Сестра.

* * *

Ангелина делала всё, что ей поручали, только теперь она стала больше уставать. Появилось больше дел. Воду надо было носить из колодца на другом конце деревни, туалет был на улице, огород был большой, и там надо было обязательно что-то сажать, прежде всего – картошку, а потом пропалывать её. Надо было готовить обеды и греть воду в ведре, чтобы помыть посуду.

Дом был большой, бревенчатый, немного покосившийся со стороны клети, и крыльцо съехало куда-то вбок. Но зато был большой огород, в пространстве которого в полной мере воплощалась мечта о правильной жизни «на земле».

Ангелина всё не переставала удивляться, как это деревня оказалась так недалеко от её родного городка. И даже вспомнила – с отцом проезжала где-то здесь. «Вот как, значит, круг», – сказала она себе, удивившись, как странно замыкается он, ведь никогда бы не подумала, уезжая из дома, что потом будет жить вот так, совсем близко.

Но только совсем в другом качестве. Никто из друзей не узнал бы её в чёрном платке и длинной, почти до пят, юбке. И она не хотела, чтобы её узнали.

* * *

И всё же однажды узнали.

Семейство, в котором дети были одеты строго по-монастырски, – девочка в длинную юбку, мальчик – в строгую рубашку с длинным рукавом, а их мама была сурова и неприступна, не могло не привлечь внимания, если появлялось в городе. В город поехали по делам и зашли в храм недалеко от сквера.

Ангелина незадолго до конца службы вышла прогуляться в сквер с Серафимом, раскричавшимся в церкви. Ему захотелось покачаться на качелях. И она поймала на себе взгляд откуда-то издалека. Оглядывалась, пытаясь понять, кто смотрит на неё, откуда, и обнаружила: за деревом стоит человек и наблюдает за ней.

Сначала она решила поскорее бежать. Взяла за руку Серафима и пошла прочь. Но снова обнаружила: незнакомец идёт за ней и даже догоняет. Она оглянулась и приготовилась строго сказать, что не надо её преследовать, и даже перекрестить тайком, только вдруг поняла: она знает его.

– Что случилось с тобой, Ангелина? – сказал молодой человек. – Я долго шёл за тобой, прежде чем убедился, что это ты.

Саша, одноклассник и приятель, потом – студент строительного техникума, стоял перед ней.

– Неужели это ты, – говорил он, рассматривая её, словно какой-то редкий экспонат, образец из краеведческого музея.

Ангелине так хотелось сказать «нет, не я», но уже было поздно. Он узнал её.

– Я сначала думал, это старушка какая-то. Сутулая, в платке… Подумал, так на тебя похожа, может, родственница твоя. Или мама. Но ведь это ты. Что это за ребёнок? Это твой?

– Нет, не мой, – ответила она.

– Да уж, – ответил он. – И даже ребёнок не твой, а ты уже около него. Я видел, я слышал, как эти люди с тобой разговаривали. Ты у них в служанках? Как они с тобой разговаривали! Даже дома у тебя, а там не сахар, конечно, свои проблемы, но с тобой так не разговаривали. Зачем ты позволяешь такое?.. Как ты…

Он собирался, очевидно, произнести слова «дошла до жизни такой», но не произнёс из жалости к Ангелине.

– У нас почти все нашли работу, – продолжал он, следуя за Ангелиной, которая направлялась тем временем к выходу из сквера, держа за руку Серафима. – Некоторые пошли в торговлю. С жильём проблемы, но я вот снимаю…

Он не спрашивал про Славика. Он всё знал.

Ангелина шла молча, стараясь поскорее отвязаться от него.

– Приходи завтра сюда же, – сказал он. – Может, тебе помощь нужна?..

– Ничего не надо, – ответила она. – У меня всё хорошо.

– Да уж, конечно, хорошо, – задумчиво ответил Саша и продолжил: – Ты только скажи, и я помогу тебе… Может, тебе денег дать?

– Не ходи за мной! – крикнула она ему. – Не ходи!

И быстро пошла, представляя, как всё это объяснят её «хозяева». Что они скажут и что теперь подумают про неё.

Ей, конечно же, потом объяснили, почему это случилось.

Ничего не бывает просто так. И если явился человек из прошлого, значит, она накликала этого беса на свою голову своим поведением, своими мыслями. А с чего бы ему появиться здесь?..

Ангелина потом проплакала весь вечер и уже знала точно, что завтра в тот сквер, куда её звал Саша, она не пойдёт, в город не поедет и гулять там никогда не будет.

А лучше вообще не гулять нигде. Ни к чему это. Надо сидеть дома, заниматься хозяйством, а ходить только по делам, куда скажут.

Потом она часто вспоминала тот случай. И позже думала о том, что если бы она тогда согласилась и послушала его, всё было бы по-другому в её жизни. Ведь тогда ещё было не поздно всё изменить.

* * *

Тем временем из дома, как будто там чувствовали её близкое присутствие, стали приходить письма.

«Мы по тебе соскучились, – писала мама. – Приезжай, наконец. Мы тебя ждём… Хотим тебя увидеть… Просто увидеть…»

Письмо из монастыря, где Ангелина прожила почти год, добросовестно переслала ей на новый адрес матушка Степанида. Так оно шло до неё – таким кругом, через отдалённый монастырь. И Ангелина поняла, что хочет побывать дома.

Но этот вопрос здесь вызвал странную реакцию. Напоминание о том, что у неё где-то есть дом, никого не обрадовало. А что кто-то по ней соскучился – это даже вызвало раздражение и глухое чувство недовольства. Кто по ней может соскучиться? Ангелина изначально принадлежит к тем людям, по которым никто не скучает. Это, наверное, означало, что право собственности на этого человека у них неполное.

«Ну зачем тебе о них думать, – говорила Тамара. – Матушка, забудь, зачем нам нужны люди посторонние, вон как с улицы?..» (Ангелину она тоже почему-то называла матушкой.) Она уверяла, что Бог позаботится о них. Ангелина же должна нести своё послушание и не отвлекаться на ненужные дела и привязанности.

– У меня тоже есть сестра, – говорил отец Виталий. – Считаю, что похоронил. Поплакал, закопал, поставил крест… Вот так вот, мысленно, похоронил.

– Посторонние?.. Как же посторонние?.. – спрашивала Ангелина.

И ночью, закрыв глаза, мысленно ставила крест на могиле Славика, которой ещё не было, но она появилась в её сердце, и пыталась обрезать последние живые связи с бывшим мужем. Она представляла эту могилу, надеясь, что её воображаемое существование поможет ей вырвать из сердца остаток чувства к нему. Самое поразительное, что это помогало. Она стала забывать Славика. Он стал уходить из её мыслей.

Потом – родители. И сестра с братом. И так постепенно в её жизни появилось много крестов, а пространство жизни, в которой раньше было много людей, опустело. Люди в нём остались, но это были уже совсем другие люди.

А потом произошла ссора.

«Почему ты всё делаешь не так, как я тебе говорю, – кричала на неё матушка Тамара. – Ты должна чувствовать себя ниже всех, даже ниже наших детей, потому что они православные с рождения, а ты нет. Ты ещё младенец в вере и позволяешь себе иметь какое-то своё мнение… Нет, ты всё равно всё делаешь не так…».

Это было, скорее, похоже на истерику, и Ангелина не знала, что ответить. Она молчала. Она привыкла молчать, потому что возражать было бесполезно. И чем больше молчала, тем больше раздражения это иногда вызывало.

И отец Виталий на этот раз, как ни странно, не поддержал матушку Тамару, а только сказал Ангелине: «У неё много забот и хлопот… Дети не слушаются. Сначала слушались, а сейчас не хотят. Всё их тянет в мир, на улицу, к соблазнам…»

И вздохнул, потому что не знал, кто на этот раз виноват во всём этом.

* * *

Энтузиазм и горячность отца Виталия скоро пошли на убыль. Так же как и мягкость и спокойствие, которые были в нём вскоре после рукоположения. Он раздражался на матушку и на Ангелину. Что-то не складывалось в его плане создания своей общины, и он нервничал. Уйти «в леса» не получилось, приходилось сидеть здесь, и его ожидания от священнической жизни разошлись с реальностью. Местные жители, проводившие больше времени в пьянстве и какой-то своей скучной малопонятной работе, участвовать в их жизни тоже не спешили. В храм приходили в основном женщины, стояли на службе, вытирали подсвечники, помогали убираться и наводить порядок.

Да и храма как такового пока не было. Ещё совсем недавно в нём размещался склад, а теперь было пусто. Предшественник отца Виталия за полгода своего служения здесь успел лишь вынести ненужные вещи, вставить выбитые стекла. Служили в маленьком северном приделе. Этого пока хватало, а главный храм отец Виталий закрыл на замок в ожидании лучших времен.

Ему приходилось признать, что людей он не понимает. Впрочем, говорил он, их и не надо понимать, что там понимать? Их надо учить, их надо приучать к церковной жизни, а понимать их греховные страсти, в которых они живут, совсем не обязательно. Он говорил про пост – а они, оказывается, мечтали об изобилии. Они были больные и усталые, они ещё не забыли советских полуголодных лет в провинциях бывшей страны, да и наступившие девяностые благополучия в их жизнь не принесли. Он говорил про покаяние, а они всё хлопотали про свои дома и огороды. Он говорил про нищету духовную – а они денег хотели. И ещё лекарств. И водки, водки! Он им про крест Христов – а они всё волновались, когда же машина с дровами приедет. И проведут ли к ним газ когда-нибудь? Он им про Царство Небесное, которое выше всего, – а они про то, как им жить дальше, если совхоз упразднят? Он им про терпение, а они – те из них, что женщины, – спрашивали, а что делать, когда муж бьёт?

Так и решил он, что это безнадёжное стадо никогда не увидит свет истины.

Потомки народа-богоносца не торопились идти в церковь, а если и шли, то только за своим интересом и с каким-то равнодушием. А ведь это они должны были помогать ему, а они искали чего-то другого. «Все своего ищут, – говорил он. – Все своего ищут, кто же спасётся из этого мира?..» И высокие порывы разбивались о скучную непроходимую реальность.

И сам он, недавно вырвавшийся из объятий советской идеологии, открывший для себя новое поприще, делал на нём много открытий. О которых, правда, иногда умалчивал. Например, с благочинным ни о чём не договоришься. Выпить любит, а ещё покомандовать. А в епархиальном управлении – чиновники, которые держатся за свои места…

Ему были нужны деньги на восстановление храма, а богатые новые русские, к которым можно было обратиться за пожертвованиями, в этих местах пока не появились. Паломники сюда не приезжали, и доход в церкви был небольшой. На клиросе пели в основном матушка и Ангелина, и ещё две женщины, что с окраины деревни, приходили и подпевали иногда.

Его последователи, приехавшие сюда, занялись своей жизнью, разбрелись по своим огородам и батюшкины указания выполняли всё неохотнее. Володя всё чаще отказывался куда-либо ехать, ссылаясь на неисправность машины и какие-то там свои обстоятельства. Как будто послушание, которому он учил их и на которое рассчитывал, стало для них обузой. Кроме некоторых – опять же местных – женщин, которые рады были хоть на время убежать из дома от мужей и домашнего хозяйства.

Так постепенно он становился всё более раздражённым. Кажется, ему уже перестала нравиться эта его миссионерская деятельность в отдалённой деревне. Хотя он понимал, что надо «отвергнуться себя и нести крест свой», но это было в теории, а в жизни всё оказалось не так романтично.

Детям, правда, здесь нравилось – они могли убежать из дома на речку и бегать там с местными детьми. И загнать их домой было невозможно. И в храм они уже шли неохотно, и заражались какой-то очевидно специфически местной болезнью непослушания. А потом – компании, какие-то дети постарше с безразличием и пустотой в глазах, и где она, «Святая Русь», когда она была в этих местах, как её отыскать? Отец Виталий, похоже, совсем запутался. Да, тысячу раз правы те, кто уходил подальше, в леса и горы.

Матушка отстранённо возилась в земле, сажая, по совету местных хозяек, лук и картошку. Работы прибавлялось. Её первоначальная решимость «жить на земле» и питаться плодами трудов своих тоже пошла на убыль. Копать огород, вбивая лопату в землю, а потом выворачивать её вместе с тяжёлыми комьями земли всё-таки оказалось делом однообразным и утомительным, хотя совсем недавно это представлялось ей спасительным благом. Она уже стала забывать о том, что прежде ей именно так представлялось идеальное православное прошлое, здоровая жизнь в деревнях, патриархальный быт и домострой. Теперь она понимала и с иронией признавалась Ангелине, что поэтичность такой жизни были ею явно преувеличены. Но упорно продолжала копать, сажать и полоть.

Ангелину же скоро перестали замечать. Как будто она предмет какой-то, какая-то вещь или механизм, приставленный к своему делу. Моет посуду, готовит, не спорит, не ругается. Некоторые даже считали её блаженной.

– Ангелина, возьми Серафима за руку! Ангелина, иди скорее домой, растопляй печь, грей обед, мы позже придём! Ангелина, зайди к Прасковье за квашеной капустой!.. Ангелина, возьми с собой Клаву! Ангелина, сходи, принеси мой платок цветной, я его подарить хочу!..

За стол она садилась с краю, чтобы быстро поесть, а потом встать и убирать, мыть посуду, подавать чай. К этому быстро привыкли, хотя матушка Тамара иногда говорила: «Не суетись, матушка, посиди немного…». И всё равно воспринимали, что так и должно быть.

А в минуты покоя она сидела на крылечке, вдыхая запахи деревянного дома и мокрых трав,слушала шум дождя. Казалось бы, хорошо и спокойно, но всё же было тревожно.

А слово «свобода» было здесь неприемлемо. Отец Виталий терпеть не мог это слово. От этой свободы, считал он, и произошли все беды в России.

Впрочем, у Ангелины и так не было никакой свободы, и говорить тут было не о чем.

* * *

В целом же отец Виталий Ангелиной был доволен. Всё делает хорошо, и вера у неё искренняя. Что-то интересует, кроме того, чтобы исполнять свои послушания. И вроде книжки духовные читает – Игнатия Брянчанинова, Иоанна Кронштадтского. Всё правильно делает. А послушание её – мыть, стирать, убирать, – вот и всё. Помогать матушке Тамаре, которая едва справляется с двумя детьми. Словом, делать всё, что надо. И если надо, отправиться по его делам. Но достаточно ли ей этого? Захочет ли делать это всегда? Как будто о чём-то задумывается, в чём-то сомневается… И бывает грустной. «Не иначе, мужа бывшего вспоминает, – думал отец Виталий. – Вот тоже никак не выгонишь этого беса из её головы…».

И угадывал – не хочет ведь торчать на кухне, надоедает ей и готовить, и мыть, и выполнять все послушания, смотрит куда-то в сторону, думает о чём-то… Тоже, наверное, своего ищет… Все ищут своего.

Кто её знает, чего она хочет? Не ищите своего. Это можно сказать каждому второму, и себе в том числе, подумал он.

* * *

Но только так не бывает, решил он однажды. Не бывает в жизни ангелин, она просто не видит своих грехов, то есть выдаёт себя за того, кого нет… А как заставить, чтобы увидела? Она должна чувствовать себя хуже всех, а чувствует ли?.. Видит ли грехи свои, «аки песок морской?»… Ну не может быть, чтобы у человека не было недостатков. Там, у Степаниды, она чему-то научилась, но невозможно научиться всему. Ангелов не бывает. Нельзя, чтобы у человека было всё хорошо, чтобы у него всё так благополучно складывалось. (По его представлениям, жизнь Ангелины была абсолютно безоблачной.) Да и не имеет она чувства благодарности – за то, что находится здесь, в этом спасительном месте, да ещё рядом с таким человеком, как он.

В конце концов, и Христос обличал. И даже выгонял из храма. И бичевал. А кто же, как не он, священник, замещает здесь Христа?

И он решил подвергнуть её испытаниям. Чтобы она узнала, наконец, что лёгкого спасения не бывает. И стал выражать недовольство всем, что она делала.

На неё посыпалось: она забыла добавить святую воду в суп; она плохо перебрала пшённую крупу для каши; она не в том порядке сложила тарелки; она не приготовила обед вовремя; она плохо помыла посуду; она много разговаривает с посторонними односельчанами; она смеётся иногда, что совершенно недопустимо; её пироги получаются невкусными; она не умеет молиться; она не видит своих грехов; у неё нет покаянного чувства; она заражена греховными привязанностями к своим родственникам; она часто вспоминает свою прежнюю греховную жизнь; у неё нет рвения ко храму; она плохо знает православие и недостаточно интересуется им; она не любит читать жития святых и т. д. Словом, она такая… такая, и всё. И он каждый раз находил повод, чтобы сделать ей замечание. Упрекнуть её хоть в чём-то – унизить для смирения, чтобы не возгордилась своим ангельским характером. И чтобы все поняли – не такой уж он у неё ангельский.

Казалось бы – он всё делал правильно, только что-то изменилось. Вдруг дети, усвоив его отношение к ней, стали повторять те же уничижительные слова. Они уже не хотели оставаться с ней – просто потому, что она была плохая.

А она не понимала, что случилось. Что такого она сделала, почему так изменилось отношение к ней? От неё требовали какого-то колоссального перерождения, которое должно произойти в короткое время, как будто она действительно должна стать ангелом. Она пыталась всё делать лучше. Она старалась делать всё, чтобы вернуть к себе прежнее расположение. Но однажды поняла: что бы она ни сделала, всё будет плохо. И как бы она ни старалась, всё бесполезно.

Ангелина сначала молчала, потом смущалась, потом начала расстраиваться, потом раздражаться, а потом действительно стала всё делать плохо. И чем больше он её порицал, тем хуже у неё всё получалось. Он возмущался уже всерьёз. И она всерьёз воспринимала всё. Однажды она бросила полотенце на стол и ушла куда-то. На улицу, в деревню. А дальше идти некуда. Ходила вдоль берега. Сидела на скамейке у храма. Так не хотелось возвращаться в дом. Как будто всё там было чужое, и она там была чужая. И вот теперь – не было у неё дома, и нигде теперь его не было. Оказалось, что и здесь так же, как и в монастыре у матушки Степаниды. Никакой защищённости. Всё зависит от настроения того, кто здесь главный.

А отец Виталий сказал: вот и открылось всё. Вот она какая на самом деле, Ангелина. Когда она вернулась, он говорил о том, что в реальности нет у неё ни смирения, ни терпения, ничему не научилась она, ничего не приобрела. И ситуация у неё тяжелая, прямо скажем, не ангельская. Он говорил – и чем больше говорил, тем больше сам раздражался, злился, и не мог уже остановиться. А оттого, что потерял спокойствие, винил её же, Ангелину.

* * *

И всё-таки были благодатные дни. После службы, после всенощной, отец Виталий возвращался домой, останавливался у колодца и смотрел на звёздное небо. Иногда смотрел, как отражается луна в реке. Было темно и тихо, и не хотелось идти в дом, а стоять вот так и смотреть на этот простор вокруг и едва различать силуэты домов, слушать тишину, ощущать покой и понимать вдруг до самой глубины слова «Царствие Божие внутрь вас есть». И казалось – не надо никуда идти, не надо ничего искать, всё есть.

И он не хотел быть суровым и требовательным, а наоборот – проникался тёплым чувством ко всем окружающим, и начинал всех любить, и даже готов был, если надо, пожертвовать собой ради всех.

Ангелина тоже находила осколок Царства Божия. После всех своих дел, убрав, сложив тарелки и кастрюли, вытерев клеёнку на столе, вылив помойное ведро, развесив сушиться полотенца, накормив двух кошек и собаку, замочив на завтра фасоль, прочитав вечернее правило, она лежала на своей узкой кровати-скамейке и смотрела на огонёк лампады. И было хорошо и спокойно в эти минуты. На неё сходил тот небесный мир, который вечен и который до конца непостижим. Она закрывала глаза, и ей хотелось ещё сильнее закутаться, укрыться в этом душевном покое, стать частью этой тишины. И казалось в этот момент – ничего не надо, всё хорошо, всё правильно, всё так и должно быть.

Но наступало утро, она начинала греметь кастрюлями, матушка кричала на детей, ворчала на Ангелину, отец Виталий шёл в храм или садился за книги, дети огрызались, кухня наполнялась запахами тушёных овощей, и уходила тишина, и начиналась обычная жизнь.

* * *

Ей стало казаться, что она живёт в параллельном мире, обитатели которого стараются как можно меньше соприкасаться с миром привычным. Не существует книг и кино, и всё, что её интересовало когда-то, здесь никакой ценности не имело. Даже то, что казалось вполне безобидным и естественным. И сама она как человек, у которого когда-то были свои интересы, не имела никакой ценности.

Тем не менее из этого мира всё же приходилось выбираться в обычный, «греховный», стараясь держаться в нём очень осторожно, с оглядкой, чтобы не заразиться какой-нибудь болезнью. Она даже ездила в город, чтобы приобрести какие-нибудь вещи для хозяйства или книги для работы. Она проезжала на автобусе знакомыми маршрутами, когда ей нужно было куда-то по послушанию, и узнавала улицы. Так она проехала мимо своей школы. Показалось вдруг, что эта школа была в её жизни очень давно, и даже не в её жизни, а в жизни другого человека, который жил на другой планете в далёком прошлом. Проехала мимо библиотеки, куда ходила читать «греховные мирские книги». Мимо поликлиники, куда всё ещё могла обратиться за помощью, если бы нужно было, но обращаться за медицинской помощью в её кругу было принято в самом крайнем случае. Надо терпеть и переносить все болезни.

Однажды она даже проехала мимо своего дома, обычной панельной пятиэтажки, и издалека ухватила взглядом огни своих окон. Кто там сейчас? Окно на кухне горело ровным желтоватым светом с небольшим зеленоватым оттенком абажура, который она сама купила когда-то. Наверное, там отец после работы пьёт чай.

А в другой комнате, наверное, сестра со своим другом. Ангелина отвернулась. Нет, в следующий раз она не поедет этим маршрутом. И постарается вообще не выезжать в город.

Она вернулась в деревню. Здесь – грядки, хозяйство, дела, стирка, молитвы. Она здесь нужна. Она не уйдёт отсюда. Здесь у неё дела. Послушание. Она здесь спасается. Она даже подружилась с местными жителями, хотя отец Виталий не разрешал так просто болтать с кем попало.

* * *

Ангелина научилась всё же отвергать свои желания. Кажется, она всему научилась. Да и желания как-то потихоньку пропали, утихли. Наверное, теперь она должна была порадоваться: «мирские» интересы перестали быть её интересами, они ушли на задний план.

Однажды, в конце лета, ей вдруг всё стало безразлично. Даже собственное спасение. «В конце концов, рай, ад – какая разница?» – подумала как-то она. У неё начиналась апатия, «депрессия» – это слово здесь, правда, не употребляли, – а скорее уныние, какое-то тёмное ощущение тупика и безысходности. Ей не хотелось ни шить, ни молиться, ни разговаривать с кем-либо. Она не получила ответы на многие вопросы, и теперь постепенно сам смысл этих вопросов для неё отпадал. Она уже и не хотела никаких ответов, ей стало всё равно.

Кажется, она научилась всему, чему пытались её здесь научить. Она научилась не любить себя. Даже ненавидела себя порой – за то, что вот такая… такая, и всё. Она ненавидела себя, как, наверное, самое неудачное Божье творение. Вот оно, бесстрастие, – должна была, наверное, она сейчас сказать, – вот к чему она стремилась, но и это теперь было уже неважно для неё. Наверное, всё, чего хотелось, – это умереть вот так. А что мешало? Связей никаких. Привязанностей никаких. Родственники всё же забудут её когда-нибудь. Нет у неё места здесь, но есть ли оно где-нибудь?..

Вот и всё, чего можно было достичь в этой жизни. С духовной точки зрения – не достигать ничего, стать ниже всех. Она этого достигла? Ни с кем не спорит, никому не противоречит. Ей ничего не стоит сказать «прости» не разбирая кому, машинально, даже когда ни в чём не виновата. Только бы отстали от неё. Она не будет обижаться, когда для смирения её назовут каким-нибудь грубым словом, – что она глупая, что она грешная, что никчёмная. Она не будет спорить, потому что споры бесполезны, и какая там истина в них родится – уже неважно, и ей это не интересно.

У неё не было своей жизни. Вся её личность растворилась в отсечении своей воли, в жизни нигде и ни в чём, в исполнении того, что скажут, и это, наверное, и было смыслом. «Кто оставит отца и мать…», «Кто погубит душу свою, тот обретёт её…» Как хорошо она знала эти слова. Но что это такое на самом деле? Знает ли кто?.. И главным образом – те, кто ей так часто напоминал об этом?

* * *

Отец Виталий стал чаще уезжать куда-то, в город, иногда в Москву на целую неделю. Ему здесь становилось неинтересно. Матушка сердилась. Иногда они уезжали вместе, оставляя Ангелине детей.

Однажды, после череды обычных дел по хозяйству, она почувствовала себя плохо.

Она ощутила такую слабость, что захотелось лечь и заснуть. Она едва дождалась вечера, чтобы добраться до своей постели – узкой жёсткой лавки, покрытой одеялом. В тот вечер она даже не смогла прочитать молитву. Вставать всё равно пришлось рано, как всегда, и она снова ощутила усталость и слабость.

Кажется, она заболела, и она не знала, что делать. Матушка Тамара приготовила вместо неё обед и даже помыла посуду, сделав это с великодушным одолжением, как делают, выручая друзей. Отец Виталий отслужил молебен о здравии Ангелины. Потом матушка приготовила ужин и пошла заниматься огородом. Казалось бы, Ангелина была вполне заменима и можно было дать ей возможность поболеть и выздороветь. Пару дней, не больше.

Но через пару дней её состояние не улучшилось. Кружилась голова. Пропал аппетит. Как будто здесь, далеко от города, на свежем воздухе, можно было получить какую-то непонятную болезнь. Ведь должно быть наоборот – она должна здесь стать здоровее и крепче.

Отец Виталий никак не мог взять в толк, что Ангелина, надёжный человек с надёжным именем, вдруг оказался так слаб и перестал выполнять свои функции. Он никак не ожидал, что придуманная им модель вдруг даст сбой. Теперь нужно искать человека, который будет делать эту работу… А с Ангелиной-то что делать?

Как будто у собранной его руками машины, на которой можно было успешно двигаться вперёд, вдруг спустило колесо. Конечно, колесо можно починить, но для этого надо как минимум остановиться и, может быть, изменить маршрут. Или искать замену этому колесу – но где же её найти? Паломники, которые приезжали на праздники из ближайших деревень, или из города, или ещё из каких-нибудь мест, норовили прежде всего сами получить что-то для себя. «Все своего ищут», – в который раз замечал отец Виталий.

На некоторое время осталась помогать по хозяйству девушка, приехавшая на праздник, но это лишь на время. Да и не годилась она для такой серьёзной работы. В её планы не входило постоянно торчать на кухне на приходе отца Виталия. Мало кто готов был совершить такое самопожертвование – просто так, ради Бога, ради Царства Небесного. Не хватало у них веры в то, что работа эта – для спасения, т. е. для них самих. А ведь должны быть благодарны, что им такое предоставляется.

Ангелина пила травы, какие ей приносили деревенские женщины. Одна из знакомых взялась её лечить – повела в баню, напоила каким-то отваром. Ангелине стало ещё хуже.

Видя её слабость, отец Виталий всё же отступил от своих правил. Он разрешил ей не ходить на всенощную и даже на литургию, и в соседней деревне нашёл врача, пожилую женщину, которую Володя привёз на машине.

Врач обнаружила анемию, пониженное давление, какую-то хроническую усталость, но ни в чём не была уверена, сказав, что без анализов крови и без рентгена ей сказать что-либо трудно. Она выписала какие-то таблетки и предложила всё же пройти обследование.

Она уехала, а Ангелина села вечером на своей лавке у окна, – ей хотелось, чтобы кто-нибудь сказал ей, как теперь быть.

О том, чтобы пройти обследование, не могло быть и речи.

Первым с ней заговорил отец Виталий. Важно и торжественно.

– Ты заболела, Ангелина. Болезни посылаются за грехи. Я не хочу сказать, что ты человек какой-то уж очень грешный, хотя, конечно, грехов у нас у каждого море… Я не хочу сказать, что ты притворяешься или преувеличиваешь свою болезнь… Нет. Я хочу сказать, что если человек не позволит себе заболеть, то он и не заболеет. Я не хочу сказать, что ты сама хочешь болеть, что ты разрешаешь себе болеть, нет… Наверное, ты недостаточно хорошо осознаёшь свою ответственность и свой долг. Если ты можешь позволить себе болеть – значит, ты ни во что не ставишь свои обязанности. Я бы тоже хотел вот так расслабиться и поболеть, но это невозможно. Я не болею настолько, чтобы оставить свои обязанности! Словом, ты должна прилагать усилия к тому, чтобы выздороветь, потому что надо работать.

– Я не знаю, – сказала Ангелина. – Я постараюсь выздороветь. Я не могу сама хотеть болеть! Я не хочу болеть! Просто у меня иногда кружится голова…

Наверное, он мог бы и строже сказать ей, если бы не боялся. Потому что вид у Ангелины действительно стал больной, она похудела и была бледной. Нет, она не притворяется.

– Во всём, что происходит с человеком, виноват он сам, и только он сам, – продолжил он назидательным тоном, немного свысока, обращаясь к Ангелине как к погибающей овце.

Он говорил, что её болезнь стала причиной стольких нестроений. Во-первых, придётся искать кого-то, кто бы делал её дела. Во-вторых, матушка Тамара не справляется теперь со своими делами. В-третьих, состояние Ангелины требует внимания, а следовательно, кто-то должен отрываться от своих дел и заниматься её здоровьем. Словом, она должна сделать некоторые выводы, она должна, наверное, принести какое-то особое покаяние в каких-то особых грехах, чтобы Бог исцелил её.

Его тон был снисходителен и в то же время спокоен. Он при этом выразил готовность помогать ей, нести и «этот крест», и «эту ношу», если Ангелина окажется не способной выполнять свои прежние обязанности. При этом он вздыхал, как человек, который и без того обременён различного рода крестами и ношами, так что этого ему только не доставало.

Нет, её никто не оставит. Ей помогут, конечно.

Ангелина плакала ночью и молилась, чтобы Бог вразумил её, в чем же она виновата, что такое случилось с ней, и чтобы Он исцелил её.

* * *

И всё же пришла помощь.

Две деревенские женщины, Валентина и Галина, которые последнее время ходили в храм на службу, выразили готовность помогать по хозяйству. Они были крепкие, сильные и на вид здоровые. В них была какая-то сельская выносливость и сноровка и почти безнадёжная терпеливость. Им нравилось помогать батюшке, они с удовольствием готовили и убирали, и даже давали советы матушке – как что сажать, как квасить, как солить, как поливать.

И так у Ангелины появилась смена. Теперь, когда она пыталась набраться сил, её место оказалось занятым.

Батюшка, кажется, был больше доволен своими новыми помощницами, чем Ангелиной. Ему нравилось, что они сильные и энергичные, и всё сделают, что скажет батюшка, и по храму и по хозяйству. Они усвоили про послушание, и работали с легкостью и энтузиазмом (это в укор тем, у кого этот энтузиазм иссяк, говорил про себя отец Виталий).

На их фоне Ангелина выглядела усталой, а матушка – равнодушной. Он понимал, что этот неофитский пыл пройдёт, но сейчас его это устраивало, от помощи он не отказывался, тем более что это была не помощь – а опять же, о чём он говорил им всем, – служение, работа во славу Божию, для их же спасения. Это им нужно, а не ему. А ему – всё Бог даёт, Бог делает, Бог помогает. Ну да, руками людей. Их руками.

А ведь и Ангелина когда-то нравилась. Нравилось, как она мыла посуду и убирала в доме с истинно монашеским смирением. Но его планы изменились. Он решил, что от Галины и Валентины сейчас больше проку, чем от Ангелины. У них всё в руках спорится, вот кого надо ставить всем в пример!

А Ангелина что?

А что Ангелина? Ей, конечно, надо прежде всего лечиться. А потом подумать, что она делала не так. Приступить к своим обязанностям с ещё большим смирением, потому что последнее время, – вследствие ли болезни, вследствие ли лени, в которой она не хочет признаваться, – но многие её дела оставляли желать лучшего.

И Ангелина, которая хоть и медленно, но всё же выздоравливала, чувствовала себя неприкаянной. Она никак не могла понять: почему здесь, где её призвание, её послушание, куда она приехала с верой, по благословению отца Нила, да ещё отвергла «соблазн» семейной жизни, Славика и своих близких, она вдруг оказалась не нужна? А как же благословение?.. И мысли кружились в голове, не давая покоя, вселяя сомнения и страх.

И отец Виталий всё чаще был обеспокоен своими сомнениями: а не поторопился ли он, «попросив» себе в послушницы Ангелину? Может быть, поспешил. Подумаешь, имя такое… Что такого увидел? И откуда ж он мог знать, что в этой деревне, где большинство пьёт, а меньшинство занимается своей частной жизнью, он вдруг встретит таких здоровых, крепких, выносливых, самоотверженных женщин?..

И тут подоспела ещё одна радостная новость. Кажется, Бог услышал молитвы, сказал себе отец Виталий, когда получил это известие. Его обещали познакомить с одним «новым русским», который по непонятным причинам захотел пожертвовать на храм какую-то сумму. Этой встречи, которая могла многое изменить в жизни прихода, и ждал теперь священник, заранее включив имя будущего жертвователя в поминальный синодик о здравии.

* * *

Незадолго до этой встречи в деревню приехали на своей машине паломники – парень и девушка, в гости к матушке Тамаре и отцу Виталию. Они были весёлые и воодушевлённые – путешествовали по святым местам, навещали друзей, знакомились, заходили в храмы, которые открывались уже повсеместно, и в конечном итоге держали путь в тот монастырь, где подвизался духовник Ангелины отец Нил. Они были разговорчивые, активные, на что получили оценку отца Виталия: «Неофиты ещё».

И отец Виталий понял, что это и есть указание свыше.

Кто ещё, как не духовник, должен решить, как Ангелине быть дальше?

Он сказал, что ей надо ехать. А ребятам рассказал о том, что от них требуется. Он их даже не просил помочь. Он поставил их перед фактом, что Ангелина поедет с ними, в монастырь к отцу Нилу.

Может быть, духовник отправит её на отчитку, или на какой-нибудь святой источник, или к какому-нибудь более опытному старцу, что послужит, если есть на то воля Божья, её выздоровлению, он сам решит, Бог ему укажет. Ведь лучшего и придумать нельзя. Кто, как не духовник, разберётся?..

Ангелина не спорила. «Как благословите», – сказала она в очередной раз. Как будто так легко было для отца Виталия – сначала «просить» её себе в послушницы, а потом так же легко «отдать» – как предмет, который чем-то не устроил его, или вдруг стал неисправен, или у него самого изменилось отношение к нему. Ему было жаль, но он знал: ради служения, ради прихода и храма, надо принимать кардинальные решения. Так надо.

Ангелина собрала вещи, которых, как и раньше, было совсем немного. И все чужие – кто-то передавал, дарил. За эти три года она так и не приобрела себе ничего, заметила она, укладывая их, ни одной новой вещи, или модной, или просто красивой, какая бы ей понравилась. Она даже не пошила ничего для себя – всё время приходилось шить для кого-то. И она укладывала в сумку эти три юбки, косынки, свитер и джемпер, ветровку. Сверху положила молитвослов.

Накануне вечером коротко попрощалась с Клавой и Серафимом. Они смотрели непонимающе – как так, Ангелина уезжает. Серафим помахал рукой, а Клава даже улыбнулась, как будто не сомневалась в том, что завтра Ангелина вернётся, куда же она отсюда денется. Такие, как Ангелина, всегда рядом, они всегда должны быть.

А рано утром, перед отъездом, матушка Тамара попрощалась с ней тепло, обняв Ангелину и расцеловавшись с ней трижды. И попросила прощения, как полагается.

– Выздоравливай, матушка! – прокричала она вслед. – И возвращайся! Ждём тебя здоровой! Ты нам нужна!

Ангелина разместилась на заднем сиденье, и как только отъехали, как только промелькнуло несколько деревень, настроение у неё улучшилось, она разговорилась с ребятами. Словно вырвалась из-под пресса, и сама удивилась, вдруг вздохнув легко. Оказывается, можно разговаривать с людьми просто так, не оглядываясь на то, что скажут матушка и отец Виталий. А потом вдруг неожиданно заснула. Она проспала почти всю дорогу на заднем сиденье автомобиля, а когда машина остановилась, вдруг почувствовала прилив сил.

Ребята высадили Ангелину у монастыря, спросив, не нужно ли ей ещё чего, не нужна ли какая помощь. Им надо было ехать дальше. Они ненадолго зашли в храм, поставили свечи, сходили на источник и уехали.

От помощи Ангелина отказалась. Теперь она осталась одна, и какой-то воздух свободы, воздух перемены вдруг опьянил её.

Она пошла к источнику, спустилась к нему по деревянным ступенькам, плеснула в лицо холодной водой, посмотрела вокруг.

Здесь и встретила их, новых попутчиц. И пошла с ними на поляну перед монастырём – отдыхать.

– Ангелина, ты одна приехала?..

– Ангелина, имя-то у тебя какое ангельское!

– Ангелина, поедешь со мной по святым местам?.. С тобой легко и хорошо, я знаю! С преподобным преподобен будеши!..

– Ангелина, а что ты такая бледная? Приезжай ко мне, я буду тебя молоком поить!

«Вот как, значит, круг, – снова сказала она себе. – Зачем же это всё было?».

Она снова легко заснула, положив под голову ветровку, и так же легко проснулась.

Она не знала, сколько она проспала. Может быть, час, может быть, два, а может, и три. Она как будто вышла из замкнутого пространства в мир, где всё шло по-другому. И ей не надо торопиться бежать на кухню, готовить обед и мыть посуду. Хотя, проснувшись, подумала именно об этом: как там дела, как там хозяйство?

– Ангелина, ты к духовнику своему пойдёшь?.. Там уж народ собирается…

– Пойду, – ответила она машинально и вдруг подумала: а надо ли идти? Что ещё она может услышать?

Когда солнце уже было в зените, Ангелина поднялась и пошла к ограде монастыря. Она ещё могла постоять здесь, и отсюда была видна автобусная остановка. «Два часа автобусом, потом два – электричкой, и ты дома», – сказала она себе. Вот таким же путём, каким она приехала сюда когда-то.

Она вернулась, взяла сумку и сказала попутчицам, что уезжает.

– Ты приедешь ещё сюда, Ангелина?..

– Не знаю, – ответила она.

Она вышла за ограду. Ей захотелось пройти и подышать воздухом. Ей захотелось погреться на солнце. Ей даже захотелось вдруг искупаться в речке.

Она не осталась на всенощную и не пошла к своему духовнику.

Она вышла на дорогу. Сняла платок и положила его в сумку. До остановки ещё надо было дойти, и Ангелина пошла, постепенно ускоряя шаг, как будто у неё прибавлялось сил. Она шла, присоединяясь к череде паломников, тоже бредущих от монастыря в сторону остановки. Она уже почти слилась с этой толпой, она ничем не отличалась от них, и ехала – куда надо было, по своим делам, никто не знал, куда, никто не интересовался, а солнце тем временем поднималось всё выше, – солнце, подумала Ангелина, посмотрев вверх, – которое греет всех, добрых и злых, грешных и праведных, – вот и она идёт под ним своим путём, не зная, что её там, впереди, ждёт.

* * *

Даже не заметила, как подъехала к своему дому. Сразу пошла во двор и только там, под козырьком детской площадки, остановилась. И тут засомневалась: а как её встретят?

Да никак, наверное.

Сначала стояла вдали, потом подошла ближе. Обошла вокруг, посмотрела новые постройки. Маленький магазинчик на углу закрылся, а было так удобно. Детская площадка совсем запущена. Так и стояла под козырьком, не решаясь войти в подъезд, и решила, что придёт завтра. За это время позвонит кому-нибудь из старых друзей.

«Погоди, не уходи», – сказал ей внутренний голос.

Да, постою. Спешить некуда. Вот было бы хорошо, если бы встретился Сашка, как тогда… Теперь она бы, не задумываясь, попросила о помощи – и деньгами на время, и помочь жильё найти.

– Ой, Ангелина! – услышала она голос и повернулась.

Она стояла лицом к лицу с братом, долговязым подростком, вытянувшимся, похудевшим, одетым в джинсы и выцветшую футболку.

– Ангелина приехала! – закричал он, повернувшись назад, к тем, кто шёл позади него.

– Ангелина приехала! – раздался голос где-то уже в подъезде, у двери её квартиры.

Она шла вслед за ним в подъезд и уже слышала голос отца:

– Ангелина приехала!.. Скорее на стол собирайте!..

Осведомитель Рассказ

Когда он снова появился в её окружении, ей трудно было поверить, что такие люди всё ещё живут в этом мире. Что он здоров и неплохо выглядит. Она забыла о нём – ведь прошло много времени, теперь казалось, – слишком много времени. Она никак не предполагала, что мир, в котором происходят не такие уж значительные события, окажется столь тесен.

У него были пухлые щёки, немного выдвинутый вперед подбородок и какого-то неопределённого цвета глаза. Они, как и прежде, ничего не выражали. Он округлился. У него появилась лысина. Но сколько бы ни прошло лет, Ирина узнала бы его всегда.

– Это новый сотрудник, – сказал её коллега Максим. – Шеф сказал, что какой-то хороший специалист. В каких вопросах, интересно, он специалист?

Ирина не ответила. Для их журнала, посвящённого социальным проблемам и существующего всего несколько лет, сообщение о «хорошем специалисте» ровным счётом ничего не значило. Но она сейчас задумалась о другом. Не надо было прилагать особых усилий, чтобы вспомнить о том, как Сергей Охотин «сдал» всех, кто занимался в их философском кружке, хотя с тех пор прошло полтора десятка лет. Сейчас на дворе стояла другая эпоха. Человечество готовилось вступать в новый век, а зоны, колючая проволока и ужасы ГУЛАГа оставались в прошлом. Подразумевалось, что «лиц в штатском» больше не существует, – есть просто люди; что слово «стукач» – сленг уходящего столетия и не имеет никакой связи с нынешним временем, а колючая проволока, возможно, сохраняется в качестве экспоната в Музее Андрея Сахарова или в «Мемориале».

Членов их кружка, собиравшегося тогда на чьей-нибудь квартире каждую неделю, колючая проволока миновала милостью судьбы. Через месяц после обысков, проведённых у некоторых из них, изъятия десятка книг «тамиздата» и нескольких рукописей «самиздата», напечатанных на папиросной бумаге через один интервал, скончался полу-последний генеральный секретарь ЦК КПСС. Сложилась неопределённая ситуация, которая давала передышку. Постепенно стали освобождать политзаключенных, а их, напуганных лишь несколькими «профилактическими беседами» и обысками, оставили в покое. Заведённые на них дела ушли в недра Лубянки. И, со страхом пройдя по невидимому краю, они очутились в обществе, которое все вокруг почему-то называли «демократическим».

Ирина с тоской подумала, что самое странное, наверное, то, что они с тех пор не интересовались судьбой Охотина.

А он вскоре исчез. Говорили, что работал в какой-то редакции. Потом говорили, что он преподавал в лицее. Затем занимался переводами с китайского, который сумел выучить в период своего увлечения конфуцианством. А потом ничего не говорили, потому что все разбрелись кто куда, занятые собственными проблемами.

Ирина не смогла закончить телефонный разговор с одним из сотрудников. В течение нескольких секунд не могла произнести ни слова, пока, наконец, не услышала голос Охотина:

– Ну вот, какая встреча. Будем ещё раз знакомы. Теперь мы коллеги.

Он как будто задолго до этой минуты знал, что всё так произойдёт.

Заставив себя улыбнуться, она спросила, какими судьбами его занесло в эту редакцию. Он ответил, что не думал об этом, но мир, как известно, тесен.

– И очень тесен, – добавил он.

Он взял в руки последний выпуск журнала, небрежно повертел его в руках и сделал гримасу.

– Ну вот чем заканчиваются вселенские поиски, – произнёс он. – Журнал, посвящённый социальной проблематике. А как же Бергсон, Джемс… Леонтьев, Лосский наконец?.. И все они…

Он бросил журнал на край стола.

– Ну, а как Олег?.. – спросил он через минуту так же хладнокровно.

Она сделала вид, что не заметила коварства этого выпада. Ирина с Олегом развелись четыре года назад. Олег был первым, у кого провели обыск в тот год, и первым, кого увезли на Лубянку. Потом, правда, отпустили. Тогда он и Ирина ещё не были женаты. Вопрос про Олега был задан с нахальным торжеством.

– Мне с ним хотелось как-нибудь встретиться, – сказал Сергей Охотин. – Ведь он, кажется, составляет какие-то учебники…

Их странная беседа привлекала внимание сотрудников.

– Вы что, знакомы? – Максим повернулся к ним вполоборота.

– О, да, – Охотин улыбнулся в ответ. – Судьба потрясающе сводит людей. Правда?

Он говорил так, как будто ничего не произошло. У него был совершенно честный, респектабельный и благополучный вид.

Ирина сказала, что сегодня у них не получится разговора. Он кивнул. Он не обиделся.

В коридоре она столкнулась с заместителем главного редактора, Андреем, и спросила, откуда здесь мог появиться этот странный человек. Ответ прозвучал спокойно:

– Он хороший специалист. Работал в США. Я не знаю, он как-то сам появился. Позвонил и сказал, что он такой-то, у него большой опыт… Ну и так далее. А что, вы его знаете? Он действительно хороший специалист?

– Вообще-то, – она решила почему-то сразу объявить об этом, – я его помню как стукача.

Глаза Андрея расширились. Лицо застыло в недоумении.

– Как кого?..

– Как стукача, – почти механически повторила Ирина.

– Ну зачем же так шутить. Впрочем, чтобы утверждать такие вещи, нужны факты, доказательства. Что значит «стучал»?

– Это значит информировал ГБ обо всём, что происходит в кругу моих друзей. Осведомлял.

– Стало быть, он не стукач, а осведомитель. Это во-первых. А во-вторых… КГБ больше нет, – со знанием дела добавил он. – Есть Федеральная служба безопасности, то есть ФСБ… ГРУ, ФАПСИ и так далее… Ну а потом, – продолжил он после паузы, – вы видели, как он это делал?..

– Если бы это можно было видеть, всё было бы слишком просто.

– Ну, тогда всё это субъективно, – вздохнул он. – Я понимаю, что может быть личная неприязнь… Могут быть различные убеждения. Но мы, вообще-то, стремимся к плюрализму. Нам надо научиться понимать людей.

* * *

Вечером, дома, ей вдруг до мельчайших подробностей вспомнилось всё, что тогда произошло с ними. Раньше в такой ситуации собеседник понял бы её с полуслова. И, возможно, поблагодарил бы за предупреждение.

Она бросила сумку на диван, подобрала одну из детских книжек, разбросанных по полу. Что сейчас? Саша уехал в США, Юля в Германию и Юра в Израиль. Лариса занимается воспитанием детей. И только Андрей преподаёт на философском факультете в МГУ. Когда-то они собирались издавать журнал, но успели подготовить материалы только для первого номера. О том, что такое лишение свободы, они имели скорее теоретическое представление. А убеждения… Убеждения их, по сегодняшним критериям, ничего оригинального не представляли.

В записной книжке она нашла номер телефона Олега – его новый номер, который не могла запомнить. Охотин был хорошо осведомлён: Олег действительно готовил учебные пособия для одного из негосударственных вузов, и это была его самая большая удача за последние несколько лет. После развода они виделись четыре раза на дне рождения их сына. Звонок к Олегу мог быть оправдан только какими-нибудь серьёзными обстоятельствами. Подумав, она сняла трубку.

Какая жуткая ирония судьбы, думала она, набирая номер. Несколько лет они приспосабливались к новой жизни и искали в ней своё место. Ещё несколько лет решали квартирный вопрос. Было время, когда едва сводили концы с концами. Расстались они именно тогда, когда, казалось, только можно было начинать жить.

– Привет.

От неожиданности Олег произнёс какое-то восклицание, затем убавил звук телевизора.

– Как дела? – спросил он.

Его голос уже давно не вызывал у неё никаких эмоций, ни положительных, ни отрицательных.

– В порядке, – небрежно ответила она. – Скажи, ты помнишь Охотина?

– Ну ещё бы. А что?

– Теперь он работает у нас. С сегодняшнего дня.

– Поздравляю. Хорошая компания. И что ты собираешься делать?

– Пока не знаю. Он сказал, что и с тобой хотел бы увидеться.

– Вот те на. Этого ещё не хватало. Пусть только попробует. Я с ним увижусь… Спасибо.

– Как ты думаешь, к чему бы всё это?

– Ох… Знаешь, устал я от всего этого. Так хорошо жить без оглядки на стукачей. Не хочется возвращаться в прошлое. Уж слишком это тяжело. Может, всё обойдется?

– Не знаю.

– Я тоже не знаю. Вот сейчас смотрю новости. Да, кстати. Звонил Митя. Приехал из Питера с какой-то научно-технической тусовки. Сейчас его можно найти только где-нибудь в виртуальном мире. Но я его вытащу и расскажу о такой новости. Я его верну в реальность.

– Ну-ну, попробуй.

– А ещё, пожалуй, позвоню Юле в Мюнхен. Если найду её телефон… Помнишь, когда-то она собиралась изучать философию по Расселу… Представляешь? По Расселу! Кстати, как Алёша?

– Алёша у бабушки с дедушкой.

– Я купил ему одну компьютерную игрушку.

– Было бы лучше, если бы ты с ним поговорил.

– Я приеду к нему на день рождения.

* * *

Голос Олега вызвал из памяти другие образы, которые, как ей казалось, ушли далеко в прошлое. Ей вспомнились сырость и холод подъезда, в который она входила поздно вечером; полусумрак парадного, куда она вступала, при этом машинально, словно небрежно, оглядывая двор, чтобы убедиться, что сзади никого нет; она опускала руку на тяжелые перила и поднималась по ступеням «сталинского» дома на второй этаж. Там, на лестничной клетке, она останавливалась перед высокой дверью и ждала, пока та откроется после короткого звонка. В проёме появлялась худощавая, маленькая, неприметной внешности, словно школьница, отстающая по всем предметам, девушка, – Лариса. Сделав жест, приглашающий войти, она отступала назад, в перспективу коридора, в котором возвышались книжные полки, коробки, никогда не разбиравшиеся, словно хозяева всегда готовились к переезду. Ирина входила, осторожно переступая через чью-то обувь и чьи-то вещи, и опускала сумку на старинный журнальный столик.

Сейчас, открыв записную книжку, Ирина легко нашла тот номер. Последний раз они с Ларисой разговаривали год назад.

Ждать пришлось недолго. Лариса быстро сняла трубку, и Ирина услышала знакомый голос, который, как ей казалось, никогда не меняется.

– Знаешь, – сказала Лариса, выслушав её, – я всегда чувствовала, что Охотин когда-нибудь появится. Такие люди никуда не исчезают. Но никак не думала, что он влезет прямо в вашу редакцию. Пожалуй, надо позвонить Антону и рассказать ему об этом. Интересно, как он к этому отнесётся?

– Антон? Тот, апологет евразийства?

– Да, только тогда, на Гумилёве, всё его евразийство как началось, так и закончилось. Сейчас он апологет квартирного бизнеса. У него можно всё узнать по поводу размена, обмена и так далее.

– Кажется, мне больше незачем.

– А кстати, помнишь, когда-то мы с тобой говорили, что если бы встретили этого Охотина, то с удовольствием дали бы ему по физиономии. Помнишь? Не знаю, как ребята, но мы с тобой хотели разобраться с ним самым мужским способом.

– Помню. Это было бы вполне по-философски.

– Да. Особенно если философы – женщины. Что касается меня, то моя философия давно находится между стиральной машиной и газовой плитой. С тремя детьми может быть только одна философия. А вообще, всё получилось не совсем так, как представлялось. Знаешь, мне кажется, что когда-то, в самый разгар моего интереса к тайнам мироздания, где-то между философией жизни и философией всеединства вдруг произошёл взрыв. И меня накрыло взрывной волной. А когда я выбралась, оказалось, всё в мире изменилось. И вот с тех пор у меня, наверное, последствия контузии… – Лариса засмеялась. – И я с тех пор боюсь всех этих философских построений и систем, мне кажется, что они взрывоопасны… Хотя они тут ни при чём. Наверное, хорошо, что рухнул тот мир, который был до взрыва, но взрывная волна… А что касается Охотина, – она секунду помолчала, – знаешь, за прошедшие годы я стала помягче. Честно говоря, не знаю, что теперь с ним делать.

* * *

На следующий день было много работы. Верстался номер, за это время несколько раз зависал компьютер, в последний момент были обнаружены опечатки, и, в конце концов, около девяти вечера удалось всё закончить. Ещё раз всё пролистав, Ирина и Максим пошли пить кофе.

Они спустились в бар, где всегда вечером было много народу. Заняли столик в глубине зала, где обычно обсуждали текущую работу.

– А что, этот Охотин, новый сотрудник, действительно твой старый знакомый? – спросил Максим.

– Да, – грустно ответила она.

Она рассказала о том, что когда-то был кружок – нечто вроде самодеятельного философского клуба, где велись самые скучные по нынешним временам разговоры о смысле жизни, об истине, о книгах и так далее. Не все, конечно, собирались всерьёз становиться философами, просто гуманитарной молодежи того времени такое времяпрепровождение представлялось вполне достойным. И, конечно, не обходилось без книг «тамиздата» и «самиздата». Приходил туда и Охотин, приходил и слушал, а потом сообщил в ГБ. Вероятно, он обо всём сообщал с самого начала, но никто этого не замечал, так как среди членов кружка не было профессиональных конспираторов. Конспираторами становились потом, после первого столкновения с гэбэшниками, но это отдельная история…

Максим выслушал рассеянно, потом сокрушённо покивал головой.

– Ты думаешь, он появился неслучайно?

Она не знала, что ответить. Ей не хотелось так думать.

Они второпях обсудили планы следующей недели, и Максим, схватив портфель, побежал к выходу, а Ирина, вспомнив, что Алёша сегодня у бабушки с дедушкой, решила остаться ещё на полчаса.

В этот момент к её столику подошёл Сергей Охотин.

– Будешь коктейль? – спросил он.

Может быть, надо отказаться, подумала она. Хорошо ли пить коктейль вместе со стукачом, ну, то есть с осведомителем? Раньше такой вопрос даже не возник бы. Но сейчас… Впрочем, рядом нет тех, кто осудил бы её за это.

– Буду, – с улыбкой ответила она.

Ну вот, сказала она себе, теперь ты сидишь напротив него, за одним столиком. Ты рядом с Сергеем Охотиным, всем когда-то доставившим столько неприятностей. Можно было бы его спросить, зачем он тогда это сделал и что испытывал, ведь он ответствен, в конце концов, за те события. Как ни странно, но у неё не было желания ни сказать ему что-то резкое, ни спросить его, ни тем более «дать по физиономии».

– Хорошо здесь, – сказал он, пододвигая к ней бокал. – Ты, я надеюсь, довольна своей жизнью?

Ну вот, подумала она, прямо-таки философский вопрос, ну совсем как «быть или не быть?».

– Вполне, – ответила она. – О чём ты хотел поговорить?

– Вообще-то, – сказал он задумчиво, – мне жаль, что всё тогда так печально закончилось.

– Что печально закончилось? – Она сделала глоток через соломинку.

– Ты понимаешь, о чём я говорю. Жизнь меняется, уходит, надо ценить то, что имеем. Наступает пора кончать с глупостями. Надеюсь, ты и Олег именно так решили однажды? Чего ты усмехаешься?..

– С чем кончать?..

– Ну, со всякой философией и так далее… С книгами… С поиском смысла и света в конце тоннеля… Всё решается просто, я думаю, мы все это однажды поняли. И я тоже не хочу вспоминать. Ведь чем всё могло закончиться, просто ужас. И кто нёс за это ответственность? Олег? Или Антон? Почему никому тогда в голову не пришло, что нужно отвечать… Чего ты усмехаешься?

– Но ведь ты знаешь, что кто-то донёс на нас. – Она сделала ещё глоток.

– Разве?.. – Он потянулся к пачке сигарет. Закурил, выпустил дым и тихо произнес: – Я никогда об этом не думал. Мне и в голову не приходило. И кто же это мог быть?

– А ты не догадываешься?..

Он смотрел на неё ясными, ничего не выражающими глазами. В них застыло такое недоумение, что нельзя было не поверить ему.

– Я не знаю, – ответил он. – Я действительно ничего об этом не знаю и никогда не думал. Мне… Никто не рассказал об этом.

И глубоко вздохнул.

– Впрочем, – добавил он через минуту, – сейчас это уже неважно. Сейчас стоит подумать о том, что же из этого получилось. Зачем это всё происходило, если сейчас это никому не нужно, даже нам самим. Просто было несколько безответственно… Вот и всё.

Потом он говорил про свою учёбу, про работу в США, о своей неудаче в семейной жизни. Он больше ни словане сказал о том, что произошло более пятнадцати лет назад. Его голос был так задушевен, что оставалось сомневаться и сомневаться в том, что он и есть тот самый стукач. То есть осведомитель, конечно, подумала она. Он заказал ещё два коктейля, а потом неожиданно сказал:

– Вообще-то я знаю один секрет. Один очень важный секрет, как можно жить при любых обстоятельствах. Хочешь, расскажу? Только не улыбайся.

– Расскажи. – Она почувствовала, как у неё слегка закружилась голова.

– Как ты думаешь, можно ли поменять местами добро и зло? Добро и зло можно отличить только на каком-нибудь фоне. А если поменять фон? Кто разберётся? Одному будет казаться, что добро – вот это, а другому – что вот то. И так все мы будем реализовывать свою идею добра, и не поймём друг друга, и будем считать друг друга врагами. При этом каждый делая своё добро. А результаты… Они сначала всё равно неочевидны. Чтобы их оценить, должно пройти время. Это смогут сделать уже другие люди, если им это будет интересно. А мы так и останемся со своими понятиями добра, да ещё с неприязнью друг к другу. Вот так мы и живём, вот так и существует весь наш мир. А неприязнь – разве это из области добра? Тогда, в те годы, было легче, потому что был слишком очевиден этот фон. Этот чёрный цвет, на фоне которого даже серое кажется белым. И как хорошо считать себя обладателем истины! А попробуй разобраться сейчас…

– Похоже, ты становишься философом. Как Сократ, только без Платона. – Она сделала ещё глоток, словно желая опьянеть, чтобы разговор стал лёгким и весёлым.

– Никто из нас никогда не философствовал. Просто всем хочется так думать… А вообще, – сказал он несколько тише, – я думаю, что всё повторится, вот увидишь. Потому что власть имущие всегда понимают: лучше, когда люди заняты поисками хлеба, а не поиском истины. А потому лучше дать им столько хлеба, чтобы им было не до истины. И они придумают способ, как это сделать. Неважно, в какую форму это будет облечено, но это будет то же самое. Легенда о Великом Инквизиторе, помнишь?..

Она чувствовала, что на неё не действует алкоголь. Ей хотелось прекратить этот разговор, спросить: «Зачем ты это сделал тогда?», а потом – наоборот, она не желала знать ответ. Почему-то вдруг ей захотелось неизвестности. Разговор остался незаконченным, и эта незавершённость придала ему значительности.

Вернувшись домой, она позвонила родителям и узнала, что Алёша весь вечер прождал её звонка, а не дождавшись, заснул.

* * *

Позже, однако, раздался междугородний телефонный звонок. Звонила Юля из Мюнхена.

– А я понимаю, для чего он снова появился, – неторопливо рассуждала она. – Нет, вовсе не для того, чтобы куда-то сообщить, кому-то что-то причинить… Скажи, ты давно читала какую-либо хорошую книгу? Нет, не детектив, не дамский роман, не эту гадость, которой сейчас в России завалены лотки, а что-то хорошее, ну, например, Данте, Толстого…

Её голос тоже не изменился. Слушая, Ирина представила её такой, какой она была пятнадцать с лишним лет назад: в чёрных вельветовых джинсах, вязаном полосатом свитере, с ровной короткой стрижкой каштановых волос.

– А помнишь очередь на Таганку? Мы как-то забыли, что существует искусство. А философия… Но мне вообще-то было интересно другое. Какая-то другая, не стандартная, не кондовая, не советская жизнь. Полёт мысли и свобода, раздвижение границ… Короче говоря, поверх барьеров… Что есть в жизни высокие цели… А сейчас все силы брошены на решение материальных проблем…

– Какая Таганка, какой Толстой?.. – прервала её Ирина. – Ты фантазируешь. Ты грезишь тем, чего нет.

– Я ничем не грежу, – спокойно возразила Юля. – Честно говоря, я уже отвыкла от России. Здесь, в Германии, у меня всё сложилось неплохо. Ну разве что иногда вспоминается Измайловский парк и наш старый трёхэтажный дом, который строили пленные немцы после войны. Интересно, его уже сломали или он всё ещё стоит? Ну, а так… Мне уже всё равно.

Положив трубку, Ирина подумала: наверное, если б не Охотин, Юля не позвонила бы.

Однако это был не последний разговор в тот вечер. Около полуночи, когда она решила, что пора отдохнуть от мыслей об Охотине, вновь раздался телефонный звонок. Сняв трубку, она услышала голос Мити. Когда-то он был задумчивым молодым человеком – в очках, всегда потёртом пиджаке и мятых брюках. Он всё время что-нибудь читал, – окружающая действительность его мало интересовала. Он был рассеян и совершенно непрактичен.

Он действительно приехал с какой-то конференции по новым информационным технологиям. Его голос звучал откуда-то издалека, из прошлого, и только интонации напомнили ей о том, что он принадлежит Мите. Он говорил устало.

– Наверное, это наша самая крупная ошибка, – говорил он. – Мы решили, что можно просто жить. Жить просто так, спокойно и благополучно. А это иллюзия. В России не живут, в ней нельзя жить просто так. Здесь надо служить чему-либо, какой-либо идее, надо исполнять миссию, добрую или злую… Какую – уж кому как повезёт. Здесь надо принимать участие в какой-то нескончаемой войне… А если точнее, – он усмехнулся, – бесконечном мордобое… А мы сейчас смешались с толпой и уже не знаем, где они, те ценности, за которые идут на эшафот…

«Ну вот, какой-то эшафот… Что он выдумывает?» – подумала Ирина.

– А впрочем, – продолжал он рассуждать, словно угадывая её мысли, – может быть, и нет никакой миссии, а всё это выдумки, чтобы оправдать этот бесконечный мордобой…

– Может быть, – усмехнулась Ирина.

– Единственное, что меня радует, что не надо думать, куда спрятать бумаги и книги, не надо обдумывать каждое слово, прежде чем сказать его по телефону, не надо оглядываться, когда идёшь к метро… Всё это роскошь, но к хорошему, как известно, привыкаешь быстро…

– Ну и как, привык?

Он словно встряхнулся.

– Привык. Мне не хочется рассуждать об этом. У меня другие заботы. Честно говоря, меня это больше не интересует… Сейчас всё это так далеко от меня, что мне с трудом верится, что когда-то всё это было… На другой планете… И было не со мной… Сейчас я живу в другом мире.

– В виртуальном?

– Нет, в реальном, – сухо отвечает он. – А раньше жил в ирреальном, или идеальном, не знаю каком ещё… Я с ним распрощался. Я нашёл то, что мне нужно.

Когда-то Митя считал себя экзистенциалистом. Однажды он был покорён Хайдеггером и с тех пор искал «прорыв к Бытию», в котором обретается свобода.

* * *

Когда во время обеденного перерыва они вышли в холл, Охотин неожиданно спросил:

– И хочется тебе делать эту чёрную работу? Сколько времени ты на это тратишь, а кто оказывается в выгоде? Кто тебе сказал, что всё исчерпывается только этим? Ведь это смешно!

Они остановились у окна.

– Сейчас, может быть, ещё ничего, но через несколько лет, когда подрастет твой сын, когда ему нужно будет давать образование… Я не думаю, что Олег поможет тебе в этом, – продолжил он.

Тут он попал, пожалуй, в самое больное и слабое место её нынешней жизни, которая была уже совсем не та, что прежде. Ирина знала, что ещё год можно не думать об образовании сына. Менее всего ей хотелось отдавать его в районную школу, из которой последние годы выходило всё больше пьяниц и наркоманов. Это предстояло решать, и Олег ей в этом деле действительно был не помощник.

– Ну а потом, работать на идею… – продолжал Охотин. – Это устарело… Хватит думать о том, что можно как-то изменить этот мир. Результаты всё равно достаются другим.

– По-моему, здесь неплохо, – весело ответила Ирина. – Мы столько сил и времени потратили на этот журнал…

– Я понимаю. У вас много хороших идей… Этот Максим, он хорошо соображает.

– Что ты имеешь в виду?

– Некоторые идеи выходят за рамки тематики вашего журнала. Вы придумываете какие-то странные вещи. Вот, смотри, – он открыл папку, которую держал в руках. – Заказ на социологический опрос. Недешёвая штука, а какие вопросы! Это не социологическое, а прямо-таки психологическое исследование. Зачем вам это нужно?

– Это интересно.

– Это Максим придумал?

– Какая тебе разница? Есть официальные цифры, статистика, которая давно вызывает сомнения. Она устарела, её надо проверять. Вот и всё.

– Интересно… Зачем проверять официальные данные?..

– Чтобы знать, как обстоят дела на самом деле.

– Что, снова искать истину?.. В который раз?..

– А почему тебя это так волнует?..

– Извини. – Он захлопнул папку. – Это я так. Любопытство. Я ещё не совсем освоился на этой работе, мне хочется разобраться.

Она отвернулась к окну. Что ж, может быть, просто из любопытства. Вероятнее всего. И она снова задумалась о том, что же произошло после распада их кружка. Тогда такой разговор её насторожил бы куда более, чем сейчас. Охотин улыбнулся, и её подозрения развеялись.

«Да, конечно, он не освоился… Это просто любопытство… – подумала она. – Это не повод, чтобы сразу подозревать в чём-либо…»

* * *

Поздно вечером позвонил Олег.

– А я тут, знаешь, совсем не сидел без дела, – сказал он многозначительно. – Я нашёл человека, который знал Охотина последние пять лет.

– Зачем тебе это нужно?

– Как зачем? Ты что? Сидеть рядом с этим негодяем и не пытаться узнать, какой он сейчас?

– Сейчас-то это зачем? Да и тебе зачем? Тебя всё равно никак это не коснется.

– Ну ты даёшь, – вздохнул он. – Я ж для тебя старался. Ты что? Что с тобой?..

– Ничего. Если хочешь, можешь заниматься такими глупостями. А мне надо работать.

– Ну хорошо, хорошо. Но, может быть, ты выслушаешь?

– Да.

– Так вот, где бы он ни появлялся, везде происходили странные вещи. Неожиданно кто-то лишался работы, в штате появлялись новые люди. Либо вдруг заглядывала налоговая инспекция, несмотря на то что она уже была здесь две недели назад. Это что, его новая тактика? Что скажешь?

– Я не понимаю, зачем ты передаёшь мне совершенно непроверенные сведения от каких-то неизвестных людей. Мало ли кто что может сказать…

– Между прочим, те, кто мне это рассказал, мои старые друзья, и я им доверяю.

– Ну и что. Я знаю всех твоих старых друзей. Сколько ещё можно жить событиями столетней давности? Сейчас другое время. Это всё философский бред.

– Вот те на. Ты что, заболела?

– Возможно.

– А что ты так поздно? Я звонил с восьми вечера.

– Так получилось. Тебе-то теперь что за дело?

– Мне – никакого. Но Охотин всё-таки…

– Сто лет прошло. У всех своя жизнь.

– Верно. Своя.

– Пока.

– Пока.

* * *

А ещё через пару дней к ней подошёл Максим и сообщил, что у него разговор. Очень важный.

– Мои друзья с третьего этажа интересуются, кто такой этот Охотин… Они просили меня спросить тебя, кто же он всё-таки такой? Ну, ты с ним общаешься, и так далее…

Я с ним не общаюсь, хотелось сказать ей, это совсем не такое общение… Мы с ним только побеседовали в баре несколько раз…

– У них что-то случилось? – спросила она.

– Пока нет… Но он стал проявлять к ним подозрительный интерес… Я вспомнил, ты сначала как-то недоверчиво отнеслась к нему и даже сказала, что он…

– Стукач. Да, но, понимаешь, всё сложно… Прошло пятнадцать лет, сейчас всё по-другому… Проще простого заклеймить человека… У меня нет доказательств. Может быть, к нынешнему времени это не имеет никакого отношения.

– Ты думаешь?..

Удивительно было слышать такие слова от Максима, обычно рассеянного. Он был озабочен.

– Что произошло? Расскажи.

– Пока не могу. Просто я считал, что если что-то не так, ты об этом скажешь. Я их заверил, что если ты с ним сидишь в баре, значит, всё в порядке, это всё равно что рекомендация…

– Какая рекомендация? Я не даю никакой рекомендации.

– Но ты с ним общаешься…

– Это совершенно ничего не означает. Это личное дело.

– Но если он стукач, какие могут быть личные дела?..

* * *

Это был первый случай, когда они решили встретиться не на работе. В парке, где в этот день было много народу, в открытом кафе, недалеко от прудов. Это место ей тоже было знакомо: когда-то они с Ларисой и Митей обсуждали здесь «Истоки и смысл русского коммунизма», что-то ещё…

Она смотрела, как люди заказывали вино и мороженое, слушала музыку и никак не могла освободиться от чувства раздражения и досады на собственные бесплодные размышления. «И почему – думала она, – он свалился на мою голову, почему через пятнадцать лет снова нужно думать о том, можно доверять этому человеку или нет?» Теперь ей казалось, что все эти годы оказались бессмысленными, оказались ненужными книги и знания, поскольку они ничего не изменили в жизни. Жизнь, казавшаяся долгим путём, вдруг сократилась до ничтожных размеров, в которых ничего серьёзного и важного не могло уместиться. Наверное, мы ходим по кругу, думала она, если вот так, как много лет назад, она беседует с Охотиным, который не может предложить ей ничего другого, как только вспомнить легенду о Великом Инквизиторе. Наверное, мы живём в перевёрнутом мире, подумала она, если такие люди так спокойно, благополучно и неуязвимо чувствуют себя в нём…

В момент её размышлений о перевёрнутом мире у входа в аллею появился Сергей Охотин. Она узнала его издалека. Он направился к тому столику, за которым они договорились увидеться, огляделся. Он не видел её, но наверняка был уверен, что она здесь.

«А может быть, он не виноват?» – вновь задала она себе вопрос с надеждой, что кто-то другой скажет ей, подтвердит, что он не стукач и не осведомитель, что он ни в чём не виноват, что вообще никто ни в чём не виноват, что всё, возможно, хорошо, и не надо ни о чём беспокоиться.

Она смотрела на силуэт. И вдруг ей открылась одна примитивная, как исторический материализм, истина. Это была интуиция, обострившаяся с тех пор, когда они поняли, что Сергей Охотин всех предал. Ирина никогда не избавится от ощущения, от бесспорной уверенности, что это он. Чувство, похожее на неприязнь, но только похожее, а на самом деле какое-то другое, живёт в ней независимо от неё. От этого чувства избавиться невозможно, и логика перед ним бессильна. Ей стало понятно это за несколько мгновений, пока он приближался, и всё рухнуло. Рухнула очередная иллюзия, которая вырастала на её глазах все эти дни; иллюзия, которую она возводила собственными руками. Она смотрела, как он приближается, и ей становилось ясно, что всё, что он ни делает, напрасно. Она поняла, что напрасно пыталась обмануть себя. Напрасно и он пытался обмануть её, хотя сделать это было нетрудно.

У неё не было никакого сомнения, что это он, тот самый Охотин.

И вместо того, чтобы направиться к нему, она отступила назад, в тень деревьев, она уходила в глубь парка, в полумрак, чтобы неведомыми тропинками выбраться отсюда и постараться поскорее забыть о сегодняшнем дне.

* * *

На следующий день в редакции её ждали плохие новости. Заместитель начальника, встретивший её на лестничной клетке, быстро и как-то растерянно сообщил, что с сегодняшнего дня Охотин будет в редакционной коллегии. Более того, он привёл в редакцию ещё одного сотрудника. Ошеломлённой Ирине он рассказал о том, что Максим и ещё несколько ребят уволены. Такие произошли изменения, сообщил он, что лучше не задавать никаких вопросов, потому что ответить на них невозможно.

Охотин подошел тихо. Он осторожно отодвинул стул и аккуратно сел. Он улыбался.

– Я ждал тебя, но ты не пришла. Что-то случилось?

– Нет.

– Я надеюсь, мы сработаемся.

– Нет.

– Почему?

– А ты не догадываешься? Неужели тебя ничего не беспокоит? То, что было пятнадцать лет назад?

– Я не понимаю, о чём ты, – сказал он. – И что же было?

Она поднялась, чтобы уйти. Он догнал её в коридоре.

– Напрасно ты спешишь, – сказал он. – Ты так и не поняла ничего. И Олег, я думаю, ничего не понял. Сейчас другое время. Тех ценностей больше нет, зачем вы за них цепляетесь?..

– Для чего ты здесь появился? – спросила она.

Он раздражённо шлёпнул ладонью по перилам.

– Вот чёрт! Я никак не могу понять, что за странная у нас страна! Мы встречаемся через десятки лет, мы давно не виделись, мы старые друзья, в конце концов, и тебе больше не о чем спросить меня, как только о том, зачем я здесь оказался?

Он перевёл дух и продолжил:

– Знаешь, я часто думал, хотя я далек от философии и вообще не знаю, зачем она нужна… Но я думал, почему у нас всегда одно и то же? Даже если что-то меняется, так это только внешне, а внутри всё одно и то же, как десять лет назад, как двадцать лет назад, как тысячу лет назад. Ну, чайник электрический на кухне появился и телефон мобильный. А больше ничего не изменилось. О чём вы говорили с Олегом, после того как начались другие времена? Неужели о философии?.. Или о стукачах? Да, тогда я просто испугался. И я предупреждал Олега, что я не смогу. Я попросил его отдать ключи и не пользоваться моей квартирой, это небезопасно… До этого у меня был тяжёлый разговор с отцом, и он предупредил меня, что ему уже звонили и что могут быть неприятности… Да, я всё рассказал тогда. Я боялся и вообще ничего не понимал… Философия – это хорошо и интересно, но перспектива провести в лагере лучшие годы… Сами-то вы как бы себя повели, если бы до вас дошло? Вы даже не понимаете, как вам повезло тогда. Вас оставили в покое, а могли бы не оставить… А здесь, – сказал он вдруг спокойно, – я по своим делам. Я надеялся, мы найдём общий язык. Я думал, вы уже по-другому смотрите на то, что я тогда сделал. Я и сам сейчас смотрю по-другому. Когда-то я мучился угрызениями совести, потому что всё сделал из-за страха. А сейчас я думаю, что и это было нужно, в конце концов. Не так уж это оказалось преступно и страшно. Тем более, что сейчас это уже неважно, это никого не интересует.

– Почему Максим потерял работу? – спросила Ирина.

– Ах, этот Максим. Ну что ж, здоровая конкуренция. Ничто не вечно. Это рынок. Он проявлял слишком много инициативы. Его заносило в идеях, и тебя тоже. Но тебя я старался оградить от такого исхода…

– А почему на этом рынке распоряжаешься ты?

Он не ответил.

– А как же твои слова, – продолжила она, – хотя бы о разумном устройстве мира…

– Это ничего не значит, – сказал он. – Говорить можно о чём угодно. Мне пригодились те знания. А делать надо то, что нужно. Тем более сейчас.

Он повернулся и пошёл. Потом остановился, повернулся и сказал:

– Но ты можешь оставаться. Я сделал так, чтобы тебя это не коснулось. Не беспокойся, я здесь не останусь надолго. Мне-то здесь тоже делать нечего…

* * *

Вечером Ирине позвонила Лариса.

– Негодяй, – прошипела она. – Я так и думала, что добром не закончится его появление.

– Самое интересное, что Охотин многих сумел убедить в своей порядочности.

– Ничего удивительного.

– Самое главное, что он и меня едва не убедил…

– Надо было всё-таки дать ему тогда по физиономии. Так, ради морального удовлетворения. А теперь уж мы опоздали.

* * *

Ещё позже, сняв трубку, она услышала голос Олега.

– Ну ничего, – сказал он как-то неожиданно спокойно. – Что делать? В конце концов, надо относиться к жизни по-философски. А мы этому до сих пор не научились. Я знал, что он признается, что это был он. Пусть даже через столько лет. Честно говоря, меня иногда охватывали сомнения на его счёт… Может быть, тебе не надо пока уходить оттуда?..

– После того, как выгнали Максима? Нет, не останусь.

– Может быть, морду ему набить?

– Раньше надо было, – проворчала Ирина.

– А вообще у меня идея. Поезжайте с Алёшей куда-нибудь… отдохнуть. Я найду деньги. А потом посмотрим…

– Ты найдёшь деньги?.. – Она едва сдержала усмешку.

– Да, чуть не забыл. Сашка прислал письмо из Нью-Йорка по электронной почте. Длинное философское письмо с лирическими отступлениями. И с юмором, как всегда. Хочешь, прочту?

– Прочти, – ответила она.

* * *

Через две недели Ирина заехала в редакцию журнала, посвящённого социальным проблемам, чтобы забрать оставшиеся там свои бумаги. В кабинете сидели незнакомые люди. Когда она спросила про главного редактора, ей ответили, что он временно отсутствует. Она спросила про заместителя главного редактора, и ей сказали, что он здесь больше не работает. Двое здоровых парней передвигали стеллаж от одной стены к другой.

Она спросила, где сейчас находится Сергей Охотин. Переглянувшись, незнакомые люди ответили ей, что такого человека они не знают.

Год первого президента Рассказ о любви

Отдёрнул занавеску и выглянул в окно, чтоб, наверное, ещё раз убедиться в неизменности пейзажа, окружавшего его здесь все эти дни. Берег реки в утреннем тумане, расползавшемся неохотно, ответил невидимым равнодушным приветствием.

Растормошил сына и велел ему собираться. Приподнял его и посадил на край кровати, подвинул к ногам сандалии. Бросил в сумку бритву, мыло и полотенце. Мальчик умываться не захотел.

И вот наконец сели за стол, на который Екатерина, двоюродная сестра, уже поставила тарелку с пирожками, испечёнными вчера поздно вечером, и два стакана молока. Мальчик, положив голову на руки, снова попытался заснуть, и отец, приподняв его голову, слегка потормошил за чуб.

«Может быть, побудешь ещё? – спросила сестра. – Столько лет тебя не было, и сразу уезжаешь. Никто тебя здесь уже не помнит».

Он ответил, что больше ему здесь делать нечего. «На могиле матери был, с тобой повидался… Зачем ещё?..» «Много времени прошло, уже все всё забыли, – продолжала Екатерина, – да и чего тут только не было! А ты-то и не виноват ни в чём». «Виноват, не виноват… Кто в этом будет разбираться? Я-то всё помню. Да и не могу я уже здесь…»

Снова попытался растормошить мальчика. «Просыпайся, Дмитрий, хватит», – уже с недовольством проворчал он, затем поднялся и стал надевать куртку, положил кепку на голову мальчика.

– Только не провожай меня, – сказал он сестре.

Ещё раз подошёл к окну, посмотрел на пологий спуск к реке, задёрнул занавеску. Пейзаж детства, тишина, утренняя прохлада, всё знакомое и в то же время чужое.

Екатерина, как он и попросил, провожать не пошла. Стояла на крыльце и смотрела вслед. Держа за руку сына, он спустился к реке, чтобы, перейдя по мостику, берегом выйти к автобусной остановке, с первым автобусом уехать из поселка и выполнить свое обещание: никогда не возвращаться сюда больше.

…Именно так, когда мне приходилось впоследствии размышлять об этой истории, я представляла последний визит Михаила Аркадьевича в его родной поселок.

* * *

Мы знали друг друга давно и научились быть друг к другу жестокими.

Совсем недавно, всего лишь полгода назад, у нас было всё хорошо. Но всё хорошее имеет особенность быстро заканчиваться. Приход любви одухотворяет жизнь, а уход, неожиданный или предсказуемый, опустошает. И самое печальное, что нет объяснений ни приходам, ни уходам; и как невозможно убежать от любви, так невозможно и остановить её. Она угасает, как, наверное, может угасать только сама жизнь.

А ещё это было время перемен и дыхания свободы, неожиданно ворвавшихся в наши шумные аудитории. Время надежд, когда казалось, что мы действительно начинаем жить в другой стране. Начиналась новая эпоха, и только смутная тревога перед будущим наполняла студенческие тусовки и повисала в кулуарных спорах.

В этот год мы часто ходили на митинги, и ещё не устали от разговоров о политике.

Надвигались перемены, перемены… к чему?

В какой-то миг устарело всё. История средних веков, которую мы изучали несколько лет, вдруг показалась ненужной. Галлы, франки, лангобарды; Меровинги и Каролинги, империя Карла Великого, костры инквизиции, загадочный тёмный мир, породивший цивилизацию, которую мы теперь пытаемся догнать.

«Не дай вам Бог жить в эпоху перемен», – сказал древний китайский философ.

* * *

Трудно было представить, что чувства тоже могут устареть. Впрочем, я ещё немного люблю тебя. Хотя бы за то, что мы читали одни и те же книги и статьи, ходили на митинги, слушали речи 1-го съезда народных депутатов и с чисто детским удивлением открывали для себя новую историю – историю насилия в стране. И сама правда об этой истории давала моральные силы, и жажда этой правды умножалась – её хотелось ещё и ещё, словно лекарства от лжи, в которой мы жили предыдущие годы. Рушились идеологические догмы и медленно возрастало не очень глубокое понимание свободы, о которой тогда говорили с таким вдохновением, с каким больше не говорили никогда.

К концу учебного года оказалось ненужным и другое: ожидания друг друга после лекций, хождение вместе на экзамены, встречи до занятий и после, и постепенно таяло неутомимое стремление всегда быть вместе.

Наша последняя встреча произошла в тот день, когда генеральный секретарь ЦК КПСС, ставший президентом Советского Союза, давал присягу на Конституции. В мрачном молчании мы смотрели телевизор, поссорившись в очередной раз из-за какого-то пустяка, уже как будто по привычке. После этого Дима уныло пошёл меня проводить, а из соседней комнаты вышел Михаил Аркадьевич и, направляясь на кухню, грустно посмотрел нам вслед. Неразговорчивый, замкнутый, он казался мне странным и загадочным человеком.

Но прошёл июнь, были сданы последние экзамены, и стало как-то пусто и ещё более тревожно. Мы не встречались.

Но в конце июля Дима неожиданно позвонил и сказал, что хочет увидеться.

* * *

Говорят, что каждый исторический период имеет свой глубокий внутренний смысл. Смысл времени, в которое жили мы, был для нас непонятен в самом глубоком смысле этого слова. Любой другой период истории, казалось, был вполне объясним и логичен с точки зрения его общечеловеческого смысла. Смысл этого времени, когда оказалось, что мы вроде бы живём в свободной стране и вроде бы нет, не доходил до нашего сознания. Может быть, нам вообще не дано понимать современность, пока она не уйдёт в прошлое и не превратится в одну из страниц мировой истории.

Дима любил тусовки и митинги, на которых выступал за суд над коммунистами и компартией. Незадолго до этого он сам вышел из комсомола, демонстративно выбросив комсомольский билет.

История средних веков, в которой он не видел связи с современностью, в какой-то момент перестала его интересовать. Нужно понять то, что происходит сейчас, говорил он, а не то, что было тысячу лет назад, да ещё где-то там, в Европе… Зачем это нужно нам? И самое главное, вздыхал он иногда с видом умудрённого и уставшего человека, – для чего нужна эта профессия, если в любой момент может произойти переоценка ценностей?

* * *

Непонятно, зачем ему захотелось увидеться. Ведь так хорошо, когда мы уже почти отвыкли друг от друга, пройдёт ещё немного времени, и забудем совсем. Надо только подождать. А пустота… она заполнится чем-нибудь. Но надо, в конце концов, приобрести и этот опыт – уход любви, похожий на смерть. Ведь пустот не бывает, даже если пустота похожа на смерть.

Мы сидели на скамейке в маленьком зелёном дворике, где встречались и прежде, после ухода с лекций, в перерывах, или вечерами, когда хотелось побродить где-нибудь.

Он изложил свою просьбу сухо, деловито, без эмоций. Он хотел, чтобы я составила ему компанию в поездке на север, на родину его отца.

– Это ты сам хочешь? – спрашиваю я так же сухо, с какой-то осторожностью и недоверием. Это было что-то новое.

– Я сам.

– А почему… твой отец не съездит на свою родину? Почему он не съездит с тобой?

– Я не знаю. Но я хочу поехать. Сам. Хочу узнать кое-что про своего деда. Что с ним произошло на самом деле…

Мы уже знали, что репрессированные были почти в каждой семье. В каждой, и в его в том числе. Узнать – это его право.

Мы стоим друг против друга, и я не могу вспомнить ни одного эпизода, который вызвал бы хорошее расположение к Диме. Ничего, кроме ссор за последний год, раздражения, недовольства и охлаждения, такого внезапного, что раньше с трудом поверилось бы во все это.

* * *

Я долго не могу заснуть.

Честно говоря, мне никуда не хочется с тобой ехать. С тобой всегда можно попасть в какую-нибудь историю. С тобой очень неспокойно.

Надо отказаться, с раздражением думаю я. Отказаться и никуда не ехать. Почему именно я? Мы больше никто друг для друга. Даже не друзья. Почему бы Диме не поискать другого попутчика? Любовь, к сожалению, тоже может уйти в историю, историю нашей личной жизни.

Я закрываю глаза и открываю снова.

Любовь закончилась, – да, закончилась. Наверное, хорошо, что она закончилась. Но остаётся что-нибудь?.. Чувство долга? Тревога?..

* * *

Я ждала вечером в его квартире, в его маленькой комнате. Дима, как всегда, опаздывал.

Здесь, в этой комнате, мы вели долгие разговоры. Здесь мы спорили. Здесь мы готовились к экзаменам. Здесь мы спали. Здесь всё как будто ещё было пронизано любовью, которой больше нет. Хотя, кажется, что-то изменилось. Очевидно, он здесь над чем-то размышлял. Над чем? Что он делал всё это время, без меня?

Я пытаюсь отогнать эти мысли.

Смотрю журналы, разбросанные на столе. «XX век и мир», «Согласие», «Новый мир». Авторханов, Конквест, и где-то между ними «Апология истории» Марка Блока. Открываю один из журналов. «Конституция Союза Советских республик Европы и Азии», проект А. Сахарова». «До и после президентских выборов: почему Горбачёв согласился на президентскую систему?» Открыв Восленского, читаю первые попавшиеся строки «Почему, кем и как была создана номенклатура?».

Мне казалось, что наши разногласия происходили из-за его легкомыслия. Он не хотел думать, ему нравилось больше говорить, иногда не очень связно и не очень умно. Меня это раздражало.

Я выхожу на кухню и, как это бывало раньше, ставлю чайник. Михаил Аркадьевич читает газету, сидя за кухонным столом, потом, оторвавшись, смотрит на меня через очки и кивает в знак приветствия, как обычно.

– Давно тебя не видел, – с улыбкой сказал он.

Пожилой человек, спокойный и немного мрачный, загадка средневековья, которую мне иногда хотелось разгадать.

– Я хочу, чтоб ты съездила с ним, – вдруг сказал он после некоторого молчания. – Мне бы не хотелось отпускать его одного.

Я едва сдерживаюсь, чтоб не задать вопроса, который, по непонятной причине, сейчас беспокоит меня больше всего: «А почему бы вам самому туда не поехать?».

– Впрочем, было бы лучше ему туда вообще не ездить.

– Почему?.. – спрашиваю я.

– Ну как тебе сказать… Он там никогда не был, за исключением одного случая в детстве, и многого ему не понять. Он слишком пылкий и всё преувеличивает.

Я знала, что у них с Димой плохие отношения, но и мои отношения с Димой последнее время были не лучше.

– Только поэтому? – что-то настораживает меня в его словах.

– Нет, не только, – он откидывается на спинку стула. – Я считаю, что нужно больше думать о будущем, чем о прошлом. Надо, по возможности, смотреть вперёд, а не назад. Тем более Диме. Он всегда почему-то интересовался прошлым и забывал, что впереди тоже что-то есть. Мне бы этого не хотелось. Но, к сожалению, он так устроен. Наверное, поэтому он захотел стать историком. А я, – добавил он, немного понизив голос, – я считаю, что надо уметь забывать. Хотя тебе, наверное, тоже покажутся странными такие слова.

– Иногда надо, – отвечаю я растерянно.

Он никогда не узнает, как его слова попали в цель. Он не узнает, что именно так я пыталась забыть Диму все эти месяцы и почти достигла успеха. Он никогда не узнает, что я соглашаюсь ехать с Димой всего лишь по какому-то загадочному чувству тревоги за него, но никак не из-за любви, как, должно быть, полагает Михаил Аркадьевич.

– А что известно о вашем отце? – осторожно спрашиваю я.

– Ничего не известно, – мрачно ответил он, и мне стало понятно, что он не хочет продолжать разговор.

Запыхавшийся, прибежал Дима.

Мы решили ехать через неделю.

* * *

Вся зловредность обстоятельств этой поездки начала проявляться с её первого дня, когда поезд тронулся с Ярославского вокзала и за окнами замелькали очертания московских пригородов, утонувших в зелени.

Говорить о политике с первых минут путешествия и выяснять «идеологическую платформу» собеседника стало той роскошью, какой мы были лишены прежде.

– Ты мне не рассказывай про Карла Великого, – обрывает сосед Диму. – Это всё от них пошло. С запада. И демократия, и фашизм, и коммунизм… Вот была у нас монархия, был царь, – и был порядок.

– Всякий строй изживает себя, – усмехнулся Дима. – И монархия тоже. Новые исторические обстоятельства требуют новой политической системы.

– Нет! – сосед заводится ещё сильнее. – Ничего не должно меняться! Ты мне лучше скажи, почему все плакали, когда Сталин умер? И я тоже плакал.

Дима не отвечает. Вероятно, он рад, что тогда его ещё не было на свете, а иначе ему бы тоже пришлось плакать вместе со всеми, а это для него было неприемлемо.

Разговор затягивается надолго. Наш сосед выходит на станции Сутулово, и мы остаемся одни.

– И всё-таки, – не унимается Дима, – почему я выбрал медиевистику? Зачем она нужна?..

По радио звучал популярный шлягер «Я сегодня не такой, как вчера…».

Вечером, закрывшись одеялом с головой, я думаю над тем, как же объяснить Диме, что произошло. «Я хочу покоя и определённости. А с тобой очень неспокойно. Мне и с собой неспокойно, а с тобой в сто раз неспокойнее…»

И я засыпаю под стук колёс, который отдаётся мерным тактом моих мыслей: «хочется покоя… покоя… покоя…».

* * *

Утро было прохладным. Повеяло близостью севера, ощущением сурового края, которое в Москве испытать невозможно.

Нам предстояло сделать пересадку на другой поезд и углубляться ещё дальше, ещё севернее. Только к утру следующего дня мы добрались до нашей станции. Здесь – ещё одна пересадка на автобус и два часа тряски по грунтовой дороге в пыльном салоне, чтобы наконец увидеть посёлок, куда Дима так стремится.

По дороге Дима рассказывал мне скудную историю своего отца.

– Из всех близких родственников осталась только его двоюродная сестра, если она, конечно, ещё жива. Отец уехал отсюда после смерти его матери, когда ему было пятнадцать лет, и с тех пор только один раз сюда возвращался. Что касается деда, знаю только одно: он был сельским учителем, был арестован после войны. Наверное, умер в лагере или был расстрелян.

– Как ты собираешься искать? – спрашиваю я.

– Прежде всего, поговорю со своей тётей. Узнаю то, что известно ей… А потом… посмотрим. Дед был арестован, когда отец был ещё ребёнком. Отец не помнит или не хочет вспоминать. Он постарался всё забыть, и это ему удалось. Я его понимаю, ему было трудно. Ему пришлось всё забыть, иначе было бы ещё тяжелее. Я не могу винить его.

* * *

Мы обошли посёлок за сорок минут. В центре, на площади, стояла доска почёта, на которой не было ни одного портрета. Вождь на постаменте, указывающий направление пути, возвышался над пыльной площадью. Почта, здание райкома. На холме за окраиной находилась разрушенная церковь, где теперь располагался склад стройматериалов.

Мы обошли посёлок от начала до конца, мы прошли его вдоль и поперёк, и только когда вышли к реке, Дима остановился и сказал: «Вот здесь мы были. Здесь мы проходили, я помню».

Мы спустились к реке, и оттуда Дима стал вспоминать путь – вверх по тропинке, до крайнего дома.

– Вот я и нашёл, – сказал он. – А отец беспокоился.

Бревенчатый дом с высоким крыльцом был закрыт.

Мы ещё раз обошли посёлок и отыскали гостиницу – деревянное двухэтажное здание, чем-то похожее на барак, со скрипучей лестницей на второй этаж.

– Вы случайно не с группой геологов? – спросила пожилая женщина, исполнявшая обязанности администратора и кастелянши одновременно. – А то вот только вчера уехали.

– Нет, – важно ответил Дима. – Мы историки.

Отсутствие жизненного опыта выдавало его. Каким ещё историкам нужно ехать сюда?

– Тогда вам надо будет зайти в райком, – сказала она настороженно. – А потом вас направят в краеведческий музей, но у нас там сейчас ремонт. Всё переделывают.

– А архив у вас есть? – спросил Дима.

– Есть, – сказала она. – Только вас туда не пустят.

Мы заняли два разных номера – они оба были пусты, и в каждом было по шесть коек.

– Никогда не жил в такой гостинице, – сказал Дима. – Хотя я вообще никогда не жил в гостиницах.

Оставив вещи, мы пошли досматривать посёлок. Мы шли по скрипучим деревянным тротуарам, мы рассматривали домики за деревянными заборами, и нам становилось всё веселее – как будто здесь повеяло той свободой, о которой в Москве пока что только говорили. Нам некуда было спешить, и никому до нас не было дела. Шум перестройки не доносился до этих мест.

Где-то вдалеке, на берегу, паслись коровы. По посёлку бегали худые злобные собаки.

* * *

Мы побеседовали с некоторыми пожилыми жителями посёлка. Мы узнали, что на расстоянии десяти километров отсюда, в лесу, есть Красная балка – место, где в прежние времена расстреливали людей, причём не только из этого посёлка, – их привозили из разных мест. Об этом здесь говорить не принято. В посёлке же раньше была тюрьма: одноэтажное здание за оврагом, где сейчас находилась лесопилка.

Мы нашли некоторых старых учительниц, которые помнили тех, кто работал в школе более тридцати лет назад. Мы поговорили с пожилой вахтёршей в гостинице, которая помнила очень многих людей и училась когда-то в этой единственной школе.

Никто из них не помнил учителя с такими именем и фамилией, которые мы назвали.

В сельской школе такого человека не было никогда.

* * *

На следующее утро мы стояли у входа в архив – деревянного, потемневшего от времени здания с полуразвалившимися ступеньками.

– У вас есть разрешение? Кто вы и откуда? Документы у вас есть?

– А что, это так важно? Сейчас всё открывается. Все архивы становятся достоянием… народа, – последнее слово Дима произнёс с натяжкой.

– Это у вас там, в Москве, они чем-то становятся. А у нас пока всё по-старому. Я никаких распоряжений не получал. Если направления нет – ничем помочь не могу! Если мне из области позвонят, тогда я ещё подумаю.

Краеведческий музей оказался более приветливым. Занимал он, правда, всего две маленькие комнатки в маленьком кирпичном домике. В одной стояли чучела птиц, очевидно, когда-то водившихся в этих краях, в другой располагались стенды с фотографиями и вырезками из старых советских газет.

Некоторые стенды были пусты.

Маленькая полная женщина, дежурная музея и она же экскурсовод, вела нас от экспоната к экспонату, не скрывая, со своей стороны, любопытства к нам.

Во второй комнате в центре большой экспозиции была помещена фотография темноволосого, красивого человека средних лет с прямым открытым взглядом и с ироничной улыбкой. Мне показалось, что я где-то видела его.

– Это гордость нашего края, Аркадий Николаевич…

Она назвала фамилию Димы.

Казалось бы, в этом не было ничего удивительного: многие жители поселка носили эту фамилию.

– Этот человек стоял у истоков советской власти в нашем районе, – продолжала она холодным бесстрастным голосом. – Сначала комиссар, рядовой работник ВЧК, он возглавлял борьбу с контрреволюцией в наших местах. Потом принимал активное участие в раскулачивании. Его жизнь оборвалась трагически в сорок шестом году…

Она прервала заученную речь и уже спокойнее добавила:

– Но теперь мы всё переделываем. Из области приказ поступил: перестройка. И мы его вещи отправили пока в закрытый фонд, оставили только фотографии. Но если вам интересно, у нас тут есть один местный собиратель архивов, который может многое рассказать…

– Нет, погодите, – прервал её Дима. – Расскажите ещё что-нибудь.

Дима упёрся взглядом в фотографию.

Он был очень похож на Аркадия Николаевича.

* * *

Мы остановились у оврага. Бабка в тёмном, натянутом на лоб платке, пыталась перевести через мостик козу. Коза упёрлась, и бабка, ругаясь, дергала за веревку. Дима подошёл к ней и хотел помочь, но бабка отстранила его, окинув удивлённым взглядом, словно инопланетянина.

– Скажите, бабушка… – Дима немного смутился. – Вы давно здесь живете?..

– Давно?.. Всю жизнь живу.

Она улыбнулась, прощая наивность вопроса.

– А вы не помните… – он вдохнул и выпалил: – Аркадия Николаевича… – и назвал свою фамилию.

Казалось, это стоило ему большого труда.

Бабка пристально смотрела на него, словно пытаясь понять смысл слов, и Дима повторил свой вопрос.

Прошла минута, и лицо бабки оживилось.

– Аркашку? – Очевидно, столь резкий экскурс в прошлое был для неё неожиданным. Дима не учитывал, что не все люди, подобно ему, проводят часы над учебниками по истории. – Как же, помню. Гад он был. Сволочь. Он там, на Красной балке, людей расстреливал. Они с Колькой Тимохиным с револьверами приезжали, зерно вывозили. – И она выругалась. – Колька вон там живёт, в крайнем доме, тихий стал.

Она выплеснула ещё несколько ругательств и погрозила кулаком в ту сторону, где жил Колька Тимохин.

Дима отошёл. Бабка ещё некоторое время пристально рассматривала его, потом спросила:

– А тебе на что?

Наш интерес всё же насторожил её. Она пошла дальше, уводя за собой козу и продолжая ругаться в адрес Аркашки и Кольки Тимохина.

Дима был обескуражен.

– Вот это да, – пробормотал он. – Но может быть, она что-то путает?

И добавил:

– А почему она так пристально рассматривала меня?..

* * *

Мы нашли того, кого бабка назвала Колькой Тимохиным. Небритый старик сидел на деревянном табурете в углу неубранной кухни. На столе стояла огромная пепельница, заваленная доверху окурками. Стол был накрыт рваной клеёнкой, из-под которой проступали тёмные углы. Пыльные окна были наполовину задернуты выцветшими ситцевыми занавесками. Из кухни была видна комната, где стояли тяжелый дубовый шкаф, круглый стол и диван с провалившейся спинкой.

– Вашу перестройку я в гробу видал, – сказал старик. – Я этот «Огонёк»… – он выругался, – только по назначению использую. Аркашка хороший парень был, его бы сейчас сюда… Он бы скрутил рога этой чёртовой перестройке! Никто бы не посмел красный флаг снимать!

Старик передвигался медленно, к тому же плохо слышал. Он не расслышал вопроса:

– А как он погиб?

Дима подошёл к нему вплотную и повторил вопрос прямо в его волосатое ухо.

– Не знал я никого! – старик отшатнулся. – Никого не помню!

Мы вышли из его дома.

* * *

Вечером мы поссорились. Мы сидели в гостиничном номере, пили чай из гранёных стаканов и говорили друг другу резкие слова.

– Ты никогда не хотела понять меня. Тебе безразлично то, что я делаю! Ты могла бы не ездить со мной, не обязательно было оказывать мне такую милость. Зачем тебе теперь узнавать это всё? Теперь у тебя есть все шансы поступать так, как хочешь. Теперь ты можешь продолжать упрекать меня, что я не могу ничего, а теперь ещё и за это! Ты можешь уезжать, а я останусь здесь и всё узнаю!

– Ты возомнил о себе невесть что, – отвечала я ему в том же резком тоне. – А каким ты хотел видеть своего деда? Мучеником? А откуда взялись те, кто расстреливал? И куда они делись? Просто ты не хочешь принять то, что есть. Ты не ожидал этого? А почему твой отец не рассказал тебе всё? Берёг твою нервную систему?..

Он ушёл. Онвыскочил куда-то в темноту, хлопнув дверью.

* * *

Я сижу у окна и смотрю на то, что происходит на улице. Там, около магазина, толпится народ. В основном мужчины. Они пьют водку прямо из горлышек бутылок. Некоторые из них падают прямо там, у дверей магазина. Кто-то кого-то оттаскивает. Они ругаются матом. До меня доносятся обрывки фраз. Что здесь произошло? Кто тут жил, и где я раньше видела все это? На картинах Брейгеля, или ещё где-то в средних веках, откуда мы так спешили сбежать в современность? Кто эти люди? Наверное, здесь должны бродить шуты и развлекать людей. А там, по дорогам, ходят прокажённые. Нам это было интересно когда-то, но зачем мы попали сюда сейчас? Нам хотелось в будущее, а мы оказались в прошлом. Не хватает только нищих, просящих милостыню. Должен быть проповедник, говорящий о Царстве Божием на площади, там, где памятник. Ещё должны быть дома ремесленников. Сельской церкви, куда по воскресеньям жители ходят на богослужение, нет. Её взорвали друзья Аркадия Николаевича.

* * *

Мои размышления прервал звук открываемой двери. Мне показалось, что это Дима – иногда он быстро приходил мириться.

На пороге комнаты стоял невысокий человек в коричневой куртке, в очках, немного сутулый, и, что мне показалось особенно странным, – в руках у него была кожаная папка. Он явно не был похож на тех мужичков, которые толпились около магазина.

– Ну вот, – сказал человек, присаживаясь на край стула. – Теперь мы можем поговорить. А где же Дмитрий?

– Он вышел, – ответила я.

Дима всегда уходил в неподходящий момент.

– Ну а вы кем ему приходитесь?

Вопрос звучал нахально.

– А вы, извините, кто?

Он немного осёкся, потом снова улыбнулся.

– Да, конечно, извините. Меня зовут Константин. – И как-то невнятно произнёс свою фамилию. – Так кем вы приходитесь Дмитрию? – он назвал фамилию Димы, которую я сегодня слышала несколько раз.

Сложный вопрос. Кем я прихожусь человеку, которого, так скажем, я ещё не успела разлюбить?

– Какое это к вам имеет отношение? Мы… приятели.

Его наглость и осведомлённость вызвали раздражение. Что ж, в конце концов, узнать наши имена не так сложно.

– Понятно, – сказал он. – Я так и подумал. Тем лучше. Вы вроде бы ничем не обязаны и в то же время для него свой человек. Это хорошо, потому что ситуация может обернуться для Дмитрия плохо.

Чем же плохо? Я давно знаю, что с ним невозможно не попасть в какую-либо историю. Как будто он именно для этого и ехал сюда. Я всего-навсего сопровождаю его, не более. И с какой стати этот человек пришёл сюда и ведёт странные разговоры, как будто Дима ему чем-то обязан? Кроме того, Дима здесь никому не известен.

Незнакомец как будто прочёл мои мысли.

– Только не думайте, что здесь вас никто не знает. Вы приехали вчера дневным автобусом, а их тут всего три рейса. Вы остановились в гостинице, и вам повезло: накануне отсюда уехали геологи. Потом вы заходили в краеведческий музей. Его работники, очевидно, вам что-то сказали про меня, думаю, что-то не очень хорошее, они меня не любят. Потом вы сунулись в архив и вас отшили, и неудивительно. Об Аркадии Николаевиче, которого вы разыскиваете, вам там никто не расскажет. Но все уже знают, кто вы такие. Не удивляйтесь, почему, – гости здесь бывают не часто.

Мое раздражение продолжало нарастать.

– Если вы думаете нас удивить, то не тратьте время. То, что вы хотите нам рассказать, мы уже знаем.

– Нет, не всё. Подробностей некоторых вы не знаете. Деталей.

– Каких же подробностей?

– Неужели вам ещё не понятно? – спросил он. – Дима – внук преступника, Аркадия Николаевича… – И он назвал Димину фамилию, которая никак не могла связаться со словом «преступник». – Начальника районного НКВД, одного из членов тройки, которая здесь, в посёлке, проводила свои заседания и отправляла десятки людей, – куда, можете догадаться сами. Но это ещё не всё, – он немного перевёл дух. – Это еще не всё. Аркадий… – он снова назвал фамилию, – руководил массовым расстрелом в одном месте, куда люди сейчас не ходят, – это недалеко отсюда, при случае могу вам показать. На Красной балке. Рассказывать дальше? – спросил он.

– Да, – сказала я ему. – Уж рассказывайте всё, что хотели.

– К сожалению, – сказал он, – добиться того, чтоб этот человек был осуждён, чтоб было произведено расследование, невозможно… Никто не назовёт его преступником. Он местный герой до сих пор. Так сложилось, что он очень подходит для того, чтоб быть таким героем. Версия о трагической смерти была привязана очень легко. А умер он просто от пьянства. Я это тоже проверил. На меня смотрят как на идиота, который носится со своими документами, и никто не хочет ворошить прошлое. Никто не хочет знать конкретных имен. Вот о том, что было, многие сейчас пишут воспоминания, о пострадавших, о репрессированных, я всё это понимаю… Что касается пострадавших, тут ещё интересуются конкретностью. А вот о том, что убийцами тоже были конкретные люди, почему-то не хотят знать. Разумеется, кроме нескольких, известных всей стране Ежове или Берии… Как будто это была абстрактная сила, а ведь можно узнать своих родственников… Тут нашего любопытства как-то не хватает. Но Диму я узнал сразу, я сразу понял, что он родственник, ведь он так на него похож… Удивительное сходство.

– Зачем вы всем этим занимаетесь?

– Понимаете ли, – ответил он с лёгкой усмешкой, – призвание у меня такое. Этим кто-то должен заниматься. Долг, если хотите. И если некому, то буду я. Так вот, у меня есть копии некоторых документов областного архива. Вот они, доказательства. Я вам покажу не все. Вот приговор тройки. Третья подпись – известного вам Аркадия Николаевича. Приговорён к расстрелу Ястребов Федор. Его внука вы могли видеть на пароме, он там работает. Рыжий такой… Далее – дела раскулаченных. Расстрел. Потом… вот это… Но это всё вторая часть работы Аркадия. То, что было до того, как он стал членом тройки, – это установление советской власти в этом самом посёлке… Для этого потребовалось расстрелять несколько человек – шестерых всего-навсего. Совсем немного, правда? Об этом вам может рассказать старуха, которая живёт на окраине в зелёном доме, – она всё видела своими глазами.

Он выкладывает передо мной копии бумаг, и я вижу почерк Диминого деда под приговором на расстрел Федора Ястребова. Мне показалось, что даже почерк его похож на почерк Димы.

– Но это ещё не всё, – сказал Константин. – Его карьера взлетела вверх. Он поднимался стремительно и, как ни странно, не скатился оттуда подобно многим его собратьям. Он стал начальником областного НКВД. После этого он уже не расстреливал собственноручно, он только подписывал приговоры. А сын его, Михаил, – добавил он, немного понизив голос, – уехал отсюда после смерти матери, хоть это было непросто. Бежал. И больше не появлялся у нас.

Здесь его осведомленность имела изъян. Очевидно, ему не было известно, что Михаил Аркадьевич однажды приезжал сюда.

– Но почему вы мне всё это рассказываете? – спрашиваю я. – Как будто Дима вам должен что-то компенсировать. Он вообще ничего не знает об этом. Для нас это полная неожиданность.

– Ну что вы, – ответил Константин с улыбкой. – Вы тут совершенно ни при чем, вы не имеете к этому никакого отношения. Ни в коем случае, вы не обязаны нести никакой ответственности.

Он произнёс последние слова так выразительно, что их можно было понять ровным счётом наоборот.

– Это слишком серьёзно, чтобы браться судить кого-нибудь, – пытаюсь объяснить я ему. – Даже если вам кажется, что вы имеете моральное право.

Константин пододвинул пачку бумаг.

– Берите, берите. Посмотрите. А если хотите, могу вам совсем отдать. Зайдите, и я отдам. Вас это должно заинтересовать. Ведь вы историки.

– Мы всегда занимались другой историей. Не такой.

– Бывает ещё какая-то история?..

– Вам хочется таким образом свести счёты? – не выдерживаю я. – Чего вы хотите добиться? Что доказать? Зачем вам нужно преследовать его? В чём он перед вами виноват? Лично перед вами лично он, – в чём?

– Я понимаю ваше желание защитить его, – отвечает он. – Вполне понятно. Но вы пройдите по домам, – я вам могу даже показать каким, и всех, кто старше шестидесяти, спросите, кто такой Аркадий Николаевич… – он снова назвал фамилию Димы, ещё раз резанув меня по какому-то скрытому больному чувству.

– Дима не обязан за него отвечать.

– Всегда кто-то должен отвечать.

– Пусть отвечают те, кто это делал.

– Расплачиваются всегда другие. Разве вы об этом не знали?

Мы оглядываемся одновременно. Дима стоит у двери, засунув руки в карманы. По его лицу видно, что он слышал всё.

– Уходите, – говорит он. – Это неправда.

Константин удивлённо собирает бумаги, завязывает тесёмки папки, спокойно проходит мимо Димы и закрывает за собой дверь.

Дима был похож на мумию, приготовленную к погребению. Да, прав был его отец: было бы лучше ему сюда не приезжать.

* * *

Наступал вечер – второй вечер в посёлке, в котором уже так много произошло. Когда стемнело, пошел дождь, мелкий, холодный, и в комнате стало холодно. Очевидно, и завтра будет такая же погода – пасмурная, дождливая, хмурая.

– Ну вот, теперь известно всё, – говорит Дима. – И ты теперь можешь ехать, ехать прямо сейчас.

Он хватает куртку и уходит, хлопнув дверью.

Дождь усиливается. Он стучит в окно настойчиво, как будто повторяя слова странного человека, который только что был здесь.

Мне почему-то вспоминается Дима в лучшие времена наших отношений, когда он мне очень нравился, – красивый, с прямой осанкой, и я мысленно одеваю его в кожаный плащ, фуражку и пытаюсь представить, как такой человек выходит из «газика» и направляется к дверям того дома, где разыгрывалось столько человеческих трагедий; при его появлении всё вокруг меняется, всё напрягается, всё стихает. Нет, не могу представить.

Почему Константин пришёл в отсутствие Димы? Это получилось случайно или он так задумал? Почему он хотел рассказать мне, а не ему?

Дима пришёл поздно, промокший и замёрзший.

Мы помирились.

– Почему тебя вообще стала интересовать вся эта история? – спрашиваю я его. – Откуда такой настойчивый интерес?

– Не знаю, – ответил он. – Что-то тяготило меня в этой неизвестности. Мне не нравилось, что отец что-то скрывает от меня. Я понял, что не могу не выяснить этого. И вообще, жизнь моя как-то стала идти под откос, и я не мог понять, почему. Всё стало разваливаться, у меня ничего не получалось. Не знаю почему, но я решил начать с этой поездки. Мне казалось, это прояснит что-то в моей собственной жизни, и вот теперь прояснилось, куда уж дальше…

Он засыпал, уткнувшись носом мне в плечо. Совсем как ребёнок. Прикрыв глаза, он тихо спросил:

– А ты не помнишь, с чего всё началось? Почему мы стали ссориться? Ведь нам было так хорошо.

Я ощущаю рядом знакомое, почти забытое тепло его тела. Как когда-то давно. Пытаюсь вспомнить, почему же мы начали ссориться. Нет, не помню. Просто однажды вдруг стало очень холодно.

Как сейчас за окном.

* * *

На следующий день мы решили сходить на кладбище, а потом – на Красную балку – то место, куда местные жители, как нам теперь было известно, ходили редко.

Кладбище было запущенным, среди густого леса, и до старых могил добраться было трудно.

Диминых однофамильцев здесь было много.

Могилу Аркадия мы нашли быстро, – она находилась в центре кладбища. Тяжёлая железная ограда, памятник с красной звездой, что-то наподобие мемориальной доски, уже порядком истёршейся. Дима постоял, посмотрел на дощечку с запечатленными на ней датами рождения и смерти.

Красная балка оказалась в четырёх километрах от кладбища. От этого места повеяло мраком и одиночеством.

– Страшновато здесь, – пробормотал Дима. – Страшновато, ничего не скажешь.

* * *

В тот вечер мы нашли Екатерину. Она встретила нас с некоторым удивлением и стала рассматривать Диму. Потом тихо сказала:

– Ты, наверное, Дмитрий.

Дима ответил трагическим голосом:

– К сожалению, да.

– А я слышала, – сказала она. – Слышала, что приехали двое и заходили ко мне. Так и подумала: сын Миши приехал.

Для нас это уже не было удивительным. Мы уже убедились в том, что каждый наш шаг известен всем.

– Давайте будем ужинать. И оставайтесь у меня, не ходите больше в эту гостиницу.

* * *

…Я смотрю на пейзаж за окном. Река уходит куда-то в глубь леса. Зелёный луг, за ним лес. Зимой река покроется льдом. Паромная переправа перестанет работать – все будут переправляться пешком по льду. Лес станет прозрачным и будет выделяться серой полосой на белом фоне. Откос будет белым, и с него дети, которых здесь не очень много, будут кататься на санках. В этом пейзаже не хватает разве что лошадки, которая будет тащиться по проложенной колее.

Мы зашли в гостиницу за вещами. Мы попрощались с вахтёршей, которая смотрела нам вслед с тем же любопытством, с каким встретила нас.

* * *

Всё следующее утро Дима размышлял, а потом сказал:

– Давай сходим к Константину. Ты запомнила его адрес?

Константин жил на окраине посёлка. Дом его был за глухим забором, высокая дощатая калитка была заперта.

Мы постучали. Залаяла собака. Послышался скрип открываемой двери и шаги на крыльце.

– Кто там? – мы узнали голос, вчера жёстко звучавший в гостиничном номере.

– Дмитрий Михайлович, – Дима так отчётливо произнёс свою фамилию, что за забором даже воцарилась тишина.

– Сейчас, – коротко ответил Константин, и мы услышали его приближающиеся шаги.

Он не ожидал нашего прихода и был немного обескуражен. Мы застали его в домашней обстановке, без папки в руках и без кепки на голове, отчего он, казалось, чувствовал себя незащищенным.

– А ведь мы с вами так и не познакомились, – Дима старался говорить как можно твёрже, и чувствовалось, что это давалось ему нелегко. – Дмитрий Михайлович… – ещё раз произнес он и протянул руку.

Константин ответил на рукопожатие. И растерялся. Его жена выглянула из кухни и посмотрела на нас – с уже знакомым нам любопытством.

– Садитесь, – Константин указал на диван. И примолк в ожидании.

Мы присели на край большого мягкого дивана. В комнате повисло напряжение.

– Я хотел бы получить то, что касается меня. То, что вы предлагали мне забрать, – Дима выпалил эти слова на одном дыхании.

– Вы хотели бы получить копии документов? Вы действительно хотите их иметь?..

– Да, как и полагается родственнику. На вечную память.

Теперь Дима заговорил спокойно и уверенно. Он принял решение – наверное, первое серьёзное решение в своей жизни.

Константин направился к деревянному шкафу, открыл дверцу, вынул бумаги из нижнего ящика. Перебрал несколько папок, потом протянул Диме пакет. Дима осторожно взял его за край, словно боясь обжечься, и быстро положил в сумку.

Мы направились к двери. Лохматая собака на цепи рванулась в нашу сторону, но хозяин придержал её.

В его глазах было разочарование. Мы так и не смогли понять, чего он хотел на самом деле.

* * *

Мы узнали, что дед Димы любил рыбалку. Он любил охоту. У него было много друзей. Он даже любил читать книги, но до определённого времени. В молодости он был приятным парнем, весёлым, сообразительным и смелым. С войны, как говорили, «империалистической», он пришёл другим человеком. И постепенно становился жестоким. Его жизнь плавно шла вниз, хотя поначалу обещала быть другой. Поначалу она обещала силы, красоту, радость. Оказались – убийства, ненависть, аресты, пьянство, а затем смерть.

– Ну вот, теперь мы можем ехать обратно, – сказал Дима. – Больше нам здесь делать нечего. Мне, конечно, жаль, что я столько лет был в неведении…

* * *

Мы уезжали с первым автобусом. Екатерина положила нам в дорогу хлеба и варёной картошки.

– Может, останетесь ещё? – спросила она. – Оставайся, Дима.

Дима покачал головой.

– Приедешь ещё?

– Нет. Вряд ли…

Она собиралась проводить нас, но Дима попросил её не делать этого.

Мы спускаемся по берегу до узкого деревянного мостика, переходим на другую сторону и здесь, сначала по берегу, а потом между домов бредём до автобусной остановки на маленькой площади.

Ещё минут пятнадцать мы ждём автобус, который, как всегда, опаздывает; потом втискиваемся вместе с толпой и занимаем места в самом конце салона.

Дима смотрит в ту сторону, где находится Красная балка, но отсюда ничего не видно. Это далеко. Потом поворачивается ко мне:

– Скажи, ты всерьёз хотела уйти от меня?..

От неожиданности у меня перехватывает дыхание. Но автобус трогается, мы отъезжаем от стоянки, и я говорю честным голосом:

– Нет.

Лес Рассказ

А ведь это так здорово – оказаться вдруг, после всех передряг и неприятностей, там, где тебя всегда ждут.

В лесу.

– Ну вспомни же наконец Шишкина – Левитана – Васильева… Утро в сосновом бору… Болото в лесу… Представь, как ты слышишь голоса птиц… Мишки на поваленном дереве… Белки… Ведь лес – это чудо. В конце концов, лес – это просто много деревьев… Понимаешь?..

– Нет, не понимаю, – отвечал Павлик своей энергичной бабушке, любительнице телеканалов «Моя планета», «Animal planet», «Национальная география», «Travel Channel» и ещё разных про путешествия, поездки и красоты мира. – Я не знаю, почему, но не радуюсь.

Недавно ему исполнилось пятнадцать, но это ничего не меняло.

Мишек он принимал только на конфетном фантике, и никакая залитая солнцем цветистая поляна, никакие уходящие в небо сосны, никакой особый насыщенный кислородом и запахом хвои воздух не заставили бы его войти туда. Ни дубы, ни берёзы, ни сосны, ни ели, – ничего. Разве что строгая тополиная аллея в ближайшем парке с ухабистой асфальтовой дорожкой, деревянными побитыми скамейками, покосившимися урнами, указателями и домиками для белок ещё была допустима в его жизни, и то желательно в сопровождении каких-нибудь взрослых бесстрашных людей. Но лучше и без парка обойтись, а просто посидеть с ноутбуком на скамейке, или ещё лучше на застеклённом балконе, или просто в комнате, легко касаясь пальцем сенсорной панели, и совершая таким образом путешествие в совсем другие места.

Почему? Павлик и сам пытался ответить на этот вопрос все сознательные из своих пятнадцати лет годы.

Он бездарно пропустил все походы одноклассников за город или в соседнюю с Московской область. Он отказывался от поездок с друзьями, потому что любой путь мог пройти через лес. Ни одного похода – ни за грибами, ни за ягодами, которые, как известно, растут именно в лесах.

Его пытались переучить: когда-то в детстве повезли на какую-то базу, в какой-то лагерь в лесу, но всё закончилось такой истерикой, что его отец спешно развернул машину и поехал обратно.

Лес для него был таинственным и опасным местом, непостижимым для ума человеческого творением, в котором человека ждёт страшная встреча с каким-то другим миром, неумолимая бессловесная сила, самый настоящий фильм-ужастик.

– Я понимаю, можно бояться воды, – говорил отец. – Я понимаю, можно бояться соседей, хулиганов, машин, собак, электричества, войны, стоматолога, бандитов… – он немного вздрогнул и замолк на какое-то время. – Можно бояться высоты, молнии, милиции, налогового инспектора, потери работы… Но бояться просто леса… Почему?..

Этот вопрос повисал в воздухе, и Павлику казалось, что он задан не совсем риторически.

Да, непостижимо, но ничего не поделаешь. Бывают разные фобии, от них можно избавляться, если хватит сил пройти специальное лечение со специальным доктором, который незаметно для тебя самого проникнет тебе под кожу, в твоё подсознание, и будет царапать его острым скальпелем психоанализа. Может быть, он сам не хочет от этого избавиться? Этих разговоров родителей, родственников и каких-то их знакомых врачей-психологов он наслушался достаточно.

И так постепенно превращаясь в какую-то дополнительную комплектующую деталь к своему компьютеру, в котором ему было легче и спокойнее, он приучил всех к этому статус-кво, к этому странному порядку, что так уж есть и так будет всегда, что он вот такой ребенок – чудо природы, вернее – чудо урбанизированного мира, асфальтовых джунглей с их высокими трубами, высоковольтными линиями и высокоинтеллектуальными электронными приборами.

Сейчас он был ростом почти с отца, но всё равно мог закатить истерику как в детстве, если бы его только попробовали отвести туда, где было много деревьев.

Только с семьей, родителями и их друзьями, которым недуг Павла был известен, он выезжал куда-нибудь на реку, на озёра, туда, где лес был не вокруг и не главным в окружающем пространстве. А выезды эти случались время от времени, и от них некуда было деться, потому что это была необходимая составляющая часть жизни родителей, которые, пройдя когда-то с рюкзаками и палатками сотни километров, представить не могли, что в конце пути их ждёт вот такой позор.

– Похоже, ты сам не хочешь исцелиться от этого, – говорил отец как всегда вечером на кухне, обустроенной в стиле хай-тек, как всегда выпив банку пива для расслабления души и тела после рабочего дня. – Запомни: пока ты сам себе не поможешь, никто тебе не поможет. Никто. Так устроен этот несчастный мир… – отец, кажется, хотел добавить более крепкое слово, но не добавил. – Так и будешь всю жизнь трепетать от страха, отрезав от себя такую важную часть… Важную часть… красоты жизни. Превратишься в высушенный скелет на седьмом этаже…

– Ну и что, – отвечал Павлик, выстраивая внутри себя частокол самообороны из заготовленных едких слов и упреков. – В конце концов, это я что-то теряю, а не вы.

У отца были причины упрекать его. Шесть лет назад, покупая дачу, он был вынужден считаться с этой особенностью Павлика и приобрёл участок не в сосново-елово-осиновом кошмаре, как хотел бы, а на окраине какого-то товарищества, в самой дальней его части, выходящей в чистое поле. Члены семьи, любившие собирать грибы и просто погулять среди густо растущих деревьев или в каких-нибудь зарослях, вынуждены были преодолевать расстояние в два километра, чтобы насладиться этими непонятными удовольствиями.

– У тебя всё хорошо, Паш, – продолжал отец, уже входя в более спокойную и лирическую фазу своего монолога. – Ты молодец. Ты молодец даже больше, чем мы с мамой могли предположить. Уж я, по крайней мере. Я никогда не был таким усидчивым, как ты, в занятиях. Я всегда думал – можно быстро и сразу, не рассуждая. Ты умеешь разговаривать с людьми, хорошо излагать свои мысли, тебя слушают сверстники, тебя уважают за что-то в школе. С тобой у нас никогда не было больших хлопот. Ты гораздо серьёзнее, чем был я, ты способнее. Ты выдержаннее. Словом, у тебя всё немного лучше, наверное, есть всё же какая-то эволюция… Кроме одного: я никогда не боялся леса. Никогда. И эта твоя проблема иногда приводит меня в ярость.

А мама, заваривая зелёный чай в стеклянной колбе, говорила:

– Об этом лучше не думать так часто. Забыть. Не могу понять, почему ничего не помогает, никакое лечение, и всё же, мне кажется, ты сам не хочешь расстаться со своим страхом, то есть мне кажется, ты недостаточно хочешь избавиться от него… Но я думаю всегда: мало ли что, мало ли что и когда может случиться. В каком-нибудь году, без нас, может так получиться, что ты будешь ехать один на машине по дороге, идущей через лес, и вот машина сломается. И что тогда будет с тобой? Что ты будешь делать?..

– Будет молиться, – ответил отец с иронией. – А что ему ещё остаётся?..

– Вот это не даёт мне покоя ни днем, ни ночью, – подытожила мама. – Это сводит меня с ума.

* * *

И всё же поездки были. В соответствии с давней традицией, в начале лета, пока все не разъехались по дачам и курортам, был общий сбор давних и близких друзей где-нибудь за городом на берегу речки или озера. На этот раз поездка совпала к тому же с каким-то важным государственным праздником.

Отец сказал: дядя Серёжа нашёл это место, это не в лесу, через лес мы проедем на машинах, там будет озеро, очень красивое озеро, там будут шашлыки и всё остальное.

– Стоит ли ему ехать? – настороженно спросила бабушка.

– Стоит, – сказал отец. – И тебе тоже, будешь за ним присматривать, если так боишься.

– Я уже не боюсь, – сказала бабушка. – Я уже насмотрелась за ним. Если не будет леса – всё будет хорошо. Хотя… Кто знает?

И добавляла:

– Ну а сам ты разве не боялся? Когда вы с Генкой бежали из пионерлагеря?

– Нет, нет, нет, – сказал отец категорично. – Я не боялся, не боялся никогда!

Бабушка только загадочно улыбнулась и не стала спорить. Для неё он был всё равно что Павлик, только не Павлик, а Алёша, тоже хрупкое создание, которое надо оберегать.

– Уж как хочешь, но на этот раз я не буду менять маршрут, если там окажется какая-нибудь хилая роща. Пожалуйста, терпи. Или сиди у самой машины, если хочешь, прямо под выхлопной трубой, – сказал отец.

– Ну да ладно, ладно… – только и пробормотал Павлик.

Поездка на этот раз намечалась на озёра, которые дядя Серёжа отыскал на карте Московской области. «Я там был, – сказал он, – правда, лет десять назад, но всё помню. И там классно. И Павлику понравится». И составил этот маршрут. И добавил:

– А Паше было бы неплохо искупаться. Воды он, слава богу, не боится.

Павлик только усмехнулся и ничего не сказал. Потом он спокойно собрал вещи в маленький кожаный рюкзачок, как будто подчиняясь каким-то неотвратимым обстоятельствам. И представил: вот они опять на трёх машинах, объезжая лесные массивы, поедут куда-то в поисках подходящего места для того, что называют отдыхом. Любимая компания родителей с юности, то есть с той загадочной и непонятной поры, когда они ходили в походы, штурмовали горы, пели под гитару песни, прыгали в поезда, – то, что он ухватил годами своего счастливого, беспечного детства, – соберётся снова, чтобы провести совсем небольшое количество времени в гармонии и единении.

* * *

Три машины подъехали к берегу озера, окружённого лесом. Правда, место это было пологое и пустынное, лес как будто отступил именно здесь, образовав лысое пространство с небольшими зарослями из нескольких ив и осин.

Они быстро проехали через лесную посадку и оказались на берегу. Дядя Серёжа первым вышел из своей немного побитой Daewoo, потянулся и присвистнул.

И застыл, как, наверное, можно застыть от ужаса при наступлении апокалипсиса.

Озеро обмелело. Можно было даже сказать определённо, что его нет, если бы не тонкий слой воды, закрывавший илистое дно с выброшенным хламом.

Нет, оно не исчезло совсем, как иногда могут исчезать ландшафты и географические объекты. Но оно находилось в стадии улетучивания, ухода, и эта грязная лужа, поросшая осокой и редкими хилыми кувшинками, подтверждала всё же его существование и свидетельствовала о борьбе за жизнь. Вместо мостика – пошатывающаяся ржавая конструкция, которая говорила о былой любви к этим местам представителей рода человеческого. Съехавшие куда-то вбок ступени, наверное, ещё помнили весёлых молодых людей, весело сбегавших по ним и нырявших с мостика в воду. Ржавые покосившиеся перила, вероятно, ещё хранили в своей железной памяти тепло цепких рук.

– Как всё меняется, – задумчиво сказал отец, стараясь придать унылой картине философский оттенок.

– Нет, мы здесь не остановимся, – сказала решительно мама. – Мы поедем в другое место.

– Нет других мест, – сказал отец. – Мы не найдём другое место. То есть не найдём такого, как… – и посмотрел в сторону Павлика.

– А как вам то, второе озеро? – спросил дядя Серёжа. – Там, кажется, не такое болото, почище, но…

– Нормально, – сказал Павлик, понимая, что всё дело упирается в него. – Нормально, переживу.

Наверное, он должен признать, что ему всё же до сладости приятно ощущать, что из-за него так скрупулёзно исследуется география здешних мест. А ведь это дядя Серёжа сказал ему однажды: «Наверное, если бы ты был Лужковым, вырубил бы все леса к чёртовой бабушке». Засмеялся и добавил: «Не волнуйся, скоро лесов не останется, наступит и твоё время».

Павлик тогда тоже засмеялся.

Поехали к другому озеру, видневшемуся вдали. В объезд по немного разбитой колее, и потом по железному грохочущему мостику. Наверное, это и есть романтика дорог и странствий, вместе с которой унеслись в прошлое молодые годы родителей и их друзей. Проехав ещё немного, решили оставить машины, и пойти к берегу пешком.

А он думал: зачем-то надо было ехать сюда вообще, ведь можно было провести время и на даче. Без лишних хлопот. А ещё лучше – дома. Но им почему-то так нравится куда-то выезжать, желательно в «дикие» места, подальше от цивилизации и соседей, где нет ничего интересного. Ни Интернета, ни компьютера, и даже мобильная связь, может так статься, пропала. Это было то, чего он никогда не поймёт, хотя слабая память тех лет, когда он ещё не был болен, когда его возили с собой куда-то чуть ли не в рюкзаке и кормили из котелка, приятно согревала душу.

Они разбили небольшой лагерь на берегу, на краю поляны, за которой и начинался он, лес. А впереди была вода – озеро, которое выражало полное намерение тоже когда-нибудь уйти навсегда отсюда, и было явно недовольно присутствием здесь каких-то чужаков. Как будто эта компания весёлых, беззаботных людей вторглась вдруг в серьёзный и драматичный процесс живущих здесь своей жизнью субъектов и объектов, – деревьев, птиц, воды, насекомых, листьев и солнца.

Павлик подошёл к воде, ступил на камень и опустил руку. Тёплая. Можно искупаться. А на поляне уже раскладывают пледы и клеёнку, вытаскивают термосы и мангал, смеются и уже начинают вести «свои» разговоры о делах, о каких-то событиях их интересной взрослой жизни.

Но ему не будет скучно. Коля младше его на два года, и они вместе будут плавать, а Тоня совсем маленькая, она будет бегать за ними и, скорее всего, будет болтать без умолку.

Но Тоня на этот раз уселась за свою игру, а Коля захотел помогать разводить костёр. Мама раскладывала продукты, а отец и дядя Серёжа приготовили угли и шампуры.

Потом, сидя на бревне спиной к лесу с пластиковым стаканчиком в руках, который так хотелось смять, и расплескать на колени яблочный сок, он поворачивал голову и посматривал в направлении густого серо-зелёного занавеса, непонятного, незнакомого существа, с которым нужно вести какие-то отношения, а он пока не определился – друг это его или враг.

Потом он лежал с ридером на полиуретановом коврике и смотрел то на экран, то на гладь мутного озера, то опять же – в сторону леса. Наверное, он провел бы так несколько часов, если бы по ноге в кроссовке не ударили мячом.

– Хватит лежать, пойдём поиграем!

Следующий удар пришелся ему в бедро. Он поднялся и неохотно, делая всем одолжение, побрёл к той части поляны, где играли в волейбол. Сказать бы «не хочется», но ведь хотелось же.

Так постепенно улетучились все его мысли. Через полчаса, запустив мяч выше головы дяди Серёжи, он повернулся и пошёл в сторону леса. По нужде. Недалеко. Так, до нескольких ближайших деревьев. Никто не смотрел ему вслед.

И подумал: ведь не может такого быть, не может. Он боится зря. Надо просто вспомнить все слова, которые он слышал на протяжении последних лет, и внять им.

И он решил себя преодолеть.

Оглянувшись на секунду, уловив краем глаза фигуры на поляне, решил сделать шаг вперёд, и потом ещё шаг. Потому что ему так хочется. Потому что, в конце концов, надо что-то делать. Он пройдёт немного дальше, чтобы его не видели с поляны, и вернётся. И тут его охватил азарт. Он сделал ещё шаг, потом ещё. Потом ещё несколько шагов, и он шёл и шёл через какие-то заросли, и остановился. Здесь смешанный лес стал еловым. И почва под ногами стала сухой. Он прислушался. Где-то там, немного справа и сзади, куковала кукушка. Пожалуй, это была единственная птица в этом лесу. «Вот, можно ещё и спросить, сколько лет проживу», – подумал он. Кажется, так делают, когда слышат кукушку. И где-то там же слышны были голоса и удары мяча. «Вот ещё одна компания где-то неподалёку», – подумал он.

Вот и всё. Ему не страшно. Нет здесь ничего страшного. И ничего особенного. Никакой красоты лесных пейзажей он здесь не увидел. Бурелом какой-то и чаща. Никаких тебе мишек, белок и птичек. И там, впереди, много-много деревьев.

Наверное, он всё же каким-то образом выздоровел, незаметно для себя самого. Теперь он должен был признаться, что всех обманывал совершенно нагло и напрасно. Оказывается, он боялся чего-то… Сам не знал, чего. Все эти годы старательно и безжалостно вводил всех в заблуждение, сводил с ума и приводил в ярость, и теперь предстоит разрушить эту иллюзию. И стать таким, как все. Да, так и будет. Теперь он будет ездить со всеми на все лесные мероприятия и сборы, ходить со своими родственниками за грибами, со сверстниками в походы, научится различать ягоды, разбираться в грибах, рубить ветки и разводить костры. Может быть, это и хорошо, но это так обыкновенно. Гораздо интереснее жить маленьким уязвимым существом и хранить какую-то свою маленькую тайну. И теперь надо вернуться назад и поделиться со всеми этим открытием.

Оказывается, у него есть это право. Быть человеком, т. е. владеть всем на этой земле, и управлять лесами, и горами, и водой, и покорять всё вокруг. Вот, оказывается, кем надо быть – покорителем и хозяином.

И пошёл назад. Радостно и быстро. И только пройдя какое-то расстояние, он не увидел знакомого просвета в деревьях. Поляна и берег, куда он должен был выйти, не появились. Наверное, я немного взял вправо, подумал он. И решил вернуться к тем деревьям, где он слушал кукушку.

Он вернулся к участку еловых деревьев, подошёл к тому же дереву, у которого стоял, и от него снова начал путь назад. И снова – никакой поляны, более того, ему показалось, что это не те заросли, через которые он шёл, а какие-то другие. И снова вернулся к дереву, и снова попытался представить свой путь, каким он пришёл сюда. Да, всё правильно. Он пришёл оттуда, всё правильно, значит, идти надо в обратном направлении, всё правильно, и поляна и озеро должны быть там, и непонятно, почему их нет. Он попробовал идти, взяв немного левее. И наткнулся на какой-то небольшой овраг с поваленными деревьями, и понял, что здесь, этим оврагом, он не шёл. Стараясь не уходить далеко от отмеченного им места, он вернулся снова и задумался. Это не укладывалось в голове. Ведь поляна и озеро должны быть там, там, в том направлении, и странно, что их там нет. Он смотрел туда. И направо. И налево. Впереди был лес. И справа был лес. И слева. И вокруг был лес, а где были поляна и озеро, он уже не знал. Кажется, их поглотил лес. «Но этого не может быть. Я ушёл ведь не очень далеко. Я не мог уйти далеко», – сказал он, пытаясь подавить поднявшуюся в груди тревогу. Он попробовал идти немного вглубь, и вдруг оказался на грунтовой лесной дороге с глубокими провалившимися колеями. Это его даже обрадовало. Ведь они приехали по дороге. Значит, если идти по ней, он должен выйти к тому месту, где они переезжали некое подобие моста.

И он пошёл. Он шёл по дороге, и страх подступал к нему, и он недоумевал, как такое могло случиться. Тем временем смолкли голоса людей где-то вдали, и кукушка, кажется, замолчала. Пошёл мелкий дождь. Павлик ощутил прикосновение холодных капель на лице и руках. Джинсовую куртку, мобильник и рюкзак он оставил на берегу. Он был один со своим страхом, о котором так тревожилась мама. «Ау! – крикнул он. – Ау!»

Никакого ответа. Возникло ощущение, что он здесь уже сто лет, и не было никакой поляны, никакого шашлыка и волейбола, бабушки и родителей, машин и озера. И вообще никогда не было людей. «Ау-у-у!» – снова закричал он, громче и отчаяннее.

Теперь можно было только представить, что будет дальше. Наверное, его уже ищут. Странно, что они не слышат. Он так может уйти неизвестно куда. Может быть, его найдут спасатели через несколько дней, едва живого, измождённого, и потом покажут по телевизору. А какой кошмар будет ночью. Вот он теперь под дождём, без мобильного телефона, без куртки… Неужели его жизнь закончится здесь, в этом лесу? Выходит, не зря боялся? А как же кукушка?.. Что она там куковала без остановки?..

Он шёл и шёл, и вдруг понял, что идёт всё же не в ту сторону. И пошёл назад. Вернувшись к тому месту, где он вышёл на лесную дорогу, решил пройти в противоположном направлении. Может быть, там, наконец, мелькнёт просвет?.. И снова – всё незнакомое, но на этот раз он вышел на берег озера. Вернее, он вышел в заросли, которые опутали берег озера. Он обрадовался. Значит, надо идти влево, идти по этому берегу, и он выйдет на поляну. Он так и попробовал сделать, но тут же угодил в жижу, в какое-то болото, которое оказалось на месте этого берега. А может быть, это вовсе не озеро, а так, какой-то заросший пруд или лужа? «Вот тебе и „Болото в лесу“, – подумал он, пытаясь вспомнить, как же выглядело оно, болото, на упомянутой бабушкой картине. А может быть совсем другое озеро или то, что от него осталось, кто знает? Куда он придёт, если пойдёт вдоль него? Если угодит в болото, тогда что делать? И совсем не похож этот берег на тот, на котором остановилась их компания.

И он пошёл обратно, снова вышел на лесную дорогу и пошёл дальше, в противоположную сторону, решив, что эта дорога должна куда-то всё равно выйти. Может быть, как раз на берег…

На самом деле это, конечно, сон. Снова снится ему какой-то кошмар, надо только проснуться. В реальности же он, послушный и усердный ученик, сидит за компьютером в своей комнате и пялится в монитор, в котором видит совсем другое. Это игра, и он пока что просто поддаётся, а значит, из неё всегда можно выйти нажатием кнопки esc, перезагрузить или поиграть ещё, если хочется.

Он открывал глаза и понимал, что игра не перезагружается, он по-прежнему в лесу, и никакие уловки не помогают. Он всё равно здесь, он ощущает кожей холодное прикосновение свежего лесного воздуха и лёгких капель дождя. Колея стала глубже, как будто здесь проходила какая-то тяжёлая техника, и стало ещё более одиноко и страшно. Никого. Ничего. Почему никто не отвечает на его «ау»? Неужели никто не слышит, или никто его не хватился? Неужели он так далеко зашёл, что его даже не слышно?..

Теперь ему стало казаться, что лес решил посмеяться над ним, вступить с ним в схватку, отомстить за это радостное открытие, за этот решительный шаг. Как будто он, войдя в лес, сломал чьи-то планы относительно своей дальнейшей судьбы, а может быть, свои собственные планы.

Что же получается? Значит, действительно, не зря боялся? И теперь так и жить дальше со своим страхом, вернее, умирать, да ещё здесь? Холодный пот выступил на лбу.

Значит, всё можно в этой жизни, можно решить любую задачу в любой программе, можно исправить любую ошибку и неточность, но только нельзя выйти из леса. Это чудовище, это монстр, который пожирает человека вместе с его головой и всем, что в ней, с его знанием кодов и алгоритмов, и договориться с ним невозможно.

Он тряхнул головой, собрался с духом и посмотрел назад. «Господи, – сказал он про себя, – пожалуйста, выведи меня отсюда».

И даже поднял вверх голову, как будто надеясь кого-то увидеть там, среди сплотившихся ветвей. Сверху никто не появился, никто не протянул руку и не указал, куда надо идти.

А ведь есть на свете странные загадочные люди – лесники, которые могут спокойно находиться среди такого количества деревьев и ничего не бояться. Хорошо бы натолкнуться на кого-нибудь из них…

Он посмотрел назад и подумал, что уже слишком долго идёт по этой дороге. Если она никуда не привела, значит, она ушла в какую-то другую сторону. И кукушка вдруг стала куковать где-то далеко. Вдруг в голове его на какой-то миг прояснилось. Ведь он отошёл от поляны минут на пять-семь, а сейчас идёт уже двадцать или больше, и ничего не находит. Значит, надо снова возвращаться.

И он вернулся к тому участку леса, где кукушка была слышна гораздо сильнее, и там, где был участок невысоких елей и сухой почвы под ними. Вот здесь он остановился. Да, вот отсюда всё началось. Надо только собраться с мыслями. Вот здесь он стоял в самом начале и слушал кукушку, она была там, в той стороне. И оттуда же доносились голоса людей, каких-то отдыхающих.

Каких, каких ещё отдыхающих? Его озарило. Здесь не было других отдыхающих! Это были они, его родители и их друзья, это их голоса он слышал, а пошёл в другую сторону! Вот туда и надо идти. И почему теперь эти голоса стихли?

Он прошёл небольшой овраг, потом пробрался через какие-то заросли и вдруг вышел к кустарникам, которые показались ему знакомыми. Он узнал их. Это было уже недалеко от берега. Теперь он понял, что скоро выберется.

Он подошёл к поляне совсем с другой стороны, нежели уходил с неё, и ему пришлось пройти ещё метров пятьдесят, пока он уловил запах шашлыка.

Замерзший, в холодном поту, он вышел на поляну, и только теперь сбавил шаг. И немного отдышался.

Вокруг костра сидели все они, и никто даже не повернул голову в его сторону. И дождика здесь, кажется, не было.

Отец и дядя Серёжа как раз налили себе ещё по пластиковому стаканчику вина. За рулем на обратном пути будет мама, и отец мог себе это позволить. Они говорили о новых глобальных направлениях в экономике. Мама и тётя Таня спорили о чём-то, кажется, о какой-то очередной музейной экспозиции. Бабушка спала на его полиуретановом коврике, а Тоня и Коля что-то изучали в ридере, который Павлик оставил здесь. У их ног валялись бадминтонные ракетки и воланчик, а под кустом лежал волейбольный мяч.

Он присел рядом и зачем-то протянул руки к костру.

– Где ты бродил? – спросил отец. – Рыбу, что ли, ловил? Уже хотели идти тебя кликать.

– У тебя что, расстройство? – усмехнулся Коля.

Павлик через силу улыбнулся. Впрочем, сейчас уже можно было улыбаться.

– А сколько… меня не было?.. – он постарался спросить спокойно, но всё же голос слегка дрогнул.

– Ну, полчаса… Или чуть больше. Кажется.

«И всего-то, – подумал Павлик. – А показалось…»

– Ну мы так и поняли, что по берегу пошёл прогуляться. Не в лес же ты пошёл, в конце концов.

Он попросил, чтобы ему дали попить. Ему налили сока, и он выпил его большими глотками.

И только потом повернул голову и посмотрел в сторону леса.

И так и не понял, кого увидел в нём, – то ли страшное чудовище, то ли друга. Но понял: теперь что-то изменилось. Он узнал какую-то тайну. Не только про лес, но и про жизнь. Из леса вышел совсем другой человек, только никто пока об этом не догадался.

Пока.

Но догадается ли бабушка, когда проснётся? Кто знает… А может быть, нет? Пока что она блаженно спала, блики солнца играли на её лице, – может быть, она видела сон про лес, про лето, про какой-то праздник своей жизни, радуясь ему по-детски; только вдруг резко и нервно подергивались её плечи, словно в тихом сновидении вдруг мелькал какой-то далекий отблеск, тень кошмара. Как будто и у неё в прошлом были какие-то страхи, омрачавшие иногда нынешнюю, проходящую по тонкой грани благополучия, жизнь. И Павлик, осторожно и тихо подойдя, сел рядом на траву, обхватил колени руками и положил на них голову.

Наказание Рассказ

В тот день на уроке математикиим рассказывали про бесконечность. Наташа Галкина завороженно смотрела на безнадёжно опрокинутую восьмерку и заострённые оси координат, разбегавшиеся в противоположные стороны, как поезда с городской железнодорожной станции.

Что происходило на последующих уроках, Галкина помнила смутно, потому что на перемене трёх учеников, и её в том числе, вызвали в учительскую. Больше из того дня, а также из математики всего учебного года она, пожалуй, не запомнила ничего.

Классная руководительница Валентина Николаевна, встревоженно глядя из-под очков, сообщила пришедшим ребятам, что об их проделке с велосипедом известно всё. Новый спортивный велосипед какой-то диковинной марки «Старт-шоссе», на котором физрук приехал на занятия, был найден в соседнем дворе, и теперь за это предстоит отвечать. Как вы понимаете, подчеркнуто строго сказала она, отказываться от содеянного бессмысленно: есть свидетели вашего бесстыдного, наглого, чудовищного поступка. Но даже если бы их и не было, все равно отказываться бесполезно.

То, что вместе с двумя мальчиками очутилась девочка, то есть Наташа Галкина, учительницу не удивляло, а вопросом о том, как трое детей могли уместиться на одном спортивном велосипеде, Валентина Николаевна не задавалась.

Всем грозило наказание – разбор на педсовете и, возможно, перевод в школу номер шесть – туда, где учились хулиганы, будущие уголовники, как говорили о них сами учителя. Для таких шалопаев, как эти трое, подобная мера наказания могла оказаться вполне действенной. Просто на сей раз чаша чьего-то терпения оказалась переполненной, поведала им учительница.

Наверное, только из страха быть переведённой в эту ужасную школу Наташа Галкина решилась поговорить с матерью и рассказать всю правду, как всё было на самом деле, что обычно делала с большой осторожностью. Почему-то она была уверена, что на сей раз мать, которую обычно боялась, должна из орудия регулярных наказаний превратиться в надёжного защитника для её слабой и уязвимой натуры. Сидя на кухне на шатающейся деревянной табуретке, она объясняла, что к этой истории не имеет никакого отношения. Преодолевая страх и утвердившееся в ней убеждение, будто она, Наташка, самая плохая, никудышная девчонка, ни к чему не способный ребёнок – не ребёнок, а просто наказание, – убеждала мать, что на этот раз она ни при чём. Пробиваясь сквозь материнское недовольство и ворчание, Наташа объясняла, что, когда ребята катались на злополучном велосипеде, она была у тети Нади, выполняя её, матери, поручение. По поводу поручения мать ничего возразить не смогла, потому что сама к тому времени плохо помнила, в какой именно день отправила Наташу к своей давней знакомой, чтобы взять талон на приобретение соковыжималки в хозяйственном магазине, и уж совсем забыла, было ли то поручение выполнено.

– Ну не может быть, чтобы ты тут была ни при чём, – продолжала мать. – Ты всегда всех заводишь, дрянь такая. Я и слушать не хочу. Признавайся давай! Что молчишь, словно язык проглотила?

Дальше последовало еще несколько ругательств, которыми мать обычно награждала своих подчинённых, железнодорожных рабочих из бригады, и гораздо реже – её, Наташу.

– Не была, – с отчаянием в голосе отвечала Галкина. – Я не была, не была!

– Так я тебе и поверила, – отвечала мать, продолжая чистить картошку. – От тебя ничего хорошего не дождёшься! Чем докажешь, что была у тёти Нади?

– Спроси у тёти Нади, – ответила Наташа и тоже добавила несколько ругательств, которые обычно использовала для убедительности в разговорах с ребятами.

– Как же, помнит она, – проворчала мать. – У неё голова такая же дырявая, как у тебя. Да и у меня.

Но тётя Надя, к радости Наташи, в телефонном разговоре подтвердила, что девочка была у неё примерно с такого по такой-то час позавчера, они пили чай, Наташа получила талон и ушла.

– Как же, ушла домой, – прокричала мать. – Наверное, к шантрапе своей пошла, вот тогда и угнали этот велосипед. Я тебе покажу, как врать! Не девка, а одно наказание!

И всё же в тот день, преодолев страх и раздражение на то, что мать не торопится защищать её и безразлична к сути происходящего, Наташа уговорила её пойти в школу и рассказать всё классной руководительнице Валентине Николаевне. То есть засвидетельствовать Наташину полную непричастность к этой истории.

Они шли – Наташа немного впереди, а мать, хмурая, в платке, туго завязанном под подбородком («ну хотя бы ради школы оделась бы поприличнее!», подумала Наташа), и небрежность к этому серьёзному делу также была оскорбительна для Галкиной. В старомодном платке, который мать надевала, когда хотела выглядеть скромной, она ещё больше становилась похожа на бригадиршу ремонтной бригады, привыкшую командовать и кричать. Мать явно шла с неохотой, и это нежелание, смешанное с каким-то внутренним напряжением, было написано на её лице, окаймлённом серой синтетической тканью. Наташе стало грустно. Ни за что бы она не пошла в школу сейчас вот так, вместе с матерью, если бы не безвыходная ситуация, в которой она оказалась не по своей воле. Она с трудом справилась с раздражением и обидой на мать, когда они миновали пивной ларёк, детскую площадку и вошли в ограду школы.

Наверное, впервые в жизни она остро почувствовала серьёзность и неотвратимость наказания. Да, в тот день, то есть позавчера, она не принимала участия в известной теперь всей школе шалости. Но раньше-то, раньше! И может быть – мелькнула неуверенная мысль – именно сегодня случилось возмездие за те случаи, когда они поджигали почтовые ящики в подъездах, курили за углом, устраивали потасовку в раздевалке школы вместо того, чтобы идти на уроки. Она не причастна к истории с велосипедом по чистой случайности – окажись она рядом, она обязательно стала бы заводилой.

Теперь она поняла свою зависимость от матери – женщины, которая была для неё одновременно источником страха и тёплого щемящего чувства привязанности.

Они вошли в вестибюль школы и стали подниматься на второй этаж – там находилась учительская и там можно было во время перемены найти Валентину Николаевну, у которой было несколько уроков во второй смене. Они остановились перед дверью учительской, девочка перевела дух и посмотрела на мать. Ей очень хотелось, чтобы мать сейчас оказалась тем авторитетом, за которым можно укрыться от несправедливости сурового мира, смыкавшегося вокруг всё плотнее. Раздался звонок, и Наташа, отойдя на лестничную площадку, стала смотреть вниз, в пролёт, ожидая, что Валентина Николаевна вот-вот появится.

– Кого ждешь? – раздался за спиной голос. – Как твоя фамилия?

Галкина оглянулась. Вот уж кому ей сегодня не хотелось попадаться на глаза, так это директору, вернее, директрисе Елизавете Семеновне, – высокой женщине с прямой осанкой и строгим взглядом, всегда впивающимся откуда-то сверху. Всего лишь полгода назад она была назначена директором их школы, и за это время успела навести страх на всех, даже самых бесстрашных. В руке она держала чей-то классный журнал с нарисованной на его обложке яркой оранжевой рожей – проделка, за которую кому-то сегодня не поздоровится.

– Галкина, – безнадёжным голосом ответила Наташа. – Жду Валентину Николаевну. А это моя мама…

– А, так это по поводу велосипеда, – прогудела Елизавета Семеновна, даже не взглянув в сторону Наташиной матери. – Хорошо. Пойдёмте.

Она направилась в глубь коридора, предлагая двигаться следом за собой, как за паровозом, остальному цепному составу.

Такая неожиданная встреча была плохим предзнаменованием: прежде Наташа хотела объяснить всё Валентине Николаевне. Однако всё равно вряд ли удастся избежать объяснений с директрисой, подумала она. Пусть уж лучше всё сразу, отмучиться, и всё. Они шли по узкому коридору в кабинет директора, впереди – Елизавета Семеновна, на полшага позади – мать Наташи, и позади обеих – Наташа, угрюмо глядя под ноги, положившись на судьбу, как на выигрыш в морской бой или в дурака.

Хотя новую пожилую директрису боялась вся школа, даже старшеклассники, Наташа, как ни странно, нет: во-первых, ей пока что не приходилось сталкиваться с ней близко, а во-вторых, к тому времени больше всего Галкина боялась свою мать, и все остальные страхи тускнели на этом фоне.

– Им многое сходит с рук, – говорила Елизавета Семеновна, – но такие поступки нельзя оставлять безнаказанными. До чего дошли! Угнать велосипед! И самое страшное – в этом принимала участие девочка! Вместо того чтобы шить и вязать, читать книги по домоводству… А до этого что было?

И она рассказала, как неделю назад было устроено развлечение с экспонатами из школьного музея боевой славы, где несколько ребят, в том числе Наташа, устроили игру с муляжами гранат и холодным оружием. Тут возразить было нечего, и Наташа только сжалась внутренне: в той истории она принимала участие. Даже если бы ей сейчас припомнили проделку на первомайском утреннике, когда она пробралась к электрощитку и выключила свет, отчего заглох громкоговоритель, она бы всё приняла покорно. Но и тогда обошлось без вмешательства директрисы в Наташину судьбу, завершилось беседой с завучем и быстро забылось.

– Вообще-то Наташа в этом не участвовала… с велосипедом, – сказала неуверенно мать. – Она была у моей родственницы… Тут ошибка, видимо…

Директриса, не сбавляя шаг, не поворачивая головы, а лишь наклонив её, спросила:

– Это действительно так? Нам сообщил один мальчик, который был свидетелем… Хороший мальчик, из порядочной семьи…

Наташа тихонько хмыкнула. Наверняка это был Славка Крючков по прозвищу Крючок, которого все считали ябедой и который всегда почему-то видел то, что видеть, казалось, было невозможно.

– Может быть, это ошибка, – с некоторой неуверенностью повторила мать. – Наташа в этом не участвовала. Она не могла быть с ними.

Директриса повернула ручку двери и вошла в кабинет – просторное помещение со столом тёмно-коричневого цвета, несколькими креслами в кожаной обивке и немного перекошенным стеллажом у стены. На столе Наташа увидела телефон, перекидной календарь и какие-то бумаги. Галкина впервые была в кабинете директора: раньше, несмотря на все проказы, ей приходилось бывать только у завуча. Подойдя к столу, Елизавета Семеновна небрежно бросила на него изуродованный журнал – очередное нежеланное свидетельство безнадёжного падения уровня дисциплины.

– Что ж, может быть, мальчик ошибся или солгал, – сказала она холодным голосом.

Только теперь она повернулась лицом к Наташиной матери и улыбнулась.

– Как вас зовут? – спросила она.

– Татьяна, – вдруг неуверенно сказала мать. – Татьяна Владимировна…

– Так вот, Татьяна Владимировна, замечания в адрес вашей девочки я неоднократно слышала от классного руководителя… Но, главным образом, от других учителей…

И тут она замолчала. Она смотрела на Наташину мать, словно старалась что-то вспомнить.

– Вы считаете, мальчик, который рассказал это, говорил неправду? Может быть, произошла ошибка?.. Или вы всё-таки уверены, что произошла ошибка? – продолжала она.

– Мне кажется, – голос матери становился всё неувереннее, – мне кажется, произошла ошибка.

Она тоже смотрела на директрису, словно оторопев от какого-то открытия, плечи её опустились. Наташа от неожиданности отступила к стене, поглядывая то на мать, то на Елизавету Семёновну. А они смотрели друг на друга пристально, пока директриса, наконец, решительно не прервала молчание:

– Таня? Таня Сорокина?

Она назвала фамилию, которая, как знала Наташа, была у матери когда-то давно.

– Здравствуйте, Елизавета Семёновна. Я не подумала…

Наташа увидела, как лицо матери заливает краска. Обычно это бывало в случаях, когда мать сердилась, когда во время телефонного разговора с каким-нибудь Петей из бригады она кричала, что всё сделали не так и начальство оторвёт ей голову. Что не будет к чёрту никакой премии по вине таких-сяких… Вани или Любы и что все сидят у неё в печёнках…

– Очень жаль, – сказала Елизавета Семёновна ещё более жестким тоном, – что ты только сейчас и только по такому чрезвычайному поводу пришла в школу, где учится твоя дочь.

Она не спеша, серьёзно и сосредоточенно, опустилась в кресло за столом.

– А могла бы поинтересоваться за столько лет, – продолжила уже немного тише. – По крайней мере, ради своей дочери, воспитание которой, надо сказать, оставляет желать лучшего. Или ты со мной не согласна?..

Это неожиданное «ты» в адрес матери покоробило Наташу. Нет, так не должно быть, подумала она, мать должна возразить своим суровым голосом, она должна прекратить этот неправильный разговор.

– Так ты утверждаешь, будто твоя Наташа тут ни при чём, а мальчик, который всё нам рассказал, солгал?

– Да нет, не утверждаю, – сказала мать. – Я этого не утверждаю.

– А твоя дочь, значит, не могла наврать? Поразительное доверие к словам невоспитанного ребенка. Недопустимая наивность для матери.

– Могла, Елизавета Семеновна. Я с ней ещё поговорю. Она такая разгильдяйка, может и наврать.

– Так ты с ней поговори, Таня. Сама ты толком не училась – что уж там говорить, скажу тебе прямо, хлопот с тобой было много, и дочка у тебя ничуть не лучше. Скажешь, не так, Сорокина? Или кто ты сейчас? Галкина? Ну что ты молчишь, словно язык проглотила?

Наташа вздрогнула. Ей казалось, вот сейчас, после этих слов мать всё-таки возразит, поднимет голову и произнесёт хотя бы несколько веских слов в свою защиту, а заодно и в Наташину. Ведь она умеет выдать, если понадобится, бурный, раскатистый, вгоняющий в краску даже мужчин словесный водопад, она может постоять за себя, и никто не должен ей перечить.

Однако мать, немного ссутулившись, опустила глаза и повторила как завороженная:

– Поговорю, Елизавета Семеновна.

– И пусть приходит на педсовет. Мы переведём её вместе с другими хулиганами в шестую школу. Отныне у нас будет и такая практика.

Может быть, сейчас мать опомнится и скажет наконец то, что Наташа ждёт от нее уже почти полчаса.

Но этого не произошло. Елизавета Семеновна ещё раз напомнила Наташиной матери, какая она всегда была плохая, никудышная ученица, полное ничтожество. Ждать от неё было нечего, ну разве что произведения на свет такого же никчёмного, как она сама, ребёнка…

– Я её накажу, – оправдывающимся голосом говорила мать. – Это больше не повторится. Я накажу её и за велосипед, и за враньё…

– Ты уж отнесись, Таня, к этому серьёзно. Ещё не поздно. А вообще, я очень рада тебя видеть…

Наташе захотелось тихо приблизиться к матери, взять её за руку и сказать: «Пойдём отсюда». Её охватила злоба на директрису, так что хотелось закричать. Однако она не закричала, не приблизилась к матери и брать её за руку не стала, а только произнесла: «Пойдём». Мать, словно очнувшись, шагнула к двери.

Они вышли, не попрощавшись с Елизаветой Семёновной. Всю дорогу домой Наташа молчала, тупо глядя под ноги. Сейчас у неё не осталось и следа обиды на мать. Напротив, она злилась на себя за то, что, находясь в кабинете директрисы, не сказала ни слова. «Надо было сказать, – думала она, – „не смейте так говорить!“, или „не смейте оскорблять мою мать!“, или „не надо разговаривать таким тоном!“» И сейчас, сожалея, что не произнесла этих слов, Наташа в глубине души раскаивалась и даже хотела повернуть назад, найти директрису и высказать всё это. Потом, когда они миновали пивной ларёк, она решила, что зайдёт к директрисе завтра и скажет: «Вы разговаривали с моей матерью неуважительно, и я хочу, чтобы вы извинились…»

В тот вечер Галкиной уже было всё равно, переведут её в другую школу или нет. Но с этого времени она перестала вздрагивать от громкого, гулкого, звучащего, казалось, в тональности паровозного гудка голоса матери. Она смотрела в окно, в глубину деревьев, в наступающую осень и думала о том, что когда-нибудь мать всё-таки перестанет называть её «дрянью», «наказанием», «никчёмной». В какой-то момент это прекратится. Несправедливость не может продолжаться вечно. Так, по крайней мере, утверждала учительница истории, когда рассказывала про Октябрьскую революцию. А завтра Наташа, скорее всего, пойдёт с ребятами из соседнего подъезда к свалке у железнодорожной станции, где из остатков какого-то разбитого вагона они начали сооружать свои шалаши.

Это был вечер, когда мать не исполнила своих угроз, не поговорила с Наташей «всерьёз» и не стала наказывать её ни «за велосипед», ни «за враньё». И только вечером, за ужином, сказала, что Елизавета Семёновна была когда-то классной руководительницей, только в другой, расположенной по другую сторону железнодорожного полотна, школе.

На следующий день на школьной линейке двоих мальчиков и одну девочку – Наташу Галкину – подвергли публичному порицанию, но в школу номер шесть переводить не стали: оказывается, это была просто угроза, так называемый психологический нажим, чтобы дети побыстрее раскаялись и стали послушными.

И в тот же день мать, обретя прежние уверенность и жесткость в голосе, отчего Наташино сострадание к ней улетучилось, приказала, чтобы из школы больше не поступало никаких жалоб, чтобы – как угодно – не возникало больше поводов ходить по вызову классной руководительницы или директрисы. У неё и без того хватает забот: сплошные неполадки на путях.

А ещё через день к Галкиным пришел Славка Крючков вместе со своим отцом. И публично, при Наташе, матери Наташи и своём отце, потупив голову, извинился за то, что оклеветал Наташу, поступил нечестно, по злобе, в отместку за то, что она его дразнила. Сашку и Антона с велосипедом он видел, а Наташу – нет. Он наврал. Сейчас он раскаивается в этом. Да и сами Сашка с Антоном, добавил он, сначала упрямо молчавшие, рассказывали потом родителям, что Галкиной с ними не было. Наташина мать выслушала извинения молча, спокойно, не глядя ни на Славку, ни на его отца, ни на Наташу.

Славка и его отец ушли, а Наташа Галкина, почти безразличная к восторжествовавшей таким образом справедливости, пошла дочитывать параграф математики, в котором говорилось о бесконечности.

Школа для девочек Повесть

Вероятно, он даже не подозревал, что все дети, какие когда-либо у него будут, окажутся банальными девочками. И это, наверное, было оскорбительно. У него всегда было чёткое представление о том, как правильно всё должно быть у нормального человека в жизни, а наличие сына было бесспорным подтверждением этой правильности и нормальности. Словом, традиционную формулу, что надо «построить дом, посадить дерево, вырастить сына» он воспринимал с примитивным буквализмом. Впрочем, всё это мы знаем лишь от наших родственников.

Дом он построил, хотя и с опозданием. Вернее, достроил и расширил то, что было на этом месте прежде. Деревья, наверное, тоже посадил где-то, в какой-нибудь воинской части, правда, скорее всего, руками солдат-срочников, даровой рабочей силы. Ну а сына… Сына у него так и не было, прямо как у короля Лира, сказала моя сестра Катя, как раз приступившая тогда к чтению Шекспира. А ведь это, наверное, по его понятиям, очень плохо.

Возможно, что так. Во всяком случае мы, три сестры, да ещё погодки, не имеем явных подтверждений, считал ли он так на самом деле. А если и считал, то, возможно, не всегда, а потом даже считал наоборот, но это уже было потом. Может быть, он и был недоволен отсутствием наследника, но мы были вполне довольны. Нам было хорошо и весело. Нам даже подруги не требовались, потому что мы сами себе были подругами.

Когда он отъезжал в «горячие точки» и возвращался, он всё же старался относиться к нам по-особому. В короткие отпуска, находясь дома, он ездил с нами в гости к друзьям и знакомым, гулял в парке и даже читал нам допотопную книжку про Мальчиша-Кибальчиша. Правда, ещё про Питера Пэна, Красную Шапочку и Буратино, про Нильса и гусей, и ещё какие-то «Вредные советы» про то, что надо в папины ботинки вылить мамины духи. Но это было редко. И в результате – всё шиворот-навыворот. Вот фотография старшей, тогда пятилетней Екатерины, в отцовской парадной военной фуражке. Кажется – мальчишка, и всё нормально, но ведь девочка… Уже не то. Или младшая, Кристина, едва стоит на ногах, но уже держит кобуру. Ну ладно, можно поверить, что это игрушка. Ей было всё равно. Для меня же, средней, Анастасии, тоже было всё равно во что играть, – в куклы или машинки, строить дом или военную крепость, у меня не было любимой игрушки, потому что поочерёдно любимыми были все.

И он был очень удивлён, увидев однажды, после одного из длительных отъездов, что у него три уже почти взрослые дочери. Это было написано на его лице, суровом, немного загорелом и усталом. Три девочки-подростка, каковыми мы предстали перед ним, показались ему чем-то неземным, словно свалившимися с неба, под которым идёт бесконечная военная жизнь.

Что эта жизнь значила для мамы, ушедшей от нас два года назад, трудно было представить. Ушедшей – нет, не туда, куда она хотела уехать всегда, куда-то в Московскую область, а совсем недалеко, в маленький городок за железной ржавой накренившейся остроконечной оградой, а местами и без ограды. Здесь, в этот пролом в заборе, мы и приходили к ней, чтобы не идти в обход к центральным воротам, и шли по тропинкам мимо старых крестов и памятников, к тому уголку, где она теперь поселилась вместе с бабушкой и дедушкой, рядом. Почему-то весь круг её жизни замкнулся здесь, в этом городке, откуда и начинался когда-то, и все её странствия и путешествия были не более чем сновидением. Можно было бы узнать у неё, расспросить, что это за жизнь такая, что за игры в отъезды и приезды, но поздно: задавать такой вопрос стало некому.

Она много плакала последнее время. Я почти не помню, чтобы она улыбалась, разве только на старых фотографиях, в первые месяцы знакомства с отцом и в первые годы их общей молодой и здоровой жизни. Ведь когда-то она выходила замуж за красивого стройного курсанта, будущего офицера, в мирной ещё советской стране, ну относительно мирной, и, как говорили родственники, её ждало обеспеченное будущее с хорошей зарплатой, жильём, статусом домохозяйки и карьерой офицерской жены, возможностью проводить отпуска в военных санаториях и домах отдыха, воспитывать детей в достатке и сытости. Как, должно быть, хотели и все остальные люди, но не всем тогда такое было позволено. Откуда ей было знать, что страна, которая была на тот момент и которую он был призван защищать, скоро исчезнет, во всяком случае, вдруг резко поменяет свои незыблемые очертания на политической карте мира, а мирное в целом время, если не считать затянувшейся войны где-то за её пределами, обернётся постоянным вспыхиванием войн уж совсем рядом, к югу, закроются санатории и сократятся зарплаты, и всё её будущее окажется не таким, каким она представляла. Впрочем, поясняла одна наша знакомая, маме нужно было не это. Она просто любила отца, а он был тогда совсем другим человеком. Почему он изменился – не знает никто.

Какое-то время мы были все вместе, жили в общежитиях и малогабаритных квартирах, потом в более просторных квартирах при воинских частях, в военных городках, в которых часто что-то расформировывалось и переформировывалось. В целом для нас всё было неплохо… Но что-то случилось. Однажды мама сказала, что мы собираемся и уезжаем. Так она вернулась вместе с нами в свой город, то есть домой, где мы сейчас и живём, где яблоневые сады и где старые крепостные валы, на которые когда-то было так интересно взбираться. Отец уезжал и приезжал, мы никогда не знали, когда он может появиться и на какое время уедет снова. Почему-то каждый раз нам неохотно давали понять, что он может и не вернуться, что это может случиться однажды. Как будто нас приучали к мысли, что это неминуемо на его работе. Он несколько раз получал ранения и даже где-то был контужен. К его постоянному риску привыкнуть было невозможно. По крайней мере, не могла привыкнуть мама, а мы привыкли почему-то.

Но никто не мог подумать, что с мамой это случится раньше. Причиной её заболевания послужили неврозы. Это мы услышали от наших родственников, которые теперь, когда к нам приехал отец, отдалились от нас, потому что не любили его.

А отец просто вышел на свою раннюю пенсию. Точнее – был комиссован по состоянию здоровья. Он поселился с нами в нашем доме, обшил его сайдингом, достроил второй этаж, покрыл крышу коричневым ондулином, вставил стеклопакеты, с хрустом выломав старые рамы вместе с резными наличниками; сделал пристройку, гараж и сарай, провёл коммуникации, какие в нашем городе вообще-то есть не у всех, и даже некоторые учреждения до сих пор имеют «удобства» на улице, да ещё в шокирующем приезжих состоянии. А про дома, особенно бедные, и говорить нечего. И наш старый дом, доставшийся от дедушки, преобразился в короткое время.

Теперь мы принадлежим к довольно состоятельной – пусть и не самой богатой – прослойке нашего города. Нам стало понятно, что отец неплохо зарабатывал, участвуя в этих своих боевых действиях. Хотя, как он говорил, рисковал жизнью не ради денег, но можно было получать и больше.

Он повесил спутниковую тарелку на фронтоне нашего обновлённого дома и начал, как он сказал, новую жизнь. Конечно, делал всё это он не сам лично, не своими привыкшими к оружию руками, а посредством тех, кому это больше пристало. К нам приехали красивые, здоровые ребята на военном грузовике со стройматериалами и инструментами и работали несколько дней, поглядывая временами на нас, а мы, разумеется, с любопытством поглядывали на них. Единственное, что от нас требовалось, – помогать тёте Гале готовить для них еду, а есть они, как мы поняли, очень даже хотели.

Впрочем, он мог бы и не делать всего этого, мог бы не затевать всей этой нудной возни в скучном и чужом для него, как он говорил, населённом пункте. Мы думали, что он увезёт нас отсюда куда-нибудь в большой город, гораздо больший нашего, туда, где у него есть квартира и друзья, но он почему-то не захотел. Хорошо бы, чтоб это была Москва или где-нибудь около неё, где мы жили как-то совсем недолго, но этого не случилось.

И вот теперь отец с нами дома. Мне иногда кажется, мы совсем не знаем его. Зато он уже познакомился с некоторыми «шишками» в нашем городе. И не только с ними, но и с какими-то странными, плохо одетыми людьми, похожими на бомжей, сказав нам потом, что это «свои ребята, зря пострадали». А ещё он устроил скандал в новом супермаркете, потому что на полке лежали упаковки с просроченной атлантической сельдью. Он потребовал директора, которого, конечно, не оказалось, а пришёл какой-то холёный сонный менеджер; и вынудил-таки просмотреть все оставшиеся упаковки, открыть их и даже понюхать, едва ли не в морду менеджеру тыкал этой селёдкой. Собралась большая очередь, и все смотрели, чем всё кончится, но никто не поддержал его, даже будущие покупатели селёдки. Как рассказала нам знакомая, наблюдавшая эту сцену, все боялись, потому что отец в этот момент совсем не был похож на себя.

Он не рассказывал о своей военной работе, а мы понемногу привыкли, что расспрашивать его бесполезно. Очевидно, таким образом он наложил табу на эту тему, как и мы наложили табу на разговоры с ним о причинах маминой смерти. Большая часть нашего детства прошла без него, и что он в это время делал там, в своих военных операциях, мы не знаем. Он был закрыт от нас. Мы привыкли жить без него.

И может быть, оттого, что у него стало больше свободного времени, а может быть, оттого, что он наконец-то впервые столкнулся с нашим реальным существованием, он стал размышлять о том, как усовершенствовать жизнь. Не именно нашу, а жизнь вообще. В её вселенском масштабе или, по крайней мере, в городском.

И тогда он задумал создать в нашем городе школу для девочек.

* * *

Мы сидим на кухне за широким обеденным столом, под лампой в разноцветном плафоне, испускающей мягкий рассеянный свет. Ужин, который иногда готовим мы, иногда отец, а иногда наша родственница тётя Галя, сметён. Телевизор выключен, потому что приемлемый для нас заряд информации о наводнениях, воровстве в государственных структурах и о каком-то очередном нераскрытом заказном убийстве нами уже получен.

Да, говорит отец, обращаясь к нам троим и в то же время говоря как будто только с собой или к с какой-то невидимой для нас аудиторией, – для девочек нужно всё особое. Именно для них нужна особая школа. Это ведь не мальчики, это не какое-нибудь пушечное мясо, это де-воч-ки, у них свой мир, и у них должна быть совсем другая жизнь. Ради них мы живём, ради них мы воюем и стремимся к миру, для них умираем, для них обустраиваем жизнь…

Иногда он впадал в патетику. При последних словах Катька, смотревшая на дно своей пустеющей чашки, усмехнулась.

– Ты что-то сказала? – не поворачивая голову в её сторону, спросил отец. – Докладывай.

– Нет, ничего, – пробормотала она.

– Она хочет сказать, – решительно разъясняю я, – что воюют мужчины по большей части для себя.

Отец вздыхает.

– Может быть, вы и правы, девочки. Может, и правы. Хотя…

– Нет, – говорит Кристина. – Представьте, что в городе появляется чеченский бандит и взрывает жилой дом. Ночью. Или садится в переполненный автобус в поясе шахида. Что делать с такими?

– Уничтожать! – подхватывает отец. – Силой оружия! Ты правильно рассуждаешь.

Кристина вздыхает.

– Всё равно школа нужна, очень нужна, – продолжает отец.

На листке бумаги он набрасывает краткий проект того, что это будет. Надо учить девочек так, чтобы они как можно меньше знали о войне, чтобы её вообще никогда не было в их жизни, и тогда, может быть, только тогда они сумеют воспитать достойных мужчин. Чтобы защищать их же. Они должны изучать домоводство, кройку и шитьё, вязание. Кстати, сказал он, когда я учился в школе, были такие предметы для девочек.

– Даже в моё время всё это было, – сказал он с укором кому-то.

– Да, папа, – встряла Кристина, – а мама говорила, что у вас ещё была начальная военная подготовка. НВП. Мама умела собирать и разбирать автомат Калашникова!

– Да, было, да. Надо подумать. Лучше плавание, теннис, волейбол, лыжи, что угодно.

– А каратэ, папа! – снова подаёт голос Кристина, вдохновляясь идеей другого образа жизни.

– Зачем это? Жестокая борьба с дикими нечеловеческими криками, направленная на убийство. Нет, не проходит.

– А для самообороны? Разве не нужна самооборона?..

Отец задумался.

– Самооборона, конечно, нужна. Нужна хорошая самооборона. Я подумаю.

Мы уже утомились от этого нудного однообразного разговора. Кате хотелось пойти и покурить на заднем крыльце дома, Кристине досмотреть на своем плеере «Миссия невыполнима», а мне вернуться к своей компьютерной игре «Цивилизация».

– Папа, а может, дзюдо? – не унимается развеселившаяся Кристина.

Он не видел, это только мы понимали, что она уже начинает разыгрывать его.

– Нет, нет. Самбо, дзюдо, это всё ерунда, это для тупых идиотов. Я должен подумать. Во всяком случае, цветоводство, кройка и шитьё, кулинария, оказание первой медицинской помощи должны быть в обязательном порядке. Не помешает верховая езда. И танцы, танцы!

* * *

Первой заподозрила неладное Катерина. И когда на выходные приехал на своём «форде» Виктор Степанович, давний друг отца, и привез нам разные вещи для хозяйства, а отцу какие-то бумаги, Катя улучила момент, чтобы пошептаться с ним немного.

Он выслушал её, а потом позвал и нас с Кристиной на заднее крыльцо дома, выходящее в сад из кухни. Эта дверь у нас часто была открытой, особенно когда было тепло. А потом мы прошли с ним под увитую плющом арку над цветником, который когда-то делала ещё мама.

– Вот что, девочки, – сказал он, склонив голову. – Не знаю, сразу вас расстраивать или постепенно. У вашего отца, похоже, серьёзные проблемы со здоровьем. Всё это стало усугубляться после контузии. Мне это известно. И от вас сейчас зависит многое. Вы ведь не хотите, чтобы его объявили недееспособным, а вас отправили в интернат?

Мы дружно замотали головами.

– Насколько я знаю, никто из ваших родственников не сможет взять вас под опеку.

Мы снова замотали головами. Увы, им всем было отказано. Нашему двоюродному дяде сказали, что ему самому нужен опекун. Другой родственнице указали на слишком низкий материальный уровень. А тётя Галя, как ни старалась, так и не смогла доказать родство с нами.

– Поэтому, – продолжил он по-военному чётко и уверенно, – лучше делать всё, чтобы это его состояние не обострять, и никому не говорить о том, что с ним происходит. По крайней мере, до совершеннолетия одной из вас. Ну то есть твоего, Катя. Не думаю, что он будет слишком часто появляться в публичных местах. Лечение ему прописано, и если он будет ему следовать, всё будет нормально. Через какое-то время, может быть, положим его в госпиталь на повторный курс. Но дома вы должны присматривать за ним. Я беспокоюсь за вас. Теперь от вас зависит его судьба и, следовательно, ваша…

Говорил он серьёзно и страшно. Катя тоже испугалась, но не подала виду. Кристина только улыбнулась и сказала: «Мы будем стараться. Мы его не дадим в обиду». Кажется, она ещё не поняла, о чём шла речь.

– Конечно, мы будем помогать, мы не оставим его, – сказал Виктор Степанович, не уточнив, кто такие «мы».

Ну а мы, со своей стороны, не спрашивали, потому что уже привыкли к некой полуконспиративной манере отношений.

Потом мы пили чай в нашей гостиной. Потом Виктор Степанович и отец ещё поговорили наедине в его комнате. Мы думали, что отец снова переберёт с алкоголем – пузатая бутылка коньяка «Бастион» присутствовала, как всегда, на столе, – но он был совсем трезв.

Обеспокоенные, мы попрощались с нашим гостем и поздно вечером пошли спать наверх.

* * *

На троих у нас были две комнаты на втором этаже и небольшой холл. Мы не делили площадь. В дальней всегда размещалась та, которой надо было особенно усиленно заниматься, но сейчас, летом, таковых среди нас не было. Да и вообще никто из нас всерьёз не занимался. Только Катя иногда располагалась там с книгой на кушетке и не выходила часами, несмотря на наши призывы пойти прогуляться, искупаться или прокатиться на велосипеде.

У нас было мало друзей, и почти не было подруг. Мы в них не очень-то нуждались потому что нам хватало друг друга. Ведь даже между старшей из нас, Екатериной, и младшей Кристиной всего два с половиной года разницы. Были, конечно, некоторые дальние родственники, например, тётя Галя, которая помогала иногда по хозяйству. Одна девушка, активно распространявшая «орифлэйм» и пытавшаяся убедить весь город, что лучшей косметики в мире не бывает. А ещё Ольга Сергеевна, или просто Ольга, учительница литературы в Катином классе. С соседями мы тоже попробовали дружить, и даже ещё когда-то давно, в детстве, приносили им на Пасху и Рождество подарки, куличи и крашеные яйца, рождественские свечки и маленькие самодельные вертепы. Но потом оказалось, что некоторые из наших соседей сильно огорчились, когда у нас появились второй этаж и гараж.

Катя однажды попробовала дружить со сверстницами, но и тут ничего у неё не получилось. И не потому, что они были с татуировками, с пирсингом где только можно, килограммами косметики и в совсем уж падающих джинсах, ругались матом, пили пиво из горлышка и чуть было не подсадили Катю на «иглу». А потому, что они насмехались над младшей, Кристиной, когда она увязывалась с ними. От «иглы» же Катерина каким-то образом увернулась. Неизвестно, что удержало её, может быть, слова, которые когда-то сказала мама: «Девочки, если в какой-нибудь компании вам будут предлагать покурить травку, или сделать укол, или попробовать необычные таблетки, знайте, что это не ваша компания». И хотя Катя не относилась к числу очень послушных дочек, всё же почему-то это на неё подействовало. А может быть, ей просто было с ними скучно. А ещё на неё подействовало то, что Кристина с тех пор усвоила: мир старших местных девочек – это жестокий мир. Курить она всё же научилась, правда, делала это изредка, как она говорила, «на нервной почве». Иногда они подбрасывали ей порно, скачанное из Интернета, и мы с ней, конечно, смотрели, но не показывали Кристине.

С мальчиками же у неё тоже всё не заладилось. На каком-то вечере в школе она познакомилась с одним симпатичным, как она рассказала, красавцем, но он почти сразу предложил ей переспать с ним, и она расстроилась. Может быть, где-то в глубине души она была и не против такого продолжения отношений в каком-нибудь пусть не очень далёком будущем, но для начала всё же ей хотелось поговорить о кино-поэзии-книгах-артистах-музыке и погулять по берегу реки под луной или без луны, на худой конец, посидеть где-нибудь в кафе или попрыгать на дискотеке. Словом, попытаться найти «духовное родство душ», о котором мы слышали от мамы, а Катя читала в книжках. Но, как сказала тётя Галя, наша мама в своей жизни так и не нашла никакого духовного родства, как ни старалась, и вообще она была романтиком, искала то, чего нет. И Катя на какое-то время решила ни с кем не дружить, наблюдая, как вся эта дружба складывается у меня. Но ещё до того, как смазливый красавец сделал ей это откровенное предложение, она поняла, что его интересовало совсем немногое – пиво, игры, футбол, драки, тусовки. А от этого, призналась она, веет тоской, на что Кристина заметила, что здесь все этим занимаются, и это вполне обычное дело, а быть романтичной совсем не обязательно, и такого же двинутого, как она, на книгах, можно никогда не найти.

В тот вечер, когда уехал дядя Витя и мы, попрощавшись с отцом и пожелав ему спокойной ночи, пошли наверх, быстро заснуть нам не удалось. Екатерина тоном старшей говорила, что теперь нам надо быть очень осторожными, внимательными, нам надо хорошо учиться, и наставляла Кристину больше читать, готовиться к новому учебному году и меньше сидеть за компом. Мне она сказала, что я должна меньше разговаривать с теми, с кем плохо знакома. «С кем же это я разговариваю?..» – спросила я. «Сама знаешь, с кем, – ответила она. – Может быть, он тебе не пара». «А я никого пока что не считаю своей парой, – ответила я. – А разговаривать можно с теми, с кем просто интересно поговорить».

Она имела в виду Мишу, старшего брата одного моего одноклассника, который вчера провожал меня домой. До дома он не провожал меня никогда – а только до поворота на нашу улицу. Иногда он провожал меня до нижнего парка, и оттуда я уже шла домой одна, потому что я так хотела. Вернее, не хотела, чтобы территория обитания моего отца пересекалась с маршрутом нашего и, главным образом, Мишиного пути. Но почему-то каждый раз этот путь становился всё длиннее, и расстояние до дома становилось всё короче.

Я, конечно, соврала, сказав, что никого своей парой не считаю. Именно Мишу мне хотелось видеть всё чаще. Потому что когда увижу, то вдруг начинаю радоваться. Даже как-то глупо. Иногда мне хотелось, чтобы он взял меня за руку. Я даже закрывала глаза и представляла, как он берёт меня за руку, и у меня начинало колотиться сердце. А иногда я представляла, как вместе с ним мы плывём на лодке ночью по извилистой узкой реке, подальше от нашего города, а потом, положив вёсла, смотрим на звёздное небо. А потом… потом…

Одна знакомая моей мамы, увидев как-то меня с ним, сказала, что мы с ним чем-то похожи. «Чем же?» – спросила я тогда. «У него грустные глаза. Твой взгляд последнее время тоже изменился…» Она имела в виду – после смерти мамы, но не сказала прямо. Да и этого могла бы не говорить. Но ей почему-то нравилось говорить именно на эту тему. «Бедная Танечка, – любила повторять она. – Она так мало пожила. Но всё-таки у нее остались такие замечательные девочки…».

А у нас с Мишей вчера разговор был вполне обычный. Можно сказать, ни о чём. Он старше меня на восемь лет, мне кажется, что он взрослый и умный, что он много знает и что с ним интереснее, чем со сверстниками. И в то же время вдруг сходящая на него серьёзность и задумчивость настораживают меня. Он бывает мрачен. И эта его спонтанная грусть пугает меня, потому что за ней скрывается мрак одиночества, несмотря на то, что я рядом.

Мы поговорили о кино, о компьютерах, о мобильных телефонах, а потом, когда уже шли в сторону моего района, заговорили просто так, ни о чём.

«Хорошо вашему отцу», – вдруг сказал он задумчиво. «Чем же хорошо?» – спросила я. «А тем, – ответил он, – что не надо будет отправлять вас в армию или стараться отмазать от неё». Я засмеялась. Даже если бы у нашего отца были три сына, а не три дочери, он ни одного из них не стал бы отмазывать от армии. «Да, отмазывать, может быть, не стал бы, но место службы выбрал бы приличное, – ответил он. – Что-нибудь благополучное или даже элитное».

Я ответила, что отец наш всю свою жизнь или почти всю жизнь служил в горячих точках. Или где-то около них. Вряд ли он стал бы сыновьям своим подыскивать место покомфортнее.

Я вспомнила, хотя старалась не забывать, что и Миша служил в совсем не спокойном месте. Говорили, что он получил какие-то травмы или ранения, но никто не знал подробностей. И я не знала. Вдруг в этот момент меня стало распирать любопытство: а почему, собственно, он так особенно говорит о моем отце?..

«Это тебе так кажется, что не стал бы, – ответил он. – Любой отец, если бы встал вопрос, посылать сына на смерть или нет, сделал бы всё, чтобы не посылать. Кроме такого, конечно, – добавил он с усмешкой, – который всерьёз считает службу почётной обязанностью…».

Мне стало не по себе. «Что ты всем этим хочешь сказать?» – спросила я. «Нет, ничего особенного, – ответил он. – Знаешь, что такое украденная жизнь?..» Я не знала, что ответить. Сказать «знаю» было бы слишком самоуверенно, но и сказать откровенно «нет», как будто я полная дура, я тоже не могла. После службы в армии Миша долго лечился где-то и потом искал работу. Совсем недавно он стал работать в салоне связи, и это в масштабах нашего города было совсем неплохо. Может быть, их пути с отцом где-то пересеклись, а может быть, в их путях просто есть что-то общее, откуда мне знать?..

– Я знаю, знаю, – говорю я. – Но ведь сейчас у тебя всё хорошо. Ты работаешь… Папа, кстати, говорит, человек сам не знает иногда, что он теряет, а что приобретает… Если всё кончилось хорошо, то что ты потерял?..

– У меня были другие планы, – ответил он. – Их уже не наверстать. Их уже не реализовать никогда.

– Почему не реализовать? Как будто ты потратил много времени! Пожалуйста, делай сейчас, что хочешь!

– Дело не только во времени, – ответил он. – Ещё и в себе. Надо вернуть себя прежнего, а его уже нет.

– И что же такого ты хотел, чего в тебе уже нет? – с некоторым напором спросила я.

Наверное, за это он мне и нравился. Никто из моих сверстников не сможет говорить такие странные, абсурдные вещи.

Он усмехнулся. Какая разница, что я хотел? Есть вещи, которые уже нельзя исправить, сказал он. Их уже не вычеркнешь, и твой отец, наверное, тоже очень хорошо знает это…

Сообразив, на какую опасную почву разговора мы ступаем, я решила одним махом преодолеть этот путь.

– Ты, наверное, хотел бы сказать, что знаешь моегоотца?.. Ты хочешь сказать, что знал моего отца там, где ты служил?.. Где ты служил, в какой части?..

Этот вопрос был бессмысленным. Я всё равно не помнила номера частей, где служил отец. И даже не утруждала себя запоминанием их.

Он почему-то не ответил.

– Не волнуйся, – вдруг сказал он. – Твой отец никогда не сделал бы ничего плохого. Он никогда не послал бы зря солдат на смерть. Ни за что. Он берёг бы каждого, и за каждого пострадал бы сам.

И произнёс он эти слова так, что понять их можно было с точностью до наоборот.

* * *

– Он очень странный, этот твой Миша, – сказала Катя. – Я не понимаю, что в нём интересного.

– Он такой же мой, как и твой, – отвечаю я ей. – А если мне интересно, это не значит, что должно быть интересно и тебе. Но если хочешь, можешь поговорить с ним сама.

– Мне кажется, неспроста всё это. Он преследует какую-то цель. Почему ни разу не зашёл к нам в гости, на чашку чая?..

– Потому что я его не приглашала, – сказала я.

Но теперь, после сегодняшнего разговора с дядей Витей, всё должно быть по-другому. Это стало очевидно, и я не собиралась спорить. Иногда мне становилось всё равно, потому что казалось: есть какая-то обманчивость в спокойной и нормальной жизни, на самом деле жизнь похожа на войну – только линия фронта всё время перемещается куда-то и вдруг неожиданно оказывается перед самым носом. Такое убеждение появилось у меня очень давно, ещё в детстве.

Теперь же надо было только решить, как дальше вести себя с Мишей. О том, что он мне всё же нравится, придётся забыть. Может быть, на время, успокаиваю я себя. На время.

И с тоской думаю об этом странном сопутствии. Людей странных, конечно, немало, но почему-то сразу двое оказываются в моём близком окружении, рядом со мной, отец и Миша, и оба какие-то инвалиды, покалеченные какой-то странной войной в мирное время.

* * *

Наш город не очень большой. Может быть, даже маленький. И я даже не знаю, стоит ли говорить, как он называется. Ведь кто-то вдруг может решить, что речь идёт о его городе, хотя это не так, речь идёт о нашем и только о нашем городе. Во всяком случае, название его вполне обычное. Может быть, созвучное таким словам, как «Купавна», «Крапивна» или «Коломна», а может быть, это какой-нибудь посад, а может быть, Тихорецк, Сестрорецк, Зареченск или Заозерск. Это неважно. Сейчас это никого не интересует. По сути, до нашего города никому нет дела.

Сначала Кристине очень не нравилось здесь, и она говорила, что хочет уехать. Куда угодно. А я, успокаивая ее, говорила, что надо жить там, где живёшь, и надо стараться что-то изменить вокруг, то есть сделать лучше. Это не я сама придумала, а слышала от кого-то. И Кристина стала изучать историю нашего города, ходить в музей и даже познакомилась с местным краеведом, Петром Григорьевичем, и потом заставляла нас слушать разные истории.

Сначала, когда-то давно, наш город делили между собой удельные князья, а страдали от этого, разумеется, мирные жители. Потом совершали набеги ордынские ханы, сжигая храмы и уводя в рабство опять же мирных местных жителей. Но это было давно. Потом, когда ханов прогнали князья, в нём заново возводили храмы, развивали разные ремёсла, строили мастерские, мануфактуры, лодочную станцию, каменные дома, словом, шёл нормальный прогресс, который приводит к тому, что жить становится легче. Однако не для всех. То есть не для местных жителей нашего города. В общем, была у него какая-то своя история, хотя, как выяснила Кристина, а Катя тоном знатока подтвердила, что радостного в этой истории было мало. Например, хозяева усадьбы, которую можно увидеть вдали со второго этажа нашего дома, когда-то продавали крестьян, как вещи. От крестьянских деревень, правда, тоже ничего не осталось, развалины да два-три дома. А в городе было построено шестнадцать храмов, которые потом, после революции, были либо разрушены, либо превращены, например, в бензозаправку, лесопилку, общежитие техучилища, диспансер, архив. Во время и после революции снова убивали местных жителей, разорили богатые дома и эту единственную за нашим городом усадьбу. Одного местного фабриканта расстреляли, а другой уехал за границу. Несколько лет назад приезжал какой-то его потомок и с тоской, чуть ли не со слезами смотрел на дом своих предков, в котором сейчас сидит какое-то «ООО», и здание фабрики, которая, хотя и работала когда-то, в последнее время тоже закрылась. А усадьба, которую можно увидеть со второго этажа нашего дома, долгое время привлекала кладоискателей. Кристина сказала, что в областном музее находятся некоторые картины и красивые вещи из этого усадебного дома, те, что крестьяне когда-то не успели растащить и сжечь.

А ещё была немецкая оккупация. Правда, недолго. Одного из наших родственников угнали на работу в Германию, а потом, когда он вернулся, его арестовали и отправили в наш советский лагерь, и оттуда он уже не вернулся. А тех, кого не угоняли, потом проверяли наши, нет ли среди них предателей. Как говорил прадедушка, «нас тут бросили на произвол судьбы, а потом пришли тыловые крысы от НКВД и нас же судили». В городе осталось даже немецкое кладбище, правда, его после войны сравняли с землей, укатали и разбили на этом месте сквер. Какие-то слишком активные люди в городе говорили, что это нехорошо, что даже немецкое кладбище всё же должно быть кладбищем, но эти чрезмерные проявления демократии, свободы слова и почтения к иноземцам были быстро пресечены. Кладбище осталось сквером. И сейчас где-то за холмом иногда копают «чёрные археологи», находя что-то то ли из XVIII века, то ли из XX. В общем, всё не сахар, рассказала нам Кристина. Если учить историю не по школьному учебнику, всё оказывается очень даже печально. А потом была перестройка.

Многие наши знакомые и родственники ругали перестройку, считая, что она разрушила счастливую советскую жизнь, в которой хоть и мало было еды, но человек с голоду бы не помер и на улице бы в грязных вонючих лохмотьях не валялся. Словом, если ты Солженицына-Синявского-Даниэля не читал, Галича на кассетах не слушал, Би-би-си и «Свободу» по ночам не ловил, советскую власть открыто не ругал, то жить можно было. Кроме тех, конечно, которые, как наш родственник, получили срок ни с того ни с сего как изменники родины. Но мама говорила, что всё равно было плохо. Плохо было оттого, что не хватало воздуха. Какого ещё воздуха ей было нужно, недоумевала Кристина, а Катя отвечала: особого воздуха для ума и души.

Из шестнадцати когда-то действовавших храмов восстановили и открыли только два – один в центре города, соборный, и женский монастырь на окраине, за кладбищем, на холме, где жили пока что три монахини, да и те приезжие. Они как-то потихоньку превратили унылую развалину, оставшуюся от храма, в праздничную белую игрушку, и теперь голубые в белую крапинку купола были видны издалека.

Туда часто заезжал отец, потому что там на службе было меньше народа. Он деловито ставил свечки и подолгу стоял перед иконой Богоматери по стойке «смирно», как солдат перед начальством. Наверное, по-другому он не умел делать никакое дело. О чём он думал в этот момент, одному Богу известно. Верующим он стал совсем недавно. Потом он подружился с настоятельницей, матушкой Антонией, и помогал ей, находя для неё то каменщиков, то кровельщиков, то плиточников. Мы же побаивались немного и монастыря, и матушку, которая казалась нам очень строгой. Кроме Кристины, которая тоже стояла, не шелохнувшись, всю службу и даже подпевала хору. А матушка говорила, что собирается в будущем открыть здесь приют для детей. Отец же сразу поделился с ней своими планами – открыть школу для девочек, но с планами матушки это почему-то не совпало.

А ещё кто-то говорил, что там, дальше, за валами, уже в лесу, – то ли следы метеорита, то ли остатки какого-то странного сооружения. А сразу после перестройки, рассказывала мама, здесь у одной жительницы открылись вдруг какие-то паранормальные способности, она стала пророчествовать и исцелять, и сказала, что когда-то здесь совершил аварийную посадку НЛО. Что стало с пришельцами, никто не знает, может быть, они погибли, а может быть, смешались с местными жителями и живут сейчас где-нибудь в нашем городе.

А ещё мы впервые увидели здесь такую бедность, какой не видели никогда, ни в одном из городов, где жили раньше, ни в одной из воинских частей, ограждённых заборами, ни за пределами воинских частей. На другой окраине, восточной, располагаются самые бедные дома – старушек и стариков, которым уже никто никогда не поможет. Там пыльные окна, тёмные занавески, перекошенные двери и падающие заборы. Если туда идёшь, лучше не смотреть на эти окна, потому что бедность здесь незыблема, как сама вечность. И Петр Григорьевич сказал Кристине, что так было всегда.

Может быть, поэтому отцу захотелось остаться здесь, на родине мамы, что до него, этого города, действительно никому нет дела? Может быть, это было связано с мамой, которая теперь здесь осталась навсегда, может быть, в напоминание о юности, которая отчасти прошла в этих местах? Может быть, красота здешних мест, река и луг, которые видны из окон нашего дома, после походов, поездок и передряг пришлись ему по душе? Может быть, ему захотелось тишины. Хоть и тревожной, мучительной, безнадёжной, но тишины. А может быть, из-за нас, и только из-за нас решил он остаться здесь.

Когда-то, во время серьёзных разговоров с отцом, мама говорила, что было бы лучше ему приобрести мирную профессию. «Какую мирную профессию, где я её возьму, да и какая профессия – мирная? – возражал он раздражённо. – Кем бы я мог быть? Чиновником, торгашом, бизнесменом, чёрт возьми?.. Или, может быть, юристом? Адвокатом бандитов, мать твою?..»

Эти разговоры нас пугали. Но на этом они, собственно, заканчивались. Отец заводился, а мама удалялась куда-нибудь на кухню, если разговор происходил в комнате, или в комнату, если разговор происходил на кухне.

Потом, когда он уезжал, она говорила, что до смерти устала от всего этого.

* * *

На другом конце нашего города, в противоположном от монастыря, самом зелёном и красивом районе, сохранилось каменное двухэтажное здание бывшей женской гимназии. Теперь здесь размещался технический колледж, бывшее ПТУ, в котором учились местные парни и девушки. Но поскольку учащихся парней и девушек становилось всё меньше, некоторые отделения закрылись, а часть здания пустовала.

Именно это здание облюбовал наш отец в качестве школы для девочек. И поделился с нами своими соображениями.

Окрылённый, он, кажется, получил новый стимул к жизни. И только мы, переглянувшись, пожали плечами. Через пару дней появились ещё люди, которых отец назвал соучредителями. Папка с документами постепенно приобретала солидный вид.

– Всё надо исправлять в этом мире, – говорил он. – И начинать надо вот с таких, казалось бы, простых вещей. Создания школы для девочек. И как я раньше об этом не догадывался! Этот мир испорчен безнадёжно. Мы пропадём, если ничего не будем делать.

– Папа, – немного иронично спорила с ним Кристина, – ты всегда говорил, что мир надо очищать от бандитов и негодяев.

– Да, конечно, – отвечал он. – От них тоже. Только от них землю не очистить. Никогда.

Через три дня после нашего разговора с дядей Витей отец заявил, что нужно придумать название для его необычной школы.

– Какое имя тебе больше всего нравится? – обратился он ко мне.

– Татьяна, – не раздумывая ответила я, потому что так звали маму, и другого имени мне на ум не могло прийти.

– Н-да, – промычал он разочарованно. – Нет, нет, не годится. Это слишком… как тебе сказать… банально… Надо что-то новое, неожиданное, и в то же время традиционное…

– Виктория, – говорит Катя. – Это – победа.

– Это хорошо. Но не то.

И он сказал через некоторое время, что назовёт школу для девочек «Жанна». Во-первых, потому, что имя это особое, благодатное, героическое; а во-вторых, Жанна д’Арк всегда была для него образцом героизма и самопожертвования, а также напоминанием о человеческой неблагодарности к тому, кто проявил это самопожертвование для спасения многих.

– Но ведь её сожгли, – с опаской заметила Катя.

– Да, верно, – задумчиво сказал он. – Кстати, и здесь, на территории старой усадьбы, когда-то была школа. И её сожгли крестьяне.

– Да не школу, папа, а Жанну д’Арк!.. – воскликнула с раздражением Катя.

– Да, знаю, – спокойно ответил он. – Аутодафе.

Он ездил по делам. Так, в те августовские дни, когда жизнь ещё идёт в ритме летних отпусков и каникул, он сумел договориться об аренде здания.

Когда мы узнали, что он убедил некоторых людей в городе в необходимости создания школы, мы решили, что это конец. Отца вот-вот заберут в психдиспансер.

Ничего этого не случилось. В городской администрации ему сказали, что если он возьмётся за это дело, то это хорошо, ещё одно образовательное учреждение в нашем городе не помешает, пусть собирает необходимые документы. Он нашёл спонсора. Он нашёл юриста, который согласился помочь подготовить устав и получить лицензию. Отца даже не спросили о том, о чём сразу спросили мы:

– Папа, откуда такое количество девочек в нашем городе для твоей школы? В неё никто не пойдёт.

Никто не пойдёт в частную школу, кроме двух-трёх, ну четырёх-пяти детей бизнесменов, начальника автозаправки и самой городской администрации, говорили мы. Ну ещё этого спонсора, директора швейного комбината… Но даже у них у всех вместе взятых не найдётся такого количества девочек!..

В нашем городе действительно последнее время стало мало девочек. И вообще детей. И вообще людей. Отец же говорил нам, что мы ничего не видим вокруг себя и не понимаем его замысла. Была бы идея, а девочки найдутся.

* * *

Так в нашем доме стали появляться люди.

Серьезные тёти и дяди писали устав для школы «Жанна». Они приходили к отцу, сидели в его комнате за компьютером, сверяли каждое слово, выходили на кухню выпить кофе и снова шли корпеть над текстом – очень серьёзно и деловито. Мы переглядывались, что-то слушали краем уха – нет, у них тоже не было никаких опасений насчёт психического здоровья нашего отца. Кажется, они даже были рады, что у них появилось наконец-то настоящее дело, и в их захолустную жизнь ворвалась струя свежего воздуха.

Появились: преподаватель иностранных языков, который, наверное, надеялся, что ему здесь будут больше платить; наш учитель физкультуры, которому было всё равно, с кем бегать и играть в футбол; учительница французского языка, которая, оказывается, много лет, с самого своего рождения жила в нашем городе.

Её звали Софья Александровна. В нашей обычной школе французский был не нужен, его не изучали, и она была не у дел. Сама она была внешне очень похожа на француженку, сухая и высокая, с интеллигентными чертами лица, и нам хотелось бы у неё учиться. Мы даже не догадывались, что здесь могут жить такие интеллигентные люди. Когда мы спросили, где она учила французский, она ответила – ещё бабушка в детстве разговаривала с ней по-французски. И читала Шарля Перро в оригинале, и потом рассказывала разные сказки, а вот её мама, то есть прабабушка, училась в гимназии и потом ещё в пансионе. «А где же здесь был пансион?» – спросила Кристина, и Софья Александровна со знанием дела кивнула: «Был, был, потом покажу, где». Она говорила, что её бабушке чудом удалось избежать чисток. Но к тому времени, когда откроют эту школу, нам французский уже не понадобится, мы закончим свою школу и, может быть, уедем отсюда, сказали мы.

А отец говорил: я лишь координирую. Делают пусть другие. Педагоги, соучредители, директора. Кто будет преподавать музыку? Где найти учителя? Кто будет преподавать искусства? Эстетику? Ну а если уж дело дойдет до военного дела, военной подготовки, то тут буду преподавать я, резюмировал он, но до этого не дойдёт. Я не позволю никакому военному делу вторгнуться в тонкий процесс специального женского воспитания.

Иногда он сам, надев пиджак, уезжал на какие-то встречи с новыми людьми. И каждый раз нам казалось, что этот раз – последний. Завтра к нашему дому подкатит психовозка, и больше мы отца не увидим.

* * *

Мы идём по тенистой аллее верхнего парка, примыкающего к соборной площади, или площади Ленина, откуда расходятся улицы в разных направлениях – на север, юг, восток и запад. Пойдёшь на север – там два небольших, ещё работающих пыхтящих завода. На восток – там спуск к реке, а за ним – развалюхи, гаражи, сараи. На западе живут богатые люди нашего города, там сосновый бор, остатки какого-то пансионата и стадион.

Мне уже не хочется, чтобы он брал меня за руку. Более того, я боюсь этого. Я боюсь его. Я иду, держа руки в карманах джинсовой куртки. Как всегда.

– У тебя всё хорошо? – спрашивает Миша. – Что случилось?

Спрашивает не сразу. Очевидно, это слишком заметно.

– Нет, ничего, – отвечаю я. – Всё хорошо.

Ведь и он никогда не говорит о своих переживаниях. Говорить о компьютерах, играх, мобильных телефонах, любимых фильмах и ничего, совершенно ничего о своих переживаниях. Так легче. Так принято. Мы живём в каких-то разных мирах, закрытых друг от друга. Закрытых в себе, потому что не видим никакого смысла кого-то впускать туда.

Мы спускаемся вниз, к началу парка, к подножию холма. Здесь – памятник солдатам, освобождавшим наш город от оккупантов. Здесь братская могила. Раньше здесь горел вечный огонь, но теперь его нет. Мемориал был разрушен, памятник – воин с автоматом – покосился, но сейчас городская администрация его подправила немного и покрасила бронзовой краской. Но всё равно он здесь стоит как-то криво.

Мы обходим холм, мы идём в сторону нижнего парка, то есть ближе к нашему району, и там, у поворота, расстаёмся. Я снова иду домой одна.

* * *

– Ты будешь преподавателем литературы? – спрашиваю я с усмешкой Катю. – Поступишь на педагогический или филологический, а потом будешь работать в нашей школе?

Катя – единственная из нас, кто любит много читать. Она прочитала всё, что было в нашем доме, у соседей и в библиотеке. Иногда она могла целый день не выходить на улицу, лежать на кушетке или на полу и читать Александра Дюма или Джека Лондона. Теперь она читает Гюго и Шекспира, последнего даже пыталась читать в оригинале, чем привела в восторг свою учительницу литературы и почти подругу Ольгу Сергеевну. Мы же с Кристиной дальше Гарри Поттера не продвинулись.

– Вот ещё! – отвечает она, недовольно поднимая от книги свою занятую голову. – Ни за что не буду преподавать, и уж тем более в нашей школе. Мне интереснее читать. И переводить.

– А жить ты когда собираешься?

– А я что, по-твоему, делаю?..

– Тогда куда ты будешь поступать?

– Откуда я знаю? Ещё есть время подумать.

И снова – глаза в книгу, как будто там для неё всё самое интересное в жизни.

– Так ты думай побыстрее, – назойливо говорю я ей. – Может быть, у тебя нету никакого времени.

– А я не хочу спешить, – невозмутимо возражает она, теребя прядь волос. – Если человек совершит неправильный выбор, он никогда не будет счастлив.

– Да что тебе до этого счастья? Дело не в счастье. А в том, где ты будешь учиться. А счастье ищи потом, сколько хочешь. Нам надо поскорее зарабатывать, понимаешь?.. Сама же говорила – теперь всё меняется!

– А мама говорила, – подключается Кристина, снимая наушники, – что никакого счастья в жизни не бывает. Бывает его предчувствие. Или иллюзия. Или ожидание. Это всё очень субъективно. Счастье – это эйфория, а эйфория всегда говорит о какой-то неадекватности. В общем, о психической ненормальности.

– Может быть, поэтому тебе так нравятся занудные монастырские службы? – ехидно спрашивает Катя. – Заунывные и длинные. Там никакой эйфории. Мне там всегда плакать хочется.

– Это потому, что здесь всё тоскливо, – отвечает Кристина. – Радость может быть только там, на небе…

– Да кто тебе это сказал? А может быть, тебе надо в семинарию?..

– В семинарию девочек не берут, – сказала Кристина серьёзно, даже с раздражением.

– Для них девочки – не люди. Второй сорт. Это мне одна послушница сказала. Так что даже если ты хоть семи пядей во лбу, судьба твоя – ходить с тарелкой по храму, – с серьёзным видом говорит Катя.

– Лучше всего, – говорила она, – выйти замуж за богатого.

– Хорошо, – говорю я ей, – пожалуйста, да чтобы он ещё при этом был хорошим человеком.

Так говорила мамина подруга, Марина.

Я смотрю в окно и вижу там, вдали, ровное поле, и рощу, и излучину реки.

– Ну а ты? Ты-то сама чего собираешься делать? – спрашивает недовольно Катя. – Тебе-то чего хочется?

Я какое-то время молчу, продолжая рассматривать уходящий к горизонту пейзаж.

– Я тоже пока не знаю, – говорю я. – Наверное, путешествовать.

– Ух ты… Ну-ну, попутешествуй… Счастливого пути. Может, в Москву хочешь поехать?

– А может быть, и дальше, – говорю я.

Я хочу увидеть Великую китайскую стену. Я хочу увидеть Великие озера. Голубые горы и пустыню Пиннаки в Австралии. Я хочу увидеть Большой каньон. Хочу проплыть по Большому каналу в Венеции. Бродить по Манхеттену, по Бродвею, по Елисейским полям, по Трафальгарской площади, а потом, когда надоест, вернуться домой, только где он потом будет, мой дом? Я знаю где – там, где будут Катя и Кристина. И Миша… Ах, да, конечно, и отец. Совсем забыла. И отец.

– А я пойду к матушке Антонии в послушницы, – говорит Кристина, так что даже не поймёшь, шутит она или нет.

В монастыре за кладбищем, где жили монахини, к Кристине относились хорошо. Может быть, потому, что она могла сосредоточенно и благочестиво выстоять всю службу, как и отец. У нас с Катей не хватало на это терпения. Может быть, у неё была какая-то особая богобоязненность, в отличие от нас. Может быть, у них с отцом была врождённая религиозность, которая вдруг вот так у них обоих ни с того ни с сего проявилась.

А я в монастыре после службы только однажды подошла сначала к священнику, а потом к матушке. «Что с тобой, Настя? – спросила матушка. – Ты совсем как в воду опущенная».

Какой странный вопрос – что со мной. Как будто непонятно. Совсем недавно мы были здесь на панихиде, когда была годовщина мамы. Что тут непонятного?

«Я понимаю, тебе тяжело. Но ты подумай, мама сейчас там, с Богом, и ей там хорошо. Ведь когда мы грустим по нашим близким, мы грустим прежде всего по нам самим… Мы жалеем не их, а себя…» Нет, не понимаю, всё равно не понимаю, говорила я, с трудом подавляя подкативший к горлу ком. Разве она нам не нужна? Как ей может быть хорошо там без нас?..

Матушка, а потом и священник отец Николай объясняли мне, утешали, что так надо, что надо смириться, и что всё не так уж страшно, ведь я не одна, у меня сёстры, но тогда, помню, это не утешило меня. Они говорили, что если б у меня было побольше духовного зрения, то я поняла бы, какая великая милость Божия посетила нас, и не роптала бы, а благодарила бы Бога за посланное испытание. Это сразило меня окончательно, и я едва не разрыдалась.

И когда я сказала об этом Кристине, она ответила на удивление спокойно:

– Если ей там лучше, то пусть так и будет. Я думаю, она будет помогать нам оттуда. Я иногда слышу её, как она оттуда говорит нам, что всё будет хорошо.

Ну вот, у Кристины свои разговоры и отношения с тем миром. Лучше бы ты занималась побольше, говорит ей Катя.

– Ну а если серьёзно? – говорю я Кристине. – Если серьёзно, то куда?..

– Ну что ты пристала к нам?.. – восклицает Катя. – Куда, куда…

– Нет, ничего, – говорю я. – Просто так.

Мы, как ни странно, мало похожи друга на друга. У Кати – светло-каштановые вьющиеся волосы, как у мамы, немного вытянутое худое лицо, и если надеть на неё очки, она будет похожа на профессоршу. У Кристины – чёткие, даже резкие черты лица и тёмные прямые волосы. Она похожа на отца, – только на его голове волос осталось совсем мало, да и те стали белые.

А я не похожа ни на кого из родителей. Говорят, похожа на нашего родственника, которого угоняли на работы в Германию, а потом в наши лагеря.

Но между нами всегда было одно безусловное сходство. У нас были похожие красивые голоса. Мы всегда хорошо пели. В альбоме сохранилась фотография, которую делала мама, где мы, когда нам было 9–10–11 лет, на школьном празднике поём песню. Мы стоим – Катя в центре, и мы с Кристиной – слева и справа. Я помню, как мы тогда привели в восторг всю школу, исполнив легко и задушевно «Прекрасное далёко, не будь ко мне жестоко…».

После маминой смерти мы перестали петь. Мы больше не поём. Только иногда, когда плохое настроение, мы слушаем на mp3 электронную музыку или techno, которую Миша качает из Интернета.

* * *

Отец, конечно, скоро узнал, что я встречаюсь с молодым человеком, да ещё, оказывается, чуть ли не ставшим инвалидом во время военной службы, то есть одна новость плохая, а вторая – ещё хуже. Это его насторожило, но не очень смутило. Он не выяснял подробностей. Ни как его зовут, ни как давно мы знакомы он не спрашивал. Он ушёл в себя на какое-то время. Потом сказал, что надеется на моё благоразумие. Я кивнула с серьёзным видом. А ещё через некоторое время сказал, что всё же надо ввести в нашей школе уроки некоторых восточных единоборств, например кунг-фу. А я, увидев перемену его настроения, сказала:

– Папа, этот Миша совсем безобидный. Он хороший человек. Он работает в салоне связи. Я вас познакомлю. Он тебе понравится.

– Да, да, понял, – сказал отец.

Кажется, он впервые столкнулся с такой проблемой. Ведь у нас, оказывается, могут появиться друзья. И они могут быть совсем не такими, какими представляли он и мама. И мы поведём себя совсем не так, как они предполагали.

– Нужна, нужна эта школа, – сказал отец. – Кроме восточных видов борьбы нужно всё-таки владение холодным оружием. Обязательно. Это нужно не для нападения. Не для войны. Это нужно, если вдруг девочка останется одна… Как, например, вы оставались с мамой, пока меня не было… И некому её защитить. Да, конечно, она должна уметь защитить себя сама. И как я раньше не подумал об этом, старый дурак.

Он только сделал кое-какие пометки в тетради, которую вёл в связи с «Жанной», и ушёл в свою комнату.

Так в нашем доме появился ещё один житель. Вернее, жительница. О ней говорили каждый день. Тень Жанны, как тень чьего-то безумия, всегда ходила за нами и требовала к себе постоянного внимания. Непредсказуемая и странная, она вставала вдруг между нами и наводила иногда страх, иногда тоску, иногда спонтанное желание бежать отсюда куда угодно. «А как поживает Жанна?..» – мы с Кристиной, вернувшись с прогулки, задаём этот вопрос Кате. «Пока спокойно, без перемен», – отвечает она, оглядываясь, чтобы не услышал отец.

* * *

Кончается лето. Мне не нравится, когда оно кончается. Мне не нравится, что уходит зелень из нашего сада. Мне не нравится, что погибают цветы. Мне не нравится, что ветер гуляет среди веток, поднимает листву и зачем-то шумит в трубе камина. Мне не нравится, что обнажаются фасады домов на нашей улице, делая их владельцев более доступными.

У нас остаётся совсем немного времени до начала нового учебного года, до школы, в которую так не хочется идти. Закончить бы её поскорее, чтобы забросить учебники и стать свободными.

Отец сказал, чтобы мы составили список всех вещей, которые нам нужны. И поехал по делам своей школы, которую, сетовал он, никак не получится открыть к сентябрю, и даже к октябрю, и даже к Новому году.

Мы же этому только радовались.

По своим делам он любил брать кого-либо из нас. Это, говорил он, придаёт ему уверенности. В присутствии одной-двух дочерей всегда легче открывать школу для девочек. У нас же была возможность наблюдать за ним, за его необычным непредсказуемым поведением. «Папа, а может, ты на следующий год займёшься этим? То есть школой? То есть „Жанной“?» – спрашивает Катя. Спрашивает не без умысла: на следующий год ей уже будет семнадцать, а там уже совсем недалеко до совершеннолетия.

На этот раз он с Кристиной и Катей поехал встретиться с одним из вероятных спонсоров. Однажды мне удалось видеть, как он убеждает людей. Его командный тон вдруг превращался в ласковое щебетание. Он становился обходительным и вежливым. Сейчас, идя к дому, я вспоминала выражения лиц людей – с них постепенно сходило напряжение при его потоке речи, и мне хотелось крикнуть: «Не надо, не слушайте его!..».

Я иду к площади, туда, где сейчас ярмарка к началу учебного года. Разноцветные тряпичные павильоны с вывешенными развевающимися рубашками, футболками, пиджаками, разложенными на прилавках тетрадями, блокнотами, ручками, канцелярскими наборами. Можно походить, поглазеть, можно кого-то встретить из знакомых и поболтать о том о сём, можно порыться в дисках.

Может быть, я когда-нибудь увижу Великую китайскую стену. Может быть, я буду плыть по Большому каналу в Венеции с Мишей и тремя нашими детьми-погодками (ах, да, мальчиками, конечно, мальчиками!), может быть, я смогу когда-нибудь брести по самой кромке Атлантического океана к закату солнца. Но я знаю, что никогда не смогу совершить в своей жизни одного очень нужного путешествия. В прошлое, в тот день своей жизни, три года назад, в март или апрель, число не помню. Когда мы с ней поссорились. Когда я наговорила ей разных слов про то, что мне всё надоело и я сама всё знаю, а потом выбежала, хлопнув дверью. Я хочу, прежде чем делать это, остановиться и сказать ей: «Ма…».

– Настя! Ты слышишь меня?..

Подняв голову от прилавка, я увидела женщину, которая смотрела на меня в упор. Она стояла прямо, прижимая к груди сумочку. На ней были красивый приталенный пиджак поверх белой блузки и строгая юбка. Я пытаюсь вспомнить, как её зовут. Я видела её в каком-то кабинете с табличкой, куда заходила с отцом. Она улыбается, но сдержанно. Странно видеть её здесь. Кажется, она вышла из ближайшего бутика – единственного в нашем городе.

– Вот что, Настя, – говорит она деловито, даже не поздоровавшись. – Скажи отцу, чтобы зашёл ко мне по поводу своей школы. Надо обсудить с ним некоторые вопросы по поводу лицензии.

Мне захотелось спросить: «Чего-чего-чего? Лицензии? Ему? На школу? А вы разве не знаете, что он…»

Я киваю головой, стараясь не смотреть ей в глаза. Да, конечно, передам, да, мы ему помогаем по мере своих сил, но нам просто некогда, нам надо заниматься, а так он и сам справляется, да, хорошая идея, да, конечно, он молодец…

Ну вот наконец-то она, повернувшись, ушла, немного раскачиваясь на своих каблучках и придерживая сумочку. Я сажусь на какую-то тумбу, и мне кажется, что я уже ничего не понимаю, что происходит здесь.

Потолкавшись немного у лотков, я иду домой готовить ужин.

Свернув на нашу улицу, я увидела новую незнакомую машину. Джип – блестящий чёрный новый, с тонированными стёклами, полированная банка, такой, на каких ездят у нас бандиты и мафиози, и при виде которого скукожится от зависти любой лох из нашей школы, – стоял прямо против нашего нового забора и железной калитки.

Из окна высунулась голова – бритая, упитанная, круглая. И совершенно, как в песне, глупая. За тёмными стеклами ничего не было видно.

– Девушка, – сказала голова, – это ты здесь живёшь?

– Да. А что?

– Да ничего. А полковник Тарасов – твой отец?

– Да. А что?

– Да ничего. Где он?

– Его нет. Он уехал. А что?

– Да ничего. А когда он будет?

– А вам зачем?

– А ты отвечай на вопрос, когда тебя спрашивают.

– А я вас не знаю, – отвечаю я. – Почему я должна отвечать?

– Как ты разговариваешь со старшими?

– А вы мне не старший.

– А кто же я?

– Откуда я знаю. Вы мне документы не показывали.

– Девочка, кто тебя научил так разговаривать? Отвечай на вопрос.

– Вот ещё. Кто вы такой, чтобы мне приказывать?

– Ну ладно, – сказал он. – Передавай привет своему папаше.

– А от кого привет?

– От боевого друга.

– У него нет таких друзей.

– А ты этого не знаешь.

Голова скрылась в кабине, потом взвизгнули колёса, и чёрная блестящая банка умчалась вдаль по улице.

Вечером, когда приехал отец, я сказала, что на нашу улицу заехали бандиты из другого города и даже другой области. Наверное, по ошибке, но почему-то назвались боевыми друзьями. Отец долго расспрашивал меня, как выглядела эта голова и какой был номер на машине. Я ответила кратко: «Коротко стриженный, голова круглая, и говорил с акцентом, как чёрные на рынке». А номер, продолжила я, был какой-то блатной с шестёрками и семёрками, да ещё заляпан. «Но это был не наш, папа, – сказала я, – это был не наш номер!»

– Всё, всё, понял, – сухо отозвался он. – Свободны.

Конечно, единственное, что мне бы хотелось знать, – зачем они упомянули нашу фамилию, и откуда она была им известна?

* * *

Я вижу из окна нашей комнаты, со второго этажа, как он спокойно жарит на мангале шашлык, накинув на плечи камуфляжную куртку. И с кем-то говорит по мобильному телефону, неторопливо поворачивая шампуры. Я вдыхаю этот приятный дымок, который, наверное, коробит соседей, потому что шашлыки здесь не часто жарят.

Но отец обещал нам сегодня ужин. Шашлыки у него хорошо получаются.

– Послушай, – говорит он кому-то, – я не знаю, как вы там будете выкручиваться… Какое мне дело, б…?

Я вижу, как он оглядывается – не слышит ли кто-либо из нас этих слов. Убедившись, что нас поблизости нет, он продолжает:

– Ты меня не парь, …мать, я тебя достану, ты знаешь, что надо делать… Я вас всех, блин…

Я не могла понять, о чём шла речь. В разговоре с другим абонентом мобильной телефонной сети отец говорил уже более спокойно и дружески:

– Я, знаешь, уже не могу этим заниматься. Да и зачем мне это надо? Посуди сам, – у меня три девочки. Девочки остались без мамы. Я должен хоть что-то сделать для них… Я должен думать об их судьбе. Что с ними будет дальше?.. Если бы мальчишки, можно было бы отдать в какой-нибудь кадетский корпус… а дальше крутись как хочешь… А они… Просто ужас, как многому их надо учить… Я должен во всё вникать… Должен всё знать, что они делают, чем увлекаются, с кем общаются. Да ещё всякая физиология… Но я же не могу рыться в их вещах в их отсутствие. Им надо и профессию получить, но только не тяжёлую, не кирпичи же на стройке таскать, а что-нибудь спокойное, интеллигентное, и чтобы деньги платили. А откуда я знаю, что это? Парень, на худой конец, может пойти грузчиком работать, чтоб себя прокормить, а девочка куда? Может, им в ресторан пойти работать? Или в парикмахерскую? Или учительницами стать? Но это же замучаешься оболтусов учить… В медицинский, конечно, неплохо, но это надо уезжать отсюда… Что? Ну да, конечно, замуж выйдет… А если муж какой-нибудь козёл попадётся, пьяница, бабник, или которому вообще на семью наплевать?.. Или военный, который сегодня здесь, завтра там, которого, кроме стрельбы, ничего больше не интересует?.. Так им и зависеть всю жизнь от какого-нибудь хрена на ножках?..

Он перевёл дух, словно выслушивая ответ собеседника, и продолжил:

– А каково с ними разговаривать? Я никак не пойму их языка! Шутят они или всерьёз? Может, меня разыгрывают? Иногда чувствую себя круглым дураком… Иногда так хочется цыкнуть на них, а потом думаю: чего добьюсь? А потом… Им и так досталось… Конечно, трудно ей было одной с тремя… Из-за них, из-за них она заболела…

Наверное, мне надо было захлопнуть окно и больше не слушать. И я захлопнула.

У него всегда получались вкусные шашлыки. Он говорил, что научили его этому делу знающие толк мужики.

И всё же трудно было поверить, что он ненормален. И с чего мы взяли, что с ним что-то не так? Может быть, нам всё показалось?

* * *

Миша был одет в тёмно-синюю футболку, голубые джинсы с заплатами и складками, а в руках держал лёгкую джинсовую куртку. Всё как полагается. Он привёл меня в восторг. И почему это у Кати он вызывает подозрения?

Он принёс мандарины и пирожные к чаю. И ещё коробку «Коркунова».

Отец поздоровался с ним вполне цивилизованно, но с каким-то плохо скрытым недоумением: как будто так и не мог понять, зачем этому парню сидеть за нашим общим столом. Он вёл себя так, как будто ему приказали выполнять некие действия, смысл которых был абсолютно непонятен.

Миша не рассказывал о себе, а отец не расспрашивал. Зато говорил:

– Все стремятся уехать в большие города. А мне всегда нравились маленькие уютные городки. Мне всегда хотелось жить в маленьком старинном городке, с двухэтажными купеческими домиками, с речкой, прудом, садами, рощами. Ловить рыбу из лодки. Так, чтобы рядом был луг, широкие поляны, тропинки, спуски к реке. Читать книги в саду в тени яблонь…

Никогда ничего подобного он нам не говорил. Ему всегда нравилось воевать и только воевать, почти кричу я про себя. И командовать. Автомат Калашникова ему всегда нравился, а не книжки, блин.

А Миша сказал:

– Знаете старые валы? Остатки крепостной стены знаете? Знаете про подземный ход? Их тут несколько, этих ходов. Их до сих пор ищут. И я искал одно время, а потом перестал. Но и сейчас мне иногда хочется найти. Говорят, там можно найти клады. Кто найдёт клад, станет счастливым, есть такая легенда… Может быть, я когда-нибудь найду?.. А может быть, я найду НЛО?

– Да уж, разумеется, – усмехается Кристина. – С кладом-то ты точно станешь богатым. А с НЛО ещё и счастливым.

– А я, – продолжил Миша, – всегда хотел чего-то необычного. Мне иногда казалось, здесь есть такие «чёрные дыры». Можно попасть в прошлое. И тогда увидишь мир, который был раньше здесь… Может быть, это из-за НЛО или метеорита этого дурацкого… Но я вам точно говорю – есть такое ощущение…

Вот тоже фантазер, подумала я. А ещё прикидывается таким деловым и серьезным.

– Да уж, – усмехается Кристина. – Большого труда не надо, чтобы попасть в это прошлое. Надо только закрыть глаза…

– А можно даже не закрывать глаза, – добавляю я. – Выйди на улицу, спустись вон туда, за мост, и увидишь всё прошлое, и настоящее, и будущее. И развалюхи, и сараи, и помойки… Потому что и в будущем там будет то же самое.

– Да, – подхватывает Катя. – Вон там на поле работают крепостные крестьяне. У реки женщины стирают и полощут бельё, и тащат на себе большие корзины. На улице непролазная грязь. Там гуляют свиньи и куры. Телега увязла в грязи…

– Ну что же ты так сурова, дочка, – усмехнулся отец. – Ты всё представляешь слишком абстрактно. По книжкам. А частная жизнь – она неоднозначна, в ней много всего – и радостей, и печали… Иногда она может пройти мимо политики… Иногда во время больших общих трудностей человек может найти свою маленькую радость… И быть счастлив…

– Не думаю, – сказал Миша, – что она может пройти мимо политики.

– Это значит, – пояснила Катя, – когда всем плохо, кому-то может быть хорошо?..

– Ну не совсем так, – ответил отец. – Нам остаются от истории схемы, цифры и даты. Но атмосферу мы уже не можем уловить… От прошлого остаются чёрно-белые фотографии, а жизнь на самом деле разноцветная.

– Да, действительно, – говорит Катя, – а ведь наверняка люди думали, что жить станет лучше. И счастливее.

– Во всяком случае, лучше она не стала.

– Надо искать не счастье, – говорит отец. – А смысл жизни. Призвание. Долг…

– Долг… – задумчиво говорит Кристина. – Получается, человек всегда кому-то должен. А матушка говорит – надо искать спасение души. Вот и пойми…

– Я иногда представлял себя воином, – продолжил Миша, пропуская возникшую дискуссию мимо ушей, – который, держа меч, ехал на коне. У меня был рыжий конь. Я представлял себя каким-то воеводой… Или кем-то из княжеского войска… Я даже хотел научиться владеть мечом в одном историческом клубе… Теперь это так смешно.

– Теперь уже не хочется? – спрашивает Кристина.

– Теперь, конечно, нет, – усмехнулся он. – Теперь совсем даже не хочется. Сейчас я как-то охладел к оружию.

А ещё, рассказал он, здесь водятся призраки. Прямо как в английских замках. И однажды, когда-то в детстве, он с ними встретился.

Миша рассказывал, как это произошло. И даже обещал показать место – это в той, заброшенной части города. Туда надо прийти поздно вечером… Он может показать, если будет желание и если не будет страшно… Однажды в детстве он оказался там с ребятами и услышал разговор…

Наверное, он шутил. Но отец вдруг сказал всерьёз, что когда-то в молодости, когда приезжал сюда вместе с мамой, он сам разговаривал здесь с одним из таких призраков…

Он замолк. Однако неловкой паузы не возникло, – мы продолжили расспрашивать Мишу о его салоне сотовой связи, и он говорил о том, что покупать нужно «нокию» или «эриксон», ну если уж вы среднего достатка, то тогда «самсунг», ну а если совсем денег нет, то покупайте «моторолу».

И он говорил о телефонах, сетях, о новых технологиях, которые ещё не пришли пока в наш город, но скоро придут. Обязательно придут.

И отец предложил стаканом апельсинового сока тост за то, чтобы они обязательно пришли.

А это значит, что – даже если в нашем маленьком городке жизнь всегда была не сахар – мы будем жить лучше.

Уж мы-то всё равно будем жить лучше.

На прощание Миша, достав фотоаппарат Olimpus, предложил сделать снимок. Цветной, разумеется. Для будущего альбома. Для будущих воспоминаний.

* * *

Иногда отец вдруг уезжал на несколько дней, небрежно швырнув в багажник спортивную сумку, а на словах бросив, что он по своим делам куда-то ненадолго.

За старшую оставалась старшая – Катя.

Мы не спрашивали, что у него за дела. Мы привыкли ни о чём его не спрашивать. И может быть, зря.

Вот и в тот день он уехал. Куда, для чего?

– Какое наше дело, – говорила Кристина. – Пусть едет. А мы отдохнём без него. Погуляем где-нибудь.

– Теперь нам не всё равно, куда он едет, – сказала я. – Теперь нас это очень даже касается.

Да, верно, подтвердила Катя, мы должны выяснить, что у него за дела. Надо проверить его комнату.

– Не надо в его отсутствие устраивать обыск, – сказала Кристина. – Это неприлично.

– Теперь не до приличий, – говорит Катя. – Мы должны всё контролировать.

– У нас и так всё под контролем, – весело отвечаю я. – Он же слушает нас и даже общается с Мишей!

И мы все отправились в его комнату.

Стол, кровать, книжный шкаф, платяной шкаф. Кресло у окна, небольшой журнальный столик. Зарядное устройство для мобильника, которое он, вероятно, забыл. И, в отличие от наших комнат, – ничего лишнего. Порядок. Ноутбук забрал с собой.

Катя открыла ящик письменного стола и вытащила несколько папок. Какие-то бумаги, в основном касающиеся его выхода на пенсию, какие-то воинские указы, старые письма начальству, ответы на них, рапорты – то, что сейчас уже было для него не актуально. Несколько книг – оказывается, он ещё читал книги, – детективы в мягких обложках. Фотоальбом, который был у него всегда и в котором присутствовали даже мы. И больше ничего, что помогло бы пролить свет на его прошлую жизнь. А в настоящей, кажется, кроме нас и «Жанны», больше ничего не было.

Впрочем, может быть, лучше в его дела не соваться.

– Руки вверх! – услышала я за спиной голос и ощутила между лопаток прикосновение твёрдого предмета. – Вы арестованы!..

Кристина держала в руках пистолет.

– Как тебе это? – спросила она. – Прикольно?

– Хватит, – говорю я, с недовольствомотталкивая её руку. – Положи на место и не трогай его.

– Он не заряжен.

– Если отец узнает, что мы рылись в его вещах, будет скандал. И вообще это нехорошо.

– Это «оса»? – спрашивает Катя.

– Нет, настоящий, ПМ.

– Ну и положи. И вообще не наводи на человека.

– Да знаю, знаю.

– Хочешь сказать, умеешь им пользоваться?

– Хочешь сказать, тебя папа не учил?.. Вот, кладу, – отвечает Кристина. – А где же патроны? У него даже патронов нет!..

– Пойдем отсюда, – говорю вдруг я, испытав какое-то неприятное чувство от наших действий.

Мы выходим в гостиную. Надо идти в магазин, а очень не хочется. На улице вдруг стало прохладно.

Вечером приходит тётя Галя, помогает нам приготовить ужин, попутно расспрашивая, как у нас дела. Катя отвечает, что всё хорошо, только очень хочется съездить куда-нибудь.

– Как вы думаете, надо ли нам уезжать отсюда?

– Уезжать? – переспрашивает она. – Наверное, если у вас получится переехать в какой-нибудь большой город… Наверное, так будет лучше.

– А мне здесь нравится, – говорит Кристина. – Здесь есть старинные дома и храмы. А потом – если все уедут, кто останется?

– Девочки, – говорит тётя Галя, – вам, конечно же, надо учиться. И вы правильно делаете, что не лоботрясничаете, а занимаетесь. Уезжайте! В нашем городе у вас нет будущего.

Уезжать… Куда, куда? Где оно есть, наше будущее?..

* * *

Через три дня, под вечер, когда только начал накрапывать мелкий дождь, приехал отец. Мы услышали шум подкатившей машины и привычный сигнал, – так он давал знать о своём приезде. Потом раздался короткий хлопок дверцы, скрежет открываемых ворот, и затем – шуршание колёс, когда машина въезжает в гараж.

Настроение было приподнятое, какое бывает у него обычно после пары рюмок коньяка. Он привёз нам новые мобильники «нокия» и маленькие ноутбуки. И дал нам денег на косметику.

– Командуйте, – сказал он, выложив перед нами подарки.

Нас охватила радость, которую я не буду описывать.

– Папа, это же дорого, – только и сказала Катя.

– Это не должно вас беспокоить, девочки, – отвечает он. – Вы не должны чувствовать себя хуже других.

Он спросил, как у нас дела. Готовимся ли мы к занятиям. Что читаем, и читаем ли? Какие книги нам нравятся? И снова рассказывал, как в детстве любил Дюма и Джека Лондона, Майна Рида и Конана Дойля.

Вечером мы лениво собираем на стол. Мы бы это делали ещё ленивее, если бы отец в этом не участвовал. Он быстро режет хлеб, одновременно давая указания Кате – порезать помидоры, а Кристине – разогреть котлеты. И, садясь за стол, начинает разговор о том, о чём не говорил прежде.

– Кем бы вы хотели стать, девочки?

Вопрос почему-то вызвал напряжение – наверное, потому, что на сей раз нам надо было отвечать на него.

Мы переглянулись, как будто никогда не думали об этом.

– Ну то есть… Учиться где бы вы хотели? Ведь думали же, наверное, об этом.

– Да, думали, – ответила Кристина. – Но пока ещё точно не решили!

– Ну а примерно, – сказал он. – А если примерно?..

– Примерно… – Катя вздохнула. – Я бы хотела уехать отсюда. Конечно, поступить в институт… Не здесь.

Конечно, ведь здесь нет институтов.

– А где же? – продолжал допытываться отец.

Катя сказала, что куда-нибудь в большой город. В Москву, например. Но это, конечно, если получится. Если будут деньги. А может быть, на заочное. А поступать она будет, скорее всего, на экономический. Это ведь перспективно.

– Экономический… – задумчиво повторяет отец. – Какая ещё экономика, где вы её видели? А иностранные языки тебя больше не интересуют?.. А книги?

– Интересуют, – отвечает Катя. – Но там много не заработаешь.

– Да, да, понятно, – сказал отец. – Это смотря где работать. Ну а ты? – и посмотрел на меня.

И я сказала: чтобы правильно выбрать, нужно время…

– Может быть, нет времени, – сказал он. – Иногда решения надо принимать быстро. От быстроты принятия решений зависит жизнь, может быть, не только твоя.

– Тогда, – говорю я, – я хотела бы поступить на какой-нибудь строительный факультет и уехать на фиг отсюда.

Отец передёрнул плечами.

– Круто, – сказала Кристина. – Тоже в Москву?

– Какая-то специальность не женская, – сказал отец. – Строительная… Может, скажешь ещё, что хотела бы в армию пойти?

– Нет, не хочу. Но почему не женская?

– Значит, уехать, – вздохнул отец. – Ну а как же дом, как же всё, что здесь есть, куда всё это?..

– А я, – сказала Кристина, – не поеду никуда. Я к матушке пойду петь на клиросе. Буду помогать в церкви. А потом подумаю.

– Н-да, – сказал отец. – Час от часу не легче. Вы что, сговорились, что ли? Ничего умнее не могли придумать?..

Мы пожали плечами.

– А моя школа как же? Кто будет мне помогать со школой? С «Жанной» что будет?..

Кристина вздохнула.

– Впрочем, вы правы, девочки, – ответил он сам. – Лучше вам уехать отсюда. Всем вместе уехать. И забыть про «Жанну».

Он сказал о ней так, как будто это был ещё один член нашей семьи, то ли наш брат, то ли сестра.

– Папа, не волнуйся, – говорит Кристина. – Разве мы оставим тебя и «Жанну»?..

* * *

И вдруг случилось нечто странное, о чём нам поведала Катя.

Она пришла домой из библиотеки. Единственной оставшейся библиотеки в нашем городе, в которой она была едва ли не почётным читателем. Мы с Кристиной в это время пили чай с блинчиками в гостях у одной нашей дальней родственницы, Клавдии Степановны, за мостом через реку.

Отец был дома, и не один. Какие-то люди, странные и мрачные, вдруг наполнили наш дом своим дыханием. И словами не совсем приличными. Нет, совсем не те люди, которые подхватили заразную болезнь создания школ для девочек. Другие. Их было двое – один высокий и угловатый, второй – круглый и тёмный. Да, и голова у него была совсем круглая и бритая. Так их описала Катя. И недалеко от ворот стояла машина.

На журнальном столике стояли прямоугольной формы бутылка с желтоватой жидкостью и стаканы.

Поймав встревоженный взгляд отца, она поняла, что здесь что-то не так.

Они прекратили разговор. Так и замерли, увидев её.

Отец же, хлопнув себя по коленям, спешно поднялся:

– Всё, мужики, отбой. Базар окончен. Я всё сказал.

И, поворачиваясь в сторону Кати, добавил:

– Иди наверх, дочка.

Один из них сидел, положив ногу на ногу. Он с любопытством, но холодно посмотрел Кате вслед. И вообще от всей этой компании веяло каким-то смертельным холодом, сказала Катя. Она впервые ощутила такое. Такого в нашем доме не было никогда, сказала она. А отец встал у камина и начал подбрасывать в него мелкие щепки. Последние дни было прохладно, и он решил затопить камин.

– Я же сказал, – пробурчал отец монотонно, – всё кончено. Что ещё?

– Ладно, – неохотно сказал один из них, поднимаясь и надевая куртку, брошенную на спинку кресла. – Нет так нет. Только… Зачем ты решил скрыться в такую глушь?.. Думал, не найду тебя?

Отец не отвечал, а только подбрасывал щепки, от которых потом разлетались искры.

– У меня теперь всё другое, – мрачно сказал он, не глядя на них.

– Нашёл что-то другое? Бизнес какой? Куда-то ездишь…

Они неторопливо направились к двери, и один из них позвякивал ключами от машины.

Катя поднялась наверх и вошла в нашу комнату, но её одолело такое любопытство, что она приоткрыла дверь, а потом тихо прижалась к перилам.

И только слышала чужой голос:

– Не обойтись нам без тебя, без твоих связей.

И второй чужой голос с усмешкой:

– Неужели оставишь такое дело? Хм… А жить на что будешь – на пенсию?..

И голос отца:

– Нет, всё кончено. Всё.

Она услышала шум шагов, хлопок двери, потом голоса звучали приглушённо за дверью, недоверчиво и раздражённо. Она уже не могла разобрать слов.

Вот всё, что она рассказала нам.

* * *

Иногда мы совершаем прогулку на велосипедах. По верхней дорожке, на холмы, откуда виден наш город. У нас только два велосипеда, поэтому кто-то остаётся дома. На этот раз осталась Кристина. Иногда заезжаем к знакомым, которые перестали ходить к нам в гости после того, как у нас поселился отец. Иногда пьём чай и слушаем рассказы о жизни.

Катя дружила с учительницей литературы. Даже странно представить, что в таком городке оказалась такая интересная учительница. Она была старше нас совсем ненамного. По сути, она была ровесницей Миши; может быть, даже моложе.

Жила она в двухэтажном доме на втором этаже без горячей воды. Когда-то жила с бабушкой, а теперь осталась одна. И – в комнате осталось всё, как было при бабушке. Старые тюлевые занавески. Книжный шкаф со скрипучими дверцами, за которыми стояли строгие ряды книг в старых тёмных переплетах. Рядом этажерка с учебниками и брошюрами. Старый диван с потёртой спинкой, который Ольге было жаль выбрасывать. Узкая, вытянутая кухня. Когда-то этот дом принадлежал одному хозяину, а потом его «разбили» на секции, и теперь здесь живут восемь семей. Во дворе, у железных гаражей, всё время грохотал мотоцикл.

– А я помню вашего отца, – говорила Ольга Сергеевна. – Мы были ещё маленькие, а он был такой высокий, красивый, стройный, когда приезжал с вашей мамой к вашим бабушке с дедушкой. Он казался нам таким сильным и недоступным. Все говорили – вот Танина судьба, такой надёжный и правильный, как это хорошо, что она встретила такого…

Катя изучала содержимое книжного шкафа, выискивая, что бы ещё выпросить почитать. Я жевала шоколадный батончик.

Ольга Сергеевна, или просто Ольга, говорила:

– Знаете, что мне всегда казалось? Здесь время идёт как-то по-другому… Может быть, по кругу… Мне иногда казалось, оно даже начинает идти назад… И можно было в это поверить и увидеть в этом какую-то необыкновенную красоту, если бы… Если бы не какое-то ощущение безысходности… Иногда видишь, как всё было прежде… Здесь жили люди… Куда они все делись?

Кажется, она говорила примерно то же, что говорил и Миша. Правда ли, что здесь появляется какое-то особое чувство времени, как будто времени нет? Или влияние какого-то метеорита, упавшего в далёком прошлом (ну не НЛО же! – сказала Катя). В любом случае, для нас время только начинается, его у нас много, и у нас есть время разобраться, куда же уходит здешнее местное время.

Мы возвращаемся домой. Вот те на, говорила Катя. А ещё говорят, что мама была романтиком. Она по сравнению с ними была самым трезвым человеком. Они все здесь, в этом городе, какие-то странные… Откуда эти сказки про время, про какую-то другую жизнь, другое пространство? А что, может и вправду, – НЛО?..

Это всё для того, говорю я, чтобы скрасить жизнь. Разве можно жить такой жизнью в реальности, не додумывая что-то?..

Но ведь тебе же нравится, говорит Катя. Тебе же нравится наш дом, нравятся наши комнаты… Да, нравятся, говорю я. Пока нравятся. И добавляю: это примерно то же самое, что навести уют и комфорт в отдельно взятой каюте на большом корабле, который идёт ко дну.

Мы катимся с горы, и Катя ещё раз пересказывает мне то, что было вчера. Спускаясь с холма, притормаживаем, издалека виден наш дом – ведь он теперь выше окружающих его домов, и – кажется – что-то в нём не так. Только подъехав, мы понимаем, что изменилось – на углу дома, чуть выше забора и молодой яблони, висит бело-сине-красное полотнище.

Отец в гараже. Мы ставим велосипеды на место, в угол, отец лишь весело кивает нам и помахивает рукой.

Кристина сидит наверху. И встречает нас чуть ли не слезами.

– Ну вот, – бормочет она, – теперь все поймут, что он сумасшедший…

– С чего ты взяла? – спрашиваю я её, стаскивая с себя мокрую футболку. – Может быть, наоборот, все последуют его примеру… И что такого? Он военный, почему бы ему не повесить флаг?..

Нам важнее успокоить Кристину, чем разбираться – стоит висеть российскому флагу на нашем доме или нет. Не снимать же его теперь. И уж тем более не расспрашивать отца, с какой стати он его вдруг вывесил.

– Вот увидишь, – поддерживает меня Катя, – завтра на всех домах будут висеть флаги. И по праздникам у нас по всему городу флаги висят. И что же, весь город – сумасшедшие?

– По праздникам – это по праздникам.

Мы зовём её вниз, готовить ужин, ведь сегодня собирался прийти Миша, и спускаемся в нашу кухню-столовую, которая одновременно – место бесед и приёма гостей, обсуждения планов, споров и ссор. Отец, закончив дела в гараже, входит незаметно, вытирая руки полотенцем.

И Катя задаёт вопрос, который ей не терпелось задать весь сегодняшний день.

– Папа, кто те люди? Которые были здесь?

Отец не ответил.

– Папа, почему ты не дашь им то, что они хотят? – это уже с нарочитой придурковатостью спросила Кристина.

– Что и кому я должен дать? Я никому ничего не должен. Вас это не касается. У вас всё будет хорошо.

Мы переглянулись. У него явно неважное настроение, как будто он был недоволен кем-то из нас.

Ужин готовили мы с Кристиной, неохотно разливая тесто для оладий на две раскаленные сковородки. Миша принёс бутылку безалкогольного пива «Карлсберг» и полупрозрачную усечённую пирамиду «Рафаэлло». Он поставил всё это на столешницу и тихо шепнул мне на ухо: «Всё в порядке?..» – «Да, – тихо отвечаю я ему, – всё хорошо…» – «А чего флаг повесили?..» – «Да так, захотелось…»

И мы приготовились к тихому уютному семейному ужину.

Только его на этот раз не получилось. Отец был не в духе. Почувствовав это, Миша рано засобирался домой, поднялся из-за стола первым. Он встал – и вдруг тяжёлая рука отца опустилась на его плечо. Потом это плечо вместе с рукой оказалось вывернутым назад, как будто самого Мишу отец вдруг решил вывернуть наизнанку, так что мы даже не успели охнуть.

– Кто ты такой? Что тебе надо? Ты зачем следишь за мной?..

– Нет, нет, – испуганно прохрипел Миша. – Я не слежу. Я всего лишь в гости к Насте…

– В гости? Кто прислал тебя? Отвечай!

– Папа, что ты! – закричала я. – Он всего лишь на чашку чая!..

– Я тебе сейчас устрою чашку чая, мать твою…

– Папа, он у нас уже был! – поддержала меня Кристина. – Ты с ним уже разговаривал!

– Мы его давно знаем, папа!.. – добавила Катя.

Рука Миши была вывернута, голова клонилась к столу, к столешнице, и отец, возвышаясь над ним, давил рукой на его шею.

Мы все только ахнули.

– Папа, папа, папа! – хором кричали мы.

– Кто тебя послал, говори же!.. Убью!..

После трёх секунд воцарившейся тишины отец всё же отпустил руку. Миша распрямился. Он так и не сделал ни одного движения, чтобы защитить себя.

Он повел плечом, распрямил спину и выбежал из дома. Схватив его куртку, я вышла следом за ним. Он стоял у калитки, переводя дыхание.

– Ничего, – сказал он. – Ничего. Ты не думай, что я не смог бы… Я смог бы… Просто…

– Не надо, – сказала я. – Я должна тебе сказать что-то… На него нельзя обижаться как на обычного человека… У него… последствия контузии… Только об этом никто не должен знать, хорошо?..

– Я не буду, – ответил он. – Никому… Могила.

– Может быть, тебе не надо приходить сюда. Пока.

– Хорошо, не буду приходить. Пока.

Он встряхнул кистью руки и засунул её в карман куртки.

Когда я вернулась в дом, Катя и Кристина сидели за столом, понурив головы. Я села рядом. Отец ходил по кухне, заложив руки за спину, и говорил, не глядя на нас:

– Теперь слушайте мою команду, поняли? Так больше не будет продолжаться. Нужна дисциплина. Порядок. Теперь во всём будете отчитываться. Составите распорядок дня и принесёте мне. Во сколько подъём, зарядка, завтрак, какие дела, хозяйство, занятия и так далее.

– Папа, у нас же не казарма, – возразила я.

– Мы уже взрослые, мы сами знаем, во сколько надо вставать, чтобы делать наши дела, – добавила Катя.

– И нам не надо вставать в одно и то же время, – продолжила Кристина.

– Молчать!.. – прервал нас отец. – Сейчас я говорю! Здесь я командую! Хотя бы дома можно не приказывать мне, что я должен делать? Хотя бы дома можно позволить делать то, что считаю нужным?..

Кристина выскочила из-за стола.

Мы опустили головы.

– Завтра составите этот распорядок. И никуда из дома не выходить без моего разрешения. Всё понятно? Есть вопросы?..

Мы замотали головами. Нет, нет никаких вопросов, какие могут быть вопросы.

Мы собрались идти наверх.

– Я ещё не всё сказал, – остановил он нас резким жестом. – Установите дежурство, чтобы убираться в доме. А когда нужно идти в магазин – составите список продуктов и принесёте мне. Всё, свободны.

Мы тихо поплелись наверх, друг за другом, как овцы под кнутом пастуха, тупо и бессловесно.

* * *

Мы с Катей сидим на тахте, Кристина – на полу.

– Ты же понимаешь, – успокаиваю я её, – что ничего этого мы исполнять не будем. Мы же не сумасшедшие.

– А ты думаешь, он позволит нам не исполнять? Ты знаешь, как его называли в армии? Мне мама рассказывала…

– Врёшь ты всё, – говорю я. – Ты всё выдумываешь. И ничего тебе мама не говорила…

– Это неважно, – вмешалась Катя. – Всё равно мы ничего не будем исполнять.

– Вот теперь и разберись – надо было заходить в его комнату или не надо, надо рыться в его вещах или нет, – говорю я. – Может быть, он перестал принимать лекарства? А какие лекарства он принимает?..

– Вы ещё ничего не поняли? – говорила Катя. – Надо установить жёсткий контроль за ним.

– А может, его надо в больницу?

– Его в больницу, а нас куда?..

– Звонить дяде Вите?

– Чем он нам поможет? Уже звонили. Не очень-то мы ему нужны.

– А мне уже надоели эти причуды, – говорит Кристина. – Когда всё это кончится?

– Успокойся, – говорю я. – Главное, что пока никого особенно сильно он не побеспокоил. А нам главное – поскорее выучиться и начать зарабатывать.

– Сначала надо решить, где учиться, – вздохнула Кристина. – Я пока не знаю.

– А ты решай побыстрее, – проговорила Катя. – Не думаю, что монастырь тебе поможет. Там скорее ждут, когда ты будешь что-то им жертвовать, чем чтобы тебе заплатить за работу.

– А я и не хочу, чтобы они платили мне, – отвечала Кристина. – Храм не для этого. Только когда отец туда сходит, он спокойнее становится.

– Это если он с матушкой не поговорит, – уточнила я. – А после разговора с матушкой он становится взвинченный. И развивает бурную деятельность.

Утром мы не торопились подниматься. Утро всегда приходило к нам сквозь небольшое окно под потолком, через которое было видно небо. Поздно вечером можно было смотреть на звёзды. Как в иллюминатор космического корабля. Может быть, того самого, который прилетел сюда когда-то. Возможно, те, кто летел сюда, также рассматривали этот звёздный рисунок.

И если смотреть долго – может получиться именно так, как говорили Миша и Ольга, – время отступает, уходит куда-то, остаётся только вечность, в которой ты можешь отправляться куда захочешь, как совершенно абсолютно свободный человек-птица, человек-ангел, живущий без границ и тягот житейских.

* * *

– Девочки, ну что же вы не спускаетесь? Пора завтракать! Посмотрите на часы! Подъём!

Теперь через верхнее оконце льётся свет, да ещё такой яркий, что я невольно поднимаю голову, вырываясь из другой, беспечной жизни, называемой полётами во сне.

Катя молча натягивает джинсы. Кристина лениво расчёсывается, глядя на себя в круглое, прибитое к стене зеркальце.

После вчерашнего вечера мы ещё не знаем, чего нам ждать.

Мы спускаемся друг за другом и друг за другом идём в ванную. На столе уже стоит большая сковорода с омлетом. Расставлены чашки, разложены бутерброды.

Наскоро умывшись, мы садимся за стол.

Если отец берётся что-то готовить, он готовит вкусно.

– Вы что такие мрачные? – весело спрашивает он.

Мы пожимаем плечами. Он раскладывает омлет, нарезает сыр, заваривает чай.

– Случилось что-то?

Он смотрит на Катю.

Катя пожимает плечами.

Он смотрит на меня.

– Мы не составили распорядок, папа, – осторожно отвечаю я. – Мы не успели.

– Какой распорядок?

– Распорядок дня и дежурств, – говорит Кристина.

– Который ты вчера велел сделать, – добавляет Катя.

– Подъёма, уборки, завтрака, занятий, – уточняю я.

– Я велел составить распорядок?..

– Ага.

– Дежурства?..

– Да.

– Ну что вы, девочки, какое дежурство, мы же не в казарме.

Мы молчим.

– Я что-то от вас требовал?..

– Угу.

– Я кричал?

– Угу.

– Я ругался? Не может быть!

Мы молчим.

– Я вас обидел?.. Что я ещё говорил?

Мы молчим.

Он садится напротив нас, бросив кухонное полотенце на край стола, и потирает виски руками.

– Забудьте, – говорит он. – Забудьте… Не надо верить моим словам… Я сейчас поеду в управу… Потом – встретиться с одним преподавателем. Возможно, у нас всё же будет школа! Всё же будет.

Мы переглядываемся и пожимаем плечами.

Час от часу не легче.

Он уходит и через некоторое время выкатывает из гаража свой «мерс».

* * *

Вечером он пришёл домой огорчённый. Бросил в кухне свой кейс, который придавал ему солидности, и тяжело опустился на стул у окна.

– Ну надо же, – говорил он. – Они говорят, что невозможно зарегистрировать такую школу. Школа для девочек гуманитарной направленности… Почему только для девочек? У нас равенство полов, говорят они, почему вдруг такая дискриминация? А чем она не подходит для мальчиков тоже? Я долго им объяснял, что девочки – это девочки… А они говорят: школу делайте для всех, для мальчиков и девочек, а название ей дайте… ну, например, «Жан» или «Иоанн»…

А ещё оказалось, что в здание бывшей женской гимназии, на которое наш отец положил глаз, временно решили переселить интернат для умственно отсталых детей, которые раньше жили в старом двухэтажном кирпичном доме на окраине.

– Нет, не позволю, – говорил он, расхаживая по кухне. – Каких-то идиотов, дебилов, умственно отсталых олигофренов и уродов поселить в здании бывшей женской гимназии! Ни за что не позволю. В центре города – школа для придурков. Я буду возражать, я буду против. Я буду сражаться до конца, до последнего. Я не отступлю.

– Папа, это же временно, – начинала я успокаивать его. – Пока не будет отремонтировано их здание. Оно уже разваливается совсем, там холодно и сыро. Миша как-то там был по делам, они там проводили кабель, и говорил, что там ужасно жить, как в тюрьме. А в гимназии им будет лучше.

– Да какая мне разница, лучше им будет или хуже? Не всё ли равно?.. Это же дебилы.

– Папа, – подключалась Катя, – так не положено говорить. Они не дебилы, тем более что среди них есть очень даже умные. Они не дебилы и не идиоты. Они – с отклонениями в развитии. И что такого, что они будут жить в центре города?.. Они же безобидны, они со всеми здороваются и всем улыбаются. Пэтэушники вели себя гораздо хуже.

– Вот я и говорю, что дебилы. С чего бы со всеми здороваться? Нормальный человек не будет всем улыбаться.

– А что, – продолжила держать нашу общую линию обороны Кристина, – если человек безобидный, вежливый и всем улыбается, то значит, он уже идиот?.. А нормальные кто же?

Отцу, казалось, нечего было возразить. Но согласиться с тем, что лелеемая им мечта натыкается на такие нелепые препятствия, он всё же не мог. И хотя возражения на свои слова он получал в тройном объёме, то есть от нас троих, соглашаться так просто не собирался, потому что был слишком упрям.

Для нас же каждая победа в сражении с ним давалась нелегко, и всё же они были.

Но на этот раз всё оказалось хуже.

– Папа, – сказала Катя, – может быть, тебе отложить эти дела на следующий год? Зачем тебе сейчас этим заниматься?

И никогда не знаешь, на что наткнёшься.

– Хватит, – взрывается вдруг он, да так, что мы вздрагиваем. – Я уже говорил, что не надо мной командовать! Хотя бы здесь, в своём доме, я имею право, чтобы мной не командовали?!.

– Папа, – сразу возражает Кристина, – но это и наш дом… Это дедушкин дом… И мамин… Это не твой дом!

– Хватит меня учить! – ещё более раздражённо говорит он. – Я знаю, что мне надо делать!.. Генералы мне здесь не нужны!.. Как и всё прочее дебильное грёбаное начальство!

Мы с Катей молчим, ожидая, что эта волна сейчас спадёт. Не может молчать только Кристина, которая, как нам кажется, находится с отцом в каком-то одном нервном диапазоне.

– Это из-за тебя, из-за тебя она умерла!.. – кричит она и выскакивает из-за стола.

Он смотрит ей вслед недоумённо, как будто не понимает, о чём она говорит.

Мы с Катей молчим.

Постепенно он согласился с тем, что дети из коррекционного интерната имеют право переехать в здание, вернее, в часть здания бывшей женской гимназии. И, к счастью, он не пошёл разбираться по этому поводу в администрацию, не стал звонить знакомым и людям, которые могут употребить свое влияние и задействовать рычаг телефонного права.

Интернат… Одно это слово нагнетает тоску. Ведь мы тоже были в интернате, правда, другом и совсем недолго, после смерти мамы, пока он не забрал нас оттуда. Я помню, как по ночам, просыпаясь, смотрела в серый унылый потолок, и мне было ужасно тоскливо. Кристину и Катю поселили зачем-то в другие комнаты. И там, в этом чужом доме, где я почему-то никак не могла согреться, я решила, что сделаю всё возможное, чтобы никогда больше не попасть туда.

Отец даже не подозревает, как невелико расстояние между теми детьми и нами. А между нами и ними, наверное, такой же крошечный шаг, как, например, между богатством и бедностью, между здоровьем и болезнью, между славой и забвением, между любовью и ненавистью.

Отец решил, что найдёт другое здание для своей школы. И всё равно ничто не помешает ему создать её.

* * *

– Ну что, покажешь нам своих призраков? Когда мы их увидим?

– А ваш отец не прибьёт меня между делом?

– А мы будем тебя защищать.

– Ну, тогда покажу. С вами мне не страшно.

Я нажимаю красную кнопку, завершая разговор с Мишей, уже не решающимся просто так зайти.

Посмотреть призраков захотела и Кристина, она сказала, что обязательно пойдёт, потому что их не существует. Можно увидеть ангела, но ты ведь не святой, чтобы видеть ангела. Поэтому, сказала она, скорее всего, ты разыгрываешь нас… И Мишин брат Саша, мой одноклассник, тоже увязался за нами, хотя его компания мне была совсем ни к чему. Он был глуповат. К тому же, казалось мне, мог рассказать потом всем в классе о нашем походе. А если в классе зайдёт разговор про меня и Мишу, обязательно подвалит Сорокина или Круглова, и спросит, якобы по секрету: «И вы с ним что, ни разу не спали? Ну что, совсем ни разу-ни разу? Ну и ну…». И будет смеяться надо мной перед всеми.

Мы шли три километра до развалин в сторону от реки, мимо старой усадьбы, за небольшую промзону, где были свалки.

– Вон там, – сказал он, – были какие-то склады. Здесь была тюрьма. Я покажу тебе подвал, в который одному лучше не ходить.

– Ничего подобного, – сказала Кристина. – Ничего такого здесь не было. Тюрьма была недалеко от центра, на спуске к мостику, она и сейчас за проволокой.

– Здесь была другая тюрьма. Для политических заключённых. Здесь расстреливали людей, – говорит Миша.

– И ты повёл нас сюда на экскурсию? Здесь же страшно!

– Мне будут сниться кошмары.

– Глупость какая, – расстроилась Кристина. – Призраки. Тоже мне, нашёл где искать призраков…

Миша сказал: «А я действительно видел здесь призраков. Нет, не видел, я слышал. Вот если спуститься в подвал и если прислушаться, можно услышать, как они разговаривают… Я слышал здесь голоса… Иногда они как будто плачут… Или зовут…»

– Перестань! – воскликнула Катя. – Ты нас разыгрываешь!

– Они зовут, – говорю я, – потому что они здесь погибли. Вот и изучай, – говорю я ей, – ты ничего этого не знала.

– А я, – сказал Миша, – даже знаю людей, которых держали здесь. Вернее, их родственников…

– Я не могу этого понять, – сказала Кристина. – Я не хочу этого знать. Я это, конечно, знаю, но не хочу этого знать.

– Ну и не знай, – сказал Миша. – Пойдём дальше.

Вниз вели крутые ступени.

– Мне рассказывал один человек, у которого родственник работал здесь охранником. Вот так человека приводили сюда… Здесь открывалось окошко… Ему давали бумагу подписать… А потом – дальше, ступай сюда…

Мы вышли из узкого коридора в более просторное помещение. Сырое, холодное. Миша посветил фонариком. Вот здесь он останавливался… Сзади исполнитель… Он приводит в исполнение…

Саша приставляет к затылку Кристины указательный палец.

– Дурак, что ли? – вздрагивает Кристина. – Тебе делать больше нечего?

– Да нет же, – усмехается он, – ты только представь…

– Не хочу представлять, – отворачивается она. – Сами играйте в ваши игры. А я не хочу.

– А здесь вовсе не игры, – говорит мрачно Миша. – Хотели посмотреть места, о которых не знали, вот я вам и показал. Сейчас об этом все забыли. Боятся.

– А что те, кто работал здесь? Ну, надзиратели… – спросила Катя.

– Ничего. Они уже умерли. У них всё нормально было. Отец как-то видел одного из них, говорил, что ему было всё равно, в кого стрелять. Правда, он потом спился совсем. Его сын сейчас какой-то крупный бизнесмен.

Кристина что-то бурчит. Да и мне хочется поскорее выйти отсюда, хотя я не буду показывать Мише, что мне страшно. И с досадой думаю, какая же странная экскурсия, зачем надо было нас вообще приводить сюда? Зачем приводить сюда Кристину?

– Ну, а НЛО?

– НЛО в другой раз, – говорит Миша.

Мы быстро поднимаемся наверх, бегом, как будто за нами кто-то гонится, и если оглянуться, то может случиться что-то страшное. Если оглянуться, можно увидеть то, что происходило здесь когда-то. Скорее к воздуху и к свету.

Наверху страх отступает. Хотя здесь, в этой части города, где к тому же свалки каких-то старых вещей, всё равно неуютно. Мы выходим на дорожку, идущую мимо промзоны, и быстро обходим бетонный забор.

Идём в центр города есть мороженое. Располагаемся в пластиковых креслах под большими зонтами-тентами, положив сумочки на пластиковые столы. Нам принесли политый сиропом пломбир в железных вазочках. «Нет, – говорит Кристина, – лучше сидеть в кафе и есть мороженое, чем ходить по таким местам…».

– Ешь мороженое, – сказал Миша. – Сейчас такого не бывает. Чтобы человека вдруг посадили в фургон и увезли.

– Я всё узнаю у Петра Григорьевича, – серьёзно сказала Кристина. – Я знаю всё это, но не знаю, как это могло быть в нашем городе.

– Узнай. Что же до сих пор не узнала?

– Нужно всё это снести, – говорит Катя. – Нужно уничтожить то место.

– Зачем же? – усмехается Саша. – А вдруг ещё понадобится…

– Да, – добавляет с иронией Миша, – а вдруг завтра всё это снова понадобится? Ничего не надо строить, приходи, открывай, вот тебе и новая старая тюрьма.

– Нам это не грозит, – сказала Кристина. – Мы не делаем ничего плохого.

Миша проводил нас с Кристиной до заветного поворота на нашу улицу. Теперь мы почти бежали домой – почему-то этот подвальный холод продолжал нас преследовать.

Когда мы вечером пили чай, Кристина сказала:

– А я знаю, почему твой Миша такой странный. Я знаю! Я всё узнала!

– Что ты узнала? – недовольно спрашиваю я.

– Не было у него никакого ранения. Не был он ни в каких горячих точках. Он пострадал не в бою. Его просто избили. Вот поэтому он и любит ходить по местам, где людей мучили.

– Это была дедовщина, – поясняет Катя. – Он в этом не виноват.

Я какое-то время молчу.

– Ну и что? – говорю потом. – Тебе что до этого?

– Ничего, – ответила Кристина. – Никакой он не герой.

– Ну и что? Мне и не нужно, чтобы он был героем. И то, что ты рассказываешь, знают все.

– А может быть, он герой ещё больше, – отмечает Катя. – Значит, это как в тюрьме. В бою, может быть, легче. А ты попробуй в тюрьме оказаться!..

– Мы там были только что, – говорит Кристина недовольно и отворачивается.

Иногда мы с ней разговариваем, как с маленькой, и ей это не нравится.

* * *

А ещё через день отец поссорился с матушкой из-за того, что она раскритиковала его будущую школу. У неё же к тому времени открылся приют, самый настоящий, а не на бумаге, в котором появились первые обитательницы – две худенькие девочки немного младше Кристины, которых уже одели в длинные подрясники, а на головах у них были тёмные платки.

Отец говорил, что её школа – это неправильная школа. Школа должна быть совсем не такой. Незачем девочкам стоять на службе часами, бубнить молитвы, а одежда, которую они носят, никогда не разовьёт у них эстетического чувства, и они никогда не научатся одеваться красиво и, соответственно, видеть красоту в чём-то другом. Матушка же отвечала, что одеваться красиво совсем не обязательно и даже грешно, и главное – надо быть не по одежде красивой, а Богу угождать, а что касается красоты, так она вся в храме Божием, и большей красоты человеку и не нужно. Отец же говорил, что категорически не согласен – нельзя загонять девочек в казарму, нельзя их так гнобить, они должны расти в свободной и радостной обстановке, подальше от всякой угрюмости и суровости, чтобы потом передавать, нести в мир радость жизни. И тогда мир, может быть, переменится. А матушка – в ответ – что вся эта свободная жизнь есть жизнь греха, а радость жизни, о которой он говорит, – ненужная утеха, которой соблазняет девушек дьявол.

Так они ни о чём не договорились. Отец сел в машину, хлопнув дверцей. Мы с Кристиной уже сидели на заднем сиденье. Мы слушали весь этот разговор, не участвуя в нём никак. Вернее, участвуя, но только молча. Мы смотрели, как бы отец не сказал чего лишнего. Теперь это была наша главная забота.

Мы выехали за территорию монастыря. Несколько километров в объезд – и мы в городе. Мы заехали в книжный магазин, где отец купил нам тетради и новые авторучки. Потом припарковались у супермаркета, где набрали йогуртов, хлеба, блинчиков и котлет.

Дома нас дожидались гости.

У калитки стоял джип, тот, который я уже видела. И я сказала отцу: смотри, это та самая машина. Он кивнул.

Мы вошли – осторожно, и увидели первым делом Катю, которая в каком-то недоумении стояла у стола в холле, и двоих – того, кого она сама называла высоким, и второго, с круглым тёмным лицом. Это был тот, с круглой глупой головой, и он, кажется, узнал меня. Они сидели за журнальным столиком в креслах. Так же, как, вероятно, они сидели в прошлый раз.

– Ну что решил, полковник? – спросил высокий, даже не поздоровавшись, когда мы вошли. – Я ведь предупреждал, что приеду. Так ничего и не надумал?

Он поднялся и стал не спеша ходить по комнате. Отец недовольно бросил на пол сумку с покупками.

– Убирайтесь к чёрту, – сказал он, – я ведь сказал уже!..

Гость только улыбнулся, встал и подошёл ближе к Кате – так, как будто хотел спрятаться за неё. Но Катя отступила назад.

– Идите на улицу, девочки, – сказал отец строго. – Идите, погуляйте пока.

Мы с Катей двинулись в сторону двери, да так и остановились. Выход нам перегородил другой – круглоголовый.

– Последний раз, – сказал гость. – Последний раз, Петрович. Мне стволы очень нужны. Без тебя никак.

– Послушай, – сказал отец. – Ты что, тупой?

– Ты же всё можешь, я знаю. Я не уйду.

Высокий улыбнулся, а круглоголовый нахмурился. От них веяло силой и каким-то решительным героизмом. Вся комната, казалось, пришла в движение от присутствия этих слишком бодрых и слишком смелых людей, так что та атмосфера мира и тишины, которую мы так лелеяли в последнее время, рухнула мгновенно.

– Тогда вот что, – сказал высокий, который, очевидно, был главным. – Мы отсюда не уйдём. Мы поживём здесь, у тебя. А обслуживать нас будут… Пожалуй, вот эти твои девочки… Так?

Отец засунул руки в карманы куртки.

– Послушай, – сказал он спокойно, – не советую меня шантажировать. Я уже сказал, больше ничего не будет.

– Впрочем, – добавил гость, – пожалуй, она поедет с нами. До тех пор, пока не надумаешь…

И круглоголовый взял за руку Катю. И положил другую руку на её шею и крепко сжал.

– Стой, – сказал отец. – Стой, говорю!

Круглоголовый опустил руку. И посмотрел из-за Катиного плеча.

– Отпусти, я помогу, – сказал отец. – Последний раз.

Недоверчиво посмотрев на отца и потом взглянув на главного и ещё раз на отца, услышав слова «да, да, обещаю, отпусти», убрал и другую руку.

– Так бы и сразу, – проворчал главный. – А то ты, Петрович, как ребёнок, блин, упрёшься на пустом месте. Я ведь не даром прошу тебя это сделать. Ещё и бабки получишь, как всегда. Тебе ведь деньги нужны, наверное? Что ты здесь затеваешь? Школу решил открыть? Для девочек, да?..

– Катя, иди, – сказал отец.

Катя не шелохнулась.

У двери отцовской комнаты стояла Кристина с полу-вытянутой вперёд правой рукой. В ней был пистолет, который она направляла прямо на высокого.

– Валите отсюда на фиг, – сказала она. – А то я буду стрелять.

* * *

Это было долго и скучно. Потом мне много раз приходилось пересказывать эти события, этот момент, эти секунды, которые стали вечностью между жизнью и смертью и всё же завершились смертью. С нами разговаривали разные люди, следователь и ещё кто-то, нас фотографировали и записывали наши слова. И я повторяла снова и снова, уже почти автоматически, одно и то же.

Кристина держала в руках пистолет. Нет, она раньше никогда не держала его в руках. Нет, она не училась пользоваться оружием, никогда. Нет, у нас в доме не было оружия. По крайней мере, нам об этом ничего не известно. Нет, я раньше никогда не видела этого пистолета. Нет, мы никогда не заходили в комнату отца в его отсутствие, у нас это не принято. Нет, нет, нет. Нет, мы раньше никогда не видели этих людей. Нет, я не знаю, зачем. Нет, я не знаю. Нет, не рассказывал. Нет, не спрашивала. Нет, она не целилась… Нет, отец не учил нас пользоваться оружием. Он говорил, что это ни к чему, тем более девочкам. Может быть, она видела это по телевизору?.. Нет, нет. Он считал, что нас защищают милиция и армия. Нет, не вру. Честное слово. Да, она выстрелила случайно. Да, она попала случайно… Я не видела, как он упал, я видела, как он лежал… Мне показалось, она стреляла вверх, выше головы… Нет, никогда не видела раньше второго… Он достал пистолет, да, у него был с собой пистолет… Нет, он не стрелял… Не успел, отец ударил его…

Кристина, как мы узнали, давала сбивчивые показания. Она сказала, что не собиралась стрелять и даже не помнит, как стреляла. Просто она очень испугалась за отца и за Катю.

Приехавший довольно быстро дядя Витя провел со мной и Катей специальную строгую беседу и запретил нам что-либо говорить о том, о чём говорили гости, – о стволах. Дядя Витя загадочно пообещал вытащить нашего отца. Он нервно ходил по коридору и кричал кому-то по мобильнику, что «они решили сдать его» и что ему «нужны бабки».

Тот, в кого выстрелила Кристина, скончался в больнице. В городе заговорили о том, что дочка полковника убила бандита, который приехал в наш город, чтобы устроить теракт. Другие говорили, что это был друг отца, с которым он воевал в какую-то кампанию, и теперь он не мог не воевать, потому что у него крыша поехала.

Отца увезли в тот же день, началось какое-то длинное расследование, после чего состояние отца ухудшилось, и его поместили в госпиталь, куда приезжали на машинах какие-то люди в костюмах. Кристину тоже поместили в какое-то закрытое учреждение для подростков, где её можно было иногда навещать, и потом обследовал врач, и потом ещё была какая-то экспертиза. Мы очень боялись – если Кристина окажется в тюрьме для малолетних, там ей придется совсем несладко. Там её будут обижать. Она, конечно, будет давать сдачи и сама же будет страдать от этого. Нас же с Катей временно оставили на попечении тёти Гали – до того, как соберётся опекунский совет, чтобы решить нашу дальнейшую судьбу.

Она поселилась у нас, и успокаивала нас, и сама иногда плакала, и что-то говорила невпопад про невезение и наказание Божье. Миша привозил нам продукты, он старался поддержать нас, разговаривая каким-то нарочито бодрым голосом, рассказывая о том, что происходит в городе, умалчивая о том, что говорят. Катя равнодушно разбирала пакеты с продуктами и говорила, что есть ей почему-то совсем не хочется. Мы с Мишей почти не разговаривали. Он садился напротив и пытался сказать что-то весёлое. Я однажды попыталась спросить: разве можно было, чтобы отец такое делал? Ну то есть с оружием? Миша только усмехнулся и пожал плечами.

* * *

Я резко просыпаюсь среди ночи, как будто кто-то толкает меня где-то в черепной коробке. Я смотрю на кровать, где спала Кристина. Пусто. Мне становится жутко, и я бужу Катю. Она вздрагивает и приподнимается. «Спи, – говорит она. – Не бойся».

Я пытаюсь заснуть. На полу – замысловатый рисунок из теней и лунного света. Всё оттуда же, откуда-то из космоса. Какое-то НЛО, не иначе.

И утром, спускаясь вниз, я знаю, что не увижу привычной картины. Отец больше не варит кофе. Тётя Галя, торопясь, ставит на стол чашки. «Девочки, я сегодня приду поздно, вы тут сами распоряжайтесь». Она вздыхает, глядя на нас.

Нужно время, чтобы привыкнуть. Пока что его прошло слишком мало, говорит тётя Галя.

И так каждый день. И снова наступает ночь, я засыпаю, мысленно пожелав Кристине спокойной ночи, а потом просыпаюсь и снова смотрю на её пустую кровать и на лунный рисунок на полу.

Всё изменилось в городе. Мне кажется, я впервые вижу его. Он стал какой-то неинтересный и скучный. Он посерел. Он стал обшарпанный и унылый. Теперь я точно вижу, как в нём остановилось время. Это мёртвый город, хочется сказать мне. И если мне скажут, что время пошло назад, я не удивлюсь. Тётя Галя говорит, что это пройдёт. А может быть, это то, о чём говорил Миша, – ушла часть тебя, и её уже не вернуть.

И вот наконец в воскресенье утром мы с Катей отправляемся в монастырь, и долго ждём, пока освободится матушка. Мы стоим всю службу и весь молебен, хотя жутко устаём от этого, но после всего, что случилось, это кажется пустяком. А когда служба заканчивается, матушка ведёт нас к себе, в свою келью братского, то есть сестринского, корпуса, куда вход запрещён посторонним, и благословляет нас.

И тогда я прошу её о том, о чём мы с Катей договорились просить. Чтобы она взяла нас к себе, в свой приют. Мы говорим: уж лучше быть здесь, в монастыре, чем там, в интернате. Мы будем делать всё, что нужно, только бы оставила нас у себя. Это ненадолго, на два года, а потом уже Кате исполнится восемнадцать, и она оформит опекунство и на меня, и на отца, и на Кристину. И уже никто не посмеет поселить нас ни в какое учреждение. Для нас главное – ближе к дому.

Да что вы, девочки, отвечает она, у нас ведь приют ещё не совсем обустроен, да и с документами ещё не всё в порядке, да и условия у нас такие строгие, подъём рано, молитвы, служба, потом помощь по хозяйству, а вам ведь ещё учиться надо. А работы у нас много, и по огороду, там картошку надо будет копать, и в храме убираться, и вот сейчас корова появилась, её надо доить, да и вообще сейчас дел невпроворот, стройка к тому же никогда не кончается.

Нет, ничего, это не так страшно, отвечаем мы, мы будем вставать рано, и будем исполнять всякие послушания, мы ведь умеем кое-что, можем научиться петь на клиросе, мы ведь пели когда-то хорошо. Нам бы только остаться здесь, рядом с домом».

А ещё посты, говорит она, вам будет трудно поститься, вы ведь не привыкли. Это как раз неважно, чуть ли не хором отвечаем мы, – мы едим мало, а сейчас вообще перестали есть, потому что нехочется…

Матушка Антония вздыхала и крестилась, качала головой. «Ну не знаю, что вам сказать, сейчас многое про вашего отца говорят, не знаю, правду или нет, но кем бы он там ни был, я о нём всё равно хорошее думаю, он помогал мне, хоть он человек резкий и нервный, но я молюсь о нём и буду молиться. Без него мы бы крышу не сделали. Не знаю я, как вам тут будет, ну да ладно, так и быть, не могу я вам отказать, ваш отец помогал мне. Вы не обязаны отвечать за его дела. У вас своя жизнь. Устраивайте её».

Мы с Катей отвечали, что отца мы всё равно не оставим, мы всё равно будем заботиться о нём. Что бы там ни решили, как бы его ни судили, всё равно он когда-нибудь вернётся домой.

Слава богу, подумала я тогда, вот есть ещё один человек в нашем городе, который может вспомнить отца добрым словом, несмотря на все его странности. Хотя, хотя, сказала я потом Кате, всё равно уже не будет у нас как прежде, мы не будем такими как раньше, ведь что-то поменялось навсегда. А пока что нам, как и всем, хочется просто жить, очень-очень хочется жить, ощущая далеко впереди прекрасное будущее.

Обычное дело Рассказ

И снова приходит этот нахальный призрак, принося тревожное чувство. И уводит за собой – туда, где трубы химического комбината закрывают ядовито-желтым дымом ясное вечное небо.

И там, на окраине, где пустырь и остатки лесопосадки образуют жалкие заросли из осин и берёз, возле одинаковых ржаво-коричневых металлических гаражей группа детей деловито разыскивает что-то на свалке. И при ближайшем рассмотрении эти дети могут оказаться знакомы, – Костик Чеботарёв, Димка рыжий и Алла Кузина. Скучная, унылая картина.

Тем не менее Светлана Новосёлова, просыпаясь в своей московской квартире с никогда не завершающимся ремонтом, почему-то думает о них, этих ребятах. И даже вспоминает, что у Костика была рубашка серого поблекшего цвета, а у Кузиной были сандалии яркие и красивые, и она любила ими хвастаться.

И только потом, уже с некоторой неохотой, вспоминает, что неделю назад её муж ушёл, так как у него вдруг серьезно изменились планы на жизнь. И ближайший план состоял в том, чтобы вернуться к маме и закрыться в своей комнате с компьютером.

Впрочем, дело было не только в планах, но и в желании перемен, непонятных для консервативного женского ума. И этот неожиданный сбор вещей средь бела, как говорится, дня, без ссор и упрёков, как будто они, чужие люди, вернулись с праздничного ужина и теперь всем пора расходиться по домам. И ведь нельзя сказать, что это предательство, нет, – просто совместный ужин закончился. Это в порядке вещей, обычное дело.

Так постепенно мысль о разладе в семье возвратила её в реальность осеннего утра. «И как это меня угораздило так влипнуть?» – снова обратилась она к себе, вспоминая, как несколько лет назад был заключён этот брак. А неделю назад он лопнул как большой мыльный пузырь.

Она, конечно, должна сделать всё, чтобы не довести до развода. Между прочим, уже второго в её жизни. Могла ли подумать? Любой ценой сохранить семью. И, как полагается в таких случаях, она должна постараться найти свою, и только свою вину. (Когда-то, занятая поисками вины в своём первом разводе, едва не довела себя до психического заболевания.) Казалось бы, от этого должен быть устойчивый иммунитет, но он оказался недолговечным.

А между тем в её компьютер, в их общую почтовую папку, продолжали приходить письма. По какой-то причине он не счёл нужным ни удалить свой ящик, ни даже поменять пароль. И накануне вечером перед ней раскрылись веером, словно принесённые виртуальным почтовым голубем, сообщения, адресованные её мужу некой Соней К.

Это обрывало всевозможные соображения о странности его поведения, – загадочного, таинственного, своеобразно мужского-капризного, с экзистенциальным и каким-то, возможно, вселенским поиском, толкающим на разлуку с семьёй ради возникших вдруг высоких идей. Нет никакой загадки, никакого подвига во имя блага человечества, нет никакого жертвования личной жизнью ради, например, совершения кругосветного путешествия на яхте, раскопок древнего города в Турции, изучения галактики A1689-zD1, чёрных дыр Вселенной, вируса птичьего гриппа, развития нано-технологий, написания арии, рок-оперы, батального полотна, романа-эпопеи, проникновения в ряды Аль-Каиды, открытия альтернативных источников энергии, вакцины от СПИДа, борьбы против мирового продовольственного кризиса, против глобализации, против глобального потепления, против ксенофобии и национализма, против нелегальной миграции и т. д. Там нет ничего сложного и большого, а только банальное, примитивное, древнее, – Соня К.

А если есть Соня К., то есть некое существо, к которому он, возможно, готовится перебраться (ну вряд ли он просто так вернулся к маме, сказала подруга А.), значит, их праздник совместной жизни закончился навсегда.

А продолжение этого праздника (наверное, в таких случаях нужно сразу задаваться вопросом «а был ли праздник?») могло бы быть в приснившемся ей сегодня городке, по поводу которого Анатолий однажды сказал, что он туда ни за что не поедет. Во-первых, потому, что ему, москвичу в четвёртом поколении, не пристало ездить в какие-то там городки, где жизнь людей большей частью пропитана нищетой, тоской и безысходностью (наверное, они, живущие в этих городках, круглые дураки, уж если их угораздило родиться там). У него, Анатолия, было перед ними бесспорное преимущество, как, например, у представителя красных муравьёв перед черными муравьями. (Он, в отличие от прочих многочисленных несчастных насекомых, всю жизнь прожил в одном доме в одном московском дворе, пока беспощадные столичные власти не выселили весь двор на окраину.) Ну, а во-вторых, ехать в места, непригодные для проживания, его, признался он, не отпустит мама. Здесь, правда, надо было всё поменять местами: сначала – мама как бесспорный авторитет и источник безграничной власти, а потом пятое поколение. «Вот и первая твоя ошибка, – сказала ей по этому поводу подруга Б., – человек, находящийся в симбиотической связи с матерью, мало пригоден для семейной жизни». (Продолжение этой версии взаимоотношений можно посмотреть в фильме Хичкока «Психоз».)

В устах дочери, родившейся в первом неудачном браке ещё в прошлом веке, это звучало так: «Мама, вспомни, я с самого начала говорила тебе, что он несамостоятельный, хоть и взрослый, а ты не слушала меня, совершенно не слушала!». Может быть, и говорила, но только Новосёлова уже забыла об этом.

Отношения с исторической родиной он, правда, выяснил. Потому как кроме расы москвичей он принадлежал ещё незначительной частью своего происхождения к далёкому древнему народу, – об этом он, правда, вспоминал не всегда. Но за десять лет до знакомства с Новосёловой этот факт был извлечён и использован весьма продуктивно: Анатолий отправился в Израиль со своим приятелем на ПМЖ, объяснив всем друзьям свой отъезд тем, что жить там заведомо легче, чем в России. С исторической родины он, правда, скоро вернулся домой, соскучившись по маме, заняв на билет некую сумму денег у одного из тамошних знакомых и пообещав всё вернуть, когда вернётся. Возвращаться он заранее не собирался, а приятель, у которого были заняты деньги, заранее принадлежал к числу тех, кто «не обеднеет». Потом он много раз рассказывал Новосёловой, как трудно было там жить. «Вот это твоя вторая ошибка, – сказала ей подруга Б. – Если он тебе всё это рассказывал, как ты не увидела, что это человек, на которого нельзя положиться, что он сбежит из не то что трудной, а из элементарной ситуации?..» Да, не обратила внимания, даже наоборот – слушала с интересом о тяготах его жизни в кибуце, потому как кто может судить, что та ситуация – элементарная?.. Конечно, кибуц не тюрьма, но ведь из тюрьмы и не сбежишь так просто. Да, она не могла ничего заподозрить, потому что ей тоже довелось бывать там несколькими годами раньше, и она была лишена возможности увидеть этот кошмар ПМЖ. Новосёлову в течение шести дней катали в красивом комфортабельном автобусе по историческим библейским местам (за это, правда, заранее было уплачено), и она была в восторге. «Да, не обратила внимания, – сказала она подруге, – вот и получается, что сама виновата. А почему должна была обращать? Откуда я могу знать, как бы я поступила, окажись там на ПМЖ?..»

У Новосёловой всё было по-другому. В Подмосковье она стала жить только с десятого класса, когда её отца, специалиста по какому-то передовому в те времена радиооборудованию, крайне необходимому для защиты государства от внешних врагов, перевели из её родного городка на подмосковный комбинат. Она приезжала в родной город несколько раз во время учёбы в институте, узнавала кое-какие краткие новости о знакомых и уезжала поскорее домой, к новым друзьям и занятиям. На новом месте было интереснее.

А сейчас ей стало обидно за эту сиротскую точку на земном шаре. Так туда никто и не поехал. Никто туда не хочет ехать просто так, напротив, все хотят оттуда уехать.

И вот теперь перед ней возникли письма – как джинн из кувшина, и повергли Новосёлову, мягко говоря, в недоумение. «Здравствуйте, Анатолий. Я так рада получить ваши письма…» Далее шло – восхищение его описанием поездки в Турцию, где он был год назад (он один, не они вместе со Светланой, только он!), и фотографией Стамбула, храма Софии, на фоне которого он запечатлен (как будто не она, Светлана, а кто-то другой делал эти снимки!). «А вы хорошо смотритесь на фоне пирамид, – писала Соня по поводу другого путешествия, – просто замечательно!..» И никакого упоминания о ней, Светлане, как будто её не было не только за кадрами этих зачем-то отправленных чужому человеку фотографий, но и вообще в его жизни. Наверное, для него это тоже в порядке вещей, обычное дело.

Впрочем, может, это и к лучшему, вдруг подумала она. Теперь она будет заново устраивать жизнь. После развода она отдохнёт. Накупит дорогой косметики. Наконец-то начнёт ходить в фитнес-центр, на который раньше не хватало времени. И она обязательно съездит в родной город.

– Мама, не надо расстраиваться, – сказала ей накануне дочь в телефонном разговоре. – Он не стоит того. Разве ты до сих пор не знала, что все мужики сво…?

Новосёлова подумала: по большому счёту Катька, наверное, права, и сама она в данный момент готова согласиться с этим утверждением, но жить с таким убеждением всё же не стоит. И потому сказала назидательно:

– Не надо так обобщать. Они все разные. К тому же к тебе он хорошо относился.

– Да? И что же хорошего? Он тяготился отношениями со мной. Он эгоист. И зачем тебе нужно было возиться с ним столько времени?..

Новосёлова напомнила Кате, как он несколько раз играл с ней по сети в компьютерную игру до двух часов ночи. И ещё напомнила: это он два года назад помог уговорить бабушку, маму Новосёловой, отпустить Катю на трёхдневный фестиваль толкинистов. Несмотря на то, что бабушка говорила:

– Не вздумай отпускать её на это побоище, они там дерутся мечами, у них луки и стрелы, почти что настоящие. Пусть даже не думает. Так и скажи ей, чтобы думать не смела про свои ролевые игры.

(При этом сразу вспомнилось, как более 20 лет назад Новосёловой было категорически запрещено ехать с однокурсниками в Карелию. «Утонете там вместе с вашими байдарками! Разобьётесь о камни! Если не перелом, то пневмония тебе обеспечена! Даже не думай!») Запрет на конечный результат никак не повлиял, Светлана всё равно поехала, увозя вместе с рюкзаком испорченное настроение. Поездка в Карелию осталась одним из лучших воспоминаний юности, и если б её не было, вся студенческая жизнь казалась бы бледнее. Тем более что пролетели эти студенческие годы быстрее, чем можно было представить. А диплом физико-математического факультета всё равно пришлось глубоко задвинуть в ящик стола, чтобы заняться мелким бизнесом, связанным с оргтехникой, – на время, чтобы поправить материальное положение. Временное стало постоянным. Теперь она уже не могла выйти из этой колеи, которая, тем не менее, всё же оправдала себя. Хотя бы в том, например, что: а) предстоящий развод, если он произойдёт, не станет для неё потрясением основ жизни; б) она сможет помогать дочери-студентке, которая живёт отдельно, со своим бой-френдом Денисом, ленивым и ни к чему не способным парнем. (Что касается последней оценки, то это, конечно, её субъективное мнение.)

И потому сказала:

– Успокойся, мама. Пусть едет, куда захочет.

Роль Анатолия в этой истории состояла в том, что он провёл с мамой отдельный убедительный разговор, после чего споры вокруг Катиного путешествия утихли. Дочь поехала в компании Дениса.

Нет, она не будет отрицать, Анатолий помогал: перевозил, когда было нужно Новосёловой, коробки и оборудование, назначал встречи партнерам и клиентам, присутствовал при переговорах.

Конечно, если ему вздумается ещё претендовать на что-то, дочь и её друг проявят несвойственную им решимость и встанут на её защиту, благо что между дочерью и мужем Новосёловой нет никаких родственных связей. Они никто, она даже отчимом его не считала. И это в данном случае хорошо.

– Светлана Николаевна, если что, я ему голову оторву, – услышала она во время телефонного разговора с Катей голос её друга откуда-то из глубины комнаты. Его, конечно, никто не спрашивал, но всё же было приятно.

И вот сейчас, чтобы подвести черту своим глупостям и начать всё раскручивать назад, остаётся только одно – погрузиться в воспоминания детства, когда ещё глупостей никаких не было сделано или они были вполне простительны, и мысленно вернуться в родные места, призрак которых вдруг стал являться по ночам.

Там остались друзья, подруги, – впрочем, возможно, все они тоже разъехались по разным городам, по ставшим вдруг доступными столицам других стран, и теперь, как и она, иногда по ночам видят во сне коптящие трубы, одинаковые массовые застройки, гаражи, колодцы, свалки за стройкой, пруд, две соседние недобитые деревни, школьный двор, дом культуры, кинотеатр «Победа», унылый универсам, ещё что-то такое, что является бесконечным и неистребимым в памяти современного человека. Река, где на крутом обрыве была сделана тарзанка, с которой было так захватывающе прыгать в воду. Река постепенно мелела, потому что по ней временами что-то сплавляли и сбрасывали промышленные отходы. Часто запрещали купаться.

А может быть, ничего не видят во сне.

А они с Анатолием каждый день после дел, разъездов и звонков торжественно отправлялись в супермаркет, как в храм, деловито катили впереди себя тележку, которую заваливали продуктами, шуршали пакетами, рассматривали этикетки, – и вот, оказывается, так прошло уже четыре года, а она даже не заметила. И этот вполне буржуазный финал рабочего дня стал уже естественным и казался надёжным, как новая религия в постсоветские времена.

Когда-то один из друзей пригласил её посмотреть древний буддийский обряд – создание и разрушение мандалы. «Зачем это? – спросила она, глядя, как рассыпается, а потом уносится течением воды красивый разноцветный узор из песка. – Зачем столько времени выкладывать эту красоту, если всё равно потом разрушать?» «А затем, – ответил приятель, – что вся наша жизнь проходит именно так».

Конечно, будет приезжать дочь раз или два в месяц, с бой-френдом или без, и Новосёлова представила, что скажет по поводу такой непочтительности бабушка:

– Ты её совсем распустила.

Да, нехорошо, может быть, но что ты от неё хотела? Ведь когда-то, во времена кризиса, сама оставляла её кому ни попадя, в каких-то ужасных детских садах, с плохим питанием и антисанитарией, на попечение нервных воспитателей, чтобы поскорее раскрутить маховик доморощенного бизнеса, рулевое колесо среднего класса. Так что это, наверное, вполне нормально.

– Нет, мама, – говорила ей дочь, – я не буду, как ты, корячиться всю жизнь, я не буду так вкалывать. Уж лучше богатый муж, и я буду сидеть дома. (Бой-френд этим требованиям пока не соответствовал.) Это всё старомодно, какие принципы. Я бы любила родину, но она всегда кидала тех, кто за неё жизнь отдавал! (Новосёлова в таких случаях поправляла её, что родина и государственная власть – не одно и то же, они не близнецы-братья.) Однако бабушка всё равно потом упрекала: «Не позволяй ей говорить такие крамольные вещи. Ни к чему это. Пусть своё мнение держит при себе от греха подальше». И вспоминалось, как на уроках истории-географии-обществоведения тоже советовали (приказывали) держать при себе своё мнение. И потому отвечала:

– Пусть говорит, что думает. Имеет право.

А дочери рассказывала, в каком положении оказалась после развода. «Знаешь ли ты, что значит остаться без денег, без работы, с маленьким ребенком», – хотела добавить «да ещё во времена кризиса», но не добавила, – если кризис растягивается на всю жизнь, говорить о нём бессмысленно. Дочь слушала внимательно, выстраивая в своей голове, очевидно, какую-то свою схему трудной женской судьбы.

А бабушка сказала: «Не знаю, кто из вас виноват». Хорошо, что ещё не сказала впрямую: «Ты виновата, ты, а кто же ещё!»

– Хватит, – скажет она раздражённо в таком случае. – Я больше не обсуждаю это, я прошу не давать мне больше никаких советов.

Отстаньте от меня все, я беру отпуск и уезжаю в свой родной город, а потом подумаю, что делать дальше.

А где остановиться? Ну конечно же у неё, Аллы Кузиной, подруги детства, которую видела во сне. Пожалуй, только она сейчас поймёт и не будет учить жить. Да, остановиться, а что дальше?..

* * *

И на следующую ночь ей снились гаражи, за которыми они играли в казаки-разбойники. Ей приснился друг детства Костик, который потом, в восьмом классе, был влюблен в Новосёлову, и ещё ребята-хулиганы, Мишка и Димка, – которых хулиганами называли только учителя, а так, во всём остальном, они были как все. Ей приснилось, как они с Костиком идут по одной из улочек частного сектора, где дома – сущие развалюхи, куда так и не провели газ, а воду надо было носить из колонок. Почему-то они с Костиком шли именно туда, обходя никогда не высыхающие лужи, и она испытывает радость от того, что они вместе, что им как-то хорошо и радостно, но вдруг оказывается, что сгущается тьма, гаснут огни в домах, лают собаки, и ей становится страшно. «Куда мы идём?» – спрашивает Новосёлова. Она смотрит на него сбоку и видит какое-то чужое лицо, мрачное, тёмное; он не смотрит на неё, – это был он и не он. Что-то случилось. Она захотела вернуться, но не знала, как. Кажется, они заблудились.

Потом ей приснилось, что они с Аллой Кузиной купаются в реке, они прыгают с тарзанки, но Кузина чем-то очень недовольна. Обижена. Начинается дождь, становится холодно, и надо бежать домой. «Какой дом, – говорит Алка Кузина недовольно. – Где ты его найдёшь, свой дом?» Но Новосёлова уверенно направляется туда, в сторону их дома, но не может его найти. Она блуждает по кварталу, но никак не может выйти на улицу, которая приведет её к дому. И Кузина говорит о том, что она, Новосёлова, какая-то очень нехорошая, плохая…

* * *

Дочь, наверное, скажет:

– Ну, мама, куда тебя потянуло, тебе лучше бы куда-нибудь к морю, в Турцию, или Египет, или Испанию… Там вернее отдохнешь… (Наверное, она права.)

А бабушка скажет:

– Ну хорошо, езжай. Я бы поехала с тобой, но сил нет. Зайдёшь к Нине Голубевой, передашь от меня огурцы по моему рецепту. И ещё к Тамаре Николаевне, Вере Ивановне и Горбуновым. А Валентине Никитичне я передам фотографии…

Нет, Новосёлова не будет торопиться разглашать своё решение. Она сделает это в последний момент. Конечно, после этой поездки у неё должно прибавиться сил. И может быть, что-то переменится.

* * *

Почему-то утром после той ночи, когда ей в очередной раз приснились очертания города, по которому она шла к своему дому – пятиэтажке из белого силикатного кирпича, и никак не могла дойти, после того, как она блуждала с Костиком на каких-то окраинах, вдруг раздался телефонный звонок.

– Привет, Свет. Узнаёшь меня? Это я, Алла Кузина.

Понадобилось время – непонятно для чего – то ли вспомнить, кто такая Кузина, то ли сообразить, зачем ей понадобилось звонить. То ли просто удивиться, как это человек, о котором вспоминала лишь вчера как о далёком прошлом, вдруг говорит с тобой живым голосом. За секунду молчания Новосёлова так и не сумела придумать версии, зачем жительнице города, который снился минувшей ночью в виде кошмара, вдруг понадобилось звонить, и откуда у неё номер телефона. У Новосёловой вырвалось радостное восклицание, смешанное с удивлением.

– Это я, Алла. Узнаёшь меня?

– Ещё бы! Как ты, откуда ты?

– Я тут в Москву собралась, – как ни в чем не бывало произнесла подруга детства. – У меня там дела на пару дней. Я остановлюсь у тебя?

– Давай, – сказала Новосёлова, подумав, что хоть и хотела она этой встречи, но как-то не так. Опять не так.

Продиктовав адрес, она положила трубку и снова вспомнила свой кошмарный сон.

Как легко, однако, преодолеваются расстояния. И к чему нужно было всему этому сниться? Вот уже через два дня Кузина будет сидеть здесь, на этой кухне. Так, глядишь, окажется, что и Костик появится здесь. Всё не так сложно. Всё, оказывается, рядом.

* * *

– Ну, рассказывай, – говорила Кузина, усевшись с ногами на диван, где ещё совсем недавно сидел Анатолий, и Светлана привыкла видеть его зелёную футболку и чувствовать запах туалетной воды Hugo Boss, которую сама ему подарила. – И где твой муж?

Новосёлова сказала, что сегодня он вряд ли вернётся. Не хотелось сразу выкладывать все подробности. Ведь ещё ничего не ясно. И с Кузиной они так долго не виделись, что сразу открывать душу не очень-то хотелось. (А как же хотела ехать туда?..) Одно дело – тосковать отстранённо, на расстоянии, другое – оказаться лоб в лоб с решительной округлой тёткой (а раньше была худенькая), в которой черты подруги детства ещё надо поискать. Впрочем, что-то осталось. Цепкий, решительный взгляд тёмных глаз. Цвет волос можно не считать – русый, а был каштановый.

– И фотографии, фотографии покажи! – почти прокричала Алла.

Просмотрев их бегло, всё те же – на фоне пирамид, на Эйфелевой башне и в Стамбуле – Кузина сразу отобрала для себя несколько.

– Это Анатолий? – спросила она. – Не красавец, но что поделаешь. Вы как познакомились?

Вот оно, послание с малой родины уже в её квартире, призрак сновиденья, тень призрака, и ведёт себя так, как будто они и не расставались, как будто дотянулась откуда-то знакомая рука, чтобы погладить ободряюще, утешить, проверить, всё ли в порядке. И не переставала удивляться, как это так быстро воплотилось в реальность её желание, как это её родной город, маленькая планета, вдруг всё понял и прислал в её дом своего представителя.

– В городе было десять банд, осталась только одна. Но она сейчас легальная стала. Одну из них возглавлял Димка Строганов, помнишь? Он учился в вашей школе, только двумя годами раньше. Он ещё одно время ухаживал за Веркой Кругловой, а потом стал авторитетом. Верке предлагал золотые горы, а она сначала отказалась, а потом согласилась. Согласилась, а зря: Димку всё равно убили, а ей потом из его наследства ничего не досталось. А на шинном заводе работал Колька Миронов, помнишь, его ещё звали в школе Мирон. Но он вообще пропал куда-то, даже в розыск объявляли, так и не нашёлся. Он брал дань с шинного завода и ещё разных фирм. Ну а про ликёро-водочный я молчу, там передел полный. А десять лет назад у нас спецназ в Чечню уходил, потом вернулся. Как увидели чёрных на рынке, так и позабыли, где находятся. Представляешь… Они там защищали Россию от них, а они тут на рынке… За что воевали? Вот и разобрались… А помнишь, в вашей школе учился Пашка Усатов, на гитаре хорошо играл, ещё во дворе седьмого дома все собирались и слушали его. Девки на него вешались. Он потом в ансамбле играл, даже на гастроли ездил, а потом спился совсем. Женат был раза четыре. А ещё Лида была такая Белова, кажется, Белкой звали… Некоторые, правда, как ты, уехали куда-то, блин. Алёшка в Питере живёт, Карамышевы за границу свалили. Так и не знаем, где они сейчас, а то можно было бы наведаться в гости…

Новосёлова слушала, пытаясь вспомнить поочередно то Верку Круглову, то Мирона, то Шевелёвых, то Степановых, но едва успевала вспомнить, как рассказ начинался о другом, так что приходилось напрягать память и вспоминать снова, а потом всё вдруг смешалось, и она попросила рассказывать не так быстро.

– Повторяю, – понизила голос Кузина, – Мишка Алексеев погиб, Витька Круглов сел в тюрьму, вышел и снова попал в тюрьму, Светка Камышева вышла всё же замуж за Сашку Черепанова, а потом развелась. А разборки шли между «нижними» и «верхними», так вот, некоторые наши – ну, Сашка Семёнов, Вовка Шаров и Женька остались с «верхними», а Костик, что ухаживал за тобой в девятом классе, с «нижними». Так между ними война была за карьер. Почти все погибли. Сначала убили Сашку, а потом Костика твоего пристрелили прямо во дворе. Но это уж давно было. Вовка в итоге пробился в администрацию, а Сашка Семёнов взял карьер. А у Сережки Чернова ещё после Афгана совсем крыша поехала, он потом всех хотел взять под свой контроль, но только грохнули его. Кирпичный завод сначала «нижние» контролировали. А тот, полувоенный-полусекретный, где твой отец работал, стал делать какую-то пластиковую фигню, вроде как платы какие-то, а потом тоже закрылся. Спорткомплекс, где мы на коньках учились кататься, сначала в рынок перестроили, а потом продали какой-то структуре, никто не знает, что там теперь. Птицефабрика и хлебозавод сразу «верхним» достались. В Доме культуры сделали рынок, а в кинотеатре «Победа» открыли казино и бар. Ничего, что я тебе всё это рассказываю?..

– Нет, ничего, даже интересно, – сказала Новосёлова, получив такую простую и законченную информацию о судьбе Костика, которого недавно видела во сне. Трудно было представить, что тихий, нерешительный, худенький мальчик, приглашавший Новосёлову в кино, в кинотеатр «Победа», стал бандитом. Впрочем, мало ли что трудно представить, подумала она, всё может быть. Ещё труднее было представить, что его уже вообще нет.

– Я думаю, тебе надо приехать к нам, – продолжала Кузина. – У нас очень интересно. Но вот только из наших никого не осталось, я даже не знаю, где они. Только я. Зато здесь, в Москве, несколько. Из «нижних», кто жив остался, все уехали. Один, но ты не помнишь его, попал в нефтяной бизнес. Он там шишка, правда, не главная. Но если надо будет, можно его найти…

– Да уж, – вздохнула Новосёлова, подумав, так ли уж надо было тосковать по тем краям, экскурс в которые она сейчас совершила. – Расскажи про Костика.

– Ага, интересно всё же, – усмехнулась Кузина. – Понимаю, он ничего, симпатичный был. Сначала закончил свой технологический, как и собирался. Работал инженером вроде бы. Но потом никому они стали не нужны, эти инженеры, их как собак нерезаных было. Он даже пить стал, хотя не пил раньше. А потом как-то стал подниматься, открыл сначала видеосалон, а потом зал игровых автоматов. Женился, но быстро развёлся. Ну а потом подружился с «нижними». Дурак, ему с «верхними» надо было, сейчас был бы в мэрии. Он ведь неглупый был, даже стихи наизусть знал, да ещё анекдотов много помнил…

Дальше можно было не расспрашивать.

– А ты всё же расскажи про Анатолия, что вы с ним, поссорились?.. Давай рассказывай, не томи, – не отступала Кузина.

– Да нечего рассказывать, – сказала Новосёлова. – Нечего.

И тут же рассказала: вот буквально за неделю до твоего приезда перебрался жить к маме.

Обычная история, вполне банальная, на фоне того, что она сейчас услышала, совсем пустяковая. Как началась, так и закончилась.

– А я из папаши своего Димки вытрясла всё же алименты, – вздохнула Кузина. – Ладно, давай твой мэйл.

Новосёлова написала на клочке бумаги несколько букв, разделённых кручёным знаком.

* * *

Письмо, полученное через несколько дней по электронной почте, было помечено как «Лети с приветом». «Вот я и дома, – писала Алла Кузина. – Всем передала от тебя привет, и тебе, кто тебя помнит, тоже передают. Как дела? Как Анатолий? Помирились? Ты с ним говорила? Рассказывай, я жду».

Новосёлова ответила не сразу: «Нет, не помирились. Не разговаривала». Ответ от alkuzina пришел незамедлительно: «И это всё?.. А где подробности? Давай рассказывай про жизнь… Это очень интересно».

А из другого письма вырвалось совсем другое, – что-то такое, к чему она уже стала привыкать.

«Здравствуйте, Анатолий. Я так рада читать ваши письма! Вы такой умный, тонкий, рассудительный! Нет, я никогда не играла ни в DOOM, ни в QUAKE, я не знаю тех игр, о которых вы пишете, хотя компьютером владею… И Вы знаете шесть иностранных языков? Это потрясающе!..»

Это действительно было новостью. В полной мере он не знал ни одного, даже иврита, который его обязали учить на ПМЖ.

«Как интересны ваши рассуждения! Я тоже так устроена (а вот это неправда, она даже не подозревает, как по-другому она устроена, подумала Новосёлова), я не создана для рутины, я не могу сидеть долго на одном месте, мне нужны перемены!»

Продолжение было в следующем письме:

«…Анатолий, а почему бы вам не приехать к нам в гости?.. Во всяком случае, я Вас приглашаю, каких-то особых условий не обещаю, но хорошую экскурсию по нашему городу гарантирую…»

«Вот и хорошо, – подумала Новосёлова, – пусть едет».

Это даже как-то разочаровало её. Теперь ей стало ясно: они – Анатолий и Соня К. – были знакомы виртуально. Они не встречались ни разу. Она живёт совсем в другом городе, в одном из тех городков, про которые Анатолий однажды сказал, что туда не поедет никогда.

* * *

Следующим вечером три письма из родного города дожидались её. В «теме» первого было прописано «Наше вам с кисточкой», второго – «ау, ты где?» и третье просто с тремя вопросительными и тремя восклицательными знаками.

Впервые ей стало казаться, что во времена отсутствия электронных средств связи она чувствовала себя более защищённой в пространстве своей частной жизни. Теперь изо дня в день у неё возрастало чувство, что в её компьютере, крайне необходимом для работы предмете, завёлся монстр, который то наблюдает за ней из забытого далёка, то подкидывает ей что-то неожиданное, например чьи-то попавшие не туда письма. Кажется, ей даже стало страшно включать его. А включив в очередной раз, обнаружила: «Ну вот, опять ты мало пишешь! Мне же интересно!», «Нет, ты только дразнишь меня. Опять никаких подробностей!», «Как это понимать?», «???», «?!!!». Новосёлова отвечала, что она поехала на дачу, возила маму к врачу, встречалась с клиентами, – и даже прикрепила в качестве вещественного доказательства фотографию своего запущенного дачного участка.

А призрак города, память детства, стал постепенно уходить из её сновидений.

* * *

«Как мне всё это надоело, блин, – написала Кузина в очередном послании, озаглавленном „Ну и ну“. – Плюнь ты на всё, на фиг тебе это надо, приезжай на Новый год…» Новосёлова отвечала: да, приеду, конечно, ведь сама собиралась, но не на Новый год, а попозже, летом или даже следующей осенью, а сейчас надо работать, ещё надо доделать ремонт, и потом помочь Кате найти работу, привести в порядок дачу… Всем привет, всем привет!..

И письмо Сони К., адресованное Анатолию, исправно пришло в почтовый ящик. «Здравствуйте, Анатолий. Очень жаль, что вы не сможете приехать. Я понимаю, вы беспокоитесь за маму. Она вас не отпускает. Это хорошо, что вы так печётесь о маме и во всем её слушаетесь, но неужели вы никуда не выезжаете без её разрешения?..»

Пусть теперь удивляется кто-нибудь другой, подумала Новосёлова, удаляя навсегда этот почтовый ящик как нечто совсем уже не нужное, со всем содержимым. Полоса моих удивлений окончена. Оказалось всё проще, чем она думала. Да, он просто вернулся домой, к маме. А мама, скорее всего, не догадывается, чем занимается её сын, сидя за компьютером в своей комнате. Впрочем, занимается он вполне обычным делом, – играет в бродилки и стрелялки, аркады и симуляторы, ходит по разным форумам и чатам, потому что так интереснее жить. И мама даже не подозревает о существовании Сони К. из города N, да и самого города N, до которого всё равно не доедешь, потому что находится он очень далеко.

Оглавление

На свет лампады О повестях и рассказах Елены Бажиной

Ангелина Повесть

Осведомитель Рассказ

Год первого президента Рассказ о любви

Лес Рассказ

Наказание Рассказ

Школа для девочек Повесть

Обычное дело Рассказ