Жена Дракона [Анна Бабина] (fb2) читать онлайн

– 

Мама? – в Танином голосе зазвучали истерические нотки.

– 

Всё хорошо, малышка, – прошептала Катя, – две минуты, я встану, и пойдём пить какао.

Две минуты превратились в полчаса, а Катя всё лежала поперёк кровати, не в силах встать. Танюша застыла столбиком, как испуганный зайчонок.

– 

Чего ты боишься? – с притворной бодростью выдавила Катя. – Всё будет хорошо.

– 

Папа заберёт меня?

Сделав нечеловеческое усилие, Катя села и притянула Танину голову к груди. Девочка, казалось, вот-вот зазвенит, как натянутая струна; волосы на затылке стояли дыбом. Катя машинально стала растирать ледяные ладошки.

– 

Что ты, малыш, разве мама тебя отдаст?

“Да я лучше умру!”

7

“ – Уважаемый суд, я прошу оставить несовершеннолетнюю Татьяну со мной, прежде всего, в интересах ребёнка. Моя бывшая супруга Екатерина – безответственное, безвольное и истеричное порождение нездоровой родительской любви и общества потребления. Её интересы не простираются дальше болтовни с подругами и просмотра ток-шоу. Она зашорена, закомплексована и эгоистична. Когда мы состояли в браке, у меня были подозрения, что она имеет отношения на стороне…

– 

Как ты смеешь, урод! – это Катин папа не выдерживает.

– 

Делаю первое и последнее замечание, – сурово говорит судья.

Она смотрит на Катю, как ей кажется, с недовольством и презрением.

– Вот в такой обстановке, – продолжает Дракон, – я существовал, когда осмеливался приехать в это уважаемое, – он выдавливает сухой смешок, – семейство. Кстати, Екатерина, как и её родители, регулярно употребляют спиртные напитки, а дедушка и тётка умерли от алкоголизма…

Катя бросает отчаянный взгляд на отца. Мама сжимает его руку и шёпотом умоляет молчать. Губы у отца плотно сжаты, в глазах – едва сдерживаемая ярость. Хочется плакать.

– 

Продолжайте, пожалуйста, – предлагает судья, когда Дракон замолкает, наслаждаясь произведённым этой гнусной ложью эффектом.

– 

Я полагаю, что всё это ясно, как день. Я прошу определить место жительства моей любимой дочери, прямой наследницы одной из знатнейших русских фамилий, всесторонне одарённого и развитого ребёнка, со мной, её отцом, кандидатом наук, автором многочисленных монографий и статей, имеющим тридцатипятилетний стаж безупречной работы…”

Неожиданно ожил телефон. Он издал хриплую трель, от которой Катя подскочила на месте, а Танюша отпрянула в угол кровати, сверкнув оттуда взглядом затравленного зверёныша. Катя попыталась ободряюще улыбнуться, но губы не слушались, и усмешка вышла кривой.

– 

Екатерина Алексеевна?

– 

Да, это я.

Ей стоило огромных усилий расцепить зубы, поэтому речь получалась невнятной и замедленной, как будто она только проснулась.

– 

Капитан полиции Кравцов Сергей Николаевич. Нам поступило заявление от вашего супруга…

– 

Бывшего супруга.

Зачем она это ляпнула? Вышло резко, к тому же язык во рту едва двигался. Точно решит, что она пьяная.

– 

Да, простите, бывшего супруга. Говорит, вы насильно удерживаете у себя несовершеннолетнюю дочь Татьяну, и ваш супруг опасается за её здоровье и развитие.

– 

А я опасаюсь за свою жизнь!

И снова слова вырвались у Кати помимо воли. Она попыталась немного смягчить выпад:

– 

Понимаете, много лет я живу в страхе за себя и за…

– 

Екатерина Алексеевна, я хотел бы побеседовать с вами обоими вместе. У вас получится прийти в опорный пункт?

Стоять рядом с Драконом, физически ощущая его ярость и ненависть? Стучать зубами от страха, украдкой вытирая потные ладони о жакетик, и думать о том, как бы половчее сбежать и не встретиться с ним на пустынной улице? Да ни за что!

– 

У меня дома маленький ребёнок. Один.

– 

Тогда мне придётся прийти к вам домой.

– 

Пожалуйста. Но Дра… мой бывший супруг порог моего дома не перешагнёт.

Опять ультиматум! Вся в маму – резкая, угловатая, жёсткая, как мужчина. Сколько она видела женщин, которые умеют ослепительно улыбнуться или красиво пустить слезу, когда в этом есть нужда, но так и не научилась этому искусству. В тот единственный раз, когда Катя разревелась в суде, решение уже вынесли, и она только развлекла людей в битком набитом коридоре, шмыгая распухшим носом и вытирая рукавом красные глаза. Какое уж тут обаяние!

– 

Разумеется, это ваше право. Побеседуем на лестничной площадке, – легко согласился участковый. – Спасибо за понимание. Ждите нас минут через сорок.

Трубка ощетинилась гудками. Катя продолжала сжимать её в руке. Таня, закрывшись одеялом до подбородка, смотрела взрослыми полными слёз глазами. Бедная девочка… Как это она умудрилась умудрилась испортить жизнь и ей?

– 

Ну что, какао? – наигранно-весело спросила Катя.

Таня мотнула головой и попросила едва слышно:

– 

Посиди со мной, мама.

– 

Давай почитаем. Где-то здесь наша книжка… Книжка, ау?

Катя наклонилась к полированной тумбочке и сделала вид, что ищет книгу, украдкой смахивая слёзы. Реветь нельзя. Не сейчас. У неё сильная позиция. Государство на их стороне. Она уже выиграла в главном, а сейчас только пойдёт на уступки, оставаясь хозяйкой положения.

“Свердловский районный суд города П. решил: в иске отказать, встречные требования удовлетворить, определить место жительства несовершеннолетней Татьяны с матерью”.

На лице Дракона не дрогнул ни один мускул, только вены на лбу вздулись, как рожки да глаза потемнели. На минуту Кате показалось, что он набросится прямо в зале суда, но нет – только кулаки сжал под столом. Катин адвокат – молоденький, чисто выбритый мальчик с круглым простоватым лицом – с улыбкой тряс её ладонь, как положено по канонам американских сериалов.

Она растерянно, ещё не до конца осознавая победу, обернулась к родителям. Мама, её сильная мама, плакала, спрятав лицо в ладонях. Папа сидел прямой и белый, очень хотел ободряюще улыбнуться, но не мог. Что-то горячее капало на руки – она не сразу поняла, что это слёзы. Всё закончилось.

Хлопнула дверь – Дракон с руганью выскочил в коридор. Выбираясь из-за стола, она поймала взгляд судьи. Та ободряюще улыбнулась и едва заметно кивнула Кате головой.

Из здания суда они выходили в сопровождении приставов, но Дракон уже ускользнул. Вернувшись домой, они обнаружили на коврике у двери траурный венок с надписью “Любимой жене”.

Катя часто представляла эту встречу: она выйдет к Дракону в красивом платье, надушенная, с гордо поднятой головой и снисходительной улыбкой на ярко накрашенных губах. А теперь, глядя в мутноватое осыпавшееся по краям зеркало, она видела усталую женщину с опухшим от слёз лицом и полными животного страха глазами. Она пригладила щёткой вздыбленную чёлку, умылась холодной водой и припудрила покрасневший кончик носа. Полицейский, может быть, и не поймёт, в каком она состоянии, а вот Дракон – наверняка. Они словно невидимой нитью связаны – до сих пор.

Папа считал Катю красавицей, даже когда она была нескладным угловатым подростком с россыпью розовых прыщей на землисто-бледном лице. Он не уставал повторять, что Катя лучше всех, что разумеется, не было правдой, и она знала об этом. Прежде всего от мамы. Мама всегда рубила с плеча. Она говорила, что женщин ценят за ум и доброту, а не за внешность. По мнению мамы, Катя была “ничего так”, “средненькой”, и иногда даже – “что-то ты сегодня совсем”. Мама, безусловно, любила её, но большинство попыток сделаться привлекательнее считала излишними, если не вульгарными. Она – стройная, высокая, с правильными чертами лица и огромными русалочьими глазами в обрамлении угольно-чёрных ресниц – могла позволить себе такую позицию.

Катя была похожа на отца, и взяла только худшее: тяжёлую фигуру, блеклое, словно выцветшее на солнце, лицо и неровную капризную кожу. В младшей школе из-за неповоротливости и беспомощной мягкотелости к ней пристала обидная кличка “Тесто”. На школьных групповых фотографиях в окружении подтянутых одноклассниц она выглядела каменной бабой из казахских степей – крупной, налитой, с широкими бёдрами и плечами. Даже за простые девчоночьи хитрости вроде дешёвой туши и блеска для губ с мамой приходилось воевать, не говоря уже о коротких юбках и туфлях на каблуках. Мама выглядела бы прекрасной, вздумай она нарядиться в мешок из-под картошки, поэтому Катю ей было не понять.

В девятом классе Кате не дали сыграть Ахматову на литературном вечере в школе, несмотря на то, что она знала больше всего стихов. “Таких поэтесс не бывает”, – со смехом отмахнулась сухопарая литераторша, утвердив на роль туповатую подлизу из параллельного класса. Из “Теста” её переименовали в “НеАхматову”… Бремя Некрасивой девочки давило на плечи, и она стала сутулиться, носить исключительно тёмное и безразмерное и молчать даже тогда, когда слова рвутся с языка.

В выпускном классе Катя неожиданно похорошела: вытянулась и загорела за лето, светлые – в немецкую бабушку – волосы приобрели золотистый оттенок. Злоязычные девчонки и любители плоских шуток прикусили языки. Перемену заметили все, кроме самой Кати: неловкие заигрывания одноклассников она считала очередным издевательством, попытки затащить в компанию – злым розыгрышем.

Неожиданно встрепенулась мама. Так до конца и не понимая, какую ошибку совершила, она спешила наверстать упущенное: говорила дочери комплименты, дарила красивые вещи и уговаривала сходить куда-нибудь развеяться. Поникшая фигура с книгой в углу дивана пугала. Мама любила шумные компании, внимание и комплименты, хотя сама бы в этом не призналась никогда в жизни.

Катя научилась наслаждаться пребыванием в тени матери. Каждое застолье постепенно становилась галактикой вокруг звезды-мамы. Она умело управляла своей гравитацией: неприятных отдаляла, доброжелательных приближала. Катя порой ловила отражённые лучи маминой славы, но никогда не была им рада.

Дракон быстро понял, как можно воспользоваться всем тем мусором, что неотвязно жил в Катиной голове. Однажды утром, лёжа на продавленном пружинном матрасе посреди съёмной комнатушки (вместо дивана они купили ноутбук), он окинул её внимательным оценивающим взглядом и лениво проговорил:

– 

Да, лицом и фигурой ты не вышла.

Это оказалось очень неожиданно и больно после всего того, что он говорил раньше. Катя, почти уверовавшая в то, что она может кому-то понравиться, оказалась застигнутой врасплох и по-девчоночьи горько расплакалась. Глядя в её красное припухшее лицо почти с неприязнью, он ворчливо добавил:

– 

С некоторыми вещами, Катюша, стоит смириться. Я люблю тебя такой, какая ты есть, и не требую никакой благодарности.

От этого становилось только больнее. Катя понимала, что мужчина не должен говорить такое женщине, которую, по его словам, он любит, но мёртвые деревья внутри неё неожиданно дали новые побеги: она начала считать Дракона своим благодетелем.

– 

Ну-ну, – продолжал он, как ни в чём не бывало поглаживая её по волосам, -

хватит реветь. Когда женщина лишена красоты, у неё больше шансов проявить себя в различных сферах. Меня, кстати, беспокоит, что ты отказалась от идеи об аспирантуре. Преподавательская деятельность хороша для женщины, она позволяет развиваться на профессиональном поприще, расширять кругозор, посвящая достаточное время мужу и ребёнку.

Тут уж Катя не выдержала и вылетела из комнаты, хлопнув дверью. Аспирантура? Как же! А кто станет обеспечивать их, когда он решит уволиться с очередной работы, где на него косо посмотрели? Или она должна работать, учиться, уделять время ему и гипотетическому ребёнку? Чёрта с два! Хватит терпеть. Завтра же она соберёт вещи…

Катя ожидала, что кухня будет свободна: обычно оба соседа рано утром уходили из дома, но Андрей, первокурсник Бауманки, стоял возле плиты, помешивая черенком вилки неаппетитное варево. Обернувшись, он увидел Катино заплаканное лицо.

– 

Опять? – с холодным бешенством спросил он. – Катя, хватит терпеть этого урода. Ты…

– 

Это кто здесь урод, Андрюшенька?

Дракон стоял в дверях кухни, криво улыбаясь. Белое, как мел, лицо, трещины вен на лбу. Кате хотелось закричать от ужаса, но язык прилип к гортани.

– 

Я тебе и в лицо это скажу, – спокойно отозвался Андрей. – Ты – конченный урод, который позволяет себе…

Договорить он не успел. Катя ждала, что Дракон прыгнет вперёд, надеясь вклиниться между мужчинами прежде, чем дело дойдёт до драки, но вместо этого он схватил с тумбочки микроволновую печь и метнул в Андрея.

Печь врезалась в кафельную стену. Осколки плитки брызнули в стороны. Железный корпус с грохотом обрушился на плиту, перевернув кастрюльку. Конфорка зашипела и погасла.

– 

Я вызываю полицию, – Андрей шагнул к двери.

Катя повисла на руках Дракона. Её била крупная дрожь. “Миленький, пожалуйста, не надо, не трогай его, не надо…”

– 

Давай.

Дракон взял со стола банку с водой и жадно выпил. В коридоре Андрей спокойно говорил с диспетчером. Катя прошла в комнату и легла на матрас лицом вниз.

В отделе полиции ей подсунули объяснения, которые набросал Дракон: в квартире её не было, она ничего не видела и не знает, но Андрей всегда отличался конфликтным характером и неадекватностью. Катя едва вывела внизу свою закорючку – так дрожали руки.

В коридоре она столкнулась с Андреем. Он посмотрел без презрения – с жалостью. Тем же вечером он собрал вещи и уехал.

Больше никто не интересовался Катиным заплаканным лицом.

8

– 

Он придёт?

Таня стояла в дверях ванной, склонив голову к плечу. Заметив серую полосу в волосах дочери, Катя догадалась, что дочь лазала под кровать. Она и раньше пряталась, когда Дракон бушевал. Катя взяла расчёску и бережно вычесала пыль из тёмных волос.

– 

Придёт, – она не стала лукавить. – Но с ним будет дядя-полицейский, который не даст нас в обиду.

– 

Да? – в голосе девочки прозвучало сомнение.

– 

Нам помогут. Они во всём разберутся.

– 

Я не хочу к нему.

– 

Я понимаю, Танюша. Если нужно, я буду…

От звонка в дверь она вздрогнула и уронила на гулкий кафельный пол расчёску. Таня вырвалась и помчалась в комнату. Катя выпрямилась, положила расчёску на край ванны и пошла к двери.

Она знала, что они придут, но оказалась не готова. В животе перекатывалась, как бильярдный шар, тяжёлая пустота, ноги подламывались, под левой грудью зарождалась колющая боль. “Не умереть бы, – равнодушно, как о чужом человеке, подумала Катя, – иначе Таня достанется Дракону”.

Ледяные негнущиеся пальцы долго не могли справиться со щеколдой. Катя приоткрыла дверь, не снимая цепочки. Первым, кого она увидела, был Дракон. На секунду Катя испугалась, что он пришёл один, а она поверила телефонному звонку человека, представившегося полицейским, но нет – за спиной Дракона маячила тёмно-синяя форменная куртка.

– 

Привет. Мы войдём, – не спрашивая, а утверждая, сказал он и подался вперёд.

– 

Минуточку.

Каким-то непостижимым образом полицейский вклинился между Драконом и Катей.

– 

Кравцов Сергей Николаевич. Мы говорили с вами по телефону.

Полицейский посмотрел внимательно, но не оценивающе, а, скорее, с доброжелательным любопытством. Катя мельком оглядела его и отвела взгляд. Отчего-то ей стало неловко. Разве он не должен представляться “капитан Кравцов”? А то имя-отчество, как на званом ужине…

“Он – мужчина, значит, по определению на стороне Дракона. Имманентно, – умное словечко из вузовского курса философии неожиданно пришло в голову. – Не позволяй себе думать о нем лучше, чем он заслуживает. Не расслабляйся. Держи оборону”.

– 

Екатерина Алексеевна, вы хотели поговорить вне квартиры?

Катя нашла в себе силы кивнуть.

– 

Наденьте что-нибудь, здесь холодно.

Это было так неожиданно, что она ещё больше растерялась. Откуда эта забота? Уж не успел ли Дракон “подмазать” полицейского? Пока Катя натягивала куртку, Кравцов стоял в дверях, преграждая путь Дракону: бледное лицо с чёрными провалами глаз мелькало в полумраке за спиной полицейского.

– 

Катюша, как здоровье Танюши? – выкрикнул он.

Катя вышла на площадку, закрыла дверь и прислонилась к ней спиной. Таня должна знать, что она здесь и никого не пропустит даже ценой своей жизни.

Кравцов обращался к Дракону подчёркнуто вежливо, но в его тоне уже сквозило едва заметное раздражение, которое проявлялось у некоторых людей после длительного общения с ним.

– 

Екатерина Алексеевна, ваш супруг… бывший супруг заявляет, что вы не даёте ему видеться с ребёнком. Это так?

– 

Я…

“Главное – начать. Проглотить комок в горле. Сдвинуться с мёртвой точки”.

– 

Товарищ капитан, позвольте мне, – снова встрял Дракон. – Она украла моего ребёнка. Узурпировала права на него. Увезла мою Танюшу самым подлым образом, когда я был вынужден уехать на похороны своей матери. Я места себе не находил, искал их повсюду, больницы, морги обзванивал… Чуть не сбрендил.

Как всегда, он начал со лжи. Ему было прекрасно известно, что Катя уехала к родителям: записку она оставила у зеркала в прихожей.

Тем более, что вечером в день их приезда в П. в прихожей заголосил телефон. Катя давно собиралась подарить родителям лёгкую пластиковую трубку, которую можно носить по квартире в кармане, но папа никак не хотел расставаться со старым дисковым аппаратом, на боку которого были выгравированы поздравления с юбилеем от сослуживцев. Телефон надрывался громче трамвайного звонка. Его трели заполняли тесную прихожую, дробно ударялись о стены и катились к дверям комнат, как штормовые волны. Кате казалось, что по зеркалу шла рябь, как по экрану старого телевизора. Мама металась от двери к двери, поворачивая ручки, словно запечатывая их с Танюшкой в безопасных комнатах, густо населённых знакомыми с детства вещами. Они все знали, кто звонил.

Трубку взял отец. Слушая его спокойный, размеренный тон, Катя понемногу успокаивалась, хотя ухо всё же улавливало едва различимую незнакомую ноту в голосе отца. Он волновался. Он, который умел говорить: “Всё будет хорошо” с такой интонацией, что мир вокруг них с мамой действительно становился лучше. И вот теперь кто-то оказался сильнее. Совсем ненамного и ненадолго, но – сильнее. И это смертельно испугало Катю.

– 

Давайте выслушаем Екатерину Алексеевну.

Катя впервые осмелилась заглянуть в лицо человеку, который сумел перебить Дракона, и тот замолк – это мало кому удавалось на её памяти.

Лицо Кравцова мало отличалось от других мужских лиц, к которым Катя давно и прочно утратила интерес, разве что не выражало усталого равнодушия и тупой озлобленности, которых она насмотрелась достаточно. Он пристально поглядел на Катю, и в карих глазах застыло сожаление. Не жалость, а именно сожаление о том, что ей пришлось пережить. Неужели понял? На несколько секунд стало легче дышать.

Она раскрылась, почти поверила – и тут же захлопнулась, вспомнив лисью мордочку женщины из московской опеки. Катя пришла за советом, а эта лицемерка тем же вечером позвонила матери Дракона. Она думала тогда, что он убьёт, но он всего лишь переколотил половину посуды. “Никому нельзя доверять”, – напомнила себе Катя.

– 

Товарищ капитан, – сухо начала она, – судом определено, что Таня… что ребёнок проживает со мной. Мой адвокат пояснил мне, что бывший супруг вправе обратиться за определением порядка общения в суд, а до того момента я ничем ему не обязана…

– 

Посмотрите, товарищ капитан, – не выдержал Дракон, – какая ярость, какая навязчивость идеи! Это говорит о том, что обида не прошла и вполне возможно, что мы с моей супругой, а я специально не употребляю сочетание “бывшая супруга”, потому что она моя супруга перед богом, ведь у нас общий ребёнок…

– 

Тогда ты многоженец! – вырвалось у Кати.

– 

Да, у меня трое детей и даже двое внуков, – раздуваясь, как индюк, невозмутимо продолжил он. – Но это свидетельствует лишь о том, что я знаю, как нужно воспитывать детей, имею колоссальный опыт, а моя покойная матушка – заслуженный учитель России…

В какой-то момент в Катином мозгу включился защитный механизм, и она просто перестала слушать.

9

Жаркое лето. Мрачный тёмный зал Савёловского дворца бракосочетания с нелепой советской люстрой и пыльными коврами. Звуки расстроенной арфы. “Катюша, моя старшая дочь Оля выходит замуж, мы должны присутствовать…” Должны. Катя всегда была должна.

Они поздравляли невесту самыми последними под перекрёстным огнём недружелюбных взглядов гостей. Наверное, подумала Катя, они недовольны, что отец невесты взял в жёны ровесницу дочери. Невеста подала ей руку и робко обхватила за плечи, изображая объятия. Когда Дракон попытался обнять дочь, она демонстративно отстранилась. Мать невесты смотрела с нескрываемым презрением. Катя не была уверена, что они сказали друг другу хоть слово за весь день.

Позже, в уборной банкетного зала, первая жена Дракона подошла к Кате. Она была навеселе, растрёпанная, с пятнами красного вина на подоле дорогого платья.

– 

Ну, как тебе? – спросила она, наблюдая в зеркало за тем, как Катя красит губы.

– 

Очень красивая свадьба, – искренне ответила Катя.

– 

Я не о том. Как тебе с ним живётся?

Следовало сказать что-то вроде “не твоё дело”, но она смутилась, как школьница у доски:

– 

Да так

… Неплохо.

Их взгляды встретились в зеркале. Бывшая жена Дракона посмотрела с сожалением, как на неизлечимо больную:

– 

Он сказал тебе, что лишён родительских прав в отношении Ольги?

– 

Нет.

Больше всего Кате хотелось уйти и не возвращаться в зал, а исчезнуть насовсем – сесть в поезд до П. прямо в нелепом синтетическом платье, похожем на полиэтиленовый мешок, и босоножках, в которых удобно только сидеть.

– 

Она настояла на том, чтобы пригласить его. Я была против.

– 

За что… он лишён прав?

Катя не хотела спрашивать, не хотела верить, не должна была верить… Она чувствовала, что предаёт Дракона, но почему-то была уверена, что эта женщина не лжёт.

– 

Когда Оле было полтора года, он угрожал убить её.

– 

Что?!

Катя зажала ладонью рот. Надо было зажимать уши, а она – рот, чтобы дослушать это до конца. Ей нужно знать. Потом она спросит его самого, и он ответит: “Конечно же, Катюша, это неправда, моя бывшая супруга весьма впечатлительна…” Но усталая пьяная женщина смотрела на Катю, и красные блестящие глаза были полны суеверного ужаса. Она видела это наяву, снова переживая самый страшный момент своей жизни.

– 

…Оле было полтора годика, – начала она, – и мы отдыхали на даче. Мы с ним, мой отец и Оля. Папа был ректором одного крупного вуза. В тот день я пошла с утра на речку. Было жарко и очень хотелось искупаться. Он, муж, не пошёл со мной – накануне подхватил насморк. На речке я встретила друга детства. Возвращаясь, мы смеялись, дурачились, вспоминали какие-то шуточки… Живя с ним, я почти не виделась с друзьями и знакомыми, поэтому это было… как глоток воздуха. Мы попрощались. Я чмокнула его в щёку. Открыв калитку, я столкнулась с мужем. Он сидел на скамейке в сирени и всё слышал. Ничего не спрашивая, с размаху ударил меня по щеке. Оля – она была с ним – заплакала. На шум вышел папа и сразу понял, в чём дело. Он и раньше недолюбливал мужа, но тогда у него просто… флажок упал. Меня родители ни разу пальцем не тронули, а какой-то мерзавец позволяет себе бить его дочь?! Папа сказал ему убираться прямо сейчас, в чём есть, и больше никогда не показываться ему на глаза. Тогда муж схватил Олю за ноги и закричал, что… – она нервно сглотнула, – разобьёт ей голову об угол дома. Что со мной было… Я упала на колени, целовала ему ноги, билась, умоляла – он только улыбался и размахивал моим ребёнком, как мешком с мукой. И тогда папа очень спокойно сказал ему, что если с головы Оли хоть волос упадёт, его сгноят его в тюрьме. Он сам лично обеспечит ему такую камеру, где он каждый день будет умолять о расстреле. И только тогда он отпустил Олю… Он ведь, в сущности, трус. Мы, разумеется, развелись. Папа настоял, чтобы лишить его родительских прав. Уголовного дела, правда, так и не случилось – папа не хотел огласки… Послушай меня, дурочка, не вздумай рожать от него детей!

Катя слушала, оцепенев от ужаса, и вдруг, словно спохватившись, выбежала из туалета. Дракон смотрел подозрительно. Она соврала, что плохо себя чувствует, и вскоре засобиралась домой.

“Не вздумай рожать от него детей”, – звенело у Кати в ушах, пока они тряслись в такси на другой конец Москвы. Первая жена Дракона не знала того, что знала она, и о чём, к несчастью, успела ему рассказать. Катя была на третьем месяце беременности.

– 

Давайте ближе к делу, – мягко прервал участковый.

Катя скользнула взглядом по его фигуре и перевела взгляд на Дракона. Его глаза казались темными, но в них не стояла пугающая бездонная чернота, которая засасывала Катю все эти годы, истончая и развоплощая. Она крепко стиснула правой рукой кисть левой, как будто хотела сломать себе пальцы, потому что услышала где-то, что боль мешает погружать в транс. Тогда Катя верила, что он обладает даром гипноза… Дурочка. Всё верно сказала его первая жена.

– 

Так ребёнка я сегодня

не получу?

Катя опустила голову, чтобы спрятать лёгкую улыбку, тронувшую бледные резиновые губы. Сорвался. Перенервничал. Он тоже человек, хоть и очень страшный. “Получу”, – сказал о Тане, как о чемодане в камере хранения. И это безликое “ребёнок” вместо медового и округлого, как тульский пряник, “Танюша”. Кто-то из них двоих – или капитан, или она сама – вывел его из равновесия. Знать бы, чем именно.

– 

Я не обязана…

– 

Я вам советую урегулировать этот вопрос через суд, – вмешался участковый.

– 

Капитан, послушай, – бросил Дракон пробный шар.

Его улыбка стала простой и виноватой, он прищурил один глаз и беспомощно раскинул руки – ни дать ни взять провинциальный мужичок, пойманный по пьянке на мелком хулиганстве. Он прекрасно умел подстраиваться под собеседника, блестяще ловил момент и настроение, но в этот раз промахнулся. Кравцов холодно посмотрел на них обоих и ощупал взглядом лестницу, словно разыскивая несуществующего человека, к кому Дракон обратился на “ты”.

А тот всё ещё не понимал. Лоб его сморщился, как синтетическая ткань под горячим утюгом, глаза потемнели, вены обозначились на лбу, припухли рожками. Катя незаметно сделала полшага назад, к спасительной железной двери.

– 

Послушай…те, – выдавил он, и Кате почудилось, что вместе со словом из его губ вылетел клуб дыма.

– 

Мы можем поговорить в опорном пункте, – прервал капитан. – Екатерина Алексеевна не намерена давать вам видеться с дочерью сегодня. Обращайтесь в суд.

– 

Она… – губы Драконы скривились, – она… узурпировала права на девочку! Она лишает её отца! Она…

– 

Екатерина Алексеевна, вы не замёрзли? – невпопад спросил Кравцов.

Катя растерялась и ответила не сразу:

– 

Нет, спасибо. Можно идти? Дочь волнуется.

– 

Да, разумеется. Зайдете в опорный пункт для дачи письменных объяснений на этой неделе?

Сил хватило только на то, чтобы кивнуть. Её переполнила благодарность к этому человеку. В ту минуту, когда она открыла дверь, показалось, что Дракон вот-вот прошмыгнёт в образовавшуюся щель. Она торопливо втиснулась в прихожую, где долго не могла сладить со щеколдой. Страх опутывал её, как ребёнка, бегущего ночью в спальню из туалета по тёмному коридору. Только убедившись, что дверь закрыта, она сползла по стене на низкую скрипучую скамеечку.

Солнце ушло, и в коридоре царил полумрак, в котором букеты на порыжевших обоях казались диковинными птицами. Из выпуклой чёрной коробочки выключателя вверх полз витой провод, от центра коридора к стенам разбегалась серая ёлочка паркета. Казалось, всё в доме спешило спрятаться от всевидящего ока Дракона.

– 

Таня, – громким шёпотом позвала Катя, сглотнув слюну. – Танюша!

В глубине квартиры раздался едва слышный шелест, будто листок бумаги спланировал на пол. Таня появилась на пороге комнаты, как маленькое привидение. Бледное личико оставалось в тени, но Катя почувствовала страх – он ниточкой потянулся к ней, и она поймала его, как радиоволну. Девочка не подошла к Кате, только обеспокоенно завертела растрёпанной головенкой – нет ли Дракона в углу, не притаился ли он за вешалкой.

Катя щёлкнула выключателем. Свет ударил по глазам, и они обе сощурились. А потом в гулкой пустоте старой квартиры раздался звук, который Катя любила больше всего на свете – тихий Танин смех.

10

В 1941 году бабушке Татьяне было четырнадцать лет. 19 августа вместе с другими ученицами Ленинградского хореографического училища её втолкнули в большой деревянный вагон и отправили в эвакуацию. Эшелон уходил в город М., в котором много лет спустя, когда он уже носил имя П., родилась внучка Катя. В вагоне было то холодно, то жарко, и всегда – темно и душно, но этот вагон увозил их от смерти. В семье от безносой ускользнула только она: Катин прадед пропал без вести в первые дни войны, а в вагон, который увозил прабабушку и других работниц завода на Урал, попала бомба. Не уцелел никто.

На третьи сутки Татьяна заболела. Она и до войны не отличалась крепким здоровьем, а тут совсем расклеилась – тряслась от лихорадки, металась в жару, бредила, изредка приходя в себя, и слышала, как обсуждают, дотянет ли она до следующей станции. Бабушка Татьяна сдаваться не умела и дотянула до вокзала города М., откуда её привезли в эвакогоспиталь. Едва придя в себя, она получила весть о гибели матери.

Выписали Татьяну поздней осенью: над Камой клубились тучи, ветер сбивал с ног. Худая, чёрная, шатаясь от слабости, она брела по первому снегу в общежитие училища. Пожилой врач постарался как можно мягче объяснить, что о балете придётся забыть. «На время», – говорил он. Но Татьяна-то знала, чего стоит каждый пропущенный день…

Врача она не послушалась, и во время первого же занятия заработала тяжелейший перелом. Бабушка говорила «сломалась нога», будто речь шла не о части тела, а он неживом предмете.

Когда её, загипсованную, внесли в чужой холодный дом, она сразу задумала удавиться. В этом чёрном от дождей и времени деревянном доме, открытом всем ветрам, ютились две женщины, в один день получившие похоронки на мужей. У старшей, Ольги, в сентябре сгорел дом, и сестра по несчастью позвала её жить к себе.

Глотая тёплую воду, чуть подкрашенную горьким травяным настоем, которую приготовила молодая вдова – темноволосая Катря, Татьяна с пугающей ясностью представляла, как скатывает из простыни петлю, цепляет за спинку кровати…

– 

Ты это брось, – вдруг хриплым неживым голосом произнесла женщина.

– 

Что?

– 

Это. Даже думать не смей.

То, как Катря угадала её чёрные помыслы, поразило Татьяну. Принимая из жестких натруженных рук вдов скудную еду и горькое, отдающее болотом питьё, она всё больше привязывалась к ним.

Весной Татьяну приняли на завод. Самым тяжёлым испытанием стало ходить улицей, где прямо на тротуаре устроили подобие балетного станка, возле которого её прежние подруги повторяли заученные упражнения. Плие, батман… Проходя мимо, она надвигала на глаза чёрный платок Катри, чтобы никто не заговорил с ней. Лишь потом Татьяна поняла, что мера была излишней: за полгода она изменилась так, что не узнала бы даже родная мать, будь она жива.

В сорок пятом году бабушке исполнилось восемнадцать, но никто не давал ей больше четырнадцати. В конце лета в город потянулись солдаты, и только в чёрный дом на перекрёстке возвращаться было некому. У Катри детей не было, а Ольге в апреле победного года пришли разом две похоронки – на сына и брата. И без того тонкая и бледная, она совсем исхудала и потемнела лицом, став похожей на египетскую богиню, которую Татьяна когда-то видела в Эрмитаже.

– 

Опять к Каме ходила? – подслушала она ночью разговор. – Я Татьяне сказала и тебе скажу – даже думать не смей, страшный грех это.

– 

Кому я нужна такая? – тихо рыдала Ольга. – Сыночек был, брат, муж хороший, добрый, ласковый, и всех троих забрали у меня…

– 

У тебя был сын, а я никого не родила и не выкормила, яблоня-неродица – горячо шептала Катря. – За то судьба нам деточку послала.

– 

Кончилась война, вернётся твоя деточка обратно в Ленинград, что ей здесь делать, – скорее устало, чем зло отозвалась Ольга.

Она ошибалась: возвращаться Татьяне было некуда, а потом случилось событие, навсегда изменившее её жизнь.

Прополоскав бельё, Татьяна несла его развешивать во двор. Там, за домом, среди невысокой травы торчали столбики с натянутыми верёвками. День был погожий, полный прозрачного воздуха и яркого солнца, но прохладный, из тех, что бывают на Урале в середине сентября. В восемнадцать лет даже человеку, видевшему войну, бывает беспричинно весело и легко, тем более, если больная нога давно не беспокоит. Даже тётя Оля стала изредка улыбаться ей из-под грубого тёмного платка, что стоял козырьком над высоким чистым лбом. Озябшими руками Татьяна ловко раскатала бельё по верёвке и, полюбовавшись творением своих рук, подняла с земли таз и зашагала к воротам. Уже выходя из калитки на улицу, она услышала тихий надсадный вой, будто где-то в подвале маялся от боли пёс. Она немедля поспешила на помощь, но, завернув за угол сарая, с удивлением увидела человека, которого сначала приняла за мертвецки пьяного. Он стоял, наклонившись вперёд и уткнувшись лбом в поленницу, словно собираясь боднуть её. Плечи, обтянутые выгоревшей гимнастёркой, тяжело ходили вверх-вниз.

– 

Дядь, а дядь, – окликнула она, не подходя ближе.

Пьяных Татьяна опасалась, особенно после того, как подгулявший развязный солдатик бесцеремонно полез к ней на берегу Камы. Катря замахнулась на солдатика коромыслом, и это помогло Татьяне вывернуться из его цепких липких рук. Сама она по-прежнему была стеснительна и слаба.

– 

Дядь, плохо вам? – снова позвала Татьяна, сделав несколько осторожных шагов в его сторону и держа таз перед собой, как щит.

Человек, наконец, услышал, тяжело вскинул голову, развернулся по-военному – сразу всем корпусом… и оказался молодым парнишкой с красным заплаканным лицом. Он не был пьян. Его терзало горе, и Татьяна без опаски шагнула навстречу. Ей хотелось помочь, утешить, защитить этого пацана с медалью «За отвагу» и двумя желтыми нашивками за тяжелые ранения на застиранной гимнастерке.

– 

Что с вами?

Лицо парнишки по-детски сморщилось, и он проговорил хрипло:

– 

Иди, иди отсюдова…

– 

Да вы не злитесь. Я же помочь хочу…

– 

Не поможешь тут ничем, – дрожащим голосом произнёс он и, крутанувшись на каблуках, впечатался лбом в поленницу и тоненько завыл.

Дедушку Володю растила мать, прабабушка Елена. Отец его, поговаривали, жил далеко и даже, вроде бы, был женат на другой, но мать рассказывала Володе, что он умер. Володину маму в М. не любили. Несмотря на то, что за всю жизнь она не сказала никому ни единого худого слова, не говоря уж о делах, злые языки склоняли её имя на все лады, а к Володе намертво приклеилось невесть откуда взявшееся на Урале обидное малороссийское словечко “байстрюк”. Володина мать отличалась редкой красотой – не прямолинейной красотой простой русской бабы, а какой-то чересчур утонченной, необычной, как у женщин на полотнах эпохи Возрождения. По образованию Володина мать была учительницей, но в школе не заладилось, и она устроилась в местную библиотеку. Когда Елена шла по улице, мужчины невольно заглядывались на неё, а женщины смотрели с тупой горькой завистью. Стоило повернуть за угол, как и те, и другие принимались одинаково дурно говорить о ней. Мужчин раздражало, что она была с ними вежлива – и только, хотя как “принесшая в подоле” могла бы быть и посговорчивее. Женщины завидовали спокойной гордости и достоинству, которых им не хватало.

Дедушка Володя любил свою мать без памяти, хотя она бывала с ним сурова и даже жестка, потому что знал: она никогда не накажет несправедливо, за то, что просто попался под горячую руку, как поступали соседки. Стоило ему услышать дурное слово о матери, как он коршуном налетал на обидчиков и бил молча и страшно, терпя самую сильную боль.

Когда Володя уходил на войну, мать не проронила ни одной слезинки, стояла, как каменная, только в уголке глаза билась жилка. В тот день он видел мать в последний раз: в мае 1944 пришло письмо, написанное незнакомым кривым почерком. Эти каракули нацарапал под диктовку соседки Варвары Калининой её сын Петька. “Мама померла”, – писал Петька, и Володя даже не сразу понял, что речь идёт о его, Володиной, маме…

В апреле на Каме начался ледоход. Прабабушка Елена прополоскала бельё и собралась идти назад, когда услышала истошный крик. Младший сын Калининой, самой злоязычной из всех соседок, стоял на краешке льдины, которую стремительно уносило течением. Его приятели в ужасе метались по берегу.

Елена остановилась. Она знала, что вчера Калинина получила похоронку на старшего сына. Потом вспомнила, как отец учил её плавать в Вишере: бывало, что они ходили на речку даже в октябре. Прабабушка Елена хорошо плавала, слишком хорошо для женщины. Она всегда была не такой, как другие…

Она приняла решение: аккуратно поставила таз с бельём, скинула тяжёлое пальто и ринулась в воду. Ледяная вода обожгла, сжала ледяным панцирем, заставив сердце задрожать. Она плыла к льдине крупными мужскими саженками, представляя на месте Петьки своего Вову. Володеньку, который бил смертным боем «старшенького» Калининой за ненароком услышанное «слово на «б» в её адрес. Теперь «старшенький» лежал в земле где-то под Витебском, искупив все свои небольшие грехи. Бедный мальчик… Она могла спасти Петьку. Она должна была его спасти. И спасла.

Толкнув дрожащего мальчишку в руки перетрусившим товарищам, она нащупала дно, сделала несколько шагов… и вдруг увидела своего Володеньку. Живой и невредимый, он стоял за спиной мокрого бледного Петьки и улыбался ей. «Володя», – хотела позвать она, но поперхнулась именем сына и упала замертво.

Хоронили прабабушку Елену всей улицей. Калинина ползла за гробом на коленях по раскисшей дороге. Её поднимали, подхватывали под мышки, пытаясь поставить на ноги, но она упрямо отталкивала чужие руки и снова падала в грязь.

Татьяна стояла возле ворот, глядя на согнутую фигуру солдата и собираясь с мыслями, потом вернулась и решительно взялась за тонкую жилистую руку выше локтя. Он хотел сказать грубость, чтобы хромоножка скорее ушла и оставила его наедине с горем, но заглянул ей в глаза – и промолчал.

Через полгода они поженились.

Катина мама родилась поздно, в самом конце пятидесятых. Бабушке Татьяне было за тридцать, дедушке – немногим больше. Первого ребёнка Татьяна не доносила, скатившись зимой с обледенелой лестницы чёрного вдовьего дома. Шли месяцы, и становилось только хуже: бабушкин организм, как заведённый, на шестом месяце срывался и отторгал плод. И вот, когда она совсем отчаялась, на свет появилась маленькая Еленка. Она всегда была упрямой и сильной…

Мама слыла красавицей с самого детства – темноволосая зеленоглазая русалка с кукольными ресницами и высокими вогульскими скулами, копия покойной прабабушки Елены. Дедушка говорил, что Еленка-младшая даже вела себя, как его покойная мать, которой никогда, разумеется, не видела. Улыбалась, хмурилась, поводила плечами, смотрела искоса – точь-в-точь Елена. Во взгляде быстрых, чуть раскосых глаз под идеальными дугами бровей пряталась унаследованная от бабушки надменность, ставшая залогомпотока зависти и злословия.

Катя любила маму больше отца, хотя ладить с ней было сложнее. Смелая мамина красота приносила больше горя, чем радости, как и покойной бабушке. Подруг у матери не водилось: редкая женщина осмеливалась пройти рядом с ней по улице, не то что привести в общество мужа или жениха. Несмотря на кристальную мамину честность, всюду, где бы она ни находилась, её настигали безжалостные сплетницы, приписывая романы на стороне. Удивляться нечему – мама относилась к тем женщинам, вслед которым оборачиваются на улице.

Однажды в военном городке жилистая краснолицая беларуска, муж которой открыто заглядывался на маму, ворвалась на общую кухню с матерной бранью и схватила нож. Катя, которой едва исполнилось пять, окаменела от ужаса, забившись в угол. Мама же нисколько не изменилась в лице, молча сняла с плиты тяжёлую чугунную сковороду и выставила перед собой. В ту минуту Катя ясно ощутила, сколько в матери дремлющей первобытной силы, натянутой, как тетива вогульского лука.

В другом гарнизоне целую неделю какой-то поклонник засовывал в ручку входной двери букеты цветов, а на восьмой день дверь измазали дерьмом. Отец и тогда не сказал матери ни слова – верил ей безоговорочно.

11

Кате показалось, что Таня уснула, и она замолкла. Рука дочери тотчас высунулась из-под пледа и цепко схватила её за запястье. Катя легонько пожала влажную ладошку дочери.

– 

Тётя Зоя жила здесь? – спросила Таня, не отрывая внимательного взгляда от потолка.

– 

Да, это её квартира.

– 

А почему тётя Лиза меня не любит?

У Кати невольно вырвался смешок. Тётя Лиза – сестра Дракона. Она, как и Катина покойная тётя Зоя, была врачом. На этом их сходство заканчивалось. Елизавета Ефимовна была высокая, худая и какая-то бесцветная, с коротко стриженными осветлёнными волосами над бледным вытянутым лицом, на котором яркими пятнами выделялись подведённые чёрным глаза и губы цвета томатного сока. Чтобы быть в форме, она постоянно жевала овощи: салат, капусту, морковку, что вкупе с печальным выражением глаз делало её похожей на корову. Елизавета Ефимовна считала себя утончённой аристократкой, в честь чего возвела в своей огромной московской квартире нелепые колонны из гипсокартона и обставила комнаты роскошной безвкусной мебелью. В ней всего было слишком: выходя из дома, она стремилась надеть как можно больше украшений; делая макияж, превращала себя в куклу.

До рождения Тани Катя видела Елизавету Ефимовну дважды: на их с Драконом свадьбе и на юбилее его матери. Катю она не жаловала, говорила с ней подчёркнуто холодно и только по делу, не улыбалась, зато без стеснения разглядывала её, как музейный экспонат, со всех сторон.

За две недели до рождения Тани Дракон объявил Кате, что из родильного дома она поедет на две недели к Елизавете Ефимовне, которая по счастливой случайности взяла на эти дни отпуск, но не запланировала никаких поездок. Она, мол, педиатр, и знает лучше Кати, что нужно новорождённой, а он за это время закончит ремонт в их новом подмосковном доме. Он говорил обо всём этом, как о деле решённом, как будто её согласия не требовалось, словно она была предметом интерьера, который легко перевезти из дома в дом.

Как только Катя представила, что полмесяца будет заперта в чужой квартире с человеком, который смотрит на неё с презрением, с ней случилась истерика. Дракон и не думал её успокаивать – ушёл на кухню, выпил молока, полистал журнал и, услышав, видимо, что рыдания беременной жены немного стихли, показался в дверях комнаты:

– 

Успокоилась?

Хлюпая носом, она отвернулась к стене.

– 

Катюша, мне непонятен твой эгоизм. Ты думаешь не о ребёнке, не о своём теле, как о вместилище для этого ребёнка, не обо мне, а лишь о своём уязвлённом (якобы) самолюбии. По непонятной причине ты отвергаешь помощь человека, который абсолютно ничем тебе не обязан. Лиза – настоящая христианка, и она демонстрирует это не копчением неба с помощью копеечных свечей, а своими делами. Лиза жертвует ради тебя своим личным временем. Так будь хоть каплю ей благодарна…

– 

Там всё чужое, – простонала Катя. – Это чужой дом, и я буду там одна. Почему я не могу приехать сюда и позвать свою маму…

– 

При всё уважении, Катюша, твоя мама – школьный учитель. Вряд ли она чем-то сможет помочь тебе, тем более, что её опыт материнства имел место…

В такие минуты она готова была ударить его по лицу. Когда Дракон “выходил на режим”, он начинал тарахтеть как по писаному, с нечеловеческими канцеляризмами, на одной ноте, и каждое слово отдавалось у Кати в голове.

– 

Мне неудобно напрягать Елизавету Ефимовну, – попробовала она зайти с другого конца.

– 

О, об этом не стоит беспокоиться, – вмиг повеселел он. – Это уже оговорено. Она с радостью согласилась…

Разумеется, когда они переступили порог её квартиры с Танюшей на руках, никакой радости на лице Елизаветы Ефимовны не отразилось. Более того, Кате показалось, что она едва сдерживается, чтобы не выставить её вон. Отрывистым жестом, будто опуская шашку на чью-то шею, она указала им комнату. Переступив порог, Катя едва не вскрикнула – комната, в которой давно никто не жил, была буквально погребена под слоем пыли.

На следующий день, стоило Дракону уехать, а Елизавете Ефимовне под благовидным предлогом исчезнуть “на полчасика”, Катя принялась за уборку. Не будь у неё на руках новорождённой крохи, ей и в голову не пришло бы этого делать. Она считала это невежливым, да и врачи запретили ей физические нагрузки. Но выхода не было.

Хозяйка дома появилась ближе к вечеру и, как ей показалось, под хмельком. Разуваясь в прихожей, она пребывала в благодушном настроении, но едва перешагнула порог кухни, всё изменилось.

– 

Что это? – заверещала она, глядя на вымытую посуду.

Следующие полтора часа Катя выслушивала истеричные крики золовки о том, что она – деревенщина, которая не умеет себя вести, тычет людей носом в “небольшие огрехи” и платит за снисходительность чёрной неблагодарностью. Таня проснулась и заплакала, Катя закрылась с ней в комнате, но Елизавета Ефимовна продолжала завывать под дверью о том, какая дрянь досталась в жёны обожаемому братцу. Спустя ещё полчаса перепало и самому Дракону – за то, что пригрел на груди змеюку, а потом бросил на неё, испоганив ей отпуск. Таня не замолкала. И тогда эта святая женщина, педиатр от бога, по словам брата, любящая детей больше собственной жизни, заорала, перемежая речь матерщиной, чтобы Катя заткнула девочке рот, иначе она сама это сделает.

Когда Катя набрала номер Дракона, он даже не сразу понял, кто с ним говорит. Зубы у неё стучали так, что, казалось, раскрошатся, горло перехватило спазмом, и она могла издавать только едва слышный писк. Надо отдать ему должное – он приехал. Через три часа, когда его сестра, опрокинув пару рюмок коньяка, уснула на диване в гостиной, а Катя успела сложить в чемодан свои нехитрые пожитки.

– 

Ты абсолютно не умеешь ладить с людьми, Катюша, – укоризненно качая головой, повторял Дракон, пока они мчались по ночной Москве. – Сложно представить себе более открытого и мягкого человека, чем Лизуша.

Через месяц Дракон и его сестра поругаются на долгих два года, и Катя, случайно проходя по коридору, услышит вопль “Лизуши”, мол, в детстве Дракон сломал ей палец ударом молотка. Одна общая знакомая расскажет Кате, что он якобы целил в висок, но сестра успела закрыться рукой, и тем спасла себе жизнь. Возможно, это было неправдой. Та женщина давно мечтала выйти замуж за Дракона, и поэтому страстно желала им развода.

Когда Катя решится на этот развод, Елизавета Ефимовна придёт в суд, чтобы поддержать брата, и ни словом не обмолвится о случае с молотком и о том, как в запале ссоры называла братца “идиотом без справки”.

Но всё это будет потом, а в тот момент Катя, совершенно опустошённая, держала на руках крошечную Танюшку, машинально покачивая, и смотрела сквозь мокрое стекло в темноту.

– 

Я не знаю, – сказала Катя.

Когда-то она мечтала о том, что с ней и таким образованным отцом, как Дракон, Таня узнает ответы на все вопросы. “Никогда не говорите ребёнку: “Я не знаю”, – прочитала она в одной умной книжке. – Этим вы формируете у него неуверенность в себе и в вас”.

Кто бы придал уверенности ей!

12

Солнце яичком катилось к горизонту. По бульвару прохаживались женщины с яркими детскими колясками – не спеша, не таясь, не оглядываясь поминутно назад.

Катя торчала возле окна, пытаясь разглядеть Дракона.

– 

Он ушёл? – спросила Танюша.

– 

Наверное.

– 

Я умею бегать очень быстро. Мы убежим.

Катя не хотела убегать. Убегают преступники, а она ни в чём не виновата.

Когда Катя в детстве пожаловалась папе на девчонок, которые не дают ей прохода во дворе, он положил перед ней на стол книгу “Чучело” и зачитал вслух: “Я поняла, что нельзя бежать, когда тебя гонят. Нельзя бежать никогда!” И Катя больше не убегала. Но тогда она отвечала за себя, а сейчас – за Таню.

Собираясь на прогулку, она основательно шнуровала массивные армейские ботинки – в них удобно бежать, они не скользят. Бросила взгляд на Таню, которая застёгивала липучки на сапожках, и отметила, как она выросла. Впервые она думала об этом без радости: если придётся бежать, не получится нести её на руках долго. На глазах выступили слёзы, и она поспешно отвернулась к стене, делая вид, что рассматривает “вечный” календарь с круглыми пластиковыми номерами на магнитах.

Уже поворачивая ключ, Катя услышала наверху тихий смех и приглушённый звук поцелуя. Она знала, что это не Дракон, но всё равно крепко взяла Таню за плечо и сделала предостерегающий жест. Они вжались в стену. Мимо, смеясь и толкая друг друга, пробежала парочка подростков.

Спускались по пустой и гулкой лестнице – лифт в доме был узкий и тесный, как гроб, в нём у Кати кружилась голова и становилось трудно дышать, коричневые стены под полированное дерево, казалось, сдавливали рёбра.

Танюша не скакала весело со ступеньки на ступеньку, как другие дети. Она шла сбоку, даже чуть сзади, и крепко держала Катю за руку. На втором этаже она остановилась, чтобы дать Тане отдохнуть, и заодно выглянула сквозь грязное стекло во двор. Никого. Если Дракон и караулит, то под окнами. Дочь подняла не по-детски серьёзные, полные затаённой тревоги глаза. Потная ладошка крепче стиснула руку. В шапочке-капоре Таня была похожа на бабушку, но Катя видела его черты.

– 

Идём, мама?

Голос девочки прозвучал неестественно весело, как у взрослого человека, которому нужно подбодрить приятеля. “Таня, Танюша моя, товарищ мой верный…”

Улица оглушила Катю детскими криками и звоном трамвая, ударила в лицо морозной свежестью, ослепила белизной снега. Так бывало – в школе, когда она долго болела, а потом выходила во двор. Но ведь она вчера была на улице. И позавчера… Эти маленькие зарубки на линейке времени казались теперь далёкими, как звёзды. Всё переменилось со вчерашнего дня. Таня ловко вывернулась из-под локтя и замерла рядом.

– 

Его нет, – тихо доложила она и вздохнула с недетским облегчением.

Они шагали по бульвару, среди довольных, весёлых и спокойных детей, но Таня не делала даже попытки отпустить мамину руку. В эту минуту Кате казалось, что дочь защищает её от Дракона.

Линия утопала в снегу. Солнце пылало в окнах отполированной медью. Катя остановилась возле соседнего дома и показала дочери маки и подсолнухи из майолики на фасаде. Кажется, она уже рассказывала о них, но сил придумать что-то новое не нашлось. Они играли в игру “Мама сильная”, Таня старательно поддавалась.

– 

Они нарисованы?

– 

Нет, это мозаика.

– 

Совсем как моя?

– 

Не совсем…

Катя замолкла на полуслове. Глупо это всё. Вчера была репетиция, а что сегодня? Зачем Таня ей подыгрывает? Если она не может придумать что-то новое и интересное, чтобы развлечь собственного ребёнка, лучше молчать. Сойдёшь за хорошую мать. Тем временем невидимая драконья лапа в мозгу опустила иголку на заезженную пластинку – неаккуратно, с толчка…

“Катюша, быть матерью сложно. Ты должна дать ребёнку больше, чем имеешь сама. Ты должна развивать его и развиваться с ним беспрестанно, понимаешь, беспрестанно!”

– 

Смотри, какой у дома шпиль, – сказала она, вырываясь из липкой болотины чужих мыслей, крепко засевших в голове. – Как у замка. Тут недалеко есть дом-з

а

мок. Я покажу тебе его как-нибудь… когда потеплеет.

Как экскурсовод, попавший по ошибке на незнакомый объект, Катя крутила головой и пыталась выдумать что-нибудь интересное и развлечь Таню.

– 

Мама, – вдруг спросила дочь, остановившись возле ощипанных кустов, – мама, а ты его любила?

Дети не задают таких вопросов. Не должны, во всяком случае. Катя уставилась на ошмётки снега, прилипшие к ботинкам, на грязную стену дома и случайно заметила красный фонарик шиповника, чудом уцелевший на заснеженной ветке. Будь это обычная девочка, Катя сработала бы чисто, переключив внимание на яркое пятнышко. Но Таня другая. Она дочь Дракона, она её дочь, она внучка уральской русалки Елены и праправнучка женщины, которая, не раздумывая, бросилась в ледяную воду, чтобы спасти человека ценой своей жизни.

Таня ждёт ответа на вопрос. Если потащить её к шиповнику, она, конечно, из вежливости приблизит глазища к ветке, деловито дотронется до глянцевого ягодного бока пальцем и больше не повторит свой вопрос, но он останется навсегда. Повиснет между ними.

– 

Теперь – не знаю, – ответила Катя с максимальной честностью, на которую была способна. – Тогда думала, что люблю.

Наверное, она не права. В конце концов, она говорит не с подругой, а с маленькой девочкой, его дочерью…

– 

Вот и я думаю: за что ты могла его полюбить?

– 

Понимаешь, Танюша, – начала Катя, – люди иногда не те, кем кажутся…

Тут взрослому-то попробуй объясни, а перед ней ребёнок, её собственная дочь… и его дочь.

– 

Я думала, что папа другой. Я ошибалась.

– 

А он тоже думал, что ты другая?

Катя медлила с ответом, потому что не знала сама.

– 

Да, он тоже ошибся, – ответила она наконец.

13

С приближением второй годовщины знакомства Катя всё чаще стала задумываться о том, что, возможно, ошиблась в Драконе. Некоторые поступки этого человека раздражали, другие удивляли, а третьи откровенно пугали. Его, напротив, всё устраивало: Катя почти всегда с ним соглашалась, вела себя тихо и спокойно, работала, готовила, ложилась с ним в постель и терпеливо выслушивала тирады его матери о том, как её, Катю, стоило воспитать. Отношения катились, как тяжёлый состав под горку, но однажды инерция должна была закончиться.

Май того года выдался необычно холодным. Деревья стояли почти голые, целыми днями дул злой северный ветер, и Катя чувствовала себя отвратительно. Она объясняла нездоровье метеозависимостью и низким давлением. На самом деле она была беременна Таней, но сама ещё не знала об этом.

В предпоследнюю субботу мая Дракон заявил, что хочет устроить сюрприз. Он и раньше любил спонтанные автомобильные прогулки по Подмосковью, но в этот раз его настойчивость превзошла все мыслимые пределы. Разглядывая Катино землисто-зелёное лицо, он безо всякого беспокойства разглагольствовал о том, что поездка пойдёт ей на пользу. Скрепя сердце, она согласилась.

Они поехали на юг Московской области, в Павловское. В дороге Катю сильно укачало, и она дважды просила Дракона остановиться. С утра она не смогла проглотить ни куска, поэтому желудок отзывался сухими спазмами.

Дракон оставил машину на берегу реки и, не заботясь о том, сможет ли выйти Катя, бодро поскакал по песку к лодочной станции. Вывалившись из машины, как куль, она с наслаждением растянулась на нагретом солнцем валуне, но вскоре замерзла завернулась в грязную автомобильную куртку Дракона.

День стоял солнечный, но с реки дул пронизывающий ветер. Свернувшись калачиком на заднем сиденье машины, Катя умирала от боли в голове и непроходящей тошноты. Наконец, Дракон вернулся. Он был весел, возбуждён и более разговорчив, чем обычно. Прежде всего он поинтересовался, чем они будут обедать. Катя, изнемогая от тошноты при одном упоминании еды, всё же сунула в сумку пачку сушек, плитку шоколада и два бутерброда с сыром. Дракон помрачнел: в его представлении она должна была организовать на природе что-то вроде фуршета. Уничтожив запасы провизии, он потащил Катю “размяться на песочке” – поиграть в мяч или, на худой конец, просто погулять вдоль берега. У неё не было сил даже вылезти из машины, поэтому разобиженный Дракон ушёл снова, теперь уже на несколько часов.

Вернувшись, он заявил, что Катино презрение к местам его детства ему непонятно и неприятно. Почти всю обратную дорогу они молчали, обмениваясь только короткими фразами.

Во вторник за ужином Дракон ошарашил Катю новостью о том, что на отложенные ими на покупку квартиры деньги он купил в Павловском деревянный дом “совсем рядом с дачей, где его родители снимали комнату”. Вместо ответа Катя встала из-за стола, оделась и ушла. Спустившись в метро, она два с половиной часа бесцельно каталась между станциями. Поднимаясь по эскалатору в «Ясенево», она заготовила ответ: расходимся, больше так продолжаться не может.

По пути от метро к дому Катя, подчинившись внезапному импульсу, купила тест на беременность. Она была уверена, что не беременна. Дома, закрывшись в санузле, она с ужасом разглядывала две синие полоски.

Когда Кате не удавалось уснуть, она прокручивала в голове тысячи вариантов развития тех событий. Среди них было много правильных и мудрых, но не было того, который выбрала она.

Она берет чемодан и уезжает в П. к родителям. Там у неё рождается ребёнок, и Дракон никогда об этом не узнаёт. Или, допустим, она берет всё тот же чемодан и садится в другой поезд – до Питера. Опять же рожает Танюшу и живет спокойно.

Или… Как ей это только в голову пришло?

Сделав повторный тест и анализ крови на ХГЧ, Катя подошла к Дракону и сообщила идиотски-радостным тоном:

– 

Милый, ты будешь папой.

Лучше бы он сделал то, чего она в глубине души боялась – собрал её чемодан и вытолкал за дверь. Вместо этого он широко улыбнулся и ответил:

– 

Это прекрасно, Катюша!

Было глупо думать, что Дракон отдаст драконово.

Через три месяца после рождения Танюши Катя оказалась узницей Павловского. “Косметический ремонт”, который Дракон обещал сделать за две недели, растянулся на месяцы и годы. Куски линолеума, брошенные прямо на подгнившие доски, отсыревали, скользили и пузырились, подсовывая под ноги складки, о которые легко было запнуться. Электропроводка едва выдерживала нагрузку утюга или чайника, а подержанная стиральная машина сразу выбивала пробки. В зимних комнатах были старые печки, в летних даже в тёплую погоду стояли холод и сырость.

Когда к Кате приехали родители, она встречалась с ними у подруги, придумав глупое объяснение тому, что не зовёт их в Павловское.

Рядом с развалюхой, в которой они жили, на оставшиеся от покупки дома и земли деньги Дракон заложил фундамент огромного “родового гнезда”. По вечерам, пока Катя растапливала печь или пыталась приготовить ужин на ледяной кухне, Дракон сидел в кресле и чертил в альбоме планы будущего дома.

За первые полгода жизни Таня дважды простужалась. Катя чуть ли не на коленях умоляла Дракона вернуться в город и снимать комнату с центральным отоплением, но он был непреклонен. Тогда Катя заявила, что уходит и забирает Таню с собой.

И вот тут началось… Наверное, это был первый раз, когда Дракон проявил свою истинную сущность.

– 

Ты не выйдешь за порог этого дома, – просто сказал он, угрожающе придвигаясь к ней.

– 

Пропусти меня, – твёрдо сказала Катя.

В ответ Дракон вырвал Таню у неё из рук и заперся в нетопленной кухне. Когда Катя, отчаявшись докричаться до него, выбила стекло кухонной двери, он появился в дверном проёме с мерзкой улыбкой и, глядя, как она слизывает кровь с порезанных стеклом пальцев, сообщил, что вызывает ей полицию и “дурку”.

Катя разрыдалась. Тогда, сменив гнев на милость, он перебинтовал руку, позволил покормить Таню и заварил мятный чай.

В другой раз, когда Катя ушла погулять на берег реки, где Дракон обнаружил её поющей колыбельные Тане, он разорвал на ней пуховик и довёл до истерики. Он, видите ли, боялся за них. Теперь Катя думала, что он тогда испугался, решив, что она сбежала. Наверное, с того раза мысль о побеге и укоренилась в голове.

В середине декабря они наконец-то вернулись на съёмную квартиру в Ясенево, потому что заболел Дракон. Частые болезни Тани он объяснял Катиной безалаберностью, но когда сам застудил почки, то очень быстро нашёл выход из положения. Они наконец-то оказались в нормальной квартире – с отоплением, водопроводом и канализацией, которая не замерзала даже в самый лютый мороз.

Поначалу Катя пыталась уговорить его продать дом в Павловском. Он отвечал уклончиво, потом стал делать вид, что это его не касается, а однажды сорвался и проговорился, что дом не удаётся продать даже за половину уплаченной им цены.

С наступлением весны стало только хуже. Раздражительность Дракона достигла предела, он постоянно что-то ломал, колотил, грязно ругался, в том числе и на Катю.

В середине марта, когда из-за неожиданной метели Катя, возвращаясь с занятий, попала в пробку и приехала домой на час позже обычного, она застала его сидящим с ребенком на коленях на подоконнике у открытого окна… На следующий день она решила сходить в органы опеки.

Её встретила милейшая женщина с хитрой мордочкой и рыжими локонами, которые только усиливали сходство с лисой. Она угостила Катю чаем с конфетами, внимательно всё выслушала и записала, обещая помочь.

Едва Дракон переступил порог тем вечером, Катя поняла: что-то произошло. На его лбу синели “рожки”, рот был перекошен, пальцы терзали отвороты куртки.

– 

Сука! – бросил он, закрывая за собой дверь. – Лживая неблагодарная сука!

Резким движением он смахнул с полочки под зеркалом флаконы и баночки. Они с грохотом раскатились по прихожей. Таня в комнате проснулась и заплакала. Катя бросилась к ней, но Дракон преградил путь.

– 

Твои мерзкие руки не должны касаться моего ребёнка, дрянь. Ты оговорила меня! Выставила на посмешище!

– 

Тебе звонили из опеки? – упавшим голосом прошептала Катя.

Ведь она же просила их ничего не говорить ему! Умоляла!

– 

Нет, они позвонили моей матери! Ты же знаешь, какой пост она занимала. Ты вздумала тягаться с нами – выкуси! Я сгною тебя в психушке, больная дрянь, – с этими словами он втолкнул её в тёмную ванную и подпер дверь стулом.

Таня в комнате захлёбывалась рыданиями.

– 

Почему картошка становится мягче, когда варится, а яйцо – наоборот? – спросила Таня, глядя, как Катя мастерски снимает с картофелин тонкую стружку шелухи.

Папа научил её этому. Картофелины получаются гладкие, как галька, а очистки – длинными, как серпантин.

– 

Сложно объяснить, – сказала Катя. – Белок в яйце сворачивается, а картофелина… разваривается.

Таню такой ответ явно не удовлетворял. Она взяла в руки одну из картофелин, которую Катя только собиралась очистить, и сказала:

– 

Она похожа на медведя. Смотри: вот голова, лапы, уши…

Катя слушала рассеянно. Если Дракон подаст в суд, то ему могут разрешить видеться с Таней без Катиного присутствия, а это очень опасно. Он может увезти её. Может навредить. Может…

– 

Ты боишься папы?

Катя вздрогнула. Её дочь, которой скоро будет пять лет, казалось, читала мысли. Наверное, нужно солгать, успокоить, сказать, что Катя смелая, и Тане не должно быть страшно, когда она рядом. Но она не могла.

– 

Немного, – сказала она.

– 

И я – немного.

Картофелина, похожая на медведя, отбрасывала на стену огромную ушастую тень.

14

Кате хотелось проснуться утром и осознать, что весь вчерашний день был сном. Ведь могло бы случиться по-другому. Дракон мог встретить другую женщину. Наверное, было малодушием желать ему найти новую жертву, но она и не отрицала своей трусости. Если бы только это случилось с кем-то другим, а не с ней…

Когда она переставляла ноги, чтобы дойти до кухни, они казались налитыми свинцом. “А что, если он уехал обратно? – думала она. – Вдруг решил отступиться?” Но Драконы не оставляют свою добычу – ей ли не знать.

Катя осторожно выглянула из-за занавески. Дракон сидел на скамейке на бульваре и читал газету. Наверное, ему было холодно. Совсем скоро он познакомится с женщинами, которые гуляют с детьми, а ещё через пару недель весь район станет говорить о сумасшедшей бабёнке, которая не даёт прекрасному отцу видеться с любимой дочерью.

Такой Катю считали в Ясенево. Сначала она удивлялась тому, что другие женщины во дворе её сторонятся, смотрят искоса, говорят мало и неохотно. Наверное, думала Катя, не хотят общаться с провинциалкой, присматриваются, оценивают… Потом она задумалась о том, что, возможно, отталкивает людей своим высокомерием, и Дракон был прав, когда твердил об этом денно и нощно. Но дело оказалось в другом.

Однажды она всё-таки завела разговор с Ликой – улыбчивой полненькой женщиной. Сын Лики был ровесником Танюши, и они скоро нашли общий язык. Через неделю после знакомства Лика вдруг сказала Кате с провинциальной простотой:

– 

А ты, оказывается, нормальная. Мне просто всякого про тебя наговорили…

– 

В смысле?

– 

Ну, девочки говорили вот, дворничиха, консьержка…

– 

А что они обо мне знают, чтобы говорить? – разозлилась Катя.

– 

Ты правда в больнице лежала после родов?

– 

Как все лежала. Несколько дней. У меня кесарево было… А что?

– 

Да нет, мне девочки сказали, что у тебя проблемы были после родов… Ну, это, с головой…

– 

Подожди. Ты не шутишь? Тебе сказали, что я лежала в психушке?

– 

Ты не обижайся, я почём купила, за то и продаю. Девочки сказали, их муж твой предупредил, чтобы помягче с тобой были, мол, ты немного того, тронулась после родов… Так это что, враньё?

Катя ошарашенно молчала, и она смущённо закончила:

– 

Ну, и консьержка сказала на днях, чтобы я поосторожнее с тобой была, мол, муж тебя очень любит, поэтому при себе держит, а так-то тебе место… в больнице.

Вечером Катя решилась спросить у Дракона, зачем он наговорил соседям небылиц. Вначале он попытался откреститься от собственной лжи, но, увидев, что она не собирается сдаваться, вдруг потемнел лицом и накинулся на неё:

– 

Что ты забыла в обществе этих дур?

– 

Я хочу общаться с людьми, – обиженно ответила Катя.

– 

Так и общайся с нормальными, кто тебе запрещает! Вечно ты со швалью якшаешься! Эти дуры тебе наговорят… вообще, Катюша, лучше бы ты занялась самообразованием, а то по тебе временами очень хорошо видно, откуда ты. Уровень общей культуры повышать надо.

Как он и рассчитывал, она обиделась и ушла играть с Танюшкой. Пока они раскладывали на полу кубики, Катя не переставала думать о том, что больше верит Лике, чем собственному мужу.

После завтрака Катя попыталась взяться за работу. Два перевода лежали на столе уже неделю, и она твёрдо решила разделаться сегодня хотя бы с одним. Танюша разложила книжки и карандаши на своем столике – она никогда не мешала работать.

Работа не шла. Катя по нескольку раз перечитывала одни и те же строчки, путалась, к концу предложения забывала, что было в начале, и в итоге едва-едва перевела одну страницу.

К обеду Дракон исчез – видимо, ушёл греться в кафе. Катя никак не могла решиться выйти на улицу, ходила по квартире взад-вперёд, перекладывала вещи, стирала с полок несуществующую пыль, даже попыталась оттереть от обоев кофейные пятна.

Таня, чувствуя мамино состояние, тоже забеспокоилась. Рисунки выходили странными, пугающими, карандаш то и дело прорывал бумагу.

Можно было, конечно, не ходить на прогулку, но сидеть в четырёх стенах и прислушиваться к каждому шороху Кате не хотелось. Она мечтала вдохнуть морозный воздух, взять в ладонь горсть снега… всё, что угодно, только бы снова чувствовать себя живой.

В три часа пополудни, завернувшись в потёртый и неприметный пуховик и взяв за руку Танюшку, Катя шагнула на улицу, как в открытый космос.

Дракона поблизости не оказалось, но женщины, гуляющие с детьми, уже смотрели в их сторону с любопытством и затаённым страхом. А может быть, ей так только казалось… Или всему виной нелепый пуховик?

Катя вывела Таню на Средний проспект. Грязный снег летел из-под колёс машин на людей, жмущихся к стенам домов, узкий тротуар скользил под ногами. Но здесь были люди, много людей, которые создавали иллюзию безопасности. У них можно было попросить помощи…

… Однажды Катя с Драконом увидели, как во дворе дрались мужчина и женщина. Вернее, мужчина бил женщину – страшно, жестоко, по голове и животу. Женщина неловко закрывалась ладонями, пыталась убежать, но он ловил её за волосы и наносил новый удар.

– 

Останови его, он же убьёт её, – охнула Катя.

– 

Я не вмешиваюсь в семейные дела, – ответил Дракон и потянул её за руку.

– 

Какие семейные! Посмотри, он просто убивает её!

Мужчина лениво повернул косматую голову в их сторону и равнодушно посмотрел на них.

– 

Пусти её, – не выдержала Катя, – отпусти немеделенно, я полицию вызову!

– 

Вызывай, – зевая, отозвался мужчина, – один хрен не приедут.

– 

Заткнись и пошли отсюда, – скомандовал Дракон и потащил её за собой, как куклу.

Обернувшись, Катя успела увидеть, что мужчина развернулся и пошёл в подъезд, а женщина, утирая лицо рукавом, медленно побрела вслед за ним…

– 

Екатерина Алексеевна!

Катя вздрогнула от неожиданности. Им навстречу шёл участковый. Кривцов или как его там. Сергей… отчества Катя не помнила. Да и не важно, наверное.

– 

Здравствуйте, – холодно поздоровалась Катя.

– 

Как у вас дела?

Он подошёл вплотную и оказался почти на голову выше Кати. Вчера она этого не заметила – в присутствии Дракона приходилось сосредотачиваться только на нём.

Катя окинула участкового быстрым взглядом и подумала, что ему очень идёт полицейская форма. Она даже головой встряхнула, чтобы прогнать неуместную мысль.

– 

Без изменений. Его не видели. Когда я могу зайти к вам для объяснений?

– 

Да хоть сейчас, если вам удобно.

– 

Давайте сейчас.

Они свернули на заснеженный бульвар: Катя с Танюшей шли впереди, а полицейский сзади, как будто вёл их под конвоем. Женщины с колясками глазели им вслед. Катя усмехнулась. Пусть расскажут Дракону. Пусть. Ей уже не важно.

– 

Вы его очень боитесь? – вдруг спросил участковый.

Катя от неожиданности остановилась, и он едва не налетел на неё.

– 

А вы как думаете? Вот у вас, Сергей… – она сделала паузу, чтобы участковый мог вставить своё отчество, но он промолчал, и она продолжила, – есть жена, дети?

– 

Я разведён, – спокойно сказал он. – Детей нет.

– 

Извините, – Катя смутилась, – неладно вышло. Но то, что вы разведены… Вы скорее будете на его стороне. Вам кажется, я сумасшедшая? Я параноик? Дура? Или скотина, которая манипулирует бывшим мужем с помощью ребёнка?.. – она задохнулась сырым морозным воздухом и замолчала.

– 

Нет, ничего из перечисленного я не думаю. Мне кажется, вы просто очень устали, нервничаете и боитесь за себя и за дочь. Вот и всё, что я думаю.

– 

Спасибо, – Катя не собиралась этого говорить и поспешила испортить впечатление, чтобы не показаться заискивающей, – вы сказали то, что должны были. Спасибо. Только жалеть меня не нужно, я…

– 

Екатерина, – мягко перебил он, будто случайно забыв про отчество. – Не нужно ничего объяснять сейчас. Мы сейчас не пишем объяснение. Не все люди плохие. Просто поверьте мне.

Она посмотрела на него с удивлением:

– 

Очень странно слышать это от…

– 

… от полицейского?

– 

Нет, не в том дело. Хотя и в этом тоже. Вы же постоянно их видите.

– 

Вижу людей. Разных. Несчастных, отчаявшихся, опустившихся… Мерзавцев, конечно, тоже вижу.

Больше он не произнёс ни слова, пока они не оказались в опорном пункте. В жарко натопленном кабинете пахло табаком и дешёвым кофе. Катя усадила Танюшку на край пластикового стула, сняла с неё курточку и сунула в руки игрушечного кролика, а сама села к столу. Полицейский протянул ей желтоватые листы писчей бумаги.

Пока Катя писала чужие, пустые фразы, в которых не было ничего, кроме страха, он перекладывал с места на место документы и стучал дверцей сейфа.

Таня, забившись в угол, теребила плюшевые кроличьи уши. Это совсем не было похоже на игру.

15

Она была странной, эта Екатерина Алексеевна. Листая документы, Сергей украдкой поглядывал на широкую дрожащую кисть, высунувшуюся из потертого рукава. Заношенная куртка была ей велика, тонкая белая шея по-цыплячьи торчала из огромного воротника. И всё же, несмотря на этот нелепый вид, она казалась исполненной молчаливого достоинства, как греческая богиня.

Она не притворялась. Эта круглолицая немногословная женщина смертельно боялась типа, который строчил заявления и закатывал истерики в его кабинете. Сначала он показался Кравцову шутом гороховым, но со временем он понял, что этот человек опасен.

“На земле” Сергей оказался случайно. После Университета МВД его карьера складывалась блестяще. Ни молодость, ни отсутствие связей не мешали ему расти. Он слыл настоящим баловнем судьбы, пока не случилась история с генеральским сынком, которую он не любил вспоминать и никому не рассказывал. Иногда только пенял самому себе: “Здесь не советский фильм, дерзость и неподчинение не прощается”. Но махать кулаками уже поздно. Можно, конечно, уйти из органов совсем, но он отчего-то захотел остаться и склеить детскую мечту о справедливом мире. Дурак.

Екатерина перестала писать, убрала чёлку со лба, обеспокоенно взглянула на дочь и снова взяла ручку. Она писала быстро, без остановки, с сильным нажимом. Столешница скрипела под её тяжёлой рукой. Закончив, она размашисто подписала листок и протянула ему.

– 

Так или ещё что-нибудь добавить?

Голос был низкий, но чистый, без хрипотцы. Сергей пробежал глазами написанное и кивнул.

– 

Возьмите мой номер телефона, – неожиданно предложил он и вывел на клочке бумаги несколько цифр.

Катя машинально сунула листок в карман пуховика, одела дочь и попрощалась.

Дракон

Она почти сразу поняла, что не ошиблась: дракон и не думал убивать. Впрочем, эта новость быстро потонула в водовороте, закружившем её, едва она оказалась в Логове.

Во-первых, он не собирался её есть. Она нужна была для другого.

Во-вторых, в Логове она была не одна. В дальнем углу пещеры, куда не проникал холод и дождь, свернувшись калачиком, спала маленькая девочка.

И, наконец, третье, самое главное. Ей предстояло стать матерью этой девочке.

Всё это дракон объяснил в первый же вечер, по-кошачьи жмуря жёлтые мутноватые глаза. Первые звуки человеческой речи напугали её больше звериного рыка. Измученное долгим полетом тело встряхнула крупная дрожь. Наслаждаясь произведённым эффектом, дракон лениво отполз к стене, раскинув крылья шатром над русой головёнкой девочки, и продолжил говорить. Речь текла, как расплавленный металл, вместе с горячим дыханием. Пещера мгновенно нагрелась, с потолка закапала вода, каменные своды начали угрожающе потрескивать.

Она стояла на коленях среди камней, не ощущая ни усталости, ни боли. Красное платье облепило тело, грязный подол размотался по полу, как кровавая лужа. Она внимала дракону, содрогаясь от страха и отвращения.

Кольчужные драконьи бока исходили светом и жаром, как печка, но платье не высохло: холодный пот промочил его не хуже дождя. В эту минуту она жалела, что не смогла разорвать путы и броситься с утеса вниз и не рванулась из кинжальных когтей во время полёта.

Не она была ему нужна, а девочка. Не ради неё он всё это затеял, а ради девочки. Он собирался вырастить из неё Дракона.

16

Повестка пришла через две недели солнечным и морозным утром. Всё это время Дракон не показывался, и Катя с облегчением выдохнула. Целыми днями она переводила статьи и занималась с учениками по скайпу, играла и гуляла с Танюшей, даже начала читать перед сном. Бороться с кошмарами это не помогало, зато засыпать получалось быстро и спокойно.

И вот однажды, возвращаясь с прогулки, Катя сунула руку в почтовый ящик и нащупала там конверт. Это было письмо из Василеостровского суда. Она не удивилась и не испугалась, скорее, растерялась: стояла возле почтовых ящиков на битой метлахской плитке и в десятый раз перечитывала обратный адрес на конверте. Танюша притихла рядом, испуганно прижав к губам варежку.

– 

Пойдем, – наконец спохватилась Катя, засовывая конверт поглубже в карман пуховика.

Она вскрыла письмо после обеда, когда дочь устроила на кровати поликлинику для плюшевых зверят. Катя заперлась в ванной и прочитала совершенно идиотское исковое заявление, написанное корявым языком и состоящее из чудовищной лжи, а потом глянула на повестку. Заседание будет через десять дней.

Нужно искать юриста. Катя ещё раз перебрала сложенные втрое листки и вдруг увидела мятый жёлтый стикер с номером телефона, приклеившийся к конверту. Она не сразу вспомнила чей он и как оказался тут, а когда поняла, вдруг нестерпимо захотелось позвонить.

– 

Сергей, – тихо сказала она, и вся сжалась, – это Екатерина. Вы меня помните?

Катя не любила звонить по телефону: ей казалось, что она отвлекает человека от чего-то важного. Вдруг он рассердится и накричит?

– 

Да, Екатерина. Что-то случилось?

Голос участкового был спокоен.

– 

Мне повестка пришла. Вы извините, что я беспокою. Я завтра найду юриста. Я просто так позвонила, сказать…

Смущение запоздало обдало Катю горячей волной, и она заспешила, затараторила, оправдываясь, как бывало перед Драконом:

– 

Извините, пожалуйста, я не хотела вас отвлекать, мне просто некому, совершенно некому позвонить…

Соврала и покраснела. Она могла позвонить родителям, но не хотела: мама станет запивать горечь валерьянкой, у отца опять заноет сердце. Не стоит им об этом знать до поры до времени. Но с какой стати она позвонила этому… менту, совершенно постороннему человеку, о котором не знала наверняка – “свой” он или “чужой”?

– 

Не волнуйтесь, – ответил он. – Всё будет хорошо, я уверен.

      Оттепель обрушилась на город внезапной бомбежкой. Сугробы потемнели и обвисли брылями; снег на асфальте беспомощно расползался; воздух отяжелел, напитавшись влагой.

Сергей возвращался от очередных дебоширов. После спертого воздуха огромной грязной коммуналки болела голова, одежда пропиталась запахом застарелого табака. Пролетавшие по проспекту машины обдавали идущих по тротуару брызгами жидкой грязи. Свернув на линию, он издали заметил Катю.

Они с дочерью стояли спинами друг к другу, как товарищи в бою. На бульваре почти никого не осталось: матери с детьми ушли на детскую площадку, лишь Катя по-прежнему боялась отходить далеко от ворот своей крепости.

Поколебавшись, Сергей зашагал к ней через подтаявшие сугробы. На Катином лице на миг отразилась недоверчивая радость, какая бывает у неблагополучных детей, получивших пустяковый подарок. Впрочем, она тут же старательно изобразила равнодушие. Ей было совестно за тот звонок.

– 

Здравствуйте, Екатерина Алексеевна. Как у вас дела?

“Ничего личного, всё по службе”, – про себя добавил он. Эта женщина вызывала давнозабытое мальчишеское чувство неловкости.

– 

Нормально. Сходила к юристу.

– 

И как?

Катя и сама не могла однозначно ответить: дорого обставленная юридическая консультация вызвала у неё чувство почтительного страха, хотя молодая девушка-юрист всеми силами выказывала дружелюбие. Она внимательно слушала сбивчивый рассказ, умело направляла разговор в нужное русло и легко общалась, но чтобы Катя доверила ей свою судьбу и судьбу дочери, тем более, в борьбе с таким монстром, как Дракон, всего этого оказалось недостаточно. Она колебалась.

Катя сделала неопределённый жест и пояснила:

– 

Пока не знаю. Нужно решать, времени не так много.

Они стояли на открытом всем ветрам бульваре. Сергей искал, что бы ещё спросить, Катя мялась, ощущая неловкость. Раскисший от оттепели город вращался вокруг них, как тяжёлые жернова ветряной мельницы.

17

У Дракона всегда был план, которому он следовал. Новые мысли впивались в его мозг на лету, как щепки из-под колуна, застревали среди сотен нереализованных проектов, и голова распухала, как воздушный шар. Он постоянно рисовал планы, чертил схемы, составлял списки. Без этого он не мог и не умел жить.

Катя была другой: до появления Танюши она жила стихийно, сиюминутно, пыталась наслаждаться жизнью, но выходило плохо. А потом стало совсем туго, и наслаждаться больше было нечем.

В кабинете у Юристки Катя зажалась и отупела: так происходило всегда, когда приходилось говорить с посторонними о Драконе. Юристка – молодая, энергичная и улыбчивая девица – старательно пытала её так и эдак, то наступая, то переводя разговор в мирное русло. Катя сидела напротив, разложив на шоколадно-коричневом, наверное, очень дорогом столе аккуратными стопочками свои жалкие бумажки, и ничего не понимала. Округлые и тяжеловесные слова Юристки летели теннисными мячиками, не попадая в цель.

Здесь, в этом аккуратном кабинете с лакированными столами и сияющим чистотой кустиком алоэ, она чувствовала себя глупой деревенщиной из города П., которая ничегошеньки не понимает в обычной жизни взрослых людей. Кате никогда не удавалось полностью избавиться от пыли на его драконьих листьях, и в итоге она избавилась от самого алоэ. Она угрюмо рассматривала поцарапанные носки своих армейских ботинок и казалась самой себе жалкой и ничтожной.

От красивых рассуждений Юристка перешла к укорам, словно заранее готовила к провалу. Она пеняла Кате за то, что не было сделано вовремя: она не заявила в полицию в П., когда обнаружила венок, не снимала на камеру вспышки драконьего гнева, не заставила его пройти осмотр у психиатра….

Катя всегда любила чужое одобрение. Даже тётя Зоя как-то сказала ей: “Ты бесплатно работу сделаешь, лишь бы похвалили”. Это оказалось правдой: в выпускном классе Катя взвалила на себя помимо основных и дополнительных занятий, подготовку к выпускному, статьи для школьного журнала и ещё массу всякой чепухи, чтобы добиться одобрения классной руководительницы. Та недолюбливала тихоню Катю, считая лицемеркой и ханжой. Похвалы она так и не дождалась, зато на вручении аттестатов упала в обморок из-за переутомления.

Дракон быстро нащупал эту уязвимость и начал давить изо всех сил. Он считал, что в силу возраста и “интеллектуального превосходства” он знает лучше буквально всё: как лечиться, как воспитывать детей, как печь пироги. Направляя жену на путь истинный, он не забывал помахать у неё перед носом морковкой в виде похвалы. Впрочем, хвалил он тоже своеобразно: начинал с комплимента, но, увидев, как у Кати щёки зарделись от удовольствия, мгновенно опрокидывал ложку дёгтя.

“Катя, пирог вкусный, но тесто по бокам закалилось, и корки придётся выбросить…”

“Платье стильное, но на твоей фигуре всё смотрится так себе…”

“Ты правильно делаешь, что учишь Танюшу читать, но совершенно не бережёшь её зрение, а у тебя дурная наследственность…”

Со временем Катя стала так бояться этого драконовского “но”, что сама заранее стремилась принизить свой выбор или результат работы. “Мясо получилось так себе”, – говорила она, и Дракон согласно кивал. Ей казалось, что так можно спастись от горечи и унижения.

Проговорив, вернее, прослушав, Юристку в течение часа, Катя потерялась окончательно. Волны информации били со всех сторон, и она вся содрогалась под их напором. Оглушенная, отяжелевшая от непонятных терминов, она вышла, пошатываясь, на влажный оттепельный воздух и расплакалась горько, как в детстве.

18

В середине февраля приехал папа и привёз приторно-сладкие конфеты, притворно-бодрые приветы от родственников и неизбывную тоску. В Катиной квартире ему было неуютно: он поминутно натыкался на мебель, ударялся об углы, цеплялся за пороги. Квартира, которая была едва ли не вдвое больше уральской, оказалась ему не по размеру. Мучаясь вынужденным бездельем, отец хватался за все подряд, ломал одно, портил другое, ронял третье, а потом, по давней привычке, выработанной годами, беззвучно матерился.

Катя не сразу заметила, как отец постарел. Лицо, словно воск на свече, оплыло вниз, волосы и щетина покрылись налетом седины, руки утратили былую силу и точность движений. Он старался делать все красиво и аккуратно, как прежде, но всякий раз самую малость промахивался, и выходило неладно.

Однажды в субботу, когда Остров припорошило свежим хрупким снежком, по которому пролегли акварельно-голубые тени, Катя повела Танюшу и папу в кондитерскую в подвальчике на углу Среднего проспекта. Пять стертых ногами многочисленных посетителей ступенек вели в Катино детство. Здесь были пирожные, усыпанные кремовыми розами, мороженое с хрустящими льдинками в металлических креманках и серебристые ленты ёлочного дождя над барной стойкой. В кондитерской подавали алкоголь, но Катю это не смущало: здесь никогда не было буйных, приставучих наглецов – только тихие и вежливые василеостровские пьяницы с извечными «извините» и «пожалуйста», намертво приклеенными к запекшимся губам. Одного – гривастого, седого, в очках и ботинках на босу ногу вне зависимости от погоды – Катя видела чаще других. Он неловко сползал по ступеням в цоколь, долго и суетливо отряхивал снег у дверей, не решаясь войти, потом тоном робкого юноши просил «как обычно»: водку, чай и пирожок с капустой. Повернувшись к залу спиной, стыдливо мешал водку с чаем и пил мелкими глотками, то и дело протирая запотевшие очки.

Он и в тот день оказался на своём месте – единственный во всем полутёмном зале. Это душное помещение почему-то всегда вселяло в Катю беспричинное чувство безопасности. Отец окинул кондитерскую подозрительным взглядом и, повинуясь внезапному импульсу, заказал стопку коньяка. Кате это совсем не понравилось: она втянула голову в огромный клетчатый шарф, как черепаха в панцирь, и уставилась на кружку с чаем. Разговор не клеился. Таня со скучающим видом ковыряла ложкой пирожное, отец сперва косился на Гривастого, а потом расхрабрился, лихо опрокинул свою рюмку и, мгновенно захмелев, расплакался обильными пьяными слезами.

Это было так неожиданно, что некоторое время Катя по инерции тянула чай из кружки, и только потом рванулась к отцу – утешать. Гладя его морозно-седую голову, она тоже шмыгала носом – от жалости к отцу, к себе, к Танюше, которая испуганно застыла над разоренным пирожным, ко всей своей никчемной и жалкой жизни.

Отец всегда любил Катю больше матери: она была нежнее, добрее, неправильнее, и этим походила на него. Сейчас, глядя на неё красными, совсем стариковскими глазами, затуманенными хмельком, он видел совсем другие черты. Чухонская мягкость ушла из её лица, яснее обозначились скулы, и разрез глаз теперь казался ему чужим. В его страдалице-Кате проступали суровые уральские черты потемневших от времени «деревянных богов». Эти фигуры – не то христианские, не то языческие – неизъяснимо пугали его, взрослого человека, в прошлом коммуниста и атеиста, когда он оказывался на экскурсии в Картинной галерее.

С годами атеизм Катиного отца скруглился и почти сошёл на нет. Он не мог бы толком объяснить, во что или в кого верил сейчас, но вера эта поддерживала в нем огонь.

Несчастливая Катина жизнь ударила по нему больнее, чем по его жене – она оказалась кряжистее и жёстче, к тому же встречи с ней Катя как будто репетировала, всегда была спокойнее и увереннее, а наедине с отцом раскисала и невольно мучила его этим.

– 

Ничего, папа, ничего, – твердила Катя вековую русскую мантру. – Все изменится, папа, все должно измениться, не может быть вот так вечно…

Танюша отчаянно терзала останки пирожного; продавщица деликатно ушла в подсобку; Гривастый заледенел в своём углу, придавленный разом и своим, и чужим, невольно пойманным, несчастьем. Катя машинально гладила редеющие отцовские волосы и смотрела за окно, где в табачно-сизых сумерках мелькали чьи-то сапоги с налипшим на них сероватым снегом.

19

Оставив отца с Таней дома, Катя бесцельно и неприкаянно бродила по шахматным клеткам Острова. Тянуло к Неве, к ее запрятанной подо льдом суровой мощи. Нева была похожа на Каму и привязывала Катю невидимой ниточкой к далекой уральской родине. Она скучала не по родному городу, а по детству, по ощущению сладостного беззаботного покоя, по заснеженным лапам лохматых ёлок на лыжной базе, по чёрному дереву старых домов Вертилихи, по самой себе, ещё не растратившей невосполнимый кусок жизни. В обмен на него ей была дана Таня. Катя могла бы пожертвовать и всю свою жизнь, только бы у Тани все сложилось по-другому. Но всё случилось иначе: у неё, Кати, «другое» было хотя бы там, на Урале, а у Тани жизнь началась под хищный шелест драконьих крыльев.

Город снова увяз в снегу, ослеп и оглох, как контуженный. По-журавлиному задирая колени, Катя с трудом продиралась вдоль набережной. Город-болото. Круглый год вязнешь: летом в грязи, зимой в снегу. Ворчание отвлекало её от мыслей о суде, но они все равно упрямо лезли в голову. Небо давило сверху, пышной серой грудью наваливалось на тускло-золотой шлем Исаакия, не давало вздохнуть.

Она любила Петербург, любила Остров, но по-прежнему была здесь чужой. Одиночество не тяготило, куда сильней налегало ощущение собственной чужеродности, ненужности этому холодному слаженному организму. Глядя, как ловко скачут по сугробам студенты, Катя завидовала им. Они встроили себя в эту кирпичную стену отстранённости, заморозили свои сердца в Невском льду, научились играть по чужим правилам. А она – нет.

В другой реальности, где не было ежедневного страха и отчаяния, Катя тоже смогла бы стать частью отлаженного механизма, но здесь она чувствовала себя девушкой, бегущей по перрону за поездом, который навсегда увозит ее саму.

Незаметно для себя Катя ушла с набережной, ввинчиваясь в отчаянную пустоту заснеженных улиц. В середине зимнего дня Остров как будто вымирал, и от этого ей всегда становилось не по себе.

Она спешила. Невидимая под ледяным панцирем Нева становилась опасной, если только простоишь над ней немного дольше, чем следует. Странное чувство легкости и тупого безразличия вцеплялось в Катю намертво, нашептывало, хихикало, туманило и без того тяжёлую голову. Нечто похожее она уже испытывала в Москве, глядя с платформы метро на пропасть между рельсами. Он гипнотизировал, этот чёрный рот, оскаленный шпалами.

Чтобы не думать о студёной невской воде, поглотившей за триста лет, должно быть, сотни таких, как она, искателей счастья, Катя стала читать вывески. Это нехитрое упражнение успокаивало внутреннюю дрожь и отвлекало от ненужных мыслей. На глаза попалась небольшая табличка «Юрист» над запылённым окном. Движимая внезапным импульсом, Катя толкнула тяжелую железную дверь и оказалась внутри.

Обшарпанная каморка с казенными деревянными панелями на стенах встретила невыветриваемым запахом советского учреждения. На низком подоконнике рыжая девушка заваривала себе чай.

– 

Здравствуйте, – раскатисто поздоровалась девушка. – Присаживайтесь.

Она задвинула кружку с чаем куда-то в тумбочку и села за стол. Катя устроилась напротив на металлическом стуле, беспощадный холод которого проникал даже через куртку.

– 

Вы по какому вопросу?

– 

По семейному, – коротко ответила Катя.

– 

Меня зовут Ирина Евгеньевна, и я хочу сразу вас предупредить, что работаю самостоятельно всего полтора года.

Это было неожиданно. Все юристы, с которыми довелось общаться Кате, хвалились своими достижениями, стажем, практикой, а эта девица сдавала позиции без боя. Странно, но Кате понравилось.

– 

Сначала я выслушаю ваш свободный рассказ, – зачастила девушка, – а потом задам вопросы. Идёт?

Катя кивнула. Они были чем-то схожи: у Ирины Евгеньевны неаккуратная чёлка прилипла ко лбу, пиджак был тесноват в груди и добавлял лишнего в плечах, на щеках от волнения проступали лихорадочные пятна. Сложно было представить кого-то менее подходящего на роль оппонента Дракона, но Катя открыла рот и неожиданно для себя самой рассказала всю свою жизнь. Вместо отрепетированного сочувствия и вымученного внимания Юристки из конторы с чистым столетником, её ждала буря эмоций. Ирина Евгеньевна сжала аккуратные зубы, пылая искренним негодованием.

– 

Только предупреждаю вас, – заключила Катя свой рассказ, – это очень неприятный человек. Он не гнушается никакими методами. Не знаю, был ли у вас опыт в подобных делах…

– 

Однажды отец запустил в меня цветочным горшком. Думаю, это был полезный опыт.

Катя с удивлением взглянула на девушку. Сложно было понять, шутит она или говорит серьёзно, но Ирина ей определенно понравилась. Было в ней неравнодушие упрямого максималиста. Совсем как у неё самой.

Через пятнадцать минут Катя поставила свою подпись на договоре.

20

В ночь перед первым судебным заседанием Катя почти не спала, ворочалась в постели, слушая, как мерно дышит во сне Танюша и похрапывает на скрипучей раскладушке, изредка бормоча что-то, отец.

Когда за окном немного посветлело, Катя ушла на кухню, плотно затворив за собой дверь. Она зажгла плиту, чтобы согреться и сварить кофе, но дрожь так и не отпустила измученное тело, руки не потеплели, сколько она не хватала чашку за горячие бока.

Дракон был в городе со вчерашнего дня. Она чувствовала это: волоски на шее стояли дыбом, как у загнанного зверя. Ей хотелось пройтись по морозным улицам, но страх неожиданной встречи с Драконом оказался сильнее, и она не решилась. Было и ещё одно странное желание, которое она тоже подавила: позвонить Сергею.

Его голос и манера говорить действовали успокаивающе, но меньше всего ей хотелось показаться глупой, а ещё она по-прежнему опасалась, что у участкового и Дракона есть план, в котором она играет заранее отведённую роль.

Пригладив щеткой непослушную челку, Катя нерешительно покрутила в руках тюбик туши и слегка подкрасила ресницы. Серый пиджак, в котором она когда-то вела занятия, стал велик и некрасиво болтался в плечах, синее платье делало похожей на школьную учительницу, а розовое казалось слишком легкомысленным. В конце концов она натянула чёрный свитер и брюки, в которых выглядела мрачновато, но решительно.

Глубоко вдохнув, как ныряльщица перед прыжком, Катя выпала в морозную тишину улицы. Сыпал мелкий сухой снежок, и Катины следы стали первыми на его нетронутой пуховой глади. Она сочла это хорошей приметой. Дракона рядом не было: это подтверждали внутренние датчики опасности.

После равнодушной тишины линии проспект показался излишне шумным и суетным. Мимо пронесся, плавно покачиваясь, трамвай. Изнутри он сиял мягким светом, и стоящие плотно друг к другу люди казались неживыми, как манекены в витринах. С дуги трамвая упала голубая звезда, и Катя загадала единственное желание: пережить всё это.

Навстречу деловито спешили аккуратные студентки в необъятных пуховиках, с яркими матовыми губами и одинаковыми, как по трафарету нарисованными, «роковыми» бровями. Они смеялись, задирали друг друга и пили кофе из картонных стаканчиков.

Катя решила купить себе кофе, когда все закончится. Она почему-то не могла представить, что когда она выйдет из суда, все будет так же, как сейчас: снег, трамваи, кофе…

Над крышами со стороны Петроградки небо уже зарделось. Словно Святой Михаил уколол его острым крестом, и от точки укола в стороны побежала краснота.

Суд сиял огнями не хуже бальной залы. Дракона снаружи не оказалось, лишь Ирина Евгеньевна сосредоточенно курила, выдыхая дым на восток. В карих глазах играли отблески рассвета.

– 

Доброе утро! – бодро приветствовала она.

– 

Доброе, – глухо отозвалась Катя.

– 

Послушайте меня, Екатерина, – она понизила голос, – я уже говорила, но хочу повторить: не ведитесь на его уловки. Не дайте почувствовать свой страх. Он – пиявка, он питается вашим страхом, вашим смятением. Покажите ему, что вы сильнее. Сыграйте спокойствие.

– 

Я не смогу.

– 

Вы не пытались. Вы всегда боялись его. Его требования абсурдны. Он просит передавать ему дочь каждые две недели, считает, что может возить её в Москву и обратно на машине. Это бред. Ни одна опека не даст такого заключения, ни один суд не возьмёт на себя смелость вынести такое решение. Мы не в Финляндии… Ребёнок не переходящее знамя полка.

Слова Ирины долетали до Кати, как сквозь вату. Она кивала невпопад, боясь, что сердце выскочит через горло, пока они поднимались по лестнице.

Дракон околачивался возле зала заседаний. Расхаживал взад-вперёд, жмурился на люминесцентные лампы, водил длинным пальцем с печаткой по «аншлагу» на дверях. Увидев Катю, сжал челюсти, побелел, качнулся к ней, но, увидев решительные рыжие кудри Ирины Евгеньевны, несколько стушевался.

Пересилив себя, Катя коротко кивнула и почти рухнула на скамейку. Людей в узком коридоре было полно, в одном углу шептались, в другом – тихо всхлипывали. Крепкий лысоватый мужчина громко рассказывал о том, как «мошенники и кровопивцы» обманули его мать.

Дракон то садился, то вскакивал, нервно перебирал исписанные ровным убористым почерком листы внутри пухлой папки, сухо покашливал и притопывал ногой. Катя сидела ровно, припав деревянной спиной к стене, и смотрела в пол. Все вокруг ей было страшно и мерзко.

Наконец их вызвали. Катю уже не удивляло то, что зал суда не похож на красивые картинки из кино: не было ни барьеров, ни дубовой отделки, ни зеленого сукна на массивных столах. Две ученические скамьи; кафедра, за которой восседала судья, казалась попавшей сюда по ошибке из школьного кабинета физики; горы картонных папок, до отказа набитых бумагами; голое окно с полосками грязной бумаги на раме.

Судья оказалась молодой, кудрявой, с лукавым выражением острого личика. Мантия с белым воротником очень ей шла. Мазнув быстрым взглядом по всем вошедшим, она удовлетворенно кивнула и с хрустом раскрыла папку с делом.

Пока она монотонно зачитывала права, Катя искала зрительную опору, что-то, за что можно зацепиться глазом. Она с детства так делала, когда волновалась: в школьном актовом зале смотрела на чёрное окошко, где когда-то был кинопроектор; в институте, защищая диплом, прилипла к яркой броши на платье председателя комиссии. Сейчас Катин мятущийся взгляд наткнулся на сломанную деревянную подпорку в горшке с фикусом, да там и застрял.

Судья тем временем подняла Дракона с места, и он, не дав ей закончить, понёсся, как с горы:

– 

Ваша честь, эта женщина, жена моя перед богом и людьми, мать моего ребёнка…

– 

Вашего, – как бы невзначай поправила Ирина Евгеньевна.

– 

Моего, – не понял Дракон и продолжил, – совершенно не представляет, какой глубокий нравственный вред наносит девочке, лишая ее общения с тем, кто должен быть в ее жизни эталоном, эйдосом мужчины, порядочного человека. Никогда и ни в чем я не давал жене своей, Екатерине, повода усомниться во мне или моих намерениях.

– 

Ближе к делу, пожалуйста, – мягко остановила его судья.

– 

Я не считаю, что женщина, по несчастливой случайности выбранная мною для продолжения Рода, способна дать девочке многостороннее и полноценное воспитание. Учитывая круг ее интересов…

Катя уплывала, покачиваясь на волнах его речи. Сломанная подпорка цветка двоилась, колебалась, шла волнами. Ладони вспотели, и она самым несолидным образом вытерла их о свитер; щеки пылали; в животе вращался коленвал.

– 

… совершив величайшую подлость и выкрав моего ребёнка в день похорон моей матушки…

21

Внезапно Катя ощутила запах мясного пирога так явственно, как будто его поставили перед ней на подносе. Было воскресное утро, и, по заведённой Драконом традиции, она пекла большой уральский пирог-разборник. Он любил пироги с мясом, и – удивительное дело – становился после них сговорчивее и добрее. Вот и в тот раз, меся тугое тесто, Катя надеялась подкупить его и выпросить поездку в П. к родителям на пару дней. Он считал, что за пределами Москвы его дочери делать нечего, а оставить Таню на его попечение было опасно.

Катины руки щипали и мяли, гладили и поколачивали, когда в прихожей раздалась пронзительная трель телефона. Звонила Елизавета Ефимовна, чтобы сообщить о смерти Катиной свекрови. Эту суровую, деспотичную и желчную женщину она, Катя, видела всего несколько раз. Мать Дракона была, что называется, немного не в себе, могла швырнуть в гостя тарелкой или чашкой, матерно обругать, а то и огреть палкой. В старости ее безудержный характер окончательно вышел из-под контроля.

– 

У меня умерла мать, – сообщил он сухо, промелькнув в дверях кухни. – Завтра я еду в Дедово. Мне нужны рубашки и брюки. Ты слышишь, Екатерина?

– 

Мне жаль… – начала Катя.

– 

Не нужно оскорблять память матери твоей жалостью. Мы же оба знаем, что ты ее терпеть не могла…

«… после того, как она выплеснула чай мне в лицо, – мысленно продолжила Катя, – спасибо, что не кипяток».

Когда пирог испёкся, она позвала Таню и Дракона к столу. Едва увидев накрытый стол, он вдруг схватил кусок пирога и, сунув его Кате под нос, спросил с холодным бешенством:

– 

Что это?

– 

Пи-пирог, – от ледяного ужаса Катя сжалась.

– 

Я и сам вижу, что пирог. В день смерти человека не едят скоромное.

И, размахнувшись, он ловко метнул кусок в открытую форточку. Катя тихонько заплакала от обиды.

В комнате Таня открыла детскую книжку, которая воспроизводила песенки, и Дракон вихрем помчался туда, чтобы накричать и заставить выключить музыку.

Катя вытерла лицо салфеткой, завернула пирог в промасленную бумагу и швырнула в мусорное ведро. В этот момент она все и решила.

Вечером, после того, как уложили Танюшу, была ещё одна битва. Дракон хотел взять четырехлетнюю девочку с собой на похороны, Катя отговаривала. Он злился, обзывал ее неблагодарной лимитой, но все же сдался.

Ранним утром следующего дня, едва машина Дракона выехала со стоянки, Катя достала с антресолей пыльную спортивную сумку и начала складывать в неё свои нехитрые пожитки.

Поезд в П. уходил с Ярославского вокзала поздно ночью. По счастливой случайности Кате достались два билета.

Покачиваясь в темном купе и бездумно глядя на пробегающие по потолку полосы света, она так и не смогла сомкнуть глаз. На каждой станции ей чудился силуэт Дракона. Казалось, что ещё немного – и он вломится к ним, ухватит хищными лапами тёплое Танино тельце, свернувшееся под простыней, и побежит со всех ног. Катя никогда не могла его догнать…

Но столбы летели и летели назад, за окном светлело, темные очертания предметов на столе проступали в лучах молочного утреннего света, на стыках позвякивала ложечка в подстаканнике, из Катиной сумки доносился тонкий запах яблок. Все это было по-настоящему и доставляло ей неизъяснимую робкую радость. Поглаживая руками свежую хрустящую наволочку под щекой, она потихоньку успокоилась.

Принцессе удалось улизнуть от Дракона самой, без помощи рыцаря. Но, убегая, она совершила непростительный проступок: украла драконье сокровище. Теперь ей не будет покоя.

– 

Ответчик, вы хотите что-то сказать?

Катя вздрогнула, словно просыпаясь, и с трудом перевела взгляд с подоконника на судью. Та ободряюще кивнула.

– 

Я… я… уважаемый суд, я всегда хотела, чтобы у Тани был отец.

Все реплики, которые они разучивали с Ириной, разом вылетели из Катиной головы, и она барахталась среди них, как утопающий среди льдин, силясь схватиться за острые края то одной, то другой.

– 

Я не хотела красть или увозить ее силой. Я увезла нашу дочь, потому что считала, что отец может представлять для неё опасность.

– 

Я? – Дракон фыркнул.

– 

Да, ты. Ты не видишь себя со стороны, не воспринимаешь адекватно своих методов воспитания…

– 

Вы говорите не истцу, а суду, – мягко напомнила судья. – Продолжайте. А вы, истец, не мешайте ответчику говорить. Она же вас не перебивала!

– 

Я не хочу изолировать дочь от отца, – эти слова дались Кате нелегко, – но, увы, я не вижу никакого другого выхода… кроме как ограничивать его… и присутствовать при его встречах с Танюшей, чтобы он не… не мог ей повредить… неумышленно, конечно, – поспешила добавить она.

Лоб Дракона стремительно вспухал, глаза чернели, пальцы прыгали по бумагам на столе, как барабанные палочки. «Интересно, если он прямо здесь меня убьёт, его надолго посадят?» – подумала Катя равнодушно.

Он говорил что-то, Ирина Евгеньевна спорила, судья кивала и задавала короткие вопросы. Катя снова приклеилась взглядом к фикусу и уплыла далеко-далеко.

22

Очнулась она на улице возле здания суда. Ирина Евгеньевна совала ей в руки мятую повестку с датой следующего заседания. Каким-то образом на Кате оказались пальто и шапка, но она ничего не помнила и не понимала. Наверное, так чувствуют себя упавшие в обморок, но с Катей никакого обморока не случалось.

До дома пришлось ехать на такси – так её ломало. За окном проплывали обрывистые берега сугробов, радио играло невыносимо громко, от таксиста пахло чесноком и потом. Возле парадной Катя никак не могла сообразить, сколько нужно заплатить и порывалась дать больше необходимого. Таксист с сочувствием заглянул в ее бледное лицо – решил, наверное, что у неё кто-то умер – и не только честно отдал лишнее, но и предложил проводить до дверей. Катя отказалась.

Войдя в квартиру, она по привычке заперлась на все замки, кивнула отцу и юркнула в ванную, где сняла всю одежду единым комом и влезла под душ. Колонка ещё не разогрелась, ледяная вода обжигала кожу, и дрожь все усиливалась, будто желая вытрясти из измученного тела воспоминания об этом ужасном утре.

Дракон

Со временем она смирилась: стала выходить из Логова, и, стоя посреди огромной серой пустоши, выжженной временем и драконьим огнём, подставляла солнцу сухое обветренное лицо. Дракон не стерёг их, потому что бежать было некуда. Со всех сторон пустошь теснили безжизненные холмы, а за ними, насколько хватало глаз, простиралась такая же пустошь. Даже солнце заглядывало в этот пепельный край редко – куда чаще она, выглянув утром из пещеры, видела серое небо, которое, словно лужа, отражало пустошь.

К тому же она не была уверена, что люди, которых повстречает, если надумает бежать, не схватят её не отдадут дракону в качестве залога своего спокойствия.

Одна только радость – девочка. У девочки не было имени. И памяти вроде бы тоже. Вся её жизнь текла, как слабый ручеёк, посреди страшной драконьей пустоши. Девочке предназначено стать драконом: она ловко рвала острыми, как у зверька, зубками сырое мясо, рычала, огрызалась, дышала горячим воздухом, пытаясь подражать «отцу».

Они сидели друг напротив друга на каменном полу и молчали. Девочка рисовала угольком волнистую чешую на белой коже тонких рук, а она перебирала собранные коренья, чтобы сварить суп.

Суп нужен был ей одной; дракон не ел ничего, кроме сырой убоины, девочка подражала ему. Иногда, правда, она ловила взгляд светлых карих глаз на плошке с дымящимся супом. Однажды, бледнея от страха, она решилась: оставила немного супа на дне миски и вышла из пещеры, чтобы набрать воды. К её возвращению миска оказалась пуста. Так у них появился первый секрет от дракона.

23

Отец уехал; Катя понемногу приходила в себя, работала, готовила что-то на завтрак, обед и ужин, ходила в магазины и на прогулки с Танюшей. Ирина рассказала ей, что судья направила запрос в органы опеки, и они должны будут дать какое-то заключение, а перед этим обязательно придут к ним домой.

Катю это немного напугало. Она то и дело что-то терла, мела и мыла, но злой дух запустения, поселившийся в квартире после смерти тёти Зои, уходить не желал. Что-то постоянно отваливалось, осыпалось, шло трещинами. Скрип паркета, к которому она почти привыкла, теперь раздражал. Пятна кофе на обоях смотрели с укоризной.

Заседание назначили на середину марта, и Катя ежедневно с ужасом смотрела на календарь, ощущая, как неумолимо приближается этот день. По вечерам, когда Таня засыпала, она становилась под горячий душ и пыталась выплакать глухое отчаяние, но оно застревало в горле и душило, не желая выливаться наружу. Как бы быстро она ни бежала в комнату, холод успевал влезть в рукава и штанины спортивного костюма, болезненно стянуть кожу, оледенить влажные волосы.

По ночам Кате снились страшные чужие сны про Блокаду, в которых она умирала в холодной квартире, и некому было прийти на помощь.

Вдобавок она заболела: проснулась однажды с жестокой головной болью, промаялась день, а к вечеру её затрясло и бросило в сухой лихорадочный жар. Катя маленькими глотками цедила из стакана воду, ощущая на запекшихся губах отвратительный привкус болезни. Лицо горело, комната крутилась вокруг своей оси.

В полусне Катя увидела Дракона. Он сидел в ногах постели, растирая ее ледяные ступни и повторял что-то вроде: «Никуда не денешься, мы кровавой клятвой повязаны. Ты – мышь, а мы с дочерью – Драконы». Потом он встал, взял за руку Таню и вышел вон.

Катя проснулась от собственного крика. Постель под ней была влажной от пота. Пришлось встать и дрожащими руками постелить сухое.

Таня тоже проснулась, но лежала тихо-тихо, только дышала чаще обычного.

Занимался рассвет. Ночной жар ушёл, но шевелиться по-прежнему было трудно. Лёжа в постели, Катя впервые за долгое время беззвучно плакала от жалости к себе.

Пока она боролась с жаром и слабостью, которые сменяли друг друга, на улице случилась весна. Именно случилась: пышные шапки сугробов разом осели, провалились внутрь себя, на белом ноздреватом снегу проступила копоть. Вода побежала вдоль тротуаров, пытаясь найти лазейку, канализация не справлялась, и на перекрёстках стояли огромные грязные лужи. Люди неуклюже прыгали через них, поскальзываясь на остатках льда, шли на носках и пятках, смешно задирая колени и щурились на яркое, но холодное солнце.

Школьники шагали без шапок, в расстегнутых куртках, смеялись и переругивались.

Катя не заметила, как рекламная газетка сама собой сложилась в кораблик – он вышел кривобоким, примятым с боков, но Танюшка смотрела с таким восторгом, что Катя невольно заулыбалась и стала придумывать историю.

Она с детства любила сказки. Ей всегда хотелось, чтобы за границами обыденного и тесного мирка оказалось что-то совсем иное, неисследованное, но доброе и светлое. Чтобы явился принц и полюбил её без памяти, чтобы взмахнула палочкой фея-крестная, и Катя сделалась писаной красавицей, чтобы в ночь на Ивана Купалу отыскался клад с золотыми монетами, на которые можно будет купить дом на далёком сказочном острове.

Теперь в любой сказке оказывался дракон. Он камнем падал с небес, свистя кожистыми крыльями, и терзал полотно повествования острыми когтями. Он похищал принцесс и крестьянок, сжигал замки и хижины, воровал детей и животных.

Катя пыталась сделать сказку счастливой и весёлой, но выходило плохо. Над белым кособоким корабликом скользила чёрная крылатая тень.

… а потом они свернули на бульвар и столкнулись с Драконом наяву. Улыбаясь, он стоял возле скамейки и в упор смотрел на Таню – девочка будто к месту приросла, только мигала часто-часто. Катя запоздало считала шаги до парадной. Нет, никак не успеть. Он все равно окажется быстрее.

– 

Танюша, ну что же ты, иди сюда, поцелуй папу!

Танины глаза полыхнули голубым пламенем, да так, что несмотря на страх, сковавший тело, Катя залюбовалась дочерью.

– 

Понятно, – процедил Дракон. – Мамина агитация работает. Культпросветработа, да, Катя?

– 

Не паясничай. Что тебе нужно?

– 

А как ты думаешь, умная ты моя? Явно не на тебя посмотреть.

– 

Ты будешь общаться с Таней только после решения суда.

– 

После решения суда ты будешь с ней общаться, когда я разрешу. Я тебе экспертизу назначу, истеричка чертова.

– 

Давай не при ребёнке, – устало попросила Катя.

– 

Нет, именно при ребёнке. Мне надоело. Ты узурпировала права на дочь и манипулируешь мною. Когда я зарабатывал деньги…

– 

А когда ты зарабатывал деньги?

– 

Тебе будет нелегко, Катюша. Ты даже не представляешь, насколько. Я уничтожу тебя. Растопчу. Ты приползешь ко мне…

– 

Ты уже пытался, – неожиданно звенящим голосом произнесла Катя. – Я оказалась тебе не по зубам. Пойдём, – и она крепко взяла Таню за руку.

– 

Таню-ю-ша, – вдруг закричал Дракон тонко и пронзительно, – я твой папа, останься! Так нельзя по живому…

– 

Успокойся, пожалуйста.

Прохожие оборачивались, дородная женщина с коляской специально подошла поближе, чтобы лучше слышать. Катю замутило, и она крепко сжала Танюшину потную ладошку.

– 

Пойдём, мама, – сказала Таня.

– 

Ты – исчадие ада, – продолжал ломать комедию Дракон, косясь на прохожих. – Ты совершаешь тяжкий грех.

Катя развернулась и пошла прочь, ведомая Танюшей. Люди смотрели на неё с любопытством. Сзади причитал Дракон, доигрывая свою мизансцену. Только не бежать! Нельзя бежать никогда.

Катя дважды уронила ключи в снег, пока открывала парадную.

24

После каждой встречи с Драконом приходилось собирать себя заново. Первые один-два дня она ходила тяжелая, молчаливая, ничего не ела, только пила кофе, боялась смотреть в окно, подходить к двери, отвечать на звонки. Уезжая из Москвы, она сменила сим-карту, но он как-то узнал номер, и теперь названивал целыми днями, забрасывал пачками электронных писем, в которых угрожал, оскорблял и призывал на ее голову все кары небесные.

Однажды Катя отправила Дракона погулять с Танюшей перед ужином. Стоял погожий летний денёк, в квартире нечем было дышать, а когда она включала плиту, все обливались потом.

Прошёл час, другой, ужин дымился на плите, а они все не возвращались. Телефон Дракона остался в кармане летней куртки, и его вибрация в пустой квартире заставила Катю ощутить неприятный холодок в животе. Обеспокоенная, она переоделась и вышла во двор. В полутьме остывающего города прятался чей-то смех и смущенный шёпот, где-то позвякивала бутылка, на скамейке в кустах сирени звонко целовались. Дракона и Тани нигде не было видно.

Она дважды пересекла двор вдоль и поперёк, и вдруг увидела Танюшу. Двухлетняя дочь невозмутимо шагала по проезду прямо под колёса сдающего назад автомобиля соседа. Девочку водитель, конечно, не видел.

Катя потом не могла вспомнить, как все произошло. Она очнулась, стоя на тротуаре под деревьями и до белизны в пальцах прижимая к себе Таню. От головы к ногам струилась горячая тяжесть, как бывает после пережитого смертельного страха.

Тут же как из-под земли вырос Дракон. В руке у него шипела бутылка минералки.

– 

Ты чего, как будто призрака увидела? – спросил он весело.

Катя потом жалела, что не ударила его по довольной физиономии. Вместо этого она выпалила:

– 

Идиот, – и быстро пошла к дому.

– 

Ты чего, белены объелась?

Он догнал ее и бодро зашагал рядом.

– 

Почему у тебя ребёнок в темноте один бегает под колёсами?

Катю душила слепая животная ненависть. Она осознала, что, если бы с Таней что-то случилось, она бы убила его. Отравила. Задушила во сне подушкой. Зарезала большим кухонным ножом.

– 

Катя, ты не в себе. Я был рядом. Я все видел.

– 

Ах ты ещё и видел?

Она резко остановилась. Таня, чувствуя состояние матери, разрыдалась.

– 

Ребёнка вот напугала, больная! Тише, Танюша, мама просто перенервничала.

– 

Да, я перенервничала, – с истерическими нотками в голосе выкрикнула Катя. – Ты не понимаешь, что могло случиться?

– 

Успокойся!

Дракон перешёл в наступление, больно сжал ей руку.

– 

Я воспитывал Таню. Она не хотела идти рядом, и я сказал, что тогда она пойдёт одна. Я все контролировал. Не будь дурой.

Катя с удивлением почувствовала, что хочет сказать что-нибудь этакое из репертуара маминых соседок по военному общежитию.

– 

Ты подверг её жизнь опасности. Неужели ты не понимаешь?

– 

Я старше тебя и, наверное, больше понимаю в детях. Все, что я делал, нормально. А ты ведёшь себя, как тупая квочка. Остынь.

И он вразвалочку пошёл к дому.

Утром следующего дня, выглянув в окно, Катя увидела Дракона. Он сидел на спинке скамейки с красным термосом в руках. Время от времени он подносил его ко рту и делал глоток.

Вскоре возле него остановилась женщина с коляской, присела на край скамейки и наклонилась к колесу. На женщине была приметная лазоревая курточка с белым мехом на капюшоне. Что она делала с колесом, Катя не видела, но у неё явно не ладилось, и она выглядела раздражённой.

Дракон придвинулся ближе и что-то спросил. Женщина сначала ответила односложно, даже отодвинулась, но он продолжал говорить, активно жестикулируя, потом указал на одно из колёc, бодро соскочил со скамейки и опустился на корточки.

Катя уже знала развязку истории. Она отошла от окна и потянулась за туркой. Дракон собирает группу поддержки. Ему нужны зрители и болельщики.

Катя с Танюшей вышли из дома ровно в полдень. День был пасмурный, ветреный, но на бульваре, как назло, было полно народу. Если они хотят хлеба и зрелищ, то второе получат точно.

Она, конечно, догадывалась, что будет, но такого не ожидала. Дракон в очередной раз продумал всё до мелочей. Это так в его духе…

Катя вышла к зрителям в старом пуховике для прогулок и с нелепым пучком на голове. На Драконе была яркая финская парка, чистые светлые джинсы и начищенные до блеска офисные туфли. И во всём этом великолепии он рухнул перед ней на колени.

Это оказалось настолько неожиданным, что Катя отпрянула назад, к спасительной двери подъезда, поспешно толкая за спину Таню. Будь они в Древнем Риме, толпа, наверное, взвыла бы от восторга.

– 

Я больше не могу, – выкрикнул Дракон – ни истерично, ни визгливо, прекрасно поставленным голосом. – У меня сил не осталось. Я с ума схожу, Катюша.

Спиной Катя ощущала дрожь, которая колотила Танюшку.

– 

Встань, – пробормотала она, едва разлепив спекшиеся губы. – Не устраивай сцены. Ты с ума сошёл! Я вызову полицию.

– 

Звони, звони в полицию! Пусть забирают! Пусть руки крутят! Я ради дочери… – он запнулся и шумно вдохнул воздух, будто подавившись рыданием.

Вокруг стали собираться. Прохожие замедляли шаг. Головы, как на ниточках, поворачивались к ним. Кто-то достал телефон и приготовился снимать. Катя разозлилась:

– 

Цирк окончен, товарищи. Приходи с решением суда. Таня, пошли.

Они шли, а Дракон полз за ними. Кате вспомнилась далекая, незнакомая, давно уже умершая Калинина, которая ползла по грязи за гробом Катиной прабабушки, только после смерти увидев в ней человека. Ей неожиданно стало до тошноты противно. Она обернулась:

– 

Встань, не позорься.

Он остановился и опустил глаза. Не узнай его Катя за эти годы, поверила бы. Поползла бы следом. Закричала бы на себя саму: “Ату её, ату!”

– 

Пап, встань.

Таня вывернулась из-под Катиного локтя и шагнула к Дракону. Кате стоило немалых усилий не схватить её за капюшон.

– 

Танюша, золотко моё, кровиночка, папа тебя любит, любит…

– 

Не надо. Уходи. Я не хочу тебя видеть.

Он поднял на Катю глаза – страшные, темные, как осенняя вода. Сверху, у самойкромки плескалась обида и боль. Такие натуральные. Даже слезы, кажется, появились. Но внутри, в самой лешачьей глубине, в омутах и под корягами, жило зло, которое терпеливо ждало своего часа.

– 

Ты… – пробормотал он, ткнув в Катю изящным пальцем, – всё поломала.

Встал, отряхнул колени и пошел прочь. Плечи опущены, ноги сведены дрожью. Фигура трагическая. Катя даже через толщу пуховика кожей ощущала чужие взгляды – они жгли, как серная кислота. «Сука, стерва, – слышала она шелест в ушах. – Такого мужика изводит, такого отца… Вертихвостка. Шалава. Змея подколодная…»

– 

Надо идти, мама, – напомнила Таня, коснувшись щекой её ладони.

От этой неожиданной трогательной ласки Катя задохнулась. В эту минуту Таня казалась старше и мудрее её самой.

Пресный пасмурный свет, смешанный с ветром, тек между домов, шевелил голые, будто обугленные деревья, швырял в прохожих оставшийся с зимы мусор. Углы домов, исчирканные потеками соли и сажи, торчали из остатков снега, как острые ключицы.

– 

Только не туда, – прошептала Катя, – пойдем погуляем.

Она была так опустошена встречей с Драконом, что совершенно забыла о страхе, и сама, по доброй воле, уходила от дома всё дальше и дальше. И даже не оглядывалась. Нет, один раз оглянулась, чтобы убедиться: он не идёт следом.

25

Ночью, лежа в темноте и зябко кутаясь в старое комковатое одеяло – вата в ацетатном шёлке, тяжелое, как плащ-палатка – она вспоминала, как перед ними распахнулся простор набережной. За спиной лежал Остров и светился мертвенным серо-голубым светом зимнего дня. Нева дохнула в лицо мертвым ледяным холодом, потянула Катю к себе. Ветер рвал капюшон, шапку, волосы, полз в рукава, задувал в уши. Он был как предвкушение воды.

Кате стало страшно. Она поймала Танину ручку и замерла, боясь, что если хоть на миг оторвет подошвы от тротуара, река утянет её за собой. Неужели она правда сумасшедшая? Неужели Дракон прав?

– 

Красиво, да, мама?

Таня смотрела на Исаакий, и отблески его теплого золотого шлема танцевали в её глазах. В этом была великая тайна купола – в любую, даже самую мрачную погоду, он казался обласканным солнечными лучами.

– 

Да.

Мрак отступал. Прозрачные щупальца втягивались под лёд. Ветер уже не отдавал могильной сыростью, только близкой весной и холодным морем. Панцирь, охвативший Катину грудь, лопнул, и она жадно дышала – воздухом, не водой. Наваждение какое-то, честное слово.

А потом они сидели в кондитерской. Катя пила обжигающий чай, Танюша тянула из стакана молочный коктейль. Гривастый хлюпал своим алкогольным чаем. Когда он поднимался по лесенке, Катя успела разглядеть под брюками новые белые носки.

В третьем отделении драконовского моноспектакля Катя участвовать не захотела. На улице было промозгло, туман рассеялся только к одиннадцати утра, и она решила, что сегодня стоит обойтись без прогулки.

Дракон со своим термосом был на месте. Трагично сидел на потемневшей от сырости скамейке, трагично пил, трагично вздыхал и трагично поглядывал на окна. К полудню, когда стало потеплее, подтянулся фан-клуб. Первой пришла Лазоревая курточка. Села близко, участливо заглянула в Драконье лицо. Жадно слушала, пока он говорил.

Катя стояла у окна и криво улыбалась. Курточка, наверное, думала, что какой-то стерве повезло с мужем и отцом, а она этого не ценит. Курточка, конечно, ошибалась, но ей не докажешь.

Потом подтянулись сразу двое. Одна, в белой ушанке, кажется, снимала вчера на телефон. Интересно, догадается выложить на ютуб? Кате стало противно – в первую очередь, от себя самой.

Они собирали мозаику, читали сказки, лепили рыжего лисенка. Катины руки и ноги двигались механически, как лапы собаки, которая видит сон об охоте. Она думала о Драконе, о бульваре, о женщинах, которые завидовали, не зная её жизни.

– 

Зачем я нужна папе? – вдруг спросила Таня, вытирая салфеткой перепачканные оранжевым пластилином руки.

– 

Что? – переспросила Катя.

– 

Зачем я нужна папе?

Бенджамин Спок, книгу которого Дракон подарил ей в день, когда Тане исполнился месяц, не давал ответов на такие вопросы. Он предлагал укладывать малыша спать в бельевой ящик за неимением кроватки, кормить мамалыгой и поменьше держать на руках. Но как отвечать на такие вопросы, мистер Спок не советовал.

– 

Ты его дочь. Он любит тебя.

– 

Но он хочет сделать плохо.

– 

Мне, не тебе. Он не желает тебе зла. Просто он… не знает, как надо любить.

“А ты знаешь?” – тут же пополз в уши издевательский смешок. Иногда ей казалось, что у внутреннего голоса интонации Дракона.

– 

Знаю, – твёрдо произнесла Катя вслух.

26

– 

Пятая заповедь гласит: почитай отца своего…

– 

Истец, ближе к делу. Пожалуйста. Иначе мы никогда отсюда не уйдём.

– 

Вы не даёте мне высказать мою позицию.

– 

Высказывайте, пожалуйста, но предметно. По существу. Почему вы считаете, что порядок должен быть именно такой?

– 

Вы читали, что пишут мои органы опеки?

– 

В каком смысле “ваши”?

– 

По моему месту жительства. В Москве.

– 

Читала. Поскольку у меня нет доказательств того, что между вами и “вашими”, – Ирина Евгеньевна сделала ударение на этом слове, – органами есть некие договоренности, я могу только сказать, что этот процесс пошатнул мою веру во всю систему этих органов.

– 

Девушка, не хамите.

– 

Я? Хамлю? Вам? И, пожалуйста, не называйте меня “девушка”. Оставьте это для сигаретных ларьков. Я – представитель ответчика.

– 

Уважаемый истец, уважаемый представитель, ведите себя соответственно. Вы в суде. Пожалуйста.

– 

Простите, ваша честь.

– 

Извините, уважаемый суд.

– 

Ваша честь, вы читали заключение моих… органов опеки по моему месту жительства?

– 

Суду вопросы не задают, истец. Но да, я читала. К вашему сведению, суд не комментирует и не выражает своё мнение в процессе.

– 

Простите. Я не так часто участвую в судах… и денег на представителя у меня нет.

– 

Уважаемый суд, я задам вопрос истцу? Да, спасибо. Истец, почему вы не платите алименты?

– 

Плачу. Там у приставов ошибка какая-то вышла. Я, конечно, пенсионер, денег у меня мало…

– 

И именно поэтому вы считает правильным возить дочь из города в город?

– 

Это моя дочь.

– 

Это

наша

дочь, – Катя подала голос впервые с начала заседания.

– 

Я имел в виду, что и моя тоже. Катя, это все лирика. Ты захватила дочь силой. Удерживаешь её силой.

– 

Истец, не хотите психолого-педагогическую экспертизу?

– 

Что это, простите, не знаю вашего имени…

– 

Марина Викторовна.

– 

Вы из опеки?

– 

Не “вашей”.

– 

Только не нужно надо мной издеваться!

– 

И не думала. Экспертиза проводится для выявления внутрисемейных отношений, привязанностей…

– 

Меня

подвергать экспертизе?

– 

Вас, истец, вашу бывшую жену, вашу дочь. Всех.

– 

А кто будет проводить?

– 

Специалисты. Психолог, педагог, возможно, психиатр.

– 

Вы считаете, что я ненормальный?

– 

Боже упаси, истец!

Катя (тихо):

– 

Считаю.

– 

Что ты сказала? Повтори! Под протокол!

– 

Истец, не кричите. Не забывайте, где вы.

– 

Ответчик ничего не говорила, вам показалось.

– 

Девушка, мне не показалось. Она ведет себя…

– 

Мне приставов вызвать?

– 

Простите, ваша честь.

– 

Извините, уважаемый суд.

– 

Так что с экспертизой? По одному, предметно.

– 

Мы готовы, уважаемый суд. Мой доверитель согласна.

– 

Истец?

– 

Не согласен.

– 

Почему?

– 

Это унизительно.

– 

Что именно?

– 

Всё, ваша честь. Я уважаемый человек. Меня все знали в нашем дворе, все любили. У меня дети, внуки… сейчас идёт процесс смешивания меня с грязью…

– 

По существу, истец!

– 

… меня унижают, топчут, заставляют вымаливать свидания с моей дочерью, как на паперти. Эта женщина хочет видеть меня униженным, у её ног. Она издевается. У неё три поколения алкоголиков за спиной. Она…

– 

Истец!

– 

Ваша честь, я против. Я не хочу быть подопытным кроликом, потому что моя жена…

Катя (тихо):

– 

Бывшая.

– 

Я уже говорил, что бывших жен, если они матери детей, не бывает.

– 

Законодатель придерживается другого мнения на этот счёт.

– 

Девушка, не лезьте, я с женой разговариваю.

– 

Потрудитесь выражаться корректно, пожалуйста.

– 

Истец! Представитель ответчика! Последнее предупреждение!

– 

Простите, ваша честь.

– 

Извините, уважаемый суд.

– 

Истец, что именно кажется вам унизительным в психолого-педагогической экспертизе?

– 

Я и без неё знаю, как растить детей.

Смешок.

– 

Ответчик, ну вы-то куда?

– 

Простите, ва… уважаемый суд.

– 

Откладываемся. До следующего раза решаем вопрос с экспертизой. Опека, с вас акт обследования жилищно-бытовых условий матери.

– 

Да, уважаемый суд.

– 

Одиннадцатое мая всех устраивает?

– 

Так долго? Вы затягиваете процесс, ваша честь! Я выйду с одиночным пикетом к Конституционному суду!

– 

Да хоть к Смольному! Маш, это в протокол не вноси, конечно.

– 

Да, уважаемый суд.

– 

Я буду жаловаться, ваша честь. Председателю, в квалификационную коллегию, до президента дойду.

– 

Да хоть до Папы Римского. Маша, что ты пишешь? Конечно, не надо. Я уже закрыла заседание.

27

– 

Ирочка, что было, я ничего не поняла…

Катя достала из сумки бутылку воды и сделала несколько жадных глотков. Закашлялась. Вытерла выступившие слёзы. На щеке осталась чёрная полоса туши. Ирина Евгеньевна протянула ей зеркало. Катя повертела блестящий кругляш в руках, чуть не выронила, попыталась стереть полосу бумажной салфеткой, но только размазала ещё больше.

– 

Всё в порядке. Отложились на одиннадцатое мая.

– 

Так долго?

– 

Это специфика наших судов. Загруженность, задержки.

– 

… опять как на вулкане. Никуда не выйти. Ничего не сделать. Господи, когда всё кончится?

– 

Екатерина Алексеевна… Ну что вы… Не плачьте. Всё хорошо будет.

– 

Меня закопают, – прошептала, давясь слезами, Катя. – А он получит ребёнка и сделает из неё монстра. Вы слышали, что он говорит? Это же нацизм чистейшей воды… Он хочет воспитать сверхчеловека.

– 

Екатерина Алексеевна, не накручивайте сами себя. Он, конечно, со странностями, но не демонизируйте. Это не на пользу делу.

– 

Мама, почему, когда мы гуляем с папой, он не даёт мне общаться с девочками?

– 

В смысле?

Катя подняла голову и посмотрела на дочь. У неё страшно ныла шея и рябило в глазах, но со штопкой нужно было разделаться сегодня. На её взгляд, конечно, все эти вылинявшие носки, расползающиеся под пальцами, надо было давно выбросить, но Дракон был другого мнения. Он не любил расточительности, даже если дело касалось носков.

– 

Папа говорит, что им нечего мне дать. А я и не хочу, чтобы давали. Я хочу дружить.

– 

Ты, наверное, неправильно поняла папу.

«Да все она правильно поняла, – шептал внутренний голос. – Твой муж – невыносимый сноб».

Тем же вечером Катя осторожно подняла эту тему, когда, уложив Танюшу, они сели пить чай с мёдом. Дракон считал, что мёд помогает от всех болезней и поглощал его в огромных количествах. Он не хотел верить, что у Тани аллергия, и один раз Катя, страшно крича, в последний момент успела отнять у него ложку с мёдом, которым он собирался накормить дочь. «У драконов не бывает аллергии». Как она тогда не поняла, что перед ней не просто эгоист и истероид, а шизофреник и мракобес?!

– 

Танюша расстраивается из-за того, что ты запрещаешь ей общаться с девочками.

– 

Некоторые вещи стоит запрещать. Алкоголь, курение, сахар в больших количествах…

Дракон лениво помешивал ложкой чай.

– 

Что вредного в общении со сверстниками?

– 

Смотря с какими. К сожалению, мы не можем подобрать Тане подобающее окружение.

Не выдержав, Катя фыркнула, но, поймав суровый взгляд Дракона, сделала вид, что поперхнулась.

– 

Зря смеёшься, Катюша. Окружение формирует личность, тебе ли об этом не знать. Думаю, нам с тобой было бы легче, если бы ты росла в более интеллигентной среде.

Катя вспыхнула.

– 

Не обижайся, я же знаю, что не боги горшки обжигают. Но я хочу, чтобы моя дочь поднялась на самую верхнюю ступень современного общества. Чтобы она развивалась гармонично. Лишние связи становятся обузой и тянут вниз, Катюша. Люди, к сожалению, все же делятся на круги и сорта. Это – люди не нашего с Танюшей круга.

– 

Я все жду, – с холодным звонким бешенством проговорила Катя, – когда ты заговоришь про сверхлюдей и тем самым окончательно распишешься в нацизме.

Она неловко встала, едва не опрокинув стул.

– 

Нет нужды оскорблять меня, Катюша. Это от бессилия, конечно, но тебя не оправдывает. Учись владеть собой.

Дракон зачерпнул ложечкой мёд и, довольно сощурившись, отправил его в рот.

– 

Врача не нужно? – коротко спросил пристав у Ирины, глядя на рыдающую Катю.

Молодой парень, с простым деревенским лицом в веснушках и с неудачно подстриженными рыжеватыми волосами, весь был – сплошная неловкость, мучительно краснел, когда приходилось заглядывать в дамские сумочки, постоянно заикался, грыз ногти и не знал, куда деть большие рабочие руки. Он весь был – противоположность Дракону, совсем «не его круга», и все же – странное дело! – человеческого в нем оказалось в разы больше.

– 

Не стоит, спасибо. Сейчас пройдёт.

Но не прошло. Слезы не заканчивались. Они капали Кате на руки и на пальто, на скамейку, на пол. В них было столько горечи, что, казалось, они должны прожигать дыры. Ирина терпеливо сидела рядом и тихо что-то говорила. Катя не слышала. У неё в ушах скороговоркой звучали реплики из зала суда. Они будто записались на невидимую пленку у неё в мозгу и прокручивались туда-обратно без перерыва. Наконец, слезы иссякли. Плёнка закончилась, шипя, пошёл ракорд.

28

Мама всегда чувствовала Катю. Она как знала, что Таня заболела, и Катя валится с ног, воюя с Драконом и пытаясь вызвать врача. Традиционной медицины он не любил и боялся, врачей называл шарлатанами и взяточниками, а себя выдавал за знатока народного лечения, способного исцелить любую болезнь.

Мама будто знала, что ночью над Катиной головой промчалась гроза – не только в переносном, но и в прямом, фарфорово-осколочном смысле слова.

Она ощущала, как Катя костенеет на матрасе под пледом, сцепив намертво ресницы, чтобы не выпустить слезы наружу, а они уже бегут по щекам и затекают в уши.

Мама брала старый дисковый телефон, закрывалась в своей комнате и набирала Катин номер. Она принципиально не звонила по мобильному: для спокойствия и равновесия ей нужно было ощущать в руках нагретую пластмассовую трубку, пахнущую папиным одеколоном, в которую за долгие годы выболтали столько секретов, что хватило бы на целый роман.

В этот раз Мама звонить не стала. Она прилетела на самолете в ночь перед судом и в семь утра появилась на Катином пороге. Папа, Катя и Таня спали, когда над их головами, взрезав утреннюю тишину, пронёсся звонок. Не успев проснуться, Катя облилась потом. Это Дракон, и он идёт убивать – по-иному быть не могло. Но, поразмыслив секунду, она поняла, что звонок не драконий – настойчивый и наглый, а знакомый с детства, честный и добрый, столько раз слышанный в далеком уральском городе.

Катя не бросилась Маме на шею: боялась разрыдаться. Она и так размякла, но уже потом, а на заседании держалась молодцом, даром что ничего не поняла.

Катя даже не разглядела маму толком. Механически взяла пальто, кокетливую шляпку с мехом (вязаных шапок Мама не признавала), сумочку. Сварила Маме кофе и сделала бутерброд – молча, словно боясь разрушить видение…

И вот теперь, после суда, она летела домой, не разбирая дороги, как в детстве после особенно тяжелого школьного дня. Она бежала к Маме в объятия, сладко пахнущие духами «Пани Валевска» – рассказать, пожаловаться, поплакать. Мама открыла дверь за секунду до звонка, словно стояла за ней всё время, пока дочь была в суде. Она остановилась прямо под лампочкой, не прикрытой плафоном, и Катя пошатнулась, заметив, как Мама постарела.

В те месяцы, когда она жила в П. после побега, ей было не до маминых морщин: все мысли занимали когтистые драконьи лапы. Мама была рядом – и этого хватало, чтобы жить.

И вот теперь Мама замерла в лучах безжалостного электрического света, который стекал по её упавшим плечам, обтянутым безупречно отглаженной шёлковой блузой. И скулы остались прежними высокими скулами, и разрез глаз абсолютно мамин, и зеленое пламя полыхало в них как раньше, но все же что-то было не так. Какой-то неуловимый пугающий подвох. Дело даже не в сетке мелких морщин, которые Кате хотелось стереть движением руки, и не в серебряных нитях, оттеняющих глубокую черноту волос. Уже потом Катя поняла: страх. Страх поселился в Маме, которая всю жизнь рубила с плеча. В Маме, которая однажды вошла в комнату, где заперся с наградным пистолетом в приступе белой горячки папин сослуживец. Никто не решился, а она смогла. Обожгла презрительным огнём зелёных глаз скорчившееся в углу существо, потерявшее человеческий облик, и сказала просто: «Коль, дай пистолет». И он отдал. Это была неимоверная глупость – войти вот так к человеку, который перед этим изрешетил стену и застрелил любимую собаку, потому что она показалась ему чертом, но Мама тогда знала, что с ней ничего не случится.

А сейчас – не знала. И это так напугало Катю, что она едва не разрыдалась опять, но Мама шагнула к ней, взяла за локти и прижала к себе как-то сразу целиком, охапкой. Пахнуло жасмином и ландышем, родное тепло согрело заледеневшие руки.

Потом они пили чай: Танюша много улыбалась и разглядывала яркие конфетные обертки. Катя, у которой несколько месяцев совсем не было аппетита, вдруг съела разом тарелку супа и десяток пельменей. Папа возле Мамы тоже сделался совсем другим, не таким как в кондитерской: складывал фантики прямоугольниками для игры, вспоминал армейские байки и даже смешно передразнивал Дракона, выпучив глаза и задрав нос.

День проплыл мимо незаметно и легко, и Катя даже не думала смотреть в окно. Сидит ли Дракон на бульваре или нет – неважно. Пока здесь Мама, его чары над ней не властны.

В девять уложили Танюшу, и рядом с ней уснул папа. Во сне его лоб разгладился, и он снова стал похож на бравого военного со свадебной фотографии.

Катя и Мама остались одни за столом друг напротив друга.

– 

Спасибо, Мама, – тихо сказала Катя. – Спасибо… за все.

– 

Я должна была сделать это раньше. Тебе не стоит жить тут одной. Я останусь насовсем. Здесь, с тобой и Танюшей.

– 

Нет, мамочка. Спасибо, но нет.

– 

Почему? Посмотри на себя, Катенька, на тебе лица нет. Ты стала тенью, хуже, чем тогда…

– 

Я должна пережить это сама. Я должна научиться жить с этим всем. Я должна… сама.

– 

Ты не живешь, ты поедом ешь себя изнутри. Так и спятить недолго.

– 

Мама, я должна его победить.

– 

Судом дело не закончится. Он не отступится, Катя. Я знаю, что не должна мучить тебя ещё больше, но я не могу не сказать: он будет биться за Таню до конца.

– 

Я говорю не о той победе. Суд – это суд. Мне нужно перечеркнуть все эти года и научиться жить по-другому. Без страха. Без побегов. Научиться разговаривать с мужчиной и не думать, что он умеет только унижать и топтать. Научиться разговаривать с женщинами и не думать, что они донесут на меня.

– 

Ты не победишь, Катя. Он только разрушит твою жизнь. Нашу жизнь. Позволь мне тебе помочь. Я буду рядом. Скажешь – и я убью его. А потом преспокойно пойду в тюрьму. Я же могу, ты знаешь.

– 

Что ты, мама, что ты, даже не думай! Я должна победить. Сама. Не в суде и не в полиции. Там, – Катя кивнула в сторону окна, – я, может, и не смогу победить его окончательно. Он будет видеться с Таней и делать из неё сверхчеловека. Я не хочу этого, боюсь этого, но верю, что наше добро в ней победит его зло. И я должна победить его внутри себя.

Мама молчала. Её лицо было неподвижным, как маска, и только руки неустанно двигались, комкая конфетную фольгу. Наконец она произнесла каким-то чужим надтреснутым голосом:

– 

Я поняла тебя. Ты – моя дочь, Катя. У тебя все получится.

Она поспешно встала и отвернулась к окну. Никто не должен был видеть, как она плачет.

29

В Эрмитаже Катя больше всего любила Павильонный зал. Он был таким светлым, воздушным, сияющим, что казался неземным. Увидев, как Катя чахнет поутру над очередной чашкой кофе, Мама решительно воспротивилась сидению дома и повела всех в музей.

День был солнечный, тёплый, с запахом талого снега и наступившей весны. Они шагали пешком через Остров и мост, переговаривались и непринужденно смеялись, как раньше.

В музее Танюша притихла, ходила серьёзная, смотрела восторженно и не по-детски внимательно. В Павильонном зале Катя неожиданно расклеилась. Что так подействовало на неё – сверкающие солнечные нити, запутавшиеся в хрустальных подвесках, молчаливые фонтаны слез, напоминающие о ханской любви, или вид ярко-голубого неба над Невой в огромных окнах -непонятно, но она заплакала, опустившись на банкетку в углу. Папа быстро увёл Танюшку смотреть золотого павлина на золотом же дереве, Мама деликатно отошла в сторону, делая вид, что рассматривает мозаичные столики, но все равно украдкой кидала на Катю взволнованный взгляды.

Рядом с Катей уселся мужчина – крупный, седой, в сером костюме – и неожиданно спросил:

– 

Обстановка… действует? – и, не дождавшись ответа, продолжил. – Вы не стесняйтесь, я в Сикстинской капелле так же плакал. Смотрел на «Сотворение мира» и рыдал.

Катя бросила на него взгляд из-под слипшихся ресниц. Он говорил искренне, с тёплой полуулыбкой, и ей вдруг захотелось объяснить свои слезы. Донести до этого солидного человека с профессорской внешностью, как иногда важно бывает увидеть красоту мира, от которого ты едва не отказался по доброй воле.

Увидев, что с Катей заговорили, к ним поспешил обеспокоенный папа.

– 

Вы замужем? – спросил мужчина.

– 

К счастью, уже нет, – ответила Катя и поспешно поднялась навстречу Танюше.

Вечером того же дня Кате позвонил Сергей. Она была необъяснимо рада слышать его голос, хотя ничего приятного он не сообщил. Оказывается, перед отъездом Дракон оставил у него очередное заявление.

– 

Вы сможете зайти к нам? – спросил Сергей. – Я бы и сам забежал, но работы по горло.

– 

Я зайду, – пообещала Катя.

Утром, когда она красила ресницы, стоя у зеркала в ванной, в дверном проёме неслышно возникла Мама.

– 

Можно подумать, ты идёшь на свидание, а не в милицию.

– 

В полицию, – машинально поправила Катя. – Мам, иначе я выгляжу больной. На днях бабушка в поликлинике порывалась мне место уступить. Сядь, говорит, доченька, а то упадёшь сейчас.

– 

Дело не в косметике. Ты ведешь себя по-другому. Улыбаться пытаешься…

– 

Мама, – Катя поймала пытливый взгляд матери в зеркале, – я тебя не понимаю. Буквально вчера ты ругала меня за то, что я себя заживо хороню и рыдаю. Сегодня тебе не нравится мое настроение.

– 

Он хоть не женат?

– 

Кто?

– 

Не прикидывайся. Полицейский.

– 

Разведён.

– 

А, то есть вы это уже обсуждали?

– 

Мам, нас ничего не связывает. Я хочу выглядеть прилично, когда пойду давать объяснения. Может быть, мне рубище надеть?

– 

Катерина, не ёрничай!

Кате вдруг стало невероятно легко. От последней маминой фразы веяло детством, их давними спорами, которые сейчас казались смешными.

– 

Мам, – сказала Катя тихо, – Сергей был первым, кто увидел во мне человека, кто пожалел меня, кто сразу понял, что собой представляет этот… мой бывший муж.

Мама кивнула, потом вдруг спросила, глядя в пустоту, ни к кому не обращаясь:

– 

Как мы этого не поняли?

Дракон приехал знакомиться с Катиными родителями за месяц до свадьбы. В П. он тогда был в первый раз, и все его раздражало: и большой грязный вокзал с дощатым полом, и узкие улицы, и ровные ряды одинаковых панельных домишек.

– 

Я бы здесь с ума сошёл, – твердил он, пока они тряслись в папином стареньком «жигулёнке». – Депрессия и развал. Не город, а памятник русской смерти.

Папа крепился изо всех сил, чтобы не нагрубить.

– 

Майонеза я не ем, – заявил он с порога гостиной, глядя на накрытый мамой стол. – Берегу здоровье. И спиртное не буду.

Мама сидела, как оплёванная, а Катя мучительно краснела за спиной Дракона.

В квартире он сразу почувствовал себя хозяином: ходил из комнаты в комнату, давал какие-то советы, когда их от него не ждали, задавал неудобные, а иногда откровенно грубые вопросы.

За столом говорил больше всех, но на расспросы Катиных родителей не отвечал, переводя разговор на другую тему и бесконечно рассказывая какие-то скучные истории. Даже на самый главный вопрос, сорвавшийся с отцовского языка после пары рюмок, не ответил. «Сколько вам лет?» – спросил папа и почему-то густо покраснел. Зато Дракон не покраснел, не смешался, просто заговорил о чём-то совершенно постороннем. Своего возраста он не стеснялся, скорее, не любил. В ту пору ему было пятьдесят восемь, на тридцать лет больше, чем Кате.

Тогда родители этого так и не узнали. Как не узнали и того, что их будущий зять считает их дочь инкубатором для будущего сверхчеловека.

30

– 

Добрый день! Рада вас видеть, – сказала Катя Сергею и сама испугалась своих слов.

Дракон научил её этому: слишком тщательно взвешивать каждое слово, перекладывать туда-сюда в чаше внутренних весов, мучительно соображая, не вызовет ли оно бурю возмущения.

– 

И я.

Он улыбнулся совершенно искренне, как показалось Кате.

– 

Я бы рад встречаться с вами по более приятному поводу, но ваш бывший супруг сам выбирает предлоги для наших встреч, – и бросил осторожный взгляд: не обидится ли.

Катя рассмеялась – неожиданно для него и для себя самой.

Заявление ничем не отличалось от предыдущего: Дракон сетовал на безумную жену, которая закрыла дочь в четырёх стенах и оскорбляет его, и указал даже нескольких свидетельниц. Очевидно, Лазоревую Курточку и ее подруг.

– 

Я не знаю, что писать, – призналась Катя.

– 

Ничего, кроме правды. Ссылайтесь на то, что вопрос с общением решается в суде, а оскорбления… вы его действительно оскорбляли?

– 

Я не помню, – вздохнула Катя. – Но, кажется, нет.

– 

Так и пишите. Только больше уверенности. Ваше слово против его.

– 

А свидетели?

– 

Так вы его оскорбляли или нет?

– 

Нет.

– 

Вот и все. Поверьте мне, он пишет это, чтобы запугать вас. Он же понимает, что никакого уголовного дела из его писанины не выйдет.

Протягивая участковому исписанный лист, Катя решилась спросить:

– 

Сергей, а я не могу на него написать жалобу, заявление? Он ведь изводит нас, устраивает концерты при ребёнке.

– 

Можете. Но толку не будет. Я ничего не могу для вас сделать. Честное слово.

– 

Понятно.

Катя застегнула пальто и пошла к выходу, но Сергей вдруг окликнул ее:

– 

Катя!

Она обернулась, посмотрела на него – не рассерженно, скорее, удивленно.

– 

Извините, Екатерина Алексеевна. Я… он вас бил?

– 

Нет, – с вызовом сказала Катя, – а что, непременно нужно?

– 

Нет, просто я пытаюсь понять, что он за человек, что довёл вас до такого состояния.

– 

Он не бил меня. Один раз попытался – Таня не дала. Отстояла. А он с этой Таней крошечной, сидел на подоконнике на высоте, а я внизу на карачках ползала, умоляла, чтобы не двигался. Турку в меня бросил, когда я отвлеклась и кофе убежал. В ванной меня запирал, обувь мою выбрасывал, чтобы из дома не выходила. Продолжать? Не стоит? А бить – нет, не бил. Земной поклон ему за это.

Сергей помолчал немного, потом ответил тихо:

– 

Я не виноват в том, что эта беда случилась с вами.

– 

О да, вы не виноваты, виновата только я… – и Катя расхохоталась низким истеричным смехом.

– 

Перестаньте, – жестко оборвал её он. – Никто не виноват. Этот человек, скорее всего, болен, но я не могу для вас ничего сделать.

– 

Выдайте этот… как его… ордер. Чтоб не приближался ко мне на пушечный выстрел.

– 

У нас нет такого механизма. Я действительно ничего не могу.

– 

Лжёте.

– 

Не лгу. Преследование, которому он вас подвергает сейчас, называется сталкинг, и ответственности за это у нас нет. К сожалению.

– 

Так что мне остаётся: ждать, пока убьёт? Или самой… уйти? Отдать ему дочь?

– 

Катя!

Она вздрогнула.

– 

Я буду на твоей стороне. Что бы ни случилось. Я не должен этого говорить, ты же знаешь, но я говорю.

– 

А с чего мне вам верить? С того, что вы мне тут красивые обещания даёте? С того, что один раз отнеслись, как к человеку, а не как к животному? С чего мне верить? Ты не знаешь, какая у вас у всех репутация?

Она и не заметила, как тоже перешла на «ты».

– 

Я – не все, – сказал он. – Мне надо работать, Екатерина Алексеевна. До свидания.

Дракон

Возвращаясь к ночи, дракон разваливался посреди пещеры, выкатив зеленоватое пузо, и начинал рассказывать. Дрожа от омерзения и страха, она выбирала из чешуи мусор и насекомых, а девочка сверкала глазами из своего излюбленного угла.

Дракон рассказывал одно и то же. Ему доставляло удовольствие говорить о том, как оседали горячим пеплом непокорные деревни, как корчились в рыжем пламени люди, и темнели под солнцем выжженные поля.

Она стала залогом того, что весь этот ужас не случился с маленькой рыбацкой деревенькой у подножия утеса, похожего на старушечий палец. Другая деревенька, очевидно, откупилась русоволосой девочкой. Куда девались другие заложники, она не знала и знать, наверное, не хотела. Она делала, что велят: учила девочку поступать и говорить по-человечьи, покорялась, слушалась и уступала.

Текли дни; ничего не происходило. На пустоши нельзя было понять, какое сейчас время года. Холод и жара сменяли друг друга, по ночам блеклую траву глазуровал иней, а к полудню палящее солнце готово было прожечь дыры в человеческой коже.

Однажды в самый жаркий час, лёжа в сырости и прохладе пещеры, она почти задремала, как вдруг рядом с ней на пол опустилась девочка.

– 

Скажи, а у тебя есть имя? – спросила она и по-драконьи оскалилась.

Она кивнула и хотела назваться, но имя не шло на ум. Оно скользило по границе памяти, словно рыбка у поверхности воды в солнечный день, изредка проблескивая плавником. Но назвать имя вслух она не смогла и, поняв это, неожиданно расплакалась.

Девочка некоторое время глядела во все глаза, а потом вдруг порывисто, но по-змеиному ловко скользнула к ней:

– 

Что с тобой? Почему ты плачешь? Отец говорит, что плакать нельзя. Даже тебе, хотя ты и не дракон.

– 

Отец прав, – поспешно ответила она.

– 

Зачем он поступает так с тобой? Ведь ты не должна стать драконом.

– 

Я должна подготовить тебя.

– 

Но он забрал тебя там, где ты жила прежде. Тебе там нравилось?

Перед мысленным взором пронеслись убогие лачуги деревеньки, веснушчатые парни и их крепкие руки, норовившие ущипнуть за грудь или бедро, тяжелый кулак пьяного отца, что скользил по скуле, оставляя горячий след, опухшие мамины глаза…

– 

Это был мой дом, – ответила она и отвернулась.

31

Катя не заметила, как растаяло: вышла однажды гулять с Танюшей, а снег исчез из городской палитры. Неряшливые мазки грязно-белого остались клочками объявлений, облупившимися откосами окон и последними островками зимы на истоптанных газонах.

Она терпеть не могла это время: город выглядел усталым и неопрятным, деревья простирали к небу голые, будто обугленные, ветви, всё казалось припудренным пылью. У Кати краснели и чесались глаза, крылья носа становились рубиновыми, под глазами залегали чёрные тени. Тянуло спать, работа не шла, голова гудела.

Женщины на бульваре сторонились ее. Лазоревая курточка, сменив яркую одежду на модное пальто кофейного цвета, по-прежнему смотрела с презрением. Всё это настолько измучило, высушило Катю, что она почти перестала бояться Дракона и нарочно уходила как можно дальше от дома.

В хорошую погоду они гуляли на набережной. Нева поспешно стряхнула остатки льда и рябила на колючем весеннем ветру, как бракованное стекло. В голубой тени Двенадцати коллегий остро пахло оттаявшей землёй, сухие прошлогодние листья беспомощно ползли по земле, издавая печальный шелест.

Катя не пряталась от ветра. Она подставляла ему лицо и руки, позволяя рвать шарф на шее и полы пальто. Ей казалось, что ветер выдувает из неё что-то отмершее, скопившуюся за зиму ненужную тяжесть и злость.

Однажды вечером в дверь позвонили. Катя знала, что это не Дракон. Звонок был аккуратный, тактичный, как уместный вопрос в личной беседе. За дверью стоял Сергей. Она не ожидала его увидеть, и машинально принялась приглаживать взлохмаченные волосы.

– 

Я не вовремя? – спросил он, глядя на растерянную женщину. Сам он тоже выглядел смущённым.

Катя неопределённо мотнула головой. Она устала от одиночества и вакуума, который образовался вокруг, от неясности и нестабильности. Ей хотелось делиться, жаловаться и спорить, но она настолько отвыкла от живого общения, что вздрагивала, когда с ней пытались заговорить.

– 

Мне уйти?

Его слова окончательно сбили Катю с толку. Если он пришёл как полицейский, то должен вести себя по-другому, напористо и уверенно. Она жестом пригласила его войти.

В кухне было тепло, пожалуй, даже слишком. На плите закипал чайник, в стекле, за которым лежали голубые апрельские сумерки, отражались их неловкие движения.

Заваривая чай, Катя обожглась, Сергей просыпал сахар. Усевшись напротив, она обхватила горячую кружку ладонями и вопросительно заглянула ему в глаза.

– 

Я пришёл узнать, как у вас дела.

Получилось сухо и натянуто, Катя, ощутив это, мгновенно схлопнулась, как ракушка и ответила почти зло:

– 

Пока жива, как видите. Но сколько это продлится, не знаю.

– 

Катя, не надо.

Эти слова вырвались помимо воли, и удивили его самого. Он ожидал чего угодно: негодования, вспышки гнева, холодного и презрительного ответа, но она вдруг уронила голову, сжалась в комок и по-детски тоненько заплакала.

– 

Баба не должна воспитывать ребёнка и точка!

Дракон ходит из угла в угол кухни. Он взбешён. Жена двоюродного брата на днях потребовала развода и собирается забрать детей.

Катя готовит ужин: пюре и котлеты. Танюшка сидит в детском стульчике и с восторгом теребит деревянную лошадку.

– 

Я сделаю все, чтобы этого не случилось.

– 

Что именно? – осторожно спрашивает Катя.

– 

Все, что понадобится. Найму ему лучшего адвоката. Дойду до мэра. Помогу ему их выкрасть, в конце концов!

– 

Ты не думал, что они, возможно, хотят жить с матерью?

Вертикальная складка перечеркивает лоб Дракона.

– 

Не пори чушь! Она слабая, безответственная и… дура, прости Господи. Она их прикончит за пару месяцев. Там умишка-то бабьего во, с ноготок…

– 

Раньше ты говорил другое…

– 

Ты-то хоть помолчи! Разведёнка с детьми хорошо не устроится, запомни это! Мать рожает детей отцу. «Жена носит, муж рожает» – слышала такое? Раньше люди зря языками не болтали.

– 

Но у Ольги две девочки… как он их воспитает?

– 

Не у Ольги, а у Максима две девочки. У Максима, слышишь? Если баба довела до развода, значит никаких моральных принципов у неё нет и не было. Так как ей прикажешь детей воспитывать? Она, Ольга эта, сама сука порядочная, ты представь, какими она девочек вырастит!

Тут уж Катя не выдерживает:

– 

Какими? Не ты ли сам мне говорил месяц назад, что Ольга и с хозяйством управляется лучше меня, и детки у неё всегда спокойные, и – о чудо – она даже работать успевает! А со мной все не так…

– 

Да замолчишь ты или нет?!

От неожиданности она роняет ложку, которой накладывала пюре, и испуганно поворачивается к Дракону. Она и не успела заметить, как он окончательно взбесился. Раньше она могла предсказать приступы его гнева и даже иногда отвести их: сменить тему, промолчать, успокоить… Теперь это удаётся все реже и реже.

Напуганная криком, Танюшка принимается кричать. Лошадка со стуком падает на пол, и Дракон, ухватив ее за колесико, швыряет в стену. Фигурка разлетается вдрызг.

Катя бросается к Танюше – закрыть, спрятать, уберечь, но Дракона уже отпустило. Он деловито поднимает ложку с пола, вытирает тряпкой пятно и молча выходит из кухни.

Сергей растерялся. Работа в полиции приучила к женским слезам – искренним и не очень, но этот белый флаг, внезапно выброшенный Катей, напугал его.

– 

Катя, ну что же ты… вы… Не плачьте.

Она подняла голову и прошептала:

– 

Уйдите.

Дракон

И все же зима подступала. По утрам драконья пустошь покрывалась кисеей снега, который, приближаясь к земле, становился грязно-серым, как и все вокруг. На фоне гранитного неба падающие снежинки казались пеплом.

Однажды утром, выбегая из пещеры, девочка поскользнулась на замёрзшей лужице у входа и упала, раскровенив колени. Секунду она с недоверчивым удивлением и детской обидой смотрела на выступившую кровь, и вдруг заплакала – горько и тоненько, совсем как обычный ребёнок.

Она метнулась к девочке, уронив глиняный кувшин, с которым собиралась за водой. Кувшин разбился, но она даже не заметила.

– 

Сейчас, сейчас, – приговаривала она, – подожди немного, я помогу. Только не плачь.

Девочка внезапно оборвала рыдания и с испугом уставилась на неё. Глаза-колодцы, а на дне – ужас.

– 

Отец говорит, что драконы не плачут, –прошептала она. – Драконам не бывает больно. У Дракона одно только уязвимое место – глаза.

– 

Наверное, это так, – помолчав, ответила она, – но ты… ещё маленький дракон. У тебя нет чешуи.

– 

А может… – девочка перешла на шёпот, – я – вообще не дракон? Я же совсем не такая, как… он.

– 

Я не знаю…

Ей тоже было страшно. Пот выступил на лбу мелкими капельками. Так легко сказать: «Ты – не дракон, ты маленькая испуганная девчонка, втянутая в страшную драконью игру». Но что если девочка выдаст, проболтается? Он может убить их обеих, а потом полетит искать нового дракона и новую мать для него.

– 

Иногда мне кажется, что я не хочу быть драконом. Я не хочу жечь дома. Я не хочу забирать людей… летать и дышать огнём, наверное, здорово, но у меня пока нет крыльев.

– 

Чтобы быть драконом, не обязательно иметь крылья и дышать огнём.

Она помогла девочке подняться и повела промывать раны. В голове молоточками постукивали слова: «У Дракона одно только уязвимое место – глаза».

32

В зале суда было жарко, как в печке. Лицо судьи, вынужденной сидеть в шерстяной мантии, покраснело и лоснилось. Развёрнутый в ее сторону вентилятор бестолково гонял сухой горячий воздух из угла в угол, прихватывая клубы пыли вперемешку с желтоватой пыльцой.

Дракону тоже было несладко: он как-то разом постарел и обмяк, на лбу выступили капельки пота, впалая грудь под футболкой тяжело вздымалась и опадала.

Одна только Катя мёрзла. Руки и ноги заледенели, к горлу подкатывала тошнота, на щеках выступил лихорадочный румянец. Ирина Евгеньевна, потея в чересчур тесном костюме, обмахивалась папкой.

Решался вопрос об экспертизе. Дракон злился и нервничал всё сильнее, брызгал слюной, один раз почти ударил кулаком по столу, но опомнился и сделал вид, что хочет махнуть рукой.

Однажды Катя забыла забрать из ателье его брюки, отданные в починку. Сначала он неделю выговаривал Кате, что такие «элементарные вещи» она должна делать сама, но потом смирился и разрешил потратить на это деньги. Деньги, которые она заработала переводами.

Катя всю неделю возвращалась с занятий поздно, и только в четверг освобождалась ещё до обеда. В тот день она специально отменила репетиторство, чтобы поехать на УЗИ и в женскую консультацию. Результаты исследования врачу не понравились, ей назначили повторный приём через неделю, и Катя, растерянная и испуганная, отправилась домой. Она совсем забыла и про брюки, и про конференцию в Дубне, на которую должен был ехать Дракон, перед её глазами плавали неясные сероватые тени, в которых врач увидела какую-то аномалию.

Через неделю выяснилось, что все с маленьким человечком у неё внутри в порядке, но тогда были только неизвестность и страх.

Она забыла про брюки. Прыгнула в электричку, чтобы ехать в Павлово, а проклятые брюки остались у портнихи. Она вспомнила о них только тогда, когда Дракон сел ужинать и заговорил о Дубне.

Ученым он был, мягко говоря, посредственным. Всеми успехами, которых добивался, он был обязан друзьям и знакомым. Диссертацию написала вторая жена, любившая его без памяти. Он любил ездить на слеты, симпозиумы, конференции. Выступал долго, обстоятельно, но часто зацикливался на одном и том же, вопросов не любил, даже боялся. На конференцию в Дубне Дракон попал по блату: его пригласил давний товарищ, достигший больших высот, которому он когда-то оказал крошечную услугу.

Он ждал этого выступления, этого триумфа (речи длиной в десять минут о проблеме, потерявшей актуальность лет двадцать назад), а она так его подвела. Дракон почему-то сразу решил, что Катя сделала это намеренно. У него побелели губы и потемнел лоб. Как могла она так поступить с ним? Об УЗИ Катя ему сказать не могла: Дракон считал, что ультразвук вредит ребёнку.

– 

Тебе ничего доверить нельзя! – бушевал он. – Ты же знала, как важна для меня эта конференция, и не смогла выполнить элементарную, э-ле-мен-тар-ну-ю, просьбу! И ты собираешься брать на себя ответственность за ребёнка?

– 

Пойми, – увещевала Катя, – я же не специально… я забыла, прости…

– 

Ещё бы ты сделала это специально! Ты безответственная! Ты инфантильная! Ты…

Он ахнул кулаком по столу. Задребезжали чашки. Катя сжалась в комок и отпрянула в угол.

– 

А, может, тебе доставляет удовольствие мое унижение? Может, ты, ничего не добившаяся сама, считаешь хорошей идеей вот так унизить меня?

– 

Перестань, пожалуйста, это же абсурд…

– 

Ответчик, вы поддерживаете ходатайство вашего представителя об экспертизе?

– 

Да… уважаемый суд.

Катя машинально потрогала мочку уха, убрала волосы с лица.

– 

Я не считаю, что кто-то вправе рассуждать о том, как мне воспитывать ребёнка!

– 

Кто был после Петра Первого?

– 

Елизавета?

Таня забилась в угол дивана, как испуганный зверёк: только глазки блестят. На коленях у Дракона большая книга, которую он читает вслух. Танюше неинтересно: куда интереснее двигать игрушечного верблюда по желтому пледу, представляя, что это пески пустыни. Зная, что дочь отвлекается, Дракон задаёт ей вопросы.

– 

Дура! – взрывается Дракон.

– 

Папа, папа, не кричи, не надо!

Танюша в ужасе сжимается в углу, пытаясь отгородиться от отца диванной подушкой. Он вырывает у неё подушку, швыряет на пол и топчет ногами. Девочка плачет. Катя спешит на помощь, но не успевает: расправившись с подушкой, Дракон видит верблюда – смешного верблюда с нелепой плюшевой мордой, подарок Катиных родителей – хватает его за шею и, к ужасу дочери, швыряет в окно.

Таня не плачет, она вопит. Катя, стуча зубами, подлетает к Дракону и, схватив его за локти, шипит, как змея:

– 

Садист! Что ты делаешь? На ребёнке лица нет! Ты хочешь, чтоб она заикалась?! Ты этого добиваешься?

Дракон поводит плечами, чтобы освободиться, но не тут-то было: Катя держит крепко, злость прибавляет ей силы.

– Убери руки! – рычит он и делает попытку освободиться.

– Ты делаешь из ребёнка невротика!

– Да пошла ты…

От неожиданности руки Кати разжимаются: он ещё не позволял себе такого. Но Дракон не останавливается. Он заносит правую руку для удара…

– 

Папа, нет, папочка…

Стремительной тенью Таня прыгает с дивана на пол и оказывается между ними, как будто её выключили в углу и включили посреди комнаты. Она успевает. Чернота отливает от лица Дракона, рука разжимается. Он делает вид, что поправляет остатки волос, но ладонь гладит пустоту.

– 

Ты хотел ударить меня, – тихо говорит Катя. – Ты. Хотел. Ударить. Меня.

«Надо бежать», – произносит мамин голос у Кати внутри.

– 

Истец, никто не будет давать вам советов, но в целях максимального соблюдения интересов ребёнка мы должны услышать мнение специалиста.

– 

Во времена Древней Руси не было психологов, а отец был богом в своей семье…

У Ирины Евгеньевны вырвался резкий смешок.

– 

Я вас услышала. Суд удаляется в совещательную комнату.

33

– 

Пейте. И съешьте что-нибудь, пожалуйста.

Ирина Евгеньевна, Ира, Ирочка, совсем молоденькая девочка с непослушными рыжими волосами и веснушками на крупном носу, размешивала сахар в чашке. Не для себя – для Кати.

Они сидели в кондитерской. Ирина жадными глотками пила кофе, Катя угрюмо смотрела на остывающий чай. Странная апатия придавила её к стулу: ничего не хотелось, даже рот открывать лишний раз, но она мужественно пыталась усвоить то, что объясняла Ирина.

– 

Вы такая уверенная, – смущенно проговорила Катя. – Я так путаюсь…

– 

Это моя работа. Но, поверьте, я тоже не чувствую себя в суде так уж уютно. Не люблю состояние конфликта.

– 

Так зачем же вы… там?

– 

Мой бывший… друг… говорил, что я мщу своему отцу в лице этих мужчин. Это не совсем так. Я не желаю никому мстить. Просто не хочу, чтобы у кого-то ещё было… так.

Она взяла чашку, и Катя заметила, что длинные пальцы чуть подрагивают.

– 

Что будет на этой экспертизе?

– 

Ничего особенного. С вами всеми побеседуют, Танюше дадут поиграть, порисовать. Не то чтобы я возлагала большие надежды на эту экспертизу, но иных выходов у нас нет. Без экспертизы судья не сможет определить тот порядок, который хотим мы. Нет оснований.

– 

Но ведь… он подвергает опасности ее жизнь!

– 

Свидетели? Документы? Доказательства? Как говорится у нас, фактура.

– 

Какие доказательства? На людях он – образцовый отец.

– 

Что и требовалось доказать. Впрочем, шанс, что психологи отметят его негативное влияние на дочь, тоже минимальны. Они всего боятся, эти эксперты.

– 

И что же делать?

– 

Пытаться. Кроме того, как вы могли заметить, я постоянно его провоцирую. Я хочу, чтобы он показал своё истинное лицо.

– 

Что нужно, чтобы лишить его родительских прав?

– 

Екатерина Алексеевна, мы про это уже говорили… Долг по алиментам он гасит. На учетах не состоит. Агрессивное поведение в том виде, в каком оно есть сейчас, к делу не пришьёшь.

– 

Он должен… попытаться меня убить? – с нервным смешком спрашивает Катя.

Она искала глазами, за что бы зацепиться, но взгляд повис в пустоте.

Дракон

С каждым днём становилось холоднее. Над пустошью носился острый ледяной ветер, свистя, как кнут. Они с девочкой спали в дальнем углу пещеры, тесно прижавшись друг к другу. Драконье тепло немного согревало воздух, но с потолка то и дело срывались холодные капли, и глухой храп в чешуйчатой груди не давал уснуть.

Она лежала с открытыми глазами, прислушиваясь к рокоту чудища и тихому ровному дыханию девочки, которая не была драконом, но могла им стать.

Можно решить все разом, навсегда покончить с этим страшным унылым логовом и пепельной пустошью. Она видела на краю долины высокую скалу, с которой можно шагнуть в небытие. Если дракон обнаружит её отсутствие раньше, смерть будет более мучительной… но девочка! Девочка непременно станет драконом. С этими мыслями она уснула.

Проснулась от холода: дракон улетел, и пещера остывала на ветру. У входа хороводил снег.

Стараясь не шуметь, чтобы не разбудить девочку, она прошла в глубь пещеры, где беспорядочной кучей громоздились драконьи сокровища: драгоценная утварь, монеты, женские украшения. Переборов омерзение, она протянула руку и взяла маленький золотой браслет с орнаментом, лежащий с краю. Когда-то ей хотелось иметь такой… но не теперь. С чьей руки он сорвал эту красивую безделушку? Жива ли та, кому она принадлежала? Скорее всего, нет. От этой мысли ей сделалось жутко, и она с омерзением отбросила браслет. Он жалобно звякнул, ударившись о каменный пол.

Она хотела найти кувшин взамен разбитого и стала с внезапной злостью швырять драконьи сокровища в стороны. Наконец, под драгоценным хламом показался глянцевый бок расписного кумгана. Сойдёт. Она потянула за ручку кумгана, но он не поддавался: запутался в толстой золотой цепи. Другой рукой она ухватилась за цепь и дернула в сторону. Звякнули, осыпаясь, монеты, откатился в сторону кубок… Она едва не вскрикнула, когда из груды вещей к ногам скользнул изящный кинжал в позолоченных ножнах.

34      

Катя проснулась со смутным ощущением надвигающейся беды. Рассвело, но небо ещё не потухло и сочилось багряным над косыми крестами нагроможденных на крышах антенн. День обещал быть жарким.

Кухня встретила тяжелой летней духотой. Всю прошлую неделю шли дожди, город пропитался влагой, как губка, и внезапная жара не высушила, а только распарила его.

Умыв ледяной водой липкое лицо, Катя села к столу и налила себе холодного чаю. Что-то странное, словно приближающаяся гроза, висело в воздухе, хотя небо сияло чистотой. Есть не хотелось, и Катя села работать. Перевод не клеился: хотелось добавить словам звучания и жизни, но статья выходила сухой, как картон.

Проснувшись, Таня начала капризничать: не захотела завтракать, читать, идти на прогулку. Глаза горели невыплаканной обидой.

К обеду Катя вымоталась так, что места себе не находила. Липкие щупальца тревоги шевелились в животе. Она несколько раз выглядывала в окно, но Дракон не показывался.

Жара не отступала. Воздух с улицы, казалось, не проникал в открытые окна, а висел плотной пеленой – хоть ножом режь. Таня, устав от духоты, уснула в комнате, Катя остервенело клацала по клавишам, стараясь не замечать, что выходит полный бред, когда по нагретому студенистому воздуху полоснул дверной звонок.

Катино нутро сжалось и пошло мертвой зыбью. Настойчивый и резкий, он не предвещал ничего хорошего. К двери она шла, как на Голгофу. В глазок виднелся обыденно-серый квадрат лестницы. Накинув цепочку, Катя, вся подобравшись, толкнула дверь.

Первым, что она ощутила, был запах – сырая и мерзкая вонь меди и свежей могилы. Несло кровью. Она вгляделась: кто-то вывернул тусклую лампочку, и лестница наполнилась синеватыми клубами полутьмы, но повсюду – на стенах, на потолке, на полу – темнели глянцевые маслянистые пятна. Кто-то заляпал лестницу кровью.

В ужасе захлопнув дверь, Катя ткнулась лицом в пахучий дерматин. Тошнота подкатила к горлу, и пришлось сесть на паркет. От сквозняка запах должен был быстро истаять, но, казалось, въелся во в неё самоё.

– 

Мама?

– 

Все нормально, малыш.

Чья это кровь? Чья бы ни была, Катя знала, кто принёс её к дверям их дома. Если хотел запугать, у него получилось. На ватных ногах Катя доползла до кухни, взяла сотовый и набрала номер Сергея. Ожидание показалось вечностью.

– 

Да, Екатерина Алексеевна.

Она едва не взвыла от облегчения.

– 

У нас на лестнице кровь.

– 

Что, простите?

– 

Кровь, везде кровь! Лестница вся в крови!

– 

С вами все в порядке?

Отлично, он принял ее за чокнутую.

– 

Со мной да. Ради бога, приезжайте… или…

Она хотела сказать «пришлите кого-нибудь», но промолчала. Ей хотелось, чтобы приехал именно он.

– 

Я уничтожу тебя, – Дракон сказал это таким будничным тоном, что Катя даже не сразу поняла, что он имеет в виду.

– 

Что?

Гудел блендер: она готовила пюре для дочери.

– 

Я сказал, если ты или твои родители – князья Мышкины – задумают поднять на меня хвост, я вас изничтожу.

Катя выключила блендер, отставила в сторону пластиковую чашу с готовым пюре и посмотрела на него. В груди стало тесно, и она расстегнула пуговицу на кофточке.

– 

Что случилось?

Она не могла взять в толк, что ему не понравилось. Ещё минуту назад они говорили, как ни в чем не бывало, о планах на праздничные дни.

Дракон швырнул на стол перед ней журнал. Накануне Катя купила его в киоске по пути домой, но прочитать так и не успела – её сморило, едва она опустилась на сиденье. Сон по пять часов в сутки давал о себе знать.

Это был обычный желтый журнальчик из тех, что пачками продаются в метро и на вокзалах. Она собиралась выбросить его в урну, чтобы не попался на глаза мужу, который не одобрял напрасных трат. Она даже не заметила, что на третьей странице красовалась статья: «Борись до конца: как звездные матери судятся с отцами за детей».

– 

Перестань, это же просто статья. Я даже не читала её. Просто популярная тема…

– 

Замолчи! – заорал он, и рот его скривился, став похожим на английскую S. – Вечно вы что-то замышляете против меня, шушукаетесь, болтаете, смеётесь, – он задохнулся и вынужден был осушить стакан воды. – Только попробуй, – хрипло подытожил он. – Я уничтожу вас всех, а тебя утоплю в твоей собственной крови!

35

– 

Эксперт сказал, что кровь свиная.

– 

Я должна радоваться?

Катя промокнула лоб салфеткой и перехватила трубку поудобнее. Она задремала, и звонок ворвался в её сон, испугав до холодного пота.

– 

Нет, просто сообщаю факт.

– 

Вы понимаете, что это он?

– 

Возможно. Но доказательств у нас нет. Камера у входа в парадную засняла неясную фигуру в капюшоне.

– 

Сукин сын, – вырвалось у Кати.

– 

Согласен.

– 

Это предупреждение. Мне. Он показывает, что со мной будет, если я не отдам ему Танюшу.

– 

Он просто псих. Но я не могу посадить его за это.

– 

«Я не могу посадить его», – передразнила Катя. – Слышу уже полгода. В следующий раз он подкинет к вашей двери мою голову.

– 

Ка… Екатерина Алексеевна!

– 

Да пошёл ты.

Катя отключила телефон. Перед глазами плыли круги. Она прошла на кухню, распахнула створку окна и высунулась наружу. Легче не стало. Сделав несколько глубоких вдохов, она опустила взгляд на бульвар. Тёмная фигура неподвижно застыла под фонарём. Лица Катя разглядеть не могла, но знала, что он смеётся.

Сны приходили вереницей чудовищ. Они наклонялись к кроватке Танюши и мохнатыми паучьими лапами касались нежного личика. Катя просыпалась от собственного крика.

Иногда казалось, что из комнаты откачали кислород: она хваталась ртом за душный воздух, и тут же выпускала его, как бесполезный балласт, падая в бездонный колодец.

Пытаясь выбраться наружу, Катя ломала ногти, цеплялась за липкие от пота простыни и боковины кровати, чтобы не упасть. Руки искали опору и не находили. Она уже не кричала от ужаса, только глухо стонала и вздрагивала.

Таня лежала с открытыми глазами среди призрачного сумрака ночи, боясь сделать шаг в сторону Катиной кровати. Её пугало, что мамы там не окажется, и рука наткнётся лишь на остывшие простыни.

36

Часы показывали пять. Катя сварила кофе, но пить не стала: он показался горьким, как желчь.

Поцеловав спящую Танюшу, Катя надела чистую белую рубашку и чёрную юбку, в которой ходила на занятия, тщательно причесалась и накрасилась.

В подворотнях таилась ночная прохлада, но небо уже сияло летней нестерпимо яркой синевой. Катя шагала широко и расторопно, точно зная, куда идёт.

Солнце жарко горело на куполах Оптиного подворья и масляными бликами растекалось по Неве. С раннего утра над крышами и тротуарами Васильевского колыхалось душное марево. Воздух прилипал к лицу, как мокрый платок. Вокруг чёрных боков ледокола “Красин” широкая река напоминала мелководье провинциального затона. В зеленоватой глубине призрачно колыхались водоросли, от воды исходил едкий огуречный запах. Пожилой краснолицый мужичок пытался что-то выловить из отравленной воды.

Катя остановилась у парапета. Прохлада реки манила. Парапет низкий, перевалиться через него – невелика наука…

Однажды Дракон едва не свёл её с ума. Тогда она чудом удержалась на грани безумия, но теперь, видимо, черед настал.

Началось с банальщины: Дракон утверждал, что «Белую ленту» они посмотрели вместе. Катя готова была поклясться, что никогда не видела фильм, но он пришёл в бешенство, будто от этого зависело все в его жизни.

– 

Как ты можешь не помнить! – вопил он, топая ногами. – Я принёс тогда рахат-лукум, мы заварили травяной чай…

Катя вспомнила и лукум, и чай, но фильм ей почему-то представлялся другой. Впрочем, спорить она не стала: себе дороже.

Через некоторое время случилась другая история, гораздо более неприятная. Катя переживала один из худших дней лунного месяца, когда одновременно болят голова, живот и поясница, а перед глазами пляшут зеленые круги. Она с трудом дошла до плиты, чтобы приготовить Дракону завтрак и собрать контейнер с обедом на работу. Двигалась Катя медленно и неловко, перевернула чашку с кипятком, и в итоге Дракон прогнал её из кухни.

К вечеру стало немного легче: поясница и живот, замотанные тёплым шарфом, болели по-прежнему, зато дурнота немного отступила, и Катя осмелилась на вылазку за чаем – от дивана до плиты и обратно. Тут-то и заявился Дракон, да не один, а с двумя коллегами-учёными. Увидев Катю – с немытой головой, опухшую и укутанную с головы до ног, они поспешили откланяться, зато Дракон пришёл в неописуемую ярость. Он её, видите ли, предупреждал, что они придут, и она согласилась! Катя могла допустить, что он что-то такое упоминал, и даже признавала, что кивнула головой, думая о том, как бы не сползти по стене от головокружения и тошноты, но тут Дракон перегнул палку. По его словам, она, якобы, утром чувствовала себя прекрасно, и устроила представление только, чтобы ему насолить!

А потом началось: Дракон приходил вечерами и твердил, что звонил ей в обед и просил что-то сделать. Катя показывала ему список входящих, но он утверждал, что они говорили по домашнему телефону.

Он рассказывал друзьям и знакомым небылицы про её семью, а потом утверждал, что этими историями она сама с ним когда-то поделилась. Она стала всерьёз опасаться, что у мужа развивается преждевременная старческая деменция.

После рождения Танюшки «розыгрыши», как называла их Катя, прекратились, и она вздохнула с облегчением.

Однажды, придя домой после занятий, Катя решила сварить гречневую кашу, но оказалось, что крупа закончилась. Она была уверена, что несколько дней назад покупала пачку, но в банке не осталось ни крупинки. Катя полезла за пшеном, но и его тоже не оказалось. Открывая банки одну за другой, она чувствовала, как по спине бегут мурашки: исчезли сахар, соль, мука, макароны. Она готова была поклясться, что всё было ещё утром, но теперь… Она сходит с ума?

Дракону Катя, разумеется, ничего не сказала. Когда они сели ужинать картофельным пюре, он странно посмотрел на неё. У Кати внутри все переворачивалось от ужаса: она сходит с ума, она всё забывает, она…

– 

Катюша, все в порядке? – спросил он. – Кажется, ты меня разлюбила, пюре совсем не солёное…

Похолодевшей рукой она протянула ему солонку, в которой на дне оставалось немного слипшихся кристалликов. Дракон недовольно скривился.

После ужина Катя взялась за уборку: работа по дому всегда успокаивала и настраивала на нужный лад. Она вымыла пол и, собираясь вылить грязную воду в унитаз, приподняла сиденье, чтобы не забрызгать. Под ободком унитаза она увидела прилипшие зёрнышки. Катя наклонилась, чтобы рассмотреть их. Крупинки гречки. Объяснение всему этому могло быть только одно – муж нарочно высыпал крупу в унитаз. Чтобы подшутить над ней? Наверное. в глубине души она знала ответ: Дракон начисто лишён чувства юмора, он просто хотел свести жену с ума.

Некстати вспомнились родные уральские реки: красавица-Кама, тёплая, как парное молоко, Сылва, угрюмая и мощная великанша Чусовая – так далеко, будто и не с ней вовсе.

– 

Сударыня…

Слово царапнуло сознание, как сухая ветка, но Катя только криво усмехнулась. Перед глазами плясали волны, по прихоти игры света делаясь то бутылочно-зелёными, то кобальтово-синими. Легче. Когда холодная вода вольётся в лёгкие вместо жаркого воздуха, сразу станет легче…

– 

Гражданка…

Тяжело, словно таща из болота облипшие грязью сапоги, Катя выдернула себя из вязких трущоб подсознания и обернулась на голос. У парапета стоял пьяница – из тех, кто проводит с удочкой целые дни, а вечером уходит с пустым ведром. На опухшем лице сияли глаза – совершенно трезвые и бесконечно мудрые. В их иконописной глубине пряталось понимание: всё знал и не осуждал, а жалел.

«Лишив дочь матери, ты ей не поможешь. Ты отдашь её прямиком в лапы злу – сама. Это не пугает тебя? Разве это не страшнее того, что ты намереваешься сделать? Там, в глубине нет отрады и упокоения. Там вечные муки и могильный холод, терзания и пустота. Ты хочешь сдаться? После всего того, что ты пережила?»

Он молчал, его губы не шевелились, но Катя слышала голос так отчетливо, словно он звучал в её голове, заглушая истеричные драконьи вопли. А может, так оно и было?

37

Чары рухнули. Зыбкая синева уже не манила – пугала. Неужели она, Катя, думала мгновение назад о том самом?

Прочь!.. Быстрее, быстрее… Линии встретили пыльным теплом, обняли, загородили от страшной ворожбы. Стук каблуков гулко отдавался от стен, прохожий с удивлением оглянулся вслед бегущей женщине.

Как она посмела бросить Таню?! Как могла помыслить о таком?! Бежать в туфлях и узкой юбке было неудобно, да она никогда и не умела бегать, всегда только задыхалась да хваталась за бока…

В детстве Катю крестили по настоянию бабушки Тани, но родители верующими не были, поэтому в церкви она оказывалась редко. В П. всё шло хорошо и правильно: Мышкины жили на земле, в маленькой пятиэтажке на дне зелёного лога, а Бог царил где-то вверху, на облаках, и присматривал за Катей, чтобы не наделала глупостей. Катя представляла его таким, каким обычно рисуют для детей – седым, бородатым, одетым в белое. В её мыслях Бог был похож на Николу-угодника с бумажной иконки, прислонённой к томикам Пушкина в родительском книжном шкафу. Уезжая из П., она помахала Николе рукой, а он, наверное, благословил её, потому что был добрый и всегда помогал сдать контрольные.

С поступлением на филфак Никола, наверное, тоже подсобил. В Москве Катя впервые пошла в храм по собственному желанию: ей было грустно и страшновато, а церковь напоминала Слудскую – ту, в которой она привыкла бывать. После скоропалительной первой свадьбы она зачастила в храм. Из её жизни пропала лёгкость и чистота юности, и эти перемены пугали. Она жаловалась Богу на свою нелегкую судьбу, плакала, глядя на колеблющееся пламя свечей, и сбивчиво просила о чём-то насущном и, как казалось теперь, глупом… Становилось легче, и Катя снова забывала о вере, стиснутая со всех сторон ежедневными бедствиями.

Дракону не нравилось, что она ходит в церковь. Его бог, наверное, такой же исключительный и высокомерный, жил у Дракона в душе. Этот бог считал нормальным кричать на жену и маленькую дочь, громить дом и ругаться страшными словами.

У Дракона в голове царил кавардак: он считал себя истинным христианином и глубоко верующим человеком, но с умным видом рассуждал об ауре, карме и астрале. Гордый тем, что лишён предрассудков и не склонен к суевериям, он взорвался, вырвал у Кати газету и разметал её по квартире, когда она решила прочитать вслух гороскоп на неделю.

Он не любил бога, но боялся его. Его представление о том, что есть грех, пугало Катю. Ударить или убить человека ради верной идеи он считал нормальным, зато однажды набросился в трамвае на незнакомую женщину за то, что у её маленькой дочери были проколоты уши. «Шлюх растите?!» – орал он в лицо женщине, отвернувшись от Кати, мечтающей провалиться сквозь пол и асфальт прямо к центру земли. Но истинной целью его слов снова оказывалась Катя, которую он считал едва ли не вавилонской блудницей. Она – о ужас! – недавно купила комплект кружевного белья.

Однажды Катя захотела поговорить о своём несчастье с батюшкой – он был молодой, не особенно строгий, и казался приветливым. После окончания службы она торопливо пошла в его сторону, но вдруг представила, что придётся всё рассказывать и переживать заново, и остановилась. Она испугалась, что её не поймут. Без конкретных примеров образ Дракона терял одиозность.

Когда Катя начинала делиться своими переживаниями, нужные слова ускользали от неё, как вишневые косточки из пальцев, и она молола откровенную чушь. Стоило ей открыть рот, как перед мысленным взором представали те, кому она уже пыталась пожаловаться: они смеялись, отмахивались, хмурились, и отвечали, что, мол, зажралась, таких мужиков, как её муж, с руками отрывают, и сама, кажись, не святая. «Не святая!»

Она стояла посреди опустевшей церкви, глядя, как батюшка, наклонившись к седой старушке вдвое ниже его ростом, внимательно слушает и сочувственно кивает головой. Катя почувствовала себя липкой и грязной, и почему-то подумала, что она в сотни раз хуже этой благообразной старушки и милого улыбчивого батюшки. Страх сковал её. Она развернулась и почти выбежала из храма.

Впереди замаячил Большой проспект, за ним – Средний. Автомобильный выхлоп обдал лицо тёплой удушливой волной. Всё поплыло перед глазами. Небо, дома, тротуар, бело-голубые глянцевые троллейбусы закружились каруселью. Хватая воздух ртом, Катя привалилась к пыльной стене дома; грудь разболелась от жадного дыхания; едкий пот заливал глаза.

От одного проспекта до другого она шла медленно, осторожно, боясь оступиться и упасть. Всё, что проплывало перед глазами, казалось таким родным и прекрасным: облепленные пылью и копотью дома с бездонно-голубыми окнами, скверы с куцей зеленью, и тесные дворы, подворотни, из которых несло мочой…

Отдышавшись, Катя снова побежала. Вдруг Таня проснётся и не найдёт её… как она только могла придумать такое? Как?

Вот линия, дом, парадная… Катя рванула дверь, с облегчением окунаясь в сырую прохладную полутьму. Стены, неаккуратно замазанные казенным голубым, остатки лепнины, солнечный луч с пляшущими в нём пылинками, под лестницей – детская коляска с грязным козырьком, в которой соседи-алкоголики возили уже третьего ребёнка… Она как будто впервые увидела все это, родное и убогое, как разрушенный деревенский храм.

Катя всхлипом втянула воздух, пропитанный крысиной затхлостью – он легко вошёл в лёгкие, наполнил болезненной любовью к миру. Она ринулась вперед, к Тане, и с размаху влетела во что-то жесткое, как прессованная резина.

Кто-то схватил Катю поперёк тела, зная, что та вот-вот сползёт по стене и растечется на выщербленной метлахской плитке. Она не сопротивлялась, ощутив знакомый запах бергамота и мускуса, неизменно сопровождавший появление участкового. Дракон пах тимьяном и винным уксусом, и иногда едва уловимо – серой. Близорукая от рождения, Катя воспринимала мир букетом запахов.

– 

Катя, что?! – он силился заглянуть в лицо, отливающее голубоватой извёсткой.

– 

Серёжа…

Она дернулась, как от внезапной боли, рванулась прочь, но тут же снова приникла всем телом. Её сотрясла крупная дрожь, зеленые волны качались перед глазами, запах свиной крови лез в ноздри – пережитый ужас не спешил покидать тело.

– 

Катя, что ты, что ты… Перестань.

Она не замечала, что плачет навзрыд, потому что совсем отвыкла от лёгких слёз. Чужие руки гладили по лицу, голове и спине, как ребёнка, хрипловатый голос шептал неразборчиво-нежное… что, если она несётся ко дну, и всё это – лишь агония погибающего сознания? Катя оборвала плач, вскинула голову, рванулась вперёд и, затаив дыхание как ныряльщица, поцеловала его. Губы показались солеными от слез. Помешательство – не подобрать другого слова. Словно не понимала, что делает… и всё понимала. Как будто опухоль лопнула. Она боялась: оттолкнёт, но он ответил на поцелуй и прижал её крепче.

Катя вывернулась из объятий и побежала по лестнице. Щеки полыхали от радости и стыда. Стук каблуков ввинчивался в тишину сонного дома, как автоматная очередь. Где-то глухо залаяла собака. Она влетела в квартиру, захлопнула дверь и без сил рухнула на скамейку. Первым делом сбросила туфли: одна сама отлетела к стене, другую Катя с наслаждением запустила в угол, потом, обрывая пуговицы, стащила промокшую от пота и слёз блузку. Юбка упала к ногам чёрной лужицей. Закутавшись в банный халат, она скользнула в комнату.

Таня спала. Солнечные квадраты высвечивали спокойное личико и мирную ёлочку паркета. Радуга запуталась в подвесках люстры, украдкой ползла по стене к потолку. Катя дотронулась пальцами до губ и тихо рассмеялась.

Дракон

Рука болела невыносимо. Сегодня дракон вернулся раньше обычного и застал их безмятежно поедающими суп из кореньев. Драконы не едят супы. Он взревел, полоснул крыльями воздух. Пыль запорошила им глаза. Защищаясь, она вскинула руку к лицу.

Манерка, в которой кипятился суп, подлетела, подхваченная мощной струёй воздуха, и ударилась о стену. Суп выплеснулся на неё, не задев, к счастью, девочку.

Толстая расшитая ткань уберегла грудь и шею, волосы спасли лицо, но руку ошпарило до кровавой красноты и пузырей.

– 

Спишь?

Девочка подползла, ткнулась лохматой головкой в тёплый бок.

– 

Я принесла снег, – прошептала она. – Приложи, будет не так больно.

Губы дрогнули в беззвучном рыдании. Снег немного облегчил боль, но осознание обреченности не проходило.

А снег все сыпал и сыпал – горький и серый, как пепел.

38

В начале июля родители увезли Таню на Урал. Катя почувствовала странное облегчение, как комендант крепости, из которой загодя, до кровавого штурма, удалось вывезти мирных жителей.

Впрочем, после истории со свиной кровью дом больше не казался крепостью. Железная дверь не могла спасти от Дракона. Выяснилось, что он живёт внутри неё.

Его острые когти царапали ежедневно. Она забывала вынести мусор, и к утру на кухне появлялся неприятный запах – вкрадчивый голос Дракона нашёптывал: «Ты никуда не годишься». Она устраивалась в кресле с книгой и слышала: «Ты ленива и эгоистична». Стоя у зеркала, она разглядывала мягкий выпуклый живот и плоскую грудь, а в голове звучало: «Взгляни на себя, Катюша, ты – мышь, ни один мужчина, кроме меня, не ляжет с тобой в постель».

Зачем Сергей («Серёжа» – произносила она со сладким трепетом, как школьница) всё это затеял? Зачем зовёт её гулять, приносит цветы, пьёт чай на кухне? Они больше ни разу не поцеловались (разумеется, кому она нужна, кроме Дракона), но он упорно продолжал звонить и приходить. Катя терялась, забывала, как себя вести, и путалась в знакомых словах. Неловкость передавалась ему. Вечерами они что-то смотрели по телевизору, но не обсуждали. Оба тяготились молчанием и не решались заговорить, а если обращались друг к другу, то всё было невпопад, неловко и глупо.

Сергей по-хозяйски чистил на кухне картошку, заваривал чай, когда она влезала на табуретку, чтобы достать банку с кофе, по-дружески грубовато держал за талию, но, случайно задев её грудь ладонью, краснел, как школьник.

Однажды они сидели друг напротив друга и пили медленно остывающий чай. Разговор не клеился. Вдруг Сергей спросил, исподлобья глядя на Катю:

– 

Я тебе совсем не нравлюсь?

– 

Что? – Катя подумала, что ослышалась.

– 

Говорю, ты меня совсем не рассматриваешь… как мужчину?

Это случилось так неожиданно, что Катя рассмеялась – то был один из её обычных нервных смешков, но Сергей резко встал и, не прощаясь, ушёл. Катя сначала опешила, потом расхохоталась громко и чисто:

– 

Господи, дураки мы, какие мы дураки…

Кате нравилось, что Сергей говорит просто и ясно. Дракону это никогда не удавалось. Однажды он затеял с полуторагодовалой Танюшей разговор о прекрасном – про фибры, ауры, тонкие миры. Таня не слушала, возилась с игрушками, но он не успокаивался. Катя позволила себе неосторожно улыбнуться.

– В нашем доме, Екатерина, – обиженно сказал он, – играет музыка, доступная только мне и моей дочери. Ты её просто не слышишь, тебе не дано.

Она попыталась свести всё к шутке:

– Мне-то не дано, а на опере у нас ты засыпаешь…

Дракон неожиданно рассвирепел:

– Ты в театр-то ходишь, чтобы покрасоваться, тебе вообще ничего не интересно, кроме пошлых сплетен по ящику.

Катя пропустила грубость мимо ушей, но он никак не успокаивался:

– Катя, тебе известно, что такое «подлый»? – и сразу, безо всякого перехода, – раньше это слово, Катюша, не несло негативной коннотации, а всего лишь констатировало факт. Подлый – принадлежащий к низшему сословию, простолюдин. Такой, как твоя мама, за плечами которой поколения тёмных крестьян из пятой точки нашей уродливой страны. Сколько бы она, друг мой Катя, не хорохорилась, не пыталась чего-то достигнуть, место – и ей, и тебе – на Камском рынке, за прилавком. Вы вышли из дерьма и в дерьмо уйдёте!

Сергей закончил работу поздно, около половины десятого. Разговор с Катей одновременно встряхнул и разозлил его: ожили старые обиды – на бывшую жену, на себя, на Катю и на судьбу. «Ты знаешь, какая у вас у всех репутация?» – крутилась у него в голове неосторожно брошенная Катей фраза.

Зачем она тогда поцеловала его там, на лестнице? Чтобы поглумиться? Или в тот момент ей был нужен кто-то, кому можно поплакаться? Горечь давила, закапывала в рутину – глубже, глубже, только бы не вспоминать уютную кухню с пятном кофе на обоях, усталые Катины глаза и запах волос, в которых навсегда запутался ветер с залива. Он чувствовал этот аромат даже на том безопасном расстоянии, на которое она подпускала его. Девочка в футляре: бесформенные брюки, кофты, куртки. Как будто саму себя боится… Он хотел подумать о ней со злостью, но получилось отчего-то с нежностью.

Сергей убрал документы в сейф, выключил свет и вышел на крыльцо. Палящий зной отступил, но не желал сдавать позиции: тепло запуталось в переулках и дворах, прилипло к фасадам и шевелилось невидимыми щупальцами над остывающим асфальтом.

По старой оперской привычке он окинул двор взглядом и замер. Она стояла у стены, и в сплетении теней казалась хрупкой и крошечной, как ребёнок. Он с трудом узнал Катю, одетую в яркое летнее платье, с завитыми волосами, в красных лаковых босоножках. Она шагнула навстречу и покачнулась – подвели каблуки, от которых давно отвыкла.

– 

В них неудобно бежать. Но ведь мне больше не придётся, правда?

Он кивнул, не зная, что сказать.

– 

Извини меня, я совсем не то имела в виду… Я не хотела смеяться… У меня, наверное, эта… хайрофобия – страх рассмеяться в неподходящее время… Он все время думал, что я над ним смеюсь… Зачем я опять его вспомнила? Что я вообще несу?

Катя замолчала, но продолжала смотреть на него в упор, как будто ждала чего-то.

39

Утро стояло жаркое. Даже табуретка, крытая серым пластиком, обжигала босые ступни. В распахнутое настежь окно не проникало ни грамма невской свежести, только тепло, гул и пыль.

Катя по привычке насыпала в турку две ложки с горкой, затем, подумав, добавила ещё две. Дракон в её голове молчал, хотя должен был орать, не затыкаясь. Она на секунду задумалась над тем, что бы ему стоило сказать.

– 

Ты ведёшь себя, как шлюха!

Наверное, даст пощечину! Но он с раздражением поправил воротник её жакетика.

– 

Наверное, у вас в деревне это и нормально, но здесь… что обо мне подумают!

– 

Он просто пригласил меня танцевать! – со слезами в голосе воскликнула Катя.

Она пыталась объяснить. Тогда она ещё пыталась объяснить.

– 

Нарядилась, как на панель, а потом…

На ней было бархатное платье с небольшим круглым вырезом и туфли на каблуках. Она всего лишь потанцевала с его коллегой. В разгар танца Дракон подошёл к ним и на глазах недоумевающего коллеги оттащил Катю за столик, устроил выволочку, как нерадивой школьнице, и отправил на такси домой, никому ничего не объясняя. Ее вина заключалась в том, что она улыбнулась какой-то невинной шутке, а потом бросила мимолетный взгляд на Дракона. Этого оказалось достаточно, чтобы он решил, что смеются над ним.

Катя тряхнула головой, отгоняя неприятное воспоминание. Осевшие за ночь кудри приятно хлестнули по щеке.

Что бы он сказал сейчас? Что она – шлюха? Но она больше не принадлежала ему, не считалась его собственностью, и сама могла решать, с кем ей быть. Не осталось никого, перед кем нужно оправдываться за то, что произошло ночью. А что, собственно, произошло?

Дракон всегда впадал в крайности: называл Катю то шлюхой, то «рыбиной замороженной»; устраивал безобразные сцены ревности к первому встречному, а после говорил, что она не способна пробудить страсть ни в одном мужчине.

Если она пыталась завести с ним разговор на тему интимной жизни, он грубо обрывал его, потому что «женщине вообще не следует рассуждать на такие темы», а иногда с издёвкой предлагал «лечиться, заниматься спортом и выбросить из головы всякую чушь». В том, что Катя не получала никакого удовольствия от их близости, была виновата, по его мнению, исключительно она сама с её «уральской» холодностью, вялостью и неповоротливостью, плохой фигурой и маленькой грудью. Иногда он нарочно делал ей больно, мог оскорбить, назвав грязным словом. Это не было игрой, способом возбудиться – его действительно всё раздражало, особеннособственные неудачи, которые случались регулярно. Однажды, когда от неудобной позы у Кати свело бедро, он обозвал её колодой и швырнул в лицо красивую ночную сорочку, которую она купила накануне…

Она переживала всё это в одиночку, и потому особенно остро. Близких подруг не осталось: девчонок, с которыми она общалась в Москве, отвадил Дракон, а писать школьной подруге из П. о таких вещах было как-то неловко. Она и произнести вслух вряд ли смогла бы, не то что написать. Поговорить с мамой Катя тоже не решалась: ей почему-то казалось, что мама не поймёт, осудит, посоветует заняться делом и не строить глупых иллюзий. В конце концов, за их плечами были поколения покорных женщин, которые терпели кое-что похуже, например, снохачество.

Начитавшись любовных романов о девушках с фиалковыми глазами и личиками в форме сердца, которые таяли в объятиях мускулистых красавцев, Катя воображала «всякие глупости» с радугами и звёздами. Первый брак нанёс ощутимый удар по иллюзиям: поначалу было больно и противно, потом только противно. Встретив Дракона, она отчего-то вообразила, что он – мужественный, опытный и понимающий – наконец подарит те наслаждения, о которых рассказывали романы в мягких обложках. Но получилось наоборот: он был нетерпелив, напорист и даже груб, к тому же, видимо, имел некоторые проблемы, в которых винил Катю. С каждым годом становилось только тяжелее, пока она окончательно не уверилась в том, что счастье плотской любви – не более, чем сказки, выдуманные мужчинами.

С Сергеем всё было по-другому. Она впервые почувствовала себя женщиной, которая может вызвать влечение, а не средством удовлетворения чьих-то потребностей. Они целовались в подворотнях, дворах и на лестнице, как школьники. Он прикасался осторожно, почти робко, а она сделалась такой смелой, какой не была никогда.

Стоя посреди комнаты в луче света уличного фонаря, Катя с непривычки запуталась в платье, но почти не смутилась – так Сергей смотрел на неё. Впервые она не устыдилась своей неидеальности и шагнула к нему через платье – картинно, как в кино, но получилось смешно и неловко. Он не рассмеялся, только продолжал смотреть, будто впервые видел обнажённую женщину.

От неё пахло туалетной водой из перехода, и она уже успела пожалеть, что надушилась. Запах оказался тяжёлый, мускусный, и абсолютно ей не шёл.

Сергей бережно взял её лицо в ладони. На краешке сознания шевельнулся драконий хвост: «Лицо, как полная луна… Такое же круглое». Лицо как лицо, никакая не луна, а если и луна, разве это плохо? Луна – это красиво!

Было так тихо, что Кате казалось: она слышит, как поскрипывает земная ось. Июльская ночь проплывала за окнами – ещё не темная, как бархатные августовские чернила, но уже медленная, глубокая и размеренная. А потом окутало нежное тепло, совсем не такое, как то, что угрюмо плавило её днём…

Светлело. Голубые и розовые тени ползли по стенам. Он заснул, положив ей на грудь руку – обыкновенный счастливый мальчишка. Даже если не будет никакого потом, у неё было «сейчас» – с волшебными утренними тенями, теплом этой широкой руки и полузабытым запахом лака от примятых кудрей.

Катя закрыла глаза. Дракон молчал – не то ушёл насовсем, не то затаился…

Дракон

Крутые чешуйчатые бока тяжело вздымались в бархатной темноте. Влажное горячее тепло драконьей туши было сегодня особенно отвратительно, но она подошла близко, почти вплотную. Дракон спал беспокойно: когтистые лапы скребли пол, длинный хвост взметал пыль.

Здоровой рукой она нащупала рукоять кинжала и потянула его из ножен. В пещере вдруг сделалось жарко и светло как днём, капли пота выступили на лбу.

Глазное яблоко чудища рывками двигалось под кожистым веком, подсвеченным изнутри,как красное витражное стекло.

Если он проснётся, если она не попадёт в цель или ударит недостаточно сильно, ей не жить. Однажды она увидела на пустоши свою предшественницу, замыслившую побег, вернее, то, что от неё осталось. Издали тело казалось обугленной головешкой. Лишь подойдя ближе, она смогла различить лоскуток узорчатой ткани, чудом уцелевшей в огне. Ткань была совсем новой: девушка сбежала через пару дней после венчания на скале… Ей нельзя так. Она должна победить. Ради себя и девочки.

Вдох-выдох. Она подняла руку с кинжалом…

40

Лето перевалило за середину и тяжело покатилось к закату, разбрасывая яркие искры, как масленичное колесо. Ночи стали темнее; остров пропитался запахом прокисших арбузных корок; деревья стояли запылённые, выцветшие и сухие, как старики.

Сергей оставался у Кати на ночь, по утрам они вместе завтракали, иногда не произнеся ни слова. Слова пугали их обоих, потому что могли разрушить хрупкое счастье, иллюзорное спокойствие и сладостную тишину.

– 

Чего ты больше всего боишься? Что он причинит тебе вред? – однажды спросил он за завтраком.

Не готовая к вопросу, Катя застыла с кружкой в руке. Помедлив, она ответила:

– 

Я боюсь, что Таня станет такой, как он. Я не хочу делать из неё хорошую девочку. Я была ею, и мне не понравилось. Хорошие девочки молчат и плачут в подушку, терпеливо сносят ругань и побои да ещё непрерывно уступают другим, стараются доставить кому-то удовольствие, заслужить одобрение, улыбку, похвалу. Хорошие девочки попадаются драконам – иногда сами, иногда их скармливает общество, чтобы защитить себя самое. Да-да, общество – улыбчивое и доброжелательное. Оно молчит о драконах и хороших девочках, потому что всё само собой разумеется, если только шито-крыто. Я не хочу, чтобы она стала такой, чтобы замазывала тональником синяки и вздрагивала от каждого шороха. Но быть драконом – тоже незавидная судьба. Если она попадётся в лапы своему отцу, он слепит из неё чудовище. Сверхчеловека, не знающего сострадания и пощады, для которого люди – ресурс. Я не хочу для неё такой судьбы. Можно быть хорошим человеком, но не быть «хорошей девочкой».

– 

Хочешь, я поговорю с ним? Не как участковый, а просто как мужик с мужиком.

– 

Ага, и он оставит тебя без погон.

– 

Кишка тонка!

– 

Серёжа, послушай меня, – она встала и прошлась по кухне из угла в угол, – я должна победить его сама. В первую очередь, в себе. Он живёт во мне, и моё подсознание говорит его голосом и грозит мне самой его словами. Хочешь считать меня сумасшедшей – пожалуйста. Это страшный человек. Он калечит душу. Я – это он, и мне нужно вытравить его из себя.

– 

Кать, ты… болезненно всё воспринимаешь.

– 

Я жила с ним очень долго. Слишком долго, чтобы воспринимать это по-другому. Я должна перебороть это.

– 

А я? Я хочу тебе помочь, Катя. Ты… мне очень дорога.

– 

Для этого ты мне не нужен.

Она тут же заткнула самой себе рот и испуганно поглядела на него. Он встал, отодвинул чашку от края, чтобы не перевернуть, сухо поблагодарил и пошёл к выходу.

– 

Подожди. Я не то хотела сказать. Ты мне очень нужен, но не для того чтобы защищать меня от Дракона. Даже если ты запрёшь его в пещере на краю света, я не перестану его бояться, понимаешь? Этот страх приходит изнутри, а не снаружи.

Он остановился и посмотрел на неё с тем же сожалением, что и при первой встрече:

– 

Ты не заслужила такой жизни. Жизнь не должна быть борьбой.

Катя горько улыбнулась:

– 

А ты разве не борешься?

– 

Я давно уже плыву по течению.

Сергей уходил по бульвару, и Катя смотрела ему вслед, боясь, что это – навсегда. Любимая скамейка Дракона пустовала. Всё стало каким-то нереальным, как во сне.

41

В середине августа Катин отец получил путёвку в сочинский военный санаторий и должен был, пересаживаясь на поезд в Питере, привезти Танюшку. На фотографиях, которые присылали родители, она выглядела вытянувшейся, загорелой и вполне счастливой. Несмотря на охватившую Катю внезапную лёгкость, она очень скучала по дочери. Не хватало прикосновения маленьких холодных ладоней, тихого смеха, брызг тёплой воды в ванной. Удивительно, но именно Таня, за которую шла война, вселяла ощущение уверенности и силы.

Со дня на день Катя ждала вызова на экспертизу, но вместо этого обнаружила в почтовом ящике повестку в суд. Это удивило и напугало её. Она позвонила Ирине и ночью не сомкнула глаз. Сергей сидел рядом и встревоженно гладил Катины ладони – холодные и липкие, как у умирающей.

На следующий день всё разъяснилось: экспертиза не состоится, Дракон не пожелал явиться. Растерянная, Катя сидела за столом и вертела в руках ложечку. Солнечный свет слепил глаза, но она, казалось, не замечала. Ирина расхаживала по кухне туда-сюда. Строгий клетчатый пиджачок, несмотря на жаркую погоду застёгнутый на все пуговицы, мелькал перед осоловелым Катиным взглядом.

– 

Оно и к лучшему, Екатерина Алексеевна. Он уклонился от производства экспертизы – значит, суд может признать отрицательное влияние на Танюшу как факт.

– 

Я уже ни во что не верю…

Катя провела рукой по лицу, пытаясь стереть усталое и разочарованное выражение.

– 

Скорее бы все кончилось… Сил моих больше нет. Если суд постановит общаться, я буду давать общаться. Как будто всё против нас…

– 

Успокойтесь, – Ирина стремительно пересекла кухню и опустилась на стул напротив Кати. – Не отчаивайтесь. Таня разумная девочка. Таскать ребёнка туда-обратно ему никто не даст, а несколько часов в неделю…

– 

Я боюсь не его влияния на Танюшу, хотя, видит Бог, это тоже страшно. Я боюсь того, что однажды он убьёт нас обеих. Или только меня. Он может.

– 

Пока вы его боитесь, он сильнее вас. Ему нравится быть сильнее слабого – другой силы у него нет и никогда не было. Он много лет наслаждался властью над вами, и теперь ему не хочется её утрачивать.

– 

Всё это хорошо, Ирочка, когда произносится здесь, на кухне, в виде красивых лозунгов и полезных советов. Но он действительно может убить, вы не видели его таким, а я видела.

– 

Да, я не видела

его

таким. Но я видела другого человека – своего отца. Он швырялся в меня цветочными горшками, кричал и бил посуду, а однажды решил отвесить мне оплеуху. Просто за то, что киносеанс, на котором я была, закончился на двадцать минут позже. И тогда я сказала ему: «Если ты меня ударишь, я тебя посажу». С тех пор и до нынешнего дня он не сказал мне ни единого слова. Но и не тронул меня. Ни разу.

Отец каким-то чудом умудрился поменять билеты в последний день и примчался, волоча измотанную дорогой Танюшку, за день до суда. Кате показалось, что за прошедшие месяцы он успел одряхлеть: пил воду крупными глотками прямо из банки, стоя посреди кухни, и жилистые ноги по-стариковски дрожали.

Таня заснула, уткнувшись лбом в мягкий Катин живот. Она действительно выросла, покрылась красивым карамельным загаром, пряди волос выгорели на солнце. Кате было сладко и страшно одновременно, не верилось, что перед ней дочь, плоть от плоти. С каждым днём в ней явственно проступало драконье: жёсткие линии и бочажная глубина глаз, но подо всем этим неуловимо поблескивал стальной панцирь крутого бабушкиного нрава.

Отец, наконец, оторвался от банки, по-деревенски тыльной стороной руки отёр сухие губы – очередная примета старости – и тяжело осел на табуретку.

– 

Я устал.

И это опять был отчаянный сигнал, тревожный барабанный бой, как тот, которым давным-давно в далёкой уральской крепости отважный мальчишка предупредил своих товарищей об опасности. Папа не уставал. Он всегда бежал быстрее и дольше, больше работал, раньше вставал…

– 

Матери не могу сказать, – продолжал отец, – не поймёт она. Знаешь, она мне всегда что-то такое внушала… помимо любви… трепет, что ли… как икона. Да мне и икона такого не внушала, я ж неверующий, дочка… Не могу ей сказать, что устал, что боюсь, что сил больше нет. Она другая. Не такая, как мы. Я перед ней, как перед учительшей…

– 

Учительницей, – машинально поправила Катя и покраснела. – Извини.

Папа только беспомощно улыбнулся.

Эту привычку – исправлять чужие ошибки – она переняла у Дракона. Однажды в магазине она неправильно произнесла слово. Кажется, сказала сливОвый вместо слИвовый. Не дожидаясь, пока они выйдут на улицу, прямо возле кассы он отчитал её: как смеет она, филолог, допускать такие ошибки! В том возрасте, в котором сейчас их дочь, дети запоминают всё на лету.

– 

Моя однокурсница… кажется, она была из Тагила. Или из Таганрога, неважно, – рассказывал он, – однажды пришла знакомиться с родителями жениха. Это очень известная в Москве семья, оба ученые. В разговоре она допустила какую-то дурацкую речевую ошибку. Казалось, никто не обратил внимание, но ей отказали от дома.

Катя фыркнула. «Отказали от дома!» Как будто они в пьесе Чехова! Дракон обиделся:

– 

Ничего смешного! И брось эту привычку тоже – фыркаешь, как лошадь. Вульгарно донельзя!

Она замолчала, но он снова «вышел на режим» и сыпал словами, как горохом:

– 

Следи за дикцией, лексикой. Поправляй родителей – они у тебя из малокультурной среды…

– 

Отстань, – не выдержала Катя, – сколько можно! Как будто наследника Романовых воспитываешь!

– 

Катюша, твоя недальновидность меня поражает. Культурного человека формирует культурная речь. Она же притягивает высококультурное окружение. Если наша дочь станет говорить, как на Камском рынке, она там и закончит.

– 

Ей полтора года, побойся Бога!

– 

В этом и смысл. Культура речи закладывается именно сейчас. Неужели так трудно посвятить немного времени самодисциплине?! Дикция и артикуляция важны для карьеры, судьбы и души человека…

– 

Я понимаю, пап. Она молодец, она нам силы даёт. И идёт с ней всё по-другому – ладно. Но и давит, очень сильно давит. Как в мялку попал. Она всегда была сильная, и от нас того же требовала.

– 

Ты прости меня, дочка. Прости. Не такой я судьбы тебе хотел. Наверное, мы что-то не так сделали…

– 

Это я сделала не так.

Катя аккуратно поднялась и понесла Танюшку в кровать.

42

– 

Может, мне с тобой?

Папа стоял в дверях ванной, пока Катя вынимала из волос бигуди. По странной прихоти ей хотелось выглядеть в суде победительницей – вне зависимости от того, чем закончится дело.

– 

Не надо. В конце концов, ты билет менял только для того, чтобы было с кем Танюшку оставить.

– 

Кать, а ты не хочешь её… в детский сад с осени? Пообщается, детскими болячками переболеет.

Катя опустила последнюю поролоновую трубочку в плетёную корзинку под зеркалом и обернулась к отцу:

– 

Хотела. Но боюсь. Ирина Евгеньевна сказала, что оттуда проще её… забрать. Мол, воспитатель не может не отдать отцу.

– 

Ясно, – как-то придушенно отозвался отец. – Катюш, а у тебя нет валокординчика случайно? Как-то тесно в груди.

Катино победное настроение как ветром сдуло. Она одна во всём виновата. Себе, Танюшке, родителям жизнь испортила. Дура набитая. Москву хотела покорить.

– 

Корвалол был. Сейчас найду.

Едкий мятный запах преследовал Катю ещё долго. Она уже успела клюнуть сухими губами отца в щёку, пробормотать что-то неразборчиво-милое в тёплые волосы Танюшки, спуститься на бульвар, а шлейф запаха боли и беды всё кусал за ноздри.

Дракона внизу не было. Катя шла, как в атаку на вражеские пулемёты – грудь вперёд, губы сжаты, а ниже пояса – холод, дрожь и тугой комок липкого страха. Звенели трамваи, бликовали витрины, вокруг курили, кашляли, плакали и смеялись люди, у которых не было Танюшки и Дракона. Выцветшие на солнце светофоры подмигивали, прося остановиться. Но Катя шла. Она была воздушным шариком, отпущенным из детской ладони – судьба неизвестна, но, господи, как же легко…

Ирина возле крыльца цедила кофе из бумажного стакана. Тонкая рука с серебряными колечками слегка подрагивала. Кате вдруг пришло в голову, что ей, наверное, тоже нелегко. Ей представился мужчина – не Дракон, другой – запустивший в девочку цветочным горшком. Она отогнала эту мысль.

– 

Утро доброе, – Ирина приветливо улыбнулась. Рука уже не дрожала.

43

Тридцать минут спустя всё было кончено. Катя стояла в душном коридоре – колосс на глиняных ногах – и, как контуженная, смотрела на Иринины губы. Обычные губы, даже смешные: нижняя, более полная, налезала на верхнюю, как у обиженной девочки. Губы двигались, значит, Ирина что-то говорила. Катя беспомощно пожала плечами и выдавила, не узнавая собственного голоса:

– 

Ничего не понимаю. Не понимаю.

– 

До десяти лет – в присутствии матери. Только в присутствии матери. Периодичность – около двух раз в три месяца.

– 

Это хорошо?

Катя всё равно ничего не поняла. Бильярдный шар в животе замер, крутясь, как перед падением в лузу. Руки оттаивали, словно на них медленно натягивали тёплые перчатки. Во рту была полынная горечь. Кофе. Кофе бы…

– 

Кофе бы…

– 

Что? – не поняла Ирина.

– 

Кофе. Бы.

– 

Поняла. Вы не боитесь выходить на улицу?

– 

Нет, а чего бояться?

Это не было бравадой. Катин страх словно смыло. Никакой опасности. Она собственными глазами видела, как Дракон исчез. Растворился. Улетел навсегда.

– 

Ещё, конечно, возможна апелляционная жалоба…

– 

Пусть жалуется. Спасибо. Извините. Кофе. Кофе бы…

      До отъезда папы оставалось ещё два часа. Катя дошла до станции метро «Василеостровская» и купила огромный стакан кофе. Ожидая, пока он хоть немного остынет, и его станет возможно пить на такой жаре, она смотрела на Остров и не узнавала его.

      Цвета окружающего мира казались выкрученными на максимум. Разномастная толпа вспыхивала то голубым, то красным, то оранжевым. По раскалённому тротуару шагали женщины с рыжими волосами, женщины с голубыми волосами и женщины без волос. Мелькали руки и ноги – загорелые, смуглые, бледные.

      В тени лиственниц, похорошевших за лето, шумели фонтаны. Их гранитные бока были обсажены людьми, как клумбы. Андреевский бульвар вспыхивал музыкой: на одном его конце рвали струны электрогитары, на другом пожилой мужчина в белой кепочке растягивал морщинистый аккордеон. В окнах переливалась летняя голубизна.

      Катя любила этих людей. Она была теперь такой же, как они: шла по перекошенным тротуарным плитам, щедро присыпанным хвоей, и дышала горячим воздухом.

      Кофе был выпит. Бульвар вынес её к Андреевскому собору – розовый и лёгкий, словно зефир, он устремлялся в небо. Неловко перекрестившись (не перепутать бы!), Катя шагнула в шёлковую прохладу, напитанную запах ладана и тающего воска. Тёмный паркет поскрипывал под каблуками, потемневший от времени резной иконостас перечёркивал солнечный луч. Она купила две свечи и, крадучись, прошла к иконам.

      Бог парил над ней в тишине, и его белые одежды отбрасывали отблески на стены. Потрескивала свеча. Сияя крестами, розовый корабль нёс Катю в неизвестность.

44

Стоя под душем, она пела про крылатые качели. Слова гулко отдавались от стен. Словно не было всех этих душных месяцев и лет, оставивших морщины на лбу и страшные сны.

Час назад она проводила папу. Перед отъездом им пришлось понервничать: в суматохе Катя потеряла ключи от квартиры, но, к счастью, в ящике с инструментом нашлась запасная связка. Папа уехал, Сергей придёт только вечером, а ей так хотелось разделить свою радость с кем-нибудь…

– 

Хотел бы я увидеть его лицо в момент, когда судья зачитала ему порядок, – сказал папа, уже поцеловав её на прощание.

В ту минуту он снова стал прежним папой – всесильным, весёлым и крепким, как уральская береговая скала-боец.

…Маленькая девочка плыла саженками, старательно, как учили, рассекая тёплые воды Сылвы. Над водой кружили стрекозы и оводы. С понтона невдалеке с визгом и брызгами ныряли мальчишки, мама читала книгу, сидя на песке, папа дремал на солнышке, прикрыв лицо маминой панамой. Чувство невероятного покоя. Это было как сон, как эйфория, как уютный кокон. Всё кончилось. Она свободна. Она победила.

Вытянутое серое тело овода промелькнуло перед затуманенным взором, острое жало впилось в руку. Сквозь лучезарную пелену спокойствия пробился неясный болезненный сигнал: что-то не так. Катя завернула барашки смесителя и прислушалась. Повисла плотная удушливая тишина, но её тотчас нарушил отчётливый металлический скрежет. Кто-то ковырялся в замке входной двери.

В ту же секунду куски мозаики сложились воедино, и от страшной догадки мигом заледенели губы и руки. Она не потеряла ключи – их в зале суда вытащил из кармана Дракон. Услышав решение судьи, он не сдался и пришёл убивать.

Катя перемахнула через бортик ванны, расшибив колено, рванула с крючка халатик и, оставляя за собой мокрые следы, вывалилась в коридор. Первая мысль, которая толкнулась в голову вместе с прихлынувшей кровью, – бежать к двери, набрасывать цепочку, подпирать своим телом… Всё это уже бессмысленно. В открытой схватке он одолеет Катю.

Можно спрятаться в комнате у Танюши, но она ни за что не позволит себе прикрыться дочерью, как живым щитом. Однажды уже смалодушничала и больше не повторит своей ошибки. Она должна всё сделать сама.

Катя рванулась на кухню. Сотовый лежал на подоконнике. Она схватила его мокрой рукой, едва не выронила, ткнула в экран пальцем наугад. Сенсорный дисплей плохо реагировал на влажную кожу. Слово «участковый» часто мелькало среди контактов, и она успела нажать кнопку вызова. Руки так и не дошли переименовать контакт в «Серёжу», а теперь… не доведётся.

В коридоре грохнула дверь.

С тем же странным чувством лёгкости, с которым несколько минут назад предавалась детским воспоминаниям, Катя подумала о смерти. Очень жаль, что так глупо прокололась с ключами. Но рано или поздно он всё равно настиг бы её. Дракон не отдаст драконово, пора бы усвоить.

– 

Положи трубку, Катюша.

От знакомого голоса всё перевернулось внутри. Катя оглянулась, судорожно сжимая в руке телефон.

Дракон стоял в дверном проёме. В руках ничего не было: он знал, что для победы ему не понадобится оружие – достаточно и того, что жертву скручивает страх. Глаза Дракона заволокло чернотой, лоб вспух лиловыми венами. Он весь – сжатая до отказа пружина, которая, разжавшись, сметёт Катю, как мусор. “Вот и всё”, – промелькнуло в голове, но трубка, о которой она совсем забыла, очнулась и заговорила:

– 

Катя? Что случилось?

– 

Серёжа, – закричала она, отступая назад и вдавливая тело в подоконник, – он пришёл меня убивать! Он здесь, Серёжа-а…

Дракон без предупреждения ринулся головой вперёд, будто хотел боднуть:

– 

“Серёжа”! – передразнил он. – Шлюха! Мерзкая шлюха!

Телефон выскользнул из влажной руки и отлетел под тумбу. Катя метнулась в сторону, переворачивая на Дракона кухонный стол. Зазвенела посуда. Ваза с астрами разлетелась на куски, как бомба. Осколки усыпали пол. От неожиданности нападавший потерял равновесие и упал на колено, схватившись обеими руками за столешницу.

– Ты шлюха! Ты мразь! Ты ничтожество! – он выстреливал словами, как из катапульты. – Ты решила, что ты правишь бал? Что ты, серая мышь, победишь меня? Я – Дракон. Я оставлю от тебя пустое место. Слышишь?

“У меня нет шансов, – с каким-то диким спокойствием подумала Катя. – Серёжа не успеет”. Говорят, жизнь проносится перед глазами. Катя не видела ничего, кроме страшных драконьих глаз-бочагов, что затягивали её внутрь. “Тебе не скрыться. Мы повязаны”.

– 

Мама? – из глубины квартиры послышался испуганный дочкин голос.

– 

Таня, беги!

Дракон захлопнул кухонную дверь. Травленое стекло жалобно звякнуло и пошло трещинами, но не выпало. Он оттолкнул перевёрнутый стол назад, опрокидывая его вверх ножками, отсекая Кате единственный путь к спасению, а Тане – возможность прийти на помощь. Он всё рассчитал и улыбался с видом победителя. Мраморно-бледное лицо свело жестокой судорогой торжества.

Катя оказалась зажатой в углу между плитой и окном. Четвёртый этаж – даже если она выживет, то на всю жизнь останется калекой. Тане не нужна такая мать. Ей нужна мать, которая станет за неё бороться.

Она подцепила рукой тяжёлую сушилку с тарелками и запустила в Дракона, который страшно взревел, уклоняясь, но потерял равновесие. Фарфоровый град загремел по полу.

Дракон вскинулся, хотел броситься на неё, но остановился, ища глазами какое-нибудь оружие. Они увидели одновременно: в деревянной подставке частоколом торчали ножи.

Драконий взгляд полоснул чёрным пламенем:

– 

Мерзкая шлюха! воровка! сука подколодная!

– 

А ты – пустое место. Как муж, как отец и как мужчина. Давай. Убей меня.

Кате хотелось, чтобы всё кончилось побыстрее, но она знала: чем дольше она отвлекает на себя внимание Дракона, тем больше времени у Сергея спасти Танюшку. Он должен успеть. Должен. Катя схватила банку с содой, но гладкие стеклянные бока выскользнули из влажных ладоней. Банка лопнула под ногами, запорошив глаза белой пылью.

И тогда Дракон захохотал. Его тело задёргалось, словно в эпилептическом припадке. Он оборвал смех так же внезапно, как начал, и ухватился за рукоятку самого длинного ножа. Лезвие сверкнуло белым. Вот и всё.

Как Дракон бросился, Катя заметить не успела: острие просвистело мимо лица, оцарапав щёку. В приступе сиюминутного торжества он промахнулся и схватил её за предплечье, метя в грудь. Выламываясь из его рук, она плашмя рухнула на пол. Дракон снова занёс нож, но Катя из последних сил рванулась в сторону, хватаясь за эмалевые рёбра плиты, и попыталась встать на ноги. Третий удар достиг цели: левое плечо вспыхнуло огнём. Она захлебнулась криком. Боль отрезвила. Она осознала, что не хочет умирать. Не может. Не должна. Вцепившись в тяжелую решётку плиты, дёрнула на себя – не поддаётся… Дракон легко, как куклу, отшвырнул её в угол к батарее – от боли потемнело в глазах. Это конец. Теперь точно. Левой рукой он сдавил её шею, правой занёс нож…

Время замедлилось, как в кино. Катя увидела: над ней склонились женщины. Она узнала тётю Зою с девчоночьими веснушками на носу. Зоя сжимала кулаки. Рядом застыла статная красивая женщина, до боли напоминающая маму, но не она. Женщина решительно шагнула вперёд – с её скромного платья ручьём стекала ледяная апрельская вода. Прабабушка Елена, догадалась Катя. За спиной тёти Зои маячила белокурая женщина в военной форме – крупная и нескладная, как сама Катя. Неужели бабушка Ольга, Хельга Байер? А четвёртая – худенькая бледная девочка, старательно скрывающая хромоту… Да это же бабушка Таня! “Неужели я уже умерла, и они пришли забрать меня с собой?” – и к ней пришло осознание: они пришли не забрать, они пришли не отдать. Дракон не получит их Катю.

Ослепительный отблеск ударил в глаза. Солнечный луч, отражаясь в помятом медном боку, подмигнул Кате. Тётушкина турка! После падения сушилки она оказалась на полу возле самого её лица.

Тени умерших женщин шагнули к ним, сжимая кольцо. Теперь они его уже не выпустят! По краю сознания стремительно пронеслась фигура мамы – молодой и решительной, держащей сковороду, как щит.

Катя схватила турку и, вскинув тело в последней отчаянной попытке, ударила вслепую. Раздался тошнотворный хруст: кажется, она сломала Дракону нос. Звякнул, выпав из руки, нож. Она ударила ещё раз. И ещё. И ещё.

Дракон обмяк, накренился и шмякнулся на пол, как невыходившееся тесто. Катя вскочила, но тут же зашаталась и сложилась пополам. Её вырвало.

45

По счастливой случайности Сергей оказался не в опорном пункте, а на Среднем проспекте, совсем недалеко от Кати. Он слышал крики и грохот в трубке и знал, с кем его Катя имеет дело. На бегу он мысленно умолял бога, в которого никогда не верил, сохранить жизнь этой женщине – такой смелой и такой несчастной – разрушившей эгоистичный баланс его жизни. Он винил себя за то, что знал, каков Дракон, и ничего не предпринял. Лучше бы сам его убил. А теперь уже поздно.

Задыхаясь, Сергей влетел в парадную. Ему наперерез выкатилась картавая скандальная бабка с третьего этажа:

– 

Ой, Сеггей Николаич, как вы вовгемя, я уж вызвала мили… полицию… Что-то навегху неладное твогится…

Он грубо оттолкнул её и, не дожидаясь лифта, рванул по лестнице вверх. Господи, пожалуйста… Не дай ей умереть. Не дай ей умереть. Я ведь так давно ни о чём тебя не просил…

Открытая дверь зияла, как рана, и не предвещала ничего хорошего. В полумраке коридора курилась пыль, поднятая стремительным движением. Зловещая тишина преградила ему путь.

Рука сама собой рванулась к кобуре. “Если… убью его на месте, и будь что будет”. Под ноги бросилось дрожащее, тёплое, живое – Танюшка.

– 

Где? – просипел он.

– 

На к-кухне.

Сергей втолкнул девочку в ванную и захлопнул дверь. Перед ним, как церковный витраж, тускло светился прямоугольник стекла, по которому паутиной разбегалась трещина. Он бросился туда, не раздумывая. Толкнул дверь – не поддалась. Ударил ногой. Брызнули осколки…

… Катя (живая!) стояла на коленях возле лежащего навзничь Дракона. Левый рукав белого махрового халатика пропитался рубиновым, мокрые волосы закрывали бледное лицо. Она медленно подняла голову и произнесла бесцветным голосом:

– 

Кажется, я его убила…

– 

Ну? – нетерпеливо спросил Сергей у врача “скорой”, глядя, как фельдшер ловко бинтует Кате руку.

– 

Да ничего страшного. Нос сломан, подозрение на сотрясение мозга… Забавное дело – бытовуха. Всякое бывало, но чтоб кофеваркой пригрели – первый раз вижу…

Подошёл патрульный, уставился на Катю с циничным любопытством:

– 

Что на мужика нашло… Эта… жена-то сказала, мол, суд у них сегодня был по ребёнку, она выиграла…

Сергей хотел ответить грубостью, но удержался и вместо этого тоже посмотрел на Катю. Она почувствовала взгляд и повернулась в его сторону. По-детски круглое личико показалось страшно бледным и усталым. Больше всего в эту минуту ему хотелось обнять её и увести куда-нибудь, где не придётся писать объяснения и отвечать на вопросы. Но это было невозможно.

46

В форточку толкнулся василеостровский ветер – крепкий и солёный. Он взъерошил страницы раскрытой книги и ловко подхватил уголок белой льняной скатерти. Солнечный луч высветил пятна кофе на обоях, ослепительно вспыхнул на медном боку турки, покрытом вмятинами, как шрамами.

Катя встала на табуретку и потянулась за кофейной банкой. Всыпала в турку две чайных ложки, и, спохватившись, добавила ещё две, долила воды, чиркнула спичкой, и на сквозняке закачался хрупкий голубой цветок газового пламени.

Пока поднималась пенка, на столе появились три новенькие чашки, сахарница и блюдце с печеньем. Проходя мимо окна, Катя машинально взглянула на бульвар. Скамейка пустовала.

…Через драконову пустошь шли двое: женщина и девочка. Ветер сбивал их с ног, рвал волосы, швырял в лицо тусклый песок, похожий на пепел. Они не останавливались. Холодало. К вечеру пошёл снег – впервые за много лет белый, а не серый.

Санкт-Петербург, 2017-2019