ОНА.puzzles [Олег Ваничкович Жуков] (fb2) читать онлайн

Памяти Моей Жены Марины посвящается…

«Главную заповедь даю вам —

Любите друг друга»

Иисус      Христос

«Любовь – не свод      законов.

Это не то, как выглядят отношения с виду, это не «идеальная пара».

Это внутренняя отвага, такая, которую мы не познаем ни в чем другом.

Духовная отвага.

Это бытие вместе, когда вас не связывает ничто, кроме сделанного выбора.

И это далеко не так просто, как это звучит…»

Изнутри

Александра      Мур

Проходной Двор

Они проходят через меня как через проходной двор, простучав каблучками, стук которых эхом отражается от стен и еще какое-то время стоит      в ушах колокольным звоном

Или звоном колокольчиков

Зависит от легкости походки

Наверное

Не знаю

Проходят и все

Неожиданно всплывают длинными тенями, ломающимися по периметру арки, легкое платье, сброшенные у постели туфли и жадные поцелуи

Мы оба знаем, что продолжения не будет, а, значит, нечего стесняться и надо получить всё, пока эта ночь держит нас вместе

Ночь – перекресток, на котором пересеклись наши пути, но у каждого своя дорога и никто из нас не хочет менять свое направление в принципе: ни ты за ней, ни она за тобой не поворачиваем

Мы вместе пока горит красный сигнал светофора – минуту или ночь – на желтый оденемся, выпьем вместе кофе, а на зеленый – последний поцелуй в щеку: «Всё было здорово! Увидимся…»

Конечно

Конечно же

Конечно же – нет

Впрочем, как знать…

Порой, кто-то пытается закрыть ворота с двух сторон и превратить проходной двор в уютную гостиную

Приходят, располагаются, осматриваются, топят камин, разглядывают висящие на стене картины, перебирают потрепанные корешки стоящих на полках книг, включают и выключают свет, наливают себе выпивку в баре, нет-нет что-то готовят и кормят,      стараясь удивить своими кулинарными изысками, передвигаются уже в своих домашних тапочках с пушистыми бумбонами на носках, у меня самого появляются тапочки с очаровательной мордой поросенка-мишки-песика и фланелевая пижама, разукрашенная сюжетами из кама-сутры, типа, чтобы не забыл; и уже не бросишь пустую бутылку из-под пива рядом с диваном, и курить теперь только на балконе, а в ванной весь прайс-лист из Л'Этуаль, и на выходные будут      гости,      так что – брейся; и вот уже какие-то чужие люди перелистывают семейный фотоальбом и перебирают диски с видеоиграми, и они, в принципе, милые даже люди, поэтому можно спокойно напиться, а утром с похмелья видишь на столе записку: «Подонок!», пустой гардероб и в телефоне смс от её подруги: «Все было здорово! Увидимся…»

Конечно

Конечно же – нет…

Опять нараспашку ворота и длинные серые вечера, разбавленные дешевым коньяком, магазинными пельменями «По-домашнему», X-box да пара «косяков» под аккомпанемент дождя

Почему-то всегда, именно в этот момент, идет дождь

Ты снова «проходной двор» с то и дело ломающимися об углы длинными тенями, пока кто-то вновь не растопит камин и не заберется на колени – «Согрей…»

Тепло и аромат желанного тела и уже ищешь рядом с кроватью розовые тапочки с пушистыми бумбонами на носках

Шум «проходного двора» стихает – это опять уютная «гостиная» с тяжелыми гардинами на окнах

Она их не одергивает

Она вообще больше любит, свернувшись калачиком, смотреть на тлеющие деревяшки в камине

По моей душе она передвигается босиком, накинув на голое тело мою рубашку, все время увлекая куда-то за собой

И, кажется, что это отдельный мир между землей и небом, между светом и тьмой, не имеющий ни входа, ни выхода, ни понятия о том «который сейчас час?»

Но проблема в том, что, если ты и забудешь об окружающем мире, то окружающий мир не забудет про тебя и нагло ворвется в некогда уютную гостиную, где совсем недавно какое-то подобие ангела разглядывало картины на стене, зажигая спички, боясь потревожить разум и чувства, потому что хрупко все и на хрустальных ножках, но – мир! – чудовище, окружившее нас, бесцеремонно врывается и пугает это милое создание так, что оно тут же исчезает, словно была фантазией или сном

Петли сорваны и вновь гуляет ветер во дворе, хлопают двери подъездов, на детской площадке отцы пьют портвейн, фонят женские голоса и длинные тени ломаются о постель

Мне все равно, и я даже не пытаюсь оплатить телефон и интернет

И так      продолжается до тех пор, пока чей-то звонкий голос не крикнет из кухни: «О-о-о… да у тебя даже сахара нет!»

Действительно, незадача – с чем же тогда пить кофе?

«Кстати, кофе тоже нет!»

Пока думаешь над сложившимся ребусом, чиркает зажигалка и в камине появляется огонь, а, спустя пару минут, словно по приказу, появляются чай-кофе-сахар-круассаны-йогурт-фрукты-овощи-роллы-фритюрница, пыль протерта, рубашки выглажены, вместо пошлых тапочек adidasовские сланцы, беговая дорожка и теннисная ракетка в прихожей, в      холодильнике сок, картины в рамы с подсветкой, друзей нет – одни деловые партнеры, встречи в бизнес-центре, галстук обязателен, фитнес-клуб, тело упруго как оранжевый баскетбольный мяч, лицо умыли и вытерли, волосы уложил, если не Зверев, то кто-то из его учеников; помимо прочего, с маникюром, пригодным для потребления суши, она запросто может поменять колесо в своей МЗ; себя чувствуешь уже не секс-машиной – скорее игрушкой из интим-магазина, особенно когда это тело из-под длинных (Lancôme) ресниц пускает полный нежности недвусмысленный взгляд и предлагает себя прямо тут в офисе, на длинном столе из красного дерева, за которым еще минут 15 назад какие-то умные дядьки обсуждали последние данные фьючерсного рынка

И ты, в принципе, ведёшься на все эти презентации и лейблы, но одна мысль особенно не дает покоя: откуда она и как она вообще забрела в мой «двор»?!

На какой такой вечеринке мы могли познакомиться, если она в рот не берет спиртного и постоянно выкидывает мои сигареты?!

Никто из бывших друзей (да-да, к тому времени они становятся бывшими) её раньше никогда не видел, не слышал и не знал, что такие вообще существуют

И можно было бы решить, что это очередной глюк, если бы не полный запрет на всякую психотропную дребедень, в общем, и на видеоигры, в частности

И тогда наступает очередной кризис, не вписывающийся в рамки её dress code

И вот опять:      кофе нет, сахара нет, вставать некуда, кредитки аннулированы, ракетка сломана, кроссовки выброшены, шторы опущены, в холодильнике пиво, X-box протерт от пыли, "косяки" забиты, дружки рядом, женские лица меняются как в калейдоскопе, в-общем – проходной двор!

И уже плевать на всю эту кутерьму – ты фатален и циничен, не в силах что-либо менять, да и не имея, признаться, такого желания

Крыша сорвана, стен нет, дождь льет прямо на постель, луна спряталась, звезды потухли, солнце не включается – двор!

Проходной двор в городе, где никто не живёт и лишь телефонные номера, оставленные губной помадой на зеркалах, напоминают о том, что здесь кто-то был…

Кто-то был…

Но –      кто?!

Цифры бордовым упреком нависают на твоем отражении, потому что, если они написаны, значит, в них зашифрована чья-то надежда, хотя – на что?

И кто они?

Я, сам-то – кто?!

Смотрю в зеркало и говорю себе: «Ты»

Смотрю на себя со стороны и не вижу

Ищу и не нахожу

Говорю себе что-то и не слышу

Порой хочется стать целым, но не хочется заниматься сборкой – зачем?

Начинаешь искать смысл, раскладывать по полочкам, разбирать по деталям, по винтикам, по шурупчикам

Разобрал, разложил в кухне на клеенке, протер спиртом, рассмотрел подробно под лупой, покурил, удивленно поводил бровями, потом смел все это богатство в мусорное ведро и устроил вечеринку

Но однажды…

Однажды я проснусь…

Она сидит рядом

Полный нежности взгляд

Улыбка, лишь коснувшаяся уголков рта…

По телу пробегает легкая дрожь…

– Ты      замёрз? Надо затопить камин.

Легко      сказать – затопить…

Затопить там, где искры последний раз появлялись лишь от разбившихся об кирпич окурков, метко брошенных нетвердой рукой;

там, где давно ветер золу развеял по окрестностям;

там, где даже снеговики уже не тают…

Но она подула в камин и в нем весело заиграли языки пламени, согревая просыревшую от беспечной независимости комнату

Из-за      шторы пробился солнечный луч

Стало      снова      уютно

– Кто ты? – спрашиваю ее

Она касается пальцами моего лица

– Я та, кто останется с тобой навсегда…

– Правда?

– Конечно…

Конечно же, да…

Однажды…

Однажды я проснусь…

По памяти…

По памяти чиркая спичками

Освещаю углы черно-белого

Кадры есть непривычные

Где я вдруг включаю несмелого

Словно боюсь повторения

Сломанных фраз недосказанность

Внутри затаилось сомнение

Снова боимся привязанность

Смотрим на небо грустные

Взглядами отражаемся

Только луна безумствует

Да ветер дождем умывается

В темноте глубоко пряча личное

Ночь вдруг разбудит прежнего

По памяти чиркая спичками

Я нахожу нежное…

Лампочка

Иногда мне кажется, что Ты действительно была всегда.

Есть такие моменты в жизни, когда я не могу себе представить, что была кто-то другая.

Особенно, если это моменты ситуативного счастья.

Только с Тобой я мог познать «рай в шалаше» и Ты – как никто – об этом знаешь.

Однажды мы сняли квартиру где-то на краю вселенной, у самой МКАД —там, где кончается Бирюлево, а дальше начинается другое измерение. Сейчас я даже не поручусь были ли у этой квартиры какие-нибудь хозяева. Она появилась как-то сама собой, из ниоткуда, по той лишь причине, что перед этим мы жили под одной крышей с хозяевами на другом конце вселенной, где, казалось, время провалилось под бетонные блоки многоквартирных заграждений, о чем, правда,       так и не узнали все эти обитатели отколовшегося куска       айсберга, дрейфующего в поисках своего «Титаника», а нам – непостижимым образом, на каком-то протоментальном уровне сохранившими связь с внешним миром – оставалось только флегматично наблюдать за тем, что случится раньше: темноту прорежет луч рокового корабля или этот кусок льдины тихо стает в угрюмых волнах серого асфальта? Знали ли об этом хозяева нашей VIP-ложи – не знаю я, но наши отношения становились слишком тесными, чтобы оставаться на одной палубе тогда, когда зависть, замешанная на ревности, перестала поддаваться контролю.

Как бы там ни было, неожиданно мы оказались в совершенно пустой квартире, плата за которую передавалась каким-то пиратским методом, да так, что, повторюсь, я и не помню: а был ли на самом деле пират?

Да и имело ли это, по большому счету, значение, коль скоро мы смогли наконец-то остаться одни и никто уже не лез к нам с глупыми вопросами по принципу: лишь бы спросить.

Мы одни.

Электричество есть, вода есть, санузел с белым унитазом и эмалированной чугунной ванной есть.

Нет, правда, полок с зеркалами – зато есть двух-конфорочная плита на кухне, а в комнате односпальная железная кровать со скрипучей сеткой да стол со стулом, как мне кажется, украденные в какой-то столовой, но нас это, скорей, забавляло на уровне сексуальных экспериментов, а так – на той половине мы практически не появлялись, перегородив комнату своей аппаратурой, направленной на наше лежбище, состоявшее из брошенных прямо на пол нескольких матрацев размером 2,5х2,5м.

А что нам еще было нужно?

Отсутствие телефона давало полную свободу, и мы целыми днями могли валяться в постеле, просматривать подряд все видеоновинки и слушать музыку, растворяясь в бесконечности Pink Floyd или напряженном объятии Depeshe Mode, вновь и вновь с жадным любопытством исследуя бескрайние просторы наших тел, иногда прерываясь для того, чтобы полистать подборку «Иностранной Литературы», спертую на одном из развалов, хотя ее и так, скорей всего, ждала участь макулатуры.

И снова секс до потери времени, пока невесть откуда появившаяся у нас собака не вытащит наши разгоряченные тела на улицу, чтобы слегка остудить и заодно потратить в ближайшем магазине оставшиеся деньги на вино и сигареты.

И вот      я думаю, что это была Ты…

Только с Тобой я и сейчас могу потеряться во времени и забыть о внешней реальности, аккуратными столбиками прямо на полу громоздя фундамент нашей будущей библиотеки, где на верхней книге, залитой кофе и вином, под пятнами от коих еще можно разобрать, что это "Тени в раю" Ремарка, на которой стоит обычный граненый стакан, в      котором среди табачного дыма, стоя по лепесток в воде, старается выжить желтая фиалка, напоминающая нам о хрупкости всего вокруг.

И еще.

Всю эту нору освещала 40Вт лампочка.

Обычная лампочка, ничем неприкрытая, висела под потолком…

Такая же тусклая лампочка бессовестно освещала Твой уголок в тот день когда я впервые у Тебя появился, как бы приглашая закончить картину об уютном гнездышке,       когда-то начатую Тобой. Ты словно набросала карандашом на холсте, не желая, в итоге, делать лишь бы.

Ты такая.

Ты –      вечность, и Ты можешь себе это      позволить – не спешить.

Теперь я думаю, что так было задумано.

Это был знак – висящая под потолком лампочка без абажура, чтобы я смог узнать Тебя и вспомнить те счастливые безмятежные дни.

Мы, порой, не представляем, что за простейший элемент приведет всю формулу в движение. Словно задумка накурившегося школьника, сидящего перед зеркалом и пытающегося увидеть       собственное отражение с закрытыми глазами. И как бы мы ни пытались, какие бы планы ни строили, в то мгновение когда он, глупо улыбаясь, закрывает глаза – именно эта висящая под потолком без абажура лампочка и оставляет свой последний яркий след и чтобы мы потом ни делали – к жизни нас сможет вернуть только этот глюк накурившегося школьника, длящийся каких-то 10 секунд, а нам кажется, что прошло 10 лет между этими вспышками, и, более того, у каждого из нас есть своя история длиною в 10 лет; а мы даже не подозреваем, что это всего лишь история нашего отражения в зеркале, смотрящего на нас когда мы сидим перед ним с закрытыми глазами, гоняя под веками оранжевую вспышку электрической лампочки.

И когда мы с Тобой открыли глаза, то опять увидели друг друга – иначе и быть не могло – и снова все показалось до боли знакомым.

Исчезли только матрацы с пола и кровать со скрипучей сеткой.

Но, подчиняясь правилам игры, придуманной не нами, мы должны были делать       вид, что не знакомы друг с другом.

Но откуда тогда такое доверие?

Да, я знаю, что Ты скажешь.

Ты скажешь, что я не верил.

Но, милая моя, как можно было в такое поверить, столкнувшись с реальностью под закрытыми веками?

Так бывает: когда увидишь кошмарный сон, то никак не можешь от него оторваться, с недоверием вступая в следующий день, при этом обнаружив, что календарь перевернули на 10 лет.

И должно пройти какое-то время, чтобы видение отпустило, символы забылись, а сон так и остался сном, потому что другой реальности – без Тебя – я не представляю.

А во сне понимаешь – это Ты, даже если Твое изображение ускользает, но я бегу за ним, хватаю за локоть, разворачиваю к себе и вижу, что ошибся.

Но то, что уместилось здесь на двух строчках, во сне – в двух секундах, в личном, вполне реальном, восприятии затрачивает годы.

И я уже теряюсь, постоянно блуждая между сном и явью, между веками и полюсами; и когда мне кажется, что это лицо – такое прекрасное в свете луны – Твое, наступает утро и Ты снова ускользаешь, закутанная в пуховое сновидение, оставив после себя чужую женщину.

Тут волей-неволей будешь по утрам заглядывать под кровать и открывать шкафы, дабы убедиться, что этой чужой женщины больше нет, нечаянно раздражая Тебя собственной паранойей.

Тогда      Ты надуваешь губы, из Твоих глаз льются соленые слезы.

Ты не выдерживаешь и подводишь меня к зеркалу, чтобы я смог наконец-то увидеть собственное отражение, так и не открывшее глаза…

Странник

Под серым небом странник бродит

С засохшей на щеке слезой

Его судьбой      проклятье водит

И не даёт ему покой

Его душа закрыта маской

Под ней завядшие цветы

С последним лепестком ромашки

На нём одно лишь      слово: «Ты»

И стены храма разрушая

С ним      повстречается любовь

Но, поцарапав маникюром душу

Его голубка      улетает вновь…

И вновь луна молитвы слышит

В морщины покрывает руки ночь

А конь его – товарищ верный

Уносит по дороге прочь

Чтобы пройти опять по кругу

Печали, горести, тревоги

Везде      искать свою      подругу

За гордость наказали боги…

И снова отражение скорби

Предательство толпы

Иуды      сук

Поломанные крылья за спиной Икара

И шорох пересохших губ

«Опять не Ты…»

Солёный ветер

Звезда, пропавшая во мгле

Темно

Обломки

Рваный парус

Патрон последний у виска

Закрытые ворота ада

А в рай не пустят никогда…

Ни смерти

Ни бессмертия

Ни жизни

Принявший наказание

Непрощенный

Сын ветра и опавших листьев

Всегда страдать приговорённый

Легенда волчьей стаи

Ворон

Седой ребёнок

Серый капюшон

Стон лепестка последнего ромашки

И палача, и жертвы сон

Уставший, но незнающий покоя

Изгоем обреченный быть

Изгоем…

*      *      *      *      *      *      *

Осколки льда застряли в сердце

По венам бьётся холодок

А пульс – неосторожно мелкий

Теряет в теле жизни ток

Кошмаром сны наружу рвутся

От пота мокрая постель

И еле      слышный шепот криком

Вонзает в душу слово

«Верь!»

Но демон, скалясь, обнажает

Свои вампирские клыки

Со злой ухмылкой наблюдает

Как сбился Ангел мой с пути…

В грозу посреди Шаболовки

Гроза      застала Веру и ее почти шестилетнего сына Ваню посреди Шаболовки,      куда они поехали, чтобы заложить в ломбарде       кулон на золотой цепочке. Сильный ливень, обрушившийся на Москву, лишний раз подчеркнул нерадостное настроение.

Выходя из дома, доверившись солнцу за окном, про зонтик Вера даже не вспомнила. Она с утра пыталась решить уравнение с двумя «известными»: надо отдать долг – это принципиально, и у Вани в конце недели день рождения, а, значит, придут гости, и надо накрыть на стол и сделать сыну подарок – это тоже принципиально. Один кулон, пусть и на цепочке, не решал задачу. К тому же, повседневные расходы им с Ваней так же пока никто не отменил. Не до метеопрогнозов как-то…

Не добежав от трамвайной остановки до ломбарда, они нашли убежище под раскидистым тополем, более-менее защитившим их от того, чтобы не промокнуть до нитки. Вера с грустью смотрела на потоки воды, смывающей пыль с вмиг опустевшей улицы. Ваня прижимался к ней, обхватив ее руку.

Неожиданно Ваня отпустил руку мамы и выбежал из-под кроны дерева, направившись к проезжей части.

– Ваня, стой! Ты куда?! – закричала Вера. – Ты же весь промокнешь! Вернись сейчас же!

Но ребенок,      не обращая внимания ни на мать, ни на ливень, добежал до тротуара, сел на корточки и принялся что-то изучать на пузырящемся от дождя асфальте.

– Ваня! Я кому говорю – вернись?! Ну, держись, засранец, – выругалась Вера и       решительно направилась к мальчику с твердым намерением отшлепать его за то, что он вынудил-таки выйти ее из-под прикрытия, где так хорошо было грустить, глядя на дождь. Но моментально промокшая грусть тут же сменилась на материнскую рассерженность.

– Ты что творишь, оболтус? Ты ж заболеешь весь! – заругалась Вера, подойдя к сыну.

– Мам, смотри, – не обращая внимания на сердитый тон матери, попросил Ваня. Вера взглянула туда, куда указал ей сын и увидела…рака. Обыкновенного живого рака, невесть откуда взявшегося фактически в центре Москвы, и теперь упорно двигающегося к лишь ему известной цели.

Вера слегка удивилась – не лягушка ведь какая-нибудь появилась в дождь на тротуаре, но удивляться под проливным дождем – не самое приятное занятие. Надо вернуться к тополю, где было еще довольно сухо.

– Ну, да, ну, рак… – Вера, слегка смягчившись от увиденного, взяла сына за плечо. – Ладно, посмотрел, теперь пошли. Совсем промок. Заболеешь ведь, да и я с тобой. Рак нас лечить будет?! Вставай давай.

В этот момент у себя за спиной Вера услышала оглушительный треск. Оглянувшись, она увидела, как здоровенный сук, отломившись от       тополя, рухнул точно на то место, где еще с полминуты назад они с сыном укрывались от дождя. Внутри у Веры все похолодело. Подкосились ноги. Перекрестившись, она села на корточки рядом с Ваней, через плечо смотревшего в сторону тополя.

– Сломалось дерево, – спокойно констатировал ребенок и       вновь переключил внимание на рака. – Мам, а откуда он?

– Кто?.. – Вера никак не могла прийти в себя от только что увиденного и, позабыв тут же и про ливень, и про то, что они промокли, и про то ради чего они вообще приехали на Шаболовку, продолжала смотреть в сторону дерева широко открытыми глазами, с ресниц которых дождь смывал тушь, размазывая ее по щекам темными ручейками.

– Ну, мам, ну, этот, ну, рак.

Вера посмотрела сначала на Ваню, словно, не понимая – о чем он? Затем обратила внимание на рака, устало перебирающего свои клешни. Она осторожно взяла его за жесткий панцирь и подняла до уровня глаз, чтобы получше разглядеть. Рак активно замахал клешнями, пытаясь то ли поприветствовать, то ли напугать. Черные бусинки глаз. Вращающиеся усы-антенны.

– Действительно, откуда ты тут взялся?..

– Может он из кастрюли убежал? – предположил Ваня. – Ну, как в «Русалочке».

– Может быть, может быть… – улыбнулась Вера.

– Мам, давай его себе заберем.

– Кого? Рака? Зачем?! Чтобы его дедушка как-нибудь под пиво пустил?! Нееет, этот рак, по-моему, достоин лучшей участи. Тем более, за нами должок, а долги, сынок, надо возвращать. – Вера оглянулась на тополь с лежащим рядом огромным суком, потом перевела взгляд на находящийся чуть дальше ломбард и, усмехнувшись, добавила: – Не всегда, правда, получается… Ладно, малыш, я, кажется, придумала. Вот, кстати, и трамвай.

На остановку подошел трамвай №26, идущий в сторону Загородного шоссе. Вера взяла сына за руку.

– Побежали!

Они запрыгнули в трамвай и прошли в заднюю часть вагона. В одной руке Вера держала руку сына, в другой – ничего непонимающего неистовствующего рака. Присесть, как всегда днем, негде, но на задней площадке довольно свободно.

Вера с Ваней насквозь промокшие. Под ногами лужица. Окружающие не такие мокрые. У большинства в руках зонты. В руке Веры – рак. Некоторые пассажиры, не скрывая любопытства, смотрели на них.

Какой-то парень решил сострить:

– Девушка, а у меня как раз пара бутылок пива с собой.

– А у меня с собой ребенок, рак и дурное настроение, – отрезала Вера.

Сидящая к ним лицом женщина средних лет надменно ухмыльнулась и отвернулась к окну.

– «Алексеевская больница», – объявили по громкоговорителю.

– Пошли, – Вера подтолкнула Ваню к выходу.

Сойдя с трамвая, они направились к пруду. Ливень почти прошел и лишь редкий дождик отбивал свою грустную мелодию по поверхности городского водоема…

Мама      и сын      присели на корточки на песчаном отрезке берега возле самой воды.

– Ну, что, друг? Пора, наверное, прощаться… – Вера слегка коснулась пальцем шевелящихся усов. Ваня сделал тоже самое. Рак в ответ растопырил клешни. – Теперь мы в расчете. И, знаешь… – Вера смахнула с ресниц затерявшуюся среди дождевых капель слезинку. – Спасибо тебе.

Вера положила рака на песок и тот, повинуясь природному инстинкту, заторопился к воде. Спустя полминуты, он исчез. Женщина с ребенком какое-то время еще смотрели на воду, словно ожидая, что рак за чем-нибудь вернется.

Не вернулся.

– Мам, а он не утонет?

– Нет, малыш, не утонет, – улыбнулась Вера, – а вот мы, если и не утонем, то наверняка заболеем. Поехали домой, напою тебя горячим молоком.

– Домой?

– А то куда же?

– Ну, мы же куда-то ехали. Теперь что – не надо?

Вера раскрыла висящую сбоку сумочку. Достала из нее кулон на золотой цепочке. Кулон – знак Зодиака. Рак.

– Надо же… – пробормотала Вера. – Нет, малыш, не надо. В первый раз что ли?.. – Она повесила цепочку с кулоном на шею Ване. – Твоя, в общем-то, вещь. Носи. Ты же у нас Рак по гороскопу.

– Кто я? –      удивился мальчик. – По какому гороскопу? Это что такое?

– Пошли. Потом как-нибудь объясню.

– Мам, почему потом? Объясни сейчас. Что такое гороскоп?

– Ну, давай хотя бы до дома доберемся. Согреем молока…

– Какао. Лучше какао.

– Хорошо, какао.      Сварим какао, и я тебе все объясню. А то на нас сухого места нет. Вставай.

Они поднялись и пошли на остановку.

Тучи наконец позволили показаться солнцу, тут же заторопившемуся отогревать всех тех, кто, доверившись ему, выходя из дома, не вспомнил про зонтик.

Голос

Я услышал Твой голос между гудками

застрявший в мембране

в угольной пыли

перламутром пронзающий провода телефона

в уличной будке

стоящей под ветром

штормом ворвавшимся на улицы наши

срывая щиты в неоновом свете

рекламной глазурью залившем разбитые окна

звоном стекла ответившим небу

серою ватой нависшим над нами

друг друга услышавших между гудками

Кто Ты такая?

спросил я

не веря

что так в непогоду

разделённые детством

мы встретимся где-то

голосами цепляясь за душу другого

царапая в кровь разбитые пальцы

о лепестки опавших ромашек

не находя номера телефонов

губною помадой записанных утром

Ты меня ищешь

Откуда Ты знаешь?

Я умываюсь      слезами ветра

Я чувствую это в дыхании света

ночью накрывшим      город      уснувший

Я знаки читаю на стенах домов

разрушенных завтра

Я слышу кленовые      листья      

шепотом жёлтым сказавшие имя

Я вижу твой хрип

простуженный криком стай журавлей

не вернувшихся с юга

Кто Ты?

Подруга

идущая следом

по полосе разделивший туманы

в карманы убравшая чёрные листья

свинцовых деревьев на наших дорогах

от края до рая прошитых тревогой

пунктиром скользящей вдоль берега моря

Как же Тебя я узнаю?

Не знаю

таймер стоит мой ровно на восемь

в небо поднявший      знак бесконечность      

мы за беспечность уже заплатили

цифрами комнат

дарившими счастье

выйди в ненастье

на перекресток перечеркнутых будней

в лицах знакомых увидишь иную

снами пришедшую в прошлую осень

Где Ты была?

Я знала

что спросишь

но все очень просто

всегда рядом с тобой

Я не вернусь больше в прошлую осень

не уходи

останься со мной…

Последний Лес

Волки вели      их день, вечер, ночь и вот уже второй      день начал терять свою силу среди высоких деревьев Последнего Леса, но всадник не останавливался и упрямо продолжал свой путь. Еле держась в седле, он иногда склонялся к вороной гриве своего коня      и тогда сон,      с которым он боролся на протяжении последних нескольких дней, не на долго побеждал его.

Конь от усталости то замедлял свой ход и шел неверным шагом и тогда, казалось, что он вот-вот рухнет под тяжестью седока, то, встряхнувшись, ускорялся, следуя по еле различимой тропе, пересекающей Последний Лес. Словно одна большая усталость объединила      всадника и его коня.

Усталость и упрямство, ведущие из жизни в жизнь, от времени до времени по еле различимым тропам.

Иногда волки спрашивали своего вожака: не пора ли им напасть на всадника, который      на всем протяжении пути являлся легкой добычей, но вожак почему-то упрямо не хотел нападать на человека, хотя Закон Последнего Леса позволял им это сделать. Но, не смотря на собственную усталость, усталость и нарастающее недовольство своей стаи, вожак ждал, когда конь сам падет под всадником. Волк чувствовал приближение смерти.

Возможно, она уже вела коня под уздцы к своему Последнему Приюту, от чего тот перестал чувствовать опасность, сопровождавшую их второй день, с тех пор как они ступили на Последнюю Тропу Последнего      Леса.

Усталость и      упрямство сошлись и вели вместе и охотников, и добычу.

Но когда сосновые верхушки Последнего Леса окрасились в алые цвета наступающего заката, а сами дебри начали, наконец, редеть, возвещая о том, что Последняя Тропа подходит к концу и Последний Лес совсем скоро выпустит из своих сосновых объятий; когда уже теряющие свое терпение волки были готовы использовать свой последний шанс, позволяющий им напасть на кого бы то ни было в пределах Последнего Леса, и тогда смерть смогла бы забрать в свой Последний Приют и коня, и всадника, склонившегося к самой гриве своего верного друга; когда уже воронье начало слетаться к окраине Последнего Леса, чтобы перехватить свои крохи, остающиеся после каждой охоты – конь неожиданно встрепенулся, заржал, встал на дыбы, чуть не вытряхнув из седла седока, и из последних сил, тех самых последних предсмертных сил, когда последние звуки раскрывают свои последние секреты, к которым готовили всю жизнь, конь рванул вперед, стараясь успеть вырваться за пределы Последнего Леса и из цепких рук уже ведущей под уздцы смерти, чтобы, по крайней мере, спасти из ее рук своего друга, с которым они прошли из жизни в жизнь, от времени до времени по еле различимым тропам, каждая из которых могла стать последней.

Уже было видно перемешавшую все теплые вечерние краски опушку, за которой их уже никто не тронет и тогда можно будет передохнуть. Тогда, возможно, и смерть потеряет к      ним свой интерес в этой жизни.

Но тут один из молодых волков, не дожидаясь приказа вожака, не ожидавшего от еле стоящего на ногах коня такой прыти,       выскочил из укрытия и, рискуя быть убитым мощными копытами, в великолепном прыжке успел прокусить ему заднюю ногу. Конь, споткнувшись на полном ходу и выбросив из седла всадника, кувыркнулся и упал на самой границе Последнего Леса, подняв облако пыли в самом конце Последней Тропы.

Всадник подбежал к своему другу, еще успев увидеть в его глазах последнее «прости», угасающее вместе с уходящей к Последнему Приюту жизнью. Последний хрип смешался с оседающей пылью и звуками хлопающих крыльев рассаживающегося по веткам воронья.

– Прости, – прошептал всадник, опустившись на колени перед конем. Он видел, что не в силах ему помочь, – и прощай, мой друг…

Волки, уже не прячась за дебрями Последнего Леса, обступили их в ожидании сигнала вожака. Охота была окончена. Добыча по праву принадлежала им. Осталось дождаться, когда всадник попрощается со своим конем и продолжит свой путь. Его они не тронут. Если только вожак не передумает.

Вожак вышел вперед.

– Ты можешь идти, – обратился он ко всаднику. – За границей Последнего      Леса тебя не тронут. Дальше сам.

– Мне надо его похоронить, – не оглядываясь, произнес всадник.

Некоторые волки усмехнулись, но человек не обратил на это никакого внимания, продолжая смотреть на своего друга. По лицу всадника текли слезы.

– Тебе не надо его хоронить. Это наша добыча.

– Мне надо его похоронить, – всадник развернулся к стае лицом и посмотрел вожаку прямо в глаза, – и я его похороню.

– Это наша добыча, – оскалившись, повторил вожак, стая сделала шаг вперед, – и ты его не похоронишь – иначе мы похороним тебя. Выходи из леса. Я уважаю твой путь и поэтому даю тебе уйти.

Всадник, превозмогая боль и усталость, поднялся с колен. Он расстегнул свой плащ, битый всеми ветрами и снегами, дождями и градом, укрывавший его от зноя и прятавший в самых темных углах, не раз служивший постелью в чистом поле под звездным небом. Достав из-за ремня блеснувший в закатных лучах утомленного солнца кинжал, человек обвел хищным взглядом стаю готовых броситься на него волков.

– Это мой      друг и даже      мертвый он не станет ничьей добычей. Скорей, я похороню всех вас или лягу рядом с ним, но никто – слышите, волки?! – никто ни куска не оторвет от моего друга!

Волки смотрели на вожака в ожидании сигнала. Один человек не противник для семерых взрослых волков, сколь силен и ловок он ни был. К тому же, он       измотан долгими странствиями. Волки видели это и готовы были принять бой. Хотя, какой это бой – семеро против одного? Даже если всадник и сможет убить одного или двоих из них – они всегда были готовы к этому – он все равно, в итоге, ляжет рядом со своим конем.

Сам виноват. Они отпускали его. Он не захотел этим воспользоваться. Им больше добычи – на радость волчицам и волчатам.

Осталось дождаться сигнала вожака, чье слово для них выше Закона Последнего      Леса.

Но вожак медлил.

Вожак смотрел в усталые глаза человека, прошедшего долгую дорогу из жизни в жизнь, от времени до времени, прошедшего Последней Тропой Последнего Леса и вставшего на последнюю защиту своего последнего друга.      Своего мертвого друга…

Вожак понимал, что человек не отступит. Это мало, что меняло как бы ловок и силен тот ни был. Для волков драться не впервой…

Лишняя добыча…

На радость…

Волчатам и волчицам…

Напряжение росло.

Наконец, вожак принял решение.

– Уходим! – коротко бросил он стае.

Оскалившиеся было волки удивленно посмотрели      на вожака, не веря своим ушам.

– Уходим! – повторил вожак и повернулся обратно к лесу.

Волки не могли его ослушаться и, склонив лохматые морды, с неохотой побрели за ним следом.

– Мы вернемся позже и неожиданно нападем, когда человек уснет? – вопрошал молодой волк, нанесший коню смертельный укус. Он никак не мог поверить в то, что охота – его первая охота, в которой он так отличился – могла кончиться ничем и они вернутся без добычи, оставшейся на самом краю Последнего Леса, забрать которую мешает лишь изнуренный дорогой человек. Но волки угрюмо шли за вожаком, не обращая внимания на вопрос своего молодого товарища: вожак принял решение, а решение вожака – закон.

Тогда      молодой волк обратился напрямую к вожаку.

– Нет, – коротко ответил тот.

– Мы не будем никем рисковать и вернемся за добычей, когда человек уйдет? – предположил молодой волк.

– Нет.

– Но      почему?!

Вожак остановился и посмотрел молодому волку в глаза.

– У тебя есть друг?

– Н-ну… да… наверно… да… вы – мои друзья…

– Ты сожрешь кого-нибудь из нас?

– Конечно,      нет! – возмутился молодой волк.

– А позволишь это сделать кому-нибудь еще?

– Но то мы, а то… Ведь ни конь, ни человек нам не друзья, – попробовал молодой волк последний       аргумент, – а коня все равно выкопают другие и сожрут!

– Отстань! – рявкнул вожак и побрел дальше, размышляя над тем, что для вожака он становится слишком мягким. Неожиданно он остановился, пару секунд подумал и развернулся обратно в сторону окраины Последнего Леса – туда, где они оставили всадника со своим мертвым другом.

– Я знал, что он передумает! – обрадовался молодой волк и помчал вслед за вожаком. Остальные волки отправились за ними.

Человек буквально вгрызался с помощью своего кинжала в никем доселе нетронутую почву Последнего Леса, чтобы рядом с Последней Тропой сделать Последний Приют своему Последнему Другу. В каждый удар кинжалом он вкладывал всю боль Последних Лет Последнего Пути. Слезы смешивались с пылью, грязью размываясь по лицу. Гримасы вековой печали сменялись улыбками воспоминаний, гневом и отчаянием. Земля, словно, отказывалась принимать чье-то мертвое тело.

Воронье равнодушно взирало на тщетные усилия человека.

– Даже если тебе удастся вырыть могилу своему другу, хватит ли тебе сил, чтобы уложить его туда? – услышал он за спиной.

Человек оглянулся.

Погруженный в свои скорбные мысли он не заметил, как вернулись волки. Сил подняться уже не было. Стоя на коленях, человек выставил перед собой кинжал, приготовившись к бою.

– И даже если тебе удастся похоронить его, то охотники до падали все равно разроют твою неглубокую могилу и разорвут останки, – вожак не обращал внимания на решимость человека.

Человек не обращал внимания на доводы вожака.

– Вы его не получите!

– Не нервничай, человек, побереги силы. Мы его не просим. Мы просили тебя оставить нашу добычу и уйти. Ты не ушел. Мы уважаем твое решение, хотя по Закону Последнего Леса могли забрать силой то, что принадлежит нам по праву, но мы этого не сделали.

– Тогда зачем вы вернулись?

– Мы вернулись помочь      тебе.

– Чем? Сожрать его?

– Ты      дурак, человек, – усмехнулся волк. – Злой дурак. Мы могли сожрать вас обоих

еще вчера, когда вы только вошли в Последний Лес, даже если бы это нам стоило пары жизней наших братьев. Мы всегда к этому готовы – ты должен это знать.

– Знаю, –      согласился человек и опустил кинжал.

– Сожги труп своего друга и отдай пепел ветру – он позаботится о нем. Мы поможем тебе, а то ты, чего доброго, спалишь Последний Лес и тогда не останется Последней Надежды.

Волки вышли на опушку и сначала вырыли небольшое углубление, а затем забросали его сухими еловыми ветками. Сложнее было перетащить тушу коня, но, аккуратно взявшись зубами за гриву и ноги, они справились и с этой задачей.

Человек с болью подумал, что такой мягкой постели у его друга никогда не было. Да и сам он давно ли спал хотя бы под крышей, не говоря уже о простынях… А теперь стая самых хищных на свете волков стелет последнюю постель его Последнему Другу.

Последнюю      и мягкую…

Мягкую и теплую…

Когда      волки      закончили вожак обратился к человеку:

– Теперь ты.

Человек подошел и поправил ветки под головой коня, как это делают родители, когда укладывают спать своего ребенка, после выпрямился и посмотрел в звездное небо, где луна ждала, когда огонь отпустит душу скакуна, а ветер развеет прах его по окрестным полям.

Тихая звездная ночь. Полная луна.

Хорошая погода, чтобы умереть – вспомнил всадник.

Нет, никакая погода не хороша для смерти, подумал он, сколько бы ты ни жил, а умирать всегда плохо – уж он-то это знал, как никто другой.

Постояв какое-то время, человек достал из кармана фляжку, отпил из нее и, обрызгав костровище, произнес: «Спи спокойно, мой друг да упокоит Всевышний твою душу…», а затем поджег сухие ветки.

Пламя взметнулось вверх мириадами искр к небесам – туда, где они найдут свое место в хвосте Неутомимой кометы, уносящей по Млечному Пути еще одну душу к Последнему Приюту, туда, где Бог наконец-то подарит ей покой…

Человек отошел от костра и сел на землю. Отпивая из фляжки маленькими глотками, он смотрел на огонь ничего не выражающим взглядом, словно скорбное пламя выжгло внутри все чувства. Рядом, положив морду на лапы, лег вожак. Так они молча смотрели на горящую Последнюю Постель верного скакуна, так и не успевшего вырваться из дремучих объятий Последнего Леса.

Каждый думал о своем, о своих превратностях судьбы, ведущей непростыми дорогами выпавшей жизни.

О том же, наверное, думали и остальные волки, расположившиеся вокруг костра, сделавшие все, чтобы ненасытный огонь сожрал их законную добычу.

К человеку подошел молодой волк, нанесший смертельную рану скакуну, и положил у его ног тушку зайца. Занятые похоронами волки не заметили, как молодой волк куда-то исчез.

– Я хотел выразить свое сочувствие, – обратился он к всаднику.

Человек, не глядя на него, приподнял руку с фляжкой в знак признательности.

Немного помявшись, молодой волк продолжил:

– Это я нанес последний укус твоему другу. Прости…

Человек посмотрел на него, отпил из фляжки и вновь перевел взгляд на огонь.

– За что ты просишь прощения, волк? – спокойно произнес он. – За то, что Бог создал тебя хищником?

– Но… – удивленный было волк хотел что-то сказать, но человек перебил его.

– Нет здесь никаких «но» – у каждого своя судьба, свой путь.

Молодой волк опустил голову и отошел в сторону.

– Благородно, – сказал человеку вожак.

– Может быть, – пожал плечами всадник, – а, может быть, у меня просто не осталось сил на месть.

– Да, выглядишь ты неважно – тебе надо отдохнуть, а иначе ты не сможешь закончить свой путь, и тогда все будет напрасно. Подкрепись, – вожак кивнул на тушку лежащего перед человеком зайца.

– Успею. А вы?

– За нас не переживай – стая голодных волков всегда найдет себе добычу. Отдохнем пока горит огонь и отправимся в дорогу.

Немного помедлив, вожак вновь заговорил:

– Пока мы не ушли, ответь мне на один вопрос.

– Спрашивай.

– Почему я тебя понимаю?

Тень воспоминаний пробежала по освещенному пламенем лицу всадника.

– Потому что когда-то я тоже был волком.

Вожак посмотрел на человека, но больше ничего у него не спросил.

Они долго еще так сидели и молча наблюдали за тем, как огонь превращает в пепел коня      – Последнего Друга Человека…

Начало

Карандаш

Детский альбом

Цветной карандаш

Эскиз

Еще эскиз

В сторону

Потом…

Когда      потом?

Потом…

Все потом

Когда-нибудь

Тогда, когда уйдет      боль

Но она не уйдет

Никогда не уйдет

В пустыне некуда идти – только за горизонт

Эскизы появляются с болью

В больном воображении

Фантазия на      руинах памяти…

Наш первый      танец

Моя рука скользит тебе под блузку, касаясь бархата кожи

Первое прикосновение, спаявшее навсегда

Forever

Мир стал другим и больше не будет прежним

Давай не поедем со всеми

Давай

Мы идем по улице      одни

Следы пунктиром ложатся на мокрый снег и через какое-то время исчезают, словно нас никогда там не было

Начало

Остановка

Два бельгийских хот-дога и бутылка пива

Мимо      грязные машины

Сигареты

А поехали на метро?

Поехали

Оказывается, довольно рано –      много      народу

Кто куда

Осторожно,      двери      закрываются

Все – двери закрылись

Ни ты, ни я уже никогда не выйдем из этого вагона

Мы до сих пор в нем

Кругом невольные свидетели нашего начала

Книга      открыта

Судьбописец промокнул      в чернильнице перо и закрыл глаза

Судьбы переплелись узорами на ладонях

Зацепились друг за друга, превратив прошлое в пар

Состав ныряет в тоннель, выныривает, останавливается, впускает, выпускает, объявляет станции и мчится дальше в темноте разноцветной паутины, поймавшей в свои сети Москву

Мы неловко      ловим взгляды друг друга

Еще ничего неясно – лишь трепет наших отражений в стеклах дрожащего вагона

Состав постепенно пустеет

Почему-то хочется, чтобы кто-то обратил на нас внимание, все      понял, улыбнулся и мысленно пожелал счастья

Если бы мы      тогда знали      куда едем и что будет дальше – спустились бы в это подземелье?

Кто знает…

Бог знал, но      промолчал,      выйдя      на одной из      станций

Дальшесами

Вокруг никого и ничего

Только кем-то забытая книга дрожит на скамье

Страницы забрызганы чернилами

Неловко пойманный взгляд

Наши      отражения…

На Новослободской спустились ты и я

На Чертановской вышли Мы…

BMW 3 серии масштаб 1/43

– Ну, не крутись, пожалуйста! Я кому говорю?! – молодая женщина резко. одернула мальчика лет пяти, находящегося в игривом настроении. – Это все-таки метро. А это опасно! Вот выскочит поезд неожиданно и… – она покосилась на сына, пытаясь смягчить начатую фразу. – А ты от неожиданности машинку уронишь, и она того… тю-тю!

– Что значит «тю-тю»?! – вскинул брови малыш, но на всякий случай, прижал машинку обеими руками к груди.

– Да то – не будет тогда у тебя больше машинки!

Мальчик недоверчиво посмотрел на мать, потом на машинку, и сел на скамейку рядом с мамой. Женщина поправила на нем рубашку и обняла за плечи. Ребенок с полминуты посидел смирно, поглядывая в темную арку, откуда должен был показаться поезд, затем беспечно заболтал ногами так, словно стараясь, чтобы с него слетели сандалии. Куда-нибудь на рельсы.

– Ну, что ты за егоза такая?! Минуту спокойно посидеть не можешь! – вздохнула мама и тоже посмотрела в сторону темной арки. – Потерпи до дома – там делай, что хочешь.

– А у меня дома еще машинки есть! – вспомнил сын.

– И что?

– Если эту поезд раздавит – я буду теми играть! – амплитуда раскачиваемых сандаликов увеличилась.

– Если поезд эту раздавит у тебя и тех не будет.

– Почему?! – движение готовых уже слететь сандаликов тут же остановилось. Малыш испуганно посмотрел на мать.

– Потому что я их выкину.

– Почему?!

– Потому что беречь не умеешь.

– Как так?! – заморгал малыш, удивленно глядя на мать.

– А вот так!

– Интерееесно, – мальчик поднял машинку на уровень глаз, – она их выкинет, а я беречь не умею… Как так?!

– Вот так, вот так! – улыбнулась мать, которой удалось наконец-то переключить внимание непоседливого ребенка.

Во мгле арки появились два желтых круга и тут же обдало ветром выдавленного из тоннеля воздуха. В жаркий день очень кстати.

– Вот и метро. Давай руку.

Мальчик послушно взял мамину руку и спрыгнул со скамейки. Сделал зажатой в руке машинкой замысловатый пируэт, при этом издав звук заходящего на атаку истребителя, пытающегося перекрыть свист выкатившегося на перрон сине-серого состава. Заходя в вагон, он убрал игрушку в карман джинсовых шорт.

– А ты говоришь – не берегу. Берегу!

В вагоне было относительно свободно. Тут же нашлось место, где женщина присела со своим пятилетним сыном, который, немного поизучав окружающую действительность, к следующей станции спокойно заснул под мерный гул скользящего по подземной паутине поезда. Одной рукой он обнимал мамину руку, другую с зажатой в ней машинкой держал в кармане шорт, видимо, даже во сне переживая за ее сохранность.

Мать, увидев, что сын заснул, улыбнулась и нежно поцеловала его в белобрысую голову. Он – это все, что у нее есть. Это ее маленькая семья, которую она бережет и которой отдает все свои силы. Конечно, есть еще родители и они, Слава Богу, живы и здоровы и в ее помощи пока не нуждаются. Порой, она нуждается, но старается не обращаться, по крайней мере, по пустякам. Знает, что помогут, обязательно помогут, но – в свое время – появление этого замечательного малыша произвело сильный переполох в доме и привело к крупному скандалу.

Со временем отношения потеплели, и родители все чаще и чаще стали проявлять интерес к внуку, но тогда было сказано много ненужных слов, оставивших в душе глубокие порезы.

Но она ни разу не пожалела о решении оставить ребенка, хотя до сих пор не смогла ответить на вопрос – от кого он? Да и зачем? Так ли это важно? Стоит ли это тех унижений по принуждению кого-то к отцовству, если ни одного своего ухажера она не любила на столько, чтобы хранить ему верность? Она решила – нет, не стоит.

Ухажеры успокоились и исчезли.

Из роддома встречали только подруга и бабушка.

Рождение ребенка перевернуло всю жизнь.

Девушке пришлось уйти из дома и с четвертого курса института, взяв академический отпуск, который так пока и не закончился. С квартирой помогла бабушка, оставив ей свою «однушку» в Чертаново, а сама переехала к сестре в Суздаль, объявив, что там и собирается доживать свой век, вдали от столичной суеты и некрасивого отношения ближайшей родни к ее нагулявшей ребенка внучке. С тех пор каждый месяц – аккурат после пенсии – стали приходить переводы из Суздали. Как будто алименты, словно бабушка была напрямую причастна к появлению на свет своего правнука.

Было, конечно, трудно, но проблемы как-то худо-бедно решались. Выручало хорошее знание английского – всегда где-нибудь кому-нибудь что-нибудь надо перевести. А там пошли ясли, садик, появилась возможность устроиться на полставки машинисткой в том же институте, где она училась раньше. Все как-то само собой наладилось.

Отдавая все свободное время сыну, она не ощущала одиночество. Лишь в последнее время обратила внимание как ее малыш смотрит на мужчин, приходивших в детсад за его маленькими приятелями, которых те называли «папами». Хотя ситуация для мальчика еще не понятна, вопросов он, как ни странно, пока не задавал. Зачем? Им ведь так хорошо вдвоем – зачем нужен еще кто-то? Но женщина знала, что скоро к его вечным «почему?» добавится еще одно.

Тем не менее, она не спешила на поиски «лишь бы всех устраивающего мужа». Несмотря на то, что ей хватало как пристойных, так и не пристойных предложений. С ней пытались знакомиться, ее пытались знакомить, и, возможно, были достойные претенденты, но с рождением сына она по-другому стала относиться к самой себе: сердце молчит – значит, оно того не стоит. Отшучивалась тем, что с материнским молоком сын высосал все желания и чувства.

В чем-то была права, в чем-то – не пришло время…

Женщина продолжала перебирать своими длинными не окольцованными пальцами завитушки сына, как внезапно ее охватило волнение. Сердце вдруг учащенно забилось и стало как-то не по себе. Мысли в голове сумбурно засуетились, словно чей-то голос зашептал что-то на незнакомом языке где-то в подсознании.

Она недоуменно заморгала, почувствовав, как озноб пробежал по всему телу, а следом тепло разлилось от груди вниз живота, щеки загорелись румянцем, пальцы мелко задрожали. Стало не хватать воздуха.

Женщина испугалась, а от того, что она не знала, чего бояться, страх вперемешку с возбуждением только усиливался. Среди мечущихся в голове мыслей самой отчетливой была «что со мной?»

От того, что она, стараясь унять дрожь в руках, перестала поглаживать своего сына, мальчик проснулся и посмотрел на мать.

– Ма, ты чего? – тихо спросил он, увидев, что что-то не так.

– Ничего, сынок, ничего, – ответила мама, – все в порядке.

– Не в порядке, – не поверил ребенок, – я же вижу.

– Не волнуйся, пожалуйста, все хорошо.

Сын решил убедиться и выпрямился, при этом вынув из кармана руку, с зажатой в ней моделью кабриолета BMW 3 серии масштабом 1/43, который мама однажды купила ему на свой выбор, видимо, вспомнив какое-то свое легкомысленное приключение. Машинка выскочила из руки малыша и, сделав невероятный трюк в воздухе, ударилась мордой об пол, подпрыгнула, еще раз перевернулась и стала на все четыре колеса в ногах у сидящего напротив мужчины. Ребенок тут же отвлекся от волнения матери, но само волнение у женщины вдруг улетучилось, уступив место неожиданной пустоте, словно внутри прошла генеральная уборка.

Мальчик спрыгнул со своего места, чтобы поднять свою игрушку, остановившуюся между двух запыленных, когда-то дорогих, но потрепанных дорогами мужских туфель. Но не успел малыш нагнуться за машинкой как ее уже поднял мужчина, крутанул в руке, быстро осмотрев, придавил пальцем отошедшую от удара фальшьрадиаторную решетку и протянул автомобильчик маленькому хозяину, при этом грустно улыбнувшись:

– Славный аппарат.

Ребенок взял свою игрушку, затем, видимо, поняв, что никто у него ее отбирать не собирается, посмотрел своими большими как у мамы глазами на незнакомца, шевельнул губами «пасиб» и вернулся на свое место, забравшись на которое, смирно сел и принялся украдкой рассматривать диссонирующего и с метро и с послеобеденным временем мужчину, на небритом лице которого так и застыла грустная улыбка – только смотрел он не на мальчика, а куда-то вглубь пустеющего по мере удаления от центра вагона, вальяжно развалившись на диване, словно это был диван лимузина, а сам он с потрепанным шиком утомленного ночью плейбоя рассматривает прогуливающихся по московским тротуарам красоток, грустно улыбаясь лишь ему известным воспоминаниям, отражающихся в его покрасневших от недосыпания глазах.

Но лимузина у него не было. Вещи остались от хороших времен, даром, что классика умело скрывает переменчивую моду. Ночь и половину наступившего дня он провел в казино, где и оставил те немногие деньги, которые более переменчивая, чем мода фортуна подбросила ему накануне. Но денег было недостаточно, чтобы решить все свои проблемы, но достаточно, чтобы, проиграв, усугубить.

Потратив последние деньги на сигареты, в метро он вошел бесплатно. Хотя ключ от квартиры у него был – в самой квартире его никто не ждал. А из всех бреющих в полусонном полете воспоминаний самым беспокойным было – остался ли дома кофе?

Свалившаяся в ноги модель кабриолета BMW 3 серии масштабом 1/43 вскользь напомнила ему о том, что когда-то и у него была такая же с серым кожаным салоном и магнитолой Blaupunkt. Скользнув, воспоминание оставило на лице грустную улыбку, с дрифтом промчалось по улицам памяти, нарушая законы гравитации въехало на кухню – прямо к шкафчику, где хранился молотый кофе. У банки взвизгнули тормоза и кабриолет исчез в руках белокурого малыша. Поднять крышку банки моральных сил не было, иначе начались бы ненужные угрызения совести по поводу собственной непредусмотрительности.

Тратить деньги он не умел, а тому, кто не умеет тратить деньги тяжело без них обходиться.

Мужчина вздохнул и, почувствовав, что на него смотрят, перевел взгляд на мальчика, подмигнул ему и посмотрел на сидящую рядом молодую женщину, видимо, его маму.

Та смотрела на него.

В ее глазах было не любопытство, не интерес, а что-то совсем другое – непонятное ей самой.

Их взгляды встретились, и она почувствовала, как образовавшаяся внутри пустота стала заполняться каким-то новым нежным теплом, ласкающим каждый уголок стосковавшегося по любви тела, словно это тепло напрямую поступало из этих уставших, много чего повидавших карих глаз, обладатель которых тут же растерял все свои сумбурные воспоминания, сорвавшись в серо-голубую бездну напротив.

Глядя друг другу в глаза, они не испытывали никакой неловкости, а просто застыли в никому неведомом мгновении случайной встречи, способном перевернуть всю оставшуюся жизнь. Они этого не понимали, не знали и в этот момент об этом не думали. Сцепленные взглядом мужчина и женщина будто провалились в сон, в котором не надо думать и анализировать, выбирать и флиртовать, надо лишь подчиниться воле несущего сквозь нереальные фантазии видения по сцепленному взглядом воздушному мосту.

– Мама, мама! Мы сейчас выходим? – Ребенок тряс мамину руку, срывая с нее оковы сладкого гипноза.

От неожиданного возвращения в реальный мир женщина встряхнула головой.

Мост рухнул.

Мужчина заморгал и закусил губу.

– Что? – обратилась женщина к сыну. – Что ты говоришь?

– Мы сейчас выходим? – вновь спросил мальчик, покосившись на незнакомца.

Мать завертела головой, словно ожидая подсказки.

– Сказали, что следующая станция «Чертановская», – подсказал ребенок.

– А?! – мать внимательно посмотрела на сына, пытаясь понять: не врет ли он? – А-а… да-да, милый… да-да, конечно… сейчас…

Она суетливо засобиралась к выходу, проверяя зачем-то все ли пуговицы застегнуты на рубашке сына, забрала из рук машинку и убрала ее в сумочку, на всем протяжении бросая косые взгляды на мужчину. Тот, не меняя позы о чем-то напряженно думал. Женщина решила, что ему ехать дальше.

И вдруг она испугалась, что больше никогда не увидит эти глаза, не сможет узнать, что скрывается за его грустной улыбкой, не сможет ощутить тепло его рук, прикосновение его губ к своему телу, не сможет отдать ему свою нежность, обнять, приласкать, успокоить после трудной дороги, целуя прямо в душу, просто накормить ужином и напоить утром водой… Они деликатно вернутся каждый на свою планету и никогда не проснутся рядом…

Когда уже состав выкатывался на равнодушную к ее терзаниям станцию, женщина решила отбросить все условности, быстро достав из сумочки, в которую она только что убрала модель кабриолета BMW 3 серии масштабом 1/43, записную книжку с ручкой и на первом же попавшемся чистом листке написала свой номер телефона, решив перед выходом отдать мужчине. Лишь пара секунд неловкости.

Но как только двери вагона открылись мужчина тоже поднялся со своего места и вместе с ними направился к выходу. Женщина, готовая уже отдать вырванную из блокнота записку, отдернула руку, подумав, что мужчина сам решился познакомиться с ней. В голове быстро промелькнули все кокетливые уловки, уместные в данной ситуации. Она даже глубоко вздохнула пару раз, чтобы унять охватившее волнение.

Но, выйдя из вагона, мужчина пошел в другую сторону.

Он шел и ругал себя за то, что совсем не кстати проигрался и не смог заговорить с женщиной в чьих глазах чуть не утонул пару минут назад. Неуверенность неудачно проведшего ночь игрока. Он не знал тогда, что не сможет забыть ее и будет искать в своих снах…

А молодая женщина с ребенком вышли на охваченную предвечерним зноем поверхность и медленно побрели в сторону своего малогабаритного убежища.

Мальчик держал маму за руку и послушно шел рядом, понуро опустив белобрысую голову.

Они шли молча, думая каждый о своем.

По лицу женщины текли редкие слезы.

В руке так и остался вырванный из блокнота листок с номером ее телефона, который она так и не отдала. Теперь одиночество ласково обнимало ее за хрупкие плечи…

– А я знаю кто это был, – вдруг прервал молчание мальчик.

– Ты о ком? – не поняла мама.

– Ну, о том дяде в метро.

Женщина остановилась, разорвала пополам клочок бумаги и достала из сумочки платок.

– Ну и кто же?

– Это был папа… Мой папа…

Люблю Тебя

Люблю тебя

Не словом

Чувствами

Душой

В осеннем шепоте

И в тишине ночной

По звуку каблуков

За чашкой кофе

За обедом

Когда с тобой

И не с тобой

Люблю

Здоровый

И больной

Навзрыд

Спокойно

С тактом

И в безумье

Зимой и летом

В полнолунье

Когда один

С друзьями

На природе

Бухой

Укуренный

И при любой погоде

Люблю тебя

Под жёлтое реле на светофоре

Красный

Забытый всеми

И опасный

Проснувшийся

Моложе

Старше

Как обычно

Когда ты не одна

Ужасно

Непривычно

Но

Я люблю тебя

Из моря

Из пустыни

И из камня

И дома

И на улице

И в сквере

В ветре

На качелях

В параллельном мире

Под солнцем

На луне

В чужой квартире

В дожде

И даже не в своей постеле

Когда вдох/выдох еле-еле

Когда карабкаюсь по скалам

Еду в Bentley

Вчера

Сегодня

И в любом моменте

В метро

На остановке

Отчужденно

Под музыку

Без звезд

Свободно

И в оковах

Простивший

Не прощенный

Благородно

Люблю тебя

И сытый

И голодный

Богатый

Нищий

Проигравшийся

Фартовый

Вернувший

Потерявший

Вновь вернувший

В маске

Настоящий

Обманувший

Обманутый

Не спящий

И заснувший

Как хам люблю тебя

И равнодушно

Чуть тише

Вдруг неистово и больно

В случайной встрече

Попрощавшись

Не обнявшись

Люблю тебя

Пронзительно

И головой об стену

Возможно сложно

И тревожно

С печалью в голосе

С улыбкою

По нотам

И снова шепотом

Дыханием

По коже

Нежно

Осторожно

Когда уже не нужно

Невозможно

Я все равно

Люблю Тебя…

Поверь

Мне можно…

При своих

Она проснулась внезапно. Так, словно сон вытолкнул её из своих оков. Словно кто-то позвал. Но вроде ничего и не снилось. Вроде… Да, нет – точно не снилось…

Она села на постель и растерянно огляделась.

Всё как обычно. Всё на своих местах. Муж спокойно спит рядом, тихо посапывая. Спальню заливает лунный свет, наталкивающийся на преградившие его сияние предметы, тени от которых абстрактным чёрно-фиолетовым узором разукрасили стены и пол.

Она выскользнула из-под одеяла и, мягко ступая, чтобы не разбудить мужа, подошла к окну, возможно, надеясь там – за окном – найти ответ на внезапное своё пробуждение. Но за окном лишь луна грустно разглядывала обычную улицу обычного спального района, погруженного в ночной сон. Лишь иногда припозднившиеся автомобили нарушали тишину, шелестом шин отражаясь от серых стен одинаковых домов.

Она прошла на кухню, выпила стакан воды и закурила, снова подойдя к окну.

Она чувствовала непонятный зов внутри себя. Неясный, неразборчивый, похожий на расстроенный транзистор, вживлённый в самую голову. С пробуждением зов не только не прекратился, а всё больше и больше усиливался. Сердце заходилось в груди всё сильней и сильней как бывает при беспричинной тревоге.

Она заглянула в детскую спальню. Пятилетний сын, откинув как обычно одеяло, спал, свернувшись калачиком. Она потрогала на всякий случай его лоб и укрыла одеялом.

Вернувшись в кухню, включила чайник и взяла в руки телефон. Может что у родителей? К телефону подошла сестра и сонно поинтересовалась:

– Алле, кто это?

– Привет, это я.

– Ты чего? Случилось что?

– Да нет. Всё нормально. Я хотела узнать: как у вас?

– Ты с ума сошла?! – по-родственному возмутилась сестра. – Время знаешь сколько?

– Догадываюсь.

– С утра не могла поинтересоваться? Спят уже все.

– Если я за вас волнуюсь мне для этого время подбирать надо что ли, да?!

– Нет, ну… – сестру смутила весомость аргумента. – Извини, конечно, но поздно же.

– Да я понимаю. Но ты мне можешь просто сказать: у вас всё в порядке?!

– Да нормально вроде…

– Вроде?

– Да нормально, нормально всё! Не переживай. Что это ты? Приснилось чего?

– Да нет. Просто как-то тревожно на душе, понимаешь?

– Понимаю. А у тебя самой-то там всё в порядке?

– Да всё как обычно. Вот только… – Она замолчала.

– Что?! Что «вот только»?! – забеспокоилась сестра.

– Да не знаю. Проснулась что-то и не пойму в чём дело.

– Бывает. – Ты уж извини, что разбудила.

– Да ладно! Тебе можно.

– Спасибо! Спокойной ночи!

– И ты иди спи.

– Хорошо, попробую.

Она положила трубку и прикрыла глаза, как бы стараясь заглянуть в себя: откуда это волнение? Но оно не проходило, а значит – не уснуть.

Она бросила в чашку по ложке растворимого кофе и сахара и залила кипятком. Размешав, сделала несколько глотков и снова закурила. Выкурив полсигареты, затушила окурок в пепельнице и, приняв решение, вышла из-за стола.

Она пошла в ванную комнату, приняла душ, навела лёгкий макияж и отправилась в спальню за одеждой. Взяв из гардероба первое попавшееся платье, свежее бельё и колготки, удивлённо про себя подумала: «Что я делаю?» Но ответить ей никто не мог, потому что муж никак не реагирует на нарочитый шум. Она внимательно посмотрела на него. Спит. Крепко спит.

Она вышла из спальни. В гостиной со всех сторон осмотрела тёмно-серое шерстяное платье, на мгновенье задумалась, за тем сама себе кивнула, как бы соглашаясь с выбором.

Одевшись, подошла к зеркалу. Наклоняя голову то вправо, то влево, при этом по очереди выставляя то правое, то левое бедро и расправляя узкими ладонями облегающее тело платье, внимательно посмотрела на своё отражение и, оставшись довольной, взбила волосы на голове и «поправила губы». После чего обула сапоги, накинула сверху чёрное пальто и, бросив в сумочку пятьсот долларов, вышла из дома.

Морозная свежесть поздней осени встретила её на улице и проводила до дороги.

Она подняла руку и тут же одна из припозднившихся машин остановилась перед ней и мужчина лет пятидесяти пяти с заводской усталостью на лице, открыв окно, поинтересовался:

– Куда?

Женщина внимательно посмотрела на водителя, потом на дорогу и, наконец, решилась:

– Казино.

≈≈≈

Он открыл глаза, тут же стряхнув налипший на веки сон, и с минуту тупо смотрел на тёмный потолок, пытаясь вспомнить что же ему приснилось, но, ничего не вспомнив, повернулся к жене, которая спокойно спала, отодвинувшись от него на расстояние достаточное для того, чтобы он ненароком не разбудил её.

Опираясь на локоть, он какое-то время смотрел на неё. В свете луны жена казалась ещё красивей, загадочней, но почему-то какой-то чужой и холодной. Он провёл пальцами по её щеке. Жена недовольно фыркнула и, не просыпаясь, перевернулась на другой бок. «Странно, – подумал Он, – раньше она бессознательно во сне тянулась ко мне, а теперь – так же бессознательно – отворачивается на другой бок. Странно…»

Он поднялся с постели и, машинально взяв с тумбочки телефон и часы, вышел из спальни.

Включив на кухне свет, совершенно не задумываясь над своими действиями, насыпал в турку кофе и сахар, залил водой и поставил на плиту. Достал из лежащей на столе пачки Dunhill сигарету, прикурил и посмотрел на часы. Около двух. Получается, он проспал всего где-то час-полтора, а ощущение такое словно полжизни.

Состояние довольно бодрое. Тем не менее, мужчина принял контрастный душ, смывший даже намёки на остатки сна. Сигарета, оставленная в пепельнице, успела превратиться в дымящуюся пепельную трубочку, но, выйдя из ванной комнаты, он сделал ещё затяжку и снял с плиты как раз подоспевший кофе. Налив себе чашку, пристроился у окна, сделал пару глотков и вновь закурил.

Пуская кольцами дым, мужчина смотрел на укрытый лунным безмолвием двор. Было ощущение, что Он один сейчас не спит на всей земле, разбуженный внутренним голосом, куда-то зовущим… но – куда? Не было ни тревоги, ни волнения, ни предчувствия чего-либо, пришло лишь понимание того, что Он не просто так проснулся. Но – зачем?!

Он встряхнул головой, пытаясь отогнать от себя лезущий в голову бред. Проснулся среди ночи ни с того, ни с сего и проснулся – бывает. Осталось только решить: как провести неожиданно свалившееся время.

Он допил кофе, потушил в пепельнице сигарету и пошёл одеваться. В любом случае, это разбудившее его «что-то», теперь выталкивало из дома, не давая даже думать: стоит ли ему это делать?

Одевшись, он подошёл к зеркалу. Отражение внимательно посмотрело на него, согласно кивнуло, подмигнуло и отправило с миром.

Салон автомобиля встретил холодным недоумением, но машина всё же послушно завелась, пытаясь поскорей согреться на высоких оборотах. Пока машина прогревалась, он поискал подходящую радиостанцию, остановив свой выбор на «Радио-Максимум», передававшим в тот момент «Беги по небу» Макса Фадеева.

– Пойдёт, – согласился он сам с собой и тихо подпел: – «…только не упади…»

К концу песни автомобиль прогрелся и уже под следующую – «Roud to hell» Криса Ри – вырулил со двора.

– Ну, в ад так в ад, – усмехнулся мужчина и поехал в казино.

≈≈≈

Внешне казино не похоже на чистилище, ассоциирующееся, как правило, с картинами Ренессанса, но кто знает наверняка – какое оно?

Тут горят нешуточные страсти, бесы сидят в каждом сердце, подчиняя себе волю и разум, чтобы, вычистив до последних капель совести, отпустить в холодную ночь, тут же встречая новых игроков, надеющихся обыграть в рулетку самого дьявола. Озорные черти-крупье с бесстрастными лицами крутят на вертелах азарта обречённых на вечные страдания самовольно отправившихся в пекло грешников, куда их, любезно улыбаясь, пропускают двухметровые церберы в одинаковых чёрных костюмах.

Мужчина прошёл мимо парочки таких готовых на любую команду «ротвейлеров», сдал пальто в гардероб и поднялся в игровой зал.

В небольшом игровом зале находилось немного народа, столпившегося в основном возле рулетки. Для рулетки ещё не время – решил мужчина и подсел к парочке игроков за покерным столом.

Лениво убивая время на минимальной ставке, Он поймал себя на мысли, что играет без азарта, даже с неохотой. Нет того щекочущего вены ощущения, когда медленно вытягиваешь по одной, карту за картой, после ставки сделанной в тёмную. Не было чувства торжества, когда фортуна улыбалась, как и не было чувства разочарования, когда она отворачивалась, тем самым запутав её своим безразличием, от чего та не переставала с ним кокетничать, не давая таким образом проиграться. Да и проиграйся – он бы особо не расстроился. Выпил бы коньяк за счёт заведения и поехал домой.

Игра не заводила.

Попробовал отвлечься на людей – не интересны.

Пошел в бар.

В баре было совершенно пусто, не считая двух танцующих пьяных девиц, изображающих из себя страстных жриц однополой любви.

Мужчина попросил принести себе «В-52» и, сев за ближайший столик, покрутил головой, пытаясь увидеть тех, для кого эти девицы устроили своё маленькое шоу. В полумраке второго ряда столиков сидела парочка молодых ребят, перед которыми выстроился ряд наполовину опорожнённых пивных бокалов. Они с довольным видом смотрели на своих подружек, видимо сливая вместе с ними какой-то случайный заработок. На завсегдатаев явно не тянут. Да и какая, впрочем, разница?

Официантка принесла заказ, улыбнувшись так, словно он был её Последним Посетителем, зажгла верхний слой полосатого коктейля, получила в расчёт фишку и, сказав: «Спасибо», удалилась.

Он тут же выпил горящий напиток через соломинку, стараясь втянуть в себя остатки огня так, будто тот мог зажечь что-то у него внутри. Затем закурил и, откинувшись на диван, принялся смотреть ещё один зажигательный танец, обратив внимание, что подружки теперь танцуют явно на него, стараясь, наверное, завести своих отяжелевших от пива дружков. В подтверждение одна из девушек откровенно ему подмигнула, при этом так качнув бедром, что, если бы не партнёрша, сила инерции могла запросто бросить её к нему на столик.

Он затушил сигарету и вышел из бара. Не зажгло.

Вернувшись в игровой зал, обнаружил ещё меньше игроков, некоторые из которых просто стояли возле рулетки и заворожено смотрели на прыгающий шарик и двигающиеся туда-сюда разноцветные фишки.

Играли лишь трое мужчин и одна женщина, казалось бы безучастно разглядывающая цифры на зелёном сукне. Каждый раз она как одолжение этому заведению делала свою ставку, то проигрывая, то что-то выигрывая, от чего невысокие столбики фишек перед ней походили на жидкокристаллические эквалайзеры музыкального усилителя, через который наружу рвался плаксивый блюз.

Блюз, который никто не слышит.

Блюз, который с самого пробуждения не даёт ей покоя, стараясь собрать по оштукатуренным стенкам души случайные надписи и, рифмуя их, составить легко читаемую композицию.

Не получается.

Не читается.

Не рифмуется.

Не играется…

Не выигрывается, не проигрывается – просто не играется…

И даже не думается…

Докурив сигарету, Она делает глоток коньяка и прикуривает новую. Обнаружив, что это последняя, просит принести ещё пачку. Выпуская дым, Она разглядывает тлеющую сигарету, смотрит, как пепел постепенно крадётся к фильтру, пожирая голубые поперечные полоски, пытаясь связать такое заурядное явление с внезапно нахлынувшей тоской.

Она совершенно, казалось бы, не обращает внимания на игру, но каждый раз после слов: «Делайте Ваши ставки, господа!» – послушно делает их, словно это её ритуальная связь с внешним миром, который и держится сейчас лишь благодаря прыгающему с красного на чёрное шарику, а она вынужденно оплачивает этот процесс.

Рядом с ней меняются партнёры, но Она не запоминает их, хотя некоторые пытаются как-то привлечь к себе её внимание – внимание, беспокойно блуждающее внутри нее самой, внутри собственного мира, недоступного в этот момент даже самым близким людям, которые вряд ли смогут понять неожиданную отлучку из дома среди ночи. Она и сама этого понять не может. Пытается, честно пытается, но – не может. Да и надо ли что-то тут вообще понимать?

Неожиданно на неё накатило спокойствие. Так будто тёплая волна прошлась по жёлтому песку заброшенного пляжа, смывая последние следы не прошенных туристов.

Она почувствовала, что беспокойство, дойдя до критической точки душевного кризиса, куда-то вдруг исчезло и стало даже как-то уютно здесь – за этим столом, хранящим секреты быстрого обогащения и раздающим каждому желающему рецепты скорейшей нищеты. Она даже обратила внимание куда упадёт шарик. «20». Она опять что-то выиграла вместе с мужчиной, только что подсевшим за их стол.

Крупье отмерил выигрыш и пододвинул им одинаковые столбики фишек. Она сняла с одного из своих две верхние фишки и бросила в сторону крупье. Мужчина сделал тоже самое.

– Спасибо Вам! – поблагодарил крупье и тут же, разведя руки в стороны, вновь предложил: – Делайте Ваши ставки, господа!

Мужчина и Женщина неторопливо, с достоинством, разбросали свои фишки по зелёному сукну, не обращая друг на друга никакого внимания. В это время все тревоги, заботы, вчерашний и завтрашний день остались за дверями казино, хотя и нельзя сказать, что они находились во власти азарта. Они просто играли, делали то, чем и полагается тут заниматься.

Они сидели рядом, едва не касаясь. За игровым столом только они. Никто не мешает, не лезет, брызгая слюной и отбивая руки соседей, чтобы успеть поставить пока прыгает шарик. Никто не комментирует происходящее, не злится на фортуну и не радуется собственной прозорливости. Немногие стоящие за их спиной посетители лишь молча наблюдают.

Весь мир сейчас остался за их спиной. Они и сами не смогли бы объяснить своё состояние. Не безразличие, но отрешённость. Он, Она и рулетка. Да стоящий у каждого бокал с коньяком и по пачке сигарет, превращающихся в волшебный дым, стелющийся над столом.

Они даже не смотрели друг на друга. Им было просто уютно рядом, и стоило ли думать – почему? Остановились часы и ладно – наслаждайся той минутой, которую подарило Время пока оно снова их не запустит. Потому что – запустит, обязательно запустит…

Неожиданно им обоим в одно и тоже мгновенье пришла мысль поставить на «зеро» и их руки потянулись в сторону цифры, одиозной крышей возвышающейся над всей этой дьявольской системой, делящейся на красное и чёрное, на чёт и нечет, на первую и вторую половины, дюжины и всевозможные сплитования; но над всеми этими хитроумными комбинациями, увеличивающими шансы, возвышается цифра, от которой берёт начало вся числовая система; цифра, с создания мира не входящая ни в одни календари, но бывшая до того как они появились точкой отсчёта для всё и вся.

И в то мгновение, когда мужчине и женщине, поднятыми по пришедшей во сне необъяснимой тревоге, пришла мысль поставить на «зеро» их руки встретились. Кисти рук коснулись и словно удар молнии озарил на короткий миг все секреты, всё, что было до и всё, что будет после. Их взгляды встретились, но они увидели не друг друга, а боль и радость, пути-дороги да кружащее над степью вороньё, ночи страсти и дни разлуки, грязь обмана и всё очищающая правда, часы отчаянья и вернувшаяся надежда; всё и ничего в короткий миг, когда пересёкшееся дыхание дало начало новому смерчу, сметающему на своём пути всё ветхое, тленное, ненужное, достойное раздутому ветром пеплу, осыпавшемуся с неба вместо дождя в наказание за преданные души, искавшими любовь, но сдавшимися в плен моральным догматам и брачным обязательствам; молящихся Богу, но каждый день идущих на сделку с сатаной…

От нечаянного прикосновения их будто передёрнуло током, и они уронили на зелёное сукно свои фишки, изумлённо подпрыгнувшие и накрывшие плоскими телами ничего незначащие сами по себе цифры. Ни одна из фишек на «зеро» не попала.

– Ставки сделаны! – известил крупье и над столом остался лишь звук мечущегося по безумной траектории в неторопливо крутящейся рулетке шарика, выбирающего цифру для следующей остановки.

– Зеро! – бесстрастно объявил крупье и сгрёб своими «граблями» лежащие на «поле» фишки. Игроки не удивились, лишь усмехнувшись про себя неудавшейся попытке.

Женщина посмотрела на часы, собрала оставшиеся у неё фишки и поднялась из-за стола. Меняя фишки на деньги, она обратила внимание, что у неё те же пятьсот долларов с которыми она сюда приехала. В гардеробе ей подали пальто, пожелали «всего доброго!» и предложили такси. Она за всё поблагодарила и вышла к подъехавшей ко входу машине.

Мужчина, тем временем, оставшись один, продолжил игру, которая теперь явно не шла. Не то, чтобы его это тревожило, просто теперь вовсе не игралось. Он скорее механически делал ставки, подчиняясь приказам крупье, но чувствовал, как душа сигнализировала новой беспокойной волной. «Видимо, пора тоже уходить», – подумал он и, допив коньяк, вышел из-за стола. Меняя фишки на деньги, отметил про себя: «При своих…»

Проходя по опустевшему залу, мужчина взглянул на стол, за которым находился ещё пару минут назад. Менеджер и двое крупье подбивали аккуратные разноцветные столбики фишек; только что подошла официантка, чтобы убрать со стола два бокала из-под коньяка, на одном из которых виднелись следы губной помады. Оказавшиеся на подносе бокалы, коснулись между собой раздутыми боками и издали звон, напомнивший мужчине, как от недавнего нечаянного прикосновения не более десяти минут назад за короткий миг он словно увидел перед собой целую жизнь.

И тут он ясно осознал, что его разбудило и вытолкнуло за дверь среди ночи. Вдруг! Без доказательств! Понял в такой же короткий миг, как и в тот, во время которого встретились их глаза. Он совершенно не помнил её лица, но взгляд, но запах, её энергия уже впились в память, раскрывая то, о чём он до сих пор и не догадывался.

Мужчина, ругая себя последними словами, какие были в его лексиконе, спустился в холл и поинтересовался у двух охранников:

– Тут женщина только что не уходила?

– Да, – ответил один из них, – уехала буквально минуты три-четыре назад.

– Чёрт! – выругался мужчина. – А куда она уехала, не знаете?

– Конечно, нет! – изумился охранник. – Посадили её на такси, а куда она там дальше поедет – это уже не наше дело.

– К тому же, – вмешался в разговор второй, – если бы и знали не помогли. Мы не имеем права разглашать такого рода информацию. Вы должны это знать.

Первый, посмотрев на товарища, подтвердил:

– Да!

Мужчина поглядел на двух охраняющих любую попавшую в их поле зрения тайну церберов и согласно кивнул:

– Знаю.

– Извините, но ничем не можем помочь.

– Да ладно, чего уж там…

– Вам такси?..

– Спасибо, я на машине.

– Будьте осторожны за рулём!

– Спасибо…

Он оделся в гардеробе и, уже проходя мимо курящего на улице одного из охранников, попробовал ухватиться за соломинку:

– А такси, на котором она уехала?..

– Не наше, – тут же отреагировал тот, – наши давно разъехались.

– А номер?

– Что номер? – не понял охранник.

– Номер не записал?

– Да я и не пытался.

– А надо бы… Такие вещи надо записывать. Ладно, бывай!

– До свидания! – вежливо попрощался цербер и вернулся в помещение, оставив мужчину одного в наступающем утре.

Тот подошёл к машине и зачем-то ударил ногой по колесу. Сев в салон, завёл двигатель и вместе со вспыхнувшими оранжевым сиянием приборами всё заполнил голос Элтона Джона, исполняющего «One». Мужчина закурил последнюю оставшуюся в пачке сигарету и, не дожидаясь, когда автомобиль прогреется, установил рычаг переключения передач на «drive».

– При своих – так при своих… – пробормотал Он, выруливая со стоянки.

≈≈≈

Возможно, в тот самый момент, когда соприкоснувшиеся бокалы своим звоном остановили уже уходившего из казино мужчину, до ехавшей в тёплом такси женщины внезапно дошло понимание того, зачем она поднялась среди ночи, остатки которой провела за рулеткой.

– Простите, – обратилась она к таксисту, – а мы можем вернуться?

– Да, ради Бога! Любой каприз за Ваши деньги! – бодро ответил таксист и на первом же развороте повернул машину обратно.

Жёлтое такси, разрывая свет уличных фонарей, отражающихся на лобовом стекле, понесло её по ещё пустой утренней улице на встречу чему-то неясному, но словно предначертанному, тому, чему глупо и бесполезно сопротивляться, тому, что всё равно случится, потому что это – не её воля, а разум тут скорее враг, чем помощник, и задумайся она сейчас над тем, что делает, то всё-таки доехала до дома, где ещё, наверное, спит муж, скоро проснётся сын, а Она – добропорядочная Жена и Мать, оберегающая свой очаг, свой мир, который вряд ли готов к таким выходкам судьбы, и может не выдержать и полыхнуть, оставив после себя лишь серый пепел, который она сбрасывает сейчас в пепельницу жёлтого такси, разрывающего жёлтый свет уличных фонарей в час когда светофоры ещё не определились останавливать им или пропускать, а лишь сонно моргают своими жёлтыми глазами, предоставляя самим делать свой выбор.

Спустя буквально минуту после того как на стоянке больше не осталось машин, кроме тех, что принадлежат администрации заведения, ко входу в казино подъехало такси, из которого вышла женщина. Она открыла входную дверь, за которой наткнулась на двух охранников, тут же предупредивших:

– Простите, мы уже закрыты. Приходите после обеда, пожалуйста.

– Извините, – смутилась женщина, – я только хотела узнать: а уже все ушли?

– Все. Из посетителей больше никого не осталось, – ответил один из охранников.

– Знаете, там со мной мужчина рядом играл… – с надеждой в голосе заговорила женщина, но второй охранник перебил её:

– Уехал. Буквально пяти минут не прошло.

Женщина, опустив голову, повернулась к двери, но на выходе спросила:

– А на чём он уехал не знаете?

– Извините, но мы не располагаем такой информацией.

Охранник взялся за ручку двери, всем своим видом показывая, что разговор окончен.

– Извините, – извинилась женщина и медленно спустилась к ожидавшей её машине. Охранники вышли удостовериться, что она благополучно покинет территорию игорного заведения. Один из них, взглянув на номер направляющейся к выезду машине, достал небольшой блокнотик и сверил в нём последнюю запись.

– Та же машина, – усмехнулся он, доставая сигареты. Его напарник, так же доставая сигареты, заметил, при этом провожая взглядом набирающую скорость по освещённой яркими фонарями улице жёлтую машину:

– Разминулись… всего лишь разминулись…

– Да, – согласился его товарищ, – разминулись… Но так, может это… не время еще…

≈≈≈

Мужчина остановился, не доезжая перекрёстка, возле павильона, чтобы купить сигареты.

Молоденькая продавщица с красными от бессонной ночи глазами, повертев облезающим маникюром поданную им купюру, устало поинтересовалась:

– А помельче нет? Я уже кассу сдала. Сдачи не будет.

– Нет.

– Может, тогда ещё чего-нибудь возьмёте? – равнодушно предложила девушка.

– Чего «чего-нибудь»?

– Ну, я не знаю… – продавщица, повернувшись к прилавкам, обвела взглядом разнообразный по своему предназначению товар и, сморгнув осыпающуюся с ресниц тушь, предложила: – Шоколад, например, там… ммм… или, там, выпить…

– Давайте, – согласился мужчина.

– Что давайте? – оживилась девушка.

– Шоколад, например, и выпить.

– Что возьмёте?

– Коньяк.

– Какой?

– Hennessy.

– Hennessy? – девушка выпрямилась и расправила плечи. – А Hennessy нет.

Мужчина посмотрел на витрину за спиной продавщицы.

– Тогда Remy Martin.

Продавщица улыбнулась и, поправив волосы, повернулась за коньяком. Выставляя бутылку на прилавок, она кокетливо виновато посмотрела на покупателя.

– Тогда вам придётся еще доплатить.

– Не вопрос.

На прилавок легла ещё одна купюра. Девушка посмотрела на неё и одарила мужчину, возможно, самой интригующей улыбкой на которую была способна в это утро.

– Теперь… теперь у меня снова нет сдачи…

≈≈≈

– Куда теперь? – спросил таксист, когда женщина вернулась в машину.

– Домой, – ответила она и назвала адрес.

– Да помню, – буркнул водитель.

Жёлтая машина вновь вырулила на освещённую яркими фонарями дорогу, на повороте раздавив пустую пачку из-под сигарет Dunhill. Одна из редких ещё машин промчалась по встречной, разделённой от них трамвайными путями, по которым, громыхая своей пустотой, шёл трамвай, похожий на большой готовый к наполнению светящийся аквариум.

«Трамвай желания» вспомнилось ей и на глазах выступили слёзы. Она не помнила ни лица этого человека, ни его рук, ни его голос… да и говорил ли он что-нибудь?.. Наверное, нет. Он сидел также молча, как и она сама, но ей было так хорошо, так уютно рядом с ним. А теперь Она словно что-то потеряла, что-то ценное, то, что ждала и искала всю жизнь, даже не осознавая этого. И не поняла. Упустила. А могло быть иначе? Может быть, надо благодарить провидение за то, что Она, поддавшись неожиданным чувствам, не застала его. Чтобы Она ему сказала? Знаете, мы тут играли рядышком, и нечаянно друг друга коснулись, и я поняла, что отныне мы должны быть вместе! Только у меня дома муж и ребёнок, но ничего – как-нибудь разберёмся… А, ведь, Она даже не вспомнила про них!

Подумав об этом, женщина закусила губу и покраснела от охватившего её стыда. Никогда Она ещё не изменяла своей семье, а тут мечется под утро по дороге взад-вперёд в поисках незнакомца, которого даже не помнит! Что это?! Блажь?! Затмение разума и чувств?! Да и тот мужчина мог, в лучшем случае, деликатно отшить, но мог и на смех поднять. «Во, дура!» – обругала Она себя, упёршись лбом в боковое стекло.

– Во, блин! Раскорячатся по всей дороге – хрен объедешь! – неожиданно заругался спокойный до этого таксист, вырвав, таким образом, женщину из своих мыслей.

Она обратила внимание, что на перекрёстке, к которому они подъезжали проснулся светофор, преграждая им путь ярким красным светом, а не вдалеке, по ходудвижения, стояла неаккуратно брошенная своим хозяином иномарка. У неё сильнее забилось сердце, вновь заглушая голос просыпающегося разума, и Она с надеждой оглядела машину, когда они объезжали её и ещё какое-то время стояли на светофоре. Но салон автомобиля был пуст и лишь наглый оскал BMW надменно взирал на побитый временем и бамперами бордюр, до которого оставалось ещё около метра.

– Небось в павильон торопятся догнаться, – сделал вывод водитель.

Женщина сделала три глубоких вздоха и отвернулась.

Светофор зажёг жёлтый свет.

Водитель включил первую передачу.

Загорелся зелёный.

Такси мягко тронулось с перекрёстка.

≈≈≈

Бутылка Remy Martin обросла коробкой шоколадных конфет, блоком сигарет Dunhill, тортом-мороженное, тремя шоколадками, пачкой жевательной резинки Orbit и упаковкой презервативов Durex, выдавая которую молоденькая продавщица понимающе улыбнулась. От ночной усталости не осталось и следа. Растворилась даже краснота в глазах, которыми она теперь с интересом разглядывала утреннего посетителя, безучастно наблюдавшего за её отчаянными попытками привлечь к себе его мужское внимание.

Но внимание его было далеко. Он находился во власти странного непонятного для себя чувства, состоящего из крупиц запаха, пальцев, зажавших сигарету, и прикрывающих профиль длинных светлых локонов. Фрагменты. Лица он не помнил, голоса не слышал… Лишь один взгляд, но словно одна душа посмотрела в глаза другой… И теперь она не выходит у него из головы, и он бросается за ней, даже не думая о том, что скажет. Наваждение…

Мужчина посмотрел на продавщицу, которая что-то говорила ему и мило улыбалась.

– Что, простите? – спросил Он и девушка, засмеявшись, прикрыв при этом ладошкой рот, повторила вопрос:

– Ещё чего-нибудь возьмёте?

Он задумался и в этот момент отпускающее было чувство нахлынуло с новой силой, до звона в ушах и до дрожи в пальцах, словно кто-то стоял за спиной.

Он оглянулся. За витринами павильона виден почти пустой перекрёсток. Лишь жёлтое такси ожидало, когда загорится зелёный сигнал светофора.

«Светофор заработал», – подумал Он, неосознанно пытаясь увидеть такси насквозь, вспомнив о том, что женщина, по словам охранников, уехала на таком же. Но она уехала раньше, а он никого не обгонял, значит, никак не смог оказаться на этом перекрёстке быстрее.

Мужчина глубоко вздохнул, увидев, как такси тронулось, дождавшись зелёный, и повернулся к продавщице.

– Всё?

– Ну, я не знаю, – щёлкнув пальцами по упаковке Durex, пожала плечами девушка. – У вас надо спросить.

– Со сдачей всё нормально?

– Со сдачей нормально.

– Тогда спасибо! – поблагодарил мужчина, после чего, сунув пачку сигарет в карман пальто, остальное положил в пакет, при этом оставив коробку конфет на прилавке.

– Конфеты забыли, – улыбнулась продавщица.

– Конфеты? – мужчина посмотрел на девушку, отметив про себя, что она, в общем-то, довольно милая. – Не забыл. Конфеты Вам. Спасибо!

– Вам спасибо, – поблагодарила девушка, глядя уже в спину удаляющемуся – толи последнему за ночь, толи первому с утра – посетителю, удаляющемуся в свою недоступную для неё жизнь полированных иномарок, туда, где с утра пьют Remy Martin и просто так дарят коробки конфет, даже не пытаясь заигрывать, оставляя её в своей зарёванной по утрам жизни, когда хочется спать, но мешает вечно пьяный отец, которому она же и несёт после смены бутылку «палёной» водки, потому что так она выражает свою жалость к нему, а потом забудется на несколько минут в душе, где снова вспомнит того кто подарил ей коробку конфет, обёртку которой она грустно скоблит сейчас своим облезающим маникюром. Девушка сморгнула набежавшую слезу, упавшую с крупинками туши на коробку, и тихо повторила: – Вам спасибо…

≈≈≈

Когда Она вернулась домой, то, раздеваясь, услышала в ванной комнате шум: муж, проснувшись, принимает душ. Обув мягкие тапочки, женщина прошла на кухню и закурила возле окна.

Дом просыпается и начинает жить в своём обычном ритме. С улицы слышно, как общественный транспорт выходит на свои маршруты. Муж принимает душ, собираясь на работу. Скоро проснётся сын. Ей надо приготовить им завтрак. Приготовить завтрак пока муж принимает душ.

Ей вдруг стало обидно, что муж, проснувшись и не найдя её рядом в постели, не бросился её искать, не выбежал на улицу, чтобы найти, не оборвал телефон, поднимая в рассветный час все силовые и медицинские ведомства в страхе потерять её, не разбил что-нибудь дома из-за охватившей ревности, не напился, в конце концов, прямо с утра в отчаянии, не зная – что делать? где искать? как не потерять?! Нет, чёрт возьми! – он просыпается и идёт в душ, чтобы собраться на работу. Он не потерял голову и не перебудил всех соседей и родственников, нет! Он пошёл в душ…

Одно радует: скандала, скорее всего, не будет.

Но – радует ли? Может, лучше бы он, встретив её, дал пощёчину, от которой вылетело бы из головы всё это ночное наваждение?

– Мам, ты плачешь?

Женщина вздрогнула. Занятая своими мыслями, Она не заметила, как к ней подошёл проснувшийся сын. Он стоял и с любопытством смотрел на нее своими заспанными глазами. Приоткрыв окно, Она выбросила окурок на улицу и притянула сына к себе.

– Нет, родной мой, просто не выспалась, – успокоила его мама, разглаживая рыжие кудри, слипшиеся после сна.

– Правда? – не поверил ребёнок.

– Правда, – соврала мать, при этом подумав, что, возможно, она и в правду не выспалась из-за дурного непонятного сна – от того и глаза слезятся, и муж спокойно собирается на работу, и деньги все на месте, и одета она сейчас потому, что собралась отвести ребёнка в садик. Всё просто приснилось, от того и не осталось в памяти ни лица, ни голоса и на кухне их всех ждёт завтрак.

Она вытерла тыльной стороной ладони слёзы, размазав по лицу тушь, и, поцеловав сына в рыжую голову, сказала:

– Иди одевайся-умывайся, а я вам пока завтрак приготовлю, ладно?

– А ты никуда не уйдёшь? – почему-то спросил мальчик, обхватив ногу матери. Она прижала его к себе и погладила по голове, роняя ему на кудри вновь нахлынувшие слёзы.

– Ты что, глупый? Куда ж я от вас уйду?

≈≈≈

Он, не раздеваясь и не разуваясь, прошёл в кухню, выложил из пакета на стол сделанные покупки, после чего поставил на плитку турку с оставшимся в ней кофе.

Усталости не чувствовалось, спать не хотелось.

Он открыл коньяк и сделал пару глотков прямо из горла. Поставив бутылку на место, немного подумал и открыл торт-мороженное. Поддел ложечкой кусочек, попробовал, покачал головой, оставшись довольным, и вновь приложился к коньяку; развернул шоколад, отломил плитку и отправил её в рот, затем взял чашку и налил в неё кофе; сел на своё любимое место у окна, закурил и принялся наблюдать просыпающийся двор.

Возможно, он так же сейчас просыпается вместе с домом, сбрасывая с себя остатки сна с помощью первой чашки несвежего кофе и порции коньяка с мороженным, пытаясь задержать в памяти то ли случившееся, то ли приснившееся, острыми осколками впившееся в самое сердце, в самую душу, в глубине которой засела необъяснимая уверенность в том, что это всё не случайно. Странное чувство, которое, наверное, пройдёт, как и любое наваждение.

А, может быть, и не пройдет…

– Ты чего не спишь? – услышал он тихий, словно боящийся ещё кого-нибудь разбудить, голос жены. Мужчина повернул голову в её сторону. Жена стояла в дверном проёме, пытаясь вдеть руку в шёлковый халатик. Обдумывая, что ответить, он смотрел на неё. Не найдя, что тут можно ответить, так же тихо спросил:

– Ты чего босиком? Простудишься.

Наконец, вдев руку в рукав, жена запахнула халат и вошла в кухню. Глянув на стол, она как будто не удивилась.

– Не простужусь. А ты почему не разулся?

– Они чистые.

– «Чистые они…», – передразнила жена. Она хотела ещё что-то добавить, но он опередил её своим предложением:

– Коньяк будешь?

– Я только проснулась, а ты меня уже спаиваешь. Кофе пару глотков – не откажусь, остался? – жена взяла его чашку и сделала из неё пару глотков. – Остыл уже. Невкусно.

Затем попробовала торт.

– Ммм, а тортик нормальный.

– Ешь, – улыбнулся Он, глядя на неё.

– Не хочу пока. Дай лучше на коленки залезу.

– Залезай.

Жена села к нему на колени, обняла и прижалась щекой к щеке.

– Холодный. А где ты был?

– За сигаретами ездил, – ответил Он, вдавив в пепельницу окурок.

– А это всё на сдачу дали? – жена кивнула на стол.

– Кстати, да, – усмехнулся муж, – угадала.

– Я такая…

Он прижал жену покрепче к себе и уткнулся носом в её шею, вдыхая ещё не смытый водой запах просыпающегося тела, с удивлением обнаружив, что какая-то новая нота, еле уловимый нюанс, вмешалась в его восприятие такого до боли знакомого, родного аромата. Осколок ночного наваждения зацепился за обоняние.

– Я проснулась, а тебя нет. Так испугалась. А если бы я проснулась немного раньше?

– Извини.

– «Извини…» А вот и не извиню, – нарочито по-детски, прошептала жена, при этом, сильнее обняв мужа.

Так они сидели какое-то время.

Просто обнявшись и ни о чём не думая.

Просто проснувшись.

Просто – новый день…

– А всё-таки: где ты был? – наконец проснулось чисто женское любопытство.

– В казино, – честно ответил Он.

– В казино?

– Да.

– А почему меня с собой не взял?

– А ты бы поехала?

– А тебе пришлось бы меня будить?

– Да.

– Вряд ли, – немного подумав, ответила женщина.

– Вот я и не стал.

– Ну и правильно сделал. И как поиграл?

Он вздохнул, вспомнив прошедшую ночь:

– При своих, милая, при своих…

Баллада странника

Расскажи мне сказку.

Но я не сказочник.

А кто ты?

Я – странник, наказанный Небом,

бредущий из жизни в жизнь, от времени до времени

в поисках второй половины души.

И нет мне покоя пока я не найду тебя.

Почему меня?

Потому что мы заодно.

Потому что в тебе та же душа

и печаль твоя переплелась с виноградной лозой.

Потому что ты и есть Та героиня легенды,

услышанной в детстве,

когда висящие на стене часы только начали отсчитывать время,

и ты пролила свои первые слезы,

в которых моя печаль.

Это ты научил меня плакать?

Нет, я не могу научить тебя плакать,

так же как волки не могут научить выть —

они просто идут к луне,

покрытой морщинами горя от того,

что она увидела на востоке судьбы,

откуда пришел падший ангел с волчьей мордой

и переломанными крыльями,

посеченный песками пустынных походов

и порезанный скалами за гордость пройти величие гор;

укрытый шлюхами и душегубами,

гонимый людьми с тех пор

как первый дождь пролился на Землю

и это были первые слезы, упавшие с неба…

Это были твои слезы,

поэтому я не могу научить тебя плакать

и не верь другим,

что они могут это сделать,

прикрываясь миром роз…

А какие твои цветы, Странник?

Мои цветы – полевые.

Они лечили мои раны и поднимали на ноги,

радовали глаза

и укладывали на свою разноцветную постель.

Они рассказывали мне,

где тебя искать и как я узнаю тебя,

а ромашка гадала на удачу перед дальней дорогой.

И я шел через города и время,

превращаясь в ветер,

бьющийся в окна,

сквозняком проходя каждый дом,

срывая одежду ароматом тоски.

Я написал твое имя на волнах,

смывших мой след, оставленный ночью.

Мне в спину бросали проклятья и камни,

но мне было все равно.

Я знал – кто я и кого ищу из жизни в жизнь

от времени до времени, чтобы обрести покой.

Порой мне казалось, я нашел тебя —

что-то знакомое и родное звучало в голосе тех,

кто целовал мои губы,

но они оставляли свои двери открытыми

и окрашивали волосы в белое.

Так приходила мудрость.

И ты познал секрет бытия?

Мне не интересен секрет бытия.

Я пытался понять куда уходит Любовь.

И ты понял куда уходит Любовь?

Я понял, что Любовь никуда не уходит.

Она приходит и остается,

поэтому люди перестали пускать Ее к себе в дом,

прогоняя прочь от своей спокойной жизни,

и дальше не шли за Ней,

чтобы превратиться в красивую сказку.

Но я войду в этот город

и вспомню его пустые улицы в лунном свете.

Я найду тебя среди потерянных гондольер,

скитающихся между скамейками и влюбленными тополями, разглядывающую звездное небо через розовые очки

и скажу тебе: «Здравствуй…»

Ты проведешь пальцами по моим разбитым губам

и узнаешь по шрамам в глазах,

по знакам, покрывшим ладони,

по паролям, найденным где-то во снах.

Ты сердцем поймешь кто я,

потому что твой вдох – это мой выдох.

Вдох и выдох одной души,

в которой легко заблудиться,

потому что в ней бьется два сердца

и между ними потемки,

но темноте нужен свет как воде нужен воздух,

без которого земля не родит и огонь не горит,

и нет без воздуха ни вдоха, ни выдоха.

Ты прижмешься ко мне и соединятся метель и нежность,

а ты узнаешь, что лед – это лишь застывшие слезы…

И это не сказки, а я – не сказочник…

Не ради сказок я брел из жизни в жизнь,

от времени до времени…

Так кто же ты, Странник?

Я – сумерки,

оставившие волчьи следы между мраком и светом,

ночью свободный, потерянный утром;

Я – шелест опавшей листвы под ногами,

поздняя осень, размывшая трассы;

Я – день твой ненастный,

затмение солнца,

воин, бредущий в поисках битвы,

всеми гонимый и ненавистный,

передо мной закрываются Храмы;

Я – тишина посреди урагана,

грех, перекрывший дороги к Эдему;

Я – исповедь ветра, летящего в белом,

пепел костров, горевших на казнях,

песней своей испортивший праздник…

Я все в этом мире и я – одинокий,

песчинка под илом в море глубоком;

Тупая овца, потерявшая стадо;

Идущий туда, куда мне не надо;

Пуля, летящая мимо мишени;

Тень на стене деревенской плетени;

Я – брошенный дом с оторванной крышей;

Крик журавля, который не слышно;

Потерянный зной прошлого лета;

Глупый вопрос, не нашедший ответа;

Прореха в лохмотьях бродяги слепого;

Камень на сердце;

Последнее слово;

Плач палача и разбойничий свист;

С засохшего дерева сорванный лист…

Я – глас, вопиющий в центре пустыни…

Я – боль для всех тех, кого не любили…

Я – скорбь сатаны…

Я – раны Христа…

Упавшая с неба на Землю звезда…

И сколько мир помнит – искал я тебя,

а ты сколько помнишь – кого-то ждала,

но пройденный путь утоляет печали —

Мы в прошлую жизнь об этом узнали…

Тогда почему ты уходишь?!

Останься!

Я бы остался – тебя больше нет,

лишь в небе остался последний твой след…

Блинчики с кленовым сиропом

Внешне всё некоторое время остаётся по-старому после того, как внутри пойдёт трещина.

Фрэнсис Скотт Фицджеральд

Ночь нежна

Вдруг все кругом слегка изменилось. Словно чуть приглушили звук и сдвинули реальность на один градус. Я еще не успел набраться, не принимал ничего такого, а восприятие действительности стало другим. Хоть немножко все да изменилось.

Я не встревожился, нет, не испугался – бывает такое – лишь презрительно приподнял правую бровь и флегматично посмотрел на танцпол. Что-то нашло – так тоже бывает.

Сижу теперь и думаю: зачем я сорвался из дома? При этом, пришлось наврать своей девушке. Она уже привыкла и поэтому сделала вид, что поверила, при этом надув губы так, словно их только что накачали.

Такая у нас игра краплеными картами. И кто кого дурит в итоге еще неизвестно. Кому сейчас надо, чтобы я зависал с парочкой своих приятелей и длинноногим трио, похожих друг на друга словно сестры, отчего выбрать с кем встретить малиновый рассвет не так уж просто, как не просто выбрать что-то одно среди чего-то одинакового. В принципе, разницы никакой.

В принципе, мне все равно. Судя по тому как куклы оказывают одинаковые знаки внимания, они имеют ту же проблему. Тоже игра. Дома – вдвоем, краплеными. Тут – вшестером, новой колодой. И всем, по большому счету, все равно. Думаю, что моя девушка тоже извлекает из этого какую-то пользу, пока мы тут «хорошо проводим время». А после, пока будешь вылезать из-под чужого одеяла, где-то на задворках памяти, появится куцая запись в разделе «случайные связи», которая примерно через месяц самоудалится. Мы и после сможем еще не раз пересекаться телами, но любой шорох памяти будем оправдывать дежа-вю.

– У тебя бывает дежа-вю?

– Ага, а у тебя?

– Да вот у меня как раз сейчас такое ощущение…

– Прикольно!.. И у меня тоже.

Нет, конечно, бывают чувственные исключения, но чувственное и чувствуешь по-другому… как бы там ни было, сегодня не чувственное.

Сегодня как очередной выпуск глянцевого журнала: все стильно, дорого, ароматно и пафосно, вокруг узнаваемые персонажи и килотонны звука. Глянцевый плен, в котором даже лица отдают глянцем. Да и лица эти, если присмотреться, одни и те же. Вроде бы и меняются, но, если присмотреться – те же. Так же и в отношениях: перевернул страницу – тоже самое «новое» лицо.

Я и сам не исключение. Я понимаю это.

Сдается мне, что мы все это понимаем, но решили, что уж лучше быть обрывком глянца, чем объявлением «дешево» в мятой газетенке, в которую завернут вареную колбасу или копченую рыбу.

О высокой литературе тут как-то не задумываешься. Там вообще сложная классификация по корешкам и размерам полки. Следующая ступень в эволюции, в следствии скрещивания спальных районов и стеклобетонных офисов в пределах Садового Кольца.

В данный момент, моя страница каким-то образом выбилась из общей массы таких же страниц. Словно кто-то так завернул журнал одной рукой, чтобы вторую руку подложить себе под голову. И я чувствую, что моя страница постепенно отрывается. Такие сейчас издания – надо держать обеими руками, иначе страницы отвалятся одна за другой. И после рекламы BMW на 68-й странице сразу попадаешь в интервью на 73-й, начало которого вместе с превью и личной информацией о новой глянцевой звезде на 70-й.

Я на 69-й флегматично разглядываю ритмично подпрыгивающий танцпол, давно потеряв нить довольно оживленного разговора за нашим столиком. Да и интерес, по всей видимости, потерял. Моя страница выпала, превратившись в мусор под ногами снующей туда-сюда публики.

Повинуясь желанию спасти свою матовую психику, чутко реагирующую на разноцветные всполохи лазерной комедии и на новые звуки, найденные ди-джеем, я оторвался от мягкого кресла и поднялся с места. Красавицы дружно обратили на меня свое внимание, при этом, одна подмигнула – видимо, определилась. Приятель повернулся ко мне и что-то спросил, но из-за громкой музыки вопрос долетел до меня в сложном для понимания цифровом формате, визуально продублированном губами. Но так как по губам я читать не умею, а заниматься расшифровкой долетевших до меня звуков нет ни сил, ни желания, то ответил на сколько мог мимическим подтверждением его слов, и, видимо, удачно, потому что после моей гримасы он понимающе кивнул. Что обозначал сморщенный мною нос я лично не знаю, но вот – поди ж ты! – на языке жестов это означает что-то такое, что привело нас к общему согласию.

Я пробираюсь сквозь толпу потных и угрюмокривляющихся тел и замечаю то, что раньше никогда не замечал – это толпа потных угрюмокривляющихся тел. И сразу осыпались внешний лоск и внутренняя сексуальность. Как если бы я достал страницу глянцевого журнала из постиранных брюк.

У входа удачно уворачиваюсь от парочки знакомых обитателей этого клуба и, спустя полминуты, плюхаюсь к себе в машину так, словно это жизненно важная точка по пути домой или просто check point, с которым я вполне успешно справился. Возможно, так сработало мое подсознание, давшее сигнал сознанию внешнему, чтобы я срочно валил, пока не случилась неизбежная катастрофа из-за утечки газа, и вот-вот простывший охранник в последний раз достанет из кармана легендарный Zippo с американским орлом на боку. Потом, разыскивая останки своих товарищей, я найду эту зажигалку и, повертев в руках, оставлю себе как напоминание о случившемся.

Такие вот мысли посещают, когда ищешь оправдание тому, что не хочешь остаться. Я даже уперся головой в руль, чтобы на корню задавить желание спасти тусующе-беснующуюся публику, оставшуюся в одном из лучших клубов Москвы, и не вызвать на всякий случай пожарную команду.

На всякий случай.

А вдруг?!

Я представил панику в этом обдолбанно-обкуренном глянцевом плену. Улыбнувшись своим фантазиям, откидываюсь на сидение и достаю сигареты. Закуриваю и в полной тишине пускаю плотные кольца дыма в лобовое стекло…

Все-таки странно мы устроены: желание что-то изменить встречает сопротивление страха сойти с заданной траектории, несмотря на то, что желание наше. Я только что покинул свою компанию, а что дальше – не знаю. Домой почему-то возвращаться неохота. Получится, что я сам собью алгоритм заданной мной программы, включенной моим же враньем о серьезной стрелке в полночь под Волоколамском.

Если откровенно, то о чем можно говорить в полночь в известном удалении от города? Нет, бывает, конечно, и такое, но, как правило, для таких встреч есть ряд условностей. Конечно, если что, в светлых льняных брюках Montana, мягко спадающих на шоколадный Redwood и в темно-синем поло Rene Lizard буду выглядеть как Тони Монтана на разборках в Майами, но моя девушка, прожив со мной столько лет, понимает когда и куда я еду по тому как и во что я одет и что беру с собой, Но, в любом случае, принимает мою версию, чтобы потом с подругами, сидя где-нибудь в Piano-баре, со смехом обсуждать мою креативность в стремлении потусить ночь с дружками и шлюхами, и невероятной историей из жизни московских бандитов, рассказанной мной с утра, при этом, пропахшим чужим женским парфюмом и с подозрительно красными глазами.

Игра краплеными…

Все всё знают, всех всё устраивает, и никто не задается вопросом «к чему всё это вранье?» У нас у всех есть связи на стороне, но пока она – связь – ведет себя тихо никому до нее и дела нет, по большому счету.

В-общем, ехать домой – не лучший вариант. Как это не парадоксально, но, именно, раннее возвращение домой может нарушить привычный ход вещей и закончиться скандалом. Конечно, велик шанс на постельное примирение, но до этого много чего такого придется друг другу высказать. Мое состояние как-то не очень вязалось со скандалом и ежилось лишь от одной мысли об этом.

Вряд ли я застану свою девушку с кем-нибудь, но, в любом случае, нарушу ее спокойный сон после пары серий «Секса в большом городе» и полуторачасовой болтовни со своей подругой.

Или – с дружком?..

или с дружком…

Странно…

Раньше одна только мысль о подобном была способна привести меня в ярость, а теперь ничего: сижу вот курю и спокойно об всём этом размышляю…

Почему так?

Сидеть и думать над этим «почему так?» тоже не очень хочется. Так можно довести себя до внутреннего конфликта с самим собой же, в общем, и со всем миром, в частности. Как ни крути, а дом – есть дом, хотя, порой, плата за внеурочное возвращение обоюдоострые воспоминания былой ревности.

Я заочно прощаю своей девушке ее дружка и поворачиваю ключ зажигания. Панель приборов засветилась мягким оранжевым свечением, слегка затухающим, пока крутится стартер.

Автомобиль неслышно заводится.

Из заднего крыла, деловито замычав, выезжает антенна и вместо рева мощного двигателя салон заполняет гитарный перебор Santana, от чего я невольно вздрагиваю. Последняя линейка Technics дает о себе знать.

Интересно то, что весь аудио-комплект мне достался даром, а вот за установку мастер взял две с половиной «зелени», объяснив тем, что, кроме прочего, пришлось наращивать провода, потому что изначально аппаратура предполагалась в маленький «мерс», а заселять ее пришлось в большой «бумер». На мой взгляд, даже если нарастить платину, то должно было еще остаться мне на браслет и моей девушке на серьги с кулоном. Думаю, мастер меня развел, хотя сделал все на совесть.

Да и не стоит быть таким жлобом, коль скоро весь этот Technics мне достался даром. С другой стороны, мастер не знал об этом. Но его ход мыслей тоже вполне обоснован: раз этот тип отвалил столько бабла за эту дискотеку, то за работу с него точно не убудет.

Как ни крути, а все «за так» не бывает в принципе – мы, так или иначе, всегда за все платим. Закон равновесия никто не отменял.

И вот теперь яростный перебор одного из лучших гитаристов планеты схватил меня за ухо, потрепал слегка и выкинул всю чушь из головы. Ушел да ушел – эка невидаль! Надоело, расхотелось, потянуло к своей девушке, ведь она мне, фактически, хоть и гражданская, но – жена. А я могу, в конце концов, провести ночь со своей женой, а не с длинноногой куклой, которую, возможно, при виде обнаженного мужчины столбняк хватит, и остаток ночи придется возиться с сучковатым бревном, которое отпустили «колеса».

Бывают, конечно, и тут исключения, но всегда – орлянка. А еще это утреннее угрызение совести и чувство вины в чужом душе, которое вытираешь незнакомыми полотенцами, почему-то всегда похожими и заранее приготовленными.

Угрызения совести придется сглаживать через ювелирный…

И все-то мы знаем, и все понимаем, но – один черт – нанизываем очередное разочарование, словно бусинки на нитку, вместо того, чтобы отдать нерастраченное еще тепло той, которая рядом с тобой уже не первый год, и мы знаем друг друга как никто другой, пережив не один кризис и расставания, но, в итоге, приняли все как есть, соблюдая определенные правила игры.

А, может быть, это все уже давно не игра и так оно и должно быть? И, если так, мне надо приехать и сделать ей предложение. Типа, детка, мы давно знаем друг друга, любим и все такое – давай распишемся, что ли… как там, вообще, это делается?

Что за чушь в голову лезет? Поеду-ка я и правда домой.

При выезде со стоянки на Беговую меня приветствует взмахом жезла бдительный инспектор ГАИ. Видно, недавно подъехали. Еще довольно рано, чтобы ловить подвыпивших плейбоев и снимать свою долю с оставшихся после клуба карманных денег. Столбят. Все везде одно и тоже…

Опускаю стекло и жду приближающегося вразвалочку инспектора.

– Инспектор Мммннмв, – козыряет мне инспектор, носящий, как и все его коллеги, одну и ту же неразборчивую фамилию. А, может быть, они там все, действительно, братья? Клан, захвативший все инспекторские должности в Управлении ГАИ Москвы, так сказать, семейный подряд в униформе с палочкой в руках. Все может быть! Я ведь редко смотрю телевизор, а там, возможно, уже рассказывали про эту семейку в каком-нибудь шоу, типа, «Это такая фамилия!» То-то они все похожи и ростом, и сложением. – Ваши документики, пжалуста!

Подаю в окно «документики» и начинаю прикидывать во сколько мне обойдется вернуть их обратно. Давно заметил одну особенность: если документы называют «документиками», то речь определенно движется в сторону полюбовного соглашения. Инспектор с помощью уменьшительно-ласкательных суффиксов старается показать, что все это – так, глупая формальность, просто нелепость какая-то, пережиток коммунистического прошлого, атавизм, можно сказать, на пути нормальных товарно-денежных отношений, но «семья», если и не борется с этим в открытую, то всем своим видом показывает, что ни во что не ставит, предпочитая самим решать, как зарабатывать на жизнь с помощью жетона и жезла.

– Спиртное употребляли?

– Да, немного, конечно, но зачем буду врать? – меня неумолимо тянуло, если не домой, то в одиночество, или наоборот – тут я так и не решил, и поэтому в ответ на вежливое предположение даю прямолинейное подтверждение. – Не смог удержаться, чтобы не попробовать коктейль за 20 долларов.

– За 20 долларов?! – удивляется инспектор, доверительно наклонившись к окну.

– Угу.

– Ну, и как коктЭйл?! – именно так он и спрашивает, подменяя «е» на «э» и расширяя до таких пределов, что одна «й» уже не может справится, а на смягчение слова не остается сил.

– Да так… слишком много шику. Да Вы сами-то попробуйте.

– Хм, я б с удовольствием, конечно, но где ж я 20 долларов-то возьму? – и ведь не сказал, что, типа, на службе, но, в целом, резонно.

– Так я Вам дам.

Инспектор немного подумал, бросил взгляд на дорогу, оглянулся на свой Crown Victory, из которого за нами наблюдал его напарник, после чего оценивающе посмотрел на меня.

– А что? Давайте попробую, чё ж не попробовать? Только я это – один не пью.

– Окей, не вопрос, – соглашаюсь я и лезу в бумажник за деньгами.

– Он хоть того стоит? – интересуется инспектор, возвращая мои «документики».

– Не-а, деньги на ветер, но это, в принципе, мое мнение, а там смотрите сами, – протягиваю ему «зеленый» полтинник. – Там еще на орешки останется.

Улисс Грант тут же растворился в руках инспектора, словно в руках иллюзиониста.

– Что ж, спасибо, приму к сведению, – принял к сведению инспектор и тут же дал дельный совет: – А вот пепельницу рекомендую все-таки вытряхивать почаще. А то так и до серьезных проблем недалеко.

Я посмотрел в раскрывшую пасть пепельницу, из которой провокационно торчала недобитая «пятка». А я-то и забыл совсем про нее. О, как! Спасибо ГАИ!

– Ну уж прям вытряхивать я не стал бы торопиться, но за предупреждение спасибо, старшой, тронут.

– Дело-то, конечно, Ваше, но впредь будьте бдительней! – А мы еще ругаем нашу инспекцию, готовую прийти на помощь в любой момент, в любой ситуации, любому гражданину. – Осторожней на дороге!

– И Вам доброй ночи! – улыбаюсь в ответ, при этом кивая на «две сплошные»: – Ничего, если я здесь развернусь?

Инспектор покрутил головой, словно главнокомандующий, оценивающий поле сражения.

– Да ничего, валяй!

Развернувшись, сразу ухожу на Ленинградку. Вытягиваю из пепельницы нечаянный криминальный остаток вечера и, не раздумывая, прикуриваю. Ночью полно экипажей, охраняющих достойных отдых жителей и гостей столицы, поэтому, пока не столкнулся еще с каким-нибудь, неблагонадежную вещь стоит уничтожить. Не все экипажи с должным пониманием подходят к такому деликатному вопросу.

А выкидывать?.. Как?! Куда?! Вдруг ребенок найдет и где его потом ловить?.. У него вся жизнь может пойти наперекосяк!

Наперекосяк… на-пере-косяк…

На, паре! Косяк!

Ну, не косяк, конечно, так – солидная такая «пяточка».

Вот что это?!

Оставить «косяк» в пепельнице – наглость или невнимательность?

Или все-таки предусмотрительность?

Я внимательнейшим образом, задерживая после каждой затяжки дыхание, словно перед погружением в прорубь, докуриваю папиросу и выбрасываю бумажный мундштук в окно, после чего некоторое время смотрю в зеркало заднего вида, увлеченный взметнувшимися сзади искрами сотен небольших солнечных систем, на мгновение создавшими над темным асфальтом так никем и неизученные созвездия, которые только я и видел в зеркало заднего вида, успев представить как в моем мгновении, в моей секунде, за которую я проехал метров 20, у меня за спиной из мириадов кварков успела зародиться жизнь со своим понятием о пространстве и времени, там успели смениться эры и века, эпохи и цивилизации, они проникли в глубины космоса и даже поучаствовали в звездных войнах, пока все неожиданно не потухло, коснувшись холодного асфальта Ленинградского проспекта…

А мы все чего-то пыжимся, пялимся в телескопы, снаряжаем космические экспедиции, проникаем в секреты Большого Взрыва, а сами того не ведаем, что, возможно, так же на каком-нибудь неведомом хайвэе брошены в окно чьей-то пьяной рукой, и жить нам всем осталось пока искры не осыпятся на холодный асфальт…

Н-да… накрыло… прикольно…

От этой позитивной мысли улыбаюсь. Из-за ощущения, что я лечу, словно на звездолете, стараясь вырваться за пределы гаснущих за спиной галактик, сбавляю скорость до подозрительных пределов. В меня вливается латинский пассаж Santana и широкая часть бегущего слева Ленинградского проспекта превращается в съемочную площадку клипа в стиле roud-movie. Редкие машины проносятся в обе стороны, развозя своих владельцев и их пассажиров по своим жизням. И вряд ли кому приходит в голову, что все это возможно, пока искры не коснулись холодного асфальта… Да и стоит ли забивать себе голову всякой конопляной чепухой, когда и так хватает забот, если не на всю жизнь, то на эту теплую ночь точно?..

И пошел дождь.

Даже не сразу замечаю… Как будто реальность провернулась еще на один градус, добавив яркой иллюминации, дающей ощущение иллюзорности всего, что за пределами автомобиля, предельно медленно двигающегося по темной маленькой дорожке Ленинградского проспекта в сторону Белорусского вокзала, разрисовавшего своими шпилями темно-фиолетовый фон московского космоса. И мне кажется, что я один во всем мире, а редкие машины на освещенной части – так, навигационные спутники, передвигающиеся по заданной траектории, или вовсе – голограмма. Но для кого?! Неужели только для меня? Только для меня создается иллюзия присутствия какой-то жизни, фальш которой так заметна под дождем…

Но ведь кто-то это все создал, пусть и для меня одного? При чем, отдать должное, изрядно потрудился, создав все это вокруг меня, на моем пути, и все это только ради того, чтобы я вот так неожиданно, во время дождя, понял вдруг, что все вокруг меня бутафория, декорация моей жизни, которой, на самом деле, тоже не существует – я лишь аудитория Santana, мечущегося по салону моего BMW с гитарой наперевес и вырывающего своими шустрыми пальцами стоны из моей души, но, если понять, кто сейчас обо всем этом думает, тогда можно будет вычислить того, кто все это придумал для меня одного, да…

Перед тем как вырулить на мост, после которого начинается самая, наверное, воспетая и – одновременно – оплеванная улица нашей страны – Тверская, останавливаюсь и выхожу из машины, чтобы подставить лицо дождю.

Люблю дождь.

Люблю слезы неба, стекающие по моему лицу, порой, вперемешку с моими… но сейчас – нет, я не плачу, а напротив – улыбаюсь… Чему? Да кто его знает?

Просто дождь.

Просто капли стекают по моему лицу, словно слезы по щекам, но мне хорошо.

Просто дождь.

Просто улыбаюсь.

Просто хорошо.

Просто один.

А ночь нежна, и весь этот мир придуман только для меня…

Просто накрыло…

– У Вас все в порядке? – подъехавший патруль ДПС напоминает, что я не совсем один, если не во всем мире, то в этом городе точно. Ночью, видимо, возможно пообщаться только с представителями закона, не спешащими, правда, в этот раз покинуть свою белую с синей полосой «пятерку» с номером 617 на борту. Наверное, не любят дождь.

– Да, спасибо, – отвечаю патрульной машине.

– Пил? В смысле, употребляли спиртное? – любопытствует экипаж.

– Да нет, просто дождь люблю, – в этот раз решаю отстоять свои кровные «зеленые», а то так до Чертаново не дотяну. И мне легко это удается.

– Романтик что ли? – усмехнулась патрульная машина.

– Наверно… – пожал я плечами.

С минуту весь экипаж внимательно разглядывает меня, словно экспонат в музее изящных искусств. Я, в свою очередь, смотрю на них как на прилипших к стеклу аквариумных рыбок в касках. Наконец, одна из рыбок, видимо, старшая из них, принимает решение:

– Не простудитесь. Доброй ночи!

– Спасибо, и вам тоже, – благодарю я ныряющую под мост патрульную машину, звуком порванного глушителя напомнившая мне, что я далеко не один, если не во всем мире, то в этом городе – точно.

Промокнув до комфортного состояния, сажусь обратно в свой BMW и на верхней ноте обрываю очередную серенаду Santana. Перебираю CD-чейнджер и останавливаю выбор на Ennio Morricone. Конечно же, Morricone! – и ты уже в образе промокшего под дождем гангстера.

Выруливаю на мост и, оставив справа не прекращающий многолюдную суету Белорусский вокзал, с беспечно-ленивым видом выезжаю на Тверскую.

Тверская живет каким-то своим особенным, обособленным от других улиц, миром со всеми прилегающими к ней улочками, дворами, двориками и последним перекрестком на Тишинке. Это все будет Тверская. Люблю Тверскую, люблю просто гулять по ней, бесцельно заглядывая в любую открытую дверь, чтобы, задержавшись у витрины, изнутри посмотреть на самую легендарную улицу, практически никогда не знающую покоя.

Ночью мрачный взгляд темных витрин из-под бровей неоновых вывесок, круглосуточно впечатывающих в память известные бренды и плавающие курсы валют, вылавливает отражающиеся силуэты редких прохожих, многие из которых давно уже не помнят дневной свет, да и так – по мелочи – не в ладах с законом. Но и они куда-то спешат в ночи, унося на себе свой отдельный мир в каменные подъезды постмодернисткой эпохи времен сталинского конструктивизма. Я не думаю про них, не стараюсь проникнуть на ихнюю территорию, не собираюсь представлять их мир, их жизнь, я лишь цепляюсь мокрым взглядом за промелькнувшие тени, покуда их не отбросят «дворники» с лобового стекла, поменяв кадр из окна моей машины, в которой я еду по Тверской в сторону дома под Ennio Morricone…

И пришел аппетит.

Почему-то они всегда вместе… Еще, правда, беспричинный смех и лютая измена, такая же беспричинная, как и смех. Лично у меня на этот счет никакой теории нет. Но, само по себе, это есть, не смотря на то – есть ли у меня теория на этот счет или нет.

Просто музыка внезапно становится ярче, звуки наливаются цветом, слышно, как между собой переговариваются капли дождя и листья на деревьях; на пару секунд предугадываешь события, да еще растягиваешь время как жевательную резинку juicy fruit. Возможно, это и вызывает искреннюю радость и подростковый смех.

Потом, видимо, становится жутко от близости к решению всех глобальных проблем и разгадки тайн египетских пирамид, и тогда под подозрением каждый поворот и тень от козырька над собственным подъездом, где ждет главное испытание – лифт. Нервная система работает при космических перегрузках, транжиря направо и налево оставшуюся в желудочном соке глюкозу, что и вызывает, в итоге, повышенный аппетит.

Хотя, по большому счету, хрен его знает, как оно все происходит. Конечно, статистика и выпускники юрфака могут больше сказать по этому поводу, а у меня, повторюсь, никакой теории на этот счет нет. Аппетит есть. Есть желание есть. При чем, поесть не «абы что и абы как», хотя, в конечном счете, сгодится и «абы что…» Но, поначалу, перед глазами возникают кондитерские изыски: торты, пирожное, мороженное, шоколадные конфеты и печенье с марципаном…

Мозг раскрывает карту города и отмечает точки общепита, в которых в это время можно спокойно перекусить. Навязчиво пытается на морриконовскую музыку лечь детское название McDonalds. Не люблю McDonalds, как, впрочем, и весь fast food, но игнорировать скорость и простоту тоже не могу. Тем более, там всегда можно зацепить хрустящую картошку fry, клубничный коктейль, горячий пирожок с вишневым повидлом и мороженное «рожок». Ведь необязательно пичкать себя всякой холестериновой чепухой. И пусть я не люблю McDonalds, но его меню меня бы сейчас устроило.

К тому же, глупо рассчитывать в три часа ночи на кулинарные изыски в каком-нибудь респектабельном ресторане, где я через пять минут умер бы от смеха, а еще через пять – от голода. Тогда уж надо было завернуть к Palace-Hotel и в чопорной обстановке под чопорную музыку умять пяток чопорных чизкейков. Думаю, я бы уложился в пару сотен чопорных президентов со свисающими зеленоватыми буклями. Но – я его уже проехал.

На Маяковке из-за мощной статуи поэта передо мной показался более демократичный вариант – кафе «de la fleure», но оно в это время уже не работает. Тем не менее, всматриваюсь в темные витрины Большого Зала Консерватории, проезжая площадь на скорости, близкой к скорости эскалатора, беспощадно утягивающего в увлекательный мир самой именитой подземки в мире…

Уже собираясь вырваться из плена весело подмигивающего мне светофора, замечаю на другой стороне на самом выезде на Садовое Кольцо AGB – American Grill Bar – и вспоминаю опрятную стопку блинчиков под кленовым сиропом. Вот от чего я никогда не откажусь – блины-блинчики, оладья-оладушки, со сметаной, с медом, сахаром, вареньем и даже просто со сливочным маслом, а, уж тем более, с кленовым сиропом. Вау! – взметнулась радостная мысль в переполненной продуктами голове, и тут же резко повернула в левую сторону.

Припарковавшись у входа, замечаю, что машин почти нет, а, значит, народу не много. Еще не время. Час пик тут наступит тогда, когда сюда потянутся из клубов, чтобы перехватить легкий завтрак перед дальнейшим after party. Да вечером, собственно, своя публика, которой нравится окунуться в атмосферу Среднего Запада и погонять в pool с бутылочкой Miller-а в руке под наивный country в исполнении Jonny Cash.

Выключаю зажигание и вздрагиваю от того как Morricone внезапно отпускает мое ухо, с шумом убирая антенну в заднее крыло автомобиля.

И вновь ощущение, что мое сознание провернулось еще на один градус, словно какой-то медвежатник пытается подобрать шифр к моему разуму, прильнув к стенке моего черепа со стетоскопом в руке в ожидании заветного щелчка.

Я же, в свою очередь, щелкаю зажигалкой и не спеша выкуриваю полсигареты в абсолютной тишине, разглядывая бликующие потусторонним мерцанием капли, падающие на лобовое стекло. Что-то заставляет чуть-чуть задержаться и насладиться звуком сгорающего словно бикфордов шнур табака в объятиях селитрованной бумаги. Так бывает, когда ты один и никто тебя не торопит и ты сам можешь распоряжаться тем временем, которое у тебя есть. Занести ногу для следующего шага и сколько угодно рассматривать хитроумный узор на шнурках свои туфель, попутно раздумывая, а стоят ли они тех денег, что пришлось за них отдать в Cezarе на Петровке, но, вспомнив пьянящий воздух Римини, решаешь, что стоят.

Народу в AGB, как я и предполагал, не много. Пара человек у бара, пара лениво перекатывает шары в pool, и несколько человек, так же лениво, за ними наблюдают. У всех в руке бутылочка пива. Лишь бьющий на время удара ставит свою бутылочку на бортик бильярдного стола, но после удара тут же хватает ее обратно и делает жадный глоток, словно из кислородной подушки, при этом не упуская из внимания посланный шар. Шар бьется, меняет траекторию, бьется о борт, снова меняет траекторию, и все крутят глазами, разглядывая это броуновское движение. Когда шар попадает в лузу все поднимают взгляд на героя, одобрительно ухают и делают пару глотков из своих бутылок, пока герой, дико вращая своими глазами и подбородком расчерчивая в воздухе предположительную траекторию, деловито пройдясь по периметру стола, ставит на стойку свою бутылочку, упирается в борт обеими руками и, дождавшись, когда созданный им хаос остановится, сначала приседает, с угрюмым видом, прищурив один глаз, вымеряя угол удара, и наконец, решившись, вновь устраивает беспорядок на зеленом столе.

Люблю бильярд. Pool, правда, не очень, хотя и в нем есть своя прелесть, особенно для любителя «русской пирамиды», находящегося в не кондиции. На трезвую голову, мне кажется, я смог бы играть в него с рогаткой вместо кия. Как бы там ни было, а играть я не собирался.

Находящаяся в зале публика флегматичнопосмотрела на меня – бьющий даже повернул голову в мою сторону – и, поняв на каком-то метафизическом уровне, что играть я не собираюсь, все так же дружно отвернулись, потеряв ко мне всякий интерес. Видимо, желание поесть легко читалось в моих покрасневших глазах.

Собственно, поесть и собирался, поэтому, минуя бар, прохожу в следующий зал, где тоже не густо. Вот и хорошо. Выбираю второй столик у окна и сажусь спиной к «бильярдным страстям», но так, чтобы меня доставала играющая в баре музыка. Вместо ожидаемого country ночь разбавляла FM-волна, похоже «Радио Максимум».

Ночью радио прикольно слушать. Рекламы нет, ди-джей не занят очередной раскруткой очередной попсовой звезды, чей трек запиливают с утра до вечера в течении месяца-двух. Но ночью… ночью – его территория, его музыка и она, как правило, в тему, потому что ночь нежна и она всех накрывает, и если ты не спишь и ты у радио, и каждая песня для тебя, то вряд ли тебе сейчас весело; или, напротив, ты не один и вот вам в подарок блюзовый сюрприз. Ночью ди-джею можно доверять. Он слышит ночь… Его нельзя судить по дневному эфиру – днем мы все, в основном, зарабатываем деньги, чтобы ночью их тратить.

Ко мне подходит официантка с довольно усталым видом и дежурной улыбкой на лице. Но улыбка ее какая-то не раздражающая, приятная и очень сочетается с ее усталым видом в этот час. Она не то, чтобы рада, что я зашел – на кой черт я ей сдался? – она понимает: ну куда еще в это время зайдешь, чтобы перекусить? Улыбка ее мягкая и располагающая не от тренировки перед зеркалом – такая не будет ходить перед тобой колесом за пару монет – а, на самом деле, от папы и мамы и от того, что у нее есть младшая сестренка, с которой они в выходные любят сходить в парк аттракционов или погулять по зоопарку, и каждый раз она дарит ей какую-нибудь прикольную игрушку, потому что она была в семье первой, а родители сами еще были молодые студенты, но теперь она живет самостоятельно, и у нее есть бойфренд, который учится с ней на одном курсе, он прикольный и сейчас тусит где-то с друзьями, но обязательно встретит, и они вместе поедут на Сухаревку в свою комнату с огромными окнами и широкими подоконниками, и пусть он до утра уже где-то растерял свое семя, но это даже не важно, потому что она сама сильно устала и ей не до этого, а его она совсем не ревнует, да, наверное, и не любит, но им обоим по двадцать и так хорошо вот так утром, когда солнце только начинает шевелить листву на высоком тополе, прижаться к друг другу дешевым х/б-шным бельем DIM и просопеть до самого обеда, о потом они «сделают это по-быстрому» и он снова умчится с приятелями на Воробьевы кататься на скейте, а она, посмотрев очередную серию «Друзей», кинет в чашку пакетик Lipton, сядет на свой широкий, ставший любимым, подоконник со сборником стихов или томиком Фитцжеральда и, переворачивая страницы, будет бросать свой взгляд во двор, где все время все тоже самое, и те же старушки обсуждают все те же темы, но до работы еще довольно времени, и ей хорошо, и она, переворачивая страницу и отхлебывая из чашки давно остывший чай, посылает своим старушкам едва коснувшуюся губ улыбку – улыбку, которую не нарисуешь перед зеркалом, но которая так естественно живет на ее лице.

– Доброй ночи! Что желаете? – спрашивает официантка.

Сначала захотелось сострить – почему-то все любят острить с официантками и остается только догадываться почему никто из них до сих пор не издал книгу самых тупых и пошлых острот. Вот и у меня растянула меха какая-то пошлятина, но эта девушка заслуживала большего, и я промолчал. Не то, чтобы она была красавица, хотя, конечно, и не уродина. Она, вообще, как-то под общую классификацию не попадает, именно, из-за своей обычности. Когда я выйду отсюда, то тут же забуду и ее и ее улыбку. Возможно, потому, что все это: и бар, и бильярд, и радио «Максимум», и цвет столов, и жесткость деревянных стульев, и ее униформа – все так органично, что и она будто подобрана «в тему». Типа, McDonalds. Зайди в McDonalds, купи BigMac, выйди, а потом вернись за картошкой и уже не узнаешь ту у которой брал BigMac. Тут надо быстро, разглядывать некогда. Тут не фешенебельный ресторан, где сорвавшиеся с подиумов красотки надолго удерживают внимание на коротких юбках, а руку на бумажнике. AGB, конечно же, не McDonalds и сравнение, по большому счету, натянутое, но демократичность заведения так же не позволяет сильно отвлекать зашедшего перекусить клиента.

Тем не менее, именно в таких девушек как подошедшая официантка и влюбляются навсегда и по-настоящему. И, когда ее прикольный малый, однажды вернувшись с пробежки на роликах, увидит на столе короткую записку «Я ушла», тогда, наверное, впервые и поймет, что такое Любовь, и, усевшись на ее любимый широкий подоконник, где она коротала время до работы с томиком Фитцжеральда, он со слезами на глазах тоже начнет смотреть «Друзей» – сначала потому, что она тоже смотрела, а потом из-за Дженифер Энистон, которая почему-то всегда напоминает тех любимых девушек, которых мы потеряли. Я и сам смотрю «Друзей» из-за Джен Эн – видно, тоже влюблен в нее по-своему. По-своему, но до такой степени, что будь у меня прорва денег я бы сделал так, чтобы «Друзья» никогда не заканчивались, и, возможно, сам писал бы какие-нибудь глупые сценарии, но лишь бы она оставалась в кадре – даже если это вижу только я на монтажном мониторе, но пусть, мать его, это шоу продолжается – вот до какой степени я люблю Дженифер Энистон. Хотя, вполне вероятно, при ближайшем рассмотрении, она окажется порядочной стервой, но я в это не верю, как вообще отказываюсь верить в неприятные гадости, если они касаются тех, кого я люблю. Такая у меня есть черта: сам сволочь порядочная, а вот в плохое верить отказываюсь. Бывает…

Было и такое, что отказывался верить в очевидное, когда это коснулось меня и моей девушки, которая мне, практически, жена. По правде говоря, слово «жена» она раньше не любила. Особенно, когда была моей любовницей на заре наших отношений.

Как ни как, а в слове «любовница» присутствует «любовь», тогда как «жена» основа слова «женщина». Муж – мужчина, жена – женщина, так – половое определение. И что интересно – пока моя девушка была мне любовницей у нас и любовь была отчаянная, а как стала называться женой, так и любовь уступила место обязательствам. Внешне все как полагается: и ревность, и страсти латинские, и проблемы бытовые – все присутствует, но мы как бы уже и не видим будущего вместе, и вроде бы и осознаем это и периодически расстаемся, а, расставшись, начинаем опять искать друг друга, но, видимо, не на шутку рассердили небеса, потому что вместе у нас ничего хорошего, кроме секса, не выходит, но каждый раз все повторяется снова и снова. Уже и сами утомились и всех вокруг утомили, а ничего поделать не можем. Парадокс какой-то! Большинство пар готовы выплюнуть все хорошее из-за какой-нибудь глупости, а мы цепляемся друг за друга из-за памяти о том немногом хорошем, что было между нами, порой стараясь простить и забыть обман и измену, но, видно, не очень-то у нас получается и как не клей разбитую чашку все равно протечет, а как протечет, так только запах ее волос на подушке да т/с «Друзья» со всеми любимой Дженифер Энистон, так похожей на всех любимых, которых мы потеряли.

Моя девушка тоже на нее похожа, хотя, при ближайшем рассмотрении, вряд ли найдется хоть одна общая черта. Скорей уж она похожа на Кортни Кокс, но напоминать о ней будет почему-то Джен. Вот такая фигня!

И официантку эту напоминать тоже будет Джен, при этом она, скорей всего, мнит себя Вайноной Райдер из «Осень в Нью-Йорке», на которую, правда, тоже не похожа. А на кого она похожа?

– А Вас как зовут?

Официантка постучала карандашиком по бэйджику у себя на груди – «Женя». Надо же, у нее в одной руке маленький карандашик, а в другом маленький блокнотик, и, судя по ее растягивающейся все больше и больше улыбки, она уже чисто из любопытства – или из принципа – ждет, когда я прекращу разглядывать ее рот и сделаю заказ. Видно, понравился, раз ждет. Оно, конечно, и клиентов немного, но и стоять надо мной без толку тоже радости мало. Значит, нравлюсь.

Не знаю почему, но поначалу я всем нравлюсь. Потом, правда, узнают какая я сволочь и разочаровываются. Одна вот только моя девушка приспособилась как-то и терпит. Но особенность «нравится сразу» знает. Она считает, что, если в компании будет двадцать мужиков и среди них лишь одна женщина, то она обязательно, в итоге, будет со мной. Даже факт присутствия в компании ее мужа или любовника – или даже обоих – дела не меняет и сближения не остановит. Она считает, что в моем взгляде слишком много секса, а девушки – даже порядочные жены – это хорошо чувствуют, и тут лишь дело в удобном моменте.

Конечно, она и утрирует, и передергивает слегка, но, как бы с моей стороны, это не красиво ни звучало, отчасти права. Не знаю почему, но, как правило, когда я вижу женщину, то вижу ее не просто как сексуальный объект, попавший в мое поле зрения, не просто успеваю раздеть ее глазами, а сразу пытаюсь понять, стоит ли наше знакомство дальнейшего развития событий не просто в плане секса, но именно – в занятии любовью. Трахаться все могут – много ума не надо, а вот заниматься любовью…

Но это не значит, что всегда интерес уводил тупо в постель. Нет. Под час мы становились, действительно, хорошими друзьями, хотя для моей девушки это ничего не меняло: она будет считать, что просто случай не представился. Возможно, она где-то и права. Вроде и не маньяк и ничего за мной такого не водилось, но первое впечатление от увиденной Женщины – вожделение. Конечно, это неправильно. Опять же, нарушение христианской морали и все такое. Правда, я и так почти все заповеди нарушил, но эту больше всего. Каюсь, конечно же, каюсь, но как вижу интересную Женщину – всё!..

Может быть, у меня какой-то комплекс неполноценности? Не знаю. Однажды хотел об этом с психологом поговорить – дали рекомендацию – а она, как назло оказалась довольно интересной женщиной. Я так засмущался от ее прямолинейных вопросов, что начал нервничать, разглядывая из окна ее кабинета Юрия Гагарина на площади Юрия Гагарина. Стал плести откровенную чушь, а она давай меня успокаивать. Через полчаса, застегивая блузку, психолог сказала, что все со мной нормально и мне не стоит забивать себе голову всякими пустяками, но, если что, заезжай, говорит. Врать не буду – заезжал, и не раз. Может быть, на меня так Гагарин действует?

– Так Вы заказывать что-нибудь будете?

Вот, именно, такие и умеют любить… и, именно, в таких влюбляются без памяти…

– Женя, я Вам нравлюсь?

Женя, не расставаясь со своей улыбкой, посмотрела куда-то поверх меня, постучала своим маленьким карандашиком по своему маленькому блокнотику, видимо, чтобы конкретней обозначить свое нетерпение, и вернулась в исходное положение.

– Вы заказывать что-нибудь будете?

– Да!

От моего резкого «да!» официантка вздрогнула, передернула бровями и занесла карандашик над блокнотиком.

– Я Вас внимательно слушаю.

– Блинчики с кленовым сиропом.

– Извините, но для блинчиков еще не время.

– В смысле?

– Их готовят только на завтрак.

– Оба-на!.. А сейчас что?

– Уже даже не ужин.

– Интересно… а если я только что проснулся.

– Вы меня извините, конечно, но, по-моему, Вы еще не ложились, – справедливо заметила Женя. Не смотря на все симпатии, которые я невольно испытывал к девушке, надо отметить как-то бесцеремонно она решила разобраться в моем распорядке дня. Я хотел было обратить ее внимание на это, но, открыв было рот, остановился – к чему эта полемика?

– Возможно… но ужинал я вчера, как и полагается – вечером. А после ужина – по логике – завтрак.

– А поздний ужин?

– Был.

– Коктейль?

– Тоже был. Все было, милая девушка. Секса только не было – врать не буду, но она – ночь-то – длинная, все еще может быть, правда?

– Ну-у… – Женя снова повела бровями. У нее брови, наверное, занимают активную роль в мимическом выражении чувств. – А вот Вы мне скажите: завтракают утром?

– Ну-у… в принципе…

– Вот видите! А сейчас ночь, да еще, как Вы сами заметили, длинная.

Поймала умная девочка. Но я не сдаюсь.

– Так это, Женечка, в принципе. Опять же, по какому принципу? Кто-то когда-то навязал распорядок дня и решил за всех, что есть на завтрак. А на деле… Я, к примеру, никогда не могу позавтракать со всем городом. Я могу присоединиться или после обеда, или, как сейчас – когда все спят. Так что мне теперь?! Лишиться завтрака?! А как же свобода выбора? Я – творческая личность и режим моего дня свободный, а иначе я зачахну, засохну и загнусь прямо перед этим столом, только потому что кто-то решил блинчики готовить по расписанию!

– Ну, загнуться мы Вам, пожалуй, не дадим – у нас и ночью вполне сносное меню.

– Да, но я-то хочу блинчики! Я, можно сказать, из Чехова ехал, чтобы поесть у вас блинчики, а Вы мне предлагаете то, что я мог бы и у нас на вокзале перехватить.

– Вряд ли у вас на вокзале так же приготовят как у нас.

– Что – такой хороший повар?

– Хороший.

– А что ж он такой хороший повар не может мне по-быстрому сделать стопочку блинчиков?

В этот раз ее брови опять встали домиком.

– Мужчина, ну не я же придумала эти правила!

– А кто?! – удивился я. – Разве не Вы тут всем заправляете?!

– Я… – улыбнулась Женя. – Хозяева. Американцы.

– Вечно эти америкосы свое навязывают.

Женя сочувственно пожала плечами.

– Слушай, мне такая мысль в голову пришла.

– Интересно какая?

– А могу я эту порцию взять не по обычной цене, а, типа, по ночному тарифу? Скажем так, за двадцать их же американских рублей. Есть же кому испечь?

– Вам бы я и сама напекла, но у меня допуска к плите нету, – у нее как-то само собой исчезли блокнотик с карандашиком. – Ладно, пойду узнаю. Вам кофе принести?

– Пожалуй.

– А, вообще, Вы мне нравитесь, – Женя еще раз одарила меня своей искренней улыбкой и пошла хлопотать на кухню по поводу моего завтрака. Я проводил ее взглядом, оценив спортивность фигуры, оставив за кадром порно – она достойна лучшего, чем легкомысленное приключение.

Я достал сигареты, закурил и, откинувшись на спинку стула и задрав голову вверх, стал блаженно выпускать дым, не выдувая изо рта, а предоставив самому из меня выбираться, согласно законам физики. Меня не волновало, как я выгляжу со стороны. Меня больше волновало то, что я никак не могу угадать мелодию, доносящуюся из бара. И ведь красивая, черт возьми, мелодия, а вспомнить не могу. Ночной диджейский сюрприз.

– Ваш кофе, – Женя. Я открыл глаза с таким видом, словно она мне его в постель принесла. – Хорошая новость: шеф согласен и за щедрость просит Вас чем-нибудь угостить, в смысле, выпить.

– Согласен, – тут же согласился я.

– Что Вам принести?

– Бутылку Hennessy XO и два бокала.

– Хороший выбор, – улыбнулась официантка, – а попроще чего-нибудь, и так – желательно – размер порции.

– Ну, вот, – огорчился я, – зайдешь к вам и научишься пить всякую гадость, простите.

– Да ничего.

– Дайте тогда стакан бормотухи что ли…

– Бормотуху с вечера попили.

– А-а-а… – она с юмором. – Ну, тогда на Ваш выбор, а то я ничего, кроме бормотухи и Hennessy не пью. Все зависит от финансов. А у вашего повара, как я посмотрю, с финансами туго: Hennessy позволить не может, а бормотуху уже уделал.

Женя засмеялась, прикрыв рот ладошкой.

– Ну, давайте я Вам виски там принесу или – не знаю – текилу?..

Мне, признаться, хотелось пива, но пиво как-то не очень вязалось между кофе и блинчиками под сладким кленовым сиропом. Текила, конечно, не плохо, но, представив широкий стакан со льдом, я остановил свой выбор на виски.

– Ладно, давайте виски, что с Вами делать? Разбавьте и льда побольше.

– Хорошо. Извините.

Женя отошла, видимо, за расчетом к собравшемуся опустеть столику. Может быть. Это совпадение, а, может быть, они решили, что я напьюсь и начну тут бузить, но официантку за расчетом они позвали, как только услышали про виски. А, может быть, они давно уже решили уйти. Но не знали, как поделикатней это сделать, а тут я – удобный случай, можно даже, покосившись на меня, ущемить на чаевых, типа. Ноги больше моей тут не будет…

Какую-то бесконечную мысль я выхватил по поводу собравшихся уходить совершенно незнакомых мне людей… Сдались они мне! В конце концов, без них свободней будет.

А, может, я психую от того, что мне не на кого будет обратить свое внимание, бьющееся в тесных рамках собственного сознания. Бывает так – люблю просто понаблюдать за людьми. Еще в детстве, бывало, выходил на автобусную остановку и просто пялился на прохожих, удивленный тем фактом, что, вот, например, у меня своя жизнь, свой мир, который никак не пересекается с их миром, кроме как вот в эти секунды или минуты, пока не подошел автобус, и в моем мире у меня есть мама-папа-сестра-школа-друзья-приятели-разбитые коленки и спрятанные во дворе сигареты Ту-134, а у них? Неужели у них тоже как-то крутится жизнь? Какие-то страсти-проблемы, кто-то говорит про любовь, а кто-то считает оставшуюся в кармане мелочь; у кого-то болеют дети и он не выспался, а у кого-то – наоборот – родители и он боится остаться один-одинешенек; а кто-то и сидит один-одинешенек и у него иногда возникают нехорошие мысли, когда некому сказать «выключи свет, пожалуйста…» Много всякой чепухи может забраться в голову, когда просто сидишь на остановке и смотришь на незнакомых людей, разбрасываемых по жизни вездесущим ветром как пыль по сухой дороге, пока не подошел рейсовый автобус.

Теперь чаще бывает наоборот – хочется остаться совсем одному, уперевшись носом в красивый пейзаж, и не дай Бог кто ворвется в этот мой акварельный мир, в котором мне никогда не бывает скучно.

В-общем, мне без разницы останется эта компания или сдуется отсюда, хлопнув на прощание дверью. Они мне безразличны. Да и не интересные какие-то. Три парня и одна девушка, цепко удерживающая внимание всех троих, а на деле – вряд ли кто-то из них интересует ее по-настоящему. Парни же, в свою очередь, оказывают ей одинаковую долю внимания. Типа, джентльменство такое – на ее выбор. А ей давно уже скучно от этих смотрин в стремлении наконец найти уже постоянного бойфренда, взамен предыдущего, потерянного вместе с подругой. И, надо сказать, не такая уж и плохая девушка. Напускного пижонства, правда, многовато, но это, скорей, из-за того, что на этом вечере она поставила жирный такой крест в своем календаре над письменным столом, где красным фломастером отмечены критические дни.

Рассчитавшись, они шумно собираются и проходят мимо меня. Каждый бросает в мою сторону взгляд словно номерок гардеробщику. У девушки несколько смущенная улыбка, под которой титрами читается крупным шрифтом «Надо же было угробить вечер с тремя мудаками…» Ничего, подруга, бывает. От них хоть злом не несет. Проводят тебя до самого подъезда и каждый отпустит свою долю равноценных комплиментов. Поровну. Как счет за ужин.

Я отпил кофе. Кофе оказался дрянным, что, в принципе, не удивительно, так как, говорят, в Америке только такой в их забегаловках и подают, но почему они нам навязывают пить дрянной кофе?

– Red Label пойдёт?

Женя поставила передо мной широкий стакан с непробиваемым как толща Северного Ледовитого океана дном, наполненный янтарной жидкостью, охлаждаемой несколькими кубиками льда.

– А почему не Black?

– Ну, я на свой вкус.

– А в чем разница?

– Вот, именно, никакой, – согласилась Женя, – а раз никакой, то не стоит капризничать.

– Да я так… Мне просто прикольно с Вами общаться, Женя, а так как за рамки этого заведения разговор заходить не должен, то я пытаюсь удерживать Ваше внимание на себе такими пустяками. – Девушка улыбнулась. – На самом деле, мне без разницы – Red там или Black. А вот кофе у вас, извините, дрянь.

– Сама не понимаю, как у них это получается. Я слышала, что вся Америка такую бурду пьёт. Могу Вам к блинчикам принести чай.

– Не затруднит?

– Что? Бросить в кипяток пакетик Lipton’a? Нисколько.

– Вот и славно. Спасибо.

– Минут через десять все будет готово. Убрать?

Официантка покосилась на кофе. Я зачем-то отхлебнул глоток – видимо, чтобы быть окончательно уверенным в принятом решении – и согласно кивнул. Женя убрала чашку со стола и ушла.

Из бара донеслись балладные переборы Metallica. Я немного поизучал образовавшийся вместо сигареты пепельный столбик, прогнувшийся как Пизанская башня, потом стряхнул всю эту глупость в пепельницу и достал новую сигарету. Прежде, чем прикурить, сделал глоток янтарной жидкости, перекатывающей в стакане остатки чьего-то ледяного сердца. Легко проскочив гортань, холодный напиток отогрелся в моем пищеводе и отдал телу присущее виски тепло. Откинув крышку Zippo, я уже поднёс зажигалку, чтобы прикурить, как невольно застыл с повисшей на губе сигаретой.

Дыхание перехватило. Я не смог прикурить.

Можно как угодно расписывать этот момент и произошедший в душе эмоциональный взрыв. Душа неожиданно вскрикнула, но этот крик никто не услышал. Весь мой организм вздрогнул, словно я только что проглотил вселенную со всеми ее недоразумениями.

Я увидел Её.

Она сидела напротив меня через освободившийся столик и смотрела в окно с таким видом, словно этот кусок города за стеклом, да и вся эта ночь – Ее рук дело. И как-то так само собой все получилось, но вроде и ничего вышло – так чего уж там?… Можно и перекурить пока это дело. Я всегда спокойно относился к курящим женщинам, но – как ни странно – все, с кем у меня были серьезные отношения не курили. В этом была определенная несправедливость: мне все равно и мои девушки не курят, а у кого-то из-за этого семейные драмы. Я не за курение, но и не против. Вредная, конечно, привычка, несущая в будущем определенные неудобства и проблемы со здоровьем, но каждый волен сам выбирать.

Но дело тут вовсе не в этом!

Как Она курит! Если бы чиновники от Минздрава увидели Ее, то запретили бы любой визуальный контакт с Ней, приставив специально обученную охрану, состоящую из астматиков, которая пресекала бы любую попытку закурить на людях. Глядя на Нее закурит некурящий, а курящий по-новому посмотрит на свою вредную привычку. Она действительно получает удовольствие от процесса и это передается в каждом движении. А руки… Руки с потрясающим артистизмом поддерживают действо, как бы ведя свой диалог с хозяйкой. Я не знаю, как это объяснить, но это словно и Ее и не Ее руки одновременно. Так же и длинные ухоженные пальцы живут своей жизнью, подчеркивая аристократизм происхождения. И все это в полной гармонии как облака на небе. Или вокруг Нее… Она делает неглубокие затяжки и не отпускает дым далеко от себя, и дым стелется, придавая загадочность Ее портрету. Миндалевидные глаза слегка прикрыты, а потрясающей формы нос вздрагивает, будто срабатывает первобытный инстинкт, когда запахи имели чуть ли не решающее значение; а губы – не тонкие и не пухлые, но как бы умеющие – в зависимости от ситуации – стать или пухлыми, или тонкими, и они тихонько подрагивают, словно знают какой-то секрет, который уже не в силах сдерживать, но сдержат, обязательно сдержат, потому что Она и есть тайна, на плечи которой ниспадают пепельные волосы, волнами благодаря свою хозяйку за то, что Она не насилует их, а так же старается дать жить своей жизнью, и они живут, и это прекрасно! Не люблю пафосничать, но именно этот эпитет Ей подходит больше всего. Ее не назовешь красавицей в таблоидно-глянцевом понимании, тем более, что каждое время имеет свои эталоны красоты, а прекрасна – это выше красоты, это идет изнутри, гармонично переплетая внешнее и внутреннее. Так вот – Она прекрасна… Перед Ней не хватало букетика полевых цветов или просто – скромных фиалок. На столике кроме пепельницы стоял бокал с белым вином, лежала пачка сигарет Winston ligcht и зажигалка Bic, а также раскрытая примерно посередине книга. Увесистый такой том в обычном твердом переплете, больше смахивающий на телефонный справочник полуторамиллионного города. Такие, по-моему, больше не печатают. Наверное, что-то серьезное. Если бы не бокал вина и зажатая изящными пальцами сигарета, я бы запросто решил, что чудесным образом попал в библиотеку.

Женщина и одета была скорей под библиотеку, хотя здесь тоже весьма недурно смотрелся темно-зеленый свитер крупной вязки под горло и зауженные книзу цвета кофе с молоком в мелкую клеточку брюки из легкой шерсти в стиле Prado. Возможно, так и надо посещать AGB – не даром же оно считается демократичным заведением. По большей части, я бываю здесь, когда тусующиеся люди, перекатываясь из клуба в клуб, устраивают себе здесь что-то, типа, антракта в буфете с бутербродом и лимонадом, или как я сейчас – с блинчиками. И вид у нас соответствующий настроению и имиджу блуждающих в мегаполисе.

Впрочем, я больше придираюсь, видимо, встревоженный одетым в летнюю пору свитером, тщательно скрывающим размер груди. Или все-таки эта крупная книга на столе, вместо легкомысленного метробука, рассчитанного на две поездки. Ночью и – книга… Получается, Она намеренно вышла из дома ночью с этой книгой в руках и пришла сюда, чтобы почитать с бокалом белого вина. Интересно, что же Она читает такого, что нельзя было почитать дома? А, может быть, это и не книга вовсе, а блесна на таких впечатлительных, типа, меня? Но почему тут и почему ночью?

А, может быть, Она просто работает тут и, улучив свободную минутку, присела перекурить с бокалом вина и томиком – кого-то там – в руках? Но, будь Она официанткой или кем-то там еще, вряд ли бы Ей позволялось так спокойно сидеть в зале, да и к тому же бейджика на Ее груди я не увидел. Хозяйка? Но не хотелось верить в то, что эта Женщина каким-либо образом причастна к тому отвратительному кофе, который здесь подают.

Бог мой! Кто же Ты, пташка, незнающая ночного покоя, решившая залететь на этот тусклый огонек, чтобы прочитать несколько слов о любви, а после с грустью смотреть в придуманную Тобой же ночь, накрывшую Тобой же придуманный город? Какой ветер Тебя занес сюда и какой дождь показал дорогу? И что такого в Тебе, от чего я сижу, словно, парализованный, боясь вздохнуть, и уже какое-то время не могу прикурить?

Тут я только заметил, что Она тоже смотрит на меня, слегка улыбаясь своими нежными – конечно, нежными – губами, а я с ослиной преданностью смотрю на эти губы, ожидая, что с них слетит призыв и я, подобно заблудшей овце, покорно пойду за нашедшим меня пастушком.

В Ее улыбке таилась загадочность Джоконды и уверенная сила Незнакомки, знающей себе цену, которая не измеряется в материальном мире, но расплатиться придется душой и душой искренней, ничего не требуя взамен, потому что Ее воля и эту волю придется принять, иначе ты Ее никогда не узнаешь, но это и не сложно – надо просто любить. Будет ли эта любовь взаимна решит только Бог, стоящий с факелом за Ее спиной, чтобы зажечь чистое сердце в Ее груди, и ты не должен роптать, если этот огонь не коснется тебя – так решил Бог! – но должен желать Ей счастья и благодарить небеса за испытанные чувства, потому что они – эти чувства – останутся с тобой навсегда.

Она поднесла ко рту бокал с вином, а я, наконец, прикурил. Наши взгляды пересеклись, накрыв своей встречей столь нехитрые действия. Ненадолго. Совсем на чуть-чуть. Пронзительная грусть, повисшая в этот момент между нами, заставила опустить глаза. Обычно я до неприличия долго могу сверлить глазами заинтересовавший меня объект. Обычно… Но это необычная Женщина и, уж, совсем не объект. По крайней мере, для меня.

Так бывает: видишь человека впервые, а кажется, что он знаком тебе, давно знаком. Точнее даже, наверное, будет сказать – далеко знаком. Где-то на глубине собственной памяти, в самой ее непроглядной бездне, есть, оказывается, целый мир, спрятанный подобно Атлантиде, где обитает образ этого человека. Возможно, это осколки прошлой жизни. Возможно, пазлы будущей. Или просто – предначертанное. Только этих пророчеств никто не видел, потому что их просто не было. Или были. Но зачем записывать то, что касается только двоих? Кто знает наверняка как это все бывает, как выглядит и где вообще она эта самая Книга Судеб? Хотя вполне возможно, что как раз одну из них Она сейчас и читает.

Женщина поставила бокал на стол, затушила сигарету и принялась дальше читать, приподняв книгу над столом так, что я уже мог различить корешок. «Фитцджеральд», – прочитал я на корешке легкомысленный набор букв, оттисненных в то время, когда уже не придавали большого значения оформлению, но еще не наступила пора осмысленного подхода к соответствию содержимого и обложки. Фитцджеральд… Так вот откуда в моей голове загуляла эта фамилия, лично мне напоминающая о черном триумфе в джазовой музыке. Я не поклонник джаза, но хорошая музыка – это всегда хорошая музыка, а эта фамилия напоминала о хорошем джазе. Но читать – не читал. Слышать слышал. Конечно, и даже поддерживал разговор с парочкой снобов о влиянии американской литературы I-й половины ХХ века на нашу жизнь, в силу параллельного восприятия и понимания того времени, которое мы проживаем в течении последних 10—15 лет, тогда как американцам пришлось все это переживать лет сто, куда вошло и послевоенное время, и конфликт воевавших с заработавшими на войне, и сорвавшийся с катушек прогресс, и сухой закон, и великая депрессия, и гангстерские войны, и первый капитал, и американские горки, и национальная идея, равные возможности и преданность флагу, изгои общества и новые идеи как навязать всему миру свободу и быструю кухню, и все это под камерами Фабрики Грез, старательно штампующей свежие понятия о красоте, успехе и новом герое.

А вообще – куда это меня несет, когда напротив вынырнуло видение толи из прошлого, то ли из будущего – не знаю, но знаю только, чувствую, что это не просто так. И Фитцджеральд – лишнее тому подтверждение.

Я отпиваю виски из своего стакана с печалью капитана, потерявшего свой корабль. Бросаю быстрый взгляд напротив и вижу, что Она ведет себя точно так же. Но так нужная сейчас бесцеремонность или наглость – кому как нравится – покидает меня, оставляя без весел в тихую погоду. Проще говоря, я оробел. Вдобавок ко всему, в какой-то момент, Она, видимо, смакуя прочитанное и наслаждаясь словесными эскападами, кладет книгу, отпивает из бокала, смотрит в окно и, задумавшись, крутит левой рукой кольцо на безымянном пальце правой. Обручальное кольцо… Специально или машинально, но Она возводит между нами еще один барьер, созданный из чистого золота 585 пробы и кем-то нанизанный на Ее палец вместе с клятвенным обещанием вечной любви. Пусть никогда это не останавливало раньше, но – не сейчас.

– Ваши блинчики и чай.

Блинчики?.. Какие еще блинчики?!

Передо мной стоит официантка с подносом в руках. Искренняя улыбка…

А-а-а… блинчики… блинчики… как же… кленовый сироп…

– Благодарю Вас.

– Еще что-нибудь желаете? – Женя ставит на стол широкую тарелку с плотной стопочкой свежеиспеченных блинчиков со стекающим по бокам кленовым сиропом и на блюдце чашку кипятка с ушедшим на дно пакетиком Lipton. Я, видимо, ей даже не ответил, потому что девушка, посмотрев сначала на меня. Потом – на сидящую напротив через освободившийся столик Женщину, улыбнулась, – понятно, – и ушла.

Даже официантке Жене все понятно, а вот мне ничего непонятно. Ну, да кого это волнует?..

Блинчики издают зовущий к трапезе аромат. Сироп, томно сползая с самого верха многослойной аппетитной горки, весело отражает искрящийся свет. Жидкость в чашке вытягивает из затонувшего пакетика все, что там спрятано, таким образом, приобретая приятный медный цвет. От всего этого исходит лениво тающий перед самым носом пар. Справа от меня лежат завернутые в салфетку приборы для расправы над этим поданным в неурочное время блюдом. Аппетит во мне напряженно застыл в ожидании команды, а я… я не могу есть. Мне как-то неловко есть в такой момент. Как-то не вяжется пережевывание пусть даже и самых лучших на свете блинчиков с накрывшей с головой волной переживаний, незнакомых раньше. Вот такая в нас живет ментальная странность: в такой ситуации позволительно курить, трагично сбрасывая в пепельницу пепел, словно рассыпавшееся за спиной время; можно даже выпить, можно даже откровенно набухаться и устроить локальный дебош – все тебя поймут и оправдают. А вот сидеть напротив Лучшей в мире Женщины и страстно лопать блинчики как-то не по фэн-шую. Вот, если бы вместе…

Может быть, предложить Ей разделить со мной приготовленное по спецзаказу блюдо? Да что там разделить?! Я готов отдать Ей все вместе с кленовым сиропом и кормить с вилочки и радоваться от того, что Ей хорошо и смотреть как Она немного смущенно отводит глаза в сторону, уплетая это мучное удовольствие, а Ее губы… Ее губы в кленовом сиропе…

Но на безымянном пальце Ее правой руки обручальное кольцо и, значит, кто-то другой кормит Ее с вилочки блинчиками или оладушками, или чем там у них принято. Но почему тогда Вы здесь? В такое время и с толстой книгой про любовь. Неужели кому-то мешает шелест желтеющих страниц? Как вообще можно было выпустить Вас в ночь?! Одну… Или ночь прозевала Вас или Вы сами эту ночь и придумали, а мое желание уйти из клуба и не мое желание вовсе. Кто Вы? Почему я чувствую, что знаю Вас, хотя никогда раньше не видел? И знаете ли Вы ответы на все эти вопросы?..

Неожиданно сидящая напротив Женщина посмотрела мне прямо в глаза. Не случайно, но намеренно. И взгляд Ее сначала мягкий, нежный – такой, наверное, был у Ассоль, когда она стояла по пояс в воде, прежде чем Грей подобрал ее в свою шлюпку – и я почувствовал проникающие в меня теплые волны чего-то родного и близкого, того, что я знал всегда, но не знал откуда; того, что не подчиняется времени и прочим законам физики, да и вообще, законам материального мира; того, что было со мной еще до моего рождения, но то, с чем столкнулся я впервые.

Не поручусь как долго мы смотрели друг на друга – время словно оставило нас в покое в этот момент – но вдруг Ее улыбка – легкая, тихая как июльский рассвет в степи – улыбка, знакомая до мурашек в памяти, несмотря на то, что увидел ее только сейчас; вдруг улыбка исчезла с Ее лица, выпрямив уголки рта и охладив взгляд до минусовой температуры. Едва заметное движение головы влево-вправо останавливало любые попытки пойти на контакт. Затем Она достала из висящей на спинке стула сумочки деньги, положила их на стол, прижав почти пустым бокалом, взяла книгу, встала и ушла. В мою сторону Она даже не посмотрела, я не решился смотреть в Ее. Реальность повернулась еще на один градус и мой слух потерял все внешние звуки. В отчаянной тишине я наблюдаю боковым зрением как Женщина проходит мимо меня, каждым своим шагом оставляя шов между прошлым и будущим. Я не оглядываюсь, не смотрю Ей вслед через окно, зная наверняка, что за дверями Она просто исчезнет – это Ее ночь и Она укроется в нее, словно в шелковый расшитый голубыми звездами палантин…

Почему-то вспомнил свою, если так можно выразиться, вторую любовь. Традиционно присуще вспоминать первую, и даже ссылаться на нее, если что. И это нормально. Прекрасные времена, прекрасный возраст. Ты щупаешь не просто тело, но собственную душу. Бывает, это чувство проносится через всю жизнь, а бывает не дают забыть люди, окружавшие тебя в юности, и стоит только увидеться как между второй и третьей бутылкой пива кто-нибудь обязательно с театральным сочувствием спросит: «Ну, ты ее видел?» «Да нет» – ответишь ты и тут же узнаешь какая она стала клевая и удачно вышла замуж, но, видно, любит тебя, потому что интересовалась тобой. И ты вспоминаешь девочку с залакированной челкой и проступающие через школьное платье вызывающие формы, первые неловкие поцелуи под складным зонтом, чувственные «медляки» под Криса Нормана, нежное проникновение друг в друга так, словно входишь в незнакомый дом, стоящий на краю света, где сердце вздрагивает от каждого скрипа деревянной половицы. И кажется, что так будет всегда и мы уже придумали имена нашим детям. Но, к сожалению, не всегда так получается. Возможно, в идеальном мире так и будет, но в этом случается по-разному. Бывает, для кого-то первая любовь станет последней, а для кого-то окажется не первой, а досадным юношеским недоразумением, а любовь – она еще будет. Кто как считает. Потом, ворвавшись во взрослую жизнь, ты – дай-то Бог! – находишь свою Настоящую любовь, а не находишь, то ищешь, не ищешь – так ждешь, а если не ищешь и не ждешь, то ты просто трус и тебя ждет презрение луны и обманутая старость.

Но дело даже не в этом. Сейчас я почему-то вспомнил ту, кого так некрасиво пронумеровал, пусть это лишь моя личная нумерация – сути не меняет, конечно же – тем более, что именно она каким-то образом впечатает в меня образ той, кого я и буду искать всю жизнь.

В то первое лето после окончания школы мы довольно часто стали встречаться с ней по вечерам, когда она выгуливала своего добермана. Целомудренные встречи, полные разговоров, во время которых мне казалось, что я знаю ее гораздо больше, чем последние два года, как она перешла в нашу школу.

Я отказывался признать тот факт, что меня тянет к ней, и я уже совершенно не обращаю внимание на то, что первая любовь, ожидая хорошей возможности, стремится остаться в юности моей, стать прошлым, отпустив обоих искать свое счастье.

Кто знает, но, возможно, в то лето мы просидели свое счастье на скамейке пока доберман гонял по скверу беспородных дворняжек. Кто знает… Но именно с ней я тогда понял какие книги буду читать, какие фильмы смотреть, какую музыку слушать. Два года я встречался с круглой отличницей и это не было так очевидно для меня, а тут… Тут – непонятое школьной программой, тут – ждущее своего часа, тут – декаданс и звезды Серебряного века, бунтари с гитарой и сидевшие за слово, мечты о воздушных замках и небесных кренделях – все это тут, на этой самой скамейке в тихом скверике уснувшего города, и рядом со мной зачесанные назад золотистые волосы, щекочущие воображение свисающими колечками.

Незаметно для себя я стал ждать вечера, чтобы, типа, случайно встретить ее в сквере.

Незаметно для себя мы стали целоваться.

Незаметно для себя я стал больше думать о том, что вечером мы встретимся и вновь коснусь ее алых губ и услышу прерывистое дыхание той, с кем мы два года просидели на соседних партах, но только теперь, теряя друг друга в предстоящем вихре прожитых лет, поцелуями стараемся вписать в изменчивую память юношеские воспоминания.

Незаметно для себя мы повзрослели…

Дело прошлое, но дальше поцелуев дело так и не дошло, не смотря на гормональный всплеск и взаимное влечение и обоюдное желание перейти ту грань, за которой можно стать одним целым. Хоть и был уже какой-то опыт близости, но с ней его легко оказалось растерять под давлением нахлынувших эмоций. Ты желаешь ее, она позволяет тебе, и вот уже рука скользит с груди на живот, стараясь проникнуть под узкие джинсы, то ли забыв расстегнуть пуговицу на них, то ли оробев от самой мысли, боясь спугнуть само приближение, но опыта мало и она не знает как помочь и нормально ли это с ее стороны, и она лишь глубже втягивает живот, освобождая путь моей руке, надеясь, что я додумаюсь, наконец, расстегнуть эту чертову пуговицу и молнию на этих узких джинсах, которые она так не кстати одела и теперь дыхание сперто, да еще я впился в ее рот своим, почувствовав кончиками пальцев редкие волосы на лобке, не зная, что делать дальше.

Дальше застрявшей на промежности руки детская неопытность не пустила, оставив эту страницу недописанной, но и не забрызганной кляксами. Все есть так как есть, но я уже знал, что эта влюбленность не просто так.

И вот сейчас эта влюбленность посылает откровенный привет теплым взглядом из-под пепельных, цвета потускневшего золота волос и томиком Фитцджеральда посреди ночи. И так же как тогда я не смог расстегнуть ту злосчастную пуговицу, так и сейчас не могу выбежать из-за стола, догнать, поднять на руки и унести через дождь в самые облака, но легким движением головы Она попросила этого не делать. А, может быть, так показалось мне? Она бы и тогда позволила, не оттолкнула, и сейчас положила бы голову мне на плечо и тихо прошептала: «Как долго я тебя ждала…»

Как долго ты меня ждала…

Как долго я тебя искал…

Искал, но все же отпустил, не в силах поиски закончить…

До меня не сразу доходит, что мой телефон пытается буквально докричаться до меня сквозь саксофон Fausto Papetti.

– Да.

– Ты куда пропал?

Действительно – пропал.

– Домой еду.

– Домой? – мой приятель, которого я вместе со всей компанией оставил в клубе, слегка озадачен нормальным стремлением нормального человека попасть домой. – Зачем домой?

– Интересный вопрос… Так сразу и не ответишь.

– Хорош прикалываться. Ты где?

Как обычно: говоришь правду – никто не верит.

– Я же сказал: домой еду.

– Не понял. А мы как?

– В смысле?

– Ну, вроде как приехали отдохнуть все вместе. Вместе и уехать должны.

– Почему?

– Что почему?

– Почему должны? Кому?

– Почему?.. Кому?! – мой друг начинает выходить из себя, и я представил, что окружающие его люди теперь находятся в определенной опасности и даже об этом не подозревают. Странная фантазия. Странные друзья. – Слышь, в натуре. Хорош прикалываться!

– Да я и не прикалываюсь.

Я пока не выхожу из себя и терпеливо жду, когда закончится этот наш бестолковый диалог, больше напоминающий пинг-понг, тем не менее, вырвавший меня из собственных воспоминаний и фантазий в эту реальную минуту, которая, отсчитав свои положенные 60 секунд, умрет, захлебнувшись в общем потоке времени, ничего не оставив после себя в информационном поле нашей планеты, этого измученного такими бестолковыми диалогами города, этого бара, этих окруживших меня деревянных столов и стульев, этих людей, лениво перекатывающих свои шары-минуты, растворяя собственную жизнь и собственные воспоминания в пивной пене и никому нет дела, что так проходит жизнь – их самих, чужая, моя собственная и это – ужасно. Но я не выхожу из себя – я терпеливо слушаю своего друга, что-то мне доказывающего по телефону, уже скорей из желания выговориться, чем доказать. Он понимает, что я не вернусь, но внутри накопилось столько мата, который надо слить, а это какой-никакой, а повод. Поэтому я терпеливо его слушаю, хоть и не слышу весь этот бред про то, что нас было поровну, а теперь «херня какая-то получается…»

– Такси. Космос. Групповуха. – не выдерживаю я и отключаю телефон. И мое терпение не безгранично.

Все! Минута умерла, а за ней другая, плотно прижавшись на цифре «12», соскочила в небытие, исчезнув навсегда в безвременье.

А я завис…

Я завис между клубом и домом, гитарой Santana и саксофоном Fausto Papetti, между ночью и утром, между ужином и завтраком, между трезвостью и опьянением, между первой и последней любовью, между врагов и друзей, законом и беспределом, верой и отчаяньем, нищетой и богатством, когда уже боишься, но по-другому не можешь и не хочешь, когда стремление к абсолютной свободе связывает по рукам и ногам, когда, получив, что хотел, не радуешься, потому что хотел не так, нодавно завис между телом и душой на последнем глотке янтарного виски и на кончике пепла дорогих сигарет перед нетронутыми блинчиками с кленовым сиропом.

Я завис между желанием что-то изменить и инертным состоянием утекающей между пальцев жизни. Завис на той точке, когда понимание этого сжимает горло, но все слабее пульс и руки немеют, и уже не в силах держаться за эту точку, и нет опоры и я знаю, что сорвусь, обязательно сорвусь в истоптанную бездну собственного порока, и пока буду лететь буду что-то кричать и звать на помощь, но никто не услышит, потому что этот крик внутри, а снаружи: прищуренный взгляд, циничная улыбка, браслет на запястье, цепь на шее, золотой Rolex, одет в бутике, отдых на Мальте, BMW, кожаный салон, диски на 20”, день сплю, ночь тусуюсь, в сумерки появляются деньги, откуда пришел – не помню, куда иду – не знаю, темное прошлое, туманное будущее, в любовь играю, друзей уже ненавижу, но жизнь за них отдам, не задумываясь; кричу – не слышат, молчу – успокаивают, в себе не разберусь, но все про меня всё знают, знают чего хочу и чего не хочу, что мне делать, а чего делать не стоит, знают где мне купить квартиру и ремонтировать машину, знают мои взгляды, мечты и вкус, каждый мой следующий шаг, сука, знают! Я не знаю – все остальные знают, а кричу – не слышат! И мое возмездие – я все знаю про них, про их родных и близких, про друзей и врагов, знакомых и тех, кого встретил в этом баре, тех, кого больше никогда не увижу, а увижу – не узнаю, а они не вспомнят меня, но сейчас, глядя мне в спину, все про меня знают. Знают и боятся. Или презирают. Или боятся и презирают, потому что видят, что я за тип. Я не вижу, хотя каждый день встречаю себя в зеркале, когда чищу зубы или покупаю новый пиджак, а они словно на торгах – в зубы посмотрели, пиджак оценили и – все понятно! А мне про них. Им про меня, а мне про них. И – краями…

– Блинчики-то остынут.

Передо мной стоит официантка Женя. Как давно она подошла, я совершенно не заметил, но, вполне возможно, увлеченный своим «внутренним криком» уже какое-то время смотрю сквозь нее.

– У Вас все в порядке? – с неподдельным сочувствием, доставшимся ей генетически, интересуется Женя.

– Да, в общем-то… Хотя… с какой стороны смотреть…

Все-таки в реальность я возвращался с неохотой.

Впрочем – где она эта реальность?

– Неприятности? – Женя кивнула на телефон.

– Да ну…

– Женщина понравилась?

Я внимательно посмотрел на девушку: руки отвела назад, губы поджаты, брови домиком, взгляд в потолок.

– А что?

– Не знаю, – Женя пожала плечами, – просто интересно, наверное.

В принципе, другой необходимости подойти ко мне не было – просто интересно. Женское любопытство, вернувшее меня из путешествия внутри себя.

– Присаживайся, – киваю на стул напротив.

– Я бы с удовольствием, но нам нельзя.

– Нельзя?!

– Да, такие правила.

– Дурацкие правила.

– Везде такие.

– В-общем-то, да, но кроме нас с тобой тут, практически, никого нет. Они, – я мотнул головой в сторону играющих в бильярд, – не в счет.

– В-общем-то, да, – эхом отозвалась официантка, – но мы-то здесь.

– И что будет, если ты присядешь с единственным в это время клиентом?

Женя, очаровательно сморщив носик и сузив свои глазки, посмотрела в сторону бара.

– Да, в общем-то, ничего, – и, отодвинув стул, она села напротив меня.

Тут же – каким-то невероятным образом – наш обоюдный статус изменился: только что я флиртовал с официанткой, а теперь девушка сидит за моим столом и ее значение резко изменилось. Я, признаться, растерялся.

– Выпьешь что-нибудь? – первое, что пришло в голову.

– А кто принесет? – усмехнулась Женя. – Я одна в это время.

– Действительно… Об этом я как-то не подумал.

– Да ладно – не парьтесь. Я все-таки на работе.

– Действительно, – улыбнувшись, согласился я. – Об этом я тоже как-то не подумал.

– Да куда Вам еще об этом думать?! – улыбнулась в ответ девушка. – Даже блинчики – вон как хотели, а теперь стоят остывают.

– Хочешь?

– Нет, спасибо. Сами ешьте.

– Да мне как-то одному сидеть жевать блины, когда напротив девушка… Могу я, в конце концов, разделить трапезу с понравившейся девушкой?

– Спасибо, я, правда, не хочу. Да и не со мной Вы их разделить хотели бы.

– В смысле?

– Если бы Вы видели себя со стороны… – Женя задумчиво посмотрела в окно и добавила так, словно озвучила собственные мысли: – Хотела бы я оставить после себя такое впечатление.

– Какое?

– Какое?.. Такое, чтоб настроение менялось, чтоб аппетит пропадал, такое… ну, я не знаю, но чтоб вот так! – эмоции, видно, не расшифровывались.

– Откуда ты знаешь, что с аппетитом у тех, кто столкнулся с тобой?

– Ой, да ладно, – махнула рукой Женя, – нормально тут у них все с аппетитом.

– Ну, ты не ровняй – сюда люди поесть приходят. Они, может, давно потеряли свой аппетит, но, чтобы ты чаще подходила, заказывают и заказывают, едят и едят, давятся, но едят, а потом выходят отсюда и под машину бросаются от того, что ты их не замечаешь.

– Ах, если бы… – Женя театрально закатила глаза.

– Нет, правда, поверь мне! Я бы сам сейчас застрелился, наверное, если б ствол дома не оставил.

– Но ведь не из-за меня же.

– Из-за тебя, по-моему, я дома застрелюсь.

Женя вновь улыбнулась своей врожденной улыбкой и, подперев руками подбородок, посмотрела на меня.

– Вы прикольный.

– Да, наверно… – с неохотой соглашаюсь я. – Наверное, ты права. Я – прикольный. Жаль, что, порой, только это и замечают…

– Ну, это уже хорошее начало!

– Возможно. Но хочется чего-то большего.

– А чего?

– Чего?.. Да так сразу и не ответишь. Впрочем, я, наверное, и сам не знаю, чего хочу. Знаешь, когда все вроде нормально, а что-то все равно не так.

– Знаю. У меня тоже так бывает.

– Значит, ты меня понимаешь.

– Ну-у… в принципе, да.

– А почему такое длинное «ну» и почему «в принципе»?

– Почему?

– Да.

Женя ненадолго задумалась, вновь устремив свой взгляд в окно, за которым ночь приготовилась передать права на предстоящий день наступающему утру.

– Почему Вы не пошли за ней? – с женской точки зрения, ответ вопросом – это нормально.

– Почему?

– Да.

Теперь я, задумавшись, блуждаю взглядом за окном в поисках ответа, но, так же, нахожу лишь вопрос:

– А кто она?

– Так, а я откуда знаю? – удивилась Женя.

– Ладно, спрошу по-другому: она часто здесь бывает?

Девушка обрисовала своим взглядом круг над моей головой, видимо, вспоминая весь свой трудовой путь в этом заведении.

– Я, во всяком случае, ее ни разу не видела.

Меня это удивило.

– Я сама удивилась. В такое время, одна, заказала бокал вина и все. Я сначала подумала, может, ждет кого.

– Может быть… – эхом отозвался я, при этом в голове пронесся гул, словно подобно встречным поездам прошуршали стрелки часов в разные стороны, при встрече на мгновение соединив прошлое и будущее, то, что было когда-то с тем, что еще не случилось. Это было так неожиданно, будто из-за угла, но глубоко в подсознании понимаешь, что так все равно произойдет рано или поздно, обязательно произойдет, произойдет по закону фатума, потому что это происходит всегда и всегда следует за тобой, но сам момент вечно упускаешь как падение звезды в августе: ждешь ее, загадав желание, а падает – упускаешь момент.

– Фитцджеральд.

– Что? – не поняла Женя.

– Фитцджеральд. Она читала Фитцджеральда.

– Ах, да. Я заметила.

– Читала?

– Кто? Я? Читала. А Вы?

– Нет, не довелось пока. И что пишет?

– Что пишет?.. – повторила мой вопрос Женя и вновь взгляд в окно, в глазах неподдельная грусть. – Да что пишет… Все тоже, про нее, про любовь…

– Хорошо пишет?

– Красиво. Попадется – советую почитать. Если Вас только не напрягает такое… ммм… – у Жени никак не получалось подобрать точного определения подобного чтива, от чего ее брови вновь встали домиком, но, в конце концов, она резюмировала более чем лаконично: – Романы, в общем.

– Я понял тебя. Нет, не напрягают. Я люблю читать.

– Я тоже.

– А у тебя-то, кстати, есть любимый? Извини, конечно, за нескромный вопрос.

– Кто? Писатель?

– Да нет, – улыбнулся я и потянулся за сигаретами. – Не против?

– Курите, ради Бога.

– Парень, – прикурив, выпускаю дым вверх. – Парень есть у тебя?

– А-а, парень… Ну, у вас и переходы – вроде только про книжки говорили.

– Сорри.

– Да, ничего, – Женя посмотрела на запястье левой руки, на которой висели женские маленькие часики. – Парень… Кстати, скоро встречать придет. Или позавтракать. Заодно. Встретить и позавтракать скоро придет мой парень. Любимый.

Ее тон ставил под сомнение эту самую любимость.

– Как-то у тебя неуверенно получается.

– Да какая тут уверенность?! – махнула рукой девушка. – Бойфренд он и есть – бойфренд.

– Бойфренд? – повторил я определение, прочно вошедшее в наш слэнг. – Почему бойфренд?

Женя посмотрела на меня со смесью удивления и любопытства, но потому с какой интонацией она сама определила положение своего парня в своей личной иерархии, больше похожее на усмешку, теперь понятную ей самой, то удивление и любопытство тут же сменились печальной констатацией:

– Наверное, потому что я – герла…

Вывод, который ей тоже не льстил, но что поделать, если родина Фитцджеральда помимо дрянного кофе импортировала в нашу речь такие бесчувственные определения, на «ура» подхваченные раскрепостившимся народом, хотя сам Френсис Скотт, думаю, любил хороший кофе и не позволял бесчувственных формулировок в выражении эмоций своих героев.

Как ни крути, а первоначально словом мы определяем свое отношение к тому или иному вопросу. В моем понимании, что «бойфренд», что «герла» не несут глубоких эмоций, кроме как сексуального партнерства по дружбе.

– Извини, – извинился я перед Женей.

– За что? – усмехнулась она.

– Вижу тебе неприятно об этом говорить.

– Да ну, бросьте! – она махнула рукой с маленькими часиками на запястье. – С чего Вы взяли?

– Потому как ты сама говоришь об этом.

– А как? – искренне удивилась девушка.

– Ну, все эти определения: «герла», «бойфренд».

– А что в них такого?

– Да в них, может быть, и ничего, но понимаешь – совсем ничего, никаких чувств.

– Да все так говорят.

– В том-то и беда, – согласился я, – что все. И никто не говорит, если приспичило отличиться английским, «лавбой» или «лавгёрл».

– Интересное наблюдение.

– Скорее, печальное, – с этими словами я опрокинул в себя остатки виски.

– Ладно, засиделась я тут с Вами, – произнесла Женя, поднимаясь из-за стола. – Бойфренд он мне – или кто там еще? – в сущности, пока это значения не имеет. Нам, видимо, так удобно.

– В-общем-то, да – ты права, – я тоже поднялся со стула. – Мы все, так или иначе, идем на поводу собственного комфорта. Спасибо за компанию!

– Уже уходите?

– Как видишь.

– А блинчики?

– Что блинчики?

– Вы к ним даже не притронулись.

Я посмотрел на аккуратную стопку блинчиков, политых играющим светом кленовым сиропом. Они как-то сиротливо стали выглядеть, оставшись на столе в полном одиночестве. Мне было жаль их, конечно, чисто по-человечески жаль, но я их уже не хотел.

– Не хочу уже чего-то… Знаешь, скорми их своему «бою», если сама не хочешь, – предложил я Жене. – А лучше съешьте вместе – это всегда вставляет.

– Спасибо, я подумаю.

– Подумай. Можно напоследок нескромный вопрос?

– Прям совсем нескромный?

– Да нет, ничего такого – не напрягайся.

– Ну, тогда попробуйте.

– У вас дома подоконники широкие?

Женя задумалась, прогнав по своему лицу всю палитру мимических зарисовок. Затем с интересом посмотрела на меня, при этом покачав плечами. Странно, как простой вопрос может поставить в тупик.

– А что?

– Да ничего такого – не грузись, тебе говорю. Просто можешь ответить: широкие или нет?

– Широкие.

– Видишь, как просто.

– И это всё?

– Всё.

– Точно?

– Я тебе говорю.

– Хм, интересно…

– Да ничего интересного… Просто он тебя любит.

– Кто?

– Парень твой. Только сам еще этого не понимает, хоть и говорит иногда.

– Что-то я связи не вижу, но ее, наверное, и не стоит искать?

– Наверное.

– Интересный, Вы, мужчина.

– Спасибо за комплимент.

– Заходите еще как-нибудь, буду рада Вас видеть.

– Как-нибудь зайду. Счастливо!

– Всего доброго!

В дверях сталкиваюсь с тремя юношами, весело несущими на себе клубную усталость. Кто-то из них Женин парень, но любой мог сойти, и я даже не пытаюсь его угадать, а просто пропускаю в помещение, которое тут же покидаю.

Уходящая ночь дыхнула мне в лицо предутренней прохладой, резко вернув все смещенные в реальности градусы на место, оставляя ирреальность ощущения за дверью AGB, вместе со звуком бьющихся друг об друга шаров на зеленом сукне, расчерчивающих каждый раз новую траекторию движения, сталкиваясь меж собой по чьей-то злой воле в попытке затолкать себе подобного в лузу, из которой по окончании игры их извлекут, чтобы начать новую партию, и что-то это мне все напоминает…

За дверью остался аромат великолепных блинчиков, так и нетронутых мной, но которые слопает компания неблагодарных студентов, только что пришедших вместе со своим другом, чтобы встретить его девушку, которая пару минут до этого фантазировала как они это сделают вдвоем, как советовал странный клиент, исчезнувший в своей беспечной жизни со своей непонятной логикой за дверями, разделившими ночь и утро.

Я стою на пороге пока нешумного заведения и смотрю как утро начинает добавлять в ночь сиреневые краски, и с блажным спокойствием осознаю, что не зря оказался здесь, и то, что правильно сделал, что не поднялся и не догнал. Она позвала, позвала ненадолго и я приехал. Не мог не приехать – я понимаю это свежей утренней мыслью, с которой приходит новый день, еще непонятный и загадочный, способный принести как радость, так и разочарование, но ты проснулся и понял – он пришел и никуда уже от этого не деться. Можно упираться, прятаться, задернуть шторы или выброситься в окно, но он пришел, и ты никак не сможешь на это повлиять. Тут не то, чтобы более высокое, но более высшее, чем все твои морально-волевые качества. Качество свои можно изменить, можно изменить свои привычки, свою прическу, походку и распорядок дня, можешь изменить свои паспортные данные и всю свою жизнь переписать заново, но наступающий день не изменишь, не сможешь прибавить или убавить из него хотя бы секунду, а вот он может изменить в тебе все: и распорядок дня, и прическу, и выбросить в окно.

И сейчас, глядя на то как стены домов с каждой минутой становятся все светлее и светлее, словно кто-то разводит на них белила, но осторожно, очень осторожно, специально для потерянных под утро созерцателей; так вот: глядя на этот городской пейзаж, подобного которому я никогда раньше не видел и вряд ли когда увижу еще – лишь память сможет и столетья спустя любоваться им в свободное от перегрузок время; так вот же, в конце концов: глядя на эту красоту или чепуху, что толкуется лишь состоянием души и воображения, подобно картинам импрессионистов; в общем, я как никогда понимаю свою беззащитность перед дыханием будущего, устроившего это ночное рандеву.

Я будто увидел это будущее и неизбежность судьбы, увидел фатальность, которая ведет нас по лабиринтам нашей жизни, тогда как мы – по своей наивности – полагаем, что сами строим ее, раскладывая на завтра пасьянсы, заводя ежедневники, беря кредиты и оплачивая тайм-менеджмент.

Мне стало зябко от этой мысли.

Мне стало не по себе.

Меня передернуло.

Я весь съежился от сознания собственной беспомощности перед Книгой Жизни, в которой прописаны все наши имена, а мне позволили каких-то полчаса назад заглянуть на свою страницу, исписанную на древне-арамейском. Я ни единой буквы не знаю на древне-арамейском, но внутреннее чутье, закаленное в бесконечных скитаниях от времени до времени подсказало, что тут про меня, и, вглядываясь в напряженный почерк, понимаю, что до сих пор я лишь изучал органы своих чувств, но само воспитание чувств только начинается, оно – впереди, и та, с кем предстоит пройти этот путь не поленилась, встала ночью с постели и, взяв томик Фитцджеральда, пришла сюда, чтобы посмотреть мне в глаза, потому что и я ее судьба, только Она об этом уже знает на правах Женщины, больше доверяющей своим чувствам вопреки нашему прагматизму и здравому смыслу, не думая, казалось бы, о непредсказуемости последствий, лишь однажды буркнут себе под нос, выстрадав свое смирение: «Я так и знала…»

Какая странная настороженная тишина в этот серый пепельный рассветный час, как немы высокие дома…

Я только заметил, что нахожусь словно в паузе. Молчит самая оживленная улица страны. Не слышно даже шорохов со стороны Садового, неумолкающего, наверное, с той поры, как центр города взяли в кольцо. Лишь рассвет постепенно меняет палитру перед моими глазами. Она дает прочувствовать момент, не позволяя вмешиваться утреннему шуму.

Прохлада наступающего дня толкает меня в озябший салон автомобиля, встретившего остывшей кожей удобных кресел. Поворот ключа зажигания выбрасывает из заднего крыла антенну магнитолы, которую успеваю отключить вовсе. Не хочу.

Хочу просто слушать уходящую ночь.

Ночь прошедшую сквозь мою душу…

Под утро

я под утро всегда

про тебя

о тебе

при погоде любой

в октябре

декабре

сплю-не сплю

все равно

ты со мной, ангел мой

ты в душе

ты во мне

ты – моя

а я – твой

календарь остановит часы на шести

и, наверно, уже никого не спасти

солнце может упасть и потухнет луна

и никто не вернется из последнего сна

звезды больше не будут на небе гореть

молодым никогда теперь не стареть

не стареть – это, значит, не умирать

все равно больше некому нас поминать

нас забыли на небе

и нет на земле

нас не ищут при свете

не ищут во мгле

никого рядом нет

никого вдалеке

и никто не живёт в пересохшей реке

по воде не расходятся больше круги

никому не подать для спасенья руки

и финала не будет

если не было старта

джокером бита козырная карта

на плаху ложится моя голова

не стереть больше ластиком эти слова

только мне все равно

ты со мной, ангел мой

ты в душе

ты во мне

ты моя

а я твой…

Теплый поцелуй Севера

Однажды наши темные дела занесли меня в один северный город, над которым нет-нет да и появляется Северное Сияние. Сияние я, правда, не увидел. Я увидел нечто другое.

После нескольких дней встреч-стрелок-разговоров мои друзья-товарищи уехали обратно в Москву, а мне надо было остаться, чтобы дождаться других, приезжающих на следующий день.

Вечер был свободен.

Местные, узнав, что я азартен, позвали меня в казино, петровским ботиком вмерзшее в Ледовитый Океан. Конечно, это не океан еще вовсе, но море, принадлежащее ему на правах большого брата.

Хоть ребята и пытались мне угодить, позвав в казино, играть, если честно, не хотелось.

Лениво подвигав туда-сюда фишки, я пошел в бар промочить горло и заодно составить компанию довольно милой барменше. Заказал В-52, но, оказалось, что в винной карте такого коктейля нет. Более того, милая барменша о таком не слышала и, само собой, понятия не имела как его приготовить. Я изумился и с перепугу попросил текилы. Мне дали. Я выпил. Но просто текила не то, чтобы не заводила – просто текила была не интересна. Видно, там к ней у всех было такое отношение, судя по тому, что про лимон и соль пришлось напомнить. Кругом в-основном, все пили водку и виски, а особо чопорные северяне заказывали коньяк. Дамы, по большей части, держали в руках бокалы с вином или потягивали неразбавленные ликеры.

Наличие ликеров в баре, в принципе, позволяло соорудить В-52, которого захотелось еще больше. Я попытался объяснить милой барменше как это все просто делается. но она не понимала как вычислить стоимость коктейля, а когда узнала, что перед употреблением его надо поджечь и вовсе впала в ступор и, виновато улыбаясь, позвала на помощь метрдотеля. Метрдотель, на всякий случай, явился в сопровождении невероятных размеров охранника, больше похожего на белого медведя в черном костюме, чтобы стать выше которого пришлось бы залезть на барную стойку. В баре сразу стало тесно.

Движение привлекло внимание сидящих за игровыми столами, в том числе пригласивших меня парней, двое из которых тут же оказались у стойки. Выяснив в чем дело, они, как могли поделикатней, объяснили «метру», что в баре я могу делать все, что мне вздумается, и даже, если этот бар полыхнет, то пусть запишут на их счет. Полыхнет казино – «без вас порешаем, будете мешаться – порешаем вас». В-общем, все правильно объяснили, судя по тому, что те без каких-либо возражений тут же исчезли. Барменша, поняв, что я – «правильный гость», согласилась отдать для моих экспериментов не только все ликеры, но и все, что есть в баре, а бонусом еще и время после работы.

Короче, когда все разошлись на исходные позиции я спокойно начал манипулировать разноцветно-разноградусными тягучими напитками, попавшими в мое полное распоряжение.

В тот момент, когда я уже заливал верхний слой, пуская по ножу 15 грамм Cointreau, к бару подошла женщина, одетая в строгую темно-бордовую шерстяную пару, до возбуждения утягивающую ее великолепную фигуру. Увидев ее, мое возбуждение дернулось, забыло поджечь верхний слой и без соломки тут же выпило содержимое стопки.

– И это все?! – услышал я голос уженавсесогласной барменши. Я медленно перевел взгляд с поразившей меня блондинки на, видимо, ожидавшую увидеть не меньше, чем чудо, но неожиданно обманувшуюся в своих ожиданиях барменшу, хлопающую теперь своими удлиненными до опасной связи с внешним миром ресницами. – Это все? – повторила она свой вопрос.

– Нуу, это еще должно было гореть…

– Это я помню. Помню, что должно было гореть, но почему-то не горело, – съязвила девушка и тут же обратилась к подошедшей блондинке: – Что желаете?

– А что должно было гореть? – вдруг заинтересовалась женщина.

– В-52, – вздохнул я, с неожиданной горечью подумав при этом: «Она.»

Она улыбнулась:

– Бомбардировщик, что ли?

– Типа того, – кивнул я, начав беспокоиться от тембра ее голоса и мягкой улыбки, коснувшейся уголков нежных губ.

– А как?

Так запросто, наивно, по-детски, но зная, что не откажут, сделают, найдут, раздобудут, покажут, асфальт подожгут, заморозят воздух, выбросят с балкона белый флаг, украдут иероглифы, оставят дом, спустятся под воду и отправятся на луну – так спрашивать могут только блондинки, а точнее – мои блондинки. Я молча посмотрел на барменшу. Та пожала плечами, напомнив, что в моем распоряжении весь бар, и она в бонус, если это кому-то еще интересно, конечно.

Я снова взялся за дело, по ножу накатывая полоску за полоской, начав с 17-градусного Baileys и закончив 40-градусным Cointreau.

Сосредоточившись на процессе, я усиленно пытался не смотреть на стоявшую рядом женщину, но в моем поле зрения находилась ее рука с расслабленной кистью, от природы украшенной длинными пальцами, за которыми ухаживали-холили-лелеяли и которые сами были созданы для того, чтобы холить и лелеять, с дрожью проводя по щеке любимого.

Обоняние улавливало исходящий от нее аромат, вкрадчиво предлагающий перейти на «ты» в приватной обстановке. Не ожидая на столь северной широте встретить полярное сияние судьбы, я довольно-таки сильно заволновался и мне стоило морально-волевых усилий, чтобы состряпать этот, мать его, коктейль, да еще, чтобы он получился-вспыхнул, мать его, еще раз!

В конце концов, полосатая стопка стояла на стойке, интригуя продолжением подошедших к бару. Для лишнего понта я взял деревянную зубочистку, поджег ее, ею поджег верхний слой коктейля, тут же заигравший веселыми языками пламени, вставил соломку и под восхищенные взгляды местных обывателей сразу втянул в себя все содержимое вместе с расползшимся по стенкам, не желая так быстро исчезать в этом номере, огнем.

Еще час назад я ни за чтобы не подумал, что смогу так удивить самым, наверное, популярным в то время в клубной Москве коктейлем, если не считать Tequila-boom, конечно.

– Очень горячо? – поинтересовалась блондинка.

– Попробуйте, – предложил я.

– А можно?

– А почему нет?

– Вы будете это пить? – вмешалась барменша.

– А что – нельзя?

Девушка по другую сторону стойки пожала плечами – ваше, мол, дело, чип-чего – я предупреждала.

– Ну и? – блондинка вновь обратилась ко мне: – Сделаете мне такой же?

– Легко!

Я опять взялся за манипуляции. Перед тем как поджечь дал женщине соломку и завел свесившийся локон ей за ухо. Она вопросительно посмотрела на меня.

– Чтобы не подпалить, не дай Бог, – пояснил я. Она улыбнулась и, поднеся соломку к губам, приготовилась к решительному шагу в высоких сапогах на длинных ногах, став похожей на кошку, ожидающую фантик на ниточке. Колено чуть согнуто, носок вовнутрь. Я немного задержался, наслаждаясь зрелищем, держа в одной руке зажигалку, а в другой зубочистку – практически, дирижер.

Моя солистка вопросительно подняла брови. Я поджег зубочистку, зубочисткой коктейль, резко приказал «пей!» и она сразу втянула в себя все содержимое вместе с трепыхающимися языками пламени.

– Ну и?! – барменша не теряла интерес к происходящему, забыв про остальных, которые, впрочем, так же наблюдали за происходящим – видимо, их это волновало не меньше.

Блондинка выдержала полагающуюся паузу, промокнула салфеткой сладкие губы, к которым был прикован мой взгляд, и посмотрела на меня так, словно узнала мою тайну, которую, конечно же, никому не расскажет, унеся с собой и спрятав во льдах Ледовитого океана в шестнадцати шагах от Северного полюса.

– Нормально, – тихо сказала она.

– Не обожглись?

– Нет, – улыбнулась женщина той теплой улыбкой, способной растопить лед за бортом этого ботика.

– Еще хотите?

– Можно, мне понравилось.

– Давайте вместе?

– Давайте.

Уже набив руку, я быстренько сообразил еще два коктейля. Поджег. Выпили. В декабре в северном городе на краю географии наступила весна и из-под снега выглянули подснежники, чтобы увидеть, как два пылающих бомбардировщика, все больше покрываясь пламенем, в стремительном пике несутся на встречу друг другу.

Мы находились в ритуальном соприкосновении взгляда и огня в окружении обступивших зевак.

– А мне сделаете?

Я оглянулся. Передо мной стояла эффектная шатенка из породы скорее ищущих приключения, чем свою судьбу. Я посмотрел ей за спину, взглядом поискав пригласивших меня пацанов. Один из них улыбнулся и кивком подтвердил мои предположения. Хоть это и было лишнее, но из деликатности я согласился угостить девушку, предупредив остальных, что готов дать рецепт, даже оставить его в баре, но заказов больше принимать не буду.

Пока я мастерил коктейль для шатенки, блондинка, тем временем, заскучала. Не понимая, видимо, как себя вести в сложившейся ситуации, она принялась с озабоченным видом перебирать что-то у себя в сумочке, иногда поглядывая на меня. Я же откровенно смотрел на нее. Шатенка переводила свой взгляд с меня на нее и обратно. Милая барменша участливо наблюдала за нами, на автомате обслуживая остальных.

– Я вообще-то подошла вина взять… – зачем-то попыталась оправдаться блондинка.

– Готово, – я закончил производство очередного полосатого бомбардировщика В-52, готового отправиться в свой первый и последний полет. – Видели, как мы пили?

Шатенка, как можно эротичнее обхватив своими пухлыми губами соломку, с готовностью кивнула. Я поджег и приподнял ее челку, чтобы не опалить. Она втянула в себя содержимое.

– Класс! – выдохнула девушка, закатив при этом глаза. – Спасибо!

– Да не за что, – улыбнулся я и обратился к блондинке: – Могу я Вас еще чем-нибудь удивить?

– А Вы хотите меня еще чем-то удивить? – смутилась женщина, достав наконец из сумочки сигареты.

– Текила-бум! – я щелкнул зажигалкой.

– Текила – что?! – одновременно спросили блондинка, шатенка и барменша.

– Текила-а… бум… неужели вы и о нем не знаете? – удивился я.

– Это Крайний Север, мужчина! – подмигнула шатенка, покосившись на блондинку. – Мы тут, порой, друг друга в пургу не узнаем.

– А если бы мы все знали – чем бы Вы нас удивляли? – в тон подметила барменша. – Тоже горит?

– Нет, не горит, но зажигает прилично.

– И что нужно?

– Текилу и Sprite.

– И все?! – вновь хором удивились женщины.

– И все. Тут гораздо важнее – из чего пить.

– А из чего надо?

– Важно, чтобы дно у бокала было основательное, толщиной… э-э-э… как лед за бортом, короче. Есть такие?

– Как под виски с колой, что ли? – догадалась барменша.

– Пойдет. Текилу серебряную, Sprite холодный.

– А текилу какую?

– Он же сказал – серебряную, – вместо меня ответила шатенка, но барменша ее по-свойски осекла:

– Не умничай! Есть сауза, есть ольмека. Какую надо?

– Без разницы. Давайте Саузу.

Спустя полминуты прямо на стойке стояла бутылка Sauza silver, пара запотевших банок Sprite и основательный бокал с основательным дном – как раз то, что надо.

– Как я понимаю, мне снова начинать.

Девушки дружно закивали.

Я налил в бокал текилы, залил ее газировкой и, словно мне предстояло нечто смертельно опасное, уперся обоими руками в стойку, под любопытными взорами моих новых подруг. Когда у взоров начали вопросительно приподниматься брови, я накрыл бокал ладонью и, слегка приподняв, резко ударил им об стойку – от чего напряженные девушки невольно вздрогнули – и залпом выпил вспенившуюся жидкость.

Дольше всех брови возвращались в обычное положение у барменши, не понимающей как реагировать, когда гость лупит стаканом по стойке из морёного дуба и посетители невольно обращают внимание на ее безмятежный островок, заставленный дорогими напитками. Шатенка и – что было для меня важнее – блондинка смотрели на меня с таким восхищением будто я только что проглотил взрывную волну разорвавшейся в бокале бомбы.

– Я бы попробовала.

– Я тоже!

Женщины переглянулись, но не как соперницы, а, скорее, как соучастницы – все-таки тяга к экспериментам, особенно алкогольным, сближает.

Итак, я солирую, два бэк-вокала и симпатичный ди-джей за стойкой, со скепсисом в глазах меняющий стеклянные треки. Мы уже, так или иначе, спелись и спились. Или – сплелись на этом небольшом уютном островке в море азарта, такого же горячего, не смотря на Заполярье, как и в любом другом месте, где крутится рулетка и бесстрастный крупье сдает карты на Stud Poker или в Black Jack. И пока горят страсти в зале, я снова и снова создаю и уничтожаю огнем очередной В-52 или устраиваю небольшой Tequila-boom в компании трех очаровательных аборигенок, отогревших своим теплом блуждающего во льдах зверя. И в этом наша сиюминутная страсть, наш огонь, ласкающий языками пламени самую душу, заставляя учащаться пульс от перехваченного взгляда.

Мы почти не говорим, так – какие-то общие фразы: откуда? да что Вас сюда занесло? И еще разные пустяки, соскальзывающие с красивых губ и растворяющиеся в табачном дыму. Но – глаза! Глаза каждого из нашего спонтанного квартета говорят больше и говорят что-то важное, и таким образом мы болтаем без умолку: я с блондинкой, шатенка с барменшей, обсуждая нас и сложившуюся ситуацию; шатенка со мной – что дальше? Блондинка с барменшей – какой в этом смысл? Я с барменшей – чем все это закончится? Блондинка с шатенкой – тебе это надо?

И во время этого разговора мы пьем, даже забыв познакомиться друг с другом, да и надо ли это? Когда хорошо от обжигающей текилы, когда слова не нужны, когда так звонко бьет стакан с твердым дном об барную стойку из морёного дуба и достаточно лишь взгляда… Каждый из нас по той или иной причине – не важно по какой – оказался здесь и внезапно Ледовитый океан оказался теплым, заполярье превратилось в субтропики, а данная минута ценней всей прожитой жизни – вот что важно! Важно на столько, что из этого пике не хочешь выходить, понимая, что и другие готовы составить тебе компанию и одним экипажем смотреть в иллюминатор на горящий хвост пылающего бомбардировщика В-52 в ожидании последнего текила-бум!

– Ну ты чо так долго?! Я там лечу не по-детски!

Текила… сука… бум!

Я оглянулся на голос. Голос принадлежал упитанному на вид коммерсу и обращен был к блондинке, которая, беззвучно, округлив глаза, одними губами произнесла «бля-а-а…», тут же вся как-то смутилась, как-то сжалась, засуетилась вся, снова полезла в сумочку (я давно заметил, что дамские сумочки имеют какие-то особые секреты, выручающие их в трудную минуту, и, ко всему прочему, вмещающие в себя кучу всяких пустяков), достала из сумочки деньги и с мольбой, застывшей в прекрасных голубых глазах, протянула их барменше. Та, нисколько не удивившись, словно это была их домашняя заготовка «на всякий случай», тут же поставила на стойку два бокала красного вина. Мужчина взял по бокалу в каждую руку, с подозрением посмотрел на нас с шатенкой и, уходя, повторил своей спутнице:

– Пошли, тебе говорю! Я лечу – вообще!.. – видимо, других аргументов у него не было.

Блондинка, пряча глаза, получила сдачу, положила ее в сумочку и, прежде, чем уйти, шепнула мне на ухо, красноречиво посмотрев на шатенку:

– Я ревную.

Вот те и текила, сука, бум! – подумал я, провожая взглядом ее удаляющуюся фигуру, попутно изучая все ее достоинства. – Она ревнует! Надо же!.. В этом вся женская суть: она уходит с другим, но не перестает ревновать тебя к той, с кем сама же и оставила.

Я сразу вспомнил одну свою давнюю подругу и наши тактильно-визуальные отношения. Ее муж был мой, если не друг, то хороший товарищ, а она сама дружила с моей, можно сказать, женой. Однажды она так же на одной из вечеринок в одном из московских клубов, после того, как я станцевал с какой-то девушкой, из-за которой, кстати, случился довольно неприличный скандал, едва не кончившийся вполне приличными разборками, так же потянула меня танцевать и нежно шепнула мне в самое ухо: «Я тебя ревную…» и так прижала к себе, что увидел бы наш танец ее муж и одновременно мой хороший товарищ, вечер мог закончиться перестрелкой за нашим столиком. Конечно же, я тогда обалдел. Она мне нравилась, но сказать, что нравилась очень – не позволяли рамки приличия. Тем не менее, после этого наши отношения застряли в опасной близости от спонтанного адюльтера и заимели в свое распоряжение нашу книгу, наш фильм, нашу музыку, нашу песню, звучание которой всегда теперь напоминает про нее, и я уверен, что ей про меня, потому что она не сможет не вспомнить все эти возбуждающие до самых пяток нечаянные прикосновения, взгляды, незаметные другим, и поцелуй в танце на грани разоблачения. Мы знали с ней друг про друга буквально все: она – моих любовниц, я – ее любовников. При этом, оба бешено ревновали, но – каждый в своей постели, лаская кого-то другого, но представляя: я – ее, она – меня, что, по большому счету, уже измена, сломавшая своими фантазиями рамки недозволенного, нарушая запреты и заповеди, стремясь душою на встречу друг другу, находя, что это все какая-то нелепая ошибка, бестолковая случайность или странное стечение обстоятельств, не дало нам быть вместе – слишком много было между нами общего во взглядах на жизнь и на общий порядок вещей; она была не чужда высоких материй, мечтательных взоров в звездное небо и прочей эзотерики, замешанной на тотальной сексапильности, оставившей за собой нашу тайну, которую знал только ветер, в общем, и пара томиков Бродского, в частности, найдя довольно уютную нишу в моей памяти, и, кроме прочего, подбросив пару паззлов в портрет Моей Женщины…

Но, как бы там ни было, сейчас Мою – как мне показалось – Женщину увел какой-то местный заигравшийся тип, нарушив, тем самым, гармонию этого вечера, взрывной смеси текилы и Sprite и пикирующего бомбардировщика В-52, вырвав изнутри меня что-то дорогое – возможно, сердце – и теперь, усмехаясь, показывая его издали. Я живу, я могу пошевелить пальцами, могу даже шевелить мозгами, выпить водки и любвеобильно провести ночь, но все это будет не цельным. Без души, без сердца, без светлой памяти о темной ночи.

Я только что раздувал огонек надежды на то, что это – Она, но кто-то, проходя мимо, просто так, забавы ради, дунул в мои ладони, потушив солнце. Словно напалмом выжгли лужайку с полевыми цветами – нежными и безобидными, по определению…

– Это ее муж, – проявила осведомленность барменша и добавила с презрительным нажимом на букву «е»: – БизнЕсмЕн.

Все-таки я нравлюсь барменшам и официанткам.

– Ну?! И что теперь? – поинтересовалась шатенка. – вечеринка испортилась от того, что исчезла Золушка?

– Золушка… – повторил я, вспоминая все сказочные коллизии, выпавшие на ее долю. Все мы с большой натяжкой подходили на роли в этой сказке. – Ну, почему же?.. Что нам мешает продолжить вечеринку, пока она ищет свой хрустальный башмачок? Такой номер в программе: В-52 падает и происходит текила-бум! Прикольно?!

– Пожалуй, – согласились девушки.

– Так делаем!

Мы сделали по горящему В-52, в производстве которых мне уже вовсю помогала милая барменша, и, не дав себе выдохнуть проглоченное пламя, тут же жахнули бокалами по стойке и влили в себя шипящую жидкость. Стоявшие рядом с любопытством и некоторой долей зависти наблюдали за тем, как, оказывается, весело можно потреблять экзотический алкоголь вместе с забывшей про них хозяйкой бара.

Я нет-нет да и посматривал в сторону стола, за которым «рулетка» вела свой беспощадный бой с трясущими своими бумажниками коммерсантами, среди которых был счастливый обладатель той Женщины, которую я не знал, но, казалось, искал всегда, а Она не знала, что так нечаянно может надломиться Ее супружеская жизнь.

– Знаешь, – обняв меня за плечи, в самое ухо заговорила шатенка, – это бесполезный номер. Дело даже не во мне. Мне-то, по большому счету, пофиг, хотя уйти с тобой, конечно, лучше, чем с любым из этих мудаков.

– Спасибо за комплимент.

– Не перебивай! – девушка красноречиво поднесла сигарету к своим пухлым губам. Я щелкнул зажигалкой. – Пожалуйста, – кивнула она, выпуская дым. – Но она… За ней никаких историй, прикинь! У нас, конечно, не деревня, но и не Москва – всех видно. Все пару раз в неделю появляются на этом ботике или еще где, типа этого. Наверное, так надо, не знаю… В-общем, все пересекаемся, все друг друга видим и все про всех знаем. Я тут тебе про всех почти могу что-нибудь рассказать. Я даже знаю с кем ты спишь, – это уже барменше, которая ничуть не смутившись, улыбнулась «Хорош…» – Хорош не хорош, а знаю. И все знают. А за нее даже сплетен нет! Даже дико как-то…

– Это ж хорошо!

– Ну, не знаю. Я, видать, до этого еще не доросла… Так что, друг мой, по любому, это дохлый номер.

Я оглянулся через лежащую на моем плече ухоженную руку, украшенную несколькими золотыми браслетами различной толщины, и посмотрел в зал. Блондинка стояла за спиной своего разгоряченного мужа с бокалом вина, словно, наблюдая за его игрой. Словно… Хоть и дергались уголки ее губ, как бы реагируя на игру, но смотрела она в нашу сторону. Несколько раз наши взгляды пересекались и в ее глазах я мог увидеть то, что – я больше, чем уверен – ее муж никогда не видел и вряд ли когда увидит. Мы будто продолжали начатый у стойки разговор…

– Но одно можно признать точно, – продолжила шатенка: – Она на тебя запала. Я ее такой никогда не видела.

– Да уж, – подтвердила барменша ее слова.

– Только, что это меняет? – вздохнул я.

– Что это меняет?.. – шатенка демонстративно отодвинулась от меня, осмотрела с головы до не вписывающихся в местный колорит туфель – видно было, что В-52 текилабумкнулся у нее внутри довольно прилично – и сказала на мой чисто субъективно мужской взгляд совершенно не логичное:

– А то, что я с тобой тоже не пойду!

– Почему?! – вместо меня удивилась барменша.

– Не знаю… – шатенка прищурилась, стараясь сфокусироваться и подобрать весомый аргумент, и, тряхнув челкой, нашла: – Из солидарности!

Я посмотрел на барменшу, застывшую с фужером в руке, и понял, что этот невероятный довод не оставляет шанса получить бонус после работы. Конечно же, я этого делать не собирался, но осознание самого факта несколько расстроило.

Конечно, при данных обстоятельствах этот аргумент солидарности выглядел скорее кокетством, и эта блажь была легко устранима, но мне самому стало легче. Пусть так и будет – не должен кем-то когда-то заведенный порядок особому гостю подкладывать дорогую девочку испачкать невинность нашей встречи.

Единственное чего не хотелось так это вот так резко остаться одному у этой стойки, у этого причала одиноких кораблей – кто знает куда в таком случае направит свой пылающий бомбардировщик мой внутренний камикадзе.

– Но сейчас? Сейчас-то вы меня не бросите тут одного?

– Сейчас? – шатенка призадумалась довольно основательно. У барменши, не глядя разливающую выпивку, в ожидании ее ответа от напряжения слегка приоткрылся рот. Наконец, внутренние противоречия были улажены. – Сейчас – нет.

– Ну и славненько! Продолжаем?!

– А то!

Действительно, не хотелось сейчас оставаться одному, а после… После мы разбредемся через холодную метель по своим теплым постелям, не повинуясь кем-то когда-то заведенному dress-code.

Какая-то очищающая взрывная волна получилась от выпитых коктейлей и всем вдруг захотелось чувственности, пусть иллюзорной, пусть лишь на вечер, но проститутка не захотела, чтобы, имея ее думали о другой, я не захотел думать о другой, имея ее; барменша просто ляжет спать одна, потому что ее любовник должен прийти домой и забраться под одеяло к всезнающей жене, но по причине бытового удобства («трешка» в центре, «бэха», шоппинг по выходным, опять же, двое детей – куда?!) принимающей все как есть.

А наша блондинка, притворившись спящей, увернется от своего проигравшегося мужа, а когда он захрапит на ее глазах невольно появятся слезы, потому что мысли будут возвращаться сюда – к этой барной стойке, и смелые фантазии разольются по всему телу, охватывая сладкой паутиной низ живота, и теперь не уснуть, и тогда она пойдет в ванную, где, открыв воду, сможет почти в голос прореветь, поняв, что сказки не врут, а все сказанные ею до сих пор слова получается были ложью, как и те чувства, которые осыпаются в сравнении с теми, что родились у нее этой ночью от одних лишь взглядов, нечаянных прикосновений, ничего незначащих слов, тут же забывающихся, но оставляющих в душе вроде незнакомый, но, вместе с тем, словно вернувшийся из далекого странствия голос, возможно, приснившийся, возможно, придуманный еще в детстве или потерянный в прошлой жизни. Он и теперь постепенно забудется, сотрется в памяти, потому что мы на разных орбитах и есть правила, которые мы не должны нарушать.

Не должны…

Или боимся?!

Боимся изменить сложившийся порядок вещей, изменить свою, казалось бы, отлаженную жизнь.

Боимся нарушить распорядок завтрашнего дня, давно изученного днем вчерашним.

Боимся пересудов, удовлетворяя себя обсуждением сериалов и грязных сплетен о звездах шоу-бизнеса.

Боимся заповедей, законов,кодексов и прочей церковно-юридической чепухи, лицемерно прячась за ними, когда ночь припрет к стенке и слезы сдавят горло.

Но вот в чем парадокс – Бога! Бога, просившего любить друг друга и пошедшего за это на Голгофу, мы не боимся, потому что душа – Его ипостась, а мы ей чуть-что затыкаем рот морально-волевым кляпом. У нас есть выбор – выбор встретить единственного или единственную и стать одним целым, одной плотью, прожить вместе столько сколько суждено, но счастливо, какие бы испытания не выпали на нашу долю, а после, обнявшись, явиться на Страшный Суд, зная, что Главную Заповедь сберегли в своем сердце и пронесли через все страдания. Но понять это здесь и сейчас не хватает решимости. И тогда затухает в памяти голос и стираются лица Предназначенных, и искры превращаются в пепел так и не став огнем…

Блондинка подошла к нам еще раз, типа, за сигаретами. Пока барменша отсчитывала сдачу, она, как бы между прочим, словно это и не она вовсе, чуть смущенно проговорила:

– Знаете, я через некоторое время собираюсь в Москву.

Барменша чертыхнулась, сбившись со счета и заново начала складывать на калькуляторе достоинства двух купюр. Шатенка приосанилась в ожидании моей реакции. Я понял намек.

– Может быть, я оставлю Вам свой телефон? Буду рад показать Вам пьяную Москву.

– Может быть… – убирая в сумочку сигареты, она достала из нее маленький блокнотик в изящном кожаном переплете, а на стойке тут же появилась шариковая ручка – улыбка милой барменши. – Диктуйте Ваши цифры.

Я продиктовал.

Она записала и вернула ручку на стойку – «спасибо».

Барменша забрала ручку и положила сдачу.

Блондинка забрала сдачу и ушла.

Я проводил ее взглядом и обратил внимание, что ее муж смотрит на нас.

– Он все видел, – подтвердила мои опасения шатенка. – Жалко.

– А что видел?

– Ну как ты ей что-то диктовал, а она записывала. Так что вряд ли ты дождешься ее звонка. Если только она цифры не запомнила.

Я представил их семейную сцену из-за записи в маленькой записной книжечке и мне стало неприятно от того, что женщина может из-за меня пострадать. Тупая ситуация, в которой я не знал, как поступить, тем более, официально оставаясь гостем в этом заведении, в частности, и в городе, вообще.

– Не грузись, – попробовала меня успокоить моя новая подруга. – Тут ты уже ничего не сделаешь, разве только масла в огонь… А так, они разок поругаются – полезно будет, а то, прям, какие-то слишком карамельные. – Я заметил, что супружеская чета направилась по направлению гардеробной. – Расстроился? Ну, хочешь я все-таки поеду с тобой, а?

– Не, не стоит. Так мы нарушим гармонию этого вечера.

– Интересная мысль. Ну, как хочешь, – девушка повернулась к стойке и, не разбавляя, одним глотком выпила приготовленную под «бум» текилу. – А хочешь я ей передам номер твоего телефона, если он этот все-таки вырвет?

– А вот это, действительно, интересная мысль! – согласился я и записал номер на бирдекеле из-под Tuborg.

Так для меня закончился тот вечер, а вечером следующего дня я вернулся в Москву.

Блондинка, имя которой я так и не узнал, не позвонила

Позвонила шатенка и мы неплохо провели время. Провожая ее в «Домодедово», я передал привет барменше в виде рецепта Black Russian, напомнив тот вечер. Девушка вдруг стала серьезной, поправила мне воротник и очень чувственно – как-то совсем не так, как на протяжении последних трех дней – поцеловала в губы.

– Ты чего?

– Это тебе от нее.

– От кого?

– Ты понял от кого.

Она прошла через «рамку» на досмотр, вновь разделив наши миры, так и не дав ответы на не заданные вопросы.

Я молча наблюдал за процессом предпосадочного контроля.

Когда формальности были закончены, девушка повернулась ко мне и помахала рукой, после чего, не оглядываясь, пошла на посадку, оставив на прощание тепло своих рук и нежный поцелуй Крайнего Севера.

Карамельные Звезды

реквием

Ты знаешь

Оказалось, просто

Увидеть в небе голубые звезды

Смотреть и молча наслаждаться

Огнём ночных иллюминаций

Из миллиардов выбрать ту

Что с неба сбросит нам мечту

Пожертвовав своим сияньем

Потухнет где-то в мирозданье

Потухнет

Не успев проститься

Оставит только след искристый

Встречи алмазной нитью связывают ткань разлуки, пробегая змейкой по душе, оставляя за собой шовчик, напоминающий, как бесценен этот узор, ложащийся на нашу жизнь, связавший две судьбы неразрывно и навсегда.

Возможно, разлука всего лишь сон.

Время – пепел, а разлука – сон.

Сон – территория, которую мы не в силах контролировать, хотя, порой, и нарушаем границы друг друга, но так редко, что, проснувшись в маленькой комнате с закрашенными окнами, не можем вспомнить – где мы?

Где эта комната?..

А ведь она может быть где угодно…

Где это мы?

Не знаю… не все ли равно?

Наверное, все равно. Просто интересно.

Мы можем быть где угодно…

Когда найдешь и соберешь себя воедино, то это становится неважно. Весь мир перед тобой, а ты и есть этот мир. И Эдем находится внутри нас, в нашей душе – его не надо искать, а раз мы уже там, откуда все началось, то все остальное суета. Когда нечего больше искать все само открывается истиной, недосягаемой в своей простоте, радостью света и тьмы, соединившихся в нас.

Мы проснулись или встретились во сне?

Не знаю.

Тогда ущипни меня.

Не буду.

Почему?

Не хочу делать тебе больно.

Когда мы просыпаемся, то можем бесконечно долго никуда не двигаться, не вскакивать, не рваться вперед. Просто лежать в постели и обладать в этот момент всей вселенной, всем тем, что только смогли придумать люди.

На нашем потолке звезды, а в форточке висит луна или солнце…

Будет то, что сами придумаем.

Оказывается, это так легко. Все рядом, все так близко, надо лишь улыбнуться, провести рукой по распущенным волосам, прижаться губами к теплой щеке и нежно прошептать: «Я люблю тебя…»

А ты случайно не знаешь откуда мы?

Не знаю, а тебе зачем?

Просто интересно…

Между нами горизонт, а мы складываем меридианы и часовые пояса как нам вздумается.

Мы встречаемся во сне и бродим по радуге, разглядывая этот мир, словно, ребенок стекляшки в калейдоскопе.

С нами разговаривают деревья, а Святые дарят сборники стихов.

Никто не знает откуда мы и сколько нам лет.

Нам рай в шалаше, а ада просто нет, потому что мы приняли Судьбу, перестали разворачивать реки вспять, сорвали паруса и началась хорошая погода.

Тепло ли, холодно, жара, мороз – все равно хорошая.

Снег, дождь, град, ливень, ураган, гром, молния, стихийное бедствие, а мы лежим на плоту и смотрим в небо, гадая, что это за две точки над нами – чайки или альбатросы, и не потому что мы глупые, а просто сами не знаем, где сейчас находимся.

Главное, небо с нами, море под нами, кругом дельфины… или кто это там плещется?

Вау!

Да это какое-то чудище морское!

Посмотри!

Ой!

И правда!

Но какое же это чудище?

Оно хорошее.

А кто это?

Кашалот.

Правда?

Если честно – не знаю,

но с детства было интересно,

что это за рыба такая – кашалот.

Ну и как тебе?

А это кашалот?

Понятия не имею.

Стыдно-то как… не знаем, что за рыба?

По-моему, ей без разницы – знаем мы или не знаем.

Я думаю – она и сама не знает, как она называется,

просто хочет с нами познакомится и поиграть.

Мы можем на ней покататься – от одного берега до другого. Давай?

Обрызгаем какую-нибудь лодку.

Не хочется.

Почему?

Потому что – не хочется…

Хочется лежать на плоту и смотреть в небо…

И мы зажигаем спичками звезды, пробегаем по краю Вселенной, заворачиваем за угол и сбрасываем время в Черную дыру. Да оно и не сопротивляется, оно тоже за нас и позволяет такую блажь.

Нам сейчас все всё позволяют, потому что видят – это Любовь. Необъяснимая на столько, что и слов не подобрать…

Просто – полет.

Сказка.

Чудо.

Родниковая вода.

Роса.

Ромашки.

Луга.

Горы.

Серебряный снег.

Облака под ногами…

– О чем задумался?

– Какое-то необъяснимое чувство ревности.

– Ревности?! Ты меня ревнуешь? К кому?

– Как бы Тебе это объяснить? – задумываюсь я, разглядывая как огонек пожирает бледно-голубые ободки на сигарете. Стряхнув пепел, делаю глубокую затяжку и все-таки пытаюсь: – Если Ты была всегда рядом, даже когда мы не знали друг друга, то получается Ты была в других, правильно?

– Ну, в принципе, да.

– Соответственно, я для Тебя был в других, так что ли?

Она склонила голову чуть набок и задумалась.

Спустя некоторое время, Она пнула проплывающую мимо маленькую тучку, не сильно, но достаточно для того, чтобы та отлетела на приличное расстояние и ударилась об другую. Сверкнула голубая молния и раздался звук, похожий на звук падающего в чулане корыта, и тут же пошел дождь. Словно два кудрявых малыша ударились головками, ойкнули и негромко заплакали.

– Дурачок, – сказала Она, глядя как постепенно тают эти два несмышленыша.

– Почему?

– Потому что, мы были звезды… – «Звезды?!», я как-то уже и забыл про это. Она, меж тем, продолжила: – Мы были недалеко друг от друга – вооон там! – Она подняла руку и показала куда-то южнее Полярной Звезды, уже появившейся в вечернем небе в ореоле других, еле заметных звезд. – Ты так сиял… так сиял… а потом сорвался и стал падать.

– Падать? Почему?

– Наверное, кто-нибудь загадал желание, – Она вздохнула. – Такая у звезд судьба – тут уж ничего не поделаешь…

Я сделал последнюю затяжку и бросил окурок вниз. Он ударился об землю и от взметнувшихся искр загорелось стоящее поблизости дерево, под которым какая-то стреноженная лошадь мирно жевала траву. Лошадь испуганно заржала и запрыгала на месте – вперед-назад, вперед-назад, от чего напоминала детскую деревянную игрушку.

– За тобой тянулся такой красивый огненный шлейф, – глядя на горящее дерево и прыгающего рядом коня, продолжила Она. – Мне как-то одиноко сразу стало, ну и я – за тобой.

Она замолчала, а я смотрел на картину внизу: как лошадь ни старалась, но от дерева удалиться никак не могла, а скакала вокруг него. Можно было подумать, что от радости она затеяла хоровод. Возникло хулиганское желание дунуть на пламя, чтобы оно перекинулось на другие деревья, окружавшие этот лужок. Их было не много, основной лес находился дальше, так что в серьезную трагедию это не переросло бы, но вот коняка мог пострадать – это останавливало.

Параллельно я раздумывал над Ее словами, пытаясь найти взаимосвязь. Это было нелегко – все-таки с креативом у Нее всегда было получше.

Тут я заметил, что над этой огненной идиллией зависла небольшая тучка, а Она с силой пинает в ту же сторону еще одну, проплывавшую мимо нас. Через пару мгновений снова голубая вспышка, падающее в чулане корыто и две кудрявые головки, уткнувшись в друг друга лбами, зарыдали прямо над факелом.

– Осторожно, милый, оно же тоже живое.

– Прости, как-то не подумал.

Теперь мы смотрим как дождь заливает горящее дерево. Огонь исчезал, превращаясь в бело-сизый дым. Лошадь наконец остановилась. Она встала напротив дерева и принялась тупо на него смотреть, видимо, тоже пытаясь найти взаимосвязь природных явлений.

Я достал еще одну сигарету и полез за спичками.

– Ты будешь?

– Не хочу. А ты только курил.

– Признаться, я толком ничего не понял.

Она улыбнулась своей печально-восхитительной улыбкой и посмотрела на окончательно потухшее дерево. Лошадь словно застыла.

– Ты меня любишь? – вопрос вместо ответа – обычное дело.

– Конечно, люблю.

– Ты со мной счастлив?

– Счастлив ли я с тобой? Знаешь, – мне захотелось как-то ярче выразить свои эмоции, но слова вдруг все потерялись. Я затряс спичками и закрутил головой в поисках объекта, способного мне помочь, но не найдя, достал изо рта так и не прикуренную сигарету и отбросил ее в сторону: – Знаешь, я был бы счастлив даже, если б всего лишь знал, что Ты просто есть на белом свете, потому что, зная Тебя, я понимаю для чего Бог сотворил этот мир, вот!

Она мило фыркнула и провела пальцами по моим бровям.

– А чего тогда всякую ерунду спрашиваешь?

К черту логику!

Почему-то возникает непреодолимое желание защекотать тебя. Очень хочется. Очень. Так, чтобы ты заливалась от смеха, прижимая к талии локти, и пищала как мышонок: «Ну, прекрати, ну, хва-а-атит! Умоляю-у-у…!» Но я вряд ли прислушаюсь к твоим мольбам, и мы со смехом провалимся в облачную перину.

Ветер гуляет по взморью, вырывая из наших рук песок цвета сафари, словно сдувая пласт времени, разделяющий наши встречи.

– Мне кажется, я тут все знаю, – шепчешь ты, пряча лицо в отворот свитера.

– Неудивительно – мы тут уже были.

– Тогда мы не были вместе, а я все помню так, как если бы мы были вместе, понимаешь? Сейчас горизонт станет красным, сзади стоит наша машина и мы так же пьем пиво.

Я смотрю как на горизонте появляется красная жирная полоса и облака превращаются в розовую сладкую вату. Оглядываюсь – из-за дюны торчит морда нашей машины. У меня в руках бутылка темного колхозного пива. Сделав пару глотков, спрашиваю:

– Почему?

– Что почему?

– Почему мы не были вместе?

– А разве такое было?

Ты смотришь на меня, улыбаясь.

В твоей улыбке присущая только тебе грустинка.

Глаза немножко слезятся от ветра, гоняющего волны вдоль берега.

Локоны твоих волос, озаряемые заходящим солнцем, развиваются словно пламя, стараясь дотянуться до меня своими кончиками, некоторым это удается, от чего мне щекотно, а некоторые покрыли твое лицо золотой паутинкой.

Я провожу пальцами по твоим губам.

Меня охватывает неодолимое желание обладать тобой здесь и сейчас среди желто-серых дюн, играющего волнами ветра, пушистых розовых облаков, накрывающих нас воздушным одеялом; желание проникнуть в тебя и раствориться, став одним лицом, одной кожей, одним целым, соединившись с морем и горизонтом, ветром и песком, принявшим нас на свою перину…

Я всегда была с тобой.

Только у меня были другие имена.

Поэтому я все помню.

Ты мне веришь?

Верю.

Я смотрю в ее глаза и вижу в них свое отражение.

Я в ней.

А ты видишь свое отражение в моих глазах?

Да.

Значит, ты во мне.

Здорово!

А ты во мне?

Конечно.

И так будет всегда?

Всегда.

Если вдруг возникнет какое-то сомнение,

посмотри мне в глаза и увидишь – ты по-прежнему там.

Поцелуй меня.

Я осторожно касаюсь уголков твоих губ своими. На них вкус колхозного темного пива. Нас соединяют луга вокруг аккуратных прибалтийских деревень, аромат солода и свежевыпеченного хлеба. Я медленно слизываю краски этого вечера вместе с остатками губной помады, наслаждаясь знакомым только мне вкусом, который я вспоминаю всегда стоит мне о тебе подумать.

Меня охватывает такая дрожь, как если бы это был тот первый поцелуй, когда мы были еще совсем дети, в пионерском лагере на деревянном танцполе среди старших и от того казавшихся недосягаемо большими. Нам казалось, что мы танцуем, но на самом деле все крутилось вокруг нас – таких маленьких и беззащитных, держащихся друг за друга, чтобы не упасть от волнения, волнения незнакомого, а от того еще и более манящего, как и все неизвестное лет в 11. Мы держали друг друга за хрупкие плечи, нам мешали нос и уши, но в ту секунду, когда мои губы скользнули по твоим через нас прошла земная ось, разорвавшая в щепки деревянный помост на котором мы стояли и, как нам казалось, танцевали. Тогда, не чувствуя под собой опоры, мы впервые увидели друг друга в детских испуганных глазах.

Ты помнишь?

Конечно.

А как тебя тогда звали?

Не помню.

Разве это важно?

Она проводит ладонью по моей щеке, и новая волна мурашек пробегает по всему телу. Я так и не могу привыкнуть к ее нежности. Теплые руки обвивают мою шею и притягивают к себе. Все кругом становится декорациями крутящейся карусели, крутящейся вокруг меня, крутящейся вокруг тебя, вокруг нас, подвешенных в невесомости соленого балтийского воздуха, меняющего свои цвета словно в калейдоскопе где-то там на горизонте, пурпурной полосой отделившего фиолетовое море от ультрамаринового неба или наоборот, потому что уже не понять – где небо, а где море – для этого нужно равновесие и пристальный взгляд, а я уже ничего не вижу, запустив руку тебе под свитер, и ощущение бархата твоей кожи окончательно размывает все контуры вокруг и сбивает дыхание, ставшее порывистым ветром, обдувающим твою шею.

Мы падаем на песок и превращаемся в одну из дюн, ежесекундно меняющую свою форму, стремясь закутаться в желто-серое одеяло, спиралью наматывая на себя облака и бьющиеся о берег волны до тех пор, пока весь мир, сорвавшись с Гринвича, не запутает нас сетью своих широт и меридианов, сбив с курса плывущие где-то на другом краю света корабли и заставляя приземлиться на близлежащие аэродромы самолеты.

Мы сливаемся воедино с песком, волнами, горизонтом, маяком, указывающим путь в залив, прибрежной полосой и городом, зажигающим ночные фонари; подхваченные ветром уносимся друг в друга, стараясь не упустить ни одного мгновения нашей близости, когда жадные руки и губы не могут остановиться на одном месте, стараясь поглотить все и сразу, вдохнуть аромат и навсегда оставить в памяти вкус твоего тела.

Мы с тобой одно дыхание, один звук, один стон, смерчем увлекающий в себя часы и минуты, мгновения и годы, разделявшие нас, но так и не сумевшие разделить, проиграв этот бой и потеряв над нами власть…

И в тот момент, когда весь мир падает к нашим ногам, я понимаю, что мы были всегда…

Всегда…

Столько же, сколько стоит белый свет.

Открываю глаза и с трудом пытаюсь осознать: это реальность или мы встретились во сне?

Ты сидишь на коленях рядом со мной и, улыбаясь, смотришь на меня.

Глядя на то как ветер играет с твоими волосами, не давая тебе убрать их назад, любуюсь тобой. Ты замечаешь и, выгнув спину, раскачиваешься под мелодию, которую шепчут тебе высыпавшие на небо звезды.

Дикое желание сказать тебе как я тебя люблю.

Но слов не подобрать, так же как не подобрать ту мелодию, которую тебе шепчут звезды…

Где мы?

Не все ли равно,

ты пожимаешь плечами.

Мы можем быть где угодно:

на взморье или на пляже в Малибу, в пустыне Галахари…

Гала-ха-а-ари?..

Почему Галахари?

Не знаю.

Название прикольное.

Там, наверное, очень жарко – ну его…

Хорошо, в Антарктиде.

Там холодно.

Кому? Нам?!

ты перестаешь раскачиваться и удивленно смотришь на меня:

Да мы растопим эту ледяную глыбу!

Это материк.

Да какая разница?!

Там пальмы вырастут через час как мы там окажемся,

пингвины превратятся во фламинго…

Только не все!

что-то во мне вздрогнуло за пингвинов.

Почему?

Пусть будут.

Они смешные.

Ты смотришь на меня, склонив голову набок,

и легонько щелкаешь по носу:

Ты смешной.

Я?!

Это почему это?

Не знаю.

Смотрю на тебя сверху – ты такой смешной.

А ты?

Какая ты?

Я?!

Я – морская…

Как же выразить то, как я тебя люблю?

Подобрать слова, которые до меня никто не говорил?

Как вообще понять это чувство к тебе?

Пошло называть его химическим процессом, волновым соединением двух вибрирующих половин в такт… в такт… в такт чего? В такт…

Что это за музыка?

Это же моя музыка, подаренная тебе ночью, чтобы ты спокойно могла спать, а ты проснулась, села на кровати и, взяв меня за руку, спросила: «Ты слышишь?!»

Да, родная, конечно, слышу – ведь это я придумал ее для тебя.

Ты вздохнула, прижалась ко мне, отгоняя остатки сна, и радовалась ярким звездам, словно это вселенский оркестр с дирижером Луной в своей вселенской оркестровой яме, если смотреть на них в окно, свесив голову с кровати, а мы так и смотрели и ты говорила: «Посмотри как здорово!», и я радовался от того, что тебе все это нравится, потому что старался и сбивал взглядом звезды, совершенно забыв, что может погибнуть целая система, но лишь бы ты успела загадать желание, пока хвост сорвавшегося в неведомое мира отражается в твоих глазах, и я вижу как ты веришь в сбыточность своих мечт и это правильно – звезды так просто не падают, а сейчас это надо тебе, пока я думаю как объяснить тебе как я тебя люблю…

как?! И что это вообще значит – любить тебя?!

Просыпаться и знать, что ты есть, засыпая, желать тебе «спокойной ночи» и посылать во сне воздушный поцелуй, смотреть на все через тебя и тебя везде видеть, прикасаться сухими губами к влажному телу и растворяться в твоих руках, то жадно обнимающих, то прижимающих к себе, то отталкивающих, чтобы взглянуть и убедиться, что это я и вновь опутать сладкой паутиной…

Какое красивое платье – ты в нем неотразима!

«Тебе нравится?»

Конечно же, да…

Ты же сама это видишь, но ты лукавишь, ты ждешь комплименты – я знаю, но они, замешанные на плохом франко-итало-английском с каким-то приторным «bellissima» по середине и затасканным «beаutiful» по краям, потому что родной язык кажется недостаточно красноречивым и слова застревают где-то между умом и гортанью, выдавая лишь непереводимый хрип восхищения, и я лишь хлопаю в ладоши – посиди так еще, расскажи что-нибудь – и смотрю на тебя во все глаза очарованного тобой мужчины, и дело-то, собственно говоря, далеко не в платье – оно лишь подчеркивает твою грациозность, возбуждая мое и без того ненасытное желание – ты это видишь, ты это знаешь и обрушиваешь на мое затуманенное сознание свои женские хитрости, с невероятной чувственностью рассказывая мне какую-то чепуху, при этом вкладывая столько сексуального обаяния в мимику и жесты, вальсирующих вокруг тебя рук, от чего голова невольно начинает кружиться, но ты это видишь из-под своих длинных ресниц и добиваешь меня взмахом головы, очаровательно пуская свои пепельные локоны на плечи…

Что же ты со мной делаешь, малыш?

Я ведь так никогда не смогу рассказать тебе как люблю тебя…

Просыпайся, милая, хватит спать.

Зачем?

Посмотри, как я покрасил небо.

Где?

Выгляни в окно.

Ух ты! Клево!

Тебе нравится?

Очень.

А зачем ты это сделал?

Чтобы удивить тебя.

У тебя получилось.

Спасибки.

Ты прижимаешься ко мне, окутывая своим утренним ароматом, и мы вместе разглядываем ультрамариновое небо.

У тебя облака похожи на барашек.

Это плохо?

Совсем нет – ты чего?

Совсем-совсем нет!

Ты разворачиваешь к себе мое лицо, взяв его в свои теплые ладони, и смотришь мне в глаза и я вижу как в них проносится вся наша жизнь, грустные страницы сменяют радостные, потери сменяют находки, чтобы вновь потеряться, кто-то приходит, сменяя тех, кто ушел; я вижу себя, бредущего по самому краю земли в поисках тебя, заглядывая в лица встречным… о, Боже! – как же долго я тебя искал… я знал, что ты где-то есть, но не знал твоего лица и потому прости мне тех, кто не был тобой, как и я прощаю тебе тех, кто не был мной – они не знали этого, а, поняв, отпускали, и я снова шел, разминаясь с тобой на соседних улицах, опаздывая лишь на мгновение на тот перекресток, где ты только что крутила головой встревоженная каким-то предчувствием, а сейчас я трусь своим носом об твой и никак не могу выразить свои чувства…

Мне кажется, здесь чего-то не хватает.

Чего?

Радуги.

Мне кажется, здесь не хватает радуги.

Интересная мысль – как она мне в голову не пришла?

У тебя остались еще краски?

Конечно, милая.

Хочешь сама попробовать?

А вдруг я все испорчу?

Ты?!

Ты не сможешь даже если захочешь – пробуй!

Ты выдавливаешь тюбики с красками на палитру, берешь в руки кисть, открываешь окно и, немного склонив голову набок, всматриваешься в синий воздух неба, затем оглядываешься на меня, лукаво подмигиваешь и, окунув кисточку в красный кадмий, наносишь первый мазок, отходишь чуть-чуть назад, смотришь и так и эдак – все хорошо, любовь моя! – и, осмелев, бросаешься к открытому окну с кистью на перевес словно со шпагой – восхитительная фехтовальщица в шелковом пеньюаре, волнами скользящим по твоим формам, сводя с ума от созерцания этой возбуждающей основной инстинкт красоты, от самых кончиков больших пальцев ног (ты почему босиком? Простудишься! «Не переживай, любимый…») и, пройдя по ступням, обведя по кругу щиколотку, закручиваюсь спиралью через икры и голеностоп, поднимаясь вверх до колена, и упираюсь в холодную ткань, переливающуюся в солнечном свете при каждом твоем движении в такт…

Посмотри, тебе нравится?

Что же это был за такт?

Я с трудом отрываю от тебя свой взгляд вместе с разыгравшимся воображением, подбирающим музыку в такт твоим движениям, и смотрю в окно.

Там появилась радуга и это было хорошо.

Прелестно, солнце мое!

У тебя получилось, а ты боялась.

Ты меня не обманываешь?

Тебе правда нравится?

Что ты, милая?

Разве ты сама не видишь?

Ты видишь – я знаю – не можешь не видеть, но снова ждешь комплименты, по-детски выставив одну ногу перед другой, слегка раскачиваясь из стороны в сторону, убрав перепачканные всеми цветами радуги руки за спину, словно стесняясь того замечательного результата, какой у тебя получился, при этом от волнения глубоко вздыхая так, что твоя грудь приковывает мое внимание – ты так прекрасна с этими следами красок на шее и декольте, впрочем, как прекрасна всегда, что бы ты ни делала.

Но мне кажется, чего-то не хватает.

По-моему, надо добавить сюда журавля.

Журавля?!

Журавль у меня точно не получится.

Получится еще один барашек.

Ну и пусть!

Пусть!

Лишь бы видеть твой азарт Женщины, творящей в одном пеньюаре и босиком, размахивающей кисточкой возле окна и испытывающей мое желание гармонией наступившего утра.

Порисуй еще, родная.

Ну, не знаю…

Ты в нерешительности смотришь в окно

Журавль…

Журавль над Москвой – это чудо.

Тем не менее, Ты макаешь кисть в цинковые белила и меня вновь дразнит пришедший в движение шелк, струящийся по твоему телу, а в голове рождается какая-то мелодия, потому что ты сейчас похожа на дирижера, только без фрака и бабочки.

Воспользовавшись моментом, когда Ты отходишь от окна на три шага (раз-два-три), чтобы взглянуть на прорисовывающуюся в небе птицу, я протягиваю руку и касаюсь тебя.

Я просто хочу убедиться в реальности твоего существования, но в момент прикосновения словно разряд тока проходит через пальцы и цепная реакция бросает к тебе, и уже руки желают подтверждения увиденного глазами, не в силах остановиться на одном месте, а пересохшие губы мечутся по бархату кожи, натыкаясь на холодную материю и разноцветные капли масляных красок, уносясь все дальше и дальше по изгибам твоего тела, словно по дюнам разгоряченной оранжевым солнцем пустыни, находящихся в постоянном движении подо мной, неистово летящего в пропасть, вспарывая притихший воздух хриплым стоном летящего над Москвой журавля.

И уже нет сил оттягивать под трепетом твоих рук, притянувших к себе, тот момент, когда вырвавшийся наружу крик обрушит весь мир за нашим окном, в этой комнате, на этой постели, оставив после себя лишь любовь, все кругом растворившую до состояния бегущей по капиллярам истомы, от чего дрожат на подоконнике в обычном граненом стакане голубые фиалки, ощутившие на себе красоту и нежность этих мгновений…

Журавль над Москвой, родная моя – это не чудо.

Это лишь напоминание огромному мегаполису, что есть и жива еще мечта, а вот Ты в Москве, в этой стране, на этой земле, во всей этой, мать ее, солнечной системе – вот что, действительно, настоящее чудо, не вместившееся в рамки нашей бескрайней Вселенной, медленно бредущей вдоль Млечного Пути, усыпанного серебряными монетами, в поисках потерянного Маленьким Принцем счастья, которое мы нашли в этой комнате с белым потолком и нарисованным за окном небом и облаками, похожими на барашек из детских книжек, и зависшим над Москвой белым журавлем, летящим прямо на радугу…

И одно лишь меня смущает: так и не смог объяснить тебе как

я Тебя люблю…

Плач

Все замерло

Остановилось

В душе и сердце пустота

И вроде все не изменилось

Весна приходит как всегда

Торопятся куда-то люди

Снуют такси

Полно метро

Красиво девушка застыла

Кого-то увидав в окно

Выходит солнышко несмело

Пытаясь оправдать апрель

На каждой улице природа

В асфальт роняет акварель

А я смотрю на крест безмолвный

В цветах последняя постель

Дождь перемешивает слезы

Две даты

Выход в параллель

Увенчана последним фото

В глазах застывшее добро

Все на тебе остановилось

А остальное – все равно

Вдруг потерялось чувство страха

Дни скорби лезут на печаль

Весенний дождь

Мой плач у праха

Твоя последняя мораль

Мне не понять причуды Бога

Как не понять, что нет тебя

Что ты не встретишь на пороге

С улыбкой только для меня

Что не попросишь ночью сказку

Не проболтаем до утра

Потом заснём в рассветной ласке

Во сне увидим острова

Проснувшись, ты надуешь губы

А я спрошу: «Чего, малыш?..»

А ты с обидою не грубой:

«Ты очень крепко, милый, спишь…

А я по радуге гуляла

Пинала в небе облака

Птиц перелетных повстречала

Летели к нам издалека

Поговорила даже с ветром

Он очень на тебя похож

И долго шла за лунным светом

Но это ты потом поймёшь

Поймёшь, что нас с тобой венчали

Не ЗАГС, не церковь, а судьба

Что мы не просто повстречались

А повстречались навсегда…»

И ты права была, родная

Мой Ангел, посланный с небес

Я недостоин был и знаю

Ты за любовь пошла на крест

И Бог забрал тебя в невесты

С тобой по радуге гулять

По мне Он поступил нечестно

Но где уж Бога мне понять

В тебе таилась Его сила

И это мне не позабыть

Так только ты одна любила

Так только ты могла любить…

Все замерло

Остановилось

В душе и сердце пустота

И вроде все не изменилось

Но изменилось навсегда…

Последний Город

Странник шел по Последней Дороге, приближаясь к Последнему Городу, в котором должны окончиться его странствия, начатые не однажды и продолжавшиеся не одну жизнь.

Он шел там, где никогда не был, но все было до боли знакомо, за каждым поворотом – дежа-вю. Но его уже ничто не удивляло, как не удивляет того, кто все теряя, все обретает.

Когда приходит понимание того, что вся мудрость мира может померкнуть перед одной лишь встречей, которая ждет впереди. Когда никакая ласка не сравнится с одним лишь прикосновением, а услышанный голос окрасит знакомые слова в новые тона.

Он знал, что в конце пути исполнятся сны, а мимолетные встречи сложатся в одну картину, которую невозможно будет ни разорвать, ни потерять, ни стереть ластиком.

Он идет туда, где никогда не был, но откуда ушел, чтобы потом искать дорогу обратно.

Он знал, что именно там понимание и радость, именно там кончается одиночество, а поломанная душа вновь станет цельной.

Там, где ждут…

Там, где любовь…

Там, где кончаются странствия…

Когда странник подошел к воротам Последнего Города его встретил юноша.

– Почему так тихо? – спросил странник.

– Все ушли из Последнего Города, – ответил юноша.

– Почему?

– Они считают, что этот город не может быть последним и Последняя Дорога не может быть последней, потому что путь бесконечен.

– В какой-то степени они правы… – произнес странник, подумав, при этом, что, лишь пройдя бесконечность, понимаешь, что все кончается там же, где и началось. – А почему остался ты?

– Чтобы встретить тебя, – спокойно ответил юноша и открыл ворота: – Пошли?

– Пошли, – согласно кивнул странник.

Они прошли через ворота, прошли через рыночную площадь, где лишь ветер играл рваными кульками да опавшими листьями.

Ветру было раздолье в пустом городе. Он влетал в открытые окна, хлопал незапертыми дверями, перебирал оставшуюся на вешалках одежду, перелистывал брошенные на столах книги, разглядывал узоры на шторах и пинал старые газеты, из которых жители узнали, что их город не последний и где-то за Последней Дорогой есть начало Пути.

Странник и юноша шли по петляющим переулкам, ведущих к морю. Дорога менялась с асфальта на бетонные дорожки, потом и вовсе на булыжник и гравий, так же как менялись ростом дома, становясь меньше и проще.

Так и вся жизнь, думал странник, петляет по закоулкам лет, принося то радость, то страдания, чередою встреч и расставаний, нагружаясь от простого к сложному, а потом, стараясь избавиться от ненужного, стать легче, наивней и проще.

Возможно, поэтому старики так часто впадают в детство, лишь на склоне лет понимая, что рассвет и закат похожи, с той только разницей, что в одном случае становится теплее и светлее, а в другом – темнее и холоднее…

Когда показалось море и послышался шум волн, хранящийся в пустых раковинах и памяти тех, кто его слышал, тогда странник оторвался от своих мыслей и прервал молчание:

– Неужели совсем никого не осталось в Последнем Городе?

– Совсем никого, – ответил юноша, – только я и мать. Но теперь пришел ты и я тоже уйду.

– Почему? Ты не можешь нам помешать.

– Я знаю, – согласился юноша, – но я тоже должен узнать, что этот город Последний. Узнать, понять и вернуться обратно.

Странник слегка удивился мудрости юноши, но ничего не сказал.

– Все! – юноша остановился и показал на одиноко стоящий на берегу дом. – Иди – она там.

Странник остановился словно в нерешительности.

– Иди, иди! – поторопил юноша. – Иди. Мне еще надо догнать остальных, чтобы не путешествовать одному.

– Хорошо. Прощай.

– Прощай.

Странник медленно пошел к дому.

Это не было нерешительностью. Так обычно открывается последняя страница большой книги, хорошей ли, плохой, но которую перечитать еще хотя бы раз сил не осталось.

Этого юноша понять не мог. Пока не мог. Пока сам не вернется к этому месту, пройдя своими тропами и дорогами от времени до времени…

Странник сначала подошел к морю. Умылся прозрачной соленой водой и посмотрел на дом, знающий печаль и надежду ожидания. Перед домом лежала перевернутая лодка, возле которой сидела Женщина.

Сидела и смотрела куда-то за горизонт.

Туда, откуда появляются Алые Паруса.

Даже ветер не заигрывал с нею, лишь ласково перебирая ее пепельные волосы.

Мужчина подошел и сел рядом с Женщиной.

Только сейчас он осознал на сколько устал. Но теперь его ждал покой.

Он улыбнулся и посмотрел за горизонт.

Туда, откуда появляются Алые Паруса…

– Здравствуй, Странник, – тихо сказала Женщина.

– Здравствуй, Морская…

Оглавление

Проходной Двор

Лампочка

Странник

В грозу посреди Шаболовки

Последний Лес

Начало

BMW 3 серии масштаб 1/43

Люблю Тебя

При своих

Баллада странника

Блинчики с кленовым сиропом

Под утро

Теплый поцелуй Севера

Карамельные Звезды

Плач

Последний Город