Морган [Александра Олеговна Груздева] (fb2) читать онлайн

Зима выдалась слякотной. Искусственный ельник на могиле раскис, теперь смерзся, капли застыли на проволочных ветках. Морган снял меховую шапку, хотя уши пощипывало морозом. Полагается перед мертвыми голову обнажать. Его не позвали на похороны, он лежал с гриппом, но, как уже догадывался, его забыли позвать. Хотя Колька был его единственным другом в конторе. Венков набросали, крест деревянный, временный, почти закрыли. Высится гора пластикового ельника с глазастыми, яркими не по сезону, цветами, тоже искусственными. Ничего настоящего. А вот Кольки больше нет.

– Соседи, значит? – на участке рядом воздух пришел в движение, в поле зрения Моргана вдвинулась шуба. – Кто у вас?

– Коллега. Друг.

– А у меня муж, – и подчеркнула. – Пятый!

Его имя, которого он стыдился и даже побаивался, Аглай Иванович, она восприняла с умильным восторгом. Отказалась называть его по фамилии – Морганов или, как звали его в конторе, Морган.

– Да ну, как в каком-то американском детективе, – фыркнула она.

Сама представилась Варенькой. А когда он потребовал формальностей: Варварой Прокофьевной Ниткиной.

– Сколько вам лет? – с кокетливой обидой в голосе прощебетала она, когда он засомневался, стоит ли величать ее Варенькой.

– Пятьдесят два.

– Ой, да мы ровесники! – простодушно всплеснула она руками и тут же поспешно добавила. – Почти. Мне сорок восемь.

Она уже давно перешагнула границу участков, по-хозяйски взяла Моргана за локоть:

– Пойдемте в кафе, Аглай Иванович. Чего мы беседуем на морозе?

Пять дней трясучки под температурой и еще неделя постельного режима после, почему-то перешли в тяжелый бронхит. Для Моргана это было неожиданностью. Болел он редко. И не понимал, почему вслед за удушливым жаром, тяжелым сном и ломотой во всем теле, пришел собачий кашель. Вроде в постели лежал, лекарства пил, в поликлинику врачу показывался исправно, а не выдохнуть – не вдохнуть. И в кафе неудобно. Перхаешь прилюдно, как старый бульдог.

– Вам, Аглай Иванович, нужно чай травяной с медом пить, – и заказала целый чайник, а себе еще и пирожное.

Морган, как ему казалось, незаметно ощупал карманы: вроде, есть деньги. Но движение вышло лихорадочным, сморщенным, очень жалким, и Варенька поспешила прояснить:

– Чур, плачу я. Ведь это я на вашу голову навязалась.

Кафе Морган не любил. Считал, что деньги владельцы берут за интерьер и воздух. Кофе – невкусный, чай – жидкий. За чашку слупят как за целую пачку в магазине. И ведь не насидишься всласть, выпил, съел заказанное, уходи. Чего рассиживаешься?

– А вы были женаты, Аглай Иванович? – спросила «были», потому что сразу поняла, жены у него нет. Слишком запущенный мужичонка. Щетина серая на щеках. Брюки – пузырями. Сразу видно, что ничей.

– Был.

– Что же случилось?

– Развелись.

– А дети?

– Сын.

– У меня дочь от первого брака. В Америке живет, с мужем, – поделилась она. – У меня было пять мужей, и все умерли не своей смертью. Аварии автомобильные, одного током ударило, а четвертый – вот смех, по грибы пошел, траву какую-то сорвал – порезался и умер от пореза, инфекцию занес, я девчонкам говорю, грибами бы что ли отравился… Все же как-то по-людски. Хотя, наверное, последний, как раз своей смертью умер… – засомневалась она. – Во сне умер. В кресле перед телевизором уснул и не проснулся. Как считаете, Аглай Иванович?

– Что?

– Своя это смерть, когда человек у телевизора во сне умирает?

– Не знаю, – задумался Морган. – Перед телевизором…

Сам он телевизор давно не смотрел. Может, и показывают там что-то, отчего умереть можно. Последний раз, когда включал, на одном канале за столом заседало четверо упырей и делило государственный бюджет, как шарлотку, а на другой кнопке молодой глист, весь в белом, веселил раскрашенных кукол в зале. Морган плюнул и выключил эту порнографию.

– Вы думаете, я виновата? Раз они, один за одним…

– А вы ко всем на могилы ходите?

– Да. В годовщину. Вот, к Толику только чаще, потому что он первый год…

– Вам, наверное, без него плохо.

– Плохо, – отозвалась она, как эхо. – Женщине без мужчины вообще плохо. Вот другие с одним мужем всю жизнь живут. Или разводятся. Со вторым доживают. А у меня…, – и махнула рукой, будто в воздухе знак вопроса начертила. – И что мы все обо мне? Вы-то как? Кем работаете?

Но Моргану не хотелось говорить о себе. Ему и о мужьях этой дамы говорить не хотелось. Ни о чем не хотел он говорить. С удовольствием помолчал бы. Морган любил молчать. С кем разговаривать, когда живешь один? На работе? Разве что в перерыве. Да и с тех пор, как он курить бросил, тем для разговоров у него и коллег резко поубавилось. Вот кто-то не может бросить курить, и Морган тоже всегда считал, закурил в тринадцать лет – считай, навечно привычку приобрел. А он как-то просто забыл покурить. Забыл и забыл. Неделю в кармане пальто плющилась пачка. Когда он, наконец, ее выудил, понял, что курить больше не хочет.

На работе не поверили, сказали: закодировался. Сейчас от всего закодироваться можно: от пьянства, от непомерного аппетита, от несчастной любви. Только вот не приходит ли на место пьянства несчастная любовь или вместо аппетита – пьянство? От всего не закодируешься, слишком много пороков на свете, пусть уж лучше с тобой твои будут, а не чужие.

Врать Варваре Прокофьевне, что спешит, ему тоже не хотелось. Так они сидели в придорожном кафе, напротив кладбища. Из-за барной стойки к ним вышел хозяин, хоть его никто не просил и ни о чем не спрашивал:

– А мне вот говорили, зачем ты возле кладбища открываешься? Кто к тебе ходить будет? У меня, как выходные, клиентов, загребись. В церковные праздники, едва ли не выгонять приходится. Здесь ведь дорожка заканчивается, как не выпить-то за упокой души?

– Жила месяц у подруги в Праге, – легко вступила в разговор Варвара Прокофьевна, – так там изо всех окон квартиры – вид на кладбище. Престижный район, центральный. Говорю подруге, да как же ты так живешь? По ночам не страшно? Она смеется, город средневековый, весь на костях стоит.

– Да, и мы ведь так живем, на чужих костях.

Нравилась владельцу кафе эта крашеная блондинка в шубе. Сочная бабенка. Не понимал он, зачем она сидит с затрапезным собеседником, у которого вид такой, что вот-вот в обморок брякнется. Больной человек. Ему бы в постели лежать, а не мертвецов навещать.

– А давайте ко мне, Аглай Иванович, – неожиданно предложила Варвара Прокофьевна. – Посидим, по-домашнему. Вы на машине? – и сама себя одернула, зачем спрашиваю? Конечно, нет. Но вслух повторила с вопросом. – Нет? А я на машине. Поедемте. Посидим, помянем. Ведь уже не чужие люди.

***

На кухне он сидел на диванчике, съежившись, точно боясь, что его собьет двухэтажный, красный, как тревожный семафор, лондонский автобус с фотообоев во всю стену. Со всех сторон его окружали фасады шкафчиков, тоже красные, как автобус. Варвара Прокофьевна хлопала дверцами, собирая на стол закуску.

– Ремонт – это все Толик, рукастый был. Он краснодеревщик по профессии. Все мог сделать: даже баню, даже камин сложить. Дизайн – моя идея. С подругой ездили в Лондон, я обалдела от их автобусов, от будок телефонных, красных. Да и красный – мой цвет. Видите? – и показала руку, он уже давно заметил, ногти, выкрашенные ярко-красным лаком. – Коралловый, мой любимый. У красного, столько оттенков, хоть весь интерьер в одном цвете создавай.

Морган представил себе квартиру всю в красном цвете, и его оттенках и содрогнулся.

– А что говорю, идея на миллион? Как вам?

– Знаете, я не пью, – твердо сказал он.

– Что вы? Вам при бронхите водочка с перцем показана, даже к врачу не ходите!

И он сдался, потому что так было легче всего.

Выпили. Закусили. И снова выпили. Кашель куда-то от водки провалился, в желудок, а может, еще дальше и уже не беспокоил, не расставлял иглы по всему горлу.

– Пойдемте, гостиную вам покажу. Тоже моя гордость.

В гостиной главную позицию занимал диван, белый со странными, расползающимися во все стороны черными пятнами.

– Хотела под зебру. Но под зебру диван ждать было долго, полгода. А я не люблю ждать. Вот говорят, на складе стоит такой же, но под корову. А под корову даже оригинальнее, правда?

Он устроился на черном пятне. Варенька сообразила поднос с закусками, вареньями, чай заварила душистый, с чабрецом.

– А я в детстве, Аглай Иванович, такая жалостливая была, все домой бездомных кошек и собак тянула. Мать со мной боролась, била даже. А я вот сделать с собой ничего не могла.

И, проследив за его взглядом, невпопад добавила:

– Все никак в себя не приду. Хотя, казалось бы, на пятый раз, – и прихихикнула. Преглупо получилось. И дико, в тишине квартиры.

И он подумал, глядя на вереницу фотографий, где она, то с одним, то с другим, что, наверное, она никогда не могла в себя прийти, потому и бросалась от одного мужа, к другому, но каждый был ненадежным, ломался в самый неподходящий момент. А она каждый раз рассуждала, ну, сколько можно? Сколько будет падать снаряд в одну и ту же воронку? Ведь говорят, что даже дважды не попадает.

– Может, порча на мне, Аглай Иванович? Девчонки говорят, порча. И даже бабку посоветовали. А я боюсь к бабке идти. Кофе сварить, Аглай Иванович? Хотя нет, нельзя вам кофе. При бронхите кофе противопоказан.

– А вы врач?

– Мама моя была педиатром. Царствие ей небесное.

Она потянулась к нему властно, всем крупным телом. И алыми, сладкими от варенья губами коснулась его синих, зажеванных уст. Груди у нее оказались тяжелыми, как пушечные ядра. А внизу она была гладкой, как матрешка. От этого диссонанса Моргана затошнило, а, может, от водки с перцем, от закусок или от усталости. Рвотные позывы перешли в сиплый кашель.

Варенька накинула халат в черных египетских кошках.

– Имя-то у тебя, откуда такое странное?

– Бабушкино наследство. И не поменяешь даже, потому что память.

– А-а-а, бабушка! Старые люди иногда такие глупые. Но за это мы их и любим.

– Варвара Прокофьевна…

– Варенька, – настойчиво, в который раз поправила она.

– Пойду я, наверное.

***

Жил Морган в общежитии. После развода переселился к другу, временно. Друг давно съехал, а Морган остался. Да и не друзья они больше. Его устраивало – денег, по сравнению со съемным жильем, платить немного, а на собственную квартиру теперь сто лет не заработаешь. Да и зачем она ему, собственная? Ту, что была, жене и сыну оставил. А ему одному зачем? Он и в общежитии проживет.

В наушниках Морган музыку слушать не любил. Нет для нее полета, раздолья. Она, как стиснутый удав, сразу тебе в уши вползает, иначе звучит: громко, но не выразительно.

Музыка текла из-под пальцев Вольфганга Брунера. Моргану казалось, что он даже видит, как пианист касается клавиш. Сильно, нежно. Ласкает инструмент, как любовницу.

Амадей Гофман «Соната №22». Мелодия ведет тебя за руку по ступеням наверх. Между работой в суде, возлияниями до зеленых чертей в любимом баре, между семьей, ревнующей его женой, юной возлюбленной, тем, что называется приличной жизнью и заработком на хлеб, он, Гофман, убегал туда, вверх по ступеням, куда никому не было входа. Демоны из алкогольных видений прорастали сквозь страницы, он описывал их с отчаянием человека, который знает, где находится дверь в Ад. А его музыка, чистая, хрустальная говорила о том, что он бывал и в Раю. Этот человек, наделенный всем, чем только можно, был несчастен, потому что при всех своих талантах не мог жить так, как хотел.

Стены в общежитии тонкие, перегородки фальшивые.

– Шарманку вырубай!

Наушники для современной музыки придумали, она, проще, что ли, и в наушниках благороднее как-то кажется, а когда на просторе звучит, бедная, ощипанная. Но наушники приобрел, чтобы не слышать соседскую возню и ругань. Выключил проигрыватель.

Наутро снова была оттепель. И снова по карнизу стучали капли.

Комендантша грозным колобком подкатилась к Моргану в коридоре:

– Вы хоть пол-то в комнате моете? Смотрите, проверку пришлю.

– Мою я пол, – даже как-то оскорбительно на такие вопросы отвечать. – Раз в месяц мою, не сомневайтесь.

– Раз в месяц, – пробурчала комендантша. – У мужиков никакого понятия о чистоте. Женились бы, да съезжали. Не в состоянии вы ведь о себе заботиться. Только грязь вокруг разводите. Беспорядок. Того и гляди от вас тараканы по всему общежитию побегут. Увижу хоть одного таракана, так и знайте, проверку к вам приведу, потому что, кроме вас их разводить некому.

Варенька возникла на пороге, как мираж. Долбанула носиком модного ботильона рассыпающуюся от собственной ничтожности дверь.

– Бож-же, ну и берлога!

Морган приподнялся со старого, когда-то пружинистого, а ныне мягкотелого дивана:

– Как вы меня нашли?

– Про друга вашего, мертвеца в кладбищенской конторе узнала, какая, мол, организация, машины, венки заказывала. Позвонила. Вы у них один такой, Аглай Иванович, оказались. Неудивительно.

– И, правда…, – растеряно согласился Морган.

Варенька морщила носик, разглядывая книжные залежи вокруг. Шкафы, полки Морган не жаловал, любил, чтобы все было под рукой. Выставку зачем устраивать? Не напоказ живешь, для себя.

Телевизор, как заразный больной, стоял в углу, покрытый старой скатертью-клеенкой, протертой по сгибам. Варенька клеенку сдернула, шлейф пыли подняла:

– Совсем одичали, Аглай Иванович! – с упреком сказала, с возмущением.

Женщины странные существа. В них как-то очень силен закон жизни. Все-то им надо спасать, из бездны вытягивать. А если это моя бездна? Мне в ней хорошо. Нет, тянет насильно. Туда, к свету.

– Пойдемте-ка домой, Аглай Иванович, – ласково так сказала, как больному или безумному.

И он засобирался, смущаясь своего быта, своих привычек. Вдруг увидел ее глазами слой грязи на полу, тапочки рваные, с жадно отпадающей подошвой, носовые платки на столе, на подоконнике, жеванные, мерзкие.

А Варенька уже схватила его майку, посчитала, что старую, намочила и протирала все, что под руку глянулось. За швабру взялась, в два приема вымыла пол.

– Чтобы грязь не оставлять, – пояснила она.

Морган переехал к Варваре Прокофьевне. На поправку быстро пошел. Выскочил на работу с больничного. Через три месяца Варенька заговорила о свадьбе.

– Не по-людски живем, Аглай. Мне перед девочками стыдно.

Видел он ее «девочек» – расплывшиеся квашни с толстыми пальцами, унизанными кольцами. Варенька среди них была королевой.

– Да куда ж нам? – отбивался Морган. – Возраст, ведь уже небрачный. Старость на носу.

– Это у тебя старость, – обиделась Варенька. – Я до ста лет жить собираюсь. У меня еще полжизни впереди.

Ну, разве возразишь? Идет она на него, как на добычу. Думает ли хоть, зачем он ей? На что сдался?

***

Свадьба вышла густая, как сливочный крем. Застревали в горле тосты, сладкие улыбки прилипали к лицам. Извергалось шампанское, капли икры горели, как драгоценные камни. Им с Варварой Прокофьевной желали долгих лет, полную чашу и еще что-то, Морган не расслышал. Ее целовали, ему пожимали руку. Заставляли танцевать, как цирковых медведей. И кричали: «Горько!» А он клевал губы Вареньки робкими, птичьими поцелуями. И она даже разозлилась: «Поцелуй нормально!»

– Взасос! – орали подвыпившие сослуживцы, которые норовили перейти в разряд друзей семьи.

Пока Морган боролся с отбивной – уже подали горячее, конец постыдного спектакля был близок, к нему подсела одна из Варенькиных подружек. Задастая тетка с липкими от жирного блеска губами.

– Ты это… Ты того… Осторожнее, – залопотала она чмокающими, рыбьими движениями съедая косметическую розовую сладость со вспухших, как подушки, губ. – Если найдешь в вещах нож или нитку с иголкой, беги, не оглядываясь.

Морган переводил взгляд с отбивной на тетку, снова на отбивную, и не мог понять, что она от него хочет.

– Варька-то мужиков своих со свету сживает. Травит, – и с оглядкой на беснующийся ком на танцполе. – Ведьма она.

– За что же она их? Толик вот рукастый был, – повторил он слово в слово Варенькино определение последнего мужа.

– Толик, – пьяно махнула рукой тетка, – подсыпала она ему что-то. Где видано, чтобы человек перед телевизором умирал? А Васька, который травой в лесу порезался. Она ведь ножом по рукаву пиджака его полоснула. В шутку. Колдовала.

– Толика, Толика-то за что? – зачем-то настаивал Морган, был он тоже пьян, шампанское и водка танцевали в желудке кадриль.

– Толик бабник был, – отрезала тетка. И схлопнулся рыбий рот, выпучились глаза, чуть ли не на лоб, под прическу залезли, углядела болтливая коза, что Варвара Прокофьевна смотрит на нее злым, красным глазом. Фотографирует на телефон. Запечатлевает. На долгую, недобрую память. Помню я, помню, как ты с моим женихом на свадьбе шепталась!

Отпрянула. Толстый зад со стула с натугой подняла. Шатаясь на ногах-кеглях, побрела в сторону туалетов. Выпустить страх пенистой струей. Губы подкрасить розовой жижей из тюбика – такими девчонки-подростки балуются, которые не доросли еще до настоящей помады.

***

Их медовая неделя растеклась по египетской пустыне неумело выпущенным на горячую сковородку желтком. Как фурункул, в песках торчал отель. Насильно высаженные на бесплодных землях кусты и деревья уныло качали запыленными головами в ответ на попытки садовника сделать их чуть жизнерадостнее, здесь подстричь, там полить. Море билось в ста метрах от главного входа. А ночью слышно было, как скрипит под ветром дурно прикрученный кондиционер за окном. Разгильдяйство процветало в отеле. Отбитые края тарелок на завтраке. Нестиранные салфетки. Полотенца у бассейна в чьих-то шерстяных волосах. Сколы на дверцах шкафов. Визжащие краны и ухающие, как филины, водопроводные трубы. А ведь путевка стоила недешево. И отель – «четверка» с плюсом. Варенька обижалась, что в «пятерку» не поехали. Но Морган не позволил ей оплатить отдых, сам раскошелился. И получил по носу кривой поварешкой.

В сувенирной лавке его обставили, как школьника. Варенька добившись, сколько он заплатил за набор разноцветных египетских кошек с хвостами трубой – на счастье! – полетела в лавку и там, круша полки непомерно пузатой дамской сумкой, добилась возврата денег и потока то ли извинений, то ли арабского мата в придачу.

– Поговори у меня, черножопая мразь! – пригрозила она продавцу на чистейшем русском.

Варенька загорела и требовала того же от Моргана. Он же краснел, бурел и покрывался шелушащейся чешуей. Гробницы и храмы Вареньку не интересовали. Да ну, на всякие развалы смотреть! Вот лучше на лодочке покатаемся, рыбок посмотрим. И на сафари в глубину пустыни тоже съездили. Морган наглотался песка и кашлял трое суток, а в стену стучали соседи и требовали тишины, невозможной в этом идиотском отеле.

Вернулись. Зажили по-семейному. Но по пятницам в квартире воцарялся тарарам. Приходили «девочки». Сидели в гостиной на коровьем диване, сплетничали, пили коньяк и водку и хохотали басом, как мужики. Дымили на балконе. Дым кисеей плыл в комнаты, оседал на полировке, туманил зеркала. Морган прятался в кухне. Всякий раз, входя сюда, непроизвольно втягивал голову в плечи, опасаясь хищной двухэтажки автобуса. Пытался читать. Но из гостиной летели голоса:

– Твоя фамилия теперь Морганова, значит?

– Прямо Фата-Моргана, роковая женщина!

– Нет, это царица была такая!

– Царица была Тамара. Фата-Моргана – принцесса, сказочная.

– Девки, я принцесса!

Морган вздрагивал плечами и, мелко шевеля губами, шептал, чтобы окончательно не потерять себя на лондонских улицах: «Фея Моргана, фата-моргана», – и стискивал зубы, чтобы не расплакаться.

Колдовала ли она? Любила обрывки ниток связывать хвостиками, заворачивать в магазинные чеки, плюнуть, дунуть, ногой притопнуть, и сунуть под хрустальную вазочку или под фарфоровый башмачок – к деньгам. Нож, которым она мужа Ваську пугнула, кинжалом для бумаги оказался, пластиковый и не острый совсем. Ну, кошку черную никогда на улице вперед себя не пропускала. И плевала через плечо трижды, по дереву стучала – от сглаза.

Иногда кольцо на веревочку привязывала и начинала углы в квартире обходить. И важно так поясняла:

– Ищу пересечения энергетических полей.

Моргану тогда хотелось ее приголубить, как маленькую. Только дети ищут защиту в магии, потому что безоружны перед жестокостью мира. Но Варенька не давалась, загораживала самодельный прибор локтем.

И сахаром она мужа кормила первые месяцы брака. Накапает что-то из темной бутылочки на рафинадный кусочек:

– Съешь, Аглаюшка.

– А чего это?

– А чтоб не блудил. На чужих баб не заглядывался.

Выяснил, валерьянку она капала. И смешно, и грустно.

Бывало, ночами Морган находил жену в гостиной. Она стояла с зажженной свечой в руке перед выводком фотографий покойных мужей, как перед иконостасом, чуть слышно бормотала пересохшими губами. Воск застывал пластами на пальцах. Морган обнимал ее за плечи, уводил в спальню. Тушил и забирал свечу из липких, навощенных рук. Варенька всхлипывала, как ребенок. Бодала головой его седую грудь. А наутро, подрумянив щеки и начернив глаза, снова выступала неприступной крепостью.

Жизнь катилась колесом с железным ободом. Варенька хотела для него карьеры. И он, вот дурак, начал карабкаться под пенсию по должностной лестнице. Заставляла стричься два раза в месяц. Он завел парикмахершу и чуть не соблазнился на маникюршу. Все у него теперь было новое: костюмы, пальто, кашне. Туфли снашивать не успевал, Варенька гнала за модной парой.

Подоспел очередной ремонт. Красные автобусы сменились тревожными подсолнухами Ван Гога. Теперь в кухню стало не зайти. Со стен кивали головами солнечные наваждения художника-безумца. Морган пытался спорить с Варенькой, но та, мазнула его по носу алой когтистой лапой:

– Ты ничего в этом не понимаешь. Красиво ведь! Сочно!

Коровий диван был сослан на дачу. Его место заняло бордовое разлапистое лоно. Иначе не скажешь. Нечто сверхмодное, кошмарное творение хипстера-мебельщика. И только компания задастых «девочек» с пьяной привычкой оккупировавших по пятницам и это чудовище, не поменялась.

Морган помнил, что пластинки пришлось убрать на антресоли. Ремонт, пыль, грязь. Чтобы под ногами не валялись, – велела Варенька. Туда же запихала и проигрыватель. Кривила губы над «музыкальным хламом» Моргана. И присюсюкивала, коверкая, достойное, в общем, увлечение:

– Ми-и-иломан!

Пластинки он нашел. Выдернутые из бумажных конвертов, они кучей лежали в гигантском, плотном мусорном пакете с завязками, будто уже предназначенные на выброс. Хрупкие трупики, припорошенные строительной пылью, поцарапанные, обглоданные по краю, другие – откровенно разломанные, пополам, как облатки, нечестивыми руками. Следы преступления, которые и замести-то не торопились. Восьмушку пластинки с сонатами Гофмана он спрятал в карман.

Зачем? Ну, зачем? Женщина с красными ногтями, губами, будто только оторвавшаяся от кровавой раны, присосалась к нему, как пиявка. Тянет, и тянет душу, бесконечно уводит в омут, держит спрутом, обволакивает, сама не знает, чего же она хочет.

И пятеро его предшественников упреком стоят в одинаковых рамках. И он, шестой, последний в очереди. Почему последний? Крайний справа. Их уход уже не кажется абсурдом. И не верит Морган в колдовство. Они, в отличие от него, нашли выход. Выбрались из ловушки.

Прожили они три года. Про Моргана подружки Вареньки шепотом друг дружке передавали, как по беспроволочному телеграфу:

– А шестой-то у нее, вообще, без вести пропал. Был человек – и не стало человека.