Проста жизнь человеческая и немудрен ее смысл: продлить физическое существование и получить больше удовольствий. И все мы произошли от обезьяны, и нет пророков, посылаемых на землю, и жизнь наша конечна, и не будет к нам вопросов после смерти нашей. И легко шагать по отведенному тебе кусочку бытия, думая так…
***
…Странно, еще вчера общее течение жизни представлялась ему существованием какого-то затерянного в болотной глуши озера с зыбкими берегами. Оторвешься от берега плавучим островком-кочкой, покачаешься на волнах черной воды на рассвете, поймешь все однообразие доступных тебе берегов, а затем тебя, успокоившегося, снова и уже навсегда прибьет к берегу. И утихнет любое отчаяние от краткости этого плавания…
– Я вот тоже так хочу: спишь себе до обеда, а потом раз – и просыпаешься знаменитым! – разбудил Игоря торжествующий голос его друга Антона.
Спавший на веранде оставшегося от умерших родителей старого домика на окраине маленького городишки, Игорь поднялся с кровати. Антон сидел напротив в кресле с крашеным пасхальным яичком в руке, разве что не подпрыгивая от желания что-то рассказать.
– И зачем мне знаменитость? На городах больших я никакого применения себе так и не нашел. Похвалить некому. Все, я теперь живу здесь, по вечерам читаю книжки. Что еще надо, если до тридцати лет хорошими делами прославиться не смог? – сонно ответил Игорь.
– Видишь ли, тут в мире произошли два события, – в своей обычной помпезной манере стал излагать Антон. – Во-первых, воскрес Христос! По этому поводу вот тебе крашеное яичко. Во-вторых, еще по этому же поводу, видимо, объявлена амнистия и на свободу выпущен заключенный в тебе талант всутьсмотрения, истиновещания, мракоборства и телодушеисцеления. Даже не талант – Талантище. А может, целый Дар! Пошли его проверять в деле скорее!
Игорь откинул занавеску и выглянул в окно. Пасха в нынешнем году была поздней и теплой – за окном солнце уже гнало траву из нагретой земли. Все вокруг стремительно рвалось к жизни, словно свершилось что-то, разбудившее чудовищные силы и знания. И свершилось просто потому, что пришло для этого время.
– А где толпы почитателей таланта?
– На подходе! Ты лучше слушай, с каких сторон они подойдут. Мне уже с утра докладывают…
Глава 1
– Во-первых, великим деянием твоим было исцеление одноклассника нашего конфузника Гоши, коего мы вчера навещали в больнице. Который, если ты помнишь, по конфузу себе голову чуть не проломил и поджарил эти… булки ягодиц, в общем, – жестикулировал сидящий в кресле Антон. – Врачи сначала думали, что его маньяк пытал какой. Оказалось, он с работы пришел, жене дал одежду промасленную и бензина банку, постирай, говорит, с бензином, так масло и отойдет. Она и постирала, а бензин в унитаз вылила, думала, что он там в воде утонет. А мужик поужинал – и на горшок, да еще газету с собой взял, покурю, думает, не спеша за делом, и почитаю. Закурил и спичку под себя бросил, а потом уж в скорой очнулся. Жена рядом ревет, хорошо, говорит, что ты у меня дверь головой вышиб, я на тебя успела трусы натянуть, пока скорая ехала. Так вот, вчера ты ему велел к утру выздороветь – и пожалуйста, сейчас он прыгает от радости до потолка: и голова, говорит, не болит, и зад розовенький, как у поросеночка!
– Всего-то? Ты выявил у меня дар заживления этих самых, как его, булок? Может, я как-нибудь без него проживу?
– Кабы-то. Все гораздо серьезней… Среди деяний есть и усмотрение ужасных картин будущего!
Оказывается, позавчера в разговоре с другим бывшим школьным товарищем Игорь вдруг заявил, что Сергей утром, выезжая на машине на работу, врежется в первый же столб. Почему он так сказал, Игорь и сам не понял и постарался тут же все свести на шутку.
Однако, грузовик Сергея был оставлен в гараже с незакрытой дверью, и ночью, соблазнясь запахом нескольких кусков хлеба, лежавших вместе с бутылкой минералки за водительским сидением, в кабину залезла тощая старая крыса. Погрызя вволю куски хлеба, крыса зарылась в тряпки, хранившиеся тут же, и уснула. Когда утром Сергей запрыгнул в кабину и хлопнул дверкой, крыса проснулась и насторожилась, сообразив, что пути к отступлению отрезаны. Грузовик выехал из гаража, Сергей вырулил на улицу города и стал правой рукой искать за сидением бутылку с водой. Рука наткнулась на что-то теплое и мягкое, которое противно зашевелилось. Сергей отдернул руку. Крыса рванулась, прыгнула на стекло, с писком царапнула по нему коготками, скатилась на колени водителя, упала под ноги. Сергей дернул ноги вверх, затем топнул по крысе из всех сил, но только отдавил ей хвост. Крыса, обезумев от боли, заметалась по кабине, кинулась туда, откуда она вчера попала в кабину – под водительское сидение. В поисках какой-нибудь лазейки она вдруг нырнула в широкую штанину и, царапая по ноге Сергея, с писком полезла вверх, где было все уже и уже…
Через секунду грузовик врезался в бетонный столб, который стоял у дороги рядом с автобусной остановкой. Столб переломился у основания, удерживаемый проводами, стал клониться и мягко упал верхушкой точно в окно на втором этаже одной из местных контор.
Женщины, стоявшие на остановке, дружно охнули, когда машина сломала столб, а когда из кабины машины вылетел Сергей, бешено разрывающий на себе брюки и стянувший их ненароком вместе с трусами, стали покрикивать на разные лады, сами не понимая, что выражают их крики. Когда же, наконец, из разорванных брюк выскочила совершенно очумевшая крыса и скачками понеслась прямо на них, женщины зашлись в единотональном визге и замахали изо всех сил сумками.
Впрочем, начальник организации, в которой работал Сергей, узнав о происшествии в подробностях, простил водителю помятую кабину машины – вошел в положение. И укусить Сергея крыса не успела, хотя тот потом утверждал, что пыталась. Возможно, беззубая была.
– Он-то еще сам цел остался, а вот Ваське месяц гипс носить! – трагично констатировал Антон. – Ты ему вчера сказал, чтобы он в праздник не работал, а то руку сломают… Достойное наказание за ослушание всеведущего и непочитание Пасхи постигло неразумного!
Василий отправился рано утром на пилораму напилить несколько досок для какого-то срочного ремонта в своем доме, выпросив у ее владельца возможность ненадолго попользоваться станками в выходной день. С собой он прихватил на подмогу соседа, который слабо соображал и держался на ногах, начав праздновать еще вчера. Оказия случилась с Василием из-за сущей ерунды – попавшей в сапог щепки. Щепка колола, а времени на то, чтобы переобуть сапог, Василию вдруг стало жаль. В очередной раз почувствовав укол в ступню, он в конце концов, отведя ногу назад, склонился и затряс ею, стараясь вытрясти мусор из сапога. Рукой он оперся на висевший на стене рубильник, положив ладонь прямо на выходящие из него провода.
Поднявший в этот момент взор от станка к Василию его сосед ужаснулся: напарника явно било в конвульсиях! «На провод оголенный рука попала, экак его загнуло и колбасит! И рука не отлипает никак!» – растерялся на долю секунды тот. В голове пронеслись слушанные в школе наставления о том, что попавшего под ток надо как можно скорее отделить от источника тока какой-то деревяшкой. Он моментально схватил обрезок лежащей рядом толстой доски и, размахнувшись, хлопнул товарища так, чтобы уж точно отлепить его от проводов. У отлетевшего на пару метров Василия перехватило дыхание от боли в сломанной руке. Но когда он увидел склонившегося перед ним соседа с таким довольным видом, словно ему полагается сейчас в награду целый ящик спиртного, Василий истошно закричал: «Убивают! Спасите!»
– Зато слова твои впредь да не пропустит никто мимо ушей! – торжественно воздел вверх руки Антон. – Ни в чем не откажут, гадость не сделают, чтоб не напредвещал чего-нибудь.
– Почитатели такого таланта скорее всего с вилами подойдут… Не, это демоны в страстные дни силу возымели от моего лица народ смущать. А мы же официально за светлую сторону силы. В общем, я больше не буду, – подыграл Антону Игорь.
– Погоди, я не сказал самое главное.
***
Когда вчера вечером Игорь шел к Антону по окраинной улочке маленького городка, в который он вернулся-таки после долгих попыток устроить жизнь в городах крупных, рядом с домиками в садах на яблонях бились из почек нежные листочки, пахло прелым и одновременно чем-то тревожным-манящим. Словно в мрачном переулке ты вдруг уловил тающий запах духов прошедшей здесь перед тобой красавицы – она где-то впереди и ты вот-вот догонишь ее и заглянешь в лицо. Весна!
И вот это ощущение – словно надо лишь прибавить шагу и откроется что-то неведомое и одновременно ясно искомое – каждый раз просыпалось при взгляде на Ольгу. Сестра Антона Ольга сидела на веранде в кресле перед окном в сад, накинув на колени плед – ноги были бездвижны после зимнего падения спиной на угол бордюра. Но Ольга улыбалась, объясняя, что шанс восстановления все равно есть: была одна операция, попробуют еще другую, между ними она пока и живет здесь, в доме родителей.
Действительно, подумал Игорь, в женщине так ценно именно ее легкое дыхание. Хотя как объяснить его воздействие – тебе просто легко дышится рядом с ней… И главное – эта улыбка. Она словно кисточка, которая стирает пыль на старой картине – и сразу видно, ценный ли это холст… Наверное, не улыбаются те, кому лень стирать пыль на своей картине…
– Ну, так все не так плохо, – вдруг сказал он. – Вот завтра утром ты проснешься и почувствуешь, что можешь пошевелить пальцами. Это для начала. Потом начнет покалывать ноги, потом заболят мышцы, потом встанешь с костылями, потом станешь сгибать свои конечности, ну ножки то есть.…
И тут же жутко смутился. Его порыв открыл то, чего он не знал и не должен был знать и об Ольге, и о ее брате… Не сразу понятные чувства и детали каких-то происшествий, обрывки каких-то слов и впечатлений, которые вдруг складываются в то, что именно Игорь может соединить и произнести. Снова свалившееся на него наваждение, которое все чаще подает свой голос в последние годы. Он встряхнул головой, словно пытаясь скинуть его. И оно снова тихонько улеглось – ну что ж, подожду, если ты еще не готов…
***
– И ты понимаешь, она мне вчера вечером говорит, что вот так просто взяла тебе и поверила. А сегодня утром – все как по прописанному! И она даже вроде как на вид и не удивляется, – возбужденно шептал уже Антон, как будто сообщал страшную коммерческую тайну. – Так что хватит спать до обеда! Пошли дальше пробовать!
Только тут Игорь ощутил, что в те моменты, когда в него пробивается неясный пока поток знаний и ощущений от других людей, в него словно вливается и какая-то основанная на этом знании сила. Словно он насыщается тем основным чувством, которое несет незаметно ото всех другой человек, и способен сконцентрировать его в какую-то рвущуюся наружу энергию. Энергия эта зарождается в нем, когда он вглядывается в этих людей, пытаясь понять, за что их можно хоть немножечко любить.
Внезапное открытие ошеломило его, как будто он всю жизнь страдал от того, что не умеет плавать, а оказавшись среди безбрежной реки, сможет поплыть с наслаждением и с легкостью рыбы. Вот оно, наконец-то! Сейчас все и начнется! Что начнется?
– А если все это случайности? – проговорил он.
– То, что мы такие вот интересные живем – это уже случайности. Но ведь живем же! И нам даже птицы весенние поют, так что будем налегать на весло! Так что поставим себе две главные задачи: первая – не верим в случайности, вторая – верим в себя!
– Так во что верим-то?
– А данную веру будем подкреплять и развивать опытным путем. Пошли!
***
Как правило, чаще всего люди советуют то, что не получилось у самих. А вдруг получится у других?
Основное чувство, которое нес по жизни Антон Снегирев, – это ощущение того, что жизнь обошла его. Не обидела, не втоптала в грязь, а просто обошла стороной. Все, что происходило с ним, казалось ему простым соблюдением привычного порядка вещей, бессмысленным, скучным, имеющим заранее определенный результат. А жизнь – яркая, осмысленная из-за непредсказуемости каждого своего последующего мига, полная небывалой силы чувств – казалось ему, идет в это время где-то параллельно и никак не может с ним сойтись. Разогнув закостеневшую спину на огороде родителей и отчищая загрубелыми пальцами от сентябрьской грязи клубень картошки, он против своей воли представлял себе – он мог бы в эту минуту стоять на горном перевале, где ветер трепал бы его волосы, облака проносились, окуная в свою туманную дремучесть, ледники сверкали белоснежностью вечности, а дальнейший путь возбуждал подстерегающими опасностями и важностью поставленной задачи.
И он старался жить, не впуская в голову такие мысли. Он сам не был скучным, несмотря на то, что жизнь была таковой для него. Наоборот, скука однотонности слов и поступков окружающих людей заставляла его противостоять ей. Он помнил массу грустных анекдотов, прикольных историй, умел их рассказывать с сочиняемыми на ходу прибаутками, то с ироничным пафосом, то с рифмовкой, переделкой фраз из старых песен. Но вот после приема алкоголя балагур превращался в печального пессимиста, который мог усмехнуться разве что над мелочностью и обыденностью всего происходящего. Алкоголь давал ощущение легкости в теле и мысли, но легкость мысли приносила отчаяние. Имеющиеся-таки силы все равно некуда использовать.
Он читал много романов «фэнтези», его ужасно занимали рассказы обо всем необъяснимом и чудесном, и Антон всегда завидовал очевидцам этих непонятных явлений и совпадений. «Представляешь, в журнале читал опять про инопланетян, – рассказывал он однажды товарищу. – Там один мужик вроде как в контакт вступил с иниками, те ему: поехали в гости к нам, у нас в натуре круто, а он – в полный отказ. Его журналист спрашивает: чего, мол, испугался? Тот отвечает: неужели бы кто-то согласился? Дебил! Чего с такого возьмешь, кроме анализов…»
Имея постоянную жажду направленной деятельности, он не имел решительности. Ее ему не хватало даже на то, чтобы развестись наконец с женой, которая вышла за него замуж без особой любви и привыкла к созданной им атмосфере потакания и всепрощения. Мысль о том, что он может потерять дочь, которую будет воспитывать одна вечно всех обвиняющая мать или другой мужчина, пугала его. «Будем жить?» – улыбался он маленькой дочке. Со вздохом добавлял: «Хотя это, конечно, все равно не жизнь… Все происходит зря, и ни к чему особому не ведет…» И представлял, какой страстной была бы ночь любви с нежной красавицей, с которой он бы отправился под видом влюбленной парочки раскрывать коварные замыслы иностранной разведки.
Поэтому когда Антон заметил что-то необычное в способностях Игоря, его охватил чуть ли не восторг: вот она, жизнь не серая, рядом! Воображение рисовало даже больше, чем видели глаза.
– Ты не против, если я буду тебе ассистентом? – предложил Антон. – Или апостолом, как там пойдет… В общем, ассипостолом.
– А если придется уехать? – вдруг решительно спросил Игорь, до этого молча глядевший на Антона почти минуту.
– Ну, если ненадолго… У меня все-таки жена и дочь есть. Если чем-то жертвовать… – сразу потерял часть уверенности Антон.
– Брось. Эта твоя семейная жизнь есть жертва. Твоя же дочь вырастет и будет презирать тебя за это. Боясь чем-то пожертвовать, мы и приносим свою жизнь в жертву, а чужие жертвы делают людей только хуже. Жертвовать можно только ради себя. Так что пожертвуй своей ленью и страхами.
***
– Вот тетка Валя. Сюда с севера приехала. Второй год болеет. И язва у нее, и давление, и зрение садится – тебе, в общем, поле деятельности размером с Сахару. Води руками, знай лечь – не калечь! Берем стратегию наскока и нахрапа. Может, чего и получится, – объяснял Антон, увлекая за собой по улице Игоря.
Тетка Антона и Ольги Валентина оказалась женщиной полной и изнеможенной. Лицо у нее можно было назвать добрым, но взгляд был сконцентрирован в точку, а губы привычно поджаты. На глазах были толстого стекла очки, сквозь которые взгляд казался несколько ошарашенным. Двигалась по квартире она враскачку, шумно вздыхая почти при каждом шаге. Телевизор стоял как раз напротив дивана и работал на полную громкость, как бывает в квартирах у старающихся ни о чем не думать людей. По ящику тетка смотрела стандартно-пошлейший отечественный телесериал: то любовь, то стреляют, кругом бандиты и богатеи.
– Тетка, это мой друг Игорь! У него способности, он лечить умеет, – сразу заявил Антон, едва переступил за порог.
Пока он объяснял тетке, что не надо ничего бояться и стесняться, что ей повезло натурально, что вообще хватит с диваном обниматься, Игорь соображал, что ему делать. Он видел однажды, как деревенская бабка-знахарка проводит свою диагностику внутренних органов, водя пламенем свечи перед обнаженным торсом стоящего мужчины и вглядываясь сквозь пламя. Видимо, внутренние болезни как-то дышали на пламя, и знахарка это улавливала: ее диагнозы многие называли верными и лечили взварами трав, пучки которых та знахарка собирала всю первую половину лета. Многим помогало. Но когда одна обратившаяся привела к ней своего малолетнего оболтуса и спросила, отваром каких трав полечить его неврозы и истерические капризы, знахарка посоветовала нарвать свежей крапивы. А как заваривать? – спросила женщина. Заваривать не надо, стянула штаны и обиходила его веником… – пояснила знахарка.
Игорь представил себе, как экстрасенсы водят руками над головой клиента или фотографией – проникают в карму. Увы, так банально, что даже не смешно. Просто взять и наговорить женщине, что все болезни скоро изойдут от нее? Только мол, молись за спасение. Игорь шумно вздохнул, не зная, с чего начать. Женщина переключила внимание с Антона на него.
– Да вы садитесь, – сказала она, неловко пододвигая ему стул, и эта неловкость вызвала вдруг у Игоря мимолетный укол жалости. «Все неловкие души за несчастных всегда известны», – вспомнил он стих Есенина. Антон тем временем продолжал говорить всякую чушь, наверное, уже раскаявшись в своей попытке провести курс моментального оздоровления всей тетушки.
– Вы не удивляйтесь, – присев на стул, начал говорить первое, что ему приходило в голову, Игорь, – У всех есть разные способности, у меня тоже. Я не знаю, как, но похоже, что могу воздействовать на здоровье других. Посидите спокойно, пожалуйста, я постараюсь сосредоточиться.
Женщина грузно опустилась на диван. Наговорить ей, что все пройдет? Вон в больнице – пару слов сказал, а результат есть! Но делать так не хотелось.
– Я, видите ли, у себя обнаружил некоторые необычные способности. Ну, знаете, бывают всякие экстрасенсы и народные целители. Вот и у меня что-то такое же получается, правда, методику-то я еще не отработал… Как это у меня получается – и сам толком не знаю пока. Но я чувствую, например, что вы нездоровы, и нездоровы в первую очередь не физически.
– А как же еще-то?
Игорь передохнул. И вдруг начал говорить то, что само вдруг рождалось в его голове.
– У вас муж пришел тогда домой пьяный, а вы решили ему спуску не давать. Кричали долго, а потом никто из вас не извинился друг перед другом. Поэтому каждый привык после этого не прощать другого. И злость стала потихоньку съедать вашу жизнь. Мужа уже нет, а вы оправдываете себя и одновременно обвиняете.
– Я себя обвиняю? В чем это виновата?
– Если человек не может уступить другому, значит, он ждет, что другие будут уступать ему. Значит, он ставит себя выше других. Проще всего лежать на диване и обвинять на словах умершего мужа, а в мыслях – саму себя. Очнитесь – простите и себя, и его. Сходите в церковь, помогите кому-нибудь как сможете.
– И Бог мне здоровья отвалит?
– Почти всем дается здоровье, просто многие почему-то хотят получать его исключительно даром. А те, кто и получил его даром, обычно не ценят таких подарков. Выкиньте из головы все лишнее: прошлое – прошло и не вернется, хватит без конца хоронить мертвецов. Сегодня уже не ешьте ничего, завтра утром встаньте до рассвета, выйдите за город, посмотрите, как солнце всходит… Может, вам и придут мысли о том, чем вы сможете заплатить за здоровье…
Игорь быстро встал и вышел из дома.
– Н-да, тетка не в трансе от сеанса. Хотя посмотрим, вдруг завтра до потолка прыгать будет?
Игорь шел по улице молча, не обращая внимания на словесный поток, льющийся от Антона.
– А если не сползет она с дивана? Осрамимся, однако… – Антон говорил в свойственной ему манере выражаться «прямо и натурально». – Не, надо на незнакомых и неместных испытания начинать. Пойдем на автостанцию в кафешку, может, на кого из проезжающих воздействуем положительно?
– А как узнаем результат?
– Ну, телефончик дадим пациенту. Ну, в крайнем случае, просто технологию будем нарабатывать. Подсядем к какой-нибудь одинокой молодице крутобедрой и скажем чего-нибудь дельное за жизнь и здоровье ейное.
Они завернули в ближайшее придорожное кафе у автостанции, в которое заходили перекусить водители и пассажиры междугородних автобусов, идущих через их городок в большие города соседней области. Кафе имело вывеску «Синяя птица», но в городке его все называли проще – «синяковкой».
Зайдя внутрь небольшого помещения, Игорь с Антоном приостановились.
– Вон две клиентки с перcпективной натуральностью! Доведем их до экстаза, не накрывшись медным тазом!– зашептал Антон, подталкивая Игоря в сторону двух весело болтающих и уплетающих пирожки пышнотелых девиц. Но тот остановился, растерянно оглядываясь.
– А, понял. Рекогносцировка местности перед атакой… – зашептал не унимающийся Антон.
Игорь неожиданно направился к скучно и серо одетой женщине средних лет.
– Вам нравится наш город? – совершенно неожиданно спросил у дамы Игорь. – Вы его еще увидите. Если будете осторожны. Когда вы откроете вечером дверь, в прихожей будут стоять …
***
А основным чувством, которое всецело владело Анной Сергеевной – той женщиной, с которой говорил Игорь в «синяковке» – и, казалось бы, вело ее по жизни, было чувство вечной озабоченности. И как это часто бывает, наполненная озабоченностью жизнь ее была мало наполнена заботами. Она была страшно озабочена тем, что подумают о ее внешнем виде ее коллеги на работе, – и поэтому мало уделяла внимания своей прическе, манере одеваться, чтобы, не дай бог, не выглядеть броско на фоне других. Она очень переживала, что еще судачат о ней окружающие, и не задумывалась, любознательность или замкнутость выражает ее взгляд.
Она жила одна, так и не выйдя замуж. Приходила в крохотную квартирку после дня унылой работы, со вздохом смотрела на не вымытые утром кружку и ложку, половину вечера решала, когда же удобнее помыть посуду… Половину вечера думала, например, о том, какую заведет себе собаку, когда выйдет на пенсию, и при этом с омерзением вспоминала, как ее одинокая соседка-пенсионерка нянчится со своим плюгавым песиком, которого от нечего делать кормит с ложки, надев ему передничек.
И странное дело – именно в закрытой квартирке ее немного отпускало постоянное чувство голодного одиночества. Лишь за закрытыми дверями оно становилось ее спокойным и надежным попутчиком и даже собеседником по жизни. Но стоило выйти на улицу – одиночество торжествовало над ней: вокруг тысячи людей, которые движутся по своим не пересекающимся орбитам. Оно грызло ее и одновременно со злостью огрызалось, если вдруг чья-то орбита почти соприкасалась с той, по которой вращались ее однообразные будни.
И тот вечер, когда она, возвратившись из поездки в областной город, вошла в подъезд своего дома, поднималась по лестнице на второй этаж, она озабоченно перемотала в памяти недавний утренний эпизод в придорожном кафе. Она поставила сумку перед дверью, отперла замок и не достала сразу ключ, а сначала наклонилась за сумкой. И неожиданно в проеме полуоткрывшейся двери заметила двух стоящих в ее прихожей мужчин в рабочих комбинезонах. В руках их были большие сумки, и еще какая-то картонная коробка. Стоявший впереди мужчина, отвернувшись, невероятно спокойно произнес:
– А, хозяйка пришла. У нас все готово, как заказывали сделать. Пошли на кухню работу принимать, там хозяин уже заждался.
И не давая женщине опомниться и рассмотреть выражения их лиц, мужчины развернулись, поставили коробки на пол, шагнули внутрь квартиры.
В любой бы другой день Анна Степановна инстинктивно шагнула бы следом за ними, вспыхнув от непонимания: кто-то открыл дверь ее квартиры, устроил в ней какой-то ремонт… Но она сделала все так, как велел ей неизвестный молодой человек в том райцентре, в котором на полпути останавливался автобус. Захлопнув дверь и повернув ключ, она пронзительно закричала: «Помогите!»
Уже однажды опробованный в случае неожиданного появления хозяина обкрадываемой квартиры прием, на этот раз подвел двух матерых домушников. В спешке они выскочили на балкон, прыгнули со второго этажа. Один из них, повредивший при падении ногу, вскоре был задержан, затем милиция задержала и второго.
– Я все равно найду его, он не такой как все, – рассказывала Анна Сергеевна следователю.
– Это как? – усмехнулся тот.
– Это когда живешь – и все вокруг для тебя словно одинаковые, а потом оказывается, что это не так. И от этого даже смысл жить появляется.
Следователь хмыкнул. Но на следующий день публикация о необычном происшествии в этом городе с оригинальными подробностями появилась в одном из интернет-изданий города, а затем, многократно приукрашенная, стала странствовать в других интернет-изданиях. Автор ее даже поговорил по телефону с ней, а потом позвонил в тот город своим коллегам из местной газетки, но те ответили, что о ходячих предсказателях в их районе пока ничего не слыхать.
Она не сказала ему только самой последней услышанной ею фразы:
– Счастье ваше проснется, когда вам понадобится его давать кому-то. Зайдете в ближайший детский дом, и оно само подбежит к вам…
– Вот так вот даром – и счастье? – усмехнулась она тогда.
– Знаете, в советское время одна очень известная книжка заканчивалась блаженным призывом: Счастья всем! Даром! И пусть никто не уйдет обиженным! Я думаю, если всем дать счастье даром – мир, наоборот, только наполнится обидами…
***
Однако, уже через несколько дней после Пасхи в домик Игоря стали робко заглядывать гости. Одна из соседок разнесла слух, что тот разом избавил ее от бессонницы и мигрени после того, как она взяла и при нем вдруг поклялась больше не думать даже плохо ни об одном из людей. Потом другая поведала, что у нее перестало двоиться в глазах после выполнения поставленного Игорем условия, но какого – не сказала.
Странным для всех желающих вдруг избавиться от болячек казалось то, что Игорь никогда как будто бы не лечил сам. Он ставил какие-то условия, говорил с людьми о чем-то, после чего те начинали чувствовать, что словно вернулись мыслями к самым важным моментам своей жизни. Удивительным было и то, что лучший лечебный эффект получался у тех, кто выходил от Игоря с необычным ощущением, что все еще можно исправить, надо только быть живым…
Слегка приукрашенный молвой, слух о нем даже чуть выкатился за пределы маленького провинциального городка, затерянного на просторах бездорожной глуши покосившейся от вечной старости российской глубинки. Той ее части, где широкой полосой лесостепные перелески переходят в дремучие и болотистые, наполовину вырубленные, наполовину заваленные буреломом таежные леса. Самой северной части той воспетой многими поэтами средней полосы России, которая стала очень похожа по своему характеру на исподлобья глядящего с печи из-под всклокоченных волос на обидевший его мир безногого богатыря. На доброго великана, захиревшего от бездействия.
А Игорь с таким же удивлением, какое испытывали люди, до которых доходил слух о его способностях, сам жадно пробовал в деле эти способности. Часто сидевший рядом с ним Антон записывал свои наблюдения в записную книжку.
– И что там в твоих записях? – спросил Игорь у Антона.
– Тут все учтено! – показал тот свои записи в расчерченной на листке таблице, которая снизу все дополнялась новыми строчками. – Вот полный перечень апробированных и экспериментально доказанных способов воздействия на человеческие экземпляры, коими вы владеете, ваша уникальность!
– Ну и?
– Так, первое… Положительное воздействие на страдающий недугом организм, толчок для коренных изменений в духе и теле. Причем все это – не наложением рук и чисткой кармы с экстазированием, а советом типа как Пушкин велел: «смиряй свой дух молитвом и постом» или «товарищ, верь, придет она». Правильно, все епитимью заслужили! А вот моментальное кодирование не идет, никто, грешный, не сподобился по первому велению отвергнуть никотиноядие. Определение местонахождения родственников по портрету тоже не идет, увы. Дальше… Психотерапевтическое вмешательство в процесс миросозерания и жизнеосознания, предсказание критических моментов в будущем и указание на судьбоносные, как неожиданно оказывается, моменты прошлого – получается. Снятие порчи и любовный приворот – не пробовали. Воскрешение мертвых – тоже. Хотя надо бы во всем этом на кошках, что ли, потренироваться… В принципе, можно у калитки рекламный щит ставить «Лечу от всех болезней!»
– От всех не улетишь. Ты еще прейскурант на дверь не повесил?
– Нет, я его только составляю, как видишь. Да и его же надо сразу с указанием расценок вывешивать. Пока вот суют кто денежку, кто банку тушенки, дабы воздействие «к житью» было. Кстати, меня про прейскурант этот подробно мужчинка один выспрашивал, когда я утром из твоего дома выходил. Я, говорит, к нему вечером зайду, после всех. Он и других доносительством заставлял заниматься. Целый день вертится здесь, всех выспрашивает. Похоже, ЦРУ уже в курсе, хотят тебя завербовать соблазнять премьер-министров женского пола в развивающихся странах Африки! Не соглашайся, скажи: СПИДа боюсь!
Мужчина, про которого говорил Антон, зашел поздно. Внешне он был на первый взгляд ничем не примечателен. Однако легкий и цепкий взгляд его выдавал человека энергичного, умеющего и ценить удовольствия жизни, и, с легкостью относясь к ее невзгодам, ждать момента, когда снова повезет.
– Здравствуйте! – сказал он Игорю легко и просто. – Я слышал, вы говорите с людьми?
Игорь молча пригласил его на веранду. Тот прошел, сел.
– Меня зовут Владимир. Я приехал издалека. Вы можете мне сказать, угрожает ли мне что-то в ближайшем будущем?
После долгого молчания Игорь ответил:
– Вам бы надо перестать вечно искать оправдания тому, что вы делаете. Чем больше вы их ищете, тем больше злитесь на себя. Займитесь тем, что даст вам покой, а не деньги. А то вы уже устали без конца мотаться по стране на машине, чтобы забыться. Не надо доводить себя до усталости. Усталость – это старость. Но ведь вы не об этом меня хотели спросить?
Лицо вошедшего выразило удивление и готовность к честному диалогу.
– Да, я хотел сделать вам конкретное предложение, – сказал он.
***
Москвич Владимир Снохин, ухватившийся за информацию о провинциале с необычными способностями, приехавший к нему на встречу и целый день посвятивший сбору предварительной информации, жил по принципу «попасть в струю». Его всегда, сколько он себя помнил, преследовало ощущение, что кругом совершенно явно и неостановимо текут денежные реки. Что реки эти разбиваются на протоки, искрящиеся, звенящие струи, порой высыхающие среди песка жизни, порой туго набивающие водопадом чей-то карман. Что толпы одних людей, как неуютные скалистые острова, потоки эти обходят со всех сторон, бросая на них лишь брызги от величия своего, которые потом скатываются с этих скал до последней капли. Часть же других людей, словно камышовые плавни в устье великих рек, эти потоки щедро омывают и поят без конца и почти без особой причины. Разве что причиной можно назвать то, что люди эти, как растения, выросли в нужном месте и в нужное время, на благодатной почве, и путь для их роста был уже заранее расчищен этим же щедрым денежным потоком.
И вечной целью этого человека был поиск этого потока, который бы поил именно его, вытекая их общей реки по проложенному его владельцем руслу в неприметный для других тихий и тенистый пруд, из которого уже никто другой не посмеет зачерпнуть…
Окончив учебу на излете советского времени, Владимир нашел довольно непыльную работу с приличной зарплатой. Налетела буря перемен, но для Владимира были скучны бушующие страсти людей, которые сами не осознают, чего им надо и против чего они бунтуют. Но вот прошли годы, любимая им столица после всей неразберихи стала становиться все чище и шумнее, глаза его земляков – все надменнее и упрямее, а шутки, над которыми смеются в концертных залах и с телеэкрана, – все тупее и безадреснее.
Тогда он понял: на город снова направлены денежные реки, которые умывают его ежедневно и ежечасно. Найти, оторвать от этих рек свой, именно свой ручеек, копать, расширять его русло! Эта мысль захватила его полностью, и получение мерно капающей зарплаты вдруг показалось ему делом совершенно не азартным и противным.
Он пробовал заниматься торговлей, но в одиночку значительно разбогатеть не получалось. К тому же случились перемены в его личной жизни – он развелся и событие это поселило в него великую скуку, поедающую его дни. Да, деньги есть, но жизнь стала бессмысленной во всех ее проявлениях, и даже бизнес стал ему скучен. Он на несколько недель отправился в поездку. Ехал по стране, куда хотел, сворачивал наобум, не имея четкого маршрута, словно убегая от одолевающей его скуки и стараясь победить ее всеми неожиданностями своего пути.
А потом вдруг пришла в голову мысль, что все это тщетно и он гонится за какими-то иллюзиями, вместо того, чтобы их уничтожать. И появилась злость на все иллюзии, которыми он страдал в своем неудачном браке, которые вели его по жизни незнамо куда.
Надо как-то оседлать иллюзии, подумал он однажды, ночуя у костра на берегу какой-то реки, в тот момент, как зарево рассвета трепетало во всей красе, выпуская на небо светило. Ну не свои, так чужие, для начала. Пусть таким будет его следующий бизнес.
Идея созрела неожиданно. Владимира вдруг осенило: чудесное исцеление и покровительство – это то, во что долго еще свято будут верить жители России, не приученные к тому, что ничего не дается без соответствующей платы и надлежащих усилий и что любым словам надо верить, только подвергнув их сомнению. И хорошие деньги легко платят только люди, которые сами рады обманываться.
В последнем он убеждался много раз. Однажды он начал читать заполонившую в те последние годы словно вконец одуревшего двадцатого века книжные магазины книгу о молодой таежной отшельнице и через несколько десятков страниц с отвращением откинул ее. Изложенная от первого лица история была совершенно бредовой: якобы в глухой тайге в одном логове с медведем жила девка, которая только тем всю жизнь и занималась, что скакала по поляне вокруг берлоги, особым видением наблюдала, как другие женщины по всей стране трудятся на кухнях, и посылала им положительные импульсы – подсказки, как лучше что-нибудь сделать. Типа как бабахнет кому-то биоимпульсом из-под куста… Вроде как в берлоге в обнимку с медведем она научилась всему, что должна уметь современная женщина.
Как же был потрясен Владимир, когда все опрошенные им пожилые люди заявили, что они и не подумали подвергнуть сомнению правдивость книги! Чем наглее было вранье, тем послушнее в него верили воспитанные в советское время люди. Они даже устало повторяли чудовищной бредовости фразы из телевизора типа «Мы идем самым сложным из всех возможных путей, но другого пути просто нет!»
Почему так? – спросил он однажды бывшего тестя. «Нам же верить надо в лучшее-то!» – объяснил ему положение вещей тесть. Просто ты не лишен греха трусости, – мысленно отвечал ему Владимир.
Поэтому новым бизнес-проектом на рубеже 2000-х годов стало создание «лекарств из ничего»: разных «энергоэкостимуляторов организма» из простого расплавленного корпуса старого аккумулятора, которые прикладываются к больным местам и поднимают на ноги даже не ходячих столетних старух и других неисцелимых больных. «Биоиммунокорректоры», воссозданные из затвердевшего клея – эпоксидной смолы по уникальным древнетибетским рецептам в виде амулета, который надо носить на груди на шелковом шнурке днем, а на ночь класть под подушку…
Нанятые им коммивояжеры кружились по провинциальным городкам, пуская впереди себя наглейшую рекламу и продавая псевдолекарства. Реклама цитировала «ведущих специалистов исследовательских центров Космической биологии и Биоэкоинформационных технологий» о том, что штамповки, сделанные в арендованном Владимиром подвале, «состоят из затвердевших особым способом вытяжек трав, которые посылают сигналы низкой частоты, унисонно усиливающие энергоинформационный обмен в организме, а также стимулируют иммуномодулирующие реакции». «Боже, что может подумать об этом человек, закончивший школу!» – часто горько шутил сам властитель иллюзий. Но денежный поток зашевелился в новой прокопанной Владимиром канавке, размывая ее берега и становясь все полноводнее.
Подбодривая коммивояжеров, Владимир часто им говорил: «К вам приходят те, кому лень заниматься физкультурой, голодать, бегать по утрам, обливаться водой, любить людей и так далее. Вместо этого они хотят обжираться сладким и жирным, валяться у телевизора, ныть, сплетничать и трепать соседям нервы, и в то же время быть здоровенькими, приклеив к брюху таблетку. Не надо жалеть эти живые трупы! И вообще, чему доктор Геббельс учил? Чем грандиознее ложь, тем лучше в нее верят!».
… Иногда его коммивояжеры работали и в другой манере, которую по его заказу разработал ему знакомый психолог. Представляясь сотрудниками полублаготворительной фирмы, они молниеносным наскоком проводили по несколько собраний в крохотных провинциальных городках. Заранее находили тихое местечко со скамейками, людей старшего возраста собирали сюда прямо на улице, говорили, что начинается срочное собрание о льготах. Скучающие пенсионеры усаживались, ведущий сразу говорил: не перебивайте, все вопросы обсудим потом. А четверо его помощников стояли по сторонам и следили за людьми и обстановкой.
Ведущий вещал сначала о каких-то мудреных льготах: оказывается, стоит только подать нужное заявление и пенсия преобразится в большую сторону. Собравшиеся воодушевлялись.
Потом начинал припугивать и предостерегать об опасностях: кругом мошенники, будьте бдительны – опасайтесь подделок! Дескать, со стороны соседнего региона поступила большая партия поддельных лекарств, в которых есть мраморная крошка, народ травится толченым мрамором! Таблетки сейчас надо сначала испытывать: размешать одну с содой в стакане: выпадут камни – таблетка опасна для жизни, пойдут хлопья – состоит из не очень-то опасного мела, а если полностью растворилась, то возможно, и настоящая. Доверять, говорил, можно только их фирме, потому что они федеральная инспекция, следят за соблюдением всех правил! Собравшихся охватывала непонятная тревога.
Почуяв нужную перемену в настроении испытуемых, ведущий переходил к конкретным делам, спрашивал: вам в прошлый День пожилого человека вручали подарки? Нет? А ведь негодяи чиновники везде отчитались, что и в вашем городе в Доме культуры прошло собрание и там раздавались бесплатно вот эти средства реабилитации (шла быстрая демонстрация какого-нибудь дешевенького электромассажера)! Что, не получали? Собравшиеся тоже удивлялись.
Подведя настрой к нужной точке, ведущий опять менял тон: а вообще-то, на другом конце вашего города нам люди тайком говорили, что получали прибор, но соседям никому не сказали об этом, потому что аппарат очень хорошо помогает, все соседи побегут просить попользоваться. Потому как лечит аппарат все! Оказывается, сначала, восклицал он, эти ценные аппараты выдавали бесплатно, но находились такие пенсионеры, что тайком сдавали их в коммерческие аптеки по страшно подумать какой цене! Но и по такой цене их из аптек сразу разбирали. Заводская цена прибора, заверял он, тоже немалая, часть их по особой программе продавали с государственной дотацией, цена получалась всего-то в размере средней пенсии. Но вот беда: программу закрыли в связи с тем, что ведется следствие по их растрате! Хотя, возможно, программу эту начнут снова, потому что много желающих получить прибор. Вот среди сидящих есть такие? Несколько человек обычно всегда поднимали руки, помощники ведущего тут же подходили к ним и записывали их адреса.
Ждите возможности купить чудо-аппараты с очередному Дню пожилых людей, резко обрывал ведущий, а сейчас расходимся! Собравшиеся шли по домам в недоумении. К тем, кто просигнализировал ранее о желании заиметь чудо-аппарат, помощники ведущего наведывались домой сразу после собрания, поздравляя их с исключительной возможностью сделать-таки покупку…
***
Владелец вновь забурлившего денежного потока, год от года колеся на автомобиле по просторам провинции от одной группы своих коммивояжеров к другой, радовался финансовым успехам и в то же время злился на себя: кто-то занимается реальным делом, производит и продает реальные вещи, а он – сплошные иллюзии. Он старался оправдаться тем, что иллюзии эти уже есть у людей, а он только дает им материальное воплощение их бестолковой веры. Но это не помогало, росла только усталость. Снова стала просыпаться скука от того, что все в мире предсказуемо, как и люди.
Он снимал на время это постоянногнетущее ощущение летом необычным способом: останавливался на машине в самых глухих местах, съезжал с дороги в лес или на берег реки и сидел всю ночь у костра, только после рассвета несколько часов спал в машине. Физическая усталость перебивала нравственную, а впечатление от ночной тишины и спокойной мощи природы отгоняло огрызающуюся скуку.
В одну из таких ночей он подумал, что торгующих иллюзиями в легковерной и никак не протрезвляющейся стране не так уж и мало. Неплохо, между прочим, преуспевают те, кто торгует иллюзиями, не имеющими вообще никакого материального воплощения: всякие колдуны, экстрасенсы, «корректоры кармы» и прочий сброд, освоивший приемы этой торговли. Интересную картину пришлось ему увидеть в одном провинциальном городке. За дачными участками там кто-то выстроил наспех недалеко от дороги прямо из неструганых досок какое-то подобие церкви с крышей в виде шатра с деревянным крестом посередине, точно таким же, какие ставят на свежих могилах. Когда Владимир остановил машину и подошел к этому странному строению, из ближайшей дачи выскочил мужичок с фотоаппаратом, что-то затараторил и вмиг заставил Владимира сфотографироваться с ним на фоне строения, сделав на момент снимка совершенно блаженное лицо. После снимка мужичок потерял к Владимиру всякий интерес, побрел было восвояси, но тот его окликнул:
– Эй! Так это что за усыпальница урожая?
Мужичок постарался отнекаться, но Владимир достал из машины початую бутылку виски… Оказывается, сарай служил в качестве магнита для заокеанских денег от религиозной общины «Вероисцеляющего пророка». Дочь создателя строения, бывшего советского чиновника на пенсии, несколько лет назад познакомилась по переписке с американцем, вышла замуж, уехала жить в США. Муж ее, бизнес которого вдруг пошел в гору, а здоровье под гору, стал посещать собрания в этой общине, лечиться «верой в пророка», ненадолго появляющегося на собраниях, чтобы произвести должный эффект. Основную часть «религиозной работы» на собраниях и вообще вели его ассистенты – вроде как апостолы.
Дочь российского пенсионера надоумила отца написать трогательное письмо в общину о страшной вере в России в современное пришествие пророка от Господа, да не какого попало, а именно того американского, и зачитала это письмо на одном из собраний. После этого ассистентам пророка пришлось подкинуть за океан немного деньжат на укрепление веры и поделиться «методической литературой». Полученные доллары так разожгли охоту у пенсионера, что он сколотил из досок этот сарай, стал фотографировать всех, кто подвернется, чаще всего бродячих алкоголиков на фоне сарая с крестом, давая в руки людям присланные брошюрки на английском. Фотографии эти вместе с отчетами об укреплении веры в пророка среди россиян он стал регулярно посылать в Штаты, откуда приходили новые денежные переводы в долларах. Суммы по американским меркам небольшие, но по меркам российских пенсионеров получался прикид совсем другой.
– А не боишься, что пророк сам нагрянет с проверкой? Сразу в ноги упадешь с покаянием? – пожурил Владимир законспирированного миссионера.
– Чай, не убьют! Поедет к нам, так и придумаем чего-нибудь. Наш человек при необходимости всегда под дурачка закосить сумеет. Многие так и живут в вечном закосе, если в телеящик глянуть..
– Молодец мужик! – похвалил его, расставаясь, Владимир.
– А ведь могут они и к нам рвануть со своим вероисцеляющим отпрыском. У нас сейчас тоже богатеньких Буратинов найдется, – подумал он. – Правда, наши богатенькие пока еще мало во что верят. Их фокусами Копперфильда не удивишь: они заранее подвоха во всем ждут. Хотя, конечно, и у нас кое-то начинает таким образом деньги делать. Нужно только рассчитывать на национальный менталитет… Ради чего наши готовы деньгу швырять? Ради демонстрации крутизны разве что. Что ж, значит, им нужен «Крутопришедший мессия», поклоняться которому – круто. Ну, типа как всякие звезды Голливуда круто относят себя к поклонникам всяких там древнееврейских учений, буддийских культов и так далее…
Эх, найти бы ему особо одаренного экстрасенса, этакого Гришку Распутина, который еще не успел в бродячие лекари перейти, объявить его пророком-прорицателем, подвести под его влияние армию черни, да еще неплохо бы и десяток царей! Или хотя бы для начала освоить чего попроще!
Владимир, оставив старый способ заработка на обмане легковерных стариков, сделал несколько попыток осуществить этот замысел. Одна из них, можно сказать, увенчалась успехом, но результат от нее, чувствовал Владимир, не мог быть продолжительным. Поэтому он взялся за новый поиск, который совершенно неожиданно вывел его на Игоря.
И задав ему всего лишь пару вопросов, Владимир сразу сказал, процитировав Новый Завет:
Да, я хотел сделать вам конкретное предложение. Отправьтесь со мною – я сделаю вас ловцом человеков.
Глава 2
Игорь потер спросонья глаза, выглянул в окно: небольшой пруд между сосен, причал для лодок на его берегу, усыпанные хвоей дорожки между дачных заборов, по одной из которых бежал спозаранку какой-то поклонник здорового образа жизни. Да, место для дачи Владимир выбрал довольно удачно, судя по виду из окон. Да и соседи тут явно не очень скучные и отягощенные огородной возней, судя по их теремкам. Состоятельные, но не слишком. Похоже, все люди, не так давно разбогатевшие, не старые, имеющие живой интерес и уважение к другим, но и не забывающие о собственной индивидуальности.
Игорь открыл форточку, сделал глубокий вдох. «Для Подмосковья совсем неплохо», – подумал он о чистоте утреннего воздуха. В соседних комнатах спали Владимир и Антон, упросивший взять его в помощники в ловле человеков. Приехали на эту дачу они вчера поздно, сразу завалились спать.
Чуть скрипнула дверь в соседнюю комнатку – проснулся Антон.
– Привет главному ловчему от конюха! Охота на человеков сегодня начнется?
Игорь вздохнул и ничего не ответил. Что отвечать? Владимир познакомил их со своей идеей, пока они ехали к его подмосковной даче, коротко и довольно прямо изложив ее в разговоре:
– Говорю совершенно честно. У тебя есть талант – у меня есть небольшой опыт в том, как этот талант использовать. Мне искренне интересно помочь тебе кой-чего добиться. Если можно так выразиться, я буду твоим продюсером. Не учителем. Но помощник с деньгами, небольшими связями и кое-каким опытом тебе ведь нужен? Иначе ты всю жизнь просидишь в своем городке, пока не растеряешь весь свой дар на лечение поносов и запоров… Других целей для себя ты там не найдешь.
– А с тобой у меня какая цель?
– Какая цель может быть у человека? Всегда только одна – свобода! Это деградировавшие человекообразные стремятся к покою и сытости, да к тому, чтобы от соседей не отстать в качестве барахла в доме, крутизне машины и так далее.
– Что есть свобода?
– Свобода, друг мой, есть осознанная необходимость, так про нее в каком-то старом фильме говорится. От себя добавлю к этому: и возможность ее реализовать. Кто-то, может быть, осознает, что ему необходимо освоить какое-то ремесло, достичь успеха в какой-то профессии. А вот я, например, осознаю, что мне необходимо испытать потрясение от вида статуи Спасителя над Рио-де-Жанейро…Ступить своей ногой на снега Килиманджаро… Пожить в палатке на берегу Байкала, чтобы утром подходить к воде и пить прямо из озера, стоя на коленях… Желаю просто иметь желания и возможность их реализовать. Если я этого не сделаю, я не смогу считать в старости, что жил, как свободный человек. Вот, собственно, и все, вроде немудрено. Ну, разве что еще деньги нужны в наше время для достижения свободы, без этого, увы, никак. Иначе будешь всю жизнь чужие желания выполнять, а не свои. А жизнь, она, говорят, короткая.
– То есть, если у пьяницы одно желание – напиться, и бутылка при себе есть, значит, он свободный человек?
– Я же сказал, что свобода – необходимость осознанная. А что алкаш осознает? Впрочем, многие не осознают, что их личности необходимо, пока у них денег в кармане не заведется. Да и те, у кого появляются деньги, чаще всего тоже ни хрена не осознают, живут, как все с их количеством денег.
– Значит, наша совместная цель…
– Деньги, чтобы стать свободнее! Причем деньги, которые приобретаются не путем рабского однообразного труда, а путем реализации своих же желаний и возможностей. То есть убиваем сразу двух зайцев: зарабатываем свободу, становясь все свободнее. Эх, люблю я пофилософствовать…
Потом Антон рассказывал Владимиру об отмеченных им способностях Игоря. Потом Игорь долго молча смотрел в окно, глядя на придорожные дачи, шашлычные, магазины, почерневшие покосившиеся деревни…
– Ну, так с чего начнем? – снова спросил стоящий в дверях Антон. – Может, выйдем и сразу впечатление произведем на местное население. Неплохо, думаю, с громких молитвенных песнопений начать и рубища какие-нибудь одеть, чтобы нас по одежке встречали.
Как всегда, трудно было понять, всерьез он говорит или шутит.
– Я ничего не знаю, – ответил Игорь, который решился просто положиться на волю судьбы и плыть по течению.
– Начинать надо с завтрака! – донесся голос Владимира. – Идите, я сосиски поставил варить. Поедим, и я отлучусь – есть срочные дела – а вечером вместе поедем на учебу, так сказать. Вы пока можете отдохнуть, по окрестностям пройтись. Вот ключ от моей избушки, второй у меня. Еда в холодильнике, берите, не жалея, только алкоголь – не надо, его нам сейчас нельзя ни в коем случае. Никаких контактов и старых сведений о вас в интернете не должно быть. Одежда на вас – провинциальный ширпотреб, просто и неброско, а мы же не разведчики, чтобы маскироваться? Вот для начала возьмете рубахи из настоящей крапивы в полународном стиле… Телефон положен только одному – ассистенту. В прудике можно купаться. Кстати, вон в том домике, через две дачи от нас, живет полупарализованная женщина с внучкой-инвалидом. А в конце улицы в крайнем домике…
Видимо, Владимир не просто так указывал Игорю на тех, кто нуждался в применении его способностей. Это поняли и Антон, и Игорь, хотя обсуждать ничего не стали. Но после того, как машина Владимира скрылась за поворотом в конце улицы, Игорь отправился к первому из указанных ему домов.
Однако, подумал он, а если бы его спросили: что есть свобода?
Свобода есть радость понимания мира. Ты можешь вместить в себя весь безбрежный мир, все его грани и пространства, если полюбишь его. Ибо человек существует в том, что он любит. Лишь тогда он становится раковиной, вмещающей в себя всю музыку мира: шепот набегающих на берег волн, шелест предутренних звезд, дрожание далекого огонька и первый крик младенца… И тогда рождается ощущение, что музыка эта – единая гармония, одно созвучие, разливающееся и вдохновенное. Понимание рождается любовью – только наполненный любовью к чему-то человек видит смысл в своих поступках.. А если ее нет – что толку в житейской мудрости, продляющей жизнь, в которой нет никакого смысла.
… Итак, он обладает уникальными способностями, но может удачно применить их не в каждом случае, повторил для себя Игорь. И еще: способности его сами двигают им, это течение несет уверенно и неостановимо, так что, пожалуй, следует отдаться его воле.
Тут он подумал, что и само движение жизни человеческого общества и его развитие лучше сравнить с течением реки. Только сила этого течения задается не внешними факторами: уклоном местности, притяжением планеты. А течет оно лишь благодаря движениям всех вошедших в эту общую реку разноликих человеческих существ. Каждый из людей, утверждаясь, вносит вклад в ускорение этого общего течения, старается подняться как можно ближе к недостижимой иллюзорной поверхности потока. И каждый вынужден двигаться, чтобы не оказаться сбитым с ног движениями других и засыпанным придонным песком раньше времени.
Но иногда тебя захватывает и поднимает какая-то свежая и нежная струя этого потока, надо лишь держаться в ней изо всех сил.
***
Странное оживление увидел Владимир возле своей дачи, подъезжая к ней в послеобеденный час. У ворот стояло несколько человек, Антон что-то говорил им, Игоря видно не было.
– Ты что за человека привез? – переключился на Владимира один из стоящих здесь его соседей по даче, которого все друзья за глаза и в глаза звали Женей-Извращенцем. Приклеилось к нему это прозвище недавно по вине его же самого, рассказавшего о произошедшем с ним. Однажды лег он в клинику подлечить почки, а заодно избавиться, как пообещали ему там, от замучившего его геморроя. В первый день лечения весьма миловидная обольстительно улыбающаяся медсестра спросила его нежным голосом: «Презервативы, надеюсь, вы не забыли взять?» Евгений сделал мужественное лицо, затем торжественно улыбнулся, сделал попытку обнять симпатичную почему-то запавшую на него медсестру и вкрадчиво произнес: «К ночному дежурству – будет все!». Молодая женщина отстранила его руку и таким же нежным голосом объяснила его заблуждения: «Презервативы надо к массажным процедурам в шесть вечера. Вас не предупреждали? А будете приставать – мой муж вас зарежет. Он хирургом работает». Евгений вспомнил, что его, действительно, просили взять с собой презервативы для «пальчикового» массажера, на который надо, как на боевого коня, садиться в ходе битвы с геморроем. Он хлопнул себя по лбу, позвонил товарищу, ничего не объясняя, попросил того срочно привезти побольше презервативов.
«А Женя не промах! Только устроился там – сразу ему презервативов давай, да побольше! Мне бы такое лечение!» – подумал товарищ и, стараясь помочь другу, купил презервативов «поприкольнее». Сверток с презервативами Евгений передал той медсестре, не разворачивая. Развернула она сверток только перед началом процедур. «Сам извращенец, а еще к дамам пристает!» – высказала свое возмущение медсестра Жене, натянув на массажер презерватив с огромными усиками, фыркнув и уйдя из палаты на время сеанса интимного лечения…
Владимир вышел из машины, но не стал общаться со знакомыми в привычном дружеском тоне.
– Узнаете. И вы, и другие – все скоро узнают. Потом все вопросы, оставьте нас сегодня, пожалуйста. Приходите завтра утром.
Игорь сидел один в доме.
– Я чувствую, что не могу говорить сразу с несколькими. А они пугаются и начинают сразу соседей звать… – как будто оправдываясь, сказал он.
– Ты все на редкость правильно чувствуешь! А неизбежность и необходимость обеда чувствуешь? Пришествие пришествием, а обед по расписанию, – весело произнес Владимир, доставая продукты из сумки.
– …Позволь дать несколько советов, – продолжил он за обедом. – Первое: молчание тоже может быть красноречивым. Ты не должен никому ничего объяснять, оправдываться и что-то придумывать, лучше промолчи. И вообще: никто никому ничего не должен, никто ничем никому не обязан! Больше, чем на час, никто не нужен и крепче, чем взглядом, никто не связан! Пусть воображение людей само дает ответы на их вопросы. Оно скажет больше! Второе: спешка нужна при ловле блох, а вид бегущего генерала вызывает смех или панику. Так что никогда ни в чем не торопись. Третье: с толпой говорят не так, как с одним человеком, у нее другие инстинкты. Перед толпой можно признаться в ошибках, даже покаяться в чем-то, но боже упаси уступить ей в чем-то – раздавит сразу же. Можно не ставить себя выше ни одного человека, но ставить себя выше толпы этих человеков надо обязательно! А раз ты выше этой толпы – ты должен ею управлять.
– Есть книги по толпоуправлению? – спросил Антон.
– Есть, конечно. Но нам читать их, пожалуй, некогда. Мы предпочтем учиться у практиков. Сразу скажу про общие правила работы на публику: жестикуляция, логичность, самоуверенность и четкость голоса. А детали каждый вырабатывает для себя. К тому же толпа должна сначала узнать того, кто ее будет собирать, потом уже увидеть его вживую. Так что перед тем, как выйти сам к людям, пусти известие о себе.
– А если у Игоря не получится пыль в глаза пускать? – забеспокоился Антон.
– Если бы мне нужен был пылепускатель, я бы его тут легко нашел, а не к вам ехал. Разберемся, как правильно с максимальной пользой использовать уникальный дар, который имеется. Сразу условимся: пока – никаких развлечений, женщин, даже спиртного, никаких разговоров по душам о себе с кем бы то ни было, никаких просторечных выражений. Подготовимся к выходу на публику.
– И с чего начнем?
– С наглядных иллюстраций.
***
Вечером втроем на автомобиле отправились на просмотр иллюстраций. Владимир привез к какому-то окраинному Дворцу культуры. В здание стекались люди, большей частью женщины и пожилые. Афиша гласила, что через несколько минут начнутся «Беседы о вечности прорицателя Святослава», вход на которые бесплатный. Они прошли в зал, уселись на последнем ряду.
– Святослав – это псевдоним такой, по образцу попсового горлодера? – спросил Антон у Владимира.
– Нет, довольно удачное имя было на самом деле в паспорте. Менять не пришлось. Работает на сцене он у меня около года. Начинал на вокзале. Когда я его впервые там случайно встретил, в нем чуть душа держалась. Но народ к нему тянулся! И даже милиция не трогала: пару раз его патруль хотел забрать, он такого наговорил им, что сразу отстали. Но потом все расскажу, как у меня бизнес со Святославом пошел.
– Я должен стать его подобием? – произнес Игорь.
– Боже упаси! Все подобия в этом мире безнадежны. Но смотри на манеру держаться, приемы удержания внимания зала, работу со зрителем. Подумай, что людей удерживает в зале и заставляет приглашать сюда своих знакомых.
На сцену к стоящему микрофону вышла женщина средних лет с отрешенно-тоскливым взглядом, сделав молчаливую паузу, заговорила о том, что провидец Святослав – явление уникальное в мире Божьем и сама благодать, открывающая нам глаза, которая снизойдет на каждого, укрепившегося смиренным пониманием слов его. Свои истории произнесли и несколько осчастливленных провидцем товарищей.
Когда же вышел сам прорицатель, Игорь и Антон обменялись разочарованными взглядами: вместо ожидаемого ими седовласого колоритного старца с просветленным взором и добрым рокочущим голосом волхва появился безбородый худой темноволосый мужчина. Внешность явно не соответствовала имени. Одет мужчина был в обычный темный костюм. Взгляд его был острым и перебегающим с одного человека, сидящего в зале, на другого. Но голос был четким.
– Каждый из нас пришел из вечности и вернется в вечность, день его – это миг между вечностями. Кто знает, насколько он близок к вечности? Вечность, приближающаяся к каждому, уже вершит суд свой. И с ужасом узнаешь ты тот миг, когда коснется она тебя и отрешит от дел земных в наказание. Каждый уйдет в вечность, потому что каждый достоин наказания. Зло, совершенное семи поколениями предков человека, смотрит на него из вечности. И зову вас: познайте со мной то, что глядит на вас и судит вас…
Взгляд Святослава по-прежнему пронизывал одного человека за другим, на лице не выражалось никаких эмоций, но руки его словно гипнотизировали, в такт словам указывая плавными движениями на главное в каждом предложении, в каждом тезисе речи. Казалось, говорящий дирижирует сидящим в зале людям, заставляя их согласно кивать головой и запоминать самые яркие из выражений. Речь была плавной, текла неостановимо. Провидец излагал свое учение о воздействии на человека вечности, которая выпустила его из себя прожить жизнь, но следит за ним, посылая ему горести и радости по мере заслуг и грехов его самого и его предков.
– Говорю вам истинно: нет ни одного поступка человека, укрывшегося от вечности. И кто из предков должен держать ответ за настигшие вас несчастья и отведанное вами горе – вам неведомо, – говорил провидец. – Но открывается тайное немногим. Откройте и вы глаза на угрожающее вам. Ибо вечность смотрит на вас, всегда готовая поглотить обратно, и воздает каждому то, что принесли в эту вечность семь колен предков его. Знаю и вижу, что каждый обречен, но каждый может и во всеоружии встретить грядущие к нему беды…
Речь его становилась все быстрее, порой прерывалась, немного путалась, но слова срывались по-прежнему одно за другим. Святослав сам вдохновлялся от возможности говорить. Быстроту и вдохновенность речи нельзя было объяснить только актерским мастерством, создавалось впечатление о сверхъестественных способностях говорящего. Или о том, что речь заучена, как молитва, или о том, что говорящий имеет манию преследования какой-то навязчивой идеей. В зале воцарилось тягостно-испуганное ожидание.
Но речь провидца оборвалась неожиданно, и в ту же секунду на сцену вышла, видимо, стоявшая наготове та женщина. Она кивнула говорившему, и тот устало ушел со сцены.
– Пока Святослав готовится к непосредственному общению с вами, я тоже подготовлю вас. Да, действительно, каждый из нас обречен, со Святославом не поспоришь. Но то, что совершает этот человек, практически всегда объясняется только чудом. Поэтому даже те, кому он помог отвести от себя несчастье, иногда малодушно отказываются верить в свое спасение. Но чудо случается с теми, кто обращается к Святославу, с теми, кто не раз приходит за словом его, – со вздохом произнесла она и посоветовала лучше узнать о провидце с помощью написанных исследователями феномена Святослава книг, содержащих его проповеди и описания явлений чуда провидения. При этом объяснила, что прочитать книги следует уже ради того, чтобы знать, как обратиться к провидцу на следующем сеансе. Потом начала читать снова записи благодарностей от тех, кто был спасен от ужасных несчастий пророчествами Святослава, и рассказывать об известных ей случаях ужасных несчастий с людьми, проигнорировавшими пророчества.
В зале между тем вовсю шла торговля. Несколько женщин с покрытыми платками головами обходили зрительные ряды с кипами товара.
– Да, это вам не у бабок отложенные на похороны деньги выманивать, сотрудником соцстраха прикидываясь… – сдержанно прошептал Игорь, – Кто такие книги пишет?
– Кто умеет, тот и пишет. Специалисты находятся, только плати. Окупаемость всего проекта есть, хотя не такая уж большая, – тихо ответил Владимир.
Спустя несколько минут торговля чуть поутихла. Прямо в зрительный зал вошел сам Святослав, нервно прошагал с края от зрительных рядов, резко остановился, метнул взгляд на, казалось бы, первого попавшегося человека, протянул к нему руку и заговорил:
– Прадед твой совершил грех отступничества от друга своего в молодости. Не искуплен грех этот совершившим его, и наказание грядет на два колена в роду отступившегося! И есть тот, кто рад будет посмеяться над согнувшим тебя проклятием, вырвавшимся из чрева вечности! И есть те, кто рад призвать на тебя эти наказания за грех, свершенный не тобой!
Провидец продолжал говорить о наличии злопыхателей, уже подняв вверх обе руки, вытянув пальцы по направлению к почему-то прослезившемуся объекту его речи, которым был согнутый годами седой и очень худой мужчина с молящим виноватым взглядом. Ладони говорившего мерно двигались, словно расставляя акценты во всем сказанном.
– Есть, господи, есть такие… – зашептал пожилой человек.
– Но есть сила, способная разорвать их связь с вечностью и освободить род твой от проклятия, наложенного на предка. И коли сила эта есть у меня, я освобождаю тебя! Прими в руки освобождение свое и знай, что недруг твой, притянувший несчастья твои и готовивший сошествие на тебя проклятия – тот, кто сгинет мгновенной смертью не позже, как истечет год с секунды этой. Прими в руки предвидение мое, и да обменяемся добрыми подаяниями друг другу…
Провидец вырвал взглядом уже через секунду другого пациента – молодую женщину в старой и очень бедной одежде, начал говорить об каре за не рожденных ее матерью детей, которая грозит ребенку этой женщины, пусть, может, и не родившемуся еще. Стал утверждать, что несчастье, которое пережила женщина в минувший год, было предопределено еще до жизни ее. Что есть возможность спасти потомство женщины, если возблагодарить господа за предвидение, разорвать отношения с теми, с кем сейчас общается женщина.
– И не позже как в ближайшие дни спросят тебя: готова ли ты отправиться вслед за теми, кто рядом с тобой? «Нет!» – отвечай им и замкнись в уединении, иначе свершится непоправимое для потомства твоего, – пророчествовал Святослав, словно заряженный какой-то энергией.
Он переходил от одного человека к другому, сковывая внимание зала не столько словами, сколько сосредоточенностью движений рук. Кое-кто из сидящих в зале утирал слезы, были и те, кто тихо покидал зал, не рискнув, видимо, познать, какой ужас грозит им из вечности. В зале появились тем временем снова те женщины в платках, которые, не отвлекаясь на вещание пророка, проходили по рядам, в обмен на брошюры собирая пожертвования на «спасительное служение людям провидца Святослава». Пожертвования сыпались в их сумки.
Неожиданно Святослав встретился взглядом с Игорем, воздев руки, метнулся в его сторону.
– Друг мой, сама вечность смотрит на тебя, и ты само воплощение ее! И не спастись от ее взгляда, можно только самому посмотреть на нее!
Прорицатель, видимо, сильно устал от испытываемого им нервного возбуждения и сосредоточенности. Он на несколько секунд замолчал, учащенно дыша и словно собираясь с силами. Но в этот момент Игорь встал и подошел к нему. Остановился, положив руку на плечо, и, глядя в глаза, произнес:
– Не бойся. Если смерть неизбежна, что изменится от нашего страха перед ней? Даже если все вокруг боятся смерти, никогда не задумываясь о ней, ты всегда помни о ней, но никогда не бойся.
Святослав сразу сник, пропало все его возбуждение. Перед Игорем стоял обычный растерянный человек со смущенным взглядом и повисшими руками. Совсем негромко Игорь сказал еще раз:
– Я освобождаю тебя от страха. Страх – словно сон. Проснись. Тебя ищет не вечность, а твои родные.
Игорь убрал руку с плеча Святослава, вышел из зала на улицу. Прорицатель окинул зал растерянным взглядом, тоже ничего не говоря, ушел за кулисы.
– Вот те раз! – прошептал Владимир и, забыв обо всем, побежал следом за прорицателем. Сидевшие в зале проводили взглядами их обоих, испуганно завертели головами.
– Похоже, кина не будет, киномеханик в отпаде! – заключил для себя Антон и пошел следом за Игорем.
***
Навязчивое ощущение обреченности любого живого существа, зряшности его жизни и ничтожности перед лицом смерти пришло к Святославу после того, как он побывал, проведывая знакомую, в онкологическом отделении областной больницы своего сибирского города. В сознании надолго запечатлелся образ этой девушки, казалось, как раз такой, какую бы смог полюбить и обаять довольно нерешительный в общении с противоположным полом Святослав.
– Полная безнадега, – сказал о ней в своем кабинете старый врач в ответ на вопрос о перспективах лечения, – основная опухоль на всем мочевом пузыре, метастазы в лимфоузлах, печени. Развитие опухоли быстрое, скрутит полностью месяца за полтора максимум.
Врач со вздохом добавил:
– А мы ей этого не говорим! Впрочем, нам тоже никто не говорит, что мы помрем, а ведь помрем… Правда, нам неведомо приближение нашей смерти, так ведь и ей пока тоже… А может, про нас наверху, – врач направил в сторону неба палец, – так же, как мы про нее, все знают? Н-да, вот в чем вопрос…
Минутное философствование бывалого хирурга неожиданно врезалось в память. Святослав стал часто ловить себя на мысли, что встреченные им люди еще не знают о скором и мучительном завершении своего пребывания в жизни, а какая-то высшая инстанция уже дала на это молчаливое согласие. Он стал вдруг панически ощущать всю хрупкость органической жизни и необъяснимость наукой всех ее тайн.
Как странно, размышлял он, какие-то древние неуклюжие ящеры-динозавры, ворочаясь в тине посреди древопапоротников, были так же точно смертны, как та девушка, и даже, пожалуй, более защищены от смерти панцирем из роговых пластин… Зачем же такую огромную гамму чувств может отражать весенний взгляд девушки, если жизнь ее так же хрупка и быстротечна, как жизнь первобытного ящера с мозгами размером с ноготь? Какой смысл в трепете, отчаянии и восторгах человеческого существования, если все это может исчезнуть в следующую же секунду, как жизнь лопнувшей под колесами машины лягушки?
Шли годы. Приходилось видеть, как смерть приходит к ничего не подозревавшим о ее приближении родным и знакомым. С ужасом ощущая всю незащищенность живой материи и не находя иных оправданий для того, чтобы живой и полный сил человек в считанные месяцы или секунды превращался в кусок разлагающегося мяса, Святослав стал все чаще думать о том, что, смерть – это явная плата за чьи-то ужасные грехи. Вероятно, за грехи предков, чьи приметы заметны в характере и поступках потомка.
Он стал болезненно чувствовать, что существует еще какая-то связь с предками, кроме физиологического наследования, отказываясь верить в то, что невидимый глазу сперматозоид может нести себе коды к такому огромному количеству склонностей, предрасположенностей и прочих свойств человеческой натуры. Несоответствие краткости и хрупкости жизни одного индивидуума и вечности и обновляемости течения всей биологической жизни на планете потрясало его своей жестокостью.
Размышления углубляло одиночество его взрослой жизни. Все чаще он стал просыпаться среди ночи со стучащей в голове мыслью об обреченности жизни уже от того, что нет в ней никакого особого смысла. Казалось, сама вечность заглядывала в окно, чтобы испугать маленького человека своим безжалостным взглядом.
Однажды он не удержался и начал говорить об этом. «О чем задумался?» – спросил его как-то коллега по работе и был напуган словесным потоком, вдруг полившимся от Святослава. Тот залпом выговорил все терзавшие его мысли и осекся, почувствовав, что говорил слишком долго и горячо. В дальнейшем он сохранил такую манеру «выговариваться» и всегда неожиданно осекался минут через десять с чувством неловкости.
На работе заметили странности в поведении Святослава. Кто-то предложил ему обследоваться у врача. Это вызвало у него испуг, как будто кто-то собирается отнять все то, что он с таким трудом вызнал. Ему захотелось делиться своими мыслями с другими, пока еще не поздно… Видимые им скопления людей до боли обостряли это чувство. Без цели шагая наедине со своими мыслями по городу, он оказался на вокзале, где начал вести речи перед сидящими в зале ожиданиями людьми. Спустя какое-то время он, уже сам плохо понимая, как это вышло, оказался в идущем в Москву поезде.
В Москве его тоже манили к себе вокзалы, где люди, как казалось Святославу, ждут чего-то большего, чем приближение времени посадки на поезд. Он стал стараться достучаться до каждого, кто обращал к нему лицо. Боясь людей и неожиданно осознав, что от любой агрессии защищает ответная агрессия в форме предсказаний угрозы и обещания ее предупреждения, он говорить как предсказатель и провидец.
Через несколько дней после своего появления в Москве он попался на глаза Владимиру. Случайно проходя мимо, тот остановился и внимательно стал слушать свежеиспекшегося провидца. Почувствовав, что провидец говорит то, что с трудом хранит в себе, а не играет свою роль по одной из разработанных схем, как это делают чаще всего цыгане, промышляющие подобным ремеслом, Владимир сразу предложил Святославу проехать с ним, выразив величайшую заинтересованность пророчествами.
Стоявшая недалеко от Святослава пожилая страшноватая на лицо цыганка в огромном разноцветном платке решила, что мимо идет богатый по виду клиент, купившийся даже на такого бездарного по сравнению с нею болтуна. Когда Владимир со Святославом проходили мимо, она сделала шаг навстречу им, с усталым устремленным вдаль взглядом спросила:
– Который час, скажи, добрый человек.
– Двенадцать, – быстро и вежливо ответил Владимир.
– Хороший ты человек… – с призывом и жалостью произнесла цыганка.
– Спасибо.
– Но враги твои не дремлют. Это они… – с участием в голосе начала разыгрывать один из вариантов работы с клиентами цыганка.
– Хрен на них! – отрезал с улыбкой Владимир, даже не подумал замедлить шаг и потянул за рукав Святослава.
– Как это – хрен? Погоди, я все так скажу, без всяких денег… – опешила, но сделала еще попытку остановить клиента цыганка. Но тот не обернулся и уже ничего не слушал.
Помощники Владимира взялись за дело со Святославом довольно профессионально. И уже через несколько дней после встречи с Владимиром на вокзале тот вышел для работы в зале. Доход коммерческая деятельность по провидению угроз из вечности стала приносить стабильный, хотя и не слишком большой.
И все бы ничего, но желаемого удовлетворения Владимиру такая «продюсерская» деятельность опять-таки не приносила. Во-первых, выпускать своего актера на «молодых и богатых» было весьма рискованно. Платила дань только клиентура, близкая уже по своему возрасту к погружению в вечность, реально чувствующая за плечами груз времени и житейских грешков, не удовлетворенная сопутствием удач. Во-вторых, Святослав нуждался в постоянном присмотре и уходе. В-третьих, бизнес этот не мог быть долговечным: надо было свернуть бизнес раньше того момента, пока цепко держащее Святослава откровение не погнало его в крутое пике. По-человечески Владимир хотел отправить провидца на лечение все-таки до этого момента.
Владимир ждал, подыскивая замену Святославу. Но окончание карьеры провидца наступило внезапно и совсем не так, как все этого ожидали.
После нескольких слов подошедшего к нему Игоря этот человек, державший в панически-восторженном состоянии весь зал, ссутулился, поплелся за кулисы, но потом повернул и вышел на улицу вслед за Игорем. Когда его догнал Владимир, он спрашивал у Игоря:
– Что со мной было? Я, действительно, словно проснулся.
– Ты слишком боялся смерти – это было видно по твоему лицу.
Но, может, как раз краткость жизни заставляет искать во всем смысл и быть мудрыми и веселыми? Бессмертному это незачем делать. Так что будь благодарен за краткость твоей жизни. Мне кажется, больше всего радоваться жизни может как раз тот, кто чаще думает о смерти.
Подошедший Владимир сказал:
– Святослав, люди ждут вашего слова.
– Наверное, они его больше не услышат, – просто ответил тот и даже с улыбкой.
– Нет, ну это круто ты даешь! Бац – и готово! – только и смог оценить Игоря Владимир. Впрочем, он не был крохобором и не расстроился от того, что потерял часть доходов в связи с отставкой провидца. Наоборот, подумал он, это – к лучшему. Надо начинать по полной раскрутку настоящего таланта, а не делать деньги на последних шоу с человеком не в себе.
– И что мне сейчас делать? – спросил Святослав.
– У тебя же есть какие-то родные?
– Да, сестра есть, тетка.
– Езжай к ним, иди к врачам, чтобы помогли подлечиться. И живи-радуйся. Я сейчас распоряжусь, тебе возьмут билет на поезд, привезут к вагону, посадят, без денег не уедешь. Что-то еще?
– Наверное, нет, – сказал Святослав. И добавил, взглянув на Игоря, – Впрочем, я, возможно, вернусь.
Владимир уже не слушал, захваченный новой возникшей у него мыслью. Если Игорь так легко остановил продажу иллюзий человеком, мучимым навязчивой идеей и даже впадавшим в краткосрочную эйфорию на проповедях… То что будет, если «натравить» его на другого, более ясно осознающего свою деятельность профессионала по продаже иллюзий? Однако, заключил Владимир, завтра вечером будет интересно! Да и утром, возможно, тоже…
***
– Спишь, всемогущий? А за воротами стоят уже те, кто готов поклониться тебе! Только даров в виде жареного барана что-то не видать, к сожалению, – заглянул в комнатку Игоря утром Антон. Владимир уехал очень рано, дав Антону некоторые наставления. А за воротами уже терпеливо дожидались несколько человек. Владимир не ошибся во вчерашних прогнозах: любопытство пересиливало в людях первоначальный испуг. Начало ловли человеков было уже сделано вчера, первые пойманные сами помогали раскидывать сети.
– Иди в беседку, я сегодня буду приглашать по одному любопытствующему, – предложил Антон и добавил предусмотрительно. – Предупрежу, что никаких гарантий не даем, от глистов не лечим.
Игорь прошел и сел в небольшой беседке, сделанной под ветвями старой сосны. Утреннее солнце пронизывало тонкими лучиками чуть шевелящуюся от легкого ветра хвою.
Первой к Игорю подошла женщина немолодых лет и просто сказала:
– Я вчера не хотела с вами говорить. А сегодня могу послушать.
Что в ней есть такого, за что ее можно жалеть и любить? Вечно вздорящая с сослуживцами в своей конторе и вечно преследуемая ощущением, что жизнь дает что-то хорошее лишь для того, чтобы снова отобрать и причинить боль… И что вообще – все могло быть не так. Вот мать, например, воспитывавшая ее одну, могла бы когда-то удочерить тогда ей в сестры дочку своей умершей сестры, но ведь не сделала этого. И возможная сестра оказалась в детдоме, после которого сгинула где-то, прибиваясь то к одной, то к другой компании. А ей так не хватало сестры в школьные годы, когда ее отчаянно дразнили! Она спустя годы спросила мать: почему так? Мать ответила удивленно: я ж поступила так, как и принято тогда было! Государство-то зачем с его детскими домами?! Возьмешь ребенка, а его хуже того затравят в школе приемышем… Так и укрепилось возникшее еще в детстве вечное чувство того, что правильные поступки в угоду общественному мнению никогда не принесут ничего хорошего. А люди злы и глупы, сочиняя правила, по которым живут…
– Вы вчера совершенно зря спорили с соседями, – начал говорить Игорь. – У каждого из них тоже есть своя боль. И если не получается любить их за силу и красоту, остается жалеть за слабости их и несовершенства. И в ответ на умение жалеть и должно открыться какое-то понимание человека.
– А зачем мне их понимать?
– А какой смысл спорить с теми, кого не понимаешь?
Женщина удалилась, обескураженная необычностью приема.
Следом к прошли еще несколько человек. С каждым Игорь беседовал всего несколько минут, не делая никаких установок и кодирований, привычных в работе экстрасенсов и прочих народных целителей. Те, кто выходил после беседы с Игорем, или с усмешкой, или молча совали в руку Антону бумажки денег. Хотя некоторые тут же доставали телефоны и предлагали знакомым пройти любопытную процедуру. Лишь один удивленно уставился на Антона и прошептал:
– Надо же… Я как с самим собой поговорил сейчас впервые в жизни. В чем всю жизнь признаться себе боялся – то он и сказал. Я даже больше скажу: вот полчаса назад сюда это не я заходил, я собой себя чувствовать стал только сейчас. Всю жизнь строил из себя черт знает что… Это вроде как… сама истина. Надо верить, иначе вечно обманываться будешь.
«Надо же, я, как святой Петр, стою у ворот рая перед грешниками! Как бы не осрамиться непотребными словесами и телодвижениями!» – подумал Антон и решил, что необходимо сделать паузу. Все-таки Игорь, наверное, уже устал, надо дать ему отдохнуть, да и для пациентов будет полезно подождать приема.
Он закрыл калитку и увел Игоря обедать и отдыхать в дом.
А хозяин дачи появился опять почти под вечер. Антон вывалил ему из кармана все, что получил от тех, кто заходил утром на его дачу. Владимир посмотрел на кучку разноцветных бумажек.
– Ну что ж, начинать можно и с этого, – сказал он. – Но надо определиться, с чем мы будем выходить на эту публику.
– Я не представляю такого, – возразил Игорь.
– А мы сейчас как раз съездим, получим еще одно наглядное представление. Готовься: откушаем и отправимся на службу в церковь. Да церковь не простую, а Церковь Николая Ростовского!
***
Николай Ростовский получил свою звучную фамилию в детском доме, куда был подкинут совсем младенцем. Мать, скорее всего скрывавшая беременность перепуганная малолетка, не оставила в пеленке записку с именем и фамилией ребенка, хотя бы выдуманными. В таких случаях малышам давали имя и фамилию в детдоме, и та воспитательница, до которой дошла очередь называть нового подкидыша, дала ему фамилию по ее родному городу.
Видимо, из-за того, что рос он в роддоме, зная о том, что является подкидышем, у него сформировалась постоянная жажда чуда. Он жаждал, что в любой момент может открыться дверь и войдет его мама, которая вернулась к нему и заберет в настоящую счастливую семью. И у него будет отец, который научит мастерить что-нибудь. Или вдруг обнаружится, что он похищенный и спрятанный врагами сын какого-то секретнейшего разведчика, который все равно найдет его, стоит Кольке только чуть подрасти. Или вдруг у него появятся невероятные способности, с помощью которых он легко усмирит своих обидчиков.
Он непрестанно держал в себе эту жажду, скрывая ее от других и проявляя лишь в буйной игре фантазии в разговорах со сверстниками. И ненасытность по чуду приносила ему почти физические постоянные страдания от того, что жизнь проходит совершенно зря. С годами эта жажда чуда стала меняться: взрослея, он все больше ждал свершения чуда уже не извне, а от самого себя. Николай, ставший молодым человеком, слишком часто увлекался игрой воображения, представляя, как он вдруг щелчком пальцев заставляет смеяться грустного человека или одним взглядом двигает предметы и приводит в ужас всех окружающих. Ему казалось величайшей несправедливостью со времен сотворения мира то, что он не может сотворить хоть что-нибудь невероятное. Этоощущение было столь нестерпимым, что казалось, вот-вот этот нарыв прорвется и в мир брызнет что-то назревшее в Николае. Или чудо будет-таки даровано свыше за все его годы ожидания.
Замкнутый в себе, он не нашел в молодые годы пары для семьи, стесняясь общения с девушками. В разговоре с ними имеющий низкий рост и грубые черты лица Николай всегда был ужасно неловок и казался сам себе полным тюфяком и уродом в глазах противоположного пола. Вот если бы он мог удивить чем-то сногсшибательным, неестественным… На работе он был тихим, незаметным исполнителем, который никогда не нервничал и не повышал ни на кого голос. Досуг в своей крохотной квартирке Николай проводил скучно и серо, не питая страсти к алкоголю, не имея шумных друзей и каких-то увлечений. Какой интерес может быть в жизни, если ты не можешь совершить чуда?
А чудо вдруг свершилось, когда Николаю уже перевалило за тридцать.
Однажды он в отвратительном настроении возвращался в свою пустую комнатку с работы сумрачным осенним вечером через запустелый парк. Ветер гнал почернелую листву и кидал в лицо сырые хлопья первого снега, словно хотел сказать, что надо принять с отвращением правду о том, что лето не вечно. Пара то ли подвыпивших, то ли обкурившихся высоких подростков увязалась за ним. Один шел сзади, другой забегал спереди и заглядывал в глаза, диковато хохоча и подвывая:
– Дядька, дай закурить! Дай сигаретку, дядька! У, жадина! Я знаю, что куришь, если маленьким вырос… Ну дядька…
Вдруг чувство мерзости захлестнуло Николая, и в совершенно исступленном состоянии он впервые в жизни дико закричал, срывая голос:
– Да что ты за дрянь такая, посмотри на себя! Что, смешно? Смейся, сволочь!
Шедший сзади подросток ускорил шаг и вдруг замер, ошалело открыв рот, уставился на первого. Тот стоял навытяжку и, нервно дергая головой, бестолково смеялся блеющим смехом, как умалишенный. Николай резко повернулся ко второму подростку, который стал шарить вокруг себя глазами в поиске какой-нибудь палки. Нападать сразу без какого-то орудия в руке в одиночку он уже не решился. Привычка подсказывала взять выбранную жертву испугом, заставить ее побежать, а там уже поиздеваться вдогонку или сбить с ног.
– Ты чего сделал с ним, му… – не придумав ничего другого, начал демонстративно «взводиться» подросток, отводя для устрашения в сторону и назад одну руку, а вторую засовывая за пазуху, словно собираясь что-то достать.
– Стоять! Смирно стоять! – заорал во всю силу голоса Николай, которому какой-то внутренний голос подсказал, что нельзя выходить из этого исступленного состояния. Второй подросток вытянул руки вниз, открыл рот и перепуганно захлопал глазами.
– Чего, собачкой бежишь, чтоб сзади тяпнуть? – продолжал орать Николай. – Сам затявкал? Тявкай дальше! На колени, быстро! Ты тоже на колени, урод курящий! Бегите, тявкайте!
И он пошел дальше размашистым нервным шагом по парку. «Только бы скорее дойти до людей», – думал он, боясь оглянуться. Когда же он вышел к автобусной остановке, все стоящие здесь люди остолбенели при виде скачущих за ним на четвереньках и гавкающих по-собачьи подростков-переростков. Одна маленькая девочка заплакала, уткнулась в мамино пальто. Сильно нетрезвый мужичок, держащийся за фонарный столб, присвистнул:
– Ого, двух Маугли в парке нашли. А приручали чем, к-конфетками?
Николай остановился, постарался мысленно ввести себя в то же состояние безумной злости перед тем, как обернуться к скулящим сзади хулиганам. Воображение смогло нарисовать самое отвратительное из того, что могло бы случиться, не останься он в победителях.
– Встать, ублюдки! – резко обернувшись, завопил он. Люди шарахнулись в стороны, кто-то вскочил со скамьи. Подростки встали на ноги, устало дыша открытыми ртами, как собаки.
– Курить хочешь? Еще раз закуришь – будешь как козел травку щипать ползать, понял? Понял, я говорю? – проорал Николай в самое лицо кивающему в ответ изо всех сил первому подростку. Затем закричал сразу на двоих:
– Бояться надо, сволочи! Бояться вот такими стать, какими вы были! Еще раз пристанете к кому – будете собачью любовь изображать! А сейчас все – свободны! Пошли домой!
Подростки побрели в сторону, ничего не говоря друг другу – видимо, ужасаясь, что встреченный на их беду волшебник мог заставить их изображать прилюдно не только собачек, но еще и собачек в пору любви. Державшийся за столб мужичок всплеснул руками от изумления, потерял опору, плюхнулся на зад.
– Меня кодировать не надо! Я сам исправлюсь, я не запойный! – замахал он руками, когда Николай повернулся к нему.
– А вот у меня внук и пьет, и курит. Его бы надо вот так же воспитать, – подошла старушка.
Николай вышел из взвинченного состояния. Впервые в жизни его охватило полное спокойствие и довольство. Чудо свершилось, значит, смысл в жизни есть. В тесной серой комнате, в которой он жил безвылазно, оказывается, есть за ширмой дверь, за которой – яркий коридор неизвестно куда. Оказывается, он всего лишь боялся ощупать стены!
Он вырвал листок из записной книжки, записал номер телефона, протянул листок обратившейся к нему женщине.
– Позвоните, если тот будет согласен. Я попробую. Ничего не обещаю.
Позвонила она в тот же вечер. Приехав, Николай сначала поговорил спокойно с ее внуком, который оказался неплохим молодым человеком, слабым от наследства на алкогольную и никотиновую зависимость, от которых и рад был попробовать избавиться. Затем он мысленно распалил себя до состояния того нервного возбуждения. Почувствовав, что горло начинает перехватывать, он закричал из всей силы на первого добровольного пациента, ввел того в очень краткое гипнотическое состояние и сделал кодирование.
Ночь он почти не спал, с наслаждением глядя в окно на звездное небо и огни большого города. На следующий день решил сразу же попробовать свои новые способности, причем так, чтобы не быть смешным, если ничего не получится. Лучше всего, решил он, дождаться случая. Поэтому когда в свой адрес как нельзя кстати он услышал довольно плоскую шутку от надоевшего ему своими колкостями коллеги, Николай резко повернулся к нему, закрыл на несколько секунд глаза и соответствующими мыслями ввел себя в нужное исступленное состояние. Заорав изо всей силы, он опять увидел, что тот, на кого направлен его крик, находится в полной его власти.
– Руки вверх! – кричал Николай. – Сесть-встать! Иди всем в конторе расскажи, как ты меня достал и поклянись, что больше не будешь! Вперед!
Мужчина, который был почти вдвое выше Николая, послушно бросился исполнять приказание. Контора их предприятия была небольшой, и поэтому подопытный кролик не попал после пробега по кабинетам в психбольницу, а с чувством выполненного долга продолжил работать. Спустя некоторое время после этого Николаю пришлось зайти к директору предприятия.
– Заходи, Николай, я тебе поручение приготовил, – приветствовал тот, затягиваясь сигаретой, и засмеялся. – Сильно доставать не буду, не так, как Василий. Что-то он тут прибегал ко мне, обещал, что больше пошлости свои тебе ни в жизнь не скажет.
– Это я ему велел, – спокойно ответил Николай, окончательно поверивший в то, что у него есть все возможности выбраться из серого угла, куда его засунула жизнь. И в то, что откладывать перемены в жизни совсем ни к чему.
– Чем ты его так испугал? – директор вскинул насмешливый взгляд, в который Николай совершенно спокойно уперся своим взглядом.
– Хотите, вас испугаю, чтобы вы больше никогда не курили?
– А давай.
Сидевшие в кабинете два заместителя директора усмехнулись и переглянулись. Николай снова на пару секунд закрыл глаза.
– Ну ладно… – начал было директор.
– Молчать! – раздался вопль подчиненного, – Курить – мерзость! Как навоз свежий жрать, такая же мерзость, понял?! Такая же по вкусу точно!
От криков Николая замы вскочили со стульев, собираясь в крайнем случае защитить начальника телами. Директор же застыл в нелепой позе, разинув рот, из которого выпала на стол дымящаяся сигарета. Николай замолчал так же неожиданно и сразу резко вышел из кабинета.
Директор пришел в себя, закрыл рот, шумно выдохнул воздух.
– Шиза косит наши ряды! – сделал вывод один из замов.
– А где Николай, что, ушел уже? – вдруг спросил директор. Замы удивленно уставились на него. Тот увидел лежащую перед ним на столе сигарету, поднял ее, настороженно принюхался и затянулся. В следующую секунду он зашелся в диком рвотном кашле, согнувшись за столом.
– Боже, что это за гадость? – еле отдышавшись, поднял голову прослезившийся директор. – Кто туда какого дерьма насовал?
Прислушивавшийся за дверью новоиспеченный мастер кодирования, торжествуя, потерял всякий страх и решил подыграть. Он медленно открыл дверь и вплыл в кабинет с плавной негромкой речью:
– Ты звал меня, сын мой, ты восклицал: «О боже!» Я отвечу тебе: ты больше не будешь курить по велению моему. Ибо яд табака я сделал ясным твоему вкусу. Очнись и живи счастливо!
Так же плавно Николай вышел за дверь.
Ничего не говоря, директор полез за второй сигаретой, подкурил ее, отбросил и снова зашелся в ужасном кашле, с омерзением отплевываясь от последних частиц дыма и вытирая рукавом губы.
– Обалдеть… – подытожил один из замов. Второй зам истово перекрестился.
А Николай-«чудотворец» тем временем, написав у секретаря заявление об увольнении «по причине сошествия на него Святого Духа», вышел из конторы в новую жизнь.
Он понимал, что может легко стать каким-то цирковым гипнотизером или целителем, избавляющим от алкоголизма. Но это показалось ему слишком скромной платой за годы тоски по чуду, да и превращать дарованное-таки чудо в ремесло не поднималась рука. К тому же желание скорее зарабатывать деньги не тяготело над ним. Умея рассуждать, он спокойно просчитал все варианты и выбрал самый неожиданный из них, решив свое чудо не спеша превратить в чудо для других.
***
То, что называлось службой в Церкви Николая Ростовского, более походило на праздничную тусовку фанатов какого-то музыканта. Шум в основном молодых голосов и плавную музыкальную мелодию, льющуюся из динамиков, Антон с Игорем услышали еще издалека, подходя к открытой концертной площадке в одном из небольших парков.
Молодежь пританцовывала, подпевая звучащей какой-то похожей на мелодичную молитву песне. Стояли, впрочем, люди самых разных возрастов, сгрудившиеся и в одну толпу, и кучками чуть на отдалении. На нескольких столбиках стояли ящики для сбора пожертвований. Люди о чем-то возбужденно говорили: видимо, одни, уже побывавшие на службах в этой Церкви, высказывали свои восторги другим. Никто не сидел на нескольких скамейках перед маленькой сценой, сколоченной из досок.
– Это что, службы только на открытом воздухе бывают? – спросил Антон, подойдя к группе молодых людей. Те очень приветливо заулыбались:
– Нет, снимают для них и другие помещения. Владыка здесь, в парке, только летом нам служит. А к зиме, может, и свое церковное здание будет. Если пожертвований наберется!
Добродушие и почтение к другим казались словно разлитыми в воздухе над этой толпой – все тут были какими-то восторженными, словно ожидающими близкого чуда. Словно ты попал на сходку хиппи образца шестидесятых годов прошлого века, которые посреди запутавшегося в страхе и ненависти, расколовшегося на части мира проповедовали, затянувшись косячком марихуаны, всепрощающую любовь и радость бытия.
– Владыка прибыл! – раздался восторженный девчоночий крик. Музыка резко переменилась на настороженно-тревожную, толпе передалось от нее восторженное состояние.
К площадке резво подкатил небольшой джип, из которого выскочил человек маленького роста с грубыми чертами лица, восторженным взглядом и улыбкой до ушей. Он быстро взбежал на сцену, вскинул руки вверх и восторженно закричал:
– Друзья мои, как я люблю вас!
Толпа ответила свистом и гулом. Некоторые стоящие с краю молодые люди даже запрыгали от торжества и нетерпения.
– Владыка, мы любим тебя! – раздался один голос, который сразу был подхвачен сотней других.
– Спаси бог вас всех! Да спасет вас любовь эта! – «владыка» словно набирался сил, в упоении управляя толпой, голос его становился все громче и отчаяннее. – Да спасетесь вы силой моей! Ближе, друзья мои! Ближе к силе моей! Разве не для вас я наделен ею, разве не к вам послан я?
Музыка звучала в такт настрою собравшихся, беря то отрешенно-высокие ноты, то снисходя до тихой мелодичности. «Владыка» стал говорить что-то восторженное про свои впечатления о погоде, жизни, людях и так далее. Казалось бы, нет ничего особого в речи невысокого человечка, но люди встречают его слова с таким торжеством, словно вот-вот увидят что-то невероятное. Вдруг тот переменил интонацию своей речи на прямо противоположную: устало-тревожную.
– Кто выйдет ко мне? Прошу и жду вас… – развел он руки и опустил голову.
Толпа восторженно взвыла. На сцену, неловко улыбаясь, поднялся молодой человек, тянувший за руку свою смущенную подругу.
– Владыка, мы поженились. Благословите!
Тот, к кому были обращены эти слова, не поднял головы и взгляда. Только руки его простерлись к молодому человеку с девушкой. Толпа затихла. Замерла и музыка.
– Любите! – вдруг раздался совершено неожиданный дикий крик «владыки». – Друг друга! Навсегда! Я, я велю вам это!
Молодожены стояли с остекленелыми глазами, взявшись за руки и впившись глазами друг в друга. Взмах руки «владыки» заставил их качаться, словно они были дирижируемыми инструментами.
– А сейчас – поцелуй, который надо запомнить навсегда! Навсегда! И помнить, как самое святое! Целуйтесь же! Целуйтесь! Благословляю!
Молодые слились в поцелуе, обхватив друг друга за головы.
– Это – надолго! – торжественно провозгласил «владыка», поднял голову, повернулся к зрителям. Толпа взревела от восторга.
На сцену рванулись следующие «верующие», чтобы укрепиться в вере и еще чем-то, вплоть до борьбы с алкогольной зависимостью. «Владыка» принимал каждого, каждого вводил прилюдно в полугипнотическое состояние, давал какое-то наставление и благословлял. Вдруг музыка резко замолкла.
– Да соединит нас вера и молитва! – «владыка» поднял руки, и толпа затихла, а потом стала на едином дыхании повторять вместе с ним слова молитвы.
– Боже, даруй нам силы для каждого дня и укрепи нас для свершений наших. Не одни мы в мире, пока есть чем укрепиться нам, пока есть вера и тот, кто несет ее нам. Да сбудется все, что ты хочешь подарить нам, Господи, да будем мы достойны этого…
Молитва прогудела над собравшимися, и тихонько завелась музыка.
– Я не спрашиваю вас о грехах ваших! – заговорил один уже «владыка». Сначала речь его была тиха, затем голос возвысился почти до крика. – Не затем я послан к вам, чтобы копаться в темной стороне ваших душ. Забудьте и вы о грехах своих – я отпускаю вам их. Но будьте крепки и чисты духом – я дарую вам силу. Вы – избранные! Захотят вас унизить – улыбнитесь, захотят вас оскорбить – засмейтесь. Помните, что отныне вы сильнее и богаче тех, кто еще не прикоснулся к моей силе. Силе, которую я послан передать вам от любящего вас Господа! Пусть они завидуют вам!..
«Владыка» говорил свою проповедь еще несколько минут, затем снова стал «являть силу», демонстрируя кратковременное введение в гипноз, после которого люди приходили в неистовое ощущение всемогущества и ликования. Толпа тоже ликовала.
Владимир стоял рядом с Антоном и Игорем, улыбаясь и поглядывая на них, ожидая, что сделает на этот раз его протеже. Но тот тоже с улыбкой наблюдал за всем происходящим. Прошло около полутора часов представления, именуемого «службой в церкви Николая Ростовского». Закончил службу глава этой церкви так же резко, как и начал.
– Я люблю вас, друзья мои! Я благословляю вас! – снова крикнул он, склонив голову и воздев руки. Люди стали расходиться с просветлевшими лицами, опуская пожертвования в ящики для них. Стоявшие недалеко от «владыки» отступали от него, пятясь, не поворачиваясь к нему вблизи спиной. Когда вблизи основателя новой церкви никого не осталось, к нему шагнул Игорь.
– Мне кажется, вы сильно устаете за время своей службы. Она вам уже не приносит такой радости, как раньше, – тихо произнес он.
– Что тревожит тебя, друг? – тоже тихо начал отвечать ему «владыка», но усталость сжимала виски, так хотелось скорее забыться в алкогольном плену, что он резко перешел на свой гипнотический крик. – Что заставило тебя искать помощи у меня?!
– Не кричите, – ответил Игорь, – Пожалуйста.
Николай даже не поверил тому, что наконец нашелся человек, не подвластный его вводящему в оцепенение или эйфорию крику. Он замолчал, устало вздохнул, соображая, что делать дальше. Ничего не придумав, прошел с Игорем в ближайшее маленькое помещение, присел на скамью. Рядом сел Игорь.
– Что же ты молчишь? – спросил Николай после неловкой паузы.
– Простите, я не хотел вам причинять неудобства. Просто у меня сложилось впечатление, что вы уже устали от игры в свою церковь. Если вы ничего не измените, вас может скоро постигнуть большое разочарование.
– Я не играю.
– Все люди играют какую-то роль в общей жизни. Вы можете сказать точно, своя ли роль вам досталась или чья-то чужая?
– Я же не Господь Бог, чтобы знать это, – слабо улыбнулся Николай. Беседа занимала его, на самом деле ставшего уставать от роли главы церкви. Он сам сразу поверил в исключительность того, кто говорил с ним.
– Но ведь вы просите людей верить в себя как в бога.
– Я служу им, а не они служат мне. Я даю людям то, что им надо. Не будем циничными, но назовем все своими именами. Что надо людям? Веру в чудо, в свою исключительность по сравнению с другими и какую-то высшую справедливую силу, которая защитит от конца света. Даже если речь идет о свете в конце темного тоннеля, по которому все когда-то полетят. Без этого любой человечек чувствует себя беззащитным и одиноким. Так что я стараюсь их обслужить по полной, чтобы получили все, чего ищут.
– Почему они не ищут этого в обычной церкви?
– Очнись, церковь мертва. Тех, кто в нее сейчас идет, совершенно не интересует, что там говорил Христос две тысячи лет назад. Им нужна чисто обрядовая сторона этого дела! И так – какой религии ни коснись! Искать смысл в религиозном учении хватает ума и терпения у единиц. Это ж надо все обдумывать, соотносить со своим опытом и так далее. А мир упрощается и времени на раздумья все меньше.
А я даю людям все, в чем они нуждаются, без особых умственных трудов с их стороны. Желаете верить в чудо – вот оно рядом, хотите стать исключительными – только руку протяните, да денежку поднесите, вас таковыми и объявят. Маловато мозгов, чтобы осознать мудрость одного религиозного учения – вот вам другое, попроще, где все правила четко прописаны. Нет толку познавать Бога – стучи башкой Идолу. Но тут я честнее других: на человеческой слабости не играю, жертв не требую, по возможности стараюсь как-то помочь. И главное: я людей из человеческого общества не выталкиваю, а даже наоборот…
– А вот эти молодожены – зачем они целовались?
– Милый мой, скольким людям не дано в жизни испытать великую любовь? Каждый второй сейчас разводится, едва поженившись. А они будут помнить этот поцелуй всегда как яркий момент великой любви и верить, что она их хотя бы на какое-то время посещала…
– А если они ошиблись, выбрав друг друга?
Они говорили всего несколько минут. Когда же Николай Ростовский остался наедине, он молча сел в машину, достал мобильный телефон и позвонил.
– Это Ростовский, – сказал он, услышав ответ. – Я сейчас встретил того, кто вам был бы интересен. Совершенно уникальные способности: он мгновенно вызывает человека на откровенность. Такое даже с помощью гипноза трудно сделать, а он делает это без гипноза. К тому же он вдруг назвал такое из моего прошлого, что знал-то я один, да и то призабыл уже. В общем, я не знаю, кто это такой, запомнил только номер машины, в которую он садился. Запишите…
Человек, который принял этот звонок, ответил скрипучим голосом:
– Мы примем к сведению.
Положив телефон, Николай зло чертыхнулся.
***
Странное дело – при всей, казалось бы, незначительности и краткости общения Игоря с приходящими поток их рос с каждым днем. Через несколько дней по утрам около ворот у дачи Владимира стояли уже десятки людей.
– Каков поп – таков и приход! – шутили по этому поводу Антон и Владимир. Но затягивать прием на целый день они не позволяли – есть для этого пара часов с утра, и все.
– Итак, нам пора определяться, с чем мы будем на народ выходить, как нам это сделать, и как мы будем пользоваться плодами своей деятельности, – начал строить планы Владимир спустя несколько дней, когда Игорь отдыхал после обеда. – Для начала давай решим, как тебя звать-величать: врачеватель душ и тел, ваше преосвященство, благодать ходячая или еще как-нибудь?
– Мне последний вариант кажется вполне соответствующим действительности, – высказался Антон. – Я бы звался охранителем благодати, а эти пришельцы – прикоснувшимися к ней…
– Да, но звучит, увы, не круто и поэтому не впечатляет. Надо звучное имя из одного слова, ярко характеризующее носителя. Например, Учитель. Но это уже не ново, да и учения четкого своего пока нет, а зря… Целитель? Таких вообще полно…
– Вдохновитель? – улыбнулся Антон.
– Звучит почти как Соблазнитель. Если тебя ориентировать на выпендрунов, что в ночных клубах тусуются, то в самый раз. Сделать внешность и повадки диковатыми – сможешь иметь успех у той публики. Но до денег эти людишки жадные, если тратить надо не напоказ перед другими. Так что это не наши клиенты.
– Тогда – Пришедший! – Антон сделал театральный жест рукой.
– Чего уж не Пришелец? Уфологам понравится…
– А нельзя без псевдонима? – вмешался Игорь.
– Нет. Наши люди понимают так: псевдонима нет – значит, не заслужил его. Прозвище притягивает, как всякая тайна. А что если ты будешь Истец? Впрочем, глупо, мы в пока не в суде. Мастер? Прорицатель? Мессия? В последнем что-то есть…
– Может, тогда Просветленный, как Будду звали?
– На их языке это звучит лучше. На нашем – слишком мудрено.
– Светлый! Вот самое то! – крикнул Антон, – И романтично, и таинственно, и в духе времени! Скажешь: аз есмь свет, паки гоню тьму душевную!
После долгого спора, который вели в основном Антон и Владимир, остановились на этом. Составили примерный бизнес-план на первые месяцы, согласно которого Игорь должен достичь определенной известности в Москве, заиметь постоянных клиентов среди людей состоятельных, сформировать свою методику для работы на публике и так далее. В ближайшее время Владимир должен был оформить юридически фонд «Свет», чтобы их будущая свобода спокойно копилась в нем в виде дензнаков. Антону отводилась роль ассистента Игоря, его главного адепта. Составили письменный договор, согласно которому каждый из их троих мог рассчитывать на свою долю дохода.
– Господа! Впереди – год, за который мы должны стать свободными людьми! За работу! – торжественно провозгласил Владимир.
В этот же вечер он привез то ли какого-то блогера, то ли журналиста одного из интернет-изданий, согласившегося за умеренную плату каким-то образом преподнести обществу сообщение об Игоре Светлом вместе с фото, подав его читателям как феномен природы, которому нет равных по уникальности. Владимир провел его по нескольким соседям, с кем беседовал Игорь, потом ввел в свою дачу, представив:
– Господа! Вот столичная акула пера – Иван Сивобрюхов!
– Сиворуков моя фамилия. Здравствуйте.
– Пардон, пардон, а творческий псевдоним, кажется, у вас – Секстеррор? – пошутил Владимир.
– Нет, Трахтерман.
– О! Иван Трахтерман! Это звучит солидно! Хотя Иоанн было бы лучше…
– Я подписываюсь не Иван, а Иудей.
– Ну, это очень современно…
– Да, на всех светских тусовках – сразу всеобщее внимание, – с видом знатока сказал журналист, сделал несколько снимков, задал несколько несущественных неловких вопросов, на которые получил краткие ответы от Владимира. Игорь молчал.
– А дайте мне фразу, такую, чтобы я ее показательно процитировать смог, – попросил Иван-Иудей.
– Обыграйте как-нибудь слово «Светлый». Дайте, например, заголовок «Свет, который дал Светлый» или еще как-нибудь.
Владимир так и не дождался, когда Игорь заговорит с «акулой пера», насочинял ему несколько чудесных историй и отправил обратно. Подействовала его работа или что-то иное, но с утра по-прежнему к калитке приходили люди, и число их чуть подрастало. Антон не забывал повторять всем приходящим, что скоро состоится первое публичное выступление Игоря, просил прийти их самих и привести знакомых. Благодаря этому, по его ожиданиям, на первое выступление должно было собраться не менее пары сотен человек.
– Вход будет платный, кроме первого раза, и не дешевый. Пусть сразу воспринимают тебя, как профессионала, побывать у которого престижно, – напутствовал накануне Игоря Владимир. – Не бойся, что нет четкого плана. Пара ошеломляющих заявлений – и работай на личности. Главное запомни: на публике надо вести себя как в драке: сначала противника ошеломи и испугай, потом сразу повали и кулаками обрабатывай без остановки ни на секунду до его полного вырубания. Это только в кино все в обратном порядке показывают, да алкаши морды по полчаса друг другу бьют, потому что им процесс важен, а не результат. Исход настоящего боя решается в первую его секунду. Самый известный воин за всю историю самураев убил на поединках двести человек и почти всех – первым ударом.
Выступать пришлось Игорю в том же зале, где еще не так давно выступал безвременно покинувший своих вечно обреченных клиентов Святослав. При этом Владимир позаботился, чтобы никто из тех, кто «работал» на выступлениях Святослава, не попал в поле зрения «идущих на Светлого».
На это первое выступление Игоря пришло не так уж много людей. Вышел на сцену тот как будто без всякого волнения.
– Здравствуйте, – безыскусно и негромко произнес он и улыбнулся. – Я обладаю некоторыми способностями и хочу сейчас впервые опробовать их при стечении людей и при свидетелях, – начал он и все-таки запнулся от волнения. – Я чувствую, что мое призвание состоит в том, чтобы открывать что-то людям.
Игорь замолчал на секунду.
– Я жил как обычный человек, и в одно утро стал чувствовать, как в каждом из нас живет своя боль или радость. И люди сами часто не могли раньше сформулировать то, что я говорил им об этом. Оказывается, часто они сами не ведают, что творится в их душе. Но должна же быть какая-то общая для всех мудрость, чтобы человек, применив ее, смог разобраться… Я давал кому-то короткие советы, но эта общая мудрость пока недоступна мне, и я сам ищу ее…
– Ой, не то! – прошептал за кулисами Владимир, оценив скучающие лица людей в зале. – Я ж сказал, сначала ошеломить надо....
Игорь говорил, но было заметно, что слова эти пропускаются, как обычное ничего не значащее скучное вступление. Публика явно ждала действа.
– Вот вам, например, мужчина, – обратился, наконец, Игорь к одному из сидящих в первом ряду, – я могу открыть, почему вы не хотите встречаться со школьными друзьями. Вас приглашали на встречу недавно.
– И почему?
– Вам кажется, что они считают вас неудачником после того случая, который произошел с вами сразу после выпускного вечера. Но они ведь уже не школьники – научились понимать и прощать других. Поэтому идите на юбилейную встречу вашего класса через месяц и ничего не бойтесь. Ваши одноклассники сами рады будут вам рассказать о своих таких же неудачах.
Мужчина усмехнулся, произнес:
– А я вроде не просил об этом говорить.
Люди начали негромко переговариваться. Игорь обратился к другому человеку, но тот взмахнул руками, отказываясь чего-то слушать о себе.
Выступление кое-как протянулось еще полчаса, но было явно провальным.
– Все пропало? – спросил Антон Владимира, когда они ехали домой.
– Не знаю. Может, мы просто поторопились или ошиблись с форматом работы, – ответил тот. – Ищем другой. Если сделана ошибка – примем ее достойно как неизбежность.
Прими достойно то, что неизбежно, – так, кажется, сказал палач-отравитель, протянув две с половиной тысячи лет назад чашу с ядом афинскому Сократу, осужденному толпой за раздражающие ее разговоры?
Глава 3
– Я надеюсь, вы не забываете, что нельзя никоим образом выдавать никакие данные о своем прошлом и вообще всякие подробности о своей личности? – напомнил в один из вечеров Владимир.
– Помним, но если спросят? – ответил Антон.
– Просто молчите. Самое интересное всегда говорит именно воображение человека. А ему надо лишь чуть-чуть подсказывать и лучше не прямо…
– Это как?
– Ну вот я между делом с соседями в разговоре обмолвился, что Игорь чуть ли не беглый монах, из монастыря прогнанный за то, что хлеб насущный у самых продвинутых вещих старцев стал отнимать. А ты дескать, послушник увязавшийся…
– Ну, тогда мне надо подучить для цитирования всякие «аз есмь» и «паки херувимы». И дневник пора вести «Житие мое»…
– Не обязательно, главное, тон смиренный иметь и глазами не бегать. Хотя в манерах ты в коем разе не должен копировать Игоря – даже наоборот. Чем контрастнее картинка – тем ярче впечатление.
… Игорь быстро уставал при ежедневной работе с приходящими, но понемногу осваивал свои дар в работе. Какое-то прояснение приходило, когда он концентрировал свое внимание на человеке, стараясь понять, за что этого человека можно просто по-человечески любить. По каким-то неясным приметам формировалось знание о тайных мотивах поступков этого человека, угадывались его сокровенные желания и причины их неисполнения. И вот тут словно пронизывало болью то ощущение, которое пришедший к тебе несет всю свою жизнь, или тот вопрос, который он никак не может разрешить для себя.
Владимир организовывал и разного рода исследования-демонстрации возможностей Игоря. Например, он нашел среди своих знакомых одного лежащего в больнице и отправился к нему с Игорем. Уже в палате он объявил всем лежащим тут больным о возможности дополнительно подправить свое здоровье руконаложением от Игоря и просветлеть духом в легкой беседе с ним. Скучающие мужчины, разомлевшие от безделья и пересказа анекдотов, не отказались.
– Помру неизбежно? – в шутку спросил сразу Игоря первый из них.
– Конечно, потому что это твой долг, – улыбнулся тот в ответ. – Ты же не завоевал свое место в мире – тебе его уступили твои умершие предки. Но отдавать этот долг можно и не торопиться…
Результат был поначалу неплох – через пару дней половина из находившихся в палате сообщили о явном улучшении самочувствия. Не дожидаясь лабораторных подтверждений положительного результата, Владимир тут же поспешил в ту больницу снова, уговорил врача пустить их с Игорем на пару минут еще в несколько палат. Врач поддался уговорам, но разрешил только без всяких разъяснений зайти им на минуту, чтобы Игорь быстро пожелал всем скорейшего выздоровления. А вот после такой процедуры некоторым из лежащих в тех палатах стало изрядно хуже…
– Я у врача выяснил, кому там поплошело, – объяснил вечером Владимир. – В основном тем, кто, как я заметил, смотрел на Игоря букой и явно не понял даже всей искренности наших намерений. Пострадали за неверие в благодать! Так что больше эксперименты с массовым охватом кого попало не проводим. Работает с теми, кто обратился сам. Но если видим и в обратившемся неверие – сразу отсылаем! Надо бы вообще сделать так, чтобы приходили только поверившие в силу Света, а не всякие интересующиеся. Хотя из тех, кому стало лучше, я думаю, каждый направит к нам минимум по несколько своих знакомых, а те – своих знакомых…
– Но без гарантии результата много за десять минут общения с Игорем они не заплатят, – грустно возразил Антон. – А при низкой цене без массовых акций на свободу за год не заработать. Да и Игоря жалко, если заставлять его днями напролет с ними возиться.
– Тогда задача – выйти на клиентов с очень высокой степенью платежеспособности. Других вариантов нет, – подытожил Владимир.
Но как?
***
Когда Владимир ломал голову над этим вопросом, он все больше понимал, что надо изобретать что-то совершенно новое. Снять для Игоря помещение в городе и преподнести его как рядового экстрасенса будет полным убийством всех перспектив – он и не подумает искать какого-то потеряшку по фото. В конце концов, большинство из тех, кто общался с ним, были просто удивлены, а чем, сами не очень и поняли. Некоторые пытались даже возмущаться. В общем, это не оказатель конкретных услуг за конкретную плату.
Однако, шла молва, и приходили все новые люди. Приходили и молодые, и старые, и больные, и порой просто опустошенные жизнью люди. И пока на просторной веранде или в саду Игорь на несколько минут встречался с новым человеком, обычно уже кто-то еще ждал встречи с ним. Финансовыми плодами своей новой трудовой деятельности Игорь с Антоном почти не пользовались – они жили затворниками в доме, почти никуда не выходя из него. Использование и освоение дара Игоря вдохновляло их обоих и интригующе звало дальше делать открытия человеческих болей, страхов, гримас трусливости, мелочности, зависти и других пороков…
На заборах и автобусной остановке невдалеке появились надписи «Здесь живет бог!» со стрелками, указывающими направление к домику. Антон заподозрил в такой скрытой рекламе руку Владимира, но промолчал об этом.
– Свет наш, скажи, кто ты есть? Экстралуч сияния истины, или мраковед тленных душ – как именовать тебя? – спросил однажды Антон, закрывая калитку за последним прихожанином.
– Не знаю. А когда я пытаюсь разобраться, всегда возникает ощущение, что на месте себя я вижу кого-то другого. Словно я актер, забывший слова своей роли и начавший играть чужую. Но вечно так продолжаться точно не может.
Антон иногда высказывал эти свои сомнения Владимиру. Тот однажды вечером все-таки попробовал им ответить на вопрос: а что дальше?
– Начав дело, сомневаться вредно. Подумав – решайся, решившись – не думай, – так, вроде японская мудрость учит. Да, начнем осваивать кое-что новое, когда сможем подняться до состоятельных клиентов, – пояснил свое видение Владимир.
«Кое-чем новым» по его продюсерскому замыслу должно было стать создание «Ордена Света» для самых избранных. Мечтой Владимира стала своего рода секта, члены которой регулярно отчисляли бы в фонд «членские взносы» и пожертвования, воспринимали Игоря как верховного жреца. Взамен члены ордена получили бы возможность, например, почаще видеть своего магистра, прибегать к его помощи, в крайних, конечно, случаях. В любую свободную минуту Владимир старался поймать мысль-идею о том, какой должна быть «обрядовая и знаковая система отличий» для членов ордена, за счет чего будут обеспечены его «крутизна и исключительность». Хотелось чего-то гениального, но такие мысли пока не приходили.
Конечно, Владимир чувствовал искушение пойти по проторенному, в сущности, пути. Придумав оригинальные термины, создать с помощью своих знакомых пиарщиков для Игоря учение о смысле жизни человека, замысловатое и в то же время преподносящее рецепт от всех проблем. Объявить Богом – не больше не меньше – главу «Пути света» (такое название секты пришло на ум Владимиру). Сформировать слой адептов этого учения из числа всякого рода «потерянных душ», побывавших на приеме у Игоря. Составить под это учение систему обрядовых действий, молитв, песнопений и всякой прочей ерунды, в том числе и методику отъема денег, для того, чтобы привлечь и удержать толпу с помощью этих адептов. Устраивать периодические «моления-увлечения», на которые приходили бы со своими пожертвованиями новые и новые люди, появлялся бы периодически и сам «Пресветлый».
Нести людям это учение, подкрепляя его истинность прочей деятельностью Игоря (дай Бог, чтобы его дар не иссяк) и «стричь бабки» со страшной силой!
Все это было совершенно реально реализовать. Тех, кто рад был бы отдаться в теплые руки какого-то дарующего смысл жизни божественного избавителя от гнетущего ощущения одиночества, как всегда, было полно. Но Владимир не хотел банальностей. Сбирать капиталы с потерянных душ из молодежи и небогатых людишек повзрослее можно было, но крупная дичь на такое бы не клюнула. Владимиром больше владела другая мысль – сформировать тайное или открытое общество очень богатых поклонников найденного им пророка. Но как?
Владимир пригласил к Игорю бывшего своего одноклассника, который участвовал в подготовке вечернего телевизионного шоу на одном из главных каналов. Шоу было довольно малобюджетным, но судя по рейтингам, собирало хорошую аудиторию. Виктор, одноклассник Владимира, был одним из тех, кто занимался подбором кандидатов для этого шоу истеричных разборок.
– Да без проблем! – сказал Виктор, порасспросив Владимира о его кандидате на участие в «конкурсе болтунов». – Только кому нужно что-то утверждать? На это совершенно нету спроса. В ходу только пляски и встряски! Или хихикать, или ныть о чем-то тихонько. И вообще, правила любого для шоу: тупые любят увидеть тех, кто еще тупее, несчастные – тех, кому еще хуже, и так далее. Ты бы лучше Святослава своего приволок. Ты как-то говорил, что все равно он неперспективный в твоем бизнес-плане. Пара актеров рассказала бы трогательные печальные истории про свое уверование в этого типа. Он бы сам там чего-нибудь крикнуть успел, чтобы народ поприкалывался. В общем, главное, если не можешь слезу выжать, то поднимай крник и доводи кого-то до срыва.
– Нет. Дело со Святославом, похоже, конченное.
– Что, совсем с катушек уехал? Так это в принципе не помеха, даже лучше! Лишь бы не буйный был.
– Опять нет. Он резко на поправку пошел и уехал.
– Ну, можно его найти, предложить: пусть расскажет о своем наваждении на народ, покается… В этом случае плата даже выше будет. Организовать сопровождение всего этого в шоу даже интересно будет! Можно такое придумать! Представляешь, я тут с одним писателем классное шоу устроил. Он по одно время псевдореалистические книженции писал про девку-пророка, которая якобы в берлоге с медведем сожительствовала да биоимпульсы по всему миру распространяла. От писательства он уже ушел, а фантазия-то работает. Так он нам предложил: давайте изобразим, что поверившие в мою бредятину основали секту со всеми своими соответствующими обрядами, они-де будут ахать и удивляться, а я скромно каяться. И здорово получилось! Даже в лес рядом с моей дачей с актерами съездили, сняли, как они хороводы водят вокруг елки – поют гимны той медвежьей сожительнице. Тетки так играли! Глаза луком намазали и в рев после его покаяния пустились!
– А с тем, кого я предлагаю, и актеров не надо будет, даже сам подберу несколько человек из тех, кто у него на приеме побывал. Оппонентов набирай ты каких угодно!
– А если эти оппоненты сами со слезами каяться начнут? Он уже объявил себя исчадием небес?
– Пока нет.
– Ну вот, как объявит себя божком да приступит к массовым маразматическим обрядам, можно будет устроить судилище. Пропустим его картинку, потом без его участия запишем злопыхания… Единственное, что могу посоветовать: устройте какую-то акцию: массовое сборище, шествие какое-нибудь. Так, чтобы действительно нонсенс получился! Запишите хорошие картинки. Про переполох можно будет пустить информацию в новости по городскому каналу, коллегам там могу скажу, чтоб были готовы в заранее назначенный момент. Только предупреждаю: не нарушьте законодательство – за несанкционированный и проведенный не по правилам сеанс гипноза и прочих психотропных действий, например, можно и уголовное дело выхлопотать.
– А как же всякие секты существуют, которые только этим и живут? Я сам недавно наблюдал за тем, что делается в церкви некоего Николая Ростовского! Чистая уголовщина, если так рассудить!
– Видимо, не «всякие» это секты, а «избранные». А вот про признак, по какому они становятся избранными, ничего не могу сказать. Они ж не рассказывают! А есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам. В общем, я к вам приеду, к нему на сеанс беседы схожу и после этого уже все конкретно разъясню…
… После разговора с Игорем Виктор зашел в дом, но не стал садиться по приглашению Владимира, а торопливо махнул рукой:
– Пожалуй, не получится ничего, извини. Да и мне это все неинтересно стало. Брошу я это дело.
И ушел.
***
– Наше желание попасть в ящик сыграло в ящик без нас… – резюмировал, глядя ему вслед, Владимир.
– Кстати, о ящиках, – начал вспоминать Антон. – Я сегодня по ящику в новостях сюжет видел про ящики. Какой-то мелкий священнодеятель где-то в местах не столь и отдаленных от прогрессивного человечества так прошелся по крышам пастве, которая с ума от безделья сходит, что та его совсем спасителем душ считать стала. Традиционно, как водится, углядывал он близкий конец света. До того доуглядывал, что человек пятнадцать по его наущению соорудили подземный бункер с вентиляцией и закрылись в нем до конца света. Свечки жгуть горемыки да молятся по очереди. Для себя ящики какие-то туда притащили,сказали, что в эти гробы сами улягутся. Им кричат: вылазьте, мол, а они отвечают, что если начнет кто их силой вызволять, то взорвут бункер во славу божию. Сам их предводитель, однако, под землю с ними не полез, а, возгордившись организаторскими-то способностями, побег рассказывать о своем успехе. Думал, наверное, зауважают, а его в психушку загребли. Сейчас он в дурдоме в лучах славы купается, каждый день интервью раздает. В новостях и его показали, и бункер, к трубе вентиляционной микрофон подносили детей подземелья послушать. Совсем жалостливо молитвы поют. Включи телевизор – в следующем выпуске новостей повторят.
Владимир радостно прислушивался.
– Так это то, что нам и надо! – развел он руками.
***
У подъезда к ставшему знаменитым оврагу, куда Владимир еле добрался, петляя на машине по полевым и лесным дорогам в такой глуши, что даже мобильник пожаловался на «отсутствие сети», стоял милицейский «УАЗик». Усталый капитан милиции сидел рядом с машиной на раскладном стульчике посреди травы, пил чай из крышки термоса.
– Давненько никого не было! Опять интервью московским гостям давать? – приветствовал он подъехавших, взглянув на номер машины. Убедившись, что подъехали не журналисты, а просто мимо проезжающие «интересующиеся», он в конце концов разговорился.
…В местных краях, богатых грибами да ягодами, в совсем разрушенной деревеньке поселился пару лет назад то ли священник, то ли просто потерявшийся в своей идее человечек. Деревеньку эту он присмотрел давно как очень уж подходящее место для основания религиозной общины: заброшенные дома на одиноком высоком угоре над речкой, за которой – клюквенное болото. По сторонам от бывшей деревни – сосновые леса, в которых после летних ливней появляется такая уйма белых грибов и лисичек, что таскать – не перетаскать все эти дары леса на специально открываемый здесь кем-то с середины лета в сарае заготпункт. Приезжает сюда на сезонный заработок разный народ, кто занимает для ночлегов пустые дома, кто ставит палатки у машин, а на весь световой день уходят все на леса или болота под одуряющую тишину безо всяких мыслей в голове класть да класть грибы да ягоды в огромные корзины, туеса да пестери.
Сюда и привел свою общину в три десятка человек тот, кого все называли «отцом Артемием». Были в общине люди средних лет, мужчины и женщины, были и семейные пары, были и вполне молодые молчаливые люди, кто-то и раньше был по жизни одиноким, кто-то уйдя сюда, бросил родных. Поселились они здесь ранней весной, соорудили деревянное общежитие из нескольких полуразвалившихся остовов деревянных домов, разобрав срубы и сложив вокруг одного более целого домика. В общежитии этом, разделенном на крохотные каморки, где каждый слышал шорохи соседей, прожили они чуть больше года. Начало лета прошло в трудах и обустройстве, окончание его и осень – в работе на сборе ягод и грибов на заготпункт. Все деньги хранились под контролем отца Артемия, который в близлежащих деревнях у фермеров заказал на них картошки да других продуктов на зиму, закупил свечей да прочих вещиц в хозяйство. Зиму община перезимовала сообща, проводя время в разговорах о беспросветности и грязности мирской жизни, слушая наставления духовного предводителя, сообща молясь и творя обряды, а главное, создавая свою подземную церковь.
В таком благодатном месте, где за месяц-другой сбора «даров природы» человек вполне зарабатывал на крупную покупку или скудное пропитание в течение года, община смогла бы просуществовать немало лет. Однако, как водится, предводителя начало заносить. Система проводимых им православных обрядов скоро поменялась на полумистические пугающие таинства, узнавая о которых, никто посторонний не стремился общаться с членами общины. Чуть почувствовав, что члены общины начинают с окончанием летне-осенних трудов раскисать, и разговоры в ставшие долгими вечера окрашиваются в дерзкие краски смешливости, не знающий усталости духовник нашел, как занять паству и не допустить морального разложения.
В склоне бугра, на котором первые местные поселенцы возвели когда-то деревню, началось строительство подземной церкви. Место было выбрано чуть выше родника, так что в обширной выкопанной пещере был сделан и колодец со свежей водой. Потолок укрепили установленными распорками, посреди колоннады которых был установлен диковинного вида алтарь, который более всего напоминал античный жертвенник. Были в пещере и крохотные кельи для уединенных молитв, и склад продовольствия и дров и даже кухня, где можно было испечь в печурке хлеб. Несколько труб вели к поверхности земли и обеспечивали циркуляцию воздуха. Зима прошла в великих трудах, в головах изнеможенных людей звенела усталая пустота, в которую послушно ложилось все сказанное духовным владыкой.
А владыка видел, что легче всего ложится в опустошенные головы страх: страх перед переменами, страх перед неизведанным, страх перед ответственностью и способностью сомневаться. Как самое жидкое чувство, страх имеет свойство растекаться по сознанию, проникая в ничтожные щели и заполняя самые незаметные пустоты. И все чаще и чаще вдавливая в свой голос успокаивающие паству нотки страха, властитель начинал говорить об обреченности неестественного безумного мира и скором конце Света. И люди, видевшие в последние годы вокруг себя в мире одну неразбериху, не понимающие, какой логике подчиняется все происходящее вокруг, благодатно сникали сознанием под действием его слов.
Когда вдруг сотрудники милиции заметили в районном центре в первые дни лета настоятеля общины, они пригласили его в райотдел побеседовать по поводу тех тревожных и неясных сообщений, которые долетали до них. Внезапно батюшка стал с обреченно-торжествующим видом рассказывать, что в самую краткую ночь в этом году придет-таки конец Света. И что паства его встретит окончание мира в подземном храме, поэтому помчавшиеся по земле звери Апокалипсиса не тронут их и не прервут их молитвы. А если кто попробует силой вызволить их из храма – все они покончат с собой, чтобы не стать слугами Антихристовыми. И так далее. Посланный на место поселения наряд милиции, съездив туда, доложил, что действительно, на месте «общежития» – пожарище, вся община забаррикадировалась под землей и на призывы выйти люди просят «уйти от греха, а то отойдем сообща ко Господу». Настоятеля тут же отправили в психбольницу под строгий присмотр, а у подземного храма выставили дежурство из милиционеров, которые маются тут в глуши по суткам, кормя комаров да изредка отвечая на вопросы заезжих телерепортеров.
– А туда не ходите. Не ровен час – придет чего им в голову, кто знает, чему их этот научил… – проговорил капитан.
– А хотя бы посидеть рядом со входом разрешите? – обратился к нему Игорь.
– Ну зачем? – отмахнулся одинокий охранник, – Мне так даже и не по себе там находиться. Лежишь на травке, а под тобой не мертвые, а живые в земле… Затаились! Настоятель собора в райцентре сюда приезжал, пробовал говорить с ними вон через трубу. Заблудшие, говорит, вы, вспомните, от какой благодати божьей вы отвернулись – солнышко светит, птички чивкают… А оттуда кричит кто-то: какая у вас, толстых попов, благодать? А он и не толстый вовсе, просто голосом силен, распелся на службах. Так и уехал ни с чем. А начнешь с ними дольше говорить – крикнут, что с собой покончат, если не прекратишь смущать. Так что мы и дежурим, чтобы кто-нибудь их до такого не довел.
Но пропустить к этой трубе одного человека при условии, что тот не будет «смущать» сидельцев, он согласился.
Высокая трава, еще не зачерствевшая под льющимся с неба потоком жары, волнами спускается к низу оврага, где ручей размывает подпрудившие его кучи свежей земли, добытые трудниками из склона. В траве – почти невидимые в ней уходящие в землю трубы: одна цементно-асбестовая, снятая с какой-то крыши, еще со следами печной сажи внутри, метрах в десяти от нее другая такая же. А подальше – прямоугольные трубы, сколоченные из старых досок, и даже треугольные. Ниже их по склону – сам маленький вход, заколоченный изнутри досками и заваленный землей.
– Вон из этой трубы дымок время от времени идет: тут у них какой-то очажок, – шепотом объяснял Игорю капитан, крадучись ступая по протоптанной между трубами тропке. – А говорили с ними вон через эту трубу – тут у них дежурство налажено, что ли. Вода у них там, видать, есть. А вот как без солнышка-то?
После того, как милиционер вернулся от подземного храма, оставив там по его просьбе своего спутника, Владимир достал из машины раскладной стол и стульчики, предложил стражу порядка присесть. Достали привезенный с собой термос. Несмотря на длинные дни, ветер был совершенно не по-летнему подстегивающим. По небу неслись обрывки туч вперемешку с лохмотьями сизых облаков. Вымахавшая трава струилась тоскливыми волнами под болезненным дыханием ветра.
Прошел час-другой. Беседующие за столом время от времени поглядывали на сидящего в сотне метров от них Игоря. Тот не менял позы, словно сосредоточившийся на молитве.
– Пора бы вам уже отчаливать. Я скоро устраиваться на ночевку буду, мы по утрам сменяемся, – сказал капитан, глядя на собирающееся нырнуть за верхушки леса солнце, раскрасневшееся к закату, словно устыдившееся всего, что повидало за день. – Утром новый пастух к ним приедет.
– Да, был пастырь – стал пастух… – задумчиво произнес Антон.
– Палатка у меня с входами с двух сторон, – показал старую брезентовую палатку страж порядка, доставая ее из машины и раскидывая по земле.
– Чтобы любовницу через второй вход в кусты спровадить, когда жена застукает?
– Нет, второй ход неумышленно появился, – усмехнулся милиционер. – Неделю назад на рыбалке лег подремать и, видимо, не до конца молнию на входе застегнул. На утре просыпаюсь, глаза открываю – на груди змеища огромная пригрелась натурально, клубком свернулась. Сон тут быстро прошел, смахнул я ее руками в ноги, она там как замечется! Я нож с пояса выхватил, располосовал палатку с другого конца и в прореху-то выскочил. Орал я тогда при подъеме – нет ли, не помню, но охрип, однако. А змеюка удрала, я даже не рассмотрел в палатке – может, это не гадюка, а уж был? А на прореху я потом дома вторую молнию пришил. Да, неудачная рыбалка была, еще и ворона сразу после этого спиннинг в реку утащила…
– Что, вынырнула и выхватила?
– Хуже! Пришел тогда в себя, взял спиннинг, иду по берегу и вижу: стая ворон толстенных какую-то падаль расклевывает. Увлеклись, каркают, меня не видят. Я подкрался, как закину сдуру-то блесну в самую стаю да подсеку! Одну и зацепил за лапу. Взлетела она, да как завопит, да как пошла рваться. У меня удилище в дугу, вот, думаю, совсем как щучища огромная на леске ходит, только по воздуху! Засмотрелся я на ее высший пилотаж, удовольствие от вываживания получаю, а стая-то в атаку пошла. Кружат вместе с этой «рыбиной» надо мной, перекаркиваются, пикируют чуть не на голову по очереди! Я отмахиваюсь одной рукой, подмотать леску не успеваю. Одна сзади спикировала, да прямо в ухо как прокричит какое-то ругательство воронье, я тут и спиннинг выпустил. Подхватить не успел – ворона его враз в реку затащила, а там теченьем леску придавило – она и откаркалась, потонула.
Владимир напрягся, вглядываясь в сторону Игоря. Тот склонился к трубе, рядом с которой сидел, и было похоже но то, что он разговаривает. Владимир встал, направился в сторону подземного храма.
Тишина летнего вечера еще чуть позванивала последними отголосками недавней самой смутно-радостной в году поры торжества жизни. Той поры, когда в первые майские ночи устоявшегося на земле тепла все невесть откуда взявшееся живое трепещет от восторга перед своей возможностью снова победить смерть, дав потомство, и перед рассветом торжество это разливается всюду грохочущим птичьим хором.
Сейчас же, в теплые дни первого летнего месяца, Песнь песней природы сменилась ровным одобрительным горячим дыханием Творца на творения его. Потрескивали кузнечики на тихо шуршащих травах, шумно колыхался воздух…
Подойдя неслышно к тому месту, где сидел Игорь, Владимир восторжествовал: действительно, шел разговор, его «Светлый» что-то говорил, и его, по крайней мере, слушали.
Владимир так же неслышно развернулся, мягкими прыжками домчался до машин.
– Антон! Камеру скорее в руки и залегай в траву, чтобы тебя не видно было.
Антон выхватил их дорожной сумки видеокамеру, прикрепил блок питания. Взял из сумки зеленый плед, которым можно укрыться вместе с камерой для защиты от комаров и маскировки. И направился к противоположному заросшему кустами ивы склону оврага, взглянув на вечереющее небо. На небе, плеснув на замершую стену облаков брызги теплой оранжевой краски, еще горел последние минуты в узкой полоске между горизонтом и облаками солнечный диск, словно зрачок огненноглазого бога.
Владимир снова вернулся, мягко ступая, к тому месту, где сидел Игорь. До его слуха донеслось:
– …И пришел к вратам царства небесного убогий пьяница, не нашедший на земле никакого таланта своего, погубивший и семью свою, и себя. И спросил Господа святой Петр: разве достоин пришедший сей пройти в двери рая?
Но сказал Господь: пусть пройдет и займет место там, где радуются, глядя с небес на землю на плоды трудов своих, самые талантливые мастера и лучшие семьянины.
Но Господи, почему? – воскликнул святой Петр.
Этот человек – самый лучший из мастеров и лучший из воспитателей для детей своих, просто он не захотел познать этого, – так отвечал Господь.
Но Господи, он достоин наказания, а не награды! – усомнился Петр.
А это и будет для него вечным наказанием, – сказал Господь…
***
Тот человек, с которым первым начал говорить Игорь, всю жизнь нес в себе неосознаваемое желание жить, убежав от жизни. Сергей, как звали его и добрую половину его одноклассников, вырос в окружении сумрачных людей, более всего боявшихся притязаний на какую-то исключительность. Собственно, в рабочей слободе, где он провел школьные годы, в то советское время дети никогда не задумывались о будущем – оно было простым и гарантированным: родители все равно устроят на комбинат, где работают все здесь живущие. Комбинат даст хорошую зарплату, квартиру – думать ни о чем не надо.
Но странное дело – именно эта всеобщая успокоенность и заставляла людей сторониться реальной жизни. Большинство из тысячи учеников в их школе ходили на учебу совершенно безо всякого стремления чего-то достичь в ней, многие – просто чтобы развлечься, издеваясь над учителями. С вечера пятницы до утра понедельника рабочий поселок с головой прятался от реальности в алкогольное забытье – жизнь с другими простейшими ценностями и проблемами. Школьники прогуливали уроки постоянно и без всякой цели. Реальная обыденная жизнь у взрослого и детского поколений была чем-то таким отвратительно муторным, что спрятаться от нее каким бы то ни было способом считалось совершенно нормальным. И Сергей тоже вместе со всеми, повзрослев, стал жить этой двойной жизнью: отрезки будничной серой бездарной жизни сменялись отрывками алкогольного плена.
Ничего в этой двойной жизни не поменялось для абсолютного большинства жителей поселка и с уходом советских времен. Наоборот: раздвоение только усилилось. Приходя с работы и справив нужду по насыщению организма, люди втыкались глазами и сознанием в сериалы и жили той жизнью, которая шла на экране. Всеобщая нищета в первое послесоветское десятилетие свела потребности людей к минимуму. К реальной жизни стали относиться как к чему-то несерьезному, второстепенному, временному между вечностью сериалов и кривляющихся с экрана хохотунов, а также пьяных криков на кухнях о том, что все вокруг – совершенно тупые, бесстыжие и вороватые создания. Как можно серьезно задуматься над маразмом реальной жизни, если ежедневно этот маразм преподносится тебе по телевизору смешным и безобидным? Поэтому начавшаяся в поселке безработица, связанная с вечными проблемами на комбинате, с которого каждый дорвавшийся до власти над ним старался что-то урвать, шла по судьбам людей совершенно спокойно. Лица людей осунулись, с них пропала какая-либо устремленность. Люди орали проклятья власти на улице и с каким-то озлоблением голосовали на выборах снова за тех, кого проклинали.
В этих сумрачных буднях, когда российский капитализм прогрызал в истории свой период накопления первоначального капитала, Сергей и сам, как и большинство других, рад был потеряться, ожидая, когда все наладится – неразбериха ведь не может же быть вечной. Однако шли годы, а ничего толком не налаживалось. Все ждали, что вот-вот заблудившиеся где-то деньги от экспорта нефти и газа вновь растекутся лужицами по всей ровной, как огромное старое болото, российской действительности. Но вот минули роковые 90-е годы 20-го века, в стране была объявлена атмосфера созидания и стабильности, а жизнь, вроде бы немного успокоившаяся, потекла как-то не так. Да, стало сытнее и спокойнее, но какой-то стабилизирующей основы в обществе, какой-то общей веры в то, что будущее защищено от еще больших катаклизмов, так и не появилось.
Сергей по-прежнему уходил в запои. Он мог по полгода работать, как робот, не испытывая никаких эмоций, живя, как зомби. А потом несколько глотков водки уносили из унылого мира бессмысленного существования в яркую галактику, в которой не надо кем-то быть – достаточно и возможно изображать кого угодно. Можно лежать на краю разбитого тротуара и выть на прохожих, можно вместе с тебе подобными изображать из себя храбреца, бросив ночью в чье-нибудь окно пустую бутылку, или свободолюбивого героя, валяясь в луже. Это было наслаждение торжеством жизни, в котором можно было ни о чем не думать, только жить, и единственной осознаваемой потребностью была очередная доза спиртного, позволяющая не вывалиться из этого мира в другой – трезвый, никчемный и бессмысленный. Кончалась водка – в ход, чтобы удержаться еще немного в этом лучшем из двух миров, шел одеколон, стеклоочистители и совершенно непонятного состава жидкости, меняемые на куски металлолома в грязных дворах нескольких домиков на окраине.
Спать в такие периоды он почти не мог: возбужденное воображение не давало уснуть и рисовало картины, кем бы он мог быть, и он переживал эти превращения в полусне-полунаяву. Ему даже нравилось это состояние на грани белой горячки. «Паруса, паруса тяни! Акулы!.. Семь пуль уже у меня в спине, где помощь?!» – со слезами отчаянья рвал он горло криками среди ночи, вскакивая с постеленного на полу матраса и метаясь по комнате. Жена с дочерью запирались на ночь на кухне. Утром он просыпался с горделивым ощущением пережитого приключения – напряжения жизни и похмельным отважным желанием не сдаваться в плен трезвому взгляду на жизнь.
Так прошло еще десятилетие, а может, почти два.
Однажды, вынырнув из запоя, он обнаружил, что он один в квартире уже несколько дней – остальные уехали к матери жены и вряд ли вернутся. И он снова изо всех сил нырнул в спасительный омут иной действительности.
Но организм его вдруг в этот самый неподходящий момент взбунтовался и решил устроить ему пытку. Он вопреки всему перестал принимать дозы спиртного более полусотни грамм. Этого катастрофически не хватало, чтобы вырваться из реальности, только распаляло желание, а чуть стоило увеличить дозу – Сергея нещадно рвало и трясло, он сгибался в судорогах, отплевываясь желчью. И на второй, и на третий день, и через неделю, и через месяц организм не желал сдаваться.
Сергей с ужасом понял, в какую каторгу для него превратилась жизнь, от которой нельзя убежать. Он почернел от упорной каждодневной рвоты, даже бывшие дружки стали шарахаться от его обреченного взгляда. Ежедневный сбор любых кусков металла, которые можно поменять на бутылку разбавленного спирта и в придачу кусок хлеба, потерял смысл. Необходимость самому трезво принимать какие-то решения давила, словно могильная плита, и казалось, лучший выход – повеситься, да и все тут. Он решил съездить напоследок к жене.
«Хоть на паперти стой. Стой и не думай ни о чем», – мелькнуло в его голове, когда он шел сырым осенним утром по городу для встречи с женой. Дорога шла мимо храма, стоявшего уже пару веков на открытом возвышении над вечно и спокойно несущей свои воды рекой и отвернувшегося от суетливо громоздящегося сзади городка. У церковной ограды налетали порывы свежего ветра с неповторимым речным запахом, и Сергей невольно остановился, сделал глубокий вдох и зажмурил глаза.
– Благодать… – услышал он рядом с собой вкрадчивый и, как ему показалось, ласковый голос, – Вот она, благодать-то, рядом, да не у этих толстых попов. А сердце так рвется к благодати…
Рядом стоял невысокий мужчина в истоптанных ботинках и какой-то тоже сильно поношенной брезентовой куртке. Длинное узкое лицо с небогатой бородкой, носом с горбинкой и тонкими ноздрями, над впалыми щеками – глубоко посаженные глаза с вкрадчивым взглядом. Длинные слегка волнистые волосы придавали лицу одухотворенность и оттенок добровольного сострадания всем ищущим помощи.
– Так бы и позабыть всю сумятицу… – продолжил говорить мужчина. – Вдыхать благодать подлинную, в спокойных трудах свою душу ублажая без всякой метучести. Много ли надо нам – больше двух метров земли в итоге никто не получит, а какой тщетностью человек всю жизнь свою душу мучает… И в церкви такая же тщета…
Речь этого случайного встречного была плавна и спокойна, чего раньше не доводилось слышать Сергею. Он перевел дух, рассеянно кивнул в знак согласия, отвернулся.
– И с бедой твоей никто тебя в церкви не ждет, а вне церкви тем более… – продолжал говорить незнакомец, словно вкрадываясь в мысли стоящего рядом человека. Позже Сергей понял, на чем основывался талант этого человека ловить своим разумом опустошенных чем-то людей и удерживать их в своей власти. Отец Артемий, так он называл себя, всегда угадывал из толпы тех людей, ход мыслей которых ввиду перенесенного потрясения или осознания собственной ущербности терял быстроту и начинал строиться по определенному шаблону.
Он умел в беседах, провозглашая сложенные им истины-пословицы, еще дополнительно упростить траектории движения мысли слушателей. Он никогда не спорил и всегда, умело предугадав ход мыслей своего послушника, своей речью сразу отвечал на его еще не высказанный вопрос. Подходил к нему кто-то с вопросом – он угадывал его созревшие слова до их произнесения и сразу задавал встречный вопрос. А если у кого-то только чуть назревало какое-то несогласие или отчаяние от усталости – он сам делал шаг вперед и, мягко положив на плечо руку, смиренно шептал: «Прости меня…»
Придя с отцом Артемием к его большому старинному полуразрушенному особняку на окраине городка, Сергей с облегчением вздохнул, встретив еще несколько таких же людей, которые что-то делали по хозяйству и слушали проповеди своего духовника. От ощущения какой-то общности пропало чувство неловкости и появилось чувство защищенности. Словно каким-то щитом наглухо закрывалась дверь, в которую рвались терзающие мысли о никчемности и зряшности бездарной жизни, о своей нереализованной на что-то настоящее свободе. Есть кому закрыть эту дверь – значит, можно забыть о ней.
Чтобы эти лишние мысли не будоражили притянутых им людей, отец Артемий умел постоянно занимать их какой-то деятельностью. Умел он и потихоньку взрастить в послушниках и обязательное ощущение исключительности своего круга избранных, которое рождалось чувством общего знания и общей тайны. Для этого служили особые проводимые им полумистические ритуалы «тайного знания», которые, по его словам, берегли избранные священнослужители православной церкви тысячу лет и за которые теперь, в самые последние времена, он и пострадал, лишившись места священника в храме.
Составив свечи и посадив вокруг себя на колени восемь человек, отец Артемий садился в центр. Молитва в полусумраке потрескивания свечей сначала лилась чуть слышно, как вода в зимней промоине на речном перекате. Потом она взрастала, текла уже освободившимся потоком, потом звенела криком осенней птицы. На самых высоких аккордах молитвы сидящие вокруг отца Артемия сникали головами и, поддавшись небольшому гипнотическому дару священнослужителя, начинали шептать свою молитву, складывая в нее лежащие глубоко в душе слова накопленных в жизни обид, отчаяния и усталости. Общая молитва обрывалась – звучал рвущий душу шепот-покаяние, остающийся потом у них в памяти и дарующий слезы на просветленном лице.
«Благословляю ваше раскаяние, да обрящете вы покой…» – говорил потом руководящий обрядом, выводя их из гипнотического транса кратким наложением рук. Снова потрясенные люди уже со слезами на глазах почти неслышно шептали общую молитву, составленную отцом Артемием: «Да откроет Господь открытым ему, да простит он и направит заблудших – все во имя его, все во славу его, вся жизнь за един взгляд его…»
И сам Сергей, и другие члены сформировавшейся общины с надеждой ждали, когда же они наконец окажутся, как обещал отец Артемий, в заброшенном поселке, где заживут спокойно и светло своей общиной, плюнув на остальных вечно бегущих жадных людишек, обманывающихся тщетностью усилий что-то настичь в скоротечной жизни.
И жившим в этой общине очень скоро соврем не реальным стало казаться какое-либо сомнение в словах своего пастыря. А он, увлекаясь своей силой, стал так же вкрадчиво являть ее в пророчествах, среди которых все чаще звучали слова об отречении Господа от безумного мира, о последних днях. Вдохновляясь, пастырь рассказывал внимающей пастве свои встречи с сатанистами и прочими слугами грядущего темного Господина мира, отвергнутого Господом… Особое, якобы столетия хранимое избранными знание Апокалипсиса обреченно слетало с его уст. Особенно гипнотизирующе звучали эти слова в подземном храме при горении одной только свечи в руках основателя общины. И совершенно естественно наступил тот момент, когда ожидание этого момента достигло своего апогея, и, чувствуя, что после апогея веры может от усталости ожидания появиться неверие, отец Артемий в припадке вдохновляющего запала призвал встретить подземным бдением спускающегося на Землю Зверя Апокалипсиса.
Сам же пастырь в последний момент воскликнул, что будет отмаливать новую жизнь для избранных своих с возвышения над пещерой. Община закрылась под землей, готовая к смерти. На несшиеся с поверхности голоса людей члены общины огрызались с пугливой брезгливостью, с какой наделенные разумом существа глядят на радующихся существованию своему безобразных пиявок.
Но этот голос заставил Сергея вздрогнуть и почувствовать себя самого таким низшим существом, не ведающим своего несовершенства.
– Я пришел за вами. Выйдите и откройте для себя новый мир. Тот, кто не видит дорогу к новой жизни, всегда видит дорогу к концу света. Легко ошибиться, если ты, как мотылек, летишь на не известный тебе огонь. Поэтому стремитесь отныне к свету, который горит внутри вас. Встаньте и выйдите вон. Бог дал вам еще немало лет жизни.
– Ты…кто?
– Я тот, кто может сказать, что будет с тобою, если ты не послушаешь меня. Представь: пришел к вратам царства небесного убогий пьяница, не нашедший на земле никакого таланта своего…
***
– И что, и это все?! – в возмущении разводил руками Антон, проглядывая страничку Интернета, на которой было выставлено то, что он наснимал несколько дней назад: выход двух десятков человек из подземного храма – пещеры, к потрясению всех обвалившейся спустя несколько минут после выхода затворников. И отрывки из того, что Игорь говорил ночью у костра, успокаивая этих людей и напутствуя к тому, чтобы они сделали невозможное – второй раз вошли в одну и ту же реку жизни.
« И посмотрел Бог на землю и был сам удивлен красоте и разумности творения его. И так захотел он, чтобы и люди восхитились вслед за ним, что дал людям возможность познавать все в сравнении. Ибо богатство, которого не ценят, заставляет человека чувствовать себя бедным.
И послал он на возлюбленные творения его болезни, чтобы люди научились ценить здоровье, послал ветхость и немощность старым, чтобы молодые ценили краткость своего расцвета.
Послал ужас войн, чтобы радовались возможности надеяться на мир.
И дал он лучшим разум, чтобы смогли те рассказать остальным о неразумности их.
И сотворил он некоторых до безграничности жестокими и великими грешниками, чтобы люди, глядя на них, прощали соседям своим их мелкие прегрешения.
И дал он каждому, кого любит, пройти через страдание и боль, чтобы люди могли в полной мере возрадоваться жизни без страдания и боли.
И если выпало вам пройти через боль и страдание, познать темную сторону жизни, то только для того, чтобы вы сильнее устремились к светлой ее стороне.
И тот, кто живет, видя только темную сторону, совершает грех, считая неразумным сотворенное Богом.
Так что возрадуйтесь и помните, что мир, в котором живете вы, жесток, но прекрасен и совершенен. Идите и найдите применение себе в этом мире».
***
– А где же кучи репортеров с телевидения? Где наша слава? Почему нам ее не дают? Кто не велел? У, жадины! Нам сейчас вообще духовный сан положен. Типа просветителя взглядом земель русских… – повторял Антон.
Однако число просмотров росло с каждой минутой.
У работников милиции, заверявших, что членам общины будет оказана всяческая помощь в адаптации к нормальной жизни, Владимир оставил визитки, но большой реакции от средств массовой информации не последовало. Телевидение упорно не хотело замечать никаких Светлых и прочих просветленных личностей. Зато откликнулось несколько представителей газет и интернет-порталов. По рекомендации Владимира Игорь не встречался с газетчиками, в их распоряжение были предоставлены только видеозаписи.
– Это приманка! – объяснил Владимир. – Будем делать все не как все! Никто не общался со Светлым напрямую, поэтому у крупной рыбы есть соблазн сделать это первой. И раз ты говоришь с ними, значит, заинтересован в своей раскрутке. А это уже просто скучно… Во-вторых, если разговоры с кем-то можно прочитать в массовой газете, то выпячивающему свое богатство уже нет никакого прикида ехать говорить самому. Это среднему человечку станет интересно о чем-то поболтать, приобщиться к чему-то известному. А китовые акулы российского империализма живут не интересами, а прикидами, им важно круто прикинуться перед себе подобными.
– А те, которые к нам пока заплывают, какого рода рыбки? – поинтересовался Антон.
– Это максимум щуки, предназначение которых – чтобы карась в водоеме не дремал. А акулы – это скорее символ, перед которым содрогаются.
– Тогда содрогнись, – сказал тихо не участвовавший ранее в разговоре Игорь.
Владимир с Антоном повернули к нему головы.
– Достань телефон и содрогнись. Акула на проводе.
Владимир недоуменно мотнул головой, достал из кармана телефон, посмотрел на него, перевел недоуменный взгляд на Игоря. Раздался звонок.
– Здравствуйте, Светлый сказал нам, что это звонок от одного из самых состоятельных людей страны. Вы можете встретиться с ним сегодня вечером. Наш адрес… – Владимир сориентировался быстро и стал говорить, не услышав еще ни одного слова от собеседника. Когда он закончил, после паузы в несколько секунд послышались гудки.
– Ничего и не сказал, наверное, глухонемой был, жестами мне чего-нибудь показывал… – улыбнулся Владимир.
***
Вечером этого же дня на террасе их домика в плетеном из лозы кресле напротив Игоря сидел немолодой уже и невзрачный на вид человек. Небогатая обстановка террасы его немного коробила. Простоватое лицо с налетом наивной удивленности и только глаза какие-то ищущие, хотя и бегающими их не назовешь. И на вид он совершенно не был похож на одного из самых богатых и сильных мира сего.
Странно, вид этого человека вызывал необычное чувство: словно его обличие и разум жили совершенно разными жизнями в одном теле. Что-то никак не совпадало в его внутреннем и внешнем мире, и Игорь совершенно погрузился в попытки как-то соединить эти две картины. Но вот Владимир на секунду позвал Игоря в дом и потрясенно прошептал ему: «Да это же сам Лицедей!» – и назвал имя.
Вернувшись, Игорь снова молча сел перед этим человеком.
– Вас зовут Лицедей? – вдруг спросил он.
Лицо сидящего перед Игорем человека выразило испуганную удивленность, большой рот полуоткрылся в невинной улыбке. И два его мира почти слились в единое, и пронесшаяся в голове усмешка чуть не вырвалась наружу.
Мужчина поморщился, словно услышал страшно утомившую его банальность, и вяло сказал:
– А думал, вы мне провидчески скажете, за что меня так впервые назвали…
И вечно разъединяющее эти два мира – это и есть уже гнетущее его самого чувство постоянной игры в лицедея. Игорь словно шагнул внутрь этой чужой вечно ноющей занозы. Через минуту молчания он ответил:
– Назвали впервые вы так себя сами, после вашей шутки с презервативом в школе. Родители вашего одноклассника тогда подумали, что это он подстроил, а потом решили, что это кто-то из грузчиков или сторожей в аптеке, где презерватив был куплен. Мальчику ничего и не объяснили даже, за что был наказан.
Сидящий напротив мужчина перестал улыбаться. Одна из полузабытых уже картин детства мелькнула перед ним. Однажды он, зайдя в гости к однокласснику-отличнику, незаметно подошел к тумбочке при кровати его родителей, открыл и, увидев на полочке презервативы, тут же придумал достойную его шутку. Взяв и унеся один презерватив, вскрыл его, натер по всей длине с наружной стороны вазелином и покрыл слоем молотого красного перца, аккуратно запаковал обратно и через несколько дней нашел причину зайти в эту квартиру и так же незаметно подкинул в эту тумбочку. Юному Лицедею, натерпевшемуся обид и унижений от старших детдомовцев, доставляла торжество любая возможность увидеть уязвимость всех окружающих – жителей этой отвратительной страны Советов, где каждый с тупой убежденностью верил в уготованность ему сытого и спокойного будущего.
– Неплохо! – как будто искренне удивился собеседник. – А можно сразу тогда к делу перейти? Раз у вас такой дар, то ответьте на три вопроса, как водится. Какие безобразия вы в моем будущем видите, как их устранить и сколько я вам должен буду за все это?
Они встретились с Игорем на несколько секунд взглядами. Взгляд уставшего от игры в жизнь человека и взгляд человека, которому только открывается сущность жизни как игры.
– Это не вы мне должны, а я вам должен. Раз мне дан такой дар – я должен использовать свое дарование во благо.
– Ну, так и я тоже всегда всего лишь использовал свой дар!
– Вы считаете, что использовали его по назначению?
Сидящий напротив человек осекся, казалось, сам удивившись этому. Однако через несколько секунд он опять увлеченно усмехнулся:
– Так мне боже не сообщил про мое истинное назначение! А я сам как-то не очень умен да догадлив!
– Только ощущение того, что исполняется твое предназначение, делает человека счастливым. Вы счастливы?
Мужчина усмехнулся на этот раз открыто. Да, десяток-другой лет назад он с озлобленной чувственностью посчитал бы счастьем возможность ненавязчиво ткнуть в лицо окружающим любое свое превосходство. Сейчас он только этим и занимается. И что? Еще лет пять назад, даже лишь год назад он бы не усомнился, что это лучший способ самореализации. Даже, может быть, еще вчера…
Он встал, подошел к перилам террасы, с минуту посмотрел на шелестящий поблизости перелесок. Да, были у него молодого и другие мысли. Однажды, например, он размечтался сбежать из детского дома, прихватив мешок сухарей да котелок, выйти на берег реки, стянуть лодку да плыть все вниз и вниз, пока не поймают и не вернут в детдом. Он бы ночевал у рыбацких костров, помогал таскать к костру дрова и за это получал порцию горячей ухи, слушал рассказы вырвавшихся на природу мужиков… Хотелось тогда испытать такое ощущение: ты по-доброму просишь у людей приюта и получаешь его, убеждаясь в объединяющем людей законе помощи друг другу. Словно надо было что-то доказать себе таким ощущением.
– И чего, по-вашему, мне не хватает для счастья? – коротко бросил он, ожидая, что сейчас-то собеседнику не отвертеться от банальностей в ответе.
– Ну если вы хотели про это услышать от Бога, так дайте ему возможность сказать вам, – улыбнулся Игорь. – Найдите место, где можно пожить в уединении, и тогда, может быть, вам и откроется что-то новое. Помогите кому-то вернуть то, что он потерял – может, и вам и вернется что-то потерянное.
– А что, хороший совет. Так это все? – сказал мужчина.
– Все.
– Так, значит, в ближайшем будущем со мной ничего страшного не может произойти?
Игорь подошел сам к перилам, стал рассказывать:
– Однажды почти у каждого человека появляется ощущение, что он находится словно внутри воздушного шарика. И чем сильнее он наполняет свою жизнь привычными ему удовольствиями и вещами, тем всего лишь сильнее раздувается этот шарик. И где бы он ни был – он все равно всегда заперт в этом шарике и не видит сквозь резиновую стенку, какой может быть жизнь за его пределами. И кто-то воспринимает это как должное, а для кого-то нет ничего страшнее этого. Вы не настолько убоги, чтобы оказаться в числе первых. Однажды вы можете осознать себя намертво замурованным в этот шарик и с ужасом увидеть, что ваше предназначение – за его стенкой. Идите.
Собеседник встал, направился к выходу, но, немного замешкавшись, остановился и словно виновато спросил:
– А рассказать, когда и как я умру, вы могли бы?
Такого наказания вы еще не заслужили, – улыбнулся Игорь. – Зачем вам быть приговоренным?
***
Свое прозвище – Лицедей – он получил еще в детстве. Вырос он в детдоме и как-то рано почувствовал, что, коли особо серьезного инструмента для его наказания не существует, то со своим поведением можно и поэкспериментировать. Нет, он не был тем, кого учителя в школе за глаза называли «ублюдками», которые посреди урока вдруг кричали какую-нибудь тупость и потом радовались хохоту класса над этой демонстрацией слабоумия.
Ему нравилось другое. Даже правильнее сказать, это было его своего рода помешательство, от которого он порой рад был бы и избавиться.
Высшее наслаждение он получал, ощущая, что его внешность не соответствует содержанию, что надетая на его лицо маска прилежно-наивного простака позволяет никому ничего не заподозрить. А в это время он… Взяв на минуту у кого-нибудь любую вещь, он не мог удержаться, чтобы не сломать ее, но отдавал сломанную с таким горестно-наивным видом, что никто бы и не подумал, что вещь сломана специально. С выражением на лице величайшего стремления помочь он устраивал для знакомых такие ситуации, из которых те не знали как и выпутаться.
Еще в детстве он иногда чувствовал невыносимую обиду на всех окружающих: чего он детдомовец, чего у него не изменили на другую в детдоме такую анекдотическую фамилию… И стоило кому-то сказать в адрес юного Лицедея хоть несколько недоброжелательных или критичных слов, тот, всем своим видом показывая, что он лишь не понимающий своей вины ребенок, изо всех сил старался выслужиться и заслужить прощение и уважение. Но в это же время он, торжествуя, разрабатывал свои козни. Это поначалу Лицедей прибегал к довольно простым способам мести. Например, после того, как одна из работниц детдома за что-то отчитала его, он чуть ли не расплакался, когда она отказалась принять его помощь. Раскаяние его и желание загладить вину, как показалось обидчице, были так искренни, что она даже позволила подростку вечером помочь ей отвезти ящики с рассадой перцев на ее дачу. Лицедей выждал после этого несколько недель, пока не установилась жаркая погода. Потом купил в магазине несколько килограммов дрожжей, добрался до дачного поселка и высыпал груз в выгребные ямы туалета у домика той работницы детдома и нескольких соседних туалетов. Почти все дачники на улице из-за ужасной вони не могли все лето долго находиться на своих дачах…
Удовлетворение, впрочем, Лицедей получал не от самой мести, а от своей игры, когда удавалось держать маску простофили и в этот же момент выдумывать, что же сотворить такого, чего от тебя никак не ожидают. Конечно, часть его «разработок» становилась понятной другим. И постепенно он стал замечать, что его маска простодушия пугает окружающих, и те готовы заранее уступить ему, лишь бы не запаниковать потом в ожидании несчастья, увидев повышенное внимание к себе Лицедея.
Так маска и осталась на его лице, а умение просчитывать и планировать действия вместе с довольно богатой фантазией послужило ему хорошую службу. Люди должны его опасаться, и тогда стоит только надавить в нужную минуту – и тебе уступят. Хотя чувствовать себя постоянным актером чужой роли было немного не по себе. И порой он и рад был перестать быть лицедеем, но как-то не получалось. Впрочем, чтобы не стать полным изгоем, молодой человек усвоил для себя дополнительные правила: в отношении некоторых, кто повыше, надо быть преданным, в отношении некоторых из тех, кто равен тебе по положению, надо быть щедрым в оплате услуг.
Закончил институт он как раз в начале взбалмошных для России 90-х годов 20-го века и, однажды глядя вечером телевизор, вдруг осознал, что пришло «время лицедеев». Политики строили умные лица, рассуждали о чем-то высоком, говорили заумные речи о развитии России, что-де следующий-то уж год должен стать наконец-то переломным… А он отчетливо видел в каждом из них Лицедея, которому даже не то чтобы наплевать на все то, о чемон говорит, а просто некогда было серьезно думать об этих мелочах и глупостях: шел величайший в мире дележ и величайшее в мире прибирание к рукам еще недавно бывшей государственной собственности. Свора билась за такие лакомые куски, что просто дух захватывало! В наполненный болтовней телеэфир же неслось или откровенное вранье или упорное молчание о том, о чем как раз и следовало бы говорить. «Оказывается, искусство быть политиком – это умение с умным видом изображать из себя дурака…» – подумал он.
И тогда он осознал: его место там – в этой схватке Лицедеев! Потому что по искусству Лицедейства ему нет равных!
И он вступил в эту схватку. Он не стал заниматься каким-то своим бизнесом, понемногу кропотливо развивая его, он сразу рванул почти на самый верхний уровень битвы. Пробившись к одному из успевших выдвинуться на арену схватки виртуозов ловли рыбы в мутной воде, он разработал для него одну схему для отхватывания куска собственности, другую… Дела пошли в гору, а после того, как слухи о чудовищном умении нового Лицедея с простодушно-наивным выражением лица повергать противников да и еще с поистине садистской изобретательностью растаптывать их, ему стали уступать. И порой уже собравшиеся было сделать своим какой-то кусок бывшей госсобственности бывшие партийные карьеристы и прочие вырвавшиеся на простор махинаторы в самый последний момент, когда для проведения их приватизационной аферы уже все было готово, вдруг в испуге уступали Лицедею, почувствовав за спиной его дыхание. А другие, клюнувшие на удочку его внешней простодушности, в ужасе вдруг понимали, что остались ни с чем.
Через несколько лет он стал вторым лицом в крупной компании, умело отпугнув других помощников ее владельца, уверенного в преданности Лицедея. Эта компания уже начинала диктовать основные положения внутренней политики в стране, но впереди была еще одна схватка-игра с огромным коном. В нее Лицедей решил вступить уже владельцем компании, а не вторым лицом. И уже сделав все необходимое для этого, он не смог удержаться от эффектной смены маски.
…Они сидели вдвоем на террасе загородного дома: Хозяин компании и его верный слуга-лицедей, мастер-комбинатор, собравший для компании несметные богатства путем интриг и предательств. Шла непринужденная беседа во время лакомства свежими фруктами.
– Целый уже не съем… – вальяжно произнес слабеньким голосом слуга-лицедей и разрезав персик ножом, взял одну половинку в руки, а другую пододвинул Хозяину. Тот смачно зажевал половинку персика.
– Я что давно хотел сказать… – таким же настораживающе хилым голоском продолжил Лицедей, держа в руке свою половинку фрукта и разглядывая ее с любопытством. – Известно вам выражение «персик Борджиа»? Нет? А это даже не то чтобы выражение, а приемчик такой. В средние века в Ватикане в папской семье Борджиа все были большие развратники и любители своим знакомым обломы по поводу продолжительности их жизни устраивать. Там молодчик такой был – Цезарь Борджиа. Очень уж ему нравилось травить всяких там герцогов, да так, чтоб те подвоха не почувствовали. Он персик разрежет, себе половинку и герцогу половинку. Сам съест, и тот скушает, не подумав даже, что ножик был с одной стороны ядом помазан. А через пару дней герцог взял да помер, и сам не знает отчего. Говорят, сам Цезарь под конец так увлекся, что половинки персика перепутал и очередной герцог его, увы, пережил… Так как думаете, я перепутал бы половинки персика?
На хозяина смотрел уже не покорный и преданный пес, а соблазнившийся жирностью его тела даже в минуту крайнего голода холодно-расчетливо загоняющий добычу волк. Хозяин содрогнулся.
– Ножик, я, конечно, мазать не стал. Зачем увлекаться средневековым примитивом? Хотя, думаю, он еще войдет в моду.
И Лицедей спокойно поставил совершенно раздавленного Хозяина перед фактом: единым новым хозяином его компании становится он, вчерашний слуга. И расклад сил таков, что лучше не пытаться сопротивляться. На следующий день прежний владелец с багажом в несколько десятков миллионов долларов отбыл на жительство за границу – больше от России ему ничего не было нужно.
А последняя схватка за собственность оказалась самой трудной. Схватка эта велась уже не тайной игрой, а у всех на виду, исход ее не мог решиться без содействия сильнейших мира этого. И накануне самого решающего момента схватки Лицедей вдруг запаниковал: впервые у него не было никакого преимущества, лицедейство не могло ничего дать, а почти все те, от кого зависел исход поединка, казалось, были не на его стороне.
Как и для многих быстро сколачивающих огромные состояния его коллег, каждое утро для него покупался билет на вечерний рейс в одну из европейских стран, куда на банковские счета отправлялась почти вся прибыль, какую давали вырванные куски бывшей государственной собственности. Все были готовы к такому повороту, хотя уходить из игры не хотелось: ставки росли с одуряющей скоростью. И он сделал ошибку и не успел воспользоваться билетом на самолет.
Что ж, подумал Лицедей, уже проведя пару недель в следственном изоляторе и не питая никаких надежд: вот ты и намазал ножик ядом не с той стороны – наверное, так и должно было случиться. На хитрый бронежилет есть пуля с винтом.
И если бы не неизвестно откуда появившийся человек со скрипучим голосом…
Вечером в зале свиданий перед Лицедеем сидел немолодой худощавый мужчина, который, как было заметно, умел держать себя и в физической, и в моральной форме. Равнодушно-снисходительный взгляд, тонкие жестко сжатые губы, сухие светлые глаза, голос с ненавязчивой интонацией, словно говорящий рассказывает сам себе то, что он предугадал с горькой иронией. На пальце – аккуратная маленькая платиновая печатка с изображением пирамиды с глазом внутри и под ним двух перекрещенных палочек, что отдаленно напоминало пиратскую эмблему – череп и кости. Впрочем, Лицедей вспомнил, что пару веков назад такой знак брали себе и некоторые масонские ложи – организации «вольных каменщиков». Приехавший не стал рассказывать о себе, ответив на вопрос о своей личности:
– Скажем так: вам еще предстоит узнать об этом, и я не буду давать сейчас долгое объяснение тому, во что вы можете и не поверить. Всему свое время! Я лучше расскажу вам то, что знаю о вас.
По его словам получалось, что пока Лицедей находился в следственном изоляторе, этот человек получил исчерпывающую информацию о нем. Но в основном не о деятельности, а о характере, склонностях и привычках, и даже часть детских гадостей, которые творил Лицедей, была ему известна. Ошарашенный Лицедей подумал было в ужасе, что в верхах российского государства решили устроить показательный суд над одним из новоиспеченных олигархов. Одиночкой, у которого не нашлось большой поддержки, и которым все не прочь пожертвовать, оказался, конечно же, как раз он. Он из них, наверное, самый некрасивый, если вытащить всю его подноготную....
– Вы хотите мне сказать, как я должен вести себя на суде? Или цианит уже принесли? – в сущности, не очень удивившись сказанному, произнес Лицедей.
– Нет, – устало и без интереса сказал пришедший. – Билетом в Лондон пришлось воспользоваться вашему новому противнику. Путь к богатству для вас свободен. Нескольким людям, от которых зависит исход дела, поступят предложения, от которых они не смогут отказаться. Потому что отказаться от того, что предлагаем мы, нельзя. Потому что мы – вечны и свободны. Хотя если вы вдруг решите стать другим человеком, судилище над одним из российских олигархов все-таки будет организовано.
– И кому и чем я обязан? – пролепетал Лицедей, не имея на лице никакой маски.
Мужчина посмотрел на печатку на пальце, перевел взгляд на глаза собеседника.
Взгляд был так равнодушен и холоден, словно глядела на Лицедея одна из легиона плывущих над грустной сумеречной землей и не находящих покоя теней, с ужасом осознавших ничтожность краткой грешной жизни по сравнению с вечностью расплаты… Лицедей впервые в жизни содрогнулся сам и подумал, не бросить ли все, и, выскочив за стены изолятора, сразу воспользоваться билетом.
– Чем я вам так понравился?
– Нам не нужны люди, которые со временем, когда в этой стране установится стабильность, станут строить из себя патриотов…
И Лицедей стал одним из богатейших людей планеты. На стол перед ним легли на подпись бумаги, которые сообщали о том, что он приобретает нефтяную компанию за несколько миллионов долларов, которые обязуется отдать государству в течение года из доходов этой самой компании. Он подумал: как все просто и одновременно маразматично, и все вокруг как будто в какой-то спешке не замечают идиотичности написанного в этих бумагах. Он поставил подписи.
Теперь многомиллиардное состояние принадлежало ему одному и стабильно пополнялось прибылью. Он заметил, что в кружке самых богатых людей очень много подобных ему – выдвинувшихся из грязи в князи примерно такими же способами. Кружок избранных почти сформировался. Схватки заканчивались. Рваться и стремиться было особенно ни к чему, состоянием управляли менеджеры, которые вкладывали деньги в создание со всех сторон оптимальных условий для максимально скорого обогащения себя и своих хозяев.
Менеджеры, получившие образование в лучших университетах мира, были холодны и расчетливы. Однажды он даже сам поежился в разговоре с тем, кто был нанят для разработки стратегии развития его нефтяной компании и в конце беседы шутя спросил:
– А с точки зрения христианских моралистов наши решения не найдут предосуждение?
– А вы верите в Христа? – неожиданно спросил менеджер.
– Ну, если бы он сошел с креста в сиянии молний, я бы поверил и тоже головы его врагам рубить побежал. Но ведь он не сошел?
– Наверное, потому и не сошел, – усмехнулся менеджер. – Впрочем, простите. Найдут – будем действовать по обстоятельствам.
Лицедей вспомнил слова, что ему не стоит становиться «другим человеком», и махнул рукой: ну что ж, пускай.
Денежные потоки с ревом рвались в карманы избранных и на счета зарубежных банков. Лицедеям оставалось только наслаждаться жизнью. И возможность наслаждаться своим богатством стала страшным наркотиком для многих, которые одуряли себя им изо всех сил, лишь бы забыть и не вспоминать о серой копошащейся массе «дешевых» людей. Но внутри Лицедея поселилось опустошение. Он не умел заводить друзей, придумывать с ними какие-то авантюры. Он вообще чувствовал себя не в своей тарелке, когда надо было просто искренне радоваться жизни – маску Лицедея уже было не снять. Единственное удовлетворение он получал, когда мог кого-то удивить этой своей маской.
Он с отвращением ощутил, что в три горла при всем желании есть не получится, что у миллиардера потребностей не настолько уж и много больше, чем у обычного человека. С горечью он понял, что нет в нем какого-то желания странствовать, заниматься какими-нибудь исследованиями, изучением каких-нибудь букашек – зверушек. Он не может заниматься чем-то «для души» – Бог обидел его и не даровал ему никакого интереса в жизни, кроме игры в Лицедейство…
Единственное, что как-то оживляло его – это возможность продолжать быть Лицедеем. И он покупал самые шикарные особняки в столицах европейских стран, самые огромные яхты, назначал огромное жалование всей обслуге. И делал это только для того, чтобы раз в несколько месяцев заявиться в этот особняк или на яхту, изображая из себя простоватого чудачка, пройтись в очередной раз с деланным удивлением убедиться, что здесь «все на высшем уровне» и прочитать на лицах своих лакеев примерно следующее: «Надо же, каким простофилям достаются богатства»!
Он мог сделать какую-то совершенно невероятную покупку, по поводу которой в данной европейской стране поднимался шум, а потом с внутренним торжеством раздавал интервью иностранным журналистам, в которых сам себя подавал как развлекающегося таким образом балбеса. Он приобретал известные на всю Европу футбольные клубы только для того, чтобы глядящие на его газетные фотографии футбольные болельщики восклицали: «Боже!» – потрясенные несоответствием между его обличием и тем, что они ожидали увидеть.
Но лицедейство шло уже вовсе без всякой интриги, и он с ужасом понимал, что превращается на самом деле в простофилю, которого его лакеи таскают по его же владениям, слизывая с него денежную патоку. Лицедеями становились уже те, кто его окружал, а он становился их игрушкой. Он даже однажды понял, что весь обслуживающий персонал в местах отдыха миллиардеров, осваивая работу в особых условиях труда, проходил обучение на лицедейство: учился держать на лице требующееся от него выражение сдержанно-потрясенного умения оценить степень расточительности клиента.
У одного из самых богатых людей мира пошли пустые праздно и бездарно проводимые годы. Он словно перестал быть мыслящим человеком, превратился в какое-то тело с глупенькой личиной. Его мысль не находила былого поля для работы, а безудержное насыщение всеми возможными видами утех скоро перестало приносить удовлетворение – ни одно из них не пробуждало в нем какого-то увлечения. Лицедейство из грозного оружия превратилось в глупую маску. Он перестал позировать для журналистов, но сути дела это не изменило. Лицедей махнул на все рукой и сказал своему отражению в зеркале: «Так и живи теперь, трус…»
Как за соломинку, спасающую от полной моральной деградации, он схватился за возможность быть счастливым в своей семье. Создал он семью со случайно встретившейся ему в самолете бедной девушкой, в сущности, не красавицей, но сумевшей его как-то очаровать. Первые годы его семейной жизни, действительно, были счастливыми, и он с удивлением ловил себя на мысли, что ему нравится и одновременно волнует взгляд жены, когда она разглядывает его словно сквозь эту постоянно носимую им маску. Но потом, когда появились дети, он почему-то перестал замечать у нее этот взгляд.
А потом, совершенно неожиданно, жена потребовала развода. И вдруг оказалось, что пока он деградировал как Лицедей, она была гениальнейшим учеником по лицедейству. Вместо медленной моральной деградации вместе с ним она найдет себе увлеченного какой-нибудь чепухой человечка, проживет свой век довольно нескучно. А все, что он ей мог дать, у нее уже есть.
А он будет без конца будет повторять одно и то же, пока не наступил конец его бессмысленного существования…
– Что же, я зря добивался того, чтобы стать тем, кем стал? Как странно: столько трудов в этой жизни у человека, а потом наступает момент, когда все они кажутся бессмысленными. Хуже всего, когда этот момент наступает до твоей смерти… Господи, за что эта зряшность человеческой жизни? – думал он утром, сидя в направляющейся к аэродрому с его самолетом машине. – И что это я впервые о боге вспомнил? К чему бы это?
Он набрал на ноутбуке фразу «Поговорить с богом» и вдруг среди множества роликов его заинтересовал один. Он прослушал прозвучавшие там фразы один раз, потом еще раз.
Потом он отправился к тому, кто говорил эти фразы.
– Зачем вам быть приговоренным? – сказал тот. – Может быть, интерес к жизни вам будет еще дарован, если оставить лицедейство. Только интерес к жизни делает нас настоящими, а лицедеи настоящими не бывают.
Как будто я один такой! – чертыхнулся в сердцах он сразу же по пути домой. Достал телефон и тут же предложил отправиться сюда одному из своих знакомых.
– Семен Абрамыч! Ты знаешь мою натуру скупую и скромную, прикинь, как я сегодня расщедрился. Десять тысяч зеленью – за один разговор! Без всяких обязательств! С кем говорил? Сходи, сам оценишь…
***
– Десять тысяч долларов! – Владимир старался быть спокойным, но голос его был совершенно поперхнувшимся. – Десять штук баксов перевел этот самый богатей! Это же все меняет!
– Что меняет? – Антон, хлопая глазами, слушал сообщение о переводе невероятной суммы денег от недавнего клиента и не мог поверить, что нет тут никакого подвоха. Игорь молчал, сидя в плетеном кресле и глядя на Владимира, расхаживающего по террасе домика.
– Меняет вот что, – Владимир собирался с мыслями. – Если стала клевать крупная рыба – надо брать другие удочки. Хватит пескарей таскать, а то когда опять крупняк клюнет, он только леску оборвет, уйдет в расстройстве и всю рыбу распугает. Так вот обрисуем ситуацию.
– С чего ты взял, что клев меняется?
– Крупная рыбка тоже в стайку жмется. Ты думаешь, он никому не расскажет про то, сколько денег отвалил? Нет, тайные благодеяния у этих господ не в почете. Как там по Библии – чтобы правая рука не знала, что делает левая? Это не про тех, кто на миллион прогуляет, да за копейку удавится! Если никто не узнает об их широком жесте – жаба будет душить до конца жизни! – Владимир, вывалив язык и закатив глаза, потряс головой, схватившись руками за шею – изобразил страдания несчастного безвестно раскошелившегося.
– Так что кому-то из сотоварищей он все равно расскажет, а те, скорее всего, пожелают оценить дорогостоящую услугу, – объяснял свои предположения далее Владимир. – И что увидят они из окна своего авто, подкатив сюда? Очередь у ворот скромного домика, к которому можно на электричке съездить! Не смешно ли? Да ни один из них из машины не выйдет! А надо, чтобы вышел, да подобивался приема, да над Лицедеем потом посмеялся, который свою спасенную жизнь всего в сто штук баксов оценил. Посмеялся, да себя постарался более крутым в расходах показать. Поэтому нам нужна слава и новое место для работы! Нам надо создать организацию, в которой состоять было бы достаточно круто для таких господ. Так что заканчивай эту психотерапию, пока не уподобился какому-нибудь недоучке, который показуху с актерами для телеящика разыгрывает. Все! Подлинная слава хватается за хвост одним резким движением! По перышку в год ты ей только весь хвост повыдергаешь.
***
Тот, кому позвонил Лицедей, в детстве получал на комсомольских собраниях разносы от школьных активистов за, как однажды мельком прозвучало и впечаталось в его память, «отчаянный индивидуализм». Он сразу стал чувствовать, насколько в точку случайно попал этой характеристикой один из его тогдашних обвинителей. И вечно гложущее чувство это он нес в себе с той секунды ежедневно и ежеминутно. Индивидуалистами были многие. Он же постоянно ощущал отчаянность своего индивидуализма.
Участвовать в общественных делах тогдашней пионерии-комсомолии в его восприятии было каким-то извращением – настолько противно было наблюдать за глупо-одухотворенным выражением лиц товарищей. Однако вместе со всеми приходилось идти делать какие-то показушные добрые дела для ветеранов-старичков, пересказывать на мероприятиях одни и те же всем опостылевшие истории про молодых героев военных лет. В конце концов, это пренебрежение к всеобщим обрядам переросло в неприязнь к большинству сверстников, в болезненное отвращение к тем, кто спокойно жил в круге этих обрядов и условных ценностей и считал этот круг нерушимым. Его существо бунтовало против того, что все вокруг живут с тупой уверенностью в безоблачность будущего, что все устроится и наладится, ведь всегда есть тот, кто за тобой приглядит и вытрет, если надо, сопли. И в то же время все, с кем приходилось общаться, смеялись над всеми устоями своей же жизни.
Уклад жизни последних советских лет представлялся ему давно вставшим на глиняные ноги монстром, который панически боится пошатнуться и именно поэтому так смешон трусливым и пакостным поддерживающим его карликам. Казалось, толкни этого колосса – он сам рухнет под напором их издевок, а потом ошарашенные карлики покорно потянутся за тем, кто сумеет громче на них прикрикнуть.
Смысловое предначертание для своей жизни он получил совершенно неожиданно в старших классах школы после одного из уроков истории. Учитель – совсем недавно закончивший институт неловкий высокий и полноватый молодой человек, погрязший разумом в собственных умозаключениях и оригинальных выводах по мировой истории, как-то выдал, заходя в класс, очередной свой изыск по поводу окончания мрачного Средневековья:
– Вся эта охота на ведьм и поджигание еретиков на кострах стали, в конце концов, как это обычно бывает, смешными. Инквизиторы уже не очень-то спешили кого-нибудь поджечь таким образом, да и лица не очень-то серьезные делали, когда на охоту выезжали. Все это было уже не так чтобы и страшно, прослыть посмешищем не очень-то хотелось. И это в тех даже городах Германии, в которых когда-то сжигали на кострах, увлекшись охотой на ведьм, чуть не по половине всего женского населения! Раз сожгли, два сожгли, на третий поневоле заметят, что над ними в соседнем городе посмеиваются. Странствующие рыцари, да и любой вооруженный дубиной прохожий покупали у служителя церкви индульгенцию на отпуск будущего греха и тут же грабили продавца… Из раза в раз на выборах Папы римского кардиналы стали вести отбор по какому бы вы думали принципу? Выбирали самого болезненного и немощного, которому бы особого дела не было, кто что там из подчиненных воротит! Так стала заканчиваться некогда грозная эпоха инквизиции… Так уменьшение с веками в человеческой массе такого качества как наивность и повышение такого качества как здоровый цинизм способствует смене эпох!
Надув щеки и с шумом выпустив воздух, пытаясь импровизацией выстроить дальнейшую логическую цепочку, молодой педагог сел на свой деревянный стул, из которого ученики на перемене по наущению «отчаянного индивидуалиста» из любви к истории заботливо вывинтили все стягивающие конструкцию болты. Стул благополучно разложился на мелкие составляющие под напором учительского тела. В падении педагог сделал отчаянную попытку пойматься за свой стол, тоже не обойденный на перемене вниманием охотников за болтами. Разложившийся от удара руки стол с грохотом накрыл приземлившегося на останки стула педагога…
Вечером этого дня лучший ученик класса – отчаянный индивидуалист – как и все, смотрел по телевизору трансляцию с похорон очередного генерального секретаря ЦК КПСС. После издряхлевшего за руководством страной Брежнева генсеков на заседаниях политбюро выбирали, видимо, из числа находившихся в предсмертном состоянии, и хоронила их страна практически ежегодно. Третьи подряд похороны генсека вызывали у сидящих перед телевизорами только усмешки. И тут его осенило: ситуация точь-в-точь такая же, какая была описана на уроке. Члены политбюро сами превратились в уставших карликов, значит, неизбежно скоро в стране сменится эпоха!
Быть в числе смердов, которым не счастливится жить в смутное время, индивидуалисту не хотелось, поэтому уже во время обучения в институте он стал стараться скопить наблюдения, которые помогли бы ему потом всплыть на самый верх человеческой массы. Первый курс прошел в этом плане довольно непродуктивно, но потом его забрали-таки в армию…
В советской армии он быстро понял, почему ее называют хорошей школой, которую лучше пройти заочно. Сколько дерьма лезло из массы вчерашних пай-мальчиков, лишившихся мамочкиного и прочего присмотра! Внутренний порядок в казарме был построен на чисто уголовных законах, жестокость сильнейшего для поддержания своего положения была совершенно неестественная. Того, кого удавалось сломить психически, старались опустить морально изо всех сил, причем самоутверждались таким образом не какие-то единицы, а все, кто стремился не оказаться на месте сломленного. Шло жесточайшее постоянное соревнование: кто как сможет утвердиться за счет опускания ближнего. Самоубийства были обыденностью, но никого не пугали, а наоборот, воспринимались спокойно и даже иронически. И самое страшное – так же точно воспринимали их и офицеры, со смехом рассказывающие друг другу подробности того, как еще один их подопечный повесился. Ответственности за подобное ни для кого просто не подразумевалось. Словно специально для сокрытия гнилости в войсковой среде и сильнейшего «раскрепощения» юнцов в армии было заведено увозить их служить подальше от места жительства родителей и рассовывать в части по одному.
«Воевать бы вас послать! Ох, попристреливали бы друг друга в затылок! – брякнул как-то сдуру солдатам один из офицеров его полка, воевавший в Афганистане в первый год той войны, когда СССР еще вводил в эту страну не группы новобранцев после учебки в Фергане, а свои самые обычные части, которые в первом же бою несли большие потери.
Не совсем протрезвевший капитан строил утром их роту, с ухмылкой преподносил им задание на день: «Слушай мою команду, орлы! Сегодня у нас обучение высокоинтеллектуальное: лезем в канавы и щиплем одуванчики вокруг казармы, козлы!» – затем уходил опохмеляться и спать. На постоянно занимающегося с солдатами офицера коллеги смотрели бы как на идиота. Зачем утруждаться, когда и без их особого участия установится в солдатских коллективах свой образ порядка? Достаточно лишь помочь стравить между собой вчерашних подростков широко практикуемым методом «воспитания через коллектив»: при случае наказывалась вся рота часовой пробежкой сразу после обеда или еще каким-то способом поизвращеннее. Безразличие, насаждаемое сверху, порождало жестокость, идущую снизу.
Солдаты вместо какого-то реального обучения почти просто отбывали срок в армии, как уголовники. Вся его индивидуалистическая сущность отчаянно протестовала против этого дикого мироустройства, в которое выродилась когда-то боевая армия. Ему отвратительно было смотреть и на тех, кто сносил издевательства, и на тех, кто самоутверждался таким образом. Что за идиотизм – заставлять сходить с ума от безделья и беситься юнцов два года, когда все обучение, какое здесь есть, можно уместить максимум в пару недель? Кого хотят напугать этой бьющей друг другу морды массой, которую страшно наедине с оружием оставлять?
К тому же он, как и другие москвичи, не увидел в среде провинциальной не видавшей колбасы в свободной продаже молодежи особой любви к своей персоне. «Почему нас, москвичей, в армии не любят?» – спросил он у одного сослуживца. «Потому что у вас все есть и вам всего мало!» – обрисовал тот отношение провинциалов к куда более богато живущим жителям советской столицы. «Дурак! За это уважать надо и такими же быть, а не холуями, которые только завидовать умеют. У кого мозгов побольше, того власть немного и за людей считает», – подумал он, но вслух не произнес.
Впрочем, одно впечатление от армейской службы заставляло его потом улыбаться. Однажды он угодил на гауптвахту – в сырой кирпичный полуподвал, полным властителем дум заключенных в котором был прапорщик, болезненно мечтающий о славе. Каких только приколов не придумывала его дурная голова, когда он ночью забегал сюда, возвращаясь домой с попойки! Зная о такой повадке прапорщика, он не слишком удивился, когда среди ночи открылись рывком двери камер и раздался вопль:
– Предатели! Отсидеться решили в стороне от атакующего пролетариата! За предательство дела революции – к стенке!
Пьяный прапорщик дико вращал глазами и размахивал автоматом, строя всех своих постояльцев около стенки под тускло горящей лампочкой. Кричал он чудные матюговые словообразования тоже дико и надрывно, не давая никому опомниться и умело инсценируя помешательство на фоне запоя.
– К стенке лицом, зародыши буржуазии! Именем …стического …национала приговариваю вас к расстрелу! Приговор уполномочен привести в исполнение немедленно! За революцию!
«Холостыми зарядил, что ли?» – мелькнула в голове у арестанта догадка, но с первыми выстрелами он на всякий случай быстро брякнулся на пол. Отгрохотала в тесном помещении автоматная очередь под визг стрелявшего. Кто-то хлопнулся на пол рядом, а кто-то – прямо на «индивидуалиста», почувствовавшего телом, как по нему потекла струйка горячей крови. «Настоящими стрелял, сволочь! – забилась в мозгу мысль, пронзившая, как сосулькой, все нутро. – Только бы раненых добивать не стал!» Руки мелко затряслись, но тут лежащий сверху завозился, стал подниматься. Обоняние распознало, что горячая пролившаяся жидкость – вовсе не кровь…
– Вырастете буржуинами – точно расстреляю! Разойдись по камерам! Гы-гы… – уже добродушно напутствовал довольный своей шуткой прапорщик.
В общем, индивидуалист сделал для себя в армии выводы, которыми руководствовался потом всю жизнь.
Во-первых, посчитал он, отличительная черта советских людей – стремление не понять что-то умом, а взять на веру. Десять раз повтори, что черное – это белое, и вслед за тобой начнут это повторять и другие, хотя они вполне различают цвета. Скажи после этого, что черное – все-таки черное – на тебя озлобятся. Эти люди уже боятся жить своим умом. Значит, они всегда пойдут не за тем, кто громче прокричит общие лозунги. При этом тупо будут уверены, что все образуется и вот-вот наладится – ведь не зря же об этом так громко кричат. Даже к откровенному вранью властьимущих они спокойно будут относиться как к должному.
Во-вторых, советской эпохой в людях воспитана внутренняя трусливость и покорность. Люди эти не способны анализировать происходящее и надеются на всеобщий присмотр за ними доброго дяди. Убеди, что другого выбора нет – покорно пойдут и будут делать то, что им вдолбили в головы. Будут при этом ныть, смеяться и горевать над происходящим. Крикливые герои на словах, когда потребуется дело, в лучшем случае смогут написать при возможности анонимный донос.
В-третьих, может, еще до советской эпохи деревенской жизнью в тесной общине воспитана в них нездоровая завистливость, склонность к самоуничижению и вместо стремления к достойному существованию – тяга к всякого рода показушности. Люди, не имевшие нормальных стимулов для выделения себя из толпы подобных, будут без страха наблюдать за творимыми вокруг безобразиями. Они не привыкли к чему-то стремиться, а привыкли существовать, оглушенные славословием пропаганды.
Само собой, выводы эти заставили еще с большим отчаянием ощутить свое одиночество в мире тех, на кого он с отвращением смотрел как на стадо роботов, не способных на подлинно интеллектуальное мышление. Позже, размышляя над этими выводами, он вдруг сделал умозаключение: дай в стране одним вволю водки, а другим – постоянный хохот с телеэкрана, и правителю можно смело пускаться в любые авантюры, никому ничего не объясняя. Для косо смотрящих друг на друга людишек всегда будет царь хорош, бояре плохи. Если правителю вдруг вздумается, например, расстрелять из танков здание парламента или раздать кучке товарищей всю сырьевую промышленность в стране – большинство жителей даже не задумается о смысле происходящего!
«Я – гений, и это все равно произойдет, только бы оказаться в нужное время в нужном месте!» – решил он для себя и снова болезненным уколом ощутил свое одиночество.
Поэтому сразу же после службы в армии он изо всех сил стал стараться дойти до «нужного места» – пробиться и стать близким верноподданным того, кто мог бы выйти в такие правители. Он стал стремительно продвигаться по комсомольской линии: разрабатывал самые разные проекты, едва уловив чуть заметные новые веянья. При этом на себя он примерил образ довольно простецкого, решительного, громко заявляющего о себе деятеля. Он сразу входил в знакомство с максимально высшим руководством, всем своим видом ставя в известность, что есть рядом умный и преданный человек, который может пригодиться. Он ошарашивал всех своей энергетикой и словесным оглушающим потоком, в критическом случае демонстративно изображая из себя обиженного косностью системы. Но даже взлетая по карьерной лестнице, он все сильнее ощущал, как отчаянно противны ему все те легковерные, по головам которых он летел к своему успеху, – отчаяние не одиночества, а индивидуализма было неизлечимо.
Несколько уменьшилось это отчаяние, когда он понял, что не одинок: есть и другие, кто на волне шумящих в стране перемен накануне 1990-х годов идут строить свой путь таким же образом, примерно так же брезгливо относясь и к своему народу. Несколько раз мелькнула мысль: битвы за капиталы этой обескровившейся страны вполне могли бы перейти в хаотичную бойню, но кто-то словно подыгрывает некоторым главным игрокам на упреждение, сберегая их.
И вот его мечты сбылись: за верноподданность оказавшийся в нужном месте в нужное время Семен получил огромное состояние, которое к тому же ежегодно стремительно росло. Он подумал тогда, что его вызывавшая усмешки в школе у одноклассников фамилия со временем станет вызывать услужливое содрогание в любом уголке этой презираемой им страны.
Его очень ценили в его кругу за проницательность смелых советов, многие из которых принимались и к сведению, и к исполнению. Например, однажды к нему в гости напросился один из американских миллиардеров, вполне сносно, между прочим, говорящий по-русски скрипучим голосом. В конце непринужденного разговора гость спросил вкрадчиво:
– Ну вот, все богатства страны, в сущности, скоро будут поделены между вами. Но ведь дорога в рай может вдруг свернуть в ад, если вдруг вымостится какими-то благими намерениями…
Семен медленно крутил несколько капель коньяка в фужере, наслаждаясь ароматом, и отвечать стал издалека:
– Я в армии как-то разговорился с одним солдатиком, который в последние полгода службы из спортивного интереса ежемесячно кому-нибудь челюсть кулаком ломал. Тот вещает: понимаешь, по молодости в армии думал, что подрасту и никого обижать не буду, по-людски со всеми молодыми буду обращаться, хорошим словом убеждать. Вот идиот-то был, одумался, когда вижу, что меня салаги уже ниже плинтуса опускают. Понял, что у них психология такая: ты с ним сразу по-хорошему – он тебя же в грязь и втопчет, вечно недоволен будет. А вот помучай его, поломай, а потом чуть-чуть послабление сделай и улыбнись, но так чтоб иногда и по морде дать запросто так – тут он тебя богом считать начнет. Так что по-хорошему с ними, извините, еще рано, иначе как бы самих в грязь не втоптали.
– Какая замечательная мысль! Нельзя ли ее конкретизировать?
– Неплохо бы войну в какой-нибудь из национальных республик заварить, маленькую, но не победоносную. Лучше потом дрожать будут: скажут, лишь бы не было войны… Инфляцию снова запускать: кредитов в долларах набрать, отпечатать на эту сумму рублей по курсу…Потом можно какой-то финансовый катаклизм придумать типа финансовой пирамиды, чтобы все, кто свой доход в долларах получает, резко разбогатели за счет тех, кто получает в рублях. Обязательно нужно устроить так, чтобы были задержки с выплатой и зарплат, и пенсий. После этого будут рады даже нищенской зарплате и пенсии, лишь бы вовремя выплачивалась. В общем, так за дрязгами и протянуть почти весь второй президентский срок. А вот потом надо будет и улыбнуться. Но чуть-чуть. И все будет в лучшем виде, ни у кого не возникнет излишних требований.
Надо помнить, что у многих из тех, кто победнее, всегда сработает психология проститутки: а чего тут думать, отдаваться надо тому, кто покруче. В общем, этот народ управляем и предсказуем, его учить да учить, и все равно ничему не научишь. Да и самое главное: это народ разобщенный… В глубине его исторической души есть, кроме красиво звучащих, и весьма дурно поющие струны, на которых большевики сумели хорошо сыграть в свое время. Теперь, похоже, время других виртуозов?
– Это вы хорошо про цель обучения сказали! – утвердительно кивнул и рассмеялся собеседник. – Вы знаете, я бы не желал этому народу лучшего учителя, чем вы! Раз уж вы его знаете, как никто другой, вам его и учить.
– Но учтите, – добавил в конце разговора этот человек со скрипучим голосом, – не доводите страну до полного краха. Во-первых, в ней нужен рынок сбыта зелененьких бумажек. Мы их печатаем, а вы должны сделать так, чтоб эта бумага чего-то стоила. Во-вторых, эта страна еще понадобится нам в качестве врага. Наш товар хорошо идет только под звон оружия, так что мир во всем мире, как вы и сами понимаете, – катастрофа. Сколько-то придется, видимо, в будущем, поиграть в борьбу с международным терроризмом, но далеко на этом не уедешь, нужны про запас и враги посолиднее.
После этого разговора прошли годы. Семен редко приезжал из Лондона в Россию: наблюдать свысока за глупой суетной жизнью соотечественников уже давно перестало быть увлекательной игрой в кукловоды. Да, он гений – он сто раз повторял себе это – и что? Он устал торжествовать по этому поводу. Соотечественники с годами становились тем более противными, чем больше он уверял себя в собственной гениальности. В одной из вынужденных поездок, случайно сокращая путь по покрытой ухабами трассе с руинами почерневших, словно от горя, деревень на ее обочинах, он вдруг ужаснулся видами из окна. И сам не мог понять: то ли он ужаснулся от омерзения к людям, позволяющим себе жить в этих руинах, то ли в нем колыхнулось какое-то другое чувство. Впрочем, не так и давно живущие в этих домах были убеждены, что уж точно защищены и от сумы, и от тюрьмы. Так же, как и сейчас люди его круга.
Самое удивительное – после этого мимолетного случая он вспыхнувшим отчаянием своего индивидуализма ощутил неприязнь и к людям своего круга в этой стране. Они такие же предсказуемые, такие же, в сущности, наивные и управляемые. Жадно кричат о своем богатстве, тыча окружающим в лицо демонстрацию безумного выкидывания денег на считающиеся предметами роскоши безделушки. Покупают склады в Европе, забивая их накупленной рухлядью, почитающейся произведениями искусства. Дикое соревнование по выпендрежу и вывозу денег из презираемой страны… Однажды Семен по соседству со своим жильем на окраине Лондона оглядывал примерно такой же дворцовый комплекс одного из знакомых, слушая его хвастовство, и вдруг поймал себя на мысли: как это все примитивно и убого! Те, кто считает себя кукловодами, изначально сами были глупыми самодовольными куклами в руках более умелого мастера.
Где найти человека, в разговоре с которым немножко притухло бы отчаянное отвращение к примитивно-предсказуемому человечеству? Семен попробовал пообщаться на отвлеченные темы и с некоторыми деятелями искусства, и даже с каким-то высоким чином из духовенства. Разговоры всякий раз не клеились – собеседники всегда начинали выдавать какие-то заранее ожидаемые Семеном фразы, видимо, ожидая от него денежных подачек. Какой-то из старых актеров советской эпохи сразу в разговоре стал строго отчитывать его за безнравственность, на которую и с которой выкидываются в стране огромные деньги, в то время как… Семен тоже быстро ушел от не обещающего ничего интересного разговора.
– Как мне надоели эти люди. Боже, снизойди до меня в откровении своем… – подумал он однажды. Заиграл телефон, знакомый голос сообщил:
– Семен Абрамыч! Ты знаешь мою натуру скупую и скромную, прикинь, как я сегодня расщедрился. Десять тысяч зеленью – за один разговор! Без всяких обязательств! С кем говорил? Сходи, сам оценишь…
***
– Я тоже постоянно несу в себе отчаяние, – спокойно и тихо вдруг сказал сидящий на веранде небольшого дома перед Семеном молодой человек, – оно обычно наваливается поздней весной, в те дни, когда бывает Пасха. Когда все в природе вдруг начинает торжествовать: надрываются в пении птицы на рассвете, листья на деревьях растут с надрывной скоростью, ветер вдруг как дохнет такой теплотой, что все запищит, завозится. Всему захочется любить…
И вдруг появляется чувство, что все это торжество жизни – от отчаяния, что неизбежно придется умереть. Что это отчаяние обреченных: чем радостнее и замысловатее выводят свои трели соловьи – тем больше в этой песне боли о том, что ты всего лишь крошечный комочек плоти, который начнет гнить и разлагаться от простого укола иголки.
И ты, слушая эту песню, тоже живешь отчаянием, что твое тело – кусок плоти, который рано или поздно зароют в землю, чтобы он не пугал еще живущих своим разложением… Но ведь есть же еще что-то в тебе, кроме рано или поздно сгнивающего мяса. И ты с отчаянием пытаешься понять – что? Часто самые значительные поступки в своей жизни люди совершают как раз из-за этого отчаяния, чтобы доказать себе, что ты не только кусок мяса. В основе любого геройства – отчаяние обреченного, который чувствует, что все происходящее – мгновенно и нелепо. Отчаяние от того, что каждый одинок, и чем сильнее вьется вокруг него человеческий поток, тем отчаяннее это одиночество.
Молодой человек замолчал, словно стараясь как-то связать воедино то, что приходило в его голову. Семен кашлянул и, придав своей улыбке некоторую смущенность, заговорил, не скрывая легкой заинтересованности:
– А я ведь ни слова не говорил о том, что смотрю на мир с отчаянием…
– Разве не вас назвали когда-то отчаянным индивидуалистом?
Ответ сбил привычное течение мыслей Семена, старавшегося с хода угадать, что за тип перед ним и каким манером он смог произвести впечатление на отрекомендовавшего его Лицедея. Он попытался вспомнить, каким образом смог найти такую информацию искатель гонораров за копание в душах богатеев, очевидно, не ведущий разговор экспромтом. И не мог вспомнить – понял, что никому и никогда не рассказывал об этой случайно определившем его сущность фразе. Впрочем, подумал он, запомнить эту фразу мог тот, кто ее говорил, и разболтать, хвалясь о своем детском знакомстве с будущим… Вздохнув, наконец, Семен решил не вдаваться более в удивления и говорить коротко и прямо – не в его статусе быть ведомым. Приехал – узнай, чем тебя могут удивить, а выводы делай потом.
– И откуда у вас такая информация?
Молодой человек немного замялся, потом начал тихо объяснять, глядя в глаза Семену:
– Каждый, говорят, несет свой крест. А мне видится – каждый несет свою боль. Может, эта боль как раз и не дает ему, как птице, исполнить свою лучшую песню в жизни. А может, он как раз и поет ее от этой боли… Но когда я могу угадать эту боль – я могу что-тодать своими словами человеку. А как я могу угадать – простите, сам не могу сказать.
Семен встал, подошел к перилам веранды, остановился вполоборота к тому, кого ему представили Светлым. Пусть эта светлость продолжает, подумал он, переменим позу, чтобы на него не могли воздействовать рассчитанным путем визуального воздействия. Вспомнил, что на языке жестов копирование жестов собеседника считается способом вызывающего обескураживания. И пустил в ход один из самых примитивных приемов сбивания с мысли собеседника – задал следующий вопрос словно копируя тон собеседника, тихо и вдумчиво:
– И что, сейчас вы проникли в базу данных моей ауры?
– Я не могу точно сформулировать словами свои способности. Просто ко мне приходят люди, я говорю с ними и мне открывается что-то в этом человеке. И я рассказываю ему то, что мне открылось. И ничего больше. Мне просто интересно всматриваться в людей.
– И что видно при моем рассмотрении? – Семену захотелось поскорее закончить беседу, которая стала ему надоедать. Захотелось поскорее увидеть какой-то коронный прием этого представителя армии «экстрасенсов-магов-провидцев», умеющих убедить человека выложить деньги за демонстрацию каких-то своих умений.
Ответ прозвучал не сразу.
– Ты такой же, как все, ищи свет в себе самом, увидишь и в других.
– Ну, если это все, прощайте, – Семен поднялся, решив закончить заводящую непонятно куда беседу, шагнул к выходу и указал рукой на стоящего у двери телохранителя. – Скажите, какова расценка за серийную беседу, вам заплатят. Надеюсь, не все платят по расценке для моего щедрого знакомого?
За шаг до двери он остановился, вспомнив эту фразу.
Мать Семена тяжело заболела как раз в тот год, когда ее сыну вот-вот предстояло быть допущенным к участию в очередном витке перераспределения денежных потоков в своей стране. Мать смотрела на редко навещающего ее Семена с какой-то томительной жалостью. Сначала Семен подумал, что жалость эта относится к самой матери, чувствующей, что ей не увидеть в полной мере того, чего скоро достигнет сын.
– Ты, мать, держись, мы с тобой съездим куда-нибудь в Америку вместе, – неловко повторил он во время последнего своего визита в больницу. Семену иногда думалось при взгляде на тихую материнскую улыбку, что мать в природной сдержанности и податливости своей была в молодости очень по-своему красива. Что она вечно хочет что-то сказать ему о том, что видно только ей.
– У меня, мать, все хорошо, не беспокойся, – добавил он.
– Нет, что-то все равно не так, – опять слабо улыбнулась мать. – Ты вот и смотришь на людей как-то резко, словно один против всех живешь. Так счастливыми не становятся…
– Ну так, как известно, кто жил и мыслил, тот не может иначе. Что не так? – переспросил Семен.
– Не знаю. Может, с того света уже скажу тебе. Если мне позволят.
Выходя из палаты, Семен поймал мысль: «Родители вечно не могут сказать детям что-то главное, дети – родителям…» Следующие два дня превратили его в одного из самых богатых людей планеты, который может с ухмылкой спокойного пренебрежения наблюдать за любой суетой человеческого мира. Ложась спать, он замер перед кроватью с бокалом коньяка в руке. «Завтра я проснусь богатым и счастливым. Навсегда и бесповоротно!» – прошептал он, жадно втянув носом терпкость хорошего напитка, опустошил бокал одним большим глотком и упал на кровать, сразу забывшись тяжелым сном.
Сон был не просто тяжел, а словно темен. Словно сознание его летело вслепую сквозь непроглядную темень. И вдруг – свет, нахлынувший легко и неостановимо, и слова матери:
– Сын, ты такой же, как все, ищи свет в себе, увидишь и в других.
Проснулся Семен, сам не понимая, от чего: то ли от этих слов, то ли от звука телефона. Поднял трубку.
– Я очень соболезную. Ваша мать сегодня ночью скончалась.
Ночь после похорон матери он не спал. Ходил по дому, просматривал какие-то бумаги, мысленно оправдывая себя тем, что скопились срочные дела, которые надо обдумать и утрясти. Под утро в голове мелькнула мысль: «Что, боишься услышать то, что мать с того света скажет?» Он вздрогнул: «Это сумасшествие. Я, действительно, слышал во сне эти слова или мне они начинают мерещиться днем, когда я что-то узнаю?» Он подошел к окну, с надеждой увидел проблески сереющего рассвета.
Днем он тихо похоронил мать на заросшем огромными тополями старом кладбище у ее родного поселка. На обратном пути, наконец, забылся тяжелым сном на заднем сидении автомобиля, а резко проснувшись от какого-то толчка, сразу стал вспоминать, звучали ли в его сознании опять слова матери. Убедившись, что память его на этот раз чиста, вместо облегчения он вдруг почувствовал крошку отчаяния: «Что, главное так и не захотел услышать от матери? Так и живи теперь, трус».
И он стал «так и жить», стараясь заглушить вселенское свое отчаяние оглушающим шумом роскоши и празднества жизни. Одним из его любимых занятий было путешествовать по старым городам Европы: продвигаясь по улице и слушая рассказ сидящего рядом в лимузине гида о ценности для истории лучших старинных дворцов, он лениво отдавал указание помощнику прикупить этот особняк, чтобы устроить в нем один званый обед для избранных персон. Над организацией этих званых обедов трудилась целая бригада мастеров, с изощренной фантазией умеющих потрясти воображение пресыщенных роскошью людей. Реквизитом для оформления стен наравне с чучелами животных бывали приобретенные на аукционах произведения искусства всемирно известных скульпторов и художников, в развлекающих гостей постановках играли и пели мировые знаменитости, запрашивающие миллионные гонорары.
«Видимо, я действительно гений, у простого человека такая жизнь быстро вызывает привыкание, а у меня нет», – думал порой о себе Семен, по-прежнему чувствуя в себе симптомы своей давней болезни – отчаяния в своем индивидуализме. Вспышки этой болезни лихорадили его приступами томительного ощущения глупой обреченности своей бессмысленной, в сущности, жизни: «Только бы, когда сдохну – не смотреть с небес на землю и жалеть… Пусть сразу – чернота, и не надо никакого света в конце тоннеля!»
Воспоминание о пришедших во сне словах матери стало напоминать о себе чаще и чаще, он отмахивался от них, как от шального плода разыгравшего воображения, который нельзя подвергать осмыслению. Он никогда и никому не говорил о них. Но вдруг слова эти прозвучали вновь и настолько неожиданно, что он осознал это, уже сделав несколько шагов от произнесшего их необычного собеседника.
Так свет в конце тоннеля все-таки будет? И придется лишь вечно терзаться, глядя с небес на оставленное на земле богатство?
Он повернулся:
– И что это – телепатия, божественное откровение, пророчество? Я слушаю дальше. Мне интересно.
– Я же вам объяснил – ко мне приходит знание. Бог дохнул надо мной, дав мне такой дар – и я с той поры думаю – а зачем?
– И Бог – есть? – Семен подошел и сел на прежнее свое место.
– Что есть Бог в вашем понимании?
– Ну, не знаю.
– То есть, существует ли то, не знаю что? Сначала определитесь, что вы имеете в виду, произнося это слово, и ответ будет готов.
Они проговорили довольно долго, и когда прощались, собеседник Семена взял его протянутую для прощания руку двумя ладонями, задержал ее на несколько секунд и улыбнулся.
– Верить в свою исключительность слишком просто, вы сможете поверить и в исключительность каждого. И обойтись без операции.
***
– Клинически случай, можно сказать, весьма примечательный, – объяснял Семену врач-профессор почему вдруг стала не нужна ранее казавшаяся неизбежной серьезная операция. – Я такое наблюдал в своей практике у нескольких пациентов, решившихся на мощное потрясение для своего организма. Например, сорокадневное голодание. Случается, если оно правильно проведено, исчезают очень тревожные симптомы… Или длительное обильное употребление природных стимуляторов: женьшеня, родиолы розовой, то бишь золотого корня, струи бобровой… Впрочем, все это – риск, немало смельчаков поплатились жизнями.
Семен перечислил на счет фонда «Свет» сумму, примерно равную расходам на операцию. Но это, подумал он, так, по российской традиции давать копеечку за дареного котенка или коробку конфет работницам роддома – чтобы все к житью было. Главное же было в том, что разгорелось отчаянное желание услышать что-то, что он всю жизнь словно боялся услышать. А если взять с собой нового знакомого в «Сказку для избранных»?
Создать «Сказку для избранных» задумал один из близких знакомых Семена – представитель провинциальной российской элиты, живущий попеременно то в Москве, то в родном приуральском городе. Невысокого роста, крепко сложенный – настоящий Боец, как его звали за глаза по сходству с фамилией. В его движениях чувствовалась выносливость зверя, который может идти за своей добычей, не замечая усталости и боли. Словно сибирская росомаха, тяжелой поступью преследующая по несколько суток подряд одного зайца, не обращая внимания на других выскочивших из-под ног, неостановимо идущая по следам на снегу, пока быстрый заяц не замирает в шоке, поверив в бесполезность бегства. Так и Боец шел своей охотничьей тропой с самых советских времен, и те, кто задумывался о возможности сойтись с ним в открытой схватке, обычно в последний момент уступали – таким неостановимым чувствовался его напор.
– Хорошо у тебя, но не сказка! – сказал он как-то Семену год назад. – А вот я, можно сказать, своими руками сказку делаю былью!
– Никак в своих болотах новый нефтяной Кувейт открыл? Или семизвездочный отель для любителей экстремального кормления комаров с руки возводишь, Аркадий Иосифович?
– Шире бери, шире! Все эти звездочки отельные – это все не сказка, а баловство для дамочек да с дамочками. А у меня – сказка! Там даже обслуги нет – только сказочники, зато какие! Бороды лопатой – специально бриться не велел, аборигены роскошные! Старые знакомцы, болтуны проверенные. Таких специально не сыщешь. Да и место такое не сыщешь – простым смертным туда добраться, как в тридевятое царство сходить.
– И что там такое?
– Там – сказка. У меня уже министры очередь на осень, чтобы в гостях у сказки на выходных побывать, занимают!
Аркадий достал из кармана фотографию, подал Семену. Недоуменный вид того при рассматривании фотографии совершенно не удивил рассказчика.
– А ты что – хотел, чтобы там Змей Горыныч в небе парил? Сказку с фотографии не увидишь, в нее попасть надо и почувствовать. Приглашаю присоединиться к избранным из избранных. Только пугаться не надо.
***
Легкий самолет сделал круг над голубо-черной речной гладью между серых каменных россыпей по берегам, зашел на посадку, мягко коснулся бетонной полосы, побежал по ней к стоящему на окраине леса двухэтажному особняку из огромных сверкающих свежей желтизной на солнце бревен. Игорь сошел с трапа последним, пропустив вперед Семена и остальных пассажиров, которых увидел уже при посадке. Воздух, пусть и прогревающийся летним солнцем, холодил от низовых дуновений ветра, давая почувствовать, как трудно здесь даже за лето согреться земле после полугода беспрестанных вьюг и морозов. За бетонными плитами на земле ютились среди мха редкие травинки. За полосой в сотню метров этой скуднейшей растительности – лес из тонких и редких сосенок высотой в половину своих обычных взрослых собратьев. Полукарликовый сосняк стоял на белом мхе, который обычно покрывает такие вот бугры диаметром в несколько километров, отрезанные от остального мира морем бездонных болот. Пахло холодной водой – ветер тянулся по реке, взлетая на высокий обрыв, на котором между лесом и почти вымершим поселком было единственное скромных размеров поле, обустроенное под аэродром. Север, как всегда, дышал своей первозданной свежестью легко и непринужденно, без усилий убеждая в своей мощи и жестокости.
Когда-то крепкие дома как минимум вековой постройки, видневшиеся с другой стороны поля, явно переживали старческую немощь. Когда-то мощные бревенчатые стены крытых отрухлявевшими черными досками поплывших на мерзлом грунте домишек напузатились в разные стороны, словно живот обрюзгшего к старости спортсмена. Словно древние старики, которых не беспокоит уже их здоровье и вид, но сил еще хватает на то, чтобы с новым удивлением смотреть на мир – все такой же прекрасный и жестокий. Между древностями крошечного поселения, основанного на диком просторе несколько столетий назад уходящими от мира староверами, были набросаны миниатюрные свежие срубы и всякого рода хибарки, принадлежащие добирающимся сюда за тридевять земель провести отпуск рыбакам.
А за останками вымирающего поселка виднелась широкая пойма реки.
– Вот, господа, всего несколько часов лета от Москвы и вы в другом мире! – приветствовал ступающих на плиты взлетной полосы гостей Бойцов, прилетевший сюда на первом самолете.
– Чем этот мир такой уж другой? – спросил Семен.
– Россия – это ж мир миров, только приглядитесь! До ближайшей дороги и жилья отсюда – сотня километров по реке! До полярного круга – чуть больше. Чудо что сюда электричество в советское время провели!
– А сказка где?
– Там! – хозяин махнул рукой в сторону реки, – еще под сотню километров вверх по притоку на катере. Так что покатаемся! Думаете, это далеко?
Хозяин повел наскоро перекусить перед основной дорогой в свою перевалочную базу, как он называл особняк, усадил за огромный стол напротив длинного невысокого окна, открывающего панораму речных далей. Прямо напротив поселка в мощную северную реку впадала другая, тоже довольно сильная река, долина которой уходила прямо к спрятавшимся где-то сразу за горизонтом Уральским горам. По одному ее берегу подступал низенький лесок с одиноко возвышающимися над ним редкими гигантскими лиственницами с раскоряченными верхушками, по другому тянулись, очевидно, последние на этой широте полузаболоченные луга, благодаря которым могли выкормить какую-то скотину и прожить первые местные поселенцы.
– Для меня уже здесь отдыхается лучше, чем в Эмиратах. В поселок пара охотников по осени на моторках приезжают рыбачить и медведей петлями ловить на том берегу. Разложат тухлую рыбу – эти гурманы и бегут на запах, сломя голову. Карабин у меня и для встречи с ними приспособлен», – говорил о своих владениях Бойцов, указывая на стоящее рядом с приготовленными рюкзаками оружие. Карабин, действительно, был хорош для любой охоты в одиночку: имел один ствол для дробовых патронов и один нарезной. Можно было с любую секунду выстрелить дробью по взлетевшей птице или всадить несколько пуль в кинувшегося на тебя зверя.
– Но сказка начинается там, – продолжал он, указывая на уходящий к горизонту приток. – Ну, давайте собираться. Кто умеет водить катер на воздушной подушке? На другой технике вверх не подняться – все дно и винты разобьешь о камни, а на вертолете туда лететь неинтересно. Все умеют, если показать? Тогда идем.
Переобувшись в сапоги-болотники нужного размера и охотничье-рыбацкие утепленные костюмы, они, Бойцов, Семен, Игорь и еще два мужчины, прилетевшие в первом самолете, сошли вниз с обрыва к сплошной береговой россыпи булыжников размером со страусиное яйцо, поднялись на небольшой катер, который сняли с лежащего на берегу под камнями якоря. Бойцов поставил карабин в специально сделанное для него крепление в стенке, бросил рядом рюкзак, сел за руль.
– Сначала управляю я, потом будем меняться. Вперед и смотрите по сторонам. Кстати, в рюкзаке у меня, кроме алкоголя, ничего съестного!
– А там, в «Сказке»?
– Подножный корм. Чего Сказочник насобирал, чего сами добывать пойдете. В поте лица у меня пропитание добывать будете!
С легким гулом катер приподнялся и набирая скорость, понесся по реке, через минуту свернул в приток и впервые оказавшиеся здесь с удивлением обнаружили, что вода за бортом стала абсолютно прозрачной, открыв каменистое дно. Катер то лавировал среди мелей, то рывком взбирался на сливы между скал.
И когда все сидящие в катере успели освоить азы его вождения в весьма непростых условиях, а к воде стали спускаться отроги Каменного Пояса земли русской, из-за поворота показался на бугре сказочного типа большой дом с несколькими пристройками и баней. К берегу спустился бородатый мужчина.
Только поднявшись к огороженным проволочной сеткой срубам, можно было оценить с возвышения всю силу красоты этого места. С двух сторон в реку впадали притоки с такой же абсолютно чистой водой. Речки уходили вдаль по каменистой покрытой редколесьем равнине к виднеющимся провалам среди холмистых предгорий. И над всем этим висло совершенное беззвучие, окружающее и берегущее для слуха переливистый плеск воды.
– Здравствуйте, гости дорогие! Слава богу, опять ко мне барин кого-то привез! – приветствовал подошедший Сказочник, помогая закрепить на берегу якорь. Недалеко от катера лежала небольшая лодка с водометным двигателем.
– Это Николай, наш управдом, егерь, повар и еще много кто. В общем, начальник «Сказки», правда, без подчиненных, но со сменным, – представил барин, пожимая ему руку.
– Скучаю я тут. Гости чаще приезжают уж перед самой зимой, как нерест у семги начнется! – восторженно нашептывал Николай-Сказочник. – Как нерест – семги на галечниках хвостом ямки выбивают, парами встают каждая пара в своей ямке. Придешь, глянешь – работа у рыбы кипит по всей реке! А хариусов над семгой мечется – тучи просто, так и норовят икринку подобрать.
– А потом едят икру из ямок, как из мисок?
– Нет, за икрой присматривать у семги одна рыбина из пары остается, стоит, пока личинки из икры вылупляться не начнут. Хариусы все стараются у семги икру уворовать, так она их и хвостом отбивает, и зубами хватает. В прошлом году один гость, – Николай назвал имя одного из довольно известных музыкантов, – большой любитель ныряльного дела, в маске с трубкой и без ружья подводного решил сразу километр сплавиться до переката. Каску хоккейную на голову одел, чтоб о камни не расшибить, наколенники да налокотники. Несет под водой этого хоккеиста, я рядом на лодке плыву, приглядываю. Смотрю – он мимо семги проносится и всегда норовит рыбину рукой погладить. А та которая увернется, которая его хвостом хлопнет – не мешай, мол. Наполучал он от рыбы, зато уж счастлив был, когда я его обратно на лодке вез. Ничего, говорил, подобного даже представить не мог! Так уж ему это понравилось, что он напоследок решил и около поселка так под водой с аквалангом пару километров промчаться. Вода там по нашему берегу ниже устья этого притока чистая идет, но поспокойнее, чем здесь, поэтому кто на лодке сзади за ним плыл, приостановились у берега, думают, вылезет на берег, тогда и подплывут. А он к бережку тихонько подвернул и вылез аккурат рядом с местным дедом, который с лодки на якоре рыбачил. Дед-то чуть не столетний, подслеповат уж стал, как вскочит, мотор дергает и помчал к деревне, там на берег на лодке вылетает, выскакивает, крестится и кричит: «Спасайтесь, я водяного видел! Водяной на берег выполз, весь чешуей блестит!» Еле успокоили деда. Потом он рассказывал, что хотел было сгоряча дробью по водяному пальнуть, когда он на берег выходил, ружье-то было в лодке, да подумал, что нельзя гневить… Пришлось бы тому водолазу весело, однако!
– Сказки все это, сказки! – улыбнулся хозяин «Сказки». – Их надо делать былью! Извольте перекусить, господа, и за дела! До баньки надо успеть каждому хариусов надергать, пока паримся, они просолеть успеют, откушаете местное суши. Чего там на обед, Николай?
– Традиционно…
– А забор зачем нагородили, да еще с такими запорами? – поинтересовался один из гостей, проходя через крепкую тоже обтянутую металлической сеткой дверь к нескольким срубам. Сказочник опять начал увлеченно:
– Для порядка, чтобы медведи и росомахи на крыльце не сидели, чтоб собаку никто не съел ночью. Тут топтыгины хитрющие да любопытные, не то что на югах простофили. Их тут шапками не закидаешь, как я одного там в малиннике приструнил.
– Это как?
– Собираю малину, слышу – рядом тоже кто-то возится. Ну, думаю, тетка какая-нибудь ягоду берет, сейчас ее испугаю. Подкрался тихонько к кустам, как раздвину их и ухну для напугу. Медведь аж морду назад дернул, малина из пасти выпала. Вот, думаю, попал – прямое нападение на медведя сделал, уступать тому не с руки, щас как треснет мне по морде… Сгреб с головы шапку, да медведю в морду бросил, тот за нее и схватился, а я успел на чистую полянку выскочить. Пока мишка за мной выскакивал, я уже развернулся. Поднялся он передо мной, как взревел от обиды, а я ему в ответ ору: «Хенде хох, партизанен!» Тот так и замер от моей наглости с поднятыми лапами. Постояли да разошлись тихонько, задом пятясь… На них порой полезно прикрикнуть. Один как-то погнался за моим спаниелем, а тот, трус, чуть что в ноги ко мне бросался. Несется мишка за псом, лапой пытается его загрести на ходу, меня не видит. Я бы промолчал – он бы и затоптал меня, случилось бы в лесу ДТП… Тут я так гаркнул, что он в метре от меня юзом затормозил. Я ору и ору, не останавливаясь, ругаю его, он поворчал, да пошел обратно.
А один раз и крикнуть не успел на медведя. Пошли перед рассветом из избушки к бору лося на реву брать. У лосей осенью гон, они соперников подраться ревом зовут. Товарищ нетерпеливый был, идем через болотце, темновато еще да и туман, а он давать уже реветь лосем. Пару раз проревел – нет ответа. И тут я замечаю – рядом с сосной перед нами какой-то пень стоит, которого вроде бы раньше не было тут. Чего такое? Замедлил я шаг перед самым пнем и на всякий случай достал из кармана фонарик и включил. Оказывается, медведю прямо в морду посветил, тот зажмурился и как тот рванул с места от нас по болотине! Он-то думал, что лось в тумане прямо к нему в лапы идет, только приготовился прыгнуть…
– Ни разу тебя медведь лапой не бил?
– Ну, как сказать. У меня вон ухо зашито – медведь на него наступил. Привел к берлоге одних торопыг с губернатором, а они, только медведь высунулся, сразу давай палить, даже вылезти не дали. Упал он назад в берлогу, подождал я и полез с ружьем веревку к лапе привязать, чтобы зверя вытянуть. Залез, шарю в темноте, взялся за лапу, чтоб петлю на нее накинуть и вдруг думаю: что-то маловата лапа, медведь-то вроде большой был. И тут вдруг медведь лапу у меня из рук выдернул да как рыкнет. В одну секунду меня осенило, что тут вместе с медведицей еще и годовалый сынок ее спит. Откинулся я в другую сторону, а он прямо по мне на выход промчался, на ухо мне наступил. Слышу – опять там стрельба. Утихло, я им кричу: не стреляйте, сейчас моя очередь.
Вылажу из берлоги и давай их ругать: чего, говорю, не могли медведя подстрелить, он со страху так в угол забился, что я его еле пинками из берлоги выгнал! Глядите, мол, из-за вас по уху получил. Те ахают: ну, говорят, ты силен! Отдышался я и объяснил им, что медведица-то в берлоге лежит. Полез вместо меня губернатор веревкой ее привязать, чтобы вытянуть, с собой фонарик взял и ружье. Вдруг в берлоге стрельба и оттуда губернатор на четырех конечностях без ружья с криком выносится. Оказывается, медведица с обоими годовиками своими спать залегла – и такое изредка бывает. Ладно хоть губернатор тогда по уху не получил от последнего медведя. А уж гордился зато он потом: это, говорил, ерунда один на один на медведя ходить с рогатиной, я вот даже сам в берлогу залез и там медведя завалил!
– Ох уж эти сказочки, ох уж эти сказочники…
«Традиционный» обед состоял из местного мяса и рыбы. В печке, напоминающей нечто среднее между русской печью и камином, тушился в чугунке глухарь. В добавок были копченые хариусы, малосольные хариусы, а также сковорода жареных с луком хариусовых печенок.
– Ну, господа, первый раз едим то, что нам сказочник припас, дальше извольте сами пропитание добывать, – пригласил всех к столу барин. – Добравшись до места, представь нам, Семен Абрамович, нашего гостя.
– Пожалуйста. Только не надо делать скоропалительных выводов. Магистр ордена света по имени Игорь! Это если не очень серьезно выразиться. Но в быту обладатель ряда довольно серьезных необычных способностей, что позволяет ему весьма эффективно работать по наполнению щедрыми взносами фонда «Свет». Не делайте скучные лица, господа, некто близко известный нам как Лицедей лично жертвовал туда. Да и я, честно говоря, не был разочарован при первой встрече.
– Тогда уж вопрос напрямую, – обратился к Игорю один из двух других гостей, лица которых Игорь не раз видел с экрана телевизора. – Что за способности, в чем, так сказать, ваш непосильный труд состоит? Гадание, экстрасенсорика, кодирование, медиумствование, магия, провидение, культовые обряды с элементами массовой психотехники? Чем вы сумели выделиться из массы этих рукамиводителей?
Взгляды сидящих за столом перешли от разделываемой на куски тушки глухаря к Игорю. Тот, пожал плечами, потом подозвал к себе сказочника, указав другим, что тыльная сторона одной ладони его заклеена широким пластырем.
– Это я вчера в потемках уже глухаря потрошил и порезался, – объяснил тот.
– Снимите пластырь, – сказал Игорь.
Из-под пластыря показался небольшой красный разрез с крапинками запекшейся крови. Игорь сжал ладонь смотрителя «Сказки» в своей, отпустил. Сказочник удивленно завертел перед глазами ладонью, на которой от недавнего пореза остался только чуть заметный след. – Это как же разом все зажило, так не бывает…
– Бывает, – опять спокойнейше продолжил собеседник, пока остальные разглядывали образец моментального заживления. – Я вон на Филиппинах за работой местного хилера наблюдал недавно. Так эти мастера в экстазе пальцами из живота у пациента достают какой-то кусок мяса, для своего кота, наверное, – даже следов не остается на теле. И у вас неплохо получилось. В таких случаях обычно спрашивают: а вы геморрой не лечите? Но мне опять-таки технология процесса интересна. Не разъясните?
– Нет.
– Ну и ладно, мне все равно ее, похоже, не освоить. Кстати, банальный вопрос: окончание моего жизненного пути можете разглядеть, каким оно будет?
Наступила секундная пауза, во время которой многие взглянули на говорившего с недоумением: товарищ, не будет ли лишним это твое желание? Вопреки ожиданиям, Игорь стал тихо отвечать на вопрос.
– Однажды вечером с вами случится инсульт. В сознание вы будете приходить еще несколько раз, но говорить так и не сможете, будете лежать, представляя, какое у вас выражение лица. И знаете, о чем еще вы будете думать в эти последние дни, которые проведете в сознании, но без движения? Сначала вы вспомните первый разговор о том, как оставаться собой под маской, потом второй…
***
– Вот так рожу подеревяннее сделай и все у тебя получится! Глазками похлопывай и подхохатывать не забывай: мол, какие же вы глупости говорите… Масочку изобрази на лице, как будто ты за правое дело пострадал, и стой на своем. Быть собой, понимаешь ли, можно только под маской. Уж если не накажут, то отступятся, скажут – какой спрос с дурака, – учил однажды в школе того мальчика старшеклассник. Надо было отмазать от наказания их нашкодившую компанию. Расчет оказался гениально точным: когда за разбитое окно их вызвали в учительскую, наученный школяр настолько реалистично и горячо стал утверждать, что они просто перестарались: воображали себя древнегреческими метателями диска после так впечатлившего их проведенного директором школы урока истории. В конце концов, наслушавшись этого словесного напора от юного Андрея, учителя на них махнули рукой и не заставили платить за разбитое стекло.
После пары случаев, когда мальчику удалось выпутаться из переплета подобным способом, он понял, что слова эти нечто большее, чем просто случайная подсказка. Люди оказывались на удивление бессильны перед этим напором лжи, преподносимой как откровение, и если не доверяли полностью, то махнув рукой на сомнения, признавали, что не может же быть ложью то, что говорится так уверенно. Мальчик даже стал совершенствоваться и иногда беспричинно устраивал тестирование своим знакомым. Он чуть не со слезами на глазах рассказывал о чем-то, перекраивая по своему вкусу факты и выдумывая необычайные подробности своей жизни.
Ему важно было только увидеть, как воздействует на человека его словесный поток, он учился, как можно управлять своим лицом и голосом, чтобы подопытный счел его простофилей, но никак не обманщиком. Если подопытный человек поддавался и безоговорочно верил, «испытатель» мысленно заносил его в «первый список» людей, которыми можно при необходимости помыкать. Если же он замечал в испытуемом желание воспринимать услышанное, только подвергнув его сомнению, он заносил этого человека в черный «второй список» людей, обладающих «здоровым цинизмом», которых следовало сторониться.
В учении он был довольно нелюбопытен. Он не увлекался каким-то предметом, исследуя материал и докапываясь до сути какого-то явления. Поэтому знания его были довольно поверхностны и чтобы вытянуть оценку до «четверочки», приходилось использовать все тот же прием «одевания маски». Даже зная всего часть заданного материала, он умел рассказать эту часть с такой уверенностью и помпезностью, словно делает вместо рассказа о пройденном на прошлом уроке целый научный доклад по затронутой там теме. Учителей, привыкших с годами работы в школе воспринимать действительность с детской восторженностью, такая манера всегда обескураживала. И даже видя, что ученик толком не знает материала, они ставили заветную «четверку» авансом, поверив, что он усердно учил и обладает явными способностями к учению.
Вслед за школой настало время институтской учебы, где, к своему удивлению, мастер надевать маску уверенного в себе знатока осознал, что этот его талант дает даже больше плодов, чем в школьной жизни. Понемногу ношение маски человека, уверенного в своей правоте и самозабвенно берущегося защищать правоту самых бредовых идей, из уловки превратилось в образ жизни. Понемногу маска эта окончательно закрепилась на лице, а в кругах преподавателей он прослыл талантливым и увлеченным молодым человеком, правда, несколько простоватым и не очень понимающим сути своих утверждений.
Маска никогда не подводила ее носителя в общении с теми, кто был выше его по положению или ниже. А вот общения на равных с товарищами по курсу не получалось из-за этой же маски: ему можно было только ими помыкать для достижения какой-то цели или их остерегаться. Дружба и обычное доверительное общение на равных с однокурсниками в жизни под маской не были предусмотрены. Впрочем, однажды судьба случайно свела его со студентом другого института. Тот показался Андрею весьма колоритной фигурой при весьма непритязательном внешнем виде. Казалось бы, в нем совмещалось несовместимое: простоватое панибратство в общении с толпой при умелом вкраплении в речь самых простецких выражений и сдержанная напряженность начальника, дистанцирующего себя от других и не допускающего даже сомнений в собственной правоте.
Вслед за школой настало время институтской учебы, где, к своему удивлению, мастер надевать маску осознал, что этот его талант дает даже больше плодов. Понемногу ношение маски человека, уверенного в своей правоте и самозабвенно берущегося защищать правоту самых бредовых идей, из уловки превратилось в образ жизни.
Маска никогда не подводила ее носителя в общении с теми, кто был выше его по положению или ниже. А вот общения на равных с товарищами по курсу не получалось из-за этой же маски: ему можно было только ими помыкать для достижения какой-то цели или их остерегаться. Дружба и обычное доверительное общение на равных с однокурсниками в жизни под маской не были предусмотрены.
Впрочем, однажды судьба случайно свела его со студентом другого института. Казалось бы, в нем совмещалось несовместимое: простоватое панибратство в общении с толпой и сдержанная напряженность начальника, дистанцирующего себя от других и не допускающего даже сомнений в собственной правоте. При этом новый знакомый умел всегда себя ставить так, словно он уже страстно обожаем другими и вознесен ими на пьедестал, откуда скромно по-отечески всем грозит пальчиком и понимающе глядит снизу вверх.
– Вот это силен! – подумал Андрей о новом знакомом. – Этот масочник почище меня будет. Я просто умею стоять на одном до упора, а этот еще и атакует, да с какими импровизациями!
После нескольких подобных эпизодов общения этих двух людей обоим им стало ясно: они могут работать в одной команде над общей целью, но никак не могут становиться друг против друга. Общего дела не предвиделось, поэтому пути их разошлись и сошлись вместе совершенно неожиданным образом.
Андрей уже более десятка лет после окончания института отработал на не таких уж и видных должностях, как вдруг ему поступило предложение занять важный государственный пост – должность, от полномочий носителя которой немало зависит и в стране, погрязшей во внутреннем переустройстве, словно в не отпускающей пленника болотной топи. Предложение последовало от того старого мастера импровизации. Как выяснилось, он достиг уже немалых высот и зовет на высоты вдруг не кого-нибудь, а именно Андрея. Тот сначала воспринял это как розыгрыш, но осознав, что это не шутка, откровенно испугался.
– Я же, в конце концов, не специалист в этой области! У меня даже образование не по этой части – какой я буду руководитель такого масштаба! Вы, что, смеетесь? – говорил он, сидя у камина в просторной зале загородной резиденции, в которую его пригласили для беседы.
– Видите ли, время специалистов в этой стране еще не пришло, – вмешался в разговор находившийся рядом немолодой человек с довольно скрипучим голосом. Седые волосы, нервно сжатые губы, сосредоточенный взгляд с горчинкой надменности аристократа – все это выделяло его среди бычащихся своим положением местных деятелей. Да еще необычной формы перстень-печатка на руке.
– Даст бог, оно придет еще не скоро, – продолжил этот человек. – А пока… нужны другие. Вас же не заставляют выполнять будничную рутину – для этого есть достаточно работников. Ваша работа – как говорят англичане, сохранять хорошую мину при плохой игре. Чтобы глазки не бегали, и голос не сбивался. Не бойтесь, поддерживать вас будут хорошие специалисты своего дела.
– А игра должна обязательно быть плохой?
– Все относительно, друг мой. Видите ли, наивные люди полагают, что демократия – это власть народа. В Америке над этим выражением принято смеяться, говоря, что дураков всегда большинство, значит, демократия – власть дураков. На самом деле власть всегда у тех, кто имеет больше денег, а демократия с ее выборами и прочими атрибутами – это всего лишь система рычагов, которыми можно заставить богатого делиться с бедным. Но пока наивное большинство в России сообразит, как воспользоваться этими рычагами, пройдут годы.
Так вот, если профессионал своего дела будет заявлять то, что придется говорить вам, его неискренность станет всем очевидной – он же всю жизнь говорил обратное. Вас же будут считать толковым, но бестолковым. А таким в этой стране верят и все прощают. Простите, но в вашем случае остаться самим собой, не надев маску, никак не удастся. Так что идите во власть и одевайте маску, – улыбнулся седой человек, и даже улыбка его показалась Андрею какой-то скрипучей. Последние слова показались Андрею какими-то знакомыми, но только уже почти засыпая поздней ночью, он вспомнил, что слышал такое пожелание для себя и в далекие школьные годы.
– Не бойтесь, это не так сложно, – напутствовал его напоследок этот человек. – Но и время от времени не забывайте, работая на публику, кое в чем отступать и разводить руками. Публика всегда почему-то думает, что раз человек признает свои ошибки, то он их собирается исправлять.
***
– Снимите маску, – закончил говорить Игорь.
Собеседник его перевел дух, поднял глаза. Остальные посетители «Сказки» почти молча долго наблюдали за их беседой.
– Я потеряю все.
– Каждый не может что-то приобрести только потому, что не желает чего-то потерять. Поищите снова то, что вами потеряно. Или кого-то.
Странное дело – всего час назад налаженная, словно движение по рельсам, благополучная жизнь Андрея казалась ему наилучшим проявлением собственных талантов – наилучшим воплощением того, чего он мог бы достичь. Всего день назад он с торжеством принимал показное подобострастие на лицах подчиненных, которые дома наверняка с брезгливостью копировали перед зеркалом его маску и мысленно смеялись над бредом его высказываний.
Всего три дня назад он, в очередной раз с отвращением наблюдая за надменным выражением лица стоящей у зеркала жены – «дура, такие маски не в моде!» – вспомнил о той, которую любил все институтские годы и которая сказала ему в конце концов: «Извини, ты все равно какой-то словно ненастоящий»… Всего два дня назад утром он вдруг позвонил одному знакомому, попросив его выяснить все о той, которую он когда-то любил. И получил ответ: разведена, живет скромно, работает там-то и т.д. Положил трубку и снова стал прежним носителем маски готового стоять до конца за свои убеждения деятеля.
После минутного молчания Андрей сказал:
– Хорошо, я пошел к реке смывать маску.
После того, как за ним закрылась дверь, сидящие в комнате и молча наблюдавшие за беседой тоже поднялись со своих мест.
– Идемте к реке, пока я рыбу ловлю, я посоображаю, что это такое было, – пригласил всех хозяин поместья.
– Да, знаете, у меня, глядя на вашу беседу, тоже появились некоторые вопросы. Но я воздержусь сразу их задавать, – сказал второй мужчина из тех двух узнаваемых государственных лиц.
– Я пройдусь немного вверх по реке, – сказал Игорь.
– Только недалеко, отдаляться здесь лучше не в одиночку и желательно с оружием.
Игорь прошел пару сотен метров от строений вверх по реке, поднялся на каменную глыбу, сел на нее. Невысокое солнце нежно дышало теплыми порывами ветра, легко порхающего туда, где у горизонта вздымались мускулами предгорья с разбросанными каменистыми россыпями и редкими тонкими деревцами. И даже в этом легком порхании чувствовалась его зимняя звериная мощь, с которой он срывает, словно озверевший маньяк легкие одежды с жертвы, всю старающуюся прикрыть эту землю растительность. Срывает, чтобы легко порхать летом над этой наготой, залившейся, словно от стыда, красками необычайной силы и выразительности.
Камень был нагрет солнечным светом и тихо отдавал проникшее в него из космоса тепло. Игорь лег на живот и положил голову на ладони.
Что за дар я получил и вроде бы за что он мне достался?– удивился он. – Чем я его так заслужил? Всякие провидцы прошлых лет вроде Ванги и Матроны Московской чем-то выстрадали свой дар: были или слепыми, или вечно лежачими. Небесную канцелярию не обвесишь за прилавком…
Мысли текли, словно зародившиеся в предгорьях струи бесцветной искристой воды, находящие здесь глубину и спокойствие течения. Тишина. Только тихий плеск воды, усыпляющий своей вечностью.
– Господи, благодарю за дар твой, наполняющий смыслом каждый день жизни в мире этом. Дай силу принять дар этот – дай силу, чтобы сделать свой выбор, и дай разум, чтобы распознать, что даруется мне. И дай смирение, чтобы принять то, в чем я не в силах пока разглядеть мудрость твою. И даруй счастье живущим в отчаянии от краткости жизни своей. Ибо что толку от мудрости, продляющей жизнь, но лишающей ее смысла.
***
Игорь поднял голову от начинающего остывать камня. Солнце склонилось к горизонту, над землей растеклось безветрие тишины. Сзади послышались легкие шаги – подходил владелец «Сказки».
Аркадий присел рядом..
– Я, когда приезжаю сюда, часто поброжу с ружьем и присяду. К осени тут такие краски яркие и свежие, не то что на югах – пыльно там и жарко, только млеешь, а не живешь. А тут не отдыхать, а жить хочется, и желательно вечно. Но ведь не получится. И думаешь, что вот скоро одряхлеешь ты или еще раньше этого загнешься, а весь этот мир останется таким же прекрасным. С такой тоской вся эта силища к зиме под снег уходит, но ведь весной возрождается, да еще с каким буйством. Вот и думаешь: а у тебя-то почему ничего не будет после того, как один раз отживешь свое лето?
Аркадий перевел дух, улыбнулся сам себе, несколько минут смотрел на горизонт. Солнце, склоняющееся ко всему согретому им на исходе дня, нежно лило свой спокойный желто-красный свет на землю, умиротворенную очередной новой жизнью после зимней смерти. Начал говорить он немного сбивчиво:
– Однажды Бог дохнул на меня в облаке, и я с тех пор все хотел поверить, что дыхание его живет среди нас. Сейчас верю. Я не осмелюсь вас просить приехать к моему брату. Он после аварии лежит наполовину парализованный. Скажите только слово…
– Пусть будет по вере вашей.
Хозяин «Сказки» ушел молча.
***
Если бы Бойцова спросили, какой день ему в жизни запомнился более всего, он бы сразу вспомнил об одном из дней, когда в студенчестве шел с группой туристов со своего факультета в походе по Саянам. Вспомнил, но не рассказал бы. Утро того дня было ясным, у палаток завтракали, готовясь к переходу через перевал и разглядывая окрестности. На перевал вел путь по спускающемуся леднику, справа от которого был полукруг отвесной стенки в несколько сот метров. Отвесная стена эта наполовину окружала озерко, на берегу которого стояли их несколько палаток. Верх стенки был, как и всего участка хребта здесь, идеально ровным голым камнем, по которому зимой носились дикие вьюги. От них, видимо, на самой середине верхнегокрая стенки остался ледяной карниз. Снег на плоском гребне хребта к концу лета стаял, а крошечный выступ, непонятно как прилепившийся к отвесной стене, все висел над озером.
– Меня бы никакой боженька не уговорил с этого кусочка льда раскланяться! – сказал Аркадий кому-то из товарищей, собирая лагерь.
– Осторожней, вдруг он слышит… – пошутил тот в ответ.
Упираясь альпенштоками (у каждого было по одной короткой лыжной палке), они легко поднимались к самому верху, глядя на то, как медленно переползающие через него облака становятся все ближе и ближе. Но перед самым подъемом на гребень уставший ветер совершенно стих и по перевалу расползлось раскисшее вязкое облако. Совершенно ровная поверхность – и видимость не более метра, даже чтобы разглядеть камень под ногами, надо согнуться. Вся группа сгрудилась, около часа выжидала, не начнется ли ветер. Крик разносился легко во все стороны, нигде не отталкиваясь от каменных стен. Карты показывали, что в паре сотен метров от них начинается противоположный довольно пологий крупноглыбовый склон, по которому нетрудно спуститься даже в тумане. Компасов не было – в горах они обычно бывали ни к чему. Надо было идти, и группа сбилась в кучку, чтобы не выпустить никого из вида. Аркадий, привязав к лямке рюкзака веревку, которую другие держали в руках, двигался мелкими шажками на несколько метров впереди всех, постукивая перед собой палкой, как слепой тростью.
Через какое-то время Аркадий понял, что прошли они уже больше сотни метров, а значит, сбились с прямого направления. Впрочем, подумал он, это не так страшно – не такое тут большое пространство, чтобы кружить, как по лесу, и выйти к оставшейся сзади и сбоку отвесной стенке. И тут он поймал себя на мысли, что палка уже не брякает по камню, а ударяет, кажется, по мху. Да и под ногами уже будто не камень, а что-то другое. Он поднял ногу для следующего шага и тут почувствовал на себе теплое и легкое дыхание, словно мудрый отец обдал усталым вздохом расшалившегося на коленях малыша.
Собственно, это было одно лишь мягкое одобряющее дуновение – на долю секунды он оказался в мизерном пронесшемся при полном безветрии разрыве в облаке. Он стоял на краю того самого давно мечтающего отправиться в отвесный полет крошечного ледяного карниза, до края отделяли всего полтора шага. В полукилометре под ним голубело озеро, на противоположном берегу которого он еще недавно стоял и смеялся, глядя на этот карниз. Доля секунды – и разрыв в облаке унеся куда-то, оставив его снова в мутной непроглядной пелене. Аркадий затормозил так, что тяжелый рюкзак склонил его голову почти до уровня колен. На секунду он, растопырив для равновесия руки, замер в такой позе, потом в несколько скачков назад оказался на каменной поверхности, на которую упал на дрожащие колени, чтобы вглядеться и убедиться, что это уже не страшный лед.
Он развернул группу, из которой никто не видел того, что с ним произошло, спустя несколько минут нащупал противоположный пологий склон, и вскоре все они уже спускались, выходя из облака. Он никому ничего не рассказал, и долго молчал, все переживая произошедшее. Поднимающиеся вдоль отвесной стенки струи воздуха вдруг рванули облако? Но в чувствах запечатлелось какое-то теплое дыхание сверху, словно прямо на тебя.
– Что, сам раскланялся без уговоров? – терлась в голове мысль, оставляя ощущение, что Бог и посмеялся над ним, и в то же время, сжалившись над неразумностью, сам и послал дыханием своим еще годы жизни. – Бог дохнул на меня, а для чего?
Он никогда не считал себя верующим, но эта мысль изредка вспыхивала в нем почти каждый год, словно остановившееся сердце вдруг давало толчок еще живой крови. Вглядываясь в лица тех, кого приходилось хоронить, или проезжая мимо раскореженных в аварии автомобилей, Аркадий с грустным удивлением ощущал, что снова кто-то рядом с ним стал жертвой вечно нелепой смерти, и ничто не спасло даже в самый последний момент… А вот для него Бог снизошел до дарующего жизнь дыхания своего, и еще, может быть, много раз незаметно сохранял его мягким дыханием. А для чего? Чтобы он стал одним из богатейших людей на планете?
А вокруг сновали люди, на каждого из которых тоже когда-то в какой-то момент дохнул Бог, но они не придали этому значения, и наверное, даже забыли о таких моментах, раз живут с угрюмой суете… Но он-то помнит об этом каждый день, даже никогда никому не рассказав. Значит, он не имеет права провести жизнь как нудный киносеанс по дармовому билету…
Значит, рано или поздно ему выпадет в жизни сделать или увидеть то, ради чего было это дыхание. Особенно оживало это ощущение здесь, в созданной им «Сказке для избранных», и сидя с ружьем в рассветный час, он улыбался: несмотря на годы, впереди есть еще что-то неизведанное, раз он еще жив…
И настал день, когда дыхание Бога снова мягко пронеслось где-то рядом. Значит, есть то, ради чего его ничтожная жизнь была многократно дарована ему. А когда через несколько дней раздался звонок телефона и брат начал сообщать о резких переменах в своем здоровье, Аркадий улыбнулся смиренной улыбкой послушника в монастыре. Это действительно Бог тогда мягко вразумил его одним лишь краем дыхания своего. И дыхание это живет в мире людей.
***
Обратный путь из «Сказки» в мир обыденности все преодолели, почти не разговаривая друг с другом. Андрей изменил своей обычной напористости в речи, не пускался ни с кем в разговор, отвечал односложно и просто. Остальные приняли не свойственную им в жизни позицию наблюдателя: не ввязывались в беседу с Игорем, хотя наблюдали за ним. Бойцов пребывал словно в сдержанной торжествующей напряженности. Молчал и Семен, всем своим видом стараясь показать, что он вовсе не хотел быть зачинщиком того, чтобы люди его круга имели какие-то перемены в жизни. Даже желание просидеть вечер с Игорем на берегу реки, тихо беседуя, он решил в себе пока подавить. Так что остаток времени в «Сказке» Игорь провел почти один.
– Ну ладно, двух человек этот Светлый как-то «зацепил», – размышлял Семен. – Сейчас можно ожидать, что даже как-то это проявят. Посмотрим, какое брожение вызовет добавление в нашу кашу такого бродильного фермента, как способности этого молодого человека. Каша стала, признаться, закисать… Заменим процесс гниения благородным процессом приобретения спиртовой крепости. Хотя настоящий коньяк из ерундового сырья все равно не получить. Но, как известно, из вина плохого хороший уксус может получиться…
Отчаянность его индивидуализма требовала хотя бы каких-то перемен в ставшей примитивной от ее предсказуемости жизни. Своим чутьем непризнанного гения он чувствовал, что подобное чувство зародилось в каждом из тех, кто имел разговор с Игорем. Однако открыто брать на себя роль заводилы в заварушке он не хотел – это глупо, несовременно, да и как бы виноватым не оказаться. Про нелишнюю осторожность он подумал, когда на следующий день услышал об отставке того, кому Игорь предложил «снять маску».
Семен подвел итог. Итак, один из беседовавших с Игорем круто поменял свою жизнь. Остальные – крайне заинтересованы в его персоне и, похоже, не прочь продолжить знакомство наедине. И один – Бойцов – похоже, уже сейчас готов стать адептом новоявленного провидца, приложив к делу свои капиталы. Другим интересно, но и совета типа «снимай маску» получить страшно. Вот если бы на месте Андрея оказался тот человек со скрипучим голосом…
Семен вздрогнул, встряхнулся. Словно в детстве стоишь в уголке сада рядом с зарослями цветущей сирени, вдыхаешь послегрозовой озон и чувствуешь, что любое ненастье и прекрасно тем, что можно ожидать вот этот момент умиротворенного возрождения природы к тихой радостной жизни.
Пусть, сказал себе Семен, как можно больше самых состоятельных людей этой страны встретится с этим странным Светлым. Тот заронит в них сомнение в неуязвимости – как раз то, чего всем им катастрофически не хватает. Дальше – будь что будет. Провозгласит ли он какое-нибудь учение, поставит ли он резко сразу многих перед каким-то выбором, увлечет какой-то сверхидеей – не столь важно. Может, даже закостенелые лицедеи отвлекутся от своих серых будней. Семен мягко приложит руку к тому, чтобы талант и слова Светлого были потрачены на максимально влиятельных людей. Если резко начать такую цепную реакцию, то можно ждать интересного эффекта.
– Если, конечно, всем нам не успеют вправить мозги, – подытожил Семен.
***
– А ты совсем не такой, как на экране, – наконец, кивнув в сторону стоящего на тумбочке телевизора, сказала она Андрею.
Даже кивнула она по-своему мягко, подумал тот, сначала наклонила голову, потом легко повела ею, словно ласкающаяся к хозяину кошка. Почему в фантастических фильмах женщин-кошек изображают всегда какими-то диковатыми, с изогнуто-выпуклыми формами? В жизни они не такие: с мягким чуть дрожащим голосом, с медленной озаряющей лицо улыбкой в ответ на твою речь. От этой улыбки сразу появляется чувство, что вы с ней храните какую-то радостную тайну. С тонкими чертами лица и скромной изящностью пусть не идеальных форм и жестов, смелыми глазами и бесподобным легким дыханием всего их мироощущения, даже если жизнь в настоящий момент и не думает баловать.
Вот Она – это настоящая женщина-кошка. Когда Андрей подошел к ней на улице перед ее подъездом и молча протянул букет хризантем, она смогла его взять так же молча. А потом, сдержанно оценив аромат белых цветов, откинула в сторону прядь волос и сказала просто, словно они расстались какой-то год назад: «Ну, заходи». И даже зашла в квартиру впереди него, не говоря ни слова. И вот сейчас он сидит в ее квартирке и наблюдает за тем, как она ставит эти цветы в какую-то вазу, и даже один взгляд на нее порождает легкое течение свежих мыслей. Наверное, женщина должна не только рожать детей своему мужчине, но и каждодневно сознательно порождать ему основу для идей и невидимые мотивы поступков… Сколько всяких оригинальных идей не посетило его и сколько достойных поступков не совершил он за последние двадцать лет только лишь потому, что ее не было рядом… Вместо этого… впрочем, плевать на прошлое.
Как хорошо вот так просто смотреть на нее и думать что-то хорошее. Он так отвык получать наслаждение от мыслительной работы…
– А там не я был. Так, маска. А на днях я встретил человека, который взял и сказал мне, что маску пора снимать.
– И ты ее снял.
– Не сразу. Распрощался со своим рабочим местом, вышел на улицу. И снял.
– И больше не наденешь?
– Не хочу. Но ведь надо найти, чего там под маской-то осталось. Я без тебя это не смогу. Поехали уедем куда-нибудь навсегда.
– Ну, вот так и сразу. Чего раньше таким смелым не был? Сейчас для начала хотя бы о глупостях каких-то поболтал, – она смущенно улыбнулась поддерживающей улыбкой верного товарища.
Тот тоже смущенно улыбнулся, развел руками, взъерошил пальцами прическу.
– А вот кот у тебя мордастый, но морда глупая… – показал он на недовольно взирающую на него из угла домашнюю живность, явно опасающуюся, что пришелец приживется и с ним придется делиться куском хлеба.
– За то и зову Пендерем. Имечко заслужил – сокращение от «пень деревянный». Иди сюда, Пендеря! Он молодой, до него у меня старый мощный котяра жил, я его Баобабом звала.
– И по весне Баобаб превращался в Бабо…люба?
Она улыбнулась в ответ той самой медленно озаряющей лицо улыбкой, которую и мечтал увидеть ее неожиданный гость.
***
– Ты, знаешь, я сразу поверила, что если ты так сказал, то это, ну, в общем, не просто так. Я сейчас уже почти сама ходить могу, еще немного, и смогу приехать к вам с Антоном. Я только поговорю немного и уеду. И даже спрашивать ни о чем не буду.
Странно, Ольга только сейчас впервые сама позвонила с того момента, как ее брат с Игорем уехали из их маленького городка. Прошло немало времени, а им до сих пор кажется, что все еще только начинается. Антон передал телефон Игорю, тот минуту слушал, улыбаясь.
– И ты до сих пор не звонила?
– Я крепилась.
– Ты на самом деле крепкая.
– А там, где вы, наверное, уже много народа так вот крепятся, как я? – рассмеялась Ольга.
– Не знаю. На чем крепиться? Я же не провозглашаю какое-то учение.
– Но я же поверила и без всякого учения. Пусть там тоже верят!
– И что я им дам по вере их?
– А мне врач сказал, что случай клинический у меня примечательный. Такое бывает, когда от разбойника с ножом неходячие вскакивают и убегают. Они, дескать, от страха позабыли про свою инвалидность, вот у них что-то и пробило в организме.
– И когда приедешь, скажешь, как врач, что там у меня самого пробило…
…Когда Игорь передал замолчавшую трубку Антону, тот сказал:
– Ну, теперь давай садись и слушай, чего мы с Владимиром в твое отсутствие думали-надумали. Или ты это наперед знаешь?
– Не спрашивай меня больше так.
– Хорошо, откинем грех искушения без нужды.. Слушай наши прикиды и делай, где надо, откиды!
Они сидели на веранде, где Игорь обычно беседовал с кем-то. Раскладывать свои выводы и предположения начал Владимир, выложив на стол даже несколько листов бумаги, на которых были изображены основные схемы возможных вариантов развития фонда «Свет».
Итак, количество тех, кто приходит встретиться с ним, растет. Но многие, один раз побеседовав с Игорем, уходят навсегда, а порой и в полном недоумении. Иные приходят, совершенно не понимая, чего им надо. В общем, для формирования устойчивого круга адептов срочно нужно какое-то учение, свод заповедей и т.п. Подготовить их не так уж и сложно. Не обязательно набирать на листочках какое-то словоблудие и раздавать эти листки с фотографиями – это давно устарело, хотя для старшего поколения вполне можно сделать несколько брошюр.
Вместо этого следовало бы сделать свой сайт в таком духе, чтобы он был скорее занимательным, чем рекламным. Ненавязчиво на нем можно выставить печатный текст нескольких ярких отрывков из бесед без конкретизации личностей, видеосъемку ряда эпизодов речи Игоря, да и высказываний тех, кто рассказал бы о результатах своего знакомства со Светлым. Главное – никакой навязчивости.
– Все это делается запросто, – добавил Антон. – Но что делать с толпой новообращенных, ваше Светлейшество? Их и так уже немало. Или придется тебе от зари до зари толковать тут с ними о жизни. Или поднимать сильно плату за посещение. Или мне каску с черным плащом одевать и мечом световым идущих с темной стороны силы отгонять. Но это как-то некрасиво, разит за версту коммерцией, да и результат за деньги большие будут требовать гарантированный, а у пациента, может быть, никаких склонностей к исправлению своей личности нет… Как бы не начались проблемы, да разборки! Клиент должен по самоличному разумению деньгу жертвовать, дабы потом обиду не таил.
– Но это – только программа-минимум, простенькая и примитивная. Ты же не Святослав какой-нибудь, – добавил Владимир. – Мне вообще порой кажется странным, что мы пытаемся что-то для тебя придумать вместо того, чтобы просто плыть по течению, благоговейно держась за полы твоих белых одежд… Не сочти шуткой.
Самое главное, о чем размышлял Владимир, – как построить отношения с неожиданно приплывшими акулами капитализма. Ну, привел их какой-то запах растворенной в море капли крови. А кормить-то их чем, чтоб удержать около себя?
– Многие богатеи, конечно, особенно в провинции имеют и своих духовников среди священников. Бизнес устоялся, жизнь спокойна, удовольствия и разговоры приелись… Вот на пятом-шестом десятке лет и начинается тихий поиск: а с кем бы поговорить втайне о смысле жития? И чем берут таковых за живое? Во-первых, убежденностью непоколебимой и отсутствием заискивания. Во-вторых, они умеют явить чудо, пусть только словами. Вот и все, страшилки апокалипсные – это для низшего сословия! Родственничек у меня дальний в городишке одном решил новое здание своей конторы освятить на открытии. Позвал местного батюшку, тот походил с кадилом как положено. На фуршет его после этого сразу завели, думали легкое напутствие услышать да распрощаться с ним. А батюшка хлопнул пятьдесят граммов и вместо напутствия выдает: «О каком же я чуде вспомнил, на вас глядючи!» Через час – еще пятьдесят граммов и «А вот же еще какое чудо рассказывали мне!» До ночи так и просидели с открытыми ртами вместо попойки обычной. Понимаешь, раньше же им всю жизнь твердили, что чудес не бывает. Сколько потом денег мой родственничек после личных задушевных бесед с тем батюшкой пожертвовал на церковные нужды…
– Так вот, – продолжил Владимир, – Ты явил ему чудо, покажи ему и убежденность свою, чтобы увлечь его чем-то. Поэтому нам срочно нужно свое учение. Мы долго думали, из какой идеи его развить. Вон один тип в Америке полвека назад умело развил древнюю идею о том, что, дескать, наша боль – это всего лишь представление о боли. Не думай, мол, о том, что палец дверью прижал, он и не заболит. И тому подобное. И ведь миллионером стал со своей карманной религией! Катался спокойно на яхте по морям, а народ изучал сию мудрость смотрителя шестой палаты.
– И вы сели и написали Новейший Завет?
– Во-первых, мы рассмотрели несколько вариантов. Итак, вот эти варианты.
Первый: мистический. Головоломное учение вроде еврейской каббалы или «Книги перемен» Конфуция. Типа цифры указывают на стечение событий, углы между звездами предопределяют выбор, знамения сберегут от катастрофы и подобное с приложением обрядов и фокусов. Головоломность кажется прикольной, что привлекает немало представителей искусства. Если толком ничего и не поймешь, то хотя бы выпендришься.
Второй: тоталитарный. Безграничное уважение к главе Ордена Света как пророку и черпателю информации из всемирного энергоинформационного поля. Обязательно при этом предсказание чего-то нехорошего в будущем, чтобы чада духовные были постоянно рядом. Дескать, если и не спасет, то предупредит, чтобы перед концом света покаяться да нагрешить вволю успели. А то, глядишь, и единственных изо всего мира в рай определит, потому как только вы самые правильные и кроме вашего духовного отца никто путей к спасению не ведает. Плюс выкрикивание каких-то блаженных лозунгов, рассказы о чудесах и проклятиях… Это привлекает обычно людей, перенесших какую-то утрату, моральную травму, разочарование и т.д. Действует и на молодежь неприкаянную.
Третий: перетолкователи Писания. Центр группы занимается методической работой: выхватывает цитаты из Библии и сочиняет упрощенное оригинальное толкование их как инструкции на все случаи жизни. Задача: сделать прикладной свод правил на каждый день, в котором все конкретно по Писанию, но оригинально и в то же время очень доступно. Своего рода соединение таинственности христианского и конкретности мусульманского вероучений. Мобильные группы инструкторов воплощают теорию в практику: проводят собрания-тренинги с прихожанами, через них и сами вербуют новых прихожан. Вербовка ненавязчива: приходите, послушайте, давайте ваши мнения-поступки проанализируем с конкретно-библейской точки зрения… Идея: мы – самые правильные, мы – общность, друг друга поддерживаем благодаря углубленности в вере. Собирают деньги в кассу взаимопомощи. Порой как свой лейбл создают образ какой-нибудь современной святой тетки, на которую снизошло-де откровение. Увы, в основном все это увлекает упрощенные умы, то есть людей не сильно состоятельных, туго соображающих, да и обычно не молодых. Действует и на паталогически склонную к отрицанию привычных устоев молодежь.
Четвертое: фокусники. За счет приемов мелкого гипноза умело создают зрелища массового психоза. Собирают толпы для этих процедур, которые проводит главный фокусник – пророк. Помогают во всем хорошие ассистенты. Народ воет, падает шеренгами и трясет головами, изгоняя из себя чертиков, в общем, шизеет от восторга и не думает, что ему пора в вытрезвитель. Цель: произвести толпу фанатичных поклонников, живущих в восторженно-напуганном угаре. Те готовы продать все и следовать за фокусником. Может, у них от процедур зависимость наркотическая вырабатывается, кто знает? Действует и на молодежь хулиганистую.
Пятый: полубезумные попы. Начинает им везде чертовщина мерещиться, и от безделья и пустых думок развивается мания величия. Благодаря своей одержимости выбирают они из толпы людей чем-то надломленных, заплетают им совсем мозги. Со временем все больше переходят на мистику, начинают про конец света толковать. Воображают себя суперстарцами, тащат народ в леса и болота создавать общину и так далее. Цель – удержать около себя толпу, лишь бы жить за счет нее морально и материально. Доходы обычно невелики, все уходит на сегодняшний день, а не на накопления. Из молодежи действует на сильно пораженных комплексами неполноценности.
– А для молодых и полноценных что-то есть?
– Вот этот вариант у нас и не вырисовывается. Но учти, что как и типы характеров – холерик, меланхолик и прочее два – эти общие типы сетей для человеков в жизни редко существуют в чистом виде. К ним я не отнес мелких ремесленников: всяких колдунов, светлых магов – сочинителей гороскопов, спиритов и тому подобных. Хотя некоторые из них благодаря удачно проведенным пиар-акциям становятся популярны и стригут бабки с солидной клиентуры. Но стиль работы – или полная бредятина, или просто демонстрация того, чего и сам не понимает. Ведь кто объяснит, почему блюдечко на столе, напитавшись энергией от кончиков пальцев пяти человек, вдруг само начинает ездить? Я по молодости сам пробовал так гадать на Святки в общежитии студенческом – действительно, если все пятеро настроены как следует, оно начинает ездить, даже само на пальцы давит, когда пробуешь остановить. Однокурсницы у меня были очень энергетические… Правда, ничего дельного и правдивого из того, что блюдечко своей меткой на круге из букв указало, не прочиталось. Так что ну их всех… Нашему человеку идею нужно, это англичане безыдейные таскаются по спиритам да столы двигают кончиками пальцев. Чего с них взять, если у них даже замок без привидений неполноценным считается.
– И какой из вариантов вам больше понравился?
– Не спеши. Кроме основных типов, как и везде, есть исключения из правил. Это личности, к которым с общей меркой не подойдешь. Это те, кто действует искренне и не думая о последствиях. Вот Гриша Распутин. Приперся в начале двадцатого века мужичище из Сибири к царю во дворец, другом стал, молитвой запои останавливал у царя и кровотечения у его больного сына. Обладал дикими способностями: мог сутки пьянствовать и ужасать благочестивых сограждан поведением, а после этого сразу и не спамши чуть ли не сутки молился с таким же пристрастием. В общем, кто его святым считал, кто – сатаной явившимся. А сам он не додумывался сформировать благочестивый образ, не следил за тем, как на него глядят те, кто тоже близко к престолу стоит. Влияние на царя он заимел, но по деревенской своей убогости не понимал, что настоящие правители властвуют втайне. Безоглядный и бесшабашный этакий мужичище был, хотя и с большими способностями. В итоге за выпендреж его тихонько грохнули доброжелатели, дескать, как бы чего не вышло.
– А без насильственной смерти примечательные личности никак обойтись не могут?
– Могут! – вступил в разговор Антон, встряхнувший в руке парой проштудированных им книг. – Те случаи, когда они жили долго и счастливо, я изучал. Ну вот, слушай. Жил примерно в одно время с Распутиным Иоанн Кронштадский. Тоже из простых людей вышел и другим путем пошел прямо в святые. Прославился благочестивостью и редкостной искренностью, ближним помогал со страшной силой: надо – сапоги снимет и отдаст. Служил в соборе в Кронштадте, только к нему единственному в мире одновременно приходило исповедоваться по несколько тысяч человек, и он их исповедовал запросто. Представляешь, тысяча человек пред ним одновременно о своих грехах говорит, а он умело дирижирует: ну-ка, вон в том углу плохо каетесь, а вот там фальшивите! И все каялись и плакали, как на страшном суде. По всей России в каждом почти доме его портретики висели, люди радовались, что есть святые заступники на земле русской. Конечно, деньги текли немалые, но не бежать же ему с пожертвованиями на добрые дела в Америку? Хотя со Львом Толстым они друг другу очень не нравились…
– Это все изученные тобой примеры?
– Нет, конечно, это присказка – не сказка. Сказка о современных пророках будет впереди. Например, во времена Ивана Грозного на Руси был чудовищно смелый оригинал, который, насмотревшись на реки крови, объявил себя вернувшимся Христом, собрал двенадцать апостолов и пошел проповедовать любовь к ближнему.. Апостолам повезло: им, в общем, просто головы посрубали без лишних выяснений…
– Ты же хотел рассказать о тех, кто жил долго и счастливо.
– Есть такой пример. Девяносто лет прожил и ушел в мир иной всего четверть века назад Джидду Кришнамурти. Родился в Индии в семье брахмана, с малых лет прославился тем, что впадал в восторженный экстаз при мысли о боге. Причем он не с радостью вбивал в себе в голову что-то заученное, как всякие «здравствуй, дерево», в которых заколотили, как гвоздь в полено, бредятину, что какой-то из богов в их джунглях по крови стосковался. Они и счастливы чего-нибудь взорвать. Это уже не рабы божии, а холуи перед идолищем – чем оно диковатее и жесточе, тем лучше: больше и им этого же самого позволяет.
Нет, этот товарищ воспринимал религиозные образы как что-то живое и вовсе не кровожадное, что с ним беседует и учит его чему-то новому. Поэтому весьма чудно было всем взрослым дядям видеть, как дите им выдает такие речи, словно только что с неба спустилось, где с первоисточником толковало. Какой бог с ним говорит, ему было не очень важно. Экстазы, в которых Кришнамурти постигал божественную мудрость, были так сильны, что он иногда забывал о том, что надо как минимум что-то есть, чтоб не помереть. Его заметили и представители европейской цивилизации, увезли из Индии в Европу. Европейцам было в нем привлекательно то, что он умел получше пасторов убедить в существовании бога, задевал что-то такое в душе, чего давно ныло без использования.
В 17 лет Джидду был объявлен современным пророком, его поклонники создали всемирный Орден Звезды с центрами в Англии, Голландии, Индии, других странах. Интересно, что Кришнамурти хотел было поступить учиться в Оксфордский университет, но там испугались что ли такой ответственности – учить претендента на роль мирового Мессии. А люди не требовали от него много. Весьма молодой человек ездил по всему миру выступать с лекциями, на которые приходило по несколько тысяч человек. Он просто высказывал свои мысли, рассуждал вместе с теми, кто с ним говорил. Тут надо отметить редкостное обаяние этого человека. Все знавшие Кришнамурти говорили, что в комнате даже становится светлее, когда в нее входит Джидду. А сам он говорил, что в его сердце живет только любовь ко всем людям на свете, и нет того, кого бы он не любил.
От него не требовали сразу какой-то системы догм и обрядов новой религии – все понимали, что пророк еще элементарно молод. Людям было важно, что пророки существуют и с ними можно даже поговорить! Хотя, конечно, все ждали, что повзрослев и достигнув, например, возраста Христа – тридцати трех лет, он оформит, так сказать, свою Церковь.
В 30 лет Кришнамурти осознал, что в его видениях между Буддой и им самим уже нет разницы, что он сам может считать себя воплощением Будды или Христа на земле. В беседах его стала вырисовываться какая-то более четкая философия. Все ждали, что вот-вот появится новое систематизированное религиозное учение. Сотни членов Ордена слушали его размышления, затаив дыхание и считая, что звучит современная Нагорная проповедь. «Дух сошел и пребывает в нем. Мировой учитель здесь», – писали газеты.
Если бы Джидду дал тексты новых молитв и установил определенные обряды для тех, кто готов верить ему – его религия собрала бы миллионы единоверцев! Оставалось сделать крошечный шажок к тому, чтобы у человечества появилась новая вера! Полтора десятка лет Орден Звезды мечтал об этом моменте!
Но в 33 года Кришнамурти вдруг отказался быть пророком. 3 августа 1929 года на съезде Ордена он заявил о нежелании участвовать в любых религиозных организациях и роспуске Ордена.
Он сказал: «Когда Кришнамурти умрет – вы создадите религию, построите храм, заведете там церемонии, будете придумывать фразы, догмы, системы. И вы будете пойманы в этом храме, и вам понадобится другой учитель, чтобы прийти и выгнать вас из храма, выбить из вас эту узость, освободить вас. Но человеческий дух таков, что вы создадите другой храм вокруг него, и так будет дальше и дальше».
Многие, конечно, были разочарованы, но тех, кто видел в нем живое свидетельство существования вечно живого Бога, было вполне достаточно для безбедной жизни до 90 лет в состоянии вечной любви к человечеству. Люди все равно тянулись к нему. Ему никогда не приходилось трудиться в поте лица, почти в каждой стране у него были те, кто был готов выложить крупную сумму денег за возможность молча прогуляться вместе с современным Мессией среди сосен. Причем потом последние рассказывали, что за эти минуты пережили великое просветление, даже не услышав ни слова. Дни Кришнамурти проходили в спокойном созерцании, беседах, выступлениях с лекциями и прогулках. Отдыхал он в самых красивых местах мира. Читал только художественные книги, никогда не читал газет, журналов и научной и философской литературы. По этому поводу объяснял: «Живая жизнь и реакция на нее – вот все, что меня интересует». Очень он любил гулять по холмам, созерцая с одной стороны океан, с другой горные вершины. Немудрено в таких условиях осознавать единение с миром и наполняться восторженными чувствами даже к мерзкому человечеству…
Книги, написанные самим Кришнамурти, большой популярности не имели – вместо упрощенной системы тезисов и готовенького резюме он уводил в поиски истины. Интересные фразы записывали те, кто беседовал с ним. Например, вот слова Кришнамурти: «Любовь – мое постоянное внутреннее состояние, я испытываю чувство привязанности ко всем и каждому. Люди часто думают, что моя любовь негативна…» Или вот еще: «Я никогда не отрицал и не утверждал, что являюсь Христом. Я против всякого авторитета в духовных вопросах. Церкви, догмы, церемонии – только камни преткновения на пути к истине».
И тут, конечно, самый главный вопрос: что же есть истина?!
«Истина – это страна без дорог, к ней нельзя прийти через какое-то учение или знание. Истина – это восприятие смысла и мудрости жизни вокруг нас, – так говорил Кришнамурти, – Важно жить полностью в каждый момент нашей жизни. Это единственное реальное освобождение. Я думаю, можно прояснить умы, разговаривая об этом. При случае они сами воспримут истину…»
Были в двадцатом веке и другие товарищи, которые провозглашали себя Мессиями, сочиняли учения, обряды, фокусы, любили, когда их Господом называют. Имели, конечно, свою клиентуру, но все их деяния были лишь упрощенными попытками сделать из себя идолов. Вот если бы Кришнамурти не разогнал свой Орден Звезды, а наоборот, тайно пригласил пару хороших имиджмейкеров для разработки культа собственной личности… Может, к такому и потянулась бы продвинутая молодежь.
– Вот все варианты, которые мы взяли к рассмотрению, – подвел итог Владимир. – Предлагаю записать все приведенные примеры на листе бумаги, обдумать и выяснить, что можно взять от каждого. Или, может быть, тебе сходу понравился какой-то один вариант?
– Да.
– Какой?
– Просто плыть по течению, а вам держаться за полы моих белых одежд.
***
Созданный при помощи найденных Владимиром специалистов сайт зарегистрировали как «Пришествие. Свет». Начинался он фразой «Дух сошел и пребывает в нем». Антон было предложил добавить «мировой учитель здесь», но потом отмахнулся: ладно, вот скоро определимся с учением, тогда уж и допишем.
На сайте Антон и Владимир выложили наполовину досочиненную ими историю о сошествии духа на Светлого, о его способностях, чудесных исцелениях. История была очень краткой – Владимир посчитал, что долгие описания только зарождают сомнение в том, что читателя хотят в чем-то убедить. Назвали написанное просто и масштабно – «Деяния».
Пересказана история была занятно, но в целом достоверно. Само собой, в ней были исключены некоторые подробности и указания на встречи с «акулами капитализма». Посетителям сайта предлагался и ряд видеороликов, где было снято или общение Игоря сразу с несколькими людьми, или высказывания тех, кто встречался с ним, об итогах этих встреч.
А вот Антон наполнял на сайте основу для будущего учения, которое он обозвал тоже просто «Так говорил Светлый». Все интересные мысли, услышанные от Игоря, он наскоро заносил в записную книжку или на диктофон в виде обрывков разговоров и отдельных фраз. Потом на ноутбуке он подрабатывал эти фразы, давая им более образный литературный вид, излагал слогом, напоминающим евангельский, добавлял к ним комментарии о том, к какой ситуации относились эти слова. Например:
Только в моменты влюбленности избавляешься ты от ощущения зряшности своего существования. Неважно, кого и что ты любишь, главное чувствовать эту любовь – она дает понимание сущности твоей жизни. Задумайся о том, какая любовь заложена в тебе и дай ей возможность реализоваться. Только не обманывай себя.
– Ваша светлость, подпишите в печать! – показывал он Игорю свою работу перед тем, как отправить ее на всеобщее обозрение.
Материал сайта постоянно пополнялись. В перспективе, подумывал Антон, когда подкопится материала, можно будет оформить все это в книгу типа «Деяния на пути Света». Вот это будет книга – ее уникальность будет уже в том, что писалась она практически сразу в Интернете на глазах у многих читателей!
На основе всего этого он вновь и вновь начинал составлять свод заповедей нового учения. И каждый раз откладывал начатое – получалось что-то размытое, слова не вдохновляли новизной. Напрасно старался Антон создать для Игоря стройное учение из отрывочных фраз – когда оно, казалось бы, начинало получаться, он ловил себя на мысли, что в этом нет какой-то диковинности и принципиального отличия от всего сказанного мудрецами прошлых веков. Он думал, какую фразу положить в основной постулат нового учения, и никак не мог определиться. Ладно, решил он, все это созреет, Христос ведь тоже не в первый день свою Нагорную проповедь произнес. Пока надо завлекать народ притчами да чудесами. Антон записывал:
Стал говорить со Светлым человек, весьма искусный в публичных выступлениях, добившийся известности и богатства. Привело его к Светлому несчастье – болезнь, врачи отпустили ему жизни не более полугода. И спросил он: чем заслужил он наказание умереть медленной смертью в расцвете своей жизни? – Разве это твоя жизнь? Не кажется ли тебе временами, что ты выбрал не свою жизнь, а чужую? – услышал он в ответ. – Чем же ты лучше тех, кто гибнет по пьянке из-за того, что не хотел искать настоящей своей жизни? Иди и ищи свою настоящую жизнь, и она будет тебе дана.
В воскресенье с раннего утра с проходящей мимо электрички к домику, который занимала, как выразился Антон, «святая троица», шли люди. Антон уже не устанавливал очередность, а пропускал сразу всю толпу во двор, в центре которого стояла небольшая беседка. Люди окружали кольцом беседку, кто-то первый или сразу несколько человек, торопясь, заходили в нее и присаживались рядом с Игорем. Другие обступали беседку, кто-то сидел рядом на скамьях, кто-то стоял, облокотившись на перила беседки.
Антон разделил всех приходящих сюда на «интересующихся» и «болезных».
– Если вы верите в меня – пусть воздастся вам по вере вашей, – повторял Игорь, касаясь этих людей.
Иногда на час затягивалась беседа с одним каким-то человеком. Однажды Игорь сам выделил из толпы высокого молодого человека, коротко стриженого, с грубыми чертами лица, в черной кожаной куртке и кепке.
– Я не тот, кого вы всю жизнь искали, – сказал он ему. – И не собираюсь вам ничего разрешать.
– А я никого и не искал, я только любопытствующий, – ответил тот. – Не знаю, чего вам во мне привиделось.
– Я увидел то чувство, которое вы постоянно носите в себе – желание оправдать себя.
***
… Стоявший перед Игорем молодой человек был единственным сыном баловавшей его безответной и тихой женщины, привыкшей демонстрируемую убежденность любого говорившего считать лучшим доказательством его правоты. Первую половину своей жизни прожила она в деревне, где работала поваром в крошечной деревянной колхозной столовой. Как только ни потешались деревенские трактористы и шофера над ее простотой! Один деревенский остряк, глядя на то, с каким усилием она отмывает от жира посуду, посоветовал ей как-то самый эффективный способ, не мучаясь, сделать чистыми облепленные жиром крышки алюминиевых сковородок. Без всяких задних мыслей женщина открыла дверцу топящейся печки и скидала на горящие угли крышки сковород, рассчитывая через десяток минут достать их оттуда железными клещами уже без следов жира. Но через пять минут из дверцы печки на пол печки полился блестящий ручеек расплавленного алюминия.
Обнаглевшие мужики после этого совсем потеряли голову и перестали задумываться над тем, что говорят ей. Дошло до того, что тот мужичок, у которого она попросила принести из дома капкан для отлова появившихся в столовой крыс, выдал ей лучший рецепт избавления от любых мелких хвостатых тварей.
– Ты, Люба, слушай меня, – твердо заявил он, передавая капкан. – По одному зверю всю популяцию никогда не извести и с места не сдвинуть. Надо шороху навести там, где они поселились, тогда они с насиженного места и уйдут куда глаза глядят подальше. Вот поймаешь одну крысу за ногу в капкан, облей ее соляркой, да подожги. Как разгорится, палкой на пружину капкана нажми, чтоб крыса в нору драпанула. Так уж она там замечется, что вся их братия в панике разбежится и больше сюда не вернется!
Повариха так и сделала на следующий день утром. Когда объятая пламенем крыса унеслась в прогрызенную ею в полу дырку, Люба еще стояла несколько минут наготове с палкой, готовясь отбиваться от обезумевших от ужаса крыс, чтобы те не выскочили в помещение и не начали прыгать по посуде. Крыс не было, зато минут через пять из дырки и щелей пола повалил дым.
После случая со сгоревшей столовой Люба бросила родную деревню и уехала жить в город к такой же одинокой тетке-старушке, вскоре оставившей квартиру в наследство. Нажила «по простодушию» ребенка, которого стала воспитывать одна. Жила, стараясь ни о чем не задумываться, и только механически выполняя свою работу в цехе на заводе и все остальные домашние дела. Изредка приезжая в родную деревню, в которой погибло всякое производство, она одновременно с и ужасом, и внутренним торжеством наблюдала прогрессирующее пьянство своих бывших односельчан. Словно жизнь подсказывала, что ничем не лучше ее те, кто смеялся над ее простотой.
С самого раннего возраста ее сын, чувствуя простодушие матери, привык к тому, что любая его проделка будет прощена, надо только суметь ее убедительно объяснить и настоять на своей правоте. И тогда мать махнет рукой: раз говорит так убежденно – значит, так и есть. И как это обычно бывает, он стал подсознательно выбирать то, что оправдывало его желания.
Пока сверстники его с детской неуверенностью разбирались, что такое хорошо, что такое плохо, те, кто постарше, выглядели в его глазах уже твердо во всем разобравшимися. По крайней мере, своих сомнений младшему они никогда не демонстрировали. Наоборот, всякое его начинание приветствовалось дружным ободрительным гоготом. Компания, как водится, скучала без денег и проводила вечера за попиванием пива где-нибудь в темных дворовых углах или пустующих старых строениях их подмосковного города. Самый молодой ее представитель жадно слушал натуралистичные рассказы своих вожаков об их сексуальных похождениях и железобетонные суждения обо всем и обо всех. Сверстники и учителя в школе день ото дня казались все более нудными и самовлюбленными ограниченными существами.
Однажды утром по дороге в школу он вспомнил рассказы о чудном облегчении души процессом опохмелки и купил полторашку пива. По ступенькам школьного крыльца он поднялся, торжествующе отхлебывая пиво из бутылки.
– Ого, наш сын полка сегодня конкретно на учебу настроен! – одобряюще хохотнули курившие на ступеньках его товарищи-вожаки.
– Кстати, директриса тебе сегодня вставить хотела. Указку. По самые уши. Закидоны, говорит, у чувака появились, так мы ему педсоветом гениталии-то прищемим, – закачал головой один из них, увидевший сквозь стекла, что в холле маячит полная фигура директора школы. Ожидая потехи, он прошел вслед за своим воспитанником в холл и стал наблюдать за конфликтом. Чтобы потеха не сорвалась, в нужный момент разговора директора с пьющим перед ней пиво школьником он пропел плаксивым бабьим голосом:
– Че вы маленьких обижаете, ребенку, может, доктор прописал пиво по утрам пить, как Шварценеггеру в детстве. Его дома мама из соски пивом поит, а вы кричите на него! Может, он из-за вас хиленьким останется, а мог бы качком вырасти!
В ходе завязавшейся потехи после этих слов накачанный пивом и обидой школьник окатил директоршу школы из бутылки и кричал, как обезумевший, что-то и про учителей и про нижнее белье директорши, пока его не скрутили и не унесли в каморку завхоза. Там он громил от бешенства ведра и банки, упиваясь их грохотом…
Наказанием за эту выходку для него стало заключение в Центр временного содержания несовершеннолетних правонарушителей – мини-тюрьму, где такие как он, проводили по месяцу в наказание и в назидание на будущее.Работники учреждения знали свое дело – малолетние хулиганы лишены были возможности курить, свободно общаться друг с другом без присмотра, да и вообще не имели свободного времени: основным лекарством для прогнания вредных мыслей и привычек была трудотерапия. Не находилось работы веником и метлой – их заставляли мастерить какие-то поделки из веточек и шишек, складывать из бумажных листков оригами…
Он попробовал было сотворить для начала мелкую пакость, но когда он стал по привычке с самоуверенной слезливостью обиженного оправдываться, его не стали слушать, а отправили в местный карцер, лишив ужина и пригрозив продлением заключения за плохое поведение. После этого он стал, проглотив злобу, монотонно выполнять все отпущенное на день. Странное дело, ему начало нравиться насаждаемое здесь рукоделие, и даже к рисованию у него есть, оказывается, определенные способности.
– Я каждый месяц для тех, кого к нам привозят, рассказываю один и тот же пример, – стал говорить им однажды лекцию местный начальник, повесив на стену картинку, на которой был изображена сцена захвата викингами стоящего на берегу моря монастыря. На ней рыжебородые вояки в рогатых шлемах бежали убивать выставивших вперед кресты монахов. – Пример этот очень поучителен. Тысячу лет назад главной напастью в Европе были викинги. Ужас вселяли они всем при своем появлении на быстрых драконах – так они свои лодки называли. Дико вращая глазами и рыча от ярости, убивали они всех, кто пытался им сопротивляться! Грабеж и битва были их стихией, и даже мирная смерть старика в кругу семьи, а не в бою, считалась великим позором, ее они коровьей смертью называли. Тихий труд без убийств каких-нибудь иноземцев тоже считался позором. Типа земля у нас все равно бедная, не убиваешь иноземцев – значит, не желаешь лучше жить.
– Дикие люди даже по самым средневековым понятиям! – театрально возвысил свой голос начальник, а потом резко понизил его. – А вот как только завоевали они немного земель, осели на них – и что бы вы думали – превратились в самых мирных и очень хозяйственных тружеников, которые стали лучше всех соседей возделывать землю. Потому что позорным у них стало считаться совсем другое, а убийства никто уже не оправдывал. Так вот к чему я это говорю: из хулиганов порой самые способные работники получаются.
После месячной отсидки школьник имел долгую беседу с милицейским инспектором отдела по делам несовершеннолетних, на которой говорил, что возьмется за ум, бросит прежние выходки и т.д. Но в первый же вечер по привычке отправился к старой компании. Компанейцы тем временем придумали новое развлечение.
– Так вот мы решили, что порядок надо наводить. Хамство вокруг процветает, надо с ним бороться, – выдвинули они идею, обрадовавшись его появлению.
Идея была проста. Компания, распивая пиво, усаживалась где-нибудь в парке, примечала одиноких прохожих хлипкого телосложения и высылала вперед своего «сына полка». Тот начинал просить закурить.
– Дядька, а дядька, давай курить, дядька, я три дня не куривши, ты че… – елозил он перед прохожим. Если тот молча доставал пачку, «сын полка» клянчил уже пару сигареток, а тянул из пачки сколько сможет. Впрочем, случалось и так, что прихватив сигарет, школьник пинал в ногу прохожего и бежал к своей компании. Если тот отказывал, подосланный начинал кричать, увязывался за ним, хватаясь за одежду. Тогда со скамейки поднималась уже команда вожаков, обступала испуганного и «вступалась за обиженного». Потолкав его как следует в своем кругу и насладившись испугом, того заставляли извиняться и отпускали. Бить не били, просто опробовали всякие приемы для запугивания: резко замахивались, а потом отводили руку почесать за ухом, или делали выпад рукой к низу его живота и кричали: «а что это за мусор на пальтишке?». После пары удачно отыгранных сцен вожаки хлопали по плечу «сына полка», восторженно разбирали его приемы работы с клиентом, и тот был по-своему счастлив.
Но как только вожаки покинули школу, вся их компания распалась. Пару человек приглядели мастера криминального мира, легко «взяли на слабо» ищущих дешевого одобрения подростков и вскоре отправили их вместо себя на отсидку за колючую проволоку. Один и вовсе завершил свою жизнь довольно глупо. Маясь от скуки зимним днем вместе с товарищем у него дома на окраине городка, он после изрядной дозы выпитого ими придумал-таки развлечение. К отцовской машине товарища привязали веревкой большую накачанную камеру от трактора, оседлавший ее лихо помчался по заснеженной проселочной дороге. Сидящий за рулем прибавлял газ, глядя на то, как всадник прыгает на камере, мечущейся от одной высокой снежной бровки к другой. Да вот на беду оглядывающийся назад водитель совсем поздно заметил приближающуюся навстречу машину. Он резко крутанул руль вправо, избежал столкновения, но камера от этого метнулась в противоположную сторону. От удара веревка порвалась, камера отскочила назад, а беспечный устроитель потехи остался лежать животом на бампере, пробив головой и плечами обшивку радиатора и раскроив голову о треснувший радиатор.
– Вот это голубь нам залетел… – неспешно высказались вышедшие из машины мужчины. – Если бы радиатор не пробил, так бы его и оставить тут как свадебную куколку, только штаны ему спустить, цветочек воткнуть да ехать дальше…
«Сын полка» сильно тосковал – хотелось выйти и увязаться за кем-нибудь на улице, кричать, кривляться, врезать ему от беспричинной злости, чтобы понаблюдать, как тот согнется. Но если рядом нет тех, кто одобрительно похлопает по плечу и поддержит, тебя в лучшем случае посчитают придурком. В худшем получишь по морде. Поэтому страшно хотелось, чтобы рядом были те, кто оправдает твои тайные желания.
Он ввязался было в компанию футбольных фанатов, которые растолковали ему, каким образом надо фанатеть и как круто орать на матче, поддерживая свою команду. Но после пары матчей ему стало скучно: его товарищи, как ему показалось, только давали волю своим желаниям покричать, попрыгать да помахать руками, а ввязываться в драки, увязываться бегать за кем-то с кривляньями и не думали. Его же сейчас уже постоянно давило желание, чтобы рядом был кто-то оправдывающий и эти его желания.
В одни из летних каникул во время учебы в профучилище он случайно прослышал, что часть его бывших товарищей вместе с подобными им друзьями летом живут в леске неподалеку от их городка своим палаточным лагерем. И вроде как хороводит там изрядно сидевший товарищ уже в годах с диким взглядом.
У него полка» перехватило дыхание от восторга. Вот где можно отдаться на волю сильного вместе с непоколебимо уверенными в своей правоте товарищами!
Он тут же отправился к этому лагерю, где довольно легко согласились на его предложение взять его «сыном полка». Жили в лагере в палатках пара десятков разного рода вчерашних подростков. Подъем – зарядка – завтрак – изучение приемов боя и поведения в драке с разбором спаррингов. Например, очень понравился всем прием «шведская свинья» для быстрого прохождения нескольких человек сквозь большую толпу. Впереди вставал самый мощный боец, сзади два, потом пара рядов по три человека. Передний молотил обоими кулаками впереди себя, боковые работали одной рукой в своем направлении, другой прикрывались, а те, кто был внутри строя, держали боковых, чтобы строй не нарушался, плюс делали ритмичные выкрики – работали еще и за полковые барабаны.
– Главное – на месте не стоять и в стену не упереться, как на Ледовом побоище. В остальном прием великолепен, – объяснял тот самый главный и дикий. – По всей стране им пользовались, например, в самом конце 1990-го года. Деньжата у народа водились, но чего-то неясное в стране назревало, и многие начинали за свои сбережения справедливо опасаться. Народ бросился золотишко покупать. Тогда магазины ювелирные обязаны были ежедневно какую-то порцию товара с утра выкладывать на прилавок по вовсе не рыночным ценам. С трех утра у магазинов начинали пенсионеры собираться, а к открытию уже стояла толпа в несколько сотен старикашек. И вот за минуту до того, как двери откроют, ребята успевали из машин выйти, построиться свиньей, пройти сквозь толпу точно к открытию магазина и прикупить все, что есть. Челюсти вставные старушачьи летели во все стороны, только знай рожу прикрывай от старух царапающихся!
Вечером были песни и пляски у костра или рассказы о былых делах на зоне уже посидевшего главаря лагеря.
– Вы, живущие здесь, в первозданной красе дикого леса – боги! – кричал и разводил руками от восторга этот бывший сиделец. – Дышите чистотой и наполняйтесь силой! Вы боги своего народа, которые будут чистить его от скверны!
– Трудно быть богом, как говорится, бойцы! – поговаривал этот босс, хотя сам не тяготился преклонением этого сброда.
Пожив неделю в лагере, «сын полка» получил от босса личное поручение:
– Ты, наш ученый брат, сходи в разведку: что за тип проповеди ведет в доме вот по этому адресу. Может, он к магометанству народ православный склоняет, обрезание велит делать? Если так, то мы ему штурм с обрезанием устроим. Домик, говорят, без особой охраны, одинокий.
Посланный в разведку по пути вспомнил телевизионную картинку о том, как на территории бывшей Югославии мусульманская молодежь дикой озверелой толпой громит православный храм. Картинка вызвала прилив восторга: вот бы так же поучаствовать в каком-то штурме, который был бы благословлен товарищами и какой-нибудь оправдывающей идеей! Вот бы вообще найти мощную и грозную организацию, которая бы при соблюдении каких-то обрядов оправдывала все вплоть до отрезания голов чужакам! Пусть даже где-нибудь далеко за границей нашлась бы таковая – он бы махнул туда не глядя…
…Но совершенно неожиданно тот, к кому он направился, выделил его из толпы и произнес:
– Я увидел то чувство, которое вы постоянно носите в себе. Вы всегда ищите оправдание тому, что хочется сделать.
– Воспитывать, что ли собираетесь?
– Каждый, кто общается с человеком, по-своему воспитывает его. И каждый сам выбирает себе воспитателей. Но ты выбирал только тех, кто тебе потакал и оправдывал…
Толпа стала молча слушать слова необычного человека, и как-то сам того не ожидая, начал молча слушать и тот, о ком шла речь…
***
– Ты бы, ваша светлость, притчи им рассказывал. – вздыхал Антон, провожая усталого Игоря в дом в конце такого дня.
– Жизнь каждого – притча.
Среди тех людей, которые приходили к домику, где жил Игорь, промелькнули и бывший провидец Святослав, и когда-то впервые встреченная в провинциальной «синяковке» женщина. Святослав, посмирневший лицом, словно он наконец-то перестал мучиться каким-то нерешаемым вопросом, долго стоял в толпе не так далеко от Игоря и вместе с другими слушал. Встретившись взглядом с Игорем, он смущенно улыбнулся, как улыбается напроказничавший ребенок, понявший, что взрослые, которым он своими шалостями напомнил что-то дорогое их памяти, решили-таки не воздавать ему должного наказания. Игорь кивнул: я рад, что у тебя все устроилось.
Часто Игорь даже не говорил с многими, они лишь слушали вместе о том, что за вечно живое чувство, как бьющий в парус ветер, тянет кому-то путь по общей реке под названием Жизнь.
– Ты бы, ваша светлость, молитвам их научил, чтобы они потом тебе молились, – приговаривал Антон, когда расходились последние из этой толпы.
– Я пока сам у них учусь.
Касса в виде фанерного с прорезью ящика, мимо которого на улице проходили те, кто провел здесь какое-то время, пополнялась самыми разномастными денежками. Кидали их по своему усмотрению: кто – лишь бы обозначить приличие своего прихода, кто – бросал все, что мог на это отдать, кто-то и не оставлял взноса. По вечерам Антон удивлялся: денежный ворох, который можно подкинуть в воздух, уже не вызывает у него прилива особых чувств. Даже наоборот: эти утомительные общения с народом труд всего лишь второстепенный, который делается даже не ради получения прибыли.
Зачем тогда он? Как объяснил Владимир, во-первых, Игорь совершенствует и пробует свой дар на более «дешевом расходном материале». Во-вторых, надо поддерживать к себе постоянный интерес представителей самого разного общества, чем-то их шокировать, быть поводом для слухов, домыслов, толкований. И пусть нет пока провозглашения какого-то учения и демонстрации чудес! Чем больше неожиданности и загадочности – тем лучше. Игорю не надо рассказывать о себе самому – пусть за него расскажут другие. Пусть люди ловят слухи и гадают над тем, кто же есть Светлый, проглядывая выложенные на сайте видеоролики и записи Антона. Антон заносил в эту общую летопись и короткие пойманные им мысли.
Любят всегда то, что не изменяет. Поэтому никогда не изменяй себе, и ты научишься любить себя.
Прожив день, подумай, что из этого дня ты сможешь назвать жизнью.
В жизни всегда есть что-то главное и множество мелочей, и всегда ты жертвуешь одним ради другого. Научись делать правильный выбор.
– Ты бы, ваша светлость, обряд какой-то придумал. Вот, например, заповедал хотя бы раз в каждое лето рассвет торжественно встретить с холма какого-то, сосредоточившись на смысле своего бытия. Дескать, ловите просветление в мысли и души.
– Я еще сам его не поймал.
Антон со временем бросил попытки вывести какое-то цельное учение из всего, что он слышит и видит, находясь рядом с Игорем. Записывая что-то новое в своей летописи, он думал: пусть пишется эта книга – ее задача удивить и привлечь тех, почти тайные встречи с кем стали основным трудом для Игоря.
***
Рано утром сразу на другой день Антон и Игорем уезжали с дачи Владимира. Приехавший за ними Семен сказал коротко: «Собирайтесь, тут все слишком просто. А простота все удешевляет». И они сели в его маши ну и уехали туда, где, по словам Семена, все их слова станут более дорогими. Несколько сотен километров магистрали, потом проселочная гравийка – и машина подъезжает к возвышению, который наполовину окружает излучина реки. Склоны кургана покрыты редкими соснами, за которыми почти не видна возвышающаяся на самой вершине кургана небольшая церковь. Когда дорога в виде двух пыльных полос посреди трав и разросшихся под соснами папоротников поднималась на самую вершину, становился виден и небольшой домик около самой церкви – одноэтажный, собранный из специально затемненных для создания впечатления старости бревен.
Домик был сделан в форме креста, в центре его была кухня, от которой во все стороны отходили помещения. Первое от входа было чем-то наподобие кладовки, в остальные стороны от кухни выдвигались срубы жилых помещений. Если боковые помещения были совсем небольшими, то сруб напротив кладовки был длиннее, что придавало дому геометрическое сходство с нательными крестиками. Заканчивалась эта удлиненная часть дома, направленная в сторону реки, открытой большой террасой, в центре которой было сложено костровище-печь, больше напоминающее камин, перед которым в потоке отраженного его задней стенкой тепла можно комфортно сидеть и в холод, и в слякоть, разглядывая долину реки.
Когда машина прошуршала по усыпанной хвоей поляне и остановилась под навесом рядом с поленницами дров, Семен повел всех к маленькой церкви. Но прежде чем открыть старинный тяжеловесный замок, остановился, провел рукой в направлении уходящих за горизонт заречных просторов.
– Я тогда, когда в «Сказке» были, почувствовал, что вдруг понял, почему по России такого вот рода церкви существуют. Прихода, считай, никакого постоянного нет, а стоят в таких местах, что выйдешь из нее и глядеть на просторы можно чуть не бесконечно. Если, конечно, эти просторы для тебя чем-то родным пахнут. В таком месте хорошо получить какое-то судьбоносное известие… Или решиться на что-то. Насмотрится так в древности какой-нибудь князь на таком месте, да и лезет потом вперед смердов в бой супротив супостата за родную, понимаешь ли, землю. И если выживет – велит церкву на таком месте поставить, чтобы выходя из нее, другие что-то подобное испытали. Я тогда подумал, что хотя и велел церковь восстановить, сам такого воодушевления все равно не испытаю.
– Для чего тогда восстанавливать?
Семен развел руками.
– Место все равно красивое, особенно если с реки смотреть. Увидел, что фрески почти все целые, да и решил: а пусть восстановят да домик поставят для священника, народ будет на службу на машинах ездить. Укрепили здание, крышу перекрыли, осталось епархии сюда только всякую утварь завезти.
– И что не вышло?
– Я-то думал, сюда какого-то старца определят, чтобы ради его авторитета на венчания народ ездил, на исповеди. А таковые уже все при деле, при своей пастве. В общем, хотела было епархия мой домик в монашеский скит превратить, да монахам я его дарить отказался. Пусть сами строят.
Церковь была невелика. Сложенная в давние годы, она даже не возносилась куполами над вершинами сосен, хотя и была видна с реки. Стены из красного кирпича местами имели наружные трещины, недавно заделанные и искусно замаскированные. В нескольких местах к стенам были сделаны укрепляющие боковые кладки кирпича. Сколько она простояла без человеческого присмотра, было понять очень трудно, во всяком случае, благодаря уцелевшей железной крыше сохранилась она неплохо. Крыша была перекрыта, но каким-то темным металлом, что создавало впечатление ее старинности. Тяжелые железные двери были заперты старинным железным винтовым замком.
Внутри храма практически ничего не было: ни икон, ни алтаря. Но зато чуть притушенный и рассеянный сосновыми вершинами солнечный свет лился сквозь зарешетчатые окна на стены, сохранившие фрески с ликами и фигурами святых, парящих в посеревшей голубизне. Казалось, все запечатленное на фресках движение нацелено на то, чтобы очнуться и быть готовым внять истину, – фигуры и лики замерли в отчаянной напряженности последних сомнений за секунду перед всепроясняющим словом грядущего Спасителя. Миг – и все будут удивлены простотой и отчаянностью откровения этого слова…
А внизу под склоном холма, на котором стояла церквушка, блестела за стволами сосен река, к которой спускалась пыльная тропинка. Указывая на реку, Семен сказал:
– Это место примечательно тем, что до него просто добраться. Но не по дороге, а по реке. Садишься в катер – и ты вроде бы уже не проситель, который сюда специально на машине маялся ехал, а так, ненароком заглянувший отдыхающий, который случайно и нежданно для себя решил заглянуть, ничего не зная и ничего не выпрашивая. Это уже совсем другое дело…
Семен постоял вдвоем с молчащим Игорем под пологом чуть колышущихся от ветра сосновых ветвей. «Как странно, – промелькнула в его голове мысль, – я даже не говорю с ним ни о чем. А кажется: погуляй я так с ним молча среди сосен, глядя на блеск воды внизу, и то, что я хочу услышать, само станет ясным для меня без всяких слов».
Семен немного смутился и решил уехать, отложив эту прогулку хотя бы на месяц. Подумал, что, наверное, тогда он и услышит о том, во что он способен верить, кроме собственной исключительности. На прощание сказал:
– Простите, но я объявляю вас современным Мессией. Превращайте воду, которая сейчас к вам потечет, в вино.
Глава 4
И вот «вода» потекла. Спустя пару дней после отъезда Семена к домику как бы нехотя поднялся от реки утомленный то ли подъемом, то ли своим колебанием перед принятием решения побывать здесь плотный немолодой мужчина с лицом, на котором застыло выражение добродушно-снисходительного ехидства. Мужчина остановился, окинул медленным взглядом строения, перевел взгляд на созерцание заречных далей и сосен.
Когда Игорь подошел к нему, тот с хитроватой ухмылкой спросил:
– Так вы и есть тот, в ком Дух сошел и пребывает?
Игорь улыбнулся:
– А вы и есть тот, кому надо поговорить не менее чем с Духом, люди уже не интересны?
– Люди? Нет, не интересны…
Некоторое время Игорь простоял тоже молча, разглядывая даль вместе с первым гостем этого места.
– В таких случаях иногда рассказывают старую притчу про клоуна, которому врач советует для спасения от тоски сходить в цирк и посмотреть на самого себя… – произнес он.
– А зачем – что, клоун сам не знает, как играет свою роль?
– Из зала можно будет увидеть, что исполнение этой роли пробуждает в зрителях, – чуть улыбнулся Игорь.
Первый из тех, кто пришел искать непонятно чего к живущему около одинокой церквушки человеку, про которого ему тихонько шепнули нечто очень странное, наконец, рассмеялся. Напряжение спало с него – ладно, подумал он, не будем приставать с расспросами. Я пришел сюда – меня встретили, пусть же мне явят то, чем смогли впечатлить другого человека.
Они снова помолчали какое-то время, вместе с легкой улыбкой глядя в даль.
– Бывает, что и роль злодея заставляет зрителей быть добрее друг к другу, а роль клоуна – наоборот, – произнес Игорь.
– Пусть вы не из поклонников моего жанра, но я как-то не мечтал услышать еще одно мнение о нем, когда сюда поднимался, – устало и разочарованно произнес гость.
Только тут Игорь понял, что человек, стоящий перед ним, давно знаком ему с экрана телевизора. Перед ним стоял тот, чье лицо знакомо миллионам, а он только сейчас узнал его. Странно, снова удивился он своему дару – я не узнал такое известное лицо, а уже сами собой у меня возникают слова, которые именно его и задевают. Он вспомнил прочитанную мельком в какой-то книге китайскую притчу о том, что истинно великий знаток лошадей находит из сотни тысяч лучшего коня, но не запоминает даже, какой масти этот конь. Мораль тут преподносилась в том, что только научившись не обращать внимания и не запоминать внешние мелочи, увидишь внутреннюю суть.
– Вы мечтали узнать, кто же там – под маской, – сказал он. – На этот вопрос вы не можете ответить с детского сада.
***
… Первый запомнившийся на всю жизнь восторг этот человек испытал, когда воспитательница детского сада вручила ему во время новогоднего праздника цветастую картонную маску кролика. Он напялил ее, глянул на мир сквозь прорези заячьих глаз. Мир стал каким-то другим: усеченным, отстраненным от тебя маской восторженно улыбающегося по любому поводу грызуна. Казалось, окружающая жизнь открылась в каком-то одном узко-горизонтальном разрезе. Стоптанные тапочки, заштопанные и протертые штанишки и юбочки, а также потрескавшаяся штукатурка на сером потолке не умещались в эту доступную взгляду полосу. В ней были только кружащиеся в хороводе вокруг елки маски и девчоночьи бантики… Звучала музыка: потерявшая в недавнюю войну сыновей воспитательница, полузакрыв глаза, набирала знакомые ребятишкам мелодии на рояле.
Когда все дети, покружившись с песенкой вокруг елки, занялись нехитрыми играми с перебеганием от стула к стулу, он словно ненарочно пихнул недавно чем-то насолившего ему мальчишку. Когда тот падал, он задрал маску вверх, чтобы все видели, что он не видит ничего под ногами, и шагнул рядом с павшим так, чтобы нога попала примерно на то место, где должна была быть хлопнувшая об пол ладонь того мальчишки. Под ногой что-то неясно перекатилось с легким шмяканьем, и уже за спиной веселого кролика раздался охающий вой со всхлипами.
Воспитательница, осадив его на бегу, сдернула с него маску, всмотрелась в его лицо. Но оно было по-детски наполнено восторженным стремлением куда-то бежать, что-то делать. Взгляд был широко распахнут и полон желания с удивлением ухватить что-то на лету и мчаться дальше. Она развернула его к ревущему мальчишке, руку которого заматывала смоченным в холодной воде полотенцем другая женщина. После недолгой словесной проработки заревел и второй мальчишка. Но только женщины решили успокоить и отдали ему обратно маску, он сразу напялил ее и хитро-торжествующе улыбнулся под ней, ощутив во рту солоноватый вкус текших по щекам слез.
Маска стала его любимой игрушкой, впрочем, то время не отличалось обилием детских развлечений. Он одевал маску, подкрадывался к какой-нибудь девчонке, дергал ее за тощую косичку. Она оборачивалась и вспыхнувшим негодованием и обидой своей упиралась с картонную мордочку вечно улыбающегося кролика. Лицо ее тут же менялось: нельзя же изображать свои чувства намертво застывшей в улыбке маске! Девчонка сдергивала маску и порой расхохатывалась: под маской была тоже замершая гримаса с бестолково-удивленным заведенным к потолку взглядом и округло распахнутым ртом. В другой раз ее ждала диковато растянутая до ушей улыбка с подобранной под верхние зубы нижней губой и вперившиеся в нее выкатывающиеся из орбит глаза. В другой – страдальчески искривленный вниз, словно пасть акулы, рот и в безнадежной горести потухающий взгляд.
Сколько масок можно суметь надеть на себя, научившись носить хотя бы одну! Накинув ее на лицо, он мог, никого не стесняясь, упражняться в сотворении самых немыслимых физиономий, а мог просто скривить лицо в гримасе, копирующей выражение маски. Ему ужасно нравилось ходить с этой гримасой балбесно улыбающегося кролика на лице. Гримаса словно определяла его поведение – он делал восторженно-неловкие движения и принимал такие же позы, чем немало смешил своих одногруппников и даже вызывал сдержанные улыбки у взрослых.
Но однажды девчонка, к которой он подкрался и дернул за косичку, круто развернувшись, содрала с него маску, швырнула ее на пол и вскочив на край маски одной тоненькой ножкой, наотмашь шаркнула по маске второй так, что маска сразу разлетелась на две части. Половина кроличьей рожицы с одним глазом и ухом и половиной дурацкой улыбки, покружившись в воздухе, легла на пол в паре метров. Девчонка повернула свое надутое злобой лицо со сморщенными губами в сторону своего обидчика и… расхохоталась. Мальчишка стоял, поджав к груди руки с опущенными вниз ладонями и смотрел на отлетевший кусок маски с грустью и отчаянием в глазах, но при этом забыв убрать с лица гримасу веселого кролика.
Новую маску для игр ему не выдали, как он ни выклянчивал. Зато через несколько дней пристально приглядывающаяся к нему вторая воспитательница вдруг произнесла, назвав его по имени:
– Ты что это, малыш, по маске так скучаешь или забыл, что ее больше нет? Иди-ка, я тебя к зеркалу подведу.
Взглянув в зеркало, ребенок удивился: он, и правда, словно забыл, что на лицо уже не одета маска – выражение детской физиономии копировало веселую и глупую рожицу смеющегося над какой-то глупостью кролика. Он на всю жизнь запомнил тот свой детский испуг – подумалось: а вдруг маска навсегда оставила какой-то волшебный отпечаток, и он теперь всегда будет ходить с чуть вытаращенными и одновременно прищуренными глазенками, вскинутыми вверх бровями и уголками губ. Однако через секунду он тут же скорчил новую рожицу, и воспитательница отвернулась, погрозила ему вслепую пальцем и, развернув его, легонько пихнула к другим детям, всхлипнув дрогнувшим голосом: «Иди уже, только не делай больше так».
Впрочем, все это смутным воспоминанием проносилось иногда в его голове, когда он и сам, глянув в зеркало, замечал на своем лице следы той маски. Но видел он их уже с довольством: этот образ вросся в него и помогал жить на легком дыхании, обходя все ухабы и острые углы на дороге взросления. В школе он умел всегда уклониться от драки – даже если его уже приподнимал взъерошенный противник, и с рубашки с треском отлетали пуговицы, он всегда умел с непроницаемым видом веселого кролика увести разговор в сторону каких-то смешных глупостей. Противник понемногу терял свой пыл и удалялся: смешливость того мальчишки (потом юноши, потом мужчины) никогда не была зубастой. Наоборот, она всегда заставляла забыть, о том, что в мире существуют какие-то проблемы, вечно надо делать какой-то выбор…
И только однажды в его голове пронеслось: каким бы он был, не будь этого вечного пристрастия носить на лице маску потешного удивления всякими забавными глупостями? Каково должно быть настоящее выражение его лица? Он попытался изобразить его перед зеркалом, но получались какие-то гримасы. Он плюнул и больше не задумывался об этом.
Открытым в себе талантом он в студенческую пору стал пробивать себе дорогу на сцену. Иного пути себе он не представлял: в серой бытовой и производственной жизни, где от усталости не хочется смеяться над глупостями, его лицо, наверное, самому ему скоро опротивеет. Да и в морду бить противника придется, когда в очередной раз схватят за грудки. Да и от мучительных моментов выбора не уйти, в которые придется копаться и думать: кто же все-таки там, под этой личиной?
И когда ему удалось «зацепиться на сцене», он вздохнул с огромным облегчением труса: жизнь вошла в спокойную колею, где не надо ничего выбирать и ни над чем ломать голову, знай корми своим искусством зрителей. Он глянул на отражавшиеся в зеркале черты безумно довольного жизнью кролика и сказал себе: «Все, так и живи теперь». Но почему-то добавил: «Трус…»
Жизнь на сцене закружила и заставила считать себя незаурядным талантом. И воспоминание это стерлось в круговерти и укололо только дважды. Первый раз – когда жена, проводя рукой по его шее, легонько шлепнула его по щеке и сказала:
– Эх ты, мой кролик, весе-елый…
– Больше не говори так, никогда, – он отстранил ее и отвернулся.
– Ну, сразу и лицо надо такое делать невиданное, совсем не для мастера смешливого жанра, – проворчала ущемленная в лучших порывах супруга. Он рванулся к зеркалу взглянуть на это невиданное и, наверное, какое-то настоящее лицо свое, но опять увидел очертания маски…
И второй раз – когда ему довелось поговорить со старым мастером того самого жанра, в котором подвизался и он сам. Мастер был не просто стар – он старел буквально на глазах, долгий энергетический запал, горевший бенгальским огнем в нем много лет, еще вспыхивал искрами понимающих глаз, но их насмешливость была все более грустной. Словно кто-то всевышний, пославший промыслом своим ветхость и болезни, в то же время участливо открыл свою мудрость со словами: «Успокойся – пора…»
Веселый Кролик, никогда никому не говоривший, что он так себя наименовывает, много раз смотрел выступления мастера. Вот мастер выходит на сцену под крохотной закрывающей совсем небольшую часть лица маской и сразу зал хохочет над гениальным воспроизведением манер попавшего под сарказм персонажа. Даже не над персонажем, нет – над тем убогоньким, что есть в каждом из зрителей в какой-то мере. Минута – и мастер срывает резким движением назад маску, взъерошив лохмы черных волос, и на несколько секунд замирает с широкой улыбкой и восторженно-благодарным за понимание взором. И после его выступлений люди из зала тоже идут с каким-то более легким взглядом, словно маэстро помог им чуть поскрести с себя бытовой налет того самого гаденького… А вот на выступлениях Веселого Кролика люди тоже смеются, но из зала выходят с пустыми лицами…
Мастер побеседовал с ним на редкость уважительно, и пусть не сказал чего-то особого, все равно отнесся с усталым интересом: что ж, вот те, кто идет на смену, Бог дал их рассмотреть… И только в самом конце разговора, когда они учтиво прощались, мастер потянул его за рукав, и приблизив лицо к его уху, тихо сказал:
– А нельзя ли просьбу высказать нескромную?
– Конечно, что вы!
– Вы, молодой человек, не называйте меня своим учителем. Не нашлось мне учеников. А если кто себя и назовет таким, скажите, что он врет.
– Почему? – даже не успев обидеться, спросил собеседник.
– Очень уж просто одну маску всю жизнь носить и ею на хлеб зарабатывать. А ведь когда эта маска по жизни на лице, люди вроде и посмеялись, а привыкли к ней. Словно это смешно, конечно, но так и должно быть. А я… маски надеваю, но сам-то не ношу. Впрочем, простите старика.
Мастер умер, и Веселый Кролик стал часто рассуждать на публике, каким полезным учителем тот был для него.
Шли годы. В сумбуре, сквозь который проступал облик новой страны, в которой вместо капитального ремонта было сделано капитальное перераспределение денег, мастерство Кролика оказалось весьма востребованным. Текли дни и деньги, и новый признанный мастер порой с удивлением пытался себе представить: да как бы было возможным теперь, в новое время, само существование того, кого он называет своим учителем? Скорее всего, он был бы угрюмым стареющим раньше времени человечком с невостребованным талантом…
Кроме работы на телевидении, он жутко любил бывать на закрытых вечеринках богатейших людей страны – почему-то ему казалось, что здесь он как самый опытный из носителей масок может легко видеть сквозь все окружающие его лица. Но вот на одной из закрытых вечеринок, где он был высокооплачиваемым ведущим, уже перед самым его уходом его мягко взял за руку и отвел в сторонку один из гостей. Кролик даже удивился – разве избранные этой страны, получившие миллиардные состояния в годы первичного распределения ее собственности, могут сами заинтересоваться чем-то кроме того, что им могут предложить за деньги? Кролик вспомнил, что поймал себя на мысли, что этот богач как-то особо внимательно приглядывается к нему – неужели видит черты надвигающейся усталости?
Но разговор зашел сначала о каких-то глупостях, и лишь потом тот вдруг спросил:
– А вы знаете, отчего Андрей (он назвал фамилию известного в стране чиновника) сумел семейное счастье вдруг найти? Вы бы сейчас посмотрели на него – не узнали бы, человек совсем другой, словно не только с работы ушел, но и всю старую жизнь позабыл.
Маска Веселого Кролика выразила крайнюю восторженность ожидания момента, когда же раскроется тайна. Но говорящий, как будто забыв о своих словах, перевел разговор совсем в другое русло. Кролик понял, что надо выдержать необходимую паузу, чтобы новость была сообщена как бы совершенно случайно и ненавязчиво по его же просьбе, и через пару минут напомнил. В ответ увидел усмешку:
– Говорит, что встретил Мессию. Не больше, не меньше. Мессия оседлый, не странствующий, добраться до его домика, говорят, удобнее всего по воде. Садитесь в катер и…
И вот Веселый Кролик только что проговорил около часа, гуляя между сосен, с этим странным молодым, как и полагается Мессии, человеком. И вот уже, наверное, пора расставаться и задать последний вопрос:
– И что же вы тогда сказали такое Андрею?
– То же, что говорю и вам…
***
После того, как первый посетивший их домик над рекой спустился вниз к своему катеру, Игорь долго сидел на том месте, глядя ему вслед на поблескивающие среди сосен искры вечернего света, отскочившие от дрожания льющейся воды. Наконец, к нему вышел Антон. Ничего не говоря о персоне быстро узнанного им гостя, он спросил:
– И что, теперь он посыплет голову пеплом и удалится в глушь лесную искать гармонии бытия?
– Нет.
– Он подвергнет конкретному анализу все составляющие своей жалкой биографии?
– Нет.
– Он подойдет к зеркалу и увидит в нем нового человека?
– Да. Но не сразу. Сначала он представит себя зрителем в цирке, который пришел посмеяться над известным клоуном, а ни чего смешного в нем он не видит. И в нем проснется отчаяние.
– Ну, что глаголет на ухо отчаяние, понятно: все пропало, жизнь была напрасна…
– Ты путаешь с унынием. Уныние считается грехом, потому что ничего не созидает и только лишает тебя сил. А отчаяние – это борьба за ускользающую надежду. Оно дает силы на самые смелые поступки.
Переварив за кружкой чая в домике полученный материал, Антон не спеша с торжествующим видом набрал на ноутбуке несколько фраз для пополнения в Интернете повествования о пришествии нового мессии. О как я могу – красиво и все по жизни и на высокой поэтической ноте! – прошептал он.
И пришел к Светлому человек, всю жизнь выставлявший себя перед людьми и, уставший видеть тех, кто повседневно ищет в нем пищу для смеха и забытья. Пришел, ибо начал чувствовать старость и отягощающие ее вопросы. Чем теперь питать свою душу – она устала от одной и той же пищи, которая дает уже не силы, а усталость? Куда теперь направить свой взгляд, устав видеть во всех лицах одно и то же?
– Что есть старость? – ответил ему Светлый,– Одним она дает мудрость простака: человек начинает видеть в минутном – вечное, в сложном – простое, в простом – сложное, в явном – тайное. Дает им дар умиляться тому, что они еще вчера и не замечали. Другим старость дает только усталость. Ведь если ты не чувствуешь голода, рано или поздно тебе приестся любая еда. А голод заставляет по-новому почувствовать вкус даже знакомой еды.
И ты устал, потому что всю жизнь был сыт одним и тем же. Ты глядел на мир сквозь прорези одной и той же маски, поэтому видел одно и то же. И не было в тебе голодного желания распахнуть глаза шире, стащив с лица маску.
Снимите маску – любая маска старит человека. Она лишает его возможности находить для своей души новую пищу. И аппетит к жизни во время еды уже не приходит. И если то, что находится под маской – ужасно, то ужаснитесь. И попробуйте исправить это, а не одеть еще одну маску.
***
… На второй неделе «вода» уже лилась тихим ручейком. И Владимир с Антоном тихо плыли по этому течению, стараясь делать что-то, чтобы быть нужными для поддержания текучести этого потока.
Антону было проще всего благодаря тому, что он настроил себя на жизнь служителя культа и даже рад был любым трудностям, неожиданностям и вообще любой работе на благо этого культа. Видимо, поэтому он с детским восхищением замечал в мелких деталях происходящего какое-то величие, и слог его при пополнении сайта о Пришествии был легок и величественен.
За пополнение сайта Антон брался по вечерам. А с утра он просыпался раньше всех, шел за водой к роднику под горой. Спустившись по тропке, отпирал маленькую избушку над самим ключом, набирал воду в ведра из вбитой в землю трубы, потом долго плескал себе на лицо холодную воду. Потом нес воду в их домик, начинал готовить на завтрак какую-нибудь не очень хитрую еду из продуктов, которыми время от времени набивался холодильник. Конечно, можно было нанять какую-то обслугу – повара, домработницу – но Владимир с Антоном решили от этого отказаться: Мессиям положено иметь только сподвижников, но не слуг. С другой стороны, чем проще пища – тем меньше отвлекаешься на нее.
Тем временем поднявшийся Игорь шел к роднику, затыкал деревянной пробкой сбитую из широких досок колоду под струей воды, дождавшись, когда она наполнится водой, сбрасывал одежду и окунался в густой подземный холод собранной влаги. Выскочив из колоды обратно к теплу подсолнечной жизни, он растирал тело полотенцем, потом сидел рядом с льющейся водой, глядя на нее. Потом шел к их домику, потом открывал стоявший на вершине храм, проходил в его безгласный покой. Долго смотрел на остатки фресок, на которых застыли навеки погруженные в свои чувства фигуры, на стрелы солнечных лучей из окон, в которых искрились вьющиеся под куполом пылинки. Вставал и выходил на покрытый соснами склон, на котором Владимир с Антоном предусмотрительно поставили несколько самым примитивным образом сколоченных скамеек.
В эти моменты одиночества каких-то ясных умозаключений к нему не приходило. Наоборот, разум становился словно промытым всей пустынной чистотой этого места и просветленным мягкими утренними лучами уже предосеннего солнца. Словно как раз такая просветленность и нужна была для того, чтобы при появлении первых прихожан, как называл их Антон, сами собой звучали как раз нужные им слова.
Первые из них порой появлялись совсем еще рано, встречая Игоря у источника. Кто-то находил Игоря в храме, говоря какие-то дежурные слова приветствия или сразу выкладывающий свое сомнение, просьбу или вопрос.
Реже подходили с молчаливой готовностью дождаться момента, когда можно будет начать беседу.
Кто-то, разговаривая, гулял по склону между сосен, кто-то сидел вместе с найденным собеседником на скамье в храме или меж деревьев. Если начинал моросить дождь, обычно садились под просторный навес у домика рядом с очагом. Очаг этот обычно по утрам разжигал Антон, чтобы позже поставить в тлеющие угли чугунок с будущим обедом – как правило, тушеным мясом с овощами или кашей.
– А это ничего, что мы мясоедствуем без постного бдения? – спрашивал то ли себя, то ли Игоря как-то Антон. И сам себе отвечал: – Конечно, ничего, ведь каждый день мы имеем рядом с собой и образ светлый, и свет учения. А голодное брюхо к учению глухо… Каждый день нам праздник. Пока.
Иногда перед очагом, в котором стоял зарытый в угли чугунок, сидели сразу по несколько прихожан. Иногда, молча прослушав слова, относящиеся к одному из них, другие поднимались и уходили вместе с ним. Иногда тут же говорили о чем-то своем, стараясь сделать разговор общим. Иногда принимали приглашение разделить с Игорем и Антоном трапезу.
Встречая или провожая побывавших «на Светлой горе», Антон отдавал им визитки с номером банковского счета их фонда. Конкретной суммы, которую надо перевести на данный счет после беседы с его главным лицом, Антон не называл. Когда его спрашивали о величине нужного перевода, он отвечал уклончиво в духе того, что Светлый дал вам по своей силе – поступите и вы так же. На дальнейшем уточнении никто обычно не настаивал. При этом перечисления на счет были самые разные по своей величине.
– Надо как-то потихоньку переходить на предоплату, – говорил наедине Антону по этому поводу Владимир, – Где ни находись постоянно, рано или поздно вслед за господами пойдут их слуги, всякая мелочь, которая мешок денег пропьет, да за копейку удавится. Пойдут потоком всякие любопытствующие да ротозействующие, все болящие и потерявшие родственников. В такой каторжной текучке наш источник света и денег,боюсь, долго не выдержит в качестве туробъекта, перегорит даже здесь. Так что, может, ввести предоплату и установить один день в неделю для работы с толпой?
– И этим мы разом нарушим всю указанную нам стратегию неясного движения, держась за полы белых одежд… – размышлял Антон. – Выложить на сайте расценку за будущую встречу наедине с пророком? Народ сразу воспримет все это как очередной банальный развод на деньги. Снять элитный зал для выступления перед миллионерами? Мессии не выступают на сцене и не работают наспех – для нас это давно пройденный этап.
– Тогда остается оплачиваемый вызов. Как на корпоративный вечерок.
– Мессия по вызову – уже не Мессия. Да и за предоплату будут ждать от гостя обычной отработки в меру его талантов, а не чуда. Будут смотреть, как на чем-то обязанного тебе.
– А может, стоит и отступиться от идеи с Мессией?
– Нет, на землю сошел Дух, и нам выпала великая честь держаться за полы его белых одежд во время его шествия! – как всегда, Антон перешел на патетику.
– Нам выпала честь и самим быть светом на пути света, и да осветит наше слово и дело дорогу для него! Я что, в Новейшем Завете напишу, что он поехал туда-то, потому что там больше заплатили? Только промысел сам знаешь чей движет избранным, а не взмах руки с ассигнациями! – Антон с вдохновенным лицом поднял одну руку, став на секунду похожим на раскольницу боярыню Морозову с известной картины.
– Ой, хорошо сказал! – Владимир и Антон улыбнулись друг другу. – Тогда мы просто не будем отказываться от приглашений, будем только напоминать о необходимости пополнения ящика для пожертвований своего пророка. Только ведь если мы совсем перестанем направлять его стопы, мы же скоро и ненужными станем…
Владимир, наблюдая за теми, кто совершает сюда паломничество, разделил прихожан на несколько основных категорий. Во-первых, приходили люди «усталые». Это те, кто вдруг ощутил пустоту вчера еще такой, казалось бы, насыщенной событиями жизни. Почему-то стало казаться, что и события эти – одно и то же, мелькающее перед глазами и не дающее рассмотреть чего-то другое. Что-то спокойное и тихое, никогда не повторяющееся, ведущее вдаль по своей прямой, тонкой и чистой, как рассветный луч солнца, тропе. Стало казаться, как будто тебе, сидящему уже на самом берегу перед бесконечно утекающей водой, что-то мешает спокойно разглядеть всю растянувшуюся перед тобой дорожку загадочно переливающихся на воде бликов от поднимающейся над тем берегом луны. И даже задав какой-то из ряда вон выходящий вопрос, услышишь банальный привычный тебе ответ. Все течет, но для тебя ничего уже не меняется…
Другая часть поднимающихся к храму и домику рядом с ним были люди тоже выбитые из безоглядности круговерти жизни, но чуть по-другому. Еще вчера казалось бы неостановимое течение событий вдруг нарушил врачебный приговор – все то, чего ожидал ты, произойдет уже не с тобой, твоя часть жизни по какой-то странной лотерее почему-то отдана другому. Кто придумал эту лотерею, почему вдруг именно на этого человека или его близких пал жребий напомнить окружающим его о скоропалительности их существования и уязвимости предоставленного для этого существования тела? Ошарашенные очевидной несправедливостью происходящего, словно школьник, получивший плохую оценку за приличный ответ на уроке, люди наперекор очевидному втайне верили, что вкравшаяся ошибка все-таки может быть легко исправлена, надо только… Что надо? И словно школьникам, им хотелось встретить того, кто объяснил бы, что это действительно ошибка, неважно кем допущенная – судьбой ли, врачом ли. И сказал бы, что надо делать, и все снова стало бы понятно и справедливо.
Впрочем, приходили самые разные люди. Кто-то просто, начинал ощущать, что если в массе предсказуемых понятных явлений есть хотя бы частица необъяснимого, то значит, живет тихонько где-то рядом и целый мир из всего того, что нам еще вовсе не понять. Ну и пусть все это – не понять, но ведь как-то можно хотя бы прикоснуться к этому миру…
А кто-то жил всю свою жизнь, постоянно чувствуя в себе легкий, но неутолимый голод по объекту для тихой успокаивающей веры. Просто очень хочется знать, что есть то, во что можно безоговорочно верить, чтобы заполнить этой верой пустые вечера.
И в большинстве случаев уходили со Светлой годы люди пусть и в замешательстве, но с ощущением того, что побывали-таки в том месте, которое искали, и не зря их сюда привело чувство, которое вечно смущало тебя своей живучестью.
– Что толку в мудрости, продляющей жизнь, но лишающей ее смысла? Лучше полюбим жизнь с отчаянием обреченных, – напутствовал Игорь уходящего от него немолодого человека.
– Ты не сказал ему, что он поправится, – тихо проговорил сидящий у очага на террасе Антон. – А то, что любой дурак себе уже все доказал – так это и не новость…
Игорь молчал, глядя вслед шагающему под мелко моросящим дождем человеку. Антон подкинул несколько поленьев в огонь, откинулся на спинку скамьи, раскрыл ноутбук, начал торопливо набирать, чертыхаясь про себя, что набирать сразу же услышанное им при госте неприлично, как и использовать диктофон.
– Ты должен каждый день что-то себе доказывать. Что солнце каждое утро восходит над новым миром, что мир этот, ежедневно обновляемый, устроен мудро, пусть и жестоко. И даже в безнадежной битве у тебя есть возможность биться и этим проявить себя. И может, ты успеешь что-то доказать себе. Даже в безнадежной битве ты имеешь надежду на чудо…
– Путь человека всегда лежит между неразумными крайностями. Каждая крайность – словно идол, поклоняясь которому, люди перестают мерить свои поступки мерой справедливости и разума, а начинают оправдывать служением этому идолу. Чтобы найти путь к Богу, нужно суметь уклониться от путей, ведущих к поклонению Идолам. Лишь вечный срединный путь между всех крайностей дает благодать понимания мира.
– Не чья-то фраза или пример должны служить путеводным светом на вашем Пути. Свет этот горит в душе человека, просто его затмевают лень, скука и злоба. Избавьтесь от них и будьте сами светом себе и другим…
Антон передохнул, подумал и поставил курсор на начало текста. Надо же с чего-то начать эту новую запись для сайта и будущей книги, решил он. Наверное, с того чувства, которое нес по жизни в себе этот человек?
***
… Я все равно прав, сволочи! Я прав, и пошли вы все! – в голове того, кто спускался под дождевой моросью вниз по склону к катеру, эта мысль начала биться еще в студенческие годы.
Наверное, он вырос бы самым обычным человечком, трусливым любителем выпивки и пошлых анекдотов, а также хорошим сказителем дурацких приколов – и не более того, если бы родители его были тоже самыми обычными людьми. Но они, чиновники-организаторы, постоянно вращавшиеся в среде всяческих деятелей искусств той советской эпохи, к его двадцатилетию обзавелись кругом семейных друзей в этой самой среде. И начали понемногу выводить в этот свет своего мальчика: вроде бы проглядывал у того какой-то и талант к стихосложению и вообще литературе – вдруг благодаря знакомству найдет то, в чем он себя раскроет, и вольется сам уже на равных в эту среду. Тем более что он, окончив институт, менял одно место работы на другое с такой легкостью, словно только искал повод для конфликта с начальством.
Но от похождений в эту высокодуховную среду получилось совсем не то, чего ожидали родители. После разговора с каким-нибудь литератором на его даче в Подмосковье он возвращался почему-то всегда крайне раздраженным. Поначалу он и сам не мог понять причины своего раздражения. Потом он нашел их совершенно неожиданно для себя. открыв томик стихов своего недавнего собеседника. Сел в кресло к окну, наугад открыл и прочел несколько страниц. И опять почувствовал то же самое поднимающееся раздражение.
Я иду по росе
Босы ноги мочу,
Я такой же, как все, -
Быть влюбленным хочу.
Он схватил карандаш, ухмыльнулся, и прямо в книге написал:
Не ходи по росе,
Босых ног не мочи,
Лучше встань в стороне
И тихонько …
Горестно-торжествующая ухмылка расползлась у него до ушей, он хохотнул от своей рифмы. Напряженье и раздражение слетели с него в один момент. Он перелистнул книгу, взял в руки листок бумаги, и через минуту другое стихотворение было переписано в упрощенно-натуралистичном изложении и зарифмовано отборными матюгами. Так вас, стихоплеты тупые, возомнили себя не знаю кем, а не видите то, что у вас под носом! – торжествовал он.
Господи, сколько в этой толпе словоблудов, которые с напыщенностью держатся на подхватившей их волне и строчат то, что вписывается в рамки идеологии строителей социализма-коммунизма! Написать бы простым языком с заворотами мата о том, что есть на самом деле вся их поэзия и вообще про жизнь… – шевельнулась мысль в душе молодого человека. – Так ведь только хамом обзовут. А на заборах писать матюги и без меня мастеров хватает.
Себя мысленно, а впоследствии и вслух он стал так и называть – Хам. Нахамить всей этой сытой массе хотелось просто отчаянно, но Хам решил, что надо потерпеть и понаблюдать – есть же и те, кто на самом деле не обделен какой-то непонятной ему искрой таланта. Но в каждом он упорно видел лишь замаскированный примитив человеческих похотей и тщеславий. И отчаянно хотелось выплеснуть на бумагу все то, что умел видеть именно он – но как?
Кончилось это тем, что Хам сбежал из своей страны в США. Эмигрант из СССР получил пособие, на которое можно было худо и бедно по американским понятиям жить. Первое время он балдел от свалившейся на него свободы ничего не делания, таскался в гости ко всем эмигрантам из своей страны, проводил время в пьяной болтовне обо всех несуразностях открываемого ими другого мироустройства. Особенно забавляло то, что сидя в кафе за столиком невдалеке от чистеньких американских парочек, можно было расписывать с отборным матом чьи-нибудь скрытые мотивы поступков. Новые друзья скоро опротивели: вместе с ним они похохатывали за пивом, а на следующий день превращались в тех же отбросов местного общества, тупо зарабатывающих на очередную порцию удовольствия и не более того.
В Москве Хам лишь исподтишка фыркал, замечая примитивизм чьих-то устремлений, и шептал неслышно: «Я прав, сволочь». Здесь же он мог сказать об этом открыто. Но в ответ чаще всего лишь удивленно вскидывали брови: да, а что, ты разве думал сначала иначе? Его взгляд на жизнь был тут не в новость, его просто еще не взял на вооружение никто из местных писателей и прочих деятелей шоу-индустрии.
Взгляд Хама от этого стал еще более отчаянным. «Да пошли вы все, сволочи! Вы еще более животные, чем сами себя считаете!» – мучительно выговаривал он себе, засыпая в своей грязной комнатке… Это заставляло заскулить от тоски и вызывало желание, поджав хвост, царапаться в дверь – проситься обратно в Советский Союз. Но там все-таки не давали деньги на жизнь просто так. Надо было тупо работать и превращаться или в того, кому зверски хотелось нахамить, или просто в работягу, весь протест которого сводится к субботнему скандалу с женой и размахиванию бутылкой.
Ну уж нет, решил он, приспособлюсь как-нибудь и еще сумею вам всем в рожу плюнуть. Да я еще книгу напишу, и тут-то ее напечатают! Стоп, – поймал он свою мысль. Это может и стать твоим спасением. Он будет просто писать о том, как он тут медленно гниет и вытащит вместе с собой всю гниль, которую сумел увидеть в других. Как опустившаяся в своей стервозности баба, он будет копаться в душах других людишек, различая там только самое убогое и никчемное. И я все равно буду прав, сволочи! – решил он.
Хам взялся за дело – начал максимально развязно переписывать свои никчемные похождения и знакомства. Но на десятой же странице он споткнулся – выходило как-то все одно и то же, да и рука не поднималась написать о том, что его бросила приблудная баба по причине его практической импотенции. Тогда он стал присочинять себе вступление в гомосексуальные связи, которых чуть ли не смертельно боялся, чудовищные сексуальные оргии…
Книга, которую не так чтобы сразу напечатали, по выходу своему имела-таки некоторый успех. Пресытившееся общество ищет удовольствия уже от мазохизма, – подумал Хам. – Я прав, сволочи!
Вышло несколько его подобных книг, и у него понемногу исчезли материальные проблемы. Какие-то газеты даже сдуру написали, что «наконец-то у русских появился писатель»… Но век интереса к нему был крайне недолог. Словно в прорубленную им дверь, за ним ломанулись другие. Бездарные сценарии дешевых фильмов авторы старались вытянуть максимально пошлыми натуралистическими шутками и положениями. Появилась целая плеяда писателей, которые создавали практически бессодержательные книги, насытив их сексуальными натуральностями и парой блаженных призывов, придающих книге вроде как и какую-то идею. Эти писатели создавали себе мировую известность, хотя не было у них ни таланта зацепить в человеке струну тоски по чему-то высокому, ни мастерства плетения сюжета, ни даже искренности озлобленного Хама.
И плюнуть бы в них своей злостью, да кто тебя сейчас услышит? – размышлял Хам. Он был первым что-то вякнувшим в нужную сторону, и толпа бросилась следом туда, и затоптала его, и теперь никто не захочет слушать, что там из-за спины стонет жалкий растоптанный молодыми и сильными. Напиши Хам свои книги всего десяток лет позже, от них отмахнулся бы любой, сказав, что это все старо и убого.
Но тут зашатался и вдруг рухнул Советский Союз. Хам успел издать на родине несколько книг, с которыми и там была примерно такая же история, лишь с запозданием по времени. Ну и пошли вы все, я все равно был прав! – снова подумал он. Хам вернулся в Москву – теперь это уже не было возвращением с поджатым хвостом… В Москве он, уже немолодой человек, устало играл роль героя своих книг на каких-то тупых тусовках, долго маялся от безделья, а потом нашел себе роль лидера небольшой будто бы и политической партии, в которую набились готовые всех поливать грязью юнцы-горлопаны, отвратительные самому Хаму.
Иногда он подходил к зеркалу и смотрел на отразившееся в нем лицо обычного худого склочного старика. Он всегда был худым и тонким, а тут черты его еще высохли, словно от постоянного напряжения, заострились. Скажет такой человечишка чего-то едкое – на него и посмотрят-то уже как на убогого… А сказать хотелось просто до боли. После того, что видел Хам в новой перелицованной российской действительности, самолюбование ранее знакомых ему деятелей советской эпохи теперь казались сейчас не более чем детской наивностью. А сейчас вокруг него, пока страна слушала про амбициозность благих намерений по ее возрождению, шло настоящее безумие от гонки за деньгами. Причем сумевшие закрепиться на каких-то маломальских высотах в этой гонке начисто пьянели: хлебнув из кажущегося бездонным источника благополучия, они поливали себя этой драгоценной влагой изо всех сил, словно сошедшие с ума от жажды в пустыне…
Хаму стал противен его родной город. Мало того, что было противно смотреть на дикую жировку тех, кто сумел сесть на денежные потоки от зарегистрированных тут сырьевых компаний и предприятий со всей страны. И считали это совершенно справедливым.
Однажды он оказался в дворцовом комплексе одного из таких деятелей. Глядя на чудовищную роскошь, он вдруг спросил хозяина: а зачем все это? Тот не смутился:
– Если нас обожествляют, мы и должны жить как боги!
Хам торопливо сказал, что куда-то торопится, и молча удалился.
Шли годы, жизнь бессемейного Хама текла как-то кисло. Наконец, какой-то противного вида доктор уныло зачитал ему его приговор: предстоящий год жизни – последний. Все, откукарекался, – со злостью сказал Хам своему отражению в зеркале, – А что хорошего-то ты прочирикал?
В предчувствии близкой смерти вдруг зашевелились два противоположных желания: первое – подобраться и плюнуть своей желчностью на что-нибудь прикидывающееся максимально святым, и второе – доказать себе, что ты можешь видеть и что-то другое, легкое и светлое, в окружающих людишках. Чтобы удовлетворить хоть какое-нибудь из этих двух желаний, он отправился по первому же найденному им в Интернете адресу какой-то секточки с собственным Учителем, где устроил скандал. Потом пошел по другому адресу – результат был тот же. Стало даже как-то неинтересно.
И тут вдруг кто-то из старых знакомых позвонил и сказал, что ему обязательно надо побывать на Светлой горе. И вот Хам добрался на катере до нужного места, поднялся серым сумрачным утром по тропинке меж сосен и увидел рядом с церквушкой домик, где на террасе сидели перед кирпичным очагом два молодых человека.
Хам даже рассмеялся, пока переводил дыхание после подъема и разглядывал этих местных жителей. Мельком взглянув на него, они продолжили заниматься своим делом: один отрезал хлеб, другой раскладывал в простенькие эмалированные чашки гречневую кашу с кусками мяса из чугунка. Вся обстановка предстоящей трапезы была довольно простая. Место чугунка на углях занял тоже эмалированный чайник.
– И это тут живет истинная мудрость, способная продлить жизнь? – наконец выпалил Хам с закипающим раздражением.
Тот, который раскладывал кашу, кивнул в ответ на вопрос и указал на второго. Потом заглянул в чугунок и сказал:
– Если мудрость будете в голову укладывать, а не в брюхо, то можно пока подкрепиться. Садитесь, я каши наложу. Хорошая каша, с порошком из грибов-галлюциногенов. Поедим и запляшем… – заговорщическим шепотом добавил он и хамски подмигнул.
Хам сел к столу.
***
«Полюбим жизнь с отчаянием обреченных»… – звучало в голове Хама, когда отвозивший его обратно катер слегка подбивало волнами на становившемся жестким с приближением осени ветру. Толчки волн отдавались тупой болью в подъеденном болезнью нутре, напоминая о скорой смерти. Он посмотрел на пробегающую мимо светлеющую от первых похолоданий воду и подумал: уйди катер вдруг под воду, как он тут будет жалко шлепаться, спасая свои последние дни? Да нет, он бы, наверное, стиснув стучащие от холода зубы, греб бы изо всех сил без всяких там задних мыслей и выполз на неблизкий берег, как средневековый вояка со сломанным мечом из кучи поверженных им назло всему врагов. И он бы любил в этот момент жизнь за то, что эта тетка устроила проверку на прочность его любви к ней.
Полюбим жизнь с отчаянием обреченных… Он уже не промчится в следующем году мимо вот этого старинного городка на берегу, где живет один его старый знакомый, кстати, тоже не очень-то и жилец.
Странно, подумал Хам, – всякого рода инвалиды, знающие, что явно долго не заживутся, смотрят на мир с какой-то детской влюбленностью, что ли. Словно готовые и одобрить любую шалость, лишь бы не злой была, и заплакать над раздавленной бабочкой. Словно глубокий старик, вдруг почувствовавший утром прилив сил и открывший глаза свои на мир сразу и с юношеским задором, и с мудростью всепонимания и всепрощения. Действительно, вечная злость на людей за то, что они далеки от твоих ожиданий, – не лучшая пища для твоего духа.
Странно, подумал он, человек цивилизованный всю жизнь радуется, что он живет тихо-мирно под присмотром медицины и закона, и ему не грозит, как его древнему предку, проиграв драку на мечах, упасть заколотым на поле какой-либо битвы. А когда он измучен какой-то немощью в дряхлой старости и ужасается медлительности прихода смерти – он жалеет, что не может встретить ее, как тот его древний предок с мечом в руке.
Он достал телефон, набрал номер этого знакомого и сразу спросил его, сможет ли он увезти его куда-то на неделю пожить одному. Поговорив, попросил высадить его тут на берег. Знакомый увез его куда-то к лесному озеру, дал топор и котелок, палатку, бросил в нее несколько одеял, наспех купленные продукты и уехал.
Первую ночь Хам проспал блаженным сном ребенка, но на утре чуть продрог и вылез из палатки, развел в тумане костер и почти до вечера просидел около огня, удивляясь, как еще долог и тих день только начавшейся осени. Вторую ночь он почти не спал, прислушиваясь к неясным звукам леса, словно неведомого ему другого фантастического мира. Утром он отправился бродить вокруг. Первые осенние дни были наполнены только им свойственной свежестью и отчаянной яркостью красок, но текли тихо, словно чувствуя свою обреченность перед близкими ненастьями и зимой. Одинокий человек разглядывал кувшинки в воде озера, деревья и растения, принимал у своего костра каких-то задорных и смешных прохожих рыбаков и охотников, вечно пребывающих в каком-то напряженном воодушевлении, слушал ночью крики осенних птиц.
И правда, подумал он, смешно злиться на мир – ему все равно нет никакой разницы от твоей злости. Можно было столько всего увидеть, но ты предпочел какое-то одно странное отражение в кривом зеркале…
Он разглядывал солнечные блики на почерневшей воде озера, россыпь прибитых ветром к берегу красно-желтых листьев и улыбался собственной наивности, с которой он считал себя проницательным читателем человеческих душ. Он лежал спиной на ворохах этих листьев и разглядывал бегущие облака над машущими им вслед ветвями, с которыми слезами скатывались листья. И думал о том, какое же оно странное – это отчаяние природы перед скорой зимней смертью: она словно застыла в самолюбовании и накоплении внутреннего покоя. Все происходящее словно очаровалось в безмолвии. Зачем шуметь, если все равно скоро помирать? Травы могли бы еще несколько недель рваться ввысь, листья успели бы упасть и под тяжестью снега. Но что толку в мудрости, продляющей жизнь, но лишающей ее смысла, как сказал тот, с кем привелось недавно поговорить? И вот он наступил – тот момент, когда на пороге умирания настала пора понять мудрость своего существования и насладиться, нет, не жизнью, а ее обреченностью.
… Спустя два месяца после этого он вышел на улицу из дверей больницы, зажмурился от белизны первого снега. Воздух был свеж, как поток тех мыслей, которые посещали его в течение последних недель. Смерть, если верить докторам, пока отступила, может, на полгода, может, больше. Он улыбнулся – жизнь продолжается, и пусть на этот раз ее можно будет назвать жизнью.
***
Людской ручеек, льющийся Светлую гору, понемногу превращался в маленькую речку. Речку, наверное, главной из струй которой стал поток из просто желающих чуда.
– Геометрический рост прихожан отмечен после начертания места жития нашего на сайте, – констатировал Антон. – Вот духовенство, наверное, завидует: им бы так… Хотя для моих записей достаточно тройки посетителей в день. Пока выберешь, чего записать, пока изобразишь в нужном виде… Меньше слов ― глубже мысли, однако!
– Хорошо, зимуем здесь, по морозу придут лишь самые отчаянные. Это и для Светлого будет полезнее, чем фильтровать кучу всякого любопытствующего расходного материла. А к весне уже придумаем что-нибудь вроде массовых проповедей для тех, кто заинтересуется нами через Интернет. Можно будет через сайт и давать объявления о выходе в люди нового Мессии с указанием места проповеди, и билеты продавать, – Владимир рассудил, что такая работа без него-то как раз и не обойдется, и он как администратор, привыкший к странствиям, будет уж точно необходим. – Кстати, зачем нам одно место для этих проповедей? Мы можем объездить всю страну! Да и не только страну…
– Это если наш сайт станет сильно популярен. Ставка на обычную рекламу нас сейчас только унизит, как корову седло. Так что не гонимся за ней, взлягивая копытами. Просто я тихо и скромно делаю свое дело – собираю в свое ведерко сливки со всего, что вижу и слышу, – подчеркнул Антон и свою нужность и законность претензий на часть доходов.
Сайт посещало в день уже по несколько сотен пользователей, к весне он мечтал сделать сайт чем-то наподобие молитвенного собрания уже для десятков и сотен тысяч человек. Какая перспектива! – перед сном человек 21-го века открывает его сайт и как перед иконой читает молитву, с просветлевающей душой размышляет о деяниях нового воплощения божественности в Новейшем Завете… И в сущности, ничего тут удивительного для современного информационного мира!
– Кстати, кроме сайта, ты говорил о книжном издании. Как наш будущий бестселлер? Даже не ради капитала – он, скорее, будет зримым итогом былой деятельности, который можно взять с полки в старости. Только имена там не упоминай от греха подальше, сам понимаешь…
– Друг мой, – картинно развел руками Антон, словно взывая к совести, – скажу тебе по этому поводу: я тут самый работящий!
Владимир улыбнулся обычной шутке товарища.
– И улыбаться нечего! Весь в трудах, аки Нестор-летописец приснопамятный, а преподобным никто и не называет! – как всегда, то ли серьезно, то ли нет, Антон начал патетически перечислять свои заслуги: – Книга почти готова. Только пока в голове. За зиму я ее скомпоную из имеющегося материала. А из писуемого мною Новейшего Завета я уже начал собирать цитатки для Насветлонагорной прововеди. Но сначала из того, что выставлено на сайте, надо оформить единое учение с постулатами. А в них главное – не повторять то, что уже сказано!
Антон раскрыл ноутбук, открыл на экране текст. Посерьезнел, со смущением передал ноутбук Владимиру. Тот улыбнулся, читая первые страницы.
…И пришли к Светлому те, кто сказали ему: ты наш Бог, не надо нам других богов, и счастливы будем мы, если испытаешь ты любовь нашу.
Что ж, ответил им Светлый: сможете ли вы принесите в жертву чью-либо жизнь, чтобы доказать это?
И возроптали все пришедшие, но нашелся человек, что сказал о готовности убить любого с упованием на священность воли обретенного Бога.
И снизошел к этому человеку Светлый своим словом: остановись, человек, ты просил испытать любовь свою к Богу, но то, что есть в тебе – это любовь к Идолу, который умеет только жаждать жертв. Человек отрекается от Бога, увидев в нем Идола.
– Ага, и побежал этот товарищ всем рассказывать, что новый боженька его самым любимым сынком назвал! – рассмеялся Владимир. – Нет, это человечество уже проходило…
***
Владимир старался заглушить любой деятельностью чувство того, что его находка – Мессия Светлый – живет и двигается куда-то практически сам по себе. Для организаторского таланта Владимира не остается размаха деятельности, талант этот закисает. Скорее бы весна! Опубликовать книгу о новом Мессии, двинуться в гастрольный тур по стране, создать отделения последователей – адептов веры в нового пророка. Вот где можно развернуться в деятельности!. И вот тогда-то и начнется еще одна новая эра – эра Интернет–пророка, слова которого ловят сотни тысяч человеков!
И каждое пойманное слово его, ловца человеков, отливается во все возрастающую цифру на банковском счете…
А что пока? Пока Антон был постоянно занят рядом с Игорем, Владимир делал одну за другой попытки организовать встречи Игоря с теми, кто вдруг, задетый каким-то словом или еще чем-то, может кинуть на банковский счет совершенно головокружительную сумму.
В какой-то момент Владимир понял, что не стоит изобретать что-то новое или использовать какую-то из старых схем подбора новых прихожан. Надо, действительно, плыть по течению, держась за полы белых одежд. Пусть те, кто побывал здесь, сами выберут из своего круга нужного человека! Владимир неторопливо, глядя в глаза, говорил это тому, кто, собирая свои мысли и чувства в новое сплетение, уходил от Игоря:
– Вот наша визитка. Если считаете нужным – на ней есть номер банковского счета. А если среди ваших знакомых есть тот, кому стоит прикоснуться к свету – пусть он придет сюда.
Так же говорил и Антон, который был всегда рядом с Игорем. Странно, но при всей ненавязчивости такого предложения человеку, не называвшему даже своего имени, уже уходящему и вроде бы совершенно свободному от всяких обязательств, – оно действовало. На счет поступали суммы, порой совершенно ошарашивающие своей величиной Антона, привыкшего к провинциальной неразмашистости в средствах. Приходили новые люди.
Порой Антон ловил себя на мысли, что это чем-то напоминает известную анекдотическую ситуацию, когда разочаровавшийся в разрекламированной услуге человек расхваливает ее другому, чтобы не чувствовать себя единственным обманутым. Нет, подумав, решил он – это слишком просто. Хотя, наверное, сходство в ситуациях есть – люди, почувствовавшие в себе боль, словно от срываемой резким движением приклеенной к лицу маски, сами старались найти среди знакомых и заинтересовать визитом на Светлую гору как раз подходящего для этого визита человека.
И двигала ими с этом выборе то ли обида от испытанного смятения и боли – «а теперь посмотрим, чего ты почувствуешь»! То ли интерес увидеть поломанным уже совершенно затвердевшее мировосприятие индивида – «ты думал, тебя ничего уже из колеи не вышибет»! То ли какая-то усталость от предсказуемости и однотипности лиц вокруг себя – «какие вы все сытые, поднимите-ка морды от корыта!». И лишь изредка случалось так, что человека подталкивали съездить к небольшому домику рядом с храмом с полузаброшенном месте, когда почти подсознательно чувствовали чуть зашевелившееся в нем отчаяние от чего-то незаметно ускользающего…
Впрочем, подбирали новых прихожан те, кто побывал на Светлой горе, и другим способом, который впервые применил Семен, захвативший Игоря с собой на сказочную поляну на берегу северной реки. Каждые выходные его куда-то приглашали – то на праздничные сборища, то в поездки, в которых участвовали всего несколько человек. На первые приглашения всегда давался отказ. «Он не фокусник, чтобы давать представление толпе», – объяснял по этому поводу Владимир.
Но в поездки малой компанией Игорь отправлялся с таким же нетерпением от желания впитать в себя что-то новое, каким было и нетерпение увидеть нечто неординарное у того, кто его приглашал. Почти незаметно введя Игоря в круг своих знакомых, тот с азартом крупно рискующего игрока ждал, когда необычный дар скромного мессии словно невзначай пробьет чью-то внешнюю оболочку. И тогда словно на воинственном дикаре разбили грозную утыканную перьями и зубами маску, а под ней – обычное усталое лицо. И можно тихо подойти к человеку и успокоить его: не бойся, быть может, все только начинается?
Поэтому по выходным Игорь обычно отправлялся в путь. И на сайте «Путь Света» делалось объявление о его отсутствии несколько дней.
Ну вот, кажется, мы и определились с системой работы, – подвел на этом итог Владимир. – Зиму копим силы, делаем заначки, маним сайтом, составляем учение-свет, а с весны начинаем этот выход в народ. Если все пойдет нормально, странствуем так, пока не встанем на колени, чтобы испить воды прямо из Байкала…
***
Итак, почти каждые выходные за Игорем еще в предутренней темноте приезжала машина, молчаливый водитель которой отвозил его к какому-нибудь частному аэродрому или другой отъезжающей машине. Обычно это были три-четыре человека, порой Игорь ранее встречался лишь с одним из них, часто он и не знал толком, куда они направляются. Молчаливо жали друг другу руки – представители приглашающей стороны отвыкли сами называть себя, молча садились в самолет, вертолет или машину.
Иногда Игорь отказывался от таких приглашений.
– Я свожу вас на Афон, – сказал ему один мужчина с ироничным усталым взглядом, когда они сидели около источника уже после часовой беседы. – Я был там месяц назад. Один. Обошел почти все местные монастыри на этой греческой горе-полуострове. Знаете, даже молился впервые там. По-настоящему, хотя и втихушку. Место такое, что поделаешь… Думал там – выйду отсюда совсем другим, и молитва моя исполнится. А вышел с этой святой горы – и никакого налета той святости на мне не осталось, словно и не было никаких впечатлений. Наверное, поэтому и молитва моя не впрок пошла.
Там есть пещеры, к которым можно подойти только по скалам, за прикованные к камням цепи держась. В пещерах тех – несколько старцев, давно ушедших от мира. Сидит этот старец один в крохотной пещерке, смотрит через маленький вход в нее на рассвет над морем или на закат, раз в день ему еду приносят, просовывают, ни слова не говоря. Молится он и не выйдет оттуда до самой смерти. И ведь годы идут, а он жив чем-то, и никакого отчаянья не испытывает! Значит, какое-то знание, какая-то сила идет через него, одинокого? Значит, что-то же он постигает в полном заточении? Без книг и разговоров даже, а чему-то учится?
Игорю стало смешно:
–Уж лучше встретиться с тем, кто полон отчаяния. Я не хочу встречаться с мертвецом, его мудрость тоже, наверное, умерла.
Собеседник качнул головой, помолчал, а потом словно спохватился:
– А хотите с другим старцем поговорить? Мы его, когда он мимо нашего охотничьего домика к реке идет, матерым человечищем называем. Как Ленин графа Толстого величал.
– Хочу.
– Тогда я пришлю машину за вами рано утром в субботу. Позову еще пару человек, про вас пока ничего не скажу им.
Собеседник поднялся, собираясь уйти отсюда и подбирая слова для прощания.
– Значит, вы хотели найти место, из которого бы смогли выйти хоть немного другим человеком? Не ищите его, а выбирайте сами. Пусть это будет здесь, – говоря это, Игорь заткнул деревянной пробкой колоду. Вода с тихим плеском стала наполнять сколоченную из толстых досок емкость для купания.
– Скидывайте одежду, окунайтесь в воду. Вот висит полотенце. А когда оденетесь, помолитесь о том, чтобы открыться чему-то новому.
– Я, наверное, уже стар становиться другим, – то ли спросил, то ли попробовал пошутить мужчина.
– Мир старее, чем мы, но не устает каждый день обновляться. И чаще всего это мы чувствуем себя по сравнению с ним стариками.
Два старика, завершая земной путь, по-разному проживали последние дни свои.
Чего ты еще ищешь какие-то ответы в своей книге жизни, прочитав ее полностью? Ты уже почерпнул всю возможную мудрость! – спросил одного другой.
– Мне она всегда давала только новые вопросы. – ответил тот. – Узнав что-то, я понимал, что мои знания – ничтожная доля от возможных, как горсть листьев – ничтожная часть всей листвы леса. Поэтому я всегда с радостью жду нового дня – он даст мне новую пищу для разума, чтобы я смог увидеть в странном – необходимое, в жестоком – справедливое, в удивительном – простое… Замкнувшиеся же в готовых суждениях становятся стариками смолоду. А мудрый человек должен жить в ладу с этим миром и, свободно странствуя в нем разумом, не обижаться на его жестокость. И как мир вокруг каждый день начинает новую жизнь, так и мудрый человек каждый день может начать новую жизнь.
***
Вечером в ближайшую субботу Игорь сидел в одной лодке с тем человечищем, с которым его тогда обещали познакомить.
Дорога, как обычно, заняла несколько часов – перелет куда-то в северную сторону и вот вертолет, поскользив над извивающейся черной лентой реки, сел на луговине между мрачным лесом и деревней. Вертолет уже поднялся и улетел, а на этой луговине все неслись волны по высохшим травам – на заливных лугах вдоль северных рек трава даже поздней осенью не рассыпается на земле от долгой летней жизни, как на юге. Травы стоят в своем полном росте, высохнув в самый момент своего величия, и всю осень, пока их не сломит снег, качаются тоскливыми волнами, словно вышедшая воевать рать из высоких, еле стоящих на ногах стариков.
Деревня стояла вдоль реки, в паре сотен метров от ее излучины. Домишки не были выстроены в стройный ряд, а по манеру, который встречается в северных лесных поселках, были повернуты окнами к югу, но раскиданы даже не в шахматном, а каком-то совсем непонятном порядке. Словно давние их строители руководствовались в выборе места стремлением не мозолить глаза соседям, да и лишний раз самим не разглядывать близко тех, кто идет по своим делам с одного края деревни на другой. Да и окна почти все были закрыты ветками рябин и черемух.
Когда тот, кто пригласил Игоря, подвел его к одному из почернелых домиков, густо оплетенному спереди зарослью шиповника и черемухи, и постучал в двери на сколоченном из распиленных вдоль бревнышек крыльце, навстречу вышел невысокий кряжистый седобородый старик.
– Никита Севастьянович, будь здоров, возьми вот товарища с собой на реку. Мы пока на охоту в лес уедем до темноты, а он пусть с тобой побудет, потом в наш теремок придет.
Старик кивнул:
– Будем здоровы…
…– Сиди, из лодки не выскакивай, – произнес старик, когда Игорь сделал какое-то неловкое движение, и лодка качнулась. По черной окаменевшей на безветрии воде омута плавно потекла в стороны круговая волна. Старик поддернул своей удочкой, выбрал леску, снял с блесны трепещущего окуня, бросил его в мешок, а блесну обратно в воду. Огладил рукой бороду, перевел взгляд на Игоря и начал рассказывать:
– А вот мы однажды в такую же холодную воду ночью из лодки выскочили в давние годы. Охотились с братом на уток вдвоем осенью на озерах около реки, мотор на лодке у нас тогда поломался, так мы от поселка на веревке другой лодкой попросили поднять нас против течения до места. После, думаем, к поселку и по теченью спокойно на веслах спустимся. Река там по пути как раз огибает Красную гору, лесом заросшую. Самая высоченная гора в округе, не зря на ней в ту пору как раз недавно поставили первую телеретрансляционную вышку…
Старик не был искусным рассказчиком, но говорил просто и образно, и за скромным описанием вставала красочная картина.
– Я тогда второй раз в жизни сильно испугался. Первый такой испуг в детстве был.
– Тогда уж начинайте с него.
– Ладно. Рос я мальчишкой в маленькой деревеньке, не очень далеко от нее был глубокий лог с болотистой низиной. Вся она заросла всякими кустами да осокой выше пояса, и хотя топи там не было, одна сырость, никто по ней не ходил. А между нас, мальчишек, постоянно ходили страшные истории о том, как кому-то в этой низине чего-то прикорзилось (то есть примерещилось что-то не от мира сего). И немудрено, потому что там летом почти всегда туман стоял к ночи, а к утру он начинал клубами ходить меж кустов – эх, красота! Ну, а мы, конечно, любили, у костра или на сеновале лежа, друг другу порасписывать всякие ужасы про нечисть. Это сейчас молодежь перед компьютером сидит или пиво пьет… А у нас посиделки удачными считались, если с них домой по одному расходиться боялись. Ну вот, получилось мне как-то летом одному затемно возвращаться откуда-то в свою деревню, и решил я вдруг пройти напрямик через эту низину. Вздумалось, понимаешь ли, свою природную храбрость укрепить! Вот пробираюсь я в сумерках в густом тумане между зарослей, а на ум потихоньку приходят всякие наши рассказы про домовых, да кикимор, да болотные огни и тени. Страх тихонько все поднимается в душе и поднимается.
И тут слышу – шаги за спиной, тяжелые, словно близкое эхо от моих шагов. Остановился – нет ничего. Подумал сначала, что это воображение разыгралось. Пошел – опять шаги звучат явственно и совсем уже за спиной. Ну, думаю, значит не выдумки все наши рассказы-страшилки! Остановился – снова тихо. Побежать боюсь, да и побежишь – в кустах запутаешься, а обернуться еще страшнее: вдруг увидишь такое, что и забудешь, в которую сторону идти, понесешься вдоль по логу. Шагнул пару раз – и сзади пара шагов. И уже чувствую ясно чье-то дыхание тяжелое на затылке. Так потихоньку и дошел до края лога, если бы постарше был, наверное, тут и поседел бы, а если помладше – в штаны бы наложил. Чуть на взгорке вышел я из тумана и кустов, встал, думаю, сейчас наваждение сойдет. Нет, сзади вздох, и такой долгий и тяжелый…
Все, думаю, сейчас обернусь, увижу этот ужас ходячий да по чистому-то месту как драпану! Оборачиваюсь резко, а в метре за мной лось стоит здоровенный и на меня смотрит. Видимо, в тумане шел я по его дороге, он меня догнал и обгонять постеснялся. Обругал я его, и разошлись мы спокойно в разные стороны. По сравнению с нашими-то страшилками лось это так себе…
…Второй рассказ старика оказался интереснее и касался тех времен, когда пересказываемые страшилки о нечистой силе уступили место рассказам о неопознанных летательных объектах.
В тот давний день, налазившись по прибрежным зарослям озер до самых потемок, они с братом хорошо отдохнули у костра и направились к дому на лодке: отгребли от берега, их и понесло течением к их деревне. Ночь была темная, над горой повисли низкие плотные тучи, усталые охотники и не гребли, только фонариком порой освещали проплывающие в почти сотне метров от них берега.
В полной темноте из-за леса на высоком берегу показалась висящая над землей летающая тарелка. От вероятной незапланированной встречи с неземным разумом у охотников зашевелились на голове волосы… Сомнений быть не могло, как ни трясли они головами и ни брызгали в глаза водой из реки: перед ними явственно висел очертанный яркими бортовыми огнями круг летательного объекта неземного изготовления! Причем тарелка с инопланетянами совершенно бесшумно плавно приближалась к их лодке, не меняя высоты, как будто шла, крадучись, вдоль высоченного берега на разведку и охоту за одинокими потерявшимися в осенней темноте людишками.
Охотники вспомнили, что завершившихся мирными переговорами и обменом сувенирами встреч с инопланетянами в их краях, да и вообще в мире вроде бы не зафиксировано, а вот сообщений о таинственных исчезновениях людей – полно… Живыми решили не сдаваться. Как назло, до берега и леса, где можно было бы спрятаться, было не близко. Шлепать к берегу веслами, привлекая к себе внимание, было страшно. Мужчины схватились за ружья, дрожащими руками запихнули в стволы дробь покрупнее, при этом стараясь не шуметь и не поднимать вверх стволы, дабы сохранить видимостьнеагрессивности землян и не спровоцировать межпланетный конфликт. А тарелка все кралась на бреющем полете над горой…
– Их нашей дробью небось не собьешь, ударят лучом с гипнозом и увезут в сундуке с клопами в ихний зоопарк… – констатировал один их них расстановку сил. Охотники мигом стянули с себя сапоги и теплые куртки на тот случай, если придется бросаться в реку и, ныряя, прорываться к берегу.
– Прятаться надо, может, нас еще и не увидали! – прошипел второй охотник. Появилось решение: ружья положить на дно лодки, а самим тихонько сползти в воду и укрыть головы за бортом лодки. Так, держась за лодку, дальше и сплавляться, авось, пронесет марсиан мимо.
Ружья прикрыли куртками, чтобы инопланетяне, обратив внимание на лодку, не рванули к ней изучать имеющееся тут в наличии вооружение потенциального противника. По одному плюхнулись за борт – дыхание перехватило от холодной воды. И тут один из них выглянул из-под носа лодки и прошептал:
– Смотри-ка, там у нее вроде антенны уже у фонарей видно. Как будто…
А потом вдруг выругался в адрес всех инопланетян и сказал уже громко:
– Так это же мы мимо телеретранслятора плывем! Это на нижней площадке его мачты фонари горят, а верхние фонари из-за тучи не видно!
Впрочем, ругали всех марсиан в ту ночь они еще долго, потому что, пытаясь сначала залезть в лодку прямо в реке, перевернули ее и утопили ружья. Кое-как дотолкав перевернутую деревянную лодку до берега, вылили там из нее воду и добрались до поселка, стуча зубами от холода.
Игорь рассмеялся. Старик улыбнулся довольно, словно рассказал о реальной победе в эпизоде звездных войн. Космы седой бороды чуть тряхнулись от движения его головы, морщины на курносом загрубелом широком лице чуть сблизились у выцветших глаз.
– И вот тогда я и задумался первый раз, чего же мы, люди, такие наивные, – продолжил он. – Ты не смотри, что я тут живу, я раньше много где побывал. И у прибалтов работал, и в Азии, и за границей жил.
– И люди везде разные?
– Конечно, разные. Если все одинаковые будут – тогда и учиться вроде как нечему и нечего. А Боже, наверное, хотел бы, что б мы учились, а нре остолопами росли. Но вот по одиночке, на мой взгляд – каждый чудесный человек. А сойдутся в свою толпу… Боже упаси им тогда слабину свою показать! Или, как у нас часто бывает, меж собой грызться начнут. Зависть у нас какая-то дурная друг к другу – и завидовать-то нечему, а вот начнем друг перед дружкой обиды изображать. Даже не перед друг дружкой, нет, у нас другое – у нас сами перед собой чего-то пытаются изобразить. У нас мужик часто и убогим прикидывается, и крутого пытается из себя изобразить одновременно, а середины в этом найти не может. Шепни пару раз, что черное – это белое, он аж от восторга запрыгает, за тобой побежит, повторять начнет, что ты ему истину открыл. Скажи ему потом: дурак ты, что поверил – он озлобится, будет тебя же ненавидеть. А за что – за то, что правду сказал? Вот в чем наша слабость…
Старик замолчал, разглядывая рассыпавшиеся по остекленевшей воде желтые листья. Потом, видимо, выбрав что-то давно припасенное сказать, произнес:
– Почему так? Может, обидно ему, что уличили в подхалимстве? Оно, это подхалимство, нас и губит завсегда. Вот, мой дед еще рассказывал, как его бог упас от лагерей в сталинское время. Перевели его работать в Москве из одной конторы на другую работу, а через месяц вдруг как начали ту первую контору по одному человечку забирать да забирать. А тогда ведь забирали как: в конце рабочего дня все из конторы выходят, а у выхода воронок-то стоит, пара ребяток в плащах и с мордами каменными ждут кого-то. И каждый выходит и мимо них проходит, трясясь. И думаешь, никто не знал, кого их них заберут? Как бы не так. Правило такое было тогда: если начальника конторы какой-то забирали, то на следующий день брали как сообщника и того, кто к нему последний в кабинет заходил. Так у них начальник – хороший, говорят, мужик был – просидел полдня, и никто к нему в кабинет не зашел, он тут и умер – со стула упал, сердце не выдержало. Один день воронок без добычи остался. А на следующий день другого увезли.
Дед тогда как-то случайно встретился с одним из бывших сослуживцев с той конторы. Попробовал его попытать: чего там у вас? Тот шепчет: все доносы пишут друг на друга! Все в ужасе, и каждый старается первым на недруга настрочить, пока тот не успел на него донос послать. Косо глянул на кого-нибудь – а он в тот же вечер на тебя в НКВД накатает, что-де Сталина не уважаешь, потому что боится, как бы ты первым не настрочил: вдруг уже задумал, раз косо глядишь? Дед тогда ахнул: так вы, чего, не понимаете, в какой санаторий человека отправляете? Тот шепчет: да вроде и понимаем, а удержаться не можем… Через неделю и того мужичка увезли, сгинул где-то в рудниках. А дед в деревню уехал.
Дед тогда еще подумал – это он все потом уже говорил мне – что понял, почему в ту пору в лагеря шли по политическим статьям всякие конторщики, армейцы да интеллигенция творческая, как ее зовут. Остальным не до косых взглядов было! И вот над этим «удержаться не можем» он долго размышлял. Это чего ж, как будто кролики в пасть удаву чуть не сами лезут – понимают, что ужас, а убежать не могут. Ворье всякое да бандиты друг на друга доносы не писали – напиши попробуй, тебе за это в темном углу кишки выпустят. Дед так и сказал мне в конце концов: вот, говорят, культ личности был, а я считаю, это подхалимство наше природное разыгралось. Подхалим – он ведь внутри себя всегда трус. Ему надо, чтоб на него прикрикнули погромче, подхалимы сразу от этого облегчение чувствуют. Слава богу – не надо самим думать и решать чего-то, доверься барину. И чем барин погрознее, тем лучше – любую гадость холоп его именем сотворит и себя же героем выставит.
– Ну, если так считать, то у нас все перемены на этом делаются?
– Ну а чем бы и нет? Только крикнули «Даешь революцию!» – они и пошли громить усадьбы барские да друг друга постреливать. Потом заорут на них «Религия – опиум!» – они пошли церкви ломать. Потом заголосят: «Социализм – не круто, даешь капитализм!» – они и рады, как дуболомы: на миллион развалят, на копейку построят, но довольны – им новый барин сказали, что так и надо… Корень-то гнилой – вот и вихляет от одного к другому по-дурному. А всякие стервятники гниль эту за версту чуют…
– Но ведь это только в эпохи перемен?
Дед пожал плечами.
– А откуда они берутся, эти эпохи перемен? Не из-за подхалимства ли нашего? Вот увидал мужик другого барина покрикливее и бегом к нему от своего старого – вот они, наши эпохи перемен… И не факт, что ему у нового барина житье лучше будет, просто холопу хочется прислуживать тому, кто покруче. Заметь, что пока барин силен да грозен, подхалим изо всех сил перед ним пресмыкается, благодарит за жизнь счастливую, а стоит ему барскую слабость почуять, этот же подхалим первым заголосит, как он от барина настрадался.
Вдалеке грянули выстрелы. Старик выдернул мелкого окунишку, снял с блесны, бросил его обратно в реку. Поежился от вечерней прохлады, поморгал глазами, глядя на растекающийся по поверхности воды по-осеннему холодный бледно-огненный разлив заката.
– И вот чего я надумал. Подхалимы – они неблагодарные, хорошего ценить и беречь не умеют. Испытание голодом-холодом запросто выдержат – окрепнут, а вот сытостью – ну никак, сразу раскиснут. Насмотрелся я всякого в человеках, видал такую крепость, что иностранец любой и не понял бы, откуда чего и берется в таком характере. Но вот подхалимство все портит – не можем мы из-за него никак жить по уму…
***
Тот старик, что сидел сейчас в лодке рядом с Игорем, родился в старинном северном селе на большой реке, ставшем в давние годы прибежищем староверов. Выйдя в купцы и лесопромышленники, староверы отстроили в селе улицу роскошных особняков и прорыли от этих домов целую сеть сообщавшихся подземных ходов. По ним и скрылись в неизвестном направлении от жаждущих расправы толп под предводительством какого-то пьяного матроса, присланного в северную глухомань срочно организовать тут колхозы.
– Моя стратегия морская – моментальный натиск! На аб-бардажж! – кричал тот матрос, как только у него, подвыпившего, начинался зуд от желания повести куда-то своих хлопающих глазами слушателей, помахать наганом и посмотреть, на какие славные дела можно их раскрутить. Уговаривал местных крестьян создать колхоз он тоже быстро, действуя одним моментальным натиском. Приехав в деревню, с представителями сельсоветов собирал всех жителей и вкратце излагал, что надо сделать, чтобы срочно создать колхоз. Потом спрашивал: «Кто «за»? Крестьяне, как правило, чесали бороды и отвечали: «Колхоз – это, может быть, и неплохо. Но ведь посмотреть надо сначала, как у других получится, все обдумать… Куда торопиться?»
Тогда матрос клал на стол большой портфель, который всегда возил с собой, доставал из него телефонный аппарат тех времен, крутил на нем ручку, выкладывал на стол наган и, стоя навытяжку, громко спрашивал: «Товарищ Сталин! В этой деревне срывают планы партии! Они не хотят в колхоз идти! Что? Расстреливать? Всех расстреливать?»
Крестьяне-бунтовщики, слыхавшие о существовании такого чуда, как телефон, стоило ему положить трубку, сразу шумели: «Да что ты, хотим мы, хотим!» Назначали председателя нового колхоза, и посланец партии, дав указания, ехал в следующую деревню, пока до нее не дошла молва о его способе уговаривать…
– Все как-то не так… – однажды шепнула, глядя в небо, мать юного Никиты, пересказывавшая ему эту местную легенду. Никита глянул туда же на небо, перевел взгляд на глаза матери и заметил в них слезы. Он открыл рот, собираясь что-то сказать, но не смог сформулировать, что же он хочет спросить. С того момента это странное ощущение летело вместе с ним по жизни и вспыхивало во всем, что укладывалось в его голову и душу. В каждом его наблюдении над жизнью отныне трепетала обратная мысль: как-то все не так, как оно должно бы быть….
Мать – это было его главным воспоминанием детства – каждый вечер молилась у крохотной иконки и шептала непонятные фразы. Он и сам взял было почитать эти непонятные фразы в истрепанной книжке Нового завета, и казалось ему, смысл писания становится ему все яснее от страницы к странице, пока он не остановился на Нагорной проповеди и никак уже не мог читать дальше.
Бог говорил: не противься злому, и когда ударят тебя по одной щеке – подставь другую, люби ненавидящих тебя. Никита понимал, что есть тут какая-то не подвластная пока его уму мудрость, которая явно доказана чьим-то житейским опытом, но как-то ясно сформулировать для себя ее не мог.
С детской горячностью он бросился однажды разнимать дерущихся товарищей – кончилось тем, что он наполучал синяков от каждого из них. Он утирал слезы, глядя вслед уходящим обидчикам, которые уже и забыли о причине своей драки, и мысль о том, что все как-то не так, как должно быть, билась в его голове с отчаянием пойманной в клетку птицы.
Подросши, Никита пытался было обосноваться в своем поселке. Женился на толстоватой рябой девчине с испуганным лицом, которая и не чаяла найти себе путного жениха. И не то чтобы любовь толкнула его к ней – нет, скорее в нем просто слишком рано накопилось то чувство, которое обычно копится уже у сорокалетних не очень удачливых в семейной жизни людей – жажда дать свободу нерастраченному еще потенциалу любви и нежности. Пусть и нерастраченным-то остается какой-то мизер, а вот кажется, что только дай ему волю – и польется такой поток будоражащих и дающих молодость ощущений… Чувство это часто провоцирует сорокалетних на самые большие в их жизни ошибки, впрочем, бывают и счастливые исключения.
Никита перестал молчаливо ходить за осаждаемой парнями сельской красавицей, которая, чуть скосив на него глаза, заливисто смеялась над их шутками в то время, как он не мог сказать ничего подобного, чтобы вызвать ее смех. Другая же быстро стала ловить его взгляд и слова в надежде получить мужа. Никита как-то поймал себя на мысли: с чего бы ему вдруг так рано связывать себя браком. Но тут же одернул себя: в нем столько желания создать счастливейшую семью, что желание это не может быть не понятым и не разделенным.
Вскоре он женился, а та красавица вышла замуж за грубоватого парня, которого успокаивала и прощала за пьянку и дикие выходки всю оставшуюся жизнь, пытаясь заглушить его дурь своим потенциалом так глупо растрачиваемой и так и остающейся нерастраченной любви. Все как-то не так, как должно быть… – вспоминал о ней Никита каждый раз, когда его заплывшая жиром жена закатывала ему уже через год после свадьбы истерики из-за какой-то чепухи, словно это он был безголовым пьяницей.
Нерастраченную в семейной жизни энергию он стал тратить в работе. Полный свежих мыслей от увиденных в городе новостроек, он почувствовал: теперь все – страна рванулась вперед с дикой своей мощью, ничего не боясь и не стесняясь. Хотелось поскорее сорвать всю старую шелуху необустроенности: построить улицы домов-красавцев, разбить парки и замысловато обустроить каждый квадратный метр своего поселка. Он и тут ощутил какую-то нелепость сущего: родной его поселок стоит сбившейся, словно от испуга, жалкой кучей нищих избенок. Он носился с этими идеями, не замечая, что они вызывают только усмешки у односельчан.
Никита начал строить себе большой бревенчатый дом на отдалении от других домов, чтобы потом разбить вокруг дома полупарк-полусад. Жом сожгли. Не то чтобы умышленно, а просто подожгли весной сухую прошлогоднюю траву недалеко от почти достроенного дома. Тогда Никита и понял, откуда взялся старый принцип строительства многих деревень: людей сгоняла в кучу холопская зависть друг к другу. Дома ставили максимально близко друг к другу: чуть что – сгорят все, тогда поджигателя найдут и прибьют. Деревни горели целиком от одного удара молнии в грозу, но люди и впредь отстраивались как можно теснее, чтобы защититься от холопской зависти.
Глядя, как визжит избалованная им толстая жена, взахлеб обвинявшая его в пожаре, он вспомнил, как величественно и ласково переговаривается соседка со своим безногим инвалидом войны, который лупил ее в довоенной молодости нещадно. Может, надрываясь в работе и уходе за ним, соседка считает, что этим заслужила какое-то свое бабье счастье. Как-то все не так, как должно быть… – снова подумал он и уехал один из поселка на какую-то всесоюзную стройку.
Но это ощущение – все не так и побеждает недостойный – уже гнало его с места на место, из города в город. Наконец, эпоха развала великой страны застала его в одной из ее национальных республик. Вчера еще смирнейшие дети забитых нищетой и невежеством родителей, которых чуть не насильно заставили жить более-менее достойно, коренные жители республики вдруг стали набухать обидами и грызться даже сами меж собой от этих нахлынувших обид. Тем заезжим русским инженерам, построившим тут города, предприятия и каналы, бросали ночью камни в окна, писали на дверях унижающие надписи, плевали вслед на улицах. Словно одуревшие от безнаказанности холопы издевались над пытавшимся их сделать свободными культурными людьми барином, которого все сильнее охватывал паралич.
Никита вернулся в северную Россию и увидел там примерно то же кажущееся временным помешательством мироощущение людей. Он заехал на родину, узнал, что колхоз его после запрета деятельности компартии в прошлом году отказался продавать зерно государству – часть раздал бесплатно работникам, часть сгноил в складах. На этот год почти все лето вместо обычной работы колхозники занимались тем, что спускали пруды в округе: раскопав экскаватором дамбу, пару недель выцеживали из мутной лужи рыбу, варили уху на берегу и пили водку. Потом ехали к следующему пруду. При этом колхоз продолжал по инерции получать деньги от государства и брать кредиты – все привыкли к обычному списанию долгов и не верили, что произойдет иначе.
Никита купил квартиру в городе, поработал на каком-то предприятии еще несколько лет до выхода на пенсию. Но и город жил примерно тем же всеобщим сумасшествием: люди словно поверили, что им предоставили какие-то каникулы для самодурства. Без конца вспоминали обиды полувековой давности на свою страну и партию. Люди, не замечая своего обнищания, словно торопились оторваться по полной в пьяном угаре, уверенные, что неизбежно и скоро новый руководитель страны покажет силу и все будет опять как раньше, сыто и спокойно…
Каждое время вас только калечит, люди, – вдруг подумал однажды Никита. – Почему так? Почему, чем больше человек видит хорошего от тебя, тем больше он считает тебя же обязанным чем-то ему и мнит уже себя каким-то благодетелем? Почему, чем больше опускается в жизни человек, тем он сильнее рвется сам в засасывающую его трясину и с ненавистью глядит на тех, кто делает еще жалкие попытки вырваться? Почему, чем в более тепличных условиях вырастает человек, тем более жесткой и гнилой получается его сущность – ведь в природе все наоборот? Почему, чем больше ты прощаешь за что-то человека, тем больше он копит на тебя же обиды? Почему даже любовь всегда зиждется только на страхе – страхе потерять то, что имеешь? И потеряв этот страх, человек сразу лишается возможности любить. Как будто зло необходимо и должно идти безжалостно по миру людей – только страх перед ним расчищает дорогу чему-то доброму. Хотя все равно это как-то не так, как должно быть…
Никита поузнавал про своих бывших одноклассников – и ужаснулся. За внешней спокойной соразмеренностью их жизни скрывались в большинстве своем поломанные судьбы – мало кто остался не погнутым жизнью и не нес по ее остаткам боль и неудовлетворенность. Зло, действительно, шло безжалостно по миру людей и крушило маленькие мирки, лишь почуяв акульим чутьем их секундную слабину. Скольких знакомцев своей юности он ни встретил – все они были какими-то потерянными. Кто-то спился, кто-то в поисках своей сущности попал в секту и потерял то, что искал. Кого-то просто опустился в однообразности жизни, кто-то переломал всю жизнь от одиночной неудачи. Все было не так, как должно быть…
Он снова съездил на родину. Поселок почти обезлюдел после развала колхоза. Молодежь слонялась по съемным углам в городах, старики доживали свой век посреди кричащего нищетой запустения. Никита смотрел на замкнутые в лишь убогих животных желаниях лица опустившихся людей, которые были в его памяти совсем другими. Он зашел к бывшей однокласснице, теперь одинокой старушке, которая стала рассказывать, какая сейчас хорошая жизнь – пенсию приносят вовремя, живи – не тужи перед телевизором, если не болеешь. Только вот молодежь, кто еще не уехал, пьет и не работает – не хотят почему-то, хотя и негде. И развал кругом – начальство-то местное сплошь дураки, умные только в телевизоре, да и те не понимают чего-то… Никите стало противно, и он поспешил уехать.
Он в конце концов перебрался жить в старый домик в полузаброшенном крохотном поселке у излучины северной реки. Рыбачил и охотился, и в голову приходили спокойные мысли о мудрой жестокости природы. Об оставленном мире людей старался не думать. Но редким заезжим в эти края рыбакам и охотникам с удовольствием рассказывал свои воспоминания и мысли об этом мире – как знать, вдруг один из них скажет: все так, как и должно быть…
…Однажды это и случилось – сидевший рядом с ним в лодке молодой человек вдруг произнес, словно поймав его мысли:
Мир несправедлив, но будь он иным, мы бы и не стремились к справедливости. Не будь болезней – ты бы и не стремился быть здоровым. Справедливость всегда жестока. А люди – прости их, ибо не ведают они, что творят….
Глава 5
– Мир несправедлив, но будь он иным, ты и не должен был бы стремиться к справедливости. Не будь болезней – ты бы и не стремился быть здоровым. Справедливость всегда жестока. А люди – прости их, ибо не ведают они, что творят….
Мир можно сделать лучше, но обида – не орудие для этой работы. Будь благодарен за науку и используй даже обиду себе и другим на благо. И даже если ты считаешь, что всегда поступал правильно – разве ты бог, чтобы знать, добром или злом в итоге обернется твой поступок для других?
***
Выйдя рано утром из домика к реке, Игорь глядел на зыбкий рассвет, поднимающийся за уходящей в северную даль рекой. В полном безветрии поздней осени словно растворились боль и пустота – шумная летняя жизнь покинула ставшим угрюмым лес, который не смог удержать ее даже расцветом листопада. Манившие своими красками и трепетным полетом желания, листья пожухнут или тихо лягут на дно этой холодной реки. Прожита еще одна жизнь и ничего не дала прощальная отчаянная страсть. И даже если родилось что-то новое – это всего лишь значит, что что-то должно умереть…
Боль и пустота в мире. Игорь не старался вдуматься в то, откуда берется это ощущение. Он созерцал невиданную ранее чистоту, в которой пребывал замерший перед ним мир: безупречно чисты были остекленевшие от прохлады вода и воздух, беззастенчиво оголившийся лес. Даже редкие звуки неслись тонко и чисто, словно срывались с самого края земли в небывалую голубую даль. Странно, подумал Игорь, весной буйный рост всей новой жизни в природе выбивается из размазанной паводком грязи и слоя напревшей под снегом плесени, а вот осеннее умирание начинается в такой болезненной чистоте и пустоте. Или может, как раз в них и заключена начинающаяся тоска по новому рождению? Может, почувствовав эту самую тоску, люди и осознают в себе потребность породить что-то новое, хотя бы стихи. Или покончить с глупым существованием, которое уже не даст ничего нового.
Как легко скользит взгляд сквозь освободившийся от всей своей былой красоты лес… Может, свобода и есть в этом – увидеть себя без всех временных шумных прикрас, сосредоточиться в тишине и настроиться к переходу к чему-то новому.
– Я знаю, чего хочу сказать людям, – прошептал он. – Станем свободными и полюбим жизнь с отчаянием обреченных!
***
Когда к вечеру второго дня все сидели за столом, уставшие охотники, чуть взбодрившись спиртным и быстро перебрав в разговоре самые яркие подробности прошедшей охоты, завели разговоры на самые отвлеченные темы. Говорили просто, и процедуру знакомства с подсевшим к столу Игорем не заводили – раз уж оказался незнакомый человек рядом в это время в этом месте, сиди с нами и говори на равных, а что будет потом, если мы в будущем случайно встретимся, будет видно.
– Э нет, мужчина и женщина любят по-разному, – отвечал на рассуждения соседа один из них. – Мужчина любит по привычке – ему надо семейный покой после работы, чтобы его постарались понять при случае и чтоб в постели никогда не отпихивали. Много ему не надо, он пусть и гульнуть не прочь, а свое надежное не бросит. Дураки, конечно, бывают, но эта причина для разводов фигурирует нечасто. Мужчина же женится по любви, пусть эта любовь при благополучных обстоятельствах и переходит в привычку.
– В смысле, женщина замуж не по любви выходит, к этому твоя мысль ведет? – усмехался его сосед.
– По любви, но в большинстве случаев не к будущему супругу, а к своему представлению о счастливой семейной самостоятельной жизни.
– Это как?
– Ну, рисует она себе в девическом воображении всякую там хорошую жизнь с мужем в меру своих представлений о ней. И замуж-то ей хочется, чтобы этот идеал на себе примерить, испытать, опробовать. Тут даже скорее любопытство многими девицами движет… Подвернется мужчинка вроде ничего – можно и замуж сходить, вдруг следующий на тебя внимание обративший хуже будет… Живет так замужем она сама по себе, прошло полтора года или десятка лет – половой задор угас, сложившийся быт далеко не праздничен, вот и пошли тихо мыслишки красться: а тому ли я дала, вот в чем вопрос… – развел руками говорящий. – Так и расходятся, хотя вроде бы могли и жить, все, как говорится, у бабы было. Что делать, господа: богатство, которого не ценят, заставляет чувствовать себя очень бедненьким. Вы мне не верите? А вы посмотрите статистику по разводам – разводится-то в основном не молодежь, а почти сорокалетние.
Перед Игорем сидел, увлекшийся своим рассуждением седой сухой жилистый мужчина непонятного на вид возраста. Можно было издали сказать, что ему лет пятьдесят пять, можно было, приглядевшись к иссушенной годами коже на лице, дать гораздо больше. Но четкие движения и живой взгляд выдавали тренированность и тела, и ума, и чувств говорившего.
– Так что наше житие в мире иллюзий распространяется и на семейную жизнь, – продолжал тот. – Абсолютное большинство браков разрушается по вышеизложенной банальной причине. А общественная мораль, лживее чего, поверьте, ничего на свете нет, утверждает, что это-де мужики слабы и не умеют любить. Вообще, распространенные в нашем обществе мнения о нем самом чудовищно лживы. Вот, например, поминают у нас при каждом случае, что российские женщины-де чуть ли не больше всех в мире ценят семью, так свой дом любят, что и в горящую избу войдут… Да гляньте статистику: мы на первом месте в мире по женскому алкоголизму и по числу разводов! Причем абсолютное большинство разводов – по инициативе женщины и от ее дури.
– Знаете, зрелищем этой печали очень нетрудно вам нас огорчать, вы бы, коллега, теперь показали светлую сторону… – перефразировал его собеседник другую строку из некрасовского стихотворения.
– Рад показать! – подхватил рассказчик, поднявший серебряную рюмочку с коньяком. – За любовь, господа, она на свете есть, и тех некоторых счастливцев, которые смогли поймать и удержать ее в своих руках. Случается же такое, что женщина вышла замуж по искренней любви за ничем не приметного парнишку, а он благодаря ее поддержке стал весьма примечательным товарищем! Ну, это я опять к тому, что богатыми себя чувствуют, когда ценят то, что имеют.
– И если мужчина любит по привычке…
– В женщине привычка, наоборот, убивает всякую любовь. Они же крепче мужиков на предмет выживания в суровых условиях, но от спокойной жизни быстрее раскисают. Вот всякий раз, как женщин спросят, какое в мужчине главное качество, за которое он более всего достоин любви, все они наперебой клянутся, что надежность. Врут, глазом не моргнут – если ж он надежен, то какой резон его и любить? Он же все равно никуда не денется, не пошлет тебя к чертовой матери и не уйдет к другой!
– Может, это исключение из правил все-таки?
– Ничего подобного. В женщинах животный инстинкт правит нередко посильнее разума, тем более в личной жизни. А животный инстинкт что требует: добей ослабевшего, уважай силу. Это к ответу на вечный вопрос: почему хорошие девушки выходят за плохих парней.
– Его просили светлую сторону показать, а он рисует какую-то беспросветность…
– Нет, я не договорил. Тут лекарство есть – романтикой называют. Уж как сможешь, создай ей время от времени романтичность в самом простом деле или подарке. Без этого женщины, увы, забывают об истинных ценностях и считают ими всякие шубы и прочую шелуху.
Без романтики, увы, женщины легко портятся. Я знаю одну пару: жили вроде ничего, но без романтики. Так случилась беда – жене вдруг стали платить на ее работе в несколько раз больше, фирма в гору пошла. И пошли скандалы – дескать, муж уже не кормилец и не указ, значит. Так и развелись, осталась она одиночеством с испорченным характером. А самый прикол в том еще состоял, что сразу после развода и фирма, где она работала, разорилась.
– Нет, ну хорошо сказал! – воскликнул его оппонент, светлобородый, длинноволосый и полнолицый, лет сорока обладатель внешности, которая неплохо подошла бы настоятелю какого-нибудь небольшого храма. По внешности и плавным жестам в нем тоже угадывался представитель творческой или артистической элиты или человек, умеющий вести какое-то действо на публике.
– Но вот главное забыл сказать! – продолжил он. – Про важность национального духа. Вот представляешь, прихожу я домой, ступаю за порог и вопрошаю: А что у нас к трапезе, Домна Ионовна? А мне в ответ: баранинка с кашей, Афанасий Фемистоклюсович, не изволите ли рюмочку перед кушаньем отведать, как ваш батюшка любил? Изволю, драгоценная… И все вот так чинно-важно-спокойно, все по-нашему, все в нашем духе, где нету места поганым мыслишкам… Эх, где вы, Домна Ионовна, найду ли такую?
– Сам – ни за что! – печально махнул рукой первый. – К тому же ты даже не Афанасий. Видишь ли, влюбленному дураку всегда мерещится, что стоит только благосклонности дамы добиться, а все остальное потом прекрасно сообразуется. Любое важное дело надо делать на холодную голову, почему женитьба должна быть исключением?
– То есть…
– То есть креститься надо, когда мерещится! А в добрую старину доверяли выбор более трезвомыслящим и искушенным товарищам. Вот свахи были, например. Или родители женихающегося свой пригляд и оценку товара не спеша производили. Вот без этого и не стало драгоценных Домен Ионовон. Или Домн Ионовн? Сейчас какой попало купец хвать какой попало товар.
– Да, без помощи-то и в сердечных делах недалеко до конфуза… – растянул все печалившийся светлобородый. – Вот и у меня пока с этим одни конфузы получаются по жизни, как у местного Сидора Мусульдея. Мне рассказывали про такого мужичка, который когда-то в этом поселке жил. Его так прозвали после того, как про него врач сказал, что он после обрезания явно не православный сейчас, а то ли мусульманин, то ли иудей.
– Тут в лесах практиковали такие процедуры? – вскинул седеющие брови его оппонент по предыдущему обсуждению.
– Люди-то и не практиковали. Но была у этого Сидора псина ленивая, которую он откормил до безобразия. Каждый раз, как выпьет, дома всем внушение сделает и потом на крыльцо выйдет с косточкой из супа, только руку с ней опустит – эта бочка несется к нему мясо из руки выхватывать. Привыкла видать, что раз самогоном от мужика пахнет, то угощенье самое вкусное будет. Вот и вышел он как-то выпивши в темноте уже на крыльцо, но на этот раз без косточки. Облегчиться торопился по-легкому, а до будки-то клозетной еще идти надо, вот он и решил в темноте с крыльца. Распаковался, только собрался облегчение снизыскать, слышит топот – псина к нему с чего-то вдруг рванула. Пока соображал, та успела цапнуть, несильно, правда…
Сквозь смех и деланные возгласы ужаса первый собеседник спросил:
– И что, все конфузы у легендарного такие непотребные были?
– Ну как сказать. Откормил он как-то в следующий раз бычка, собрался резать, а мужика – главного местного резальщика, которого все обычно звали, как-то в поселке не оказалось. А бычок здоровый был, Сидор сам резать его и побоялся. Дай, думает, оглушу его сначала аммоналом. В ту давнюю пору река тут рабочая была, судоходная, перекаты летом в межень аммоналом углубляли. Нашьют бабы мешочков, опустят их для пропитки в котел со смолой расплавленной, потом высушат, насыплют аммонала, камень положат, чтоб мешочек тонул, бикфордов шнур вставят для запала, завяжут крепко – готова граната. Мужики плывут вниз по перекату – один на веслах, другой шнур поджигает и мешочки позади себя бросает. Песок взрывами поднимает и разносит вниз по реке, так и пробивали канавки для катеров по мелям.
И вот Мусульдей этот вывел быка на веревочке из хлева, веревку в забору привязал, к веревке у самого уха мешочек приладил и запал поджег, а сам ко хлеву отошел ждать оглушения скотины. А бык почуял, что у самого уха огонь бежит-шипит, как рванулся, помчал в сторону хозяина. Сидор через поленницу аж на крышу хлева заскочил, а бык – в хлев обратно. Тут и рвануло. Говорят, стены у хлева вместе с курицами в стороны разлетелись, а Мусульдей на досках, как на ковре-самолете, понимаешь ли, вверх подлетел и потом на то, что от быка осталось, приземлился. Переборщил он с аммоналом, однако. Жена его потом, говорят, кочергой била, как после рук из картошки…
– А это чего было?
– Да супруга у него стала однажды с брагой бороться. Он наставит браги – она найдет и все выльет. Мусульдей тогда зарыл банки с брагой в картошке в подполье, на горлышко банок одел перчатки резиновые белые. Картошкой банки присыпал, оставил довольный такой, рассуждает, дескать, уходится брага, каждый день, как полезу за картошкой, буду отхлебывать тут не спеша. И на его беду как-то задержался он на работе, жена его и полезла за картошкой. Накладывает она картошку в ведро, вдруг видит – чего-то там меж картошин забелелось. Она руку протянула – а ей навстречу тоже рука белая с шипением из картошки тянется. В банке-то давление от браги надувает перчатку. А бедная баба подумала, что бледный призрак решил ее за руку схватить и в картошку затащить, чтобы придушить там. Откинулась она на спину с воплем, упала на картошку, ногами отбрыкивается, и тут видит, что из-под локтя еще одна рука такая же лезет. Возопила она тут по-дикому (если более ничего от стресса не было) схватила палку какую-то в подполье валявшуюся и давай с визгом по рукам этим колотить. Звон когда от стекла услышала, тогда только и поняла, в чем дело. Выскочила из подполья, как ведьма, вся взлохмаченная, с этой палкой, а тут как раз Мусельдей-брагодел на свою беду в дом заходит…
Хозяин охотничьей базы, пригласивший сюда Игоря, смеясь над рассказами, поглядывал на своего гостя. Игорь сидел чуть сбоку от двух ушедших в беседу мужчин, с легкой улыбкой слушал говоривших. И совершенно не к моменту разговора он произнес, вдруг обратившись к светлобородому:
– Вы же уже встретили свою Домну Ионовну.
– Я? – вскинул тот острые глаза, которые не очень соответствовали его остальной благодушной наружности. – Ну, честно сказать, думал я так. Но сейчас, увы, думаю обратное, и даже, наверное, уже стал свободным для поисков Домнушки человеком.
– Не надо. Вы снова откажетесь от дара, не сумев разглядеть его. Полюбите самого себя и отправьтесь на поиски вашего настоящего призвания, тогда и вас полюбят по-настоящему. Вам о нем говорили в день вашего 18-летия.
***
Впервые обнаруженная необычная способность Станислава сначала вызвала смех. В школе он, когда разговор с одноклассниками однажды зашел о горах, как-то начал рассказывать о своей летней поездке всей семьей в горы – живо, с мельчайшими красочными подробностями нежданных приключений. И вот, когда он описывал встречу с каким-то мистическим местным стариком, поведавшим о совершенно таинственных вещах, хранящихся в одном из горных аулов, его вдруг прервал одноклассник.
– Погоди, Стас, так ты же никуда летом не ездил. Это ж тетка твоя летом на Кавказ к родне ездила и тебе, наверно, рассказывала. Ну, ты нам это круто подал, однако, на холодную железяку гнешь и не кряхтишь!
Стас на секунду растерялся и сам с удивлением обнаружил, что действительно, то, что он рассказывает, не только происходило не с ним, а еще и по большей частью является плодом моментального взлета фантазии. Эк как меня понесло, – даже испугался он, но виду не подал.
– Ну и чего, вам-то какая разница, кто там был! – добродушно рассмеялся он. – Ну и не я, так чего. Главное, что когда они в этот аул попали…
И он продолжил развивать свой вымысел, который просто жалко было обрывать по такой мелкой причине, как уличение во лжи. Одноклассники заворожено слушали, в конце концов и забыв о том об этом уличении и не заметив даже, что он опять перешел на повествование от собственного лица…
Его друзья одноклассники любили приключения – то их компания отправлялась на раскопки в какую-то заброшенную церковь, то устраивала экстремальную ночевку в лесу. То на несколько дней они отправлялись сплавляться на плоту по речке, то подкладывали письма местной полусумасшедшей старухе и следили за ее реакцией на просьбы о встречах, назначенных пожилым героем-любовником. Право рассказывать всем интересующимся об их похождениях со временем стали предоставлять исключительно Стасу – он уносился в свои фантазии, отчаянно снабжая повествование совершенно невероятными подробностями и приключениями. И даже те, кто участвовал в их похождениях, слушали теперь его, раскрыв рот, и поддакивающее кивали, словно начинали верить, что это все на самом деле с ними происходило.
Его рассказы были так увлекательны, что его сверстники порой просто просили его рассказать о каком-то происшествии, о котором он, может быть, и слыхал-то мельком, и, завороженные рассказом, не думали уже его одернуть. Правдивоподобность его слов уносила в далекий мир страшных историй и легенд о призраках, рассказываемых когда-то бабушками. И у слушателей возникало то же самое ощущение, что и после страшных бабушкиных историй – и верить вроде бы нельзя, но чем страшнее и диковиннее, тем реалистичнее становятся все образы, тем бессознательнее и неотвязнее страх…
Особенно удивленно распахивала глаза от таких рассказов девчонка с соседней улицы Марина, которая все равно просмеивала его за выдумки после того, как остальные слушатели разойдутся. Правда, просмеивала совершенно безобидно, словно ее восторг от услышанного выходил именно таким вот смехом. Он даже как-то вроде бы нечаянно и провожал порой ее до дома, чтобы послушать этот смех и ответить на него уже совершенно диким отчаянным фантазированием.
Именно она, когда Стас с частью его былых школьных товарищей и знакомцев отмечал свое совершеннолетие, вдруг схватив и высоко подняв бокал с шампанским, тряхнула рыжими волосами и с восторженным смехом произнесла:
– За лучшего сказочника всех времен и народов! Пусть он переболеет и детским максимализмом, и прочей дурью и станет в конце концов самим собой!
Стас тогда не подал виду, что смутился и не понял, что же значил этот ее тост. То ли усмешка над его вечной несерьезностью, когда вокруг уже полно серьезных и дельно настроенных по отношению к женскому полу парней, то ли восторженный интерес к тому, что из него могло бы получиться… Смешно ей, – подумал вдруг почувствовавший себя уколотым Стас. – Вам всем прикольно, пока чего-нибудь рассказываю, а потом станете надо мной же смеяться.
Провожать ее в тот вечер он не пошел. И он отправился дальше по жизни в одиночестве – без старых друзей и без упоительного рассказывания при первом же случае небылиц, казавшихся когда-то такими правдивыми. Став с годами серьезным журналистом многотиражного издания, он завел такую же серьезную жену и только украдкой рассказывал своим детям перед сном тут же на ходу сочиняемые им сказки.
В этих сказках он уже не пытался вести свою фантазию по какому-то правдоподобному руслу, наоборот, он отдавался ей весь напрочь, а она утаскивала его через непролазные дебри. И Баба-Яга в них воевала с воющими по ночам волками верхом на Змее Горыныче, скидывая на них с высоты арбузы, которые попадали точно в открытые к небу пасти и пролетали в волчье брюхо… И волки, наполненные арбузами, становились такими круглыми, что зайцы катили их в болото, затыкали ими болотные гейзеры. А гейзеры, накопив силенок, подбрасывали волков-шариков так, что те улетали за горы и леса в далекий Китай. И пока они летели до Китая, они худели и краснели и зеленели от злости, так что китайцы, глядя на пролетающих волков, складывали легенды о зрелых и недозрелых драконах…
Но дети выросли, а он стал истериком от того, что какая-то его часть осталась без применения – некому больше и нечего рассказывать. Жена ушла к другому, богатому и куда более преуспевающему в жизни. Смотря детские мультфильмы, Стас становился злым – то ли от скучности их сюжетов, то ли от какой-то своей неудовлетворенности. Впрочем, чувство неудовлетворенности тем, что приходится делать в жизни, понемногу ушло с переменой в его работе. Однажды ему заказали какой-то предвыборный материал, дали общие положительные моменты, на которые надо было упереть и попросили как-то их связать. Когда же материал был готов и вышел в печать, на него один за другим посыпались подобные заказы. Чем он так заинтересовал заказчиков, Станислав сначала и сам не понимал, но потом ему мельком объяснил коллега по изданию:
– Видишь ли, у всех нас в такой работе обычная логика – мы перечисляем всякие там плюсы, вставляем пару риторических вопросов и наивных недоумений для воздействия на самый низкосортный электорат, практикуем подмену понятий и выдачу частного за общее, вот и собственно, все. А тебя же несет на едином духу, словно ты сам веришь во все это с пристрастием. Такое даже по наивности и по вдохновению ни у кого не удается сделать. Электорат сдается без боя – лучше уж тупо верить в то, во что другие верят, чем мозгами шевелить. В общем, твоя работа не ее количеством берет, а качеством.
Эх, вот какие сейчас в ходу сказки, какие сказочники… – подумал Станислав. – Ну что ж, пусть…
Работать, так работать – он отдался новой деятельности, освоил в ней еще и организаторское начало, и она вынесла его и к деньгам, и к славе. Шли годы – и он, накопив материальный и прочий капитал за время работы политтехнологом в разных городах и весях, стал признанным мастером для тех, кто заказывал ему работу. И он был переведен на следующий этап – стал мастером словесного поединка, которые первыми бросаются при необходимости в бой и выходят на телекамеры.
Появившиеся у него деньги и широкий круг общения разогнали его жизнь на новую скорость. Он жил теперь то с одной, то с другой женщиной, периоды между работой заполняя поездками на отдых в южные страны с этими новыми женщинами, каждая из которых словно с каким-то отчаянием набрасывалась там на все возможные утехи… И глядя на это, он опять ловил себя на мысли, что все их чувства обращены не на него, а на новый уровень и стиль жизни, который он им дает. Постоянно пульсирующая эта мысль утомляла, и когда его очередная гражданская подруга жизни, решив вдруг, что закрепила свое существование рядом с ним, пробовала выяснять отношения, он не утруждал себя выяснениями и тут же выставлял ее за дверь.
Оставаясь на короткое время один, он вдруг ощущал вселенскую усталость – вечерами приходило словноотрезвление от того, что приходилось делать и говорить день за днем. Приходило тяжелое похмелье, которое можно было заглушить утром только новым глотком деятельности – дать себе волю говорить так, чтобы ни у кого не оставалось капли сомнения в том, что ты на самом деле искренне веришь во все сказанное. Он быстро находил другую женщину и через какое-то время опять оставался один.
Странно, другой на моем месте просто выяснил бы с ней отношения и жил бы в установленных рамках, – подумал однажды он. – Что тут сложного? Она бы поняла, чего не стоит делать, а я бы притерся. Так нет ведь.
И вот однажды ему показалось, что теперь все может измениться. Случайно он встретил Марину и через несколько дней понял – она не смеялась тогда над ним, в тот далекий день его совершеннолетия. Он даже не стал особенно разбираться в неожиданно охватившем его увлечении, просто повторил себе пару раз: все будет не так, как раньше – она будет видеть во мне мой дар, и все будет хорошо.
Через несколько месяцев после этой встречи Марина ушла от мужа и переехала к нему. Станислав употребил все силы на то, чтобы действительно, на этот раз все было иначе. Но что-то было все равно не так. Да, часто его усилия отзывались в ней восторженным уважением. Но того искреннего восторженного смеха, которым она встречала когда-то его фантазии, не было. Они не гуляли уже под ее смех и его полет фантазий, как это было в детстве. Почему? Когда он напрямую спросил ее об этом, она просто ответила – так не смешно.
– Я так и не стал самим собой? – вдруг спросил он.
– Нет, – также вдруг ответила она.
Он тогда пожалел, что у них нет совместных маленьких детей. Он бы рассказывал им сказки, может, его фантазия еще способна работать в этом старом русле, и тогда бы действительно все было иначе. В конце концов он как-то подумал: надо было, как говорил о себе Наполеон, «жениться на брюхе» – привести в дом молодую жену, которая бы с испугом благоговела перед даваемым им материальным благополучием, завести детей… Но тут же вспомнил, что, как правило, испуганное благоговение, когда человек пресыщается им, меняется на диаметрально противоположные чувства. А он не сумеет удержать женщину от этого пресыщения – былой романтики его школьных лет давно нет и в помине.
С той минуты он бросил свои усилия создать что-то идеальное из своей новой семьи. Как ему показалось, с Мариной произошло примерно это же. Странно, – подумал он. – мы оба рванулись друг к другу, словно увидали друг в друге издали чего-то необычное, а сейчас топчемся перед друг другом в скуке, словно не можем этого разглядеть вблизи.
Скука никуда не ушла, и однажды он резко огрызнулся в разговоре с Мариной. Та ничего не сказала, вышла в другую комнату и тихо проплакала весь вечер. Это было настолько непривычно для него, что показалось невыносимым. Но и подойти сказать было нечего. Они промолчали целую неделю, и вдруг он с ужасом почувствовал, что это молчание не примиряет, а только сильнее отдаляет их.
Она уйдет и мне нечего сказать, чтобы остановить ее! – понял он и, не заходя домой, перед выходными умчал с парой знакомых на охоту в далекую северную губернию. Один из них взял с собой незнакомого молодого человека, Станислав не стал интересоваться тем, кто это и как с ним связан хозяин крохотной охотничьей базы. Но этот молодой человек неожиданно первым заговорил с ним.
– Бог дал вам дар, но вы не приняли его, – сказал он.
– Ну, может, я что-то и не предугадал в своих способностях. Так ведь к ним инструкции не прилагалось, – не желая менять жизнерадостный настрой всей беседы, ответил Станислав. – Если бы бог дал мне шанс все поправить…
– Пусть будет так. Когда вы вернетесь домой, вас ждет этот шанс.
– Простите, вы уполномочены говорить от лица божественного начала? Тогда бы я попросил сказать… Э-э…– попробовал отшутиться Станислав и не сразу нашелся, что сказать дальше. – Ну… Что есть истина?
– Истина прежде всего в том, что каждый из нас живет с отчаянием – тот ли он, кем ему стоило становиться. Не потерял ли он возможность открыть свое лицо, привыкнув носить маски. Именно это отчаяние заставляет нас любить жизнь, такую жестокую и непредсказуемую. Откройся этому отчаянию – и ты полюбишь жизнь.
…Когда поздним вечером следующего дня Станислав зашел домой, Марина ждала его, одетая в верхнюю одежду. Видимо, она, зная, что он появится-таки к вечеру, давно оделась и сидела, ожидая его, чтобы что-то сказать на прощанье.
И все-таки она не такая, как все, – подумал он. – Другая бы просто ушла, понося меня и жалея себя. И я тоже не такой, как все – если она уйдет, я буду вечно повторять: так и живи теперь, трус…
– Прости, Марина. Я все это брошу, мы усыновим ребенка, и я буду рассказывать ему сказки. Я буду жить тем, что стану сочинять настоящие сказки и сценарии к мультфильмам. Согласна ли ты стать проводником к моему настоящему призванию? Мне не дойти до него одному…
– Хорошо, – сказала она, встала, сняла плащ и прошла обратно в дом.
***
За окном лежал первый снег – белый-белый, в еще не сверкающей своей белизне, а словно бледное покрывало, сквозь которое просвечивает прикрытая им полузастывшая чернота. С неба струились его хлопья, тихонько переваливаясь в воздухе, словно они катились по отвесному склону. Хлопья сбивались в груды на разлапистых ветвях сосен вокруг, скатывались с них и плавно ложились на землю, словно элемент мозаики – в точно назначенное ему место на общей картине. Ложащийся, может быть, на несколько часов первый снежный покров заставляет все живое чувствовать оправданность любых перемен куда сильнее, чем весенняя капель. И это ощущение неизбежности происходящего наполняет мир спокойствием перед будущей жестокостью морозов и метелей.
Владимир вместе с Антоном, с лицами, на которых застыла обреченная ошарашенность, сидели у окна перед ноутбуком, в который раз просматривали один и тот же интернетовский ролик. Антон, обнаружив его, тут же скачал его и выставил и на свой сайт.
– И это та звезда эстрады, которая приперлась первой к этому домику, суперюморист, понимаешь ли… Ой, чего мы творим, ой, ладно ли мы делаем… – шептал Антон, качая головой.
Заросший жидкой бородой худой человек с тихим взглядом ставших пронзительными глаз говорил спокойно, словно выкладывал полностью созревшее решение свое, которое тихо радует его своей полнотой и определенностью. На заднем фоне шумел какой-то лес, словно человек этот остановился на несколько минут на обочине дороги, встретив своего знакомого и решив рассказать ему что-то важное. Видимо, так и было, и знакомый этот тут же сделал видеозапись, чтобы подтвердить потом другим, что он на самом деле услышал такое.
– Я виноват перед людьми: я всю жизнь смеялся над ними, а не над их недостатками. Я словно был врачом, убеждающим больных, что их болезни и есть признак здоровья, – говорил когда-то встречавшийся с Игорем мужчина с выражением лица, которое казалось странным без привычной по-заячьи растянутой улыбки и поднятых полукругом бровей. Человек устало улыбнулся, но эта улыбка словно проявила на его лице черты другого совершенно незнакомого человека.
– Ну, в принципе, понимаю, – сказал, подбирая слова, собеседник. – Ну и что с того?
– Ничего, – произнес тем же тихим усталым голосом мужчина. – Я, между прочим, человек уже не молодой. А вдруг умрешь, и тебя так и похоронят с той глупой маской на роже, которую всю жизнь проносил. Не хотелось бы. Так подумаешь – страшно становится умирать: не успел ведь сам в себя по-настоящему заглянуть.
– То есть все то, что мы видели столько лет с экрана – это не совсем настоящий вы? – снова с трудом подбирая слова, задал вопрос собеседник.
– А какой я настоящий – разве ж я знаю? Я лишь хочу сейчас постранствовать по миру – может, что-то и откроется мне в себе самом.
Мужчина поежился от холодного ветра, окинул окрестности взглядом.
– Я лишь перестал верить, что мы производное от обезьяны, – продолжил он. – Даже смешно – люди порой отправляются к медиумам поговорить с усопшими родственниками, верят в прозрения всяких экстрасенсов и одновременно убеждают себя, что нет ничего, что бы отличало человека от продвинутого животного.
– Ну хорошо, ну пусть так, но… то есть вас кто-то привел к этому?
– Да. Истина в том, сказал он, что мы живем, всегда считая нашу жизнь уже почти закончившейся, поэтому и совершаем ошибки в спешке. И в то же время мы считаем свою жизнь чуть ли не вечной и верим, что все ошибки еще когда-нибудь можно будет исправить. . И мы странствуем по своей жизни, приладив на себя подвернувшуюся маску вместо того, чтобы узнавать свое настоящее лицо. В чем же, сказал он, тогда смысл этих странствий?
Нет, в каждого из нас упал осколок от зеркала, в котором отражена душа мира. И жизнь дана нам, чтобы мы смогли увидеть, какая частица души мира отражена в нем. Поэтому, странствуя по миру, не одевайте масок. Ищите в жизни не удобную маску, а возможность жить без нее. Так было сказано мне.
– Но ведь маска-то, бывает, намертво прирастает! – на этот раз находчиво, словно речь шла о чем-то хорошо ему знакомом, воскликнул собеседник.
Мужчина, чуть помолчав, ответил:
– И еще он сказал: есть среди тяжких грехов такой – сказать себе: так и живи теперь, трус.
***
– Ой, чего мы творим, ой, ладно ли мы делаем… – шептал Антон, качая головой, каждый раз, когда выставлял на сайт нечто подобное. Это были то ролики и записи, выложенные в Интернете, то газетные вырезки, то просто донесшиеся слухи о том, что произошло с человеком после его визита на Светлую гору (в последнем случае имена Антон, конечно, не указывал). Сначала их были единицы, и Антон сам читал их с восторженным удивлением: надо же, все у нас, оказывается, не просто так.
Кто мы были такие еще вчера – и кто были еще вчера те, о ком тут речь? – удивлялся он. – А вот сегодня все смешалось, куда-то понесло каждого в другую сторону… Эх, лежал я на пляже, смыло меня волной, сейчас сам не знаю, куда и выгребу… – вдавался он мысленно в аллегории. – И пущай поносит по морю, хорошо бы на остров необитаемый свой выбросило… Пусть даже в северных морях или озерах, я бы туда летом наведывался… В общем, лишь бы не в казенный дом. Или еще куда подальше, где тебя одна оградка сторожит…
Потом их стало все больше и больше. В какой-то момент произошло то, что бывает с осенним листопадом – после долгого набирания листьями всей яркости цвета и медленного расхождения по деревьям осенних красок вся картина словно замирает в нерешительности в погожие осенние дни. На теплом ветру летит паутина, растягиваясь по траве. Но вот в предутренние часы все застывает в безветрии заморозка, а потом, когда солнце с ветром вновь дыхнут теплом, вся листва разом летит на землю.
Антон вдруг поймал себя на том, что на неспешное приготовление обедов в очаге под навесом времени почти не остается. То, что он делает, вдруг из приключения с неясной перспективой стало работой. Того материала, который он мог выставить на сайт, вдруг стало очень много – люди сами слали сюда свои письма и видеоролики. Кто-то из тех, кто уже побывал на Светлой горе, сам рассказывал на видеокамеру о том, что произошло с ним. В других случаях присылали видеозапись или просто текст о ком-то уже другие люди. Антом смутно догадывался, что материалы эти идут немалой частью от людей, которые и сами раньше были здесь и предложили своему знакомому, о котором рассказывается, побывать. Сначала Антон пытался даже вспомнить и угадать, кто из поднимавшихся к их домику стал активным его помощником в наполнении сайта, потом перестал об этом задумываться. Стало просто некогда, особенно после того, как поток прихожан стал расти буквально с каждым днем.
Антон как-то, спускаясь с воде, испуганно удивился – вместо еле заметной тропки наверх от реки вела уже хорошо протоптанная тропа. На ней почти постоянно кто-то виднелся, иногда люди, поднявшись по склону, просто садились молча рядом во время беседы Игоря с кем-то. Случалось, места на скамьях под навесом на всех и не хватало, кто-то садился на перила, кто-то стоял рядом. Многие лишь слушали и, пробыв здесь какое-то время, так и не говорили напрямую с Игорем. Может, не решались, может, остерегались чего, может, просто хватало на первый раз и уже услышанного, – рассудил об этом Антон. И если поднимались к домику обычно по одному, то спускались вниз порой большими группами, впрочем, без шумных обсуждений.
На цифру посетителей их сайта Антон стал заглядывать со страхом – она пошла в рост в геометрической прогрессии, словно сорвавшись с какого-то ограничителя. Сначала цифра эта у него вызывала лишь горделивое удивление за свою работу, потом стала пугать ощущением, что он какой-то безумный программист, который подпитывает вышедшую из-под управления компьютерную программу. Ты вроде бы еще нужен, но детище твое уже вовсю кормится и с чужих рук, и непонятно, сумеешь ли ты с ним совладать, случись чего.
Подстрекаемый этим ощущением, Антон посмотрел множество записей популярнейших блогеров – все эти перепевы одного и того же нагоняли дикую тоску. Он стал пугливо посматривать сайты различный религиозных сект и течений. Но везде, на каждом из этих сайтов, не нашел ничего, что бы могло позволить числу последователей вырваться из-под контроля. На сайтах этих обычно был выставлен набор фотографий, воздействие которых на зрителя определялось диковинностью нарядов или выражений лица местного верховного деятеля, плюс занудные рассуждения с параноидальным подведением в каждом случае к одному и тому же выводу. Видеоролики обрядов и речей «верховного» не выставлялись – видимо, создатели сайтов всерьез опасались просмеяния беспристрастными зрителями. И вообще – чего-то такого живого, что могло бы пойти отсюда гулять по Интернету, не было абсолютно.
Ребята, вы хуже самой захудалой епархии, грустно подумал Антон, не густо у вас с фантазией, скажем прямо – тоска, хотя людишки понемногу и ведутся… Но ведь я-то вроде как и совсем ничего не фантазирую, – еще грустнее подумал он, – чего же все так понеслось?
Понеслось… – вспоминал Антон это слово каждое утро, когда с испугом глядел на удвоившуюся за ночь цифру, обозначающую количество человек, которые сейчас просматривают сайт. Стараясь понять, откуда берется такой рост, он опять же с испугом обнаружил, что слишком точно попал в ту точку, в которую целился. Когда он говорил пару месяцев назад о том, что неплохо бы создать этакую карманную «он-лайн-религию», он даже не предполагал, насколько жизнеспособным окажется это детище. Оно не просто росло, подкармливаясь не только от рук создателя, но и на стороне, а множилось, как вирус, который, внедрившись в обычную клетку, выбрасывал из нее десятки своих копий. То, что он выставлял на сайт – слова Игоря и фрагменты его общения с людьми – было уже лишь частью того, что несло вперед весть и появлении нового Света.
Антон как-то подумал: вот отчего некоторые тоталитарные секты доходили до массового убийства своих членов, а сплотившиеся вокруг диковатого вещателя общины бежали в леса. Дело в том, что, не имея такого вот свободного странствия своей идеи в мире людей, эти микроучителя старались вгрызться намертво в тот людской материал, которым кое-как завладели.
Видать, идейки у вас такие – не свободные, а то бы тоже порхали бабочками. Возомнили ваши клиенты себя мотыльками, на свет души пророка летящими, да крылышки опалили… – сделал Антон вывод.
– Нам-то что со всем этим делать? – поделился он своими страхами с Владимиром. Тот всегда отвечал просто: «Стричь бабки»! Но тут смутился.
– Наши туры по городам и весям весной будут или триумфом…. – настороженно поднял глаза он на Антона.
– Или?
– Или… Или мы никуда не поедем, – грустно произнес Владимир, еще сильнее усугубив испуг Антона. Почему «не поедем», Антон спрашивать не стал.
– Но ты представь, какие толпы народа будут скоро сюда заявляться и стоять вокруг домика днем и ночью! – убеждал Антон. – Наш адрес уже тьма народа выложила в открытый доступ, это не как раньше, когда его мельком в разговорчиках нашептывали друг другу!
– Раз уж мы решили, что плывем по течению, держась за полы белых одежд дарующего Свет, то так и будем делать, – возразил Владимир, напомнив подобный разговор о перспективах. – Ты хочешь сказать, что мы будем как-то тормозить то, что нарабатывается, заметь, не нашим талантом или там божественным даром? Да ты еще недавно жаловался на то, что про Свет нового Пришествия не кричат на всех телеканалах! Ну, придут толпы – будем действовать исходя из ситуации. Мы же все равно планировали перейти потом на работу с толпами путем гастрольных туров по стране, или не так? Я к этому готовлюсь, в крайнем случае, придется срываться с этого места раньше, чем планировали.
– Срываться с места? А с чего ты взял, что Игорь готов вот сейчас выйти на сцену и ошарашить толпу проповедью? И что, возьмешь и скажешь ему: теперь изволь работать по-другому?
– Н-да, как бы резко у разбитого корыта не остаться… – согласился Владимир.
– А когда народ будет стоять в очереди на прием с утра и до следующего утра, чтобы каждому выдали чудо, не боишься корыто разбить? Надорвешь золотую-то рыбку.
– Тоже боюсь.
– Но это, в принципе, совсем и не главная беда, – произнес, в конце концов, Антон, приоткрывая то, что внушало ему испуг больше всего. – Мы тут ведь никому ничего плохого не внушаем, ничего не нарушаем. А что полюбил сильно мои труды народ – так если он и повалит сюда излишней массой по этой причине, так, надеюсь, не для того, чтобы мой светлый лик затмить гематомами да власы проредить. Так что по ситуации всегда можно было бы разобраться.
– Ну, так чего еще?
– А ты посмотри, о чем приходят мне материалы, которые нас касаются. Они почти все о тех, кто здесь побывал, в основном о не таких уж и серых и неприметных в стране личностях. Видишь ли, после испытанного просветления они стали еще примечательнее, да вот только с другой стороны!
И Антон показал Владимиру ряд присланных или найденных им самим сообщений и видео-фотоматериалов о том, как поменялась чья-то жизнь после произошедшей около этого домика беседы.
– Вот, пожалуйста, жил-был популярный сатирик, имел кучу бабла за все свои смешливые проекты. И жилось ему неплохо, и рот у него в зомбоящике всегда до ушей был, как у крола, которому уши узлом связали и на роже нехватка кожи образовалась. И вот поди ж ты – взял да и разогнал всех своих присмешников из «Театра придурков», бросил хихикать и совсем не смешным челом стал. Не желаю, говорит, быть кривым зеркалом этого мира! Если, говорит, Бог и создает такие кривые зеркала, то только для того, чтобы у людей появилось желание их разбить. О как толкует! И не хихикнет даже, – начал листать примеры Антон.
– Погоди. Я когда тебя слушаю, всегда удивляюсь, как ты можешь при твоей-то манере говорения вот так излагать сказанное Игорем. Посмотри сам, все-таки пробирает тех, кто читает. А кажется, тебе бы только на конкурс матерных частушек сочинения слать, – удивленно посмотрел на него Владимир.
– Профессиональный цинизм появляется на высшей точке мастерства. Видишь ли, хороший хирург, как и всякий профи, должен глядеть на свое дело весьма цинично, иначе он не сможет хорошо работать. Завздыхает он в переживаниях – скальпель в руках дрожать будет. Так что высокопарно рассуждают о своем деле только бездари, – вдруг совершенно серьезно ответил Антон.
– А откуда высшая точка мастерства вдруг взялась так быстро?
– Истина, сказал он, в том, чтобы идти своей дорогой. На ней ты найдешь то, что уже умеешь, надо только взяться.
***
–Ой, чего мы творим, ой, ладно ли мы делаем… – по-прежнему шептал Антон и через пару недель, проглядывая все, что он выставлял на сайте. Исповеди людей, решивших поменять свою жизнь, увидев в ней погоню за химерами, или, наоборот, нашедших какое-то успокоение после разочарований, или вдруг решивших вернуться к давно брошенной погоне за детской мечтой… Рассуждения тех, кто заявил, что больше не считает себя верующим человеком и жалеет, что исполнял обряды мертвой религии… И благодарности тех, кто укрепился в вере: «я понимал ее только сердцем, теперь понимаю и умом»…
Еще вчера известные всем люди бросали свой род занятий, сделавший их таковыми, а те, кто еще вчера ничем не выделялся в толпе, вдруг отчаивались взвалить на себя риск и труд рвануться к чему-то далекому от их привычной жизни.
Антон удивился, что порой ставит рядом упоминания о совершенно разных людях.
– Я хочу попробовать пожить и поработать над чем-то с любовью. Не знаю, что у меня получится, – гласила вырванная откуда-то цитата из речи какого-то богача, вернувшегося в Россию со всеми своими капиталами. – Но я, скажем так, увидел Свет божественного начала. Бог коснулся меня своим человеческим воплощением, и я не хочу больше быть обезьяной, которая привыкла к хорошим условиям содержания в обезьяннике. На земле есть Мессия, значит, и мы должны стать людьми. Значит, я должен каждый день трудиться, меняться и что-то пробовать, чтобы узнать, на что же я способен. Если я опять уеду праздно тянуть свои дни, я вынужден буду сказать себе: так и живи теперь, трус.
И шли сообщения и видеозаписи о самых разных деятелях, сошедших со своего поприща. Кое-кто из них начинал язвительно пересказывать историю своих былых достижений, кто-то просто все бросал, превращаясь из публичного человека в чуть ли не отшельника. Люди менялись.
– Ох, Свет ты наш, не мир ты несешь, но меч… – шептал Антон, с испугом стараясь отогнать воспоминание о другой старой фразе – «кто с мечом к нам придет, тот от меча и погибнет».
В очередной раз ему вспомнилась эта фраза, когда в самом конце дня, уже дремля у печки, он читал посланную чем-то запись речи известного музыканта, который вдруг выдал следующие слова.
– Я поверил, что Бог иногда отправляется погостить в мире людей, посмотреть, как мы распоряжаемся тем, что он даровал каждому из нас. Мне даже кажется, я встретился с ним. И я испытал чудовищный стыд, потому что мир погряз во лжи. Люди создают себе идолов из тех, кто всего лишь старается быть хорошим клоуном. Идолопоклонство – тяжкий грех, и расплата ха него неизбежна. Но клоуны должны первыми гореть в аду.
В этот момент зашедший в его комнату хмурый Владимир сообщил:
– Ну вот, появились и не совсем хорошие новости. А может быть, и совсем не хорошие.
– Какие?
– Телевизор включи, сейчас и узнаем. Мой знакомый, ну тот, который на телевидении работает, позвонил. Сказал, что мельком слышал: верстается про нас сюжетик для вечерних новостей, – Владимир назвал телеканал.
– Ого, это не мелочь пузато-кабельная!
Антон включил единственный в их доме маленький висевший обычно без дела на стене телевизор. В конце анонса тем выпуска промелькнуло что-то о циничности современных сект.
– Это что, нас под это подгрести хотят, что ли? Наверное, скажут, самая маленькая секта, – пробормотал Антон, пока шли прочие сюжеты. – Живут в домике два человечка, один кашу варит да записки пишет, другой с прохожими за жизнь толкует… Ну, ты еще ночуешь время от времени. И все! Рассказали бы, как мне тут по ночам страшно, когда сосны от ветра скрипят. Так и думаешь: ползет тать в нощи, хотит нас украсть. А что? Все, с завтрашнего дня нанимаем парочку ночных охранников.
– Не смешно, – напряженно прервал его Владимир. – Ничего хорошего нам это не сулит.
– Ну почему, может, нас приведут как хороший пример, типа все бы такими были…
– Снять хороший пример приехали бы открыто, дали бы самим пару слов о себе сказать. За спиной хорошее просто так говорят только о покойниках.
Антон опять вспомнил пугавшее его старорусское изречение и замолчал.
Сюжет, который коснулся их, был не таким уж и коротким. Прошла статистика о числе существующих сейчас в России сект, о том, сколько потерявшихся в них людей лишились квартир и семей. Дальше в доказательство циничности основателей многих сект пошли примеры того, как эти секты возникли. Вот недруг молодости какого-то из предводителей сектантов со смехом рассказывал на камеру:
– Да это было сначала как прикол! Он на педагогической практике в институте отправился на пару месяцев работать в какую-то глухую лесную деревню, где в классе-то было меньше десятка учеников. К уроку не приготовится, придет в класс, не зная, как новую тему рассказывать, и давай ребятишкам нести всякую лабуду про необъяснимые чудеса да тайны природы. Те рты и разинут. В общем, отработал так, что педпрактику ему еле зачли на троечку. Но после педпрактики заскучал, привык, чтобы ему в рот оболтусы смотрели. Попробовал даже музыкантом стать: давай песни сочинять под гитару, чтобы в кумиры выбиться. Слушать их можно было только сильно пьяным в минуты великой скорби… Однажды его сильно осмеяли, он вышел на балкон покурить с досады, вдруг смотрит: бегут по улице кришнаиты или как их там. Голова бритая, балахон белый, бегут и смеются от счастья, богов каких-то индийских песнями славят… Тогда, в начале девяностых, народ все ждал, что сейчас вдруг какие-то чудесные истины для него откроются, и сильно падок был на всякие такие новшества, чужие идеи да пророков. И на таких бегунов спокойно смотрели как на просветленных. Вот Серега и выскакивает с балкона довольный, как Архимед из ванны, «Эврика!» кричит. Мы выглянули на убегающих лысых пацанов в балахонах, ничего сначала и не поняли. А он тут же засел в библиотеке, литературой про всякие чудеса природы, пророчества и совпадения обложился, обряды придумал, идею развил. Через полгода уже на собрания его секты собиралось человек под сотню…
Далее шла еще подобная история про отцов-основателей другой секты, про стервозную женщину, однажды утром заявившую, что после оплеухи пьяного мужа в нее ночью вселилась Богоматерь, чтобы заступиться за всех обиженных… Потом, пока шли кадры какого-то массового обрядового сумасшествия, голос за кадром стал подводить к логическому завершению:
– Конечно, когда секта достигает своего расцвета, ее создателей трудно заподозрить в цинизме по отношении к своему делу – они настолько входят в роль. Но бывает и иначе. Вот другие вербовщики умов, которым вполне удается играть роль современного мессии и его апостола. Приехали покорять Москву из дальней провинции они только в этом году, но дело уже спорится.
Первые кадры были в какой-то степени даже величественными: старый храм среди сосен, поднимающиеся к нему по склону люди, обступившая Игоря толпа у террасы домика… Потом вся величественность рухнула при виде крупного плана лица какой-то старой и сильно некрасивой женщины: губы ее дрожали, словно ей, безвинной, зачитывали смертный приговор.
– Да эта тетка вообще у нас не бывала! – вскрикнул Антон. – Прилепили картинку, чтобы народ поморщился!
– Но вот приверженцы нового мессии расходятся… – ответил ему голос за кадром.
Картинка сменилась менее четкими кадрами с титрами «съемка скрытой камерой», в почти ночной темноте на освещенной террасе сидели Антон и Игорь. Камера, как видно, была прикреплена к какому-то дереву, а звукозаписывающий микрофон поставлен где-то на террасе. Для убедительности шло текстовое сопровождение сказанного.
– Ты бы, ваша светлость, попробовал епитимью на них налагать! – говорил в кадре Антон, устало мешая что-то на сковородке в очаге. – Все равно ж не безгрешные к нам стопы направляют. Большинство, наверно, и денежку нам не отправит, чтобы я тут не собачатинку жарил. Вот грех так грех! А благодати нашей хлебают тут немерено, дармоеды! Все, с завтрашнего дня надо график ввести: каждого, кто заявился, ловим, садим, ты его пять минут зело подвергаешь увещеванию, потом он у меня индульгенцию покупает – и свободен, нечего толпиться. Народу если много – можно сразу ко мне…
Выпуск закончился. Антон замер с разинутым ртом, Владимир чего-то напряженно соображал.
– Ну вот, специально осмеяли напоследок, как самых убогих. Дескать, не позорьтесь, господа, слушать этих балбесов, как вы могли так лохануться? Идите уж лучше к тому, кто хоть с виду покруче, коли вам невтерпеж… – произнес наконец Антон.
Владимир напряженно тер лоб.
– Камеру с жучком искать, наверное, бесполезно – убрали, как только такие кадры получили. Да на это плевать, и эта комедия – еще не самое страшное, – сказал он.
– А что ж тогда?
– Мне знакомый, когда про этот выпуск сказал, намекнул: учти, у нас новости обычно сериалами снимают…
– Ну, я замечал что-то подобное – повторяют и повторяют про одно и то же неделями. И почему так?
– Наверно, если каждый день какую-то новую проблемку вскрывать, у зрителя ощущение появится, что всюду недогляд и самотек. Так что лучше вскрывать поменьше, но почаще повторяться – следить, так сказать, за развитием озвученных событий. Тогда все будут пригляд и досмотр чувствовать. И заодно думать, что в огромной Руси-матушке и проблем-то других никаких нету – за всем досмотрено.
– И чего нам с этого?
– Представь: появляется через неделю другой сюжет: «История про очередного мессию и его мечтавшего торговать индульгенциями апостола получила неожиданное продолжение…» Боюсь, такой сюжетик точно комедией уже не будет.
– Придут открыто с нами поговорить…
– Если бы хотели – с этого бы и начали. И если бы действовали по своему наитию – тоже с этого бы начали. Может, конечно, я ошибаюсь, но ощущение у меня самое неприятное… А может, на нас кто-то и рассердился из прихожан? Ты не переусердствуешь там в своем интернет-житии?
Владимир взял у Антона ноутбук, просмотрел записи за последние несколько дней и все то, что Антон выставил на сайт из присланного ему.
– Ну еще бы! Чего только стоит одна фраза, что клоуны будут первыми гореть в аду… Ты мало пожил, товарищ, и не знаешь, что клоуны – самые обидчивые существа, когда над ними по-настоящему смеются.
***
Человек, написавший эти строки, всегда нес по жизни чувство или состояние, которое в ранней молодости еще назвал «азартом преодоления». Оно появилось еще в старших классах школы, когда привычное спокойное течение бытия вдруг стало восприниматься как ноющая заноза. Поговорки, которыми была насыщена речь всех окружающих, – «все как у людей», «не хуже других» – резали слух и вызывали приступ тошноты.
Все и так в пору расцвета социализма жили почти одинаково, сыто и спокойно, но при этом болезненно переживали какую-то свою ущербность по сравнению с другими. На чуть выделившегося из толпы каким-то приобретением или удачей сразу начинали смотреть весьма косо, заводили за спиной обиженные разговоры, которые начинались со слов «ну так ведь кто он и кто мы…». Со всей страстью юношеского максимализма он стал воспринимать основную человеческую массу как вечно брюзжащее болото. Вроде все были делом заняты – чего ж вечно брюзжали, косились друг на друга и жалобились? – не понимал он.
В последние школьные летние каникулы его отправили на месяц пожить вдали от родной столицы в деревне у тетки, которой после операции требовался почти постоянный постельный режим. Он быстро выполнял всю домашнюю работу и при хорошей погоде почти весь день купался и валялся на берегу огромного пруда, слушая рассказы таких же купающихся пацанов. Сам он много не рассказывал, но очень любил наводить собеседника на интересное повествование. Многое в жизни сельских пацанов было ему непонятным, порой приходилось слушать и совсем, казалось бы, невероятные вещи.
– А я на север к дядьке ездил нынче недавно. У них там леспромхоз, снабжение особое! В магазин прихожу, а там очередь из лесорубов – алкоголю привезли. Не плодово-ягодные червивки, какие нам возят, а все французское! Коньяк французский и одеколон ихний. По литражу если брать, коньяк-то подешевле выйдет, но народ не скупится – все берут одеколон ящиками. Этот, говорят, куда крепче в башку шибает… Богато живут! У дядьки рядом с огородом груда мотоциклов лежит – штук восемь или десять, и все новье! Каждую весну он новый «ИЖ» покупает, лето гоняет на нем, трезвый, говорит, ни за что за руль не сяду – страшно, а осенью бросает его в эту кучу. Груда мотоциклов накопилась уже почти с его хибару – домишко-то у него совсем убогий.
– Чего ж новый дом не построит, если деньги есть? – не утерпел и вставил в чужой разговор Александр.
– Деньги-то есть, дядька хвалился, что на сберкнижке накопилось уже столько, что можно в городе сразу несколько квартир кооперативных купить. Так ведь кому-то даром построят, а он свои кровные трать, что ли? – удивленно возразил юный местный житель.
В другой раз Александр услышал тоже примечательную историю про отношение человека к своему жилищу. Зашел разговор про пожары – пацаны единодушно сошлись во мнении, что сильнее всего в их деревне горело, когда «Степан свой дом поджег».
– Сам поджег, что ли? – удивился Александр.
– Ну да, у нас совхоз тогда за прудом улицу особняков выстроил, до этого все двухквартирные пятистенки лепили. Степану там домину новую дали. Запил он, новый дом обмывая, конкретно – неделю в новом доме валялся, обживал его этак, прежде чем семью с барахлом перевозить. Дом и сгорел весь, только Степан успел из него выскочить. Сказал потом: не помню ничего, помутнение в мозгу было полнейшее, одни красные тараканы в глаза бросались, я их веником горящим давил в углах. В совхозе тогда собрали товарищеский суд над ним, судили да рядили, в общем, написали решение – взять на поруки. И на месте пожарища новый домище ему отгрохали, сейчас живет. А Степан смекнул, что можно на помутнение-то в мозгу по пьяни много чего свалить. Трактор у него старый был, ему возиться с ремонтом надоело. Так он напился как следует, заехал на гору, вылез из трактора и спустил его с горы под обрыв так, что обломки и сейчас там валяются.
– Тут-то его и постигло наказание? – предположил Александр.
– Конечно, штраф выписали в пять рублей и через неделю новый трактор дали, – пацаны захохотали.
Александр вспомнил при этом, сколько человек в его классе тупо отсидели школьные годы, нагло пользуясь тем, что уставшие с ними возиться после уроков учителя ставили из года в год им надутые тройки, лишь бы как-то выпустить из школы… Зачем напрягаться, если бояться совершенно нечего – на работу все равно отведут чуть ли не за ручку? «Степанами Русь нынче богата стала, – подумал он. – Случись война, эти Степаны, конечно, дикий напряг выдержат, а вот оставь их без присмотра партии и правительства – опустятся совсем». Александр вспомнил своего соседа по лестничной площадке, который уже с десяток лет, как его ни отговаривает семейство, на время летнего отпуска в одиночку уезжает бродить по каким-нибудь горам недели на две. Сосед объяснял, что без этого, увы, словно задыхаться начинает, а по-настоящему отдыхать может, только в одиночестве. «Поживи-ка в таком болоте, задыхаться начнешь», – вдруг со злостью подумал Александр.
Впрочем, вспыхнувшая злость как-то совершенно растаяла вечером, когда лежащая тетка от нечего делать стала рассказывать ему другую историю из недавнего прошлого села.
Оказывается, в прошлом году после всей уборочной молодой директор совхоза вдруг вздумал начать масштабное «окультуривание» своих работников вдобавок к процветающей самодеятельности в только что отстроенном Доме культуры. Полный народа совхозный автобус отправили в областной центр. Женщины решили сходить-таки в театр, а мужики стали подступаться к культуре основательно и издалека, начав с цирка.
В театре первый акт прошел спокойно, но вышли после него сельские женщины в буфет и обомлели: колбаса, которую в деревне-то и по талонам не видывали, здесь в свободной продаже! Пусть и не в чистом виде, а ломтиками на бутербродах, так ведь хлеб не лишний будет, сгодится скотину кормить. Жаль, что сразу не знали о таком чуде, не оказались бы в хвосте очереди…
В общем, когда уже начался второй акт, в зал влетела забравшая в буфете последние тридцать бутербродов пышнотелая нянечка деревенского детсада. Остальные запыхавшиеся односельчанки уже сидели на несколько рядов позади ее места. Нянечка, обступая ноги сидящим, хлопая их сумками и бормоча свое привычное «Ой, что-то будет», протиснулась до своего места и бухнулась на сиденье. На ее беду расположенное сзади место было свободным, и когда от резкого натиска грузного тела спинка кресла вылетела, нижняя часть сидения крутанулась назад и нянечка опрокинулась плечами до пола. Широкий таз ее застрял между спинок кресел.
Зал потряс женский визг. Актеры ошарашенно замерли в немой сцене, а зрители уставились на торчащие над головами и неистово дрыгающие полные женские ноги. Один сапог полетел с них в сторону сцены. После повторного визга сидящие сзади работницы этого детсада очнулись от оцепенения и бросились выручать коллегу напрямик, перелезая через зрительные ряды. Трещали юбки, отпрыгивали в стороны сидящие на пути… Актеры, скосив глаза на зал, поняли, что зрителям не до них, и поплелись за кулисы наблюдать из-за них творящееся в зале безобразие.
Кое-как нянечку выдернули, усадили рядом и собрали разлетевшиеся бутерброды. Обратно на свои места односельчанки пошли уже не напрямик, а как положено, по проходам.
Второй акт спектакля актеры начали повторно играть с самого начала.
– Мужикам, небось, и рассказать-то нечего будет, не то что нам, – шептались женщины, выходя с полными бутербродов сумками из театра на улицу. Предположение оказалось ошибочным.
Первое отделение в цирке мужики просидели тоже без эксцессов. А в антракт добрались до буфета и обалдели: вино продают «полстаканами» без всяких ограничений! Пусть какая-то кислятина виноградная, но бери хоть по пять порций одну за другой – никто слова не скажет. В то время как дома-то две бутылки водки по талонам на месяц! Пили быстро, без опаски: все равно этот компот через пару часов выветрится. С интересом поглядывали на сельского пастуха, гадая, обуяет ли того на этот раз его страсть. Невелик был ростом мужичок, но сильно голосист, и чуть пригубив спиртного, не мог никак обойтись без пения. Частушки на вечорках горланить мог часами – знал их великое множество, да только все похабные. А уж если увидит где гармониста, то и в трезвом виде не удержится – упросит завернуть хоть одну мелодию побойчее, чтоб прокричать выраженьице поядренее…
Наконец, изрядно выпивши, уселись. Второе отделение началось традиционно – на сцену вышел клоун с огромной намалеванной улыбкой на лице. В руках его попискивала какая-то маленькая гармошка…
– Девки в озере купались и поймали рака!
Целый день они гадали, где у рака с…! – восторженно размахивая руками, вскочил с места и помчался на арену переполнившийся чувствами пастух. Вокруг клоуна он чуть ли не пошел плясать вприсядку. Ничего не соображающий клоун сначала обалдело подыгрывал что-то совершенно невпопад, но потом до него дошло, что похабность частушек нарастает угрожающими темпами. Гармошка повисла в руках, огромная улыбка тоже обвисла на испуганном лице, которое стало напоминать морду акулы с накрашенными губами. Впрочем, аккомпанемент солисту уже не требовался.
Успех был полный: мужчины били в ладошки и кричали «Браво!», женщины хихикали в рукава, но прислушивались очень внимательно. Осмеянный клоун засеменил с арены под всеобщий хохот. Через минуту вместо него выскочила пара силачей и поволокла выкрикивающего последние похабности певца за кулисы. Зал неистовствовал от возмущения. Второе отделение начали только через несколько минут, когда все утихли. После него утащенный с арены пастух догнал на улице односельчан и похвастался:
– А меня-то в клетке из-подо львов запирали!
– Чего ж в милицию-то не сдали?
– Да они ж с пониманием, тоже артисты, своих не сдают. Посидел и отпустили…
Александр почувствовал тогда маленький укол стыда за испытанную недавно злость к людям. Да, нельзя злиться на людей, но не хотелось бы и уподобляться их массе, – подумал он. – Надо постоянно быть в азарте каком-то, иначе засасывающую болотную силу не преодолеешь!
Вернувшись в Москву, он с жадностью схватился за то, что могло дать пищу этому азарту преодоления – за свое давнее увлечение музыкой. Он и ранее, пользуясь своим отличным слухом и неплохим весьма оригинальным голосом, пробовал копировать то одних, то других исполнителей, но всегда выходило что-то не то… И тут вдруг он почувствовал, что все получается: стоит только наполниться как следует этим азартом преодоления, как исчезает потребность кого-то копировать, появляется что-то свое. Он сочинил одну песню, другую.
И тут он понял, что такое Дар – это умение, которое, сколько ни вкладывай в него сил, вернет тебе еще больше и сил, и того самого азарта, на котором все зиждется. И он понял, что удержать в руках обретенный Дар без постоянного отчаянного азарта преодоления не получится. И он сполна выплеснул этот азарт в свои песни и сам удивлялся уже через несколько лет, как быстро эти песни, тиражируемые в квартирах на магнитофонных кассетах, осваивают пространства страны. Слишком многим, оказывается, хотелось подпитаться именно этим азартом.
И даже очень осторожное признание властью не умерило в нем отчаянности его азарта. Александр умел всегда находить подпитку этому азарту – любая увиденная им несуразность и пошлость давали тут пищу для поэзии. Особенно его заводила та трусость, с которой закостеневшая советская система пыталась оставаться незыблемой под напором новых проблем и вопросов. «Азарт уже не такой совсем в людях, каким он был лет 30 назад, поймите! – возразил он как-то в разговоре одному партийному деятелю. – Так направьте самиего в нормальное русло, а не толкуйте про заветы дедушки Ленина».
Последние годы советской власти показались Александру подлинным маразмом: в стране было достаточно и ресурсов и денег для безбедной жизни, но государство вдруг превратилось в мазохиста, испытывающего удовольствие от унижений. Все делалось словно с единственной целью – вызвать у народа при всей его сытости отвращение к существующему устройству в стране. Ни с того ни с сего вдруг в стране закрывали на какую-то реконструкцию почти все табачные фабрики, озлобляя курильщиков. Полки книжных магазинов наполнились печатными откровениями бегунов за границу, выставляющими всю советскую эпоху в гнуснейшем свете – и люди с радостью хватались за любую найденную гнусность о своей стране. Люди ошарашено смотрели на пустые полки продуктовых магазинов – куда девается все произведенное в стране мясо и масло? Зачем-то потребовалось избирать президентов в каждой национальной республике вроде бы еще и не развалившейся страны…
Поэтому обрушение Советского Союза и все последовавшее следом Александр воспринял как неизбежность. К тому же эпоха перемен щедро подкармливала азарт многих поймавших волну деятелей. Даже и те, кого эта волна и не подбросила вверх, старались внести свой плевок в оставшееся позади болото беззаботной советской жизни. И пусть вот это сейчас охватившее всех чувство по-прежнему воспринималось им как безумие дорвавшегося до утех мазохиста – раз уж страна несется на этой волне, надо скользить вместе с нею, не теряя азарта!
… Его азарт исчез после одного, казалось бы, ничего не значащего разговора. На вечеринке у какого-то нового нефтяного магната Александр встретил немолодого уже человека с сухим напряженным лицом, скрипучий голос которого словно выдавал всю его внутреннюю напряженность и нацеленность. Александр знал, что это время от времени приезжающий в Россию американский миллиардер, меценат и попечитель новой российской культуры и образования.
– О, страна меняется благодаря тем, в кого верят люди! – произнес комплимент на хорошем, но очень скрипучем русском американец.
– Стараемся… – совершенно не задумываясь, ответил польщенный Александр.
– И теперь править вашей страной, как и нашей, будут такие вот ее представители, – показал он на хозяина вечеринки.
– Почему?
– Потому что если отдать в частные руки сырьевые отрасли в такой богатой ресурсами стране, то самыми богатыми людьми в ней всегда будут сырьевые олигархи. Самые большие деньги на оплату предвыборных компаний будут всегда у них, а не у каких-то там владельцев обувных и колбасных заводов.
– А если я спою об этом? – ляпнул Александр и почему-то сразу же пожалел об этом.
– Пророком хотите быть? – ничуть не смутившись, добродушно усмехнулся американец. – Нет пророков в своем отечестве – там нужны только идолы. Как идола вас уже вовсю пользуют, так что не придумывайте ничего нового. Из пророков в идолы путь есть, а вот назад – едва ли…
И Александр даже забыл поначалу об этом разговоре, тем более что его ставший олигархом знакомый укатил за моря на новое место жительства. Лишь спустя полгода он поймал себя на мысли, что давным-давно не писал новых песен, и словно спохватился – того азарта преодоления уже нет. Что преодолевать и ради чего? Ради того, чтобы тебя одобрительного похлопал по плечу тот американец?
Он по-прежнему пел, на сцене вспоминая свой старый азарт. Что ж, вдохновение ушло, но осталось созданное им имя, осталась энергия, которую еще можно применить попутно и в других сферах деятельности…
Спустя изрядное количество лет у него вдруг возникло новое ощущение – словно с тем азартом, пьянившим поколение таких же, как он, произошло то же, что и с благородным вином, выбродившим в банальный уксус.
– Любой азарт когда-то кончается, и тогда приходится или врать себе, или разочаровываться, – произнес в разговоре с ним его друг, в прошлом весьма известный и уважаемый режиссер-документалист, нынче же потухший усталый человек, мающийся без определенного интереса в жизни.
– Я не понимаю тебя, Евгений, – сказал Александр.
– Помнишь, я когда-то фильм снял про танцора одного, который с гастролей в советское время в Америке остался. Я его таким гением искусства, борцом и страдальцем от прогнившего режима изобразил, что фильм просто слезу вышибал. А знаешь, когда я собирал о нем материал, мне сказал один старый артист: «Помилуйте, батенька, танцоришко это был, если честно говорить, вовсе и не выдающийся. Из грязи в князи он пролез благодаря, простите, нетрадиционной ориентации сексуальной. Да и в Америку он подался, если уж совсем честно, только потому, что страсть как мечтал о любовнике-негре, вот и все». А я чего изобразил? Даже то, что он там от СПИДа помер, я выставил как расплату за безумную тягу к свободе личности. И ведь я даже не чувствовал тогда, что вру! Как говорят, сам верил в свое вранье. Это я потом уже понял, что всякая бездарь, которую вынянчили да незаслуженно и случайно возвысили, как правило, и кричит о том, что преодолевала она чудовищные преграды на пути истинного таланта…
– А сейчас что?
– Сейчас я, к сожалению, стал цинично замечать вранье… Помнишь, я снял серию фильмов о бедном писателе, которого за его многотомник о сталинских лагерях из СССР выслали? Я так его труды праведные и страдания по родине расписывал, что народ его чуть не святым праведником считать стал, народным заступником, понимаешь ли! Помню только, когда я его спросил: а как он умудрился, сидя в деревне в ссылке собрать документального материала про лагеря на несколько домов? Интернетов тогда не было. Тот как-то странно и замешкался, а потом стал рассказывать, что ему-де вся страна письма писала… Я только потом понял: этот графоман ничего не собирал, просто врал самозабвенно. А выслать из страны, оказывается, он сам со слезами упросил тайком, когда ему передали, что за границей его полмиллиона долларов гонораров ждут. А всю жизнь потом врал, что выброшен был нищим из любимой страны… Я и перестал сейчас что-то снимать: все врут…
Александр тогда вдруг вспомнил старый-старый рассказ своей тетки о наивных сельских жителях, ездивших окультуриваться в город. Странно, воспоминание это укололо, словно память об эпизоде проявленного им самим малодушия. Но самое страшное – ему вдруг передалось занозистое чувство его друга: он тоже стал цинично замечать вранье. Вернее, не просто замечать – он словно перестал оправдывать любую даже маленькую ложь и недосказанность. Если раньше он считал, что наигранность лжи идет от необходимости сохранить свое лицо в сложный момент, то сейчас понял: все наоборот. Именно попустительство лжи и заставляет людей носить личины, за которыми не видно их настоящего лица.
Он вдруг поймал себя на мысли, что ранее казавшиеся занятными разговоры со многими своими знакомыми вдруг стали противны. Он, хорошо говорящий по-английски, сидел в ресторане с приехавшим в Россию ненадолго известным в мире продюсером, слушал его рассуждения о гуманизме внешней политики его страны, и вдруг высказался:
– Однако, вам удается после каждой драки в мире крови полизать. А потом цивилизация беззубых вампиров рассуждает о ценностях!
Давно знакомый Александру человек из другой страны немного поморщился, потом снисходительно улыбнулся:
– Скажи спасибо, что не зубастых. А общую жестокость мира еще никто не отменял. Как вы, русские, говорите: у воды быть, да не напиться. И вообще, все благие истины, которые столетиями благоговейно нам преподносят в книгах, всего лишь бредовое вранье. Правда всегда слишком неестественна и жестока, поэтому ее и приходится прятать, как уродца.
Он сочувственно покачал головой.
– Да, и вот так мы столетиями врем, что добро порождает добро, а зло порождает зло. Хотя все вроде бы знают, что человек вырастет добрым, только когда научится понимать, что такое зло. Окружи ребенка одной добротой и заботой – он превратится в злобного негодяя. Потакай ему во всем – превратишь в безвольного эгоиста. Сделай для человека или народа тепличные условия – превратишь его в раскисшего нытика, проклинающего все на свете. Не ври ему никогда – и он станет наивным простаком. Дашь кому-то чего-то даром – он посчитает, что ты был ему обязан, и будет на тебя же и обижаться. Ты это все называешь добром? Извини, я лучше добром для человека назову, когда он по шее получит!
Так что Иисус все-таки был прав, когда говорил: не судите… Потому что твоя злость может кого-то сделать добрее, твое мошенничество делает кого-то умнее, ну и так далее. Мир гармоничен, в нем одно, достигнув какого-то количественного предела, всегда начинает переливаться в другое – собственную противоположность… И нам, убогим, как понять, где граница и каково истинное лицо происходящего?
Знакомый похлопал Александра по плечу на прощанье, словно старый учитель споткнувшегося в начале пути ученика.
И это ощущение громоздящейся вокруг лжи стало давить все сильнее от того, что у Александра уже не было никакого азарта противостоять ей, какой был на излете советской эпохи. Куда, на какие благие цели ушел этот азарт, он старался себя не спрашивать. Главное – ты сейчас с деньгами. Так и живи теперь богато, купайся в море, съезди в кругосветку, и ни о чем не думай, – сказал он себе. И вдруг добавил: трус…
Все еще усугубилось, когда он съездил на похороны своей деревенской тетки. С сельского кладбища он отправился пешком до ее дома – и его никто не узнал среди проходивших мимо людей. Он же на лицах встретившихся людей читал одно и то же настороженное и в то же время устало-обреченное выражение. И даже у еле волочащих ноги местных пьяниц было на лицах что-то подобное. Вроде жизнь теплилась в той деревне, но что-то, судя по этим лицам, было не так.
– Это ж называется «печать выживания», – сказал ему один из давних знакомых, когда Александр мельком обмолвился о впечатлениях от поездки в деревню. – Неужели не слыхал? Обычно почти все, кто впервые за границу на отдых съездит, рассказывают, что больше всего их удивило: люди там тоже про кризис толкуют, но вот нет у них на роже этой самой печати и все тут.
– А у наших она откуда?
– Ну, тут множество версий, отчего такая потерянность в людях появляется. Чаще всего говорят, что от потери ориентации: куда плыть – неведомо, поэтому один страх, что вот-вот тебя, китяру, на мель выбросит. Проще говоря, ни во что они не верят из того, что им толкуют, да и верить-то особенно не хотят во что-нибудь. С одной стороны, обманывали много, с другой – сам обманываться рад. Вот как-то так, в общем.
И вдруг Александру позвонил тот старый знакомый – бывший режиссер-документалист, который сразу сказал:
– Ты меня не расспрашивай ни о чем, я тебе просто хочу подарить на день рождения экскурсию. Когда будет день свободный – сразу позвони, приедешь на пристань, и мы на катере на Светлую гору съездим. Я там уже побывал.
– И что там?
– Я поверил, что Бог иногда отправляется погостить в мире людей, посмотреть, как мы распоряжаемся тем, что он даровал каждому из нас. Мне даже кажется, я встретился с ним. И я испытал чудовищный стыд…
***
В оцепенении первых холодов сосны застыли, схватив на лапах своих сгустки не тающего уже снега, и стояли, словно вот именно сейчас ощутив в себе всю мощь противостоять грядущим ненастьям зимы. Еще в предутренней темноте Игорь спустился к реке, постоял перед чуть заснеженной безукоризненной равниной появившегося вчера льда, над которым позванивал скатывавшийся по обледенелым камушкам родник. Что в этих последних звуках перед долгим онемением и испытанием безжизненностью? – попытался он осознать свое ощущение этих минут. – Усталость от суеты или накопленная сила?
Но проявлялось все сильнее ощущение того, что перемены неизбежны и сейчас именно тот момент, когда надо спокойно принять какое-то решение. Игорь поднялся к самому источнику, плеснул в лицо холодной воды, набрал ее еще раз в сомкнутые ладони, поднял их и вылил воду себе на голову, наслаждаясь тем, как чуть обжигающие струйки крадутся вниз по его телу под одеждой. Присев рядом, он долго смотрел на словно загустевшую от холода воду источника. Получив божественное откровение, подумал он, мессии углубляются в себя, чтобы проникнуться этим откровением. Затем – в путь, каждый миг провозглашая это откровение, пока тебя не предадут. Получил ли он, объявленный новым мессией, это откровение?
Он вспомнил, что только один раз где-то далеко на север отсюда попытался помолиться о чем-то для себя – все остальные последние месяцы он словно ловил откуда-то и произносил слова, идущие для других людей. Идущие словно в ответ на таящуюся в глубине этих людей крошечную пульсирующую боль. Может ли он собрать вместе все эти мелкие боли, чтобы обратиться сразу ко всем с единым словом?
– Будем свободными и полюбим жизнь с отчаянием обреченных! – повторил он свои не так давно произнесенные тоже в одиночестве слова. И это все?
Игорь снова плеснул в лицо водой, еще и еще раз. Да коснется меня чаша твоя, господи, да будет твой выбор моим, – прошептал он, поднимаясь в гору к домику, где начнется еще один его день с людьми. Почти поднявшись, он остановился, глядя на купол старого храма.
Но ведь это отец гордится выбором сына, видя в нем свои заслуги, – открылась ему другая мысль.
***
В последние дни в домике ночевал и Владимир, редко не оставляя его и днем, словно опасаясь, что что-то важное может произойти без него. Сегодня, в первый выходной день недели, они с Антоном тоже поднялись рано, из поленницы брали дрова, чтобы развести огонь в очаге на террасе. Хотя на днях еще Владимир говорил, что сейчас, похоже, поток посетителей ослабеет, и будут появляться лишь редкие прихожане. Все-таки приходит зима, да и водный путь к домику закрыт ледоставом. Пожалуй, сказал он, все это даже и к лучшему – надо копить силы к лету.
Но по тропке с противоположной стороны горы, хотя серое небо еще только начинало светлеть, уже поднимались несколько человек (Владимир установил в полукилометре от домика шлагбаум на дороге, чтобы все, кроме него, оставляли там машины и шли пешком). День начинался…
…Вечером этого дня Антон записывал, что когда кто-то из пришедших начал перечислять свои разочарования и в конце концов произнес, что сейчас уже готов покончить с жизнью, Светлый ответил:
– Садясь в лодки и отправляясь вдаль по неизвестной реке, два странника проверили, есть ли в лодке весла. Потоку не было никакого дела до путников, но он легко нес лодки. Один не выпускал весел из рук, другой же, полностью доверившись потоку, оставил весла и забыл о них. Но обе лодки в бурном потоке были разбиты о камни. Первый путник посчитал, что виновен в этом сам своей слабостью. Второй же после крушения поник духом, считая себя пострадавшим безвинно. Скажи мне: виновен ли невиновный?
Все хорошее и плохое в твоей жизни случилось благодаря чему-то. Иди и сделай хоть что-нибудь вопреки происходящему. Потому что каждый считающий себя невиновным всегда виновен.
…Все чаще от него ждали чуда исцеления, причем чуда, совершенного на глазах у всех, спокойно и торжественно, явлением великой стоящей за ним силы. Чуда, сотворенного с провозглашением единой непреложной для всех истины. Но что-то подобное происходило словно незаметно для всех, поэтому ожидание только росло.
…В один из дней Антон с Владимиром сначала лишь немного удивились ничуть не уменьшившемуся количеству подходящих уже с раннего утра людей. Но прошла пара часов, и склонившийся к Игорю Антон напряженно прошептал:
– Люди идут и идут, их много…
Игорь и сам поднял голову: вокруг нарастал людской гул, накатывающийся волнами к домику. Края людской толпы видно не было – люди стояли и между сосен, и вокруг стен старого храма. Гул голосов был тихим прибоем, катящимся к террасе, на которой Игорь еще с минуту назад не замечал происходящего вокруг.
Он повернулся к стоящим в углу террасы Антону с Владимиром. Первый держал в руках видеокамеру и выглядел откровенно напуганным, второй стоял с безучастным лицом, готовый среагировать на любое изменение обстановки. Игорь развернулся, вышел на крыльцо веранды, встав лицом ко всему множеству пришедших сюда людей. Рокот голосов колыхнулся и замер, перехватив дыхание толпы, лишь чуть поскрипывал снег под десятками ног.
Обратно уже не вернуться, не сесть у камина и не наслаждаться ожиданием того, что откроется тебе в следующую минуту в пришедшем к тебе человеке, – понял Игорь. – Или ты говоришь с этим народом, сейчас отправляясь от города к городу и провозглашая свою истину… Какую истину? Или…
С серого неба одна за другой опускались в полном безветрии большие снежинки, настолько редкие, что каждая из них словно летела вниз своим особым путем, по-своему колыхаясь в невидимых волнах воздуха. Игорь молчал. Наконец, кто-то из толпы громко сказал:
– Вот, мы пришли к тебе!
– И каждый из вас спросит: кто я и что есть истина? – произнес в ответ Игорь. Потом он возвысил голос, чтобы быть слышимым.
– Мне был дарован дар слышать отчаяние каждого из приходящих ко мне. Только оно говорит человеку, чем ценна его жизнь, но большинство слышит крик его только в самые страшные минуты. Услышьте и вы отчаяние свое и всех идущих по жизни рядом с вами. Не лгите ни себе, ни другим, и не носите масок. И я говорю вам: станьте истинно свободными, любите жизнь с отчаянием обреченных.
Человеческий гул затих, и в беззвучии хлопья снега валились с неба на лица и плечи собравшихся. Люди ждали, что сейчас то ли начнется какое-то действо, то ли будет сказано что-то самое главное. Сквозь толпу напрямую к крылечку террасы протискивался, напряженно работая локтями, одетый в длинное пальто мужчина с растерянно-напряженным выражением на лице. Игорь остановил взгляд на этом стремительно приближающемся человеке. Стоящий сбоку Антон на дисплее включенной видеокамеры заметил, как ему показалось, промелькнувшее на лице Игоря смятение. Игорь показал руками, чтобы люди расступились перед этим спешащим мужчиной, сам шагнул навстречу ему, как только люди перестали его загораживать.
– И ты свободен, – громко и быстро произнес он. Мужчина остановился, переводя дыхание и держа руку за пазухой.
– Спасибо, – наконец проговорил он, вытаскивая руку из-за пазухи и взглянув уже испуганным, но осмысленным взглядом. Замер, словно сам пытаясь понять, что же произошло, потом взглянул вокруг в ужасе и попятился назад. Игорь шагнул к нему, подошел вплотную и сказал уже не так громко:
– И тому, кто послал тебя, скажи, что я освобождаю его от дара.
Когда мужчина поспешно удалился, Игорь вернулся на крыльцо террасы, с возвышения вновь оглядел сотни собравшихся перед ним людей.
– Простите меня – я пока не могу сказать что-то для всех вас более того, что уже сказано, – сказал он. – Спасибо вам, но не приходите сюда и не ищите меня. Мне надо самому отправиться в мир людей, иначе и мой дар иссякнет, превратившись в ремесло. Прошу вас – оставьте меня.
Игорь сел на ступени крыльца, наклонив голову, чтобы не видеть, как расходится разочарованно переговаривающаяся людская масса. Люди медленно уходили вниз по склону к стоящим вдалеке машинам, а он все смотрел на тающие на руках крупные снежинки. Ни Антон, ни Владимир не подходили с расспросами, пока не скроется последний из всех пришедших.
Наконец, людской гул и звук шагов стали затихать вдалеке. Игорь поднял голову. Перед ним, чуть сдерживая улыбку, с которой обычно преподносят давно тайно подготавливаемый подарок, стояла Ольга.
***
В тот вечер в располагающейся на одной из московских окраин «Церкви Николая Ростовского» было довольно людно. Собрания в ней, именуемые прихожанами между собой «службами Николая-Угодника», проходили теперь только по выходным – и владыка-основатель церкви берег свой драгоценный голос, и в течение рабочей недели здесь шла стройка. Почти готово было нечто напоминающее то ли амфитеатр, то ли стадион. Перед этим вместилищем прихожан стояла не то сцена, не то просто ступенчатый подъем с округлой площадкой посередине. Не только вся эта сцена была крытой, но при необходимости можно было натянуть огромное тентовое покрытие и перед ней с боков и сверху, защищающее Ростовского от ветра. Получалось что-то наподобие тоннеля, по которому люди из темноты вечера стремились к теплому волнисто-радужному свету, льющемуся из-за спины дарующего им чудеса невзрачного на вид пророка. Причем размер всего пространства перед сценой был рассчитан так, что прихожан сюда вмещалось не слишком много – до полутысячи человек, чтобы их шепот не перекрывал крика Ростовского.
Действо службы в этом почти достроенном «храме» было в разгаре – после совместных пений и молитв под музыкальные ритмы пророк вошел уже в силу голоса. Перед ним уже под гул толпы отплясывали в безудержной радости первые испытавшие чудодейственность его голоса, а пророк, делая эффектные паузы, наполненные шаманскими жестами, вновь дарил счастье новым прихожанам, поднявшимся к нему по ступеням.
– Счастья! Счастья именем моим! – кричал он каким-то по-детски восторженным немолодым уже людям, стоящим перед ним и чуть ниже его на ступенях. – Счастья достойным его! Я считаю вас достойными счастья, так будьте же счастливы – каждый день именем моим, каждую минуту по слову моему!
– Каждый день именем твоим, счастья всем по слову твоему! – вторила внизу толпа.
Николай полностью постиг всю таинственную силу своего голоса и знал, что когда он действует таким вот своим криком, полное искреннейшее послушание его приказам находит на человека моментально и остается на срок от нескольких часов до нескольких дней. Но потом человек будет всегда помнить об этом периоде и томительно стремиться сохранить то ощущение, которое им тогда владело. И совершенно не подходящие друг другу пары, сдуру заявившиеся к нему получить благословение на свою любовь, будут всю жизнь с болью пытаться притереться друг к другу, мечтая снова ощутить то чувство дикой влюбленности после зачаровавшего их крика пророка. И те, кто совсем потерялся в жизни, будут после его крика стараться быть счастливыми вместо того, чтобы бросить все и искать счастье.
Редко применяемый им крик иного звучания мог, наоборот, возбудить в человеке протест против всего, чем тот прихожанин был ранее вполне доволен. С детским упрямством человек начинал вдруг что-то искоренять, менять, перенастраивать себя. И в этих беспокойных стараниях еще сильнее привязывался к церкви Николая Ростовского, стараясь услышать хотя бы издалека тот крик, словно постоянно поддерживающий допинг.
…Были открыты Николаем и другие возможности его голоса. Каждый раз он сам со счастливой улыбкой удивлялся тому, что такой обычный инструмент, как голос, может делать совершенно невероятные вещи. Однажды, экспериментируя, он случайно наткнулся на особую возможность своего голоса, которую тот мог проявить в диапазоне вовсе и не слышимого издалека крика, а почти шепота. Оказывается, если быстро приблизиться к человеку и в лицо ему неожиданно с хриплым напряжением выдавить из себя приказ: «Стоять и слушать!» – то человек впадает в гипнотический транс на десяток минут и послушно кивает головой, даже когда ему кто-то другой зачитывает, что тот должен сделать на следующий день. И на следующий день этот подопытный, проснувшись, не будет помнить, каким образом он получил это задание, но пойдет и с упорством маньяка выполнит его. Или приказание оживало стремительной вспышкой, и человек сам не понимал, почему вдруг на трассе поворачивал руль машины в сторону встречного грузовика.
Поначалу Николай даже сам испугался такой открывшейся возможности – сдавленное озлобленное шипение давало совершенно иную форму воздействия, чем обычный звонкий крик. Вместо добровольно получаемого заряда вдохновения человек ничтожным усилием превращался в зомби. И Николай решил даже никому не рассказывать об этом, но случайно не удержался, когда им стала интересоваться какая-то бандитская группировка в лихие годы перворождения нового строя в стране.
Тогда Николай вдруг вспомнил о своем давнем детдомовском товарище, с которым случайно, а может, и нет, встретился не так давно. Товарищ подробно выспросил Николая о всей его жизни, а на встречный вопрос о себе ответил коротко: «Ну, мы некоторого рода организация защиты важных персон. Сразу делаем такие предложения недоброжелателям, от которых те не смогут отказаться». И больше ничего не уточнил.
– Я хочу под вашу защиту, заплатить у меня есть чем! – выпалил Николай, когда отыскал вновь этого товарища.
– Мы защищаем только нужных людей, и я всего лишь мелкий исполнитель, ничего не решающий. Я даже не знаю, кто нами руководит, – шепотом ответил тот.
– Ладно, я тоже могу быть нужным, – решил не отступать Николай и все рассказал и о последней своей открытой возможности. После подтверждения ее на практике, когда подопытный человек исполнил на следующий день совершенно неприличное действие в назначенном ему накануне месте, товарищ согласно кивнул.
– Хорошо, ты можешь быть нужным.
Интересовавшиеся Николаем бандиты словно испарились и впредь он никогда уже не встречал на своем пути ничьего назойливого противодействия. Все, кто мог устроить ему проблемы, предпочитали словно не замечать Ростовского. Нужным же Николаю пришлось побыть всего несколько раз – ему приходилось ловить прямо на улице указанного человека, мгновенно вводить его в состояние восприятия приказа и сразу отходить. Иногда этот человек был даже не один, но дар Николая умел обездвижить и сделать покорными сразу всю эту толпу. Приказ всегда диктовал другой человек, что было дальше с введенным в транс, Николай старался не думать.
Через несколько лет на мобильник позвонил неизвестный – как понял Николай, это был один из тех, кто определяет для него задания.. «Я не буду представляться, просто запомните мой голос, – сказал этот человек. – Я понаблюдал вас в деле и прошу мне сообщать, если вы увидите вдруг человека с такими же незаурядными способностями». Николай так и не узнал, что это за человек обладает таким запоминающимся скрипучим голосом.
И узнал о том, каким может быть отданный с его помощью приказ, Ростовский совершенно неожиданно. Накануне он снова оказался нужным и приготовил для получения приказа застигнутого на выходе из какого-то кафе щуплого мужчину. На следующий же день вечером в его недостроенном храме-стадионе было весьма людно, несмотря на первые холода наступающей зимы. В самый напряженный момент действа, когда толпа, качаясь в такт звучанию мелодии, нараспев читала молитву о силе пророка Николая, в спокойно стоящем в стороне человеке Ростовский узнал того щуплого мужчину. Увидев, что он узнан, мужчина направился прямиком к чудотворцу, достав из-под пальто какой-то большой сверток. Он уже поднимался к нему по ступеням, когда Николай, решив не допускать непредвиденного развития событий, простер над ним руки и прокричал ему приказание спуститься вниз и быть со всеми.
Но крик его вдруг не возымел никакого воздействия. Мужчина подошел почти вплотную и испуганный Николай решился на то, что никогда не делал при скоплении людей – он применил тот самый вводящий в транс сдавленный хрип, звучащий почти как шепот. Но лицо мужчины ничуть не изменилось.
– Я свободен, – сказал мужчина, и чуть притихшая толпа умолкла еще сильнее, чтобы понять происходящее. – Так сказал мне тот, к кому ты послал меня, чтобы я бросил в него вот это.
Мужчина положил на ступени то, что держал завернутым в материю – и толпа разглядела железную банку, судя по всему наполненную чем-то тяжелым. Причем из края банки явственно торчало кольцо от запала гранаты.
– Бомба, что ли… – произнес кто-то из первых рядов тех, кто несколько секунд назад самозабвенно пел молитву. По отхлынувшей толпе пронесся взволнованный шепот.
– И еще он сказал, что освобождает тебя от твоего дара, поскольку ты не сохранил его как дарованное чудо. Значит, ты недостоин этого подарка.
Николай вложил все силы в истошный крик, который должен был оцепенить всех стоящих поблизости и остановить на полминуты и мысли, и движения их. Но разрушивший все мужчина уже и не смотрел в его сторону, а из толпы через секунду послышался даже чей-то смешок. Мужчина начал объяснять, что произошло с ним вчера и сегодня, а Николай стоял ошеломленный тем, что кто-то только что усмехнулся над ним, как над клоуном, которому не удался простенький фокус. Именно фокус, а не чудо… – повторял себе Ростовский. Он заметил краем глаза, что кто-то из стоящих в первых рядах беззастенчиво снимает его на камеру телефона… Случайно найденная когда-то им дверь из убогой комнаты его жизни в мир чудес и превращений вдруг с грохотом захлопнулась.
Вчерашний чудотворец схватил лежащую перед ним банку, прижав ее к себе, вбежал назад в одно из помещений за сценой, выхватил телефон, выбрал нужный номер и, услышав такой знакомый скрипучий голос, кричал и кричал проклятья. Потом схватил переданную ему бомбу, убежал через черный ход, чтобы спрятаться где-то и жить на скопленные деньги тихо и без чуда.
***
Игорь глядел на эту улыбку Ольги, словно она, преобразив все лицо своей владелицы, раскрыла и все тайны ее, которые хозяйка и сама не знает, как рассказать. Словно в улыбке этой отразились каким-то образом накопленные за века лучшие умения женщин мимолетно и неуловимо дать другому человеку ту искру света, ради сохранения которой он будет идти всю свою жизнь сквозь темень и бурелом невзгод. Того света, который и разгоняет сумеречную вязь бытовых неустроиц.
Он смотрел и смотрел на эту улыбку, смутно чувствуя, что впервые ощущает таинства другого человека не из какой-то затаенной в нем боли или скребущегося отчаяния. Нет, все было наоборот. Отчаяние к жизни, которым Ольга и наполняла свои силы все последние полгода, словно само и было этой улыбкой на ее лице. Он встал, подошел к Ольге и, взяв ее за руки, поцеловал. И она ответила – легко и мягко, и это легкое касание словно разлилось теплом по всему телу Игоря.
– Пойдем, – прошептал он, поворачиваясь к домику. На террасе стояли Антон с Владимиром, уже долго молча и неподвижно наблюдавшие за всей вдруг произошедшей переменой в размеренной жизни последних месяцев.
Игорь, так же держа Ольгу за руку, взошел к ним на террасу, сел с ней у огня. Владимир молча опустился на скамью напротив, Антон, разведя рассеянно руками, подбросил в огонь дров, тоже присел. Молчание длилось несколько минут, ожидая чего-то, Антон даже не перекинулся словами с сестрой, которую не видел с момента весеннего отъезда из их провинциального городка.
– Чуть-чуть не случилось что-то очень нехорошее? – произнес, наконец, Владимир.
– Да, – ответил Игорь.
Все снова замолчали на несколько минут, греясь у огня посреди начинающихся порывов холодного ветра, закидывающего сюда хлопья снега.
– И даже не в том дело. Пришествие закончилось. Напиши на сайте, чтобы сюда больше никто не приезжал, – сказал Игорь.
Антон вздохнул даже с облегчением.
– А может, так и надо? Слава богу, мы сейчас с деньгами, зачем, как одержимым, упираться, когда дело пошло с риском? – тихонько, как будто сам с собой, проговорил он. Ольга взглянула на брата, как всегда легко отказавшегося от всего, за что собирался было побороться. Подумала: даже если у тебя есть деньги, брат, ты их просто положишь сейчас на счет, будешь где-то тихо жить на проценты, снова неудачно женишься и будешь всю жизнь говорить себе: так и живи теперь, трус…
– Я не хочу создать вокруг себя новую церковь – обряды, молитвы и так далее… – сказал Игорь. – Все это уже есть, и я не хочу ни с чем спорить. И мне пока нечего сказать такому количеству людей, которое будет ждать единого слова для всех. Все такие слова уже сказаны. Я пойду сам по миру людей.
В наступившем опять молчании голос свой впервые подала Ольга:
– Идемте в дом, холодно…
Все встали, направившись в теплое помещение. Антон хотел было пройти в комнату Игоря вслед за Ольгой, но его остановил Владимир.
– Не надо спорить и убеждать, разойдемся. Не видишь – каждому надо решить сейчас свое.
– Пойдем, поговорим на кухню?
– Потом и вместе с Игорем. Я привык думать один и глядя на огонек. Посижу на террасе.
– Тогда я берусь за поварское послушание. Сестру накормить надо праздничным обедом.
***
– Я, наверное, как-то не вовремя приехала? – робко произнесла Ольга.
– Нет, – улыбнулся Игорь. – Я даже начинаю думать, что все в жизни человека происходит в отведенное этому время. Просто мы не всегда замечаем сущности происходящего, вот и проходим мимо того, что нам даровано.
Ольга тоже улыбнулась в ответ все той же манящей улыбкой: и в чем для тебя сущность моего приезда? Он ответил на ее улыбку снова легким, почти незаметным касанием губ ее своими губами: твой приезд для меня – все, без него в этот момент я бы не смог идти дальше.
Она удивленно моргнула, чуть опустив уголки рта: я могла бы тоже идти с тобой – хоть куда – главное же, что я могу идти. Он снова поцеловал ее: да.
…За окном под почерневшим небом вовсю выла вьюга. Ольга сидела рядом, сложив ладони на плече у Игоря и опустив на них подбородок.
– … А потом стала делать другие упражнения, – тихо говорила Ольга. – Я их называла «танцы лежа». Потом делала «танцы сидя», потом «танцы стоя», за поручни держась. Ну, так все понемногу. Сайт просмотришь ваш, иногда даже что-то вроде молитвы себе сочинишь для начала таких занятий… Ты не смеешься? Я даже подумала тогда, что поняла, для чего нужны молитвы – они нужны, чтобы ты сам понял, чего же больше всего хочешь, из-за чепухи же молиться не стоит? Нет, я смешно объясняю…
Игорь погладил рукой теплые волосы Ольги – конечно, смешно.
– Потом списалась с теми, кто у тебя побывал. С одним таким переписывалась – знаешь, мне за тебя так обидно стало, когда он написал, что нашел для себя живого бога.
– Почему?
– Чего хорошего быть кумиром? Если тебя идеализируют, значит, никаких тебе и слабостей не позволяют. Чуть найдут их – сразу в черта переделают, – засмеялась она.
– А если ты найдешь?
– Да, я бы с радостью их поискала. С учетом, что на каждый минус должен же быть плюс.
– А если…
– Если ты скажешь, что я должна оставить тебя?
– Да.
– В ожидании тоже есть радость. Ты начинаешь чувствовать, что сумеешь оценить то, чего ждешь… Я и буду копить силы для того, чтобы потом как следует оценить, что получу. Знаешь, я как-то подумала: почему многие сойдутся вроде в великой любви, а потом раз и разбежались – жить не получилось. Они, наверное, просто ничего накопить не успели, а тут уже тратить надо? – совсем тихо и грустно проговорила Ольга.
– Тогда идем, уже вечер. Они ждут, надо решить, что будет завтра, – ответил Игорь.
Владимир, зайдя в дом с веранды, сидел в кресле в единственной большой комнате домика, подкидывая поленья в камин и по-прежнему глядя на огонь. Антон устроился в другом кресле, склонившись над ноутбуком.
– Так вот, – резво начал он говорить, увидев Игоря и Ольгу. – Отклик горячий в сердцах я нашел – вал приглашений в гости пришел!
– То есть?
– Стоило мне, многогрешному, возголосить об уходе Светлейшества из теплого домика в не лучший из миров, возголосили и страждущие! Слава богу, говорят, что все-таки не в лучший из миров… – Антон, чувствуя окончание светлого отрезка жизни, был возбужден и набрасывался на последнюю возможность еще что-то сделать на этой стезе. – Кто молит: подвергните его увещеванию и укоренению на одном месте. Кто вообще зовет к полному уходу в мир виртуальный: там, говорит, тоже неплохо можно жить. Я грешным делом даже подумал: может, правда, взять программу, которая вместо твоего лица создает лик небесной святости со взглядом огненным, и сиди ты в тайной резиденции на берегу моря, общайся с народом в таком виде, а? Самый дешевый вариант – вместо включения программы лицемаскировки можно просто бороду Дедморозовскую тебе прилеплять и веник еловый на голову класть… Без заработка бы не остались…
– Что за приглашения?
– Адреса люди шлют свои! Хотят, халявщики, пальцем не двинув, сподобиться твоего захождения в их обители. Ишь, чего возжелали! Может, нам программу еще на телевидении с ними открыть? Сейчас вон на всех каналах идут программки про ремонт на даче и квартирке, а мы соригинальничаем – будем снимать «Ремонт духовный»: мы идем к вам, да покайтеся, раз-два, готово для личности потрясение с очищением. Хотя, ведь это тоже мысль…
– Успокойся, напиши, что я вполне могу и прийти.
– Так тут адресов уже за сотню, напишешь такое – вообще пришлют явок немерено, всех до Камчатки и не обойдешь!
– Пусть, везде можно будет ночевать не в гостиницах. Всегда хорошо иметь место, где тебя ждут.
Антон замолчал, потом спросил:
– Так все-таки, что мы решаем?
– Решать осталось только вам, – ответил Игорь.
– То есть ты встаешь утром, одеваешься и уходишь, куда глаза глядят? – подал голос Владимир.
– Да.
– И если здесь посреди народа ты сегодня чуть не лишился жизни, то бродячим одиночкой ты, скорее всего, просто исчезнешь бесследно, даже без фейерверка на прощанье, – как бы сам себе, утвердительно сказал Владимир, все так же глядя на огонь. – Оставь всю эту маету с толпами народа. Поехали отсюда, может, ты не нужен в этой стране. Посмотрим на Спасителя над Рио-де-Жанейро, потом купим домики где-нибудь в Черногории, будешь гулять там среди сосен по склонам гор… Даже если деньги кончатся, найдется с десяток-другой человек, которые оплатят твою жизнь всего лишь за возможность сопроводить тебя на прогулке. В крайнем случае, будешь, как Кришнамурти, писать книги, которые не будут пользоваться успехом….
– И вернешься сюда в более благосклонное время убеленным сединами старцем. Станешь духовником для всяких желающих обрести духовное смирение в конце греховной жизни. Такой уже никого не смущает. Да и спрос на таких огромен, особенно среди тех, кто вовремя не развелся… – подхватил мысль Антон.
Игорь промолчал. В тишине слышно было, как потрескивают дрова в камине.
– Коли нет, то прости. Домик я этот сдам владельцу, деньги, какие есть, отправлю каждому на счет, ну, в общем, приберусь и поеду в Рио. А может, все-таки послушаешь моего мудрого совета? – спросил Владимир Игоря.
– Что толку в мудрости, продляющей жизнь, но лишающей ее смысла?
– Тогда корми нас, писарь и кормилец ты наш, а утро вечера будет мудренее. – подытожил Владимир, обращаясь к Антону.
***
Утро после ночной метели выдалось тихим и солнечным, словно, выдохнув за ночь всю свою злую силу, природа очнулась в изнеможении и глядела удивленно на саму себя. Нанесенный снег искрился, и вокруг домика и храма не было видно никаких следов. Игорь в последний раз отправился по этой первой снежной целине к роднику. Антон стал разводить очаг на террасе, сказав Владимиру и Ольге, что прощальный завтрак будет на свежем воздухе. Ольгу он не пустил помогать ему – в последний раз хотелось сделать все самому. И он двигался у очага и суетливо, и в то же время постоянно останавливая себя, чтобы не допустить спешки.
Поймав себя на том, что он отсчитывает, сколько минут осталось до того, как закончится такое применение его силам, Антон признался себе: да, его пугает предстоящее одиночество. Да, есть деньги, но он не умеет их применять и не чувствует азарта в том, чтобы день за днем вести какой-то бизнес. В конце концов, он просто не хочет быть первым – он был бы хорошим вторым в каком-то деле, он бы отдавался этому делу со всей энергией, если бы оно захватило его – но не в роли первого лица. Раз нужны первые, значит, нужны и вторые.. Беда для него лишь в том, что после произошедшего за последние полгода все остальные пути уже ничем не привлекут его. А нынешний путь окончен, и даже скажи сейчас Игорь: «Идем со мной» – он едва ли согласится. Тогда что останется: купить домик у озера и застрять в нем, попивая коньяк? Может быть, алкоголь и будет чуточку оживлять в нем прижившееся за полгода ощущение непредсказуемости того, что может быть сказано и открыто в следующую минуту.
Странно, подумал он, именно непредсказуемость всего происходящего и дает возможность шагать вперед спокойно. Он, наверное, бросится искать Игоря, чтобы вместе с ним бродить по стране. Но не сейчас.
Владимир сидел рядом, не обращая никакого внимания на действия Антона, и глядел на огонь. Сколько раз уже он вот так вот, глядя на пляску языков пламени, силился открыть для себя что-то умиротворяющее? Но пролетело полгода – и он сам не понял, что прошло перед ним за это время. И через год он снова будет смотреть так же на огонь, силясь понять, что упустил сейчас и что упускал всю свою жизнь. И даже взглянув на статую Спасителя над Рио-де-Жанейро, и искупавшись в Байкале, он все так же будет сидеть у огня. А потом, вдруг осознав что-то, отправится искать Игоря, и пойдет за ним.
Пусть так и будет, но не сейчас, – сказал он себе.
Ольга осматривала домик, проходя по комнатам и заглядывая на террасу. Как все тут просто и без всяких излишеств, удивлялась она: заметно, что за несколько месяцев живущие здесь даже не попробовали чем-то особым из вещей скрасить свою жизнь. Словно идущим куда-то легче было двигаться налегке. Как хорошо все-таки быть молодым, подумала Ольга, – можно двигаться налегке и не бояться ничем рисковать. И никто не осмеет за невероятность мечты, потому что понимает, что рискует за это быть потом горько осмеянным самимсобой – мечты-то иногда сбываются. Сможет ли она, отправившись вслед за Игорем, поддержать его движение налегке? Наверное, только на какое-то время. Ну и пусть, она тогда оставит его и будет ждать момента, когда снова сможет подойти и обнять его, сидящего, сзади и, положив голову ему на плечо, прошептать что-то… Но это будет не сейчас.
***
Когда Игорь шел от родника к домику, с противоположной стороны на заметенной тропе показался другой поднимающийся сюда человек – сухой, почти старый, опирающийся на трость. К террасе они подошли в одно время и одновременно, ничего не говоря друг другу, поднялись на нее. Так они и простояли несколько минут – Игорь грел у огня ладони, а тот человек, опершись на трость, переводил дыхание после ходьбы по снегу, но стоял спокойно, не позволяя себе горбить спину и отображать на лице какое-либо ожидание. Занимающийся своим поварским делом Антон в тон им сделал вид, что никого не замечает и даже подумал, что пришедший старик явно сейчас собирается попросить о каком-то чуде – исцеления ли, еще чего-то – и никак не решается изложить просьбу. Но взглянув в его бесстрастное лицо, смутился и отвернулся, обратив украдкой внимание только на перстень-печатку с замысловатым рисунком на одном из пальцев сжимающей трость руки.
Игорь повернулся к пришельцу – они постояли друг напротив друга, молодой длинноволосый и седой стареющий мужчина с сухими истончившимися чертами лица.
– Я пришел к тебе, говорят, здесь дают свободу, – сказал с полуусмешкой тот необычайно скрипучим голосом.
– Ты же всегда говорил, что обиженные люди не бывают свободными, – ответил тихо Игорь. – А сам всегда жил старой обидой и считал себя подлинно свободным.
Мужчина присел рядом на скамью, не дождавшись приглашения, сложил ладони на круглой верхушке трости, склонил голову и через какое-то время снова скрипучим своим голосом произнес:
– Да, истинно…
***
Даже в начинающейся старости он помнил о том чувстве, которое появилось после неожиданного и короткого разговора со своим дедом. Прочитав какую-то очень вдохновившую его книгу о восстании Спартака, юный Арсений по обыкновению начал пересказывать ее деду на русском языке. Русский язык в его семье, живущей в США, берегли, и единственного внука дед заставлял коротко пересказывать ему на русском содержание прочитанных им книг на английском. Дед был представителем старинной русской дворянской фамилии, сбежавшим после 1917 года за океан как можно дальше от опротивевшей ему России. После живого рассказа о храбрости Спартака, дед, заметив вдохновленность внука, вдруг усмехнулся и сказал:
– Только поверь мне, революции делают самые трусливые из рабов. Почему ни одно из всех восстаний рабов никогда не привело ни к чему хорошему? Потому что из трусости своей они сразу пытаются найти себе нового хозяина, пожесточе, без него они толком и не понимают, что надо делать. А найдут себе нового хозяина – сразу начинают перед ним красоваться жестокостью по отношению к хозяевам прежним и всем, кто не с ними. Жестокость – храбрость трусов. Хотя в данном случае лучше бы подошло слово «холуев».
Дед посмотрел на внука, рассмеявшись над его недоумением. Арсений отметил про себя, что смех у деда, несмотря на его годы, вовсе не старческий, да и сам дед старается жестко держать себя в форме, словно какое-то давнее чувство не позволяет ему расслабленно любоваться миром. Вспомнил рассказанную как-то дедом историю о том, как сожгли его имение.
Рядом с тем господским особняком, стоявшим на горе в окружении огромного сада, было несколько деревень. Самую убогую из них дед, будучи тогда жаждущим применения своим силам молодым человеком, решил сделать показательной для других за счет доходов от своего винокуренного завода. Вместо убогих избенок нанятая артель возвела улицу домиков попросторнее, крытых железом, по улице даже проложили булыжную мостовую, всех заставили посадить сады и т.д. Вселяясь в новые дома, крестьяне благословляли прогуливающегося по улице барина, который рассуждал, что окрестные деревни, глядя на такой пример, тоже сами начнут преображаться. Но когда он на следующий год поинтересовался у управляющего, что за глаза говорят о нем эти крестьяне, тот смущенно откашлялся и сказал: «Да зря вы это все задумали, барин. Никто дармовщину никогда у нас не ценит. Их кто с соседней деревни о житье ни спросит – они в ответ только ноют да вас же клянут. Привыкли жить в общине»…
Юный дворянин тогда не придал особого значения этим словам, уехал в Москву, где и остался, с удивлением наблюдая за бродившим в обществе возмущением. Оно чем-то напоминало ему реакцию организма на попавшую в него грязь – организм горячился, кровь стаскивала сгустки гноя к ране. Вдруг, успев-таки назреть, нарыв прорвался – все вылилось в революцию. Потом, когда он уже воевал в Белой армии, дошла весть, что имение его сожжено как раз жителями той показательной деревни, которые перед этим устроили первыми и погром на его винокуренном заводе, опустошив склад.
Когда юный Арсений стал расспрашивать деда, почему все вышло именно так, дел просто отмахнулся, бросив обиженно:
– Холуй бывает счастлив, только когда нового барина подиковатее увидит. Впрочем, говорят, история повторяется, так что, думаю, ты такие примеры сможешь еще и в старости понаблюдать…
Старик погладил внука по голове и смущенно добавил:
– Прости, господи, мне и хочется, и не хочется, чтобы на моей родине такое повторялось…
Арсений почувствовал тогда, что вся эта обида-ненависть к человеческому холуйству была постоянно живущим в душе деда чувством и даже испугался, подумав, что это чувство начинает как-то гнездиться и в его душе. Он помнил еще один рассказ деда о том, как однажды это чувство захлестнуло его уже в зрелые годы. Во времена Второй мировой дед воевал сначала на флоте, потом участвовал в наземной операции. Фашизм для него был воплощением чудовищной эпидемии холуйства, которая иногда может охватить и вполне, казалось бы, здоровые народы. Вдруг почувствовавшие себя униженными, они в обиженной злобе были счастливы рабски служить самому диковатому из возможных правителей, лишь бы он оправдал любые проявления этой злобы.
И когда в последние месяцы войны поток сдающихся в плен к американским войскам стал резко расти, бойцы взвода, который состоял практически целиком из эмигрантов из России, вдруг услышали среди пленных русскую речь. Оказалось, возможностью оказаться в плену у американцев не преминули воспользоваться несколько вояк из бывших украинских то ли полицаев, то ли еще каких-то вояк.
Решив послушать родную речь и разузнать хоть что-то о жизни на оккупированных немцами областях, эмигранты из России вечером позвали в свой круг трех свежих пленных, для разговорчивости вручив им фляжку со спиртным. Разговор начался в тоне общей неприязни к коммунистам, а закончился, как-то странно оборвавшись, после того, как один из пленных, совершенно опьянев, начал вдруг рассказывать о своих подвигах в тылу немецких войск, дед Арсения резко спросил:
– Так вы воевали-то все-таки за что?
– Как за что, за родину, за Украину! – удивился опьяневший.
– Так вас же красные еще до того, как на них самих Гитлер напал, у Польши взяли и в Украину включили, вот и радовались бы!
– Чему радоваться-то, под поляками жизнь куда сытнее была…
– Ему родину дали, а он по пану, который его кормил да сёк, тоскует! – захохотали американцы.
– Я тоскую? Да я этих панов как собак из пулемета строчил… – тут опьяневший все-таки осекся.
– Так ты поэтому немцам-то сначала рад был? А что, местный фюрер, когда ты для него поляков строчил, похвалил за это?
– Ни, даже не подумал, – обиженно ответил пленный, видимо, рассчитывая расположить к себе ответом, – эта немчура только поморщилась. Хотя сам и приказал…
– Не уважал, значит. С чего бы это? – американцы опять захохотали.
– Так я же потом и с немцами воевал!
– Барина уважать перестал, как он от других по морде получил? Воевал он! Вслед за немцами бежал с любимой родины, да им же и в спину постреливал… Куда потом-то побежишь?
– К вам, в Америку хочу… – недоуменно протянул пленный, словно его уличили в чем-то неприличном.
– Нет уж, появишься у нас – я тебя сам расстреляю не хуже красных, – вдруг со злостью крикнул дед Ансения. – Еще не хватало, чтобы у нас такая зараза плодилась. Уводите этого урода!
Пленные послушно встали и зашагали перед конвоиром.
– Ты чего? – спросили товарищи у деда Арсения.
– Ненавижу холуев, но этот хуже в тысячу крат – холуйствовал перед холуями и похвалы ждал.
Ему ответили со смехом:
– Да насчет холуя ты погорячился – может, таких со временем еще героями назовут. Когда коммунисты выдохнутся.
– Да, и праздник учинят в их честь – день холуя, – с отвращением сказал тогда дед Арсения.
– И пусть учинят, так им и надо, – ответили ему…
…Арсений понял однажды, что чувство, постоянно поселившееся в нем после разговоров с дедом, само по себе противоречиво. С одной стороны, это обида на Россию, из которой пришлось бежать их семье, с другой стороны, желание того, чтобы эта страна снова пережила, как выражался его дед, катаклизм от блуждающей по миру эпидемии холуйства. Дед и отец сделали его наследником большого бизнеса, который настолько точно открыл свою нишу на рынке, что укреплялся и только рос с годами, вводя его чуть переделанную с русского фамилию в список богатейших семейств мира. Но все сваливающиеся на Арсения материальные блага только обостряли его двоякое чувство к родине его деда.
И он отправился в Россию. Это было еще в советскую эпоху, после того, как у него появилось несколько друзей и знакомых в структурах, делом которых был поиск возможных путей подведения к Советскому Союзу какого-либо катаклизма. Когда он рассказал им дедовские соображения по поводу особых черт национального характера жителей России, те сначала промолчали, а через потом выдали ему предложение.
Они сидели за столиком летнего ресторанчика на палубе старой баржи, стоящей на реке в черте города. Арсений начинал понимать, что знакомый его должен высказать что-то очень важное и для этого заходит в разговоре максимально издалека. Но вот тот начал понемногу выводить на свет свою основную мысль.
– Две тысячи лет назад, похоже, не знали ничего о разделении труда и конвейерном производстве, – говорил, хитровато щурясь, собеседник. – Мессия – он в одном лице должен был быть и ловцом человеков, и сеятелем, и зерном, которое должно умереть, чтобы дать жизнь каким-то всходам. Сколько всего сразу! С учетом современного опыта следовало бы все это технологически разделить. Как вы понимаете, я говорю о нашей миссии по отношению к дикой коммунистической стране.
– Ну, тут у вас все эти три роли точно совмещать не получается.
– Да я о том и говорю. Сеятели мы пока неважные, а зерном и вовсе не собираемся быть – пусть другие помирают ради того, чтобы в СССР у населения в головах чего-то включилось или выключилось. Зачем тут помирать нашим людям?
– А первая роль?
– А это роль, которой нельзя научиться. Тут только можешь или нет. Вот вы можете, а мы нет.
– То есть…
– Отправляйтесь туда и станьте ловцом человеков. Цель работы проста. В СССР на пороге эпоха перемен. Для основной массы населения, если рассудить прагматично, было бы полезно пройти эту эпоху спокойно и сохранить все хорошее из старой, а не воевать с коммунистическим наследием. Эта борьба с мертвецами выгодна только будущей олигархии. Найдите тех, кто постарается для нее!
Другой бы в этом случае начал бы бурно выяснять, что от него хотят, и назадавал бы кучу вопросов, но Арсений долго молчал, из чего его собеседник сделал вывод о полной собственной правоте. Арсений глядел на свой доставшийся от деда перстень, которому, по семейному преданию, было два века. Предание то гласило, что когда-то этот перстень был символом принадлежности его предка к масонской ложе – организации «вольных каменщиков», считавших, что именно они вольны положить в строительство общемирового человеческого дома тот камушек, который может нарушить законы, по которым строится этот дом, и все пойдет по-другому. Поэтому они и считали себя подлинно свободными, раз у них есть возможность внести в историю что-то свое, без оглядок на законы бытия.
Каждый мечтает о свободе, и каждый понимает ее по-своему, – подумал Арсений. Видимо, и он не достиг той свободы, какая ему нужна, если, имея финансовые возможности осуществить самые фантастические желания, томится унаследованным от деда каким-то ощущением неотплаченной родовой обиды. Странно, когда-то в детстве масонские ложи, о тайных обрядах которых он читал в книгах, казались ему собранием наивных не наигравшихся в детстве чудаковатых простаков. А теперь он с грустью завидует им, имевшим возможность почувствовать себя подлинно свободными. И вот сейчас ему предложили возможность почувствовать то, что когда-то ощущал его предок, первым надевший на палец этот перстень.
Что есть свобода? Не знаю. Но я хочу ее, – сказал себе Арсений. И вслух произнес:
– Я согласен.
В Россию, а вернее, еще СССР, Арсений приехал заокеанским меценатом, из любви к исторической родине жаждущим помочь возрождению ее величия и духовной чистоты. Раздавая гранты деятелям искусства, он не уставал обыгрывать в торжественных речах историческую фразу «Москва – третий Рим». Эта фраза, действительно, крутилась в его голове, когда он с интересом старался постичь дыхание жизни советского общества. Общество это на самом деле напоминало ему и древний Рим, и Византию эпохи их самых последних дней. Достигнув сытой жизни, эти империи доживали свой век, погрузившись в бессмысленные внутренние интриги и цепляясь за старые обычаи, трусливо не веря в саму возможность саморазрушения. А окраины уже осаждались полчищами варваров, но причиной скорого краха империй были все-таки не они – варваров хватало во все времена. Что-то разъедало эти империи изнутри, словно жир, которым обросли их мозги, начинал разлагаться…
Арсений стал «ловцом человеков». Он словно звериным чутьем падальщика умел найти тех, кто вызывал у него наибольшее отвращение, при чьем виде его родовая обида начинала подавать свой голос. У других не было этого чутья, но у него – было. И он возвышал этих людей, делая их голос слышимым на всю страну. И новоиспеченные кумиры, едва почувствовав слабость власти, которой стало вдруг неловко бороться с инакомыслящими, с каждым новым своим выходом к публике пробовали свои силы в том, чтобы холуйски выковырять какие-то обиды на откормившую их страну и плюнуть в ее сторону. Издавались книги и журналы, наполненные мазохистским смакованием самых плохих страниц советского прошлого.
Он просматривал множество появляющихся в то время самиздатовских книг, находя из сотен авторов тех, кто при получении финансовой поддержки рванется с пеной у рта обличать барские замашки раскисшей власти. Время профессионалов придет позже. Сейчас в авангард были нужны вдохновленные холуи, жаждущие более дикого барина и не способные со здоровым цинизмом глядеть на настоящее и в будущее. Пусть они верят, говорил себе Арсений, что все само собой счастливо образуется и головы народа просветлеют под потоком их грязи. И для этого они будут фанатично выковыривать из почти вековой давности любые мерзости и глупости. И напитавшиеся ими люди, в которых советским временем тоже не воспитан этот здоровый спокойный цинизм, набухнут от обид, словно стоящий в углу ребенок, и перестанут еще чем-то дорожить… И послушные любым сорвавшимся на них переменам, будут тоже верить, что все вот-вот счастливо образуется и точно не станет хуже, чем было.
Благодаря Арсению выделенные им люди попадали в известные всей стране издания, создавали свои новые телепрограмы и газеты – слово их неслось повсюду, ошеломляя и заставляя с озлобленной обидой на таившую правду власть пересказывать услышанное.
– Знаете, какая у меня настольная книга? – спросил однажды по приезду на родину Арсений тех двоих, кто отправил его сюда. – Вы в ней ничего не поймете. Я сам прочитаю строчку и прошу местных толкователей расшифровать смысл и примеры привести.
– Труды Ленина?
– Нет, сборник поговорок и всяких там житейских выражений.
– И что, у русских опыт поколений запечатлел в них что-то особое? Наверняка то же, что и у всех: кто рано встает, тот и зернышко склюет, не будешь драчливым – сохранишь зубки и так далее.
– Не совсем так. Многие из них как раз помогают найти слабые места в броне противника. Например, выражение "из грязи в князи" мы бы поняли просто как житейскую ситуацию – чье-то быстрое возвышение. На самом деле выражение характеризует особенности психологии некоторых личностей.
– Это как?
– Ну например, вышел некто, как в России говорят, в люди, стал начальником, о чем раньше и мечтать не смел. А мыслишки о собственной убогости так гложут, что от полученного величия начинает у него голову сносить. Человек начинает себе внушать, что он чуть ли не богоизбранный и за ним стаи ангелов летят, от всех бед охраняя. Начни льстить ему умело и нашептывать, как ему лучше себя проявить во всей красе – все, он пойдет у тебя на поводу, как теленок. Если человек знает, что он из себя действительно что-то представляет, зачем ему чего-то изображать? Но уж если человек поражен этим синдромом, все его действия полностью предсказуемы и легко моделируемы со стороны, что собственно, нам и нужно. Большому брату достаточно только похлопать такого по плечу…
– Но как такого вычислить, пока он еще в грязи сидит, чтобы в князи вывести?
– Это вам объяснять надо совсем долго. Впрочем, предрасположенная к такому синдому душа может оказаться и среди тех, кто уже достиг больших высот. – Арсений указал пальцем вверх, обозначив зону поиска в структуре советского государства.
…А еще вечерами в Москве Арсений прослушивал кассеты с записями молодых пробующих голос авторов песен. Выискивал нужных ему, обеспечивал им деньгами быстрое продвижение к славе. Он не делал сам рутинной работы – для этого имелись помощники, которые делали свою работу незаметно и профессионально, имея в своем распоряжении деньги и опыт, полученные за океаном. Его делом было указать на нужного человека из сотен похожих, угадав своим чутьем, каким тот станет, дорвавшись, по его мнению, собственным талантом до славы и денег. И новоиспеченные кумиры, ощущая себя борцами с гниющей действительностью, кричали с искренней брезгливостью о самых позорных страницах истории своего государства.
Жуйте свои обиды и думайте, что от этого вы станете свободнее, – мысленно произносил Арсений.
И даже когда это государство вдруг в одночасье перестало существовать, всеобщий крик этот только усилился.
Ослабьте вожжи и уберите кнут, – глядя на плоды своего труда, говорил себе Арсений, – и бывшие рабы сами устроят состязательное шоу холуев. Словно идет соревнование: кто кинет камень побольше в мертвого льва, чтобы его за этим занятием приглядел и взял в услужение новый барин. И успокоятся эти крикуны, только когда уже всем опротивеют или почуют новый кнут.
Странно, подумал он однажды, среди них есть и действительно настоящие таланты. Но эта мысль вызвала еще большее отвращение к этим людям и шевельнула старую передавшуюся от деда обиду. Хотя, ответил он сам себе, талант – это, наверное, отдельный дар, такой серьезный, что вовсе не обязательно впридачу к нему дается и характер, и всякое другое прочее. Вот и становятся порой обладателями таланта человечишки с жалкой душонкой. А наивная человеческая масса почему-то думает, что его сотворенному кумиру выдан полный комплект добродетелей. С чего бы?
Однажды это отвращение достигло своего предела. Арсений слушал очередные песни того, кому он помог стать одним из кумиров вечно чем-то обиженной толпы, боготворившей его за смелость. Довольно красивый мужественный голос пел о том, что жизнь автора песни – каждодневный бой за просветление мозгов униженного, бедствующего и голодающего в последние годы советской власти народа, и что советская власть вечно вела страну к разорению. Оказавшийся рядом один из помощников Арсения вскользь сказал о том, что этот исполнитель неплохо отметился уже и первыми ролями в новых фильмах.
– Наверное, бандюка сыграть слезно выпросил? – спросил Арсений.
– Как вы угадали? – спокойно ответил помощник, привыкший не удивляться таким предвидениям.
– Мечта труса – чтобы его боялись… Я даже был бы рад, если бы он сдох как бандюк – если б его где-то случайно пристрелили или зарезали. Да и для общественного мнения такое бы полезно было.
Помощник словно пропустил мимо ушей эти слова, но через пару недель Арсений узнал, что тот, о ком они говорили, к скорби множества поклонников, неожиданно погиб, застреленный при не очень понятных обстоятельствах.
Сбылось предсказанное, – подумал, услышав об этом, Арсений. Или совершилось указанное? – испугался он. И тут же решил: все, еду в Америку, моя миссия выполнена и старая дедовская обида не будет больше меня глодать…
… Но когда он снова сидел и разговаривал в каюте яхты с теми двумя, кто и направил его в уже бывший СССР, Арсений понял, что и этот разговор издалека подводят к новому заранее подготовленному предложению.
– То есть вы считаете, что лучше было бы договориться с СССР и спокойно делить мир? – удивился таким словам Арсения один из говоривших с ним.
– Да. Видите ли, аппетит приходит во время еды. А с развалом СССР сложилась ситуация, когда аппетит этот разыграется уже слишком. Неумеренность в еде опаснее легкого голода, так врачи говорят или врут? И в будущем она приводит к болезненным явлениям в виде зависимости от лекарственных инъекций, а в итоге к инсультам и инфарктам. Все империи гибли от банального ожирения.
– И чем опасен процесс разыгрывания аппетита?
– Тем, что найти еду не так уж и сложно. Дай людям идолов, ради которых они будут убивать друг друга, и господин доллар станет ловцом все новых человеков, – грустно спрогнозировал Арсений.
– А мысль ваша довольно интересна! – усмехнулся один из его собеседников.
– Видите ли, человек недалеко ушел от животного и в нем по-прежнему живет инстинкт животного мира: добей слабого, подчинись сильному. В языческие времена народы придумывали себе божков и идолов, чтобы как-нибудь этот инстинкт оправдать. Потом приходили пророки, воевали с идолами, уверяли, что человек – божественное создание, надо жить по учению, а не сотворять кумиров… Но инстинкт животного не вытравишь просто так, и человечество во все времена стремилось вернуться к идолопоклонству. Проще всего это было сделать, выставив Идолом уже имеющегося Бога – помудри с преподнесенным его пророком учением и готово: можно в его славу приносить человеческие жертвы, как доисторические дикари. Еще не так давно была мода на сотворение кумирчиков из всяких диковатых психобольных кровососов. Наполеон любил объезжать поля битвы и наслаждался видом вопящих от мучений раненых, а те были счастливы, что их удостоил взглядом этот коротышка. Когда этот храбрый воин в очередной раз бросил на погибель свою армию и драпанул впереди всех из России, газеты в Париже сообщили: полмиллиона присягнувших императору загнулось от ран и мороза, зато здоровье императора как никогда лучше! И чернь ликовала, читая об этом!
– Но сейчас-то двадцатый век… – улыбнулись в ответ Арсению.
– Не лукавьте, господа, вы знаете, о чем я говорю. Но все гораздо хуже, чем вам кажется. Когда на руках у людей появляется все больше оружия и оно все страшнее, этот инстинкт кричит диким криком. И мир сейчас рвется погрузиться в язычество и идолопоклонство! Люди остались животными: еще пройдет не так уж и много времени, и весь мир увидит видеосъемки массовых человеческих жертвоприношений, которые станут обычным делом в целых странах! И культурные холеные девочки из европейских университетов будут визжать от счастья, глядя на видеозапись ритуального отрезания человеческих голов, и будут мечтать убежать в такую страну, чтобы ходить там по улице с черным мешком на голове, рабски прислуживать и отдаваться первому попавшемуся неграмотному и злобному мужику! И они побегут, и со временем их дети будут завидовать своим сверстникам, которым уже разрешили отрезать кому-то голову! Хотя и наш мировой идол – доллар тоже начнет все больше требовать крови, чтобы безнаказанно плодиться.
– Я вообще чувствую, что в двадцать первом веке начнется мировая война с идолопоклонством. И уже не придет новый пророк, чтобы напомнить человечеству о Боге… – совсем грустно произнес Арсений, которому все-таки не хотелось оправдывать надежды этих двоих, которым явно чего-то от него снова надо. Арсений подумал, что пожалуй, настоящими-то ловцами человеков себя считают именно они. Или подобные им.
Двое его собеседников замолчали, словно молчание и было ответом ему.
– Но дело с СССР сделано, и хотелось бы знать, каков ваш вариант светлого будущего этой варварской страны? – спросили, наконец, его.
– Ну, мне кажется, самым достойным вариантом будет вечная война олигархии. Пусть одни кланы постоянно враждуют с другими, заказывают революции. Самые убогие именно воинственное служение своему барину и будут считать расцветом демократии. А если они еще и безнаказанность при этом почуют, то вообще одуреют от холуйского счастья, как дуреет от него дикарь, отрезающий голову иноверцу для ублажения своего идолища. . Выведи их деньгами на площади, а потом проведай там с раздачей пирожков и словами о том, что Америка спит и видит, как их счастливыми сделать – и они будут рады под пули идти, лишь бы чуять за собой самого крутого в мире барина с хорошей плетью.
– Вы такого низкого мнения о своем, в сущности, народе? Или это говорит какая-то обида?
– Скорее, это говорит любопытство, – помедлив, ответил Арсений. – Зерна холуйства живут не только в личностях, но и в целых народах. Холуи всегда, как говорят русские, гонорливы: неблагодарные считают себя вечно обиженными, себе же хуже сделают, лишь бы другому досадить или изобразить из себя чего-то. Создайте для холуйства благодатную почву, и вы увидите, в каком народе оно расцветет сильнее.
– Все, конечно, так, но есть маленькое но… В виде ядерного арсенала. Что если под шумок революций какая-нибудь подлодка даст залп? Открывающая в таком случае перспектива сильно печалит.
– А что такого? – усмехнулся Арсений. – Я тут детскую песенку из мультфильма слышал, немного переделанную детишками:
Может, мы обидели кого-то зря,
Сбросив пару лишних мегатонн,
Но уже горит и плавится земля,
Где стоял когда-то Пентагон…
Ну и далее в таком же бодром духе. Но ведь и у нас есть чем ответить!
– Не надо таких шуток, – довольно серьезно остановил Арсения один из собеседников.
– Ну, тогда вариант покруче. Называется «Третий Рим». Как известно, два Рима пришли к нежизнеспособности из-за обжорства столиц. Все главные налогоплательщики регистрируются и платят деньги в бюджет столицы. Уровень жизни в ней резко вырастает по сравнению со страной, столица распухает населением на глазах и строится с дикой скоростью. С каждым годом на ее строительство и поддержание в ней хорошего уровня жизни надо все больше денег, а слезть с этой иглы все сложнее и страшнее! В общем, как известно, если даже у наркомана и появятся деньги, это пойдет только на вред его здоровью…
Арсений удивленно посмотрел на тех, кто сидел перед ним, поняв, что разговор подошел к тому, к чему его вели – ему снова хотят предложить сыграть какую-то роль, отведенную ему в разработках армии стратегов своей страны.
– Господа, скоро у этой страны будет полностью сформирован класс миллиардеров. Вы сможете контактировать с их представителями вполне официально. Я вам больше не нужен.
Все помолчали с минуту, выдерживая паузу перед озвучиванием самого предложения. Наконец, Арсений услышал его:
– Но пока этот класс не сформирован, и многое зависит от того, кто в него попадет, какие люди придут здесь к деньгам и власти. Вы бы могли помочь подобрать самых достойных… Побудьте еще немного ловцом человеков.
– Может, вы думаете, мне симпатичны эти самые достойные, которые вам нужны? – уже соглашаясь, спросил напоследок Арсений.
– Делать ставку на друзей – удел слабых, – ответили ему с неожиданной серьезностью. – А сильные для достижения своих целей могут ставить на тех, кого презирают.
… И Арсений снова отправился в Россию, вооруженный поддержкой мастерски выполняющих свое дело помощников. И его делом снова было угадать нужного человека, которого так же ждал стремительный взлет. Но это дело вовсе не оказалось простым и быстрым, как первоначально рассчитывал Арсений, и даже увлекло его. Он сам стал вникать в процесс работы, который вели его помощники, с интересом обнаружил, что в деле не брезгуют использованием самых разных технологий, вплоть до гипноза. Арсений уже не испытывал прежнего явного отвращения к выделенным им из общей массы людям, и даже лично нередко встречался с ними.
Прошли годы, Арсений так же приезжал в Россию поглядеть на плоды своих трудов, что-то подправить. Но при этом он все чаще прислушивался к неясности возникающих у себя чувств.
Он старался и сам не мог понять, что эти возникающие чувства говорят ему. Поэтому время от времени он старался как-то сформулировать их словами. Порой выходило: "Ничего личного. Только бизнес. Я работаю на благо своей страны". Иногда формулировка получалась такая: "Я подлинно свободен, потому что властвую над жалким человеческим материалом. И нечего думать о мотивах моих поступков – они просто свободны". Часто чувства формулировались в такие слова: "Божий промысел состоит в том, чтобы всегда сделать тайное явным. Я лишь служу ему, чтобы люди со временем увидели, что они представляют из себя". И реже всего собирались такие слова: "Господи, я так мечтал быть свободным, а живу, оправдывая себя старой дедовской обидой…"
… Прошло почти три десятка лет после того, как он впервые приехал сюда "ловцом человеков". Но в конце концов наступил день, когда Арсений, находясь в России и в очередной раз приказав себе сформулировать в четкие фразы свое настроение, вдруг получил: "Ты лишь старый человек, всю жизнь проживший обидой. И жизнь прошла, а ты по-прежнему не знаешь, ради чего ты использовал свой дар, стараясь стать свободным"… Арсений попробовал сформулировать словесное оформление своих чувств как-то иначе, но вновь сложилась та же самая фраза. И вдруг почему-то почувствовал страх дальше думать об этом.
Ну все, так и живи теперь, трус, – сказал он сам себе.
Что бы могла значить эта новая фраза, которой он сформулировал свой настрой? Арсений, решив определить, что за состояния она может обозначать, набрал эту фразу в строке интерет-поисковика на компьютере. Неожиданно среди прочих цитат из книг и кинофильмов Арсений обнаружил эту фразу на сайте относительно молодого то ли проповедника, то ли основателя секты. Он вспомнил, что ему говорили об этом обладателе необычных способностей и довольно необычно их использующем.
Арсений прочитал:
– Истина в том, чтобы не сказать себе – так и живи теперь, трус, отказавшийся от своего дара. Каждому из нас даны от рождения множество даров. И любой дар растет по мере того, как ты пользуешься им, и угасает, если ты оставляешь его без применения, а затем переходит в свою противоположность. Так человек, отказавшийся от дара любить, выбирает дар ненавидеть.
Арсений просидел весь день до глубокой ночи, читая отрывки записей и рассказы о тех, кто побывал у этого странного человека. Потом со злостью выключил компьютер, попытался заснуть и не смог.
– Третий Рим должен молиться только Золотому Тельцу, – сформулировал он, наконец, в чем заключается его злость. Принял снотворное, а утром, вызвав одного из помощников, впервые прямо и четко дал указание на уничтожение того, чьей деятельности был посвящен сайт. Злость настолько разъедала его, что он даже сам позвонил одному из тех, чьи способности гипноза иногда использовались в направляемой Арсением деятельности.
Но через несколько дней этот человек в ответном звонке Арсению кричал:
– Он просто отобрал мой дар! Он сказал лишь, что я превратил его в ремесло и недостоин своего дара!
Говорят, надо всю жизнь биться с приближением смерти, но в самом конце – суметь смириться, – подумал тогда Арсений. – Этот новый мессия со странными полномочиями все равно уже приговорен мною. Перед его неизбежной кончиной я встречусь с ним. Если мой дар тоже был ремеслом – пусть забирает и его, мне на старости только легче без него станет…
***
Следующим утром он проснулся задолго до обычного раннего часа своего пробуждения. Он словно стряхнул с себя сон, в котором снова был маленьким мальчиком, которого гладит по голове дед, а он никак не может понять, что же в дедовском взгляде – обида или любовь.
Кстати, как бы оценил мой дар дед? Что если бы дед сказал, что я предал его? – впервые задал себе вопрос Арсений. И почувствовал, что не может ответить на него. Он вызвал машину с водителем и через какое-то время поднимался один по заснеженной тропе к домику меж сосен рядом с храмом.
И странно – он, старик, стоял перед молодым человеком, а чувствовал себя снова мальчиком, которому дед говорит о том, что все его вдохновленные иллюзии – всего лишь иллюзии.
– …Обиженные люди не бывают свободными, – услышал он.
– Истинно… – ответил Арсений. – Наверное, чувствуй я себя действительно свободным, я бы и находил свободных людей. Но я умел разглядывать другое.
Он сел на скамью у края террасы, протянул руки к жару от углей в очаге. Тот, к кому он пришел поговорить в единственный раз, стоял у этого очага, словно читая в бегающих по углям искрах необходимые слова.
– И ваш дед сказал бы, что вы предали его.
Да, дед бы отказался делать мою работу – он был свободен и мог делать выбор. А мне предложили, потому что знали, что я не откажусь. Мне отдали самое грязное ремесло, а я считал его своим даром. Каждый считал себя свободным и каждый был игрушкой… – Арсений, размышляя об этом, сидел, даже не спрашивая ни о чем того, к кому приехал.
Господи, если бы этот человек жил где угодно, только не здесь, не в этой стране! Увезти бы его отсюда и поселить где-то в домике на острове посреди скал и сосен у берега, приезжать для того, чтобы спокойно погулять с ним по кромке прибоя, с наслаждением сомневаясь во всем, во что верил раньше… Арсений хотел уже произнести это предложение, но тут понял, что чувствует себя в роли Понтия Пилата, желающего спасти того, кого вынужден приговорить к смерти. И так же боится сделать собственный выбор – он, всю жизнь считавший себя подлинно свободным. И расплатой за этот страх станет потом тоска и страх еще больший.
– Что есть… – он осекся, чуть было не сказав "истина", – что есть свобода?
Молодой собеседник промолчал, и Арсений подумал, что, наверное, это и есть правильный ответ о том, что для каждого – свое, и наверное, должно быть таковым, иначе мир превратится в серую массу людей с одинаковыми представлениями об истине и свободе. И масса эта, получив это единственное представление, станет служить ему, как идолу, оправдывая этим служением любую жестокость ко всем, у кого другие истины и представления о свободе.
То, что он почувствовал, глядя на странного молчащего молодого человека, на этот раз легко сложилось в слова:
Истину нельзя вручать человеку – взятая в руки истина умирает и превращается в идола. Человек должен сам вечно идти за ней по стране без дорог. Как путеводный посох ему можно дать только учение для помощи в постижении смысла и мудрости жизни.
Арсений сидел молча на краю террасы, смотрел, улыбаясь, на тех двоих, кто находился рядом у очага. Странно, подумал он, только здесь меня вдруг посетила такая мысль, которая словно помирила со всем миром. И ответ на вопрос о деде я бы больше не получил нигде.
– Уедьте из этой страны, – все-таки сказал он. – Живите где угодно, только не здесь. Только назовите любую страну, которая вам понравится…
Собеседник покачал головой.
– Я ухожу и пойду по этой стране.
Арсений поднялся, оперся на трость и посмотрел в лицо молодого человека.
– Хорошо. Прощайте, – принял он решение и направился к тропке, ведущей отсюда.
Он сделает все зависящее от него, чтобы этот человек остался жив. И пусть слова его и разрушают то, что созидал Арсений. Пусть пройдет еще сколько-то времени, и Арсений сам найдет этого человека, чтобы почувствовать себя наконец-то свободным, хоть ненадолго сопровождая его в пути. Не сейчас, но потом это должно произойти.
***
– Ну вот и все, – сказал, вставая, Владимир, – прощаемся?
Все поднялись.
– Спасибо вам, – ответил Игорь. – Спасибо за все.
– Прости, может быть, нам стоило пойти сейчас за тобой. Но, кто знает, может, это еще и случится, – Владимир развел руками, а Антон поддакивающе кивнул.
– А я пойду, – сказала Ольга.
– Не сейчас, ты еще слишком слаба. Но я позову тебя, жди.
Игорь закинул за спину сумку-рюкзак, сделал шаг к двери.
– Скажи нам что-то напоследок. Типа отпускаются нам грехи… будущие… – не вытерпел Антон.
– Я только и делал здесь, что говорил, целых полгода. И может быть, все это было сказано зря.
– Ладно, у меня-то все речи зафиксированы. Буду первоисточники по Светлизму-пришествизму конспектировать. Во сне буду цитаты выкрикивать, но состряпаю книженцию аппетитную за зиму, – Антон отчаянно старался удержать напоследок свою обычную тональность говорения. – Но вначале должно быть слово – скажите какое, вашсветлость!
– Наверное, мы играли в то, что оказалось не игрой. Но начни так: проста жизнь человеческая…
***
Проста жизнь человеческая и немудрен ее смысл: продлить физическое существование и получить больше удовольствий. И все мы произошли от обезьяны, и нет пророков, посылаемых на землю, и жизнь наша конечна, и не будет к нам вопросов после смерти нашей. И легко шагать по отведенному тебе кусочку бытия, думая так.
Потому что если попробовать любить отведенное тебе время и мир, в котором проложен отрезок твоей жизни, то понимаешь обреченность свою прожить короткую жизнь и не понять всей ее мудрости и жестокой справедливости. Но ощутив это томительное отчаяние, понимаешь, что только оно и дает силы для любви.
Игорь шел по широкой натоптанной тропе вниз по склону, закинув за спину рюкзак, и время от времени останавливался, поднимая голову вверх и разглядывая вершины заснеженных сосен. У него есть множество адресов и номеров телефонов тех, кто в любой момент примет его и предложит ночлег – и он пойдет по этой жизни, стараясь понять ее мудрость и справедливость. Что будет уже завтра – он и сам сейчас не хочет знать.
Человек отличается от животных тем, что понимает, что не будет жить вечно, подумал Игорь. Странно, только это знание и заставляет искать смысл в кратком пребывании своем на земле. И только напитавшись вселенским отчаянием всех тех, кто полон великой любви к жизни от осознания краткости ее, Игорь, может быть, и найдет те общие слова, которые можно сказать каждому из них.
Он вышел на дорогу и зашагал по ней, поднимая руку при шуме проезжающей мимо машины. Пока никто не останавливался, и Игорь подумал, куда он направится, если водитель какой-нибудь попутки решит подвезти его. Да хоть куда – в любой город, поселок, монастырь, сельский храм, полузаброшенную деревню с парой жителей, бригаду вахтовиков или поселок охотников в тайге. Чуть потянувший среди дня свежий ветерок напомнил о том, что сейчас зима, вся сила которой еще впереди.
Ну хорошо, решил Игорь, он отправится сейчас туда, где теплее и где нужны руки для какой-нибудь работы. Потом, с весной, двинется на восток до самых дальних пределов страны на дальнем океане. Или забравшись в верховья какой-нибудь большой реки, двинется по ней на лодке вниз по течению, день за днем встречаясь с новыми людьми. И дар его будет расти по мере того, как он питает его и пользуется им. Что он пока может сказать всем, кого встретит?
– Станем свободными и полюбим жизнь с отчаянием обреченных!
Олег Суслопаров,
2020г.
Последние комментарии
7 часов 9 минут назад
7 часов 10 минут назад
13 часов 52 минут назад
14 часов 1 минута назад
20 часов 13 минут назад
20 часов 17 минут назад