С праздником, Вас! В очередной раз получив путевку в военный санаторий Сергей Васильевич Бурмистров начал готовиться к поездке, припоминая приятные моменты из предыдущих визитов в это же подмосковное заведение.
А вспомнить было что, поскольку в этот санаторий он ездил регулярно, с некоторыми перерывами, двадцать лет. За долгие годы санаторно-курортного лечения там у него случались ни к чему не обязывающие романы с медсестрами и врачами, работавшими в санатории, а также обязывающие романы с такими же как он курортницами, затягивавшиеся на несколько лет.
Бывали и банальные попойки с друзьями, выбивавшиеся из установленного в санатории режима, но запомнившиеся приятным общением и обильными возлияниями, после которых утро следующего дня казалось адом, а в обед, после определенных процедур, уже можно было ощутить себя восставшим из этого ада.
Еще Сергею Васильевичу нравилась само место, где был расположен санаторий: пруд, тенистые аллеи, вековые деревья, от которых веяло какой-то мощью и, одновременно, покоем. Ему иногда казалось, что, проходя мимо них, подпитываешься их силой.
Но главным для Сергея Васильевича было то, что спустя всего пару дней пребывания в этом месте, его накрывало ощущение беззаботности и праздности. Все проблемы из головы куда-то улетучивались, при этом напрочь забывался шумный многомиллионный город, энергия которого ревела всего в каких-то тридцати километрах.
Предвкушая маленькие радости этого райского уголка Подмосковья, Сергей Васильевич приготовил две сумки с вещами и на следующий день, ближе к обеду прибыл в санаторий.
Там было все ему знакомо, и он был, практически, всем знаком. За то время, что он сюда ездил, персонал практически не поменялся. Правда, врачи, его сверстники, а Сергею Васильевичу уже было семьдесят лет, ушли на пенсию. Бывшие когда-то молодыми медицинские сестрички только приближались к пенсионному возрасту, а их дети уже начинали работать в этом же санатории, готовясь составить достойную смену своим матерям.
Бурмистрова здесь любили за веселый нрав, дурацкие и не дурацкие шутки, а, главное, у него напрочь отсутствовали претензии к чему-либо, что работники санатория ценили особенно.
Получив одноместный номер и наспех разложив вещи, Сергей Васильевич отправился в столовую, ибо наступило время обеда.
Ему определили место за столом, где он вновь почувствовал себя юношей на фоне своих соседей, которым было явно за восемьдесят. Выглядели они бодро и с удовольствием представились Сергею Васильевичу. Справа от него сидел бывший тыловик, напротив вдова командира батальона, а одно место было свободно. Бурмистров представился им, в свою очередь, в качестве бывшего военного журналиста. Соседи по столу перекинулись между собой еще парой формальных фраз, и продолжали поглощать пищу молча.
Сергей Васильевич был человек общительный и его веселый нрав не выносил тоски, образовавшейся за столом, поэтому в дальнейшем он решил искать общие с сотрапезниками темы для разговора. На его взгляд, наиболее подходящей могла стать религиозная тема, учитывая возраст собравшихся за столом курортников.
На следующее утро придя в столовую с небольшим опозданием, Сергей Васильевич застал всех соседей в сборе. Поздоровавшись, он поздравил их с праздником Петрова дня, отмечаемом православными в честь перенесения мощей святых апостолов Петра и Павла, но неожиданно для себя услышал ответ тыловика:
– А я не верующий.
Бурмистров не растерялся и с улыбкой на лице процитировал слова персонажа из одного популярного советского фильма:
– У нас все верующие. Только одни верят, что Бог есть, а другие верят, что Бога нет.
В разговор сразу вмешалась вдова, заявившая, что она тоже не верит в Бога, хотя живет с Сергиевом Посаде и попросила Сергея Васильевича оставить инсинуации по поводу веры для других. По ее мнению, религию снова народу подсунули демократы, чтобы под шумок разграбить страну.
Такого напора от своих соседей Сергей Васильевич, рассчитывавший показать свои познания в канонах православной веры, не ожидал и несколько опешил.
Воспользовавшись его замешательством, отставной тыловик посчитал необходимым подвести аргументы под свое неверие.
– Это у меня еще с детства, между прочим, – сказал он, глядя на Сергея Васильевича, – помню, как после войны, в нашем селе, какие-то нищенки копались на развалинах церкви, а я у них и спросил, что же им Бог дал, кроме их бедности. Они чего-то ответили невнятное, а я им лавочника в пример привел, так мы называли директора нашего сельского магазина, он не верующий, зато сыт и пьян каждый день.
Сергей Васильевич понял, что столкнулся с двумя воинствующими атеистами и диспут предстоит не проще чем на каком-нибудь церковном Соборе, поэтому решил начать с простых и понятных каждому человеку аргументов.
– Да вы как алкоголик рассуждаете, Тимофей Борисович, – начал он, обращаясь к тыловику, – которому надо утром опохмелится, и он, обращаясь к Богу обещает уверовать в него, если кто-нибудь и как-нибудь ему стакан водки поднесет. Нельзя в таких категориях рассуждать о вере.
Сделав небольшую паузу, он пошел в атаку на вдову:
– А вам, Светлана Юрьевна, я скажу, что и коммунисты, и демократы все одинаково верующие, только верят они в возможность украсть бюджетные деньги, вот и все.
Контратака Сергея Васильевича удалась. Вдова покрылась красными пятнами, а глаза тыловика засверкали. Но не долго радовался Бурмистров. Ответ оппонентов последовал быстрый и решительный.
Вдова начала давить вольным пересказом цитат Ленина о религии, чем немало удивила Сергея Васильевича, поскольку сам он, закончивший военно-политическую академию, эти цитаты уже стал забывать.
Она говорила, что, по мнению Ленина, религия – один из видов духовного гнета, и является одной из преград построения светлого будущего.
Сергей Васильевич соглашался, что в отсталой царской России религия могла играть угнетающую роль, но в современном обществе, где подавляющее большинство граждан, благодаря, в том числе, советской власти, хорошо образованы, довольно сложно применять религию в качестве средства угнетения.
Вдова не унималась и продолжала сыпать лозунгами, которые ранее в изобилии висели во всех присутственных местах.
Все бы ничего, но этот бестолковый спор, по мнению Сергея Васильевича, мешал поглощению пищи и процессу пищеварения, чему он очень расстраивался и закончил завтрак в плохом настроении.
Еще его пугал искренний и излишне эмоциональный настрой вдовы, которая, приводила свои аргументы с таким жаром, что красные пятна на ее лице к концу завтрака сменились на синие, и он начал переживать как бы с ней не случилось чего плохого, чему виной, безусловно, будет затеянное им поздравление с Петровым днем.
Вдова заявила, что наследие Ленина живо по сей день и все прогрессивное человечество чтит его. С последним Бурмистров согласился, отметив, что музей Ленина в Горках один из самых посещаемых в мире.
Тут вдова заулыбалась и произнесла:
– Я знала, что в Ленина еще верят.
– Но посещают его в основном китайцы, – глядя вдове в глаза сказал Сергей Васильевич, – а такие приверженцы его дела как Вы ни разу там, наверное, не были.
– А что, китайцы не люди? – отреагировала вдова, чувствуя язвительную интонацию собеседника.
– Люди, конечно, люди, но не наши люди, – ответил ей Сергей Васильевич и встал из-за стола, давая понять, что далее дискутировать не намерен.
Уходя из столовой, он сокрушался, что из его попытки выстроить за столом приятное общение вышел идеологический диспут, что называется, на нервах. Подходя к своему номеру, Сергей Васильевич твердо решил как-то его закончить и держать с соседями по столу дистанцию до конца их пребывания в санатории. Благо оставалось этой парочке до конца срока не более недели.
Нет, Бурмистров не боялся проиграть в возникшем споре, просто, считал его бестолковым. Он понимал, что вдова и дальше будет сыпать лозунгами, против которых не попрешь. Они емкие, цельные и как аксиомы в математике в доказательствах не нуждаются – это он знал по своей прошлой работе. И если у человека уже сформировалось лозунговое сознание, то никакими аргументами его не перешибешь, ну, может быть только палкой, что для него, в данной ситуации, было не приемлемо.
Заранее он никакой тактики по выходу из конфликтной ситуации не строил, рассчитывая, что спор может вовсе не возобновиться и все успокоится само собой. На ужин он снова немного опоздал и опять его соседи были в сборе.
Посмотрев на них, Сергей Васильевич понял, что ждали они его с нетерпением и их диспут будет и дальше гореть, если не предпринять какие-то противопожарные меры.
Первой начала закипать вдова. Выждав несколько минут, для того чтобы дать Сергею Васильевичу возможность приступить к ужину, она заявила:
– Ленин оставил после себя огромное наследие, которым пользуются до сих пор. Ленин – гений, и мы подняли его знамя и гордо несем его. В отличие от Вас он еще и образован был, а Вы по сравнению с ним – ноль.
Сергей Васильевич оценил своеобразную аргументацию вдовы, граничащую с попыткой оскорбления его личности, и отложил в сторону столовые приборы.
– Угу, – произнес он, как бы в знак согласия покачав головой, – Ленин, вообще-то, братоубийственную войну в России устроил, в которой миллионов шесть погибло – тоже его наследие. Он, конечно, был неплохим теоретиком, а вот практиком оказался не очень хорошим. Так что не преувеличивайте его гениальность.
– Да как вы смеете обсуждать Ленина! – возмущенным голосом заявила вдова.
– А почему это мне не обсуждать Ленина? Вон, даже Шариков из «Собачьего сердца» переписку Каутского с Энгельсом обсуждал, а я чем хуже? – в свою очередь возмутился Сергей Васильевич, решив, что пример Шарикова может послужить для вдовы хорошим аргументом.
Вдова опять стала покрываться пятнами и переключилась на обсуждение образа литературного персонажа:
– Как Вы можете приводить пример Шарикова. Это же пародия на весь советский народ!
Неожиданно в диспут вклинился тыловик, как оказалось, имевший свою точку зрения на роль Шарикова в истории:
– Ну, нет, он не может быть пародией на народ, он же собака.
В этом месте вдова чуть не подавилась, поскольку не ожидала, что такой же как она воинственный атеист может столь поверхностно рассуждать о литературе.
– Его специально из собаки превратили в человека, чтобы сделать пародию на советский народ, – настаивала она.
– Наоборот, его обратно в собаку превратили, потому что он так и не смог стать настоящим человеком, – аргументировал тыловик.
Сергей Васильевич был просто восхищен этим спором, но больше его радовало то, что у него появилась возможность спокойно поужинать.
Закончив свою трапезу под споры соседей о Шарикове, он дождался возможности вклиниться в их разговор и с серьезным видом знатока, стоящего существенно выше оппонентов по уровню своих познаний, изрек:
– Вообще-то, когда Булгаков написал «Собачье сердце» никакого советского народа еще не было. Это понятие было закреплено в Сталинской конституции 1936 года. А товарищ Сталин, в отличие от Вас, Светлана Юрьевна, никогда не ошибался.
Воспользовавшись повисшей тишиной, Бурмистров встал, попрощался с соседями и не глядя на их удивленные лица, пошел в свой номер, ругая себя по дороге за то, что не нашел возможности пресечь бестолковый спор в самом его начале.
На следующий день на завтрак он пришел пораньше, рассчитывая, что соседи задержаться и избавят его от общения с ними. Но они пришли через несколько минут после него, что не предвещало спокойного поедания пищи.
Вдова, не приступая к еде, сразу обратилась к Бурмистрову:
– Знаете, Сергей Васильевич, в гражданскую войну, конечно, погибло много людей, но это все из-за того, что некоторые хотели жить по-старому и сопротивлялись движению к светлому будущему, с оружием в руках, между прочим. И Ленин в этом не виноват.
Сергей Васильевич посмотрел на вдову грустными глазами, но деваться было некуда, надо было отвечать.
– Ага, и в том, что потом людей расстреливали он тоже не виноват. В собрании его сочинений так и написано «…провести беспощадный массовый террор против кулаков, попов и белогвардейцев; сомнительных запереть в концентрационный лагерь вне города». Том пятидесятый, кажется, можете проверить. Зачем же, например, священников расстреливали, они же с оружием в руках не сопротивлялись светлому будущему.
Дровишек в разгорающийся костер идеологического спора подкинул тыловик:
– И правильно этих священников вешали и расстреливали, они народу только мозги пудрили.
Несколько устав от спора, который грозил перейти в баталии при помощи вилок и столовых ножей Сергей Васильевич тихим голосом спросил тыловика:
– И что, вы считаете это правильно убивать людей только за то, что они верят в Бога и доносят эту веру до других людей?
– Да, правильно, – коротко ответил тыловик.
– И я считаю, что правильно, – поддержала его вдова.
И, тут, Сергея Васильевича осенило. После короткой паузы, он спокойным тоном, с видом хорошо осведомленного человека, заявил:
«Товарищи, я бы на вашем месте такими словами не бросался. Сами знаете, какие сейчас тенденции – религия возрождается и государство ее поддерживает. У меня есть точные сведения, что скоро будут составлять списки воинствующих атеистов и, возможно, поступать с ними так же, как их предки поступали со священниками после революции. Но что точно будут с ними делать, пока еще не решили».
За столом воцарилась тишина, оппоненты смотрели на Бурмистрова и пытались понять шутит он или говорит серьезно. Но тот и не думал улыбаться, медленно поедая свой завтрак. Сергей Васильевич закончил трапезу раньше остальных, пожелал соседям приятного аппетита и вышел из-за стола.
Тыловик, встретив его после завтрака в одном из лечебных корпусов, взял под руку, перешел на «ты», назвав Сереженькой и просил не принимать близко к сердцу его слова о религии. Сергей Васильевич не стал накручивать дальше пожилого человека, но с многозначительным выражением лица сказал, что желает ему только добра и в случае чего даст положительные рекомендации.
За обедом вдова молчала, а под конец предложила Бурмистрову заказанное ею и нетронутое равиоли, но Сергей Васильевич отказался, поблагодарив добрую старушку.
В глазах соседей по столу Бурмистров читал ненависть и испуг, одновременно, но разряжать обстановку не стал. Свое пищеварение стало ему дороже, чем самочувствие этих двух борцов с религией, к тому же их тревоги по поводу возможного попадания в расстрельные списки, он считал небольшой компенсацией за поругание веры их предшественниками.
Вдова и тыловик благополучно отбыли домой. Новых соседей по столу Сергей Васильевич с религиозными праздниками не поздравлял, дабы не рисковать своим здоровьем. Однако, потом еще долго размышлял о том, до какой степени нетерпимы друг к другу могут быть люди: «И, откуда у них такая кровожадность, ведь, уже одной ногой в могиле стоят. И аргументы на них, практически, никакие не действуют. Только тогда успокоились, когда поставил их перед зеркалом, из которого на них с ненавистью смотрел вооруженный наганом человек, готовый убить любого только лишь за безверие».
Город и гений Если бы городам и весям можно было присваивать звание «лучшая окраина империи», то мой родной город, наверняка, вошел бы в шорт лист и даже смог бы выиграть первенство.
Территория, где сейчас расположен Кишинев, входила когда-то в составы Римской, Османской и Российской империй и было в ней, наверное, нечто особенное, потому что некоторые императоры почитали за наказание ссылать сюда провинившихся поэтов. Отдельные литературоведы считают, что поэтов ссылали сюда для их же пользы, поскольку атмосфера на этой окраине империи благоприятствовала творчеству.
Один из Римских императоров сослал к нам Овидия, Николай I – А.С. Пушкина, чем оказал городу большую честь. Возможно, кого-то из великих поэтов настоящего или будущего еще ждет подобная участь, но, пока, будем довольствоваться тем, что есть.
Пребывание А.С. Пушкина в городе стало одним из самых заметных и значимых событий в его истории, с которым могли посоперничать, пожалуй, только визиты Российских императоров и короля Румынии.
Про посещение города королем и императорами я узнал довольно поздно, поскольку рос в советской Молдавии, где их не жаловали и старались лишний раз не упоминать.
Зато о Пушкине в городе осталась хорошая память. Его именем назвали улицу, парк в центре города, где ему же был установлен бюст работы Опекушина, на деньги, собранные по подписке еще при царском режиме.
В школе, преподавая творчество поэта, особенно выделяли его кишиневский период, декламируя: «Здесь, лирой северной пустыни оглашая, скитался я …». Другие стихи из этого периода ученикам не читали и учить не заставляли. Учителя отмечали позитивное влияние атмосферы города и региона в целом на творчество Пушкина, что подтверждалось историческим фактом – именно здесь он начал писать «Евгения Онегина».
У меня сформировалось ощущение, что лучше, чем в Кишиневе великий поэт себя нигде не чувствовал и, будь его воля, остался бы здесь навсегда. Но, заезжий московский пушкинист разметал эти ощущения в клочья.
В глобальной сети он нашел и показал мне стихотворение поэта о Кишиневе, в котором тот совсем не лестно отзывается о городе. Оно начинается словами:
Проклятый город Кишинёв!
Тебя бранить язык устанет…
За что? Чем же не угодил гению этот прекрасный уголок земли? Это становится, отчасти, понятно из последующих строк, где поэт пишет о запачканных домах и грязных лавках, отсутствии в городе милых дам, книготорговцев.
Отмечая отсутствие в городе сводни, поэт, сам того не желая, увековечил высокий моральный облик горожан того времени, ориентировавшихся только на семейные ценности. Трудно, наверное, пришлось и адресату стихотворения, имевшему репутацию человека со специфической, даже для того времени, сексуальной ориентацией.
Я был в шоке от оценки поэтом моего любимого города, но ровно до того момента, как в комментариях к этому произведению прочитал, что оно прилагалось к письму в качестве шутки.
У меня немного отлегло от сердца, но сомнения остались: насколько искренен был Александр Сергеевич, оговариваясь, что это стихотворение шутка? Возможно, гений что-то не договаривал, называя город проклятым, потому что за те незначительные недостатки, перечисленные в произведении, можно было проклясть многие города в царской России, где побывал Пушкин.
Я был склонен поверить сопроводительному письму поэта и согласиться, что это шутка, однако, потом, покопавшись в истории города, понял, что все гораздо серьезнее. Спустя годы после отъезда поэта, в Кишиневе стало твориться неладное.
Сначала большевики устроили в городе типографию и стали печатать газету «Искра», статьи которой подрывали сложившиеся в обществе устои. Когда эту напасть побороли началась чехарда с памятниками на главной площади, как будто их кто-то, действительно, проклял.
Поначалу все складывалось хорошо. Благодарные горожане установили памятник Александру II Освободителю, потом Александру I, под чьим руководством город и прилегающие к нему территории были присоединены к Российской империи. Столица Бессарабии стала приобретать благообразный вид.
Но, в 1918 году, воспользовавшись временными трудностями Российской империи, Румыния присоединила город и его окрестности к своей территории и убрала памятники российским самодержцам, на место одного из которых установили памятник королю Румынии Фердинанду I, а на вместо другого – памятник молдавскому господарю Штефану Чел Маре (Штефану Великому).
Через год историческая справедливость, отчасти, восторжествовала, город вернулся в состав реформированной до неузнаваемости империи, но памятников Фердинанду и Штефану Чел Маре там уже не было, а на площади установили фанерный макет скульптуры «отца народов».
Во время второй мировой войны в город вошли румынские войска, а вместе с ним на площадь вновь вернулся Штефан Чел Маре.
После войны на городской площади установилось относительное затишье благодаря «взвешенной и мудрой» политике КПСС. Место в центре площади занял вождь мирового пролетариата В.И. Ленин, а на ее углу Штефан Чел Маре, как основоположник молдавского государства.
Но, вдруг, нездоровая суета стала распространятся на ближайшие к площади здания.
Ансамбль дворянского собрания превратился в центральный кинотеатр и благополучно дожил до аварийного состояния. В одной из церквей разместили планетарий, в другой дегустационный зал (дегустировали там вино – что же еще могут дегустировать на юге).
В некогда главном православном соборе, прямо напротив памятника В.И. Ленину, устроили музей атеизма, в котором я был всего один раз и приобрел там небольшой русско-английский словарь. По всей видимости, атеизм в одиночку продавался не достаточно бойко.
Хоральную синагогу назвали русский драматический театр, и, действительно, устроили там театр. Мне показалось это символичным, учитывая перипетии российской истории. Но потом этот храм перестроили в нечто более походящее на театр, чтобы у горожан не возникало никакой двусмысленности.
А что же бюст поэта? Он тоже не стоял на месте. С боковой аллеи его переместили в центр городского парка и окружили красивой клумбой.
Как вы уже, наверное, и сами догадываетесь такое положение дел не могло навсегда остаться в проклятом городе.
После обретения Республикой полной независимости скульптуру вождя мирового пролетариата убрали, а на его месте установили камень, надпись на котором гласит, что здесь когда-нибудь будет… Да, да, снова памятник, на сей раз жертвам советской оккупации и тоталитарного коммунистического режима.
Один местный историк, рыдая, подсчитал, что после отъезда из города А.С. Пушкина на площади побывало шесть памятников историческим личностям, из которых остался всего один, и тот перемещался различными властями семь раз. Он умолял городские власти и жителей города угомониться и оставить это место на площади в покое, не устанавливать там больше никаких памятников, намекая на то, что после этого проклятие поэта перестанет действовать.
Неравнодушные горожане пошли еще дальше, пытаясь доказать, что проклятие можно побороть. Из православных храмов, в том числе вблизи площади, они изгнали небогоугодные заведения и вернули их служителям культа. И, даже, уже собирались восстановить хоральную синагогу, но в городском бюджете неожиданно кончились деньги.
Решался также вопрос, что делать с бюстом поэта, не то в шутку, не то всерьез, обрушившего на головы кишиневцев проклятья.
И тут, мнения жителей города, придерживающихся противоположных взглядов в оценке спорного стихотворения А.С. Пушкина о Кишиневе, неожиданно сошлись.
Те, кто поддерживал версию о том, что поэт пошутил, считали и себя людьми с чувством юмора, которым не чуждо, как и гению, желание пошутить. Поэтому они ничего не имели против бюста великого поэта, такого же шутника, как и они.
Другие же горожане, к которым отношусь и я, решили поспорить с гением, полагая, что он ошибся, пророчествуя Кишиневу:
Когда-нибудь на грешный кров
Твоих запачканных домов
Небесный гром, конечно, грянет,
И – не найду твоих следов!
Поэтому тоже согласились оставить скульптуру поэта, чтобы он мог, так сказать, лично созерцать наш вечный город, а мы бы утешались тем, что не только простые смертные ошибаются, но и такие гениальные поэты как А.С. Пушкин.
Не остались в стороне от решения этого вопроса и местные политики, относящиеся к отдельной касте горожан. Выступив за сохранение бюста, они, как всегда, рассудили здраво и цинично: «Если у нас не получится реализовать очередные реформы, то всегда будет на кого свалить. Очень удобно, можно, даже, пальцем показать – вот это он, Пушкин, во всем виноват».
И бюст А.С. Пушкину, по-прежнему, наслаждается красотой парка и города.
Водораздел В одном относительно недорогом подмосковном дачном поселке, летним погожим субботним днем, еще не старый, но уже не молодой человек сидел в шезлонге под яблоневым деревом, в том месте, где падала тень от его густой листвы. Наступило послеобеденное время, его клонило в сон, но отвратительное послевкусие вчерашней встречи с троюродной сестрой Галой не позволяло уснуть.
Андрей Петрович Ясенев, так звали немолодого человека, работал топ-менеджером в крупном агрохолдинге и ранее питал к этой сестре теплые чувства, поскольку их детство и юность прошли в одном крупном провинциальном городе, их родители дружили, и теплота этой дружбы передалась детям.
Однако, последние встречи и разговоры по телефону с Галой уже оставляли у Андрея Петровича неприятный осадок, связанный с безаппеляционностью ее суждений по разным поводам, особенно, связанным с политикой. Гала, на правах старшей сестры и ввиду скверности характера, требовала, чтобы с ней во всем соглашались, что несколько тяготило Андрея Петровича. Он был уже не тот бедный родственник, каковым считался ранее, прошел трудный жизненный путь, прежде чем стать одним из руководителей крупной фирмы, и плевать хотел на мнения некомпетентных людей. Но с сестрой, на его взгляд, поверхностно разбиравшейся во многих вопросах общественного устройства, вел себя подчеркнуто корректно, избегая резких суждений.
Гала была на десять лет старше Андрея Петровича и ранее работала журналистом, писала об искусстве, выпускала какие-то передачи на областном телевидении, за что ее хвалили начальство и коллеги, затем переехала в Питер, но прежних лавров на журналистском поприще не снискала, вышла на пенсию, но в свои шестьдесят с небольшим лет продолжала работать, периодически публикуясь и в столичных изданиях.
Этот ее приезд в столицу также был связан с публикацией каких-то материалов в известном журнале и оставшееся свободным время, до отправления вечернего поезда в Питер, она решила посвятить брату.
Во время их встречи, в кафе, недалеко от Ленинградского вокзала, в свойственной ей эмоциональной манере, она поведала Андрею Петровичу о том, что все люди теперь поделились на либерастов и ватников, между которыми проходит главный водораздел нынешнего времени.
Гала вкратце рассказала о различиях между двумя вышеназванными категориями и гордо заявила, что причисляет себя к ватникам, не считая это название уничижительным, чего не могла сказать о названии оппонентов, поскольку как филолог, прекрасно понимает этимологию его происхождения.
Андрей Петрович немало удивился, использованию его интеллигентной сестрой подобных словечек и попросил ограничиться кратким и емким определением этих социальных групп, поскольку в своих предыдущих объяснениях она использовала взаимоисключающие, а иногда, даже, парадоксальные понятия и определения, с точки зрения наук об обществе, чего Андрей Петрович, будучи дипломированным философом, принять не мог. На что сестра ответила с раздражением: «Какие тут еще нужны определения!».
В ходе дальнейшего разговора выяснилось, что Гала, при помощи незамысловатых лекал, определила к какой из этих двух категорий относятся все ее знакомые, из-за чего большая их часть перестала с ней общаться. Сначала, она по этому поводу расстраивалась, но потом увидела позитив – ей стало понятно кто есть кто.
Андрею Петровичу показалось странным, что за предыдущие шестьдесят с небольшим лет жизни ей не представилось возможности разобраться в своих приятелях и только сейчас для сестры наступил момент истины, но, как обычно, свои сомнения оставил при себе.
Потом, Гала приступила к измерению своего брата, закончив которое, отнесла Андрея Петровича к либерастам, поскольку читал он не те новости в интернете и не смотрел политические телепередачи, ввиду отсутствия дома телевизора. После призывов Андрея Петровича к здравому смыслу, некоторых доводов и требований философски относится к окружающим нас в жизни явлениям, он был отнесен к еще худшей категории – равнодушных, «с чьих молчаливого согласия совершаются все преступления на земле».
Вполне корректные попытки Андрея Петровича натолкнуть сестру на мысль, что должен быть кто-то еще, кроме либерастов, ватников и равнодушных, в нашей необъятной стране, привели только к ее раздражению и обвинению в непонимании сложившейся ситуации.
Чтобы как-то разрядить ситуацию Ясенев начал оправдываться тем, что еще при советской власти, вступив в ряды КПСС, насмотрелся на политику изнутри и не испытывал желания глубоко вникать в нее в настоящее время. Тогда, Гала сделала вывод, что из-за таких коммунистов как он развалилась великая страна. В ответ Андрей Петрович, сдержанно улыбаясь, изрек что-то примирительно витиеватое, но на самом деле, еле сдержался чтобы не послать сестру куда подальше.
Благо времени до отправления ее поезда оставалось мало и надо было уже идти к вокзалу. На перроне Ленинградского вокзала сестра еще раз напомнила Ясеневу про водораздел и призвала его определиться.
Делать выбор Андрей Петрович отказался ввиду его скудности, и, вообще, сославшись на занятость, посоветовал сестре тоже больше работать на благо страны в этот трудный для нее момент.
Их встреча завершилась без скандала, но при расставании у вагона поезда чувствовалось напряжение, о чем свидетельствовал слегка высокомерный взгляд сестры на своего оторвавшегося от реальности брата.
Теперь, сидя у себя на дачном участке, Андрей Петрович невольно возвращался к этому разговору, не понимая почему вчера оправдывался как напроказничавший школьник и чувствовал себя совершенно оплеванным.
«Наверное, отвык от подобных дискуссий, был застигнут врасплох», – посчитал он, осмысливая прошедшую встречу, при этом обида на обвинение сестры в развале великой страны только нарастала, поскольку перед ним вставал ее богемный образ, на фоне тех «застойных времен», с которых он ее знал, мало походивший на светлый и чистый облик борца за коммунистические идеалы.
«И вот эта попрыгунья-стрекоза, теперь меня жизни учит и обвиняет в развале великой страны», – недоумевал он.
В голове Андрея Петровича всплывали воспоминания о Гале из их провинциального прошлого.
Они с мамой, как правило, приходили в гости к ее родителям, а молодая, одетая всегда по моде того времени девушка, к их приходу уже была почти готова к выходу. Увидев их, она искренне радовалась, здоровалась, трепала Андрея по волосам, отмечая с удивлением, как он здорово подрос и через десять минут исчезала из дома.
Еще, Андрей Петрович очень хорошо запомнил застольные разговоры про то, как Галочку-студентку, спасали от поездок в колхозы, добывая фиктивные медицинские справки о болезни, потому что она, по мнению ее мамы, не была создана для уборки урожая.
По окончании филологического факультета университета, ее «отмазывали» от обязательного распределения учителем русского языка в школу одного из районных центров области. При этом процесс «отмазки» сопровождался обсуждением ужасов бытия в районном центре и тамошней школе, о которых, по правде говоря, знали только по слухам.
«Да, на этих поездках студентов в колхозы, да обязательном распределении по окончании ВУЗа и держалась великая страна! – сделал вывод Андрей Петрович, – в отличие от нее я и в колхозы ездил и от армии не «косил», а теперь обвиняюсь в развале страны. Ну, не свинство ли?».
Ясенев пытался найти в образе своей сестры что-то положительное, но в голову лезли воспоминания, выглядевшие теперь только в негативном свете.
Гала в молодости была аполитична. Ей предлагали вступить в ряды Коммунистической партии, намекая на последующие карьерные перспективы, но она отказалась, возмутившись тем, что карьеру увязывают не с талантами и способностями, а с членством в партии. На компромисс Гала не пошла, наверное, чувствовала себя не готовой влиться в ряды «авангарда всех трудящихся».
Надо сказать, что в этот «авангард» она и не стремилась – в тот период у нее были другие интересы, что немудрено для дамы ее тогдашнего возраста. Женихи, творчество, тусовки с интересными разговорами о поэзии, литературе, современной музыке и ее исполнителях – на одной чаше весов и полное собрание сочинений В.И. Ленина, материалы съездов КПСС и ее же Пленумов, партсобрания, полные формализма – на другой. Конечно, перевешивала первая чаша.
«А вот я в отличие от нее в Коммунистическую партию успел вступить и все эти съезды, пленумы успел поизучать, надеясь найти там великую мудрость эпохи, – вновь с упреком рассуждал Андрей Петрович, – и претензий ни к кому не имею, в том, что страна развалилась, хотя мог бы».
Теперь перед Ясеневым встал вчерашний образ сестры, с жаром пересказывающей переписку из социальных сетей на злободневные темы. Узнав, что Андрей Петрович, не зарегистрирован в социальных сетях, она возмутилась и этому, не понимая, как без этого можно жить.
Его размышления прервал звук открывающейся калитки, означавший, что кто-то из соседей пожаловал к нему в гости, поскольку дачный поселок был хорошо огорожен и чужие здесь не ходили.
И на этот раз чуда не произошло – пришел Юрий Иванович, живший за два дома от него, ближе к выезду из дачного поселка. В руках у него была поллитровая бутылка виски.
Юрий Иванович был старше Ясенева лет на пятнадцать и, несмотря на пенсионный возраст, продолжал работать психиатром в каком-то медицинском учреждении. От него веяло спокойствием и при общении с ним казалось, что вывести из себя его невозможно. «И, откуда у него седые волосы, – недоумевал как-то Андрей Петрович, после очередной беседы под виски.
– Что делаешь? – поинтересовался сосед, хотя прекрасно видел, что Андрей Петрович не делал ничего, сидя в шезлонге.
– Вчерашний день пережевываю, – ответил Андрей Петрович, подвигая свой шезлонг так, чтобы столик и другой шезлонг тоже можно было поставить в тень.
Юрий Иванович поставил бутылку на стол и посмотрел в глаза соседа долгим взглядом. Андрей Петрович окончательно вышел из своих воспоминаний и пошел за стаканами и закуской.
Через некоторое время на столе появились стаканы, фрукты и небольшая ваза со льдом.
– Наверное, я не вовремя, – сказал Юрий Иванович, усевшись в шезлонг и вид у него был таков, что, если бы, даже, Андрей Петрович ответил утвердительно, он все равно бы не ушел.
– Ты всегда вовремя, – ответил Андрей Петрович.
И он не лукавил. Несмотря на разницу в возрасте между ними сложились теплые доверительные отношения, какие редко могут образоваться между двумя взрослыми, ранее не знакомыми людьми. Андрей Петрович купил дачу всего два года назад, успел познакомится с некоторыми соседями, но близко сошелся только Юрием Ивановичем. Они были на «ты», но сосед называл его по имени, а Андрей Петрович соседа по имени отчеству.
– Как раз ты то мне и нужен, – улыбаясь продолжал Андрей Петрович, – надо мне мозги прочистить, а то никак не переварю вчерашний разговор с родственницей.
– Ну, это мы враз сделаем. Наливай, – веселым голосом потребовал Юрий Иванович.
Андрей Петрович налил граммов по семьдесят в каждый стакан, добавил туда по паре кусочков льда и тоже уселся в свой шезлонг.
Соседи посмотрели друг другу в глаза и как по команде взяли свои стаканы, чокнулись ими и отпили немного виски.
– Ты рассказывай Андрюша, что тебя мучает, – попросил Юрий Иванович, ставя свой стакан на стол.
Андрей Петрович, также поставив свой стакан на стол, довольно подробно пересказал вчерашний разговор и свои измышления по его поводу, закончив свое повествование словами:
– Да у меня этих водоразделов в жизни куча была и в понедельник новый водораздел – кредитный комитет, где будут утверждать мой проект на миллионы долларов по расширению курятника, а она со своими ватниками и либерастами пристала.
– Андрюша, голубчик, ты не горячись, – спокойным тоном заговорил Юрий Иванович, – из-за такой ерунды, чего доброго, ты невроз себе заработаешь.
– Да, как же не горячится, когда тебя ни за что словесными помоями поливают и обвиняют в развале страны, – ответил Андрей Петрович.
– Не каждый же день поливают, – успокаивал соседа психиатр, пытаясь показать этой фразой, что все могло быть гораздо хуже. – Вот, если бы у тебя жена была, и она бы тебе такое говорила, что бы ты сделал?
– Задушил бы вот этими руками, – с ненавистью сказал Андрей Петрович и показал собеседнику ладони с растопыренными пальцами.
– Вот, и отлично, а в данной ситуации никого душить не надо. И, вообще, все это такая ерунда, которая решается очень просто.
Андрей Петрович молча смотрел на соседа, ожидая услышать анонсированное простое решение.
– Попробуй ей прямо в глаза сказать в следующий раз, что ты на самом деле думаешь о ее теории и о ней самой, – предложил Юрий Иванович.
– Обидится, – сразу отреагировал Андрей Петрович.
– А ситуация предельно проста – либо она тебя дальше будет обвинять в чем ни попадя, либо ты ей, насколько возможно корректно, объяснишь, что она дура, – сказал Юрий Иванович и с улыбкой уставился на собеседника, – другого выхода нет. Или ты будешь терзаться по поводу ее беспочвенных обвинений или она по поводу твоей правдивости и прямоты.
– Тебе легко говорить, – с некоторым разочарованием в голосе ответил на это предложение Ясенев, – а как мне потом родственникам в глаза смотреть, скажут, что зажрался, охамел окончательно.
– Э, как они тебя укатали. А ты считаешь, что так лучше – выслушивать бредни ополоумевшей тетки, да еще и принимать их на свой счет?
– Не знаю, – пробормотал Андрей Петрович.
– Зато я знаю, – уверенным голосом сказал Юрий Иванович, – любить они тебя как раньше уже никогда не будут. Для них ты самый настоящий зажравшийся буржуй и не говорят они тебе это в глаза только потому, что им тоже, как и тебе не удобно. Поэтому вы с ними в одинаковой ситуации.
Чуть помолчав, Юрий Иванович продолжил напирать:
– Вот она может на тебя повесить ярлык, ответственного за все беды нашей страны и это при том, что курятина с вашей птицефабрики в магазины регулярно поступает, а, вот, когда она, не дай Бог, из магазинов исчезнет, тебя родственники такими помоями обольют, запах которых ты еще никогда не нюхал. Готовься.
– Так что же, получается, нет хорошего решения – надо рвать с сестрой.
– Не рвать, а занять принципиальную позицию, – отчеканил Юрий Иванович. – Ты никогда не задумывался почему она не боится потерять родственника, когда на тебя ярлыки вешает?
– Нет, – буркнул Андрей Петрович.
– А я тебе отвечу почему не боится. Она считают, что уже тебя потеряла. Ты для нее человек с другой планеты, на которую, как она считает, ей никогда не попасть. И плевать ей на то, через что ты прошел и сколько сейчас вкалываешь, она видят только одну сторону медали – роскошную квартиру в Москве и прочие атрибуты красивой жизни – а другую сторону этой медали видеть не хочет и никогда не захочет. Поэтому будь с ней честен – не стесняйся открывать ей глаза на саму себя. Это, конечно родственникам не понравится, они тебя еще больше будут ненавидеть, но, поверь, так будет лучше для всех и, прежде всего, для тебя и твоей психики.
Внутри у Андрея Петровича шла борьба. С одной стороны он понимал, что психиатр прав, и надо бы прекратить подстраиваться под родственников, но с другой стороны не хотел полного разрыва с ними, учитывая тот факт, что не так часто они ему докучают.
– Судя по твоему рассказу у твоей сестры, как говорят «было прекрасное будущее», а получила она то, что получила, да еще и стоит перед невидимым и странным водоразделом, призывая тебя встать с ней рядом.
Андрей Петрович немного помолчал, раздумывая над словами соседа, а затем пустился рассуждать вслух о, так называемых, водоразделах своей жизни, вспомнив вступление в КПСС, Перестройку, ГКЧП, увольнение из армии и переход в бизнес, женитьбу и развод.
– А у тебя, много водоразделов в жизни было? – поинтересовался он у Юрия Ивановича, закончив свои рассуждения.
– Ты знаешь, – начал сосед задумчивым голосом, – после всем знакомого нам водораздела «куда пойти учиться после школы» у меня из года в год перед глазами один водораздел, не зависящий от политической конъюнктуры, который пролегает между нормальностью и безумием. Знаю, ты скажешь, что и нормальность многолика и безумие имеет многие формы, но я говорю в данном случае о предельно простом понимании этого вопроса: либо человек болен, либо здоров. Люди сходят с ума, к сожалению, при любом общественном строе. Подоплека болезни, конечно, может быть связана с текущим политическим моментом, но не было бы текущего момента был бы другой, поэтому многое в этом вопросе зависит от психики самого человека.
– Так, может и моя родственница – немного того, тронулась. Вчера, мне временами казалось, что она сходит с ума, поскольку раньше она такой не была, с надеждой в голосе спросил Ясенев, – да, у нее проявлялась излишняя эмоциональность, когда она рассказывала о наболевшем, но, чтобы та-ак!
– Ну, нет, это еще не помешательство. Такие типажи были во все времена, просто, ты с ними не сталкивался близко.
Сказав это, Юрий Иванович поднял свой стакан, призывая и Ясенева последовать его примеру, отпил виски, поставил стакан на стол и откинулся в шезлонге, смакуя послевкусие напитка.
Неожиданно он оживился и крикнул, проходившей по дороге мимо Ясеневскогоо участка пожилой даме:
– Здравствуйте, Клавдия Матвеевна!
Старушка повернула голову в их сторону, что-то буркнула в ответ и не сбавляя темпа проследовала своим курсом.
– Вот, Матвеевна, – с улыбкой начал говорить психиатр, – похожий на твою сестру экземпляр. За кого она тут только не агитировала. Причем ее взгляды по прошествии нескольких лет менялись ровно на противоположные, и, ничего, это не мешало ей яростно биться за новую политическую идею, поливая своих оппонентов грязью и проклятьями. Купил бы ты дачу пораньше – узнал бы о себе из ее уст много интересного.
– А сейчас она за кого? – поинтересовался Андрей Петрович.
– А я и не знаю, она ко мне уже несколько лет не подходит, за глаза придурком называет.
Сказав это, Юрий Иванович заулыбался с довольным видом.
– Что же ты ей наговорил такого? – вновь поинтересовался Ясенев.
– Да, ничего особенного. Просто, в какой-то из ее агитационных приходов я спорить не стал и соглашаться тоже, а стал спрашивать, как у нее сон, стул какой, в порядке ли анализы. Она, конечно, такого не ожидала, опешила, а я продолжал проявлять заботу о ней, интересовался не снятся ли кошмары, кого во сне видит, предлагал, если что, хорошего врача мозгоправа посоветовать. Мне показалось, что она обиделась на меня тогда инемного испугалась, одновременно, зато теперь за версту обходит, а я так с удовольствием с ней здороваюсь.
– Нехорошо это как-то, – решил съязвить Ясенев, – может человек уже на грани помешательства, а ты радуешься, что она тебя обходит стороной.
– Нет, она тетка крепкая. Помешательство, скорее, будет у тех, кто ее слушает и спорит с ней наяву или мысленно, как ты со своей родственницей. И твоя родственница вряд ли умом тронется. Судя по тому образу, который ты нарисовал, она натура воздушная, оценивающая жизнь, скорее, сквозь призму художественной литературы, чем социологии. Раньше она парила над бытом, проблемами мира и социализма, а теперь, когда другие проблемы, заменившие уже названные, добрались до нее, в том числе, посредством телевизора, она не может остаться безучастной и ей надо на кого-то выплеснуть ту мешанину, которая у нее образовалась в голове. Как я понял, она и ранее не очень-то считалась с чужим мнением, поскольку сформировалась как ярко выраженная эгоистка, а теперь, с возрастом, и подавно плевать на всех хотела. Кроме того, все пожилые люди склонны к морализаторству, а некоторые еще и к обвинению окружающих в том, что той молодости, которая у них была уже нет и никогда не будет. Согласись, не себя же обвинять. Тем более, что молодость ее была просто великолепна и необременительна, с точки зрения обыкновенного человека, а нынешняя жизнь не так прекрасна.
Помолчав немного Юрий Иванович добавил:
– И еще о возрасте. Один классик как-то говорил, что «мудрость к человеку приходит вместе со старостью, но к некоторым старость приходит одна». У твой родственницы явно второй случай.
На этот раз, когда Юрий Иванович закончил говорить, рука Ясенева сама потянулась к бутылке. Он взял ее подлил виски в оба стакана и когда они оказались в руках собутыльников, тихо сказал:
– У меня есть тост. Давай выпьем за то, чтобы к нам мудрость пришла, даже немножко раньше старости.
– Хороший тост, но я дополню. И чтобы нам никогда не пришлось самим стоять перед тем водоразделом, который я вижу на своей работе.
Они выпили, сделав по несколько глотков, откинулись в шезлонгах и некоторое время молчали, глядя куда-то вдаль.
Андрею Петровичу стало жаль сестру, суетящуюся вокруг надуманных проблем, приходящих к ней, в основном, из телевизора и социальных сетей. Он представил ее в виде птицы, попавшей в сети и бьющейся в них, но еще надеющейся вырваться на свободу.
Юрий Иванович заговорил так как будто он понимал, о чем думает Ясенев.
– Ты, Андрюша, когда будешь принимать окончательное решение, не родственников, а себя пожалей. Многие болезни, ведь, от нервов и глупо их портить из-за такой ерунды. Так что, давай, я выпью еще и за остатки твоего психического здоровья.
Сказав это, доктор поднял свой стакан и отпил из него, не дожидаясь того же от Ясенева.
Шалопай Игоря Семеновича не покидали смешанные чувства после звонка из школы, где учился его сын Андрей. Ему позвонила классная руководительница сына и уверенным голосом сообщила о том, что Андрей причастен к незаконному проникновению в систему виденаблюдения одной из государственных структур, совершенной со школьного компьютера. За руку он пойман не был, однако, предварительное расследование показало, что кроме него это сделать никто не мог. Классная дама просила содействия в получении признательных показаний сына и принятия соответствующих родительских мер.
Игорь Семенович, естественно, был возмущен выходкой своего сына и обещал всяческую помощь, но немного осмыслив школьное послание, призадумался.
С одной стороны, покушаться на работоспособность системы видеонаблюдения любой организации – это плохо, но, с другой стороны, брать на себя вину за содеянное, когда ничем иным, кроме твоих показаний это не подтверждается – глупо. Второй вывод был выстрадан его жизнью и работой в бизнесе, где он кое-чего добился. Игорь Семенович был хозяином и руководителем небольшой организации, выполнявшей строительные работы, и ему приходилось неоднократно судится по поводу качества этих работ.
Он экстраполировал на ситуацию сына, те претензии, которые предъявлялись его организации и находил, как ему казалось, кое-что общее.
Если бы он сразу соглашался со всем, что предъявляли его компании, то она давно пошла бы по миру. Поэтому и в случае сына надо во всем разобраться не торопясь, взвесить, в том числе репутационные риски, и только потом принимать решение.
«Если сын виноват, его, несомненно, надо отругать или принять другие меры, но, при этом, далеко не обязательно официально признавать вину, которая не может быть доказана объективными средствами контроля», – к такому предварительному выводу пришел Игорь Семенович, ожидая прихода своего отпрыска из школы.
Андрею было четырнадцать лет, учился он неплохо, особенно по точным наукам, особых хлопот не доставлял, правда, Игорь Семенович не вникал в его дела и увлечения, ввиду большой занятости на работе.
Теперь же он задумался о том, что, в сущности, не знает, чем живет его сын и даже ощутил долю своей вины за совершенный им проступок.
Готовясь к серьезному разговору с Андреем, он пытался подобрать аргументы, наиболее ярко подтверждающие всю пагубность совершенного им деяния, и искал противоположные примеры, в том числе и из своего отрочества.
Положительные примеры из отрочества, почему-то не находились, приходили только воспоминания, которые вряд ли годились для положительных примеров.
Учился в школе Игорь Семенович, тогда, просто, Игорь, посредственно. Пятерки у него были только по физкультуре, рисованию и труду, по физике и химии он учился на твердую тройку, а по оставшимся предметам оценка его знаний варьировалась от тройки до четверки, и от четверти к четверти склоняясь то к одной то к другой цифре. В общественной жизни школы Игорь принимал посильное участие и мог запомниться только тем, что занял второе место в шахматных баталиях за школу на первенство района и сыграл несколько более-менее удачных матчей в футбол за школьную команду. Но эти достижения выглядели блекло на фоне успехов других, менее шалопаистых учеников, занимавших первые места в городских и областных олимпиадах по различным предметам.
Правда, было еще несколько случаев, которые надолго могли остаться в памяти школы и даже провинциального городка, где тогда проживал Игорь, но, Бог, как говорится, миловал, хотя сам он их хорошо запомнил.
Один случай был связан с оградой старинного парка, располагавшегося недалеко от школы. Эта декоративная ограда была сделана по проекту какого-то известного архитектора и ее верхнюю часть венчали пикообразные зубцы, которые могли очень хорошо подойти в качестве наконечника копья. Игорь тогда увлекался чтением романов о средневековых рыцарях и копье ему было просто необходимо, чтобы хоть чем-то подражать книжным героям.
Один из этих зубцов он и пытался отбить относительно большим камнем, потратив на это приличное количество времени. То ли чугун, из которого отлили ограду оказался качественный, то ли силенок не хватило, то ли помешал кто-то, но наконечник для копья так и остался мечтою, всплывавшей в голове Игоря всякий раз, когда он проезжал мимо парка.
Сейчас Игорю Семеновичу, конечно, было стыдно за этот не до конца реализованный акт вандализма, а тогда были одни сожаления, что не удалось довести дело до конца.
Другой случай мог закончиться печальнее первого. В составе небольшой группы таких же шалопаев, как он сам, Игорь чуть не спалил один из корпусов политехнического института, располагавшийся через дорогу от школы. Возвращаясь после уроков домой через институтскую мусорку, эта группа обнаружила ящик с бесхозными реагентами. Оказалось, что некоторые из них еще и горят. Юные химики решили проверить будут ли они гореть если ими облить угол здания того самого института. Реагенты прекрасно горели и там. Только случайный прохожий прекратил дальнейшие эксперименты, что спасло здание института, репутацию школы и самих шалопаев.
Потом Игорь Семенович вспомнил, как они всем классом, несмотря на увещевания учителей, объели городскую конфетную фабрику, хотя посылали их туда вовсе не за этим.
Папа одного из таких учеников, бывший городским партийным работником, устроил классу, где учился Игорь, отработку на конфетной фабрике. Отрабатывали «Двадцать пять ударных часов XXV съезду Коммунистической партии Советского Союза». За эти двадцать пять часов тридцать учащихся шестого класса средней школы съели столько конфет, что не стыдно было бы отрапортовать о таком достижении и на самом съезде партии. Безусловно, ученики делали это, практически, без отрыва от основной работы, которой их загрузили руководители фабрики, что делало их труд еще ударнее.
Пробы были сняты во всех цехах. От делавших недорогие конфеты с какой-то белой начинкой, до, довольно шикарного, по тем временам ассортимента: вишня в шоколаде, виноград в шоколаде, грильяж.
Прощаясь с фабрикой, после проведенных на ней двадцати пяти часов, ударники коммунистического труда посчитали своим долгом взять немного конфет с собой на память.
От полного разграбления фабрику спасли старушки-вахтерши, умело выпотрошившие из карманов шалопаев практически все конфеты. Игорь тогда пронес несколько «батончиков» (были такие кондитерские изделия) в капюшоне куртки, который вахтерша проверить не догадалась, чему и был несказанно рад, хотя потом еще недели две не мог смотреть в сторону этих сувениров.
Еще Игорь регулярно поддерживал городскую футбольную команду, вечно боровшуюся за выход в элитный футбольный дивизион, причем делал он это от всей души, поэтому категорически отказывался оплачивать проход на стадион.
Поначалу он, конечно, ходил на стадион со взрослыми по детскому билету, стоившего какие-то копейки. Потом, когда вышел из детского возраста, продолжал самостоятельно ходить на футбол по такому же детскому билету, до тех пор, пока ни один из контролеров по всему периметру стадиона не соглашался его пускать по этому билету, ввиду явного несоответствия детскому возрасту.
На выручку местной футбольной команде, рисковавшей потерять самого преданного болельщика, пришли опытные безбилетники. Они показали сначала дырку, в которую худощавый Игорь пролезал на стадион несколько лет, а потом и способ для настоящих мужчин – перелезание через высокий забор, для чего надо было уже хорошо подтягиваться. Он справился и с этим испытанием, а также показал этот способ своим друзьям, чем, безусловно, помог любимой футбольной команде.
Помогало юным безбилетникам и то, что в те времена не было на стадионе отдельных сидений, а были лавки, на которых писались номера, что всегда оставляло возможность попросить болельщиков с билетами потесниться, что они с пониманием и делали.
Вспомнив свое безбилетное прошлое, Игорь Семенович усмехнулся и мысленно сравнил свои проникновения на стадион с проникновением сына в систему видеонаблюдения. Такой же взлом системы безопасности – проникновение и получение положительных эмоций, от бесплатного просмотра зрелища.
«Неужели это генетически передается. Интересно, а что бы мне сказали родители, если бы мое проникновение на стадион оказалась неудачной?», – задался вопросом Игорь Семенович, все еще пытаясь выстроить стратегию разговора с сыном.
Когда вернулся сын он был настроен серьезно. Как только тот вошел в квартиру и закрыл дверь отец спросил:
– Ну, что, докатился?
– Пап, – начал Андрей уверенно, – как же можно обвинять человека, если нет никаких доказательств?
«Да, моя кровь, молодец!», – подумал Игорь Семенович, но вслух поддакивать сыну не стал, твердо намереваясь его отругать.
– Какие еще нужны доказательства? Ежу понятно, что кроме тебя это сделать никто не мог.
– Как же понятно? Если бы было понятно они меня уже давно бы живьем съели, может быть даже в полицию потащили, – не сдавался юный взломщик.
Игорь Семенович понял, что нахрапом сына не заставишь признаться в содеянном и надо менять тактику, чтобы тот, как говорится, не вышел совсем сухим из воды.
– Не надо меня за дурака принимать, – с видом все знающего человека продолжил он, – сегодня ты в чужую систему видеонаблюдения вошел, а завтра ты с домашнего компьютера, чего доброго, в какую-нибудь банковскую систему проникнешь.
– Пап, я что дурак с домашнего компьютера туда залезать? – возмущенно ответил сын.
– Ага! – закричал отец. – Значит, с не домашнего компьютера ты уже пытался провернуть подобную махинацию.
– Какая же это махинация, – начал поправлять сын отца, – Ты же когда идешь по улице и заходишь в любой банк не считаешь это махинацией и в интернете у банков такой же вход есть. Если он есть – значит, для того чтобы туда заходили.
– Я в любые банки не захожу, – с очень суровым видом заговорил отец, – а бываю только там, где мои деньги лежат и тебе советую взять такое же правило. Когда речь идет о деньгах – это очень серьезно.
Видя безапелляционный настрой отца по поводу банков и денег, Андрей не стал ничего отвечать и сначала отвел взгляд в сторону, а затем опустил его в пол, давая понять, что согласен с отцом или решил не перечить ему, понимая всю бесполезность полемики.
– Вот, я в твоем возрасте уже архитектурой интересовался, химией немного, – продолжил Игорь Семенович назидательным тоном, имея ввиду свои неудавшиеся акты вандализма, – а тебя ничего кроме компьютера не интересует.
– Так, теперь, практически, вся жизнь там, папа, ничего не поделаешь, приходится двигаться в ногу со временем, чтобы не отстать, – объяснял ему сын.
Игорь Семенович понимал, что сын во многом прав и что поколение нынешних отцов уже здорово отстало от технического прогресса и, скорее всего, никогда его не догонит. Но, по его мнению, моральные принципы должны быть и в век стремительного развития технического прогресса и нет никакой разницы в том, лезешь ты в карман человека на улице или в интернете.
А вот с системой видеонаблюдения все сложнее получается, потому что грань между простым шалопайством и преступлением во все времена была зыбкой. И четких критериев тут нет, они нигде не прописаны и зависит все в таких случаях от самого человека, той среды, в которой он существует и обстоятельств, в которые попал.
«Ну, проник он в эту систему видеонаблюдения. Так ведь ничего же не украл, а если чего и испортил, так это восстановить можно быстро. Кроме того, никто его с поличным, что называется, не поймал. Выходит, это простое шалопайство. А если бы его поймали, то, пожалуй это можно было бы и правонарушением назвать», – резонно рассудил Игорь Семенович, вновь припомнив эксперимент с реагентами и горящий угол здания политехнического института, чудом не переросший в полноценный пожар и окончательно отправил проступок сына в категорию шалопайства.
– Ладно, так и быть, на этот раз я тебе поверю, классной руководительнице скажешь, как есть – отругал отец, долго мучил, но криминала не нашел. Но, чтоб к деньгам в этом интернете даже не приближался. Если нужны деньги, лучше ко мне подойди. Кстати, тебе чего в жизни не хватает, я имею ввиду, на что деньги нужны?
Сын подозрительно посмотрел на отца, который деньгами его не баловал, и всегда с ворчанием, покупал ему современные гаджеты, но потом изрек:
– Да, вроде все у меня есть, вот только новый айфон скоро выйдет, неплохо было бы его возможности протестировать.
– Ладно, протестируем, – ответил отец, – только смотри у меня, помни что я тебе про чужие деньги говорил.
– Да я и сам не дурак, – сказал Андрей уже повеселевшим голосом.
Игорь Семенович поинтересовался уроками сына на завтра, домашним заданием к немалому удивлению Андрея, потому что не делал этого довольно давно, потом к еще большему удивлению сына поинтересовался какой последний фильм тот смотрел, и, получив ответ, засобирался на деловую встречу.
По дороге на встречу он твердо решил с завтрашнего дня поглубже вникать в дела сына, чтобы тот окончательно не превратился в шалопая, от которого до преступника рукой подать, если вдуматься.
А если не вдумываться?
Плачьте дети, плачьте!
Мой дядя начинал свою службу с простого матроса и дослужился до капитана второго ранга. Он частенько повторял «Не пройди я все это, я не стал бы тем, кто я есть». А стал он, как сам же и говаривал, самодостаточной личностью, что не так уж и мало, учитывая зигзагообразный характер движения нашей страны к светлому будущему. Его одногодки, а дяде было уже 68 лет, так и не сформировавшие в себе этого качества, дожив до пенсионного возраста впадали в уныние, глядя на окружившие их явления вновь образовавшейся общественно-экономической формации. Дядя был не таков. Небольшая пенсия его не смущала, и он смотрел в будущее оптимистично, свозь рюмашку крепкого алкоголя, и иронизировал, не только над окружающей действительностью, но и над собой.
Чтобы горячительные напитки не ложились бременем на его бюджет он гнал самогон, что позволяло оставаться «при деле», в уже пенсионном возрасте и, одновременно, получать удовольствие от собственного продукта. Получалось дешевле и полезнее для здоровья.
Отдавая дань глубочайшего уважения к сформировавшей его личность флотской службе, дядя ежегодно отмечал День военно-морского флота, приглашая на это мероприятие и меня.
Самогон и закуски были в изобилии, всегда присутствовал военно-морской флаг и наше застолье сопровождалось историями из его жизни.
В этот год праздник мы отмечали не на пленэре у пруда, как делали это обычно, а у него дома, изредка поглядывая в окно, за которым не переставая шел дождь.
– Ты накладывай себе еще салатика, мяска побольше бери. Это полезно для здоровья. Наш боцман всегда говорил: «Сытое тело больным не бывает. А боцман – никогда не ошибался», – приговаривал он, наполняя наши рюмки.
Наполнив их, дядя Вася бросил взгляд на телевизор, по которому шла передача об СССР. Показывали похороны Брежнева.
– Даа, – протянул дядя. – Кончилась эпоха. Давай ее помянем, да я расскажу тебе, пару забавных историй как я участвовал в траурных мероприятиях, посвященных отходу генсеков в мир иной.
Увидев мое лицо, выражавшее неподдельный интерес, дядя улыбнулся поднял свою рюмку, мы чокнулись, выпили и закусили.
– Ты понимаешь, – продолжил он. – Как-то так получилось, что кончина каждого генерального секретаря нашей Коммунистической партии, коих провожали на вечный покой, была для меня радостным событием. Ты не подумай, практически, ничего личного, – видя мое удивление заранее оправдывался дядя. – Вот, к примеру, последние почившие генсеки – хорошие были люди. При них все было чинно и благородно, и провожали их в последний путь соответственно.
– Неужели участвовал в похоронных процессиях? – с долей сарказма в голосе осведомился я.
– Нет, не угадал, – вновь наливая самогон по рюмкам отвечал дядя. – Я работал тогда в редакции одной из флотских газет, и мы устраивали на работе соревнование, кто больше заработает денег на некрологах почившим партийным лидерам и репортажах с траурных митингов по поводу их кончины, которые проходили во всех организациях.
Я покачал головой, в очередной раз удивляясь вновь открывшейся для меня стороне жизни из прошедшей эпохи.
– А что ты удивляешься, – отреагировал дядя, – я же говорил, что генсеки были люди приличные и наши репортажи и некрологи о них были «гонорарные» – за каждый из них платили отдельно, сверх полагающегося оклада. Мы бегали по организациям, у ответственных людей получали план траурного митинга, фамилии и должности выступающих, тогда ведь все по разнарядке было – никакой самодеятельности. А потом уже, играя словами, чтобы репортажи не выглядели шаблонно, писали о том, чего на самом деле не видели. В этих соревнованиях я занимал почетные вторые места, а поздравления за победу в «конкурсе-сенокосе», с небольшим отрывом, что называется у боксеров «по очкам», принимал Колька Ухарский. Вот уж фамилия говорящая, куда угодно без мыла мог залезть.
– И много заработали, – поинтересовался я.
– Ну, по тем временам неплохие деньги, практически вторая зарплата получалась. Часть денег, конечно, пропили, а на остальные, помниться, мебель, какую-то купил, со следующего генсека – сапоги жене, что-то на отпуск отложил. В общем, маленькие радости на фоне больших трагедий, – подытожил дядя.
– А до этих генсеков при твоей жизни только Сталина, умершего на посту, хоронили. Но его уход ты, наверное, не застал или застал? Сколько тебе тогда было? – осведомился я, думая, что рассказ его окончен.
– Не скажи, – повысив слегка голос ответил дядя, – Сталина я хоронил в детском саду, лет эдак в 6. В том возрасте мы хорошо уже понимали, что он самый главный в стране, портрет его даже висел у нас при входе.
И вот, когда случилась его кончина, скорбела вся страна. Руководство детского сада, а может кто и повыше, решили, что дети также не должны быть безучастны к такому горю.
Я почему-то очень хорошо, во многих подробностях, помню тот день. Нас привели в зал, где проходили все утренники и празднования наших дней рождений, в центре которого стоял уже стул с портретом вождя. Поставили нас вокруг него, друг за другом, велели руки сложить в замок за спиной. Я даже подумал, что будем репетировать что-то к новому утреннику. Воспитательница скомандовала нам: «Молча, шагом марш», аккомпаниаторша заиграла похоронный марш. Мы в скорбном молчании прошли несколько кругов вокруг портрета и тогда воспитательница стала настойчиво просить: «Плачьте дети, плачьте». Мы плакать не хотели, кто-то даже хихикнул.
Как сейчас помню, у меня были большие планы на тот день. Я ухаживал за красавицей Танюшей, которая была ко мне в тот период благосклонна, и собирался презентовать ей красивое стеклышко. Надо было еще наступить на ногу Кольке, за то, что он вчера наступил на ногу мне, а я ответить не успел. Потом, у меня должен был состояться серьезный разговор с другом Шуриком, в ходе которого надо было решить доверить ли Мишке наш секрет – место, где мы прятали от родителей настоящий патрон, или нет.
А тут – «плачьте дети, плачьте», а плакать вовсе не хотелось. Но как это бывает у детей – один заплакал, потом подхватил другой, а за ними и остальные. И через каких-то пять минут в старшей группе детского сада стоял рев, мы плакали, а потом весь день ходили в подавленном настроении. Зато все потом хорошо спали днем.
– Ну, а радость то тут где? Где счастливый конец как с другими генсеками? – недоуменно вопрошал я.
– Ты знаешь, я гораздо позже понял, что это были слезы радости, хотя тогда я этого, конечно, не понимал. У меня ведь отец был сыном врага народа, воевал в Отечественную, чудом жив остался. Ну, а я внук врага народа, соответственно. Мой дед был хорунжим сибирского казачьего войска. Это сейчас этим можно гордиться, вон у меня его фотография в форме на видном месте стоит, а в ту эпоху об этом молчали. Проживи этот злой гений еще несколько лет – неизвестно что бы он еще придумал. Наверное, его уход принес мне самую большую радость, хотя тогда я этого не понимал.
Дядя глубоко задумался, опустил глаза, потом махнув рукой и улыбаясь сказал:
– Так что, когда взрослые скорбят, а дети плачут, не факт, что эти дети потом не поменяют своего мнения ровно на противоположное. Поэтому, пускай себе плачут.
Потом, практически без паузы добавил:
– Да ну их, этих генсеков, давай лучше за военно-морской флот выпьем. Он и до них был и после нас всех будет.
Мы выпили, чуть закусили и минут пять молча смотрели телевизор, каждый, по-своему обдумывая эту вовсе не веселую концовку истории про радость, сопровождавшую уход генсеков из прошедшей эпохи.
Ручка Бытие определяет сознание
К. Маркс
Учение Маркса всесильно, потому что верно
В. Ленин I
Я прощался с родным городом – небольшим, по южному солнечным, гордо именовавшимся столицей одной из республик СССР.
Прощание было связано с командированием меня после окончания военно-политического училища в Западную группу войск (в Германию, которая только-только объединилась) для дальнейшего прохождения службы.
Советский человек не был избалован заграницей, попасть туда в те времена было непросто, поэтому мой отъезд в объединенную Германию был событием из ряда вон выходящим. В этой связи приходилось отдавать дань уважения всем родственникам, жившим в разных концах этого города, принимая их поздравления и, в то же время, озабоченности, предстоящими на чужбине трудностями.
Объехав за короткое время практически все основные районы города, я обратил внимание как много политических лозунгов взывают к жителям с крыш и фасадов зданий: «Народ и партия едины», «Мы к коммунизму держим путь», «Ленин и теперь живее всех живых», «Ни одного отстающего рядом», «Партия – ум, честь и совесть нашей эпохи», «Планы Партии – планы народа», и прочие в том же духе.
Обилие увиденных за короткий период лозунгов, подействовало на меня странным образом. Я не проникся их пафосом, в голову почему-то полезли ходившие из уст в уста пословицы и поговорки, выстраданные социалистическим житием и не способные пока воспарить на крыши домов, ввиду излишней щекотливости для текущего политического момента:
«Неси с завода каждый гвоздь, ты здесь хозяин, а не гость», «Уходя с аэродрома что-нибудь возьми для дома», «Мне не надо два оклада – дайте мне ключи от склада», «Прошла зима, настало лето – спасибо Партии за это».
И лозунги, и пословицы с поговорками уживались в головах подавляющего большинства горожан, не вызывая при этом путаницы. Объяснялось все просто. Наше поколение привыкло к тому, что официоз несколько отличается от реальной жизни и, казалось, что так оно было до нас и так будет всегда. Причем, люди в городе, в подавляющем большинстве, жили порядочные, просто, государство, в те времена, не всегда успевало за потребностями народных масс, что создавало некоторые противоречия внутри социалистического общества, которые успешно разрешались методами, описанными в пословицах и поговорках.
Я тоже относился к этому большинству. Более того, я только что выучился на служителя коммунистического культа и собирался добросовестно проповедовать его в армии, естественно, с учетом существующих противоречий.
Признаться, мне даже льстило быть представителем «ума, чести и совести нашей эпохи», учитывая при этом, что эта триединая сущность была при власти и отдавать ее никому не собиралась.
Попрощавшись с городом и всеми родственниками, я благополучно отбыл на чужбину, которая встретила меня инокультурной средой: надписи на немецком, незнакомом мне языке, красивые рекламные плакаты и богато украшенные витрины магазинов. Как выяснилось по прошествии некоторого времени, все надписи носили информационный или коммерческий характер, идеологических лозунгов, призывавших крепить и развивать капитализм, почему-то не было.
Но, как работник идеологического фронта, я чувствовал, что эта самая чуждая идеология скрывается где-то за внешним благополучием, бросавшимся советскому человеку в глаза, в первую очередь.
В течении нескольких дней я получил назначение замполитом в батарею управления артиллерийской бригады и был представлен новым сослуживцам.
Наиболее яркое впечатление на меня произвел командир – капитан Смакотин. Это был офицер лет эдак под сорок пять, но выглядевший несколько старше, с простовато-хитроватым выражением лица, украшенным густыми черными усами, закрывавшими верхнюю губу и которому, невысокий рост и бочкообразная фигура не мешали довольно быстрым шагом перемещаться по части. Он прилично засиделся на этой должности, но несмотря на неудавшуюся карьеру был оптимистичен и жизнерадостен. Как потом выяснилось, Смакотин повидал за время службы всякое и это позволило ему выработать определенный подход к возникающим в процессе службы проблемам. Он безошибочно делил их на существенные и не существенные, что позволяло не тратить лишнюю энергию по пустякам.
Когда мы с ним остались один на один и еще раз пожали друг другу руки, он прямо спросил:
– Ну, комиссар, чем думаешь заниматься?
– Начну, пожалуй, с Ленинской комнаты. Начальник политического отдела бригады рекомендовал там кое-что обновить, – сказал я с серьезным видом.
– И что же ты там обновлять собираешься? – хитро прищурив глаза спросил командир.
– Он говорит, что не хватает плакатов с актуальной информацией, отражающей принципы перестройки в вооруженных силах, – начал я объяснять и тут же попытался перехватить инициативу в разговоре, – А как у нас в батарее реализуются эти принципы?
– Комиссар, – сочувственно и одновременно возмущенно глядя на меня сказал Смакотин – какая, к черту, перестройка в армии, ты откуда это взял?
– Дак, как же, это решение Партии, уже который год как воплощаем, – ответил я с чувством некоторого превосходства, рассчитывая, что поставил его в неловкое положение.
Но, на удивление, практически без паузы он ответил:
– Ну, ладно, если Партия так решила, тогда лепи свои плакаты, но помни – у нас в батарее единоначалие. И вообще, я человек простой – не знаю, как пишется правильно «корова» или «карова», я знаю, как правильно пишется «бык», поэтому ты меня своей работой особо не грузи.
Он помолчал буквально две секунды и с озабоченным видом, взяв меня за локоть, снова вкрадчиво обратился ко мне:
– Комиссар, слушай, у меня к тебе еще один вопрос есть. Ты знаешь, сколько будет дважды два? – сказав это он уставился на меня с деланно серьезным видом.
Сразу поняв, что вопрос с подвохом я начал было рассуждать о том, что обстоятельства бывают разные и это зависит….
Но он прервал меня:
– Ты давай не юли, комиссар, отвечай четко – вопрос простой.
Мне показалось – я понял, чего он от меня хочет и прямо глядя ему в глаза ответил:
– А кому сколько надо, столько оно и будет.
Он покачал головой, усмехаясь в усы, медленно проговорил:
– Да-а, комиссар, разбираешься ты не только в политике Партии. Наверное, мы с тобой сработаемся.
На этом наш с ним разговор закончился.
Прежде чем развернуть в среде подчиненных бурную агитацию и пропаганду, призвать к совести и ответу, выбивающихся из стройных рядов, слаженно шествующих к коммунизму или делающих таковой вид, я посвятил некоторое время устройству быта.
Мне была выделена комната в одной из коммунальных квартир многоэтажного панельного дома, находившегося на территории военного городка, примыкавшего к воинской части. Сама воинская часть располагалась рядом с небольшой немецкой деревней, в пяти километрах от маленького старинного городка. В общем, обыкновенное немецкое захолустье.
Архитектура и инфраструктура военного городка ничем не отличалась от спальных районов советских городов, поэтому, если не ходить в немецкие поселения, то можно было подумать, что за границу ты и не выезжал.
Я был молод, неприхотлив и достаточно быстро устроил свой быт, но один осадочек остался. На двери, ведущей в мою комнату, не было ручки, а, для того чтобы открыть дверь снаружи ее надо было тянуть за эту самую отсутствующую ручку. Я приноровился открывать дверь таким же способом, каким шкодливый домашний кот открывает дверку холодильника или шкафа. Меня это не напрягало, но перед соседями было как-то не удобно, а главное, вскоре должна была приехать жена и какая-то ручка (вернее ее отсутствие) могла испортить всю радость долгожданной встречи.
Поскольку ручка должна была входить в комплект выделяемой мне комнаты, я сделал робкую попытку восстановить комплектность официальным путем, но дама, заведовавшая жилым фондом военного городка, посоветовала мне проявить находчивость и не беспокоить ее по пустякам.
Тратить деньги, на то, что и так мне было положено, не входило в мои планы и я реши последовать совету домоуправительницы.
Немного поразмыслив, мне пришел на ум, как казалось, оптимальный и незатратный способ устранения вышеозначенного осадочка, который вполне мог послужить иллюстрацией к некоторым упомянутым выше пословицам и поговоркам. Я планировал скрутить простую ручку, в виде скобы, с двери, ведущей в какой-нибудь заброшенный подвал в воинской части, куда я и приехал служить.
Почему я решил, что в части должен быть заброшенный подвал с дверью и никому не нужной ручкой я не смогу сейчас объяснить определенно. Наверное, мне, просто очень хотелось, чтобы так оно и было. Да и опыт предыдущей службы подсказывал, что не может не быть в воинской части двери с ненужной ручкой или ручкой, отсутствие которой никто не заметит.
Планировавшееся мной такое перемещение материальных ценностей в пределах воинской части и прилегающих к ней домов офицерского состава, казалось мне, вполне, справедливым.
Самому лазать по подвалам в поисках ручки было как-то не удобно (офицер все-таки), да и часть я знал еще плохо. Посему, для реализации данного варианта, я решил привлечь двух ушлых бойцов из вверенного мне подразделения, являвшихся, как мне удалось установить за короткий срок пребывания в должности замполита – неформальными лидерами.
Дельце мне казалось плевым, кто служил в советской армии тот поймет (я и сам служил ранее простым солдатом и тоже принимал участие в выполнении подобных поручений). При удачном исходе это бы даже не считалось кражей. В армии виноват всегда тот, от кого «ушла» ручка. Считается, что сам не досмотрел.
Привлекая эту парочку, я решал сразу несколько задач.
Во-первых, проверял их полукриминальные способности – соответствуют д они репутации ушлых ребят.
Во-вторых, как мне казалось, устанавливал с ними определенный неформальный контакт (втирался к ним в доверие), что в дальнейшем могло быть использовано при разрешении неизбежных конфликтных ситуаций среди солдат нашего подразделения и выяснении всех обстоятельств этих конфликтов.
Бойцов звали Корнейчук и Радченко, оба были крепкие, среднего роста и чем-то напоминали «кулаков» из советских фильмов, для окончательного сходства с которыми им не хватало «обрезов» за поясом.
Они с большим удовольствием откликнулись на просьбу нового офицера, в том числе, и по чисто меркантильным соображениям.
В дальнейшем, они, справедливо, могли рассчитывать обратиться ко мне также с какой-либо просьбой (купить что-нибудь в магазине за территорией части или сопроводить их в такой магазин, поскольку иных легальных вариантов практически не было) не как все солдаты, а на льготных условиях.
Начало было положено. Ручка была обещана мне через пару дней.
II
А пока я погрузился в трудовые будни и, как советовал начальник политического отдела бригады, подполковник Трифонов, занялся Ленинской комнатой, которую он называл – «лицом замполита».
Ленинская комната в Советской армии, как явление, имела длинную историю, лишь немного уступавшую по времени своего существования самой советской власти. Ее наполнение со временем трансформировались, но в целом, основное ее предназначение – место политической работы с военнослужащими – оставалось незыблемым.
Как правило, на одной стене висели портреты членов политбюро, во главе с генеральным секретарем ЦК КПСС, и высшего командного состава Советской армии. В узком кругу замполитов эта часть Ленинской комнаты называли иконостасом.
У противоположной стены, стоял специальный стол на котором размещались шахматы и лежали подшивки газет, наличие которых было регламентировано руководящими документами Министерства обороны СССР.
На стенах, не обремененных иконостасом, часто висели плакаты, содержащие цитаты Ленина, действующего генерального секретаря ЦК КПСС, тексты присяги военнослужащего, гимна СССР, а также информационно-агитационные материалы, отражающие актуальные проблемы текущего политического момента.
Несмотря на то, что Ленинская комната задумывалась не только как место отправления коммунистического культа, но и, одновременно, отдыха, во многих подразделениях она была, в первую очередь, предметом гордости. Ее не всегда использовали по прямому назначению, держали закрытой и открывали только для того, чтобы показать проверяющим.
«А то как же, солдат ведь все изгадит и что мы тогда людям покажем», – рассуждали бывалые замполиты.
Эти доводы были выстраданы жизнью и их можно было понять. Так они боролись за свою репутацию и дальнейший карьерный рост. Потому что бессовестные бойцы рвали газеты из подшивок, чтобы достойно сходить в нужник. Туалетная бумага тогда и в обычной жизни была дефицитом, а найти другую в армии было сложновато. По этой причине подшивки газет довольно быстро превращались в натуральную рванину и портили благостную атмосферу комнаты.
Был даже вопиющий случай, когда вот так открыли Ленинскую комнату в одном подразделении, ожидаючи проверяющего, чтобы показать ему единственный во всем полку бюст Ленина из папьемаше. И что вы думаете? Аккурат к его приезду на лбу вождя мирового пролетариата кто-то слово «х…й» написал шариковой ручкой.
У этого негодяя, не то что совести – страха не было. Предупреждали же со всех плакатов, что «Ленин живее всех живых», значит может появиться и устроить разборку. Старик и в прошлой жизни бывал крут, так и писал своим соратникам: «непременно повесить», а уж в этой жизни, когда стал еще живее, страшно подумать, что мог бы сделать. И что человек себе думал? Наверное, как многие знания рождают многие печали, так и многие незнания рождают смельчаков. По мнению проверяющего, да и всех остальных начальников, в этом случае была видна явная недоработка замполита.
После отъезда этого проверяющего в части был не просто скандал. Был скандалище. Никого, конечно, не расстреляли и к уголовной ответственности не привлекли – времена не те уже были, но крови несчастному замполиту выпили много и припоминали ему этот случай долго.
Идеологический враг, как видно из этой истории, таки, нанес свой коварный удар из-за внешнего германского благополучия. Да, что и говорить, условия для нас, для замполитов, были тяжелейшие. Переживи я такое, и сам бы закрыл свою Ленинскую комнату на замок.
Однако, в моей Ленинской комнате бюстов не было, фотографии вождей висели высоко, газеты на туалетную бумагу солдатикам я сам разрешил рвать, потому что, если бы не разрешил, они все-равно бы их рвали. Но мы уговорились с ними – свежие газеты не трогать. И уговор они исполняли честно, в благодарность за то, что теперь газеты можно рвать открыто, без утайки. Все были довольны.
Обновление своей Ленинской комнаты я начал с обхода аналогичных заведений моих коллег, для заимствования идей и образов, потенциально способных реализоваться в стенах нашей батареи.
Обход удался. Его результатом стал небольшой план по воплощению заимствованного, утвержденный начальником политического отдела.
В этих заботах прошла целая неделя – а ручки у меня, по-прежнему, не было.
III
Выходило, что не такие уж Корнейчук и Радченко ушлые, а незатейливый способ приобретения ручки шел, пока, коту под хвост.
Но других вариантов у меня, пока, не было, а ручка была нужна.
Позвал я молодцов, поинтересовался, для начала, как дела вообще и, как бы между прочим, недоуменно вопрошаю о ручке, напоминаю, что сроки они установили сами, предлагаю им признать невыполнимость моей просьбы и забыть о ней.
Ребята сделали вид, что обиделись, немного возмутившись поспешности моего предложения, и сообщили, что ручка уже присмотрена, надо подождать еще пару дней, поскольку есть некоторые обстоятельства, не позволяющие исполнить задуманное в ранее ими же установленные сроки.
Передача ручки была запланирована через два дня, в воскресенье, когда у всех офицеров и прапорщиков выходной день, а у замполитов, как правило, рабочий. На сем и расстались.
Придя в воскресенье утром в казарму я застал Корнейчука и Радченко в батарейной канцелярии, которая не закрывалась, и, вместо ручки, был удостоен печальной повести о том, как они в субботу ушли в самовольную отлучку, чтобы украсть для меня ручку в немецком магазине и Корнейчук чуть не попался. Но ему удалось уйти от едва не задержавшего его работника магазина. Радченко стоял «на стреме» и замечен в противоправных деяниях не был.
По их словам, был большой переполох. Немцы обратились в военную комендатуру, которая в свою очередь устроила проверку личного состава в близлежащих к магазину воинских частях, в надежде, что воровавший ручку не успеет своевременно вернуться к построению. Но, не тут-то было – мои молодцы (конечно, мои, а чьи же они еще) успели вернуться своевременно. И их временное отсутствие замечено не было.
В конце своего повествования они резюмировали, что ручку пока не добыли, немцы их вряд ли найдут, мероприятия гарнизонной комендатуры успехом не увенчались и вряд ли увенчаются, но ручку они обязательно принесут. Какую конкретно ручку они при этом не уточнили.
Не с этим, конечно, я ожидал столкнуться в это осеннее воскресное утро. Но ощущение того, что происходит это не со мной, у меня тогда было точно.
Что из сказанного ими следовало занести в актив, а что в пассив я не сразу сообразил в этой ситуации. До меня стало постепенно доходить, что из представителя «ума, чести и совести нашей эпохи» я превращаюсь в организатора кражи ручки из немецкого магазина – лидера организованной преступной группы. И это при том, что я их в немецкий магазин не посылал, а посылал их в заброшенный подвал скрутить ручку.
Постепенно трезвое сознание стало возвращаться ко мне и в голове поселилась мысль, что все не так уж и плохо, как могло показаться изначально.
Ну, перепутали ребята заброшенный подвал с немецким магазином – с кем не бывает. Они ведь как лучше хотели. Кроме того, ручка осталась в магазине – значит ущерб никому не нанесен, бойцы на месте и живы-здоровы, никто не знает из-за чего (или из-за кого) вчера пересчитывали солдат. Вроде все и всё на своих местах. Однако, просьбу придется отозвать – не справились ребята с простейшим заданием.
Хуже было другое. Они нанесли серьезный удар по моему самомнению. Несмотря на молодость я был уверен, что силой слова могу наставлять заблудших овец на путь истинный.
Незадолго до этого курьеза я лично провел душеспасительную беседу с Корнейчуком и Радченко и связана она была с изменившимся статусом Советских войск в Германии. Войска получали гостевой статус, что предполагало привлечение правонарушителей к ответственности не по советским законам, а по законам страны пребывания.
Я намекнул им, что мне известно об их вылазках в самовольные отлучки на ближайший вещевой рынок, где торговали эмигранты из СССР, и даже то, что приносимые оттуда вещи добыты не совсем законным путем.
Воспитуемые возмущались, божились, что никогда этого не делали и даже не помышляли о подобном.
В завершении беседы я акцентировал их внимание на правовых последствиях, вытекающих из изменившегосястатуса Советской армии в Германии. Эмигранты эмигрантами, но если они покусятся на немецкую собственность и попадутся, то им уже ничего не поможет – будут сидеть в немецкой тюрьме.
Последние слова произвели на них некоторое впечатление, но они уверили меня, что даже у эмигрантов ничего не воруют, а о немецком магазине и говорить нечего.
Естественно, в нашем общем понимании, скручивание ручки с двери заброшенного подвала, не было связано с криминальными деяниями на территории Германии и в рамки душеспасительной беседы не входило.
И вот, плоды той беседы с Корнейчуком и Радченко в этот день явились передо мной в таком причудливом образе. Мало того, что их деяния непосредственно попадали под санкции уголовного кодекса Германии, под эти самые санкции попадали уже и мои деяния, при определенных обстоятельствах, конечно.
Произнесенная кем-то из них фраза в начале нашего разговора: «Мы для Вас в немецком магазине хотели ручку украсть», практически не оставляла мне никаких шансов остаться вне этой уголовщины. Однако, определенные обстоятельства, пока, не наступили. Поэтому, мораль моралью, уголовщина уголовщиной, а жизнь выводила нас на другую дорогу. Надо было идти дальше из того места, куда мы все втроем попали.
Слова сами полились из моего сознания. Был там и упрек в том, что они меня обманули, и слабое самооправдание, что в магазин я их не посылал воровать ручку, и даже цитата из Ильфа и Петрова о том, что, в принципе, «красть грешно» и много еще чего. Обязательства по скручиванию ручки с них снимались, в связи с их профнепригодностью, о чем я им сообщил с некоторой обидой в голосе в конце моего монолога.
Последнее вызвало у них некоторое недоумение и с виновато-обиженным видом они ушли действовать по распорядку выходного дня, как говорят в армии.
Весь день меня не покидало чувство тревоги, но воскресенье прошло спокойно. Отголосков неудачной кражи ручки из немецкого магазина в части не наблюдалось и постепенно тревожное состояние стало уходить.
Но как оказалось, это был еще не конец истории.
IV
Буквально через несколько дней во время совещания у начальника политического отдела нашей артиллерийской бригады в дверь его кабинета постучали. Потом эта дверь открылась и в кабинет вошел Корнейчук, слегка подталкиваемый сзади помощником военного коменданта гарнизона. В руках у Корнейчука был прозрачный пакет со спортивным костюмом.
Помощник коменданта, невысокий коренастый капитан, даже не поздоровался, а сразу заявил, что данный солдат находился в самовольной отлучке на вещевом рынке, где, якобы, покупал спортивный костюм и, возвращаясь оттуда, чуть не попал под его машину уже недалеко от расположения бригады.
«Но главное не это», – продолжал далее помощник коменданта, – «Главное то, что этот же солдат в субботу украл в немецком магазине ручку и был пойман охраной этого магазина, после чего немцы обратились в военную комендатуру, а не в полицию».
Далее, стоящий теперь перед нами помощник военного коменданта гарнизона, рассказал как прибыл с патрулем забрать вора для его изоляции и дальнейших разбирательств, однако, данный солдат, попросившись в туалет, раскидал сопровождавших его патрульных, перемахнул через забор, ограждавший большой магазин хозяйственных товаров и убежал.
Также он поведал, что попытка догнать его на автомобиле провалилась, поскольку беглец свернул в лесополосу, по которой автомобиль ехать не мог, а догнать его на ногах также не удалось, уж больно быстро тот бежал. Проверка личного состава в близлежащих к магазину частях, с целью выявления и опознания беглеца, также не дала результатов.
Завершая свой рассказ, этот не всегда удачливый ловец сбегающих воров, со злостью в голосе проинформировал собравшихся, что военный комендант гарнизона объявил ему за субботние приключения строгий выговор.
Он замолчал. Тишина повисла в воздухе. Я захотел встать и сразу во всем признаться.
Молчание нарушил начальник политотдела, поинтересовавшись чей это солдат. Я, естественно, признал своего бойца, но сознаваться во всем не стал, а стоя с виноватым видом, выслушивал монотонно возмущавшегося Трифонова. Монотонно он возмущался потому, что это было не самое страшное происшествие в части за последнее время.
В течение последних двух недель из части сбежал, как тогда говорили, на Запад, лейтенант Амбарцумян (это был редчайший случай для стоявших в Германии войск), было несколько массовых драк в линейных дивизионах между бойцами на почве этнической неприязни и дележа сфер влияния.
Происшествие с ручкой на этом фоне выглядело блекло, учитывая отсутствие претензий со стороны немцев, и серьезными проблемами для руководства бригады не грозило, но общий негативный фон о положении дел в части поддерживало.
Поэтому мысли о каких-либо признаниях я отбросил и решил плыть по течению, но фраза «Мы для Вас в немецком магазине хотели ручку украсть» снова поселилась в моей голове и в очередной раз я себя оправдывал тем, что в немецкий магазин воровать никого не посылал.
За два дня вялых разбирательств, сопровождавшихся упреками и в мой адрес за слабую воспитательную работу среди личного состава, было решено наказать Корнейчука в дисциплинарном порядке.
А для того, чтобы произошедшее недоразумение списать с учета и контроля гарнизонной комендатуры решили поступить проверенным способом – материально компенсировать им доставленные неудобства. Тем более, что тарифы были приблизительно понятны. Этот случай тоже имел свою цену, которая материализовалась в 10 литров краски.
Можно сказать, что я отделывался легким испугом, потому что, если бы эту историю не замяли, меня могли бы отправить для продолжения службы в Советский Союз, чего мне очень не хотелось по соображениям исключительно материального характера. В Германии офицерам платили хорошие командировочные, и магазины на чужбине были полны всякого барахла, в отличие, от магазинов в Советском Союзе.
Все дни разбирательств куда-то к руководству бригады вызывали командира батареи, откуда он приходил посмеиваясь. Корнейчук ходил грустный, поглядывая на меня искоса, хотя уже было понятно, что никакого серьезного наказания он не понесет. Начальник штаба ездил в Комендатуру решать вопросы материальной сатисфакции за доставленные кражей ручки неудобства.
Я сохранял шаткое спокойствие, в очередной раз убеждая себя, что не посылал никого в немецкие магазины воровать дверные ручки.
После одного из совещаний у руководства бригады командир батареи отвел меня в сторону, якобы, посоветоваться:
– Как думаешь, комиссар, для кого это Корнейчук ручку воровал?
У меня все внутри перевернулось. Снова наступил момент, когда мне захотелось снять камень с души и во всем признаться, при этом внутренний голос меня убеждал, что сознаваться, в принципе, не в чем. Ну да, просил скрутить ручку, но в магазин воровать не посылал.
Командир продолжал рассуждать, кому могла эта ручка понадобиться:
– Слушай, комиссар, может быть он для Кадкина эту ручку воровал? Этот точно мог его за ручкой послать, у него ума хватит.
Когда он назвал фамилию Кадкина для меня наступил момент истины.
Лейтенант Кадкин пришел в батарею практически одновременно со мной на должность командира взвода. В батарее не было офицеров младше него по возрасту и званию, должность была самая что ни на есть начальная для офицера, опыта работы у него практически не было. По этим вот причинам многие «шишки» сыпались только на его голову и не всегда заслуженно. А тут еще и обвинение в организации воровства ручки.
Слишком было уже то, что сыпалось на его голову каждый день, а ручка – это было уже чуть больше, чем перебор.
Я набрал воздух в легкие и ответил командиру:
– Нет не для Кадкина он ее воровал, а для меня.
– Кааак!, – выпучив глаза шепотом прокричал командир, – Ты что, комиссар, с ума сошел?
Самообладание ко мне вернулось. Пришлось уже его успокаивать и убеждать, что с ума я не сошел, а получилось все это как-то нелепо.
С последним он тоже согласился, выслушав мой рассказ, и, попросив подождать его немного, убежал к кому-то в штаб.
Впоследствии оказалось, что его совет со мной был частью заранее разработанной оперативной комбинации под названием «проверка на вшивость». Возглавлял эту операцию начальник штаба Пискарев, курировавший от руководства бригады нашу батарею.
Решение о проведении операции созрело по возвращении его из поездки в гарнизонную комендатуру, в ходе которой вскрылись новые обстоятельства.
Пискарев возил в комендатуру те самые 10 литров краски, компенсировавшие неудобства, связанные с кражей ручки, и прихватил с собой Корнейчука, чтобы постращать того лишний раз комендантом и уголовной ответственностью. На обратном пути из комендатуры Пискарев продолжал воспитательную беседу с Корнейчуком. Накручивая себя, он возмущался:
– И зачем тебе эта ручка понадобилась. Тебе что письмо написать нечем? Не может тебе командир ручку дать – приди ко мне, у меня их полно, я тебе любую дам.
Он подвел свой монолог к тому моменту, за которым должен был следовать ответ Корнейчука на его возмущения и тот не оплошал, объяснив начальнику штаба, что ручки для написания писем у него есть, а воровал он дверную ручку.
Пискарев был «тертый калач» и сразу смекнул, что каким бы хозяйственным или вороватым ни был боец – дверная ручка ему не нужна.
Помолчав несколько секунд. Он в лоб спросил Корнейчука:
– Для кого воровал ручку?
Корнейчук некоторое время молчал. Не пристало ему стучать на подельников, у него уже был определенный авторитет, но Пискарев за годы своей службы видел и не такие экземпляры. Он понимал, что Корнейчук рыба не крупная если ворует по мелочи, да и бегающие глаза говорили о том, что боец нервничает и надо его немного поддавить.
Какие кары он пообещал Корнейчуку уже не важно, важно то, что Корнейчук рассказал для кого он воровал ручку, как оказалось – дверную. О том, что я просил его скрутить ручку в части, он скромно умолчал, как потом выяснилось.
В ходе операции предполагалось выяснить комиссарскую сущность – и, в зависимости от того какой она окажется, принять принципиальное решение.
Пьесы с разоблачениями из этой операции не получилось. Можно много рассуждать почему, но правда написана выше. Кадкина жалко стало.
Командир батареи вернулся из штаба минут через тридцать, закрыл дверь в канцелярию, в которой мы были одни и, посмотрев на меня пристально несколько секунд ничего не выражающим взором, спросил:
– Ну, что, комиссар, докатился до ручки?
Мне было неудобно, я опустил глаза и начал было снова оправдываться:
– Да ведь я уже говорил…
Он не дал мне договорить, махнул рукой, отводя глаза в сторону и с сочувствием сказал:
– Да, понятно, – растягивая слово на букве «я».
Потом выдвинул один из ящиков стола и достал оттуда дверную ручку в виде гриба.
– На, комиссар, подарок, пользуйся. К сожалению, только одна, но, я думаю, тебе хватит.
Я взял ручку, повертел в руках, с деланным интересом, как будто никогда не видел подобных ручек, и пробурчал какую-то благодарность.
Судя по тому, что командир презентовал мне ручку, маятник судьбы качнулся в удачную для мены сторону. Это означало, что, разобравшись в ситуации начальники отнеслись с пониманием к этой эпопее с ручкой и мне не «угрожал» отъезд на Родину.
– А ты, комиссар, сам видел ручку, которую они для тебя воровали? – уже расслабленным тоном спросил комбат.
– Да, нет.
– А я уже сходил посмотрел, 37 марок стоит. Это же почти 40 литров пива – ужас какая дорогая. Ты сходи – глянь, ну, чтобы у тебя полное впечатление сложилось от всего этого. Может она тебе понравится, и ты ее на память купишь, – последние слова он говорил, уже захлебываясь от смеха.
Позднее командир признался, что решение принимали на совете у Пискарева. Рассудили так, если замполиту удалось за короткий срок завоевать авторитет у этих полукриминальных элементов (каковыми он также считали Корнейчука и Радченко), значит есть у него некоторые способности в управлении людьми. А такими политработниками не разбрасываются.
Хотя, с высоты прожитых лет, мне кажется, дело было в другом – просто, лишний скандал, с выносом вовне, никому в части не был нужен. Вот и списали эту историю за ненадобностью.
Комбат, отсмеявшись, и чтобы сменить тему, предложил по-деловому:
– Давай сходим в Ленинскую комнату, посмотрим, чего ты там понаписал про перестройку.
Зайдя в Ленинскую комнату и прочитав написанные на новых плакатах принципы перестройки в вооруженных силах, Смакотин задумчиво протянул:
– Дааа.
И сделав небольшую паузу продолжил:
– И кто это все придумывает? Доведут они страну до ручки, как вот тебя уже почти довели.
Сказав это, он оглянулся посмотреть не слышал ли его кто-то кроме меня, но в комнате были только мы с ним и тогда он снова заговорил, тщательно подбирая слова:
– Ты же знаешь, я человек простой, всегда иду в ногу с Партией…, но ежели ээ…, тогда оно, конечно, – и практически не прерываясь продолжил – Надо бы не только лозунги с принципами писать, не это главное, еще кто-то из древних сказал: «житие определяет сознание». Правильно я говорю?
– Ну, смысл очень точно передан. Практически точная цитата из Маркса.
– Мог бы кто-то и до него сказать. А то вон, все газеты изодрали на туалетную бумагу, – сказал он, как бы меняя тему разговора, и обернувшись к столу с подшивками, к своему удивлению, обнаружил вполне себе целые свежие газеты.
– О как, неужели новые плакаты подействовали? – удивленно спросил он, оборачиваясь уже ко мне.
Я его успокоил, рассказав о новом устном договоре с бойцами, достигнутом в ходе политических занятий.
– Теперь и я буду знать. А то всякое в жизни бывает, – и покачав головой добавил, – все-таки верно этот Маркс подметил про житие и сознание.
Мы еще некоторое время молча разглядывали новые плакаты, после чего Смакотин двинулся к выходу, на ходу предлагая мне:
– Пойдем лучше в нарды партейку сыграем, и я побегу в автопарк пока Корнейчук снова чего-то не перепутал.
Про ручку как-то все быстро забыли и я радовался, что все для меня завершилось более-менее удачно, а Корнейчук отделался символическим выговором.
Ровно через неделю после завершения скандала, снова в воскресный день, ко мне в канцелярию, спросив разрешения, с выражением лица делового человека вошел Корнейчук. Поздоровавшись, он сразу предложил:
– Товарищ лейтенант, есть ящик тушенки по 10 марок за банку. В магазине такая банка 25 марок стоит. Будете брать?
Так и не состоявшееся уголовное прошлое снова нарисовалось в моем воображении…
Я только с трудом выбрался из передряги, образовавшейся, по моему мнению, на пустом месте и вот опять.
Не долго думая, я предложил Корнейчуку сесть и сразу спросил его с некоторым ехидством:
– Слушай, а если тебя с этим ящиком поймают ты снова скажешь, что для меня тушенку воровал?
– Да это не ворованная тушенка, – возмущенно отвечал Корнейчук, – это у повара излишки остались.
Пришлось ему вкратце объяснить, что у повара излишки могут остаться только в одном случае – если он что-то не доложил в котел. И процесс образования излишков, в данном случае, мало отличается от воровства.
Завершая наш разговор, я попросил передать привет повару и посоветовал при следующей закладке продуктов опустить в котел и эти излишки, а ко мне с подобными предложениями больше не обращаться.
Думая накануне о происшествии с ручкой, которое теперь уже казалось забавным, я окончательно решил попробовать стать «умом, честью и совестью», хотя бы на некоторое время в одном отдельно взятом месте, поэтому и отказался от этого заманчивого предложения.
После ухода Корнейчука я встал, повернулся к окну, из которого открывался вид на клуб и, наблюдая за околоклубной жизнью, попытался ответить себе на вопрос: «А что бы я сделал если бы они благополучно украли ручку и презентовали ее мне, ну, примерно, как излишки тушенки?».
Вариантов ответа было всего два – взять или отказаться. Задним умом, хотелось в своих же глазах выглядеть как можно приличнее, поэтому я склонялся к варианту с отказом от презента. Но мой внутренний голос говорил, что это не мой вариант, как бы мне этого не хотелось. А с другим вариантом я уже осознанно не хотел соглашаться.
Постояв еще немного в раздумьях, я пришел к выводу, что есть еще третий вариант, тот который реализовался в жизни, он, пожалуй, и будет лучшим.
Последние комментарии
45 минут 58 секунд назад
49 минут 37 секунд назад
1 час 6 секунд назад
1 час 6 минут назад
1 час 8 минут назад
1 час 11 минут назад