ЯД [Одран Нюктэ] (fb2) читать онлайн

Глава 1

Он не представлял собой угрозы. Вид не кислый, скорее усталый и смиренный. Бледный, с пергаментной выбеленной кожей. Глаза большие, тёмные набрякшие веки. Волосы редкие, словно у куклы – вживлены правильными рядами. Лицо у него было другим. Незнакомое, неузнаваемое. Он распахнул черную рубашку – бинты и марлевые пухлые квадратики на лейкопластыре перепеленали его грудь. Отодрал один, под левой ключицей. Отогнул вымазанную в сукровице и йоде марлю. Розовая язва нагловато вышла на свет божий меж его тонкими сухими пальцами. Показал и спрятал.

Манффи был в общем-то довольно милым человеком. Со странностями, но кто ж без них? Мало что осталось от того, прежнего. Не было больше блеска в глазах, они остыли, подёрнулись серым пеплом, напоминали гранитные валуны, оставленные отступившим ледником. Рост выше среднего, астеник. Вид какой-то уголовничий, потрепанный, словно у вора-рецидивиста. Европейского – ноль. Голос негромкий, глухой.

Манффи Шварцер переминался с ноги на ногу, стоя на пристани в Лондоне. Серые до черноты волны, грозовое небо, хлёсткий ветер. Манффи был одет немного не по сезону. Тонкую синюю ветровку продувало насквозь, делало из нее подобие паруса или воздушной подушки. Сквозь ткань проступали тощие лопатки и узкая спина героя.

Поселился Манфред Шварцер в пригороде Лондона, Ричмонде. Утром совершал пробежку в парке. Вечером любил посидеть в пабе. Нет, он не стал выпивать. Он редко пил, и то – только воду, а ел немного овощей и курятины на завтрак. Вот и всё его питание. Как он вообще ноги волочил с такой пищи? Весу в нем было мало. Почти что один сухой остаток. Физиологических подробностей не знаю. На здоровье Манффи не жаловался. Только сразу по прибытии заявился к нотариусу и заверил некую бумагу, которую вложил в паспорт. Документ требовал, если, мало ли, Манфред вдруг потеряет сознание, в больницу не везти, врачей не допускать. Никаких осмотров, никаких инъекций. Баста.

Поначалу Манффи Шварцер был озабочен своим эго, ходил, ссутулясь, вжав голову в плечи, поднимал воротник. От ветра и дождя не спасало, правда. Боялся, что просекут, что нелегал, что бездомный, что неплатежеспособный. Но никто его личностью не заинтересовался. В многомиллионном городе было куда больше бомжей и преступников, занимавших полицию, чем какой-то один тихий мигрант. И Манффи понемногу успокоился.

Был вариант – обратиться за помощью к старым знакомым. Но нет, ведь всё с нуля, он обещал. Он силен, он выдержит. Порвать со старым. Да. Он положил себе предел, и пройдет его. Потому он просто воспользовался кредиткой Манфреда Шварцера, как до того – его телом и паспортом. Вполне допустимое средство. Переоделся в пустом проулке, старую одежду аккуратно завернул в пластиковый пакет и выбросил в ближайший мусорный бак.

Сколько всего было передумано ночами – смерти подобно. Но утром вставал. Бежал в парк. Съедал порцию зелени. Доставал из морозилки ледяные цыплячьи наггетсы, отщеплял два и кидал в микроволновку. Звоночек. Жевал. Запивал половиной стакана воды. И тупо смотрел телевизор. И снова ночь. В мобильном пока не было контактов. Закачал три композиции и слушал на повторе. Сутками. Одну и ту же песню. Чтоб вынула душу и вставила обратно. Чтоб просветлело в мозгах.

Волновали в основном мелочи. Нужные мелочи – купить хромированную цепочку для ванны, чистящее средство, бумажных полотенец, новую подушку… Господи! Да кому же это надо будет?.. Пока живешь – такие необходимые мелочи. А потом – такие ненужные, куча барахла…

«К себе». Странно называть так часть чужого дома. Мансарда с широченными окнами. В ясную погоду виден кусочек далекого моря и устья Темзы, снующие туда-сюда суда. Шварцер предпочитал всем видам транспорта велосипед. Еще одна, дополнительная возможность сконцентрироваться, дать нагрузку мышцам, потренировать сердце. Как иногда трепетно слушал он его. Слушался. Незамечаемое ранее, теперь – насос и двигатель первой степени важности.

Холодное белье. Осторожно пошевелил пальцами, посчитал проведённые здесь дни. Незнакомые запахи. На ночь он не закрывал окно. Воздух улиц словно дышал вместе с Манфредом, колыхал тонкую занавеску. Ощущение, что всё ещё едешь куда-то на поезде или плывёшь. Неодолимое странствие. Несёшься вместе с планетой в бездне космоса, такой крошечный и жалкий. Спал ли он? Наверное, проваливался в забытье, как больной в лихорадке. У Манфреда не было высокой температуры тела. Он измерял ежевечернее. Ради интереса – а вдруг всё же жар? Но жара не было. Всегда одно и то же – 35’9. Снов не видел. Проклятье – проснёшься, а в голове пустота и реклама. Так уж повелось. Менял бинты, прижигал язвочки уксусом и спиртом, морщился, вздыхал. Опять откидывался на неудобную подушку («надо купить завтра новую») и пропадал до утра. А!

Вскочил с кровати, взъерошенный и нервный. Нет, не сон. Вспомнилось – был уже однажды, в Германии, под другим именем, и тоже на «М». Повеселило. Жил в брошенном подвале тогда, вообще без гроша в кармане. Недолго, конечно, но ведь прекрасные дни были.

Сполз с постели, заправил кое-как. Самодисциплина. Жуть. Семь минут в душе, завтрак.

Глава 2

Дали! Ссуду дали! Собственное дело! Как на крыльях. Он уже в первый день, как только приехал в Англию, на эту улицу, присмотрел помещение. Огромная витрина, внутри темно и пыльно. Выцветшая картонка «аренда». Бренча несуществующими монетами и даже что-то насвистывая, гордо заглянул к владельцу. Опять потащились к нотариусу. Сделка века! Теперь ремонт. Не меньше, чем полмесяца. Похрустывая суставами (ещё одна въевшаяся привычка, черти её кочергами пусть лупят), уже в красках представлял, как оно будет: вот здесь наружная реклама, здесь стойка ресепшна, тут, за занавесочкой, уютно устроятся два кресла.

Новая вывеска гласила: «Булочная». Тесто, тёплое и вязкое. Сухой, горячий воздух. Сладкие ароматы. Смущало отсутствие опыта в такого рода искусстве. Никогда не пёк хлеба. Было время – относился к хлеборобам, всему этому трудовому люду, пахарям, с большим презрением. Считал ниже себя по положению в «лестнице организмов». Да что там! Двух крестьян он бы и к одной нормальной лошади не приравнял. Срамота. Но почему-то показалось занятием стоящим и перспективным. Если взяться с нужной стороны. Главное в любом процессе – методика. Произнёс в уме и почесал морщины на лбу. Хорошо сказано. Только где эту методику нарыть?

Национальная Библиотека. Здравствуйте, любезный Лорд Б.! Висите на стеночке и лицо такое – слегка поросшее щетиной, бледное и прекрасное. Тюрбан из пёстрой ткани, задумчивость. Где-то наши годы былые? Как ветер гонит палую листву… «нарушен мертвых сон – могу ли спать?» Впрочем, я сюда не за тем шёл. Микробиология. Технология культивирования дрожжей. Технология хлебопечения. Сорт муки. Марка. Страна происхождения. Замес. Температурный режим. Требования к санитарному состоянию помещений. Производственный цех пищевой промышленности. Пекарня. Оборудование для пекарни.

Дополнительные расходы. И вот она во всей красе. Пекарня «У Манффи». Три калача, вплетенных один в другой, болтаются на стальном штыре – флюгер. На белой эмалевой доске – цветными маркерами перечень продукции на сегодня. Пока три вида белого хлеба и один ржаного. Цены самые божеские, фактически по себестоимости.

Белой косынкой обвязана голова. Где же прихватки? Успеть смазать, пока не поставил в жерло печи. Вроде, всё спорится. Любопытные соседи уже попробовали вчера горяченькой выпечки. Пришли сегодня и друзей привели. Дело пошло на лад. Исследовал разные раскладки, менял рецептуру. Горячие булочки к каждому приёму пищи – на завтрак, обед и ужин. Всегда можно заглянуть к Шварцеру и приобрести грамм двести румяной продукции. Фирменные слойки «Бред Питт». Пирожки с сюрпризом. Начинка ореховая, но в каждом пирожке – разная: грецкие, фундук, арахис. Вклад в охрану природы, матери нашей, – пакеты только бумажные, из вторсырья, коричневые, с нанесенной безопасным красителем надписью «Бред фром Шварцер. Бейкер-стрит». Профиль Холмса, вместо трубки – рогалик. И, конечно, всегда в продаже так полюбившиеся всему миру хот-доги.

Вставал Манффи часа в четыре, к семи подходило тесто, к восьми в будние дни, к девяти в выходные, уже открывал свою лавочку. Сначала так и хотел написать на вывеске латиницей lavochka, но передумал. Расширение ассортимента и увеличение количества постоянных покупателей вынудило поставить несколько столов и стульев, чтобы соорудить нечто вроде летнего кафе, и проточный водонагреватель с объёмом бака десять литров, чтобы подавать к выпечке чай и кофе, который можно купить здесь же.

Работал Манфред в светлых брюках и черной футболке, поверх – белоснежный передник. Полы каменные, мыл сам трижды в день. И утром, перед началом работ, включал кварц для очистки воздуха пекарни от микробов. Да и с его-то теперешним здоровьем не повредит перестраховаться. Никогда не знаешь, от чего умрёшь.

Сперва времени почти совсем не оставалось. Всё прибрать, выключить свет, закрыть решетку и дверь, посчитать и перевести выручку. Дом за углом. Душ и постель. И новое утро. Раз в неделю пополнить запасы в кладовой. В выходные закроешься пораньше, проболтаешься без дела на улице, пока не стемнеет совсем. Глаза простые, человечьи, может и зоркие, но для однажды прозревшего – подслеповатые. Иногда собственные ноги не видишь, когда бредёшь тихонько к дому после заката. Звезды словно булавочные головки на плотной материи неба. Однажды испугался лисицы. Еще минуты три ловил ртом воздух, прислонясь к кирпичной стене за водостоком. Ох уж эти помоечные лисы, грязные, с подсвеченными фарами машин стеклянными глазами. Они тоже выходили из нор под вечер. Безымянные, самостоятельные. Манффи наблюдал за ними издали, иногда подкармливал объедками.

С выработкой навыков, повышением сноровки, стало высвобождаться больше времени. И его требовалось жестоко убить. Четвертовать. Срочно распять и запереть в скальной могиле. Вошло в распорядок дня после четырех прогуливаться по блошиным рынкам Вест-Энда. Там же обзавелся зимней курткой – большой, зеленой, с серебристой светоотражающей полосой во всю спину. Шварцер очень осторожно изучал окрестности. Дальше, чем на час от дома, ни разу. «Ужасный домосед» – навесили ярлык соседи. «Не лишенный очарования» – говорили другие. Ни те, ни другие не стремились поближе узнать внутренний мир иностранца. «В годах, а не женат. Неспроста» – сошлись во мнениях все. Причины высказывали разные, но что слаб здоровьем и недолго протянет новый пекарь – это да.

Глава 3

С ненужным грохотом и лязгом захлопнул металлическую решетку. Его ждали душ и постель. Вот и дом. О’Нелли? Где, чёрт возьми, этот старикашка? Поскрёб в затылке, окликнул – нет ответа. Обошел весь дом – нету деда, хоть тресни. В душе вскипала молочной пенкой лёгкая обеспокоенность. С вешалки исчезла куртка, нет уличной обуви. Так. Ушёл из дома. Манффи глянул на часы – уже полдесятого. На дворе – чёрная ночь и белые фонари. Сердце ущипнула тоска. Белые. Взял велосипед и поехал на поиски ветерана.

Нашёл в парке. С очень милой старушкой. Такие бабули похожи на пуделей – завивкой и длинным тонким носиком. С ней была корзина с вязаньем и какой-то газетный кулёк.

– Так-так… – начал Шварцер, подбираясь к скамье по освещённой фонарем гравийной дорожке. Велосипед прислонил к воротам, задребезжал пугливо звонок. Где-то в шейном отделе по нервам пробежал холодок. Уши насторожены, вот-вот встанут торчком, как у всех собачьих. Замер в полушаге. Сглотнул слюну. Ночь, и фонари горят. Тишина и звезды. Шуршит листва. – Яааа… – с трудом сконцентрировался на том, что хотел сделать, – я потерял вас, мистер О’Нелли. Вы меня так напугали. Как вы здесь очутились?

– Манффи, слава Богу! Понимаешь, вышел погулять, а забыл, как домой добираться: то ли справа от меня дом, то ли слева. Совсем запамятовал. А потом встретил эту милую леди…

– Миссис Смит, – старушка кивнула.

– В общем, заболтались. Олимпиаду, опять же, обсуждали. Наши на девятом месте.

«А наши на восьмом, семнадцатом и тридцать седьмом» – автоматически отметил про себя Шварцер.

– За олимпиадой не следишь?

– А что там?

– Американцы поставили мировой рекорд в плавании.

– Ууу. Молодцы.

Открыл было рот, спросить про «наших», но тотчас захлопнул. Едва язык не прикусил. Зубы с костяным стуком ударились. Гладкие, словно галька.

– В пабе разодрались футболисты «Селтика». Ирландцы не хотят ехать в Грузию.

– И как мы теперь вернёмся? – нетерпеливо напомнил Манффи, заворчал: – ноги ваши старые…

– Нормально! Всё нормально! Я не в таких передрягах бывал! – О’Нелли приподнялся, опираясь на трость. Ноги наверняка затекли, но он сделал пару шагов и выпрямил спину, и бодрым голосом продолжил: – Ну, я готов. Прощайте, миссис Смит, не знаю, скоро ли еще увидимся.

– Даст Бог, можем и завтра. А ещё каждый четверг и по субботам мы собираемся в клубе «Кашалот», приходите к нам.

– Да что там – обсуждать внуков да вязание! – махнул рукой О’Нелли, помотал головой. – Дамский клуб «кому за». Кошатницы и цветочницы!

– Ну, как хотите, неволить не стану. А вам, – она зашуршала газетой, протягивая что-то Манфреду. Желудок как-то нехорошо свело. Или это сердце замерло на мгновение? Фонари и ночь, тишина и пустая аллея парка. – Это побег бархатцев. Ухаживайте за ним, поливайте, если земля сухая. Мне о вас Питер рассказал, – миссис Смит указала глазами на деда, – тяжело вам тут у нас, не любите вы людей, сторонитесь, да со здоровьем не очень. Так хоть цветок вам скрасит жизнь. Держите. А хотите – запишите мой телефон, если что про цветы спросить, или вам понравится, захотите еще какой-нибудь – позвоните.

Шварцер будто не своими руками принял это чудо, на всякий случай отогнул край газетного листа – и впрямь бархатцы. Виднелись пупырышки бутонов. Обнял бок керамического горшка, достал из-за пазухи мобильник. Хмыкнул как можно неопределённее:

– Спасибо, мэм. Конечно, мэм. Диктуйте.

Это был его первый контакт.

Записав номер, он поднял глаза и встретил взгляд милой миссис Смит. Будто окунулся в Женевское озеро ноябрьским утром. Такой глубины и непокоя в глазах собеседника должно быть не приходилось видеть мистеру Шварцеру.

«Явка провалена» – подумалось вдруг, и он перехватил цветочный горшок другой рукой.

– Да, да – кивнула старушка,– и они прекрасно переносят пересадку.

– Заходите. Тёплая выпечка, горячий чай.

– Конечно.

Лёг он в постель, со страхом ожидая бессонной ночи, но вместо обычного тяжёлого забытья, он увидел грёзы. Волны холодные, речные. Он зачерпнул их пригоршней и с опаской поднёс к лицу. Вода.

На следующее утро миссис Смит действительно зашла, с горшком невероятно пышной традесканции и рецептом имбирных пряников (хранился в семье два столетия, и, конечно, никому-никому). Купила плюшек, бережно опустила в сумку коричневый хрустящий пакет, выпила чашку чая.

Накануне она, вернувшись домой, полив цветы, накормив кошек, умывшись, заварила чай с ромашкой и мятой, почитала Марселя Пруста (главу о связи памяти с вкусовыми ощущениями) и легла. Ей снилась комната (её собственная, но против обыкновения тёмная и душная) и удушающий страх, непонятного происхождения и странного свойства. Во сне она пыталась проснуться – безуспешно, встать, крикнуть – тщетно. Наконец удалось сесть на кровати и разжать губы, скованные параличом. «Я ранена» – подумала, потому что рот был наполнен кровью, и она стекала густой, тёмной и вязкой лентой на белую постель.

Вот тогда она проснулась и огорчённо взглянула на часы – второй час, увы. Вздохнув, встала, протёрла лицо кубиком льда, заварила крепкий чай и, накинув халат, села в покойное кресло – читать. Пуделевидная миссис Смит, забавная старая леди.

Глава 4

Кэтрин встала сегодня утром пораньше. Умылась, перекусила бутербродом, надела босоножки и выглянула на улицу. Было прохладно. Она поколебалась, но всё же накинула плащ поверх открытого платьица. Подвела глаза чёрным, прошлась кисточкой по бровям. Припудрила уголок носа, где как назло выскочил прыщик. Был первый день каникул. Целый день – и ничего не надо делать. Суббота, чудесный день, ясное небо. Но никогда не предугадаешь, когда хлынет дождь. Потому сунула под мышку зонт. Последней взяла книжку. Вышла из дома и села на трамвай, который идет дольше всего, делает кольцо и снова возвращается к дому. Почти час можно сидеть с полупустом вагоне, выбрать себе место и отвлечься от окружающего мира, попасть в мир героев книги.

Манффи никогда не читал художественных изданий. Баловство. Но два из них он знал наизусть. Одно из них было правдой от первого до последнего слова, а другое – враньём. Кэтрин читала именно одну из этих двух книг. Ту, что была правдой. К счастью ли?

Суббота. Одиннадцать с четвертью. Манффи вышел с работы. В пекло. Раскалённое добела солнце нагрело воздух. В новостях сегодня показывали, как дети плещутся в фонтанах, а люди постарше загорают, лежа на газонах. Добрые соседи подсказали отдохнуть от трудов и поразвеяться. Кому нужны эти чёртовы булки в такую жару? Ногу на педаль, понеслась! В спицах сверкает дневное светило. Безобразно земные мысли. Ещё годик, и как он, Манффи, из всего этого вещного вылезать будет? Или – не будет? Деньги, всё деньги. Кружат рассудок не хуже старого. Только отвлёкся, зазевался – оказался на гравии, погребённый под трупом велосипеда. Восьмёрка выписана так четко. Чтоб его! Переднее колесо спустил, проколол. Прикоснулся к взмокшему под тканью лбу. Редкие волосы прядками прилипли к круглому черепу. До парка еще полпути. Хей, мистер, не поможете ли?.. где можно починить… а, да, да… спасибо. Пожалел, что не складной. Этот легкий, но ужасно громоздкий. Дотащил до остановки. Нужный ему номер трамвая пришёл следующим.

Кэтрин сидела как раз около двери, на третьем от начала вагона месте, на втором – от окна, ближе к проходу. Какой-то потешный дядька в панаме пытался втолкать в трамвай здоровый такой допотопный велосипед. К нему на помощь подскочил кондуктор, вдвоем они попытались высвободить руль, застрявший в поручне. Велик вертел немного погнутым колесом, но упрямо не влазил. Ещё немного повозившись, они поставили бедный механизм на дыбы и вдвоем вкатили-таки внутрь. Вблизи хозяин велосипеда выглядел ужасно. Ладно бы эта дурацкая панама защитно-маскировочной расцветки. Пот струился и капал на футболку. От перенапряжения или духоты он был бледен, и, кажется, его знобило.

Кэтрин время от времени выглядывала из-за края книги – и хмурилась.

Незнакомец проволочил свой а-спортивный агрегат мимо, она уткнулась в недочитанную строчку. Странный дядька резко развернулся и сел напротив Кэтрин.

– Привет! Нравится? – указал на книгу скорее носом, чем взглядом – за дымчатыми стеклами глаза еле угадывались.

– Ага, жуть! – отвязно щебетнула Кэтрин, подбирая ноги к корпусу и одёргивая подол.

– Что такое «жуть»? – с диким акцентом и невероятной интонацией поинтересовался горе-велосипедист.

– Так, дядя, если тебя не научили, как кадрить девиц, то катись на своем уродливом велике к себе на материк, усёк?

Кэтрин со злости долбануть могла томиком, благо в твердой обложке и объём позволяет.

– Простите, мисс, не хотел обидеть. Р. всегда вызывал у меня омерзение напополам с любовью. Мне стало любопытно, каково ваше мнение. И только.

– Аааа… – многозначительно потянула Кэтрин и опять перестала замечать чудака-иностранца.

– Гм-кха.

– Хватит тут кашлять – на меня ваши микробы летят!

– Простите.

Мерно стучали колёса, едва слышно, тише сердца. Фух-шух. Манфред уставился в окно. Там пробегали дома, заборы, вывески и площади. Автомобили скользили вдоль, обтекали трамвай, серебряными осами вились и улетали. Море яда, носитель и источник.

Столкнулись на выходе.

– Как, шпионить?!

– Я здесь живу, мисс. Вооон в том доме, в конце улицы, на углу.

– У старика Питера?

– Да.

– Соседи? Повезло мне… Я – Кэтрин.

– Манффи.

– Новый булочник? Мама рассказывала. Вы – жуткая личность. Мизантроп и шовинист.

– Прям так?

– Да.

Проследовала по дороге к дому, обернулась:

– У меня сейчас каникулы. Я бы хотела немного подработать. Можно у вас?

– Нет проблем.

– До свиданья, до завтречка! – Кэтрин помахала рукой.

Тучи, собиравшиеся на востоке, ветер пригнал точно в срок. Манффи рассеянно посмотрелся в небо. Стоял посреди улицы, с великом в обнимку. Стянул с головы панаму, сунул в карман брюк вместе с очками. Капли падали с головокружительной высоты, рождаясь в череве туч. Никогда не ощущал себя беспомощнее и загнаннее. Даже на Небывалых Потерянных Островах. Даже в рабстве.

Хлопающий звук, шуршание разворачивающейся ткани. Шварцер вопросительно перевёл взгляд на девочку. Кэтрин держала в протянутой руке раскрытый зонт.

– Провожу до дома, а то у вас здоровье слабое, совсем сляжете.

Глава 5

Можно обойтись всего пятью десятками слов. В быту так удобно. Вернулась под зонт. Капли блестят на волнистых прядях волос. Пахнет… ах, холодным и сладким, пронзительным ароматом. Механизм зонта походил на иллюстрацию бактериофага в разрезе. Стальные ножки отходили в количестве восьми от центральной части, гранёной, с пружинкой в середине. Дождь свинцовой дробью осыпал пешеходов.

– Что слушаете? – бесцеремонно выдернула один наушник-вкладыш, приложила к своему уху, круглому, похожему на морскую ракушку. Опять нахмурилась. Пока шли, думалось о многом. Её босые щиколотки, верно, были ледяными. Крошечные пальчики торчали наружу, розовый лак скололся. Глупо, как ни обмозговывай. Такая вольная, такая… живая. На шее виднелся серебряный кулон с изображением крылатой женской фигуры.

– Вы такой бука. Правда, не любите людей?

– О, очень люблю… аж через край.

«Внутреннее равновесие. Я спокоен». Вызвал в памяти сиятельный образ доктора Э., в-ская клиника неврозов.

– Сознайтесь, вы что-то натворили, да? Потому сидите тут тише воды, ниже травы?

Она заглядывала в пасть дракону, дёргала смерть за усы. «Скажи, кто ещё из знаменитых людей прошлого пьёт кровь? Может быть, Моцарт?» Где-то в сердце забились напряжённо тексты в безжалостном ритме. Что ещё наскрести по сусекам сознания можно от незабвенного, совершенного Убийцы? Ведь не впитался же он, не слился, не был растворён, нет. Где его память, его страсти и страхи? Чуть внимательнее к себе, майн либхен, чуть осмотрительнее.

– Нет. Никакой экзотики, – озвучил требование к себе и окружающему.

Кэтрин постучала ногтем по корешку книги, которую крепко прижимала к груди.

– Во сколько мне завтра явиться?

– Подходи, ну, к девяти.

– Хорошо.

Отняла зонтик и быстро ушла.

Она шла, не оглядываясь. Быстро перебирая ногами. Сырые по колено. Шла и воображала себя японкой. И сиротой. И обязательно, чтобы кому-то помогала. А Манффи с нерасшифрованной злостью бросил велосипед у входа, под дождём, и, срывая по пути мокрую одежду, шумно поднялся к себе.

Душ. Вода лилась упругими струями, била по язвам. Их розовые ротики саднило, но боль терпимая. Даже, отчасти, приятная. Нашёл две новые на правом бедре. И ещё одно белесое пятнышко, готовое скоро протереться. Рухлядь, не тело, сплошные прорехи. Смывая муку и пот, дотронулся до шеи. Пальцы легли и замерли. Нет, не ошибся: так и есть. На равном расстоянии от уха и кости челюсти, у самого её изгиба, – плотный бугорок. Миллиметров семь. Вот оно, родимое… Тяжело вздохнул, постоял. Понял, что ведь боялся же. Ждал. И вот. Симптомчики. Здравствуйте, а я за вами пришёл! Клешнями щёлк-щёлк, усиками поддразнил. У них ещё есть эти, как их, максиллоподы?

Вылез, кое-как обтёрся махровым полотенцем. Весь вечер провёл между двумя зеркалами. Регулируя наклон того, что спереди и поменьше, разглядывал спину в то, что сзади и побольше. Прижигал язвы. Клеил марлевые подушечки. Выискивал собрата обнаруженному уплотнению. Пока больше узелков не выявил. Внепланово вколол витаминчиков. А ведь сердце-то, оно, конечно, главное. А есть же ещё почки. И печень. Показал зубы отражению, потом – язык. Подозрительный у вас налёт, батенька. Оделся и покинул дом.

Курил в пабе. Потому что больше негде. Брал кальян. Мундштук приносил свой, чистил спиртом, клал в деревянную коробочку с бархатным дном. Болельщики «Манчестера» старались перекричать болельщиков «Ливерпуля». Махали шарфами и пили пиво.

Зашёл в аптеку. Галеновы препараты. Народная медицина – китайская, индийская. Поводил носом по витрине – нет того, что нужно. У таксофона порылся в справочнике, вооружился адресом фармацеи, специализирующейся на травах. Пожилой индус в европейской одежде сидел за стойкой. Манффи протянул список. Индус (на ярлычке – фамилия Джаваланакара) с кожей цвета благородного дерева очень внимательно изучил требуемое.

– Это будет вам дорого стоить.

Нарисовал на этой же бумажке цену.

– Я согласен.

– Но я всё равно могу не достать ряд компонентов.

Манфред дорисовал к сумме нолик.

– Сделаете?

– Да, берусь. Правда, результата не гарантирую. Но капли будут. Через две недели.

Две недели! Непроизвольно прикоснулся к бугорку на шее. Ладно, наберись терпения, Манффи. Быть человеком – крайне неудобно. Люди говорят: «если у вас что-то болит, значит вы живы». Надо терпеть.

Но Манффи пока ещё не умер. И даже доктору не показался. Хотя док Кингсли время от времени вежливо просил заглянуть на прием, получая пакет с сырными слойками через окошечко. И настаивал бросить курить, хотя по сравнению с прежними годами (Шварцеру оказалось трудно отыскать нужное слово, не получалось выразить по-человечески хрупкий магический мир) он, считай, бросил. Неизвестно, курил ли Манфред Шварцер, всю жизнь свою проживший в Швейцарии. Как он там, интересно? Заледенел, был залит водой, отданной карстом альпийского озера? Или его съели раки? А может, играя в лесу, его откопали скауты под копной прошлогодней листвы – почерневшую безгубую мумию? Опознали ли его? Ищет ли его полиция? «Манфред Шварцер, парам-парам, пропал без вести, парам-парам… всякий, что-либо знающий о его местонахождении…»

Вот какие мысли грызли его ночами. Помимо них – еще рой других, глубоких и вяжущих. Набрякшие веки, горячие, как булочки с кунжутом, накрывали зрачки. Мир погружался в прах, тлетворный и медлительный. Яд. Море яда. Баснословное Прошлое. Невозвратимые, слизнутые песками годы. Было двадцать – стало пятьдесят. Бац – и волшебство кончилось.

Глава 6

Вот год прошёл – а Манффи не умер.

Полиция сверилась с мятым ксероксом – одно лицо – и стала медленно приближаться. Хлоп-хлоп по карманам: паспорт оставил в другой куртке. Вежливо козырнули. Классические каски с ремешком под подбородком и кислотно-жёлтые куртки. Почему они, во всем мире, везде, ходили по двое? Почему они всегда ходят по двое – коротышка и долговязый? Как ни смена, как ни обход – всегда и везде одно и то же: коротышка и долговязый заступают на дежурство вместе?

– Мы… нас… вас… вы задержаны.

«По какому праву?!» – взвился бы прежний Манффи на дыбы. Этот Манффи только поморщился и сдался. По запросу из Берна. Странно и смутно всё это. Они ничего не спрашивали про Манфреда Шварцера у Манфреда Шварцера. Не нашли?

В маленьких городках, ещё Пруст что-то упоминал, каждая старушка издали вычленит чужака. Она может отличить не то что человека, а даже незнакомую собаку. И это доставит ей беспокойство. Она начнет думать. Следить. Звонить, куда следует. Это был ключевой момент, почему Манфред переехал «сразу после» в Лондон. Малозаметные расхождения в привычках или манерах, голосе, распорядке дня – и он сгорел бы. Конечно, самый серьёзный шанс из всех был – загреметь в сумасшедший дом. При самом худшем развитии сюжета. Но здесь, в Англии…

– Что не так-то? Меня в чём-то обвиняют? – осторожно поинтересовался Шварцер у скучающего дежурного, который уже закончил стучать по клавишам, вбивая сведения в картотеку.

– Пока нет. Только подозревают.

– Меня посадят в тюрьму?

– Нет. Вы будете заключены на время, пока мы будем устанавливать подробности.

Пальчики нигде не числились. Чист. Сразу отлегло на сердце. Стало даже не в меру весело – вот будет игра, славное приключение!

В камеру, где были телик, постель, туалет, душ и стол, часа два спустя зашёл высокий мужчина с продолговатым лицом.

– Здрасьте, – улыбнулся, кивнул головой. На глаз никак не удавалось определить, сколько ему лет. Лицо мальчика, очень стеснительного, недоверчивого, никакого порядка в прическе. Больше двадцати – меньше сорока. В руках папочка. Ладони крупные, кожа бледная. Двигался, сгибая ноги в коленях, сгорбив спину, но при том – откинувшись слегка назад. Чорный шерстяной костюм, великоват в плечах, краска смылась, серые шерстинки как клочки сена торчат из швов. Они искрятся в свете лампы. И здоровые очки.

– Вы следователь?

– Нет, – человек без возраста поправил очки, прищурился. Он улыбался. Губы кривились настороженно.

– Вы психиатр?

– Друг доктора Кингсли, клинический психолог Дерек О’Лири, – не переставая улыбаться, кивнул врач. – Вы поделитесь наболевшим, выскажите, и вам полегчает. Не смущайтесь.

– Докторрр, меня ничто не радует. Наверное, это психастения?

– Ну почему же? Возможны еще неврастения, мании и другие навязчивые состояния. Всего их четыре группы… Ну, же, расскажите о себе.

– Я родился 9 июля 1955 года в землях Граубюнден, на берегу Заднего Рейна, в городке Роттенбрунен, там же и проживал до позапрошлого года… – забубнил Манффи, глядя на носки. Такие отчётливо серые трикотажные носки с хлопком и лайкрой. В резиночку. Остановился. – Мне нечего рассказывать. Всё пустота, всё безысходность. Что вы пытаетесь узнать, доктор?

– Я только хочу помочь.

– Мне? Бесполезно.

– И всё же я попытаюсь. Давайте вернёмся к вашей биографии. Скажите, а что вы делали, к примеру, в 2007 году? – Дерек морщился и мял в руках папку. Пальцы оставляли влажные следы. Улыбающийся Дерек снял очки, отчего его глаза уменьшились втрое. – Да, именно: ЧТО вы делали.

– Я? Работал. Да, я работал. Там же, где и последние годы. В баре у Хёхлига. И ещё чинил лыжные крепления. Обычная осень. Всё то же, что и всегда. Леса такие красивые. Красные. И озера, вода тихая-тихая. И солнце низко над горами. Иногда идёт снег.

– Но вы уехали из Швейцарии зимой 2007-ого. Вы продали дом, вы не взяли с собой никаких вещей.

– Я сколотил небольшое состояние. Я откладывал деньги. Я решил начать всё с начала, всё с нуля. Зачем же мне тащить груз старого? Доктор, я очень хотел забыть что-то. И у меня получилось. Так зачем же пытаться вытянуть это на поверхность снова? Я что-то натворил? Я – преступник? Скажите, доктор, это так?

О’Лири не ответил. Он помассировал край ладони, покусал нижнюю губу. Расстегнул кожаную папку, положил на стол вынутую оттуда фотографию.

– Ваш велосипед?

– Да. Я его здесь купил. Почти сразу, как приехал.

– Раньше у вас был велосипед?

Дерек положил поверх фотографии бланк из медицинской карточки.

– Да! Да! Я именно в этой больнице лежал! Я потом долго не мог ходить… – Манффи осёкся. Рука задрожала. Он почти прошептал: – Доктор, а ведь у меня была кошка в Швейцарии.

Шварцер сидел, облокотившись о стол, пальцами держась за виски. Он изо всех сил изображал усердие и тщетность что-либо припомнить. Потом резко вскинул голову и пристально, и просительно смотря прямо в глаза О’Лири, пригнувшись, тихо спросил:

– Доктор… а у вас есть ещё фотографии?

– Есть, – так же вполголоса ответил Дерек, склоняясь ему навстречу.

– Тогда не показывайте их мне, прошу. Тссс, доктор! Эти годы, что вы называете… они безликие, они – всего лишь волокна, скрученные в нити, свитые в верёвки, сплетенные в канаты.

О’Лири непродолжительное время стучал карандашом по блокноту.

– О, да! Вы талантливы! – Дерек улыбнулся и протянул Манфреду чистый лист бумаги. Он оживился, заёрзал. Дымчатая тень. Бровь, серьёзный глаз, на носу след от очков. Мягкие губы. Мягкие. Консистенции свежей, тёплой карамели. Живая плоть, а внутри – немножко древнего моря. На подбородке кожа повреждена бритвой, расширенные поры, уже виднеются волоски, словно медная проволока. А на голове – темно-русые, и на руках – тоже. А радужка серая, к центру – зеленоватая.

– Что ж, на сегодня довольно. Я приду завтра. И мы ещё раз поговорим. Я буду приходить каждый день.

Прозвучало неподдельной угрозой. Слова как дротики ударялись о черепную коробку, безумными птицами стучались в сердце. Такое маленькое, влажное, мясистое. Хоть бы сдохнуть! Загнул брючину, прикоснулся к вздувшимся узлам вен на икрах. Господи, какая паника его охватила! Счастье, что… Голые колдуньи будут смеяться и выть, и подпрыгивать, пытаясь ущипнуть за пятки танцующих в воздухе.

Глава 7

– Что это? – с любопытством разглядывая стену, вопросительно улыбнулся О’Лири, входя. – Это звёзды? Дааа, Вы талантливы, – Дерек слепо улыбался, протирая стекла очков. – У меня неплохие новости. С вас снимают все подозрения. Завтра можете возвращаться домой.

– Уже? Так быстро?

– Да. Дело продвинулось. Не здесь. В Швейцарии. Так что вы свободны.

– Очень… мило.

Бывают же такие неудачные дни. Всё из рук вон плохо.

– Я бы вас всё же попросил, если можно, я бы хотел продолжить беседовать с вами. Я всё ещё думаю, что мне есть чем вам помочь. Разрешите?

Дерек улыбался. Лампы сверкнули в его очках дальним светом фар. Губы консистенции свежей карамели.

– Медицина… я не хочу вас обидеть, доктор, но я её презираю. Работа врача – сделать себе имя. А Кингсли за заботу передайте спасибо. Или я сам скажу, уже завтра.

Эти горожане – ужасные сплетники. Все про всех всё знают. Надо было остаться в Роттенбрунене? O’Нелли сказал Кингсли, Кингсли сказал O’Лири… а O’Лири – клинический психолог. Давление скакнуло, в ушах зашумело, и картинка начала тускнеть и пропадать. Так, батенька, опять в кому? Зачастили что-то вы, нехорошо. Гордость? Вот она, подставила плечо. Чёртовы ирландцы! Интересно, как тело O’Лири выглядит без одежды, в таком болезненном свете ламп? Незабываемое. Манфред заткнул пробкой слив и набрал воды в раковину.

– Вы неправы! Мы даруем людям жизнь! Мы лечим и ставим на ноги! – и все эти громкие слова с мягчайшей улыбкой, спокойным, убаюкивающим тоном.

– Да-да. Ja.

Манффи отвернулся к стенке и, обмакивая губку в воду, начал смывать рисунки.

– Вы одиноки, вам очень трудно освоиться на новом месте, среди незнакомых людей… вы испытываете дискомфорт, терзаетесь страхами… со своей стороны, я буду рад облегчить вам вхождение в социум…

От рубашки пахло лекарствами. Сухой кожей, марлей в сукровице. Манфред боялся рентгена. У него было чувство, что или печень занимает всю правую половину тела, или почки с желудком болтаются и перекатываются где-то в тазу. А сейчас зверски заболел левый висок.

– Ну, что скажете?

Когда Шварцер обернулся, Дерек… да, он улыбался. Вспомнилось Прошлое. Тот, прежний, избегал дотрагиваться до людей. Они такие тёплые и вкусные… Шварцер смело пожал психологу руку. Крепко-крепко. Липкую от пота лапищу.

– Заходите ко мне на чай с булочками.

– Обязательно.

– А от профилактики – избавьте.

Назавтра вышел, как и обещали.

Воздух холодный, чайки причитают, пронзительные ведьмы. Голова всё ещё немного болела и кружилась. Заново учился ходить. Слушал сердце, главного советника. Велосипед, пробежки – здорово, но надо что-то ещё. На витаминах и каплях доктора Джаваланакары долго не протянешь. Небо затянуто сизой пеленой. Тучи слоятся тусклым асфальтом. Сколько ни торчи под душем – коросточки в волосах. Красная бейсболка с драконом теперь вечный спутник.

Крюк настенный, крюк настенный, одеяло, товарных строк три, спасибо за покупку. Тринадцать ноль одна. Тринадцать ноль две. Тринадцать ноль три. Пришел фанат слоек с джемом. Да, мистер? Сколько, мистер? О’кей. Да, выпустили. Нет, пустяки, какая-то ошибка.

Пока стоял за прилавком, взвешивал не только пирожки. Открыточные виды. Панорамы. Лесные массивы. Разрушенные и вновь отстроенные для туристов крепости. Безумие, безумие. О чем он думал, зачем беспокоил чужие кости? О, маята! К грузу своих проблем приторочил комок ноосферных узлов. И вот, теперь, опять без биографии, с новым лицом и легендой в кармане. Я лишь хотел повидать мир. Я хотел лишь уйти от извечного человеческого бремени – болезней и смерти. Я хотел быть свободным и беспристрастным. Ты хотел… бессмысленный лепет! Ты – бездна мрака, ты – пасть М87, ты – вечное проклятье!

У Манфреда Шварцера было преимущество перед всеми предшественниками. Он всерьёз верил, что скоро его жизнь прервётся и назад пути не будет. Не буду разочаровывать читателя: так оно и есть.

Глава 8

Манффи уже изучил Ричмонд, вдоль и поперёк изъездил на велике. Летом народу было мало. Он даже привык к толпе, не выискивал безлюдных маршрутов, не прятался по нехоженым тропкам. Втянулся, включился, пообвык. Почти не вызывали никаких эмоций чьё-нибудь мелькнувшее лицо, чья-то походка. Декоративные цветы кивали головками, когда он проезжал мимо. Не было брошенных собак. Не было задавленных голубей, со следами протекторов покрышек на архангельских крыльях. Не было «вечных» луж. А дожди и сумерки – регулярно. И лисы следовали вечерними дорогами, вдоль шоссе, к помойным бакам.

Осенью миссис Смит умерла при загадочных обстоятельствах. Во всяком случае, именно в таких выражениях рассказывали о её смерти ричмондцы. Она прилегла на диван и смотрела телевизор. Задремала. И где-то в старой проводке произошло короткое замыкание. Всё было выжжено. Старый телевизор взорвался. А старушка задохнулась во сне. Её тельце не тронул пожар, кольцом опоясавший комнату на первом этаже. Сигнализация сработала, но приехавшие пожарные констатировали только незначительное задымление, да язычки пламени ещё играли на обугленном паркете. В булочной шушукались про шаровые молнии и прочие необъяснимые природные феномены.

O’Нелли очень сокрушался. Пока позволяло здоровье, ходил к ней на могилку. У миссис Смит постоянно жили кошки, и теперь заботой ветерана было пристроить их в хорошие руки. Задрав хвосты и подёргивая лапами, они выходили строем встречать пенсионера. Полосатые и пятнистые, подняв мордочки, бежали навстречу.

Недалёкая соседка, Вивьен, взяла себе двух. Другие соседи её не любили. Но, ох уж эта английская вежливость! «Улыбаемся и машем». Вивьен жила одна, питалась хот-догами и обожала пиво. Когда-то она была хороша собой, ныне опустилась, располнела и даже на улицу выходила в драной куртке поверх ночной сорочки и тапках. Чего она терпеть не могла – так это детей. Она об этом говорила всем. Так и заявляла: «ненавижу детей!» Но в свои тридцать пять уже сделала не поддающееся подсчёту число абортов. В последний раз её выскребли более основательно, так что, по идее, лишили способности к зачатию. Однако, её жизнь по-прежнему служила основой для кривотолков.

– Не понимаю, чем Вивьен думает, когда сношается с мужчинами! Не знаю, хоть бы элементарно предохранялась! Ведь трубит на каждом углу, что не выносит детей, пеленок и ссанья, и почти каждый новый её брюхатит!

– Да, не то слово, она ведь далеко не дура, неужто не понимает, сколько жизней загубила? Это же страшно представить, сколько невинных душ она лишила жизни!

Тут обычно на горизонте маячила Вивьен, и сплетницы начинали «улыбаться и махать».

Она приходила к Манффи после двух, покупала четыре хот-дога, удостоив только «здрасьте» и «спасибо».

– Как ваши кошечки, прижились? – спросил он однажды.

Около полугода назад Шварцер поставил в кафешке магнитолу, теперь тут всегда наигрывала музычка, которую он подбирал по своему вкусу. Вот сейчас звучало «Мальчик живет в колодце».

– Неплохо, – отчеканила Вивьен, убирая лезущую в глаз прядь волос. На голове страшный беспорядок. Возможно, она только встала.

Они часто встречались в пабе. Вивьен была заядлой курильщицей, и каждый вечер Манффи видел её там, то с одним мужчиной, то с другим. Был грешок – «стрелял» сигаретку у дамы.

«Придите, слёзы, придите, стекайте по щекам и несите меня словно сквозь чудо к дневному свету. Если плотины сломаются, обрушатся все стены, тогда кончатся все преграды, все границы. Если плотины сломаются, мы ворвёмся в поток; мы будем счастливы как рыбы на пути к нашим мечтам!»

Лицо у Вивьен мятое. Кто знает, может она убивается, плачет в подушку? Задушенное горе, лишь бы не остаться одной, совсем одной.

– У меня тут скоро одна котят принесет. Возьмёте?

– Ну, если только одного.

– Тогда через неделю приходите, выберете по душе себе какого-нибудь.

Глава 9

И наступало утро. У кого-то пел петух. Половина стакана воды. Зелень и куриные наггетсы. «Привет вам, мистер О’Нелли, как спалось? Что-нибудь купить в супермаркете? Да-да, я вам принесу булочек, конечно, что за вопрос. Лекарства? Я попрошу медсестру Дейзи прийти завтра – пусть проверит, как там у вас с давлением, возьмёт анализы. О’кей, да, мистер О’Нелли».

Дед О’Нелли, у которого поселился мой герой, доставлял хлопот. Ветеран войны, худенький и подвижный, с ясным умом, но со слабым сердцем и еще более слабойпамятью. Бдительный сверх меры, капризный и вздорный старичок. Шварцеру пришлось повозиться, чтобы оформить гражданство и опекунство над одиноким солдатом. ВВС или Флот – Шварцера не интересовало, но за ужином приходилось выслушивать многочисленные истории о прошлом, какое оно было красивое и великое. А в новостях показывали войну. В голове О’Нелли, видимо, всерьёз перепутались времена холодной войны и нынешние. А Манфред сидел в углу в кресле, и чем дальше смотрел прямые включения с места боевых действий, тем поганее на сердце становилось. Сердце… оно билось редко, с монотонностью тикающего будильника. Ключи к воплощению были ключами времени. Они истрачены. Других нет.

Раз или два в месяц Манфред ставил себе капельницы с витаминами и растворами солей. Для сердца и обмена веществ. Только не в кому, эй, куда? Назад, милый друг. Игра по правилам – кто же против? Потому – никакого спасительного препарата под рукой. Никакой поддержки со стороны закрытых лабораторий, секретных изобретений. Улыбнулся себе в темноте, нащупал выключатель ночника. Чужие – новые – поношенные плечи, изъязвленная плоть. Нагловатая улыбка играла в складках кожи у рта. Свет. Зубами затянул резиновый жгут, поплевался – тальк, ввел в вену катетер. Понеслась. Кап-кап-кап-капельница.

Дремлют камни. Спит земля. А где-то, теперь уже полностью мифическая, клипсидра меряет время. Кап-кап-капают и когда-то иссякнут. Не забыть – имя его. Имя его Манфред Шварцер, гражданин Швейцарии, английский пекарь, опекун ветерана О’Нелли. Скороговоркой должно от зубов отлетать. От таких круглых, гладеньких зубов с желтоватым налетом от дурной воды и курения. Потрогал языком. Вдохнул глубоко, прикрыл глаза. Выключил телевизор. Душ и кровать. И новое утро.

Присыпать деревянную лопату мукой, хлебы в печь, заслонку прикрыть, выставить режим. Нет там открытого огня. Только нагревательные элементы. Верная, непривередливая техника. Можно и присесть, поболтать с клиентами. Опять подорожает бензин. Манфред с усмешкой предложил всем брать пример с себя и пересесть на велосипеды. Народ покивал и заулыбался в ответ. А метро к нам так и не протянут ни в этом году, ни в следующем. Королева больна. А погода завтра опять перемениться, промозглый ветер и кратковременные дожди. Вы, Манффи, правда, бывали в России? И как там? А скажите что-нибудь по-русски, это такой забавный язык. Тут недавно были выставка и концерт, моя дочь в восторге от всего нового. А вот и пирожки… Эти ваши новомодные, Манффи, которые, как же…? О, йе, о’кей. Можно обойтись всего пятью десятками слов. В быту так удобно. «Нарушен мертвых сон… Могу ли спать? Труба зовёт – ей вторит сердце».

Дождь начался. Народу набилось в тёплое помещение. Не галдят. Вполголоса перекидываются фразами. На, лови. Это тебе, ещё не остыло. Капли льются по стеклу. Завтра надо будет помыть витрину – иначе потёки засохнут, впитают пыль с дороги. Исхоженный мир. Такой неповоротливый и влажный. Пересечённая местность горных районов. Может, поэтому откликаются на новости нервы, задние корешки, словно корни деревьев, продирающиеся сквозь мясо, прочь от позвоночного столба? Потому что они стары. И нечем их больше питать, нечем убаюкивать. Интересно, вот когда он умрёт, кто-нибудь будет держать его череп в ладонях? Посмотрит в пустые глазницы, замерит линейкой нужные расстояния. Положит в коробку. Узнает ли? Ведь есть же методики… Впрочем, у него теперь новое лицо. Лицо Манфреда Шварцера, гражданина Швейцарии.

Глава 10

Пересадил разросшиеся петунии в просторный деревянный ящик. Ополоснул водой и вытер резиновые перчатки, снял с взмокших ладоней. Заболел позвоночник, но это ничего, пройдёт. Выставил петуньи за окно, ветер пригибал их к самому бортику ящика. К ногам прокралась кошка, муркнула, всем телом подалась – уронит.

Кошка была дикой расцветки – ж0лто-рыжая, с ч0рными пятнами, будто кугуар, с тяжёлым пушистым хвостом и стоячими огромными ушами. Взял за загривок, подержал на весу. Кошка повисла в кулаке четырьмя лапами вниз, хвостом мотает из стороны в сторону. Долго гляделся в её зрачки, громадные. Яспис и малахит, янтарь и гагат. Отпустил.

– Какая ты… инопланетянка… – будто кошка могла понять людскую речь.

Лёг на кровать, не раздеваясь. А, память. Ядом вспыхнули лица и действа. Вцепился бы сам себе в глотку. Кошка метнулась, барсом кинулась на грудь, потопталась и легла, грея мохнатым боком.

– Ну, куда ж ты, маленькая… – ласково отпихнул зверя.

Кошку звали Май медсин вэ кьюэ куин валериана. Так было написано жестяными буквами на ошейнике. Дома Манффи называл ее Валерьянка или Валька-кис-кис-кис. Королева котят из песни. Ветеран О’Нелли не уважал Вальку. Она его гипнотизировала прозрачными, здоровенными глазищами, стоя где-нибудь на углу, караулила, растянувшись во весь рост наверху лестницы. «Детские забавы» и «шерстяное недоразумение» – это были её имена, подбавленные от старика Питера.

Чувствовал О’Нелли себя плохо. Еле ходил по дому, подволакивая ноги. Доктор Кингсли (недвусмысленно сопя и метая из-под бровей молнии в Манфреда) сказал, что не избежать инфаркта и советовал старику больше лежать, прописал какие-то таблетки. За минувший год Питер сильно сдал, порой бессмысленно лепетал слова, звуки. Днём спал в кресле или даже за столом, ночью ползал по дому.

У Манфреда улучшений тоже не наблюдалось. Язвочки зарубцевались, а вот узелки гроздьями проступали под мышками и в паху. Горьковатая слабость одолевала его то и дело. А так – всё тоже. Куриное мясо и овощи на завтрак, пробежка, душ, булочки, велосипедная прогулка, душ. Ну, ещё цветы и кошка. Распускалось что-то губоцветное, с волосатыми алыми лепестками. Шварцер не знал названия. По стеклу бодро пробиралась божья коровка.

Манфред готов был поклясться – у его Лекарства есть музыкальный слух. Вечерами они подмурлыкивали вдвоём, кошка и человек.

Валька не визжала и не билась, когда её везли к ветеринару стерилизовать. Вся сжалась и молчала. Больше не пела, только презрительно фыркала. Чихать она на всех хотела.

О’Нелли умер в холодный август. Просил пить в семь, а в девять уже был мёртв. Шварцер привык прислушиваться к его легкому дыханию, а не только к своему податливому сердцу. Приокрыт рот, голова запрокинута. Глаза закрыты не до конца. В узкую полоску смотрят выцветшие голубые очи. Безусловно, это так.

Хоронить пришли пяток ветеранов Флота Её Величества. Памятник изготовили по завещанию О’Нелли из ч0рного гранита, целую, неотесанную глыбу. Она была похожа на замороженную волну северной Атлантики. Мелкие золоченые буквы рассказывали о времени и местах службы бравого моряка. Потихоньку накрапывал дождик. Старики попрощались и разошлись.

Старое английское кладбище. Такое правильное, такое элегантное, на склоне холма, укрытого ровным зелёным газоном. Нашел себе скамейку, поросшую мхом. Расстелил пластиковый пакет, сел. Воздух был свеж и чист. Ни одна птица не вскрикнула. Раньше… опять это слово! Он избегал кладбищ. Если только не было прямой, неотвратимой необходимости. Сейчас уже свыкся, что где-то здесь будет и его могила. В далекой и чужой земле. Стал думать, где же его исконная родина, какие края он мог бы назвать в завещании, в смертной воле, местом упокоения. Губы перебирали названия. А что же осталось у него своего?

Сердце сжалось и заколотилось. Встрепенулся и затих. Обыскался уже. Слишком далеко он зашел тогда, попрал все законы. Отдал себя целиком, отнял себя самого у себя самого. Поддерживал в себе жизнь ч0рной волей, вызовом всей Вселенной. А теперь нет больше ни воли, ни здоровья. Последняя надежда – на честь. Вытащить её, помятую, искалеченную на свет божий, постирать, выгладить. И предъявить миру как белый флаг. Свить последнюю верёвку, за неё уцепиться. Он завещает похоронить себя у какой-нибудь просёлочной дороги, в лесу. Без памятника и креста. Под деревом. Ja.

Откинул голову как можно дальше назад. Потрогал волосы. Надо будет стричься. Парикмахеру прибыток. В высоком, безвкусно лазурном небе бродили стадами овцы-облака, неспешно паслись, теряя очертанья. Вдруг что-то щёлкнуло в левом боку. Боль, как выстрел, и тишина. Овеваемые ветром, деревья шевелят листьями, качаются ветки. Что там, внутри, стряслось? Сустав? Или лопнула какая-то тугая киста, мешочек гноя на селезёнке? А сердце, чуть замерев, опять качает кровь. Бьётся, бьётся, неостановимо. Зарешёченная глотка. И капельки доктора Джаваланакара, вышедшие ограниченным тиражом. Остаётся перебирать белые и черные горошины воспоминаний, сидя на лавке английского кладбища. Море яда. Вот закончишь жить, помрёшь, и на выходе увидишь надпись: «Спасибо, что приняли участие в нашей акции! Жизнь – это было здорово! (регистред трейд марк)»

Манффи уже задрёмывал, опрокинувшись на спинку замшелой скамьи. Сквозь веки красное солнце опаляло мясное, студенистое нутро глаз. Нет, если он здесь останется, чего доброго, последует за O’Нелли. Встряхнулся, поднялся на исколотые иголками затруднённого кровообращения ноги. Ветер тут же подхватил распластанный по каменному сидению пакет и унёс.

Дома божья коровка так и бегала по стеклу, не давалась в руки. Мягкие крылья (карамельной мягкости) торчали из-под блестящих черных надкрыльев. Много её сестер уже усыпали подоконник мёртвыми телами. Дом был пустым, пах лекарствами и пылью. Надо навести порядок, помыть тут всё. А цветы вынести и высадить в саду.

Посетители кафе сострадающе похлопали по плечу, предложили помочь. Нет, спасибо. Нет, всё хорошо. Да, о’кей. В быту можно обойтись пятью десятками слов. Так удобно.

Глава 11

Джоан каталась в парке на велике. Он её видел каждый день, а она – его. Она – платиновая блондинка с красными ногтями. У неё заказывал он памятник моряку. Ей не больше двадцати восьми лет. У неё есть муж и двое детей. Она хороша собой и остра на язык. Раньше… опасное слово… они виделись и лишь кивали друг дружке. Теперь они катались вместе по часу, близко-близко и много разговаривали.

– Человеколюбие проистекает из самосознания и сочувствия. Человек переносит свои ощущения, свои боли и беды на другого человека и думает: ага, вот и ему, бедняге, плохо, надо ему помочь, а не то придет час, будет мне худо, кто поможет мне? Вот и всё.

– Ну, неправда. Человеколюбие возникает из симпатии. Из того, что восхищаешься другим человеком, ценишь его уникальность. Каждый из нас драгоценен.

– И полные отморозки? Они симпатичны?

– Они достойны сострадания.

– Красивые слова. Пока не задело за живое, пока не затронуло тебя.

– Нет, нет, всё не так.

Джоан вырвалась вперед, донеслась до поворота аллеи и притормозила. Ему за ней, конечно, не угнаться. Он терпеливо и сосредоточенно крутил педали, остановился напротив.

– Что, выиграла? – дышать было тяжело, но это ни капельки не волновало.

– А то, – она рассмеялась.

– У меня дома нашествие божьих коровок. Они атакуют все мои окна, не знаю, как и совладать с ними, просто кошмар…

– У меня ничего подобного.

Она пожала плечами, ярко-голубая блузка на секундочку оголила выгнутую в дугу спину. Наверное, она носила контактные линзы – её глаза были яркими, как колокольчики. Белые брюки, мокасины и полоска загорелой щиколотки. Джоан недавно посетила юг Франции, с её кожи еще не сошел теплый южный цвет.

– Не знаю, как насчет других культур, но в Европе я железно чувствую наследие Рима. Мы ещё не выросли, дети-варвары, отягощённые лишь малой долей просвещения. Философия, точные науки, но дефицит духовности.

– Ты считаешь, на Востоке с этим лучше? Не смеши. Меня нервируют йоги и кришнаиты. Они же помешанные, безумные калеки. Я пробовала читать книги про буддизм – это страшное учение. Оно привлекательно снаружи, но мы не знаем всех его принципов. Когда я прочла постулаты, я пришла в ужас.

– А… ja. Но они во многом прямодушнее, честнее христиан, римской ли, византийской ли школ. В основе нашего мировоззрения – грех, слабость, порок. Мы живем надеждой, что оправдаемся, выкрутимся.

– Разве в других верованиях не так?

Какие у неё колокольчиковые глаза… съест, сейчас прямо освежует, разделает и проглотит. Манфред следил за ней, тщетно силясь протолкнуть ком в горле. Слюна высохла. От разговора першило в горле. Они шли по боковой аллейке, ведя свои велосипеды, словно борзых собак.

– В центре нашей – то, чего нет у других – святое жертвоприношение, позорная казнь.

– Ты так странно говоришь… – Джоан вслушалась во фразы Шварцера. – Я признаюсь, что ничего не понимаю. У меня дрожь под коленями от твоих оборотов речи.

«Чёрт, чёрт, чёртчёртчёрт! Опять ты за своё, за больное, Манффи?! По морде тебе надо, по зубам!»

– Извини, я, наверное, устал, горожу что-то левое…

Вернулся поздно, проторчав в пабе почти четыре часа. Включил на повторе бесценную музыку. Шварцер пробовал танцевать перед напольным зеркалом в прихожей. Получалось нелепо. Он испытал раздражение, он ненавидел собственное тело. Валерьянка будто насмехалась, выглядывая из-за угла. Он кинул в неё ботинком. Впервые она что-то нахально мявкнула, передразнивая гитарные стенания.

Манфред приблизился к зеркалу, проморгался, заглянул под одно веко, под второе. Слизистая имела сероватый оттенок и зудела, будто туда песка насыпали. Дохнул на стеклянную гладь. Остался мокрый кружок. Прочертил ногтем мизинца, прислонился лбом.

Представил себя и Джоан с дуэльными пистолетами в парке. Вот они расходятся, прицеливаются. Дымок окуривает их. Оторвался от зеркала, задел, чуть не повалил треногую вешалку. Достал чайные свечи, зажег одну за другой. Валька с неодобрением следила за его действиями. Действия. Бездействия. Как всё глупо получается.

Один, с цветами, кошкой и булочками.

Для подготовки обложки издания использована художественная работа автора.