Трагедия, чтобы скрыть правду [Генри Ким] (fb2) читать онлайн

Генри Ким Трагедия, чтобы скрыть правду

Какого это, осознать, что вся твоя жизнь всего лишь чья-то фантазия?

Апельсины. Огромные, рельефные, вымученно оранжевые. Готовые вывалиться из переполненного лотка. С потолка из динамиков на них льётся реклама газировки.

109.90

Неплохая цена. Февраль не сезон. В руках крутится рулон с пакетиками, я отрываю один. Толстые, неуклюжие, околевшие на морозе пальцы старательно пытаются раскрыть пакет. Сложней только вскрыть банку тушёнки руками. Будь проклят тот, кто придумал эти пакеты!

 Громкая навязчивая мелодия прилипает к мозгу – соскоблить её вряд ли получится даже железной лопаткой. Немного кружится голова. Тающий лёд на ресницах прохладной влагой стекает по щекам, и я чувствую, какие они горячие.

Руки по-прежнему мёрзнут. Пальцы, как первоклассники на линейке, не слушаются, и я растираю пакет ребром ладони, надеясь, что он раскроется. Охранник взглядом даёт понять, что наблюдает за мной. По нему видно, что он пока стоит в стороне, но ещё чуть-чуть, ещё только капельку, и он разорвёт меня в клочья, как бешеный пёс. Только дайте ему повод. Попробуйте. Пока он просто, молча, наблюдает. Наблюдает за тем, как ты мучаешься.

Возможно, охраннику ещё и не нравится мой внешний вид: ободранная куртка, мокрые от снега джинсы. Отсутствие кроссовка на ноге. Проходящий мимо парень в рваных джинсах вытягивает шею, чтобы посмотреть подольше на мой носок. Навскидку, в носке дыр меньше.

Как будто весь ополчившийся на меня мир в лице, (или как сказать?) в образе этого пакета! Я просто хочу купить апельсинов, принести домой. При простуде витамин C будет как нельзя кстати. Но не могу никак открыть ни первый, ни второй, ни третий, чёрт его, пакет, сколько бы ни дёргал этот ролик!

Фууф. Выдохни. Это всего лишь эмоции. Только чувства. Я справлюсь. Я знаю. Я понял это наверняка, когда на холодные руки закапала горячая кровь.

В моё поле зрения втискивается бабушка. Заглядывает мне в лицо. Морщинистое, серое лицо, с белыми волосками на подбородке. Моё.

– Сынок, у тебя кровь идёт, никак? Голову запрокинь, поскользнётся кто, – говорит она и идёт дальше.

Наверное, увидела капли на полу, когда протискивалась сзади меня.

Трогаю нос, но нахожу только насморк. Голова кружится. Яркий свет ламп супермаркета, как в камере для допроса, режет глаз. Облокачиваюсь на лоток, и несколько апельсинов сыплются на пол. А вот и он, Атлант Правопорядка в Магазине. Охранник подходит и берёт меня под руку. Первая мысль – крутануться и заломить руку ему.

– Что ухрюкался, Уася? – карикатурно выдавливает он, – за это придётся заплатить, да. И масочку одевайте, уважаемый.

Пока его мозг тщетно пытался навести тело на мысль, что мне нужна помощь, я пытался разобрать, что тело мне орёт. Отдельные звуки его голоса грохотали громом, некоторые я разбирал по наитию. Пытаясь оглянуться, дабы понять, что я всё-таки разбил, поскальзываюсь на собственной же крови. Нога упирается в лоток

59.90

со свёклой, где только что стояла бабушка. Охранник тянет меня за локоть вверх, не понимая, что мне больно. Поменяв руку, он вытер о мою куртку ладонь. Скотина.

– Фу, пьянь, весь угваздался! – выругался он, ведя меня под руку к кассе. – Галя, посчитай бедолаХе помидоры! Аккуратней, граждане!

Каждая реплика, каждая буква, произнесённая жирным заросшим ртом кретина, сияет напыщенностью. Наверняка, чувствует себя выступающим на сцене ребёнком, за действиями которого все пристально наблюдают. Ещё один переоценённый маленький мальчик.

Всесильный протаскивает меня вперёд очереди, водружает, как приз, перед кассой и удаляется. Покупатели, естественно, начинают возмущаться, а продавщица натягивает маску на нос. Охранник возвращается, ставит на весы пакет помидоров и авоську апельсинов.

– Пробей азербайджанские, – распоряжается он. Я смотрю в пол, но слышу в его голосе улыбку. Я всё понимаю. Руки рыщут по карманам. Протягиваю карту. Забираю авоську. Пакет с помидорами остаётся у кассира.

Выхожу из магазина, оглядываюсь. Стоящие в очереди покупатели глядят на меня с омерзением – ощущаю холод всем телом. Резко колит сердце и я чувствую, как остро мне не хватает тепла. И кроссовка.

Осталось понять, что делать дальше. Телефона в карманах не нашлось, такси не вызвать. Подойдя к мусорке на углу магазина, вытаскиваю из неё пакет, вытряхиваю окурки и банки из-под энергетика, обвязываю его вокруг босой ноги и двигаюсь в сторону дома. Здесь недалеко.

***

Снег большими, мягкими, похожими на маршмеллоу, хлопьями валит на голову. Луны на небе ещё нет, но достаточно светло. Подростки осторожно выглядывают из-за угла, дымя сигаретными точками. На повороте пришлось обходить наваленный у колонны обшарпанного дома мусор. На стене дома написанные краской из баллончика политические лозунги. Я уже и забыл, как выглядят пустынные стылые переулки ранней весны.

Уже и забыл, когда ходил домой пешком. За окном Икстрейла всё кажется иным. Никакого холода, сырости, серости. Музыка, кофе, мягкое кресло. Печка-кондиционер. Никакого напряга. Никакого шума в голове. Можно ехать без шапки, без куртки. Без сомнений, лучше, чем шагать по мокрому асфальту без обуви.

Думаю, меня ограбили. Не в первый, кстати, раз. Помню, лет в восемь на Рождество меня отправили вечером в магазин, и на обратном пути меня ограбили две девушки лет семнадцати. Я так орал, так плакал, такие маты изобретал, которые никто никогда бы не придумал, а эти кобылы ржали и убегали в темноту, покачиваясь на каблуках зимних сапог. Думаю, твари всласть наелись мороженого и печенья на последние триста рублей, что мне дала мама. Помню, я подобрал из снега две бутылки лимонада, выпавшие из разорванного пакета, и, задыхаясь от слёз, побрёл домой. Возможно, из-за этого случая, я и пошёл в полицию.

Вполне вероятно. Кражи дело нередкое. Моего отца грабили два раза, и оба раза ломали челюсть. У друга угнали велик. У матери стащили кошелёк.

И тут история похожа. Я снова испуган и разбит. В прямом смысле. Какие-то обрывки воспоминаний, ночь в отделе, крики.

Ладно, нужно отчитаться начальству. До дома недалеко, но телефона у меня с собой нет, и не факт, что он есть там. А позвонить нужно.

Стараясь не наступать на полную стопу, куда впивались маленькие камушки, захожу в ещё работающую кофейню и прошу позвонить. Грузин-продавец, что вычищал духовку от крошек, осматривает меня, как потёртые проститутки новенькую, которую приводят в СИЗО, вытирает руки о полотенце, и вытаскивает из кармана телефон.

– Россия звонишь? – спрашивает грузин с акцентом.

Киваю.

Он засовывает телефон обратно в карман, качает головой, и достаёт из-под прилавка маленький, кнопочный телефон.

– На, служебный. России номера только звони, хорошо? На, садись туда, говори, – указывает мне место в углу. – Я смотрю.

Так непривычно, если честно. Когда я вижу его превосходство надо мной, даже немного обидно. По долгу службы, я привык смотреть на мигрантов снизу вверх. Обычно они у меня что-то выпрашивают. Попить, позвонить, отпустить.

– Ай, начальник, не сажай меня, мне семью кормить десять человек надо, а-ва-ва, – мерзко, надоедливо, противно. Противно, что сейчас я в такой ситуации.

Сажусь за столик в углу, набираю цифры номера, который помню наизусть. Нет, не матери. И не жены. Странно, да? Майор Кириенко сразу берёт трубку.

– Алло, кто это?

– Товарищ, майор, это Вагонов. У меня телефона нет, звоню с чужого. Ограбили походу.

– Вагонов! – начинает орать он, но неожиданно понижает голос. – Юра, ты где? Ты не дома?

– У меня голова разбита, – объясняюсь я, – кошелька нет, телефона. Хоть карту банковскую не нашли, хорошо, в карман на рукаве стал класть. Одежду порвали. Мне в больницу надо.

– Успеешь, – хрипит в трубку Кириенко. – Мать твою, ну ты же только.. Оох.. Насчёт документов. Они у меня. Ты в отделе был, оставил. Ты..

– Как оставил? – Кириенко меня удивил. Чувствую, как горит лицо. – И права, и ксиву и паспорт? Я не помню ни чё, у меня голова раскалывается.

– Так, тихо, – рубит майор. – Я понял, завтра всё решим. Ты дома?

– Почти.

– Сам доберёшься?

– Да.

Тут я, конечно, соврал. Ситуация слишком нестабильная, чтобы быть в чём-то уверенным.

– Хорошо, отсыпайся. Завтра я к тебе человека пришлю. Заберёт тебя и ко мне. Поговорим нормально.

Я хотел уточнить, но в голове что-то лязгает, как иногда сердце ёкает, и я молчу.

– Всё, до завтра, – прощается майор и кладёт трубку.

Я благодарю грузина и отдаю телефон. От запахов кофе начинает мутить, и я быстрее выхожу на воздух.

На холоде лучше. Видимо, что-то съел, или это последствия травмы головы? Не знаю. Голова болит от мыслей.

Нет больнице, завтра приедут, документы в отделе, Кириенко в курсе.

Схватившись за голову руками, пытаюсь выдернуть и выбросить из головы весь этот бессвязный бред.

Отстаньте от меня, отстаньте. Дайте помыться, отоспаться. Забыться.

Ещё минут пятнадцать ковыляю до дома. Втаскиваю себя на пятый этаж. Звонок в дверь ничего не даёт. В окно парадной уже виднеется Луна. Сколько себя помню, Ксюша никогда не приходила с работы так поздно.

Открываю дверь своими ключами. Темнота. По сухому тёплому полу шаркаю внутрь. Так приятно зарывать мокрые ноги в толстый ворс ковра. Кровать заправлена. Моей жены нет дома.

Таак.. новый вопрос дополняет список нынешнего положения дел.

Пройдя в ванную, я долго держу руки под горячей водой, рассуждаю о жене. Где она может быть? Фууф, успокойся. Сейчас сяду, поразмыслю, и всё встанет на свои места. На полотенце остаются грязные следы. Плевать. Грязные вещи меня всегда волновали меньше, чем испачканные в крови руки.

На всякий случай ещё раз обхожу квартиру. Комнаты, балкон. Никого. Не оказалось и телефона. Чёрт, а она ещё как назло недавно номер поменяла!

Страшная мысль выстреливает в голову. Врубаю свет, вскрываю шкаф. Одежды нет. Как минимум, пальто, пары кофт, блузок, джинс. Из обуви у двери только выходные туфли. Где там лежат чемоданы? Верхняя полка, комод у окна. Пусто.

Ничего не понимаю. НИЧЕГО НЕ ПОНИМАЮ. Ошеломлённый, опустошённый, без сил падаю на диван. На полу валяется пакет с вытекающей оттуда водой. Ссоры и склоки за последнее время встают перед глазами. Все связаны с переработками. С опытом отсутствия меня с ней рядом.

Ни записки, ни номера. Можно было спросить о жене у соседей, но подъездные бабки мигом всему дому наши проблемы разнесут. Не хватало ещё слухи множить. Нужно просто подождать. Завтра всё выяснится, и телефон найдётся, всё хорошо. Ксюша любезно оставила мне еды в холодильнике. Золотце, мразь, тварь.. Ничего не остаётся, кроме как поужинать. А потом лягу спать.

Так и поступаю. Заснуть получилось не сразу. Пролежав в кровати около часа, встаю, подхожу к письменному столу, и ищу на чём можно писать. На глаза попадается раскраска из какой-то закусочной, которые обычно засовывают в пакеты с едой. Белые страницы, поверх силуэтов Синьора Помидора, Редиски и Тыквы я раскрашиваю синими кружевными каракулями слов. Хроника, так сказать, или дневник. Я иногда так сны яркие сразу после пробуждения записываю, чтобы не забыть. Тут эффект получился другой..

Я спал ровно до того момента, пока не проснулся. Всё тело ноет. Кружится голова. Чувствую, как чешется кожа, потому иду в ванную. Раздеваюсь, и прежде чем залезть под разгоняющий температуру душ, обращаю внимание.. на то, что всё моё тело покрыто синяками. Продолговатые, синие, они ноют под струями больно бьющих капель так, что я вынужден горбиться и уворачиваться. Выключаю воду. По-хорошему, налить бы ванну, но тело уже слишком болит. Боль заволокла мои глаза красной пеленой. На боль сверху ложится осознание, что жена так и не пришла.

Ууу, тварь! Кинуть меня решила?! Я… каждый мразотный день… гну спину.. работаю по три смены подряд. Очищаю город от этой подзаборной пьяни. Всё для блага народа! Для её блага! Пацанов этих с закладками, алкашей – всю эту мерзость, на которую смотреть тошно.

А она посидит вся расфуфыренная с восьми до шести в банке, юбочку одёргивает, и домой. Скучно ей без меня видите ли. А квартиру снимать весело? Половину зарплаты отдавать? На двух работах впахивать, чтобы её оплатить, нормально? Весело? Нет, не так уж всё плохо в полиции.

Связи есть.

Привилегии есть.

Форма, табельное, больница и то своя.

И зарплата не такая уж и маленькая, учитывая служебку.

Бабы, блин. Чёрт с ней! Пусть катится, глядишь, кто смилостивится, подберёт.

Аккуратно одеваюсь и ставлю чайник. Апельсины, что я принёс, оказались слегка коричневыми и невкусными – мда, с такими продуктами нормально питаться и не начнёшь. Я удивительно рано встал, всего 7:10, хотя спал не так чтоб плохо. Предпоследняя-то моя ночёвка вообще треш.

Так, надо побриться, за мной скоро должны приехать. К начальству с щетиной никак нельзя.

Старательно собираю цедру апельсина в пакет – родители сушат, потом в чай крошат – я берусь за бритву. Побриться не представляется возможным. Левая щека опухла и напоминает телячью вырезку. При прикосновении к ней в голове молнией проносится воспоминание о летящем в голову предмете.

Ребристая подошва ботинка влетает в лицо. Слышится хруст кости. Натруженное колено сотрудника внутренних войск не выдерживает сегодняшней нагрузки.

Десятки космонавтов исследуют орбиту человеческого страха – разгоняют бунтарей, когда их мало, и отступают – когда много. Люди носятся взад-вперёд, не знаю, куда спрятаться от вооружённого сопротивления. Кому-то меж лопаток прилетает дубиной, он падает и бьётся головой о стоковый люк. Мой затылок вжимается в асфальт, лицо, как спрессованный полуфабрикат. Рядом валят на живот девушку и охаживают дубиной. Традиционная сексистская забава. Девушка дёргается, кричит, забирая ртом воздух, но всё это не имеет значения для безликого непроницаемого забрала. Она поворачивает голову в мою сторону, и я чувствую мятный запах её зубной пасты. Вижу отчаяние, боль и своё отражение в её глазах. Отражение кого-то другого.

Я встряхиваю головой. Передо мной предстаёт привычное лицо, измазанное пеной.

Память возвращается урывками – в промежутках на кухне в шестой раз закипает чайник. Для человека, который вот-вот должен приехать за мной. Попьёт чая, расскажет, что происходит. Ответит на вопросы.

Перечитывая свои ночные записи, я тщетно пытался выделить главные вопросы, когда в дверь постучали. На пороге оказался тридцатилетний мужчина в гражданском.

– Вагонов Юра, – жму ему руку.

– Ага, Женя – представляется он. – Ну, что, бедолага, готов? Поехали тогда, а то я чуть припозднился.

О чае пришлось забыть. Выключаю чайник из розетки, беру барсетку с оставшимися документами, записи, и шагаю вслед за Женей вниз по лестнице.

Городские краски, выкрученные в негатив. Серые здания, напоминающие отсыревшие картонные коробки из-под сока. Привычные шумные улицы наводняли люди с каменными лицами. Изнутри машины эти люди кажутся такими глупыми. Несчастными, что ли. Множество идущих из точки А в точку Б, откуда после идут в точку А. Как будто там что-то изменилось со времени их ухода. Разнообразие в дороге до привычного. Жизнь – это путешествие, и чем дольше живёшь, тем отчетливей понимаешь, что дороги уже все истоптаны. Это обескураживает. Плёнка щетины на лицах мужчин, и растрёпанность волос женщин тому подтверждение, ааай, сколько же всякой фигни лезет с утра в голову!

В центре почти не оказалось припаркованных машин. Как и продавцов бижутерии и рекламщиков на углах улиц. Я езжу этой дорогой на работу каждый день и знаю всё досконально. Но почему-то сегодня всё как-то иначе.

Вчера что-то точно происходило. Или я просто старею. Или расстроен. Но всё же мне кажется, что что-то отпечаталось на лицах людей. Они не просто идут на работу. Они как будто что-то знают. Если хорошо приглядеться, то можно увидеть у них в глазах только отчуждение и подавленную до поры до времени злобу.

– Жень? – зову я своего временного водителя.

– Да.

– Может, расскажешь, что вообще происходит? Почему в отдел ты меня везёшь?

Пора бы уже всё расставить по своим местам.

– Что, и, правда, не помнишь? Я думал, Кириенко прикололся. Ты чё не помнишь, как я тебя домой вчера вёз?

– Ты меня домой вёз? – удивился я.

– Да ты в драбадан синий был. Оборванный, как бомж. Кириенко орал полночи в отделе. Сказал, тебя домой отвезти.

– А что орал?

– Да хрен его знает. Я поспать нормально пытался, а тут заваруха какая-то. Допросы, народу туча. Поспал, как же.

Так. Пытаюсь выстроить всю имеющуюся информацию в единую цепочку. Получается пока не очень.

– Жень, ты сказал, ты меня довозил вчера. Куда?

– Куда, блин. До дома. Таврическая 70, вроде.

– Правильно, – соглашаюсь я, но чувствую, что здесь должен быть какой-то подвох. – Подожди, а до квартиры ты меня провожал?

– Ты ж сказал дойдёшь! Вроде немного оклемался пока ехал. Ты попросил у магазина тебя высадить, что, собсна, я и сделал. И в часть назад поехал.

– То есть ты меня не довозил до дома?

– Да там идти-то было. Метров семьсот от силы. А что, случилось что-то?

– Да, ничего.

От осознания своей и его тупости голова стала невыносимо тяжёлой. Всё встало на свои места. Видимо, мне стало плохо и я повалился в снег, а когда вылез.. Вылез.. Помню только магазин.

Всю оставшуюся дорогу я молчу. Говорить с человеком, который не смог элементарно человека до подъезда довести, не хочется. Он просто деревянный, тупой, как пробка! А если бы я замёрз до смерти?! Видимо, его это не волнует.

Закрыв глаза, я откинулся на заднее сиденье, и попытался детализировано вспомнить события последних часов. Однако, в памяти всплыли картины иной давности.

Она поворачивает голову в мою сторону, и я чувствую мятный запах её зубной пасты. Вижу отчаяние, боль и своё отражение в её глазах. Отражение кого-то другого. Моя голова, прижатая ботинком космонавта, не соответствует отражению. В отражении по лицу течёт кровь, череп вот-вот побежит сеткой трещин, зубная крошка вперемешку с асфальтной. Картинка в гугле по поиску «боль».

Очередной раз дубина влетает в грудь девушки и отпрыгивает, как теннисный мяч от ракетки. Я чувствую, как начинают дрожать мои скулы. Схватившись за давившую меня ногу, я оттесняю её в сторону и вытягиваюсь на коленях, заслоняя собой избиваемую девушку. Перегнувшись через неё, мои глаза впиваются в смятую банку колы около мусорки. Взгляд расплывается в предвкушении боли. С ударом дубины по спине падает первая слеза в идеально чистый асфальт центра города.

На момент вокруг возникает тишина. Ни снизу, ни сверху, нигде вокруг не понимали моих действий, мотив которых не открылся мне сразу. Пара рук принялась стаскивать меня с девушки.

– Стоп, стоп, стоп, стоп! – ору я, как сумасшедший, не помня себя. Сейчас я вижу это отчётливо. – Я сотрудник. Сотрудник внутренних сил. Старший сержант. Вагонов Юрий Семёнович. У меня удостоверение с собой есть.

Космонавты перестали ломать мне руки.

– Покажи удостоверение, – командует один, озираясь по сторонам. – Эту забирай.

Второй космонавт берёт за руку девчонку и тянет вверх за заломленную руку. Она верещит, но крик теряется в общем хоре.

– Это моя сестра, – нагло вру я, раскрывая красную корочку, – пожалуйста, дайте я её заберу. Она дура, попёрлась на митинг, я за ней сюда приехал и вот попал. Мужики, я ж как лучше хотел.

Мужики не выказали признаков сочувствия. За забралами не различить эмоций.

– Тут вот километр же, больница наша, я недавно тут с вашими общался. Нормальные ребята. Я ж понимаю, работа у вас такая, грязная. Я сам столько дерьма перевидал, уже не отмоюсь. Мужики, ну, не забирайте, меня ж уволят, если её оформят. Встаньте на моё место.

Второй перестаёт тащить девчонку и молча смотрит на первого. Здесь я вижу возможность.

– С одной структуры же, ребят! Отпустите нас. Кому опять эта статистика по нелояльным сотрудникам нужна? Отчёты, письма, воспитательные работы. Мужики, с меня причитается. Дайте контакты, я занесу.

– Фёдоров Серёга, – угрюмо говорит второй, более молодой по голосу, – седьмой участок. Первый бьёт ему кулаком под рёбра.

– Думай, что говоришь, баран! – замахивается он на сослуживца. – Занесут потом тебе.

Думает с секунду.

– Отпускай её, – распоряжается он, и поворачивается ко мне. – Через пять минут увижу – заберу. И уволят по статье уже. Давай отсюда.

Девушка смотрит на меня красными от слёз глазами.

– Пойдём, – говорю ей я, и веду её прочь от бунтующих людей.

Боковым зрением я вижу, как один из космонавтов бьёт дубиной по валяющейся профессиональной камере и богатырской походкой направляется к толпе.

Я успеваю довести девушку до ближайшего столба, пока она не дёргает меня за рукав.

– Всё, стой, – заявляет она, поправляя волосы. – Спасибо тебе большое, что вытащил. Дальше я сама.

Вот тут я снова оказываюсь в замешательстве. Вообще, мужчина, взявший за руку женщину, сразу же загадывает, на что ему претендовать.

– С тобой всё хорошо? Может, отойдём подальше, приведём себя в порядок?

Девушка отряхивает джинсы и куртку, пытаясь поправить волосы.

– Да зачем отходить, – глубоко вздыхает она, – если потом назад идти?

В голове что-то щёлкает.

– Назад? Ты с ума сошла? Тебя только что вязали? – от такой глупости у меня глаза чуть не лезут на лоб.

Девушка расстегивает куртку и медленно застегивает назад, пробуя молнию на целостность. Потом смотрит мне в глаза, разворачивается и, видимо, собирается идти назад в толпу. Я дёргаю её за руку. Она вырывается. Я дёргаю её сильнее, она описывает вокруг меня полукруг.

– Больно! – орёт на меня она, и мне приходит в голову страшная мысль, что руку ей только что могли повредить. – Чего тебе надо?

– Успокойся, дура! – хочу извиниться я, но буквы складываются иначе. – Куда ты собралась?

Она ухмыляется, и я делаю вывод, что с рукой у неё всё ок.

– Думаешь, помог одной девчонке и достаточно? Ты ж мент, полицейский, да? Да, я правильно поняла, ты такой же, как эти, на минутку благородство заиграло. Думаешь..

– Эй, – перебиваю её я. – Я следователь внутренних дел, если что. – Ты даже не представляешь, сколько всего я для народа делаю.

Хоть это и было обидно, но, должен признать, такого искреннего смеха я не слышал уже давно.

– Хорошего? – Она достаёт ингалятор из кармана и брызгает себе в рот, пытаясь отойти от приступа смеха. – Бомжей ты арестовывал и воришек магазинных. Людям жрать нечего, а такие, как ты, за булку хлеба спёртую сажаете.

Я хочу одёрнуть эту наглую девчонку, сказать, что кража от двух с половиной тысяч оформляется, но вставить слово в её монолог невозможно.

– Девяносто девять процентов политиков у нас можно за взятку посадить и превышение служебных, а вы о хлебушке беспокоитесь. Я хожу мимо магазина и постоянно вижу бабушку, которая в мусорке просрочку ищет. Или у метро бабушек с цветами. Вот этим вы занимаетесь, таким штрафы выписываете, а потом они ходят, побираются. Двадцать лет уже ничего не меняется.

– Я вот тебя слушаю, ты такая маленькая на самом деле. Ни в чём вообще не разбираешься. Далеко не всё так однозначно.

– Вы ничем не лучше этих цепных псов режима!

– Так, всё, давай успокоимся, пока не разозлился я, и пойдём, посидим где-нибудь, поговорим мирно.

– Никуда я с тобой не пойду, – фыркает она. Её молодое красивое лицо краснеет. – Ты мне омерзителен!

Лет на десять младше меня, а уже считает, что больше понимает. Всё неймётся молодежи.

– Ну и что будешь делать? – спрашиваю я, и вижу, как ей не нравится моя ухмылка. – Назад полезешь?

– Кто-то же должен бороться за всех нас.

Теперь уже я не мог сдержать приступа хохота.

– За этих ты собралась бороться? – я показываю пальцем на противоположный тротуар улицы, заполненный людьми, снимающими на телефоны шествие по главной улице города. Сотни людей обсуждают происходящее на их глазах недовольство. Оказавшись в центре событий, они возомнили себя журналистами, наверное, почувствовали, как прикоснулись к чему-то важному. Чему-то живому, не повседневному. Наверняка, кто-то осуждает, кто-то поддерживает, но все, все стоят в стороне. Они просто.. делятся друг с другом тем, что видят. Хвастаются своей причастностью к чему-то стоящему, и только. Человек – зритель, а не актёр.

– Посмотри, как они тебя поддерживают. Тупо глазеют и ржут, как обезьяны, не в состоянии отстоять какие? Наши идеи? Это просто мусор, просто пустые люди. Просто люди, которым ничё особо не надо, однако, их тоже надо защищать и ограничивать, чтобы они и дальше ни о чём не парились. Посмотри, посмотри! Им на тебя насрать, алё! А вот враг твой, который тебе “омерзителен”, почему-то спас тебя от штрафа в две твои зарплаты. Так это что получается, это уже я за тебя поборолся? Какие-то семейные склоки, не находишь? Такая, на самом деле, ты дурочка ещё..

По её выражению лица нетрудно догадаться, как сильно она злится и как ненавидит меня. Но вдруг я вижу в её глазах резкую перемену – молнией пролетает страх. Резко она разворачивается и бежит. Я начинаю разворачиваться, но удар по затылку – последнее, что я помню.

Приезжаем в знакомое мне отделение и долго ищем куда встать – парковочные места перекрывает перевязанная верёвочкой колбаса автозака. Свежее белое мясо тащат на крюках в отдел, на последующую разделку и обработку. Я улыбаюсь, когда вижу знакомые лица. Кесарев, старший сержант, тащит девчонку лет двадцати пяти и кривит лицо. В его движениях нетерпеливость. Сдерживающий приличия на людях, за закрытыми дверями он срывается по полной на тех, кого людьми не считает.

Входим внутрь. Проходим мимо молодёжи, ожидающей в коридоре. Из кабинета, где оформляют новоприбывших, слышатся глухие крики и громкие маты. Бледные лица напоминают очередь к кабинету стоматолога. Иван отводит меня в конец коридора, поворачивается и говорит:

– Он сейчас придёт. Мне по делам. Давай.

Жмём руки, и он удаляется в обратном направлении. Мне ничего не остаётся, как приземлиться на диван у кабинета майора и ждать. Телефона у меня с собой нет, делать вообще нечего, и ожидание скрашивают только мысли и крики той двадцатипятилетней девушки, доносящиеся из-за стены. За неимением других развлечений, я принялся прислушиваться.

– Сейчас будет ещё сильнее, давай вставай.. ага.

Звук удара.

– Ого.

– Ага.

Звук удара.

– Ёпт, ну нахрен, – говорит переводящая дыхание девушка, – хотя, не так сильно, если честно.

– Мы продолжаем, – отвечает ей мужской голос, наверное, мужчин в пыточной двое. Вроде, один из них Кесарева. – Или пятьдесят первая?

– Девушки, нормально вам смотреть?

– А, нормально ходить на митинг?

– Ты посмотри на себя, у тебя сиськи, вымя висит, посмотри, мразь. Обезьяна!

– Место учёбы?

– Я продолжу.

Девушку, как обычно, допрашивает женщина, возможно, две. А зачем две? А, наверное, новенькая стажируется. Фамилию не запомнил ещё, но мужик у неё военный, так что привыкнет. Бабы, типа, хорошего копа. По голосам двое мужчин – в «кабинете» один, понятное дело, быстро устаёт, да и подбадривать некому. Всё в кашу, и, если честно, не всё можно разобрать. Допрашиваемая почти всё время молчит. За исключением охов и стонов, конечно.

– Место учёбы или работы? Вы работаете?

– Ответь на элементарные вопросы и гуляй. Вот телефон щас скажешь, пришлём тебе повестку.. ещё позвонят.

– …

– Фуф, – чётко слышу выход Кесарева. – Продолжаем в том же духе.

– Да или нет?

– Я ответила уже. Я имею право не предоставлять свои данные.

– Тогда, знаешь как. Какую цель ты преследуешь.. в своих вот.. мы добьёмся, тут все уже были, все лежали. Цель твоя какая? Я тебе говорю, я только вот так вот буду сейчас всё расстёгивать.. в геометрической прогрессии. Нам похрен.

– Вы мне угрожаете?

– Да, я тебе, мразь, угрожаю. Я тебе угрожаю физической расправой.

– Мне неловко как-то, – стесняется через лёгкий смешок новенькая. – Сколько полных вам лет?

– Двадцать шесть, – я почти не ошибся.

– Рост какой примерно?

– Метр семьдесят восемь, не меньше.

– Официально трудоустроены?

– Я отказываюсь отвечать.

– Откуда узнала о проведении митинга? Откуда узнала о проведении митинга?

Звуки расстёгивания одежды.

– О, господи! – дышит допрашиваемая. – Я не знаю о митинге. Пятьдесят первая. Слушайте, знаете что, неловко.. что у меня лифчика нет, вы не смотрите, пожалуйста.

– Было б чё смотреть. Смотри, она не мылась неделю.

– Они все такие, – поддакивает второй.

– Как узнали о митинге?

– Я отказываюсь отвечать.

– Твою мать, ну ради чего? Шизанутые, вы шизанутые! – о, тут и женщину, что допрашивает, довели. Из-за стены непонятно, Катерина Владимировна это или Лидия Семёновна.

– Меня мужчина при вас избивает, а я шизанутая?

Всё-таки один мужчина. И как я так слушаю?

– Да, даа!

– Я поняла.

– Надо пальцы ей… неудобно…(не расслышал) Вы, мать вашу, живёте в этой стране и идёте..

– Вы сейчас током меня собираетесь бить?

– Да, двести двадцать. Встань, щас девочка тебя сфотографирует.

– Я отказываюсь фотографироваться.

Звук удара.

– Ой, спасибо. Так, ударили по лицу бутылкой с водой.

Удар.

– Ой.

– Ну.

Удар.

– Ой.

– Она, мне кажется, кайфует. Посмотри на неё, ну да, это чмо. Маргиналка, ёпт.

А вот следующую фразу я очень хорошо представил. Кесарев не раз при мне так делал. Вот он доводит до точки такой определённой, ещё не кипения, но близко, когда допрашиваемый ещё надеется, что всё будет хорошо, после ударов, унижений и прочего, и наклоняется, как бы сверху вниз так нависает, как коршун.

– Чё, ты думаешь будет за это чё? Начальник сказал херачить вам нахер. Ну? Президент на нашей стороне. Вы – враги народа. Щас забьём тебя здесь до смерти, и всё, дело в шляпе. Ещё премию за это получим.

– Место работы?

– Я отказываюсь.. в связи с пятьдесят первой статьёй Конституции.

– Нам надо анкету заполнить, слушай. Скажи и всё, отпустим.

– Ай, волосы больно! – кричит допрашиваемая.

– Больно, мне больно, – поёт Кесарев. Он любит эту песню.

Удар.

– Нет, придётся сказать.

– Давайте, бейте меня. Я не буду вставать уже.

Грохот.

– Телефона у тебя больше нет. Он стал футбольным мячиком.

Не хватает уместной шутки про отказ фотографирования. Наверное, устал Кесарев. Он точно работал два дня назад, и вроде оставался ещё на сутки. Не удивлюсь, если его смена до сих пор идёт.

– Вы сломали мне экран сейчас.

– Получилось так. Случайно, да? Она заходила, поскользнулась. Смотри у нас тут три свидетеля? Давай, вставай.

Но встать пришлось мне.

Фёдоров подходит ко мне, мерит грозным взглядом и жмёт руку.

– Заходи, – говорит он, открывая дверь ключом.

– Ну, рассказывай, – приказывает майор, как только я сажусь на стул.

– Фуф, ну, я говорил уже, я ничего не помню. Но вы сказали, что здесь мои документы.

– Подожди. Сначала расскажи мне, как ты в отделе оказался.

– Меня Ваня привёз.

– Да не сейчас. Позавчера в сто сорок седьмом участке.

– Не был я там.

– Да что ты говоришь? Хотя, может, и правда не помнишь. И не помнишь, как тебя на митинге задержали?

Вот тут вот у меня замирает сердце. Жизнь начинает окрашиваться, как будто до этого была бесцветно-серой. Теперь становится чёрной.

– Тааак.. говорю честно. Я чуть вспоминаю, помню протесты в центре, были же, да? Или это прошлые? Было чё то? Я, наверное, где-то там из метро выходил. На машине в час пик туда не поедешь.

– Не поедешь, значит.. Ты мне затрахал мозг уже, скотина! Ты там на шалаве какой-то валялся. Орал и скандировал!

Кот начальника Барсик запрыгивает на стол, попадает под горячую руку, и тут же слетает вниз, скрипя когтями по столешнице.

– Ууу, не дай бог следы останутся! – грозит коту начальник. – Только принесли, всё никак не научится.

– Ты какого хрена там делал? – обращается уже ко мне майор. – Ты переметнуться решил? Забыл, за чей счёт жрёшь и спишь! Кто тебе служебку выдал?! Ты чё в край охренел?

Я молча смотрю в пол и, как в детстве, хочу, чтобы это быстрей закончилось.

– Какого хрена мне звонят ночью: тут нашего взяли! На митинге! В мясо невменяемого! Ты понимаешь, как я себя почувствовал? Они ведь мне ещё говорить не хотели! Замнём, сами разберёмся! И ты против меня, против них пошёл?! Ты им ноги целовать должен, они за тебя вступаются, а тебе на них положить… Вот ты мне скажи, ты стал таким смелым, что ширнулся и пошёл на митинг воевать?!

– Я не ширялся.

Майор ухмыляется. Да, думаю, он всё прекрасно знает.

– Ты же не помнишь.

– Не помню, но, – я пытаюсь отмазаться, – по утру состояние другое было.

Фёдоров замахивается, но бьёт по столу, хотя руки у него длинные.

– Рот закрой и впитывай! Какого хрена я должен ночью ехать и упрашивать тебя к нам забрать? Как домой тебя отвезли, ты тоже не в курсе? Надо было тебя здесь оставить, но уж сильно глаза мозолил.

Мне вспомнились мокрые от снега штаны и окоченелые пальцы.

– Я перевожу тебя в другую часть. Понял?

– Понял, – ничего спрашивать уже не нужно.

– В деревню. На пару месяцев. Ничего серьёзного, надеюсь, не произойдёт. Увольнять тебя сейчас не вариант, попробуем пересидеть. Но ты мне должен! Я за тебя сотку отдал, сотку мне и вернёшь! Проглотил?

Я молча сглатываю слюну.

– Теперь к твоим вещам, – майор встаёт, подходит к сейфу и открывает его ключом. – Телефон твой у меня, держи. Он целый, но я выключил – он достал звонить. А вот доки твои там остались. Не захотели отдавать – сказали, как оклемаешься, приедешь – отдадим. Ты там им пол заблевал вроде, локтём кому-то заехал. Не знаю, сколько приврали, правда, но, тем не менее.. Короче, съездишь туда, извинишься, и с документами быстро домой. Собирай вещи, за город тебя отправляю. Завтра. Старый отдел на северном съезде знаешь? Туда и поедешь. Там отдел пустой, только техника старая – поохраняешь её пару месяцев. Никто не приходит, можно спать, плитку электрическую поставишь, чайник. Не пить! Опять что выдумаешь. Пару раз пришлю кого-нибудь проведать тебя. Ночевать там будешь, там тепло, говорят, только от крыс отбиваться. Дома не появляйся, не дай бог, журналюги явятся – они-то могут раздуть. Завтра в девять там пересменка. Последняя. Потом два месяца там только ты. До магаза можно сходить, но надолго не уходи, за технику отвечаешь – там шпаны полно. Тебя завтра ждут. Так, вроде всё. Ты всё, понял?

– Понял, – киваю я головой.

– Неправильный ответ.

– Понял, товарищ майор.

– Так-то. Всё иди.

Как-то в средней школе, когда я уже стал более-менее хорошо учиться, я пришёл в школу в субботу на три урока и разом получил четыре двойки и несколько троек. Тетради раздали. Маму шокировал. Мало того, в тот день она отмечала свой день рождения. И когда она увидела мой дневник, у неё было такое лицо, что весь праздник выветрился моментально. Только тогда я испытал такой же силы жжение в груди, обиду и непонимание происходящего.

После выхода из кабинета, я словно законно лишился всего. Моя жена уехала к тёще. Моя работа пошла псу под хвост. Моя карьера похоронена под плинтусом. И всё это произошло будто во сне. В кошмаре, воплощённом в реальность и не собирающемся заканчиваться.

Выйдя из отдела, я первым делом решаю проверить телефон – пропущенные исчисляются даже не десятками. Нахожу на внутренней парковке свою машину – слава богу, хоть не битая – и набираю жене.

Прогревая мотор, я слушаю её вопли, не в силах вставить слово. На меня только что кричал начальник, так что вторая порция была излишней.

– Да, постой… да, подожди ты!

Она не унимается, чёрт знает что навыдумывала опять себе! Ну, вот на что она может злиться? Она серьёзно думает, что я был с какой-то бабой на площади?

– Может, хотя бы поинтересуешься, здоров я или нет? – что было мочи, кричу в трубку я, наверное, слишком громко. Курильщики у входа повернули в мою сторону головы.

Жена на несколько секунд замолкает.

– С тобой всё хорошо? – тихим голосом спрашивает она, и я слышу застрявшие комом в её горле слёзы.

– Да, но обмёрз немного и всё тело в синяках..

Телефон издаёт звук завершения звонка. Повторно жена не берёт. Ну, вот что не так? Один раз изменил, два года назад! Нет, теперь надо меня по любой недомолвке ревновать. По карманам шарить, переписки читать! Ещё и в открытую спрашивает, зачем пароль на телефон поставил? Чтобы ты туда не лазила, дура!

С болью в голове сажусь в машину, выезжаю с территории отдела, скребя днищем о яму на выезде. Постовой выглядывает из окна здания и ехидно спрашивает:

– Что, покутил на днях, да? Чего Фёдоров говорил?

– Так, отчитал. Перевели на время куда-то за город, – неохотно отвечаю я.

– А, ну неплохо, – отмечает, улыбаясь, постовой, – там, глядишь, поспокойнее будет. А-то тут за тебя интересуются.

– Может быть, – отмахиваюсь я, выезжая на дорогу, и чувствую, как мне вслед смотрят злобные чёрные глазки маленького человека.

Мне плевать на него, я понимаю, друзей у меня в отделе теперь станет ещё меньше. Из головы никак не лезет Ксюша с её бессмысленной ревностью. Ну что париться, мужик – он есть мужик, захотел – отымел, ну. Ушла бы тогда сразу, если не нравится – так ведь один раз только было, повода-то и нет! А ей, наверное, послушный зайчик нужен. Няшный, ласковый пупсик. Всё изменить меня хочет. Поменяй работу, иди доучивайся.. Ага, баба мне будет указывать, что делать. Со своими тараканами пусть лучше разберётся.

Событий – миллион. Теперь мне ещё нужно ехать извиняться за то, что я не делал осознанно. Платить за своё спасение, морально и материально. И менять привычный образ жизни, а как все знают, для взрослого человека – это самое страшное.

– Ладно. Чёрт с ним. Рутина – наше спасение. Зато у меня будет время подумать о своей жизни, – пришло мне в голову, прямо перед тем, как зазвонил телефон. – Да?

Звонил дед. Старый ополоумевший совок. На фоне его политической агрессии – я нейтральная Швейцария.

– Алло, ты чего на телефон не отвечаешь? – кричит в трубку слабослышащий дед.

– Дед, привет, – начинаю я врать, – у меня тут телефон упал, не работал долго. Вот и не мог позвонить.

– Чего? Телефон разбил? А мне сказали, что ты наркотиков употребил, и тебя уволят теперь.

– Что? – возмущаюсь я. – Кто тебе такое сказал?

– Папка твой, – спокойно отвечает дед.

Нда, ситуация становится всё хуже.

– Ты меня послушай, сынок. Я тебе человек родной, я тебе дедушка, отец твоего отца, которого ты всегда должен слушать. Поступать нужно по совести, честно жить, как отец твой живёт. Он служил, он тебя жизни научит.

– Я понял тебя, дед.

– А не всякой ерундой заниматься, как мне тут про тебя рассказывают. Пошёл на площадь угрожать власти! Тебе что мозги тоже промыли? По телевизору показывают, молодёжь собирается в городах, и коктейлями Молотова кидают в магазины, здания. Мирным людям угрожают! Ты, я надеюсь, только посмотреть ходил. Но ты же в полиции работаешь, вам же там рассказывают, что в стране происходит. Вот ты в Бога веришь?

– Да, верю, – отмахиваюсь я. Как я ненавижу эти дедовские нравоучения! Но дед будет говорить, пока с ним не согласишься.

– Вот, – удовлетворяется он ответом, – а Бог не хотел, чтобы брат на брата шёл. Бог не хотел, чтобы Давид и Голиаф сражались. За своих нужно быть всегда, понимаешь меня? Ты же патриот?

– Патриот, – соглашаюсь я, чувствуя, как у меня кончается терпение.

– Вот. Так ты и слушай наших, по телевизору вот, по федеральным каналам. А ты этой своей иностранщины наслушаешься, они тебе мозги промоют, и потом делаешь не пойми что. Они там все сплошь идиоты, ну идиоты, ну, по-другому не назвать!

– Дед, слушай, я за рулём, мне говорить сейчас неудобно.

– Чего?

– Я говорю, я за рулём, говорить сейчас не могу. Потом позвоню. Пока.

Швыряю телефон на сиденье, он падает на коврик. Фуф. Мне нужно успокоиться. Пытаюсь отсеять все негативные мысли, настроиться на хорошее и успокоиться, но..

Наверное, знакомое ощущение, когда всё не так? Всё не так для кого-то другого.

Коллеги, соседи, родители – всех их часто объединяет одна скотская черта: если ты не такой, как они, ты кретин.

Ммм, родители. Когда тебе 10 лет, а ему 30 – ты ничего не знаешь, ты ещё ребёнок. Когда тебе 20, а ему 40 – опыта ещё не набрался, сейчас я всё объясню. 30 тебе, ему полтос – крики «за голову возьмись, дурак что ли? Я в твои годы себе такого не позволял!»

Ммм, коллеги – ещё те скоты, сгниют тебя за любой недочёт, хотя им-то вообще должно быть насрать. Лицемеры, мать их. Им всегда, кстати, на тебя фиолетово, но сказать об этом очень важно.

– Мне так-то всё равно, но вот тут ты неправильно поступил.

– Мне так-то всё равно, но вот грубить девушке не стоило.

Так закрой хавальник, гнида, если тебе «всё равно»! Тебя забыли спросить, как мне поступать! Мнения твоего всратого не хватало.

Соседи вообще черти. Какая тебя, мразь, разница, кого я домой веду? Сплю я с этой бабой или нет? Слышно, ему. Иди свою отымей как следует, я чёт ни разу не слышал, чтобы она из-за стены орала!

Жена – это вообще песня! Это стандартное бабское «ты не мужик!» вымораживает до трясучки. Если вот что-то сделаешь, не как ей хотелось, потом сожрёт с дерьмом, высосет всего своим кровожадным взглядом. И главное, было бы всё более-менее нормально, если бы этот чёрт с лестничной клетки не засучил!

Не в силах справиться с этим шквалом мыслей, останавливаюсь. Глушу мотор, роняю голову на руль. Господи, сколько стресса за последнее время! Как люди вообще справляются в таких ситуациях? Может, только я один такой? Я вот ведь ещё сам толком не всё знаю, что происходило в эти последние безумные пару дней, а огребаю уже ото всех по полной. Это нужно как-то всё устаканить.

Забираюсь рукой в бардачок и нахожу кипу старых бумаг: просроченная страховка, бланки заявлений с работы, рекламные брошюры. Выгребаю себе более-менее чистые листы и записываю эти строки, всё, до момента охреневания за рулём машины.

Два часа пролетели во мгновение ока. За годы работы в полиции я научился писать, действительно, много. Странно, ведь обычно писанина меня всегда только злит, сейчас же я, наверное, даже лучше себя чувствую. Закончив, я приложил новые листы к старым – их количество меня пугало. Сколько всего за пару дней! Ладно. Выхожу из машины, иду до ближайшего магазина, где покупаю энергетик и булку, и продолжаю свой путь в отдел.

Никогда у меня не было чувства, будто еду на собственную казнь. Завидев кучу патрульных машин с маркировкой не своего отдела, я начинаю волноваться и останавливаю машину. Кто-то сигналит в спину, мол, не загораживай дорогу. Паркуюсь.

– Ладно, – выдыхаю я, – зайду к начальнику, извинюсь, заберу документы и домой. Ничего страшного. Мы же коллеги.

Вспомнился вид разъярённого лица начальника и хмурого Кесарева. Нет, меня уже ничем не напугать.

Внутри участок оказался просторным и чистым. В коридоре горят все лампы, краска полностью покрывает стены. Постовой встречает меня дежурной ухмылкой.

– Привет, привет, – говорит он, но руку не тянет. – А мы тебя тут уже все заждались. Тебе в семнадцатый.

Даже не видя самого себя в этот момент, я чувствую,что улыбаюсь. Всё это так.. наигранно. Проходя мимо постового, я чувствую себя персонажем компьютерной игры или героем фильма, очнувшимся после амнезии. Все вокруг знают меня, ждут меня, чего-то хотят – так часто начинаются фантастические фильмы и игры.

В кабинет номер семнадцать я вхожу сразу после стука, чтобы не успеть испугаться и передумать. За столом сидит полковник с фамилией на груди Попов. Заполняет какие-то документы.

– Заходи, присаживайся, – приглашает он, отодвинув стул с противоположной стороны стола ногой.

Я осторожно сажусь. Полковник молчит несколько секунд.

– С тобой Фёдоров воспитательную беседу провёл? – спрашивает он, не отрывая руки и глаз от документов.

– Так точно, товарищ полковник.

– Можно не по уставу, – поднимает он на миг глаза. Бесстрастные, усталые, блестящие. – Хорошо, что провёл. Уволили тебя?

– Никак нет. Перевели в другой отдел на черте города. Фёдоров говорит, сейчас не надо шум поднимать.

Полковник задумался, потёр ладонью столешницу, и снова продолжил писать.

– Хорошо. Так даже лучше, наверное. Поработаешь там временно, глядишь, и вернут. Я не настаиваю в этом плане. Тебя откупили, забирайте.

Он замолкает. Мне кажется, не решается развивать мысль. Я не решаюсь её из него вытягивать.

– У меня бушлат на вешалке у входа, – он кивает головой. – Там ключи, один от сейфа. Принеси.

Как на пружине резко вскакиваю, и быстро подхожу к бушлату, но рука тут же начинает предательски дрожать, когда я сую её полковнику в карман.

– Вот они.

– Сейф у меня за спиной. Ключ похожий на гвоздь. Открывай, забирай свои документы.

Подобную халатность я не могу называть доверием. Открывая сейф, понимаю, точно не головой, не знаю, может, спинным мозгом, насколько безумно доверять ключи от сейфа постороннему человеку, злому сейчас на всю систему полиции в целом. А если там табельное лежит?

Табельного там не оказалось. Дела и мои корочки. Корочки забираю, закрываю сейф, обхожу стол.

– Значит так, – отрывается от письменной работы полковник, – мне от тебя ничего не нужно. Но ребятам ты вчера всю клетку загадил. Там вчера убрали, но сегодня кто-то ещё постарался. Они хотят, чтобы ты убрался: там и в туалетах. Сделаешь – свободен. И бабу свою забирай.

– Какую бабу? – куда больше я удивляюсь этому – чистка «очек» привычное для любого служивого занятие, которое служит показателем отношения к тебе коллектива.

– Какую.. – передразнивает меня полковник. – С которой привезли тебя сюда. Ты ж за неё вступался. За ней не пришёл никто больше, видать, и, правда, родственница единственная. Номера она, правда, твоего в контакты не дала, но у тебя его вроде и не было. Ладно, мне похер. Ей потом повестка в суд придёт, штраф скорее всего дадут. Но забрать можешь.

Ощущение висящего над головой знака вопроса не проходило последние сутки. Как игрушка-болванчик, я ничего не понимаю, не отвечаю, просто киваю головой. Потом разворачиваюсь и выхожу из кабинета.

Постовой подсказывает мне, где найти швабру, ведро и тряпку. Начинаю я, как люблю, со сладкого – с туалетов – ещё с армии помню, что нужно сперва убирать там, где дольше будет сохнуть пол. Убираю и не чувствую ни капли отвращения – я столько раз терпел подобные унижения, что они стали непосредственной частью моей жизни. Не так уж и грязно. Не так уж и воняет. Бывало и хуже. Испытывая скорее неловкость и радость оттого, что этого не видит никто из моего участка, из моих знакомых, я заканчиваю со спокойным сердцем. Казалось бы, просто мытьё полов, но им, конечно, расскажут с прикрасами с несуществующими подробностями, что послужит поводом для продолжительных шуток и откровенного стёба. Но, может, пока я вернусь из своей командировки, все об этом уже забудут? У нас каждый день подобные истории происходят.

Постовой впускает меня в изолятор, и я вижу её. Ту самую девушку, из-за которой я сюда попал. Она сидит на скамье у стены, подтянув ноги к груди, с застывшими чёрными следами слёз на щеках. Она видит меня с ведром и шваброй в руках, и глаза её расширяются, как у наркошей под кайфом. Наверняка, думает, что это шутка такая, и что я работаю здесь. Я ждал крика, ругательств, но не дождался. За мной запирают железную дверь, и я остаюсь с ней наедине.

Помню то тяжёлое молчание, как сейчас. Хотя, может, прошло ещё не так много времени, чтобы забыть. Девушка смотрит мне в шею, обнимая колени руками, пока я прячу глаза, делая вид, что осматриваюсь. В противоположном от девушки углу комнаты я вижу смятую на полу кофту, принюхиваюсь и понимаю, что воняет от неё. Положив кофту в ведро, начинаю протирать пол под девушкой.

– Что ты делаешь? – тугим скрипучим голосом спрашивает она.

– Убираюсь. А что непонятно?

Она замолкает, и тут я вспоминаю, что мне нужно её отсюда забрать.

– Это условие, чтобы забрать тебя отсюда.

– Что? – вжимая шею, хмурится девушка.

– Я тебя забираю, за тобой приехал, – слова, как всегда, не складываются в красивые мысли в голове, – ммм, короче, долго объяснять, я тебе по дороге расскажу.

– И куда поедем? – саркастически вздыхает девушка. – В суд? И какого чёрта ты вообще убираешься в этой камере?

– Мне тоже неловко, – бормочу я. Девушка вскакивает со скамьи и забирает у меня швабру. Менее неловко не становится. – Эмм.. нет, в суд тебе повестку потом пришлют.

– А откуда ты тогда это знаешь?

– Блин, давай сначала уедем отсюда и потом..

– Куда уедем? – вскидывается она. – Что тебе, здесь плохо? Вчера уже заходила пара таких помощников, как ты, их кушетка устроила! Куда поедем? В номера? И тогда я свободна?

У меня не хватило ни воздуха, ни слов, чтобы противостоять её наглости.

– Прошу, давай проветрим тут, и здесь меня возьмёшь, ок? Чем быстрее, тем лучше. И я уже сама домой поеду.

Я слышу, как с треском у меня скрипят зубы.

– Да ты кем себя возомнила, тварина, правила тут ставить?! Гонор-то свой припрячь! Я сюда реально спасать тебя приехал!

– Ах, вот как!

– Да. Унижаюсь тут, ползаю, фаршмак твой убираю, чтобы отпустили тебя, дура. Ты прежде чем голосить, разберись сперва. Вот тебе и благодарность пожалуйте!

– ДА ТЫ ЖЕ САМ НИ ЧЕРТА НЕ РАССКАЗЫВАЕШЬ!

В воздухе повисает тишина. На мгновение я представил, как всё это выглядит со стороны. В комнате для допросов под единственной лампочкой под потолком кричат друг на друга два обездоленных человека, не в силах изменить своё положение. Открывается железная дверь и в свете появляется постовой сержант.

– Чего разорались? Всё выяснили? Ты убрался? – обращается он ко мне.

– Высохнет – будет хорошо, – говорю я, обернувшись на протёртый пол.

– Окно открой и выходи, – приказывает постовой и смотрит на девушку. – Ты тоже. Только наверх.

Протянув руку меж прутьев решётки, я поворачиваю ручку окна в режим проветривания, выливаю воду из ведра, выбрасываю грязную кофту, возвращаю инвентарь на место, мою руки, молча прохожу мимо постового на выходе, и только когда беру девушку за руку, переходя дорогу, понимаю, что все действия до этого я произвёл машинально, не обдумывая их ни секунды.

Подойдя к месту, где припарковался, я не нахожу средства передвижения, спасения и защиты, куда я так хотел вернуться. Я вижу бесполезную колымагу со спущенными задними колёсами. Обойдя машину, понимаю, что шины прокололи шилом или гвоздём. Ничего кроме догадок, сделали это свои ребята или здешние, в голову не лезет – пожалуй, улыбка постового своего участка склоняет предположение в сторону своих. Вдруг я осознаю себя настолько опустошённым, что не в силах решать ещё и эту проблему. Поэтому, когда я падаю на переднее сиденье, чтобы передохнуть, из глаз сами собой начинают течь слёзы. Девушка тупым взглядом глядит на проколотые шины. Молча соболезнует. Надеюсь. И ждёт. Секунд через тридцать я прихожу в себя, забираю ключи, документы, необходимые мелочи с собой, запираю дверь машины, и немым истуканом отправляюсь в сторону метро.

– Куда идём? – спрашивает девушка, думая, что я знаю ответ.

– Давай, отведу тебя домой, – предлагаю я. – Где ты живёшь?

– Сталинка напротив администрации, – не сразу отвечает она. – Сейчас меня там не ждут.

– Почему?

Она достаёт из куртки пачку сигарет, закуривает сама и предлагает мне. Я отказываюсь, и она смотрит на меня соболезнующим взглядом.

– Наверняка, все уже в курсе, что я загремела, – серый дым воспаряет в серое небо, становясь маленькой частью города. – Я тёте, в администрации Правительства помогаю, живу у неё. Готова поспорить, у неё будут проблемы.

– Так что будем делать?

– Будем? А ты мне кто? – фыркает девушка.

– Кто-то вроде тёти, которая за тобой присматривает, – пробую я пошутить. – Слушай, если не хочешь ехать сегодня, может, у меня переночуешь? Меня завтра переводят по работе, утром выеду. А ты к тёте вернёшься. Приготовишь что-нибудь вкусное, а вечером извинишься. Мм?

Она брезгливо обводит меня взглядом и резко наступает мне на ногу пяткой. Я отпрыгиваю от боли.

– Какая ты тварь! Я на проститутку похожа?

– Я не в этом смысле, – согнувшись, и обхватив ногу руками, ору в ответ я.

– Думаешь, если те козлы смогли взять меня силой, то я и на тебя напрыгну?!

– Да, замолчи ты уже! Я же не о том, ну.

Следующие двадцать минут я стою у набережной, опёршись на ограждение. Кажется, в том замесе в центре я повредил ногу, и она теперь её доломала. Тварь. Надеюсь, просто сильный ушиб.

Смотрю в тину на воде канала, и пытаюсь не скрежетать зубами. От её вида начинает тошнить, она напоминает жирную плёнку на вчерашнем супе. Девушка рядом поглядывает на меня, наверное, не решаясь уйти. Во всяком случае, за двадцать минут это третья сигарета.

– Я, наверное, перегнула, – осторожно говорит она, трогая меня за плечо. Это что такой знак, типа, я тебе доверяю?

– Вообще ты меня спас, да и сам ничего, но девушка никогда не поедет к незнакомцу в гости после изнасилования.

Пытаясь заказать такси, я несколько раз ввожу неверный адрес, промахиваясь ещё непослушными пальцами мимо букв. Злость снова жжёт грудь, но тут же во мне просыпается сочувствие к девушке. Я прекрасно знаю, что может происходить в отделе полиции. Переговорный стол в камере дознания – плацдарм для маньяка.

– Если ты меня боишься, могу отвести тебя к бабушке, – предлагаю я. – Переночуешь у неё, а утром вернёшься к тёте. У неё деменция, она тебя примет за какую-нибудь внучку. Что скажешь?

– А ты куда?

– Мне нужно домой, собирать вещи, – если вспомнить, сколько у меня проблем, можно задаться вопросом: зачем я ей помогаю? Кажется, это называют «нежеланием справляться со своими тараканами».

– А бабушка далеко?

– Отсюда полчаса на автобусе.

– Договорились, – соглашается она с лёгкой улыбкой, – бабушка-то точно домогаться не будет.

Нам снова нужно в центр. Автобус отходит от зелёной ветки. После недавнего провала в памяти поездка сюда кажется каким-то путешествием в прошлое, как будто пересматриваешь фильм, который видел 15 лет назад: сюжет новый, а моменты какие-то всплывают в голове. Горящие фары, автомобильные знаки, брошенные кофейни и ларьки. И митингующие люди, которые сейчас просто путешествуют из точки А в точку Б. Однако, дойдя на автобусной остановке, я встречаю пикетирующего. Прямо как тогда, в моих снах. На его шее висит постер для рекламы, белый с обеих сторон. Спереди размашисто написано маркером «Долой царя! Свободу прессе!», а сзади процитирована 31-я статья Конституции: «Граждане имеют право собираться мирно и без оружия, проводить собрания, митинги и демонстрации, шествия и пикетирования».

Мы стоим на автобусной остановке уже четыре минуты, и, наконец, за человеком приходят. Всё, как всегда: спрашивают документы, выясняют личность и ведут разбираться в участок. Не имея на это никаких оснований. У нас вообще нет документов, регламентирующих или как-то запрещающих пикеты.

Но это не важно. Важно, кто есть ты, а кто есть другой человек, который что-то от тебя хочет. Если он сильнее тебя, ты виноват – это я усвоил в полиции очень хорошо.

Девушка же, похоже, была иного мнения. Пока оба полицейских деликатно крутят пикетчика, она принимается копаться в рюкзаке, незаметно от меня доставая отвёртку, обходит полицейскую машину, и, видимо, под предлогом развязавшегося шнурка, присаживается рядом с ней и протыкает один за другим два колеса.

У меня чуть волосы на головы не встали. Несусветная наглость, разбой и хулиганство! Вот кто-то с точно таким же скотским характером проткнул колёса и мне. Такого поступка я не мог оставить незамеченным. Беру её за руку и тащу к полицейским.

– Она вам только что колёса проткнула. Левые, отвёрткой, вроде, пырнула.

Глаза девушки распахиваются настолько, что я вижу в них отражение всех нас – троих полицейских. Один из них подбегает к машине и, заматерившись, хватает её за шиворот и отводит к машине. Она пытается отбиваться, кричать что-то на протестантском, но её мнение сейчас ничего не решает.

– Ваши данные мне тоже понадобятся, – злобно заявляет он мне. Я следом сажусь в машину.

Второй полицейский, также разразившийся тирадой брани, вколачивает рукой по колену. И без его бешеного лица я понимаю эту боль – за новые шины он будет платить из своего кармана.

Нас обоих сажают на заднее сидение полицейской машины, и она начинает яростно колотить меня руками – на удивление удары маленькой хрупкой девочки имеют силу. Тычки под рёбра особенно чувствительны, и я сжимаю её лицо ладонью до тех пор, пока она не начинает выть. Я убираю ладонь, и она успокаивается. Я ненавижу её, а она меня. А ведь всё начиналось со спасения. Союза не вышло.

Полицейские на улице ещё несколько минут крутятся вокруг левых колёс. Привычные для них будни! Начав с криков, их голоса со временем становятся тише и спокойнее. Один из них открывает дверь и велит нам выходить. Мы выходим, он берёт девушку под руку и ведёт на противоположную сторону улицы, затем заворачивает за угол. Я молча иду следом за ними. Пару раз недовольно обернувшись на меня, словно это я источник его проблем, он подводит нас к автозаку, стоящему неподалёку. Объясняет водителю ситуацию, выставляя меня свидетелем, я показываю удостоверение. Так как спереди места нет, я тоже сажусь за решётчатый забор, но ближе к водителю.

Салон набит людьми – и все они враги. Предатели Родины или глупые ребята. Не важно. Каждый должен отвечать за совершаемые поступки. Если ты нарушаешь закон – добро пожаловать за решётку. Так должно быть всегда. Конечно, не всегда получается наказать виновных, а кто-то, может, оказался здесь случайно, но это всего лишь погрешность. Как в моём случае.

Но если честно, смутно представляю себе, что я тут делаю. Наверное, всё-таки это желание «быть за правду» из детства – отец с мороженым, справедливость. Может, ещё что. Не знаю, но точно могу сказать, что поступаю правильно. Да, у меня сейчас полно дел, полно проблем, полно забот – сколько раз приходиться слышать такое от понятых, которых плевать на благополучие их же общества, в котором они живут. Наверное, поэтому я сейчас сижу здесь, еду по шоссе из города, и записываю свои мысли. Наверное, затем я просижу в спецприёмнике несколько часов, а потом под ночь поеду собирать вещи, чтобы «отбывать наказание» где-то в полуразрушенном отделе полиции. Может, ко мне придёт там какое-то осознание, и я…

Эмм, как бы начать… Привет дневник. Видимо, мне выпала доля продолжить историю, которую писал один ненавистный мне человек. Чем она была для него, отдушиной, мемуарами, дневником негатива? Если честно, не представляю, но найдя эти исписанные листы для полу автозака, я решила закончить историю. Интересная она у этого парня вышла.

Мне не впервой садиться в автозак, но дыхание всё равно спирает. Судя по парню, по чьей воле я здесь, для него это вообще в первый раз это ощущается ярче.

Портал в ад закрывается, и мы занимаем удобные места. Паровозик беспредельщиков трогается, но я не чувствую себя преступницей. Многие кресла заняты, поэтому мы садимся поодиночке. Хотя, если честно, я бы с ним в разведку не пошла – он ещё та скотина.

Сейчас пассажиры ещё сохраняют рамки приличия. Боятся, жмутся друг к другу, как зайчики. Я заваливаюсь в кресло рядом с каким-то усатым парнишкой пепельного цвета лица. В своих жёлто-коричневых штанах он похож на сигарету.

– Курить есть? – спрашиваю я.

– Забрали.

– Ну вот, снова облом, – говорю я, и карета трогается.

Я пытаюсь разглядеть дорогу, но из-за железной сетки ничего почти не разглядеть. Остаётся только смотреть на виляющую обочину. Оглядываю салон.

– Молодёжь, у кого-нибудь сигареты остались?

Перепуганные волнительные глаза зыркают по сторонам. Кто-то поднимает руку и машет мне ладонью.

Перекидываю себя к нему. Гладковыбритый мужик лет тридцати вытаскивает сигареты, скрученные в мешочек из рукава, разворачивает, даёт одну мне.

– О, бывалый воин! – радуюсь я. – Чем будет подкуривать?

Выбритый одаривает меня снисходительным взглядом. Из одного кармана на рукаве он вытаскивает охотничью спичку, из другого – черкаш. Тысячу лет не видела, чтобы кто-то пользовался спичками.

Я подкуриваю сигарету и вижу, как автозак сворачивает к месту на правый берег. Краем глаза замечаю своего «защитника городского спокойствия». Что-то пишет на коленке, мне даже интересно стало. Я до сих пор под лёгким мандражом, поэтому ненависть к нему пока не так ощутима. Обычный доморощенный «герой». Сколько раз мне попадались люди, которые могут быть самыми лучшими, прикольными, общительными, радушными – добрыми – прекрасными, но как заходит тема политики, вся гниль сразу выходит наружу. Жаркий очаг с приятно потрескивающими полешками тоже обжигает.

Тут он недовольно егозит по сиденью и смотрит вглубь салона. Пересекается со мной глазами и встаёт. Идёт ко мне, таща с собой листы. Я мечтаю, чтобы он прошёл мимо, и он, кажется, читает мои мысли. Острый, пристальный, поначалу, взгляд затуманивается и устремляется в пол. «Главный герой», судя по его записям, трусит и проходит мимо.

Я оглядываюсь назад, и вижу, что он садится в углу на одиночное сиденье, и поручень мешает его коленям. Тупо смотрит на этот поручень, приваливается к стене и продолжает писать. Жалко ли мне его? Не знаю, говорю же, у меня мандраж.

Мужчина, что сидит рядом со мной, затягивается, задумчиво глядит в окно и вдруг подрывается.

– О, как удобно!

Он теснит меня, мне приходится встать с сиденья, выпустить его. Стягивает с плеч куртку, аккуратно берёт её за воротник. Расстёгивает карманы, достаёт оставшиеся спички, и надутый маленький пакетик, как оказалось, с жидкостью.

Окружающие внимательно следят за его действиями.

Крадучись, он подходит к решётке, разделяющую водителей и пассажиров, кладёт куртку на пол, и разрывает над ней пакет. Запах бензина бросается в нос. Чирк спички – и куртка пылает.

Кто-то обеспокоенно вертит головой, кто-то встаёт. Кто-то начинает материться, кто-то кричит: «Пожар!»

Начинается суматоха.

Поджигатель встряхивает куртку на решётку и несколько кусочков горящего материала попадают в кабину, на приборы, на водителя.

Отпрянув в сторону, тот орёт и принимается лупить руками по колену и плечу – на пару секунд машина аккуратно идёт влево.

На меня заваливается какой-то человек. Как оказалось, я его знаю. С секунду он лежит на мне, пока я не отталкиваю его от себя. Телячьим взглядом он смотрит мне в лоб – и я вспоминаю, что такое ненависть. Неуклюжая скотина, вечно он всех хочет спасти – как будто его «помощь» кому-то нужна!

Я бы разнесла его словесно, но тут раздаётся страшный лязг железа, какой иногда бывает в метро, когда состав попадает на ржавый кусок рельсов, и я вижу бетонную крошку, бросившуюся в стекло. Вижу, как сидящий справа от водителя человек тянет на себя руль, с силой тянет. Машину тянет вправо. Кажется, размашистым движением мы ещё кого-то зацепили.

Водитель, наплевав на всё, бьёт по тормозам, и я бьюсь головой о кресло впереди. «Супермен» героически улетает вперёд, но приземляется на полу. Мы скользим по обледенелой дороге, и в эти финальные секунды моё сердце колотится в три раза быстрее. Происходящее вокруг замирает на несколько мгновений, как в фильмах Стивена Содерберга.

Люди, будучи такими живыми раньше, превращаются в безмолвные статуи.

Всепоглощающая злость и лютый изврат на лицах, как на картинах Иеронима Босха втекает в нечеловеческое спокойствие.

Огонь замирает в замысловатой дикой форме, а море жизни за стеклом волнуется раз и…

Не в состоянии удерживать дистанцию, в нас, раскорячившихся на дороге, влетает второй автозак, ехавший следом. И всё меркнет. В момент, в миг, всё зло в моей жизни просто рассеивается в воздухе. Словно рассвет бросается на радужку глаза, а лёгкие заполняет чистый кислород. Я знаю, что это продлится недолго, долго такого не выдержать. Но я успеваю улыбнуться. Улыбнуться и уронить слезу счастья, глядя на новые открывающиеся возможности. Я вижу, как мы несёмся в пропасть, но мне не страшно. Я словно вижу, как вылетаю через разбитое стекло и воспаряю над грязной, обледенелой землёй.

Когда на несколько секунд я открываю глаза, чувствую, как на меня крошится стекло, и падают кусочки, наверное, пластмассы. Кто-то выбирается через разбитое окно над моей головой. Я закрываю глаза.

Уже в тюрьме я узнаю, что он погиб. В больнице много спрашивают о «герое» повести, показывают мне его бумаги. Я прошу их переписать, в изоляторе, особо нечем заняться. Писать, читать. В тюрьме уже посвободнее. Тут со мной говорят не только следователи, рассказывают новости, поят чаем. Тут можно что угодно делать – в рамках приличия, конечно – хуже уже не станет. Тетрадь и ручку пришлось выклянчивать у охранника. Вот, записываю свои мысли. Ручки, правда, быстро кончаются, нужно будет перейти на карандаши.

Вообще, если подумать, всё не так уж и плохо. Да, дали мне дали полтора года, ему же не суждено их прожить вообще – а это не может не радовать – плюс некоторую часть я уже отлежала в больнице. И не надо считать меня тварью! По его запискам понятно, что он запутавшийся в себе человек? Ой, у нас в стране, каждый человек запутан, и это не даёт ему никакого права быть скотиной.

Вопрос посерьёзней: изменила ли я что-то? Наверное, только жизнь вокруг себя, и тётю сократили. Наверное, лучше было уехать, тявкать из-за границы на правительство, на госслужбы, рассказывать про разруху и бедность. Всего-то язык выучить, и в путь. Ладно, шанс у меня ещё будет. А так, пока заваривается чифир и бьются наколки, у меня есть время, чтобы решить, что делать дальше. Точно хорошо одно – отсюда путь только наверх.

В работе с обложкой использовалась иллюстрация с сайта https://unsplash.com/photos/5LUFcDixqno