На голове у отца была летняя шляпа желтоватого оттенка. Он безмятежно наблюдал за действиями Саши: вскочил в машину, уронил ключи, наклонился к рулю, закинув голову, как голодный птенец, опустил руку к педалям и нащупал связку. «Откуда?» подумал Саша. Сын сидел на месте пассажира, но у него был руль. Отец стоял за окном со стороны водительского сиденья, но, даже находясь вне машины, смог завести её взглядом с несвойственной ему при жизни доброй отчужденностью.
При жизни отец был строгим и живым, а после смерти стал светловатым и ускользающим. Он ушел без предупреждения и навсегда, не оставив никаких надежд на невероятное возвращение. Ещё за день до «ДТП» он гнул жизнь сына, как ивовый прут, пытаясь приспособить её для латки своей любимой прохудившейся корзины, а отпрыск алкал свободы и реванша и кричал ему в себе «Я докажу тебе!», как вдруг «тебя» не стало.
Потребность доказать, однако, не сразу и не совсем исчезла. Для этого, наверное, они встречались иногда на остановке «Улица Мичурина» или в её окрестностях. Вот и сегодня за спиной отца виднелись знакомые акации, обрамлявшие пешеходный путь от венчавшего остановку грязновато-голубого газетного киоска к продовольственному магазину. А может, они ему сегодня и не виднелись… Шляпа желтоватого оттенка излучала нейтрализующее задний план сияние. Может, он просто знал, что там должны были быть акации? Какие акации? Уж десять лет, как он живет в Милане. Пора было догадаться, что он спал.
Саша открыл глаза. В руках у него был будильник. Ах да, сегодня он уже просыпался один раз, по его зову, но отключил и снова в сон вернулся. На дубль третий времени не было. Он опаздывал на экзамен.
Глаза привыкли к яви. Нечеткие световые пятна, рассеянные на стене дырявыми щелями в жалюзи, оповещали о пасмурном дне. На столе стояла пустая коробка из-под пиццы с черными оливковыми косточками, она аукнулась тяжестью в желудке. Руки сами потянулись к кнопке запуска открытого, но выключенного ноутбука, но он заставил себя пройти мимо, в ванную.
Через полчаса он запихивал книги в рюкзак на выходе из квартиры. Марио, фотограф по профессии и, по совместительству, хозяин квартиры, где Саша снимал комнату, ещё не вставал. Он спустился во внутренний двор, взял свой велосипед, оседлал его и через распахнутые ворота выкатил на улицу. Консьержка Сильвана смывала водой из гадюко-подобного шланга мыльную пену с тротуара.
– Ciao, – развязно кинула она ему.
В стиле общения этой пятидесятилетней особы с жильцами и гостями их многоквартирного пятиэтажного дома скользила нотка какого-то разочарованного панибратства. Словно в далёком прошлом все они были её задушевными друзьями, которые в последствии её предали, но она, хоть уже никому из них не доверяла, всё же продолжала с ними здороваться.
– Sempre con questo shampoo1, – пробормотал совсем неслышно Саша, подъезжая к первому красному светофору.
Он никак не мог привыкнуть к этой миланской манере мыть тротуары с мылом. Выйдешь утром на улицу, а тебя встречает не свежий и даже не городской, пропитанный выхлопными газами, воздух, а какая-то дешёвая химия собачьего шампуня.
Догадки о пасмурности подтвердились и даже усугубились. Дождь собирался вскоре посмеяться над Сильваной и её ритуалом мойки асфальта, равно как над Сашей и его верностью двухколесному другу.
Загорелся зелёный, Саша свернул в широкую каштановую аллею, разделявшую встречные полосы движения проспекта Независимости. Там воздух казался чище, и там царила поступательная монотонность деревьев, ствол за стволом спешащих повторить себя в порыве сочувственной заботы о путнике. Гиганты позволяли лилипуту на миг утонуть в себе, забыв о городе. Он перестал крутить педали, и велосипед катился сам по себе по маленькому туннелю безвременья.
Последние недели он работал над видеороликом на музыку Германа, друга Марио. В основу сюжета была положена история курильщика гашиша, которого за скудностью бюджета сыграл сам Герман. Он как бы покупал наркотик в аптеке, забивал косяк в парке и выкуривал его там же, сидя на скамейке. После чего предавался расслабленным невинным фантазиям и уходил, не сделав никому никакого вреда. Если задумка удастся, любители скандалов клюнут на сивушную суть видео, и шумиха привлечет внимание к музыкальному таланту Германа и режиссерским способностям Саши.
Вчера перед сном он закончил монтаж отрывка, где одинокий герой, удаляясь, растворялся в черно-белом варианте этой каштановой аллеи. И было нечто колдовское в том, что как только Саша попал в сень деревьев, он сам исчез, и вместе с ним исчезли его велосипед, лежащий на лавочке ещё не протрезвевший бомж, старая грязная болонка в леопардовом комбинезоне в тон сапогам её не первой свежести хозяйки и их соединяющая нить поводка, а вдоль аллеи шёл долговязый Герман, пересекая кадр наискосок из левого нижнего угла в правый верхний. Осенние краски побледнели до обесцвечивания, вечернее солнце, торжествуя, пробивалось сквозь утренние облака. Созданный им образ затмил свой подлинник. Его многолетняя знакомая ассоциировалась с монохромной дорогой на закат для одинокого спутника, роль которой однажды сыграла. «Наверное, теперь так будет каждый раз», – думал Саша, забыв об опоздании.
Он опаздывал теперь, будучи помощником старшего преподавателя, как и семь лет назад, когда был первокурсником. Впрочем, неловкости по этому поводу можно было не испытывать. В Италии, в отличии от Советского Союза времен его детства, опоздание считалось не невоспитанностью, а незначительной и недостойной внимания погрешностью. В университетской среде задержка на «un quarto d'ora accademico»2 вошла в поговорку. Но Саша с ностальгией стыдился своих опозданий.
Прерывая своим появлением лекцию, семинар или совещание кафедры, он смущённо произносил всегдашнее «Scusate il ritardo»3. Коллеги равнодушно улыбались. Через несколько минут после него открывал дверь молодой преподаватель Лука, который хоть и извинялся, но не за опоздание, а за шум, неизменно преследовавший его в движении – то у него выпадут книги из портфеля, то он зацепит рукавом ручку стоящего у входа прожектора для слайдов, то споткнётся об стул. Позже всех могла появиться вечная аспирантка Симона. Она жила за Миланом и добиралась до города на не признающих авторитетности расписания итальянских пригородных поездах.
Его университетская жизнь была насыщена хождением по коридорам, чтением скучных книг в читальном зале и виртуозным составлением оригинальных коллажей с использованием броских фраз из передовых научных статей. Он был немногословен и редко улыбался. Его общение с коллегами сводилось к выслушиванию их водопадо-подобных словоизлияний.
Недавно на глаза ему попался отчет об одном их тех исследований, суть которых сводилась к тому, чтоб добросовестно потратить деньги на доказательство очевидных житейских закономерностей. В результате социологического опроса, посвященного когнитивным системам, выяснилось, что научно-исследовательский образ жизни обрекал его приверженцев на долгие часы принудительно-добровольного общения с источниками знаний, малодоступных для массовой аудитории. Вследствие чего у научных сотрудников развивался синдром экзистенциального одиночества. Их друзья, невесты, мамы и соседи, обслуживая клиента в баре, отвечая на телефонную жалобу владельца сломавшейся посудомоечной машины и работая у конвейера на автомобильной фабрике, имели дело во внушительном числе случаев или с живыми дураками, или с дурными чертами характера образованных людей, или же, если везло, с немыми машинами. Сашины же коллеги общались по большей части с мёртвыми мудрецами посредством чтения их трудов и воображаемых бесед. Вечерами, возвращаясь домой или встречаясь в баре за кружкой пива, не-доктора-наук с беспечной непосредственностью рассказывали последнюю очаровательную сплетню. А чем могли блеснуть в ответ грызуны политологического гранита? Многим из простых смертных само существование такой науки казалось посягательством на здравый смысл.
Как друг детства Луки мог относиться к его озабоченности перекрестной дихотомизацией коэрции на близкую-далекую и индивидуальную-коллективную? И что было понятно маме Симоны в её чаяниях о влиянии размера округа и численности партии на выборность женщин в законодательный орган? Как гражданская жена Николы могла выслушивать его догадки о том, что последние достижения в методологии дискурсивного анализа способны пролить новый свет на потрепанную историю Карибского кризиса 1962 года?
А Саша выслушивал, и иногда вставлял краткие замечания. Импровизированный лектор находил их, по-видимому, злорадно остроумными, потому как самодовольно хихикал в ответ.
Лишь с его руководителем, профессором Боккони, у Саши получались полноценные беседы, и предметом их увлеченного обмена мнениями была не ветвистая политология, а русская литература. Недолюбливая Достоевского и перелюбливая Набокова, русский студент был приятно удивлен, тем что в логове одурманенных поклонников Федора Михайловича, коими являлись многие интеллектуалы в Италии, ему попался восхищенный читатель Владимира Владимировича.
Так он заработал себе репутацию оригинального парня, и после защиты диплома магистра его пригласили поступить в докторантуру. Он согласился. Наверное, его преподаватели убедили себя в том, что он сможет внести достойный вклад в изучение подвида внешней политики Российской Федерации последнего десятилетия под призмой реалистической парадигмы международных отношений. Но Саша согласился потому, что это был самый верный и наименее трудоёмкий способ продлить свой вид на жительство в Италии. Написание его докторской диссертации буксовало. Ему оставался ещё неполный год государственной стипендии, и со следующего октября придется искать подработку на стороне. Останется ли у него тогда время на отводящие душу видео-эксперименты? Он сомневался.
Никто, кроме него, из экзаменующих ещё не явился. Саша снял рюкзак и сел на стол. Студентов было немного: взаимная пытка обещала не затягиваться.
То, что устный экзамен был для преподавателя пыткой, более извращенной и изнуряющей, чем для студента, он понял сразу же после пересечения границы, разделяющей два не равночисленных лагеря. Боккони не стал тратить время на то, чтобы научить его мастерству экзаменатора. Профессор позволил ему пассивно поприсутствовать при опросе одного отличника, а затем ушёл из аудитории. И оставил своего помощника на растерзание двух десятков запуганных псов, алчущих поделиться с ним своими сбивчивыми знаниями в обмен на достойную оценку. Саша боялся их больше, чем они боялись его, и они это чувствовали.
По мере того, как первый экзаменуемый, с трусливой улыбкой на лице, приближался к ждущему его стулу, неопытная Сашина душа подверглась бурному групповому изнасилованию многоликими страхами, паниками и беспокойствами. Он мысленно попрощался с блестящей карьерой профессора-эмигранта, о которой (к чему лукавить?) никогда и не мечтал и, крикнув молча глупое и неуместное “Русские не сдаются!”, потребовал у дрожащего мучителя зачетку.
Щеки Саши горели словно верхний слой кожи покинул их, оставив неприкрытыми окровавленные лицевые мышцы. Вверх по спине щекотно поднимались испарения пота, который не успевал конденсироваться в жарком подрубашечном микроклимате околопозвоночной термоядерной электростанции. Язык шершавил в пересохшей полости рта. При этом он старался создать видимость самоуверенного спокойствия, являвшейся презумпцией того, что он знал ответы если не на все каверзные вопросы политологии, то хотя бы на тот ничтожный, с которым обращался к студенту. Он тратил свои лучшие силы на вхождение в образ компетентного преподавателя, но в дополнение к этой нагрузке нужно было задавать во время очередной вопрос и оценивать содержание лепета экзаменуемого.
– Quali sono le caratteristiche fondamentali delle elezioni democratiche?4 – Mi parli dei quattro principi del cosidetto ordine di Westfalia. – Quali sono i tratti principali del semipresidenzialismo? – Cos'è uno stato nazione?
Когда всё кончилось, Саша зашел в туалет. Он опьянел от водопроводной воды, выпитой на глазах у оказавшегося там уборщика.
– Hai passato l’esame? – ласково улыбаясь, поинтересовался слуга чистоты.
– Sì.
– Bravo.
– Grazie.5
Домой со своего первого экзамена он возвращался, шатаясь. В прохладном к потребителю супермаркете, за нравами чьих работников и посетителей он неряшливо наблюдал с домашнего балкона во время перекуров, Саша купил три литра бутылочного пива. Марио был дома, по телевизору показывали матч Милан-Реал Мадрид. Вечер помог ему восстановить привычную систему жизненных координат.
Серость миланского утра отражалась в окнах напротив вместе с лепными узорами зданий соседних корпусов. Его внимание привлекла игра импровизированных зеркал. Все застекленные проемы верхнего этажа были залиты монотонным ровным небом. Зато расположенные ниже окна изгалялись каждое на свой лад в соревновании на наиболее любопытное отражение окружающего мира. Разнообразие было возможным ввиду неидеальной гладкости задействованных стекол. Одно из них выхватило у дома напротив прямоволосого ангела, летящего над балконом третьего этажа, и опустила его жариться на черную сковородку уличного плафона. В соседнем кривом зеркале боковой фасад стянулся как пропущенная через щель ткань, наглядно демонстрируя текучесть твердой материи в параллельном измерении.
Знакомое наваждение запечатлеть, развить и приукрасить уже завладело фантазией, но тут в аудиторию вошла Симона. В руках она держала списки мучителей. Она поздоровалась с ним и заговорила о затянувшейся теплоте ноября. Не позволив им исчерпать тему, появился веселый Боккони, который не стал размениваться на “как дела?”, а тут же спросил Сашу, читал ли он статью в воскресном выпуске “la Repubblica”.
– Sì, sì, l’ho letto, – Саша с презрением нахмурил лоб, выражая тем самым своё отношение к прочитанному.
Боккони удовлетворенно хихикнул.
– Che ne dici? Non ti ha convinto?
– No.
– Quello di Humbert non è un amore vero?
– Ne abbiamo già parlato alcune volte. Lo sai. Per me un sentimento non reciproco non è amore.6
Раздался неожиданный громкий смех группы студентов, стоявших не так далеко, чтобы не слышать их разговор. Сашу укололо подозрение, что смеялись над его последней фразой. Если вырвать её из контекста, она была такой банальной и наивной, такой пошлой в своем хамелеонстве. Он уже покраснел от смущения за тот вульгарный смысл, в который нарядили её студенты, но тут Симона одернула их: “Allora!”7 – и, опомнившись, те разошлись, и один из давящих смех проказников прятал в карман мелкий повод для неуместного веселья.
– Ma la vita è piena di sentimenti non corrisposti, – вернул его к беседе Боккони.
– Lo so, – ответил Саша. Он мог бы добавить, что не поэтому должно было называть эти чувства любовью, но постеснялся произносить это вслух.
– A me in alcuni passaggi è sembrato piuttosto convincente.
– Beh, finché si tratta dell’interpretazione di un’opera d’arte è difficile criminalizzare un’opinione.
– In effetti …– Боккони сощурился, размышляя над Сашиными словами. – A proposito dell’interpretazione, come va il primo capitolo, l’hai finito?
– Lo finisco a giorni.8
Боккони одобрительно кивнул и обратился к Симоне. Саша опустил глаза.
Обзор литературы, которому была посвящена первая глава, давно опостылел ему. Он знал, что должен был посвящать больше времени работе над диссертацией, что нельзя было задерживать окончание докторантуры, сводя на нет старания последних лет. Ещё немного покорпеть осталось, и будет гордиться мама, будет оправдано доверие Боккони, будет и титул, который в любой стране в любое время даст право на преподавательскую работу.
И каждый день он включал компьютер, доставал из папки “tesi” файл “capitolo I”9 и с отвращением смотрел на перекрученные, напичканные чужими мыслями нестройные страницы текста. Что нового мог он придумать? Чем удивить надменное собрание заумных дураков? Они готовы были жертвовать штаны и вялить свои жизни в угоду призраку признания, а он терялся в этой гонке за соответствием капризным образцам. Когда бездеятельное созерцание написанного затягивалось до потери всякого смысла, он открывал программу для видеомонтажа и пропадал там, забывая о Боккони, об обеде, о маме, о виде на жительство, о расстоянии между его комнатой и остановкой “Улица Мичурина”, о деньгах и о билетах на футбол.
Последним появился гроза всех студентов, молодой Марко. Он был во многом, если не во всем, противоположностью Саши. Он с первого курса добивался того, чтобы остаться работать на факультете, демонстрируя профессорам свою усердную страсть к предмету. Он наслаждался точным и превосходным знанием учебников и упомянутых в сносках монографий. Он не стеснялся цитировать параграфами статьи из специализированных журналов. Он не спешил задать альтернативный вопрос, если запутавшийся студент молчал уже несколько позорных минут. Он холодом своего голубого взгляда хоронил агонизирующую способность экзаменуемого хоть что-то вспомнить.
Саша же в последнее время почти не смотрел в глаза опрашиваемых им студентов. Их унижение через мольбу о помиловании сушило ему душу. Одинаково широкие зрачки, прыгающие от продажности к беспомощности, от неуверенности к зависимости были так далеки от надменно зевающих глаз, которыми те же студенты смотрели на него, когда Саша читал им лекции. За их двуликую сущность он не любил студентов. Редко попадались цельные личности, будь то неисправимые подхалимы или несгибаемые гордецы.
И всё же Сашина профессиональная этика помогала ему купировать собственную неприязнь к экзаменуемым, не позволяя ей влиять на объективность оценки. Избежание зрительного контакта помогало сосредотачиваться на (а) анализе полноты ответа, (б) употреблении точных терминов, (в) последовательности изложения. Слабонервным он делал скидку на сбивчивость. Поощрял истинных умниц преждевременным прекращением допроса. Игнорировал узорчатое пустословие, равно как и убедительные, но выходящие за его круг знаний, дополнения к ответу.
– Buongiorno, – сказал он первому студенту, садившемуся напротив. – Libretto, per favore.10
Первого студента звали Таддео Массимо. Саша записал его фамилию на сложенном по обыкновению вдвое белом листе бумаги, где отмечал данные им оценки перед тем, как занести их в официальный реестр.
Первый вопрос. Студент начал за здравие и продолжал неплохо. Саша перебил и задал следующий вопрос. Таддео сглотнул слюну и закатил глаза, словно намеревался считывать ответ со шпаргалки, приклеенной к потолку его черепа. Саша стал вырисовывать под фамилией студента стрелки, которые, врезаясь друг в друга, образовали лежащую ёлочку. Постепенно, штрих за штрихом, ёлочка обрела грунт и даже успела украситься одной игрушкой-шариком, перед тем как фамилия обзавелась оценкой.
Второй студент породил кубический вагончик со спиралевидными рогами. Третий отпечатался открытой книгой, на левой странице которой текст расположился по вертикали, а на правой – по горизонтали. Затем были аленький цветочек с электрическим проводом и розеткой, усатая бабочка, пятиугольник, превратившийся в вертушку, решетка и копьё, стиральная доска, ствол в кудряшках и множество неоприходованных линий, черточек, округлостей, точек.
Остались в прошлом лихорадочные перетряхивания памяти в поисках следующего вопроса. Теперь у Саши был свой проверенный плей-лист мелодий, которые он предлагал студентам исполнить на собственный лад. Ещё ко второму экзамену он смастерил набор приемлемых вопросов и держал свою памятку под списком экзаменуемых, время от времени заглядывая в неё. Со временем он научился обходиться без домашней заготовки, и его манера перебивать ответ студента новым вопросом свидетельствовала о том, что своё мастерство жонглера он довел до автоматизма.
Неожиданный яркий луч солнца упал на изрисованный лист, и убаюканному тускловатым электрическим светом глазу стали на миг не видны легкие буквы имён и фамилий. Жирные, много раз обведенные фигуры выступили на первый план, затмив своей тяжеловесностью казенное содержание бумаги. Саша поднял глаза к окну.
Оно сияло в узком голубом паспарту неба, вставленного в бескрайнюю серую рамку облаков. “Всё- таки пробилось!” – возликовал он, принимая своё утреннее видение за метеорологический прогноз. Он забыл, что, когда утром вышел из дома, дождь представился ему законной безальтернативностью. Он упустил из вида то, что это сейчас, ex post, подразумевает, что в каштановой аллее ему пообещали солнце, когда причудливой пеленой опустили перед глазами запечатленный в его памяти, созданный им черно-белый кадр. Никаких законченных мыслей в голове не было, её заполонило живое солнце. Оно разлилось белым светом, вобрав в себя все свои образы и отражения. Студентка умолкла, и сам экзаменатор куда-то как бы делся, и вслед за ними исчезли ряды стульев и стены университета, реестры, списки и оценки, улыбки, взгляды, мольбы, обзор литературы, набор вопросов, хромоногие ответы… кружились лишь пылинки в луже света – их тонкий танец праздновал победу вечности и вдохновение красоты. Все, что осталось вне луча казалось мелким и смешным, надеждой обделенным, нестоящим.
Ведь был же дождь уже однажды, тот воскресный ливень. Он делал вид, что писал реферат по политической философии, но вода настойчиво заливала окна, весна гремела, и конец света был ближе срока сдачи реферата. Болтаемый ветром вид из окна звал новизной. Такое действо могло не повториться. Он вышел на балкон и включил запись видео на своем цифровом фотоаппарате.
С пятого этажа прилегающий парк казался зеленым майским морем. Ветер, дождь и деревья слились в единое целое и буйствовали. Смежная дорога превратилась в реку, которую вверх по течению одолевали отчаянные автомобилисты. Покупательские железные тележки супермаркета подыгрывали грому. Запись оказалась недлинной, но в ней было зерно повествования. Чего-то всё же не хватало.
За несколько дней до того скучного воскресенья ему случилось наблюдать, как Марио монтировал фильм о спектакле одного приятеля. У него тоже была программа монтажа. Саша вырезал кусок экспериментально-инструментальной музыки и стал вплетать её ленту в косу видео. Скрипки цеплялись за листья деревьев, смычки стучали по непослушным машинам, поток воды захлёбывался нотами, квинтет летал дождем над этим всем… но вот инструменты угомонились, притихли, а видеоматериала на затишье не было. Он посмотрел в окно. Дождь уже давно прекратился, темнело. Розовое небо само просилось на экран. Он послушно сфотографировал финальный стоп-кадр своего первого фильма.
С того дня отношения между Сашей и миром изменились. Он и раньше замечал, что слишком часто отвлекался от того, что считал главным. Вместо того чтобы сосредоточенно работать над поставленной целью, он созерцал ему одному видимые сплетения событий, вылавливал из гущи окружающего хлама очаровательные пустяки и умилялся их прелестью, дивился причудливости форм, линий, но он не думал, что этими отвлечениями можно заниматься всерьёз. Теперь он знал, что с ними делать. Помехи превратились в смысл жизни.
По произносимым студенткой фразам он понял, что та уже давно истощила свой запас знаний по заданной теме. Саша с трудом вспомнил исходный вопрос. Какую же оценку ей ставить? Его доведенная до автоматизма система дала сбой, и авангардный конспект экзамена молчал надменно. Суровый Марко опустил ресницы и ждал объяснений от своего подсудного, а тот с улыбкой побежденного смотрел вглубь аудитории. Его нарядный оранжевый галстук как-то не очень вязался с затруднением, в котором он оказался. Блуждая в поисках ответов по немому воздуху, их взгляды на миг встретились, и угол рта у Саши заразился усмешкой над собой. Он посмотрел на девушку, та нервно теребила пуговицу на кофте. И почему он всех их записал в двуликих монстров? Каким источником питалось его неунывающее раздражение? Он открыл зачетку, и глянув на предыдущие оценки, предложил ей свой вердикт. Согласилась.
Когда он закончил опрос своей группы студентов, Симона задавала первый вопрос последнему из своих, Марко осилил долю только наполовину, в то время как Боккони уже сидел в кабинете и обсуждал по телефону предстоящую поездку на конференцию в Китай. Саша тактично помахал рукой всем остающимся в аудитории, коллеги вежливо улыбнулись ему в ответ.
Он вышел на улицу, закурил сигарету и подошел к своему велосипеду. Прохладный ветерок о чем-то просил растущую у автобусной остановки магнолию, но она неохотно покачивала толстыми ветвями. Она не верила холоду и не собиралась расставаться на зиму со своими жесткими листьями. Из-за его спины вышел и направился к остановке студент в оранжевом галстуке. Ему во след волной летела мораль немая.
Да, брось ты, парень! Она тебе нужна, эта политология? Я вижу, ты не создан для неё. Я вижу по тому, как ты сжимаешь сигарету, что “невозможное пока” зовет тебя, не требует, но и не ждёт, своим течением живет, и если ты его не встретишь, и не отдашься… его не будет. Ты жизнь другого проживешь, а тот другой твоею жизнью будет мучиться. Зачем?
Зачем подстраиваться под порядки, смысл которых нам чужд? Зачем оправдывать доверие тех, кто нам навязывает противные натуре нашей манеры выживания? Зачем искать признания у нас покинувших отцов? Мы не обязаны оправдывать своё существование набором титулов и корочек.
Не обманись, пытаясь обвести мир вокруг пальцев, и не думай, что золотые прутья ты сможешь переплавить в крылья. Одной ногой уже мы в клетке, но дверь ещё не заперта, шанс на свободу не упущен. Нам нужно развернуться и уйти. Бежать, бежать, крутить педали до одышки. Туда, где нет уверенности в том, что за семьсот заученных параграфов дадут хорошую оценку, что за пятьсот опрошенных студентов дадут еды на год. Оттуда, где возможное возможно, туда, где всё возможно, где больше боли, чем признания, где злость и голод не позволят потерять из виду смысл бытия. И даже самое прямое из зеркал живого зазеркалья не устыдит мой верный выбор.
Ведь у меня же есть мечта. Я ей смотрю в глаза. Она мне ничего не обещает. Она не может ничего мне обещать. Она, как сын отцу, мне тянет руки и взглядом просит: “Покажи мне мир, в нем может место быть и для меня”.
Саша потушил сигарету, снял с головы желтую выгоревшую бейсболку, покрутил её вокруг пальца, подбросил в воздух, сел на велосипед и с легкой головой поехал домой.
Последние комментарии
7 часов 56 минут назад
16 часов 47 минут назад
16 часов 50 минут назад
2 дней 23 часов назад
3 дней 3 часов назад
3 дней 5 часов назад