И сплетаются нити судьбы... [Ульяна Подавалова-Петухова] (fb2) читать онлайн

И сплетаются нити судьбы...

Часть первая. Глава 1.

Посвящается моему другу Саше Мещерякову-Лайс, который был удостоен звания Героя России посмертно.

Всё, что могу…

Эта история началась давно…

Муж Полины Яковлевны ушел из семьи, когда Светочке было пять лет. Ушел к другой, и жена о нем больше ничего не слышала. Несмотря на то, что страна, в которой все тогда жили, называлась Советским Союзом, алименты на ребенка она так ни разу и не получила. Тянула дочь одна, замуж больше не пошла, хотя ей предлагали руку и сердце.

Света, будто понимая, как тяжело маме, росла беспроблемным ребенком и в школе училась отлично. Мать не могла нарадоваться на дочь. Пока девочки-старшеклассницы делили парней и втайне пользовались косметикой, Светлана сидела за книгами. Ее ставили в пример, и «Золотая медаль» никого не удивила. На выпускном вечере под гимн страны девушке вручили награду за ее усердие и труд. Полина Яковлевна то и дело подносила платок к глазам, к которым так и подступали слезы счастья.

Дочь решила поступать в институт. Это решение было принято давно, и девочка старательно готовилась к вступительным экзаменам в политехнический вуз — упрямо сражалась с физикой, математикой и черчением.

— Хочу стать инженером, — твердо заявила она матери.

Та всю жизнь просидела бухгалтером в сельской конторе и очень хотела, чтобы дочь пошла дальше нее. Она поехала с девушкой в город, а вернулась одна. Женщина ходила по селу с гордо поднятой головой и рассказывала всем, что ее Светочке даже не пришлось сдавать экзамены: ее зачислили на первый курс сразу после собеседования. Сельчане слушали и качали головами.

— Чем хвалишься, Полина? — спросила острая на язык Марфа Прокофьева. — Вот поживет твоя Светка в городу́, найдет себе мужика, и учеба ко всем чертям. Сдался ей этот институт!

Полина Яковлевна вздернула брови.

— Попридержи язык, Марфа, — сказала она, — твоя Дунька даже в училище не смогла поступить.

— И что с того? — взвилась та. — Чтобы выйти замуж да рожать детей, много ума и не надобно. А твоя в учебу подалась, потому что на нее никто никогда не смотрел. Да и не посмотрит!

Выплюнув эти слова, Марфа подхватила коромысло и ушла. Полина Яковлевна растерянно смотрела вслед.

— Да не слушай ты ее, Поля, — тронула ее за руку баба Нюра. — Молодец Света, пусть учится. А там, глядишь, и она замуж выйдет и будет у нее всё, как у людей.

Но у Полины Яковлевны будто глаза открылись. А ведь действительно: за дочерью никто никогда не ухаживал. Дома женщина достала фотографию с выпускного вечера и долго ее рассматривала. На Свете в тот день было нежно-голубое шелковое платье, за которое мать отдала в городе почти семьдесят рублей. На других девушках платья были, конечно, менее красивые, но даже оно не приукрасило Свету. Нет, фигура у нее была хорошая, а вот лицо не привлекало, если не сказать отталкивало. Излишне широкий лоб прикрывала челка, отпущенная до белесых бровей. Близко посаженные глаза застиранного серого цвета. Тонкие губы на фото выглядели прямой чертой, ресниц будто вовсе не было. К тому же девушка обладала широкими скулами и массивной челюстью, отчего лицо казалось квадратным. Мало того, оно было усыпано веснушками от глаз до самого подбородка, и единственным его украшением был маленький, аккуратный носик.

Глядя на этот снимок, Полина Яковлевна уже не испытывала такой радости за успехи дочери в учебе.

— Надо будет купить ей косметику, — пробормотала она, убирая фотографию в альбом.

***

А Света с головой ушла в учебу. Ей дали комнату в общежитии, и она втянулась в новый ритм жизни. Парни проходили мимо, но уже после первой сессии стали оказывать знаки внимания, так как у нее всегда были необходимые конспекты. Девушка вернулась домой раньше времени, так как досрочно сдала все экзамены. Мать вновь гордилась дочкой. Про себя Полина Яковлевна решила, что просто время любви для Светы еще не пришло. Та же училась на «отлично». На втором курсе стала получать ленинскую стипендию и вскоре совсем перестала просить денег у матери.

— Мама, студенты все очень разные, — объясняла она, — есть те, кто учатся, а есть, ты уж извини, лодыри. Вот эти самые лодыри начинают бегать, искать перед сессией лекции, чертить и делать расчеты. Так было и так будет всегда. Вот для таких студентов я и делаю контрольные и расчеты, а еще черчу. Так что в деньгах я не нуждаюсь.

Мать хлопала недоуменно глазами.

— Ты что ж, берешь деньги со своих товарищей? — возмутилась она.

Света посмотрела на нее жестким взглядом и сказала как отрезала:

— А те, кто просто не хочет заниматься, моими товарищами не являются. И поэтому я беру с них плату за свою работу.

Полина Яковлевна в ответ только вздохнула.

***

После окончания второго курса Света привезла матери в подарок остродефицитные итальянские сапожки и куртку. Мать вертелась перед трюмо, поглаживая обнову. Глаза лучились радостью.

— Ты где ж взяла такие вещи? Поди, импортные еще? — спрашивала она.

Света сидела за столом и улыбалась. На ней самой были американские джинсы и индийская кофточка на выпуск.

— Конечно, импортные, — ответила она и обняла маму, — а где взяла, так не всё ли равно, правда, мам? Самое главное, что ты теперь у меня будешь одеваться лучше всех.

Потом поцеловала маму и добавила с грустью в глазах:

— Ты всю жизнь горбатилась на меня, и никто тебе не помогал. Ты заслужила всё это.

Полина Яковлевна прослезилась и прижала к груди не красавицу-дочь.

— Спасибо тебе, кровиночка моя, — шепнула она, поцеловав Свету в висок.

С тех пор жизнь Полины Яковлевны изменилась. Она ходила по селу и слышала, как многие матери жаловались, что дети-студенты из них последние жилы тянут. Света денег не брала, но мать всё же откладывала на книжку ежемесячно по тридцать рублей. На свадьбу дочери. А та никогда не приезжала с пустыми руками. Но женщина обновками не хвалилась и надевала их, только когда в город ездила.

***

Жизнь шла своим чередом. Все одноклассницы Светы вышли замуж, и многие уже обзавелись детьми. Те, кто учился в институтах, перевелись на заочное отделение. И лишь Света упрямо шла к своей цели: красному диплому. На третьем и четвертом курсах она проходила практику на одном из крупных заводов города, и директор предприятия, пожимая руку рачительной студентке, улыбался:

— Ждем с дипломом на руках, — сказал он, — хорошие специалисты нам нужны.

Девушка в ответ улыбнулась и пообещала вернуться после окончания вуза. После практики она приехала домой.

— Вот пойду работать на завод и заберу тебя к себе, — говорила она Полине Яковлевне.

Женщина провела рукой по голове дочери. Сердце ныло и ныло в последнее время. Светлане уже 21 год исполнился, а парня нет. Может, дочка просто не говорит ей об этом? Полина Яковлевна промучилась ночь без сна, а утром перед завтраком спросила у девушки:

— Светочка, а кавалер-то у тебя есть?

Дочь подняла на мать глаза. Они никогда не говорили на эту тему. Откуда ей было знать, что Полина Яковлевна тайно завидует матерям Светиных одноклассниц, которые нянчились с внуками? Самой женщине тоже было не по себе во время этого разговора, но нужно же узнать, что у дочери на сердце и в уме. Света долго смотрела на нее, а та всё больше краснела. Потом девушка отвела глаза.

— Не нужны мне никакие кавалеры-ухажеры, — ответила, скривившись, дочь, — им только одно надо. Да и глупые они все.

Женщина тяжело вздохнула. Она-то хорошо понимала, что на ее девочку мужчины просто не обращают внимания. Даже несмотря на то, что Света одевалась лучше многих, была умней, она всё равно оставалась серой мышкой. Откуда им обеим было знать, что уже через три дня разумная Света потеряет голову от любви! И уж точно бы мать никогда не отпустила ее в тот день за ягодой, если бы знала, к чему всё это приведет…

Глава 2.

— Мам, ну, я поехала, — крикнула Света, сбегая с крыльца с ведром в руках.

Мать посмотрела на серые тучи, висевшие над селом.

— Может, не поедешь? — робко спросила она. — Вон какие тучи! Не иначе как гроза будет.

Но Полина Яковлевна знала уже давно, что Света не меняет принятых решений. И если уж собралась ехать за ягодой, то поедет обязательно. Вот и теперь она поправила косынку, сидя в кузове грузовика.

— Ну, ладно! — крикнула девушка напоследок матери и хлопнула по кабине, — Трогай, дядь Вась!

Машина затарахтела и поскакала по ухабистой дороге, а из кузова донесся нестройный ряд девичьих голосов. Мать смотрела вслед, туда, где мелькала голубенькая косынка дочери, и сердце всё сильней сжималось. Не иначе, к беде.

***

— Ну что, дядь Вась, надолго всё это? — спросила Света усатого шофера, который матерился, копаясь под капотом ЗИЛа. Девчонки молча стояли с ведрами в руках возле заглохшей машины. Мужик окинул взглядом притихших девушек, почесал затылок и захлопнул крышку капота со словами:

— Да часа два провожусь.

Девчонки недовольно зажужжали роем пчел. Света вздохнула и повернулась к ним:

— Ну, что делать будем?

Подруги высказывали разные мнения. Одни предлагали остаться на дороге и подождать, пока шофер не починит свой тарантас. Другие же — побродить по ближним лугам, авось что-нибудь да наберут. Света же глядела на извивающуюся вдалеке ленту реки.

— Дядь Вась, а до нашего места сколько километров отсюда? — спросила она.

Тот вскинул голову и посмотрел туда же, куда и Света, поднеся ладонь к глазам, хотя солнца не было.

— Да километров пять-шесть будет, — ответил он.

— А если напрямую?

Шофер хитро прищурился:

— Версты три, — сказал он и, увидев, как девушка повязывает косынку да застегивает куртку, усмехнулся:

— Пехом попрешь?

Света же оставалась серьезной.

— Не так это и далеко, — проговорила она и посмотрела на девушек.

Те, заметив ее сборы, не проявили желания идти через луга и поля на ягодное место.

— Давай подождем, — робко предложила Мария и тут же осеклась.

— А если он провозится до вечера? —

резко ответила Света. — Нет уж, я не для того приехала сюда, чтоб мошку кормить!

С этими словами она развернулась и зашагала к виднеющейся вдали реке. Вслед за ней никто не спешил. А она сама не знала, что идет навстречу своей судьбе.

***

Света всё шла и шла. Над лугами стояла духота, казалось, в воздухе просто нет кислорода. Тут, будто назло, из-за туч выглянуло солнце, и от этого стало только хуже. Света расстегнула куртку и едва успевала отмахиваться веткой от назойливых насекомых. Перед глазами простирался луг, и от цветов поднимался тяжелый пьянящий дурман.

До реки уже было рукой подать, как вдруг девушка услышала голос. Она пошла медленнее, вглядываясь вдаль. Голос с каждым шагом звучал всё громче, и через пару минут Света смогла разобрать, что это не разговор, а песня: пел мужчина, причем на чужом языке. Света сделала еще несколько шагов, остановилась и невольно заслушалась.

Голос плакал надтреснутой скрипкой, и душа переворачивалась от чего-то необъяснимого; и, хотя слова оставались непонятыми, сразу было ясно, что песня о горькой любви. И какой же красивый мотив всё лился и лился над лугом! Сама Света никогда не пела, только в массовке в дороге, да и то, ее завывания не лезли ни в какое сравнение с этим чудесным голосом. Она, как завороженная, прошла немного вперед и увидела парня, лежащего в высокой траве. Он вскинул голову и, заметив девушку, быстро поднялся. Света отступила назад. Перед ней стоял молодой красивый цыган. Высокий, кудрявый, черноволосый, белозубый, в цветастой рубахе, расстегнутой на груди; он стоял, глядел на девушку и улыбался широкой открытой улыбкой.

— Не бойся, красавица, — сказал ласково, и от его голоса мурашки побежали по спине.

— А я и не боюсь.

— Откуда путь держишь? — спросил он, а глаза так и светились задором.

— Из дома, — сказала Света, — за земляникой иду. А ты откуда?

Парень махнул рукой в сторону реки.

— Там стоит мой табор, — пояснил он.

— А дом твой где?

Он в ответ рассмеялся:

— Я не прячу себя в четырех стенах. Весь мир — мой дом!

Девушка отвела глаза от жгучего красавца.

«Цыган! Ни дома, ни кола ни двора. Перекати поле. Все они побирушки, шарлатаны, вруны и, страшнее того, — воры! С ними нельзя иметь дело»,—так думала Светлана, стараясь не встречаться глазами с парнем.

— Тебя, случайно, не Светой зовут? — спросил он.

Она вздрогнула:

— Откуда узнал?

— Моя бабка хорошо гадает, далеко видит, — не унимался цыган. — Вот и мне досталась толика ее дара. Да и имя тебе другое не подойдет. Беленькая ты, красивая, будто свет солнечный!

Он замолчал, но глаз не опускал. Она же тоже не могла отвести взгляд от блестящих угольков его взора.

— А меня Яшей зовут, — представился он. — Еще называют Цыганом, или Черным. Так куда ты шла?

Как прошел тот первый день их знакомства, она с трудом потом могла вспомнить. Он заворожил ее речами. Вдвоем собирали ягоды, и он пел, а она с замирающим сердцем слушала этот дивный голос. А когда уже приехали девушки, он всё равно был рядом со Светой, и она вдруг ощутила себя красивой. Именно такой, как описывал ее Яша: красивая и светлая, как солнечный день.

Вечером с полными ведрами ягоды девушки уехали, а он остался. Подружки пытались разговорить Свету, но та будто не сидела рядом, а была далеко. Рядом с чернооким парнем.

Ночью она лежала без сна. Бледная луна бесцеремонно заглядывала в окно, освещая комнату. Занавески подрагивали от ветра, а в траве стрекотали цикады. Душа же была в смятении. Неужели это оно? Оно, то самое чувство, о котором она только слышала и еще ни разу не испытывала сама?

А по селу гуляли парни с девчатами: было слышно, как лают собаки — будто эстафету передают со двора во двор. Сейчас дойдут и до Светиного дома. Лайма сурово залаяла, потом недовольно заворчала и замолчала. За окном девушкиной спальни послышался шелест кустов, затем хрустнула ветка сирени, и раздался легкий стук в окно. Света замерла на кровати: уж не показалось ли ей? Стук повторился, но теперь уже более уверенно и настойчиво. Она с отчаянно колотящимся сердцем спрыгнула с постели и, подскочив к окну, распахнула его настежь. Глянула вниз и опешила: там за окном стоял ее черноглазый Яша. Он легко, как кошка, запрыгнул на подоконник и через миг уже стоял перед ней с горшком герани в руках.

— Свет, чего это там у тебя? — сонно пробормотала Полина Яковлевна из другой комнаты. Света прижала палец к губам и отобрала цветок у Яши.

— Да это Мурка в сад выпрыгнула, — ответила она, — спи, мама.

Потом прошла на цыпочках по комнате, вышла в коридор, и Яша услышал ее голос:

— Я дверь твою закрою, а то эта зараза еще тебя поднимет. Ты спи, мама. Спокойной ночи.

Вновь послышались ее шаги, и Света, плотно закрыв дверь, кинулась на Яшу.

— Ты зачем пришел? Уходи сейчас же! — зачастила она шепотом.

А тот улыбался, и белые зубы блестели на черном лице. Света смотрела на него и чувствовала, как гнев ее покидает. Он взял ее за руку, ладонь у него была горячей, и у девушки не было сил даже вырвать руку.

— Уходи, — прошептала она, а сама вдруг испугалась, что он действительно может уйти.

Яша же взял и другую руку, сжав холодные пальцы. И Света будто лишилась воли. Она завороженно смотрела в его глаза, а сердце испуганной птицей билось в груди, отдаваясь в висках. Вдруг Яша вздрогнул, будто вспомнил что-то, сунул руку за пазуху и вынул букет полевых цветов.

— Это тебе, — тихо сказал он.

Девушка растерянно смотрела на него, а руки сами взяли цветы и машинально поднесли к лицу. Света вдохнула их аромат и различила среди запахов разнообразных цветов один едва уловимый. Он показался ей знакомым, и она поняла, что так пахнет волей, свободой, ветром. И Яша, этот черноглазый цыган, пахнет так же: полем и ветром. Она вновь подняла на него глаза. Он уже сидел на подоконнике, и его ноги свисали по другую сторону. Света бросилась к нему, но Яша спрыгнул на землю. Девушка высунулась из окна, и вдруг перед ней возникло знакомое и уже любимое лицо цыгана. Оно было так близко, что дыхание парня касалось ее щеки. Он, уцепившись за подоконник, приподнялся на руках и коснулся горячими губами губ Светы — девушка просто не успела отпрянуть. Она лишь охнула, шарахнувшись в комнату.

— Люблю тебя, — сказал тихо Яша, — приду завтра.

С этими словами он и был таков, лишь ноги мелькнули в воздухе, когда он перепрыгивал через забор, а потом быстро зашагал прочь, сунув руки в карманы брюк.

Глава 3.

Стоит ли говорить, что Света весь день ждала вечера? Она всё посматривала на солнце и хотела, чтобы оно поскорей скрылось за горизонт.

— Ты чего? — в который раз спрашивала Полина Яковлевна у дочери, видя ее отсутствующий взгляд.

Девушка всякий раз вздрагивала от этого вопроса и рассеяно отвечала:

— Ничего, жара ужасная…

Мать смотрела на нее и молчала, но сердце ей говорило, что не всё так просто.

Наступивший вечер оказался еще более тягостным. Стоило залаять какой-нибудь собаке, и сердце Светы замирало, а щеки бледнели. Потом она успокаивалась, но ненадолго. Ее пугала мысль, что Яша не придет.

— Да что с тобой сегодня? — не выдержала Полина Яковлевна. — Уже по второму кругу чашки моешь, да стол вместо тряпки полотенцем вытерла.

Света посмотрела на руки.

— Действительно, — пробормотала она растерянно, отжимая в жирных ополосках полотенце.

— Весь день будто потерянная, — ворчала мать, — сначала чайник без воды включила, потом корове вылила свиные помои, затем помыла помидоры, а в салат-таки немытые покрошила, теперь полотенце вот вымочила в жирном. Ты не заболела, а?

Она посмотрела в лицо дочери. У той лихорадочно блестели глаза, а сама она была такой бледной, что даже веснушек не видать.

— Иди-ка, приляг, — сказала мать уже более ласково, — без тебя управлюсь.

— Но…

— Никаких «но»! Ступай, тебе сказано.

И Света покорно побрела в свою комнату. Спустя некоторое время мать заглянула к ней, но девушка притворилась спящей, и Полина Яковлевна прикрыла дверь. Света смотрела на причудливые тени, пляшущие по потолку, а сердце просто выскакивало из груди. Хотелось взмыть вольной птицей в небо и парить в бескрайней вышине. А еще хотелось, чтобы Яша пришел поскорей, но он не спешил.

Ходики в комнате матери пробили одиннадцать. Было слышно, как скребется в подполе мышь, поют за окном цикады да изредка лают в деревне собаки, но сегодня в клубе танцы до двенадцати ночи, и молодежь вся там. Только Света лежит с горящими щеками и широко распахнутыми глазами.

— Света! — раздалось под окном, и девушка замерла.

— Света… — вновь позвал голос, и она соскочила с кровати, подлетела к окну и распахнула его.

Яша забрался к ней в комнату. Пока он отряхивал брюки, девушка пыталась успокоиться, но руки предательски дрожали. А цыган улыбался и смотрел на ее бледное лицо.

— Заболела? — вдруг спросил он, и в его черных глазах проскользнуло искреннее беспокойство, а в голосе зазвучала забота.

Она замотала головой, но сказать ничего не смогла — волнение сковало голосовые связки. Яша шагнул к ней, с тревогой заглядывая в лицо и прижимая ее холодные пальцы к груди. Света не вырывала рук, а только отступала от красивого парня и, наконец, уперлась лопатками в шифоньер. Он протянул ладонь к ее лицу — она вздрогнула.

— Что ты, красивая? — шепнул Яша. — Я не обижу тебя.

Его голос, прозвучавший в тишине, вернул ей способность говорить.

— Я некрасивая, — почему-то сказала она.

Брови парня от удивления взметнулись вверх.

— С чего ты так решила? — спросил он.

— Мне никто об этом никогда не говорил, — призналась Света, и в ту же секунду прокляла себя. Почему-то рядом с Яшей, под его пристальным черным взглядом, она чувствовала себя школьницей перед директором школы.

— Они дураки, они не видят того, что вижу я! — сказал Яша серьезно.

— А что видишь ты?

Цыган вновь улыбнулся и коснулся жесткими пальцами бархатистой щеки Светы. Она вздрогнула.

— Я вижу свет в твоих глазах, — ответил он.

С того дня они виделись ежедневно: Яша под покровом ночи приходил к ней. Света с замиранием сердца смотрела, как он перелезает через подоконник. Если не было дождя, то цыган тихо поджидал девушку под окном, а она выскальзывала незаметно из дома. Они убегали от людей, от мира, от всего. Иногда сидели на берегу реки, и звонкий голос красавца-цыгана летел над ней, и Свете казалось, что даже птицы и цикады замолкали, очарованные песней. Яша звал Свету своей Лебедушкой. Не уставал говорить о ее красоте, и она чувствовала себя именно такой: нежной, как лепесток розы; ласковой, как луч солнца на заре; красивой, светлой, как день Божий.

И она действительно расцвела, похорошела. К ней, припозднившись, пришла ее весна. Та самая, которая превращает гадкого утенка в прекрасного лебедя. Парни стали поглядывать на похорошевшую Светлану, кто-то даже отважился и пригласил ее на танцы, но девушка отказалась. Днем она вспоминала прошедшую ночь и думала о предстоящей. Когда она вспоминала Яшу, то невольно улыбалась. Полина Яковлевна тоже заметила перемены в дочери, но не знала, с чем это связано, пока однажды Дарья Ивановна, соседка, не сказала, глядя вслед удаляющейся с коромыслом на плечах Светлане:

— Похорошела твоя Светланка, слов нет. Никак влюбилась, а, Поль? Девка — умница: тихохонько так встречается. Никто и не знает, с кем, да только шила-то в мешке не утаишь, всё равно узнают. А светится вся, будто кто загодя песочком начистил. Гляди, как бы в подоле не принесла.

— Ты чего городишь? — возмутилась женщина.

Дарья Ивановна подбоченилась:

— Городят огород! А я говорю. Ты же не ори да послушай, что люди рассказывают.

Полина Яковлевна помрачнела. Ей ли не знать, что злые языки могут намолоть о девушке, которая засиделась в девках?

— Ну? — поторопила она.

— Вот тебе и ну! — с жаром накинулась Дарья Ивановна на соседку. — Говорят, будто ночью видели твою Светку с парнем одним. Ненашенский он. Я тебе больше скажу: цыган! Тот самый, что коней в колхозе ворует. Вот поймают его, посадят, а Светка твоя с брюхом останется…

— Да что ты такое напридумывала? — перебила ее Полина Яковлевна. — Цыган! Да Света на нормальных, наших парней, не смотрит, так как несерьезные они. Одна водка на уме, а уж цыган?!

— А ты не ори, Полина, — не сдавалась Дарья Ивановна, — сама-то спроси девку.

С этими словами женщина подхватила коромысло и ушла. Полина Яковлевна чуть не бегом поспешила домой. Как коршун на цыпленка налетела она на дочь:

— Слышала, что люди-то говорят о тебе? — спросила она прямо с порога.

Девушка подняла на мать свои ясные глаза, и Полина Яковлевна опустилась на лавку, догадавшись, что соседка не солгала. Дочь стояла перед побледневшей матерью, а та смотрела и понимала, что сама виновата во всём: уж больно много свободы дала в свое время, и теперь Свету нельзя изменить, можно только сломать. Да только сломанное дерево плохо растет — долго помнит обиду. Да и что скажешь взрослой девушке, которая никак не зависит от матери, скорее, наоборот: мать одевает и обувает, да еще и дефицитные продукты достает.

— Так это правда? — тихо спросила мать.

— Смотря что, — ответила девушка, и голос ее звучал твердо, как бы говоря: обидеть себя не дам, но и от правды не отрекусь.

— Что ты с цыганом спуталась! — выговорила мать, и ее голос звучал глухо.

Девушка побледнела, сжав кулаки, вздернула вверх голову и ответила:

— Не спуталась, а полюбила!

Мать подскочила, бросилась на дочь, занося руку. Света шагнула назад и сказала:

— Если ударишь меня — сбегу из дома. Тебя люблю и знаю, что ты многим пожертвовала ради меня, но и любовь свою не предам!

Мать так и застыла. Света же проскользнула мимо и направилась к дверям.

— Дуреха! Ведь он поиграет тобой и бросит! — крикнула в отчаянье мать.

Девушка остановилась, повернулась, глаза ее сверкали, а слова, произнесенные ею, еще долго звучали в ушах бедной женщины:

— Возможно, ты и права. Только я поняла, что по-настоящему живу лишь последние две недели. Ну и что, что он цыган. На меня в его таборе тоже косо смотрят, а его бабка — она видит судьбы людей в их глазах — сказала, что мою судьбу переезжает цыганская кибитка, а Яша по жизни со светом в душе пойдет, и не будет у нас другой жизни. Мама, милая, родная, я люблю его!

Девушка бросилась к матери, а та тихо плакала, сидя на лавке. Света тоже заревела, обнимая мать. Она стояла перед матерью на коленях, а та прижимала к груди свое дитя, потерявшее голову.

— Такая умница и такая глупая, — сквозь слезы прошептала она, гладя дочь по льняным волосам.

— Мама, он хороший, он любит меня, а я… Я жить без него не могу! — зашептала горячо Света.

— Что ты? Что ты? Не смей даже говорить так! — зачастила Полина Яковлевна. — Глупышка моя, бросит он тебя. Всё это сказки про цыганские кибитки, переехавшие через твою жизнь. Цыгане — они такие: ни кола ни двора, что во поле ветер вольный.

Света, закрыв глаза, покачала головой:

— Ой, мамочка! Если бы ты знала, сколько раз я себе это повторяла! А посмотрю на него, и солнце в душу светит.

— Дурочка ты. К осени табор дальше поедет. Неужели думаешь, что он со своими не отправится? Не будет же он, как привязанный, подле тебя сидеть! — сказала мать, опустив голову на грудь, потом вдруг встрепенулась, будто вспомнила что-то, схватила дочь за руку, встряхнула ее:

— Или ты с ним собралась сбежать?

И столько горя, отчаянья и боли было в этой фразе, что у Светы земля поплыла перед глазами.

— Что ты, нет, конечно, — ответила она, прижавшись к матери. — Я без тебя не могу никак. Мамочка, ведь ты моя мама. И я знаю, что никто и никогда не будет меня любить больше, чем ты. А Яша… Мам, если он надумает уехать, я его держать не стану. На всё воля Божья.

Последние слова удивили Полину Яковлевну. Она нахмурила брови:

— Это с каких пор ты в Бога уверовала? — спросила мать, отстранив от себя дочь и заглядывая в ее заплаканные глаза.

— А как с Яшей познакомилась. Он крещенный, мама, и у него крестик серебряный есть. Я тоже креститься хочу.

Полину Яковлевну передернуло от этих слов:

— Даже думать не смей, слышишь? Тоже мне, Бога какого-то выдумала. Нет его! Забыла, чему учили: вера — это опиум для народа!

— Она помогает перенести страдания, — закончила известную фразу Света.

— Что? — не поняла мать.

Девушка вздохнула:

— Эх, мама. Нам талдычили только первую половину фразы. А на самом деле она звучит иначе: вера — это опиум для народа, она помогает перенести страдания и лишения. Когда человеку больно физически, ему ставят обезболивающее. Так и вера. Когда у человека душа болит, вот тогда и помогает вера.

— Этому тебя тоже твои цыгане научили? — недоверчиво пробормотала женщина.

Света улыбнулась:

— Нет, это я в вузовской библиотеке прочитала. А цыгане… Мать Яши, ее зовут Роза, сказала мне одну цыганскую мудрость: «Вчера — это прошлое, его уже не изменить. Завтра — это будущее, оно тебе неведомо. А сегодня — это дар, он дан тебе, ты и живи…» Мам, ты прости меня за одно, я очень не хотела, чтобы обмывали твои, да и мои кости. А в большем моей вины нет. Мам, я просто живу!

— Нельзя жить только сегодняшним днем. Завтра наступит обязательно, и я боюсь, как бы тебе не было стыдно за поступки свои…

Света встрепенулась:

— Ты это о чем?

— А всё о том, — с ударением на последнем слове сказала мать. — Принесешь в подоле — срам будет несмываемый.

Глаза у девушки потемнели, и Полина Яковлевна тут же пожалела о сказанном, да слово-то не воробей: вылетело — попробуй вернуть.

— Ты, мам, даже не думай о таком, — отчеканила Света.

Мать открыла, было, рот, но дочь продолжила:

— Кто бы что бы ни сказал, не смей думать обо мне так низко.

Глава 4.

Но о Светлане не судачили. Нашлись другие темы для разговоров: из колхозного табуна стали пропадать сильные и здоровые лошади. Люди, недолго думая, обвинили цыган, известных с давних времен конокрадов. Молоденький участковый, еще не успевший даже обзавестись усами, в компании главного инженера и агронома отправился в табор. Цыгане встретили делегацию спокойно. Троица, за которой увязался старый дед Игнатич, походила по табору, посмотрела и пришла к выводу: колхозных клейменых лошадей здесь нет.

— Не пойман — не вор, — произнес участковый.

Пожившие на этом свете побольше него инженер и агроном переглянулись, но промолчали.

— Нет у цыган наших лошадей, — заявил участковый на конезаводе.

Матвей Матушкин, лучший конюх района, побагровел и закричал так, что сорвал голос:

— Да ведь они это! Ослу понятно, что они, больше некому!

— Не пойман — не вор, — повторил молодой милиционер.

— Дак если зад твой примерз к стулу, ты их и не поймаешь, сопляк еще! — гремел Матушкин, размахивая жилистыми руками.

Видимо, последнее выражение не понравилось участковому. Шея его побагровела, и было видно, как на ней быстро-быстро бьется жилка.

— А вот за оскорбление можно и схлопотать, — процедил он сквозь зубы.

Рядом с Матвеем уже гуртовались мужики и бабы, которые пытались утихомирить разошедшегося конюха. Но у того от злости даже лицо перекосило, и он не собирался успокаиваться:

— Сам не схлопочи за разгильдяйство! Ловить надо цыган!

Участковый поскреб пятерней макушку, поправил фуражку и усмехнулся:

— И как же ты, гражданин Матушкин, собираешься ловить их?

Мужик выпрямился и оглядел всех суровым взглядом, а потом изрек:

— Негоже об этом болтать при всех, как бабам базарным, пошли, участковый, потолкуем.

С этими словами Матвей подошел к парню и, положив ему руку на плечо, повел со двора. Люди, провожающие их глазами, слышали, как Матвей выговаривал молодому милиционеру:

— Молод ты еще. Не всё ведь знаешь. Я поболе тебя на свете живу и потому поболе знаю, а ты слушай дядьку Матвея да на ус мотай. Хотя, чего там говорить. У тебя и усов-то нет…

А по деревне прошел слух, что Матвей и участковый придумали план, как поймать цыган с поличным.

— Мать-то более не ругается? — спрашивал Яша у Светы.

Та сидела, прислонившись спиной к дубу, а парень лежал на траве, положив голову на колени возлюбленной. Света улыбнулась и от этого еще краше показалась цыгану. Он смотрел на нее снизу-вверх и ясно представлял себе ее лицо, хотя оно и было скрыто в тени, только улыбка блестела в лунном свете.

— Ох, Яша, Яша, — вздохнула Света.

Парень перевернулся на живот и уткнулся лицом в ее теплые ладони. Девушка улыбнулась, чувствуя, как он целует руки. Она провела рукой по его черным кудрям, он поднял глаза:

— Ох, и хороша же ты! — выдохнул цыган с неподдельным восхищением.

Хоть и встречались они уже три недели, а Свете всякий раз, когда Яша говорил о ее красоте, становилось не по себе. Она вдруг смущалась и отводила от него взгляд. Вот и теперь отвернулась. Парень, заметив это, сел рядом, обхватил ее лицо ладонями и повернул к себе, а она зажмурилась, накрыв его пальцы своими. Он же стал целовать глаза, пунцовые щеки и сладкие губы.

Девушка потянулась к любимому, обняла его и прошептала:

— Ох, Яшенька, люблю я тебя, сил просто никаких нет отказаться от этой любви!

Цыган услышал в этих словах горечь и отстранился:

— Зачем отказываться от того, что Бог дает? — тихо спросил он, глядя любимой в глаза.

Она вздохнула и собралась было ответить, как вдруг они услышали крик, прозвучавший над рекой.

Влюбленные переглянулись.

— Что это? — спросил Яша, поднимаясь.

— Не знаю, но будто тебя звали, — ответила тихо Света.

Они стояли и вслушивались в ночную тишину. Луна освещала луг, который перерезала дорога, ведущая к реке, блестевшей вдали.

— Я-а-а! — донеслось вновь.

— Эге-гей! — крикнул в ответ цыган так, что Света вздрогнула.

И тут из ивовых зарослей, подступавших к самой воде, выскочил парнишка и поспешил к стоящим наверху Свете и Яше. Цыган сжал руку девушки в своей, и они побежали навстречу. Подлетев к нему, они увидели, что тот уже изрядно запыхался, черные мокрые кудри прилипли ко лбу, а рубаха — к телу. Мальчишка явно пробежал не один километр. Он был напуган, глаза его блестели.

— Там… там… — повторял он, указывая рукой в сторону села.

— Что там? — в нетерпении спросил Яша.

— Там… там… — как заведенный, повторял мальчишка.

Яша схватил подростка за грудки и встряхнул:

— Говори толком! — рявкнул он.

Паренек посмотрел на него виноватым взглядом и выдохнул:

— Русские вилами на конюшне Руслана припороли…

Света зажала рот руками, давя крик ужаса. С лица Яши сошла вся краска. В нем не осталось ничего ласкового и приветливого. Он отпустил паренька, а сам, не видя ничего перед собой, шагнул мимо Светы в сторону реки. Сначала брёл медленно, потом перешел на легкий бег и уже через мгновенье мчался вниз, не разбирая дороги. Света бросилась за ним, но мальчишка ухватил ее за руку:

— Не ходи за ним. Он завтра к тебе придет, и то, если Руслан выживет.

— А если нет? — непроизвольно спросила она.

Подросток посмотрел в ту сторону, куда побежал Яша, потом перевел взгляд на девушку:

— Тогда тебе лучше забыть его, — ответил он и, помедлив, добавил глухо: — Цыгане будут мстить русским.

Мальчишка хотел проводить Свету, но она отказалась и вернулась в село одна. Сон всё не шел к ней. Девушка, как зверь в клетке, металась по комнате и пыталась успокоиться, но куда там… Воображение рисовало ей картины одна страшней другой. Вот цыгане всем табором приходят в село, и у каждого в одной руке — горящий факел, а в другой — вилы, и начинается жестокая резня. А Яша? Ведь он любит Свету, неужели откажется от своей любви из-за того, что случилось?

Тут девушка замерла прямо посреди комнаты, будто на стену налетела. Кровь пульсировала в висках. Ей казалось, что она слышит, как стучит собственное сердце. Страшная мысль поразила ее: если Руслана припороли на конюшне, значит, он был там. Возникает вопрос: а зачем цыган полез в колхозные конюшни, если не за лошадьми? Значит, это Руслан воровал лошадей, а Яша, конечно же, знал об этом. То есть Яша лгал…

Света опустилась на кровать и тут же услышала стук в окно. Сорвалась с места, подскочила к окну… и остановилась. Девушка колебалась: нужно ли открывать окно человеку, который причастен к преступлению, и вообще, можно ли любить такого человека? Она стояла, освещенная луной в шаге от окна, и не знала, что делать. Ведь ясно же, Яша всё знал о конокрадстве, но скрывал это. А может, он просто использовал ее? Нашел дурочку, неизбалованную мужским вниманием, и очаровал. Права мама: Света — дура. Купилась на красивые глаза да ласковые речи. Не любит ее Яша. Ромала, бабка его, тоже знала о кражах, и про кибитку, переехавшую судьбу девушки, солгала. Три недели прожиты во лжи. Сама Света тоже хороша, лгала самому близкому человеку — маме. И кто в этой ситуации более грешен — Света или цыгане — нужно еще разобраться…

Но тут повторно постучали в окно, и девушка шагнула к нему, открывая непослушными руками шпингалеты. Пусть так, пусть Яша всё знал, но сам он не воровал. Да и потом, ну неужели он в курсе всех дел в таборе? Вон сосед Светы: ветеран войны — а тайно гнал самогон, и когда об этом стало известно всем, участковый едва не заподозрил Полину Яковлевну с дочерью в пособничестве и укрывательстве…

Яша легко запрыгнул на подоконник. Света молча смотрела, как он закрывает окно. Цыган тоже молчал. Потом повернулся к ней, и девушка от ужаса вжалась в стену. Лицо парня было белым, но даже не это напугало ее. Это милое и всегда открытое лицо было злым, а глаза — холодными, и оттого такими чужими. Яша шагнул к ней, она еще больше вжалась в стену.

— Ты знала, что готовят нам колхозники? — глухо спросил цыган.

В горле у Светы вмиг пересохло, а по спине прошел озноб. Ответить она не смогла и лишь отрицательно покачала головой. Парень вновь шагнул к ней, и девушка едва не вскрикнула, но изо рта вырвался только хрип. Яша замер и смерил ее всё таким же злым, недоверчивым взглядом, и Света поняла: он ей не верит. Это ужаснуло еще больше, и она бросилась ему на шею, покрывая поцелуями бледное лицо.

Руки Яши потянулись обнять любимую, и она почувствовала через тоненькую ночную сорочку прикосновение его холодных пальцев. Он прижимал ее к своей груди. И в этом объятье было столько отчаянья и боли! Он уронил голову ей на плечо и, уткнувшись лицом в волосы, заплакал. Девушка замерла, осознав: Руслан умер. Комната вдруг поплыла перед глазами. Память услужливо нарисовала красивое и гордое лицо младшего брата Яши. Не улыбнется больше Руслан, не полетит больше над полем его чистый голос, который со временем обещал стать таким же сильным, как у брата!.. Света гладила любимого по черным кудрям и оплакивала вместе с ним его безмерное горе.

Глава 5.

Село гудело, как пчелиный рой. Из двора во двор передавали новость об убийстве цыгана. Матвей Матушкин смотрел на односельчан исподлобья. Едва он подходил к кому-нибудь, люди тут же замолкали, а потом, уж больно демонстративно, расхваливали нынешний урожай. Матушкин понимал: его осуждают.

Так кто же знал, что получится всё именно так? Ведь он просто хотел припугнуть молодого цыгана вилами, да только древко стало скользким во влажных ладонях и вырвалось из рук. И никто из этих людей, провожающих его тяжелым взглядом, не знает, что и теперь перед глазами Матвея стоит вмиг побледневшее лицо парня. А пока мужик бегал за участковым, раненый исчез. Матушкин только потом понял, что за участковым он побежал не для того, чтобы покаяться в содеянном, а чтобы показать: вот, мол, я был прав — цыгане воровали лошадей! Ведь старый конюх тихо сидел в засаде, дожидаясь, когда Руслан выведет лошадь из конюшни, и лишь когда тот появился, ведя под уздцы красавицу-кобылу, выскочил с вилами в руках.

Тела так и не нашли, хотя искали долго и упорно. По сути, искать нужно было в таборе, но участковый туда не пошел: струсил. А нет тела — нет и дела. А что трава да земля в крови испачканы, так не всё ли равно, отчего. Тем более, что под утро прошел дождь, и от убийства цыгана не осталось и следа. А может, и выжил цыган?! Да только в это никто не верил, и в первую очередь, сам Матвей. Да и цыгане на время исчезли из села: хоронили соплеменника.

Света на похороны не пошла. Яша ее не звал, а сама напрашиваться не стала. Он появился на третий день. Она была очень ему рада, но он мало говорил и уж тем более не пел. Просто сидел рядом, держал ее пальцы в своих ладонях и думал. А думы были не светлыми. Глаза так и горели лютой злобой и теплели, лишь когда смотрели на любимую. Цыгане вновь появились в селе, спокойно расхаживали по улицам, и лишь по тому, как они исподтишка поглядывали на русских, было ясно, что цыгане ничего не забыли. В воздухе пахло грозой, и она скоро должна была разразиться…

— Пожар! Горим! — ворвалось в окно Светланы. Та подскочила в кровати. Комната была освещена заревом пожара. Девушка, путаясь в рукавах халата, вылетела из дома, столкнувшись в дверях с матерью, которая тоже наспех одевалась. На той стороне улицы, через три дома от избы Светланы, полыхал пожираемый безжалостным огнем дом Матвея Матушкина. Света с матерью бросились туда. Люди бестолково толкались у горящей избы. Жена Матвея, прижимая к себе ревущих детей, выла под забором соседей. Сам Матушкин с опаленными волосами и бровями сновал с ведрами в руках. Лицо у мужика было красным от жара, да одна щека уже пузырилась ожогом. Серые губы были плотно сжаты.

Огонь хлестал из открытых окон дома, от жара плавилось стекло. Люди с ошалелыми глазами бегали с ведрами в руках, пока кто-то не выстроил цепочку. Ведра плыли из рук в руки, но спасти дом так и не удалось, зато смогли отстоять баню с летней кухней, да дом соседей, на крышу которых сыпались горящие угли. Под утро приехала пожарная машина из райцентра. К тому времени тушить было уже нечего, но бравые пожарники полили тухлой водой останки дома, баню да соседнюю избу.

Матвей с обезображенным после пожара лицом в окружении соседей стоял перед тлеющими руинами собственного дома, потом посмотрел на притихших перемазанных сажей людей, и его взгляд зацепился за тоненькую фигурку Светланы. Глаза налились лютой злобой, а соседи всё перешептывались рядом:

— Как же это? Отчего загорелось?

— Да, поди, проводка старая…

— Прям, старая. Дом-то новый. Всего лет пять-семь стоит.

— Значит, сгнила.

— Сам ты сгнил. Э-эх, последние мозги пропил. С чего проводке сгнить-то?

— Да поджог это! — вдруг рявкнул Матвей, не сводя глаз со Светланы.

Соседи замолчали, кто-то охнул.

— А кто поджег-то?

— А это у ей спросить надобно, — глухо ответил Матушкин, кивнув на девушку.

Все головы разом повернулись к ней. Люди зашептались, и Свете этот шепот показался змеиным шипением. Она стояла под немилосердными взглядами односельчан и чувствовала себя нагой.

Полина Яковлевна, стоявшая рядом с дочерью, коршуном налетела на Матвея:

— О чем толкуешь, Матвей? Девочка-то тут при чем?

Мужик, услышав это, запрокинул голову и разразился диким хохотом, который перешел в кашель, едва не сваливший мужика с ног. Сельчане, навострив уши, ждали, пока Матвей прокашляется и объяснит, что к чему. Тот поднял злющие глазищи на девушку.

— Цыгане это! Больше некому! — рявкнул он. — А эта, — и его грязный палец ткнул в Свету, — спуталась с ними, прошмандовка! Девочка, тоже мне! Да к ей каждую ночь цыган в окно лазит. Сам видал. Мать спать, а этот — шасть к дочери в койку.

Полина Яковлевна бросилась на мужика с кулаками, но тот увернулся и плюнул в девушку. Плевок угодил Светлане в грудь. Та постояла пару секунд и, развернувшись, ушла, чувствуя на себе липкие взгляды сельчан. Она слышала, как мать кричит на соседа, но слов разобрать не могла, да и не хотела.

Дома она села на лавку и стала ждать возвращения матери. За окном вставало солнце. Ходики мерно отстукивали минуты. Девушка сидела, не двигаясь, лишь жилка на шее отчаянно пульсировала.

Вот и всё. Теперь односельчанам рот не заткнуть. Все будут только и судачить о Свете и цыганах. К сказанному сегодня приплетут, кто что придумает, и выйдет так, что Света указала дом Матвея Матушкина, да еще и дрова сама подкладывала. Эх, да плевать бы на все эти пересуды, кабы не мама! Вот ее по-настоящему жалко.

Тут, будто подслушав мысли девушки, стукнула входная дверь. Полина Яковлевна, растрепанная, с вымазанным сажей лицом вошла в комнату. Ее глазаостановились на дочери. Та медленно поднялась с лавки. Мать отвела глаза и долго шарила ими по комнате. Взгляд ее зацепился за веник. Она спокойно подошла к нему, взяла в руки, глянула на дочь и вдруг, замахнувшись, бросилась на нее. Света знала, что мать накажет поркой, и решила, что стойко вынесет наказание, но чувство самосохранения взяло верх над всеми остальными. Девушка бросилась от матери, прикрывая голову руками, но та не отступала.

— Вот тебе! Вот тебе! — приговаривала мать, охаживая дочь веником.

Девушка металась по комнате, и вдруг услышала за собой скрип пружин кровати — будто на нее кинули что-то тяжелое — и сдавленные рыдания матери. Света обернулась и увидела мать, лежащую ничком на постели. Плечи ее содрогались от рыданий, она что-то причитала, но слов дочь разобрать не могла. Девушке стало безумно жаль мать, которая жизнь положила за нее, и она заревела, опускаясь рядом с ней на колени:

— Мамочка, мамочка, любимая… — шептала она сквозь слезы, но дотронуться до нее не решалась.

— Дрянь, какая же ты дрянь, — наконец разобрала девушка, — всю жизнь тебе отдала, а ты вот как отблагодарила.

Света заревела еще сильней, услышав эти обжигающие душу слова, посидела немного у кровати и выскочила из дома, только дверь за ней стукнула.

Она неслась, не разбирая дороги, к реке. Нет, топиться она не собиралась. Просто выплакаться хотелось вволю. От реки поднимался сизый туман. Он лучше всех спрячет ее от злых глаз сельчан. И ведь самое обидное, что мать ни за что не поверит, что с Яшей они лишь целовались. Полина Яковлевна даже не спросила, правду, нет ли, сказал Матвей. Сразу за веник взялась. Свете было жаль мать, а себя жальче всех. Она плакала, сидя под ветками ивы, и никак не могла успокоиться. Как теперь смотреть в глаза маме, если та ее гулящей считает? Да, больше всего обидно то, что Света ни в чем не виновата. Не спала она с Яшей, была чиста, как и прежде, да только этому никто теперь не поверит?!

Село лихорадило. Говорили о пожаре, о цыганах, о Свете. Все в ее сторону смотрели косо. И не успел опуститься вечер на землю, как вспыхнул новый пожар. На этот раз горел еще недостроенный дом участкового. Ни о какой проводке или газе разговоров уже не было.

Всем было ясно, как Божий день, что это дело рук цыган. И ведь они не стали поджигать ту сараюшку, в которой сейчас жил милиционер с молодой женой. Нет, сгорел сруб, на который оставалось лишь крышу поставить и всё — дом готов.

Участковый молча смотрел на горящий дом, его жена тихонько плакала рядом. Тушить и спасать сруб никто не спешил: нажитого годами имущества в доме не было, выносить ничего не нужно, а сруб проще новый сложить. Только эту зиму участковый, скорее всего, опять проведет в лачуге, где кроме печи да кровати ничего не помещается. Что и говорить — отомстили цыгане за смерть своего соплеменника.

Глава 6.

На следующий день, уже под вечер, Света мыла пол в избе. Весь день прошел в хлопотах: то теленок никак не хотел уходить со двора — пришлось вооружиться хворостиной и проводить его на выпаса, потом огурцы с помидорами в банки закатывала — вот и пришлось полы мыть на ночь глядя. Мать тем временем спохватилась и отправилась в сельскую пекарню за хлебом, но должна была вернуться перед возвращением стада в село. Мать и дочь не разговаривали друг с другом в течение всего дня. Ходили обе хмурые. Полина Яковлевна лишь тяжело вздыхала, глядя на дочку, а той было обидно. Ведь она созналась во всем, объяснила, а мать, казалось, больше верила сплетням, и душу обуревала обида.

Стукнула входная дверь, и Полина Яковлевна прошла с сумкой на кухню, а Света к тому времени уже принялась мыть веранду. Вдруг мать вновь появилась на пороге избы. Дочь, увидев ее босые ноги, подняла глаза. Лицо женщины было задумчиво-сосредоточенным, будто что-то спросить хочет или рассказать. Девушка оставила тряпку и выпрямилась. Их глаза встретились.

— Любишь Яшу? — вдруг тихо спросила Полина Яковлевна.

Света покраснела.

— Люблю, — так же тихо ответила она, не отводя взгляда от лица матери.

Та тяжело вздохнула:

— Тогда беги в табор. За ним прийти должны будут. Участковый и Матушкин теперь не оставят его в покое, — сказала она, а Света с каждым словом всё сильней бледнела, чувствуя, как в желудке образуется ледяная пустота.

— Кем ему приходится тот убитый? — спросила Полина Яковлевна.

Девушка судорожно сглотнула:

— Брат родной, младший.

— Значит, он мог отомстить за брата, — задумчиво, слово про себя, произнесла мать и протянула дочери сумку. — Тут хлеб, молоко… Уведешь его на дедовскую пасеку. Там пересидите дня два. А я скажу, что ты ушла к тетке в Павлёнки. Ей я уже позвонила.

Света посмотрела на мать, на сумку, которую та держала в руке, и слезы подступили к глазам. Девушка бросилась ей на шею, понимая, что мама любит настолько, что для нее в целом мире нет ничего важней счастья дочери, и именно поэтому она отпускает свою кровиночку с цыганом. А ведь, наверняка, это решение далось ей непросто, и она переступает через все свои принципы и желания. Мать как будто бы содрала с себя кожу, а такое даром не проходит. Наверное, поэтому она выглядит такой подавленной и уставшей.

— Мама… — шептала горячо Света. — Люблю тебя! Спасибо…

— Ступай, переоденься, — произнесла женщина, отстраняя от себя дочь.

Девушка посмотрела на мать. Глаза у Полины Яковлевны были сухими, но на нее будто навалилась вселенская усталость. Света только теперь заметила морщины, пролегающие через открытый лоб мамы. Взгляд был потухшим, и уголки губ опустились, а душа, наверное, стоном стонала. И, глядя на мать, Света чувствовала, какая тоска охватывает ее самого родного человека. Ей вдруг стало страшно.

— Если ты не хочешь, я не пойду, — прошептала девушка, но губы плохо слушались.

Мать устало улыбнулась и провела рукой по голове дочери. Она-то понимала, что Света сказала эти слова не потому, что была готова остаться рядом, а потому, что знала: мама хотела услышать это.

Услышала и не поверила.

— Иди, — сказала она глухо, и собственный голос ей показался чужим.

Девушка зашла в дом, а мать осталась стоять на пороге с сумкой в руках. Она смотрела на разлитую возле ведра воду, на брошенную тряпку, и такая тоска была на душе, что впору завыть волком! Чтобы полы стали чистыми, их нужно просто помыть, а что делать с честью человека? Как сделать так, чтобы она вновь стала чистой? Было что или не было у Светы с этим Яшей — только рты теперь кумушкам не заткнуть. И даже если она потом удачно выйдет замуж, про нее всё равно будут говорить, что путалась с цыганом. А уж если ребенок родится, то в чертах лица будут искать цыганские корни. Что и говорить: деревня — она деревня и есть…

Дочка тронула мать за плечо. Та повернулась и отдала сумку. Девушка взяла ее и направилась к выходу, потом обернулась и посмотрела на мать, та тоже молча глядела на дочь. Света вздохнула:

— Спасибо за Яшу, — сказала она и вышла, так и оставив мать стоять на пороге.

А женщина еще долго смотрела вслед удаляющейся в сторону Павлёнок дочери.

А девушка шла через село, изредка здороваясь с односельчанами. Кто-то отвечал, кто-то отводил глаза в сторону, тем самым выказывая презрение. Свете было плевать на это — лишь бы опередить участкового и Матушкина. Она дошла до опушки леса, оглянулась на лежащее внизу село и, не увидев никого, прибавила шаг. Она бегом бы побежала, да сумка была тяжелой.

Цыгане, увидев ее у себя в таборе, замолчали и лишь провожали взглядом. Света же по сторонам не смотрела. Она сразу прошла к кибитке бабушки Яши — старой цыганки с яркими живыми глазами. Звали бабку Ромалой. Девушка знала, что к слову этой женщины в таборе прислушиваются все: и стар, и мал.

— Темная туча идет за тобой, — произнесла цыганка, едва завидев девушку.

Света остановилась перед Ромалой. У той, несмотря на возраст, были черные, как вороново крыло, волосы. Она глянула на девушку и поманила к себе черноглазого паренька. Тот наклонился к ней. Бабка что-то шепнула ему, и он убежал.

— Знаю, зачем пришла, — произнесла цыганка и тяжело вздохнула. — Роза говорила тебе, что жизнь твою пересекает дорога табора?

Девушка кивнула. Бабка пробормотала что-то на цыганском, потом вновь посмотрела на нее.

— Ты должна узнать кое-что и принять решение, пока Яша не пришел. Каково бы оно ни было, его поймут и примут, и в первую очередь, это сделает мой внук, — заявила она.

Света лишь недоуменно смотрела на старуху.

— Тебе предстоит сегодня, вернее сейчас, выбрать линию своей судьбы. Не люби ты так этого оторву Яшку, в жизнь бы не открыла тебе того, что таит будущее, — говорила Ромала.

Она поднялась с земли и, оправляя свои бесчисленные юбки, подошла к девушке. Взяла ее за руку и, глянув на открытую ладонь, произнесла:

— В жизни каждого человека происходит нечто, что предрешает его судьбу. Если бы твоя мать не опоздала в тот день на поезд, то не познакомилась бы с твоим отцом. Она говорила, почему опоздала? Часы забыла перевести. Не побоялась и села к парню в самосвал, тот подвез. Вот так. А ведь если бы перевела часы, то тебя не было бы. Да и с Яшей ты как познакомилась, помнишь? Ведь как мать тебя отговаривала от поездки в тот день за ягодой, а ты выбрала свою судьбу. Но тогда ты не знала, к чему эта поездка приведет, а сейчас я открою тебе тайну завтрашнего дня. Если ты спасешь Яшу, то погибнешь сама. Гляди, это — линия твоей судьбы. Вот тут она раздваивается. Если ты уйдешь сейчас без него, то проживешь долгую, правда, безрадостную, одинокую жизнь. Любовь к Яше будет заполнять тебя всю. Ты его никогда не забудешь. А если вы уйдете вместе, то ты будешь всю оставшуюся жизнь счастлива, но жизнь эта будет короткой. Яша проживет долго, и ты единственная в его судьбе. Для него ты свет в этом мире, в этой жизни. Он не знает, что тебе уготовано Богом, если бы знал, то ты бы никогда его больше не увидела.

— А что его ждет, если я уйду? — тихо спросила Света.

Цыганка хитро прищурилась:

— А что происходит, когда солнца на небе нет, да луна не светит? — произнесла она, отпуская из своих костлявых пальцев руку девушки.

— Но вы же сами сказали, что я буду светом для него, — напомнила Света.

— Это произойдет, если ты останешься.

Девушка опустила голову. Потом вновь посмотрела на цыганку:

— То есть, если я сейчас уйду, то буду жить долго, но без любви и счастья, а Яша будет идти по жизни, как слепой. А если останусь, то мы будем с ним счастливы. И даже после моей смерти в его жизни будет свет, так? — подвела итог Света.

Ромала кивнула. Она исподлобья смотрела на Свету. Ведь девушка не знала, о чем промолчала старуха: если она сейчас уйдет, Яшу поймают, осудят и убьют в тюрьме. Но цыганка знала: скажи она это, и девушка без раздумий выберет парня и короткую жизнь для себя…

Девушка вздохнула и отвернулась. Не каждый день человеку предоставляется выбор судьбы! Зачастую мы принимаем решения спонтанно и только потом понимаем, что они были судьбоносными. Света размышляла: жить долго — это хорошо, но жить счастливо — намного лучше. Да и длинная жизнь без любви, без Яши… есть ли в ней смысл? Даже подумать страшно!

И Света повернулась к бабке, а глаза лучились радостью:

— Я люблю Яшу, а он меня, — произнесла она. — Я хочу идти по жизни с ним рядом. И быть светом для него и после смерти.

Ромала заворчала, а потом глянула угрюмо на Свету и махнула костлявой рукой, отчего браслеты коротко звякнули.

— Ступай, вон твоя судьба идет, — сказала старуха.

Девушка оглянулась и увидела идущего к ней Яшу. Она поспешила к нему навстречу, и они вдвоем пошли к старой пасеке покойного деда Светланы. А небо заволакивало черными тучами, да вдали уже слышался гром. Надвигалась гроза.

Глава 7.

Пасека когда-то была богатой. После смерти деда Светланы ее забросили, и от былого величия остался лишь покосившийся на одну сторону сарай с прогнившей крышей. В этом сарайчике трудно было узнать крепкий домик пасечника: в стенах появились прорехи, крыша бежала, а дверь болталась на одной петле. Внутри тоже было убого: в углу валялась неизвестно кем принесенная охапка сена, которая вполне могла бы сгодиться в качестве постели для случайного гостя. И именно сюда привела Света Яшу.

Он приколотил обломком кирпича кое-где доски, повесил дверь. Девушка глядела на него, и ей казалось это неким подобием семейной жизни: муж строит жилье, а жена накрывает на стол.

— Пойдем искупаемся, — предложил Яша.

Света выглянула в окно.

— Так там гроза собирается, — заметила она.

Цыган рассмеялся:

— А перед грозой, знаешь, какая вода теплая!

— Да я и купальника-то не взяла.

— Глупости, — фыркнул парень и потащил ее за собой.

Когда они подбежали к реке, небо уже было черным, и его иногда прорезала молния. Ветер усилился, и тоненькие березки гнулись под его железной рукой. Яша бежал впереди, Света отстала от него, а потом и вовсе остановилась на крутом берегу. А цыган скидывал с себя одежду, и она не могла отвести взор от его красивого тела. Ей бы смутиться и отвести взгляд, но она не могла, лишь руки убирали волосы, которые лезли в глаза.

— Света, идем… — закричал он, но конец фразы потонул в раскатах грома.

Парень в одних трусах бросился в воду, а Света медленно шла к реке. Она видела мелькнувшую над волнами черную голову любимого, и ей почему-то стало страшно. Вот он нырнул и, казалось, целую вечность не показывался на поверхности. Но вынырнул совсем близко от берега и стал выходить из воды. Его черные кудри были прилизаны, а тяжелые капли бежали по стройному подтянутому торсу. И от этих капель не было сил отвести взгляд. Света почувствовала себя развратницей, но ей хотелось прикоснуться руками к его обнаженной покрытой черными волосками груди. А еще поцеловать. Всего покрыть поцелуями, принадлежать ему. Ей было стыдно за эти мысли, но они словно ополчили ее мозг. А Яша приближался к ней всё ближе и ближе. Его красивое лицо светилось радостью, он поднял одежду, и тут на землю упали первые тяжелые капли дождя.

— Дождь начинается, — воскликнул он и как-то по-особому взглянул на Свету.

Та кивнула и протянула к нему руку. Он сжал горячие пальцы любимой в своих мокрых и холодных ладонях. Лес притих, и даже ветер перестал чесать его гриву. А через секунду на землю, словно топор палача, рухнул ливень. Света с Яшей вскрикнули и бросились к домику, но все же успели промокнуть до нитки.

Света смеялась, как ребенок, которому разрешили побегать по лужам. Дверь была распахнута настежь, а дождь стоял за ней сплошной стеной. Девушка сняла босоножки и выставила босые грязные ноги под поток, взявшись рукой за косяк. Яша смотрел на нее, на ее счастливое лицо. Потом его взгляд стал блуждать по ее ладной фигурке. Блузка и брючки намокли и облепили стройное тело. Он увидел темные круги сосков, которые топорщились и так и манили к себе. Во рту у парня мгновенно пересохло, и он шагнул к любимой. Она почувствовала его за своей спиной. Руки Яши заскользили по мокрой одежде девушки. Она замерла на миг, а потом прижалась спиной к груди родного человека, а пальцы коснулись щеки парня.

— С ума от тебя схожу, — прошептал он, разворачивая ее к себе лицом. Она улыбнулась и потянулась к нему. Ладони легли на голые плечи парня, и она прильнула к Яше всем телом, жаждущим ласк и любви.

— Люблю тебя, — прошептала она…

А за порогом хлестал дождь, просачиваясь внутрь через дырявую крышу сарайчика, да ветер норовил сорвать кровлю с их убежища, и дверь унести прочь — вот только влюбленным и дела не было ни до чего в этом грешном мире.

***

Через два дня Света вернулась в село. Мать заглядывала ей в лицо, и всякий раз девушка отводила взгляд. Теперь ей было по-настоящему стыдно. Как прошли эти дни, она никому никогда не рассказывала. Но то, что это были самые счастливые дни в ее жизни, Света знала наверняка. Ведь она провела их рядом с любимым мужчиной. Света вздрагивала от ошалелых мыслей, воспоминаний. Но Яша не обещал жениться на ней:

— Ты и так теперь моя жена, — сказал он.

Тогда Света в ответ улыбнулась.

Кстати, участковый с Матушкиным так и не нашли Яшу. Они попытались оставить своего человека следить за табором, но цыгане заявили, что не потерпят чужака на своей территории. Вот и ушли погорельцы не солоно хлебавши. Понятно, что о пожарах никто не забыл и не простил, но мужики прекрасно понимали, что и у цыган память хорошая, поэтому на рожон не лезли.

Яшу в таборе приняли с распростертыми объятиями. Свету же мать встретила хмуро и, глядя на дочку, тяжело вздыхала: если сельские сплетницы узнают, где провела эти дни Света, рты им вовек не закрыть. Девушка не докучала ей, и тенью скользила по дому, что-то напевая под нос. Полина Яковлевна же за ней следила в оба: не тошнит ли по утрам, не потянуло ли на соленое. Но девушка вела себя, как обычно, только в глазах появилось нечто, что не имеет названия, но именно оно отличает женщину от девушки. Наверное, это появилось в глазах Евы, когда она вкусила яблоко с древа Познания.

Лето катилось к своему финалу. Люди собирали урожай, в колхозе готовились к зиме. Света стала говорить об институте. О Яше она даже не заикалась, будто и не думает о нем, но это была лишь видимость. Мать замечала, как дочь вдруг, глядя на календарь, становится грустной:

— Как быстро лето пролетело, — сказала она однажды.

И тогда Полина Яковлевна взглянула на нее и задала вопрос, который мучил ее уже давно:

— Света, а какие планы у Яши?

Девушка посмотрела на мать исподлобья:

— Что ты имеешь в виду?

—  То самое! — не выдержала та.

Света покраснела:

— Свадьбы не будет, если ты об этом.

— А что будет? Что? А если ты понесла от него, что тогда, а?

Девушка посмотрела на побагровевшую мать. А что тут ответить? Полина Яковлевна вдруг вскинула глаза, побледнела, шагнула к дочери и, схватив ее за руку, зашипела:

— Ты что ж, все-таки спала с ним?

Света зыркнула на мать и отвела взгляд. Та, всплеснув руками, села на лавку. Что бы ни говорили люди вокруг, Света утверждала, что чиста, и мать ей верила, хоть и переживала, а как быть теперь? Пролитого-то не воротишь!

Дочь ждала слез и истерики, но Полина Яковлевна будто окаменела.

— Ну, вот что, мы заставим его на тебе жениться, — сказала она, — в милицию пойдем.

Света вспыхнула и во второй раз встала на защиту своей любви:

— И даже не подумаю! — крикнула она, и мать вздрогнула. — Я уже совершеннолетняя и сама могу распоряжаться своей жизнью! А замуж за Яшу не иду не потому, что он не хочет, а потому, что сама не хочу!

— Но почему? — вскричала мать.

— Да тогда я должна буду сесть рядом с ним в кибитку и мотаться по миру с его табором! А я не хочу этого. Я просто не могу поступить так!

Полина Яковлевна смотрела на покрасневшее лицо дочери, у которой горели глаза:

— Но почему? — повторила она тихо.

Дочь перевела дух:

— Потому что ты тогда останешься совсем одна, а я не могу этого допустить, — с этими словами она вышла из комнаты, а мать осталась сидеть в раздумье за кухонным столом. Видимо, и Свете нелегко далось такое решение. Она жертвует своей любовью ради матери.

Уже поздно вечером женщина подошла к дочери, когда та развешивала на веревке мокрое белье:

— А он-то почему не останется? — спросила Полина Яковлевна.

Света вздохнула с горечью и ответила:

— Сколько волка ни корми — он всё равно в лес смотрит. Нельзя заставить свободного соловья петь в клетке.

Вот и весь сказ.

В середине августа табор уехал. Как происходило прощание Яши и Светы, Полина Яковлевна никогда не узнала. Только, видно, перекорёжило оно жизнь девушке. Она очень быстро собралась и уехала в город. Приезжала лишь на один день. Отговаривалась, что много работы, что готовится к защите диплома, да еще ведь и учиться нужно. Мать смотрела на похудевшую дочку, и сердце ее разрывалось от боли. Она-то понимала, как девушке сейчас тяжело… Любовь к Яше ее изменила, осчастливила, окрылила, а как же непросто лишаться крыльев! Ей самой это чувство ведомо. Ведь она тоже любила своего мужа, но ушла: надоело просто не замечать следы помады и верить рассказам об очередной поломке самосвала, из-за которой он задержался на этот раз…

Глава 8.

Перед Новым годом Света приехала к матери на три дня. Та расстаралась на славу: приготовила стол, истопила баню. Но в первый жар, как обычно, девушка не пошла:

— Отвыкла я от бани, мама, — объясняла она. — У нас знаешь, как моются? Стоишь под душем, а тебе в дверь ломятся, чтоб побыстрей выходила. Вот я и привыкла за пять секунд мыться.

Полина Яковлевна смотрела на дочь и отметила про себя, что та поправилась.

— Ты что-то подобрела, — сказала она.

Света рассмеялась:

— Так я и знала, что тебе не угодишь, — ответила она, — то больно худая, то вот теперь растолстела. Ну, поправилась немного, с кем не бывает. Мало двигаюсь: в библиотеке сижу, в комнате сижу, в аудитории опять сижу. Вот и набрала несколько лишних килограмм. Если до этого бегала по этажам то с этим, то с тем, то теперь просто пишу дипломную работу, да еще черчу на заказ. А еще волнуюсь очень из-за защиты: вдруг что-нибудь не так пойдет, оттого и ем на нервной почве.

Только после отъезда дочери Полина Яковлевна поняла, что же ее так насторожило: во время этого разговора: уж больно оправдывалась Света в своей полноте. Нечисто тут…

После Нового года Света ни разу к матери не приезжала, но звонила раз в неделю.

— Мама, времени просто нет совсем. Загоняли с этим дипломом. Уже трижды ездила на завод, да уже раз пять переписывала дипломную. Как освобожусь, сразу приеду, — обещала дочь, но в родительский дом не торопилась.

В последнюю пятницу марта Полина Яковлевна вновь ждала звонка дочери, но та не позвонила ни в пятницу, ни в субботу, ни в понедельник. Промаявшись до четверга, женщина отпросилась с работы и поехала в город.

Оставив паспорт у вахтера, она поднялась к дочери. Со Светой в одной комнате жили еще две девочки. Полина Яковлевна постучала в дверь. Та распахнулась, и женщина увидела Машу, одну из соседок Светланы. Девчонка, узнав ее, испугалась и отступила на шаг.

— Здрасте, — пролепетала она.

— Здравствуй, Машенька, — ответила женщина, входя в комнату. Она краем глаз заметила, как Валя, вторая подруга Светы, и еще одна девушка разбирают вещички для новорожденного. При виде женщины, девицы переглянулись, и Валя с пунцовым лицом стала быстро заталкивать вещи в сумку.

— А где же Светочка? — спросила Полина Яковлевна.

Девчонки переглянулись. Незнакомка открыла, было, рот, но Валентина быстро наступила ей на ногу, и та выскочила из комнаты, пообещав зайти попозже. Женщина недоуменно хлопала глазами. Подружки переглядывались и молчали.

— Девочки, где Света? — спросила мать твердо.

Валя встала и прошлась по комнате, Маша перекладывала вещи на столе. Полина Яковлевна, предполагая самое страшное, плюхнулась на стул. Мария бросилась к ней.

— Тетя Поля, вы только не волнуйтесь, — зачастила она, всовывая ей в руку стакан с водой.

— Вот дура! Ну, сколько раз говорили: «Скажи матери, скажи матери». Нет, самая умная, блин! — ворчала Валя.

— Где она? — прохрипела женщина.

— В больнице, — хором ответили девчонки.

— А-а-а, — застонала мать.

— Нет, нет, тетя Поля, — затараторила Маша, — это хорошая больница. Там… как бы сказать… не лечат.

Полина Яковлевна в предобморочном состоянии слушала девушку, но в ушах будто вата была натолкана.

— Это что ж за больница такая? — помертвевшими губами прошептала мать.

Девчонки переглянулись.

— Да роддом это, — сказала Валя.

— У Светы девочка родилась, — добавила Маша с улыбкой.

На ватных ногах Полина Яковлевна вышла из общежития. Как добралась до роддома, впоследствии даже не могла вспомнить. А ведь спрашивала дорогу, говорила же с кем-то… Но мысли были заняты другим: ее Света стала мамой, то есть сама она теперь бабушка. Но почему-то радости от этого женщина не испытывала. Ребенок-то есть, а где отец? Да и потом, кто он? Неужто Яша? Ах, Света, Света, лгала матери почти год!

«Ведь и словом не обмолвилась о своей беременности. Ну, сказала бы она, и что тогда? Что бы та ей ответила? Да уж по головке не погладила бы! Накричала бы, отправила на аборт. Но это лучше, чем незамужняя девушка с младенцем на руках! А она-то, дура старая, верила сказкам о полноте да работе. Тоже мне, хороша мать, не заметила перемен в дочери. А нужно было заметить! Нужно было сразу отправить ее к брату в Ижевск, как только она с этим цыганом познакомилась! Испортил девочку, кто теперь возьмет ее в жены? Кому она нужна, кроме матери?»— обуревали мысли новоиспеченную бабушку всю дорогу.

Полина Яковлевна кое-как уговорила дежурную, чтобы та вызвала Свету. Сестра пожала плечами, пряча в карман хрусткую трёшку, и завела женщину в какую-то комнатку:

— Ждите, — буркнула она на прощанье и исчезла за дверью.

Женщина села на жесткий стул и огляделась. Видимо, здесь переодевались мать с ребенком перед выпиской. У стены стояли пеленальный стол, рядом кушетка, у двери вешалка и этот колченогий стул. На чистейшем окне топорщились накрахмаленные белейшие занавески.

— Мама? — вдруг раздалось сзади.

Полина Яковлевна повернулась. В дверях в каком-то невообразимом застиранном халате стояла похудевшая и немного бледная Светлана. Она шагнула к матери и остановилась посреди комнаты, подняла глаза и тут же отвела взгляд. И только тогда Полина Яковлевна поняла, что Света не стала говорить правду не из-за гордости или вредности, а из-за боязни, что мать ее осудит и не поймет. В принципе, так и получилось. Только позже. Вернее, поздно. Ничего не изменить и не исправить. Ребенок уже есть. А после драки, как говорится, руками не машут. Они избежали разговоров на темы: «избавься от ребенка» и «кому ты нужна с младенцем на руках?».

Но с другой стороны, Полине Яковлевне было просто обидно: ведь она самый близкий и родной для Светы человек, а такую новость узнаёт последней. Девушка не поднимала на мать глаз, но женщина видела, как на ее ресницах дрожат слезы.

— Как назвала хоть? — спросила мать, а голос звучал глухо.

Девушка встрепенулась, смахнула слезы и протянула ей бумагу. Та открыла новенькое свидетельство о рождении.

— Черная Ромала Яковлевна, — прочитала бабушка и подняла на дочь глаза, потом продолжила:

— Мать — Филимонова Светлана Федоровна, отец — Черный Яков Романович.

Мать закрыла документ и отдала его дочери. Та спрятала бумагу в карман халата.

— Он признал дочь? — спросила женщина. — Когда он появился?

Света села на кушетку напротив матери, вздохнула. Она всё так же не поднимала на нее глаз. Смотрела то на свои руки, то на окно. Вот что она рассказала.

Яша приехал к ней перед самым Новым годом. Девушка возвращалась с занятий и у общежития заметила парня, у которого была такая знакомая походка: цыган уже не первый час поджидал девушку и довольно сильно замерз. Он будто почувствовал на себе ее взгляд, повернулся и бросился к любимой. В отличие от матери, он сразу понял, что девушка ждет ребенка. Привез Свету в домик к какой-то бабке, которая за живые деньги поделилась своей жилплощадью, а сама уехала к дочери в гости. Те дни, проведенные в маленьком домике, Света вспоминает с теплотой в сердце. Яша сказал, что очень хочет жениться на девушке. Но та покачала головой. Явиться сейчас пред мамины очи — значит нарваться на скандал, а она не желает доставлять волнение ребенку. Может, позже…

— Послушай, но мы же поженимся, почему Полина Яковлевна будет против? Я же не отказываюсь ни от тебя, ни от ребенка. Кстати, это — девочка, — говорил парень, глядя на живот любимой. Та улыбалась, но была непоколебима. Пожениться без согласия матери было еще страшней.

— Это убьет ее, — сказала девушка.

— Какой срок у тебя был, когда приезжала ко мне в последний раз? — спросила мать.

Света вновь опустила голову:

— Пять месяцев, — ответила она.

— И ты мне ничего не сказала… — с обидой проговорила Полина Яковлевна.

Дочка закрыла лицо руками и заплакала:

— Да ты бы против была, — пробормотала она, сквозь слезы.

Мать не ответила, глядя на содрогающиеся плечи девушки. Она пересела на кушетку, вздохнула тяжело и обняла свое непутевое дитя.

— Ну, не реви, не реви. Молоко пропадет, чем ты тогда мою внучку кормить будешь? — приговаривала она, прижимая Свету к себе. Та закивала, соглашаясь, но заревела еще сильнее. Мать дала ей выплакаться, потом вручила носовой платок, девушка послушно высморкалась, утерла слезы и продолжила рассказ.

Яша то появлялся, то пропадал. С пустыми руками он ни разу не приходил. Девушка не спрашивала его о том, чем он занимается, а парень не объяснял. Он дал ей номер телефона одной своей родственницы.

— Если захочешь меня найти, то позвони ей, назови свое имя, она меня быстро найдет, — сказал любимый.

У Светы была хорошая память на цифры. Стоило лишь раз взглянуть на номер телефона, и он врезался в память навсегда.

— Подожди, — перебила Полина Яковлевна, — если на Новый год у тебя был срок пять месяцев, а сейчас только март, значит…

Света кивнула.

— Ромала родилась раньше срока. Я сделала всё, чтобы закончить учебу до родов, да видно, переутомилась. Вот воды и отошли прямо в кабинете у декана. Он сам скорую вызвал. Меня привезли сюда, да положили в коридоре. Я дошла до сестринской, там никого не было. Позвонила Яше. Потом сестра пришла. Я ей говорю, чтоб меня в нормальную палату положили, а та как фыркнет: «Это вам не санаторий. У меня нет для каждой отдельной палаты!» И выставила в коридор. Я не знаю, сколько времени прошло. Потом та же сестра, теперь уже с врачом, подлетели ко мне: «Филимонова?» — спрашивают. Я кивнула, а они аж побелели обе. Хвать меня под руки и отвели в отдельную палату, там даже холодильник был. Обезболивающее поставили, осмотр нормальный сделали. И всё щебечут, щебечут, даже противно стало. Я всё удивлялась, глупая, с чего бы они изменили ко мне свое отношение? Поняла лишь, когда дверь палаты открылась, и в белом халате вошел Яша. Ты можешь себе представить это, чтоб по родильному отделению прогуливался посторонний мужик?! Я чуть с койки не грохнулась. Потом меня рожать отвезли, и Яша присутствовал на родах нашей дочурки.

Женщина только глазами хлопала, а девушка продолжала свой рассказ:

— А потом, уже после родов, Яше рассказываю, что со мной произошло в больнице, а он улыбнулся, поцеловал и сказал, чтоб я больше ни о чем не беспокоилась. Наша девочка хоть и родилась преждевременно, но за ней очень хорошо смотрят. Она за эту неделю набрала хороший вес. Сначала потеряла почти триста граммов, зато к сегодняшнему дню те же триста набрала. Яша договорился с врачами, что мы еще неделю пробудем здесь.

Полина Яковлевна довольно ухмыльнулась:

— Интересно, сколько он заплатил этим «гиппократам»?

Света улыбнулась:

— Мне тоже стало интересно, и я все-таки уломала сестру назвать сумму. Ну, та и сказала, что Яша заплатил врачам пятьсот рублей.

— Сколько? — изумилась мать, едва не свалившись с кушетки, — Пятьсот? Да это же бешеные деньжищи!!!

— Вот-вот, у меня была такая же реакция.

— Откуда у него такие деньги? — пробормотала Полина Яковлевна.

Дочь в ответ пожала плечами и продолжила:

— Благо, защититься успела до родов, так что институт я уже окончила. И девочку записал на себя. Взял мой и свой паспорта и спросил, можно ли дочку назвать Ромалой. Мне имя понравилось, и я согласилась. Вот выйдем из больницы и зарегистрируемся.

Мать посмотрела на Свету: щеки у нее порозовели, а глаза счастливо блестели.

— Мам, я знаю, что ты можешь сказать, — вздохнула девушка, сжимая мамину руку в своей. — Ты скажешь, что он цыган, что дома у него фактически нет, и занимается непонятно чем. Мам, но я люблю его, а он свою любовь ко мне уже не раз доказал. Мы будем счастливы. Всё уже решено и сделано. И еще, мам, я покрестилась.

С этими словами она извлекла из-за ворота сорочки серебряный крестик на витой цепочке. Женщина сморщилась и отвернулась.

— Мам, я так решила, и тебе придется принять мое решение: мы с Яшей после регистрации будем венчаться в церкви, — закончила Света, — хотя ты можешь туда не ходить.

Полина Яковлевна посмотрела на нее исподлобья. Выросла дочка. Сама строит свою жизнь, решает свою судьбу, и у матери больше совета не спрашивает. И той лишь приходится соглашаться или не соглашаться с ней. Она, конечно, может поворчать, но это уже не поможет, и Света свяжет свою жизнь с цыганом Яшей. Она так решила!

Глава 9.

Свету выписали в солнечный апрельский день. В этот день Яша познакомился с Полиной Яковлевной, а та увидела Розу и старуху Ромалу, и еще толпу цыганских родственников. Они окружили Свету со свертком в руках и щебетали по-своему. Новоиспеченной бабушке это не понравилось. Но она просто наблюдала за всем происходящим и даже улыбалась. Какой-то подросток щелкал фотоаппаратом. Потом толпа расселась по машинам, и те рванули в неизвестном направлении.

Квартира, куда приехали гости, поразила Полину Яковлевну своими размерами и убранством. Комнат было не то десять, не то двенадцать. Это потом женщина сообразила, что, вероятно, это несколько объединенных квартир, так как санузлов здесь было предостаточно. К тому же выяснилось, что гость в этом доме, по сути, один — это она. Все остальные здесь жили постоянно. Женщина с удивлением смотрела на молчащую в свертке внучку: такой гвалт кругом, а та молчит. Бабушка взяла на руки малышку и вгляделась в крошечное личико. Все в нем было чужим, Яшиным, цыганским. Пожалуй, единственное, что девчонка унаследовала от матери, это маленький аккуратный носик. Тут спящая девочка открыла черные глазенки, с удивлением посмотрела на бабушку и зевнула. Полина Яковлевна умилилась. Да какая разница, на кого девочка похожа больше, главное, что мать ее — Света, а значит, она родная, кровная внучка.

— Ох, вырастет девка, не одно мужское сердце высохнет по ней, — произнесла подсевшая к Полине Яковлевне бабка Ромала.

Женщина посмотрела на нее внимательнее: интересно, сколько старухе лет? Хотя, если сравнить Розу и Ромалу, то последняя не сильно отличается от дочери. Только руки у старухи Ромалы более высохшие, зато глаза всё такие же зоркие, молодые. Наверное, в молодости из-за ее красоты не раз дрались цыганские парни.

— Жаль, мне Бог дочерей так и не дал, — произнесла бабка, улыбаясь правнучке.

Полина Яковлевна бросила взгляд на Розу. Ромала заметила это:

— Роза — моя сноха, — пояснила она, — была замужем за моим старшим сыном. Родила мне трех внуков. Вот только Русика убили, да ты знаешь эту историю. Я ведь ему как говорила: «Погубят тебя лошади»! Так нет ведь, не поверил. И умер на рассвете своей жизни.

Ромала запричитала по-цыгански, и Полина Яковлевна в душе пожалела старуху.

— А сколько у вас детей? — спросила она.

Бабка пожала плечами.

— Сколько было рождено — не помню, — ответила та, — а выросли двое лишь. Старший был женат на Розе, да только убили его. Давно уже, лет десять прошло. Младший где-то колесит по дорогам. Но ни у Розы, ни у Ады — моей младшей снохи — дочек нет. Кому дар свой отдать — не знаю. Бог дочерей не дал, внучек тоже. Вот Ромалочке, правнучке, наверное, и отдам, — и старуха загулила над крохой.

Мать Светы насторожилась:

— Какой дар?

— Вижу я далеко, да только ты в это не веришь, стоит ли тогда говорить об этом?

Полина Яковлевна посуровела:

— Естественно, не верю, — ответила она, — глупости всё это. Предвидение, предсказание, гадание — ложь всё. Не хочу, чтоб моя внучка ходила с протянутой рукой по улицам и приговаривала: «Позолоти ручку, дорогая, всю правду скажу!»

Черные брови старухи сошлись на переносице, а взгляд стал хищным:

— До стольких лет дожила ты, Поля, а не знаешь, что настоящая гадалка денег не возьмет. Вот, например, как дурят. Видят, идет одна, на руке имеется кольцо. На правой — замужем, на левой — разведена. И начинают петь, что ты и так знаешь: замужней говорят о злюке-свекрови, а разведенке о разлучнице-стерве, да советы дают, как мужика вернуть в семью. А я человека насквозь вижу. Вот ты будешь жить долго. До правнуков, правда, не дотянешь, но Ромалу замуж выдашь. И смысл твоей жизни в этой черноглазой девчонке заключен, потому что не будет у тебя никого больше, ради кого стоит жить. А Ромала будет знать тебя матерью, так как ее собственная очень скоро предстанет перед нашим Создателем.

Полина Яковлевна с каждым словом, произнесенным цыганкой, всё больше мрачнела. Наконец, не выдержала, подскочила, да Ромалу-малышку отвернула от прабабки:

— Чего раскаркалась? — крикнула она, и новорожденная от ее резкого крика заплакала.

Цыганка выпрямилась и смерила зоркими глазами женщину, которая укачивала на руках ребенка. Полине Яковлевне стало неловко от этого взгляда. Она чувствовала его на себе, как руку. Но слова слетали с губ помимо воли:

— С чего Свете умирать? Молода, здорова, только матерью стала. Попридержи язык, Ромала! Задурили голову бедной девочке своим Богом. Нет Его! Природа нас создала!

Старуха хмыкнула:

— Ты еще скажи, что мы от обезьян произошли.

Женщина покраснела и не могла справиться со своими эмоциями.

— И что с того? — крикнула она.

Ромала пожала плечами, ухмыльнулась и направилась к двери. Она открыла ее, но на пороге остановилась и, не оборачиваясь, обронила, как бы невзначай:

— Ничего, конечно. Да только, как ни крути, а на всё воля Божья. И, к несчастью, в твоей жизни наступит такой день, когда ты сама переступишь порог церкви с верой и надеждой на милость Его, так как больше надеяться тебе будет не на кого. И Он услышит тебя, и поможет.

С этими словами она закрыла за собой дверь, оставив Полину Яковлевну в полном негодовании. Это был их первый и последний разговор.

Село гудело: Филимонова выдает дочь за цыгана! Сладострастные сплетницы передавали из уст в уста эту животрепещущую весть. Одни злорадствовали, другие презрительно поджимали губы, третьи жалели Полину Яковлевну — не было только равнодушных. Мать невесты сняла с книжки все отложенные на свадьбу деньги. Сумма оказалась сказочной — почти две тысячи рублей, и свадьбу она закатила шикарную, хотя Света с Яшей хотели всё устроить скромно.

— Ты у меня одна, и я мечтала о твоей свадьбе, — отрезала мать, и молодым пришлось покориться.

На торжество приехали все родственники, как со стороны невесты, так и со стороны жениха. Апрель улыбался теплой солнечной погодой. Света в белом платье скромного фасона светилась от счастья. Яша был затянут в дорогой черный костюм. Полина Яковлевна смотрела на дочь с зятем, и ей они казались почему-то белым и черным лебедями. Фату, как символ невинности, Света надевать не стала. Свои белокурые волосы она украсила белыми цветами. Невеста была такой светлой, прозрачной, лучилась солнцем, в то время как Яша смотрелся черной тенью подле нее. У Полины Яковлевны болело сердце: несмотря на то, что всё уже было сделано и изменить что-либо было невозможно, она всё-таки считала, что дочь сделала неправильный выбор. Но не говорить же об этом на свадьбе! Поэтому Полина Яковлевна, поднимая стопку за молодых и кладя конверт с деньгами на блюдо, желала им долгих лет счастья и любви.

Гости пили, ели, плясали, пели под гармонь, а за столом два человека сидели с каменными лицами, и лишь временами поглядывали на счастливых молодоженов. Но в их глазах сквозила какая-то затаенная тоска, глодавшая душу, будто кто-то стоял за спиной и нашептывал: «Быть беде». Это были старуха Ромала и новоявленная теща. Наверное, матери и старой цыганке-предсказательнице было видней…

Глава 10.

Яша и Света с малышкой Ромалой остались жить в городе. Приезжали на два дня пару раз в месяц. Мать смотрела на дочь и радовалась за нее: Света цвела, как роза. Она действительно была счастлива, а что еще нужно матери? Денег у нее молодые не просили. В начале лета Яша позаботился о дровах и угле для тещи. Огород посадили тоже дочь с зятем — бабушку оставили с внучкой. А в середине июня Света совсем перебралась к матери.

— Им нужен свежий воздух и витамины, — заявил зять, кивнув в сторону жены и дочери, — да и вам будет веселей.

Черной тенью мелькнула мысль в голове Полины Яковлевны: хочет избавиться от любимой женушки и малышки-дочери!

Яша уехал, но через три дня вернулся обратно на машине, забитой разными продуктами. И все дни, проведенные с семьей, он не спускал влюбленных глаз с жены и не жалел времени для дочери. Как ни пыталась Полина Яковлевна, а всё же не смогла вспомнить, чтобы ее бывший муж когда-нибудь вел себя подобным образом.

В один из дней молодые, оставив Ромалу с бабушкой, ушли вечером на ту самую заброшенную дедовскую пасеку. Теща смотрела на их удаляющиеся фигуры и вдруг поняла, что сегодня год, как познакомились супруги. Они пошли туда, где были по-настоящему счастливы, где вкусили запретный плод любви. И ей впервые за всё время захотелось, чтобы пара сохранила и пронесла через всю жизнь эту любовь. Чтоб Яша всегда любил свою жену, и она для него была бы светом в жизни.

Полина Яковлевна наконец-то приняла Яшу в свое сердце. Она видела, что из всех молодых супругов, которых женщина знала, цыган — лучший. Не пьет, не курит, не грубит, заботится о своей семье, обожает дочку, хорошо зарабатывает и не забывает о теще. Не было холодильника, так он привез ей новенький «Саратов», да еще дрова, уголь. Перечислять можно долго, но есть ли в этом смысл? Она просто видела, что другие мужья-отцы забывают о своих семьях и уходят в загулы. А Яша со Светой всё делают вместе — даже вон, все половики в доме выстирали. Но самое главное было не это. Яша любил Свету. Полина Яковлевна видела, как цыган, не подозревая, что за ним наблюдают, смотрел на жену. В такие моменты в черных ясных глазах жила такая безбрежная нежность, что сердце матери успокаивалось: ее дочь любима.

Всё лето Света с Ромалочкой прожили в деревне. Яша сновал, как челнок, по изученному маршруту город-село-город. О своей работе парень не рассказывал. Света привыкла думать, что муж постоянно ездит в командировки. Полина Яковлевна лишь раз попыталась поговорить об этом с дочкой, но та ушла от ответа и дала понять матери, что не желает обсуждать эту тему.

В середине августа, в очередные выходные, Яша вновь появился в селе. Он был чем-то расстроен и молчал почти весь день, а вечером, когда дочь уснула, они со Светой ушли гулять. Их возвращения Полина Яковлевна так ине дождалась — уснула сама. Утром она увидела озабоченную дочку, которая поглядывала на мать грустными глазами. Женщина поняла: у молодых что-то стряслось. Иначе почему они оба были такими хмурыми и подавленными? Сердце ее беспрестанно сжималось, предчувствуя беду.

— Мама, нам нужно тебе кое-что сказать, — начала Света вечером после ужина. — Нам с Яшей придется уехать на год, может, на два.

Мать так и села на лавку.

— Куда? — спросила она глухо.

Девушка села рядом, обняла ее за плечи, поцеловала в щеку. Голубые глаза пытались казаться беззаботными, но на самом дне плескалось беспокойство.

— Мам, мы же вернемся или заберем тебя к себе, — сказала она.

Полина Яковлевна сидела с каменным лицом. Ей всё еще не верилось, что дочь уезжает куда-то, да еще и так надолго.

— Зачем? — выдавила она из себя.

Света отвела взгляд в сторону, помолчала, затем вновь посмотрела матери в глаза и ответила:

— Мам, так надо.

Полина Яковлевна понимающе кивнула.

— Конечно, у тебя своя семья, — сказала она, и тут ее взгляд остановился на детской коляске, в которой спала маленькая Ромала.

— А Ромала? — спросила бабушка.

Света недоуменно вздернула брови.

— А что Ромала? Она поедет с нами. Я без дочери даже с места не сдвинусь. Мам, да ты не переживай. Всё будет хорошо! Тем более, мы же не навсегда уезжаем, а на время, и очень скоро вернемся. Ты даже не успеешь соскучиться!

Губы Светы улыбались, а глаза оставались печальными. Полина Яковлевна отвернулась, уголки рта опустились, а на глаза навернулись слезы. Дочь заметила это и прижалась к матери:

— Это за год-то? — проговорила она.

— Ну, он быстро пройдет, — проговорила сквозь слезы девушка. — Мам, я тебе клянусь! Я вернусь, вот увидишь!

Женщина согласно кивала, но если бы Света знала, как тяжело было матери ее отпускать! Но дочь была самостоятельной, уже отрезанным ломтем, и у нее своя жизнь.

Буквально через два дня в доме Полины Яковлевны появился телефон. Уж как это устроил Яша, женщина так никогда и не узнала.

— Вот, мам, теперь нам будет проще общаться. Я буду звонить тебе каждую неделю, — сказала Света, обнимая мать.

Девушка не знала, что мама в это время думала о том, что не нужен ей этот трындычащий аппарат, а лучше бы девочка осталась с ней.

На следующий день молодая семья покинула отчий дом. Полина Яковлевна плакала тихо, пока упаковывали чемоданы. Она посматривала на машину, приехавшую за ее детьми из города и теперь стоящую во дворе. Вот сядут в нее Яша, Света и Ромала, и увезет она их неведомо куда. Адреса Света не оставляла. Мать понимала, что она сама, скорее всего, просто не знает, куда везет ее муж. Она просто следует за ним. «И в радости, и в горе, и в болезни, и в здравии»… Почему-то женщине вспомнились эти слова. А еще пришла мысль о женах декабристов, которые следовали за мужьями в ссылку, в холодную и голодную Сибирь. Шли по велению сердца, по любви и еще потому, что перед алтарем поклялись в верности друг другу. Женщина вспомнила, как не пошла в церковь на венчание Яши и Светы. Помнит лишь, каким одухотворенным было лицо дочери после священного обряда. И в первый раз пожалела, что не вошла в храм Божий. Но прошлое не вернуть и не изменить. С ним нужно просто смириться, а сегодняшний день прожить так, чтобы завтра не было за него стыдно.

Сборы были закончены, и дети, расцеловав Полину Яковлевну, сели в машину. Та тронулась, и женщина еще долго стояла на дороге и смотрела вслед. А на заднем сидении мелькала светлая голова дочери, прижимающейся к плечу Яши. Видимо, и Свете тоже было тяжело уезжать, и душа так же разрывалась на части… А мать стояла и смотрела на дорогу до тех пор, пока машина не исчезла из виду.

Глава 11.

Теперь дни для Полины Яковлевны превратились в ожидание звонка. Света звонила матери каждую пятницу и говорила с ней минут пятнадцать-двадцать. У них всё хорошо. Яша работает, Ромала растет, а Света сидит с ней дома. На свой день рождения, Новый год и 8 Марта женщина получила большие посылки, в которых были и дефицитные продукты, и вещи.

— Мне бы тебе посылку отправить. Я вам носков навязала, — говорила мать.

— Ой, мам! Да у нас всё есть, — отвечала та, — нам ничего не надо, а носки я сама связала. Так что не беспокойся.

Но женщина не могла не беспокоиться. Сердце ныло и ныло. Конечно, Света в течение последних пяти лет жила самостоятельно, но Полина Яковлевна знала, что в любой момент может приехать к ней и прижать свое чадушко к груди. А теперь? Света всякий раз звонила из разных городов. Скитается ее девочка по просторам необъятной родины и не имеет своего угла. И произошло то, чего Света так опасалась: сидит в кибитке и мотается по стране. Ну и что, что не кибитка, не всё ли равно? Машина ль, кибитка ли — невелика разница. Суть-то одна!

В апреле, в одну из пятниц, позвонил Яша.

— А Света где? — спросила встревоженно мать.

— Да вы не беспокойтесь, Полина Яковлевна, — успокоил зять, — они в больнице лежат. Отит у малышки, но их уже завтра выписывают. Просто Света сказала, что если вам сегодня не позвонить, то вы переживать будете. Так что она вам в понедельник позвонит.

Девушка действительно перезвонила и долго разговаривала с матерью, рассказывая о здоровье Ромалы. Женщина успокоилась: она понимала, что дети болеют, как же иначе.

Весна грязная и слякотная, наконец-то, завершилась. Май расцветал, вокруг всё зеленело с каждым днем всё больше и больше. Солнце отражалось миллион раз в каплях росы. Молодые листочки просвечивали насквозь, и тоненькие линии на них напоминали линии на ладонях руки.

Света всё так же звонила матери каждую пятницу. Но Полина Яковлевна услышала как-то раз в голосе дочери нотки усталости.

— Что с тобой? — спросила она.

— Да всё нормально, мама, — отозвалась та, — так, чуть-чуть заболела.

— Что значит «чуть-чуть»? Как можно заболеть чуть-чуть?

Света вздохнула.

— Просто немного недомогаю.

— А ты к врачу ходила?

— Да.

— Что говорят? Чем болеешь?

Девушка на другом конце провода опять вздохнула. И тут Полине Яковлевне — явно, не в добрый час — вспомнились слова старой цыганки, предрекающие смерть Свете.

— А ну, быстро говори, что с тобой? — крикнула она, прижимая трубку к уху.

— Да ничего страшного, — ответила дочь, — скоро пройдет.

— Когда скоро? — нервничала мать. — Что тебе прописали? Ты пьешь лекарства?

— Мам, не волнуйся, со мной всё в порядке. И лекарства я пью, так что в другой раз я тебе позвоню, и ты услышишь, что у меня всё хорошо.

Но мать ей не сильно-то поверила, хотя виду не подала. В следующую пятницу она с нетерпением ждала звонка от дочери, и та позвонила рано утром. Голос у нее был бодрым, но Полине Яковлевне всё слышались тревожные нотки в разговоре.

— Света, — не вытерпела мать и перебила на полуслове, — а как у вас с Яшей? Доченька, деточка моя, ты, если что, бросай его и приезжай. Он что, загулял, кабель такой?

Девушка притихла, потом засмеялась:

— Мам, да что ты такое выдумала? Яша загулял? Да ты что!

— А то! — крикнула мать. — То ли я не знаю этих цыган? Только ветер в голове!

Света посерьезнела:

— Значит, не знаешь. Яша сейчас рядом стоит, и у нас всё просто замечательно. Ромала дома осталась. Сегодня холодно. Мы не потащили ее с собой. Вот поговорим с тобой и пойдем в кино. Нельзя думать о моем муже, как думала о своем. Он был таким, а Яша другой. Он любит меня.

Полина Яковлевна вздохнула. Если бы она просто думала, что муж — кабель! А то ведь он и на самом деле ни одной юбки не пропускал. И пока молодая Полина не застала его с любовницей на ферме, она бы так и жила, свято веря, что у мужа так часто ломается машина. Да это — старая история, быльем поросшая. Стоит ли ее вспоминать? Право, не стоит…

Каждую пятницу июня мать уговаривала дочь приехать домой.

— Виктория[1], знаешь, какая! Я уж и огурцы свои ем, — говорила она.

Та отвечала, смеясь:

— Мам, мы всю зиму ели свежие огурцы, а уж летом…

Женщина тяжело вздыхала. Что и говорить: Яша создал хорошие условия для своей семьи. Разве удивишь их свежими овощами с грядки?

Лето шло. На лугах поспела земляника, и от Светы пришла тревожная весть: она заболела.

— Мам, я не хотела тебя пугать, — говорила она, — но я не смогу позвонить тебе в следующую пятницу, тебе позвонит Яша. Ты только не волнуйся. Просто ерунда какая-то по-женски, но придется лечь в больницу. Мама, Яша будет звонить через день. Ты не переживай, всё будет хорошо.

Но разве могут эти слова успокоить материнское сердце? Яша говорил, что Свету лечат лучшие специалисты. Прошло три недели, прежде чем мать услышала голос дочери. Та говорила бодро, но иногда они обе вдруг принимались плакать. У Полины Яковлевны болело сердце за свою кровиночку. Она осунулась и похудела от переживаний, а дочь просто соскучилась по маме. Света исправно звонила в течение двух недель, а потом на другом конце провода вновь оказался Яша.

— Где Света? — спросила встревоженно женщина.

— В больнице, — устало отозвался зять.

Полина Яковлевна заплакала, и парень стал всячески успокаивать тещу, но та будто не слышала его.

— Яша, Яша! — вдруг закричала она. — Яша, я могу приехать! Завтра же сниму с книжки деньги и приеду! Скажи только куда?

Цыган тяжело вздохнул.

— Вы только зря скатаетесь, — ответил он, — вы всё равно не увидите Свету в ближайшие две недели.

— Но почему? Почему? — надрывалась мать.

Парень замешкался, размышляя, а нужно ли говорить правду? Полина Яковлевна это почувствовала и закричала, чувствуя, как кровь хлынула к щекам:

— Яша, быстро говори, что со Светой?

Цыган вздохнул, потом так тихо ответил, что, если бы теща не прижимала трубку к уху с такой силой, то ничего бы не услышала.

— Свете только вчера сделали операцию. К ней никого не пускают, — сказал он, — даже за деньги.

Женщина опустилась на стул. Голос будто парализовало, и изо рта вырывалось какое-то мычание. Яша встревожился:

— Полина Яковлевна, вам плохо? Полина Яковлевна?! — кричал парень.

— Нет, сынок, — кое-как просипела мать, — уже лучше. А теперь ты должен мне всё рассказать по порядку. Что это за болезнь такая, коль операция понадобилась? Что врачи говорят?

Парень вздохнул и стал рассказывать. В общих чертах дело обстояло таким образом. В апреле Света забеременела. Они обрадовались ребенку, но говорить пока никому не стали. В мае Света упала с лестницы: каблук застрял в щели между половицами, и девушка, не удержав равновесие, слетела вниз. Ее отвезли в больницу с сильным кровотечением. Ребенка спасти не удалось. Яша успокаивал жену, но та долго не могла прийти в себя. Свету отпустили домой, а уже через два дня у нее поднялась температура. На третий день Яша приволок слабо сопротивлявшуюся жену в больницу. Посмотрев медкарту девушки, врачи отправили ее на чистку.

— Скорее всего, остался какой-то маленький кусочек от плода, вот и идет воспаление, — объяснил врач.

После чистки ей стало лучше, но уже через неделю вновь открылось кровотечение.

— Да что ж вы, мужики, за звери такие? — перебила теща. — Неужто, так тяжело подождать, пока баба окрепнет? Нет ведь! Не можете себя в руках держать?!

Яша молчал, пока несчастная мать бесновалась, потом ответил, и от его голоса мороз пошел по коже:

— На что намекаете, Полина Яковлевна? Я к Свете после того, как мы потеряли ребенка, не прикасался.

Теща затихла мгновенно, и парень продолжил свой рассказ.

Врачи вновь посмотрели карту. Кровотечение они остановить так и не смогли, поэтому ее отправили на операцию.

— Сожалеем, но нам придется удалить матку. Иначе пациентка умрет от потери крови, — заявили доктора.

Что пережила девушка, услышав этот приговор, словами не передать. Она рыдала и пробовала всё, что ей только не советовали сделать, чтобы остановить кровотечение. Но всё было тщетно. Две недели назад Света, похудевшая и бледная, вернулась из больницы. Яша осел дома. Он делал всё, чтобы облегчить страдания жены. А три дня назад у нее опять поднялась температура, и ее госпитализировали.

Мать рыдала в трубку, потом кое-как выдавила:

— Да что это за врачи такие? Что ж вы к другим не сходите? Съездили бы в город…

— Полина Яковлевна, мы уже четыре месяца живем в Воронеже. Здесь очень хорошие специалисты. Уж поверьте на слово, — ответил цыган и добавил: — А за деньги они еще лучше делаются.

— Ты уж, Яшенька, не скупись, — запричитала мать, — я тебе, если нужно, денег дам, лишь бы…

— Да как вы можете?! — вскричал парень так, что женщина перестала плакать. — Да я за Свету… душу дьяволу!.. А вы!..

Слова давались ему с трудом, и он, видимо, не выдержав, бросил трубку. Теща еще сильнее заревела, услышав частые гудки…

Минуты две она всё никак не могла успокоиться. И тут снова зазвонил телефон. Женщина схватила горячую трубку и затараторила, давясь слезами:

— Яша! Яшенька! Прости меня, прости, сынок! Совсем ум потеряла от горя. Сам знаешь, одна она у меня… Вот и страшно…

И она вновь заплакала.

— Это вы меня извините, — ответил парень тихо…

Он звонил каждый день. Иногда Полина Яковлевна задумывалась над тем, во сколько обходятся эти телефонные разговоры зятю. Но такие думы она отбрасывала. Яша не стеснен в средствах, а потому мог себе это позволить. Лишь спустя время к ней пришла поздняя благодарность — ведь парень не названивал бы ей каждый день, если бы не знал, как мечется и волнуется теща. Ему это было не безразлично. Он переживал за Свету вместе с ней.

Наконец, девушку выписали из больницы, и мать, наученная зятем, — никаких слез, переживаний, только положительные эмоции — весело щебетала с той по телефону, тихо радуясь тому, что дочь не видит, как у матери сводит скулы от слез, подкатывающих к глазам. Света отвечала на все вопросы тихим, уставшим, каким-то высохшим голосом… Уже положив трубку, Полина Яковлевна уткнется в подушку и долго-долго будет рыдать от непосильной тяжести на сердце.

В середине августа Света вновь окажется в больнице. Но мать узнает об этом только перед самой кончиной дочери…

[1] Викторией в Алтайском крае называют садовую клубнику.

Глава 12.

За окном лил дождь. Холодный противный дождь. Август походил на жуткий промозглый октябрь. Дороги размыло, даже в реке заметно поднялся уровень воды, а дождь всё лил и лил, не останавливаясь ни на минуту. Он то бил по крышам домов как по барабану, то переходил на едва заметный шепот. Солнце скрылось за серыми облаками, которые будто были приколочены гвоздями к небу над родным селом Светланы. Они висели над головами людей. И из-за этих облаков, дождя и грязи, доходившей до колен, становилось тоскливо на душе.

Лайма зарычала, потом захлебнулась громким лаем и вдруг стала тихо поскуливать. Во дворе раздались голоса. Полина Яковлевна натягивала халат, щурясь от яркого света.

— Кто же это, на ночь глядя? — ворчала она, нащупывая босыми ногами тапочки.

В дверь забарабанили.

— Иду! Иду! — закричала она, выскакивая в сени. — Кто там?

— Полина Яковлевна, это я, Яша! — раздался знакомый голос.

— Яша! — обрадовалась женщина и стала трясущимися руками отодвигать запор.

Тяжелая дверь раскрылась, и в ее проеме появился Яша с большим свертком на руках.

— Проходи, сынок, проходи, — тараторила радостно мать.

Следом за зятем вошел его младший брат с маленькой Ромалой на руках. Дверь за ними закрылась. Полина Яковлевна, дрожа от холода, осталась стоять в недоумении: а где же Света?

Она вошла в избу. Яша вышел из Светиной комнаты с женскими туфлями в руках. Что-то в его облике насторожило женщину и даже напугало, но что именно, она не сразу смогла понять. Парень молча поставил обувь у двери и вернулся в комнату, из которой доносился веселый голосок Ромалы. Полина Яковлевна, прижимая замерзшие руки к груди, вошла за цыганом. Там горел только тусклый ночник, который давал мало света и отбрасывал уродливые тени. Яша стоял, склонившись над кроватью.

— Яша, а где Света? — недоуменно спросила мать.

Ромала посмотрела на бабушку и будто что-то поняла. Она подбежала к кровати и, протянув ручку, четко сказала:

— Мама.

У пожилой женщины по спине пошел озноб. Яша повернулся к ней и сделал шаг назад от кровати. И у бедной матери земля поплыла перед глазами, а ноги в коленях подломились. Руками она зажимала рот, чтобы не закричать от ужаса в голос. На постели лежало нечто. И оно меньше всего походило на ее ребенка. Если это и была женщина, то столетняя, изможденная старуха. Там покоилось бестелесное существо с облаком белых волос на голове. Веки были закрыты, и одеяло, казалось, не поднималось на костлявой груди от дыхания — таким слабым оно было.

Полина Яковлевна сделала шаг, ноги подломились, и она обязательно бы упала, если бы Яша не подхватил ее под руки и не выволок из комнаты, усадил на стул. Парень суетился, а ей казалось, что она умирает. В груди поднималась какая-то давящая тяжесть и медленно заполняла несчастную мать, пока не достигла горла. Теща смотрела на Яшу вылезшими из орбит глазами и открывала рот, из которого вырывался хрип. Она не сводила с зятя глаз и хрипела, пытаясь схватить открытым ртом больше воздуха, который, казалось, застревала где-то по пути, так и не достигая легких. Парень испугался не на шутку. Схватил стакан с водой и влил ее в женщину. Та глотала, вцепившись деревянными пальцами в руку зятя. Когда Яша отпустил ее, она моргнула и завыла, рухнув на пол. Парень смотрел на мать, потерявшую от горя рассудок. Он подхватил ее с пола, ставя на ноги, но стоять она не могла, и тогда он вытащил ее в сени. Там усадил тещу за стол, где громоздились чистые перевернутые вверх дном крынки, и та, уронив голову на руки, завыла, запричитала, зарыдала. Яша стоял рядом, повесив голову.

Она уже не ощущала холода, она вообще ничего не чувствовала, не видела и не слышала. Перед глазами стояла кровать с больной дочерью на ней. Мать не нуждалась в объяснениях — Света умирает. Догрызает ее непонятная болезнь, высушила молодое здоровое тело, обглодала душу, а кто в этом виноват?

Полина Яковлевна, прижимая холодные пальцы к лицу, раскачивалась из стороны в сторону. Горе — тяжелое, непосильное — ложилось на плечи матери, опустошая ее до дна души. Тут Яша заботливо укрыл женщину пледом, и она подняла глаза.

Он! Он виноват во всем! Он, злыдень! Это он заморочил голову ее кровиночке, загубил жизнь ее молодую. Сам-то, поди, ждет — не дождется, когда Света умрет. Возьмет и охмурит еще какую-нибудь дурочку. Запудрил мозги бедной девочке, лишил мать единственного счастья. Чтоб ему пусто было! Света умирает, но и он жить не будет! Убить его мало! Убить! Убить! Горячая волна поднялась к голове женщины, ненавистью налились глаза, и тут она бросилась с кулаками на Яшу. Не ожидая ничего подобного, парень еле устоял на ногах. А Полина Яковлевна с охватившим все ее существо отчаяньем, настоянном на злобе, хлестала его, давясь слезами. Цыган не отбивался, просто уворачивался от ударов обезумевшей от горя тещи, а та била всё слабее и слабее по широкой груди. Наконец, она ударила в последний раз и навалилась на парня. Тот обнял ее за плечи, и женщина, уткнувшись лицом в его рубаху, зарыдала…

Они — теща и зять — просидели в сенях до первых петухов. Женщина внимательно, уже без слез и истерики, слушала парня. А тот курил сигарету за сигаретой, зажигая следующую от предыдущей. Вот что он рассказал о Светлане.

Врачи разводили руками. Им была не ясна причина болезни девушки. Ей сделали три операции, но они не помогли. А когда, три дня назад, ее отправили на четвертую, Света отказалась. Она, высохшая, как лист клена по осени, бледная, уставшая, сказала мужу:

— Я умру. И я не хочу умереть на операционном столе. Отвези меня к маме. Хочу проститься с ней.

Все уговоры Яши пошли прахом. А ведь он не поленился и попросил свою бабку посмотреть Свету: может, это и не болезнь, а порча? Но старуха лишь вздохнула, а потом ответила, что предупреждала Свету о скорой смерти, если та с Яшей останется. Но девушка, несмотря ни на что, выбрала свою судьбу, связав жизнь с ним. Ромала рассказала внуку о том разговоре, когда старая цыганка открыла девушке ее судьбу. Яша, взбешенный услышанным, едва не задушил родную бабку. Благо его вовремя оттащили от уже хрипевшей старухи.

— Да будь ты проклята, старая ведьма! — крикнул он напоследок и ушел…

— Она и мне говорила, что Света помрет скоро, — проговорила мать, — а я ей не поверила.

Яша раздавил в пепельнице очередной окурок:

— Света все знала, — еле слышно сказал он.

Тут открылась дверь, и в проеме показалась взлохмаченная голова Михаила.

— Она проснулась, — сказал подросток.

Яша рванул в дом, теща спешила следом. Парень подлетел к постели, сжал в руке руку жены, больше похожую на высохшую птичью лапку. Она что-то говорила на цыганском.

— Ты дома уже, дома, — повторял муж на русском.

Взгляд потухших блеклых глаз шарил по комнате, пока не встретился с глазами матери, и в ту же секунду они наполнились слезами. Девушка протянула худые с синими венами руки:

— Мамочка, — прошептала она.

Полина Яковлевна упала на колени и стала обнимать дочь, целовать холодные руки и лицо с ввалившимися щеками.

— Доченька моя, — шептала мать, — да от тебя только половина осталась!

Света улыбалась, а губы казались серой ниткой, прорезающей некрасивое лицо. Мама всё гладила и гладила своего единственного ребенка по волосам, да целовала. Слов у нее не было. У Светы тоже.

Дочь, несмотря на уговоры матери, отказалась от визита к врачам. И тогда Полина Яковлевна — атеист по натуре — сбегала к бабке Дуне, которая снимала порчу да готовила приворотные зелья. И ведь не верила ни в светлые силы, ни в темные, а к колдунье сходила. Это была старая высохшая женщина, которой было лет сто, но она и по сей день сохранила острое зрение и ум. Бабка выслушала ее и, накинув платок на седые волосы, заплетенные в две тугие косы, пошла за бедной матерью.

Света во время ее прихода спала. Бабка Дуня глянула на нее лишь раз и, развернувшись, пошла к двери.

— Стой! — крикнула Полина Яковлевна, бросившись следом. — А Света?

Ведунья повернулась в дверях, зыркнула синими глазищами на нее, потом, кивнув на спящую девушку, заявила:

— Ей ничем не пособить. Я дам тебе отвар один. Он ее не спасет, но она хотя бы мучиться не будет. Зараза у ей в теле.

— Рак? — помертвевшими губами спросила мать.

— Не, — ответила старуха, — я знаю, какой рак бывает, а это зараза. Бог знает какая.

Она всунула женщине в ладонь пузырек с отваром и ушла. Только дверь за ней стукнула.

Неверующая ни в черта, ни в Бога мать стала давать снадобье, оставленное старой ведьмой, и Свету перестали мучить постоянные боли. У нее проснулся аппетит, а на щеки вернулся румянец. Она играла с дочерью в ладушки и разучивала новые песенки. Ромала — непоседа и шалунья — льнула к маме. А та ей пела цыганские песни.

Полуторагодовалая девочка болтала без умолку. Ее рот не закрывался ни на минуту. Казалось, дом был наполнен щебетом весенних птиц. Черноглазая, черноволосая — очень походила на отца: его глаза, его волосы — густые, завитые кольцами, его улыбка. И только повадки у нее были мамины. Она так же морщила свой маленький, хороший носик, когда была чем-то недовольна. Несмотря на то, что внешне малышка никак не походила на Свету, Полине Яковлевне она живо напоминала дочь. Женщина возилась с внучкой и тайком радовалась, что у нее от Светы останется вот эта живая память.

Через день после приезда молодых в село прекратился дождь. Наконец-то, выглянуло из-за туч долгожданное солнце. Света сама не ходила. Яша выносил ее в сад, где специально для девушки поставили старое кресло, и она все дни проводила на свежем воздухе. Молодая мать даже повеселела. Полина Яковлевна поглядывала на дочь и радовалась. В ее душе появилась надежда, что, возможно, она и поправится. Вон, к примеру, Палыча взять: ведь его уже почти похоронили, а он ничего, оклемался. Вновь стал ходить, есть. Взять хоть бабку Фросю — тоже думали, что помрет, а она и по сей день бегает по селу… Может, и Светлана поправится? Не верила Полина Яковлевна ни цыганским предсказаниям, ни словам старой ведьмы, хотя за еще одним пузырьком все же сбегала.

Светлане стало лучше. Она уже пыталась сама вставать, и теперь могла резать яблоки на варенье. Мать сначала, было, не допускала дочь к работе, а потом поняла, что той доставляет радость любое занятие. Она просто устала лежать, ей хочется быть полезной. И женщина пододвигала к девушке миску с мытыми плодами и улыбалась, глядя, как Света снимает ножом кожицу и сосредоточенно режет яблоки на мелкие части.

— Я хочу в лес, — сказала как-то выздоравливающая.

Полина Яковлевна переглянулась с Яшей и Мишей.

— А почему бы нет, — сказал зять.

Теща смотрела на него, и ей иногда становилось жутко. Парень страдал не меньше ее, глядя на больную Свету, и боялся он за нее сильно. Женщина поняла это, так как у парня были посеребренные сединой виски. Это в двадцать-то лет! Только горе-злосчастье может сыграть такую шутку с человеком! Теперь, когда жена немного ожила, Яша вновь улыбался. А еще он молился. Полина Яковлевна застала как-то на днях его за молитвой. Цыган беззвучно шевелил губами, сжимая крестик в ладонях, стоя на коленях перед кроватью. Она посмотрела на него и отчаянно пожалела, что не верит в Бога. Может, действительно начать молиться, чтобы Света совсем поправилась? Только стыдно как-то. Не верила, не молилась, и тут на тебе: сдурела на старости лет. Нет уж, пусть Яша молится, а она снова сходит к бабке за отваром.

В лес они пошли все вместе. Яша нес на руках бестелесную Свету.

— Ты легче Малушки, — сказал он жене.

Та улыбнулась в ответ:

— Поэтому ты несешь меня, а не дочку?

Все переглянулись. Заулыбались, а девчушка, сидя у Михаила на шее, звонко рассмеялась.

День пролетел незаметно. Яша впервые с тех самых пор, как заболела жена, пел веселые цыганские песни, не сводя глаз с любимой. Та улыбалась и подпевала. Полина Яковлевна играла с внучкой, а высоко в небе стояло веселое ласковое солнце, и на душе было радостно и светло! Вечером истопили баню, а потом на веранде пили квас, и впервые за эти две недели никто не думал о смерти. Все были счастливы и веселы, как никогда.

Глава 13.

Света умерла этой же ночью. Казалось, она просто уснула, и ей снятся хорошие сны, так как она улыбалась. Полина Яковлевна, разбуженная посеревшим с горя зятем, тихо плакала у кровати дочери. Она не причитала, не кричала, а просто скулила, как обиженная собака. Яша стоял рядом, и у него дрожало лицо. Он едва держал себя в руках. Ведь вчера они были абсолютно счастливы, а теперь?..

Он медленно опустился на колени подле жены, обнял ее одной рукой и, прижавшись к ней лицом, вдруг заплакал. Полина Яковлевна подняла на него затуманенные слезами глаза и замерла. Потом, не сводя взгляда с зятя, машинально перекрестилась: Яша был абсолютно седой.

В день похорон с утра моросил дождик. Но к обеду вновь выглянуло солнце, и в умытом небе засияла разноцветная радуга. Света казалась спящей. Она даже похорошела. Хоронили девушку в платье с выпускного вечера. Малушку увели к соседям. Девчушка постоянно спрашивала про маму, а на отца смотрела недоумевающе и показывала на голову. Да, Яша теперь походил на старца.

Люди шушукались и вздыхали. Парень при жизни жены ни разу не назвал тещу матерью, зато теперь обращался к ней только «мама». Вот так.

Похороны, поминки, затем побелка всего дома вымотали бы Полину Яковлевну, если бы не помощь цыганских родственников. Черноглазые девицы, приходящиеся Яша не то троюродными, не то четвероюродными сестрами — седьмая вода на киселе — сами все побелили, помыли, перехлопали половики и ковры. Полина Яковлевна лишь помогала да не спускала глаз с шаловливой внучки. Та ходила потерянная по дому и искала маму. Девочка заглядывала под кровати, и в шифоньер, и даже в поддувало печки, и всякий раз спрашивала: «Где мама?»

У ее бабушки разрывалось сердце, глядя на поиски ребенка. Она прижимала малышку к себе и вдыхала ее детский запах, так похожий на Светин. Она целовала внучку, а душа всё больше и больше болела. А вдруг Яша захочет уехать и забрать с собой бабушкину кровиночку? Что тогда делать несчастной женщине? Жить-то как, если жить незачем?

Яша пропадал на кладбище. Подровнял могильный холмик, поменял деревянный крест на металлический, поставил и выкрасил оградку. Осиротевшая мать только цветы посадила…

После того, как отвели девять дней[1], Яша стал собираться. Полина Яковлевна смотрела, как он упаковывает вещи и игрушки Ромалы, и явственно ощущала, что жизнь покидает ее. Парень оглянулся на тещу, а та вдруг бухнулась перед ним на колени и, схватив его за загорелые жилистые руки, просипела:

— Не увози от меня Малушку!

Зять бросился ее поднимать, но она не давалась, валяясь у него в ногах.

— Яша, сынок, оставь мне внучку! Прошу тебя! Сынок! Родной! Прости за всё, но дочку не забирай! Ты другую встретишь, а у меня живая память о Свете останется! Богом прошу! Памятью дочери заклинаю! Не увози Малушку от меня…

И она заплакала. Цыган, наконец, поднял ее на ноги и усадил на лавку.

— А мне-то как жить без дочки? — выдавил он из себя.

— Так ведь ты всё время в разъездах, кто за ней смотреть-то будет? Тетки твои, да сестры, которые не пришей кобыле хвост Ромале?! А я ей родная! Родней некуда! Сынок, ты приезжать к нам будешь. Богом тебя прошу, не забирай девочку! Жить-то зачем тогда?!

Парень смотрел на плачущую тещу и думал, что отчасти она права. Он часто отсутствует, а за девочкой присмотр нужен. Кто за ней лучше родной бабки присмотрит? Свету не вернуть, а Полина Яковлевна умрет — тоска ее съест. Но и он-то как будет без счастливых глаз дочери? В общем, куда не кинь — везде клин!

Тут в комнату забежала Малушка, увидела сурового отца и плачущую бабушку, подбежала к ней и стала гладить по щеке.

— Не пачь, баба. Не пачь, — шептала она.

Женщина обняла свое единственное сокровище, прижала к груди. Девчоночка вытирала своей маленькой ладошкой бабушкины слезы и всё норовила в глаза заглянуть.

— Не пачь, баба. Не пачь, — приговаривала она.

— Доченька моя, кровиночка моя, — стонала Полина Яковлевна.

А Яша молчал и смотрел на осиротевших тещу и дочь. И для себя он всё решил.

На следующий день на рассвете, когда из города за ними пришла машина, парень уехал один. Ромала осталась у бабушки.

Односельчане Полины Яковлевны, увидев, что Яша оставил дочь с бабкой, замололи языками. Многие были на похоронах Светы и видели седую голову парня, но никто не верил в его искренность. Люди перешептывались за спиной несчастной женщины, говорили, что цыган бросил дочку. Но самой матери до них не было дела. Она уже собралась устроить девочку в ясли, как из города приехал Яша. Он никак не мог нацеловаться со своей крохой, а та жалась к отцу. Уложив девочку спать, теща и зять сидели в кухне и пили чай.

— Что, мама, тяжело, поди? —  спросил он.

Женщина вздохнула:

— Ох, сынок. Разве заткнешь их. На чужой роток платка-то не накинешь. Пусть болтают себе.

Цыган покачал седой головой:

— Не хочу, чтоб о тебе плохо говорили. Подожди, вот увидишь, еще и Малушку станут дразнить.

Теща опять вздохнула. А что тут скажешь?

— Ну, вот что, — заявил Яша, не поднимая глаз, — поживете еще немного здесь, а я пока попытаюсь устроить вас в городе. Всё к Малушке ближе буду.

Полина Яковлевна посмотрела на парня, опешив:

— Да что ж я в городе делать-то буду? Да и дочери твоей воздух свежий нужен, а город — он город и есть: грязь да машины.

Яша усмехнулся уголком рта:

— Ты, мам, не беспокойся об этом. Будет так, как тебе нравится. Вот увидишь.

Теща на это промолчала.

Зять уехал. Но через какое-то время стало понятно, что эту зиму Полина Яковлевна с Малушкой будут жить в селе. Девочку нехотя, но всё же взяли в детский сад. Яша приезжал каждые выходные, когда на день, когда на два, иной раз и вовсе на пару часов. Звонил через день. Теща рассказывала нехитрые деревенские новости — а Яша в пару фраз умудрялся вкладывать всю свою жизнь. Ромала сильно скучала по отцу и ждала его приезда с великим нетерпением. И тот тоже рвался к дочери.

Односельчане видели, с какими гостинцами приезжал зять к теще. Ведь кабы по-нормальному, то они и знаться не должны были бы — Света-то померла. Ан нет! Ездит! На машине. Коробками что-то таскает в дом. А где берет? Ведь не работает нигде. Тогда, выходит, нечестным путем нажитое, а то и вовсе краденое! Цыгане — какой с них спрос?! В глаза, понятно, не говорили, но за спиной начинали шептать, и этот шепот напоминал Полине Яковлевне шипение змей. Того и гляди ужалят! Она понимала, что большинство ей просто завидует. Ведь у «нормальных» людей теща с зятем должны чуть ли не драться, а тут подарки! Кто ж поймет? Никто и не понимал.

— Пока не получается, мам, устроить вас в городе, — сетовал Яша.

Полина Яковлевна посмотрела на седую голову зятя и вздохнула. В прошлом месяце отвели полгода[2] Свете. Об этом было тяжело думать и вспоминать. На поминках были только свои: она, Яша, Миша и Малушка. Так и посидели вчетвером на могилке. Малушка к тому времени почти забыла маму, и от этого у бабушки щемило сердце. Каково это — прожить жизнь, не зная матери? Свою она сама плохо помнила. Время стерло знакомые родные черты. Фотографий не осталось.

Мать Полины Яковлевны умерла от пневмонии во время войны, когда работала в две смены на неотапливаемом заводе. Мужа с фронта так и не дождалась, как и сына, который был старше Поли на двенадцать лет. Полина Яковлевна схоронила мать в 1943 году, в июле 1944-го пришла похоронка на брата. А в 1945-м она встретила отца. Тот и не признал в вытянувшейся стройной, как березка, девушке дочку. Полине тогда едва исполнилось четырнадцать. Она тоже не признала в этом постаревшем, с врезавшимися в лицо морщинами, с седыми висками, обросшем мужике отца. Только глаза — серые, живые — горели. Она вспомнила, как вдруг хлопнула за ее спиной входная дверь, как она оглянулась и встретилась взглядом с ним. Какое-то время стояла, оцепенев, потом уронила на пол сковороду и бросилась к отцу и долго поливала видавшую виды гимнастерку накопившимися слезами. Вечером они сходили на кладбище к маме. Помолчали, вспомнили брата… и продолжили жить.

У отца было много ранений, но руки-ноги на месте — это главное. Как он говорил, лишь одно — коварное. Однажды его зацепило осколками мины. Какие смогли — извлекли, другие бродят в теле, причиняя нестерпимую боль. Чего-чего, а ее мужчина не боялся, хотя мучился страшно. Да и скончался внезапно. Встал как-то, потянулся, да и упал замертво. Восемнадцатилетней Полине потом показали осколок, который оборвал жизнь отца, войдя в сердце. Потом она долго жила одна… Затем вышла замуж за Федора, через три года родилась Света, а еще через пять они с мужем развелись. Вырастила дочь…

Всего три года назад перед Светой открывались хорошие перспективы, и она проходила практику на самом крупном заводе региона. Два года назад еще не было Малушки, и вот уже полгода нет Светы… Растаяла, угасла на глазах, как ясный день. Только и осталось вспоминать ее, да Ромалу любить за себя — бабушку — и за маму…

— Ты, сынок, за нас не беспокойся, — сказала женщина парню, когда они вернулись с кладбища домой.

Он тяжело вздохнул, прошелся по комнате.

— А за кого еще мне беспокоиться? — сказал он, глядя в окно. — Вы моя семья.

— Яша, мы с Малушкой обеспечены всем. Все у нас есть. Я, слава Богу, здорова. Что еще нужно?!

Парень вновь сел за стол.

— Малушка совсем забыла маму, — вдруг сказал он.

Полина Яковлевна подняла голову. К горлу тут же подкатил горячий колючий ком. Она сделала над собой усилие, чтобы не расплакаться.

— Что же ты хотел?! Она еще совсем маленькая, — проговорила теща в ответ, а голос казался чужим.

— Я знаю, просто так быть не должно. Это я во всем виноват. Если бы Света не познакомилась со мной, то была бы жива, — совсем тихо произнес он.

Полина Яковлевна вздохнула. Сколько раз за эти последние два года она думала об этом! Только, как правильно говорил ее отец: если бы, да кабы, во рту выросли б грибы. Ведь именно его — этого черноглазого цыгана — мать обвиняла в болезни, страданиях и смерти своего единственного ребенка. Каково это — схоронить дитя, выношенное, рожденное в тяжких муках, выращенное с любовью, а потом схоронить!? Что страшнее?

— Если бы бабка мне рассказала всё, что ожидает Светочку со мной, я бы исчез. Уехал, и она бы осталась жива, — сказал Яша, тяжело вздохнув.

Теща с недоумением спросила:

— Неужто ты веришь во всё это?

— Во что? — не понял он.

— Ну, в эти гадания-предсказания?

Цыган внимательно посмотрел на нее, поинтересовался:

— Считаешь, что всё это — сказки?

— Конечно! — твердо заявила женщина. — Света просто заболела и умерла.

— И от чего же? Просто так не умирают.

Полина Яковлевна вспыхнула:

— Ну, не от предсказания же!

Парень взглянул на нее и промолчал. Но, несмотря на всё неверие женщины, сбылось еще одно предсказание старой цыганки: Ромала звала бабушку мамой…

[1]Так в Сибири говорят о поминках на 9 день.

[2] Полгода со дня смерти.

Глава 14.

Время шло. Ромала росла веселым, отзывчивым ребенком. Отец с бабушкой не могли нарадоваться на нее. С каждым днем она всё больше походила на Яшу. Если Света была тихой, спокойной, то Ромала на одном месте не сидела, словно юла вертелась. Глаза ее всегда блестели, а голос — звенел. Она прекрасно исполняла как русские, так и цыганские песни.

Яша больше не заикался о переезде семьи в город. Полина Яковлевна и подавно помалкивала. За столько лет она привыкла к селу, к людям. Наконец-то односельчане перестали судачить о Филимоновой и ее непонятных цыганских родственниках.

Во-первых, тема устарела, во-вторых, было, о чем другом поговорить. Например, о Вальке Губановой, которая еще в десятом классе в подоле принесла. Да хоть бы от молодого кого, а то ведь от женатого Митьки Павлова. Вот его Машка насовала тогда зуботычин разлучнице! Та, правда, в долгу не осталась, и волос у законной супруги поубавилось! Что и говорить — красиво пластались девки! Если еще учесть, что Машка вдвое тяжелей соперницы, то это было стоящее зрелище! Подробности смаковали целый месяц.

Потом попытался повеситься Гришка Ростов, который был влюблен в Аньку Кузову. Девчонка его отвергла и собралась замуж за Витьку Петрова. В день ее сватовства Гришку едва успели из петли вытащить. А его мать Витька поймал со спичками и соломой в руках под Анькиными окнами. Женщина и не отпиралась, что хотела «спалить суку крашенную», чтоб ее сынок не мучился.

Так что село не скучало…

Время бежало. Вот и Ромалу стали собирать в школу. Девочка с бабушкой съездили в город и купили всё необходимое первоклашке. Девчушка была несказанно счастлива.

Полина Яковлевна закручивала банки с огурцами, когда увидела, что внучка вбежала во двор и, как показалось женщине, плакала. Она отложила закаточную машинку и, вытирая руки о передник, выскочила из дома. Девочку она нашла в кустах смородины. Та действительно плакала, размазывая по щекам слезы.

— Девочка моя, доченька, что случилось? — заквохтала бабушка, обнимая ребенка.

Малышка подняла на нее зареванное лицо и бросилась женщине на шею.

— Да что случилось-то? Тебя кто-то обидел? Почему у тебя платье порванное? — забрасывала внучку вопросами Полина Яковлевна, но та лишь мотала в ответ головой и упрямо молчала. Бабушка схватила ребенка на руки и побежала в дом.

— Сейчас, сейчас, вот умоем мою девочку, и всё будет хорошо, — приговаривала она.

После умывания Ромала перестала плакать, но глаза на Полину Яковлевну всё так же не поднимала.

— Выпей, доченька, водички, — сказала женщина и протянула своему сокровищу кружку.

Та послушно сделала несколько глотков и посмотрела ей в глаза:

— Мама, а что такое отродье? — вдруг тихо спросил ребенок.

Что-то липкое, мерзкое коснулось души… Полина Яковлевна медленно опустилась на лавку, чувствуя, как леденеют руки, а щеки наоборот горят.

— Кто это такое сказал? — выдавила она из себя.

— Не скажу. Я поняла, что это плохое слово, но что оно значит? — спросила девочка.

Полина Яковлевна сделала глубокий вдох, чтобы ушло невероятное и, наверное, поэтому необъяснимое ощущение надвигающейся беды. Хотелось даже посмотреть по сторонам, чтобы успеть вовремя загнать эту самую беду обратно.

— Это плохое слово, — ответила она. — Забудь его.

— Значит, я правильно треснула К…, — тут Ромала запнулась и вновь поглядела на любимую бабушку.

— Значит, правильно, — невольно согласилась та.

— Мама, а ты цыганка? — вдруг спросила девчушка.

— Нет, я русская.

— А мама… моя мама?

— И мама.

— А папа? Он кто?

Полина Яковлевна вздохнула.

— Он цыган. А почему ты спрашиваешь?

— А я кто?

Бабушка растерялась.

— Ты наполовину русская, а наполовину цыганка. Хотя, если разобраться, то в тебе есть и украинская и даже грузинская кровь. Но почему ты спрашиваешь? Что случилось?

— А какой крови во мне больше: маминой или папиной? — не унимался ребенок, ловко игнорируя встречные вопросы.

Женщине ничего другого не оставалось, как просто отвечать.

— Ты сильно похожа на отца, такая же смуглая, черноволосая. Мама была светленькой, — ответила она и провела по черным кудрям малышки.

— Значит, папиной, — со вздохом подытожил ребенок.

— Да в чем дело-то? — вдруг разозлилась Полина Яковлевна. Острое чувство беды сжало сердце с новой силой. Понимала, что неспроста Ромала спрашивает о своих корнях.

— А я цыганское отродье? — тихо спросила девочка и подняла на бабушку черные омуты своих больших глаз.

Руки разжались, и кружка, выпав из рук Полины Яковлевны, разлетелась на мелкие осколки. Она почувствовала, как жар поднимается к голове, будто вся кровь побежала в этом направлении, и от этого холодеют ноги, а в желудке образуется ледяная пустота.

«Вот и всё. Началось»,— пронеслось в голове. Полина Яковлевна пару раз глубоко вздохнула, чтобы унять стучащую в висках кровь.

— Ты никакое не отродье! Ни цыганское, никакое! — твердо заявила женщина, глядя прямо в глаза Ромале. — Ты прекрасный и замечательный ребенок. Да и на какие такие национальности распределение вдруг? Мы живем в самой лучшей стране мира — в Советском Союзе! У нас пятнадцать республик. Национальностей, ауж тем более народностей, — пруд пруди. Больше сотни! Кто тебе сказал, а? Ну, быстро говори! — негодовала бабушка.

— Не скажу! — ответила девочка и побежала в свою комнату.

Бабушка проводила ее глазами.

— А ведь не скажет, — тихо проговорила она. — Характером в мать пошла. Это хорошо.

Но разговор с внучкой долго не шел из головы. Кто мог такое наговорить ребенку? Да хоть кто! В глаза главному бухгалтеру сельской администрации, конечно, никто ничего не говорил. Но свадьбу Светы с Яшей не забыли, и пожары не простили. Только дочь давно в могиле, цыган в разъездах, вот и вымещают всё на ребенке, к тому же, она еще и безответная. Еще не научилась платить злом за зло. Но сдачи дает, а это хорошо… Треснула К… Кого из детей зовут на «К»? Хотя, если подумать, ребенок-то ведь не виноват. Всяко с родительских слов сказал. И тут ее осенило: так это же Катька Матушкина, дочка Матвея, главного конюха! Теперь всё ясно. Только этот конфликт между детьми — лишь первая ласточка. Дальше будет хуже…

— Полина, Полина! — кричали с улицы, барабаня в окно.

Лайма заходилась в лае. Полина Яковлевна, нашарив в потемках тапочки, бросилась к окну, натягивая халат.

— Да кто там? — спросила она, распахнув створки.

За окном сплошной стеной стоял дождь, а под ним на ветру дрожала Ольга, кассирша из конторы.

— Ольга, ты что это в такую погоду шастаешь? Ночь уж на дворе! — впуская гостью в дом, ворчала бухгалтер.

Та скинула в сенцах промокший насквозь плащ, под которым у нее сидел лопоухий щенок, и опустила малыша на пол. Он поднял на людей свою лохматую морду и недовольно тявкнул. Ольга же поглядела на хозяйку дома, и Полина Яковлевна по глазам поняла, что стряслась беда. Вновь всколыхнулось то же страшное ощущение неизбежной напасти.

— Что случилось-то? — тихо спросила она.

Гостья опустила глаза и стянула с головы платок.

— Ты вот что, Полина, девчонку свою сегодня не выпускай никуда, — проговорила она.

Бабушка опустилась на лавку. Помолчала, унимая захлестнувшееся сердце, а потом, хлопнув по столу крепкой ладонью, приказала:

— А ну, не юли! Да сказывай толком, что за беда такая?

Ольга села напротив и стала рассказывать, и чем дольше она говорила, тем сильнее бледнела Полина Яковлевна.

Ромала — добрая жалостливая девочка. У Ольги ощенилась сука и принесла трех щенят. Кассирша рассказала об этом бухгалтеру, а та — внучке, и девочка уговорила взять одного. Ромала через день бегала проведывать своего Бимку. Тот понемногу рос. Вот он открыл глаза, заковылял на своих толстеньких кривых ножках. Девочка от щенка была в восторге и всякий раз рассказывала бабушке, чему ее Бимка научился за день.

И вот несколько дней назад Ромала, как обычно, прибежала к тете Оле, чтобы поиграть со своим любимцем. Когда девочка уходила домой, ей преградили дорогу Катька Матушкина и Зинка Творогова. Девицы на три года были старше Ромалы, но она не испугалась, только кулаки сжала, так как, наверно, поняла, что драки не избежать.

— И чего ты шастаешь на нашу улицу? — зашипела на девочку Зинка.

— Бегаешь каждый день, — поддакнула ей Катька.

— И чего тебе надо, а? — надвигаясь на Ромалу, спрашивала Зинка.

Катька толкнула цыганочку в плечо и процедила сквозь зубы:

— Пошла вон, и чтоб больше не появлялась здесь, усекла?

— А не то руки выдернем и к жопе приставим, — пригрозила ее подружка.

— Чтоб мы больше тебя здесь не видели, отродье цыганское, — припечатала Катька, и сразу получила от Ромалы в глаз.

Девчонка, упав в пыль, заголосила. Зинка бросилась на Малушку, но тут к драчуньям одновременно подбежали Ольга и мать Катьки, которая тут же кинулась поднимать дочь.

— Ах ты, деточка моя, кровиночка дорогая, — квохтала она над ней. — Чтоб тебе пусто было, отродье цыганское!

Ромала вырывалась из цепких рук тети Оли, пытаясь хоть ногой достать обидчицу.

— Анна, да ты что же такое говоришь? — закричала кассирша на Матушкину.

— А ты не заступайся, не заступайся! — окрысилась та.

— Постыдилась бы при детях! — вразумляла Ольга разъярившуюся бабу, но та будто не слышала.

— А кого стыдиться-то? Эту, что ли? Так мать ее в подоле принесла. Нагулянная она. А отец у нее вор, потому как цыган! Так она и есть цыганское отродье! — верещала Катькина мать.

— Это твой сын — вор! — вдруг крикнула Ромала.

Женщина захлопнула рот и уставилась на девочку, прижимая к себе скулящую дочь.

— Чё? — не поняла она.

— А то! Твой сын — вор! Скоро он в тюрьму сядет! — крикнула цыганочка и бросилась бежать.

Матушкина, вновь обретя дар речи, долго визжала ей в след. Но Ромала слушать не стала, да и кассирша не прислушивалась. Никто из них не принял слова ребенка всерьез…

— Ну, и что с того? — не вытерпела Полина Яковлевна, перебив рассказчицу.

Ольга повела на нее уставшими глазами:

— А то, Поля, что я только что была понятой при обыске у Матушкиных, — еле слышно проговорила она. — У Саньки в сарае нашли два ящика водки, а сам он рядом валяется пьяный с бутылкой в обнимку.

Дня три назад кто-то залез в магазин. Взять практически ничего не взяли. Украли лишь несколько ящиков водки да сигареты. Всё это и нашли у Матушкиных. А ведь на такую порядочную семью никто бы и не подумал.

— Так что ты Ромалу из дома не выпускай, — советовала подруга Полине Яковлевне, — как бы не случилось чего… Девчонка, понятно, в сердцах крикнула Аньке, что сын у нее вор. Так ведь сама понимаешь, как ни крути, а девчонка — цыганка наполовину. Вот и придумают Матушкины себе невесть что. Скажут еще, что накаркала.

У бабушки от всего услышанного земля уходила из-под ног. Это же надо такому случиться?! Коль Ольга вспомнила, что наговорила в тот злополучный день Ромала Катькиной матери, та и подавно вспомнит. Всё вспомнит: и Свету, и Руслана, и Яшу, и поджог — ничего не упустит!

— Спасибо тебе, — проговорила бухгалтер, — век не забуду! Беги домой, а то спохватятся еще.

Она протянула подруге точно такой же, но сухой плащ, и проводила к дверям.

— Это, Поля, я долг вернула, — вдруг сказала Ольга. — Помнишь, пятнадцать лет назад мне насчитали недостачу в магазине. Я ведь тогда чуть в петлю не полезла. А ты спасла. Перепроверила всё и нашла деньги. Так что благодарить не надо.

— Спасибо, Оль, беги, — повторила хозяйка и обняла ее на прощанье.

Та кивнула и, выскочив под дождь, растаяла во мгле. Полина Яковлевна вернулась в дом. Она стояла посреди комнаты, чувствуя, как дрожат руки, и думала. Маленький Бимка обиженно скулил у ее ног. Несмотря на поздний час, женщина подошла к телефону и набрала заветный номер.

— Яша, срочно приезжай, — тихо и спокойно проговорила она. — Беда!

В ту ночь женщина так больше и не легла. Первым делом она спустила с цепи Лайму.

— Только за ворота не выбегай, — наказала хозяйка. Собака, видать, чувствовала ее состояние и тихо поскуливала, пока с нее снимали ошейник.

Потом женщина достала из шкафа старую винтовку, помнившую еще руки ее отца. После войны без оружия было страшно. В каждом доме можно было найти винтовки, пистолеты, у некоторых в закромах отыскивались даже пулеметы. Только сейчас-то мирное время, а приходится брать в руки оружие, чтобы отстоять жизнь маленькой девочки, да и свою тоже.

Яша приехал еще до рассвета. Полина Яковлевна в паре фраз рассказала ему всё. Зять спокойно слушал, лишь изредка поглядывая на дверь детской комнаты. Ромала спала мирно. Девочка была для него всем, в том числе, и тормозом. Он всегда был осторожен и никогда не рисковал, так как боялся, что дочка останется одна. В ее повадках, характере, привычках, предпочтениях он узнавал жену. Потерять ее он не мог.

— Собирайся, мама, — сказал он.

— Куда?

— В город, — ответил Яша и подошел к окну. На востоке уже загорался рассвет. — Люди здесь темные, дикие и всегда найдут крайнего…

Дорогие мои читатели! Спасибо, что открыли мою книгу. Надеюсь, она понравится вам. Приятного чтения!

Не забывайте: нажать «звездочку» недолго, но этим вы повысите рейтинг книги, и она не потеряется на просторах «Литнета». Рейтинг книги можно повысить через «награды» и «репост» (ссылка на книгу появится на вашей страничке в соцсетях как рекомендация). А уж если вы сами не обделены красивым слогом, или же вам просто хочется высказаться по поводу данной истории, пишите комментарий! Я отвечаю всем.

С уважением Ульяна.

Глава 15.

— Заходи, мам, — прошептал Яша, толкнув дверь квартиры.

Полина Яковлевна шагнула в темную прихожую, наступив в чью-то обувь. Но тут под потолком вспыхнул свет, и женщина зажмурилась. Откуда-то с боку вышла молодая цыганка и, улыбнувшись, забрала сумку из рук поздней, вернее ранней, гостьи: на часах стрелки едва перебрались за цифру 5.

— Это моя троюродная сестра Зара, — так же шепотом сказал Яша, передавая на руки Малушку.

Женщину отвели по длинным коридорам в комнату. Там на одной из кроватей спала чернявая девочка. Полина Яковлевна раздела спящую Ромалу и сама устроилась подле нее. Она смотрела на черные локоны внучки, пушистые длинные ресницы и думала.

Утром она даже и предположить не могла, как закончится день. Да только верно говорят: человек полагает, а Бог располагает. Собрались очень быстро. Взяли самое дорогое и наиболее ценное. В доме остался жить приехавший с Яшей парень, у которого на руках были документы, где говорилось, что он снимает дом у Филимоновой на неопределенный срок, о чем свидетельствовали подписи обеих сторон и печать нотариуса, которую поставил Яша прямо на глазах у изумленной тещи. Постоялец усмехнулся и, дунув на штамп, изрек:

— Не подкопаешься.

У женщины от увиденного пошел озноб по спине. Что там ни говори, а Яша занимается темными делами. И от таких мыслей становилось жутко.

А за завтраком Яша предложил теще съездить и посмотреть дома.

— В деревню, мама, ты не вернешься, — припечатал зять, — жить вам там не дадут. Да и Ромале будет лучше в городе. Здесь можно и в музыкальную школу отдать, и на танцы или пение. Но в квартире тебе будет тесно. Ты такой человек, которому нужна хоть пядь земли. Так что будем искать дом на земле, но благоустроенный, с водой, хоть и с печкой. У меня на примете есть несколько вариантов. Сама увидишь.

Весь день вместе с зятем Полина Яковлевна ходила по домам и всегда была чем-то недовольна: то расположением комнат, то окружающей местностью, то еще чем-нибудь. И вот после очередного осмотра они, удрученные, вышли за калитку и тихо заговорили. Мимо проходила сухощавая женщина. Она нарочно замедлила шаг возле них, услышала обрывки фраз и подошла.

— Здравствуйте, — сказала она.

Яша с Полиной Яковлевной уставились на нее, здороваясь вразнобой.

Сухая и твердая, будто жердь, женщина извинилась и предложила посмотреть ее дом. Солнце клонилось к горизонту. От хвалебных речей хозяев предыдущих домов болела голова, и уже с трудом можно было вспомнить, где они видели яблоневый садик, а в каком из дворов их встретила огромная псина. Но, несмотря на всё это, Полина Яковлевна согласилась взглянуть. Лицо хозяйки дома даже посветлело, и, ускорив шаг, она повела потенциальных покупателей за собой, будто боялась, что они передумают. И едва она вскинула руку, указав на островерхую металлическую крышу, венчавшуюся петушком-флюгером, Полина Яковлевна поняла, что купит этот дом, сколько бы за него ни запросили.

Дом стоял обособленно от прочих. Большие окна с резными наличниками блестели, отражая лучи заходящего солнца. И весь он утопал в цветах, многие из которых сельский бухгалтер видела впервые. Огород был намного меньше ее собственного, но ведь и хозяйства такого она здесь держать, наверняка, не станет, так что огромные сотки ей без надобности. Росли на участке и яблони, и груши, и сливы, а уж смородины да крыжовника — по несколько сортов. Буквально в десяти метрах от дома стояли, будто игрушечные, банька и летняя кухня с резными окошечками и петушками на блестящих крышах.

— Раньше у нас баня с летней кухней под одной крышей были, да вот в прошлом году по весне загорелась проводка в летней кухне, так и сгорела вместе с баней, — объяснял вышедший из дома седовласый, но довольно крепкий на вид мужчина. Видимо, муж хозяйки.

— Они у вас будто из сказки какой! — восхитилась Полина Яковлевна.

Тот довольно хмыкнул в усы с проседью, и от его улыбки к вискам побежали лучики морщинок.

— А то! — воскликнул он.

— А что, дом-то благоустроенный? — подал голос Яша.

— Конечно, — ответил хозяин, и по голосу теще показалось, что этот вопрос будто бы даже задел его самолюбие.

— Вы не обижайтесь на нас, просто у нас девочка маленькая, вот и интересуемся, — сказала мягко Полина Яковлевна.

Он глянул на нее цепким взглядом и повел шеей.

— В доме и ванна, и туалет есть, — сказал он, сменив гнев на милость.

— Да вы проходите, проходите в дом, — зачастила хозяйка, распахивая перед покупателями дверь.

Дом был большим. Намного больше, чем тот, что остался у Филимоновой в селе. Высокие потолки, просторные квадратные комнаты, оклеенные на городской манер обоями. Стены кухни, как и русская печь, наполовину были выложены керамической плиткой. Ею же отделаны были и ванная, и туалет. Хозяин, ходя по пятам за покупателями, рассказывал о доме, отоплении, печи, воде и прочем. А Полина Яковлевна уже прикидывала, как расставит мебель. Яша следовал за тещей и понимал, что дом ей пришелся по душе.

— Комнат только многовато, — вдруг вздохнула покупательница.

Эти слова, будто радаром, уловила хозяйка и глянула на мужа. Тот, поймав ее взгляд, посмотрел на странную пару. Пожилая русская, неопределенного возраста цыган… да к тому же они еще говорили о маленькой девочке. Неужто муж с женой?

— Мам, — словно услышав его мысли, произнес Яша, — наоборот хорошо. Пусть будет просторно. Малушка скоро начнет таскать подружек в дом — от шума можно будет сойти с ума.

— Не сошла же до сих пор, — усмехнулась женщина.

— А сколько здесь человек вообще собирается жить? — вдруг поинтересовался хозяин.

Яша в ту же секунду насторожился. Теща кожей это почувствовала. Он положил свою смуглую руку поверх материнской, и даже взгляд стал жестче.

— А почему вас это интересует? — спросил он.

Хозяин переглянулся с женой. Та как-то неопределенно повела худыми плечами, словно не знала, что сказать.

— Ну, вы что-то про девочку говорили… — начал было он.

Супруга его перебила:

— Вот, глядите. Это — детская, — сказала она, показывая светлую комнату, в которой не было и намека на присутствие детей, лишь стены сплошь зайки да мишки с воздушными шарами.

— Там, — тараторила продавщица, тыча пальцем в комнату напротив, — спальня для родителей. Здесь наша спальня, а там дальше — зал. Всем места хватит: и внучке, и молодым, и у вас будет своя отдельная комната, — выпалила та, преданно глядя в глаза Полине Яковлевне.

Селянка посмотрела с грустью на Яшу. Тот сжал ее пальцы в своей ладони…

— Тебе нравится? — спросил он, когда они уже ехали домой.

— Очень, сынок, — ответила вдохновенно женщина. Она уже знала, что этот дворец будет принадлежать ей.

Надежда Львовна и Антон Михайлович, хозяева чудесного дома, с нетерпением ждали приезда покупателей. Это было так сильно заметно, что Яша встревожился. Он хмурил черные брови и всё как-то поглядывал в сторону.

«Что-то тут нечисто. Дом прекрасный, участок великолепный, даже детская площадка во дворе такая, что закачаешься! Вот и спрашивается: зачем продавать, когда, понятно, что лучше не найти?!»— думал парень.

Мысли цыгана были близки и теще.

— Такой прекрасный дом, — проговорила Полина Яковлевна. — Извините, что спрашиваю, но почему вы продаете его?

Хозяева сразу посуровели и переглянулись.

— Сын со снохой разошлись, — ответил, тяжело вздохнув, Антон Михайлович. — Они с нами всё жили, а потом сын другую встретил.

— Вот дочка и не смогла его простить, да и он сам подал на развод. Уж как мы его уговаривали! И дочка не осталась, — подхватила Надежда Львовна.

— Только сами понимаете, как ей остаться с нами, если разлучница через два дома живет. Вот она и уехала. Дочек, кровиночек наших, забрала, — проговорил с тоской брошенный дедушка.

— Вот мы и уговорили ее, Сонечку нашу, что уедем все вместе. Антон вон какой еще сильный, да и я еще кое-чего могу. Как-нибудь проживем. Построили один дом, построим и другой. Лишь бы вместе быть с Любочкой, Ладочкой и Сонюшкой, правда?

Полина Яковлевна кивнула, соглашаясь, но тень, мелькнувшую по ее лицу, дед с бабкой заметили.

— Вы уж нас тоже извините, — вдруг сказал Антон Михайлович. — Мы с женой приметили, что вы родственники, но ведь не муж с женой? Да и на мать с сыном тоже не очень походите.

— Яша мне зять, — ответила покупательница, — детей, когда те родителей теряют, называют сиротами. Мужей, схоронивших жен, — вдовцами. Не придумали лишь, как называть матерей, которые проводили своих детей в мир иной.

— О Господи, прости и помилуй нас грешных! — горячо прошептала Надежда Львовна, истово крестясь.

— Вот уж шесть лет минуло, как мы схоронили Свету. Малушка, дочка, совсем и не помнит ее. Зовет меня мамой. Яша сжалился, не забрал девочку. Так и живем, не тужим.

— Бедная ты, бедная, — запричитала Надежда Львовна, прижимая свои натруженные пальцы к щекам.

— А мы своему охламону сказали, что дочка у нас одна, и другой не надо. Коль уж ему покабелиться хочется, так пожалуйста! Без тебя проживем, было бы здоровье. А коль Соня повстречает кого — не век же ей одной куковать, — так мы и свадьбу сыграем. Она у нас такая, что в целом свете не сыскать! — сказал вдохновенно хозяин дома.

— А ведь когда он знакомиться ее привел, думала, издевается! Худющая, страшненькая, всей красоты — коса в руку толщиной. Детдомовка, всего и вещей-то было — кошелка небольшая, а в ней два платья — одно на выход, другое на работу, да юбочка с кофтенкой. Сыну мы никогда не перечили, и тогда не стали.

— И ведь как хорошо, что не стали. Соня малость оклемалась, отъелась чуток и давай тянуться, что есть силы, на благо всей семьи. А мастерица какая!

— Опять меня хвалите, — раздалось от калитки.

Полина Яковлевна оглянулась. Оттуда шла высокая, статная русоволосая красавица. Косу, видать, она никогда не стригла. Волосы были собраны на макушке в огромный конский хвост, и хитро сколоты шпильками, образуя корону. Да и выглядела девушка истинной королевой. Старики при виде ее сразу смягчились, заулыбались.

— Это у них привычка такая, хвалить нас, — сказала Соня. — Ладно, пойдемте в дом. Я торт купила, чай пить будем.

К концу недели Полина Яковлевна совсем освоилась в новом доме. Многочисленные цыганские родственники помогли с переездом и наведением порядка.

Малушке пришелся по душе маленький, красивый домик, где раньше играли Лада и Люба. Площадку для них дед оборудовал — загляденье. Рядом с домиком стояли металлические качели и большой гриб, где можно было играть в тени. Скоро у Ромалы собиралась детвора со всей округи. Лайма долго обвыкалась на новом месте, но она столько лет верой и правдой служила своей хозяйке, что, видимо, решила, что коль та рядом, то и ей здесь будет житься неплохо.

Глава 16.

Первого сентября Полина Яковлевна с Яшей отвели Ромалу в новую школу. Накрахмаленные банты топорщились колкими углами, белоснежный фартук и огромный букет астр, из-за которого выглядывала восторженная девочка, навевали бабушке воспоминания о том, как в первый класс пошла Света. Яша смотрел на счастливую дочь и видел грусть в глазах тещи.

— Ты чего, мам? — спросил он, услышав очередной вздох.

— Смотрю на Малушку нашу, а вспоминаю Свету. Быстро выросла наша девочка, вот в школу пошла. Ох, Яша, оглянуться не успеем, как заневеститься Ромала. Жаль только, мама ее этого не увидит, — ответила женщина и всё-таки не выдержала, навернулись на глаза предательские слезы. Отвернулась, промокая глаза платочком, чтоб внучка — не дай Бог! — не увидела. Яша вздыхал рядом и молчал. Потом тронул тещу за плечо:

— Она видит всё. Видит и радуется, — сказал твердо парень, глядя прямо в глаза Полины Яковлевны. Женщина, хоть и хотела, но возражать не стала. Верит во всё это, ну и пусть верит. В свое время она даже не стала возражать против крещения Ромалы, как и против нательного крестика, что носила внучка. Вот только уши она не разрешила проколоть:

— Мала еще, ни к чему, — сказала женщина. Яша спорить не стал.

Жизнь покатилась по накатанной колее. Когда Ромала пошла во второй класс, бабушка отвела ее в музыкальную школу. В тот же день в доме появилось пианино. Помимо этого, девочка еще ходила на занятия в балетную школу, пела в хоре и с удовольствием участвовала во всех школьных мероприятиях. Яша старался не пропускать ни одного спектакля или концерта, где принимала участие дочь.

С приходом перестройки он сумел выкупить пару киосков на вокзале и теперь занимался торговлей. Полина Яковлевна работала бухгалтером в хлебопекарне. После того, как Яшу обманул нанятый им человек, теща взялась за дела зятя. Парень был этому несказанно рад. А как женщину проводили на пенсию, она вела денежные дела многочисленных цыганских родственников. С годами она привыкла к черным глазам и белозубым улыбкам, даже понимать их стала. Те тоже приняли русскую женщину. А как не принять?! Знали ведь, случится что — не дай Бог — она всегда поможет. Одно терпеть не могла — пустых слов. Считала, коли сказал — обязан сделать, а сомневаешься, так и трепаться нечего. Да воровства на дух не переносила. А как-то раз жену Михаила — брата Яши, Марику — положили в больницу с маленьким сыном, так Полина Яковлевна забрала Анжелу, старшую, к себе, и та прожила у женщины почти два месяца. Яша удивлялся: девчонке было всего два года, а теща не побоялась взять чужого ребенка. Он даже высказал это вслух.

— Какая же она чужая?! — изумилась Полина Яковлевна. — Анжела — двоюродная сестра Малушки. И, глядя на тебя, я всё больше укрепляюсь в своем подозрении, что родных братьев и сестер у моей внучки не будет.

Яша сначала оторопел даже, потом нахмурил брови и только хотел высказать теще что-то по этому поводу, но та повела на него тяжелым взглядом, и парень отвернулся. Теща вздохнула.

— Тяжко, конечно, но жизнь-то продолжается. Вон Мишаня уж женился, а ты всё вдовствуешь, губишь молодость свою. Светочка, Царство ей Небесное, была такой славной, но… Яша, ее уж семь лет как нет.

— Она есть, — глухо ответил парень, отвернувшись, —  она в моих мыслях, в моем сердце. Когда я закрываю глаза — вижу ее. Вижу свет, чувствую тепло и знаю, что она всегда — ежесекундно — рядом! Я всем своим существом ощущаю ее присутствие. Уж так сложилась судьба, но я однолюб. Светы нет — другой не надо. Ромала вырастет — поймет.

Слова ему давались с трудом. Он выговаривал их так, будто впервые произносил, будто пересиливал себя. Дня не прошло в его жизни, чтоб он не думал о жене, так безвременно ушедшей. Лежал бессонными ночами в одинокой постели и порой гладил то место, где обычно спала Света. И виделось ему в полумраке ночной комнаты облако белокурых волос на соседней подушке. Не было у него до Светы другой женщины и после не будет… И тут парень услышал сдавленные рыдания за своей спиной. Полина Яковлевна, всегда держащая себя в руках, плакала, уткнувшись в портьеру. Яша бросился к ней.

— Мам, мам, ну, ты чего это? — приговаривал цыган.

Теща трясла головой, но успокоится всё никак не могла. Парень обнял ее и молчал, радуясь тому, что Ромала убежала к подружке и не видит этого.

— Прости, сынок, прости, пожалуйста, — кое-как проговорила женщина, утираясь передником. — Вроде бы ничего-ничего, а потом как прорвет. Знаю, что тебе тоже не сладко. Ты уж прости меня, лезу к тебе. Свету жалко, тебя жалко, а уж Малушку и подавно. Гляжу на нее и боюсь: страшно, когда ребенок в семье один. Вот погоди, пройдет год-другой, глядишь, и твоя рана зарубцуется. Приглянется кто-нибудь, и у Ромалы братья-сестры будут, а у меня внуки. Поди, не станете делить на моих и ваших, а?

Зять улыбнулся уголком рта, глаза же оставались печальными.

— Ну, уж коли дойдет до детей, то делить не будем, — пообещал он.

Глава 17.

А время летело птицей. Годы проносились, как вагоны скорого поезда: мелькнут — и нет их уже. Только и остается, что вспоминать да вздыхать о былом.

Шел 1989 год. Страна неслась навстречу реформам, которые не обошли стороной и систему образования. Ромале и всем ее ровесникам, ученикам третьего класса, сообщили, что на будущий год они сразу перейдут в пятый класс. Ребятня ликовала. Но многие сомневались и «не верили взрослым». Ромала и две ее подружки, востроносенькая Лиза и беленькая Настя, возвращались домой после занятий. Десятилетние девчушки всё спорили: будут они «прыгать» через класс или нет. Лиза стояла на своем:

— Всё это враки! Когда это можно было верить взрослым?

Настя же напротив говорила, что все разговоры — сущая правда.

— Здорово, если прыгнем, — сказала она, забегая вперед подруг, — мне в десятом только пятнадцать будет.

— Да учиться тогда до одиннадцатого станем. Так что разницы нет, — ворчал недовольный оппонент.

— Да хватит вам спорить, — не выдержала Ромала. — Вот лето кончится, там и видно будет.

Она нарочно не принимала ни одну из сторон, так как это было чревато ссорой. В конце концов, действительно, нужно просто подождать.

Настя с Лизой переглянулись и промолчали. Но недолго девчонки молча месили майскую грязь ногами: нашли новую тему для разговора. Перекинулись на предстоящий утренник, посвященный дню рождения Пионерской организации. На нем Ромале предстояло исполнить известную песню «Взвейтесь кострами, синие ночи!». Она не нравилась девочке, и поэтому та охотно подпевала подружкам, перефразируя песню в небезызвестный вариант «Взвейтесь кострами, дома и сараи!». На перекрестке школьницам пришлось расстаться: Лиза с Настей свернули налево — Ромала пошлепала направо.

Идти было непросто: девчата отдали ее папку с нотами, и теперь та едва не волочилась по земле, и потому приходилось ее нести подмышкой. А еще ведь был тяжелый портфель да сумка со сменной обувью. Цыганочка тяжело вздыхала, перешагивая через лужи и минуя острова жирной грязи. Она уже приготовилась перепрыгнуть через ручей, который, как назло, именно посреди дороги вырыл себе путь на свободу, как злополучная папка поехала в бок, и девочка едва не свалилась в воду, да чья-то крепкая рука ее поддержала. Она вывернула шею и увидела белобрысого мальчишку из 5А, в которого были влюблены все девчонки школы с первого по шестой класс. Голубоглазый, веснушчатый паренек перехватил папку другой рукой и помог Ромале преодолеть препятствие.

— Спасибо, — поблагодарила вежливая девочка.

— Да не за что, — отмахнулся он. — Такая маленькая, а вещей вон сколько!

Цыганочка вспыхнула.

— И ничего я не маленькая! — крикнула она, топнув ножкой. — Я уже пионерка и заканчиваю третий класс!

Мальчик засмеялся.

— А еще ты сердитая, — улыбаясь, проговорил он.

Его белозубая улыбка, вздернутый веснушчатый нос, огромные голубые глаза, кажущиеся из-за пушистых ресниц сине-серыми, и густая копна льняных волос обезоружили девочку. От злости не осталось и следа. Как и от обиды. Цыганочка даже улыбнулась в ответ.

— Саша, — представился мальчик, протягивая руку.

— Ромала, — ответила девочка, пожимая широкую шершавую ладонь, — очень приятно.

Паренек расхохотался.

— Вообще-то, я чемодан твой хотел взять, — сказал он и отобрал тяжелый портфель. Но, заметив, смущение спутницы, добавил: — Мне тоже приятно с тобой познакомиться.

Ромала в ответ подняла на него свои черные жемчужины глаз и улыбнулась.

Саша оказался словоохотливым мальчиком. Он довел Ромалу до порога, поздоровался с ошарашенной Полиной Яковлевной, от чая отказался и поспешил домой. На следующий день паренек поджидал Ромалу за калиткой. Старая Лайма на него и не лаяла. Белолобый Бимка, выросший в здоровенного пса, почему-то тоже совсем не хотел гавкать на мальчика, мало того, он даже делал попытки вилять хвостом — дескать, парень вроде ничего, но не слишком ли рано, для проявления большей симпатии, если я стану лизать ему руки? — чем совсем обескуражил хозяйку. Та же, завидев Сашу, поторапливала внучку:

— Что ты возишься, давай скорее. Тебя уже заждались.

Ромала подбежала к окну и, увидев нового знакомого, смутилась. Видимо, и она не ожидала его увидеть у своего крыльца. От зоркой бабушки ничего не ускользнуло. Девочка еще раз крутанулась у зеркала, поправила воротничок и банты, а потом, подхватив портфель и сумку, поспешила на улицу. Саша сразу заулыбался и отобрал «чемодан».

— Саша, у тебя самого, поди, портфель тяжелый? — проговорила Полина Яковлевна, провожая внучку.

— А мне потому родители и купили ранец. Мама сказала, что так будет легче, а отец, что теперь руки свободные, и можно помочь девочке, — ответил он и засмеялся.

Ромала немного смутилась, но тут же бодро зашагала рядом с мальчиком. А бабушка посмотрела вслед удаляющейся парочке.

«Вот и выросла девочка, оглянуться не успели. Через пару лет расцветет, как яблонька по весне. И так-то красива, а уж потом и вовсе красотой обжигать будет. Права оказалась прабабка Ромала. Во всём права. И насчет Светы тоже…»,— но об этом осиротевшая мать старалась не думать.

А Саша теперь всегда заходил за девочкой. Жил он в пяти домах от нее, хоть и на соседней улочке. Конечно, он давно приметил красивую соседскую девочку, но всё не решался подойти. А тут такой повод! Ведь он сразу ее узнал, когда она еле брела по грязи со своими многочисленными сумками. Он так обрадовался этому случаю, что даже боялся, как бы Ромала не заметила чего, ведь вряд ли бы он подошел к черноглазке просто так. Сама девочка даже не подозревала о том, как долго Саша хотел с ней познакомиться и дружить. Он даже прошел прослушивание в музыкальной школе, где его зачислили на класс гитары на будущий год. Он несказанно был этому рад: теперь и в музыкальную школу они будут ходить вместе. Паренек терпеливо ждал Ромалу после репетиций, занятий в балетной студии, уроков в музыкальной школе, и ни разу не пожаловался на такую занятость подруги. Напротив, не замечая того сам, он очень ею гордился. Ну, еще бы! Звезда школы! Гордость класса! Как тут не гордиться?!

А по школе мгновенно пополз слух об их дружбе. Узнав об этом, востроносенькая Лиза тут же устроила Ромале допрос:

— И что это Сашка из пятого «а» тебя всегда провожает? — недоумевала она. — Ты что, влюбилась в него?

Ромале совсем не хотелось говорить о мальчике. И еще ей казалось, что дружба между ними касается только их и никого больше. Девочка скривилась и нехотя ответила подруге:

— Нет, не влюбилась.

— А чего он за тобой таскается, как собачонка? — не унималась Лиза, вцепившись в Ромалу, как клещ.

— Он не собачонка! — резко возразила цыганочка. Ее сильно задело это выражение.

— Так скажи, чтоб отвязался, — не замечая ее тона, давила Лиза.

И у Ромалы лопнуло терпение. Она сбросила с локтя руку девочки и, глядя прямо в глаза, заявила:

— Я ничего не буду ему говорить. Мне с ним хорошо. Он веселый, бесстрашный, сильный. Саша не сплетничает о других, не ябедничает, как ты. И вообще, думаю, ты мне просто завидуешь.

Лиза вспыхнула, как солома, в которую обронили искру:

— Ну, тогда ты мне больше не подруга! — крикнула она. — Иди и целуйся с ним, дура!

Выпалив это, девица развернулась и ушла. Ромала хотела бросить ей в след «сама дура», но не стала.

— Надо быть выше всего этого, — вздохнув, повторила она бабушкины слова. В этот день портфель ей казался более тяжелым, а уроки самыми длинными за всю учебу в школе.

Глава 18.

Настя, пометавшись между обиженной Лизой и оскорбленной Ромалой, в конечном итоге приняла сторону первой. Теперь они шушукались за спиной цыганочки, а когда им доводилось проходить мимо нее, то задирали носы так, что, в конце концов, это стало забавлять черноокую красавицу.

Учебный год докатился до своей финальной черты. Май благоухал цветущими садами и первоцветами. Прошла скучная и совсем неинтересная линейка, посвященная дню рождения Пионерской организации. Зазубренные слова ведущих звучали глухо, и оттого казались Ромале фальшивыми. Она даже по дороге домой поделилась своими мыслями с Сашей. Он полностью разделял мнение подруги и тут же признался, что самое лучшее, что было на линейке, — это выступление девочки. Сначала Ромала не поверила ему, махнув рукой. Саша забежал вперед и схватил ее за руку.

— Ты что, не веришь мне? — с обидой в голосе спросил он.

Цыганочка даже растерялась.

— Все говорят, что я хорошо пою. Да я и сама это знаю. Но эту песню я терпеть не могу, потому и пела плохо. Мне вообще мало нравится то, что мне навязывают петь, — честно призналась она.

Саша хлопнул пушистыми ресницами:

— Вот бы послушать тогда то, что ты любишь! — мечтательно выдохнул он.

Они шагали налегке. Сегодня в честь праздника уроки отменили, и факультативов никаких не было. Может, поэтому Саша так и не выпустил тонких пальчиков девочки из своей руки. Ее ладошка была теплой и очень маленькой. И сам себе паренек признался, что не выпустил ее, потому что ему так хотелось. Так здорово идти рядом, держать за руку и пусть только попробуют обидеть Ромалу! Уж он тогда задаст им! Кому «им», он не знал, но был уверен, что задаст уж точно. Пусть только попробуют! Но никто не нападал. Ни медведи, ни волки, ни хулиганы не попались им навстречу. Ромала шла спокойно с легкой улыбкой на губах, и даже не подозревала, какие рыцарские и героические мысли посетили ее спутника. Она думала о другом: ей вдруг захотелось спеть только для Саши. Что-нибудь такое, что, действительно красиво звучит и что поется только с душой. Поэтому перед их поворотом она потянула паренька в проулок.

— Куда? — спросил он.

— Пойдем, я тебе кое-что покажу, — проговорила она, и мальчик поспешил за ней. Они свернули в темный проулок. Несмотря на то, что стоял солнечный день, здесь было сумрачно из-за высокого забора по обе стороны дороги, которая становилась всё уже и уже. Весенний ручей с давних пор пробил здесь путь, вымыв для себя колею, куда стекала талая и дождевая вода. Дорога шла под гору, к реке, и Саша еще крепче сжал пальцы подруги в руке. Но тут Ромала неожиданно выдернула ладонь и побежала вниз.

— Догоняй! — со смехом крикнула она.

Мальчик сначала оторопел, а потом припустил за девочкой, чей голос звенел впереди. Ручеек вместе с основной дорогой свернул налево — Саша следом за Ромалой побежал направо. Перепрыгнул через вылезшие из земли корни могучего дуба, росшего прямо на вершине уступа. Ручеек огибал его слева, а тропинка к реке — справа. Эту дорогу паренек знал хорошо, хотя и никогда не был тут весной. Зачем? Купаться-то всё равно нельзя. И поэтому, когда он выскочил на поляну перед спуском к реке, просто остолбенел. Вместо привычной площадки, заросшей по грудь колючим репейником и вонючим морковником, перед взглядом расстилалась поляна с коротенькой, будто подстриженной умелым парикмахером, молоденькой, зеленой травкой. Но больше его поразила красота цветущих диких яблонь, в которой она утопала. Ветер шевелил верхушки деревьев, будто разговаривал, нашептывая что-то удивительное и восхитительное — Саше даже казалось, что он понимает, о чем тот говорит. И тогда на сочную, такую зеленую траву падал воздушный белый снег. Ромала кружилась по поляне, смеялась и ловила нежные лепестки, а те сыпались ей на волосы, путаясь в кудрях и бантах. И у Саши от увиденного даже перехватило дыхание.

— Вот это да! — выдохнул он восторженно.

— Нравится? — спросила, хитро прищурив глаза, Ромала.

— Еще бы! — воскликнул он, обретя дар речи.

— Это самое красивое место, даже зимой здесь хорошо.

— Но летом не очень. Репей по шею, а от морковника башка болит, — высказался парень. Он всё не отводил от девочки глаз. А она стояла напротив, на расстоянии двух шагов. Ветер играл ее смоляными кудрями, в которых увязал белоснежный яблоневый цвет. И такой неимоверный восторг охватывал душу — словами не передать!

— Но весной ты здесь ни разу не был, ведь так? — сразу угадала девочка.

Паренек согласился. Но тут девочка вдруг посерьезнела и призналась, что не просто так привела его сюда. Она усадила озадаченного друга на ствол яблони, которую много лет назад сразила гроза.

— Ты только не смотри на меня, — краснея, тихо попросила она, опустив глаза. — Ты мне потом всё скажешь, ладно?

Мальчику ничего другого и не оставалось, как покориться, невзирая на распирающее его любопытство. Девочка села рядом — спиной к спине. И затаилась. Саше показалось, что она чересчур долго молчит, и он уже собрался было сказать об этом, как услышал голос подруги и… и замер. Остолбенел. Ромала пела, и он готов был поклясться чем угодно, что таких песен он никогда

не слышал. Чистый голос девочки плакал надтреснутой скрипкой. Слов он не понял — песня была на цыганском, но почувствовал и пережил всё. И когда девочка последний куплет о прощании влюбленных запела на русском, у Саши перехватило горло и засвербило в носу. Он даже ничего не смог сказать, когда Ромала повернулась к нему, даже когда она положила холодные пальцы поверх его руки. Он смотрел на нее растерянно. Он был еще там. У той одинокой калитки, от которой двое уходили в противоположные стороны. Так сильно его потрясла песня. Сама исполнительница повернулась к нему, и Саша чувствовал локтем ее тепло. Она молчала, а глаза были такими грустными, что почему-то хотелось плакать. А ведь он не плакал, даже когда разводились родители. Тогда было обидно, а сейчас — больно. Так ощутимо и неправдоподобно больно.

— Эту песню очень любила мама, — тихо сказала Ромала. — Папа пел ее для нее. Последний куплет специально перевел и срифмовал. Для мамы.

Саша посмотрел на подругу. А та, как ни крепилась, как ни загоняла слезы обратно, а всё же одна спрыгнула с пушистой ресницы и скатилась по щеке. Девочка не успела ее смахнуть. Саша всё знал: и что мама ее умерла давно, и что отец — цыган, и ему было почти так же больно, как и девочке. Но мальчик хотел и должен был стать сильным, чтоб защитить ее. Кто, если не он? Саша ее приобнял, и она склонила голову ему на плечо и молчала, хотя больше и не плакала. А внизу речка несла свои весенние мутные воды, и ей дела не было до людских страданий.

Саша этой ночью долго не мог заснуть. Ворочался с боку на бок. Несколько раз взбивал подушку, переворачивал одеяло и даже принимался считать овец. Да только без толку. На пятой он сбивался, так как мысли медленно, но верно переползали в другое русло. И тогда он думал о Ромале.

Ее отец очень ревностно отнесся к дружбе дочери с мальчиком, и даже пришел в дом Александра, чтоб познакомиться с семьей. Он дождался, когда Галина выйдет работать на улицу — с приходом весны жильцы приводили в порядок свои приусадебные участки, — и, проходя мимо, поздоровался. Между ним завязалась непринужденная беседа, в которой выяснилось, что мать Саши была просто счастлива, что сын стал дружить с маленькой цыганочкой. Он, глядя на Ромалу, подтянулся в учебе. Жаль, что они не стали дружить раньше, глядишь, это улучшение отразилось бы и на годовых отметках. Но Галина сама слышала, как Саша обещал своей подруге на будущий год исправить свое положение троечника. Конечно, Галина знала о трагической судьбе мамы Ромалы и даже посетовала на несправедливость жизни. Яша вздохнул и стал прощаться, отказываясь от чая и ссылаясь на срочные дела.

Галина, впервые видящая цыгана так близко, решила, что он слишком стар, и, пожалуй, годится Ромале в дедушки. Она даже сказала об этом сыну, когда тот пришел домой. Сын недоуменно хлопнул ресницами:

— Мама, на самом деле он младше тебя, — сказал он серьезно.

— Да прям, — махнула мать рукой. — Да он же седой весь?!

— Он поседел в тот день, когда умерла мама Ромалы, — ответил просто мальчик.

— Ой, да брось, сынок! Это только в фильмах да книжках седеют от переживаний и смерти возлюбленной, — надменно заявила женщина.

И вот тогда Саша вспылил:

— Это правда! Тетя Света год болела, а когда умерла, дядя Яша стал седой! Мне об этом Полина Яковлевна рассказала. А ей-то зачем врать? Он ей даже не сын! Чего выгораживать тогда? Просто дядя Яша очень любил свою жену. И они уж точно бы не развелись! — выпалив это, мальчишка вылетел на улицу и долго бежал, не разбирая дороги, пока не заметил, что добежал уже до магазина.

В кармане звякала какая-то мелочевка. Саша выгреб ее, купил примятый вафельный стаканчик мороженого и съел его за десять секунд, не ощущая ни вкуса, ни даже холода. Мороженое показалось горьким, а стаканчик и вовсе напоминал картон. Но он его проглотил и попылил по дороге обратно, сетуя, что денег больше нет, и он не может купить еще и Ромале мороженого. Хотя, если разобраться, такую гадость и не стоило покупать. В горле запершило, и к вечеру паренек начал хрипеть. И маленькая цыганочка отпаивала его горячим чаем с медом и малиновым вареньем, ласково журя друга за неосторожность. А он сидел в кресле, заботливо закутанный в плед и, прихлебывая кипяток, ощущал тепло не только в желудке, но даже в душе от такой заботы маленькой девочки.

Глава 19.

На торжественной линейке, выстроенной перед школой по поводу последнего звонка, Ромала исполняла «Крылатые качели». Ее голосок звенел над школой, и даже хор, вступающий на припеве, не мог его приглушить. Выпускники, нарядные и немного грустные, теребили в руках тюльпаны и нарциссы и совсем по-взрослому смотрели на учителей. Те же напутствовали их заученными шаблонными фразами. Потом прозвучал последний звонок, и Саша почему-то подумал, что в последний раз он, наверняка, по-особенному звучит, и в голове, должно быть, уже совсем взрослые мысли. Он точно знал, что окончит девятилетку и пойдет учиться на шофера или автослесаря. А вот Ромала окончит школу с золотой медалью и дальше будет учиться в институте. И они станут совсем-совсем взрослыми, но будут так же дружить. Они всегда будут вместе.

Уроков не было, а из класса Саша улизнул еще полчаса назад. Ромалу задержали, и потому он без дела маялся в ожидании подруги на заднем дворе школы. Паренек был так погружен в свои мысли, что даже не обратил внимания на то, что его, походя, толкнули в плечо. Наверное, он бы так и прошел мимо, не оборачиваясь. Но тут емупреградили дорогу трое. Саша поднял голову и презрительно поджал губы: Лешка Бубликов, Савка Рагозин и Измаил Мамедов из параллельного класса.

— Смотри, куда прёшь! — процедил сквозь зубы Бубликов и сплюнул под ноги.

Саша весь подобрался для драки, с сожалением подумав, что Ромала, наверняка, станет его искать. Нет, конечно, он не испугался ни долговязого Рагозина, ни тем более неповоротливого Бубликова. Измаил — боксер, но он не ввязывался в драки. В клубе, где он занимался, дают что-то вроде обета или клятвы — Саша не знал точно — по поводу случайных драк. Но между тем мальчик был стопроцентно убежден, что именно Мамедов — инициатор назревающей потасовки. И в подтверждение его мыслей Измаил оттолкнул напирающего на соперника Бубликова и ткнул слегка Сашу в плечо.

— Я тебе уже, по-моему, говорил, чтоб ты не околачивался возле Ромалы, — прошипел он, надвигаясь, — а ты так и не понял.

Саша не опускал глаз. Он всё никак не мог взять в толк, почему тот так прицепился к его Ромале? Он сам однажды был свидетелем девчоночьей драки из-за смазливого ингуша. Сам Мамедов спокойно наблюдал, как Анька с Маринкой таскали друг дружку за косы. Потом, поаплодировав победившей, но весьма потрепанной Ане, развернулся и ушел.

На цыганочку он просто смотрел исподтишка и, если девочка ловила его взгляд, тут же отворачивался. Саша сам это видел. Конечно, Ромале он ничего не сказал ни про это, ни про то, что Мамедов уже вылавливал, как он говорил, «воздыхателя» и предлагал выбрать иной маршрут, который бы пролегал в километре от дома Малы.

— Я тебя предупреждал? — спросил Измаил Александра.

Тот подумал, что Мамедов специально распаляет себя разговором, и ухмыльнулся. И тогда ингуш ударил. Кулак метил в нос, но Саша успел увернуться, и жесткий удар пришелся в скулу. У него потемнело в глазах, паренек на пару секунд потерял ориентацию, и этого вполне хватило Измаилу, чтобы сбить соперника с ног. На земле сознание прояснилось, и мальчик начал отбиваться, но теперь наседали с трех сторон, не давая подняться.

Помощь пришла неожиданно. В угаре драки нападавшие не заметили подбежавшей к ним Ромалы. Увидев, что трое избивают ее друга, девочка не растерялась и обрушила на голову Измаила сумку со сменой обувью — к слову сказать, там были еще две книги, которые она выпросила в библиотеке. Тот, не ожидавший такого, схватился за голову и плюхнулся на землю. Его друзья растерялись на мгновенье, и этого вполне хватило Саше, чтоб подняться на ноги да двинуть, как следует, одному и второму. Тут драку заметили.

— Это еще что такое? — закричали из окна второго этажа.

— Валим! — заорал Бубликов и побежал, за ним бросился Рагозин.

Измаил посмотрел на Ромалу, потом на Сашу:

— Мы еще поговорим, — буркнул он и поспешил вслед за товарищами.

Саша схватил цыганочку за руку. Другой подхватил ее спасительную сумку, и они рванули от здания школы. Девочка успела заметь бегущих к месту драки учителей.

— Мы-то почему убегаем? — запротестовала она. — Те первые начали!

— Вот именно, начнут разбираться, что да почему? На фиг нужно! — проговорил мальчик, придерживая доску в заборе, чтоб Ромала смогла пролезть. Подруга ничего не сказала в ответ.

Они выскочили на улицу, и девочка остановилась.

— Надо колонку найти, — тихо сказала она, — тебе умыться нужно.

Поплутав по дворам, они нашли искомое. Платка ни у нее, ни у Саши не оказалось. И тогда Ромала безо всякого сожаления оторвала от своего накрахмаленного, еще утром такого белоснежного фартука оборку, намочила и стала прикладывать к припухшему лицу паренька. Тот смотрел на нее правым глазом — левый заплывал. Да уж, Измаил всю силу и злость вложил в удар, что там говорить! Саша молча терпел. Краем сознания он понимал, что Ромала не плачет и не показывает страха, пока занята делом. Стоит ей лишь сесть, как нахлынет осознание действительности и вот тогда ему придется ее долго успокаивать. Он и сейчас прекрасно видел, как дрожат маленькие ручки и побелели губы. И испугалась она, наверняка, сильно. За него испугалась. Да и он сам хорош — такой удар пропустить! Тоже мне защитник! А еще медведей да волков ждал, рыцарства какого-то хотел! Вон, какая она белая, просто как фартук до всей этой потасовки. Банты развязались, один она даже где-то потеряла, от этого выглядела нелепо. Оборванный край фартука щетинился белыми нитками. Туфли в грязи, и на левой ноге порвался нейлоновый чулок. В огромной дыре жалобно проглядывала оцарапанная коленка.

И вдруг Саше стало так стыдно, как не было даже тогда, когда его поймали в соседском огороде, где он воровал яблоки. Мать тогда плакала и говорила, неужто ему своих антоновок мало? А он стоял рядом, пылая малиновыми ушами — причем одно оттопыривалось сильней: именно за него приволок воришку домой Михаил Степанович, ветеран войны, хозяин тех самых украденных яблок. В тот день мальчик решил, что это худший день из прожитых в жизни…

И теперь вдруг такая злость на себя нахлынула на парня, что словами не передать. Он поднялся с лавки, которую здесь поставили сердобольные люди для бабушек. Ромала глянула на Сашу снизу-вверх.

— Прости меня, — сказал глухо мальчик, — это не ты, а я должен был тебя защищать.

Цыганочка смотрела в голубые, как небо, глаза друга. Губы у нее дрогнули, а из глаз часто-часто закапали слезы. Она ткнулась мокрым носом в плечо мальчика и беззвучно плакала, а Саша гладил по спине, успокаивал.

В тот день они разыграли целый спектакль, чтоб не попасться на глаза родным в таком экзотическом, как выразилась Ромала, виде. Саша залез в свою комнату через окно, быстро переоделся и вышел обратно через дверь, негодуя, как так мама не заметила, что он уже два часа как вернулся. Из дома он захватил темные очки отца, тот забыл их, когда приезжал в последний раз. Потом пареньку пришлось отвлекать Полину Яковлевну, пока Ромала кралась с задней калитки. И ведь нашел тему для разговора — что бы такое подарить Ромале на день рождения. И стоило ли говорить об этом в мае, когда до этого события нужно ждать десять месяцев! Как бы там ни было, Полина Яковлевна простояла у калитки нужных десять минут, пока из дома не выскочила переодетая и причесанная девочка.

Уже поздно вечером бабушка спросит внучку, зачем Саша нацепил солнцезащитные очки. На что та беззаботно ответит:

— Да просто попонтоваться захотелось. Думаю, через пару дней это желание у него пропадет.

И никто — ни мать, ни Полина Яковлевна — не узнает правды о случившемся в тот злополучный день.

А через четыре дня Ромала с бабушкой уехали в Сочи. Девочка обещала привезти другу ракушек и горсть песка с побережья. Саша вздыхал и лишь кивал в ответ. Но когда цыганочка вернулась в город, тетя Галя сказала, что Сашу с его сестрой Леной забрала двоюродная бабушка, которая жила в Одессе, и что они вернутся лишь в конце августа. Потекли дни ожидания. И хоть сама Ромала вернулась в середине июля, ей всё равно показалось, что друга нет уже очень долго.

Полина Яковлевна видела, как маялась внучка и, наконец, не выдержала:

— А как ты прошлое лето провела без него? — спросила она.

— Но с ним здорово, мам, — только и ответила девочка.

В Сашино отсутствие Ромалу вновь стали навещать Лиза и Настя. Цыганочка не была злопамятной и дружила с девочками. Она решила, что с ними время быстрей пройдет, чем совсем в одиночестве.

Август выдался жарким и сухим. Взрослые стенали от жары и от того, что каждый день приходилось поливать огород. Зато детвора с утра до вечера сидела на речке. В соломенной шляпке и полотенцем через плечо Ромала убегала с девочками на пляж. По очереди они брали одно покрывало на троих да еще что-нибудь перекусить. Прибегали на то самое место, куда приходила Ромала с Сашей по весне. В этом году его за лето несколько раз полностью выкашивали парни постарше, чтоб дети могли спокойно купаться. И именно сюда повадился ходить Измаил. Он сам только что прилетел с Кавказа, и всегда располагался неподалеку от девочек. Ромала его будто не видела. Стоило лишь взглянуть на него, как перед глазами всплывала картинка, где бьют ее друга. Измаил пытался с ней заговорить, но она либо не отвечала, либо сразу шла купаться. Но ингуш был весьма упрямым. День за днем он ходил на этот пляж через полгорода, лишь бы вновь попытаться поговорить с Ромалой. Но она спокойно выходила из воды, проверяла, не намокли ли волосы, и располагалась на покрывале.

И вот однажды, пока Лиза с Настей плюхались в воде, Ромала вышла на берег. Она потеряла резинку, держащую косу, и теперь приходилось сушить волосы. Измаил, заметив это, тоже вылез из воды и присел на расстоянии вытянутой руки от Ромалы. И тут у нее лопнуло терпение:

— Что тебе от меня надо? — напрямую спросила она.

Тот флегматично пожал плечами.

— Ничего.

— Почему тогда ходишь за мной по пятам? Это наш пляж!

— Я не хожу, — огрызнулся Измаил. — Ты что, этот пляж купила? Где хочу, там и купаюсь.

— Ты живешь далеко. Или у вас там пляжа нет? — съязвила девочка.

— Тебе какое дело? Где хочу, там и купаюсь! — повторил с нажимом тот.

— Ну, да, конечно, — хмыкнула цыганочка, — и на драку ту Саша сам нарвался. Так что ли?

Измаил покраснел от злости:

— А ты что, за него заступаться будешь? — ухмыльнулся он.

— Буду! Потому что вы его из-за меня хотели избить. И ты тоже хорош! А еще боксер называется. Втроем на одного навалились! Да трусы, вот кто вы!

Мамедов хотел, было, ответить, но тут увидел что-то позади Ромалы. Что-то из-за чего сразу нахмурился. Ромала оглянулась. Там — метрах в двадцати — на самом краю площадки стоял ее Саша. Она не видела, как он подошел и долго искал ее глазами, пытаясь усмирить вырывавшееся из груди сердце. Ведь он так бежал! Сначала из дома к ней, потом, узнав, что девочка на пляже, летел сюда, как на крыльях. И что же он увидел? Он увидел Ромалу — не узнать ее он просто не мог даже со спины — и она разговаривала с этим Мамедовым, из-за которого у Саши неделю не сходил синяк. Крылья, такие ощутимые за спиной, будто сломались и по перышку осыпались на землю. Он не видел ее лица, но Измаил улыбался! И тут она обернулась, и первое, что мелькнуло в голове у паренька, что такой злой он ее никогда не видел. Девочка секунду смотрела на него, и вдруг такая радость хлынула на прекрасное лицо! Цыганочка бросилась к нему, перепрыгивая через разбросанные по пляжу вещи и даже через загоравших людей.

— Саша! — закричала она.

Он подхватил ее, закружил, поставил обратно на землю.

— Ты почему так долго не ехал? — говорила девочка, захлебываясь восторгом. — Ух ты! У тебя даже волосы совсем выгорели! Белые-белые! Надо же!

Он опять держал ее за руку. Они забрали полотенце. Цыганочка прямо на купальник натянула юбку, помахала девчонкам на прощанье рукой и весело зашагала с Сашей домой. Ни он, ни она даже не вспомнили о Мамедове.

Как и обещал, Саша подтянулся в учебе и даже записался в секцию борьбы. Мамедов всё так же исподтишка посматривал на Ромалу, но больше не лез ни к ней, ни к Александру, который ждал девочку с факультативов и занятий в художественной школе. В музыкальную они теперь ходили вместе. Иногда им вслед кричали: «Тили-тили тесто жених и невеста», — но парочка не обращала на это внимания. Вернувшись с моря, Саша подарил подруге ожерелье из ракушек, которое сделала сам. А Ромала в ответ преподнесла огромную раковину и мешочек с песком. Пришлось мальчику обзаводиться аквариумом.

Глава 20.

Время бежало. Когда Ромале исполнилось двенадцать лет, Яша привел в дом совсем юную цыганку. Девушку звали Фаиной. Она посматривала из-под смоляных бровей на девочку и откровенно боялась Полины Яковлевны, хоть и старалась это не показывать.

— Мама, я не просто привел Фаину к нам, — сказал Яша. — Если вы с ней поладите, то летом мы поженимся.

Женщина промолчала, да только Яков не первый год жил с ней под одной крышей и уже знал ее характер.

— Мама, скажи сразу, если что не так, — заявил он.

Теща вздохнула.

— Я искренне рада за тебя, сынок, — ответила та, — да только вот уж больно молода она для тебя, не находишь?

Цыган улыбнулся.

— По нашим обычаям, Фая уже перестарка. Ей зимой исполнилось двадцать два года. Ее звали замуж, да только она отказывала всем, — сказав это, он смутился и добавил чуть погодя, — говорит, что любит меня с того дня, как схоронили Свету.

Яша вздохнул, оглянулся на дверь, где в комнате остались сидеть за столом Фаина и Ромала.

— Сказала, что так любить, как я жену любил, никто не может. Но она постарается. Совсем недавно она вновь отказала одному влиятельному человеку, тогда ее отец заявил, что больше не станет ее слушать и выдаст замуж даже против воли за того, кто попросит ее руки. Только тогда она пришла ко мне, — и парень снова замолчал.

Ему было неловко рассказывать, как молодая, очень красивая девушка упала перед ним на колени, обхватив его ноги тонкими руками. Она даже говорить не могла, просто плакала, лишь изредка бросая «люблю» то на русском, то на цыганском языках. Яша долго не мог поставить ее на ноги — у Фаины те будто подламывались в коленях. Усадив ее на диван, мужчина потребовал объяснений. Девушка подняла на него прекрасное залитое слезами лицо.

— Я тебя полжизни люблю, Яшенька. Либо за тебя замуж, либо в воду. Иной судьбы не будет, — прошептала она горячо.

Цыган хмыкнул.

— Ну, что «люблю», я уже понял, а вот насчет замуж… — но договорить не посмел. Девушка на глазах посерела — ни дать ни взять черный платок на лицо набросили. У нее даже глаза будто бы ввалились и волосы поблекли. Она спокойно поднялась и незряче шагнула к двери. Яша поймал ее за тонкое запястье. В тот вечер он ее сам отвез домой…

Полина Яковлевна приняла девушку. Первое время та старалась особо не попадаться хозяйке на глаза. С Ромалой Фаина сдружилась сразу. Сама же девочка спокойно отнеслась к решению отца жениться во второй раз. Она видела, как сильно любила Фаина Яшу, как смотрела на него, как дышала через раз, сидя рядом с ним, и во всем старалась угодить.

Приходил в дом Полины Яковлевны статный пожилой отец Фаины, Родион Романович. Фаина не хотела пышной свадьбы. Яша и подавно помалкивал. Но отец невесты настоял на том, чтоб всё было по традициям и по закону. Хозяйка смотрела на высоченного, чернявого с посеребренными висками мужчину и соглашалась с ним. Фаина, как и Светлана, была единственным ребенком. Любимая жена, Кармен, умерла много лет назад. Наверное, поэтому отец смирялся до сих пор с капризами дочери. Она стала для него смыслом и светом жизни. Теща Якова видела, что выбор Фаи не очень радует старого цыгана. Марика, жена Михаила, как-то сказала, что смешанные браки не в чести в цыганских семьях. Именно поэтому отношения Полины Яковлевны и Яши были многим чужды и казались, по меньшей мере, странными, тем более после смерти Светы. Но как бы там ни было, Яша Черный был не последним цыганом, был молод, богат и красив. Да и только слепой не видел, как сильно Фаина любила жениха. На помощь старому цыгану пришла Полина Яковлевна.

— Фаина, ты достойна красивой, пышной свадьбы. Ведь это союз по взаимности, — говорила она. — Яша мне как сын. Ромала — внучка любимая. А ты станешь дочерью. Ох, и красивые же внуки у нас с вами будут, Родион Романович!

В конце концов, Фаина с Яшей согласились со старшими.

Такой роскошной и богатой свадьбы Полина Яковлевна не видела за всю жизнь. К тому же эта была настоящая цыганская свадьба. Мужчины и женщины сидели за разными столами. А уж какие подарки преподнесли молодым — и говорить нечего! Фаина в белом платье смущенно улыбалась и из-под смоляных бровей поглядывала на мужа. Потом молодые покинули гостей, а пир продолжался, как ни в чем не бывало. Когда же муж с женой вернулись к гостям, то на Фаине уже было красное платье, а потом был вынос чести, что уж совсем поразило русскую женщину. Простынь с красными пятнышками крови теребили женщины из клана и пели что-то — девушка вышла замуж невинной. Она не осрамила свой род и отца.

Полина Яковлевна говорила от имени матери жениха, ныне покойной Розы, которая умерла еще в 1985 году. Называла прилюдно сыном, и именно ей Яша улыбался открыто и искренне, но в глубине его черных омутов теща видела грусть. Жестокосердная память, знай, подсовывала опьяненные от счастья лица Яши и Светы. И тогда жених смотрел на свою невесту так, как теперь глядит Фаина на своего мужа.

Как бы там ни было, свадьба вышла красивая. Молодые скоро въехали в дом Полины Яковлевны. И теперь он был наполнен светом, песнями и красотой. Что и говорить, Фаина была хороша собой. Черные смоляные брови, волосы чистый шелк, глаза как две черные жемчужины, сама стройная, высокая.

Ромала быстро привязалась к мачехе, но мамой никогда не называла:

— Ты слишком молода, чтобы быть мне матерью, — как-то сказала девочка. — Я буду звать тебя сестрой.

К зиме стало известно, что в конце лета будет пополнение в семье. И действительно, 4 августа 1992 года на свет появился Родион Яковлевич. Тезка-дед даже слезу пустил, когда впервые взял внука на руки. Новоиспеченный папаша ликовал: у него есть сын, наследник. И только теперь Яша смотрел на жену другими глазами. Роды были тяжелыми. Мальчик родился весом 4,5 килограмма! После родов молодая мать была бледной, а под глазами лежали черные круги. Но именно тогда Яша впервые так ее целовал. А после возвращения домой он преподнес жене золотую цепочку и весьма увесистый крестик.

— Яшенька, родной мой, — заверила его Фая, — это не последний наш сын.

В ответ отец лишь улыбнулся.

Глава 21.

Шел 1993 год. Ромала сидела на лавочке возле здания ПТУ, куда поступал Саша. Как ни уговаривали его мать с подругой идти учиться в политехнический техникум — не уговорили.

— Да я обычный работяга, — заявил он еще в мае. — Мне и дядя Паша оставил место в своем гараже. Буду летом подрабатывать у него.

Вот и весь сказ. Сказал, как отрезал. Мать просилась поехать с ним в ПТУ, да куда там!

— Что я, маленький, что ли, чтоб ты меня за ручку водила! — сказал парень.

Ромала проситься не стала. Просто взяла и поехала вместе с ним на собеседование. Знала, что гнать не станет. Так и получилось. Они проболтали всю дорогу в автобусе. Девочка несколько раз поправляла прическу и воротник рубашки друга. Хотя теперь для этого ей приходилось приподниматься на цыпочки.

— Ты только не волнуйся, — вдруг сказала она, когда они уже подходили к зданию училища.

Саша глянул на нее. Он понимал, что она волнуется за него, хотя и не понимал причины ее волнения.

— Ты что думаешь, у меня мозгов не хватит, чтоб поступить в эту шарагу? — спросил он.

Ромала услышала в его голосе нотки обиды:

— Ну, что ты! — воскликнула девочка. — Да эта шарага, как ты выразился, не достойна тебя.

Она говорила горячо и искренне:

— С твоими отметками и знаниями тебе рады будут в любом техникуме! — заявила цыганочка уверенно, но тут же робко добавила: — Я боюсь, что доколупаться до чего-нибудь могут. Ты, хотя бы пока, постарайся не высказываться сразу. Хотя бы сегодня.

Она смотрела снизу-верх, и в ее глазах Саша читал мольбу. Что и говорить! Водился за Александром один грешок: не мог он смолчать, если чувствовал, что собеседник не прав. И спорил порой до хрипоты, до драки. Просто не мог сдержаться.

— Саша, постарайся понравиться комиссии, — попросила Ромала. — Представь, как будут злорадствовать Мамедов и Бубликов, если тебя не возьмут.

Парень тут же представил ухмыляющиеся физиономии давних недругов и заверил девочку, что спорить не станет. Возражать тоже.

Ромала осталась в парке возле училища, как и многие родители абитуриентов. Села на свободную лавочку, напоследок незаметно перекрестив удаляющегося друга. Мамы разговаривали о своих сыновьях, вздыхали и посматривали на открытые тут и там окна ПТУ. Цыганочка, чтоб скоротать время, принесла с собой книгу. И, как только вихрастая льняная голова парня пропала в черном провале настежь распахнутой двери училища, погрузилась в чтение.

Ребята выходили по одному. Родители тут же бросались к своим детям, и парк понемногу пустел. Ромала пересела на другую лавочку, в тень. Читала книгу, периодически отмахиваясь от назойливых мух и иногда поглядывая на дверь, когда из нее, будто из темноты, на свет выходили те, кто уже прошел испытания. И вновь опускала глаза на страницы.

Тут рядом с ней присели. Она посмотрела: двое парней, у которых, по-видимому, собеседование уже закончилось. Взглянула на секундочку и погрузилась в чтение, хотя, положа руку на сердце, было не до него. Мысли сползали со страниц и стремились к Александру: не надерзил бы. Смотрела на лежащие перед ней строчки, понимала, что ничего не запомнила и не поняла из прочитанного, и вновь возвращалась к началу. Конечно, она могла захлопнуть книгу, но тогда ожидание ей казалось еще более томительным.

— Ох, какая хорошенькая! — вдруг раздалось справа.

Девочка краем уха услышала фразу да не обратила на нее внимания, но тут на страницы упала парочка помятых карамелек. И тогда она оглянулась на парней. Те сразу заулыбались.

— Маленькая еще, но хорошенькая, — сказал первый коротко стриженный сероглазый парень, который сидел ближе к ней.

— А маленькие любят сладкое, — поддакнул его приятель, с такой же стрижкой, но более острым и каким-то колючим взглядом, держа сигарету в зубах. И оба они не улыбались, а нагло ухмылялись. Ромала бросила взгляд вокруг — никого. На той стороне парка, где она сидела, не было ни души.

Тот, что сидел поближе, всё так же ухмыляясь, встал, а потом присел перед Ромалой на корточки. Девочка автоматически одернула юбку.

— Ну, что же ты не ешь конфеты? — вдруг спросил он, щуря глаза.

— Спасибо, не хочу, — твердо отказалась Ромала.

— А что хочешь? Хочешь мороженого? — предложил он, и его взгляд показался цыганочке каким-то липким, что захотелось умыться. И еще хотелось бежать. Да вот только от них она вряд ли убежит. Где-то краем сознания она это понимала. Нельзя показать им, как она напугана. Нельзя давать панике шанс завладеть собой. Девочка отдала другому парню конфеты и захлопнула книгу.

— Ну, что ж ты нас обижаешь, — опять завел свою пластинку сероглазый. — Будешь мороженое? Пойдем, я куплю!

Он протянул руку, и Ромала сделала усилие над собой, чтоб не отшатнуться от этой руки. Она лишь отрицательно покачала головой, чувствуя, как страх предательски сковывает голосовые связки. Девочка так сильно прижимала к себе книгу, что острые края врезались в грудь, но она не ощущала боли.

— А ты кого ждешь? Брата? — спросил второй.

Ромалу всю жизнь воспитывали так, что всегда нужно говорить правду, только правду и ничего кроме правды. Она совсем не умела лгать.

— Нет, — ответила цыганочка, поднявшись и отойдя в сторону.

Парень тоже поднялся.

— А кого? Парня что ли? — ухмыльнулся второй.

— Друга, — спокойно ответила Ромала.

— Какого друга? — не унимались эти двое, подходя всё ближе и ближе.

— Меня! Чего непонятного-то? Какие-то проблемы? — вдруг раздался над ухом девочки родной голос.

От неожиданности руки разжались, и книга шлепнулась на асфальт. Горячая, такая родная рука легла на плечо. И теперь девочка могла больше не смотреть на эти ехидные рожи парней. Развернулась и уткнулась лицом в Сашину грудь, обхватив его талию руками. Она слышала, как в его груди бешено колотится сердце. Видимо, он увидел ее с крыльца и испугался. Бежал на выручку. Конечно, у него за такую короткую дистанцию даже не сбилось дыхание, а вот сердце бухало в груди так, будто наружу просилось. Что и говорить, парней словно корова языком слизала…

Саша поднял книгу.

— О, да тут у нас «Тарзан»! Эдгар Райс Берроуз. Да ты же ее читала, вроде бы, три раза, а?

Ромала кивнула, потом отрицательно замотала головой. И Саша тихо выругался. Привлек девочку к себе, обнял.

— Надо им было по шее накостылять обоим, — пробормотал он, от злости скрипя зубами.

— Они не стоят того, — вдруг произнесла Ромала.

И тогда Александр разозлился. Он отодвинул от себя девочку и, не убирая рук с ее плеч, заявил:

— Ты того стоишь! Поняла? Ты! Ты стоишь того, чтоб вот такие уроды получали не только в нос! Ты стоишь того, чтоб за тебя драться, не щадя головы! Да я за тебя умереть готов!

— Не надо умирать! — крикнула Ромала, прижимаясь к нему. — Я в порядке, правда! Только не умирай!

Ее острые тонкие пальчики вцепились в его рубаху, будто он действительно сейчас собирался на смертный бой ради нее. Саша немного оторопел.

— Хорошо, не буду, — проговорил он, прижав к себе девочку. И вот тогда он впервые подумал, что обнимает девочку, маленькую и беззащитную. Не подругу, а именно девочку. С тонкими, как ветви яблони, руками; круглыми коленками и такими хрупкими плечиками.

— Ромала, — тихо позвал он.

Цыганочка глянула в его озабоченное лицо. Он никогда не называл полным именем. Звал Малой, а когда злился, то называл Мелкой или Ромкой.

— Ты чего, Саш? — удивилась она.

— Ромала, — вновь повторил парень, глядя в ее черные омуты, — давай дружить!

Девочка пожала плечами:

— Так мы и так дружим.

Александр покачал головой.

— Нет, это не то. Давай дружить по-другому.

Цыганочка недоумевающе хлопала пушистыми ресницами

— Да как по-другому?

Саша посмотрел по сторонам, будто там можно было найти подходящие слова.

— Ну, сейчас мы с тобой просто друзья. Мы ходим в кино, вместе гуляем. Но я для тебя друг. А я хочу быть твоим парнем, поняла?

Ромала опустила руки и отвела глаза.

— Ты чего? Обиделась? — забеспокоился он.

Девочка покачала головой, а потом вновь глянула на него, и Саша отступил, настолько ощутимым показался взгляд. Он даже убрал руки с ее плеч.

— А кем я для тебя буду? — тихо спросила она.

— Моей… — начал он, но запнулся, — моей девушкой. Если кто к тебе пристанет, тогда ты им скажешь: «Отстаньте от меня. А то я своему парню скажу, он из вас котлету сделает».

«Котлета» позабавила девочку, она даже слегка улыбнулась.

— Но мы теперь будем учиться в разных местах, — напомнила Ромала, и ее глаза наполнились неподдельной грустью. Саша привлек ее к себе.

— Это не имеет значения, — уверил он, — правда, Мала! Я всё равно всегда буду рядом. Вот увидишь!

— Угу, — ответила девочка, а в интонации было больше иронии, чем уверенности.

Они молча ехали домой. Каждого одолевали свои мысли. Саша думал, что теперь будет еще лучше смотреть за тем, чтоб Ромалу никто, не дай Бог, не обидел. Парень тяжело вздыхал, понимая, что не сможет, как раньше, быть ежеминутно рядом с ней в школе. С Мамедовым нужно поговорить еще до начала занятий. Пусть только попробует сунуться к его девочке, уж он тогда поправит фейс смазливому ингушу! А еще он думал, что теперь у них с Ромалой всё будет по-другому. Вот он сидит рядом, держит в своей ладони ее тонкие пальцы, как было не раз, но ощущения другие! Или они только казались другим?

Самой же девочке было не до этого. Теперь, после того как Саша поступил в училище, они будут встречаться лишь короткими вечерами. Она и так не в полной мере ощутила лето: Александр каждый день, кроме воскресенья, уходил в гараж к своему дяде, маминому брату, и возился там с какими-то непонятными железками до трех, а то и до пяти вечера. Теперь у него занятия до пяти, хоть и суббота тоже выходной. Выходных ей будет мало. Она не сильно задумывалась над Сашиным предложением дружить по-другому. Может, из-за того, что в этом году и так всё будет по-другому.

Глава 22.

Первый звонок пронесся по стране. Саша с Ромалой услышали его, находясь под разными крышами. Девочка вздыхала и думала, что теперь перемены между уроками не будут приносить былой радости. Саша первую неделю всё выпытывал у нее о Мамедове: подходил — не подходил, приставал — не приставал. Ромала пожимала плечами и качала головой. Они и так редко видятся, зачем же тратить драгоценные минуты, чтоб разговаривать о каком-то Измаиле, неужели он сам этого не понимает?!

В этом году, как назло, у нее было много свободного времени, так как окончила обучение в музыкальной и художественной школах. Поэтому, промаявшись две недели без дела, она записалась в кружок вокального пения, который располагался в двух минутах от Сашиного училища, и конец ее занятий совпадал с окончанием учебы у Саши. Александр три раза в неделю забирал ее из Дворца детского творчества, и они вместе возвращались домой.

Как и раньше, у девочки было немного подруг, да она особенно в них и не нуждалась. Обсуждать, почему Анастасия Львовна — учительница по физике — больше не носит обручальное кольцо или за что Володина Люба из десятого «А» подралась с Валей Лоскутовой, ей совсем не хотелось. «Не суди, да не судим будешь», — часто повторяла Полина Яковлевна. Ромала не совсем понимала, что именно подразумевается под этим выражением, но сплетничать не любила.

Когда она пришла во второй раз на урок вокала, то познакомилась с Людмилой Милославской, обладающей голосом диапазоном в четыре октавы. Все называли ее просто Люсей. Она увлекалась народной музыкой и в основном исполняла старинные русские песни, и вся так подходила к этим мотивам: высокая, статная; коса русая в руку толщиной; глазища серо-голубые в пол-лица; румянец играет на щеках и совсем немного веснушек, которые прятались на зиму и проявлялись лишь по весне. В отличие от Ромалы, Люся уже много лет занималась в этой студии. Помимо Милославской здесь занимались еще два дуэта, исполняющих современные песни.

Люся сразу приметила новенькую и первая подошла познакомиться. Цыганочка даже растерялась. Обычно новеньких не любили, особенно если они талантливы.

— Да не тушуйся, Ромала, — подбодрила Люся, по-дружески хлопнув девочку между лопаток.

— Люся! Милославская! Какого черта ты здесь делаешь? — взревел педагог Андрей Петрович Белянкин. Он так не ожидал увидеть ее сейчас, что даже не очень выбирал выражения.

Мила, едва завидев учителя, попыталась ретироваться, да не тут-то было! Оказывается, еще три дня назад девочка лежала дома с температурой под сорок. В горле у нее три тысячи чертей боронили почву. Во всяком случае, ей так казалось. Там что-то жарили, карябали и скребли. Глотать было больно. Говорить сложно, а петь и вовсе невозможно! А без песни жизни нет!

— Люся! Я тебя видел! Ты не такая хрупкая, чтоб прятаться за швабру! И на фоне штор ты тоже заметна. А ну сейчас же марш отсюда! К пилюлям, грелкам и горячему молоку с медом! — бушевал Андрей Петрович.

— Ненавижу молоко! — пискнула из-за пианино Люда и опять нырнула обратно.

— И молчать!!! Не открывай рот в течение недели! Ясно тебе?

— А есть как?

— Молча!!! — орал Белянкин.

Он бросил на стол листы с нотами, и те разъехались по полировке, несколько спланировало на пол, но педагог даже не оглянулся. Он своими длиннющими ногами в два шага пересек кабинет, выволок из убежища Людмилу и потащил к двери. Люся последним усилием вцепилась в пианино и что-то пыталась говорить в свое оправдание. Да где там!

— Я буду молчать! — твердила девочка.

Андрей Петрович все-таки отодрал ее от инструмента и вновь поволок к выходу.

— Буду молчать, честное слово! Даже тише, чем мышь! — уверяла Люся и схватилась за вешалку. Треногое чугунное чудище пошатнулось и легонько щелкнуло педагога по темечку. Стукнуло бы сильней, да Люся успела его придержать.

— Ой, — сказал Белянкин, отпуская Люсю и ощупывая то самое темечко.

— Я спасла вам жизнь! — заявила Милославская.

— Ну да, конечно! Сначала этим… этой треногой шарахнула по голове, а теперь — жизнь спасла?!

— Буду молчать, чест слово!

— Не верю! — повторил знаменитую фразу Станиславского Андрей Петрович. Он вновь двумя шагами пересек комнату. Именно это дало повод Людмиле усомниться в крепости его решения. Не выгонит теперь. Она побежала вслед за ним, стала поднимать нотную грамоту, стараясь заглянуть в глаза. Знала, что сдался. Ромала протянула педагогу те листы, что успела собрать. Это был первый «концерт», который она увидела в исполнении Люси. Конечно, она понимала, что все это только спектакль, и они оба — и Белянкин, и Люся — это знали и талантливо играли свои роли.

— Я буду молчать! — проговорила Люся в который раз.

— Ну, еще бы! В противном случае, мадмуазель Милославская, я засуну вам в рот кляп. Усекла?

— Усекла! — весело повторила Люся.

Конечно, она всё поняла, но Ромала видела, как трудно той было сдерживаться. Людмила, не замечая того, начинала подпевать, и лишь суровый взгляд учителя захлопывал ей рот.

Белянкину понравилась новая ученица. Он сразу оценил ее талант и голосовые данные. А через пару занятий цыганочка впервые ощутила, прочувствовала мощь великолепного голоса Милославской. В тот день Ромала чуть припозднилась. Гардеробщица Дворца творчества — подслеповатая и глуховатая Анна Ильинична, а попросту баба Нюра — куда-то отлучилась. Девочка стянула куртку и быстро переобулась, но вещи пришлось нести с собой. Вдруг, пробегая по коридору, она услышала мощный чистейший голос, который выводил «Вдоль по Питерской».

— Это же надо, голосина какой! — изумилась Ромала. Толкнула дверь кабинета: заперто. А на ней записка: «Занятия в к. 46». Побежала обратно. Голос звучал всё ближе и ближе, пока девушка не уткнулась в табличку «46». Она приоткрыла дверь. Андрей Петрович, согнувшись клюкой, играл на пианино. А рядом легко и непринужденно Людмила Милославская выводила «Да на троечке…». Ромала так и осталась стоять в дверях. Люся подмигнула ей и махнула рукой, призывая войти, не сбиваясь ни с ноты, ни с интонации. Белянкин смотрел на свои длинные пальцы и даже не поднял головы.

А потом Ромала исполнила старинный романс на слова Сергея Есенина. И тогда уже Людмила стояла, не шелохнувшись, у тяжелых пыльных гардин и молчала.

Девочки очень быстро сдружились. У них были общие интересы, обе обладали талантом и жили, не завидуя друг другу. Саша был представлен Людмиле, и представлен именно как парень цыганочки. Насколько Александр помнил, Ромала впервые сказала о нем «мой парень», и был несказанно рад этому.

У Милославской, которая, к слову, была старше подруги на полтора года, тоже имелся кавалер. Кирилл заходил за ней раз в неделю, по вторникам. В остальные дни Люся ждала окончания его тренировок в бассейне. После знакомства парней ребята вчетвером ходили в кино и на выставки, которых становилось с каждым днем всё меньше и меньше.

Глава 23.

1992 год пролетел по стране, обогащая прилавки магазинов и обедняя кошельки простых людей. Цены росли не по дням, а по часам в прямом смысле этого слова. На смену отечественным шоколадным батончикам пришли «Сникерсы» и «Марсы». В начале 93-го года цена на булку хлеба сравнялась со стоимостью «Жигулей» в Советское время. Но Ромалу и Полину Яковлевну эти тотальные изменения не сильно коснулись. Яша был предприимчивым. Его дело не захирело и благополучно пережило все катаклизмы того периода.

Закрывались Дома творчества и культуры из-за недостаточного финансирования. Люди месяцами не получали зарплату. Кружок, где занимались Люся и Ромала, тоже должен быть закрыться. Ребята взгрустнули. Оба дуэта оставили обучение, но две солистки, переговорив с родителями, упросили Андрея Петровича не прекращать занятия. Белянкин вздыхал и пожимал худыми плечами в мешковатом свитере. Из-за всех этих передряг он еще больше похудел и осунулся. Вскоре он объявил подругам, что его сокращают. Тогда девчата предложили оплачивать индивидуальные уроки с ним. Глаза преподавателя засветились радостью, но тут же потухли.

— Но где мы сможем заниматься? Дело-то ведь не столько в оплате, сколько в отсутствии помещения.

Этот вопрос Ромала подняла дома. Отец почесал седую голову и пообещал что-нибудь придумать. В итоге феврале 1993 года студия вокала «Орфей» справила новоселье. Яша выхлопотал для нее место в одном из кабинетов музыки, который находился в Городском Дворце культуры. Но с одним условием: Белянкин должен научить петь дочь одного о-о-очень влиятельного человека. Андрей Петрович сразу понял, что именно этому «господину» обязан помещением. А вот как можно научить петь, понимал не очень хорошо. Он даже попытался втолковать это Яше. Тот смерил педагога таким жестким взглядом, что Белянкин сразу бы забрал свои слова обратно, если бы их можно было взять и ощутить на ладони.

— Андрей Петрович, я думаю, вы понимаете, что это непростая ученица, — сказал Яков, нажимая на слово «непростая». — Она должна начать петь, как бы там ни было. Хоть я и разделяю отчасти вашу точку зрения. Иначе получится, как в той легенде: от вашего Орфея улетит его Эвридика. Мой вам совет, не оглядывайтесь. Если вы эту девицу хотя бы письменно научите различать си от ми, а до от ля, это уже будет хорошо. А вот если она выучит какую-нибудь популярную песенку, типа «Ксюша юбочка из плюша» и споет ее папеньке, то вас осыплют золотом, а в студии появится навороченная аппаратура, благодаря которой вы дадите знания и раскроете таланты десяти действительно одаренных детей. Я думаю, что, взвесив все за и против, вы примите верное решение.

И цыган оказался прав. Андрей Петрович был далеко не дурак. Он не стал орать, как это делали многие его, так называемые соратники, что искусство «не продается», а взял непростую ученицу. Он ежедневно тратил на занятия с ней несколько часов. Но грудастая, великовозрастная — ей уже исполнилось 16 лет — девица была ленива и на занятия ходила только из-за отца. Возможно, и их она бы пропускала, да только каждый день ее привозил шофер, который потом, скучая и позевывая, почитывал газетку, развалившись в кресле. Вероника была настолько ленива, что Белянкин после занятия с ней готов был выжимать майку.

— Это не обучение вокалу, а боксерская тренировка, — произнес как-то раз он, валясь от усталости всё в то же кресло.

Даже несмотря на весь свой педагогический опыт, он до сих пор не мог понять, есть ли слух у Вероники. Иной раз Андрея Петровича, добродушного и терпеливого мужчину, посещала такая лихая мысль: ну, коль, наступил медведь, а вернее, полностью оттоптал оба уха, то, неужто не мог просто растоптать девицу? Но потом сам же убеждался, что, видимо, косолапый пытался извести красотку и даже наступил в порыве всеобъемлющей жалости к человечеству ей на горло. Ан не вышло! И теперь девица, как самый страшный кошмар, приходила из ниоткуда к своему учителю и мучила его, истязала пытками. Потом бросала, истерзанного, и уходила, удовлетворенно тряхнув напоследок осветленными кудрями.

Видимо, однажды ее папуля — о-о-очень влиятельный господин — потребовал от чада продемонстрировать результат его финансирования, да дитя неразумное не сподобилось! Вот и посетил инвестор занятия своего ангела. Распахнулась однажды дверь в кабинет музыки, и вошел и по-хозяйски расположился в кресле, папаня. Девчонка струхнула — видать, водился за ней какой-то грешок. Кашлянула в кулачок, выплюнув при этом жвачку — еще одна причина, по которой девица до сих пор не снискала славы Монсеррат Кабалье, — потупила взор, навесила на личико заинтересованность и проявила усердие…

В тот день Андрей Петрович впервые подумал, что не всё так плохо. В конце концов, даже зайца можно научить курить. Может, и Ника научится отличать си от ми и даже, возможно, не только на письме. Папаня остался доволен полуторачасовым занятием. Уходя, он потрепал свое дитятко по неразумной головке, а на пианино положил белый конверт.

— Это вам, Андрей Петрович, на расходы для студии, — провозгласил он шаляпинским басом.

Белянкин, не понимая, поднял брови.

— Ну, тюль, там, стулья, в общем, вам виднее, — ответил мужчина и ушел.

Когда Белянкин сунул свой длинный, острый нос в конверт, ему стало дурно. Он даже вспотел, а руки задрожали. «Таких» денег он никогда не видел! Во-первых, понятно, что в Стране Советов доллары были не в чести у власти. А во-вторых, сделав нехитрые подсчеты, он пришел к выводу, от которого ему даже пришлось расстегнуть рубаху: в конверте лежал его годовой заработок в «доброе советское время». Педагог прошелся по кабинету. Зачем-то закрыл, а потом опять раздвинул шторы. Поглядел на бордовые пыльные портьеры и всё решил. Решил в одну секунду и для себя, и для студии. Он купит в кабинет новые голубые портьеры и заменит древний продранный местами линолеум. И наконец-то пригласит настройщика для пианино.

И он всё это сделал. Кабинет преобразился. Дети, в частности, Люся и Ромала, быстро включились в работу. Они вымыли подоконники, батареи. Белянкин побелил потолок и повесил новые карнизы, на которых теперь красовались небесно-голубые портьеры. Он сам на своем кашляющем «Москвиче» привез линолеум и постелил его с помощью Саши и Кирилла.

Когда меценат в очередной раз посетил занятия Вероники, Андрей Петрович подскочил к нему с чеками, рассказывая, как и на что были потрачены деньги. Инвестор, крякнув, хлопнул недоуменно глазами:

— Вы просто пещерный человек, Андрей Петрович, — сказал он негромко.

Белянкин растерялся.

— Думал уже, что с этой долбаной перестройкой и капитализмом честных людей не осталось, — продолжил влиятельный господин. — Впервые рад, что оказался неправ. Вы себе-то хоть что-нибудь купили?

— То есть как «себе»? — не понял педагог.

Владимир Кузьмич, отец Вероники, хотел уже что-то эдакое высказать горе-учителю, но, прочитав на лице Белянкина искреннее непонимание, сдержался.

— Лично себе, — пояснил «новый русский», — я просто так сказал про шторы. Просто… ну, нужно же было что-то сказать!? Другой схватил бы деньги и всё на себя спустил. Ошибся я в вас, Андрей Петрович. Простите, дурака. Кругом одно ворье, хотя нет. Много ворья. Сплошь ворье, куда не глянь. Только это и правда лично вам были деньги. Так сказать, за труды. Ника даже дома петь стала. Я знаю, что она у меня не Алёна Апина и не Наташа Королёва. Но уж больно хочется похвастать хоть какими-то талантами единственного ребенка. А то ведь, прям, беда. Знай только жвачку жует, ну прям как корова, да телик смотрит. А ведь мне ее замуж отдавать. Кто ж на нее позарится, на неумеху и лентяйку?

Андрей Петрович в ответ лишь, как рыба, беззвучно открывал и закрывал рот. В этот раз он получил уже два конверта.

— Это на нужды студии. А это лично вам. Вы поняли меня? — с нажимом спросил меценат.

Педагог кивнул, прижимая к груди трясущимися руками конверты с деньгами.

Глава 24.

Однажды по весне Саша должен был защищать свой титул лучшего борца города. Ромала не любила Сашины соревнования повольной борьбе. Всё время, пока парень был на татами, она с мертвенно-бледными губами сидела, прижав холодные руки к груди. А если Александр пропускал прием, вскрикивала и прятала лицо за спиной Люси. Вот та-то уж кричала, а порой вскакивала и трясла плакатом, который они нарисовали вместе с Ромалой. В тот день соперник у Саши был меньше ростом, но более плечист и бугрист, как сказала Милославская.

— У меня сейчас сердце остановится, — кое-как выговорила серыми губами цыганочка.

— Не дрейфь, прорвемся! — уверенно и даже весело сказала Люся и вскочила со скамьи. — Саша! Вперед! Саня, давай!

Девушка орала, а подруга даже боялась открыть глаза. И тут Люся закричала так, что Ромала вздрогнула от неожиданности.

— Ура!!! Саня! Герой!!!

И только тогда девушка глянула на татами. Саша уже поднимался с колен — его соперник всё еще лежал и с досады стучал ладонью по покрытию. К победителю с трибуны бросился народ, а Ромала всё так и сидела, и стала спускаться, лишь когда судья поднял Сашину руку вверх. Болельщики ринулись на татами, подхватили Александра, несколько раз подбросили и понесли к выходу. Сам же чемпион вертел головой и искал глазами свою девушку.

— Ну, ребята, пустите, — просил он и, освободившись, бросился к Ромале. Подхватил ее на руки, прижал к себе. Наклонился, чтоб как обычно, поцеловать в щеку, но в такой сутолоке губы ткнулись в губы. Они одновременно вскинули друг на друга изумленные глаза, но покрасневшего Сашу опять оттащили, хотя он еще какое-то время цеплялся за взгляд Ромалы. А девочка стояла с пунцовыми щеками, переполняемая какими-то необыкновенными, совершенно новыми и ранее неиспытанными чувствами.

Все Сашины друзья, его ребята из спортивного клуба, а также Люся с Кириллом отправились домой к виновнику торжества праздновать победу.

Парни и девчата ехали в трамвае и пели. Люди смотрели на них кто с осуждением, кто с улыбкой. Ромала пела со всеми, и на душе было так здорово, что лучше просто не бывает. Саша смотрел на нее и, когда она ловила его взгляд, то краснела. Было неловко. Едва стоило встретиться с его голубыми глазами, память услужливо напоминала о том случайном поцелуе, и губы, казалось, начинали гореть. Он, видимо чувствовал нечто похожее. Парень гладил тыльную сторону ее маленькой ладошки большим пальцем и видел, как играет на девичьих щеках румянец. Сегодня ему отчаянно хотелось остаться со своей девочкой наедине.

Но сделать это не получилось. Дома их ждал накрытый стол — мама с сестрой постарались. Ведь соперник, которого одолел Александр, был титулован и знаменит не только в родном городе. Поэтому так дорога была победа.

За столом болтали, смеялись, вспоминали схватку, и по рукам ходила завоеванная медаль. Гремела музыка, будто пытаясь перекричать всех. Саша схватил Ромалу за руку и потащил танцевать под «Ace of Base», но едва они вышли в середину зала, как из динамиков полилась лирическая композиция. По ребятам прошелестел вздох. Кто-то расстроился, кто-то воспользовался удобным случаем потискать девчонок.

— Потанцуем? — зачем-то спросил Александр.

Ромала в ответ улыбнулась. В комнате приглушили свет, и стало заметно тише. Те, кому не досталась пара, поглядывали на друзей, переминающихся с ноги на ногу в центре комнаты. Саша обнимал Ромалу и поглядывал по сторонам. Его партнерша не поднимала глаз, но, встречаясь с ним взглядом, то краснела. И ее саму это удивляло. Что это такое? Столько лет вместе: с чего краснеть-то?! Парень, конечно, видел ее реакцию, и из головы всё никак не шел тот поцелуй, при воспоминании о котором начинало сосать под ложечкой. Оценив еще раз обстановку, Саша незаметно для всех увлек в танце свою цыганочку в сумрак соседней комнаты.

— Ты чего? — спросила Ромала шепотом, и он услышал, как дрогнул ее голос.

В этой темноте, где не разглядеть лица, и можно полагаться лишь на собственные ощущения и чувства, он явно чувствовал ее волнение и даже легкую дрожь. Они оба перестали танцевать и, казалось, дышали через раз. Привыкнув к темноте, глаза уже различали очертания лиц, и Саша видел блеск глаз своей девушки. И чувствовал ее горячее дыхание в вырезе своей рубахи. И все эти ощущения его волновали. Он положил ей одну руку на плечо, другой привлек к себе. Она не противилась, тонкие пальцы легли на напряженные предплечья. Во рту пересохло так, будто он неделю не пил. Сквозь тонкую ткань платья он ощущал горячую кожу, а едва уловимый и такой знакомый аромат духов почему-то особенно волновал парня сегодня. Она замерла, как пойманная птица, и тогда он решился.

— Можно я тебя поцелую? — тихо спросил он, не узнавая собственного голоса.

Она посмотрела на него, Саша не видел, но почувствовал это. Ответить Ромала не смогла. Лишь кивнула…

Любовь! Могучая и великая сила! Что может быть сильней? Дружба девочки с мальчиком перерастает в нечто большее. И становится невероятным осознание того, что когда-то — еще вчера, неделю или месяц назад — они жили, не ощущая этого. Теперь всё было иначе. Будто они родились только в эту самую секунду. Еще не зная этого мира. Еще не зная ничего. Но уже не представляя жизни друг без друга. Без любви.

Теперь, встречая Сашу, Ромала целовала его. Конечно, если не видели взрослые. Или он, украдкой, пока никто не видит, воровал поцелуи.

Один раз их застала Фаина. Парочка, стоя в дверях, целовалась, а тут мачеха решила занести сметану, что стояла на веранде. Вывернула из кухни и увидела, так сказать, всё в красках. Правда, она тут же сделала шаг назад и деликатно покашляла. Когда же она вновь появилась на пороге, то Ромала уже успела вытолкать парня за дверь.

— Ты что-то светишься вся, — сказала Фаина девочке.

Падчерица покраснела.

— Я влюбилась, — тихо ответила она.

Фаина заулыбалась и прошла в кухню за падчерицей.

— Ромала, ты умница! Но ты должна знать, что от любви между мужчиной и женщиной бывают дети. И не стоит с этим торопиться… — как бы между прочим заявила молодая женщина.

— Ты что? — воскликнула Ромала, перебив, — Ты намекаешь на… на… на то, что мы…

— Я ни на что не намекаю, — перебила в свою очередь Фаина, — я предупреждаю. С этим нельзя спешить.

— Фаина, я люблю его, но я… я не настолько глупая, как может показаться, — и, подумав, добавила: — Да и он тоже.

Полина Яковлевна также пробовала поговорить на эту тему с внучкой. Но пожилая женщина даже не смогла найти слов, чтоб объяснить всё. Вот так вот: ни с дочерью, ни с внучкой не вышло у нее беседы на тему полового воспитания. Она ходила всё вокруг да около, отчаянно краснея, пока девочка не остановила бабушку, тем самым, облегчив ей жизнь.

— Мам, я прошу тебя! Мне только четырнадцать исполнилось! Я знаю, откуда берутся дети. Поэтому не волнуйся. Я его просто люблю. И он меня.

Бабушка лишь тяжело вздохнула. Вразумлять внучку она не стала. Ничего нового она ей не скажет, а сомневаться в ее благоразумии повода не было. Да и сам Александр не походил на подростка с бурлящими гормонами. Даже Яша разрешал гулять дочери допоздна, лишь когда она находилась под защитой парня. Они не просто встречались. Они любили друг друга. Действительно любили. Относились друг к другу с трепетом и уважением. Саша очень боялся и переживал за Ромалу. И она его поддерживала.

Однажды Полина Яковлевна случайно услышала такой разговор:

— А как тебе исполнится восемнадцать, поженимся, — говорил Саша.

— Поженимся? — переспросила Ромала.

— Поженимся! Ты замуж-то за меня пойдешь?

И так буднично и спокойно звучал его голос, будто речь шла о каком-то совсем обычном деле, а не о таком серьезном шаге, как женитьба. Девочка не спешила с ответом.

Парень насторожился.

— Ромал, а ты меня хоть любишь-то? — с обидой спросил он.

— Люблю, очень люблю. Больше жизни люблю, — ответила она, судя по голосу улыбаясь.

— А замуж? — настаивал Саша.

— Да что об этом сейчас-то говорить?! До свадьбы еще дожить нужно. Еще столько ждать!

— Нет, ты мне скажи, замуж за меня пойдешь?

— Да куда же я денусь? — засмеялась она. — Это лишь бы ты не передумал.

Парень от негодования даже дар речи потерял.

— В смысле? — не понял он. — Ты на что намекаешь?

Из комнаты послышалась возня и приглушенный смех девочки.

— Щекотно! — кое-как выговорила она.

— Я тебе покажу щекотно! — грозил парень.

— Выйду! Честное слово, выйду! — повторяла цыганочка, давясь от смеха.

— Так-то лучше, — сказал он удовлетворенно.

Больше подслушивать бабушка не стала. Отошла от двери со смешанными чувствами в душе. Возможно, другие родители запретили бы своей четырнадцатилетней дочери встречаться с шестнадцатилетним парнем. Или строже следили бы за ними. А может, донимали беседами о том, к чему могут привести эти встречи. Другие бы родители, возможно… Но у Ромалы были отец и бабушка. Скорее всего, они допускали эти встречи, потому что верили влюбленным. Верили и доверяли.

У Саши были грандиозные планы. Окончив первый курс училища, он всё же поддался на уговоры матери и Ромалы и согласился на перевод в техникум. Тот же дядя как-то рассказал о том, какие перспективы ждут парня, если за его спиной будет техникум, а не училище. К тому же его переводили на второй курс, то есть он не терял времени. Хотя и учиться оставалось еще три года. Девочка радовалась и потому, что призрак армии отступал на год. Александр же сетовал:

— Вот ты говоришь, что мы этот год будем вместе, так я бы уже на тот момент год бы отслужил, и еще год бы оставался. А так… — возражал Саша.

Они так и встречались, коротая вечера либо у Саши, либо у Ромалы.

В 1994 году Ромала окончила 9 класс. Сдала на отлично все экзамены. Всё чаще парочка говорила о будущем. О том, что Ромала окончит только второй курс в институте, когда Саша отдаст долг государству.

— Свадьба у нас будет летом, — мечтал парень, — поэтому, как только сдам госэкзамены, сразу уеду, чтобы вернуться через два года по весне. За лето заработаю на свадьбу, надеюсь, к тому времени этот кавардак в стране закончится и будет попроще и с работой, и с деньгами. А в августе сыграем свадьбу. Пригласим всех. И теть Нюру, и твоего учителя по пению, и Люську с Кириллом, и…

— Не надо, Саш, — вдруг сказала Ромала.

— Ты чего? С Люськой поругалась что ли? — не понял он.

— Да при чем тут Люся! Дело не в этом. До того, как ты вернешься, еще долгих четыре года. Четыре! Ты понимаешь? Это больше тысячи дней! Да мало ли что может за это время произойти?! Не загадывай.

— Ты меня пугаешь, честно говоря, — произнес парень глухо, — ты что ж с армии меня ждать не будешь? Так что ли?

— И армия тут не причем.

— А что причем?

— Время. Простое, банальное время. В моей семье не загадывают.

— А я и не загадываю, я мечтаю, — возразил Саша, — в твоей семье и не мечтают?

— Мечтают, — спокойно ответила Ромала, — но ты мечтаешь так… говоришь так…

— Как?

— Явно. Будто тебе позволено заглянуть туда, в будущее. А меня это пугает. Никто не знает, что ждет нас там, за поворотом судьбы. У моих родителей тоже были планы… Не судьба, понимаешь?

Александр тоже вдруг взгрустнул. Наклонился к любимой. Она посмотрела в его голубые озерца и, не удержавшись, поцеловала.

— Я не буду больше мечтать, если ты так хочешь, — сказал он примиряющее.

— Мечтай, я же не запрещаю. Только не говори так… Даже не знаю, как сказать. Ну, будто бы медведь еще по лесу бегает, а ты с него уже шкуру продаешь, — ответила цыганочка.

— Не буду. Пусть еще побегает, — сказал ее возлюбленный. Ромала на это засмеялась и стукнула его легонько в грудь.

Глава 25.

Шло время. Ромала расцвела, как яблонька по весне. Вытянулась, похорошела. Угловатые черты подростка сгладились, фигурка округлилась. Саша окреп и возмужал. Он запросто мог посадить девочку себе на плечо. Ну, еще бы! Про таких в старину говорили «косая сажень в плечах». Саша не знал, сколько это, но, приподнимая руки, понимал, что, наверняка, немало, и соглашался со сказанным. Его многие уважали, кто-то откровенно побаивался. За свою цыганочку он мог не то что зубы пересчитать, а еще и рёбра, и другие кости скелета.

Измаил Мамедов, после того как поступил в институт, перестал быть проблемой для Александра. С Рагозиным они стали закадычными друзьями: после девятого класса Савелий сразу отправился в техникум, и при переводе Саша попал в его группу. Без Мамедова делить им было нечего, и они, спустя, какое-то время, сдружились. Савка даже вздыхал по Людмиле Милославской, да ему ли тягаться с Кириллом?! Отношения в этой паре давно устоялись, и, может, поэтому ребятам было удобно и весело отдыхать вместе. Оба парня — спортсмены, девочки — певицы. Единственное, что их отличало, так это то, что Саша хотел идти в армию. Он мечтал о службе в десантных войсках, о голубом берете. А Кирилл и об Армии-то никогда не задумывался:

— Я у родины ничего не занимал, так что ничего не должен и служить не собираюсь. У меня соревнования, а там и чемпионат на носу, да и олимпиада не за горами… Нужно готовиться. Кстати, это еще разобраться нужно, кто кому должен. Я родине или она мне? — заявил Кирилл.

— В смысле? — удивился Саша.

— Мои родители всю жизнь батрачили и вкалывали, копили нам с сестрой на будущее. И где сейчас все эти деньги? Тю-тю!

Александр спорить не стал. Его семья тоже потеряла все свои сбережения. Но он не понимал: служба-то тут при чем? Его дед не воевал, а вот прадед погиб в годы Великой Отечественной войны. Погиб, защищая родную землю. Саша не собирался погибать, но уж пороху-то он понюхает! Это было его убеждением, и повлиять на него никто не мог. Да и не пытался. Ромала однажды начала было разговор на эту тему, но парень не дал ей договорить:

— Это не обсуждается! — сказал он как отрезал.

Девочка больше и не поднимала этот вопрос. В конце концов, должны же у парня быть свои принципы!

Весь одиннадцатый класс Ромала усиленно готовилась к выпускным экзаменам. Дома это было делать весьма проблематично. Там постоянно, замолкая лишь во время еды и сна, носилось трое вопящих детей: Фаина не обманула мужа, и спустя год после рождения Родиона родила ему второго сына, которого назвала Яковом — сам отец мальчика никак не мог переубедить жену. За маленьким Яшей последовала Кармен. И вот теперь троица сводила взрослых с ума. Выпускница была вынуждена заниматься у Саши дома. Пение пришлось оставить, как ни уговаривали ее Люся и Андрей Петрович.

— Нужно готовиться, — отвечала девушка и упрямо занималась. Саша тоже готовился к выпускному. У него намечался красный диплом, но парню было будто бы всё равно.

— Хоть в крапинку, — говорил он Ромале, отодвигая от себя книжки и обнимая девушку. Девочка делала вид, что сердилась, хотя учеба и ей самой не особо шла на ум, когда парень возвращался домой.

Как-то в конце апреля Саша вернулся домой раньше времени. Ромала сидела в его комнате и писала билеты вместе с Аленой. Алена училась хуже брата. Да и к экзаменам так усердно готовилась лишь под бдительным оком цыганочки. Но на улице было свежо и тепло. В настежь распахнутое окно влетал неповторимый запах весны — аромат первоцветов. Вот и сморил баловник Морфей не особо прилежную ученицу.

Ромала любила весну. Она сидела у окна, читала и временами что-то записывала в тетрадь. И тут ей прямо на руки упал маленький букетик. От неожиданности девушка вздрогнула и глянула на улицу. Саша стоял по ту сторону открытого окна, положив локти и голову на подоконник и, улыбаясь, посматривал на любимую. Он уже давно подошел и просто смотрел. Ромала читала про себя, шевелила губами, по цвету напоминающими кораллы (парень видел кораллы, когда ездил на море). Прядка волос у виска вновь выбилась из косы, и Ромала задумчиво накручивала ее на палец. И все эти действия, жесты, повадки были такими знакомыми, родными, что парню казалось, будто они принадлежали лишь его любимой. Ну, у кого еще только с одной стороны, у левого виска, выбивается непослушный локон? Кто еще так искренне смеется, глядя на возню маленьких щенят?

И вот сейчас он должен ей сказать то, к чему они готовились и чего ожидали, но что при всём этом пришло неожиданно. И на душе становилось горько.

— С ума сошел? Ты напугал меня! — вскрикнула девушка. Она взглянула лишь на секунду и, как всегда, всё заметила и поняла.

— Что-то случилось? — спросила она, поднимаясь.

Он легко подтянулся на руках и уселся на подоконник. Достал из нагрудного кармана рубашки какую-то бумажку и протянул ее Ромале. Девушка пробежала по ней глазами, и чем ниже опускался взгляд, тем больше он туманился от слез. Парень спрыгнул в комнату, обнял ее.

— Не смей плакать, — строго наказал он.

Да куда там! Девушка уткнулась мокрым носом ему в грудь, и он чувствовал, как намокает его рубаха.

— Так быстро, — всхлипнула она, — сразу после выпускного.

И именно в этот день впервые за всё время Саша ощутил, что они действительно будут жить в разлуке, что он не сможет видеть ее каждый день. И разлука наступит скоро. В конце июня его забирают в армию. Может, действительно, не стоило так торопиться? Оставшиеся два месяца они только и будут думать о неминуемой разлуке.

— Мала, это всего-навсего два года! — пробовал он ее успокоить, на что девушка еще горше заплакала.

Александр не стал говорить о том, что упросил в военкомате отсрочку на неделю, чтобы побывать у любимой на выпускном. Как и все ожидали, Ромала оканчивала школу с золотой медалью. Бабушка с отцом всё никак не могли придумать, как станут отмечать в семье этот праздник. А Ромале теперь ничего не хотелось. Ей всё трудней было отпускать вечерами Сашу домой. Однажды они даже уснули вместе. Засиделись допоздна, и обоих сморил сон. А утром в комнату вошла бабушка, заметив в прихожей Сашины кроссовки. Но подойти и потрясти парня за плечо не решилась. Хотя ребята столько лет знакомы и ни в чем таком раньше заподозрены не были, но Яша не должен был застать мальчика у дочери в постели. И так про них сочиняли всякие небылицы!

Глава 26.

…В конце февраля Ромала чем-то отравилась. Скорая помощь отвезла девочку в больницу, где она пролежала без малого три недели. Всё это время Саша ездил к ней, возил минералку и бульоны. И всё это время в их квартале говорили, что девушка забеременела. Правда, причины госпитализации назывались разные. Кто-то говорил, что цыганочку положили на сохранение, другие утверждали, что после аборта осложнения. Парню открыто ничего такого не говорили, но у его матери пару раз спрашивали, когда ожидается прибавление и будут ли они играть свадьбу. Та отмахивалась, но однажды решила поговорить с сыном.

— Сядь-ка, сынок, — сказала она. Парень в это время собирался к Ромале и размышлял о том, куда бы спрятать книгу, которую попросила принести любимая. Книги почему-то были запрещены, но скука в отделении была смертная. Вот и приходилось парню засовывать томик под свитер. Не заметили бы. А тут еще мать с разговорами.

— Ма, давай потом, а? — бросил он.

— Нет, садись, — повторила она, — это касается Ромалы.

Парень посмотрел на мать и послушно опустился на стул. Та села напротив и, накрыв огромные ладони сына своей рукой, сказала:

— Саш, ты уже совсем взрослый. Мужчина. А мужчинам проще. Ты знаешь, что говорят о вас с Ромалой в нашем околотке? — Саша вскинул глаза. — Говорят, что она беременна.

— Чего? — взревел парень. У него в эту секунду было ощущение, будто его оглоблей огрели. Кровь хлынула к голове, где тоненько зазвенели молоточки. Он навис над матерью, тяжело дыша.

— Того, — между тем спокойно ответила женщина. — И в больнице она лежит, мол, на сохранении.

— Да, она в этой… как там ее? По желудку лежит! Что она там может сохранить? — орал он.

— А это уже не важно! Совсем не важно! — заявила мать строго. — Ты думаешь, они говорят, что у девочки обострение гастрита? Нет! Они говорят, что Ромала лежит в больнице. И каждый делает уже свои выводы! Ясно тебе?

— Кто? — глухо и жестко спросил он.

Мать усмехнулась.

— Неважно кто! Я всё равно не назову ни имен, ни фамилий. Еще не хватало, чтоб ты в тюрьму загремел! Но я знаю, кто виноват в том, что такие слухи поползли по кварталу.

— И кто? — прорычал парень.

— А ты туда глянь, — сказала мать, кивнув головой вправо.

Саша машинально бросил взгляд и увидел себя. Справа от матери стоял шифоньер с зеркальной дверцей. И именно в этом огромном зеркале до пола Саша увидел себя. Взлохмаченного, серьезного. Злого. Желваки перекатывались под кожей, а кулаки то и дело сжимались в бессильной злобе. Он бросил взгляд на мать. Та кивнула.

— Ты, сынок! Это ты виноват, что о девочке пошли такие слухи. Ты и никто больше!

— Но… — начал парень, но мама его перебила:

— Так всегда бывает, — уже более спокойно сказала она. — Гуляют двое, а виновата девчонка. Если и падает позор, то только ей на голову. Я ведь знаю это не понаслышке. Я ведь и тебя зачала до замужества. Родила в неполные восемнадцать лет. И замуж выходила с беременностью два месяца. Такие свадьбы в народе называют «догонялками». Только нет в этом ничего хорошего. Ты должен понимать всю ответственность ваших встреч.

— Я понимаю, — произнес Саша. От этого откровенного разговора у него пересохло во рту, и было гадко на душе. Противно даже.

Столько времени он встречался с Ромалой, а никогда даже не задумывался, что про них могут что-то говорить. Может, потому, что ему никто бы и не сказал. Во всяком случае, в трезвом уме и твердой памяти. Уж тогда бы болтун кое-каких зубов не досчитался. А о том, что станут говорить его матери, об этом Саша даже как-то не подумал.

— Мам, Ромала не беременна! Это стопудово! — заговорил парень глухо. — Я уверен, что моя девушка — девственница, как и была семь лет назад в день нашего с ней знакомства. Я ее люблю, и ты это знаешь! И какие бы желания и… и что бы там ни творилось у меня в душе и в голове, я дождусь возвращения из армии. И вот тогда… Вот тогда пусть говорят, что хотят. Я приеду, и, если ЗАГС в этот день будет работать, мы подадим заявление и зашлем к ней сватов. А там… пусть мелят. В конце концов, на чужой роток не накинешь платок.

Мать посмотрела на своего мальчика и впервые подумала, каково ему ежедневно обуздывать свою страсть? Они столько лет вместе. Он ведь видел, как Ромала взрослела и хорошела с каждым годом. Ведь мимо нее невозможно просто пройти и не оглянуться! Красота-то какая! Волосы — кудри смоляные, шелк блестящий. Статная сама, гибкая! Талия тонкая, а грудь высокая. Ножки ровненькие, коленки круглые. Но самое удивительное в ней — глаза. Они завораживают, цепляют. Бездонные, черные жемчужины в обрамлении длинных пушистых ресниц, которые никогда не знали туши. Они как водоворот засасывают.

Один раз женщина сама видела, какое впечатление производит ее будущая невестка. К Саше заехал друг из техникума, и сын представил его своей любимой. Парень протянул цыганочке руку. Она вскинула на него глаза, и тот забыл, что хотел сказать. Лепетал, мычал и нукал, силясь что-то произнести. А когда наваждение немного спало, заговорил, но все разговоры сводились, так или иначе, к красоте Ромалы. Сашу порой забавляла такая реакция парней, порой раздражала: не очень приятно, когда к твоей девушке вдруг начинают клеиться! Самой цыганочке это тоже не нравилось. Ей становилось неловко. Она цеплялась за Сашу, и он, как обычно, ее спасал. Спасал, уводил за собой. А вот от пересудов спасти не смог.

В тот день он ехал в больницу с тяжелым грузом на душе. Девушка как всегда была очень рада его приезду. Они стояли на лестничной площадке у отделения. В своей огромной пятерне парень сжимал ее тонкие пальцы. За то время, что Ромала провела в больнице, она еще больше похудела, а под глазами от лекарств и недостатка свежего воздуха лежали тени. Цыганочка улыбалась, и когда их взгляды встречались, то ее черные жемчужины будто вспыхивали. Она жалась к своему любимому, а тому было больно за нее. Думал о том, что сейчас бы его спасла драка. Набить бы морду всем этим кляузникам, чтоб неповадно было!

Его настрой уловила Ромала. Погладила здоровенного парня по щеке, которая на ощупь с некоторых пор перестала быть совершенно гладкой. Заглянула в глаза, и такой тяжкий вздох вырвался из широкой груди Саши, что девушка не на шутку встревожилась.

— Саша, что стряслось? — спросила черноглазка.

Он замотал головой. Ну уж нет! Не станет он ей всего этого говорить! Этого еще не хватало! С больной головы на здоровую перекладывать! Да только и Ромалу было не провести. Чувствовала: гложут парня мысли какие-то! Она даже догадалась, о чем именно.

— Саш, ну, скажи! Я всё пойму, — подтолкнула его любимая.

— Да ничего не произошло, — отмахнулся он, — сама подумай, что может случиться-то? Техникум, дом, работа — всё! Тебя не хватает. Давай уж выздоравливай поскорее.

— Э-э, нет! — тихо сказала девушка, заглядывая в глаза. — Ты мне зубы-то не заговаривай. Что стряслось? Я же вижу, ты чернее тучи. Выкладывай начистоту, а то пойду назад.

Пригрозила, а он вместо того, чтобы задержать ее, вдруг отпустил. Поцеловал в висок, сунул в руки пакет и пошел вниз по лестнице. Ромала на секунду замерла, а потом ринулась за ним. Схватила за руку, заглядывала в глаза, и такая тревога плескалась в ее собственных — словами не передать!

— Ты чего, Мала? — спрашивал Саша, гладя ее по голове.

— Быстро говори, что произошло? Саш, любимый, я же чувствую, что-то неладно, — зачастила она.

Парень вздохнул. Они прижались к стене, пропуская вперед людей. Александр же думал, как бы ловчее все рассказать. С чего начать? И как всегда бывало, когда не мог спасти он, спасала она:

— Саш, ты такой мрачный, будто на тебя ушат помоев вылили.

Он вздохнул:

— Да так оно и есть. Если бы на одного меня, то ерунда, а тут еще и тебе досталось.

— Тебе что, тоже сказали, что я беременна? — вдруг спросила Ромала.

Он вскинул на нее изумленные глаза.

— Откуда…?

— Люся сказала, а еще Фаина. Они были у меня. Говорят, что других разговоров в нашем квартале и нет, — ответила девушка спокойно.

Парень отвернулся, выругался сквозь зубы и что есть силы стукнул кулаком в стену так, что местами даже краска треснула. Ромала охнула от неожиданности. Схватила его за руку, оглядела кулак. На двух казанках лопнула кожа, выступили капельки крови. Она, натянув рукав халата, промокнула ранки и поцеловала несколько раз сведенные от злости пальцы. У Саши всё больше щемило сердце. Он обхватил тонкую фигурку своими ручищами, а она целовала его холодные щеки, целовала и приговаривала:

— Пусть говорят. Нам не всё ли равно, а? Собака лает — ветер носит. Мы же оба знаем, что это не так. А им не докажешь, понимаешь? Они всех гребут под одну гребенку. Если Машка Голубцова и Верка, встречаясь со своими парнями, забеременели, то я-то чем лучше или хуже? Даже не знаю, как точнее выразиться. Им не понять, что мы любим друг друга по-настоящему. И хотим, чтоб было всё по-особенному, а не как у всех. С бабулей я уже говорила. Она на это всё смотрит сквозь пальцы. Видимо, у нее перед глазами был более яркий пример — мои родители. Маме, когда она меня родила, почти двадцать три было, а никак не шестнадцать. Пусть говорят.

Александр гладил и гладил по спине свою малышку. Не мог он защитить ее от пересудов. Действительно, на чужой рот платка не набросишь.

Глава 27.

Потом долго все присматривались к Ромале — не появился ли живот? А парень сделал для себя другой вывод. Он всё, что зарабатывал, отдавал матери, вернее, почти всё. Мать была женщиной разумной и прекрасно понимала, что сыну нужны деньги хотя бы для того, чтоб своей девушке цветы периодически дарить. Но парень уже год мечтал о том, чтобы подарить красавице колечко золотое или хотя бы серебряное. Ей он, конечно, ничего не сказал. Иногда он подолгу рассматривал ее тонкие пальцы, думая, может быть, и нет таких маленьких размеров, что тогда? Решив, что в таком щекотливом деле без союзников ему не обойтись, он посвятил в свои планы Люсю. Та заулыбалась и обещала посодействовать. В последнее время они с Кириллом серьезно подумывали о свадьбе. Вот и повела Милославская подругу в ювелирный салон кольцо выбирать. Сама мерила да Ромалу заставила. Пальчики у цыганочки были по истине королевскими: на безымянный подходили лишь колечки с размером 15,5. О чем Люся и оповестила Александра.

Парень долго ходил и всё высматривал, выискивал такое украшение, которое было бы достойно украсить руку любимой. Они с Людмилой весь город объездили, не нашли. И так случилось, Милославская должна была забрать золотую цепочку из ремонта, которую еще в прошлом году ей подарил Кирилл (на какой-то вечеринке ее порвали). И в этой мастерской Саша увидел маленькое, аккуратное колечко: на тонком золотом ободке сидела кувшинка, в которой пряталась жемчужинка. Он указал Люсе на украшение.

— Оно самое, — выдохнула та восторженно.

Как выяснилось, это кольцо уже долго ждало своего покупателя, да не было такой ручки, на которую оно бы подошло. Многие зарились, да только на мизинец и надевали. Саша сразу купил и колечко, и коробочку к нему в виде ракушки. Спрятал в нагрудный карман куртки и всю дорогу домой представлял глаза любимой. Вот она откроет коробочку и засмеется, а может, взгрустнет или от радости всплакнет. Парень специально купил кольцо на безымянный палец. Когда он придет из армии, то заменит его обручальным, а это Ромала сможет носить на левой руке, как память о юности. И подарит он кольцо тогда, когда доподлинно станет известно число его отъезда. А до тех пор нужно спрятать это сокровище подальше…

…После того как Ромала узнала дату отъезда, ей всё трудней было отпускать Сашу домой.

— Ну, посиди еще маленько, — просила она.

— Мала, ну что ты? Давай не будем давать кумушкам новую тему для пересудов, — уговаривал Александр.

— Даже если бы ты уходил в восемь вечера, когда еще светло, то даже тогда они всё равно бы обсуждали срок моей беременности. Так какая разница? Не всё ли равно?

— Мне не всё равно, что о тебе говорят! — сказал, как отрезал, парень. — Тем более, что я тому причина.

— А мне всё равно! Ты скоро уедешь, и я увижу тебя в лучшем случае через год, когда ты в отпуск приедешь. Или дома тебя ждет кто-то?

Саша округлил глаза.

— Кто?

— Ну… кто-нибудь.

— Ну, если только Симка, — усмехнулся Александр, — мать уже спать легла. Аленка, если дома, телик смотрит. Только кошка и остается.

— Ну останься еще на полчасика, — уговаривала Ромала, умоляюще глядя на парня, и он сдался.

Именно тем самым утром их и застала Полина Яковлевна. Прикрыла дверь и пошла на кухню. Постояла, подумала, заглянула еще раз потихоньку: спят. Взяла Анфиску, трехцветную любимицу-кошку, да запустила в комнату Ромалы. Знала, что та любила бесцеремонно развалиться на хозяйском ложе. Так и получилось. Анфиска прыгнула на постель, и Ромала проснулась. За окном рассвело. Слышно, как бабушка возится на кухне. Схватила часы: шесть утра!!! Через полчаса встанет отец, а Саша спокойно посапывает рядом! Караул!!! Девушка стала лихорадочно трясти своего кавалера. Тот что-то мычал в ответ и пытался натянуть на себя одеяло, на котором сидела Ромала.

— Саша! Подъем! Нас убьют! — шептала она горячо.

— Да, мам, еще пять секунд, и я уже на кухне, — промямлил он.

Девушка испугалась. Если отец застанет Сашу у нее в такое время, вряд ли она увидит своего любимого еще хотя бы раз. Скандал будет немыслимый! Даже подумать страшно о последствиях! Ромала подбежала к столу, выдернула из вазы цветы и плеснула водой Саше в лицо.

— Мам, нечестно, — пробурчал он, но глаза открыл. Перед ним сидела Ромала с вазой в одной руке и часами в другой. А глаза у девушки были величиной с блюдца. Она молча сунула парню под нос часы. Теперь уже у Саши глаза на лоб полезли. Он подскочил, заметался по комнате.

— В окно! — прошептала девушка. — Обувь я тебе на крыльцо брошу.

Парень начал убирать с подоконника горшки с цветами, повернулся, чтобы что-то сказать Ромале, оглянулся и забыл, что именно: девушка стояла к нему спиной, причем спина была голой. Голой, смуглой, как гречишный мед, с бугорками позвонков. Парень судорожно сглотнул. Ромала спешила: стянула футболку и возилась с ночной сорочкой, пытаясь попасть руками в рукава. Натянула и обернулась. Саша стоял с цветочным горшком в руках, бледный, и смотрел так, будто впервые видел.

— Живей, — шикнула она на него. Парень зашевелился, но всё же исподтишка бросал взгляды на девочку. Та стащила с себя штаны и натянула халат. В таком виде парень впервые видел свою любимую. Вот так она будет выглядеть перед тем, как лечь спать. И волосы на фоне белоснежной сорочки будут казаться очень черными, а кожа по цвету напоминать янтарь…

— Саша, отомри уже! Нас убьют, если ты сейчас же не исчезнешь!

— Я тебе говорил вчера, что мне пора…

— Ей богу, сейчас не время спорить! Лезь, давай!

— Кроссовки!!!

— Лезь! Сейчас на крыльцо вынесу.

Парень спрыгнул в сирень и прокрался к крыльцу вдоль дома. Бимка на радостях хотел встретить его веселым лаем, но Саша зашикал на него, и пес, видимо, понимая всю щекотливость ситуации, промолчал, лишь хвостом завилял. Прямо в клумбу плюхнулись кроссовки, и Саша их быстро натянул. Край белого халата выглядывал из-за угла.

— Вот черт! Черт!! Черт!!! — приговаривала Ромала.

— Я пошел, — бросил Саша и выскочил на дорогу. Квартал еще спал, лишь кое-где слышны были голоса. Девушка провожать его не стала. Может, ей повезет, и она не столкнется с отцом. Так и случилось: ей удалось проскочить незаметно и плюхнуться в кровать. Только уснуть она всё равно не смогла. Тем более что почти сразу пришла бабушка.

— Успел убежать? — спросила она.

Ромала выглянула из-под одеяла.

— Что?

— Ты меня прекрасно поняла, милочка, — произнесла Полина Яковлевна и села на кровать. — Это я впустила Анфиску. С огнем играешь, детка.

Внучка состроила страдальческое личико.

— Мы, честное слово, не хотели, чтоб так получилось. Просто уснули. Ничего не было! — горячо зашептала Ромала.

— Кто бы сомневался, — хмыкнула бабушка. — Только чтоб это было в последний раз.

— Угу, — ответила девушка, а когда Полина Яковлевна уже взялась за ручку двери, добавила: — Мамуль, я люблю тебя, спасибо!

На что бабушка лишь улыбнулась.

Глава 28.

Расцвел май. Распустились деревья, зазеленела трава. Площадь у школы пестрела цветами и белыми бантами девочек. Саша не имел никого отношения к этому последнему звонку: свой он еще перед госэкзаменами в марте услышал. Но сегодня, в мае 1996 года, школу оканчивала ее любимая.

Ромала выделялась из общей толпы ребят. От нее было столько света, что Саша порой начинал щуриться, будто от солнца, возвышаясь над большинством присутствующих. Учителя говорили всё те же напутственные слова, да и звучали они почти так же, как и семь лет назад, когда парень едва знал Ромалу, но был уверен, что это навсегда! Фундаментально, как Стоунхендж в Англии.

Сегодня Ромала не пела. Одиннадцатиклассники подарили свои цветы, сказали ответное слово, кто-то из парней взял первоклашку на руки, и так прозвучал последний звонок. А ровно через месяц Саша уедет и не увидит свою девочку-красавицу целых два года. Он в который раз потрогал карман куртки, проверяя, на месте ли заветная коробочка. Подарок был на месте.

Парень дождался Ромалу, и они вместе отправились домой. Шли и вспоминали, как семь лет назад им пришлось убегать. Пионерской организации уже несколько лет не существовало, так хоть воспоминания остались. Шагали по дороге, держась за руки. Мимо проходили люди, и все улыбались, завидев их. Саша приписывал эту заслугу Ромале: как же иначе на нее можно было смотреть?! Когда же дошли до своего поворота, парень потянул девушку в проулок к реке.

— Куда? — удивилась она.

— Пойдем, пойдем, не боись! — подначивал он.

Да она и так бы пошла. Хоть на край земли, хоть за край, как в той знаменитой цыганской песне. Саша пропустил свою даму вперед, а черноглазая вдруг оглянулась, улыбнулась и, дернув плечом, крикнула:

— Догоняй! — и ринулась вниз со смехом.

Парень припустил за ней. Да разве от него убежишь?! Как же! Вот и теперь Саша поймал ее среди цветущих яблонь, закружил. Ромала тоненько взвизгнула, засмеялась. А он всё не спешил ее отпускать, прижал к себе.

— Ой, больно, — вскрикнула вдруг она, потирая ухо, — что это у тебя?

Ее ладошка легла на нагрудный карман.

— Ключи от машины что ли? — спросила цыганочка.

Парень, оглядев розовое ушко, покачал головой. Глянул на нее так серьезно, что Ромала даже перестала улыбаться. Как часто бывало в последнее время в такие минуты, в глазах тут же заплескалась тревога. А Саша и вовсе обескуражил. Усадил ее на ствол дерева, сам встал на одно колено, глянул на девушку и покраснел, чувствуя, как во рту стало опять сухо, а сердце тяжело колотится в груди. Достал из кармана заветную коробочку, кашлянул от волнения в кулак и протянул подарок девочке. Та, изумленная и немного напуганная всем этим действом, чисто автоматически взяла коробочку и сжала в кулаке. Саша улыбнулся.

— Открой, — сказал он.

А Ромала впервые видела своего парня таким. Ей даже в голову не пришло, что может быть там, внутри. Она спокойно, без волнения открыла синий футляр и ахнула. Глаза у нее при виде колечка заблестели не то радостью, не то слезами

.

— Ромала, я очень тебя люблю, — сказал меж тем парень, — и хочу, чтоб мы всегда были вместе. Ты выйдешь за меня замуж?

Глаза девочки заблестели еще больше, она не поднимала взор на своего любимого, а, прикусив губку, сжимала в руке бархатную ракушку. Глянула лишь раз и, всхлипнув, бросилась парню на шею.

— Я тебя тоже очень люблю, мой хороший, — прошептала девушка горячо, — конечно, я выйду за тебя замуж!

Немного успокоившись, они сели рядом, и парень надел ей на правую руку колечко, пообещав, что по возвращении заменит его обручальным.

— Теперь ты моя невеста, — сказал он.

— А ты уже через двадцать девять дней уедешь, — напомнила Ромала печально.

— Зато дома меня будет ждать невеста. Ведь ты будешь меня ждать?

Девушка обхватила его мощный торс руками, прижалась к нему и всхлипнула.

— Буду, каждый день считать буду, — тихо ответила она, — и кольцо не сниму до твоего возвращения. Обещаю!

Последние недели пролетели, как один день. Саша защитил дипломную работу, получил диплом. Ромала один за другим сдавала экзамены, готовилась к выпускному балу. Конечно, ее колечко все заметили. Люся сыграла блестяще, она даже спустя много лет не расскажет, что помогала его выбирать. Фаина поцокала языком, Яша хмыкнул в усы и впервые вслух сказал, что, по возвращении Саши, сыграет пышную и самую богатую свадьбу для дочери. Полина Яковлевна поглядела на жемчужину в кувшинке и не стала говорить, что два года — срок не малый, и воды много утечет. Мать Александра спросила, а будет ли будущая невестка заходить к ним, пока сам главный мужчина семьи будет служить. Ромала в ответ улыбнулась и обещала приходить.

Всё чаще, встречаясь, парочка молчала. Сидели, обнявшись, вздыхали то один, то другой, и не произносили ни слова. А если и говорили, то только о том, что любят друг друга, а любовь — самая могущественная сила на земле.

Пока Ромала сдавала экзамены, Саша помогал матери и сестре подготовиться к зиме. Напилил и наколол дров, поправил завалинку, перекрыл дровяник и выкорчевал злой крыжовник, до которого всё руки никак не доходили. А вечером брал свою Малушку за руку, и они гуляли до глубокой ночи. Целовались до головокружения на берегу под луной, и счастливей их не было.

Да только и время не стоит на месте. Как не хотели они, а приблизился день разлуки. Завтра Саша должен уехать сначала в Новосибирск, а потом уж видно будет. Как Бог даст. С самого утра в доме призывника строгали, жарили, варили, пекли и тушили. К вечеру стол ломился от всевозможных яств. Спиртное поставил будущий тесть, Яша. Когда Галина полезла к нему с деньгами, цыган глянул на нее с укоризной и сказал:

— Чего это ты? Чай, не чужого человека провожаем. Даст Бог — породнимся.

Дом был полон гостей. Вся окраина пришла выпить и закусить за бравого парня. Все с добрыми словами да с советами. Один вспомнил, как Саша помог крышу сарая залатать, дед-пенсионер поясно кланялся, что с тех пор, как парень подрос, ветеран дровами был обеспечен.

Много говорили. Еще больше пили и ели. Женщины, знай, успевали поворачиваться. Ромала крутилась с ними. Несколько раз будущий солдат вытаскивал ее к столу, да только не сиделось ей. Стоило лишь подумать, что завтра он уедет, и дурнота подкатывала. В голове начинало шуметь, и кусок не лез в горло.

Саше налили чарочку, он выпил лишь раз и больше пить не стал. Ему хотелось пробыть с любимой до самого утра, надеясь на то, что отец уж сегодня-то ее отпустит. А какая же радость ей с ним сидеть, если от него, как от ликероводочного завода будет нести?! Гости шумели, пели, танцевали. Кто-то из соседей принес гармошку, зазвучали частушки. Молодежь прямо во дворе устроила танцы.

К вечеру жёны потащили мужей по домам. Народ потихоньку стал расходиться. Друзья Александра подались на танцы в клуб. Фаина ушла домой — там с детьми ее двоюродная сестра сидела. За столом остались лишь свои: родные Саши да будущие родственники.

Полина Яковлевна, весь день промаявшаяся у плиты, села, вытянула уставшие ноги и тут спохватилась, что пирожков-то нет на столе. Тронула Малу за руку: принеси, дескать. Девушка подхватилась с места — Саша за ней. Она взяла металлический поднос и пошла с ним, а, входя в комнату и перешагивая порог, опустила глаза. А когда подняла вновь, остолбенела. Люди, которые еще секунду назад шутили и смеялись, теперь все, как один, были в черном. Слышались тяжелые вздохи и всхлипы. Ни музыки, ни смеха, огромное зеркало задрапировано черной тканью. А справа от Ромалы, в Сашиной комнате, окруженный зажженными свечами стоял длинный гроб, и на нем — на этом зловещем атрибуте смерти — фотография парня с черной ленточкой на уголке. И тут она будто увидела себя со стороны: в черном платье, с бледным лицом и провалами глаз… Поднос накренился, Ромала хотела вздохнуть, из груди вырвался хрип, и девушка рухнула на пол.

Глава 29.

— Уморили девочку совсем, — прорвался сквозь вату в ушах знакомый голос. Веки, будто налитые свинцом, не слушались, давили на глазные яблоки и никак не хотели подниматься. В голове шумело море.

— Ну, же давай, очнись, — говорил жалобно другой голос.

— Может, скорую вызвать? — этот, тоскливый, принадлежал бабушке.

«Нельзя бабулю расстраивать»,— подумала Ромала и открыла глаза.

Прямо перед ней сидела Галина, отец — справа, прикладывая к ее голове кусок мороженого мяса в пленке. А слева — то перекошенное, белее штукатурки лицо — было Сашиным.

— Сашка! — заорала Ромала, бросившись к нему. — Сашка, миленький! Родной мой! Не уезжай! Слышишь? Не уезжай! Богом заклинаю! Не надо! Я тут видела… тебя видела… ты там… в комнате… Не уезжай!

Парень, обескураженный ее криком еще больше, чем обмороком, лишь разводил руками. Все стояли вокруг и смотрели на них. А Ромала взахлеб рыдала на его груди, вцепившись в любимого так, что он даже сквозь тонкую ткань рубахи чувствовал, как в тело вонзаются ее ногти.

— Ей на улицу надо, — буркнул он и, взяв девушку на руки, вышел из дома.

— Я видела! Видела! — твердила она, давясь слезами. — Видела! Понимаешь?

— Честно говоря, не очень. Вернее, совсем не понимаю, — гладя ее по волосам, произнес он.

— Я тебя там видела, — повторяла девушка.

— Ну, конечно. Это же моя комната.

Они сидели в беседке во дворе Сашиного дома. Солнце давно село. На город опускалась ночь, окутывая всё покрывалом сумрака. Стало заметно холодней, но как ни пытался Саша закутать любимую или хотя бы набросить ей на плечи платок, она сбрасывала его, хотя и тряслась, будто в ознобе. Ромала старалась успокоиться, да как тут после увиденного, даже прочувствованного, успокоиться! Вздохнула несколько раз глубже, будто перед прыжком в воду.

— Я несла поднос с пирожками, — начала более сдержанно она, — на секунду опустила глаза, перешагивая порог. А когда подняла, то увидела всех, но все сидели в черном! Понимаешь? В черном! Все, кроме бабушки.

Саша слушал и молчал. Единственное, что из сказанного его удивило, так это то, что Ромала при нем впервые назвала Полину Яковлевну бабушкой. У девушки руки дрожали, а в безумно блестевших глазах плескался такой откровенный ужас, что было не по себе.

— Ты мне не веришь? — спросила она приглушенно. Парень промолчал. Успокоить ее он не мог. Утешить тоже. Да и как можно согласиться с явным бредом?

— Ну, а что в комнате было? — вдруг спросил он, глядя на любимую.

Она судорожно всхлипнула, а из глаз часто-часто закапали слезы. Нет, это страшное, жуткое слово она не станет произносить! Ей казалось, что если она его скажет, то оно материализуется и заберет Сашу. Просто набросится и проглотит его! От этих мыслей девушка вновь чуть не лишилась чувств. Кровь быстро-быстро и как-то остро застучала в висках, что пришлось сжать их липкими, холодными ладонями, чтоб разум хоть немного прояснился.

— Мне умыться бы, — пробормотала Ромала и направилась, как зомби, к бочке, в которой стояла дождевая вода. И прежде, чем Саша ее догнал, нырнула туда головой. Холодная вода остудила, казалось, кипящую в жилах кровь, но тут какая-то сила выдернула ее обратно.

— С ума сошла? — взревел Александр. Он отволок девушку в беседку, с волос Ромалы ручьем стекала вода. Платье, что она специально сшила к этому вечеру, намокло на груди, и девушку затрясло от холода. Парень сбегал в баню, принес полотенце. Ее в дом бы, конечно, лучше отвести, да там народу столько! Что он скажет? Как объяснит? Он и сам ничего не понимал. Ромала всегда вела себя очень разумно, так что происходящее сейчас не лезло ни в какие ворота. Смотрела на него так, будто он бил ее три дня кряду почем зря! И от этого взгляда хотелось в петлю залезть.

— Саша, — спокойно позвала Ромала, не глядя на него. — Ты меня любишь? Действительно любишь?

Парень даже опешил.

— Люблю, — ответил он. — Очень люблю, ты же знаешь.

Девушка поднялась на ноги. В свете восходящей луны она была необыкновенно хороша! Сказочно хороша! Мокрые волосы облепили по контуру лицо и фигурку, глаза сверкали как драгоценные камни. И такой мистикой веяло от нее, что у парня по спине мурашки забегали. Он потянулся ее обнять, как вдруг она рухнула перед ним на колени и, обхватив его ноги руками, зарыдала, бормоча сквозь слезы:

— Поверь мне, просто поверь! Не уезжай!

Саше пришлось приложить максимум усилий, чтобы отодрать от себя невесту. Хрупкая, а вцепилась, будто клещ! На крыльце у дома послышались голоса.

— Встань, Ромала, ну чего ты, в самом деле? Встань, сюда идут. Увидят же! — приговаривал он.

Всё же он был сильнее. Поднял, поставил на ноги.

— Посмотри, на кого ты похожа? — проговорил парень игриво. — А ведь такая красивая с утра была!

Девушка больше не плакала. Слезы высохли так же мгновенно, как и появились. Ромала отвернулась от любимого.

— Мне всё равно, как я буду выглядеть, если тебя не будет рядом, — глухо, будто из бочки, ответила она.

И тут у парня лопнуло терпение.

— Послушай, мы уже давно решили, что я поеду служить, — начал он, ловя себя на мысли, что, пожалуй, впервые говорит с ней таким тоном. — Мы знали это всегда! Тогда спрашивается, в чем дело? Что за истерика? Ты ревешь уже битых два часа! В чем дело — не говоришь. Почему ты именно сегодня устроила всё это?

— Ты вправе не верить, — всё так же говорила цыганка. — Никто не верит. Ты прав, мы всегда это знали. Но ты можешь получить отсрочку. Почему ты идешь весной, когда мог бы спокойно дождаться осени?

— Потому что об этом мы тоже говорили! — с нажимом ответил Саша. — Я не могу и не хочу еще целое лето терять. Я скоро спокойно на тебя смотреть не смогу! Ты что, этого не понимаешь? Я хочу уехать, потому что так или иначе это сделать придется. Так спрашивается: зачем ждать осени?

Но из всего этого монолога Ромала услышала лишь одно. Она приблизилась к парню вплотную и посмотрела прямо в глаза.

— Почему ты скоро не сможешь спокойно на меня смотреть? — тихо спросила она, а интонация голоса вызвала новые мурашки по коже парня. Он судорожно сглотнул. Взял ее холодную руку, поцеловал в ладошку и, смутившись, стараясь не смотреть в глаза, тихо произнес:

— А ты будто не догадываешься?

— Саша, — позвала девушка, но он не поднимал глаз, — Саш, ты хочешь меня?

Парень отвернулся, отпустив тонкие пальцы, чувствуя, как внутри закипает вулкан. Как он клокочет, как мучительно сладко засосало под ложечкой, и горячая волна стала окутывать тело и сознание. Издевается она, что ли? Хочет, чтобы он и через сто лет помнил этот вечер?

И тут ему на грудь легли маленькие родные ладошки, а к спине в своем мокром платье прижалась Ромала. Сквозь намокшую ткань он чувствовал прикосновение пластмассовых креплений бюстгальтера, и от этого дышалось еще трудней. А маленькие ладошки скользнули в прорезь между пуговицами, и, прикоснувшись к голому телу, казалось, прожгли в нем дыру. Мир, окружавший их, отъезжал на задний план, растворялся в сумраке, оставляя лишь прикосновение ее маленьких рук. Вот пальцы нашарили пуговицу и расстегнули, спускаясь ниже по животу. И с каждым миллиметром, что они проходили, оставалось меньше воздуха вокруг. Пока его не осталось совсем. Саша круто развернулся к Ромале лицом и жадно впился в губы губами. Она даже охнуть не успела. Он приподнял ее немного, удобно пристраивая руки ей под попку, так что ей пришлось обхватить его талию ногами. Рука, обжигаясь, скользнула по гладкой коже, другой он держал девушку, но держать было всё труднее и труднее. Саша плюхнулся на сидение, но там было не развернуться, и влюбленные сползли на циновку, что лежала на полу в беседке. Его пальцы были не столь ловкие, к тому же ни сзади, ни спереди он никак не мог нащупать застежку платья.

— Молния, — едва слышно шепнула Ромала.

Ладонь скользнула вдоль позвоночника, а память услужливо подсунула воспоминания о его смуглых бугорках. Это лишь подхлестнуло пальцы. Они ловко дернули собачку вниз, и немного шершавая, рабочая ладонь легла на холодный атлас кожи. Поцелуи затягивали куда-то на самое дно, до которого, видно, было не достать. Саша стянул с плеч Ромалы платье и прижал ее к своей голой груди: рубашка парня уже давно валялась в стороне. Его рука скользнула по шее девушки вниз на грудь — еще один глубокий вздох — он сжал ее в своей ладони. Где-то на самом дне сознания лихорадочно пищала мысль, что если он сейчас не остановится, то не остановится совсем. А Ромала сама расстегнула застежку лифчика, и теперь сей предмет женского туалета свободно болтался впереди. Пальцы, руки, губы были наглее и смелее головы. Они взбунтовались и действовали так, как хотели. Стянули с янтарных плеч бюстгальтер и откинули, а сами сжали холодную, острую, совсем девичью, грудь, и по юному телу прошла судорога. Саша не удержался и опустил глаза. На самой вершине небольшого холмика темнели твердые соски. Господи! Не умереть бы от разрыва сердца! Парень, тяжело дыша, прижал Ромалу к себе. Каждая клеточка ее кожи пылала, и хотелось целоваться дальше и дальше. Но Саша держал ее крепко, так крепко, что девушка едва дышала.

— Возможно, уже завтра я об этом пожалею, — с трудом произнес он, — но мы не станем…

— Саша, ты хочешь этого так же сильно, как и я, — с хрипотцой в голосе произнесла Ромала, гладя его по спине, — так почему…

— Потому что я люблю тебя. Больше всего на свете люблю. У нас вся жизнь впереди.

И тут перед глазами девушки вновь всплыла та жуткая картина.

— Саша, я хочу этого, — потребовала она, стукнув его легонько кулачком по широкой спине. Он отодвинул ее от себя.

— Ты врешь, — вдруг сказал он.

— Нет, — спокойно ответила Ромала, глядя ему в глаза, — я хочу, чтобы мы…

— Я не позволю, чтоб о тебе говорили гадости. А так и будет, ведь ты можешь забеременеть, — тихо сказал парень.

— Тогда тебе дадут отсрочку, и ты точно не попадешь в горячую точку, — чуть слышно произнесла цыганочка. — Я так боюсь за тебя! Давай ты ногу сломаешь!

Саша приглушенно засмеялся.

— Ты готова мне ногу сломать, лишь бы я не ехал завтра!

— Лишь бы ты жив остался, — тихо поправила она, и парень перестал смеяться. Что же там всё-таки произошло? Что она увидела? Каких-то людей в черном… Да что думать-то об этом?! Устала просто. Вон какая нервотрепка была: экзамены, бал выпускной, проводы… Немудрено, что она так расстроена. Ничего, вот поступит в институт и отдохнет тогда. А сейчас нужно одеться, а то как-то неудобно получается.

Саша нашарил свою рубашку и натянул на девочку. Она не сопротивлялась и даже стыдливо отводила глаза. Сам же парень в бане сдернул с веревки первую попавшуюся рубаху, и, приведя себя мало-мальски в порядок, парочка отправилась домой к цыганочке. Забрались в комнату через окно. Девушка сходила, проведала бабушку. Полина Яковлевна к тому времени уже спала, видать, снотворное выпила. Анфиска подняла голову, развалившись поверх хозяйского одеяла, зевнула, широко открыв черно-розовую пасть, и опять уткнулась носом в лапы, дескать, отстаньте от нас, полуночники.

Вернувшись в комнату, девушка долго стояла в дверях и смотрела на Сашу. А может, ей всё привиделось? Так оно и действительно ей померещилось. Только вот уж больно явно. Взаправду. Она машинально сплюнула через левое плечо и постучала по шифоньеру. А парень смотрел на любимую и думал о том, что эту ночь он никогда не забудет: уж больно насыщенной та получилась. И до утра еще далеко…

Ромала привалилась рядом и расчесывала еще влажные волосы, а Саша вдруг отобрал гребенку и сам бережно и нежно распутывал шелковистые локоны. Он даже заплел ей косу. А потом они опять целовались, и в эту черную дурманящую ночь девушка была просто необузданной. Прикосновение маленьких рук разжигали в парне страсть всё сильней и сильней. Она тоже надела рубашку, и его ладони нагло лезли под тонкую ткань. И он ничего с этим не мог поделать. Шептал, что Ромала сошла с ума, и его туда же тянет, что нужно остановиться, иначе будет поздно. А бесстыжие пальцы сами расстегнули пуговицы, и они уже вдвоем голые по пояс ласкали друг друга, да видно Саша более трезво оценивал ситуацию, хоть его и пьянило происходящее. Он даже не удержался и поцеловал темные круги сосков. Ромала от этих ранее неиспытанных ощущений едва не теряла сознание, надеясь на то, что страсть всё же поглотит парня. Но нет, тот тяжело дышал, но держался стойко.

— Любимая моя, — шептал он, — девочка моя ненаглядная.

— А ты не можешь заболеть? — тихо спросила Ромала, запустив пальцы в его золотистые волосы.

— Ты опять начинаешь?

— Нет, я продолжаю. Сашка, миленький, как ты понять не можешь, что я без тебя пропаду. Умру, понимаешь? Нельзя торопить судьбу! Положено тебе ехать осенью, ну и поехал бы. Чего торопиться-то?

— Ромала, ну что ты сегодня, в самом деле, а? Вцепилась в мой отъезд, как клещ энцефалитный, сил спорить нет! Я тебе об отъезде еще в апреле сказал, и ты, между прочим, промолчала. А теперь?

— А теперь я знаю, что будет, если ты уедешь, — жалобно ответила девушка, — и я тебя не отпущу. Ты поедешь осенью!

— Я еду завтра, вернее, даже сегодня часа, эдак, через три-четыре и точка!

— Хорошо, — неожиданно согласилась она, — но тогда ты поклянешься, что ни в Чечню, ни в Дагестан не поедешь.

— Ага, буду отсиживаться в штабе, — хмыкнул парень, теряя терпение.

— Так ты клянешься? — не успокаивалась Ромала.

Саша не мог ей солгать. А говорить, что защищать родину — священный долг каждого мужчины, сейчас бесполезно. И ни к чему хорошему не приведет. Только к ссоре. Где-то на самом дне сознания тлела мысль: а может, действительно не стоит спешить с отъездом? Только теперь этого уже не изменить. Да и потом, после сегодняшней ночи вряд ли Александр смог бы долго продержаться. Красота девушки сводила с ума, а что уж говорить о том, что только сегодня открылось взору и рукам. Господи, не нагрешить бы!

— Клянешься? — с нажимом спросила Ромала. Парень вздохнул.

— Я тебе обещаю, что сам напрашиваться не стану, — сказал он, и девушка заулыбалась, — но и отсиживаться не буду. Если позовут — пойду.

Ромала отвернулась и заплакала. Александр стал ее успокаивать. Они еще долго спорили, но каждый остался при своем.

Утром они встретили рассвет на своем любимом месте, там, где Саша сделал предложение, и Ромала вновь пела про разлуку и калитку. И сегодня ее голос звучал особенно печально. Когда они вернулись домой к девушке, Полина Яковлевна была уже на ногах. Она поцеловала Сашу и наказала ему беречь себя. Парень кланялся, благодарил и просил присмотреть за Малой до его возвращения. Галина встретила их укором, но, глянув на парочку, тут же замолчала. Саша заранее собрал вещи, мать сунула ему пирожки в дорогу, и компания отправилась на вокзал.

Привокзальная площадь была забита людьми, и все сплошь призывники. Хотя самих новобранцев едва набралось два десятка. А вот провожающих — плачущих мам, бабушек, тетушек, девушек с цветами и без, пьяных папаш и друзей — хоть отбавляй! Там Сашу с его женщинами встретили Люся с Кириллом, а также одноклассники и однокурсники, что еще вчера пили в его доме водку за отъезд. Судя по их лицам и запаху, бравые парни делали это всю ночь. Александра оттащили от его главной свиты, обнимали, что-то говорили, жали крепкую ладонь. Но тут Ромала увидела, как на перрон вышел усатый мужчина в военной форме. Она бросилась к любимому, отодрала от него Люсю.

— Саш, родной, я хочу подарить тебе кое-что. Наклонись-ка, — сказала она.

Парень послушно пригнулся, и Ромала ловко повесила ему на шею свой золотой крестик на гайтане. Не стала дарить на цепочке, мало ли порвется, так-то надежней будет. За гайтаном в церковь съездила, освятила и его и крестик еще раз, истинно веря, что он защитит ее любимого от зла. Крестик этот подарил отец в то самое лето, когда она познакомилась с Александром.

— Носи его, не снимай! Он тебя защитит! — говорила она, загоняя слезы обратно. Саша вскинул на нее глаза.

И тут усатый что-то закричал. Призывники бросили своих мам, бабушек, тетушек и девушек, подхватили сумки и побежали строиться. Пока мужчина что-то говорил, на площади мало-мальски было тихо. Но как только он закричал: «По вагонам!», — толпа взревела, бросилась еще хотя бы разок поцеловать напоследок своего солдатика. Ромалу быстро отпихнули с дороги, и Саша даже не мог ее разглядеть. Кирилл помог, подхватил, усадил себе на плечо. Александр, как танк, стал прокладывать себе дорогу. Обнял и мать, и сестру, а потом прижал к себе свою девочку и никак не хотел отпускать. Ромала что-то кричала ему прямо в ухо, но он не понимал смысла слов.

— По вагонам! — взревел опять военный, и Саша вскочил на подножку последним. Поезд тронулся, толпа ринулась следом. Мелькали цветы, платки. А цыганочка еще долго видела своего парня, пока проводница не закрыла тяжелую дверь. Состав, стуча колесами, унесся, и провожающие потянулись к выходу в город. Люся держала Ромалу под руку и что-то говорила, да только подруга так ничего и не услышала. Она знала лишь одно: поезд увез ее любовь, ее жизнь, ее судьбу.

Глава 30.

Потянулись долгие безрадостные дни. Девушка накупила фоторамок и обставила всю комнату снимками с Сашей. На глянцевых снимках парочка была еще вместе, рядом, а теперь… Интересно, где он сейчас? Чем занимается? Думает ли о ней? К нему на присягу она не поехала.

— К чему травить душу ему и себе, — сказала черноглазка.

Ромала подала документы в институт на факультет журналистики, и ей не пришлось даже сдавать вступительные экзамены. Девушку зачислили по итогам собеседования.

В августе Яша отправил ее с Фаиной и детьми на Черное море. Но ни ласковое море, ни солнечный песок, ни пальмы и беззаботность, которая свойственна морскому побережью — ничто не могло прогнать тоску с души. Она каждый день писала Саше письма. В последней своей весточке парень просил не слать ему пока писем, так как сам еще не знал, куда его переведут. Девушка и не отправляла, а вот писала много. Большие увесистые конверты нумеровались и складывались в стопку. Писала обо всем: о море и чайках, о солнце и своих близких. Она часами сидела, задумавшись, на террасе или балконе и листала свой фотоальбом, где и снимка не было без жениха.

После возвращения домой бабушка передала ей пять писем от парня. Девушка на радостях всплакнула и бегом к себе в комнату — читать. Глотала неровные строчки, написанные любимой рукой, и радостно думала, что два месяца разлуки позади, стараясь не вспоминать, что впереди еще почти два года до долгожданной встречи. На следующий день к Саше в часть отправилась бандероль с пронумерованными письмами, чтоб читать можно было по порядку.

Институт — не школа. Тут все было по-другому. Чувствовалась какая-то необъяснимая свобода. Ромала обзавелась новыми знакомыми, появились друзья. Теперь с Люсей они могли видеться каждый день. Та училась на третьем курсе и тоже на журналистике. Именно она и притащила Ромку — так она называла свою подругу — в команду КВН. И с того дня девушка не спешила домой. Дома всё говорило об Александре, а здесь была новая интересная жизнь, окруженная необыкновенными людьми. Столько талантов, фонтанирующих идеями, Ромала прежде не видела! Один танцевал, другой рисовал — да из команды можно было создать оркестр: на чем здесь только ни играли! Девушка вновь улыбалась и смеялась. В нее были влюблены все мальчишки курса, да и из старших тоже заглядывались, но Ромала всем говорила одно и тоже:

— У меня есть жених. Я его люблю и жду из армии.

Кто-то из парней сумел трансформироваться из обожателей в друзья, кто-то — нет. Телефон дома обрывали, хотя цыганочка никому не давала свой номер, только самым-самым близким. Учеба ей давалась легко. Умную, способную девочку заметили преподаватели. Группа выбрала ее старостой. Ромала даже не знала, как на это реагировать. Вечера она коротала за письменным столом, сочиняя еще одно послание любимому, или играла с братьями и сестрой. И один день был похож на другой — без Саши. Он же писал, что у него все хорошо, в части нормально кормят, появились друзья. Причем о своей жизни он писал максимум пять строк. На остальных же царила его любовь к невесте. Эти строки были особенно дороги сердцу Ромалы. Их она перечитывала раз за разом, день за днем. Девушка нумеровала его письма и складывала в коробку. Укладываясь спать, долго думала о своем самом дорогом на свете человеке, о своей единственной любви. Вспоминала ту безумную последнюю ночь и засыпала — когда с улыбкой, когда в слезах.

А в октябре, после посвящения в студенты, институт получил статус университета. Праздник по данному поводу был омрачен тем, что городская комиссия признала здание юридического факультета аварийным, и 250 с лишним студентов плюс преподавательский состав перевели в главный корпус. То есть в то здание, где училась Ромала. Поменяли и сдвинули расписание. Кто-то сетовал и открыто не хотел принимать юристов, но команда КВН радушно встретила вынужденных переселенцев. В конце концов, те ведь не виноваты в сложившейся ситуации.

И как-то раз в кишкообразном коридоре университета Ромала нос к носу столкнулась с Измаилом Мамедовым. Старые обиды давно быльем поросли, да и минуло с той поры уже много лет. Оба обрадовались встрече, правда, ингуш просто светился счастьем. Оказалось, парень учился на третьем курсе юридического и теперь вынужден был пересекать полгорода, добираясь до места учебы. Спросил о том, как живет девушка. Та отвечала, что учится на факультете журналистики и даже входит в состав команды КВН.

— Я тоже! — воскликнул парень.

Темы для первой встречи были исчерпаны, Ромала уже собиралась попрощаться, но тут Мамедов как бы невзначай спросил:

— Сашка уже работает, поди?

Девушка слегка улыбнулась:

— Его в июне забрали в армию, — ответила она.

— Вы переписываетесь? — зачем-то поинтересовался Измаил и тут же готов был прикусить себе язык. Зачем он привязывается к ней? Чтоб выяснить, вместе ли они до сих пор? Или поковыряться в собственной ране?

Ромала посмотрела ингушу в глаза, будто водой окатила:

— Мы не виделись уже почти четыре месяца, — отвечала она, и легкая тень скользнула по лицу парня. — Но мы вместе. И так будет всегда. Я его жду. И люблю. А теперь извини, мне нужно бежать.

Мамедов закивал, не поднимая глаз. Ему почему-то стало стыдно и неловко. Девушка побежала дальше по коридору, а он долго стоял у окна, и даже не слышал, как прозвенел звонок. Стоял и осознавал, что даже несмотря на то, что он не видел ее почти год, в его сердце ничего не умерло.

Последний раз он видел Ромалу прошлым летом на том самом пляже. Он смотрел на нее, а душа стенала и плакала. Не смог он выбросить жгучую красавицу из головы! Видел, как она похорошела и стала взрослей и краше, какими роскошными стали формы, видел всё… и умирал. Рядом с ней был этот Сашка Лайс! И чего она в нем нашла? Нос картошкой, лицо в веснушках, башка всё время взъерошенная, был бы меньше ростом — смотреть было бы не на что! Но Ромала к нему ластилась, заглядывала в глаза. Сашка же вдруг хватал ее на руки и тащил в воду, а она смеялась и обещала отомстить. И вела себя парочка так, будто рядом никого и не было. Хотя нет. Спустя неделю или больше Измаил увидел, как они ведут себя, когда думают, что одни.

В городском дворце культуры была дискотека, и Ромала с Сашей приехали туда потанцевать. Измаил заметил их сразу. С ними была сестра ингуша по материнской линии, Люська Милославская со своим парнем Кириллом. Измаил подошел, поздоровался с сестрой, и тут выяснилось, что до этого ни Ромала, ни Александр не знали, что Мамедов с Люсей — родственники. Сам Саша всё так же настороженно относился к Измаилу, да и руку ему пожал лишь потому, что ингуш ее первым подал. Возможно, соперник не стал бы опускаться до рукопожатия с ним. Да только не протянуть руку ухажеру сестры Измаил не мог, а в компании так уж заведено: коль пожал руку одному, так пожимай и остальным. С Ромалой он и парой фраз не перебросился. Стоял в стороне злой, как черт, и глядел на танцующих. Девушка, с которой Мамедов пришел, обиделась на него, надула пухлые губки и убежала на танцпол. Сейчас парень даже не мог вспомнить ее имени.

Измаил постоял, постоял и вышел на улицу. На крыльце молодежь курила, и периодически то там, то тут раздавался смех. Парень не хотел принимать участия во всеобщем веселье. Он завернул за одну из колонн и закурил. Какая-то тень то появлялась, то вновь пропадала перед ним. Он скосил глаза. Буквально в пяти метрах от него, за другой колонной, Саша с Ромалой самозабвенно целовались. Измаил даже выругался сквозь зубы. Сигарета вдруг показалась горькой, а на душе стало еще более паршиво. Он бросил бычок, но не попал в урну, посмотрел на окурок и зашагал домой, даже не вспомнив о своей спутнице.

А теперь он был вынужден встречаться с Ромалой каждый день. Проходя мимо, они кивали друг другу. И девушка даже не знала, что у него при виде ее начинало сильней биться сердце и что ему очень хотелось поговорить с ней. Да вот только Ромала соблюдала дистанцию. Зря он тогда так выспрашивал о Сашке! Не стоило.

Сама же цыганочка не придала никакого значения этой встрече. И тем более не стала извещать об этом своего парня.

Глава 31.

Перед Новым годом в университете стали готовиться к концерту. Разговоры шли, что посетит его о-очень солидная делегация из мэрии да представитель от губернатора пожалует. Подготовка и отбор номеров были очень серьезными. Ромала обратилась за помощью к Белянкину. Педагог был несказанно рад встрече. После ухода Ромалы и Милославской у него уже не было таких талантливых учеников, хотя на жизнь он не жаловался. «Орфей» ежегодно на смотрах показывал яркие, запоминающиеся номера. После выступления Вероники на каком-то городском концерте к Андрею Петровичу с тугими конвертами и чадушками обратились состоятельные папаши.

В конце концов, сейчас у педагога была хоть и подержанная, но иномарка. Квартира ломилась от бытовой техники, а жена щеголяла в норковой шубе. Кроме того, он, как и раньше, учил одаренных детей бесплатно. На просьбу Ромалы помочь, откликнулся сразу. Пришел, прослушал пригнанных вокалистов, просмотрел предложенные номера и переделал всё. Ректор, увидев смету, крякнул, но деньги выделил и на декорации, и на костюмы. Наверное, он подумал о многоуважаемых гостях, а вот Белянкин старался лишь сделать программу такой, чтоб никому не было скучно. Именно поэтому здесь были и вокалисты, и юмористы, и даже факельщики — два брата, работающие с огнем. А также шоу-балет, который поставили сами ребята. Ромала по мере сил участвовала везде: и пела, и танцевала.

Как-то Белянкин принес запись песни Шуфутинского «Черная роза», дал послушать Ромале.

— Так это дуэт, — сказала девушка.

— Вот именно, — поддакнул педагог, — нужно тебе найти партнера.

Они сидели в актовом зале, перебирали кассеты с музыкой и даже не заметили, как пришел Измаил. Ту песню, что предлагал Андрей Петрович Ромале, он знал и любил. Поэтому, пока учитель перематывал пленку, подошел и кашлянул, привлекая к себе внимание. Белянкин как всегда вытянул шею, оглядывая незнакомца, хотя при его-то росте, даже сидя, этого можно было и не делать. Ромала лишь кивнула, здороваясь.

— Я тут услышал, что вам нужен человек, — проговорил парень.

Андрей Петрович еще раз окинул его взглядом, поднялся, будто, встав в полный рост, мог понять: годиться парень на столь ответственное задание или нет.

— Нам нужен не человек, вернее, не просто человек, а вокалист, который смог бы исполнить эту песню. Вы поете?

Измаил пожал плечами. Ему очень хотелось спеть дуэтом с Ромалой. Ну просто очень!

— Он поет на играх КВН, — вдруг вступилась девушка.

— Соло? — вопрошал дотошный педагог.

— И соло тоже, — буркнул Мамедов. Он даже взмок от такого пристрастного допроса.

— Ну, это еще ни о чем не говорит, в общем-то, — ответствовал Белянкин.

— Да пусть попробует, — махнула рукой Ромала, поднимаясь на сцену.

Белянкин без слов сел за аппаратуру. Измаил остался стоять в проходе между рядами кресел.

— Молодой человек! — крикнул педагог в микрофон. — Дама уже ожидает!

И тогда парень побежал к сцене, перепрыгивая через ступеньки, взлетел и замер.

— Микрофон, — с досадой проговорил Андрей Петрович таким тоном, что парень почувствовал себя, по меньшей мере, тугодумом, отнимающим у учителя драгоценное время.

— Зря пробежался. Давай-ка, для начала успокойся, дыхание восстанови, — продолжал занудствовать Белянкин.

Измаил старался успокоиться. Но сердце бешено колотилось, хотя тот отрезок пути, что он пролетел, и за расстояние-то принять было трудно. Просто Мамедов волновался. Мысли ошпаренными блохами скакали в голове, и сосредоточиться никак не получалось.

— Парень! — крикнул Белянкин.

— Его зовут Измаил, — сказала в микрофон Ромала.

— Измаил, ты знаешь эту песню?

— Да, я пел ее, хоть это и было давно, но слова я помню, — ответил парень.

— Ну, и ладненько. Внимание, включаю фонограмму.

Из динамиков зазвучала знакомая мелодия, и парень запел. Первые секунды он еще волновался, но когда к словам и музыке подключилась душа, то зал, недоверчивый тон педагога и отстраненность партнерши отодвинулись на задний план. Остались лишь чувства мужчины и женщины, которые встретились, спустя много лет. А когда к Измаилу присоединилась Ромала, от ее голоса парень мгновенно покрылся гусиной кожей: девушка пела сердцем!

— Ну что ж, в принципе неплохо, — подытожил Белянкин, — прорепетируете и, думаю, дуэт из вас получится.

И теперь Измаил ждал репетиций с нетерпением. Эти несколько минут он стоял рядом с девушкой, которую любил. Они смотрели порой друг другу в глаза, а в конце песни он даже сжимал ее руку в своей. И стояли они так близко, что парень ощущал аромат ее духов. Правда, после того, как стихали последние аккорды, они расходились в разные стороны. Наступала действительность: Ромала любила и желала быть с другим.

Как-то раз после очередной репетиции они вновь спустились к Белянкину, но тот махнул рукой, дескать, всё хорошо, потом поговорим. На сцену поднимался другой исполнитель. Парочка пошла к выходу.

— Есть-то как хочется, — пробормотала себе под нос Ромала, натягивая на плечи шубу. Измаил придержал полу, помогая девушке.

— Мне тоже, — вдруг сказал он. — Может, заскочим в кафе, перекусим?

Та пожала плечами.

— Я знаю классное место, пошли! — зазывал он, и девушка согласилась.

На улице бушевала пурга, и поэтому в кафе-пиццерию они ввалились заметенные снегом. Отряхнулись, как собаки, у двери и быстро заняли единственный свободный столик.

— Тепло, уютно, — проговорила Ромала.

— Ты всё ешь? — спросил Измаил.

— В смысле?

— Ну, грибы там, анчоусы, помидоры, перец?

— Я абсолютно всеядна, а пиццу тем более ем любую. Лишь бы горячая и не очень острая.

Измаил пристроил верхнюю одежду на треногую вешалку и убежал к кассе. Меж тем Ромала огляделась. В этот час пиццерия была заполнена до отказа. За соседними столиками ели, пили, разговаривали и смеялись. В центре зала расположилась большая компания, сдвинув несколько столиков. Какой-то парень бросился к Измаилу. Они засмеялись, обнялись. Видимо, тот приглашал парня присоединиться к ним, потому что ингуш указал на Ромалу, отчего та смутилась. Парень понимающе закивал и показал большой палец, поднятый вверх, в знак одобрения. Измаил похлопал по плечу друга и поспешил к кассе. Он уже встал в очередь, когда ему на плечо легла маленькая ладонь. Позади в своей шубке стояла Ромала с озабоченным видом.

— Ты чего? – спросил он.

— Извини, пожалуйста, я просто совсем забыла, что Фаина просила прийти пораньше. Мне нужно бежать.

— А как же пицца? — зачем-то спросил парень.

— В другой раз, — сказала она и ушла.

А он остался стоять с озабоченным лицом, и даже не сразу почувствовал толчки в бок. Повернулся. Оказывается, его очередь уже подошла.

— Вам что? — спрашивала продавец, устало улыбаясь.

— Мне? Нет, спасибо. Ничего не надо, — с этими словами он шагнул к треногому чудовищу, на котором одиноко висела его дубленка. Даже она показалась парню брошенной.

Натянул ее на одно плечо, а во второй рукав все никак не мог попасть. Тот самый приятель опять подошел и что-то спросил. Измаил глянул на него и вдруг бросился на улицу, едва не упав, поскользнувшись на пороге. Выскочил на улицу, но Ромалы уже и след простыл, вернее, его уже замело. Наконец, попав рукой в рукав, он кинулся к остановке, но опоздал. Когда до автобуса оставались считанные метры, он увидел мелькнувшее светлое пятно шубки любимой — раз, и двери закрылись, увозя Ромалу в метель. Стоящие рядом очень удивились, как запыхавшийся парень бросился сначала в след уходящему автобусу, а потом, не догнав, поплелся через дорогу, на другую остановку, с которой ехали в противоположную сторону.

Пока маршрутка, вздыхая на каждой остановке, везла его домой, Измаил думал о том, что произошло. Ведь прекрасно понимал, что Ромала ушла именно после такого вот одобрения. Это же надо было такому случиться! Ни завтра, ни вчера, а именно сегодня этот придурок решил поесть пиццу, и так некстати на него налетел Измаил. Конечно, она всё видела. Поэтому и ушла. Завтра репетиция — будет неловко. Во всяком случае, ему…

На следующий день Ромала держалась еще более холодно, чем обычно, тем самым определив рамки их отношений: они исполняют одну песню. И всё. Парень несколько раз пытался с ней поговорить, но сам же и замолкал.

Глава 32.

А 27 декабря состоялся концерт. Ромала принимала участие в трех номерах. Отец выгрузил ее и Люсю с костюмами у главного корпуса университета. Нарядные девчонки волновались за кулисами. Измаил долго ходил по кабинетам в поисках партнерши, а когда увидел — обомлел. Она стояла боком к нему и о чем-то говорила с Белянкиным, а ингуш точно знал, что красивее девушки никогда не видел. На ней было нежно-голубое вечернее платье с открытой спиной и расширенной к низу юбкой. Лиф украшала замысловатая серебристая вышивка. Волосы смоляными, крутыми волнами спускались по плечам и спине. Заметив парня, она помахала рукой и, как ему показалось, поплыла навстречу.

— Я тебя обыскался, — только и смог произнести парень.

— А что меня искать? Я как переоделась, так и стою здесь, за кулисами. Страшновато как-то, — призналась она, понизив голос.

— Выглядишь… — ингуш даже развел руками, не находя сравнения и эпитета, — слов нет, как красива!

Ромала, смутившись, опустила глаза.

— Бывает, — махнула она рукой, — ты тоже хорош.

— Начинают, начинают, — зашипели выступающие артисты, и гомон за кулисами смолк. Где-то под потолком грянули фанфары, в зале зааплодировали. Концерт начался.

Номер Ромалы и Измаила был ближе к концу. Парень знал, что после него ей придется опять переодеваться, чтобы принять участие в шоу-балете. К тому времени, она уже исполнила соло. Мамедов смотрел на нее сбоку и восхищался талантом, красотой и грацией девушки. Зал по окончании песни грохнул аплодисментами, кричали «браво», а певица раскланялась и величественно удалилась. Она прошелестела мимо изнывающего от нетерпения Измаила.

— Молодец! — шепнул он. Она кивнула в ответ.

До их дуэта оставалось всего два номера, а девушки всё не было. Парень порывался искать, но его не пустила Лариса Ткаченко, отвечающая за своевременный выход артистов.

— Потом тебя будем с собаками искать. Стой уж! Кстати, вон она, — шептала Лариса, кого-то подманивая рукой, и Мамедов оглянулся. Стараясь не задеть кулисы, к ним протискивалась Ромала. Она уже успела сменить голубое платье на красное с черной отделкой. Волосы подняли и закололи. У парня возникли ассоциации с испанскими мотивами. В этом образе девушка выглядела старше своего возраста.

— Черная, ты едва не опоздала, — хмыкнула недовольная Лариса. Ромала даже не удостоила ее взглядом.

«Перед выходом на сцену незачем ругаться»,— решила она для себя.

Ведущие вновь навесили на лица приторные улыбки, вышли к зрителям и объявили выход Ромалы и Измаила.

— Ну, с Богом! — произнесла девушка. После того как аплодисменты смолкли, на сцене погас свет. Кто-то охнул, а из динамиков уже звучала увертюра песни, и одинокий прожектор осветил стоявшего на сцене Измаила.

— «Я черную розу — эмблему печали, в тот памятный вечер тебе преподнес. Мы оба сидели, мы оба молчали, нам плакать хотелось, но не было слез…»

И в эту секунду второй прожектор осветил тонкую фигурку Ромалы.

— «В оркестре играла гитара и флейта, шумел полупьяный ночной ресторан…» — полился ее бархатистый голос. В зале раздались аплодисменты, но тут же смолкли…

По окончании номера дуэту долго аплодировали и не отпускали со сцены. Им пришлось выйти еще раз на поклон, и тот самый представитель от губернатора подарил Ромале огромный букет роз, которым его приветствовал ректор. Когда концерт был завершен и все аплодисменты отзвучали, ректор пригласил гостей сфотографироваться на память. Чиновники пожали плечами и потянулись один за другим на сцену. Не отпустили и звезд-артистов. Представитель областной администрации взял Ромалу под руку и так и не отпустил. Наконец, приглашенный фотограф всех установил, приказал не дышать, не моргать, заставил улыбнуться и начал щелкать фотоаппаратом.

На банкет никто из ребят не остался. Ромала в том числе, как ни уговаривал ее высокопоставленный чиновник. Уставшие, но довольные парни и девушки высыпали на двор университета.

— Эх, кабы не костюмы, можно было бы куда-нибудь заскочить, отметить сие дело, — мечтательно проговорил Паша, один из братьев-факельщиков.

— Слушайте, я же на машине! Давайте закинем костюмы ко мне и оторвемся! — воскликнул Измаил.

— А что?! Мы, кстати, уже все экзамены сдали. Ректор же обещал поставить всем автоматы, если всё пройдет удачно, — поддакнула Люся.

— Народ! Так мы и сессию сдали! Ура!!! — закричали ребята.

Они действительно забросили костюмы в машину Измаила и долго гуляли по городу. Когда замерзли, зашли в пиццерию и грелись горячим кофе и пиццей. Потом разбрелись по домам. Люся уговорила Ромалу поехать с ней и Измаилом домой.

— Закинете меня по дороге, и он отвезет тебя домой, тем более, что брат на свою окраину поедет мимо вашего квартала, — тараторила Люся.

Так и сделали. Пока отвозили Людмилу, было весело. Но после того как отъехали от ее дома, в машине повисло неловкое молчание. О чем говорить с Ромалой один на один, Измаил не знал. Он мог бы сказать, да только тогда потерял бы то, что имел на сегодняшний день. А сегодня он мог с ней разговаривать, и она перестала избегать его.

— А хороший всё-таки получился концерт, — вдруг сказала девушка.

— Ну, еще бы! Столько сил в него вложили! — отозвался парень.

Беседовали ни о чем, и Измаил очень радовался этому. У дома он помог ей выйти, вытащил костюмы и даже отнес их в дом. На крыльце они распрощались, и парень уехал домой. Ехал, а на душе было светло, и всё существо охватывало ощущение легкости и счастья.

Потом наступил Новый год. Ромала встретила его с родителями, а после приехали Люся с Кириллом и, как уже повелось, с ними был Измаил. Молодежь покаталась по городу, даже успели на салют. Ромала для компании прихватила с собой сестру Саши, Алену. Та же заметно для всех начала строить глазки Мамедову, и тот был несколько озадачен этим. Поехали домой к Милославской. Танцевали, ели и пили. Измаил принес фотоаппарат и щелкал им веселую компанию. Алена вытащила его танцевать, и что-то говорила, но сквозь грохот музыки он так ничего и не расслышал, хотя и кивал головой. Так, на всякий случай. Сам же смотрел на Ромалу, а она о чем-то говорила с Люсей и смеялась. И даже не замечала страданий парня.

Вернувшись домой, Ромала до самого утра писала любимому письмо. Писала о своей любви к нему и о друзьях, благодаря которым жизнь без него не казалась такой уж невыносимой. В шесть утра она заклеила конверт и с легкой улыбкой на губах уснула.

Как и было обещано ректором, все артисты получили автоматически экзамены. В зачетке Ромалы выстроились пятерки. КВНщики начали готовиться к игре. Колесо жизни катилось дальше. Девушка теперь уже на новом настенном календаре отмечала дни разлуки. От Саши регулярно приходили письма, и девушка всё так же нумеровала их и складывала в коробку. К дню всех влюбленных в часть парня полетела посылка, которую собирали сообща. Были подарки и от матери, и от невесты, и даже Люся чиркнула пару строк. Воздух вокруг был напоен любовью, солнце порой пригревало по-весеннему. Вокруг говорили о любви и с надеждой ждали весны. Но Ромалу иногда охватывала какая-то необъяснимая тревога. Тогда она бессмысленно металась по дому, пытаясь унять щемившее сердце. Она зачастила в гости к Сашиной матери, и они вдвоем проводили вечера за чаем. Женщина всегда была рада ее приходу. Расспрашивала об учебе, друзьях, родителях. Рассказывала о своей жизни.

В письмах к любимому девушка всё чаще просила беречь себя и не снимать крестик. К 8 Марта пришла красивая поздравительная открытка. Но, получив ее, Ромала ушла в себя. Хорошее настроение совсем покинуло ее. Иногда так замыкалась в себе, что и не дозваться. Семья всё больше беспокоилась о самочувствии девушки. А она стала избегать общения с друзьями и перестала подходить к телефону, упрашивая близких отвечать, что ее нет дома.

Глава 33.

13 марта Ромала, как обычно, пошла в университет, но почти сразу вернулась и, даже не разувшись, убежала в свою комнату, где заперлась. На все вопросы отвечала, что всё в порядке, хотя из-за двери доносились порой всхлипы и причитания. Вышла только вечером. Взлохмаченная, с потухшим взглядом. Да и то только потому, что Полина Яковлевна, ничего не понимая в происходящем, не выдержала и расплакалась, глядя на страдания своего сокровища. Девочка же не могла ни слышать, ни видеть бабушкиных слез. Села рядом, стала успокаивать, но слова оставались словами, в них не было души. Она машинально что-то говорила. Бабушка встряхнула внучку.

— Мала, не сходи с ума! — зашептала она горячо. — Скажи, в чем дело? Что случилось?

Девушка глянула на нее вполне осмысленно и прошептала посеревшими губами:

— Беда, мам! Беда случилась. Я даже чувствую ее присутствие.

— Да что ты, девонька! Какая беда? С кем?

Ромала отвернулась.

— С Сашей, — едва слышно ответила она и вышла.

Фаина накапала и ей, и Полине Яковлевне валерьянки. Яша даже вызвал «Скорую». Врачи в белых халатах и грязной обуви прошли сначала в комнату к теще, затем постучались к Ромале. И одной, и второй вкололи успокоительное. Девочка легла и провалилась в глухой и бездонный сон.

Утром, пораньше, она вышла на улицу, но тут же вернулась с безумным взглядом. Яша решил остаться дома. Полина Яковлевна вздыхала и едва не плакала, силясь понять,что же происходит с внучкой. Ромалу несколько раз стошнило, и она даже не стала пить кофе. Сидела с горящими глазами на кровати и молчала. И было такое ощущение, что она чего-то ждет. Ждет и боится этого. Девушка всякий раз вздрагивала, когда открывалась дверь или лаял Бимка. Фаина надоумила Яшу позвонить Люсе, чтоб та приехала, и, может, хоть ей удастся поговорить с Ромалой. Но, к сожалению, девушки не было дома.

— Наверное, на занятиях, — проговорил Яша и начал листать записную книжку, в поисках хоть кого-нибудь из близких друзей, как в дверь позвонили.

На пороге стояла Людмила.

— Я бы и сама приехала, — сказала она, разуваясь, — но мне позвонил Измаил и настоятельно просил приехать к вам. Сказал, что это жизненно необходимо. Что стряслось-то?

Но родные Ромалы лишь разводили руками. Милославская, подвинув их в сторону, прошла в комнату подруги. Та глянула на нее и опять уставилась в одну точку, а Люся плюхнулась к ней на кровать, заглянула в лицо… и ей стало не по себе. Подруга была растрепана, смотрела, бездумно глядя на противоположную стену, лицо — белее штукатурки. Глаза казались бездонными из-за черных кругов под ними.

— Ромка, Ромка, — потянула ее к себе Люся. Та сфокусировала взгляд на ней, в черных омутах что-то блеснуло, и она обняла Милославскую.

— Ты чего? Что случилось? — гладя по спине, спрашивала Люся.

— Страшно! — шептала Ромала в ответ. — Страшно так, что я боюсь сойти с ума!

— Так не сходи, — успокаивала подруга. — Может, расскажешь всё?..

Цыганка отпрянула от нее. Замотала головой, размазывая по лицу слезы.

— Ты мне всё равно не поверишь, — тихо сказала она.

— А ты попробуй, может, поверю.

Ромала закуталась в плед, взяла подругу за руку, а пальцы были ледяными. Она глубоко вздохнула и зашептала:

— Я знаю, что случилось что-то страшное. Беда. Я чувствую холодное дыхание и даже вижу ее. Она вон там сидит, — и кивнула головой в сторону угла.

Люся машинально глянула туда. Конечно, там никого не было. Но страх передался и Людмиле. Девушка судорожно сглотнула.

— Мала!.. — пролепетала она, но подруга будто не слышала.

— Она вчера пришла, — продолжала Ромала, — села, сидит и ухмыляется. Меня тошнит от ее зловонья. Я точно знаю, что она липкая и ледяная.

— Ромка, ты пугаешь меня, — призналась Люся, чувствуя, как волосы шевелятся на затылке.

— Я сама ее привела. Это я во всём виновата. Я ведь всегда об этом знала. Всегда… Вчера пошла в универ… проходила мимо Сашиного дома, а там…

— Что?

Ромала придвинулась к Людмиле и прямо в ухо прошептала:

— На окнах его комнаты — черные занавески!

— Ромка, не сходи с ума! — взвизгнула Люся. — Ты пугаешь меня! Я проходила и ничего такого не видела.

— Я же говорила, что ты мне не поверишь, — проговорила подруга, — кроме того, сегодня…

— Сегодня?

— Там во всём доме, на всех окнах, даже на веранде — черные занавески! Черные, ты понимаешь?

Люся машинально перекрестилась, хотя потом не могла вспомнить случая, когда бы она это делала раньше. В ответ во дворе завыл Бимка. Ромала, услышав это, заплакала. Заплакала горько и безысходно.

— Неужели… неужели… правда? — шептала она, и Люся вдруг отчаянно захотела домой, но как бросить подругу в таком состоянии? А та всхлипнула протяжно и, словно захлебнувшись слезами, замолчала, будто ей кто-то горло перехватил. Глянула на Люсю.

— Не пускай их, — шепнула она.

— Кого?

— Не пускайте их!!! — закричала Ромала и бросилась в коридор. Из комнат на ее крик выскакивали домочадцы. Она же, не глядя ни влево, ни вправо, неслась к входной двери.

Не успела…

Та вдруг открылась, и с паром холодного воздуха в дом вошли Измаил и за ним кто-то еще. Ромала как бежала, так со всего размаха остановилась, точно в стену врезалась и застыла. Под потолком прихожей вспыхнула лампочка, осветив парня и стоявшую рядом с ним во всем черном, с опухшим от слез лицом… Алену, сестру Саши. Кто-то тяжко вздохнул за спиной Ромалы, но она стояла и смотрела на вошедших с ужасом, и, казалось, даже не дышала. Измаил старался не смотреть на нее, а когда глянул, ему стало так страшно, такая тошнотворная жуть на него накатила, что не вздохнуть. Ромала с перекошенным лицом, дрожащими руками и растрепанными космами походила на ведьму. Но страшнее всего были глаза, безумно буравящие незваных гостей. Алена глянула на нее.

— Ромала, Саша… — всхлипнула она.

— Молчи! — заорала девушка так, что все вздрогнули. — Молчи! Молчи!!! Сашка… Он не может! Нет!!!

Люся с Фаиной дружно заплакали. Полина Яковлевна взялась за сердце. Яша шагнул к дочери, попытался обнять, но та, теряя рассудок, оттолкнула его.

— Саша! Саша! Са-ша!!! Родненький!!! — кричала она.

Ее бросились успокаивать, но она отталкивала руки. Она видела, как из ее комнаты выползла беда и, хихикая, растворилась в атмосфере дома. А на саму Ромалу наступала вязкая чернота. Она кралась, всё ближе и ближе подступая к девушке, пока не поглотила всю без остатка.

Ромала билась в руках родных, крича то на цыганском, то на русском. И вдруг рухнула в обморок. Именно рухнула. Словно, кто-то стукнул ее по затылку. Полина Яковлевна захрипела, сползая по стене. Дети кричали в комнате. Алена плакала, уткнувшись лицом в куртки на вешалке. Измаил подхватил Ромалу на руки, Яша суетился возле тещи.

— Люся, скорую! Быстро! — заорал Измаил.

Его сестра стояла, вжавшись в угол, и изумленно наблюдала за всем происходящим. Она даже не сразу поняла, что от нее требуют. Потом взяла негнущимися пальцами трубку и долго не могла набрать номер. Но, услышав на другом конце провода живой голос, который, казалось, вернул ей осознание действительности, четко и коротко описала ситуацию, хотя язык долго не мог назвать причину, вызвавшую весь этот кошмар.

— У нас… горе, — тихо сказала она и заплакала.

Машина скорой помощи приехала так быстро, будто только и ждала этого звонка, стоя за соседним домом. Врачи деловито и без суеты осмотрели Полину Яковлевну и выписали направление в кардиологическое отделение. Женщина, в миг постаревшая на двадцать лет, лишь бессвязно лепетала, глядя на бесчувственную внучку, около которой хлопотали врачи. Привести ее в чувство они так и не смогли.

— Соберите вещи. Тапочки, там, халат. Мы ее забираем. За бабушкой сейчас приедет другая машина, — говорил седовласый врач. Он огляделся и подошел к Яше.

— А что у вас произошло? — поинтересовался он.

Цыган обвел взглядом всю свою семью. Фаина пыталась успокоить детей в соседней комнате, напуганных шумихой. Люся так и осталась стоять, вжавшись в угол возле телефона. Алена сидела на стуле в прихожей и больше не плакала, лишь дико озарялась и, казалось, мало, что понимала в происходящем. Измаил с вытянувшимся лицом стоял в двух метрах от дивана, где лежала Ромала — он так и не успел снять куртку. Полина Яковлевна тяжко вздыхала в кресле. Но труднее всего было смотреть на любимую дочь, у которой и пульс-то едва прощупывался.

— Очень близкий человек умер, — глухо произнес хозяин дома.

— Не тот ли это парень? Его мать недалеко отсюда живет, буквально в двух шагах? Мы вчера у нее были, — проговорила тихо женщина из экипажа скорой помощи.

— Да, он жених моей дочери. Вернее, был им…

Врачи переглянулись и промолчали. А что тут скажешь?..

Подъехала вторая машина. Полина Яковлевна не хотела ехать в больницу.

— Мала, Малушка, — лепетала она.

— Люсь, ты не могла бы поехать с ней? — спросил Яша. — Я с дочкой поеду, Фаина с детьми останется.

— Конечно, конечно, — ответила она, отклеиваясь от своего угла и натягивая шубу.

— А ты, Измаил, отведи Алену домой. Побудь с ними сегодня. А я, как освобожусь, обязательно приду. Так и передай Галине.

— Ладно. А Ромала? — жалобно спросил парень.

— Как-нибудь, — ответил ее отец.

Глава 34.

«Как-нибудь» и получилось.

Девушку отвезли сначала в психиатрическую больницу, но Яша забрал оттуда дочь и перевел в неврологические отделение, несмотря на все протесты врачей. Несчастный отец не мог позволить, чтобы его сокровище находилось с душевнобольными под одной крышей. Стоило ему это больших денег, но, конечно, дело было не в них.

Первую неделю девушка уговаривала себя, что всё это – чудовищная ошибка. Погиб кто-то, а подумали, что Саша… Зачем-то позвонили тете Гале, рассказали Ромале, а он жив! Ведь так бывает! В Великую Отечественную таких случаев были десятки, даже сотни. Поэтому сейчас — сегодня или завтра — к ней войдут и скажут, что всё обошлось. Ошибка!

…Но шел день за днем, и никто не опровергал страшную весть. А потом привезли Сашин гроб, вернее, огромный — больше двух метров в длину —ящик, в котором находился гроб. Почему-то его не привезли сразу, а лишь спустя пять дней. Ромала об этом не знала. Ей ничего не рассказывали. Просто однажды пришла Люся и долго плакала, сидя на кровати подруги. И цыганочка всё поняла. Поняла и осознала…

Ромала не хотела жить. Она была абсолютно безучастна к тому, что происходило вокруг. Лежала сутками напролет, глядя в потолок.

Не ела.

Не пила.

Не спала.

Большую, платную палату девушка делила со своей бедой, хоть та уже не пугала Ромалу. Иногда она подползала к девушке и заглядывала в глаза, но той было всё равно, и беда снова отползала в свой угол. Так они и жили. Если это можно было назвать жизнью. Разве можно жить без души? Саша погиб, и от его умирающего тела отлетела душа. У Ромалы всё было с точностью до наоборот: оболочка жила, а душа улетела. Улетела вслед за любимым. Девушка не ощущала ни боли, ни холода, ни радости, ни горя… Оказывается, вся ее жизнь, вся ее суть, была связана с жизнью парня, с его сутью. Его не стало и не стало ничего. Только вязкая пустота. Бескрайняя и безмерная. Бесконечная.

Вакуум. Холодный и беспредельный.

За окном летели недели, но разве это было важно? Что в жизни имеет значение? Что главнее и важнее? Ромала задавала себе этот вопрос, и сама же отвечала: любовь! Не посмотрят больше на нее Сашины голубые, как летнее небо, как незабудки, глаза. Не подхватят его сильные руки, и губы никогда не коснутся ее губ. И нет больше ничего. Жизни, души, радости. Есть боль. Много боли. И в его смерти виноват даже не снайпер, а она! Ведь ее предостерегли, намекнули, подсказали, чем закончится отъезд парня. И она должна была его задержать. Любой ценой. Тогда бы он остался жив.

Это она смалодушничала…

Не поверила в предостережение…

И Саша поплатился за это жизнью.

Лучше бы она сама умерла. Так было бы справедливее…

И эта мысль ее ела. Ела заживо. Ромала даже чувствовала, как от ее похудевшего тела отрывали куски, как кровоточат раны. Да разве это имело значение?! Саша не вернется.

— Не вернется, не вернется, — проговаривала девушка сухими губами, будто на вкус пробуя это слово. Теперь она понимала, почему Джульетта убила себя, увидев труп своего Ромео. Жить-то зачем? Нет его. Нет! И нет ничего! И таким страшным ей казалось это слово. Могильным холодом веяло от него. Этакий черный глухой туннель или даже пещера. Дыра, откуда нет выхода, в которой нет просвета.

Ромала могла и даже поначалу хотела наложить на себя руки, но девушка свято верила в рай и ад. Верила в то, что видение было послано Богом, таким образом, давая ей шанс спасти Сашу. В том, что она им не воспользовалась, только она виновна! После своей смерти Саша обязательно попал в рай, а ей, если она покончит с жизнью, туда дорога заказана. И вот тогда они будут разлучены на вечность. А это намного больше, чем на жизнь.

Но девушка угасала. Постепенно, понемногу. За первую неделю она потеряла почти пять килограммов. Волосы лезли пучками, как после химиотерапии. Страдания обожаемой дочери разрывали отцу сердце. После смерти Светы прошло столько лет, и теперь в его жизни есть Фаина, есть дети, но свою любовь он помнит до сих пор. Ромала тогда дала ему стимул продолжать жизнь. Он попробовал ей сказать, что время всё изменит и вылечит, но девушка глянула на седого цыгана, и тот замолчал на полуслове. Рана дочери была настолько свежей, что капли крови покрывали весь пол палаты, стоило лишь присмотреться. Сидеть и ковыряться в ней было жестоко.

Полину Яковлевну продержали в больнице неделю: на большее она не согласилась и кое-как уговорила доктора на выписку. Рвалась бабушка к внучке. Как тут не волноваться? Упекли ее сокровище в больницу, мыслимо ли? Лежит ее детонька на кровати дни напролет, не ест, не пьет. Угасает девочка! И так тошно становится от этой мысли, что сил нет. Умереть бы поскорей, да сырой землей прикрыться, чтоб не видеть ничего. Да вот только сердце здоровое, был лишь приступ тревоги.

— Вы, бабушка, до ста лет с таким сердцем проживете, — говорил добродушный кардиолог.

А зачем ей до ста лет жить? Дочь, свое единственное дитя, схоронила. Внучка умирает. Тает прямо на глазах.

Из кардиологического центра Полина Яковлевна поехала к Ромале. Внучка встретила ее молчанием. На улице светило яркое солнце, но в палате девушки было сумрачно и неуютно. Сама она сидела на постели и, не моргая, смотрела в зарешеченное окно. Вернее, голова была повернута в ту сторону. За всё время она так ни разу не умылась и не причесалась. Щеки впали, лицо отливало желтизной, а глаза, казалось, провалились и из глубины бессмысленно смотрели на мир. Нос заострился, хрупкая девушка постепенно превращалась в скелет, обтянутый кожей. У Полины Яковлевны зашумело в голове, когда она увидела свое сокровище в таком состоянии. Но, собрав всю волю в кулак, вида не подала. Прошла, села рядом с внучкой, обняла, прижала к своей груди.

— Что ж ты лохматая такая? — спрашивала Полина Яковлевна, загоняя в себя предательские слезы. — Причесалась бы.

— Зачем? — вдруг спросила Ромала.

— Я понимаю, конечно, тебе больно, но жизнь-то идет, — отвечала та.

— Куда? Зачем?

Женщина вздохнула и развернула девушку к себе, посмотрела в глаза своему единственному сокровищу.

— Мала, я знаю, что такое боль утраты. Я похоронила твою маму, а она мне дочь! Рожденное мной дитя! Это верно, когда говорят, что нет ничего страшней, чем собственных детей хоронить. И мне тогда казалось: всё! Нет и не будет жизни! Спасибо отцу твоему. Пожалел меня, оставил тебя. Я ради тебя и выкарабкалась из этого безмерного горя. Ради тебя и благодаря тебе!

— А мне ради кого жить? — устало спросила девушка, и глаза блеснули. — Я сейчас так жалею, что мы даже ребеночка не завели. Родился бы у меня сын с голубыми, как у Саши, глазами, и я его любила бы так сильно, насколько можно любить! Но Саша — мой Сашка — погиб… Погиб, даже не вкусив плода любви. Моей любви! Даже не познав моей ласки! Зачем мы так много уделяем внимания мнению чужих людей? Зачем мы так стараемся быть как все? Почему нам так важно, что про нас скажут? Ну, говорили бы, что мы тоже поспешили с любовью, но у меня был бы сын! Сын! Я точно знаю! Но нет… Все эти предрассудки… чужое мнение… А он в итоге ничего не успел. Не успел. Ему просто времени не хватило. А мне оно зачем без него?

Пожилая женщина со скорбью смотрела на ребенка, а сердце обливалось кровью!

— Ромала, детонька моя ненаглядная! Ты что же это, умереть собралась? — всхлипнула бабушка.

— Ну почему, почему он тогда отказался от меня? — будто не слыша ее вопроса, продолжала девушка приглушенно. — Вдруг бы у меня правда родился сын! Его бы не послали в Чечню, и он бы остался жив. Жив! И я бы жила…

Полина Яковлевна еще что-то говорила Ромале, но та ничего больше не слышала. Ушла в себя и дверь захлопнула. И ключ повернула в замке. Опять из-за угла выглянула ее Беда. Выглянула, хихикнула и забилась обратно в угол. У нее еще много-много времени впереди, чтобы терзать свою жертву. Терзать и наслаждаться ее страданиями.

Так и не достучавшись до внучки, бабушка на ватных ногах вышла из больницы и пошла, куда глаза глядят.

Солнце слепило и грело уже ощутимо. Люди вокруг улыбались и легкомысленно расстегивали куртки и шубы. Навстречу Полине Яковлевне попались ребята, напоминающие стайку щебечущих птиц. Они чему-то радовались, смеялись… А ее птенчик задумал умереть, потеряв всякий смысл жизни. И как вернуть ее, бабушка не знала. От этих горьких мыслей слезы так и покатились по щекам. Перед глазами плыло, а ноги, знай себе, шли и шли, вели свою хозяйку неведомо куда. Попадающиеся навстречу люди провожали взглядом плачущую пожилую женщину, но, едва отвернувшись, забывали и спешили по своим делам. Мимо проскочили какие-то ребята, разговаривая на своем, только им понятном языке. И тут кто-то взял Полину Яковлевну под локоть.

— Бабуль, вам плохо?

Женщина подняла глаза. Перед ней стояло существо неопределенного пола. На голове красовался черный ирокез, бровь и уши проколоты, а под глазами тени. Да и одето оно было под стать голове, во все черное.

— Бабуль, может, скорую вызвать? — опять поинтересовался некто.

Только по голосу и стало ясно, что под всем этим имиджем скрывается мальчишка, наверняка, не старше Ромалы.

— Нет, нет. Не нужно, — пролепетала она, — спасибо, сынок. Ступай.

Подросток пожал плечами и побежал догонять своих, а женщина побрела дальше. И каждый новый шаг давался всё трудней и трудней. Рука стала искать опору, шаря вокруг. Пальцы скользнули по чему-то холодному и тонкому, вроде прута, сжали его в ладони. И эта прохлада показалась ей настолько живительной, что женщина прижалась к ней пылающим лбом и заплакала горше…

Сколько она так простояла, неизвестно. На плечо легла теплая широкая ладонь, а голос, спокойный и умиротворенный, участливо спросил:

— Что с вами?

Полина Яковлевна подняла на его обладателя глаза. В черной, длиной до пят, рясе с небольшим крестом на груди перед ней стоял совсем еще молодой священник. О его немногих летах свидетельствовала еще совсем жиденькая русая бородка.

Он взял женщину под локоть и повел за собой.

Полина Яковлевна впервые была в церкви. Тут пахло ладаном и воском. До службы оставалось еще часа два, и поэтому в храме почти никого не было. Священнослужитель не стал останавливаться и прошел в какую-то комнату, так и не выпустив локтя гостьи. Он усадил ее на стул, а сам вышел. Бедная бабушка пыталась оглядеться, да где там?! Слезы застилали глаза, не рассмотреть ничего. Вновь хлопнула легонько дверь, и в руки Полины Яковлевны опустилась горячая кружка с чем-то душистым.

— Выпейте. Это ромашка, вам полегчает, — проговорил батюшка, улыбаясь.

Та послушно сделала пару глотков, и вдруг всё рассказала этому молодому мужчине, который годился ей в сыновья. Она говорила и говорила. О матери, об отце, о Светочке, о Яше, а когда добралась до Ромалы, так слова вымолвить не смогла.

— Умирает. Умирает деточка моя. Умирает с горя. А мне-то как быть? Мне-то зачем жить? — лепетала она, давясь слезами.

— Господь послал вам и вашей внучке это испытание. Девочке очень трудно сейчас, и я рад, что она не взяла грех на душу и не наложила на себя руки. Но вы можете помочь ей, — сказал он, — помолитесь за нее. Помолитесь, чтобы Отец наш дал ей силы пережить эту утрату. Только в Его власти утешить ее.

И вот тогда — впервые в своей жизни — Полина Яковлевна молилась. Она не знала, как это нужно делать правильно, просто повторяла и повторяла, как заклинание, как заговор:

— Господи, помоги! Господи! Помоги Ромале!

В эту церковь она станет ходить ежедневно. И даже когда Ромала поправится, она придет сюда и будет также отчаянно благодарить Бога, как когда-то молила о помощи.

Глава 35.

Тетя Галя постучалась в дверь палаты Ромалы. Вчера поздно вечером к ней приходила Фаина. У молодой женщины вошло в привычку навещать ежедневно своих несостоявшихся родственников. Приходила, помогала по хозяйству и практически всё время молчала. А вчера вдруг расплакалась. Конечно, Сашина мама знала, что невеста сына в больнице. Вот только даже предположить не могла, что Ромале настолько плохо. Она выслушала Фаину и промолчала.

Своя боль была такой, что сравнила бы, да не с чем! Снился он матери почти каждый день. И снился еще маленьким, лет пяти-шести. Это, наверное, был последний раз, когда он прибежал и спрятал заплаканное лицо в материных коленях. А она гладила и гладила льняную голову, да приговаривала, что всё будет хорошо, что скоро он станет большим, и ребята не будут его задирать… Сынок…

Конечно, больно. Вот только Ромала и правда может умереть. Умереть от тоски. Поэтому тетя Галя собралась, оделась понаряднее, да и поехала к невесте сына.

То, что она увидела в больнице, ее напугало. Она даже предположить не могла, что всё настолько плохо. В похудевшей, осунувшейся девушке, сидящей на кровати, трудно было узнать ту жгучую красавицу, которую так любил Саша. Женщина постояла у двери, стараясь успокоиться, а потом, улыбнувшись, прошла в палату.

— Господи, чудо-то какое! — воскликнула она. — И где же та красотка, по которой парни с ума сходят, а? Не знаешь?

Ромала посмотрела на нее — комок подкатил к горлу несостоявшейся свекрови. Не глаза сейчас смотрели на осиротевшую мать, а душа — изглоданная, истерзанная. Тетя Галя хотела что-то сказать еще, но слова застряли в груди, и женщина отвела глаза.

— Ты что это удумала, а? — спросила она приглушенно. — Вслед за ним собралась? Думаешь, он рад будет?

— Нет. Думаю, что вы должны меня ненавидеть за то, что я не спасла вашего сына. Помните, я в обморок упала на проводах? Я просто увидела гроб в его комнате, а на нем… Сашину фотографию с черною лентой на уголке. Это было предостережением, а я… я… ничего не сделала. Не смогла остановить, уберечь, не спасла самого дорогого для меня человека.

— Что ты такое говоришь? — проговорила мать Саши.

Только теперь она поняла, что убивает бедную девушку не тоска, а чудовищное чувство вины. Ест поедом ежедневно, ежечасно, ежеминутно. Ест, не щадя своей жертвы. Тетя Галя опустилась на кровать и прижала к себе взлохмаченную голову.

— Я должна была его остановить. Должна была, как вы не поймете? — зашептала девушка горячо. — Зачем тогда мне послали это предупреждение?

Тетя Галя смотрела в горящие глаза бывшей невестки, и ей становилось страшно. Ромала убедила себя в собственной виновности, и переубедить ее будет непросто. Она даже вынесла себе смертный приговор.

— А ты не думала, что этим… — тут женщина запнулась, пытаясь подобрать подходящее слово, но ничего стоящего не приходило на ум. Да сердце ныло и ныло. — Может, так хотели предупредить тебя, чтобы ты была готова…

Ромала уставилась на нее своими черными угольками глаз.

— Детка, Саша погиб, спасая человека. У каждого из нас свой путь, своя цель и своя причина прихода в этот мир. Я уже почти месяц говорю себе, что мой ребенок, мой сын был рожден ради этого поступка. Ради того, чтобы спасти своего командира, а вместе с ним и остальных ребят. Он был сильным, и ты такой быть обязана. Ведь ты невеста Героя России! И твоей вины в его смерти нет. Это я тебе, как его мать говорю. Мне виднее. Просто подумай, если бы он не поехал, не закрыл… погибли бы многие. Не говори, что его смерть напрасна!

Так говорила мать, а у самой не то, что кошки на душе скребли — каждое сказанное слово словно душу вынимало. И от этого было трудно дышать. Она еще сидела рядом с цыганочкой, но понимала, что надолго ее внешнего спокойствия и сдержанности просто не хватит. Но нужно было продержаться. Во что бы то ни стало!

Женщина посидела еще немного и, поцеловав Ромалу в висок, засобиралась.

— Ты должна быть сильной, — сказала она напоследок, — должна стать сильной. Даже если нет сил и желания. Это только кажется, что ты одинока. В тебе нуждаются бабушка, родители и братья с сестрою, твои друзья, Люся, Измаил, команда КВН. Им тебя не хватает. Подумай об этом.

Она погладила еще раз напоследок девушку и покинула комнату…

Едва только дверь закроется за спиной, тетя Галя, давясь слезами, сползет по больничной стене и заплачет.

«Как же невыносимо больно! Как же страшно! И Ромала, бедная девочка, мучившая себя чувством вины. Нельзя ей быть одной. Нужно, чтоб кто-нибудь был рядом», —так подумала несчастная женщина.

А вечером к Ромале в палату подселят девушку. Девушку со странной судьбой. Ира являлась постоянным пациентом клиники. Два года назад она попала в страшную аварию. Двадцатилетнюю студентку собирали буквально по кусочкам. Переломаны все ребра, сломаны руки и ноги, и в довершение всего — черепно-мозговая травма. У ее парня не хватило духа сражаться вместе с ней: он не продержался и полугода. И тогда Ире казалось, что уж лучше бы она умерла там, на дороге. А потом в реабилитационном центре девушка познакомилась с Егором, таким же инвалидом, как и она. Вот только силы духа у этого парня было не занимать. От него так же сбежала любимая, но он сумел перенести эту утрату. А потом решил встать с инвалидной коляски и ежедневно тренировался и тренировался. Он как-то сумел растормошить Ирину, и они вдвоем спустя какое-то время добились своей цели. Сначала он, потом она сделали свои первые шаги.

Да вот только Иру иногда отказывались слушаться руки, то одна, то другая. И вот тогда девушка отправлялась в клинику. В историю Ромалы ее посвятил врач. И она не лезла с разговорами к девушке. Только, глядя на нее, Ромала всё больше убеждалась, что жизнь продолжается. Она идет своим чередом, не оглядываясь на потери людей.

— Ого, делегация! Народищу-то! Глянь-ка! — однажды проговорила Ирина, глядя в окно. — Слушай, а это, кажется, по твою душу пожаловали. У них даже плакаты с твоим именем!

Ромала кое-как поднялась с постели. Держась за кровать, а потом за стену она подковыляла на подрагивающих ногах к окну. С высоты третьего этажа выглянула на площадь перед больницей, и по сердцу прошла горячая волна — там внизу были все те, кому она была нужна. Все друзья и родственники собрались и стояли пестрой разномастной толпой внизу с плакатами и воздушными шарами. Кого там только не было! Белянкин как всегда возвышался над всеми и, щурясь, смотрел на окно. Когда же появилась Ромала, толпа закричала и замахала руками и транспарантами. «Ты нам нужна!» — вот что было написано на них.

Девушка прислонилась пылающим лбом к холодному стеклу, а по щекам бежали слезы. Как без нее будет бабушка, которая сейчас внизу так отчаянно прижимает руки к груди? А отец, чья белая голова выделяется на фоне черной куртки Андрея Петровича? Люська, прыгающая на месте с огромными шарами? Наверное, это ее идея. А еще ребята из команды КВН. Даже Измаил был здесь. Над его шапкой возвышался плакат с надписью «Ромала, мы тебя любим». Она не одна. Это ей казалось, что она одна. Они все за нее переживали. Переживали и примеривали на себя ее горе… И так страшно не хватало в этой разномастной компании Саши.

— Нужно жить, — тихо проговорила за ее спиной Ирина, будто прочитав мысли Ромалы.

— Да, нужно жить дальше. Ради бабушки и отца. Ради Люськи, которая без меня пропадет. Ради остальных.

Ромала улыбнулась сквозь слезы своим близким и помахала рукой. Толпа, казалось, на миг замерла, а потом Люся закричала что-то, и в ярко-синее, ясное небо взлетели десятки воздушных сердец.

Глава 36.

Через два дня Ромалу, несмотря на то, что ее состояние оставляло желать лучшего, выписали из больницы. Она даже не могла сама спуститься вниз, когда приехали родители. Спасибо плечистому санитару — отнес на первый этаж, где уже поджидал отец. Дочь еще заранее договорилась, что не хочет, чтоб в таком виде ее увидели друзья.

— Только свои, — сказала она накануне Яше.

К удивлению Ромалы, в парадном, куда ее вывели под руки, помимо отца и Люси был еще Измаил. Увидев ее, парень переменился в лице и едва удержался от того, чтобы не отвернуться. Из-под шапочки девушки даже прядки волос не выглядывало. Люся еще вчера вечером почти налысо остригла подругу и тайно радовалась, что та не видит ее слез. Да и осталась от прежней Ромалы, пожалуй, лишь половина. Глаза ввалились и лихорадочно блестели из глубины. Девушка улыбнулась близким, и вокруг рта пролегла страшная морщинка, уродовавшая столь прекрасное лицо. Отец, белый как полотно, обнял дочь, придерживая букет. Ромала заплакала, уткнувшись ему в куртку лицом, вдыхая такой родной и любимый запах. Измаил переминался с ноги на ногу рядом и что-то бормотал, казалось, что и сам не понимая и не вникая в смысл сказанных слов. Люся улыбалась натянутой и такой неестественной улыбкой.

— Мы справимся, — проговорил Яша. Ромала закивала в ответ.

Это действительно было воскрешением. Приехав домой, девушка долго топталась на пороге. Вернее, топтался Измаил, держа ее на руках. Ромала будто придерживала парня, не давая войти в дом. Мамедов решил, что это из-за прекрасной погоды и такой ощутимой весны. На самом же деле девушка просто боялась войти в свою комнату, где всё говорило о любимом. Не просто говорило. Кричало. Кричало со стен, увешанных фотографиями, на которых еще жило счастье. Кричало со стола, где стоят маленькие сюрпризики от Саши. Там, как живое существо, еще жила их любовь. Она будто не понимала, что Саши больше нет, и продолжала оставаться в этом уютном — их — мире, созданном самой Ромалой.

Фаина давно догадалась о чувствах падчерицы.

— Ромала, пока ты была в больнице, мы тебя переселили в дальнюю спальню, — сказала она.

Девушка едва улыбнулась в ответ.

В старой Ромалиной комнате даже обои переклеили, а новая выходила на темную сторону дома, где большую часть дня царил полумрак. Пустота. Ни фотографий, ни дорогих сердцу мелочей — ничего. Будто их и не было никогда. Вместо кровати — диван. Пианино, завешанное чехлом, громоздилось в углу. И даже шторы были другими. Во всем доме сделали перестановку, и Ромале казалось, что она впервые здесь очутилась. На дрожащих ногах она прошла по дому, поблагодарила близких за такое внимание и отпросилась лечь. С такой потерей веса усталость наступала быстро. Она набрасывалась на девушку, придавливая ее, и ноги тогда отказывались держать свою хозяйку, так и подламывались в коленях. И только когда несчастную девушку проводили в новую комнату да дверь за ней закрылась, Полина Яковлевна не выдержала и заплакала, пряча лицо в занавеске. Люся с Измаилом попрощались и отправились домой.

Всю дорогу в машине они молчали. Лишь Люся изредка вздыхала тяжело и смотрела в окно, чтобы не встречаться взглядом с братом. Сердце болело за подругу. Самого близкого и дорогого человека. Кирилл не в счет. Давно не в счет. С того самого дня, как Люся поймала его на вранье. Да и душа за него никогда так не болела, как за Ромалу. Уж кто-кто, а Милославская понимала, что Ромала сегодня возродилась из пепла. Из собственного пепла, как птица Феникс. Часть ее души выгорела и долго еще будет заживать. Если вообще заживет. Что по сравнению с этим ее проблемы? Ничто.

Измаил автоматически вел машину и даже, как это ни странно, ни разу не нарушил правил. Увидев сегодня Ромалу — последний раз они встречались, когда он и Алена принесли ту страшную весть — Измаил точно знал, что, если бы мог, умер, лишь бы она улыбалась и всё так же обжигала всех своей красотой. Умер бы вместо Саши. Это он еще на похоронах понял. Осознал и принял на веру как непреложную истину.

…В тот день шел то дождь, то снег. Люди в черном толклись в дверях. В доме было не развернуться. Подъехала машина, и гроб вынесли во двор. Оркестр, надрываясь, играл «Реквием», вынимая душу и накручивая нервы на барабан. Обитый красной материей ящик загрузили в кузов. Город оказал большую помощь в последних проводах Героя России. Измаил ехал в одном из автобусов и со злостью думал, что, если бы Саше не дали этого звания, которое стоило ему жизни, вряд ли мэр, да и вообще кто-нибудь из городских чиновников вспомнил бы о парне. Это сейчас у них такие скорбные лица — ну, конечно, выборы-то не за горами! Нужно было блеснуть, чтобы в головах «народа» осталось воспоминание о таком нужном и щедром жесте со стороны власть имущих. И Измаил, глядя на авторитетные животы депутатов и широкие плечи их охранников, злился и отчаянно хотел нарваться на драку. Он терпеть не мог Александра при жизни, но после его трагической гибели, когда уже было доподлинно известно, что он спас жизнь командиру, а тем самым и остальным своим товарищам, уважал. Уважал и даже жалел. А тут эти, которые даже представления о нем не имели, трут лысины, утирают пот с «ученых» лбов. Противно. Здесь они были совсем не к месту. Оставались бы лучше в своих кабинетах. Провожать должны лишь свои, кто был ему дорог и кому был дорог он сам.

Измаил держал руку Алены в своей ладони. Как только парень появился в их доме, Сашина сестра так и не отпустила его от себя. Да ингуш и не рвался никуда. Так он был ближе к Александру, ведь он должен был попрощаться с ним и за Ромалу тоже. Тогда он мало знал, что там с ней в больнице. То, что ей плохо, он не сомневался. В автобусе он мог разглядеть человека, за которого Саша отдал жизнь. Это был плечистый накаченный парень лет тридцати. У него был тяжелый, суровый взгляд. Мамедов заметил, что тот даже не скорбно, а с досадой смотрит то на гроб, то на осиротевших мать и сестру. Будто осуждает Сашу за этот поступок. Каково ему? Каково это жить, каждый день осознавая, что тебе твою жизнь одолжили? Дали взаймы. Дал парень, который сам не то что пожить — вообще ничего не успел. Только полюбить. А тете Гале каково сейчас ехать рядом с человеком, из-за которого погиб сын? Сколь страшна эта ноша!

Поминки отводили в школе. Всех желающих проводить славного парня в последний путь маленький родной дом вместить не мог. На день в школе отменили занятия, но пришли все. Учителя, ученики, Сашины одноклассники и друзья по техникуму, многочисленные родственники и соседи. Все были здесь. Кроме одного человека. Того, кто самому Саше был дороже жизни. Среди сплошной черной массы не было Ромалы. Измаил пытался представить себе, где бы девушка могла сидеть или стоять, будь она на похоронах. И не мог. Только плачущей на гробе. Еще помнил ее лицо, когда она узнала о смерти любимого. И в такие минуты парень молил Бога, чтобы только Ромала не умерла, не ушла следом за Сашей. Сердце болело и страдало. Если бы он мог хоть чем-нибудь облегчить ей боль, он сделал бы это. Да вот только здесь он бессилен.

После поминок Измаил вышел на улицу, долго пытался закурить, и тут услышал за своей спиной разговор:

— А где Ромала-то? Помер пацан, и поминай как звали! А тоже мне «любовь, любовь»! Даже не пришла на похороны. Любовь!

Измаил, побледнев, обернулся. В паре метров от него стояли незнакомые парни, видать, друзья Саши по техникуму. Один из них, пряча от ветра сигарету в ладони, продолжал нелестно отзываться о девушке. Ингуш подошел к нему, чувствуя, как кровь быстрей побежала по жилам, а тело подобралось для драки. Ну, сейчас он заставит забрать все сказанные слова обратно или затолкает их ему в глотку!

— Ну-ка, повтори, что ты сказал! — прорычал он глухо.

Тот с любопытством и даже каким-то злорадством оглядел Мамедова.

— А ты что? Новый ухажер нашей невесты? — бросил он небрежно, и Измаил набросился на него с кулаками, позабыв обо всём на свете. Он бил, в каждый свой удар вкладывая всю боль за Ромалу! Бил направо и налево, выбивая зубы, выворачивая челюсти и разбивая носы. На него накинулись толпой, но он раскидал всех, как котят. Не зря он носил титул лучшего боксера региона. Из окна заметили драку и бросились разнимать. Какие-то железные тиски обхватили его и потащили в сторону от общей свалки. А он рвался, потому что видел обидчика Ромалы, того самого парня, который теперь размазывал кровавые сопли по щекам и очумело озирался, видать, не понимая, с чего бы это ему так досталось. А Мамедов кричал, не выбирая выражений:

— Да что ты знаешь о Ромале? У нее сердце остановилось, когда я ей сказал о том, что он умер! Понятно тебе, урод?! Или объяснить еще, чтоб дошло?! Она там умирает под этими капельницами! Она умирает там! Умирает!

И вырвался-таки из железных тисков. Оглянулся зло. За спиной стоял Сашин командир, тот самый, за которого Александр отдал свою жизнь. Стоял, напряженно вглядываясь в лицо забияки, готовый в случае чего наброситься вновь на парня и задержать его.

— Иди проспись, — проговорил военный густым басом, так шедшим ему.

— Я не пьян, — буркнул в ответ Измаил и зашагал прочь. Капитан остановил его и проводил умыться в туалет на втором этаже. Там было тихо, и шаги гулко отдавались от стен. Измаил умывался, искоса бросая взгляды на военного. Тот просто стоял с ничего не выражающим лицом и смотрел куда-то в стену. Мать Саши протянула Мамедову полотенце. Парень поблагодарил кивком головы, а командир сказал, чтобы она не волновалась и шла в столовую, дескать, здесь он разберется сам. Мамедов едва удержался, чтоб не спросить, в чем же тот намерен разобраться. Но из разбитой губы сочилась кровь, и говорить было больно. Сердце понемногу остывало, и в голове прояснялось. Разбитые казанки саднили. Но сожаления о драке у парня не было.

— Так что там с Ромалой? — вдруг спросил военный.

От изумления Измаил вытаращил на него глаза.

— Ты сказал, что она умирает. Это правда?

Мамедов вскинул голову и бросил в лицо мужчине:

— Вам-то что? Его уже не вернуть. А она… Ведь они вместе еще со школы. Сашка тогда только переехал откуда-то и учился в пятом классе, а она в третьем. И в армию его провожала и дождалась бы точно. И дети были бы очень красивые. От большой любви всегда дети красивые рождаются. Да вот только сейчас-то что об этом говорить?

Парень закивал головой, будто соглашаясь. А потом глянул Измаилу в глаза, и тот даже шарахнулся на шаг назад, как от удара.

— Если ты намекаешь на то, что я виноват в его смерти, то я это и так хорошо знаю. Дня еще не прошло, чтоб я не думал об этом. Мне покоя один вопрос не дает: почему, увидев огонек снайперской винтовки, он закрыл меня собой? Почему он так поступил?

Ингушу стало неловко и даже стыдно. В конце концов, кто он такой, чтоб судить человека?

— Он не мог по-другому, — ответил Измаил тихо.

Командир усмехнулся уголком рта. И такая горечь сквозила в этой ухмылке!

— Вот то-то и оно, что по-другому он не мог! На то он и Герой. Настоящий герой! Пацанов наших после этого, как куропаток бы перестреляли! Они ведь еще все совсем зеленые были. Необстрелянные.

Мамедов смотрел на осунувшегося мужика и думал, что тому, наверняка, что-то пришлось говорить Сашиной матери, да и на похоронах он себя чувствовал неловко. Вроде бы он и не стрелял в Александра, а всё равно выходит так, как будто бы он виновен в его смерти. И смотрят все на него вопросительно. Он был еще молод, но уже прожжен войной. Вся грудь в медалях. Да на висках как будто седина. И выглядит на все сорок.

— Я не из праздного любопытства спрашиваю о Ромале, — проговорил он и полез за пазуху. Выудил оттуда конверт и золотой крестик на простом гайтане. Измаил побледнел, у него от волнения даже горло перехватило.

— Это последнее Сашино письмо. Я хотел отдать его Ромалиным родственникам, но им сейчас не до этого. Коль ты был его другом и знаешь ее, передай. Крестик он забыл в бане, как раз в ночь перед боем. А письмо еще накануне написал, да отправить не успел. Может, не сейчас, потом, когда время пройдет, отдашь. Не думаю, что встреча со мной порадует Ромалу. Саша много о ней говорил. Фотографии показывал. Красивая девушка, что говорить. У нас ему все завидовали. И письма часто писала, да и он любил ее крепко. Никто и не сомневался, что дождется. Пусть простит… если сможет.

С этими словами он вложил письмо в руку Измаила и пошел по коридору. Парень ошарашено смотрел на чуть помятый конверт, на тонкий крестик, а руки дрожали.

— С чего вы решили, что я ему друг? — крикнул он вслед.

Капитан обернулся.

— Я знаю, что ты передашь это письмо. Может не сейчас, потом, но передашь. И еще я знаю, что ты друг. Иначе бы не полез в драку, — спокойно ответил Сашин командир и ушел вниз. Измаил опустился прямо на пол, не сводя глаз с последнего послания Александра. В голове шумело, как иной раз бывало после боя. Сердце гулко билось в груди, а рубашка прилипла к мокрой спине. Он вспотел так, будто бежал несколько километров. Да и усталость была под стать этому…

…И сегодня, в день выписки Ромалы, он привез это письмо, но, увидев Ромалу, отдать не решился. Почему-то ему показалось, что она сойдет с ума, узнав, от кого это послание. Может, позже, когда пройдет какое-то время. Может, через месяц или два. А может, и через год. Время покажет.

Глава 37.

Ромала медленно выздоравливала. Большую часть времени она спала. Доктор, навещающий ее, говорил, что сон для нее — лучшее лекарство. С друзьями по институту она не встречалась. Общалась в основном по телефону. Зато Люся приезжала чуть ли не каждый день. Измаил заглядывал иногда. Но чувствовал себя как будто неловко и почти сразу уходил. Ромала бы и сама от себя ушла, если бы могла. Выглядела она — как правильно бабушка сказала, — что в землю краше кладут. На вид ей было лет сто. Голодовкой она подорвала себе здоровье и в первую очередь желудок. Он весьма избирательно принимал пищу и словно нехотя ее переваривал, причиняя порой сильную боль своей хозяйке.

— А чего ты ждала? — приговаривала Полина Яковлевна. — Сама не ела почти месяц, а теперь хочешь, чтоб всё было нормально?

Ромала ничего не хотела. Того, что ей действительно хотелось, она никогда не получит, а в остальном — есть ли радость?

Однажды приехала Люся с Измаилом и сказала, что Ромалу вызывают в институт к декану.

— Да ведь она на ногах еле стоит? — воскликнула с досады Фаина. — Какой может быть институт?

— Да вы что, думаете, мы не говорили об этом, что ли? — возмутилась Люся. — Да мы раз сто сказали, что она не прогуливает и только-только выписалась из больницы, да толку-то? Деканша, Зверь натуральный, заорала, что поверит, лишь, когда своими глазами увидит. Да я думаю, что она просто завидует Ромалиной славе в институте. Ведь ее дочка — мышь облезлая и всё. Ни чести, ни красоты. Вот она и бесится.

— Мы всё уже продумали. Мы Ромалу хотим ректору показать, чтоб все разговоры вообще разом прекратить. Она успеет, нагонит за лето курс. Да и ректор сам ее увидит, и ему уже никто накляузничать не сможет, — высказался Измаил.

— Так что, Ромка, собирайся, поедем на свидание с дядей ректором. У него сегодня как раз совещание с нашим Зверем. Мы специально узнавали в деканате, в котором часу эта мымра будет у него.

Ромале ничего другого не оставалось, как одеться и поехать в институт. Фаина прямо на падчерице прихватила юбку на пару булавок, чтоб та ненароком не потерялась по дороге. Измаил усадил девушку в машину, Люська плюхнулась на заднее сидение, и они уехали. Ромала могла бы и самадойти до кабинета ректора, благо он на первом этаже, но Измаил отнес ее к массивной двери на руках.

— Слушай, ты давай отъедайся поскорей, а то весишь меньше, чем моя кошка, — сказал он, усмехнувшись.

— А у тебя кошка, часом, не детеныш снежного барса?

— Нет, бенгальского тигра, — ответил парень с улыбкой.

— Хватит болтать, — шикнула на них Люся, отворив дверь приемной. Она пропала на минуту, а потом выглянула и поманила ребят внутрь.

Ромала присела на край одного из кресел. Друзья остались стоять. Секретарь так смотрела на больную, что та не знала, куда бы отвернуться. Не менее массивная дверь в святая святых института вдруг распахнулась, и на пороге показался ректор.

— О, Милославская! Что это ты позабыла здесь? Или опять на тебя собирается жаловаться какая-нибудь газета? Опять обошла кого-то из титулованных, а? — спросил он, и сам засмеялся над своей шуткой.

— Да нет, Павел Сергеевич, — махнула рукой Люся, — пока всё нормально.

— Ну, слава Богу, хотя твое «пока» меня немного смущает! Так с чем пожаловала? О, Измаил, ты тоже тут?

Ректора уважали и любили за простоту и понимание. Он помнил всех студентов по именам, если однажды знакомился с ними лично. А что уж говорить о звездах института! Карлов Павел Сергеевич был кряжистым мужиком, с простым, как выразилась мать Люси, рязанским лицом и носом «картошкой». На дух не выносил вранья и лентяев. Как с одним, так и с другим боролся в неравной борьбе. Люсю он уже один раз спас, когда она урвала славу какого-то известного в городе журналиста. Ромала никак не могла вспомнить его фамилию, помнила лишь, что она какая-то птичья. Не то Соловьев, не то Стрижев.

— Тогда чему обязан? — тут же посерьезнел ректор.

— Мы пришли по поводу Ромалы, — ответила девушка.

— Что случилось? — вцепившись в Люсю, спросил Павел Сергеевич.

— Да ничего, всё нормально, — выдавив улыбку, ответила Милославская, — да мы привезли ее.

— Где она? Где моя красавица? — воскликнул ректор, окидывая взглядом предбанник приемной, потом выглянул в коридор.

Люсе стало жарко.

— Она здесь, Павел Сергеевич, — тихо ответила она.

Ректор бросил на нее взгляд хищника, а Люся глазами указала на какую-то бабульку в кресле — он только теперь ее заметил. А та смотрела на него потухшими черными глазищами и улыбалась. Вернее, пыталась улыбаться. Она даже поднялась навстречу ректору. В платочке, в широченной юбке до пола, в необъятном свитере, с впавшими щеками и желтой кожей лица — и это Ромала? А та едва стояла на ногах. Хотела поздороваться, но ноги подломились, и ректор подхватил невесомую студентку под руки.

— А ну-ка, ребятки, пройдемте ко мне в кабинет, — пригласил он и повел Ромалу, а на лице была страшная мука. Это ж надо, такая звезда угасла, такая красота сгинула!

Он усадил Ромалу в кресло, и сам сел напротив. Люся с Измаилом устроились неподалеку.

— Ну, как ты? — спросил Павел Сергеевич, и Люсе показалось, что таких мягких интонаций в его голосе она еще не слышала.

Ромала пожала плечами.

— Нормально. От красоты — ничего не осталось.

— Ну, ты это брось. Вон, какая молодая. Всё будет хорошо, — он оглянулся на молчавших друзей. — Оставьте-ка нас одних.

Когда за ними закрылась дверь, ректор поднялся, вздохнул, прошелся взад-вперед по кабинету — ковер заглушал его шаги — и вновь уселся рядом с Ромалой. Кресло жалобно скрипнуло под его весом.

— Ты, Ромала, не думай, что это всё я тебе просто так говорю, вроде того, что принято такое говорить, — сказал он с вздохом, — я ведь вдовец. И овдовел не так уж давно. Всего-то пять лет прошло. А больно до сих пор. Как в первый день. Любовь — это большая благодать, а когда теряешь ее — самая великая утрата. Горько, Ромала, горько. Но нужно жить. Жить вопреки тому, что смерть постояла рядом с тобой и отошла, обессилев. Я не буду тебе говорить, что ты молода и еще встретишь другую любовь. Это как Судьба распорядится. Как Бог даст.

Девушка не плакала, но глаза жгли слезы. Было ощутимо больно, и сердце в который раз заныло. Ректор положил руку ей на плечо и тихонько сжал, почти не ощутив его в своей ладони.

— Спасибо за поддержку, — проговорила Ромала.

— Давай не затягивай с учебой. Тут самое главное — найти занятие и уйти в него с головой, чтоб времени на мысли не оставалось. Знаешь, с головой прямо. Без остатка. Чтоб в кровать только спать. Только головой до подушки — и уже отключаешься. Работа, в таком деле ей равных нет. Ну, а для тебя это учеба. Осенью сдашь все хвосты, и ждем в полном рассвете сил. У меня тут идеи есть. Хочу тебя определить, да вот только сейчас эта работа, так сказать, не в твоей весовой категории. Так что в прямом смысле этого слова — поправляйся.

— Спасибо, Павел Сергеевич, даже не знаю, как вас благодарить.

— Отличными отметками и большими успехами по выбранному профилю, — ответил ректор.

Он проводил девушку, Измаил опять подхватил ее на руки и унес, а Люсю Милославскую Павел Сергеевич придержал за локоть. Та махнула рукой друзьям, мол, идите, догоню, и осталась в кабинете.

— Людмила, только не говори мне, что этот приезд не ты организовала. Зачем ты ее потащила в таком состоянии? Ей сейчас постельный режим нужен. Постельный и столовый. Есть и спать или спать и есть. Желательно, чтобы одно действие сменялось другим, глядишь, к осени на человека будет походить. Она что, вообще ничего не ела всё это время? Как из Бухенвальда. Ей-богу, прямо мороз по коже. Так вот и спрашивается, зачем вам всё это, барышня?

Девушка вскинула зеленые очи на ректора и прямо в лоб без обиняков заявила:

— А это для нашего Зверя.

— Для какого зверя? — не понял тот.

— Ой, ну то есть для декана. Она не поверила нам, что Ромка болеет. Сказала, что пока в глаза не увидит, что та при смерти, не поверит. Она ведь ее с факультета хотела отчислить.

— То есть как отчислить? За что?

— За прогулы, за заваленную сессию, та ведь на носу уже сидит, ножками дрыгает. Ну, если не отчислить, то хотя бы на платное перевести. Там, глядишь, Ромала сама бы бросила институт.

Павел Сергеевич, вперив глаза в открытое лицо Милославской, казалось, старался не пропустить ни единого слова. Люся сделала правильно, что пришла к нему, ей он верил и нисколько не сомневался в ее словах.

— Вот я и задумала вам ее показать. В конце концов, Зверь — лишь декан. А хозяин здесь вы, и выше головы она, как говорится, не прыгнет. Вы же, зная правду, не дадите Ромку в обиду, на растерзание. А она нагонит. Вот увидите. Я уверена, вы ей еще гордиться будете, Павел Сергеевич.

— Да что ты меня уговаривать будешь, что ли? — воскликнул с досады тот. — В случае чего, она может написать заявление и взять академический отпуск по состоянию здоровья. Ей в нем никто не откажет! Только, Людмила, ее нужно, даже не нужно, а необходимо настроить на работу и учебу! Иначе она сама себя съест заживо. Ей нужно отвлечься, отойти от этой беды. Боль притупится со временем. Конечно, она не пройдет совсем, но хотя бы будет не так больно. Ты уж ее не бросай. Что же касается вашего Зверя…

— Павел Сергеевич, вы только меня не выдавайте. Я ее не боюсь, но она может не поставить мне зачет или экзамен, и я буду сдавать его два года, вы же знаете, мне у нее только предстоит прослушивание курса.

— Ой, Милославская, ты ведь умница, но иногда как ляпнешь что-нибудь, сил нет! Иди давай! Учти, за Ромалу я с тебя осенью спрошу. Поняла?

— Поняла, Павел Сергеевич.

Люся уже взялась за ручку двери, как голос ректора ее остановил.

— Людмила, а какое у меня прозвище в институте? — спросил он.

Та рассмеялась.

— Павел Сергеевич, вы правда хотите это знать?

— Милославская, не напускай тумана, просто ответь и всё. Трудно, что ли?

— Батяня, — ответила девушка.

Ректор расцвел и даже помолодел. Он распрямил плечи и сунул руки в карманы брюк, чего Люся не помнила на своем веку, так как Павел Сергеевич считал это дурным тоном.

— Батяня, говоришь! А что? Мне нравится. Батяня.

Девушка выскочила в предбанник приемной и всё еще слышала, как ректор на разные лады повторяет свое прозвище.

Ребята уехали. Ректор закрутился и почти позабыл об их визите, как вдруг к нему на прием пришла декан факультета филологии и журналистики. Она была в принципе незлой женщиной, но Павлу Сергеевичу всегда казалась слишком чопорной и чванливой. Ее недолюбливали и боялись. Но вот что у нее такое жуткое прозвище, он даже не догадывался.

— Дарья Дмитриевна, скажи, а что слышно о Ромале?

— Ромале? — переспросила та, вздернув брови. — Какой Ромале?

— Не думаю, что у тебя их несколько, всё-таки редкое имя, да и сама она одна-единственная в своем роде. Что о ней слышно? Как себя чувствует, сможет или нет вовремя сдать сессию?

Задавая вопросы, он неустанно следил за поведением декана, а та презрительно поджимала губы и отводила глаза.

— Эта девица нашла не самый удачный повод прогула своих занятий. Заявила, что у нее жених погиб, вот она и впала в депрессию. Да только я в это мало верю.

— А кто рассказал о причине отсутствия девушки?

— Милославская, кто же еще. Они большие подруги.

— А кто-нибудь еще приезжал от ее имени?

— Не помню. Никто, кажется.

— Так никто или кажется?

— Слушайте, Павел Сергеевич, я что-то не пойму, вы сказать мне что-то хотите?

— А то, что как только случилось это несчастье с женихом Ромалы, ко мне приезжал ее отец и рассказал обо всём. Она только неделю назад выписалась из больницы. Да и осталась от нее в лучшем случае половина, — выговорил Павел Сергеевич с нажимом.

— А откуда…

— Ромала только что была у меня. Бедная девочка. А ты, Дарья Дмитриевна, помоги ей. Продли сдачу сессии до середины сентября. Сейчас она просто физически не в силах это сделать. У меня спаниель весит больше, чем она. Девчонка она сильная, справится. Просто помочь надо и поддержать. Понятно, Дарья Дмитриевна?

Декан поднялась и, высоко вздернув голову, попрощалась, так ничего и не сказав в ответ. Но по затылку ректор посудил, что высказаться ей уж очень хотелось, да только Милославская права. Здесь он хозяин, батяня, а она… лишь Зверь. Это ж надо, такое прозвище придумали!

Глава 38.

Ромала понемногу выздоравливала. Уже спустя неделю села за книги и стала нагонять своих сокурсников. Как и сказал ректор, работала до изнеможения. В кровать — лишь спать. Чтобы не было времени подумать. Чтобы не дать шанса Беде снова заявить о своем присутствии. А она всё еще была здесь, поблизости. Но чем здоровей становилась Ромала, тем слабее была Беда. С такими мыслями жить было легче. Люся всё так же часто навещала свою подругу. Глядя на нее, Людмила молчала о своих проблемах и неприятностях, которых становилось всё больше и больше с каждым днем. В общем-то, проблема была одна — Кирилл, но говорить о ней Ромале Милославской не хотелось. До этого ли несчастной подруге?

Еще до проводов Саши в армию в отношениях Люси и Кирилла наметилась трещина. Парень подавал большие надежды в спорте, но пока играл роли второго плана, а тут на каких-то выездных соревнованиях его заметили, определили в олимпийский резерв, и Кирилла будто подменили. Он говорил, что теперь еще ответственнее нужно подходить к спорту, больше тренироваться и всё такое. И Люся первое время верила. До одного случая.

Кирилла пригласили на день рождения какой-то спортсменки из женской команды синхронного плавания. И он пошел туда без подруги. Мало того, причину отсутствия, как и сам повод, девушка узнала много позже. Узнала и затаила обиду. Зачем наврал, рассказав об очередной тренировке, она не понимала. Сказал бы как есть. Парень заметно охладел к своей невесте и даже забыл поздравить с днем рождения. Ему звонили домой какие-то барышни, и он долго ворковал с ними по телефону. Но больше всего поразило и покоробило то, что Кирилл не пошел на Сашины похороны. У него в этот день — была среда — вдруг появились неотложные дела, и парень уехал из города. Потом он, конечно, как-то объяснил свое отсутствие, но то, что он наплел, Люся не помнила. Ей, порой, казалось, что он стал тяготиться ею, а ведь родители с обеих сторон были настроены играть летом свадьбу. Люся маялась и пыталась оправдать любимого.

Разрешить ситуацию помог случай. Произошло это в конце мая. Ромала, всё еще очень худая, но, как выразился Павел Сергеевич, уже в большей степени живая, чем мертвая, приехала в спортивную школу, где обучался Саша. Школа пользовалась большим спросом, и успехами ее учеников можно было гордиться. Но повод, по которому девушка посетила учебное заведение, был совсем непраздничный. Еще один выпускник погиб в Чечне. Кстати, парень, знающий Александра и обучавшийся с ним в одной группе. Узнав об этом, Ромала решила написать заметку в газету да оформить уголок в самой школе. Приехала — привез ее Измаил, сам окончивший эту школу, — поговорила с директором, посмотрела зал, и воспоминания накатили. Тренер, Федулов Анатолий Валерьевич, ходил рядом и вздыхал, девушка старалась не встречаться с ним взглядом. «Боль нужно пережить», — вспомнила она слова Павла Сергеевича. А вот откуда силы черпать для этого — не сказал. Но Ромала впервые за время после Сашиной гибели проявила стойкость характера и твердо решила довести дело до конца.

Анатолий Валерьевич отдал ей папки с фотографиями, которые могли бы войти в материал, и ушел на тренировку. Ромала стояла в фойе на втором этаже и листала страницы, как вдруг за ее спиной раздался громкий смех. Она оглянулась. По коридору в обнимку шла парочка. Парень что-то шептал на ушко своей девушке, та игриво хихикала. Ромала бы и не обратила на них внимания, если бы девушка не назвала парня по имени.

— Кирилл, хватит, щекотно же! — воскликнула она, фривольно стукнув его по плечу.

Они вышли на свет, и цыганочка побледнела: неизвестную девицу обнимал Люсин жених. Парень всё еще прижимал к себе красотку и даже хлопнул ту по накаченной попке, как вдруг заметил Ромалу. Он тут же убрал руки и покраснел.

— Что ты здесь делаешь? — спросил он зачем-то. Даже сам не понимая, зачем. Может, из-за неловкости.

— А ты? — спросила девушка. Спутница уставилась на нее во все глаза.

Ну да… на неподготовленного человека она производила неоднозначное впечатление. Худая, с выпирающими на руках и ногах суставами, девушка куталась в большие свитера, закрывающие шею, и надевала длиннющие юбки. На голове шапочка ажурной вязки. Только глаза огромные, как черные жемчужины, всё так же сверкали. На девицу Ромала даже не посмотрела.

— Ну… я… — замямлил Кирилл.

— Можно с тобой поговорить? — спросила Люсина подруга и, бросив взгляд на спортивную барышню, добавила: — Без свидетелей.

— Кирилл, кто эта девка? — спросила та, указав на Ромалу пальчиком.

— Девушка, не волнуйтесь, мы друзья детства, так что не мне вам составлять конкуренцию, — заверила ее Ромала, — долго я его не задержу, обещаю. Это по поводу его спортивной карьеры.

У спортсменки разгладились черты лица, она хмыкнула и, перебросив сумку через плечо, зашагала к лестнице. Кирилл что-то крикнул ей вслед, но та не оглянулась. Он проводил ее глазами, а потом вперил тяжелый взгляд в лицо непрошеной гостьи.

— Люся знает? — спросила Ромала.

— А почему я должен перед тобой отчитываться? — вспылил он.

— Не должен, но если ты разлюбил, то Люся…

— Вот с Люсей я уж как-нибудь разберусь сам.

— Это подло с твоей стороны, она же любит тебя…

— А что это ты святой-то прикидываешься? Недотрогу из себя строишь. Похудела, подурнела, чтоб тебя все жалели, так что ли?

— Кирилл, ты что, с ума сошел?

Ромале вдруг стало жарко. Она теребила ворот свитера, чтоб хоть как-то ослабить его давление на шею. А Кирилл, не замечая этого, злился и напирал на нее.

— Что, правда глаза колет? Сашка-то умер! Умер! Поняла? Убили его! Ромала, ты чего?

Но Ромала уже ничего не видела и не слышала. Пол как-то странно накренился и устремился навстречу. Чьи-то сильные руки подхватили ее. Пару секунд она с натолканной ватой в ушах, казалось, летела, ее даже немного укачало во время этого полета. И тут сквозь вату пробился властный голос Милославской.

— Козел! Урод! Кто угодно, но только не ты! Да как ты вообще мог?! Как? Ведь ты же всё видел! Всё знал! Подонок! Это не ты, это я тебя бросаю! Иди к своей жопастой! Ненавижу! — орала она, загнав Кирилла в угол.

Тот как-то жалобно посматривал то на нее, то в сторону Ромалы, которую придерживал Измаил. Девушка, наконец, приняла вертикальное положение, всё еще ощущая содержимое желудка где-то в пищеводе. Возле нее хлопотала какая-то девушка в спортивной форме, сунула что-то под нос. Едкий запах нашатыря вернул завтрак на место, а сознание вдруг прояснилось. Оказывается, в коридоре было уже полно народу, или Ромале так показалось? Люська развернулась и подскочила к подруге:

— Ромка, ну ты как, а? — спросила она, а в глазах сверкали слезы.

Подруга улыбнулась ей, но девушка не ответила. Кирилл подошел и встал неподалеку:

— Ромал, — начал он.

Но тут Люся взвилась на ноги, как пружина, и врезала кулаком бывшему жениху в нос.

— Уходим, — сказала она Измаилу и, прихватив папки подруги, бросилась вниз по лестнице. Ингуш смерил уничижительным взглядом Кирилла, поднял Ромалу на руки и пошел следом за сестрой.

Мамедова девушки отправили домой, и Люся долго плакала в комнате подруги, глотая слезы. Та гладила ее по голове и молчала. А на следующий день заявила родным, что они с Милославской решили снять квартиру. Яша переглянулся с Полиной Яковлевной.

— Дочь, ты уверена?

— Уверена, как никогда. Мы будем снимать квартиру вдвоем. Она работает, я тоже буду публиковать статьи. На жизнь хватит.

— Да какая квартира! — вскричала бабушка. — Тебе всего-то восемнадцать лет!

— Подожди, мама, — остановил ее зять. — Ты твердо решила с переездом?

— Папа, я правда всё решила, я давно хотела переехать, но не представляла, как буду жить одна. А тут Люся. Она с Кириллом порвала, трудно ей очень.

— Что случилось-то? — спросила Фаина.

— У него теперь другая, так что…

Отец оглядел свое семейство.

— Ну вот что, дочь. Я поищу вам квартиру и сам буду оплачивать ее до тех пор, пока вы не станете платежеспособны. Но на это нужно время. Если Людмиле невмоготу дома, пусть переезжает к нам, — заявил Яша.

На том и решили. Люся из разбитой любви выбиралась тяжело. Ромала поддерживала ее как могла. Но помощь извне в такой ситуации почти не воспринимается. Полине Яковлевне они порой казались двумя яблоньками, поломанными ураганом. Они подпирали друг друга, не давая упасть. Поддерживали и крепли сами. Спустя много лет бабушка Ромалы уверилась, что, если бы Люся в тот страшный год не порвала с Кириллом, не разбила бы себе так жестоко сердце, девушки не стали бы так близки. Вдвоем они съели свой пуд соли и даже перца, разделили горе и беду пополам, чтоб ноша не казалось такой непосильной, и выстояли. Выстояли, несмотря ни на что.

Глава 39.

Через две недели Яша забрал девушек из университета и привез на квартиру. Большая, но очень уютная трехкомнатная квартира распахнула перед подругами новую металлическую дверь. Люся с Ромалой прошли, и по их лицам и восклицаниям Яша угадал, что новое место им по душе.

— Пап, а как ты так быстро нашел нам квартиру? — спросила Ромала.

Отец тяжело вздохнул.

— Нравится? — спросил он. Девчонки довольные закивали. — Видишь ли, дочь, это ведь не просто квартира. Это твоя квартира. Собственная! Я ее еще в феврале купил. Были деньги, нужно было их вложить, пока не обесценились. Вот я, так сказать, вложил, — сказал он и похлопал по стене большой комнаты. — Вы потому и въезжаете только сейчас, потому что в ней люди жили. Сами выбирайте, кому какая комната. Ремонт сделаете сами, полы и сантехнику я поменял, а остальное ваше дело.

— Здорово! — восторженно выдохнула Люся.

— Пап, ты что-то не договариваешь, — заметила Ромала, и Яша в который раз убедился, что дочь просто так не провести.

— Это был бы наш свадебный подарок вам… с Сашей, — добавил отец.

«Он всегда будет со мной, каждый день. В моем сердце и душе»,— подумала она, но вслух ничего не сказала.

Девушки переехали в тот же день. Почему так торопились с переездом, они не говорили. А причина на самом деле была. Неделю назад Люся узнала, что беременна. Не просто узнала, а получила подтверждение в больнице и решила сделать аборт. Подруга пыталась ее переубедить, но Милославская была непоколебима.

— Люсь, а ты не думаешь, что, узнав о том, что у вас будет ребенок, Кирилл одумается и вернется? — высказалась Ромала.

— Не хочу, чтобы он возвращался только из-за того, что я жду ребенка, — заявила та. — Я знаю его родителей. Они настоят на свадьбе, и я получу мужа, который будет со мной, потому что так нужно и положено, но не потому, что он меня любит. А я не хочу навязывать ни себя, ни ребенка. Всё! Любовь прошла! Разбитую чашу не склеить. Любовь реставрации не подлежит. А самой растить ребенка… так он решит, что я делаю это назло ему: вот, дескать, знай, растет без тебя безотцовщина. И потом, не в двадцать лет рожать для себя.

Подруга больше не лезла к ней. Они вдвоем съездили в больницу. Ромала ухаживала за ревущей без конца Люсей, а та отходила от наркоза, проклиная себя и Кирилла за столь тяжкий грех, легший ей на душу. Ромала глядела на нее и думала с сожалением, что Саша не оставил ей сына.

Кирилл больше не напоминал о себе, хотя к Милославской в новую квартиру приходили его родители и пытались убедить Люсю простить парня. Но девушка была тверда в своем решении, но в то же время хотела сохранить добрые отношения с несостоявшимися родственниками. Измаил скрыл, что встречался с ее ухажером и даже потряс того за шкирку, как котенка. Потряс от злости и обиды за сестру.

Летом девушки вдвоем уехали на море, и им удалось даже заработать там денег. Как-то вечером скуки ради Люся взяла микрофон и исполнила для подруги любимую песню. Кафе стояло на отшибе, в нем всегда было мало посетителей, за что его, в принципе, и полюбили девушки. Хозяин дослушивал с отвисшей челюстью неизвестную композицию. Услышав ее, с улицы зашли какие-то люди. В общем, домой девушек привез на машине владелец кафе, засыпав их подарками и фруктами. Люся, после расставания с Кириллом была барышней свободной, необремененной отношениями и обещаниями. Ей было в радость петь. Вскоре о русоволосой красавице знало всё побережье, приходили посмотреть и послушать. Ромала не пела. Но в последний день своего пребывания в этом райском уголке она исполнила один старинный цыганский романс. Хозяин кафе провожал подруг со слезами на глазах. Он осыпал их подарками, и девчонки кое-как разместились со своим огромным багажом в поезде.

По возвращении домой Люся на второй же день купила себе норковую шубу на деньги, заработанные на таких «гастролях». Устроилась работать в одну из самых популярных газет города. Выглядела всегда сногсшибательно. Стала носить короткие юбки и каблуки, которые не надевала раньше. Первое — из-за ревности жениха, второе — из-за его роста, ведь Кирилл был лишь на пару сантиметров выше. Она сразу обзавелась обожателями. Телефон обрывали.

Ромала ко всем перевоплощениям подруги отнеслась спокойно. Она видела, как Люся грустит по вечерам. Ну и что, что парни! При всей своей крепкой воле и твердости характера, Милославская продолжала любить Кирилла.

Однажды девушку пригласили написать материал о местных звездах спорта. Люся в сопровождении фотографа пришла на прием и там, в окружении журналистов, заметила Кирилла. Ну, еще бы — третье место на мировом чемпионате по плаванию! Он блистал белоснежной улыбкой, поворачивался и красовался перед камерами. Фотовспышки освещали его красивое лицо, а Людмиле оно почему-то вдруг показалось уж больно жеманным, а поведение наигранным. Девушка презрительно поджала губы, но работа есть работа, редактор сказал, чтоб без интервью она не возвращалась.

И как часто бывает в таких ситуациях, в ней проснулось простое бабское самолюбие, однажды уязвленное особью мужского пола. Да еще такой — конкретной особью. Понимая, что ей влетит от начальника отдела, от замредактора, от самого редактора, да от Павла Сергеевича, Люся всё равно пересекла комнату и приблизилась к периодически вспыхивающим фотоаппаратам, окружавшим бывшего жениха. Журналисты задавали ему толковые и бестолковые вопросы, на всё Кирилл улыбался, демонстрируя голливудский оскал. От столь приторной улыбки Люсю слегка замутило, но она протиснулась к нему поближе и подсунула свой диктофон бывшему жениху под нос.

— Скажите, Кирилл, а правда, будто бы вы заняли свое положение лишь благодаря тому, что Андрей Жарков вынужден пропустить еще год из-за травмы? — спросила она прямо в лоб.

Жужжание журналистов на мгновение прекратилось. В воздухе так осязаемо повисла заинтересованность. Блузка Люси прилипла к мокрой спине, но диктофон не дрогнул в твердой руке.

«Ну и пусть влетит, зато я его умою, вот так чисто по-бабски отомщу!»— подумала она, и еще ближе подсунула диктофон.

Конечно, он узнал ее, но ему было не с руки при стольких свидетелях устраивать «семейные» разборки.

— Это не совсем так, — ответил он, буравя девушку тяжелым взглядом. — Андрей Жарков действительно получил травму, но не думаю, что мое восхождение связано с этим…

— Восхождение? Но о каком восхождении может быть речь, если вы в прошлом и позапрошлом годах не заняли ни одного призового места даже на чемпионате Европы, что уж говорить о мировых соревнованиях?! Да и в этом году вы получили бронзовую награду лишь, так сказать, благодаря тому, что оба германских спортсмена «наелись» запрещенных препаратов и были уличены в этом. Ведь вы к финишу пришли каким? Пятым? Так вот и вопрос у меня к вам, в чем именно вы видите свое восхождение: в том, что пришли пятым, или в том, что немцы столь неразборчивы в еде? — спросила Люся.

Сзади послышался едва уловимый смех. А она стояла с таким натурально заинтересованным выражением лица, что внимание камер переключилось на нее. Плотная стена журналистов окружала девушку, и вспышки фотоаппаратов освещали бледное лицо Милославской.

Кирилл что-то замямлил в ответ, но всё, что он произнес, звучало именно как оправдание и никак иначе. Он и сам это понимал.

— А вы знаете, Кирилл, что обычно ту дистанцию, которую вы преодолели за двадцать минут и тридцать восемь секунд, Андрей Жарков преодолевал за девятнадцать минут и сорок четыре секунды? Так вот и остается гадать, если бы не та скорбная травма, наша страна, может быть, получила бы вместо бронзовой медали золотую! Как вы сами думаете? И последний вопрос: а что вы будете делать, когда Андрей Жарков вновь встанет в строй нашей блистательной сборной? — спросила Милославская.

Шах и мат! Туше!

Улыбка не так уж и блестит. Медаль тоже поблекла и отдает латунью начищенной сковородки. Журналисты тут же подхватили заданный темп и стиль, а Люся, получив брошенные к ногам знамена и штандарты капитулирующей армии врага, пожав плечами, покинула поле битвы. Свое дело она сделала. Уязвленное самолюбие ликовало, и уже не куталось по-стариковски в ветхую шаль. Оно расправило плечи и по-молодецки отстукивало, хоть и не всегда в такт, ритм гопака.

Дома Людмила дала прослушать запись интервью Ромале.

— Конечно, ты ему отомстила, и он тебя точно костерит в данный момент последними словами, но сама-то ты, что от этого получила? Ты его выставила в таком свете перед нашими собратьями, что завтра все газеты будут только и говорить о том, что его медаль — медаль случая и допинга. Я даже затрудняюсь сказать, какое впечатление информация произведет на твоего шефа. Ты об этом подумала? — говорила она.

Люся задумалась на мгновенье.

— Ромка, ты права, но я знала, на что шла. Просто если бы ты оказалась на моем месте, я уверена, поступила бы так же. Зуб даю, век воли не видать! До этого интервью его будто бы часа два с ног до головы начищали «Кометом». Стоит, сверкает.

— Люсь, ты зубы проверь на днях.

— С чего вдруг?

— Думаю, с досады у тебя с половины челюсти эмаль скрошилась.

— Ромка, я не поняла, ты на чьей стороне? — возмутилась Милославская.

— Самое главное, чтоб и ты завтра осталась на той же стороне, что и сегодня, — вразумляла подруга. — А то обычно, у тебя с утра начинается похмелье триумфа, и ты весь оставшийся день занимаешься самоедством. Это людоедство, в конце концов.

— С вами невыносимо скучно, Ромала Яковлевна!

— Зато с вами не соскучишься, Людмила Викторовна! — парировала подруга.

Так они и жили, подставляя плечо и руку. Ромала быстро нагнала курс. Спокойно сдала сессию и продолжала жить. Работала в редакции той же газеты, что и Люся. И даже пошла вместе с подругой и стояла рядом с ней, когда на ту обрушился гнев редактора за бичевание «великого» спортсмена. Но буквально перед этим — примерно за полчаса — Милославской позвонили и предложили работу на телевидении. Поэтому на ковер она пошла уже не в столь угнетенном состоянии, в котором ходила с утра. Ромала, как, впрочем, и всегда, оказалась права, и подругу мучила совесть за «содеянное». Шеф свирепствовал недолго, так как Люся вздохнула с горечью и намекнула, что коль здесь ей не рады, то на телевидении ждут с распростертыми объятиями. К тому же газета, вышедшая с материалом Люси, из-за такого скандала разошлась бо́льшим тиражом, чем обычно. Так что дело закончилось премией и разговорами шефа на тему, в чем суть журналистской деятельности.

Лишь Ромала знала, как тяжело Люся переболела любовью. С какими мыслями она живет и как трудно ей бывает после случайной встречи с бывшим. Его всякий раз окружали девицы, да и те менялись весьма часто. Но Милославская была горда и обладала огромной силой воли. Если бы даже Кирилл вдруг однажды позвал ее, она бы не пошла!.. Или ей только так казалось, что не пошла бы?

Измаил помогал подругам и часто навещал их. Он приезжал к сестре, но та прекрасно знала, что брат безумно влюблен в Ромалу. Да и не заметить это было трудно. Любовь оставалась безответной. Парень страдал, но высказываться вслух о своих чувствах к красавице-цыганочке не торопился. Видимо, у него были на то свои причины. Письмо он всё так же хранил при себе и ждал подходящего случая.

Ромала не встречалась с родственниками Саши: ни с мамой, ни с сестрой. На кладбище она тоже не ходила. Люся как-то раз спросила, почему… Ромала сидела за письменным столом и работала над статьей. Услышав вопрос от подруги, отвернулась к окну. В груди заныло.

— Не могу пойти, — ответила она твердо. — Я недостойна стоять рядом с могилой человека, которого не смогла спасти. Я ведь знала, чем закончится эта поездка, а предотвратить не смогла.

— Ромка, не начинай, — перебила Милославская, — сейчас ты опять займешься самобичеванием. Я тысячу раз говорила, что в Сашиной гибели нет твоей вины. Ты что — Господь Бог? Только Он властен в вопросах жизни и смерти. Сколько ребят погибло и продолжает гибнуть в этой Чечне?! Страшно подумать! Но ты-то тут причем?

— Люся, я не хочу говорить на эту тему! Я видела его гроб! Я знала, что если он уедет, то не вернется живым! Я ЭТО ЗНАЛА! Но что я сделала, чтобы предотвратить это? Ничего! Пыталась? Да, но не смогла. Плакала, просила, но…Ты можешь говорить, что угодно, но это я его убила!

— Идиотка, — прошептала Люся, — убил снайпер! Человек с винтовкой! Он в Сашу стрелял!

Ромала вспыхнула и подскочила на ноги.

— Да? ОН В САШУ СТРЕЛЯЛ? А это тогда что? — с этими словами она рванула ворот халата, обнажая грудь. Люся ткнулась взглядом в открытый вырез… и опустилась на стул. Еще бы! Два шрама от пулевых ранений обескуражили и врачей, когда те осматривали Ромалу в день поступления в больницу. Откуда они могли появиться у девочки, к тому же один — прямо под сердцем — несовместим с жизнью? Второй находился повыше правой груди. Не просто синяки. Кто-то из докторов, зная ее историю, назвал их стигматами. Хотя стигматами и называли лишь проявления таких шрамов, какие были у Христа.

— Стреляли в Сашу, но почему тогда эти шрамы есть и у меня? Это следы от пулевых ранений. Оба навылет, — Ромала повернулась и показала подруге спину. Так и есть. Два круглых пятна с едва оплавленными краями, размером с двухрублевую монету.

— Навылет, — глухо отозвалась Людмила, и вдруг заплакала. Ромала смотрела на подругу, и сердце в который раз заныло остро и мучительно.

— Господи Боже! Я хожу, страдаю, мучаюсь какими-то мыслями из-за этого козла, а тут боль! Физическая! Душевная! Огромная! Чудовищная боль! Да как это вообще возможно?! — заговорила Люся. Она посмотрела на подругу и бросилась ей на шею. — Ромка, дорогая моя, прости меня, дуру! Лезу к тебе с какими-то разговорами… А ты… ты даже не сказала мне про эти шрамы…

Ромала, всхлипывая, гладила высокую подругу по спине и успокаивала. Больше разговоров на эту тему они не заводили.

Глава 40.

Второй курс Ромала закончила так же блестяще, как и первый. Ее заметки и обширные статьи на разные темы появлялись в различных изданиях города. Она не зацикливалась на каком-то определенном жанре и писала о многом, не боясь новизны. Люся все-таки перешла на телевидение. Теперь каждый вечер подруги сидели у телевизора и обсуждали тот или иной репортаж, с которым выходила на голубой экран Милославская.

Ромала довольно часто навещала родителей и бабушку. Полина Яковлевна вечно находила, что ее девочка довольно худа, и старалась откормить неразумное дитятко. Девушка ела всё, чтоб не расстраивать бабулю.

Вот после одного такого визита Ромала решила зайти к Сашиной маме. Она долго стояла недалеко от калитки и собиралась с духом. Бог его знает, решилась бы девушка или нет, но ее заметили из окна, и тетя Галя вышла к невесте погибшего сына.

— Ромала, детка, ты ли это? — спросила женщина как бы между прочим. Цыганочка затеребила кофточку на груди, ей опять стало казаться, что она задыхается, но, взяв себя в руки, улыбнулась и сделала шаг навстречу несостоявшейся свекрови.

— Я так рада тебя видеть, — продолжала тетя Галя, спускаясь с крыльца, — что ж ты не заходишь?

Она взяла Ромалу за руку и потянула в дом, но девушка твердо остановилась на крыльце и даже выдернула ладонь. Женщина подняла на нее глаза и отступила. Лицо девушки почернело, она часто дышала, а губы прямо на глазах синели и вытягивались в тонкую нить. Тетя Галя испугалась не на шутку. Она подхватила девушку под локоть и усадила на крылечко. Ромала послушно опустилась на теплые ступеньки. Сашина мама пропала на пару минут, а цыганочка сражалась со своими нервами, заставляя взять себя в руки. Стакан воды, протянутый заботливой женщиной, она влила в себя, даже не ощутив ни запаха, ни вкуса валерьянки. Кровь возвращалась к лицу, румянец лег на щеки, губы приняли свой нормальный оттенок.

— Ромала, девочка ты моя бедная, — проговорила Сашина мама, — столько времени прошло, а ты всё еще не пришла в себя.

Девушка закивала головой, ее всё еще слегка мутило, и сердце больно колотилось в груди, да голова ехала куда-то в бок. Даже поворачивать ее было страшно. Ромала до ужаса боялась обмороков. После них всегда становилось неловко.

— Всё нормально, тетя Галя, — проговорила она в ответ.

— А то я не вижу, как нормально, — ответила женщина. — Но я так благодарна, что ты зашла! Отец говорил, что у тебя сейчас своя квартира. Ты там с Люсей живешь, я слышала?

Ромала кивнула. Она понимала, что Сашина мама специально пытается переключить ее мысли на другое.

— Тетя Галя, мне уже лучше. Опустило. Просто как ни готовься к этому, не приготовишься. Мне иной раз кажется, что сплю и мне снится кошмар. Вроде того, что проснусь, и всё будет хорошо. Саша будет рядом. Снова будем вместе. Будем строить планы, загадывать, мечтать. И мечта будет одна на двоих. И жизнь. И любовь. Знаю, что скажете. Скажете, что еще встречу и полюблю. Вот только… Мой отец до сих пор говорит с мамой, а ее уже почти двадцать лет как нет. Дело, наверно, не во времени, а в силе любви. Конечно, он любит Фаину, и я рада, что он женился во второй раз, но мама… Она его жизнью была… Была светом. Он молился на нее. Мне это бабушка рассказывала. Ей, как понимаете, ни к чему врать. Я не знаю, насколько сильна моя любовь… Но точно знаю, что умерла бы сотню раз, лишь бы он был рядом. Вы знаете, я бы даже согласилась на то, чтобы он полюбил другую, но… жил бы. Страшней смерти нет ничего.

Тетя Галя вздохнула. Погладила девушку по отросшим до плеч волосам.

— Страшнее смерти — забвение. Люди уходят от нас, но мы их помним. Греем воспоминания о них, как чашку с чаем в ладонях. И я уверена, они чувствуют там — в недосягаемости — наше тепло. Я не прошу тебя забыть Сашу. Да если бы даже попросила, ты бы не смогла. Он ведь часть твоей жизни, часть тебя самой в какой-то степени. Но нельзя хоронить себя заживо. Пусть твое сердце будет открыто для новой любви, — говорила женщина.

— А что же делать с той, которая вот уже почти десять лет живет там? Выселить? Как? Кроме того, я не хочу ее ни выселять, ни забывать. У меня есть всё для этой жизни. Квартира, работа, друзья, родители. И любовь тоже есть. Кто сказал, что любить можно только тех, к кому можешь прикоснуться? Почему нельзя любить тех, кто от нас далеко? Для меня Саша просто еще не вернулся из армии. Я ношу его кольцо. Люблю его и другого не хочу. Пусть каждый живет так, как хочет и может. Я живу так и коль ничего изменить не могу, во всяком случае, так, как хотелось бы, буду жить так и дальше, – ответила девушка и поднялась.

Тетя Галя тоже встала. Сердце у нее разрывалось, да что тут поделаешь.

— Мы уезжаем, Ромала, — сказала она.

— Уезжаете? Куда?

— В Германию, я ведь замуж вышла, и муж забирает нас с Аленкой к себе, — проговорила Сашина мама. — Если бы ты не пришла, я бы навестила тебя обязательно. Думаю, что вряд ли мы с тобой когда-нибудь увидимся. Германия — всё-таки не ближний свет. Так что…

— Я рада, что у вас всё в порядке. Навсегда прощаться не стану. Скажу до свиданья, — ответила Ромала.

— До свиданья, детка. Не обижайся на меня.

Они обнялись. Девушка узнала, когда Сашины близкие улетают, и пообещала прийти в аэропорт.

Всю дорогу домой она ехала и думала о своем. На сидении впереди сидела влюбленная парочка и украдкой, пока никто не видел — думали, что не видел, — целовалась. Совсем молоденькие, лет по пятнадцать-шестнадцать. Парень — голубоглазый, широкоплечий, а девушка рыженькая, с веселыми кудряшками и ямочками на щеках. И такая тоска накатила на Ромалу, что не вздохнуть. Но она продолжала сидеть и смотреть на них. Впервые ей вдруг захотелось встать и закричать на весь белый свет, всем влюбленным и любящим: «Берегите друг друга! Берегите!» Но парень с девушкой встали и вышли на своей остановке. А Ромала осталась сидеть с недодуманными мыслями и болью, которой хватило бы на весь мир.

Она не поехала провожать тетю Галю и Аленку. Просто закрутилась и забыла, а когда вспомнила, поздно было.

«Значит, так надо»,— решила она.

Последнее время она так и поступала: если что-то не получалось или срывалось на финальной стадии, следовательно, так нужно было, и не стоило заморачиваться по данному поводу. К чему приведет такая философия…

Глава 41.

— Слушай, Ромка, у меня разговор к тебе один есть. Только давай так, ты меня выслушаешь, а уж потом начнешь орать, ладно?

Девушки устроили генеральную уборку, и Люся, намывая окна, решила поговорить на ту тему, которой обычно избегала подруга.

— Я вот тут подумала, может, тебе начать встречаться с кем-нибудь, ну просто так?

— Люсь, не начинай… — устало проговорила Ромала.

— Я не начинаю, а продолжаю. Чего ты всё одна и одна.

— Я не одна, я с тобой.

— Я — не аргумент, между прочим. Давай еще приплети сюда друзей, родителей, еще кого-нибудь. Ты же прекрасно понимаешь, о чем я говорю.

— А ты что, забыла, что я отвечаю тебе на это? Напомнить?

— Ромка…

— Люсь, закрыли тему, отстань от меня, Христа ради.

Людмила отвернулась и на минуту замолчала. Уже давно она хотела рассказать подруге о своем новом воздыхателе. Вернее, воздыхала в большей степени Милославская, а он вдруг ответил взаимностью. Люся уже голову сломала, придумывая, как рассказать подруге о своих чувствах к этому мужчине. Пока ничего путевого или конструктивного, как говорила сама Люся, в голову не приходило. Да и еще, Людмиле казалось, что строительство Ромалиного счастья напрямую лежит на ее плечах. Нужно было срочно ту с кем-то познакомить. Да вот только к новым знакомствам Ромала относилась, по меньшей мере, равнодушно, и уже спустя пару часов забывала, как кого зовут.

— Слушай…

— Если ты опять о том же, не начинай и не продолжай, и вообще, не открывай эту тему! — перебила Ромала.

— А если это касается меня? — пробормотала та.

— То есть?

— Я влюбилась, — созналась Люся.

Ромала перестала тереть кафель и уставилась на подругу.

— Ты покраснела, — заметила она и улыбнулась.

Та, недолго думая, запустила в черноглазку тряпкой. Ромала перехватила ее и бросила обратно. Люся засмеялась в голос.

— Я тебе уже давно хотела рассказать о нем, да ты же запретила говорить на эту тему, — с иронией проговорила Милославская.

— Давно?

— Ну да. Уже неделю я сгораю от нетерпения.

— Слушай, я думала, что ты уже не в том возрасте, чтобы сгорать от нетерпения и краснеть при разговоре о… нем, — подколола Ромала.

— Ты это на что намекаешь? Я что, по-твоему, старая?

— Думаю, ты в самый раз, но вот краснеть или бледнеть завязывай.

— Он классный, я даже боюсь, что окончательно потеряю голову.

— А без головы жить крайне неудобно…

Люся отвернулась и замолчала. Ромала поняла, что перегнула палку последним комментарием. Подошла, потерлась о Люськино плечо носом и умоляюще посмотрела в глаза.

— Можешь стукнуть меня, — разрешила милостиво она.

Людмила вздохнула и щелкнула подругу по носу.

— Ой, Ромка, если бы ты знала, как я боюсь! Себя выдать боюсь. Свои чувства к нему. Такая трусиха, что аж самой противно. Хорохорюсь перед ним будто равнодушна, а он глянет — и сердце в пятки уходит!

— Давай-ка поподробнее.

И Люся рассказала о Паше. Он недавно пришел к ним в компанию. Только работает на радио, а не на самом телевидении. С Люсей пересеклись однажды на какой-то глобальной планерке. Милославская как всегда опоздала, и в зале для совещаний уже не было свободных мест. Тогда девушка решила забиться в угол, но неожиданно, в первую очередь, для нее самой, какой-то парень — она его впервые видела в головномофисе — уступил ей место. А сам встал позади и простоял битый час. Он стоял, а Люську терзала совесть, что, может, у него тоже болит нога — Милославская уже неделю мучилась с мозолью — и его изводит боль. Она даже порывалась несколько раз встать и предложить сесть ему, а самой угнездиться на столь сильных коленях. Лишь усилием воли она не бросилась на него. А хотелось очень. На коленях посидеть, за руку подержаться.

Детский сад, штаны на лямках.

Через десятых людей она узнала в первую очередь его семейное положение, а уж потом имя. К счастью для несуществующей миссис Сидоренко, Паша был холост, красив и обаятелен не в меру. Парень еще не успел спуститься на этаж, где находился офис радиостанции, а Люся уже знала обо всех его предпочтениях.

— Черт, Ромка, я, наверно, сбрендила после всего того, что со мной произошло. Он на меня на каком-то химическом уровне воздействует. В его присутствии у меня потеют ладони, чего я вообще на своем веку не помню. Слабеют ноги, и я едва сдерживаюсь, чтоб не запросить у него сразу троих детей. А еще страшно, просто до ужаса! Точно мама говорила: раз обжегшийся на молоке — на воду дует. Или наоборот? Не помню… Не важно. Боюсь! Я даже отношения боюсь завязывать из-за этого дебильного страха и непонятной неуверенности в себе. Ненавижу себя за это!

Люся прошлась из угла в угол и даже попила воды, что-то бормоча себе под нос.

— Вот скажи, почему из-за какого-то козла мы трясемся потом всю жизнь? На нормального мужика посмотреть боимся. Всё что-то в словах его выискиваем. Подвоха ждем. Удара под дых! Из-за вот таких козлов, типа Трепушинского — дал же Бог фамилию! — мы нормальным парням не верим. Бесит аж!

— Так что у вас с Пашей? — прервала подруга.

— У меня к нему любовь, а у него ко мне, скажем так, откровенный страх. Даже смешно.

— Страх?

— Ага, — с каким-то озорством отвечала Людмила, — я ведь звезда, Ромка! Звезда нашего теле-еле-видения! А он кто? А он просто диджей на радио. Вселенской славы еще не снискал.

— А ты что, снискала?

— Ну, в городе меня любая собака знает! В трамвае проехать невозможно. Сама же знаешь. Лезут с просьбами, словно я борец за равноправие и справедливость.

Да, было дело. Девушкам однажды даже пришлось выйти раньше, потому что Люсю узнали бабульки, подошли и начали жаловаться на своего управдома. Какая-то женщина стала возмущаться, что из-за гигантских взяток, которые приходится платить в районо, не может ребенка в садик пристроить. Девчонки пообещали разобраться во всём и быстро ретировались из трамвая.

— Вопрос извечный и один: где в этом мире справедливость? — проговорила Люся. — Причем касается всего. Вот скажи, что мне делать?

— Люсь, ты как маленькая! Встреться с ним. Сходите куда-нибудь. Выпейте кофе, поговорите по душам.

— Вот по поводу кофе, так мы его ведрами на работе хлебаем. Не думаю, что ему еще хотя бы одну чашку захочется проглотить вне здания нашей шарашкиной конторы.

— Люська, не доколупывайся до слов. Съешьте мороженого. Сходите в кино.

— Точно! Потащу его на индийское кино! Если его затошнит только после второй песни, то значит, он моя судьба. Послезавтра же в ЗАГС! — закричала Милославская.

Подскочила, запела какую-то залихватскую песню, кружась по комнате. Она даже подхватила Ромалу, и они, хохоча, затанцевали что-то разухабистое, печатая голыми пятками паркет. А с улицы в комнату заглядывало очумелое августовское солнце и, казалось, снисходительно вздыхало, ну, что тут, мол, скажешь.

Глава 42.

Говорить было легче, чем привести план в действие. Паша сам назначил свидание Люсе, но она в последний момент сдрейфила. Наплела с три короба, а потом весь вечер ругала себя и злилась. Ромала ходила вокруг и не знала, чем помочь подруге. В конце концов, она решил взять всё в свои руки. Девушка пригласила Пашу от имени Люси на концерт какой-то московской знаменитости, (к слову, потом парочка постоянно спорила, с чьих песен началась любовь, на концерт кого именно ходили). Чтоб избежать неловкости и чтоб присмотреть за Милославской, решила пойти с ними и до полного комплекта, дабы не допустить ситуации «третий лишний», пригласила Измаила: более подходящей кандидатуры не нашлось. Парень едва дышал от радости, слушая Ромалу. Ради этого концерта он отменил поездку. Ведь девушка его сама пригласила, сама!

После концерта пошли в квартиру подруг, где ребят предусмотрительно ждал накрытый стол. Говорили много. Паша превосходно играл на гитаре и отлично пел. Его облик классического интеллигента — очки, умный вид, внешнее спокойствие — запросто сочетался с хулиганским характером. Пока они шли домой, Люся вдруг заметила на одной из клумб у дорогого ресторана какие-то редкие, но красивые цветы, восхитилась ими, а Павел тут же пропал, а через пару минут появился с цветами с той самой клумбы. Им даже пришлось уходить дворами, чтоб убежать от разгневанной охраны ресторана.

На Милославскую он смотрел влюбленно и нежно. У Люськи же тряслись руки, она даже навернула на себя чайник, благо его не успели вскипятить. Она краснела и отводила глаза. Ей самой было смешно и досадно, но поделать с этой химией она ничего не могла. Уже вечером парни вызвались помочь убрать со стола, и Паша, засучив рукава рубахи, мыл посуду. Когда он бросал на Люсю насмешливые взгляды, она опять краснела, как пятиклассница. Ромала вытянула Измаила из кухни, оставив парочку наедине. Скоро звон посуды прекратился. Вода больше не лилась из крана, а из кухни так никто и не вышел. Зато погас свет. Ромала набросила на плечи ветровку и вместе с Люсиным братом на цыпочках вышла из квартиры.

Небо затянуло тучами. Они шли по освещенной улице, а ветер, сильный, но теплый, порывами обрушивал на них свою мощь. В такие моменты девушка подставляла ему свое лицо, будто принимая в себя эту великую силу. Она улыбалась и даже смеялась, и такой прекрасной Измаил ее еще не видел. Смоляные волны летели за плечами, глаза сверкали, а улыбка влажно блестела, озаряя лицо.

Молния всполохами разрывала небо на неравные части, и Ромала, порой, вскрикивала от неожиданности. Измаил шагал рядом и тоже улыбался. Она шла так близко, что он мог до нее дотронуться. Он улавливал тонкий аромат ненавязчивых духов. Иной раз ее волосы касались гладковыбритой щеки. О большем он даже мечтать не смел. А потом, словно топор палача, на город, на вдруг притихшие улочки рухнул дождь. Возможно, последний, теплый дождь этого лета.

Ромала с Измаилом бросились в укрытие, но до навеса летнего кафе они добежали насквозь промокшие. Спрятались и стали хохотать друг над другом. Над тем, как капли отстукивали какой-то известный мотивчик, вот только слова никак не шли на ум. Ромала винила во всем шампанское, Измаила же пьянило присутствие девушки. Она стянула со своих плеч куртку и стала отжимать.

— Думаешь, это поможет? — перекрывая шум дождя, закричал парень. Девушка затрясла мокрой головой.

— Так хотя бы капать не будет.

Измаил отобрал куртку и сам выкрутил ее. Встряхнул.

— Один черт, мокрая, — заметил он.

— То есть, ты хочешь сказать, что хуже ей уже не будет?

— Куда уж хуже.

— Тогда чего нам прятаться? — выпалив это, Ромала вылетела из-под навеса и закружилась под дождем, что-то весело крича.

Мамедов стоял лишь пару секунд в раздумье, а потом выскочил наружу, и тоже что-то закричал. Он подхватил девушку на руки и закружился с ней под этим ливнем. Она хохотала, а руки скользили по мокрой шее парня. И даже щека иногда касалась щеки.

— Дождик, дождик, пуще! Дам тебе гущи! — закликала Ромала и вновь смеялась. Но, видимо, воды небесные не были настроены на такой теплый, радостный прием, и казалось, с досады перекрыли кран, и дождь стал понемногу стихать. Прелести скакать под еле заметным плакунчиком уже не было. Измаил остановился, и Ромала спрыгнула на землю. Она чуть дольше, чем хотела, задержалась в его руках, а он чуть дольше, чем следовало, не отпускал ее. Стояли и впервые за всё время с того самого злополучного дня, когда троица друзей вразумляла Сашу, смотрели друг другу в глаза. И Измаил решился. Он только намерился поцеловать девушку, как Ромала наклонилась и расстегнула босоножки.

— Пойдем, а то простудиться можно, — проговорила она, и Мамедов кивнул. Почему-то он обнял ее, и она не отстранилась и руки не убрала, хотя и не обняла парня в ответ. Просто шлепала босыми ногами по лужам и что-то мурлыкала себе поднос.

Павла проводили, а Измаила оставили на ночь у себя. Парень не очень-то сопротивлялся. Он долго лежал на расправленном диване и думал о Ромале. Ему впервые довелось ночевать с ней под одной крышей.

За окном еще какое-то время грохотал гром, но потом и ему надоело шуметь. Небо прояснилось, и из-за громоздких туч застенчиво выглянула луна. Посмотрела вниз на землю, и опять спряталась за черным балдахинном. Видать, что-то не понравилось.

Девчонки о чем-то весело переговаривались, и до слуха парня порой доносился довольный голос Люси. Наконец-то у сестры появился нормальный парень. Паша понравился и Мамедову. С ним было интересно и легко. Человек творческий, но в то же время с холодной головой на плечах. Знал, чего хочет от жизни и к чему стремится Да и потом, это — Люсино дело, пусть сама и решает. А вот Ромала… Выжигала она сердце красавцу-ингушу. Медленно, не спеша, капля за каплей оголяла нервы и сводила с ума. Черт, ведь не может он выбросить ее из головы вот уже сколько лет! Все романы, что были, на одну неделю. Тянуло парня к первой, единственной любви, будто марионетку к кукловоду, связанной с ним нитями.

Как-то им довелось заниматься в читальном зале библиотеки. И он был на седьмом небе от счастья, что девушка просто сидела рядом и даже два раза о чем-то спросила… Измаил никому и никогда не говорил о своей любви к Ромале, всячески стараясь скрывать этот факт. Да, видать, шила в мешке не утаишь. Сегодня Люся с таким видом смотрела на брата, что ему стало не по себе. По лицу сестры мелькнула ухмылка, а парень даже взмок. Может, девчонки действительно видят дальше парней? Как бы там ни было, он все никак не мог забыть, что едва не поцеловал девушку своей мечты. Может, у него и правда есть шанс? Может, стоит более откровенно ухаживать за ней? Не спугнуть бы…

Глава 43.

Люся стала встречаться с Павлом. Они вдвоем ездили в Новосибирск на семинар. Вернулись очень довольные поездкой. Когда Ромала спросила, как же прошел семинар, подруга покраснела и ответила, что за четыре дня они так ни разу и не вышли из своего номера. Но в квартире девушек Павел на ночь не оставался. Это была Люсина инициатива, Ромала не возражала. Часто влюбленные звали Ромалу сходить куда-нибудь, и Милославская звонила брату. Измаил никогда не отказывался от приглашения. Сам же всё еще не отваживался на более решительные действия. В итоге сестра не выдержала.

— И долго ты еще будешь думать? До тех пор, пока Ромала не состарится или ее не уведет кто-нибудь у тебя из-под носа? — заявила она, заскочив в контору, где подрабатывал брат. Расположилась в мягком кресле и закинула ногу на ногу. — Учти, она девочка красивая, жутко одинокая, а соискателей — голыми руками можно ловить! Ей даже пальцами щелкать не нужно, сами сбегутся. Так вот и спрашивается: какого дьявола ты тянешь кота за хвост? Мы с Павлом уже со свадьбой вопрос решили, а ты всё ждешь непонятно чего!

— А что я, по-твоему, должен сделать? Перекинуть ее через плечо — и в горы?! — с досадой спросил Измаил.

Люся возмутилась:

— Нет, ну всему учить надо! Купи цветы, позови в кино, если хочешь, мы с тобой для подстраховки сходим, а потом ретируемся, оставив всё в твоих руках?

Мамедов покачал черной головой.

— Нет. Не могу.

— Чего не могу? Поднять ногу́? Ты ее любишь? — не отступала Люся.

Мамедов вздохнул и промолчал.

— Дурак. Ну и сиди дальше, только судьба твоя… она не сама по себе делается, а вот этими ручками и вот этой вот головой! Всё от тебя зависит. В конце концов, что ты теряешь?

— Возможность, как тогда пробежаться под дождем, стоять рядом с ней и чувствовать аромат ее духов. По-твоему, этого мало?

— Это ничто, по сравнению с тем, что она действительно может тебе дать.

Парень вперил тяжелый взгляд карих глаз в веснушчатое лицо сестры.

— Вы говорили обо мне?

— А то! Каждый день с утра до ночи только и делаем, что о тебе говорим! При чем тут говорили — не говорили? Ты первый должен что-то сделать, чтоб нам с ней было, о чем говорить. Понял? И давай уже приступай к более решительным действиям!

Измаил подал сестре пальто и, когда та уже взялась за ручку двери, спросил:

— А о нем она говорит?

Людмила оглянулась и вгляделась в лицо брата. Тот с какой-то мукой смотрел на нее, что ей стало его жаль. Извелся бедняга из-за безответной любви.

— Нет, — ответила девушка, по лицу брата мелькнула улыбка. — Но это не значит, что она не думает о нем. Измаил, если ты ее любишь, ты сможешь… жить с этим. Она никогда и никого не будет любить так, как любила его. Этим не переболеешь. С этим нужно свыкнуться и смириться. Мужчина, который хочет быть рядом с Ромалой, должен это понимать.

Людмила улетела по делам, а Измаил остался наедине со своими мыслями. Он думал весь день, работа валилась из рук, а ведь еще нужно было готовиться к дипломной работе. Да какая тут дипломная! Может, и права Люся. Ведь не убрала Ромала рук парня, когда он ее обнял, и даже танцевала с ним один раз медленный танец. Ведь неспроста!

И чем больше он думал об этом, тем больше верил словам сестры. Как бы там ни было, близился Новый год. Те отношения, что сложились между Измаилом и Ромалой, позволяли парню выбрать подарок подороже, и он долго стоял в ювелирном отделе. Кольца, браслеты, цепочки, заманчиво переливались светом драгоценного металла. Он вспотел в своей дубленке, но так ничего и не выбрал. Заметил лишь, как продавщица подошла и указала на него охраннику. Тот даже как-то подобрался и деловито посмотрел на нерешительного покупателя, повертев дубинку в руке. Так, на всякий случай. Измаилу стало смешно. Взгляд уже не реагировал на блеск дорогих украшений, и тут парень заметил задвинутую в дальний угол шкатулку из какого-то зеленого камня. Он подозвал ту самую продавщицу и указал на шкатулку.

— Это малахит, — ответила та любезно, сверкнув белоснежными зубами. Мамедов ухмыльнулся – и не скажешь по ней, что еще пять минут назад она подозревала в нем вора. Еще раз окинув взглядом витрину, не слушая щебета девушки, он попросил оформить подарок. А потом, положив покупку в портфель, ушел.

Паша предложил своей царевне — так он называл Люсю — поездку на Северный полюс, чтобы там, находясь поближе к Деду Морозу, встретить праздник. Людмила, услышав это, расхохоталась. А Павел почему-то проявил настойчивость и даже заставил ее написать расписку, где девушка дает слово поехать на Новый год в Заполярье. Вот так, играючи, Милославская поставила под распиской автограф и благополучно забыла об этом. Ну, еще бы! Соглашение-то составили в октябре. И вот, когда до Нового года оставалось всего три недели, Паша положил перед любимой два авиабилета… в Лапландию. Людмила потеряла дар речи. Когда он к ней вернулся, девушка потребовала объяснений. Павел, смеясь, ответил, что билеты, конечно, не в Лапландию, а в Карелию, а затем парочка посетит Норвегию, Швецию и Финляндию. Люся какое-то время сидела с открытым ртом, а потом с визгом бросилась любимому на шею.

Пообещав привезти подарков и сувенирчиков, 25 декабря влюбленные улетели в Санкт-Петербург. Ромала осталась в квартире одна, которая ей вдруг показалась такой огромной… Она съездила к родителям и там встретила Новый год, а потом за ней приехал Измаил и отвез в один из ночных клубов, куда он заранее купил билеты на новогоднюю вечеринку. Протанцевали почти до самого утра. Добрались домой, и Ромала предложила парню остаться у себя. Предложила просто так. Подумав, что так бы и получилось, если бы здесь была Люся. Ведь он ее брат. Измаил же усмотрел в этом, что он действительно нравится девушке.

Она быстро уснула, а он ворочался. В конце концов, встал и пошел на кухню. Поставил чайник, достал кружку и вдруг увидел на угловом диванчике альбом с фотографиями. Сел, стал листать. Альбом был Люськин. Парень меланхолично листал страницы, пока на глаза не попался один снимок. На Измаила смотрели счастливые лица сестры, Ромалы и Александра. Он стоял в центре и обнимал обеих девушек. Снимал, скорее всего, Кирилл, так как на следующей фотографии уже Ромала стояла между парнями. Измаил листал и листал альбом. Сколько здесь было воспоминаний! Сколько жизни! И как страшно осознавать, что ничего не вернуть и не изменить.

Ромала достала альбом. Только вот странно. Зачем она его взяла, если почти все снимки с Люсей у нее есть? Ведь обычно фотографии делали сразу в нескольких экземплярах. И парень догадался: Ромала брала его потому, что в ее собственном альбоме не осталось снимков с Сашей. Она его помнит. Вернее, любит до сих пор. Он еще раз перевернул ту страницу, где Саша так весело улыбался в объектив… Каково Ромале смотреть на этот снимок? Какая часть души заходится в безудержном плаче? И сколько слез еще осталось невыплаканными? Может, он зря затеял ухаживать за ней? Не получилось бы, как в той песне: «Льет ли теплый дождь, падает ли снег… сердце любит, но не скажет о любви своей. Пусть живу я и не знаю о любви твоей, это лучше, чем, признаюсь, слышать “нет” в ответ…». Измаил закрыл альбом, и, так и не выпив чая, пошел спать.

Так плохо он никогда не спал. Утром, еще до того, как проснулась Ромала, он оставил свой подарок на столе и ушел, закрыв входную дверь на защелку. Девушка обнаружила подарок на столе и долго сидела, вертя шкатулку в руках…

Наверно, все правы, и нужно жить дальше. Времени всё равно, оно не остановится и не повернет вспять из-за потерь людей. Да ему вообще плевать на человеческие потери. Оно идет и идет. Обязательно наступит завтра.

Жаль, что не для всех. Для Саши не будет этого завтра. Да и сегодня нет, и вчера тоже не было. Уже почти два года прошло с момента его гибели. А горечи — на пять жизней…

«Ты та, без кого не представить мне мира,

Ты та, без кого и жизни-то нет.

Или идет, но странным пунктиром

И тьма мне — не тьма, и свет мне — не свет.

Стихов не писал, напишу еще? Вряд ли…

Но ты моя жизнь и любовь моя, знай же…»

Это послание прикреплялось к шкатулке.

Небольшая картонная открытка с какими-то новогодними мотивами на глянцевой обложке. Из крана капала вода. Ромала встала и закрутила его туже. Поправила занавески на окне и тут увидела Люсин фотоальбом. Вот почему Измаил ушел, не попрощавшись.

Глава 44.

Недавно у подруг был такой разговор. Люська иногда открыто говорила об интимных подробностях ее встреч с Павлом. Ромала, лишь единожды почувствовав мужское возбуждение, всегда стеснялась таких речей.

— Слушай, Люсь, мне, ей богу, все равно, как и что вы там вытворяете. Честно говоря, всегда думала, что разговоры на данную тему весьма приватны и касаются лишь двоих.

— Дура ты, Ромка! Тебе сколько уже — двадцать стукнет нынче? И долго ты еще будешь нести лик девы непорочной?

— Люся!

— А что я такого сказала? Рано или поздно это случится. Я же видела, как ты смотрела на парней, когда мы ездили в сауну! Извини, но если твоя душа, так скажем, этого не хочет, это не значит, что тело глухо к зову природы!

— Давай приплети сюда еще инстинкт размножения! — съязвила Ромала.

— А что! Весьма полезный инстинкт! Благодаря ему я и ты живем на свете! Любовь — это одно, а страсть — совсем другое. Конечно, неплохо, когда одно идет об руку с другим, но так бывает не всегда. Мне плевать, вернее, не совсем плевать, какая будет твоя первая ночь, но… Ромка, пусть это будет по любви… хотя бы со стороны мужчины. Чтобы он был нежным и ласковым. Чтобы ты без содрогания вспоминала о ней.

Ромала тогда ничего не ответила подруге. А сейчас задумалась. Вспомнила, как стала расстегивать босоножки, когда Измаил захотел поцеловать ее. Она нашла отговорку, и поцелуя не было. А если бы был? Она постаралась представить с собой рядом парня, и вдруг увидела. Может, действительно попробовать…

Полдня она всё смотрела на часы и ждала, что он позвонит сам. Так и не дождавшись звонка, она сняла пластмассовую трубку и набрала номер телефона. Пока неслись в ухо гудки, она всё еще колебалась: не положить ли трубку?

— Алло, — раздалось на том конце провода усталый голос Мамедова, — алло.

Но девушка боялась и слова произнести. Стояла и лихорадочно теребила шнур, но ответить не могла.

— Алло, — голос стал более настойчивым, а потом очень тихо спросил: — Ромала? Это ты?

— Да, — кое-как выдохнула девушка. На другом конце заскрежетало, что-то упало. Где-то далеко раздавались голоса, а Измаил всё молчал.

— Измаил, — позвала неуверенно она.

— Я здесь, — совсем близко прозвучал ответ, так близко, что Ромала оглянулась.

— Я… ты так рано ушел.

— Не хотел будить.

— Мне… прекрасный подарок! Мне очень понравилось.

Парень замер, и Ромала это почувствовала.

— Я рад.

— И стихи, — тихо проговорила она. — И стихи мне тоже очень понравились. В них такие слова.

— В них правда, — еле слышно ответил парень, — самая, что ни на есть!

— Знаю, Измаил. Не слепая. Я потому и звоню. Нам всё как-то не удается поговорить. Вот я и решила, что по телефону, может, будет легче.

— И как?

— Что — как?

— Легче?

Ромала застыла и уже собиралась положить трубку, как тут парень заговорил:

— Извини, Ромал. Я… просто с ума схожу. Сам весь издергался и тебя… дергаю. Я всё понимаю и не прошу ничего. Ты… Я не знаю, что могу сделать для тебя? Чем тебе помочь?

— Спасибо, но помощь мне не нужна, а вот если бы ты согласился сходить со мной на гала-концерт конкурса «Звезда Востока», была бы рада.

— «Звезда Востока»?

— Да, это конкурс танца живота. Уверена, тебе понравится.

— Когда?

— На Рождество.

— А до Рождества мы можем встретиться?

Ромала улыбнулась.

— Ты хочешь встретиться?

Парень тяжело вздохнул.

— Сегодня я поеду к отцу. Пробуду там где-то до восьми вечера. Если хочешь, можешь приехать за мной туда.

— А сейчас ты где? — поинтересовался Измаил.

— Дома.

— Так давай я тебя и отвезу к родителям, чего стоять на остановке, мерзнуть?!

Ромала что-то замямлила в ответ, но парень проявил настойчивость, и они условились, что он через полчаса заедет за девушкой. На том и попрощались. Она не стала дожидаться, когда он поднимется к ней на этаж. Увидев его «шестерку», она выпорхнула из дома и побежала вниз по лестнице. На втором этажа они столкнулись.

— Привет, — сказал Измаил.

— Привет, — ответила девушка.

Они стояли напротив друг друга. Ромала сверху вниз смотрела на парня и улыбалась. Неуверенно, застенчиво. У самого же Мамедова сердце готово было выпрыгнуть из груди. Молчание затягивалось, но что сказать, парень не знал.

— Быстро же ты! — восхитилась девушка и спустилась еще на пару ступенек, став одного роста с ним. Измаил нашарил ее теплую ладошку и тихонько пожал.

— А ты очень красивая, — ответил он. Ромала улыбнулась, и они вышли на улицу.

Почти всю дорогу они промолчали. Дома их встретили с распростертыми объятьями, и бабушка Ромалы вместе с Фаиной Измаила не отпустили. Да он и не особо рвался. За столом было шумно и весело. Ромала беззаботно хохотала, и, глядя на нее, у парня всякий раз начинало сосать под ложечкой. Остро и мучительно сладко. Яша поначалу всё как-то присматривался к ингушу, но потом и он расслабился. В конце концов, эти двое так давно знают друг друга. Да и потом, Яша, как, впрочем, и все близкие Ромалы, с облегчением подумал, что девушка, наконец, забыла о своем горе, и готова к новым отношениям и к новой любви.

Уже поздно вечером молодых всё-таки отпустили восвояси.

— Я, кажется, наелся так, что вот-вот лопну. Твою бабушку невозможно переубедить! — сказал Измаил, когда они ехали уже к Ромале домой.

А она почти не слушала и уговаривала себя пустить всё на самотек. Пусть будет, как будет, а там видно станет, что делать дальше. Мамедов изредка бросал на нее взгляды, и не верил своему счастью. Черт возьми, неужели это ему не снится?!

Парень поднялся за девушкой на ее этаж и остановился около двери. Ромала стояла и теребила ключи. Она старалась не смотреть на него, и он это понимал.

— Ты… для тебя это еще трудней, чем для меня, — тихо сказал он, а его голос глухо раздался в пустом подъезде, — я и так рад, что ты не прогнала меня… после той записки.

— Почему я должна была прогнать тебя? За что? За искренность? Просто…

— Ты не любишь меня, — ответил за нее парень.

Ромала вскинула на него горящие угли своих черных глаз. Такая мука и горечь, что парень сам, не ожидая от себя такого, обнял и привлек ее к себе, наклонился и поцеловал. Губы были теплые, пахнущие малиной. Они дрогнули от неожиданности. Девушка была вся напряжена, как тетива лука. Измаил отстранился и вновь заглянул в любимое лицо. Ресницы дрогнули, в глазах уже не было той вселенской тоски. Он прижал девушку к себе и вновь поцеловал. Ромала обвила смуглую сильную шею тонкими руками. Они стояли и целовались на лестничной клетке, но вдруг рядом, как гром с ясного неба, грохнул замок. Соседская дверь распахнулась, и молодые люди отстранились друг от друга. Вернее, девушка вырвалась из объятий. Из квартиры вышла соседская девчонка, поздоровалась и побежала вниз по лестнице. Ромала с Измаилом проводили ее глазами и захохотали.

— Чувствую себя подростком, застуканным матерью, — проговорил он.

— Ладно, не будем пугать соседей, — ответила его спутница и открыла дверь своей квартиры, — проходи.

Парень скинул дубленку и помог снять девушке шубку. А потом, даже не дав разуться, привлек к себе и стал целовать. Она жалась к нему и отвечала на поцелуи, царапая коротко стриженый затылок, всё больше тая в сильных руках. Они топтались в узкой прихожей до тех пор, пока не уронили вешалку.

— Вот черт, — выругался сквозь зубы Измаил, разжав руки и выпустив Ромалу, стал поднимать латунную треногу. Девушка смотрела на его действия из глубины шкафа, куда опустилась, отступив на шаг назад. Кровь отчаянно и, как казалось самой девушке, очень громко стучала в виске. Это оказалось так просто: дать другому человеку увести себя от проблем и боли. Плоть тянулась и стонала к мужчине, который был так сильно влюблен. Люська права, природа возьмет вверх над душевными муками. Так, может, и не стоит сопротивляться…

Парень оглянулся, увидев девушку, сидящей в шкафу, метнулся к ней.

— Что с тобой? — спросил он с тревогой в голосе.

Ромала замотала головой.

— Не устояла на ногах, — призналась она.

Измаил хмыкнул и стал расстегивать ее сапоги.

— Устоишь тут, — пробормотал он себе под нос. В ответ девушка неуверенно улыбнулась.

Парень помог ей подняться. Ромала оправилась и пошла на кухню, Измаил проследовал за ней, глядя в любимый затылок. Может, у них действительно что-нибудь и получится. Если бы он знал, что из этого выйдет, сразу покинул бы этот гостеприимный дом.

— Ромала…

Та переставляла посуду на столе, и даже не оглянулась на зов парня.

— Я люблю тебя, — вдруг сказал он. Девушка замерла. — Я давно тебя люблю.

Она молчала и не оборачивалась. Знала, что, если увидит его глаза, нужно будет что-то сказать в ответ. А он у нее один.

— Ромала, ну посмотри же на меня, — жалобно проговорил парень.

— Измаил, мне нечего тебе сказать, кроме того, что ты и так знаешь, — промолвила девушка.

— Но что тогда было… всё это? Ты играешь со мной?

— Мне не до игр. Поверь.

— Тогда что это? Ромала! — он подошел и развернул ее к себе лицом. Девушка тут же опустила глаза.

— Я не знаю. Я… пытаюсь… но мне трудно. Не торопи меня…

Измаил старался заглянуть ей в глаза, но она отводила взгляд. Он опустил руки. Всё было труднее, чем он представлял себе в начале. Даже несмотря на то, что она была одна, она не была одинока. В ее сердце, как и два года назад, живет Саша. Живет любовь к нему. «С этим нужно смириться… этим не переболеешь», — говорила Люся. И парень принял решение.

— Хорошо, Ромала, пусть будет так, как ты хочешь. Я не стану тебя торопить. В конце концов, я ждал столько времени, подожду еще, — сказал он в ответ, — но ты должна дать мне шанс.

— Ты… такой хороший. Спасибо, что не настаиваешь, — прошептала девушка.

Измаил пробыл еще какое-то время и уехал домой. Они долго целовались в прихожей и даже опять уронили треногу. Пока Мамедов ехал домой, думал о Ромале. Губы горели и помнили вкус ее губ. Руки автоматически поворачивали руль, а ноги сами собой жали то на одну, то на другую педаль. В голове и сердце была лишь красавица. Теперь парень понял, почему настолько красивых девушек называли жгучими. От одного взгляда на них в душе начинался пожар. Будто в нее кипяток плеснули. И полученные ожоги порой были несовместимы с жизнью. Человек жил, но как будто на автомате. Это парень только сейчас осознал. Ведь он и сам живет на автомате. Ходит на работу и в институт. Встречается с друзьями, но иной раз даже не может вспомнить, о чем был разговор. Но особенно плохо дело обстояло, когда в поле зрения появлялась эта девушка. Весь мир будто отъезжал на задний план, люди растворялись и исчезали. Он видел лишь ее… Это — любовь! А если нет… Что, в таком случае, называется любовью?

Ромала же лежала в холодной постели и тоже думала о парне. Но не так, как он. Она всё еще сомневалась. Стоит ли давать ему надежду на то, что они могут быть вместе? Хватит ли у нее мужества дойти до конца? И что будет, если не хватит? А вдруг она сдаст назад на финишной прямой? Как тогда смотреть в глаза ему? Люсе? Всему миру?

Глава 45.

Измаил приезжал каждый день. Иногда парочка гуляла по вечерним заснеженным улочкам города. Иной раз парень вез любимую в ночной клуб, и они танцевали почти до утра. Ромала всё так же настороженно относилась к нему, и ингуш не торопил события, полагая, что когда она «созреет», то сама об этом скажет.

Через неделю, на Рождество, они вдвоем сходили на гала-концерт конкурса «Звезда Востока». И Ромала была сражена красотой и грацией, которые летели в зал со сцены. То завораживающая пластика, то зажигательные ритмы, не позволяющие сидеть и спокойно смотреть на действие, — всё это будто взорвало мозг. Особенно одна танцовщица. Когда назвали ее имя, зал взревел и грянул аплодисментами. В свет софитов выбежала в ярко-красном костюме победительница конкурса — Яна Мандрова, известная под псевдонимом Самира. Зрители замерли, и в воздухе повисла осязаемая тишина. Из динамиков полилась умиротворяющая, спокойная мелодия. Она, как невидимая жидкость, растекалась по залу, заполняя каждую щелку, каждую трещинку в полу, путаясь в складках одежды зрителей. Она окутывала сознание и мысли. И девушка с длинными черными волосами покачивалась в такт ей, а руки были словно упругие ветки, да и сама она была точно одинокая яблоня под легким дуновением ветра. Зал не дыша смотрел на сцену, а Яна вдруг повернулась к зрителям спиной и замерла.

На какую-то долю секунды — на крохотное мгновение — казалось, всё замерло, а потом грянула музыка, и от сцены в зал прошла невероятная, невидимая, но такая ощутимая волна, которая, коснувшись каждого зрителя, ударилась о противоположную стену и растворилась в воздухе. Зал разразился аплодисментами. У девушки каждая клеточка жила своей жизнью, телом она владела великолепно и танцевала легко, непринужденно, будто всю жизнь занималась этим. От молодой восточной красавицы исходила такая энергетика, что равнодушных в зале не осталось. Она заигрывала со зрителями, и те платили ей шквалом аплодисментов.

Яну долго не отпускали со сцены. Она кланялась и никак не могла зайти за кулисы: поклонники подносили цветы.

Заметив, как Ромала следит за каждым движением, Измаил наклонился к девушке и прокричал в ухо, стараясь перекрыть шум зала:

— Хочешь, я тебя познакомлю с Самирой?

Ромала уставилась на него.

— Откуда…

— Долго объяснять, так хочешь?

— Еще спрашиваешь! Конечно хочу! — ответила та.

Они вышли из зала, долго плутали в бесконечных лабиринтах закулисья, пока не встали в тени каких-то громоздких декораций и затаились в ожидании артистки. Наконец, Яна пробралась к своей гримерке, и прямо перед дверью на нее из темноты выпрыгнул Измаил. Красавица вскрикнула от неожиданности. Но, разглядев парня, треснула его с досады букетами, что держала в руках.

— Скажи спасибо, что обе руки заняты, а то я бы тебе показала, — заявила она.

Парень захохотал и шутливо поклонился перед ней.

— Извини, но у тебя столько поклонников, что просто так и не попасть на аудиенцию, — смеялся он. И они с Яной расцеловались.

— Тысячу лет тебя не видела, — обнимая его одной рукой, произнесла девушка.

— Не думал, что ты такая старушка! — ответил он, и тут же получил еще раз букетом по голове.

— Каким хамом был, таким и остался, — проговорила она с легкой иронией и открыла дверь.

— Я не один, — признался Измаил.

Яна бросила взгляд ему за спину и улыбнулась:

— Ну, если это футбольная команда в спичечном коробке, то просто не выпускай их оттуда.

Но парень протянул руку куда-то в полумрак коридора, и перед восточной красавицей предстала Ромала.

— Здрасте, — от собственной неловкости произнесла та.

Яна очень внимательно оглядела ее и улыбнулась. Улыбнулась открыто и по-дружески.

— Яна, познакомься, это — Ромала. Мы с ней давно дружим, — представил Измаил.

— Мамедов, я всё думаю, ну где ты таких красавиц находишь? — сказала Яна.

— Ну, это с тебя началось, — льстиво заметил Измаил.

— Ох, и льстец! Его перевоспитать нужно, срочно причем, — обратилась Яна к Ромале и подмигнула.

Ребята расположились в гримерке девушки, сама же хозяйка скрылась за ширмой.

— Мамедов, я не поняла, что ты здесь потерял? — крикнула она оттуда.

— Да вот прочитал твое имя на афише, решил зайти.

— Да я не об этом! Что ты делаешь в этом городе? По делам или по работе приехал?

— Во дает! — изумился Измаил, указав на Самиру. — Живу я тут, дорогая!

— Здесь? В смысле здесь? В этом городе? — удивилась Яна, Ромала улыбнулась. Измаил откровенно хохотал. Танцовщица выглянула, улыбнулась и опять шмыгнула за ширму.

— Ну, забыла, что с того? Хватит хохотать, лучше расскажи, чем занимаешься?

— Учусь всё там же, на юридическом. Нынче защищаю дипломную работу. А ты всё танцуешь?

— Танцую, тебя что-то смущает?

— Да что ты, дорогая! Я вообще считаю, что в этом тебе равных нет.

Яна что-то пробормотала в ответ. Ромала стояла в сторонке и с интересом наблюдала за разговором двух старинных друзей. Они подтрунивали друг над другом и смеялись. Измаил иронизировал, за что периодически получал от Яны суровый, но в то же время веселый взгляд карих глаз.

— Ты где сегодня ночуешь? — спросил он.

— Как всегда, в гостинице. Принимающая сторона позаботилась об этом, — ответила Самира со вздохом.

— Яна, конечно, вы меня не знаете, но я почту за честь пригласить вас к себе. У меня подруга уехала. Места много, квартира большая, — проговорила Ромала, почему-то волнуясь. Яна посмотрела на нее, перевела взгляд на Измаила. Тот поддержал Ромалу, и втроем они уехали из Дворца молодежи.

Яна очень понравилась Ромале. Это была открытая и искренняя девушка с яркой восточной внешностью. Они быстро нашли общий язык. В итоге Измаил устроился в гостиной, Яна — в комнате Ромалы, а сама хозяйка расположилась на Люсиной кровати. Утром парень улетел на работу, и Ромала проводила его до двери. Они стояли и целовались, а потом всю дорогу он думал, что так будет всегда: она будет его провожать и целовать на прощание. Она же ни о чем таком даже не помышляла, приготовила завтрак и села за книгу. Яна проснулась только в полдень.

— Веду образ жизни совы или летучей мыши, — проговорила она, появившись на пороге кухни. Ромала в ответ улыбнулась. — Танцую по вечерам в ночных клубах, вот и выработался режим вампира. У вас такая аура в доме хорошая, спала как убитая. Обычно на новом месте долго уснуть не могу, а тут — как кирпич, без снов, без тяжких дум.

— Я только рада этому, — ответила Ромала.

Девушки позавтракали, и Яна, попивая чай, вдруг спросила:

— Ромала, а что у тебя с Измаилом?

— Мы друзья, — ответила Ромала.

Яна как-то с недоверием посмотрела на новую знакомую.

— Не знаю, Ромала, но думаю, что с его стороны на дружбу это мало похоже. Мы с ним большие друзья. Дружим еще с Артека, с незапамятного восемьдесят девятого года. Он за меня тогда заступился. Так сказать, спас. Меня перед конкурсом хотели немного приукрасить.

— Не знала.

— Мне не очень приятно об этом вспоминать, а он, как истинный джентльмен, не говорит, — пожав плечами, ответила Яна. — Поэтому мне не безразлична его жизнь. Его мать нас всё хотела как-то посватать, но ни он, ни я не были в восторге от этого. Да к тому же он тебя уже тогда любил. Он классный друг. У меня в семье проблемы были — я недалеко от вас живу, в Барнауле, — так он нашел людей, которые помогли мне разрулить ситуацию, и сам приезжал для моральной поддержки. Честно говоря, давно хотела с тобой познакомиться. Хотела посмотреть на девушку, сумевшую вскружить голову такому серьезному парню, как он.

Ромала закивала, горькая усмешка скользнула по ее лицу. Яна это заметила.

— Ты ведь его не любишь? — спросила она прямо в лоб.

Девушка замотала головой.

— Тогда, может, стоит ему об этом знать?

— Он знает. Я никогда не скрывала этого, да и… мы решили попробовать. Не знаю, что из этого всего выйдет, но…

— У тебя кто-то есть?

Ромала отвела глаза в сторону, натягивая рукава пижамы на ладони.

— И да, и нет.

— Это как так? — настаивала восточная красавица, видно, ей на самом деле была небезразлична судьба друга.

Ромала посмотрела на нее и вышла из комнаты. Через пару минут перед гостьей лег тяжелый фотоальбом. Веселый светленький красавец улыбался с глянцевой страницы. Ромала села рядом и всё рассказала. Рассказывала и смотрела на такое живое лицо любимого. А Яна сидела рядом и почти не дышала. Только по лицу иной раз проскальзывала тень отчаяния и жалости. Она даже не подозревала, что была первой, кому Ромала сама рассказала свою историю. Никто из ее новых знакомых ничего не знал о Саше.

— Ужасно, конечно, — произнесла гостья, когда рассказ Ромалы подошел к концу. Сама хозяйка сидела, повесив голову, и сердце в груди опять тяжело стучало. Так ощутимо и тяжело, будто она его проглотила, а оно застряло где-то в пищеводе и неудобно там ворочается. Яна подала ей стакан с водой. Ромала кивнула и послушно выпила.

— Ты правильно решила. Живое — живым. Уверена, если ты дашь Измаилу шанс, он сделает тебя счастливой. Ты только не унывай. А еще, знаешь, займись восточными танцами! Танцуй сама, учи других. Я даже вижу тебя в таком обалденном ярко-красном костюме.

— Ты думаешь, у меня получится?

— Не боги горшки обжигают! Вспомни, как в «Служебном романе» говорили: нет ничего невозможного для человека с интеллектом. В конце концов, что ты теряешь? Ничего, кроме положительных эмоций танцы тебе не принесут. Я занимаюсь с четырнадцати лет. И считаю, что ничего лучшего для выражения чувств не придумали. Я даже пыталась доказать себе и родителям, что могу жить без танца. Окончила педуниверситет, между прочим, диплом без троек. Но уже на третьем курсе поняла, что не могу! Училась и подрабатывала: на свадьбах танцевала, на вечерах. Танго, вальс, пасодобль, самба, румба… Всю Сибирь исколесила. А по окончании университета поступила в Барнауле в институт культуры, чтобы навсегда связать свою судьбу с танцами. Там увлеклась Востоком. Так вот и иду по жизни, танцуя.

— Ты классно двигаешься. Каждая клеточка, кажется, живет отдельно! — восторженно проговорила Ромала.

— И ты так сможешь! Конечно, это — труд. Я репетирую ежедневно по несколько часов. Причем в репетиции не только Восток входит, а еще классический балет, и многое, многое другое. Но это того стоит. Уверена, ты не пожалеешь!

Цыганочка улыбнулась. Сердце и душа у Самиры были настолько светлыми, что, просто сидя рядом, можно было греться этим светом. После разговора с ней мир уже не казался таким серым и унылым. Ромала даже повеселела и еще больше убедила себя, что стоит попробовать встречаться с Измаилом.

Вечером Яна уехала в Новосибирск. Ромала с Измаилом проводили ее. Прощаясь с ними, Яна-Самира дала Ромале адрес студии в городе, где преподавали восточные танцы. Девушки обменялись номерами телефонов, и Яна, обняв еще раз на прощание друзей, села в поезд.

Глава 46.

Только в десятом часу парочка вернулась домой к Ромале.

— Завтра Люся с Пашей возвращаются, — проговорила девушка.

— Значит, сегодня мы проведем еще один вечер без свидетелей. Это стоит отметить, — сказал Измаил. Он откупорил бутылку вина. Ромала достала бокалы.

Пили вино, разговаривали, потом Измаил предложил потанцевать. Хозяйка включила музыкальный центр, а парень погасил свет. Они танцевали, обнявшись, и эта близость пьянила больше, чем вино.

Они целовались и целовались. Парень всё сильней сжимал тонкое тело в своих руках, которые наглели с каждой секундой, с каждым глотком воздуха, обжигающим легкие. Сердце отбивало чечетку, и сил его унять не было. Ромала прижималась к нему, и тут его пальцы коснулись обнаженной кожи талии. Сердце перешло на галоп. Он оторвался на какой-то миг от влажных губ, но она не дала ему этой передышки, притянув к себе обратно. Парочка плюхнулась на диван. Пальцы всё выше и выше пробирались вверх, гладя шелковый атлас спины, пока не уперлись в застежку бюстгальтера. Глубокий вдох, и Измаил вновь оторвался от любимой.

— Ромал, — прохрипел он, — я ведь не железный.

Девушка, едва дыша, прошептала ему прямо в ухо, отчего по спине парня прошли крупные мурашки:

— Надеюсь на это...

Парень уставился на нее.

— Ты… ты…

Она едва дышала, грудь поднималась и опускалась, притягивая взор. И он будто нырнул в омут бешеной страсти. Захлебнулся в жаркой волне и потащил Ромалу на дно. Руки сорвали с нее тонкую водолазку, ткань трещала, но к этому треску никто не прислушивался. Не сумев расстегнуть молнию на своем свитере, парень так дернул его с себя, что молния оторвалась. На диване было тесно, и влюбленные сползли на пол. Ромала стащила с парня майку. Рука легла на поросшую кудрявыми черными волосками грудь. Что-то кольнуло тонкой иглой в мозг. Девушка открыла глаза. Измаил, тяжело дыша, что-тобессвязно лепетал, нависая над ней. На самой девушке практически не было одежды, лишь нижнее белье, у него уже расстегнуты брюки. И тут она встретила его взгляд.

— Мы поженимся, — вдруг прошептал он, — я так люблю тебя, ты даже не представляешь! Ты будешь счастливой, клянусь!

И она испугалась. Вдруг всё, что они делали сейчас, стало таким явным и острым. Он всё больше целовал ее, а она стала отталкивать парня. Он не сразу понял, что происходит. А потом поймал ее испуганный взгляд.

— Ромала, ты чего? — прошептал Измаил.

Девушка же таращилась на его оголенный торс и не поднимала взгляд. По стене проскользнул свет от фар проехавшего по улице автомобиля, и какая-то тень будто мелькнула у окна. Мамедов проследил за взглядом любимой.

— Ромала, мы поженимся! Я завтра же сватов зашлю! Я сделаю тебя счастливой! Только не отталкивай меня от себя.

Девушка, не глядя на него, стянула с дивана плед и замоталась в него. Измаил тяжело поднялся и посмотрел на нее.

— Что же ты делаешь со мной?

— Я не могу, прости!

— Не можешь… — эхом повторил он обреченно.

— Я думала, что смогу, а на самом деле… не могу.

Он оглянулся на сгорбившуюся под пледом фигурку.

— Ромала, выходи за меня замуж.

И тут она заплакала. Тихо, как обиженная собачка.

— Я люблю тебя, Ромал.

— Измаил, прости меня, но я… не могу… я не люблю тебя.

— Не любишь… а зачем тогда всё это? Играешь со мной, что ли?

— Я не могу…

— Ты не можешь, а я? Я не в счет? Мои чувства? — спрашивал он, со злостью натягивая майку сразу вместе со свитером, а душу рвала чудовищная боль. Такая боль, что дышать было трудно.

Она молчала, лишь плакала едва слышно.

— Всю душу ты у меня вынула. Вынула и растоптала. Не нравлюсь — незачем было приваживать. Только боюсь, что тебе никто по нраву не будет. Понимаю, что тебе твоя прошлая любовь не дает покоя, но я ведь живой! Живой, понимаешь? А ты…

— Что ты от меня хочешь?

— Ромала, ты выйдешь за меня замуж? — спросил он с нажимом.

Она уткнулась в колени и промолчала, спрятав лицо. Резкий стук входной двери заставил ее вздрогнуть. От темного провала дверного проема повеяло одиночеством. Пустота полумрака квартиры… Такой большой квартиры… И она всегда будет одна. Всегда…

— Ах, Саша, Саша, — прошептала она и заплакала еще горше.

Утром прилетели Люся с Пашей. Ромала так и проснулась на полу, закутавшись в плед. Конечно, она обрадовалась приезду подруги, ту переполняли эмоции, ей так хотелось поделиться новостями, но Ромала слушала рассеянно. Чувство стыда и неловкости терзали душу. Измаил не приехал, как ни зазывала его сестра, и даже не стал говорить с Ромалой. Люся оглянулась на девушку, а когда Павел уехал домой, пристала с расспросами. Но Ромала стояла насмерть и ничего не рассказала подруге.

— У вас что-то было? — не отставала Люся.

— Ничего, о чем следовало бы говорить, — ответила Ромала и ушла в свою комнату. Подальше от Люси, подальше от всех….

Измаил приехал через два дня. Почерневший, небритый, осунувшийся. Люся открыла дверь и впустила брата. Она бросилась ему на шею и стала что-то весело говорить, но он убрал ее руки и попросил оставить его с Ромалой наедине. Девушка оглянулась на молчаливую подругу, жавшуюся в угол, и вышла. Парень опустился в шкаф, из которого совсем недавно вытаскивал любимую, тогда ему казалось, что у них всё получится. Теперь он точно знал, что у них не будет ничего. Ни будущего, ни настоящего. Даже прошлое неоднозначно.

— Ромала, я так больше не могу, — выдавил он из себя, — устал так, будто жизнь в шахте проработал. Жить без тебя я не могу. Я люблю тебя. Поверь, я сделаю всё, чтоб ты была счастлива… — говорил он, и слова давались с трудом. Ромала молча стояла в стороне. — Скажи хоть что-нибудь…

— Я верю, Измаил, — едва слышно прошептала она.

Парень посмотрел на нее, выбрался из шкафа и опустился перед ней на колени.

— Выходи за меня замуж, пожалуйста. Ты не пожалеешь.

— Я не могу, — ответила Ромала, глотая слезы. — Ты же знаешь!

— Я знаю, что ты меня не любишь, но это сейчас, а потом…

— Если я выйду за тебя, то ты всегда будешь несчастным. Всю жизнь. Не мучай ни меня, ни себя, — проговорила девушка, и отвернулась от него, прижавшись лбом к стене.

Измаил тяжело вздыхал и молчал.

— Если ты мне сейчас откажешь, я уеду. Жить с тобой в одном городе, видеть тебя и знать, что ты никогда не будешь моей, я не смогу, — тихо сказал он, поднявшись.

— Уходи, — ответила Ромала, так и не обернувшись. И лишь когда хлопнула входная дверь, она сползла по стене и зарыдала. Люся выскочила из комнаты и долго не могла успокоить Ромалу. Та плакала, так, будто у нее душу по ниточке раскручивали. Она именно сейчас так остро ощущала отсутствие Саши, так нуждалась в нем, что сходила с ума. Люся подносила воду и уговаривала ее, но Ромала ничего не видела и не слышала.

— Я знала, я всегда знала, что у нас ничего не выйдет. Зачем я послушалась вас обоих? — шептала она, давясь слезами.

Когда же началась сессия, Люся пришла домой и долго смотрела на подругу, сидевшую за книгами.

— Ромка, ты слышала что-нибудь об Измаиле? — спросила она, а голос вдруг треснул на последнем слове, как порвавшаяся струна скрипки.

Та вскинула черные глаза, книга поехала с колен и грохнулась на пол.

— Что случилось? — спросила она глухо, а в груди вновь заворочалось тяжелое сердце.

— Он уехал. Совсем уехал. Перевелся на заочное и уехал. Даже ничего не рассказал родителям. Куда-то на север подался, — сказала Людмила.

Ромала отвернулась и промолчала.

Весной Люся с Пашей сняли квартиру, и Милославская съехала. Она обнимала и целовала подругу, говорила, что ничего не изменится, просто теперь они станут видеться чуть реже, а в остальном всё будет по-старому. Ромала кивала и просила, чтоб та хоть звонила чаще.

Без Люси квартира показалось просто гигантской. Вместе с подругой уехал и старый альбом с фотографиями. Ромала подумала и забрала свой у Фаины. Мачеха всё вглядывалась в лицо девушки и что-то там пыталась прочитать. Яша велел Родиону забраться на чердак и спустить старые вещи сестры. Ромале потребовался целый вечер, чтоб разобрать всё то, что так дорого было ее сердцу. В квартире вновь появилась фотография Саши. Это был любимый снимок. Парень полулежал на траве. Светило очумелое солнце, и он чуть щурился, держа соломинку в зубах. Он щурился, а Ромале казалось, что он ей подмигивает. Дескать, не переживай, прорвемся…

Глава 47.

После переезда Людмилы Ромала, поддавшись совету Яны, нашла студию, где обучали восточным танцам. Педагог — молоденькая, чуть старше Ромалы, — лишь посмотрев на потенциальную ученицу, взяла девушку. И Ромала открыла для себя прелесть Востока. Уже через два месяца, в начале июня, она принимала участие в финальном концерте группы.

Сдав сессию, Ромала перевелась на заочное отделение и подала документы в институт культуры. Отец узнал об этом лишь осенью. Ректор Павел Сергеевич покачал головой, но девушка сумела убедить его в правильности своего решения. К тому же она не бросала университет.

— Мне нравится журналистика, но так хотелось бы попробовать себя еще в чём-то! — говорила она.

— Лишь бы ты была счастлива, — ответил Батяня.

Но не только любовь к танцам заставила девушку отдать документы в другой вуз. Однажды вечером — на календаре было начало июля — Ромала сидела и щелкала пультом телевизора. Какие-то глупые ток-шоу, сериалы, и вдруг мозг выхватил из ярких сменяющихся картинок серьезное, даже скорбное лицо ведущего, который назвал фамилию Саши. Пальцы разжались, и пульт выскользнул на пол. Ромала схватила его и стала прибавлять звук. Шла передача «Забытый полк». Ведущий говорил о Сашином героизме, о его самопожертвовании, а Ромала всё еще не верила ни ушам, ни глазам. Вот в студии появилась тетя Галя. Она заметно волновалась, а с другой стороны к ней подходил командир сына. Парень, коренастый, чуть старше тридцати — или просто так выглядел? — подошел к женщине и опустился перед ней на одно колено. Она заплакала, а Ромала по эту сторону экрана выла и готова была убить ведущего. Он задавал идиотские вопросы, дескать, что чувствует сейчас тетя Галя и что хочет сказать ей Сашин командир. Мать Саши трясло, а лицо командира было серым. Ромала уткнулась лицом в пол и зарыдала. Картинка на экране сменилась, крупным планом показали открытое, суровое лицо Сашиного командира. Он с трудом говорил, а на вопрос, почему Саша так поступил, пожал плечами и ответил, что, по сути, у него об этом и нужно спрашивать.

В конце программы показали фотографию, где в обнимку с друзьями из части стоял и, как всегда, улыбался Александр. Девушка прикоснулась к экрану, почувствовав, как от него кольнуло статическим электричеством — будто прикосновение через годы и пространство. Она продолжала сидеть на полу возле экрана и совсем не слышала того, что говорил трагическим голосом ведущий. А душу терзала боль и обида за тетю Галю. Зачем так мучить людей? Ведь это горе! Огромное, безмерное горе, а он какие-то идиотские вопросы задавал, вынимая истерзанную душу и накручивая нервы на барабан.

Конечно, это больше шоу, чем кажется на первый взгляд. Люди любят трагедии, и перед экранами не только Ромала рыдала, но подумали ли они — зрители, создатели программы — о том, каково на самом деле сейчас тете Гале? Но именно в этом и заключается соль журналистики: драмы и радости других.

Ромала вспомнила, как Люсе дали задание снять сюжет о нескольких подростках, которые недавно сгорели в одном из гаражей. Забрались, решили стащить что-нибудь, а подсвечивали себе спичками. Один из них сунул нос в бочку, а там был бензин, пальцы дрогнули, и спичка упала в горючее… Из троих выжил только один. Да и он восстанавливаться будет еще несколько месяцев, а шрамы останутся на всю жизнь. Люся поехала к родителям погибших ребят да попала на похороны. Вернулась без сюжета и долго не могла прийти в себя.

— Понимаешь, Ромка, там горе такое, а тут я. Вот если подумать, зачем я там нужна? Парней я не знала, подругой им не была. А спрашивать у матери, что она чувствует, так это и так понятно: боль утраты. У нее ребенка по кусочкам собирали в этом гараже. Гроб не то, что закрытый — запаянный! Вот зачем нужны такие сюжеты? Может, в качестве назидания, дескать, спички детям не игрушка? Так скажу, что мы все через спички в детстве прошли. Или мораль в том, чтоб не хранили в гаражах горючее? Так нечего лазить по чужим гаражам и квартирам. Между прочим, там сейчас такая война начнется! Еще виноватых искать станут, вот увидишь.

Журналистика нравилась Ромале, но не все ее грани. Теперь она в этом убедилась и приняла решение.

Глава 48.

Девушка прошла все вступительные испытания и даже поступила на бесплатное отделение. Теперь к работе присоединились еще и изматывающие тренировки. После занятий она неслась на работу, потом на репетиции. Уже в октябре у нее были расписаны дни новогодних праздников: где и когда она будет танцевать. Очень часто созванивалась с Яной, и теперь они могли долго говорить о любимом деле. Жизнь стала походить на то, о чем говорил Павел Сергеевич. Пробегав весь день, Ромала рушилась в кровать и проваливалась в сон. Люся обижалась, что та вечно занята. Но самой Ромале очень нравилась такая жизнь.

Отойти на время от такого плотного графика ее заставила лишь новость о том, что лучшая подруга собралась под венец. Вместе с Люсей они съездили в свадебный салон и выбрали платье. Ресторан и тамаду нашла Ромала. Измаил так и не появился, даже на свадьбу не приехал. Люся ужасно переживала по этому поводу, хотя перед Ромалой не показывала вида. Торжественное мероприятие состоялось в годовщину знакомства новобрачных. Свидетель со стороны жениха был очарован Ромалой, но та соблюдала дистанцию. На свадьбу любимой подруги девушка собирала почти год, поэтому ее подарок был едва ли не самым дорогим: два билета в свадебное путешествие по Скандинавским странам. Правда, немного добавил Яша, но сумма его вложений была весьма незначительной. Люська, услышав о поездке, расплакалась и даже выбралась из-за своего стола, чтоб расцеловать подругу. Паша качал головой и ругал за такую расточительность. Но Ромала просила об одном: она должна стать крестной их первенца. В чем молодожены тут же поклялись.

А потом случилось то, о чем Ромала старалась не вспоминать.

Весной она и еще несколько девчат из студии поехали в Москву на конкурс по восточным танцам. В нем участвовало много девушек, хотя и парни тоже были. Вот с одним таким Ромала и познакомилась. Паренек был откуда-то из Саратовской области. Девчонки одолевали смазливого Олега, а тот запал на жгучую красавицу.

А Ромала получила одно из призовых мест. После гала-концерта все отправились праздновать в ночной клуб, находящийся рядом с гостиницей, где остановились участники конкурса. Парень не отходил от девушки. Глубокий голос, обворожительная улыбка, прикосновения невзначай. Олег не рассыпался комплиментами, не навязывался, но… от шампанского кружило голову... Или победа так опьяняла? Или от этого бархатного голоса Ромала не переставала улыбаться? Или все же шальные пузырьки шампанского во всем виноваты? Вот только танцевать с Олегом было комфортно, легко, словно они дышали в унисон. Огни плясали перед глазами, музыка откликалась биением сердца, и рядом он, незнакомый, но казавшийся таким близким. А потом… гостиничный номер, казенные простыни. И весь дурман словно рукой сняло. Ромала поднялась и стала одеваться. Парень, еще не успев остыть, смотрел на нее во все глаза и всё никак не верил тому, что свершилось. Он даже приподнял одну из простыней.

— Куда ты торопишься? Полежи еще немного, — он даже ухватил руку девушки и потянул к себе, но она выдернула ладонь и продолжила собираться. — Ну, чего ты так! Нужно было сказать, я бы уж как-нибудь…

— О чем сказать? — не поняла Ромала, натягивая колготки. Ей хотелось побыстрее отсюда убраться. Как она вообще оказалась здесь?

— Ну, что ты в первый раз, — проговорил Олег.

— Это что-то бы изменило? — усмехнулась она. Стыдно было так, что она даже не смотрела на своего случайного любовника. Ее даже передернуло от осознания свершившегося.

— Ну, я был бы….

Ромале стало смешно и в то же время как-то гадко. Хотелось бежать отсюда, именно бежать без оглядки!

— Каким? — брезгливо, едва слышно пробормотала она.

Парня это разозлило. Он подскочил на постели и ухватил девушку за тонкое запястье.

— Отпусти, — приказала она, взглянув ему в глаза.

Тот вперил в нее тяжелый взгляд.

— Я отпущу, но, думаю, имею право знать ответ на один вопрос.

— Какой? — устало проговорила Ромала.

— Почему я? Понравился?

Она улыбнулась, но глаза остались холодны.

— И это тоже.

— Тоже? — не понял парень, разжав пальцы.

Девушка подхватила куртку и пошла к выходу. Олег подпрыгнул, обмотался простыней и бросился к двери, преградив дорогу.

— Почему «тоже»? У меня какое-то такое странное ощущение, что меня грязно использовали, тебе так не кажется? — проговорил он жалобно.

Ему всё еще казалось, что Ромала просто набивает себе цену, и потому так хорохорится. Она же хотела поскорее попасть в свой номер и залезть под душ. И стоять там долго, так долго, чтобы смыть с тела и души эту ночь. В голове шумело от шампанского и немного мутило. Объясняться совсем не хотелось, но парень был настойчив, и Ромала сдалась.

— Хочешь знать, почему ты? — спросила она, глядя ему в глаза. — Ну, что ж, изволь. Потому что я тебя больше никогда не увижу. Я забуду о тебе и вряд ли буду помнить даже имя. Это был просто секс. Не заморачивайся.

Она отодвинула парня в сторону и уже открыла дверь.

— Отомстила своему парню? — вопрос всё равно, что нож в сердце. В голове зашумело еще больше. Ромала улыбнулась одними губами.

— Типа того, — ответила девушка и покинула номер, оставив случайного любовника в негодовании и недоумении.

А она шла по коридору и размазывала по лицу горячие слезы. Забрала вещи из своего номера и улетела домой первым же рейсом. Она не узнала о том, как ее искал Олег, бегая спустя час по гостиничному комплексу. Он передал свой саратовский номер телефона подругам Ромалы, но, получив его, девушка так ни разу и не позвонила. Только Люся была права: первая ночь долго не шла из памяти цыганочки.

Глава 49.

Так и проходила жизнь. В 2003 году Ромала окончила университет и сменила редакцию газеты на телевидение. Вела молодежную программу. В ней освещалась не только ночная жизнь города, но и многие проблемы вчерашних выпускников, касавшиеся безработицы и жилья для молодых семей. И танцевала. Ее зазывали в клубы и рестораны. У каждой уважающей себя тамады был номер ее пейджера, а затем и сотового телефона.

Еще до окончания института она получила водительские права. И за подругой в роддом приехала на своей «Ниве». Паша едва дышал, когда впервые взял сына на руки. Как и обещали, Ромала стала его крестной. Своего крестника она просто обожала, сдувая с него пылинки. Люська злилась и говорила, что той пора бы уже своих заводить, на что Ромала отмахивалась.

Крестник Леша узнавал Ромалу и всегда с радостью шел к ней на руки. Надо сказать, что первый год его жизни был настоящим испытанием для родителей. Вскоре после рождения сына Павел неожиданно пошел на повышение, и ему часто приходилось оставлять семью и лететь то в один конец необъятной родины, то в другой. Люся понимала, что если сейчас муж не сделает карьеру, если упустит свой шанс, то потом нагнать будет трудно, да и представится ли такая возможность еще раз — маловероятно. Она отпускала любимого, несмотря на то, что у нее развился мастит и она сходила с ума от боли.

В такие трудные дни Ромала перебиралась к подруге и сидела с крестником. Она выступала лишь на свадьбах, работа на телевидении отъезжала на второй план, и даже репетиции сокращались по времени, но как бы там ни было, девушка всё равно выполняла тот объем работы, что от нее требовался. Когда же муж Люси возвращался, крестная мать перебиралась домой.

Спустя несколько лет он перебрался в кресло заместителя директора канала. Люсе было не до карьеры, потому что, когда Алексею исполнилось два года, она родила дочь, и как Ромала ни сопротивлялась, назвала ту в честь своей любимой подруги. Молодую мать не остановило даже то, что имя цыганское. Устав спорить с Милославской, Ромала, вздохнула:

— Ну, разве блоха попрет против танка?!

К тому же времени спорить об этом не было: в год рождения Ромалы-маленькой цыганочка окончила институт культуры. Была у нее одна идея — открыть свою студию танца. Педагог, с которого началась великая страсть Ромалы к Востоку, уехала в Германию. В городе периодически возникали группы, где занимались восточными танцами, но энтузиазм их создателей быстро проходил, и студии закрывались, оставляя на обочине брошенных, недоученных учеников.

Как и всегда, Ромала обратилась к отцу:

— Мне тесны те рамки, которые выдвигают дома детского творчества, — жаловалась дочь Яше.

— Тебе о детях думать пора, а ты всё никак не успокоишься, — проворчала Полина Яковлевна.

— Мама, не начинай, — заныла опять девушка.

— А что не начинай, что не начинай! — воскликнула та. — Тебе уже сколько? Двадцать шестой год идет, а ты ведь даже не думаешь о том, чтоб семью создать! Вон Люся уже дочь родила, а ты всё тянешь кота за хвост.

— Мама, Люся замужем!

— А тебе что мешает замуж выйти?

— Замуж выйти не напасть, да кабы замужем не пропасть, — философски заметила девушка.

— А ты не умничай, не умничай! — пригрозила Полина Яковлевна. — Будто я не знаю, что тебя замуж зовут, да вот ты всё чего-то выбираешь! Яша, а ты чего молчишь, скажи ей!

— Что сказать? — усмехнулся он, а глаза оставались печальными.

— Чтоб замуж выходила.

— Мам, я не пойму никак! Ты ей счастья хочешь или просто, чтоб у нее штамп в паспорте стоял?

— И ты туда же! — с досадой восклицала пожилая женщина. — Вы с ней заодно! Сговорились!

— Мам, ну, мамуль, ты что, обиделась? — улыбалась Ромала и обнимала бабушку, целуя то в одну, то в другую щеку.

— Да ну вас обоих! — махала рукой обреченно та и тяжело вздыхала.

Такой разговор всё чаще заводила Полина Яковлевна. Но ни Ромала, ни Яша никак его не поддерживали. Ромала была очень дружна с отцом. В последнее время, приезжая домой, она раздавала подарки ребятишкам, а потом говорила с ним о своих делах. Но иной раз их можно было застать сидящими на кухне в полной тишине. Дочь склоняла голову папе на плечо, и они оба молчали каждый о своем. Им давали промолчаться, затем девушка уезжала домой.

Незадолго до начала нового учебного года, Ромала въехала в свою студию, которой дала простое и емкое название «Танцуй». Она пригласила к себе работать своих друзей по институту культуры. Планировалось набрать группы для занятий и восточными танцами, и парными, а в конце августа пришли два брата и предложили обучать брейк-дансу. К первому сентября студию открыли. Подруга с телевидения сделала репортаж, где рассказала о различных направлениях студии. Большие светлые двери для всех желающих учиться танцевать, а таких было немало, распахнулись. Началась совсем другая, более серьезная и ответственная жизнь. С утра до глубокого вечера хозяйка студии пропадала на работе, отдавая себя без остатка любимому делу. Милославской такая занятость подруги не нравилась. Если у той и раньше не было времени и желания строить семью, то теперь это стало просто невозможным…

КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ.

Часть вторая. Глава 1.

Дмитрий тоже преуспевал в своем деле. Прошло только три года со дня открытия его сервиса, а молодого мужчину знало практически полгорода, во всяком случае, та половина, которая перемещалась на японских авто.

Началось всё очень банально и просто. Еще в юности у него, обычного студента, которого поднимала мать-одиночка, была заветная мечта — «Тойота». Стипендия — три копейки, мечта казалась недосягаемой и потому такой манящей, что со временем даже трансформировалась в навязчивую идею. Он хватался за каждую работу, за любое дело. Не чурался ничем. Весной на соседних дачах копал вручную огороды бабулькам-соседкам. Работал курьером, официантом, ночным барменом и даже набирал дома на допотопном дребезжащем компьютере рефераты и делал контрольные по математике, всякий раз благодаря мать за то, что та не поскупилась и наняла в одиннадцатом классе ему по данной дисциплине репетитора. Складывал скрупулезно каждую копеечку, зная, что мечты осуществляются, если к ним стремиться.

Когда Диме исполнилось пятнадцать лет, им с матерью перепало наследство: древний дедовский «Москвич». Парень не разрешил продавать колымагу, а, провалявшись под ним почти два месяца, довел машину до ума. Мужики во дворе качали головой и говорили, что парень родился с гаечным ключом в руке. У него еще не было прав, а он уже лихо раскатывал по двору, прислушиваясь к звучанию двигателя. Он не отказывал соседям и помогал в ремонте автомобилей, а те, понимая финансовую сложность в семье мальчугана, совали ему деньги, кто сколько мог. Сначала начинающий слесарь отказывался, но пожилой дядя Ваня, классный мужик со второго этажа, объяснил, что каждая работа должна оплачиваться. Паренек, тогда перемазанный в мазуте с ног до головы, подумал и решил, что сосед прав. Этот самый дядя Ваня установил квоту за ремонт той или иной поломки автомобиля. И скоро весь двор знал, где недорого и надежно можно отремонтировать машину. Конечно, если поломка не была слишком серьезной.

Даже с отчимом, новым мужем матери, он познакомился благодаря ремонту автомобиля. В тот год парень только поступил в институт, и они с мамой ехали на съемную дачу: своей у них никогда не было — раньше ездили на старую дедовскую, с которой кормились много лет и до которой никому не было дела, но после смерти деда она досталась в наследство его старшей дочери от первого брака. Зима без дачи показалась юному Диме самой голодной и тяжелой в жизни. Парень впервые ощутил себя нахлебником, ведь раньше он хотя бы помогал маме на участке. Ему, пропалывая грядки и воюя с колорадским жуком, было плевать на то, что подумают про него сверстники: вдвоем с мамой они сажали огород, ходили за грибами, собирали ягоды, закатывали варенье и компоты. И без земли было очень трудно. Маминой зарплаты едва хватало на квартплату и продукты. Вот они и решили, кое-как дотянув до весны, снять дачу.

Получилось даже еще лучше: одна из маминых знакомых дала им часть своего участка, а в обмен на это они должны были ухаживать за ее частью. Женщину мать с сыном в последний раз видели в мае, когда та засаживала землю. В принципе, их это даже устраивало. Всё лето они провели на даче. Хозяйка лишь пару раз наведалась и, убедившись, что всё в полном порядке, вновь убралась восвояси к великой радости постояльцев. Дима потом помог с уборкой урожая и смело смотрел надвигающейся зиме в глаза.

В год окончания школы (именно в то лето они и познакомились с будущим отчимом) им повезло меньше: хозяйка сказала, что продает участок. Дима с мамой долго думали: не купить ли? Но такая покупка надолго вогнала бы семью в долги, никакие урожаи не спасли бы. Пробегав весь апрель в поисках нового участка, парень ничего удачного не нашел. Он поначалу расстроился, но, подумав, решил, что всё, что не делается — к лучшему. Ну, какой в этом году из него помощник? На носу выпускные экзамены, да и в институт нужно будет поступать. Повздыхав, он успокоился.

Время шло. Вступительные экзамены остались позади. Абитуриенты замерли в ожидании, молясь об удаче. Дима на удачу не сильно надеялся, больше полагался на знания, хотя и успокоился, лишь прочитав свою фамилию в списке среди прочих поступивших. На счастливых крыльях рванул в школу, где работала мать. Пронесся по коридору, в котором витал запах краски, и замер возле двери кабинета биологии, унимая бешенный ритм сердца. За дверью он слышал мамин голос — она потихоньку пела. Отдышавшись, осторожно постучал.

— Открыто, — ответил родной голос.

Парень, представив мать, улыбнулся в последний раз и, навесив на лицо кислую мину, вошел в кабинет. Та в заляпанном краской комбинезоне с кисточкой в руках стояла на стремянке, но, увидев сына, быстро спустилась вниз. Парень же спокойно и даже неспешно пересек кабинет и подошел, понуро повесив голову. Та всматривалась в лицо своему сокровищу с тревогой.

— Не поступил? — тихо проговорила она. Парень покачал головой. Мать закивала и спокойно ответила. — Ничего, сынок. Ничего, прорвемся. На будущий год поступишь.

Парень же горестно вздохнул:

— Да меня осенью в армию заберут.

— Не заберут! Моего сына они не получат! Я тебе это уже говорила. Я костьми лягу, но ты не пойдешь служить! — заявила маленькая женщина твердо.

Дима глянул на нее украдкой. И выдал себя. Мать уловила его ухмылку, а может, ей проще было разглядеть его ухмыляющуюся физиономию снизу. Но, как бы там ни было, она вперила в своего ребенка твердый и острый, как жало, взгляд. Парень завздыхал, но игра была проиграна.

— Дим, — проговорила тихо мама. И он заулыбался, схватил ее на руки.

— Ничего от тебя не утаишь, проницательная ты моя! — закричал парень.

— Верни меня на землю, Дима! Сейчас же. Ты же заляпаешься весь!

Но он ничего не слышал или делал вид, что не слышал. Кружился с ней на руках и хохотал. В конце концов, мать смирилась со своей участью и обняла сына за шею.

— Молодец! Горжусь тобой! — заявила она.

— Я и не сомневалась, — сказала она ему, когда они уже возвращались домой.

— Ну да, конечно, ты же поверила мне!

— Я всегда тебе верила и верю, — спокойно ответила она. — Даже когда застукала тебе с сигаретой, помнишь?

Еще бы он не помнил! И ведь хватило у него наглости тогда сказать матери, что ей показалось. Она пожала плечами и… согласилась с ним. Дескать, чего только не привидится после тяжелого дня. Парня потом так мучила совесть, что он от злости на себя бросил курить и попросил у мамы прощения. Всё-таки хорошо, что они друзья. Вот жаль только, что остаток лета придется провести в городе.

— Ты знаешь, я ведь тоже признаться хочу, — вдруг сказала маленькая мама.

Парень сверху вниз глянул на нее.

— Я дачу сняла за городом. Поедем? — сказала она, чуть щурясь от солнца.

Не тут-то было! Дима, услышав это, даже остановился. Мама прошла еще немного вперед и обернулась. Парень тяжело вздыхал и смотрел на свою маленькую женщину, которая провела его, как младенца. Он даже не мог понять, что его больше злило: что мать его обманула или что она, бедная, одна всю весну вкалывала без него. Это же всё посадить нужно было! А та подошла к нему и обняла.

— Твоя главная задача в этом году была хорошо окончить школу и поступить в вуз, и ты ее блестяще выполнил, а земли там — кот наплакал. К тому же мне тетя Рая помогла. Мир? — спросила она и глянула сыну в глаза.

Но тот решил, что вполне может еще поиграть обиженного. Отвернулся и даже не отреагировал на щекотание. А она вдруг прижалась к нему и затаилась.

— Ты такой взрослый, совсем большой стал, — тихо сказала она, и парень, расслышав в родном голосе нотки грусти, обнял маму.

— Ну, ты чего, плакать вздумала, что ли?

— Еще чего! Пережила же выпускной? А там плакать хотелось всё время.

Было дело… После окончания экзаменов они купили шикарный костюм для него. Парень, вмиг повзрослевший и возмужавший, поворачивался перед зеркалом, а мать со слезами на глазах смотрела на сына. Тот оглянулся и увидел.

— Мам, ты чего? — спросил он с тревогой.

Она замотала головой, быстро вытирая слезы.

— Ничего. Просто ты такой красивый!

— Так ничего, или я красивый? — спросил он, и мама улыбнулась в ответ. А он вдруг решил, что в первую очередь это будет ее праздник. Ведь это она не доедала, не досыпала, взваливая на свои хрупкие плечи лишнюю нагрузку, лишь бы сын ни в чем не нуждался. Он нуждался во многом, но ей ни на что не жаловался.

После того, как приобрели костюм, они поехали и купили очень красивое платье для мамы. Это была едва ли не первая покупка с позапрошлого года. Вообще-то понравились два платья, но сын настоял, чтобы она купила более дорогое, очень роскошное. Мама крутилась перед зеркалом с абсолютно счастливым лицом и так по-девчоночьи смялась, что Дима впервые подумал, что она такая молодая, ну совсем как девочка. Сколько ей? Тридцать шесть? А жизни-то нормальной не было! Ну, ничего, вот он учиться начнет, тогда всё будет!

В парикмахерскую мама не пошла, как парень ни уговаривал: больно дорого. Вдвоем они долго колдовали над ее прической, вышло очень даже неплохо. Во всяком случае, в школу они вошли так, будто их обоих только что короновали. Маму провожали взглядами, а приглашенный чиновник из администрации даже принял за выпускницу. И молодая женщина так весело смеялась, что на нее оглядывались. А потом выпускников пригласили исполнить прощальный школьный вальс, и Дима не стал приглашать даже красавицу Диану из параллельного класса, а подошел и протянул руку матери.

— Можно вас пригласить, Татьяна Александровна? — сказал парень, и учителя уставились на него. Особенно глазела злючка завуч, которая недолюбливала его маму, и Дима об этом прекрасно знал. А мать вдруг покраснела, ну, совсем как школьница, и вложила в руку сына маленькую, чуть дрожащую ладошку. Парень спиной ощущал взгляды, направленные на них, но из-за этого еще больше распрямил плечи, и они закружились в вальсе по залу. Он видел — у мамы слезы в глазах стояли, но она продержалась и не заплакала…

Да... Она продержалась тот день. Домой они вернулись только под утро. И пили горячий чай на лоджии, из которой общими усилиями сделали что-то наподобие террасы. Было прохладно, свежо. Город внизу еще спал. Солнце только просыпалось, последними усилиями пытаясь натянуть ускользающее одеяло ночи на себя. В конце концов, то окончательно убежало, и светилу пришлось вставать. Вот выглянули первые лучи, озолотив край горизонта, блеснули стекла домов, и казалось, даже деревья зашелестели, приветствуя отдохнувшую звезду. И только когда проспект зашумел проснувшимися трамваями и троллейбусами, мать с сыном легли спать…

— Ну, так мир, или дальше будешь дуться? — спросила мама.

Парень вздохнул горестно напоследок, дескать, я прощаю, но не всё и не до конца, и обнял маму за плечи.

— Ладно уж, рули, в какую сторону-то ехать? — сказал он милостиво, и они опять зашагали домой.

Глава 2.

Дедовский «Москвич», спокойно и даже умиротворено тарахтя, вез их по шоссе. Они почти доехали до деревни (до поворота оставалось рукой подать), но тут Дима заметил у обочины иномарку с открытым капотом, и прежде, чем мать успела его остановить, приткнул рядом свою машину.

— Дима, может, не стоит? — спросила женщина, но сын уже хлопнул дверью. Матери ничего другого не оставалось, как покинуть свое место. Парень быстро обошел «Тойоту» и встал рядом с водителем, временно переквалифицировавшимся в слесаря. Мужик бросил на парня усталый взгляд и вновь нырнул под капот. На нем был хороший, весьма недешевый костюм, правда, теперь на брюках тут и там были масляные капли. Да и сам он выглядел представительно, как охарактеризовала бы мама. Ниже Димы, широкоплечий, с большими сильными руками, взгляд, которым он удостоил приблизившуюся парочку, был суровым и совсем не гостеприимным.

— Может, помочь? — спокойно спросил парень.

Мужчина хмыкнул, так и не показавшись.

— А что, можешь помочь?

— Смотря что полетело, — так же просто ответил Дима.

Дядька выглянул, окинул взглядом сначала парня, потом молодую женщину. Этот взгляд не понравился матери: недоверием сквозило от него. Но сын будто ничего этого и не заметил, нырнул под капот и стал что-то спрашивать. Чем больше он спрашивал, тем больше менялось лицо сноба. В итоге мужчина нырнул под капот, где уже шурудил подросток, и они о чем-то заговорили.

Парень выглянул первым и провозгласил вердикт:

— Без необходимой запчасти вы с места не сдвинетесь. До города почти двадцать километров. Моя старушка вас не дотащит, — говорил он, вытирая руки о тряпку, что протянула мать. Она как-то быстро привыкла, что сын каждый день возится с железками и ходит как помазок. Женщина выделила ему робу, но сейчас-то она лежит себе преспокойненько дома. В багажнике только пустые ведра да лопаты.

— Что ж делать? Не ночевать же мне в поле!

— Мам, а до деревни далеко? — вдруг спросил парень, и водитель «Тойоты» вперил в нее тяжелый взгляд. Мать? Кто бы мог подумать. Конечно, она старше его, но выглядит максимум лет на двадцать пять! Сколько же ей на самом деле? А Татьяна смутилась и даже не сразу поняла, что от нее требует сын. После переговоров они вновь уселись в старенький «Москвич» и укатили в деревню. Дима выгрузил мать, а сам подошел к деревенским жителям, стоявшим у магазина.

«Тойоту» приволокли к дому трактором, «Москвич» пылил впереди. Женщина наблюдала из окна, как представители сильного пола сгрудились возле машин и о чем-то говорили, отчаянно размахивая руками и указывая то на одну машину, то на другую. Хозяин иномарки, вытирая тыльной стороной ладони лоб, посмотрел на дом и встретился взглядом с Татьяной. Та сразу опустила занавеску.

— Мальчики давно выросли, а игрушки остались прежними, в принципе, как и у нас, — проговорила она и продолжила готовить обед.

После бесконечных рукопожатий мужики потянулись по домам, а Дима с солидным дядькой пошли к крыльцу.

— Мам, есть-то как хочется! — еще в сенях заорал Дима, от чего вздрогнул их случайный гость.

— Руки мойте! — так же громко ответила женщина.

А потом они ели все вместе. Дядька посматривал то на маленькую маму, то на ее взрослого сына. Женщина всё подставляла тарелки. Хоть стол и не отличался большим разнообразием блюд, но слюнки так и текли. Отваренная молоденькая картошечка одуряюще пахла и манила своим желтым сливочным боком, малосольные огурчики обольстительно топорщились всеми пупырышками, два сорта хлеба в соломенной тарелке, пучок свежей зелени соседствовал с трехлитровой банкой молока, венчавшей стол. Парень посмотрел на всё это изобилие и что-то бессвязно пробормотал с набитым ртом. Мать вновь подхватилась на ноги, достала из сумки сверток и выложила в маленькую тарелку сало, нарезанное аппетитными ломтиками. Случайный гость вдруг молча поднялся из-за стола и вышел. Мать с сыном переглянулись.

— Я ведь так расстроился из-за машины, что совсем забыл о дипломате, — проговорил с досадой мужчина, возясь с замком маленького чемоданчика. На стол легли палка сухой колбасы, ветчина в банке, шпроты и еще много всего такого, что обычно мама с сыном покупали себе на праздники. Да и то не на все. Они так смотрели на деликатесы, что солидному дядьке стало не по себе.

— Так сказать, моя лепта в нашем запоздавшем обеде.

— Уж скорее ужине, — пробормотал Дима. Мать, наконец, обрела дар речи и что-то стала говорить, отодвигая продукты, но мужчина настоял на своем, и она сдалась. Он сам по-хозяйски нарезал толстыми пластами колбасу, открыл банку с ветчиной. Дима следил за этими действиями, давясь слюной.

— Ну, значит, приятного аппетита, — сказал нечаянный гость, уселся и стал уминать за обе щеки.

Дима видел, что матери неловко. Она не знала, как себя вести с этим гостем. Постелила в крохотной дальней комнате, тем самым отдавая ему лучшее место в доме, сама же устроилась в проходной, служащей одновременно и кухней, и гостиной. Диме отвели место на полу. Но Петра — так представился мужчина — это не устроило. Он подозвал подростка, и, пока Татьяна занималась в огороде, вдвоем они быстро разгребли веранду, стаскав весь хлам в старый сарай. Видимо, не всегда он был солидным человеком. Сам, засучив штаны по колено, босой вымыл полы в веранде, пока Дима собирал паутину по углам. Увидев усилия гостя, Татьяна присоединилась к мужчинам и вымыла окна. Сразу стало свежо и светло. Втроем они осмотрели пройденный фронт работ и заулыбались.

— Всё хорошо, да вот только, жаль, бани нет, — вздохнув с сожалением, сказал Петр.

— Так вон же душ, — показал Дима.

— Эх, молод ты, не понимаешь всего кайфа банного. Ты что думаешь, в баню только мыться ходят? Э, нет. Это искусство. Поэзия, если хочешь знать. Сядешь в парной, и чувствуешь, как с грязью телесной и с души всё смывается.

— А что, есть что смывать? — съёрничал паренек.

— Дима! — воскликнула мать.

— Да ладно, нормально всё, — успокоил ее хозяин «Тойоты». — Молодой еще, зеленый совсем. Не знает, что на душе всегда есть грехи, которые спать мешают. Я вот тут полы мыл, а сам всё думал, как бы мне подороже сбагрить проект, хотя за него и так нормально заплатили.

— А, жадность. Хотя, нет! Эта… как же… алчность! Кстати, один из семи грехов.

— Ишь, умный какой! — усмехнулся мужик и, потрепав по макушке подростка, спустился с крыльца.

Парень уставился на мать, та — на него.

— Мам, ты не знаешь, что это было сейчас? — спросил он.

— Выдрать бы тебя, — шикнула она на своего ребенка, грозя кулаком.

— Да я про то, что он меня по макушке потрепал...

— Скажи спасибо! Другой бы ремнем по великовозрастной заднице прошелся!

— Мам, ты чего?

— Привязался к взрослому мужику, которого впервые видим.

— Между прочим, бить детей непедагогично. К тому же я и не знал, что ты такие слова, как «задница», знаешь…

— А кто говорит, что бить? Я имею в виду воспитание. Отца на тебя нет…

— Кстати, а где он? — раздался суровый голос из-за спины.

Татьяна от неожиданности чуть не свалилась с крыльца. Петр поддержал ее за острый локоть.

— Что ж вы… как привидение, в самом деле… — едва выговорила она, высвобождая руку из его цепких пальцев.

Он стоял и ухмылялся, поглядывая на родственничков. У парня горели от неловкости уши, а мать напротив была белее полотна.

— Да я и не уходил… особо, — произнес гость, отчего еще больше вогнал Диму в краску, а женщина бросила на мужчину какой-то изучающий взгляд. Дескать, кто ты такой и чего тебе надо?

Он и не ошибался, именно так и думала Татьяна, глядя на солидного мужчину с закатанными до колен дорогими штанами.

— Так где он? — вновь повторил свой вопрос Петр.

— Вам-то что, — буркнула в ответ Татьяна и ушла в огород.

Мужчина проводил ее глазами. Было в ней что-то такое… что-то необыкновенное.

— А зачем вам мой отец? — выдернул его из грез вопрос парня.

— Ну, кольца я у твоей матери не заметил. Для дачи сняла?

Дима вдруг разозлился.

— Для жизни, — бросил он и пошел догонять мать.

Глава 3.

Петр, раздосадованный, промолчал. Чего он действительно к ним привязался? Может, там драма какая-то, а тут он. Да вот только не скажешь же прямо в лоб, что зацепила его эта маленькая женщина с руками герцогини. Это он еще у машины заметил, когда она сыну тряпку протягивала: пальчики тоненькие-тоненькие. И кольца там точно не было. Поворот головы тоже очень изящный, а профиль и вовсе фантастический. Точно принцесса какая-то, занесенная сюда неведомой судьбой… Подумал и сам же улыбнулся своим мыслям, это ж надо, на старости лет о принцессах размечтался. Ни дать, ни взять — в детство впал. Вернее, в этот, как его там… маразм! Судя по возрасту, старческий.

Родственники же оскорблено удалились и занимались своими делами. Татьяна полола грядки, а парень возился в кустах крыжовника, откуда выглядывала как раз та его часть, через которую мать хотела провести воспитательные работы. Петр выволок старую металлическую сетчатую кровать и стал ее собирать. Он долго возился с данным конструктором, поминая нехорошими словами изобретателей этого вида спорта, как перед ним появилась пара пыльных босых ног размера, эдак, сорок пятого.

— Ноги вытри, мать только убралась, — проворчал Петр. Ноги послушно исчезли и скоро появились чистые, но мокрые. Мужик тяжело вздохнул, но промолчал. Действительно, ну какое у него право воспитывать чужого ребенка. Тем более взрослого. Тем более, когда у него такая замечательная мама.

Вдвоем они быстро собрали конструкцию, потом долго трясли древнюю перину, вознося к небу тучи пуха.

— Вы б ее зашили для начала, что ли, — провозгласила со своих грядок хозяйка. Петр глянул на нее — ну, точно графиня, осанка — куда там моделям! И открыл, было, рот, чтоб ответить, да тут же уронил свой край перины, отчаянно плюясь. Татьяна не удержалась и захохотала. Она смеялась, показывая пальцем то на одного, то на другогопредставителя сильного пола, и не могла остановиться. Мужчины переглянулись и засмеялись следом. Дима заливался откровенно и искренне, хлопая себя по коленке. Петр только улыбался, выковыривая из зубов застрявший пух. Более дурацкого положения у него еще не было. И более забавного тоже.

Как всегда, маленькая женщина быстро навела порядок. Перина была устроена в другой, чистый и почти новый наперник. Мужчин ощипали, обтряхнули и пригласили пить чай. Петр вообще-то не очень любил чаевничать, но тут отказываться не стал. Для данной церемонии из города эта странная семейка привезла три комплекта из чайного сервиза. Петр увидел чашку для себя и улыбнулся, дескать, и про меня не забыли. Дима посмотрел на него и вернул на землю.

— Мама всегда берет с собой еще одну чайную пару, вдруг кто в гости зайдет, — объяснил подросток.

Петр же посмотрел на маленькую герцогиню и остался при своем мнении. Думал и себе удивлялся, что это вдруг его в романтику потянуло? Все женщины до этого ему либо нравились, либо нет. И ни одну из них, даже бывшую жену, он не представлял в шикарном бальном платье с открытым декольте, оголяющим хрупкие плечи, в окружении роскоши и блеска королевского двора. А Татьяна разливала напиток по чашкам и даже не подозревала, на какие мысли вдохновляла этого незнакомого мужчину. Потом из-под полы она достала большой красивый торт со сгущенным молоком. Дима, переполняемый эмоциями, закричал, бросился мать целовать, стол покачнулся, но сильная рука Петра его удержала. Посуда звякнула и замерла на месте. Татьяна укорила сына за неосторожность и поцеловала чадушко, поздравляя с чем-то.

— У нас сегодня праздник, — проговорила она, раскрасневшись.

— Небольшой, — уточнил, разрезая торт, паренек.

— Как это небольшой? — возмутилась она. — Большой, самый огромный праздник для меня. Дима поступил в институт!

Петр тоже поднялся и пожал руку виновнику торжества, сетуя на то, что он — незваный гость да к тому же без подарка. Мать с сыном одинаково замахали руками, дескать, нам приятно поделиться с вами такой радостью. А мужчина глядел на них и думал, что, наверно, вот так выглядит простое человеческое счастье (как будто может быть нечеловеческое). Оно состоит из таких радостей, как выбивание рваной перины и чаепитие в конце тяжелого, трудового дня. И за столом идет беседа, и ребенок хохочет, прикрывая ладонью набитый рот, а женщина — такая красивая и вдохновенная — смотрит с опаской на него и осторожно похлопывает по спине. Простое счастье — и такое далекое для мужчины, которого подобрала эта маленькая семья сегодня у обочины. Хорошо, что именно они остановились. Уже много лет у него не было так спокойно на сердце.

Не зная, чем отплатить, дабы не оскорбить хрупкую герцогиню, Петр сходил к соседям и, сунув им деньги, напросился «с семьей» в баню. На дворе стоял бесшабашный 1995 год. Хозяева, увидев «живые» деньги, отдраили до блеска и жарко натопили свою старенькую баню. Когда же семья закончила чаевничать, к ним постучал сосед и оповестил, что все готово.

— Ну, парень, пойдем, — позвал Петр, глядя на Диму, — покажу тебе всю банную прелесть.

Парень перевел взгляд на мать, но та как-то пожала плечами, и Дима закивал.

— Таня, а вы не хотите? — спросил мужчина у герцогини.

— Только после вас, там сейчас, наверно, очень жарко, — ответила она.

— А квас есть? — спросил у щуплого мужика Петр.

— Найдем, — кивнул тот.

— Только свежий и поядреней, чтоб аж до глубины души продирало, — наставлял гость. А Татьяна смотрела на него и не понимала. То ли он на самом деле деревенский, то ли прикидывается, дескать, и мы, олигархи, близки земле.

Ту баню Дима запомнил на всю жизнь. Впервые его так пропарили, что не то что тело, но душа и даже мысли в голове посвежели. Он тоже охаживал душистым веником бока совершенно незнакомого дядьки. Тот охал и просил поддать парку. В ту ночь Дима спал, как младенец, хотя уснул прямо на веранде, куда присел остыть. Взрослые его тревожить не стали, только укрыли. Сидели на крыльце и о чем-то говорили. И Петр рассказал, что приехал в этот город реставрировать драматический театр. Привез проект реставрации и частичной реконструкции, вернее не довез еще. Сам он по профессии архитектор, хотя умеет многое. И где только не работал, и чем только не занимался. Татьяна кивала и сетовала, что наступили трудные времена и без дачи совсем не выжить. Вот они с сыном и снимают, так как своей нет. Петр, наконец, не выдержал и вновь спросил об отце Димы. Татьяна опустила голову.

— Я разведена уже пятнадцать лет. У Димы его фамилия, хотя в шестнадцать, при получении паспорта, он очень хотел ее сменить. Да я не дала. Ведь он отец ему. Род от мужчины идет. Пусть носит, своим детям даст.

— Так вы с ним не общаетесь?

Татьяна усмехнулась, в наступающих сумерках блеснула ее улыбка.

— Мы не виделись с тех пор, как Диме два года исполнилось, что уж говорить. Я даже не знаю, жив ли он. Хотя, честно говоря, сейчас это меня не очень-то волнует, — ответила она. — А ваша семья?

— Жена увезла дочь в Америку еще в восемьдесят девятом. Познакомилась с американцем и укатила.

— Как так?

— Ей очень за рубеж хотелось. Она об этой Америке грезила. Я там был. И мне не понравилось. Там всё… чужое, что ли. Такое ощущение, что жизнь там напрокат. Нет, какой бы бардак в нашей стране не был, он мне милее. Смеетесь?

— Да что вы! А дочери сколько сейчас?

— О, она младше Димы. Ей пятнадцать. Русский уже забыла. Мы с ней, знаете, как говорим? Мешая английские и русские слова. Ну, треть, думаю, понимаем. Она, правда, сейчас увлеклась изучением исторической родины, но… там всё как-то однобоко, что ли. Даже не знаю, как сказать. Вот так и получилось, что я вернулся, а они там остались. Жена в новом браке двоих мальчиков родила. Так что, в тот натюрморт я никак не вписываюсь. С дочерью отношения прекрасные. Видимся несколько раз за год. Я приезжаю дня на два, и нам обоим этого хватает, чтобы сохранить отношения идеальными: за два дня невозможно поругаться. Поэтому мы с ней обожаем друг друга. Правда, вот таким вот образом. Так сказать, на расстоянии.

— Вы, пожалуйста, не держите зла на Диму за то, что он тогда вам наговорил.

— Забудьте вы об этом!

— Это моя вина, что он не умеет общаться с мужчинами вот так, не по работе.

— Смотрю на вас, Таня, и удивляюсь, как это вы не замужем? Красавица, умница, — заговорил Петр.

Но женщина вдруг поднялась.

— Поздно уже, спокойной ночи, — пожелала она и ушла в дом. Он не успел ее остановить.

Петр еще долго сидел и думал о маленькой принцессе, которую занесла сюда злодейка-судьба. Не привыкла она к комплиментам и вниманию.

Глава 4.

Утром мужчины на «Москвиче» съездили в город и отвезли проект в мэрию. Петр там пробыл почти час. Вышел оттуда злой, но при этом довольный. Потом заехали за необходимой запчастью для «Тойоты». Затем — в магазин канцелярских товаров, и мужчина купил Диме кожаный портфель.

— Это мой подарок в честь твоего поступления, — сказал он.

— Но это очень дорого…

— Уверяю, не дороже того торта, что подарила вчера твоя мама.

— Кстати о маме, она меня убьет…

Петр увидел перед собой маленькую герцогиню, а ведь она, правда, может не понять или понять, но… не так. Он почесал затылок, повздыхал, а потом предложил:

— А мы ей скажем, что он из кожзаменителя.

— Вы это собираетесь сказать ей?

— Ну да! А что?

— Помимо того, что она мне мать, она еще и женщина. И как всякая женщина, точно сможет отличить натуральную кожу от дерматина.

Петр разозлился.

— В общем так! Тебе нравится? — парень кивнул неуверенно. — Бери! Это мой подарок! А Таню, то есть маму, я беру на себя.

— Ну-ну, — почему-то хмыкнул парень, но портфель взял.

Этот дядька ему нравился. Веселый и в то же время серьезный. С ним было легко и просто. Они полдня прокатались по магазинам. Купили шорты для Петра и бейсболку для Димы, набрали столько продуктов, что парень даже вышел из магазина, чтоб не видеть, как рассчитывается их случайный гость. Дольше всего они пробыли в магазине женской одежды. Проторчали бы там и больше, если бы Дима не догадался, что здесь Петр пытается подобрать подарок для матери. Шляпки, перчатки, платки, банты, бижутерия, сумочки от баулов до маленьких конвертов под вечернее платье… Парень подошел к нему, бессмысленно глазевшему на витрину, где в ряд выстроились шляпки, и шепнул, что, дескать, пустая это затея. Мужик вперил тяжелый взгляд в лицо парня, а тот сказал, что самый лучший подарок для мамы — букет цветов.

— Всегда придерживался мнения, что учитель — самая цветочная профессия. Как у них, бедных, от этих цветиков-семицветиков аллергия не развивается, — ответил мужик и вновь уставился на шляпки.

— Я вас уверяю, таких цветов учителям не дарят, — настаивал на своем Дмитрий.

Петр посмотрел на него уже более заинтересованно.

— Ладно, цветы купим, как из города поедем, а здесь я возьму ей вон ту шляпку и этот шейный платок, как тебе?

Парень окинул взглядом предложенное Петром и кивнул в знак одобрения. Каждая из вещей тянула на месячную зарплату матери. Когда-нибудь он тоже не будет интересоваться ценой при выборе подарка для самого дорогого человека в мире. Наконец, подарки были упакованы, загружены в машину, цветы куплены. Мужчины уселись в «Москвич», и тот, умиротворенно урча, повез их на дачу.

Но не так просто было поднести подарки женщине. Увидев ее, Петр сразу оробел. Он перетаскал сумки с едой в дом.

— Таня, вот тут продукты, разберете? — пробормотал он.

Маленькая герцогиня глянула на него серо-зеленым глазами, и мужчине опять стало не по себе. Она заглянула в пакет и уставилась на него. Гость вздохнул.

— Таня, у меня нет в этом городе знакомых. Вообще никого нет. Волей случая вы подобрали меня, как старого больного пса у дороги. Не дали сгинуть. У вас очень толковый парнишка. Он занимается починкой моей машины, я живу в вашем доме. Я не знаю, как вас благодарить.

— Петр, о чем вы говорите? О какой благодарности идет речь? Мы ничего такого не сделали, — возразила она.

— Не спорьте со мной, я по стране покатался. Уверяю, вы с сыном последние вымирающие представители человечности. Даже я сам вряд ли подобрал бы и привел чужого мужика в дом, а вы… такая хрупкая… — бормотал Петр, а Татьяна смотрела на него во все глаза. О чем он говорит? — Я прошу у вас разрешения пожить здесь, пока буду улаживать дела в городе. Я не пью, курить пытаюсь бросить. Вот вчера выкурил лишь пару сигарет, и то пока вы не остановились. Матерюсь редко. В основном только по работе, когда строители затягивают сроки сдачи. Ну, так как? Примите квартиранта?

Дима заскочил в прихожую и хотел уже войти в комнату, когда услышал этот разговор. Мать стояла рядом с этим малознакомым мужчиной, и у нее было такое выражение лица не то грустное, не то удивленное. И тут Петр протянул ей коробку, в которую приторно улыбающаяся продавщица упаковала шляпку с платком. Татьяна уставилась на нее, а мужчина протягивал подарок и что-то тихо говорил. Щеки матери залились румянцем, она сцепила пальцы в замок, а он все толкал ей коробку.

— В конце концов, я вам это просто так дарю, — не выдержал бедняга и сунул ей хрустящую упаковку, а сам развернулся и стал выкладывать продукты на стол из пакетов, но при этом всё равно косил глазами в сторону гостеприимной хозяйки.

Она опустилась на стул и потянула ленту на коробке. Петр смотрел на нее, и когда упала шелестящая бумага, открывая прелестные вещицы, лицо Тани вспыхнуло радостью. Она напомнила солидному мужику маленькую девочку, которой наконец-то подарили то, о чем она так долго мечтала. Женщина осторожно вытащила шляпку, невзначай зацепив платок. Тот мягко и невесомо спланировал на пол. Таня ойкнула совсем по-девчоночьи и подхватила его. Кровь ударила ей в лицо, и она сама ощущала, как горят щеки. Женщина покрутила шляпку в руках и осторожно примерила. Подошла к старому зеркалу.

— Вам идет, Таня, — произнес за ее спиной Петр.

Женщина опустила глаза и кивнула, снимая шляпку.

— Спасибо за подарок. Особенно за лилии, — ответила она.

Дима тогда впервые подумал о матери, что ей, наверное, хочется любить и быть любимой. Чтоб рядом был не только сын, но и муж. Парню стало неловко, и он вышел на цыпочках на улицу.

Глава 5.

Вечером к Диме подошел Петр и, стараясь не смотреть в глаза, попросил, чтобы он помедленнее ремонтировал машину. Парень решил, что время для серьезного мужского разговора пришло. Он выпрямился и, вытирая мазутные руки ветошью, сказал:

— Дядя Петя, я вас хочу предупредить, что если вы решили поиграть моей мамой, то зря это затеяли. Разобьете ей сердце — ваша драгоценная тачка не будет подлежать ремонту. Мне ее запороть — как два пальца об асфальт. Имейте в виду.

Мужчина с усмешкой посмотрел на паренька. Серьезный такой, уверенный в себе мальчик, и сомневаться в его словах не приходилось.

— Я в сарае удочки нашел. Не спиннинг, конечно, но пойдет. Давай завтра на рыбалку сходим. С утра пораньше. Посидим в тишине, подальше от забот и хлопот, а вечером мама уху сварит, — предложил Петр.

Парень уставился на него, а мужчина не выдержал и вновь потрепал его по вихрастой макушке.

— Если бы ты не сказал мне этого, я бы решил, что ты тряпка и тебе плевать на собственную мать, — неожиданно ответил он.

Дима усмехнулся. А Петр смотрел на Татьяну, которая развешивала на веревке постиранные занавески с веранды. Она что-то напевала, и вдруг обернулась, мужчина не успел отвернуться. Парень заметил, как тот покраснел и сделал вид, будто что-то ищет у себя под ногами. Дима наклонился к гостю и шепнул:

— Кажется, я ошибся, это вам нужна защита, — усмехнулся он.

Петр обреченно покачал головой. Маленькая герцогиня всё больше околдовывала его. Он старался сделать максимум, чтоб произвести на нее впечатление. Пока парень занимался машиной, он всё хотел как-то поучаствовать в этом процессе, но Дима его прогнал. И тогда Петр отремонтировал табуретки, починил душ, подправил в нескольких местах забор. Уже поздно вечером вспомнил о завтрашней рыбалке и накопал червей. Таня немного скептически относилась к этой затее, но протестовать не стала.

Рано утром, еще было темно, Петр разбудил Диму, и они стали собираться на озеро. Паренек без остановки зевал, в итоге мужик щелкнул его по подбородку. Дима что-то возмущенно замычал, Петр шикнул на него.

— Да я не сплю, — проговорила от двери Татьяна, — всё-таки вы решили пойти?

— Угу, вот только Дима проснется окончательно, — ответил Петр.

Дима впервые был на рыбалке. Неподалеку пели лягушки, в чей строй вливался щебет какой-то птицы. Спокойно, умиротворенно на душе. К тому же на озере в столь ранний час очень хорошо клевало, спать было некогда. Мужчины сидели неподалеку друг от друга, и парень впервые пожалел, что у него никогда не было отца, с которым можно было бы вот так ходить на рыбалку, который бы научил ездить на велосипеде и плавать.

— Вам, наверно, трудно было без отца, — словно подслушав его мысли, сказал Петр.

Парень флегматично пожал плечами.

— Не знаю, я его совсем не помню. Знаю, что мама очень любила его, она даже из дома ради него сбежала. А когда он ушел от нас, она лишь спустя пару лет написала родителям. Говорит, что стыдно было. Она меня в неполные восемнадцать родила, только-только окончив школу. Хорошо, что я октябрьский, а то ей бы и школу не дали окончить. Времена-то были.

— А почему он ушел, не говорила? — спросил Петр. Он слушал, что говорит паренек, и его всё больше терзала обида за эту маленькую семью.

— Нет, просто ушел и всё. Я иной раз хочу его увидеть и задать ему парочку вопросов, хотя пару лет назад думал, что, если встречу, набью морду. За маму. Там что-то было не просто так. Иначе бы она вышла замуж еще раз. Думаю, он разбил ей сердце. Поэтому я не позволю больше никому поступить с ней таким образом. Поэтому, дядь Петя, если вы…

— По-моему, я себя еще никак не скомпрометировал, чтобы думать обо мне так, не находишь?

— Я же вижу, что она вам нравится. Просто вы ведь приезжий. Даже не приезжий, а проезжий.

— Что ты имеешь в виду? — не понял мужчина.

— Боюсь, что для вас встреча с нами — всего лишь курортный роман, мама же…

— Я не женат. В принципе, до недавнего времени думал, что не женюсь больше никогда, но… есть такие женщины… даже не объяснить. Признаюсь честно, обещай меня не выдавать, я вижу Таню в бальном платье в каком-нибудь старинном замке. В окружении роскоши и знати.

Дима смотрел на Петра и, не зная почему, верил, хотя не понимал причин такого доверия. В конце концов, мама не маленькая, да и он ее в обиду не даст.

Улов был хороший, да и общение с солидным дядькой, у которого костюм стоил больше, чем их «Москвич», но так любившим рыбалку, понравилось Диме. Они вернулись после полудня и с гордым видом похвастались уловом. Таня всплеснула руками, куда, дескать, столько рыбы.

— Насолим и насушим, — ответил Петр. Он этим и занялся.

Вечером Дима побежал за молоком, а Таня взялась поливать огород. Петр отобрал грязный шланг из хрупких рук, прикрутил к нему лейку, которую снял с душа, и сам стал ходить от куста к кусту, от грядки к грядке. Таня поглядывала на него и улыбалась. Босой, в коротких шортах и пятнистой майке, с нелепой панамкой на голове, он бубнил себе под нос мотив какого-то марша. Потом вернулся парень, мать попросила его полить клубнику, до которой не хватало длины шланга. Петр услышал это, и отдал шланг Диме, сам намереваясь разобраться с ягодой.

Он набрал ведро из бочки, куда набегала дождевая вода, шел по огороду, и тут поскользнулся и шлепнулся в лужу, которую сам же налил. Паренек, увидев это, захохотал. Мужчина поднялся, глянул на хохочущего взрослого ребенка, да и окатил того оставшейся в ведре водой. Дима моргнул пару раз и бросился со шлангом на гостя.

Таня попыталась успокоить расшалившихся мужчин, но те даже не слышали, гогоча на всю округу. Правда, мальчишка, услышав мать, направил шланг на нее, и та, выставив вперед руки, побежала по огороду, повизгивая. Так как затеял это Петр, то и спряталась она за него, и парень окатил нечаянного гостя водой. Мужик от такой наглости даже задохнулся, схватил ведро с водой и рванул за парнем. Тот прыгал через грядки, лишь босые грязные пятки мелькали в воздухе. Мать пыталась сказать, чтоб они были поаккуратней и не потоптали посадки, но не могла произнести и слова. Она хохотала и не могла успокоиться. Дима был шустрее, ему удалось сбежать. Петр, смеясь, вернулся к дому. Посмотрел на женщину. Та трясла мокрыми кудрями и отжимала майку на животе.

— Так сказать, Иван Купала! — пробормотал мужик.

— Как дети, ей Богу, — произнесла она.

— Зато помылись, — ответил тот с гордостью.

Татьяна захохотала еще громче.

— Ага, особенно ваша, так сказать, пятая точка! Ну очень чистая!

Мужик вывернул шею, стараясь оглядеть свой зад, и вспомнил, что упал в лужу.

— Вот ведь засранец, — проговорил он смеясь.

— Вы это о себе? Ведь вы сами налили ту лужу!

Петр усмехнулся.

— Вы ведь педагог, да? А сына уважать старших не научили.

— Что, простите?

— Я в лужу упал, а он хохотать стал! Где уважение, спрашиваю я вас?

Таня смотрела и всё так же улыбалась. Улыбалась открыто, чарующе и легко. И Петру это очень нравилось. Вот так стоять рядом с ней, слушать ее голос и смотреть в эти серо-зеленые глаза. И видеть, как капли бегут по красивому лицу.

— Не знаю, может, моего сына смущает ваша майка с пальмами или эта стильная панамка? Но, думаю, он знал, что вы в ответ начнете обливаться, — ответила она.

Дима где-то совсем рядом, но не показываясь на глаза взрослым, захохотал.

— Ничего, ничего, — закричал Петр, — ночевать домой придешь!

От чего паренек захохотал еще громче.

Глава 6.

Петр прожил у них пять дней. В понедельник они вновь съездили с Димой в мэрию. На дачу Петр вернулся очень хмурый. Он с какой-то тоской смотрел на Таню и молчал. Женщина поглядывала на него и тоже молчала. На следующий день мужчина известил своих гостеприимных хозяев, что должен уезжать. «Тойота» была готова еще два дня назад. Но Петр, казалось, был не очень-то рад этому. Перед отъездом он пригласил Таню покататься. Вернулись они далеко за полночь. Дима всё никак не мог заснуть, думая о матери и этом заезжем госте. Жаль, что Петр не может остаться, из них вышла бы неплохая пара. Лишь бы мама к нему не успела прикипеть. Сын услышал, как во двор въехала машина, вот мягко хлопнули дверцы, раздались шаги на крыльце. Мужчина о чем-то тихо говорил, а женщина так же тихо отвечала. Так под этот тихий разговор парень и уснул.

Утром Петр уехал. Он долго стоял и никак не хотел садиться в машину, держа Танину руку. Она не поднимала на него глаз, но и руки не забирала. Дима стоял рядом и молчал, а потом и вовсе ушел, давая им возможность спокойно проститься.

Мать с сыном стали жить, как жили до этого. Солили огурцы, варили джем, пропалывали грядки. Но нет-нет, да и вспоминали солидного мужчину, с которым их так неожиданно свела судьба. В конце августа они убрали картофель, оставив на участке лишь капусту, и вернулись в город. А потом наступило первое сентября. Таня надела то самое платье, которое они купили на выпускной.

— Ты такая красивая, мам, — проговорил парень. Она лишь улыбнулась слегка.

День знаний открыл двери вдохновенным первоклашкам. Татьяна Александровна стояла со своим седьмым классом на пришкольном участке и шикала на неспокойных подростков, думая, о сыне: как там он в институте? Потом все разошлись по классам, и всё было, как много раз до этого. И говорила она то же, что и каждый год. Ребята сгрудили цветы у нее на столе, и она что-то объясняла, как вдруг в общей массе цветов увидела лилии. Такие же, как летом ей дарил Петр. Она подошла к столу и выудила букет.

— Кто это, интересно, подарил? — пробормотала женщина и окинула взглядом класс. Ребята притихли и уставились на нее.

И тут она разглядела небольшой клочок цветного картона, засунутый глубоко в цветы, чтоб не выпал. Она вытащила его и открыла. «Таких цветов учителям не дарят»,— было написано от руки четким незнакомым почерком. Щеки вспыхнули мгновенно, улыбаясь, она осмотрела еще раз ребят.

— Я сейчас, — сказала Татьяна Александровна и выскочила из класса.

Она бежала по тихому коридору школы, и каблуки цокали, словно подгоняя хозяйку. Скатилась по лестнице на первый этаж и увидела Петра. Она не видела его лица, но знала: это он. Его затылок, его чуть сутулая спина. Он в дорогом костюме стоял и поглядывал в сторону дирекции. И тут мужчина повернулся. Увидев ее, в два шага подошел к ней. А Таня даже задрожала, не зная почему. Он взял ее руку, несколько раз поцеловал ладошку и даже потерся носом об нее.

— Как ты нашел? — только и смогла выдохнуть женщина.

— Кто ищет, тот всегда найдет, — просто ответил он и посмотрел на часы.

— Торопишься? — с грустью в голосе спросила она.

Он кивнул.

— Ты когда освободишься?

— Не знаю, нескоро, наверно, — ответила она тихо.

— Давай пошустрее, ЗАГС работает до пяти, но заявление мы сможем подать только до четырех, — сказал он.

Таня уставилась на него.

— Заявление?

— Заявление, заявление, — подтвердил мужчина и притянул ее к себе. Она послушно прижалась к нему, но потом спохватилась.

— Нет, я так не могу! У меня сын, нужно с ним…

— Димино благословение я уже получил, так что давай, освобождайся поскорей. А ты сбежать не можешь?

— Сбежать?

— Сбежать. Ну, дети же иногда сбегают с уроков, почему б учительнице не сбежать? Думаю, они даже рады будут.

— И завуч тоже, — пробормотала Таня, приходя в себя. — Петь, а почему ты так уверен, что я за тебя замуж пойду?

Он потерся опять об ее ладошку, поцеловал тонкие пальчики.

— Наверно, потому, что я тебя люблю, и ты меня любишь, — ответил он просто.

У женщины вновь вспыхнули щеки, да сердце норовило выскочить из груди.

— С ума сойти, — проговорила она, — признание в любви?!

— Ну, так сбежишь?

— Не могу, но постараюсь освободиться пораньше

— Ты уж постарайся, — проговорил он и подумал, что вот сейчас ее нужно будет отпустить, а отпускать так не хотелось!

— Давай в два подъезжай и увози меня за тридевять земель, — шепнула она напоследок и выпорхнула из его рук. Только ненавязчивый аромат духов остался витать в воздухе. Мужик потоптался еще в коридоре и уехал.

Уж на какие кнопки нажал, за какие веревочки дернул Петр, занявший должность главного инженера города, так и осталось неизвестно, но только через две недели они поженились. Свадьба получилась довольно скромной, а вот невеста в шикарном платье выглядела королевой, на нее оглядывались с восхищением. Вечером этого же дня вся семья укатила в Крым (завуч вынуждена была согласиться отпустить учительницу на медовую неделю). Молодожены взяли и Диму, без него Таня никак не соглашалась уезжать. Дима же, никогда не видевший моря, уговаривал мать ехать, говорил, что он большой, и всё такое. Однако она стояла твердо, и парня взяли с собой. Но при этом Петр снял ему номер в другом крыле гостиницы. Это были самая восхитительная неделя в жизни молодого студента. Туристический сезон закончился, пляжи заметно опустели, но море при этом не утратило ни своей ласки, ни прелести.

А в октябре узнали, что летом ожидается прибавление в семье. Таня, правда, весьма скептически к этому отнеслась, дескать, куда рожать в тридцать семь, но муж сказал, что за рубежом раньше и не рожают, а она еще очень молодая и не выглядит на свой возраст.

1996 году у парня родилась сестра, в которой он не чаял души. Кристинка оказалась единственным человеком, на которую обрушилась вся безмерная любовь взрослого брата. С того самого момента, как парень начал зарабатывать деньги, на ребенка всякий раз проливался дождь подарков по поводу и без. Он ее баловал и обожал, девочка отвечала ему тем же.

Дима старался не зависеть от отчима. Тот уважал юношеский порыв стать самостоятельным, поэтому сквозь пальцы смотрел на занятость пасынка и его эксперименты с работой. Не имея своего угла, Петр переехал в квартиру к жене. Соседки-кумушки, так любившие обсуждать всех и вся, весьма скептически отнеслись к новому жильцу. Машина дорогущая, а имущества — кот наплакал: кресло-качалка, ящик посуды, маленький телевизор, узел постельного белья, пара чемоданов с одеждой и много-много коробок с книгами. А Петр не объяснял, что уже много лет живет по съемным квартирам. Одному немного-то и нужно, да потом о каких вещах может идти речь, когда часто меняешь место жительства?

Так вот Дима и жил, зарабатывая на свою первую машину. Хотя купил ее всё равно не без помощи отчима: тот на день рождения, на двадцатилетие, подарил пятьдесят тысяч. Правда, тогда у Дмитрия поменялись планы, и он — страшно подумать! — собирался жениться… Но об этом парень запрещал себе вспоминать. Вот уже много лет он старался вырезать эту часть жизни из памяти…

После окончания института Дима какое-то время работал по специальности, и как-то раз встала проблема запчастей на его вторую, но опять-таки японскую машину. Начал договариваться в городе, однако цену запросили такую, что проще было пересесть за руль отечественного автомобиля. Но изменять транспорту страны восходящего солнца парень не стал и сам поехал во Владивосток. Привез запчасти себе и еще паре друзей, потом съездил еще и начал уже на другом уровне налаживать связи. Тогда Дима впервые понял, что на этом можно делать деньги. И в 2004 году, спустя четыре года после окончания института, у него появилась своя первая мастерская японских авто.

Слух о недорогих запчастях, да еще и о возможности не только купить их, но и заказать, быстро разлетелся по городу, да и отчим везде и всюду рекламировал дело пасынка. Поначалу Дима сам возился, ремонтируя чужие автомобили, но клиентов становилось все больше и больше и вскоре пришлось искать подмастерьев. А потом вынужден был увеличивать площадь, открывать мойку и даже организовать небольшое кафе, где клиенты могли спокойно попить кофе, пока их драгоценную машину приводили в порядок («переобували» или меняли масло).

Когда Дима только начинал свое нелегкое дело, он даже не думал, что вскоре оно разрастется таким образом. Даже мечтать об этом боялся. Мама как всегда переживала за него, особенно с тех пор, как он ушел из дома — однако об этом думать и вспоминать запрещалось, — переживала и о том, что кроме бизнеса у него нет ничего. В первую очередь семьи. Конечно, у парня периодически появлялись барышни, но они так же быстро пропадали в неизвестность, а сам Дима совсем не тревожился об этом. Правда, мудрая женщина не лезла к нему с этими разговорами, зная, что на эту тему говорить не разрешалось.

Глава 7.

Единственная с кем Дима познакомил родителей была Марина. Не девушка — фея из сказки. Рыжеволосая зеленоглазая ведунья. Если бы не Димина глупость, может быть…

…Когда ее впервые увидела Димина мама, она охарактеризовала девушку так: глазастая, горластая, ногастая. У самого парня первое впечатление было несколько иным: глазастая грудастая, ногастая. Это только потом он заметил, что она разговаривает на повышенных тонах.

Когда Дима познакомился с ней — а дело было на вернисаже, который организовала его одноклассница, — Марина была в ярком васильковом платье, и декольте, вроде бы, было более чем скромным, но дышать ровно рядом с ней не получалось. Грудь, как минимум, третьего размера, навевала на мысли эротического содержания, под стать картинам с обнаженными натурами вокруг, что радовали, а порой, удивляли взор. Глаза он заметил, когда они вдвоем пили коктейль — ну, не в вырез же платья было пялиться! Заметил и отметил про себя, что такого оттенка вот так вживую еще ни разу не видел: ярко-зеленые, с желтым ободком возле зрачка. Вообще, весь вид девушки навевал на мысли о зеленых полях Ирландии. Яркая, даже не рыжая, а какая-то огненная копна кудрявых и длинных, будто водоросли, волос; сама высокая и статная — точно Ундина из северных сказок.

Она тоже пришла по приглашению Сони, хозяйки вернисажа. Та их и познакомила. Правда, во время знакомства подвыпившая художница висла на Дмитрии, а тот всё никак не мог увильнуть. Марина ему сочувствовала взглядом и едва улыбалась, а вот глаза, глаза говорили обо всём…

Это всё они потом и прочувствовали дома у Димы. Бабуля уехала в гости к подруге в Чехию, и парень один хозяйничал в гигантской квартире. Даже сейчас, положа руку на сердце, он признавался, что ни с кем ему не было так легко и просто, как с Мариной.

Она проснулась раньше него. Когда же встал Дима, то на столе уже был завтрак из трех блюд. Сама же повариха носилась на реактивной тяге по кухне в бабулином любимом кимоно. Даже волосы, под стать японкам, заколола шпильками. Только подойдя ближе, парень разглядел, что это самые обычные карандаши. Марина чмокнула его в небритую щеку и продолжила говорить по телефону. Тогда, в их первое совместное утро, он еще не знал, что говорить по телефону она будет всегда, и что он это изобретение человечества, в какой-то мере, даже будет ненавидеть.

Все проблемы — свои, друзей, родни — она решала при помощи телефона и записной книжки. Ей звонили, как в справочную службу. У нее можно было узнать, где дешевле сделать ремонт, как раскрутить магазин, у кого можно вылечить зубы и недорого подстричься, как получить место в детском саду и перевести ребенка из одной школы в другую, более престижную. Поначалу в знак благодарности люди волокли Марине коробки конфет, коньяк, цветы и парфюмерию. Как-то раз девушка обозрела свое «богатство»:

— Бойтесь данайцев дары приносящих! Просто мечта алкоголика! — изрекла она, разглядывая содержимое мини-бара. — Если я выпью весь этот коньяк, ликер, что тут еще есть… вино, шампанское, виски и даже джин, а закушу конфетками — ого, бельгийские! Один черт, — я с такими подарками умру от изжоги и цирроза печени.

— А что? Как раз! Чем ты собираешься закусывать коньяк? Огурчиками маринованными, что ли? — смеялся Дима. — Нет, дорогая моя, извольте откушать конфетку, шоколадную!

— Да меня уже тошнит от этого шоколада!

— А чего ты хотела?

— Машину хочу!

— Так и бери тогда, как все нормальные люди, деньгами. На цветы у тебя аллергия, от шоколада изжога, а от спиртного действительно цирроз можно заработать. А духи — так с этим вообще беда, еще ни разу, ну, во всяком случае, при мне, не угадали с ароматом. Сама оцени свои усилия и установи банальную квоту за ту или иную услугу.

Марина думала недолго. С тех пор прошло уже много времени, а люди всё так же ищут ее поддержки и поручительства. Маришка может всё! Растаможить товар на границе, выхлопотать путевку почти даром в Турцию, устроить банкет, познакомить с мужчиной — в общем и целом возможностям девушки нет предела. И всё совершенно законно. Разрабатывая различные проекты, она в процессе размышления засовывала в собранные на макушке волосы карандаши. Чем труднее дело, тем больше карандашей в прическе.

Когда Дима решил открывать свое дело, Маришка придумала и организовала ему настоящую рекламную компанию. И вот тогда в их доме не осталось ни одного карандаша, а голова Маришки походила на дикобраза. Парень, вернувшись домой, даже не узнал девушку. Та что-то лихорадочно бормотала порой или вдруг начинала строчить на бумаге. Даже телефон отключила. На Диму огрызалась и вообще в тот период походила на старую, злую, взбалмошную собаку с дурным характером. Дело для нее всегда было на первом месте, и если уж она бралась, то доводила до триумфального конца.

Потом она нашла любимому толкового адвоката. Серьезный парнишка, ровесник будущего бизнесмена, в строгом деловом костюме, аккуратной стрижкой и стильными очками произвел на Диму хорошее впечатление. А тот вдруг заулыбался и назвался еще раз по фамилии, и будущий магнат присмотрелся внимательнее. Что-то смутно знакомое таилось в молодом юристе.

— Так мы же учились в одном классе, пока меня родители в седьмом не перевели в математическую гимназию, — сказал Алексей.

— Тьфу, ты, Самойленко! Надо же, изменился-то как! — воскликнул Дима, с жаром пожимая руку старому приятелю. Лешка был изгоем в классе из-за страшной близорукости и косоглазия, помимо этого, у него торчали уши и вечно в каких-то жирных пятнах были брюки. Теперь же перед Димой стоял очень успешный и аккуратный во всех отношениях человек.

А через пару недель Марина приволокла за руку бледную и невзрачную девицу. Та стояла, хлопала белесыми ресницами и очень внимательно вглядывалась в лицо Дмитрия. Тот, обескураженный сим призраком, вращал глазами, тем самым пытаясь спросить у своей ненаглядной, что всё это значит. Оказалась, что девица — бухгалтер. Парень еще раз окинул взглядом мышь, и уже открыл рот, чтобы вежливо отказать, как Маринка с радостью и готовностью уверила барышню, что ей очень рады.

— А тебе бухгалтер нужен не для красоты, а для бумаг и денег, — заявила вечером благоверная, когда Дима высказал ей свои соображения. — У меня подруга с ней училась, говорит, что умная девчонка. Да и потом, у нее просто выбора особого не было. Катька, бедная она. Мать у нее болеет, денег едва на жизнь хватает.

— Я не совсем понял, ты что, на жалость давишь?

— На благоразумие твое! — воскликнула Маришка и легонько хлопнула Диму по голове свернутой газетой. — Знаешь, какая она головастая?! Да она твои деньги получше своих стеречь будет! Раньше считалось, что человеку должно повезти с тремя людьми в жизни: адвокатом, бухгалтером и священником. Про священника тебе думать еще рано. Или поздно, тут как посмотреть. А вот адвокат должен быть зубастым, как акула, борзым, как рысь, шустрым, как заяц и спокойным, как удав. В зубах твоего Лешки весь процессуальный кодекс, или как там он называется! А Катерина — это твой кошелек! Вот увидишь, она и тебе-то неохотно будет выдавать деньги на «мелкие» расходы.

Спорить со своей девушкой Дима не стал. Маринка никогда не ошибалась в людях. В чем он со временем убедился. Серенькая мышка превратилась в серого кардинала. Она трясла поставщиков, заказчиков, рабочих за каждую копейку.

Как-то раз Дима решил покутить — Маришка улетала по делам в Москву, — и он, пьяный, просадив в казино всю наличность, приехал в офис к Катерине и изъявил желание пополнить опустевший кошелек. Катя уперлась и не дала. Босс даже оторопел.

— Вы, Дмитрий Арнольдович, потом мне еще спасибо говорить будете! — ответила бухгалтер.

Он был категорически не согласен. Сначала мягко и даже немного заигрывая, опять заявил о своем желании получить наличность из сейфа, но девушка не приняла подачу. Тогда шеф впервые повысил голос. Он орал и топал ногами. Красная как рак бухгалтер, поднялась на ноги, подхватила сумку с ключами от сейфа и кабинета и покинула свое рабочее место. Шеф еще какое-то время что-то кричал в адрес своей подчиненной, а потом отправился занимать денег у знакомых. Но это был не его день: пришлось обиженному начальнику топать домой и отсыпаться.

Когда же утром, вернее, ближе к полудню, Дмитрий не обнаружил в офисе Катерину, а на его вопрос, куда подевался бухгалтер, подчиненные отворачивали лица, парень понял, что девушка, скорее всего, обиделась. Ведь как бы он ни был вчера пьян, прекрасно помнил, что произошло. В принципе, именно поэтому и зашел в бухгалтерию. А потом Вера Анатольевна, секретарь, отдала ему заявление Катерины об уходе. И с таким укором посмотрела на шефа, что тот почувствовал себя школьником, опоздавшим на урок и налетевшим на директора. Парень уткнулся в заявление и с деловым видом зашел в свой кабинет.

Подписывать заявление он, конечно же, не стал. На то было несколько причин. Во-первых, он прекрасно знал, почему Катя решила уволиться. В этом была целиком и полностью его вина. Во-вторых, этого бы не простила Маришка. Она и так с него с живого завтра снимет шкуру за то, что он вчера так «оторвался». У нее точно возникнет желание ему оторвать голову за такой «отрыв», а может, и еще что-нибудь. Более ценное, чем голова. Вернее, более дорогое. Хорошо еще, что Катя, как наши под Брестом, не сдалась вчера. Права была Марина, как всегда права, Катя — профессионал. Профессионал с большой буквы.

И в честь того, что его начала грызть пресловутая совесть, он утроил масштабную проверку своего предприятия. Наорал на мастера, что тот еще не оформил заказ на новые запчасти. Главному механику досталось за то, что двое его подмастерьев опоздали и весьма «нагло и свободно курили в то время, когда нужно работать, за что вы тут все, в конце концов, деньги получаете?» Уже переползая порог дома, он подумал, что, наверно, перегнул палку. Но думать было лень, да и больно как-то. Голова гудела, как горшочек из сказки, когда тот варил кашу. Вот только Димин горшочек отказывался и варить, и тушить, и жарить…

Глава 8.

Маришка не стала орать. Она вообще всегда в стрессовых ситуациях вела себя более чем просто хладнокровно. Она сразу поняла, что что-то не так.

— Что натворил? — спросила практически с порога.

— С чего ты взяла?

— Дим, просто скажи, что случилось? В чем провинился?

Парень что-то замычал, но потом глянул на нее и покаялся. Марина ничего не сказала на то, что он проиграл больше тысячи долларов, потерял сотовый телефон и даже разбил спьяну ее любимую вазу, а вот новость о Катерине ее по-настоящему разозлила.

— Иди и извинись! — настаивала она.

— Марин, я виноват, конечно, но извиняться!

— Любишь кататься — люби и саночки возить!

— Другую наймем!

— Нет, ты поступишь как настоящий мужик! Ты сходишь и извинишься! И позовешь девочку обратно на работу, и пообещаешь, что больше такого не повторится! Да если бы она тебе — пьяному! — выдала бы деньги, я бы первая ее уволила, и мне плевать, что это твоя компания, и я, по сути, не имею к ней никакого отношения! Но тут девушка себя проявила так, как и должна была! И что в итоге: ты, видите ли, оскорбился! Дескать, не царское это дело, извиняться! Люди должны тебя уважать, а ТВОИ люди — втройне! И стоять они должны за тебя горой, как, впрочем, и ты за них! Так что засунь свою гордость куда подальше — могу даже подсказать, куда именно — и топай к Кате! А чтоб ты не сдрейфил и не смылся, я поеду с тобой!

Но поехать она с ним не смогла. Приняла душ, выпила какое-то лекарство и уснула. Дима даже несколько раз подходил и прислушивался к ее дыханию. И только сейчас в глубоком вырезе халата он заметил какой-то шрам на груди у Маришки. Опустился на колени перед диваном и присмотрелся. Так и есть. Шрам послеоперационный, по-видимому, очень старый. Только вот на что делали операцию, если шов как раз между грудями расположен? Тут девушка пошевелилась и натянула на себя одеяло. Парень посидел еще какое-то время и ушел.

Один он всё-таки не рискнул ехать. Больше всего на свете Дима боялся женских слез. Тем более, когда чувствовал себя виноватым. Он купил цветы, любимые пирожные Кати и, позвав с собой Алексея, отправился на покаяние. Катерина делегацию встретила весьма холодно, хотя дверь открыла сразу. Дима что-то замямлил в ответ, толкая в бок адвоката. Как только «пламенная» речь работодателя была окончена, девушка напомнила ему, в чем именно заключается ее работа. Дима слушал и кивал, а потом в квартире позвонил телефон. Катя сняла трубку, и к большому удивлению парней, передала ее Дмитрию. Звонила Марина.

— Дим, я понимаю, ты занят, но у меня… неприятности. Приезжай поскорее.

Парень что-то буркнул в ответ, сунул в одну руку Катерины букет, в другую телефон и побежал вниз по лестнице. Пролетев несколько ступенек, он бросил через плечо:

— Я виноват и каюсь. Так что не дури и приходи завтра на работу, а то потом сама будешь искать накладные на «Ниссан» как раз до следующего квартала!

Марина была дома, уже одетая и собранная, но в то же время какая-то растерянная, если не сказать расстроенная.

— Мне мама звонила, нужно приехать, у нее что-то там случилось, — сказала она.

Дима уставился на нее. Мать звонила?

— Я понимаю, что это мои трудности, но я… я не могу туда одна ходить… я боюсь…

Вот это номер! Никогда бы не подумал, что она чего-то может бояться! За те полгода, что они прожили под одной — кстати, ее — крышей, она ни разу не говорила о матери. Дима спрашивал одно время, но она уклонялась от прямого ответа, а когда же речь зашла, чтоб познакомить семьи, то она вытаращила на него свои зеленые глазища и засмеялась. Парень так ничего и не понял. Марина вообще как-то тяготилась семьей. Ей не доставлялирадость посиделки в кругу родственников. А о матери сама она заговорила впервые.

— Я, правда, боюсь. Боюсь, что может случиться что-то… страшное…

— Мариш, я поеду с тобой, ну, чего ты? Не заболела? Дрожишь вся.

— Если бы ты знал, какая это для меня мука!

— Так, может, и не стоить ехать, если…

— Она мне мать, и просто так звонить не стала бы, уверяю.

Всю дорогу она молчала, даже на звонки не отвечала. А потом и вовсе отключила телефон. Дима пытался ее развлечь и даже в комической форме рассказал, как извинялся, но девушка даже тогда не проявила желания общаться. Уже у дома, она взяла его за руку.

— Дим, запомни, пожалуйста: Акчинский Андрей Ильич. Его номер телефона под единицей в быстром наборе. Если вдруг что-то случится, звони ему.

И вот тогда у Дмитрия лопнуло терпение.

— Так, быстро говори, иначе я обратно затолкаю тебя в машину, если «вдруг чего» необходимо звонить твоему Такчинскому!

— Акчинскому, — спокойно поправила Марина. — Там может быть… мой отчим…

— Вы что, в ссоре?

— Пойдем, вон мама с балкона нам уже машет.

Как агнцы на заклание, они поднялись на третий этаж. Там уже с распростертыми объятиями стояла женщина неопределенного возраста в выцветшем халате.

— Доченька моя приехала, наконец-то! Совсем забыла о матери! — ворковала она, обнимая девушку.

Маришка нехотя прижалась к ней и тут же отряхнулась, будто мать ее замарать могла. Хозяйка, казалось, ничего не заметила и, обняв Диму, затолкала обоих в квартиру.

Она всё что-то говорила и говорила, не слушая Марину и не давая вставить в свой монолог и слова.

— Что же ты совсем ко мне не приезжаешь? — спросила мать с укором у дочери.

Та, не моргнув глазом, ответила:

— А ты забыла, где я живу?

— Что ты такое говоришь? Как же так?

— Мам, ты знаешь, мне… вернее нам, некогда. Совершенно некогда. Что у тебя стряслось? Ты позвонила и сказала, что дело не терпит отлагательств. Что случилось?

Женщина перестала суетиться и носиться по кухне. Дима следом за Мариной не стал снимать куртку. Девушка вела себя так, что становилось ясно: в этом доме ей находиться в тягость. Она и проходить-то не собиралась, да мать почти силком затащила ее на кухню. Дима посмотрел на нее. Маринка стояла возле двери, бледная, с темными кругами под глазами, и эта синева парню не нравилась. Да и вообще, вид у нее был какой-то болезненный.

— Видишь ли, доченька, у меня кое-какие неприятности возникли...

— Сколько? — просто спросила девушка и полезла за кошельком в сумку.

— Ну что ты так! — возмутилась мать, но по ее глазам Дима понял, что ей даже стало легче, что Марина так всё быстро поняла.

— Сколько? — с нажимом спросила дочь.

— Десять тысяч, — тихо ответила женщина.

Маришка, уже открыв кошелек, вытаращила на нее глаза.

— Сколько? — переспросила она.

Мать замялась, стала переставлять на столе чашки.

— Мам, зачем тебе такая сумма?

— Нужна, дочь. Если бы была не нужна, я бы не спрашивала.

— Мам, я оплачиваю тебе квартиру, сделала в ней ремонт, одеваю и закупаю тебе продукты. Ты работаешь?

— Ну, знаешь, как сейчас тяжело с работой.

— Так и я деньги тоже не печатаю.

— Если ты пожалела для матери денег, так и скажи! — повысила голос женщина. — Я тебя вырастила, воспитала! Всё, что у тебя сейчас есть, — это моя заслуга!

Марина, взявшись рукой за грудь, опустилась на стул. Диме показалось, что она еще сильней побледнела, а губы даже сквозь слой помады, отдавали серым оттенком.

— Для тебя мне денег не жалко, ты же знаешь. И не дави на жалость, — произнесла она устало и опять полезла в сумку.

Дима подошел к ней и только хотел спросить, не плохо ли ей, как вдруг девушка вскинула на мать встревоженный и злобный взгляд.

— Это не тебе деньги нужны, а ему! Ведь так? — выдавила она из себя, вперив в лицо матери тяжелый взгляд.

У той забегали глаза, и она что-то замямлила в ответ. Маришка вдруг побагровела и заорала, бросаясь в квартиру:

— Где этот козел? Где он? — орала она, открывая двери. Дима с недоумением смотрел на нее и не узнавал. Он первый раз слышал, чтоб она кричала, да еще и вот так выходила из себя. Мать бегала за ней и что-то бормотала.

— Он же твой отец. Он пришел и не выгонять же… Марточка, его здесь нет. Успокойся, тебе же нельзя волноваться.

Марина вдруг повернулась к ней, и та даже отступила назад под взглядом дочери.

— Папа уже двадцать лет, как умер, — с тихим шипением растревоженной змеи прошептала она, прижимая посиневшие руки к груди.

Диме надоел весь этот сыр-бор. Он подскочил к Марине и стал тащить ее к выходу, но девушка упрямилась и не слушала его.

— А то, что мне нельзя волноваться, ты должна была вспомнить, когда звонила мне, чтобы попросить денег для этого козла! У меня! Для этого урода! — прокричала она и вдруг стала оседать на пол.

— Марина! — заорал Дмитрий, подхватывая ее.

Мать плакала и теребила руку дочери, которую та пыталась выдернуть.

— Глупо-то как! Из-за этого козла умереть, — сипела девушка, безвольно повисая на руках парня. — Акчинский, Акчинский!

Дима подхватил ее на руки и, уложив на диван, начал названивать Акчинскому, даже не зная, кто он такой. Мать Марины плакала рядом, но Дима, глядя на нее, почему-то не верил слезам. Была какая-то театральность в том, как женщина заламывала руки и причитала. Не крестилась только. Может, гнева Бога боялась за неискренность.

Наконец, сняли трубку. Усталый мужской голос коротко сказал:

— Слушаю, — будто привык, что ему вот так звонят.

— Андрей Ильич?

— Да.

— Вы меня не знаете. Я звоню… В общем, Марине плохо стало, она сказала вам звонить.

У доктора тут же сменился тон.

— Какая Марина? Говорите толком!

— Бог мой! Она сознание потеряла! — заорал Дмитрий, испугавшись не на шутку. — Черт возьми! Марина! Стародубова! Высокая, зеленоглазая, рыжая!

— Господи боже! Где вы?

Дима назвал адрес.

— Пока я доеду, она умрет! Срочно в машину и везите в кардиоцентр на Слободской! Знаете, где?

— Знаю!

— Жду! — рявкнула трубка, и в ухо понеслись гудки.

Дима подхватил бесчувственную девушку и под причитания матери выбежал из квартиры.

— Дмитрий! Подождите меня внизу! Я сейчас оденусь и поеду с вами! — крикнула мать Марины.

Конечно, он ждать не стал. Рванул с места так, что казалось, загорелась резина, всю дорогу летел как ненормальный, подрезая и обгоняя под возмущенный вой клаксонов. На крыльце больницы уже стояли люди с носилками. Едва, повизгивая тормозами, «Тойота» влетела во двор и замерла, как послушная лошадь, которую ни с того ни с сего осадили, к ней тут же подбежали врачи. С рук на руки он передал Марину Акчинскому. Побежал, было, следом, но дальше приемного покоя его не пустили.

Глава 9.

Потянулись томительные минуты ожидания. Он измерил длину и ширину коридора, посчитал, сколько мраморных клеток покрывает пол, а на душе становилось всё тоскливее и тоскливее. Маришка, его Маришка, сильная. Она справится. Еще немного — и к нему выйдут и скажут, что всё хорошо. Обошлось. И он успокоится, и сердце перестанет так болеть и переживать.

Будто услышав его мольбу, двери в отделение кардиологии открылись, и вышел Акчинский. Только сейчас парень смог его рассмотреть. Андрей Ильич был пятидесятилетним мужчиной, с посеребренной бородой и глазами доброй собаки. Он внимательно посмотрел на парня — видимо, тоже приглядываясь, — стянул с головы колпак, и Дмитрий во второй раз в жизни почувствовал, как по спине заструился холодный пот. Стало нечем дышать, а доктор тяжело опустился на лавочку и стал что-то искать по карманам.

— Черт! Что же ее потащило опять туда? Сколько раз говорил: нечего там делать! Так нет ведь! И ведь всякий раз ей через себя приходится переступать. Один черт едет. Будто что-то новое хочет услышать. А ты чего соскочил-то? Сигареты случайно нет?

Дима закивал, а выговорить не мог и слова. Доктор опять глянул на него.

— Слышь, а может, тебе тоже того?

— Чего — того?

— Валерьянки или корвалола, или чего-нибудь покрепче?

Парень закивал, всё так же не понимая ничего. Андрей Ильич поднялся и тяжело пошел к двери. Дима всё еще стоял у кресел в недоумении.

— Парень, — позвал Андрей Ильич, — здесь у меня ничего нет!

В кабинете Акчинский открыл шкафчик и плеснул какой-то коричневой жидкости в стопку.

— Я… не люблю валерьянку, — выдавил из себя Дмитрий, чувствуя, как плохо слушаются челюсти.

— А кто сказал, что это валерьянка? — усмехнулся одними губами Андрей Ильич и протянул стопку.

Парень взял и понюхал: коньяк. И хлебнул одним глотком, ощущая тепло в желудке и горечь во рту.

Акчинский смотрел внимательно на Диму. Этот парень был первым из всех приятелей Марины, с кем ему довелось познакомиться. Стоял, ссутулившись, бледный, взъерошенный, а в руках подрагивала пустая стопка.

— Маринка…

— Нормально, для нее каждая встреча с родительницей — встряска нервной системы, — протянул врач, перекладывая бумаги на столе. — Слушай, сигарет нет? Курить хочется, аж переночевать негде.

Дмитрий, всё так же не выпуская стопку из рук, стал шарить по карманам. Мужчины затянулись и переглянулись вновь.

— С таким пороком сердца нужно жить в монастыре. Где птички поют, благодать небесная и медитация. В полной гармонии. А она что вытворяет? — произнес Акчинский. — То в поход уйдет, то в горы полезет, то на дискотеку смоется. Я ее двадцать пять лет знаю, и всё время так и хочется пройтись широким, армейским ремнем по заднице.

— Чьей? — не понял Дима. Он стоял, призадумавшись, у окна, и не вслушивался в слова доктора.

— Чьей-чьей! Марты, конечно! — усмехнулся Андрей Ильич.

— Какой Марты?

Доктор вперил в лицо парня тяжелый, изучающий взгляд. То ли правда не знает, то ли придуривается.

— Вы с ней сколько времени встречаетесь?

— С кем?

— Слышь, парень, может, тебе еще налить, а то у тебя какие-то аномалии с головой. Тебя, однако, не пробрало. У меня и крепче найдется. Не хочешь спирта хлебнуть? Неразведенного?

Дима вдруг разозлился.

— Так это вы заладили про какую-то Марту.

— А ты мне сам кого привез? — Акчинскому даже стало смешно: неужто даже своему парню не сказала?

— Я привез вам свою девушку! Ее зовут Марина Леонидовна Стародубова!

— И давно?

— Что давно?

Тут уже разозлился доктор. Вся эта ситуация ему стала напоминать театр абсурда.

— Да ты давно знаешь Марину Леонидовну, или только вчера познакомились?

— Нет, мы уже полгода живем, — пробормотал Дима.

— Полгода живем! — передразнил Андрей Ильич. — И что, полгода — не повод для знакомства?

— В каком смысле?

— Слушай, парень, у меня возникает ощущение, что я угодил в психбольницу, и ты — мой навязчивый кошмар! Может, тебе правда хлебнуть спирта! Или ты всегда такой, прости Господи, тормоз?

— Да это вы говорите какой-то бред. Марта какая-то, пророк! — вспылил Дима.

— Не пророк, а порок! Как так можно жить с человеком и ничего о нем не знать! Ты что, в паспорт ей никогда не заглядывал, что до сих пор не знаешь, что зовут ее Стародубова Марта Леонидовна?! И прости, конечно, но что это за отношения такие, что ты до сих пор не видел у нее послеоперационного шрама на груди?

Дмитрий, не отводя глаз от лица доктора, опустился на кушетку. У него был такой растерянный вид, что Акчинский даже немного струхнул: уж не влез ли он туда, куда его не просили? А Дима сидел и хлопал глазами, вдруг осознав, что действительно ничего не знает о Марине, вернее, Марте. У нее порок сердца? У нее? У его Маришки была операция на сердце? Он припомнил, как девушка ни разу не изъявляла желания принять вместе с ним душ, а когда однажды он залез к ней в ванну, она прогнала его. И свет всегда выключала, когда они… А в полумраке — поди разгляди, что там у нее на груди?! Да и одевалась она, всегда отворачиваясь от Диминого взгляда. Парня, правда, и вид со спины весьма привлекал, особенно ее нижняя часть, но вот только значения он этому никогда не придавал.

— Оказывается, всё было неспроста, — пробормотал он себе под нос.

Акчинский всунул ему в руки всё ту же стопку, и парень на автомате опрокинул в себя ее содержимое. По пищеводу скатилась горячая горьковатая волна. Но в голове совсем не прояснилось. Бог его знает, сколько бы он вдумывался в суть услышанного, как вдруг в коридоре раздались крики, причем один человек старался говорить тише, а второй, напротив, повышал голос. Он показался знакомым Дмитрию.

— Вот черт! Столкнулись, видать! — воскликнул Акчинский и бросился в коридор. Дверь распахнулась, впустив голоса внутрь, а затем доктор затолкал их обладательниц к себе в кабинет. К большому удивлению парня, в одной из скандалисток он узнал мать Марины, вернее, Марты. Именно она кричала, не внимая просьбе врача вести себя тише.

— Я знала! Я всегда знала, что вы ее настраиваете против меня, родной матери! — кричала раскрасневшаяся женщина.

— Да не очень-то и стараться пришлось, недоделанная актриса! — перешла на повышенный тон вторая. Ее парень вот так, вживую, видел впервые, но лицо почему-то было знакомым. — Твою дочь поцеловал Бог! Он дал ей жизнь во второй раз! Из десяти ребят до сегодняшнего дня дожили лишь пятеро! Пятеро! И Марина — одна из них! А ты ей, родной дочери, своему единственному ребенку, — не поверила! Этот ублюдок ее едва не изнасиловал, а ты — мать! — поверила не слезам тринадцатилетней девочки, а россказням своего сожителя!

— Да тебе-то какое дело?

У второй выкатились глаза, и она, едва дыша, чуть не бросилась на мать Марины. Вернее Марты.

— Ты всё никак не можешь успокоиться? Простить не можешь, что Марточка осталась жива, а твоя дочь умерла? — крикнула в запальчивости родительница Диминой девушки.

На какой-то миг, на долю секунды, ту самую долю, которая имеет значение лишь в достижениях спорта, застыли все участники сцены. А потом незнакомка с кулаками и слезами на глазах бросилась на мать Марины. Она ругалась, не стесняясь и не выбирая выражений, награждая тумаками свою оппонентку. Та коротко взвизгивала и старалась отбиться. Двое мужиков не могли растащить женщин. На шум вбежали люди в белых халатах и пижамах. Потасовку растащили. Мать Марины вытолкали в коридор и оттуда спустили вниз. Она всё еще грозила кулаком и выкрикивала ругательства в адрес всей клиники и некоторых ее служителей в частности. Вторая теперь рыдала взахлеб на груди у Акчинского, тот целовал ее в висок и что-то шептал в утешение. Дима протянул ей стакан с водой. Андрей Ильич почти силком влил воду в женщину. Она завздыхала тяжело, размазывая слезы по лицу.

— Вот ведь сволочь! — проговорила она, высмаркиваясь в платок. — Слышал, что эта гадюка здесь нашипела? Тварь какая!

— Олесь, оставь ее! Столько лет прошло, а ты всё…

— Как оставить?! Как оставить, Андрюш? Она, эта… У меня даже порой слов нет, как назвать ее, чтоб в одном слове заключить всё, что я думаю о ней, а ты говоришь, оставить! Вот почему Маришка оказалась здесь? Откуда ее привезли? Оттуда?

— Оттуда, — спокойно ответил Акчинский.

— А ты — оставить, — повторила женщина.

Она стала поправлять на себе одежду, и только сейчас заметила Дмитрия. Тот даже поднялся. На вид ей было около сорока. Красивая, ухоженная, да и косметика, видать, стоила недешево, коль после проявления таких бурных эмоций осталась там, куда ее наносили с утра. Или просто сама по себе хороша собой. Женщина перевела взгляд на Акчинского.

— Олесь, познакомься, это Дмитрий — приятель Марины. Олеся — моя жена, — представил Акчинский их друг другу.

— А-а, ты тот парень, у которого автомастерская. Маришка мне говорила, — ответила женщина и опустилась в кресло.

— Представляешь, она ему ничего не сказала о своем пороке, — шепнул доктор так, чтобы это услышал парень.

Дмитрий себя неловко чувствовал сегодня с той самой минуты, как открылись глаза. Сначала нелепые извинения у Катерины, потом еще более нелепая поездка к матери Маринки, после которой девушку пришлось везти в больницу. А теперь эти шушуканья и игра глаз, дескать, посмотри-ка на нас — мы всё знаем, а ты нет! Только злобного смеха на заднем фоне не хватает до полной картинки. Да и сама она тоже хороша, развела тайн, как вокруг Мадридского двора! Вот только пусть оклемается, тогда он с ней поговорит.

— Не сказала, значит, посчитала нужным, и ты языком не трепи, — проговорила Олеся, сняв пальто. — Нужно поберечь ее. Бедная девочка, дал же Бог родительницу. Помнишь, как в мультике: «Ты наша крокодительница, а это наша папа, наша милая папа». Только мать у Маришки — чистый крокодил. Я всё одно понять не могу: неужели она не понимает, что убивает вот такими выходками своего единственного ребенка? Сошлась опять с этим придурком, ну так молчи! Девочке это знать совсем необязательно! Кстати, Дмитрий, за каким чертом вы поехали туда?

Парень пожал плечами. Ему вдруг тоже захотелось напустить тумана и вообще показать, что он тоже кое-то знает.

— Марина сама скажет вам, если сочтет нужным, — добавил он.

— Ишь ты, обиделся, — ухмыльнулась Олеся. — Андрюш, можно увидеть ее?

— Только халат накинь, — ответил врач, протягивая жене халат.

— А мне? — подхватился Дима.

— Халат?

— Увидеться с Маришей!

— В очередь, молодой человек, — усмехнулась женщина.

— Конечно, дамы вперед, — ответил ей парень.

Олеся улыбнулась, но только одними губами.

— А что, Андрей, он мне определенно нравится, — сказала она. Дима тоже улыбнулся в ответ.

Глава 10.

Такой больной парень ее никогда не видел. Девушка лежала под капельницей, и рука, через которую поступало лекарство, отливала синевой. Вся красота Марины будто поблекла. Даже волосы уже не так пылали. Но страшней были губы, серой ниткой прочерчивавшие лицо. Увидев Диму, она улыбнулась, и он едва сумел проглотить ком, подкатывающий к горлу. Опустился возле кровати, хотел поцеловать руку, но девушка выдернула ее из его пальцев.

— Так, давай договоримся сразу — без греческого трагизма. Слава Богу, всё обошлось, — сказала она.

— Обошлось? — переспросил удивленный парень. — Интересно получается. А не обошлось бы — это как?

— Дим, я могу тебя понять… — проговорила Марина.

— Мариш, — перебил он ее, — ты сейчас, главное, выздоравливай! А остальное… Да ерунда это — всё остальное! Хотя, признаюсь, немного неловко чувствуешь себя, когда выясняется, что ничего не знаешь о человеке, с которым живешь под одной крышей.

Девушка посмотрела на него. Как-то нехорошо получилось. Это из-за страха. Из-за того, что, узнав о ее диагнозе, парни уходили под разными предлогами. А тут Дима… Конечно, он далеко не ангел, да и не любит ее. Не то чтобы не любит, а не любит по-настоящему, (чтоб до края земли и небес), но всё же… Если он уйдет теперь, то будет больней в тысячу раз, а если не уйдет, она будет думать, что он поступает так из жалости к ней. Дескать, девочка больна, не стоит ее теперь бросать. Ну и пусть. Пусть уходит. Пусть все уйдут, бросят ее! Она это переживет. Она пережила даже предательство матери, так что теперь ей ничего не страшно. Подумаешь — парень… Сколько было до него, и сколько еще будет после...

Но он переживал за нее искренне. Это было видно по бледному осунувшемуся лицу, по тревожному взгляду. Но за прошедшие полгода Дима ни разу не сказал ей, что любит. Хотя, если подумать, к чему слова?

Маринка повздыхала немного и всё рассказала. У нее врожденный порок сердца под красивым названием «тетрада Фалло». Олеся недаром называла ее мать недоделанной актрисой. Та действительно играла в городском драматическом театре. Ей пророчили большое будущее. И вот так, когда она играла Джульетту, молодую красивую актрису заметил отец Марины. На тот момент он был председателем горисполкома, и мужику минуло уже сорок восемь лет. Хорошенькая блондиночка понравилась ему, и буквально через несколько дней стала его любовницей. Девкой она была неглупой, быстренько «залетела», разыграла трагедию о строгих родителях, но к тому времени чиновник уже окончательно влюбился в нее, поэтому даже обрадовался ребенку и женился на актрисе.

Проблемы начались потом. Жена требовала всё больше и больше, капризничала и откровенно издевалась над своим супругом. Тот терпел всё и баловал свою девочку. А потом родилась Марта. И у нее обнаружили порок сердца. Отец едва не умер, узнав об этом. Мать, избавившись от беременности, вновь почувствовала себя легкой бабочкой, ей вновь захотелось порхать беззаботно, и больной ребенок ее практически не интересовал. Зато Леонид Маркович поставил на уши все больницы, ездил сам с дочкой в Москву, но операцию так и не сделали. Отец поседел и похудел. Он целовал синие ручки единственного, такого долгожданного ребенка и не знал, чем помочь своей обожаемой кровиночке. Так они вдвоем и сражались за жизнь.

Когда Марте исполнилось три года, врачи направили ее на операцию, но по горькой насмешке судьбы, хирург-кардиолог, который должен был оперировать девочку, попал в аварию, а доверить операцию более молодому и менее опытному врачу несчастный отец не решился. В тот день у него был первый инфаркт. Лежать он не мог, самому болеть было некогда, нужно было спасать ребенка. Жена тем временем завела любовника, и они практически расстались. Во всяком случае, жили врозь.

Всё больничное детство рядом с ней был папа. Повзрослев, Марина даже не могла понять, а когда же он ходил на работу, если всё время был рядом, стоило протянуть руку. Сейчас девушка не могла вспомнить причину переноса операции, вот только в томительном ожидании они прожили еще долгих шесть лет. Из яркого, огненно-рыжего мужчины, Леонид Маркович превратился в древнего старца — и по виду, и по состоянию здоровья. Сердце всё чаще давало сбой, но что это по сравнению с проблемами его деточки?! В тот день, когда Марте делали операцию, у него случился еще один инфаркт, а спустя полгода его не стало. Это до сих пор — самый страшный день в ее жизни.

Ей было девять лет. На дворе стояла весна, на календаре — 1 апреля. Везде смех, шутки, а на кладбище люди в черном. По сей день девушка помнит, как ненавидела птиц, весело щебечущих в ветвях деревьев, как ей ужасно хотелось перестрелять их. Неужто они не понимают, что щебетать нельзя, ведь ее самый любимый и дорогой человек, ее несравненный папочка, умер. А они…

Она не плакала. За всех, кто стоял вокруг могилы, рыдала мать. Она причитала, заламывала руки и так кричала, что Марина ненавидела ее больше, чем веселых птиц. Слезы в девичьих глазах появились лишь тогда, когда о гроб ударился первый ком земли. Холодным и цепким кольцом внезапно замкнуло осознание того, что папа больше не вернется. Девочка вдруг протяжно всхлипнула и… прыгнула вниз.

— Папа! Папа! Папочка!!!

Ее вытащили, отряхнули и отнесли в сторону, а она цеплялась взглядом за уменьшающуюся кучу земли, которую уже сталкивали вниз лопатами. Мать теребила дочь и что-то говорила, а та всё никак не могла понять, как же теперь сможет без папы? Как жить-то?

— Марта? — удивленный голос за спиной, такой знакомый и близкий выдернул ее из этих страшных мыслей и заставил обернуться.

Напротив нее во всем черном стояла Олеся, а рядом — Андрей Ильич. Девочка окинула их с ног до головы взглядом, будто проверяя, не померещилось ли, — и вдруг бросилась к ним в слезах. Так отчаянно она плакала в предпоследний раз в своей жизни.

Дочь Олеси, Любонька, умерла девять дней назад. Она вместе с Мартой лежала в больнице, и пожилой Леонид Маркович дружил с молодой матерью. Они были, как говорил отец, товарищами по несчастью. Вот только до операции Любонька не дожила. Ей было всего четыре года. Муж Олеси не смог свыкнуться с болезнью дочери, и семья распалась. Андрей Ильич оперировал Марину и готовил к операции Любу, привязался и к ней, и к Олесе…

На лето Олеся забрала Марту к своей бабушке в деревню. После этой поездки девочка твердо решила изменить себе имя, потому что в каждом втором дворе корову звали Мартой. Поэтому она взяла себе другое имя, более звучное и красивое — Марина. Олеся стала для нее второй мамой, вернее, единственной. Она первое время всё никак привыкнуть не могла к заботе и любви со стороны молодой женщины. Олеся свозила девочку в старую церквушку с облупившимся куполом, и, спустя несколько дней, Марина изъявила желание креститься. Так Олеся стала ее крестной.

В городе девочку никто не ждал. Мать успела выйти замуж, и отчим с первой секунды ей не понравился. Это был хлипкий, вечно куривший мужичонка, который сладким голосом называл ее «детонькой», и девочка даже не могла определить, что ее раздражало больше. Благо, что Олеся забирала Марину к себе на выходные и праздничные дни. Они привязались друг к другу и стали добрыми подругами. Всю свою любовь и заботу Олеся отдавала теперь этой маленькой девочке, которая осталась жить.

А потом Андрей Ильич и Олеся поженились, и одиннадцатилетняя Марина убедила молодую женщину не делать аборт. Именно она уговорила Олесю, вернее, даже убедила ее, что не нужно бояться, а детей в семье должно быть много. Как минимум трое, чтобы было с кем подраться и с кем поиграть.

Так на свет появился мальчик. Имя дала ему Марина: конечно, она назвала его в честь своего отца. Спустя два года родилась Альбина. А потом случилось то, что девушка не могла ни забыть, ни простить до сих пор.

Глава 11.

Как-то раз она вернулась со школы раньше. Отчим отдыхал с ночной смены. Тринадцатилетняя Марина прошла к себе в комнату и стала переодеваться. Вдруг дверь распахнулась. Девочка, стоя в трусиках и лифчике, прикрылась, вскрикнув от неожиданности. Мужик осоловелыми глазами окинул ее взглядом и вышел. Марина быстро влезла в платье и натянула колготки, которые ее и спасли. Как ни в чем не бывало стала наводить порядок у себя в комнате, вытирать пыль со шкафа, как вдруг почувствовала, что кто-то ее обнимает. Марина вывернулась: отчим.

— Вы чего, дядя Вась? — спросила недоуменно девочка, убирая его руки со своей талии.

— Ах ты детонька моя, красавица моя, — дыхнул ей тот в лицо перегаром.

Он всё крепче прижимался к ней, а рука нагло полезла под платье. Девочка попыталась сначала мягко оттолкнуть от себя мужика, но он всё сильней хватал ее, пока не опрокинул на кровать. Ребенок сопротивлялся изо всех сил, платье затрещало, и тогда Марина начала кричать. Он закрыл ей рот своей жесткой грязной пятерней, и тогда в последнем отчаянье девочка укусила его за эту самую руку. Мужик заорал, поглядел на свою прокушенную, кровоточащую длань и отвесил непокорной падчерице звонкую оплеуху, от которой на миг потемнело в глазах. Когда жесткие пальцы вцепились в резинку колготок, Марина стала лягаться и царапаться, пока не угодила мужику коленом в пах. Тот охнул, схватившись за свое хозяйство обеими руками, а девочка, наконец, смогла выскочить из собственной комнаты.

Она закрыла трясущимися руками дверь и даже догадалась подпереть ее стулом. Захлебываясь слезами, она натягивала на изорванное платье пальто, даже не прислушиваясь к ругательствам, доносившимся из ее комнаты, как вдруг заворочался ключ в замочной скважине. Девочка вздрогнула и уставилась на дверь. Та распахнулась, и на пороге появилась мать. Марина смотрела на нее пару секунд, не мигая, а потом кинулась на шею, захлебываясь в безудержном плаче.

И тут отчим сладил с проклятой дверью и выбил ее плечом. Пошатываясь, он предстал перед женщинами. Марина, увидев его, еще больше расплакалась и стала говорить матери о том, что чуть не произошло. Актриса выкатила на муженька глаза, а тот, понимая, что дело принимает скверный оборот, брякнул, что сама девочка к нему приставала, а он отбрыкивался от нее. Она же, стерва такая, с досады даже укусила честного человека и несчастного мужика. Вон и майку порвала, и оцарапала его всего. Марина от неожиданности даже дар речи потеряла, а когда мать перевела на нее взгляд, девочка тихо и спокойно сказала:

— Он всё врет, неужели ты веришь этому?

— Что-то ты быстро успокоилась, милая моя, — своим театральным голосом изрекла мать.

— Мам, он врет. Да с чего же мне нападать на него?

— А мне с чего, мокрощелка? — взвизгнул отчим, а мать будто с укором посмотрела на нее.

Пол качнулся перед Мариниными глазами, свет люстры причинял физическую боль, а в груди зарождался пожар. Девочка наклонилась, обула сапоги и вышла из квартиры, не слушая матери и отчима. Она шлепала по растаявшим лужам и размазывала по щекам слезы. Сегодня как никогда ей не хватало папочки. Уж он-то бы ее отстоял, он бы просто не позволил такому случиться. Что уж говорить об остальном?!

Она так пешком и пришла к дому крестной, даже поднялась на этаж, рука уже потянулась к звонку, как Марина вспомнила, что Олеся на шестом месяце беременности. Волноваться ей нельзя, не дай Бог у ребенка появится из-за таких переживаний порок сердца. И такая тоска накатила на девочку, что словами не передать! Она опустилась на ступеньки и заплакала еще горше, поскуливая, как обиженный щенок. Холод стылого подъезда пробрался сквозь пальто, сквозь прорехи порванного платья, подобрался к сердцу и душе. Марина лишь плотнее сжалась в комок и прикрыла ставшие тяжелыми веки...

Сколько она так просидела — неизвестно. Только правду говорят, что истинные матери свое дитя чувствуют. Вот и Олеся выглянула на лестничную клетку. В полумраке подъезда она различила лишь какой-то комок серо-бурого цвета, даже решила, что это собака, пока комок не засопел носом. Вот тогда молодую женщину будто хлестнули. Выскочила, подлетела, рванула за плечо. Через минуту она уже стаскивала с ревущей девчонки пальто и сапоги. Та ревела в сорок ручьев и слова связного не могла сказать. И ведь не рассказала всей правды о произошедшем.

Андрей Ильич пришел как всегда поздно. Он спокойно отнесся к тому, что девочка осталась ночевать. Спросил о здоровье, измерил давление. Когда же поздно вечером сидел на кухне и писал диссертацию, к нему бочком вошла Марина и попросила временного жилья. Мужчина, а тогда ему было всего 34 года, запросто ответил, что девочка может жить у них, сколько пожелает. Диссертация давалась с превеликим трудом, молодой доктор даже не поднял головы на вопрос своей пациентки, и лишь когда Марина почти закрыла за собой дверь, он ее остановил и стал выспрашивать. Конечно, ей не хотелось посвящать кого-то в свои проблемы, но и не сказать — как?

Кардиохирург спокойно, не меняясь в лице, выслушал ребенка. У девочки даже мелькнула мысль, что его действительно не коснулись ее неприятности, столь обыкновенным было лицо мужчины, как вдруг из его пальцев брызнули пластмассовые щепки простой шариковой ручки. Он опустил глаза на руки: пара осколков вспорола кожу на ладонях. Андрей Ильич поднялся, открыл кран, и сунул их под струю воды, а руки мелко дрожали. Марина потянула носом за его спиной.

— Если так, то запомни: ты должна всегда быть спокойной и в стрессовых ситуациях делать вид, что тебя это никак не касается, — вдруг заявил он. — Ты должна воспитывать в себе хладнокровие. Учиться держать себя в руках. Волноваться тебе нельзя, так что… сама понимаешь, не маленькая уже. А эту проблему мы решим. Иди, ложись спать, всё будет хорошо, утро вечера мудренее.

Марина еще раз, напоследок, вздохнула горестно и отправилась спать.

Когда наступило утро, Андрей Ильич просто взял и привез ее в какую-то лабораторию, где сняли все синяки и ссадины, что получил ребенок в неравной борьбе, потом Акчинский отвез девочку опять к себе домой. Через день он сказал, что необходимо забрать Маринины вещи из дома.

— Ты же не собираешься ходить в одном и том же? — усмехнулся он, а у самого кошки на душе скребли: давно нужно было забрать девочку к себе. Всё стеснялся предложить, нечего сказать, хорош! А ведь, по сути, она никому не нужна: мать так ни разу и не позвонила.

С утра молодой хирург сделал пару звонков, а в полдень вместе со своим одноклассником, работающим в милиции, помогал упаковывать Маринины вещи. Услышав возню в комнате падчерицы, на пороге появился отчим. Он как всегда «отдыхал». Мужик замаячил в дверях, распространяя запах перегара. Увидев его, Марина тут же порскнула за спину Андрея Ильича. Хозяин квартиры попытался командовать, но на него не обратили внимания. Он начал кричать, размахивать руками, но никто из присутствующих даже не обернулся. Когда же дядя Вася словесно зацепил падчерицу, Андрей оставил коробку, куда складывал книги девочки, и спокойно вышел из комнаты, легонько пихнув при этом пьянчугу, тот попытался отмахнуться, да куда там! Марина бросилась сначала следом за ними, но друг хирурга придержал ее:

— Ты давай вещи упаковывай, там и без тебя разберутся.

Девочка вскинула тревожный взгляд на дверь и вернулась к своим узлам и коробкам. За дверью что-то гулко упало, и на всю квартиру разнесся отборный мат. Что-то хлопнуло, опять упало, посуда загремела, а потом всё стихло. Девочке было не по себе, она опять уставилась на дверь, и милиционер перехватил ее взгляд.

— Ты за кого боишься-то? — спросил тот, улыбаясь.

Девочка хлопнула ресницами.

— За Андрея Ильича, конечно!

— За него переживать не стоит, он твоего отчима может по стенке размазать и рук при этом не замарать, — усмехнулся парень, и Марина больными глазами уставилась на дверь. Милиционер тяжело вздохнул и вышел из комнаты, напоследок бросив, чтоб она поторопилась.

Когда она увидела отчима во второй раз, он был трезвым, мокрым и жалким. А на правой щеке лежал отпечаток тяжелой руки доктора. Уже не орал и не качал права. Девочка залезла в шкаф отца, достала старые папины снимки и шкатулку с бабушкиными драгоценностями, и тут появилась мать. Она на тот момент не играла в театре, а работала помощником сцены, но замашки остались прежними. Иногда, общаясь с ней, казалось, что после каждой своей фразы она ждала аплодисментов. Вот и теперь брови взлетели весьма театрально, головка чуть повернулась в сторону участников сцены, ни дать ни взять — команды режиссера ожидает! Марина сморщилась и поставила бабушкину шкатулку в одну из полупустых коробок.

Видимо, до женщины дошло, что здесь происходит, а может, поняла, что никому не нужна ее никчемная игра, и, подлетев к дочери, потребовала объяснений. Андрей кивнул другу, тот жестом фокусника, выхватил из папки бумажку и представил ее женщине. А саму Марину хирург затолкал обратно в комнату, дескать, посмотри, не оставила ли чего?

А за стеной детской бранились и ругались. В строй мужских голосов иногда вплетался высокий женский, а потом вновь говорили мужчины. Отчим пытался встрять, но ему даже рта не давали раскрыть. Мать опять заговорила, как вдруг рявкнул Андрей. В квартире сразу стало тихо. А он говорил, печатая слова, смиряя глухую ярость, рвущуюся из груди:

— Ты должна была выставить этого козла в ту же секунду! Это что, по-твоему, она сама себе нанесла? Нет, ты вот сюда посмотри, мамаша, мать твою! Не тебя и этого козлину жалею, а ее! Ясно? Боится она огласки, девчонка совсем! А ты!!! Ты права не имеешь на такое священное имя, как Мать! Ты сейчас подпишешь эту бумагу, при мне и майоре милиции, и я не стану возбуждать уголовное дело против твоего хахаля, но если ты станешь нам палки в колеса ставить, или, не приведи Господи, ты, хмырь, появишься где-то неподалеку, клянусь, пожалеете оба!

— Ты что нам, угрожаешь? — у матери хватило мужества или безрассудства возразить Андрею. А может, она вновь решила, что всё еще играет на сцене?

— А ты кто такая, чтоб я тебе угрожал? Ты даже матерью являешься только по паспорту, да и то… случайность вышла. С кем не бывает.

Глава 12.

Вот так при живой матери Марина стала жить у чужих людей. Дядя Миша, папин коллега и крестный по совместительству, дернул за какие-то веревочки и стал прямо в руки ребенку отдавать деньги, что ей причитались по потере кормильца. Мать, видимо, пыталась как-то на него повлиять, но мужчина лишь смерил ее уничижительным взглядом и ухмыльнулся. Тогда женщине было невдомек, что же он улыбался так. Всё выяснилось, когда Марине исполнилось 18 лет.

Свое совершеннолетие справляла у Олеси и Андрея. Мать она не могла не пригласить, та явилась в каких-то невообразимых перьях и с огромным декольте на костлявой груди. Но на это, казалось, даже внимания не обратили.

И тут дядя Миша попросил слово, поздравил Маришу от лица ее отца и подарил деньги. Девушка сначала решила, что это небольшая сумма, которую «не доела» инфляция. Но деньги не случайно были переданы лучшему папиному другу. Тот сделал всё возможное и даже невозможное, чтобы они не только не обесценились, но и увеличились. Так что суммы должно было хватить на долгое время с учетом разумных трат. Марина всхлипнула протяжно, но глаза встретились со взглядом Акчинского, и слезы были водворены обратно.

Но на этом сюрпризы не закончились. Оказывается, квартира, в которой жила мать — кстати, она уже успела выгнать своего «мужа» — принадлежала Марине. И только девушка ею могла распоряжаться. Услышав это, мать демонстративно покинула торжество. Марина за ней не побежала.

Спустя полгода, к тому времени девушка училась в университете, Марина заявила матери, что хочет жить в отцовской квартире, и предложила ей деньги с условием, что мать спокойно съедет и оставит квартиру ей. Бывшая актриса топала ногами, пила корвалол и вызывала скорую помощь вкупе с милицией, но правда была на стороне Марины, поэтому матери ничего другого не оставалось, как искать себе новое жилье. Она еще немного покапризничала, чтобы не сразу признать поражение, и взяла деньги. И вот тогда Марина впервые в своей жизни приняла взрослое решение. Она не просто отдала матери деньги, а сама нашла ей квартиру и даже помогла оформить документы. Видать, уже тогда чувствовала, что мать навсегда будет ее камнем на шее. И лишь от нее зависит, как сильно этот камень будет тянуть на дно.

Так в итоге и получилось. Мать, после того как дочь стала зарабатывать, работу забросила. Марина ее кормила, обувала, одевала. Делала она это не с охотой, а с каким-то чувством неизбежности. Дескать, сделал побыстрее — и свободен. Она без разговоров давала ей деньги, и лишь последнее время, когда мать явно обнаглела, стала выпроваживать ее на работу. Та сразу же начинала упрекать дочь в бессердечности и скупости. Так вот и берегла девушка свое здоровье и нервы в угоду матери. Ездила к ней, и каждая поездка, словно ныряние в ледяную прорубь: не знаешь, выплывешь или нет.

Парни были. Один, другой… Такую красавицу, как она, не заметить было трудно, а вот остаться с ней рядом...

…Марина смотрела на вытянутое лицо Димы, и ей хотелось верить, что, может, это и навсегда. Ведь бывает же так. А Дима… Он стоял, смотрел на бледное до синевы лицо своей девушки, и не знал, как поступить. Конечно, ему было жаль Маришку, но думал он не о ней. Думал о ее матери, которую возненавидел, едва увидев. Думал об Андрее и Олесе, которые приютили у себя чужого ребенка. Если бы тогда они ее оттолкнули, где бы сейчас была Маришка? А еще ему ужасно захотелось домой, к маме. То, что он всю свою жизнь считал нормой, оказывается, дар Божий, по-другому и не назовешь.

Всю дорогу домой он только и думал об этом. Когда с ним произошла та самая история, о которой он старался не вспоминать, его спасла мама. Она сидела рядом, варила бульон, и даже плакала, понимая, что ничем не может помочь. Тогда ему казалось, что он умирает, но мама не дала сыну кануть в это горе. Она даже не воспротивилась, когда Дима пожелал уйти в общежитие, чтобы… Не важно. Теперь не важно. И он ни разу за столько лет не подумал о том, а что было бы, если бы всё тогда сложилось по-другому? Может, поэтому парни и девушки, не сумев справиться со своими проблемами и не найдя поддержки со стороны родных, сигали с крыш и резали вены? Может, и его бы на свете уже не было, если бы не мама и бабуля? Конечно, он и сам не хотел прыгать с крыши, или это ему теперь кажется, что не хотел? Подумал, а в груди надсадно и протяжно заныло. Дима покрутил головой, будто старался вытряхнуть все мысли из головы. Не вытряхнулись.

Мать даже испугалась, увидев его на пороге, а он, такой большой, высокий, совсем взрослый, вдруг обнял ее, спрятал лицо в ее волосах и не сказал ни слова. Женщина погладила его по широкой спине.

— Ты чего, сынок? — спросила она, а он замотал головой и промолчал. Как хорошо было стоять в дверях дома, в обнимку с мамой. Как хорошо, что у него такая мама!

— Ма-а-ам, блины горят!!! — заверещала на кухне Кристинка.

Мать ойкнула и бросилась к плите. Дима остался стоять в дверях.

— Ты давай раздевайся и проходи, сейчас блины есть будем! — закричала она из кухни, и парень опять, не зная чему, улыбнулся.

После блинов он всё рассказал: и о пороке, и об операции, и про сложность отношений с матерью. Мама гладила его по вихрастой голове и молчала. Дима сидел у ее ног и с каждым движением маминой руки всё больше проваливался в какую-то дрему. Сонно отвечал на редкие вопросы и даже совсем не слышал щебета Кристины. Он так и уснул на ковре, мать сунула ему под голову подушку, накрыла пледом и оставила уморившееся чадушко спать. Дима проснулся лишь на следующее утро.

Глава 13.

Маришку выписали через три дня. Цветы и все съестные запасы, которых бы хватило на три недели семье из пяти человек, что ей успели натаскать друзья за эти дни, она оставила в больнице. Домой вернулась налегке и вновь втянулась в работу. Дима всё это время думал о ней, и у него вдруг созрело решение: он сделает ей предложение! Она, конечно же, согласится, так что самое время готовиться к свадьбе. Иногда у него получалось трезво оценивать ситуацию и не лгать самому себе. С Мариной ему легко и… удобно. Она не пилила, была нежная, искренняя, добрая и справедливая. Умеет и любит готовить, поддерживает порядок и не читает его СМС-сообщения. Не женщина — идеал! Да вот только всё вышло не так, как парень предполагал…

В честь ее выздоровления он заказал столик в ресторане и купил кольцо. Дома напустил тумана и практически тайно увез ее в неизвестность. В таком неромантическом парне, вдруг отрылась тонкая романтическая натура. Мариша в ослепительном красном платье сразу привлекла к себе всеобщее внимание мужчин. На нее оглядывались, и Дима вдруг почувствовал прилив гордости, что эта красавица принадлежит ему! Он путано и витиевато подошел к основному вопросу, но тут Марина догадалась и успела его остановить до ключевого вопроса. И стала говорить, как он ей помог и как дорог. И что они молоды и так непостоянны. Говорила о карьере и о фирме, а Дима вдруг подумал, что всё это неслучайно.

— Мариш, Мариш, постой-ка! Я несовсем понял, ты мне отказываешь?

Девушка завертела в руках полупустой бокал с вином.

— Я не могу иметь детей! — тихо припечатала она.

Парень опешил. О чем, о чем, а о детях он пока и сам не задумывался. А Марина посмотрела на него своими зелеными глазищами и ухмыльнулась.

— Коль у нас такой разговор, то я хочу всё-таки узнать одну вещь. Ведь ты теперь знаешь обо мне всё, а я ничего. Нечестно получается, — сказала девушка.

Дима пожал плечами, спрашивай, мол.

— Кто такая Аня?

Его прошиб пот. В голове тоненько зазвенели молоточки. Рука, висевшая на краю, поехала своевольно по столу, и бокал выскользнул из пальцев, ставших влажными. Звон разбитого хрусталя отозвался где-то в глубинах мозга, вызвав физическую боль. Настолько сильную, что парня даже замутило немного. Он закрыл глаза, пытаясь взять себя в руки, он даже не слышал, как рядом суетился официант, подбирающий осколки посуды. Кое-как нашарив край стола, Дима поднялся на ставшие чужими ноги и незряче шагнул к выходу. Кто-то был рядом, что-то говорил, но мозг не работал. Ноги несли большое тело сами по себе, а куда?..

Брызги холодной воды его привели в чувство. Будто отрезвили.

— Ну, как ты? А? Как? — сквозь вату прорвался голос Марины.

Это ее рука поддерживала, а вторая прижимала ко лбу мокрый носовой платок.

— Девушка! Это мужской туалет! — раздался гневный голос с порога. Марина даже не оглянулась.

— Вы что, не видите? Человеку плохо! — рявкнула она.

— Так выведите его на улицу!

— Да идите вы сами куда подальше!

— Что???

— Мариш, тебе нельзя волноваться, — пробормотал Дима.

— Ну, слава Богу, очухался! — обрадовалась девушка.

Дима нашел ее глаза. Они смотрели с радостью и болью одновременно.

— Давай домой, а? — попросил он жалобно.

Маришка улыбнулась и закивала. Она даже не посмотрела на мужчину, возмущавшегося в дверях. Она сама села за руль и впервые ехала аккуратно и не лихачила, как обычно. Поглядывала на пассажирское сиденье, где, уткнувшись лбом в стекло, сидел Дима.

Значит, так. Значит, не зря ей казалось. Не просто казалось, на самом деле было. Вот только, что это так серьезно было, она не знала. Даже не предполагала. Думала поначалу, что он ей просто изменил. А оно вот что получается…

А Дима молчал. Дурнота его покинула, да и звон колокольный в голове поутих, а вот оскомина такая осталась, будто он кислых яблок килограмма три съел. Выходит, он лишь думал, что забыл. Просто так было удобно думать. Не вспоминать, не давать шанса памяти ковыряться в этой совсем незажившей ране. То есть очень свежей. Будто вчера всё случилось. Да-а, а он-то думал…

Пока машина, мирно урча, катилась по дороге, он всё старался придумать объяснения для Марины, даже не задумываясь о том, что это именно она напомнила ему… о той. И тем более он уже не помнил, что собирался сделать предложение.

Нужно дальше жить. Нужно думать о жизни. О том, что в ней есть… без той. Вот уж о ком сейчас нельзя думать, а то опять закрутит в водоворот — не выбраться.

— Приехали, — тихо известила Марина. Дима кивнул и вылез из машины.

Едва девушка закроет дверь квартиры на замок, он набросится на нее и начнет целовать, как не целовал до этого ни разу. Он будет рычать и словно бороться с ней, а она примет его игру. В порыве страсти порвет на ней то самое сводящее с ума платье, а она прокусит ему плечо. Как два зверя, они будут кататься по толстому, пушистому ковру, раздирая друг на друге одежду, оставляя синяки и укусы, даже не замечая ни того, ни другого. А потом он уйдет в душ, и она догонит его на пороге, и вдвоем они сломают все полочки с многочисленными тюбиками и флаконами, обрушат полотенцедержатель и едва не свернут голову крану. И он будет целовать тонкий шрам меж грудями, а она запрокидывать голову, царапая ему ногтями затылок…

— Ты порвал мое любимое платье, — еле внятно пробормотала Марина, устраиваясь у него под мышкой.

— Ты прокусила мне плечо, — так же сонно ответил Дима, — так что один-один. Ничья.

— Оно заживет, а платье? — спросила она.

Парень улыбнулся и повернулся к ней, подминая под свое еще неостывшее тело.

— А я тебе машинку куплю, хочешь? Швейную! «Зингер»!

Он опять начал ее целовать, а она завозилась недовольно под ним.

— Что? Опять?

— А что? Не понравилось?

— О-о, сжалься надо мной, я только из больницы, — протянула жалобно Маришка.

— Я ее любил! — вдруг сказал Дима.

Девушка распахнула глаза и уставилась на него, забыв сразу обо всем.

— Я ее очень любил. Думал, что разлюбил, пока ты… Наверно, я до сих пор ее люблю, — ответил он. — Почему ты спросила… о ней?

— Ты иногда зовешь ее во сне. Я даже думала, что ты мне изменил.

— Я? Изменил?

— Ну, а что мне было думать?

Дима откинулся на спину, а Маришка пристроила свою голову ему на плече, и он чмокнул ее в макушку.

— Она умерла? — вдруг спросила девушка.

— С чего ты взяла? — удивился он.

— Ну, вы не вместе…

— Она вышла замуж за моего лучшего друга.

— Что???

— Слушай, Мариш, мне ужасно не хочется говорить об этом. В голове только-только мысли в порядок пришли. Ни к чему весь этот разговор.

— Дим, а меня ты любишь? —вдруг спросила она.

Дима прижал ее к себе, еще такую горячую, с ее тонкой, прозрачной белой кожей, с таким упоительным запахом винограда и лаванды от волос, которые в день знакомства навеяли ему мысли о зеленых берегах Ирландии.

— Ты моя Ундина, — ответил он, целуя. — Конечно, я люблю тебя, хотя и не так, как сам бы того хотел.

— Спасибо за честность, — пробормотала Маришка и скоро уснула. А он еще долго лежал без сна, перебирая в руке волосы девушки. Меньше всего он думал о такой желанной еще утром женитьбе.

Глава 14.

Они оба сделали вид, что этого разговора просто не было. О кольце Дима тоже забыл, вспомнил лишь, когда потащил пиджак в химчистку. Сотрудница химчистки, смущаясь, протянула ему красную коробочку, и он даже не сразу вспомнил, что там. Свой подарок он всё же отдал Марине, но просто как подарок, без какого-либо подтекста. Девушка сделала вид, что никакого подтекста и не было…

Сколько бы еще вот так продолжались их отношения, неизвестно. Всё решил случай.

Маринка улетела в Питер к подруге на свадьбу. Там она собиралась еще немного пожить, посетить музеи, потрогать «Аврору» и побродить по аллеям Петергофа. Дима к тому времени совсем успокоился и даже не вспоминал… о той. Он хлопотал по поводу открытия автомойки. Набирал сотрудников, готовил помещение. В конце первого рабочего дня он привез на автомойку выпивку и закуску, чтобы с рабочими отпраздновать день открытия. Он и сам пил со всеми. Дальнейшее парень с трудом помнил.

Утром в голове звенели молоточки. Дима замычал, натягивая на голову одеяло. Рядом сопела Маришка, но только какая-то маленькая, даже странно стало. А молоточки всё звенели и звенели, прямо над ухом. Парень с трудом разлепил глаза и в ту же секунду увидел перед собой стакан, в котором что-то лихорадочно размешивала… Марина, отчаянно ударяя ложкой о стенки стакана.

— Мариш, ну ты что? С ума сошла? И так звенит в башке, — пробормотал он, отрывая чугунную голову от подушки.

— Знаю, — просто ответила девушка. — Вставай! И ты тоже! — проговорила она, обращаясь за спину парня.

Тот как подстегнутый сел. А ведь рядом он действительно кого-то ощущал, дернулся ближе к краю, пялясь на комок подле себя. Одеяло рядом закопошилось, и оттуда выглянула миловидная мордашка какой-то девицы. Дима вытаращил на нее глаза, моментально приходя в себя. Вскинул на себе покрывало и заскрипел зубами: голый! Девица уставилась на него.

— Привет, — произнесло небесное виденье.

Он начал отползать на кровати, пока не грохнулся на пол. В голове что-то лопнуло, и наступила острая и чудовищная ясность: он надрался вчера так, что хватило ума приволочь с собой девку и завалиться с ней на Маришкину кровать.

Та же бесцеремонно пялилась на него и ухмылялась.

— Ты кто? — зачем-то спросил Дима.

Но барышня ответить не успела.

— Я даю ровно три минуты на сборы! — рявкнула на кухне Мариша, и девчонка поменялась в лице. Видимо, уж больно долго друг на друга пялились любовники, что у хозяйки квартиры лопнуло терпение. Она распахнула дверь.

— Я тебе сказала, выметайся отсюда немедленно!

Девчонка струхнула, соскочила с кровати, и Дима застонал про себя. Его случайная знакомая — хотя имени он так припомнить и не мог — была совершенно голой. Она лихорадочно собирала вещи по комнате, а парень что