Легко видеть [Алексей Николаевич Уманский] (fb2) читать онлайн

- Легко видеть 5.82 Мб, 1133с. скачать: (fb2)  читать: (полностью) - (постранично) - Алексей Николаевич Уманский

 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Посвящается М. Г.

От автора

Читатель!

Данная книга – роман, а не буквальное описание реальной жизни главного героя. Просто в ней соединено бывалое с тем, что вполне могло бы быть. В ней действуют разные люди – и вполне реальные, выведенные под собственными именами, и вымышленные, чье появление в сюжете предопределило только авторское воображение. Последнее, правда, не исключает возможности появления неких ассоциаций между такими персонажами и существующими людьми. Но это может свидетельствовать только о том, что в мыслях и практике незнакомых друг с другом разных лиц действительно бывает много сходного. За такого рода случайные совпадения характеров и событий в реальном и виртуальном мире автор, естественно, ответственности не несет. Относительно же названия романа «Легко видеть», оно позволяет себе напомнить читателю, что это – излюбленное выражение математиков, традиционно используемое ими в ключевом, нередко самом головоломном месте доказательства их математического предложения.

И еще. Поскольку книга повествует о довольно продолжительной сознательной жизни главного героя, знакомиться с ее эпизодами можно почти с любого места – не обязательно начиная читать ее с самого начала.


«Вы должны поторопиться, если не хотите опоздать!». Обращение лейтенанта Йохансена, сбитого с ног белым медведем, к своему спутнику Фритьофу Нансену, старающемуся выдернуть из нарт застрявшее ружье.

Ф. Нансен. «Фрам в Полярном море».

Глава 1

Михаил стоял на полосе галечного пляжа, которая упиралась в стену скального выступа уже метров через сто пятьдесят. Дальше река уходила в каньон, и надеяться вскоре встретить другое удобное причальное место, не успев детально познакомиться с рекой, мог только идиот, да и то лишь в хорошую погоду. Любой дождь мог сразу добавить столько воды, что она уже через несколько часов поднялась бы на целые метры. Крутые склоны из скальных пород и мерзлотных грунтов, ничего не впитав в себя, быстро спустили бы все осадки на дно ущелья.

Впрочем, весь этот поход он давно окрестил про себя мечтой идиота. Когда-то это была просто мечта – яростная мечта энтузиаста походной жизни, почти всегда существенно скованного в свободе выбора и осуществления своих грандиозных планов. Отпуск полагался один раз в году, да и длительность его не позволяла сделать многие возможные маршруты, от которых, глядя на карту, захватывало дух. Городские будни длились слишком долго – от летнего похода до майского, в который удавалось уйти дней на десять скорей неправдами, чем по закону, и который служил лишь отдушиной для человека, сдавленного принудительной силой обстоятельств и потому ведущего не тот образ жизни, для какого он был рожден.

Год за годом увеличивался список таких походов (лучше сказать сверхпоходов), особенно притягательных и недоступных как раз по причине нехватки времени и средств, покуда мечта об их прохождении не сублимировалась в почти невозможную абстракцию – вот если доживу до пенсии, тогда пойду. Деньги можно будет накопить, а во времени уже никто или ничто не ограничит – разве что ранние холода, при которых реки начнут замерзать. Да, проблема со временем была действительно менее разрешимой, чем проблема денег. Но по мере приближения той вожделенной и почти невероятной даты, когда мечта могла начать осуществляться, он все более и более трезво оценивал свои собственные внутренние возможности и в результате вынужден был признать: надежда сделать нечто крупное и важное, очень сложное и ранее недоступное в возрасте, когда общество уже настолько выжало из тебя инициативу и жизненные соки, что сочло за благо позволить тебе удалиться на недолгое доживание за «его» счет – это и есть форменная мечта идиота. Тем не менее, список сверхмаршрутов из головы никуда не уходил, а всякая новая информация о любой точке, относящейся к ним, продолжала откладываться и в записях, и в памяти, словно он все время оставался прежним нетерпеливым скитальцем, каким был и в двадцать, и в тридцать, и даже в сорок с лишним лет. Но теперь даже от последнего из этих возрастов его отделяло уже более двадцати лет, и, мечтая, он из трезвости скорее полагался на накопленный опыт, умение и расчет, нежели на готовность переносить несусветные тяготы и нагрузки, выполнять громадную ишачью работу и идти на неведомый риск, который, конечно, не устраним из походной жизни в любом возрасте, но к которому молодость и старость относятся, как выяснилось ныне, очень по-разному. Большинство знакомых Михаила ушло из спортивного туризма как раз после того, как по мере усложнения походов риск все более отчетливо превращался из фактора, привносящего пикантную остроту в ощущение полноты жизни и окрыления своим собственным умением, в грубый фактор прямой и постоянной угрозы существованию. Одна Марина продолжала ходить с ним, и Михаил не уставал благодарить Бога за то, что Он дал ему такую вторую жену, хотя и с первой он тоже прошел многое и сложное. Но однажды, когда Марину не отпустили летом в отпуск, и Михаил отправился в поход в Карелию по Ваме и Водле без нее, только со своим колли, он, просматривая путь через загроможденный камнями Верхне-Вамский порог (вовсе не самый сложный на маршруте), вдруг ужаснулся, как он позволял себе рисковать жизнью любимой и в еще более опасных местах, особенно сознавая, что походы ей не были столь же необходимы, как ему. Совершенно неожиданно для себя он испытал яростный стыд за свой эгоизм, особенно непростительный, если принять во внимание хорошо известное ему обстоятельство – какой замедленной реакцией в действиях обладала от природы жена, в то время как потоки воды и препятствия требовали маневрировать мгновенно. Счастье еще, что его команды доходили до Марины быстрей, чем осознание опасностей. И именно тогда на Водле у Верхне-Вамского порога он вспомнил и увидел совсем в другом свете случившееся на верхнем Кантегире, когда на стоячей волне после прыжка с водопадного порога из лодки одновременно вышвырнуло Марину влево, а их любимого колли Террюшу – направо, и он мгновенно ухватил руками и втащил на борт сначала Марину, потом огромного колли, хотя физически никогда не был силен и не мог рассчитывать на то, чтобы выполнять работу супермена. Понятное дело – психическое напряжение перед лицом опасности, случается, удесятеряет обычные физические силы тела, но ведь так может и не случиться. Поэтому прежнее ощущение почти невероятной, но действительно имевшей место собственной удали вдруг полностью выпало из представлявшейся ранее картины, и она предстала ему такой, какой по сути и была – он мог и не ухватить Марину за спасжилет, а пса за ошейник, их тела могло безжалостно молотить по камням, да и сам он, отвлекшись на секунды от управления и бросив весло, мог сколь угодно просто опрокинуться вместе с лодкой и тоже получить от потока сполна.

И это памятное потрясение от стыда за себя, готового рисковать жизнями любимых существ, совсем не нуждающихся в рискованном сплаве по складу души (если не считать их любви и доверия к нему), заставило Михаила вычеркнуть и жену и собак (с тех пор у них ушло из жизни не одно поколение колли) из списка участников в обдумываемых гипотетических сверхмаршрутах. В других же спутниках сам он уже давно не нуждался.

И вот, когда Михаил почти совсем не верил, что сможет осуществить походную мечту – нет, разумеется, не всю, по полному списку-всего лишь мечту пройти ОДИН маршрут из прежде самому себе заявленных – она вдруг стала превращаться в явь. Он-таки достиг начала пути, который теперь надо было пройти или умереть. Впрочем, на Небесах ему могли дать сделать и то, и другое.

Да, раньше-то в мечтах такой дилеммы не существовало. Пройти, конечно пройти! – Что же еще? Риск риском, но все обязательно надо будет преодолеть и вернуться домой живым и здоровым, чтобы не огорчать любимую, родителей и детей. Однако такая презумпция безусловно устарела перед лицом простого факта предстоящей смерти по возрасту в достаточно близкое время. И если бы смерть от исхода сил пришлась на одиночное путешествие, возможно, это было бы далеко не самое худшее из окончаний затянувшейся жизненной – отнюдь не шахматной – партии.

Человеку, умирающему от болезней и немощей на глазах у других, особенно близких людей, трудно не являть собой жалкое зрелище. Так что может быть лучше, если агонию не увидит никто, а сама она будет недолгой. Ну, а если удалось бы пройти весь путь и вернуться домой, как встарь, в ореоле сознания, что выполнил нечто прежде недостижимое, тогда, возможно, появилась бы еще одна зыбкая надежда отправиться в еще один заветный маршрут, но только сейчас об этом не стоило и думать. Где-то все равно должен был настичь последний удар. Или скоро, или совсем скоро. В последнем, собственно, и заключался смысл изменения ситуации. Раньше конец маячил в сознании только в неопределенном абстрактном далеке.

Но даже в тех трех одиночных походах, которые Михаил прошел ранее среди прочих, он достаточно хорошо уловил их отличие от обычных походов в резком изменении ответственности перед собой. Без спутников приходилось постоянно контролировать каждый свой шаг, потому что при бездумном поведении он запросто мог стать фатальным, отчего и пустяки приобретали совсем другую цену. И все равно в нынешнем одиночном походе в отличие от прежних трех с фатумом пошли иные игры. В нем, если судить отвлеченно, несколько таял даже сам стимул непременно играть на выигрыш. Что толку было пытаться убежать от неизбежности при ее приближении? Только из-за страха потерять еще немного времени пребывания в этом вряд ли лучшем из миров? А если знать и не забывать из-за этого страха, что муки от болезней, которые разом могут обостриться или проступить в любой момент в домашней или, того хуже, в больничной постели, на самом деле более страшны, чем мгновенный конец от разрыва сердца или от удара головой о скалу. Ведь даже для смертельного замерзания в нормальной сибирской воде достаточно двадцати минут. А ведь все маршруты из его заветного списка были сибирскими, горными, и все воды притягательных для Михаила рек текли в Ледовитый океан, не делая его особенно теплее, и на это обстоятельство их естества можно было положиться в полной мере.

И, тем не менее, глядя теперь на одну из тех Избранных Рек, Михаил снова пообещал себе и жене, нет – сначала жене, потом себе —стараться действовать так, будто ничего не изменилось за прошедшие десятилетия в понимании смысла сохранения бренного земного бытия, иными словами – честно, со всем упорством делать все, что полагается человеку, желающему остаться в живых и победить.

Михаил распаковал лодку и накачал все четыре несущих баллона и два палубных отсека «Рекина». Эту байдарку он купил в командировке в Польше в расчете на будущий сверхпоход почти два десятилетия назад. Она была номинально двухместной и поэтому вполне подходила для одного в длительном автономном походе. Впереди, до конечного пункта маршрута, пополнять запасы было негде. На удачу в охоте и рыбалке он никогда особенно не рассчитывал, по опыту зная, что дичь, когда она бывает особенно необходима, как сквозь землю проваливается даже в самой безлюдной неэксплуатируемой тайге, а любой паводок делает бессмысленной ловлю рыбы на удочку или спиннинг. Тем не менее, он, разумеется, взял с собой и спиннинговую снасть и ружье, без которого вообще не мог себе представить полноценного самоощущения в тайге. Ружье давно уже перестало быть только инструментом добычи, оно сделалось частью менталитета, создавая мысленную дистанцию – когда действительную, когда только мнимую – между ним и опасностями в дикой природе. Это был атрибут его независимости и даже потенциальной возможности повелевать.

А что же на самом деле повелевало им самим? Почему в свои-то годы он, коренной горожанин, оказался на берегу одной из до сих пор совсем не населенных рек, пройти по ущелью которой можно было признать пристойным достижением для квалифицированных спортсменов даже в расцвете сил, да к тому же после того, как он твердо решил не делать ничего, что шло бы в разрез с интересами его жены?

Как получилось, что и она не стала возражать? Неужели ради того, чтобы он не перестал чувствовать себя человеком, способным мечтать и осуществлять мечту, и не превратился в старую рухлядь, не годящуюся ни на что? Конечно, он знал, что может рассчитывать на ее понимание почти так же твердо, как и на свою собственную решимость. Если он считал себя готовым к такому походу, она верила в это, как вообще верила в него. Короче, он сделал выбор, а она согласилась. Поэтому он и оказался тут, хотя решиться на это и ему самому, честно говоря, было непросто.

Как ни странно, проблема денег решилась легче, чем можно было когда-либо предполагать, тем более теперь, в экономически расстроенной стране. Неожиданно некоторую известность получила одна из тех работ, которые он делал преимущественно для себя. За те несколько десятилетий, что он трудился над ними, у него созрела полная уверенность, что они не увидят свет никогда или, по крайней мере, при его жизни. Следствием неожиданной публикации как раз и были деньги, достаточные для реализации мечты. С их помощью решалась проблема транспорта и особенно – аренды вертолета для заброски к начальной точке сплава взамен недельного (в лучшем случае) пешего подхода к ней от конечного пункта плохой автодороги, что в его возрасте могло стать критическим местом всего пути. Как-никак груз у него был около ста двадцати пяти килограммов в расчете на два месяца пребывания в тайге, хотя при определенных условиях он мог пройти маршрут и за месяц. Просто он знал, что теперь все делает медленней, чем привык представлять себе по старой памяти, которая ныне могла достаточно крупно подвести.

Он долго решал, что брать с собой, от чего отказаться, в принципе не лишая себя ничего нужного из привычного. Однако с возрастом входило в привычку брать с собой все больше и больше разных вещей, из которых часть все-таки оказывалась лишней. В одиночном же походе кое-что следовало сознательно продублировать. Например, укрытие от непогоды на случай потери палатки, обувь, одежду, инструменты, источники огня и света.

Из этого следовало, что при себе всегда надо будет иметь трехметровой длины трубу из полиэтиленовой пленки шириной в сложенном виде 1.5 метра, а кроме основного топора с длинным топорищем надо носить вне бивака второй, чуть поменьше, равно как и патронаш «бурский пояс» с патронами в латунных или полиэтиленовых гильзах, а на голове поверх шерстяной шапочки вместо шлема полусферический котелок, «мамбрин», как это он носил на Кантегире. Гидрокостюм надо было обязательно дополнить кроссовками поверх гидрокостюмных колгот. Высокие сапоги требовались для пеших хождений в тайге, равно как и штормовой костюм. Еще нужны были запасные штаны, два свитера, два комплекта белья и четырехкратная смена носков. Вместо спальника Михаил решил взять длинный пуховик-пальто с капюшоном в комбинации со «слоновьей ногой», а для удобства сна – длинный надувной матрац. Из мелочей нужны были еще плавки, противорадикулитный (на всякий случай) пояс, поскольку в походной одежде поясница всегда хуже всего защищена, а от ее здоровья зависит слишком многое. Помимо лекарств, которые он привык брать – антиастматических, желудочных, сердечных и болеутоляющих, возможно, следовало бы взять и то, чему он не знал и названия и что могло бы облегчить или ускорить конец в случае полной безысходности. Михаил усмехнулся, представив себя в роли своей собственной сиделки над телом-банкротом. Правда, сама такая картина выглядела совсем невесело. Смешной представилась попытка как следует приуготовить все даже на такой случай жизни. Как будто Господу Богу будет трудно воспрепятствовать запасливому смертному покуситься на исключительную прерогативу Всевышнего в делах бытия-небытия. Вспомнив об этом, Михаил не стал добывать «душеспасительных» средств и перешел к обдумыванию продовольствия.

Помимо круп (гречки, «геркулеса», риса и пшена), корейки, мясных консервов, сахара, муки, соли, специй и карамели, он решил не отказывать себе в привычных яичницах по утрам и взять для них 120¸140 яиц. Подумав, он добавил к еде еще два литра вина типа «Кагора» – для сугрева и удовольствия – и спирта – тоже литра два на случай угощения встречного люда и в качестве платы за услуги: в тайге жидкая валюта ценится выше любой другой. Еще нужен был хороший чай – не менее килограмма – как-никак это лучший походный друг, который никогда не изменит, дающий возможность воспрянуть духом после трудов и невзгод.

Собственно, зачем ему было себя сильно ограничивать? Грузоподъемность байдарки – 200 кг. Вес единственного члена экипажа 65 кг в одежде. Если со всем барахлом уложиться в 35-40 кг, то на продовольствие останется аж 95-100 кг. Этого должно было хватить не на два, а на три месяца, если захочется странствовать так долго. Для начала пути, для подъездов-подходов такой груз, конечно, велик, но для сплава без волоков и обносов (их он до ужаса не любил и потому остановил выбор как раз на маршруте без волока) ничего страшного в нем не было. Можно было сделать один или несколько радиальных выходов в сторону, чтобы побывать в высокогорье и заглянуть в другие миры. Михаил не был уверен, что он очень уж рассчитывает на такую собственную прыть, но заранее отсекать от себя подобную возможность все-таки не хотел. Чтобы иметь свободу действий в темноте, он решил взять герметичный фонарь на три батарейки с тремя сменными комплектами элементов питания, а помимо них на всякий случай еще и пять штук свечей, способных гореть и тогда, когда все остальное вымокнет и придет в негодность несмотря на любые меры предосторожности. К тому же свечи могли и согреть. Из приборов требовались: компасы (обязательно с успокоением магнитной стрелки в жидкости или с помощью индукционной катушки) – один постоянно на шее, два в запас в сменной одежде; часы-минимум двое, наручные и карманные, которым он особенно доверял. Маленький приемник можно было бы считать предметом излишним – сколько лет обходился без него, чтобы не нарушать звукового фона природы – если бы не могли вдруг понадобиться сигналы точного времени или даже политическая информация о родной ненормальной стране, где через пару месяцев могут внезапно вздуть в 2,5 раза тарифы на железнодорожные и авиационные перевозки – просто так, по щучьему велению, по номенклатурному хотению, или, того хуже, попытаются провернуть очередной коммунистический путч.

Из оптических приборов нужны были очки, подзорная труба и фотоаппарат – как можно более простой, легкий и компактный, чтобы его можно было без раздражения постоянно носить на шее, без задержки снимать и быстро прятать обратно за ворот гидрокостюма. Подзорная труба подходила лучше всего с трансфокатором, с нераздвижным тубусом, позволяющим быстрее изготовиться к наблюдениям, и с герметичным футляром для защиты от воды. Как раз такой – почти идеальной – была у него труба «Турист-П» с кратностями увеличения от 8 до 20. Очков Михаил решил взять три пары – одну на резинке на шее, как принято у альпинистов, для обозрения пространств с большей ясностью, и две пары более сильных по карманам для тонкой работы и чтения.

Подробные расчеты всего, что надо будет взять, Михаил не раз и не два прокрутил и в мозгу, и на бумаге. Байдарку он укомплектовал двумя насосами, двумя двухлопастными веслами, фартуком, накладным трубчатым каркасом (для придания судну большей жесткости, а также для облегчения закрепления груза, с чем всегда большие проблемы в надувных лодках), рулем и педалями для управления (они тоже навешивались на каркас).

Когда все воплотилось в реальность, Михаил оказался один на один с пятью упаковками – четырьмя рюкзаками весом около 25 кг каждый и чехлом с байдаркой около 30 кг. В Москве его провожали до самолета. Груз должен был в полной мере навалиться ему на плечи только в Сибири, когда начнется беготня по тамошним аэропортам и где о столичном сервисе не останется даже воспоминаний. Как ни странно, но ожидая больших препятствий на пути к исходной точке маршрута, он был приятно разочарован – в дороге нашлись добровольные помощники – то ли из почтения к его седой бороде, то ли к едва начавшейся известности.

То есть поработать на переноске рюкзаков пришлось и ему, но не на грани потери сознания, как нередко случалось на наших «терминалах» при отправлениях в походы и возвращениях из них, когда он в очередной раз с тоской обнаруживал, как далек от атлетического склада его организм.

На сей раз ему с избытком хватило денег на вертолетную заброску. Опять же помог случай. В последнем глухом аэропорту Михаилу удалось скооперироваться с небольшой компанией, которой надо было вернуться в мир из небольшого прииска, затерянного в тайге в соседней с рекой Михаила долине. Сделка была выгодна и ему, и приискателям, поскольку он платил за спецрейс туда, а они-обратно, хотя сперва летный отряд жаждал содрать с каждого пользователя за полет в оба конца.

Первый пилот сначала удостоил его удивленно-снисходительным взглядом как чудака, не понимающего счастья жить в нормальных цивилизованных местах, но все же на приветствие ответил без задержки. Второй пилот во всей своей надменности «небожителя» предпочел не отвечать, придирчиво взирая на кучу вещей, составляющих Михаилов багаж. Этому второму явно хотелось к чему-то придраться – например, к тому, что не весь вес груза оплачен, но для этого ему пришлось бы таскать рюкзаки на весы, и потому он вынужден был удовлетвориться предъявленной багажной квитанцией. Внутри вертолета командир подозвал Михаила к себе и попросил уточнить по своей карте, в какое место на Реке его надо доставить. Михаил указал на стрелку, образованную рекой и ее правым притоком, от которой, как он знал, уже можно начинать сплав, и добавил, что если высаживать там будет неудобно, подойдет любая площадка вниз по течению на расстоянии до 10 километров. Пилот согласно кивнул головой.

Вскоре внутри машины все загрохотало, пилот повел вертолет вдоль полосы вперед-вверх, затем развернулся и лег на курс к перевалу через ближний горный хребет. Последний перелет на пути к мечте стал явью. Они шли с постепенным набором высоты, отдаляясь от отбрасываемой на склоны собственной тени, сначала над довольно широкой таежной речкой, затем над гольцами со снежниками в распадках, и Михаил ощутил, как его наполняет захватывающее ожидание близости таинственной и опасной страны, через которую ему предстоит пройти, если только вертолет не потерпит аварию до того, как донесет идиота – мечтателя до начала пути. Здесь уже не было видно ни дорог, ни троп. Впрочем дорог тут никогда не существовало, а тропы, пробитые и протоптанные лет около ста назад людьми, которых влек за великий водораздел призрак золотого счастья, либо уже заросли или обвалились, либо еще где-то скрывались в тайге. В случае чего выбраться отсюда было бы непросто, но для этого сначала еще надо было исхитриться уцелеть. Однако двигатели и редуктор несущего винта грохотали ровно, без перебоев, машину в полете без меры не трясло и мысли о возможности вынужденной посадки на вершины деревьев или на каменные развалы отступили на второй план, а впереди навстречу им выдвигались мрачные пустынные цирки под гребнями гор, ограничивающих кругозор, и это было прекрасно.

Распахнувшийся в обе стороны вид на гольцовое высокогорье напомнил ему сразу два дорогих ему похода – по Баргузинскому хребту, где подобные кручи приходилось преодолевать и переваливать пешком, и другой – по рекам бассейна Витима, когда они летели из Бамбуйки и Багдарина в Читу над Витимским плоскогорьем, которое сверху отнюдь не выглядело плоским, скорее наоборот.

Теперь Михаил с нетерпением ожидал, какой вид раскроется перед ним за перевалом, к которому они неуклонно приближались. Тень вертолета, бежавшая по скальному склону, стала быстро возвращаться назад, к ним. И вдруг новый мир распахнулся за какой-то миг до того, как вертолет скользнул мимо скал седловины в провал за хребтом и повис над бездной. Падение вниз, казалось бы, неминуемое, так и не произошло. Вертолет по-прежнему держал высоту и теперь устремился в пространство, которое было больше оставшегося позади, и в нем было больше хребтов, один за другим уходивших к горизонту, пока последние не истаивали в синеве. В нескольких километрах справа от их трассы вздымался выдающийся крутостенный голец в самом центре глубоко расчлененного ущельями горного узла, на который Михаил в прежние годы мечтал взойти перед началом сплава. Однако теперь такое восхождение требовало от него больше, чем мог сделать он, постаревший и одинокий, да к тому же не взявший альпинистского снаряжения. Все это заранее заставило его отказаться от мечты о восхождении уже не «до другого раза», а навсегда. Оставалось радоваться хотя бы тому, что он видит этот голец наяву, а не на карте. Михаил надел очки, с замиранием сердца всматриваясь в подробности рельефа и подыскивая пути для движения по гребням. О стенных маршрутах не стоило и думать – по опыту Баргузинского похода он хорошо знал, что вся поверхность скал разрушена морозным выветриванием, и в поисках надежных зацепок можно вынимать породу кусок за куском, покуда не надоест. Впрочем, даже подходы к горному узлу были немалой проблемой. Крутостенность ущелий, стланиковые заросли и крупнокаменные осыпи на пределе устойчивости по всей ширине некоторых склонов могли вымотать задолго до того, как начнется основная работа по набору высоты. Да и на обратном пути препятствий ожидало более чем достаточно – сначала выход к сплавному участку реки, на которую отправился Михаил, и спуск по ней до ближайшего жилья через семьсот километров от гольца. И это все-таки было легче, чем идти к цивилизации через водораздел, хотя и более рискованно.

Судя по всему, вертолет уже приближался к месту высадки Михаила. Он знал о Реке все, о чем можно было прочесть в книгах и отчетах, но только не о ее верховьях, где она еще не успевала набрать много воды. Все же он надеялся, что глубины для сплава на том участке, который он показал пилоту, будет достаточно. Командира в это время интересовало другое – где лучше высадить пассажира.

Видимо, Реку оба они опознали одновременно по характерному S-образному изгибу русла на некотором удалении от подножия горного узла. Пилот повел машину на снижение, однако на стрелке реки и правого притока садится не стал и пошел вниз по течению, к расширению горной долины и там, где ее борта стали положе, действительно обнаружил подходящий галечный пляж, на который можно было сесть, не рискуя зацепиться за что-то лопастями несущего винта. Пилот удивил Михаила тем, что после приземления выключил двигатель. Сквозь раскрытую дверь в фюзеляж рванулся свежий ветер и свист воздуха, рассекаемого все еще крутившимся по инерции винтом. Наконец, пилот показал Михаилу, чтобы тот выпрыгнул на землю и стал подавать ему первый рюкзак. Видя, чем занялся командир, второй пилот также начал подтаскивать вещи к двери, хотя в ином случае наверняка бы не сделал и шагу. Когда выгрузка кончилась, командир тоже выпрыгнул на землю, достал сигареты и предложил закурить.

– Я не курю, – ответил Михаил. – Однако спасибо.

Пилот прикурил от зажигалки, молча выпустил дым, потом сказал, показывая на вещи:

– Как вы со всем этим управитесь один?

Пассажир неопределенно пожал плечами.

– Соберу байдарку, в ней все разместить можно. А одному – тоже не привыкать.

– Вы с рекой-то поаккуратней, – посоветовал пилот. – Я над ней иногда пролетаю по разным случаям. Очень уж много на ней порогов и шивер. На соседних реках в этом районе – и то заметно меньше.

– Да, я знаю.

– Мне сказали, что вы – философ, – неожиданно выдохнул пилот.

Его слова прозвучали скорее как вопрос, а не утверждение. И за всем этим угадывалось сомнение в том, что философ годится для прохождения порогов и шивер.

– Надеюсь, вас не ввели в заблуждение, – ответил Михаил.

Точно подтверждая его догадку, пилот спросил:

– Как же вы тогда спуститесь вниз?

– Так я ведь не только философ, – усмехнулся Михаил.

– А кто еще?

– Инженер-механик. Пожалуй, еще и писатель. А, главное, странник до-моторной эпохи, как говорил Олег Куваев.

– А вы знали Куваева? – оживился пилот.

– Лично – нет. Однако нам с ним случалось переписываться.

– Понятно. Значит, вам не внове?

– Нет.

– Если будет по пути, я постараюсь найти вас где-нибудь на реке.

– Рад буду с Вами повидаться, – улыбнулся Михаил. – Спасибо, что доставили. Когда-то мечтал добраться сюда своим ходом.

В ответ пилот с сомнением покачал головой – мол, вряд ли.

– Да, сам вижу, что чересчур размечтался, – подтвердил Михаил. – Я вас попрошу, если не трудно, отправить это письмо.

– Отправлю, – пообещал пилот, взглянув на обратный адрес.

Он прочел его вслух:

– Горский Михаил Николаевич. – Потом добавил:

– Ну, нам пора, счастливого пути. Если с кем встретитесь, ссылайтесь на меня. Филатов. Меня здесь все знают. Помогут, если что.

– Спасибо, Николай Степанович!

– А, вы уже знаете?

– Подслушал разговор. Еще раз спасибо. И вам счастливого пути.

Они пожали друг другу руки, хотя еще совсем недавно вовсе не собирались делать этого. Пилот, – потому что ему не было дела до чудака из Москвы. Пассажир, – потому что знал, как к нему отнесется пилот. Второй, кстати, ни разу не вмешался в их разговор. Не вмешался и в их прощание.

Первый тяжеловато, но все же не без грации забрался внутрь машины. Второй закрыл дверь. Взревели двигатели.

Разогнав винт, командир оторвал вертолет, повернул его носом к оставляемому человеку и поднял в приветствии руку. Недавний пассажир сделал то же самое, машина отвернула в сторону и пошла вверх. Скоро ее уже не стало слышно.

– Все, – подумал Михаил. – Пора собираться в дорогу.

Теперь ему оставалось только идти и идти до конца.

Глава 2

Уже давно без благодатного вихря из-под винта вертолета крылатая нечисть стала изо всех сил напоминать о себе. Ранне-июльский гнус был не очень слабее июньского. И Михаилу с тяжелой неотвратимостью вспомнилось начало другого пути – в походе по Кольскому в районе Монче- и Волчьих Тундр, куда они попали в период самого массового выплода крупной мошки, которая насмерть заела и отравила их молодого полуторагодовалого колли. До тех пор Михаил лишь по книгам знал, что случаются годы, когда гнус губит жизни молодых собак и оленей, но все же не представлял, как это может быть с детьми природы, покуда сам не столкнулся с таким ужасом. Они с Мариной слишком поздно обратили внимание на то, с какой страшной плотностью покрыта мошкой вся оголенная часть живота, пах, губы, уши и окологлазья их любимца Вэла, а, главное, какое беспредельное нежелание жить, терпя такие мучения ради совершенно непонятной цели, отражалось в глазах обреченного стоика. Пес уже не жаловался, как на первых порах, потому что скоро понял – никто ему не поможет и не увезет из этого ада. И не только страшная потеря крови, выпитой гнусом, и не только яд, который этот гнус впрыскивал ему при укусах под кожу, но и явное осмысленное от себя нежелание продолжения такого бытия привело его к смерти. Слишком запоздало, сорвав с себя штормовку, Михаил укутал собаку, уже настолько лишившуюся сил, что она уже не могла ходить, и отнес Вэла на руках в байдарку, а затем, после остановки на ночлег, тут же поставил палатку и перенес Вэла туда. Глубоко вздыхая – Михаил с Мариной надеялись, что от облегчения – Вэлушка провел с ними свою последнюю в жизни ночь, а утром после короткой агонии, когда Михаил безуспешно пытался делать ему искусственное дыхание изо рта в рот (ничего из этого не вышло, потому что Михаил сразу зашелся в астматическом кашле), пес испустил дух, так и не сказав ни одного слова упрека. В последующие дни, месяцы, годы Михаил сам во множестве говорил такие слова себе. Но в часы, последовавшие за этой смертью, он и Марина были просто раздавлены горем и сознанием вины. И еще – мысленными поисками причин, за которые им было ниспослано это новое смертное горе – всего-то через месяц с небольшим после того, как разбился в своем истребителе Коля, Маринин сын, и, как считал Михаил, его сын тоже.

– «И что на нас все катится и катится»? – высказала после похорон Вэла Марина, и Михаил ощутил в ее словах не только боль от продолжающихся утрат, но и несогласие с таким воздаянием. Понимая, что может случиться еще и при неприятии Воли Небес, Михаил тотчас взмолился:

– Боже, на все Воля твоя, но прости мою любушку и взыскивай за все только с меня! Я один виноват! Вэлушку мы потеряли из-за того, что пошли в чужой компании, с которой связался я, в это гнусное время, удобное не для нас, а для них, когда еще нет ни ягод, ни охоты, а есть лишь бессчетная летучая нечисть. Неудобно, конечно, оставлять спутников после того, как договорились, но это несравненно лучше, чем потеря родных, а я не сделал и этого!

Смягчило ли небеса его запоздалое раскаяние и мольба, Михаил затруднялся сказать. Однако и всем участникам похода от гнуса досталось отчаянно. Михаил не видел такого за всю жизнь, чтобы вечером, отворачивая раструбы высоких сапог перед тем, как их снять, ему приходилось выгребать оттуда несколько полных гостей давленой мошки. Она лезла туда – и таки находила пути к голому телу, оставляя на коже жгучие следы. Лишь однажды в мае в дельте Волги, в узком ерике возле Большого Белинского банка ниже Макова в течение одного вечера случилось нечто подобное. Михаил тогда успел поставить палатку, втолкнуть в нее Марину, а сам остался снаружи доделывать бивачные дела. Это стоило ему сильно распухшей физиономии, но в остальном-то все-таки обошлось.... На Кольском же – нет.

Ну, а сейчас в отдаленном Забайкалье, к обычному составу гнуса —комарам и мошке – добавились еще и громадные слепни-пауты. Пропустить укус таких зверей было все равно что прикоснуться к коже раскаленным стержнем. Само же место укуса долго не заживало, должно быть, оттого, что пауты старались отложить в ранку свои яйца.

Возиться на берегу предстояло достаточно долго, поэтому Михаил надел накомарник. Дышать под тюлем было тяжеловато, но это было лучше, чем постоянно думать о паутах и комарах, занимаясь подготовкой к сплаву.

Наконец, байдарка была надута, каркас на нее наложен, фартук надет и обтянут вокруг корпуса, и Михаил привычно залюбовался своим серебристым судном, в усовершенствование которого внес немало своего.

В таком виде «Рекин» был уже проверен в порогах Вамы и Водлы, многие из которых по сложности и мощи на удивление напоминали Кантегирские в Саянах.

Палатку, пуховик, «слоновью ногу» и надувной матрац Михаил упаковал в большой прорезиненный мешок, на котором собирался сидеть в лодке, и теперь задумался, в какой люк его поместить – в носовой или кормовой. Рулить педалями он мог с любого места. Привычной для него была корма, но сейчас он шел один и решил, что одному лучше сидеть возле миделя, то есть впереди. Перепаковав груз так, чтобы все боящееся воды не намокло, Михаил почувствовал голод. Он достал костровую треногу, поставил ее на галечный пляж и сходил за сушняком немного выше по склону.

Вскоре над пламенем уже бурлила вода в чайном котелке, а сам Михаил уплетал яичницу с грудинкой, зажаренную на сковороде. Настроение от хорошей, к тому же вполне «джеклондоновской» еды поднялось. После ее принятия полагалось совершать суперменские подвиги, конечно, не такие, какие были к лицу героям Лондона – во многом попроще. Но, в конце концов, дело было в не суперменстве, а в том, что теперь следовало приступить к главному, для чего он сюда явился. А именно – надо было начинать свой путь по воде.

Закончив погрузку судна, Михаил облачился в колготы гидрокостюма, потом, стараясь не дышать, сунул голову в противно пахнущее нутро гидрокостюмной рубахи. Главное было как можно скорей протиснуться головой через горловину и вынырнуть на свет Божий в отверстие для лица до того, как в легких кончится свежий воздух. Это удалось. Он закатал совместно верх колгот и низ рубахи, затем перекрыл образовавшийся на талии валик тугим и широким резиновым бандажом. Поверх него Михаил надел «бурский пояс» с патронами, с прицепленным охотничьим ножом и с малым топором, вставленным топорищем в специальную скобу. Теперь он был готов, если не считать «мамбрина». В загиб шерстяной шапочки перед лбом он засунул полоску пенополиэтилена (чтобы уберечь мозги от возможного удара) и надел котелок на голову, вновь, как и без малого четверть века назад, во втором Кантегирском походе, подумав, что со стороны это, наверное, очень смешно. Но, как и тогда, ему это было безразлично. Защищать «мамбрин» мог не хуже хоккейной каски, а пользы от котелка было больше, чем от нее. Осталось только столкнуть байдарку на глубину. Почувствовав, что она уже всей длиной на плаву, Михаил шагнул в передний люк, вытянул ноги, нашел ими педали руля, и сразу взялся за весло, чтобы не дать течению нанести судно на берег. Лишь отойдя от него и развернувшись носом по течению, он устроился поудобнее. Вот теперь он готов был к встрече с препятствиями. Еще не с любыми, конечно, для этого надо немного обвыкнуть, да и просмотрами с берега в сложных местах не пренебрегать, но все же со многими. Он попробовал делать маневры, хотя ситуация на воде этого еще требовала. Получалось неплохо, байдарка сразу слушалась и весла, и руля, и это придало ему уверенность в себе и своем судне. Оставалось только привыкнуть к заметной валкости, но это означало лишь, что придется думать о ней и следить за своими движениями, пока не выработается автоматизм.

Через минуту он уже был втянут в сужение русла, которое пытался просмотреть в трубу со своей стоянки, так толком и ничего и не увидев кроме того, что уровень воды падает, а что тут-шивера или наклонный лоток – было пока неясно. Вышло второе, и, хотя он не ждал особо высоких валов, они покачали байдарку изрядно, сильно напомнив прохождение последних ступеней Вельминских порогов на Подкаменной Тунгуске. Михаил с удовольствием отметил, что байдарка хорошо отыгрывается на волне, не зарываясь в нее носом, но он тут же одернул себя напоминанием, что это еще не те препятствия, к которым следовало приготовиться, ибо стояки были высоки, но относительно пологи и ни один из них не относился к тем, которые называются «белая стена». Да, ничего серьезного еще не встретилось, но расслабляться все равно было нельзя. Скорость потока стала вполне приличной – десять, местами пятнадцать километров в час, и надо было держаться подальше от вогнутых берегов, чтобы не попасть в прижим и особенно – в завал. По вероятности летального исхода завал при попадании в него был на первом месте, с ним в этом смысле не могло соперничать никакое другое препятствие, кроме, может быть, высокого водопада или не очень высокого, но бьющего прямо в каменную стену.

И ему сразу вспомнилась река Улита на Кольском, по которой они сплавлялись через пару недель после гибели Вэла.

В то утро Михаил словно чувствовал, что что-то может произойти, но позаботился только о том, чтобы ничего не случилось с Мариной. Тот участок он проходил тогда в надувной лодке один.

Миновав два несложных порога, повернув вправо к третьему под углом в 900, он вдруг услышал свист и оглянулся. Свистел Димка, взрослый сын Коли Кочергина, с которым Михаил в прошлом году ходил по Сон-реке и Беломорью. Едва вытащив пальцы изо рта, Димка сразу перекрестил перед собой руки и показал вперед, но Михаил еще ничего не видел, только понял, что Димка даром бы останавливать не стал, и тотчас бросил лодку на окатанный камень, торчавший в пороге прямо по курсу в надежде прочно застрять и успеть выяснить, в чем дело и что к чему. Но прочно застрять не получилось, хотя навалился он как будто бы удачно, потому что ускорившееся течение сперва развернуло лодку, а затем стащило ее вниз, и только тогда, когда Михаил оказался под стеной правого берега в небольшом бассейне, из которого река вытекала, вновь повернув на 900, но уже влево, он увидел, что она совсем рядом полностью исчезает из вида, а снизу до него донесся тяжелый грохот падающей воды. Вот, оказывается, о чем предупредил Димкин свист, но Михаил понял, что ему уже ничего не успеть.

Он попытался отгрести назад от линии слива байдарочным веслом. Как ни странно, но лодка остановилась, правда, не под тем углом, под которым была бы должна, принимая во внимание направление водотока и его, Михаила, усилий. Он быстро взглянул на свой левый борт и увидел, что короткое запасное распашное весло отсутствует на месте, а страховочный линь, к которому оно было привязано к резиновой проушине, уходит с баллона вниз. Весло было неплавучим. Оно в самый критический момент соскользнуло в воду и застряло в донных камнях как якорь и теперь удерживало его пока еще по эту сторону жизни. Еще не веря до конца в такую удачу, Михаил шагнул в воду и почувствовал, что может стоять, а вода даже не заливает в ботфорты. Взяв причальный конец и байдарочное весло, он вскарабкался на довольно крутую стенку, прочно пришвартовал лодку к сосне и прошел несколько метров к обрыву над сливом.

Вся вода не такой уж скромной реки, собравшись в узкую – метров семь-восемь – струю, падала вниз в квадратный колодец, из которого вынули одну-левую – стену. Фронтальная же стена была образована отвесной базальтовой скалой, поверхность которой одновременно напоминала и очень крупную терку, и дробильную доску с выступами сантиметров по пятнадцать-двадцать высотой. Струя после падения метров с четырех – пяти била прямо в нее. Михаил представил, как свалился бы вместе с лодкой туда вниз, причем сперва вылетев бы из лодки головой вниз и спиной к стене прямо как был – то есть без жилета, в высоких сапогах и без каски, которая бы,впрочем, не спасла. Если бы даже он не был убит первым ударом, его, переломанного и оглушенного, утащило бы на дно. Он вспомнил, как утром сознательно не надел спасжилет, повинуясь потребности искупления вины перед погубленным Вэлушкой. Только в Высших Сферах могли дать ему ответ, имеет ли он право существовать в мире дальше. И ответ был ему Дан. Теперь это стало очевидным. Иначе не смог бы он обозревать с безопасной позиции место своей несостоявшейся гибели. Свесившись вниз, он смотрел глубоко вниз под ноги на кипящую и бьющую в стену воду. Сосна, которую он обхватил обеими руками, была сейчас его единственной опорой над страшной бездной, куда он лишь чудом не загремел. Ноги держали плохо. Наконец, заставив себя унять дрожь в коленях, он выпрямился и вышел наверх. И только там возблагодарил Вседержителя судеб за спасение, думая уже не о себе, а о Марине. Пять лет спустя они оба снова были настолько близки к гибели, что она казалась совершенно неотвратимой, но чтобы вот так рядом, как здесь, на Улите, остановиться в потоке в каких-нибудь нескольких метрах от последнего впечатления от жизни – никогда. В дальнейшем Михаил уже не пренебрегал спасжилетом.

Сейчас же вид склонов, спускавшихся прямо к воде, напоминал ему многие другие горные реки, и все же эта Река его мечты была особенной, неповторимой. Мощь воды казалась здесь сродни могучей сплоченности тайги, по преимуществу лиственничной. В этой гармонии проявилась особая светлая прелесть. Выходы скал не поражали воображение причудливостью форм, как на Подкаменной Тунгуске, но своими строгими объемами, вторгавшимися прямо в воду, они впечатляли не меньше знаменитых столбов. По пути Михаил все время прикидывал, насколько здесь проходимы склоны. Местами да, можно было траверсировать их без особых ухищрений или по крайней мере подняться до гребня, но сквозного пешего пути вдоль долины определенно не существовало иначе, чем по воде. Одновременно он с радостью продолжал отмечать, что завалов даже на крутых поворотах Реки не было. Видимо, мощные струи загладили каменные берега, и плывущим бревнам не за что было зацепиться.

Каньон был достаточно узок и глубок, поэтому значительная часть пути проходила в тени, и Михаил в гидрокостюме пока не перегревался. Впрочем, он и не особенно спешил, больше стараясь поскорей привыкнуть к лодке и к себе в лодке, и к особенностям русла, но прежде всего к характеру воды. Река была глубока и многоводна. Блуждающие струи, сталкиваясь где-то в глубине, то тут, то там выталкивали воду над поверхностью заметными выпорами. За скальными выступами кружились улова. Но пока еще не было ни крутых перегибов русла вниз, ни нагромождений камней по всей его ширине.

Через два с половиной часа сплава ему пришлось искать место, где было бы удобно пристать к берегу. Он всегда жалел, что у него не такой же накопитель отработанной воды, о каком, например, с удивлением и не без зависти узнал герой романа Грэма Грина «Наш человек в Гаване» мистер Уормолд, пораженно пробормотавший: – «Ну и мочевые пузыри у этих кубинских агентов полиции»!

Наконец в небольшом улове за выступом правого берега он увидел подходящее место и успел войти в противоток прежде, чем его пронесло мимо. Пришвартовав байдарку двумя фалинями, он поднялся по склону метров на десять вверх и обнаружил над скалой довольно широкую и почти горизонтальную площадку, на которой вполне можно было устроить бивак. Здесь, в каньоне, такие находки следовало ценить, и действительно уходить отсюда не захотелось. За два с половиной часа он прошел больше тридцати километров, и форсировать движение дальше не имело смысла. Лучше было пораньше остановиться на отдых после долгой дороги из Москвы через шесть часовых поясов. Найденная площадка находилась достаточно высоко, чтобы ей не угрожал внезапный дождевой паводок. Только лодку следовало обязательно поднять к себе.

В пять приемов он перетаскал все свое добро наверх и приступил к оборудованию бивака. Михаил без уныния подумал о предстоящей работе, потому что обычно она ему нравилась, правда, только в хорошую погоду и не в темноте, то есть когда не было риска в считанные секунды утратить драгоценную сухость ночного покоя и не требовалось действовать на ощупь. Расчистив площадку от мелкого мусора – дно палатки было нежное, и Михаил всегда старался его щадить – он достал из мешка свой дом, расстелил его и стал проталкивать в тканевые пазы дуги, составленные из титановых трубок. Палатка была арочная, красного цвета, покупная, правда, улучшенная самим Михаилом. Он взял именно ее, а не свою любимую самодельную двускатную палатку, поскольку для установки покупной требовалось меньше места, да и растяжки не надо было выносить далеко по сторонам. Для установки на крутых склонах такая подходила больше.

Поставив палатку, он достал насос и накачал надувной матрац, затем затолкал его в палатку. Поверх него он разложил «слоновью ногу» и пуховик. Затем, прихватив котелки для каши и чая одной рукой, «мамбрин» – другой, Михаил спустился к воде. Наклонившись к темной поверхности, он увидел свое отражение. Снизу смотрел на него бородатый… (он замялся, решая, за кого его приняли бы со стороны – за мужика или старика?) старик в камуфляжной штормовке, чем-то поглощенный – не то мыслью, не то сомнением. – «Одиночеством», – наконец догадался он и черпнул котелками воду. Отражение исчезло. Сполоснув котелки, он набрал воду снова и отнес наверх. Готовить он откровенно не любил – исключением была только яичница – зато возня ему в общем-то нравилась, опять-таки в отсутствие дождя и при достаточном запасе дров. Ну, чего-чего, а дров здесь хватало, притом покамест сухих. Зная, как хрупка в этих краях может быть жаркая или хотя бы недождливая погода, он решил заготовить небольшой запас сухих наколотых дров и постоянно возить его с собой. Пока варилась каша, Михаил обобрал ягоды с нескольких кустов жимолости рядом с палаткой. Ему всегда нравился чуть горьковатый вкус этой ягоды, которая постоянно подкармливала и разнообразила меню в сибирских походах. Почему-то в европейской части страны эти кусты с разлохмаченной корой ему почти нигде не встречались. Особенно много жимолости удалось поесть – и явно на благо – во время первого похода по Кантегиру на байдарках и десятидневного пешего возвращения от этой реки через Саянские хребты, во время того голодного похода, который на десять лет раскаленной занозой засел в мозгу Михаила непройденным до конца маршрутом – до тех пор, пока он не прошел его снова целиком от начала и до конца. В первом Кантегирском походе он был еще с первой женой Леной в компании общим счетом восемь человек, во втором только со второй женой Мариной и с их первым колли —Террюшей – великим и мудрым патриархом всех их собак.

До основательного голодания в первом Кантегирском походе дело дошло не случайно, несмотря на то, что компания, по крайней мере, ее ядро было вроде достаточно опытным и готовились к нему вполне серьезно. Адмиралом как всегда в последние пять лет шел Вадим, старший по возрасту, физически наиболее сильный, достаточно ловко владеющий своим телом, но еще больше – искусством манипулирования общественным мнением внутри компании.

Словом, в лице Вадима они имели естественного лидера, если исходить из характеристики лидера, данной Гербертом Уэллсом в романе «Когда спящий проснется»: организатор и демагог. Впрочем, он был не только организатором и демагогом. И Михаил и Лена вполне признавали, что индивидуальные туристские умения были у него в основном не хуже, чем у любых других членов компании, а как рыбак он вообще не имел себе равных. Однако в стараниях Вадима действовать только в общих интересах они усматривали на самом деле хорошо упрятанную фальшь и эгоизм. Само по себе ни такое поведение лидера, ни его человеческая суть не были новостью для любого типа человеческой общности с древнейших времен. Однако в спортивном туризме такое допускалось не всеми и не всегда, поскольку в этой сфере, как, может быть, ни в какой другой, лидерство в компании могло и даже должно было порой переходить от одного лица к другому (возможно и обратно) в зависимости от того, кто именно из участников в наивысшем состоянии воли, знаний и духа приходил к очередному этапу фактической борьбы за выживание, в которую нередко превращался сложный поход. Вадим, безусловно, понимал, что поддерживать свое реноме лидера непросто и для этого надо стараться. Однако со временем свои основные усилия он стал употреблять не на то, чтобы стараться первенствовать во всем, а на игру в демократию. В его стиле было последовательно уединяться с каждым из спутников и якобы советоваться по тому или иному поводу, но потом он собирал сразу всех и решал поставленный им вопрос как хотел с самого начала (и далеко не всегда наилучшим образом), пользуясь тем, что спорить с ним находилось мало охотников. Михаилу случалось возражать, и изредка он даже переубеждал Вадима, но тот слушался его, пожалуй, только тогда, когда речь шла об ориентировании. Может быть, только за это ценное свойство определять направление пути при пеших переходах в глухих местах Вадим и не выпер Михаила с Леной из компании за критицизм, неприятный для любого авторитета. А авторитет у него, несомненно, был, и только Михаил знал ему истинную цену. Даже Лена не сразу согласилась с мужем. Однако настал момент, когда он получил доказательства своей правоты, достаточные уже и для Лены.

Дело было за три года до Кантегира, на Приполярном Урале, во время волока из верховьев Подчерья в верховья Щугора через Понью. Сначала они сделали заброску груза из долины Подчерья к верхней границе леса – уже не смешанной тайги, а к зарослям корявых каменных берез под перевал на приток Поньи – Пеленью. За две ходки было поднято почти все: лишь Арсен, разделивший выделенный ему груз не на две, а на три ходки, отправился в последний раз вниз. Арсен пару раз ходил с Михаилом и Леной в подмосковные походы и попросился уже в этот серьезный поход (тогда он считался пятеркой) в надежде на исключительную рыбалку в ненаселенных местах, о которой мечтал всю жизнь. Действительность оказалась не такой, как он ожидал: пришлось подниматься сто тридцать километров по обмелевшей несмотря на частые дожди полугорной реке, промокать, приходить на ночлег почти без сил – это повторялось изо дня в день. К тому же рыба ловилась в основном у Вадима, Арсену же его опыт здесь, в приполярных широтах, не помогал, и очень скоро поход превратился для него скорей в отвратительное испытание его терпения, нежели в поприще обретения своими трудами и любовью к природе новых свойств души и приятных впечатлений. Виновниками своего разочарования Арсен считал Лену и Михаила, особенно последнего, наверное потому, что именно его энтузиазм (нет, не уговоры – их не было) подвел и обманул Арсена. Винить его за то, что иногда Арсен позволял вести себя на переходах не так, как все, было бессмысленно. Ну, не смог человек перемогаться, потому что не хотел и не видел в том смысла. Не устраивать же свару, особенно зная наперед, что она ничего не даст. Короче, когда они остались у верхней границы леса впятером, а не все вшестером, и надо было решать, что делать дальше – сделать ли ходку за перевал, оставить там женщин – Лену и Наташу – устраивать бивак, остальным вернуться назад, к Арсену, и вместе с ним сделать еще одну ходку – или ждать всей компанией, когда подойдет снизу Арсен. Первое всем – в том числе Михаилу – показалось разумнее, поскольку они уже и так опаздывали, потратив на подъем по Подчерью на три дня больше запланированного, и время уже подпирало – дело пахло опозданием на работу из отпуска. И тем не менее Михаил не мог отделаться от чувства, что даже временное разделение с Арсеном, остающимся по другую сторону хребта до их возвращения, обязательно обернется какой-нибудь неприятностью. Однако груза было много, волок длиной восемнадцать километров, и время терять не годилось. Только они начали подъем, как к ним неожиданно быстро из своей последней ходки спустилась обогнавшая их туристская компания свердловчан, которой вроде уже незачем было возвращаться. Оказалось, что погода наверху испортилась, и они, достигнув перевального плато, в облаках и тумане сделали полукруговую дугу и вместо Пеленьи свалились обратно к Подчерью. Обидно им было до крайности. Их тоже было шестеро, среди них одна женщина, все помоложе и, судя по экипировке, победнее всех из команды Вадима. Спешили они еще и из-за того, что у них было мало продуктов. Правда, меньший груз позволял им двигаться быстрей. Еще одним виновником их неудачи с последним переходом через перевал было то обстоятельство, что свой единственный компас они утопили еще где-то в устье Малого Емеля, и в первую ходку на Пеленью они одалживали компас у Михаила. Тогда они шли еще в условиях хорошей видимости и установили, какими курсами и сколько времени надо двигаться к тайге по ту сторону хребта.

Теперь обе компании решили подниматься вместе. Путь по крупноглыбовым россыпям – курумам, без видимости и с тяжелым грузом, да еще под мокрым снегом занял куда больше времени, чем они рассчитывали, и потому, когда обе команды добрались до первого же леса за перевалом – точнее – его подобия в виде все той же каменной березы – и сбросили с плеч ненавистные рюкзаки, стало ясно, что не только вернуться после первой ходки за новым грузом и придти сюда, на Пеленью, но и просто засветло добраться до Арсена им уже не успеть. Однако Михаил твердо знал, что обратно идти придется. Будь там достаточно опытный путешественник, он бы сообразил, что произошло в такую погоду, и стал бы ждать, не особенно кляня обстоятельства, в которых сам же отчасти был виноват. Правда, у Арсена не осталось палатки – ее уже перенесли за перевал, но была полиэтиленовая пленка, спальник и достаточно много теплых вещей. Однако в том-то и была заковыка, что положиться на понимание Арсена было нельзя. Ко всем его разочарованиям в спутниках и походе (только о Вадиме он теперь думал хорошо) должно было присоединиться еще одно – его бессовестно бросили одного в глухой тайге в ужасную погоду без надежного крова над головой, о чем он впоследствии с полным правом мог бы вспоминать в Москве годами. Поэтому, когда Вадим подошел к Михаилу с вопросом, как быть с Арсеном, Михаил твердо сказал: «Надо к нему идти. А то потом не оберешься». Было видно, что Вадиму совсем не хочется идти, и на сей раз Михаил был с ним абсолютно согласен, но положение обязывало, и возможные негативные последствия были слишком очевидны им обоим. А потому они стали срочно собираться – вытряхнули принесенное из рюкзаков, поддели по свитеру под насквозь промокшие штормовки, и, выслушав последние навигационные наставления от предводителя встреченной компании, который хоть один раз видел путь через перевал, вдвоем двинулись вверх. Сережа остался с Наташей и Леной. Идти в облаках, причем не по прямой, предстояло семь километров. Минут через пятьдесят, двигаясь точно на запад, они достигли перевального плато. Михаил все время контролировал направление, особенно после того, как кончился распадок ручья, питающего Пеленью из большого снежного забоя, и потому не осталось уже никакого видимого ориентира. Плато они пересекли по тому же азимуту, но, как только почувствовали ногами – а сумерки к тому моменту сгустились почти до темноты – что попали на склон, идущий вниз, решили, что пора менять курс на север. Идти было очень скверно, особенно по скользским курумам. Там можно было запросто сломать не только ноги, но и шею, однако, к счастью, падения, которых они не могли избежать, кончались благополучно. Синяки были не в счет. Так на спуске прошел еще один час, и тут, словно в полном соответствии с расписанием, они различили во тьме перед собой корявые стволы каменных берез. Здесь предстояло искать Арсена, и трудно было себе представить, как и где. «Надо покричать», – предложил Михаил, но кричать не пришлось. Метрах в пятидесяти от них послышался удар топора. – «Арсен!» – окликнул его Вадим, и тот сразу с радостью отозвался.

Когда они подошли к нему, Арсен перво-наперво высказал именно то, что они от него ожидали: «А я уже думал, что вы бросили меня на ночь одного». – «Ну как же бросили, – успокаивающе возразил ему Вадим. – Сделали ходку к лесу на той стороне и вот сразу пошли с Мишей к тебе». Михаилу стало ясно, что Арсен сразу и бесповоротно решил для себя, что возвращение к нему было предпринято исключительно по инициативе и настоянию Вадима, и что сам Вадим именно такого эффекта и добивался. Однако Арсен оказался выше ожиданий Михаила в смысле обустройства ночлега для себя. Оглядывая при свете спички сооружение, сделанное Арсеном из байдарочных мешков и полиэтиленовой пленки, Михаил не без сарказма подумал, что если бы они могли рассчитывать на спокойное восприятие Арсеном его ночного одиночества, тот провел бы ночь с гораздо большим комфортом, нежели вместе с двумя спутниками, пришедшими на поддержку, потому что троих человек укрытие вместить не могло. Теперь холодная ночевка была обеспечена всем.

Под сильным ветром с мелким стылым дождем как следует распалить сырую березу никак не удавалось. Затея с костром выглядела безнадежной, но оказалось, что Вадим думает иначе. Используя бересту и наколотые Михаилом полешки, он с трудом, но разжег растопку и, суя поверх нее сырые дрова, дул в тлеющий огонь с неизбывной силой как воздуходувная машина.

Когда на короткое время костер выдал, наконец, приличное пламя, Вадим сделал нечто, в принципе ожидаемое от него Михаилом и все-таки в конкретике неожиданное. На согнутых ногах, наклонив голову и грудь, он встал над костром, чтобы производимое дровами тепло доставалось исключительно ему одному. Все стало пронзительно ясно. В критической ситуации Вадим забудет даже говорить о всеобщем благе и станет спасать себя как наиболее достойного и жизнеспособного представителя породы, заслуживающего право на дальнейшее существование в отличие от слабаков, которые ничего для собственного спасения сделать не могут или не хотят. Сейчас ему был нужен весь костер, который он раскочегарил, в другом случае ему потребуется вся имеющаяся еда, и Михаил с увереностью заключил, что удержать Вадима от узурпации общественных ресурсов можно будет только взяв его на мушку, то есть под угрозой немедленной физической смерти – или чего-то эквивалентного ей. Зрелище выглядело омерзительно, и Михаил даже отступил на шаг дальше от костра, чтобы никаким боком не вписываться в эту картину, хотя и без того никакое тепло к нему не доходило. А вслух он иронично предостерег Вадима, чтобы он поберег штаны, не то прожжет. Однако Вадим ничуть не почувствовал иронии и ответил, что ничего не случится, ведь штаны у него мокрые насквозь. В том, что они мокрые насквозь, сомневаться не приходилось – и тем не менее он их действительно прожег. Да настолько капитально, что все оставшееся время похода он мог мочиться, не растегивая ширинки. Дыра была слишком здоровой, чтобы ее можно было заплатать. Во многих случаях это было даже удобно, и это в очередной раз подтверждало справедливость пословицы, что худа без добра не бывает.

В общем-то та памятная ночь была из серьезных. Температура – возле нуля, все трое не ели с раннего утра и изрядно устали. Ветер выдувал остатки тепла. После того, как прогорели его штаны, даже Вадим прекратил борьбу за огонь. Однако он не прекратил борьбу за жизнь. Он порылся в вещах и достал лабораторную посудину со спиртом. Это добро принесла со своей работы Наташа: – «Сейчас нам обязательно надо выпить,» – объявил Вадим, – «А что? – поддержал Арсен, – без этого в таких условиях трудно». На фронте, еще совсем молодым, он был водителем танка и вспомнил, наверное, именно те времена. Михаилу пить никак не хотелось. Во-первых, потому, что завтра после «приема» будет тяжелей тащить груз. Во-вторых, спирт был ему противен сам по себе. Но выпить все же пришлось. Пока Вадим и Арсен, приняв дозу, рассуждали о том, каково в экспедициях застигнутым непогодой геологам и геодезистам, и Вадим, со слов своего дяди, известного писателя и топографа, передавал, как много экспедиционного народу замерзает без огня или без спирта в такие вот ночи, Михаил еще колебался, пить или не пить, но, представив себе сколько еще придется без сна бороться с холодом, решил, что не обойтись.

Вадим налил ему в кружку, и тогда Михаил спросил: – “ А чем разбавляли?» – «Да вот водой с полиэтиленовой крыши,» – ответил Вадим, кивая на убежище Арсена, но тут Арсен виновато сказал, что только что вымыл в этой воде руки с мылом. Другой воды для питья взять было негде. Михаил еще ни разу не принимал спирт без того, чтобы развести или запить его водой. Но на сей раз решился. Было действительно ОЧЕНЬ противно, но глотку, по счастью, не обожгло, и немного легче стало, когда он разжевал и проглотил шоколадно-ореховую конфету «Грильяж», данную ему перед тем Вадимом. Пока из тел не ушло внесенное спиртом тепло, надо было устроиться спать. Вадим вытащил не то свой, не то Наташин свитер (его отношения с Наташей позволяли ему обращаться с ее вещами, как со своими). Михаил взял себе отсыревший ватник кузена Сережи, которым собрался было укрыться поверх своего спальника Арсен, решив, что с Арсена хватит и спальника. Затем Вадим и Арсен втиснулись под крышу убежища. Михаил улегся на мешок с байдарочной оболочкой, подложив под голову другой рюкзак – спать в тесноте ему не улыбалось. Вскоре, несмотря на дрожь, он заснул.

Утром, едва начало светать, они были уже на ногах. От выпитого накануне спирта, слишком куцего сна и вчерашней изнурительной работы всем им было достаточно не по себе, а потому груза с собой наверх они взяли немного-всего килограммов по двадцать. И снова пошли к перевалу по скользским каменным развалам вне видимости. Для Вадима и Михаила это было уже третье прохождение вслепую через перевал. Перед выходом Михаил отозвал Вадима и попросил его проинструктировать Арсена, как держаться, ступать и подстраховываться на каменистых склонах, показав Вадиму, что именно надо передать. Вадим с готовностью выполнил просьбу. Для Вадима это был удобнейший случай подтверждения своего авторитета в глазах Арсена. Для Михаила же это был единственный способ довести соответствующие знания до Арсена – Михаила бы он не послушал. Теперь ему оставалось только с улыбкой поглядывать, как Арсен старательно выполняет то, чему его «научил Вадим».

Подъем давался тяжело, однако компас и часы вновь вывели их куда надо. Михаил вздохнул спокойней, когда ниже и впереди забелел снежный забой, из которого тек ручей в Пеленью.

Вскоре они подошли к палаткам. Лена, Наташа и Сережа спали каждый в своей. Никто их не ждал и не приготовил еду, о чем Михаил и Вадим для повышения бодрости всю дорогу говорили Арсену. Теперь он снова был очень разочарован отсутствием обещанной теплой встречи. На сей раз Михаилу это было более чем понятно. Все они, даже люди с большим походным опытом, едва находили в себе достаточно силы воли, чтобы преодолевать трудности пути, ставящие их на грань выносливости и выживания. Чего же тут было требовать от Арсена, который, тем не менее, держался достаточно стойко, не скрывая, правда, насколько ему отвратительно тратить свой единственный отпуск в году на добровольное мучительство тела и воли – всего такого он в избытке нахлебался еще на войне.. Короче, на биваке было тихо, мокро и обидно. Михаил, раздеваясь, коротко поговорил с сонной Леной и залег в спальный мешок греться и спать. Но прежде чем он сделал это, ему было дано испытать одно незабываемое ощущение, которое не оставляло его во всю последующую жизнь. Только что стянув с себя мокрое и надев не идеально сухое, но все же приятное белье, он сунул руку внутрь резинового мешка с жестянками, в которых хранились патроны, достал одну из них и, держа в ладони пару патронов, которыми собирался на всякий случай заменить слегка отсыревшие в ружье, неожиданно ощутил кожей ладони как нечто совершенно невероятное их абсолютную сухость, просто категорически невозможную в данной обстановке, и изумленно пробормотал вслух:

– «Даже не верится!»

Позже, после сна и еды, он рассказал Лене, как они сверх всех ожиданий, вышли в облаках и темноте точно к Арсену, как Вадим завладел костром и какие выводы он, Михаил, из этого сделал. На сей раз Лена поверила. Но до остальных членов компании еще долго не доходило, какова хорошо замаскированная глубинная Вадимова суть – целых три года.

Для этого понадобился Кантегирский поход.

Глава 3

В те годы по Кантегиру еще почти не ходили – известна была лишь одна попытка туристского сплава до устья. Подходы к началу маршрута, да еще с полным грузом, справедливо считались слишком долгими – минимум сорок километров от ближайшей дороги, да еще и через высокий горный хребет. Даже прежний рекордный для них по протяженности и трудности волок с Подчерья на Щугор сильно поблек в сравнении с подходами от притока Абакана-Карасибо через перевал Кантегирского хребта, затем по Самбылу до его впадения в Кантегир.

За три года, прошедшие со времени похода по Приполярному Уралу, Вадим еще больше укрепился в амплуа адмирала и решил, что уже больше незачем так старательно играть в демократию, как в прежние времена. Наташа Фюрстенберг не пошла в Саяны, потому что незадолго до этого родила от Вадима дочку (впрочем, в тот же месяц другую дочку Вадиму родила его вообще не ходившая в походы жена). Теперь в одном экипаже с Вадимом шла Вера Соколик, пропустившая Уральский поход. Полтора десятка лет назад Михаил и Вера учились в одном институте, только Вера была двумя курсами старше его. Познакомились они на занятиях в альпинистской секции – там не имело большого значения, кто с какого курса. Особенно после того, как они вместе прошли майский тренировочный поход. Двигались они тогда длинной цепочкой —совсем как альпинистский отряд в горах, и первым был будущий корифей альпинизма Эргали Рыспаев (к сожалению, погибший на пике Победы всего через два с небольшим года), за ним председатель альпинистской секции института – длинный, с оттопыренными ушами, но деловой Юрка Плискин, далее командир отделения Сашка Поляков и Вера – первая из участниц, а за нею – Михаил. Вера, как и Эрг Рыспаев, шла в горных ботинках с триконями – то была величайшая редкость среди студенческой бедности, но не эта деталь постоянно привлекала внимание Михаила, а то, как движется потрясающе крупное Верино тело – размеренно, легко, но не как машина, а как дивный организм, в котором даже по отдельности все было прекрасно и разумно. В целом же, особенно если смотреть на нее не только сзади, но и видеть лицо, ею можно было любоваться как античной богиней, сочетающей в себе мощь постоянно тренированной на охоте Артемиды, совершенство черт великолепной лепки лица, достойного Афродиты, и чем-то незримым умудренные большие выразительные карие глаза Афины Паллады. Короче, внешне она была очень близка к совершенству, но, казалось, несколько холодна. К ее достоинствам можно было добавить звучный, чистый голос, который действовал на слушателей впечатляюще, когда она говорила и пела. Откровенно любуясь Верой, Михаил, тем не менее, легко избежал какой-либо зависимости от ее чар. Он даже нашел чужое подходящее выражение своему чувству к этой девушке (прежде чем сумел найти его сам) в романе «Жесткость» прекрасного писателя Павла Нилина, второстепенный герой которого так высказался предмету своего восхищения:

– «Я тебя, Клавдия, люблю не как женщину, а как изображение». Да и то верно – Михаила в то время больше интересовала шедшая в другом отделении Ира Савельева. После этого тренировочного похода они с Верой не виделись семь лет, покуда Михаил неожиданно не столкнулся с ней в компании, куда его ввели новые туристские знакомые. Вскоре там появился и Вадим. Михаил был вполне уверен, что если бы Вера Соколик дала Вадиму хоть малейший намек на особо благосклонное отношение к нему, то никакой связи с Наташей Фюрстенберг у него бы не случилось, хотя Наташа безусловно была хорошим человеком и несомненно приятной женщиной. Долгое общение с Верой в походах позволило Михаилу выяснить ее характер – как и ее красота, он был непреклонным. В каждый данный момент Вера либо кого-то или что-то поддерживала, любила и одобряла, либо столь же горячо и непреклонно кого-то или что-то отвергала, презирала и обличала (как со временем разобрался Михаил – руководствуясь больше чувствами, чем разумом, хотя часто внешне выглядело, что как раз разумом). Иногда – и не очень редко – объекты ее любви и неприязни менялись местами, причем для этого не обязательно требовались причины, понятные окружающим. Но каков бы ни был характер Веры, она всегда представала женщиной и человеком, которого стоит любить. И потому Вадим чрезвычайно воодушевился тем, что Вера согласилась войти к нему в экипаж, а, стало быть, и в палатку. Правда, это еще не означало ее согласия занять место Наташи в адмиральской постели, но теперь у Вадима на этот счет появился отнюдь не иллюзорный шанс.

Как раз незадолго до Кантегирского похода Вера решительно поменяла положительную настроенность к Сергею, с которым была близка года два назад (а заодно и к Михаилу и Лене как его родственникам), на резко отрицательную. Близость к адмиралу позволяла Вере успешно отвергать все инициативы и предложения Михаила. Разумеется, сам Вадим делал это и из собственного удовольствия, но главным было другое: Верой ну никак нельзя было овладеть без ее согласия – мыслимым оставался только один путь – заинтересовать собой, уговорить или ублажить, но ни в коем случае не использовать силу. Силовое соперничество с богиней исключалось совершенно. И Вадим горячо поддерживал даже Верины глупости, лишь бы Вера была им довольна. Правда, ей пришлось об этом сильно пожалеть, но это произошло тогда, когда исправить положение стало крайне сложно. А пока Вера с успехом утверждалась при поддержке адмирала в управлении ходом всех дел с целью свести на нет какое-либо влияние Горских.

Вера заведовала продовольствием, и на первых порах еды готовилось так много, что половину ее приходилось выливать на землю. Это содействовало облегчению рюкзаков, но было чревато неприятностями в дальнейшем. Михаил считал, что к продуктам надо относиться бережней, однако Вера закусила удила и на практике ничего не меняла до тех пор, пока задержки в пути не приобрели угрожающий характер. Перевалив через хребет, они решили сплавляться к Кантегиру на байдарках прямо от верховьев Самбыла. Против этого решительно возражал один Михаил. На дневке он не поленился просмотреть путь по этой речке, пройдя дальше других, обнаружил, что водность ее ничтожна, а потом еще и очень осложняется маловодными же многокаскадными порогами и понял, что как ни прискорбно, но гораздо удобней и быстрей окажется пронести упакованные байдарки по тропе, нежели делать непрерывную проводку и обносы собранных судов. Когда он сообщил компании свои выводы, Вера, даже не спрашивая Вадима, отрезала: «Все смотрели Самбыл и сказали, что можно пройти, один ты заявляешь, что нет». Михаил твердо знал, что он прав, а все остальные вместе взятые (Лена не в счет) – вполне заблуждаются. Но остальным это стало ясно лишь через два дня, в течение которых они прошли всего четыре километра. Пешком они бы уже достигли Кантегира, а так корячились на Самбыле еще в течение трех дней. Сначала Самбыл почти иссяк как ручей, затем все-таки возродился, но вступил в зону такого падения, какого в их практике еще не бывало. Там, где согласно карте-километровке средний уклон Самбыла был шестьдесят метров на километр, они еще кое-как прыгали со ступеньки на ступеньку в тощей струе воды, частично с обносами, но когда уклон Самбыла достиг девяноста метров на километр, вся работа свелась к обносам, причем без троп. Последние километры по Самбылу мучили камнями при совершенном обмелении. Короче, на подходы к месту начала сплава они затратили десять дней. А остальные резервы времени и продуктов питания взыскал уже сам Кантегир. Здесь Вера с Вадимом отвергли еще одно – пожалуй, самое важное требование Михаила – сплавляться только после просмотра каждого участка с берега, потому что это был уже мощный поток, камней в нем было великое множество, а уклон составлял десять метров на километр пути. Практически горная река представляла собой почти сплошной порог, и только дураку могло показаться, что можно сэкономить время, если он будет сплавляться в них без просмотров на таких уязвимых судах как байдарки. Вера специалистом по водному сплаву не считалась, но Вадим, обычно достаточно осторожный перед лицом реальных угроз, все равно решил предстать перед Верой мужчиной, достойным ее ожиданий и готовым к любым импровизациям на воде. И тут уже Михаилу осталось только теряться в догадках, отчего адмирал так поглупел: действительно ли только «от любви» или еще от приобретенного на высоком посту свойства потери ответственности перед спутниками, в том числе перед Верой и даже перед собой.

Первый день сплава на Кантегиру, когда на борту находились только рулевые, а матросы шли по берегу пешком, сплав без просмотров еще кое-как сошел им с рук. Но стоило на второй день начать сплавляться полными экипажами, случилось то, что заставило их сперва потерять кучу времени, а затем и свои суда. В самой же первой шивере Вадим и Вера проскакали в своей байдарке сверху донизу по окатанным валунам как по камнедробилке, в которой разбили на куски буквально весь каркас – кильсон, шпангоуты, стрингера и фальшборты. Практически к концу шиверы добралась аморфная оболочка, наполненная вещами, водой и обломками каркаса. Сутки с лишком ушли на его ремонт, точнее на полное возрождение из руин посредством различных импровизаций, поскольку таких поломок еще никогда не бывало. Но и эта авария ничему не научила. Вадим даже стал торопить еще больше, поскольку катастрофически приблизился контрольный срок.

Следующей была очередь Михаила. Он первым выскочил из стремительной узкой протоки Кантегира на простор вновь собравшей все свои воды реки и слишком поздно увидел, что она бьет в завал у левого берега. Михаил все же попробовал причалить выше завала, и это у него получилось, но выскочив на берег, он не сумел удержать байдарку на месте – течение прямо стаскивало ее вместе с ним, и у него остался лишь миг для выбора – отпустить байдарку и устоять самому или вместе с судном устремиться к завалу, от которого уже вряд ли можно было успеть отвернуть. Он предпочел второе. В нескольких метрах от нагроможденных друг на друга и уже оголенных, побелевших стволов и ветвей, сквозь которые фильтровался мощный поток, Михаил догадался, что если хочет остаться живым, нельзя оказаться между судном и завалом – коли его сразу не проткнут насквозь один или несколько суков, из него в два счета выжмет весь сок под давлением навалившейся лодки – как из зверька в ловчей пасти под бревном – давком. И он изловчился-таки повалить байдарку на борт перед самым завалом так, чтобы вывалиться прочь от него. И тотчас ощутил, что ее прочно припечатало килем к бревнам. Ухватившись за них, он вытянулся из воды наверх, успев порадоваться, что капкан выпустил его живым, и сгоряча сделал ошибку, которая дорого обошлась им с Леной. Он попытался выяснить, прочно ли прижата к завалу байдарка и с этой целью нажал ногой на косо выступающий из воды борт. В тот же миг байдарка легко совершила три четверти оборота, погрузившись глубже, а, главное, обратившись кокпитом, из которого он не догадался сразу достать все мешки, к бревнам завала. Теперь байдарку припечатало намертво. Подошедшие один за другим спутники, видя, что стало с Михаилом, сумели избежать опасности, но все старания восьми человек, направленные на то, чтобы отжать байдарку от завала, в тот день оказались тщетными. Завал мгновенно сделал Горских нищими и плохо одетыми. На Михаиле остались высокие сапоги, штормовой костюм с десятком патронов, трусы и рубашка, на Лене еще тонкий свитер, легкий болоньевый плащ и ружье, с которым она шла по берегу. В ту ночь они ощутили на себе, что значит пользоваться приютом из милости – и не потому, что пришлось об этом просить – нет, их, конечно, позвали – Михаила к Сергею с Володей, а Лену к Вадиму и Вере, но одеться и укрыться от холода тем, что им смогли выделить спутники, было явно недостаточно. Угнетало сознание неполноценности и дискомфорта. Когда Михаил не спал и не задремывал, он неотрывно думал, что предпринять.

На следующий день ему дважды пришлось нырять в пугающий холодный поток возле форштевня байдарки, чтобы завести за него петлю основной альпинистской веревки. Чувство, особенно перед погружением, было омерзительным из-за невозможности предугадать, прижмет ли его под водой течением так, что он не сможет подняться к поверхности, или нет. Но и после того, как конец с петлей был уже заведен – нет, не им – со второй попытки Володей, байдарку не удалось оттащить от завала до того, как у нее, отжимая от бревен вагами, не разломали на части почти весь каркас – без малого так же, как у байдарки Вадима.

Из вещей ничего не было потеряно, но даже в прорезиненных мешках все промокло насквозь. Весь день и следующее утро потратили на ремонт, и поэтому ни их палатку, ни тем более их спальные мешки не удалось как следует просушить до ночи. Однако они с Леной дружно отказались от приюта в чужих палатках и ночевали в своей на высохших надувных матрацах и укрывшись сверху еще сырыми простыночными вкладышами. Снова было холодно и неуютно, зато к ним вернулось чувство людей, потерпевших аварию, но не потерявших достоинства.

Закончив сборку байдарки и еще раз критически оглядев результаты ремонта, Михаил понял, что прочность каркаса, несмотря на все их старания, далека от прежней, в то время как нагрузки, которым должен был вновь подвергнуть его Кантегир, могли только возрасти из-за увеличения водности и мощи потока. Теперь стало ясно одно – если байдарку разломает еще раз, восстановить ее в виде, сколько-нибудь пригодном для дальнейшего сплава, будет уже невозможно. Это означало, что перед прохождением любого участка, любого препятствия надо будет обязательно просматривать весь путь, но Вадим опять был глух даже к таким доводам. Он был в ужасе от задержек, представляя, что после истечения контрольного срока их могут начать искать со всеми вытекающими и в высшей степени неприятными последствиями, особенно для него, «адмирала». Вера же впервые за весь поход осознала, что если дело пойдет так и дальше, ей вскоре станет нечем кормить людей. Вывод из всего этого был сделан один – надо очень спешить – поэтому предварительно разведывать путь некогда.

Однако, едва они продолжили сплав, случилась очередная катастрофа. Идя первым и совершая прыжок в пороге – полуводопаде высотой около двух метров, Вадим приложился дном прямо на камень и даже с берега было видно, что каркас по крупному изломан в двух местах. Остальные капитаны проскочили сбоку от аварийной байдарки удачно. Перекинув веревку с берега, они легко сдернули ее с камня, и, глядя на Вадима, который молча вылез из судна, держась за руки Веры и Гури, Михаил мгновенно понял, что перед ними уже не адмирал и даже не будущий капитан, а вообще больше никто в сложном спортивном туризме. Трудно было определено назвать все причины, заставившие Михаила сделать столь определенный вывод, но взгляд Вадима, потухший и устремленный куда-то внутрь, уже ничуть не твердый, не раздосадованный, ни даже не обещающий себе поправить, выполнить в будущем неудавшееся сейчас, говорили о том, что это больше не занимает бывшего лидера, а сознание его поглощено какой-то новой идеей – отнюдь не той, которая привела его сюда во главе компании. Он больше не надеялся, что им не будет преград в любом походе, какой они выберут для себя.

О том, какова именно новая идея Вадима, все узнали достаточно скоро, однако не в этот день.

А на следующее утро, когда вновь первым проходил очередной участок Михаил, и ему пришлось распрощаться с байдаркой. Все крушения происходили именно с первыми, – так сказать – при чтении Кантегирской партитуры «с листа». Проскочив достаточно обыкновенный слив, Михаил не успел отвернуть подальше от скального берегового выступа, нос байдарки и утянуло за него в улово. Он сразу стал табанить, чтобы выйти из водоворота, и это ему удалось, но вновь оказавшись кормой вперед в основном потоке, он не успел еще развернуться носом вниз, как байдарку прямо миделем навалило на торчавший из воды здоровенный валун и тотчас сломило пополам. Он запоздало осознал, что надо было двигаться со струей улова, пока она не вернется к скальному мыску, и тогда резко развернуться носом вниз и проскочить мимо валуна. Теперь же ему осталось только выйти на его пологий купол и выгрузить в последний раз вещи. Его судно кончилось, так же как и Вадимово. Пол-флота коту под хвост из-за нежелания считаться с реальностью обстоятельств, главным из которых была небывалая скорость и сила воды. Решать задаваемые задачи экспромтом было невозможно – во всяком случае на каркасных байдарках пятиметровой длины.

Камень, на котором стоял Михаил, находился метрах в двадцати пяти от правого берега Кантегира, по которому сейчас двигалась пешая партия – Лена, Вера, Гуря, Володя и Вадим. Вскоре они поравнялись с местом аварии. Основная альпинистская веревка была у них, и Михаилу предстояло перебросить им легкий шнур, чтобы за него вытянуть к себе веревку. Михаил действовал быстро, но с оглядкой, потому что соскользнуть с валуна самому или столкнуть в воду мешки было совсем несложно. Подготовив к броску бечеву, Михаил стал судорожно соображать, к чему можно было бы привязать ее, чтобы метнуть на берег, как камень из пращи. Взгляд его шарил по байдарке в надежде что-то найти. Внимание привлек обломок деревянногофальшборта длиной сантиметров сорок, державшийся на последних волокнах. Михаил нагнулся и отломил его до конца. Все равно он уже был ни на что другое не годен. Раскрутив брус за бечеву над головой, Михаил метнул его к берегу, до которого тот чуть-чуть не долетел, но, заступив в воду, его там все-таки поймали. Когда Михаил начал перетягивать веревку, она значительной частью своей длины стала полоскаться по поверхности воды, и сдергивающее усилие оказалось опасно большим. Балансируя и укладывая бечеву поверх камня так, чтобы она не путалась и в свою очередь не сползла в воду, он, наконец, подтянул к себе начало основной веревки, продел его сквозь обвязки всех мешков, завязав булинем петлю, Михаил проводил глазами путь переправляемого груза, который ему вскоре предстояло повторить самому. Глядя, как пришлось упираться находившимся на берегу и удерживающим веревку людям, покуда мешки маятником не поднесло к кромке воды, он невольно подумал о том, какое давление придется вынести его бренному телу.

Михаил еще раз перетянул за бечеву конец веревки на опустевший камень, отвязал тонкий шнур и, напомнив себе, что грудную обвязку надо завязать узлом не спереди, а сзади, чтобы не полоскаться в воде вниз лицом – передвинул завязанный на груди булинь за спину. На случай непереносимости давления на грудь он достал из кармана складной нож и раскрыл его, чтобы было чем перерезать веревку. Теперь можно было переправляться, но он вдруг почувствовал острую необходимость облегчить мочевой пузырь перед тем, как окунуться в воду. Неловко отвернувшись от ждавших на берегу, он излил то, что обязательно требовало выхода. Мысль о том, чтобы сделать это под водой в штаны, отчего-то претила сильней, чем неловкость отливания на виду у женщин. Закончив, он застегнул штормовые штаны и дал сигнал, что идет.

Ухнув в холодную воду, Михаил сразу понял, что действительно не холод, а дикое давление обвязки на грудь представляет главную угрозу его жизни. Его в самом деле несло маятником к берегу лицом вверх, но дышать все равно было почти невозможно, словно на нем висели всем весом еще несколько человек, и он понял, что если через несколько секунд не ухватится за берег, ему придется резать веревку, невзирая на последствия. К счастью, его поднесло к берегу чуть раньше, чем потребовалось вдохнуть, и Вера с Гурей подхватили его за руки. – «Спасибо, девочки!» – поблагодарил их Михаил, нисколько не думая о том, уместно ли в такой обстановке проявлять явно не ожидаемую дамами воспитанность. И все-таки оказалось, что она произвела впечатление. Уже в Москве Вера призналась, что и Гуря, и она в один голос отметили тогда, что Вадим и не подумал их благодарить, и обе поняли, что Михаил остался, каким был прежде, несмотря на все произошедшее.

С того момента спасения из Кантегирских вод для Михаила начался долгий путь возвращения на эту дивную по красоте и могуществу реку на другом судне – и снова в роли капитана. Но сперва надо было мысленно попрощаться с судном, так верно служившим ему в течение десяти лет и которое он не сумел уберечь и спасти. Михаил думал, что так и придется уйти, оставив в памяти байдарку, обнявшую валун, но получилось иначе. Кантегир шевельнул потерявшую привычную форму оболочку и стянул ее с камня в сторону. Погибающее судно само пошло вниз в свой последний путь к Енисею и Ледовитому океану. Михаил провожал байдарку взглядом, покуда мог видеть, и странным образом укоренился в уверенности, что действительно остался капитаном, хотя только что видел, как кончился его корабль, а для капитана хуже гибели его судна вряд ли что-то бывает. Но доказать себе и другим (прежде всего себе), что он действительно способен пройти весь прерванный маршрут, он сумел лишь десять лет спустя вместе с Мариной и Терри. Все эти годы, когда ходил в другие края, его не оставляло сознание долга вернуться на Кентегир и сделать то, что надо. И все это время он искал и анализировал все ошибки – свои и чужие – и продумывал способы исключить их. Кантегир влек его к себе как сильнейший магнит, и Михаил ощущал себя не только должником, но и очарованным странником, ради однажды увиденной красоты обязанным вернуться назад в Саянскую тайгу.

Однако в тот день крушения он напомнил себе, что для этого надо сначала не загнуться в данном походе. А выжить и вернуться домой было теперь совсем непросто, хотя Михаил и ни на секунду не позволял себе усомниться в том, что задача посильна, и поход, несмотря на потерю половины флота, будет завершен, пусть, конечно, и не так, как планировалось. С сознанием ущербности и в памяти и в душе.

Возвращение и выживание давалось всем им очень дорогой ценой. Груз за плечами был изнуряющие тяжел для постоянно и очень сильно недоедающих людей, несмотря на то, что Сергей Горский и Слава Пономарев оставили на Кантегире возле устья Красной Речки те части каркаса своих уцелевших байдарок, которые можно было без труда изготовить в Москве.

Богатейшая горная тайга, в которой они почти не встречали дичи, выставляла на их пути одно препятствие за другим. И Михаил все мучительней переживал свое несоответствие давней и очень дорогой, лелеемой в глубине души мечте – свободно существовать в тайге, как это умеют эвенки или даже русские – уроженцы глухих таежных мест. Но факт оставался фактом – жить в тайге сколько-нибудь пристойно городской турист, даже мастер по прохождению любых маршрутов, мог лишь за счет ресурсов, приносимых с собой из жилых мест. Это стало ясно как никогда раньше – и все же мечта не обесценилась и отнюдь не перестала быть мечтой, а тайга как и прежде представлялась ему далекой прародиной, в которой когда-то сформировался его менталитет. Несмотря ни на что, из тайги не хотелось уходить. Это просто стало необходимо.

Вадим же считал, что убираться из тайги не просто необходимо, а остро необходимо – и как можно скорей. И вот именно это «как можно скорей» стало его новейшим кредо, которым он хотел наделить каждого человека в компании, но неожиданно для себя наткнулся в этом деле на полное неприятие и неповиновение. Когда они готовились уходить от устья Красной Речки на север через хребты «к жилухе», Вадим уже понимал, что его приказы, в какой бы форме он их ни отдавал – в императивной (как требовали обстоятельства) или в прежней псевдодемократической – не будут выполняться никем и ни за что. И это вынудило его пытаться убеждать, а точнее – пугать, сначала кое-кого по отдельности, затем всех вместе. Он говорил, что с таким грузом они никогда отсюда не выйдут, что лучше его бросить сразу – черт с ними, с вещами – пусть пропадут, но зато не придется бросать их по пути по мере истощения сил – ведь сколько народу в экспедициях погибало именно из-за этого, так зачем повторять их ошибки, за которые люди расплачивались жизнью? Да, Вадим безусловно и искренне верил в то, о чем говорил. И Кантегир с его беспощадной водой и безлюдная бездорожная тайга испугали его не на шутку. Он чувствовал дыхание смерти если не на своем затылке, то на затылках большинства спутников. И Михаил обрел, наконец, полную уверенность в том, что единственное, что удерживает Вадима от бегства из компании глупцов, так это его прежний (ныне только номинальный) статус руководителя, адмирала. Об этом хорошо знали оставшиеся в Москве, и в случае чьей-то или всеобщей гибели в этом обязательно и прежде всего обвинят именно его. И тогда прощай его карьера в академическом институте после того, как она успешно началась. Но если выяснится, что он бросил погибающих в тайге, то будет и вовсе гроб. И потому, к его величайшему огорчению, индивидуальный путь спасения – единственный, в который он теперь верил, – начисто исключался.

Михаил в ответ на его призывы бросить все, в чем нет острейшей необходимости (то есть кроме палаток, спальников, теплой одежды и остатков еды), заявил, правда, только от себя, что уже достаточно натерялся в этом походе и не собирается терять еще. Оказалось, что так же считали и остальные. В отчаянии Вадим продолжал крутить вслух пластинку на тему «все мы останемся в тайге», пока Гуря, жена Славы, самая малоопытная и потому, наверное, самая наивно-откровенная, не заткнула его одной-единственной фразой: «Ты просто не имеешь права нас пугать!» – которая раздалась в его ушах будущим прокурорским обвинением. С этой идиотской догмой, действующей в советских и партийных органах в качестве непреложного правила и гласящей, что руководитель всегда обязан вдохновлять и организовать коллектив на преодоление трудностей, а не пугать и деморализовывать, воевать было бессмысленно. И Вадим замкнулся в себе, чувствуя себя почти обреченным на ту же участь, которая ожидала остальных, и судорожно пытаясь все-таки найти какой-нибудь способ обмануть безнадегу.

Впрочем, позже, в Москве, выяснилось, что мысль как можно скорей бежать с Кантегира родилась у него еще до безвозвратных потерь флота. Вера, уже в середине похода вернувшая прежнее расположение к Лене и Михаилу, рассказывала, как Вадим приставал к ней по ночам с просьбами отдаться, объясняя, что нет смысла уклоняться – все равно они живыми отсюда не уйдут. Почему-то он был уверен, что не отдаться перед смертью особенно глупо, просто непростительно глупо – ведь такого удовольствия уже больше не будет никогда. Вера вздрагивала от омерзения, и ей больше всего хотелось врезать Вадиму по морде и еще по одному месту, а потом уйти из его палатки прочь. Это можно было сделать. Но беда, как понял Михаил, состояла еще и в том, что Вера сознавала свою вину, помня как подыгрывала Вадиму, а он ей, как она делала глупости, а он их поддерживал. И за все это она обрекла себя на такое искупление, наложила на себя такую епитимью – оставаться в обществе презираемого ничтожества до конца похода. Ночные страдания дополнялись ежедневными – чем кормить людей. Оставалось чуть-чуть вермишели, немного сахара, чай и шесть банок превосходного вологодского консервированного масла, какого ни до, ни после Кантегирского похода они никогда не имели. Но масло без хлеба как-то не шло. Выручали кедровки. Это была единственная дичь, которую им удавалось без особого труда добывать по пути. Однажды их удалось настрелять шестнадцать штук – по две на брата, и из них даже приготовили в чесночном соусе «кедровок табака», но чаще кедровок бывало три или четыре. А один раз – так и вовсе одна. Хорошо еще почти у каждой в подъязычном мешке было битком набито кедровых орехов. У одной из них Михаил посчитал, сколько именно. Получилось сто шестьдесят штук. Другим подспорьем служили грибы. Их встречалось немало, но в истощенных телах, видимо, не хватало каких-то веществ для их успешного переваривания, и они плохо усваивались в кишечнике.

Михаил замечал, как день ото дня ускоряется похудание и изнурение в его организме, и, раздумывая, на сколько его еще может хватить, решил, что на всякий случай надо кое-что сэкономить для Лены – чтобы хоть она-то гарантировано дошла. Вера выдавала каждому по три кусочка сахара на день. Два он решил сохранять. При этом он ничуть не отступился от своей позиции, что они должны выйти из тайги живыми и обязаны это сделать сами (однажды он с такой резкостью отверг предложение Володи остановиться и ждать, не двигаясь с места, пока их не спасут, что больше к этой мысли никто не возвращался). Однако на тот случай, если он окажется неправ, и голодная патология возьмет над ним верх, ему надлежит сделать все, чтобы жена смогла вернуться к их десятилетней дочери. В Москве, правда, ждала не только дочь, но и замечательная по своей притягательности любовница, с которой они уже думали соединиться в новом семейном союзе. Тяга к Оле тоже служила мощным стимулом для преодоления немощи, но, как выяснилось, совсем не мешала абсолютно искренне поддерживать Лену. И то и другое он считал одинаково естественным. В походах Лена всегда была на высоте, и уважение к ней у него никогда не пропадало, хотя со временем очень сильно пострадала любовь. И теперь ему оставалось, исподволь подкармливая Лену сахаром, истово стараться дойти и до Олиной постели. Оба стремления не требовали от него никаких особенных волевых усилий, не вызвали никакой внутренней борьбы – и это приятно удивило Михаила. Оказалось, достаточно было сознавать, что в данной ситуации он поступает правильно. А дальше как Бог даст. И Бог Дал. Уже во второй половине того памятного десятого дня пешего пути от Кантегира в долине Тебы, когда отдыхать приходилось особенно часто, они вновь сидели на рюкзаках, обессиленные и мрачные, Володя, прошедший немного вперед, видимо, по нужде, вдруг вернулся назад с сияющим лицом, пряча что-то у себя за спиной. – «Угадайте, что у меня?!» – радостно выпалил он и, не в силах сдержаться, выхватил из-за спины то, что там прятал. Это был плакат «Берегите лес от пожаров». – «Дорога! – разразился воплем Володя, – Там, в пятидесяти метрах! Я думал – вы не поверите! Мы вышли!»

До поселка Чехан оставалось, правда, еще несколько километров, но они действительно вышли, в этом больше не осталось сомнений, поскольку дальше путь был уже по автодороге, а не по тайге. Однако, и здесь их ждало еще одно испытание. Рядом с глубоким автомобильным бродом для пешеходов с одного берега реки Чехан на другой был свален гигантский кедр больше метра в диаметре. И идти по нему над быстрой и опасной водой, чувствуя, как вибрирует ствол под ногами других людей, было непросто, но они постарались и не упали, и это добавило им хорошего настроения.

Незадолго до поселка им встретился человек, которого тоже звали Михаил и который сразу смекнул, как давно они нормально не ели. Он отвел их за собой прямо в магазин. Поселок как раз к их приходу накрыли ранние сумерки. По позднему времени магазин уже не работал, однако встреченный Михаил знал, где искать продавщицу, и вытащил ее из-за праздничного стола. Они сами услышали, как, выходя из дома, эта женщина сообщила кому-то:

– «Всего два стакана успела выпить»!

В магазине они вели себя как дети, попавшие в страну чудес и не верящие своим глазам. Они тихо переговаривались, показывая друг другу: – «Смотри, есть то, и то, и то!…» – и продавщица из деликатности их не торопила. Постепенно магазин начал заполняться людьми, смотревшими на то, как они смотрят на полки, наконец, поговорив между собой, они стали называть, что возьмут, и продавщица пару раз успокаивала их: – «Да куда вам столько, вы ведь завтра уедете!…», – но они отвечали, что нет, ничего, все понадобится. Надо думать, продавщица беспокоилась, чтобы они не объелись с голодухи, но они твердо знали, что обилие пищи им неопасно (и они действительно не объелись, хотя съели больше, чем посторонние люди могли бы считать безопасным). Только Вадим съел заметно меньше прочих и первым отошел от стола. Вера тогда сказала Славе Пономареву, проявившему самый несдержанный аппетит: – «Пономарев! Вон Вадим насколько меньше тебя съел. Смотри, проживет дольше тебя!» – На что Слава под общий хохот резонно ответил: – «А я что, спорю?».

Казалось, все кончилось: и неудавшийся сплав, и переход от устья Красной Речки через три перевала (после первого они оказались в долине Калган-Сука, по которому Вадим собирался спуститься вниз, обратно к Кантегиру, не понимая, что надо идти на северо-запад, а не на восток – Михаил тогда с трудом доказал, что это ошибка; после второго очень крутого перевала они перебрались из верховьев Калган-Сука к подножью красивейшего хребта, по гребню которого плавной дугой прошли километров семь среди редко стоящих на высоте кедров под основной перевал через водораздельный Саблинский хребет, с которого спустились уже в долину Тебы); и, наконец, трехдневный переход по долине Тебы длиной в тридцать километров (насчет него Михаил из Чехана сообщил, что по Тебе уже лет десять после пожара никто не ходит, там ведь сплошные лома – и уж это-то они и сами узнали. Причем не только лома, но и сплошная молодая поросль, буйно разросшаяся за эти годы на удобренной пеплом земле, а им, по словам Михаила, следовало из верховьев Тебы еще раз перевалить в верховье реки Чехан – там хорошая тропа, а затем дорога. Словом, вся их Саянская эпопея, в основном бесславная, но все-таки завершенная в сознании того, что, потерпев поражение, они не сдались и кое-чего достигли, казалось, ушла в прошлое.

Однако выяснилось, что это еще не все. На станции Абаза, до которой они доехали из Чехана на автобусе, Вадима ждало еще одно испытание. В вокзальной кассе спросили его фамилию, а, узнав, отказались продать билеты, сославшись на указание милиции. В милиции же, куда он тут же пошел выяснять причину, ему сказали, что по имеющимся сведениям в их группе погиб один человек. Вадим клялся, что все живы, и милиция, пересчитав их по головам, вынуждена была согласиться. В конце концов выяснилось, что гибель туриста произошла в другой группе, но то, что фамилия Вадима оказалась на заметке у милиции, свидетельствовало о том, что в Москве уже подняли тревогу, и что теперь неприятности не будут исчерпаны задержкой в приобретении билетов.

Поэтому в поезде Абаза-Абакан Вадим попытался как бывший адмирал договориться со спутниками, о чем и как им рассказывать, а о чем – нет, когда начнутся расспросы. Лена прервала его словами: «Если будут спрашивать, что произошло, я скажу все как было». Вадим тотчас изобразил на лице оскорбленное достоинство: «Во-от оказывается, какие вы друзья!» – «Да, такие!» – последовал ответ, и Вадим умолк, уже самостоятельно соображая, как выходить из положения, если его будут атаковать не только извне, но и изнутри компании.

А на вокзале в Абакане их встретил знакомый Веры Гена. Они работали на одном предприятии. Два года назад Гена ходил из поселка Арбаты на Кантегир с кем-то из местных и тем же путем вернулся обратно. Оказалось, что по просьбе родственников пропавших туристов он согласился отправиться в Сибирь для организации спасаловки. Михаил, правда, подумал, что Гена и сам бы оказался здесь ради одной Веры. В распоряжении Гены находилась некоторая сумма денег, собранных родными, которую Гена хотел потратить на аренду вертолета, но, к их счастью, еще не потратил, поскольку из Москвы, куда пропавшие телеграфно дали знать о себе, сообщили ему в Абакан, что все слава Богу. Гена не являлся официальным представителем спасательной службы (которая, кстати сказать, отреагировала на сигнал невозвращения туристской группы к контрольному сроку только одним вопросом: кто будет платить?). Тем не менее Вадим из вполне разумной предусмотрительности постарался составить у Гены приемлемое для себя мнение о событиях похода и причинах задержки. При этом он учитывал, что Гена был лично знаком с условиями пешего перехода к Кантегиру и обратно. Рассказ Вадима был сдобрен умеренной самокритичностью. Да, была серьезная задержка на подходах – так уж больно подходы длинны и изнурительны. Да, была недооценка препятствий на Кантегире (но о них вообще никто толком не знал до сих пор). Да, предварительно не продумали как следует запасных путей выхода с маршрута, но ведь прошли же такой путь, причем без потерь.

Официально поход не оформлялся, они уже много лет ходят слаженной компанией как самодеятельные туристы. Руководителем он, Вадим, тоже был неофициальным и ничего не предпринимавшим без согласия большинства участников. Если лично он и допускал ошибки, то по сути точно такие же, как и остальные участники похода.

Гена еще до разговора с Верой успел составить собственное представление о том, каковы были отношения между Вадимом и остальными людьми. Выглядел Вадим наименее изнуренным из всех. С ним никто из спутников не разговаривал. Его даже не замечали. И он чересчур явно поспешил дать Гене свою версию происшедшего – прежде, чем тот послушает кого-то еще. Так что откровения других участников похода Гену не удивили. Внешне он выглядел сдержанным человеком, и все же было понятно, что он больше всего радовался тому, что они вышли сами, и спасаловка, которую он уже начал раскручивать, обратившись в партийные органы, стала не нужна.

Впервые Михаил увидел собственное отражение в зеркале только в Абаканском аэропорту. На него смотрел настолько исхудавший лицом человек, что даже несмотря на небритую щетину под кожей явно вырисовывался череп. Правда, на Веселого Роджера Михаил еще не тянул, но ему все же стало ясно, почему случайные люди, встретившись с ним взглядами, спешили отвернуться. В его глазах действительно появилось нечто, ранее им не свойственное, словно они и впрямь заглянули за пока недоступный другим смертным барьер. Это удивило его, ибо сам он так не считал. Но факт оставался фактом. Глаза выдавали изменения, которых он за собой не замечал.

А еще ему, как и всем остальным, очень хотелось есть независимо от количества и качества уже поглощенной еды. Позже, в Москве, Вера с улыбкой напомнила ему, как всего через час после великолепного очень обильного, да еще с добавками обеда в лесорубной столовой Чехана, во время остановки автобуса по дороге к Абазе на четверть часа в каком-то поселке Михаил спустился от дороги к реке с полукилограммовой пачкой сахара в старомодной синей бумажной обертке и долго пил воду, отправляя в рот кусок сахара за куском. Михаил и сам нередко возвращался в мыслях к этому случаю. Синяя обертка сахарной пачки остро напомнила еще довоенное детство как почти утраченную, но все еще дорогую реликвию бытия. Да, потянуть за собой нить воспоминаний нередко могла какая-нибудь полузабытая мелочь. А там, глядишь, возникала целая вереница столь ярких картин, словно в памяти воспроизводилось что-то совсем недавнее.

Более ранящим было воспоминание о вмятине на стволе ружья. Это случилось в долине Тебы на второй день. Михаил уже не чувствовал ни всю свою левую руку, ни даже левую половину груди. Началось, конечно, раньше – с возникновения бесчувственности под грузом, но уже очень скоро она перестала проходить и после снятия рюкзака. Команды из головы на поднятие руки, на сжатие в кулак левой ладони проходили очень медленно, и мышцы ослабели, но Михаил еще не привык постоянно учитывать это —и потому однажды не сумел удержать ружье, переложив его из правой руки в левую. Так и не подхваченное левой ладонью, оно рухнуло на землю, приложившись к ней всей длиной, и Михаил, похолодев от ужаса в предчувствии повреждения, поднял ружье, которое, Славу Богу, от встряски не выстрелило. Однако на левом стволе осталась заметная вмятина, которая непрерывно терзала его сознание до тех пор, пока, возвратившись в Москву, почти бесследно не устранил повреждение любимого оружия.

Михаил хорошо помнил, как в последние дни стрелял из него кедровок. Наверное, со стороны было чудно смотреть на ходившие ходуном вверх-вниз стволы, когда он прицеливался, но еще удивительнее было то, что несмотря на слабость рук, он при этом не мазал в надрывно орущих птиц. Жаль, что мяса в каждой из них было совсем немного. Вот Сергею однажды больше повезло. На соседний с ним кедр присел ястреб-тетеревятник. Всех тогда изумило, что его мясо оказалось нежней и вкуснее куриного, не говоря о том, что самого мяса было не меньше, чем в хорошей курице. Правда, несравненно труднее, чем курицу, было ощипывать пух и перо.

И еще одно не забывалось – последние километры до Чехана ружье несла уже Лена. У Михаила появилась боль в сердце, и Вера дала ему валидол. Он впервые в жизни принял это лекарство и обнаружил, что там почти сплошная глюкоза. Поэтому по пути к поселку он с удовольствием рассосал во рту таблетки три или четыре.

В общем, тот Саянский поход заставил их по-новому взглянуть на многое. Пришлось переоценить умение и кажущиеся вполне привычными отношения друг с другом. Каждый показал, чего он стоит и в чем относительно слаб. Однако в итоге серьезной девальвации подверглась только репутация Вадима. Его даже не пригласили следующей весной в майский поход, появиться же без зова он не рискнул, хотя, безусловно, знал, когда и по какой реке они на сей раз отправятся.

Как всегда, собралось много народу за счет тех, кто только в майские дни присоединялись к ядру компании, не в силах противостоять зову весны и освободившейся ото льда воды, даже если они уже не ходили в дальние походы.

На одной из первых стоянок вспомнили, что адмирала теперь у них больше нет, и поэтому надо выбрать другого. Михаил уже забыл, кому пришло в голову назвать кандидатуру их с Леной уже одиннадцатилетней дочери Ани. Ни она, ни родители не возразили, и ее единогласно выбрали, представляя, как покривится физиономия бывшего мэтра, когда он узнает, кого нашли взамен ему. А что узнает, ни у кого сомнений не было. Но удивительней всего оказалось то, что Аня, к которой с шутейной серьезностью по разным делам обращались взрослые, выносила вполне разумные и уместные решения. Вот тогда-то Михаил и понял, что, по крайней мере, в простых обстоятельствах бесхитростный ребенок, открытыми глазами смотрящий на окружающий мир и людей, способен предлагать целесообразные действия не хуже старших, если определенно представляет себе ответственность за свои слова.

Глава 4

Михаил глядел на Реку и еще некоторое время думал об Ане. Теперь ее сыну было больше, чем ей самой при получении «адмиральского» звания. Они с Леной брали свою дочь в походы с двух с половиной лет, и Аня сама с увлечением ходила с ними до тех пор, пока родители не разошлись. А потом она совершила всего два похода с Леной и ее новым мужем в другой компании и больше не ходила. А зря. Правда, родителям выпало счастье застать менее расстроенную, разграбленную и нарушенную природу, но и следующим поколениям еще оставалось где ходить без расстройства по поводу губительного действия цивилизации. Цивилизации, позволяющей до поры все более комфортно жить в городах и все ненадежней везде на Земле. Наверно, большинству населения планеты следовало бы побывать в туристских походах, чтобы понять, что собой представляет Природа и что в сравнении с ней представляем собою мы. Но даже собственная дочь Михаила, которой он с малых лет привил навыки походной жизни и даже как будто любовь к самодеятельным, а не переносным – в автомобилях, самолетах, теплоходах и поездах – путешествиям, и сама больше не ходила, и своих детей не думала учить. Она жила далеко в загородном доме, поэтому дед никакого влияния на развитие туристского мышления внуков так и не оказал. Им была уготована другая гамма удовольствий: курорты, поездки за границу, в скором будущем танцульки под бесцветный и одуряющий рок, почти круглосуточное оболванивание телевизионными передачами и компьютерными играми. Виртуальная реальность с помощью Интернета уже настолько глубоко проникла в сознание юных, что уже почти на сто процентов заменила собой потребность к пребыванию в первородном естестве. Им это было интересней, чем ощущать себя частью Мироздания, гармонично связанной с ним.

Хорошо хоть сам Михаил на закате жизни снова вернулся к этому главному источнику своих сил, вдохновения и любви. Здесь естественно все осталось почти таким же первозданным, каким его застали русские землепроходцы, впрочем, так и не укоренившиеся на берегах именно этой реки. На всем ее протяжении от верховьев до устья не было не только постоянных селений, но даже гидрометеопостов.

День подходил к концу. Скоро должны были наступить сумерки, сначала легкие, потом более густые, но пока – в середине лета – довольно долгие, прежде чем стемнеет совсем. После чая Михаил посидел у костра, поддерживая огонь для уюта и для отпугивания гнуса, – здесь это в определенной степени помогало.

По прежнему опыту Михаил знал, что в походе без любимой обречен на постоянные думы о ней. Стоило освободиться от дел, даже совсем ненадолго, как сами собой возникали мысли о Марине. Вовсе неотступными они сделались тогда, когда он забрался в палатку и удобно устроился на своем ложе – один, по своей воле один! И теперь ему некуда было деться от сознания собственной глупости. Одиночество, как ничто другое, прояснило, что / на самом деле важней всего на свете для человека, если он не псих. Правда, совершенным психом Михаил себя пока не считал. Раз уж он запретил себе рисковать сверх меры жизнью жены, одиночество в сложных походах было неизбежным. И все-таки – если положить на одну чашу весов любовь и желание оставаться с женой, пока Небеса даруют счастье и взаимность с ней, а на другую – стремление продолжать утверждаться в жизни в качестве не вышедшего в тираж путешественника домоторной эпохи, у человека здравого рассудка перевесило бы первое. Подавляющее большинство его бывших спутников и туристских знакомых давным-давно так и поступили, а он все упрямился, свято веруя, что, начни он пятиться от походов, в нем угаснет и способность творить что-то серьезное, и мужские способности радовать любимую и, в конце концов, самоуважение, согласись он отступать, отступать и отступать под напором лет. Так что, как ни растравляли его теперь мысли о Марине, они все равно не могли совсем перечеркнуть смысл его пребывания здесь.

Но сейчас, когда он вполне уютно подготовил ночлег и попытался заснуть, стало ясно, что уйти от желания представить жену такой, какой она должна быть в сознании любящего и охочего мужчины, он больше не сможет. Обычно он представлял себя с Мариной, но не только с ней. Влечение к женщинам даже при Марине выходило за пределы влечения к никогда не приедающейся близости с женой. Посторонние дамы все равно будоражили. Единственное, чему Михаил научился, так это сублимировать вожделение к ним и преломлять его в пользу Марины.

Еще при Лене его долго занимала проблема использования валентностей, остающихся незанятыми в главной любви. Тяготение к другим женщинам само по себе не являлось в его глазах грехом, поскольку такова была природа мужчин, обеспечивающая гарантированное покрытие самок во всем животном мире. Другое дело было прояснить для себя, является ли грехом то, что отдается другим партнерам из невостребованного основными. С одной стороны, а именно с внешней – это определенно была измена, нанесение ущерба самолюбию и достоинству самого дорогого существа, то есть грех по всей форме. С другой, глубинной и сущностной стороны все представлялось иначе. Если кто-то страдает от любви и страсти к тебе, а ты остаешься глух, даже если этот кто-то очень нравится тебе, но ты держишь верность из принципа, хотя можешь дать то, чего у тебя осталось в избытке, то это тоже правомерно рассматривать как грех, правда, другого рода – не поделился со страждущим и нуждающимся в тебе при полной возможности сделать это. Как можно решить такую проблему, не впадая ни в ханжество, ни в формализм, ни просто во всегда удобное самооправдание? Или, тоже, как надо поступать, чтобы благо не превращалось в пороки, а внешняя безгреховность не оборачивалась бы преступной черствостью в глазах Творца?

Михаил не знал, появились бы у него мысли о сторонних связях, если бы Лене требовалось все, чем он обладал. Но свободные валентности, не замкнутые на жену, у него всегда оставались, и поэтому вопрос не выходил из головы. Тот опыт, который он приобрел в первые годы семейной жизни с Леной, ни в теоретическом, ни в практическом плане ответить с безошибочностью и определенностью на данный вопрос не позволял.

А между тем Михаил сознавал, что любить больше, сильнее и безоглядней, чем любили его, мучительно и ущербно. Он уже давно отбросил как ложное представление о том, что любовь можно заслужить, что своей любовью можно растопить в партнере остающийся холодок, что своей любовью можно уничтожить дистанцию, сохраняющуюся между неодинаково любящими супругами даже при неограниченности физических слияний – нет, он последовательно укреплялся в убеждении, что любовь дается Небесами только такой, какой она изначально проявила себя – не больше. Ее надо было все время подпитывать сознательными действиями – это да, чтобы она не ушла совсем или не стала меньше. Но завоевывать то, чего тебе не дали и дать не могли, было бесполезно. Поэтому хотелось лучшего и большего, на первых порах хотя бы при Лене.

И все же изначальный запас его любви был таков, что излишки ее семь лет никому не отдавались, а ведь было кому. Сознание еще не стало столь властным, чтобы одолеть неразумность, несправедливость любовного неравенства и несоответствия. Оно лишь подавало сигналы об отсутствии желанной гармонии, но этого было недостаточно до тех пор, пока не умерилась любовь. И вот тогда в ней появились трещины, может, пока только трещины. Но этого оказалось достаточно, чтобы обаяние неравнодушных к нему женщин не просто впечатляло его, но и пробивало любовную броневую защиту, воздвигнутую им в интересах Лены (впрочем, Михаил вполне допускал, что вовсе и не им).

И первой открывшейся возможностью воспользовалась Наташа.

Она появилась среди других молодых женщин, с которыми Михаил водил знакомство в своем ОКБ, и сразу выделилась среди них. Тогда были в моде итальянские фильмы и их героини, которых играли безусловные красавицы вроде Джины Лолобриджиды или Сильваны Пампанини. Так вот – лицом Наташа была вроде как их сестра – средиземноморская, но все же и московская, доступная для общения. Фигура, правда, оказалась менее эффектной, чем у суперзвезд, но впечатления от красоты лица не портила. Лицо же действительно было почти ударным. И все-таки Михаил, скорей всего, устоял бы против Наташиных чар, если бы и ей в его лице не почудилось нечто долгожданное. И она взялась за дело со своей стороны, а он, увидев это, пошел навстречу. А выглядело это так.

В комнату, где работала Наташа, Михаил частенько заглядывал и до нее. Потрепавшись там с девушками когда больше, когда меньше, уходил к себе. В его комнату эти девушки не заходили. А Наташа пришла. За несколько дней знакомства выяснилось, что им приятно и рассказывать, и слушать друг друга.

Видимо, этого оказалось достаточно, чтобы однажды ночью он неожиданно проснулся и, лежа рядом со спящей Леной, стал смотреть над собой во тьму. И вдруг перед его глазами возникла Наташа. Она сидела в кресле среди незнакомой ему обстановки и беззвучно плакала, время от времени вытирая платком глаза. Михаил был глубоко озадачен. Видение (не сон!) казалось очень странным. Во-первых, потому что подобных видений прежде никогда не бывало. Во-вторых, он не понимал причин, по которым она плакала, тем более, что он ни разу не видел ее такой.

На следующий день Наташа заглянула к нему и на сей раз застала совсем одного. Поэтому Михаил решил рассказать, что прошедшей ночью представилось ему. Наташа слушала его с напряженным, пожалуй даже болезненным вниманием и ни разу не перебила, пока он не кончил.

– Ты видел меня во сне? – спросила она тогда.

– Нет, не во сне, – возразил он.

– А как же? Ведь меня не было там. Значит, во сне.

– Нет, я не спал. Говорю тебе – не спал.

– Ну, а как же тогда? Не понимаю.

– А я не понимаю, что тут не понять. Просто видел тебя. Вот и все.

– И я плакала?

– Да, плакала.

– Почему?

– Не имею представления. Ты ничего не говорила.

– А ты меня утешал?

– Утешал. Тебе трудно поверить?

– Ты мне что-нибудь говорил?

– Нет, молчал.

– Что же ты тогда делал?

– Гладил твою голову, чтобы успокоить. Постепенно ты начала успокаиваться. Так мне показалось.

– Больше ты ничего не видел?

– Ничего.

Наташа помолчала, потом, с сомнением покачав головой, словно выдавила из себя:

– Все же это был сон.

– Да нет же, я прекрасно знаю, что не спал. Совершенно в этом уверен.

– Мне кажется, ты просто морочишь мне голову.

Михаил поднял глаза и встретился с ней взглядом.

Возмущение, которое поднялось было в нем, отчего-то растаяло.

– Мне незачем морочить тебе голову, – серьезно ответил он. – Может быть, вообще не стоило об этом говорить. Но это другое дело.

– А тебе было очень жалко меня? – спросила она дрогнувшим голосом, от которого у него захватило дух.

– Да, ОЧЕНЬ, – сказал он, не узнавая себя.

Ее рука метнулась к волосам Михаила. Она очень быстро, умелым женским движением растрепала, взъерошила и пригладила их. Несколько секунд они смотрели друг на друга прямо в глаза. Потом она легко провела ладонью по его лицу, повернулась и быстро-быстро ушла.

– Почти убежала, – подумал он и тут же сказал себе. – Началось.

Он понял, что рад этому. И отчего-то сразу ощутил усталость.

Минут пятнадцать-двадцать, возможно, и полчаса спустя, Михаил по-прежнему находился в комнате один, но напряжение не проходило, и он мгновенно повернулся к двери, едва услышав, что ее открывают. Предчувствие не обмануло. Это была Наташа. Почти с самого порога она крикнула:

– Вот тебе за то, что ты пожалел меня во сне! – и одновременно кинула ему конфету.

Пока конфета описывала пологую кривую, а он ждал ее с поднятой ладонью, он успел подумать, что Наташа разволновалась еще больше, чем он, что она заранее приготовила слова, не только конфету, и он, в нужный момент сжав ладонь, а затем почувствовав, что поймал брошенное ею, крикнул:

– Но это был не сон!

Наташа в этот момент уже закрывала дверь. Не разобрав, что он сказал, она повернулась в дверном проеме. К нему лицом.

– Что?

– Это был не сон.

– Хорошо, пусть не сон!

– Не уходи!

– Я приду. Ты будешь один?

– Да. Если только кто-нибудь случайно не заглянет. Но ты все равно приди.

Наташа закрыла дверь, и Михаил разжал ладонь. Конфета была большая и дорогая. Вполне соответствующая подарившей ее женщине. Вполне.

Она пришла со словами:

– Зачем я к тебе пришла?

– Ты знаешь, зачем.

– Но нас же могут застать вдвоем. Будет неудобно.

– Могут. Но разве это повод не видеться? – возразил он.

После этого случая они уже не прятали своих устремлений. Наташа была второй раз замужем и всего два года назад родила ребенка. Первый брак был у нее по любви, но совсем неудачным; второй же, как понял Михаил, ее просто устраивал. Ее первый муж, офицер и слушатель Военно-Воздушной академии, спился то ли сам по себе, то ли из-за Наташиного романа с его другом и сокурсником, который, если тоже не спился совсем, как ее муж, то, по крайней мере, запил, когда Наташа на время вернулась к мужу. Так что клеймо роковой женщины на ней уже стояло определенно. Но Михаил не собирался расплачиваться алкоголизмом за связь с такой женщиной, как и второй ее муж – уравновешенный, выдержанный человек, который оказался в состоянии любить Наташу, отнюдь не безумствуя. Ей же, видимо, требовалась страсть, не только прочный фундамент. Но если со стороны Наташи следовало чего-то опасаться, то скорее того мастерства, которое проявилось в награждении его конфетой за видение и жалость. Тем не менее, Михаил решил не тормозить, еще не представляя, как сможет совмещать Наташу и Лену. Одну вместо другой он не хотел совершенно, а иметь их обоих вместе оказалось непосильной задачей, но это выяснилось только потом, хотя сравнивал он их с самого начала. Никакая близость по внешности к итальянским кинозвездам не могла быть решающим фактором в пользу Наташи. По уму, по человеческой содержательности, да и по фигуре и грации ей было далеко до Лены. Бойкость языка, уверенность в том, что уж она-то как никто может быть интересной собеседницей, раз ей известно из польского журнала, кто такая Ава Гарднер или Лана Тернер, а другим – нет, не могли замаскировать заурядность Наташиного ума, да и интересов тоже. Нет, ум у нее, конечно, был, но она совсем не стремилась развить его больше, чем требовалось для искусства обходить соперниц и увлекать мужчин. На Лениной стороне было еще одно бесспорное преимущество – она любила природу и походы почти так же, как Михаил. Наташе же такая увлеченность была не то что неизвестна, но даже чужда. Ей нравились курорты, пляжи, рестораны и даже шумные компании как поприща, где она могла бы блистать. Лене не требовалось демонстрировать, что она умна. Наташе же без апломба и безапелляционности суждений в обществе нечего было бы делать. Красота, конечно, придавала убедительности ее высказываниям, но не до такой степени, чтобы, не возражая ей вслух, изменить свое собственное мнение. Но несмотря на это, Наташа все-таки была хороша, а наедине с любимым становилась искренней, отвечающей лаской на ласку. Что еще срабатывало в пользу Наташи? Новизна? Да, конечно. Новизна обращения к нему за помощью со стороны красивой женщины, вроде бы созданной для счастья, но в основном несчастливой по жизни. Она взывала о помощи именно в этом деле. Так как было не помочь?

Кризис в отношениях Михаила и Лены все равно должен был когда-то произойти – неравенство чувств, различная зависимость друг от друга просто предопределяли появление нового романа. Вот он и появился, хотя Наташа не была его идеалом – это он знал с самого начала. Но в том, что она вторглась глубоко в те области, где должна была царить, но не царила Лена, сомневаться тоже не приходилось, и Михаил позволил Наташе вторгнуться туда, несмотря на то, что терпеть не мог косметики и курения, а Наташа и не мыслила себя без накрашенных губ и подведенных глаз, да и без сигаретного дыма и поз, позволяющих с «выгодой» преподносить себя. Лена свободно обходилась и без того, и без другого. В глубине души Михаил сознавал, что если женщина ради него не бросит курить и мазаться, она им надолго не завладеет. Однако сколько времени продлится «недолго», он и сам еще толком не представлял.

Кстати, он с удивлением для себя обнаружил, что видимая неустроенность, несбалансированность, даже несчастливая судьба красивой женщины могут срабатывать в ее пользу не хуже, чем ее действительные достоинства, а то и сильней. Видимо, мужчину подвигала к даме даже не жалость к ней, а возникающая сама собой иллюзия, что уж ему-то удастся достичь того, что не смогли достичь предшественники, которые попались ей прежде его. То, что это именно иллюзия, он начал подозревать почти сразу и даже проводя много времени в обществе Наташи, к которой его тянуло, он сознавал, что напрасно ступает по слишком тонкому льду, и что постоянному враньюдома о причинах задержек после работы убедительности надолго не хватит, а потому попытку сохранить для себя и Лену, и Наташу непременно ожидает провал.

Но прежде чем это произошло, он побывал у Наташи дома, когда она находилась одна, а ее сын спал. Наконец-то у них появилась возможность сблизиться до предела, их давно уже просто разрывало от желания перейти от объятий и поцелуев к самому главному.

В тот день им обоим было не по себе от ожидания и волнения. Первые ласки, прежде чем они опустились на диван, показали Михаилу, что жгучего желания к Наташе они, против обыкновения, сегодня не порождают. Это было странно, поскольку с Леной он очень редко насыщался вполне, да и с Наташей Михаил обычно не упускал случая показать ей, как хочет ее.

Однако сегодня Наташа явно его не возбуждала. Она была расстроена, как и он, но, вопреки огорчению, проявила такт и ничем не попрекнула Михаила. Он же не понимал что произошло и в чем искать причину неожиданной осечки. Понимание пришло через много лет, когда он подверг системному философскому анализу весь свой любовный опыт – и положительный, и отрицательный. Ответ на вопрос оказался очень прост: когда на Небесах одобряли его выбор, все получалось хорошо и как надо, когда не одобряли, все двигалось со скрипом либо никак, даже если накануне решающей встречи с дамой имелись недвусмысленные свидетельства желания с его стороны. Все иные гипотезы отпали одна за другой. Только эта соответствовала действительному положению вещей. Но чтобы придти к данному выводу, ему предстояло совершить еще достаточно много проб и ошибок.

Молодости неоткуда было узнать это сразу. Чужой опыт либо недоступен, либо не усваивается. Свой накапливается постепенно и куда неспешней, чем следовало бы, исходя из практических потребностей.

Да, физблизость (так говорила сама Наташа, любившая щеголять модными словечками) у них не состоялась. Пробовать вновь им было негде. Но он все еще любил ее и по-прежнему возвращался домой ненормально поздно. В конце концов Лена все поняла, и Михаил не стал отпираться. Единственное, на чем он твердо стоял во время тяжкого для обоих объяснения, что он как любил Лену, так и продолжает любить, Наташа на это никак не повлияла. Лена поверила. Он же пообещал, что больше не будет видеться с Наташей в свободное время. И сделал это не из-за ультиматума «Я или она», а по той причине, что окончательно убедился – нельзя посвятить себя одновременно двоим, если они не согласны делить любящего их между собой, ибо тогда, в случае упорства в раздвоенности, возможен лишь один конец – самому уйти из жизни, как это сделал герой романа Грэма Грина «Суть дела» майор Скоби. Михаил на своей шкуре убедился, что Грэм Грин не выдумал ничего и с тех пор особенно зауважал этого писателя. Но в случае гибели человека, раздираемого двумя любовями, выход был ущербным для всех троих.

Отказ от одной любви наносил ущерб одному или двоим. В данном случае Михаил пожертвовал любовью к Наташе, потом и Наташа отказалась от своей любви к нему. Однако чувства нельзя было унять в одночастье. Наташа, которой он все рассказал, с одной стороны, не хотела поверить в свое поражение, но была и не против наказать его немедленным разрывом – с другой, однако, враз не смогла. Она не раз восклицала вслух: «Господи, какая я была дура, что влюбилась в тебя»! – и пыталась оттолкнуть Михаила, когда он по старой памяти ее обнимал: «Уйди от меня! Ты грязный!» – поскольку знала, что в постели с Леной у него все хорошо. Вскоре Михаил с Леной уехали в свой излюбленный альплагерь «Уллу-Тау» кататься на горных лыжах. Вернувшись оттуда, Михаил узнал, что Наташа не теряла времени даром и закрутила другой роман на работе с известным сердцеедом Львом, бывшим морским офицером. Михаил испытал болезненное ощущение, однако весьма кратковременное, подавив в себе и любовь, и неприязнь. Он совсем перестал заходить в Наташину комнату и странным образом перестал даже встречаться с ней в коридоре, хотя и не предпринимал для этого никаких специальных мер. На месте любви образовалась пустота, но она, в отличие от испытанных после юношеских утрат, почти и не саднила. И тут случилось нечто странное. По вечерам домой Михаилу почти каждодневно кто-то звонил, не говоря ни слова тому, кто брал трубку, и Михаил, взявший за правило первому к телефону не подходить, был уверен, что это пытается хоть как-то добраться до него Наташа. Пыталась ли она о чем-то поговорить, условиться ли о встрече или просто услышать его голос – этого Михаил так и не узнал. Знал, правда, что со Львом она больше не встречалась. Но и это больше не интересовало его. Он изживал из себя остатки чувств к Наташе, и это ему хорошо удавалось, поскольку теперь он полностью держал себя в руках. Постепенно Наташа уходила из памяти, а потом и вовсе исчезла оттуда, иногда появляясь раз в несколько лет как некий знак того, что когда-то она для него все-таки существовала и немало значила. Но в это верилось уже с трудом.

Кстати сказать, в свое время Наташа в его глазах не выдержала еще одного важного теста. Он дал ей прочесть свою первую повесть, над которой упорно и долго работал, стараясь как можно полнее вложить в нее себя самого, и в конце концов заслужил право признать, что сделал задуманное именно так, как хотел, и достиг желаемого. Реакция Наташи показала, что написанное оставило ее почти равнодушной. Ее интересовали совсем другие дела. Единственное, что Михаил смог зачесть в свою пользу, так это ее слова, что как человек он гораздо интереснее и богаче своего героя. Михаил не стал с ней спорить, только невесело усмехнулся. И сделал вывод, что ни о какой общности вкусов и взглядов у них и речи не может быть. И это сказалось на его охлаждении к Наташе гораздо сильнее, чем ее нежелание перестать красить губы и курить.

В итоге он никогда не жалел, что они с Наташей расстались.

Глава 5

Работа в ОКБ ознаменовалась не только романом с Наташей. В бригаде Николая Васильевича Ломакина, которого Михаил всю жизнь почитал своим учителем, работали еще две девушки. Мила Чумаченко поступила туда раньше Михаила, Вера Разумова – позже, так что к приходу Веры отношения Михаила с Милкой уже полностью определились и вылились в веселое необременительное приятельство без всякой примеси секса – по крайней мере, с его стороны. Милка числилась техником-конструктором, но никаким конструктором она на самом деле не была и работала на подхвате – что-то напечатать, что-то немного почертить. Сама же себя она считала только поэтессой и с удовольствием читала Михаилу свои стихи. Одну неполную строфу он даже запомнил на долгие годы:

Пусть будет все – и слезы, и разлуки

И там-там-там-там-там-там-и ты

И грубоватые мужские руки,

Нежней которых не знавала ты!

Насчет знания нежности грубоватых мужских рук вожделевших к ней ухажеров Милка не преувеличивала, но из ее рассказов однозначно вытекало, что всерьез до себя она не допустила никого, однако ко времени их знакомства как раз и собралась допустить, поскольку твердо решила оставить невинность на родине до предстоящего вскоре брака с гражданином Чехословакии – не везти же это добро за границу, будто на нее не было спроса среди соотечественников. Она даже заранее предупредила жениха, что у нее «был мальчик», хотя «мальчику» еще только предстояло появиться и сделать ее женщиной. Михаилу тогда даже в голову не приходило, что Милкины рассказы допустимо было считать не только дружеской откровенностью, но и приглашением на означенную роль. Он с искренним интересом слушал ее, по ходу дела подтрунивая над ее планами и над персонажами ее рассказов. Милка была невысока ростом, но при этом имела очень рельефное сложение. Демонстрируя различие между ней и собой, Михаил показывал, как стряхивает крошки с груди после еды он (при этом ладонь совершала движения в вертикальной плоскости) и как это делает Милка (тут ладонь двигалась горизонтально). Оба они при этом смеялись. Дома у поэтессы было неблагополучно. Свою мать она любила и жалела и даже свои стихи подписывала девичьей фамилией матери. Плюгавый (по ее выражению) отец был хам и потаскун, но мама все это терпела из-за двоих детей – Милки и ее младшего брата. Среди Милкиных знакомых преобладали редактора художественных изданий, киношники, композиторы, джазовые музыканты и тому подобная богемная публика. Милка просветила Михаила относительно сексуальных пристрастий дам, вращающихся в этих кругах. По ее словам, особую готовность к занятиям оральным сексом (в то время еще не слишком распространенным в обществе) проявляли две категории женщин – певицы, заботящиеся таким образом о наилучшем состоянии голосового аппарата, и врачихи, считающие, что это отлично содействует укреплению их организма. У Михаила за всю жизнь не было среди возлюбленных ни певиц, ни врачих, но уже в скором времени он смог убедиться, что с этим делом прекрасно справляются дамы многих профессий. Видимо, сведения о полезности данного способа любви для женщин так же хорошо распространялись среди прекрасной половины населения, как и сведения о его ошеломляющей приятности и остроте удовольствия среди мужчин.

Однажды Милка с воодушевлением сообщила Михаилу, что на сегодняшний вечер договорилась о встрече с одним редактором, который уже давно к ней вожделел. Квартиру им предоставил известный пожилой композитор, отличавшийся большой широтой сексуальных взглядов. Он сказал Милке: – «С кем хочешь! Хорошо бы когда-нибудь и со мной!» В тот вечер, уходя с работы, Михаил благословил Милку своим поцелуем на предстоящий подвиг и на следующее утро получил краткий, но выразительный отчет о благоприобретенном поэтессой опыте. Любовник оказался на высоте, ее итоговый вывод был таков: «Если бы я могла вывернуться наизнанку, я бы вывернулась!» Любовник был в абсолютном восторге. – «Прости меня, – признался он ей, – я видел женщин, но такой – никогда!»

Сейчас могло показаться странным, но даже столь высокая оценка Милкиных достоинств компетентным мужчиной не заставила Михаила взглянуть на Милку новыми глазами. У него и мысли не появилось, что она хочет его раззадорить. И оба они от души посмеялись, когда Михаил предложил укрепить возле подъезда, где жил композитор, мемориальную доску со следующим текстом: «В этом доме такого-то числа великая русская советская поэтесса Людмила Остроградская (Чумаченко) совершила великий патриотический поступок, оставив Родине свою невинность перед выездом за границу». Удивительным Михаилу показалось только одно – после столь упоительного начала сексуальной жизни Милка больше не стала встречаться с первым любовником, который ее вполне устраивал, не говоря уж о том, как она устраивала его. – «Почему?» – спросил Михаил, и она серьезно ответила: «Я встретила его в ВТО с женой. Он так ее боялся!» Потом у нее объявился в любовниках сын какого-то зам. министра, мастер спорта по велогонкам. Этот ей понравился меньше. Заметив в глазах Михаила невысказанный вопрос, поэтесса с лаконизмом спартанки обронила одно только слово: «Диаметр». За такую откровенность женщину действительно следовало ценить. Но вскоре она уволилась в связи с отъездом в Чехословакию, и о ней больше ничего не было слышно. Однако еще до ее исчезновения за горизонтом – «за бугром» – в их бригаду поступила Вера, тоже как техник, но только уже как настоящий техник-конструктор, к тому же учившаяся на третьем курсе вечернего машиностроительного института. Вера успела-таки лично удостовериться в том, насколько запанибрата Михаил обращался с Милкой. Однажды он пригрозил расшалившейся Милке отшлепать ее и, поскольку она не прекратила, тут же выполнил обещание, огрев ее ладонью по заду. Милка ничуть не обиделась. Вера же была потрясена. Придя в себя, она твердо пообещала, обращаясь к Михаилу: «Я такого с собой не допущу!»

Допустила – вопреки обещанию и своим принципам. Допустила без нажима и уговоров, даже с радостью и готовностью. Правда, не очень скоро – года так через два, уже после истории с Наташей, которую она, конечно, видела со стороны. Допустила и не такое. А произошло вот что.

Они с Верой тоже быстро стали приятелями, и поэтому Михаил знал, что она уже могла бы выйти замуж, если бы претенденты на ее руку и сердце не оказывались все как один уже женатыми людьми. Одна мысль, что из-за нее мужчины бросят жен и детей, приводила Веру в ужас, и она отказывалась от таких предложений сразу. Она была прочно воспитана в духе старых добрых семейных традиций, и Михаил не сомневался, что до замужества она и не мыслит начать половую жизнь. Да и начав ее с мужем, не стала бы вести ее с кем-то еще. От одного слова «любовница», произнесенного вслух, ее передергивало, но отнюдь не потому, что она была ханжой, а просто в силу искреннего убеждения, что в такой роли порядочная женщина выступать не может.

До поры до времени Михаил не придавал ее взглядам особого значения. Просто принял к сведению, что по характеру она вот такая – и все. А, собственно, что плохого было в ее убеждениях? Радоваться должен человек, получая жену с такими устоями, особенно в нынешние времена.

Михаилу так и осталось неведомо, когда и из каких побуждений веселый лукавый амур натянул свой лук и пустил стрелу в доброе Верино сердце. Тем более, что она действительно все знала про него и Наташу. Позже он постеснялся об этом спросить, сама же Вера ничего не сказала, но только понял Михаил, что Вера любит его уже давно.

Однажды он без всякой задней мысли остановился рядом с сидевшей за столом Верой и вдруг, повинуясь какому-то импульсу, полученному извне, наклонился и припал лицом к ее пышным светлым естественно вьющимся волосам. Михаил мог лишь твердо поручиться, что это не было с его стороны озорством. Вера дрогнула, но не отстранилась. В следующий миг ладони Михаила уже охватывали обе ее груди. И снова она не отстранилась. —«Допустила!» – с радостным изумлением подумал он, вспомнив о данном ею еще при Милке зароке. И уже не думая о последствиях, Михаил повернул руками ее голову к себе и стал целовать губы, щеки, а когда оторвался наконец от Вериного лица, увидел ее недоверчивый, но радостный взгляд. Значит, ей самой хотелось этого, иначе как это можно было понимать? Признаться, Михаилу и самому в это не верилось. Но, словно стремясь сокрушить в нем последние сомнения, Вера в свою очередь обняла и притянула его к себе, чтобы целовать, целовать самой, а не только отвечать на его поцелуи. Очень скоро Михаил убедился, что в ласках для него не существует никаких запретов. Вера была готова пойти на все.

Они довольно часто оставались в комнате одни. Правда, туда в любую минуту могло войти начальство или кто-то из посторонних, но прежде чем открывавший дверь мог увидеть, чем они занимались, он успевал выхватить руки из разреза Вериного платья, как бы глубоко она ни была бы погружена, и немного отстраниться, делая вид, что наклонился затем, чтобы объяснить ей какое-то место в бумагах. Вскоре он уже знал, какие ласки и в каких местах сильней всего возбуждают Веру. При всей своей пуританской воспитанности она не хотела или не находила сил препятствовать ему в чем-нибудь. Она не утратила прежних убеждений, просто дождавшаяся отклика долго скрываемая любовь подняла и пронесла ее над догмами и предрассудками. В ее душе открылся новый счет ценностям жизни. Она заждалась его, но вот он начал делать то, что ей нравилось, к чему давно тянулось все ее существо. Запретные игры продолжались изо дня в день, нередко подолгу – и не надоедали ни ему, ни ей. И все-таки они уже начали мучить их своей незавершенностью. Надо было что-то предпринимать, тем более, что Вера мучилась не только отсутствием разрядки, но и ночными угрызениями совести. Михаил чувствовал, что пока его не было рядом с ней, она упрекала и казнила себя. Об этом ему регулярно из утра в утро красноречиво говорили Верины взгляды, отчуждающие и отчужденные, пока он своими ласками и поцелуями не растапливал их. Ее созревшая в одинокой постели готовность к сопротивлению отступала неизвестно куда, и снова она сладко изнемогала в его руках с тем, чтобы следующей ночью вновь ненавидеть себя и свою слабость и решить расстаться с тем, кто давал ей желанные наслаждения, но не любил, как любила она.

В отличие от Милки у Михаила не было друзей – композиторов со свободными сексуальными взглядами и просторными квартирами. И в свою комнату в коммунальной квартире провести Веру незамеченной даже тогда, когда Лена и Анюта отсутствовали дома, было совершено невозможно. А уж Вера и подавно не могла пригласить Михаила к себе домой, где родители могли бы благосклонно встретить разве что официального жениха, но отнюдь не женатого претендента на их дочь, не имеющего никакой охоты на ней жениться.

Оставалось одно – их комната на работе. Оба признали, что другой возможности сблизиться у них нет и не будет. В тот вечер они решили идти до конца. После окончания рабочего дня Вера осталась сидеть в комнате как обычно в те дни, когда ей надо было ехать на занятия в вечерний институт, а Михаил вышел на время, дабы создать видимость Вериного одиночества. Минут через пятнадцать он вернулся и убедился, что предпринял маневр не напрасно. Вера сказала, что начальник отдела заглядывал сюда. Но, очевидно, его встретил спокойный взгляд обложившейся конспектами Веры, и начальник, не найдя ничего предосудительного, ушел. Вера снова осталась одна. Что она успела передумать за тот десяток минут, пока дожидалась Михаила, он мог только гадать. Страх перед неизвестностью, лихорадка в ожидании утраты того, чем так дорожила вопреки современным взглядам на любовь и секс и что так целеустремленно хотела отдать в дар законному мужу, мысли о том, как любовь все повернула в ней по-своему и заставила признать совсем другой закон.

Дверь уже была заперта. После первых поцелуев Вера чуть-чуть успокоилась, но потом снова взволнованно зашептала: «Милый, меня очень добивался один знакомый…Он очень хотел…И однажды даже попробовал коснуться меня…там…Может быть, там что-то чуть-чуть и лопнуло… Но знай, верь мне, – он не был ТАМ!»…Михаил мгновенно представил всю сцену, как Вера была притиснута в угол кушетки все-таки распалившим ее, но не любимым ухажером, который обхаживал ее прелести, задрал юбку и даже сумел стащить трусы, но когда он начал слепо тыкаться в глухую промежность, Вера опомнилась и не допустила.

О чем ты, Верочка? – шепнул ей на ухо. – Чище тебя разве можно кого-то представить?!

И еще он подумал, что она сказала ему те слова, которые собиралась сказать мужу во время первого сближения с ним. Но он был не ее муж и таковым быть ей не мог и не собирался, о чем она хорошо знала заранее. И вот теперь ему, не очень даже влюбленному, передавались все атрибуты власти над ее женским естеством. Не зря ли? Разве для свидания в такой убогой канцелярской обстановке, в какой Вере предстояло лишиться девственности, предназначалось ее интимное признание?

Михаил расстегнул брюки, и они сползли вниз. Вера сняла трусы, и Михаил усадил ее перед собой на стол, подставив по сторонам два стула Вере для опоры ног. Взгляду Михаила открылось то, что он вот уже в течение нескольких недель ежедневно кроме выходных познавал и обласкивал рукою.

Он сделал небольшой шаг и приблизился вплотную. Плева поддалась не сразу, но он навалился сильней и рывком вошел в глубину. Хлынула кровь. Михаил немного отпрянул, но тут же снова вошел. Соединение было не долгим. Михаил не получил никаких оснований надеяться на то, что Вера запомнила об этом событии что-то кроме боли. Да и ему с взведенными нервами было далеко не так хорошо, как с женой. Пожалуй, Вера была близка к обмороку, но стоически от него удержалась. Михаил помог ей справиться с вытиранием, затем занялся собой. Одежда не пострадала. Формально все как будто прошло успешно – они соединились, преодолели девство, сбереженное до возраста двадцати шести лет (может, будущий муж и рад будет, что ему не придется взламывать это самому), к тому же они не перепачкались и не были застуканы посторонними людьми, однако все явно получилось не так, как каждый из них ожидал и хотел, особенно Вера. Разве для ТАКОГО соития она берегла себя столько лет, и разве ТАКОГО воздаяния заслуживала ее любовь и решимость?

Да и у Михаила разве таким было представление о наслаждениях с вполне привлекательной женщиной? Что-то с самого начала не заладилось и потащило в сторону от приятнейших и ярчайших ощущений, не оставив места ни окрылению, ни восторгу.

Задерживаться дальше в этом месте вдвоем не имело смысла, да и казалось рискованным. Даже покидать его из соображений конспирации следовало только по одному. То, что уже прошло без восторга, красиво закончиться тоже никак не могло. На прощанье они поцеловались. Со стороны это выглядело, скорей всего, как поцелуй по обязанности, нежели поцелуй благодарности и любви. Михаил ушел первым. Вера зачем-то собиралась через какое-то время на стадион, смотреть хоккей. Скорей всего, там ее ждал привязчивый ухажер, которого Вера удерживала около себя на всякий случай. Что ж, не Михаилу было ее за это корить…

На другой день Вера сказала, что во время хоккейного матча ее всю трясло, и она не помнит, как шла игра. У нее было горчайшее чувство, будто она отдалась первому встречному. Из такта Вера не добавила, что этот встречный ничем не заслужил ее признательности, и что коту под хвост было выброшено то, чем она так дорожила и что так долго берегла. Это было ясно без слов.

Все же где-то через неделю они решили остаться вдвоем после работы еще раз. Отчего-то еще теплилась надежда, что все может получиться лучше, чем раньше, что они привыкнут друг к другу и к обстановке, и все наладится, насколько это возможно в обстоятельствах, которые они не могли изменить.

Однако все повторилось почти в мельчайших подробностях, начиная с впечатления, которое неприятно сталкивалось в памяти Михаила с привычным. Его разочаровал цвет волос в потаенном месте – они были светлы и бледны, в то время как он давно уже привык к темному и контрастирующему с белой кожей живота и бедер треугольнику Лены. Казалось бы, какое значение могла иметь такая мелочь для возбуждения, тем более, что сами формы у Веры были хороши, но вот поди ж ты, оказывается, имели. И все же самым главным угнетающим обстоятельством по-прежнему оставалось убожество обстановки, отсутствие постели и возможности раздеться целиком, убожество, оскорблявшее достоинство истинной Вериной любви и эстетическое чувство Михаила. Разрыв между даже скромной мечтой насчет условий, которые позволили бы любить и наслаждаться, и реальным дискомфортом не мог быть преодолен в обозримом будущем. Они осознали, что попали в тупик и больше не пытались оставаться вдвоем после работы. Правда, это не привело к немедленному расставанию, и даже их обычные игры не кончились сразу, но было видно, что по ночам Вере делалось все тяжелей и тяжелей. Вскоре она сказала Михаилу, что подыскала через знакомых другую работу, и еще через пару недель ушла. После этого они стали видеться куда реже – гуляли по городу или ездили по кольцу на метро. У Михаила совершенно не было денег на рестораны и кафе, да и как встречи в людных местах могли бы поправить дело, когда им требовалось совсем другое – уединение и чистая удобная постель. Желаемого нельзя было достичь. В то время большинство влюбленных не имело своей крыши над головой, и не в последнюю очередь именно потому в те годы так много молодых людей занимались загородным и спортивным туризмом, особенно летом. Все же палатка могла заменить им дом, в крайнем случае – даже звездное небо. А еще Михаилу запомнилось из того времени, как Вера поехала в отпуск на относительно малолюдный северокавказский черноморский курорт, расположенный в бухте между двумя лесистыми мысами. Он представил себе подковообразный долгий галечный пляж, на котором Вера одна или в чьем-то обществе проводит по нескольку часов в невеселых раздумьях – молодая женщина с очень ладной фигурой и красивой душой, к тому же красивая лицом, особенно когда ее озаряла добрая и радостная улыбка. Не зная, будет ли ей это кстати, Михаил все-таки послал ей в дом отдыха нежное письмо и неожиданно быстро получил ответ на почтамт до востребования, как и просил в своем письме. Там в первой строчке было написано: «Представляешь – смотрю, мне письмо! И от кого? От тебя, любимый!» Он все еще оставался любимым, несмотря ни на что, не сделался ненавистным виновником перемен в ее жизни и самовосприятии, которых она не желала и не ожидала. В конце концов, случившееся с ней не обязательно должно было уронить ее в глазах будущего мужа – ведь все меньше мужчин ценят девственность невест, особенно если невесты уже не юного возраста, а некоторые и вовсе смотрят на это как на негативное качество и свидетельство невостребованности, чего у стóящей женщины вообще не должно быть. Но даже если мужу не будет безразлично, что кто-то попал в Верино лоно раньше его, то на вероятный в таком случае вопрос ревнивца, с кем ей было лучше – с предшественником или с ним, Вера могла искренне, как на духу, ответить ему: «Конечно с тобой!» – ибо после всего, что она узнала с первым любовником, Михаилу было трудно представить себе, чтобы это могло быть неправдой.

Да, сокрушить Ленину женскую власть над Михаилом не смогли ни Наташа, ни Вера. Это оказалось по силам только Оле Дробышевской – последней молодой женщине, с которой Михаил познакомился все в том же ОКБ. С появлением Оли в его жизни началась новая эпоха, когда он перестал заботиться о том, как бы не потерять Лену из-за связей с другими женщинами.

Однако еще до встречи с Олей имели место и другие события, не столь важные, но все же памятные. Одним из них он считал знакомство с Ниной Верестовой.

Впервые Михаил выделил Нину из массы лишь внешне слегка знакомых сотрудниц ОКБ, с которыми не сталкивался по делу, после случайной встречи в трамвае.

– Здравствуй! Ты здесь живешь? – неожиданно услышал Михаил у себя над ухом, как только вслед за Леной, которую подсаживал на ступеньку, влез в вагон трамвая. Спрашивавший женский голос не был ему знаком, но лицо, к которому он обернулся, все-таки узнал. Пользуясь выражением, бытующим на украинских базарах, это была барышня чи дамочка из технического бюро. Михаил видел ее там, но имени не знал. Прежде они даже не здоровались. Ему сразу не понравилось ее обращение на «ты», тем более при Лене, но делать было нечего, и он ответил:

– Здравствуй! Да, здесь.

– Я – в Новых Домах.

Это было одной остановкой от метро дальше. Его не тянуло продолжать разговор, но полузнакомка без церемоний спросила:

– А это – твоя жена?

Михаил кивнул, а та в упор оглядела Лену, и это не понравилось ему еще больше.

Тем не менее после первой встречи в трамвае они все-таки познакомились на работе несколько ближе. Нина Верестова (это была ее фамилия по мужу, девичью Михаил тоже слыхал, но не запомнил) была молодицей крупного сложения, однако не громоздкой, не ниже самого Михаила ростом, русоволосая, с приятным лицом. На нем не было заметно печати большого интеллекта, да и кому пришло бы в голову искать высокий интеллект у работницы технического бюро, где хранились и печатались отраслевые нормали, печатались и рассылались куда велено проекты новых нормалей, словом, совершала круговорот тривиальная бумажная канитель. Но при всей его простоте лицо Нины не выглядело примитивным или недостаточно одушевленным. И потому Михаил был в силах представить, какой она бывает в постели, но даже в мыслях на этот счет не разбегался. При Лене это было ему ни к чему. Однако легкая неприязнь после первого разговора в трамвае у Михаила уже давно улетучилась. Время от времени, но нечасто, они встречались по дороге на работу или с работы. Постепенно Михаил узнавал, что у Нины был маленький сын, муж, работавший слесарем на авиационном заводе, и свекровь. Все они жили в коммуналке, как и Михаил с Леной и Аней. Впрочем, почти вся страна жила тогда именно так, удивляться не приходилось.

Разговоры с Ниной часто касались разных историй, случавшихся с сотрудниками ОКБ. Обычно Нина знала их лучше Михаила, наверняка ей было известно и о его романе с Наташей, но вот о нем-то она ни разу не упомянула и не спросила – то ли из такта, то ли по какой другой причине – Михаил затруднялся сказать. Он убедился, что Нина – более глубокий человек, чем можно было подумать, зная о ее служебном и домашнем окружении, но на чем основывалась его уверенность, он долго не мог понять. Их разговоры происходили либо в метро, либо в трамвае, либо во время пеших возвращений от метро по домам. Около улицы, на которой жил Михаил, они прощались, и Нина шла дальше одна. Михаил никогда ее не провожал. Потом настал период, когда они долго не сталкивались нигде – ни на работе, ни по дороге. Оказалось, она болела, но чем именно Михаил не позволил себе спросить, а сама она умолчала. Однако один симптом своей болезни она не могла скрыть. По каким-то причинам, особенно легко зимой, она задыхалась. Лишь четырнадцать лет спустя, распознав у себя заболевание бронхиальной астмой, Михаил осознал, чего стоили Нине их совместные пешие прогулки от метро к своим домам вместо более комфортной для нее поездки на трамвае. Иногда она бывала вынуждена останавливаться, чтобы хоть как-то придти в себя и отдышаться. Тогда он видел в ее глазах и боль, и смущение из-за приносимого ему неудобства. Долго, очень долго до него не доходило, по какой причине при всякой встрече Нина была готова обречь себя на получасовое мучение с удушьем. Ничем другим она так и не выдала себя.

Михаил вспомнил об этом через десять лет после знакомства в трамвае, случайно столкнувшись с Ниной на улице в старом районе, где давно уже не жили ни он, ни она. Вместе с Ниной был ее сын-подросток. Она явно обрадовалась встрече, да и он мог считать себя формально достаточно свободным, чтобы ответить ей той же радостью, поскольку как раз тогда уже разошелся с Леной, тем более, что Нина с готовностью продиктовала ему новый адрес и телефон. Но…У Михаила уже была Марина. Поэтому Нине он так и не позвонил, хотя при других условиях был бы не против. Не против ее любви.

Вот с Мариной ему действительно сказочно повезло как раз незадолго до встречи с Ниной. Он уже понимал, что лучшего в его жизни определенно не будет, что это действительно самая высокая вершина его любви, и любые другие открывающиеся возможности уже не могли конкурировать с той, которая уже определенно привела его к счастью.

И сейчас, на Реке, ему вновь страстно захотелось быть с Мариной и в ней, и он еще долго лежал в раскаленном состоянии, представляя, как могло бы быть с ней вдвоем, но в конце концов, измученный невыполнимым сейчас желанием, незаметно уснул.

Глава 6

Открыв глаза, Михаил увидел, что уже рассвело. Он порадовался, что ночь прошла спокойно, вылезать не пришлось. Телу было тепло, и не было нужды ни прятать руки внутрь пуховика, вытянув их из рукавов, ни надевать перчатки. Ноги в «слоновьей ноге» тоже не мерзли. Впрочем, чего было удивляться – все же не зима, не весна, не осень – сибирское лето. Он скользнул рукой вбок и нащупал ружье, затем проверил фонарь в головах. Все находилось на месте, и это радовало.

По тишине за тонкой тканью палатки он знал, что нет ни сильного ветра, ни дождя – словом, никаких осложнений со стороны погоды. Это тоже стоило принимать как подарок, потому что совсем избежать холодных дождевых дней в этих местах было невозможно.

На завтрак он приготовил себе яичницу и геркулес, поев, сразу вымыл посуду. До сих пор его бивак находился в тени, и Михаил, дав себе послабление, перенес купание в Реке на после завтрака. Сделав еще кое-что по мелочам, он, наконец, спустился к воде и разделся. Вода была холодна. Михаил держался рядом с берегом, следя за тем, чтобы течение не понесло его вниз. Секунд через двадцать он вылез из воды и быстро растерся, радуясь, что тело обрело долгожданную свежесть, которую уже без малого сорок лет привык получать по утрам либо от купания, либо от холодного душа. Впрочем, у Марины стаж холодного купания был на полтора десятка лет больше, чем у него. Вскоре после окончания войны она купаниями в зимнем Черном море вылечила себя от туберкулеза, живя у тетки – врача – фтизиатра в крымском военном санатории, да так радикально вылечила, что наблюдавший ее в Москве другой врач сперва не поверил, потом только покачал головой. Собственно, Михаил был уверен, что холодная вода спасла и его, но только от ревматизма, которым он заболел в восемь лет в первый год войны, а не от туберкулеза. Правда, с холодом надо было соблюдать меру, чтобы, как он говорил про себя, «мы с моим ревматизмом еще могли что-то сотворить». Это был метод вышибания клина клином, не часто одобряемый медиками, но Михаил свято верил в него. Одеваясь, он вспомнил, как при нем голенькой купалась Марина, какой доброй и радостной улыбкой озарялось ее лицо, когда она, видя, как он смотрит на нее, растирала полотенцем спину после купания.

В задумчивости он поднялся к биваку и еще долго вспоминал жену, прежде чем стал прикидывать, что делать дальше – продолжить сплав или остаться на месте. В конце концов он решил, что сначала пройдется с ружьем по окрестностям, а потом уж станет ясно, что предпринять.

Михаил начал траверсом набирать высоту в ту сторону, куда текла Река. Он никогда не упускал случая заглянуть немного вперед. Ему вспомнилась подобная прогулка вдоль Большого Амалата, когда он шел по кромке обрыва, просматривая реку и надеясь увидеть уток, по которым, вопреки привычке, пришлось бы стрелять вниз, а не вверх, но уток тогда не обнаружил, зато просмотрел несколько шивер в каньоне из почти черных скал, по дну которого мощно текла активно прибывающая паводковая вода Большого Амалата.

На следующий день они с Мариной первыми пролетели этот участок и развернулись ниже шиверы носом против течения, чтобы посмотреть, как пройдут остальные, и у них обоих осталось в памяти удивительно счастливое и захваченное азартом бурного сплава лицо Коли, родного сына Марины, который стал затем приемным сыном Михаила. Коле было тогда пятнадцать лет и осталось жить еще почти двенадцать до того дня, когда он разбился под Эмбой на своем истребителе.

Михаил, наверно, имел право считать себя в какой-то степени отцом-наставником Коли, который нравился ему не только как Маринин сын, но и сам по себе – рослый, крепкий, с красивым и умным лицом, достаточно сильно похожим на материнское. Коле было интересно с ним, поскольку Михаил многое мог объяснить – нередко неожиданным для Коли образом, и это довольно крепко связывало их, особенно в их первом совместном походе по Ладоге, да и потом тоже. Но лишь в походе по Амалату-Ципе-Витиму Коля вдруг догадался, какого рода отношения связывают Михаила с его матерью, и вознегодовал. Позже он признался Марине, что хотел возненавидеть Михаила, но не сумел. И все-таки с той поры в их совершенно естественной искренности что-то лопнуло, да так и не восстановилось в полной мере, хотя оба этого хотели. Коля стеснялся вспоминать о тех неприятностях.

А Михаил горько сожалел, что Марина не предотвратила такого оборота событий, не пожелав все заранее объяснить сыну сама, и потому Коля вступился за целостность семьи своих родителей, как повелевали ему еще детские представления о нерушимости союза матери и отца. В результате Коля преодолел возникший кризис сам с горечью и временной неприязнью. К счастью, это длилось не годы, но пора охлаждения между ними все же имела место, а зря. Могло бы обойтись совсем. Мысли о Коле отступили, когда Михаил ощутил, что подниматься без тропы ему тяжеловато, хотя он вовсе и не спешил. Не хотелось вводить себя в форму жестким тренингом, да, видно, другого способа не существовало. Точно так же происходило в том памятном месте на Подкаменной Тунгуске, куда они с Мариной и Террюшей отправились на следующий год после Кантегира. На стоянке выше устья реки Вельмо склон сначала очень круто поднимался вверх к нагорью. Первые два раза Михаил поднимался туда с большим трудом, понуждая себя усилиями воли и даже чувством стыда за то, каким теперь стал бывший альпинист, пусть всего лишь третьего разряда, но в свое время ходивший не хуже Коли Черного, будущего восходителя на восьмитысячники в Гималаях. Зато после третьего натужного подъема ноги вдруг обрели необходимую силу и упругость, и он понял, что преодолел обычное для него в байдарочном походе перераспределение сил организма в пользу рук за счет ослабления ног.

Здесь было не так круто, как в том месте на Тунгуске, однако вполне достаточно, чтобы работа не казалась удовольствием. Впрочем, разве теперь он мог рассчитывать на то, что втянется в ходьбу так же быстро, как на Тунгуске двадцать лет назад?

И все-таки он шел и не задыхался. Свежий, несущий аромат сыроватой тайги и свободы воздух заполнял все большее пространство, а заодно – и его, Михаила, легкие, и неба над ним становилось все больше и больше по мере подъема, а ущелье распахивалось все шире и шире, отчего казалось, что скоро он дойдет до гребня, но, как всегда, оказывалось, что видимая кромка – еще не конец склона, и он простирается дальше, только более полого, и вид на скрытую пока сторону мира, если и откроется, то не скоро, но Михаил решил попробовать дойти.

Приближаясь к гольцовой зоне, он испытывал все большее восхищение при виде горной тайги и скальных вершин. Лес у своей верхней границы изредился и не мешал смотреть далеко. Здесь-то и начались заросли кедрового стланика. С ними Михаил хорошо познакомился в Баргузинском походе. Гибкие, изогнутые серповидно стволы, горизонтальные у комля и почти вертикальные на высоте метров трех-четырех, росли страшно густо, и ему все время приходилось отводить их от себя, пачкая ладони смолой, и стараясь в то же время не споткнуться об очередную подножку, усердно подставляемую на каждом шагу.

Протискиваясь в стланике, приходилось все время помнить о висевшем на шее ружье. Вскоре от всего этого Михаилу сделалось жарко. Кольнуло сердце. Михаил счел заблаго остановиться и передохнуть. После остановки в стланике стало тихо, и это имело свои последствия. Не прошло и трех минут, как к нему под ноги выскочил бурундук, нисколько не боясь, остановился, свистнул и отбежал в сторону. Видимо, поданный сигнал был тотчас же принят вторым полосатым зверьком, и скоро они начали гоняться друг за другом, очень живо напомнив Михаилу другую, весьма похожую сценку с бурундуками, только тогда их было трое. Дело было в Баргузинском хребте, в ущелье Хожалого, правого притока Аллы, когда Михаил, Лариса и ее муж Ваня обходили по борту скальный ригель в русле ручья. Ту троицу тоже совершенно не смущало ни присутствие людей, ни достаточно сильный дождь. Им было весело, и резвились они совершенно безрассудно, прямо-таки завораживая своим энтузиазмом и беготней. Сколько лет прошло, а все помнилось! Сегодняшним бурундукам те, Баргузинские, годились, наверное уже в пра-прадеды. С тех пор у Ларисы и Вани выросла взрослая дочь, хотя ко времени того похода ее еще и в затее не было.

Трудно им тогда приходилось в центре грандиозной горной страны, называемой так невыразительно и умаляюще – просто Баргузинский хребет. Груз был очень велик – в начале пути у Вани и Михаила по сорок килограммов, у Ларисы – двадцать семь. По ошибке, о которой они потом, правда, никогда не жалели, они свернули с Аллы не в Хожалый, а в другою падь, имя которой так никогда и не узнали. Узкая щель ручья привела их к громадной системе разделенных контрфорсами крутостенных цирков.

Как раз в месте расширения долины ручей низвергался со скального ригеля водопадом высотой примерно семьдесят метров. Обходить его пришлось по очень крутому склону, скользкому от сползающего под ногами сырого ягеля, из-под клочьев которого проглядывали где скала, где лед. Они вышли, как им показалось, на подходящий контрфорс, ведущий почти к самому гребню ближайшего цирка. Подъем был по-прежнему крутой, но достаточно удобный. Они в приличном для таких условий темпе набирали высоту и вскоре оказались на куполообразном расширении контрфорса, на котором росли несколько последних лиственниц среди обильного кедрового стланика. Было очевидно, что по позднему времени от такой роскошной площадки для бивака, да еще с дровами, которых выше уже не будет, отказываться нельзя. До перевального гребня оставалось немного, но идти дальше, к подножью вершинных башен, не зная, что откроется дальше, за гребнем, казалось чересчур авантюрным. Оставалось позаботиться только о воде. Здесь, на гребне, они находились в безопасности от камнепадов, но по той же причине рисковали остаться без воды.

Михаил всмотрелся через восьмикратный монокуляр в ближайшую скальную стену вершинной башни и сообщил Ване, что скальная плита там определенно мокрая. Они взяли с собой котелки, кружку и полиэтиленовую пленку в виде рукава, в котором могли, правда, не без труда, размещаться все втроем в случае внезапной непогоды. Перегнув трубу поперек, они могли превратить ее в непромокающий мешок и залить туда столько воды, сколько понадобится. Вскоре они уже стояли у основания плиты, по которой действительно тонким слоем стекала вода. Набирать ее кружкой и котелком было довольно муторно, но в конце концов воды они добыли с избытком и спустились с ней на «пуп» к Ларисе.

Здесь они быстро растянули между двумя лиственницами просторный двускатный тент из серебрянки. Это было новшество, которое настойчиво предлагали опробовать в этом походе Ваня с Ларисой. Присоединившийся к ним Михаил вынужден был согласиться, хотя и сильно сомневался, что тент окажется практичней палатки. Конечно, было хорошо, что он прикрывает от дождя площадь, вчетверо большую, чем палатка на троих, да к тому же под ним можно ходить в полный рост и даже разводить небольшой костер. Зато под такой крышей мог свободно гулять ветер и летать всяческий гнус.И если против гнуса был взят дополнительно марлевый полог, то против ветра, особенно штормового, которому ничего не стоило сорвать громадную крышу, защиты не было. По весу тоже выигрыша не получилось, и вскоре все они убедились, что в палатке было бы уютней, хотя, конечно, и много тесней.

Однако в тот вечер, оставив так много земли ниже себя, погружаясь вместе с соседними цирками в сумерки, они ощущали ненапрасность своих трудов и красоту жизни, глядя на искрящий костер и полагая, что уже сделали основное, чтобы перевалить в долину Кабаньей. И все же Михаила не оставляло смутное предчувствие, что им неспроста дали так далеко втянуться в западню и теперь осталось только захлопнуть выход из нее. Михаил не стал делиться предчувствием со спутниками. Однако оно не обмануло. На следующее утро погоду было не узнать. Западный ветер нес с Байкала тяжелые облака, срывавшиеся с гребней внутрь цирков разорванными в клочья. Вскоре видимость близких стен, склонов и дна ущелья вовсе пропала. Они оказались зависшими на высоте без возможности продвинуться вверх. Вниз, правда, спуститься ничто не мешало – хотя бы наощупь, но такой вариант их совсем не вдохновлял. Слава Богу, топить костер здесь было чем – стланика росло очень много, воды же с незамедлившим начаться сильным дождем стало и вовсе гораздо больше, чем нужно. Скверно было то, что ветер задувал с незакрытого торца под тент и грозил совсем промочить пока еще относительно сухие спальные мешки. Они вылили из полиэтиленовой трубы хранившуюся в ней воду и, расправив ее в плоское полотно, завесили наветренный торец. Они еще не знали, что им придется пережидать непогоду на своем пупе целых четверо суток, почти не выходя из-под тента и мало что видя вокруг себя. В этом то грязно-молочном, то грязно-сером мире совсем другой смысл приобретали звуки. То из одного цирка, то из другого слышался грохот камнепадов, и однажды, уже в темноте, в ближайшем кулуаре на фоне устрашающего громыхания каменных глыб, улетающих вниз и сталкивающихся между собой, были видны до жути яркие, длинные языки пламени и вспышки искр, которые они вышибали друг из друга и из скального ложа. Зрелище было недолгое, но впечатляющее. Ни Михаил, ни Ваня прежде не подозревали, что при камнепадах бывает столько огня, хотя оба видели их в горах совсем немало. Большую часть времени ожидания приличной погоды, которая позволила бы двинуться к гребню и за него, они спали или дремали, и все равно оставалась масса возможностей думать, думать и думать. В те дни Михаил как никогда упорно искал ответы на свои вопросы о том, с кем и как жить дальше. После первого Кантегирского похода прошло два года. Последнее свидание с Олей имело место несколько месяцев назад после порядочного перерыва, и он твердо решил, что других не будет, раз она думает, что ей одной дано решать, когда им видеться, когда нет. Быть только любовником по вызову (о том, чтобы он стал Олиным мужем, а она его женой, речи уже не было ни с той, ни с другой стороны) он не собирался. Держать же Олю в положении любовницы по вызову было бы не менее глупо, даже если бы вдруг обнаружилась такая зависимость ее от него (что было весьма маловероятно, потому что Оля перешла на другую работу и этим уже уменьшила зависимость от бывшего партнера по делам), поскольку в его глазах связь на основе диктата с любой стороны теряла всякий смысл. Заменять свободное и искренне влечение принуждением и расчетом все равно означало ставить крест на любви. Это он обдумал крепко и всесторонне. И если Оля считала, что власть ее наготы, особенно потрясающего бюста и невероятной гибкости талии, безгранична несмотря ни на что, то она ошибалась. Односторонней зависимости его от нее не могло быть с той минуты, когда он осознал, каков новый Олин сценарий продолжения их отношений. Означал ли такой оборот дела, что ему есть смысл обратиться назад к Лене? Тоже нет. Михаил прекрасно помнил, какое убеждение возникло у него после первого же слияния с Олей – чем бы ни кончилась их связь, с Леной, он все равно разведется после тех ощущений, которое он испытал с новой любовью. Да, что и говорить, Олины формы и поведение в постели обладали достаточной притягательной силой, чтобы со всем этим никак не хотелось расстаться навек. Однако даже для этого недопустимо было попуститься достоинством, как он его понимал.

Михаил догадывался, как трудно ему придется без женщины, пока он не найдет замену Оле и Лене. С Леной они еще формально не порывали, но до этого оставалось немного. Они уже поменялись ролями в своем теряющем смысл браке – теперь он мог позволить себе больше, чем она, оставаясь более уравновешенным и спокойным в сравнении с Леной – прежде-то было наоборот. Такт некоторым образом в семье еще соблюдался, но только и всего. Близость случалась редко и надобность в этом с обеих сторон была совсем невелика. Претензий и даже интереса к тому, как Лена устраивает личную жизнь, Михаил не проявлял. К его делам Лена была менее равнодушна, однако всерьез в них все же не лезла. Словом, все подтверждало, что им надо не сближаться, а расставаться, и склонность к такому решению была обоюдной.

Когда Всевышний решит дать ему новую любовь и какой эта любовь окажется для него, Михаил ничего не мог знать. Оставалось думать о том, с кем из знакомых женщин, имевших к нему интерес, можно было бы встречаться ради взаимного получения сексуальных удовольствий. Он перебирал в уме разные кандидатуры на роль приятных любовниц, но почти во всех случаях он упустил слишком много времени, чтобы было удобно, да и реалистично воспользоваться тем сигналом, который ему некогда посылали эти дамы и на которые он не отозвался из-за Лены или из-за Оли. Одна только Аля, прождавшая его целых шесть лет, определенно была готова к встрече с ним в любое время, она так и не вышла замуж и не завела себе эрзац-мужа, хотя любовников или просто секс-партнеров, у нее было достаточно. Но история с Алей имела совсем другой смысл в его глазах, и он никогда не рассматривал ее ни в качестве временного заменителя – палочки-выручалочки, ни в роли женщины, которую при каких-то условиях мог бы полюбить сам.

Когда Аля впервые попала в поле зрения Михаила – а они работали в одном отделе, правда, в разных бригадах – она была худенькой быстроглазой девчонкой, пару лет назад окончившей школу, и студенткой-вечерницей, только что поступившей в МАТИ. Михаил и теперь мог поклясться, что даже пальцем не пошевелил, чтобы пробудить в ней особый интерес к себе, однако точно помнил момент, когда заметил, что пробудил.

Как всегда спеша от метро на работу, потому что времени оставалось совсем в обрез, он шел самым быстрым своим шагом, но тут его бегом перегнала девчонка, которую он уже встречал на этаже, но не знал как зовут. Метров через десять девчонка резко потеряла скорость, как осевший по ватерлинию глиссер, у которого резко убрали газ. Через пару секунд Михаил поравнялся с ней, и девчонка сразу повернула к нему серьезное и как будто о чем-то вопрошающее лицо в овале черных вьющихся волос. Михаил непроизвольно улыбнулся, а девчонка просияла в ответ, и он подхватил ее под руку, чтобы шла поскорей. Вот и все. Но даже этого оказалось достаточно. Достаточно для того, чтобы в течение шести лет Аля неотступно думала о нем, пыталась его заполучить, но у нее ничего не получалось.

С тех пор Аля начала заходить к нему, и у них шли разные разговоры о всякой всячине – о туризме (ее брат был спортивный турист) и маршрутах походов, о книгах и кинофильмах, да и о многом еще. Наконец, она буквально силой вызвала его на свидание в Филевский парк, возле которого долгое время жила и который просила его называть лесом. Это не могло не смешить, но он согласился: ладно – лес, так лес.

В осеннюю пору парк и в самом деле был хорош, но в нем все-таки было холодно, грустно, туманно. Они углубились в заросли по какой-то дорожке, которую она выбрала, и тут Аля попросила любить ее, и это было уже не смешно, поскольку он совсем не любил, тем более, что и так был уже занят.

– Аля, – сказал он, – ты ждешь от меня то, чего у меня к тебе нет.

Аля вздрогнула, но не произнесла ни слова. И тогда он добавил еще несколько слов, которых, наверное, не сказал бы никогда в иной обстановке, но лес, все-таки лес, обязывал его к бескомпромиссной честности:

– Как хочешь, но путаться с тобой я не буду.

Лицо Али сразу стало болезненным и измученным. Она с трудом перевела дух и спросила:

– Почему?

– Причин, кроме той, что не люблю, у меня еще целых четыре. Но скажу тебе только о двух. Во-первых, ты мне без малого в дочери годишься.

Эта была правда. Тем более, что ему чаще нравились женщины старше его.

– А во-вторых?

– А во-вторых, ты еще невинна, а мне с некоторых пор стыдно отбирать девственность без взаимности в любви.

Аля долго молчала. Потом, словно повинуясь какой-то странно извращенной надежде, что в возможности преодоления необъявленных двух причинах скрыт, возможно, какой-то шанс на успех, спросила:

– А еще почему?

– Этого не скажу. Ни от тебя, ни от меня оно не зависит.

На самом деле третьей причиной была дама – Оля, которой он был уже занят. А последней – что ему не нравился ее аромат. Но ни того, ни другого он ей так никогда и не сказал.

Тем не менее сказанное и услышанное Аля переработала в своей голове в некую программу сокрушения его доводов. Не прошло и полгода, как она радостно сообщила Михаилу, что препятствие в виде ее невинности устранено. Однако новость не заинтриговала его. Он лишь подумал, что пробудившийся в Але интерес к сексуальным занятиям с другим партнером, возможно, отвратит ее от него. Не отвратил и даже не отвлек. Напротив, обнаружив в себе незаурядное сексуальное дарование, в чем уверяли несколько ее любовников, Аля теперь пыталась заинтересовать Михаила собой хотя бы с этой стороны. Нельзя сказать, что она неверно представляла себе его наклонности, однако собой не заинтересовала. Он и не подумал уступать. Время – целые годы! – шли. Девчонка не уставала менять партнеров, а легче ей не становилось, душа не обращалась ни к кому, проклятье в виде любви к Михаилу не проходило. Он лишний раз убедился в этом, когда однажды случайно обмолвился Але о том, что его посылают в командировку в Ленинград.

– Я поеду с тобой, – немедленно заявила Аля.

– Никуда ты со мной не поедешь, – осадил он ее.

– Хорошо. Я поеду одна. А ты тогда встретишься со мной?

– Полагаю, что нет, – ответил он, думая, что ее намерение ехать за ним в Питер, – чистая блажь и пустая бравада, тем более, что он не сообщил ей, в какое учреждение едет, где собирается остановиться, и вообще считая, что у нее нет никаких реальных возможностей вырваться с работы на целую неделю, не нажив себе крупных неприятностей.

– Посмотрим, – серьезно пообещала Аля.

– Я что? – Это ты смотри, – возразил Михаил. – Я не собираюсь смотреть И он действительно не собирался. Однако все сложилось не так, как он ожидал. Аля – таки разыскала его в Ленинградской гостинице, а потом он еще случайно столкнулся с ней на Невском проспекте. Вид у Али был тухлый. Проделать такую работу на службе, кинуться в другой город, где о них никто ничего не знает – и на тебе – все коту под хвост. Все же она ожидала, что раз тут не может произойти никакой огласки, он не откажется взять ее и, хоть из подлости, но возьмет. Не взял – ни после разговора в гостинице, ни после встречи на Невском. Правда, что-то, наконец, шевельнулось в его душе при мысли о неприкаянной девчонке, которую он даже не спросил, в каких условиях она живет в Питере после того, как она кинулась вслед за ним из Москвы. Позже она сказала ему, что он поступил с ней вдвойне подло и вдвойне благородно, но это была ее оценка, а не его. Свою вину он по-прежнему не видел и не сознавал. И лишь четыре года спустя легкая царапина, появившаяся на полированной поверхности его уверенности в своей правоте тогда, в Ленинграде, однажды вдруг заставила взглянуть на Алину любовь – и на себя тоже – с другой стороны. С неизвестно откуда возникшей ясностью он вдруг увидел в себе человека, который взял на себя – пусть невольно – роль вершителя Алиной судьбы. Дикость! Кто он такой, чтобы из-за его игры в принцип столько лет страдала честная и самоотверженно любящая девушка? Властвовать он не собирался, поскольку ничего от нее не хотел, в том числе и страданий по себе, но получалось, что властвовал, причем деспотично, жестоко. И это при том. что от него всего-то и требовалось побывать с ней в постели. Мысли о Лене в то время его уже не останавливали, да и об Оле тоже. И та, и другая уже потеряли над ним прежнюю власть. Вот тогда он и осознал, что не имеет морального права отказывать Але в такой малости, как элементарное соитие без любви, после всего, что она ему от себя посвятила. Он позвонил Але на ее новую работу и сказал, что снимает свое табу. Больше он ничего не прибавил и не предложил. Своей охоты сближаться с ней у него по-прежнему не было. Из головы не шло только одно Алино деяние как раз в то время, когда они с Леной слишком надолго пропали в первом Кантегирском походе.

От кого Аля узнала, что он с женой и вся их компания не вернулись к контрольному сроку в Москву, Михаил так не выяснил. Зато он узнал – и не только от Али – что она деятельно включилась в спасательные и околоспасательные операции. Во-первых, она явилась к Михаилу домой и предложила себя в няньки его десятилетней дочери. Любящая теща Михаила Анна Ивановна, опекавшая в отсутствие родителей внучку Аню, была ошарашена. Она потом в присутствии Лены и Михаила не раз заговаривала о столь странных поступках (чьих? Али? Михаила?), что она не может их понять, до тех пор, пока Лена не отрезала ей в ответ:

– Ну и зря! Такие вещи все-таки полагается понимать! – потому что у них действительно был шанс не вернуться. Во-вторых, Аля решила организовать поиски пропавших в Саянах через геологические экспедиции, поскольку у нее имелись любовники и среди геологов, которые обещали ей сделать все возможное.

За ответом одного из таких геологов Аля и явилась в выбранный им ресторан, где ее собеседник сказал, что да, по их сведениям, в какой-то туристской группе случилась беда, и один человек погиб. Он не успел объяснить, что трагическое событие произошло в Восточных Саянах, а не в Западных, потому что Аля тут же за столиком потеряла сознание, и только после приведения ее в чувство сообразила, что это не мог быть Михаил. Полностью занятая мыслями о пропавшем в тайге любимом, Аля все-таки вынуждена была время от времени появляться на работе и что-то там все-таки делать. По ее словам, все программы для ЭВМ, которые она тогда писала, были почти сплошь из одних ошибок. Все пришлось переделывать от нуля.

И вот, лишь спустя два года после возвращения с Кантегира, он почувствовал угрызения совести, что и тогда не подумал облегчить ее участь, хотя это было в его руках, пусть даже не целиком. Ныне Алина зависимость от него показалась ему не только некоей абстрактной роковой несправедливостью, но и его, Михаила, грехом, поскольку именно он упорно продолжал выступать перед ней в качестве орудия этой несправедливости. Продолжать быть и дальше таким орудием он не хотел. Остальное зависело уже от Али. Кончилось тем, что она сама позвонила ему и раздраженно высказалась в трубку:

– Впервые встречаю мужика, который заявляет, что не прочь спать со мной, а сам не звонит девятнадцать дней!

Ее раздражение, равно как и претензию, Михаил пропустил мимо ушей – он мог не звонить хоть девятнадцать раз по девятнадцать дней и даже больше. Но игнорировать ее заинтересованность после того, что сказал, он уже не имел права и потому назначил ей встречу в квартире своих родителей, уехавших в отпуск, буквально на следующий день.

Он встретил ее у метро, и вскоре они оказались наедине. Аля заметно нервничала, и Михаилу это не нравилось, потому что ее волнение отнюдь не возбуждающе действовало на него в то время, когда предстояла работа, в которой он не должен был проявить себя хуже, чем мог. В подоплеке отсутствия энтузиазма, очевидно, было все-таки то, что к Але его никогда особенно не влекло. Внезапно раздался звонок в дверь. Михаил велел Але перейти в кухню и там подождать, а сам пошел открывать. Распахнув дверь и увидев мамину приятельницу, Михаил понял, что оставить ее за порогом невозможно, и провел ее в комнату. Это была дама промежуточного возраста между Михаилом и его матерью, и потому он и прежде посматривал на нее как на желательную и возможную партнершу по сексу, и, видимо, она тоже ощущала сходное волнение чувств, когда встречала его. Так получилось и на этот раз. Эмилия с излишней убедительностью (для этого ей пришлось возвысить голос) принялась объяснять, что просто, оказавшись рядом, решила заглянуть к его маме, поскольку об ее отъезде из Москвы еще ничего не знала. Михаил со своей стороны сообщил, что рад ее видеть, чувствуя, как лихорадит гостью, не знающую, что ее ждет в их первом случайном рандеву tet-a-tet. Она вышла замуж достаточно поздно – лет через восемь после того, как Михаил женился на Лене, и потому его дочь была заметно старше сына Эмилии. Все это быстро пронеслось в его мозгу, заставив подивиться стойкости их взаимно скрываемых стремлений к интиму. Ее фигура после замужества несколько расплылась, но привлекательности не потеряла.

Михаил видел, в какое смятение повергает ее мысль, а вдруг он сейчас пустится во все тяжкие, и тогда она окажется перед трудным выбором между сохранением верности мужу и адюльтером с сыном старшей подруги. Михаил действительно пустился бы, но в кухне, как на грех, ждала и слушала весь разговор Аля, а потому он не стал предпринимать никаких покушений. И Эмилия вскоре начала прощаться, одновременно испытывая облегчение и не очень понимая, почему мужчина, в глазах которого зажглось желание уложить ее в постель, не удерживает ее. Наконец, Михаил закрыл за Эмилией дверь и пошел в кухню за Алей. Он застал ее за странным занятием – она как автомат вытрясала в мойку соль из дырчатой солонки. На дне раковины накопилась целая кучка соли. Раздраженный бессмысленностью ее занятия, Михаил отстранил ее от раковины, пустил воду и смыл соль. – «Кто это, Миша?» – спросила наконец Аля. – «Мамина приятельница, но сильно моложе мамы». – «Она явно нервничала, находясь наедине с тобой». – «Совершенно верно, – подтвердил Михаил. – Если б не ты, я бы просто так не выпустил ее отсюда». Трудно было решить, что заставило его досадовать больше: то ли то, что Эмилия вторглась в его уединение с Алей, то ли то, что из-за Али сорвалась уникальная возможность выяснить до конца, так ли далеко, как он сам. разбегалась в мыслях Эмилия насчет их близости.

Однако неожиданный визит давно привлекавшей его женщины не прошел даром. Михаил почувствовал возбуждение, и взяв Алю за руку, повел ее в комнату. Там он сказал: – «Раздевайся! Я пока постелю!»

Одного взгляда на раздевшуюся Алю оказалось достаточно, чтобы вспомнить Фолкнеровское: «она была из тех, кто кажутся худенькими, пока с них не снимешь платье». Да, у нее действительно имелось все, что нужно – теперь он, наконец, разглядел, хотя обычно все хорошо угадывал в женщинах и под одеждой.

Аля не стала перечить его желанию. Это была не неопытная девушка, а видавшая виды женщина, которая не находит нужным ломаться перед мужчиной, поскольку знает, зачем пришла. Глядя на нее с высоты своего роста, Михаил почувствовал, что недооценивал ни ее сложение, ни ее готовность делать то, что ему нравится, ни ее умения вести себя в деле, и поэтому ему было особенно приятно брать ее. Он входил во вкус открывшейся перспективы и удивлялся, как Аля доблестно воспринимает бешеный натиск и откликается на него. Впрочем, судя по ее рассказам, ей могло нравиться ВСЕ.

Так продолжалось долго. Наконец, Михаил ощутил, что скоро может подступить извержение и, не желая подвергать Алю риску подзалететь от него, прервался на несколько секунд, чтобы надеть презерватив, после чего возобновил штурм с новой силой. Да, с Алей оказалось не скучно и вовсе не пришлось вымучивать «любовь». Михаил отдавался делу со все большей живостью, и когда он в момент кульминации взметнул Алю вверх, это показалось ему достаточно ярким увенчанием их близости, от которой он даже сегодня ничего особенного для себя не ожидал.

Однако чуть спустя радостное настроение было омрачено сделанным открытием. Он взглянул в лицо поднявшей голову Але и показал глазами вниз на себя. Презерватив, который должен был защитить Алю от неприятностей, а Михаила – от угрызений совести, облегал член, как трубка, из которой нахально выглядывала голая головка. Это случилось всего во второй раз в практике Михаила, а с Алей – стоило только начать. Он сразу послал ее мыться, но уже не было никакой уверенности, что она успеет предотвратить нежелательные последствия. Возможно, это еще раз свидетельствовало о том, что им не стоило сближаться.

Это произошло совсем незадолго до Баргузинского похода, а после благополучно возвращения оттуда Михаил пригласил Алю в ресторан. За обедом с хорошим венгерским вином он поинтересовался, все ли обошлось после лопнувшей резинки. Оказалось, что нет, и Але пришлось принимать меры, правда, без скоблежки. Она не выглядела угнетенной из-за такого оборота событий, и потому Михаил спросил, хорошо ли ей было тогда.

– Знаешь, будь это несколько лет назад, я была бы совсем счастлива!

Улыбаясь, они тогда молча подняли бокалы и чокнулись. Оставалось надеяться, что воспоминания об их интимной встрече останутся в ее памяти как все-таки нечто приятное.

Провожая Алю из ресторана, Михаил вполне уверился, что ей хочется продолжать связь. И у них состоялось еще несколько свиданий, уже в ее квартире, когда матери не бывало дома. Михаила эти встречи не тяготили, но и не особенно воодушевляли, хотя некоторые вещи было действительно приятно вспоминать.

Все кончилось неожиданно и очень быстро. Последняя встреча началась как все предыдущие. Они уже разделись, однако Аля не пошла сразу в постель, а села в кресло.

– Я больше не могу без твоей любви, – глядя вниз и мимо Михаила без предисловий сказала она.

Михаил промолчал. Отсутствие любви с его стороны было очевидно с самого начала, то есть уже шесть лет подряд. Или она надеялась пробудить любовь, понравившись ему в постели, всколыхнуть нужные и желанные ей чувства, большие, чем простое влечение? Но нет, не всколыхнула, не пробудила. Чего не было в основе, то так и не появилось. Да и могло ли?

Михаил стал молча одеваться. Конечно, он мог еще раз настоять и на прощанье полежать с ней в постели. Однако в этом случае он урвал бы удовольствие только для себя, а это после всего, что ей так хотелось получить от него, было бы стыдно. Он бегло и безразлично поцеловал ее в последний раз и ушел, не оборачиваясь. Больше он не видел ее никогда, и сама она тоже почти никогда не звонила. Должно быть, ей полегчало. Значит, он все же помог ей сбросить с души мертвый балластный груз. А другой цели у него и не было.

Михаил очнулся от воспоминаний о Баргузинском походе и о том, какие мысли занимали его, пока они отлеживались под тентом на пупе в Ущелье Задохликов в ожидании сколько-нибудь сносной погоды. Задохликами Лариса называла и своего мужа Ваню, и Михаила. Себя она считала здоровячком. Задохликам же прозвище не показалось обидным, особенно Михаилу. Он еще в Москве предупредил будущих спутников, что после голодного похода в Саянах у него под грузом все еще возникает онемение плеча и верха левой стороны груди. Поэтому ему могут понадобится более частые остановки. Так оно и происходило. Но частые остановки на отдых на самом деле радовали всех.

Михаил возобновил подъем в стланиковых зарослях. В них и прежде не удавалось двигаться с большей скоростью, чем два километра в час. Сейчас же сил стало меньше, и напряжение начало перерастать в перенапряжение, которого следовало опасаться. Но он напомнил себе, что идет налегке. Без рюкзака, с одним ружьем, пантронтажем и топором и еще способен некоторое время терпеть.

Вознаграждение за упорство не заставило себя долго ждать. Стланик кончился. Выше простирался склон, подножье которого заросло карликовой березкой, а дальше шли замшелые скалы. Гребень, чувствовалось, был уже недалеко, потому что по другую сторону ущелья кромка хребта уже не мешала заглядывать дальше, а, судя по карте, оба борта по сторонам Реки были примерно одинаковой высоты.

На этот раз Михаил не ошибся. Стоя на гребне, он смотрел, сколько еще хребтов стало видно отсюда. Выходило где четыре, где пять, причем последний, как и полагалось, выглядел синим. Как все, манящее к себе и отдаленное, чего так хочется достичь и что так редко оказывается достигнутым. Михаил поискал глазами узловую вершину у истоков Реки. Она еще была видна, и ему снова, как и при подлете к началу маршрута, стало щемяще жалко, что никогда не сможет взойти на нее. Оглядев окрестные склоны в подзорную трубу – вдруг увидит изюбрей, сохатых, медведей, горных баранов, наконец – но, так ничего и не увидев, стал кадр за кадром снимать панораму гор. Он надеялся на свою зрительную память, но подспорье ей в виде слайдов все равно следовало иметь. Тем более, что иначе он до Марины ничего не смог бы донести. Закончив съемку, Михаил поспешил вниз. Налегке он еще мог спускаться достаточно быстро, пока было видно, куда ставить ногу. Вскоре, он достиг пояса стланика. Здесь пришлось обуздать свою прыть, чтобы не споткнуться и не загреметь носом вниз. Стланик требовал уважнительного и прилежного отношения к себе как на пути вверх, так и вниз. Наконец, и стланик остался позади, но в высокоствольной тайге также нельзя было позволить себе расслабиться. В целом мире не было никого, кто пришел бы сюда ему на помощь – зови-не зови.

Через три часа после ухода со своего бивака Михаил вернулся назад. Начинать сплавляться сегодня было уже поздно. Да он и не рвался. Смена образа жизни, утомление после перелетов с пересадками из Москвы располагали к тому, чтобы устроить дневку. Тем более, что он и не бездельничал – поднялся к гребню хребта, осмотрелся с высоты птичьего полета и мог радоваться, что уложился в такое время. В прежние времена сказал бы – сбегал. Теперь уже нет. Сходил туда и обратно. Его немного удручало, что на всем пути вверх и вниз он не встретил никакой живности, даже рябчиков, кекликов и давно не виданных черных белок, не то что крупных зверей. Правда, это не очень удивляло. Только в городе можно воображать, что как только войдешь в редко посещаемую людьми тайгу – так сразу и окажешься в охотничьем эльдорадо. И хотя сам Михаил пока не нуждался в дичине, ему хотелось воочию убедиться, что дичь тут действительно есть, а не только ДОЛЖНА водиться. Конечно, тайга не стояла пустой. Просто он, пришлый, невежественный и недостаточно внимательный, как не знал, так и не знает, где в данное время могут жить и кормиться животные, с которыми он хотел повстречаться. Лет шестьдесят назад, когда в здешние края хлынула масса народу, зараженного золотой лихорадкой, могло быть выбито действительно все почти дочиста ради выживания в условиях из рук вон плохого снабжения конскими караванами по горным тропам, а то и без любого снабжения вообще для всех тех, кто самостоятельно искал свой фарт и углублялся в дебри, таясь от других хищников – конкурентов. Прятаться им было где и в бассейне этой Реки с сотнями ее притоков и ключей, у каждого из которых имелась своя падь или ущелье, и в бассейнах десятков других крупных рек, питающих очень крупную золотоносную реку, знаменитую своими приисками до сих пор.

Но Реку, выбранную Михаилом, старатели – золотишники оставили в покое давно. То ли из-за того, что богатых россыпей, как ни старались, так здесь и не нашли, то ли из-за необычных трудностей передвижения и частой гибели от голода или на плотах в порогах, которыми особенно славилась именно эта Река. Так что выбитое или распуганное зверье должно было успеть восстановить свое присутствие во всех подходящих биотопах примерно в прежнем числе. Бог миловал эти места от нового разорения, поскольку даже вертолету тут негде было садиться – в этом Михаил уже удостоверился сам. А местная номенклатура и другой начальственный люд, имеющий возможность отправляться на охоту вертолетами, никогда не позволял себе унизиться (или рисковать?) спускаться с его борта или подниматься на борт во время зависания машины над землей. Могли, конечно, пострелять кое-где геологи и геодезисты. Этих могли сбрасывать и с зависания. Но их никогда не могло быть много. К тому же, вероятно, они тоже давно завершили свои работы и, натерпевшись за полевой сезон всякого разного, с удовольствием вернулись обратно к жилью. Кто здесь еще мог бывать? Старые насельники, эвенки? Они, конечно, могли. Но их всегда было очень мало. Разве что какой охотник, преследуя зверя, выйдет к этой Реке. А долговременных становищ эвенки здесь никогда не устраивали, должно быть, из-за отсутствия хороших пастбищ для оленей. Вот они-то все знали, где кого искать и добывать. Но и у них случались времена, когда никого не удавалось добыть. Даже к детям своим, которых она кормила тысячи лет, тайга порой проявляла убийственную суровость. Наверное, чтобы помнили, по чьей милости мы вообще тут живем.

Михаил заготовил сухостой для костра и начал готовить обед. Под руководством Марины, а отчасти и Лены, он неплохо освоил простую походную кулинарию, но готовить он все равно не любил, особенно из-за того, что это требовало много времени. Еще в прежних одиночных походах Михаил понял, что у профессиональных охотников, промышляющих без «связчиков», постоянно есть только одно – цейтнот, потому что рутинных дел для элементарного поддержания жизни у них выше крыши, не говоря о невероятных затратах времени и труда собственно на промысле. В сравнении с ними Михаил был всего лишь сибаритом и бездельником, от скуки или ради удовольствия предпринявшим экскурсию в места, куда ему лучше было бы не соваться. Их занятость необходимыми делами превышала его занятость в несколько раз. А, впрочем, что толку сравнивать – он был и останется туристом-любителем природных красот и острых путевых ощущений; промысловики же были и остаются деловыми людьми, которым некогда пялиться на не имеющие отношения к добыванию пушнины и зверя или к выживанию вещи. Даже сезоны пребывания среди природы у них не совпадали – Михаил уходил в леса или тайгу в основном весной и летом, промысловики – поздней осенью и зимой, когда климат особенно суров, а световой день так короток. Напившись чаю, Михаил подумал, чем ему еще предстоит заняться. Надо было начать писать дневник – и для того, чтобы он впоследствии напоминал о происходившем в походе, и для того. чтобы не сбиться в счете дней. Эта привычка сложилась давно. Правда, в этот раз Михаил взял с собой радио, но оно могло испортиться и подвести. Еще, пожалуй, следовало оснастить спиннинг и попробовать половить, тем более, что время шло к вечерней заре. Надежды на удачу было мало, поскольку за десятки лет пользования спиннингом он так и не вник в суть тонкого искусства подбора друг к другу таких компонентов орудия лова, как длина и гибкость удилища, конструкция и диаметр катушки, толщина лески, вес, форма и цвет блесны или другой приманки. К тому же все это в сборе должно было соответствовать сложению, силе, знаниям и умениям рыболова – докуда можно забросить, на какой глубине вести, поднимая и опуская, блесну, ускоряя и замедляя ее ход.

Все это Михаил представлял в абстракции, а пользовался тем, что покупал в магазинах – либо по книжным подсказам, либо по наитию.

Неудивительно поэтому, что дальние забросы ему удавались не часто, точностью бросания он тоже похвалиться не мог, варьировать нужным образом ведение блесны догадывался редко. И, тем не менее, он не всегда оказывался без рыбы.

Надо было найти место, удобное для бросания, чтобы, размахиваясь, не зацепиться спиннингом или блесной за ветки или скалу. Михаил решил пройти выше по Реке, к устью ручья, протекавшего в глубокой пади. Там над водой возвышалась пологая скальная плита. С нее он и сделал несколько забросов наискось и выше по течению, чтобы оно сносило блесну, как когда-то советовал Вадим. Первые забросы прошли впустую, что Михаил принял, как должное. Поэтому при следующем он удивился, когда почувствовал сильный рывок, но все же подсек без промедления и стал подматывать, с нетерпением глядя туда, где из воды на поверхность выходила леска. Рыба шла, отчаянно сопротивляясь, и удилище то и дело гнулось дугой. Наконец, он увидел мелькнувшую на поверхности рыбу, довольно большую, и подумал, что это скорей ленок, чем хариус или кто-то другой. Когда он подвел рыбу к плите, на которой стоял, стало видно, что это действительно ленок – красавец и удалец холодных сибирских рек, серебристый с тонкими красными кольцами по бокам на теле, мощный и непреклонный. Впервые он поймал такого на Енисее в устье речки Таловки, выше знаменитого Большого Порога, который они с Мариной все-таки прошли на своей байдарке «Колибри». Когда они предварительно просматривали Большой Порог с берега, Михаила только оторопь брала при виде стояков – нет, даже не стояков, каких-то вздыбленных водяных столбов и фонтанов, взмывавших в небо на высоту метров пяти и даже семи. Но то было под дальним левым берегом Енисея, а непосредственно у самого ближнего берега это все-таки были просто стояки до двух метров высотой, и он рискнул на спуск через порог вместе с Мариной, тем более, что она вдруг запела, правда без слов, мотив арии тореадора: «Тореадор, смелее в бой!» – еще из Бизе, а не из Щедрина-Бизе, как стало модно во второй половине XX века. Михаил привык находить в себе решимость для прохождения рисковых мест самостоятельно, без того, чтобы его стыдили или взывали к лучшему в глубинах его смущенной души, но здесь место было очень серьезное, а байдарка у них была самая легкомысленная – «Колибри», хоть и с фартуком. И потому, несмотря на свою решимость не делать обноса, как рекомендовалось и туристской литературой и памятными обелисками с портретами тех, кого взял Большой Порог, Михаилу долго пришлось бороться с сомнениями.

Кстати, Марина больше никогда и нигде не взывала к его смелости, как в тот раз. Наконец, просмотрев порог и наметив линию движения, он собрал волю в кулак и помог Марине устроиться в переднем люке «Колибри», предварительно заставив снять высокие сапоги. Сам он тоже разулся и заступил в воду, прежде чем отвалить от берега, в одних носках. Заняв свое место на корме, он сразу нашел ступнями педали управления рулем и развернул байдарку носом вниз. Он даже удивился, насколько лучше разутые ноги чувствовали, как управлять рулем. Больше он не разувался перед порогом нигде и никогда. Марину он еще порой высаживал из судна, как, например перед четвертой, пятой и шестой ступенями Иньсукского каскада на Кантегире или перед последним каскадом порогов на Улите. Но в Большой порог Енисея они вошли вдвоем, и теперь Михаил во все глаза смотрел, куда направлять нос байдарки и командовал, не обращая внимания ни на берег, мимо которого они проносились, ни на обелиски, и лишь после бешеной гребли, выскочив в нижний плес, уже на спокойной стремнине, Михаил дал выход своей радости и что-то прокричал. Вскоре после поворота Енисея влево они с Мариной пристали к левому берегу и выгрузились, чтобы остановиться на ночлег. Воды на дне судна оказалось на удивление мало, хотя байдарку и захлестывало поверх фартука в стояках. Радость от прохождения Большого Порога прямо-таки распирала его изнутри, и Марина, наблюдая за ним, тоже счастливо смеялась. В тот вечер она напекла много толстых лепешек-ландориков, которые не очень хорошо пропеклись. Наевшись их вволю, Михаил потом долго мучился тяжестью в животе, но все равно продолжал радоваться, что они прошли, а не обнесли порог, и потому, лежа кверху пузом на лапнике, он то постанывал, то вместе с Мариной смеялся, в том числе над собой, и эти два одновременно проявлявшиеся чувства боли от неумеренного поглощения сыроватого теста и радости от душевного подъема после успеха в Большом Пороге запомнились ему навсегда, как и сам колоссальной мощи порог, давно уже скрытый толщей воды, подпертой высотной плотиной Саянской ГЭС и невидимый теперь никому и больше незнаемый никем, кто не застал его в первоестестве. Да и этих – заставших – то – скоро уже не должно было остаться в живых – тех, кто с замиранием сердца смотрели на Большой Порог, содрогались от его оглушительного грохота и застывали от восторга и ужаса, глядя, как воды километровой ширины Енисея втискиваются в двухсотметровое русло порожного лотка, и, сходя с ума, взметываясь и проваливаясь, пролетают мимо, чтобы успокоиться там, где скорость течения Енисея становилась «всего» пятнадцать километров в час. Михаил с Мариной не переставали жалеть об этой утрате – как об утрате великого творения, которое лишь по великой глупости и неведению можно было допустить. Только после того, как канул в глубокую воду Большой Порог Енисея, Михаил смог представить, что сходной, хотя и меньшей потерей было исчезновение Днепровских порогов выше замечательно красивой арочной плотины ДнепроГЭСа, а еще – какую потерю причинят сами себе китайцы, стремящиеся переплюнуть Запад, утопив все великие пороги Янцзы и лишив потомков возможности знать это чудо, способное сильнее и благотворнее всяких технических достижений воздействовать на души смертных и на их умы.

К сожалению, по большому счету человечество всегда с готовностью отдавало рубль за пятак, лишь бы это содействовало приращению преходящих фактически и исторически сиюминутных удобств, где бы они ни развивали «цивилизацию» – в Америке, Швейцарии, России или Китае. Потери высшего порядка для осознания сути Разумнейшего Мироустройства, предпосланного появлению человечества, в расчет не принимались нигде.

Оттого-то Михаила и радовало, когда какой-нибудь претенциозный план преобразования природы, выдвинутый «продвинутыми умами» и в принципе одобренный властью, так и не осуществлялся. Об одном из них, нацеленном на переброску вод из бассейнов северных рек Печоры и Вычегды через Каму и Волгу в Каспийское море (чтоб не мелело), он впервые услышал от печорского речника-путейца, с которым разговорился на борту теплохода «ВТУ-324», по пути от станции Печора к устью Подчерья.

Погода стояла прекрасная (она надолго испортилась позже, когда они уже были на маршруте). Плоские и довольно низкие берега великой европейской реки уходили назад по мере приближения к цели. Слева по борту, в нескольких десятках километров на восток от Печоры уже замаячили остроугольные массивы Сабли и Неройки, а перед ними простиралась труднопроходимая заболоченная тайга.

Речной инженер ехал в верховья с какой-то инспекцией в связи с маловодьем, угрожавшим приостановить судоходство, и Михаил поинтересовался, как можно исправить положение.

– Дноуглубительными работами на перекатах, – ответил речник.

– А какие глубины должны быть?

– У нас гарантированный минимум – девяносто сантиметров при ширине фарватера пятьдесят метров. Пока еще держим.

– Да, я видел на сигнальных мачтах, – подтвердил Михаил, – где метр, где метр десять. Но все же многоставный плот недалеко отсюда на мель засадили.

– Верно, я было тоже забеспокоился, но как увидел, что он за обстановкой, так и думать о нем перестал.

– Углублять русло на перекатах, небось, дорогое удовольствие?

– Конечно, дорогое. Да сейчас и не поймешь, что тут вскоре будет. Тут ведь у нас немного повыше – около Усть-Вои собираются строить высотную плотину.

– Да ну? Для чего? Чтобы на всей верхней Печоре гарантийный минимум без землечерпалок держать?

– Не только на Печоре. Тут сразу еще и Вымь и другие притоки Вычегды перегородят. Для этого нужна плотина высотой в восемьдесят метров и длиной в четырнадцать километров.

– Ничего себе! Это сколько египетских пирамид? Штук сто пятьдесят по объему? Таких вроде в мире еще не строили!

– Да. Ну вот и представляете, какие тут будут глубины.? А нам из министерства речного флота велели представить перспективную заявку на дноуглубительную технику. Вот и думай тут, нужна она будет или нет?

– Обычная вещь. Строить будет одно министерство, эксплуатировать водные пути – другое. Ваше начальство полагает, что если будут строить, то долго, не одну пятилетку, а ему все это время надо обеспечивать грузоперевозки и лесосплав. Отсюда и требование заявки.

– Наверное, так, – согласился речник.

– А что будет с семгой? Выше плотины она, видимо, не пойдет, даже если построят рыбоподъемник, как на Волгоградской ГЭС. Осетровые там игнорировали его.

– А кто тут будет думать о семге? – махнул рукой речник.

– Как кто? – усмехнулся Михаил. – Начальство. Оно ее очень любит употреблять.

– А-а! Так начальству в других местах наловят, хотя печорская действительно считается самой лучшей.

Они замолчали, провожая глазами исключительно фигуральную и действительно красивую девушку из команды судна. Михаилу вспомнились ее слова, которыми она приветствовала их компанию на борту: «Такого парохода вы еще не видели»! Вскоре после того, как они отвалили от пристани, она переоделась из форменного в другой костюм, который, видимо, считала своим рабочим – узкая черная юбка, туго обтягивающая великолепные бедра и зад, темная блуза, замечательно воспроизводящая форму высокой, таранной соблазнительности, груди, черные чулки, туфли-лодочки на высоком каблуке.

– Кем она служит на борту? – спросил Михаил.

– Станком для экипажа, – коротко обронил речник. – А числится матросом.

Михаилу еще никогда не доводилось слышать слово «станок» в применении к женщине, занятой на сексуальной работе. Но от этого оно, пожалуй, только выгадывало в выразительности в сравнении со словами, которые всегда легко находятся в уме и готовы сорваться с языка. И действительно часто срываются.

– К нам сюда много прислалитунеядцев, – неожиданно добавил речник. – В Москве и Ленинграде им, видите ли, не место. Отдали нам.

Михаил подтверждающие кивнул. Кампания, которую власть именовала «борьбой с тунеядством», начатая восемь лет назад, выходит, еще не заглохла. Тогда из многих больших городов, не только из обеих столиц государства, повысылали «нетрудовой элемент».

Многим жрицам любви, заранее не позаботившимся обрести высоких покровителей, пришлось переехать на Север или даже за Урал. Впрочем, не только им – Иосифу Бродскому тоже.

– А чем они занимаются здесь? – спросил Михаил.

– Да тем же самым, что и прежде. Ворье – ворует. Фарцовщики —фарцуют. Алкаши – пьют. Женщины – сами понимаете, чем.

– А их заставляют поменять профессии?

– Заставляют, да что толку? Приходит такая с предписанием устраиваться на работу. Спрашиваешь ее: «Что умеешь делать?»

– «Да ничего, – говорит, – не умею. Кроме хера и шампанского в жизни ничего в руках не держала».

Это «кроме хера и шампанского» столь же крепко запало с тех пор в память Михаилу, как и «станок для экипажа». Впрочем, как и сожаление о том, что та самая безусловно искренняя красивая девушка с черными волосами и живым взглядом глаз, в чей адрес были сказаны столь явно определяющие ее статус слова, не может удостоиться в обществе более соответствующих ее богато одаренной натуре выражений. Не просто же она «станок» или держатель «хера и шампанского». В ней явно было много чего еще. Впрочем, тем и была во все времена неукротимо сильна проституция, что ею занимались далеко не только отбросы общества, но часто даже лучшие и привлекательнейшие не только по внешности, но и по уму, темпераменту, проницательности, умению себя вести так, чтобы навсегда эстетически запомниться мужчинам, представительницы прекрасного пола. Прекрасное влекло к себе всегда и везде. Часто даже в сфере платного секса. Или бескорыстного блуда, как, скорей всего, и было здесь, на борту теплохода «ВТУ-324». Может быть, именно из-за нее, из-за этой молодой потрясающей женщины, встретившей пассажиров многообещающим приветствием: «Такого парохода вы еще не видели!», которая проходила мимо дразнящей, но не вульгарной походкой, стуча по палубе туфлями на шпильках, в таких подробностях запомнился тот рейс по Печоре, разговор с речником, виды по берегам реки, ожидание трудной работы на обмелевшем Подчерье и многое другое. Даже странное название судна – и то не забылось. «324» – понятно, регистрационный номер. Но что представляло собой «ВТУ»?

Глава 7

Михаил решил отварить пойманного ленка. Он снова распалил костер, положил куски рыбы в воду и начал ждать, когда она вскипит. Нежное мясо не нуждалось в длительной варке. Заметив кипение, он всыпал соль и специи и вскоре снял котелок с огня. Дав ароматной ухе немного остыть и выпив для начала стаканчик кагора, он приступил к еде. Ленок был замечательно вкусен с тостами из черного хлеба, который Михаил поджарил на сухой сковороде. Потом он снова выпил чаю и стал ждать сумерек. Вдоль реки с верховьев тянул достаточно свежий ветер, чтобы гнус почувствовал себя неуютно. Самому же Михаилу в пуховике с надетым на голову капюшоном было хорошо и тепло. Ружье лежало у него на коленях, и сам он ощущал себя в таком положении каким-то подобием статуи, которая, однако, одушевлена и чего-то ждет. Поймав себя на этой мысли, он попытался понять, чего же он может – нет, не дождаться – просто здесь ждать? Прихода с наступлением сумерек сторожкого зверя? Но что было делать зверю рядом с биваком Михаила, от которого за версту несло запахом дыма? Появления ночных светил над головой? Пожалуй, ему хотелось увидеть звезды, но для этого пришлось бы долго ждать. Даже полюбоваться ночным видом реки было проблематично. Пока что освещение было сумеречным, а не ночным, видеть же что-то во тьме без Луны было невозможно.

Нет, скорей всего ему хотелось прикоснуться и приобщиться к неведомой, но безусловно существующей духовной субстанции, посредством которой, оставив тело, он смог бы перенестись духом и душой к Марине или принять ее дух и душу здесь, у себя. Увидеться с ней и с родными собаченьками, по которым тоже постоянно скучал как по малым детям – вот это ему действительно было нужно, но к тайне волшебных перемещений он, по грехам своим и запоздалости мистико-эзотерического развития, не был приобщен.

Что в таком случае ему оставалось хотеть, сидя здесь, над рекой, рядом со своей палаткой? Просто чувствовать себя частью природы, которая его вроде бы и не ждет и без него не скучает? Слиться с ней для него было не более реально, чем например, чучелу сделаться естественной частью зернового поля или огорода.

Однако чувствовать себя внутри природы было для него крайне важно. Для чего еще уходить от цивилизации в одиночество, если не для того, чтобы внимать гласу пустыни, зову звезд, видениям из памяти?

Ведь все равно нашу тонкую суть заберут из плотного материального мира, в который мы временно помещены и в котором пытаемся комфортно устроиться с помощью хитростей цивилизации, переместят в другое пространство, в другую реальность, где действуют другие законы естества, где само естество, включая время, другое, скорей всего, пока непредставимое для нас. Что же нам дано взять с собой отсюда ТУДА после прохождения очередного семестра тренинга и испытаний?

Очевидно, то, о чем мы имеем самое смутное представление – о нашем истинном характере, с каким мы явились в этот мир, и о том, что мы в себе и в нем изменили, что прибавили со знаком плюс или минус – короче то, о чем мы с трепетом узнáем, когда нас призовут на страшный Небесный Суд – и не раньше. Последнее, правда, не исключает нашей обязанности стараться кое-что представить себе заранее, что тогда сочтут за заслугу, а что за ужасный грех. Если б такое сознание было свойственно нам с малых лет, возможно, у нас появился бы шанс превратиться из неудачливых рабов Божьих, барахтающихся в своем несовершенстве в каждой новой инкарнации (как и в прежних), в сознательных сотворцов Всевышнего, осуществляющих развитие какой-то части Мироздания в точном соответствии с Промыслом Божьим. Но до статуса Сотворцов надо расти и расти, самостоятельно догадываясь, что делать, чего не делать, и твердо зная одно: ошибки нам дорого обойдутся, а без самообуздания перед лицом разнообразных соблазнов своего духовного роста нам никак не достичь.

Погруженный в привычные раздумья, Михаил в конце концов перенес свое кресло-матрац внутрь палатки, залез в «слоновью ногу», поворочался, вспомнил Марину, детей, внуков и собак, обратился с мыслями о них к Богу и вскоре заснул.

В тот раз Михаил договорился с Мариной о том, что встретит ее через день на пристани М… Ему самому было несколько странно, что он отправился туда без нее, словно не мог подождать дома еще пару дней. Но факт оставался фактом – он был на борту судна на воздушной подушке один. Кто ему посоветовал побывать в окрестностях пристани М., он уже не помнил, но по виду это был приличный и знающий человек. Судно могло лететь на своей воздушной подушке не только над водой, но и над сушей – и действительно летело над степью со скоростью свыше ста километров в час, пронзая корпусом воздух и превращая его за собой в беснующиеся струи и вихри. Он смотрел с кормы вниз и назад, на убегающую от него Землю, всю сплошь покрытую желтой сухой мятущейся травой, пока кто-то не прокричал над его ухом, пробиваясь сквозь рев турбин, пропеллеров и вентиляторов: «Пристань М…!» – и тотчас от толчка в спину вылетел за борт и увидел, что лицом вниз летит над сушей, почти не отставая от своего судна, как вдруг Земля под ним разверзлась, и он вылетел за кромку обрыва высокого берега и продолжил полет уже над синей водой, пока, наконец, по параболе не спикировал в нее, выбив своим телом тучу брызг. Омерзительное чувство катастрофы и ожидания последнего удара сменилось мыслью, что он все-таки уцелел и надо попробовать выбраться на берег. Во время полета он увидел, что совсем близко от его траектории находится желтая отмель, покрытая очень тонким слоем воды, попади на которую он бы непременно разбился. Удара, всплеска корпуса улетевшего вперед судна Михаил не видел и не слышал, а вынырнув и подняв голову над водой, и вовсе перестал думать о нем. Надо было выживать. Михаил сделал несколько гребков и попробовал достать ногами дно. Получилось. Вставая на ноги, он увидел недалеко впереди от себя на песчаном пляже довольно большую компанию тепло одетых рыбаков в высоких сапогах, с рюкзаками и зачехленными удилищами, которые только что поднялись с песка, судя по тому, что многие из них еще отряхивали ладонями свои зады. Они уходили вниз по течению, успев, по-видимому, неплохо провести время: походка показывала, что они уже порядком набрались. Михаил не сразу понял, кого они напомнили ему своим явным нежеланием смотреть в его сторону, но немного спустя осознал, что точно так же встали и молча, не оглядываясь, пошли прочь от мельничной плотины на реке Граничной два разочарованных зрителя – офицер и деревенский мужик. Надо думать, они явились посмотреть, как слетевшиеся на майские праздники туристы будут барахтаться после прохождения мельничного желоба ниже плотины, упуская свое барахло. Михаил, высадившийся с Мариной перед плотиной, прикидывал, что тут можно сделать в желобе, который был чуть шире байдарки и к тому же на небольшой высоте был перекрыт частыми распорками. Выходило, что либо желоб надо проходить лежа, либо спускать лодку вниз на бечеве без экипажа. Направить судно бечевой туда было непросто, да и в случае, если бы оно вошло в желоб точно, оно почти сразу скрылось бы из вида. Легче было завести судно в желоб самому, а затем, не теряя ни микросекунды, улечься в байдарке на спину, уложив весло вдоль деки и придерживая его рукой, чтобы не упустить от себя, потому что внизу надо было сразу вскочить и грести к берегу, чтобы взять Марину. Все получилось очень эффектно. Байдарка – для зрителей – как будто пустая и без привязи – пулей выскочила из крутого желоба и пошла к берегу через плес. И вдруг из нее поднялся человек и, как ни в чем не бывало стал грести, направляя судно совсем не туда, где его ждали, и пара зрителей сообразили, что ни зрелищем, ни поживой для них здесь больше не пахнет. Было отчего разочароваться. Как и этим рыбакам, напоминавшим стервятников, слетевшихся на верную добычу и совершенно обманувшихся в ожиданиях. Впоследствии с тем или иным риском Михаил не раз применял такой «лежачий» прием прохождения в разных быстротоках из-за своего стойкого отвращения к обносам.

А сейчас Михаил повернул в противоположную от рыбаков сторону и поднялся на береговой яр, над которым уже пролетел, наверху оглянулся, вновь припомнив все, что случилось, и подивился той слаженной, четкой работе штурмана и матроса, ответственных за точное пассажирометание на пристань М. Чувствовался солидный опыт экипажа в таких делах, как и прекрасные актерские способности того агитатора-доброхота, который был, скорей всего, постоянным поставщиком пассажиров на пристань М. Только тут Михаил вспомнил о Марине и о том, что послезавтра точно так же будут выбрасывать за борт и ее. Пронзивший его ужас требовал что-то немедленно предпринять для спасения любимой, но не успев ничего придумать, Михаил проснулся…

Все еще находясь во власти кошмара, он стал и так, и эдак вспоминать полное название этой дьявольской пристани, но оно не давалось. Наконец, он оставил попытки расшифровать букву «М» и начал думать о гораздо более важном – что это был за сон и о какой угрозе он мог предупреждать? Это был первый цветной сон в его жизни – до этого он видел только черно-белые. Перебор в уме различных вариантов, ни к какому выводу не приводил. В конце концов ему стало ясно одно. Для того, чтобы не подвергать опасности Марину, надо перво-наперво не оставлять ее одну, а, кроме того, не слушать советов чересчур старательных, но незнакомых доброхотов.

Снаружи уже начало светать. Михаил снова заснул, а когда пробудился, на крыше палатки уже играли солнечные пятна и тени. Он принялся соображать, что же означали собой основные цвета увиденного под утро сна – синий и желто-охристый. Синей была вода, желтой прошлогодняя трава, охрой – яр, над которым он пролетел. Итак – в основном желтый и голубой, жовто-блакитный, как флаг самостийной Украины. Если считать, что сон может быть связан с Украиной, то он затруднялся как-либо развить такую тему. С Украиной он был почти никак не связан, причем уже давно.

После смерти бабушки в Харькове он ни разу не побывал на Украине у оставшихся родственников со стороны мамы. Теперь там и вовсе никого не осталось, кроме одной кузины. Бабушку и дедушку Михаил очень любил. И они очень любили его – своего старшего и единственного внука (остальные были внучки) – радовались каждому его приезду – и малышом, и школьником, и студентом, и инженером. Дважды он приезжал к ним после альплагеря и гостил несколько дней. Во время первого из этих приездов он посетил и двоюродную бабушку тетю Маню. Тогда она сильно насмешила его своим вопросом: «Скажи мне, только честно, сколько твоих товарищей погибло?» Михаил понял, что в ее представлении гибель не только угрожает альпинистам на каждом шагу, но и действительно происходит, так что путь восхождения и спуска с вершины просто выстлан телами погибших. Он тогда ответил: «Никто» – и по лицу тети Мани понял, что она ему нисколько не поверила, да еще и осуждает за явное вранье и неуместную веселость. Конечно, по рассказам инструкторов и по книгам о восхождениях Михаил знал о многих трагедиях в горах. Это случалось и при резком ухудшении погоды, и при попаданиях в лавины, камнепады или ледовые обвалы, и при переправах через реки и, естественно, при срывах, о которых только и думала двоюродная бабушка – врач по специальности. Наверное, ей было бы удивительно узнать, что бывают на высоте и смерти от сердечной недостаточности, и смерти от отека легких, которые приписывалась врачами особо скоротечному в условиях гипоксии воспалению легких. Михаил также долго верил в эту сказку, пока сам, правда, на равнине, не заболел бронхиальной астмой. Собственный горький опыт и наблюдения привели его к ряду выводов. Во-первых, участковые врачи в большинстве своем плохо различают воспаление легких и бронхиальную астму. Поэтому прописывают лечение антибиотиками, которое при астме ничуть не помогает (то же самое констатировали и врачи альпинистских экспедиций по поводу так называемых «скоротечных воспалений легких»).

Во-вторых, помимо явных аллергенов, вызывающих хрипы в легких, неостановимый кашель и удушье, врачи редко представляют себе другие причины возникновения приступов астмы. Анализируя все, что замечал за собой сам и что удалось узнать из скудной литературы, доступной пониманию не-медиков, Михаил проникся уверенностью, что раз астма в корне – это заболевание иммунной системы, а не собственно легких, то причиной возникновения приступов может быть любой удар по ней, в том числе и вызванный резким изменением сезонной температуры и кислородным голоданием.

Когда в альпинизме происходили трагедии, вызванные заболеванием «воспаления легких» на высоте? В теплое или откровенно жаркое время года на семитысячниках и восьмитысячниках в южных широтах, будь то в Средней Азии или Гималаях. Что происходило с организмами хорошо тренированных и вполне здоровых, проверенных медиками накануне восхождения людей? Из жарких и душных предгорий они в считанные дни перемещались по высоте в суровейший зимний арктический холод с сухим и весьма обеденным кислородом воздухом. Врачи экспедиций замечали, что воздух там сух, но не обращали никакого внимания на непривычную для восходителей температуру – ведь все они были вполне закаленные здоровяки. Конечно, многие из них переносили удар по своей иммунной системе без особых издержек (не считая неприятностей «горняшки» без достаточной акклиматизации к пониженному парциальному давлению кислорода), но некоторым становилось непереносимо плохо, а им давали антибиотики, которые помогали буквально как мертвому припарка. Медики нашли лишь одно средство спасения – давать заболевшему альпинисту вдыхать кислород из баллона и тем самым выиграть время для того, чтобы спустить его вниз, на среднюю высоту, где ему сразу становилось лучше. Как средство экстренной помощи кислород был эффективен, хотя на самом деле в биохимической подоплеке бронхиальной астмы лежит не недостаток кислорода, а недостаток углекислоты в крови. Избыток кислорода не может лечить астму, однако, когда легкие больного почти целиком закрываются мокротой, и активной поверхности остается всего ничего, использование кислорода облегчает положение, поскольку он хоть сколько-то снабжает организм необходимым окислителем. Иначе больному становится просто нечем (лучше сказать – не через что) дышать и он умирает от отека легких и удушья. На высотах порядка 7000 м и выше врачи бывают очень редко. Поэтому заболевшим астмой альпинистам, как правило, не к кому обратиться за помощью, пока им не стало очень плохо, да они и сами еще перемогаются, чтобы не упустить шанс взойти на вершину. А когда необходимость помощи становится очевидной, дело уже пахнет отеком легких и летальным исходом.

Действительно радикальным облегчением является только спуск больного до высот с более или менее привычным в данном сезоне климатом, а профилактикой – очень постепенная акклиматизация, на которую при дороговизне серьезных экспедиций и каждого человеко-дня пребывания людей на высоте, а также при ограниченности отпусков у участников никогда не хватает времени.

Предметное подтверждение гипотезы Михаила давала история Коли Черного, с которым Михаил когда-то вместе ходил «на разряд». Ко времени первой советской экспедиции на Эверест Коля был уже авторитетным восходителем, мастером спорта, и его включили в состав одной из двух четверок, которые прокладывали для всей команды путь по стене. На высоте около 8000 м, когда основные технические трудности были преодолены, Черного замучил непрерывный надрывной кашель – точно такой же, какой возник у Михаила, когда он, роясь в старом хламе в кладовке, наглотался пыли. И как ни была близка вожделенная и самая престижная вершина Мира, Коле пришлось спуститься вниз, где он быстро пришел в норму. Врачу пришло в голову только одно – что мучительный кашель, ведущий к потере работоспособности и задыханию, возник из-за сухости воздуха. Но с Колей Черным еще кое-как обошлось. Он потом совершил-таки восхождения на три восьмитысячника – Канченджангу, Аннапурну и Чо-Ойю, хотя на самом Эвересте больше не побывал. А вот его коллеге по первой экспедиции Казбеку Валиеву, который тогда взошел на высшую точку планеты, хотя и не в числе первых связок (опять же – прошел более долгую акклиматизацию на меньших высотах и в базовом лагере), не повезло в следующей Гималайской экспедиции, кажется, на Дхаулагири. Исключительно волевой человек как мог сопротивлялся болезни, стараясь достичь вершины и поддержать свою заслуженную Эверестскую репутацию, однако она его сломила, не давая дышать, и он едва-едва спустился без рюкзака, который пришлось отдать товарищам. Может, посторонним по отношению к альпинизму и спортивному туризму это мало о чем говорит, однако причастным к благородному высотному спорту говорит очень многое. Для уважающего себя спортсмена отдать рюкзак все равно что расписаться в своей несостоятельности, хотя бы временной, какой в их практике и карьере не случалось никогда, ибо все их прежние достижения были в первую голову предопределены не физической силой, а силой воли.

Ложная ориентация медиков исключительно на кислородное обеспечение борьбы с «высотным воспалением легких» приводила, с одной стороны, к увеличению нагрузки на восходителей, то есть к их большему изнурению из-за переноски тяжелых баллонов, а, с другой стороны – к успокоению врачей и уменьшению их рвения к поиску истинной причины болезни. Вместо того, чтобы заставлять альпинистов тащить с собой кислородные баллоны, их следовало в первую очередь снабжать баллончиками с антиастматическими аэрозолями. Не мешало бы также каждого восходителя обучить методу акупрессуры по доктору Хаустону для очищения легких и бронхов от мокроты. Михаил на своем опыте убедился, насколько эффективна и, главное, насколько доступна акупрессура как метод исцеления для каждого больного. Однако он понимал, как трудно обратить врачей в свою веру. Кто он такой, этот Горский, чтобы учить ученых? Сам неуч, имеющий к тому же лишь низшую официальную квалификацию – третий разряд – позволяющий совершать самостоятельные восхождения малой и средней сложности, берется давать рекомендации корифеям альпинизма и заслуженным спортивным врачам? Кто вообще из врачей сознается в дремучем невежестве, если выяснится, что по существу Михаил прав? И будут люди затаскивать в высотные лагеря десятки и сотни баллонов с кислородом вместо считанных (на всякий случай!) штук, и будут кашлять, а потом задыхаться лишившиеся всякой работоспособности люди, покуда кто-то из них своим умом не дойдет. Или послушается Михаила и попробует! – только попробует! – взять на помощь аэрозоли и применить акупрессуру, а, главное, признать астму именно астмой.

Что мог сделать сам Михаил? Разыскать Колю Черного, которому искренне сочувствовал и за которого радовался, узнав о его успехах? Возможно, Коля втолковал бы тогда знакомым спортивным врачам, в чем тут дело. В любом случае он мог передать это коллегам-альпинистам или начинающим, которых будет тренировать. Или обратиться к Евгению Игоревичу Тамму, начальнику той первой Эверестской экспедиции, которая завершилась небывалым в истории восхождением одиннадцати человек по труднейшему на тот момент пути? Михаил и Марина познакомились с его дочерью, тоже Мариной, в походе по Нюхче-Илексе и Водлозеру. Правда, и с Мариной Тамм они не виделись уже много-много лет – двадцать по меньшей мере!

Кстати, если Михаил и имел право считать, что если когда-то совершил в своей туристской практике подвиг, то это случилось не в труднейших его походах по Кантегиру и Баргузинскому хребту или на Приполярном Урале, а по пути на Водлозеро во второй раз, когда он вместе с Терри добирался к началу маршрута по Ваме и Водле. Вот где Михаил сто раз думал, что помрет, прежде чем доберется до цели, таская сто двадцать килограммов при перемещениях из такси на поезд, из поезда на такси, из такси в аэропорту местных линий. На его беду, той весной шторм разбил в Петрозаводске гидроаэропорт, и в Куганаволок гидросамолеты больше не летали, а сухопутную полосу там еще и не строили. Поэтому долететь можно было только до Пудожа, а оттуда в с трудом найденном грузовике пришлось трястись по сквернейшей и пыльной дороге. Два дня потом он приходил в себя в Куганаволоке и на ближнем к нему острове, прежде чем сумел войти в нормальный походный режим. В то время его еще лечили антибиотиками. Это был единственный случай, когда Марина не захотела пойти с ним в поход и попросила отпустить ее в Крым. Сцена была не из приятных. Он словно получил неожиданный удар в поддых. Наверное, заслуженный, как он сообразил секундами спустя. И потому все-таки выдавил из себя: «Ну, что же, поезжай!» – уже наперед зная, как нахлебается дорогой в одиночестве (и в этом не ошибся). Марина провела отпуск недалеко от своего любимого Коктебеля и Кара-дага. Мучило ли ее одиночество, Михаил не спрашивал, а сама Марина не говорила. Однако больше она никогда не отказывалась от участия в походе с ним, куда бы Михаил ни предлагал пойти. Правда, еще однажды ее во время аккордной работы не отпустили в отпуск. Тут уж Марина сделать ничего не могла, и Михаил в тот год в полном одиночестве ходил по северной Ладоге.

А сейчас он опять-таки в полном одиночестве лежал в своей палатке далеко за Байкалом и удивлялся, куда его занесло в мыслях от сна о пристани М. И через воспоминания о бабушке и об отношении тети Мани к альпинизму («Сколько твоих товарищей погибло?»), а там и к губительной высотной астме, поражающей здоровых и весьма тренированных людей под официальной вывеской скоротечного высотного воспаления легких. И о своей собственной астме по пути к Водлозеру, и о том походе, в который Марина не захотела с ним идти.

Наконец, он перенесся к делам нынешнего похода. Сегодня предстояло встретиться с первым участком серьезных порогов, о которых он вычитал из отчетов, хранившихся в клубе туристов, и немногих известных ему публикаций. Надо было еще раз настроить себя на осмотрительность, тем более, что сначала вообще предстояло хоть немного привыкнуть к характеру здешних препятствий. Бояться он их не боялся, но знал, что панибратства они не простят. А раз он хотел закончить маршрут, чтобы вернуться к Марине возможно скорей (а он уже остро этого хотел), надо было поторапливаться не спеша и не пытаться протыриться на авось, даже если это покажется возможным.

В этот день он собирался в путь достаточно быстро и уже через два с половиной часа после выхода из палатки отвалил от гостеприимного берега, мысленно поблагодарив его за хороший приют. Греблось легко, даже радостно. Да и где еще можно было испытывать мускульное удовольствие, если не на таких участках – быстрых и простых? Там, где начнутся шиверы и пороги, будет уже не до этих чувств, а радость, скорей всего, сможет проявиться лишь на фоне усталости и изнеможения.

Устье притока, впадавшего слева из глубокой пади, осталось позади. Его струя почти до половины ширины Реки вторглась в ее поток подобием водной плотины, напомнив Михаилу Таловку, впадавшую в Енисей выше Большого Порога. Теперь надо было внимательно смотреть за признаками приближения препятствий, чтобы не быть в них втянутым с ходу и во-время остановиться.

Михаил по опыту знал, что даже очень мощные пороги далеко не всегда заранее заявляют о себе шумом или заметным увеличением уклона поверхности реки. Наоборот, вода выше порога нередко успокаивалась за счет подпора предпорожными скалами или камнями.

И сейчас он почувствовал, что здесь будет как раз такой случай. Михаил прикинул, к какому берегу лучше пристать для просмотра пути. Учитывая, что река поворачивала влево, он выбрал выпуклый левый берег.

Михаил пошел вниз слабо выраженной тропой прямо в чем был – с ружьем, патронташем, при топоре и спасжилете. Жилет мог выручить и спасти при случайном срыве в реку. Ружье вообще смешно было оставлять в тайге без присмотра, особенно в безлюдной тайге, где неизвестно, в чьих руках оно окажется, когда вернешься назад. То же и с топором, который вообще может понадобиться в любой момент. Михаил приближался к месту, где мимо камней, торчащих из русла, с шумом устремлялась вода, чтобы еще через сотню метров с грохотом свалиться вниз. Особых препятствий для подхода к сливу Михаил не увидел. Собственно порог представлял собой крутой водослив с высоты около двух метров. Ниже основная струя уходила к правому берегу и мимо крупных надводных камней устремлялась к следующей ступени и, сорвавшись с нее, разбивалась на множество струй среди камней шиверы. Запомнить, а затем выдержать выбранный путь по шивере было невозможно. Там надо было заниматься импровизированным слаломом.

Михаил сделал снимки в разных местах порога и вернулся к байдарке. Он старался подавить волнение, вызванное первым предстоящим ему экзаменом, причем далеко не простым. Он облачился в гидрокостюмную рубаху, закатал ее низ вместе с верхом колгот и натянул на талию бандаж, перекрывающий место закатки, потом надел на голову шлем «Мамбрин» и застегнул ремень под подбородком. На этом приготовления были закончены. Он сел в байдарку и направил ее к первому сливу.

Чем ближе становился ориентир – кубический камень, тем напряженней ждал Михаил, каким откроется перед и под ним ступень, с которой надо спрыгнуть. Он решил зайти в нее в двух с половиной метрах слева от куба. Подправиться на полметра в ту или другую сторону не должно было составить труда. Когда этот миг настал, он понял, что зашел очень точно и подправляться незачем.

Скользнув вниз, байдарка взметнула в обе стороны веер брызг, причем нос, как с радостью отметил Михаил, не зарылся в стояк. Тотчас он почувствовал противодействие встречного поверхностного течения в бочке, поскольку при торможении его качнуло вперед, и он изо всех сил быстро-быстро заработал веслом, чтобы поскорее выскочить из-под слива, и это достаточно легко удалось. Когда его подхватило выскочившее из глубины основное течение, он уже рассчитывал, когда совершить поворот вправо, чтобы попасть в ворота между намеченными камнями. Байдарка хорошо слушалась весла и руля, поэтому маневр прошел очень точно. Новый прыжок тоже сопровождался веером брызг, правда, не таким картинным, как первый, но любоваться было уже некогда. Начался слалом на высокой скорости по шивере, напомнившей ему Семишиверку на Кантегире. Здесь он тоже успевал уклоняться от камней, по большей части чисто, иногда толкался от камня, взяв веслом на укол и совсем редко чиркая кормой по окатанному боку валуна. Наконец, камни изредились и перед новым сгущением камней в шивере обнаружилось некое подобие плеса, по которому можно было подойти к правому берегу, и Михаил немедленно воспользовался им.

Выйдя из байдарки, он почувствовал и усталость, и радость. Все удалось, он прошел хорошо, но это стоило ему уж слишком заметного напряжения нервов и сил. Особенно нервов. Сказывался долгий перерыв в практике. Впрочем, постоянная практика такого рода тоже всегда утомляла до изнурения, когда препятствия бывали опасны и им не было видно конца. Возбуждение еще не отпустило его. Он все еще был эмоционально поглощен слаломом. Хорошо, что основные ступени каскада он просмотрел с берега. Это позволило сохранить силы для импровизации в шивере. И все-таки надо было научиться волноваться поменьше. А то, неровен час, можно доиграться до обморока или инфаркта. Михаил всегда ценил в себе то, что, как ни пугающе выглядели камни, сливы, струи и волны, после того, как он занимал свое место на борту, он воспринимал ситуацию при сплаве с холодной отрешенностью, словно сам был над собой водитель и судья, и этому высшему указчику не было особого дела, подвергается опасности гребец или нет. Подобное ощущение появилось у него и сегодня, но Михаилу хотелось, чтобы оно стало устойчивым и постоянным. И еще он мечтал о том, чтобы в случае непреодолимости силы стихии его последним чувством был бы не страх, а восторг перед ее мощью, которую дает ему ощутить сам Господь Бог.

Но пока что явно требовалась передышка, и он прошел немного вперед, чтобы наметить линию движения. Однако шивера с бурной водой не имела конца и краю в обозримом пространстве. Оставалось знакомиться с ней по ходу сплава, покуда не найдется места, где можно будет снова пристать.

Шивера действительно походила на Кантегирскую Семишиверку. Проходя мимо каждого нового камня, Михаил в общем грохоте воды на секунду улавливал его усиление в том месте, где обтекающая валун и подпертая им струя падала с его ухвостья вниз, в очередное микроулово, пока байдарка не уносилась прочь. Берега быстро уходили назад, и Михаил успевал поглядывать на них лишь мельком, отдавая все внимание воде, потому что шивера никак не кончалась, хотя река уже сделала плавные повороты влево и вправо. Каждый миг можно было ждать осложнения обстановки, но пока обходилось. В работе появился устойчивый ритм, глаза успевали находить приемлемое продолжение пути. Тем не менее, Михаил чувствовал, что такой интенсивный сплав все сильней утомляет его, и поэтому, как только открылся подход к правому берегу, Михаил не замедлил воспользоваться им. В пути он находился уже четыре часа, включая время просмотров, и решил, что этого почти достаточно на сегодня. Оставалось только дойти до ближайшего места, подходящего для ночлега. Правда, в каньоне наперед нельзя было знать, встретится ли такое место через десять минут или через два часа. Но на той приступке, к которой он пристал, останавливаться было нельзя – слишком тесно даже для его палатки и слишком низко над водой – всего каких-нибудь тридцать сантиметров. На Подкаменной Тунгуске поиск горизонтальной площадки тоже представлял собой проблему, но здесь-то было не в пример круче, стало быть, и поиск мог затянуться на более долгое время, чем там.

Проискать пришлось еще целый час. За это время он оставил за кормой последнюю часть Долгой шиверы (как он называл ее про себя) и еще пять коротких, разделенных спокойными быстротоками. В русле лишь изредка попадались крупные неокатанные глыбы, очевидно, не очень давно сорвавшиеся со склонов то ли под действием воды и мороза, то ли от сейсмических толчков. Подходящее место открылось неожиданно, и Михаил едва не прозевал его. В отвесной стене перед глазами возникла широкая наклонная щель. Он приткнулся к ее подножью и выскочил на камни, боясь, что его иначе снесет. До верха скалы оказалось метров двенадцать. Примерно через час все, включая байдарку, он перетащил наверх и занялся готовкой. Солнце давно спряталось за бортом ущелья, но небо над Рекой оставалось светлым. В спокойном воздухе крутилось очень много гнуса, и Михаил воспользовался накомарником, который обычно не любил надевать. Он чувствовал себя прилично, если принять во внимание пройденный сегодня путь и высоту, которую пришлось пятикратно одолевать от воды до террасы с грузом. То есть прилично уставшим, очень прилично, хотя и не настолько, чтобы совсем потерять аппетит.

Гречневая каша булькала в котелке. К ней он открыл банку мясных консервов. Когда каша сварилась и немного остыла, он принялся за еду, сначала довольно-таки равнодушно, затем все более входя во вкус. Потом долго пил никогда не надоедающий чай, от которого по телу разливалось блаженство, а из головы уходили на время заботы и начинали вспоминаться события, имевшие место в других походах и в других местах, но где рядом с ним неизменно бывала Марина.

С ней везде становилось уютно, в каких бы местах они ни останавливались. Было бы сухо внутри палатки. Впрочем, не обязательно только внутри. Одно из самых дорогих воспоминаний о втором Кантегирском походе, да и из всех походов вообще, было связано с концом того дня, когда они с Мариной дважды перевернулись на своем «полосатом диванчике» в двух совсем не примечательных шиверах, каких уже десятки благополучно оставили за кормой. Михаил тогда так и не успел понять, что вдруг привело к оверкилю. И им предстояло перевернуться еще дважды, прежде чем причина стала ясна.

Две надувные польские лодки – впереди одноместная «Лена», позади двухместный «Зефир» – были ввергнуты в общий чехол из полосатого тика, что и побудило назвать двуставное судно «полосатым диванчиком». Обе лодки могли довольно легко поворачиваться вдоль продольной оси друг относительно друга и, кроме того, качаться и чуть ли не складываться в месте стыка кормы «Лены» и носа «Зефира». Стоило передней лодке взойти носом на крутую стоячую волну, ее почти опрокидывало назад и в этом положении начинало валить вбок, из-за чего и ко второй лодке прикладывался опрокидывающий момент, достаточный для переворота через борт уже всего «полосатого диванчика». Как только выяснилось, что происходит, Михаил понял, что напрасно допустил возможность столь свободной игры обеих лодок друг относительно друга, сделал накладной каркас поверх «диванчика» из двух продольных и четырех коротких поперечных жердей и вскоре убедился, что нашел верное решение. Переворотов больше не было ни в каких стояках.

Но тогда, после второго опрокидывания, они пристали к берегу с узким песчаным пляжем, на котором успели собрать до темна кучу хорошо просохшего белого плавника и разжечь тот памятный обоим костер. В безветрии пламя от горящих дров шло прямо вверх необычайно высоко, почти в рост человека, и они дружно сняли с себя всю одежду, и встав рядом перед огнем, принялись греться, подставляясь ему то одной стороной, то другой. Лучистое тепло, не обжигая кожи, блаженством вливалось в их тела. Глядя на Марину, любуясь ее плавными движениями в такт струящемуся бегу огня, он забыл обо всем на свете, тем более, что весь мир свелся к тому пространству, которое высвечивалось во тьме костром, и в нем была лучшая, прекраснейшая и единственная женщина и был он, кого она выбрала для себя. Михаил был уверен, что никогда не видел никого красивей этой дивной и статной женщины, танцевавшей на месте, перегибавшейся в тонкой талии в разные стороны и обращавшейся к нему то спиной, то боком, то грудью. И почти все время он видел ее счастливое и радостное лицо. Никогда в жизни он так горячо не желал, чтобы костер горел дольше и от него не надо было уходить. Терр лежал где-то в сторонке и, конечно, тоже смотрел на них, но его не было видно, и они с Мариной тогда сами забыли о нем. Михаил следил за Мариной и чувствовал, что полностью растворяется в любви, в каком-то волшебном бесконтактном блаженстве, столь же необычном, сколь и не уступающем тому, которое происходит в прямом соединении тел, а в чем-то и определенно превосходит. Потом, через час или полтора, они любили друг друга уже в палатке, но все еще находясь под впечатлением соединявшего их лучистого тепла, потоков и отблесков света, оградивших их от любых печалей и от любых посторонних глаз. Возможно, похожей была любовь двух перволюдей до того, как они съели запретное яблоко, но сама эта мысль пришла Михаилу в голову позже, потому что тогда какое-то время казалось, что кроме них не было, нет и не будет вообще никого.

Пожалуй, то было ему главной наградой на всем Кантегире за то, что он вернулся туда, а Марине – за то, что она без колебаний последовала за ним.

Еще на подходах к Кантегиру, на подъеме к перевалу из долины Малого Левого Она, им повстречался еще один очарованный странник, которого влек к себе Кантегир. Он прошел мимо их бивака, который они разбили чуть выше границы кедровой тайги. Деревья уже не загораживали вида на долину, откуда они поднялись, и вид этот был завораживающе прекрасен и очертаниями гор, и гармонией многоцветья склонов на разных высотах, на которые ложились тени легких обликов. Вдали истаивал в синеве западный водораздельный хребет бассейна Оны. Оказалось, не только они с Мариной не могли оторваться от редкостного зрелища. Террюша тоже выбрал себе наблюдательную позицию на скальном выступе выше их бивака и монументально улегся на нем, как покровитель Маугли волк Акела на скале Совета и оттуда не просто смотрел, но и соблюдал покой Саянских гор. И вот именно в то время в крайне медленном темпе к ним поднялся путник, согнувшийся под непомерно тяжелым грузом. Михаил сразу понял, что этот человек идет один и все свое добро переносит за одну ходку, как бы мучительно ни было придерживаться такого стиля.

Они поздоровались и человек, надрывно тяжело дыша, без остановки прошел мимо вверх к недалекому уже перевалу. Во второй раз они увиделись с этим путником уже на Кантегире, в устье Красной речки. Он пришел к ним в гости по берегу и представился коротко: «Сережа». Выглядел он лет на тридцать, при этом еще и смущался, протягивая Марине мешочек с кедровыми шишками: «Вот, гостинец принес. На кедр лазал, штаны порвал». Марина улыбнулась и пригласила его «к столу», то есть к костру. Лицо у Сережи до сих пор выглядело утомленным, но в то же время добрым и умиротворенным. Светлые волосы были всклокочены, щеки заросли недельной щетиной, но голубые глаза горели тем светом, какой бывает лишь у людей, добивающихся или добившихся осуществления своей мечты.

Выяснилось, что живет Сережа в Красноярске, а работает на заводе в горячем цеху. Михаил, по образованию инженер-механик прокатного оборудования и производства, хорошо представлял, что это такое – нагревательные или плавильные печи, запах окалины, горелого металла и горелой формовочной земли, чад, проникающий в самую глубину легких, особенно мерзкий, если плавят или разливают в формы цветной металл, и хуже всего, если жарким летом. Сережа сообщил, что на Кантегире он уже третий раз. Впервые пошел с приятелем, но тогда они сплавились только до Кантегирской заставы, а оттуда, бросив плот, вышли из тайги в Арбат¢ы пешком. Во второй раз, тоже с приятелем, прошли уже весь Кантегир до устья и дальше по Енисею до Черемушек. Михаил сказал, что пришел сюда во второй раз, и спросил, высока ли в этом году вода в реке по сравнению с прошлыми годами. Сережа ответил, что вода сейчас высокая (Михаил, сравнивая нынешнюю с водой десятилетней давности, тоже считал, что сейчас она выше). А место, в котором остановился Сережа – немного выше по течению от бивака Михаила и Марины – он весь год видел во сне. Там в прошлогоднем походе они с напарником наловили много хариуса. В этом году хариус тоже идет, но хуже, чем прежде. Сережа хотел еще пару дней провести в этом месте, а потом спуститься вниз. Он просил отпуск летом, но ему не давали. Тогда он сказал, что уволится, но все равно пойдет. Это подействовало. Вот так он пробивался к реке своей мечты, к той яме, в которой так хорошо ловился хариус, в горном окружении, которому невозможно было найти замену. Михаил помнил, как выглядело это место лунной ночью, когда они с Мариной, припозднившись, еще продолжали сплав. На фоне неба выделялись фантастические очертания хребтов – контрфорсов, кое-где на склонах клочьями висел туман. Луна, казалось, чуть зеленоватая, с умеренной щедростью проливала серебряный свет на склоны и подсвечивала контуры прибрежных кедров. Они действительно ощущали себя людьми, попавшими в потаенную страну, достичь которую, тем более – проникнуть в самую ее глубь – дано далеко не каждому, проще сказать – только тем, кто не жалет никаких сил, чтобы сделать это. Когда Сережа ушел на свой бивак, Марина передала Михаилу, что он сказал ей, когда Михаил отлучался от костра за дровами: «Женщине, особенно такой, как вы,не стоило бы сюда ходить». Очевидно, из деликатности он не добавил: «в таком возрасте». Михаил принял Сережины слова как упрек в собственный адрес. Потом, даже много лет спустя он часто вспоминался ему в разных обстоятельствах. А тогда, на Кантегире, Марине было уже сорок пять лет. Но вероятно, Сережа тогда беспокоился не только о Марине, встрявшей в дело, посильное не каждому мужику, а вообще обо всех женщинах, отправляющихся в рискованные предприятия вместе с любимыми, лишь бы не расставаться с ними, но отнюдь не потому, что им самим так уж требовались острые ощущения. До сих пор Михаил не встретил ни одной представительницы прекрасного пола, которую бы влек в поход один только авантюрный дух и для которой любовный интерес к спутнику не имел бы никакого значения. Но это не значило, что таких женщин и быть не могло. Просто те, кого он знал, были любящими кого-то из своей компании, и на них в серьезных делах можно было положиться при любых обстоятельствах никак не меньше, чем на мужчин, а вообще-то даже более определенно и с большей уверенностью в том, что их дух не сломит ничто. Исключений Михаил пока не встречал. И если он вынес из жизни какое-то общее убеждение в том, с кем стоит связывать себя накрепко и навеки, так это только с той, которую узнал и проверил в походе. Сережа из Красноярска был не женат. Они с Мариной не спрашивали его, но не сомневались, что правы. И во время третьей встречи с ним получили косвенное подтверждение своей правоты.

В тот раз они только что миновали первые три ступени Иньсукского каскада порогов и начали сходу втягиваться в четвертую, как вдруг увидели на левом берегу предостерегающе машущего руками Сережу, одетого почему-то в одну ковбойку. Привычного брезентового плаща на нем сейчас не было. Сережа подхватил брошенный ему конец и подтянул «полосатый диванчик» к берегу.

– Хорошо, что я к вам успел! – едва поздоровавшись, выпалил он. – Я тут час назад чуть не потоп. Лодку опрокинуло, и меня понесло, а сделать ничего не могу, плащ мешает. Я уж подумал, что все – родителей поминал. И тут, наконец, сбросил плащ, сапоги и зацепился за камень!

– А лодка цела? – спросил Михаил.

– Цела, цела! – успокоил Сережа. – Она потом тоже на камне застряла, я ее нашел и достал. Мешок с вещами не выпал, вот я и переоделся. Весло вот только потерял.

Сережа проходил Кантегир на надувной лодке ЛГН, а из спасательных средств в ее комплекте имелись только две надувные подушки, использовавшиеся как сидения. Михаил еще во время предыдущей встречи советовал Сереже привязывать одну из них спереди на груди, хотя бы нетуго надутую. Очевидно, Сережа пропустил это мимо ушей. Вот и пришлось ему родителей поминать, пройдя основную часть маршрута (кстати, только родителей – не жену, не детей, стало быть их, скорей всего, не было). Сережа никак не ожидал такого поворота событий. Тем не менее, кое-как спасшись, он тут же поспешил навстречу им с Мариной, чтобы предупредить и перехватить до того, как они будут втянуты в гибельное место.

Сережа повел их пешком вдоль порога вниз. Михаил старался запомнить приемлемую линию движения в четвертой, а затем – после крутого поворота Кантегира вправо – в пятой ступени Инсукского каскада. Так они дошли до начала шестой ступени, где Сережа среди исполинских каменных глыб на песке разбил свой бивак. Михаил сказал Марине, чтобы она ждала его здесь вместе с Террюшей, а четвертую и пятую ступени он пройдет один. Они поцеловались, и он быстро зашагал назад, чтобы успеть пройти разведанный участок до темноты.

Он отчалил и пошел вдоль левого берега, маневрируя среди камней, и это ему на удивление легко удавалось, однако радоваться раньше времени он себе не позволял. Дойдя до пятой ступени, Михаил напомнил себе, что надо успеть причалить перед шестой ступенью, ведь плесик там всего ничего – метров тридцать, не больше. Хорошо бы его там встретили. Но на берегу не оказалось никого, ни Марины, ни Сережи. Он сумел – таки забросить нос «диванчика» на берег и тут же выскочить в воду до того, как течение начало стаскивать судно вниз. Закрепив чалку, он с досадой осмотрелся. Совсем рядом почти вся вода Кантегира сливалась под левый берег, на котором он стоял, и падала на подводный камень, ждущий добычи и по форме напоминавший зуб крокодила. И все-таки раздражение не смогло заслонить радость, особенно когда Марина появилась, выйдя из-за каменной глыбы, очень обрадовавшаяся, что он уже здесь. Они обнялись. – «Я как раз разводила костер», – сообщила она, и тут к ним подошел Сережа. Увидев «полосатый диванчик», он с нескрываемым удивлением посмотрел на Михаила. В его глазах ясно читалось, что такого от москвича он не ожидал.

– А я думал, мы с вами завтра вместе пройдем.

В голосе Сережи сквозила обида и разочарование. Без него обошлись, и пороги, в которых он, коренной сибиряк, едва не отдал концы, Михаил прошел без проблем. Михаилу хотелось смягчить Сережино разочарование, понимая, что тот завидует не со зла. Но лишь наутро придумал, как утешить огорченного красноярца.

Сережин и их биваки отделяли несколько каменных глыб. Заглянув к соседу, Михаил понял, отчего оттуда доносится частый стук топора – Сережа мастерил себе новое весло. С первого взгляда Михаил понял, что лопасти будут дрянные, незагребистые, и тут его осенило.

– Подождите, – сказал он Сереже, – я дам вам хорошие лопасти.

Он быстро вернулся к своей палатке и отвинтил лопасти от запасных распашных весел, служивших также стойками. Лопасти были дюралевые, профилированные, загребистые. Михаил давно жалел, что когда-то по случаю купил их только две, а не больше.

– Вот, – сказал Михаил, протягивая их Сереже. – Примите от нас с Мариной в память о нашей встрече.

Сережа с восхищением рассматривал лопасти, поворачивая их в руках так и эдак. Наконец, он сказал:

– Будь у меня такие лопасти раньше, я бы не опрокинулся в пороге.

Михаил не стал возражать, хотя понимал, что в хлестком пороге могло произойти что угодно с любыми лопастями. Просто Сереже надо было реабилитироваться в чужих глазах, да и в собственных тоже, и повод для этого был подходящий. Михаил согласно кивнул головой. Отодрав от веретена самодельные лопасти, Сережа быстро приделал новые. Теперь весло ему явно нравилось, хотя, на взгляд Михаила, веретено следовало бы укоротить минимум на полметра. Затем Сережа быстро закончил сборы и перенес свой груз и лодку ниже того коварного слива, которым начиналась шестая ступень. Михаил про себя одобрил его решение, но сам решил не обносить.

Только самые крайние правые струи в шестой ступени проходили мимо зуба, зато и срывались с большей высоты и создавали высокие стоячие волны, в которые не больно-то хотелось попадать. Однако выбирать можно было только между Сциллой и Харибдой.

Сциллой выглядели стояки, зуб-безусловно Харибдой. Значит, надо было идти в стояки, а перед этим успеть перегрести весь плесик к правому берегу, что было явно непросто.

Михаил велел Марине подождать его ниже порога, потому что опять решил проходить его один. Еще вчера вечером, пока они вместе с Сережей шли вдоль порогов четвертой и пятой ступени, он почувствовал, что Марине не хотелось бы тут сплавляться на «полосатом диванчике». В шестой же ступени порог был совсем не лучше вчерашних ступеней, скорее наоборот. Михаил объяснил, что в стояках ему одному будет лучше. Марина не стала возражать.

Михаил изо всех сил греб наискось против течения, чтобы уйти под самый правый берег раньше, чем его стянет к сливу. Это удалось. Там он мгновенно развернулся носом вниз, благо на надувных лодках вертеться куда проще, чем на байдарках, сделал пару гребков и тут же, выхватив весло из воды, положил его на баллон вдоль корпуса, потому что «диванчик» уже начал прыжок вниз, и вода должна была через миг обрушиться гребнем ему навстречу.

Обильно обданный водой, он выскочил из вала и сразу снова схватился за весло, потому что дальше надо было проходить сливы, уводившие левее и, наконец, пристать туда, где ждала Марина, но прежде чем взять ее и Террюшу на борт, Михаилу пришлось поработать снятым с головы «мамбрином», чтобы вычерпать воду из лодок. Ее налилось около половины высоты баллонов. Дальше, в седьмой, восьмой и девятой ступенях Инсукского каскада ожидались пороги попроще, но скоро Михаил убедился в том, что у них очень обманчивая простота. Седьмая ступень, правда, снова нахлестала внутрь много воды в ряде следующих друг за другом сливов, зато в восьмой они совершенно неожиданно оказались перед стояком не меньше двух метров высотой, причем перед настоящей «белой стеной» – белой по цвету от массы пузырей воздуха, подсасываемого водой при крутом падении, да еще с пенным гребнем, обрушивающимся навстречу.

– «Клади весло по борту!» – крикнул Михаил и следом сам, еле успев подправить лодку по курсу, сделал то же самое. Вода ударила в лодку и в их тела. Напор ее был так силен, что в узкие зазоры между манжетами гидрокостюмной рубахи и запястьями вода была под давлением впрыснута внутрь гидрокостюма, мгновенно вымочив на всю длину руки и большую часть груди. Ошеломленные, они выскочили из вала, и Михаил повернул к берегу, чтобы успеть отчерпаться перед девятой ступенью.

Кантегир уже сузился. Справа вздымался громадный отвесный утес, уходящий куда-то в небо. Слева был без малого стенной крутизны склон, заставляющий реку повернуть за утесом вправо. Судя по описанию, течение здесь поворачивало примерно на 2400. Здесь тоже были валы и камни, и нельзя было позволить себе зевать, находясь на дне глубокой и оттого очень темной щели, но то. что они увидали высоко над собой на уже освещенной части склона, заставило их на время отвлечься от воды. Там в месте наибольшей крутизны поворота ущелья вправо на высоте не меньше сорока метров над ними к склону всей плоскостью был припечатан большой одноставный бревенчатый плот с подгребицами, но без гребей в носу и корме. Это зрелище было примерно того же порядка, словно к поверхности высоченного сверхкрутого трека был бы припечатан паровоз. С какой мощью потока пришлось столкнуться тем бедолагам-сплавщикам, которые были, скорее всего, смыты с плота бешено мчащейся водой, он не мог даже вообразить. Если сейчас, после дождей, Кантегир стоял высоко и в шестой ступени шел со скоростью не меньше тридцати километров в час (моторные лодки с жителями Черемушек – штуки три или четыре, скопились ниже слива, не рискуя входить в порог), то что же творилось тогда, когда вода проносила плот где-то в нынешнем поднебесье?

В следующем году, разглядывая отметки разных судов на береговых скалах Подкаменной Тунгуски, сделанные во время весеннего половодья и завоза грузов в Байкит и Ванавару, они не нашли столь же высокой, сравнимой с Кантегирской «меткой» в виде плота, хотя подъемы уровня Подкаменной Тунгуски были очень известны и держались в районе метров тридцати.

В какие еще воды рек и озер погружал с тех пор столь понравившиеся ему лопасти весла Сережа, красноярский энтузиаст Кантегира? Может быть, снова в Кантегир? Два других красноярца – знаменитые братья-альпинисты Евгений и Виталий Абалаковы – тоже начинали свой путь к сложнейшим вершинам с Саянских гор и Саянских рек – Абакана и Казыра. Молодые и неимущие, но жаждущие открытий, они совершили в юном возрасте пешком и на плотах свои первые шаги в горных странах; та закалка, которую они получили в Саянах, наверняка послужила главным фундаментом их дальнейших успехов в высотных и стенных восхождениях. Евгения Михайловича Абалакова без преувеличения возносили над собой все, кто его знал. У них загорались глаза светом любви и восхищения, когда речь заходила о Жене Абалакове. Это был высший эталон и высший авторитет. К сожалению, он безвременно погиб в собственной ванне, вероятно, от угара. Потом на роль ведущего альпиниста страны выдвинется до того остававшийся в тени старшего брата Виталий Михайлович Абалаков. Возглавляемая им команда совершила множество первовосхождений и первопрохождений по до того небывалой сложности маршрутам. Кроме того, он стал известен всем альпинистам и путешествующим своими конструкциями специального снаряжения. Тогда рюкзаки, ледовые крючья, ледорубы и многое другое носили название «абалаковских». Тем не менее, в альпинистской среде его любили далеко не все. Выдвигались претензии к стилю его руководства командой и к монопольному положению в Федерации альпинизма, которую он долгие годы возглавлял. Но, как бы то ни было, он остался самой крупной фигурой после брата Евгения в советском альпинизме довоенных и послевоенных лет – до хрущевской эпохи в политике включительно.

Альпинизм сам по себе интересовал Михаила меньше спортивного туризма. В его мечтах горы выступали только как один из манящих объектов. В качестве других выступали водная стихия и тайга. Они идеально (или близко к идеалу) соединялись в водных походах среди таежных гор с гольцовыми вершинами.

При этом было лучше всего, когда маршрут по порожистым рекам перемежался прохождением лесистых горных озер. К такому излюбленному типу пейзажей были близки многие Карельские и Кольские маршруты, хотя вдоль них не было альпийских высот. И еще Михаилу бесконечно нравились морские и озерные пейзажи с изобилием шхер. Ему очень хотелось когда-нибудь увидеть Норвежские фиорды, но это желание так и не сбылось. Впрочем, ему грех было жаловаться. В родной стране имелось столько совершенно дивных красот, что на знакомство со всеми ними не могло хватить одной человеческой жизни. И оттого ни Норвегия, ни Западная и Северная Канада, ни Гренландия, ни Гималаи, которые он хотел бы увидеть, но не видел, не воспринимались им как трагическая личная потеря, хотя потерей они, конечно же, были. Виртуальными потерями, как, следуя моде, их можно было бы определить.

Однако там, где он бывал и ходил на самом деле, он обрел все высшие ценности, о которых беспрестанно мечтал. Это были любовь, вдохновение к творчеству, будь то литература или философия, абсолютная нетерпимость к фальсификации красоты, хотя мода на это почти безгранично распространилась в современном коммерциализированном низкопробном и нетребовательном к себе искусстве. А еще именно там начиналось постижение высших человеческих ценностей, выстраданное в суровых испытаниях походов и восхождений, главным итогом которых было знание о том, что сила духа важней и выше физической силы, что все свои главные свершения человек может сделать только сам, а не кто-то за него, будь то коллектив (включая народ и даже все человечество) и, тем более, не какой-либо общественный лидер. Высшее долженствование каждого сущего в этом смысле состояло в том, чтобы, преодолевая собственную слабость, достигать новых высот в саморазвитии во всех сферах – любовной, эстетической, мыслительной, духовной и телесной деятельности. Без походов Михаил об этом в полной мере так бы и не узнал. Именно пути, пройденные по прекрасному лику Земли собственными ногами и силами, привели его к переосмыслению казавшихся естественными – и не только в марксизме- ленинизме – прагматических утверждений типа «бытие определяет сознание» и логических следствий из него. Да, оно несомненно было справедливо для тех, кто посвящал все свои помыслы обретению и сохранению материальных ценностей, но абсолютно ложно с точки зрения тех, кто осознал свое творческое (можно сказать – свое духотворческое) предназначение и долженствование, для кого главный лозунг жизни мог быть только обратным: «сознание должно определять и определяет бытие».

Оба Кантегирских похода Михаил считал самыми дорогими для себя, хотя один был пройден не так, как полагалось, а второй – хорошо. Хорошо почти по всем статьям, если не считать некоторых технических ошибок, но кроме последнего дня.

Иньсукский каскад они оставили за кормой в предпоследний день пути и, пройдя несколько достаточно хлестких шивер, остановились на ночлег недалеко от устья Так-Сука. То ли поддавшись накопившейся усталости, то ли просто от того, что немилосердно болели полопавшиеся от частого погружения в мягкую, почти бессолевую воду Кантегира кончики пальцев (кстати, точно так же они полопались и в первом походе), но Михаил закопался со сборами и упаковкой добра даже сильнее обычного. Марина, ранее сдерживавшаяся в таких ситуациях и старавшаяся употребить время ожидания его готовности к отправлению в путь на сбор ягод или грибов, на сей раз взорвалась. Она громким, неприятно резким голосом бросала ему упрек за упреком, что он не считается с ней, что из-за него она опаздывает на работу и из-за этого у нее там всегда неприятности, и что таким темпом они никогда не закончат сплав. Это, кроме последнего, Михаил понимал. Но когда он услышал, что она ненавидит эту реку, его до самой глубины поразило сходство Марининых слов с тем, что десять лет назад внушал своим спутникам Вадим. В первые секунды Михаил оторопел и не сразу нашел, что ответить, но затем быстро сообразил, что так излилось накопившееся в ее душе страшное нервное напряжение, в котором их обоих все время держал Кантегир и переносить которое он своим прошлым опытом был подготовлен лучше, чем она. Поэтому он промолчал. И все же он был почти убит безудержно гневным и почти истерическим тоном ее обличений, тем более, что до конца сплава остался всего один переход, и Марина об этом, разумеется, знала.

Да, он заставил себя промолчать, но чувствовал себя как отравленный. Уже сидя в лодке и гребя изо всех сил, чтобы для них скорее закончился сегодняшний кошмар, он мыслями то и дело возвращался к этой убивающей все остальные чувства сцене на берегу и чувствовал себя все более отвратительно из-за перегрева на солнце. Иногда, попадая в тень от склона, он несколько приходил в себя, но, как на зло, именно в этот день долина Кантегира достаточно широко распахнулась в обе стороны, поэтому солнце почти повсеместно достигало воды. Несколько бойких шивер несколько раз освежали его в стояках, но все равно в гидрокостюме было очень душно и жарко. Единственное, что он сказал Марине вслух, было «отдохни», когда он сам почти изнемог от перегрева, и она немедленно положила весло, а он продолжил грести как обреченный на вечную каторгу. Справа показался замечательно красивый голец с треугольной вершиной между широких приподнятых плеч. Такое диво было грех пропустить, и Михаил сделал несколько кадров, а затем поспешно запихнул фотоаппарат обратно под гидрокостюм через горло резиновой рубахи и схватился за весло, едва успев подправить нос «полосатого диванчика» по оси хорошей шиверы, внезапно открывшейся среди галечниковых полей и обдавшей их волной до головы.

Следующие три слова он обронил, когда они поравнялись с узкой горизонтальной прибрежной террасой на правом берегу, заросшей молодым березняком: «Бывший поселок Приисковый». Марина не отозвалась, и он снова замкнулся в себе, покуда, спустя километра три, они не вошли в крутой поворот налево, который метров через двести стремнины подводил к низким скалам, перерезанным рекой. Михаил сообразил, что перед ними уже сам Большой Порог Кантегира и что остановиться для его просмотра они теперь не успеют – «Большой Порог! – предупредил он, стараясь не показывать тревоги. – Держись крепче, подоткни носки ног под баллоны!»

Их как с горы швырнуло в водяную яму, потом вознесло на высоченный вал, а дальше стало переваливать и перебрасывать с одной метущейся волны на другую, и Михаил только и успевал подправлять курс, чтобы держаться вразрез валам. Маневрировать самостоятельно в этом узком и глубоком крутопадающем лотке, вобравшем в себя воду всего бассейна Кантегира, было крайне сложно, если не сказать – невозможно, поскольку в обе лодки налило много воды, но Михаил даже обрадовался этому, так как непрошенно принятый водный балласт позволял надеяться на то, что в хаосе и толчее прямых и косых валов их не опрокинет. Столь возмущенной воды не было до сих пор ни в одном из пройденных до этого порогов, и только теперь Михаилу стало понятно, почему именно он был назван на Кантегире Большим, хотя ему было далеко до многих других по протяженности и сложности, но только не по уклону и бешенству воды.

Наконец (а прошло вряд ли более минуты) они выбрались из толчеи, и Михаил в первом же плесике приткнулся к правому берегу. Только тогда он обнаружил, что воды в лодках вровень с верхом баллонов – больше просто некуда было принимать.

Такого тоже никогда не бывало. Он устало стянул с головы «мамбрин» и вычерпал им воду сперва из одной лодки, потом из другой. Черпать пришлось много и долго. Михаил подумал, что даже упаковка основных вещей в пару клеенчатых по отдельности завязываемых мешков один внутри другого в таких условиях вряд ли убережет их содержимое от намокания.

Потом они снова молча заняли свои места и гребли без перерыва, оставляя за собой мелкие шиверы, потом порог Амбарчик с громадным, поясняющим его название протяженным камнем в русле, затем также именную Собачью шиверу и, наконец, Малый Порог – тоже совсем не простой, но все же позволяющий при должном старании точно войти и протиснуться в очень узкий выход из него между скальной стеной левого берега и цепью камней. После Малого Порога все серьезное осталось позади. Еще несколько несильных шивер, последняя уже в начавшихся сумерках (ее они видели четыре года назад, когда сплавлялись от Кызыла по Енисею на «Колибри», специально поднявшись пешком от устья Кантегира) – и вот весь Кантегир можно было законно считать пройденным. Михаил узнал необъятных размеров скалу, нависшую над правым берегом Кантегира при его впадении в величайшую реку Сибири. Это был тот миг, которого Михаил так долго ждал и желал, к которому готовил себя десять лет, но вот теперь он не мог ему толком порадоваться, хотя бы непроизвольно испустить радостный крик! Было совершенно, по-ледяному, ясно, что ликование не только неуместно, но и невозможно, если они с Мариной так отдалились друг от друга, что даже разжать рот и поздравить друг друга со свершением мечты – и то не имели желания. Тень глубоких сумерек навалилась на воду и скалы, и на душе было столь же темно.

Лишь минуту отдохнув на плаву, они вновь без слова взялись за весла, которые успели так сильно остыть, что прямо обжигали холодом руки. Видно, ночь обещала стать очень холодной, а здесь из-за крутизны склонов на бивак рассчитывать не приходилось, и потому им осталось одно – идти до упора, до плотины Саянской ГЭС.

Над Енисеем спустилась ночь, но широкая река, в то время лишь слегка, на несколько метров подпертая будущей высотной плотиной, слабо освещалась Луной. Она виднелась то сквозь неплотные облака, то через какой-то более легкий флер, почему-то казавшийся коричневатым. Впереди виднелось зарево от огней громадной стройки, а в воздухе улавливалось разбаловавшимся в чистоте глухой тайги обонянием чуждая естеству и забытая было индустриальная гарь. Сзади послышалось стрекотание подвесного мотора, и вскоре с ними поровнялся человек в дюралевой лодке.

Михаил поклонился ему, и тот молча ответил поклоном. Он явно ждал, не попросят ли его о помощи, но Михаил промолчал – все равно осталось не больше десяти километров до конца похода, и человек в лодке, прибавив газу, быстро ушел вперед. Теперь выпускать весло из рук было просто страшно – так быстро оно остывало в сентябрьском воздухе и так мучительно долго отогревался дюраль в местах хвата онемевшими пальцами.

Михаил чувствовал себя настолько опустошенным, что уже боялся думать о том, что придется делать что-то еще, когда уже не будет необходимости в гребле. Как минимум его ждало бесконечное развязывание тугих узлов при распаковке мешков саднящими пальцами. Найдется ли в районе стройки до плотины сколько-нибудь подходящее место для установки палатки, он тоже не знал.

Проходить же сквозь толщу плотины одним из еще не полностью закрытых донных отверстий (а он слышал от встретившихся на Кантегире плотовиков-рабочих Саянской ГЭС, что это на моторках еще удается – когда удачно, когда нет) ночью ему никак не улыбалось. Наверняка в этих донных отверстиях из бетонных стен остались торчать концы арматурных прутьев, о которые запросто можно было пропороть бортовой баллон.

В пределах бесконечно долгого часа они приблизились к плотине почти вплотную. Теперь надо было срочно решать, на каком берегу лучше высаживаться. Енисей недвусмысленно поторапливал, и Михаил повернул направо, туда, где высоко над рекой на мысу стоял протяженный одноэтажный дом с высокими светящимися окнами, от которого к воде вела длинная деревянная лестница.

Они удачно приткнулись к низкой скальной плите рядом с основанием лестницы. Михаил ожидал, что Марина выберется из лодки с причальным концом и сразу привяжет его к лестничному брусу, но она не взяла с собой фалинь, а Террюша, прыжком оставивший свое место на «полосатом диванчике», оттолкнул судно от скалы, и хотя Михаил сразу начал грести, течение потащило его вниз. Наступил момент, когда он подумал, что Марина со своей вялой реакцией ничего не успеет предотвратить, а его собственных сил не хватит, чтобы одолеть течение Енисея, и тогда ему не останется ничего другого, кроме как развернуться носом вниз, а к Марине спиной и устремить лодку вниз наугад к одному из зловеще зияющих черных донных отверстий в надежде точно войти в него по центру и дальше избежать касаний к стене, чтобы, если Бог даст, выскочить в нижний бьеф сквозь плотину. Он успел вместе со всем этим подумать о том, что почувствует, оставшись с Террюшей без него, Марина, и ему стало так страшно, что может произойти после запоздалого раскаяния, что он, бешено работая, все-таки перегреб течение, достал носом «диванчика» скалу, и Марина на сей раз успела схватить в руки чалку. Проблема ночного спуска ночью в зубы к черту отпала. Михаил послал Марину вверх узнать обстановку, пока он будет разгружать лодки. Вернувшись, она сказала, что наверху никого не встретила, в здание не заходила, а места для палатки там сколько хочешь.

Михаил прихватил первый мешок и пошел наверх сам. Лестница была крута, шла одним маршем, и он подумал, что с нее надо очень осторожно спускаться, особенно с грузом в руках, иначе не успеешь сообразить, как окажешься в Енисее, причем с переломанными костями, а дальше, если сразу не захлебнешься – пожалуйте через донное отверстие самоплавом в нижний бьеф.

Одолев лестницу, он положил мешок на ровное место и огляделся. Свет из окон здания, от которого исходил постоянный гул, освещал участок широкой дороги. Вход в задние был где-то в дальнем конце. Михаил двинулся туда, но, не успев дойти, столкнулся с вышедшей из двери женщиной. Михаил сразу представил себе, кого может увидеть она в неожиданно возникшем перед ней человеке. Если бы он специально захотел одеться диверсантом, то все равно ни за что не сумел бы сделать это лучше, чем сейчас, будучи в светлосинем гидрокостюме, с ножом на поясе, слава Богу – хоть уже и без «мамбрина» на голове. Тем более, что желаннейший объект для диверсии со стороны международного империализма был вот он – высотная плотина Саянской ГЭС, будущая полная высота двести двадцать метров. Однако изменить имидж шпиона и диверсанта он уже явно не успевал и потому обратился к оторопевшей женщине первый.

– Здравствуйте! Мы с женой и собакой только что закончили сплав на надувных лодках по Кантегиру. Ночью проходить через донные отверстия как-то не хочется. Можно нам поставить палатку на ночь где-нибудь на вашей площадке?

– Здравствуйте, – ответила женщина. К счастью, ее оторопь быстро прошла. – Так вы сейчас с Кантегира? Конечно, правильно сделали, что не пошли в отверстия. Туда и днем не стоит соваться. Переночуйте лучше у нас, в тамбуре компрессорной. Там места много.

– А это удобно?

– А что? – удивилась она. – Мешать вы там никому не будете. А утром вас кто-нибудь перевезет на левый берег. Там прямая дорога на Черемушки.

– А здесь уже нет?

– Нет, здесь уже перекрыта.

– Ну, спасибо вам. Пойду за женой и за вещами.

– Ага, поднимайтесь. Сейчас я скажу своим.

Когда они занесли вещи в тамбур и начали развязывать мешки, в них последовательно приняла участие вся ночная смена компрессорщиц. Спальники в резиновых мешках оказались сухими, однако в мешке с рюкзаками и чехлами для лодок все промокло. Сырой была и вся одежда, которую они надели под гидрокостюмы. Все это надо было попробовать просушить. К счастью, хозяйки компрессорной сразу взяли это на себя – они развесили вещи в струи работающих в помещении вентиляторов. Они же предложили кипяток для чая, и таким образом все бивачные проблемы оказались неожиданно легко разрешены. Кроме чая они с Мариной решили ничего не готовить, а Террюше просто открыли банку тушенки. И тут же, надув матрацы, улеглись спать. Разговоров о сегодняшнем дне у них не было, но отвечая на вопросы любопытных доброжелательниц, выслушивавших все, что не знали о Кантегире от своих мужей, они невольно оба втягивались в разговор, хотя и не вступая в диалог друг с другом. Это в какой-то мере сулило скорое примирение, но вспоминать случившееся днем все равно было непомерно тяжело. Строго взыскующий Кантегир не мог быть ненавидимой рекой. Он был прекрасен с первого дня знакомства и до последнего часа. Даже грядущие усилия строителей ГЭС, собирающихся создать колоссальный подпор на Енисее выше плотины, все-таки не должны были перечеркнуть главные достоинства Кантегира как спортивной реки, хотя Большой и Малый Порог и все шиверы до устья Так-Сука уже было запланировано закрыть толщей вод искусственного моря.

Михаил ничуть не сомневался, что Кантегир в Марининой памяти останется только любимой рекой и что время вскоре напрочь вычеркнет оттуда высказанные вслух опрометчивые несправедливые слова. Так все и вышло. Через сутки с небольшим они уже были дома в Москве. Позади остался калейдоскоп транспортных средств и пересадок. Сначала – переезд через Енисей на моторке на левый берег, причем перевез их тот самый человек, который ночью перегнал их на Енисее. Денег он не взял, как и шофер грузовика, который подвез их от плотины до пристани в Черемушках, откуда шла до Абакана «Заря». Как и в прошлый раз, расписание движения этого скоростного теплохода оказалось испорченным двухчасовой принудительной остановкой в Шушенском, где у пассажиров был выбор только из двух вариантов – либо идти на поклонение ленинским местам, либо скучать в салоне, что они с Мариной и сделали во второй и последний раз. Из-за этого хоть и незначительного, но все же оскорбительного насилия они прибыли в Абакан к наступлению темноты и, не найдя такси, поехали в аэропорт двумя автобусами с пересадкой, что было совсем неудобно. Зато в аэропорту повезло – они застали отложенный отправлением рейс, на который остались свободные места, но, поскольку регистрация пассажиров и багажа была уже завершена, их не заставили взвешивать свой груз, а, главное, Террюшу. Уже стоя в очереди у трапа самолета, их красавец-колли очаровал экипаж. С ними по поводу Террюши разговорился второй пилот, а когда началась посадка, Марина с Террюшей были торжественно препровождены в конец кормового отсека старшей стюардессой, которая ледяным тоном остановила легкомысленно двинувшегося следом за ними Михаила: «А вас я, кажется, не приглашала!» Во время полета Террюша лег спать у них в ногах под креслами, и та же самая стюардесса в растерянности спросила: – «А где же ваша собака?» – и Михаил в ответ только показал пальцем вниз, но она не увидела. Террюша протиснулся головой между их столиками только когда по салону разнесли подносики с аэрофлотскими курицами. Он с удовольствием принимал кожицу и косточки и хрустел ими. Возможно, рябчики и кедровки нравились ему больше, но курочки все равно были приятны. Прилетев в Домодедово, они ждали сначала багаж, потом электричку, но в конце концов благополучно прибыли на Павелецкий вокзал. И вот тут Михаилу стало особенно больно хватать и переносить тяжелые рюкзаки. Марина посмотрела на его страдальчески корчившуюся физиономию и взяла носильщика, который на своей тележке довез их от перрона до подъезда дома, благо дом был в конце привокзальной площади.

В тот же день Михаил позвонил Лене. Он считал своим долгом сообщить, что Кантегир, наконец, полностью пройден – и вовсе не для того, чтобы уязвить бывшую жену, намекая на то, что с новой женой сумел сделать то, что оказалось непреодолимым в обществе первой – а лишь затем, чтобы обрадовать известием, что эстафетная палочка, оставшаяся в его руках от старой компании, все-таки доставлена к финишу, и Лена все именно так и приняла. Она сказала, что очень волновалась за них с Мариной, потому что живо припомнила прошлые Кантегирские перипетии, да тут еще Вера постоянно твердила ей: – «Нет, это какое-то безумие – идти туда вдвоем!». Но теперь Лена была так рада благополучному завершению их похода, что немедленно пригласила их назавтра к себе, настолько хотелось скорее узнать обо всем.

Передавая Марине приглашение своей бывшей жены, Михаил знал, что Лене не так уж легко его посылать, а Марине тем более непросто его принять. Первопричиной была Ленина выходка при их первом очном знакомстве. Михаил еще не развелся с Леной, а она еще не вышла за Эдика, но это было уже решено. Тем не менее, провожая Аню с Михаилом в поход на Ладогу и зайдя в купе, где уже находились Марина и Коля, Лена демонстративно пропустила мимо ушей Маринино: – «Здравствуйте!». Михаил не ожидал, что ему может быть так стыдно за женщину, с которой он прожил шестнадцать лет. Этот мелкий и некрасивый выпад, как и пара других, подобных ему, несколько поколебали его хорошее отношение к Лене, но потом, после естественного отдаления друг от друга, Михаил совершенно спокойно относился к Лениному настоящему и вспоминал о ней только хорошее – ворошить остальное было ни к чему. Очевидно и Лена пришла к аналогичному восприятию их прошлой жизни. В свою очередь, Марина не отказалась от визита к Лене и лишь спросила, кто там будет еще. Об этом Лена не говорила, а Михаил не стал узнавать. Он лишь уверенно предрек, что Эдика они не застанут, зато туда непременно явится Вера Соколик. Михаил вполне доброжелательно относился к новому мужу Лены, уважая его талант в сатирической поэзии, хотя в основном он, как и Лена, был по-настоящему образованный философ, сильно выделяющийся на профессиональном поприще среди своих коллег. Но то ли Эдик слегка смущался Михаила, не находя в себе сходного доброжелательства, то ли избегал из-за того, что Лена (об этом он знал от Ани) не так уж редко по тем или иным поводам заявляла Эдику, что прежний муж что-то делал лучше его, но виделись они с Эдиком гораздо реже, чем могли бы при вполне нейтральном восприятии с его стороны, хотя и были на ты. Поэтому и на приеме в честь проходителей Кантегира Михаил не рассчитывал встретиться в доме бывшей жены со своим преемником.

Так и произошло. Открыв им дверь, Лена поцеловала обоих по очереди, извинившись за то, что Эдик уединился в деревне, поскольку должен вскоре сдавать свою книгу. – «Да ладно, – махнул рукой Михаил. – Не стоит извиняться. Ему было бы не интересно!» – «Ну, как неинтересно? – не согласилась Лена. – От меня он, слава Богу, наслушался о Кантегире!» – «Вот по этой самой причине!» – засмеялся Михаил, поймав ее на слове – и тут увидел идущую из кухни улыбающуюся всем своим красивым лицом Веру. Вера тоже расцеловалась с Михаилом, потом представилась Марине и поспешила оправдаться перед ней за вторжение в сегодняшний разговор о Саянском походе. – «Когда я узнала от Лены, что вы вернулись и сегодня придете к ней, ничего не могла с собой поделать, до того хотелось узнать, как вам такое удалось. Вот и пришла». – «Будет тебе оправдываться, – прервал ее Михаил. – Я ведь так и сказал Марине, что ты здесь обязательно будешь!» Все засмеялись, а Лена сразу пригласила к столу. – «Ну, выпьем за победителей Кантегира!» – сказала она, когда Михаил наполнил бокалы. – «Ну уж победители», – возразил он, – «А кто?» – «Проходители или на старый лад – проходимцы!» – «Ну, пусть так», – сказала Вера. Они дружно чокнулись – три женщины, причастные каждая к одному из двух Кантегирских походов, и лишь один мужчина, прошедший и тот, и другой. Марина была приятно удивлена пиетету, с которым теперь относилась к ней бывшая соперница. Вера тоже ловила каждое ее слово. Они вместе стали рассказывать обо всем пути, начиная с подходов со стороны Малого Левого Она, а не по долине Карасибо, как было в первом походе. – «Так лучше? – спросила Вера. – Примерно в полтора раза короче, – пояснил Михаил. – Но в то время, когда мы там ходили, дорогу Абаза-Ак-Довурак еще не достроили». – «А-а, понятно! Ну, а дальше?» – «Дальше было много чего».

Когда речь дошла до визита Сережи из Красноярска в устье Красной речки, откуда они ушли с Кантегира в прошлый раз, Вера не выдержала и спросила: «Помнишь, нам говорили, что те пороги, которые мы прошли, еще ничто в сравнении с теми, которые ниже Красной Речки? Так ли это на твой взгляд?» Михаил задумался, потом ответил:

– Характер препятствий действительно разный. Верхние пороги круче и сложней, но в них меньше воды и в среднем меньшие скорости течения; нижние же очень мощны, но, за редкими исключениями, технически проще. Где-то на полпути мощь и сложность одновременно приближаются к максимуму, но не делаются чем-то чрезвычайным. Вот, например, Семишиверка характерна для среднего течения. «Ты помнишь Большой Порог на Щугоре?» – спросил он Лену. Лена кивнула – «Ну так Семишиверка вдвое его длинней, а по сложности того же порядка. Сказать, что мы тогда прошли лишь простейшую часть маршрута, я никак не могу. Особенно, если принять во внимание, с чем мы столкнулись на Самбыле. Вот там мы действительно прошли непроходимое, хотя и напрасно – воды мало, а перепады – запредельные. Очень трудно, хотя и не слишком опасно. Внизу же на Кантегире все наоборот». – «Проще и опасней?» – уточнила Вера.

– Да, – подтвердил Михаил.

– Много опасней?

– Не знаю. Так определенно трудно утверждать. Наверху хлестких мест вполне достаточно. Разбить байдарку просто и там, и там. Выбраться живым сложней, конечно, в нижних порогах, но не на порядок, нет. Кстати, самое неожиданное – это то, что десять лет спустя многие препятствия стали неузнаваемыми.

– То есть как? – удивилась Вера.

– Вода действительно камень точит. Или обходит препятствие, которое слишком ее тормозит. Тот завал, на котором в прошлый раз распяло мою байдарку, сохранился, но теперь он в стороне от русла. Порог, в котором Вадим во второй раз разбил свою байдарку, я даже не узнал, и только оглянувшись назад, догадался, что это все-таки он, хотя теперь он сделался круче, а в его лотке стало меньше камней.

Если в прошлый раз мы в среднем течении кое-где вброд переходили Кантегир, то теперь, при более высокой воде, это было бы невозможно. И вообще внизу Кантегир собирает столько воды, что при любом ее уровне вброд не перейдешь. Везде, конечно, он красив, несмотря на то, что по некоторым притокам когда-то горела тайга, и там на месте кедровников выросли лиственные леса. Внизу долина делается пошире, но горы по бортам не ниже, это определенно.

И до самого конца меня не отпускало напряжение, все время сидело в мозгу напоминание, что все пройденное ранее еще не гарантирует благополучного завершения пути. Тем более, что нам далеко не сразу стало ясно, отчего происходят опрокидывания. Всего их было четыре. Вот только в четвертый раз я успел увидеть, как оно начинается, и в чем причина.

– И что ты сделал? – спросила Вера.

– Накладной каркас, жестко соединяющий обе лодки. С ним переворотов не было.

– Миша, а что мы все-таки неправильно делали в прошлом походе? И что вы с Мариной сделали, чтобы все получилось? – Вере не терпелось узнать главное.

– Ну, прежде всего, ошибка была в тактике. Байдарки для такой реки слишком легко уязвимые суда. Раз уж шли на них, надо было обязательно просматривать путь, не жалея на это время. Надувные лодки безусловно больше подходят для такого маршрута. Благодаря их меньшей уязвимости и значительно лучшей поворотливости мы почти весь Кантегир прошли без просмотров. Второе – на подходы к самому Кантегиру мы потратили пять дней, а в прошлый раз вдвое больше, и это подталкивало к глупости переть напролом из-за нехватки времени.

Еще одно – все сыпучие продукты – крупы, муку, сахар – мы везли в канистрах. Поэтому из-за намокания у нас ничего не пропало, хотя лодки в порогах постоянно захлестывало водой, и они все время напоминали ванны, налитые водой то до половины, то даже до верху. Вот для того, чтобы все время не мокнуть в воде, мы взяли гидрокостюмы. Без них пришлось бы двигаться медленнее, а рисковать – много больше. Переохлаждение там может наступить очень легко.

– Все, что ты говоришь, так просто, – удивилась Вера.

– Просто, – подтвердил Михаил. – Зато очень важно.

– Ну, несколько часов в день проводить в гидрокостюме не очень просто, – улыбнулась Марина. – Я бы с удовольствием не натягивала его, но Миша не разрешил.

– Ты же сама согласилась, что в них лучше!

– Согласилась, но без всякого удовольствия.

– Тут уж не об удовольствии была речь, а о способе выживания, – возразил Михаил. – Лишь бы не замерзнуть в лодке, а тем более в воде, если окажешься за бортом. Не всегда можно выбраться из нее в два счета.

– А какие пороги оказались опасней всего? – спросила лена.

– Как ни странно, некоторые безымянные, вроде бы и не очень выразительные. В именитом пороге – в третьей ступени Карбайского – мы перевернулись только однажды. А трижды – в двух довольно простых шиверах и одном невысоком пороге. Выходит опять-таки, что самые опасные те, которые сходу недооцениваешь. А несколько водопадных порогов прошли вполне хорошо. Очень красивы были два таких выше устья Самбыла – один прямой, а второй, где река перед высокой скальной стеной метров в восемьдесят высотой резко поворачивает в обратную сторону.Там сначала крутая шивера, потом – быстроток по дуге с наклонной поверхностью, как на вираже велотрека, и, наконец, прыжок в водяную яму с обратным течением с высоты более полутора метров. Красиво – передать невозможно! И чуть дальше – полянка с черникой. Мы не удержались, устроили там дневку.

– А много народу теперь ходит там?

– Знаешь, Вер, с тем временем просто не сравнить. Из поселка Он мы ехали сначала на грузовике, потом на тракторных санях еще с двумя компаниями. Одна была из Свердловска, другая из Архангельска. Довезли нас до конца лесовозной дороги, дальше тропа. Обе компании ушли вперед – свердловчане с одной большой надувной лодкой, на которой они устанавливают на раме греби как на плоту – в носу и в корме, а архангелогородцы – одни мужики, – кажется, все медики – с байдарками. Потом нас обогнал многолюдный сбор инструкторов водного туризма – человек около тридцати. Они шли налегке с небольшими рюкзаками и веслами в руках, а байдарки для них на Кантегир доставляли на вертолете. Потом нас то догоняла, то отставала от нас мужская компания плотовиков из Черемушек – Саяногорска. На самом Кантегире чуть выше устья Самбыла застали еще две команды, строившие каркасы из жердей для плотов на автомобильных камерах – одна целиком мужская из Ташкента, другая – сборная из Минска и Ульяновска, в ней было три или четыре женщины и примерно столько же парней. И еще на перевале из Она в Кантегир встретился одиночный турист – Сережа из Красноярска. Трудно найти подходящее место для бивака, где бы никто до тебя не останавливался. А помните, как было тогда? Почти никаких следов пребывания людей, если не считать тувинцев, которые перегоняли овечьи отары из Тувы по Карасибо к Абакану. Дичи, конечно, тоже почти не осталось.

– А ты охотился? – спросила Лена, знавшая, как ценно было для Михаила добывать в походе какую-нибудь дичь.

– Немного. На подходах мы с Мариной стреляли кедровок. Террюше они тоже нравились, не только нам. Как они нас в тот раз поддержали! Ореха, кстати, и сейчас было много, особенно в верховьях Малого Левого Она. Поэтому там и кедровки попадались чаще. А на самом Кантегире еще пять рябчиков подстрелили. И все.

– Ну, это неплохо, – сказали Вера с Леной.

– За четыре года до этого в походе по Енисею мы двадцать два рябчика добыли. А тут они почти не встречались. В прибрежной полосе их, наверно, повыбивали, а искать где-то выше было в общем-то некогда. И никаких соболей – не то, что в прошлый раз.

– Ты еще носишь своего? – спросила у Лены Вера.

Михаил понял, что она хочет сделать приятное ему. Из тех трех, которых они тогда подстрелили, добытый им и поднесенный, естественно, Лене, был самый темный.

– Сейчас уже нет, – немного сконфузившись, ответила Лена.

Михаил усмехнулся. Это было единственное ценное материальное приобретение в том походе, где так много пришлось потерять. Ну, а после этого похода он добыл себе какое-никакое душевное успокоение. Непройденного до конца маршрута в его практике больше не было. Во всяком случае – пока. И даже Лена с Верой радовались так, словно и у них свалилась с души давно гнетущая тяжесть. Что же, можно было считать, что он старался и за них, как и за всю тогдашнюю компанию за исключением Вадима. Впрочем, тому вообще вряд ли нравилось вспоминать о Кантегире. В несложные походы он, по слухам, еще иногда ходил, но желания превзойти самого себя у него со времени Кантегира больше не появлялось.

А вот Наташе Фюрстенберг, хотя она и пропустила тот поход из-за рождения Кати, оказалось не все равно, пройдена ли та река, которая пресекла адмиралтейскую карьеру отца ее дочери. Примерно через полгода после приема у Лены в честь прохождения Кантегира, Михаил и Марина случайно столкнулись с Наташей и Катей в электричке. Обе пары собирались покататься на лыжах. Располневшая Наташа была искренне рада встрече, и первое, что она сказала, прозвучало буквально так: «Вся компания не смогла пройти, а ты прошел. Молодец!» Михаил же ответил тем, о чем чего действительно никогда не забывал: «А я все вспоминал ту дополнительную лепешку, которой ты втихаря угостила меня, когда пекла их на Щугоре ровным счетом по три штуки на каждого!» И то правда – была у них с Наташей большая взаимная симпатия, несомненно была. Михаил всегда думал о ней как о прекрасном походном спутнике и как о женщине тоже думал, думал только хорошее, и даже связь с Вадимом никак не роняла ее в его глазах.

Глава 8

Вспомнив о Наташе Фюрстенберг, Михаил задумался и о других, не только знакомых, туристах, переставших ходить в походы. Чувствуют ли они теперь, что потеряли одно из самых привлекательных в жизни занятий, или считают, что оставили лишь одно из преходящих увлечений, свойственных молодости – вроде увлечения волейболом или футболом? Судя по всему, значительная часть из них действительно не ощущала особого ущерба для себя и своего развития, отказавшись от довольно безжалостного по отношению к себе способа проводить свой досуг и отпуск. Ну, было дело, увлеклись походами, перебесились, зато потом вполне поумнели – что же плохого? В жизни полно других привлекательных занятий – не все же время наслаждаться спортивным дискомфортом и самоистязанием во имя приобщения к высшим эталонам природной красоты!

Другой же, видимо, меньшей части из тех, кто отказался от походов, все-таки было тоскливо и неуютно без них, ведь столько потрясающе яркого, прекрасного, интересного, воистину незабываемого было связано с ними, почерпнуто из них! Сколько всего было найдено, познано самого лучшего, самого высокопробного – в том числе друзей и любовей в тех путешествиях, где кроме спутников и природного естества вокруг тебя не было никого и ничего! Нет, что ни говори, только там можно было получить ключи к пониманию высшей гармонии, лежащей в основе Мироздания и только там до самых глубин потрясающей тебя!

Михаил не хотел, чтобы его будоражили только воспоминания. Он жаждал получения потрясений вновь и вновь. Таких людей в его возрасте оставалось совсем немного, и в их среде Михаил отнюдь не считал себя образцом. Были среди них и куда более фанатичные приверженцы вольных странствий – вплоть до тех высших представителей данной когорты людей, которые сделали путешествия своей основной профессией, вроде Федора Конюхова, Владимира Чукова, Дмитрия Шпаро, Наоми Уэмуры. До них Михаилу было, конечно, далеко. Не будь он еще литератором и философом, он бы наверняка завидовал им или даже пошел по их стопам, но он прекрасно сознавал, что без тех путей, которые он прошел по Земле сам, он бы не сделался ни литератором, ни философом, оставшись просто одним из множества инженеров и научных работников, о личных достижениях в творческой работе которых не узнает никто и никогда. Разумеется, он представлял, что многим пишущим и изучающим высший смысл Бытия и Мироустройства удалось свершить на своих поприщах очень многое и без долгих скитаний в дальних краях, но его-то личный путь к осознанию своего высшего призвания и к служению этому призванию был именно таков. Походы, а наряду с ними и любовь, сделали его человеком и пишущим, и сосредоточенно мыслящим, то есть в значительной степени человеком вообще.

Приверженность к спортивному туризму год от года требовала все большего проявления волевых усилий, но, к великой радости Михаила, это пока еще удавалось. Слава Богу, хоть в этом деле он не был ленив. А то ведь склонность к лени, вообще говоря, была далеко не последней по значимости чертой его характера. В свое оправдание Михаил мог привести только то, что преодолевать лень ему все-таки удавалось, и, во-вторых, что его лень была не самого худшего свойства, – ведь благодаря ей создавалось важнейшее условие для обеспечения невозмущаемого свободного и углубленного мышления – досуг, в процессе которого, пользуясь каждой свободной минутой, он вырабатывал самые существенные выводы и решения тех проблем, которые вставали или ставились перед ним. Иногда для этого требовалось десятки раз прокручивать в уме явления, наблюдения, ассоциации, чтобы придти к той или иной определенности, становившейся убеждением, чаще же тысячи, десятки тысяч, даже сотни тысяч, иногда и миллионы. Это лишь очень отдаленно могло напоминать работу электронно-вычислительной машины – и то только числом перебираемых вариантов. По существу его мышление отличалось от машинного радикально, ибо помимо метода перебора исследуемых компонентов и их комбинаций, он использовал разные критерии оценки, разные логические схемы, прибегал к отдаленным ассоциациям и аналогам, а, главное, неустанно проявлял настойчивость в поисках Истины и взыскующий скепсис по отношению к своим выводам и промежуточным результатам – и в конце концов ему (человеку, не машине!) за это ВОЗДАВАЛОСЬ. Тот, в чьих руках было знание всех Истин, поскольку ОН сам их создал, вызывал в его буксующем на месте мозгу прозрение или озарение, служившее ключом к разгадке, с помощью которого Михаил уже был в состоянии самостоятельно придти к итоговому решению и признанию его незыблемости внутри себя. Обычно ему хватало одного сигнала, одного озарения, даваемого ОТТУДА, чтобы все исследуемое выстроилось в нужном порядке и больше не поддавалось никаким сомнениям. Да, так случалось всегда, поэтому тем более было удивительно, насколько не сразу Михаил решился принять для себя многократно даваемые ОТТУДА надвусмысленные доказательства Бытия Бога, Его Предсуществования началу времен – раньше любой материи, раньше всего, что имеет какую-то форму, проявляет какие-то свойства, обладает какой-то определенностью, потому что разуму настоящего советского человека признавать ЭТО было в корне запрещено. Многие мыслящие сверстники Михаила так и не решились сделать решающий шаг, хотя замечали, что продолжение непризнания Вседержителя их судеб часто загоняет их в логический тупик, из которого им все равно хотелось бы выкарабкаться каким-то иным путем, лишь бы не сознаться в бесполезности своего многолетнего упорства в заблуждениях и отрицаниях, в ошибочности своих подходов, оценок и вообще всей прошлой жизненной стратегии. Короче, им не хватало честности в споре с невидимым, но Сущим. И плохо от этого могло быть только им, а не Тому, кого они не хотели признать своим Создателем, хотя он не только на самом деле создал их, но и дал им способность самостоятельно мыслить и постигать.

Михаил и сам постигал Истину существования Бога не по какому-либо конфессиональному Священному Писанию, хотя начальные представления о Библии он получил еще в пять или шесть лет, когда мама по дороге пешком от дома к детскому саду пересказывала ему содержание Книг Бытия, Исхода и Левита. Но он тогда принял услышанное скорее как сказку о древнейших временах, чем как всеобъясняющее произведение для всего на свете (теперь же Михаил считал, что в этом смысле оно может вполне удовлетворить только церковных догматиков). Но то был единственный в его жизни случай духовного (не хотелось бы говорить религиозного) наставничества извне. Никаких других попыток вызвать в нем интерес к Вере в Бога он на себе не испытал. К своей Вере Михаил пришел сам, но путь его был очень долог. Если считать от начала жизни, то он одолел его только за первые двадцать лет – и то лишь в основных чертах. Правда, он ни разу не пожалел, что потратил столько времени на самостоятельное постижение, приведшее вроде бы к тому же результату, который мог бы быть куда раньше и проще достигнут под воздействием верующих наставников, ибо был уверен, что благодаря этому его Вера стала осознанней и прочней. Тем более, что само убеждение в сотворение Мира и управление им Высшей творческой Всемогущей Силой сверхматериального характера образовалось как логическое обобщение всего, что Михаил действительно знал об обществе, о природе, о вселенной и о себе как образованный, наблюдательный и остро чувствующий субъект. Возникшая из всех этих истоков познавательная способность до такой степени стимулировала творчество в зрелом возрасте, что в глазах Михаила напрочь опрокидывала наукометрическую «теорию» о том, что только в молодости – до тридцати лет – научные работники способны выдать действительно новаторские и продуктивные идеи и результаты. Для Михаила «молодость познания» началась в возрасте этак под пятьдесят и пришлась на то время жизни, которое статистика отводит исключительно творческому угасанию. Да, его случай никак не подпадал под действие возрастного стереотипа, зато он вполне соответствовал простому житейскому представлению о том, что к старости человек набирается такого опыта и знаний, какие принципиально еще не могут стать достоянием юных умов, даже чрезвычайно талантливых и одаренных. И оттого Михаил все глубже проникался уверенностью в том, что Господь Бог отводит смертному творцу столько времени пребывания в этом мире, сколько ему необходимо для выполнения данного Небесами задания – при условии, конечно, что этот творец старается продвинуться, а не бьет баклуши и не отвлекается на ерунду от главного занятия жизни.

Однако важно было не только посвящать максимум сил и усердия служению главному делу. Не менее важно было делать его как можно лучше, а для этого нельзя было чрезмерно спешить. В этом Михаил убедился, когда работал еще над самой первой книгой. В основном он писал по вечерам, работа продвигалась плохо, и он вдруг почувствовал, что сил ему надолго не хватит, и начал торопиться, чтобы успеть закончить свой труд до смерти. Его гнал самый настоящий страх, что он не успеет, еще не ведая, что так во время гонки гораздо быстрей будет утрачивать силы, чем приближаться к цели. Наконец, он понял, что стоит на грани нервного истощения и потери сна и, следовательно, сумашествия. В таком стиле закончить книгу он все равно не мог. С тех пор он взял за правило работать, не думая о том, сколько осталось жить и успеет он или не успеет. И действительно не спешил. Иногда даже слишком не спешил, будто у него и впрямь в запасе имелась целая вечность. Но вечность была в запасе не у него, а исключительно у Господа Бога, а свое место по отношению ко Всевышнему творцу Михаил уже хорошо понимал. И потому чувствовал, что под старость обязан наверстывать упущенное. Умение позволяло достигать желаемого уровня качества работы с меньшими затратами времени и сил, нежели прежде. И все-таки он уже не надеялся, что успеет сделать так много, как мог, а значит, и должен был сделать. В этом теперь явно просматривался грех, тяжелый и трудноискупаемый. Искупление можно было заслужить только полностью выполненной работой, предписанной каждому еще до его появления на свет, ради которой он наделялся соответствующими способностями. Профанировать же данные Небесами творческие способности было бы равносильно неуважению к Промыслу Божьему. Доигрываться до Кары Господней за такой проступок Михаилу никак не хотелось. И без того предстояло ответить за многое, о чем самому не нравилось вспоминать. А ведь Создатель мог усмотреть прегрешения не только в том, что сам сознаешь за собой как неправедное и скверное – Его критерии строже, а знания нашей глубоко запрятанной внутренней сути абсолютны в отличие от наших собственных знаний о себе – неполных и не очень определенных. С возрастом правда о себе говорилась внутренним голосом более откровенно и беспощадно. Совесть предъявляла самообвинения, от которых невозможно было отмахнуться. Их оставалось только признать, признать справедливыми – и остаться с сознанием вины навечно, навсегда, потому что возможности исправить прошлое в старости уже не существовало. Можно было только попробовать изменить себя в лучшую сторону, надеясь, что еще есть шанс успеть.

В течение всей служебной деятельности Михаила постоянным испытанием для него было неспровоцированное им подлое отношение либо со стороны начальства (за редкими исключениями) либо со стороны условно говоря «коллег», проявлявшееся не очень часто, но зато почти всегда неожиданно. Не вдаваясь в мотивы их поведения, Михаил считал, что просто такова его судьба. Раз он есть, то есть существует, этого единственного факта уже достаточно, чтобы некто выше, ниже или рядом в служебной иерархии считал его своим врагом задолго до того, как Михаил успевал об этом подумать. Мотивы у них, конечно, находились – распознать их было не так уж тяжело. Одним он не нравился за то, что умел мыслить и говорить лучше их, то есть за то, что был способнее, или за то, что ухитрялся находить решение, которое им не давалось. Другие ненавидели его за то, что девушки или женщины, к которым они сами вожделели, дарили свое внимание ему. Третьи своими подлостями старались заслужить благосклонность начальства, которое хотело бы выставить Михаила вон или поставить его в положение послушной, безответной и безопасной рабочей лошади, делающей за них всю работу и вознаграждаемой только все возрастающими требованиями к ней, да оскорбительными публичными выговорами.

Ничего этого Михаил без ответа не оставлял. Но поскольку его аргументы были неопровержимы, а сарказм всегда облекался в парламентскую форму, он лишал противников возможности отвечать ему корректно и публично, что до жгучей ненависти обостряло их вражду и побуждало к безграничной закулисной деятельности против него.

Случалось ему и вступаться за тех, кого он считал правыми, но кто не имел возможности заставить считаться с собой. Михаилу и этого никогда не забывали. До поры до времени он считал, что мщение ему за заступничество естественно и неизбежно. Но со временем он, побуждаемый пристальными наблюдениями за поведением своих подзащитных, осознал, что дело тут не только и даже не столько в примитивной враждебной реакции хищников на весьма досадную помеху в осуществлении их планов. Будь это так, система вражды когда-нибудь, но давала бы сбои – хотя бы потому, что кто-то из врагов мог испугаться или отступить по каким-то разумным соображениям. Однако за всю обширную практику Михаила система людского возмездия не дала ни единого сбоя. И вот в этой-то абсолютной неукоснительности и повторяемости мщения он, наконец, заподозрил некую закономерность. После придирчивой мысленной проверки своей догадки, подсказанной, как он считал, Небесами, Михаил осознал, что неосознанно нарушал один из основных Законов Мироздания, который он сформулировал как Принцип обязательности участия угнетенных и закрепощенных в своем освобождении и раскрепощении и, следовательно, как Принцип Недопустимости стороннего вмешательства в пользу каких-либо угнетенных взамен их личного участия в этом деле. Все объяснялось до крайности просто. Невзгоды в судьбе каждого сущего – не только воспитующая Кара Господня, но и испытание, из которого каждый обязан стараться выйти достойно – как человек, которому Дана возможность в установленных Создателем пределах самостоятельно делать свою судьбу. Если же кому-то приходит в голову даже бескорыстно, из одних, так сказать, высоких моральных побуждений, которые, в частности, высказал любимый герой Фолкнера В. К. Ретлиф в романе «Деревушка» по поводу прекращенного им безобразия, – «я прекратил его, потому что мог, был в силах его прекратить», то тем самым «высокий моралист» вмешивался в Исключительные Прерогативы Всевышнего, пожелавшего испытать другого смертного, а такое вмешательство не оставляется без серьезного наказания Свыше никогда. Уж эти-то вещи Михаил к тому времени знал хорошо. Пресекать чью-то экспансию только потому, что она тебе не нравится (а не потому, что она определенно посягает на тебя) – притом когда тот, на кого посягают, и не думает активно помогать тебе в борьбе за его же благо – просто уступая тебе «фронт работ», хотя имеет и свои ресурсы для сопротивления – вот это оказалось совершенно неугодно Господу Богу и влекло за собой ухудшение Кармы чересчур инициативного защитника.

Да, нелегкой ценой досталось Михаилу знание свода самых общих Законов Мироздания, в который вошел и этот Закон. За осмысление каждого было заплачено не одними благими рассуждениями – больше какими-либо потерями, ущербом, упущенным временем и упущенными возможностями, ложными шагами, несбыточными иллюзиями. Не одни инструкции по полетам писались в основном кровью летчиков. Кровавые потери – слишком часто в буквальном смысле кровавые – постоянно сопровождали процесс познания Мира и самих себя. Хорошо еще, если кровавая плата взымалась с самого нарушителя Божественных Установленний, Свод которых Михаил назвал про себя Регламентом управления развитием и совершенствованием Мироздания, а не с дорогих и близких ему существ, что бывало намного горше, но винить в этом все равно следовало только себя. Представления о Карме, о воздаянии Небес еще на этой Земле за твои дела в общих чертах появились у Михаила задолго до того, как он вычитал об этом из книг, но строго формулировать Законы Кармы он никогда не брался, поскольку их действие выходило за пределы его земных знаний и опыта, а он всегда разделял установку адмирала Степана Осиповича Макарова на допустимые пределы публичного распространения собственных мыслей: «Что наблюдаем, о том пишем, чего не наблюдаем, о том не пишем». Это была честная позиция для любого, кто сознает принципиальную ограниченность любых своих знаний, как бы велики они ни были и, тем более, как бы велики они ни казались самому себе. В сравнении же с теми, кому были доступны сведения из других своих существований в нашем и других Мирах, проникновения в другие существования и другие Миры, Михаил чувствовал себя таким же учеником младших классов, как и те школьники, которые почти все свои знания почерпывают из учебников и от учителей. Эти особо одаренные Богом высокопосвященные люди, разумеется, имели несравненно больший кругозор, какого остальные смертные еще не заслужили, но об обретении которого все равно должны были мечтать, Единственное, что накрепко запрещалось Всевышним – это пытаться овладеть Высшими, еще закрытыми для непосвященных знаниями методом насилия, взлома, включая сюда и черную магию – эту крайнюю форму вызова Создателю со стороны чрезмерно амбициозных и нетерпеливых лиц, претендующих на всевластие в мире. Здесь самодисциплинировать себя могло только одно – смиренное признание действительного положения вещей – если еще чего-то не ведаешь, значит, не заслужил. В этом свете расценивая свои обретения, Михаил мог только благодарить Всевышнего за то, что Он Дал осознать это и радоваться тому, что в зрелом возрасте смог выстраивать свою жизнь куда более осмысленно и разумно, чем прежде. Конечно, знания, которыми его Одарили Свыше, могли очень даже пригодиться другим, но, поскольку несколько попыток широко опубликовать их закончились неудачей, он понял, что на Небесах полагают, что время для этого еще не наступило. Однако данное обстоятельство не мешало Михаилу считать себя вполне вознагражденным за труды.

Намеки многих лиц, причастных к эзотерике, насчет того, что наступление эры Водолея (а Михаил тоже как-никак сам был Водолей) приведет к возникновению цивилизации нового типа и нового человека, позволяли Михаилу надеяться, что на какой-то стадии этого великого процесса преобразования человечества могут быть востребованы и его труды. Однако далеко разбегаться в подобных мечтах он себе не позволял, твердо веря в одно: его работа должна продолжаться независимо ни от ее нынешнего успеха или неуспеха, от признания или непризнания в обществе, ни от гаданий насчет того, какая судьба ждет ее после его смерти. Его обязанностью было наблюдать, думать и писать, пока еще имелись силы.

Река быстро неслась у него под ногами, возбуждая слегка устрашающую склонность к потере равновесия, с котором надо было бороться, напрягая волю. Такое же чувство, правда, более обостренное, дважды возникало у него на Ципе. Один раз при взгляде с площадки поверх отвесной скалы на турбулентные возмущения в потоке реки Ципы, переполненной водами дождевого паводка – это было чуть выше ее левого притока с эвенкийским названием Жалю, смахивающим на французское. И второй раз – с острого гребня утеса, напоминающего хребет гигантского динозавра в месте, где Ципа на равных сливалась с Витимом. Рев реки переставал тогда восприниматься только шумом – он перенапрягал опасностью свалиться в бурный поток с высоты десятков метров, пробирая все существо до неведомых прежде глубин. После этого хотелось отдохнуть в тишине, – «Покой нам только снится», – напомнил себе по этому поводу Михаил наредкость простые слова Александра Блока и печально усмехнулся. С этим ощущением несбыточности покоя Михаил отправился в палатку, как будто сразу спать, но однако не очень надеясь уснуть.

В палатке было уже почти совсем темно – не то, что снаружи. Поэтому Михаил не стал писать дневник, отложив это занятие на завтра, и не стал читать при свете фонарика. Обычно перед сном в палатке читала Марина, сначала вслух, для них обоих, потом, когда Михаил засыпал, про себя. Но перед этим она неоднократно проверяла его: – «Ты спишь?» – И он отвечал: – «Нет, не сплю», – даже когда фактически спал, но при этом как-то ухитрялся назвать ей последнее предложение, которое она прочитала. Спустя какое-то время он переставал реагировать на вопрос, и тогда она смолкала, немного сердясь на него за то, что раньше не перестала тратить зря свои голосовые средства. Этот оборот речи вошел в обиход Михаила много-много лет тому назад, больше полувека. Однажды на уроке истории, который вел их удивительный преподаватель Олимпий Станиславович Шемиот-Полочанский, разговор Михаила с соседом по парте был прерван хлопком ладони о ладонь и возгласом: «Горский, черт возьми! Который раз я должен тратить на тебя свои голосовые средства?!» Олимпий Станиславович остался одним из немногих дорогих школьных воспоминаний. Он был настоящий польский пан, шляхтич. Однако внешностью гораздо больше смахивал на испанского идальго дона Кихота Ламанческого – высокого роста, с исхудалым лицом, без бороды и усов, но с тем же свойством некоей отрешенности от реальности, которая была присуща бессмертному герою Сервантеса. Была ли у Олимпия Станиславовича своя Дульсинея, никто из учеников не знал, но похоже было, что он живет один. Какая компания может быть у дона Кихота? Только Санчо Панса, ангел-хранитель, оруженосец. Но своего Санчо у дона Олимпио определенно не имелось. Его отличала негромкая, спокойная и невероятная в те дни культурная речь. Свой предмет, если речь шла о современной истории, он излагал как свидетель и участник всех революционных событий. Конечно, при всем своем несомненном мужестве Олимпий Станиславович знал, о чем ему не следует сообщать, но это он делал прежде всего ради целости и сохранности своих учеников, а не для своей, прекрасно зная, чем чревато проявление слишком хорошего знакомства с действительной историей для любого гражданина прекрасной советской страны. В полной мере они осознали это уже после окончания и школы, и института, но само его школьное прозвище «Папа Лима» выдавало нежные чувства, которые они испытывали к нему как к явному уникуму, хотя почти никому из учителей они нежностей не расточали – ни в прозвищах, ни вообще ни в чем. Как он уцелел, этот удивительный реликт из прошлого, одному Богу известно. Папу Лиму невозможно было представить себе молодым. Ведь он еще в царское время преподавал в гимназии латынь и однажды, обиженный шумом в классе, он им высказался о тех временах: «Мы не говорим, что в царской гимназии все было хорошо, но дисциплины среди учащихся она добивалась!» Да, в то гнусное и все-таки дорогое время их детства и отрочества в школе порядка не было. Страной правил кровавый террор, и если он где-то не проявлял себя в полную силу, на людей уже не действовало что-то внутреннее, самостопорящее, и дети чувствовали это кожей. Давно это было – так давно, что Олимпий Станиславович уже наверняка оказался теперь по другую сторону бытия. Вечный старик и вечный пример, как и Николай Константинович Рерих, которого Михаил тоже не мог представить себе молодым вроде своего любимого деда, на которого в пожилых годах очень походил младший из клана Рерихов – художник Святослав Николаевич. Дед же Михаила был выдающимся каллиграфом, владетелем древнего искусства, в котором все менее и менее нуждалось современное общество и о котором вспоминали разве только в случаях, когда требовалось оформить какую-либо из торжественных поздравительных бумаг в нарочито архаическом стиле. Приобретения цивилизации всегда сопровождались безвозвратными потерями. Каллиграфия, по-видимому, не являлась самой значительной из них, но и ее утрата из общественного обихода заставляла задуматься о цене развития в более общем плане – перекрывают ли новые ценности те, которые были оставлены и забыты? Если судить по итогам развития – вряд ли. Люди век от века не делались счастливей и здоровей. Жизнь, правда, становилась удобней и легче для малой части населения Земли – это да. Для большей же части она усложнялась и не делалась ни спокойней, ни безопасней, ни осмысленней, чем в прежние времена, и дикость из нее никак не уходила. Позорный голод из-за бездумной перенаселенности – равно как и из-за гнусности и эгоизма правителей-тиранов; новые религиозные войны между адептами не только резко отличающихся, но и близкородственных конфессий, повсеместный упадок морали и искусств; гражданская апатия жителей благополучных стран по отношению ко всему, что не связано прямо с их благосостоянием, и фанатично-изуверская активность завистливых и корыстно устремленных сторонников убогих и лживых идеологий, с помощью которых направлялась к грабежу и разбоям основная масса обывателей бедных стран, в которых все от мала до велика ненавидят процветающих «богачей» – вот каковы были общие итоги развития человечества. И это – не говоря о том, что во всех государствах люди всегда дружно портили земли, воду и воздух, а если где-то уже и не портили, то настолько немного, что в глобальном масштабе это пока ничего в лучшую сторону не изменило. Хотя говорить о подобных случаях все-таки стоило, даже надо было звонить во все колокола, чтобы хоть что-то пробуждало общественное и индивидуальное беспокойство – «не спрашивай, по ком звонит колокол – он звонит по тебе!» Но нет – и колокола не дозваниваются. Куда там! Не слушают даже Махатм и Махариши из Шамбалы. Рерихи, посланные ими, так и не достучались ни до кого из правителей. На что тогда может рассчитывать человечество? На свой так называемый коллективный разум? Или на авось? Или на Милость Господнюю? Но разве оно заслужило право рассчитывать на Милость своего Творца, лишь в ничтожно малой степени выполняя свой долг быть с Ним, служить Ему не только в качестве рабов, но и сотворцов? Или согласно Промыслу Божьему так и должно быть, чтобы из миллиардов особей продолжили существование только единицы или сотни, или максимум тысячи высокоразвитых душ – и тем бы ограничился «выход годного» из людского сырья?

Определенных ответов на эти вопросы, естественно, не имелось. Михаил знал только, что за будущность детей и внуков нельзя быть спокойным. Незначительное влияние на их жизнь и воспитание он еще мог оказать, но не больше. Вечные проблемы неизбежно должны были перекочевать из прошлого к ним, и чего они будут заслуживать сами при их разрешении в глазах Всевышнего, как можно было заранее узнать? Другое дело, насколько некомфортно уходить в Мир Иной с мыслью, что за твоими потомками новых потомков больше никто не появится, что беспрерывности для воспроизводства породы и вхождения в вечность не получиться. Что тогда? Значит ли, что тогда вся история была напрасна? С точки зрения человека – да. Но у Всевышнего могли быть на этот счет совсем другие планы и возможности. Он был в состоянии уничтожить и возродить, так же, как уничтожить и не возродить, а возвести на своей Вечной Мыслеоснове что-то в другом роде, возможно, с прежними целями, а, возможно, и с совсем другими. Его, Предвечного, была воля, больше ничья. Что прикажешь в таких условиях делать со своей любознательностью и любопытством? Умерять или напротив – пытаться развить и сделать более продуктивными? В отличие от детского стремления узнать максимум неизвестного об окружающем мире, которое, безусловно, осталось у Михаила в полном объеме – это и тянуло его в походы как прежде – его новая любознательность устремляла ум к постижению невидимого, лишь интуитивно и логически угадываемого и в повседневности и – особенно – в экстремальных условиях. Знания такого рода давались с особенным трудом. Вразумить себя зачастую удавалось только после получения встрясок и ударов. Ученические способы приобщения к тайнам невидимого, как правило, не годились. Негде было найти Учителя с большой буквы, которому захотелось бы полностью вверить себя. Здесь была Россия, а не Тибет и не Гималаи. Да и Михаил был не буддист и не индуист, просто верующий сам по себе, и не был готов, подобно Елене Петровне Блаватской или парижской оперной примадонне Александре Давид-Неэль (совершенно уникальная женщина!) в зрелом возрасте начать обучаться у Посвященных тому, что тибетские и монгольские мальчики изучают при Наставниках – монахах и отшельниках – с раннего детства. К тому же из-за лавинообразного размножения житейских проблем и благодаря развитию и дифференциации конкретных наук, нужных любому воспитаннику Западной цивилизации, представить себе единственного Учителя по всему Универсуму знаний было просто немыслимо. Знание Истин, покрытых тайной, конечно же, могло сделать жизнь и праведней, и интересней, и достойней – в это Михаил верил свято. Однако на деле ему, как и всем непосвященным (а их-то как раз и тьма!) приходилось решать задачи и делать выбор при недостатке знаний, зато при избытке срочно требующей ответов суеты, в условиях переизбытка не вразумляющей или вредной, глупой и фальшивой шумовой информации, испытывая дефицит в досуге. И все это на фоне угрожающего роста народонаселения планеты, вынуждающего людей все больше подчиняться противоестественным стандартам и в образе жизни и в образе мыслей, главным объектом которых в подавляющей массе случаев становилась не Идея, а Вещь, равно как и способ овладения ею. Поэтому и культура делалась по преимуществу вещной даже у многих творчески одаренных людей. Когда перед ними вставала дилемма – следовать ли только зову призвания, тем самым обрекая себя на бедность и неизвестность, или пойти по пути карьерного успеха, отступаясь, где НАДО, от призвания и морали – они выбирали карьеру, полагая, что ПОТОМ займутся настоящим делом, когда станут независимы, обеспечены и известны. Детская наивность взрослых умников! Им недоставало бессчетных примеров и из истории, и из воочию наблюдаемых явлений, явно говорящих, что служение Сначала вещному миру, а Потом призванию, то есть Богу, напрочь отрезает творчески способного человека от того, что он лелеет где-то в непроявившейся глубине самого себя! Нет, примеров хватало. Не хватало желания и воли жить без удобств и удовольствий, без известности и славы. К тому же только сугубые теоретики (прибегая к сравнению с миром искусств, только абстракционисты науки) могли эффективно трудиться в одиночку как писатели, композиторы, живописцы, отчасти скульпторы. Все остальные научные работники зависели в своих делах от посторонних лиц и организаций. Это тоже отчасти оправдывало отступничество от прямого исполнения призвания. Зачастую достаточно было сделать всего один, зато решающий шаг – и недостижимые блага становились доступны, а высокие критерии и вкусы совершившего этот шаг человека оставались прежними и еще не страдали ущербностью, но только на первый взгляд. Как справедливо утверждалось в романе Стругацких «живописец Квадрига становился халтурщиком Квадригой» – и это было необратимо. Это равно касалось и биологов, и физиков и кого угодно еще. Всевышний не прощал измены и отступничества от Назначенного Им Пути (а именно это Предназначение мы ощущаем как свое призвание) никому. И этим людям уже никогда не удавалось придти в ту точку, в которой они раньше мечтали оказаться. Значимость этой утраты не всегда замечалась сразу. Часто ее обязательно сознавали в конце жизни, при подведении итогов всего, что достигли, когда даже мысленно уже нельзя как-то исправиться после покаяния. Когда остается только уйти – и уйти практически ни с чем.

Наблюдая эволюцию многих хорошо знакомых ему людей, Михаил не находил никаких исключений, никаких изъятий из таких результатов отступничества от исполнения своего высшего долга. Правда, не все правильно понимали этот Высший Долг, принимая за свое дело нечто им принципиально недоступное, – но принимали-то всерьез. Еще Библия предупреждала, что наряду с настоящими Пророками будущего, посланными Богом, появлялись и будут появляться лжепророки – просто потому, что многим оч-чень хочется прорицать, дабы прославиться и преуспеть. Ну, а если снизойти с уровня подлинных пророчеств на простой житейский земной, разве не хватало примеров лжепризваний, невероятно высокой переоценки своих способностей и потенциала? Мало ли людей мечтали первыми взойти на Эверест или первыми достичь географических полюсов или разработать универсальную физическую теорию, создать затмевающие все написанные ранее стихи и романы, картины, скульптуры, музыкальные произведения, здания и сооружения? Трудно даже подсчитать, во сколько раз – тысяч или даже миллионов раз – число действительно выдающихся творцов и способных свершить небывалое людей оказывалось меньше числа претендентов, мечтавших о том же самом. Большинство вообразивших свое призвание (да, только вообразивших – ведь это возвышает в собственных глазах, когда ты знаешь, чувствуешь, что рожден для успешного решения Сверхзадачи или задач) не оставляли поприща, на котором напрасно, всуе, собирались оставить самый значительный след, и пополняли собой неистощимую армию завистников, старающихся при малейшей возможности остановить, обобрать, ошельмовать, низвергнуть и уничтожить тех, кто действительно решал Сверхзадачи – и достигал цели. Масштаб Сверхзадачи при этом не играл существенной роли. Он мог быть вселенским, но мог быть и куда более скромным, локальным. Все определялось тем, на овладение каким поприщем посягал поднявший свой флаг «до места» претендент.

Михаилу довелось наблюдать достаточно яркие примеры поведения неумеренно претенциозных, но занявшихся не своим делом людей приблизительно его же возраста или лет на десять-пятнадцать моложе. Именно таким – тридцатипяти-сороколетним – надлежало завершить борьбу за овладение местом под солнцем, от которого открыт путь в высшие сферы государства и общества. Раньше – до тридцати лет – обычно сделать карьеру люди не успевали, позже сорока, максимум сорока пяти, достичь желаемого поста было уже просто невозможно, раз не потрудились расстараться в положенный срок.

Первым таким героем своего времени предстал перед Михаилом его ровесник – молодой директор только что созданного межотраслевого научного информационного центра генрих Трофимович Антипов. Своим попаданием на место директора он был обязан воистину чудесному счастливому случаю. Высшее начальство правительственного органа, курирующего группу важных отраслей, поручило полковнику госбезопасности, отвечающему за подбор и комплектование кадрами нового центра, руководствоваться прямо-таки революционными критериями в определении компетентности претендентов на руководство. Это должен быть активно работающий доктор наук в области создания систем управления, не старше сорока лет, разумеется, коммунист. Таких кандидатов на должность в номенклатуре ведущего министерства нашлось всего два человека. Остальные молодые доктора находились уже при деле и при местах, от которых не собирались отказываться. Выбор высшего начальства пал на Антипова, поскольку тот был математиком – прикладником, участвующим в разработке систем управления серьезных технических комплексов, в то время как другой доктор показался специалистом, более отдаленным от информационных проблем.

Антипов взялся за новое для себя дело с энергией и жаром, достойным лучшего применения, очевидно, считая необходимым доказать кому угодно, что его не зря назначили директором Всесоюзного научно-технического информационного центра первой категории. Прочитав пару-тройку книг (больше в неустоявшейся научной и практической дисциплине – будущей информатике – еще не было), Антипов решил, что это как раз то почти девственное поле, на котором именно ему надлежало возвести небывалое сооружение. Он сходу выдвинул идею создания системы массовой переработки документальной информации в фактографическую, в макроштрихах набросав и технологию такой переработки. Идея вызвала странную реакцию – ее сочли эксцентричной и нереалистичной, но Антипова это не смутило.

Он расчленил гипотетическую систему на блоки и каждому из значимых по должности или по наспех определенным способностям новых сотрудников дал им задание разработать состав системы и технологию более подробно. Сразу из этой затеи единого равнопрочного проекта не получилось. Однако не потому, что идея Антипова была совсем не годна. Михаил понимал – опыта уже хватало – что она осуществима, если на нее дадут достаточно денег, хотя и очень сомневался, что их дадут, ибо расходы на эксплуатацию предложенной Антиповым системы должны были возрасти не менее, чем на порядок в сравнении с традиционной документальной системой того же охвата. Но хозяева – руководство группы могучих отраслей – распоряжались громадными средствами. Поэтому была вероятность, что под серьезный проект, если сочтут его для себя полезным, деньги найдут, и Антипов знал об этом. К тому же ему очень понравилось, как Михаил проработал закрепленный за ним блок. Поэтому он привлек Михаила к разработке всейсистемы в целом в числе группы из четырех человек, включая самого Антипова. Кончилось тем, что из четырех разработчиков работу фактически провели только двое: Генрих Трофимович Антипов и Михаил Горский. Работая с директором, Михаил убедился, что тот способен творчески мыслить и не гнушается работы, к которой директора обычно не прикасаются. Это было очень приятное чувство – сотрудничать с человеком, стоящим на несколько уровней выше его в служебной иерархии, но вполне доступным для обмена мыслями и оценками. Все совершалось уважительно и по-честному. В очень сжатые сроки они сделали то, что следовало. Антипов понял, что может опираться на Горского. Поэтому когда Михаил попросил директора вывести его из подчинения начальнику отдела, который много мнил о себе как о системном разработчике, но оказался практически никчемным в конкретном серьезном деле, Антипов понял его и обещал подумать. Начальник отдела, уже успевший возненавидеть Михаила за особое расположение к нему директора и старавшийся загрузить своего сотрудника опережающими заданиями, чтобы, когда придет время, явиться к руководству с готовыми материалами от собственного лица, остался с носом. Антипов перевел Михаила в подчинение своего сотрудника по прежней работе, а главное – одноклассника и друга детства Виктора Белянчикова, которому лично покровительствовал и вполне доверял. Когда Михаил разговорился с Белянчиковым и выяснил, что тот учился в Механическом институте на одном курсе с ним, хотя и на другом факультете, то вдруг вспомнил, откуда ему знакома округлость головы и сама фамилия Белянчиков. Восемнадцать лет назад Михаил ходил в зимний поход с ребятами – однокурсниками именно с того факультета, на котором учился его нынешний шеф. Он даже помнил, как после похода зашел к походным знакомым, и одна из спутниц – Тамара Кудряшова – окликнула проходившего мимо коротко стриженного плотного парня: «Витька! Белянчиков! Подойди сюда»!. Оказалось, что они с Тамарой учились в одной группе.

Ко времени их новой встречи Белянчиков стал еще более плотным, солидно произносящим слова кандидатом технических наук (Михаил не стал кандидатом никогда), бывшим мастером спорта по мотокроссу, что чувствовалось по тому, как он водил свой автомобиль. Как и Антипов, Белянчиков был новичком в информационной тематике и потому держался скромно, стараясь не делать лишних шагов, дабы не попадать впросак, что представлялось Михаилу вполне разумным. Белянчиков внимательно прислушивался к нему в те дни, очень внимательно – и особенно к тому, как Михаил разговаривал с «корифеями», то есть обладателями напускных авторитетов, немного выпуская из них воздух.

Следующей крупной работой Михаила, на этот раз без участия Антипова, была разработка методик и технологии обзорно-аналитической деятельности. Ему удалось выделить совершенно новые подсобные приемы и новые критерии оценки качества этой достаточно традиционной и даже консервативной области подготовки сжатой информации. Для реализации общей идеи Антипова по переработке документальной информации в фактографическую это было как раз то, что надо. Однако реакция Антипова на нее оказалась достаточно странной. Ничего не критикуя на научно-техническом совете по существу, он предложил ее переработать до запланированной отсылки на отзыв. Михаил был уверен, что работа сделана хорошо и поэтому стал искать причину, по которой Антипов вдруг застопорил рассылку, не в ней, а вокруг нее – и быстро нашел. Хорошая работа была сделана без прямого участия Антипова и даже без консультаций с ним. То, что директор не сделал никаких конкретных замечаний, означало лишь, что ему и нечего было бы посоветовать, если бы Михаил обратился к нему с каким-нибудь вопросом во время разработки. Оставалось одно объяснение – Антиповым руководила зависть и досада, что он как будто остался не при чем, и остальным подчиненным это видно. Открытие оказалось не из приятных, поняв, в чем дело, Михаил пошел к Антипову и, ничего не говоря о том, что работу незачем переделывать, спокойно спросил лишь о том, как быть с отчетностью. В плане НИР значился пункт – рассылка на отзыв, плановые службы вышестоящих инстанций должны были за этим следить. Антипов на секунду задумался. За выполнение плана НИР перед хозяевами центра по всем его позициям отвечал не какой-то Горский, а только он, директор Антипов. Это было ясно как Божий день.

– «Нет, – наконец, произнес Антипов, – материал надо разослать. Я внесу поправку в решение НТС». Расписка в правильности выводов Михаила была получена из первых рук.

С этого времени Михаил стал еще более пристально всматриваться в поведение директора. Тот и раньше любил подчеркивать, что является сильной личностью. Наряду с подобными декларациями в его голосе очень скоро появились нотки величественной, прямо-таки стальной директивной безапелляционности, а в лексике – новые словечки типа твердо произносимого и инвертированного против традиции «День добрый» вместо приветливого «Здравствуйте», небрежно-командирское «Ну, есть» вместо нормального «До свидания», указующее «задействовать» вместо «привлечь к делу» и иные полусамодельные выражения собственного «новояза», правда, еще не того, который был принят в высших аппаратных партийно-советских кругах вроде: «Давайте обменяемся» вместо «Давайте обменяемся мнениями», «коммунизьм» вместо «коммунизм», кондовое «кажный» вместо «каждый».

Сделавшись директором, Антипов познакомился со многими другими лицами того же ранга, занимавшими посты руководителей отраслевых органов научно-технической информации. Коллеги почти все до одного показались ему столь примитивными, необразованными и неинтересными, что он сразу решил, что превосходит их не на голову, а на две. Разумеется, Антипов судил о себе по льготной шкале. На самом деле его действительное умственное превосходство было много скромнее, но, видимо, именно тот факт, что оно имело место, пробудил в честолюбивом Антипове желание быть не одним из толпы этих малоценных, по его мнению, людей, а в качестве сильной и значимой личности сделаться их начальником, в перспективе – даже заместителем председателя Госкомитета по науке и технике, то есть фактически членом правительства.

Естественно, он понимал, что одного умственного превосходства мало. Как правило, решающий успех в карьере достигался только при поддержке высокопоставленного покровителя или родственника. Высший круг номенклатуры формировался исключительно по принципу личной преданности членам политбюро ЦК КПСС или родства. Таковых связей в активе у Антипова не было. Обзавестись же нужным покровителем было более чем сложно. Для этого надо было сначала обратить на себя внимание, безусловно оправдать интерес к себе, доказав свою полезность именно нужному лицу, а это можно было сделать только подняв на невыразительном мелководье высоченную волну – и с ее гребня прыгнуть в нужное кресло. Сама по себе идея Антипова создать систему массовой переработки документальной информации в фактографическую поднять такую волну не могла. И не только из-за возражений оппонентов. На нее просто не дали бы столько денег, чтобы она смогла сколько-нибудь заметно проявить себя. Но даже если бы дали, советская система управления финансами встала бы непреодолимой стеной для любого, кто рассчитывал обеспечивать оплату труда привлекаемого со стороны внештатного корпуса специалистов, работающих по своему основному профилю в соответствующих организациях, по всем охватываемым системой направлениям науки и техники, из так называемого «безлюдного фонда», то-есть из денег, выдаваемых по собственной воле менеджеров системы «внештатникам», а не в соответствии со строго контролируемым штатным расписанием. Финансисты не без основания видели в этих «безлюдных фондах» в первую очередь способ расхищения государственных средств. Бесполезно было доказывать им, что так платят аналитикам-внештатникам в Америке, что только так можно обеспечить постоянную компетентность работников, отбирающих, оценивающих и обобщающих факты.

Антипов сообразил, что эту стену ему не пробить ни при каком покровителе, тем более одному. Все, что могло ему подфартить, по-прежнему зависело исключительно от случая. И новая удача как будто снова улыбнулась ему. Госкомитет по науке и технике комплектовал делегацию директоров информационных учреждений для ознакомительной поездки в США, и Антипов был включен в ее состав. Вот из этой поездки в Америку Антипов вернулся уже действительно другим человеком. Метаморфоза свершилась исключительно быстро по двум причинам. Во-первых, если раньше только он сам ставил себя выше других коллег-директоров, то теперь его выделили из их рядов не кто-нибудь, а мировые лидеры в информатике – американцы. Его компетентность в задаваемых вопросах и суждениях и апломб, с которым он отпускал критические замечания в адрес лидеров у них дома, производил впечатление не только на американцев, но и на советскую делегацию. Коллеги увидели в нем не просто случайного амбициозного выскочку (они и сами являлись такими), но и действительно опасного конкурента, готового все переиначить и, главное, запустить дело по-новому и уже без них. Сгоряча Антипов с самодовольством заметил только то, что коллеги поняли, наконец, кто из них настоящий специалист, в то время как гораздо важнее было понять другое – что им такой лидер был вовсе не нужен, и это сразу сплотило всех против него.

Во-вторых, при посещении Смитсонианского института Антипов на свое счастье (конечно счастье!) увидел в реальности тот вариант своей затеи, который мог организовать в одном своем штате информационного центра, правда, расширенном. Там за персональными дисплеями большой ЭВМ сидели аналитики, и каждый из них по своему узкому профилю формировал машинный файл фактов со ссылками на документы. Строго говоря, это была не собственно фактографическая система, а нечто, предшествующее ей, поскольку выдача из ЭВМ все равно состояла из вторичных документов, а не собственно фактов как таковых, но это был уже существенно обогащенный фактами материал.

Появившись у себя на работе, Антипов немедленно собрал близких ему по духу людей и, кратко проинформировав их об увиденном, раздал им несколько срочных заданий. Небольшую группу он засадил за перевод тех материалов, которые хотел включить в свой отчет. Задание было сверхсрочным. Михаил понял, что горячка здесь порется неспроста, и что Антипов хочет представить свой отчет о командировке в ГКНТ как отчет от имени всей делегации, хотя на самом деле эта работа была поручена не ему. Раз он решил работать на опережение, значит, собрался представить высшему начальству свою идеологию с опорой на американский опыт не просто оперативнее своих коллег, но и так, чтобы их отчет выглядел бледным на фоне той картины отечественного будущего, которое обрисует он.

Михаил был включен в другую группу, которой надлежало организовать технологический процесс обработки информации в самом центре – уже не во всей межотраслевой системе. Сначала ему пришлось оценить, какой нагрузке подвергнется по такой технологии центр, какие для этого потребуются людские и машинные ресурсы, чтобы не вышло так, что гора родила мышь. Однако Антипов желал другого – немедля, до проведения какого-либо проектирования, засадить всех имеющихся в институте специалистов по разным тематическим направлениям за работу в качестве аналитиков вне зависимости от их интеллектуального уровня и действительной компетентности. Чтобы активизировать порядком обалдевших от организационной перетряски людей, придать им уверенности и заинтересованности, Антипов приказал называть их не просто аналитиками, а эрудитами и прибавить рублей по пятнадцать-двадцать против того, что они получали до чудодейственного появления эрудиции в их головах по одному только приказу директора.

В качестве прототипа информационно-поискового языка, которым должны были пользоваться эрудиты, Антипов распорядился принять комплект предметных рубрикаторов все того же Смитсонианского института. Язык был примитивен и годился разве что для формирования документальных досье по тому или иному профилю, но отнюдь не для прямого поиска фактов. Антипов против такой оценки не возразил. Но с ним произошла еще одна перемена. Если раньше он готов был доказывать свою правоту, отбиваясь от чужих аргументов и отчасти соглашаясь с ними, то теперь перед сотрудниками это был не их старший коллега, а повелитель, не затрудняющий себя разъяснением причин своих предпочтений, и в то же время мэтр, изрекающий только абсолютные истины. Ни возражений, ни сомнений он уже не слышал. Группе, писавшей для него отчет, он устроил скандальный разнос с криком и угрозами, поскольку она не совсем укладывалась в сроки.

Короче, все свидетельствовало о крайнем нетерпении шефа и о том, что он сделал главную ставку в карьерной игре. Взлет на гребень волны он решил совершить немедленно и во что бы то ни стало. Очевидно, он очень боялся, что иначе найдется другой умник, который на той же американской основе предложит то же самое, но уже от себя, а если у него к тому же найдется высокопоставленный покровитель или родственник, то плакали расчеты Антипова сделать молниеносную карьеру, а другой возможности у него могло и не быть. Увязнуть на старте означало проиграть. Восхваляемая в свое время Сталиным американская деловитость сейчас – увы! – не опиралась на большевистский размах. Убожество ресурсов, которые находились в распоряжении Антипова, неизбежно должно было перелиться в убожество реализации его затеи. Спешка могла лишь усугубить профанацию.

Михаил написал Антипову докладную с предложениями вернуться к нормальному проектированию системы их центра, чтобы впоследствии не пожалеть о просчетах, но, прежде чем передать ее Антипову, показал своему непосредственному начальнику Белянчикову. По тому, как менялось в процессе чтения выражение его лица, Михаил понял, что Белянчиков чувствует крайнее неудобство для себя перед лицом дилеммы – поддержать Горского (как человеку неуверенному и осторожному аргументы Михаила должны были показаться ему серьезными и весомыми) или отмежеваться от предлагаемой линии поведения, поскольку она явно не соответствовала намерениям его школьного друга и шефа, огорчать которого своим несогласием Белянчиков безусловно не собирался. Отогнать от себя неприятности можно было только одним путем, и Белянчиков тут же отыскал его. – «Я не советую вам подавать такую докладную, – сказал он Михаилу. —Подумайте еще раз». Михаил подумал. Профанация дела, если не прямой провал, казалась ему неизбежной. Раз так, то будет учинен поиск виноватых. Кого Антипов найдет? Безусловно, не себя. А кого конкретно? Того, кому была поручена разработка технологии, определение пропускной способности системы и так далее, и того, кто не сумеет из-за бедности придать американский блеск компьютеризации по-советски. То есть Михаила и, возможно, кого-то еще. Белянчиков в любом случае останется в стороне и потому, что он приятель Антипова, и потому, что к докладной Михаила не будет иметь никакого отношения. Зная, насколько Антипов устремлен к обеспечению своего второго карьерного взлета, можно было не сомневаться, что он будет разгневан. Подавать писульки вместо того, чтобы заниматься экстренно насущным делом! Этого он от Михаила, который прежде за один квартал выполнил четыре годовых объема работ старшего научного сотрудника Академии Наук, не ожидал. Но и Михаил не хотел подставляться под чьи угодно глупости, в том числе и Антиповские, как ответственное лицо.

Он передал докладную через секретаря. Реакция последовала на следующее утро. В начале рабочего дня Белянчиков вызвал Михаила к себе и протянул ему докладную с резолюцией Антипова. Там Белянчикову предлагалось рассмотреть вопрос о дальнейшем использовании Горского в качестве начальника лаборатории. Когда Михаил поднял от бумаги глаза и посмотрел на Белянчикова, тот напомнил: – «Я же вам не советовал подавать эту бумагу». – «Да» – подтвердил Михаил. Белянчиков помолчал, видимо, ожидая, что Михаил поинтересуется у шефа, что он услышал от директора еще. Уволит? Понизит в должности? Если так, пусть сам и говорит. Кончилось, правда, не увольнением и не понижением, а лишь отстранением Михаила от роли ведущего разработчика системы. За ним оставили только руководство разработкой рубрикаторов «эрудитов».

Михаил решил добиться создания частных фасетных классификаций, и при этом ему пришлось решить некоторые задачи цифрового и систематического индексирования, не описанных даже у самого Ранганатана. Дополнительная сложность состояла для него еще и в том, что Антипов выбрал для машинного ведения досье эрудитов весьма убогое, но зато уже готовое программное обеспечение, в котором заключалась куча противоестественных ограничений. В детали своего представления об использовании этого программного обеспечения Антипов Горского больше не посвящал. Поэтому однажды Михаил оказался виновником задержки хода дел по созданию рубрикаторов. Он потребовал от эрудитов, чтобы в каждой нижестоящей рубрике содержалось описание классификационных признаков подчиняющей ее рубрики плюс описание того признака, который конкретизировал состав подчиненной рубрики. Оказалось, что программное обеспечение допускает на каждом уровне использовать в качестве ее наименования только одно слово естественного языка. Поэтому иерархию классификационных признаков Антипов собирался фиксировать только с помощью цифрового индекса, без словесной формулировки. Когда Антипов обнаружил, в каком виде представляются рубрикаторы, он вызвал Белянчикова и велел все срочно переделывать. Белянчиков передал это распоряжение Горскому совсем как обвинительное заключение. Михаил понял, что Белянчиков настолько созрел к принятию административных репрессий против своего строптивого подчиненного, что если Антипов сам не потребовал его увольнения, то Белянчиков наверняка будет настаивать на этом по своей инициативе. Но о чем говорили насчет него начальники, Михаил от Белянчикова не узнал. Его вызвал к себе директор. Тот принял Михаила вежливо и внешне даже доброжелательно. Это выглядело странно и настораживающее. – «Скажите, Михаил Николаевич. То, что эрудиты в каждой рубрике давали полное словесное иерархическое описание их содержания, это их инициатива? Вы знали об этом?» – тон директора так и побуждал заявить о своей невиновности. Но Михаил не поддался.

– Генрих Трофимович, как я мог об этом не знать, если сам распорядился делать так, как они сделали, и следил за этим.

Лицо Антипова не изменило доброжелательного выражения. И тут Михаил окончательно удостоверился, что только что миновал западню. Если бы он принял ложно протягиваемую спасительную руку и сам в свою очередь соврал, будто он не при чем, директор пришел бы к выводу, что он ни на что не годный трус и выгнал бы его, как на том настаивал Белянчиков.

– Хорошо, – сказал Антипов. – Я понимаю, что с точки зрения классической классификации вы делали верно. Но нам действительно нельзя действовать иначе, чем добавляя на каждом нижнем уровне только одно слово к описанию верхней рубрики.

– Не все признаки можно описать одним словом. Бывают необходимы и словосочетания, – заметил Михаил.

– Бывают, – согласился Антипов. – Но надо будет как-то исхитриться.

На этом инцидент с директором оказался исчерпан, но, как выяснилось без промедления, к величайшему разочарованию Белянчикова. С этого времени его отношение к Горскому радикально переменилось. Вместо уважительного внимания выражалось полупрезрение. Очевидно, Белянчиков решил, что он уже во всех делах научился разбираться лучше Михаила. Этому сопутствовал менторский и взыскующий тон хозяина, едва выносящего присутствие рядом с собой опасного и вредного человека исключительно из нежелания спорить с шефом, однако с неослабевающим желанием в нужный момент добиться своего. Перемена отношения Белянчикова к Михаилу была столь разительна даже на фоне антиповского нерасположения, что Михаил не находил удовлетворительного объяснения его мотивам. Обычным административным хамством дело явно не ограничивалось – если бы все заключалось только в нем, то Белянчиков не забегал бы в своем усердии избавиться от Михаила вперед паровоза, то есть Антипова. Объяснение нашлось неожиданно и случайно. У Михаила где-то в транспорте вытащили кошелек, а в нем незначительную, но в то время очень нужную сумму – около пятидесяти рублей. От этой потери он испытывал острую досаду, которая только усиливала общее плохое настроение на работе. При мысли о работе в памяти всплыла и фигура Белянчикова, рьяного в ненависти и вполне самодовольного – и вдруг Михаил понял, в чем дело. Если его самого так расстроила и даже слегка выбила из колеи такая однократная и в общем незначительная потеря, то с какой силой должен был ненавидеть его Белянчиков при мысли, что если бы он поддержал позицию Горского (а, видимо, сделать так его все-таки подмывало), то он, возможно, рисковал потерять от немилости Антипова много-много больше. Если директор во гневе, вызванном нелояльностью и бесполезностью своего школьного друга, разжаловал бы его из начальников направления в начальника сектора или, того хуже, в старшего научного сотрудника (а такие случаи уже бывали), то он терял бы не пятьдесят рублей, а втрое или даже вчетверо больше и не единожды, а ежемесячно. Тут уже действительно было за что ненавидеть Горского, если не как вора-карманника, то как провокатора, по милости которого он рисковал лишиться минимум трети зарплаты или даже больше того. Пока что Белянчиков вынужден был из-за умеренности Антипова ограничиться мелкими пакостями. Однажды он отказал Михаилу в просьбе отпустить его с работы (раньше Белянчиков разрешал это с готовностью). Больше Михаил к нему ни с какими просьбами не обращался. Нередко он проверял, на месте ли Горский, когда до конца работы оставалось секунд десять или вызывал к себе после работы для специально спланированного на это время разноса или под предлогом срочности дела. Все говорило о том, что Михаилу в интересах собственного спокойствия надо скорее уходить.

Между тем затея Антипова взлететь на фоне американского уважения к его компетентности и готовности действовать по-американски в своей стране была дружно провалена коллегами-директорами и даже более высоким начальством. Отчет Антипова в высшие сферы не проник. Туда отправился отчет, написанный другими лицами, стоящими на позициях реализма и неприемлющими выскочку-наглеца. Лобовая атака на рутинную организацию информирования специалистов самого разного уровня и положения провалилась. Неудача сильно задела самолюбие Антипова, но не заставила опустить руки. Он решил провести фланговый маневр, и если не удалось захватить главную господствующую высоту, то надо постараться оседлать другую высоту, контролирующую подходы к главной, и это каким-то образом ему удалось. Антипов очаровал критической настойчивостью руководство ВАК»а и был назначен председателем экспертного совета по диссертациям в области научно-технической информации. Теперь мимо него, не заплатив (в переносном, конечно, смысле) какой-либо дани, не мог проскочить никто из его амбициозно настроенных коллег. Они должны были поддерживать миф о его лидерстве и в той или иной степени принадлежать к «школе Антипова» – к единственной, заслуживающей права на существование в СССР. Несогласным оставалось лишь пытаться получить вожделенную ученую степень в смежных областях, где положение контролировалось другими Антиповыми, которые были вряд ли лучше его. Теперь Антипов мог вести себя как сильная личность. Он – и только он – регулярно возглавлял оргкомитеты всесоюзных конференций по информатике и выступал на них с основными пленарными докладами. В его власти было допускать или не допускать к печати чьи-то доклады и тезисы, которые шли в счет необходимых перед защитой публикаций, и ему уже стало казаться, что обходная дорога приведет его к овладению и главной высотой, как вдруг..... Та монополия, которую он взлелеял для своего успеха, сыграла с ним злую шутку. На очередной всесоюзной конференции в Сибири заинтересованные в его поддержке хозяева места ее проведения угостили Антипова, а с ним и еще нескольких важных членов оргкомитета номенклатурной баней в загородном пансионате. Разумеется, баня была там не единственным угощением для сильной личности. Антипов и в самом деле был в ударе, молодецки, не хуже сибиряков, хлопал стакан за стаканом. Он действительно умел хорошо держать градус, но на этот раз «термы» в сочетании с водкой оказались сильнее его организма. С тяжелым инфарктом он был перевезен перепуганными хозяевами из пансионата в реанимацию, где он и пробыл несколько недель, прежде чем смог вернуться в Москву. А там ему скоро дали понять, что для напряженной работы по руководству системой НТИ для ряда отраслей он со своим подорванным здоровьем не подходит.

Его сняли с поста директора центра, потому что он надоел хозяевам не столько «западными» увлечениями (хотя и ими, конечно, тоже), сколько тем, что они так и не ощутили никаких значимых изменений в своем информационном обеспечении за то время, пока он отвечал за это – а прошло с тех пор, как его назначили, ни много ни мало около двенадцати лет. Колоссальные затраты своих собственных и чужих сил, громадные, хотя и недостаточные для получения эффекта затраты государственных ресурсов и финансовых средств – все пошло для него прахом. Если что созданное им и осталось на пользу дела, то работало уже не на него, а на тех, кого он и в грош не ставил, поскольку давно уже привык считать, что его интеллекта с лихвой достаточно для всего информационного центра, и потому оставлял рядом с собой только тех, кто без собственных закидонов делал, как он приказывал, а непрошеных инициатив не проявлял. Надо сказать, что своих подхалимов и льстецов Антипов не уважал никогда и мог обращаться с ними вполне бесцеремонно, зная, что такая публика выдерживает любое обхождение с собой, хотя при смене господина обязательно старается вцепиться прежнему повелителю сзади в штаны. Но без льстецов и подхалимов он давно разучился жить и без их славословия просто плохо себя чувствовал.

Видимо, самым главным своим достижением в карьере и вообще обретением в жизни Антипов считал власть над людьми. Он привык ощущать себя повелителем сотен людей, работавших в его центре, и весьма влиятельным лицом в глазах еще двух-трех тысяч людей, собирающихся защитить и утвердить в ВАК»е свои диссертации. Он совсем не пресытился сладостным чувством власти, когда его отлучили от нее, и вовсе не собирался от нее отказываться. У него под рукой остался очень скромненький запасной аэродром – должность профессора при кафедре высшей математики в учебном институте, даже не заведующего кафедрой. Конечно, он получил возможность рассчитывать на благосклонность хорошеньких студенток, пренебрегавших изучением точной науки, в обмен на приличную оценку в зачетной книжке, или аспирантки, которой мог понадобиться научный руководитель по теме, требующей применения серьезного математического аппарата, но это в принципе была весьма краткосрочная власть, а ее корыстная – с одной стороны, – и весьма смахивающая на вымогательство – с другой стороны – природа была очевидна до неприглядности даже ему самому. Не этого требовательно жаждало его честолюбие. Женщины сами должны были желать сближения со столь сильной личностью, почти сверхчеловеком, каким он себя представлял – пожалуй, кем-то вроде Бонапарта, имевшего неограниченное предложение со стороны дам, заинтересованных в близости с ним.

Остатки возможностей выглядели скудными и жалкими. Слишком малое осталось в руках еще далеко не вполне развернувшегося в полную меру директора, когда он перестал быть директором. Теперь ему трудно было чем-то серьезно утешить себя.

Белянчиков был самым близким из приближенных Антипова. Считая себя уже крупным специалистом в информатике, поскольку солидным тоном повторял сентенции шефа, он на самом деле давным-давно превратился в простого диспетчера и передатчика директорской воли, не проявляя никаких инициатив и лично не участвуя ни в научной, ни в практической деятельности центра как разработчик. Михаил не помнил ни единого случая, чтобы Белянчиков, когда это зависело от него, принял бы какое-либо решение из нескольких вариантов, кроме самого-самого худшего. В конце концов это стало раздражать – нет, не Антипова – а нескольких новых и более карьерноустремленных сотрудников, которые стали доказывать Антипову, что Белянчиков должен был бы много лучше воплощать в жизнь идеи и волю директора, чем он делал. И в конце концов они сумели предметно доказать Антипову свою правоту. В то время Михаил уже давно не работал в центре, но знал, что против Белянчикова были пущены в ход и его аргументы. Антипов предложил бывшему другу неподобающе низкую должность и тот вернулся в институт, в котором прежде работал с Антиповым по инженерной специальности. Десятилетнее служение личным интересам Антипова как своим собственным дорого обошлось Виктору Белянчикову, когда-то нормальному студенту, человеку с собственной головой, смелому, умеющему рисковать мотокроссмену. Если не считать денег, получаемых у Антипова, он ни в чем не преуспел и вернулся на прежнее поприще, отстав от специальности почти на целую эпоху. Снова надо было доучиваться вместо того, чтобы сразу идти вперед. Хорошо еще, что по старому знакомству его взяли обратно после такого перерыва. Но жизнь, столь быстро набравшая карьерные обороты в кильватере у Антипова, оказалась растраченной впустую, и эту потерю уже ничто не могло восполнить. Видимо, он проклял новую специальность, в которой не преуспел. Иначе чем было объяснить, что он категорически отказывался встречаться с теми, кто пытался о чем-то расспросить его по тематике Антиповского центра. Куда только девался былой апломб. Впрочем, за это его можно было даже уважать. После утраты иллюзий и должности он все-таки постарался восстановить свое собственное достоинство в том деле, которым успешно занимался раньше и которое впредь мог надеяться двигать вперед своим умом не хуже многих.

Как ни странно, но со временем Михаил стал вспоминать об Антипове и Белянчикове даже с неведомо откуда взявшейся жалостью. Продолжай Антипов заниматься прикладной математикой, глядишь, на всю жизнь стал бы уважаемым лицом среди коллег, а не просто скороспелым доктором наук, о трудах которого в кругах специалистов по его тематике даже не вспоминали – Михаил специально узнавал. Но он, похоже, отдал всю силу ума и духа преходящим ценностям, суете, умеренно преуспел в своем сомнительном предприятии и довольно капитально обанкротился. О Белянчикове и говорить было нечего. Если человек перестает быть творцом по своей воле, выбрав в качестве своего пути следование в кильватере за сильным лидером, то он напрочь теряет себя и становится куда более зависимым, чем когда был победнее, да самостоятельней в выбранном деле.

Михаил ушел из Антиповского центра с чувством облегчения. Найти подходящую работу долго не удавалось, пока ему не помогла Люда Фатьянова, которая сделала это по двум причинам – во-первых, потому, что собираясь прыгнуть наверх, освобождала свое место (кстати, бывшее место Михаила перед уходом к Антипову), и, во-вторых, потому что продолжала его любить, хотя Михаил от своего увлечения ею давно отказался. Но все равно Михаил никогда не жалел о пяти с лишним годах работы в Межотраслевом центре, о достигнутых успехах и о полученных ударах, о том, что нравилось и о чем не нравилось вспоминать по одной причине – именно на работе в этом центре он познакомился с Мариной, полюбил ее и соединился на всю дальнейшую жизнь.

Вместе с любовью ему было легче поддерживать свое достоинство, хотя кое – в чем и сложнее, поскольку на их отношениях Белянчиков и его клевреты в конце концов попытались сыграть. Достоинства он не уронил, о чем ему сообщил не кто-нибудь, а секретарь партийной организации центра, вполне официальное лицо, который наблюдал за ним, за Антиповым и Белянчиковым со стороны, не вмешиваясь в их дела, поскольку его об этом не просили. Это признание кое-чего стоило, тем более, что этот партийный секретарь знал, что против вступления в партию Михаил имеет стойкое предубеждение, поскольку не хотел дать властям еще один способ вмешательства в свою жизнь и судьбу, еще один рычаг принудительного управления его личностью и волей.

Очевидно, именно по иронии Бытия, что раз он не хотел вступать в партию, его туда четырежды приглашали партийные функционеры. В их числе были и двое весьма высокопоставленных: оба друзья его первой жены Лены по учебе на философском факультете университета. Один стал секретарем ЦК ВЛКСМ, другой – секретарем Московского комитета партии. На их вопросы, почему он до сих пор не в КПСС, он отвечал по-приятельски откровенно, что ему претит попасть в общество карьеристов и подлецов, старающихся преуспеть в жизни за счет эксплуатации неких идеалов. На это партийные деятели достаточно резонно замечали ему, что если порядочные люди не будут вступать в партию, то кто же там в конце концов окажется, кроме карьеристов и подлецов? С их рекомендациями он мог получить вожделенное членство вне всякой очереди, в то время как многие охочие управленцы и научные работники ждали этого годами, ведь только рабочих принимали сразу, как только они об этом заикались или соглашались на уговоры, так мало их было в «рабоче-крестьянской партии трудящихся». А вот занять сколько-нибудь заметный и выгодный пост, не имея в руках партбилет, было более чем проблематично. Исключений было крайне мало, таких, например, как великий авиаконструктор Андрей Николаевич Туполев, которого, конечно же, приглашали в КПСС самые высокие люди в партиерархии, но который предпочел не забывать, по чьей милости он дважды оказывался в заключении в компании с лучшими представителями культурного слоя страны. Видимо, на него махнули рукой и даже решили указывать пальцами иностранцам: вот, мол, пожалуйста, не коммунист, а каких служебных высот он у нас достиг!

У Михаила не было столь весомых личных причин отказываться от членства, как у Андрея Николаевича Туполева, хотя он не только из книг и из прессы знал об издевательствах над гордостью отечественного авиастроения. Один из сотрудников в ОКБ стандартизации, Александр Никитович Свистунов, в годы войны молодой техник-конструктор, рассказывал Михаилу: «Помню, помню Андрея Николаевича на Омском авиационном заводе в сорок третьем году, как ходил в телогреечке под конвоем». Эти простые слова, от которых щемило душу сильнее, чем от квалифицированных рассказов посторонних лиц, запали в память Михаила навсегда. Но сам он отказывался вступать в КПСС не столько из-за того, что не забывал о таких людях, как Туполев. У него имелся, так сказать, и свой семейный повод. Однажды, когда Михаил был уже инженером, мама проговорилась, что отец еще в послевоенные годы подал заявление в партию, но ему отказали. Должно быть, из-за того, что его отец был полковник царской армии. Если партия действительно нуждалась в честных людях, чтобы в ней не преобладали карьеристы и подлецы, то почему туда не приняли безусловно порядочного человека, особенно дорогого ему? Этого Михаил прощать не собирался. Он знал, что определенно вредит своей карьере, особенно когда в партию зовут не какие-то далекие высшие функционеры, о близком знакомстве с которыми на работе никто и не подозревал, а свои, местные партийные секретари, которые, вероятно, и должны были сообщать наверх о тех, кому была предложена «высокая честь» и кто от нее отказался, чтобы тому затем воздали поделом. «Тот, кто не с нами, тот против нас». Этот лозунг был не просто словесной формулой. Он служил прямым руководством к действию. Михаил помнил об этом и потому не формулировал отказ с откровенной и грубой прямотой. К несказанному удивлению партийных секретарей он ссылался на то, что в соответствии с уставом член партии обязуется ставить партийные интересы выше личных, а он, если говорить правду (и он действительно говорил правду), такому высокому критерию членства, увы, еще не отвечает. Иногда ему казалось, что на него смотрят как на идиота – ну кто ж идет в партию не ради достижений своих личных интересов? – однако прямо разъяснять ему, что партийную демагогию не стоит понимать буквально, никто не решался. Проще было не выполнить поручение, нежели дезавуировать идеологическую догму. Поэтому последнее слово оставалось за ним: НЕТ, НЕТ, НЕТ и НЕТ. Самое смешное, что ему совсем не мешала партийность обеих жен. И Лена, и Марина не вызывали никаких сомнений в своих высоких человеческих качествах ни у кого, кто их знал. Пожалуй, Лена вступила в партию потому, что сам род ее занятий обязывал ее быть членом партии. Философия, марксистско-ленинская философия, считалась матерью всех идеологических дисциплин, и потому в этой области контроль за партийностью кадров осуществлялся особенно строго. Но главное, что влекло в партию порядочных девушек и женщин, и не думавших делать таким путем свою служебную карьеру, был, с одной стороны, романтизм, сохранившийся в сознании общества со времени революции, несмотря на то, что она собой представляла, и неисчезнувший в результате бессчетных репрессий времен советской власти; а, с другой стороны – столь же чистая, сколь и наивная вера в то, что партийность открывает им путь к активному участию в улучшении жизни общества. Должно быть, партийных секретарей, читавших анкеты Михаила, в которых он по обязанности сообщал о партийности жен, удивлялись, как это они не содействовали его вступлению в КПСС. Нет, они со своей стороны содействовали. Было время, еще при Лене, когда Михаил, смеясь, рассказывал некоторым знакомым, что и жена, и любовница (в то время Оля – кстати тоже член партии) советовали ему вступить в КПСС, но тщетно. Он НЕ ХОТЕЛ, а, значит, и любые выгоды не имели значения. Да, он был в комсомоле, повинуясь душой принятому в обществе стандарту для молодых и будучи стандартно подготовлен к вступлению в комсомол унифицированной партийной пропагандой. Но тогда у него все-таки не было самостоятельно развитого мышления, а когда появилось, он стал наблюдать, кто же на самом деле идет в партию. Если говорить о мужчинах, то они обычно не производили ощущения наивных людей, чаще даже совсем не наивных, а наоборот – расчетливых и трезвых, отнюдь не романтиков коммунистической идеи. Безусловно, на первый взгляд эта идея имела немалое обаяние. Все объявлялись равными. Любой человек поэтому имел право считать себя не хуже того, кто на самом деле был лучше или гораздо лучше. Обаяние заманчивой лжи о равенстве качеств и достоинств предполагала и равенство всех прав и состояний каждого индивида в идеальном обществе, в котором была обещана только необременительная и приятная работа по призванию и по способностям. Трудно было не признать такую жизнь действительным идеалом любого человека, желающего попасть в рай, не стараясь заслужить право на это. Конечно, коммунисты обещали райскую жизнь на Земле только потомкам, когда будет повержена и рассеяна в прах мировая буржуазия, когда нынешние поколения завершат тяжкий труд по созданию материального фундамента коммунизма. Однако они уверяли, что так обязательно случится, потому что иначе не может быть. Постоянное пропагандистское противопоставление коммунизма гнусному со всех сторон капитализму породило блестящий анекдот – пожалуй, самый любимый Михаилом из разряда политических. «Чем отличается коммунизм от капитализма?» – «Тем, что капитализм – это эксплуатация человека человеком, а коммунизм – как раз наоборот!»

Михаилу было совершенно очевидно даже без знаний порядков, установленных в архипелаге Гулаг, что потогонная система на советских предприятиях была ничуть не менее изнуряющей, выматывающей и жестокой, чем на капиталистических. Это он сам наблюдал на многих заводах. Защита интересов трудящихся, не только рабочего класса, которой так гордилась советская власть, на поверку оказывалась чистой фикцией. Крестьянам (колхозникам – как было принято говорить) платили за непомерный труд так называемыми «палочками» – трудоднями, за которые полагалась крайне скудная или вовсе символическая натуральная плата, настолько недостаточная для поддержания жизни, что власти разрешали людям кормиться с небольших приусадебных участков, что было, конечно «гуманной» уступкой мелкобуржуазному сознанию земледельцев. Интеллигенции, называемой «классовой прослойкой» между классом «гегемонов» рабочих и низшим классом крестьян (его низшим, разумеется, не называли, но относились к нему воистину как к низшему) – приходилось выдерживать наибольшие измывательства власти над ее интеллектом, устремлением к свободному творчеству, к высокому духовному развитию. Михаил отвергал трескотню пропаганды о том, будто все материальные блага мира создаются руками рабочих. Как и в прежние времена, но особенно в двадцатом веке эти блага начинали создаваться в умах ученых, инженеров, изобретателей в лабораториях, технических и конструкторских бюро, в мастерских – и лишь потом становились предметами, которых касались руки индустриальных рабочих, поскольку все чаще работу выполняло сложное автоматическое оборудование, облегчающее труд или вовсе его заменяющее. Весь прогресс производительных сил, перед которым так преклонялись марксисты, определялся трудом интеллигентов, которым платили мизерные деньги – меньше, чем рабочим средней квалификации, да при этом еще приговаривали, что они – ничто в сравнении с пролетариатом. Рабочим такая декларация была очень и очень по вкусу. И они, разумеется, считали очень правильным,что инженерам и мастерам платят меньше, чем им. Многие в цехах смотрели на инженеров свысока. Конечно, среди рабочих находилось немало людей, которые уважали инженеров за умственные умения, но таких было вовсе не большинство. Михаилу запомнился один случай в цеху завода электросчетчиков. Там был слесарь-наладчик примерно его возраста, который не только обливал его молчаливым презрением, но даже проходил мимо него, выпячивая пузо вперед, чтобы казаться более значительным. Этот слесарь считался изобретательным, подавал рационализаторские предложения по оснастке, в том числе и по приспособлению для намотки токовой катушки. Михаил спроектировал полуавтомат для этой операции. Слесарь с выпяченным пузом и презрительной миной подошел посмотреть, как работает эта глупость. Вся ручная работа сводилась только к тому, чтобы вставлять концы отрезков медной проволоки в гнезда. Остальное совершалось «само собой». Несколько минут слесарь смотрел молча. Собственно, за все время, пока он стоял, губы его не разжимались. Но зримо менялось выражение его лица. Сначала в нем проявилась легкая растерянность, затем явное мыслительное напряжение, удивление и, наконец, Михаил прочел в нем признание слесаря самому себе, что такого он бы сам ни за что не придумал. С той поры этот слесарь стал здороваться с Михаилом первым, и его пузо при этом больше не выпячивалось.

Нет, в его родной стране издевались не только над такими великими инженерами как Рамзин, Туполев, Королев, Лангемак, издевались и над такими, которые находились и в середине, и в самом низу инженерской иерархии. Издевались размером зарплаты, посылкой в колхоз на уборку урожая овощей, а затем на их переборку на овощных базах, где они гнили из-за ненадлежащего хранения. Уж это Михаил знал предметно по собственному опыту. Но достаточно быстро выяснилось, что подобный опыт имел каждый советский интеллигент, в какой бы сфере он ни трудился. Врачи знали, что хирургу академику Юдину ломали его творившие волшебные операции пальцы, что много раз сажали и высылали хирурга академика Войно-Ясенецкого. Биологи знали, как власть расчищала дорогу полуграмотному академику Лысенко, посадив и уморив голодом крупнейшего ученого академика Николая Ивановича Вавилова. Химики знали, что светило подобной величины в области химии Ипатьев остался во время командировки в США, поскольку руководство советской делегации пообещало за его «поведение», разобраться с ним после возвращения домой. Писатели могли сходу назвать десятки фамилий своих исчезнувших из их окружения коллег. И то же самое могли сказать о ситуации в своей среде деятели театра, кино, а также военные и всевозможные управленцы.

В каких странах, кроме «стран мира и социализма» происходило такое? Очевидно, что ни в одной, ибо о таких случаях советская пропаганда кричала бы и кричала. Но насчет подобного «у себя» был молчок.

Михаил постепенно переходил в сознании от частного к общему, прежде чем завершил свою оценку действительной системы советского социализма. В решающем факторе соревнования социальных формаций – в развитии производительных сил – вопреки прогнозу Маркса – Энгельса – Ленина социализм последовательно проигрывал якобы обреченному на скорую гибель капитализму. Эту картину не в силах были перечеркнуть даже такие выдающиеся советские достижения как запуск в космос спутников, космических кораблей с людьми и мягкая посадка автомата на Луну и возвращение его оттуда с лунным грунтом, неслыханной мощи водородные бомбы и самые большие в мире автономные подводные крейсера. Однако в скором времени в мире капитала в достатке оказывалось нечто подобное и плюс к этому имелось многое такое, чего не было или о чем даже слыхом не слыхали в советской стране. Сплошная автомобилизация, компьютеризация и видеомагнитофонизация всех слоев общества, не говоря об изобилии каких хочешь продуктов питания, одежды, обуви, бытовой техники – и даже каких не хочешь.

Михаил, конечно, радовался, когда Советскому Союзу удавалось в чем-то вырваться вперед – знай наших! – но в целом в пользу СССР ничто от этого не изменилось. С какой стороны на его практику и идеологию ни смотри, коммунизм не выглядел жизнеспособным без террора. Шаг влево, шаг вправо считается побег....

То была ранняя стадия его философского созревания. С одной стороны, он уже начал критически оценивать свой более или менее сложившийся под влиянием среды обитания менталитет, с другой стороны, приступил к радикальному освобождению сознания от лжи и заблуждений, которых придерживался прежде.

И ему уже делалось стыдно, что он живет в стране с ее нынешним устройством, но храбрости, которая требовалась для выступления против существующей системы, у него не было. Михаил знал, что посягни он на нее, система раздавит его в два счета. И не его одного, а всех, кто ему дорог и нужен. В этом он видел свой грех, но совершать безусловно опасное и одновременно совершенно бесполезное все равно не мог и не хотел.

Глава 9

Нельзя сказать, чтобы Михаилу хотелось вернуться в тот институт, из которого пять лет назад он ушел к Антипову – слишком уж хорошо он знал, как там ведутся дела, каким конъюнктурным изменениям в угоду сильным промышленным министерствам подвержена политика госкомитета, которому принадлежал институт. Вместе с тем, там уже не было того невыносимого заместителя директора Смирнова – Ачкасова, садиста и демагога, долго имевшего безграничную власть – его сменил на посту другой человек, внешне как будто более уравновешенный и заинтересованный в успехе дела. А главное, Люда Фатьянова собиралась оставить пост начальника отдела, который прежде возглавлял Михаил, с тем, чтобы в скором времени возглавить группу отделов по совершенно новой тематике и, стало быть, сделаться заместителем директора. Еще перед уходом к Антипову тогдашний директор Пахомов, сменивший Беланова – покровителя Ачкасова – сказал на прощанье, что если Михаил передумает, то в любой момент сможет вернуться обратно. И все-таки, не будь у него с Людочкой довольно странной, но нежной любви, с одной стороны, и ее особых приятельских отношений с директором Пахомовым, сложившихся во время их работы молодыми специалистами на агрегатном авиационном заводе, возможно, его возвращение в прежний институт так бы и не состоялось – так много народу в институтской верхушке воспротивилось этому. Во главе их был зам. директора по кадрам и режиму, который лично Михаила раньше не знал. Однако Люда, используя все доступные ей средства, добилась, чтобы её преемником стал именно он, Михаил Горский.

А началось все примерно за шесть лет до этих событий и притом со знакомства не с Людой Фатьяновой, а с Ниной Миловзоровой. Тогда, приехав в смежный информационный институт по общему делу, Михаил был встречен в нужном отделе молодой женщиной с добрым, открытым, хотя и немного грубоватым на вид лицом под пышной гривой волос цвета темного красного дерева и приятной крепкой фигурой. Он почувствовал по обращению Нины, что сразу понравился ей, и сам нашел ее симпатичной. Но само по себе первое знакомство не имело никаких последствий для них, пока примерно месяц спустя Михаил не столкнулся с Ниной на лестнице в своем институте, и она сказала, что теперь работает здесь. Время тогда шло к лету. Отношения же Михаила с Леной в тот период можно было назвать только временем полного взаимного охлаждения. Каждый из них вел свою жизнь как считал нужным почти без оглядки на другого. Но до разрыва еще не дошло. Михаил, однако, все-таки поинтересовался у Лены, пойдет ли она с ним в поход. Лена не захотела (это его не удивило), и тогда он сказал, что в таком случае он пойдет с другой женщиной. И этой другой женщиной опять-таки с радостью согласилась стать именно Нина. Казалось бы, все было ясно. Что еще можно подумать о женщине, которая уходит с мужчиной в поход только вдвоем на целый месяц, кроме того, что она готова стать его любовницей? И, тем не менее, казалось бы, вполне предопределенной близости не суждено было сбыться. По совершенно непонятным причинам (Михаилу казалось, что не только он, но и Нина их не понимает) она отказалась от сближения в их первую же походную ночь. Предприняв затем еще две попытки овладеть ею, не применяя грубой силы, он понял, что по доброй воле она не согласится, и пришел в состояние холодного бешенства и против нее, и против себя. На черта ему понадобилась охочая с виду женщина с таким комплексом? В этом следовало разобраться еще до похода, теперь же исправлять положение было поздно. На черта ей понадобился мужик, ради поездки с которым ей пришлось очень изобретательно обмануть мужа, а в итоге испортить отпуск не только Михаилу и своему мужу, но и себе? Кое-как справившись с гневом, Михаил решил на месяц смириться с дурацким положением, в котором оказался по собственной вине, но в отместку больше ничего не добиваться от женщины, которая в простоте своей даже не выглядела коварной. И в целом Михаил выдержал эту линию до конца. Лишь однажды он едва не нарушил данный себе зарок, глядя на Нину, которая в одном бикини улеглась на толстый ствол поваленного дерева, держа перед собой книгу. Он в деталях обдумал, как взять ее против воли, не допуская возможности сопротивления, и с большим трудом вернул себя к сознанию недопустимости той гнусности, которую всегда про себя принципиально отвергал. Он признался в этом Нине уже после возвращения в Москву, и тогда услышал от нее, что ближе к концу похода она уже была не против, но он ее уже больше не добивался. И лишь год спустя Михаил сумел догадаться, почему Небеса были против их связи, хотя они с Ниной оба как будто были к ней совершенно готовы. К этому времени они с Мариной полюбили друг друга, и именно Нина предоставила им для первых любовных встреч свой дом. Но это случилось потом. А всего через месяц после возвращения из похода, зайдя проведать Нину к ней в отдел, Михаил увидел там молодую золотоволосую женщину, живо напомнившую ему собственную маму с фотографии ее студенческих лет. Нина сказала, что это ее новая начальница отдела. – «Как она?» – спросил Михаил, не имея в виду ничего кроме оценки ее качеств в отношении подчиненных. – «Во!» – просто ответила Нина, подняв большой палец вверх. – «А как зовут?» – «Людмила Александровна». После нескольких мимолетных встреч они с Людой стали здороваться. И однажды после работы Михаил пошел проводить ее домой. Оказалось, она едет к сестре помогать чертить дипломный проект. Часть пути они прошли пешком, потом ехали в метро и снова шли, потому что хотелось спокойно говорить, а не толкаться в автобусах. А потом она предложила ему познакомиться с сестрой, и они поднялись в квартиру. Сестра оказалась не похожей на Люду ни внешне, ни по обаянию, ни, насколько успел узнать Михаил, по уму, хотя внешне была недурна, а бюст у нее порядком превосходил Людин. Появление Михаила она встретила с настороженностью и неприязнью. Михаил распросил ее о теме дипломного проектирования, тем более, что она училась в том же МВТУ, который кончили в разное время и Михаил, и Люда. Вскоре он распрощался и ушел, чтобы не мешать сестрам работать.

Вскоре им с Людой захотелось встречаться еще. Их прогулки заканчивались где-нибудь в центре. Люда старалась ехать к дому одна. Из этого Михаил сделал вывод, что пока ее муж в Москве, его туда не пригласят. В один из вечеров они зашли в кафе, которое выбрала она и в котором раньше явно бывала. Там были грузинские вина, но совсем не тех сортов, которые любил Михаил. Тем не менее, он заказал бутылку, и они за разговорами выпили ее, и все выглядело вполне обнадеживающе. Однако, когда они шли по бульвару из кафе к метро, и Михаил попытался ее поцеловать, Люда умело выскользнула из объятий. Потом она не согласилась, чтобы он поехал с ней до ее станции и снова уклонилась от поцелуя, когда они прощались перед дверью вагона. Но самое обидное случилось, когда она вошла в вагон и напоследок даже не подумала взглянуть на него. В том, что она сразу устремила взгляд вдоль поезда, Михаил углядел совершенно нарочитую и наперед хорошо рассчитанную холодность и понял, что его задевают сознательно. Цель могла быть только одна – чтобы он крепче сел на крючок и стал послушен своей избраннице во всем. Так с ним поначалу еще никто не обращался. И тогда, даже не покинув места, на котором стоял, провожая глазами проходящий мимо поезд метро, он твердо пообещал себе, что по-Людиному не будет, и что такая любовь ему не нужна. Через несколько дней досада прошла, а затем и забылась, но его решение осталось неизмененным.

Как раз в это время Михаил перешел на работу в Антиповский центр. Люда перестала вспоминаться. И тут вдруг обнаружилось, что Люда интересуется его делами и даже ищет встречи с ним. Он бы и не поверил, что холодная и расчетливая кокетка отбросила вдруг все свои приемы и стала жадно ловить любую возможность разузнать что-то о нем, но сомневаться не приходилось. В сектор Михаила поступила на работу Людина приятельница Нонна. Ему было несложно установить, что ее разговоры с ним о Люде не случайны и их цель, заказанная Людой, – дать ему понять, что его появления ждут, и он желанен. На эти слабо замаскированные призывы Михаил откликался вежливо, но очень сдержанно. Да, – соглашался он с Нонной, – Люда прекрасный человек. И очень красивая женщина. Безусловно, с хорошим умом. И он всегда рад возможности передать ей привет, поскольку людей с такими достоинствами встречается очень немного. И все.

А еще через пару месяцев Нонна наверняка должна была сообщить Люде по долгу дружбы, что у Михаила на работе начался новый серьезный роман. В ответ на расспросы приятельницы о новой избраннице Михаила – Марине – Нонна явно не могла сообщить ничего утешительного – женщина красивая, культурная, умная. Правда, замужем. Но и в этом Люда ее не превосходила. Окончательно же убедило его в неравнодушии Люды, даже много большем, чем в неравнодушии, когда узнал от своего кузена Володи – сотрудника Людиного мужа, что он был приглашен к ней домой, и там она расспрашивала о Михаиле. Это уже смахивало на вопль отчаяния. Люда хваталась за последнюю соломинку, чтобы вызвать Михаила к себе каким угодно путем. Это выглядело очень странно. Он совсем не собирался ни мстить Люде, ни привлечь к себе напускным равнодушием. Она не захотела честных отношений, прямых проявлений чувств – ну что ж, ее право. Зато его душа и сердце как нельзя более кстати освободилось от ненужной страсти, и это позволило ему без всяких внутренних помех пойти навстречу Марине. За такой поворот событий он мог только благодарить и благодарить судьбу. Переживания Люды не доставляли Михаилу никакого удовольствия, в душе он даже сочувствовал ей, но там для нее не осталось никакого места. Так он тогда полагал – и почти не ошибался. Но новая встреча с Людой убедила его, что и она, зная о Марине, все равно по-дружески расположена к нему, хотя он и не проявлял никакой готовности к интимному сближению, и она тоже перестала об этом думать – так по крайней мере казалось. Это открыло период встреч, во время которых сексуальное влечение друг к другу составляло только некий отдаленый фон, придавая особую искренность ее исповедальной откровенности. Михаил не уклонялся от этих встреч и разговоров. Он вновь ощутил радость отношений с интересной женщиной, которая не отягощалась ничем. Однажды он без обиняков спросил: – «Людочка, вы давно созрели для близости со мной?» – «Ой, Мишенька! – ответила она. – Так давно, что я уже, кажется, перезрела!» Этот обмен репликами вполне устроил обоих. Фактически они подтвердили, что теперь могут любить, не нуждаясь в постели. Марина была в курсе их отношений и не делала Михаилу по этому поводу никаких представлений. Иногда она улыбалась, находя запоздалыми и наивными некоторые действия Люды, но никогда не высмеивала ее и не возражала против их дружбы. И эти отношения сложились у них еще до того, как Михаилу понадобилось срочно уходить от Антипова (Марина ушла оттуда несколькими месяцами раньше, когда на их с Михаилом близости уже пробовали играть клевреты Белянчикова). Тут-то Люда и предложила Михаилу свое содействие, которое требовало от нее хоть и не самопожертвования, но все-таки готовности принять бесповоротное решение по поводу перехода на новую тематику, которую Михаил считал достаточно искусственной и конъюнктурной. Сам он по своей воле не стал бы с такой связываться, чего не скрывал и от Люды. Но у нее были свои предпочтения, и она перешла Рубикон, правда, как выяснилось спустя пару лет, сильно себе во вред. Но откуда людям знать свое будущее? Тем более, сначала ей все удавалось, судя по тому, как выходили постановления, проекты которых она готовила, как организационно разворачивалось новое дело, как быстро формировались новые отделы института в соответствии со структурными схемами, которые она разрабатывала «под себя». Сама Люда уже получила под свое начало головной отдел и рассчитывала, что ее вот-вот назначат заместителем директора института, и она выйдет из подчинения Баурсакова, сделавшись по рангу равной ему. Однако ее не назначили. И повинна в этом была прежде всего конкурентка, проигравшая ей в борьбе за пост секретаря парторганизации отделения института, которая постаралась отомстить Люде за свое поражение – особа без морали и комплексов, которая делала карьеру через ту или иную нужную ей постель, умело комбинировавшая методы интриганки и проститутки. Она была обладательницей грузноватого здорового тела (именно о ней Михаил однажды услышал суждение одной сотрудницы, которое нашел справедливым – «кусок толстомяса»). Она обычным для себя путем сделалась конфиденткой Баурсакова и быстро убедила его, что Фатьянова не просто хочет вывести новые отделы из-под его подчинения, но и вообще собирается вытеснить и заменить его собой как главу нынешнего отделения. Баурсаков, весьма чувствительный к опасным рейдам по своим тылам, принял меры, и еще одного заместителя директора в госкомитете решили не назначать.

Люда не опустила руки, но все-таки это было для нее ударом. К тому времени Михаил уже хорошо представлял, насколько ценна для нее успешная служебная карьера. Ему навсегда запомнился один разговор с Людой, когда она неожиданно спросила, какой брак для него более счастливый – первый или второй? – «Конечно второй! – ответил Михаил. – А почему вы спрашиваете?» – «Потому что все мои знакомые, которые завели вторую семью, дружно утверждают, что были больше счастливы в первом». – «Странно», – заметил Михаил. – «Почему странно?» – в свою очередь удивилась Люда. – «Мне думается, что после первого брака люди уже лучше разбираются в том, что им действительно нужно для счастья, и кто для этого больше подходит. Разве не так? Вам так не кажется?» – «Мне кажется, что первый брак был для меня лучше». – «Разве вы не первый раз замужем?» – «Нет, Мишенька. Правда, я второй раз замужем за первым мужем.» – «Вот так? Я не знал». – «Немудрено. Я ненадолго уходила к другому.» – «И были с ним счастливы?» – «Да, была». – «Так почему?…» – «Я вам давно призналась, что променяла любовь на карьеру». – «Я этого не понял буквально. Думал, что ваш муж или другой мужчина просто ушел на второй план». – «Может, вы и правы, что так поняли. Или что так пожелали понять. Дело в том, что муж после моего ухода совершенно взбесился. И стал терроризировать меня с разных сторон. Кричал, что сделает меня невыездной, что сообщит в парторганизацию, как я поступила с семьей. И, самое худшее, он устраивал дикие сцены при дочери, настолько дикие, что с ней уже начали происходить нервные припадки. Я не выдержала и вернулась». – «А тот?…» – «А тот спился». – «Да, грешно!» – выдохнул Михаил. – «Ох как грешно! – серьезно подтвердила Люда. – Плохо я выгляжу после этого?» – в упор спросила она. – «Нет, – ответил Михаил, – хотя безусловно вы сделали плохо человеку, которого любили и который любил вас. Но еще хуже, по-моему, вы сделали себе. Вы вернулись к мужу незадолго до нашего знакомства?» – «Да. Только-только начала приходить в себя» – «Пожалуй, по вашему поведению что-то такое чувствовалось. И теперь я, наконец, понимаю, почему ваша сестрица так негативно отреагировала на меня и на мое появление в ее доме. Думаю, она откровенно высказала вам свое неодобрение после моего ухода». – «Высказала». – «Вид у нее был такой, словно она одна – и уже во всяком случае лучше старшей сестры – знает, как надо вести себя порядочной замужней женщине. Кстати, ее собственный муж показался мне совершенно бессловесным. Она совсем подавляет его». – «Да, вы правы. Там заправляет она». – «Боюсь, как бы она таким методом не дозаправлялась до полного краха своей власти». – «Почему вы так думаете? Он с ней счастлив». – «На моих глазах уже не раз происходило такое, когда вполне послушный очарованный женой муж, добровольно лишивший себя какого-либо приоритета в семейных делах, неожиданно для жены преображался, делал финт ушами и заводил другую женщину, с которой чувствовал себя свободным». – «Ну, такое с моей сестрой вряд ли случится», – усомнилась Люда. И вновь оказалась неправа. Не больше, чем через три года муж – таки покинул ее сестру, обладательницу завидного бюста. Покинул ради женщины, с которой его чувство мужского достоинства не умалялось, а сам он перестал страдать.

Странно сложилась семейная жизнь обеих сестер. Одна хотела навсегда покинуть мужа – и не покинула; другая же и мысли не допускала, что ее могут оставить, но ее оставили. Если бы надо было доказывать кому-то, что семейные узы возникают и распадаются отнюдь не только по воле супругов – и даже не столько по их воле, потому что к этому в первую очередь причастны Небеса, то более убедительного примера не стоило бы искать. Впрочем, вся дальнейшая Людочкина жизнь, к великому огорчению Михаила, напоминала слишком прямолинейное назидание любому, кто размышлял, что ему выбрать – любовь или карьеру.

Едва из института ушел директор Пахомов, который всегда поддерживал Люду во всех начинаниях, ее положение сильно осложнилось. Новый директор – Болденко – был членом бюро райкома КПСС и еще большим конъюнктурщиком, чем прежний. Ему очень хотелось безостановочно продвигаться наверх. Поэтому он крайне заинтересовался, как он считал, вполне многообещающим лозунгом «Пятилетке качества – отличную документацию!», придуманным сотрудником Людиного отдела. Этот сотрудник обладал отличным политическим нюхом, но его дарование на данном лозунге практически иссякло. Наполнять формулу хоть каким-нибудь смысловым содержанием по должности пришлось прежде всего Люде. Болденко поручил ей обеспечить идейную обработку первого секретаря одного из центральных районов Москвы. Без его поддержки нельзя было начать кампанию по выдвижению всесоюзной инициативы, венчаемой настолько красивым лозунгом, что на него непременно должны были бы клюнуть в ЦК КПСС. Болденко уже прикинул, на какую высоту он сможет взлететь после соответствующей раскрутки дела. Там, в ЦК, таких инициаторов ценили, брали на учет и при первой открывшейся вакансии в партноменклатуре назначали на более ответственный пост.

На беду Люды Фатьяновой, наполнять лозунг было нечем. Это Михаил откровенно объяснил ей заранее. Люде было нечем возразить, но он видел, что ей хочется, чтобы лозунг заработал на карьеру – и не только Болденковскую, но и ее собственную. Заместитель директора Баурсаков тоже не хотел, чтобы поезд ушел без него. На раздувании пустого пузыря сосредоточились интересы всего руководства института – с позволения сказать – научного, а также партийного. Низовая партийная организация всегда обязательно должна была находиться в гуще событий и создавать творческую атмосферу, в которой, по мысли высшего партийного руководства, только и могла возникать всесоюзная инициатива, идущая снизу, от масс. Желающих получить дивиденды от задуманной спекуляции оказалось более чем достаточно, однако доказывать первому секретарю райкома, чем отличная документация должна отличаться от нормальной, ни трусоватый Болденко, ни многоопытный Баурсаков сами не стали, а выставили вперед себя на авансцену коммуниста товарищ Фатьянову. Первый секретарь райкома (или попросту «первак»), выслушав Людины доводы в пользу продвижения инициативы, сразу почувствовал, что кроме демагогии ничего в предложении института нет. Конечно, он знал, что демагогия в таком деле – это самое важное, и он готов был бы ее поддержать, если б она действительно обещала дать хоть что-то, похожее на реальный эффект в деле повышения качества продукции, однако ничего обещающего не почувствовал. Его собственный опыт подсказывал, что с инициативами опасно ошибаться, что тут надо действовать наверняка. А как он сам будет убеждать секретаря московского горкома или, к примеру, самого заведующего промышленным отделом ЦК, если ему ничего вразумительного не могут сказать сейчас.?

Видя, как Фатьянова «поплыла» на простых вопросах, заданных «перваком», Болденко и Баурсаков даже не подумали придти ей на помощь. Впрочем, это-то было не удивительно, – им вообще нечего было сказать. Мыльный пузырь лопнул в первой инстанции. Хорошо еще, что Болденко провел апробацию инициативы не в своем райкоме по территориальной принадлежности института, а в соседнем, поэтому провал завиральной идеи не должен был сильно замарать его в глазах своего «первака», даже если соседний «первак» по телефону или при встрече на каком-нибудь совещании расскажет, как опозорились перед ним институтские пустозвоны, которые – подумать только! – собирались на такой туфте раздуть всесоюзное кадило! Хуже, если бы он еще заключил свое сообщение обидным назиданием: «Ты бы, это, повнимательней следил за своими архаровцами! Ведь не в бирюльки играем!» – или чем-то вроде того.

Короче, Болденко и Баурсакову, да и секретарю парторганизации института было отчего придти в ярость, и виновник был очевиден – Фатьянова! До ее сотрудника с политическим нюхом их гнев, естественно, не дошел. Что с него взять? Кандидат наук, старший научный. И идею выдвинул в общем-то подходящую и проходную. Так Фатьянова исхитрилась все провалить. Надо делать оргвыводы. Оргвыводов, то есть понижения в должности, Люда дожидаться не стала. Хорошо еще, что ей сразу удалось найти подходящую работу, правда, в совершенно иной предметной области, но все равно в сфере информации. Время от времени Михаил встречался с Людой в рамках каких-либо общих официальных мероприятий, чаще же она сама приезжала к нему на работу, и они уходили в какой-нибудь сквер и там беседовали на скамейке – почти как парочка, лишь недавно ощутившая тягу друг к другу. Михаил замечал, что Люда выглядит большей частью усталой и удрученной. Ее по-прежнему влекла к себе и административная, и партийная работа, хотя какой смысл был в их сочетании, Михаил не мог понять. Или Люда таким образом пыталась упрочить свое положение, понимая, что быть просто научным работником и самой участвовать в разработке автоматизированных информационных систем ей уже просто скучно и даже чуждо? Со временем у нее везде появлялись враги, сперва на одной работе, потом на другой, наконец, на третьей. Этому-то как раз Михаил совсем не удивлялся. Люда многих задевала простым фактом своего существования, будучи и образованной, и культурной и по-женски более привлекательной, чем большинство окружающих. Все это она, конечно, понимала и принимала как данность, а потому на уговоры Михаила найти себе занятие поспокойней, лишь с чуть меньшей зарплатой, она с грустной улыбкой отвечала, что, к сожалению, сама на такой шаг не способна. И отец у нее всегда был таким, а она на него очень похожа. Странно, но Люду совсем не настораживала и не страшила участь ее отца. Еще прежде она рассказывала Михаилу, что отец был необычайно деятелен, энергичен, всегда жил работой, но кончил тем, что впал в детство и делал все под себя. Казалось бы, что еще могло бы предостеречь ее от искусственной и суетной интенсификации активности, не дающей никакого творческого удовлетворения? Но нет, не предостерегло. Она по-прежнему сжигала свою свечу с обоих концов – административного и партийного. Михаил чувствовал, что с ней творится что-то неладное, но Люда об этом не говорила, а сам он не мог понять. Их встречи становились все реже. Потом Люда совсем перестала звонить. Михаил пытался соединиться с ней со своей стороны, но никогда не мог застать Люду на месте. В какой-то момент выяснилось, что до нее не может добраться никто из знакомых. Самое большее, что им удавалось узнать, что Людмила Александровна нездорова. Михаил не имел о ней других сведений в течение примерно трех лет, пока его двоюродный брат Володя – тот самый, которого Люда когда-то пригласила к себе, чтобы через него как-то попытаться воздействовать на Михаила – не спросил случайно при встрече, знает ли он, что его знакомая и бывшая сотрудница Люда Фатьянова умерла? – «Как умерла?» – оторопел Михаил – «От какой-то сложной болезни, – пояснил Володя. – Вроде бы от опухоли в мозге. Муж ее совершенно извелся, прямо стал на себя не похож. Ты ведь дружил с ней?» – «Дружил, даже очень нежно. И никак не мог понять, почему она вдруг так изолировалась от всех». – «Она долго болела». – «Вообще-то я так и предполагал». – сказал Михаил. Ему живо вспомнились прежние дурные предчувствия насчет того, что Люду может ожидать судьба ее отца. Поэтому Володино сообщение о ее смерти не стало для него совершенной неожиданностью. Но все, что было раньше связано с ней, теперь окрасилось горечью утраты обаятельной женщины, которую он отказался любить, но которая сумела все осознать и вернуть себе его расположение, только уже не прежнее – с обычными желаниями и страстями, а новое, прежде ему неизвестное, замешанное не прямо на сексуальном влечении к красивой и умной женщине, а на какой-то удивительной его сублимации, приведшей к непосредственному соприкосновению их душ без помощи стриптиза и постели.

Из всех соблазнившихся прелестями и выгодами служебной карьеры людей, кого Михаил хорошо знал и наблюдал рядом с собой, Люда Фатьянова осталась единственной, о ком он вспоминал только с симпатией и теплотой.

Еще двоих, кому, кстати сказать, помогла начать оперяться как будущим администраторам именно Люда – как секретарь партбюро отделения – Михаил относил уже к совсем другой категории искателей Фортуны на служебном поприще.

Первый, Григорий Вальцов, имел вполне приличные умственные способности. Более того – он даже выглядел как плакатный молодой ученый. Темноволосый, со слегка непослушной, чуть взлохмаченной шевелюрой, выдающий ершистый и самолюбивый характер, с красивым лицом, которому шел волевой подбородок, с решительным взглядом глаз сквозь стекла очков, обладатель спортивной фигуры выше среднего роста, физик, способный поддержать любой разговор.

Он удачно, то есть в достаточно молодые годы, подготовил и защитил диссертацию на степень кандидата физико-математических, а не технических наук, как большинство его коллег, отступившихся от физики и выбравших более легкий путь получения заветного кандидатского диплома (чем нескрываемо и гордился). Тем не менее, других физиков с честно заработанными степенями рядом с ним оставалось слишком много, чтобы в их среде можно было рассчитывать скоро занять какой-нибудь приличный пост в академическом институте. Там доктора наук годами ждали очереди на получение должности заведующего сектором. Кандидат мог затратить на это лет десять – двенадцать. Вальцова это не устраивало. Поэтому свой следующий после защиты диссертации ход он сделал как шахматный конь – на три клетки в сторону от физики к информатике, но зато и сразу вперед на одну, то есть в зав. сектором. Такому выбору способствовал случай. Вынужденный самостоятельно обрабатывать на ЭВМ результаты своих экспериментов, когда еще никто не слышал о готовых пакетах пользовательских программ, он занялся программированием исключительно как подсобным делом при подготовке диссертации, но скоро открыл для себя, что продвинуться на кормную должность на поприще программирования можно гораздо дальше и выше, чем в любой другой доступной ему области физики. В этом он ничуть не заблуждался. Многие физики, математики и инженеры-электронщики, испытывая давку в тесноте исконной профессии, предпочитали уходить в профессиональное программирование, если их способности в исконной профессии особо не выделялись среди дарований других коллег. В программировании же в те годы можно было достаточно легко отхватить себе очень хорошие места, даже не будучи корифеями этого дела – настолько велик был кадровый голод в специалистах, которые должны были обеспечивать работу ЭВМ в массе только что открывавшихся вычислительных центров. Дисциплинированный математикой ум легко воспринимал правила и условия построения алгоритмических процедур. От прикладного программирования требовалась скорее памятливость, сосредоточенность и скромная изобретательность, чем способность к научным новациям. И все равно прикладное программирование казалось им (но еще больше несведущим посторонним) неким таинством и искусством, а не сложным в исполнении ремеслом.

Поступив в информационный институт старшим научным сотрудником, Гриша Вальцов при поддержке Люды Фатьяновой всего через полгода стал заведующим сектором, а еще через год уже заведующим отделом разработки программного обеспечения для институтского вычислительного центра. В этом качестве он утвердился достаточно добросовестным образом, хотя порой позволял себе ловчить, доставая через знакомых пиратские копии программ и выдавая их за свои. Впрочем, подобное происходило повсеместно и считалось вполне в порядке вещей, поскольку начальство, как правило, ни черта не понимало в программировании, а в авторском праве тем более. Михаил тоже не считал это большим грехом, тем более, что чувство меры Вальцову не изменяло, и он вовсе не пытался создать у собеседника впечатление, что здесь, в отделе программирования, он занимается наукой, а не интеллектуальными поделками ради денег и карьеры. До науки и в самом деле было достаточно далеко.

Почти одновременно с Григорием Вальцовым в тот же отдел занесло еще одного физика, переделавшегося в программиста, правда, помоложе и не кандидата каких-то наук – Валентина. У него тоже была заметная внешность, только не плакатная, как у Вальцова, а скорее слегка карикатурная – высокий рост, толстое туловище, непропорционально маленькая на его фоне голова с мясистым, однако, лицом, в складе которого угадывалось нечто восточно-азиатское. Тем не менее он подчеркнуто старался выглядеть исключительно человеком западной культуры. Михаил услышал от Вальцова, что на прежней работе Феофанова лишили будто бы темы диссертации, над которой он начал было работать, и это стало причиной его закомплексованности; как только речь заходила о чьих-то успехах в диссертационных делах, в его лице проявлялась страдальческая и одновременно презрительная гримаса. Он явно чувствовал себя незаслуженно обойденным, и Михаил допускал, что это действительно было так, поскольку Валентин ему нравился. Несмотря на громоздкость фигуры и большой вес, Феодосьев двигался свободно, вертелся легко, словно был горнолыжником (хотя на самом деле не был), выражал вслух либеральные соображения на грани диссиденства (правда, никогда не за гранью) и отличался на удивление высокой производительностью как программист, несомненно, в первую очередь благодаря отличной памяти. Григорий Вальцов, начальник и приятель Валентина, щедро нахваливал его и, как только сам стал начальником отдела, рекомендовал Феофанова на свое прежнее место. Валентин, интенсивно занимаясь программированием, находил на работе время и для трепа, и для шахмат, за что кадровики по чьей-то наводке исправно преследовали его. Михаил же всегда считал, что человек вправе заниматься на службе чем угодно, если он более чем успешно справляется с заданиями. А Валентин справлялся за троих. И очень много читал.

Разумеется, и Вальцов, и Феодосьев свысока смотрели на большинство других работников института – и как люди, посвященные в недоступные обывателям глубины серьезной науки – физики, и как члены пока еще узкого круга программистов, чей снобизм стал в стране общепринятым знаком принадлежности к этому клану. Однако разработчиков информационно-поисковых языков они считали людьми своего уровня, поскольку те тоже естественным образом входили в свой элитарный интеллектуальный круг. Проблемы, которыми они занимались, по существу были много более сложными, нежели задачи прикладного программирования. Поэтому задирать перед ними нос программисты не могли и предпочитали приятельствовать.

Первым нащупал для себя дальнейший путь наверх, как и следовало ожидать, Гриша Вальцов, уже не в институтском, а главном ведомственном вычислительном центре, но не все ли было равно, где, лишь бы стать заместителем директора. Он с таким энтузиазмом занялся делами на новом месте, что это немедленно вызвало у его директора подозрение, не собирается ли этот умник из физиков подсидеть его самого. Подозрение такого рода было почти равносильно обвинению в интриганском коварстве, и оно сразу же сильно осложнило положение Григория. Что можно было сказать по этому поводу? Сам виноват, потому что слишком умен, но все же еще не знает, что по правилам номенклатурной игры это свойство ума надо маскировать. Иначе, как говорил баснописец Крылов, будет «не дело, а только мука».

Уход Вальцова снова освободил место для Феодосьева. Последнему даже не пришлось ни о чем хлопотать. Он казался единственным достойным претендентом из всех имевшихся в наличии. Валентину оставалось только постараться, чтобы никого не позвали со стороны. Автоматически сделавшись преемником Вальцова на посту заведующего отделом, он первым делом обзвонил всех коллег на стороне, чтобы сообщить, кем он стал. С одной стороны это выглядело даже немного комично, но с другой настораживало. Неужели для него не было ничего важнее, чем дать знать знакомым, что он не просто достойный человек, но и ровня большинству из них по рангу? Может, ранг даже значил для него больше, чем все остальное? Пока Михаил не спешил давать ход сомнениям, однако внутренний голос предупреждал, что если человек рассматривает такое событие как чрезвычайно знаменательное и для себя, и для других, то с его психикой и честолюбием далеко не все в порядке. Таким людям на памяти Михаила всегда оказывалось важнее казаться кем-то, чем кем-то стать по существу. И наоборот – постоянного и всевозрастающего уважения заслуживали исключительно те, для кого кем-то значиться не доставляло никакой радости. Для них было важно только и именно кем-то БЫТЬ. Однако такие люди встречались крайне редко. К их числу Михаил с полным правом мог отнести своего старшего по возрасту коллегу, именно коллегу, а не подчиненного (хотя он был подчиненным до ухода Михаила к Антипову) Михаила Петровича Данилова. С его интеллектом и эрудицией вообще мало кого можно было сравнить, а уж на поприще информатики и подавно. Но сейчас Михаил Петрович работал в другом месте. Унаследовав отдел от Горского, он руководил им немного больше года и ушел после хамской выходки дирекции в свой адрес. Выходка, как догадался Михаил, была целенаправленной – так директор Пахомов, проводя очередную реорганизацию в институте, хотел поместить на пост зав. отделом разработки информационно-поисковых языков свою давнюю приятельницу Люду Фатьянову. Рафинированные интеллигенты таким, как Пахомов (тем более, тем, кто был хуже Пахомова) не требовались, видимо, потому, что рядом с подобными Данилову они чувствовали себя ущербно.

Феодосьев, конечно, оказался порождением другой культуры, и хотя он в должности заведующего отделом продолжал заниматься программированием, некоторым посторонним очень скоро стало ясно, что, во-первых, он посвящает этому меньше времени и сил и, во-вторых, программирует медленней и хуже. В этом Михаил убедился вполне определенно, видя, что новая программная продукция Феодосьева, предназначенная для машинного ведения лингвистического обеспечения, дает сбои и ошибки много чаще, чем прежняя, и что Валентин даже не всегда в состоянии самостоятельно понять, в чем состоят его ошибки. Феодосьев делался все капризней и все чаще нарушал обговоренные сроки. Из человека слова, каким ему вполне удавалось казаться раньше, он на глазах превращался в нечто совершенно другое – в обычного администратора советского учреждения, меняющего компетентность на упрочнение карьеры и власти. Теперь основной его заботой стало стремление завязать программное обеспечение всех создаваемых в институте автоматизированных систем в один общий узел, в котором мог бы разобраться только он один – и тем гарантировать свою незаменимость. По логике вещей универсальное программное обеспечение для разнородных задач могло быть в каких-то условиях сопоставимо по эффективности с набором специальных программ – и сама по себе такая идея не была порочной, но факт состоял в том, что дела с универсализацией давались Феодосьеву плохо. Сложность задач возрастала, способности точно и правильно действовать в таких условиях убывали. Стало ясно, что как честолюбивый профессионал Валентин Феодосьев мечтал шутя раскалывать проблемы, чтобы слава о нем вознесла его на новую высоту, но проблемы поддавались решению крайне неохотно, а его мозг работал на пределе своих возможностей и большего обещать не мог.

Однако именно в это время произошло еще одно обыкновенное советское чудо, благодаря которому Феодосьева снова автоматически вознесло на новую высоту, и для этого ему совсем не потребовалось демонстрировать феноменальные способности, которых, как оказалось, у него все же нет. Как программист-профессионал Валентин уже начал пускать пузыри.

Причиной воистину судьбоносного свершения в жизни Феодосьева явилсяочередной уход на другую работу – только на этот раз не Вальцова, а заместителя директора Максимова, который в то время курировал разработку и лингвистического, и программного обеспечения. Снова срочно решался вопрос, кого ставить на его место – своего или чужого? Чужой всегда представлялся котом в мешке, если раньше сам не был хорошим знакомым директора, в то время уже не Болденко, ставшего крупным чиновником в госкомитете, а Пестерева. А из своих в первом приближении подходил только Феодосьев, как единственный человек, по роду занятий знакомый с деятельностью всех отделов, для которых его отдел разрабатывал программное обеспечение. Выбор сделали в пользу своего. Так Валентина Феодосьева в возрасте чуть за тридцать назначили исполняющим обязанности заместителя директора. Пестерев не сомневался, что Феодосьев будет землю носом рыть, лишь бы закрепиться в должности, которая свалилась на него как снег на голову.

Несомненно, это событие потрясло Феодосьева до глубины души. Он узрел в этом хоть и запоздалое, но зато безусловное признание его заслуг и даже мистический знак, предопределяющий его карьерный прогресс после внезапного вывода его персоны на начальную номенклатурную орбиту. Он мог поклясться, что лучшего выбора не смог бы сделать никто. Это был для него Перст Судьбы. Михаил отнесся к появлению над собой нового, но уже знакомого заместителя директора с настороженным интересом. Все-таки он считал, что Валентин, став начальником, еще может остаться приличным человеком. Он даже хотел, чтобы вышло именно так.

У Феодосьева тоже имелись свои планы относительно Горского. Он сходу призвал Михаила к себе в советники, поскольку на первых порах был еще не в состоянии трезво и адекватно оценивать весь распахнувшийся перед ним горизонт. Но прежде чем давать советы по тематике работ, Михаил заметил, что новое положение обязывает Феодосьева к двум вещам. Во-первых, он должен будет срочно вступать в коммунистическую партию (в которую он раньше как будто принципиально вступать не собирался). Во-вторых, ему надо поторапливаться с подготовкой и защитой диссертации, над которой, судя по его словам, Валентин уже трудился несколько лет. Говоря все это, Михаил пристально следил за реакцией Феодосьев на его первые рекомендации. Тот без промедления кивнул головой. И приступил к их реализации тоже без промедления. Это уже был окончательный выбор. Как ответственный работник, он без очереди получил возможность сделаться кандидатом в члены КПСС (как он, наверное, жалел, что нельзя вступить в члены партии немедленно!). Кроме того, он срочно оформил соискательство кандидатской ученой степени в смежном институте, где был соответствующий и правомочный ученый совет. Дальше все пошло как по маслу. Он уже больше не бравировал рискованными либеральными высказываниями, не вспоминал о своих соображениях относительно рационального общественного переустройства. Этим мог баловаться еще не вполне созревший обладатель чересчур беспокойного ума, которому до всего есть дело – в том числе и до того, на что не следовало тратить ни мыслей, ни времени. Жизнь в состоянии изменять только те, в чьих руках оказывается власть. А взять в свои руки власть он мог, лишь выбросив глупости, в том числе благоглупости, из своей головы. Это Валентин решил бесповоротно, правда, полагая про себя, что никакого ухудшения в его существе из-за этого не произойдет. Напротив, перед ним открывалась перспектива стать еще более высокоразвитым интеллектуалом и интеллигентом, чем он был до сих пор.

Для Валентина почти сразу перестала существовать личная жизнь, настолько много времени он теперь проводил на работе, причем почти без всякого видимого смысла, поскольку все восемь часов официального рабочего дня он проводил в нескончаемых разговорах с Михаилом, силясь объяснить, насколько он образованнее и умнее своего подчиненного. В ход шли любые аргументы: – от его любимого офицерского (отец Валентина был подполковником) «ты начальник – я дурак, я начальник – ты дурак» до аналогий, не имеющих никакого отношения к рассматриваемому делу. Между этими крайностями новый зам. директора использовал якобы логические доказательства, основанные на ложных посылках, которые Михаилу не составляло труда изобличать. Все это было бы даже забавно, если бы не поглощало такой уймы времени. Но ведь не зря же Феодосьев с маниакальным упорством продолжал свои атаки, которые наверняка называл про себя «мозговым штурмом». И не из-за одного же только чудовищного честолюбия, жаждущего немедленного удовлетворения. Должно было скрываться за этим что-то еще. И Михаила, наконец, осенило – да этот тип нагнетал свой прессинг с вполне определенной целью! Раз Михаил однажды согласился написать книгу в «соавторстве» с директором Болденко – и в самом деле написал, а «соавтор» лишь обеспечил ее издание, то все можно будет повторить, только заказчиком будет он, Феодосьев, а продуктом труда Горского будет его, Феодосьева, диссертация и, может быть, книга от имени двух соавторов. В лучшем случае от обоих. А то и одного, понятно от какого. Феодосьев делал все, чтобы Горский поскорей догадался и сдался. Сдался на условиях шефа. То есть делал бы всю работу и не смел возникать вслух со своими идеями, оценками, суждениями. Он должен был строго воплощать идеи Феодосьев. Будьте уверены, он выдать идеи Горского за свои безусловно сумеет. Поэтому главное – так хорошо поставить Горского на место, чтобы он и не пикнуть никогда не посмел, будто это он написал диссертацию и книгу, а если даже и пикнет, чтобы никто ему не поверил. План можно было признать превосходным. Единственное, что пускало его под откос – так это издевательское нежелание Горского. Поэтому в наказание надо было пустить под откос Горского. В особенности сильно кулаки у Феодосьева зачесались после заседания научно-технического совета, на котором он докладывал о своих диссертационных намерениях, чтобы получить официальное одобрение. В состоявшейся дискуссии кто-то назвал Феодосьева практически готовым кандидатом. Соискатель после этих слов расплылся в улыбке как блин на сковородке. Но эта улыбка исчезла с его лица, когда заговорил Михаил. Он заметил, что неверно сравнивать Валентина Ивановича с готовым кандидатом. На самом деле знаний у него хватило бы на трех кандидатов (здесь Михаил не кривил душой, поскольку начитанность и памятливость были у него действительно большими), однако до сих пор он не выдвинул ни одной собственной оригинальной идеи, которая могла бы стать элементом научной новизны, которая согласно положению ВАК требуется от каждого диссертанта. А потому ему хотелось бы знать, что Феодосьев может сообщить о своих намерениях в этом аспекте? Валентин едва дождался, когда ему дадут заключительное слово. В нем он сразу откликнулся на обвинение в отсутствии какой-либо новизны, но предметно возразить Михаилу и указать, что его оригинальная идея состоит в том-то и том-то, не смог. Естественно, что он этого не забыл.

Через несколько дней он в обвинительном тоне заявил Михаилу, что не ему принадлежит идея создания комплекса информационно-поисковых языков. – «Что вы говорите?!» – деланно всплеснул руками Михаил. Он тут же полистал собственную книгу и передал ее Феодосьев, указав нужный абзац. Там значилось «В 1967 году идея построения комплекса информационно-поисковых языков на основе дескрипторных словарей, связанных посредством полииерархической классификации, была выдвинута М. П. Даниловым». – «Вы этому собирались меня научить?» – в упор спросил Михаил. – «Все равно вашего там ничего нет», – грубо отрезал Феодосьев. Он явно хотел поставить Михаила вровень с собой. – «А вот на этот счет вы ошибаетесь, – улыбнулся Михаил. – Идея параллельного функционирования эталонных и рабочих дескрипторных словарей – моя. Идея построения и функционирования информационно-сопоставительного тезауруса – моя. Идея автоматического сопряжения рубрикаторов на основе тезауруса, описывающего лексику рубрик – моя. Можете узнать из библиографии. Это ваших работ по данной тематике нет.» – «Будут!» – угрожающе произнес Феодосьев. – «О, не сомневаюсь! Все так просто! Вы не подписываете мне акт экспертизы на право публикации моих статей, а себе, как я догадываюсь, все же подпишите? Или я неправильно понимаю величайший стратегический замысел? Ведь есть же мысль, что через четверть века можно будет идеи Данилова, Влэдуца, Горского представить как свои?» Феодосьев, злобно набычившись, смотрел в свой большой замдиректорский письменный стол. Вот так примерно наливался злобой рабоче-крестьянский поэт Рюхин, думая о поэзии Пушкина в «Мастере и Маргарите». Бессмертный образ, созданный Булгаковым, нисколько не устаревал. Что было, то и будет – во все времена. Зависть и наглость. Ненависть и бессилие в творчестве. Готовность ограбить и вознестись в недосягаемость. Все как всегда.

На том данный сеанс и закончился. Но он не был последним. Началась эра безумия, исходящего от пышущего ненавистью и ненасытной жаждой порабощения человека, как будто совсем недавно принадлежавшего к тому же кругу, к которому относил себя Михаил, а ныне тривиального представителя правящего класса в его самом нижнем слое, однако истово верящего в достижимость для него настоящего крупномасштабного успеха, если он будет твердо придерживаться правил поведения номенклатурного клана – и никаких других. Он занял достойное место среди тех, кого по незрелости ума еще недавно презирал, повторяя разные интеллигентские глупости.

Именно такие, как Феодосьев, заставили Михаила впервые усомниться в правильности привычного марксистского стереотипа «бытие определяет сознание». Не менее справедливо выглядело обратное – «сознание определяет бытие», тем более, что только сознание лежит в основе грядущих изменений бытия, будь то жгучая мечта о славе, о власти, о богатстве или о великих свершениях совсем другого рода. Каждого снедает свое основное устремление, оно-то и заставляет в подходящий момент делать решающий выбор.

Феодосьев дождался своего часа и сделал выбор насчет себя, а также насчет Михаила. Ни келейно, ни прилюдно он не мог прищучить Горского и заставить плясать под свою дуду. А играть в свою дуду, да так, чтобы все вслушивались и обмирали от восторга, хотелось до смерти. Лесть подчиненных – всех без исключения – нужна была ему не меньше, чем тем, кому по правилам карьерного продвижения на новую высоту обязан был льстить он. Никакого изъятия в пользу Горского из этого принципа нельзя было допустить. И если состязательные методы, принятые среди интеллектуалов, не годились для того, чтобы оседлать этого мерзкого упрямца, что ж, он имел полную возможность и право прижать и раздавить его административными воздействиями. Самыми разными, лишь бы оказались эффективными. Тем более, что обстановка для этого в институте сложилась вполне подходящая. В качестве преемника ушедшего в ведомственный аппарат с повышением Болденко был поставлен Пестерев. В институте его никто не знал. С трудом удалось навести о нем справки через знакомых, работавших в Зеленограде. Сведения были неутешительными. Очень серенький доктор технических наук в области элементной базы ЭВМ или чего-то в этом роде. Подсидел в своей фирме заместителя директора. Постарался очистить поприще от более умных людей. Кто предложил его в директора института, принадлежащего другому ведомству, не знал никто.

На первых порах Пестерев особенно не вмешивался в ход институтских дел и больше слушал, чем говорил. Единственное, что в его поведении сразу насторожило Михаила, была чрезмерная похвала, публично и неоднократно высказанная Пестеревым в адрес нескольких человек, не сделавших и даже не предложивших чего-то особенно серьезного. В этом заключалась некая загадка. Но она разрешилась через месяц с небольшим, когда выступавшие с тривиальными речами люди, ждавшие новых похвал, были в упор безжалостно и бессовестно сражены хлесткими, прямо-таки издевательскими оценками Пестерева. Вывод напрашивался сам собой. Заставить людей поверить в свое доброжелательство и в деланное проявление уважения, а когда они доверчиво раскроются перед ним, врезать им по самому чувствительному и незащищенному месту. От такого фрукта можно было ждать что угодно.

Феодосьев постарался проявить себя полезным директору человеком прежде всего лестью. Зная, как обычно радуются люди, попавшие на незнакомое поприще, всякой возможности показать свою компетентность в прежних профессиональных делах, Валентин несколько раз угодливо предлагал директору вопросы, касавшиеся элементной базы ЭВМ, нисколько не сомневаясь, что Пестереву будет в высшей степени приятно в подробностях ответить на них перед подчиненными. Но реакция была совсем не та, на какую рассчитывал подхалим Феодосьев. Пестереву явно не хотелось говорить что-либо по предложенной теме. Он едва-едва выдавливал из себя неопределенные по смыслу общие фразы, недотягивающие даже до уровня описаний соответствующих вещей в научно-популярных изданиях типа журнала «Наука и жизнь», и старался как можно скорей перевести разговор на другие рельсы.

Это могло означать только одно. Что он не просто серый доктор, но и вообще никакой, а лишь обычный грабитель чужого интеллекта, защитившийся на чужой диссертационной работе, которую сумел у кого-то отобрать, пользуясь своим административным положением. Видимо, он даже не мог в полной мере понять, что написано в «его» диссертации – иначе безусловно был бы более красноречив, дабы все знали, как далеко он сумел продвинуться в неведомое по прежней специальности и, следовательно, как он еще сумеет показать себя в новом деле.

Ничего этого он ни проявить, ни доказать не сумел. Однако это не имело никакого значения для его устремления к высотам официальной науки. Пестерев был безусловно убежден, что получение ученого академического звания – это и есть главная цель любой научной работы, а то, что приводит к званию члена-корреспондента или академика – это, собственно, и есть научная работа – независимо от того, чем в действительности был занят соискатель – получением новых знаний или интригами, или грабежами продукции чужих умов – лишь бы Великая Мечта осуществилась. Подходящих примеров возленаучной карьеры перед глазами Пестерева было хоть отбавляй. Но он не был просто мечтателем. В институте появился весьма опытный инструменталист своего дела, страстный поклонник идеи, что весь коллектив должен работать прежде всего на его личный успех. Это была даже не идея, а маниакальная убежденность психически ненормального человека, что только так может и должно быть. Противоположная постановка дела – что директор должен трудиться ради успеха институтского коллектива – была для него совершенно абсурдна и недопустима. Каждый сотрудник института в меру его сил и возможностей (а на самом деле даже больше) должен был работать на его научную репутацию, на увеличение его личных денежных доходов, на удовлетворение его страстей и капризов. Видимо, Пестерев подозревал, что не обладает ни неотразимой внешностью, ни чарующим умом, ни душевным обаянием, но зато он точно знал, что институт должен поставлять ему любовниц столько, сколько надо – и надо сказать, что насчет этого почти не заблуждался, поскольку всегда для достаточно большой доли дам любого коллектива директорский пост – сам по себе чарующее украшение мужчины, и поэтому его дело – лишь выбирать из их числа ту, которая представляется привлекательней других в данный период времени, с тем, чтобы в следующий период воспользоваться услугами другой, а там и третьей – и так далее. В глубине души он был убежден, что ему может принадлежать любая подчиненная. Но вот с этим у него получалось не всегда, и тогда психозность его состояния обострялась. Михаил очень быстро понял, что зацепляет болезненное само – и честолюбие директора сразу по трем статьям. Во-первых, он мог мыслить и умел писать, о чем свидетельствовала оригинальная, а не компилятивная книга, которую он издал в «соавторстве» с Болденко, но не проявлял никакого желания вступать в подобные отношения с ним, новым повелителем. Это была, несомненно, дерзость. Правда, сам предложить такое же «соавторство», какое было у Горского с Болденко, Пестерев не решался, видимо, прослышав, что эта пара условилась написать и издать еще одну книгу. Страх перед прямым ведомственным начальником, разумеется, лишал Пестерева возможности действовать напролом, но мысль о том, что кто-то в ЕГО институте смеет работать не на него, была для его нервного устройства непереносима.

Во-вторых, оказалось, что дама, которую он счел особо сексуально притягательной для себя, заинтересована в Горском. Доверенные лица, которых Пестерев сам привел в институт, да и штатные стукачи тоже, докладывали ему, что связь между объектом его вожделений и Горским, несомненно, есть, хотя узнать, где и когда они встречаются вне института, им не удавалось. В институтских же помещениях, кроме как за беседами, их так и не сумели накрыть. Это для Пестерева было уж слишком. Нередко признавая на словах правоту Горского в его постоянных стычках с Феодосьевым, Пестерев, тем не менее, в итоге поддерживал Феодосьева. Иногда, правда, директор подкалывал своего заместителя аргументами Михаила, но делал он это просто из любви покрепче сталкивать лбами начальников с подчиненными (равно как и наоборот), полагая, что из таких соударений обязательно посыпятся искры все равно от кого, но которые окажутся полезными для разжигания огня, согревающего его, директора. Одна из конфиденток Пестерева, которой тот создал необременительную синекуру и которая по должности могла совать свой некомпетентный нос в дела Михаила, однажды с деланным участием поинтересовалась причиной, по которой директор так неравнодушен к нему. Прекрасно зная, с кем говорит и не желая оставлять нападки Пестерева без ответа, Михаил ответил ей грамматически нарочито усложненной фразой: «Потому, что я пользуюсь благосклонным вниманием дамы, благосклонным вниманием которой хотел бы пользоваться директор». Высказавшись, он еще полминуты с интересом наблюдал, как доносчица, напрягая от избытка усердия мускулатуру лица, вслух слово за словом, медленно воспроизводила эту фразу, постигая в уме ее очевидный смысл и стараясь один к одному обеспечить ее передачу Пестереву. Удостоверившись, что процесс постижения и запоминания его высказывания завершился, Михаил пожелал ей успеха как раз в тот момент, когда ей сильнее всего хотелось услышать подтверждение из первых уст имени той дамы, при виде и даже при мысли о которой темперамент директора просто вспыхивал огнем. Разумеется, Михаил переходил таким образом все допустимые пределы – и так считал не только Пестерев с его камарильей, но и сам Михаил. Он совершенно четко представлял себе, что его все равно выживут из института в достаточно скором времени – иначе это будет не возглавляемое маньяком Пестеревым советское учреждение, но ярость, в которую впадали начальники, сталкиваясь с сопротивлением и насмешками Горского, могла подталкивать их делать глупости, а уж это можно было использовать для продления его пребывания в институте, покуда не найдется другая работа.

Наконец, в-третьих, за весь период пребывания у власти Пестерев не получил от Горского ни одного признания его умственных способностей, тем более интеллектуального превосходства. Пестерев не бился с ним за это, как Феодосьев, однако нежелание хвалить и одобрять все равно должен был расценивать как вызов. Подчиненный на то и подчиненный, что обязан следовать курсу руководства, каким бы этот курс и само руководство ни были бы. Феодосьев об этой административной премудрости не забывал никогда. В глаза и за глаза (поскольку знал, что сообщат) отзывался о знаниях директора благоговейно, никогда не скупясь на преувеличения. Например, он сообщал подчиненным, что Пестерев в совершенстве владеет английским, хотя тот ни разу не решался выезжать за границу без личного переводчика средней руки или самому беседовать по-английски с иностранцами дома, в институте.

Нахваливая директора, Феодосьев не забывал заботиться о сокрушении Горского. После выхода в свет книги, написанной Михаилом, он прямо-таки вникал в ее текст глазами в поисках ошибок, заранее приготовившись разоблачать и уличать. Его особенно взбесило, что книгу действительно издали на хорошей финской бумаге (об этом позаботился Болденко), что в ней было двадцать авторских листов, что Михаил не поднес ни ему, ни директору экземпляра с верноподданнической надписью (хотя тем, кого уважал, Михаил дарил книгу сам, и Феодосьеву было об этом известно) и, наконец, что в ней не нашлось ничего, что можно было изобличить по существу. И нашел он всего одну ошибку, одно криминальное место, но зато какое! О большем бывший полудиссидент по убеждениям не мог бы и мечтать!

Вызвав Михаила к себе, он без обиняков объявил ему: «Вы исказили Ленинское определение материи». Голос его звучал торжествующе и зловеще. Поскольку это было единственная цитата из классиков марксизма-ленинизма во всей книге, Михаил во избежание придирок к этому обязательному компоненту в любой книге советских авторов постарался воспроизвести ленинский текст точно и полностью, без расхожих купюр. Изобразив на лице неподдельный интерес (а не испуг, как рассчитывал Феодосьев), он с улыбкой произнес: «Очень интересно!» – Феодосьев, слегка озадаченный его реакцией, но еще не сбитый с толку, раскрыл криминальную книгу на заложенной странице, потом нарочито долго, рассчитывая испытывать терпение Горского, рылся в толстом энциклопедическом словаре, положенном ему как заместителю директора, близоруко щурясь в поднесенные к лицу страницы. Наконец, он решил, что выматывающая нервы пауза достаточна, а психическое давление достигло предела, и зачитал вслух определение из словаря. – «Ну и что?» – откликнулся Михаил. – «А то, что после слов, – Феодосьев назвал слова, – вы внесли отсебятину,» – и зачитал текст по книге Михаила. – «Вы полагаете, что это мои слова?» – не пряча иронии, отозвался Михаил. Феодосьев впервые взглянул на него с некоторым беспокойством за успех своей затеи. – «Продолжайте свои похвальные изыскания, продолжайте, – поощрил его старания Михаил. – Возможно, вы найдете еще что-нибудь полезное для себя». – «Что вы хотите этим сказать?» – буркнул Феодосьев. – «Что вы не утруждали себя знакомством с ленинским текстом. Больше ничего». – «Я процитировал точно». – Голос Феодосьева вновь зазвучал угрожающе и надменно. – «А мне кажется – нет. Как образцовый марксист, притом еще и кандидат в члены партии, вы обязаны знать, что цитировать классиков марксизма-ленинизма полагается по первоисточникам, а не по вторичной и справочной литературе. В книге же указан том собрания сочинений и номер страницы. Не пойму, что сбило вас с толку?» – «Но ведь Ленина не могут цитировать неточно в энциклопедическом словаре!» – защитился Валентин. – «Неточно? – почти наверняка не могут, – подтвердил Михаил, – а вот неполно – другое дело!» Феодосьев снова уткнулся в словарь. Когда он выискивал в текстах что-то нужное, он просматривал их от начала и до конца, а потом обратно – от конца к началу. Так было и на этот раз. Наконец, не отрываясь от словаря, он пробормотал: «Действительно, тут после слов (он снова назвал слова, за которыми следовал псевдокриминальное продолжение) есть…многоточие». – «Вот видите, – ласково укорил его Михаил, – а вы претендовали на то, что воспроизводите верно!» – «Ну, положим, при чтении вслух многоточие не произносится». – возразил Феодосьев, но Михаил уже резким тоном оборвал его: «Как программист вы обязаны знать, что каждый символ в тексте имеет определенное значение, и оно должно приниматься в расчет. Но вы горите слишком сильным желанием обвинить меня в идеологической диверсии, а потому и позволили себе небрежность в своем, с позволения сказать, анализе. Я думаю, моему соавтору будет небесполезно знать, в чем нас с ним подозревали, да еще с каким рвением».

Феодосьев долго не отзывался. Михаил прямо-таки чувствовал, как тяжелыми гирями перекатываются туда-сюда в голове Валентина напрягшиеся мозги в попытке найти сколько-нибудь пристойный путь назад. В эту минуту его лицо напоминало корову, тупо пережевывающую жвачку. Сверхсамолюбивый и сверхобидчивый, он теперь не решался и слова сказать в свое оправдание, опасаясь, как бы ни оно было использовано против него «на уровне Болденко». Он мучился страхом за судьбу карьеры, которой не имел права рисковать. «Поделом, – мелькнуло в голове Михаила. – В следующий раз семь раз подумай, прежде чем меня обвинять».

– «Хорошо. Можете идти», – наконец, изрек Феодосьев, по-прежнему глядя в стол.

После этого случая он окончательно оставил попытки что-либо доказать Михаилу и перенес борьбу из плоскости умственных столкновений в плоскость закулисных игр. Он знал, что при таком директоре как Пестерев, проиграть компанию по изгнанию Горского из института невозможно. В этом они были заодно. Конечно, им требовалось перед решающей атакой нейтрализовать Болденко, сделав так, чтобы тот отказался от своей моральной обязанности поддержать соавтора в трудный для него момент, но Михаил сознавал, что это не представит для них особого труда. Не мог же Болденко совсем спокойно жить рядом с настоящим автором книги, в которой сам далеко не все понимал – и при этом не соблазниться предложением избавиться от присутствия того, в кого окружающие тыкали пальцами – «на самом деле писал только он!»

Пестерев нюхом чувствовал, что надо делать – и делал. В успехе его предприятия сомневаться не приходилось. Тем более, что, добравшись до номенклатурного директорского кресла, Пестерев вообще перестал беспокоиться, что есть силы, которые способны его остановить – ведь он уже мог творить чудеса! Именно такую способность порождало его абсолютное верховенство в подведомственном ему научном учреждении. Он мог сформулировать любую задачу, какую ему будет угодно, в том числе и неразрешимую, и потребовать от избранного им в исполнители подчиненного, чтобы тот решил ее к такому-то сроку или убирался из института ко всем чертям, раз он окажется неспособен. Припирать людей к стенке под угрозой увольнения как раз и означало творить чудеса. Пестерев был уверен, что человек, оказавшийся в безвыходном положении, обязательно сумеет найти выход ради собственного спасения или спасения близких. В подобных представлениях о чудотворстве Пестерев был совсем не одинок. Даже имеющий с ним крайне мало общего настоящий смельчак, прекрасный подлинный писатель, гуманист и талант Антуан де-Сент-Экзюпери в своей повести «Военный летчик» предлагает в принципе точно такое же решение, как Пестерев, для ликвидации проблем в самолете-разведчике, возникающих при полетах на больших высотах. Пилоты той части, в которую он прибыл служить в начале войны с Германией, предупредили, что на высоте 10000 м у него замерзнет гидроуправление горизонтальным рулем и замерзнут пулеметы. Так и произошло. В сердцах пилот Экзюпери, взбешенный этими пороками, действительно делающими самолет легкой добычей противника, думает, что для ликвидации неполадок всего-то требуется вызвать толкового техника унтер-офицера и объявить ему: «Вот вам неделя срока и или вы устраняете дефекты систем, или идете на каторгу» – как все будет исполнено. Право слово, великий гуманист и талант готов был зайти даже дальше бездари Пестерева в своих рецептах обеспечения чудотворчества, хотя и в условиях войны.

Эскалация требований и претензий к Михаилу и его отделу, а затем и сектору (когда с согласия Болденко упразднили отдел информационно-поисковых языков – прогноз относительно Болденко полностью сбылся) показывала, что выживание Горского из института вступило в решающую стадию. Пестерев вынашивал идею переориентировать институт из информационного в институт по разработке персональных ЭВМ. С этой целью он уже два года в тайне от своего ведомства, которому данная тематика была абсолютно несвойственна и чужда, держал группу во главе со своим сотрудником по прежней работе Мотылевым, который в кустарных условиях старался воплотить в металле и полупроводниках мечту своего шефа. Михаилу поневоле приходилось вспоминать, что разрешение на создание института было дано госкомитетом по науке и технике при условии, что тематика, по которой работал Михаил, должна быть центральной во всей его научной деятельности. Будущий первый директор института, в прошлом генерал политического управления армии, Беланов клятвенно заверил высшее начальство ГКНТ, что так и будет. Институт учредили, Беланов, долго не думая, совсем не так распределил штатный состав, как приказывали из ГКНТ, и не так, как предусматривал перспективный план на пятилетку. Большую часть штатной численности генерал перебросил с тематики информационно-поисковых языков на то, что было ближе его насквозь политпропагандистскому сердцу – на организацию ведомственного пресс-центра, отделов печатной, радио – и телевизионной пропаганды. В своем госкомитете – не в чужом ГКНТ —Беланова за эту вольность не ругали. Наоборот – Глава госкомитета был очень доволен, что у него есть свой пресс-центр, который подготавливал с ним «интервью», писал от его имени статьи для публикации в центральных газетах, снимал с его участием в главных ролях телевизионные и слайдфильмы, короче всячески пропагандировал его деятельность и укреплял реноме в глазах хозяев страны в ЦК КПСС. Впрочем, это была иллюзия председателя госкомитета. В ЦК такого рода авторитеты не признавались. Там знали истинную цену тем, кто себя таким образом пропагандировал, и зорко следили за тем, чтобы в этом деле не было излишеств сверх установленных партийным руководством нормативов. Начальник прессцентра шепотом делился с Михаилом на совещаниях своими трудностями. Председатель требовал, чтобы его статьи появлялись в «Правде» и «Известиях» чуть ли не ежемесячно. – «Ну не могу я их пробивать с такой частотой, хоть тресни. Мне там прямо заявили, что как министр СССР он имеет право на два «подвала» в год – и все!». И тут уже не имеет значения, знаком мне главный редактор или нет – ему самому так и так нельзя подставляться!» Государственные мужи весело и дружно обманывали родное государство и не чувствовали за собой при этом никакой вины. А в чем им, собственно, было виниться? Что они делали точно то же, что и другие, кто в больших масштабах, кто в меньших? Такова была их игра. А решалась ли общегосударственная проблема, им было мало дела. Какие-то исследования проводились, какие-то идеи выдвигались и обсуждались, а тот ли размах придавался делу, чтобы оно привело к практической реализации всесоюзной системы информации, комитетских и институтских руководителей занимало мало. Там больше думали о других задачах. О СВОИХ. Пахомов, второй директор, преемник Беланова, уже и знать не хотел, о чем клялся в ГКНТ Беланов. При нем штатное расписание вновь и не раз пересматривалось, и почти не было случая, чтобы при реорганизации чего-нибудь не отщипывали бы от численности отдела информационно-поисковых языков. Болденко, унаследовавший институт от Пахомова, придерживался примерно той же линии. Если он не видел политической выгоды в какой-либо тематике (включая сюда, конечно, и личную выгоду для себя), она переставала его интересовать и переходила в разряд нежелательных. Пока Михаил писал книгу, все было относительно спокойно, и отдел считался занятым очень нужным делом. Но еще до прихода Пестерева интересы Болденко сместились в другую сторону, хотя и не очень резко. Но зато при Пестереве процесс сведения тематики ИПЯ на нет, начатый еще Белановым, был практически доведен до конца. Нельзя сказать, что соответствующие чины в ГКНТ ничего не замечали. Нет, они смотрели и даже время от времени делали окрики. Но, поскольку эти окрики никакими серьезными санкциями в адрес институтского и комитетского руководства не сопровождались, на них не обращали внимания. В конце концов, все определялось позицией отдела промышленности и отдела науки в ЦК КПСС. Там знали истинные приоритеты власти, вот их и обеспечивали ресурсами. А тому, что не входило в число приоритетных тем, давали в лучшем случае тлеть, но для хорошего костра дров не отпускали. Ну, а тлеть оставляли из соображений государственной предусмотрительности (кстати сказать, не лишней) – ведь из искры при надобности можно быстро раздуть большое пламя.

Все как один директора института были достаточно беспринципными конъюнктурщиками. Очевидно, иных в номенклатуру не зачисляли. Все они неплохо понимали, куда дует ветер и как лучше подставлять под него свои паруса. Каким бы курсом они ни шли, институту от этого лучше не становилось. И все-таки в нем удалось, скорее вопреки дирекции, нежели с ее помощью, воспитать немало грамотных специалистов, каких ни в одном вузе страны тогда не готовили. С ними можно было бы решать сложные вопросы в информатике, если бы Родина этого хотела. Но так как Родину олицетворяли Белановы, Пахомовы, Болденко, Пестеревы разных калибров на разных местах, ей постоянно хотелось иметь от науки нечто другое, а именно то, чему по-настоящему честный научный работник не соглашался служить ни под каким видом (или только делая вид) – подстраивать результаты исследований под конкретные нужды карьеры начальника – и как можно скорей. Вот как раз – то для этого тематика информационно-поисковых языков совершенно не подходила. Как нельзя вырастить строевой лес за пять или даже десять лет, так невозможно было выстроить и полноценную систему обеспечения общения локальных систем друг с другом и со множеством потребителей информации, очень по-разному опирающихся даже на один и тот же естественный язык, за меньший срок, чем вырастить лес, да еще и при большей нехватке специалистов, чем в лесном деле.

Михаил всегда смотрел на свою работу только как на способ зарабатывать деньги, а не как на исполнение призвания, но это вовсе не означало, что ему было все равно, что из этого получается – хорошее или плохое. Мысль Паскаля о том, что все, что имеет смысл делать, имеет смысл делать хорошо, была справедлива и в его случае. Информационно-поисковыми языками безусловно имело смысл заниматься, ибо общество и понятия не имеет, сколько оно теряет без них из того, что могло бы служить на пользу его членам, в том числе и властителям – и даже прежде всего именно им. Поэтому было обидно не только за себя. Не нравился Горский, но прежде чем его самого, собирались уничтожить тематику, которой он занимался. Значит, и то ценное, что ему удалось сделать, обречено было пойти жирным котам под хвост. А поиски новой работы затягивались, и его могли выставить вон еще до того, как он сумеет найти пригодный для себя аэродром.

Приближался съезд КПСС. Михаилу было известно, что в соответствии с партийной демагогией именно он считался высшим правящим органом страны, что по логике вещей – и с точки зрения практики советской власти тем более – было лишено всяких оснований. Но догма есть догма, и единственная партия страны не раз оказывалась в положении жертвы собственной демагогии. В адрес каждого партийного съезда направлялось множество обращений от коллективов и от отдельных граждан, и об их числе секретариат каждого съезда сообщал трудящимся по телевидению и радио. Оно было астрономическим. И по любому обращению от имени съезда следовал тот или иной ответ – не обязательно тому, даже почти всегда не тому, кто обращался – как правило в ту инстанцию, которая могла принять меры по фактам, приведенным в обращении. Процедура выдачи ответов затягивалась надолго, далеко выходя за время действительной работы съезда. И покуда из этой инстанции, в которую секретариат съезда переправил обращение, не будет дан ответ в ЦК КПСС, того, кто ждал ответа из высшего органа партии и страны, побаивались трогать. Обращение в адрес съезда сулило дать возможность растянуть время пребывания в институте худо-бедно месяца на два, а то и на четыре. Прибегать к этой технологии все равно не хотелось, но выбора они Михаилу не оставили. Уходить в никуда означало всерьез подорвать семейный бюджет. В угоду своему чистоплюйству перекладывать все тяготы добывания средств к существованию на Марину Михаил не собирался.

И он написал «на съезд». Весь огонь он сосредоточил на Пестереве и Феодосьеве как авторах липы о сданных в промышленную эксплуатацию четырех институтских автоматизированных информационных систем.

Каждое слово там было правдой, но Михаил наперед знал, что первое, что сделает институтское начальство – это постарается обвинить его в клевете. Ну, что ж, обеим конкурирующим сторонам присуще свое суждение об истинности – в свете тех интересов, которые у них есть. И еще было ясно, что никаких видимых изменений к лучшему в институте не произойдет, даже если проведенное по обращению расследование «вскроет имеющие место отдельные (или серьезные – смотря как предпочтут решить в госкомитете) недостатки». Ведь в государственной машине страны визжала или скрипела без денежной смазки и хорошего управления и ухода каждая кинематическая пара, каждый шарнир, а другой машины в стране уже почти семьдесят лет как не было. За счет чего же можно было бы улучшить работу одного узла или агрегата этой машины, не ухудшая работу других узлов? Нет, на положительный сдвиг надеяться было нечего.

Отправив свое писание «на съезд» заказным письмом (для этого на почте понадобилось предъявить паспорт), Михаил сразу проинформировал об этом секретаря партийной организации института. Эта дама девять лет назад была в его отделе заместителем. Сообщая ей о своем шаге, он убивал сразу двух зайцев – уведомлял ее саму, чтобы могла наперед подготовиться к звонку из райкома, и освобождал себя от нужды выдумывать, каким путем дать знать Пестереву о том, что он, Горский, до завершения разбирательства остается на своем месте.

Ждать реакции секретариата съезда КПСС пришлось четыре месяца. Проявилась она в том, что Михаила уведомили о приказе госкомитета создать комиссию по рассмотрению его обращения. В ее составе оказались: в качестве главы-чиновник из управления Болденко (стало быть, недоброжелатель), два члена, в человеческом и профессиональном плане вполне симпатизирующих ему (о чем Болденко мог и не знать, но все равно это были люди подневольные, и от их участия вряд ли можно было ожидать принципиальной неуступчивости официальной установке от Болденко) и две давних недоброжелательницы, от которых понятно чего следовало ожидать.

Комиссия приступила к работе в институте, и через какое-то время его вызвали туда. По существу и по форме задаваемых вопросов он понял, что там уже поработали и Феодосьев, и Пестерев – чтобы он, Горский, «поплыл» в своих объяснениях. «Претензии к руководству – претензиями, но что, дескать, он сам от себя предлагает? – Ничего!» С этим было нетрудно справиться. Михаил заявил, что свое видение рациональной деятельности института по своей проблеме он изложил в соответствующем разделе прогноза на следующую пятилетку, который был составлен по приказу госкомитета, и насколько ему известно, этот раздел без правок и купюр вошел в итоговый прогноз. В свое время и Пестерев, и Феодосьев оставили этот материал без внимания, никак не считая себя обязанными вспоминать через шесть-семь лет о том, насчет чего они когда-то расписались. С другой стороны, Михаил предъявил комиссии в копиях свои многочисленные докладные записки на имя Феодосьев и Пестерева по поводу текущих безобразий, творимых по административному произволу Феодосьев и оставленных Пестеревым без принятия мер. – «Вы передавали свои докладные через канцелярию?» – поинтересовался председатель комиссии, очевидно, уже зная, что в канцелярии никаких следов докладных нет. – «Я передавал их лично Феодосьеву и директору во время приема по существу затрагиваемых вопросов. Поскольку по устному докладу решений, удовлетворяющих меня, не было, я оставлял им заранее подготовленный письменный текст». – Председатель признал, что это вполне допустимо. Пока что комиссия не влезала в подробности по поводу обвинений в том, что ни одна из автоматизированных систем, сданных а промышленную эксплуатацию, не работает. Пикантность этих вопросов состояла в том, что Пестерев и Феодосьев подсовывали липу, а комиссии, присылаемые Болденко, принимали и «актировали» ее. Но вот что всерьез заинтересовало и председателя, и двух членов, которые могли оказать посильное содействие Михаилу – так это намерение Пестерева в недрах института полу-конспиративно вести разработку персональных ЭВМ. Это был вызов государственной системе управления научно-техническими разработками и еë прерогативе заказывать технику в высочайше определенных компетентных организациях. – «От кого вам известно о разработке в институте персональной ЭВМ?» – напрягшись как пойнтер на стойке, спросил председатель. – «От самого директора. На совещании, где я ставил вопрос об установке в отделе дисплея для непосредственного ввода словарной информации в память ЭВМ. Пестерев сказал, что группа Мотылева вскоре сделает опытный экземпляр персональной ЭВМ и что программное обеспечение для нее создается в другом отделе – кстати сказать, не в отделе Феодосьева». Михаил видел, что все его ответы подробнейшим образом записываются. Это означало, что Пестеревская затея переориентации института на новую тематику накрылась.

Михаилу уже было через его доброжелателей известно, что с момента образования комиссии и по сей день в институтском вычислительном центре без выходных идет работа по завершению якобы давно уже сданных систем и что с Феодосьевским программным обеспечением все никак не ладится. Несомненно, комиссия об этом тоже знала. Но вот о существовании целой группы Мотылева, о ее планахи отчетах в госкомитете и понятия не имели.

О том, как реагировали на это открытие комиссии «в верхах», Михаил узнал уже через день. Перепуганный Пестерев немедленно уволил Мотылева, дабы тот не мог быть допрошен комиссией. Расправа с Мотылевым, да еще такая бесцеремонная, в намерения Михаила никак не входила. Не Мотылев был виновником кражи ресурсов и штатов из других подразделений института, причем больше всего из отдела Горского. Но, как всегда, когда паны дерутся, не у них, а у холопов чубы летят. Пестерев получил жестокий, но всего лишь устный нагоняй, а лишился работы буквально в одночасье Мотылев, виновный лишь в том, что связал свою судьбу с Пестеревым и работал по своей специальности не там, где надо, а, главное, совсем не там, где полагалось. Михаил не хотел считать себя виноватым в увольнении Мотылева и формально имел на это право – но в душе все равно остался неприятный след. Оказывается, его борьба за свои законные интересы не получалась безупречной. Впрочем, в абстракции он все это представлял себе очень давно – в столкновении с мерзавцами поневоле окажется с ними в одной плоскости, иначе противостояние невозможно.

Никаких других острых вопросов комиссия Горскому не задавала. Снова потянулось ожидание. Через два месяца, в течение которых Михаил так и не нашел новую работу, ему позвонил давно знакомый заместитель Болденко и сказал: «Михаил Николаевич, я должен согласовать с тобой проект приказа по комитету, в котором подводятся итоги работы комиссии по твоему обращению к съезду партии» – «Согласовать со мной?» – усмехнулся в трубку Михаил, и собеседник этот тотчас понял. – «Ну скажем так, условно. Там же сказано о мерах, которые комитет обязывает принять, и руководству надо знать, что ты думаешь на этот счет». И собеседник зачитал текст. Суть его была и смешна и печальна в одно и то же время. Там говорилось, что из четырех неработающих автоматизированных систем, на самом деле не работают две. Что срок для ликвидации недостатков определен такой-то. О незаконной разработке за казенный счет персональной ЭВМ говорилось, что информация не подтвердилась. За выявленные упущения и недостатки в работе директору института Пестереву объявлялось замечание. Тут Михаил чуть не прыснул от смеха. В КЗОТ, е, насколько он знал, не существовало такого вида взыскания как «замечание». И снова собеседник уловил по телефону некую реакцию Михаила, поскольку, разумеется, ее ожидал. – «У тебя есть возражения?» – спросил он. – «По поводу взыскания? Что вы, Аркадий Андреевич! Это ваша компетенция! Ваше право и благодарность объявить!» Тот понял и больше не спрашивал. Зато спросил Михаил: «А мне будет послан приказ после его подписания?» – «Нет, он уйдет в ЦК. А там – как они сочтут, направлять тебе ответ или нет. Ты же туда обращался». В словах Аркадия просквозила маскируемая деланной корректностью обида. – «Понятно», – сказал Михаил. Процедура пришла к завершению. Теперь ему осталось работать от силы месяц с небольшим. Пока подпишут приказ, отвезут, по-видимому, с какими-то еще бумагами в ЦК, прождут еще сколько-то, пока их там прочтут, и если оттуда не выскажут неудовольствия (а на какой черт их оттуда высказывать – что, у ЦК мало других, куда более важных дел?), кандидатуру Горского провалят на конкурсе, который уже был объявлен, поскольку из должности заведующего отделом его перевели приказом в должность исполняющего обязанность заведующего сектором, и пора было решать вопрос, оставаться ли ему «и. о». Ответ был заранее известен. Ни в коем случае нет. И все же спектакль получился немного интереснее, чем рассчитывал Михаил.

Начать с того, что среди других кандидатов на конкурсные должности, ждавших в очереди вызова на заседание научно-технического совета института, Михаил был единственным, кто чувствовал себя совершенно спокойно. Особенно нервничали дамы. Две из них, хорошо знакомые с Михаилом, даже поделились с ним своими проблемами и спросили, как им поступить. Их маята была вызвана вещами совершенно ничтожными в сравнении с теми, с какими вышел к своему конкурсу Михаил, но он ничего не сказал им об этом, понимая, что каждому своя рубашка ближе к телу. Он дал им несколько советов, а, главное, убедил, что их карьере ничего не грозит.

Отрицательные результаты голосования были заранее предопределены только по его кандидатуре. Михаил был уверен, что за него проголосуют два человека, невзирая на обработку и инструктаж со стороны Пестерева и заместителя директора по кадрам и режиму Картошкина, которому поручали как полуявному представителю органов госбезопасности все тайные и грязные дела. Михаил был уверен, что подготовкой его провала на конкурсе Картошкин занимался не только по обязанности, но и, если так можно выразиться, по велению души. О том, как он относится и в чем подозревает «ненадежного начальника отдела» (свои подозрения и информацию, их подкрепляющую, Картошкин, бесспорно, воспринял еще от предшественника на посту зам. директора по кадрам и режиму Плешакова), Михаил получил представление из одного как будто совсем малозначащего происшествия. Как-то раз сотрудница Михаила, отвечавшая как член профкома за физкультурно-спортивную работу в институте, спросила его, хочет ли он участвовать в очередных институтских соревнованиях по пулевой стрельбе. Михаил еще со студенческих времен любил этот вид спорта, и потому сразу дал согласие на включение в список для посещения тира. Достаточно быстро сотрудница вернулась к нему, и, явно обескураженная, сообщила, что Картошкин вычеркнул его из списка, предварительно спросив, зачем вообще она включила туда Горского. – «Он хорошо стреляет». – объяснила она, и в ответ на это после паузы услыхала: «Он начальник отдела и в рабочее время должен быть в институте», хотя в качестве члена профсоюза Михаил мог участвовать в соревнованиях, как все. Он успокоил сотрудницу, сказав, что понимает, откуда растут эти ноги и что не собирается по этому поводу «качать свои права». Несколько времени спустя Михаил удостоверился, что Картошкин не только запретил его участие в стрельбе, но еще и через своего специального подосланного доверенного стукача пожелал удостовериться, что Горский не ушел самовольно в тир.

Все было предельно ясно. Как сотрудник системы органов госбезопасности Картошкин прекрасно знал, для чего его коллеги из КГБ обязаны посещать тир – для того, чтобы метко стрелять по врагам советской власти. Ему и без того было неприятно узнать, что потенциальный враг режима, так называемый интеллигент, уже хорошо стреляет. Поэтому допустить, чтобы Горский с его разрешения получил возможность повысить свою стрелковую подготовку, он безусловно не мог. К тому же он наверняка полагал, что после стрельбы Михаил, как и все другие, не вернется из тира в институт и, может быть, даже рассчитывает в это время на интимную встречу с дамой, «благосклонным вниманием которой хотел бы пользоваться директор» (дама в прошлом была мастером спорта по стрельбе – ага! Вот еще одна ниточка, подтверждающая связь, мысль о которой так нервировала Пестерева!).

Этого из сексуальной корпоративной солидарности с директором его зам. по линии госбезопасности Картошкин тоже никак не хотел допустить. Не стоило сомневаться, что он носом рыл землю, чтобы исполнить волю Пестерева немедленно изгнать Горского из института. Состав научно-технического совета был таков, что в принципе обработать его было совсем нетрудно.

Явные «неуправляемые» – в первую очередь сам Горский – были уже давно выведены из его членов. Остальные были людьми, вполне зависимыми от дирекции и казались безусловно послушными. Заместителем председателя был Григорий Вальцов, вернувшийся не так давно из отраслевого вычислительного центра и занявший пост заместителя директора по науке, обязанности которого до него исполнял Феодосьев. К слову сказать, Валентин Феодосьев воспринял возвращение Вальцова не только как личную катастрофу для своего честолюбия, но и как предательство со стороны давнего приятеля. Впрочем, Вальцова возникшие моральные коллизии с судьбой карьеры Феодосьева нисколько не взволновали. Он и прежде был начальником Валентина, да и по разуму и административному опыту безусловно превосходил его – в этом у Григория не могло быть ни малейших сомнений. Попытки Феодосьева проводить мелкие акции служебного саботажа Вальцов, как правило, быстро подавлял. Но это не значило, что в отношении Горского их позиции особенно разнились. Конечно, в то время как Феодосьев ненавидел Михаила всеми фибрами своего существа, Вальцов всего лишь полагал, что Горский способен только к научной работе, а к административным обязанностям относится совсем не так, как следует. Но даже не это определило его решение присоединиться к диктату директора и голосовать против Горского, хотя пост заведующего сектором по сути исполнения какой-либо административной функции не предусматривал – просто Григорию совершенно незачем было конфликтовать из-за Михаила с Пестеревым, на которого и так нельзя было в достаточной степени полагаться. Рядовые же члены совета либо не любили Михаила за самостоятельность, какую не могли себе позволить, либо просто боялись, что в случае сопротивления с ними расправятся точно так же, как с Горским – даже проще.

И все-таки в двух голосах членов НТС в свою пользу Михаил был уверен. Согласно положению в состав совета с правом решающего голоса входил секретарь комсомольской организации института. Им была молодая красивая, по слухам, еще незамужняя женщина, как и Михаил, закончившая МВТУ им. Баумана, только лет на тридцать поздней. Звали ее Алла, работала она в другом отделе, но иногда они по-дружески перебрасывались несколькими словами, как выпускники одной альма матер. Однажды Михаил вышел из своей комнаты на лестничную площадку и, посмотрев вниз, увидел чудный идеал молодости и чистоты. Аллочка была в простом, удивительно идущем белом летнем платье, и от нее исходило такое сильное ощущение полноты своей готовности к счастью и любви, что и Михаил с первого взгляда тоже проникся искренним убеждением, что да, все это так, она нисколько не ошибается, и сказал первое, что пришло на ум: «Здравствуйте, ваша свежесть!» И Аллочка сразу поняла, что он заметил именно то, что надо, и вместо ответного: «Здравствуйте!» или «Доброе утро!», выдохнула из глубин груди: «Спасибо, Михаил Николаевич!» Михаил был уверен, что этого она не забыла и не забудет. И будет голосовать «за», к чему бы ее ни обязывали.

Вторым человеком, на поддержку которого вопреки логике служебного преуспеяния мог рассчитывать Михаил, был заведующий отделом из другого отделения института, скромный и деловой человек, с которым у Горского не было никаких служебных соприкосновений. Но как-то раз Михаил случайно услышал, что этот человек увлечен моржеванием, и вскоре зашел к нему, чтобы прояснить для себя способ преодоления неприязни к выходу из холодной воды на морозный зимний воздух, рассказав, что сам уже больше четверти века круглогодично принимает холодный душ. «Трудно ли вам было преодолевать этот барьер? Купания в холодной воде я не боюсь, весной плавал среди льдин, а вот в зимнюю стужу выход после купания на воздух, боюсь, как радость для тела не восприму». В ответ собеседник заверил Михаила, что до нормального моржа ему осталась самая малость и даже посоветовал поменять квартиру, чтобы переехать в район Химкинского водохранилища, где в майне купался сам. Чувство возникшей тогда взаимной симпатии не могло подвести. Но этими двумя людьми список сторонников и исчерпывался.

Рассмотрение конкурсного дела Михаила началось с полуобвительных выступлений Вальцова и Феофанова. Говорить о его научной некомпетентности ни тот, ни другой не посмели. Упомянутые же ими административные проступки, в особенности так травмировавшая психику Феодосьева «неуправляемость», строго говоря, относились ко времени его работы в должности заведующего отделом, а не сектором. Других обвинений не последовало. Михаилу предложили ответить на высказанные претензии. К этому времени он уже взвесил все «за» и «против» своей самозащиты. Можно было, конечно, сказать, что среди претендентов на место заведующего сектором нет ни одного, кто имел бы монографию по специальности, не считая многих десятков других публикаций и научных трудов. Но зачем было метать бисер перед свиньями и полу-свиньями? Один из членов совета как-то пришел к Михаилу и, волнуясь, рассказал ему, что в своем научном отчете просто привел большой отрывок из его книги без ссылки на источник. Этот человек, остроумный толстяк, прежде работал где-то на более видной должности, но за что-то был снят и разжалован в зав. отделом в научно-исследовательском институте. На нем висел партийный выговор от райкома КПСС. Михаил оценил тогда, чем рисковал плагиатор – Михаил мог поднять скандал, если бы узнал об этом самостоятельно, не от него. А так, обратившись напрямую, он честно покаялся, без слов взывая к прощению. Такие умники встречались не часто, особенно среди жуликов, и Михаил дал ему индульгенцию. Но это не значило, что теперь этот зав. отделом посмеет нарушить приказ дирекции. Нет, в этом кругу не стоило тратить слов. Поэтому Михаил в заключительном слове отметил только одно – претензии, которые он услышал, относились к его работе в должности заведующего отделом, а не сектором. После этого его отпустили, и он ушел, не дожидаясь объявления результатов голосования, которые знал наперед. И все-таки, когда вечером ему домой позвонила сотрудница, узнавшая по своим каналам, чем кончилось конкурсное голосование, он был удивлен. Против было подано шестнадцать голосов, за – целых шесть.

Оказалось, Михаил не вполне точно оценивал публику. Шестеро не побоялись ослушаться хозяина, наперед зная, что он – псих и что его заместитель из органов госбезопасности с помощью отпечатков пальцев на бюллетенях постарается выяснить, кто ослушался приказа. Значит, он был все-таки более уважаем, чем думал, и это было утешением, правда, слабым. Любопытно, что когда через несколько месяцев конкурс на замещение должности заведующего отделом проходил Феофанов, за него проголосовали шестнадцать членов НТС, а против – все те же шесть, по крайне мере, хотелось думать, что те же. Как-никак, что-то вроде свидетельствовало, что у некоторых есть и стойкие симпатии, и стойкие неприятия, на которые извне невозможно повлиять.

На следующее утро в самом начале рабочего дня Картошкин вызвал Михаила к себе и сразу сказал, что зря тот не дождался окончания заседания НТС. – «А зачем?» – спросил Михаил. – «Чтобы узнать результаты голосования по вашей кандидатуре. Вы не прошли по конкурсу». Видя, что эта новость не огорошила Горского, Картошкин добавил: «Шестнадцать против и только шесть – за». Михаил пожал плечами. Картошкин явно ожидал чего-то другого. Они помолчали. Затем режимник сказал: «Если вы не хотите увольняться из института, вы будете переведены в должность и. о. старшего научного сотрудника с окладом…». – Он назвал сумму на двадцать процентов меньшую, чем сейчас. «Так что решайте», – заключил Картошкин. – «Когда?» – поинтересовался Михаил. – «Как когда? Конечно сейчас!» – стараясь (все-таки стараясь) спрятать улыбку, ответил Картошкин. – «Сейчас – вряд ли, – спокойно сказал Михаил. – В проведении НТС я усматриваю определенные нарушения установленной процедуры и по этому поводу собираюсь обратиться в госкомитет». Этого Картошкин не ожидал. Он сделал строгое лицо и соответствующе строгим тоном ответил: «Никаких нарушений не было». – «А по моему мнению, были». – «Об этом вы скажите председателю совета». – «Ну уж дудки, – подумал Михаил. – Об этом ты доложишь ему сам, как только я выйду из кабинета». Но вслух ничего не сказал. Он поднялся со стула и вышел. Сотрудники сектора сказали, что все это время по местному телефону звонил стукач – конфидент Картошкина – заведовавший сектором в том же отделе, в который теперь входил сектор Михаила. – «Мы ему объясняли, что вы уже у Картошкина, но он не верил и требовал, чтобы ему сказали, где вы». – «Во как старался выполнить поручение! – удивился Михаил. – И все же отстал от своего шефа. Картошкин оказался еще нетерпеливее его». – «Что он вам сказал?» – Михаил объяснил. Сотрудники подавлено молчали, думая, конечно, не только о нем, но и о себе. Ничего хорошего их не ожидало. Отношение к ненавистному начальнику руководство почти всегда обращает и против его подчиненных. Особенно против тех, кого он сам отобрал для себя из прежнего большого коллектива. В это время позвонил Вальцов и попросил к себе. Как ни странно, Григорий сразу повел себя как человек, чувствующий неловкость за себя. Это было ново. Он спросил, есть ли у Михаила куда уходить? – «В данный момент нет». – «Тут Полкина, спрашивала у меня, может ли она предложить вашу кандидатуру в…» – Вальцов назвал другой институт, принадлежащий же госкомитету. Полкина была заведующей отделом, которая по жадности и глупости, а самое главное – по уверенности в безнаказанности (у нее была как тогда говорили, своя «волосатая лапа» в комитете – и Михаил даже знал, что это за лапа и какое должностное лицо. Это был руководитель плановой службы, и он уже много лет пользовался квартирой Полкиной для свиданий с любовницей). Однажды она попросила для знакомства две работы Михаила по тематике, смежной с ее собственной. Михаил не отказал, но обратно своих рукописей не получил. Полкина, упиваясь сознанием недосягаемости, сообщила ему, что потеряла их и улыбнулась. В институте у нее была репутация человека, у которого не пропадает ни единая бумажка. Михаил тогда ничего не сказал, но и не спустил наглости и хамства. Полкина потом сильно об этом пожалела, потому что Михаил очень умело и аргументировано поддержал человека, который заявил на НТС, что Полкинская диссертация – почти сплошной плагиат из его прежних и действительно приоритетных работ. Несмотря на все ухищрения Полкиной, Михаил попал на ее защиту и выступил там с разгромным отзывом. Полкина не ответила на его обличения ни единым словом. Ей это было ни к чему. С председателем ученого совета уже «поговорили», совет был у него в кармане, и поэтому все его члены единогласно проголосовали за присуждение Полкиной ученой степени кандидата технических наук – что было совсем уже смехотворно, поскольку тема тяготела к лингвистике, а диссертация не содержала даже намека на использование машинных процедур для обработки лексики, идея которых тоже не была предложена Полкиной. Она была уверена, что теперь Михаил ей не помеха. От своей «агентуры» он знал, что на ВАК имеет влияние очень высокопоставленный родственник уже ее собственного любовника. Однако ВАК диссертацию не утвердил. Полкина попыталась защититься в ученом совете в МВТУ им. Баумана. Там ей Михаил уже не мешал. И без него нашли, что работа хорошая (это по дурости), но подтвердили, что никакого отношения к циклу технических наук не имеет. К этому времени Михаил уже знал, что Всевышнему неугодно, чтобы кто-то старался за ограбленных больше, чем они сами старались за себя, а, видя как работает против Полкиной Михаил, они вообще устранились от дела. Поэтому он прекратил преследование плагиаторши, и года через два она после третьей попытки в конце концов защитилась. Естественно, ни благодарить Михаила, ни сочувствовать ему она не собиралась. Все было как раз наоборот. И все же ее предложение помочь Михаилу устроиться на другую работу не было совсем необъяснимым. По-видимому, Полкиной было известно, что Михаил никогда не требовал ее изгнания из института или просто понижения в должности, а этого она когда-то боялась и ждала. Как бы то ни было, Михаил сказал Вальцову, что не возражает – пусть Полкина узнаёт, хотя и не думал, что из ее «помощи» что-то выйдет.

Когда Михаил вернулся к себе, одна из сотрудниц отвела его в сторону и сообщила, что ее близкая знакомая из институтского пресс-центра, хорошо разбирающаяся в политической ситуации (а как раз началась перестройка) предлагала Михаилу помощь в борьбе через прессу за свое место. Она приводила примеры успешных баталий, выигранных через газеты, должным образом вскрывавших скандальные безобразия. Иногда это плохо кончалось для гонителей, в этом журналистка была права. При изменении курса партии в номенклатурных кругах еще не вполне понимали, как повернется ситуация и пребывали в некоторой растерянности, а, главное, в ожидании – будут приниматься против них серьезные меры или нет. Но Михаил знал точно и определенно – не будут. Реформа шла сверху, то есть от той же номенклатуры, и потому проводиться против ее исконных привилегий и интересов просто не могла. Нет, система переставала быть системой, если она не умела себя защищать, а уже советская система всегда бесспорно умела. Так что после считанных сбоев она должна была выработать контрмеры против новомодных покушений на себя снизу. Все это Михаил высказал сотруднице, и очень скоро она убедилась, что он был прав. От фельетонной защиты (или от контратаки методом фельетона) Михаил отказался без сожаления, даже не вполне отдавая себе отчет, почему. То ли от того, что она слишком напоминала процедуры разбирательства по поводу обращения к съезду партии, то ли от того, что чувствовал изначальную ущербность для себя в том, чтобы победить не самому.

В этот день больше ничего не произошло. А на следующий день Михаила уведомили, что он принят в институт патентной информации, и это последнее место работы оказалось наилучшим из всех и по атмосфере, доминировавшей в нем, и по обилию интеллектуалов, подобного которому он не встречал нигде, и по полноте совмещения своих творческих устремлений со служебными. Именно в то время он и на работе, и дома завершил свой главный философский труд. Именно там он, наконец, освободился от нужды все время чувствовать себя как на войне.

Примерно через год после ухода Михаила из прежнего института дела директора Пестерева заметно ухудшились. Чем он перестал устраивать комитетское начальство, осталось неизвестным, но определенно перестал.

Об этом однозначно говорили суровые, то есть строгие выговоры от министра, которые он стал получать даже за сущие пустяки, в то время, как прежде он за серьезнейшие грехи получал совсем пустяковые наказания типа «объявление замечания». Конец этому мог быть один – снятие с должности, как только об этом удастся договориться в ЦК.

Пестерев предпринимал судорожные усилия, чтобы перейти директорствовать в академический информационный институт, пользуясь патронажем со стороны помощника председателя государственного комитета по науке и технике, имевшего ранг заместителя председателя совета министров СССР, но свое ведомство еще долго било и не отпускало его, тираня ничуть не меньше, чем сам Пестерев тиранил своих подчиненных. Наконец, его все-таки отпустили, и свое директорство на новом месте он постарался осуществлять с той же пользой для себя и с таким же вредом для дела, какие были присущи ему прежде. Как обычно, он первые два месяца, вникая в обстановку, сдерживал себя. Как раз в это время достаточно высокопоставленные работники этого академического института через общих знакомых обратились к Михаилу за сведениями о Пестереве. Он дал ему точную, без эмоциональных излишеств характеристику, зная, что в данный период ему не очень поверят или даже не поверят совсем. Так поначалу и вышло, зато еще через месяц до сведения Михаила специально довели, что его прогноз поведения Пестерева сбылся до мельчайших подробностей, до последнего слова. Это было равносильно извинению за первоначальное недоверие. Да Бог с ним, с этим недоверием. Сам-то Михаил точно знал, что не ошибается. Не ошибся и в том, что в попав в академический институт, Пестерев возомнил, что уже оказался на пороге получения вожделенного звания члена-корреспондента. Для начала ему требовалось получить соответствующую рекомендацию от институтского ученого совета. Однако его там дважды прокатили на вороных. Пестерев пришел в бешенство и начал срочно перемещать непокорных на низшие должности или совсем выживать из института, пересматривать состав ученого совета и все прочее, чему его не надо было учить. Не исключено, что третья попытка вырвать у совета рекомендацию в академию оказалась бы успешной, но до нее не дошло. В жизни Пестерева впервые выпал случай крупно сыграть в свою пользу на политическом поле. Едва путчисты из ГКЧП в августе 1991 г объявили, что этот «комитет» берет всю власть в стране в свои руки, Пестерев поспешил издать в институте собственный приказ, обязывая сотрудников неукоснительно выполнять все постановления ГКЧП. Буквально на следующий день путч завершился полным провалом. Шок от краха его политической ставки был столь силен, что Пестерева хватил инфаркт. Он был уверен, что его арестуют как Янаева, Лукьянова, Шонина, Павлова и прочих. Однако его не арестовали. Во-первых, как больного, во-вторых – как незаслуживающую внимания мелочь. Но с директорского поста стряхнули. Оставили, правда, в штате института научным консультантом. В итоге большого приза в карьерной игре он не сорвал, но балластом в советской науке продолжал оставаться.

А Феодосьев при новом директоре, преемнике Пестерева, сперва было даже расправил крылышки, увидев новые возможности для себя в том, что директор сходу возненавидел достаточно умного и потому потенциально опасного Вальцова. Вскоре Григорию пришлось уйти в другой институт той же ведомственной системы, только категорией пониже, хотя все равно заместителем директора. Вероятно, Феодосьев оказал в этом деле директору посильную помощь и вообще был ему полезен. Однако вскоре настроение директора переменилось, и Валентин из фаворитов превратился в гонимого. Директор был совершенный хам и наглец и, по примеру Остапа Бендера, считал, что других хамов и наглецов ему в институте не требуется. Оскорбленный в своих лучших подхалимских чувствах и ожиданиях награды за усердие и полезность, Феофанов попытался защититься, используя против директора компромат, который накапливал на всякий случай. Однако это продлило пребывание Валентина в институте лишь месяца на три. Дальше, оказавшись за стенами института и не попав ни в какой другой, Феодосьев основал собственную фирму со скромным названием «Лидер». Ему давно хотелось стать директором, но сделаться директором лидера он, наверное, в прежние времена и не мечтал. Удовлетворив таким образом свое психозное честолюбие, он быстро затерялся среди множества других амбициозных программистов, покинувших государственные организации и пустившихся в вольное плавание на рынке труда. Очень скоро обществу стало ясно, что ему не требуется столько программистов, сколько их кормило и пригревало слабокомпьютеризованное государство развитого социализма. Выжить и существенно улучшить свое финансовое состояние смогли главным образом те, кто сгруппировался вокруг действительного корифея программирования (а таких были единицы, максимум десятки), либо те, кто умел и мог в опережающем порядке доставать за границей готовые пользовательские программы и адаптировать их применительно к нуждам русскоязычных пользователей.

Вальцов при всем своем самомнении и высокой самооценке прекрасно понимал, что он не корифей ни в программировании, ни в физике, точно так же, как и Феодосьев, который, правда, отказывался принимать эту в высшей степени неприятную для себя истину – об этом прямо свидетельствовал титул, которым он лично увенчал свою персону – директор «Лидера». Однако, как выяснилось на практике, это не содействовало достижению коммерческого успеха в его предприятии.

Вальцов раньше многих других осознал целесообразность перехода из начавшей хиреть от хронического безденежья науки на более кормное поприще, поскольку был прагматиком до мозга костей и не видел особого смысла в том, чтобы тратить силы и, главное, время на попытки сохранить свой служебный статус. Он оставил пост заместителя директора института без видимых сожалений (теперь звания такого рода весьма обесценились, поскольку обыкновенный бандюга мог быть и генеральным директором, и президентом компании или банка, не говоря о том, что любая мелочь могла именоваться управляющим, старшим менеджером или директором департамента) и срочно закончил курсы бухгалтеров, поскольку на волне всеобщей коммерциализации спрос на работников бухгалтерской специальности стал воистину ажиотажным, и устроился на хорошее место в частной фирме, не особенно заботясь о том, как скажется на его личной репутации репутация фирмы. Деньги были важнее всего, и он их зарабатывал, обеспечивая хитроумными уловками максимально возможное уклонение конторы от уплаты налогов. Дисциплинированный и тренированный в точных науках ум для этого вполне подходил. Наверно, не в меньшей степени, чем для овладения знаниями о физических основах земного и космического бытия. А то даже и в большей.

Михаил не был уверен, что в лице Вальцова фундаментальная наука потеряла одного из перспективных исследователей, однако совсем этого и не исключал. У него было упорство в достижении целей, он умел выбирать, не поддаваясь соблазнительным, но нереалистическим иллюзиям (впрочем, великие корифеи науки как раз поступали иначе) и пренебрегал знакомствами только с теми людьми, которые уступали ему в интеллекте. Правда, если пользоваться боксерской терминологией, он плохо держал удар и к серьезным принципиальным схваткам за свои убеждения так и не подготовился. И все же его было немного жаль – в отличие от Феодосьева и Пестерева. Эти двое были прямо созданы для процветания в «развитом социализме» с его партхозбюрократией. Вальцов же мог найти себя в любой системе. Капитализм для него даже больше подходил. – «Ну, да мне это все равно, – спохватился Михаил. – И чего это я думаю, где им лучше? Тем более, что в любой социальной формации найдутся условия для существования и завистников, и туповатых, но зато вполне эгоистичных бюрократов, и для истых прагматиков, работающих на умножение суеты вокруг себя – и в себе». На фоне их карьерных преуспеваний он, почти всю жизнь с трудом дотягивавший от зарплаты до зарплаты, имел право чувствовать себя счастливцем. Не отступился от лучшего в себе, призванию не изменил. И за это Всевышний дал совершить нечто, с чем не стыдно будет оказаться перед Его лицом с последним отчетом хотя бы за эту сторону прожитой жизни.

Глава 10

Утром Михаил решил продолжить сплав, пока стоит приличная погода и не накопилась усталость, все равно какая – физическая или нервная. После завтрака он часа два возился со сборами, подкачкой баллонов байдарки и спуском всего багажа к воде со своего бивачного «прилавка». Кстати, путь к реке сократился, поскольку ее уровень поднялся примерно на полтора метра. Это означало, что в верховьях прошли дожди и, вероятней всего, пока не слишком сильные. Однако скоро они могли распространиться на весь бассейн. Но сегодня предполагались препятствия средней сложности – десятка два шивер и четыре порога. Впрочем, верны ли эти сведения, предстояло убедиться самому.

Река по-прежнему устремленно шла к северу, лишь с незначительными уклонениями вправо – влево. Не было ни крутых излучин, ни заметных скал, из-за чего ориентирование с воды серьезно затруднялось. Надежней всего было привязываться к крупным левым и правым притокам, но на этом участке их почти не встречалось. Михаил решил, что придется вести счет пройденным шиверам, чтобы во-время приготовиться к встречам с порогами, и успеть, если надо будет, остановиться для просмотров. Позади остались четыре шиверы. Проход среди камней в них был несложен, а высота стояков не превышала метра. Впереди показалась пятая шивера. Михаилу сразу не понравилось ее начало – что-то уж больно много торчало из нее высоких камней – и потому он решил высадиться и посмотреть с берега, что там есть. Предчувствия не обманули. Знакомиться со столь порожистой шиверой сходу было бы, пожалуй, сродни прямому вызову судьбе. Похожие каскады он прежде видел на Кабаньей ниже устья ее притока Улура в Баргузинском хребте и проходил насквозь в нижнем течении Улиты перед ее впадением в Нижне-Туломское водохранилище на Кольском, только здесь было больше воды. Пожалуй, наибольшие трудности состояли не в том, что слалом среди камней был слишком сложен, а в том, что из-за высоты камней затруднялся обзор. С берега, правда, проход был виден достаточно хорошо, но в него сначала надо было очень точно зайти. Он минут пять думал об этом, потом пошел вдоль шиверы вниз, но не до конца, и вернулся обратно к байдарке. Каскад имел протяженность около шестисот метров и, что ни говори, был серьезен. Сев в лодку, Михаил направил ее между двумя намеченными камнями, резко взял влево, проскочил мимо валуна, затем, уколов его веслом, сделал поворот направо, а дальше и пошло и поехало.

Если бы сплав по горным рекам не дарил бы время от времени подобных минут сказочного полета и перепархивания с одной ступени на другую среди камней и пены, сопровождавшегося веерами брызг, вздымаемых при падениях носа, он бы не любил так сильно этот спорт. А так он с восторгом и уверенностью совершал прыжок за прыжком, нигде не ошибаясь, так как любое неправильное движение не только смазало бы удовольствие, но и вообще прекратило бы сплав надолго, а то и навсегда. Но при ювелирном управлении судном и собой не возникало ни страха, ни аритмии в гребле – оставался лишь пьянящий восторг от процесса, который не хотелось прекращать. И все же после заключительного прыжка, когда Михаил проскочил мимо запирающих порог камней, он ощутил не только заслуженную радость, но и то, какого напряжения потребовал от него этот полет, и поспешил выбраться к берегу, чтобы передохнуть. Впереди слева в реку как раз выдавался уступом утес, и за ним наверняка крутилось улово, которое могло само поднести байдарку к склону. Проскочив мимо утеса и заглянув за него, Михаил увидел, что не ошибся в ожиданиях. Осыпной склон был там не слишком крут, но зато полной неожиданностью стало то, что он уже был занят. У подножья осыпи лежали три вытащенные из воды байдарки. Около одной из них скучились люди. Михаил решительно подгреб к берегу. Он был удивлен, что туристская компания незаметно проскочила мимо него. Хотя ничего невероятного в том не было. С воды его палатку могли не увидать, да и сам Михаил мог отлучиться из лагеря.

Четверо около разобранной байдарки стояли к нему спинами и не заметили ни того, как он пристал, ни как вылез из байдарки на камни, снял с себя ружье и сунул его под деку, чтобы не пугать народ, закрепил чалку и направился наверх. Приблизившись к людям метра на четыре, Михаил довольно громко произнес: «Здравствуйте!» Это слово будто вздернуло все головы вверх и повернуло лицами навстречу пришельцу. Один из мужчин инстинктивно схватился за топор, двое недружно ответили на приветствие, еще один продолжал молчать, явно пытаясь что-то сообразить.

– Вы кто? – наконец спросил он.

– Турист, как и вы, – ответил Михаил.

– А-а! Значит, вы тот самый, о котором нас предупредил пилот вертолета!

– Предупредил?

– Ну да! Что вы собираетесь спуститься по Реке один. Хотел, чтобы мы обратили на вас внимание.

– Вряд ли я стою вашего внимания, – возразил Михаил и в свою очередь задал вопрос: – А когда вы прилетели на реку?

– По словам пилота, через день после Вас и на то же место. И вот уже оказались впереди Вас.

– Совершенно верно. Ну, а теперь мне удалось вас догнать. Что-нибудь случилось?

– Да так, на выходе из порога одну из байдарок навалило на камень.

– Понятно. Сегодня?

– Вчера.

– У вас все есть для ремонта каркаса?

Во время разговора Михаил разглядывал разломанный остов байдарки «Таймень». Сломаны были в районе миделя обе овальные трубки кильсона, оба фальшборта и два шпангоута. В общем, не так много. Стрингера, видимо, только сильно погнулись и уже были неплохо выправлены. Но ремонт еще явно требовал возни.

– В общем-то все есть. Пожалуй, трудности только со шпангоутами. Но и у вас подходящих трубок или втулок, видимо, нет. У вас ведь надувная байдарка.

– Да. Но для шпангоутов я могу дать вам пару латунных ружейных гильз. Если спилить кант или срезать всë донце, их можно будет загнать внутрь сломанных бимсов.

– А подойдут по диаметру?

– Мне кажется, подойдут.

– Ну что ж, спасибо, давайте попробуем. Вы инженер?

– Да. А сверлить металл у вас есть чем?

– Есть ручная дрель.

– Ну, тогда все в порядке.

Михаил спустился к своей байдарке, развязал горловину мешка, и, порывшись в нем, достал две стреляных гильзы, оставшиеся после пристрелки. Когда он вернулся к байдаркам компании, там стояли еще двое. Это были женщины, как и все остальные – в штормовках, брюках и кроссовках. Они поздоровались с Михаилом без задержки. При беглом взгляде обе показались достаточно привлекательными, в возрасте около тридцати. Еще не вполне наглядевшись на них, Михаил поспешил напомнить себе, что он находится здесь не для того, чтобы глазеть на посторонних дам, и, нагнувшись, приложил гильзу дульцем к торцу сломанного бимса штангоута. Гильза для стыковки годилась.

– Если зачистить заусенец на входе, войдет как миленькая, – сказал он, обращаясь к мужчинам.

– Не хотите пообедать с нами? – спросила одна из женщин и жестом пригласила подняться наверх. Обе смотрели на него глазами, полными любопытства.

– С одной стороны, я не против, спасибо. С другой – мне придется тогда вылезать из гидрокостюма, а по времени я еще не заработал себе обед.

– Надеюсь, вы не очень торопитесь, – возразила пригласившая дама. А другая добавила:

– Вам еще надоест готовить самому.

– Уже надоело, – сознался он.

Все засмеялись.

– Оставайтесь, – наконец, предложил ему и мужчина, который вел разговор. Скорей всего, он не собирался удерживать непрошеного гостя, но теперь решил как-то расплатиться за подаренные гильзы.

– Предводитель, – подумал о нем Михаил и сказал: – Хорошо, пообедаю, спасибо.

– Поднимайтесь к костру. У нас как раз все уже готово.

Михаил вытянул свою байдарку повыше, затем принялся снимать с себя гидрокостюмную рубаху и только тут обнаружил, что у него на голове до сих пор красуется «мамбрин».

– Хорош, – подумал он о себе с насмешкой, но без досады. – Пугало огородное. Девочкам было на что посмотреть. Странно еще, что они не расхохотались.

У костра, разумеется, властвовали женщины, раздавая миски с дымящимся супом. Супов Михаил не варил и, пожалуй, уже немного соскучился по ним. Присев на лежащее возле костра бревно, он с аппетитом уплел свою порцию, но от добавки отказался, наперед зная, что хоть это будет приятно предводителю. Михаил был уверен, что тому было в высшей степени неудобно попадаться на глаза постороннему, да к тому же еще старику, после аварии своего судна в пороге, который этот старик, за которым надлежало приглядывать, прошел благополучно. Чувствовалось, что предводитель вообще недолюбливает людей, которые что-то делают лучше его. С такими не стоило оказаться не то что в одной компании, но даже и в дальнем соседстве. Михаил уже немного жалел, что не проскочил мимо занятого места. По общению с людьми он еще не соскучился и, тем более, не собирался разнообразить свое меню из чужого котла. Единственное, что его оправдывало, было сознание долга подойти к встреченным в таежной глуши людям, путешествующим точно так же, как он, узнать, каковы их планы и все ли у них в порядке. Полезным, Слава Богу, оказался, хотя и не в радость ни себе, ни им.

Женщины уговорили его отобедать по полной программе, а потом оставили и на чай. Михаил уловил, что одну из них зовут Ира, другую Галя. Галя чаще поглядывала на него – или за ним (он не понял), стараясь угостить получше. Михаилу показалось, что она шла в одном экипаже с предводителем, поскольку обращалась с ним свободнее, чем с кем-то еще. Значит, была либо женой, либо любовницей – причем скорее любовницей. Ира выглядела симпатичней лицом. Впрочем, какое ему до этого могло быть дело?

После чая Михаил попросил показать по карте, что они знают об оставшихся ниже порогах, и убедился, что знают они не больше, чем он, скорей всего, потому, что пользовались одними и теми же отчетами в клубе туристов. Задерживаться дальше не имело смысла. Михаил снова облачился в гидрокостюмную рубаху, надел на себя «Мамбрин» и ружье, и, поклонившись всем, собрался садиться в лодку.

– Будьте осторожнее, – остановила его Галя. – Если хотите, можете сплавляться вместе с нами.

– Ну, это было бы слишком обременительно для вас, да и мне стоило бы труда тягаться с вами в скорости движения и сборов. Вы ведь наверняка ограничены во времени, а я не очень. Так что спасибо за приглашение, но не стоит.

– Тогда до свидания. Еще, наверное, встретимся? – улыбнулась Галя.

– Возможно, прежде чем вы окончательно не перегоните меня.

Михаил оттолкнулся от берега, еще раз кивнул людям, остающимся на нем, и развернулся носом вниз, представляя, насколько по-разному смотрят на него сейчас женщины и мужчины, в гостях у которых он только что побывал в первый и скорей всего последний раз, и вскоре впечатления от встречи были вытеснены из его головы Рекой все до одного. Даже от женских взглядов. В этот день с небольшими перерывами минут по двадцать для отдыха и психологической разгрузки он оставил за кормой в общей сложности тридцать две шиверы. Устанавливая очередной бивак на небольшой террасе, он вновь подумал о встреченных женщинах, которые всегда интересовали его больше мужчин. Он старался понять, почему они пошли в этот поход – из солидарности ли с мужчинами, с которыми уже много было пройдено прежде, или из любви к рискованным приключениям, и решил, что вероятнее все-таки первое. Для любительниц одних приключений они были уже не очень молоды. К тому же авантюристки обычно выглядят как-то иначе – более вызывающе или задиристо, что ли. Но и онине всегда сохраняют свой пыл и даже жизнь после тридцати лет.

Готовя ужин, Михаил нет-нет, да и опять вспоминал о женщинах, которые во что бы то ни стало хотели его накормить. Неужто он за несколько дней похода стал выглядеть так бесприютно? Все-таки вряд ли. Скорее они просто очень хорошо знали своих мужчин и их «любовь» к занятиям кулинарией. Вот благодаря этому их знанию он и получил сегодня лишний обед. Ну, и еще их доброте, конечно. Если не из уважения к старости и седой бороде. Ему вспомнилась Марина, как она обычно хлопотала у костра, а он помогал.

– «Господи! – взмолился он. – Прости меня дурака!» Чем дальше, тем большей ошибкой и глупостью выглядело то, что он ушел в поход один без нее. Правильным было лишь то, что он не пошел с ней по такому маршруту. Мужчины из встреченной сегодня компании, по крайней мере, двое из них, взявших с собой женщин, этого еще не понимали. Конечно, женская любовь может подвигнуть и не к такому ради своих избранников. Однако злоупотреблять готовностью любящих женщин к жертвам было просто бессовестно. Сегодняшним туристкам Михаил мысленно пожелал счастливого пути, а их мужчинам – скорейшего прозрения насчет того, как они поступают с самыми дорогими существами. Правда, покамест этот маршрут еще нельзя было отнести к предельно опасным и сложным, но все равно он лежал за пределами допустимого, приятно ласкающего душу и самолюбие риска. За определенной чертой делалось безнравственным вовлечение в свои дела тех, кому эти дела сами по себе не были необходимы по велению их души. В сравнении с мужскими достоинствами достоинства лучших из женщин всегда оказывались выше – и не в последнюю очередь потому, что важнейший долг мужчин состоял в том, чтобы ограждать женщин от опасностей, а они слишком часто его не выполняли.

Михаилу были лично знакомы всего десятка два женщин высшего достоинства, включая обеих его жен. Конечно, в стране за пределами его видимости можно было найти тысячи подобных заслуживающих восхищения представительниц прекрасного пола – прекрасных не только лицом и фигурой, но и буквально всем и во всем, однако это были лишь тысячи, максимум – десятки тысяч из примерно пятидесяти миллионов жительниц страны подходящего возраста, то есть не больше одной десятой процента от взрослого населения несказанной России. Этот показатель сам красноречиво говорил об их исключительной редкости и должен был побуждать к тому, чтобы особенно их беречь и ценить. Разумеется, походные спутники – мужчины всегда их ценили, но все-таки больше ценили, чем берегли. Хотя как скажешь, что в достаточной мере ценили, если половина из этих замечательных женщин так и не были взяты замуж их «ценителями».

Менее достойные, зато более удачливые и предприимчивые дамы разобрали подходящих мужчин и привязали их к себе много раньше. Встреченные сегодня женщины безусловно имели своих сексуальных партнеров, причем Ира почти определенно в роли мужа, хотя она этого и не подчеркивала. В поведении же Гали, пусть и не очень явно, чувствовался вызов, не одна только уверенность в собственной власти над избранником. Значит, не все у них там было прочно. А впрочем, какое ему, случайно попавшему к ним на обед постороннему человеку, дело до того, как они живут и крепко ли их фактическое супружество. А вообще-то его интерес к отношениям между встреченными мужчинами и женщинами свидетельствовал с очевидностью об одном – о его собственном любовном голоде, – больше ни о чем другом. – «Вот ты и добрался до сути», – сказал себе Михаил. Да, голод уже был и с каждым днем усугублялся. А ведь это было только начало похода, в котором у него даже теоретически не было ни единого шанса встретить и найти себе согласную на сближение сексуальную партнершу. Михаил даже рассмеялся вслух, представив себе безнадежную глупость такого рода воображений – не настолько же он, в самом деле, свихнулся, чтобы этого не понимать? Черноволосая Галя и светлая шатенка Ира, обе – обладательницы хороших рельефных фигур – явились ему соблазнительными фантомами, чтобы лишний раз напомнить – ничего тебе здесь обломиться не может – ничего, раз ты имел неосторожность, глупость или все равно что еще отправиться сюда один. По законам жанра ему предстояло на своем театре туристских действий играть спектакль одного актера – ОДНОГО, и поэтому лучше всего было считать, что образы встреченных дам уже ускользнули и испарились. Даже физически их разделял не просто один переход, а пребывание в разных мирах, с разным числом измерений, причем в его мире одной координатой полноценности было меньше, чем у них.

Утром, еще не вылезая из палатки, Михаил сделал записи в свой дневник, описав пройденный путь и неожиданную встречу с туристской компанией, которая было обогнала его, да так некстати застряла из-за поломки. О женщинах и впечатлениях от них он тоже написал. Они были к нему добры, а это никогда не забывалось. Особенно когда любая встреча – редкость.

Михаил, наконец, выбрался наружу и сразу поглядел на небо. Оно нахмурилось, облака заполнили весь небосвод. Стало ясно, что хорошей погоде приходит конец. Михаил решил, что надо использовать последние часы без дождя для сплава и постараться возможно больше пройти. Через три с половиной часа после пробуждения он оттолкнулся веслом от берега. Для него это был рекорд. Он отмахал по Реке двадцать восемь шивер, а дождя еще не было. Характер русла и всего ущелья не изменился. Это по-прежнему был суровый каньон, ведущий на север с небольшими отклонениями то к западу, то к востоку, уклоны не уменьшались, а водность постепенно росла. Проскакивая мимо камней, он все сильней воспринимал нутром оглушающий грохот сталкивающихся за ними струй, резко выделяющийся даже на фоне общего мощного шума воды в шиверах. Река становилась все неспокойней, словно нервничая перед обещающим начаться дождевым паводком, и это беспокойство не могло не передаться Михаилу. Места, удобные для причаливания, тем более – удобные для бивака, встречались, как и прежде, редко, и он даже подумал, будут ли они скоро встречаться вообще. Зверье на берегах совсем не показывалось. Сохатые, наверно, обитали в более уютных и кормных для них боковых падях или где-нибудь на верховых марях. Кабарожки – совсем маленькие, чуть крупнее большого зайца оленчики – либо прятались где-то в зарослях, либо застывали в неподвижности на фоне скал. Медведи и вовсе не любили выставляться на показ среди бела дня, гон у них закончился, и теперь кавалеры могли спокойно отдыхать и отъедаться после своих брачных хлопот и трудов. Гнус несколько активизировался в предвкушении дождя, но над холодной рекой оставался почти незаметен – пробовали взять свое только те кровососы, которые еще со стоянки ехали внутри байдарки вместе с ним.

Ведя счет шиверам, Михаил не позволял себе слишком радоваться тому, что их число монотонно растет, поскольку впереди были еще сотни других шивер и порогов. Главное было – не влететь по глупости и самонадеянности в какой-нибудь сложный переплет. На поворотах Михаил, как обычно, старался придерживаться внутреннего – выпуклого берега, потому что тот всегда был менее крутым, и к нему не могло прижать лодку против воли гребца. Но гарантировать от неожиданностей это все равно не могло, тем более, что просматривать с берега каждый участок реки за поворотом было непозволительной роскошью, равно как и несусветной потерей времени. Тем более важно было во-время догадаться, когда предварительный просмотр необходим, а вот в этом несложно было и ошибиться. Но пока что чутье поведения воды и интуиция не подводили его.

Пять шивер спустя Михаил начал высматривать себе место для бивака. Пока еще был шанс поставить палатку до начала дождя. Подходящее место открылось за ближайшим поворотом вправо. Проскочив короткую шиверу, он успел подгрести к склону, под которым еще виднелся остаток галечного пляжа. С боков его невысокими, но внушительными бастионами стояли две скалы.

Михаил быстро разгрузил байдарку и сразу вслед за вещами отнес ее наверх к найденной метрах в двенадцати над водой маленькой площадке. Лишь слегка рассупонившись, но не снимая с себя гидрокостюмной рубахи, он поставил палатку, и сразу накрыл ее полиэтиленовой пленкой, которую закрепил струбцинками по коньку и углам тента. Когда Михаил не успевал накрыть свой дом до начала дождя, у него портилось настроение. Но сегодня он успел не только подготовить защиту своего жилья от хлябей небесных, но и разжечь костер. Дождь, сперва не очень сильный, расходился все больше, и Михаил, покуда варилась каша и кипятился чай, вынужден был снова надеть на голову капюшон гидрокостюмной рубахи. Стоя снаружи, он накачал помпой расстеленный внутри палатки матрац и сразу залез внутрь палатки с котелками, чтобы поесть без помех. Там он стянул с себя «гидру» и сложил ее у порога. Одежда под резиной здорово отсырела, но все же это было лучше, чем промокать без защиты от брызг и дождя. Досада от сознания, что легкая жизнь при хорошей погоде кончилась – и возможно, надолго – отступила перед ощущением сухости и уюта в своем жилье. Шум дождя, непрерывное дробление струй над головой создавало звуковую атмосферу, резко контрастирующую с как будто совсем невозможным под тонким – тоньше миллиметра – слоем ткани и пленки уютом и сухостью внутри. Эта музыка должна была скоро надоесть, однако пока еще все-таки оттеняла радость пребывания в убежище во время буйства стихии, радовала и согревала душу. Михаил подумал, где могли оказаться встреченные туристы после начала дождя, и каково им теперь, но ничего хорошего представить себе не сумел. Им требовалось найти место сразу для трех палаток, что само по себе было непросто. Дождь же в большой компании всегда вносит дополнительное напряжение между людьми, испытывающими гнет от усталости и мокрого холода, усугубляющегося недовольством действиями партнеров на переходе и на биваке, а еще и своим дежурством под дождем, когда другие отдыхают. В такой атмосфере достаточно искры, чтобы все воспламенилось. Только в очень схоженных компаниях волевых людей каждый вполне понимает, что другим не легче, чем ему, и готов помочь спутнику, которому почему-либо действительно хуже, чем всем. Такое бывает при готовности походного коллектива к преодолению любых трудностей того маршрута, который они выбрали сообща. Сегодняшняя компания выглядела не столь подготовленной к ним. Так что вряд ли сейчас там было приятно и спокойно. То ли дело в одиночном походе. Не на кого злиться, не на ком срывать зло кроме себя, а себя задевать, как другого, все-таки поостережешься. Хотя ругнуть себя, конечно, можно. Притом любыми словами, какими только захочешь, сознавая, что раз их получаешь, значит, заслужил. А еще некого ждать, некого погонять, кроме себя. Недостатков же в одиночном хождении очень немного – некому тебе помочь или подстраховать, стало быть, опасней. И некому со стороны зафиксировать на пленке твои подвиги, которыми, что ни говори, хотелось бы слегка – в меру скромности – похвалиться перед родными и знакомыми, которые жаждут как можно больше узнать от тебя дома.

Впрочем, об отсутствии доказательств собственной доблести для посторонних Михаил уже давно не жалел. Пережилось, осталось далеко позади. Все – таки годы, годы и годы…В их ходе в голове многое происходило, переосмыслялось. В результате умерялись претензии, становились более объективными оценки не только чужих поступков, но и своих собственных. А еще с годами делалось все более и более определенным понимание собственной неподготовленности к той жизни, которую условно можно было бы назвать неземной и даже вечной. Уже недолго осталось ждать того момента, когда хочешь – не хочешь, но придется пересечь последний рубеж, а Михаилу все еще было боязно и неприятно представлять себе это. Особенно стыдно было за себя, когда вспоминалось поведение простых крестьян недавнего прошлого, которые спокойно, серьезно, даже, пожалуй, с радостным ожиданием готовились к переходу в мир иной. Они не испытывали ни смятения, ни неприязни к своей смерти. Она им обещала верную встречу со Всевышним Создателем, благой Воле которого они искренне, по-детски, отдавались и покорялись. Они верили, что больших грехов за ними не водилось, а за имевшиеся просили прощения у Господа Бога через своего сельского батюшку и были убеждены, что этого в целом достаточно. Завидная убежденность. Только откуда ее было взять человеку, искушенному культурой, интеллектуальными изысканиями, даже началами эзотерических знаний, а, главное, привыкшему считать, что человеческая жизнь имеет смысл, когда в ней появляется и достигается что-то приятное, даже если он понимает, что появился на свет не по своей воле, а следовательно, и живет для того, чтобы выполнить Волю Создателя относительно себя и как биологического существа и как способного к творчеству работника, сперва раба Божьего, затем Его Сотворца.

Конечно, по зрелому размышлению, походы и творческая работа готовили дух Михаила к пребыванию не только ЗДЕСЬ, но и ТАМ, но ему сколько всего еще не хватало в нужной степени – и терпимости, и бескорыстия, и отрешения от суетных мыслей и дел, и, главное, доброты!

Вот чем он действительно не грешил и не страдал – так это завистью. Должно быть, прежде всего потому, что сознавал – тебе самому Бог дал так много, что завидовать глупо, успевай только применить для благих свершений полученное от Всевышнего. Михаил вполне допускал, что такое чувство закономерно присутствует в каждом. Значит, тем более не имело смысла завидовать, особенно тем, кто преуспел в корыстолюбии, в карьере, во власти и в обогащении. С чувством, которое можно назвать завистью восхищения, можно было относиться только к тем творцам, кого по праву ставишь выше себя, в такой зависти нет греха, есть только стимул к тому, чтобы самому, своими трудами, подняться на уровень этих творцов, а, если Бог даст, то продвинуться дальше их и выше.

Вот с добротой дело обстояло хуже. Без усилий над собой он готов был отдавать свое лишь самым дорогим и близким существам и никогда не расточал своих ресурсов, правда, достаточно скудных, на тех, кто в них нуждался, но не затрагивал в нем глубинных чувств. Совершенно не думая о выгоде, он в своей жизни сделал что-то существенное и хорошее разве что для нескольких незнакомых собак. Попав в бедственное положение среди людей, они выглядели еще более беззащитными и взывающими к состраданию, чем люди – так уж он не раз ощущал. Многолетнее знакомство со своими собаками давно убедило Михаила, что эти существа почти ни в чем не уступают людям и одновременно во многом их превосходят. Тем более драматичной выглядела зависимость собак от человека, лишившего их возможности самостоятельно существовать в условиях цивилизации. Человек прочно забыл, что древний договор между ним и собакой был договором неодинаковых по своей природе, но равноправных существ. Человеку было крайне трудно охотиться без собаки, тогда еще почти волка – несравненного добытчика среди зверей. Собаке же, которая в те времена могла прокормиться самостоятельно, без человека, ужасно хотелось иметь возможность лежать у огня, завороженно глядя на него, а еще греться во время стужи, а огонь умел добывать и поддерживать только человек. С тех пор прошли века и тысячелетия. Люди до неузнаваемости изменили ландшафты и биотопы, подходящие для обитания волков, самих диких волков истребили почти до конца, а собак низвели до рабского положения слуг или игрушек, отобрав у них право полноценно жить и в человеческом обществе, и в природной среде. Спасенные ими с Мариной собаки представлялись им существами, перед которыми человечество находилось в неоплатном долгу и перед которыми за свою людскую породу было неизменно стыдно. О собаках, родившихся, выросших или воспитанных в их семье, они думали и скучали как по своим детям. И сейчас Михаилу тоже страшно не хватало их, а вспоминались они почти так же часто, как Марина.

Да, но с естественно-добровольным творением добра для посторонних людей дело у него обстояло много хуже. И прогресс был невелик.

Михаил уснул, убаюканный дождем. Он уже перестал воспринимать его отдельно от звукового фона таежного мира, который его окружал, но все же помнил о том, насколько у него теплей и суше, чем снаружи, за тонкими оболочками пуховика и палатки. Такая ценность не забывалась даже во сне.

Зато проснувшись, Михаил не мог вспомнить, снилось ли ему что-нибудь, но первая мысль при бодрствовании была о Марине. О том, как просыпаясь в одной постели раньше ее, с трудом удерживал себя от того, чтобы ее разбудить и побудить к занятиям любовью, да удерживал себя, потому что прерывать ее сон даже ради этого было все-таки совестно. Но разбудить хотелось ужасно.

Дождь, как и ночью, стучал по кровле палатки, но внутри ее было уже светло. Михаил нехотя, лишь по крайней необходимости, вылез из «слоновьей ноги», натянул плащ поверх пуховика и расстегнул «молнии» входа. Открывшаяся картина мира лишилась привычной цветности и яркости. Она больше не притягивала к себе. Прикинув в голове, чему отдать предпочтение – разведению костра и приготовлению завтрака или приятному безделью в сухой постели в раздумьях и воспоминаниях, а то и во сне, он выбрал второе – готовить «во что бы то ни стало» для себя одного явно не имело смысла – голод пока не подпирал. Михаил посмотрел на Реку. Вода в шивере, которую он прошел вчера последней, кипела и крутилась уже не по законам гидравлики, а по своему произволу, выбрасывая из своих серых недр белую пену не только поверх стоячих волн ниже сливов, но и поверх спиралей, бочек и выпоров. Соваться туда действительно не хотелось. Он повернулся ко входу и залез вовнутрь палатки. Сегодняшний день он имел право провести как сибарит и лентяй. Захочет – выспится всласть. Прорежется голод – делать нечего, разожжет огонь. А если будет желание читать или писать – займется делом, было бы ниспослано вдохновение Свыше. Дневку себе он заработал даже без скидки на возраст. Вообще-то он уже чувствовал, что что-то созрело внутри существа и ждет излияния, но он еще не знал, что, и потянулся за ручкой и бумагой. Лицом к лицу с белой неисписанной поверхностью он ощущал себя участником не только сосредоточенного труда над ней, но и участником неземного действа, угадывателем истин и устраивателем на их основе новых трасс и траекторий ради проникновения в ранее неведомое или невысказанное усиленной работой собственного мозга.

Сейчас Михаил почувствовал, что первым словом будет верность, а после того, как он записал его, стало ясно, что темой будет древнейшая проблема морали – проблема верности лучшему в себе и своей любви. Он уже не раз погружался в сложнейшие коллизии, в которых понятие верности приходилось рассматривать с разных сторон, прежде чем можно было сделать безошибочные итоговые выводы.

Впервые его обеспокоила эта проблема еще в начальные годы супружеской жизни с Леной. Заметив в себе тяготение к другим женщинам, причем отнюдь не в ущерб чувствам к жене, он впервые в жизни оказался перед необходимостью вырабатывать для себя твердую позицию среди как будто одинаково весомых аргументов весьма разноречивого плана, нередко взаимоисключающих друг друга, но диктующих каждый свой императив поведения. Михаил понимал, насколько важно не ошибиться. В каком-то смысле ставкой была счастливая семейная жизнь.

Если плясать от биологической природы человека, то она бесспорно обязывала каждого индивида быть готовым к оплодотворению любого подходящего и охочего партнера, ибо именно избыточность сексуальных связей гарантировала успешное и прогрессивное (в математическом смысле) размножение особей данного вида. С этой стороны правомерность внесения разнообразия в личную жизнь и законность влечений ко многим возможным партнерам вполне оправдывалась естественными и врожденными свойствами, которыми было наделено от природы каждое существо. Больше того, даже строгая общественная мораль иногда пасовала перед правом каждого человека на потомство. Например, после всякой войны множество женщин и девушек натального возраста лишаются возможности найти себе законного партнера для брака, поскольку их мужья и женихи погибли в войне. Если следовать морали, они должны нести двойные лишения – пребывать в безбрачии и не иметь детей. Даже официальные моралисты понимают, что это слишком, и потому признают за одинокими женщинами право на материнство. Но от кого они могут зачать детей? В среднем (то есть не считая закоренелых, принципиальных блудохолостяков) – лишь от женатых мужчин, «гуляющих на сторону». Парадокс ситуации состоит в том, что женщинам, вступающим в связь с женатыми мужчинами, не грозит обвинение в разврате, ибо им самой природой велено рожать, да и государство заинтересовано в восстановлении людских потерь, а мужчинам, совершающим богоугодный акт, но вне своего законного брака – оно очень даже грозит, несмотря на то, что обе стороны занимаются общим делом в одной постели. Почему тогда одна сторона виновата, а другая нет?

Даже в период абсолютного господства церковных нравственных догм некоторые люди осмеливались прямо требовать разрешения подобных противоречий в пользу тех, кто оказывает нуждающимся свое сексуальное благодеяние. Михаилу хорошо помнилась новелла из «Декамерона» Джованни Бокаччо, героиней которой была замужняя дама из благородной семьи, накрытая мужем с любовником. Муж потащил ее в суд. В ответ на обвинение в измене супругу дама попросила судью выяснить у ее мужа, все ли она делала, чтобы удовлетворить и ублажить его? Муж подтвердил, что да —все. Тогда дама потребовала уже от судьи объяснить, почему она, полностью удовлетворяя супруга, не может и не должна отдавать то, что в ней остается после этого, другому благородному человеку, которому может услужить к его пользе, ничего не отнимая от своего мужа? Что ей делать с этой невостребованной мужем потенцией? Собакам выбрасывать, что ли?

И женщина, безусловно умная и честная, живо чувствующая противоестественность ситуации, заставила суд признать свою правоту и не была осуждена даже в эпоху средневекового мракобесия.

Да, человек, будь то мужчина или женщина, от роду в норме был всегда сексуально поливалентен. У некоторых индивидов эта поливалентность подавлялась воспитанием в духе церковного благочестия и верности моногамии и моноандрии, других же ничто не удерживало ни извне, ни изнутри себя. Мало того – в любую эпоху хватало духовных наставников, которые либо тайно, либо бесстыдно делали то же самое, что запрещали другим.

Дама из декамероновской истории отстаивала свое право в полную меру сил работать на благо другим и тем самой себе, то есть именно так, как к тому прямо и призывало любое нравственное учение. Впрочем, христианское учение, как и магометанское, полностью отказывало женщине в самостоятельности, ставя ее в полную зависимость от воли мужа. Неудивительно поэтому, что дама из «Декамерона» позволила себе нарушить чистоту логики, подменив понятием полного удовлетворения мужа понятие об ожидании супругом ее верности независимо от того, вычерпывал ли он до дна колодец, наполненный ее сексуальными способностями и запросами, или нет. Но логическая ошибка, преднамеренная или без умысла, не уводила в сторону от проблемы, скорее наоборот – она подчеркнуто обостряла ее, заодно демонстрируя неполноценность морали.

На первый взгляд, это были сильные доводы. Однако, с другой стороны, разве каждый из любящих и любимых не ждет, что ему будут верны? Если любовь – самопосвящение другому человеку, то взаимная любовь в норме предполагает взаимную верность (либо в крайнем случае и взаимную свободу в действиях), но в любом разе – взаимное непричинение неприятностей и огорчений партнеру. Скрывать же свою измену всегда было и стыдно, и опасно. Опасной была и честная откровенность насчет посторонних связей – она была способна разить как кинжал – в обе стороны – и правого, и виноватого. Да это и очень просто было понять, если только представить себя на месте жертвы обмана. Кому придется по душе мысль о том, что одного тебя партнеру не хватает, что ему нужны два, три или больше партнеров, чтобы насытиться вожделенными радостями секса? Однако и тут возможны неожиданные взгляды на такие вещи. Весьма показательным в этом смысле был случай, о котором ему рассказала его сотрудница Люся Адамова. По ее словам, в одной хорошо знакомой ей супружеской паре жена могла служить образцом красоты и всяческой добродетели, в то время как муж ей с кем только ни изменял, о чем Люсе самой и без приятельницы было абсолютно точно известно. Больше всего и верную жену, и Люсю занимало, как это у данного мужчины хватает наглости уверять, что у него ни с кем ничего не было, нет и не может быть, что он верен жене – и все тут.

Михаил был призван помочь ответить на этот вопрос – есть тут что-нибудь, кроме вранья и наглости? Михаил поразмыслил и сказал, что пожалуй, есть. – «Что?» – заинтересованно встрепенулась Люся, сама настолько неплохо разбиравшаяся в сексе и имевшая, по ее же словам, столь крупный собственный опыт, что к моменту ее знакомства с Михаилом ее в этом деле уже ничто не занимало.

– Тут могут быть два объяснения. Возможно, они покажутся вам странными, но, поверьте, они не надуманы и соответствуют мужской психологии. Первое – мужчина вступает в беспорядочные связи не только потому, что его тянет к каждой юбке, но и потому, что с каждой новой пробой он убеждается, что не ошибается в самом главном – его жена действительно лучше всех, и он не зря любит ее как никого на свете. Отсюда его убеждение, что он никак не изменяет ей.

– Да, – подтвердила Люся. – Что-то в этом роде в его поведении наблюдалось. Мне, например, известно, что он дал одной своей любовнице по физиономии, когда она попробовала пренебрежительно отозваться о его жене.

– Вот видите, – обрадовался пониманию собеседницы Михаил. – А другое обстоятельство – это то, что в таких мимолетных и проходных связях человек так мало переносит на них из себя, из своей души, что можно сказать – от жены он не отрывает ровно ничего. Это тоже позволяет ему считать про себя и убеждать жену, что у него никогда ничего ни с кем не было. Отсюда такая истовость, с какой он категорически отрицает все обвинения в измене.

– Неужели действительно так? – усомнилась Люся.

– Можете мне не верить, но я думаю, что верно представляю себе его убежденность в собственной правоте. По-видимому, понять это вам мешает разительное отличие женской психологии от мужской, о чем очень выразительно свидетельствует один из моих любимых анекдотов.

– Какой?

– Как раз об этом отличии. Один мужчина спрашивает другого об общей знакомой: «Она тебе дала?» – «Нет. А тебе?» – «Тоже нет,» – «Вот блядь!» Это мужская логика. А вот женская – тоже хороша: «Мне мой муж так изменяет, так изменяет, что я не знаю, от кого у меня дети!».

Люся оставила без внимания женскую логику, но поинтересовалась, чем можно объяснить мужскую.

– Объяснение очень простое, – ответил Михаил. – Оба вожделеющих к этой знакомой мужика получили отказ, но все равно остались в уверенности, что кому-то она все равно обязательно даст.

– А раз даст, обязательно блядь?

– По логике их оскорбленного самолюбия – да.

Люся только скорбно покачала головой. О чем она подумала, что вспомнила или представила себе, Михаил так и не узнал. Зато он понял, в чем состоит и чем объясняется парадокс в женской логике. Муж с кем только не путается, пренебрегая женой, которая из-за этого сама вынуждена довольствоваться беспорядочными связями. Откуда ж тогда ей знать, от кого у нее дети?

Ну, это ладно. Каждый из супругов стремится внести баланс в нарушенное равновесие и асимметрию отношений. Как быть любящим, если любят оба, но неодинаково – один больше, другой меньше? Разве удастся уравнять их чувства и стремления одними разумными волевыми усилиями? Положим, любить меньше со временем удается очень многим. Зато любить больше получается далеко не у всех. Далеко-далеко не у всех…Что же тогда остается? – Устранить дефицит или сбросить избыток с помощью связей на стороне. Тогда снова может быть достигнуто равновесие в супружестве, только на более низком уровне. Ну, и это не плохо – никто не попадет ни в рабскую зависимость, ни в абсолютные владыки. Брак упрочняется (конечно, относительно) за счет взаимного предоставления некоторой – не чрезмерной – свободы. Счастья она браку не прибавит, однако каждый может добавить к своему удовольствию что-то в этом роде еще. Если повезет.

Видимо, только равная взаимная любовь может привести к счастью, когда ее постоянно питают взаимный восторг от слияния, общность устремлений, сходство вкусов, терпимость к имеющимся различиям и примерно равное осознание своего долга беречь этот высший Дар Божий, такой редкий и, в общем-то, легко уязвимый при небрежении им. И в то же время абсолютно вседостаточный, если ему служить и быть за него всегда благодарным.

Михаил углубился в работу и, лишь оторвавшись от нее, заметил, что за ней прошло уже полтора часа. Поскольку дождь не прерывался, он взялся писать дневник. Это заняло еще минут десять. Дождь, естественно, за это время не кончился. Делать нечего. Есть уже хотелось как следует. Надо было вылезать.

Михаил еще внутри палатки надел непромокаемую куртку и, сидя у порога, натянул на ноги высокие сапоги. Прихватив ленту бересты, он вылез наружу. Там все было мокро. Чтобы костер хорошо разгорелся, все поленья надо было снова разрубить вдоль, чтобы пламя растопки касалось сухой поверхности. Михаил давно уже усвоил, что чем хуже дрова и погода и чем нужнее костер, тем более тщательно надо готовиться к его разжиганию. Расколотые полешки и особенно тонкие лучинки он сразу прятал от дождя под полиэтиленовой пленкой. Решив, что для начала достаточно, он подвесил на треногу котелок и под ним как под крышей, согнувшись, зажег бересту и положил поверх пламени сухие лучинки, а когда они занялись огнем, подложил первую партию мелких полешков. – «Кажется, пошло», – через минуту с облегчением подумал он и спрятал спички поглубже в карман – разумеется, в водоупорной упаковке. Штормовые спички не понадобились. Обошелся обычными. Он берег штормовые на случай, когда будет не только сильный дождь, но и резкий ветер. Вскоре Михаил уже ел яичницу и поджидал, когда немного остынет геркулес. Чай тоже вот – вот должен был закипеть. В общем, скоро можно было продолжить завтрак, полулежа в палатке. Подумав, что пока у него с едой все путем, он перенесся мыслями к встреченной компании, которая, скорей всего, заночевала от него не более, чем в десяти километрах, а то и вовсе неподалеку. Он представил себе их бивак и вновь порадовался, что ему не надо поддерживать все время хороший огонь под большими котлами, для чего нужен хороший запас дров или уйма усилий, чтобы их вовремя доставлять к костру, иначе готовка превращается в продолжительное мучение. Мужчины злятся, не находя под дождем сушняк. Женщины раздражаются, что костер совсем затухает, когда в него подкладывают новую порцию сырых дров, а если при этом они пекут лепешки или оладьи, то даже временный перерыв в нормальном горении закономерно выводит их из себя. В данном случае для Михаила это были уже не абстрактные женщины, а знакомые Ира и Галя, угостившие его обедом по доброте сердца, в то время как мужчины, кроме одного, видимо, Ириного мужа или любовника, были с ним более чем сдержаны. Неужели они и впрямь испугались, что он навяжется им на голову? Наверно, он зря остался у них на обед. Если случится еще какая-то встреча с ними, хорошо было бы возместить им потерю запасов. Только чем? Может быть, спиртом или банкой консервов? Вот теперь гадай, возьмут они или не возьмут. А-а, черт с ними! Мужики как мужики. Если пошли на эту Реку, значит, уже достаточно многого навидались, знают, могут и умеют. Чего их жалеть? Если у них есть двуручная пила, а рядом со стоянкой найдется сухостойная лиственница диаметром тридцать – сорок сантиметров у комля, они ее быстро свалят, раскряжуют и расколят, даже если предводитель будет только пилить во второй паре, а не колоть. Он такой, что не станет делать ничего лишнего. У него, как когда-то у Вадима, должно быть полно других дел, разумеется, более важных – организационных или общественно-политических. Да, в дровах тут не должно быть недостатка. Могут не только готовить бесперебойно, но и баню устроить. А что? Нагреют в костре несколько приличных камней, натянут над ними пленку шатром, вскипятят воду в ведрах и натаскают холодной воды – и пожалуйста – дамы первые, мы потом или наоборот или все вместе – на выбор паньства.

Подумав о бане, Михаил вдруг впервые представил, что здесь и эти дамы – Ира и Галя – могут оказаться совсем без одежды, и хмыкнул. Он вспомнил, что сегодня сам еще не купался. В плохую погоду лезть в реку совсем не тянуло, хотя заставить себя купнуться он мог и сейчас. Михаил вполне обходился в походах холодной водой, однако во многих туристских компаниях было принято и банное развлечение. Создать удобства особого труда не составляло – были бы только время и охота. А любители попариться и охолонуть по всей форме могли выскочить голышом из шатра и всего через десяток – другой шагов кинуться в холодную воду. Интересно, как в таком случае выглядели бы Галя и Ира. Наверное, очень неплохо или даже совсем хорошо. Стройные ноги, сочные формы ягодиц и грудей – а-а! – да что там! Зачем представлять себе небывальщину? Их формами уже любуются другие – будь уверен. Там есть кому смотреть! А ему на что распаляться виртуальными «ню»? Сегодня этой компании вполне может быть не до бани, тем более, что им надо суметь втиснуться в свой первоначальный график, который уже затрещал по швам. Значит, сегодня у них определенно ходовой день несмотря на дождь. Зря, конечно. Лучше было бы подождать, отдохнуть, привыкнуть к высокой воде – короче, сперва привести в норму себя, а потом уж думать о графике. Вон – за ночь уровень воды в реке возрос на метр восемьдесят – Михаил промерил от метки, которую накануне сделал в двух метрах от поверхности. Надо было ждать, что прибыль воды теперь будет возрастать ускоренными темпами. Этак скоро все камни в шиверах прикроются водой, но в какое бешенство должна будет прийти эта паводковая вода!

После завтрака Михаил прихватил ружье и пошел вверх по склону, но вниз по течению Реки. Напротив середины ближайшей шиверы он приспустился к воде и начал из-за деревьев рассматривать неистовствующий поток. Теперь при прохождении препятствий главным было не давать волнам сбить себя с курса и не допустить переворота байдарки. Если высота стояков превысит два метра, это будет уже явной угрозой перевернуться через нос. Длина «Рекина» была четыре метра, а устойчиво преодолевать валы байдарка способна, если они не выше половины ее длины – так считалось в литературе, и Михаил такую оценку разделял. Многое, конечно, зависело от крутизны сливов, но угадывать их на ходу было не так-то просто. В любом случае надо было проходить повороты ближе к внутреннему берегу, чтобы избежать прижимов. Но сегодня Михаил решил остаться на месте, побродить по тайге, хотя определенно знал, что в такую погоду никакой дичи не встретит, однако с ружьем и топором расставаться не стал.

Подъем прямо вверх от шиверы был достаточно крут и вскоре стал слишком утомительным. Поэтому Михаил перешел к подъему траверсами вправо-влево, время от времени обходя, где удобнее, скальные выступы и стенки. Он шел и думал, что сегодня с высоты из-за туч и облаков ничего не увидишь, но все-таки поднимался – во-первых, для того, чтобы потренировать ноги и сердце, а, во-вторых, в надежде, что вдруг наткнется на что-то неожиданное. И когда склон несколько выположился, он наткнулся на старую, сильно заросшую тропу. Судя по глубоким выбоинам в ней возле корней деревьев, тропа была конской – только кованые копыта могли оставить такой след, да еще после многократных прогонов. Конных караванов здесь не гоняли лет сорок. Отдельным охотникам с вьючными лошадьми тоже вряд ли требовалось заходить от поселка в низовье в такую даль. Видимо, тропа действительно осталась здесь с тех пор, когда золотоискательские артели в погоне за фартом обшаривали весь золотоносный край. Следовательно, там, куда вела тропа, какой-то из этих артелей выпал фарт, только вот в какую сторону надо было пойти, Михаил решил не сразу. Прикинув так и эдак, он принял как более вероятное, что надо идти прочь от далекого поселка. Никаких заметок и следов, которые могли бы о чем-то говорить, он не увидел. Даже консервные банки, если их кто-то и выбросил в давние времена, могли успеть истлеть в ржавую труху. Мысль о том, что тайга все-таки самоочищается за такой срок, немного порадовала Михаила. Даже тропу через какой-нибудь десяток лет вряд ли можно будет заметить – не то что банку. Внезапно тропа растворилась на площади небольшой старой вырубки. Молодые деревья и кусты на ней были со всех сторон окружены кондовой тайгой, а в центре стояли три высоких пня метра по четыре высотой на расстоянии метров трех-четырех друг от друга. Поверх этих пней был сооружен треугольный помост, на котором лежало что-то прикрытое старым корьем. «Лабаз», – сообразил Михаил. Можно было попытаться узнать, что там лежит, но бревна с глубокими зарубками наподобие лестницы он не увидел – видимо, сгнило, да и зачем ему было бы лезть? Брать с чужого лабаза добро здесь всегда считалось особо тяжким грехом, даже если оно оставалось нетронутым десятилетиями. К тому же оно могло и охраняться. На всякий случай Михаил надел очки для дали и, внимательно глядя под ноги, чтобы не задеть растяжку к спуску самострела, обошел вокруг старого хранилища ценностей. Растяжек он не обнаружил, равно как и никаких надписей или знаков, оставленных людьми. Михаил повернулся к лабазу спиной и быстро спустился вниз к Реке, стараясь не поскользнуться на хвое. На биваке он застал все как оставил перед уходом. То есть палатку под тентом, блестевшим от воды, закопченые котелки рядом с кострищем. Все выглядело мокрым и хмурым. Прежде чем забраться в палатку, Михаил обтер ладонью от капель воды стволы ружья и положил его на пол палатки рядом с матрацем. Потом снял с себя мокрую куртку «Дождь» из экипировки спецназа. Ничем особенным по уровню непромокаемости от других вещей из серебрянки она не отличалась, разве что тем, что снаружи была раскрашена под камуфляж. Влага проникала сквозь непроклеенные швы, не считаясь ни с какими особыми запросами разведчиков из спецназа. Одежда под курткой все равно становилась сырой даже под умеренным дождем, который шел во время его шатаний по склону. Ну, да это было в порядке вещей. Михаил аккуратно сложил куртку серебристой изнанкой вверх, положил на пол у порога и после этого сам на четвереньках залез вовнутрь и только после этого развернулся и сел лицом ко входу. Теперь настала очередь высоких сапог. Михаил спустил с бедер и коленей раструбы ботфортов, снял оба сапога и вновь поднял раструбы вверх, однако не вытягивая их до конца – так их было легче надевать в следующий раз, чем если бы они были вытянуты во всю длину, и в то же время их удобно было засовывать снаружи под пол палатки, где они подкладкой не соприкасались с землей. На этом действия по предотвращению заноса лишней влаги внутрь жилища были закончены. Теперь лежа поверх сухой и мягкой постели можно было предаться отдыху и раздумьям до самого вечера. Но прежде всего следовало позаботиться о ружье. Михаил с благоговением вытер его сухой запасной портянкой, открыл затвор и вынул патроны – по случаю дождя это были патроны в латунных гильзах – заглянул внутрь стволов и решил, что не будет лишнем протереть их от влаги и там, а потом снова смазать. Он занялся этим отнюдь не самым любимым делом из тех, что были связаны с охотой, но из уважения к любимому оружию никогда не позволял себе халтуры по отношению к нему, чтобы и оно не подвело в нужный момент, и самому не превратиться в неблагодарную свинью. Среди всех предметов походного обихода ружье всегда было одним из самых почитаемых и любимых.

Закончив чистку стволов и успокоившись насчет ружья, Михаил прилег на свое ложе и, казалось, погрузился в безмыслие, которое, правда, нередко побуждало к возникновению чего-то путного в мозгу. Другие люди от нечего делать тянулись к картам, выпивке или еще к чему-нибудь беспутному и вредному, на фоне чего даже примитивный физиологический секс выглядел более чем осмысленным занятием. Энергия, не израсходованная по глупости или из-за лени на праведное дело, все равно сама по себе никуда не исчезала и искала выхода хотя бы в безобразиях. Михаил называл ее энергией скуки. Видимо, человек был единственным живым существом, настоятельно требовавшим развлечений при наличии у него свободного времени.

Михаил снова взялся за бумагу. Считая наличие досуга одним из необходимейших условий творчества (по крайней мере для себя), он все же прекрасно понимал, что досуг как бездействие плюс бездумье становится причиной всех видов духовного разложения личности и даже физической деградации породы в целом. Всем, незанятым обычными – условно-служебными делами, нужны другие занятия. Либо более или менее полезные – такие как спорт, знакомство с культурными ценностями, путешествия, добровольная дополнительная учеба; либо сидение перед телевизором, погружающим в чужие страсти, действия, путешествия, соревнования и приключения (и это еще ничего – перевод данного лица в виртуальную действительность не так страшен и опасен для других лиц, особенно близких и окружающих, как для них самих), либо подстегивание жаждущей новшеств психики наркотиками, алкоголем, азартными играми и все более вычурным, нарочито внеморальным и безлюбовным сексом.

Собственно морали в каждом из удовольствий для скучающей публики становится все меньше и меньшепотому, что именно она определенным образом ограничивала безудержную экспансивность, на которую способен человек, не выработавший или лишившийся внутренних тормозов и ограничений. В век личной свободы, объявленной высшим приоритетом среди прав человека, одуревшие от мечты о вседозволенности люди перестают понимать, что еще более приоритетным, то есть единственно приоритетным, является долг перед Создателем, точнее – его выполнение. Можно воображать, что живешь – и якобы должен жить – исключительно в свое удовольствие. Но это значит лишь, что если не сейчас, то спустя какое-то время тебе недвусмысленно напомнят, что хозяином Бытия являешься совсем не ты и не тебе подобные, даже если они повелители и начальники, что нет преград для осуществления Воли и Промысла Всевышнего, какие бы воображаемые степени независимой самостоятельности мы бы ни приписывали себе. Величайший императив – осуществить свое благое призвание и предопределенное Богом назначение в этом мире сейчас, в данном своем бытии, чтобы постепенно, перемещаясь по цепи физических перевоплощений, заслужить себе вечность без смертностей или обречь себя на быструю деградацию в ничтожные нечеловеческие сущности (или вовсе буквально в ничто) – остается даже неосознанным, не то что сознательно отвергнутым по глупости. И оттого энергия, данная людям для осуществления благой и творческой экспансии, нерасходуемая в этих целях, перерождается во взрывоопасную, разрушительную и суетную энергию скуки, грозящую сорвать крышки и клапаны с перегретого внутреннего котла и устремляющуюся во избежание тяжелой и явной психопатии в эмоционально напрягающие страсти, дабы сбросить с души гнет своего бездарно упускаемого и действительно светлого будущего – в страсти разрушения и нынешнего и будущего себя и всего, до чего только удается дотянуться. Аренами для такого внутреннего эгоизма и безобразия являлись и войны, и революции, в которых «кто был никем, становился всем», и массовые национальные и социальные репрессии, для которых в изобилии находились охочие «исполнители»; и идеологическое оболванивание, лишь на первых порах способное казаться привлекательным и интересным, даже «истинным», но обязательно приводящее в состояние неполноценности и упадка.

А что же консерватизм, другая важнейшая составляющая каждой сущности, обязанная оберегать личность от внешних экспансий, в первую очередь неблагих? Под массированным прессингом разных социальных сил собственный консерватизм каждого утрачивает способность выполнять свою основную функцию – сохранять в себе лучшие качества, не позволяя заменять их скверными. Нормальный личный консерватизм уступает место консерватизму общественному, подавляющему всех без разбора и стремящемуся уничтожить всех и вся, не соответствующее убогому стандарту. И потому нарастающая техническая мощь цивилизации сопровождается столь же мощным процессом истребления материальных ресурсов развития, существования и даже выживания, не говоря уж о ресурсах психических, духовных и интеллектуальных, которые все больше выходят из массового социального обихода и остаются достоянием только отдельных лиц и малочисленных продвинутых, просвещенных и посвященных групп людей, которых не уничтожают и не громят до конца только из-за того, что именно они создают предпосылки для дальнейшего технологического прогресса – больше никто.

Но даже эти продвинутые люди в духовном смысле не достигают того уровня совершенства, которой был присущ людям – образцам и ориентирам для других из давнего прошлого. Никого сколько-нибудь похожего – не то что равного – Гермесу Трисмегисту, Гаутаме Будде, Иисусу Христу среди представителей нынешней цивилизации заметно не было. Лучшим из современников удавалось лишь осваивать кое-что из того, во что проникли и о чем учили величайшие посланцы Высшей Силы. Ранние последователи этих посланцев вряд ли в чем-нибудь уступали лучшим нынешним духовным пастырям и вождям. Те-то умели обуздывать в себе ту экспансивность, которая устремляет в погоню за соблазнами преходящего, но не вечного. Поэтому они и достигали удивительных для всех смертных высот духа и удостаивались способности творить чудеса, то есть чего-то благого, нормально невозможного для всех остальных, хотя и у этих остальных есть незнаемая ими за собой подходящая для чудотворчества предспособность. Почти все сущие выбирали себе путь попроще, к относительно легко доступным целям, по виду столь же благим, хотя и менее эффектным. У них концентрация воли не достигала необходимых значений, ибо ее размягчала и размывала лень, расслабленность, желание не перегружаться, жалость к себе – и скука, да-да, именно скука, охватывающая душу при первом же знакомстве с упражнениями, развивающими силу воли и способность к познанию. Не выдерживая первой проверки, многие все же дерзали считать себя выдающимися фигурами в созидании прогресса и, разумеется, не могли замечать, куда мостят дорогу своими трудами и благими намерениями – а именно туда, где оказались предшественники, которым никто не завидовал.

Михаил писал увлеченно и долго, а когда наконец оторвался от бумаги, почувствовал, что порядком устал. Он вытянулся на матраце в полный рост, с удовольствием отметив про себя, что день не был растрачен зря. Он полежал какое-то время с открытыми глазами, думая о Марине. Потом незаметно заснул.

Среди ночи он очнулся и раскрыл глаза. Перед ними опять оказалась любимая. Одиночество все чаще подталкивало его к тому, чтобы мечтать о возвращении к ней и обладанию, обладанию и обладанию… А ведь львиная доля пути была еще не пройдена, масса разных препятствий ждала впереди. Михаилу вспомнились мучения в прежних одиночных походах, которые он прошел двадцать, восемнадцать и пятнадцать лет назад. Сейчас приходилось не легче. Да и расстояние до любимой сильно возросло – против максимума в прошлых походах в две тысячи километров теперь было тысяч семь, и лишь по сказочному щучьему велению можно было одолеть их в один миг. Впрочем, даже Емеля не проводил своих экспериментов волшебного перемещения в пространстве на таких расстояниях, как здесь. Надеяться на скорую встречу было бессмысленно, но Михаил все равно мечтал.

Ему вспомнился первый день соединения с Мариной. Они вместе заехали на работу к Нине Миловзоровой за ключом от ее квартиры. Михаил по-прежнему считал, что Нина ему должна за несостоявшуюся близость в походе по Энгозеру-Воньге, а потому, как только им с Мариной понадобился приют, обратился прямо к ней, и Нина сразу согласилась устроить их у себя.

Дом, в который они направились, находился в одном из окраинных спальных районов Москвы, и им пришлось ехать не только на метро, но и на автобусе. Наконец, они оказались в новой для себя квартире. Нина оставила им белье, но, постелив постель, они сначала вдвоем отправились в ванную. И именно здесь Михаил впервые увидел любимую обнаженной, и это потрясло его даже сильней, чем он ожидал.

Они вместе стояли в ванне, он намыливал Марине не только спину, но и другие места, которых прежде еще не касался даже через одежду. Марина избегала прямо смотреть в его сторону, но сама ни от чего не уклонялась.

Михаил помог ей вытереться, и Марина ушла, а он поспешил закончить свое мытье. Когда он появился в спальне, Марина лежала на белой постели без покрывала. Ее светящееся теплым розовым светом тело действовало завораживающе. Длинные темные волосы были веером расстелены по подушке поверх головы. Еще ни одна женщина, с которой он бывал близок, не расстилала их так. Взгляд Марининых глаз был устремлен вверх. Вся ее фигура поражала невероятной эстетической пропорциональностью. Михаил не сразу сообразил, что именно создавало такой чудесный эффект. Только потом он догадался, что дивные пропорции принадлежали другому эталону красоты, нежели тот, к которому привыкли европейцы с эллинских времен. Та красота, которой Небо наделило Марину, восходила к более древней, чем эллинская, традиции Индии и Шри Ланки – груди больше, талия тоньше, бедра полней и круче, чем у Афродиты, и хотя Михаил видел замечательные женские тела не только в художественных галереях и музейных экспозициях, подобной дивной и завораживающей гармонии он до сих пор не встречал. А еще он любовался ее головой и лицом, проникаясь все большей уверенностью, что вот, наконец, обрел свою мечту. Так он стоял и переводил глаза то на лицо, то на тело. Возможно, это длилось всего несколько секунд, но это были секунды другого времени.

Потом он шагнул вперед и прилег на бок рядом, возвышаясь над нею. Вот тогда Марина перевела взгляд на него, и он начал целовать ее губы, глаза, лоб, щеки, груди, живот и темный треугольник под ним, так же великолепно гармонировавший с цветом тела, как и волосы на голове. Он целовал, переполняясь желанием, и прошелся губами с поцелуями по ее бедрам, голеням и ступеням, вернулся наверх к рукам и снова спустился к лону. Оттягивать главное больше не было сил. Он рукой попросил ее раскрыть бедра и поспешил заполнить собой освободившееся пространство. Пальцы нащупали губы и вход, и он впервые погрузил себя в недра, ставшие любимыми на всю жизнь. Теперь его целью было дать Марине все, что он мог. Его целиком поглощал сладостный труд, и все же Михаил сделал еще одно открытие – она одновременно воспринималась и как молодая девушка, и как искушенная женщина, нисколько не скрывавшая свой собственный долгий сексуальный опыт, и это восхитило его. Конец наступил тогда, когда они оба захотели этого.

Потом, когда они отдыхали, Марина освобожденно и радостно улыбалась. Под большими дугами черных бровей ее карие глаза золотились и струили любовь. Они сливались друг с другом еще дважды, пока не приблизилось время уходить. И оба раза они это делали по-новому, наслаждаясь способностью безгранично одаривать друг друга и не испытывая при этом ни стеснительности, ни сомнений в том, стоит ли сразу показывать друг другу свои пристрастия и умения. В тот день они враз перешагнули через все ступени наслаждения от основания до вершины плато, откуда им открывалось огромное пространство для многолетнего разностороннего узнавания друг друга, которому, собственно, и посвятили свою дальнейшую совместную жизнь. Оглядываясь назад, Михаил признавал, что именно мягкое, незапретительное поведение Марины позволило ему удержаться от соблазна заглядывать дальше в ту сторону, где изыскательский секс подминает под себя и губит любовь, требуя новых партнерств и комбинаций и наблюдений за по-всякому совокупляющимися людьми. Да, в мыслях ему представлялось занятным многое из этой сферы, и порнодемонстративность сама по себе не отталкивала его, и все же он не забывал, что искусственное обострение сексуальных изысков и впечатлений потребует слишком высокую плату с каждого, кто не подумает, к чему он вернется назад, когда обнаружит, что впереди нет ничего нового, да и вообще ничего притягательного больше нет, а сзади остались одни пепелища любви, которую по глупой неуемности и любопытству променяли практически на скотство. Марина наверняка понимала это лучше его, и Михаил, пусть и не очень охотно, но все-таки без сожалений признал ее позицию верной и после этого запретил себе даже мысленно попустительствовать себе в том, что могло бы нанести ущерб их любви и отношениям. Никто и ничто не могли сравниться с Мариной и с тем, что она дарила ему искренне и безоглядно. Однажды она даже напугала его своей готовностью безоглядно отдать себя и свою жизнь за него. Михаил хорошо помнил, где его пронзила мысль об этом – вроде бы совсем не там, где она могла бы проявиться. В букинистическом магазине они в какой-то момент оказались у разных прилавков. Было довольно людно, но, отойдя от тех книг, которыми интересовался, Михаил сразу нашел глазами Марину и тут же заметил, какое смятение передалось ее фигуре (а видел он ее со спины) оттого, что она потеряла его из вида. И тот отчаянный поворот головы и мгновенное распрямление спины лучше слов сказали ему. что она не промедлит и микросекунды, чтоб прикрыть его своим телом в случае опасности. Такого самопожертвования, тем более от такого человека, превосходящего его по всем статьям, Михаил безусловно не стоил. Зато после этого случайного наблюдения он уже твердо знал, что его долг – успеть упредить ее.

После встречи и сближения с Мариной его стремление к женщинам определенно перекристаллизовалось. Вместо всех тех, к кому его тянуло и продолжало тянуть, он готов был замкнуться на ней одной. Марина стоила всех остальных, и ее любви надо было соответствовать изо всех сил.

Михаил давно уяснил для себя, что одноразового решения будет недостаточно. Любая стоящая женщина бросала вызов самим фактом своего существования – и это как минимум. Ну, это было еще ничего. Она не старается идти навстречу, он не старается идти навстречу. Разминуться в таком случае несложно. Другое дело, если дама заинтересована и активна. Такой вызов очевиден и требует больших усилий для удерживания себя на безопасной дистанции от источника соблазна. Здесь, в тайге, слава Богу, вызов никто не бросал, да и бросить не мог, и потому искушения не имели конкретного облика. Но предметными они все-таки были. В темноте перед собой он видел женщин. Они сами были очень соблазнительны, и занимались соблазняющими делами. Михаилу эти видения казались странно подстрекательскими – наверно, потому, что в отличие от соблазнов, которыми Сатана искушал Христа в пустыне, соблазнительные картины, рисовавшиеся Михаилу, реализоваться никак не могли, но, тем не менее, они словно готовили его к тому, чтобы он согласился делать все это как только представится возможность, вместо того, чтобы отстраниться решительно и бесповоротно, как подобает любящему и любимому мужу, знающему, что в этой жизни надо ценить и чем ради главного надо пренебречь. Кто для него персонифицировал главное, было совершенно несомненно. Любое человеческое и женское совершенство воплощала в себе Марина, но пока в их союзе совершенной была только одна ее сторона.

Этим и объяснялась его тяга к другим женщинам, кроме Марины, хотя совсем немногих можно было в чем-то с ней сравнить. Конечно, это слегка оправдывало его в собственных глазах, когда свойства этих женщин оказывались близки к достоинствам жены – а это само по себе значило очень многое. Однако с годами у Михаила ослабевала и эта подспудная неистребимая тяга, обусловленная природным стремлением любого самца вступить в связь с возможно большим числом самок, и он не жалел о такой потере. Возможно, благодаря этому обстоятельству его поведение становилось достойнее и пристойнее, несмотря на то, что это не было результатом лишь его собственной волевой настойчивости, которая действительно могла бы украсить его. В этом ему было далеко до Марины. И все-таки он считал, что нечто лучшее обосновалось в его сознании и поступках не только оттого, что он старел. Наверное, еще и Сам Всевышний помогал ему прямой поддержкой – как это обнаружилось в один обыкновенный будний день, о котором Михаил, однако, должен был помнить постоянно. Он шел тогда по улице Горького к метро на площади Пушкина из комитета по науке и технике после сильно затянувшегося заседания, чувствовал себя усталым и потому очень удивился, когда какая-то сила потянула его зайти в ювелирный магазин «Березка», в который он вообще никогда прежде не заходил. И время для посещения было странным. Это не был канун дня рождения Марины или кого-либо из самых близких. Все-таки он повиновался направившей его туда силе и вошел в магазин. Пришлось пройти вдоль всех витрин, прежде чем он наткнулся на предметы, которые могли заинтересовать его по привлекательности и цене – броши с самоцветами, оправленные в серебряную скань. Среди них были явно удачные и не слишком дорогие. Он подумал, что в состоянии приобрести ту брошь, которая особенно понравилась, тем более что нужные деньги были при нем.

Но он так и не смог докопаться в памяти до повода, по которому ему НАДО было бы купить эту брошь. С мыслями о странности и необычности посещения «Березки» Михаил вышел на улицу Горького и пошел вверх. У входа в Елесеевский магазин ему снова кто-то напомнил, что надо зайти и в него, и он, не пытаясь сопротивляться, зашел. В винном отделе не было любимых им грузинских и румынских вин, зато имелась болгарская «Медвежья кровь», которая тоже нравилась, но не так сильно. Решив, что при необходимости купит бутылку в любой другой день, он покинул магазин.

Уже в метро Михаил снова почувствовал, что мысли сами собой крутятся и роятся вокруг брошки с яшмой в серебре и «Медвежьей крови». «Медвежья кровь», «Бычья кровь»…Нет, это было уже венгерское вино. Сегодня в Елисеевском он его не видел. Зато они с Мариной пили его как раз после первого сближения. И было это пятнадцать лет назад. – «Стой! – в ужасе крикнул он на себя. – Неужели забыл?» И начал судорожно вспоминать, какое сегодня число. Получилось, что Силы небесные соединили их с Мариной в квартире Нины Миловзоровой именно в этот день РОВНО пятнадцать лет назад и потому ОНИ же так настойчиво напоминали, что ему безотлагательно надлежит предпринять.

Надо ли говорить, что он вернулся и в ювелирный магазин, и в Елисеевский гастроном и вышел оттуда с соответствующими покупками.

Марина сначала тоже удивилась подарку, потом вспомнила. Тот день не был официальной датой образования их семейного союза. Зато он был фактическим днем сближения, на пять лет без трех недель опережавший день посещения ЗАГС»а. Больше всего Михаила обрадовало, что Марине подарок понравился не только как знак внимания, но и сам по себе – именно этого он и хотел, заблаговременно думая о памятной дате, боясь забыть о ней и пропустить – и забыл бы, если бы Самому Всевышнему не было бы угодно напомнить о семейном празднике самым недвусмысленным образом. Как было не склониться в благодарности перед НИМ?

Вот и теперь – в одиночестве и в ужасающей дали от любимой – Михаил после долгих размышлений склонялся считать сексуальные наваждения не происками дьявола, а напротив – данным Свыше предупреждением насчет того, что окончательность выбора в пользу верности избраннице, давшей ему настоящее счастье, предстоит подтверждать многократно, а не единожды – то есть столько раз, сколько тебе покажется, что та или иная женщина заслуживает твоего отклика в свою пользу. И действительно – она-то, может, и заслуживает, да ты рискуешь оказаться много ниже ожиданий – и любимой жены, и своих собственных, и, вполне возможно, Самого Творца, возлагавшего на тебя определенные надежды насчет того, что ты сам управишься с проблемами достойно, а не кое-как.

Наверно, только святым не угрожали прежние преодоленные ими напасти, потому что за их заслуги Всевышний уже поднял их выше соблазнов на такую орбиту, где святых уже было никому и ничему не достать – ни желанию осчастливить дамочку в натуральном виде, ни зависти слабых волей и духом людей, ни чьим-то паразитическим расчетам на чужих плечах въехать в недоступный для них рай. Михаил чувствовал, что пока Господь Бог был милостив к нему и не взыскивал строго за скоромные мысли, но это вовсе не означало, что Его терпение нельзя было истощить. Особенно в тех случаях, когда уже точно знаешь, что именно в деяниях людских неугодно Создателю, а ты все еще повторяешь грех так, как будто еще его не осознал.

Если судить по тому, как до сих протекал поход, Всевышнему было угодно не взыскивать строго со смиренного в каком-то смысле грешника Михаила. С маршрутными препятствиями он справлялся, действуя и по интуиции, и по уму, со смирением вел свое хозяйство не только в хорошую погоду, но и в дождь. И палатка у него не промокала, и вещи внутри нее и на нем самом сырели не слишком сильно. За все это он на дню благодарил в своих мыслях Вседержителя судеб много раз. По ассоциации с собой Михаил подумал о встреченной компании, у которой были в точности такие же проблемы на том же пути, как и у него. Какие-то из них проще решались в коллективе, какие-то, наоборот, сложней. Все же он был почти уверен, что эти туристы проскочили мимо, пока он стоял на дневке, и теперь недосягаемо для него удалились вниз по Реке. Мысль об этом принесла облегчение – он и сам не знал, почему. Или действительно из-за того, что две ладные дамы в таком случае уже больше не могли возмущать его монашеский покой? А разве без их появления он не думал бы о сексе, не видел бы растравляющих воображение порнокартин в своем мозгу? Видел бы, конечно. Совершенно точно видел бы. Настоящие монахи, убивающие свою плоть в обители молитвой, трудами во Славу Божию и постом, и то не избегали искушений, которые так и перли наверх, в голову, изнутри. Конечно, избегать встреч с этой компанией ему было совсем не обязательно. И все-таки без нее ему стало бы лучше. Он был бы один, вполне один наедине с Рекой. Это само по себе делало бы испытания, на которые он сам себя обрек, более цельными и определенными. Тем более, что отправляясь сюда, он вообще ни с кем не собирался соревноваться в скорости сплава, хотя и полагал, что надувная байдарка позволит ему тратить на прохождение пути меньше времени, чем любое другое судно, особенно на сложных участках. Чем быстрее вода, тем меньше в итоговой скорости сплава значит собственная ходкость судна на гладкой воде и все больше – ее маневренность и неуязвимость. По этим статьям «Рекин» здорово обставлял каркасные «Таймени». На нем можно было позволять себе такие импровизации, какие каркасным байдаркам не по зубам. Получалось, что отпустить компанию вперед всего на один день было маловато для того, чтобы гарантировать себя от новых встреч с ней. Выходит, для этого придется притормаживать еще? В задумчивости Михаил достал карту маршрута и описание пути. Особенно задерживаться здесь без Марины ему не улыбалось. Но если он снова нагонит этих туристов, они могут принять его появление как вызов к соревнованию и тогда понесутся вперед от него, очертя голову. Результат не замедлит сказаться. Произойдут новые навалы на камни и новые поломки, скорей всего, даже большие, чем первая. А этого он на такой реке никому бы не пожелал. Тем более, что многие, очень многие серьезные пороги были еще впереди, а селений, имеющих связь с Большой Землей, ближе чем за три сотни километров не было. Река же все больше переполнялась водой и делалась все опасней.

Глава 11

Приняв решение идти дальше, Михаил особенно тщательно подготовился к сплаву. Поддул баллоны байдарки и спасжилет, попробовал, быстро ли сможет отвязать запасное весло, проверил, все ли жизненно необходимое для выживания находится непосредственно при нем и лишь после этого отчалил. Даже на плесах вода неслась сегодня заметно быстрей, чем прежде. На ее поверхности то тут, то там неожиданно вздувались небольшие купола «выпоров», образующихся при столкновении блуждающих струй в толще потока. Вблизи мысов и мысков крутились водовороты, а в местах с заметным перепадом уровней – так называемые «бочки» – водовороты с горизонтальной осью вращения и с противотоком в верхнем слое. От любого скального выступа в русло отбрасывалась отраженная косая волна. Словом, на воде было очень неспокойно.

Михаил покуда справлялся со сплавом довольно легко, лишь изредка форсируя греблю, чтобы уйти от прижимов, однако не позволял себе упиваться радостью от этих промежуточных успехов. В хмурых таежных склонах, в узких, насквозь сырых боковых распадках, иногда заканчивающихся невысокими водопадами со скальных стен, угадывалась враждебность природы к человеку, который давно уже сам отдалил себя от нее и теперь не был способен чувствовать себя в своей тарелке, когда все кругом мокнет и беснуется из-за дождевого паводка. Река поднялась уже выше обычного голого скального борта и теперь ломилась сквозь деревья и кусты. Кое-где гибкие ветки, торчащие против течения, уже были обломаны его напором, а оставшиеся укороченные сучья упруго и часто молотили по воде, отчего над рекой далеко разносилась громкая пулеметная дробь. Михаилу живо припомнилось такое звуковое сопровождение очень высокого дождевого паводка на Витиме, особенно когда однажды они сунулись на байдарках в затопленный лес, сквозь который мчала река, и им стоило немалых трудов выскочить обратно в чистое русло. Через два часа сплава Михаил почувствовал, что устал от напряжения, и надо дать себе передышку на берегу.

Однако отдыхать под дождем ему быстро надоело. Сделав самое необходимое, он снова сел в байдарку и начал усиленно грести, чтобы согреться. Теперь надо было смотреть в оба – мощный порог должен был находиться где-то неподалеку, а надежной привязки к какому-либо месту выше его по течению в описании не было. Приходилось ориентироваться по времени и приблизительному подсчету пройденного пути.

Перед двумя поворотами вправо он подбирался напрасно, но, приблизившись к третьему, Михаил уловил больший, чем обычно, шум и сразу приткнулся к берегу. Да, это был ожидаемый порог. Михаил подтянул байдарку повыше и привязал фалинь к дереву, а затем пошел смотреть, какие препятствия его ожидают.

Порог и в самом деле смотрелся внушительно на фоне всего, что было пройдено на Реке до сих пор. Сначала вода соскакивала с одной высокой ступени прямо перед поворотом, затем делала прыжок со второй ступени перед шиверой метров в пятьсот длиной. Оба слива были не водопадные, но довольно высокие – около двух метров. Под каждым из них были «бочки» – их надо было по возможности обойти по краям, в шивере же надо было успеть к левому берегу перед поворотом Реки влево. Первый слив имело смысл пройти, скользя по струе лагом, чтобы успеть уйти вправо от «бочки». Так он однажды проходил Падун на Водле, когда был один вместе с Террюшей. Корректировать его подход к прямому прыжку было некому, ориентиры по кромке водопадного слива отсутствовали, а внизу кое-где из воды торчали скальные клыки, на которые не хотелось бы спикировать, и потому он скользнул с правой гладкой береговой скалы влево, под слив. Душа замирала, пока он гадал, зальет ли его сверху или захлестнет через борт гребнем стояка снизу, но «Рекин» на удивление оказался на ровном киле и не залился-не захлестнулся.

Михаил вновь и вновь вглядывался в свою будущую трассу. Порой у него холодело под ложечкой, и тогда он напоминал себе, что он за этим сюда и стремился. Наконец, он понял, что лучших вариантов пути против уже намеченного нет и надо идти.

Оказаться над первым сливом в нужной для разворота точке он сумел хорошо, разворот для скольжения вниз лагом сделал своевременно и теперь с тревогой ждал удара воды в борт. Удар был, но Михаил легко одержал байдарку на ровном киле и тут же направил её нос вдоль струи справа от «бочки». Теперь важно было успеть занять нужную позицию перед следующим сливом и на этот раз, пользуясь как ориентиром одним из надводных камней, он спрыгнул с него вперед, проткнул в брызгах стоячий вал, окативший его поверх головы, но не застрял в «бочке». Ниже началась суматоха слалома, но это уже было делом привычным, «Рекин» маневрировал, повинуясь его движениям, своевременно и точно, и, пройдя шиверу, Михаил с нежностью подумал о судне, которое не подвело его ни на Водле, ни здесь.

Михаил позволил себе короткий отдых, чтобы снять нервное напряжение, и решил, что уже заслужил себе скорую остановку на ночлег. Свои тридцать шивер он сегодня прошел и имел право считать этот день удачным. Но подходящее место нашлось не сразу, а еще после трех недлинных шивер. В том месте в Реку слева впадал ручей и за ним просматривался подъем к площадке, где он мог поставить палатку.

Обустроив бивак, Михаил с наслаждением избавился от гидрокостюма. После пребывания в нем сыроватый штормовой костюм и высокие сапоги поверх сырых брюк воспринимались почти как уютная домашняя пижама и шлепанцы. Но одновременно Михаил с большей, чем прежде, определенностью понял, что эмоциональное и волевое напряжение, которого потребовал сегодняшний сплав, обходятся ему дороже, чем прежде. – «А ты как думал? – оборвал он себя. – Что ты не постареешь? Спасибо еще не разучился быстро вертеться и думать!» Бросать вызов стихии становилось не так просто, тем более в одиночестве. Михаил решил, что завтра устроит дневку. Он все больше нуждался в таком способе восстановления затраченных накануне сил. Теперь в идеале на один серьезный ходовой день ему хотелось иметь по крайней мере один день отдыха. Собственно, из такого расчета он и взял с собой продукты. Гонка окончательно стала противопоказана ему. И скоростных прохождений он больше не планировал.

– «Хорошо бы завтра побродить по тайге», – подумал он. Впрочем, иного выбора в походном меню у него здесь не было – либо очередной переход, либо прогулка в окрестностях лагеря. Возможность валяться целый день в палатке его, слава Богу, не прельщала.

Под вечер дождь прекратился. Во время возни у костра Михаил достаточно хорошо просушил на себе одежду, отсыревшую под «гидрой». Это тоже была не такая уж маленькая радость, вполне могущая благотворно повлиять на общее настроение. Михаил побродил по склону в окрестностях стоянки и обнаружил несколько кустов жимолости. Пожалуй, по ее крупным ягодам он скучал сильнее всего. Наверно, потому что больше всего надеялся, что она подкормит его раньше всех других ягод, которые он мог встретить в здешней тайге.

Мысли снова крутились в голове по привычному кругу – тоска по Марине, беспокойство по поводу тех препятствий, которые еще во множестве ожидали его впереди. О сплаве поневоле приходилось задумываться каждый раз, когда в поле зрения попадала нервная вздувшаяся Река, о Марине – когда готовил еду, пил чай и особенно перед сном, вместо сна и после пробуждения. Этот вечер и ночь не стали исключением. Михаил сам вел перед глазами нескончаемую череду видений. Они, разумеется, растравляли, но, как обычно, он все равно хотел их смотреть.

Утро показалось холодным и хмурым, несмотря на довольно поздний час. Михаил решил купнуться сразу как поднялся ото сна и голый, как был, но с полотенцем и мылом спустился к Реке и сразу вошел в воду, чтобы не кормить собой комаров. Вода была очень холодной, и, проплыв несколько метров против течения – и при этом оставшись на месте, Михаил выбрался на берег, быстро намылился весь от шеи до ног. Повторное купание было столь же недолгим, как и первое. Растираясь полотенцем, он постепенно изгонял из тела мерзлоту, но окончательно согрелся, лишь взбежав вверх к биваку и надев на себя одежду, включая свитер. Купание взбодрило, и он с неизменным аппетитом съел яичницу и с меньшим удовольствием – геркулес. Чай же всегда был в удовольствие, и Михаил с наслаждением выпил не две кружки, как обычно, а целых три. Заметно отяжелев, Михаил отправился в палатку писать дневник, отложив подъем по склону на потом. Дождавшись, когда в животе полегчало, он взял ружье и топор и стал подниматься прямо вверх. Идти было тяжелей, чем он думал, но ему хотелось накачать ноги, чтобы они не отвыкли от работы. Давным-давно распростившись с альпинизмом, он все равно тянулся, где мог, к вершинам и небу.

Наконец, он приблизился к гольцовому поясу. Со скал над тайгой открылся куда более обширный мир в сравнении с тем ограниченным, который изо дня в день Михаил наблюдал со дна ущелья. Здесь, недалеко от облаков, даже дышалось свободней, гнуса не стало вовсе и можно было разглядывать вершины и перевалы в подзорную трубу. На двух вершинах хребта по другую сторону реки он различил геодезические знаки – «сигналы». Пожалуй, это могло свидетельствовать о том, что лабаз, который он обнаружил позавчера на том же берегу, мог быть поставлен именно геодезистами, а не золотишниками, как он тогда предположил. Впрочем, вероятным было и то, и другое.

Хорошо оглядевшись по сторонам и отдохнув, Михаил отправился обратно. Вскоре снизу и немного правее себя он услышал выстрел. Михаил прибавил ходу и уже минут через пять выскочил к своему биваку. Там все было на месте и не тронуто. Однако люди, по крайней мере, один человек, находились рядом, и к их появлению следовало приготовиться. Он быстро поднялся метров на двадцать и оттуда начал неторопливо траверсировать склон вверх по течению реки, внимательно оглядываясь по сторонам. Вскоре он заметил ниже себя медленно идущую фигуру. Посмотрев в подзорную трубу, он узнал Галю. У нее на плече висело ружье стволами вверх. Приспустившись, он окликнул ее: «Галя!», а когда она повернулась лицом, помахал рукой. По ответному взмаху он понял, что она рада встрече.

– Здравствуйте, Михаил, – ответила она на его приветствие, игнорируя разницу лет, и это ему понравилось.

– Вы остановились неподалеку? – спросил он.

– Да, но только на другом берегу. Сюда мы переправились на байдарке.

– Ага, значит, вы не одна?

Она кивнула и с явной неохотой добавила:

– Игорь решил здесь поохотиться.

– И вы с ним тоже?

– Ну, я просто одолжила у Володи ружье. У Ириного мужа, – пояснила она.

Михаил хотел спросить, не она ли стреляла, но что-то его удержало.

Вместо этого он задал другой вопрос:

– У вас там все в порядке?

Она поняла, что «Там» означает и атмосферу в компании и то, как проходит сплав.

– Нет, – чуть помедлив, ответила она.

– Что-то случилось в пороге?

– Да, снова навал на камень ниже второй ступени.

– И снова большой ремонт?

Она подтверждающе кивнула.

– Я могу быть чем-нибудь полезен?

– Не знаю. С ремонтом – возможно. А так – вряд ли.

– Начались нелады?

– Нет, не начались. Усугубились.

Михаил промолчал. Что тут скажешь? Если происходит авария за аварией, погода плохая, всем светит опоздание на работу, как тут не выплеснуться взаимному недовольству? Это только любящие или очень уважающие друг друга спутники способны удержать раздражение внутри себя.

– Мы уже выбились из графика минимум на три дня, – неожиданно сказала Галя. – И одни настаивают на том, что надо спешить, а другие считают, что это приведет к новым авариям.

Михаил снова промолчал.

– У вас есть какое-нибудь мнение на этот счет? – несколько вызывающе спросила Галя.

– Конечно.

– Какое?

– Что удобнее ходить одному.

– Почему?

– Потому что тогда некого в чем-либо винить, кроме себя. И ругаться тоже не с кем, кроме как с собой.

– Так ведь скучно одному!

В ответ Михаил только пожал плечами. По его мнению в Галиной компании вряд ли могло быть интересней и веселей.

– Да одному и опасней, – добавила Галя, видимо, верно истолковав его молчание.

– Сообразительна, – подумал Михаил, а вслух сказал:

– Возможно, что и опасней. Зато никто не заставляет спешить, когда всего важнее думать и смотреть.

– Значит, вы против спешки, – удовлетворенно сказала Галя.

– Естественно. А кто у вас за нее?

– Главный – Игорь. И еще двое.

– Мужской экипаж?

– Да.

– Ну, Игорь, мне кажется, должен считаться с вашим мнением. Или я ничего не понимаю в апельсинах, как говорили в мои студенческие дни.

– Нет, вы понимаете, – подтвердила Галя.

Смущения в ее словах не было. Впрочем, не те наступили времена, чтобы стесняться внебрачного сожительства. Между тем, Галя добавила:

– После первой поломки он прямо закусил удила! Твердит только, что мы опаздываем и надо наверстывать упущенное изо всех сил.

– Прямо-таки закусил? – усмехнулся Михаил.

– А что?

– По-моему, после повторения аварии человеку остается только одно из двух – либо поумнеть, либо испугаться.

Михаил заметил, что после слова «испугаться» Галя вздрогнула.

Значит, она сама подозревала, что дело в этом. Тем не менее, она спросила:

– А разозлиться разве нельзя?

– Злость будет присутствовать во всех случаях. Кому охота признавать, что дело идет не так, как надо? Но в одном случае она заставляет собрать всю выдержку и поумнеть, а в другом выливается в деморализацию и желание поскорей убраться от жизни такой восвояси, покуда цел.

Михаил умолк, но Галя продолжала вопрошающе смотреть на него.

– Ну уж нет, – подумал Михаил. – Говорить вам, мадам, какая гипотеза тут верна, я не буду.

– А куда от жизни такой отсюда можно убраться? – наконец, спросила она.

– Как куда? На запад, через горы. Километров сто-сто двадцать. Там автотрасса.

– Это проще, чем сплавляться по Реке?

– Нет, конечно. Даже безусловно тяжелей, на мой взгляд. Возможно, не так рискованно, хотя как знать? Лично я бы от Реки не уходил.

– А вам тут бывало страшно? – неожиданно и глядя в упор, спросила Галя.

– А как же! Совсем до ужаса – нет. Но кое-где, глядя, что творится в воде, сердце все-таки замирало.

– И в последнем пороге тоже?

– Да, как раз в нем. Вы как его проходили – в байдарке или по берегу?

– Нас с Ирой высадили на берег.

– Ну и Слава Богу! Значит, у ваших мужчин есть совесть. И не все пропало.

– Вы о чем?

– О том, что они не забыли, что не имеют права рисковать вами как собой.

– Мы здесь тоже по своей воле, – обиженно возразила Галя.

– Ясное дело, по своей, – подтвердил Михаил. – Но и по неведению или чрезмерному доверию тоже.

– По неведению? – не поняла Галя.

Пришлось объяснить.

– Инициаторы похода – наверняка мужчины. Они всегда немного авантюристы. Даже если хотят ко всему подготовиться заранее, все равно многого наперед не знают, да это и делало бы предприятие менее интересным. Для них в походной неизвестности есть даже немалый желанный шарм. А женщины вообще не думают заранее об этой неопределенности. Они верят, что со своим мужским делом их спутники справятся хорошо. Отсюда ясно, что по этой причине мужчины обязаны больше брать на себя.

– Разве риск – это их обязанность?

– Если не считать того, что риск – еще и удовольствие, то он безусловно обязанность, – ответил он.

Они по-прежнему стояли друг против друга, как и в первый момент встречи. Михаил по привычке все время смотрел собеседнице прямо в глаза. Галя же то отводила свой взгляд от него, то пристально и ожидающе всматривалась в его лицо. Ей явно хотелось спросить о чем-то еще, но она не решалась, а он не стал помогать, точно зная, что пользы от советов посторонних людей почти никогда не бывает прежде, чем люди сами не набьют себе шишки. Ну, да и без того он уже сказал ей достаточно. Наконец, Галя прервала затянувшееся молчание.

– Мне кажется, вы по своему опыту были знакомы с чем-то подобным.

– Был, – просто сказал Михаил.

Последовал новый вопрос:

– Вы можете сказать, что надо делать?

– Найти свои ошибки и больше их не повторять.

– А конкретно?

– Разобраться во всем до мелочей – что подводило, что недоучли, что упустили из виду и что о себе напомнило неприятностями. Если для поиска ошибок требуется время, надо его потратить. Иначе будет потеряно больше не только времени и сил, но и добра. Главное – не лететь вперед, очертя голову – без просмотров пути в сложных местах – из страха опоздать на работу. Иначе можно опоздать еще больше.

– Продуктов тогда не хватит, – возразила Галя.

– При спешке не хватит еще сильней. Вы несогласны?

Галя в ответ пожала плечами.

– Голодать, конечно, неприятно – продолжил он. Но в достаточно больших пределах это неопасно – уже доказано в экспериментальных походах без жратвы. До двух недель. Вам столько не потребуется. При условии, что из-за отсутствия еды люди не будут психовать. Однако в вашем случае я бы посоветовал позаимствовать у меня продукты, которые я взял для себя с избытком, считая, что буду сплавляться медленнее, чем выходит на самом деле. Думаю, вашей компании их хватило бы дней на пять или семь.

– Это не выход, – возразила Галя.

– Да, в общем случае это не выход, поскольку мы могли бы и не встретиться, и вы бы оказались на маршруте одни. Но встреча произошла, и я могу помочь без ущерба для себя. Что тут ненормального? Из-за нехватки еды у людей, особенно мужчин, с непривычки очень портится настроение. А настроение – сейчас самое главное для того, чтобы сохранить волю к самоутверждению и достижению цели. На вашем месте я бы прежде всего заботился об этом и принял бы помощь.

– Вам легко говорить, – вздохнула Галя.

– Да, особенно с высоты своего возраста, – согласился Михаил.

Ему захотелось поскорей завершить неприятный для Гали, да и для него тоже, разговор. Все равно чужим умом никто не желает жить. Наоборот, всяк постарается полностью использовать свое право на собственное повторение чужих ошибок, лишь бы только своевременно не поумнеть – настолько это неприятно и нежелательно.

– А ваш Игорь далеко пошел охотиться? – Михаил попробовал перевести разговор на другую тему.

– Не знаю. То есть думаю, что он уже ждет меня у байдарки.

– Ну так идите. Лучше не давать ему новый повод для раздражения, – с легкой усмешкой сказал Михаил. Этого Галя не ожидала.

– До свиданья, – не без обиды и с вызовом сказала она.

– Всего хорошего, – откликнулся Михаил и сразу повернулся к ней спиной, чтобы она не думала, что он будет смотреть ей вслед. Смотреть ему и вправду было незачем. Хотя и было на что. Впечатление от Галиной внешности было очень хорошим. Неужели с таким экстерьером она не сумела скрутить своего Игоря в бараний рог? Или он действительно испугался здешней воды, как Вадим Кантегирской? Думая об этом, Михаил незаметно вернулся домой. На биваке все было как прежде. Посмотрев на палатку, Михаил вспомнил о своем утреннем желании поработать над рукописью после прогулки. В голову пришли новые мысли. Их следовало записать и развить, пока не ушли. Иначе вспоминай, что тебе вдруг представилось и привиделось. Хорошо, если вспомнишь. А если нет? Жди тогда нового просветления в мозгах. А его можно и не дождаться, если позволишь себе упустить его по своей небрежности или глупости.

На этот раз просветление относилось к причинам ошибочных решений в общем виде. Их следовало рассматривать как следствие либо незнания нужных Истин, либо их непринятия. Ключом к решению проблем могла быть только трезвость в оценке положения и необходимость исходить при поиске решенийименно из нее.

Михаил с головой погрузился в работу. Его всегда увлекала открывающаяся в далекое далеко перспектива познания, вглубь которой его вела логика и радость от освоения новой идеи, которой так не хватало раньше для выбора верного курса в нескончаемом деле самоусовершенствования. Особенную радость приносили результаты, возникающие после столкновения, казалось бы, весьма отдаленных друг от друга представлений, которые вдруг надежно ассоциировались в фундамент, на который уже легко надстраивались производные мысли и другие ассоциации, так что процесс познания протекал почти лавиноподобно, и это позволяло видеть перед собой не обыденную плоскую картину мироустройства, а насыщенную и объемную панораму того, что происходит во Вселенной, как будто перед тобой убрали завесу, которую до этого все никак не получалось приподнять.

Когда Михаил остановился передохнуть, ему вдруг вспомнилось, что ему рассказала при встрече Галя, и он взялся за выяснение категориальных оснований злобы или злости, а не всего Зла. Прежде всего злость была эмоциональной реакцией на неудачу, затмевающей или опережающей аналитическую реакцию ума. Поэтому для впавшего в злобную одержимость человека не имело никакого значения, были ли для злобы какие-то разумные основания или просто инстинктивное отвращение к кому-либо или чему-либо, чтобы он отвергал целиком все, что мог приписать объекту своего активного неприятия. А начальным поводом могло быть что угодно – например, чужие преуспеяния во время собственных неудач, или чье-то покушение на то, что законно или «просто так» – только по своему желанию – считаешь своей собственностью, или получение удара от якобы слепой и безликой судьбы, «несправедливо» миновавшего находившихся рядом, «таких же, как он». Но каков бы ни был повод для возникновения злобы, она сразу побуждала изо всех сил противодействовать тому, кто ее вызвал, и таким способом «утверждать» себя. Пуская в ход свои тормозные устройства против экспансии ненавистного лица, злобствующий часто достигает успеха – и бывает тогда очень доволен собой, так как часто даже не подозревает о возмездии за свои дела, даже если физически уничтожил своего врага. А дело в том, что успехи злобствующего и его самоутверждение в основе своей всегда имели негативную природу и достигались они скверными побуждениями и скверными поступками, и, следовательно, вели к регрессу в обществе и деградации собственной личности, что Всевышний Творец и Вседержатель Судеб безнаказанно никогда не оставляет.

Злоба трудяги Сальери, завидующего непринужденно и фантастически обильно творящему гению Моцарта, гнусная злобная клевета Роберта Пири на доктора Фредерика Кука, действительно достигшего Северного Полюса за год до того, как его достижение приписал себе Пири (по мнению Пири, Кук вообще «не имел права» покушаться на первенство в достижении полюса, поскольку Пири рассматривал эту географическую точку как свою законную собственность).

Правда, злость могла научить и терпению, выдержке, подтолкнуть к овладению теми способностями и умениями, которых раньше у озлобленного не было. Если эти способности и умения имели благую природу и использовались в благих целях, то злость оказывалась генератором, работающим на повышение положительного потенциала личности.

В итоге такая личность закономерно преобразовывалась в более достойное и совершенное существо, заслуживающее благовоздаяния со стороны Господа Бога. Сколько можно найти примеров такого прогресса в истории спортивного соперничества, в войнах с сильным агрессором, в производственной, технической и научной конкуренции, определяющей темпы социального прогресса! – но все это только в условиях честного состязания. И хотя примеров позитивного преображения озлобленных неудачников немало, все же примеров противоположного рода во все времена бывало много больше, поскольку выгода для тех, кто защищал свои интересы, вставляя палки в колеса конкуренту, а не учась делать лучше конкурентов, была очевидна. Уметь то, что умеет делать лидер (тем более – лучше лидера) может далеко не каждый, а мешать и громоздить препятствия, грабить и шельмовать может любой злобствующий и распущенный субъект, ненавидящий конкурентов. Да, что зависть, что ненависть шли рука об руку со злобой, одинаково служа уничтожению – и чужому физическому, и своему духовному. И какие бы оправдания своей деструктивной работе ни приводил злобствующий, ненавидящий, завидующий, свою собственную карму он ухудшал сильней, чем наносил ущерб удачливому конкуренту. Красноречивой иллюстрацией такого рода была трагическая судьба биолога Белоярцева, создавшего очень эффективный кровезаменитель, так называемую «голубую кровь». Вице-президент академии наук СССР и куратор биологических научных учреждений академик Овчинников, видимо, сам претендовал на подобное же научное открытие, но оказался не в силах сделать его. Зато он с высоты положения, пользуясь всем своим административным влиянием и инструментами, достиг «победы» в соревновании с Белоярцевым другим путем – затравил, оклеветал, ошельмовал, обвинил в незаконном использовании спирта – и довел-таки Белоярцева до самоубийства, затем разгромил его лабораторию и уничтожил опытное производство кровезаменяющего препарата, лишив таким способом жизни многих нуждающихся в срочном вливании крови, особенно на войне. Но торжествовал Овчинников недолго. Он достаточно скоро умер от рака и вряд ли это будет всё, чем ему придется заплатить за уничтожение Белоярцева.

Рассуждения уводили Михаила все дальше от начальных посылок, но развитие идеи шло легко и гармонично, и его не останавливало желание вернуться назад с тем, чтобы проверить, нет ли других вариантов поведения злобствующих. Наконец, он кончил писать, испытывая почти счастливое чувство. В походах редко случалось писать помногу – не хватало ни времени, ни условий для сосредоточенной работы после нелегких, а то и совсем изнуряющих трудов. И только в этом походе он впервые сумел чередовать работу туриста – сплавщика с работой, которую удобней и уместней было бы вести дома, в кабинете. А ведь он всю свою сознательную жизнь мечтал о гармоничном соединении всех своих главных устремлений – к путешествиям по малолюдью, к литературным и философским занятиям – и – это было важнее всего! – к любимой и любви.

Умозрительно ему представлялось, что такое возможно только на лоне природы – в окружении высоких таежных гор, в доме над обширным озером, питаемым водами порожистых рек и дающим начало большой реке. Ему хотелось писать и ходить пешком, грести на байдарке, ходить под парусами на яхте и даже летать, да, летать – сначала на дельтаплане и параплане, а потом и на своем самолете. Он постарался в деталях представить, какой аппарат позволит ему осуществлять полеты в тех невероятно прекрасных и отдаленных местах. Это должен был быть самолет трифибия, пригодный для посадки и взлета с грунта, воды и снега. По грузоподъемности и пассажировместимости – до полутора тонн полезного груза, от двух, максимум до восьми человек. По конструкции – летающая лодка с обводами носовой погруженной в воду части, напоминающими обводы ледового карбаса беломорских промысловиков, с крылом типа «чайка» с двумя экономичными турбовинтовыми двигателями в высших точках изломов крыльев, с убирающимися в фюзеляже ногами шасси и поплавками на пилонах в законцовках крыльев, в которых размещались бы дополнительные топливные баки. Михаил прекрасно понимал, что самолет столь желанного ему типа уже давно мог быть где-то построен какой-то фирмой, рассчитывающей угодить богачам, стремящимся в экзотические места или удовлетворить потребности разных патрульных служб, но еще нигде не встречал ни картинки, ни подробного описания подобной машины, способной удовлетворить всем его запросам, вернее – мечтам. Можно было только удивляться тому, как поздно ему захотелось летать пилотом, а не пассажиром. Вероятно, родись он в другой стране, да в другой социальной среде, душа позвала бы его в полет много раньше, а доступ к самолету он смог бы получить в возрасте, более подходящем для обучения полетам.

Но его родители не были богачами и принципиально не могли ими быть в стране, строившей социализм по Марксу, Энгельсу, Ленину, Сталину. Когда Михаил рос, они едва ли могли бы купить ему даже велосипед, а если бы и могли, то все равно бы не купили, боясь, что в городе его собьет автомобиль. Их опасения были, конечно, оправданы, но согласиться с их доводами он сумел только после того, как сам стал отцом. Детская экспансивность обязательно устремляет катить по дороге, где велосипедист выглядит почти нематериальной фигурой среди грузовых мастодонтов и легковых, но все равно не легких механических антилоп.

Да, родители, безусловно, были правы, и он никогда не хотел иметь других, способных дарить ему вещи, о которых он мог только мечтать. Отец и мать дали ему нечто другое, не приобретаемое за деньги и потому почти неизвестное в среде богатых и властвующих. Прежде всего родители не учили Михаила ничему, во что сами не верили как во что-то хорошее. Они очень ненавязчиво доводили до его понимания, что прекрасно и действительно ценно и в мире природы, и в мире искусства. У матери и отца были разные пристрастия, но они оба обладали хорошим и взыскательным вкусом. Материнским суждениям об искусствах была свойственна большая категоричность (как, впрочем, и во всем другом), зато отцовские отличались значительной терпимостью к чужим предпочтениям, и именно благодаря отцу Михаил нашел-таки силы преодолеть в себе самом нетерпимость, грозившую воцариться в его душе абсолютно, хотя у него не было собственного стремления изжить ее в себе. С годами он просто стал больше понимать мотивы людей, с которыми был не согласен и не совместим. Но это вовсе не значило, что он готов был мириться с ними, когда речь шла о серьезном противостоянии им. С терпимостью у него, в общем, было примерно так же, как и с добротой. Ни то, ни другое не было ему естественно присуще. Эти качества пришлось в себе воспитывать, порой силой внедряя их в себя с помощью разумных доводов или взывая к своему долгу быть среди людей приличным человеком. Михаил отдавал себе отчет в том, что если сколько-то и преуспел в этом деле, то далеко не так, как требовали идеальные представления о терпимости и доброте. Ни жизнь к этому не располагала, ни врожденный характер. А вот отцовский пример помогал. Даже материнское влияние долго казалось ему не столь сильным, хотя со временем Михаил осознал, что оно было ничуть не меньшим. Просто мать взыскательней и требовательней относилась к сыну, в то время как отец воспитывал его скорее своей уравновешенностью и примером, нежели предъявлением категорических императивов. Как ни странно, но в итоге оба родителя одинаково преуспели в своих воздействиях на него. Вкус отца сочетался в нем со вкусом матери, хотя Михаил взял от каждого из них не все, а только внутренне родственное своей собственной натуре. Мать, с малолетства прививавшая Мише правила бытовой частности и приличий, можно сказать, преуспела в большей части своих начинаний. Отец послужил образцом априорно неагрессивного отношения к окружающим, и Михаил неизменно придерживался принципа самому не открывать огонь, пока его самого не обстреляют, в течение всей сознательной жизни. В общем, родители отдали ему действительно все лучшее, что сами имели и умели, а если в его характере проявлялась какая-то дрянь, то это было в нем уже точно свое собственное – и больше ничье.

Но вот чего он совсем не преодолел в себе – так это скрытности. Сознательно не захотел преодолеть. Властность матери не располагала к откровенности, поскольку за откровенность можно было поплатиться. Михаил укрывал свои тайны – сначала они касались посредственных и плохих отметок в школе, хотя в среднем он учился хорошо, затем и в любви. И если он все-таки доверял кому-то свои глубоко личные переживания, впечатления, мысли и оценки, так это бумаге. На пятнадцатом году жизни Михаил начал вести дневник, главной героиней которого стала его знакомая по еще додетсадовским временам Ирочка Голубева, его первая любовь. Эту толстую общую тетрадь в синем мягком тисненом переплете стоило бы назвать страданиями Молодого советского Вертера. Невысказанная вслух обожаемому предмету, эта любовь не была взаимной и привела только к дружбе, сменившейся любовью, точнее – любовями к другим девочкам и девушкам. Сам дневник спокойно пролежал себе на полке где-то лет сорок, пока его во время ремонта квартиры случайно не обнаружила в ту пору уже взрослая дочь Аня, сама имевшая детей. Она прочла дневник отца вслух вместе со своим мужем, даже не спрашивая разрешения у автора, зато потом взахлеб восторгалась при Михаиле, какое это было потрясающее чтение. Он было почувствовал себя слегка задетым – и не столько тем, что ребята прочли дневник самовольно, без спроса, сколько тем, что в нем он представил себя бȯльшим идиотом, чем давно уже привык чувствовать себя. Однако поразмыслив, он избавился от досады, когда представил, что Аня могла найти и прочесть дневник не сейчас, а после смерти, когда спрашивать разрешения было бы не у кого. Но он все равно не перестал стесняться – нет, не любви к Ирочке, а своего тогдашнего поведения любящего, неопытного, застенчивого дурака-подростка. Слишком уж нелепыми, смешными, но только не трогательными казались ему тогдашние свои поступки. Более того, он до сих пор стыдился их, хотя и понимал, что судит себя тогдашнего слишком строго, несправедливо.

Захватившее его целиком чувство к Ирочке было оглушительным откровением, неожиданным прорывом в иной мир, в котором его существование на Земле наконец-то становилось осмысленным. От этого открытия Михаил никогда не отказывался. Оно ознаменовало собой переход в новую фазу жизни. Далее независимо от хода его любовных дел его разочаровывало лишь отсутствие любви со стороны той, кому он посвящал себя, но только не сама любовь, а в то время – не Ирочка.

Сам Михаил в последний раз заглядывал в свой раннеюношеский дневник будучи уже студентом второго или третьего курса и нашел записи в нем однообразными, достаточно скучными. Видимо, на его оценку повлияло и то, что он уже начал тогда писать нечто более или менее серьезное, подтвердившее внутреннюю уверенность, что литература – его подлинное призвание. Поэтому он захотел узнать, что же интересного нашла в дневнике взрослая дочь. Аня объяснила, что ни она, ни ее муж совсем не потешались над «Вертером», а смеялись потому, что многое было очень трогательно и напоминало их собственный опыт примерно того же рода.

Однако гораздо сильней удивило бывшего «Вертера» впечатление, которое вынесла после чтения дневника его четырнадцатилетняя внучка Света. Узнав, что дед в ее возрасте вел дневник, она захотела познакомиться с ним и буквально проглотила в один присест, а потом перечитала без перерыва еще несколько раз. Светлана, любимица Марины и Михаила, никогда бы не сказала, что ей нравится то, что в действительности не понравилось бы. По поводу дневника она сказала, что была потрясена и тем, как дед любил, и тем, как в свои четырнадцать-пятнадцать лет описал это – ЭТО! Она сама только что вошла в ту пору, когда нет ничего важнее, чем понять, какой путь надо самостоятельно прокладывать в жизни и что впереди ждет. Любовь становилась и главным стимулом внутреннего развития, и главным источником энергии, позволяющей действовать во имя служения ей. Картины дедовой юности, описанные в дневнике, были для Светы самой что ни на есть ее нынешней реальностью. И она не замедлила начать вести свой дневник, в котором ее собственные переживания и мысли живо перекликались с дедовскими. Заинтересованный реакцией внучки, Михаил взялся перечитывать свой юношеский дневник. Первое, что он понял с полной определенностью – хотя и подозревал это много раньше – что его родители прочли в то время его излияния, но сохранили свое вторжение в абсолютной тайне. Второе- – что ему действительно до сих пор было совестно и неловко встречать описания своих детски наивных и трогательных благоглупостей – он по-прежнему был недоволен собой. Стиль написанного теперь показался ему заслуживающим более высокой оценки, чем он поставил себе в студенческие времена, но выдающимся все равно не нашел. Он закрыл тетрадь, не дочитав ее до конца. Это время созревания личности так и не стало для него чем-то творчески знаменательным, но вступление в мир любви все равно навеки осталось для него важнейшим жизненным шагом.

Через четыре года он сделал следующий, почти столь же определяющий. После первого курса института Михаил прошел по путевке свой первый туристский десятидневный водный поход по Карельскому перешейку на лодке «фофан». С той поры и понеслось – год за годом, потом десятилетие за десятилетием, целых полвека. Это тоже была настоящая любовь, которой Михаил никогда не изменял, как и любви к женщинам.

Потом, начиная со второго курса, он начал делать первые шажки в литературной работе. Первые пробы обнадежили его в том смысле, что он понял – надо стараться дальше, и дело пойдет. Надежда не обманула. Он много трудился для того, чтобы доказать, что не обманывает себя. Теперь было трудно сказать, что следовало считать первым настоящим шагом в литературу – несколько маленьких рассказов или первую повесть. Впрочем, это не имело особого значения. Гораздо важнее было то, что он от себя во всех этих вещах добился именно того, что хотел и чего ждал в итоге работы. К этому времени он уже женился на Лене, закончил институт и работал инженером, но значения первого шага в своем становлении никогда не забывал. Не забывал и об Ирочке, хотя довольно скоро осознал, что они не созданы друг для друга – слишком уж разными были их чувства.

Разумеется, Ирочке было приятно, что у нее есть воздыхатель, готовый каждый день приходить к ее дому в ожидании случая хотя бы в течение нескольких секунд украдкой наблюдать за ней. Потом, когда он решился и перестал скрываться, и они уже нормально виделись и разговаривали по телефону, он убедился, что Ирочка никогда не плюнет на несделанные домашние уроки, чтобы увидеться с ним, в то время как он готов был ради встречи пренебречь почти всем. Но за преданность ей как своему идеалу она его все-таки немного любила. Пока не полюбила по-настоящему другого своего ровесника, Вадима, жившего в соседнем с ней доме и гулявшего по бульвару со своим псом тогда еще очень редкой породы – великолепным рыжим колли. Впрочем, к этому времени и Михаил уже любил другую. Ирочка благополучно вышла замуж за Вадима и родила двух сыновей. Брак их был продолжительным, но все же распался. По чьей инициативе – осталось неизвестным. И уже довольно много лет назад Ирочка умерла от рассеянного склероза. Все это Михаил узнавал совершенно случайно, урывками, но в памяти она осталась для него такой, какой была в юности – милой и доброй девушкой, сочетавшей в себе и женщину, и ребенка в трогательном соединении этих двух разновозрастных состояний. Михаил вспоминал о ней с нежностью и жалел, что она так рано ушла – наверняка хорошая, верная своей любви женщина и во всех отношениях приятный человек, но, похоже, расплачивающийся за чужие дела и чужую карму. За чью именно, Михаил, конечно, не знал.

С материнской стороны Ирочка происходила из Петербургского дворянского рода Голубевых. Однажды на выставке великого живописца Ивана Николаевича Крамского Михаил долго рассматривал написанный им анфас портрет некоего господина Голубева, и нашел-таки у него с Ирочкой сходные черты. Но это произошло уже после Ирочкиной кончины. А в юности Михаил видел хранившийся в семье фотопортрет ее бабушки «в молодости» – как подчеркнула Ирочка. На нем была запечатлена в профиль действительно молодая светская красавица в бальном платье с обнаженными плечами и бриллиантовой диадемой в волосах. От нее веяло холодом недоступности. Вздернув подбородок, она строго смотрела на что-то вбок. Ирочка показала Мише еще один предмет, принадлежавший бабушке – маленькую записную книжечку с желтоватыми страничками, но только не из бумаги, а из слоновой кости. На этих твердых непроминающихся страничках специальным карандашом с золотым грифелем дама записывала на балу имена кавалеров, пригласивших ее на тот или иной танец и получивших ее согласие. Танцев в программе каждого бала бывало очень много, а данное обещание надо было держать – вот для того и писались кавалеры, названия и номера танцев на листочках, которые было удобно заполнять, сидя на стуле, даже без стола (как было не вспомнить из «Героя нашего времени» – «у меня осталась свободной только четвертая кадриль»). К следующему балу сделанные золотом записи стирались со слоновой кости, и книжечка продолжала служить своей светской хозяйке дальше. Правда, после революции золотой карандашик не сохранился, но книжечка осталась свидетельством столь отдаленной, можно сказать – инопланетной жизни, что ее можно было считать осколком метеорита, случайно оставшегося целым после падения на советскую землю из другой здездно-планетарной системы. Мир, в котором пребывала и вращалась Ирочкина бабушка, не имел уже ничего общего с действительностью, которую и он, и Ирочка сами могли наблюдать вокруг себя. Даже хранившийся у отца Михаила портсигар его отца – того самого деда – полковника ветеринарной службы царской армии, которого Михаил не видел никогда – и то рядом с книжечкой из слоновой кости не казался столь же бесспорным свидетельством существования инобытия, хотя он был вещью весьма необычной: удлиненной формы, из серебра и с наложенной очень выпуклой золотой биграммой, в которой из-за затейливости шрифта и композиции нелегко было опознать переплетающиеся буквы «Г» и «В» означающие Григорий и Вера – имена родителей отца. Все-таки серебряные портсигары, правда, не такие красивые, в советском обиходе еще встречались, а такой книжечки, как у Ирочкиной бабушки, Михаил больше не видел никогда. Она осталась предметом, который нельзя было показывать, не рассказывая о нем легенду о временах царя, давным-давно расстрелянного со всей семьей и даже с доктором Боткиным и всей прислугой в начале гражданской войны. Вполне могло быть, что Ирочкина бабушка в том самом бальном наряде сфотографировалась перед тем, как отправиться на празднество в Царское Село или в Зимний дворец. И несмотря на то, что бабушка еще была жива и жила в Петербурге, то есть Ленинграде, Михаил воспринимал сведения о ней действительно как легенду. Казалось, ничего подобного у живых современников не могло быть. Как вдруг однажды при встрече Ирочка взволнованно сказала Мише, что бабушка сейчас у них в Москве и что ее принял в Кремле сам Сталин.

В доказательство она протянула ему конверт с лежавшей внутри фотографией (13x18, механически отметил про себя Михаил), на которой за одним столом в скромно обставленной гостиной сидели два очень пожилых и доброжелательно улыбнувшихся друг другу человека – неизвестная Михаилу дама, совсем не похожая на свою фотографию «в молодости» и, напротив, более чем знакомый по бесчисленным портретам любого вида и рода – живописным, графическим, скульптурным, фотографическим и плакатным – от лицевых до сделанных в полный рост – отец всех народов, вдохновитель и организатор всех наших побед. На нем был повседневный военный костюм с широкими мягкими погонами с вышитым гербом СССР, каких не имел (и не мог иметь) в стране никто кроме него – генералиссимуса. На Ирочкиной же бабушке было черное платье безо всяких украшений с белой отделкой. И при этом бросалось в глаза, насколько прямо она сидит. Такой осанки, как у воспитанниц строгих гувернанток и выпускниц институтов благородных девиц, теперь нельзя встретить даже у самих подтянутых офицеров.

Михаил долго и с изумлением рассматривал фотографию, подспудно понимая, что получить аудиенцию у самого великого Сталина было несравненно трудней, чем попасть на бал во дворец государя императора. Наконец он оторвался от фотографии и перевел глаза на Ирочку, и тогда она объяснила. Оказалось, что два года назад второго мужа бабушки (не Ирочкиного деда) арестовали и посадили в тюрьму. Он был морским офицером. Бабушка сразу сделала то, что в подобных ситуациях делали многие миллионы других людей, сознающих, что другого способа спасти родных и близких не может быть – написала письмо товарищу Сталину. Видимо, благородных девиц учили писать письма как-то по-особенному, если случилось такое чудо, что письмо проделало весь путь до самого адресата через его строжайшим образом вышколенный секретариат и попало-таки в руки генералиссимуса. И именно по мановению одной из его рук свершилось еще большее чудо – бабушкиного мужа освободили из заключения. В благодарность за эту редчайшую царственную милость бабушка вышила для Иосифа Виссарионовича скатерть (скорее всего – подобную тем, которые с благоговением вышивали по обету или выполняя особо почетный заказ – золотом по черному полотнищу – священные Хоругви и покровы дворянские и купеческие дочери). Конечно, бабушка НЕ МОГЛА послать свою скатерть по почте. Сталину посылали столько подарков, что скатерть никогда бы не попала ему на глаза. Поэтому бабушка написала вождю второе письмо с просьбой принять ее для личной передачи подарка. И вот встреча была ей назначена и состоялась. Сдержанная улыбка бабушки и более заметная улыбка хозяина гостиной – заодно и всего всемирного лагеря мира и социализма – говорили, что обоим собеседникам хорошо и приятно, что минуты подобной близости очень дороги этим двум всякого насмотревшимся за долгую и нелегкую жизнь людям – и генералиссимусу, повелевавшему четвертью населения земного шара, и старой даме, некогда принадлежавшей социально чуждому классу, а теперь – вполне осознавшей, что он ей – такой же родной отец и благодетель, как и всем трудящимся, которых он вел за собой к исторической победе коммунизма в мировом масштабе.

И все-таки долгие годы после того разговора с Ирочкой вокруг той бытовой фотографии со Сталиным Михаила не отпускало сомнение – так ли уж на самом деле была благодарна генералиссимусу бабушка, как об этом должна была свидетельствовать вышитая ею скатерть, к этому ли только сводилась цель столь долго готовившегося визита? Ведь вождь, создавший уникальную и образцовую террористическую систему и лично возглавлявший ее, засадил своего же морского офицера явно ни за что – что и доказал самим фактом его немедленного освобождения. Да и улыбалась бабушка немного не так, как можно было ожидать после знакомства с бессчетно тиражировавшимся стереотипом восторга и радости от встречи наяву с обожаемым вождем. И хотя бабушка подступилась к нему именно как к божеству со своей скатертью, расшитой в ритуально-церковном стиле, здесь все-таки ощущалась какая-то иная подоплека. И в конце концов Михаил догадался, какой она на самом деле была.

Бабушка наверняка хорошо знала, что большинство тех, кого выпускали из заключения по политическим обвинениям (большинство, разумеется, не очень подходящий термин, поскольку доля таких освобожденных была очень невелика во всем множестве репрессированных людей) через какое-то время сажали опять, и поэтому бабушка напряженно выискивала в своем мозгу способ, который смог бы гарантировать ее мужа от повторного ареста. И она его нашла.

Побывав на приеме у Сталина, она получила-таки от него ту охранную грамоту мужу, которую мечтала иметь. Это была та самая фотография, сделанная в неофициальной обстановке в Кремле придворным фотографом. Теперь любая инициатива ищущих крамолу чинов из Ленинградского управления МГБ при первом же обыске, обязательном при всяком аресте, разбилась бы об эту фотографию, НЕДАВНО сделанную у ВОЖДЯ в личных покоях, в домашней обстановке. Разве он может принимать кого попало ТАМ У СЕБЯ? Такой фотографии была совсем другая цена, нежели тем, которые снимались в официальной обстановке. Мало ли высших чинов, с которыми Сталин лично общался, было расстреляно или посажено по его приказу? Подобные, с позволения сказать, «фотодокументы» оперативники из органов находили и изымали при обысках из семейных альбомов сотнями тысяч. Но вот с обладателем такой редчайшей фотографии следовало обращаться почтительно и осторожно – иначе не заметишь, как и с тобой обойдутся так же, как ты хочешь поступить с выпущенным по ошибке врагом. Вот для чего была вышита скатерть, вот для чего был испрошен личный прием.

Теперь становилось понятно, о чем говорила улыбка бабушки, которую остановил на своем снимке сталинский фотограф.

Победитель во Второй Мировой войне, а до того – и в Гражданской войне, в войне за сохранение власти со своей партноменклатурой, в Финской кампании (поражение в Испании не в счет – так, незначительная неудача, мелочь, за которую те, кто был виновен, понесли ответственность) был последовательно подведен Ирочкиной бабушкой к результату, которого она – его противник – и добивалась. Конечно, победа над генералиссимусом далась ей непросто, за нее пришлось заплатить громадную цену, причем не только и не столько дорогостоящими материалами и долгим кропотливым трудом во время вышивания – заплатить пришлось оскорблением собственной гордости и достоинства, ложным смирением и явным выражением благодарности чудовищу, прямо или косвенно искалечившему судьбу и души почти всего населения страны под предлогом борьбы с классовыми врагами.

Ирочкина бабушка правильно рассчитала все свои действия. Прежде всего она безошибочно сделала ставку на то, что дорогому вождю и учителю давно наскучила постоянная стандартная лесть и восторги, расточаемые его придворной челядью и допускаемыми к его особе представителями ведомых им рабочих масс. Хвала, да еще и в изысканных и непривычных выражениях, из уст поверженного, но обращенного в ЕГО несокрушимую веру бывшего классового врага была ему несравнимо приятней и дороже.

Он стал царем-самодержцем для своих подданных в большей степени, чем им был в новой истории любой другой династически помазанный царь. И было весьма знаменательно, что это глубоко осознали именно те, кто мог лично знать последнего венценосного самодержца. Вот уже воистину – хочешь-не хочешь, а вынуждены были – по факту! – признать ЕГО, товарища Сталина, главенство и превосходство над коронованным «помазанником Божиим», хотя для этого им и пришлось смирить свою гордость и спесь. Факты упрямая вещь. Он любил повторять эту мысль, улыбаясь в усы. А факты сами говорили за него. Его империя стала обширней и могущественней царской. Его боялись все остальные государства, как никогда не боялись российского царя. Повеления Сталина исполнялись немедленно и буквально – не то что прежние царские – романовские. Его благословляли, прославляли и любили – да нет, куда там – просто боготворили такие массы людей из самых разных племен и народов, какие и не снились никаким прежним царям. За ним с самоотверженностью и любовью следило и шло к победе коммунизма на всей Земле все прогрессивное человечество.

Правильно поступали прежние враги, отступившиеся от столь органически присущей им гордости и спеси, которой они так дорожили и которую так берегли в течение многих поколений, называя своей честью.

Сам вождь единственно кому всерьез доверял, так это только отступникам и от своего прошлого, и от самостоятельного образа мыслей. Гордецам он не верил никогда. А люди с грехами из прошлого перед вождем, по его убеждению, уже ни за что не могли дать задний ход. Они целиком находились в его руках со всеми потрохами и прекрасно знали это. Как, например, знал генеральный прокурор и министр иностранных дел СССР академик товарищ Андрей Януариевич Вышинский. Разве может решиться на участие в каком-либо заговоре против товарища Сталина экс-меньшевик, прокурор Москвы еще Временного правительства, которого каждый раз прошибает холодный пот, когда он вспоминает, как он сам своей рукой в одна тысяча девятьсот семнадцатом году подписал ордер на арест дорогого Владимира Ильича? Если бы у вождя существовала возможность специально пропустить всех без исключения подданных через участие в ересях против признанного массами божества с непременным последующим раскаянием и признанием ошибок, он бы ею не пренебрег. Тогда бы дело построения коммунистического рая пошло бы гораздо успешнее и быстрее. Но… вождь не выбирает себе народ. Это народ выдвигает своего вождя. А дело вождя – работать с теми массами, которые ему предоставила история. Таково бремя вождя, таково бремя вождя… Но каково бы ни было кредо и бремя вождя, Ирочкина бабушка сумела переиграть своего противника, абсолютного монарха, прикрывающего свой тронный статус скромным званием генералиссимуса, сумела победить в борьбе за любимого человека, чтобы вернуть ему жизнь, когда, казалось бы, за его жизнь нельзя было дать и копейки. Нет, что ни говори, бабушка сделала свое дело – и сделала с блеском! – в условиях, когда у нее не было никаких возможностей для маневра, никаких ресурсов кроме скатерти и материалов для золотого шитья, но она умом и принесением в жертву гордости выиграла свою битву с ним за любимого человека и вытащила его из преисподней. Честь ей за это была и хвала и – скорей всего – прощение от Господа Бога за смирение, пусть и ложное, перед планетарным деспотом, исчадием адских сил.

Но сколько было других, готовых на любые жертвы людей, которым так и не удалось восторжествовать над злом или хотя бы на время обмануть Сталина и его систему в попытках спасения дорогих им жизней?! Система умела отбирать от жертвующих все, не давая взамен ничего кроме циничной издевки. Вся выручка шла сталинскому заведению. Им же – «винтикам» – не доставалось ничего. Не полагалось. История сталинизма почти не фиксировала осечек в делах генералиссимуса по подавлению подданных. Но они все-таки были. Выдвинутый и сформулированный Михаилом философский Принцип Недопустимости гомогенизации сущего выполнялся даже тут, ибо это был Закон Создателя, а не порождение мысли обыкновенных смертных.

Господь Бог создал неимоверное разнообразие сущностей как в типовом, так и в индивидуальном плане, равно как и предпосылки для дальнейшего умножения имеющегося разнообразия – создал именно для того, чтобы кому-то из обуянных гордыней и самонадеянностью смертных ни в коем случае не удалось перекроить Мир по своему убогому представлению и тем «облагодетельствовать» все человечество. Идеологам такого преобразования казалось достаточным сделать всех равными в рабском подчинении себе. А для себя за свое благодеяние они желали совсем немногого – заместить собой Господа Бога в сознании и жизни управляемых и покорных их воле людей. Какие перспективы рисовались в их больном воображении! Как они любили и нравились за это себе! Как им надо было заставить всех остальных любить ЭТО САМОЕ!

Но! Но какие бы усилия ни затрачивал тиран на оболванивание лояльных подданных и на истребление подозреваемых, не только виновных, в нелояльности к себе, подчистую их всех нельзя было истребить, как нельзя было заставить всех думать одно и то же, то есть лишь только то, что ВЕЛЯТ. Даже всех свидетелей самых законспирированных преступлений – и то невозможно было убрать и нейтрализовать, ибо Волей Всевышнего всегда оставался кто-то, чтобы в заданный час вынести свое свидетельство и обвинение против тех, кто прокладывал путь к совершенству и торжеству величайшей справедливости по трупам себе подобных.

Да, что ни говори, Принцип Недопустимости гомогенизации всего сущего был одним из краеугольных камней в Своде Верховных Законов, определяющих поведение всего сущего, вовлекаемого в соответствии с Промыслом Создателя в процесс развития и совершенствования Мироздания и всего того, что в нем есть. Для краткости Михаил назвал этот Свод высших Законов (или Принципов) Регламентом развития и совершенствования Мироздания. Принцип Недопустимости гомогенизации был предназначен для предохранения всего многообразия сущностей, воплощенных в материальную форму по Мысли Творца, от его сокращения и унификации либо по чьей-то глупости, либо по злому умыслу. Михаил осознал его вскоре после того, как выявил два поведенческих основания, обеспечивающих вкупе обязательное изменение и развитие всего на свете – Принцип Экспансивности всего сущего и Принцип Консервативности всего сущего. Все сотворенное Господом Богом – как одушевленное, так и по незнанию именуемое неодушевленным – с момента своего появления в любом материальном Мире наделено стремлением к своему распространению в пространстве и времени, к захватам чего-либо вне себя для своей пользы, к оказанию своего преобладающего влияния на все, что происходит в сфере его досягаемости вокруг себя – короче – стремится осуществлять свою экспансию; одновременно все сущее наделено стремлением противостоять чужим, посторонним экспансиям во время неизбежных столкновений с другими экспансионистами, претендующими на доминирующую роль в том же пространстве или на владение им, чтобы в результате столкновений как можно меньше изменяться самому или как можно меньше упускать от себя – то есть стремится к самосохранению своей сути или к консервации.

Вследствие же того, что все как-либо проявляющее себя на мировой арене непременно сталкивается, взаимодействует, борется, противостоит воздействию других сущностей, никто и ничто не может пребывать в плотном (материальном) виде, не изменяясь под внешними воздействиями, точно так же, как не может не встречать сопротивление, наталкиваясь на консерватизм других экспансионистов.

Все, кто собирался «облагодетельствовать» человечество силой, никогда не интересовались тем, есть ли какие законы, с которыми они должны считаться, чтобы их деятельность увенчалась громогласно обещанным успехом. Во-первых, потому, что они сами выдумывали законы и не желали иметь других, а, во-вторых, потому, что считали, что если и существуют не устраивающие их законы, то тем хуже не для них, а для законов. Пребывая в состоянии полного забвения своего ничтожества перед Богом, они полагали, что имеют право и возможность перелицовывать социальное и планетарное устройство как хотят. На самом деле эгоизм в комбинации с невежеством обязательно заводил в тупик и их самих, и ведомых ими и перечеркивал все их усилия и достижения, поскольку они нарушали еще один высший Закон – Принцип Непреложности результатов лишь праведных экспансий, гласящий, что итоговое развитие может и должно быть только соответствующим Промыслу Божиему, то есть быть праведным и благим. Все остальное, что не соответствует Промыслу Создателя, уничтожается, исчезает и перестает что-либо значить, каким бы великим это ни казалось, ибо данный Принцип является частным и производным по отношению к самому общему, исходному Закону, который в понимании Михаила получил даже не одно название. Первое – и главное его название – Принцип Непреложности Воли и Промысла Создателя, утверждающий, что никто и ничто не может сколько-нибудь эффективно противодействовать Всевышнему в Его планах относительно устройства и переустройства Мироздания и развития всех сущностей, наполняющих его, находящихся в нем. Препятствия Благим Божественным планам заранее Провидены Создателем и уничтожаются им по мере того, как их роль – несомненно отрицательная и одновременно тренирующая и воспитующая – исчерпывается.

Второе название этого Принципа имеет то же значение, что и первое, но в нем особенно акцентируется предостережение всем, кто с развязностью и уверенностью в своем праве делать это вторгается в исключительную компетенцию Господа Бога – Принцип Недопустимости вмешательства в прерогативы Всевышнего. Это можно назвать также Высшим Табу. За его нарушение следуют самые Суровые Кары Небес. Только безусловное уважение этого Верховного Установления делает осмысленными жизнь и деяния существ, наделенных как будто независимым собственным разумом и как будто свободой воли и выбора цели. На самом деле ни произвольной свободы, ни независящего от Создателя мыслительного аппарата не существует. Есть только судьбоносное испытание каждого индивида – судьбоносное для него, для его потомков и наследников его дела – в котором ему предлагается выбрать либо правильное решение, соответствующее Промыслу Всевышнего – и тем самым определить для себя путь, который приведет со временем к цели, предусмотренной для него Творцом, либо свое произвольное, самодурное, эгоистическое, ложное решение, которое не соответствует Божественному Промыслу, ни в коем случае не даст тех результатов, на которые рассчитывает псевдоумник; напротив, он останется у разбитого корыта, как безмерно алчная старуха из сказки Пушкина о рыбаке и рыбке, и вдобавок будет так или иначе наказан. Надо помнить, что Вседержатель наших судеб милостив и благ, но вознаграждает победой над их несовершенством и открывает неслыханные возможности служить Ему в качестве его сотворцов, а не рабов, только тех, кто выполняет Его Волю и Промысел, то есть идет к Нему благим путем и использует только благие (или дозволенные) средства, о которых должен узнать или догадаться с Божьей помощью и данной Свыше совестью сам!

Ну, а те, кого воодушевили и соблазнили обещания, идеи и призывы «благодетелей» идти за ними якобы к светлому райскому будущему и даже те, кого не воодушевили, а заставили пойти за лже-провидцами, должны были бы иметь в виду еще два Высших Закона. Один из них – Принцип Обязательности собственного участия каждого индивида в нахождении своего пути к светлому будущему – к своему освобождению и раскрепощению – требует от любого осмысленной, ответственной и праведной работы – в первую очередь над самим собой – ради избавления от своего несовершенства. Другой – это ПринципРазделения Ответственности за неправедную экспансию между ее инициаторами и вольно или невольно вовлеченными в нее последователями. Знание этих Принципов позволило бы избежать разочарований после крушения иллюзий и надежд, не приведших к соблазнительной цели, и избежать ответственности перед Небесным Судией за соучастие в лже-предприятии, а также заставило бы с настоящим гражданским мужеством сознательно бороться за подлинные идеалы, помня, что каждый народ (а значит и каждый принадлежащий ему человек) имеет такое правительство, которого заслуживает – за этим постоянно следит Сам Господь Бог.

Знание еще одного Высшего Закона могло бы предостеречь людей от ложной веры, которую внушают массам «благодетели» человечества (и которой они соблазняют к участию в своем движении), «в истинность» идеи создания общества всеобщего равенства в правах, в положениях, в состояниях, в способностях, возможностях. Этот Принцип называется Принципом Постоянного поддержания Неравновесных состояний во всем Мироздании и Неравенства, Неодинаковости, Неидентичности, Уникальности каждой из сущностей в каждый данный момент, ибо только разности потенциалов сталкивающихся экспансионистов обеспечивают преобладание одних экспансий над другими, то есть развитие Вселенной и изменение состояний всех, кто в ней есть. Но из этого Принципа вовсе не следует, что одним сущностям, победившим в первых же столкновениях, уготована участь процветания, а побежденным – постоянного пребывания в угнетенном и подавленном состоянии. Потому что вступает в действие еще один Высший Закон – Принцип Обязательности чередования удачливых экспансионистов, действие которого обеспечивает возможность развития всего и всех созданных Господом Богом, независимо от того, пребывают ли они в данное время в упадке или процветают. Обязательность чередования не означает, что тот, кто постоянно действует во благо реализации Промысла Создателя, должен «в очередь» терпеть поражение. Однако он, как и все сущие может быть подвергнут испытаниям, выдержать которые без временного ущерба для себя и своего положения сложно или невозможно. Но успешное прохождение испытания впоследствии будет вознаграждено.

К данному Принципу по близости его назначения примыкает другой – Принцип невозможности устойчивого наследования результатов успешных экспансий предшественников их потомками, наследниками и преемниками. Этот Принцип предопределяет крах существующего положения для тех, кто не предпринимает усилий для своего благого развития, рассчитывая, что вполне обойдется унаследованными ресурсами. Создатель не терпит исключений ни для кого, кто обязан развиваться собственными стараниями и усилиями, а обязаны ВСЕ.

Но всем, кто обязан самостоятельно жизнеутверждаться, полезно помнить о еще одном высшем Законе. Это Принцип обязательности проявления своей внутренней сути в процессе собственного жизнеутверждения. Как правило, людям свойственно думать о себе и представлять себя в обществе далеко не так, как знающие их посторонние люди думают о них, не говоря уже о мнении Создателя о каждом из смертных. К сожалению, последние могут узнать, какова Высшая оценка Творца, только после того, как закончат свой земной путь. Однако кое-что верное люди все же способны узнать о себе сами, если будут самовзыскательно анализировать аргументы, которые заставляют нас делать выбор перед каждым принятием решения. Почему речь идет об анализе намерений и аргументов, предшествующих решению, а не о самих решениях? Да потому, что человек представляет себе слитно сразу несколько причин того или иного выбора, в то время, как в действительности причина данного выбора всего одна, а остальные причины – лишь подчиненные первой или фоновые факторы, в том числе используемые данным лицом для самооправдания и маскировки неприятной для себя правды. На самом деле в сделанном выборе проявляется главная, подлинная суть данного индивида в соответствии с его доминантными, господствующими в его душе и характере интересами, устремлениями, предпочтениями. Это легко увидеть, если рассмотреть другое название этого Закона, на первый взгляд, мало напоминающее первое – Принцип Невозможности регулировать любые реальные процессы более чем по одному критерию на каждом этапе принятия решений. Этот Принцип устанавливает связь результата выбора только с одним из намерений лица, принимающего решение, хотя он воображает, что своим решением и поступком сможет удовлетворить два или больше своих целеустремлений. Все без исключений революционеры заявляли и заявляют, что их цель – обеспечить освобождение угнетенных масс, а в дальнейшем – их процветание, но для этого им нужно взять в свои руки власть. И что же? Захватив власть, они оказываются не в состоянии обеспечить ни освобождения, ни процветания масс, потому что их главной реальной заботой, как и при принятии первого решения о захвате власти, будет то, как эту власть удержать. На остальное их энергии и способностей не хватит. Но разрыв между намерениями и реальностью можно обнаружить и во многих других случаях. Не зря же еще в древности сложилась блистательная по точности пословица: «Дорога в ад вымощена благими намерениями». Примеры? – Сколько угодно!

Никто и никогда не мог и не сможет построить общество, которое обеспечивало бы всем своим членам равное процветание и одновременно большее, чем достигается в других социальных формациях, повышение производительности труда (это доказывает, что в экономическом соревновании с капиталистической системой свободного предпринимательства и рынка – по Марксову же критерию о высшей производительности труда как решающему фактору для торжества победы – коммунизм победить не способен). Никто не может быть процветающим предпринимателем и одновременно абсолютным альтруистом, ничего не оставляющим себе.

Никто не может вести себя как безудержный потребитель ресурсов и благ и одновременно как действительно искренний и честный защитник разграбляемой природы.

Практически невозможно одновременно руководствоваться объявленными равноважными политическими правами народа на самоопределение и принципом нерушимости существующих границ государств.

Короче – капиталист не может быть альтруистом, даже если он жертвует на благотворительность, а альтруист не может быть успешным предпринимателем, поскольку он в принципе отвергает эксплуатацию; гражданин общества безудержного роста потребления, не желающий ограничивать себя ни в каких из возможных благ, содействует разрушению природной среды и поэтому не может быть ее подлинным защитником кроме как на словах;

– государства не могут сохраняться в своих прежних границах и с прежним территориальным устройством, если пойдут на поводу у одного из своих народов, желающих государственного самоопределения.

Только Создатель Мироздания – Единственный! – может Промыслить такие решения, которые удовлетворяют одновременно более чем одному критерию, – но только ОН! Данный Принцип, которому правомерно дать и третье название – Принцип Невозможности уклонения от проявления своей подлинной сути в процессе принятия судьбоносных для себя решений – дает возможность каждому смертному отнестись к своим поступкам объективно, самокритично, по уму, не дожидаясь, когда Волей Небес в нем вдруг заговорит больная Совесть, о которой он прежде не думал и знать ее не знал, вполне удовлетворяя себя и предохраняясь от собственных упреков авторской демагогией, которая прочнее любой другой въедается в мозги.

Михаил давно осознал одну коренную, на первый взгляд, почти непреодолимую трудность развития каждого по благому пути, то есть по пути, действительно угодному Господу Богу. Общих правил поведения, соблюдение которых обеспечило бы человеку воистину безгрешную жизнь, не существует. Ссылки на десять заповедей в Священном Писании делу на протяжении всей истории помогали слабо. За две тысячи лет христианской эры верующие во Христа не становились лучше, даже если худо-бедно выполняли эти заповеди, которые Михаил воспринимал только как простейшие (не значит, что как не имеющие серьезного значения) нормы моральной гигиены. В действительности Господь Бог, создавший все, в том числе и человечество, требовал от людей гораздо большего. Он создал существ, способных самостоятельно мыслить, не в их, а в каких-то собственных целях, которых он прямо почти никому никогда не объявлял (только по глупости люди воображают, что они – венец Мироздания и что все в нем создано для использования исключительно в их интересах). Отсюда первая трудность – каждому надо стараться понять, что ожидает от него Господь Бог как от творческой личности, а не только как от личности, обязанной придерживаться лишь элементарных предписанных норм. Некоторым счастливцам Он прямо сообщал, что они должны делать по Его Предписаниям (например, пророкам). Но это не значит, что другие, до кого Откровения Господни не доводились, могут оставаться глухи к призванию, которым каждый наделяется свыше при появлении на свет. Такая глухота преступна в глазах Творца, поскольку свидетельствует о нежелании смертного служить Ему, то есть исполнять то, для чего он был рожден и наделен соответствующими способностями. Это достаточное основание для Божьего Гнева и назначения Кары Небесной. В чем она будет состоять – в течение одной жизни может остаться неясным. Достаточно знать, что она даст о себе знать обязательно и будет суровой. Понять до конца Божественный промысел относительно себя и своего высшего предназначения человек, разумеется, не сумеет, но осознать свою ближайшую цель и дело, угодное Богу, которым ему следует заняться, человек в состоянии. Для этого он в течение всей жизни должен обращаться к своему прошлому, особенно ближайшему – с постоянным вопросом к самому себе – каковы были для него последствия его поступков – благими, улучшающими его творческое и человеческое состояние, либо наоборот, приносящими ущерб, неприятности, лишние хлопоты или травмы тела и души. Таким способом можно составить себе представление о том, что одобряется Небесами, а что порицается. Дальше уже можно более сознательно строить или корректировать свое поведение, чем просто пользуясь только методом тыка или проб и ошибок. Бог может прощать прегрешения человека, если наблюдает, что ошибки осознаются и исправляются в меру сил; может и поощрить непосредственным посвящением в тайну, которая перед человеком не раскрывалась прежде, несмотря на все старания; но может обойтись и совсем круто, особенно если убедится, что человек не просто игнорирует свое призвание, но еще и сознательно извращает его, действуя в пользу умножения Зла. Все смертные постоянно находятся под Контролем, укрыть свои мысли от Всеведущего невозможно. Поэтому только идиотской самонадеянностью – и ничем иным – можно признать любой вызов Господу Богу хотя бы потому, что он не приведет к торжеству тех, кто имеет наглость считать, что он мыслит лучше Создателя и может улучшить мироустройство. Им не дано даже в малой степени представить себе весь Промысел Божий, а они уже покушаются на основы, даже не зная, в чем они состоят. Таково нетерпение несогласных играть ту роль, которая была им предложена, но была ими признана чересчур ничтожной, чересчур рабской, чересчур несоответствующей их одаренности. О своей одаренности они помнят всегда, зато исправно забывают, кому они обязаны ей. Видимо, это и следует считать самой порочной гордыней, не имеющей ничего общего с заслуженной гордостью подлинного внутреннего достоинства, которой, однако, никогда не кичатся, зная, Кто им помог ее обрести. Но, как правило, это уже умудренные опытом люди, даже когда им не слишком много лет. Другое дело молодежь, главная особенность поведения которой – это горячность и жгучее нетерпение. Ей нужно все сразу и без промедления – успех, любовь, дорогое барахло, интересные развлечения – только не однообразный, низкооплачиваемый утомляющий скукой труд, который в избытке предлагает им общество.

Мысль о несправедливости собственного положения прочно поселятся в головах молодых. Чувство неудовлетворения работой и слишком маленьким заработком легко и до крайности усугубляют неудачи в любви и в бытовом устройстве. Становятся нестерпимыми, непереносимыми щелчки, получаемыми от самодовольных и глупых взрослых, которые ничего стоящего сами не создают, но достаточно изобретательно мешают молодым осуществить мечты о подлинно высоком творчестве. ВСЕ идет не так, как ДОЛЖНО. А раз это верно, значит, мир, по крайней мере, общество, устроено из рук вон плохо. Отсюда уверенность, что надо срочно переделать его, пока не наступила жалкая старость – участь смиренных дураков. Остальное понятно. Вызов всему и всем. Бунт против всего, что не нравится – в том числе и против очевидных основ своего отнюдь не обязательно скверного материального положения; острый, но неодухотворяющий секс вместо иллюзорной, обманной и потому неосуществимой любви; ниспровержение благородных классических искусств, заменяемых примитивнейшими и бездуховными поделками попмасскультур и «авангардов». Короче, бунт против консерватизма окружающего мира покуда еще творчески слабосильных душ, сжигаемых изнутри почти беспредельными претензиями.

Воистину, это трагический возраст, трагическое положение, как справедливо охарактеризовал его честный и благородный мыслитель лорд Бертран Рассел. Можно добавить – и трагическое мышление, если в основе всех оценок успеха или – чаще – неудач в жизни лежит все то же жгучее нетерпение. И все то же непонимание, что ничего желаемого им НЕ ДАНО будет достигнуть без прохождения унылого, угнетающего, длительного тренинга, без обретения – благодаря этому тренингу – упорства в достижении достойной и благой цели, без обретения самодисциплины, без обуздания своего безмерного эгоизма и эгоцентризма. Без этого не появится шанс осуществить ту настоящую творческую экспансию, к которой уже давно, но еще безосновательно и преждевременно считают себя готовыми без прохождения личного и социального тренинга молодые люди, взвинченные и неудовлетворенные, перегруженные скукой и изнуренные тоской по всяческим ценностям – материальными и духовными, которых у них еще нет.

Верно полагали древние греки, считавшие, что до сорока пяти лет человек еще юноша. Они знали, о чем говорили (хотя в то время мало кто доживал до возраста зрелости), не находя ничего странного в том, что большинство людей умирали молодыми. У тех, кто до зрелости не доживал, конечно, тоже были свои важные дела и свершения, но мудрыми они не становились – не успевали. Однако с тех пор взгляды общественности на возраст зрелости и умудренности изменились, как говорили в студенческие времена Михаила, «со страшной силой». Тридцать лет стали считаться крайним возрастным пределом для того, чтобы успеть доказать свою творческую состоятельность и гражданское преуспевание. Им вторили «наукометристы», доказывающие, что физики и математики большинство своих открытий совершили в возрасте юности или не старше двадцати пяти лет. И дальше они смело экстраполировали свои выводы на все виды творческой деятельности. Им и в голову не приходило, что наука науке рознь. Что изобретать новые подходы и делать открытия в таких строго формализованных сферах и абстрагированных от житейской реальности науках, как математика, теоретическая физика и механика, можно делать людям вообще без какого-либо жизненного опыта – только основываясь на предрасположенности к свободному оперированию символическими величинами и выявлению новых отношений, которые наряду с уже известными могут их связывать между собой. Да, Макс Планк представил автора теории относительности Альберта Эйнштейна своим коллегам словами: «Этот мальчик, я хочу сказать – гениальный ученый…». Но из этого не следует, что выросший из мальчика зрелый мужчина не создал больше ничего стоящего – и другие великие физики и математики тоже. Да, гений Лермонтова завершил свой путь на Земле в двадцать семь лет. Но это не значит, что Тютчев и Лев Толстой остались творчески бессильны в возрасте зрелости и даже старости. Да, Моцарт концертировал и писал музыку с детских лет, но это не перечеркивает значимости музыкальных творений Джузеппе Верди, Петра Ильича Чайковского, Рихарда Вагнера, написанных в почтенном возрасте.

Большинство же великих деятелей практических специальностей – таких как врачи, инженеры, живописцы, скульптуры, архитекторы, большая часть бизнесменов, артистов раскрыли свои дарования в зрелые годы, полностью опровергая выводы «наукометристов» о возрасте максимальной творческой продуктивности.

Свой личный опыт Михаил оценивал тоже совсем не так, как это делали специалисты по анализу научной и творческой активности.

Основные литературные труды ему удалось осуществить в возрасте от двадцати восьми, а философские – от сорока восьми лет до своего нынешнего почти полного седьмого десятка. В более раннее время до собственных философских занятий он точно не дозрел, хотя первые литературные вещи написал в двадцать три года. И ни за какие работы ему не было стыдно, а если сравнивать друг с другом ранние и поздние, то последние были по меньшей мере не хуже первых.

Однако не только по этой причине Михаил никогда не жалел об ушедшей молодости. Честно говоря, себя в этой области он не очень любил. И его не только смешило, но и коробило, когда он слышал чьи-то стенания насчет того, чтобы «Эх, сбросить бы мне сейчас десяток лет (или два или три)!», потому что чем дальше, тем более полноценной и осмысленной становилась его жизнь, и назад, в молодость, его совсем не тянуло. Почти все, кроме тяжелой физической работы, ему до сих пор удавалось делать лучше, чем в молодости. И любовь он ценил больше, чем в молодости, и Божьей Милостью сохранил способность любить.

О чем в таком случае было жалеть? Какую прелесть было жалко утратить? Смятение, неуверенность, робость, незнание? Да разве стоило печалиться, что всего этого в нем оставалось все меньше и меньше? Этому можно было лишь радоваться, что он и делал. И никогда не молил Господа Бога вернуть его в юность – никогда. Впрочем, он Его вообще редко о чем для себя просил, кроме как о прощении за грехи и ошибки, которые все более определенно распознавал и признавал за собой. Просить о Милостях Небес он считал нестыдным только для других, в первую очередь – любимых и близких.

Реже – для посторонних. Вот как о том, чтобы Всевышний образумил встреченных туристов, которым несложно было доиграться до тяжелых лишений, если и впредь будут переть на авось. Видно, еще не повзрослели, а лучше было бы успеть, пока не случилось чего похуже поломок, имевших место до сей поры. Вон даже Галя была явно недовольна своим предводителем, хоть он и ее любовник. Что-то в ней всерьез заговорило против этого Игоря – иначе она бы сегодня ничего не сказала о нем. А раз сказала и просила совета, значит, еще не вполне разобралась ни в причинах возникшей к нему антипатии, ни в том, как надо поступать дальше и всей компании, и ей самой.

Возясь у костра, Михаил нет-нет, да и вспоминал их встречу и беседу, и тогда в памяти возникало ее удлиненное скуластое, но не округлое, а вроде как слегка ограненное лицо, обрамленное темными волосами, ее синие, умеющие воздействовать на мужское воображение глаза, прямой нос, полные губы – как говорится, зовущие к поцелую, и волевой подбородок. В общем, тем более с учетом фигуры, она была сексапильна – призыв с ее стороны определенно ощущался – не к нему, разумеется, а вообще к любому, кто оказывался рядом и по ее желанию, а то и без него, мог начать думать о ней.

Михаил до вечера ждал, что кто-то из этой компании переправится к нему через реку за продуктами, которые он предложил. Однако никто не пришел. Он даже предположил, что Галя могла и не сказать своим о его предложении. Оно и понятно. Шестерым достаточно молодым людям в дееспособном возрасте, в их числе четырем мужикам, было неловко одалживаться у одинокого старика, которому вообще не по возрасту было соваться в глухую тайгу по такому маршруту, к тому же надолго.

– «Не придут сегодня, подожду еще завтрашний день, – решил он. – Сегодня могли провозиться с ремонтом и не успеть. Да и Галя, если сегодня еще не сказала, может завтра и передумать. Утро вечера мудреней». Ждать теперь обязывала боязнь, что вдруг к нему придут, но уже не застанут, и Галя сочтет его свистуном – дескать, сперва пообещал, а сам отчалил пораньше, чтобы не поделиться запасами. И еще ему действительно надо было после этого всерьез отпустить их вперед себя, чтобы больше не думать ни о Гале, ни обо всех их проблемах. Не для того он один попал сюда, чтобы заботиться о посторонних.

Михаил с аппетитом съел свой ужин-обед и с еще большим удовольствием выпил чаю. Освободившись от бытовых дел, он стал думать, о чем ему писать дальше. Но за бумагу и ручку он больше не взялся. Несмотря на возбуждение, царившее в мозгу, а может быть именно из-за утомления, вызванного возбуждением, Михаила быстро сморил сон. Он улегся в «слоновьей ноге» на надувном матрасе. А пуховик уже до того был на нем. Но прежде, чем он успел заснуть, к нему прокралась уверенность, что выстрел, на который он спустился сегодня с борта ущелья, был не по дичи. Стреляли для того, чтобы вызвать его к себе.

Утром Михаил, освободившись от пуховика и «ноги», голый, как был, выскочил из палатки, сбежал к реке и вошел в воду. Ее низкая температура была ему неприятна, но что оставалось делать? Другой тут быть не могло. Зато после купания и растирания ему стало очень хорошо, правда, не раньше, чем он оделся и согрелся. Теперь можно было бодро смотреть на мир и снова заняться своими писаниями, чтобы еще раз проверить полноту и достаточность совокупности Принципов для решения всех задач развития Мироздания как управляемой Разумом системы, но сначала следовало поесть. За чаем он снова размышлял об этом. Кроме Принципов Регламента могло действовать сколько угодно других Законов дисциплинарного и производственного характера в той же математике, физике, химии и биологии и так далее, предназначенных для нашей Вселенной, но ему это было неинтересно, тем более, что он сильно подозревал, что в иных мирах, смежных или пересекающихся с нашим видимым Миром, Творцом могли быть Предпосланы иные основания материального бытия, то есть другая математика, другая физика, химия и биология. Однако поведенческие и управленческие высшие Законы, Принципы Регламента, должны были оставаться теми же. Михаилу казалось, что более универсальных Принципов побуждения к развитию ни в этой Вселенной, ни в какой другой не найти. Впрочем, откуда ему было знать о чужих вселенных, если и свою-то толком не знала вся земная наука, не только он один. Оставалось предполагать, что без соревновательности устойчивое развитие и в иных мирах невозможно. А раз так, там должны были заявлять о себе экспансивность и консерватизм и все, что должно было регламентировать их применение. А для того, чтобы никакое чуждое идейное воздействие не помешало развитию стать иным, чем хотел Господь Бог, Он и там должен был оставить за собой контроль и авторский надзор и возможность вмешиваться Самому в случаях возникновения серьезных отклонений от Промысленного Им хода дел а, если требовалось, то и творить при этом чудеса, невозможные с точки зрения каких-то конкретных законов. Чудесные вмешательства Всевышнего как раз и предпринимались для того, чтобы неукоснительно выполнялись Принципы. К сожалению, люди редко понимают, в чем тут дело, как не понимают и того, чем они сами покушаются на Принципы. Например, вряд ли в чьей-то умной голове, увлеченной решением проблемы клонирования в интересах рода человеческого, есть мысль, что она работает как раз и в точности против блага, поскольку практиковать клонирование – и тем самым принудительное насаждение биологического однообразия – представляет собой прямое покушение на Принцип Недопустимости Гомогенизации. Безнаказанными эти попытки не останутся. Покушение на него обойдется себе дороже.

В обществе и государстве несмотря на все попытки правителей укрепить свое положение с помощью единственной устраивающей их идеологии обязательно происходит стагнация и упадок, а диссиденты появляются, невзирая ни на какие репрессии. Возможно, вовсе не непосредственная деятельность диссидентов приводит к крушению системы с унифицированной идеологией, но она сигнализирует обществу, что обрушение обязательно произойдет, как бывает со зданиями, не выдерживающими тяжести собственных конструкций. Проектировщики таких сооружений слишком много на себя берут, слишком мало зная.

Даже мода – безусловно тяготеющая к внедрению унификации в разные сферы общественной жизни – от одежды до стиля в искусстве и политике – принципиально не может оставаться долговечной, ибо тут же на потребу самых завзятых модников и с их помощью внедряются новые стереотипы, разрушающие уже внедрившиеся и как будто уже повсеместно господствующие. Принцип Недопустимости гомогенизации торжествует и здесь – как всегда.

Сам Михаил был достаточно консервативен в своих вкусовых пристрастиях, не гоняясь за модой, но и не очень отставая от нее. В одежде предпочитал лаконичный стиль, в создание которого главный вклад внесли англичане. В мужской моде им безусловно принадлежала пальма первенства, точно так же, как в области соблазнительных аксессуаров и ансамблей нижней дамской одежды она безусловно принадлежала французам, изобретателям всех этих пеньюаров, матине, маленьких комбине, доходящих в точности до причинного места, черного ажурного белья и черных чулок для белокожих красавиц, с помощью которых так утрируется их (то есть красавиц) сексуальная соблазнительность. Признавая, что это имеенно так, Михаил все же не мог сказать, что такие пикантные вещички действовали на него более соблазняюще, чем натура, которую они должны были в наиболее выгодном свете подавать.

Одним из самых памятных событий, свидетельствующих о преимущественном воздействии на его мужское воображение именно натуры, а не изысканной конфекции, было одно из свиданий с Олей. В перерыве между занятиями в постели они, не одеваясь, устроили себе легкий пир с вином и сладостями на закуску. В очередной раз наполнив бокалы, Михаил вновь засмотрелся на Олино тело и на то, как оно заставляет играть на себе бижутерию, которую она для забавы надела – серьги и ожерелья с крупными сверкающими кристаллами прозрачных, преломляющих свет камней. В его голове метеором мелькнула мысль, что надо сделать, чтобы Оля тоже видела себя такой и наполнилась таким же, как у него, желанием, прежде чем отнести ее на руках в постель. Михаил встал и передвинул кресло так, чтобы оно оказалось прямо против большого настенного зеркала, прилег в него и усадил на себя подошедшую на его зов Олю лицом к отражающей поверхности. Теперь они видели себя сразу в ансамбле. Олю всю, в восхитительном и магическом великолепии ее форм, и отчасти его, Михаила, выглядывающего из-за Олиного плеча и видимого до полу между ее широко разведенных бедер. Он был в ней и ласкал ее дивную грудь, и увидел, как Оля захвачена зрелищем их соединения перед зеркалом, и как играет свет в камнях, которые подрагивали в ее ушах и на груди, бурно вздымающейся от страсти, и каким пораженным чуть затуманенным взглядом она следит за ним, проникающим в ее яркие от прилива крови губы под треугольником черных волос и вновь появляющимся на свет Божий. Михаил думал тогда, что ему никогда не увидеть ничего другого, могущего сравнится с тем, на что он неотрывно смотрел. Позже он вспомнил Рембранда Хармнса ван Рейна, его автопортрет с Саскией на коленях, и вдруг проникся уверенностью, что этот живописный и эмоциональный шедевр был лишь ослабленной проекцией того главного замысла, который возник в голове мастера, но который он не решился воплотить в полную силу, уступив диктату сидящей в голове и предостерегающей желчной морали и понимания, что никому не сможет показать воплощение задуманного на полотне кроме как себе и Саскии. С Саскией на коленях и у нее между ног, когда, держа по бокалу в руках, они больше чем вином, упиваются любовью и счастьем.

И все же еще несколько раз волна возбуждения и счастья поднимала Михаила выше, чем в той сцене перед зеркалом с Олей. Потом он испытал это в близости с Ликой, затем с Мариной. И с Мариной его захватывало сильнее всего.

Глава 12

Да, с Ликой Михаил познакомился уже после Оли. Это был единственный случай в его жизни, когда его представили даме, а даму представили ему специально. Все остальные связи начинались с непредвиденных знакомств, просто как встречи по жизни, по случаю. В отделе Михаила давно работала сотрудница, Татьяна Кирилловна, которая была заметно старше его. Михаил не без удивления обнаружил, что пожилая дама весьма симпатизирует ему, такое же открытие сделала и Оля после того, как проницательная Татьяна Кирилловна сказала ей: «Будь я на вашем месте, я бы обязательно влюбилась в Михаила Николаевича!» – и Оля непроизвольно ответила ей в pendant: – «А я и так…» – и только тут осеклась. Татьяна Кирилловна несколько раз предоставляла им свою квартиру для любовных свиданий. Когда отношения с Олей прекратились, Татьяна Кирилловна, к тому времени уже работавшая в другом отделе, сама решила принять меры к тому, чтобы Михаил не остался надолго без любовницы.

– Послушайте, Михаил Николаевич, – сказала она однажды. – Вы хотели бы познакомится с красивой и приятной женщиной?

Несмотря на откровенные и доверительные отношения между ними, Михаил все же был удивлен. Однако посчитать Татьяну Кирилловну корыстной сводницей у него не было никаких оснований – она теперь никак не зависела от него по работе, и он не мог ей ни покровительствовать, ни отдариваться услугами со своей стороны. Тогда он, опять же не без удивления, вынужден был признать, что трезвый ум заставил симпатию, пожалуй, даже любовь к нему этой дамы сублимировать это чувство в покровительство его любви. «Да, дескать, я уже стара, чтобы навязываться в любовницы человеку, который так нравится. Но я могу ему делать приятное, и от этого будет приятно и мне», – так ли именно думала Татьяна Кирилловна и в случае с Олей, и теперь, Михаил поручиться не мог. Но другого объяснения такой заботе о его благе он не нашел.

– Если вы рекомендуете даму, я заранее согласен, – улыбнулся Михаил. – А кто она?

– О, я ее вам покажу. Можете быть уверены – она вам понравится. Недавно поступила к нам в отдел. Несколько старше вас. Но насколько я знаю, вас это не останавливает?

Михаил кивнул ей в ответ. Ей было хорошо известно, что Оля старше его. Правда, всего на полтора года. Между тем, Татьяна Кирилловна продолжила:

– По специальности она конструктор. Окончила Московский Механический институт. Знаете такой?

– Я в нем проучился до третьего курса включительно. Теперь он называется МИФИ. А потом наш факультет перевели в МВТУ.

– Ах, вот как! Об МВТУ я знала, что вы его кончили, а о Механическом вообще не слыхала ничего.

– Сначала его опекало министерство боеприпасов, а потом взял под крыло Средмаш.

– Понятно. У нее отец как раз был зам. министра боеприпасов.

– А что вы можете сказать о ее привлекательности?

– Лицо очень красивое.

– А рельефна ли она?

– О, более чем! И притом стройна!

– Действительно?

– Безусловно!

– Она замужем?

– Нет. В том-то и дело. Мужа у нее сейчас нет. Есть сын двенадцати, кажется, лет. Но он живет у ее родителей. А вот хорошего мужчину себе никак не найдет.

– Меня вы заинтересовали, Татьяна Кирилловна. А чем могу заинтересовать ее я? Ведь не хотите же вы сказать, что я настоящий подарок любой женщине?

– Ну уж, бросьте! Будто не знаете!

– Откуда мне знать, какие у нее требования и вкусы? – серьезно возразил Михаил.

– Я полагаю, вы ей тоже понравитесь. Не сомневаюсь.

– Добро бы! А как может произойти наше знакомство?

– Давайте встретимся после работы во дворе. Я буду с ней и представлю вас друг другу. А дальше вы проводите ее к метро. Ну, а дальше, куда захотите!

Михаил поблагодарил, и они договорились. Все же он решил посмотреть на эту даму еще до того, как их познакомят, и с этой целью заглянул в отдел Татьяны Кирилловны как бы по делу. Она глазами показала, где находится интересующий его объект. Михаил посмотрел. Светловолосая. Лицо и вправду было красивым и приятным – «не стерва», – подумал он. Грудь действительно выглядела настолько внушительной, что женщина сидела, немного сутулясь, именно для, того, чтобы грудь не была так видна. Но все было «в пропорции» и уместно – и форма, и размер. Остального он увидеть не мог, но уже понял, что ему есть чем в ней заинтересоваться. Вот только как сразу переходить к делу? Хоть бы успеть до этого поговорить по-человечески. Ведь не на случку же спешат, надо же заиметь какое-то устремление друг к другу. Вроде любви.

– А как ее зовут? – наконец спохватился Михаил.

– Лидия Александровна. Но в семье ее зовут Лика.

Вот так он впервые узнал, кто такая Лика, а после работы Татьяна Кирилловна, как и договорились, познакомила их. К этому времени Михаил так и не смог ничего придумать, как ему вести себя с ней, зная, что и Лике объяснили примерно то же, что и ему, насчет целей знакомства и в принципе обеим сторонам все было заранее настолько ясно, что вроде бы сразу же можно было ложиться в постель. Но только «вроде бы». Потому что на деле из глубин души поднималось какое-то неопределенное сопротивление. По дороге к метро Михаил с трудом вел с Ликой разговор о студенческих временах в Московском Механическом институте. Выяснилось, что в тот год, когда Михаил поступил туда, Лика перешла уже на пятый курс. Это, конечно, была ерунда, а не разница, о которой стоило бы думать и говорить, НО ЧТО БЫЛО ДЕЛАТЬ с тем, что полагалось бы делать, но почему-то БЫЛО НЕЛЬЗЯ вот так, сходу, и не потому что он боялся не возбудиться, а потому, что с достойной женщиной ТАК НЕ ПОСТУПАЮТ? Момент, когда надо было определенно ответить себе на данный вопрос, неумолимо приближался, но он не знал, не находил ответа. Проводить ее до дому? А там что? Может быть, и ей так же трудно, как и ему, будет признать вслух, что она все заранее знает и готова, и за ней не надо ухаживать, чтобы получить право сблизиться именно так, как традиция и нечто целомудренное, остающееся жить внутри несмотря на весь сексуальный опыт, требуют от уважающих друг друга людей? Каково ей будет переступить через это? Неужто проще, чем ему? Вряд ли. Глаза не могли обмануть. В них Михаил видел ожидание, но не абсолютную готовность действовать без проволочек – лишь бы скорей.

Преодолевая в себе дикое неудобство и неловкость за себя, Михаил возле дверей метро (ему туда без Лики было не надо), склонился перед ней в почтительном поклоне и попрощался. Лика сделала вид, что не удивлена, и попрощалась как будто тоже сердечно.

На следующий день его посетила не скрывавшая своего удивления Татьяна Кирилловна, уже явно распросившая Лику, как пошло дело после метро. – «Никак», – ответила та, ничуть не греша против истины. Не дожидаясь вопросов, Михаил объяснил: «Она мне показалась очень приятной, можете поверить. Но именно из-за этого я не смог перешагнуть через то, что обычно предшествует сближению. Я сам от себя такого не ожидал, но теперь вижу, что и ее, и мое достоинство требуют какой-то постепенности или, по крайней мере, какого-то общепринято уважительного повода, чтобы я мог естественным образом пригласить ее.

– Я могу передать ей это? – спросила Татьяна Кирилловна.

– Конечно. Со своей стороны обещаю не затягивать с поводом – в надежде, что буду прощен.

Очевидно, объяснение Михаила было принято с пониманием, потому что когда Михаил через некоторое время пригласил Лику в ресторан обмыть только что полученную им как экспонентом бронзовую медаль ВДНХ с причитающейся к ней премией от главвыставкома, она без раздумий согласилась. Сначала они пошли было в «Прагу» – но туда не попали – перед закрытой дверью стоял уже длинный хвост желающих, и тогда Лика предложила поехать на ВДНХ, в центре сейчас все равно никуда не попасть, а там полно ресторанов и в это время они малолюдны. Да и где обмывать медаль ВДНХ, как не там, где ею наградили?

Так они и сделали. Михаил не запомнил названия ресторана, в котором действительно было полно свободных мест, да оно и не имело никакого значения, потому что его по очереди обслуживали центральные рестораны Москвы, и сегодня дежурил персонал «Метрополя». Они хорошо провели время за обедом с хорошим вином и непринужденным дружеским разговором. На обратном пути к выходу из выставки Михаил в узкой темной аллее впервые привлек и поцеловал ее, и она ответила на поцелуй с готовностью. По мере приближения к главному выходу они целовались все чаще. Спустившаяся темнота помогала им чувствовать себя свободней. Домой он ее отвез как само собой разумеющееся. И вот он оказался, наконец, в ее квартире, где уже мечтал быть по праву возлюбленного и влюбленного, а не просто так – на основании информации о взаимной потребности. В прихожей Михаил обнял Лику сзади за плечи. Она повернулась, и они стали целоваться, но тут какой-то стопор сработал уже внутри нее, и она с изумившей его силой почти оттолкнула его от себя, несмотря на то, что он сопротивлялся как мог. Он выпустил Лику из объятий с сожалением, но без обиды. Видно, время ее желания еще не пришло. Она имела право идти к сближению так, как ей хотелось. Да и его иное не устраивало бы. Но он уже действительно радовался тому, что Лика стала ему желанной.

Еще через какое-то время Михаил вместе с Ликой был приглашен в выходной день к ее старой подруге и сотруднице Тамаре, которая теперь работала в их институте, и эта встреча тоже прошла хорошо. Лика осталась там ночевать, и потому провожать ее не пришлось, но неделю спустя он уже был званным гостем в ее квартире. Лика приготовила обед, а Михаил пришел с вином. После одного из тостов в честь достоинств хозяйки Лика призналась, что в прошлую встречу у Тамары поняла, что «сможет с ним».

– Так не будем больше откладывать? – прямо спросил Михаил.

Наступило молчание. Михаил терпеливо ждал приговора.

– Ладно, – наконец, решила она. – Сам выбирай. Я еще не очень хочу, но раз настаиваешь, согласна. Только смотри – если что, потом не обижайся. Пеняй тогда на себя.

Она дала ему поразмыслить. Потом строго спросила:

– Ну как?

– Хочу сейчас. И терять тебя не желаю.

Лика не ответила. Она стояла посреди кухни, глядя мимо него и, наверно, даже сквозь стену. Видно, у нее еще не кончились колебания. Но вот, словно отринув от себя последнее сомнения, она тряхнула головой и произнесла:

– Нет, пойдем!

Михаил встал из-за стола и обнял ее сзади. Лика освободилась одним коротким движением своих округлых и полных плеч и пошла в комнату. Заглянув туда, Михаил убедился, что Лика начала разбирать постель и сказал:

– Я пока в ванную, ладно? – и ушел не дожидаясь ответа.

Выходя оттуда после душа, он столкнулся с Ликой. В узком коридорчике не пришлось прибегать к каким-либо ухищрениям, чтобы прижаться к ее груди – на такую грудь архитекторы, безусловно, не рассчитывали. Просто не могли. Даже Рубенс – и тот бы, пожалуй, не смог. Не то, что современные архитекторы.

Протиснувшись боком мимо остановившегося Михаила, Лика без всякого выражения сказала:

– Идите, раздевайтесь и ложитесь. Я сейчас.

Он не стал выяснять, с чего это вдруг она опять перешла с ним на «вы». Имело значение совсем другое – «раздевайтесь и ложитесь»! И еще то, что на ней уже был халат, а не костюм.

Свет в комнате оказался выключен – видимо, специально. Слабое сияние просачивалось в комнату с улицы через занавески там, где плотные шторы не перекрывали их. В комнате было свежо.

Михаил лежал под одеялом, согревая постель и прислушиваясь к падающим в ванну струям воды. Он ощущал новую для себя мягкость ложа и аромат белья. И его сладко томило ожидание близости с женщиной, которой еще не знал.

Вода перестала шуметь. Послышалось шуршание простыни, которой вытиралась Лика. Потом все смолкло, но она все не шла. Михаил подумал, что сейчас она может разглядывать себя в зеркале прежде чем выйти к нему – лицо, грудь, прическу. Жаль, но зеркало в ванной было слишком мало, чтобы вместить в себя такую женщину всю целиком. Для этого надо было глядеться в другое зеркало, висевшее в прихожей, где она отражалась бы в полный рост – замечательно красивая женщина в полной зрелости, знающая, что при ней есть и остается и что уже может начать уходить.

Но в прихожей было темно. Что-то ее все же задерживало. Контрацептивы? Сомнения? Нет, сомнения вряд ли. Решившись, она по своему характеру должна была пойти до конца – это здорово чувствовалось в ней. Да и кормила она на ночь мужика как на работу.

Но вот щелкнула задвижка. Лика вышла в коридор. Послышалось шарканье шагов, довольно неожиданное для такой сильной женщины, но тут же подумалось, что на ней просто ночные туфли без задников.

Она появилась в дверном проеме, резко повернулась, шагнула через порог, бросив короткое: «Не смотрите!» (снова на «вы») – хотя на ней все еще был халат.

– Еще чего-не смотреть! – радуясь ее появлению, отозвался на ее требование Михаил.

– Разлегся тут, – с напускной строгостью и недовольством заметила она и еще плотней задернула штору на окне. Вдруг сразу перешла на другой тон.

– Я сниму шиньон, чтоб не мешать вам.

Послышалось шуршание снимаемого халата, стук шпилек, падающих на стекло. Затем совсем рядом с постелью раздалось повелительное:

– Подвиньтесь! А то разлегся тут один!

Все-таки она была здорово взвинчена, если так часто путала «ты» и «вы». Михаил отодвинулся вглубь и распахнул перед ней одеяло.

– Нахал. Разлегся тут… – начала она

– …как в своей постели, –досказал Михаил.

– Конечно, нахал! – подтвердила она с вызовом, очевидно, рассчитывая, что Михаил примется ей возражать.

Однако он промолчал

– Не смотрите на меня! Все пялится, пялится!…

– Так темно же! Что тут увидишь? – удивленно сказал Михаил

– Я уже говорила. Сказала не смотреть – значит все, – отрезала она.

Михаил, конечно, смотрел. Темнота не могла погасить всю белизну ее тела. Наконец, она придвинулась вплотную. Обильная нагота повернулась к нему другой стороной. Кровать справа от Михаила мягко и глубоко просела. Он потянулся к Ликиному лицу. На это последовало:

– Сразу целоваться лезет.

Лежите спокойно

Правда, давайте спокойно полежим.

Думает, легко привыкнуть к мужчине.

– Не думаю. К женщине тоже непросто привыкнуть.

– Не думаете – и ладно.

Думает, если я сразу пришла, значит, все можно!

– Лежи, – прервал ее Михаил. – Ничего я такого не думаю.

– И чего это я вам «вы» говорю? – вдруг спохватилась она.

– Не знаю. Раньше все время говорила «ты». Я не просил менять обращение.

– Нахал! Позволяет себе фамильярность.

– Ну нет, с такой женщиной это немыслимо! – живо отозвался на обвинение Михаил

– Позволяет себе фамильярность со мной, – непреклонно завершила она. – Лежите, сказала вам.

– А я и лежу, – с улыбкой заметил Михаил, на что тут же услышал грозное:

– Что-что?!

– Ну, разбуянилась.

Михаил погладил ей волосы. Поцеловал ее, приподнявшись, в щеку и губы. И ощутил у себя под рукой купол ее груди. Да, грудь была мало сказать удивительной. Он провел по ней ладонью. Еще бы немного крупней – и было бы, видимо, неэстетично. А у нее – хорошо.

Он погладил груди еще немного и скользнул рукой вниз. Ноги, будто подумав самостоятельно, отдельно от Лики, неспешно раздвинулись и уступили. Здесь тоже было женское чудо. Да-а…

– Дайте, – сказала Лика, протягивая к нему руку, и тут же предупредила:

– лежите спокойно, – хотя Михаил и не думал волноваться. Должно быть, ей встречались мужчины, боявшиеся довериться встречным ласкам.

– Перехотел, – спокойно и убежденно произнесла она. – Верно?

Он кивнул, чувствуя, как снова быстро оживает в ее руке.

– Ну, не спеши. Давай так приласкаю.

Наконец-то и у нее вырвалось «ты». И снова:

– Подожди, поудобнее лягу.

Михаил привстал и передвинулся к середине.

Сначала ее тело не отзывалось. Но вот Михаил ощутил, как глубоко и плавно поддался под ним ее живот и сразу вслед за этим так же плавно, мягко поднял его – точней вознес его необыкновенно высоко вверх. Как высокая спокойная волна возносит легкую лодку. Да, особенная мощь украшала Лику и в этом деле. Как и дар уйти целиком, с головой в страсть и движения тела.

Лика перестала стонать. Она очень остро переживала оргазм. Михаилу вспомнилось ее способное внушить страх предупреждение: «Если что, пеняй на себя!» – и тут ему стало совсем легко. Это «если что» счастливо осталось позади.

– Ну что? Кончил? – спросила Лика чуть погодя.

– Да. Это к тому, что пора вылезать?

– А у тебя, оказывается, есть чувство юмора, – усмехнулась она.

– Есть, не беспокойся.

– Не беспокоюсь. Приятно, когда есть. Будешь вытираться? Вот, возьми. А я пойду вымоюсь. Неровен час – хоть и предохранялась…

Михаил снова лежал один и слушал воду. В его теле еще жил ритм близости, как во всем существе моряка, только что вырвавшегося с кораблем из шторма в защищенную бухту, живет жестокая трепка и качка, свист ветра и грохот волн. – «Большая все-таки редкость – столь крупные формы и соответствующая им сила, чтобы они ни в чем не нарушали пределов красоты», – думал он.

Лике явно хотелось с самого начала взять инициативу на себя, чтобы показать, кто тут более опытный партнер. Михаила это вполне устраивало. Зачем было пытаться разубеждать? Главное, у нее на деле не оказалось ни ложной застенчивости, ни цинизма, который до этого свободно сквозил в ее словах и, видимо, был ей необходим, как более слабым женщинам – кокетство. Наконец, Лика вернулась из ванной.

– Фу! Еле отмылась от тебя! Это же надо было столько напустить! Ну, смотри, если забеременею!… Убью!… Это уму непостижимо – моюсь, моюсь, а все отмыться не могу! Прямо вся исплевалась!… А он тут развалился себе, лежит, как ни в чем не бывало! – возмутилась она.

Лика вновь очутилась под одеялом. Свежая, прохладная.

– Ну вот. Опять полез…Ща как двину…Дай спокойно полежать. Приласкал бы немного. Знаешь, как я соскучилась по этому?

– А я что делаю?

– Что делаю…что делаю…Молчи. А из тебя ничего мужика можно сделать…

– Буду признателен.

– Будет признателен – как же…Лучше скажи, зачем ты пристал ко мне?

Я уже старая ведь…

– Ты не старая, а красивая.

– Красивая…Это остатки моей красоты. Конечно, понимающие мужики и это ценят…Вон сколько их приставало…Я тебе рассказывала. И скажи – все такие люди известные, с положением, со связями, интересную жизнь ведут – я их всех разогнала, а сплю вот с тобой. Ведь смотреть не на что. Это же надо, а? – с детской беспомощностью закончила она.

– Может, и надо, – спокойно подтвердил Михаил, слегка удивляясь тому, что не выходить из себя после ее выпадов ему не стоило никакого труда. Ликины придирки просто не заводили – и все. Должно быть, чувствуя это, Лика попыталась обострить все до гротеска.

– Все думала, снизойти мне до тебя или нет.

– Очень рад, что снизошла, – заверил Михаил.

– А то в институте только и разговоров, что о тебе и твоих любовницах.

– Неужто только о них?

– Неужто…Ты лучше сам мне скажи, со сколькими ты в институте спал? Кроме Ольги твоей, конечно.

– Кроме – еще с одной.

– Правда? – удивилась Лика. – Я-то думала – больше. Мне же показывали их.

– Эту тебе не показывали. А в кого тыкали пальцем, с теми не спал.

– Ну, это еще ничего…Вот только Ольга твоя…Сколько о ней ни слышала, никто о ней доброго слова не сказал.

– А от кого ты слышала? Кто и знать ничего хорошего не мог.

– А ты знал, да?

Знал, конечно.

– Смотри-ка…Защищает свою любовницу, да еще лежа со мной в постели… Ну, и что же в ней было хорошего, кроме внешности?

– Если любит – то по-настоящему. Вы даже с ней в чем-то схожи.

– Ишь ты…Что же, значит, я тебе ЕЕ напоминаю?

– Не напоминаешь, – отрезал Михаил. – Однако в характерах у вас есть сходные черты. Ясно теперь?

– Теперь ясно…Что же вы с ней расстались тогда? После стольких лет?

– У каждого были свои причины. Тебе важно их знать?

– Ну, ладно, расстались – и черт с ней, – отступила Лика. – Обидно только, что теперь меня будут связывать с тобой. Сам, небось, трепаться начнешь.

– Не болтай глупости!

– Что, не собираешься трепаться?

– Ты что, воображаешь, что мне важней хвастать, что сплю, чем на самом деле спать? Так, что ли?

– Ишь ты…Рассердился… Все-таки вывела его из себя, – удовлетворенно заметила Лика. – А то корчит тут мне из себя…Вшивота…

– ?!

– Конечно, вшивота, – немедленно подтвердила она. – Будет теперь компрометировать мое доброе имя.

– Делать нечего бабе…Вот и мучается дурью, – посмеявшись, в тон ей ответил Михаил.

– А я вот тебя проверю, сможешь ли не трепаться. Завтра на работе ты ко мне не приходи.

От удивления Михаил всем корпусом повернулся к ней:

– Ты что, всерьез полагаешь, что это – выше моих сил? Напрасно.

– Хочу посмотреть.

– Ну, и увидишь, если хочешь убедиться.

– Значит, обещаешь завтра не заходить и не звонить?

– Обещаю.

– Ну, смотри.

– Это ты посмотри. Мне ведь показывать, а не смотреть.

– Договорились. А все-таки ты мне не ответил, чего ты пристал ко мне.

– Понравилась, вот и «пристал».

– Понравилась…Еще бы не понравилась…А ты ко всем пристаешь, кто тебе нравится?

– Далеко не ко всем.

– А хотел бы ко всем, – убежденно подытожила Лика.

– На всех ведь все равно не хватит – возразил Михаил. – Незачем тогда и хотеть.

– Да, вот хоть и знаю о тебе всякое, а все-таки лежу с тобой. А сказать по правде, даже хорошо получилось. Тяжело столько времени жить без мужика. Да вот не могу я с кем попало. После Володиной смерти у меня последним Толя Амелин был. А когда он – я тебе говорила – из соображений карьеры уступил дорогу Мильчакову, у меня к нему все пропало. Он и сам спохватился, да поздно. Прибежал весь такой потерянный: «Что делать? Что делать? После тебя у меня ни на одну бабу не стоит». Надо было раньше соображать. Ну, ладно о нем…

– А Мильчакову ты тогда хорошо натянула нос!

– И не говори… потом встретил меня однажды в Доме Кино. – «Видеть говорит, – не могу эту стерву». Повернулся и ушел с вечера совсем.

– Поделом!

– Еще бы не поделом! Чем он мог взять меня? Денег от него мне не надо. В обществе – в любом – могу бывать и без него, лишь бы хотела. Мой отец ведь первым заместителем министра был.

– Знаю.

– Знаю – знаю… – передразнила Лика. – Ты слушай! Если бы он сам по себе сумел меня заинтересовывать – другое дело. А так он и сам дерьмо, и все вещи его – тоже.

– Полагаю, ты ему все так и сказала.

– Конечно! А как же иначе? Сначала он хохотал – ведь никто ему такого не говорит. Все боятся. Ну, а потом увидел, что со мной у него ничего не выходит – и распсиховался. Мне-то все равно наплевать. А так – обо мне уже хорошо везде раззвонили, в том числе и Надин, и Надин захотела, чтобы меня ей представили.

– И ты поехала к ней?

– Да. А что?

– Не знал, что она санкционирует кандидатуры возможных любовниц.

– Санкционирует – не санкционирует, какое мне дело…Захотела посмотреть, что она собой представляет – и поехала. Представили. Она мне говорит: «Вы действительно очень красивая женщина», – «Да, – говорю, – Ваш муженек мне не пара». Засмеялась.

– Ты даже не представляешь, как ты ее обрадовала. С каким удовольствием она потом передала твои слова «муженьку»!

– Еще бы! Ну, ладно, сам-то ты не больно радуйся! Тоже хорош.

Правда, когда ты впервые пришел со мной к Тамаре, я поняла, что смогу с тобой.

– Это ты уже говорила. А разве не раньше, когда мы обмывали медаль на ВДНХ?

– Нет, тогда еще нет. Мне же надо было привыкнуть к тебе.

Михаил вспомнил о собственной неловкости во время проводов к метро в день знакомства. Оказывается, чувства были симметричными. Впрочем, так он и предполагал. И все же после вечера в ресторане на ВДНХ ему казалось, что барьеры исчезли. И только у себя дома ее вновь охватили сомнения. Все же непонятно, зачем она предложила подняться к ней в квартиру? Тем более, что заставила соблюсти конспирацию: подняться к ней через пять минут после нее и непременно пешком, чтобы не хлопать на пятом этаже дверью лифта. Дверь в квартиру будет не заперта. Все эти меры предпринимались, дабы соседи, работавшие в институте ее отца, где тот был директором (уже не замом министра) не подсмотрели и не сообщили об этом отцу. Почему-то на это ей не было плевать.

Михаил снова живо погрузился в детали воспоминаний. Как прождал пять минут по часам, как взбежал по лестнице и даже не задохнувшись скользнул по площадке в Ликину дверь. Лика сразу заперла за ним дверь на замок, а он сходу обнял ее и стал целовать, почти не сомневаясь, что в этот вечер она согласится пойти до конца…Не согласилась тогда – оттолкнула. Наверное, только вполсилы – и все равно пришлось руки разжать. Словно испугалась чего-то. Торопливо сказала, чтобы уходил. И снова пешком. Сбегая по лестнице вниз, Михаил, тем не менее, не чувствовал себя уязвленным. Все-таки в дом она позвала его сама, он не напрашивался. А по его наблюдениям это был верный признак заинтересованности женщины в приглашенном мужчине, который ухаживает за ней.

– Да, вот как жизнь у меня сложилась, – прервала молчание Лика. – И не думала. Володя очень неожиданно умер.

– А отчего?

– Он в Брюссель на Всемирную выставку был послан главным оператором. Гриппом там заболел, а заменять его там на работе было некому. Так и перенес болезнь на ногах. А вскоре вернулся домой, ну, и конечно, слишком уж бурно занялся со мной любовью…Соскучился…Сердце и не выдержало…

– А в Бельгии он дела с женщинами не имел?

– Да я ему сама говорила, чтобы он сходил в бордель, познакомился бы там с заграничными блядями. В шутку сказала, что, может, научится у них чему полезному. У них же там учат этому – и не только блядей. Он, конечно, и сам все знал, красивый был, кино снимал и баб здесь до меня переебал целую кучу.

– А в Бельгии не стал?

– Нет, не стал, – вздохнула Лика и добавила, – Да там и опасно было.

– Как опасно? Чем?

– А так. Наши представители специально платили деньги содержательницам, чтобы те сообщали, кто из наших ходит в бордель.

– Вот это забота о человеке! – восхитился Михаил. – тут уж действительно никуда не походишь.

– Куда там! Только раз вырвался на несколько дней в Париж. Там сходил на порнофильм, а еще – в кабаре со стриптизом. Ну, и ничего особенного. Все равно лучше русских баб нигде нет. Все, кто жил за границей, твердят в один голос.

– Я тоже слышал, – сказал Михаил. – Вот он на тебя и набросился с голодухи.

– Да. Я и сама не знаю, как жила после этого. Помню, полгода ходила на работу, но вела себя как автомат, возвращалась домой, уходила в свою комнату – я тогда еще с родителями жила, это мне потом отец кооперативную квартиру подарил – запиралась и ложилась на кровать. Ни Колькой не занималась, ничем. Как ела – не замечала. Единственное, чем пришлось самой заняться – аборт сделать. Я как раз забеременела после его приезда. Думала рожать, да куда уж там…

– А потом Толя появился?

– Нет. Толя не сразу после этого. Сперва у меня геолог был. Совсем собрался на мне жениться. Подходящий дядечка. Уже в этой квартире дело было, не у родителей. Мы с ним обо всем почти договорились. И тут он мне и говорит: «Ну, а выродок твой пусть живет у деда с бабкой». Это он о Кольке сказал, представляешь?

– Представляю, что он увидел после этого – разъяренную медведицу! Ты его, небось, с лестницы спустила?

– Хуже! Я себя не помнила от обиды! Схватила, вышвырнула вон – сначала им чуть не в ту сторону дверь не выбила. А потом и правда с лестницы спустила, а все его барахло – он ведь ко мне уже переехал – отправила вслед за ним в мусоропровод. Только одна его рубашка случайно осталась. Сгоряча я ее не нашла, а потом уже не выбросила. Так и лежит в шкафу.

– И докуда же он с твоей лестницы докатился?

– До Камчатки…Правда…Он туда сразу поехал и там, на Камчатке, какую-то очень крупную работу сделал, и его оттуда сразу направили в Париж. А уж после Парижа он снова явился ко мне.

– Опять замуж звал?

– Звал, да только после того, как он про Кольку выразился, бесполезно.

Ну скажи, кем надо быть, чтобы ни с того, ни с сего так назвать мальчика? Что он ему такого сделал? Ну, не хотел жить вместе с моим ребенком, мог бы нормально сказать. Тем более, что дед с бабкой и не собирались расставаться с Колькой. Ты бы вот так сказал?

– Что я, озверел, что ли?

– Он, уж когда из Парижа вернулся, говорил мне, как тогда испугался.

По-самому настоящему испугался, что убью. Я и впрямь была способна.

– Да уж конечно! Если он с лестницы, да с твоей легкой руки до Камчатки долетел за девять тысяч километров, а оттуда рикошетом отскочил аж до Парижа еще на двенадцать тысяч, а оттуда – в последний раз – до Москвы! Прямо межконтинентальное баллистическое представление! Думал, такое лишь в сказках возможно, а, оказывается, нет.

Лика отрешенно вздохнула.

– А отец Кольке в то время ох как был нужен! Чувствовалось, что он любого подходящего человека примет. Ему двенадцать было тогда. Замуж-то выйти легко, любовника завести – еще проще, а вот парню настоящего отца найти – трудно, очень трудно. А теперь – и вовсе вряд ли. Кольке уже семнадцатый год, он уже весь такой – настороженный, и если раньше сам к моим знакомым тянулся, то теперь его еще надо расположить и завоевать.

– А его отец что?

– Мы давно разошлись. К Кольке он равнодушен.

– А к тебе?

– Не интересуюсь. Я же сама от него к Володе ушла.

– Ты уже к тому времени закончила институт?

– Да, конечно.

– В каком году?

– В пятьдесят первом.

– Ну да, чего я спрашиваю. Я как раз перешел тогда на второй курс

А говоришь – «стара-а»!

– А разве нет? Стара, конечно.

– Не для меня.

– Ладно, не будем об этом.

– Давай, – согласился Михаил. – Ты, небось, очень рано развилась как женщина?

– Да, в тринадцать лет.

– И бюст уже был такой Выдающийся? – Михаил задумчиво провел по нему рукой.

– Ой, и не говори! Я так стеснялась его, нарочно сутулилась, чтобы не было так заметно.

– Не понимаю этого, – сказал Михаил. – Вместо того, чтобы радоваться и гордиться?

– В то время нас иначе воспитывали.

– Дурацкое было воспитание.

– Хорошее ли, плохое ли, а было. Ты вот во сколько лет узнал женщину?

– В двадцать один год.

– Вот видишь! Жену?

– Да.

– А я в двадцать два мужчину узнала. Тоже когда замуж собралась. У меня была любовь с венгром одним – Ежкой, племянником Ракоши.

– Йожеф?

– Да. А в то время как раз браки с иностранцами запретили. Так Ракоши лично к Сталину обратился, чтобы тот разрешил.

– Ну и как – Сталин дал разрешение?

– Сталин – дал.

– А ты? Разве ты была за венгром?

– Я? Долго рассказывать. Вызвали меня в органы. Майор Александров. В директивном тоне сообщил мне, что буду работать на нашу разведку. Обратил мое внимание на то, что особенно должна буду стараться в минуты близости. Даже дал адреса салонов в Австрии и Германии, где специально обучают тому, как лучше угодить мужчине.

– Надо же – ближе места не мог назвать? – удивился Михаил. – Одного не понимаю, неужели даже в том случае, когда Сталин разрешил твое замужество, какой-то майор позволял себе диктовать, как шпионить за мужем? Или это все-таки Сталин приказал для извлечения из твоих чувств пользы для отечества?

В ответ Лика только пожала плечами, и из этого Михаил понял, что ссылок на приказ Сталина майор госбезопасности Александров не делал.

– Не знаю, – сказала Лика. – Как бы там ни было, со мной говорили без всяких церемоний. Сообщил явки, способы связи. Даже моего согласия не спрашивал. Что ты – никаки-их… Подумала я, подумала, да и отказалась. На фиг мне в такое дело лезть? Ох, Ежка и горевал. Он тоже очень любил, ну, и уже узнал меня, конечно…

– А тебе сразу понравилось?

– Нет. Наоборот. И больно было, и кровищи сколько натекло…Ну, с этим бы наладилось. А работать, как мне предложено было, да еще против мужа, не захотела.

– Правильно сделала. Не хватало еще мучиться по этому поводу.

– А Ежка там министром стал.

– Ну, еще бы – племянник. В МГБ знали, за кем надо наладить слежку.

– Наверно.

– А с первым мужем ты познакомилась уже потом?

– Да. Сначала он учился на актера, а во время войны его мобилизовали и послали в Китай.

– Как послали?

– Разведчиком против японцев. Легенда у него была, что он из эмигрантской семьи, родился за границей, в Китай приехал из Австралии. Его и правда забросили в Китай через Австралию. А когда японцев разгромили, он вернулся сюда. Его работой остались довольны.

– Стало быть, хорошо сыграл роль агента. Он вернулся в актеры?

– Нет, стал юристом. У многих ведь так бывает – учатся одному, а работают совсем по другой части. Вот как теперь и мы с тобой.

– Да.

– Тебя все большим специалистом считают. А я вот допроситься не могу, чтобы ты помог мне сделать классификацию.

– Да ты только сегодня за ужином об этом сказала!

– Неважно.

– Обещал – значит, сделаю.

– Ты бы мне просто объяснил, что надо делать. Вот в конструировании я все понимала, и оригинальные решения находила, и все получалось. А тут я как-то сама не до конца дело чувствую. Объяснил бы по-человечески, а?

– Да хитрого ничего нет. Чуть побольше отвлеченно только мыслить требуется, чем при конструировании. А конструкторский опыт очень даже полезен – по себе сужу. Ты же хорошо знаешь предметы разработок и все их характерные признаки. Вот это и требуется для установления общности между разными предметами, имеющими какие-то общие признаки.

– Ты мне на примерах покажи.

– Ладно, покажу на примерах, только не здесь, – пообещал Михаил, поглаживая Ликину грудь. Здесь ему хотелось рассматривать совсем другие предметы.

– А баб ты еще не классифицировал?

– Так и думал, что спросишь! Формально – безусловно нет. Да и вообще классификацией я занимаюсь только для заработка. А как хобби использую свое умение очень редко. Если нужно что-то систематизировать в информации, относящейся к походам.

– Да вот – прочла твою книгу об альпинизме.

– Не об альпинизме, а о жизни альпинистов.

– Какая разница! Везде одинаково сексуально озабоченный. И в жизни, и в горах.

– Ну и что? Это действует тебе на нервы?

– Ничего не действует. Просто видно, что за человек.

– А вот это от меня и требовалось.

– Не нравится мне такой человек.

– Меньше всего старался «расписать» его так, чтобы он обязательно нравился.

– Да уж оно и видно. Ерунда все это…

– Пусть будет ерунда, если тебе угодно. Я ведь потерял право на защиту как только выпустил книгу из рук.

– Ишь ты какой гордый нашелся! Написал барахло и защищать не хочет!

– Нет, не хочу. Поговорить об этом могу, а добиваться в споре согласия с собой желания не имею.

Они замолчали. Михаил продолжал ласково гладить ей грудь

– Цельная натура, – невесело подумал он. – И отдается вся, и не приемлет тоже вся. Смотря по тому, что возьмет в голову в данную минуту. Вероятно, многие ее мужчины допускали ошибку, считая, что однажды овладев ее телом, могут больше не беспокоиться за дальнейшее. А беспокоиться очень даже стоило. Сомнения у нее вполне могли появляться и после близости. Ее надо было завоевывать постоянно. Всегда. Это Михаил уже понял определенно. Оставалось только быть готовым к тому, что она в любой момент может выдать нечто неожиданное. Понравится это ему? – Как знать? Пока что, правда, от него требовалось очень немногое – завтра в институте не попадаться ей на глаза. По уговору.

Михаил ушел от нее поздно. На другой день Лика убедилась, что он умеет держать слово – по крайней мере, по пустякам. В скором времени состоялись новые встречи. Обычно они начинались ужином на кухне с двумя бутылками сухого вина, которые приносил с собой Михаил, причем Лике нравилось пить вино из фарфоровой чашки, тогда как Михаил предпочитал стеклянный стакан. Никогда и ни с кем он не выпивал за обедом по стольку – это было вдвое больше «нормы», но с Ликой он не пьянел и не терял вкус к вину. Так уж пошло с того первого ужина в ресторане на ВДНХ. После застолья они отправлялись в постель, и там его вновь качала на себе океанская зыбь. Однажды он вспомнил, о чем она ему напоминала. Оказалось – о рассказе одного моряка, как в своем первом учебном плаванье, еще курсантом, он по прибору определил длину волны океанской зыби во время полного штиля. Оказалось – полтора километра. Вот как дышал океан. Разумеется, во время встреч с Ликой штиля не наблюдалось. Но по огромности и плавности ее колебательных движений это была той же природы волна.

Однажды Михаил предложил Лике переменить позу. Она отказалась, очень серьезно пояснив, что это – интимная ласка и что он узнает ее – и другое тоже – после того, как она убедится в его любви.

– Так я же люблю, – возразил Михаил.

– Не знаю, – задумчиво возразила Лика. – Ты же так падок на баб.

– И, тем не менее – не бабник.

– Не бабник…Не представляю себе, смогу ли жить с тобой. Мне ведь тяжело будет, если ты будешь приставать ко всякой…

– Ну, это не то, что ты думаешь. Я люблю и умею слушать женщин, потому что очень ими интересуюсь…

– То-то и оно – вставила Лика.

– …но это не значит, что я готов спать с каждой из них, – закончил Михаил.

– Ладно, посмотрим, – сказала Лика, явно решившая прекратить разговор на эту тему, потому что она перевела его совсем на другую:

– Люблю как следует кормить своего мужика и люблю, чтобы это было красиво. Вот устрою тебе настоящий обед. На золоте.

– Что значит «на золоте»?

– А то, что на свадьбу мать с отцом подарили мне золотую посуду.

– Это еще в первый раз?

– Естественно. Против второго брака отец знаешь как возражал? Это мать кое-как заставила его придти на свадьбу, а сам он никак не хотел. Мать-то сразу поняла, как увидела Володю, что он будет мужем, что тут ни делай. Даже я тогда еще ни о чем таком не думала, а она уже все поняла. Вот такие были дела. А посуда, дареная к первому браку, находится у матери.

– Ты хочешь представить меня своим?

– Когда-нибудь представлю. Вот удивятся, увидев такую шантрапу! Но с обедом это не связано. Мать была очень довольна, что я после переезда на эту квартиру не взяла золото с собой и поэтому даже дает мне деньги на такси в оба конца, когда посуда бывает нужна мне здесь.

– И не мыслил, что, будучи шантрапой, имею шанс пообедать на золоте. Царская сервировочка, не так ли? – сказал Михаил.

– Конечно царская, – подтвердила Лика. – Так ведь и не на каждый день.

– Ладно, корми с какой хочешь посуды. Мне важно другое – чтобы кормила именно ты, а после этого мы бы ложились с тобой в постель. Тебе хорошо?

– Я даже раньше тебя успеваю. Иначе стала бы я думать, как тебя с золота кормить?

В один из вечеров, когда Михаил с обычными намерениями приехал к Лике, он неожиданно для себя застал у нее гостей: пожилую супружескую пару – соседей по дому – и врача из районной поликлиники – молодого человека с бородкой и приятными чертами лица. Михаил сразу догадался, что привело его сюда. Незабываемая, ошеломляющая грудь пациентки, побывавшей у него на приеме. Впрочем, только ли грудь? Пожилых супругов Лика называла «братьями-армянами», хотя армянином был только муж, а его жена – Ольга Николаевна – вполне русская, в прошлом балерина и, по словам Лики, очень целомудренно воспитанный человек, несомненная редкость вообще, а для балета – тем более.

Молодой доктор был уже заметно под газом, должно быть, для храбрости. На что он сегодня рассчитывал, Михаил не знал, тем более что Лика о нем не рассказывала, но понял, что посетители никуда не денутся, и в постель с Ликой не удастся попасть. Это огорчило, но он собрался с силами, решил не показывать досады – и в итоге не пожалел. За столом он весело комментировал рассказанную врачом историю о том, как в прошедшие октябрьские праздники в гостях у Лики его вниманием пыталась завладеть Ликина приятельница, при которой тут же находился ее муж. Эта дама, уединившись с доктором в маленькой комнате, едва ли не по-мужски тискала и целовала молодого человека, у которого на уме ничего подобного не было, а когда убедилась, что ее усилия не приводят к желаемому результату, устроила скандал и заявила мужу, что доктор ее оскорбил.

– Разумеется, оскорбил, – вполне серьезно подтвердил Михаил. – Да еще как – самым худшим из всех оскорблений. Взял да и показал, что она для него ничего не значит как женщина.

Однако доктор продолжал объяснять, что он совсем не собирался домогаться близости у этой дамы, хотя и так все давно поняли, что он говорит чистую правду. Доказательство – Лика сидела рядом за столом.

Во время следующей встречи Лика с некоторым недоумением сказала Михаилу:

– А ты знаешь, скольких мужиков я ни показывала Ольге Николаевне, она всегда говорила: «Не то». – и Лика воспроизвела на своем лице тонкую гримасу балерины. А вот на тебя посмотрела и сказала: «То, что нужно!» Уж чем ты ей так понравился, понять не могу.

– Не знаю, специально я не старался, – ответил Михаил, хотя, кажется, догадывался, что могла одобрить Ольга Николаевна. – Лучше сама скажи, чем я нравлюсь тебе?

– Потерпи…Узнаешь…Ум у тебя есть. Умение вести себя – тоже. Ну, разумеется, еще кое-что…Знаешь же сам, что я бы и не легла со всяким…

– Шантрапой, например?

– Все равно шантрапа!

– Пусть так. Не имею возражений!

– Не имеет возражений! Ну вот куда мне, старухе, такой муж?

– Как куда? – удивился и показал глазами на постель.

– А когда еще больше постарею? – возразила Лика, с тоской взглянув на свой фотопортрет, сделанный очень известным мастером – кстати, по его инициативе – лет десять назад.

Михаил не мог сказать, что та, давняя Лика, была ему милее нынешней. Та разве что тоньше немного была.

– Так ведь и я не знаю секрет вечной молодости, – отозвался он. – Постареем мы все.

Но в итоге Лика так и не решилась положиться на него. Только так Михаил мог объяснить ничем не спровоцированные Ликины капризы, которые она демонстрировала несколько раз подряд. Его решительно не устраивало, чтобы такие «взбрыки» пришли на смену душевной близости и радости от даваемых друг другу удовольствий. Год или полтора он не ездил к ней, пока Лика вдруг сама не пригласила его в гости.

Оба оказались рады встрече. Тут она и призналась, что действительно не смогла переубедить себя.

– От жены я могла увести тебя, – без обиняков сказала она.

– Могла, – столь же определенно подтвердил Михаил. – Что ж не стала?

– Как подумаю, что ты и после этого будешь путаться с другими бабами, так заранее места себе не нахожу. Что ж со мной будет, если на самом деле спутаешься? У меня ведь характер какой – и знаю, что самой бы надо в ответ изменить, да не смогу. Что мне оставалось делать?

Они помолчали.

– А ты уж женился второй раз? – спросила Лика.

– Да. Правда, пока без бумаги.

– А кому она нужна, эта бумага? Вон мы с Володей тоже жили без бумаги. Сначала он не хотел. А потом, когда захотел, я не пожелала. Из принципа…При оформлении выезда за границу, в Брюссель в этот, у него чуть все не сорвалось. Холостого органы не желали выпустить, вдруг там останется. Еле доказали, что фактически мы муж и жена, просто я регистрировать брак пока не собираюсь. Это я на беседе сказала, когда меня вызвали. Пустили в конце концов…А ты счастлив?

– Счастлив.

– Ну, я и рада, что у тебя устроилось. Не будешь теперь такой сексуально-озабоченный, – улыбнулась Лика, вспомнив свое любимое определение.

– Будем думать, – ответил Михаил.

– А я о тебе часто вспоминаю. Ты не пропадай. Захочется с кем-то поделиться, посоветоваться о чем – я о тебе вспоминаю. Вот ни о ком другом, а именно о тебе. Прямо как о близком родственнике.

– А мы с тобой и впрямь теперь родственники, – подтвердил Михаил. – Можем делиться друг с другом, не раздумывая, выгодно ли это делать. Скажи, действительно никто другой у тебя подобного не вызывает?

– Другой? Нет.

– Ну, будем родственниками и дальше, – сказал Михаил, придвигаясь к Лике.

Они поцеловались.

– Но тогда и зови меня, если понадоблюсь, – добавил он.

– Конечно. Какой может быть разговор?

Говорила она, как и раньше – чуть глуховатым, но глубоким и грудным голосом, слегка разделяя фразы. Не то от раздумья, не то из-за легкой одышки. Хорошо было слушать ее.

Глава 13

Михаил не сразу очнулся от воспоминаний. Исключительные женские достоинства Лики вот уже четверть века не тревожили его, а вот вспоминать о них и вообще о связи с ней каждый раз бывало приятно.

Марина с самого начала знала о Лике и никогда не корила его, как впрочем, и за других близких с ним женщин. Да и за что, собственно, было корить? За то, что они с Мариной не познакомились друг с другом раньше? Но сие от них не зависело. Какой-либо выдающейся испорченности в связях с бывшими любовницами не подхватил и сам как будто не проявил.

Зато ко времени знакомства с Мариной он стал практически свободен почти от всего и всех, если не считать того, что формально еще продолжал числиться мужем Лены. Но и у Лены к тому времени, как и у него, уже шла особая личная жизнь, и оба они не в свои дела серьезно не вмешивались. Лена, правда, иногда пыталась вставлять в обычные разговоры словесные шпильки по поводу его похождений, но Михаил на них не отвечал. Ему было глубоко безразлично, что она думает о связях – ведь вернуться к прежней жизни не стремились ни он, ни она. А потому ее ирония, как и попытки уличить его в чем-то, скорее смешили его, чем раздражали. Особенно потому, что по прихоти Судьбы (то есть совсем не по прихоти, а по Воле Небес) Михаилу стало известно о связи Лены с сотрудником ее института буквально с первого дня.

Тот день не предвещал никаких открытий. Михаил, ни о чем не думая, шагал по Кировской (ныне снова Мясницкой), когда вдруг какая-то сила заставила его резко повернуть голову и посмотреть через витрину внутрь кафе. Первое, что он увидел, побудило его остановиться и даже поднять в приветствии руку, поскольку там почти ему навстречу шла его законная жена. Однако почти сразу обнаружилось, что она шла совсем не к нему, а к Эдику Молодцову, с которым Михаил был немного знаком и чьи ироничные и умные стихи и песни считал весьма удачными. Эдик уже сидел за столиком, и его лицо, немного смущенное и в то же время явно победительное, совершенно определенно говорило о том, что он доволен собой и тем, как только что сдал экзамен по овладению новой женщиной. В один момент все стало потрясающе ясно. Они зашли в кафе, чтобы отпраздновать удачное сближение. Первым чувством, которое целиком захватило все существо Михаила, к его немалому последующему удивлению, был жгучий стыд. За себя, за то, что их видит. За свое приветствие. За то, что захваченные радостью любовники могут его заметить и подумать, что он выслеживал их. Михаил поспешил уйти, пока его не заметили, все еще переживая свой стыд и по-прежнему удивляясь ему, долго шел до дому пешком, так что Лена оказалась там даже раньше его. Неужто ему до такой степени претила вероятность выслушивать какую-то оправдательную ложь, которую так трудно выдавливать из себя, особенно экспромтом, заботясь о ее убедительности и добиваясь на самом деле очевидного обратного эффекта?

Дома Михаил ни словом не обмолвился о своем открытии. Убедился только, что Лена действительно не голодна, так что ей совсем не пришлось ему врать. И она пребывала в уверенности, что он ничего достоверно не знает, до того самого дня, когда они пришли в суд подавать заявление о разводе. Тут уж пришлось удивляться Лене. Во-первых, тому, что Михаил даже не поинтересовался, за кого она собирается замуж. (Пришлось самой сказать, что за Эдика Молодцова). Во-вторых, тому, что длительная связь с Эдиком для Михаила была не новость (тут уж он сказал, каким образом узнал о ней с первого дня). В-третьих, тому, что несмотря на свою осведомленность, Михаил вовсе не считал, что она обязательно выйдет за Эдика (мало ли – вдруг за кого-то другого). Вот это уже не только удивило, но и покоробило Лену. Как и то, что он на этот счет ни разу не заговорил с ней. Даже после того, как удостоверился в том, что Лена сама собиралась уличить его во вранье – точнее было бы сказать – во вранье с сексуальной подоплекой.

Это было примерно за год до конца их совместной жизни под общим кровом. В канун одного из выходных дней Михаил сказал Лене, что поедет перед походом в Карелию повидаться с дочерью на Истринское водохранилище. Аня жила там в туристском палаточном лагере вместе с одноклассниками. В ответ Лена сообщила, что поедет к приятелям на дачу. Однако поехала она не к приятелям, а на Истринское водохранилище, и была заметно поражена, что встретила Михаила именно там, где он сказал. Он понял, что у нее не было никаких сомнений, что она сможет уличить его во лжи и использовать данный случай как повод для того, чтобы сделать его единственным виновником развода. Кому она собиралась предъявить доказательство собственной невиновности, и вообще кого, кроме них, должна была интересовать причина прекращения супружеских отношений, Михаил так и не догадался. Но факт оставался фактом – Лене хотелось иметь предлог для предъявления претензий. Пришлось ограничиться взаимным признанием в суде о фактическом распаде семьи и взаимном же нежелании ее восстановить.

Словом, развелись они спокойно и пристойно, без материальных претензий друг к другу. Лена даже не поднимала вопрос об алиментах на Аню, уверенная в том, что Михаил и так будет платить. Они прожили вместе шестнадцать лет, и тысячи нитей, которые связали их за это время, надо было рвать, и, несмотря на всю их взаимную готовность сделать это необходимое дело, оно для обоих оказалось непростым. Их прежняя мечта прожить всю жизнь вместе потеряла смысл. Предстояло попытаться осуществить ее с новыми партнерами, не имея гарантий, что вторая попытка у каждого из них будет удачной, несмотря на то, что они оба вполне определились с тем, кто кому нужен. Михаилу – Марина. Лене – Эдик.

Враждебности не проявила ни одна из сторон. Эмоциональных потерь Михаил почему-то не ощущал и надеялся на то, что и у Лены будет примерно то же, но узнавать, так ли это, у нее самой совершенно не стремился. Как и ожидалось, Аня взяла сторону матери, поскольку в Ладожском походе сразу поняла, что отца с Мариной связывает отнюдь не только туристский интерес. Однако скоро отношения с дочерью восстановились. Михаил не мог сказать, что они стали очень близкими, однако искренними и сердечными сделались вновь. Короче говоря, больших потерь они избежали. А приобрели гораздо больше, чем потеряли. Во всяком случае, в своей удаче Михаил был абсолютно уверен; что касается Лены, то через Аню до него доходило, что иногда (и не очень редко) она сообщала новому мужу, что то-то и то-то прежний муж делал лучше нынешнего. Но это-то как раз можно было считать мелкими издержками, хотя радости Эдику они не добавляли.

У Михаила с Мариной, как и у нее с ним, подобных проблем не возникало. Ну, а потом, спустя годы, если не совсем забылся свинский поступок Лены, когда она не поздоровалась с Мариной в вагоне перед отъездом Ани, Коли, Марины и Михаила в Ладожский поход, то во всяком случае он отступил в такую даль памяти, что практически перестал влиять на отношения между собой обеих жен Михаила – нынешней и прежней. Лена, правда, по инициативе Ани, даже пригласила Марину прожить целый сезон в ее загородном доме, пока у Горских не появился свой, вместе с двумя внуками – сыном Ани и дочерью Коли – поскольку Марина в тот год как раз вышла на пенсию и оказалась практически единственной во всех заинтересованных семьях, кто все время мог находиться на даче с детьми.

Тот весенне-летний сезон начался для Михаила и Марины майским походом, который лишь чудом не стал в их жизни последним. Разматывая в памяти всю цепь событий, приведших тогда к катастрофе, Михаил лишь дивился тому, как много явных знамений давалось ему Небесами, чтобы предупредить о крайней нежелательности и самого замысленного похода, и любых рискованных поступков вообще в эти дни. Но все, что только ни случилось с ним на подъездах и подходах к Скнятину в устьях Нерли и Волнушки, откуда должен был начаться Волжский маршрут по Угличскому плесу, только подхлестывало его решимость добраться туда вопреки всему и даже побуждало проявлять незнаемую за самим собой бесшабашность. Ум просто отступил куда-то вглубь, уступив руководящую роль упрямству.

Разбираясь в случившимся в период с утра первого мая и до позднего вечера третьего мая, Михаил впервые осознал, что он вместе с Мариной и двумя их колли – Ньютой и Бетси – стал объектом прямого столкновения сверхъестественных сил противоположной направленности и в то же время ареной их собственной борьбы, накал которой все возрастал по мере приближения к той грани между жизнью и смертью, которую им едва не пришлось перешагнуть. Но тогда Михаилу и в голову не приходило, что движет его поступками – божественное или дьявольское начало. Взять хотя бы его упрямство. Его всегда надо было проявлять в любом походе, чтобы дойти до конца, но в этот раз он последовательно, шаг за шагом, превосходил в упорстве и самого себя, и все мыслимые границы.

Началось еще с Савеловского вокзала в Москве. Заблаговременно купить билеты на прямой поезд до Скнятина не удалось. Оставалось только ехать электричкой до Савелова с тем, чтобы там пересесть на другой поезд. В то утро – а было уже первое мая – обычно малолюдный вокзал оказался переполненным народом. За билетами на электричку выстроились длиннющие очереди. Михаил повез тележку с вещами к поезду. Собаки были при нем, Марина осталась стоять в очереди. К моменту отправления электрички она в вагоне не появилась. Еще через четверть часа Михаил перестал надеяться, что Марина с билетами успела сесть в хвостовой вагон. На счастье на всем пути до Савелова контролеры так и не появились. Но все равно ситуация крайне осложнилась. Надо было с дальней платформы где перевезти, где перенести упакованную байдарку и рюкзаки с вещами и продуктами на главную платформу, к вокзалу. Это было непросто само по себе, а тут еще нервничали и рвались с поводков собаки, которые места не находили без отставшей хозяйки. Михаил весь извелся, покуда не взял билеты на местный поезд, однако главное было еще впереди. Он ума не мог приложить, как один с такой уймой вещей, да еще и с двумя собаками, сумеет втиснуться в вагон, осаждаемый целой толпой желающих в нем уехать. Следующая электричка из Москвы, на которой могла приехать Марина, приходила в Савелово всего минут за десять до отправления другого поезда. И тем не менее, Михаил влез-таки с собаками и со всеми вещами в переполненный вагон, а затем вылез из него, пошел встречать Марину и успел с ней вернуться назад. Это уже показалось ему чудом. Они снова были все вместе и продолжили путь к своей цели. Но радость Михаила оказалась преждевременной. В Скнятине выгружалась едва ли не половина битком набитого вагона. В основном это были туристы и рыбаки с громоздким багажом. Высадка на перрон шла очень медленно и лишь когда почти весь народ вышел, в том числе и Марина с собаками, и Михаил выгрузил всего два рюкзака, поезд тронулся с места и неожиданно быстро набрал приличную скорость. Михаил без раздумья выбросил с площадки байдарочные упаковки. Рядом стояла проводница. Она с ужасом наблюдала за Михаилом, понимая, что вслед за последней выброшенной между путями вещью должен будет прыгать и он.

К счастью вагон был последним, и площадка былаконцевая, поэтому Михаил успел подумать, что попасть под колеса ему не грозит. Однако ни ему, ни проводнице не пришло в голову еще в момент отправления задержавшегося в Скнятине поезда дернуть стоп-кран. Наконец, настал миг решающего прыжка. Михаил, держась за поручень, спустился на нижнюю ступеньку, напомнил себе, что надо откинуться телом возможно дальше назад, а ногами после касания земли развить возможно большую скорость – и толкнуться от ступеньки. Он сумел откинуться назад и рванулся ногами вперед, но, едва успев сделать пару шагов, тяжело рухнул грудью на землю. Удар оказался основательным, но переносимым, и он сразу встал на ноги. В поле зрения попал удаляющийся вагон и лицо проводницы, свесившейся с площадки и смотрящей назад, на него. В груди что-то сильно болело примерно в области сердца. Михаил мотнул головой, вспоминая только что пережитое и двинулся назад собирать выброшенные вещи. Все-таки он не дал обстоятельствам разлучить себя с Мариной и собаченьками. Хоть это можно было считать удачей, как и то, что он не покалечился и не потерял ничего из вещей. Но кошмарный путь еще не закончился – от Скнятинского вокзала до воды надо было выматывающей силы вязкой песчаной тропой, местами слишком узкой для перевозимых вещей, тащить тележку со всем грузом. Однако, оказавшись, наконец, на берегу Волнушки рядом с железнодорожной насыпью, он чувствовал себя хотя и побитым и лишенным сил, но все-таки непобежденным. Пока он собирал байдарку, Марина приготовила на примусе яичницу и чай, и, может быть, не столько сама еда, сколько вид их первого бивака, на котором все выглядело как всегда, вернул ему уверенность и силы – вернул несмотря на то, что внутренний голос уже довел до его ума крайне важное предупреждение – кто-то или что-то весьма действенно препятствует тому, чтобы он своевременно принимал верные решения и тем самым заставляет его совершать экстравагантные до глупости поступки, хотя верные решения лежали буквально на поверхности – и, тем не менее, он их не находил. Ему бы попытаться понять, в чем тут дело, где коренится причина отказа умственных способностей, на которые он привык полагаться и которые до той поры не подводили, но нет. Голос напомнил об опасности и смолк, а сигнал так и не был воспринят разумом, как нечто сугубо серьезное. Мало ли, какие в пути встречаются трудности, на то он и считается опытным путешественником, чтобы находить некий выход из трудного положения, зная, что риска в полной мере все равно никогда не избежать.

Отдохнув немного после тяжелой дороги из Москвы, они отправились по Волнушке на север, туда, где она через несколько километров вливалась в Волгу. Там можно было устроить лагерь и даже остановиться на дневку. Грудь после удара о землю болела достаточно сильно, там даже прощупывался вздувшийся на ребре желвак, и все же Михаил мог отвлекать себя делами от боли. Следующий день они провели на месте. Боль в груди беспокоила меньше, просторы на Волге звали к себе, и еще раз переночевав, они третьего мая продолжили путь. Погода была ветреная, и Михаил вооружил байдарку парусами. На выходе из Нерльского залива стало ясно, что с норд-веста дует слишком сильно, но это был попутный ветер, и потому жаль было убирать или уменьшать парусность. Покуда они шли за цепью островов, отделявших от них основной Волжский плес, было еще ничего, но когда они выскочили на него, обнаружилось, что по нему гуляет уже довольно высокая и, главное, крутая волна. В таких условиях на фордевинде и бакштаге байдарка слушалась руля из рук вон плохо, стремясь привестись к ветру и подставить борт волне. После нескольких невероятно трудных возвращений на фордевинд, особо жестокий шквал сильно накренил снова оказавшуюся бортом к волне байдарку. Михаил кинулся, несколько мог, корпусом в противоположную сторону, но тут Ньюта решила подвинуться к подветренному борту, и судно легло парусами на воду, и все они – Михаил, обе собаки и Марина оказались в воде рядом с плавающей уже килем вверх байдаркой. Катастрофа, которая уже буквально десятки лет ходила рядом с ними, наконец, произошла метрах в трехста от левого берега и более чем в километре от правого. Память Михаила зафиксировала переворот в мельчайших подробностях – как он потравил во время шквала шкоты грота и стакселя, чтобы ослабить ветровое давление, в то же время изо всех сил выжимая ногой правую педаль управления рулем. Бешено полощущиеся паруса все равно забирали слишком много ветра, и тут Ньюта сместилась влево, и он понял, что уже ничего не сможет поправить.

Очутившись по горло в воде, Михаил лихорадочно соображал, что теперь делать, хотя давным-давно знал, что. Однако в этот момент, как это уже слишком часто случалось в данном походе, кто-то или что-то заблокировали нормальную работу его ума, хотя он отнюдь не паниковал – просто спасительные мысли находились под гнетом, из-под которого их было неимоверно трудно извлекать. Часто он доставал оттуда только обрывки нужных мыслей. Они побуждали к действиям, но действия даже в верном направлении все равно содержали в себе какой-то дефект, приводящий к незавершенности, а в итоге – к запланированному кем-то краху.

Внешне события напоминали бессмысленное барахтанье в воде. Началось с того, что обе собаки дружно попытались завладеть единственными видимыми островками тверди и с этой целью одновременно забрались Марине и Михаилу на головы, отчего они сразу же ушли под воду. Сбросив с себя собак, люди вновь получили доступ к воздуху. Бетси оглушительно на непереносимых для мозга тонах и частотах лаяла без перерыва. Невероятным усилием воли Михаил заставил себя не обращать на нее внимание, хотя больше всего хотелось заглушить этот доводящий до крайности звук резким ударом. Михаил решил попробовать добраться с Мариной до ближнего берега на перевернутой байдарке. Он сумел взгромоздиться на широкое гладкое днище, но тут же понял, что вдвоем на скользкой поверхности им не усидеть, и вновь сполз в воду, чтобы быть при жене. Затем он решил поставить судно на ровный киль – и сразу преуспел в этом. К его удивлению внутри байдарки осталось совсем немного воды. Но прежде, чем Михаил начал взбираться на борт, ветер снова опрокинул байдарку. Только тут Михаил смог вспомнить то, что твердо знал всегда – прежде чем ставить перевернувшееся судно на ровный киль, необходимо избавить его от мачты или, по крайней мере, от парусов. Память оказалась заблокированной точно так же, как тогда, когда он, да и проводница тоже, начисто забыли в вагоне о стоп – кране, что избавило бы его от прыжка и, как он понял позже, от перелома ребра.

На этот раз Михаил, наконец, сунул руки под корпус байдарки, нащупал мачту, вытащил удерживающий ее в пяртнерсе штифт и опустил мачту вниз, успев подумать, что, возможно, она еще удержится на шкотах и не будет потеряна совсем. Затем он снова повернул байдарку на ровный киль, но на сей раз ее кокпит оказался залитым водой до краев, и стало ясно, что теперь судно уже не сможет принять их внутрь, потому что отчерпаться при таком волнении нечего было и думать. Главный шанс на спасение таким образом оказался бездарнейше упущен. Оставалось попытаться достичь берега вплавь – благо спасжилеты держали, и собаки тоже могли плыть. Михаил срезал привязные лини у двух больших непромокаемых мешков с палаткой, спальниками и сменными вещами. Их плавучести было достаточно, чтобы удерживать людей над водой. Нож, который он достал из ножен, еще оставался в ладони и напоминал, что с ним тоже надо что-то делать. Мелькнула мысль, что если выпустить его и дать утонуть, возможно, это будет принято как жертва, которая позволит им спастись. Но следом пришла другая мысль – а если ему не дано будет ступить на берег, что тогда? Он окажется кем-то вроде офицера, выпустившего шпагу в бою вместо того, чтобы удерживать ее до своего последнего дыхания – и он воткнул нож обратно в ножны.

Они с Мариной попытались плыть к берегу, толкая перед собой мешки, но скоро убедились в безрезультатности своих усилий. То ли настолько мешало течение – то ли штаны – сапоги от охотничьих костюмов, но продвижения к берегу не было. Руководства по спасению бедствующих в холодной воде рекомендовали оставлять тонущее судно, тепло одевшись, а в воде не дергаться, чтобы не растрачивать понапрасну тепло организма. Правда, рекомендация была рассчитана на открытое море, где ни до какого берега все равно не догребешь, но вот и здесь, на виду достаточно близкого берега, у них тоже не получилось догрести, а ждать спасения было неоткуда – насколько хватал глаз, широченная Волга и вверх и вниз по течению была совершенно пуста. Низко висевшее, красноватое, смутно видимое сквозь обрывки несущихся облаков солнце, освещало пейзаж, в котором для них не оставалось никакой надежды – последний природный пейзаж, доступный для наблюдения по эту сторону их бытия. Только в этот миг Михаил осознал, что видит светило в последний раз. Удивительно, но до сих пор он еще не начал страдать от холода, хотя несомненно его ощутил. Да и как его можно было не ощущать, если Волга на этом плесе всего два дня назад вскрылась ото льда, и долго выдерживать близкую к нулю температуру не стоило и думать.

И тут на Михаила навалился такой жгучий стыд от сознания позора за свои вредоносные поступки и нелепые попытки сделать что-либо во спасение самых дорогих для него существ, какой он даже и представить себе не мог – казалось он прямо-таки прожигал изнутри его тело. Он смотрел Марине в глаза, как и она смотрела на него, понимая, однако, что он-то не имеет ни малейшего права смотреть на нее, как она, потому что он, только он своей глупостью был единственным губителем всей семьи. И еще его мучило, что он не сможет с чистой совестью сказать те последние слова любви и прощания, которые очень скоро обязательно надо будет произнести, если стыд не лишит его начисто способности – не только права – сказать благороднейшей и так опрометчиво полюбившей его женщине, которую он сам любил больше, чем кого-либо еще, перед расставанием навсегда – по крайней мере, в этом мире и в этих обличьях. Непереносимость стыда достигала все большего накала. – Господи! – взмолился он всей душой. – Молю тебя – спаси мою любимую Марину и собак, ни о чем больше не смею молить, разве что о том, чтобы я погиб, хотя бы внешне не теряя достоинства, но это не так важно – главное – спаси гибнущих из-за меня!

Михаил заметил, что Ньюта, до сих пор плававшая вокруг него и Марины кругами, решительно направилась к берегу. Это означало, что умница колли уже услышала последний звонок и сделала выбор. Он показался немного обидным – но только немного. Михаил сразу одернул себя. Собака не обязана была погибать из-за преувеличенных представлений о долге верности благородных животных своим хозяевам, особенно если один из них, виновник катастрофы – совсем этого не стоит. А потому Михаил не стал окликать Ньюту и просто мысленно пожелал ей спастись. Теперь они с Мариной остались только в обществе Ньютиной дочери Бетси. И снова все, что было у него внутри – от стыда и сознания позора до больной совести и только обострившегося в этот миг чувства любви, заставило его снова взмолиться Вседержителю Судеб: «Боже! Спаси Марину и девочек!» – И в следующий миг, еще не веря глазам, но уже зная, что спасение тех, о ком он молил, произойдет, он увидел большую громоздкую лодку с двумя мужчинами, невесть откуда взявшуюся на совершенно пустой реке. До нее было метров двадцать. Несколькими секундами позже они оказались уже метрах в пяти. Его захватило ощущение счастья. – «Возьмите женщину!» – крикнул Михаил, показывая спасителям рукой на Марину, боясь, что те сперва подойдут к нему, в то время как всем места может не хватить, и не услышал уже, как Марина воскликнула: «Возьмите собаку!».

Марина и Михаил помогли Бетси перебраться через транец лодки. Потом Михаил и один из мужчин помогли забраться в лодку Марине. Далее Михаил подал мужчине оба мешка и, наконец, перевалился торсом через транец сам. Под и над рыбинами на дне лодки плескалась вода, но он лег на них лицом вниз, совершенно не думая об этом. – «Ньюта», – подумал он, – теперь Ньюта. Где она?»»

– Здесь у нас еще одна собака, – сказала мужчинам Марина.

– Не видно, – возразили ей. – Да мы и не можем никого больше взять.

Михаил хотел поднять голову и попросить, чтобы их отвезли на ближний берег, а не в поселок на другом берегу, но не смог. С ним уже что-то происходило, чего он не мог понять. Последнее, что он смог воспринять, был долгий отчаянный вой уплывшей Ньюты – с воды или с берега – нельзя было понять. Затем он ничего не сознавал до тех пор, пока не услышал вопрос: «Вы можете стоять?» – И тогда он, Михаил, увидел, что уже стоит на берегу и его держат под руки оба спасителя, в то время как Марина стояла на своих ногах сама. Он сказал: «Да», – и его отпустили, и он попытался сделать шаг вперед, но тут же какая-то сила бросила его на землю. Его подняли, и он вновь попросил отпустить. На сей раз, прежде чем рухнуть, он успел заметить, что землю перед его глазами закрутило влево, словно он находился в кабине вошедшего в штопор самолета.

Больше его не отпускали. Они шли против сильного ветра, который должен был быть очень холодным, особенно для вытащенного из ледяной воды человека, но Михаил воспринимал только очень малую часть своих теплопотерь. Очевидно, гребцам с ними пришлось в штормовую погоду очень туго, если они не смогли догрести до деревни и пристали ниже ее. В глубоких сумерках они достигли только первого дома с заколоченными ставнями. Михаил еле удержался от вопроса, долго ли еще идти, но во время вспомнил, что не имеет на это права. Когда они достигли, наконец, какого-то известного спасителям жилого дома, стало уже совершенно темно.

Михаил шел, не замечая, что ни на нем, ни на Марине нет охотничьих штанов заодно с сапогами и что они идут по грязи в одних носках – это дошло до него только назавтра. Впрочем, стоило ли удивляться, что он не подозревал об отсутствии на себе обуви, если все еще продолжал пребывать на грани потери сознания и действительно потерял его, когда добрел до крыльца.

В следующий раз он очнулся почти в полной тьме от двух настойчивых незнакомых ему женских голосов:

– Снимите рубашку!

Он повиновался, заметив, что пуговицы уже расстегнуты.

– Снимите футболку! – продолжили голоса, и Михаил кое-как стащил ее с себя через голову, чувствуя, что ему помогают.

– Снимите плавки! – предложили ему.

Михаил подумал, что не знает этих женщин. Да если бы и знал – разве стоило бы при них раздеваться?

– Снимите плавки! – решительно потребовали оба женских голоса.

И тут Михаил понял, что после позора катастрофы, который он сегодня сполна пережил, позор наготы перед женщинами, с которыми не будешь в интиме, уже ничего страшного не представляет.

Так и не поняв ни для чего им это нужно, ни для чего он это делает, Михаил привстал и стянул с себя плавки. Только тогда до него дошло, что в избе было так темно, что разглядеть, что у него там, было бы очень мудрено. Во мраке едва различалась ближняя стена дома из кругляка.

Ему дали старые широкие штаны и еще более старое пальто, и он надел их прямо на голое тело как заправский босяк. Да и кто он был теперь, если не босяк? Вещи, которые удалось было спасти вместе с жизнями, остались неизвестно где. То, что с него сняли или заставили снять, было совершенно мокрым. И сейчас он полностью зависел от милости незнакомых людей, никак не ожидавших его появления, причем зависел из-за собственной глупости, упрямства, легкомыслия, а еще – из-за странной, ни на что не похожей заторможенности мышления, какой у него не бывало прежде никогда. Эти горькие упреки самому себе оттеснило на время появление Марины. На ней тоже была чужая одежда, правда, все же не такая страшная, как на нем. Но какое это могло иметь значение? Михаил помнил, какое счастье переполнило его погибающее от стыда и переохлаждения существо, когда он увидел, что Марина будет спасена, и вечный позор виновника гибели любимой жены ему, по крайней мере, в этот раз, больше не угрожает независимо от того, погибнет он сам или нет.

Оказалось, что их спасли московские инженеры, один из которых вместе с женой (одной из тех женщин, кто раздевал Михаила) приобрел этот дом в селе Медведицком. Он с другом вышел на рыбалку и именно на их глазах парус внезапно исчез в волнах, после чего они поспешили на помощь. Однако путь к погибающим был далек, и Гена с Володей приняли их из воды, когда дело совсем шло к концу. Не зря же Марина позднее сказала, что на лицо Михаила уже легла нехорошая желтизна (она не сказала только – «печать смерти»). Теперь оставалось молиться о спасении Ньюты. В глубине души Михаил не верил, что столь совершенное существо могло погибнуть в воде, не добравшись до берега. Правда, житейский опыт свидетельствовал о том, что в столкновении со стихиями с живым существом может произойти что угодно. Вот как, например весной 1971 года, когда они с Мариной во время весеннего похода по рекам Уще и Дриссе в бассейне Западной Двины видели тела четырех погибших лосей и больше чем десятка кабанов – жертв небывалого наводнения. Но там ширина разлива достигала нескольких километров, триста метров Ньюта должна была одолеть, если взялась за это.

Наутро они нашли свои вещи. В поисках Ньюты Михаил с одним из спасителей, Володей, съездил на остров около шести километров длиной и полутора шириной, к которому должна была выбраться Ньюта. Однако за то время, которое Володя мог его ждать, Михаил ее не дозвался. Пришлось возвратиться в Медведицкое не солоно хлебавши и соображать, что теперь делать дальше. В конце концов они с Мариной решили перебраться на остров, устроить там бивак и как следует прочесать остров из конца в конец в надежде, что окружающая его вода удержит Ньюту на месте. Они не могли надеяться обшарить остров за один день, а у них не осталось ни посуды, ни продуктов, ни топора. Но с этим кое-как утряслось. Часть продуктов дали Володя и его жена Галя, другую часть с топором и двумя котелками в придачу – их сердобольные соседи, Галина Михайловна и Сергей Алексеевич, сами в прошлые годы альпинисты и участники разных экспедиций. Они понимали, что может случиться в походе, и охотно помогли в меру сил.

На другую сторону Волги, на остров с названием Блохина дача, их перевез рейсовый водометный катер «Заря». Это не входило в его маршрут, но капитан тоже вошел в положение терпящих бедствие на воде. Галина Михайловна и Сергей Алексеевич пообещали наблюдать за островом. Сигналом к вызову лодки должен был быть развернутый спальный мешок, вывешенный на фоне сарая.

Они прожили на острове четыре дня, обошли его весь целиком с криками, то и дело побуждая Бетси к лаю. Не услышать всего этого Ньюта не могла, если только она находилась на острове. В головы им лезли черные мысли, но было ясно, что Ньюта могла переплыть узкие проливы и на другие острова, а там и к матерой земле, чего они без лодки сделать теперь не могли. Оставалось только вернуться в Москву, взять дома надувную лодку «Славянка» и приехать обратно, чтобы обшарить все окрестности. Галина Михайловна по сигналу прислала за ними лодку с другим соседом – Валентином, который доставил их обратно в Медведицкое. В ожидании рейсовой «Зари», на которой можно было попасть в Савелово, они переночевали в доме Галины Михайловны. Разговорившись с ней, Михаил понял, что в своем свадебном походе с Леной по Центральному Кавказу скорей всего видел на Приюте Одиннадцати и ее, и Сергея Алексеевича. Упомянув, что видел там в пятьдесят четвертом году вьючных яков, он тут же услышал от Галины Михайловны, что это как раз она в том году сопровождала яков с Памира по заданию комплексной Эльбрусской экспедиции, в которой работала после окончания института. Там же она вышла замуж за своего сотрудника Сергея Алексеевича.

Сблизившись через общие воспоминания, Марина и Михаил в дальнейшем продолжали поддерживать отношения с этой симпатичной четой. Но пока…Пока они уехали в Москву, а на следующий же день Михаил, вырвав по телефону у Вальцова разрешение на отпуск за свой счет на несколько дней, отправился с надувной лодкой, на сей раз в будний день в полупустом поезде, и уже от станции Скнятино начал поиски с расспросов местных жителей и встреченных туристов о собаке – колли черного цвета с белым воротником. Вскоре ему повезло. Жительница ближней к станции деревни подтвердила, что вчера видела около вокзала необычную, «непростую» – как она выразилась – собаку. Ее увезла поездом какая-то туристская компания. Дальше от станции, то есть ближе к Волжскому плесу, на двух туристских биваках ему снова подтвердили, что видели черную колли, прибившуюся к байдарочникам неведомо откуда. И, наконец, еще один турист не только сказал о неведомо откуда взявшейся собаке – колли, пришедшей к соседним туристам, но и о том, на каком предприятии эти туристы работают и даже имя и отчество предводителя компании. Узнанное позволяло надеяться быстро найти этих людей в Москве.

На сердце Михаила сразу отлегло. Во-первых, Ньюта осталась жива. Во-вторых, появилась надежная нить к тому, чтобы снова вернуть ее домой, в семью. Худшее не произошло. И теперь он мог позволить себе заняться поиском брошенной кверху килем байдарки с воды вдоль береговой полосы. Шансы обнаружить байдарку прибитой к берегу были невелики, но Михаил считал своим долгом прояснить судьбу своего судна до конца. Тем более, что оно его не подводило, а он свое судно подвел и был виноват перед ним почти в той же степени, как перед всем своим семейством – и Ньютой в том числе.

Михаил разделял убеждение Джозефа Конрада, что корабли тоже имеют душу. Однако байдарку обнаружить не удалось, хотя на ее поиски ушел еще один день. Ночевал Михаил на острове, в лесу над обрывом с видом на Волгу и впадавшую в нее Медведицу – на его и Маринином любимом месте. Ночь он проспал хорошо, хотя нет-нет да и думал, найдется ли Ньюта в Москве. Еще раз прося Всевышнего, чтобы это случилось, Михаил пообещал не воевать с директором Пестеревым против своего увольнения, которое, по данным его добровольных агентов, было уже почти подготовлено и должно было произойти не позже последней декады мая. Михаил знал, что шансы удержаться при активном сопротивлении у него еще есть – и немалые. Но что это могло представлять для него в сравнении со спасением Ньюты и воссоединением ее с семьей?

На следующее утро Михаил после купания в Волге и легкого завтрака пересек при сильном ветре и волнении Волжский плес и пошел до прибытия «Зари» с визитами. Володи, Гали и Гены он не застал, но у них в избе оказалась пожилая женщина, видимо, присматривавшая без хозяев за домом. Он объяснил ей, кто он, и сказал, что пришел отдать Гале взятые в долг продукты. Разумеется, женщина слышала о их злоключениях. Кивнув в знак того, что знает, она сурово, но с оттенком благоговения произнесла: «Господь спас вас!» – и Михаил не менее серьезно ответил ей: «Да!»

С той поры Михаил ежегодно первого января поздравлял своих спасителей с Новым годом и желал им здоровья и счастья. Со временем ему стало казаться, что они даже ждут его звонка. Михаил и впрямь начал думать, что если почему-либо не сможет позвонить в очередной Новый год, они решат, что он умер. Собственно, это и могло быть самой вероятной причиной, потому что в нормальном состоянии он о своих и Марининых спасителях не забывал никогда и каждый день обращался к Богу с благодарностью за то, что Он спас их руками Володи и Гены, и молил Всевышнего за их здоровье, успехи и жизнь. Играла ли роль его признательность своим спасителям и прямые просьбы Господу о лучшей участи для них, Михаил сказать, конечно, не мог. Однако через десять лет и несколько месяцев, уже не в начале мая, а в конце сентября, Володя во время шторма в слегка подогретом состоянии и на высокой скорости был опрокинут волной на своей моторке примерно в трех километрах от того места, где ждали неминуемой смерти Горские. Осенняя вода вряд ли оказалась много теплее весенней ледоходной. У Володи не было спасжилета, но его держал на воде ватник, «куфайка». И помощь к нему пришла до того, как «куфайка» потеряла плавучесть. Кто-то заметил его с берега из Медведицкого. Наверное, тот, кому велел посмотреть в ту сторону Господь Бог. Михаил ничего не говорил Володе о своих ежедневных молитвах за него и за Гену, но почему-то чувствовал, что Володя догадывался о них.

Кроме того, Михаил зашел к Сергею Алексеевичу. Тот находился в доме один, потому что Галина Михайловна уже уехала на работу в Москву. Возвратив продукты, Михаил рассказал о том, что Ньюта жива и увезена туристами, к которым она пристала, в Москву, и что теперь ее, скорей всего, удается найти. Сергей Алексеевич вполне понимал его долг и заботы. Года через полтора Марина и Михаил подарили этой близкой по духу семье Бетсиного щенка, из которого вырос великолепный черный колли, замечательный и по уму, и по всем статям.

К вечеру, сменив три вида транспорта, Михаил добрался до дома. Ньюта была уже там целых три дня. У него от радости перехватило дыхание, когда он обнимал свою любимицу за шею, в то время как она с виноватым видом встречала его ласки. Оказалось, что едва Марина вернулась после проводов мужа с вокзала домой, как по телефону позвонил предводитель туристской компании, к которой прибилась Ньюта, и сказал, что подождет ее хозяйку на Савеловском вокзале. Как и надеялся Михаил, туристы прочли номер телефона, который был выбит на металлической пластинке ошейника. Марина вернулась на вокзал, получила Ньюту, отдала ребятам за хлопоты двадцать рублей, чем те остались очень довольны, и даже взяла такси, шофер которого с удовольствием посадил их в свою машину, потому что у него самого был колли.

Главное, о чем Михаил молил Господа Бога, свершилось – все они снова собрались вместе. Страшно угнетающие дни разлуки порядком вымотали всех, и, возможно, его, как виновника, сильней других. Но он чувствовал, что не просто вымотался, но и поумнел. Вдумавшись в то, за что и зачем он был подвергнут испытаниям, Михаил пришел к определенным выводам. Во-первых, он был наказан Высшими Силами за нарушение какого-то из высших Установлений, которых еще с полной определенностью не осознал, а, стало быть, был подвергнут испытанию-наказанию затем, чтобы осознал. Во-вторых, анализ событий, предшествовавших более чем драматическому походу, позволил ему выявить только один сомнительный элемент в его поведении. И это касалось диссертации плагиаторши Полкиной. Да, он был прав, выступив против обнаглевшей бабы, тем более, что она попыталась беспардонно утащить – и утащила его материал. Да, плагиаторы не угодны Господу Богу в еще большей степени, чем ему, Михаилу Горскому и некоторым чистоплюям – интеллигентам, и он имел законные основания поддержать атаку против Полкиной, но только ПОДДЕРЖАТЬ. Основными атакующими должны были быть те, кого она действительно и всерьез обокрала – в том числе своего учителя Пухова – и чьи идеи выдавала за свои, якобы пионерские и оригинальные. Однако всерьез ограбленные сделали всего один залп (притом – не все) и отошли назад – в сторону, выпустив вперед себя одного Горского и наблюдая за тем, как он кромсает ее работу и как она не решается ответить ему публично ни единым словом. Но раз он был наказан за торпедирование диссертации Полкиной (однако не за то, что он принципиально неверно выступил против безнаказанности плагиата), то, следовательно, Небеса поставили ему в вину другое – насколько правомерно лично он, Михаил, участвовал в этом деле. Он вспомнил, что один из посылов, которым он руководствовался перед тем, как решить вмешаться в Полкинскую аферу, был тот, который придал ему бесконечно любимый и почитаемый из числа лучших писателей мира Уильям Фолкнер. Один из его Йокнопатофских героев – симпатичный, мудрый и скромный разъездной торговец швейными машинами В. К. Ретлиф (Владимир Кириллович – скрывавший, что назван так в честь своего русского предка), вмешался в личную жизнь одного слабоумного, испытывавшего любовную страсть к корове, не только потому, что он вообще принципиально против скотоложества, но еще больше потому, что ОН МОЖЕТ ЭТО СДЕЛАТЬ – хотя были у слабоумного и более заинтересованные в его нравственности и поступках люди – родные, близкие, владелец коровы, наконец. Но история с Полкиной и то, что за ней последовало в походе, заставляло, пусть и нехотя, но признать, что способен крупно ошибаться даже такой безусловный гений литературы как мистер Билл Фолкнер, почти инженер человеческих судеб. И теперь делом уже самого Михаила было уяснить, чем в высшем смысле и в абстракции он должен был исправить или пополнить свои воззрения ради того, чтобы избежать дальнейших ошибок, не отступаясь от убеждений и принципов. К счастью, на сей раз он пришел к итоговому выводу очень быстро (что неудивительно, учитывая, какому назидающему воздействию совсем недавно подвергся) – в его философском Кредо – или Регламенте управления развитием и совершенствованием Мироздания – не хватало еще одного Принципа. А именно: Принципа недопустимости пресечения каким – либо субъектом чужой экспансии, не задевающей его непосредственно и существенным образом.

Если отправляться от случая с Полкиной, ему было почти все равно, кандидат ли она наук или нет – разве что немного досадно, что бездарь путем беспардонной кражи формально в системе советской науки поднимется на ступеньку выше его и окажется вровень с теми, кого обокрала – те «остепенились» раньше ее. Главная мотивация Михаила для того, чтобы вмешаться в дело, заключалась в том, что он хотел убрать с физиономии Полкиной ту улыбку безнаказанности и недоступности для наказания за кражу его материала, который она якобы «потеряла». Улыбку он, безусловно, с наглой физиономии стер, но при этом далеко шагнул за пределы допустимого возмездия, особенно когда заинтересованные в крушении Полкиной люди любезно предоставили ему возможность все сделать одному и без них. А ведь как всякий сущий, Полкина имела от рождения право на собственную экспансию. Другое дело – была она праведной или нет. Но за это Полкиной надлежало отвечать перед Всевышним, в крайнем случае – перед непосредственно ограбленными, которые имели как прирожденные консерваторы законное право противостоять грабительской экспансии Полкиной, но уж никак не Горский. Если же рассматривать дело принципиально в более широком плане, Михаилу предстояло решить еще более важный вопрос – означает ли существование Принципа недопустимости пресечения чужой не задевающей экспансии, что нельзя вмешиваться в ход не задевающих тебя непосредственно поползновений и покушений с чьей-либо стороны, если они, например, происходят на твоих глазах? Что, нельзя противостоять бандитскому нападению на кого-то, если ты в силах его пресечь или защитить жертву? Наверное, в каких-то случаях, можно и даже должно. В каких? Когда представляешь, что безнаказанно творимый бандитизм если не сегодня, то завтра может обратиться против тебя. Если дорвавшийся до власти политикан устанавливает личную диктатуру, начинает расправляться со своими прежними активными политическими противниками, к числу которых ты себя не относил, то появляются достаточные основания выступить против расправы, поскольку в дальнейшем диктатор займется приведением «к общему знаменателю» уже всех, в том числе и тебя. Однако сам Принцип подобными случаями не подрывается. Если тебе не нравится чья-то вера в Бога, поскольку она не совпадает с твоей, это не может быть законным поводом для враждебных и тем более истребительных действий против инаковерующих. Если какая-то компания, основанная на неправедные деньги, выпускает легальную продукцию, лучшую, чем у конкурентов, то это не повод для компрометации продукции (хотя может быть поводом для разбирательств по закону с ее производителем), даже если эта продукция конкурирует с твоей. Однако в самом общем смысле этот Принцип предостерегает всех смертных от устремлений установить в мире Добро именно по своему разумению, поскольку на самом деле это представляет собой покушение на исключительную Прерогативу Всевышнего, которое обязательно будет караться и пресекаться Свыше. Ибо вселенская справедливость и совершенствование Бытия в Мироздании безусловно относятся только к компетенции Создателя – и ничьей больше!, – ибо никто иной не имеет представления, в чем в целом состоит Божественный Промысел, а знание этого Промысла в назидательных частностях не дает ни малейших оснований кому бы то ни было воображать, будто он имеет и право и возможность переделывать Мироустройство.

Вот что, оказывается, лежало в основе всего случившегося на Угличском плесе Волги. Вот что побудило Всевышнего путем основательнейшей встряски и ума, и совести, и всего существа Михаила заставить его постичь после анализа всех событий последнего времени нужную Истину – нужную ради того, чтобы состав Принципов Регламента стал достаточно полным для разрешения проблем Бытия и правильного понимания происходящего в Мире. Иначе чем, кроме как этим, можно было бы объяснить что Марина, Ньюта, Бетси и Михаил были буквально выхвачены из прочных объятий Смерти? Это означало также и то, что Вседержателю Судеб было Угодно дать Михаилу Горскому завершить в достаточно полном виде главный труд его жизни – скорей всего потому, что Господу Богу это было нужно именно от него. Цена, которой Михаил достиг необходимого прозрения, по человеческим меркам была высока, но в сравнении с важностью постигнутого это была плата по очень льготному для него прейскуранту, если вообще даже для образности может быть употреблено такое понятие как прейскурант и цена для описания Милости и Взыскательности Божией.

В дальнейшем Марина и Михаил не раз совершали походы в мае к месту своей несостоявшейся гибели. И не только для самоутверждения – хотя и для этого тоже – уж больно привлекательной красотой обладали эти Волжские плесы.

В цену постигнутого безусловно входило и то, что Михаил пообещал Господу Богу в случае возвращения Ньюты домой – не препятствовать директору Пестереву и его клевретам убрать его из института.

Между тем развязка быстро приближалась. Григорий Вальцов, давший Михаилу разрешение на отпуск за свой счет для поисков Ньюты, взял на себя ответственность за такое решение, как хотелось надеяться Михаилу, все-таки скорей в память о весеннем походе из озера Каменного, по реке Каменке, затем по реке Граничной вверх до озера Серемо – и далее с волоком на реку Серемуху и по озеру Селигер, в который десять лет назад на байдарках Михаила и Марины ходил и сам Григорий, и тогда еще казавшийся приличным человеком Валентин Феодосьев и еще двое сотрудников, да, скорее в память об этом, чем ради того, чтобы в период подготовки к изгнанию Горского Михаил не болтался под ногами. На какое-либо иное выражение содействия себе Михаил со стороны заместителя директора Вальцова и не рассчитывал. Оно и в самом деле оказалось последним.

Когда Михаил явился на работу, Вальцов поинтересовался лишь одним: «Собаку, конечно, не нашли?» Он знал, что для Михаила значит собака. – «Нет, нашел», – возразил он, и разговор на этом иссяк. Оба знали, что через десять дней дело будет закончено и чем именно оно завершится. Вальцов не знал только одного – что Михаил не будет этому противодействовать. Остальное, в том числе то, на чьей стороне выступит Вальцов, было уже вполне предопределено.

После заседания научно-технического совета института, на котором его кандидатура на конкурсную должность была провалена голосами шестнадцати членов (в том числе и Вальцова с Феодосьевым, не говоря уж о Полкиной) против шести (вместо двух, как полагал Михаил) он не отказал себе только в одном небольшом удовольствии – попугать заместителя директора института по кадрам и режиму Картошкина, который в самом начале следующего рабочего дня поспешил «обрадовать» Горского. На это Михаил спокойно ответил, что видит нарушения в процедуре проведения конкурса по своей кандидатуре и намерен не оставить это без внимания. Картошкин, отвечавший за организационную работу по подготовке провала Горского, был покороблен, но вида постарался не показать, заявив, что никаких нарушений не допускалось. Однако он был заметно встревожен, поскольку у Горского была репутация человека, который никогда не бросает слов на ветер. Результатом переговоров по этому поводу между Картошкиным и Пестеревым было предложение администрации дать Михаилу такую характеристику, которую он пожелает. Михаил согласился.

Но не успел он оформить свое увольнение «по собственному желанию» (в его случае эта официальная формула уступала по точности простонародной «по собственному желанию директора»), как Дало о Себе знать Небесное удовлетворение тем, как он выполнил свой обет не противиться принудительному удалению из института – ему сообщили, что он принят в институт патентной информации, где о нем хлопотали знакомые и куда он действительно хотел поступить. Там Михаил и проработал до завершения своей трудовой деятельности, если считать таковой только работу по найму. Слава Богу, трудиться по призванию он продолжал и по сей день, и при всей своей лени Михаил надеялся, что Всевышний даст ему способность и возможность работать в этом смысле до конца.

Институт патентной информации оказался первым и последним местом службы, где у него со всеми близкими начальниками сложились хорошие и ровные деловые отношения. Нравилась ему и атмосфера, в которой он находился. Тут собралось на удивление много интеллектуалов, что резко отличало данный институт от других коллективов, известных Михаилу. Он затрачивал гораздо меньше энергии на службе, чем прежде. И не потому, что мог валять дурака, а потому что обстоятельства не вынуждали его постоянно обороняться от нападений на свои позиции и собственно на личность.

Именно в тот период, когда Михаил работал там, он завершил свой основной труд системным объединением всех Принципов в Регламент, достаточный для описания всего, что происходит в проявленной Вселенной вокруг нас. Это позволило ему в дальнейшем вновь вернуться к литературной работе, к которой, казалось, он уж утратил прежний интерес, хотя рассказы он продолжал писать все время. Поэтому Михаилу на первых порах было удивительно, что его вдруг потянуло взяться за роман. Он представлял, какой величины должно стать задуманное и сколь долго оно будет изматывающе, требовательно взыскивать его силы, терпение и время, которого вполне могло не хватить. Михаил поневоле вспомнил настораживающий пример Александра Исаевича Солженицына. Великолепный автор «Одного дня Ивана Денисовича» – действительно одного из шедевров мировой литературы – по ходу своей огромной литературной работы писал все хуже и хуже, очевидно, не потому, что растратил талант, а потому что перестал взыскательно относиться к качеству написанного «за один присест». И все из-за того, что боялся не успеть изложить вообще все то, чем была полна его голова. Отказ от долгой работы над рукописями безусловно привел к тому, что труды Солженицына потеряли многое от своей прежней образности и привлекательности, обесцветились и подровнялись под средний публицистический уровень и стиль. Михаил не сомневался, что перед ним стоит та же проблема цейтнота, однако решил работать как прежде – так долго, покуда сам не удостоверится, что сделал то, что собирался, не думая о том, успеет или не успеет. Впрочем, нет – напоминать об этом он все равно собирался – и напоминал, поскольку лень у него была совсем не Солженицынская (если у Александра Исаевича вообще был такой грех). Работа шла то туго, то споро, и постепенно далеко не целиком представлявшийся самому автору замысел приобретал определенность и стройность, которая выглядела близкой к необходимой. И первый вариант большого романа – такого большого, какого он от себя и не ожидал – был написан от начала и до конца. А дальше, каждый раз после перерывов, пошли перечтения с попутной правкой и дополнениями. В результате роман безусловно улучшался, но Михаил не спешил радоваться —чувствовалось, что эта вещь его еще помотает. И помотала. Но чем больше она взыскивала с него, тем дороже становилась его уму и душе. Михаил уже и вспоминал про себя о многом испытанном, виденном, передуманном не как-то неопределенно и произвольно, а в тех словах и выражениях, которые нашел для книги. Самоцитирование не вслух, а про себя не было грехом, а в деле оно даже помогало. Если что-то из жизни вспоминалось через хорошо запомнившийся собственный текст, это значило, что данный текст отработан как следует.

Впервые Михаил проникся уверенностью в этом после написания своих первых походных рассказов, потом повести о жизни и любви, о восхождениях и горных красотах, завораживающих людей, которые зовут их в альплагеря, а оттуда уже на вершины.

Удавшиеся тексты кристаллами откладывались в памяти подобно тому, как кристаллами входили в создание грандиозные горные сооружения и отдельные пики, врезавшиеся в небо скальными и ледовыми стенами, гребнями, ребрами, какие не смог бы ни измыслить, ни тем более соорудить в Натуре никто, кроме Высшего Творца. Одна только Марина рисовалась Михаилу в своем роде совершенно особой вершиной среди других прекрасных женщин, объединяющей высоту Эвереста и дивные формы Ама-Даблам.

Задолго до знакомства с фотографиями этих знаменитейших вершин он, еще будучи студентом и глядя из альплагеря Алибек на окружающие горы, глубоко проникся мыслью, что он здесь не для того, чтобы покорять вершины, брать их или побеждать, а только затем, чтобы самому покориться им и стараться их достигать. Представлять восходителей «покорителями гор» казалось смешно и глупо. Можно ли было, находясь в здравом уме, постичь, кого там, наверху, покоряли альпинисты кроме себя, своей немощи, страхов и такназываемого «здравого смысла», доказывающего, что гораздо надежнее и необреминительнее никуда не лезть, не уродоваться в этой проклятущей работе против силы тяжести и вообще в преодолении ненадежности своего бытия? В каждом новом восхождении, сколько бы их ни было за спиной, надо было стараться покорять себя – от начала и до конца восхождения или до вечного конца – смотря как решат отнестись к тебе горы и Тот, кто их создал. Горы не любили людей, опьяненных своими успехами. В их духе было взыскивать с человека все его способности – волевые, физические, моральные, Бахвальства же они вообще не переносили и не прощали. Иных бахвалов гнали вон с позором, иных калечили, чаще же убивали. Им это было ничто. И людей с великолепной физиологией и органической силой они ценили, как правило, много ниже чем тех, кто проявлял высокую силу духа и желание ни в коем случае не отступаться от лучшего в себе даже под страхом смерти. Но не только бахвалы – и чересчур большие умники были им не по вкусу, если их ум не признавал априори того, что успех восхождений прежде всего зависит от них, от гор, и лишь потом от ума восходителей.

В глазах Михаила чрезвычайно впечатляющим подтверждением его внутренней уверенности – скорее даже убеждения – выглядела история одного из корифеев официального советского спортивного туризма. Его фамилия была Гельфгат. Михаил не был знаком с ним лично – и потому даже не знал его имени – но по публикациям в туристской периодике часто встречал подписанные им статьи с разборами причин неудач, аварий и гибели людей в походах. По всему чувствовалось глубокое знание автором сути дела, и каждый его анализ выглядел убедительным, если не считать пустяка – в них совершенно не отводилось места такому фактору как форсмажор, то есть непреодолимая сила обстоятельств или непереносимая для большинства обыкновенных людей комбинация нескольких по отдельности переносимых воздействий природных сил, особенно если людские силы находились в истощении или упадке. Гельфгат, по-видимому, стоял на других позициях. Ему постфактум были ясны все упущения и нарушения правил – как формальных, сопутствующих официальному оформлению похода каждой самодеятельной туристской группы, претендующей на спортивные разряды и звания, а также на первенство Союза, так и выработанных хорошей туристской практикой. Вывод же всегда был таков: не было бы таких-то и таких-то упущений, нарушений и ошибок, все бы обошлось, никто бы не погиб, а аварийность была бы исключена. А ведь бедствующие в походах люди, особенно по маршрутам большей сложности, чем они проходили раньше (а без этого какой может быть рост мастерства?), сталкивались с мощью стихий, которую далеко не всегда можно представить себе заранее, нередко предельно измотанными и сильно недоедающими. И когда на них обрушивались неожиданный мороз, шторм или вызванные тектоническими толчками лавины, обвалы или – много чаще – дожди, а с ними опасные паводки, селевые потоки, да мало ли что еще – тут могли притупляться умственные способности, ослабевать воля и даже желание продолжать жизнь в убийственной обстановке. Поражения не украшают никого – ни во мнении окружающих, ни в своем собственном, но от них не был гарантирован никто из смертных, не ведающих своего будущего и, тем не менее, стремящихся превзойти самих себя. Об этом Гельфгат в своих безусловно ценных разборах не упоминал никогда. Так в сопровождении публикаций Гельфгата шел год за годом. И вдруг зайдя в клуб туристов, чтобы посмотреть чьи-то отчеты, Михаил пораженно замер в коридоре клуба перед некрологом, посвященным сразу двум лицам. Первым там значился Гельфгат. Ни причин, ни обстоятельств гибели не указывалось. Было сказано, что погибли они «трагически» на сборе инструкторов. «Еще бы не «трагически», если во время учебы», – подумал он. Немного времени спустя сотрудники отдела Михаила устроили по какому-то поводу вечеринку. Одна из сотрудниц пришла со своим мужем, весьма примечательным человеком в мире горного туризма. Лева Юдин прославился тем, что формально не будучи альпинистом, то есть не проходя специальной подготовки в альплагерях и не получая формального разрешения на спортивные восхождения, ухитрился в рамках туристских походов взойти на три из четырех семитысячников Советского Союза во главе своих групп. Его фамилию со скрежетом зубовным произносили адепты официального альпинизма – ведь Юдин мог стать «снежным барсом», совершенно не имея на это права! Такой – и только такой – могла быть реакция людей, защищающих свой элитарный огород от любых непрошеных и неоформленных проходимцев. Но Лева плевать на них хотел и продолжал успешно делать свое запретное дело. У него для этого хватало и силы воли, и энергии, и трезвости, и ума. Он был действительно и хороший радиофизик и хороший спортсмен.

Среди застолья Михаил вдруг вспомнил об оставившем его в недоумении некрологе, и решил, что уж кто-кто, а Юдин может все об этом случае знать.

– Скажите, Лева, – обратился к нему Михаил, – вы не в курсе, что произошло с Гельфатом и его спутником?

К удивлению Михаила, Лева откликнулся на его вопрос с куда большей эмоциональностью, чем можно было от него ожидать:

– Вы знаете, Миша, это просто уму непостижимо! – воскликнул он. – Дело было на учебных сборах инструкторов горного туризма. Гельфгат их как раз и возглавлял. В тот день – кстати, в хорошую погоду – они отрабатывали технику прохождения травянистых склонов. Для начала он сам в паре с одним из участников взошел на небольшую горку, понимаете, даже не на какую-то бесснежную вершину в хребте, а всего лишь на некоторый пуп, от которого до гребня еще пилить и пилить. Вот на этом пупе они и присели, наблюдая с высоты, как поднимаются остальные. И вдруг вместе с каким-то пластом грунта как сидели, так и съехали вниз… – Здесь Лева тяжело вздохнул, а Михаил спросил:

– А что случилось? Землетрясение?

– Да нет! – Лева отрицательно покрутил головой. – Тектонического толчка не было. Во всяком случае, никто ничего серьезного не заметил. Возможно, при косом залегании пластов подтаяла какая-нибудь ледяная линза или еще что-то в этом роде, но вот двоих как не бывало!…

– Никогда не слышал ни о чем подобном, – признался пораженный Михаил.

– Я тоже, – печально подтвердил Лева.

Больше на эту тему они не говорили. Но Михаил еще в тот вечер подумал, продолжит ли Лева свои вызывающие восхождения после такого происшествия с известным и авторитетным спортсменом в простейшей горной обстановке, в хорошую погоду, когда не было и тени сомнений в том, что никакой опасности нет. Впоследствии оказалось, что Лева оставил походы в высокогорье. И наверняка не из-за страха гибели – рисковать ему приходилось множество раз, он и прежде это прекрасно сознавал, бросая официальному альпинизму вызов за вызовом. Но, видно, раньше он всегда считал, что имеет дело с ощущаемыми или явными угрозами, правильно оценивать вероятность свершения которых как раз и было его коронным коньком. Ему и в голову не приходило ждать выпада со стороны чего-то невидимого или неощутимого. Но гибель Гельфгата помогла ему осознать простую вещь, которая как таковая никогда не занимала его ум, хотя в принципе была ему известна – жить где бы то ни было опасно само по себе, но в горах, безусловно, особенно. Извечно существующая область неустойчивых равновесий, нестационарных процессов, скрытых потенциалов и сомнительных сдерживающих механизмов, тайных пусковых пружин. И будь он хоть трижды официально подготовленным и допущенным к восхождениям альпинистом, в невозможности распознавания всех скрытых, латентных угроз в обстановке гор это ничего не меняло. Ходить по уму, как он ходил до тех пор, все равно на самом деле означало соваться в зубы к черту на авось, а так – на авось – он никогда ходить не собирался. С его-то головой…Ведь съехать со склоном с пупа у Гельфгата было, пожалуй, меньше шансов, чем в своей московской квартире вместе с исправным балконом загреметь со стены дома вниз, на тротуар.

Михаил уже почти засыпал, когда в его мозгу вновь всплыл вопрос, для чего это Галя оказалась на его берегу, а не на том, вполне схожем, на котором был ее бивак? Он представил себе ее лицо, вопрошающий взгляд, к тому же еще и призывающий. Смешно! К чему еще призывающий, кроме простого совета? К сексу? К любви? Тем более смешно! Чтобы к нему, старику, за этим делом обратилась вполне сексуально устроенная молодая женщина из подходящей ей по возрасту компании? Абсурд! Пусть он даже желанный из-за безлюдья, но это все равно абсурд! Подарков в ненаселенной тайге вообще не бывает, тем более в виде сексуально изголодавшихся женщин, и кому – отнюдь не выглядящему особо одаренным самцом человеку, даже если не принимать во внимание его возраст.

Возможно, конечно, что Галя испытывала недовольство любовником, безотносительно к тому, встретился ей в походе кто-то еще или нет. Возможно. Но все-таки странно. Раньше-то этот любовник ее наверняка устраивал, если пошла с ним в этот поход. Значит, что-то новое открылось ей в нем именно здесь? Неужели «синдром Вадима»? А почему бы и нет? Вадим тоже был крепкий мужик, не менее крепкий, чем Галин Игорь. Пока не познакомился с Кантегиром. Но опять-таки заболевание Игоря тем же синдромом совсем не обязательно должно было сделать Михаила более желанным для взыскательной, норовистой и, главное, молодой Гали. Глупо же думать, что ей может грезиться старик вместо мужчины в самом соку, определенно глупо. Ну, а о глупостях не стоило мечтать. Михаил удовлетворился этим доводом. И следом заснул.

Утром Михаил бегло перебрал в уме свои догадки о Гале, Игоре и их компании, и сделал вывод, что ему лучше будет остаться здесь еще на один день, чтобы отпустить от себя подальше и этих опаздывающих из отпуска людей, и их проблемы, чтобы никто не нарушал его уединения и не распространял своих беспокойств на него.

– Очень надо, – проворчал он про себя. – У меня и без них проблем хватает. Может, когда человек один, у него кругом одни проблемы.

Однако, поразмыслив, признал, что это все же преувеличение. Раньше, в молодости, их было несравненно больше. Но теперь – нет. Всего несколько наперечет. Стараться соответствовать Марине во всех позитивных смыслах. Делать все, что возможно, для поддержания духа молодости и жизненной энергии в Марине и в себе. Писать о постигнутом за время жизни. Развивать свои взгляды относительно мироустройства и собственного пути. Продолжать приобщаться к Божественной красоте Промысла Создателя и в абстракции, и в естестве. Готовить свое сознание к переходу в Мир Иной. И, наконец, попытаться передать собственным потомкам как можно больше того, что наверняка может быть им полезно. Кажется все. И если всего этого кому-то может показаться немного, то только не ему, в данный момент одинокому страннику, которому Бог дал возможность путешествовать так, будто Земля еще не перенасыщена народонаселением и всяческими свидетельствами перерабатывающей и истребляющей ее естество цивилизации, будто он и впрямь странник домоторной эпохи, как и Олег Куваев, хотя только благодаря моторам оба они – и Куваев, и Горский, и иже с ними могли в настоящее время добираться до все еще диких мест.

После завтрака Михаил залез обратно в палатку и сел писать. Неведомо почему, но его сразу потянуло рассуждать о состоянии общества близкого будущего, когда успехи цивилизации позволят людям не надрываться ради добывания хлеба насущного – и многого чего еще. Что тогда сможет предотвратить убийственные последствия праздности скучающих, незанятых творчеством людей? Ведь очень скоро обнаружится, что усилий одержимых творческим зудом людей, работающих по призванию или просто не выносящих безделья – а таких ненормальных в соответствии с Гауссовым распределением признаков во все времена находилось не больше шести процентов – можно будет содержать все остальное человечество. К чему приведет его освобождение от обреченности вкалывать просто ради поддержания жизни или еще ради обретения комфорта? Может ли стать благородным и благодатным в кои-то веки обретенный досужий образ жизни – мечта, которой манили за собой коммунистические демагоги?

Энергия, которой от роду наделен каждый живущий, обязательно требует своего применения. Если ее нельзя использовать в буквальном смысле этого слова, то есть применить с пользой, то она определенно найдет себе применение в другом деле, поскольку обязательно будет тиранить душу сознанием напрасно и скучно проходящего мимо времени, растрачиваемого без всяких интересных занятий в жизни. Когда у человека нет естественной благой заинтересованности, у него появляются интересы иного рода – неестественные и противоестественные.

Чем занимает себя праздный человек?

Во-первых, он может с интересом отдаться чтению, знакомству с культурными ценностями разных веков, с историей человечества и географией Земли как в кабинетном варианте, так и в активном, то есть путешествуя.

Может самостоятельно осмыслять все увиденное и познанное, может следовать в познании за другими философами.

В большинстве случаев это ведет свободного от нужды человека ко благу, поскольку облагораживает и расширяет его душу и ум.

Правда, издержки возможны и на таком пути. Разве безудержное любопытство, даже нескверная любознательность, не способна заставить человека, не считаясь с табу, установленным Господом Богом, вламываться в запретные для смертных сферы? Очень часто способна. Какова может быть расплата за покушение на Прерогативы Всевышнего? Бесславное уничтожение и того, кто это посмел сделать, и того, что он успел натворить.

Во-вторых, человек может использовать свободу для своего физического развития, для занятий спортом в том или ином виде, наряду с прежними изобретая новые, состязательные или непретенциозные. В общем как будто неплохо. Какие издержки могут быть? А вот какие. Безудержное погружение в борьбу за первенство в амбициозном спорте и использование ради побед допингов и анаболиков, когда не хватает естественного прироста ресурсов тренируемого организма для достижения небывалых результатов.

Изобретение суперэкстремальных видов спорта и занятий, где практически каждое выступление – выход на схватку со смертью, когда неудача приводит человека к физической гибели гораздо вероятней, чем к поломкам и увечьям. А также к раздуванию нездорового интереса сторонних наблюдателей, не имеющих подобной смелости и силы воли, физических способностей и желания их развивать, но поощряющих своим интересом и дарами спортсменов – экстремалов к еще более дерзким вызовам, в конце концов к безумствам. Могут ли нравиться соревнования в безумствах? Оказывается, очень даже могут. И не поймешь, кому больше – тем, кто их практикует или кто наблюдает – часто почти профессионально, не отрывая зада от кресла перед телевизором или от скамейки в зрелищном сооружении. Кстати, хлебом и зрелищами уже давно разложили своих полноправных граждан римские императоры – разложили накрепко – вплоть до гибели империи, культуры и множества подданных, точнее – граждан, содержимых в праздности за счет рабов.

В-третьих, человек открывает для себя почти неограниченное поприще разврата, понимая под этим словом настолько нездоровые и безудержные занятия естественными делами – такими как секс – или неестественные – например, такие как азартная игра в карты, в рулетку, в тотализатор, или совсем противоестественные – такие как пьянство, доводящее до полного алкоголизма, потребление наркотиков и психотропных средств, то есть всем, что приводит человека в скотское или невменяемое состояние, к моральному, ментальному и физическому распаду – вплоть до гибели не только тела, но, по всей видимости, и бессмертной души (или ее обратной трансформации – от души человека к душе чего-то бесспорно гадкого и примитивного).

Таковы, в общих чертах, могут быть приложения энергии праздных людей. Сфера культурного роста, совершенствования сознания и породы, сфера азартной состязательности в занятиях, доступных немногим, но с не менее азартным интересом наблюдаемых со стороны многими (то есть в определенном смысле экспансивный эксгибиционизм, пользующийся массовым спросом). Сфера увлекательного убиения в себе того, что представляло собой в людской породе то достоинство, которое отличало человека в высшем смысле от других известных ему существ – как обладателя одновременно разума, любви, способности к созидательному творчеству и познанию тайн мироустройства, благоговейной увлеченности и упорства, сознания долга и самодисциплинирующей морали. Так могут использовать время жизни праздные люди, становясь кто удачливыми и все более совершенными в ходе своей свободной экспансии; кто весьма кратковременно удачливыми, но в основном только для себя; кто становясь бедствием и позором человеческой породы и самих себя, выбрав путь кажущихся обретений, приводящий, однако, к растрате человеческой сущности и к быстрой гибели, а если и не к ней, то к долгой деградации.

Если посмотреть на то, какая доля людей отдает свои основные предпочтения тем или иным занятиям, то в целом картина окажется весьма неутешительной.

Своему свободному культурному развитию, продвижению к духовному, ментальному, нравственному и физическому совершенствованию отдадут в лучшем случае процентов пятнадцать людей, включая в это множество всех, кто стремится хотя бы к какой-то одной из перечисленных целей, не только сразу ко всем, сходящимся в одну великую цель – стать достойными того, чтобы Создатель принял их к Себе, признав заслуживающими избавления от череды рождений и смертей в разных воплощениях в плотных мирах.

Остальные выбирают иные цели и, соответственно, иную участь.

Приятный секс, увлекательный секс, вначале спутник любви, достаточно скоро порывает с любовью, становясь все менее разборчивым, неограниченным изнутри, капризным и жаждущим жгучих ощущений, которые чем дальше, тем больше притупляются и оттого побуждают искать все более жгучее, необычное, отдаленное от естества. Что следует за этим? Утрата способности любить партнеров при сохранении любви к занятию «любовью». Риск заражения СПИДом и венерическими болезнями. Исключение себя из непрерывной череды поколений при увлечении исключительно гомосексуальными связями.

Развитие наклонностей к неуважительному отношению к партнерам, к сексуальному насилию и к педофилии. Пройти весь такой путь недолго. А в атмосфере праздности трудно на него не ступить.

О вреде алкоголя и зависимости от других наркотических и психотропных средств можно не говорить. О нем известно не только тем, кто наблюдает со стороны, но и самим насмерть привязанным к химии.

Разумеется, не все посвящают себя какой-то одной увлеченности или страсти. Одни благородные увлечения можно комбинировать с другими благородными увлечениями, но можно и с неблаговидными или вовсе порочными. Пороки, в свою очередь, можно разбавлять занятиями благой направленности – точно так же, как одни пороки можно совмещать с другими пороками.

Рискующие, увлеченные, пассионарные экспансионисты идут пионерами впереди категорий людей любой направленности, ищущих занятий самим себе. За ними тянутся последователи меньшей страстности, и таких уже много больше – когда на один порядок, когда на два или три.

Среди хорошо образованных и даже широко эрудированных людей не так уж много действительно способных к самостоятельным, серьезным, оригинальным, творческим свершениям.

Что могут делать менее одаренные? Восхищаться и честно следовать в свите корифеев, вполне сознавая, что там им и место, или завидовать, убеждая себя, что корифеи не заслуживают своего места и славы, что они на самом деле ничуть не хуже корифеев и лишь случайно не преуспели – такие становятся изобретателями – очень часто удачными изобретателями – способов мешать и вредить успешно работающим творцам. Очевидно, характер деятельности завистников никогда не изменится – так же как и всяческих разложенцев, готовых продать душу дьяволу за получение текущих удовольствий. Ни тех, ни других ничто изнутри не остановит, своих тормозов у них уже нет. Стало быть, эта задача – остановить их – ляжет на плечи окружающих и отчасти – на общество в целом.

Да, вряд ли человечество сумеет достойно использовать свое раскрепощение от угнетающей необходимости зарабатывать на еду, одежду и комфорт для себя и своих детей. Разве можно заставить людей трансформировать стремление к приобретательству вещей и к власти над другими в стремление к обретению духовного, умственного и нравственного совершенства? Наверняка нет. История всех веков доказывает это. Покуда преображение не случится внутри человека, до него никто не докричится, не дозовется. А если его силой принуждают исповедывать какие-то убеждения, то они очень быстро испаряются с поверхности сознания, как только будет убран гнет – в глубину-то они все равно не проникают.

Ну, а культурного скачка внутри духовной сущности каждого человека в массе людей ни за что не дождешься. Даже с более очевидными и гораздо более простыми проблемами ни в одной стране не научились справляться. В бедных странах с ужасающе высокой рождаемостью невозможно уговорить граждан существенно ограничить деторождение, без чего у них нет никаких перспектив улучшить свое положение, избежать голодовок, выйти из нищеты. В богатых странах с низкой рождаемостью трудно убедить граждан рожать больше детей, чтобы их экономическая и военная мощь существенно не упала, из-за чего они могут стать добычей бедных и алчных, а, главное, более многолюдных нищих стран, готовых на любую агрессию с любыми жертвами со своей стороны, чтобы избежать гарантированной голодной смерти.

Конечно, для планеты Земля было бы гораздо лучше, если бы ее людское население снизилось где на порядок, где на два, где на три. Тогда антропогенная нагрузка на природу стала бы переносимой для нее, а это обеспечило бы перспективу достойного выживания человечества, но пока-то ее нет, и это всерьез никого, кроме гринписовцев, не пугает. С уменьшением народонаселения сразу снизилась бы острота конфликтов между соседями. Более того – каждый человек в сознании других людей приобрел бы индивидуальную ценность, а не выглядел бы соперником – претендентом на чужое пространство из враждебной страны. Да и в своем собственном государстве люди меньше бы нуждались в управлении их частными делами и частной жизнью со стороны властей. Это было бы одной из предпосылок для осуществления старой и воистину благородной мечты анархистов – идеалистов – таких как князь Петр Алексеевич Кропоткин – об эпохе безвластия и свободы от каких-либо лиц или структур НАД человеком. Но для жизни в такую эпоху должна была бы осуществиться и другая, куда более трудно осуществимая предпосылка – чтобы каждый человек управлял собой так, словно он действительно управлялся самим Господом Богом, находящимся внутри него. Но разве люди таковы? До сих пор они представляют Бога вне себя. Конечно, в большинстве своем они признают над собой Его Власть и знают, что она безгранична безо всяких изъятий, но лишь некоторым святым удалось превратить свое сердце и разум в настоящее вместилище Божественной Сути и Божественной Любви НЕ К СЕБЕ. А без этого кто ж сумеет осуществлять свое долженствование на Земле, не наделав грехов, и без того, чтобы сначала справиться у своего эгоизма, стоит ли что-то делать в чью-то пользу, или лучше не делать и тем избежать ущерба для себя?

Поэтому в механизм самостоятельного управления собой наряду с эгоизмом, правда, не всегда, Свыше внедряется и совесть, заставляющая душу заболеть сознанием своих грехов и их неискупимости простыми мерами. Ну, а без Бога внутри в управление отношениями между людьми по необходимости вмешиваются государство и общественные органы, нормируя допустимые пределы экспансивности каждой отдельной личности ИЗВНЕ. И какие формы принимало это социальное вмешательство в индивидуальное существование? Чем характеризовалось время господства каждой из этих форм?

Первобытная община. Дикость. Основное время уходит на добывание пищи. Остальное – на элементарный отдых, включая секс в общинном промискуитете. Авторитарная власть вождя, разделенная с властью шамана. Первобытный коммунизм в канун социального расслоения «по способностям»: лучший воин – вождь; лучший провидец и колдун – шаман; лучший охотник, лучший рыбак, лучший бортник – вот элита первобытной общины.

Рабовладельческий строй. Почти абсолютная скверна – как для тех, кто развращенно и безответственно властвует над бесправными рабами, так и для тех, кто под страхом мучительства и смерти не смеет сопротивляться рабовладельцу.

Божественый дух и в той, и в другой категории уродливо деформирован, хотя и по-разному. Попирая чужое достоинство и жизни, рабовладелец, тем не менее, мог использовать свой почти безграничный досуг и для творческих мечтаний. Часть из них воплощали в жизнь рабы, которых не спрашивали, возможно ли сделать что-то затеянное властителем на уровне той техники, которая тогда существовала. «Делай – или умри!». Естественное усиление тенденции к абсолютной власти верховного вождя, который объявляет себя заодно и Богом – не просто верховным вождем. И он уже с рабовладельцами обращается как со своими рабами. Ну, что ж. Отношения «раб-господин» транзитивны. Порабощающий сам становится рабом.

Феодализм. Светлые проблески в ночи рабства. Личная зависимость плебея от властителей любого иерархического положения почти неотличима от рабской. Господин почти неограничен в том, как он распорядится своей собственностью, в том числе крепостными крестьянами и воинами. Их он судит своим судом. В итоге постепенно формируется система монархического абсолютизма, преодолевающего самостоятельность и самодеятельность феодалов в военно-политической области. Взращивание капитализма в недрах феодализма происходило снизу – от предприимчивых купцов, банкиров, ремесленников и крестьян (этих капиталистов феодалы старались обдирать) и сверху – от аристократов, включавшихся в процесс неземельного бизнеса и эксплуатации и, естественно, патронировавших собственный бизнес изо всех сил.

Капитализм. Свобода и власть тех, кто богат – независимо от происхождения людей и их капиталов. Совершенствование эксплуатации наемного труда в комбинации с машинной технологией для ускорения обогащения. Самоэксплуатация многих капиталистов, лично включающихся в трудовой процесс, главным образом в управление своими предприятиями или в разработку нужных им новых технических средств. Постепенное вовлечение работающих по найму в процесс капитализации на предприятиях ради социального умиротворения трудящихся и создание их заинтересованности в успехах капиталистического предприятия. Успешный переход от начальной острой классовой борьбы к классовому партнерству. Успешный переход от хаотического развития экономики, периодически потрясаемой кризисами перепроизводства, к системно управляемой экономике, сглаживающей кризисы до минимума, то есть до некатастрофического спада. Все большая ориентация производителей на искусственно разжигаемую алчность потребителей к товарам с новыми свойствами. Исключительно мощный всплеск науки и технологии на основе господства психологии все возрастающего потребления. Весьма заметное истощение из-за этого ресурсов планеты и возникновение угрозы прекращения жизни на Земле.

Углубление пропасти между относительно немногими процветающими странами и бедными странами-поставщиками сырья и особо бедными странами, которые почти никак не включены в глобальную экономику, обеспечивающую нужды стран-лидеров. Наряду с ростом культуры поощряется заказной критикой рост антикультуры под лозунгами авангардной культуры. Стандартизация стремлений к богатству и успеху, стандартизация культурных потребностей, деформация вкусов в пользу низкопробного «искусства». Нарастание конфликта между высокой материальной обеспеченностью граждан богатых стран и их духовной примитивизацией. Одновременно большая свобода самопроявления и самореализации каждой личности.

Социализм. Во всех его видах – диктаторский абсолютизм.

Марксов социализм. Основан на ошибочной и ложной теории возможности владения трудящимися всей крупной собственностью (якобы «общественная форма собственности больше соответствует общественному характеру организации производительных сил, чем частная форма собственности»). На деле всей крупной собственностью владеет узкий круг коммунистической олигархии, в первую очередь – первое лицо в этой олигархии, используя свое положение исключительно в эгоистическом стремлении распространить свою власть в мировом масштабе или, как минимум, сохранить ее навсегда в уже покоренной части мира. Принудительно внедряемая в мозги подневольных граждан марксистская идеология. Обязательная личная преданность вождю – верховному правителю под страхом смерти. Идеологический прессинг такой мощи, что даже вожди становятся жертвами собственной демагогии. Всевластие над гражданами органов госбезопасности, осуществляющих террористическое управление и воспитание всех слоев населения до членов партолигархии включительно. Воспитание масс в духе коллективизма, когда никто не смеет без соизволения начальства поднимать голову над общей массой. Контроль над мыслями во всех сферах: политики, науки, техники, культуры.

Результат – угнетение производительных сил. Искусственная занятость при мизерной зарплате. Вывод масс в ответ на обращение с ними властителей: «Они делают вид, что платят нам, мы делаем вид, что работаем». Полный проигрыш капитализму в экономике, особенно в продуктивности труда. Небывая агрессивность внешней экспансии.

Официальная проповедь интернационализма при фактическом выделении основного народа в качестве ведущей силы и «старшего брата» всех других народов. Поддержка любых людоедских режимов, которые заявляют о своей готовности строить социализм, как бы далеки они ни были даже от декларативного номинального желания делать это.

Национал-социализм. Идеология национально-расовой исключительности одного народа в сравнении с прочими. Ограничение капитализма как свободного частного предпринимательства с целью поставить его на службу государственным интересам высшей нации и расы. Государство тотального полицейского контроля и террора в отношении всех несогласных и расово-чуждых элементов. Агрессивная экспансия с целью установления господства высшей нации и расы над всем миром.

Религиозный социализм. Комбинация средневекового мракобесия, монопольно господствующей религии с элементами социалистического равенства всех единоверцев из числа соотечественников и капитализма. Возможен только в странах, обладающих исключительно высоким показателем природных богатств, приходящихся на душу населения, которые востребованы экономикой развитых стран. Собственная экономика – исключительно потребительская и без продаж минерального сырья за рубеж обречена на крах. Как и все предыдущие виды социализма, имеет претензии на мировое господство под лозунгом торжества религии. Жестко абсолютистские государства во главе с монархом или диктатором, однако, экономически щедрые к своим коренным подданным в пору процветания торговли ресурсами страны.

Капсоциализм. Подправленный социализмом капитализм (подправленный в пользу бедных) и потому испорченный с точки зрения экономической эффективности. Наиболее привлекательная система для неинициативных или ленивых обывателей – до тех пор, пока и им самим не становится очевиден опасный проигрыш нормальному капитализму. Родствен «народному капитализму», при котором масса обывателей становится мелкими капиталистическими собственниками, но уступает последнему в экономической эффективности.

Не ограничивает предпринимательство ничем, кроме защиты прав трудящихся и высоких налогов. Разжигает вещную алчность, как и нормальный капитализм.

Анархо-социализм. Основан на идее отсутствия внешний власти над каждым индивидом. Подразумевает наличие весьма высокого нравственного начала в каждом человеке (при сильно ослабленным эгоизме), отправляясь от которого человек совершает только благие поступки для себя и других. Абсолютная утопия на перенаселенной людьми планете, причем людьми, далекими от необходимого внутреннего совершенства для обеспечения бесконфликтной жизни в обществе, не имеющем институтов власти. Попытки реализации анархизма неизменно перерождаются в бандитизм, при котором невозможна никакая сколько-нибудь приемлемая жизнь в обществе, но который вполне устраивает главаря банды.

Обеспечить благоденствие всех людей на Земле с точки зрения возможности реализации всего благого творческого потенциала каждого человека при обеспечении его разумных, то есть необходимых и достаточных для свободного творчества материальных потребностей и духовных запросов, не способна ни одна социальная формация. Идеальное поведение каждого члена общества, плотно контактирующего с другими людьми, невозможно из-за различия индивидуальностей и устремлений. Усреднение интересов граждан что в капиталистическом демократическом обществе, что в диктаторском псевдо-социалистическом – никогда не позволяет каждой отдельной личности воспринимать ограничения своей природной экспансивности как вполне устраивающие ее. Отсюда достаточно широко распространены разочарования в демократии при капитализме, хотя лучше такого типа строя пока ничего не придумано с античных времен.

Однако невозможность построения общества всеобщего благоденствия (или церковного «Царствия Божиего на Земле») в большей степени, чем от несовершенства всех известных и мыслимых типов социальной формации, зависит от несовершенства внутренней сути каждого человека – слишком эгоистичного несмотря на все усилия Великих Праведников и, к сожалению, немногочисленных достойных продолжателей их дела. И сейчас на планете почти не осталось народов (за исключением крайне немногочисленных и примитивных), которые бы в массе не заразились бы алчностью к обретению вещей и богатств, то есть не превратились бы из homo sapiens в homo haрiens (от русского слова «хапать»).

А каковы перспективы возникновения человека «нового сознания»? Какими качествами он должен обладать, чтобы стать полноценным и полноправным обитателем Царствия Божия на Земле? Знает ли кто-нибудь на самом деле хоть что-то определенное на сей счет?

Ведь речь должна идти не о монахах и не об отшельниках, отрекшихся от «мира сего» и удалившихся либо за стены монастырей, либо в какую-нибудь глушь вдали от людских поселений. Кстати, их жизнь в глазах «нормальных людей» совсем не выглядит привлекательной. И есть большие сомнения, что всем им удается пройти таким путем к поставленной цели. Что же в таком случае нужно предложить обывателю? Соблюдать десять заповедей (или иное их число)? Но эти заповеди устанавливают только нижайший должный гигиенический уровень в социальном общении, за исключением, пожалуй, Христова призыва возлюбить врагов своих больше, чем самих себя (это действительно более чем трудно для нынешних людей). Но даже остальные девять из Его заповедей человечество в целом не научилось как следует соблюдать во всех повседневных делах за две тысячи лет. Сколько еще тысячелетий надо отвести на то, чтобы был освоен этот нравственный минимум миниморум?

Слегка ограничивать свой эгоизм, жертвовать на благотворительность и покровительство культуре некоторые люди, как правило – состоятельные, уже научились и практически способны – разумеется, не выходя при этом за рамки затрат, которые не могут навредить их главному бизнесу – основному источнику, питающему их благотворительность и меценатство.

Они могут даже узнать, что одаривать приятней, чем получать подарки. Их действительно понемногу приближает к осознанию своего истинного долженствования перед Богом душевная радость от совершаемых благих поступков. Но достаточно ли этого для того, чтобы понять, что они САМИ, ОБЯЗАТЕЛЬНО САМИ должны осознать свое собственное индивидуальное творческое призвание и свой путь продвижения к Небесной Благодати здесь, на этой Земле – и вообще к Господу Богу, который Один может избавить человека от череды смертей и возрождений в том воспитательном (и самостоятельном) процессе, который обрабатывает наши души на этом свете, прежде чем они не сделаются пригодными Создателю для использования в Лучших Мирах?

Простое следование за лидерами даже самого высочайшего достоинства не приводит к серьезному облагораживанию природы тех, кто идет в толпе бездумно, как в стаде. Божественное озарение дается только тем, кто самостоятельно ищет Истину – с подсказками от праведников или без, но обязательно своими силами, своим сердцем и умом, хотя его и убеждают, что лучше всего просто слушаться официального духовного пастыря. Церковь – любой конфессии – должна признать, но не признает, что у каждого сущего – особенная душа с неповторимой комбинацией свойств и стремлений, которые Заданы в ней Промыслом Творца, особый ум, нуждающийся в применении и совершенствовании в том деле, в той сфере, которое Предзадано Господом Богом в Его Высших целях. А потому каждый, кому Дарована свыше свобода воли и свобода выбора занятий, должен сам выбирать себе путь – и при этом стараться не ошибиться. Потому что за неисполнение своего предназначения человек ответит Создателю как за серьезный грех. Никакая церковь в этом деле не поможет – в ней служат специалисты другого рода, и знаниями во всем Универсуме Знаний они не обладают. Да если бы и обладали! Разве пастырь – священник, тем более священник, компетентный во всех дисциплинах Универсума, может безотлучно находиться рядом с каждым верующим? Это лишь Прерогатива Всевышнего – быть Вездесущим со всеми сущими, верующими и неверующими. Последних Он тоже умеет использовать в своих целях вопреки их нигилистическим представлениям и воле (так что и им не стоило бы обманываться насчет свободы от Бога). Постоянно слушать Бога, который должен органично ощущаться каждым внутри себя – вот это задало бы верный курс каждому определяющему собственный путь – и никто и ничто больше. Церковь же всегда лишает человека большой доли его самостоятельности, не компенсируя его потери соответствующей помощью в выборе личного пути. Да, духовные указания бывают не лишни, но они слишком общи с точки зрения тех конкретных проблем, которые должен решать каждый сущий. Проповедники могут помочь осознать начальные позиции верующего, могут задать или указать некоторые цели и некоторые ограничения, с которыми он столкнется и должен будет считаться, но слалом среди препятствий все равно должен будет проходить он сам, один, а не кто-то, за чей пояс он будет вслепую держаться.

История доказала, что следовать непосредственно в кильватере даже за величайшими Учителями Божественной Мудрости, такими как Гаутама Будда и Иисус Христос непосильно ни их прямым ученикам, ни более отдаленным последователям без прямой помощи этих гигантов духа – вспомнить хотя бы, сколько раз Христос упрекал своих будущих апостолов в том, что они слабо верят Ему и плохо, с боязнью, следуют за НИМ – до тех пор, пока Он не наделил их сверхспособностями, и они вмиг оказались могущими проповедовать веру Христову на языках, которых никогда не знали, и не получили соответствующую их посланнической роли твердости духа.

И опять же история засвидетельствовала, сколько жесточайших войн и гнуснейших преступлений против личности не только одобрялись церковью, но и прямо навязывались ею и государям, и простым верующим во имя торжества идей величественных Мессий. Это свидетельствует о том, что духовенство и его иерархи вовсе не удосужились внимательно читать священные Писания, которыми обязаны были руководствоваться.

Прочитав Библию, Михаил был поражен, насколько часто действительный смысл ее текстов трактовался священниками извращенно и неверно. Очевидно, их воспитывали на трудах богословов – комментаторов и комментаторов комментаторов, а в первоисточник заглядывали через пень в колоду. Логический анализ заменялся навязанными штампами и заклинаниями. Догматика превалировала над священным духом. Не приходилось сомневаться, что со словом Божьим в буддизме, исламе, иудаизме дело в этом смысле обстояло ничуть не лучше, чем в христианстве. Везде происходили кровавые стычки между так называемыми «ортодоксами» и еретиками, между представителями разных толков в принципе одного и того же вероисповедования, в которых каждая сторона отстаивала только свою правоту и настаивала на греховности и богопротивности суждений и убеждений оппонентов. Что было делать обыкновенному верующему в такой обстановке? Следовать за теми, кто победил оппонентов в войне, в рукопашной схватке, в суде инквизиции или в шариатском суде? И это предлагается признать торжеством Истины в вере?

А как результаты побед догматического духовенства внедряются в сознание взрослых и юных верующих, достаточно хорошо изобразил Марк Твен в своем несравненном шедевре «Приключения Тома Сойера и Геккельберри Финна». Бедный Том воспринимал обязательное хождение в воскресную школу как страшнейшее наказание, при котором у него от скуки глаза лезли на лоб, а единственная мысль, возникавшая за этим лбом, заключалась в том, как бы с наименьшими потерями для себя отбыть его. Это надо уметь – ухитриться добиваться отторжения веры от верующего при такой принудительной церковной педагогике. Узурпировав право на преподавание Истины, церковники больше заботились о сохранении собственной выгоды от своей монополии, нежели о формировании глубоко осознанных убеждений у верующих.

Размышляянад существом информационных процессов в человеческом обществе вообще, Михаил пришел к выводу, что искажение Истины имеет место при любых коммуникациях в любом реальном познавательном процессе, не только в процессе приобщения верующих к Богу церковными методами. Анализ этого явления позволил Михаилу сформулировать три Закона Судеб Истинных Знаний, полученных смертными либо непосредственно от Всевышнего, либо благодаря их благочестивым трудам, одобряемым Свыше.

Даже если считать, что достигший или удостоенный прозрения имеет в своей голове Истину в чистом виде, он, пользуясь далеко не совершенным естественным и специальным языком, не имеющим понятийно-лексических средств для точной передачи значения новых понятий, не может без искажений и ложных или неточных трактовок передать свое откровение или открытие другим лицам во всей полноте и со всеми нюансами, исключающими кривотолки. О том, как давно было замечено наблюдательными и вдумчивыми мыслителями данное явление, свидетельствовала древняя поговорка, исполненная невыразимого сожаления: «Реченная истина есть ложь».

И все же в устройство Мира было Свыше заложено нечто, со временем очищающее реченную Истину от недопониманий, от невольных или злонамеренных искажений, от тенденциозных трактовок, что позволяло Истине в конце концов занять подобающее ей место в знаниях, к которым допущено человечество, в чистом или почти абсолютно чистом виде.

В итоге рассуждений Михаила на этот счет Законы Судеб Истинных Знаний, сообщенных смертным, выглядели следующим образом:

Первый Закон. Получивший Свыше новые истинные Знания не может абсолютно точно и полно воспроизвести их в виде формализованной информации, предназначенной для передачи другим лицам.

Второй Закон. Информация об Истинных Знаниях при передаче ее от лица к лицу в процессе общественных коммуникаций обязательно сопровождается искажениями произвольного и / или непреднамеренного характера.

Третий Закон. С течением времени после многократных передач информация об Истинных Знаниях освобождается от искажений.

В последнем из этих законов, в третьем, устанавливается (или признается), что в результате многократных переходов из рук в руку, от головы к голове образ Истины в информации подвергается разнородным, нередко противоположным деформациям, соприкосновениям со смежными знаниями и в конце концов обретает должную форму – подобно тому, как помещенные в галтовочный барабан будущие шарики для подшипников в результате бессчетных соударений друг о друга и о ребристые стенки вращающегося барабана приобретают почти идеальную сферическую форму и гладкую поверхность.

Михаил писал лист за листом, не заботясь о том, что свободно перепрыгивает с одного предмета на другой, нередко весьма далекий от первоначального. Такой ход размышлений уже давно стал привычным, он способствовал разностороннему рассмотрению объекта и соответствовал не только линейной логике, но и логике ассоциаций с другими объектами, от которых снова можно было вернуться к исходному объекту, получив при этом возможность вести оценку его по иным критериям, чем сначала, но возвращаться не всегда было обязательно.

Пожалуй, «странные» смещения с одной темы на другую можно было сравнить с хождением по лабиринту, где не сразу попадешь в смежное помещение, если вообще попадешь, когда бывает нужно решать, как двигаться дальше, исходя из возможностей, а не из какого-то начального логического плана.

Но в отличие от мифического Тезея у Михаила не было стремления поскорее выбраться из лабиринта познания куда-то обратно – в район или область старта. Разумеется, он знал, что до зала, вмещающего главную Мудрость, он не дойдет, но все же надеялся узнать достаточно много интересного, чтобы считать себя обогащенным навсегда.

Находясь в палатке (не хотелось кормить гнус), Михаил испытывал лишь одно неудобство – оттого, что приходилось писать, сидя на спальнике и держа планшет на коленях. Почему-то европейцам всегда было трудно сидеть в такой позе с вытянутыми вперед ногами.

Время от времени Михаил подминал под себя то одну ногу, то другую. Пока не вспомнил о людях, для которых такая поза была удобной и естественной. Это были эскимосские женщины с картин Рокуэлла Кента.

Глава 14

Всего только три художника из множества других высокочтимых Михаилом живописцев пробудили в нем желание иметь у себя дома их подлинные картины. Одним из первых двух был Рокуэлл Кент, другим Николай Константинович Рерих. Оба писали то, что сильнее всего воздействовало на воображение и чувства Михаила. Море и скалы острова Монхеган; море, скалы и льды Гренландии – это то, что открыл своим зрителям Кент. Ну, а Рерих, естественно, Гималаи, священные Гималаи, как было бы правильней постоянно их называть. Впоследствии к этим двум присоединился еще один мастер – Аркадий Рылов, создатель небольшой картины «В голубом просторе», где были изумительно воплощены холодное синее полярное взволнованное море, далекие скальные острова с шапками снега и льда, голубое небо с цепью кучевых облаков и семь лебедей, рассекавших холодный воздух точно так же, как рассекал своим корпусом стылые воды двухмачтовый парусник, бриг, с белыми прямыми парусами.

Михаил не сразу осознал, что побуждало его иметь подлинники вещей этих авторов, но только не эгоизм и не жадность собственника. Почему он свободно мирился с тем, что мог знакомиться со множеством других шедевров в музеях, на выставках, даже в репродукциях, а вот с этими авторами, верней – их картинами – хотел общаться дома? Скорей всего, потому что они роднили Михаила с тем, что хранилось в его собственной памяти по тем впечатлениям, которыми одарила Природа во время походов и восхождений. Образы, запечатленные в голове, совершенно оживали при встречах со столь же подлинными красотами в работах действительно великих мастеров, впечатленных Природой и еще чем-то несказанным, что чувствовал Михаил.

Махариши, то есть Великий Мудрец, Николай Константинович Рерих, оказывал, конечно, наибольшее воздействие. В его картинах особенно зримо присутствовала охраняемая Высшими Силами тайна – тайна для всех, кто не заслужил счастья стать Посвященным, но кого она побуждала к познанию, устремляла к себе. Картины Рериха впечатляли грандиозностью проявленного Мира, переданной с удивительной подлинностью и силой. Однако в них присутствовало еще и Непроявленное, Невидимое, далеко превосходящее то, что воспринимает ум и видят глаза.

Кент казался земным человеком, но это не умаляло его способности в мельчайших, но убедительнейших деталях свидетельствовать о реальности предсуществования высшей правды и красоты, лежащей в основе видимого мира.

А Рылов воплотил в своем полотне чистейшую романтическую красоту, проникающую в самую глубину души человека именно в безлюдье, где никто и ничто не мешает созерцать весь Мир и себя как сотворенного с ним вместе и вмещающего в себя тот же самый дух.

В литературе же сходные впечатления производили на Михаила многие вещи Олега Куваева и Андрея Скалона. И если при чтении Куваевских рассказов у него нередко замирало сердце, как бывало в походах при столкновениях с красотой, спокойствием или яростью Мира, то при погружении в повести, романы и рассказы Скалона оно замирало еще и от особого восхищения тем, как непостижимо дивно и полно удавалось писателю воспроизводить то, что казалось невозможным передать словами. Михаил определенно считал, что подобного Скалону мастера одухотворенной прозы в русской литературе XX века не было, а то и вообще не было нигде и никогда. Кое-где в своих романах и повестях к этому уровню духовоспроизводимости сути Бытия приближался тоже очень ценимый Михаилом прекрасный писатель Юрий Сбитнев.

Все трое – Куваев, Сбитнев и Скалон – впечатлялись жизнью и красотами Мира прежде всего в Сибири, в глубине и на окраинах громадного и малолюдного пространства империи, в котором имелось все, что только может с предельной силой воздействовать на разные стороны человеческой личности – на ум, на сердце и дух. Вполне сознавая, как мал его опыт познания этой великой страны после шести предыдущих путешествий по Сибири, Михаил все-таки радовался и гордился тем, что ему выпало получить хотя бы такой. Тянуло, невообразимо сильно тянуло еще и еще раз оказаться лицом к лицу с ее первозданной мощью и красотой, но вот не сосредоточился на этом, не сумел и не смог. Да и затраты требовались громадные – не по карману. Но…Но можно было последовать своей детской мечте стать географом. География была, пожалуй, единственным предметом в школе, который нравился Михаилу весь целиком. Поэтому казалось вполне вероятным, что, выбери он ее как профессию, то будет потом работать по призванию, то есть путешествовать. В геологи, как Куваева и Сбитнева, или в охотоведы, как Скалона, Михаила совсем не тянуло. А других специальностей, позволяющих подолгу работать «на природе» как будто бы и не было. Но Михаил не пошел в любимую географию. Когда он заканчивал школу, эта наука, казалось, уже почти исчерпала свой предмет – причем так казалось не только ему, но и многим другим, в том числе и географам. Как, оказывается, все они тогда заблуждались! Почему никому не могло придти в голову, что описывать Землю никогда не будет напрасно, как ненапрасно будет каждому новому поколению художников писать обнаженную женскую натуру несмотря на то, что обнаженных женщин без счета написали их предшественники! Ведь Мать – Земля тоже принадлежала к женскому полу, только при этом она была Сверх-Женщиной и Сверх-Матерью, а не просто местообитанием человечества, и, сколько ее ни описывай, все будет мало. А еще Земля была крохотным космическим кораблем, жизненным ковчегом в полном тайн, перспектив и угроз почти непроявленном космическом Океане с редкими островками Света среди Тьмы, таящей в себе все неисповедимое, корабль, которой изо всех сил надо беречь, чтобы не допустить его и своей погибели. Сибирь почему-то внушала Михаилу надежду на то, что Земной корабль еще способен выдержать долгий путь. И то же самое, пожалуй, внушал великий Американский Север – с его Канадским Полярным архипелагом, Горной Аляской, Британской Колумбией, Гренландией, Лабрадором, Ньюфаундлендом, Великими озерами Канады и США. И если можно было считать окончательно упущенными возможные и хорошо продуманные Сибирские маршруты по Чукотке, Камчатке, Таймыру, плато Путорана, Алтаю, Саянам, Становому хребту и хребтам побережья Охотского моря, по Уссурийскому краю, то тем более несбыточными были сами собой напрашивающиеся маршруты Американского континента! Какое это было упоительное занятие – мечтать о походах, вглядываясь в карты! По связанности речных систем между собой Америка явно превосходила Сибирь. Америку можно было пересечь всю наискосок с северо-запада на юго-восток всего с одним волоком! Но и это не все! Можно было повторить пересечение континента и другими путями едва ли не столь же естественными, как первый! Сибирь было мысленно просто пересекать только с юга на север. Обь от Алтая, Енисей от Монголии или Саян, Лену почти от Байкала или от Олекмы, наконец, Колыму и все это до самого Ледовитого океана! Зато с запада на восток или наоборот – пройти водными путями было необычайно долго и трудно. После времен землепроходцев, пожалуй, единственным, кто сумел это сделать в течение трех лет, был воистину великий путешественник Евгений Павлович Смургис – дальневосточный охотник-промысловик. Сколько ему пришлось хлебнуть, выгребая на большой лодке – бурмантовке с двумя парами весел (правда, оборудованной подвижными сидениями – слайдами) против ветра и сильного течения на протяжении тысяч километров – почти что пером не описать! Достаточно упомянуть одно – он прошел весь бассейн Енисея – от острова Диксон в его устье через Ангару и Байкал, а затем по Уде ПРОТИВ течения. Иногда у него имелся напарник, иногда – нет. Но уникальное упорство инициатора уникального маршрута было вознаграждено – с несколькими партнерами (по очереди) и без таковых – он прошел из Европы, то есть из бассейна Атлантики, в Тихий океан, и при этом лишь одна великая река – Амур – текла в нужном ему направлении с запада на восток. Остальные великие реки заставляли его двигаться пологими галсами в основном с юга на север и с севера на юг, примерно как яхте в бурном море против сильного ветра. Только каждый галс, как и каждый контргалс имел у Смургиса протяженность в три, а то и пять тысяч километров. Весь свой путь Евгений Павлович проделал как простой путник, без спонсоров и рекламы. Единственное послабление, которое он позволил сделать себе – это перевозить лодку через волоки, потому что иначе ему пришлось бы несколько раз бросать свое судно и строить новое. Умом Михаил был в состоянии оценить величине этого подвига, но образно представить себе, сколько волевых затрат потребовал такой путь от человека, обязавшего себя постоянно перемогаться, поскольку сам себя на это обрек – он так и не смог вообразить.

Ведь в общих-то чертах Михаил представлял себе, что значит перемогаться в пути, поскольку ходил в горах с очень тяжелым грузом – до сорока килограммов при собственном весе в шестьдесят, случалось, день за днем греб против сильного ветра до трех недель, выдерживал дожди на протяжении всего месячного маршрута, не раз проходил больше сотни километров бечевой и делал волоки с байдаркой до сорока километров через горные хребты. Но разве все это, потребовавшее от него в свое время всех без остатка сил и действительно ставшее для него очень непростыми испытаниями, можно было сравнить с тем, что преодолел Евгений Павлович Смургис? Разумеется, нет.

Михаил вполне отдавал себе отчет в том, почему он после получения третьего разряда в альпинизме отказался продолжать занятия в этом виде спорта, хотя проявил себя достаточно хорошо и получил очень лестные рекомендации, открывавшие ему дальнейшую дорогу вверх. Его беда состояла в том, что он почти все время перемогался. Ему недостаточно было краткой акклиматизации при перемещении с равнины в высокогорье. Субтильное телосложение далеко не соответствовало атлетическим требованиям горного спорта. Ноги он, правда, накачал. Но по мере совершенствования в альпинизме все большая нагрузка переносилась с ног на руки, а руки у него были слабы. Он их тоже, конечно, потренировал, но для серьезного лазания этого было недостаточно. И он осознанно ограничил себя только туристскими походами, правда, сложными и нередко суровыми, в том числе и горными, не требовавшими серьезного лазания, хотя и без него выматывающими всего без остатка. Кроме этих причин, правда, имелась еще одна – он не хотел ходить один, сначала без Лены, затем – без Марины. А обрекать их на спорт, который он, согласно одному из шутливых, но все равно верных выражений, состоял в переноске тяжелых грузов на большие высоты, Михаил считал недопустимым. И потому, очевидно, обрек на другой, который в том же шутливом стиле определялся как спорт, состоящий в переноске тяжелых грузов на большие расстояния. Но тут он хоть большую часть работы мог взять на себя (хотя и женщинам ох как доставалось!), а в альпинизме это было нереально.

Как ни манили Михаила к себе Гималаи с Каракорумом, они остались для него абстрактной мечтой, лишь временами растравляющей душу. А вот для Коли Черного, с которым в одном отряде значкистов ходил на разряд Михаил (притом совершенно объективно – ходил лучше Черного) мечта не осталась абстракцией. Он последовательно набирал разряд за разрядом (или карабкался от разряда к разряду – выбирай, как тебе больше понравится, потому что Коля, как и Михаил, вовсе не был заметным атлетом) и в конце концов заслужил себе место в первой советской гималайской экспедиции и там в числе первых четырех штурмовых связок поднялся по всей Северо-Западной стене Эвереста до высоты 7800, где его схватила за горло, высотная астма, заставившая его спуститься вниз, когда самые большие технические трудности были уже преодолены. Но неудача на Эвересте не выбила Колю из седла. В следующей экспедиции в Гималаи он взошел на третью вершину мира – священную Канченджангу, а в последующие годы – еще на два восьмитысячника – Аннапурну и Шиша – Пангму в возрасте пятидесяти лет и старше. Разве это не заслуживало восхищения и даже преклонения за упорство в осуществлении мечты? Разве это допускало упоминание в небрежном тоне, что когда-то ты ходил вместе с Черным и выглядел лучше и умнее его? Да это было бы теперь гнусной ложью, ибо прошлые сравнения не в его пользу Коля своими трудами переломил в свою, он ЗАРАБОТАЛ свои Гималайские восхождения, тогда как Михаил зарабатывать их такой ценой не соглашался.

– Счастливо тебе, Коля! – подумал Михаил. – Счастливо! Даже если твои основные вершины остались уже позади.

А каких высот удалось достичь ему самому? Задав себе этот вопрос, Михаил надолго задумался. Если иметь в виду спортивный туризм, то до уровня мастера спорта он фактически все-таки добрался, хотя после получения второго разряда ни одного из своих походов больше «не оформлял». Однако выдающимся путешественником, как хотелось еще в детских мечтах, он не стал. Таких как он, в одной России были многие сотни, а скорее и тысячи.

Если оценивать успехи в литературе, то количественно они оказались меньшими, чем он надеялся достичь в начале своего писательского пути, а качественно – пожалуй, не хуже. Найдутся ли среди его работ шедевры, Михаил сказать, конечно, не мог, но все же надеялся на что-то в этом роде. Однако, как бы то ни было, опубликовано до сих пор было «ноль», и почти никаких сожалений он по этому поводу не испытывал. Но только почти..

Зато в философии он достиг куда большего, чем ожидал. Почему? Должно быть, Всевышний наградил его за упорство и неотступность от задач, которые мечтал разрешить самостоятельно. Михаил действительно, как говорится, без дураков представлял, как существенно важно для других то, что он сделал для себя и своего окружения.

В инженерном деле, пока он занимался им профессионально, Михаил показал достаточно высокое умение, чтобы постоянно успешно доказывать свою компетентность и подтверждать высокое звание инженера. На заводе электросчетчиков, где он работал молодым специалистом, осталась после него серия компактных настольных электромагнитных прессов, несколько технологических полуавтоматов для производства деталей и узлов электросчетчиков. Для себя он сконструировал из доступных материалов немало вещей для усовершенствования байдарок разных моделей, парусного вооружения и складных тележек малого веса для тяжелого походного груза.

После работы на заводе он попал на работу в ОКБ авиационной промышленности по стандартизации и там несколько переквалифицировался в разработчика систем организационно-технической документации (что тоже требовало серьезных инженерных знаний и умений), а затем и в разработчика систем классификаций, используемых в чертежном хозяйстве для поиска нужных предметов. Именно там и тогда Михаил под руководством своего любимого учителя и шефа Николая Васильевича Ломакина участвовал в создании одного из двух первых в мире дескрипторных информационно-поисковых языков – другим был дескрипторный язык американского профессора – математика Кельвина Муерса. Собственно, после этого вся официальная служебная деятельность Михаила была связана с разработкой информационно-поисковых языков дескрипторного типа и специальных информационно-поисковых тезаурусов. В этом деле он тоже достиг заметных высот и полагал, что входит в состав тридцати – сорока лучших специалистов страны, то есть получил право считать, что проявил себя на данном поприще лучше многих. Однако пользы от его трудов было немного. То есть в теории – порядочно, в практике – мало. В силу советской официальной гигантомании, когда не допускалось планировать к разработке и внедрению ничего меньше общесоюзных систем любого профиля и назначения, что сразу обрекало их на участь жертв коммунистической демагогии, поскольку никогда на памяти Михаила они не финансировались в сколько-нибудь достаточной степени, но из пятилетки в пятилетку продолжали числиться важнейшими научно-техническими разработками с прежними недостаточными деньгами. Политбюро ЦК КПСС, очевидно, надеялось на чудо, направляя ресурсы страны в основном на военные цели. Да и на многие толковые разработки военной техники часто не давали средств, поскольку реализация идей и проектов зависела не столько от их многообещающности или соблазнительности для военных специалистов, сколько от того, сумеет ли инициатор разработки обзавестись покровительством соответствующего министра или заведующего отделом ЦК КПСС вкупе с председателем ВПК. Кое-кому из плодовитых умов удача порой улыбалась. Но в принципе одиночному таланту она сама собой улыбнуться не могла. Разве что после большой задержки, когда станет известно, что что-то похожее уже делают или даже сделали американцы или их друзья.

Не менее скверно сказывалась на реализации творческих инициатив и бюрократическая монополизация всех направлений науки и техники.

Она подразумевала, что во главе любого направления должно стоять одно лицо – все равно – с заслуженным или дутым авторитетом, но одно. От его оценки (или от оценок его клевретов) зависело не только одобрение или неодобрение реализации какого-либо нового проекта, но даже и возможность публикации в научной и технической прессе идеи любого рода под предлогом наличия в ней сведений закрытого характера. Но и патентовать идеи было слишком тяжело. Немногие были согласны пройти весь крестный путь советского изобретателя к официальному признанию. Руководство страны душило творческую инициативу масс с весьма дальновидным прицелом: чем меньше будет разных изобретателей и инициаторов, тем меньше произойдет изменений в жизни, тем прочнее будет существующая власть. Вот и превращалась коммунистическая идея в пустую маниловщину о постройке, как говорилось у Гоголя, «дома с таким бельведером, чтобы Москву было видно» В результате, разумеется, ни дома с бельведером, ни вида на Москву. Короче, ему приходилось создавать лингвистическое обеспечение главным образом для воздушных замков, а для конкретного дела – почти нет. К тому же он постоянно должен был встречаться с надуманными препятствиями в виде заранее принятых и далеких от оптимума решений директивных органов, с которыми Михаил был в принципе не согласен. И хотя он занимался своим официальным делом исключительно для заработка, а не по призванию, ему почему-то было не все равно, делать ли дрянь, раз к этому обязывают, или делать лучше, как обязывали его собственные умственные способности и нежелание проституировать их, но в условиях постоянной конфронтации с теми, кто считал, что с сильными, тем более с начальниками, лучше не воевать – все равно победа будет за ними, он был обречен на нелегкую жизнь. Однако, к собственному удивлению, Михаил обнаружил, что он почти всегда побеждал в итоге, хотя промежуточных поражений избежать, конечно, не удавалось. И его ни разу не заставили делать так, как он не хотел. Заведомо плохие и ущербные варианты в конце концов действительно компрометировали себя – как он и предсказывал. Лучшие варианты, которые долго отвергались и опровергались теми, у кого беспринципность определялась прежде всего слабостью интеллекта, с большими опозданиями принимались, особенно если обнаруживалось, что так как раз и делали за границей. Таковы были обстоятельства, таково было его везение в прямом и переносном смысле этого слова. Карьера заботила Михаила довольно слабо. Он достаточно быстро поднялся на первые ступени иерархии. Там было заметно более хлопотно, но зато какое – никакое начальственное положение позволяло проталкивать собственные решения. Выше, чем заведовать лабораторией или отделом, Михаил совсем не стремился. Дальше начиналась номенклатура с обязательной партийностью и потерей собственного лица. Свое место он занимал без расталкивания конкурентов локтями. Чтобы подняться выше, надо было как-то по-особенному шустрить, интриговать, по меньшей мере льстить и заискивать. К тому же кроме партийности там, как правило, требовалась еще и ученая степень. Михаил проигнорировал и то и другое. Он достаточно хорошо изучил биографии многих типичных кандидатов и докторов, попадавших в его поле зрения, чтобы разобраться в том, за что, как правило, даются ученые степени и звания, служившие неким официально-номинальным свидетельством высокого уровня профессиональной пригодности. Выдвигать собственные оригинальные идеи соискателю степени было не обязательно, часто даже именно нежелательно, чтобы не сердить научного руководителя, в руках и воле которого была судьба диссертанта. К научному прогрессу все это имело очень слабое отношение. Кончено, претендентам на ученую степень не возбранялось знакомиться с литературой по специальности и развивать какие-то идеи – но! Но обязательно при условии, что отправные идеи задал шеф или что эти идеи не выходят за пределы взглядов шефа и одобряются им.

Стандарт поведения соискателя ученой степени, приводящего к успеху в восьмидесяти, а то и девяноста процентов случаев, был вполне однозначен, несмотря на то, что официально таковой не существовал. Его неукоснительное соблюдение было гораздо важней для защиты диссертации, чем внесение диссертантом оригинального и ценного вклада в науку. Формально инструкции ВАК¢а требовали такого вклада, но откуда его было взять такой уйме посредственностей, которые жаждали получения степени из корыстных побуждений – ведь зарплата и оплачиваемый отпуск у обладателя кандидатской и докторской степени, могли быть соответственно в полтора – два раза большие, чем у человека без степени в той же должности, даже если не принимать во внимание, что для человека со степенью открывались и куда большие перспективы в дальнейшей служебной карьере. А всего-то и требовалось поддерживать нужные отношения со всеми лицами, от которых зависела положительная оценка диссертации и ее утверждение в ВАК¢е. Кроме научного руководителя в этот круг лиц входили официальные научные оппоненты, председатели ученых советов, в которых предполагалась защита или от которых надо получить отзыв от «оппонирующей организации» и целая куча авторитетных в той или иной мере специалистов, которым полагалось рассылать на отзыв автореферат диссертации и от которых ждали получения положительного отзыва. Со всеми этими лицами полагалось обращаться исключительно подобострастно, подчеркивая их выдающуюся роль в науке и важность их идей для решения проблемы, которой занимался диссертант, им надо было оказывать те или иные услуги и льстить, льстить, льстить и льстить – если научный руководитель не был столь значен в официальной науке, что мог одним своим именем и положением прокладывать путь для соискателя, как могучий ледокол прокладывает проводимому судну широкий канал во льдах – только тогда можно было умерить лесть. Но ведь далеко не у каждого соискателя имелся такой всемогущий шеф. От одной мысли обо всем этом Михаил чувствовал в себе непреодолимое отвращение к процедуре, уготованной каждому диссертанту. Разумеется, он знал, что некоторым везет и они попадают в руки людей, действительно заботящихся о прогрессе любимой науки и малочувствительных к лести, но это были скорее исключения из правил, нежели норма, а на поприще Михаила таких благожелательных и добросовестных лиц, которые занимали бы господствующие научные высоты, не наблюдалось. В большинстве они были чванливы, завистливы и далеко не так даровиты, как изо всех сил старались показать, а из-за этого они боялись пропустить мимо себя заведомо более способных из опасения, что те со временем потеснят или сгонят их с насиженных хлебных должностей. Нередко талантливому диссертанту выгоднее было придуриваться, нежели представлять свой интеллект в полном блеске, чтобы не вызвать резкой реакции отторжения своей работы со стороны признанных «научных светил». Как ни верти, но и таланту, и бездари лучше было не нарушать негласного канона, установленного монополистами – посредственностями, опиравшимися на посредственности. Михаил не желал ни придуриваться, ни льстить, следовательно, шансов на успех в защите диссертации у него не было. Он смирился с тем, что повышенная зарплата и увеличенный отпуск (ах, как он был желателен!) – это не для него. Впоследствии он ни разу не пожалел о своем выборе в пользу скромного достоинства и сохранения возможности оставаться именно самим собой, ничего не раздувая из своих достижений, точно так же, как и не умаляя их. Пребывать в состоянии равенства самому себе значило в его представлении больше, чем что-то иное. Это не мешало самоутверждаться, делая что-то стоящее в собственных глазах, двигаясь к желанной цели в меру способностей и сил. Михаила забавляли люди, начинавшие уважать себя именно после того, как они прошли путь подобострастия и унижений – уважали как раз за то, что они его вполне результативно прошли и получили официальное подтверждение своей высшей научной квалификации, а также право свысока смотреть на таких убогих, которые даже степени получить не могут, а еще воображают, что умны.

В не меньшей степени дураком он представлялся и тем, кто встречал его отказ от вполне серьезных и официальных предложений вступить в коммунистическую партию. На это Михаилу, надо сказать, просто «везло». Заинтересованные в получении партбилета люди, случалось, годами ждали в очереди выделения для них вакансии «кандидата в члены партии», а ему это предлагали даром и без очереди партийные функционеры в общей сложности четыре раза. Из них дважды его убеждали вступить достаточно видные в партийной иерархии лица. Один был тогда секретарем ЦК ВЛКСМ, другой ответственным работником МГК КПСС. Это были знакомые ему в частном порядке, еще через Лену, люди. Они находили, что партия выиграла бы, если бы в ее рядах было бы побольше толковых людей, на что Михаил отвечал, не имея в виду своих знакомых, что не желает считаться «единомышленником» (таков был уставной термин для членов партии) карьеристов и подлецов, которых в партийных рядах пруд пруди, на что ему резонно возражали, что кто же тогда кроме карьеристов и подлецов будут в партии, если порядочные люди не станут в нее вступать?

Партия пыталась поддерживать свое реноме как пролетарская партия тем, что давала зеленый свет только кандидатам из рабочей среды, но с классовым составом нужного типа у нее ничего не получалось. В КПСС так и перли различного типа управленцы, которым дозарезу надо было иметь партийный билет, и вообще все те, кто желал хоть как-нибудь приподнять себя над общей массой бесправных граждан, потому что в советской стране члену партии полагалось лучшее и большее, чем беспартийным. А как иначе партия могла доверить управление государственными органами и людьми тем, кто не был ею для этого выделен и проверен на преданность ее монопольной власти? Да и тех, кто с оружием в руках должен был охранять и защищать эту власть, тем более – распространять ее в мировом масштабе, надо было обязательно сделать подконтрольными прежде всего перед партией, то есть иметь их, офицеров и генералов армии, флота, КГБ, МВД, в своих рядах. Карьеристам из интеллигентов было очень трудно убедить власть, что они ей столь же необходимы, как управленцы – чиновники и вооруженные бойцы. Вот и сидели они на скудной квоте, которую партия с неохотой и скорченной миной все-таки вынуждена была выделять и для них. Считалось, что предложение вступить в партию является большой честью. Оно гарантировало и получение нужных рекомендаций и прием после истечения кандидатского стажа без особых хлопот. Отвергать его означало чуть ли не оскорбить правящую партию и ее элиту, бросить ей «наглый вызов». Поэтому отказываться надо было не с ломовой прямотой, а аккуратненько. Михаил выбрал способ, основанный на партийной же демагогии. Дескать, устав партии прямо требует от ее членов все свои силы и способности отдавать служению ее делу, но он в себе не чувствует необходимой для этого самоотреченности и потому не может по большому счету считать себя достойным приема в КПСС. После таких слов на него смотрели как на психа. Ну кто ж вступает в партию во вред себе кроме редких экзальтированных загипнотизированных коммунистической идеологией экземпляров? – но вслух, разумеется, опровергать не решались. И от него отставали, скорее всего, фиксируя его отказ от предложенной чести в секретном досье.

Насчет этой чести у Михаила были другие соображения. Однажды мать обмолвилась, что отец когда-то прежде подал заявление в партию, но в приеме ему отказали, видимо, потому что его отец был полковником царской армии и, следовательно, классово-чуждым элементом. Порядочность в счет не шла. Этого Михаил тоже прощать не собирался.

Самое смешное заключалось в том, что обе его жены – Лена и Марина, а также две любовницы между ними состояли в партии, и Михаила это ничуть не смущало. Женское естество настолько превосходило в них партийность, что достоинства пола этим ничуть не умалялись. Конечно, им приходилось ходить на партийные собрания и выполнять партийные поручения (более точно именуемые партийной нагрузкой), но им, как правило, давались такие поручения, которые не совсем противно было выполнять. Поэтому пребывание в «передовом отряде рабочего класса» их не угнетало, хотя, конечно, было бы лучше, если бы они ничего от себя не отдавали коммунистической партии, совсем ничего.

Существовала, правда, и совсем другая порода партийных дам, для которых партийная деятельность стала главным содержанием жизни. Они наводняли партийные аппараты, служа там, как правило, мелкими функционерами, инструктирующими секретарей низовых партийных организаций, ведущими партийные канцелярии в райкомах, горкомах, обкомах и удовлетворяющими сексуальные потребности более крупных функционеров, как тогда было принято говорить, «без отрыва от производства». Именно поэтому они нередко располагали недурной внешностью и впечатляющими формами, воздействие которых на нормальное мужское воображение, однако, заметно снижалось из-за их невольного пристрастия к тому не шибко эстетичному шаблону, который имел силу закона в закрытых номенклатурных ателье и парикмахерских, где эти дамы в обязательном порядке причесывались и одевались. Наверное, в постели с «милыми» с них вместе с пошитой в партийном стиле одеждой слетала и служебная озабоченность партийными поручениями, поскольку они оставались прежде всего обычными женщинами, несмотря на то, что в другое время они имели право распространять свои пристрастия в области моды и даже изобразительного искусства на подведомственных партийных и беспартийных женщин и мужчин. В целом они походили на жен номенклатурных работников по туалетам и экстерьеру, иногда уступая им, но и ничуть не реже превосходя их. За свои труды, помимо морального удовлетворения от возможности управлять низами, они имели виды на неплохие должности в государственных учреждениях, право на получение повышенной персональной пенсии и проведение отпуска в санаториях и домах отдыха, принадлежащих ЦК КПСС, ЦК компартий союзных республик и обкомам КПСС, не говоря уже о прикреплении к закрытым продуктовым магазинам, закрытым же поликлиникам и о льготном получении квартир. Таким образом, они считали, что обеспечивали себя со всех сторон удачнее, чем большинство работающих женщин, и в значительной мере были правы, платить же обязаны были только принадлежностью к своему «избранному кругу», что тоже не без основания считали немалым достоинством своего положения и бытия.

Впрочем, Михаила их выгоды интересовали достаточно мало. Важнее было другое – то, что подразумевалось в строке из Роберта Бернса: «Полковника Леди и Джуди О¢Греди сестры по духу, а также по телу». В ней «Полковника Леди» ничего не стоило заменить на «партийную леди». В постели уже не разобрать, с какой идеологией в башке существует женщина, обходится ли вовсе без нее, если мужчина приводит ее к общему сексуальному знаменателю. Тогда и прическа, сделанная в закрытой партпарикмахерской, будет распущена и растрепана по прихоти секспартнера (не обязательно партсекретаря), жаждущего всяческой распущенности не только в части волос, упавших на голые плечи и грудь. А от одежды из партателье на женщине тогда и вовсе ничего не останется – разве что пикантные комбинации, кружевные пояски и черные чулки, привезенные любовником из загранкомандировки. Какие уж тут могут быть мысли об идеологии – проникнуть бы поскорее в подпартийную суть…

Михаил невольно рассмеялся над собой. От какой бы точки ни отправлялись его рассуждения, они раньше или позже, но все равно непременно приводили его к мыслям о женщинах и любви. Это и впрямь свидетельствовало о том, что внутренне он не изменился с молодых лет, что ментальность его сохранилась примерно в том же стиле, какой она была у героя его любимого анекдота: «Рядовой Иванов! О чем вы думаете при исполнении государственного гимна?» – «О бабах!» – «Как так?» – «А я всегда о них думаю».

Долгая разлука с женой только обостряла интерес к этой теме. Мысли подобного рода были настолько желанны и приятны, что они почти не покидали головы, да и гнать их от себя никак не хотелось. Михаил с трудом мог представить, как удавалось сдерживать себя добровольным пустынникам, отшельникам, особенно учитывая то, каким ударным воздействиям подвергалась их изнуренная постом и одиночеством психика. Аморальные соблазны испытывали их буквально на физическую прочность. Неужели они не возносили себя над ними, а лишь подавляли их в себе?

Заботясь о вступлении в Лучший и Вечный Мир, Божьи люди жертвовали самыми желанными из возможных обретений в этом мире, на грешной Земле. Неужели им виделось что-то лучшее? В это верилось очень мало. Человеческая фантазия более чем ограничена, и представить себе нечто, существенно превосходящее образы от действительности, люди не в состоянии. Искоренители порнографии во все века были обречены на поражение, ибо пытались уничтожить самое прекрасное и привлекательное из всего, что может впечатлить людей. В их-то собственной жизни бывало ли что-нибудь памятней тех образов и поступков, которые они силились запретить всем другим?

Чем, кроме ханжества, питался их психозный пафос?

Шизофренической раздвоенностью сознания для себя и других? Боязнью остаться непрощенными Господом Богом за художества, которые прежде они себе позволяли? Или элементарным непониманием того, что не плоть уводит человека с пути истинного, а его глубинная внутренняя психическая суть, в подчинении которой на самом деле находится эта самая «греховная плоть»?

Что ни говори, а хорошо и со вкусом сделанная порнография пробуждает не только похоть (а часто даже и не столько похоть), потому что вводит в поле зрения эстетический эталон и служит своеобразным магическим зеркалом мечты, которая в голове еще не дозрела – и только потом она служит технологической инструкцией для тех, кто менее сведущ в сексе в сравнении с порногероями. Короче, непаскудная порнография всегда будет привлекать к себе, являя людям сокровенное и драгоценное, если вообще не бесценное, обостряя в эманациях чужих вожделений еще и свое собственное.

Среди всего откровенно отснятого и написанного в сексуальной сфере нередко встречались и настоящие художественные шедевры, теряющиеся, правда, среди моря банальных сюжетов и сцен. Но такова была судьба вообще любого искусства, а уж в том, что создание возвышенных сексуальных образов – тоже искусство, Михаил никогда не сомневался. В данном деле у них с Мариной существовало полное взаимопонимание, и нравилось или не нравилось им в общем одно и то же, и это лишний раз подтверждало, что не только главные встречные чувства соединяют их, что есть еще и множество других менее заметных или вовсе невидимых нитей, определяемых общностью предпочтений, укрепляющих их союз. Они делились друг с другом впечатлениями и мыслями совершенно откровенно, независимо от того, относились ли они к предметам приличным или неприличным с точки зрения «общепринятой морали» и не боясь потерять из-за откровенности свое лицо. А ведь это многим, очень многим мешает достигать гармонии в браке, когда люди равняются не на друг друга, а на абстрактную эталонную мораль. И это вместо того, чтобы обретать свое счастье вновь и вновь, вновь и вновь, вновь и вновь…

Малооблачная ночь с яркой луной, озарявшей Реку и береговую тайгу, казалось, требовала для своего описания никак не меньшего таланта, чем тот, с каким Архип Иванович Куинджи изобразил «Ночь над Днепром». Михаил долго смотрел, как небольшие темные облака, озаряясь по кромке золотом, проплывают мимо сияющего диска, иногда заслоняя его, и как облачные тени движутся по освещенному склону, где лунные отблески приобретали зеленоватые оттенки разной яркости, зависящей от плотности облаков.

Вид этого дикого места в свете луны вызывал в памяти не только шедевр Куинджи, но и еще что-то, менее определенное, однако вспомнить, что именно, Михаилу не удавалось.

Потом, забравшись в палатку, он долго лежал без сна на спине, глядя в полупрозрачный потолок, на который ветви ближних лиственниц отбрасывали тени, и силился найти общность зрелища, которым только что заворожено любовался, с ночными видами из других походов. Где еще лунный свет будоражил душу, обогащал представления о бесконечном разнообразии бесценных картин бытия, наблюдаемых в прямом смысле слова в подлунном мире?

На Кольском, недалеко от устья Стрельны, когда восходящая Луна на своем огромном краснозолотистом диске запечатлела чернью силуэт вершины ели, росшей на куполообразном холме?

На береговых скалахи воде Белого моря в стылую сентябрьскую ночь в Чупинской губе? На скально-лесистых островах Северной Ладоги? Или на гребнях вершины Белала-Каи над альплагерем «Алибек»? Или на гигантской стене Уллу-тау? Но ведь не только там Луна вызывала к жизни мистерию света, в котором, казалось, плавилось золото и серебро! Тогде где? В музее – нет, если не считать Куинджи. Может, на какой-нибудь выставке? «На выставке?» – насторожился Михаил – и вдруг вспомнил. То была выставка живописных произведений сотрудников института, которая была один-единственный раз организована профкомом. Экспозицию разместили в фойе старинного особняка, где на первом этаже располагались большой и малый конференц-залы, а на втором – фонд нормативно-технических документов. Как раз в этом фонде и работали оба автора работ, особо привлекших к себе внимание Михаила. Одного звали Николай Семенович, второго, точней, вторую – Людмила Федоровна. Михаил был лишь очень поверхностно знаком с этими коллегами, но после осмотра выставки он счел своим долгом высказать им свое восхищение.

Николая Семеновича (он был кандидатом химических наук) приятно удивило, что Михаил первым делом похвалил не ту его работу, о которой говорили все (на ней была изображена Лестница Успеха – недвусмысленная аллегория безжалостной карьерной конкуренции), а другую – «Трамвай №11». Ее главными персонажами были теснящиеся на остановке мокрые зонтики, на которые отбрасывали тусклые отблески редкие уличные фонари. Чувствовалось, что подходящий к остановке трамвай ждут давно, что люди продрогли в уличной сырости и мечтают поскорей добраться до своих домов, в которых их может ждать тепло и уют – или хотя бы что-то, их напоминающее. Но до этого им еще придется штурмом, в давке завоевывать себе место в вагоне, чтобы затем в спрессованном состоянии доехать до своей вожделенной остановки. Польщенный отзывом, Николай Семенович поделился тогда с Михаилом тем, что из-за «Лестницы успеха» у него уже были неприятности с директором. Пестерев вызвал его к себе в кабинет и прямо высказал свое решительное несогласие с тем, как Николай Семенович представляет себе положение дел в институте. На полотне по редким перекладинам лестницы карабкались, тесня и сбрасывая, кого только могли, к черту вниз те, кто изо всех сил делал карьеру. Николай Семенович возразил директору, что написал картину еще в то время, когда он не только не работал в этом институте, но даже и названия его не слыхал. После этого разъяснения Пестерев вроде бы унялся, хотя и вряд ли вполне поверил – уж больно явно сходилось то, что изображала картина, с тем, что он сам усердно насаждал. И это наилучшим образом подтверждало, что художнику-любителю и в этой работе удалось ухватить самую суть явления, в данном случае – изобразить универсальную модель, которую любой карьерист мог принять на свой счет.

Не менее лестно Михаил отозвался и о работе Людмилы Федоровны. До этого случая они вообще еще ни разу не разговаривали, просто здоровались при встречах в коридорах и во дворе. – «Как вам удалось передать такое яростное сияние снегов и отблески света на бревенчатых стенах и в окнах избы под Луной? Вы, наверно, уже давно работаете маслом?» – «Что вы! – зардевшись от смущения и удовольствия, созналась Людмила Федоровна. – Всего лишь десять месяцев!» – «Ну, тогда еще более поразительно! На работу начинающего совсем не похоже! И у мастеров не часто увидишь подобное! – ничуть не кривя душой, подлил елея Михаил. – Мне было просто трудно оторваться!» – «Спасибо, Михаил Николаевич, мне очень приятно услышать такую похвалу от вас!» Михаилу послышалось, будто она акцентировала ударение на словах «от вас», однако на чем могла основываться в ее глазах авторитетность его суждений, если они ни разу ни о чем не разговаривали, не только об искусстве? На слухах? От кого? На каких? Своим художественным вкусом Михаил всегда нескрываемо гордился, это правда. Но ей-то что могло быть известно о том? Короче, не имея конкретных сведений о ее отношении к своей персоне, не стоило воображать о себе слишком много. – «Я думаю, вы добьетесь новых успехов в живописи, – сказал он тогда совсем похорошевшей даме. – Вы не жалеете, что не занимались ею с ранних лет? Впрочем, – спохватился он, – вы доказали, что и сейчас не поздно». Случайно Михаил знал, что ее дочери уже семнадцать лет, хотя мать выглядела достаточно молодо. – «Я пытаюсь продолжать», – ответила Людмила Федоровна. Они смотрели друг другу в глаза, и Михаил постарался уверить ее в том, что будет рад, если она не зароет в землю свое дарование: «Я очень надеюсь, просто уверен, что у вас все получится. В конце концов, что, кроме творческих занятий, способно развить главное в нас самих? Я очень рад, что узнал вас с этой стороны». – «Еще раз большое спасибо!» – взволнованно отозвалась Людмила Федоровна, пожимая ладонью пойманный кулак Михаила. Больше они никогда не разговаривали, потому что очень скоро после этого Пестерев провалил Михаила по конкурсу, и ему пришлось срочно уходить в другой институт. Однако лет через шесть или семь Михаилу пришлось вспоминать о Людмиле Федоровне и даже как будто узнать ее еще с одной стороны.

Старые приятели – однокурсники Марины – однажды дали им посмотреть уже изрядно потрепанный экземпляр английского эротического журнала «Эскорт». Листая страницу за страницей это издание, изобилующее фотографиями очень необремительно для ищущего клубнички взгляда одетых или вовсе не одетых молодых дам и юных леди, Михаил вдруг наткнулся взглядом на очень знакомое и не совсем молодое лицо. – «Людмила Федоровна!» – поразился он, хотя прекрасно понимал, что это не может быть она. И действительно, бегло познакомившись с комментариями к фотоочерку из девяти фотографий, в разных ракурсах показывавших прелести одной и той же дамы, он выяснил, что некий читатель «Эскорта» мистер Т. из города Лидса в своем письме упрекнул редакцию в том, что она помещает в журнале фотографии только очень молодых особ, в то время как женщины в возрасте зрелости нередко превосходят по воздействию на мужчин этих юных леди. В доказательство своей правоты он приложил к письму серию фотографий своей жены Эйлин с просьбой опубликовать их. И именно на первой из этих фотографий миссис Эйлин Т. из Лидса была невероятно похожа на москвичку Людмилу Федоровну лицом, да и телом, пожалуй, тоже. Снимок был сделан со спины, но дама повернула голову назад и с доброй улыбкой смотрела на снимавшего мужа, словно спрашивая его: «Так»? И в глазах ее, по очень точному выражению героя повести Юза Алешковского «Николай Николаевич», «не было никакого блядства». На героине был только узкий кружевной пояс для крепления чулочных резинок и, к сожалению, белые, а не черные чулки. Вид красивых сочных ягодиц заставил Михаила вспомнить, что после разговора с Людмилой Федоровной он при встречах более пристально, чем раньше, стал вглядываться не только в ее лицо, и убедился, что фигура у нее тоже хороша. Тогда в нем и шевельнулось в голове, а не попробовать ли приударить за ней, но тут же вспомнив о Марине, он отказался от этой мысли. Лишь пару раз потом он вспоминал о Людмиле Федоровне и об импульсе, который толкнул его с ней. Случайностью ли было то, что он все же увидел интимные места пусть и не самой этой дамы, но все же достаточно близкого ее подобия? Как можно было ответить на этот вопрос с полной определенностью? Скажешь – «Нет», – и можешь ошибиться, потому что по большому счету случайных событий в мире не происходит. Скажешь – «Да,» – и тоже можешь оказаться неправ, ибо чем, кроме нюансов, отличается внешность людей, относящихся к одному генотипу, а нюансов на фотографиях не увидать. Вот и то, что он возбудился при этом воспоминании, к которому по отдаленной ассоциации привел его тот же лунный свет, который так живо передала на своей картине Людмила Федоровна, не было случайностью. Где еще, если не в одиночестве, так исправно срабатывают инстинкты, которым никакого ходу здесь нет?

Сколько миллиардов лет назад единое прасущество раскололось на два пола? Что с тех пор заставляет каждого искать свою неведомо где обитающую половину или хотя бы ее суррогат, перемещаясь из одной инкарнации в другую? Даже подумать страшно.

С этими мыслями его и сморил сон. Утром Михаил не смог вспомнить, что привиделось его раскаленному мозгу перед тем, как открыл глаза, но чувствовал, что что-то все-таки видел. Точного ответа на этот счет он, разумеется, не обнаружил. Зато, вороша память по поводу фотографирования голых жен, Михаил вспомнил свою историю с Леной. Не так давно, перебирая папки со своими материалами, он случайно наткнулся на одну, которую сразу узнал. Внутри ее задней стенки была сделана прорезь, открывавшая доступ в «секретный отдел». В нем как раз и скрывались голые фотографии бывшей жены, сделанные за тридцать пять лет до этого.

Михаил хорошо помнил, с какой страстью и воодушевлением готовился к тем памятным съемкам. Во-первых, Лена была не в восторге от его идеи. Но он был настойчив и добился – таки ее согласия. Во-вторых, он еще почти не снимал при искусственном свете, и ему следовало самым тщательным образом приготовиться к «действию», потому что в случае неудачи второй попытки уже могло и не быть. Как он тогда хотел ВСЕГО, то есть полной свободы действий! Чтобы Лена позировала предельно откровенно, как только возможно при демонстрации ее женских достоинств и ее женских тайн! С каким энтузиазмом он покупал фотопленки высокой чувствительности и штатив-струбцинку со слабой надеждой (конечно, не оправдавшейся), что он закрепит на ней наведенный на Лену фотоаппарат, включит автоспуск и пристроится к ней, поместив себя куда надо, еще до того, как щелкнет затвор! А как он дома вкручивал мощные лампы во все рефлекторы, имевшиеся в доме – от электрообогревателя до «синего света», – заранее представляя готовые кадры! Напряженный сверх всякой меры, он все же вынужден был скрывать свое крайнее нетерпение и пыл, чтобы Лена вдруг не заартачилась. Он и так в своих воспаленных фантазиях то и дело наталкивался на их неосуществимость, поэтому надо было стараться достичь хотя бы максимума возможного.

И он – таки заснял Лену с разных сторон под разными углами – и даже взлетел на шкаф, откуда сделал кадр, где Лена лежала головой к аппарату, но зато с широко раздвинутыми ногами. И везде, откуда бы Михаил ни смотрел, он буквально истекал похотью и одновременно чем-то лучшим и более благородным, нежели похоть, и еще, разумеется, неполным, но восторгом! Свершилось! Он снимал, и Лена не осталась совсем равнодушной, ей тоже захотелось предстать на снимках во всей красе, и все это сплавилось в конце концов в слитное многословное макрослово: СТРАСТЬ-ЛЮБОВЬ-ПОХОТЬ-ВОСТОРГ-ЖЕЛАНИЕ БОЛЬШЕГО.

Конечно, потом была любовь. Конечно, он был рад и доволен, но признаться, что счастлив, не мог. Все его усилия прорваться сквозь существующие ограничения со стороны Лены принесли очень скромный успех. Лена заинтересовалась привнесенной новизной лишь отчасти. Большего ей совсем не хотелось. И это был печальный и недвусмысленный факт. В то время ему и в голову не приходило, что в конце концов он разведется с женой из-за того, что ей не надо большего от него и в еще большей степени – от себя в качестве очередного взноса в поддержание их любви. Ее нежелание позировать перед фото- и киноаппаратом сыграло в этом не последнюю, но отнюдь не главную роль. Он и в те времена, еще до развода, редко заглядывал в «секретную папку», чтобы еще раз, так сказать, отвлеченно, взглянуть на прелести жены, хотя там и было на что посмотреть. Особенно удались три фотографии. Лена сбоку-сзади, когда она стояла на коленях и вытянутых руках поверх постели; Лена в позе композиции Тициана «Венера с зеркалом» – лежа на боку спиной к зрителю и с лицом, отраженным в зеркале; и та самая, которую он заснял со шкафа сверху вся лицом вверх, головой к аппарату, с широко раздвинутыми ногами. Увидеть это и через тридцать пять лет, пусть и ненароком, все равно оказалось приятно. Красота все равно красота, даже если ты от нее отказался в пользу другой женщины и красоты. Михаил, глядя на Ленины фотографии, все равно не жалел о потере. Уже года через четыре после этих съемок он начал систематически снижать свою любовь к Лене, сознательно направляя на решение этой задачи усилия своей воли и ума. Он не хотел быть более зависим от Лены, чем она от него. И их отношения неуклонно выравнивались, покуда чаша весов с ее стороны вообще не пошла вверх от точки равновесия. Они с Леной поменялись ролями, и ее власть над Михаилом кончилась не только раньше, но даже как-то категоричней, чем его власть над ней. С тех пор он не испытывал к ней ни тайного тяготения, ни любви в память об общем прошлом. Прошлое с Леной как будто само собой ушло из его жизни, – после него остались лишь события без особой эмоциональной окраски; короче, осталась история – в таком-то году было то-то, в таком-то случилось то-то, и ему порой становилось даже удивительно, что он более полутора десятков лет любил эту женщину, хотел ее сильней всего на свете, обладал ею, радовался вместе с ней, иногда чувствовал себя счастливым с ней и в постели, и в походах, и при обмене мыслями, и в качестве одного из родителей их дочери. Действительно, все это имело место в его жизни и душе, пока не превратилось в историю их брака. Следы, конечно, остались, но только следы. Эмоциональная память очистилась, жгучих воспоминаний не сохранилось. Слава Богу, расстались они уважительно друг к другу, и уважение с обеих сторон сохранилось. Могло ли что-то другое быть лучше этого для двух людей, убедившихся, что они не вполне подходят друг другу? Видимо, нет.

В течение следующего дня Михаил тоже много думал, вспоминал и писал, время от времени отдыхая на надувном матраце поверх пуховика с почти отключенной от всего головой. Он никуда не отлучался со своего бивака, считая, что к нему еще могут подойти туристы за предложенными продуктами, но они так и не появились. Это кое-что да значило. Во-первых, то, что они не утратили гордость и поэтому не пожелали получать вспомоществование от одинокого странника-старика. Само по себе это было неплохо, даже похвально. Во-вторых, – и это выглядело уже не так хорошо – это значило, что они решили спешить, чтобы выскочить из ненаселенки до того, как останутся совсем без продуктов. А раз будут неумеренно торопливы, в суете непременно обо что-нибудь споткнутся и потеряют много больше времени, чем если бы не спешили и умеренно поголодали. Стало быть, ни советы Михаила, ни его предложение взять продукты к месту им не пришлись. В-третьих, – и оно вытекало из второго – это означало, что Михаилу скорей всего еще придется столкнуться с ними на предстоящем пути несмотря на все его попытки отпустить их вперед подальше от себя.

Получилось, что его намеренное промедление со сплавом совершенно не достигло цели. Хорошо хоть, что время, когда он мог в полную силу лететь на встречу с Мариной, не было потеряно совсем уж зря. Все же он много писал, а не бил баклуши из-за нелепых представлений о своем долге перед встречными путниками. Назавтра Михаил решил продолжить сплав и больше искусственно не притормаживать. Ожидания потеряли смысл, а, главное, отдаляли его от Марины. Этого он больше не желал.

На нормальный сплав без слишком частых дневок, хотя и с необходимыми для нормального отдыха, по подсчетам Михаила требовалось не меньше двух недель. На такой срок продуктов в компании Игоря еще должно было оставаться достаточно – или около того, если они ничего не утопили, не испортили водой или не съели прежде времени. Теоретически сохранялся шанс на то, что они смогут безбедно проскочить маршрут при условии, что не испугаются недоедания. Однако при разброде мнений, недовольстве ходом дел и при страхе перед Рекой и ограниченной голодовкой шансов на вполне достойное завершение похода не было совсем. Механизм устремления к цели вопреки разуму уже заработал вразнос.

Глава 15

Ближайшие восемьдесят километров до начала очередного каскада мощных порогов Михаил мог пройти без особого риска догнать компанию Игоря. Конечно, какие-то безымянные пороги и шиверы тоже способны были подложить сплавщикам свинью не хуже, чем знаменитые сложные пороги. Однако не стоило думать о коллегах по сплаву только плохое. Допустимо было предположить, что на этом сравнительно простом участке они обретут должную уверенность в своей способности безаварийно преодолевать препятствия, ради чего они, собственно, и явились сюда. Однако на что у них на самом деле хватит терпения, осмотрительности и ума, сказать наперед было невозможно.

Михаил продолжал думать о делах этой компании уже наплаву. Ее предводитель Игорь был главным лицом, от которого зависело, что предпримут эти люди и что их ждет после встречи с порогами, если он еще мог монопольно управлять большинством. Михаилу вспомнились очень обидные по форме Верины слова, которые она в верховьях Самбыла бросила ему в лицо как обвинение: «Пять человек, кроме тебя, смотрели путь, и все говорят, что пройти можно, и только ты один говоришь, что нет!» Пять к одному. Не простое, а прямо-таки подавляющее большинство. Что ж, попробовали… А кто оказался прав? Ему бы и тогда, и теперь впору было бы радоваться выигрышу в споре с большинством, но испытывал он одну только горечь. С тех пор Михаил уже никогда не сомневался, что постижение Истины не является плодом коллективного труда большинства, что идеология коллективизма вообще не имеет отношения к определению истинности в любой сфере, что Истина открывается прежде всего одиночкам, которые глубже и дальше других проникают в неведомое. Ну, а в этом походе при условии, что Господу Богу будет угодно, чтобы сам Михаил успешно прошел этот участок, по расчетам выходило так, что встреча с компанией Игоря произойдет где-то на третий-четвертый день, считая и сегодняшний. Раньше вряд ли. Форсировать сплав во что бы то ни стало Михаил не собирался. Он пришел сюда не для того, чтобы ставить свой личный рекорд. Словно в подтверждение своей решимости не спешить изо всех сил Михаил даже остановился на рыбалку в устье довольно солидного левого притока, но, потратив час, не поймал на блесну ничего и двинулся дальше.

Вечером, уже устраиваясь на ночлег, он ощущал неопределенное беспокойство и не нашел для его объяснения никаких причин, кроме одной – ему каким-то образом передаются на расстоянии страсти, кипящие в умах и душах людей из Игоревой компании. Гипотезу нельзя было проверить, покуда он не узнает о положении дел в ней (и скорей всего – от Гали, раз уж она заговаривала с ним на этот счет). Он еще раз взвесил, сколько дней ему самому может понадобиться на оставшийся путь без изнурительной гонки, чтобы решить, сколько продуктов из своих избыточных запасов он сможет отдать встречным людям. Получилось немало. А что еще он мог сделать для них? Видимо, ничего, если только его не попросят поскорей отвалить от них с предложениями о помощи. В любом случае забегать вперед даже в мыслях не стоило. Исходить надо было из другого: он никому не обязан, ему никто не обязан. Здесь, в тайге, каждый отвечает за себя – или ему тут нечего делать. Взрослые люди могут поумнеть, если заметят за собой ошибки и перестанут делать их. Это только молодость из-за нетерпения и наличия большого запаса сил может позволить себе делать одни и те же ошибки беспрестанно. Зрелости такое поведение уже не по карману. Растранжиривать нервы и здоровье в прежнем стиле уже непозволительно. Поневоле надо умнеть.

Пройдя за день километров шестьдесят, Михаил встретил только два несложных порога и три шиверы. Покуда это был самый простой участок пути. Завтра все должно было резко измениться. Михаил достал карту и стал вглядываться в особенности ближайшего порожного каскада. Особо характерных ориентиров начала порожистого участка ни на карте, ни в описании маршрута не было. Значит, после последнего правого притока – а это километрах в восьми от верхнего порога – надо было проявлять особую бдительность. Переведя взгляд на обзорную карту, Михаил вновь удостоверился, что именно этот участок Реки подходит ближе всего к автотрассе, проложенной к западу от нее. Он измерил его, еще не вполне отдавая себе отчет, зачем он это делает, потом догадался. Не ему сейчас следовало мерить километры вдоль притока, ведущего к трассе, и окончательно решать, что делать – идти до устья Реки или уходить в жилуху по запасному маршруту. Его выбор и так был ясен – только к устью, куда же еще.

Утро выдалось облачное, довольно прохладное, но без дождя. Поэтому Михаилу не понадобилось напрягать всю силу воли, чтобы выкупаться перед завтраком в Реке. Когда он ел, на память ему пришли любимые собаки, дожидавшиеся очереди, чтобы полакомиться шкварками и вылизать жир с остывшей сковороды. Кроме Марины он всерьез скучал только по собакам. Громадная часть души, пусть и не монопольно, принадлежала этим лохматым и хвостатым детям, и не было никакой возможности, да и нужды отделять любовь к ним от любви к самым родным и близким людям. Они всегда оставались роднёй.

После завтрака потянулись уже надоевшие сборы в дорогу. Упаковка вещей, подкачка баллонов «Рекина», облачение в «гидру», навьючивание на себя всех причиндалов, с которыми не следовало расставаться ни при каком обороте событий – все это заняло два часа, прежде чем Михаил с чувством облегчения и тревоги счел себя готовым к встрече с серьезной водой.

Всего через час после начала сплава Михаил заподозрил, что вплотную приблизился к каскаду, хотя внешне ничего особенного заметить не смог. Он пристал к внутреннему берегу перед поворотом Реки вправо, зачалил судно и пошел вперед пешком. Немного погодя шум, достигший ушей, подтвердил, что пристал он вовремя.

Порог действительно впечатлял. Вода срывалась со скального уступа, протянувшегося от берега до берега и где круче, где положе обрушивалась в нижний бьеф, а там делилась на струи крупными камнями, довольно густо усеивающими русло. Безусловно, в него опасно было влететь сходу, но, заранее наметив путь, можно было пройти без особых проблем. Нижняя шивера просматривалась до конца, а дальше виднелся чистый быстроток перед поворотом Реки влево. Вот там и надо было успеть пристать к левому берегу. Главная трудность заключалась в том, чтобы верно определить глазомером расстояние до берега по линии основного слива, поскольку на нем самом ориентиры отсутствовали. Тут помог бы береговой сигнальщик, но что о нем было вспоминать?

Глазомер, однако, не подвел. Михаил оказался над сливом ближе к правому берегу всего на метр-полтора от намеченного места и вполне успел подправиться веслом до того, как с высоты около двух метров ухнул со своим судном вниз, где уже ждал стояк, готовый укрыть его с головой. Нос байдарки вознесло, потом опустило в веере брызг, и дальнейший несложный слалом по шивере до конца нижнего плеса Михаил проделал благополучно.

Там он снова сходил на разведку и нашел второй порог менее мощным, но более заковыристым, чем первый, потому что проходы между камнями были у¢же, а линия сплава в шивере в целом напоминала латинскую букву S. Будь перепады в пороге и шивере более солидными, первопроходцы непременно назвали бы препятствие Интегралом. Но это все-таки был не интеграл, который неизвестно, как брать с первого или даже второго взгляда, задача была попроще, однако аккуратности при заходе требовала очень большой. Зато с ориентирами здесь дело обстояло много лучше.

Михаил выбрал для прохождения четвертые ворота от левого берега между двух гладких валунов, куда уходила основная струя, разбивавшаяся ниже слива на две более узкие, из которых надо было попасть обязательно в правую, чтобы гарантировать себя от неприятностей до чистого, но короткого плеса, за которым начинался правый поворот Реки.

Уже почти после прохождения этого порога, Михаилу вспомнилась как на мгновенной фотографии, Река, которую он успел охватить взглядом всю целиком с вершины водослива – каньон с крутыми склонами, множество струй, на которые дробилась сорвавшаяся со ступени вода и которые продолжали более мелкими прыжками спускаться ниже, и там струи снова дробились и снова сбивались, пока все они не вливались в плес. Это была звуковая фотография, потому что от всех перепадов и сбоев струй шел оглушающий шум, на фоне которого терялись ощущаемые телом удары днища о воду, после которых в носу по бортам беззвучно вспыхивали вееры брызг, и именно они воспринимались главным украшением удачного прохождения участка. Работая веслом и педалями руля, Михаил не чувствовал напряжения, словно для правильных маневров достаточно было одних усилий мысли, настолько точно байдарка устремлялась туда, куда надо, и лишь пристав к берегу, он ощутил кроме упоения еще и изможденность от нервов и от работы в шивере. И все-таки основным было упоение.

Впервые подобное чувство после идеального прохождения он ощутил на одном из верхних порогов Стрельны на Кольском, где река делала красивую крутую дугу, прежде чем упасть вниз в высоких скальных воротах. То, что чувство его тогда не обмануло, подтвердила и Вера Соколик, наблюдавшая с берега: «Радуйся, Горский, прошел лучше всех!» Ей почему-то всегда прощался безапелляционный тон суждений, словно она являлась последней судебной инстанцией, тон, которому почему-то многие сразу безоговорочно верили, хотя она далеко не всегда бывала права – настолько этот тон соответствовал ее убедительной мощи и красоте. Но в тот раз она действительно не ошибалась – все было очевидно и так. Конечно, та трасса на Стрельне была много проще и маловодней сегодняшней, и случилось это много-много лет назад, однако вспоминать этот скромный успех по-прежнему было приятно.

Михаил не уставал восхищаться Рекой, особенно когда ее красу дополняла атмосфера тревоги за будущее. Однако его уже угнетало, что склоны постоянно ограничивают кругозор, запирая его не только по сторонам, но даже спереди и сзади. Подниматься же до высот, с которых была бы видна горная страна, а не короткий участок ущелья, было слишком долго и хлопотно, чтобы часто позволять себе такое удовольствие и в кавычках, и без. Впрочем, он отдавал себе отчет, с чем столкнется, еще когда собирался сюда. И еще он знал, что как только горы станут ниже и положе, он враз соскучится, вспоминая теснины, пороги и мчащуюся как на вираже велотрека единую воду Реки.

До сих пор Михаил не заметил никаких следов продолжительных остановок компании Игоря. Это ободряло. Дав себе немного передохнуть, Михаил отправился дальше. Нервы требовали периодического расслабления, зато, удовлетворив их потребность в отдыхе, удавалось сохранять высокую реактивность и работоспособность на воде. От скорости реакции сейчас зависело особенно многое – сила при работе веслом, конечно, тоже требовалась, но все же не так постоянно, как умение вовремя уворачиваться и просчитывать лучше варианты решений в режиме импровизации.

Новый порог в крутостенном каньоне тоже начинался на повороте. Правую стену в сужении подмыло мощной навальной струей и теперь она неприятно нависала над водой. В этой нише байдарка по высоте борта поместилась бы целиком, зато гребцу было бы не сносить головы, попади он туда. В таком случае для спасения жизни ему лучше было бы опрокинуться через борт прочь от стены, но и это само по себе очень неприятное дело еще не обещало спасения, поскольку под такими стенами поверхностный слой воды всегда утягивается вниз. Словом, от ниши надо было держаться подальше, а поток как раз был сильно сужен камнями, обильно набросанными у левого берега. Получалось, что предстояло выбирать между Сциллой и Харибдой. Харибдой, конечно, являлась ниша. Слалом у левого берега казался все же менее рискованным. Однако «Рекину» были одинаково противопоказаны и рискованные перевороты со «всадником без головы», и слалом среди плохо окатанных скальных глыб. Надо было решить, сможет ли Михаил развить достаточную скорость, чтобы успеть проскочить мимо стены несмотря на сильное свальное течение.

Он подобрал пару веток и бросил их к выходу струй из камней, чтобы понять, за какое время их поднесет к стене. Получилось секунд около пяти. Это было не так уж мало, но все же пустяк при ширине чистого потока до нависающей стены метров около семи и длине всей навальной стены, в том числе и за нишей, около семнадцати. Длина корпуса байдарки без руля составляла ровно четыре. Чтобы ее хотя бы одной кормой не припечатало к скале, эти четыре метра следовало приплюсовывать к семнадцати. Итого двадцать один. Двадцать один метр Михаил при собственной скорости, без учета переносной скорости потока, около трех с половиной метров в секунду мог пройти за шесть секунд. Это было на секунду дольше времени сноса к стене. – «Значит, номер не пройдет?» – подумал он. Но ведь байдарка уже будет разогнана спутной струей еще на подходе к стене, и дальше в потоке тоже будет составляющая скорости вдоль стены. Неужели это не позволит выиграть не только секунду, но и две? Ведь еще какое-то время понадобится для того, чтобы компенсировать отклонение корпуса байдарки от стены градусов на 20-30, чтобы замедлить свал к стене. «Думай получше и решайся!» – приказал он себе. Сбоя от своей психики Михаил не ожидал. Сколько раз в критические моменты на маршрутах на него находило особое состояние, когда, зная об опасности, но отрешенно думая только о том, что надо стараться сделать во что бы то ни стало, он успевал это сделать. Значит, стыдно будет и сейчас не рискнуть. Михаил напомнил себе, что если не успеет проскочить мимо ниши, придется кувырнуться. Очевидно, напоминание об этом дало ему сил развить достаточную скорость после прыжка с последнего слива на самом большом возможном удалении от стены. Когда Михаил увидел, что приблизился к стене на пять метров, он отвернул нос байдарки от нее градусов на 30 и тем почти наполовину уменьшил скорость сноса. Он вложил всю силу в греблю, не будучи уверен, что проскочит опасное место в оставшиеся несколько секунд. Краем глаза он видел, что ниша уже осталась позади, но вся длина прижимной скалы еще не кончилась. Когда расстояние до нее уменьшилось до полутора метров, он изогнулся к ней и сделал быстрый укол веслом, отпираясь от камня, одновременно нажав педалью руль влево, чтобы случайно не повернуться от этого укола носом к стене. Наконец он понял, что маневр удался, и дальнейший путь до конца участка был уже много проще, но и там Михаил не сбавлял внимания, хотя греб уже не через силу, пока не прибился к берегу перед следующей шиверой. Вот тогда только он ощутил, сколько нервов потребовало от него выполнение намеченного плана. Пожалуй, решение пройти вдоль этой прижимной стены было в этом походе самым рискованным и трудным. Сколько еще подобных задач он мог решить, не допустив ошибок ни при планировании, ни при прохождении? Было ясно, что не бесконечно много. Терпение Господа Бога могло истощиться в любой момент. Однако сознавать, что пока еще удаются такие вещи, Михаилу было приятно. Не желая вернуться в молодость, он все-таки хотел поступать по-молодому. Без этого благоразумная старость не выглядела особенно достойной. И не потому, что без риска ничто не щекотало нервы, а потому, что без рисков не протекала нормальная жизнь, а жить, пока живешь, хотелось полноценно – и в старости в том числе.

Тем не менее, он задумался, стоит ли сегодня после такой встряски продолжать сплав, и в конце концов решил устроить себе часовой перерыв, а тогда и решить, хватит ли ему этого для отдыха. Он снял с себя «мамбрин», поясничный бандаж и рубаху гидрокостюма и полез вверх посмотреть, нет ли здесь жимолости и, на всякий случай, места для палатки.

Через час с небольшим он все-таки отправился дальше. Глядя перед тем со своего склона на другой, под которым находилась прижимная скала, он так и не понял, как тут проходила компания Игоря. Их «Таймени» были длиннее «Рекина», вертеться на них в узкостях на слаломной трассе было сложнее, а вдоль стены, как казалось Михаилу, они вряд ли решились бы пройти. Впрочем, он мог и ошибаться. Ведь у них были экипажи из двух человек, они могли развить большую скорость или, на худой конец – провести байдарки на страховочных концах мимо стены вдоль противолежащего берега. Однако, как бы то ни было, прижим их не остановил и для ремонта они тут явно не задержались.

Следующий порог оказался не сложным. После беглого просмотра с берега Михаил быстро прошел его. Дальше потянулся большой плес, что казалось странным, ибо ущелье по-прежнему было стиснуто понизу крутыми скалами. И, с одной стороны, это было хорошо, потому что позволяло расслабиться, а с другой – и не очень здорово, потому что отсутствие видимого уклона на плесе означало, что где-то его подпирает порог с крупным локальным перепадом. Скоро все сомнения в этом отпали, и порог оказался действительно хорош. Главный слив находился по центру.

Струя в нем шла с высоты полутора метров вниз и наскакивала на скальную плиту, отбрасывающую воду вверх-вдаль. По бокам от главного слива было спокойней, особенно справа, но дальше шел резвый слалом по шивере. Медленно проходя мимо нее и стараясь запомнить хотя бы границы участков, где надо было маневрировать, чтобы перейти с одного фарватера на другой, Михаил досмотрел шиверу до конца и столь же медленно, думая, как проходить, вернулся обратно.

Он решил скользнуть с главного слива вбок, чтобы не приложиться днищем к трамплину прямо под ним. Проткнув косой вал, байдарка послушно миновала плиту, а там пошло – то прямая гребля, то поворот, то уход к дальнему берегу, то возвращение в центр.

Наконец, шум и кипение вод осталось за кормой. Еще одним рискованным местом на пути к Марине стало меньше. – «Сколько их еще осталось впереди?» – силился вспомнить он. Выходило порядком, но уже меньше того, что было пройдено до сих пор. Однако это все еще была даже не середина пути, а просто большая часть сложных препятствий. На сегодня Михаил не ставил себе задачу пройти весь каскад из восьми известных по отчетам порогов, но, тем не менее, он осилил его весь и тем самым вполне заработал дневку. Место для бивака нашлось рядом с последним порогом. Уже поставив палатку, Михаил обнаружил несколько ниже по течению бивак, где останавливалась компания Игоря. Три палаточных площадки, свежие щепки около кострища говорили об этом достаточно красноречиво. Следов, свидетельствующих о сложном ремонте, видно не было. Это улучшило настроение Михаила. Значит, у них все шло путем. Следовательно, и ему можно было перестать думать об их проблемах.

Подступал вечер. В одной отсыревшей под гирокостюмом одежде сделалось прохладно, но Михаил решил переодеться только на ночь, зная, что, вертясь у костра, к тому времени успеет подсохнуть. Однако засиживаться у огня под ветром, несмотря на исчезновение гнуса, его не тянуло. Почистив зубы и умывшись, он залез в палатку, а там в тепле пуховика и «слоновьей ноги» с полным правом отдался бездумью и покою. Так прошло несколько минут. Затем, случайно вспомнив, что где-то вдали идет другая жизнь, протянул руку вбок и нащупал маленький радиоприемник. Щелкнул выключатель, раздался чуждый миру здешних звуков раздражающий шум. Подкрутив ручку, Михаил наткнулся на политические новости, хотя искал не их, а какую-нибудь успокаивающую или разумную музыку. От программы новостей он не ждал важных сообщений. И действительно, вполне ординарные события подавались ведущими и комментаторами как чреватые угрозами в самом скором времени, из чего явствовало, что все власти всегда и непременно были глупы, и только одни журналюги и приглашаемые ими к микрофону люди чего-то стоили. В головах этой публики царил невообразимый нигилистский хаос. На любую идею, на любое предложение у них находилась только отрицательная реакция. Они давали в эфир только негативные и катастрофические прогнозы, причем последним отдавали явное предпочтение. Раздувание тривиальных событий до масштабов сенсации стало самым обычным делом. Смесь сообщений о нарушениях прав человека, о неисполнении государством его обязанностей, о всеобщей коррупции и крушении нравственных основ, о геноциде нации, о гибели отечественной промышленности, сельского хозяйства и вообще экономки, о кризисе деторождения, культуры, науки – все вроде бы действительно важное (и действительно важное – без дураков), но опошленное, нелепо раздутое, без вскрытия действительных основ безобразий, поскольку весь этот поток грязи выливался в интересах одних групп подлецов на другие группы подлецов, которые также не оставались в долгу – и все это превращалось в привычную жвачку для обывателей – для их пересудов и дальнейших извращений ими смысла. Фактически пресса подхлестывала негативное развитие страны, а не содействовала улучшению ее положения.

Особенное кипение в прессе происходило вокруг национальных проблем и проблем сохранения единого великого государства. Вот уж, воистину, где шло в ход все, кроме разума! Права на личные свободы мешались с правами народов на самоопределение. Признанная международными актами территориальная целостность существующих государств бездумно противопоставлялась столь же международно признанному праву отдельных народов на государственное самоопределение.

Короче, принципиальные недостатки и пороки юриспруденции в области международного права многократно умножaлись, доводя суть отношений между разными категориями субъектов этого права до полной бессмыслицы. Никому не приходило в голову ранжировать по важности все эти противоречащие и претендующие на приоритет права, да и самих субъектов права тоже с точки зрения главного критерия обеспечения выживания всего человечества в целом. Обострение взаимной нетерпимости разных социальных сил достигало бескомпромиссного накала, доводя его не только до грани боевых действий, но и заводя конфликты за эту грань. Словом, слушать и даже аргументированно оппонировать всей этой гадости и глупости давно уже стало тошно.

Михаил вполне отдавал себе отчет, что его оценки и мнения никого не интересуют. Везде хватало умников и без него. Тем более, что сойти за умника мог любой бойкий трепач, кому давали в руки микрофон или кого помещали перед телекамерой, а уж и то, и другое легко покупалось – было бы только чем платить. Решение задачи вхождения в правящий круг становилось самодостаточной целью для всех «господ», провозглашающих себя борцами за социальную справедливость и лучшее будущее человечества, а уж о «товарищах» и вовсе не стоило говорить.

Ни одна индивидуальность с благими намерениями и честными мозгами, не болеющая корыстолюбием, решись таковая выйти на социальную арену, не смогла бы пробиться наверх ни при каких обстоятельствах. Исключение – и то лишь по прямой воле Господа Бога – могли составить мессианские личности масштаба Будды или Христа. Для остальных, потенциально пригодных для честного управления мирскими делами, дорога к власти была перекрыта абсолютно во все времена. Конечно, Всевышний благословлял и других людей рангом пониже возвещать Его Волю, прорицать будущее или увлекать за собой массы доведенных до психического отчаяния или наоборот – воодушевления людей. Такие фигуры тоже были известны в истории. Библейские пророки, основатель ислама Мухаммед, Мартин Лютер, Ян Гус, Андрей Дмитриевич Сахаров. Однако были фигуры и другого рода, совсем неблагой природы, которым, однако, при попустительстве темных сил, испытующих человечество по Воле Всевышнего, но на свой лад – такие как император Ци Шихуан Ди, Александр Македонский, Ашока, Атилла, Чингисхан, Акбар, Наполеон, Ленин, Гитлер, Сталин, Мао Цзэдун. Во всяком случае им было разрешено проявить себя во всех своих аппетитах и властвовать над большими массами людей хотя бы некоторое время.

Но имелась еще одна категория, которой уже безусловно Милостью Божьей давалась возможность спокойно совершать важную мыслительную аналитико-синтетическую работу по осмыслению мира и всего, что в действительности происходит в нем, с тем, чтобы хотя бы жаждущие знаний о своей роли в социуме и Мироздании с их помощью могли распознать, что им допустимо делать, а что нет. В основном это были философы, идеи которых очень редко принимались кем-либо в качестве руководства к действию – хотя бы отчасти.

Сюда безусловно относились ведомые Михаилу только по именам индийские Махатмы и Махариши, Гермес Трисмегист, Пифагор, Платон, Аристотель, Кант, Декарт, Гегель, Николай Константинович Рерих, Елена Петровна Блаватская. Отнюдь не равняя себя со столь значимыми фигурами (равнять он считал – не его дело), к этой категории людей Михаил относил и себя.

Он прекрасно сознавал, что не смеет претендовать не только ни на какую социально значимую роль, но даже и на какую-либо известность в системе постигнутых человечеством знаний – во всяком случае еще при жизни. Таково было Небесное Предопределение, и Михаил не имел никаких сомнений на этот счет.

Михаил давно не вслушивался в то, что вещало радио, поскольку оно утомило его вызывающей трескотней, а музыки ни на одном канале все не передавали. Но однажды ему пришлось насторожиться и переключить мысли в другое русло. В очередной раз обшаривая эфир, он наткнулся на знакомый голос и заключительные слова какой-то передачи: «Текст читала Марина Ковалева». – Эту даму он немного знал – через Люсю, сотрудницу института, с которой у него была долгая взаимная симпатия, если не больше. Марина и Люся вместе учились в МВТУ. Потом Марина увлеклась театром и стала актрисой, затем переквалифицировалась в диктора на радио. Во время ее чтения никогда не бывало ошибок в ударениях и произношении слов, в отличие от громадного большинства ее нынешних коллег. Из этого Михаил заключил, что свою работу она уважает, да и сама работа ей нравится. А еще он хорошо помнил, что узнал о Марине от Люси еще до того, как познакомилсяс ней.

Однажды среди дня Михаил зашел в гости к Люсе и застал ее только что поднявшейся из постели (вернуть ее в постель он не пытался – не пришло время, хотя эта мысль совсем не казалась чуждой), но в ванную комнату вслед за Люсей зашел, тем более, что она не возражала. И пока Люся умывалась, склонившись над раковиной, легко сквозь пеньюар приласкал ее груди, затем спустил руки на талию, а потом и еще ниже. Люся была настроена благодушно, но все же попросила слишком уж сильно ей не мешать, а заодно не без иронии в голосе поинтересовалась, что он такого в ней находит.

– Прекрасные крупные формы! – с энтузиазмом отозвался он на вопрос

– Тебе действительно нравятся крупные формы? – переспросила она.

– Да, очень! – подтвердил он.

– В таком случае тебе надо ухаживать за моей подругой Мариной Ковалевой. У нее все вдвое крупней, чем у меня.

Михаил попытался мысленно удвоить Люсино великолепие, но ничего путного в уме не складывалось. Так он впервые услышал о Марине, голос которой донесся до него сейчас по радиоприемнику. В жизни она оказалась действительно крупнее Люси, но далеко не вдвое. У нее тоже было доброе лицо, но Люсю она отнюдь не превосходила.

А Люся ему действительно нравилась. С ней было приятно общаться. И однажды Михаил полностью раздел ее и замер было на месте, чтобы полюбоваться, посмотреть на ее впечатляющую прелесть, но едва он затем дотянулся до нее руками, эта рослая рыжеволосая красавица непроизвольно, как ребенок, вскрикнула: «Мама!» – и он отступил, поняв, что в ней еще что-то противится близости с ним, хотя мамы в это время не было дома, а сексуальный опыт у Люси, как он знал от нее, разумеется, был. Это выглядело странно, но он не привык вламываться к женщине против ее воли, в первую очередь потому, что не хотел обкрадывать себя. Любая женщина по своей воле отдаст мужчине несомненно больше, чем тому, кто не посчитается с ней. И, уже во-вторых, он считал, что мораль, запрещающая насилие, все-таки правомерна и верна. Оправдывать насилие над самкой, ссылаясь на биологическую природу вещей, на естество такого дела, мог только сугубый мужской человеческий эгоизм, ибо в природе ничего подобного в действительности не было – только готовая к совокуплению самка уступает самцу, который ей нравится. Насиловать самку безрукие звери не могут. По натурным наблюдениям биологов даже такой совершенный зверь как медведь, умеющий оперировать передними лапами, как руками, не может овладеть медведицей, которая того не хочет.

В общем, с Люсей у него не состоялось, но приятельство они сохранили. Люся имела все, что нужно, чтобы привлечь мужчину к себе. И все-таки осталась незамужней. Как и в случаях с другими хорошими незамужними женщинами, Михаил не мог добраться до причины. Если даже исходить из того, что мужчин брачного возраста на всех женщин не хватает, поскольку их до этого времени доживает меньше, то все равно остается неясным, почему гораздо худшие представительницы женского пола обзаводятся мужьями без особого труда, в то время как лучшие часто остаются без пары. Или многих мужчин останавливало от мысли о браке с такими именно то, что они были лучше и умнее потенциальных женихов?

Только одна из знакомых женщин, так и не вышедших замуж, отказалась от мысли о браке, скорей всего, по другой причине, нежели несоответствие представлений сторон о необходимых качествах возможного партнера. Сашенька была просто слишком хорошая дочь – видимо, как очень поздний ребенок, судя по возрасту ее родителей – они были заметно старше Михаила, в то время, как сама Саша была моложе его дочери Ани. Саша работала в смежном отделе института и как-то раз по делу зашла к нему. Михаилу понравились ее ум и речь, и, зная, чем ей сейчас приходится заниматься, он искренне пожалел, на что она вынуждена растрачивать свои способности, и даже предложил рекомендовать ее в другой институт, где у нее, по крайней мере, появилась бы возможность стать кандидатом наук. Его как раз просили оттуда рекомендовать человека с хорошей головой и непременно порядочного. Предложив Саше попытать счастья на другой стороне и, отыскивая в записной книжке нужный телефон, Михаил ей так и сказал: «Ваш ум виден невооруженным глазом, а остального я, естественно, знать еще не могу. Меня просили рекомендовать прежде всего порядочного человека. При отсутствии предметных знаний на этот счет могу полагаться только на свою интуицию. Как сказали бы в Одессе, вы будете смеяться, но я думаю, что вы – порядочный человек!» В ответ Саша с улыбкой сказала тогда: «Ну, я действительно буду смеяться!» В другой институт, куда она все-таки обратилась, ее после беседы с тамошним начальством почему-то не потянуло (возможно, потому, как впоследствии подумал Михаил, что тот институт был много дальше от ее дома, а она всегда после работы спешила к своим старикам). Поэтому их знакомство ко взаимному удовольствию продолжилось. И Саша была первой после Марины, кому Михаил давал частями читать свою философию. Однажды, возвращая ему прочитанное, Саша сказала: «Я просто любовалась вашей логикой!» Сказано это было по делу, и Михаил был доволен вполне уместной похвалой. Сашу давно интересовали эзотерические учения и астрология, и Михаил много почерпнул для себя из пространных бесед с ней. Внешность у Саши была располагающая – красивое удлиненное лицо с большими выразительными карими глазами, прямые черные волосы собраны в гладкую прическу и хвост, изящная тонкая и высокая фигура со стройными ногами и (Михаил не мог не испытать сожаления) маленькой грудью. Но все равно было видно, что любить ее можно не только за ум. Тем не менее Михаил никогда не ощущал к ней труднопреодолимого влечения. А потому его прямо-таки изумили два видения, которые пришли к нему, как когда-то с Наташей, НЕ ВО СНЕ. Эти видения возникли перед его глазами ни с того, ни с сего, сами по себе, буквально на пустом месте, особенно учитывая то, что в мыслях Михаил ни разу не представлял ее обнаженной или в соитии с собой. Он при этом видел себя и Сашу вроде как по телевизору, у которого выключен звук. Саша полулежала в постели на белой простыне, головой и торсом на подушке, поверх которой лежал веер черных распущенных волос. На ней не было никакой одежды. Она с открытой радостной улыбкой смотрела в глаза Михаилу, а он смотрел то на ее лицо, ставшее сейчас еще прелестней, то на нежную, едва наметившуюся грудь, но почему-то не на лоно. Во время всего видения не было произнесено ни слова. Михаил мог с уверенностью утверждать, что ни ее, ни его губы не шевельнулись, не попытались что-то произнести. Все свелось к взаимному созерцанию. Кстати, сам Михаил был одет. Он воспринимал ожидающую женщину как девушку, только-только вышедшую из отрочества, но все-таки уже знающую, чего она от него ждет.

Размышляя потом об этом видении, Михаил твердо знал, что перед тем не думал ни о Саше, ни о сексе с кем бы то ни было, тем более с ней. Никакая случайная ассоциация в его мозгу не могла быть поводом для того, чтобы он представил себе такое. Да и прежде он не испытывал к ней вожделения. Неужто это было послание ему из ее мечты? Ведь не раз и не два вскоре после его появления в секторе у Саши ее подчиненные одна за другой тихо исчезали из комнаты, оставляя их наедине (как подозревал Михаил, это делалось не столько для того, чтобы не мешать своей молодой, но довольно требовательной шефессе насладиться его обществом, сколько для того, чтобы удрать с работы на какое-то время по своим делам в полной уверенности, что им за это не нагорит). Так вот, именно в те минуты созданного ее сотрудницами уединения, когда Михаил оставался сидеть на том месте, которое было впереди – сбоку от Сашиного стола и продолжал разговор, не давая воли своим рукам, ее руки непроизвольно тянулись в его сторону и пальцы, не доходя до цели, словно перебирали что-то невидимое, пока Саша их не убирала, но вскоре ее руки еще и еще раз повторяли прежний путь. Он удерживался, потому что не собирался ни кружить ей голову, ни лезть руками под юбку, тем более что в комнату в любой момент мог войти кто угодно. Сама же Саша была слишком хорошо воспитана, чтобы самой сделать первый шаг к нему, если ей и впрямь хотелось сближения. Но руки ее проявляли своеволие – или она сама не желала их унимать.

Примерно двумя месяцами спустя Михаилу довелось изумиться еще сильнее. Новое видение представляло собой оживленный диалог, но опять с выключенным звуком. Это было настоящее немое кино. Мимика лица позволяла понимать, что Саша о чем-то увлеченно говорит, да и сам Михаил чувствовал, что отвечает ей и что-то произносит. На сей раз они оба были вполне одеты, сидели в мягких креслах vi¢s-a-vis по сторонам разделяющего их низкого круглого стола. Этого интерьера Михаил прежде не видел. Беседа была явно дружественной, полной симпатии. И вдруг Михаил увидел, как он сам, ни на секунду не отвлекаясь от разговора, расстегнул ширинку и абсолютно спокойно выпустил через нее наружу свой напряженный член. Сашенька в свою очередь этому совсем не удивилась и, не запнувшись, продолжала увлеченно говорить. Демонстрация члена вовсе не стала для нее неожиданностью. Было очевидно также, что тема и ход разговора делали совершенно естественным и уместным поступок Михаила, хотя для него как раз в этом заключался основной парадокс и главная загадка. Все дело было в том, что Михаил НИКОГДА не доставал перед женщиной член, чтобы соблазнить ее, и вообще НИКОГДА не представал в таком виде перед дамой, если не был с ней близок раньше, вообще без одежд.

Кроме того, его очень удивило, что член был напряжен, а сам Михаил не ощущал ни возбуждения, ни, тем более, никакой переполненности желанием близости с Сашей. Просто так среди приятной светской беседы вдруг взять и достать? Нет, ничего такого он не знал за собой, хотя от людей, бывавших на Кубе, и слышал, что там подобным образом мужчины пытаются заинтересовать собою понравившуюся женщину. Но ведь сам-то он не был кубинцем и даже никогда не представлял себя одним из них.

И еще. По всему выходило, что ни Саша, ни он не усмотрели в этом никакой пошлости. Сашины глаза продолжали сиять точно так же, как сияли до этого, ее увлеченность разговором и воодушевление не изменились – точно так же, как не изменилось настроение и самочувствие Михаила – он это определенно знал. Так что это было? Новый сигнал с ее стороны? Новый зов? И таков был его собственный отклик? Невероятно!

Михаил не стал рассказывать Саше о видениях. Он молчал до того дня, когда пришел к ней прощаться перед увольнением из института, молчал и потом. А при прощании он впервые поцеловал ее, притянув почему-то к себе не за плечи, а за гибкую талию, и, еще не успев прижать ее к себе, успел подумать, что вот так же привлек к себе прекрасную княжну Мери герой нашего времени Печорин, когда они верхами перебредали поток. Потом, когда Саша сама прильнула к нему и ответила своими губами, он понял, что поцелуй получился скорей любовный, чем дружеский и прощальный. Но и здесь сексуальное возбуждение не захватило его.

Казалось, Михаил имел достаточно оснований полагать, что Сашенька любит его. Он еще не раз целовал ее при встречах, когда заходил повидаться в старый институт, а затем и при прощаниях, в том числе когда провожал в район ее дома. Именно в район дома, а не до дому, так как Сашенька неизменно уклонялась от его попыток проводить ее до подъезда. У Михаила создалось впечатление, что она боится случайно попасться с ним на глаза своим родителям, хотя его звонков домой по телефону совсем не стеснялась. Обычно трубку брали отец или мать. Голос отца сопровождали нотки старческого дребезжания, и он чем-то напоминал Михаилу голос его бывшего начальника и учителя Николая Васильевича Ломакина. Материнский же голос, тоже немолодой, был полон такой всегдашней любви, теплоты и нежности к дочери, что этого нельзя было не заметить: «Лапушка! Подойди к телефону! Это тебя!»

Пожалуй, именно эти два голоса и объяснили Михаилу причину решимости Саши посвятить себя не мужу, а родителям – они больше нуждались в ней, чем она нуждалась в муже, который мог ей наделать детей, а она не хотела рожать детей для жизни в тоталитарном обществе – этого она не скрывала.

После выхода его книги по специальности Михаил подарил ей экземпляр. Оказалось, что кроме Сашеньки книгу прочел и ее отец, который тоже работал в системе научно-технической информации. В результате Михаил получил от этого семейства еще один комплимент. – «Папа сказал, что до сих пор никто не мог объяснить ему одну вещь (Саша не сказала, какую), А в вашей книге он нашел объяснение, которое его вполне удовлетворило». Михаил тогда понял, что мнение отца для нее значит очень много, и что похвала отца автоматически означает похвалу и от нее.

И все же при всей естественности потрясающей теплоты и любви в отношении ее родителей к дочери оно казалось Михаилу достаточно эгоистичным. Она обслуживала все хозяйство, совершала покупки – и за всем этим у нее само собой куда-то в будущее, а то и в никогда отодвигалась мысль о собственной семье. Пожалуй, в свои двадцать восемь лет она уже привыкла обходиться без секса и даже без мечты о нем. Несмотря на посетившие его видения Михаил все же склонялся к убеждению, что и его Сашенька тоже не любит – разве что как-то неравнодушна. У него уже давно для определения большой заинтересованности женщины в мужчине выработался безошибочный критерий. Если она приглашает зайти в свой дом, где его могут увидеть ее родители, муж или дети, значит, очень заинтересована, если не приглашает – то нет. Сашенька же не только не приглашала, но даже отводила его в сторону от дома, чтобы можно было поцеловаться на прощанье вне видимости из родительских окон. Стало быть, определенно не любила. Так было даже и лучше. Ведь он никогда не мечтал ни овладеть Сашей, ни пудрить ей мозги, будто сам любит ее. Чего не было, того не было. А вот симпатия и общение в сфере высокого духа оставались постоянно. ТО, что было ниже тонких материй, не соединяло их. Однако ему так и не забывалось, как он по-печорински привлек ее за талию, чтобы в первый раз поцеловать, и как она тогда ему ответила. А еще – как много позже, попрощавшись с ним в районе своего дома, Сашенька сказала: «Однако какая у вас мягкая борода!» – и Михаил ответил: «Я рад, что вам нравится!» – и поцеловал снова. Все-таки сколько-то Сашенька его любила – пусть лишь так, как могла разрешить себе при главной любви к папе с мамой – и не сильнее, нет.

Михаил снова вернулся к настройке приемника. Треск в эфире, вспышки поп-музыки, обрывки речей – все это раздражало с нарастающей силой, и он хотел уже совсем бросить поиск, как вдруг замер, поняв, что попал на нужную волну. Это было начало «Вальпургиевой ночи» Шарля Гуно. Великий композитор сумел и из чертовщины достать Божественную красоту, которая для всех красота – и для чистых и для нечистых. Под нее можно было думать о чем угодно, но только не о скверне – она говорила о достоинстве и благородстве и поднимала над обыденностью и суетой. Впрочем, она позволяла вообще ни о чем не думать, давая возможность уйти в нее целиком. С музыкой Небесной силы в душе могло проснуться от долгой спячки что угодно, о чем и думать забыл, или могло еще сильней всколыхнуться то, что и вообще никогда не забывалось. Не один Гуно был способен вызвать подобный эффект. Верди, Вивальди, Моцарт, Альбинони, Беллини, Шуберт, Чайковский, Сен-Санс, Римский —Корсаков, Рахманинов, Варламов – да о всех сразу не вспомнишь. К сожалению, ни одно из крупных произведений этих авторов не обходилось без скучных мест, которые никак не задевали Михаила. Один лишь Камилл де Сен-Санс написал вещи, которые захватывали его от начала и до конца.

А вот среди писателей такие авторы были не редкость. Чем это объяснялось, Михаил догадаться не мог, тем более, что музыка, по его понятиям, долетала до умов и душ ее земных творцов из более высоких сфер, чем словесные произведения. Тем не менее, только в прозе – чаще, чем в поэзии – он находил образцы совершенства, близкие к абсолютному. В музыке подобной близости к абсолюту на всем протяжении ее звучания в одном отдельно взятом произведении он не ощущал. И вообще он не относил себя к меломанам, хотя и любил пластично растворяться в любимых фрагментах или отличавшихся цельностью пьес, когда безупречный строй созвучий возносил души туда, откуда они приходили – к Тому, кто первоначально сотворил все подлинное и чудное на белом свете – к Господу Богу, к кому же еще.

В литературе же Михаил считал себя больше, чем любителем – и не только потому, что достаточно много для этого написал – он ощущал себя настоящим знатоком при оценке всего, что читал. Если еще точнее – то знатоком не всей литературы, а качества литературных произведений, поскольку всегда понимал, за счет чего и какими приемами достигалась в том или ином случае невероятно точная и полная образность текста и магическое действие слов. В этой магии он был способен узнать роль каждого из ее компонентов – композиции, выбора слов, их созвучия в каждой фразе, мудрости проникновения в суть описываемых явлений и вещей. Такой текст воспринимался им как разумная и гармоничная музыка, и звучала она не хуже, и поднимала до тех же высот, как и музыка исключительно звуковая. И дольше всех его анализу не поддавался до сих пор еще очень сильно недооцененный мастер литературы высшего полета Андрей Платонович Платонов.

Михаилу сразу стало ясно, что проза Платонова отличается от любой другой тем, что в смысловой ткани текста особую образную роль играли отдельные слова, а не словосочетания различной длины, которые задавали единицы смысла у большинства других авторов, когда уже собственно образы порождались в среднем целыми предложениями.

Михаил долго не мог распознать, что придавало такую смысловую насыщенность отдельным словоформам, в чем, собственно, и состояла неповторимая экзотика Платоновского языка. Однако понять, что именно делало отдельные слова в нем столь выразительными, с налету никак не удавалось. Михаил погрузился в детальный анализ, и тогда, наконец, осознал, что в первую очередь экзотическая выразительность достигалась за счет применения либо редко употребляемых, почти по ситуации неожиданных слов, либо (и это использовалось чаще) слов, контекстуальное значение которых заметно отличалось от общеупотребительного.

Однако экзотика языка Платонова определялась не только особенностями лексики. Не менее важную роль в создании образности фраз и текста в целом играла непривычная, нестандартная расстановка содержательных членов предложения. Такая грамматическая особенность текстов была естественной и приемлемой для слуха читателя только в Платоновском исполнении. У Платонова, с этой точки зрения, имелось абсолютное чувство меры и вкуса, благодаря чему не возникало впечатления, что он пережимает педали и злоупотребляет таким приемом. Нельзя сказать, что это был арсенал одного Платонова. Другие авторы тоже пользовались средствами того же рода – например, такой великий писатель как Евгений Замятин. Но он, видимо, делал это не столь сознательно и менее регулярно, чем Платонов. Эффективно пользоваться этим приемом мог позволить только безупречный вкус и чувство меры у автора. К сожалению, у Солженицына так не получалось. Стиль нарочитой и слишком часто применяемой грамматической инверсии в его руках выливался в вычурное, а чаще даже в грубое насилие над естественностью речи и не усиливал ее образность, а наоборот – препятствовал ее воспроизведению в мозгу.

Однако самое поразительное для себя открытие в творчестве Платонова Михаил сделал уже после того, как решил, что самое сокровенное в нем уже определенно постиг и истолковал. И потому совсем оторопел, когда наткнулся на прямые свидетельства космического происхождения этого гения-пришельца. А все случилось из-за того, что Михаил долго не был знаком с самыми ранними произведениями этого мастера – такими как «Маркун», «Потомки солнца», «Лунная бомба», «Эфирный тракт», созданными им в совсем юном возрасте – от двадцати двух до тридцати лет (Провидение дало Платонова России ровно через сто лет после рождения Пушкина, и это следовало бы определенно рассматривать как знаменательный факт). Из ранних вещей с полной очевидностью предстала истина – такие откровения о тайнах мироустройства и врожденных устремлениях души, о которых сам Михаил стал догадываться в возрасте где-то около пятидесяти, да и то не без помощи великих эзотериков, и которые мог явить людям либо высокопосвященный землянин, либо пришелец из другого мира, о жизни в котором он еще многое помнил, где был наделен такой способностью ассоциирования обособленных понятий и таким пронзительным видением сущности и причин людских мучений, страстей, мечтаний и суеты, что здесь он сделался ясновидцем, пророком и проявителем всех скрываемых язв социальной жизни того времени. Но первое предположение отпадало сразу. Платонов не был адептом, достигшим просветления на Земле под руководством какого-либо Махатмы, ибо не было у него возможности заполучить себе такого Учителя на Руси. Освоить эзотерические знания по литературным источникам он в столь юном возрасте тоже не мог, даже если принять, что каким-то образом ухитрился их достать и прочесть.

Сам Иисус Христос, прошедший обучение у Махатм в Северной Индии, только к тридцати трем годам превратился в ту мессианскую личность, которая стала известна всему миру. Значит, Андрей Платонов мог быть только посланным к нам (или сосланным) на Землю творцом из высокоразвитой цивилизации иного мира. И, скорей всего, именно сосланным, поскольку его здесь ожидало множество испытаний, отвержений и унижений. Достаточно вспомнить, как кто-то из его доброжелателей для спасения Платонова от голода устроил его дворником в Доме литератора на Поварской, куда за получением различных благ, а также для развлечений и отдыха приходили тысячи обеспеченных и сытых советских литераторов, из которых вряд ли кого можно было поставить рядом с ним.

Евгений Замятин вскрыл суть коммунистического строя и его «передовую» мораль несколько с другой стороны, чем Платонов. Внешне он так же прямо описывал вещи, однако его герои сами по себе были лояльными порождениями новой системы, в них не чувствовалось внутреннего неприятия режима правителей, что нередко сквозило в мыслях героев Платонова. Тем выразительней представали перед читателем судьбы, участи и характеры его персонажей. Вершинами творчества Замятина Михаил считал рассказ «Наводнение» и роман «Мы», где в самом названии уже говорилось о главном – об отрицании властью индивидуальной ценности любого человека, и об абсолютной власти одного человека – Благодетеля – над всем общенародным коллективом.

В выписанном как будто даже с симпатией портрете героя «Наводнения» рабочем Андрее Ивановиче Замятин на самом деле вывел раздутого от сознания своего классового превосходства и «ведущей роли» в обществе в качестве «гегемона» гнусного эгоиста, уверенного, что всё в окружающем мире должно служить ему, в том числе и самым низменным его устремлениям.

Вседозволенность, выведенное из глубины бывшего раба сознание безгрешности при совершении любой гадости, разрешение самому себе не замечать за собой никакой скверны – такого безо всяких обвинительных слов и резонерства до Замятина не сделал никто. Андрей Иванович представлял собой закономерный продукт «революционного сознания», и именно в таких людях власть видела свою социальную опору.

Роман «Мы» был одновременно и аналитическим срезом настоящего и прогнозом на будущее. В нем были почти мимоходом – и все-таки очень полно, да притом с блеском – выписаны все характерные черты тоталитарной коммунистической власти и террора.

Михаилу всегда было обидно, что страна позабыла, да так и не вспомнила – в этом смысле ему «повезло» даже меньше, чем Платонову и Замятину – великолепного писателя, автора настоящих шедевров «Сорок первый», «Марина» и «Звездный свет» Бориса Андреевича Лавренёва, фактически презревшего господствующий стиль и курс того времени на разделение «хороших красных» и «плохих белых» и доказавшего главное – они одинаково трагически несчастные дети эпохи революционных потрясений, когда все люди теряют больше, чем приобретают, сколько бы они ни силились доказать обратное.

Жаль было, что исчез за горизонтом, по слухам переехав на житье в Германию, отличный прозаик, досконально знающий жизнь на окраинах империи у её восточных и северных границ – Борис Михайлович Казанов. Какими только талантами не разбрасывалась родная страна! Казановские «Осень на Шантарских островах» и «Полынья» уже небось давно стали библиографическими редкостями, а зря.

Еще один знаток русской жизни и русской души, правда, более раннего времени – Николай Семенович Лесков – далеко не сразу пронял и впечатлил Михаила, хотя необычайно образный язык героев «Левши» запомнился ему с самого детства. Однако, уже начав самостоятельно писать, Михаил осознал, сколь высокий и безупречный мастер слова без особой славы, но очень прочно утвердился под именем Лесков в русской литературе. Это был подлинный художник – философ, виртуоз мысли и слова, не заявлявший никаких претензий на место в высшем ряду русских прозаиков, но по справедливости и по праву обязанный занимать его в памяти потомков именно там. Видимо, как раз Лескова следовало бы считать стилистической и даже ментальной предтечей Андрея Платонова, но не только его одного. В России советского периода появился столь же безукоризненный и несгибаемо правдивый, как Лесков, мастер огромного роста – Борис Андреевич Можаев. Его талант был таков, что по существу обличительные романы «Живой» и «Мужики и бабы» несмотря на недопустимость их публикации с точки зрения любой мыслящей цензуры, все-таки были опубликованы. Они заставили коммунистическую советскую власть признать свой людоедский облик. Можаева не осмелились обвинить во лжи и клевете. Что могло быть лучшим подтверждением масштаба его дарования, чем это?

Другим, правда не стилистическим, продолжателем правдоискательской лесковской традиции в советской литературе был актер, режиссер, но на самом деле прежде всего прозаик высокой пробы – Василий Макарович Шукшин. Он и сам пытался понять смысл жизни и получаемых от нее ударов, и других людей своими вещами заставлял понимать. Его произведения были удивительно близки к живому разговорному языку, то есть безыскусственны, «не литературны», но это не мешало ему говорить даже о самых сложных проблемах подкупающе родственным каждому языком. Жаль, что он прожил недолго. Наверно, еще многое мог написать, поставить, сыграть.

У Бориса Васильева – тоже отличного писателя – фабулы произведений всегда строились на материале ненадуманных реальных проблем, в чем он был созвучен творчеству великого трагика литературы, посвященной войне – Василя Быкова. Только у главных героев книг Васильева в жизни было больше удачи, чем у героев Быкова, хотя «везеньем» их судьбы тоже нельзя было назвать. В этом смысле Василь Быков был чистым трагиком, не то, что не допускавшим, но во всяком случае не интересовавшимся иными жизнями, чем у тех, для которых не существовало милости Небес. И хотя Борис Васильев тоже почти всегда выставлял свих героев к самой крайней черте жизни, он обходился с ними чуть милосерднее, чем Быков. Само жизнелюбие Васильева взыскивало с автора большее вознаграждение его персонажам в сравнении с ничем не компенсируемой высшей жертвой героев Быкова, которым давалось лишь слабое моральное утешение, что они сделали все, что могли, почти ничего не изменив в пользу своего дела. Эти люди в своей жизни земной были полностью обмануты надеждой прожить ее не напрасно, оставалось надеяться, что им будет за это воздано в жизни иной.

Павел Филиппович Нилин – великолепный писатель, вышедший из милицейской среды, в своей повести «Жестокость» привел классический пример обмана человека советской властью, плюющей на чью-либо честь ради своей сиюминутной выгоды. Истребления чувства чести – вот чего добивалась власть от своих подданных, и Нилин без всяких оговорок объяснил это от начала и до конца. «Жестокость» пришлась, видимо, на ранний период его творчества, а на последнем этапе уже серьезно больной Нилин написал небольшой, но замечательный откровенный рассказ «Грех» о своей связи с соблазнительной и сексуально раскованной будущей врачихой, которая предложила себя в любовницы пациенту без объяснений в любви или признательности и благодарности за прекрасные книги. Свою исповедальную вещь, лишенную явного покаяния, он написал все-таки во искупление непрощаемой самому себе измены жене (которая, кстати сказать, и подготовила к печати этот рассказ после смерти мужа), повинуясь не только соблазну, но и долгу нормального мужчины удовлетворить охочую и приятную женщину. Собственно, без греха в такой ситуации не обошлось бы при любом поведении мужчины. Откажись он от врачихи, небось, тоже что-то потерял бы в собственных глазах – не только во врачихиных, хотя и мог бы гордиться, устояв перед соблазном во имя верности любимой. Но этого не произошло. Писатель согрешил перед женой, и свою вину ему доказывать не требовалось. Вот жена, видимо, простила его, но дошло ли ее прощение до умершего – неизвестно.

Владимира Осиповича Богомолова Михаил сразу воспринял как крупного, безукоризненно делающего очень сложные вещи и очень интересного автора и человека, который всегда подтягивает читателя к себе наверх, никогда не опускаясь до его уровня. То, что он говорит читателю о жизни, он безусловно знает лучше его – и это чувствуется постоянно. Его «Момент истины» («В августе 1944»), «Иван», «Зося» следовало бы считать эталонами литературных произведений о войне с ее героикой и грязью, прозой и взлетами, с болью от одних потерь и с безразличием к другим потерям, с неожиданными взрывами чувств, которые, оказывается, не атрофируются и на войне.

Еще один писатель – Виль Липатов – снискал к себе и своему мастерству симпатии и огромное уважение Михаила. Казалось, чем мог бы потрясти автор, создавший образ сельского милиционера Анискина из сибирской глубинки, образ, безусловно, идеализированный, вполне в духе тех героев, которые устраивали власть. Анискин – многоопытный, наблюдательный, по-деревенски обо всем осведомленный еще до начала любого следствия, почти супермен – действительно был вылеплен убедительно и добротно, но только и всего. Писатель-профессионал, пишущий то, что востребовано властью. Таких было достаточно много. Так считал и Михаил, пока не познакомился с совершенно иными вещами – с великолепными психологическими романами, каких и во всей мировой литературе немного назовешь. Самый удивительный из них – «Серая мышь» – следовало бы издавать массовыми тиражами и даже раздавать бесплатно, как это делают религиозные просветители в отношении Библии, во всех странах мира, где людям хорошо знакомо спиртное. И не потому, что эта вещь по существу дидактична, как Библия, – как раз наоборот. Никакой текстуальной и стилистической назидательности. Всего лишь во всех подробностях один день жизни компании поселковых алкоголиков – от начинающих до законченных в полном и ужасающем смысле этого слова, которые все свои еще непропитые способности изобретательно используют ради добычи спиртного. Однако это в итоге совсем не один день жизни людей с неразрывной алкогольной зависимостью. Это панорама всей их жизненной деградации от начала и до конца.

Виль Липатов совершил настоящий подвиг, создав эту вещь, чтобы предупредить всякого, кто рискует втянуться в роковую зависимость от спиртного, считая, что не рискует. Шедевр Липатова можно смело ставить в один ряд с «Героем нашего времени» Лермонтова, «Жизнью» Мопассана и Фолкнеровской «Йокнопатофой». Совсем другой, но не уступающий первому, роман «Еще до войны» – настоящий полный любви и скрытого трагизма памятник довоенной русской сибирской деревне, какой ей никогда больше не быть. То, что уцелело в многовековом крестьянском укладе жизни после коллективизации, прикончила война, истребившая под гениальным сталинским руководством подавляющее большинство крестьян, призванных на фронт. По сути дела «Еще до войны» – это роман – реквием, La crimosa по исчезнувшему кондовому селу. И последняя вещь, по гениальности не уступающая двум предыдущим – любовно-трагический роман «Жития Ванюшки Мурзина», который, если и можно с чем – то сопоставить по силе, то снова только с трилогией Уильяма Фолкнера «Деревушка», «Город» и «Особняк», а героиню Липатова Любку – с судьбой близкой ей по характеру безмерно привлекательной «для всех мужчин от восьми до восьмидесяти», беспокойной и несчастливой Юлы Уорнер. Как и Юла, Любка совсем не в той степени культурна, чтобы быть в состоянии вполне достойно использовать данный ей Небесный Дар – особенность внушать к себе любовь. Имя рано умершего Виля Липатова (в том же возрасте, что и Куваев) Михаил мысленно навсегда записал «в святцы» лучших творцов русской литературы. Конечно, там находились не только русские – например, киргиз Чингиз Айтматов, полуперс – полуабхаз Фазиль Искандер. «Прощай, Гульсары!», «Буранный полустанок», «Белый пароход», «Пегий пес, бегущий по берегу моря» Айтматова – очень разные вещи, но все об одном – о высшем достоинстве и долге человека – и все как одна пронизанные высоким мастерством. Из большого цикла произведений Фазиля Искандера о Сандро из Чегема Михаил особенно любил и ценил рассказы «Чегемская Кармен» и «Бармен Адгур». А сколько в этих «святцах» было других имен! Георгий Владимов и его «Большая руда», «Три минуты молчания», «Верный Руслан», «Генерал и его армия», Валентин Распутин и его «Живи и помни» и «Прощание с Матерой», Виктор Астафьев с «Царь – рыбой», «Печальным детективом» и многими другими вещами, особенно о войне.

Кстати, созревавший в партизанах еще мальчиком писатель Валентин Тарас, давно и незаслуженно оставшийся в тени, одним своим предельно коротким рассказом «Невероятная смерть» заслужил себе место в первейшем ряду мировой литературы – столь выразительных и лаконичных вещей о противоестественности жизни и смерти на войне по по убеждению Михаила еще никто не создавал.

Федор Абрамов, Аскольд Якубовский с его «Мшавой» и «Домом», Виталий Маслов с романами «Крутая дресва» и «Крень» и достигший высочайшего художественного мастерства в романе «Аквариум» изменник Родины, великолепный аналитик и профессиональный шпион Виктор Суворов (он же Владимир Резун), почти во всех остальных своих вещах блестяще изобличающий ложь советской историографии о Великой Отечественной войне и говорящий об ее истоках правду, хотя далеко и не всю – эти писатели вслед за Платоновым, Замятиным, Буниным, Пильняком, Булгаковым и Бабелем взламывали кордоны цензуры и госбезопасности вокруг неприятных для власти истин и запретных для советской литературы тем. Вот уж когда можно было по праву сказать: «Талант разрушает запреты!» Все слои советского общества породили прекрасных писателей: Тут были потомственные интеллигенты, гуманитарии и «технари», крестьяне – самородки, простые горожане («мещане» – сказали бы раньше), геологи, медики. Пожалуй, не было только выходцев из индустриального класса – гегемона, которому так льстил советский «марксизм-ленинизм» и вся партийно-государственная пропаганда. По психологизму прозы с лучшими советскими писателями мало кто выдержал бы сравнение из зарубежных авторов. Фолкнер, Маркес, Грэм Грин, Жоржи Амаду, отчасти Хемингуэй. И, разумеется, один из самых любимых писателей Михаила – Ги де Мопассан. Казалось, при не иссякающей тяге и интересу последнего к женщинам он закономерно привлекал к себе внимание любителей «клубнички» как к специалисту в области секса и разврата. Однако главная особенность творчества Мопассана как раз в том и заключалась, что ВСЕ без исключения написанные им произведения, сколько бы места ни занимал в них секс, были в самом высоком смысле моральны. Никто другой не смог вот так – на почве как будто одной только плотской любви получить такие замечательно благородные, абсолютно нравственные результаты. И все это без прямых назиданий и резонерства. Но это была лишь одна грань творчества гениального автора. Сколько было других! Какой кристальной прозрачности он добивался внешне простыми способами! Как крепко они западали в память!

Если бы у Михаила был хороший портрет Мопассана, он повесил бы его дома, где на стене или за стеклами книжных полок у него уже были портреты Лермонтова, Куваева, Фолкнера. Михаил нередко обращался к ним со словами: «Здравствуйте, Михаил Юрьевич!», «Здравствуйте, Олег Михайлович!», «Здравствуйте, мистер Билл!», хотя ни одного из них давно не было в живых. Михаилу Юрьевичу жизнь надоела в возрасте двадцати семи лет, – надоела настолько, что он спровоцировал на дуэль несчастного Мартынова, своего однокашника и приятеля, очень долго спускавшего гениальному писателю его насмешки и выходки, пока они не задели честь его сестры и не вынудили вызвать оскорбителя к барьеру. Лермонтов просто из кожи лез вон, чтобы умереть от чужой руки, и это надо было уметь довести скромного человека до исступления, чтобы он решил – таки влепить пулю в Лермонтова.

Михаил хорошо помнил, как на уроках по литературе им объясняли, чем царь воздал Мартынову, как наказал его за убийство гордости русской культуры – «всего лишь церковным покаянием», как гласил официальный методический материал. Лишь став очень взрослым, Михаил осознал, что царь Николай I, хотел он того или нет, вынес едва ли не самый суровый приговор из всех, какие мог вынести уцелевшему дуэлянту. Чем была после этого жизнь отставного майора Николая Соломоновича Мартынова, Михаил не знал, но то, что этот человек завещал похоронить себя в безымянной могиле, «чтобы имя его ушло в песок», говорило достаточно ясно, что он казнил себя без пощады и без надежды на искупление греха. Лермонтов, посланец Божий, пришелец из иных миров, был вычеркнут из жизни земной именно его рукой, и для него, видимо, не имело особого значения, что он, даже не ведая того, был невольным исполнителем Верховной Воли – все равно он себя считал виновным в том, что посягнул на Прерогативу Всевышнего, который один вправе решать, кому давать жизнь и исключительные способности и у кого когда их отбирать.

Мистер Билл Фолкнер дожил до почтенного возраста – почти до полных шестидесяти пяти и, вероятно, был еще достаточно крепок и полон сил, чтобы можно было жить и писать дальше, но прерванная связь с молодой женщиной, решившей выйти замуж за кого-то третьего, а затем и падение с норовистой лошади ускорили его смерть.

Мисс Джоанна Уильямс, разумеется, была куда менее виновна в смерти Фолкнера, чем Мартынов в смерти Лермонтова, но, как видно, в гения совсем не обязательно всаживать пулю, чтобы его больше не было на Земле.

Олег Куваев имел свои причины умереть не так рано, как Лермонтов и не так «нормально» как Фолкнер. К сорока одному году его сердце было надорвано и изношено до предела дикими нагрузками, выпадающими на долю почти любого полевого геолога – с одной стороны, и, с другой стороны, алкоголем, от которого прежде времени погибло много больше талантливых людей, чем от пуль соперников и врагов, от измен любовниц и взбрыкиваний норовистых коней, вместе взятых. Этой двойной перегрузки не выдержал даже его крепкий и кряжистый организм.

Трудно было теперь говорить, всё ли они успели сделать из того, что могли и были должны – не только Куваев, Фолкнер и Лермонтов – но вообще все оставившие этот мир творцы? Прямой ответ мог дать один только Вседержитель Судеб. Он Один управлял использованием и расходованием жизненного и творческого потенциалов. Иссякали ли они одновременно и или врозь, зависело, наверное, от личности каждого, кто переставился. Внутренне поеживаясь, Михаил опасался, что вызовет решительное недовольство Создателя тем, как слишком уж неторопливо он выдает из себя на-гора то, что должен был сделать в соответствии с Предопределением Господа Бога. Хотелось иметь большую уверенность в том, что перед Высшим Судией будет не совестно и не стыдно по крайней мере за то, что успел продумать и написать примерно в том объеме, в каком был обязан по Его Промыслу.

И еще одного прегрешения очень хотел избежать Михаил, и это уже прямо касалось Марины. Он прекрасно сознавал, что она несет основную нагрузку по дому и хозяйству, чтобы он мог работать, как можно меньше отвлекаясь на суету и прозу бытия. А ведь Марина сама была одаренной личностью – и не только как замечательная женщина и жена. Ее небольшие рассказы, написанные еще в студенческом возрасте, и стихотворения, которые она изредка изливала на бумаге, говорили о ее собственном явном даровании, и Михаил уговаривал ее писать, предлагал ради этого снять с нее часть нагрузки по дому, но Марина только отмахивалась от его предложений, говоря, что ЭТО у нее несерьезно и на самом деле нет ничего особенного, однако убедить Михаила отнюдь не смогла. Жертвуя своими способностями ради того, чтобы больше успел сделать муж, она заставляла его брать на душу вину, к которой он меньше всего хотел быть причастен, а, главное, она подставляла себя под обвинения в том, как она обошлась со своим творческим потенциалом, который и ей был отпущен не зря.

А в остальном в их отношениях друг к другу не было чего-то особенно тревожащего. Разве что временами здоровье – то его, то ее. И вкусы их разнились не очень сильно. Только к театру и цыганскому пению они относились довольно резко по-разному. Театральная классика – опера и балет – правда, не шла в счет. Здесь разногласий не было. Зато к современной драматургии Михаил относился скептически, считая, что театральное представление, да и собственно драматургия почти всегда уступает в выразительностиповествовательной прозе. Ну, а что касается цыганского пения, то его нарочитая, безмерная аффектация вызывали к Михаила величайшее недоумение – нежели ОТ ЭТОГО приходили в восторг русские люди в прошлом веке, как культурные – от Пушкина до Толстого, так и некультурные, как какие-нибудь пьяные офицеры или пьяные же купцы? Для людей с хорошим вкусом и чувством меры это, по мнению Михаила, было даже не парадоксом, а просто нонсенсом. Однако Марина с этим упорно не соглашалась, а он продолжал ее в этом не понимать. Ну и что из того? Из-за таких разногласий ссориться было бы глупо, они и не ссорились. Каждый был волен думать что хотел. Михаил надеялся, что Марине не приходится тратить на отстаивание своих предпочтений больше, чем ему. Свои же издержки в такого рода спорах он считал минимальными. Марина лучше знала музыку, он – литературу, оба примерно одинаково разбирались в других искусствах – живописи, скульптуре, архитектуре.

Вот с чем Марине постоянно приходилось бороться и на что она тратила много сил (слишком много и неоправданно много, как считал Михаил) – так это с тем, как Михаил любил занимать окружающее его пространство книгами, походным снаряжением, инструментами и разного рода заготовками для поделок.

За Михаилом это действительно водилось, а Марину оно выводило из себя. Она заявляла, что ей надоело жить внутри какого-то склада, и тогда она начинала находить нужным ему вещам такие места хранения, что он подолгу не мог отыскать то, что ему вдруг потребовалось, и тогда, конечно, злился уже он. Каждая найденная или купленная им вещь, которая далеко не всегда могла сразу найти себе применение, просто ждала своего часа, напоминая своим видом, что она может пригодиться, и в конце концов в его инженерных мозгах прояснялся тот образ, присутствие которого в этих вещах изначально лишь предполагалось, и он конструировал и делал в металле и других материалах то, что могло хорошо и к удобству послужить либо в походе, либо в хозяйстве. Марине же было чрезвычайно трудно примириться с тем, что нужные мысли могут придти в его голову через десять лет, а то и вовсе никогда не придти. С последним Михаил долго не соглашался, но в конце концов должен был признаться себе, что да, действительно, многие вещи уже никогда не дождутся того, чтобы он определил им место в своих слесарно-конструкторских фантазиях, тем более, в конкретике. Он все чаще вынужден был напоминать себе, что на главное – на то, чтобы писать – остается все меньше и меньше времени и что по этой причине он должен отодвигать от себя не только мысли о постройке катамарана, для которого много лет доставал потребные материалы, но и отказываться от интенсивного чтения. Ему не хотелось отставать от современности в литературном отношении, даже если скоро уже должен был показаться финишный створ. Со стороны он и так, небось, казался ненормальным со своими незабытыми увлечениями. Ему бы на печке лежать или в кресле сидеть возле огня со своим ревматизмом, греть старые кости, вспоминать прошедшую жизнь и не нервировать родных своими походами по ненаселенке, да в одиночку, где его, если что, фиг найдешь. Видимо, так на него и смотрел поначалу командир вертолета, а потом и Игорь со своей компанией.

То, что он проходил те же пороги, которые должны были одолевать и они, наверное, слегка реабилитировало Михаила в их глазах, но что из того? Все равно он, по их мнению, был здесь неуместен. Возраст, в котором здесь надлежало показывать себя, был совсем не тот, в каком он сюда заявился. Для них он был чем-то вроде Деда Таруотера из рассказа Джека Лондона «Как аргонавты в старину», который в серьезном возрасте поперся за золотом на Клондайк. – «Но тот хоть золото искал, – подумал Михаил. – А ты что? Себя?» – «А разве не стоило? – возразил себе он. – Неужто на обретении золота все заканчивается? С золотом в кармане или в банке все равно надо что-то делать, в том числе и себя искать. К тому же здесь я нахожу свое золото – впечатления и итоги размышлений. Если кому-то этого кажется мало, то не мне».

Михаил вновь против воли задумался о встреченных здесь туристах. Они тоже самоутверждались по неизменной схеме, свойственной людям, которые впервые сталкиваются с чем-то, в данном случае – с опасной мощью воды, по схеме проб и ошибок и естественного отбора тех, кто находит удовлетворительное решение проблемы и готов сталкиваться с новыми. Михаил это уже проходил. И все равно в очередной раз должен был – и хотел – доказывать все сначала. Вот это, наверное, и выглядело наиболее странным при взгляде на него со стороны.

Глава 16

Да, нормы возраста, подходящего для путешествий, существовали. Достаточно было вспомнить, сколько бывших спутников и как давно отошли от спортивного туризма. Но назло нормам существовали и блистательные исключения. Тур Хейердал, чьим далеко не юным, хотя и сильно уступающим в возрасте, спутником трижды бывал в океанских плаваниях на сомнительных плавсредствах неувядающий Юрий Сенкевич. Великий открыватель «голубого континента» командор Жак-Ив Кусто являл собой пример еще большего экспедиционного долголетия. Руководитель спортивной команды полярных путешественников полковник Владимир Чуков – первый в истории и притом неоднократный покоритель Северного Полюса в автономном режиме – без собак и авиационной поддержки – совершал практически невозможное в возрасте пятидесяти лет и за пятьдесят. Разумеется, с такими людьми нечего было и думать сравниваться. Их деяния были настоящими подвигами духа. Как бы ни хотелось, но нельзя было представить себя на их месте, особенно рядом с такими, как Чуков – фанатичный и волевой, вечно голодный в долгом арктическом походе (ради предельного сокращения веса все равно неимоверного груза), совершающих невероятно тяжелую работу, непосильную обычному человеку даже в течение двух часов. Рядом с ним в пути дважды умирали другие волевые члены команды, но к Полюсу он выходил вместе с оставшимися, и одним из них был величайший из всех путешественников Федор Конюхов. Конюхов, правда, оказался честнее Чукова в том смысле, что свои экспериментальные затеи он осуществлял в одиночестве, считая, видимо, что он имеет право рисковать только своей жизнью и судьбой. Но подвигов Чукова это все-таки не умаляло. Как и подвига командора Кусто, потерявшего взрослого сына Филиппа – своего духовного наследника – в одной из своих экспедиций.

Самый насыщенный «ишачкой» поход от Лоухского озера через цепь речек и озер и волок от озера Каменного к Сон-реке, а далее снова через цепь озер к Сон-острову на Белом море Михаил прошел в сорок семь лет в компании с Колей Кочергиным и его одиннадцатилетним сыном Ильей на двух байдарках. Протоки между озерами в тот год, как назло, не только обмелели, но во многих местах совсем пересохли, и байдарки между озерами слишком часто перемещались на их с Колей плечах. Столько обносов, сколько они вдвоем сделали тогда, Михаил не совершил в общей сложности во многих десятках других путешествий. Обносы тогда превратились в форменное проклятье, но Белого моря они все же достигли, и, Слава Богу, оно явило тогда такое очарование, что Михаил еще трижды, уже с Мариной, возвращался в Беломорье, причем в два последних они брали не только своих собак, но и внучку Светлану. Для Светы это было настоящим открытием фантастического и тем не менее реального мира. Курортное Черноморье, на которое они неоднократно ездили с матерью, никак не могло конкурировать по красоте и волшебству с тем, что она увидала в разных местах Карельского берега Кандалакшской губы. Белое море дышало приливами и отливами, то накрывая водой, то обнажая широкую литораль. Рядом с байдаркой – случалось, даже в нескольких метрах – выныривали шарообразные усатые головы тюленей, иногда вдали проплывали, выдыхая настоящие, не нарисованные, как в книжках, фонтанчики воды, более крупные звери – белухи. Все они, как и сама Света, ловили треску, только Света – на спиннинг и дорожку, а они зубами и ртом. Великолепие синих просторов и утесистых берегов придавали путешествию дух чудом воплотившихся в жизни сказок. Этому способствовал и еще один эпизод. Однажды, собирая голубику на вершине скалы в устье Летней губы, они познакомились с капитаном архангельской яхты «Ася», которая стояла на якоре у входа в губу. Капитан Валерий Николаевич был удивлен, как это бабушка с дедушкой помимо двух колли взяли с собой в байдарку и одиннадцатилетнюю внучку, – уж он-то хорошо знал, каким бывает Белое море. Но Светлана его очаровала, и он пригласил их на борт своего корабля. Корпус яхты из шпона красного дерева изнутри казался прозрачным – так явственно была видна слегка волнующаяся граница между водой и воздухом у форштевня и по бортам. Внутри все было устроено разумно и удобно – и каюткомпания, и койки для членов экипажа, и штурманский столик, и камбуз с газовой плитой. Это был дом, в котором можно было и путешествовать и жить, и им всем, но особенно Свете захотелось иметь такой. Но это было несбыточно. Максимум того, на что они могли рассчитывать – так это на разборный, с надувными поплавками катамаран. Его еще можно было кое-как перевозить из Москвы на поезде к разным акваториям, хотя каких усилий это могло потребовать от Михаила, который и с парусной байдаркой, правда, самодельной и очень большой, да с месячными запасами продуктов и с прочим нужным снаряжением уже изнемогал на подъездах и при отъездах. Катамаран мог прибавить к такому грузу еще килограммов двадцать, а то и больше, а у главного «тягла» отнюдь не прибывало сил.

На следующий год Свете исполнилось двенадцать, а их путь пролег к северу от Чупинской губы – из Пояконды в море на острова. В один из дней, когда чередовались тучи с дождем и солнце, они убедились, что влажный воздух над морем способен светиться и сверкать как драгоценная ткань, набрасываемая из Небесных сфер на воду и землю, как волшебная вуаль, придающая пейзажу почти инопланетный вид. Случалось, собаки гоняли по литорали крупных куликов-сорок, и Света тоже носилась с ними босиком по водорослям, поднимая брызги из луж. Пахло йодистыми испарениями, свежестью гигантских открытых водных просторов, вольностью ветра, свободой всех здешних существ. Девочка живо интересовалась всем на свете и зримо повзрослела душой после Беломорских походов. Правда, затем Света в походы больше не ходила, хотя Михаил и Марина звали ее с собой. Во-первых, ей уже больше требовалась компания сверстников; во вторых, Люда, ее мать, скрытно противодействовала походным устремлениям дочери и влиянию на нее со стороны деда. Поэтому Люда всячески превозносила другие возможности хорошо провести лето. И, в-третьих, сама Света заявляла, что вот если бы они снова отправились на Белое море, она бы пошла, а раз не на Белое море, то это не так интересно. Однако в это время уже в полную силу разразилась постсоветская депрессия, и цены на транспорт взлетели до фантастических высот, и вояжи на Белое море сделались нереальны, а дед вслед за бабушкой стал пенсионером. В походы они отправлялись из деревни, в которой купили избу, по Мологе и Рыбинскому водохранилищу. Свету туда так и не потянуло. И Михаил, и Марина жалели об этом, но силой тянуть внучку с собой считали бесполезным, скорей даже вредным, но втайне надеялись, что когда-нибудь она сама «войдет в ум».

Сам Михаил увлекся туризмом после первого курса института в восемнадцать лет. На август мама купила ему тогда путевку в турбазу «Яркое» недалеко от Приозерска на Карельском перешейке. Вместе с ним собирался поехать туда и его одноклассник Гриша, с которым они и после школы продолжали активно общаться. Однако Гриша достаточно неожиданно для себя получил приглашение на тот же август в университетский спортлагерь Красновидово. Он был хороший лыжник и легкоатлет, и перспектива попасть в спортивную элиту университета показалась ему более привлекательной, чем пребывание на обычной турбазе. Ехать на Карельский перешеек без Гриши Михаилу совсем не хотелось. Мама тогда с трудом убедила его, что там все равно будет интересно, и он быстро сойдется с новыми знакомыми. В конце концов, не особенно веря всему обещанному, он согласился. Однако действительность превзошла все ожидания не только его, но и мамы. Сама она говорила, что обязательно занималась бы туризмом, если б в ее молодое время это было возможно. Кстати, после первого же похода Михаил остро жалел, что и сам не мог заняться этим раньше, и мама, пожалуй, была уже не рада, приобщив его к походному образу жизни, ибо после похода по Карельскому перешейку он уже не представлял себе иного отдыха, чем активные путешествия по воде, по горам, на лыжах или пешком. Это было трудное, но упоительное занятие, вознаграждавшее тем, что ты увидел и чего сумел достичь, а изнурительная плата, которую приходилось отдавать за это, почему-то очень скоро забывалась. Обретения же оставались внутри навсегда. Кроме того, Провидению было угодно в первом походе познакомить его с Ингой Андриевской – уравновешенной, красивой и обаятельной сероглазой студенткой строительного института, золотистой блондинкой на курс старше его. С тех пор Михаил уже не представлял, что может полюбить девушку, равнодушную к путешествиям. А до Инги он любил троих, начиная с Ирочки Голубевой, которая внушила к себе это чувство, нисколько ради этого не трудясь. Правда, Миша в общем-то нравился ей, но уроки для нее были важнее, и если они еще не были сделаны, встречи с Ирочкой исключались. Михаил же был готов ради них прогулять что угодно. Близкое знакомство с Ирочкой после затянувшегося начального периода, когда он стеснялся проявить свое чувство и любил на расстоянии, лишило ее прежнего очарования, и его уже в большей степени воодушевила Ирочкина одноклассница и тоже Ира. У нее были большие выразительные лучистые глаза, заглянув в которые можно было найти все возвышенное, что только хотелось отыскать. Но она его тоже не полюбила – ей стал самозабвенно дорог Марат, студент – первокурсник горного института (сама Ира, как и Михаил только- только закончила школу). Михаил не слишком расстроился, сделав неприятное для себя открытие. Он уже понимал, что любовь появляется сама по себе или не появляется совсем. Третья девушка, Инна, еще училась в десятом классе, когда Михаил сам уже стал студентом. Она очаровала не только глазами, но и красивым лицом, и Михаил всей душой рвался заключить ее в объятия и целовать, целовать, целовать, но когда он после нескольких отложенных из-за робости попыток все же перешагнул разделявшую их опасную черту и дважды попытался поцеловать Инночку на прощание, она говорила: «Не надо», – и выскальзывала из его рук, хотя она-то как раз его и любила. С тем они и расстались на время летних каникул. А каникулы привели Михаила к знакомству с Ингой на турбазе и в походе. Вот о ней-то он мог твердо сказать, что такую девушку можно и стоит полюбить навсегда.

Первые встречи с ней в Москве после возвращения из похода быстро сменились долгими разлуками. Дома у Инги не было телефона, а сама она звонила крайне редко – настолько редко, что, будь Михаил поопытней, он бы однозначно понял, что ему нечего ждать встречной любви. А так, даже понимая, что надежд крайне мало, он все же страшился упустить почти невероятный шанс. В одинокой любви он сгорал почти целый семестр, когда не выдержал и поехал к ней в институт. Других способов увидеться с Ингой у него не было. Караулить же появление любимой возле ее дома после Ирочки Голубевой он себе раз навсегда запретил. В институте он застал Ингу прямо с первой попытки. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять, что она ему не обрадовалась. Несколько вялых дежурных приветственных слов только подтвердили первые впечатления. Но не это больше всего поразило его, потому что молчание девушки уже давно приготовило его к осознанию своего фиаско. Всматриваясь в Ингино лицо, в столь памятные ее черты и в общем-то вполне узнавая их, он понял – и почти не ужаснулся, скорее поразился тому, что вот уж скоро полгода любит совсем другого человека, другую женщину, нежели та, которая сейчас стояла рядом и думала лишь о том, как бы прервать поскорей ненужную ей встречу и беседу. Инга в мечте была совершенно другой – любящей, воодушевленной и оттого еще более прекрасной. С равнодушной к нему реальной Ингой она не имела почти ничего общего. Михаил не стал затягивать их последний в жизни разговор и распрощался, спокойно сказав: «До свидания», хотя точно знал, что ни на какое другое свидание с ней больше уже не пойдет, даже если каким-то чудом мог бы на него рассчитывать. Короче, любая Инга, кроме той, которая жила в его мечте, в один миг перестала быть ему нужной, любимой, желанной, в то время как идеальный образ желанной отлетел и от реального существа и от него, и оттого на Михаила разом обрушилась тяжелейшая ПУСТОТА. Оказалось, что в мире после того, как из него выпорхнула идеальная Инга, ничего не осталось, кроме вакуума, и он влетел в него мало сказать как мотылек в пылесос. В этом вакууме, правда, все предметы не отличались от обычных житейских, он был так же наполнен людьми, как и прежний привычный мир, но в нем никто и ничто, в том числе и сам Михаил, не имело никакого смысла.

Если Инга еще и опасалась, что никчемный влюбленный будет ей докучать, добиваясь ненужных объяснений, то на самом деле ничего такого ей не угрожало. Михаил уже отлучил ее от себя и себя от нее и попытался найти какой-то разумный выход, но не сумел обнаружить его. Наступило труднейшее время в его жизни. Как раз подошла зачетная сессия, за ней вплотную надвигалась и экзаменационная, а ему ничего не хотелось делать, потому что если бессмысленно жить, то еще более бессмысленно сдавать какие-то зачеты и экзамены. Но он даже в таком состоянии все же помнил об одном своем долге перед родителями, перед семьей – заработать стипендию, совсем ничтожную сумму, но и на нее в семейном бюджете рассчитывала мама. Скрепя сердце, он окунулся в запущенные институтские дела. Лабораторные работы, практические работы в мастерских, зачеты, которые редко удавалось сдать с первого захода, но которые надо было сдать, чтобы деканат допустил к экзаменам, а уже от их-то результатов и зависело, дадут стипендию или нет. Для того, чтобы дали, надо было сдать всю сессию без троек. В потоке нахлынувших дел Михаил крутился почти как белка в колесе, едва замечая время суток. Он в буквальном смысле не взвидел белого дня. Уходил в институт в темноте, возвращался поздно вечером. Днем почти во всех помещениях института горел электрический свет, а посмотреть, что за окнами, было некогда. Однако и этому кошмару пришел конец. Михаил едва-едва не завалил на трояк последнюю пересдачу по математике. Собственно, преподаватель уже отпустил его с тройкой. В последней отчаянной попытке догнать последний вагон уже ушедшего поезда, то есть добыть ускользнувшую стипендию, Михаил открыл учебник академика Лузина по матанализу, нашел то место, которое подтверждало его правоту и понесся в аудиторию доказывать правильность своего ответа экзаменатору. Тот хмыкнул «Гм! Вам это давали?» – и подошел к сидевшему за соседним столом заведующему кафедрой. Михаил услышал: «Знаете, я Горского недооценил», – и переправил в ведомости с тройки на четверку.

Да, казалось, сессия и все связанное с ней извлекли Михаила на время из депрессивного состояния. Но вакуум в душе и в уме не исчез. Там, правда, все время что-то плавилось и переплавлялось, но толку покуда не было видать. Единственное, чего он достиг – так это понимания, что можно существовать и в вакууме, пусть и без особой надежды, что он чем-то способен наполниться, но все-таки не без нее. После следующей, весенней сессии он, к счастью, снова вспомнил о походах. Маршрут по Подмосковью от Сходни до Звенигорода проходил по живописным местам и, несмотря на частые дожди, оказался довольно интересным. В группе вместе с Михаилом шли приятные девушки, все сплошь студентки.

Мысленно сравнивая каждую из них со своим эталоном – идеальной Ингой, он находил, что ни одна из них не сможет занять Ингино место в его душе. Однако рядом с ними все равно было приятно. У Михаила это был уже третий поход, и среди спутников он оказался самым опытным туристом. Сейчас, конечно, уже все представлялось иначе. Михаил не мог без улыбки вспоминать самого себя, одетого в сатиновые шаровары, красно-бурую ковбойку и обутого то в лыжные ботинки, то в белые резино-парусиновые тапочки. На голове у него, правда, красовалась серая шляпа из прекрасного мягкого фетра, сделанная какой-то парижской фирмой (ее привез отец из Западной Украины вскоре после присоединения Прикарпатья к СССР), но вряд ли она сильно украшала ее, поскольку тулья была высока и кругла, а лицо было продолговатым и узким. Все последующие сезоны и до самой старости он носил уже только береты. Но в тот год, да, пожалуй, и позднее, в туризме была мода на шляпы, особенно того фасона, которые напоминали шляпы кинематографических американских бродяг. Но, как ни смешно выглядел теперь этот костюм, в то время он не удивлял никого. Однажды, уже недалеко от Звенигорода, они расположились на короткий привал на околице какой-то деревни. Несколько девушек, сняв рюкзаки, сели на жердяной забор. Михаил оказался рядом с Галей Дьяковой, студенткой ИНЯЗа, перешедшей уже на четвертый курс, в то время как Михаил – еще только на третий. День стоял жаркий, и на Гале были только черные плотные трусы высотой до самой талии и черный лифчик. В общем-то они вполне ограждали от нескромного взгляда потаенные места, однако рельефность Галиной фигуры позволяла понять, что всех прелестей как следует в таком наряде не упрячешь. Даже такой неопытный лопушок, каким был тогда Михаил, очевидно, ощутил притягательность девушки. А она, жалеючи свои уставшие на переходе ноги, легонько похлопала себя ладонями по бедрам и тихо произнесла: «Эх, ножки, ножки молодые!» Михаил проследил за ней и сделал шаг навстречу. Неожиданно и для Гали и для себя он тоже своими ладонями похлопал по ее бедрам и, словно подтверждая ее слова и одновременно удивляясь, произнес: – «Действительно молодые!» На секунду Галя онемела от неожиданности, он тоже. По тем временам это была неслыханная дерзость в обращении с девушкой. Однако Михаил, спровоцированный Галиным поступком, дополнил его своим столь непреднамеренно и необидно, что Галя, а с ней и другие бывшие рядом девушки расхохотались. Михаил с улыбкой смотрел ей в глаза. В эту минуту Галя ему нравилась больше, чем прежде, особенно за то, что правильно все поняла.

А неделю спустя, уже в Москве, он позвонил Гале по телефону, который перед разъездом она дала, так же как и другие девчонки из походной компании. Они договорились о встрече. Галя пригласила его зайти за ней. В старом доме в Скатертном переулке Михаил поднялся на четвертый этаж и остановился перед солидной дверью с большим числом табличек и кнопок звонков. Он не сразу нашел Галину фамилию. На той же табличке, причем выше значилась и другая, которая говорила Михаилу о чем-то связанном с институтскими делами. После нажатия на нужную кнопку дверь открылась неожиданно быстро, и из нее к нему на площадку выпорхнула немного незнакомая похорошевшая Галя, одетая не в брюки, а в светлое платье с пышной юбкой, которое очень шло к ее фигуре, лицу и темным волосам. Они радостно поздоровались и пошли шататься по городу. Михаил уже давно забыл, где они бродили, о чем говорили, но два эпизода запомнил навсегда. Выйдя из Галиного дома, он спросил, кому принадлежит фамилия Скороход на табличке с фамилией Дьякова. – «Моей маме». – «От моей преподавательницы английского в институте я слышал эту фамилию и даже имя и отчество запомнил – Мария Николаевна». – «Так это и есть моя мама! – воскликнула Галя. – А как зовут твою преподавательницу?». – «Тоже Мария Николаевна». – «Эмануэль? – Так они же подруги с молодых лет! Вот так неожиданность! Не думала, что ты знаешь Марию Николаевну». – «Как не знать, – усмехнулся Михаил. – Она нас здорово гоняла по «тысячам» («тысячами» тогда назывались фрагменты англоязычных текстов, которые надлежало перевести за семестр, их общий объем составлял сто тысяч знаков, и сдавали эти «тысячи» по частям). – «Ну, это ерунда! – возразила Галя. – Она хороший человек!» – «А я что, говорю, что нет? Просто ей трудно было без гнева слушать, как мы калечим английский. А так она действительно хороший человек, и к тому же видная дама». – «Да, – подхватила Галя. – Мария Николаевна до сих пор хороша. А уж какой она была в молодости!» – «Давала шороху?» – «Еще как!» – «А твоя мама как – не уступала подруге?» – «По словам Марии Николаевны – нет!» Михаил подумал, что в таком случае Гале передалось не все стоящее от внешности матери, но все равно и дочь хорошо удалась прелестью фигуры и еще больше – живостью характера и лица.

Когда, вдоволь нагулявшись, они уже после двенадцати ночи вернулись к Галиному дому, Михаил сказал, что проводит ее на четвертый этаж. В голове у него уже сложился определенный план. Широкая и почти неосвещенная лестница с мраморными ступенями содействовала укреплению авантюрных устремлений. Возможно, что и вообще весь вечер приводил его к такому настроению, но лестница, романтически притемненная лестница прямо-таки поставила последний восклицательный знак в команде самому себе: «Здесь!» Галя поднималась чуть впереди, и смутное чувство особой притягательности ее фигуры и ног, тех самых «ножек молодых», с которых все и началось, сделалось вполне определенным. Подойдя к своей двери, Галя повернулась к Михаилу, и он вдруг понял, что еще не готов, и ему нужно выгадать по крайней мере секунду, чтобы сделать задуманное. – «Ну, что, до свидания?» – спросила Галя. – «Подожди, я не вижу, где фамилия твоей мамы!» – выпалил он. И Галя, отвернувшись от него, показала пальцем в то место, где была их табличка. Не теряя ни мгновения, Михаил обнял ее за плечи, но не успел приблизить свое лицо к ее голове, как Галя молниеносно повернулась к нему вся. – «Галка! Какая ты прелесть! – сдерживая голос, воскликнул он. – Я это понял, когда ты сидела на заборе и жалела свои молодые ножки, и я их тоже пожалел!» – Галя серебристо засмеялась в ответ: «Тебе так хотелось посочувствовать мне?» – «Ты же знаешь!» Они еще долго целовались, прежде чем за Галей захлопнулась дверь, а он спустился вниз из ее дома. В голове еще жили Галины поцелуи. Михаил налету воспринимал их сильнодействующие особенности и старался тут же возвращать их от себя. Галя целовалась с большим знанием дела, и это тоже украшало ее, а сам он готов был без конца у нее обучаться, потому что впервые в жизни целовался с женщиной, которая интересовала его именно как женщина, а не как хорошая девчонка или старшая родственница.

Больше Михаил не звонил Гале Дьяковой и никогда не виделся с ней. И не потому, что она его в чем-то разочаровала – скорее наоборот. Он остался благодарен за то, что она с дружеской готовностью откликнулась на его зов. Но все-таки он понял одну важную вещь – что этим чудным делом, в котором так хорошо разбиралась Галя, нужно заниматься по любви. А в то время, после Инги, он еще никого не любил. В том числе и так сильно понравившуюся ему Галю Дьякову, которая, вероятно, могла бы его научить и многому большему, пожелай он того и будь немного настойчивей. Галя достойно поддержала репутацию своего ИНЯЗа, как института, студентки которого в вузовской среде давно уже слыли самыми опытными в любви. Галя была свежа и естественна, в ней не чувствовалось никакой фальши. И ее наука пригодилась ему год спустя, когда он, целуясь с Ирой Савельевой, с которой вместе занимался в альпинистской секции своего института, впервые ощутил, как покачнулся в его глазах весь мир при прикосновении к губам желанной девушки. Они вместе тренировались в Царицыне на стенах дворца и прошли тренировочный майский поход, и Михаил думал, что любит ее и видел, что и она может откликнуться своей любовью. Но через несколько дней Михаил уехал в Архыз на сборы инструкторов туризма спортивного общества «Наука», а оттуда после похода отправился в альплагерь «Алибек» уже в четвертую смену, где и встретил ожидаемую, но уже вполне отчужденную от него Иру. Впрочем, он уже мечтал о другой, о Стелле Сургучевой, с которой познакомился после горного похода на Сочинской турбазе. Они с Ирой были вполне довольны, что попали в разные отделения отряда новичков и никаких чувств друг к другу больше не проявляли. Много лет спустя они столкнулись в вагоне электрички, возвращаясь после катания на горных лыжах в районе станции «Турист». Ира ехала в компании троих мужчин, но проговорила всю дорогу именно с Михаилом, особенно много рассказывая о районе Гвандры, о котором Михаил почти не имел представления.

На вокзале в Москве они пожелали друг другу всего хорошего. Видимо, в памяти об их прежних встречах осталось только приятное. Он любил воспроизводить про себя тот миг, когда мир впервые качнулся в его глазах, когда он поцеловал Иру. Об «Алибеке» они, наверно, вспоминали уже по-разному, хотя обоих наверняка одинаково впечатлил волшебный мир окружающих гор, особенно по ночам, когда они невольно замирали на морозе, любуясь светящейся в свежем снегу пирамидой Белала-Каи и ее отражением в только что отстроенном плавательном бассейне без подогрева воды, вершинами Джугутурлючат, Алибека, Эрцога, Сулахат. Наверняка запомнился и внезапный сильный снегопад, накрывший весь район от вершин до подножий. Ветви лиственных деревьев, еще не сбросивших листву, ломались под тяжестью навалившегося на них снега. Кое-где погромыхивали лавины. Все занятия на склонах были отменены. Но хуже всего было то, что наверху снегопад застал врасплох две группы разрядников, ушедших на Птыш. Одна из них с трудом спустилась вниз, в альплагерь на Домбайской поляне, другая застряла, и туда пошли на выручку спасотряды всех Домбайских лагерей, включая и «Алибек», но все равно один человек успел замерзнуть насмерть. Словом, осень показала, на что она способна в высокогорье. Хотя показать себя с такой стороны горы могли в любое время года. Им это было ничто.

Однако тот горный сезон начался для Михаила сбором инструкторов туризма в Архызе. Туда из Москвы выехал целый вагон участников, стажеров и инструкторов туризма общества «Наука». В одном купе с Михаилом оказалась совсем еще молоденькая студенточка Лида Адамсон. Из-за небольшого роста она казалась еще более юной, чем была на самом деле. Все-таки она уже перешла на второй курс, тогда как Михаил – на четвертый. Он ощущал себя куда взрослей Лиды, и ничем другим не выделял ее среди незнакомых или малознакомых спутников. Но так было до того момента, пока он не обнаружил, что она продолжает пребывать в еще более глубоком детстве, чем можно было подумать – она царапалась! По какому-то ничтожному поводу Лида с двух сторон ухватила его ладонь и в кровь расцарапала сверху кожу. Так вели себя дети, пожалуй, даже не в школе, а в детском саду, где еще иногда допускалось доказывать таким образом свою правоту.

Видимо, в глазах Михаила Лида прочла такое брезгливо-осуждающее изумление, что больше не пускала в ход такой аргумент, по крайней мере, при нем. Потом он уже мог воспринимать ее как нормальную девчонку, но никакого особого интереса к ней все равно не проявлял. Зато другой их спутник – студент МИСИ здоровяк Сашка Кричевский – не остался равнодушен к Лиде. Михаилу становилось даже немного смешно, когда он наблюдал маневры штангиста Сашки вокруг тоненькой, маленькой, легонькой Лиды, у которой, если и было что-то большое, так только глаза. Но, видимо, Сашке и их оказалось достаточно. Этот парень на первых порах постарался сблизиться и с Михаилом, у которого был большой походный опыт. В прошлом году вскоре после свидания с Галейон и Дьяковой он прошел еще поход по Дагестану. А теперь, на сборе инструкторов, в Архызе во время первого тренировочного восхождения на хребет Абишира-Ахуба, на Баритовую гору, Сашка в самом начале спуска по травянистому склону потянул себе ногу в голеностопе. Чувствовал он себя явно погано и от боли в суставе, и от сознания, что теперь ему еще проще будет кувырнуться в какой-нибудь рытвине, скрытой травой. Кто-то из ребят принес в шляпе холодную воду из ручейка, Сашке сделали несерьезную перевязку. Михаил предложил взять его на страховку концом лавинного шнура, который Михаил носил с собой. Сашка согласился.

Со стороны, наверно, это выглядело комично, как худенький парнишка ведет на тонком поводке массивного детину, но Сашка отнесся к этому вполне серьезно. Видимо, так он и впрямь чувствовал себя уверенней на склоне. Так они и спускались вдвоем в карикатурной связке до дна долины – Александр Кричевский, руководитель первой туристской группы, совершившей через пару лет, в 1955 году, восхождение на Пик Грандиозный в Восточных Саянах, и он, Михаил Горский, уже к этому времени переставший оформлять документально свои путешествия.

Сашкино неравнодушие к Лиде окончательно перестало быть тайной в тот день, когда состоялись тренировки по переправам вброд через горные реки. Сашкина травмированная нога уже пришла в норму. Весь отряд сбора инструкторов поднялся от поселка Архыз вверх по Зеленчуку к его правому притоку Кизгыч, и там руководители сбора выбрали место для переправы. Предстояло несколько раз разными способами форсировать довольно широкий и быстрый, вздувшийся во время дождей поток. Дошло дело и до переправы вдоль перильной веревки. День был жаркий, и все разделись до маек и трусов. Вдоль перильной веревки перед Михаилом шла Лида, а Сашка Кричевский – сразу за ним. Михаил все еще не придавал никакого значения тому, что Сашка постоянно оказывался около Лиды, а оба они – возле него самого. Однако его неведение скоро закончилось. Где-то за серединой русла Кизгыча Лида вдруг потеряла равновесие и повисла на перильной веревке в горизонтальном положении, держась за нее обеими руками. Здесь и впрямь с особой силой ощущался могучий напор Кизгыча, и Михаил мысленно ругнул инструкторов, пустивших участников на переправу выше перил по течению, а не ниже, как полагалось. Он уже протянул было руку, чтобы помочь Лиде встать, как вдруг сам с головой ушел в поток. Это Сашка, рванувшийся к Лиде, походя сбил его с ног. Теперь Михаил повис на веревке точно в том же положении, в каком уже находилась Лида. Он попробовал встать на одну ногу, но ничего не вышло – течение не пускало ее в глубину. Оставалось только смещаться к берегу, перебирая веревку руками. И никакой сложности это не представляло бы, если бы вдруг Михаил не обнаружил, что течение сдернуло с него трусы, и теперь они еле держались около согнутых колен. Он подтянул трусы одной рукой на место, но едва разжал пальцы, они немедленно съехали под колени. Положение оказалось совсем скверным. Держась за веревку одной рукой, Михаил не мог передвигаться вдоль нее. Отпустить же трусы и выходить на берег без них, да еще перед девчонками, было тоже немыслимо. К счастью к нему тоже пришли на помощь. Михаил велел парню, который приблизился вплотную, придерживать на месте трусы, а сам в это время перехватывался за веревку обеими руками, ругательски ругая себя за то, что не поддел под трусы плавки, пока не оказался на гальке, где, наконец, сумел встать. Хохоту на обоих берегах было много. Смеялись и парни, и девушки – все, только не он. Однако больше всего Михаил злился на Сашку, который, видите ли, не мог допустить, чтобы Лиде помог кто-то другой. Впрочем, ярость вскоре остыла. Как-никак этот умник все же милую спасал, хотя и по-свински и по-идиотски, поскольку Лиде в тот момент ничто всерьез не угрожало. Ну, а впоследствии Сашка показал, что он был и неплохой товарищ. Во время основного похода под перевалом Чебоклы в непроглядном тумане их вдвоем послали узнать путь у пастухов, чей кош обнаружил себя собачьим лаем. Пока остальные участники сбора «отдыхали» под дождем, Михаил и Сашка поднялись по склону и оказались в осаде трех громадных кавказских овчарок. На их призывные крики: «Чабан! Чабан!» никто не отозвался. Кош оказался без хозяев, и отогнать от них яростно лающих псов было некому. Они стояли перед собаками плечом к плечу, готовые сомкнуться спинами. Михаил держал наготове ледоруб с отломанным штычком, а Сашка – укороченное спортивное копье, которое взял с собой в горы в качестве альпенштока. Готовые дорого продать свои жизни в случае внезапного броска, они стали медленно-медленно отступать от коша вниз, пока псы, наконец, не отстали. Это было еще на кольцевой части маршрута, как раз перед возвращением в Архыз. Потом была линейная часть похода – от Архыза до озера Рица, и все это время Сашка и Лида почти не разлучались. Михаила это ничуть не задевало. Лида его не трогала, а Сашку он не собирался принимать в близкие друзья, тем более, что таковых он уже давно не заводил. После похода и десяти дней отдыха на турбазе в Сочи, где Михаил познакомился со Стеллой Сургучевой, он вновь отправился в горы, в альплагерь «Алибек». Вернулся Михаил в Москву уже в конце сентября, после начала занятий в институте. Вскоре возобновили работу и курсы по подготовке инструкторов туризма. Там он вновь встретился с Лидой. Оба они улыбались, перебирая разные перипетии из общего походного прошлого. И ни о чем плохом не думая, Михаил напомнил Лиде, как он ее назвал после того, как она расцарапала ему ладони – «Старушка Адамсон». – «Сволочь!» – с неожиданной яростью и горьким гневом почти истерически выкрикнула Лида. И только тут до Михаила дошло, что никакое прозвище не могло вызвать такую дикую реакцию. Значит, во все время их знакомства Лида ждала от него совсем других воспоминаний и слов, потому что до сего дня она любила его, а не Сашку.

Именно в тот страшно тягостный для него период жизни, начало которому положил крах любви к Инге, Михаил сделал для себя первый важный философский вывод, который потом привел его к обретению второго – философского призвания. Жизнь человека для самого человека не имеет никакого смысла, особенно если исходить из соображения о конечности и краткосрочности земного бытия. Тем более, что человек появился на этом свете отнюдь не по собственному желанию. Тогда по чьему? От чьей воли зависело придание смысла человеческой жизни? Ведь если она была ему дана кем-то ИЗВНЕ, то явно не для того, чтобы он употребил ее только для своего преходящего удовольствия, или, по крайней мере, был нацелен только на это. Оставалось только думать и искать. Слабым-слабым путеводным лучиком в сознании Михаила оставалась только мысль о том, что любовь к женщине все-таки имеет прямое отношение к ответам на те вопросы, которые он собирался найти. То откровение, которое перевернуло или – вернее – открыло его душу, когда он впервые в жизни полюбил Ирочку, не могло быть ни случайным, ни ложным – в этом Михаил не сомневался, несмотря на все частичные или полные неудачи с девушками, производившими на него неизгладимое впечатление, даже если со временем оно несколько стиралось. Однако до полного расцвета всемогущего чувства любви дело у него никак не доходило. Для этого требовалась полная взаимосвязь, и Михаил жил надеждой на то, что когда-нибудь обретет такое счастье. Ожидание удачи в любви с новой силой вспыхнуло в нем после знакомства со Стеллой Сургучевой.

Это была обычная для атмосферы туризма случайная и вполне типичная встреча.

Стелла отдыхала на Сочинской турбазе после горного похода сбора инструкторов спортобщества «Буревестник», он – после горного похода сбора инструкторов спортобщества «Наука». Палатки, в которых они жили, стояли рядом. Однажды незнакомая девушка попросила посмотреть за ее добром, пока она куда-то отлучалась. С этого все и началось. Через несколько дней у них кончились путевки, а до начала четвертой смены в альплагере «Алибек» оставалось еще больше недели. Михаил получил приглашение от Стеллы и ее подруги Аси переехать с ними на турбазу в Хосту и прожить там несколько дней в их палатке. Уговаривать его не требовалось. Обе девушки были хороши, а отношения с ними складывались самым благоприятным образом. По их ответам на его вопросы Михаил понял. что они студентки Московского университета, учатся на философском факультете тоже на четвертом курсе, и специализируются по логике. Однако их будущая профессия не имела для него особого значения. Главное заключалось в том, что их молодость, заразительный Стеллин энтузиазм и загадочность Аси влекли к себе без особых рассуждений.

Михаил даже не сразу решил, какая из девушек ему больше нравится. В нежном облике Аси, в ее мягких формах, в том, что она даже в купальнике выглядела совершенно целомудренной и безгрешной, была несомненная прелесть, но вот энергии как-то недоставало. Стелла, напротив, казалась угловатей, в ее фигуре не чувствовалось законченной гармонии, зато в ней явно сквозила крепость и сила, причем сила не только тела, но и духа – и все это дополнялось таким жизнерадостным напором, которому не могло быть преград. И еще сексуальность, которая сглаживалась мягким обаянием у Аси, в Стелле проявлялась в явном виде. Нет, конечно Михаил не чувствовал в Стелле особой искренности – совсем нет, и все же она будоражила воображение явно сильнее, чем Ася. Этого-то и оказалось достаточно для того, чтобы именно Стелла, а не Ася приходила ему на память перед сном в холодные сентябрьские ночи в «Алибеке». Лежа в спальнике на топчане в палатке на четверых, Михаил вызывал Стеллин образ перед внутренним взором. Она всегда виделась ему в полупрофиль, серьезная, печальная, на фоне светящегося золотистым светом тумана вокруг головы. Откуда тогда брался светящийся ореол, Михаил не знал. Он его не заказывал, но, поскольку картина повторялась из вечера в вечер, он скоро привык к тому, что сияние окружало ее голову. Вдоволь насмотревшись, Михаил засыпал. Ему хотелось, чтобы его ждала такая девушка, и чтобы ей было грустно без него, но дальше этого он пока не разбегался.

Зато,вернувшись в Москву с заработанным значком «Альпинист СССР» 1-ой ступени, Михаил без промедления отправился в старое здание МГУ на Моховой, на философский факультет, где он рассчитывал если не сразу увидеть девушек, то, по крайней мере, узнать расписание занятий четвертого курса. Расставаясь в Хосте, ни Стелла, ни Ася не оставили ему своих адресов, сославшись на то, что снимают квартиры и где будут жить в следующий семестр, пока неизвестно.

Он встретил тех, кого искал, еще во дворе, рядом со зданием их факультета. Его план отыскать их по расписанию занятий четвертого курса вызвал у девушек взрыв хохота. Оказалось, что они были уже аспирантками третьего года обучения, и Михаил посмеялся над собой вслед за ними. Однако он и не подумал отступать. Стелла успела задеть, даже разбередить его воображение достаточно глубоко и серьезно, и при встрече в Москве она его снова ничуть не разочаровала. В тот год к началу учебы как раз сдали в эксплуатацию новое здание МГУ на Ленинских горах, и Стелла получила комнату в новом аспирантском общежитии. Такое было совсем внове. Размах стройки и неслыханные удобства в новом здании университета были уже притчей во языцех в студенческой среде, и многим не терпелось увидеть всю эту небывальщину своими глазами. Но недаром новый университет строила не какая-то гражданская контора, а величайший подрядчик строек коммунизма – Гулаг, который, как и везде, разбил всю громадную стройку на зоны, обозначаемые литерами русского алфавита. Не заказав пропуска через знакомых обитателей той или иной зоны, попасть туда было нельзя. Стелла жила в зоне «Б», и добраться до нее, пока месяца через три не ввели в строй новую университетскую АТС, представляло собой сложную задачу.

После нескольких визитов в здание на Ленинских горах, осложненных долгим стоянием в толкотне и очередях перед бюро пропусков. Михаил заметил, что Стелла далеко не всегда радовалась его появлению даже несмотря на то, что сама заказывала ему пропуск. А потому перед ним со всей остротой встала проблема проникновения в университет помимо бюро пропусков и независимо от благорасположения Стеллы. Проскользнуть в общежития через пропускные пункты в жилых зонах было явно невозможно – охрана там бдила на все сто. Зато в центральный высотный учебно-административный корпус ходили только студенты и преподаватели МГУ по своим пропускам, правда, несколько иного образца, чем был у Михаила в МВТУ, и к ним, как заметил поневоле наблюдательный Михаил, вахтеры не очень присматривались.

Обходя в морозные безоблачные дни вожделенный, но пока неприступный, как крепость, центральный университетский комплекс, Михаил чувствовал себя бесприютным скитальцем, которому нет места в лучшей части мира. Зоны, сиречь боковые пристройки, примыкающие своими громадами к высотному корпусу, словно вращались перед ним вокруг зримой оси – золоченого шпиля, который вонзался в безжалостную, убийственно холодную синеву неба. Михаил установил, что менее всего расположена рассматривать пропуска и студенческие билеты охрана заднего входа в высотное здание – со стороны отдельно стоящих зданий физического и химического факультетов. Там почти не ждали посторонних. Пристроившись вслед за парой университетских студентов, которые направились к вахтерам с настоящими пропусками, Михаил точно так же небрежно взмахнул перед охранником и своим раскрытым эмветеушным. Опыт удался. Главная преграда осталась за спиной. Остальное уже было делом техники, – изнутри связь между «зонами» он давно изучил. В переходах между корпусами охрана не стояла. Так он обрел свободу посещений аспирантского общежития на двенадцатом этаже зоны «Б» без спроса у Стеллы. Единственным препятствием перед Стеллиной комнатой оставалась бдительная дежурная по этажу, которой вменялось в обязанность проверять пропуска у всех выходящих на этаж из скоростных лифтов. К тому же она сидела в точке пересечения трех коридоров и могла видеть любого, кто входил «к девочкам» или выходил от них. Чтобы сразу не вляпаться в руки этой стервы, Михаил отверг для себя возможность вознестись к возлюбленной на лифте. Впрочем, что было для альпиниста СССР, хоть и всего первой ступени, взлететь по запасной лестнице на двенадцатый этаж? Его бы и сто двенадцатый не устрашил. Осторожно выглядывая из-за косяка двери с лестницы в Стеллин коридор Михаил улучил момент, когда дежурная заговорила с кем-то, повернувшись в сторону, и рванулся к Стеллиной двери. К счастью, она была ближайшей к лестничной площадке. Очутившись перед дверью, Михаил вжался в нишу, чтобы не быть замеченным и после этого постучал в дверь. С той поры нелегальный путь был освоен.

Обычно открывала дверь в крохотную прихожую или кричала: «Войдите!» – либо сама Стелла, либо ее соседка по блоку (туалет и душ на двоих) латышская аспирантка Люция. Иногда он заставал у Стеллы ее соседей и знакомых, в большинстве – аспиранток, но иногда среди них встречались и мужчины. Не все они были коллегами по кафедре или факультету, и это недвусмысленно говорило о наличии конкурентов. Медлить в такой обстановке не стоило.

В один из ближайших вечеров Михаил привычным способом прорвался к Стелле и застал ее одну. Стелла была грустна, и его приход тоже определенно не прибавил ей настроения. Тем не менее, Михаил решил действовать. Стелла сидела в кресле боком к столу. Подойдя сзади, Михаил положил ей руки на плечи и сказал первое, что пришло на ум, но оказавшееся самым важным из всех возможных для такого случая слов: «Стелла, я рвусь к тебе со страшной силой!» Она не ответила и долго сидела, не шевелясь. – «Не надо об этом», – наконец, сказала она. Михаил молча положил перед ней на стол то, что, томясь в ожидании любви, написал о ней.

Стелла начала читать. Отложив последний лист, она впервые после его признания посмотрела Михаилу прямо в глаза и сказала: «Ты пиши». – «Писать?» – переспросил он. – «Пиши», – подтвердила она. Ее истинное отношение к себе Михаил в тот раз так до конца и не уяснил. Выходило ни то, ни се. Говорить с ней о любви с глазу на глаз и, тем более, заходить в этом деле дальше разговоров ему не давали. Зато получать от него волнующие душу письменные отчеты о сжигающих душу страстях и неистовой тяге к ней готовы были без ограничений.

И вновь Михаилу пришлось ожесточиться и против себя, и против своей в очередной раз оказавшейся ненужной любви. Тем не менее, ему понадобился еще один визит, чтобы прояснить все до конца. Он снова приехал без приглашения или договоренности. И сразу понял, что оказался в высшей степени нежелательным посетителем, потому что Стелла сидела в том же кресле в халате и штопала прохудившуюся на спине кофточку, которую обычно носила под жакетом. Михаил застал ее за делом, которым она ни за что бы не занялась при посторонних. Но в блок его запустила Люция и, думая, что это кто-то из соседок по общежитию, Стелла после стука в дверь и не подумала скрыть свою работу. Ни до, ни после Стеллы Михаилу так и не довелось встретить людей, которые бы совсем не стыдились своей честной бедности, как бы ни уговаривали их сторонние доброхоты и даже сам Роберт Бернс. Правда, Стелла все-таки сделала вид, что ей это все равно, что она не стесняется, но все равно это было не так. Стеллину отчужденность он буквально чувствовал кожей. По существу все было сказано без слов. Он был ненужным, лишним – не просто незваным. Они обменялись вялыми, ничего не значащими в сравнении с проявившейся истиной фразами. Поддерживать пустой разговор не было никакого смысла. Михаил повернулся, в три шага достиг двери и прикрыл ее за собой. Уже закрывая вторую дверь из прихожей в коридор, он вроде бы услышал, что его зовут, но не замер ни на секунду. Что она могла бы ему сказать, если бы он вернулся? Ровным счетом ничего нового. Чтобы он продолжал писать ей О НЕЙ? Что хотя бы этим он ей все-таки нравится? Зачем? Все равно его любовь безответно зависла в воздухе, и это нельзя было поправить никакими словами – ни его, ни ее.

Радость от прошлого общения со Стеллой была отравлена вся до конца. Уж это-то он прочувствовал на себе в полной мере. Оказавшись в коридоре, Михаил привычно рванулся через площадку к лестнице и снова вроде бы услышал, как за его спиной начала открываться дверь из блока в коридор, но ноги уже сами легко понесли его по лестнице вниз – с марша на марш, с марша на марш, прочь еще от одной жизненной неудачи. И он еще не представлял, от какой.

Это выяснилось много времени спустя – времени, которое Михаил сумел – таки не потерять даром. Напрасное, на первый взгляд, знакомство со Стеллой на деле оказалось вовсе не напрасным. Через Стеллу Михаил познакомился еще с несколькими аспирантками философского факультета, и очарования одной из них он, невзирая на переживаемую неудачу, отнюдь не забыл. Это была Лена, его будущая первая жена. Она часто заглядывала в общежитие к подругам, хотя жила не здесь, а с родителями под Москвой. Вместе с Леной и Надей Михаил в каникулы после зимней сессии пошел в трехдневный лыжный поход на Истринское водохранилище, и там в селе Пятница, в избе, куда их пустили на ночлег, он в темноте на печке долго целовался с Леной, и это оказалось надолго, на целых шестнадцать лет, о которых он никогда не жалел. Но это достаточно продолжительное супружество было еще впереди, когда до Стеллы дошли не вполне определенные слухи, будто бы Лена собирается замуж за какого-то бауманца. – «Уж не за Мишу ли?» – тоном собственницы спросила Стелла у Нади. Та подтвердила, – да, точно, за Мишу, – и успела заметить слезы, на секунду выступившие из Стеллиных глаз. Правда, Стелла тут же овладела собой и передала через Надю пожелания счастья и ему, и Лене.

Искренним ли было это пожелание, или то была лишь попытка сделать хорошую мину при плохой игре, Михаил так и не узнал, да и не хотел разобраться. О Стелле до них с Леной изредка доходили отрывочные сведения. Она сменила одного за другим трех мужчин, причем каждый следующий был как будто выгодней предыдущего. Целью этих замужеств (или сожительств), по всей видимости, было устойчиво закрепиться в Москве и получить работу в каком-либо столичном учебном институте. Это соответствовало стандартному поведению провинциалки, вынужденной пробивать себе дорогу в столицу любыми способами (использование своих природных ресурсов нередко включается в их число). Далеко не всем мечтающим об удобствах и карьере, улыбается счастье родиться там, где существуют наилучшие возможности для этого. Стеллино поведение его не удивило. Заодно он лишний раз убедился в том, что в свое время Стелла не сочла его сколько-нибудь перспективной фигурой для достижения своей цели. Ну что ж, в этом она не ошиблась. И все же эта история имела неожиданные продолжения.

Однажды, лет через шесть или семь, Лена без предупреждения привела к ним домой неожиданную гостью. Михаил удивился, но отнюдь не был смущен. Если Лена еще и могла предполагать, что у него к Стелле что-то осталось, то сам он уже никак не мог. Сели обедать. Разговор за едой велся ничем не примечательный – ровно такой, какой и полагается поддерживать воспитанным людям, не испытывающим глубокого интереса друг к другу. Однако когда Лена вышла за очередным блюдом на кухню, Михаил, предчувствуя, что маска безразличия все-таки свалится со Стеллиного лица, в это время опустил взгляд к тарелке, одновременно незаметно скосив его вбок, чтобы видеть в стекле серванта отражение бывшей зазнобы. И тут же убедился, что сделал это не зря. Стелла, заранее озарив улыбкой все лицо, таки метнула на него зажигательный интригующе-предлагающий взгляд, рассчитанный на соответствующее восприятие бывшим претендентом на ее прелести. Это был выпад находчивой и хищной авантюристки, всегда готовой использовать любую случайную (а тем более и неслучайную) открывшуюся возможность в свою пользу.

Правда, не встретившись с ним глазами (а именно на это и был расчет) она тут же опустила свои, и мгновение спустя в ее лице не осталось никаких следов ни брошенного ему призыва возродить прошлое, ни разочарования оттого, что он не подумал его принять. Ах, как ей хотелось начать очередную соблазняющую игру – теперь вместе с ним и, разумеется, против Лены! Путь уже был выверен и размечен, но в результате – ноль. К возвращению Лены за стол Стелла была уже точно такая, какой хозяйка дома оставила ее.

Следующий контакт со Стеллой был уже через шестнадцать лет после женитьбы на Лене, точнее – почти сразу после того, как они разошлись. Лена однажды сообщила Михаилу при встрече, что случайно увиделась со Стелой Сургучевой, и та уже прослышала о разрыве между ними и по этому поводу заявила Лене: «Это никуда не годится! Я обязательно поговорю об этом с Мишей!» – «Так что жди», – с усмешкой предупредила Лена. В те дни ей еще хотелось насолить Марине.

Михаил сразу понял, насколько «случайной» была встреча Лены и Стеллы, и каковой на самом деле может быть заинтересованность бывшей пассии в примирении разошедшихся супругов. Стеллин звонок не заставил себя долго ждать. Начала она, конечно, с того, что была крайне огорчена и взволнована тем, как это двое таких ее добрых друзей перестали находить общий язык и расстались, что для этого у них не может быть серьезных причин. – «Значит, – прервал ее Михаил, – ты знаешь гораздо больше, чем я и Лена». Стелла уловила насмешку, но так и не поняла, как он относится к ее вмешательству. – «Ты сказала что-то насчет общего языка, – продолжил Михаил. – Так вот. Мы его не потеряли». После этого Стелла немного прикусила свой язык и отставила тему развода и свою посредническую миссию в сторону. Впрочем, ей так стало даже свободнее – можно было сразу перейти к делу без лишних слов. А дело, если отбросить словесную шелуху, заключалось в том, что она сейчас так же, и до аспирантуры, живет в Иванове, преподает в институте, все у нее в общем, неплохо, есть даже машина, не Бог весть какая, но все же…А еще ей приходится сотрудничать с московским институтом, но, к сожалению, ей из Иванова туда на кафедру крайне трудно дозваниваться. Не может ли он, Михаил, взять на себя труд помочь старой знакомой, когда она попросит что-нибудь передать туда?» – «Пожалуйста, запиши телефон», – продолжила она, словно он уже согласился. – «А почему ты не попросишь об этом Асю?» – перебил он ее. – «Знаешь, до нее тоже очень трудно дозваниваться. Если б это было реально, я бы не просила тебя».

Не веря ни одному ее слову и кипя негодованием на нее и на самого себя, он взял бумагу и карандаш и записал телефон, который продиктовала ему Стелла, вместо того, чтобы послать ее по очень дальнему адресу. После этого она снова очень весело заверещала, обещая повидаться с ним, когда снова будет в Москве. Вскоре она позвонила, чтобы передать ему свое первое поручение и начать осуществление своего гениального плана перебазирования из Иванова в Москву, в котором Михаилу, как он сам понимал, отводилась одна из двух главных, но все равно промежуточных ролей. Вторая, разумеется, выделялась заведующему той кафедрой, на которую она собиралась перескочить. Сценарий, а лучше сказать – алгоритм победоносного завоевания Москвы – был таков.

После пары – тройки звонков, которые Михаил должен будет транслировать на вожделенную кафедру, Стелла является в Москву и в благодарность приглашает его в ресторан и обязательно платит из своих денег, предварительно (как мило!) передав их ему, чтобы он не смущался в зале ресторана. Вариант – он отказывается идти, и тогда она, накупив вина и всяческой снеди, напрашивается к нему, что даже значительно удобней, ибо тогда отпадает необходимость перебираться из ресторана в любовное уединение. Потом – это уже в любом варианте – ему будет предложена запоминающаяся, нет – даже восхитительная – постель, и устоять он не сможет, даже если попробует сопротивляться – она знает, что можно сломить любое сопротивление, не стоит в этом сомневаться.

Да и то сказать, разве она могла разучиться обольщать, если год за годом только совершенствовала свое практическое мастерство? Нет, разумеется. И Михаил не станет исключением. Что он, действительно крепче других? Разумеется, нет.

Дальше. Близость в постели обязательно заставит его заболеть привязанностью к Стелле. Впрочем, тем же сладостным недугом должен будет заболеть (и заболеет) и заведующий кафедрой вожделенного Московского института, и проректор, если заведующего кафедрой окажется недостаточно для перевода в Москву, а если понадобится – то и ректор. После этого она для временного закрепления успеха выходит замуж за свежеразведенного Михаила и прописывается у него в Москве, и пока он будет наслаждаться ездой на ее автомобиле или заниматься починками, лежа под ним, она проходит по конкурсу на замещение нужной вакантной должности (если свободной вакансии не окажется, ее все равно обязательно сделают). Следующим шагом с ее стороны будет притупление любовной остроты в отношениях с Михаилом и обращение острия ее любви (можно сказать, и жала) в сторону более полезного человека, который в настоящий момент еще может быть ею не определен, но в скором времени будет непременно опознан и «приобщен». К телу и делу. Как только это случится, из фаворитов может быть разжалован и заведующий кафедрой и любые другие переставшие быть значимыми для ее судьбы лица – замена найдется любому. Тогда последует стандартная процедура разводов и расставаний, в которой она поднаторела не меньше, чем в технологии обольщения. Затем ее развернутую деятельность увенчает новый взлет на столичном небосклоне.

Представив себе алгоритм Стеллиного замысла, Михаил твердо решил, что больше пальцем о палец не ударит ради того, чтобы содействовать его реализации, пусть Стелла хоть сто раз считает себя его верной походной подругой. Дня через три Стелла вновь позвонила ему. – «Ты передал?» – «Нет», – «Почему?» – «А я не нашел бумажки, на которой записал телефон». На другом конце провода наступило молчание. Сбой никак не был запланирован, а тон, каким воспользовался Михаил, не оставлял никакого сомнения, что не позвонил он сознательно, и звонить не намерен, и что ему даже нисколько не стыдно за вранье. Словом, Стелла должна была понять, что ей придется играть в свои игры без него, и она поняла. Промямлив несколько слов сожаления, она попрощалась, не пытаясь навязать новое поручение. Больше Михаил ничего не слыхал о ней. Вспоминалась она ему тоже чрезвычайно редко. Он совсем не старался воздать своим нарочитым отказом за отвергнутую ею любовь (тем более, что он привел к женитьбе на Лене). Им даже не двигало чувство солидарности с другими мужчинами, ставшими настоящими жертвами ее далеко нацеленных интриг. До крайнего ожесточения и непреклонности его довело то, что эта провинциальная и на все готовая хищница посмела посягнуть через него на интересы и собственность Марины. Вот этого-то он и не пожелал ей спустить. И как бы Стелла ни была убеждена в неотразимости своих прелестей и чар, она, оказывается, не забыла его характер – иначе бы попыталась как-то наладить задуманную ею и внезапно застопорившуюся игру. Конечно, в общем плане Михаилу было немного жаль девушек, вынужденных идти на все, лишь бы вырваться из ненавистной им атмосферы провинциализма, из обстановки постоянной душевной угнетенности тем фактом, что лучшая жизнь оказывается не для них. И, коль скоро судьба не обделила их сексуальными ресурсами, им оставалось пускать в ход именно их в качестве таранной силы, пробивающей неприступную стену вокруг столицы. Да, они в этой жизни (неизвестно, правда, как в предыдущей) не были виноваты в том, что появились на свет в каком-нибудь Кашине, Абазе или Иванове и потому не чувствовали себя обязанными вянуть в них от тоски и скуки и пропадать. Но и становиться добычей этих будущих столичных жительниц – кто бы они ни были – преподаватели, научные работники, домашние хозяйки или проститутки – он отнюдь не собирался. Для него они могли представлять интерес (и то лишь теоретически), если бы они на самом деле любили его, а он любил их.

Казалось, переход всех его симпатий и душевных сил от Стеллы к Лене занял совсем немного времени – меньше одного семестра – чтобы в нем самом успела бы произойти какая-то серьезная перемена, определяющая иной ход всей его дальнейшей жизни, но, тем не менее, она действительно произошла. А причиной перемены было то, что в нем, наконец, вызрело окончательное убеждение – БОГ ЕСТЬ! Да, не догадка, не гипотеза, не объект сомнений – именно бесповоротное убеждение, которое почему-то называют только верой. Вся предшествующая жизнь, включая Стеллу, недвусмысленно свидетельствовала о том, что случайного нахождения счастья не бывает и в ПРИНЦИПЕ не может быть. Возможна лишь Небесная награда такого рода, даже если и не дано будет узнать или догадаться, за что она Дана. Да разве это было очень важно в сравнении с полученным бесценным даром? Куда важнее было заботиться о том, чтобы его не утратить, не распылить, не променять.

Да, именно в то время в его голове сомкнулось представление об отнюдь не только физиологическом происхождении любви, необходимой для продолжения рода – и даже о преобладании в ней несказанного и нематериального – с мыслью о ее непосредственном происхождении от Господа Бога. Это стало исчерпывающим объяснением чуда, озаряющего душу, сердце и ум, да, собственно – и всю жизнь после его дарования, нисхождения из неведомой Небесной Дали сюда, на грешную Землю.

И тогда же до Михаила дошло, почему его так тянет к себе бесконечно разнообразная красота нерукотворного мира, превосходящая силой воздействия все, что способен создать человек. Благодаря в основном походам, он уже немало успел насмотреться, и красота, как очень скоро выяснилось, не только влекла, но и заставляла, обязывала думать, стараться проникнуть в ее и, кстати, в свою праоснову, поскольку интуитивно он уже знал, что принадлежит этому Миру в несравненно большей степени, чем Мир принадлежит ему, да и вообще всему человечеству.

Природа воспринималась им Храмом Божьим, но отнюдь не церковью, будь то культовое здание, или социально-культовый институт. Даже после безусловного признания Бытия Бога Михаил не изменил своего интуитивного неприятия церкви как обязательного посредника между Богом и людьми. Напротив – только укрепился в этом убеждении, несмотря на то, что прежнее отношение к религии у него изменилось.

Безусловно, в условиях абсолютного господства коммунистического атеизма у советского ребенка, подростка, юноши и молодого человека и не могло сложиться сколько-нибудь объективное отношение к религии и церкви. Массированная пропаганда по радио, в прессе, даже в кино делала свое дело, воспитывая неприятие поповщины, церковных обрядов, церковных авторитетов. Хорошую службу служила атеистам-пропагандистам и сама церковь – с ее пышными архаическими, не имеющими ничего общего с бытом нищих людей ритуалами, невнятным для светского слуха напевным бормотанием, изобилующим забытыми и вовсе неизвестными старославянскими терминами, а также и тем, что многие, очень многие священнослужители грешили пьянством и блудом и были далеко не так культурны, чтобы могли по праву считаться достойными своей пасторской роли. Правда, советская пропаганда и словом не обмолвилась о достойных, воистину праведных и героических представителях духовного сословия, которые любому смертному могли бы служить примером верности своим убеждениям, способности переносить гонения, терпеть невыносимые условия жизни, рисковать жизнью и, не теряя достоинства, расставаться с ней. Но подобных образцовых людей и служителей Бога никогда не было много, и образ развращенного, сытого и эгоистического духовенства, эксплуатирующего веру прихожан в Бога в своекорыстных и низменных целях, тиражируемый атеистической пропагандой, совсем не плохо совмещался с действительностью и оттого прочнее укоренялся в общественном сознании – в том числе и в сознании Михаила.

С годами резкое отрицание поповства у него прошло. В конце концов, многим людям церковь духовно помогала, и посредничество священнослужителей в их общении со Всевышним устраивало их. Однако самого Михаила никакое посредничество не устраивало. Он не представлял, что может быть исповедально откровенным с человеком, в честности которого не уверен по меньшей мере по той причине, что сам его не проверял. Еще важнее было другое – он относился к своей вере в Бога как столь же интимному делу, как любовь, где только он сам – и никто больше – мог устанавливать и поддерживать какие угодно связи со своей избранницей. Как можно было запускать кого-то постороннего в свой глубинный внутренний мир? Кто мог взять на себя всю ответственность за любящего и его проблемы? Только наглец или дурак, или то и другое вместе. И, разумеется, только дурак мог передоверить решение своих проблем человеку, не причастному ни к тайнам любовных отношений, ни, тем более, собственно к любви. В отпущение грехов властью священнослужителя, которое тот давал грешникам от Имени Бога после прохождения формальной и поверхностной процедуры – какой-то смеси покаяния, допроса и вымученных откровений – Михаил не верил совсем. Как можно было вообразить себя освобожденным от ответственности перед Самим Господом Богом за неблаговидные дела ценой всего лишь формального собеседования tet-a-tet с человеком, одетым в форменную одежду, когда фактически только эта форменная одежда является свидетельством его права ревизовать твою душу, судить о степени тяжести твоих прегрешений якобы по «абсолютным критериям Всевышнего», и в конце концов объявлять о Небесном прощении? Это надо совсем в себе совести не иметь, чтобы вследствие такого простейшего ритуального действа почувствовать себя избавленным от гнета угрызений, да еще и радоваться, что плата за «прощение» столь невелика.

Нет, искупление грехов, даже если за него было заплачено кровью безгрешного Спасителя, в глазах Михаила не было столь простым делом. Сложность жизни никак не располагала признать такую простоту. Тем более, что и сама вечная жизнь одной души, как ему стало ясно впоследствии, не исчерпывалась одной земной жизнью вкупе с одним последующим пребыванием в мире ином. Недостигшую совершенства душу множество раз возвращали и возвращали обратно для прохождения не сданных прежде испытаний. Какая уж тут могла быть вера прощению, данному на словах всего лишь неким благочинным лицом, то есть будто бы чиновником из ведомства самого Господа Бога? Михаил полагал, что священство в основном состоит из людей, не превосходящих по своим личным качествам большинство рабов Божиих из их паствы. Несмотря на это, все церкви наделяли своих чиновников из духовного сословия правом осуществлять Небесные функции на подведомственных им территориях, хотя вряд ли всем им давалось на это действительное благословение Божие. Личный духовный опыт Михаила, если допустимо было так называть его собственный путь к Богу, говорил о другом. Создатель долго, очень долго терпел его колебания и неуверенность – значит, давал ему возможность самому придти к главному выводу и признанию Его Бытия. Значит Всевышнему было угодно, чтобы Михаил сам, в результате своего духовного поиска, преодолел барьеры лжи и неведения, возведенные в нем и перед ним на пути к Высшей Истине, не опираясь на помощь со стороны, самое малое – по двум причинам. Первая – что после самостоятельного обретения Бога в душе вера разумнее и прочнее. Вторая – что такова была прямая Божественная Воля в отношении лично Михаила Горского, обязывающая его самостоятельно сделать главный вывод из собственных наблюдений и размышлений, с опорой на свой ум. Все это вылилось в весьма продолжительную и внешне неспешную работу. Михаил задавал себе вопросы и силился на них отвечать, невзирая на то, что множество других умных, воодушевленных, честных и способных людей до него тоже пытались ответить на них, однако убедительных для всего остального человечества объяснений так и не находили. Это не значило, что ничего истинного они так и не познавали, однако целостного представления о том, какие закономерности Предпосланы развитию и совершенствованию Вселенной, насколько мог судить Михаил, они не представили, хотя нередко приближались к объяснению тайн. Михаил еще в студенческие времена почувствовал, что это его поприще, но в то время он знал слишком мало для того, чтобы суметь совершить прорыв, и поэтому на время он отступился от работы над поиском самых общих решений, однако не отступил от проблемы совсем. В мозгу постоянно протекала работа – новые наблюдения, оценка своего и чужого опыта, анализ различных явлений и ассоциации между разнородными явлениями, запоминание выявленных связей, постоянное перемещение мысли от анализа к синтезу и наоборот. На эту работу ушло еще примерно двадцать пять лет после того, как Михаил утвердился в представлении о действительном и непреложном, о Всеначальном и Вездесущем Божественном Бытии. Бог снова не торопил самостоятельное вызревание философских представлений в голове Михаила и даже всерьез не наказывал его за медлительность, за отвлечение на литературные занятия, на спортивный туризм – очевидно, потому, что они тоже готовили его к главной работе и постепенно делали его способным совершить прорыв – так постепенно, что он уже и не знал, получит ли решающее озарение, заслужит ли его вообще. В своей мыслительной работе Михаил и не пытался исходить из чужих знаний и убеждений. Игры и столкновения других умов друг с другом почему-то в очень малой степени занимали его, хотя хор голосов философов-предшественников был воистину огромен.

Можно сказать – пугающе огромен. И главным из того, что отпугивало Михаила от книжной мудрости, была скука. Он чувствовал, как увядает чужая мысль на подходах к главным тайнам и как необратимо увядает его интерес к штудированию и познанию чужих трудов. Это был не его путь. Туризм, прежде всего туризм, устремил его на путь натурфилософии. Именно на этом пути одна за другой возникали перспективы, в то время как при книжной работе перспектива терялась в лабиринтах чужих изысканий и взаимоподрывающих взглядов. Михаил видел, как зарываются в нагромождениях множества гипотез и систем мысли большинства профессиональных философов, в том числе от природы умных людей, которые затрачивали столько сил на усвоение чужих мировоззрений, что на собственное серьезное продвижение ДАЛЬШЕ тех, кого они штудировали, сил у них уже не оставалось. Их потенциал иссякал на подходах к невзятым крепостям.

Прежде Михаил не особенно задумывался над тем, была ли в его жизни особая ирония судьбы или, напротив, благое Предопределение Божие в том, что и его первая жена, Лена, и многие их знакомые были профессиональными, то есть образованными философами, и в их число со временем вошли его дочь и зять. Нельзя сказать, что ему не было никакой пользы от пребывания в этом кругу. Наоборот – он получил точное представление о том, как там делаются дела и главное – как там ПОЛАГАЕТСЯ их делать, чтобы не стать изгоем и чужаком. Это была среда циклического обращения старых идей с обновлением комментариев к ним, причем далеко не всегда улучшающих понимание. Окажись среди этих людей человек нестандартного типа мышления и не признающий тот способ подачи своих идей помалу, да и то в виде комментариев к суждениям дутых и недутых авторитетов, его немедленно выкинут оттуда вон, независимо от того, какие идеи он развивает, за одно только нарушение правил хорового пения при нескольких канонизированных солистах. Здесь считалось особо важным и необходимым отпускать коллегам комплименты в соответствии с их заслугами и рангом, что почти всегда было одно и то же. Короче, излагать свои мысли своим языком в этом специфическом пространстве, не прикрывая их чужими мыслями, было совершенно неприлично. Со стороны это выглядело как общество взаимного восхищения интеллектуальной жонглерской ловкостью хорошо знающих друг друга людей, изо всех сил симпатизирующих своим друзьям – коллегам. Кстати сказать, находиться в этой среде Михаилу не было противно. В основном это были приятные, часто умные и остроумные люди. Только вот серьезной философской работой в этой атмосфере пахло очень мало. Там любой интеллект разменивался на мелочи, а себе этого Михаил совсем не желал. Как мужа Лены его там принимали вполне по-дружески, но пробиваться внутрь их круга со своими идеями не имело никакого смысла.

Михаил не считал себя человеком, лишенным честолюбия. Напротив, в молодости он мечтал о заслуженном успехе, об известности и славе. Но со временем честолюбие постепенно умерялось. Год от года ему становилось все ясней, что оставаться верным лучшему в себе человеку, известному публике, было бы много трудней, чем неизвестному. Общественное признание явно увело бы в сторону от главной цели, а такой слабости Михаил себе бы не простил. К тому же и походы приучили его к скромности. Там доводилось испытывать неимоверные нагрузки, порой даже немалые лишения, но он никогда не забывал напоминать себе, что на долю других людей выпадало еще и не такое, в сравнении с чем его невзгоды выглядели почти пустяком.

Нет, для установления походных рекордов его кандидатура определенно не годилась. Как ни прискорбно, но он должен был признать, что мечта стать великим, знаменитым путешественником при том уровне самоистязания и самоподавления, на который он мог добровольно согласиться, была для него неосуществима. Максимально выносимые нагрузки (то есть нагрузки, еще не приводящие к необратимому изнурению и смерти) он мог выдерживать в течение часов, максимум нескольких дней, в то время как от великих путешественников их маршруты требовали работать в таком доводящем до крайности режиме непрерывно в течение недель и даже месяцев. Михаилу оставалось только снять шляпу в знак уважения к тем, кто был способен на это, и довольствоваться самопризнанием, что он все-таки выбился в приличные путешественники – для любителя, конечно.

Была у Михаила и другая мечта – сделаться знаменитым прозаиком. Для этого необходимые качества у него имелись за исключением одного – он оказался не способен создавать «проходные» вещи, то есть те, которые те или иные редакции согласны были бы пропустить в печать. Обрабатывать в свою пользу редакторов Михаил считал ниже своего достоинства, вносить же в свои произведения исправления, которые они предлагали – тем более. В итоге ему пришлось довольствоваться сознанием, что он сделал именно то, что хотел, и так, как хотел, и не допустил никакого компромисса в ущерб своей авторской совести. Поэтому он смирился с тем, что его вещи не смогут увидеть свет. Оказалось даже, что совладать с амбициозными планами и мечтами ему удалось даже легче, чем можно было ожидать от своей самолюбивой натуры. К счастью, для нее сохранение самоуважения значило больше, чем публичный успех. Запретить писать ему, неизвестному автору, все равно никто не мог, а отсутствие перспектив публикации, как выяснилось на практике, лично его совсем не расхолаживало. Михаил полагал, что заслужил право считать себя скромным человеком и при этом хорошим писателем. Спрашивать же посторонних, разделяют ли они мнение его о себе, он считал абсолютно ненужным, хотя близким людям давал свои вещи читать. А вот стать философом, способным совершить крупный прорыв в мировоззрении, Михаил напрямую никогда не мечтал, просто надеялся где-то в самой глубине души. Что именно питало в душе эту скромную, лишенную какой-либо амбициозности надежду, Михаил так и не сумел понять. Однако, начав эту работу в возрасте сорока восьми лет и не думая ни о каких возможных взлетах на этом поприще, он не оставлял ее в течение почти полутора десятков лет, покуда не разработал с Божьей помощью удовлетворяющую его непротиворечивую внутри себя и адекватную действительности систему. В этот период он уже мало занимался литературной работой, однако не забросил ее совсем. Просто философские занятия в тот период увлекали сильнее и именно они привели его в конце концов к сознанию исполненного перед Богом долга, по крайней мере – в той степени, когда не совсем стыдно за себя с творческой стороны.

Возможно, о прижизненной славе философа Михаил не помышлял еще и потому, что не имел перед глазами примеров такого рода.

Да, Платон и Сократ, Аристотель, Декарт, Кант и Гегель были известны при жизни довольно широко. Но разве главная слава и мировая известность не пришли к ним потом? Надеялся ли Михаил на то, что слава настигнет его подобным образом? Честно говоря – не рассчитывал и не надеялся. Но мысленно такое завершение своих трудов все-таки допускал, считая, правда, что это не так уж важно. Главным итогом и главной своей наградой Михаил считал счастье достичь откровений и право явиться на итоговый отчет пред Очи Господа Бога не с пустыми руками и не с пустой головой. А будет достигнутое им, Михаилом Горским, решение его личной сверхзадачи действительным решением очередной сверхзадачи, стоящей перед всем человечеством, судить было не ему, но если даже так и окажется, то сейчас для него это не имело значения. Достаточно было знать, что в его трудах содержатся ключи к пониманию законов протекания жизни, к чему до сих пор человечество подступалось узким фронтом и вслепую, отчего и работало в значительной мере на холостом ходу. Разумеется, Михаил не питал иллюзий насчет того, что знакомство с его философией избавит человечество от топтания на месте и от ошибок, которых стоило бы избежать, но ведь кто-то из людей все же мог бы с ее помощью сознательно оптимизировать свою деятельность и в итоге достичь еще большего, чем его предшественник – Михаил.

Глава 17

Не спалось. Михаил попробовал найти в эфире успокаивающую музыку, но почти везде натыкался либо на раздражающий треск, либо на непонятную речь. Давно пора было уснуть, но сон не шел, как в тот первый памятный день на Ладоге, когда он пошел совсем один – без Марины и без Террюши, в точности как сейчас.

В тот вечер Михаил как раз вышел из устья Тихой протоки Вуоксы на широкий простор. С юго-востока катила довольно приличная волна, несмотря на то, что акваторию еще частично прикрывали острова. С непривычки в «Колибри» он чувствовал себя не вполне уютно на беспокойной воде, но вскоре втянулся и перестал думать о волнении и примерно через час оказался у Черного острова, который в прошлом походе сюда с Мариной и детьми они дружно назвали Золотым. Именно с его скал перед ребятами – Колей и Аней – распахнулась вширь и вдаль бесподобная Ладога, дивное пресноводное море, чудо европейской континентальной России. Тогда они вечером подошли к острову в штиль и спокойно втащили с Колькой байдарки на почти вертикальные скалы северного мористого берега. Утром тоже светило солнце, сверкала бриллиантами синяя-синяя вода, негромко плескавшаяся у подножия рыжевато-охристых скал.

Метрах в трехстах в воде то тут, то там футбольными мячиками на поверхности возникали головы тюленей. Сосново-морской аромат пьянил голову. И остров действительно нельзя было не назвать Золотым.

Но в этот раз у того же самого северного берега острова кипел внушительный прибой. Как на зло у южного берега, в бухточке, где хотел остановиться Михаил, уже стояла яхта. Михаил решил попробовать пристать с северной стороны, правда, не к тем утесам, на которых они останавливались в прошлый раз, а ближе к середине острова, где берег был низким, хотя тоже скальным. Волны обрушивались на него тоже с немалой силой. За долгие годы прибой выбил в камне длинные щелевидные впадины. Влетая в них, вспененные валы мчали до упора, теряя силу, пока, наконец, не упирались в тупик. Присмотревшись к ним метров с пятидесяти, еще не переходя линии, за которой обрушивались волны, Михаил подумал, что с попутной волной все же можно влететь туда на байдарке и там в глубине пристать. Важно было только вовремя успеть выскочить из байдарки и удержать ее у вершины щели.

Поразмыслив еще немного, не слишком ли будет велик риск, Михаил дождался очередной высокой волны, разогнал байдарку и действительно влетел на гребне вала в глубокий щелевидный заливчик. Там он быстро выскочил из кокпита, подтянул байдарку вверх-вбок и только тут перевел дух. Взгляд с берега на волноприбойную полосу и на щель, по которой шла новая волна, заставила его усомниться в своей нормальности. Он быстро разгрузил байдарку, и стал устанавливать бивак. В ту ночь после яичницы и чая ему никак не спалось. То ли из-за нервной встряски, то ли из-за слишком крепкой чайной заварки. Перед этим его понесло еще раз пройти через волноприбойную полосу туда и обратно. Слишком уж понравился круглый ковшик в конце соседнего скального заливчика. Нести туда байдарку на себе метров двадцать никак не хотелось. А потому Михаил развернул пустую байдарку носом к морю, впрыгнул в нее, едва заливчик заполнился водой и вместе с уходящей волной выскочил из щели. «Колибри» успела пересечь прибойную линию до того, как начал рушиться очередной гребень, а дальше все оказалось проще – новый разворот, ожидание высокой волны, резкий старт и бурная гребля в кипящей воде, несущейся вглубь заливчика к ковшу, и вот он там, в миниатюрной гавани, поднаторевший в рискованном подходе к наветренному скальному берегу, но отнюдь не поумневший. Охота была рисковать из-за лени? – «Охота», – подумав, подтвердил про себя Михаил. Он всей душой ненавидел обносы и перетаскивание судов по суше. Он много чего делал на воде такого, чего другие предпочитали не делать – и все это лишь бы не обносить. Сегодня Марина этого бы не одобрила – во всяком случае этот второй финт ушами. Обещал же ей быть осторожным – и на вот тебе – не устоял.

Лежать внутри палатки надоело. К тому же защемило сердце. Михаил подумал, что снаружи, где дул свежий ветер, может стать лучше. Он вылез наружу, вытащил за собой надувной матрац со «слоновьейногой» и улегся на ровной плите поверх него. В пуховой куртке с надетым на голову капюшоном и «ноге» было тепло. Темнота ночи была еще очень условной – скорее напоминала сумерки, которые скоро сменятся зарей. Михаил подумал, что надо попытаться заснуть до того, как это случится, и в самом деле скоро заснул.

Ровно в шесть утра – по часам – он снова открыл глаза. Словно первый луч начинавшего всплывать над Ладожской водой солнца сам пробудил его ото сна. Настал торжественный момент восхождения светила, огромного и красного, каким оно никогда не бывает в более позднее время. Михаил заворожено наблюдал, как меняются краски неба и цвет воды, стараясь не пропустить тот миг, когда солнечный шар оторвется от водной поверхности. И вот уже тонкая ножка, последний низенький столбик воды связывал Солнце с Ладогой, чтобы уже через миг раскаленный шар оторвался от него и пустился в чисто небесное плавание. Было очень тихо. Солнце, только что умывшееся в светлых водах, уверенно поднималось над горизонтом, уменьшаясь в размере и меняя красные тона на золотые. Полноправное воцарение дня свершилось в небесном церемониале, все было лаконично, законченно и просто. Ничего лишнего, ничего ненужного. Только то, что должно было присутствовать, только то, что должно было происходить. И, похоже, только он был допущен к участию в таинстве как зритель. Этого тоже нельзя было забыть.

Грандиозных закатов Михаил насмотрелся очень много в самых разных краях, но вот грандиозных восходов, наверное, на два порядка меньше. Разве что в горах, когда приходилось отправляться на восхождение в предутренней тьме, где поразительно быстро начинали вспыхивать и сиять самые верхние части хребтов и вершин, когда первые солнечные лучи вырывались из-за соседнего восточного гребня. Только стоящий в стороне от Главного Кавказского хребта Эльбрус, розовый Эльбрус, уже давно был освещен по грудь, как старик, очнувшийся ото сна раньше всех молодых членов горной семьи, с улыбкой наблюдающий за пробуждением своих детей и внуков.

В такой миг всегда казалось, что и ты можешь быть осенен каким-то особым благостным озарением, позволяющим прикоснуться к Мудрости, порождающей такие зрелища, движения и перемены – ведь без какого-то грандиозного замысла ничего подобного ни возникнуть, ни появиться в полном блеске не могло.

Михаил все еще посматривал за восходящим Солнцем, когда услышал за спиною шаги. С пологих в этом месте скал к нему спускался человек. Когда он приблизился, на его лице явно читалось удивление. Пришедший поздоровался первым. Михаил ответил.

– Вы пришли вчера вечером? – спросил незнакомец. – Как вам удалось высадиться здесь?

– Нужда заставила, – усмехнулся Михаил. – С той стороны бухта уже была занята, вот и пришлось перейти сюда. Это ваша яхта стоит там?

– Да. Но здесь ведь здорово хлестало!

Яхтсмен отказывался что-либо понимать. Ранним вечером здесь точно никого не было, а сегодня для завершения перехода и установки палаточного лагеря было еще слишком рано, да и под треногой были угли потухшего костра. А вечером и ночью и впрямь хлестало. Пришлось объяснять.

– Конечно, высаживаться в таком месте не очень разумно – скорее наоборот, но с воды я заметил, что в щель можно войти и задержаться в конце, чтобы оттуда не вытянуло и не накрыло следующей волной. Выбрал момент, понесло на гребне. В глубине щели мягко опустило. Там выскочил, подтянулся чуть выше и разгрузился. Потом только увидел, что лучше было бы войти в другую щель – вот сюда, она с таким симпатичным ковшиком в конце. С воды я этого заметить не мог.

Яхтсмен понимающе кивнул.

– Я решил, что если прибой назавтра не прекратиться, лучше будет загружать байдарку в ковше. Поэтому на пустой байдарке я вышел из той щели и перешел в эту, тем более, что и ровная площадка для палатки нашлась совсем рядом с ковшом.

– А вы бывали раньше на Ладоге? – осведомился яхтсмен.

– Бывал. Да и вообще с Вуоксы начал ходить в походы. Уже почти четверть века назад.

– Вы случайно не из Электротехнического?

– Нет. И вообще я москвич, хотя знакомые ребята из Электротехнического у меня как раз тогда и появились. А вы уже возвращаетесь в Питер или идете туда? – Михаил показал рукой на север.

– Нет, уже обратно.

– Жаль, наверное?

– Конечно.

– Ладогой пресытиться невозможно.

– Это верно, – вздохнул яхтсмен. – Ну что ж, извините меня за раннее вторжение. Не буду вам мешать.

– Вы и не помешали. Восход был сегодня такой, что грех было бы проспать.

– Да, вы правы. Что ж, счастливого плавания.

– И вам.

Михаила на Ладоге не раз принимали за ленинградца. С одной стороны, это было понятно. В относительной близости от нее находился именно Питер, и москвичей не очень уж часто заносило сюда. Но, с другой стороны, жители обеих российских столиц несомненно в заметных нюансах разнились, что особенно бросалось в глаза во время пребывания в иностоличной толпе. Воспроизвести в словах отличительные черты ленинградцев и москвичей было непросто, тем более, что они состояли не только в говоре, но и в манерах и внешности людей. Там и там можно было встретить замечательные примеры женской красоты. Там и там массу народа составляли не слишком красивые и не очень стройные. Но именно между ними, типичными обывателями обеих столиц, и чувствовалось основная разница. Ленинградцы – мужчины выглядели чуть спокойней и убежденней в собственном достоинстве, чем мужчины – москвичи, но, возможно, это было лишь следствием большего их пристрастия к пиву. Ленинградские семьи как будто больше своих средств вкладывали в домашнюю обстановку, московские – в одежду и еду. Может, в платье жителей и жительниц портовой столицы имелись типовые, но не очень броские отличия от моды, господствующей в Москве? Ничего другого за время своих кратких посещений Питера Михаил не заметил. Однако коренные петербуржские интеллигенты, пожалуй, чаще, чем московские, особенно некоренные, соответствовали тем высоким научным, культурным и нравственным критериям, каким согласно неписаным представлениям на этот счет должны были бы отвечать члены интеллектуальной элиты.

Вероятно, еще какие-то трудноуловимые отличия, помимо сказанных, предопределялись тем, что в Питере жило больше потомков выходцев с запада, чем в Москве – французов, шведов, финнов, но, разумеется, в первую очередь немцев. А какими могут быть лучшие из культурных петербуржских немцев, Михаил и сам давно уже представлял…

Машенька Гофман отдыхала вместе с дедушкой и бабушкой в доме отдыха архитекторов в Терийоки как раз в то время, когда там находился вместе с родителями и Михаил. Это была живая, симпатичная темноволосая девушка примерно на год старше его. Тогда, в 1948 году, Терийоки еще не назывался Зеленогорском. Михаил перешел в девятый класс, Машенька – в десятый. Вместе с еще несколькими молодыми людьми и не расставшимися с молодостью архитекторами они играли в волейбол и крокет, ходили купаться на море и на прогулки в лес к Щучьему озеру. Дедушка Машеньки, Валентин Германович, был очевидно, важной персоной среди отдыхающих, потому что его семью поместили в одну из лучших жилых комнат, непосредственно выходящих в большую гостиную главного корпуса – в прошлом явно богатого загородного особняка. Михаил с родителями жил в сотне метров от главного корпуса в одном из обшитых фанерой летних коттеджей, рассчитанных на одну семью из числа непрезентабельных членов союза архитекторов и архфонда. Если дедушка и бабушка Машеньки искали покоя во время житья в доме отдыха, им тоже было бы лучше жить в коттедже, поскольку в гостиной, мягко говоря, бывало шумновато – и не только по вечерам. Однако «ноблес оближ». Назвался начальником – получай номинально лучшее из того, что есть. И Гофманы вынужденным образом смирялись с причиняемым им беспокойством по вечерам. Но вот в послеобеденное время, когда в гостиной почти никто не оставался, Михаил нередко включал радиолу – целый комод, фанерованный под красное дерево, крутил ручки настройки и слушал музыку. Это продолжалось до тех пор, пока к нему однажды не подошла сестра-хозяйка дома отдыха. Красная от напряжения, поскольку надо было сдерживаться всего лишь перед школьником, она предложила ему предоставить радиоприемник с тем, чтобы он мог слушать его в своем коттедже. Глядя на эту женщину, никак нельзя было заподозрить её в том, что она обучена изысканным манерам. И если уж она объяснялась с ним предельно вежливо – это могло означать лишь одно – ее ОБЯЗАЛИ достичь тишины в гостиной в послеобеденные часы, ни в коем случае не посягая на право слушать музыку юного отдыхающего, и, тем более, – не допуская при этом ни малейшей грубости. Михаил немедленно выключил радиолу, но от приемника отказался. Он сразу понял, что потребовать от сестры-хозяйки несвойственную ей деликатность мог только Валентин Германович Гофман. Видимо, в то время ему и его жене было уже за шестьдесят. Седым волосам Машенькиной бабушки вполне соответствовала седина волос на голове и в бородке Валентина Германовича. Машенька рассказывала, что когда он начал учиться в институте, то еще надевал на талию корсет, чем и заслужил за ненатуральную прямизну фигуры насмешливое замечание коллег: «Гофман аршин проглотил!» Но это было лишь начало долгого жизненного пути, который он, питомец добропорядочной обрусевшей немецкой семьи, собирался пройти не менее достойно и добропорядочно, чем предки. Из Машенькиных рассказов Михаила особенно поразили её слова, что после свадьбы бабушка и дедушка ни на один день не расставались. Как такое удалось в эпоху двух Мировых войн, между которыми была еще и Гражданская, несколько волн страшных репрессий и голодовок, особенно свирепо обрушивавшихся на Питер, Михаил просто не представлял. – «Как ни на один день?» – вырвалось у него. – «Так, – ответила Машенька. – Действительно ни на один день». – «Ну хорошо, – лихорадочно думал Михаил. – Даже в такие времена не все оказываются на фронтах. Но уж в командировки-то его наверняка когда-нибудь посылали – пусть ненадолго, но все же не на один день». – «Машенька, и он никогда не ездил в командировки в другие города?» – спросил Михаил. – «Почему же? Конечно, ездил. Но только всегда вдвоем с бабушкой».

Такое в сознание Михаила уже совсем не помещалось. Его родители, если и ухитрялись дотягивать от зарплаты до зарплаты, то нередко с натугой. А тут выходило, что Валентин Германович оплачивал все расходы на поездку жены из своего кармана – ведь бабушка точно с ним не работала! Подобными возможностями мог обладать только человек из другого мира, в котором даже необычные события не могли нарушить устойчивого благополучия и гармонии в семье.

С этой разницей в благосостоянии семьи Гофманов и своей собственной Михаил вскоре соприкоснулся сам. После отъезда из дома отдыха, но еще перед возвращением в Москву, он вместе с родителями прожил несколько дней в Ленинграде у дальних маминых родственников. В один из этих дней он позвонил Машеньке, и они договорились вместе пойти в Эрмитаж. Там они бродили по анфиладам дворца мимо бессчетных картин и скульптур, и, иногда, глядя на изображенные мастерами живописи великолепные обнаженные женские тела, Михаил с ужасом чувствовал внутри брюк неподвластное нарастающее напряжение, которое вряд ли можно было полностью скрыть от посторонних глаз, но особенно страшно – что и от глаз Маши, даже если глубоко засовывать руку в брючный карман, однако только это и оставалось делать, покуда напряжение не спадало, а оно было долгим. Но, видно, Машенька была достаточно хорошо воспитана, чтобы не замечать неудобств и смущения Михаила, даже если от ее внимания ему ничего не удалось скрыть. Такой вывод он сделал после того, как Машенька после выхода из Эрмитажа предложила ему поехать в знаменитое своими тортами и пирожными кафе «Норд», совсем недавно переименованное во время политической кампании «по борьбе с низкопоклонством перед иностранщиной» в кафе «Север». К счастью, на качестве кондитерских изделий в «Севере» идеологическая борьба еще не сказалась. У Михаила была с собой лишь трешка, которую дали ему родители, и он не представлял, хватит ли этого в знаменитом заведении на него и на Машеньку, но она снова взяла инициативу на себя и просто повела его туда, как маленького. Удивительно, но она смогла сделать это совсем необидно для подростка с легко уязвимым самолюбием, каким был Михаил. Не иначе, как что-то естественное и материнское проявляется в поведении добрых и благородных женских натур гораздо раньше, чем они выйдут замуж, родят детей или даже кого-то полюбят. А уж Машенька безусловно была к нему внимательна и добра. В «Норде» Михаил впервые испытал затруднения от недостатка гастрономических знаний. Меню предлагало не просто черный кофе и кофе с молоком, более того, там вообще не было таких плебейских названий. Предстояло выбрать что-то из неведомого ассортимента: кофе по-турецки, кофе по-варшавски, кофе по-венски и какого-то кофе еще. Терра инкогнита скрывалась для него и в списке пирожных. Однако Машенька снова пришла на помощь и повела за собой, и им обоим все очень понравилось. Когда же пришло время расплачиваться, Машенька, опережая его, дала официанту свою десятку, и улыбнувшись его конфузливости, почти незаметно показала глазами, чтобы он убрал свою трешку.

Михаил за всю свою дальнейшую жизнь ни разу не усомнился в том, что с той Машенькой, которую он знал в юности, время ничего не сможет сделать, будь она давно уже не Машенькой, а Марией Николаевной, возможно, даже уже и не Гофман, а с другой фамилией – по мужу. Хотя почему бы ей было не сохранить свое старое доброе семейное имя, которое она смолоду умела достойно нести? Гофманы всегда честно учились, честно работали, честно любили. Несмотря ни на что, творившееся вокруг, они верили, что этим можно заслужить свое счастье. И им – таки воздалось по их стараниям и вере даже в ту пору, когда беспредельному истреблению и мучительству народа и названия соответствующего нельзя было найти! И наверняка в той или иной степени похожих на Гофманов людей среди русских немцев было очень и очень много. Они сделали для своей подлинной, а не исторической родины – России – очень много доброго и полезного. Отчего же исконной русской ментальности в отношении к русским же немцам была перво-наперво присуща инстинктивная неприязнь? Михаил знал это и за собой. Виновата ли в том была война не на жизнь, а на смерть с немцами, которых их фюрер повел в Поход на Восток, чтобы установить там свое абсолютное господство? Да, безусловно, была. Однако и десятилетия спустя, когда Михаил уже представлял, что Гитлер лишь чуть – чуть опередил Сталина на старте борьбы за мировое господство, а по природе эти два вождя, два исчадия ада, были сходны как братья (только Гитлер к своим был помягче, чем Сталин), он чувствовал, как напрягается все его тело и сжимаются кулаки, когда он на русских и болгарских курортах слышал громкую самоуверенную немецкую речь, особенно если они после пива горланили свои немецкие песни. Почему из-за одного этого у него, да и у многих других, автоматически возникало состояние, когда «Оружия ищет рука»?

И это притом, что германские и славянские народы произошли от общей тевтонской расы ариев, существовали в сходных условиях в исторические времена. Неужели из-за того они оказались столь враждебны друг другу, что немцы без малого на тысячу лет раньше столкнулись с Римом, чем славяне, особенно русские, с Византией? Конечно, это ускорило развитие германской нации, усилило мощь ее цивилизации и создало вполне определенные предпосылки для того, чтобы видеть в славянах главным образом ленивых дикарей, однако при всей своей очевидной культурной и технической отсталости славяне множество раз доказывали, что заслуживают не только такого суждения. Во-первых, восточные славяне в основном отбились от грубой немецкой экспансии. Во-вторых, от немецкой культурной экспансии славяне зачастую не только не отбивались, а наоборот – приглашали к себе ее представителей в качестве наставников и учителей. Да, славяне любили пребывать в мечтательном полусне, а систематическая безостановочная работа им органически претила, но, когда это им было нужно, они обучались у немцев любому делу столь успешно и с такой быстротой, что немцев только оторопь брала. Так было и при Иване Грозном, и при Алексее Михайловиче, тем более при Петре Первом, который сам мечтал быть больше немцем, чем русским. А уж после него немцы втекали в русскую жизнь широкой рекой и, начиная с Екатерины Второй (даже не считая Анны Леопольдовны и Петра Третьего) сами русские цари были по крови уже почти чистыми немцами, с какой стороны ни смотри – с фактической или официальной. И России все эти немцы истово служили, не жалея живота своего, ничем в этом смысле не отличаясь от русских. Кроме служилых немцев, то есть преимущественно дворян, со времен Екатерины в России оказалось множество умелых мастеров, ремесленников и крестьян, которые своим присутствием и примером показывали, доказывали, убеждали, как можно устроиться жить и богатеть за счет разумного труда на богатой земле. Однако как раз это коренных русских никогда почему-то не устраивало. Им претило действовать как немцам, даже когда они умели действовать не хуже немцев. Вспомнить хотя бы поведение Ильи Обломова, не желавшего брать пример со своего друга Андрея Штольца. Русский отказывался видеть высший смысл и высшую ценность в том, в чем ее находил немец, хотя ничего плохого по сути дела немец не предлагал.

Казалось бы, оба народа не были чужды сентиментальности и романтизму. Но обрусевший немец мог быть романтиком и идеалистом (в том числе и искренним патриотом России), оставаясь в то же время дисциплинирующим себя и всех зависимых и подчиненных ему ради неукоснительного выполнения предписанных положенных функций, а русский мог быть и был – только романтиком – бездельником и ни за что не хотел быть деловым человеком или только делягой, но безо всякого романтизма и нежных чувств. И почти всякий русский не только МИРИЛСЯ с безобразным устройством своей социальной жизни и собственного быта, но по всей логике безответственного поведения был ЗА это безобразие и решительно пресекал истовые попытки обрусевших немцев сделать из российского ландшафта и российского государства нечто упорядоченное – и только этим германоподобное. Во вред себе, но зато оберегая свое родное, кондовое, русский считал своим этническим правом и обязанностью оставаться самим собой, не делая ничего кроме остро необходимого. Характерным в этом смысле было отношение ко всему немецкому, выраженное несомненным знатоком немецкого языка, взявшим многое из немецкой культуры великим идеалистом-анархистом князем Петром Алексеевичем Кропоткиным: «Но, Слава Богу, мы не немцы!» В это восклицание было вложено категорическое нежелание любого истинно русского по духу человека жить и действовать строго по инструкции и уставу. Ему было чуждо ограничивать свою деятельность одними рациональными поступками, планировать свою дальнейшую жизнь исходя лишь из реальных, а не воображаемых возможностей. Он предпочитал получать большее удовольствие не от того, чтобы что-то сделать, а от того, чтобы чего-то не делать, зато мечтать. Короче, ментальность русских и немецких «тевтонов» разнилась весьма серьезно. В делах, требовавших от них необычайной силы духа, различия между ними были гораздо меньшими. Героев войны, например, было много и среди немцев, и среди русских, хотя каждая из этих сторон старалась скрыть от своих доблесть и храбрость героев другого народа. Немецкий идеалист мог стоять за свои идеалы до конца не хуже самого стойкого и принципиального славянина. Правда, он чаще делал это по другим поводам, нежели славянин – здесь, скорей всего, срабатывало иное устройство его ума или иное воспитание обстоятельствами жизни. Славянин действовал геройски в отчаянных ситуациях. Немец гораздо реже позволял себе попасть в такое положение, поскольку в своих действиях обычно опирался на соответствующее обеспечение и умение. Зато немецкий идеалист мог пожертвовать всеми благами мира и даже жизнью за свои глубинные убеждения, потому что высшей ценности, чем честное и неотступное служение идеалу он себе не представлял.

И не случайно именно немецкие идеалисты от науки взяли на себя труд по обобщению и учету всех знаний, добытых людьми всех цивилизаций во всех странах вне зависимости от того, брался ли за подобную работу кто-то еще в другой стране. Неизвестно, как часто те или иные ученые из других стран, взявшиеся за создание исчерпывающе полных монографий в той или иной отрасли, достигали конечной цели. Но среди немецких ученых такие находились всегда – причем по всему универсуму знаний. Этот гигантский труд немецкие собиратели научных и духовных ценностей проделывали регулярно уже не одну сотню лет. И потому стало само собой разумеющимся лезть в первую очередь в обобщающие монографии немецких авторов – ведь давно уже выработалась уверенность в том, что если у них чего-нибудь нет, то уже вряд ли оно найдется у кого-то еще. Подобные деяния по праву надо было бы считать подвигом высокого самопожертвования, они венчали в каждую эпоху пирамиду знаний, полученных всем человечеством. Это был необыкновенно ценный вклад немецких ученых в мировую науку.

Однако помимо этого немцы сделали поразительно много пионерского, принципиально нового практически во всех областях науки и техники – видимо, больше, чем творческие личности любого другого народа в течение нескольких последних столетий. Что бы ни взять – философию, богословие, логику, психологию, математику, механику, астрономию, физику, химию, биологию, медицину, географию, геологию, геофизику, экономику, авиацию, ракетную технику, судостроение, автомобилестроение, военную теорию и технику, социально-политические дисциплины, архитектуру, эргономику, живопись, музыку, литературу, практическую прецизионную механику и оптику, горное дело, металлургию, строительство и прочее и прочее и прочее – везде немцы наставили множество своих первейшей значимости вех, на которые затем ориентировалась вся мировая наука и практика. Великий и универсальнейший ум России – Михаил Васильевич Ломоносов учился у немцев, знаменитые русские ученые по всем отраслям учились у немцев. Очень многие знаменитые советские оружейные конструкторы тоже учились у немцев, причем даже не обязательно покидая свою страну, поскольку немцы делали свое дело за границей, когда заниматься этим на родине было запрещено Версальским договором. И это было очень полезно для такого талантливого народа, как русский, ибо не было такого направления в науке и технике, где бы русский, научившийся у немца, в скором времени не смог бы его превзойти – с тем, чтобы снова разрешить себе расслабиться и снова отстать.

Михаил пришел к таким заключениям, будучи скорей германофобом, нежели объективным нейтралом. И если он, несмотря на свой настрой, сделал выводы, которые скорее можно было считать германофильскими, то виноват был в этом не он, а доблести лучших из немцев, хотя и не всех немцев, как он их себе представлял. Ведь не на пустом же месте очень быстро распространилась и буйно расцвела идея превосходства германской нордической расы над всеми другими. Немецкие обыватели – любители пива – отождествляли себя с теми немцами, которые далеко не в одиночестве прокладывали новые пути для европейской цивилизации.

Итальянцы, французы, англичане, скандинавы, американцы тоже успешно работали ради прогресса, да и славяне, невзирая на свою национальную безалаберность, нередко заставляли ахать от изумления весь остальной мир. Им приходилось догонять других европейцев, поскольку их старт запоздал на тысячу лет – и к первой трети двадцатого века они уже почти ликвидировали это страшное начальное отставание, сократив его лет до двадцати пяти, а кое- в каких направлениях – уничтожив совсем.

Напрасно идеологи «высшей расы» презирали славян как «недочеловеков» и выродков из среды славных тевтонов. Во-первых, потому, что разъяренный славянин способен быстро сравняться с немцем в знаниях и умениях – и превзойти его за счет неутраченной готовности к самопожертвованию и способности выносить непереносимое. Во-вторых, потому, что массовая мораль народа, основанная в первую очередь на представлениях о своей исключительности и превосходстве над другими, закономерно становилась гибельной для всех «высших», считающих, что у них есть предпочтительное право на существование в сравнении с другими человеческими творениями Господа Бога. Необязательно было знать о существовании Принципа Недопустимости вмешательства в Прерогативы Всевышнего и Принципа Недопустимости гомогенизации сущего – достаточно лишь морально – интуитивных представлений на этот счет, они все равно срабатывали раньше или позже. Очевидно, Всевышнего особенно возмутило, что на пряжке каждого солдата «Тысячелетнего Рейха», огнем и мечом устанавливающего «новый порядок» в мире, было выбито «Бог с нами». Результат германской экспансии известен. Славянские и еврейские «недочеловеки» вместе с более «цивилизованными» англосаксами так и не дали «Тысячелетнему Рейху» просуществовать дольше двенадцати лет. Не дали, правда, страшной ценой, способной испугать кого угодно, кроме абсолютных тиранов. Сталин и не испугался. Тридцать или сорок или сорок пять миллионов жизней за промежуточную победу – не все ли ему было равно? Людоед Гитлер берег своих арийцев куда как больше, чем людоед Сталин своих «советских людей».

Собственно, по отношению к арийцам Гитлер был скорее защитником, чем людоедом, в то время как Сталин истреблял своих верноподданных в значительно большем числе, чем своих настоящих врагов.

У этих двух главных людоедов были разные планы насчет своего мирового господства – не только в том смысле, что каждый исключал другого из категории высшего правителя. Сталин готовил себя и свою страну к вечному господству на Земле. Гитлер, как выяснилось много позже, желал мирового господства на нашей планете всего лишь на определенное время.

Эта была довольно туманная история, из которой только временами проявлялся или высвечивался какой-то существенный фрагмент. Полностью она так и не прояснилась. Кто мог прояснить, тот не хотел. Кто хотел раскрыть главные тайны и по-иному объяснить известные события, выглядевшие нелогичными или странными, тот не мог из-за нехватки информации.

Первое сомнение Михаила в том, что главной целью Гитлера было сокрушить Советский Союз и добавить всю его колоссальную территорию к уже покоренной континентальной Европе (Англия мелочь, не в счет), возникло у Михаила в 1943 году, когда он, десятилетний мальчишка, разглядывал схематическую карту Евразии в немецкой офицерской книжке, которую привез его дядя из-под Сталинграда. На ней стрелками были показаны стратегические направления германской экспансии. Пробежав недалеко за Волгу, эти стрелки довольно круто устремлялись к югу-юго-востоку. Кстати, после Кавказа они тоже уходили на юг и на юго-восток и там смыкались со стрелками, которые шли из Заволжья через Среднюю Азию где-то на севере Индии или около того. География была любимым школьным предметом у Михаила, и он знал тогда больше, чем требовалось по программе четвертого класса. Кавказа в том возрасте Михаил еще не видел, а Среднюю Азию – хотя бы отчасти – знал, потому что жил в эвакуации и в Оренбургской области, и в Чимкенте, и этот назначенный Гитлером маршрут боевого похода Германии его озадачил.

Зачем было немцам захватывать бедную, пустынную и полупустынную советскую территорию, зачем им было переться в Северную Индию, разграбленную и эксплуатируемую британскими колонизаторами, через еще более бедный Иран? На этот вопрос он тогда не получил ответа. Позже, лет через десять, уже будучи студентом, Михаил вдруг спросил себя, для чего еще до войны с СССР Гитлер попер в Северную Африку? Ведь для него Советский-Восточный фронт уже тогда становился вторым фронтом. Что-то тут было скрыто подозрительное. И подозрение вновь освежило в памяти содержание стратегической гитлеровской карты-схемы. Ведь из Ливии через Египет и дальше через Аравию, а также через Суэцкий канал и Красное море, стрелки вели все к той же Северной Индии!

Неужели Адольфу так нужна была именно Индия, что он сразу несколькими путями намеревался пробиться к ней? Ведь каждый из них по отдельности был очень долог и труден, зачем же было планировать сразу три пути агрессии – через Египет и Средний Восток, через Заволжье и Среднюю Азию, через Кавказ и Иран? Тут действительно все выглядело странно. Если бы Гитлер сосредоточил все свои силы на Средиземноморском и Африканском фронте, англичане бы там не устояли – они еле отбились от одного Роммеля, когда Германия уже наносила главный удар по Советскому Союзу. Так зачем немцам было распылять свои силы на два театра военных действий? Каких бы успехов они ни добились в России в первые два года войны, до Сталинграда, это не смогло их сильно приблизить к Северной Индии, а вот захвати они Суэцкий канал – и все было бы по-другому. Итальянский и немецкий флот и так господствовал в Средиземном море, а с захватом канала – иди себе без серьезных препятствий прямо через Красное море вокруг Аравии на север Аравийского моря и высаживайся где угодно на полуострове Индостан. Там, пожалуй, угнетенные англичанами местные народы помогли бы немцам в борьбе с англичанами с большей охотой, чем крымские татары или балкарцы, ингуши и чеченцы в борьбе с Красной армией и Советской властью на Кавказе. К тому же Индия была куда гуще населена, чем Кавказ. Поэтому противников колонизаторов там могло оказаться много больше. Тогда и достижение стратегической цели Гитлера стало бы вполне реальным. Но зачем ему нужна была эта странная цель – либо горный район Каракорума, либо даже почти совсем пустынный юго-западный Тибет? И снова на вопрос не было никакого вразумительного ответа. Богатства Индии, на которые польстились и за которые держались англичане, были в основном в Средней и Южной Индии, а не на Севере. Какая выгода могла манить туда немцев? Что светило Гитлеру? Захватить слабонаселенные места в двух месяцах пути по воде от Германии и считать цель военной кампании достигнутой? Вряд ли. По логике – ничего не светило и ничего не достигалось. Хоть стой, хоть падай – в этом свете намерений Гитлера было никак не понять. Тем более, он уже и под Москвой увяз, не говоря о Сталинграде. Хотя Москву, кстати сказать, лично Гитлер совсем не собирался брать. К этому его с величайшим трудом склонили стратеги – генералы.

Новый толчок к продолжению размышлений еще почти лет через сорок, уже после Горбачевской перестройки и развала Советского Союза, дала Михаилу пара телевизионных передач по материалам частично рассекреченных архивов, захваченных советскими войсками в поверженной Германии и хранящихся в КГБ. Собственно, был объявлен целый сериал документальных фильмов и репортажей, однако телезрителям показали всего две части, затем сериал прикрыли без объяснения причин. Это означало, что комитет госбезопасности не так сильно ослабел, как показалось на заре демократических преобразований. А передачи были интересными и обещали стать еще интереснее. Но, несмотря на внезапную оборванность каскада новых важных сведений, их все же оказалось достаточно, чтобы в рассуждениях Михаила появился логический стержень, на который нанизывались как ранее ему известные, так и новые факты, объясняющие причины возникновения многих странностей в предвоенной жизни, а также в целях и ходе войны.

Всерьез далеко идущая, целенаправленная идеология национал-социализма стала складываться в головах уязвленных поражением Германии в Первой Мировой войне немецких патриотов, по-прежнему уверенных в том, что «Германия превыше всего», под влиянием профессора и генерала Карла Хаусхофера, вкладывавшего в головы Гесса и Гитлера мысль о необходимости завоевания жизненного пространства для Германии на Востоке. Это происходило в 1924 году. Хаусхофер был не только геополитиком, но и востоковедом, тибетологом, для которого не существовало непроходимого разрыва между материалистической прагматикой в политике и эзотерикой, мистицизмом в идеологии. Нет сомнений, что мистические представления о космическом пришествии ариев на Землю, которые стали лидерами среди всех народов планеты, были для него непреложным фактом. Эзотерические учения Востока вполне определенно говорили о конечности Мироздания. Они знали точно, сколько времени оно просуществует, но с какого момента надо начинать отсчитывать отпущенный Земле и землянам срок существования, умалчивали, если, конечно, знали. Но и без точных подсчетов было ясно, что период благополучия – Малая Манвантара (или день Брамы) на Земле приходит к концу, и глобальная планетарная катастрофа случится где-то вот-вот. Хаусхофер как наследник знаний древних ариев осознал свой личный долг в том, чтобы с помощью молодых, деятельных и страстных Германских патриотов поднять Германию с колен и, более того, спасти ее народ как цвет арийской расы от гибели на Земле. С этой целью энергичные и воодушевленные тайными знаниями лидеры должны были согласно его плану обеспечить перемещение всех полноценных представителей германского народа в то место, на котором когда-то в доисторические времена высадились на Землю древние арии, то есть в Тибет, в приграничную с Индией его часть. На чем основывалась уверенность Хаусхофера в том, что именно туда немецким арийцам на космических кораблях придет помощь от их лунных братьев, которые вывезут их с обреченной на гибель Земли, так и осталось необъясненным. В то время делались лишь первые шаги в ракетостроении, а до эры начального освоения Космоса было еще очень далеко. Но уверенность в этом у Хаусхофера определенно существовала, и он наделил ею своих учеников – будущих национал-социалистических вождей. Сам Хаусхофер, оставшись одним из важнейших идеологов нацизма, во власть не полез, видимо, сознавая, что интеллектуал – теоретик не пригоден для роли вождя масс – для этого нужен куда более грубый и примитивный организатор и демагог, способный своими лозунгами заинтересовать и убедить рядового обывателя и повести его за собой.

С целью обосновать особые права арийцев, в первую очередь немецких, на спасение, а, главное, в деталях проработать стратегию и тактику этого спасения и создать для этого идейное, психологическое, кадровое, техническое и организационное обеспечение были учреждены воистину впечатляющие системы научно-практических заведений. Подготовка кадров для руководства всеми звеньями и этапами грандиозной межконтинентальной спасательной операции была возложена на «черный орден Гиммлера» – СС; не зря же название любого чина эсэсовца содержало слово «фюрер», то есть «вождь».

Для разработки научных, идейных и психологических, а отчасти медицинских и технических основ подготовки как эсэсовцев, так и широких масс, были созданы общество «Аненэрбе» и общество «Туле». Общество «Аненэрбе» («Наследие предков») включало в свой состав пятьдесят институтов разного профиля, к работе в которых были привлечены крупные научные силы, сознательно и добросовестно работающие в интересах национал-социализма. Мистика и оккультизм, биология, генетика, антропология и евгеника, медицина и психология, эзотерика и археология, мифология и лингвистика, история и этнография, геополитика и дипломатия и многое другое – всего не перечтешь.

Президентом «Аненэрбе» был Гиммлер. Можно сказать, что это была целая академия наук во главе с шефом тайной полиции и блюстителем нацистской идеологии и морали. Общество «Туле» возникло раньше и, видимо, было еще более закрытым и элитарным, нежели «Аненэрбе». В состав членов «Туле» входили Хаусхофер, Гитлер и Гесс. Видимо, там вырабатывались самые общие подходы к решению теоретических и практических проблем, которые потом детализировались в «Аненэрбе». Именно два этих закрытых тайных общества задали курс на германскую экспансию и перемещение в Северную Индию и соседний с ней Западный Тибет. Военным стратегам осталось только конкретизировать маршрут и этапы операции. Дипломатам было поручено всеми способами облегчить решение задачи, возложенной на военных. Любое упрощение могло серьезно способствовать достижению конечного успеха.

Михаилу сразу стало понятно очень многое. Судя по карте – схеме из офицерской книжки, большой тайны из запланированного похода в Индию-Тибет нацистские лидеры не делали. Чудовищный указ о физическом уничтожении психически больных и уродов, в том числе и чистокровных немцев, объяснялся желанием уменьшить в возможно большей степени численность народа, намеченного к перелету на Луну, и принципиальным нежеланием брать с собой «отбросы» в лучший мир. Гитлеровская дипломатия старательно предотвращала возможное заключение союза между СССР, Англией и Францией и вполне осмысленно пошла на заключение пакта «Молотов-Риббентроп», который она отнюдь не считала «пустым клочком бумаги», как о нем потом – после начала войны – кричала советская пропаганда. Наоборот. Заключение этого пакта свидетельствовало о том, что немецкие стратеги определенно выбрали маршрут перемещения немцев в сердце Азии МИМО Советской территории, в ОБХОД Баку с его нефтепромыслами, и потому были согласны на продвижение Советского Союза на запад за счет территорий Румынии, Польши, Литвы, Латвии, Эстонии и Финляндии – Гитлеру это было не страшно, поскольку он вообще собрался уйти из Европы вместе со своим народом, как только его войска пробьют дорогу в Тибет. Его заботил захват Балкан, Гибралтара, Суэцкого канала. В план Гитлера НЕ входил захват Британских островов. Ему казалось достаточным вынудить Англию выйти из войны и откупиться от Германии почетным миром за счет предоставления Германии торгового флота Великобритании на время перевозки лучшей части германской нации из Европы в Индию и разрешения беспрепятственного немецкого транзита по суше из Индии в Тибет. Гитлеровские дипломаты и даже военные, но больше всех заместитель Гитлера по национал-социалистической рабочей партии Рудольф Гесс, заботились о том, чтобы не загнать Британию в угол и тем не заставить ее вести бескомпромиссную войну с Германией на любом театре военных действий. Об этом прямо свидетельствовали следующие исторические факты. Когда периоду «странной войны» пришел конец, и немцы разгромили Францию, обойдя через Бельгию линию Мажино, экспедиционный корпус англичан оказался прижат к морю в Дюнкерке в безнадежном положении. Немцы имели полную возможность истребить и пленить весь личный состав, но они сознательно (этакий благородный жест доброй воли!) дали англичанам беспрепятственно вывести людей на Британские острова, довольствовавшись только брошенной англичанами техникой и тяжелым вооружением. Это произошло в конце мая 1940 года. Другое событие – полет в Англию Рудольфа Гесса с целью склонить англичан к мирному договору с Германией – произошло годом позже – 10 мая 1941 года. Но за время, разделяющее данные события, произошло очень многое, вынудившее Гитлера принципиально изменить свои военные и геополитические планы.

Во-первых, вскоре после заключения пакта о ненападении с СССР (пакт Молотова-Риббентропа), Гитлер получил неопровержимые свидетельства того, что именно Сталин рассматривал этот договор как клочок бумаги. Именно Сталин готовился напасть на Германию, как только она начнет активные действия против Англии и высадится на ее острова. Он считал, что перехитрил Гитлера, и от радости впал в серьезнейшую ошибку, которая более чем дорого обошлась Советскому Союзу – что именно он, величайший гений всех времен и народов, выберет момент нападения на Германию и молниеносно сокрушит ее. А дальше? А дальше покоренная Гитлером континентальная Европа практически сразу окажется во власти советских войск. После этого можно было покончить и с Англией, а дальше – заняться ее колониальными владениями.

Во-вторых, уже в первой половине 1941 года СССР практически провел полную мобилизацию людского состава резерва для нападения на Германию, хотя при этом и не успел должным образом вооружить и технически оснастить армию вторжения, поскольку она еще находилась в стадии реорганизации.

Гитлер понял, что если промедлит с опережающим нападением на СССР до того, как закончится реорганизация и переоснащение Красной армии, Германия будет разгромлена. И ему очень не хотелось вести неизбежную войну со Сталиным, имея в тылу враждебную Англию. Гитлер не ошибался, полагая, что в приграничных сражениях на Советской территории сумеет в молниеносном темпе разбить основные силы Красной армии. Однако он ошибался, полагая, что сумеет склонить к миру Уинстона Черчилля, пугая его большевистской угрозой и ее распространением по всему миру, зная к тому же, как плохо готова Британия к войне за свои острова. Черчилль был до глубины души оскорблен поражениями в войне и, как вскоре стало ясно, перед лицом нацистской угрозы готов был заключить союз со своим непримиримым и коварным врагом – с Советской Россией, то есть с самим дьяволом.

Но ни Гитлер, ни Гесс всей силы мстительного волевого настроя и непримиримости Черчилля еще не представляли. Зато им было известно, что в английских правящих кругах было немало влиятельных политиков, готовых пойти на примирение с Гитлером на не слишком унизительных условиях. Практически в канун вынужденного нападения на СССР (оно состоялось через полтора месяца после полета Гесса), надо было прояснить до конца, есть ли шанс вывести Англию из войны до начала схватки не на жизнь, а на смерть с Советским Союзом. И тут Гесс, настоящий немецкий идеалист – в лучшем смысле этого слова идеалист, то есть в смысле верности своему идеалу, устраивающему, правда толькоарийцев – немцев, доложил своему другу и фюреру Гитлеру о готовности в интересах Германии рискнуть своей судьбой и тайно, совершенно одному, перелететь в Шотландию и там, через знакомого ему герцога Гамильтона добиться встречи с Черчиллем и провести с ним неотложные переговоры. Гесс действительно рисковал многим. Он должен был перелететь в истребителе через море и линию противовоздушной обороны Англии, что само по себе было потенциально опасно. Не многие вожди со времен Александра Македонского готовы были совершать такие поступки. Кроме того, после приземления в Англии он рисковал быть убитым, нарвавшись на какой-нибудь нервный или совсем неотесанный патруль. А еще, он рисковал попасть в длительный плен в случае, если Черчилль не согласится с германскими предложениями мира.

Наконец – и это немаловажно! – Гесс рисковал своей репутацией и честью в глазах «товарищей по партии и борьбе» в случае провала своей миссии, когда фюрер вынужден будет объяснить попытку Гесса договориться с англичанами его личной и несанкционированной инициативой или предательством или сумасшествием или чем-то еще, что ляжет на имени Гесса несмываемым позорным пятном. Такого не пожелает себе никакой идеалист. Но судьбы родины важнее всего! – таков был смысл в высшей степени неординарного для человека такого ранга поступка Рудольфа Гесса. И необходимое мужество и отвагу он проявил.

А дальше все для Гесса пошло как в плохой пьесе. Контактировать с политиками, склонными к заключению мира с Германией, Черчилль и его непримиримое к немцам окружение Гессу не дали. Его надежды на то, что герцог Гамильтон устроит ему аудиенцию у английского короля, не оправдались. Ему пришлось излагать германские предложения и аргументы не самым важным лицам, поскольку самые важные не пожелали с ним говорить. И с основной своей сверхтрудной задачей Гесс также не справился. Он не смог вразумительно объяснить Черчиллю, почему Британии не опасно (и даже полезно) пропустить немецкие войска через Индию в Тибет и, тем более, допустить немецкое переселение из Европы в Тибет. Само предназначение операции по переселению нескольких десятков миллионов человек из благоустроенной Европы в почти пустынную Центральную Азию выглядело для постороннего, не загруженного мистическими представлениями ума, очень странно и даже дико. Спасти целый народ «увозом» с Земли, из Тибета, на Луну, родину арийских предков, на космических аппаратах лунных пришельцев, специально присланных за спасающимися от гибели ариями? Это больше смахивало на бред сумасшедшего.

Видя, что ему не верят ни на грош, Гесс наверняка взывал к трезвым британским политикам, чтобы они обратились к своим востоковедам-тибетологам (кстати, лучшим в мире, сам Хаусхофер тоже, безусловно, учился по их трудам), чтобы они подтвердили: да, есть такое предсказание о гибели мира через четыре с половиной миллиарда лет после его создания (а Земля как раз примерно столько времени и существует); да, есть древние легенды, что арии прилетели на Землю с Луны и высадились в Тибете; да, в эзотерических учениях Востока указывается возможность прилета спасателей с Луны за потомками древних ариев на то же место, в Тибет.

У Михаила не было сомнений, что Черчилль пожелал узнать мнение английских тибетологов и индологов относительно аргументации Гесса. Востоковеды наверняка подтвердили, что и древние легенды, и предсказания такого рода в тибетской и индийской традиции действительно есть. Но как их подтверждение могло повлиять на реальную политику? Ведь Черчиллю на основе древних легенд чужих (и чуждых по ментальности) народов предлагалось без боя пропустить лютого врага, который в это самое время безжалостно громит с воздуха британские города и топит в Атлантике транспорты, снабжающие Англию совершенно необходимыми для жизни продуктами питания и промышленным сырьем, в самую ценную, богатую и нужную колонию Соединенного королевства – настоящую жемчужину в его короне – и это якобы для того, чтобы немцы тут же убрались из благодатной Индии в не имеющий почти никакой ценности Тибет?!

Да если бы Черчилль смог в это поверить, а затем принять предлагаемые Гессом важнейшие, воистину судьбоносные решения для Англии и всей ее империи, разве его, а не Гесса, следовало бы сразу упечь в психиатрическую больницу?

Сэр Уинстон Черчилль среди политиков – реалистов был, пожалуй, трезвее всех и притом дальновидней многих. И он сделал то единственное, что должен был сделать – приказал считать Гесса военнопленным, чью судьбу как военного преступника и ближайшего соратника Гитлера будут решать союзнические народы после победы в войне. Черчилль подготовил письменный текст своего публичного заявления по поводу появления Гесса на Британских островах. Оно было на удивление объективистским и честным. Очевидно, именно поэтому, дабы не дать немцам извлечь никакой выгоды из миссии Гесса, Иден и другие ближайшие сотрудники уговорили Черчилля не делать его. В книге Питера Пэдфилда «Секретная миссия Гесса» ничего не говорилось ни об эзотерических, ни о стратегических аспектах немецких предложений. Однако Михаил нашел одно место в исследовании Пэдфилда, в котором тот честно приводит, но никак не берется объяснить – а именно одну заметку от руки на проекте Черчиллевского заявления: «Он [Гесс] сделал также другие заявления, раскрывать, которые не в общественных интересах». Как полагал Михаил, одно сделанное Гессом заявление наверняка сводилось к предложению объединенными немецко-британскими силами сокрушить и уничтожить ненавистный обеим сторонам большевизм заодно с Советским Союзом. Другое касалось сотрудничества Великобритании и Германии в перемещении Германского народа и государства в Тибет с целью спасения их от предстоящей вскоре пангеокатастрофы.

Почему заявление об этих двух вопросах было сочтено за благо не называть? Возможность, даже чисто теоретическая идея создания немецко-британского блока, то есть фактическое присоединение Лондона к оси Берлин-Рим-Токио, могла очень сильно не понравиться Москве. А не в интересах Черчилля было в данный момент напрягать отношения со Сталиным. Черчилль был уже полностью в курсе дела, что Сталин очень скоро собирается внезапно вонзить нож в спину гитлеровской Германии (и против этого Черчилль ничего не имел, наоборот, в том крайне опасном положении, в котором оказалась тогда Великобритания, это могло его только обрадовать), равно как и в курсе того, что Гитлер собирается еще раньше в превентивном порядке напасть на Советский Союз (и это тоже было для Великобритании совсем неплохо, лишь бы Сталин подольше продержался, а не скис после первых же ударов – в таком случае у Гитлера уже не было бы сил, достаточных для вторжения на Британские острова, да и ненавистному большевизму тоже не поздоровилось бы). Словом, ради предстоящей (непременно предстоящей!) англо-советской, возможно советско-англо-американской, антигитлеровской коалиции, лучше было данную тему даже не упоминать.

О мистических устремлениях в Тибет «бесноватого фюрера» с целью вывоза громадного народа с Земли на другую планету, даже ближайшую, тоже не стоило говорить всерьез. Признать Тибет целью фашистской экспансии с точки зрения британской пропаганды было бы серьезной ошибкой. Кто из людей в здравом уме сможет поверить, что Лондон, Ковентри, Глазго немцы бомбят ради получения доступа к Тибету, да еще и за тем, чтобы ОТТУДА улететь на Луну? Никаких сил не хватит объяснять, что, к чему и как надо понимать в подобном вымысле, точнее – бреду. Человека, незнакомого с тайными знаниями, с мистикой, оккультизмом, прарелигией, надо годами учить, чтобы он что-то понял и усвоил. В военное время это невозможно. Поэтому жизненной необходимостью для усиления сопротивления гитлеровской агрессии надо было утверждать совсем другое: цель Гитлера – овладеть Британией и превратить ее гордый народ в рабов варваров – гуннов, швабов и прочих германцев. Следовательно, потому и о предложениях Гесса на этот счет лучше было промолчать.

Меньше чем через полтора месяца после прилета Гесса в Шотландию Гитлер совершил превентивное нападение на Советский Союз, смешав все стратегические завоевательские планы «гениального» Сталина. Немцы быстро захватили почти все приграничное пространство от Черного до Баренцева моря (если быть точными, устоял на всем гигантском протяжении советской границы только ОДИН пограничный столб – кажется, на полуострове Рыбачий в Заполярье). Дальше следовало определиться с направлениями основных проникающих ударов вглубь советской территории. Гитлер без колебаний указал главное для него – через Украину, Донбасс – Северный Кавказ – Баку – Иран (далее в Тибет). Генералы категорически требовали от Гитлера идти в первую очередь на Москву, утверждая, что пока Москва не будет взята, о разгроме Советского Союза не может быть и речи. Эти сведения Михаил почерпнул из мемуаров немецких генералов, изданных еще в Хрущевские времена. Генералы дружно свидетельствовали о том, что Гитлер согласился с ними крайне неохотно и что после провала наступления на Москву и разгрома там немецких войск постоянно попрекал их. И было за что. Блицкриг не состоялся. Ни Москва не была взята в течение летне-осенней компании 1941 г, ни левобережная Украина с важнейшими промышленными и угледобывающими районами Харькова и Донбасса. Эту ошибку Гитлер приказал исправить в летнюю кампанию 1942 года. Он запретил заниматься Москвой и велел пробиваться на восток через Харьков и Дон на Сталинград, а также через Ростов – на Северный Кавказ и Баку. Если бы Гитлер всерьез хотел до конца сокрушить военный потенциал СССР, ему надо было бы наносить главный удар после Харькова на Поволжские промышленные центры – Горький, Казань, Куйбышев, Саратов, а затем на Урал, Пермь, Молотов, Свердловск, Ижевск, Нижний Тагил, Челябинск, Магнитогорск. Но нет, фюрера, не менее «гениального», чем Сталин, по-прежнему больше интересовал возможно более короткий путь в Тибет. Теперь он пробивался туда сразу тремя путями – через Северную Африку и Египет; через Сталинград – Казахстан – Туркмению – Иран; через Ростов – Северный Кавказ к Каспийскому побережью на Баку и одновременно через перевалы Главного Кавказского хребта в Грузию, далее на Баку и Иран. Харьковская операция завершилась грандиозным поражением советских войск – не меньшим, чем в 1941 г Киевская, Прибалтийская и Оршинская. Через взломанный фронт хлынула лавина немецких войск, а до самой Волги никаких крупных и сохранивших высокий оборонительный потенциал Советских войск уже не было. Гитлер напрягал все ресурсы, чтобы быстро взять Сталинград и ринуться в Заволжье и Среднюю Азию. Сталин напрягал все ресурсы, чтобы не сдать врагу город своего имени и не дать ему перерезать главную водную магистраль России и рокадную железную дорогу на Астрахань. Чем закончилась ужасающая по ожесточению и жертвам битва за Сталинград, известно. Немцы таки вышли к Волге почти на всем протяжении города, распространившегося на десятки километров вдоль великой реки. Советские войска только кое-где еще держались у Волжской кручи. Но в это время войска двух советских фронтов к северу и югу от Сталинграда перешли в наступление и сомкнулись к западу от разрушенного города, отрезав шестую армию генерал-полковника Паулюса от немецких тылов. Гитлер бросил на выручку Паулюса, которому и думать запретил об отступлении и которого для поднятия духа командующего и всех его войск произвел в генерал-фельдмаршалы, войска под командованием генерал-фельдмаршала Манштейна, в том числе и танковые дивизии СС, всю транспортную авиацию люфтваффе и большую часть боевой авиации, перебросив под Сталинград авиационные части даже из Африки. Когда ничто не помогло, и советские войска завершили разгром шестой армии Паулюса и взяли его в плен вместе с еще очень внушительными остатками его голодных, замерзших и деморализованных войск, Гитлер объявил небывалый в истории Германии траур на всей территории Рейха. Внешне это выглядело – и действительно было обставлено – как траур по лучшей ударной армии Гитлера. И, видимо, только немногие посвященные из близкого окружения Гитлера, молча переживали несравненно более убийственное поражение – в эти дни траура Гитлеровское руководство хоронило свою заветную мечту – обеспечить переход лучшей части Германского народа в Тибет и возможность ее спасения с обреченной на катастрофу Земли силами могущественных Лунных спасателей. Таким образом, уже в конце 1942 г. Гитлеру стало абсолютно ясно, что Мировая война, которую он развязал с целью спасения лучшего, что было в Германии – ее арийского народа – уже безнадежно проиграна, хотя немцы еще оккупировали всю Европу и половину европейской части СССР. Цель – Тибет – оказалась недостижимой ни по одному из возможных путей. Короче, нацисты прощались с надеждой на спасение, которую они взрастили в процессе постижения мистических и оккультных занятий, истово веруя в то, что они и есть самые лучшие люди из всех пород людей. Ведь на советских фронтах, которые гитлеровцы называли Восточным фронтом, был истреблен и продолжал погибать главный потенциал Германии. На Африканском театре военных действий в это время тоже произошел коренной перелом – англичане впервые одержали там решительную победу под Эль-Аламейном над немецко-итальянскими войсками. Но там давно уже ничего не решалось ни с точки зрения овладения путем коммуникации в Индию и Тибет, ни, тем более, с точки зрения победы во всей Второй Мировой войне. Главные силы Рейха расходовались в России и погибали в России.

Почему же Гитлер не попытался сделать то, что хотели сделать заговорщики-генералы, организовавшие покушения на Гитлера в 1943 г., правда – неудачные – то есть заключить мир с антигитлеровской коалицией или хотя бы с ее «западной» частью, дабы избежать абсолютного разгрома уже на территории Германии?

На этот вопрос возможны несколько вариантов ответа. Гитлер мог еще надеяться на перелом в ходе войны за счет использования нового, невиданного оружия – ведь времени для сопротивления напору русских и англо-американских войск еще было достаточно – два с половиной года. И такое невиданное оружие действительно разрабатывалось. Отсюда понятно, что Гитлер мог полагать, что он к началу 1943 года еще не все потерял. Однако создать абсолютное оружие ни в виде ядерной бомбы, ни в виде межконтинентальных ракет, ни в виде «летающих тарелок» (которые действительно были сделаны по чертежам, которые мистическим путем через медиумов были сообщены немецким инженерам) в нужном количестве или даже в виде опытных образцов (как ядерную бомбу) немцы так и не смогли.

Другой вариант ответа не менее правомерен, ибо точно известно, что с некоторых пор Гитлер повторял, что его народ «не достоин такого фюрера, как я». В этой фразе, как ни покажется странным на первый взгляд, отражался не только – и даже не столько эгоизм и эгоцентризм абсолютного владыки вроде того, который позволил себе откровенно выразить французский король Людовик XIV – «после нас хоть потоп». Михаилу представлялось, что Гитлер не был до такой степени безразличен к будущей судьбе своего народа, который он изо всех сил пытался спасти, как Луи к своему народу. Просто в рамках его логики скорую гибель германского народа можно было считать неизбежной, и не все ли теперь было равно, произойдет ли эта гибель из-за поражения в войне или из-за того, что народ не оказался способным пробиться под руководством великого вождя в Тибет, откуда он мог спастись от пангеокатастрофы, а в том, что она произойдет в близком будущем, мистик Гитлер не сомневался. Собственно, та же самая мотивация могла привести Гитлера к еще одному его известному высказыванию: «Я уйду, хлопнув дверью!» – и не стоит думать, что он совсем этого не мог.

Наконец, вполне закономерен и такой вариант ответа. В молодости, на Западном Германском фронте Первой Мировой войны Гитлер проявил себя храбрым воином, готовым сражаться до конца, до последней возможности, отвергающим всякую мысль о капитуляции. Он вполне мог сохранить в себе это качество. К тому же сейчас рассчитывать на милость победителей не было никаких шансов. Черчилль жаждал отмщения за бомбежки своей страны, давно уже отвыкшей от войны на своей территории, а также за поражения в первой половине мировой войны. Сталин жаждал возмездия за то, что Гитлер перехитрил его и начал войну тогда, когда Сталин не ждал этого, потому что еще не был вполне готов к кампании по захвату Западной Европы, жаждал поквитаться с соперником, который, несмотря на свое поражение в войне, все-таки сорвал планы Сталина завоевать мировое господство. Весь советский народ жаждал в отместку устроить в Германии все то, что немцы устроили на захваченных территориях СССР, и сделать немцам даже еще хуже (с чем потом оккупационные советские войска в целом справились вполне успешно).

Скорей всего, на решение Гитлера продолжать бойню до последней возможности повлияли все эти мотивы. Но в том, что после Сталинграда он с ужасом констатировал крушение своего главного замысла, ради осуществления которого он и начал Мировую войну, сомнению не подлежит. Размах траурных мероприятий соответствовал не масштабу поражения даже в важнейшей, но все-таки локальной военной операции, а похоронам мечты Хаусхофера, Гитлера, Гесса и иже с ними. Кстати, и Хаусхофер и Гитлер покончили самоубийством вместе с верными женами. Гесса победители – союзники осудили на пожизненное заключение – хоть он и был одним из главных немецких военных преступников, но все же прямо не был причастен ни к созданию концлагерей и акциям массового уничтожения пленных и заключенных, ни к организации военной агрессии. Идеолог разбоя – это все равно, конечно, не мало. Но и дураку было ясно, что в Англию он прилетел с предложениями о мире. Так что вроде повесить его, как многих других коллег-партайгеноссе, было бы чересчур. И все-таки вопреки приговору его повесили, только не в середине или конце сороковых, а в 1987 году, уже в возрасте девяноста двух лет. Что же произошло? В берлинской тюрьме Шпандау Гесс к тому времени остался единственным заключенным. Других военных преступников либо уже выпустили, либо они уже умерли сами. Ежемесячно менялся комендант и персонал тюремщиков, уступая место коллегам из другой державы – победительницы. Каждый очередной военный комендант меньше всего хотел, чтобы старик Гесс скончался в его дежурство, а то хлопот не оберешься при составлении документации о смерти, да еще и под подозрение попадешь – не помог ли отчалить на тот свет раньше срока. Вместе с тем, в разных странах – и в Англии в том числе – ширилось движение за освобождение Гесса – дескать, отсидел дольше всех, аж с 1941 года, многих запачканных кровью военных преступников давно повыпускали, а он за куда меньшие преступления все сидит и сидит. Короче, в воздухе не на шутку запахло тем, что Гессу могут дать умереть вне тюрьмы. Однако, когда такая возможность приблизилась к осуществлению вплотную, во время дежурства британского коменданта произошло шитое белыми нитками так называемое «самоубийство Гесса». В реальность возможности именно самоубийства не мог поверить никто. Гесс был единственным заключенным и наверняка находился под круглосуточным и непрерывным наблюдением тюремщиков. Кончать счеты с жизнью ему было незачем, тем более, что и Горбачев уже не возражал против его освобождения, а это был, как указывали в то время англичане, в частности – премьер-министр Маргарет Теттчер, наиболее проблематичный момент. Но оказалось, что на самом деле наиболее проблематичным моментом для освобождения Гесса была позиция британской стороны – причем настолько существенным, что именно во время британского дежурства был повешен на шнуре электроудлинителя девяностодвухлетний старик. Что же так беспокоило британскую корону? Ответ мог быть только один. Что в случае освобождения Гесс заговорит о чем захочет. А захотеть сказать Гесс мог только о том, что он прилетел в Англию с мирными предложениями, а также с предложением о создании антибольшевистской коалиции. Если бы его миссия встретила разумный и благожелательный прием у британского руководства, то новейшая история середины и конца двадцатого века сложилась бы совершенно иначе.

Возможно, война такого масштаба, какой она приобрела после отказа Черчилля договариваться с Германией о чем бы то ни было, не имела бы места в случае принятия предложений Гесса. Однако в данном случае это было уже не так важно для решения участи Гесса. Его миссия давным-давно провалилась, но почему британские власти не желали, чтобы спустя полвека после того, как история могла получить другой ход, однако не получила, мир по-прежнему об этой миссии ничего толком не знал? Разве это могло бросить тень на репутацию сэра Уинстона Черчилля? Он сыграл свою роль в истории таким образом, что и Гитлер был разгромлен наголову, и союзник Британской империи Сталин не стал владыкой Западно- и Центрально – Европейских стран. Или теперь людям могло показаться, что за победу над Гитлером была заплачена чересчур высокая, неоправданно высокая, действительно чрезмерная, лучше сказать – безмерная цена? В каком еще аспекте могло повлиять на людское мнение насчет этой цены и иного хода событий ожидаемое откровение Гесса? Видимо, ни в каком. Но, значит, и в Англии не готовы были принять всю правду о Второй Мировой войне – не только в СССР, где официальная история писалась и переписывалась столько раз, сколько это было угодно очередному первому лицу государства, дорвавшемуся до власти, а также несменяемому генералитету – при этом история ничуть не приближалась к истине. Советским властям было что скрывать, причем намного больше, чем английским. Особенно в части причин диких, невообразимых по величине потерь. На этом фоне личная судьба Гесса выглядела мелочью. У союзников по антигитлеровской коалиции, распавшейся за тридцать пять лет до этого, оказывается, все-таки сохранилась некоторая общность интересов. Никто из них не считал полезным предпринимать какие-нибудь действия, которые – упаси Бог! – кем-то могли бы быть истолкованы как шаг в сторону более общей реабилитации фашизма, которую, бесспорно, нельзя было допустить. Фашизм с его идеей об избранной нации и расе с априорным превосходством одних людей над другими, с присвоением себе права решать, кто имеет право на жизнь, а кто нет, бросал вызов Всевышнему, попирал установленные Им Принципы – и потому был обречен на поражение определенно и изначально. Оправдания фашистской идеологии и практике не должно было быть, хотя совсем национал-социализм не умер и до конца не был истреблен. Но только из-за того, что семена этой заразы не исчезли, не стоило бы забывать из истории недавнего прошлого ничего. Ни того, как мерзки и богопротивны были варварские действия и мысли фашистов, ни того, с каким энтузиазмом и воодушевлением – с какой пассионарностью, а нередко и героизмом пытались осуществить свой замысел адепты фашизма. Их можно было вразумить только силой и жестокостью, что и было сделано и прежде всего на пользу самим немцам. Новая послевоенная Германия стала совершенно иной в сравнении с той послевоенной Германией, какой она была после версальского договора. Вместо угнетающего душу сознания поражения и безысходной бедности обираемой контрибуциями страны возникло государство образцового демократического устройства, в котором порядок достигался без помощи террора против его граждан, в котором высокое благосостояние масс обеспечивалось за счет их свободного и высокооплачиваемого, а не принудительного и бесплатного труда. Оказалось, что достижение национал-социалистических идеалов – по крайней мере, тех, которыми лидеры нацистов соблазняли обывателей – стало возможным именно БЕЗ фашизма, но отнюдь не благодаря ему. Оказалось, что для национального возрождения лучше не попадать в плен идеям реванша, чем попадать. Немцы заплатили за этот урок примерно шестью миллионами жизней. Это похоже на истину, поскольку чисто военные потери составили три с лишним миллиона человек, остальные потери были среди гражданского населения, которые ни при каких войнах не бывают меньше боевых (а больше очень даже бывают). За то, чтобы преподать немцам этот урок, одни только советские победители отдали минимум тридцать миллионов жизней, из которых было примерно пятнадцать миллионов боевых потерь. Вот какую суммарную цену заплатили главные противостоящие стороны во Второй Мировой войне за свое будущее, которое для побежденных немцев оказалось много лучше, чем для советских победителей.

Это было странно только на первый взгляд, но на самом деле получилось совершенно закономерно. Немцы – чуть ли не впервые в истории прервали цепь ответов насилием на насилие и непременной местью за поражения. Кроме того, они покаялись в замысленном и содеянном перед своими жертвами. Советские победители, «естественно», не покаялись перед побежденными ни в чем – даже в тех грехах, которые совпадали с грехами побежденных. Они куда больше, чем о покаянии, думали о том, как все-таки реализовать неосуществившийся в ходе прошлой войны план установления своего желанного мирового господства коммунизма не менее насильственным образом, чем это делали немцы.

Однако несмотря на это, отношение победителей и их потомков к немцам, живущим в новой демократической Германии, в течение времени изменилось на терпимое, даже с примесью уважения и восхищения – дескать, как они теперь живут после такого разорения! На помощь России, дабы она выжила без голодовки, которую так жаждало устроить руководство КПСС, потом КПРФ в годы перестройки, немцы выложили очень большие деньги – притом не только и не столько из своей государственной казны, сколько из карманов многих обыкновенных немецких граждан по их собственной воле. Это тоже не осталось без внимания в стране – победительнице и произвело-таки немалое положительное впечатление на граждан. Все-таки немцы откликнулись на бедствия России куда с большей охотой и душевным участием, чем собственная советская, а затем и российская власть.

Образ немца как врага, фашиста и оккупанта в глазах многих россиян либо поблек, либо вовсе слинял, и это стало едва ли не главным итогом психического освобождения граждан от стереотипов, в течение десятилетий внедрявшихся коммунистической властью в их сознание.

Тем удивительней казалось, что осталась особая категория немцев, репрессивное и активно недоброжелательное отношение к которым со стороны высших и местных властей СССР и России почти не изменилось. Это были собственные – сначала советские, потом российские граждане немецкого происхождения – Слава Богу – не все – а то бы не узнать Михаилу таких немцев как Машенька Гофман и ее дедушка Валентин Германович (и даже Оля Дробыш, отец которой, профессор медицины, был прибалтийским немцем).

Пострадали почти все поголовно немцы, жившие в советской республике немцев Поволжья – люди, вполне лояльные в подавляющем большинстве к Советской власти, настоящие патриоты России – патриоты не хуже любых других. Но их сделали жертвами репрессий одновременно и Гитлер и Сталин. Гитлер – тем, что напал на Советский Союз раньше, чем Сталин напал на Германию. Сталин – тем, что усмотрел в них организованных агентов – пособников Гитлера (виновных, кстати в советских поражениях на фронтах) на основании их этнической общности с народонаселением фашистского государства.

За Сталиным числилось много художеств в части репрессий против целых «преступных» народов. Но если крымские татары, ногайцы, карачаевцы, балкарцы, ингуши, чеченцы, понтийские греки и некоторые другие народы были в конце концов формально реабилитированы советской властью и получили возможность вернуться в края, из которых их вывезли в ссылку в нечеловеческих условиях под конвоем, то немцы Поволжья такой реабилитации так и не удостоились, и их упраздненная республика так и не была возрождена, поскольку этому противились власти всех уровней, но особенно – местные. В своих невинно пострадавших гражданах они и подстрекаемые ими российские обыватели продолжали видеть национальных врагов и даже предателей уже после того, как перестали воспринимать врагами даже немцев – «реваншистов» из Западной Германии. В результате эпоха жестоких репрессий против уже бывших немцев Поволжья сменилась для них эпохой житья в родной стране в статусе граждан второго сорта, что и вызвало массовый отъезд их на историческую родину, как только это стало возможно. Россия «благодаря» своей собственной политике лишилась сотен тысяч трудолюбивых, добросовестных граждан, великолепных квалифицированных работников, которые могли бы трудиться к ее славе и благосостоянию. А ларчик просто открывался – образ врага «на всякий случай» по-прежнему нужен был властным кругам что в СССР, что в демократической России, поскольку и там и там погоду делала одна и та же партноменклатура, которую сформировала коммунистическая партия большевиков еще со времен Ленина-Сталина. Так хранят в спецлабораториях штаммы инфекционных болезней, и именно такой «НАШ бронепоезд стоит на запасном пути», ибо в умах политиков старый добрый принцип управления многоциональными массами «разделяй и властвуй» отнюдь не потерял привлекательности и актуальности. Зашатался трон (или кресло выборного правителя) – укажи на виновника из греховной нации. Плохо живет народ – дай понять, что это из-за того, что жируют не воры при власти и из власти, а безжалостные эксплуататоры и скрытые заговорщики из некоренного народа. Подействует безотказно. Да, возлагать ответственность за худое управление на советских немцев было менее удобно, чем на евреев, но в связи с отбытием многих евреев на их историческую родину надо было держать в запасе кого-то еще, и немцы, по мнению власти, для этого подходили. Вот они – то и отвечали «за Гитлеровскую агрессию» перед другими советскими гражданами дольше всех. И граждане против этого в общем-то не протестовали. Такие вот плоды дало «морально-политическое единство советского народа вокруг родной коммунистической партии». Такова была заключительная отрыжка Второй Мировой войны.

Но еще задолго до войны, в 1926 году, то есть в самом начале эпохи воцарения Сталина, о его грязных методах захвата высшей власти совершенно бесстрашно и очень точно рассказал в «Повести непогашенной Луны» еще один немецкий идеалист и советский гражданин – писатель Борис Андреевич Пильняк-Вогау.

Историю организованного Сталиным медицинского убийства Фрунзе на операционном столе Пильняк описал во всех подробностях. А то, что ни Сталин, ни Фрунзе не были названы своими именами, ничуть не скрывало факта, кто там кто. Сталин, никому не прощавший разоблачений своих мерзостей и преступлений и старавшийся сразу убрать таких разоблачителей (как, например, великого русского психиатра академика Бехтерева, который скоропостижно скончался через день после того как он поставил Сталину клинический диагноз – «паранойя»), в отношении Пильняка все-таки помедлил. Тот был уничтожен не в том же 1926, а в 1941 г вместе с другими политическими заключенными перед захватом немцами города Орла. Пожалуй, со времен протопопа Аввакума в России не было более смелого писателя. Он сжег за собой мосты, и Сталин не имел возможности спрятаться за какой-то иной повод, кроме явной личной мести. Оттого-то он и медлил с окончательной расправой столько лет над человеком, в чьей крови еще не было токсинов страха, с помощью которого Сталин, как, впрочем, и Гитлер, управлял своими подданными.

Гитлер оказался менее удачливым, чем Сталин – явно потому, что развязанный им террор был менее оголтелым и менее масштабным, чем сталинский. Гитлер меньше прожил, к тому же покончил с собой, а это – прямое свидетельство того, что он не дотягивал до роли абсолютного самодержца. Настоящий, полноценный самодержец избегает покушений и бережет свою жизнь так, что ухитряется спокойно помереть в своей постели от старости и болезни.

Сталину это почти удалось. Правда, он умер на полу рядом со своей постелью. Но конец его выглядел жалким не только из-за этого.

Из-за страха и недоверия к своему окружению он существовал в таком одиночестве, что ему даже не от кого было получить медицинскую помощь. Медиков, которых ему «подсовывали» соратники, он боялся (впрочем, и медики боялись такого пациента ничуть не меньше – и вовсе не зря, о чем прямо свидетельствовало «дело врачей»). Боясь «медицинского» заговора против себя, Сталин помог реализации другого заговорщического плана. Ему помогли сдохнуть побыстрее за счет неоказания медицинской помощи, когда она была совершенно необходима. В общем, он не намного обошел Гитлера. Вслед из смертью каждого из них рухнули здания, которые они возвели на почве всеобщего страха перед собой (и любви, воспитанной этим страхом) в атмосфере обязательного преклонения перед своей гениальностью. Ни Тысячелетний Рейх Гитлера, ни Мировая коммунистическая империя Сталина не осуществилась. Послевоенные немцы под водительством западных стран-победительниц выкорчевали даже фундамент имперского здания Гитлера. В СССР послесталинской эпохи сталинский фундамент «лагеря мира и социализма» трогать не собирались. Токсины смирения перед террористической властью продолжали разлагающе действовать на волю и ум людей, отучая их от инициативы и желания жить своей жизнью, как они хотели бы сами по себе. «Дух старого коменданта», как говорил в своем рассказе «В исправительной колонии» Франц Кафка, продолжал жить и угрожал возвращением. Безропотное подчинение вошло в привычку. Неспособность и нежелание самим управлять собой вызывало у многих советских верноподданных (патриотов! – как они считали) размягчение в памяти того образа прошлого, которого прежде они сами смертельно боялись, и они, уже не опасаясь преследований со стороны новой власти, с нежностью говорили: «Тогда, при НЕМ, у нас все было!», «При НЕМ был ПОРЯДОК», хотя на самом деле их заставляли за тяжкий труд довольствоваться скудной пайкой, житьем в коммуналках, общежитиях и бараках, а пресловутый ПОРЯДОК представлял собой абсолютный произвол. Правдой из этих ностальгических воспоминаний о сталинских временах было лишь то, что можно было прожить, не доискиваясь до смысла СОБСТВЕННОЙ жизни, зная лишь свое место «винтика» в грандиозной машине вождя. Многие, очень многие со скорбью созерцали крушение своего собственного позора и любимых иллюзий, внушенных сталинской пропагандой. Никакие другие мысли, кроме этих воспоминаний, не согревали их душу желанным теплом. Ничто, кроме ценностей Великой Империи, их больше не воодушевляло…

Глава 18

Проснувшись уже утром при свете, Михаил долго лежал, вспоминая ход своих мыслей и удивляясь, как начав с обдумывания различий между жителями двух российских столиц, перешел на различия между русскими и немцами, а оттуда перемахнул к истории Третьего Рейха, возникновению Гитлеровской идеологии, к анализу причин развязывания Второй Мировой войны и итогов несостоявшегося исхода немцев на Восток, в Тибет, на личности двух главных виновников Мировой войны – Гитлера и Сталина.

Милая Машенька Гофман, конечно, никак не ассоциировалась в сознании Михаила с теми немцами, которых воодушевил и повел за собой Адольф Гитлер. Да и те, которые по праву ассоциировались с Гитлером как исполнители его воли, бывшие одновременно адептами и жертвами его идеологии, если уцелели, то к старости уже стали другими. Плохо было другое – как советские победители застряли в развитии на старой, но отнюдь не доброй позиции ненависти ко всему немецкому и немцам, и это лишний раз свидетельствовало о том, что итоговая историческая победа осталась за побежденными. С этим неприятным чувством Михаил, наконец, выбрался из палатки. Купаться не очень хотелось, но он пересилил себя и, уже вытираясь после купания на берегу, убедился, что правильно сделал.

Он чувствовал себя вполне отдохнувшим и готовым продолжить сплав, тем более, что и погода к этому располагала. Мысли о немцах, русских, о национал-социализме и коммунизме сами собой оставили его ум, и Михаил с удовольствием позавтракал, а затем сразу начал сборы в путь. Единственное, что теперь его удивляло, с чего бы это он так заторопился вперед. То ли надоело постоянно притормаживать, чтобы подальше отпустить от себя компанию Игоря и Гали, то ли какой-то голос извне или изнутри говорил ему о том, что этой компании действительно нужна его помощь. За один переход он вполне мог дойти до начала последнего каскада порогов на Реке, а там вскоре и настигнуть туристов, у которых то ли все получится путем, то ли нет. А если и не догонит, то от ускорения сплава он все равно только выиграет, поскольку на сутки раньше сможет вернуться к Марине. «Если Богу будет угодно,» – напомнил он себе.

Течение, несмотря на прекращение дождя, оставалось по-прежнему стремительным и сильным. Ушедшие под воду шиверы проявляли себя только вскипанием поверхностного слоя. Михаил снимал на пленку почти каждый участок Реки между двумя поворотами, хотя они и напоминали друг друга. Склоны каньона стали чуть более пологими, однако кое-где прямо к воде они обрывались крутыми утесами. С их вершин должны были открыться волнующие виды, и это соблазняло подняться на них. Через пару часов сплава Михаил решил уступить желанию выйти на берег и размяться. Он пристал у площадки в устье левого притока и сразу увидел кострище с оставленным очагом. Зола в нем оказалась холодной, но на вид была очень свежа. Это подтвердило, что он догоняет компанию. Михаил подумал, что километров через сорок может и догнать. «Обрадуется ли этому Галя?» – мелькнуло в голове. – «А если и обрадуется, что из того?» – возразил он себе. Все равно ему ничего нельзя будет себе позволить. Несмотря на уверенность в правильности данной позиции Михаил вдруг почувствовал, что не так-то просто будет ее отстоять, если не изыщет возможности уклониться от встречи. А как раз к этому дело и шло. Как ухитриться оказать людям помощь, если не догнать их в начале очень длинного каскада? И как избежать возникновения абсолютно ненужных личных проблем, если догонишь?

По правилам туристской чести полагалось помогать нуждающимся и бедствующим, если существовала возможность им помочь. Из этих соображений не стоило больше медлить. Но из тех же соображений следовало – об этом как раз и предупреждал внутренний голос – что возникновения личных проблем в таком случае не избежать.

После остановки настроение Михаила переменилось. Из человека, путешествующего без надобности – только в свое удовольствие, он волей обстоятельств перешел в категорию людей, обязанных повиноваться долгу в ожидании неминуемых неприятностей для себя. Исполнение долга перед встретившимися на маршруте путниками сулило угрозу исполнению долга перед Мариной. Почему-то Михаил был внутренне уверен, что серьезные препятствия морального характера неминуемо возникнут из-за неладов в компании Игоря и Гали именно у него. Неужто действительно произошло невероятное, и он ошибся, полагая, что Галю вряд ли заинтересовала фигура и личность случайно встреченного старика? Чего в таком случае можно ждать от современной сексуально раскованной женщины? Да чего угодно! Им ведь вполне привычно удовлетворять свои капризы и фантазии без всякой оглядки на традиции, обязывающие женщину к скромности и ожиданию инициативы со стороны мужчин, да и вообще к оглядке на некоторую мораль. Свобода личности именно так и понималась ими как то, что все возможно – лишь бы хотелось.

Михаил подумал, что хорошо бы ему оказаться неправым – хотя бы ради того, чтобы не усложнилась вошедшая здесь в строгую, но не перенапрягающую колею его собственная жизнь.

Он долго греб, не чувствуя усталости, однако обычной радости от этого не испытывал. Настроение было омрачено какой-то смутой, отнюдь не связанной с приближением к серьезным порогам. Он довольно рассеянно посматривал по сторонам, лишь изредка доставая фотоаппарат из ворота гидрокостюма.

Наконец, он понял, что подошел вплотную к головному порогу последнего каскада. Вода как будто успокоилась. Это сказывался подпор, создаваемый входными воротами. В конце длинного плеса на левом берегу показался утес, обрывающийся в Реку. Михаил решил пристать к берегу немного выше его. Он уже выбрался из байдарки и даже вытянул ее нос на берег, когда краем глаза заметил какое-то движение. Вскинув голову, он увидел стайку из пяти уток, летевших от порога вверх по Реке и тут же перекинул ружье со спины на грудь, а затем привычным движением поднимая его, перекинул ремень через голову одновременно сняв пальцем предохранитель. Утки уже миновали его и вот-вот должны были уйти за пределы надежного поражения, когда Михаил прицелился во вторую утку, взяв солидное упреждение, и нажал на спуск. Возвращая назад вскинувшееся при выстреле ружье, он увидел, как падает вниз именно вторая утка и выцелил третью. Через пару мгновений после второго выстрела рухнула в воду и она. До сих пор у Михаила в жизни не было ни одного удачного дублета, хотя красивые и потому очень памятные одиночные выстрелы случались. Теперь надо было срочно спасать добычу, пока течение не утащило ее мимо в порог. Михаил сунул ружье под носовую деку, схватил весло, столкнул байдарку в воду и быстро погреб к плывущим навстречу лапками вверх уткам. Слава Богу, они пролетали недалеко от берега – всего в метрах в тридцати, и он успел подхватить их одну за другой почти против того места, откуда стрелял. Теперь предстояло успеть пристать к берегу до начала стены утеса, с вершины которого ему хотелось осмотреться, но это оказалось нелегко. Пока он удерживал корпус байдарки параллельно берегу, его не сносило, но стоило отклонить нос к берегу, как становилось ясно, что онсплывает вниз, хотя гребет что есть силы. В конце концов, не желая выматываться попусту, он решительно уклонился в сторону берега и через четверть минуты вновь оказался на нем в сотне метров ниже места, откуда стрелял. Только теперь он смог выполнить обязательный для себя обряд благодарения Небесам за добычу. После этого он повернулся к склону и пошел на утес.

Михаил сразу понял, что единым махом ему наверх не взлететь, и поэтому стал подниматься размеренно и спокойно. Двигаться по боковому гребню было достаточно удобно. Ружье, как всегда при пеших хождениях, висело на груди, чтобы было равно удобно вскинуть его для выстрела или отнять от него руку, чтобы схватиться за уступ. Приходилось все время осторожничать, чтобы не зацепиться за что-нибудь гидрокостюмом. Рвануть тонкую резину при зацепе за какое-нибудь препятствие было проще простого.

На вершинной площадке Михаил перевел дух. Прямо под ногами открывался вид на реку. Он подумал, что отсюда видно дальше, чем с памятной скалы, напоминающей гребень гигантского ящера у самого сбоя потоков Ципы и Витима, и достал из футляра подзорную трубу. Отсюда можно было наметить путь через первые несколько ступеней порога, хотя, конечно, с птичьего полета трудно было оценить величину перепадов и волн. Из-за близости к краю обрыва немного кружилась голова. Он хотел приучить себя спокойно стоять над пропастью, но так за всю походную и альпинистскую жизнь и не научился. Единственное, что ему удавалось, так это работать на стенах и гребнях, не думая ежесекундно об угрозе срыва, а вот в покое так не получалось. Михаил поснимал ущелье вверх и вниз по течению Реки, потом еще постоял просто так, наслаждаясь редкой картиной, и начал спускаться вниз. Предстояло решить, двигаться ли дальше. На сегодня он уже выполнил то, что наметил, однако время еще было не позднее, оно позволяло пройти еще несколько порогов, тем более, что путь через них был уже ясен.

В этот день неплохо получилось все задуманное. Первые три ступени Михаил прошел без перерыва, за один прием, и это было одно из самых приятных удовольствий, какие можно получить на бурной реке. По сторонам мелькали то близкие камни, то береговые скалы, пару раз его с головой накрывала высокая волна, но это было в порядке вещей, главным же было то, что судно великолепно справлялось с препятствиями и шло точно туда, куда надо, словно хороший конь, берущий барьер за барьером на сложной конкурной дистанции. Выскочив, наконец, на плес, Михаил вдруг сразу почувствовал, что устал. Он пересек плес к более отдаленному левому берегу, не вполне отдавая себе отчет, зачем правит именно туда, но потом вспомнил. Компания Игоря, которую он теперь догонял, вероятней всего, остановилась на левом берегу. Именно в той стороне, на западе, проходила за горами за долами таежная автотрасса.

Площадка для бивака нашлась еще до окончания плеса. Здесь можно было отдыхать, не слыша рева порогов. Для купания плес тоже предоставлял большие удобства.

Михаил поставил палатку на высоте метров шесть над водой и пошел заготавливать дрова. Сухостойная лиственница диаметром сантиметров двадцать у комля нашлась совсем рядом. Вскоре она пала под ударами топора. В установившейся после падения дерева тишине вдруг послышался стук другого топора. Рубили где-то недалеко и на том же берегу. «Догнал», – подумал Михаил и принялся раскряжевывать ствол, думая, что встреча с туристской компанией может произойти уже сегодня. Поводом для визита могли послужить подстреленные утки. Возиться с ними не хотелось, а для подарка они бы вполне подошли. Кстати, заодно с ними можно было еще раз ненавязчиво предложить в дар свои продукты, даже если не все будут рады его приходу. Видимо, не случайно он сумел их так быстро настичь – что-то заставило компанию сбавить темп – поломка, наверное, что ж еще? Поэтому помощь с его стороны могла стать для них желанной и полезной.

Михаил отшагал до следующей шиверы метров двести. Дальше он шел, то и дело посматривая, приглядываясь к ней, выбирая проходы в протоке. На вид путь был не очень простой, хотя и не требовал сложных маневров. Длина шиверы была метров семьсот. Вдоль всего берега тянулась слабо различимая тропа. Еще не дойдя до конца шиверы, Михаил уловил запах дыма. Вскоре он увидел перед собой байдарки – две перевернутые вверх килем и одну неопрокинутую. «Ремонтируют», – машинально отметил он и взял немного вверх, к костру.

Михаил не стал дожидаться, когда его обнаружат, и крикнул: «Эй, хозяева!». Несколько фигур у костра разом повернулись к нему.

– А-а! Миша! – услышал он чей-то приглушенный возглас и удивился. Здесь его еще никто так не называл.

Поздоровавшись, Михаил сказал, что услышал стук топора и решил их проведать, тем более, что сегодня можно было сходить в гости не с пустыми руками. – «Угощайтесь!» – предложил он, укладывая уток перед костром.

– Ой! Сразу две утки! – обрадовано воскликнула Ира. – Где же вы их добыли?

– Да недалеко, почти у самого начала порогов. А у вас тут дневка? – в свою очередь поинтересовался Михаил.

Ответ последовал не сразу. Красноречивое молчание через несколько секунд все же разрешилось.

– У нас тут снова случилась авария, – наконец, объяснила Ира.

– На этой шивере?

– Да. Вот и застряли с очередным ремонтом.

Снова повисло молчание.

– Большая поломка? – спросил Михаил, переводя взгляд с одного мужчины на другого. Игоря и еще кого-то одного среди них не было.

– Не очень. Просто работа капитальная – укреплять шпангоуты деревянными накладками, – отозвался мужчина вроде бы из Ириного экипажа.

– А чем приматываете?

– Киперной лентой.

– А ее хватит?

– Пока – да.

– Труднее всего бывает при нехватке резинового клея и заплат, – заметил Михаил.

– Ну, этого-то как раз хватает. Вам не требуется?

– Спасибо, пока – нет. Я вам раньше предлагал поделиться своими продуктами. Готов к этому и сейчас.

– Неудобно обирать вас, – ответила Ира.

– Неудобно было бы, если бы я из-за этого сам впал в нужду. Но я действительно взял довольно много дополнительного продовольствия на случай, если не захочу торопиться.

– А кто вас теперь гонит? – вступила в разговор Галя, до сих пор не подававшая голос, если не считать ответного «здравствуйте».

– Да, в общем, никто. Только внутренний голос.

– И что он вам говорит?

– Не оставаться здесь дольше, чем нужно для прохождения маршрута. Тут не дом отдыха, тем более для одного.

– Да-а, здесь действительно не дом отдыха, – повторил будто бы для себя Ирин спутник. – Уж это точно.

– Ну так я завтра принесу вам разных круп и муки килограммов двенадцать и по банке консервов на брата.

– А на сестру? – не то с иронией, не то с игривостью спросила Галя.

– Прошу прощения, – поклонился ей Михаил. – Прежде всего, на сестру. – Все засмеялись.

– Честное слово, – добавил Михаил, – не стоит устраивать вокруг этих продуктов сложных этических проблем. Вы ведь не обязывались пройти маршрут в абсолютно автономном режиме, как полковник Чуков во время похода к полюсу. При непредвиденных задержках надо действовать по обстоятельствам, а не по догме.

– А вы как тогда?

– Спокойно обойдусь. Даже легче будет. Кстати, я для вас – тоже одно из непредвиденных обстоятельств, как и вы для меня.

– Ну, так для вас оно – неблагоприятное.

– На этот случай и был взят запас. Я ведь тут недалеко от вас – примерно в километре. Тогда до завтра. Пойду домой, а то скоро будет темно.

– Постойте, – сказала Галя, подойдя к нему. – Вы, наверное, голодны. Останьтесь пообедать.

Для вящей убедительности она коснулась рукой его плеча.

– Не так уж я голоден, – улыбнулся ей Михаил. – К тому же у меня на биваке все подготовлено. И дрова, и котелки с водой.

– Ну ладно, идите, чтобы успеть до темна.

На обратном пути Михаил реже оглядывался на шиверу, и больше смотрел под ноги. Сумерки уже начались. Сколько раз ему случалось торопливо шагать по тайге к своей стоянке наперегонки с темнотой и почти всегда проигрывать эти гонки!

Но на этот раз фонарь находился при нем, особо беспокоиться было не о чем. Он снова вспомнил, как уже в более темные сумерки возвращался вверх по Кантегиру к своим надувным лодкам после просмотра пути в четвертой и пятой ступени Иньсукского каскада, оставив Марину и Террюшу на месте Сережиного бивака. Он все же успел пройти этот участок до наступления полной темноты, чем удивил и даже немного обидел встреченного красноярца. – «Где теперь ходит этот Сережа? – подумал Михаил. – И по-прежнему ли один?» Что ни говори, вспоминался он постоянно с симпатией, особенно его словами: – «Вот, на кедр за шишками лазал. Штаны порвал». Но воспоминание о Сереже из Красноярска промелькнуло и ушло, и Михаил снова задумался о делах в Игоревой компании. Продовольствия у них явно осталось очень мало. Раз двоих мужчин, в том числе Игоря, Михаил не застал, они, скорей всего, ушли на охоту или рыбалку. Выстрелов Михаил не слыхал. Рыбалка тоже вряд ли могла быть удачной, поскольку высокая вода в Реке еще не упала. Да и старый принцип усугубления критической ситуации с продовольствием почти всегда действовал без осечек. Когда срочно требуется пополнить запасы за счет природы, звери и птицы словно проваливаются сквозь землю, да и рыба не ловится ни на какую снасть. Поэтому легко было вообразить, в каком настроении будут вернувшиеся с пустыми руками, когда увидят дареных уток, особенно если этими утками ткнут им в глаза. Того и гляди, этим охотникам больше всего захочется пристрелить своего удачливого коллегу. Тем более, если к делу примешается сексуальная ревность. А что? Это вполне возможно, если Галя позволит себе высказаться без экивоков, а она на такое способна, как пить дать.

После обеда Михаил долго и в глубокой задумчивости пил чай у костра. Настроение у него было не из лучших. Хорошо, что вся работа на биваке была уже выполнена. Хоть это не тяготило душу. А так чужое неблагополучие продолжало угнетать. «Хочешь испортить себе настроение – продолжай заниматься чужими делами,» – назидательно сообщил он самому себе. – «Фигушки, – возразил он. – И не подумаю. Почищу зубы, умоюсь и лягу спать».

Он проснулся в темноте со странным чувством, что кто-то зовет его по имени: «Михаил! Михаил! Михаил!!» Он рывком приподнялся на матраце и прислушался, одновременно придвинув к себе ружье.

– Михаил! – снова и уже несколько раздраженно реально позвали снаружи, и кто-то похлопал ладонью по тенту. – «Галя», – догадался он, наконец.

– Да! – отозвался он.

– Вы что, уже спите? Это я, Галя! Можно к вам?

– Да, я узнал вас. Сейчас.

Михаил перегнулся в поясе, дотянулся до торца и расстегнул молнии входа – вертикальную и две горизонтальных.

– Входите, – пригласил он, отодвигаясь к стенке.

Галя включила фонарь, нагнулась и посветила внутрь палатки.

– Входите же, – недовольно повторил Михаил, зажмурившись от ослепляющего света. – Иначе раньше вас моим приглашением воспользуются комары. И перестаньте светить мне в лицо.

Когда Галя на коленях продвинулась от входа в глубину, он добавил:

– Повернитесь и снимите обувь здесь, у порога.

Галя повиновалась. Михаил закрыл «молнии», невольно касаясь ее тела.

– Поставьте кроссовки в угол у входа. Ну, а теперь осмотритесь. Да, и извините меня за мой несалонный костюм. Он хотел сказать «несаонный», как произносил это слово старый турист-холостяк профессор физики атмосферы Александр Христофорович Хргиан, который в прошлом нередко присоединялся в майских походах к молодежной компании. Но Галя вряд ли могла слышать о Хргиане. Зато Михаил неоднократно убеждался, что извинение Александра Христофоровича – он тогда появился перед молодежью в одних мокрых плавках, поскольку только что выкупался в холодной первомайской воде – годится и для многих других случаев жизни.

– Вы словно в полярном походе, – улыбнулась Галя, заметив, что он сидит с голой грудью в расстегнутом пуховике.

– Что поделаешь – возраст, – улыбнулся в ответ Михаил. – Помню, однажды летом на даче в детском саду во время вечерней прогулки впервые увидел пастуха в полушубке, ушанке и валенках. Вот это было изумление! А сейчас, сами видите, с не меньшим удовольствием поступаю, как тот пастух, и готов удивляться вашему удивлению.

– Ну уж, не прибедняйтесь. В этих краях необязательно иметь солидный возраст для того, чтобы тянуло одеться потеплей. Погода, кстати, меняется. Не было бы дождя.

– Похоже, что будет, – согласился Михаил. – А у вас там что-нибудь случилось?

– Да, очередная ругань на биваке.

– У кого с кем?

– У Игоря со всеми. Особенно со мной.

– Повод?

Галя не ответила.

– Утки, которых я принес?

– Да, утки тоже. Собственно, с них только началось.

– Значит, мои опасения были ненапрасны.

– Вы опасались? Тогда зачем подарили?

– Чтобы ваши спутники отведали немного вкусного. Но, главное, мне хотелось попутно предложить и более серьезную помощь продуктами. Голодный человек злится много чаще, чем сытый, независимо от того, считает он свое самолюбие уязвленным или нет. Утки-то хоть понравились?

– Всем понравились, кроме Игоря, разумеется. Он сказал, что они совсем не то по сравнению с уткой, которую он убил в дельте Волги – вот та, дескать, была по настоящему вкусна!

– Разумеется, – подтвердил Михаил. – Иначе и быть не могло!

В ответ Галя нервно засмеялась:

– Вот я ему и сказала, что и здесь надо было самому добывать, а не хаять дареное.

– И чем кончилось? Он выплеснул супчик из миски?

– Да. А как вы догадались?

– Видел прежде нечто подобное.

– Ну, тут я ему выдала еще кое-что.

– А когда я к вам приходил, он пошел на охоту?

– Да.

– Понятно.

– Что понятно?

– В каком настроении он вернулся, и как я, с одной стороны, а вы – с другой – улучшили его самочувствие. Мой опыт свидетельствует о том, что добыть что-либо, когда это особенно нужно, почти никогда не удается. Хоть вовсе не пробуй.

– А почему?

– Да, наверно, Господь Бог устраивает таким образом особенно строгую проверку прочности характеров.

– А вы верите в Бога? – не то с интересом, не то с удивлением спросила Галя.

– Очень верю.

– Давно?

– Можно сказать – давно. С двадцатилетнего возраста.

– Правда, давно, – признала Галя. – А я недавно. С тридцатилетнего. Пошла и крестилась с подругой в церкви.

– Я верю так, без церкви.

– Разве так можно? – усомнилась она.

Михаил только пожал плечами.

– У меня получается. Я даже не представляю, что мог бы серьезно относиться к церковным обрядам, а, тем более, откровенничать с незнакомыми попами. Я убежден во всеприсутствии Бога и воспринимаю это без всяких храмов.

– Интересно!

– Мне тоже интересно, какая это вера, если не знать, что Бог Вездесущ, Всеведущ и что именно Он – Вседержитель всех судеб? Удивительно, но я всего лишь один раз слышал из уст священника, выступавшего по телевидению, что некоторым людям для веры в Бога не требуется проникаться церковной религиозностью, но большей части верующих церковь нужна. Так что видите – даже некоторые церковники признают мои убеждения возможными и правомерными, но, к сожалению, далеко не все.

– А вера для вас очень важна?

– Более чем.

– А чем именно?

– Благодаря принятию Бога в свое сознание, я, наконец, смог понять, кто мы в Мироздании и зачем живем, в том числе и я. Не веря в Бога, не находил никакого смысла. Земная жизнь, из которой он неизбежно вылетит, самому человеку не нужна.

– А кому она нужна?

– Как кому? Создателю!

– А для чего?

– До этого каждый сущий должен докапываться самостоятельно. Правда, есть и одно общее для всех. Если человек ощущает в себе творческое призвание к чему-нибудь, он обязан ему служить. За это ему воздастся. Потому как призвание дается человеку Свыше, притом каждому свое. А еще каждому не худо постигать Божественные законы, которых должны придерживаться люди, чтобы со временем иметь шансы на лучшее и вечное будущее и быть не просто рабами Божьими, а сотворцами Всевышнего в тех делах по совершенствованию Вселенной, которые Он поручит достигшим достаточно высокого духовного и умственного развития.

– Неужели так? В совершенствовании Вселенной – ни больше и ни меньше?

– А что тут удивительного? По мере приближения к Богу благодаря постижению Его Промысла и исполнению Его Воли мощь человека необыкновенно возрастает. Отчего, по-вашему, святые люди способны творить чудеса?

– А вы в себе возрастание мощи ощущали? – В быстро произнесенном вопросе Гали Михаил почувствовал смесь любопытства и легкой насмешки.

– Очень большого прироста возможностей, конечно, нет. Думаю, из-за грехов. Но кое-что во мне прибавилось, и я действительно стал способен на большее, чем раньше. Так что и в моем случае сдвиг наблюдался. Вам не верится?

– Нет, что вы! Как раз наоборот – я сама это в вас почувствовала! Правда – правда! – поспешно заверила Галя. – И совсем не потому, что вы приняли участие в разрешении наших затруднений.

– Я, собственно, ничего не сделал. Только предложился, – возразил Михаил.

– Ну как же не сделали? А уток не подарили?

– Ну, и что из того, что подарил?

– Вы принесли их как раз тогда, когда мы с Иркой уже с трудом представляли, чем нам сегодня кормить мужиков.

– Ну, это только на один раз вы получили облегчение. Кстати, вот там я приготовил продукты для вашей компании.

Галя посмотрела, куда он посветил фонарем.

– Это все нам? – поразилась она. – Да мы вас ограбим!

– Вот еще – ограбите!

– У нас и так уже вышел спор, брать у вас продукты или не брать.

– Да вы все зациклились на этом! Я могу дать то, что вам нужно, чего тут еще измышлять?

– Ну как же, тут нравственная проблема.

– И что вы там нравственно намудрили? – не скрывая иронии, спросил Михаил.

– Да неудобно как-то. Вот и все, что решили.

– Не больно много у вас получилось. Знаете, в мои студенческие времена была в ходу поговорка: «неудобно только спать на потолке» – с пояснением: «Одеяло падает». Похоже, эти надежные истины уже забыты, а зря.

Галя посмеялась над одеялом с потолка, однако, сказала:

– Вы ведь не обязаны упрощать нам жизнь, когда мы сами себе усложняем.

– Это точно. С одной стороны – да, не обязан. А с другой – наоборот. Раз могу, то, значит, и должен. И какой вам смысл портить поход недоеданием, если спокойно можно обойтись без этого? Может, в следующий раз, в другом походе вы сами сможете кому-то облегчить положение, если еще куда-нибудь пойдете вместе.

– Да уже этим-то составом – вряд ли. Только мы-то вам сейчас зачем?

– Не вы мне, а я вам. Если бы Господь Бог решил вас подвергнуть более суровому экзамену, будьте уверены – мы бы не встретились, и выручать вас было бы некому.

– Вы уверены?

– Абсолютно уверен. Ведь не мы же определяли, встретиться нам на маршруте или нет.

– Согласна, – подумав, подтвердила Галя. – Но ведь я к вам не из-за продуктов пришла.

– Вот оно, началось, – подумал Михаил, однако, сделал вид, что не понимает:

– Хотите позлить Игоря?

– Плевать мне на него! – взорвалась Галя. – Раньше еще как-то терпела, оставалась с ним в одной палатке. А вот уже несколько дней, как к Ирине ушла.

– Так она же не одна, а с … мужем?

– Да, Дима ее муж. Ничего, перебьются. Тем более, что хорошо понимают, как мне противно оставаться с ним. С Игорем, конечно – не с Димой. Он-то здесь лица не терял. Умеет достойно держаться, когда трудно. Ирке он надежная опора. А к вам я пришла, потому что теперь мне нравитесь вы.

Михаил быстро взглянул на собеседницу. Фонарик только боковыми лучами подсвечивал Галино лицо, поэтому понять по его выражению, насколько серьезной была ее откровенность, он не мог. Пришлось выдать в ответ свое дежурное блюдо.

– Весьма польщен. Только ведь меня достаточно трудно признать удачной заменой того молодого человека, который имел глупость разочаровать вас в этом походе.

– Не смейтесь. Вы-то как раз не разочаровали.

– Ну, на чем основана ваша уверенность, что я лучше? Я со своими изъянами вам совсем неизвестен.

– О каких изъянах может идти речь? Вы порядочный, тактичный и нежадный человек.

– Предположим – условно, конечно.

– Вы думаете, меня смущает и сбивает с толку это ваше «условно»? Да если вы даже и правы, что условно, то в здешних условиях вы определенно проявили себя достойно. В других условиях и Игорь казался хорош. Но не здесь. Здесь все другое. И условия, и он.

– А почему вы игнорируете возрастные различия между нами?

– А-а! Бросьте! Вы еще достаточно молоды. Пожалуй, моложе любого из нашей компании.

– Это как? Духом, что ли?

– Почему только духом? Телом тоже! – уверенно сказала Галя.

– Интересно, откуда у вас такая осведомленность? – удивился Михаил.

– Как откуда? Знаю точно, вот и все!

– Не понимаю.

– Ну, видела вас.

– Что видели?

– Помните стоянку, когда вы пришли на мой выстрел?

– Помню. Значит, вы действительно звали меня?

– Да, звала.

– Впрочем, я так и подумал потом. Однако не догадался о причине.

– В то утро я пошла вниз по противоположному от вас берегу. Сначала увидела палатку, затем вас, когда вы спускались купаться.

Михаил стал лихорадочно вспоминать. Так и есть – был он тогда совершенно голым и… – последнее против воли заставило его покраснеть.

– Но ведь между нами было метров двести, если не больше, – стараясь спасти свои позиции, заявил он.

– А бинокль на что? – возразила Галя.

– Да, видно настал мой черед оказаться в роли голой купальщицы, за которой подглядывают со стороны, – подумал он, а вслух сказал:

– Все равно не думаю, что могу представлять интерес для такой дамы, как вы.

– Вы меня не дослушали. У вас поразительно юное тело.

– Это из-за определенной инфантильности.

– Ничего подобного. Я скульптор и сужу по-другому. Я ведь многого навидалась.

– Натуры?

– Да, натуры. И в студиях, и в других местах.

– Собственно, я не подвергаю сомнению вашу компетентность в подобных делах, но ведь юность форм еще не доказывает, что в теле сохранилась сила для занятий в постели.

– Во-первых, доказывает и само по себе. Во-вторых, есть и подтверждающие ассоциации с античностью.

– Какие же, если не секрет? – поинтересовался Михаил.

– Такие же фигуры ваяли еще в век Фидия.

– И это гарантирует способность к любви?

– Вы очень точно выразили мою мысль. Не могли же великие мастера того времени брать в качестве моделей что-то неполноценное с точки зрения жизни. Ваяли действительно образцово полноценных людей.

– Но откуда у вас уверенность, что античный юноша, которому уже за шестьдесят, столь же свеж, как и юноша, которому двадцать?

– Ну, положим, некоторые сведения на этот счет из античности тоже есть. Тогда считали, что мужи среднего возраста – это значит люди за сорок пять – превосходят юных в любви. Ну, а период зрелости – это не год, не два, а лет двадцать – двадцать пять. Так что и с точки зрения арифметики вы попадаете в самый подходящий для любви интервал.

– Не совсем точно. Не попадаю, а только имею некоторые шансы, вам пока неизвестные, туда попасть.

– Почему же неизвестные? Известные! – вызывающе заявила Галя.

– Значит, действительно разглядела в бинокль, – понял Михаил.

Тогда он здорово распалился, мечтая о близости с Мариной, да так и кинулся голым вон из палатки остужать темперамент в воде. Видно, в тот момент Галя его и поймала. Спорить дальше становилось бесполезно.

– Что вы скажете, если я останусь? – снова с вызовом спросила Галя.

– Что скажу? Для меня это будет приятной неожиданностью – в высшей степени приятной, однако незаслуженной.

– Господи, да причем здесь заслуги?

– Извините, может и не в заслугах дело, но одна сложность все-таки есть.

– Какая сложность?

– Сами понимаете, отправляясь в одиночестве сюда, в безлюдную тайгу, я не имел никаких оснований рассчитывать на встречу с женщиной, которая пожелает меня.

– Допустим. А если это подарок судьбы или Неба?

– Что наша встреча произошла неспроста, спорить не буду. Сам так считаю, но только вижу в этом скорее не Дар Небес, а нечто другое.

– Тогда что?

– Серьезное испытание, ниспосланное моему слабому духу и «юному телу».

– А, бросьте! Причем тут испытание?

– Очень просто. В этот поход я пошел без жены, которая, как говорится, всегда разделяла со мной весь риск и превратности судьбы. Я ее люблю, и она уже почти тридцать лет воплощает для меня в себе весь женский пол. Сюда я ее с собой не позвал, чтобы не изнурять ее риском, который ей не по душе. В прежние времена я не так заботился об этом, но в конце концов мне пришлось осознать, что я не вправе рисковать ею, как собой, только потому, что она меня любит, а мне сложные походы нравятся по-прежнему. В нашей с ней походной жизни произошел один случай, когда по моей вине мы должны были неминуемо погибнуть и уже ждали скорого наступления смерти. Я тогда с диким стыдом за себя, за то, что гублю ее вместе с собой, смотрел ей в лицо, и она меня ни в чем не упрекнула. Ни словом, ни взглядом. Ни тогда, ни потом. Мысль о том, что я могу огорчить ее из-за ерунды, из-за милой готовности внести небольшое разнообразие в личную жизнь, как будто ничего не отнимая от любимой, заставляет меня сразу отклонять от себя такую возможность. И это при том, что она совсем не обязательно осудит меня. Напротив – может и разрешить. Но сам-то я себе этого больше не разрешаю.

Повисло молчание. Стало слышно, как под ветром негромко шумит тайга. Наконец, Галя спросила:

– Значит, кроме как с женой, ни с кем?

– Да. Исключения возможны, только если Господь Бог прямо укажет, с кем мне сблизиться кроме нее. Или жена сама пожелает разрешить мне это. Все остальное для меня теперь смертный грех.

– А разве я не подпадаю под первый случай? Вы же сами, уговаривая нас взять продукты, доказывали, что не будь на то особой Господней воли, мы бы и не встретились здесь.

– Это разные вещи. Возможность предложить вам помощь, когда у меня есть излишки и определенное представление о долге помочь коллегам по увлечению – здесь я действительно усматриваю Божью Волю и Божественный Промысел. А в то, что таким образом Господь Бог указывает нам с вами вступить в связь, я далеко не уверен.

– Почему? Разве этого мало?

– Мало. Я, конечно, не претендую на то, что знаю все способы, какими Господь Бог доводит свою волю до сознания смертных, но все-таки полагаю, что это должен быть либо Глас Божий, либо какое-то знамение, вполне однозначно указывающее на конкретную особу, словом – Перст Божий. Ничего подобного мне явлено не было. Вот в чем дело, дорогая. Не думайте, что я не замечаю ваших достоинств или что меня отталкивает ваша сексуальная раскованность.

– Вы, я думаю, просто не позволяете себе вглядываться в женщин из-за боязни обидеть жену!

– Вовсе нет! – засмеялся Михаил. – Наоборот! Никогда и нигде не отворачивался от женской красоты, и жена это прекрасно знает. Я свободно делюсь с ней своими впечатлениями, и она не сомневается, что это не в ущерб ни ей, ни мне. Да что я объясняю – вы же скульптор и сами знаете, что каждая новая встреча с красотой обогащает душу. Это же радость – знакомиться с неизвестными прекрасными творениями Божьими. Как же можно отворачиваться от них?

– Вы все-таки отворачиваетесь, – с упреком сказала Галя.

– Нет. Идите сюда.

Михаил притянул ее за плечи и обнял, еще не зная, что сделает вслед за этим, но тут же нашел, что сказать.

– Вы не привыкли к осечкам. При ваших данных это вполне естественно. Но сейчас и речи нет об осечке. Когда-нибудь вы поймете, что сто, ящие связи устраиваются на Небесах. И то, что решают Небеса, основывается не только на таких вещах, как красивое лицо, выразительные глаза, манящая фигура, волнующая грудь. – При этих словах руки Михаила коснулись Галиных грудей и пожали их с двух сторон.

– Минимум пятый номер, – вслух определил он.

– Пятый, – сдавленным голосом подтвердила Галя.

– Да у вас за что ни возьмись – все предмет восхищения, – продолжил свою хвалу Михаил, желая предельно смягчить свой отказ, и одновременно сознавая, что движется дальше по все более и более тонкому льду. – Мало этого, любого, на кого падет ваш выбор или благосклонный взор, обязательно приведет в волнение мысль, что им интересуется по-современному свободная, сексуально-раскованная женщина, которая готова отдаться без оглядки на какие-то глупые моральные ограничения. В этом деле у нее, конечно, может проявиться серьезный недостаток, но не сейчас, не в начале обольстительной работы, а потом.

– Какой?

– Не больно строгая избирательность. Возможно даже всеядность, потому что само дело она давно уже любит больше любого из своих партнеров.

– Это, к сожалению, не обо мне.

– Ну тогда, значит, к счастью. И все же сознайтесь, что вас не раз подмывало желание, чтобы было именно так. Иначе как вы можете чувствовать себя свободной женщиной? Ведь именно такое самоощущение для вас важнее всего – разве я ошибаюсь?

– Конечно, оно очень ценно, – глупо было бы отрицать. Но разве может быть иначе, когда уже не веришь во всепоглощающую и вечную любовь?

– А вы что, совсем изуверились?

– Да.

– Давно? Еще до Игоря?

– Ну, что вы! Задолго до него!

– А с ним вы давно?

– Порядком. Года три уже… Да что об этом?.. А жена когда-нибудь давала вам разрешение на стороннюю связь?

– Нет. Честно говоря, я даже не представляю себе, как я мог бы ее об этом просить. Ведь в самом вопросе уже заключен повод для незаслуженной горькой обиды. Вы согласны?

– Зачем же вы тогда упомянули о возможности действовать на стороне с ее разрешения?

– Только для того, чтобы объяснить вам существо дела. Я принадлежу ей по своей любви, по своей воле и по осознанию своего долга. Это она вправе решать, делиться мною с кем-нибудь еще или нет, а я такого права не имею.

– А если Бог скажет или велит вам, вы будете спрашивать у нее разрешение?

Галин вопрос заставил Михаила ненадолго задуматься.

– Думаю, нет. В надежде на то, что в подобном случае буду Свыше застрахован от неприятностей сам и не доставлю неприятностей жене.

– Да-а, – сложная у вас система взглядов, – не то насмешливо, не то сочувственно протянула Галя. – Зато я честно и определенно далека от признания высшей ценности любви и монобрачия. Есть тяга к человеку – хорошо. Прошла эта тяга – до свидания.

– Вашу иронию я понимаю. Монобрачие и для меня – не самоценный принцип. Речь идет о моем восприятии жены как редчайшего и неповторимого Дара Небес, воплощенного в высшее чудо – взаимную любовь, к тому же и прошедшую совсем не простое испытание жизнью.

Одно представление о долге хранить супружескую верность меня, конечно, вряд ли бы удержало от сторонних связей. Как не удерживало и в первом браке. Не знаю, можно ли это понять из словесных объяснений, если не почувствуешь на себе особого воздействия данной Богом твоей истинной половины.

– А у меня все-таки есть уверенность, что я вам послана.

– Вы серьезно?

– Конечно. Тем более, что не в моих правилах самой делать первый шаг к мужчине. А тут меня словно что-то подталкивало.

– Может, это от стремления помочь старику, который сам никак не решается пуститься во все тяжкие?

– Вряд ли, – засмеялась Галя. – К тому же столько стариков мне проходу не давали. Уж каких только предложений не наслушалась от них! В том числе и от очень выгодных стариков. Нет, как хотите, а в стариковскую нерешительность я не верю. Скорее меня притягивает в вас то, чего не хватает мне. Наверно, я все-таки порядком разбрасывалась, в этом вы правы. Но понимаете – некому, совершенно некому оказалось себя всю целиком посвящать, чтобы потом не пожалеть об этом.

– Ну, моя кандидатура на такую роль в вашем случае тоже не годится.

– Ну, это как сказать. Не узнавши, не определишь.

– Мы с вами – порождения разных эпох, – возразил Михаил. – Очень разных. Поэтому важные представления о жизни у нас обязательно не совпадают.

– Ну и пусть не совпадают. Подумаешь – трагедия! Было бы желание понимать друг друга и терпимость. А у вас она, кстати говоря, есть.

– Терпимость?

– Да. А что, вас удивляет?

– В общем, да. Если под терпимостью иметь в виду способность к пониманию другого человека – то да, такая терпимость для меня характерна. А вот терпимости в смысле примирения с тем, что для меня неприемлемо, что задевает и оскорбляет достоинство, во мне нет. Кстати, вы были замужем?

– Была. В девятнадцать лет.

– А развелись с мужем когда?

– В двадцать два.

– Он был виноват перед вами?

– Был. Но, откровенно говоря, я просто воспользовалась этим как поводом для развода, потому что первая начала изменять ему.

– Он не знал?

– По-моему, нет, поскольку пытался застрелиться.

– Не очень-то вы его жалуете, – усмехнулся Михаил. – Или это из-за того, что он немного промахнулся?

– Из-за этого тоже.

– А больше уже замуж не выходили?

– Больше? Нет.

– Ну, а детей завести не тянуло?

– Нет, нисколько. А почему вы спрашиваете?

– Просто интересуюсь. Сам я стал отцом без специальных намерений, бездумно. Просто так получилось само собой – и все. Может, это самое естественное из всего, что может быть в таком деле.

– Да, пожалуй. Но мне в вашем вопросе послышалось некое… осуждение, что ли.

– Упаси Боже! Какое осуждение! Во-первых, я принципиальный противник чрезмерного умножения человеческого рода, из-за чего у людей на Земле возникает множество бед. Во-вторых, я не ханжа. А если и подумал о вас и о детях, так только потому, что вы уже не в юном возрасте, и не придется ли вам потом пожалеть об упущенной возможности. Знаете, мне случалось наблюдать в лицах маминых бездетных подруг у нас в гостях какую-то тень, когда они смотрели на меня, потом и на мою дочь. Было ли это действительно запоздалое сожаление, трудно сказать. Но такое подозрение, глядя на них, у меня возникало.

– Не берусь вас опровергнуть. Но до меня мысль о необходимости материнства пока еще не дошла – скажем, так. О-о! Слышите?

По тенту громко застучали капли дождя.

– Надеюсь, в дождь вы меня из палатки не выпроводите?

– Нет, конечно, если для вас ночевка со мной не будет чревата неприятностями.

– Я предупредила Иру, что могу не придти на ночевку.

– И что она?

– Возможно, слегка удивилась, но вида не подала.

– Она тоже скульптор?

– Да.

– А Дима?

– Нет, он инженер. Вы и про Игоря хотите знать?

– Не против.

– Инженер, к тому же кандидат технических наук.

– Женат, имеет ребенка?

– Да. До недавнего времени имел и меня. Возможно, не одну меня. Но счет все равно не в его пользу.

– Правильно! Таким ни в чем нельзя уступать!

– Вы просто прелесть, с полуслова понимаете меня!

Галя повернулась к нему лицом и приникла к губам. Михаил не стал уклоняться. Галя разжала рот. Он тоже. Ее язык немедленно прошелся по его нёбу. «Целоваться умеет», – подумал он, чувствуя, что уже весь напрягся для предложенной Галей работы. Михаил стиснул ладонями ее груди. Галя слегка застонала, чуть отстранилась и прошептала набатным шепотом:

– Ну так как? Мы бум или не бум?

Лед уже трещал под ногами. Михаил представил, как начнет сейчас проваливаться сквозь него и, чтобы хоть за что-нибудь как-нибудь удержаться, должен будет еще крепче ухватиться за ее груди. Ничего другого не оставалось. Других точек опоры в пределах досягаемости не было.

– Подвинься немного, – сказал ей Михаил, неожиданно для самого себя, переходя «на ты». – Сейчас я тебе постелю.

Он расстегнул и снял с себя пуховик и постелил его поверх надувного матраца. Сквозь грохот сильных дождевых струй по крыше не было слышно, что делает Галя, но Михаил не сомневался, что она не теряет времени даром. Нащупав у стенки фонарь, он сказал:

– Я хочу посмотреть на тебя.

– А я и хочу показать себя вам, – сразу откликнулась Галя.

Михаил включил свет, направив основной луч на вход палатки, чтобы не ослепить женщину, но и в боковом свете ему все было видно. На Гале остались только лифчик и трусики. Михаил сказал:

– Повернись, – и она послушно подставила спину, чтобы он расстегнул застежку бюстгальтера.

– А теперь повернись обратно.

Он как завороженный смотрел на крупные и хорошо стоящие удлиненно-эллипсоидные груди – как раз той формы, которую он особенно любил. Правая рука сама потянулась к одной из них и поддержала ладонью снизу. Некоторое время он молча смотрел, затем сказал:

– Приляг.

– Я понравилась тебе?

– Ты и так это знаешь.

Это была правда. Она нравилась и без труда прошла сквозь все линии его обороны, или того, что он воображал своей обороной – смяла их уверенно и умело, а он, на словах такой правильный, праведный и верный своей любви, уже вступил в контакт с женщиной, у которой кроме вакхической внешности и художественной профессии была еще и откровенная возбуждающая сексуальная экспансивность, но неизвестно, что еще в человеческом плане. Да, еще родственная увлеченность водным туризмом. И этого оказалось достаточно, чтобы она добилась своего вопреки его долгу служить только интересам Марины? «А что, разве они пострадают?» – малодушно спросил он себя. – «Пострадают», – честно ответила его трезвость. – «От Марины из-за этого коитуса ничего не убудет,» – дружно откликнулись чувственность и возбуждение, давно уже искавшее выход накопившемуся напряжению. Он ощущал себя на последнем рубеже. Перешагнуть через него означало окунуться в море непредсказуемых последствий, даже если думать, что удастся немедленно вынырнуть и выбраться из него на семейную твердь.

Михаил вновь включил и почти тотчас погасил фонарик, но и за долю секунды он успел убедиться, что Галя лежит поверх пуховика уже совсем без ничего. Долг нормального мужчины был откликнуться на этот призыв. Отказ был равносилен позору всему мужскому роду. Ведь Господь Бог не зря установил разделение всех сущих на две половины и обязал каждую из них стремиться к соитию с другой. Правда, Господь Бог еще много чего завещал и другого, чему тоже следовало категорически подчиняться. Но данный вызов в данную секунду воспринимался как важнейший императив. По крайней мере, здесь, в плотном мире, он выглядел не менее важным, чем приоритетная верность любви, совсем не отрицающая секс, а наоборот – идущая с ним по жизни рука об руку.

Галя издала со своего ложа какой-то звук. Это не было слово. Просто сигнал, если не короткий стон. Словно последняя капля упала в чашу, переполнив ее, и Михаил сразу нашел ладонью то место, на которое только что смотрел. Пальцы коснулись самого верха ложбины между бедер и поросли треугольника тоже. Бедра, повинуясь раздвигающему усилию его руки, тотчас разошлись в стороны. Путь был открыт. К наслаждению и внутреннему позору. Наслаждаться можно было всю ночь, а позор ощущать, возможно, до самой смерти, если не дольше. Но отступать было поздно и некуда. Оказалось, что он уже перешел через Рубикон в какой-то момент до того, как коснулся пальцем Галиных губ. И теперь совсем не имело значения, в какой именно момент, почему и зачем. Так было устроено очень, очень задолго до того, как возник он, Михаил, и, тем более, до того, как в нем созрело сознание долга. Теперь он мог надеяться на прощающую Милость Господа Бога только по наперед неведомым грешникам основаниям.

Галя догадалась, что ей лучше взять инициативу на себя. Её действия были выверенными и точными, рассчитанными на их неотразимую привлекательность и надежное запоминание чудодейственных ощущений, легко превращающих мужчин в рабов своей памяти, а главное, в слуг и рабов женщины, практикующей эти ласки и действия. Все, о чем мечтаешь, думая о сексе, можно было получить без уговоров и принуждений, просто пользуясь стремлением искушенной в таких делах дамы сломить дурацкое сопротивление упрямца, который отказывается понимать свою выгоду. Выгоду получателя желанных наслаждений. Выгоду лица, временно пребывающего в одиночестве и имеющего возможность беспрепятственно и безответственно вносить разнообразие в личную жизнь. – «Вот ты теперь кто, – подумал про себя Михаил. – Точь-в-точь «командировочный» герой из бесконечной череды воистину народных баек и анекдотов, раскрепостившийся по случаю на воле. Тоже мне – «одинокий странник, затерявшийся в безлюдной тайге».

Галины ласки были очень приятны, и все же они были не в состоянии изгнать из его головы нелицеприятные мысли о самом себе. Михаил понимал, что скоро неминуемо настанет очередь действовать и ему. Какую разрядку устроить ей в благодарность за удовольствие и усердие? Здесь могли быть разные варианты. Самый обычный и потому не больно подходящий для человека, который все еще желает спасти свою репутацию верного и надежного мужа в собственных глазах. Не совсем обычный, в соответствии с китайской практикой «Дао любви», когда женщине дают полное удовлетворение, а себе другое, без истечения семени. Правда, Михаил не верил в такое «полное» удовлетворение женщины без гормональной приправы к тактильным ощущениям, ну, а в мужское без явной разрядки – тем более, но все же он знал, как надо поступать и в этом случае. Будет ли Галя рада чему-то еще, кроме этого, он пока, естественно, не представлял, хотя и оральные, и мануальные способы ей, без сомнения, были очень хорошо знакомы.

И все же существовал риск, что Галя, благодаря своему умению, разнесет в пух и прах его намерение отделаться минимальным вкладом в это упоительное, но нежеланное партнерство. «Почему нежеланное? – возразил он себе. – Она тебе с первой же встречи понравилась». – «Верно, но это же не значит, что я был готов с ней спать». – «Ошибаешься. Очень даже значит». – «Не путай две вещи – свое активное желание и спокойное созерцание потенциально подходящей партнерши. Так вот – активно я ее не желал». – «А тебе и нужды в этом не было. Тебя просто чуть опередили – вот и все».

Была ли в этом доля правды? Какая-то – несомненно была. Однако, отнюдь не бóльшая, чем бывало в городе, когда какая-то дама давала понять, что стремится к сближению, догадываясь, что он сам тоже ее вожделел. Ведь там этоне всегда приводило к постели, но здесь-то уже привело. Да, любить себя он не запрещал. Во-первых, потому что запретить чужое чувство невозможно. Во-вторых, зачем пытаться это делать, если результатом может быть, хотя и не обязательно, преображение чужой любви в мстительность и ненависть?

Галя переменила позу. Михаил понял, что теперь она собирается полностью принять его в себя. «Боже! – подумал он. – Дай мне не обидеть ее и не причинить никакого вреда Марине!» Галя потянула его обеими руками к себе. «Кончено», – как-то совсем отрешенно пронеслось в голове по поводу своих стараний удержаться. Он не мог сказать Гале: «Сгинь!» или «Изыди, Сатана!» – тем более, что она не была Сатаною, да и вообще, наверно, хуже его не была, а, возможно, была много лучше, если действует по побуждениям любви, которая, как известно, всегда права. – «А твоя любовь к Марине разве не права?» – мгновенно возник встречный вопрос. – «Права», – немедленно ответил он. И в тот же миг вошел в Галю.

Она была страстной и делала все, чтобы он поскорей забурлил. Утомившись, она какое-то время не тратила усилий, но, отдохнув немного, снова превращалась в активную фигуру и заставляла его вновь работать с наибольшей возможной частотой. Ее стенания, как и подвижность, побуждали Михаила к тому, чтобы он не давал ей роздыха, и, наконец, он добился того, чтобы она разрядилась полностью, так и не дождавшись его.

– Наконец, она перестала корчиться и стонать. Михаил провел ладонью по ее лбу. Лоб был мокрым.

– Поцелуй меня, – услышал он. – И чего ты не захотел кончить со мной?

Михаил промолчал. Объяснять было бы долго, да и не хотелось. Но поцеловал он ее с удовольствием. В ответ она поцеловала его несколько раз. Потом сказала:

– Да, хорошо быть твоей желанной женщиной, теперь я точно знаю. Отчего ты молчишь? Или я тебе не понраилась?

– Не говори глупости. Сама же знаешь, что понравилась.

– Из тебя похвалу приходится вытягивать клещами!

– Ты привыкла к похвалам, я понимаю. Прелести очевидны. Поведение – на уровне самых высоких ожиданий. Тебя не в чем упрекнуть, можешь быть спокойна.

– А я с тобой совсем не хочу быть спокойной!

– И хочешь, чтобы и я с тобой с ума сошел? Ты, наверно, привыкла к тому, что мужики, познавшие тебя, теряли после этого голову?

– А ты не хочешь терять?

– А зачем? Разве о нас скажешь, что мы подходим друг другу?

– Но ведь подошли же! – с вызовом сказала Галя.

– В постели – как будто да. В остальном-то вряд ли.

– Почему ты так думаешь?

– Да неужели не ясно? Мы люди разных поколений.

– Но ведь нам же было хорошо!

– С этим не спорю. Но ведь жизнь только к этому не сводится.

– Ну и что?

– А то. Воспитание разное. Вкусы разные. Предпочтения разные. Самоограничения и привычки – разные.

– Да какое это имеет значение!

– Для кратковременных встреч действительно не имеет. А для устойчивой связи очень даже имеет – смею уверить. Как тут гармонию построишь? Это и с родственниками не просто, а уж при солидной разнице в возрасте – один в своей ментальности безнадежно устарел, другой забежал со своей новой моралью далеко вперед паровоза. Но это так – в принципе. А в конкретном случае, сама знаешь, я принадлежу не тебе.

– Ты жалеешь, что я к тебе пришла?

– Нет, об этом я не жалею. Пожалуй, даже радуюсь. Вот своим поведением гордиться не могу. А твое-то что? Естественное и искреннее.

– Ну, Слава Богу, хоть это признал!

– А что остается? – усмехнулся Михаил. – Когда Небо посылает тебе испытание, остается одно – стараться его как-то выдержать. Вот с этим у меня получилось неважно.

– Да что ты? Ты вполне выдержал его! В таком возрасте!

– Это я с твоей точки зрения выдержал. Не со своей.

– Не надо мучиться угрызениями. Ты все сделал достойно. И от жены ничего не украл, не оторвал. И даже не бегал на сторону.

– Ну да – сторона прибежала ко мне. А я воспользовался.

– И что? Разве неправильно?

– Думаю, что неправедно.

Галя погладила его руку, затем поцеловала.

– Не бери в голову и не горюй.

– Я не горюю. А в голове это уже сидит. Будем укладываться? – он перевел разговор на другую тему. – Надо отдохнуть. Завтра у тебя будет не самый легкий день.

– Возможно. Знал бы ты, как мне не хочется туда возвращаться! Взял бы ты меня матросом в свой экипаж! А?

– Тогда совсем будет скандал.

– Я уже сказала – на Игоря мне наплевать.

– А я о другом. Скандальный факт для команды. Уж коли отправились в поход в каком-то составе, то уж будьте добры в нем же и вернуться назад. Вот если бы тебя кто умыкнул по большой любви и с твоего согласия – тогда другое дело.

– Умыкай! Я согласна!

Галя так живо выразила свою готовность, что им обоим стало смешно. Для нее это было бы славным романтическим приключением, обещающим неожиданный поворот в жизни. Для него же – не столько романтика, сколько глупость – непростительная, трагикомическая, а, главное, ненужная. Он и без умыкания вступил в кратковременное владение умелой и видной сексуально-раскованной женщиной, возраст которой был заметно меньше возраста его дочери, чем особенно скомпрометировал себя в собственном мнении, и, наверно, в глазах Господа Бога тем более. Лишь как мужчина, принявший вызов, был вроде бы не виновен – согласно природе вещей.

Образ голой Гали заслуживал того, чтобы о нем начали грезить, но заслонить собой образ Марины он оказался не в состоянии. Да и то сказать – никто кроме Марины не мог поднять в его душе такую радостную и горячую. Теперь же он мог ожидать, что на него полыхнет огненным стыдом, когда он подумает одновременно о Марине и Гале. В чью пользу будет сравнение, он знал наперед. Марина по всем статьям выходила на первое место. Вот объясняй теперь самому себе, что же заставило «чуток» отступить в сторону от идеала. Неужто так проявилась жалость к женщине, явно созданной для счастья и совсем его не имеющей, как было у него в свое время с Наташей Черновой, когда он принадлежал Лене. Да, основания для возникновения жалости к Гале, несомненно, имелись. У по-настоящему полноценной женщины должна быть любовь – у Гали ее не было. Полноценное развитие женщины венчает материнство – Галя до сих пор даже не думала рожать. И в этот поход, как и прежде, пошла с любовником, с которым могла без помех заниматься любовью, – а получилось так, что он ее вполне разочаровал, и ей даже думать о нем стало противно. Да, Галю было за что пожалеть, но несчастной, она, тем не менее, никогда не выглядела. Ни до этой ночи, ни сейчас – после нее. Хотя ночь не закончилась. Глядишь, далее снова захочется любви, а ему опять ее станет жалко. На кляче жалости можно далеко ускакать, покуда у нее не подкосятся ноги. Льстит Галя тоже умело. Разве не ласкает слух признание, как он хорошо справился с мужскими обязанностями даже без использования всего арсенала средств и запасов потенции? Разве можно оставить без внимания то, что мужчине самого сочного возраста она предпочла старика? Даже то, что она попросилась к нему в спутницы, то есть в экипаж матросом, тоже свидетельствовало о том, как она выделяет и ценит его среди тех, кого видит на Реке. И что? После этого он должен распустить перед ней павлиний хвост? – «Глупо, – ответил он себе на этот вопрос. – Не стоит этого делать. Приласкать, дать ей выпустить пар, снять напряжение – это куда ни шло, хоть и с грехом пополам с моей стороны. А вот давать ей перестраивать жизнь с моим участием и за мой счет – ни под каким видом нельзя».

Угревшаяся в пуховике, утомленная и расслабившаяся Галя давно спала, а к Михаилу сон все не шел. Ему не было холодно и пока не обжигал стыд за свою явно недостаточную стойкость, но, видимо, его продолжало не на шутку волновать неожиданное и непривычное присутствие женщины рядом с собой, причем не Марины. Под коркой сидело – протяни к Гале руку – и она снова твоя. Ведь подобного сближения в его жизни никогда еще не было. То есть случалось, конечно, что женщины старались его заполучить – и заполучали. Но такое происходило достаточно редко, причем ни разу в походах. А тут на / тебе… В прежние времена женская инициативность проявлялась не столь откровенно, чтобы не сказать беспардонно. Хотя чему удивляться? К «короткому замыканию» люди, принадлежащие новому поколению, приходят быстрее, проще, естественнее, не скрывая стремления вступить в половой контакт под романтическим флером или без него. Плохо ли это? Вряд ли плохо, если романтика не довлеет, но и не исчезает совсем. Хочется рано начать половую жизнь – начинай. Испытываешь тягу к человеку другого пола – скажи ему, признайся, это не стыдно, кем бы ты ни был или ни была она. Любовь ведь всегда права, если только обходится без принуждения и насилия. Галя в своих действиях прекрасно соответствовала откровенной современной морали. Тем более, что в походе все должно быть особенно честным и откровенным. Здесь нельзя было спрятаться ни за чужими спинами, ни за фальшивыми словами. Все приходилось доказывать исключительно делом. Из-за этого потребность в речевом общении часто сама собой понижалась до минимума. Он с Галей еще много говорил по старой привычке. К тому же результату они вполне могли бы придти и вовсе без слов. Типичная же в прежние времена бессловесная любовь могла быть очень горькой. Примером тому служила редко вспоминаемая Михаилом, но и не забывающаяся история, которая случилась в Харькове много лет назад. Он тогда после кавказского похода приехал на несколько дней погостить к бабушке и дедушке и повидаться с тремя кузинами, которых сызмальства любил. Михаил перешел уже на третий курс института, а кузина Инна училась в восьмом классе. К ней-то после занятий в школе и зашла за какой-то книгой одноклассница Юля. Высокая для своих лет, стройная, с красивым, ясным и строгим лицом, сероглазая девушка произвела на Михаила очень хорошее впечатление. Инна сказала, что Юля умница, что ее отец работает в физико-техническом институте, что она очень успешно учится, но ни с кем особенно не дружит. – «А с тобой?» – поинтересовался Михаил. – «И со мной тоже, – ответила Инна. – Это она случайно сегодня зашла.» И однако за несколько дней до отъезда Михаила она приходила к Инне еще два раза, и Михаил заметил, что Инна этим удивлена.

Но еще больше пришлось удивляться – и не только Инне – когда Михаил приехал в Харьков еще через год после альплагеря. На следующий же день Юля появилась у Инны. Они тогда все вместе немного поговорили. После ухода Юли Михаил поинтересовался у двоюродной сестры: – «Ты ей сказала, что я здесь?» – Инна ответила: «Да!» – и заговорщицки улыбнулась. Видно, и ей хотелось удостовериться в том, насколько неравнодушна Юля к московскому брату. Аналогичные наблюдения сделала даже бабушка. Она сказала Мише: «Юля бывает у Инны только тогда, когда ты здесь». В этот приезд Михаил застал ее еще более повзрослевшей и похорошевшей. Но он был занят мыслями о других своих знакомых девушках, и потому не сделал навстречу Юле ровным счетом никаких шагов, да это было бы и нечестно. Охмурять такое юное существо, к тому же живущее в дальнем городе, только потому, что она выбрала его предметом своей первой любви – нет, на это он был не способен, хотя Юля нравилась, и было приятно, что она настолько выделила его из всех людей, что не упускает случая хоть просто взглянуть на него. Но одновременно в нем говорила и совесть. Что за радость могла быть от такой любви, особенно для Юли? Это же одно сплошное мучительство для девушки, которая могла бы осчастливить и себя и какого-нибудь другого своего избранника, только не Михаила, который искал свое счастье в других местах среди своих сверстниц или девушек старше себя. Видно, игривый Амур здорово созорничал, обрекая ее попаданием своей стрелы прямо в сердце на долгую и молчаливую безнадегу. В отличие от Али, она даже не могла заикнуться о своей любви – и не только из-за расстояния. Ее любовь замыкала ее уста еще категоричней, чем соображения приличия и разделяющее пространство – любовь, позволяющая постичь умом сразу все – и незаинтересованность в ней Михаила, и нынешнюю разницу в развитии, хотя со временем она могла сгладиться и даже совсем потерять значение; и очевидную занятость любимого другими девушками, и то, что даже ее собственный многообещающий расцвет в самом близком будущем не вызовет в нем переворота в ее пользу, и ей, таким образом, назначено только страдать и изводить себя из-за этой любви.

Михаил надеялся, что ум заставит Юлю перебороть безнадежное бесперспективное чувство – пусть с болью, с душевными издержками, но это следовало сделать как можно скорей. Наверно, она так и сделала. Ведь ничего другого не оставалось, чтобы получить возможность нормально жить и любить кого-то, кто ответит любовью. Или ответить любовью на чью-то любовь.

Однако не все любови, на которые Михаил не откликался в той степени, в какой желали этого любившие его женщины, оказывались столь же безрезультатны для них, как в случае с Юлей и даже с Алей, которой Михаил все же сам кое-как – с грехом пополам – помог от себя исцелиться.

История с Линой была прямо порождена тем походом по Карелии, в который Михаил отправился вдвоем с Ниной Миловзоровой.

Глава 19

В тот день Михаил еще не знал, что поход с Ниной не приведет к сексуальному сближению. Наоборот, он был полон надежд, а особенный энтузиазм ему внушил Нинин рассказ о ее разговоре с мужем. Она не стала скрывать, что уезжает в отпуск с мужчиной. Муж, нормальный собственник и ревнивец, успел именно этим ей надоесть, и теперь ему ничего иного не оставалось, кроме как постараться стерпеть этот удар, если не убить жену, предполагаемого любовника или даже себя, но он нашел еще один способ. Как бы между делом он спросил, когда у нее поезд. Нина сказала: «Сегодня, в семь вечера». Михаил так и не узнал, что подтолкнуло Нину назвать дату отъезда на сутки раньше той, на какую Михаил купил билеты – то ли потрясающая интуиция, то ли знание природы мужа и того, на что он способен, но именно этот обман позволил им с Ниной сэкономить назавтра много нервов, ибо муж запер дверь квартиры изнутри на ключ, положил его в карман и пробыл в доме до времени отправления поезда. Затем он отпер дверь, заявил ей, что теперь она может катиться куда угодно, и сам куда-то ушел. Благодаря Нининой находчивости они своевременно попали в свой вагон – Михаил в сопровождении Лены, пожелавшей взглянуть на его новую походную спутницу, и Нина в сопровождении носильщика, который привез на тележке ее совсем не тяжелый рюкзак. Судя по ироничной улыбке Лены, ее позабавила мысль, что теперь Михаилу придется работать на подходах и на маршруте за двоих, в то время как с Леной он бы так не изнурялся – свой рюкзак она всегда носила сама. С этим приятным чувством Лена и отбыла, а они с Ниной стали ждать отправления поезда. Пока что кроме них в купе никого не было, и это позволило Михаилу размечтаться, что сближение с Ниной, возможно, произойдет уже по дороге. Однако радужной надежде не суждено было сбыться. Едва поезд отошел от перрона, в дверь купе просунулась довольно молодая, но довольно рыхлая на вид женщина с головой, увенчанной желтыми, торчащими как лепестки подсолнуха волосами. Она деловито оглядела пустые полки, потом Нину с Михаилом и, ни о чем не спрашивая, предупредила: «Мы сейчас перейдем сюда, в нашем купе грудной ребенок». Михаил не ответил. Было очевидно, что если он станет активно возражать, она поскандалит у проводника, а затем вернется с ним сюда и займет пустующие места. С кем она перейдет сюда, Михаил еще не представлял.

Вскоре подсолнуховолосая появилась вместе с другой женщиной, по виду – ее ровесницей, только черноволосой и более крепкотелой. Через несколько минут они познакомились. Первую, разведчицу, не переносящую крика грудных детей, звали Мила, другую – Лина. Эти двое и еще две их подруги в другом вагоне ехали посмотреть Соловки. Им было любопытно, в какие края собрались на байдарке Нина и Михаил. Он сказал – на Энгозеро и реку Воньгу. Вскоре Нина, переутомленная семейными передрягами, забралась на верхнюю полку и уснула. Михаил остался внизу, продолжая беседовать с новыми знакомыми. Разговор зашел о роде занятий. Михаил рассказал о своих. Услышав это, Мила почти утвердительно назвала институт, в котором он, по ее мнению, должен был в таком случае работать. Это было близко к истине, но все же не так. Михаил объяснил ей, что да – занимается примерно тем же, но все-таки в другом институте, а в том, который предположительно назвала Мила, у него довольно много знакомых. Мила сходу выдала несколько фамилий. Одну из них Михаил знал – он слышал о ней от своей сотрудницы, еще когда работал конструктором на заводе. Он так и сказал. «А от кого вы о ней узнали?» – спросила Мила. – «От Светланы Черевик.» Произнесенная вслух фамилия неожиданно встряхнула что-то в памяти и Милы, и Михаила. С минуту они, пристально глядя друг на друга, о чем-то сосредоточенно думали, затем одновременно выпалили:

– Так мы же были с вами знакомы!

– Так, значит, Света однажды приводила меня в ваш дом!

Они разулыбались. Но, пожалуй особенно рассиялась лицом Лина. Она не сводила с него глаз. Еще раз напрягшись, Михаил вспомнил, что во время визита со Светланой в дом Милы, застал там и Лину. Но о ней он почти напрочь забыл. Кажется, Мила представила ее как одноклассницу.

– Надо же, какая встреча! – удивлялась, покачивая своим подсолнухом Мила. – Сколько же это было лет тому назад?

Михаил подумал.

– Минимум девять.

– Все мы изменились, – с сожалением призналась Мила.

– Главное – больше ни разу не виделись, – возразил Михаил. – Вот еще и волосы у вас стали другого цвета.

Все засмеялись.

Сияние Лининого лица продолжалось около полутора суток, покуда они не приехали в Кемь. Здесь дамы должны были пересаживаться. Перед выходом из поезда они обменялись с Михаилом телефонами. И до самого возвращения из похода Михаил почти не вспоминал о них, хотя и не имел ничего против, чтобы увидеться с ними в Москве. И встреча действительно состоялась по уговору в выходной день после звонка Михаила Миле на Белорусском вокзале.

Со станции электрички Михаил повел Милу и Лину по местам, где любил зимой ходить на лыжах. Привал они устроили на площадке, с которой открывался вид на глубокую долину речки Малая Вяземка. Осенний лес был полон прелести начавшегося увядания листвы и запаха умеренной сырости и прелости.

Тяжеловатую и рыхлую Милу прогулка сморила, и она задремала, если совсем не уснула, улегшись поверх ствола большой поваленной березы. Михаил присел на тот же ствол, но ближе к вершине и жестом предложил Лине тоже прилечь на ствол, показав на свои бедра, как на подушку. Она тотчас послушалась, но, едва положив на них голову, невольно вскрикнула:

– Ого! Да они у вас как каменные! Не то, что у Милы!

– Ничего другого предложить не могу. Конечно, бедра Милы! – Михаил озорно покрутил головой.

Впрочем, Лина и не думала жаловаться на неудобство. Она закрыла глаза – не то от солнечного света, не то потому, что дрема одолела и ее. Теперь Михаилу были хорошо видны по бокам разреза Лининой кофточки неприкрытые лифчиком основания впечатляющих грудных куполов. Он немного подумал и запустил обе ладони по бокам от разреза вглубь и обнаружил, что Лина ничего не имеет против ласки и даже против того, что он делает это совсем рядом с Милой, которая на самом деле могла и не спать.

Груди были не только крупные, но и твердые, и Михаил увлекся игрой. Но минут через десять Мила заворочалась, и руки пришлось с сожалением убрать. Зато он выяснил, что путь для него открыт, если будет желание. Однако желание пришло только через раз. Будучи у Милы в гостях вместе с Линой, Михаил на обратном пути проводил ее до дому, но не сделал ни малейшей попытки проникнуть туда вслед за ней.

Позже Лина призналась ему, что на вопрос Милы, как у нее было с Мишей, она успела сказать подруге: «Он не по этому делу». Но очень скоро сама убедилась, что поспешила с выводами. Следующий визит Михаил нанес к ней домой. Сначала они вместе с Лининой матерью посидели за столом, а затем они с Линой якобы «пошли в кино», а сами поднялись на второй этаж, где находилась Линина комната. На сей раз он не медлил. После первых объятий и поцелуев Михаил красноречиво показал глазами на тахту, и Лина сразу поспешила постелить постель. Они быстро разделись. Как он и ожидал, ни крупные бедра, ни бюст не выглядели разочаровывающе. Правда, талия совсем не была узка, особенно если смотреть сзади, как с сожалением отметил он. Но глаза у Лины сияли, она была послушна и в ходе первого же соития была явно хорошо ублажена. Со своей стороны Михаил тоже нашел новую любовницу приятной, хотя и не вызывающей особого восторга. Однако он так хорошо вел Лину от экстаза к экстазу, что она ему нравилась даже просто как поле сражения, на котором достигались победы одна другой убедительней. Именно в этом духе в своем «Былое и думы» высказался Александр Иванович Герцен насчет симпатии к себе со стороны барона Ротшильда, которому российский эмигрант Герцен продал свои имения и который заставил царя Николая I признать эту сделку, несмотря на то, что царь сперва запретил ее признавать.

Словом, Лина сразу понравилась Михаилу как любящая и необременительная любовница, только он с первого же раза не хотел смотреть на нее со спины.

С тех пор Михаил стал бывать у нее часто и регулярно. Он попросил Лину больше не делать перед ее матерью вид, что они уходят в кино, и они сразу поднимались в Линину спальню. На подоконнике в изголовье тахты стоял электропроигрыватель, и было довольно много долгоиграющих пластинок. Некоторые из них Михаилу очень нравилось слушать, но Лине, пожалуй, эти вещи нравились еще больше, запомнившись на всю жизнь тем, что в соответствии именно с их музыкальным сопровождением Михаил ритмами мелодий приводил Лину в непрерывное восторженное состояние, которое длилось примерно час, а после короткого отдыха продолжалось еще столько же. Особенно здорово ему работалось под записи Робертино Лоретти и Луи Армстронга. Про стремительную, в напрягающем ритме «Джамайку», он говорил Лине: «Это – сексуальная музыка!» А по поводу «Аве, Мария!» Шуберта, – «А это – Божественно!» Если играл или пел Сачмо, Михаил порой сам подпевал ему, пускаясь в импровизации на тему «Когда с девчонкой лег в постель и взял ее как лютый зверь…» Лина в восторженном самозабвении шептала его имя: «Миша! Миша!» – точно так же, впрочем, и как под «Джамайку», «Аве, Мария!» или даже под «Ла кукарача».

Иногда, расчувствовавшись и словно предупреждая себя о неминуемом, с сожалеющим вздохом Лина говорила: «Не я первая, не я последняя,» – и Михаил угадывал в ее словах уверенность в том, что такой, как он, не может удовлетвориться одной женщиной и принадлежать только ей одной, и это было лестно относить к себе, – и оно еще довольно долго было правдой, пока не началась любовь с Мариной. Однако окончание связи таилось в некоторой будущей неопределенности, пока Лина не решила извлечь из этой преходящей связи нечто для себя непреходящее. Однажды она попросила Михаила больше не заботиться о предотвращении зачатия. Это значило, что она хочет заиметь ребенка, чтобы не жить в дальнейшем одной лишь со сладостными и терзающими воспоминаниями. Ей было уже тридцать четыре, и медлить с рождением ребенка в ожидании случая выйти замуж было уже рискованно. Да и то верно, уж если зачинать дитё, то всегда лучше с любимым. А в том, что Лина его любила, сомнений не имелось. Михаил подумал и решил пойти навстречу Лининому желанию. Заниматься любовью без соблюдения предосторожностей было приятней и удобней. Правда, это отмеряло время их связи несколькими месяцами – четырьмя или пятью, но это его мало заботило. Лина сама сделала выбор. Не могла же она, в самом деле, воображать, что он останется с ней до самого рождения ребенка. Не для того он оказался в ее постели, совсем не для того.

Очень скоро Лина вместе с кем-то из подруг уехала на пару недель в отпуск в подмосковный дом отдыха покататься на лыжах. Вернувшись оттуда, она уже смогла определенно сказать Михаилу, что их постельные труды не пропали даром. У Михаила непроизвольно посерьезнело лицо, и это настолько встревожило Лину, что она прямо тут же сказала ему, что если он категорически этого не хочет, она лучше сделает аборт, но он отрицательно покачал головой. Начавшуюся цепь событий не следовало прерывать.

– Рожай, – сказал он. – Тебе это нужно. Но в остальном я тебе не помощник.

– И не надо, и не надо, – заторопилась успокоить его Лина. – Моя мама тоже воспитывала меня одна и не считает присутствие мужчины необходимым. Единственное, о чем я хотела бы тебя попросить – это дать ребенку твою фамилию и отчество.

Вот это Михаилу уже совсем не улыбалось. Признавать таким образом свое авторство он отнюдь не хотел. Лина – в этом он был уверен – не собиралась специально расставить ему ловушку, но ведь в таком случае ей ничего и доказывать не пришлось бы, а ее нынешнее бескорыстие – мало ли что! – со временем могло и испариться. Ко всему прочему он – пусть уже почти лишь формально – был еще мужем Лены и должен был считаться с приличиями. Да и маме вряд ли пришлось бы по вкусу узнать о появлении у ее сына ребенка от неизвестной ей женщины. Короче, это могло вызвать целую лавину неприятностей, которых он себе отнюдь не желал, соглашаясь обеспечить зачатие. Кстати, мама почти наверняка признала бы виновником его, а не Лину, и это было бы, по здравому рассуждению, уже чересчур. Так они не договаривались. Лучше всего было бы категорически отказаться сразу, но Лина заглядывала ему в глаза с такой мольбой, что он решил пока не говорить определенное нет.

– Ладно, я подумаю, – ответил он наконец. – Сейчас я сказать не могу.

Лина готовилась к родам всерьез, и поэтому их встречи стали более редкими. Сначала по рекомендации ее врача, – как с усмешкой думал про себя Михаил. Потом по гораздо более серьезной причине. Михаил как раз перешел тогда на работу в научный центр Антипова. Всего через месяц он познакомился там с Мариной и очень скоро стал посвящать свое время исключительно ей, хотя до интима в квартире Нины Миловзоровой дело дошло не сразу. Ни Марина, ни Михаил не хотели оставлять один для другого подозрительные белые пятна в своих биографиях. Марина рассказала ему о двух своих прошлых любовниках, Михаил ей – о своих любовницах и даже о тех, кого домогался без пользы. Труднее всего оказалось сообщить Марине о Лининой затее получить от него ребенка, однако он пересилил себя и рассказал обо всем, не забыв и о просьбе Лины дать ребенку свою фамилию и отчество. Упомянул он и о том, что Лина согласна была прервать беременность, если ему это не нравится, но что он не стал ловить ее на слове.

– У тебя есть какие-нибудь обязательства перед ней? – помолчав, спросила Марина.

– Нет, никаких. Если тебе неприятно, чтобы ее ребенок имел мою фамилию, я немедленно сообщу, чтобы она не рассчитывала. Я ей этого не обещал.

Расстроило ли это Марину, точнее – сильно ли расстроило, Михаил так и не узнал – она не упрекнула его ни словом. Но по поводу использования его фамилии для ребенка на стороне высказалась определенно – ей этого бы не хотелось. Михаил пообещал, что сделает, как она хочет, тем более, что и его совсем не устраивал Линин вариант.

Он без промедления сообщил Лине о том, чтобы она на него не рассчитывала и искала другой способ легализовать появление на свет своего дитя. Разумеется, она огорчилась, однако спорить не стала. Пока она держала слово, и ее нельзя было не уважать.

Незадолго до этого разговора Лина внезапно с резкой болью в животе попала в больницу. Линина мать позвонила ему домой и просила проведать свою дочь там и ободрить ее запиской. Слово «записка» прозвучало уже настойчиво и несколько раз, что сразу насторожило Михаила. Съездить в больницу для ободрения он обещал, но свою записку он нарочито выдержал в столь лаконичном стиле, чтобы ее никак нельзя было бы использовать как доказательство его вероятного отцовства. Кроме пожелания скорейшего выздоровления там по существу не было ничего. Не хватало, пожалуй, только знаменитой стандартной приписки к бумагам, подписываемым Владимиром Ильичем Лениным, если он опасался, что они могут быть использованы против него: «Настоящую записку прошу вернуть мне».

Приехав в больницу, Михаил из отделения послал Лине «письмецо» в названную ее матерью палату, и Лина очень быстро спустилась к нему вниз, и они вышли на территорию. Это показалось странным. Хотя, конечно, боль могла пройти так же быстро, как и началась. Но все же в голову его закралась мысль, а не было ли помещение в больницу только способом выманить у него записку как «документ». На словах же Лина объяснила, что после появления резкой боли ее на «скорой» доставили сюда с подозрением на внематочную беременность. – «Плохо заделал,» – вроде как попрекнула она. – «Ну уж нет!» – достаточно резко возразил он, и Лина признала безосновательность подобного обвинения. Внематочной беременности в конце концов не оказалось. Ну, а «внутриматочная» шла своим чередом. Если больница была задумана ради записки, то это, конечно, было делом не Лины, а ее матери. Михаилу вспомнились и другие события, которые можно было считать принадлежностью далеко идущего плана сделать его законным отцом Лининого дитя. Его пытались соблазнить материальными выгодами. Сообщили о том, что Лина была наследницей состоятельных родственников в Москве и за рубежом. Показали цветные слайды явно дорогостоящей дачи, на которую его неоднократно приглашали и на которую он так и не поехал. Это делалось вроде как культурно и неназойливо, но Михаила больше раздражало, чем смешило, что в нем пытаются разжечь корыстный интерес и таким образом пробудить заинтересованность в новом браке.

В назначенный для родов срок Линина мать позвонила Михаилу и словно заправская теща, впервые обратившись к нему на «ты», сообщила, что Лина благополучно родила дочку. Она была полна ликования, которое Михаилу совсем не хотелось разделять. Он холодно поздравил «тещу» с рождением внучки, передал поздравления Лине, но от визита в роддом со всей определенностью отказался. Во время этого телефонного разговора он чувствовал себя совершенно взбешенным, еще не вполне понимая, почему. Впрочем, долго искать причину не пришлось. Одно дело было ожидать появления ребенка, к чему он действительно «приложил руку», другое – знать, что ребенок, чужой ребенок, родился, и уже в силу этого факта приступил – пока лишь через свою бабушку – к реализации своего естественного права на возможно более обеспеченную и гарантированную от опасностей жизнь, для чего ему требовались не только мать и бабушка, но и отец, в то время как отцом (а не зачинателем) Михаил никогда не соглашался быть в прошлом и не собирался становиться теперь. Собственно, именно это его и взбесило, что его уже без спроса стали считать за отца! Такого покушения на свою свободу воли он не собирался терпеть. И если у новорожденной Лининой дочери были свои права и возможности предъявлять претензии на всех причастных к ее появлению лиц, то за ним сохранялось не менее естественное право действовать по своему выбору, так как он никому никакого участия в жизни ребенка не обещал. Сделав Лине «одолжение», он совсем не считал себя связанным с ее дочерью каким-либо видом долга – вне зависимости от того, что об этом думают другие, и чего от него ждет господствующая в обществе мораль. При одной мысли, что эта мораль может быть обращена против него и его свободы воли, Михаил в один миг ощутил в себе доселе неожиданное, но, как теперь явно обнаружилось, правомерное преображение в возмущенного мужика – алиментщика, которого позвали для удовольствия и зачатия, а теперь хотят силой превратить в кормильца и отца. Он готов был драться за свою свободу как лев, на которого хотят набросить ловчую сеть.

Чуть остыв, Михаил осознал, что наличие двух моралей – общественной и личной, совсем не обязывает его принимать как закон для себя именно общественную, поскольку в данном случае он был прав полностью и определенно. И если из него будут вытягивать признание в том, что ЕГО сперматозоиды вызвали появление на свет Лининого ребенка и тем подвели (кто? Сперматозоиды?!) под действие правил общественной морали или гражданского кодекса, то он будет стоять на отрицании своего участия в этом деле до конца. Какое ему дело до прав ребенка, если он ПО ПРОСЬБЕ Лины дал ей свои сперматозоиды? Что он теперь, должен еще ОТРАБАТЫВАТЬ за них? Дудки! Да на их месте могли оказаться и чьи угодно еще! Лина как раз в самом начале беременности ездила в отпуск в дом отдыха. А кому не известно, что главным видом отдыха в таких домах является секс? В доме отдыха он ни разу не появлялся, а с кем там могла совокупляться она, никому не ведомо! Пусть попробуют опровергнуть это! Да у каждого нормального мужика таких «милых» как Лина, может быть тыща! Конечно, генетическая экспертиза могла бы показать его участие в «отцовстве», но, Слава Богу, генетическая экспертиза в СССР юридически еще не признана в качестве вида доказательства и обязать его к ее прохождению закон не может. Других же свидетельств и даже событий нет – ни совместного проживания, ни общего ведения хозяйства. Да, в гостях бывал, так что из того? Это не общее ведение хозяйства. В одной постели их никто не видел. Конечно, могут быть выдвинуты на первый план и лжесвидетельства. Но это не очень безопасно для той стороны, которая рискнет их использовать. Фальшь обязательно в чем-нибудь проявится, а уже он, будьте уверены, сумеет ее изобличить! – «Господи!» – очнувшись, подумал Михаил.

Только что мысленно пройденный им процесс тяжбы против покушения на свою свободу (и карман, конечно, тоже) на самом деле доказывал, что нет абсолютной праведности ни у той, ни у другой стороны, да и сама тяжба с точки зрения этих сторон касалась разных объектов – свободы личности, не связанной каким-либо добровольным ее обязательством, и права ребенка на возможно более хорошо обеспеченную жизнь. Следовательно, никакое из возможных решений суда по данному СЛУЧАЮ не могло стать ни справедливым, ни беспристрастным. Больше того, за всем этим столкновением житейских и нравственных интересов вдруг замаячила такая бездна фундаментальной непроходящей греховности всех сущих в этом мире, что Михаилу невольно вспомнилось поражающее по своей откровенности и точности признание великого Гете: «Нет такого преступления, которого бы я мысленно не совершил».

Такова была суть дела при столкновении в одной фокусной точке нескольких праведных эгоизмов, взаимоисключающих появление общего блага, к которому номинально стремится «цивилизованное» человечество уже не одну тысячу лет.

Рождение Лининого ребенка (все равного Лининого! Не его!) заставило Михаила открыть для себя и в себе много нового. Теперь та легкость, с какой он согласился помочь Лине стать матерью, представилась ему в первую очередь плодом абсолютного неведения насчет того, какую лавину последствий НА САМОМ ДЕЛЕ вызывает такой беззаботно-обыденный и как будто безответственный акт, как взбрызгивание семени в лоно доведенной до высшей страсти, но нелюбимой женщины. В результате ему с опозданием пришлось осознать наряду с правотой матери и всяческих защитников интересов ребенка, еще и правоту самых злостных беглецов – алиментщиков, к числу которых сам Михаил пока не принадлежал, но ряды которых мог пополнить в любой момент.

А спустя еще годы он отчетливо понял, что подлинное родство объединяет не тех из поколений родителей и детей, кого связывают общие гены и кровь, а тех, кто с любовью растит и воспитывает ребенка, с теми, кто с доверием и любовью перенимают от них нравственные устои и знание жизни вместе с эстафетной палочкой неразрешенных и неразрешимых вечных проблем, с которыми им придется мучиться точно так же, как предкам. Но это Михаил осознал уже потом, когда на его глазах и при его участии росла и становилась все более хорошо и свободно мыслящим человеком любимая внучка Света, в которой его собственных генов не было совсем.

Лине пришлось очень долго добиваться согласия Михаила повидаться с дочкой – всего лишь, чтобы самому убедиться, что «девка – люкс»! Он уклонялся, зная, что такое знакомство будет чревато какими-то новыми, еще не ведомыми покушениями на его свободу. Лина каждый раз надолго замолкала, но отнюдь не забывала о своем намерении. Иногда она звонила, чтобы узнать, не было ли в его роду той или иной наследственной болезни, или чтобы сказать, что водила Милу в фотоателье и фотографии получились замечательные. Еще из разговоров с Линой Михаил узнал, что дачу они с мамой продали и купили большую квартиру в другом районе Москвы, где ребенку не могли бы рассказать о его не вполне законном появлении на свет. В конце концов, Лина попросила Михаила встретиться для разговора, и на это он без колебаний пошел.

Они сидели рядом на лавочке в Страстном бульваре и впервые за долгие годы смотрели друг другу в глаза. Внешне Лина изменилась очень мало – разве что стала серьезней. О себе того же Михаил, пожалуй, не мог бы сказать. После недолгих предисловий Лина приступила к делу. Ее беспокоило будущее Милы. Родственников в Москве почти не осталось, мама состарилась и, не дай Бог, вдруг случится что-то еще… Поэтому ей хотелось создать запасную опору для дочери – на всякий случай. Поэтому как Михаил посмотрит на то, чтобы познакомить Милу с его мамой – все было бы надежней для ребенка, так как?

Михаилу идея совершенно не понравилась. Он так и сказал Лине об этом, добавив, что совсем не хочет волновать свою маму таким знакомством, тем более, что она еще старше, чем Линина мать. Достаточно того, что о существовании Милы знает его жена. Лина стала о чем-то усиленно думать, затем сказала:

– Но если Лена знает, то, наверно, и маме можно узнать?

– Во-первых, это знает не Лена. Мы с ней разошлись, и я женился во второй раз. Во-вторых, у мамы не такое крепкое здоровье, чтобы взваливать на нее заботу еще об одной внучке.

– Но я не собираюсь перекладывать все заботы на твою маму! – возразила Лина.

– Тогда с какой целью ты затеяла разговор, если не с этой?

– Ну я же говорю – только на всякий случай! Ты против этого?

– Да.

– Подумай. У меня ведь есть телефон твоей мамы!

Михаил это знал. Лине случалось разыскивать его там. Он почувствовал, как окаменело его лицо, когда от Лининых слов повеяло шантажом.

– Ну что ж, звони, если хочешь. Я не могу воспрепятствовать.

Лина быстро смекнула, что сделала ошибку, и стала уверять, что понимает, как опасно нервировать пожилого человека такими новостями, и что она не будет этого делать, раз у мамы проблемы со здоровьем, и Михаил подивился, что он до сих пор одним отчуждающим движением бровей способен свести на нет всю заранее проработанную стратегию Лины. Это могло означать лишь одно – она до сих пор любит его и даже, видимо, на что-то надеется.

Она позвонила снова много месяцев спустя. На этот раз Лина сразу пригласила его к себе домой и, предупреждая его вопрос, сказала, что ее мама уже умерла.

– Ну посмотри на Милку, – убеждала она. – Все равно ведь я когда-нибудь скажу ей, кто ее отец, так уж лучше, чтобы она хоть немного тебя представляла.

– Но сейчас ты не будешь об этом говорить?

– Можешь поверить – сейчас не буду. Скажу, что ты мой давний знакомый.

Марина в те дни находилась в командировке. Михаил сказал, что придет.

С бутылкой вина для распития с Линой и шоколадкой для Милы он вошел в квартиру, где еще никогда не бывал. Она показалась ему просторной и скучной. Милу, когда она пришла домой после игры во дворе, он нашел симпатичной девочкой, немного застенчивой, чем она напомнила ему себя в том же возрасте, а ей уже исполнилось одиннадцать лет. Мила исподтишка посматривала на гостя и делала вид, что продолжает увлеченно играть в какие-то игры со шнурками. Больше всего его удивило, что Мила носит очки. Сколько он помнил, никто из его родни в подобном возрасте не нуждался в коррекции зрения. Особого же сходства Милы с собой, на котором так настаивала Лина, кроме светлого цвета волос, Михаил не заметил. Девочка выглядела мягкой и доброй, хотя и явно балованной всеми, кто вертелся вокруг нее и Лины.

Михаил поинтересовался у Лины, назвала ли она дочь Милой в честь подруги, и немедленно получил подтверждение. Видимо, таким образом Лина выразила благодарность подсолнуховолосой Миле за то бегство от крика младенца из одного купе вагона в другое. Правда, от ребячьего крика в итоге все равно убежать не удалось, по крайней мере – Лине. Однако благодаря Миле орал уже не чужой и незнакомый, а собственный Линин ребенок. Похоже, что дав дочери имя подруги, Лина некоторым образом обязывала «виновную» подругу взять на себя какую-то долю ответственности за судьбу маленькой тезки. Михаил знал от Лины, что у Милы был в любовниках солидный человек, капитан первого ранга, который вынужден был соблюдать осторожность из-за пошаливания сердца. В этом не было ничего особенного, и все же Михаил понял, что этого было достаточно для в определенной степени ревнивого отношения Милы к подруге, у которой с Михаилом не возникало подобных ограничений, но, поскольку Лина была в этом не виновата, то, значит, тем более был виноват и заслуживал неприязни Михаил. Нетрудно было без риска ошибиться представить, что после разрыва с Леной Мила называет его не иначе как подонком.

После ужина Лина повела Михаила в самую просторную комнату. Электропроигрыватель, стоявший когда-то возле тахты на подоконнике, теперь находился там. Лина сразу же поставила одну из памятных пластинок тех времен, когда ее захлестывало счастье. Он понял ее желание пробудить в нем ностальгический настрой и повлек Лину танцевать. Мила заглянула в комнату и с удивлением уставилась на мать. В ответ на вопрошающий взгляд Михаила она смущенно и в то же времяблагодарно шепнула: «Она никогда не видела меня такой!» Когда эта пластинка кончилась, Михаил спросил, где другая, с Луи Армстронгом, под которую он пел: «Когда с девчонкой лег в постель…?» – «Нету, разбилась,» – виновато ответила Лина, но он понял, что ей было в высшей степени приятно, что он помнит те дорогие подробности не хуже ее. Можно было ожидать, что она даст ему понять, что не против возобновления давней связи. Откуда ей было знать, что как раз этого-то он совсем и не хотел. Михаил спросил, чью фамилию носит Мила – не мужа ли другой ее подруги, который с самого начала предполагался для роли запасного номинального отца. Лина подтвердила – его. «Правда – добавила она, – Мила в его отцовство не верит. Как-то раз моя приятельница услышала разговор наших дочерей – а дело было на курорте, где мы вместе отдыхали. Так вот, Милка сказала: «Дядя Володя только записан отцом, а на самом деле отец не он». – Совершенно спокойно об этом сказала». – «Наверное, ее не очень занимает, кто на самом деле?» – предположил Михаил. – «Да как сказать? – возразила Лина. – К тайне, особенно такого рода, всегда есть интерес». С этим Михаил и не думал спорить. Он даже спросил себя, не пробудится ли у Милы интуиция после того, как у нее на глазах мать словно подменили, когда она танцевала в объятиях словно свалившегося с неба мужчины, о знакомстве с которым не говорила дочери никогда и ничего. Но вслух ему не хотелось рассуждать на эту тему, и он промолчал. Все равно даже после визуального знакомства симпатичная Мила не стала ему ни ближе, ни дороже. В нем не всколыхнулось ровным счетом ничего. Михаил знал немало случаев, когда на склоне лет мужчины заявляли о своем авторстве в появлении на свет детей, которых со времен ветреной молодости и не думали признавать своими. Но, видимо, он до такой кондиции или возраста еще не дошел. К тому же он сильно сомневался, что взрослым детям, выросшим без отцов, нужно столь запоздалое признание.

Лина позвонила ему уже на следующий день. На сей раз о Миле не было и речи. Она напрямик сказала, что была очень рада всему, что сопутствовало его появлению в ее доме, и добавила, что если он хочет, то все у них может быть, как прежде. Высшего результата достичь было нельзя. Михаил поблагодарил, но от ответа уклонился.

И Лина не звонила еще несколько лет, но потом вдруг взяла и предложила ему встретиться с Милой как отцу. «Я подумаю», – ответил ей Михаил. Встречаться с внебрачной дочерью втайне от Марины ему претило. Намеренно встречаться с Милой с глазу на глаз было бы, скорей всего, неудобно для обоих. Лучше было бы позвать Лину с Милой к себе домой. Эту мысль он высказал Марине. Она не сразу взяла в толк, о какой его дочери Миле и от какой Лины идет речь, но потом вспомнила его давнее признание, сделанное в самом начале любви, и согласилась позвать их к себе.

Лина сильно удивилась такому повороту дела и тем дала Михаилу повод заподозрить, что она не очень-то поверила ему, когда он сказал, что с его стороны о Миле знает только жена. Теперь в это нельзя было не верить. Лина взяла тайм-аут, чтобы обдумать его предложение. В конце концов она решила послать к ним с Мариной одну Милу – вроде как за книгой.

Встреча под этим предлогом и в самом деле прошла непринужденно. Они все вместе пообедали, потом в том же составе устроились на диване – Мила, Марина, Михаил, внучка Света и обе колли – Ньюта и Бетси. Никому из непосвященных и в голову бы не пришло, что этот сюжет правомерно было бы назвать на библейский манер «посещение взрослой внебрачной дочерью блудного отца». Дочь действительно стала почти совсем взрослой – в этом году она кончала математическую школу с английским языком. И блуд, то есть секс без любви с его стороны, тоже действительно имел место. Так что квазибиблейское название сюжета можно было считать вполне правомерным. И снова Михаил не ощутил в себе никакого прилива чувств к Миле кроме обычной симпатии к приятной малознакомой девушке. Дальше и на этот раз дело не пошло.

А еще через пять лет с небольшим Лина сообщила, что Мила закончила университет и сейчас они с дочерью и ее мужем готовятся к отъезду в Германию – насовсем. «Почему в Германию?» – спросил Михаил. Когда-то, давным-давно, он советовал Лине уехать в Америку, где у нее имелась состоятельная родня. Она-таки съездила в Штаты на рекогносцировку. Там выяснилось, что родственники ей не гарантировали ни помощи, ни трудоустройства. Здесь-то она занималась медицинской кибернетикой, а чем бы она могла заниматься там, никто не сумел бы сказать – видимо, только не медицинской кибернетикой. Но по-настоящему удивила его не сама благоразумная осторожность Лины при выборе лучшего места под солнцем, а масштаб развернутой ею разведывательной работы. Оказалось, что кроме Штатов Лина побывала и в Израиле, и в Южно-Африканской республике и даже в Австралии. Но в двух последних странах ей показалось чересчур уж жарко, а на историческую родину ее вообще не тянуло никогда. Германия показалась наиболее подходящей для благоустроенного и надежного бытия. Сейчас Лина хотела, чтобы Михаил пожелал Миле счастья и удачи, а еще – чтобы он до конца не утрачивал с ними связь. С этой целью она дала телефон подруги – той самой, чей муж наделил Милу своей фамилией и отчеством. Лина собиралась подробно информировать ее о своих и Милиных делах. Михаил поинтересовался, как у них дела со знанием языка.

– Я более или менее знаю немецкий, примерно, как и английский, а Мила осваивает.

– Кто ее муж?

– А-а! Примерно такой же лоботряс, как и она. Ничего, думаю, жизнь их заставит что-то самим делать для себя. Не век же матери думать за нее. Так ты позвонишь?

– Позвоню.

И он позвонил и поговорил и пожелал, хотя все это делал с не проходящим чувством неловкости и за себя, и за Милу, и за свои с натугой выходящие наружу слова. Потому что как только услышал ее голос и назвался Михаилом Николаевичем, уже зная, что она знает, что он ее отец, все остальное, сказанное им, ему самому уже не казалось настолько интересным, чтобы это стоило произносить вслух. Он с трудом выполнил данное Лине обещание. От знаменательного крика младенца в одном из соседних купе до отъезда за рубеж выпускницы МГУ минуло как раз четверть века. Человек, к появлению которого на свет он был причастен, стал достаточно взрослым и, как надеялся Михаил, не менее равнодушным к генетическому отцу, чем этот генетический отец был равнодушен к своему генетическому отпрыску.

Впрочем, он все-таки пару раз звонил Лининой подруге. В первый раз она была явно удивлена его расспросами о Лине и Миле, и потому отвечала довольно неохотно. Все же с ее слов стало ясно, что они все пока живут в Гамбурге в «отстойнике» и самостоятельной жизни еще не начинали. Ко второму звонку через год она уже, видимо, выяснила, кто такой Михаил Николаевич Горский и поэтому говорила вполне любезно и охотно. Лина постоянно не работает, но этим не тяготится. Временных заработков ей хватает. Ребята живут отдельно от нее. Мила добилась того, что ее очень ценят на работе. Трудится она по специальности, то есть кибером и программистом, и зарабатывает очень хорошо. Это было приятно слышать. Дочь не посрамила ни матери, ни генов отца, ни родины с ее высшей школой. Легкое беспокойство по поводу ее судьбы, которое, хотя и вовсе не часто, но все же посещало его, после этого совсем улеглось. Оказалось, что Мила все-таки не чужая. Эмбрион вырос в человека без его участия. Что ему оставалось сказать? Только одно – «Слава Богу!» и «Так держать!»

Поток мыслей и образов из истории с Линой и Милой, наконец, иссяк. Было очень странно, что эти мысли пришли к нему, если можно так выразиться, после ночи любви с другой женщиной, которую он удовлетворил, но отнюдь не оплодотворил. Отчего тогда столько всего вспомнилось о Миле? Еще стати ее матери, куда ни шло, можно было сопоставлять по памяти с прелестями Гали. Но Мила- то оказалась причем? Ответа на это не было.

Михаил прислушался. Струи дождя перестали молотить по крыше. Продолжалась лишь довольно редкая, но увесистая капель с веток деревьев. Галя тихо, еле слышно вдыхала и выдыхала. «Спит», – подумал Михаил.

Обворожительная, по крайней мере, без внешних изъянов женщина, чей путь пересекся с его путем на маршруте из «мечты идиота», набиралась рядом с ним новых сил. Михаил не готов был поручиться, что она не предпримет новую атаку на его уже лопнувшую, хотя еще и не разлетевшуюся вдребезги добродетель. Он по-прежнему не мог понять причин ее неистовой настойчивости и желания принять в себя бестолкового и упрямого старика, который, с объективной точки зрения, выглядел дураком, не понимающим своего счастья. Но вот как раз о своем счастье он все очень хорошо понимал. Оно было прочно и однозначно связано только с Мариной. Развлечения на стороне счастья дать не могли, зато подорвать или лишить счастья были способны вполне. Именно эта мысль и удерживала его от таких развлечений – наряду с нежеланием причинить хоть какое-то огорчение подобного рода любящей и любимой жене. Однако ему следовало быть готовым к новым попыткам сближения со стороны Гали. Наверное, она еще не знала осечек с мужчинами, которых желала. Да, собственно, и с ним у нее не произошло осечки, просто выстрел прогремел холостой. Неужто она боится допустить даже единичный случай отказа мужского механизма любви, оказавшегося в ее руках? Странно. Мужские осечки с кем только ни случаются. А поскольку она скульптор, мужские фокусы и проблемы ей легче понять, чем прочим женщинам. В жизни любого скульптора, какого бы пола он ни был, обязательно много тяжелой работы, с которой надо справляться именно по-мужски. Или она стесняется переспать с кем-то еще из своей компании при Игоре, хотя соблазнить, кого хочет, ей не представляет никакого труда? Зачем леди-скульптор усложняет себе жизнь беготней на отдаленный бивак к одинокому путнику весьма почтенных лет? Чтобы изучить экзотические варианты или познакомиться с более долгим опытом старца, который мог содержать что-то неведомое ей? Ну, это-то вряд ли. Не стоило сомневаться, что в свои тридцать четыре года она имела куда более разнообразный и разносторонний сексуальный опыт, чем Михаил, возраст которого был ровно вдвое больше, чем у нее. Если на то пошло, сексуальная опытность может набираться поразительно быстро, стоит только начать интенсивную половую жизнь, постоянно разнообразя круг партнеров. Наверное, это подтвердит любая проститутка, начавшая практиковать с юных лет. В пару лет, а то и за год, она способна превратиться в профессора – по этому поводу Михаил не имел ни малейших сомнений, хотя ни с юными проститутками, ни с проститутками вообще никогда дела не имел. Бог уберег, изнутри останавливал, да и денежных средств не давал. Но если бы они и водились, очень сомнительно, чтобы ему захотелось спустить свои денежки на платную любовь. Не зря же великий польский юморист – мыслитель Ежи Станислав Лец устами своего героя – песика Фафика – изрек: «Если вы хотите купить за деньги настоящую любовь, приобретайте собак!» – и это была святая правда. Собаченьки, приобретенные ими с Мариной за деньги, равно как и появившиеся на свет в их семье, все становились любимыми и отвечали любовью. Среди людей такое встречалось далеко не всегда между детьми и родителями. Конечно, абсолютно равнять отношения людей, особенно сексуальные, с отношениями между людьми и собаками, живущими в одной семье, было некорректно. Однако при сопоставлении этих отношений очень рельефно бросалась в глаза принципиальная разница – в первых любви могло и не быть, во вторых любовь присутствовала обязательно. И его отношения с Галей вполне годились в качестве примера ущербных связей. Он пополнил своим именем список из ее сотен, если не тысяч, любовников – проходных или постоянных. Она вошла в его куда более скромный список любовниц примерно из полутора десятка имен. В этом вот и заключался весь результат лобового столкновения на случайных, не главных, орбитах жизни его и ее. Упрекать в этом Галю не было никакого смысла. Ей хотелось сделать именно так, а не иначе. А вот себя ему было за что упрекать. Он ведь хотел иначе, но сделал-то ТАК! Каким будет наказание за проявленную слабость, Михаил еще не представлял, но мог ждать, что оно свалится на него в любой момент, несмотря на то, что Марине еще ничего не известно. Бог и так все знает. А самому было бы стыдно признаться в грехе любимой жене, даже более чем стыдно. Да и мужества не хватило бы. Потому-то в первую очередь и не надо было грешить. Но, что бы там ни получилось в будущем, сейчас надо было решать, что ему делать и с Галей, и с ее компанией.

Продуктов для этих туристов ему действительно было не жаль. Себя он не обделял. Задерживаться в тайге без нужды не собирался. Значит – отнес им продукты – и о / ревуар! А дальше только и старайся их не догонять – они все равно будут спешить, но и отставать особенно не отставай, чтобы самому поскорее явиться к Марине. Тогда и станет ясно, о чем сможешь ей сказать, о чем – нет, но в любом случае стремясь искупить свою греховность. Даже без полной исповеди. Просто с покаянием (и с полным раскаянием) внутри себя. Мог ли он рассчитывать на то, что жена ему простит помощь женщине, которая об этом попросила? Вряд ли. И женщина эта не обделена мужским вниманием, и жена имеет законное право не разделять свое самое интимное и дорогое ни с кем – причем не только как жена. Марина всегда была для него сразу всем – лучшей женщиной, лучшей женой, лучшей любовницей, лучшим человеком и – больше того – небесной душой, с которой изо всех сил стараешься сравняться, наперед зная, что так высоко не взлетишь. «Господи, помоги! Помоги мне самому не срамиться и любимую не огорчить!» С этой мольбой он и уснул.

Михаил открыл глаза от какого-то шороха. В палатке было уже довольно светло, и он сразу увидел, что Галя сидит спиной к нему около входа и стаскивает с плеч пуховик. На голых плечах не было бретелек. Значит, он мог еще раз увидеть ее прекрасную грудь. Для этого достаточно было окликнуть ее. Она бы повернулась. Но он не позвал, пока она не надела лифчик и свитерочек.

– Доброе утро, – сказал Михаил. – Сказочное явление уже собирается упорхнуть из моего дома?

– Доброе утро, – улыбнулась Галя. – Пора и честь знать!

– Тебе надо спешить? – спросил он.

– Да, лучше особенно не задерживаться. Уже шесть часов.

– Боишься, что хватятся?

– Ничего я не боюсь. Но там действительно могут хватиться, только не потому, что я сбежала…

– …К офицеру чужого гарнизона, – заключил за нее Михаил.

– А причем тут офицер и чужой гарнизон?

По ее вопросу Михаил понял, что она не в курсе анекдота, который он имел в виду.

– Знаешь, мне однажды понравилась такая байка: «Жена офицера не считается развратницей, если она живет с офицерами своего гарнизона. Она считается развратницей, если живет с офицерами чужого гарнизона».

– А, вот в чем дело! Сказано не дурно! Но шум у нас поднимался и без выхода в чужие гарнизоны. Здесь все же глухая тайга.

– Верно. Об этом я не подумал.

– Это ты-то не подумал! Ты так думаешь, что даже Я не сумела тебя охмурить!

– Прости, но большего дать тебе не мог.

– Да я же не обижена, хотя немного задета. Но это уже моя вина. Согласен?

Михаил отрицательно покачал головой.

– Не согласен? – живо спросила Галя. – А отчего?

– Соблазнительно, конечно, считать себя невиновным, устоявшим. Но мы же оба знаем – немного осталось, чтобы ты могла ощутить свою полную победу.

– Ну, неполная победа – это не победа!

– Пять с минусом – это все-таки пять. И что тебя так задевает этот минус?

– Ты даже на время не забыл со мной своей жены. Ведь так?

– Так, разумеется, так.

– Вот видишь, а ты еще говоришь о моей победе.

Михаил промолчал. Он тоже одевался. Галя обернулась на шорох.

– Зачем тебе вставать в такую мокрядь? Поспи еще.

– Нет, я тебя провожу.

– Не надо! Лежи!

– Помогу отнести продукты. Если нас увидят вместе, можно будет сказать, что ты встретила меня около вашего лагеря.

– Ерунда. Пусть думают, что хотят! Не играет роли.

– Роль действительно уже сыграна, – подтвердил Михаил. – Кстати, забыл узнать, как тебе спалось?

– Замечательно! Было тепло и мягко. Кажется, даже снилось что-то приятное, только уже не помню, что.

Галя расстегнула молнии входа.

– В тайге все мокро? – спросил Михаил.

– Да.

– Промокнешь в своих кроссовках.

– Ничего страшного. Тут недолго идти.

Галя вылезла наружу. На всякий случай он сказал:

– Подожди, я сейчас.

– Конечно, подожду. Но ты пока не спеши вылезать.

Михаил натянул на ноги высокие сапоги, достал куртку и непромоканец, потом переложил консервные банки и баллоны с продуктами в рюкзак. Наконец, и он вылез из палатки.

Тайга действительно выглядела насквозь промокшей. Капли висели на ветках и хвое лиственниц, на листьях кустов. Мох был пропитан водой, как губка. Одного взгляда вниз было достаточно, чтобы увидеть, насколько вырос уровень реки. По сравнению с вечером прибавка составила метра два, но вряд ли это могло быть пределом.

– Надень непромоканец, – сказал он Гале, – а то под капелью вымокнешь обязательно.

– Ну и что? Высохну потом.

Михаил нагнулся и вытянул из палатки ружье и пальму».

– А это зачем? – поинтересовалась Галя.

– Я не оставляю ружье, когда покидаю бивак. А то неизвестно, в чьих руках оно окажется после возвращения даже в безлюдной тайге. А пальмой я буду стряхивать воду с веток. Ну как, пошли?

В душе у него что-то сжалось. Наверно, уже начали рваться нити, которые он решил разорвать. Они шли сосредоточенно и молча. Да и о чем можно было говорить в последние четверть часа?

На чужом биваке их не встречали. Никто еще не встал после сна. Хотя вроде бы уже полагалось. Или они раздумали спешить? Впрочем, вероятнее было другое – никому неохота было вставать, разжигать костер из мокрых дров и готовить скудный унылый завтрак.

Михаил выгрузил из рюкзака продукты перед Галиной палаткой. Там что-то услышали и спросили:

– Галка, ты?

Голос принадлежал Ире.

– Да. Михаил Николаевич принес нам продукты.

– Сейчас я выгляну, – пообещала Ира. – Ой, сколько вы отрываете от себя! – через минуту воскликнула она, высунув голову из палатки.

– Не беспокойтесь, – прервал ее Михаил. – Себя не обидел.

– А как же мы с вами рассчитаемся?

– В Москве отдадите. Я оставлю Гале свой телефон.

– Спасибо, вы нас здорово выручили!

– Не стоит говорить. Смог оказаться полезным – и ладно. Счастливого вам пути и благополучного окончания похода.

– С вашей помощью, надеюсь, получится. И вам счастливого сплава. До свидания, – сказала Ира.

Михаил повернулся к Гале.

– До свиданья. Только не слишком торопитесь в порогах. Тогда все будет хорошо.

– До свиданья, – придвигаясь к нему, ответила Галя.

Они быстро обнялись, и она его поцеловала.

– Будь счастлива, – шепнул Михаил, и, подхватив пустой рюкзак и пальму, зашагал обратно. На границе бивака он оглянулся в последний раз. Галя смотрела ему вслед. Рядом с ней уже стояла Ира. Увидев его поднятую в приветствии руку, обе женщины дружно замахали в ответ. Михаил и с грустью, и с облегчением подумал, что больше не увидит их. По крайней мере здесь, на Реке.

Вернувшись к палатке, он из припасенных сухих щепок и поленьев быстро разжег костер и повесил над огнем котелок с кашей, затем спустился к воде. Вид у реки был совершенно неласковый, и купаться никак не хотелось, однако он заставил себя, напомнив себе формулу, которая всегда придавала ему недостающую решимость: «Между тобой и твоим ревматизмом – только холодная вода». Это была правда. Важно было только не переохладиться. Тогда ревматизм не приставал.

Вода и впрямь еще больше остыла. Он быстро мокнулся, намылился, и снова погрузился в реку, чуть-чуть проплыл. На берег он выскочил как ошпаренный и принялся интенсивно растираться, но согрелся не раньше, чем полностью оделся, взбежал наверх и постоял у костра. Только там он вновь почувствовал себя комфортно.

После завтрака Михаил забрался в палатку и занялся мелким ремонтом одежды, затем принялся за дневник. Предстояло решить, как писать о ночи, проведенной с Галей, если вообще об этом писать. Не писать совсем казалось несправедливым. Писать, как и чем они занимались, было и стыдно, и неосторожно. В конце концов, он упомянул, что вечером Галя к нему зашла, а утром он отнес к ним на бивак свои излишки продуктов. Сделав все, что собирался, он осознал, что управился поразительно рано. Сказался необычайно ранний подъем.

Но идти на охоту не имело смысла. Вся разумная дичь – а он знал, что вся она разумна, но особенно после такого дождя – ни за что не покинет своих сухих убежищ, даже если подойти к ней почти вплотную.

Оставалось только либо думать, либо писать, либо читать. Михаил выбрал последнее. Он погрузился в любимую повесть Андрея Скалона «Живые деньги», забыв обо всем другом. И снова его бередил не только изумительный текст, рождающий абсолютно реальные картины и образы, но и так и несбывшаяся мечта стать настоящим, постоянно живущим в глухомани таежником, а не гостевым посетителем тайги. И поскольку героями повести, наряду с людьми, были собаки, он еще сильнее затосковал без своих, о которых, конечно, и так не забывал, потому что ежедневно и почти ежечасно ощущал их совершенно непривычное отсутствие рядом с собой. Дома всегда приходилось смотреть себе под ноги, чтобы не наступить на какую-нибудь, когда они блаженно спали на полу, часто на самом проходе и в узостях, «на Гибралтаре», как он им говорил. Одно время в доме их было три. Умница Бетси, прекрасная колли, самая старшая и вполне сознающая, что она красавица и умница, ее младший брат от другого отца, но в еще большей степени – молочный сын, которого она выкормила грудью, сделав молоко без всякой беременности, вызвав его у себя только любовью, чтобы питать недельного щеночка после смерти их матери Ньюты от послеродовой инфекции. Их общими с Лизанькой-Бетсинькой стараниями крохотный Ньютик вырос в большого красивого черного колли, похожего на мать, но так навсегда и оставшегося маленьким несмотря на свой ум и матерость. Последним был черный, с единственным белым пятном внизу на груди, лабрадорский ретривер Богдан, невероятно сильный и быстрый для своей, в общем-то, не очень большой величины и тоже очень хороший пес, но не родившийся и не воспитывавшийся в их семье. У его появления в их доме была другая история.

Гуляя однажды в субботний день в середине марта вместе с Бетси и Ньютиком по набережной Москвы-реки, Михаил вдруг услышал будто от противоположного берега протяжный и горестный вой. Обе собаки насторожились и повернули головы к воде, подтверждая, что вой ему не причудился, но в чем все-таки дело, он сразу не мог понять. После короткой паузы вой повторился. К этому времени Михаил достал из кармана компактную подзорную трубу, которую имел обыкновение брать с собой на прогулку в ясную погоду. Ведя ее вдоль стены противоположной набережной на уровне уреза воды, Михаил почти сразу поймал в поле зрения устье большой трубы водосточного коллектора, в котором сидел и, высоко подняв голову, выл попавший в отчаянное положение черный пес. Он показался Михаилу достаточно крупным. Однако влезть на гладкую каменную стенку с нарастающей крутизной и карнизом на самом верху под гранитным парапетом у него не было никаких шансов. Впрочем, как и у тех двух более мелких собак, которых они с Мариной доставали прежде из Москвы-реки и канала. Михаил без всякого энтузиазма подумал, что придется лезть и за этим псом. Он продолжал идти вслед за спущенными с поводков Бетси и Ньютиком, погрузившись в лихорадочные мысли о том, что надо взять из дома, прежде чем идти на другой берег спасать. Веревку, нет – две, два – три карабина, ошейник и поясной широкий ремень для обвязки собаки, себе – высокие сапоги, электрофонарь, толстые кожаные перчатки и брезентовые рукавицы, да что-нибудь псу из еды – кто его знает, сколько он уже там ошивается. На время Михаил упустил из виду устье трубы, а когда вновь посмотрел, собаки там уже не было. Вывалиться из большой трубы пес не мог, и Михаил понадеялся, что в таком тоннеле он сам найдет себе дорогу наверх. Желания еще раз демонстрировать свои альпинистские умения, к тому же без острой необходимости, Михаил не имел. Все же, озадаченный внезапным исчезновением собаки, он на всякий случай еще некоторое время наблюдал за устьем трубы, но пес так и не появился. Михаил подозвал своих собак и на сей раз умница и умник без промедления сразу подбежали к нему. Это подтверждало, что они были встревожены. Обычно же их приходилось звать и окликать несколько раз, поскольку они считали, что прогуливают Михаила в той же степени, в какой он считал, что прогуливает их. Дома он рассказал Марине о воющей собаке и о ее внезапном исчезновении. Во время вечерней прогулки по той же набережной он вслушивался и вглядывался в плохо различимую противоположную набережную, но бедствующего пса не было ни слышно, ни видно, и это успокоило Михаила.

Однако уже назавтра, в воскресенье, он сделал крайне неприятное открытие – собака снова сидела в устье трубы и выла, правда, уже не так громко, как накануне. Наверное, потому, что сутки были упущены, и она ослабела без еды. Досадуя на себя, Михаил сразу повел Бетси и Ньютика домой, по дороге повторяя про себя, какие понадобятся сборы и с кем идти. Лучше было бы с Мариной, но она уже занялась какими-то делами по дому. В крайнем случае можно было ограничиться участием четырнадцатилетней Светы, всегда готовой откликнуться на собачью беду.

Света явилась на зов к ним буквально через четверть часа, чем очень обрадовала Михаила, хотя тут же и огорчила. Он велел ей одеться потеплей, а она пришла в холодных модельных ботинках (не терпелось обновить покупку) и в куртке без капюшона. Стоять в таком виде на страховке под сильным холодным ветром не обещало ей ничего хорошего. Однако внучка не поняла причины его недовольства, и от этого оно еще больше возросло. За высокими резиновыми сапогами пришлось лезть на антресоль, штормовка, веревки, теплая куртка – все было в разных местах, и Марина начала сердиться, что они еще не уходят и мешают ей убирать. Только оказавшись на мосту через Москву-реку, Михаил вспомнил, что не взял для спасаемой собаки еду. Он заколебался было – вернуться за едой или идти вперед, но, решив, что в случае возвращения «пути не будет», решил двигаться дальше.

Они со Светой быстро, подгоняемые ветром и нетерпением, добрались до противоположного берега, спустились по лестнице на набережную и скоро добежали до места, где по приметам Михаила должна была находиться труба. Заглянув там за парапет, Михаил убедился, что не дошел до нее всего несколько метров. Он поискал глазами, за что заложить коренной конец веревки. Кроме решетки над водосливными отверстиями в мостовой привязать было не за что. Она была в стороне от нужного места спуска, но, к счастью, не закрыта льдом. Он приступил к делу. Репшнур он сложил вдвое, опустил сдвоенный конец в щель толстенной решетки и с трудом поймал его пальцами, пропущенными сквозь соседнюю щель. Дальше было проще. Завязав один репшнур булинем, он присоединил к нему второй – страховочный репшнур, велел Свете надеть рабочие рукавицы и объяснил, как стоять и что делать на страховке, а сам перебросил тело через парапет, провел двойной репшнур под правой ногой, оттуда перед грудью через левое плечо за спину, зажал веревку в правой руке и оттолкнулся от стенки. Спуск «дюльфером» он не забыл и, быстро спустившись к воде, шагнул вбок и встал в устье трубы. Она оказалась большим овальным тоннелем высотой в метр двадцать и шириной около девяноста сантиметров. В согнутом состоянии в неё вполне можно было войти, и он понял, что идти туда придется, потому что пса от устья не было видно. На всякий случай он крикнул: «Собака, собака! Иди сюда!» – но она не появилась. Михаил приготовил фонарь, но еще не включал его, потому, что света пока хватало, и двинулся вглубь, в неизвестность по мелкому ручью, текущему по дну тоннеля, к поперечной трубе, обмазанной цементом и пересекавшей его почти на половине высоты. Поверх нее еще как будто можно было протиснуться дальше. Как только Михаилу удалось заглянуть в затрубное пространство, он понял, что полез не зря. Его взгляд сразу наткнулся на два желто-зеленоватых глаза, горевших в полутьме на фоне смутно угадываемой головы. Собака находилась в еще одной трубе, впадавшей в тоннель слева на высоте в четверть метра от дна. По-видимому, там было сухо. Михаил снова позвал собаку голосом и приглашающим жестом, но она не сдвинулась с места. Михаил перекинул ногу над поперечной трубой, затем под самым сводом протиснул свое тело вперед. Теперь он был перед самой собакой на расстоянии вытянутой руки. Собака с сумрачной настороженностью продолжала следить за ним. Так они стояли в молчаливом зрительном контакте, пока Михаил соображал, что делать. Собака явно не спешила покидать свое безнадежное убежище и не была рада его появлению. Он осторожно протянул руку к собаке, чтобы погладить ее. В ответ она беззвучно показала ему полосу белоснежных зубов. – «Не сердись, – сказал он, стараясь вложить в свой голос как можно больше убедительности. – Я же вытащить тебя пришел. Не сердись». На сей раз он коснулся шеи за головой и легонько погладил шерсть. Зубы скрылись, но, как только он попытался прощупать, нет ли ошейника, за который можно было бы вытянуть пса, вспыхнули белизной вновь. Это было уже второе предупреждение, и его следовало принять всерьез. – «Так что мне делать с тобой, если ты не сдвинешься с места? – спросил он. – Ведь здесь ты помрешь. Это точно!». Собака спрятала зубы, но не шевельнулась. – «В последний раз спрашиваю тебя, пойдешь со мной или нет!» – еле сдерживая гнев и досаду, воскликнул Михаил и еще раз протянул руку. Губы собаки опять слегка разомкнулись. – «Дурак! Зачем же ты звал на помощь, если не желаешь выходить?» Он уже понял, что столь иррационально мог вести себя только кобель. Более практичная сука на его бы месте не кочевряжилась. Впрочем, уже было так, что одна из поднятых им из воды сук, метисная болонка, укусила его, когда он брал ее на руки – должно быть, нервы взыграли после перенесенных потрясений. – «Пойдем, – добавил Михаил, впрочем, уже не надеясь переубедить кобеля, – глупо ведь погибать после того, как к тебе пришли». И вдруг он понял, что пес вовсе не звал на помощь себе людей, которым по какой-то серьезной причине уже совсем не верил. Кто-то ведь столкнул его предательским образом в реку, и не все ли теперь ему было равно, что это сделал не Михаил, а кто-то другой из той же породы двуногих. Значит, вой, который привел Михаила сюда, был просто горестной жалобой на судьбу и на свою доверчивость к людям. Вот почему он решил не выходить, предпочитая погибнуть, нежели еще раз быть гнусно обманутым в ожидании добра от них.

Михаил ощутил острый стыд за всю породу, к которой принадлежал сам, перед приготовившимся к смерти в одиночестве представителем другой породы, чьи предки заключили с его предками вечный договор о дружбе и поддержке, который, однако с тех пор неукоснительно соблюдался только собаками, почти всеми собаками, и мало кем из людей. – «Что же мне делать с ним? Оставить и вылезать обратно с пустыми руками?» – подумал Михаил. Ему было жаль и отчаявшуюся собаку, и напрасных усилий – и Светиных, и своих. Напоследок он все-таки попробовал потянуть пса за голову. В ответ тот полностью обнажил свои зубы. – «Ох, и мерзавец же ты! – с неожиданной для себя злобой выпалил Михаил. – Оставайся на месте! Я еще вернусь за тобой!»

Он перелез обратно через поперечную трубу и пошел к свету. Снаружи его сразу остудил ветер, а солнце – так просто почти ослепило после полутьмы.

– Светлана! – крикнул он, задрав голову вверх.

Голова внучки сразу появилась из-за парапета.

– Пес здесь, но не хочет идти. Он без ошейника, и его не за что ухватить. А чуть потянешь – показывает зубы.

Света кивнула. Ей ничего не надо было объяснять.

– Придется вернуться домой, взять там еду и снова вернуться сюда!

Судя по Светиному лицу, она уже сильно подмерзла.

Михаил, перехватывая руками репшнур, попытался подняться по стене самостоятельно. Однако тонкая веревка проскальзывала между пальцами и ладонями еще до того, как он мог дотянуться до карниза. После двух бесплодных попыток Михаил сказал:

– Позови на помощь кого-нибудь из прохожих, чтобы вытащили меня.

Светина голова немедленно исчезла из вида. Михаил достал карабин, прощелкнул в него сдвоенный репшнур и стал дожидаться помощи сверху. Вскоре рядом со Светой из-за парапета свесился какой-то мужик. Михаил кинул им ходовой конец репшнура, чтобы дать им двойной выигрыш в силе, а сам ухватился рукой за карабин, как за шкив. – «Крепко взяли?» – крикнул он наверх. – «Взяли!» – дружно ответили оба голоса. – «Тогда тяните!» – скомандовал Михаил и зашагал вверх по стене. Через несколько секунд он уже стоял на карнизе и благодарил мужика.

– Там пес сидит в трубе, но сам за мной не пошел, – объяснил он свое появление снизу от воды. – Придется идти за подмогой.

– А у меня мать умерла, – грустно сказал мужик. – Может, поможете? – И тут Михаил обратил, наконец, внимание на жалкий вид мужика и понял, что тот просит помочь ему не чем-нибудь, а деньгами. Врал ли он насчет матери, Михаил не стал рассуждать. Если не врал, надо было помочь, если врал – Бог ему судья. Михаил полез в карман и достал оттуда все, что там было. Света была удивлена, однако она никогда не встревала в действия деда, поскольку считала, что, в конце концов, он всегда оказывается прав.

– Вот спасибо! – с просиявшим от счастья лицом воскликнул мужик, приняв деньги, и с такой быстротой отвалил прочь, словно боялся, как бы их не забрали обратно.

Михаил выбросил мысли о нем из головы и стал поспешно отвязывать веревки от решетки и засовывать их, не распутывая, в рюкзак, потому что Света совсем замерзла. Они сразу понеслись бегом и бежали до самого моста, а потом еще и вверх по лестнице.

– «Согрелась?» – спросил наверху Михаил. – «Немного!» – «Бежим еще?» – «Бежим!» Все же на середине моста они вынуждены были перейти на шаг.

– Придем домой, сразу полезай в горячую ванну!

Света молча кивнула в ответ. Михаил же продолжил:

– В следующий раз знай, что участь всех, кто в холодную погоду стоит на страховке идущего первым – это мерзнуть. Поэтому всегда одевайся тепло, без дураков. А то явилась на спасаловку, как на выставку мод.

– Дед, я ведь не знала. Мне показалось, раз солнышко светит, значит, тепло.

– Вот и узнала какое тепло в марте месяце, – проворчал он, в душе гордясь своей любимицей, без раздумий явившейся на помощь, потому что ОН позвал и потому что в беде оказалась СОБАКА. Несколько лет назад, когда Михаил точно так же у нее на глазах спускался за собакой с набережной, она призналась бабушке, как ей было страшно смотреть на деда, висящего над рекой спиной к воде на отлете от стенки. Сегодня, Слава Богу, она уже так за него не боялась.

Минут через десять они явились домой, и там Света сразу отправилась в ванну. Михаил объяснил Марине причину неудачи – пса можно было отвлечь от жесткой обороны только чем-нибудь из неотразимой еды. Он добавил, что теперь придется идти им вдвоем. Марина совсем не пришла в восторг от этой новости, однако сказала, что сначала надо будет покормить Свету и поесть самим. Это сулило большую задержку, но Марина была права – он тоже чувствовал усталость и голод. – «Теперь после обеда будет еще труднее заставить себя вернуться к этому проклятому псу», – представил он себе, но тут же подумал, что проклятый пес ничего не ел, как минимум сутки с лишним, и понял, что сумеет себя заставить.

Все получилось, как он и опасался. После обеда, а еще больше – после волнения и долгого пребывания на холодном ветру клонило ко сну. Он с трудом заставил себя вытащить из рюкзака и собрать веревки в бухты. Заниматься этим было особенно неприятно из-за того, что они отчасти намокли и вымазались. Потом он достал из холодильника два ребра с мясом. С этим он и Марина вновь отправились спасать пса.

На сей раз они переехали Москву-реку на удачно подвернувшемся троллейбусе и по крутому переулку поспешили все к той же набережной, под которой устроился пес. Михаил быстро заложил веревки за уже знакомую чугунную решетку водослива, еще раз проверил, все ли у него при себе, включая бараньи ребра, ремни, карабины, фонарь и нож, потом поцеловался с Мариной и перешагнул за парапет. За всем этим с любопытством наблюдали молодой человек и две прогуливающиеся с ним девицы. Они не удержались от вопроса, что он собирается делать. Он сказал. Они заглянули вниз и, скорей всего, не поверили. Михаилу было все равно, верят или нет. Он пошел «дюльфером» вниз под взглядами праздношатающихся, чувствуя, что получается вполне технично. Он сноровисто сбросил веревку с плеча через голову и закрепил конец за торчащую в устье тоннеля арматуру, чтобы разгулявшийся ветер не снес ее вбок, и, не мешкая, двинулся вглубь. Пес встретил его тем же взглядом горящих глаз в том же месте, что и в первый раз.

Остановившись перед ним, Михаил достал из кармана штормовки одно баранье ребро и протянул его мясной стороной к кобелю. Пес накинулся на еду так, что ребро сразу же затрещало. Михаил рассчитывал надеть на него ошейник, пока он будет жрать мясо и дробить кость, но не тут-то было – пес сразу перестал есть и напрягся к бою. Михаил убрал руки и дал псу доесть ребро до конца и, едва тот покончил с ним, протянул второе ребро. Пес вцепился в него и едва не вырвал кость из кулака Михаила. Других ребер в запасе больше не было. С трудом удержав ребро, Михаил потянул за него кобеля к себе. Тот упирался, но все же постепенно выполз из боковой трубы, не находя в себе сил выпустить из зубов кость, чтобы укусить руку, мешающую ему целиком завладеть ребром. Наконец, Михаил рывками подтащил сопротивляющегося кобеля к поперечной трубе и уперся в нее спиной. Теперь предстояло самое сложное – перелезть через трубу самому и выволочь за собой собаку. Успех целиком зависел от того, сумеет ли он удержать в руке баранье ребро. Пес то и дело порывался завладеть им единолично и долго такое перетягивание продолжаться не могло.

– Чертов болван! – неожиданно даже для себя взревел потерявший терпение Михаил и со всей силы стукнул пса по лбу левой рукой. От неожиданности тот разжал зубы и сделал движение назад.

– Не уходи! – крикнул Михаил, но тотчас одернул себя и сказал уже спокойным тоном. – Не уходи, а то пропадешь!

Он воспользовался паузой, чтобы перелезть через трубу и после этого просунул ребро под трубой. Пес, хоть и не сразу, а после новых уговоров, снова вцепился в мясной конец. Соблазн для голодной собаки был все-таки непреодолимым. Едва не выпустив свой конец ребра, Михаил проволок упрямца под трубой и перевел дух. Шаг за шагом, медленно, с остановками он подтянул за собой пса к устью трубы и сумел там выставить его перед собой, чтобы отрезать обратный путь, и только тогда отдал ребро в полное распоряжение измученного голодовкой упрямца. Пока тот со страстью обгладывал и дробил зубами кость, Михаил без промедления провел под грудью пса и застегнул на спине широкий ремень, а потом уже надел ошейник. Это удалось без особого труда. Предположив, что пес во время подъема будет биться в обвязке и может выскочить из нее, Михаил достал короткий линь и связал поверху ремень с ошейником так, чтобы пес не оказался висящим вниз головой. После этого он завел под линь карабин и защелкнул сквозь него ходовой конец репшнура и закинул его вверх Марине. Собака в это время уже не делала попыток удрать обратно в тоннель, но, видно, горько пожалела об этом, едва Марина потянула его за веревку наверх. Особенно отчаянный вой огласил реку, когда пес уперся спиной в карниз под парапетом. К счастью, подергав другую веревку, которую Михаил предусмотрительно привязал снизу, как нирал, удалось отклонить пса от стены. Марина рывком подтянула его вверх и перебросила за парапет. Теперь предстояло выбраться из реки самому. Как раз в этот момент из-за парапета высунулись три головы – той самой троицы, которая прогуливалась по тротуару перед спуском. – «Помогите моей жене вытянуть меня!» – крикнул Михаил. Парень кивнул и исчез. Марина спустила карабин, отстегнутый от обвязки пса, он схватился рукой и пошел. Встав на карниз, Михаил заглянул за парапет. Спасенный пес сидел у ног Марины, и у Михаила впервые шевельнулось к нему теплое чувство – все-таки не удрал, как только оказался на свободе, не проявил неблагодарности, не ушел по-английски, не попрощавшись.

– Ах ты, чертова кукла! – беззлобно выругал его Михаил. – Что бы тебе раньше меня не послушаться! Дважды, мерзавец, вынудил за тобой нырять в эту дыру! Думаешь, было приятно?

Пес смотрел на него и слушал, но с какими мыслями, нельзя было понять.

– Что теперь делать с ним? – спросила Марина.

Михаил ответил не сразу. Он мысленно благодарил Бога, что Он дал Марине, Свете и ему спасти этого черного упрямца. Михаил поцеловал Марину, благо посторонние уже отошли. Спасенный выглядел крайне истощенным. Сквозь невысокую, но густую черную шерсть отчетливо выпирали ребра.

– Да, отощал, – покачав головой, сказал Михаил. – Придется тебя взять с собой, помыть, покормить. Авось Ньютик и Бетси тебя не съедят и не выгонят.

Михаил убрал веревки в рюкзак и соорудил из линя поводок.

– Ну, вроде готово. Пошли?

– Да.

– Ты не очень замерзла, пока я возился с ним?

– Нет, не очень. А что, совсем не шел?

– Едва-едва пересилил его. Неужели в трубе было лучше, чем здесь? – Обратился он вновь к бедолаге.

– Эх, дурень, – укорила пса Марина. – Не мог сразу понять, что тебе только добра желают? Вон сколько времени пропало из-за твоего упрямства!

Они все вместе перешли проезжую часть набережной и оказались на газоне, тянувшемся вдоль фасадов домов. Здесь пес присели долго делал свои дела. Как-то противоестественно быстро вдруг стало совсем темно. Михаил удивился – неужели он столько времени провел под землей? Быть того не могло, однако темень наступила всамделишная, совсем ночная. Они пробирались по газону среди луж. В одном месте Михаил придержал Марину рукой, чтобы свернуть в другую сторону, и в ту же секунду прямо перед ней всего в каком-нибудь метре громко ударилась о землю тяжелая пластиковая сумка.

– Господи! – в ужасе прошептал Михаил, представил, что бы случилось, если бы он не удержал Марину от шага вперед. Похоже, было, что сумку бросили с большой высоты абсолютно прицельно, но кто? Ни в одном окне над ними не было заметно ничего подозрительного. Но именно в этой псевдонейтральности дома, откуда только что покушались на жизнь Марины, ему явственно почудилось, что покушение было неслучайным и что причиной его было спасение ими пса. Ведь чьей-то злой волей он был низвергнут в реку, потом заперт в подземелье. Чьей-то злой волей он был настроен на то, чтобы оттуда не выходить и изо всех сил сопротивляться собственному спасению. И вот теперь в отместку за жизнь, которую они с Мариной только что вырвали из лап смерти, на них со снайперской точностью обрушили тяжелую сумку. Случайно все это следовало одно за другим? Нет, нет и нет!

Михаил увлек Марину подальше и прочь от гнусного места. Он так спешил, словно в них могли бросить еще какой-то тяжелый предмет, что ему только потом пришла в голову мысль, как хорошо, что он не стал интересоваться содержимым сумки, словно она могла быть заразна или взрывоопасна.

– Ну и сволочи! – выругался он неизвестно в чей адрес, хотя прежде всего надо было благодарить Бога за то, что Своим вмешательством в этот черед усилий стоящего за событиями Зла Он спас Марину.

– Пойдем отсюда! – потянул он Марину дальше, благодаря Всевышнего уже на ходу.

Вскоре они по длинной каменной лестнице поднялись на мост, и тут пес повел себя как-то странно. Он бежал по-прежнему чуть впереди, но теперь стал все время оглядываться и наконец начал взлаивать.

– Смотри-ка, просится в другую сторону! – догадалась Марина.

– Естественно! Он же с этого берега в воду попал, а не с нашего. Иди, иди, дурак! – добавил Михаил. – Там, где ты жил, тебя не ждут, а нам там и вовсе делать нечего! И так ты уже вымотал нас!

Но пес продолжал волноваться, и стал не только лаять, но и выть. И тут налетел такой ветер, словно он желал всех их сдуть в воду с высоченного моста. Раскалывая небо, со страшным громом ударила близкая молния, и вслед за громом сразу грянул ливень.

– Гроза! – одновременно выкрикнули они, удивленные необычным для этого времени явлением.

Ливень молотил тяжелыми струями по лицам и капюшонам, молнии сверкали вновь и вновь. Стихия, казалось, разбушевалась совершенно внезапно, но тут Михаил понял, что пес заранее почуял опасность и изо всех сил предупреждал о ней. Но отступать было поздно, они находились уже на середине моста. Буйство грозы и ветра после того, как не удалось покушение мстительной силы на набережной, воспринималось теперь как новая явная попытка непременно добиться получения жертвы – если не той, которая должна была быть получена под землей в лице погибающей от голода и фактически запертой собаки, то в таком случае в лице встрявших не в свое дело людей. Кто мог так буйствовать, что только вмешательством Неба была предотвращена гибель от брошенной сумки и не допущено падение в реку с моста (а это могло бы произойти, если бы они не сцепились крепко-накрепко друг с другом во время первого шквала)? Неужели тот самый, кто наслал тьму на Иерусалим и Голгофу во время казни Христа, ту самую тьму, надвинувшуюся со Средиземного моря, которая накрыла ненавидимый прокуратором город две тысячи лет назад? Неужто за душой этого пса вновь явился в Москву сам сверхмогущественный профессор Воланд? Получалось, что ОН! И даже если в данный момент Москва не была для мессира ненавидимым городом, то гонимые ветром и поливаемые мощными струями дождя женщина и мужчина вместе с тощим черным псом ненавидимыми им существами определенно были, и гнев не получившего себе жертвы мессира вылился в дикое неистовство стихии.

Вскоре они все-таки добрались до дома. Пес без колебаний вошел с ними в подъезд, потом в лифт, и они с Мариной поняли, что когда-то он жил не на улице. Теперь их беспокоило, как его примут свои собаки. Оба колли не стали приставать к новичку ни с расспросами, ни с претензиями. Они были слишком умны, чтобы не понять, в каком положении оказался собрат. Раздевшись, Марина и Михаил повели его мыть. Пес был грязен сам по себе, но плюс к этому вымазан в иле, осевшем на дне тоннеля и труб. – «Смотри-ка,» – сказала Марина, показывая Михаилу поднятую заднюю лапу. На подушечке одного из пальцев и на стопе был глубокий разрез. – «Он, наверно, поранился, когда вылезал из воды в тоннель, – предположил Михаил. – Сейчас в реку чего только не бросают». – «Не бойся, – поймав встревоженный взгляд собаки, сказала Марина. – Вылечим мы тебя, вылечим. Главное, твое дело уже не труба!» Пес и сам великолепно сознавал это. Его словно подменили в сравнении с тем одичалым упрямцем, который дотронуться до себя не разрешал. Выкупанный, вытертый и согревшийся, он лежал на полу и высыхал. Когда поспела собачья еда, и ему подставили миску, он в один миг убрал все ее содержимое, давая понять, что может есть еще и еще безо всякой остановки. Однако они поостереглись – и правильно сделали. Вскоре пес подошел к входной двери квартиры и сел возле нее, подняв голову вверх. – «Смотри-ка, он просится! – сказала обрадовавшаяся Марина. – Выведешь его?» Михаил оделся и вывел. На улице было спокойно, словно совсем недавно не происходило никакого буйства. Пес не замедлил сделать свои дела. Пищеварение, как и следовало ожидать, было расстроено. Они быстро вернулись назад.

Несколько дней наблюдений за новичком позволили Марине и Михаилу установить еще кое-что из его биографии. Судя по абсолютной белизне зубов этого кобеля, ему было года полтора, из которых он сколько-то времени прожил в доме – и в этот период ездил в троллейбусе и лифте, пил кефир – а сколько-то без дома, потому что привык неукоснительно подбирать и сразу проглатывать на улице все, что считал едой, и отучить его от этого ни уговорами, ни битьем оказалось невозможно. В бывшем доме его приучили проситься гулять – и там его в таких случаях либо выводили гулять, либо выпускали на балкон, потому что он и теперь при нужде иногда садился с вопросом в глазах у балконной двери. Больше по его поведению они не выяснили ничего. Зато узнали еще кое-что из книги великого знатока Сабанеева «Собаки охотничьи». И по описанию привычек и по портретному сходству с картинкой черный пес с маленьким белым пятном в нижней части груди был несомненно ретривером – лабрадором. Желание таскать во рту поноску было у него воистину фантастическим. Если он не находил себе палку, то готов был сам выломать ее. Его не смущала никакая величина палки ни по длине, ни по диаметру. Он мог нестись без оглядки, держа в зубах оглоблю во всю ширину тротуара и угрожая снести с ног любого, кто встретится на пути.

По команде: «Апорт!» – он опережал любую собаку и не уступал ни за что, сжимая поноску в своей капканной пасти. Позже, летом, выяснилась его страсть доставать из воды любой брошенный предмет. Он мог без рассуждений снова броситься в воду, даже если уже стучал от холода зубами. Михаил заподозрил, что его кто-то из своих отправил в Москву-реку вслед за брошенной палкой, чтобы он уже никогда с ней не возвращался обратно. Отчаявшийся пес представлял собой теперь великолепное зрелище. Черная шерсть антрацитно блестела, раны на задней ноге зажили, он прыгал от радости с места вверх так высоко, что ударялся спиной в притолоку входной двери, а высоты в ней было два двадцать.

Сначала и Михаил, и Марина, активно расспрашивали всех знакомых, не согласится ли кто из них взять в свой дом спасенного ими лабрадора, но желающих так и не нашлось. В конце концов, им пришлось в короткий срок свыкнуться с мыслью, что придется держать трех собак вместо двух, что оказалось по многим причинам непросто, даже не считая возросших расходов. Новый пес ждал их окончательного решения, глазами умоляя не выгонять его из дому. Они и не выгнали. Не для того спасали, чтобы он опять искал еду по помойкам и становился жертвой столкновений с людьми и обстоятельствами. Но когда ему дали имя Богдан и сказали, что он остается, он понял, что должен отблагодарить новых хозяев за свое спасение тем, чтобы заставить других двух собак слушаться их неукоснительно. На самом деле это означало его попытку заставить слушаться именно себя. Однако ни хозяева, ни тем более, колли не собирались отдать ему главенство. Бетси, как девочка, пользовалась неприкосновенностью, но с Ньютиком Богдан очень часто затевал жестокие драки, и Михаилу надоело их разнимать с издержками для себя в виде покусанных рук и даже смятых зубами наручных часов. Злоба Богдана к Ньютику была беспредельна. Он не мог смириться с тем, что этот колли, выросший в довольстве, ласке, сытости и неге, позволяет себе вести себя так, будто он ЗА ЭТО ничего особенного не должен своему хозяину и хозяйке. Комплекс люмпен-пролетария, поднявшегося из преисподней в нормальный мир человеческих отношений, в том числе между людьми и собаками, вызывал у Богдана мстительные чувства по отношению к Ньютику – ему бы послоняться по помойкам, подрожать от холода на ветру под дождем или снегом, наполучать пинков, ударов палками и камнями от двуногих гадов – тогда бы он знал, что почем!

В конце концов с Богданом пришлось расстаться, причем не лучшим для него образом. Его согласились взять жить в деревню, где он много времени проводил, сидя на цепи, и где кормили его несравненно хуже. Михаил не почувствовал в этом случае никакой вины ни за собой, ни за Мариной. Богдан расплачивался за попытку заменить в семье атмосферу любви и терпимости атмосферой ненависти и подчинения. Внезапное везение в жизни вдобавок к своему чудесному спасению Богдан использовал точно так же, как Полиграф Шариков в доме профессора Преображенского, который своим хирургическим искусством превратил несчастного, настрадавшегося и как будто доброго пса как будто в человека, в тирана и хама. Отсутствие правильного воспитания и внутренней культуры было решающим фактором в метаморфозе существа, выбравшегося или выбившегося «из грязи в князи» – что в случае с героем «Собачьего сердца», что в случае с Богданом привело к одинаковому результату. Переделать сознание в том же темпе, в каком изменились обстоятельства их жизни, оказалось абсолютно невозможным. Психика и ее стереотипы, порожденные прошлой ущербностью их бытия, позитивным сдвигам не подвергались, ибо не было соответствующих сознательных волевых импульсов, исходящих из глубин существа, которое само стремилось бы стать лучше, а не просто пыталось бы перестроить окружающий мир так, чтобы в нем становилось лучше только ему. Богдан, пожалуй, мог бы остаться хорошим, преданным и не насаждающим вокруг себя зло, если бы он был в семье единственной собакой. Но, поскольку он готов был стать единственным даже путем уничтожения других собак, в их семье ему было делать нечего.

Жестокость жизни всегда давала в душе скверные всходы, и из испытавшего ее существа, будь то пес или человек, изживать еë оттуда было много трудней, чем выпалывать сорняки, сами собой вырастающие рядом с культивируемыми растениями из огородных гряд.

Проповедь любви, терпимости и добра в отношениях между людьми за две тысячи лет после Христа не привела к коренному улучшению человеческой породы в христианском мире. Зато проповедь зла встречала немедленный отклик. Зло чрезвычайно хорошо устраивалось в уютном кресле добра, словно это кресло для него как раз и предназначалось. И примеров тому была тьма, как в империи Гитлера, так и Сталина.

Михаил не забыл, какую социальную науку преподавали юным гражданам с детского сада. Воспитательницы читали им родную детскую художественную литературу. Конечно – народные сказки, конечно – и сказки нового времени. Но больше всего – рассказы о революции и гражданской войне между красными и белыми. И если белые расстреливали красных – это было очень плохо. А если красные расстреливали белых, то это наоборот – было очень хорошо. Поскольку красные разгромили белых, даже дети могли легко сделать правильный логический вывод – хороших и полезных расстрелов было больше, чем вредных и плохих. У родителей Михаила имелась большая библиотека по архитектуре. Он часто и с удовольствием рассматривал «картинки» в этих книгах. И мать, и отец поощряли его интерес, рассказывая по поводу той или другой «картинки» многое, по их мнению, интересное для сына. И ему действительно многое было интересно. Но об одном они так от него и не узнали. После знакомства с архитектурными творениями Росси и Растрелли его спросили, чьи здания ему нравятся больше, и Миша сказал – Растрелли. Но только не потому, что ему действительно больше нравились осуществленные проекты этого мастера, нежели проекты Росси, а потому что его фамилия так здорово напоминала название хорошего дела – расстрела.

Все это долго сидело и в мозгу, и в подкорке, изживалось медленно, болезненно и неохотно. Многие же граждане и вообще не думали это изживать. Вместе со Сталиным и Гитлером подобными мозговыми посевами занимались Мао Цзэдун и японские милитаристы, а после – «дядюшка Хо», Ким Ир Сен и Пол Пот. И многие, и многие другие не столь масштабные сеятели, но тоже вполне компетентные в деле истребления своих сородичей и сограждан, начиная с единомышленников-конкурентов в борьбе за властные и теплые места.

Потом, как бы партийная пропаганда ни трудилась над его повзрослевшим сознанием, Михаилу всегда слышалась в ней совершенно неустранимая фальшь. Да, он был обработан – так же, как все остальные, часто думал, как все остальные, любил товарища Сталина – как все, кому полагалось его любить, но в глубине души он сознавал, что так не прививают любовь, тем более ТАК не любят, особенно, если любовь НАСАЖДАЮТ принудительным манером. Поэтому Михаил сразу поверил Хрущеву, сообщившему стране о мерзостях и гнусностях великого вождя, который и через четыре года после смерти все еще был и родным отцом и учителем. Михаил не простил себе того, что раньше все-таки верил обманщику и его обманам, пусть не полностью на сто процентов, но на очень много процентов, неприлично много. И больше он уже не давал себя обманывать никогда и никому, начиная с того же Хрущева, которому был-таки отчасти благодарен. Но уж к приспешникам Хрущева доверия не испытывал совсем никакого. Все они были откровенными угнетателями собственного народа ради достижения криминальной эгоистической цели – установления их олигархического или даже монархического господства на всем земном шаре. Лживый революционный троцкистко-ленинско-сталинский лозунговый флер об освобождении проклятьем заклейменного мира голодных и рабов мирового капитализма настолько поистрепался, что уже не скрывал гнусной идеологической наготы даже от дураков – и потому был вполне цинично отброшен властями вообще.

Обожествляемые пропагандой генеральные секретари КПСС один за другим вели страну в направлении, противоположном мировому прогрессу – и в том числе в противоположном и номинальным целям «развитого социализма» и «светлого будущего всего человечества – коммунизма». Это была дьявольская прихоть высшей партноменклатуры – той самой, которую Джордж Оруэлл назвал в романе «1984 г.» «внутренней партией» с ее Большим Братом во главе. Впавший в маразм Брежнев – в недавнем прошлом всего лишь приятный танцор и обольститель партийной женской фауны, а в промежутках – расстановщик кадров и организатор крупных мероприятий по превращению львиной доли национальных богатств в вооруженный кулак и железную пяту олигархии – беззастенчиво, почти как ребенок, навешивал себе на грудь звезду за звездой. Еле-еле дождавшийся смерти Брежнева, прежде чем наступит его собственная смерть, Глава КГБ и культурный «либерал» Андропов – как он сам себя называл и считал, обязывал своих агентов распускать в интеллигентских кругах о себе эту лажу, подкрепляя ее доказательством в виде сочиняемых им стихов. Сменившим Андропова на высшем посту был канцелярист ЦК и поставщик девочек дорогому Леониду Ильичу почти симпатичный в своей наивной откровенности антисемит Черненко, о котором, собственно, нечего было сказать. Его приемником уже через год стал Горбачев, выдвиженец и выкормыш Андропова, под чьим руководством он возглавлял в своем Главном управлении КГБ по дезинформации разработку плана перестройки, разумеется, фальшивой перестройки – в соответствии со специализацией главного управления по дезинформации и своего духовного отца – Андропова.

Казалось, Михаилу можно было бы гордиться тем, что не имея никакой конфиденциальной информации об истинных намерениях Горбачева, он безошибочно вычислил тайные намерения нового и еще не дряхлого главы компартии намного раньше профессиональных политологов и аналитиков в СССР и за рубежом. Истинной целью перестройки было увековечить власть партхозноменклатуры как лучшей части существующего общества, но уже без лозунгов борьбы за торжество коммунистических идеалов, в которые перестало верить население страны, а еще задолго до этого – сама номенклатура. Ее уже не устраивало урывать для себя государственное и народное добро только при исполнении служебных обязанностей. Партийные функционеры, высшие чиновники, директора предприятий и институтов хотели завладеть управляемой ими собственностью на правах владельцев и передавать эту собственность, а заодно и власть, по наследству своим избалованным деткам. Все «прелести» приватизации государственной и общественной собственности вытекали из указаний Горбачева и его компании – таких как Рыжков, Лигачев, Павлов, Примаков, Абалкин и им подобные, а вовсе не из злой воли так охотно называемого виновником всех несчастий страны, каковым сначала считали Егора Гайдара, а потом Анатолия Чубайса (естественно, обвинения им предъявляли главные ворюги, ставшие собственниками). Но официальная приватизация прошла потом, без Горбачева, основного заказчика и сценариста августовского путча 1991 года, который сплоховал в оценке преданности ему товарищей из политбюро ЦК КПСС. Однако именно измена товарищей после провала путча позволила ему получить согласие Ельцина на добровольную отставку с поста президента СССР, вместо того, чтобы оказаться в компании арестованных путчистов. Человек с убогими способностями комсомольского вожака и закулисного интригана (достаточными, правда, для успешного осуществления партийной карьеры), не умеющий слушать никого, кроме себя – лучше сказать – просто заслушивающийся себя! – упустил свой шанс остаться главой преобразования своей громадной страны и разрушил ее, чем немедленно воспользовались национальные номенклатуры, особенно первые секретари национальных компартий союзных республик, немедленно провозгласившие себя президентами независимых государств. Горбачев было переиграл и обманул очень многих, но затем и сам попал в их число по собственному недомыслию. Вести страну небывалым путем – от социализма к капитализму – пользуясь только привычными ему методами аппаратных игр, оказалось невозможным. И головы академиков от экономической науки, на поддержку которых он рассчитывал, не отличались в лучшую сторону от его головы.

Действительным и последовательным преобразователем России оказался ненавидимый и почти уничтоженный Горбачевым Ельцин. Из всех российских политиков нового времени он оказался единственным, кто сохранил верность объявленным идеалам демократии, а, главное, не допустил коммунистического реванша, который вернул бы народ во власть единственной партии и ее карательно-принудительного аппарата во главе с КГБ. Самое горькое и отвратительное состояло в том, что реванша добивались не столько плохо чувствующие себя в новых условиях или чем-то обделенные функционеры, чиновники и их прихлебатели, сколько очень многие беспартийные, зато в буквальном смысле слова «советские» граждане, отвыкшие от чувства своей ответственности за свою судьбу и до сих пор считавшие, что пусть уж лучше партия думает за них, но за это обеспечит их привычными благами на уровне чуть выше нищенского. Рабское положение давно не угнетало их сознания. Наоборот – их остро раздражало или угнетало (кого как) сознание свободы, от которой они ничего не получили, тем более, когда рядом с ними нашлись мерзавцы, которые на этой свободе сумели разбогатеть. С помощью таких тоскующих по «развитому социализму» граждан, забывших об очередях в магазинах и о дефиците любых товаров, даже, в конечном счете, водки, который стал фирменным знаком данного вида социализма, реванш мог стать вполне реальным. И только Ельцин смог встать во главе рассекающего этот мутный поток клина, устоять, пропустить его мимо себя без разрушительных для великой страны последствий и в конечном итоге придать ее благому развитию необратимый характер. Да, Борис Николаевич был великим мастером одерживать без преувеличения великие победы, и почти такой же мастер упускать плоды этих побед, правда, к счастью, не всех. Безусловно, он бывал подолгу ленив и расхлябан, как и почти всякий нормальный русский человек, но в критических ситуациях он преображался, поднимаясь во весь свой гигантский рост, и тогда уже было трудно решить, кого он больше напоминает – то ли пророка Моисея, выводящего народ из египетского рабства, то ли богатыря Илью Муромца, крушащего басурман, то ли враз их обоих в одном лице. Перед таким противником реваншисты трусливо поджимали хвосты. Тягаться с подобной фигурой им было совсем несподручно. Реванш не состоялся. Но до Ельцинских дней было еще далеко, очень далеко, когда в несокрушимом боевом бастионе КПСС – в КГБ – начали появляться серьезные трещины.

Глава 20

Михаил не был осведомлен обо всех сторонах деятельности комитета государственной безопасности, но совсем ничего не знать о ней, живя в своей родной стране, было невозможно. Он знал и не только знал – чувствовал, что он такой же подозреваемый, как и остальные Советские граждане, но особенно, как лицо, принадлежащее к интеллигентскому слою, принципиально беспартийное и не усердствующее в восхвалении порядков советской системы – и потому определенно подозреваемое в скрытой крамоле, хотя диссидентом он себя не считал и действительно не был. Власть желала выражения восторженной любви к себе по любому случаю. Михаил любви не изображал и этим подавал плохой пример своему коллективу. Это не могло не отмечаться в его досье.

Однако одна история, характеризующая две разные стороны бытия внутри многоликой и всепроникающей тайной политической внешней разведки и внутренней карательной тайной полиции, прошла буквально на глазах у Михаила. Более того, ее героем был сотрудник его отдела. Звали его Слава Градов. Собственно, в институт он сперва поступил в отдел международных связей, где-то в начале восьмидесятых. Высокий, приятный, с хорошими манерами малый занимался в этом отделе всякой мелочью – отвезти в госкомитет какую-нибудь бумагу на подпись, составить сопроводительное письмо, изредка – перевести какой-нибудь документ с языка на язык – как-никак он закончил переводческий факультет ИНЯЗа, владел английским и португальским. Естественно, он выделялся из среды клерков международного отдела, в основном женщин – не только ростом, но и немного странной в его возрасте серьезностью и старательностью. Со временем выяснилась еще одна особенность Славы – он оказался чем-то лично дорог директору института Болденко и, по слухам, кое-кому из международного отдела в госкомитете тоже. Однако причин такого благоволения этих чинов к Градову Михаил тогда не знал. Примерно через год после своего поступления Слава обратился к Михаилу с просьбой взять его на работу в свой отдел, объясняя ее тем, что его интересует тематика лингвистического обеспечения поиска информации, а он как раз по образованию лингвист. Взять Славу было в интересах отдела – и как крепкого молодого человека, которого не совестно посылать на работу на овощную базу или в подшефный колхоз, и как переводчика, поскольку за отделом Михаила закрепили работы по тематике одного из комитетов ИСО. От СССР был делегирован туда в качестве председателя сам директор Болденко. Михаил ответил, что готов взять Славу к себе. Однако предупредил, что тот должен будет сам организовать переход из отдела в отдел в соответствующих инстанциях. Слава горячо заверил его, что сделает все сам – и действительно сделал, причем гораздо быстрей, чем можно было ожидать – от Михаила потребовалось только поставить визу на его заявлении. Дополнительную штатную единицу выделили немедленно и без всяких просьб со стороны «заинтересованного» начальника отдела. Вскоре после перевода в отдел Михаила Слава Градов принял на себя не очень обременительные, хотя порой и хлопотные обязанности по ведению документации комитета ИСО по информации и начал сопровождать Болденко в его регулярных поездках за рубеж, заменив прежнего переводчика директора Володю Берзона, с которым Михаил давно был в приятельских отношениях. Вот от Володи-то и стало известно кое-что о семье Славы Градова и ее связях с нужными людьми. Как-то раз Володя уже ездил с делегацией госкомитета в Париж без Болденко, и тот поручил ему передать какую-то посылку Градову – отцу Славы. Володя во время работы переводчиком с разными слоями номенклатуры успел навидаться всякого, но Градов – старший все-таки сумел поразить его каким-то особенным самодовольством и хамством. В Париже он возглавлял какую-то фирму от «Автоэкспорта» и у Володи сложилось убеждение, что тот, принимая у себя нужных людей, обеспечивал для себя и сына услуги с их стороны по принципу, как было принято тогда говорить, «я тебе, ты мене». В данном случае московские чиновники за пользование парижскими удобствами у Градова – старшего обеспечивали карьерный рост Градову – младшему. Ничего необычного в такой практике не было. Просто стало ясно, отчего вдруг бойко задвигались обычно скрипучие рычаги административной машины ради недавнего выпускника ИНЯЗ / а. Надо думать, папа исподволь начал готовить сыну переезд из Москвы если не в Париж, то в Лиссабон. С каким старанием опекает Славу директор Болденко, Михаил понял после показательного эпизода. Градов, уже немного расслабившийся, если не распустившийся от близости к директору, как-то раз небрежно выполнил одно из заданий шефа. Болденко вызвал Михаила и Градова, но сделал замечание начальнику отдела – как пояснил Болденко, Градову же не сказал ничего. Они вместе вышли из директорского кабинета, и Слава тут же, в приемной, извинился за то, что подставил Михаила. Ждал ли он, что Михаил выскажет ему свое неудовольствие или даст понять, что такая мелочь не имеет значения, Михаила не интересовало. Он размышлял о других вещах. Что бы ни делали такие опекаемые свыше работники, как Градов, виновными они никогда не будут, поскольку номенклатурно-корпоративная система готовила их для себя. Для них всегда найдутся экраны или громоотводы в лице других людей, на которых и будет лежать основная нагрузка как в делах, так и в ответственности. Ну, а в данном случае Болденко еще не удержался и от соблазна щелкнуть Михаила по носу за чужой грех не из-за того, что номинально он был непосредственным начальником Градова, а за то, что Михаил один написал книгу под фамилиями двух авторов – Болденко и Горского, в которой первый далеко не все понимал. Этого было достаточно, чтобы испытывать чувство неполноценности и стараться возместить ущерб встречным унижением партнера. В конце концов Михаил смерил Славу с ног до головы ироническим взглядом, но ничего не сказал. Для себя же он сделал вывод, что от этой штучки надо поскорей дистанцироваться. Вспомнились слова Володи Берзона о папаше Градове. Сын, конечно, еще не был таким отталкивающим, совсем нет. Многие – и не без основания – считали его даже обаятельным. Поэтому трудно было сказать, кем он станет в процессе движения к вожделенной цели – жизни за рубежом достойным человеком с достойной по западным меркам зарплатой и необременительной работой – примерно такой, как у отца. Родители столь нежно заботились о Славе, что, говоря о них на работе, он неизменно называл их «папочка» и «мамочка». Не иначе, как по совету заботливого папочки, Слава Градов решил поступить в КГБ. Михаил узнал об этом от своей заместительницы, когда Градов попросил у нее рекомендацию в это учреждение, как у члена партии. По правилам каждый вступающий в органы должен был представить три рекомендации от членов партии – в точности как при вступлении в КПСС. – «Ну, я думаю, вы ему не отказали?» – спросил Михаил. – «Нет, конечно. Иначе он на работу за границей не попадет,» – ответила заместительница. – «И то верно,» – подтвердил Михаил. У кого Слава раздобыл еще две рекомендации, осталось неизвестным, но уже в весьма скором времени он уволился из института и появился перед бывшими сотрудниками вновь после окончания спецшколы, в которой, естественно, прошел спецподготовку. Михаил даже немного удивился, снова увидев его в институте. Он был уверен, что, перейдя во всемогущую систему, Слава напрочь забудет о своем сером гражданском прошлом. Но вот – на» тебе – не забыл. Еще больше удивило, что Слава стал приходить в свой бывший коллектив все чаще и чаще. Потом, правда, сотрудники объяснили, что Слава попал на службу в районное управление КГБ, на подведомственной территории которого как раз и размещался институт. Слава и раньше был немногословен, но теперь стал вовсе молчаливым. Он начал курить – возможно, там так полагалось. Стоял и слушал, о чем говорят другие – и уж это он точно делал, как полагалось в органах – все слушай, узнавай, но ничего не говори. Впрочем, институтские сотрудники по старой памяти от общения не уклонялись, но говорили, конечно, не о политике, а о текущих институтских событиях и пустяках. Такими материалами секретных досье не пополнишь, но Славу совсем не угнетало вслушиваться в несерьезное содержание бесед. Михаил даже не сразу задумался, как это Слава, которого должны были готовить для внешней разведки за рубежом, вдруг начал служить в районном управлении внутренней тайной политической полиции, чьими клиентами время от времени являлись иностранные шпионы, а так – всё свои – либо немногочисленные диссиденты, либо просто неосторожные болтуны да читатели запрещенной литературы вроде «Доктора Живаго» Пастернака или «В круге первом» Солженицына. Каким разведывательным опытом могла обогатить агента такая работа? Ясно, что никаким. Тут совсем другая специфика – вывести скрытого врага советского строя на чистую воду, вскрыть условия, способствующие возможной утечке государственной тайны (это профилактика), пресечь деятельность изменника Родины, перекрыть канал враждебной агитации и пропаганды. Однако ломать голову над причиной подобной странности у Михаила не было охоты. Начальству госбезопасности было виднее, куда кого расставлять. Мало ли, что у Славы зазря пропадают два языка – английский и португальский, с которыми он, худо-бедно, но все же работал в институте. Об этом однажды зашла речь в присутствии Михаила, и он тогда без всякой задней мысли, просто в шутку сказал, кивнув в сторону Славы: «Ну и что? Если прикажут – возможно, еще и китайский придется выучить!» – И Слава неожиданно на полном серьезе подтвердил: «Точно! У нас всё делается по приказу». Эта реплика заставила Михаила впредь более внимательно приглядываться к бывшему подчиненному. И тогда стало казаться, что Градов все заметней уходит в себя и в то же время всё сильнее дорожит этими недолгими встречами со своими прежними коллегами, словно только с ними он теперь может вдыхать тот воздух, которого на нынешней работе начисто лишен. Да, это выглядело странно. Но ведь от тех или иных видов ностальгии не может быть застрахован никто.

Однако вскоре оказалось, что речь шла даже не о ностальгии, а о Гамлетовской проблеме to be or not to be. Потому что однажды утром к Михаилу прибежали с конфиденциальной новостью: одна из сотрудниц института, муж которой работал в том же управлении КГБ, что и Слава, сообщила, что накануне вечером он застрелился на службе, впервые заступив на сутки в качестве дежурного по управлению и впервые же получив в свои руки пистолет. Следом, правда, пришло официальное вранье, верней – эдакая туманная деза, будто Градов погиб при исполнении служебных обязанностей, чуть ли не в группе захвата, но это уже никого не могло обмануть. Заместительница Михаила, рекомендовавшая Славу «в органы» и еще несколько бывших сотрудниц присутствовали на похоронах. По их словам, ни родители, ни жена, ни, тем более, маленькая дочь ничего подобного от Славы не ожидали. Отец, «папочка» Градов, выглядел совершенно потерянным. Мать непрерывно плакала. Трудно было теперь гадать, прилагала ли она собственные усилия к переходу Славы в КГБ, но папочка-то точно прилагал. Не плакала только целиком обманутая в своих ожиданиях жена покойного. Она не проявляла – или просто не могла проявить – никаких чувств. Михаил однажды видел ее в институте, когда Слава еще там работал. Молодая женщина не броской, но и не отталкивающей наружности, она тогда держалась со скромным достоинством дамы, уверенной в том, что пребывание мужа в научно-исследовательском институте – дело временное, зато потом начнется уже настоящая жизнь их семьи, для чего, правда, пока приходится немного кривить душой, выдавая и мужа, и себя за настоящих, первосортных советских патриотов. Ну, кто ж ее за это мог бы осудить? Так полагалось. Уж в этом-то смысле лучшие люди «системы» давным-давно обманывали ее ради себя.

Но как получилось, что Слава, завороженный, если так можно выразиться, сияющей лицевой стороной медали КГБ, вдруг, несмотря на свои, а, главное, папочкины усилия, оказался под сенью обратной, отнюдь не сияющей ни золотом, ни славой обратной ее стороны? Ведь у него давно уже все было схвачено? Все принятые правила обеспечения карьерного успеха соблюдались. Нужные люди своевременно обхаживались – и не только лестью, но и услугами, а если нужно – то и валютными деньгами – уж в этом-то на папочку можно было положиться. Все входы-выходы в системе он безусловно знал. Неужто теперь стало так много таких знающих и выездных, кто хотел пристроить к тому же делу своих дорогих и нежно любимых детей, что для них уже просто не могло хватить никаких вакансий? Что было делать в таких условиях лицам, ответственным за комплектование кадров ПГУ КГБ и других управлений комитета? Очевидно, устраивать конкурс среди тех родителей, которые позаботились, чтобы для их детей все было схвачено именно в Первом Главном управлении. Чей чин, чье влияние и авторитет, в конце концов деньги выше или больше, тот и должен победить на этом конкурсе. А проигравших это «соцсоревнование» можно было послать работать в другие главные управления – и с точки зрения устойчивости существующей власти в государстве – не менее, а более важные, чем ПГУ. Возможно даже, что главный кадровик комитета госбезопасности, в свое время хлебнувший лиха на службе Родине отнюдь не в самых престижных и выгодных, но отчаянно необходимых подразделениях «в органах», ожесточенно ненавидящий изнеженных и жадных до красивой заграничной жизни папенькиных и маменькиных сынков, с колоссальным удовольствием обрекал их, выразивших готовность «беззаветно» служить социалистической Родине, на прозябание в должностях чистильщиков социального дерьма, надзирателей за поведением своих нищих сограждан, а, если надо, то и их палачей. Чтобы эти захребетники, желающие въехать в комитетский, а затем заграничный рай на спинах тех, кто должен был бы занимать вожделенные и престижные должности по способностям и по праву, научились бы сперва работать по горло в грязи, которой они так чурались. Чтобы на них не осталось элегантных заграничных костюмов, красивых галстуков, белых воротничков и манжет. А «ху-ху не хо-хо», папенькины и маменькины детки? А ну, марш трудиться на невидимый и необъявленный внутренний фронт! Парижев и Лиссабонов им, видите ли, захотелось! Будет вам, мать вашу так и этак, и Париж, и Лиссабон. Только не там, где они есть на карте. В следственных подвалах, на «наружках» в стылую погоду, на одуряющей жаре – вот где! Чтобы ваше рыло больше не смело задираться выше забора, разделяющего «развитой социализм» и «гнилой капитализм». И такой кадровик был бы безусловно прав, потому что делать из внешней разведки синекуру для любителей красиво пожить никакой стране не по карману. Даже самой богатой, даже самой большой.

Видимо, по этим причинам и соображениям Славу Градова направили НЕ В ТУ спецшколу, в которую ему хотелось попасть, НЕ В ТО главное управление, которое они с папочкой выбрали для службы Родине. И в результате Слава оказался не на берегу Сены или Атлантического океана, а в безликом московском особняке, где и должен был заниматься грубой и грязной работой из года в год, из года в год, вербуя сексотов, стращая, выжимая, а если надо, то и выбивая в подвале этого особняка признания в измене, во враждебных действиях, в антисоветской пропаганде, плюя на «нарушение норм социалистической законности». Действительность навалилась на Славу Градова и сломала его вместе с его мечтой. В той среде обитания, в какой он оказался усилиями папочки и своими собственными, жить не имело для него никакого смысла, и, нажимая на спуск пистолета, он это совершенно определенно признал. Конечно, он был еще нужен даже такой своим папочке с мамочкой и дочке, но весьма сомнительно, чтобы жене и уж тем более – самому себе нет. Наверно, еще никогда прежде он не собирал всю свою волю в кулак, как в то первое дежурство, когда пистолетная рукоятка оказалась зажатой в его руке. Он знал, что из особняка районного управления с его подвалами не сможет перебраться НИКУДА, кроме как в дом того же назначения, лишь размерами побольше, да с подвалами поглубже, да с чином повыше, если будет стараться и выполнит любой приказ. А тогда уж у него и вовсе не останется времени забежать в свой бывший институт, погрузиться на полчасика – на час в простую и бесхитростную атмосферу обычной жизни, какой у него больше не будет никогда. И посему он сам вынес себе обвинение и приговор – то ли за свой и папочкин тактический просчет, то ли за принципиальную глупость в определении жизненных целей, то ли за проигрыш в азартной игре, а потом и привел приговор в исполнение, позабыв, правда, о главном. Согласовать свои действия с по-настоящему Высшей инстанцией (какой и КГБ не указ), которой вообще никто не указ, но которая сама указывает всем, что допустимо, а что недопустимо. Только это далеко не всегда сразу становится ясно, и потому нередко приходится полностью терять одну жизнь, чтобы в следующей или в следующих расхлебывать последствия роковой ошибки, допущенной по неведению прежде.

Слава Градов с подачи отца потянулся к службе идолу с ласковым лицом – для него лицо КГБ должно было быть действительно ласковым. Он был там своим – как минимум во втором поколении. Но, как и у Януса, у его идола было два лица. Другое было обращено к народным массам. Вот Оно-то и было им хорошо знакомо и на самом деле являлось первым и главным. И не то что Слава перепутал эти лица – ужасающее и ласковое. Просто папочка не рассчитывал, что идол и сам умеет внезапно поворачиваться, да притом так лихо, что просто оторопь берет. Знаменитый гидростроитель Бочкин издал свои мемуары под названием «С водой как с огнем». Он прекрасно знал, какую опасность таит в себе стихия воды, которую человек пытается употребить на собственное благо. С комитетом же госбезопасности надо было обращаться еще аккуратнее, чем с водой и огнем. Он хорошо умел извлекать из людей пользу для себя. Но использовать свои ресурсы на потребу не слишком важных персон он позволял не всегда, да и то в основном понемногу.

Впрочем, для безбедного существования в советском обществе и этого нередко хватало. Взять хотя бы заместительницу Михаила Эльвиру Александровну – ту самую, которая дала свою партийную рекомендацию Славе Градову при его вступлении в КГБ. Её и внедрили к нему в отдел именно как члена партии – укрепить руководство при беспартийном начальнике, которому по должности вменялось в обязанность не только обеспечивать выполнение тематических планов, но и воспитывать своих подчиненных в духе верности родной коммунистической партии, а если точнее – заботиться об их беспрекословном подчинении всем требованиям властей, особенно по разнарядкам райкома партии. В соответствии с ними следовало выделять сотрудников в рабочее и нерабочее время для работы на овощной базе, по озеленению территории города, посылать их на встречи иностранных лидеров в качестве обрадованных визитом жителей Москвы, а еще – для участия в первомайских и октябрьских демонстрациях трудящихся – в качестве демонстрантов – и ежемесячно – в качестве членов добровольной народной дружины для охраны общественного порядка на улицах столицы, Ну, и конечно, обеспечивать выезды сотрудников когда на день, когда на неделю или две для работы в подшефном колхозе или на строительстве ведомственного дома отдыха под Москвой. Естественно, к этому всему добавлялась обязанность следить за тем, чтобы на работе не велось крамольных разговоров, регулярно проводить политинформацию среди сотрудников и в свою очередь обязывать их действовать среди населения в качестве агитаторов во время предвыборных кампаний в соответствии с указаниями райкома КПСС. На Эльвиру в подобных делах власть вполнемогла положиться, на Михаила – нет.

Его отношения с заместительницей складывались не худшим образом, но и не лучшим. Ей очень понравилось, что Михаил не терзал мелочным тиранством, не требовал изобретательного вранья для того, чтобы отпустить по личному делу в рабочее время, свое недовольство старался высказывать возможно реже и делал это в корректной форме. Все это Эльвира могла оценить – и действительно ценила, потому что прежде работала заместительницей в другом отделе у настоящей кобры Полкиной – и ее не устраивало в Михаиле только одно – что он как начальник отдела относится так не только к ней, но и ко всем сотрудникам. Это был «непорядок», следствием которого могла быть лишь разболтанность и распущенность в коллективе. В тематике отдела Эльвира почти ничего не понимала, но не от дурости, а оттого, что ничуть не стремилась что-либо понять, вполне представляя, что начальство перевело её в отдел Горского с совсем другой целью. Она собиралась стать надзирательницей над кадрами с полномочиями начальника отдела, но вот этого-то Михаил ей и не позволял. Эльвира смирилась. Конечно, она информировала обо всем происходящем в отделе кого полагалось, но другого от нее и нельзя было ожидать. К счастью, не менее двух месяцев в году Михаил почти не видел Эльвиру на работе, поскольку ее по представлению начальника первого отдела и после утверждения в райкоме назначали председателем участковой избирательной комиссии на время каждой избирательной кампании. Это устраивало их обоих. Эльвиру – потому что нагрузка там была невелика, и можно было надолго исчезнуть, ни у кого не отпрашиваясь, Михаила – потому что в это время ему меньше мешали. Обе стороны понимали, что им лучше открыто не враждовать, и потому Эльвира порой бесхитростно рассказывала о своей жизни. Детство ее прошло на Колыме и в Сусумане на Индигирке, где её отец, полковник госбезопасности, был начальником лагерей. Она привыкла к тому, что ее семью обслуживали домашние рабы из зеков – «они же были нам обязаны», – поясняла она без малейшего смущения. Столь же откровенно она рассказывала и о том, как её отца дважды доставляли после ночных облав с огнестрельными ранами, полученными не от беглых заключенных, а от тех, кто под его руководством их ловил. Надеялись, видно на то, что ночь все спишет, а если и не спишет, то оправдает – в темноте не больно-то разберешь, в кого палишь. Такие происшествия могли бы побудить Эльвиру подумать, стали бы собственные подчиненные ее папаши отстреливать своего отца-командира во время ловли бандитов без причины, но нет, не побудили. Ну, а в том, что полковник госбезопасности служил правому делу, у нее сомнений и быть не могло, так же как в правомерности и прочности своего нынешнего положения в институте. Михаила так или иначе могли снять с должности – например, проведя в институте реорганизацию и ликвидировав отдел. А она свою должность все равно сохранит – в крайнем случае, в другом отделе. После окончания школы она переехала «на материк», окончила МВТУ им. Баумана и какое-то время работала конструктором. Но теперь ее инженерные знания не использовались, а получать новые у нее не было никакой необходимости, жизнь и без этого шла хорошо по накатанной колее. Для этого достаточно было считаться человеком особого доверия. Однажды Михаил ей прямо об этом сказал. – «С чего вы взяли?» – даже как будто удивилась Эльвира. – «Ну, как же? Ваш отец – полковник госбезопасности, вы – член партии. В сравнении со мной вы в глазах администрации выглядите куда предпочтительнее. Думаете, я не прав?» – «Нет, на счет того, что из-за отца я пользуюсь особым доверием, я не согласна. Как член партии – возможно».

Михаил так и не решил, верила ли она в то, что сказала? Могла верить, могла и лукавить, хотя на самом деле – по опыту жизни должна была точно знать. Такое социальное происхождение считалось едва ли не лучшим украшением анкет. Лучшим могло быть происхождение от генерала госбезопасности или от члена ЦК КПСС. Для деток таких людей легко открывались самые разные двери. Они всегда могли рассчитывать на доброжелательность и покровительство со стороны любых администраторов и партийных бонз. Если же потомки людей из этого высшего общества не имели амбициозных устремлений – что ж, в таком случае им гарантировалось устойчивое пребывание в занимаемой должности при любых реорганизациях структуры любого учреждения. Кроме того, их без промедления включали в актив. Это предполагало выдвижение и автоматическое избрание в профсоюзные комитеты или партийные бюро, награждение ценными подарками и почетными грамотами по итогам социалистического соревнования и время от времени мелкими государственными наградами типа «ветеран труда», гарантирующими, однако, заметные льготы после выхода награжденного на пенсию.

Короче, такие люди включались начальством в дежурную обойму, члены которой образовывали парадное лицо своего учреждения, подлежали первоочередному награждению всякими благами – от грамот, значков и медалей до включения в списки на получение дачных участков и покупку автомобиля – и не несли практически никакой ответственности ни за какие участки работы. Отвечать всегда должен был кто-то другой, не столь близкий к сердцу социалистической Родины. К непременным членам этих обойм можно было питать презрение и злость, но лучше было этого не делать, рассматривая данное явление как «необходимое зло» – так в повести Пушкина «Выстрел» называлось нечто, с чем все равно бесполезно бороться. Лучше было экономить свои силы и нервы, чем пускать их в распыл в борьбе со своеобразными «баловнями судьбы». Михаилу в большей части случаев удавалось обуздывать в себе бесполезное недовольство и гнев. Зато он неуклонно вел в своих тематических разработках именно ту линию, которую сам считал наиболее рациональной независимо от того, какой была на этот счет текущая официальная установка. Заставить его отказаться от своего убеждения или сбить с занимаемой позиции никакие начальники не могли, да это и не пошло бы им на пользу, поскольку рано или поздно они вынужденно признавали его правоту. В конце концов, кому-то надо было делать и настоящее дело. За это его неизменно характеризовали как «неуправляемого», однако всегда выпускали вперед, когда требовалось изобретательно защитить интересы института. Иногда по поводу его поступков начальство разводило руки, произнося при этом фразу типа «Ну что вы от него хотите!» – и подразумевая под этим, что известная вольность, даваемая художнику, позволяет с большей пользой эксплуатировать его.

Иногда за неуступчивость или вольность Михаил расплачивался специально устраиваемыми реорганизациями. Это делалось ради того, чтобы в переименованном отделе он сразу автоматически превращался из полноценного начальника отдела, избранного по конкурсу на пять лет, в исполняющего обязанности начальника отдела, которому вновь надлежало проходить конкурс, несмотря на то, что со времени предыдущего прошел всего год-полтора. Таким способом ему давали понять, насколько непрочно его положение и что не стоит особенно заблуждаться насчет постоянной терпимости к его художествам. И Михаил не забывал, что существует в подвешенном состоянии – это был неисчезающий фон в продолжение почти всей его трудовой деятельности. В редких случаях ему не трепали нервы.

Почти всегда ему хотелось куда-нибудь уйти. Но именно в периоды гонений и нервотрепки он неожиданно для себя сталкивался с не очень значимой для дела, но все же явной солидарностью с ним других людей – с ним начинали здороваться в институте совсем незнакомые люди, с которыми он не имел прежде никаких контактов – здоровались в знак признания и уважения лично к нему и его позиции. А случалось и еще интересней. Люди, как будто полностью принадлежащие враждебному официальному лагерю, тайком сообщали, какие меры предполагается в скором будущем принять против него – иногда через посредников, иногда лично.

Сам Михаил никогда не стремился привлечь кого-либо к выступлению в свою защиту – даже ближайших сотрудников. Это могли расценить как коллективное выступление против власти, за что карали особенно рьяно и сурово, дабы в зародыше истребить у трудящихся всякое желание действовать солидарно иначе, чем по воле властей. А потому он сразу обрывал тех из своих коллег, которые из прекраснодушного позыва предлагали ему коллективное заступничество в какой-либо форме. Ему было бы совсем горько видеть, как их очень скоро заставили бы угрозой увольнения взять свои слова обратно, а себя считать виновником их унижения в собственных глазах. Растоптать заподозренного в организации протеста или в участии человека в иной крамоле для государства – единственного работодателя в стране – никакого труда не составляло. Никаких иллюзий насчет какого-либо иного исхода коллективной защиты со стороны сотрудников Михаил не питал, и ему, надо сказать, без особых усилий удавалось убедить сомневающихся. И Слава Богу! А то ведь советская власть запросто ставила на колени тех, кто вздумал бороться за чье-то достоинство. Здесь хорошо было, если кому-то удавалось отстаивать только свое. Несмотря на то, что на Михаила обрушивались неприятности по службе с достаточным постоянством, он мог считать, что в итоге ему повезло. Совсем раздавить его не удалось ни разу. За все время работы по найму его принудительно понизили в должности всего один раз – это когда на него дружно навалились все вместе – начальник технического управления госкомитета и бывший «соавтор» Болденко, директор Пестерев, заместитель директора Вальцов и бывший и. о. заместителя директора Феодосьев. Зато никакого серьезного удовлетворения после этой победы им ощутить не удалось. С Божьей помощью он устоял как их противник. Мольбы о пощаде они не добились. Лишить его средств к существованию тоже не смогли. Ни своего достоинства, ни уважения большинства окружающих Михаил тоже не растерял. Получилось совсем не то, на что они рассчитывали, хотя и не совсем то, что сам он хотел. Против него не жалели административного огня, но он его так или иначе выдерживал. Закалка и знание жизни пошли ему впрок. Зато активные гонители – буквально все до одного – потеряли много больше, причем совсем не из-за прямого противодействия Михаила. Им воздавалось по другому счету совсем другой – Небесной инстанцией.

Кого ни возьми – Антипова, Белянчикова, Болденко, Пестерева, даже плакатного научного работника и администратора Вальцова, не говоря уж о Феодосьеве – постигло крушение административной карьеры, после которого они так и не воспрянули до уровня прежнего самовосприятия, а еще один – заместитель первого директора института Беланова – моральный садист Ачкасов еще к тому же вообще перестал существовать.

Тем не менее, битву за свою карьеру Михаил не выиграл, хотя и преуспел в другом. Кандидатом наук не стал, лишь чуть-чуть кое-что попытавшись для этого сделать. Его тогдашняя любовь, Оля Дробышевская, тоже желала этого всей душой и пыталась содействовать их совместному успеху всеми доступными средствами. А доступным для нее порой становилось то, чего никаким образом не могли достичь самые что ни на есть официальные инстанции. Достаточно было вспомнить, как она устроила заслушивание предложений Михаила по тематике института в научном совете академии наук СССР по кибернетике у академика Густава Рудольфовича Вайля.

Когда-то, еще задолго до революции, будущий академик Густав Рудольфович Вайль и будущий профессор медицины – отец Оли – оба прибалтийские немцы – вместе учились в гимназии и сохранили дружбу с детских времен на всю жизнь. У Михаила была своя концепция решения одной информационной проблемы, которую ему не давали реализовать, поскольку официальная, но по существу ущербная догма принципиально отличалась от того, что он выдвигал. Оля решила взломать сопротивление чиновных инстанций с помощьюГустава Рудольфовича. В правоте Михаила она в то время была совершенно уверена. Оставалось только убедить в этом и самое авторитетное лицо в стране.

Еще где-то в начале их любви Оля рассказала Михаилу, что после её развода с первым мужем Густав Рудольфович сватался к ней, но она ему в необидной форме отказала. Академик был еще и вице-адмирал, а, главное, джентльмен, и потому в отношении к дочери друга никогда не руководствовался мелким чувством мести. Он просто женился на другой даме, не столь эффектной, как Оля, но Олиного воздействия не забыл, и когда она обратилась к нему, не оставил просьбу без внимания. Оля вместе с Михаилом были приняты академиком дома. После краткой беседы он согласился перенести заслушивание на заседание совета по кибернетике, а потом долго перелистывал свой журнал с записями дел на многие месяцы вперед. До этой встречи с Густавом Рудольфовичем Михаил просто не представлял, что в этой непредсказуемой жизни можно с полной верой в исполнимость задуманного планировать каждодневные занятия на год с лишним вперед, но академик-адмирал не оставил в этом сомнений. Ему достаточно было знать, что НУЖНО сделать в то или иное время, а захочется ли это делать в намеченный момент или нет – вовсе не имело никакого значения. Наконец, Густав Рудольфович нашел в не очень отдаленном будущем небольшой, но подходящий по размеру зазор в своем расписании и сделал новую решающую запись. Великий русский ученый и революционер-анархист князь Петр Алексеевич Кропоткин, владевший немецким языком как родным, однако, немецкой ментальности так и не обрел. Более того, именно по поводу попыток в деталях регламентировать будущие события он торжествующе, пожалуй, даже с гордостью воскликнул: «Но, слава Богу, мы не немцы!» В глубине души солидарный с Кропоткиным, Михаил все же очень обрадовался вместе с Олей, что Густав Рудольфович «дал добро». Плохо здесь было только одно – дата заседания, назначенная им, была для Михаила самой неподходящей. Третьего мая он всегда находился в байдарочном походе, которого со жгучим нетерпением ждал после долгой зимы. Он хотел было попросить академика назначить другую дату, однако, вспомнив, с каким трудом Густав Рудольфович нашел «окно» в своем кондуите, промолчал. Ведь и то, что он предложил, было чистейшим одолжением с его стороны. И сделал он это исключительно ради Оли. Теперь пришел черед чем-то жертвовать от себя и Михаилу. Оля уговаривала его не ходить в поход, но Михаил решил идти со своей компанией в поход по Наре с тем, чтобы накануне третьего мая уйти одному до окончания общего маршрута. Под вечер второго мая компания добралась на байдарках до места в паре-тройке километров от шоссе, по которому можно было доехать на автобусе до города Чехова, а оттуда на поезде до Москвы. Однако дальнейшие события протекали совсем не так, как хотелось. Вместе с Михаилом в Москву отправлялся и двенадцатилетний сын их с Леной приятельницы Максим. Парень совсем не хотел покидать компанию, однако мать настояла, поскольку Максим оставил дома билеты в театр на третье мая, забыв отдать их кому-то из одноклассников.

Автобус – разумеется последний – ушел у них на глазах, когда до шоссе оставалось полкилометра. До Чехова предстояло идти двадцать пять километров пешком после хорошего ходового дня по воде. Ночь, вскоре затопившая землю, на всю жизнь запомнилась им обоим бесконечным шаганием одеревеневшими ногами по почти неразличимой дороге. Только на большом удалении виднелись гирлянды электрических огней вдоль других шоссе. Ни одна машина не перегнала их и не встретилась им. Михаилу даже с легким рюкзаком было трудно заставлять себя двигаться все дальше и дальше к невидимой цели. Максиму же испытание было и вовсе невмоготу. Но оба они шли, борясь с усталостью, холодом и апатией, и Михаил, как мог, ободрял парнишку, который начал заметно сдавать. Михаил не имел представления, где они, много ли осталось до Чехова, пока далеко впереди не обозначилась поперечная освещенная трасса со множеством бегущих огней. На исходе сил они дошагали до нее, и там им, наконец, повезло. Какой-то междугородный «Икарус» тормознул возле них, когда Михаил поднял руку. Шофер махнул им в конец прохода, и они наощупь пробрались в самый конец мимо спящих пассажиров. Внутри автобуса было неправдоподобно тепло, но душно и пахло выхлопами солярки, однако вскоре их обоих сморило, и они проснулись уже в Москве. Было пять часов утра, и только тут Михаил, наконец, обрел уверенность, что на заседание совета по кибернетике как будто не опоздает. Однако поспать перед ним в нормальных условиях не удалось. Пока он от Курского вокзала добрался до дома, вымылся, побрился, оделся и выпил чаю, уже надо было ехать в совет. Густав Рудольфович поднимался с постели рано. В его возрасте не было иной возможности, чтобы переделать множество остающихся дел. Невыспавшийся и нездорово усталый, Михаил встретил Олю уже в совете, а не по дороге, как хотел.

– «Славу Богу, – сказала она. – Я все время боялась, что ты не успеешь!» Она не спросила как он себя чувствует. А чувствовал он себя очень неважно, потому что еще дома обнаружил расстройство желудка и нехорошие признаки чего-то еще, чему пока и названия не находил. Но говорить об этом теперь было бесполезно.

На заседание совета по кибернетике к академику Густаву Рудольфовичу Вайлю явилась вся дирекция института во главе с директором генералом Белановым, которому до сих пор, несмотря на все его старания и связи, так и не удавалось сюда попасть. Как после этого было не оценить усилий любящей Оли? От академика и адмирала тоже вряд ли укрылась ее любовь. Помогать ей, зная, что это делается для счастливого соперника, было на редкость благородно. Оставалось только радоваться, что и он, Михаил не подвел свою любовь.

После краткого вступительного слова Густава Рудольфовича слово получил Михаил. Он говорил складно и толково без всякой бумажки, однако вопреки обыкновению не чувствовал полной свободной раскованности в изложении мыслей, и это немного злило его. Он уже высказал почти все, что собирался, когда заметил, что язык во рту повинуется его воле с огромным трудом. Последней мыслью его было, что стул, с которого он встал перед выступлением, стоит точно позади него, так что если ноги подкосятся, то он сядет прямо на сидение.

Когда сознание вернулось к нему, он действительно убедился, что сидит на том самом стуле, на который рассчитывал опуститься, и потому его сперва очень удивила суета вокруг. Заседание было прервано из-за обморока. Осознав, как скверно все получилось, Михаил попытался было попросить разрешение закончить то, что не успел. Однако Густав Рудольфович, сидевший во главе стола в своем адмиральском мундире, с ласковым и доброжелательным сочувствием в голосе сказал, что, пожалуй, лучше не надо, тем более, что основная идея вполне ясна. Только потом, когда они уже вышли из здания вычислительного центра академии наук на улицу, Оля объяснила Михаилу причину возникновения суеты. Он рухнул на пол перед стулом, и обморок длился несколько минут. Только тут он понял, наконец, что, кроме усталости и недосыпания томило его все утро. Запах дизельного выхлопа, что-то вроде ослабленного варианта автомобиля – душегубки, который он вдыхал в автобусе в течение двух часов, довольно основательно отравил его. Но в глазах окружающих потеря сознания докладчиком перед лицом светила отечественной науки была полным аналогом обморока институтки, которую внезапно представляют коронованной особе. Других объяснений, особенно у злопыхателей, и быть не могло. Оля не корила его вслух, но он представлял себе глубину ее разочарования. Ожидаемого эффектного прорыва вражеской обороны с помощью академика Густава Рудольфовича Вайля не получилось. Выслушав Михаила о том, как он добирался до Москвы и каким образом отравился, Оля сказала, что все же была права, когда просила его не ходить в этот поход, но он не послушался – и вот результат. Да, внешне она как будто была совершенно права. Не пойди он на весенний праздник весла и воды, не отравился бы, не изнурился бы, не устал. Но это был бы уже не он, не Михаил Горский, кто-то другой, кто заботится о своей успешной карьере больше, чем о сохранении внутренней сути и лучшего из того, что в ней есть. Этого Оля понять не могла. Объясняться дальше не имело смысла. Походной подруге не пришлось бы ничего объяснять, но Оле его устремление к природе было в достаточной степени чуждо. Оля готова была любоваться красотами Земли из окна автомобиля или с палубы круизного судна, и это, конечно, было неплохо, но, безусловно, НЕ ТО. Он впервые почувствовал некую дисгармонию в их взаимности, так как раньше питал иллюзию насчет того, что сумеет увлечь ее походами. После заседания в совете по кибернетике иллюзии не стало, и это тоже был итог того памятного доклада с потерей сознания, от которого они с Олей ждали столь многого в смысле обретений и который стал поводом для серьезных разочарований в успехе дела, начатого по его замыслу и инициативе, равно как и поводом для сомнения в том, что они настолько подходят друг другу, что в будущем ничего не потребуется зажимать в себе ради сохранения согласия в семье, коль скоро они ее создадут. А этого им очень хотелось – было время, когда им хотелось этого больше всего в жизни. Как раз в ту пору у них появилась возможность дать две статьи для публикации в научном сборнике, и ее нельзя было упускать, поскольку соискателям ученой степени кандидата наук следовало иметь как можно больше публикаций. Представить статьи надо было практически немедленно. Оля абсолютно верила в способность Михаила справиться с таким делом, а он был уверен в Олиной способности его соответствующим образом вдохновить. Оба они решили, что лучше всего будет работать без помех дома у Оли. Днем ее мужа не должно было быть, правда, там находилась Олина мама, но, по мнению Оли, она не могла им мешать. Михаил был представлен ей как коллега, с которым они должны выполнить очень важную и срочную работу. В комнате, где им предстояло трудиться, стоял большой покрытый скатертью стол, недалеко от него у стены было канапе, и Михаилу страшно захотелось начать работу вместе с Олей именно на нем, однако, скрепя сердце, пришлось сначала усесться на стулья за стол в надежде, что обстоятельства переменятся в благоприятную сторону. Мысли в голове Михаила по-прежнему вились совсем не вокруг статей. Олина близость побуждала совсем к другому. Тем более, что ее мама возилась на кухне и как будто не собиралась сюда заглядывать.

Скатерть, свисавшая со столешницы, прикрывала их бедра. Молниеносно представив, будет ли заметно матери, что они делают, если она внезапно появится, Михаил расстегнул брюки и подвел Олину руку к напрягшемуся до предела поглотителю всех остальных не относящихся к желанию мыслей. Вскоре Оля сказала: «подожди!» – и, поднявшись со стула, быстро подняла подол и стянула с себя трусики. После этого и он мог ласкать ее. Наигравшись почти до исступления, они, уже не думая о риске, переметнулись на канапе. К счастью, мать их близости так и не помешала. Зато счастливый Михаил и радостная Оля смогли на какое-то время обратиться к статье. Он писал и поглядывал на Олю, а она смотрела на него почти неотрывно, и это был взгляд любящей женщины и одновременно матери, гордящейся своим дитем – долгий, ласкающий и еще многое сулящий взгляд. Приблизившись к концу первой статьи, Михаил уже знал, о чем будет другая, потому что в голове прорезалась ассоциация между их тематическим содержанием. Зафиксировав наспех нужные логические посылки, Михаил вновь потянулся к Оле, и она своими ласками и телом опять оплодотворила его мысль, а после нового посещения канапе ему осталось только положить текст на бумагу. К удивлению – и к Олиному, и к собственному – все было готово вдвое быстрей, чем можно было бы ожидать по самому оптимистическому сценарию. Вот как могла проявлять себя любовь, находящаяся на подъеме! Разительно же она отличалась от того, с чем пришлось столкнуться тремя годами позже!

Как-то раз в ту пору, проходя мимо Оли, печатавшей что-то на машинке, Михаил, не особенно интересуясь, бросил взгляд на бумагу и сразу выделил фразу, которая заставила его приподнять свисающий из каретки лист и вчитаться в окружающий текст. Оля внутренне сжалась – это он, даже не глядя, сразу почувствовал кожей. Текст однозначно свидетельствовал о том, что Оля больше не придерживалась его взглядов на решение основной проблемы, которой занимался его отдел и, более того, капитулировала перед той точкой зрения, которую Михаил считал бесперспективной и порочной. Одновременно это означало, что в дальнейшем Оля предоставляет ему одному таранить собственной головой непреодолимую стену официальной позиции. Статья впервые за все время их совместной работы и любви была озаглавлена одной ее фамилией. Ну, это-то как раз было правильно. Под такой ахинеей он бы подписаться не мог. Ничего не сказав, он отпустил лист, коротко взглянул Оле в глаза и пошел к своему месту. Оля кинулась следом за ним, принялась объяснять, что в другом виде статью у нее не примут. – «Ну, раз это нужно тебе для защиты, о чем говорить?» – прервал ее он. Оля действительно очень хотела защитить диссертацию. Ей стало предельно ясно, что в компании с Михаилом она ее не защитит. Теперь надо было ждать перемен во всем остальном. Все это требовало немедленной перемены в его оценке их отношений. Первый вывод напрашивался сам собой – скоро или не совсем скоро любви настанет конец. Умом он был готов сразу действовать в соответствии с этим выводом, чувствами же и желаниями – нет. В этом, собственно, и состоял второй вывод. Не хотелось терять то, что было – близость тела, прекраснее которого он в то время еще не знал и, более того, уже представить себе не мог. И в этом он ясно видел ущербность своего положения. Самоуважение и гордость – не гордыня, нет – нормальная гордость – требовали свести все связи с Олей на нет. Не мгновенно и без скандала. Но нельзя же было продолжать любить ту, которую уже не уважаешь, как прежде, несмотря на всю инерцию чувств – чувствами-то он все еще был за нее и вместе с ней, и в ближайшее время Оле не могло быть найдено никакой замены. Однако теперь он знал, что ему придется готовить себя и к потере Оли, и к ее замене. Михаил представил себе всех, кого знал. Нет, женщины, способной ее заменить, среди прошлых и нынешних знакомых не было.

Что заставило Олю не форсировать ход событий, Михаилу не было известно. Это как будто радовало, но с привкусом сознания собственной слабости, которая в основе постыдна и которую все равно придется преодолеть – раньше ли того, как он найдет себе другую, или одновременно с этим – кто мог сказать? – но скорей всего – до того.

Интимные встречи, и прежде нечастые из-за отсутствия укромного убежища, стали и вовсе редкими, но все-таки время от времени еще происходили. Однажды, когда Олин муж уехал в командировку, она позвала его к себе. После близости, которая не принесла особой радости ни ему, ни ей, Оля посмотрела на него долгим взглядом, потом поочередно кончиком пальца убрала со щек две маленькие горькие слезинки. «Все гораздо хуже, чем ты думаешь,» – негромко сказала она. Михаил ничего не ответил, чувствуя как холод охватывает его изнутри. Это был приговор их любви с ЕЁ стороны. Доискиваться до всех причин было бессмысленно. Обещать в чем-то измениться самому – тем более. Карниз, на котором он до сих пор стоял, уходил из-под ног, теперь оставалось ждать полновесного срыва лавины.

Он ушел тогда от Оли с горчайшим чувством, хотя обвал еще не состоялся. Но его предупредили, что скоро он произойдет. Михаил подумал, что его даже немного жалеют, если так тактично, можно сказать – предельно гуманно – обставляют разрыв, к которому он уже приготовился, но, к сожалению, по-прежнему только умом.

Вскоре – Михаил уже не помнил – через несколько дней или пару недель – Оля позвонила ему домой и сказала, что из-за ухудшившегося здоровья она в дальнейшем уже не сможет звонить, а он, если захочет, может звонить ей сам. Первым чувством, которое вызвали в нем ее слова, была злость, даже почти ослепляющая ярость. С ним порывали наполовину. Отныне он мог испрашивать у нее разрешения на встречи, даже на разговор, а она сама снисходить к нему не собиралась – разумеется из-за того, что была уверена – он не выдержит и придет или приползет и тогда будет с ней или при ней – смотря как ей будет угодно – на ее условиях, исходя из ее потребностей, но уж никак не из его!

Он нашел в себе силы попрощаться с ней совершенно вежливо и спокойно, ничего не спросив и не пообещав, но еще того прежде, чем трубка легла на место, он уже твердо знал, что первым ей не позвонит. НИ ЗА ЧТО. Как бы ни было плохо без женщины, пока он не найдет себе новую.

Да, плохо действительно могло быть, но, собственно, уже давно – примерно год – особой радости от встреч с Олей он не испытывал. Именно от встреч, поскольку как раз тогда упрямого Горского, не согласного действовать в соответствии с официальной линией, решением госкомитета (правда, лишь устным, а не протокольным) он был смещен с тематического поля, на котором мешал многим конъюнктурщикам и неучам, и перемещен на другое. Это была классная рокировка в пользу любовницы заместителя председателя госкомитета. Эта особа, доведшая до катастрофического состояния работы в том отделе, куда перевели Михаила, поскольку она не имела представления, что там, собственно, надо делать, и получила в свое распоряжение отдел и тематику Михаила, где она понимала, что делать, если не идти вразрез с официальной догмой, хоть это был абсолютно тупиковый путь. Но за тупиковую ситуацию она отвечала бы не одна, а в большущей компании некомпетентных демагогов, а, следовательно, не отвечала бы вовсе. Михаил забрал Олю и еще двух сотрудниц в новый отдел, но Оле там понравиться никак не могло, тем более, что рокировка очень не понравилась и самому Михаилу. Он был брошен в прорыв, времени для подготовки решения очень серьезной проблемы почти не осталось, ответственность же института перед Госкомитетом по науке и технике за провал разработки была особенно велика в связи с тем, что три года назад ГКНТ дал добро на организацию института только при условии, что институт будет решать эту проблему. Ситуация, в которой оказался Михаил, называлась «победи или умри», если не «уйди». Уйти было бы правильней всего, но пока было некуда. Значит, победи или умри. Оля кинулась искать возможности перейти в другую организацию и скоро нашла, но только для себя и двух их прежних сотрудниц Тани и Милы. Она пообещала, что предпримет все возможное, чтобы расширить там фронт работ настолько, чтобы Михаила взяли туда начальником отдела, которого еще нет. Михаил и не думал ее удерживать. В новой тематике Оля не понимала ровно ничего, и пользы от ее присутствия не могло быть совершенно. Михаил понимал лишь чуть-чуть побольше, но все же у него имелась надежда пройти тоннель до конца прежде, чем его там завалит. Выход действительно был найден с помощью нового коллеги – Михаила Петровича Данилова, но до признания правильности предложенного ими подхода прошло немало времени. А пока Михаил мог видеться с Олей только изредка – когда у них находилось место для встреч. Впрочем, случилось у них памятное свидание и вовсе «без места». В тот день Оля взяла инициативу на себя. Она объяснила, где и когда он должен быть, чтобы оттуда на автобусе одному доехать до остановки, около которой она его будет ждать. Оля и в прежние времена, в начале их тайной любви, не уставала повторять, что они должны соблюдать осторожность и всегда помнить, что когда они думают, что никто из знакомых их не встретит и не увидит, это очень даже может произойти. Сейчас у нее было еще меньше желания попадаться вместе с ним на глаза доброжелателям в кавычках и без. Теперь, когда они больше не заговаривали о возможной женитьбе, давать мужу повод для разрушения прежнего брака не было совершенно никакого смысла. Муж хоть и догадывался о связи Оли с Михаилом, но прямых доказательств не имел. Зачем же было давать их на самом излете?

Увидев Михаила, выходящего из автобуса, Оля пошла вперед, и он не сразу ее догнал. Чем дольше он шел за Олей, тем больше недоумевал, ради чего она потащила его для занятий любовью в такую странную местность. Для уединения она явно не годилась. Справа и слева от дороги тянулись реденькие, насквозь просматриваемые рощицы тонкоствольных деревьев, к тому же во всех направлениях испещренные тропками. Он-то думал, что со своими вечными заботами о конспирации Оля непременно выберет потаенное место, но нет. Видимо, выбрала просто то, что знала по прошлому опыту. Туда и вела. А знакомо ей было в Подмосковье, судя по рассказам, только Михайловское с окрестностями, где находилась дача отца, да окружение Загородной больницы четвертого главного управления минздрава, где консультировал ее отец и где она сама когда-то лежала. Там-то они сейчас и оказались. Трудно было только понять, отчего она не захотела положиться на его туристский опыт и знания Подмосковья. Уж он-то бы нашел убежище получше, да не одно.

Вскоре они приблизились к забору из серых бетонных плит. Густая на вид зелень была только за ним. С этой же стороны ничего укрывистого не виднелось и не ожидалось. Зато теперь были прекрасно видны «жизненные» порнографические сюжеты, набросанные углем по бетону чьей-то небесталанной рукой. По разнообразию ассортимента с этой общедоступной галерей сексобразов могли бы поспорить разве что всемирно известные индийские храмы Кхаджурахо в Мадхья-Прадеш. За поворотом забора заросли пошли погуще, но все же их полоса была слишком узка и по-настоящему надежного укрытия не обещала.

По контрасту с этими городскими «джунглями» Михаилу пришло на память совсем другое место свидания с Олей перед первым Кантегирским походом. Оля проводила отпуск в доме отдыха недалеко от берега Пестовского водохранилища. Михаил доехал до Витинева на «Ракете» и прошел вдоль канала и водохранилища километров шесть. Не обнаружив Олю среди купающихся, он пошел в поле, открывшееся за прибрежной лесополосой и вскоре перехватил там любимую, идущую в купальнике на пляж. Они не виделись уже полторы недели и теперь прямо-таки закачались от страсти, едва их руки сомкнулись в объятиях. Не отстраняясь друг от друга, они, спотыкаясь, как пьяные, добрели до вершины невысокого холма посреди поля, заросшего невысоким кустарником. Оттуда они могли хорошо просматривать все подступы, оставаясь невидимыми для посторонних, и потому могли делать все, что хотелось, без опасения попасться кому-то на глаза. Впрочем, тогда все было лучше. Они с искренним самозабвением уходили в любовь, а нетерпение, вызванное долгой разлукой, едва можно было выдержать, не впав в обморочное состояние.

На этот раз предстояло разместиться на земле под порнозабором и все время остерегаться непрошеного вторжения в свой интим, куда они никого никогда не пускали. И прежние Олины слова, произносимые глубоким страстным шепотом, которые так будоражили всё существо Михаила: «Как я тебя люблю!» – больше не слетали с ее языка и губ. Нынешняя Оля деловито высматривала, где бы им поскорее можно было прилечь для получения удовлетворения, отнюдь не счастья. Мысль, не убраться ли отсюда в какой-нибудь недалекий отсюда настоящий лес, Михаил по зрелому размышлению отверг – слишком много ценного (уже драгоценного) времени пришлось бы потратить даром, да и неизвестно было, устроило ли бы это Олю. У нее вполне могли оказаться на сегодня и другие дела, а насладиться близостью с ней все-таки очень хотелось. О том, что они с Олей могут стать настоящими подзаборниками, раньше никогда не думалось. Но вот поди ж ты – только непосредственно у самого забора зелень росла чуть погуще у самой земли. Однако Олю – недавнюю царицу его грез и все ещё очень сильно влекущую к себе роскошную и редкостную женщину – это совсем не смущало, хотя представить себе ее на царственном ложе под балдахином было бы более чем естественно, а вот под забором с такими росписями невозможно совсем. Михаил удивился и своему собственному спокойному недоумению по поводу метаморфозы. Было так, стало этак. Чего уж тут сравнивать. Каждому овощу свое время.

Михаил постелил на траву свой плащ. Оля разделась снизу. Теперь он видел то, что горячо желал, и это на время отодвинуло прочь все остальные мысли. Должно быть, из-за этого он и пропустил появление на дальних подступах мужчины с девочкой лет пяти, и обнаружил их не далее как в десяти метрах от себя. Принимать какие либо меры по сокрытию рода занятий было поздно. Теперь любое – и все равно бесполезное – движение могло привлечь внимание девочки, не говоря уже о мужчине, реакцию которого Михаил сразу решил не принимать в расчет. Зрелище было прежде всего не для ребенка. Оставалось только замереть на месте. Михаил даже всерьез опасался привлечь внимание девочки одним своим взглядом, но совсем отвернуться не мог и продолжал наблюдать за ней краем глаза. Двое медленно и молча приближались. Девочка пока что смотрела вниз и перед собой, то есть все еще мимо распластавшейся на земле парочки, при виде которой должна была бы скорей всего вскрикнуть. Только при этой мысли Михаил начал думать, что же тогда будет делать мужчина. Тем временем девочка поравнялась с ними, проходя мимо всего в трех метрах сбоку, и все еще не было ясно, пронесет ее мимо или не пронесет. Единственным его желанием было, чтобы она не споткнулась и не посмотрела влево. К счастью, девочка не споткнулась и не взглянула куда ей не стоило. Мужчина тоже. Наконец, они с Олей смогли продолжить начатое дело, и с этого момента Михаилу стало вдруг совершенно наплевать на все прошлые заботы Оли о конспирации. Провал ее стратегии был совершенным и вопиющим. И мог повториться, если здесь появится кто-то еще. Правда, позже, поднявшись с земли и приводя себя в порядок, они и словом не обмолвились о том, что успели подумать и пережить про себя. Делиться этим было поздно и не хотелось. Михаил чувствовал себя почти оплеванным, причем даже дважды и трижды. Оскорбительным был сам выбор места – для нее, для него, для их любви. Оскорблением общественной морали были ее и его действия почти что в публичном месте – и не только в глазах ребенка, и особенно оскорбительна была антиэстетичность случки, превзошедшая радость от встречи. Разве сравнить с тем временем, когда каждое свидание освящалось восторгом и готовностью делать для другого всё, что только в силах? Да, раньше прелестью окрашивалась почти любая мелочь. Однажды он никак не мог проникнуть туда, где бывал столько раз и где чувствовал себя наверху блаженства. – «Что за черт!» – вскричал он тогда от досады на себя. В ответ раздался мелодичный смех: – «Никак не найдешь? Смотри!» Михаил отклонился назад, чтобы лучше видеть. – «Вот!» – сказала Оля, поднося выпрямленные и сомкнутые пальцы ладони к линии, по которой сомкнулись ее губы. Кончики пальцев коснулись складки. – «Раз и два!»

Губы раскрылись сразу – большие и малые. – «Попробуй сам!» – не то предложила, не то распорядилась она. Михаил охотно подчинился. Его пальцы сразу обнаружили вход. Он слегка задержался ими в манящем гроте. Видно, после купания смазки там еще не было. – «Ничего, – подумал он, – сейчас будет!» И она действительно скоро появилась. – «И чего, спрашивается, заедало? – удивился он вслух – Спасибо, что помогла!». Ответом опять был серебристый, ласкающий душу смех. Такого он давно уже не слышал. Подобное все чаще становилось воспоминаем о безвозвратном прошлом, к сожалению, до сих пор растравляющим, и хотя шансы возродить прошлые радости становились все менее реалистичными, их все равно не хотелось упускать. Постепенно в его сознании крепла уверенность в том, что ныне они становятся – или уже стали – только деловыми партнерами, в том числе и в сексе. Михаил все чаще задумывался, нужен ли ему такой секс без любви, хотя его все еще хотелось. Если честно, то еще как! И в то же время нет.

Однако с тех пор, как Оля сообщила ему, что больше звонить не будет, он твердо придерживался обещания, данного самому себе, что от него она ни звонка, ни любой другой капитуляции не дождется. Им предстояло потягаться, и Михаил считал свою позицию более предпочтительной. Оля рассчитывала на проявление слабости с его стороны, а он не рассчитывал ни на чью. Оставалось только делать то, что собирался. А на что пойдет Оля, наткнувшись на его непроходящее упрямство, могло показать только время. И оно показало.

Когда приблизился Олин день рождения, Михаил начал ощущать ее горячее желание, чтобы он ей позвонил, большее, чем свое собственное. Он мог позвонить и поздравить, спрятавшись от своего обещания за обычную формулу вежливости, но при мысли, что Оля как раз и рассчитывает на то, что он под каким-нибудь благовидным предлогом (тем более – под таким) обязательно нарушит молчание, приводило его в состояние, при котором вполне объяснимая и даже требуемая близким знакомством вежливость теряла какой-либо смысл. Его упертость только возрастала. Он так и не позвонил, хотя буквально физически осязал Олино желание услышать его в свой знаменательный день. Только так он мог не уронить свое реноме не столько в ее, сколько в своих глазах, и никакая телепатия, никакой сексапил не могли ему внушить, что он должен ей позвонить в память обо всем хорошем, что у них было.

То же самое повторилось и через год. Снова от него ждали звонка, и снова он себе этого не позволил. И первый шаг к возобновлению контактов пришлось-таки сделать ей – правда, по пустяковому поводу, если не подозревать в этом ее желания дать ему свободу действий, в которой он, как и любой охочий мужчина, должен был бы быть заинтересован. И интерес еще все-таки не угас, но он не пошел на приманку. Оля не желала дезавуировать тот телефонный разговор, когда ей казалось, что она разыгрывает с ним совершенно беспроигрышную партию, а онуж и необходимости не видел в Олиных попятных шагах, потому как уже успел признать свое скрытое желание добиться ее капитуляции не имеющим для него ни пользы, ни смысла. В самом деле, для чего было сопрягаться с женщиной, не имеющей к нему собственного тяготения, даже если она по каким-то причинам согласится удовлетворять сластолюбие бывшего любовника (от слова любовь) вынужденным образом или без желания? Это была бы прямая профанация прошлых отношений. То есть обоюдная фальшь. Короче, он уже по-человечески не желал и не ждал Олю. А по-скотски вообще не стоило что-либо делать, даже если бы она а это пошла. И тут одно за другим произошли с разрывом в пару месяцев два события, которые он невольно счел мистически знаменательными для себя.

В тот выходной день Михаил в одиночестве ходко шёл на лыжах от станции Раздоры к Трехгорке. Там было много трасс, промаркированных кусками плотной цветной бумаги, воткнутыми в снег. Он выбрал наименее людную. Михаил уже давно втянулся в ритм и испытывал полётную радость от своих движений, когда внезапно его взгляд уперся в небольшой прямоугольник бумаги белого цвета. Повинуясь какому-то странному импульсу, он нагнулся, на ходу подхватил бумажку и перевернул ее другой стороной. Там была черно-белая фотография, представлявшая собой не то кустарно изготовленную игральную карту, не то пересъемку с заграничной цветной. Изображение было не очень резким, но это не помешало Михаилу с первого взгляда признать в голой женщине под эмблемой туза треф его собственную бывшую любовницу Олю Дробышевскую – или же ее иностранный двойник. Женщина стояла в полный рост, лишь слегка согнув ноги в коленях и чуток наклонив тело вперед, словно с трудом удерживаясь от падения вперед над каким-то обрывом. Рот был приоткрыт в деланном удивлении и испуге, а руки подняты и разведены в стороны – чтобы приподнять грудь. Зад благодаря наклону торса тоже выглядел очень рельефно. Искусственность позы исключала возможность съемки без ведома голой дамы. И телом и лицом это действительно была Оля. Михаил осмотрелся по сторонам, но других карт не увидел. Значит, на снежной поверхности из всей колоды лежала только одна, предназначенная ему и дожидавшаяся именно его. Никто из многочисленных лыжников не поднял ее за весь день, а дело уже близилось к вечеру. Значило ли это, что Оля за то время, пока они не виделись, успела пройти большой путь в новом направлении, не то зарабатывая деньги участием в порносъемках, не то бескорыстно удовлетворяя тягу к демонстрации своей красы? Если это была она, других гипотез для объяснения причин уже не требовалось. Но это действительно была она. Впрочем, двойник Оли тоже не исключался, хотя вероятность такого совпадения казалась мизерной, однако возможной. Михаилу по этому поводу сразу пришел на ум удивительный рассказ отца. Дело было во время войны, в 1944 году. В доме архитектора была развернута выставка американской школьной архитектуры. Отец тогда взволнованным голосом говорил им с мамой: «Подхожу я к стенду и вижу фотографию – сидит в классе среди других явно американских школьников Мишка, именно Мишка, никто иной! Как могло возникнуть такое полное сходство в лицах, в фигурах, в возрасте – не представляю!» А отец был архитектором и прекрасным рисовальщиком и ошибаться насчет сходства с неведомым американцем в американском же школьном интерьере никак не мог.

Но даже принимая версию о двойнике Оли в качестве вполне возможной, нельзя было сомневаться в том, что эта дама – туз треф – дожидалась его здесь неспроста, и Михаилу пришлось крепко задуматься, чтобы понять, для чего. Ну, прежде всего, не для того, конечно, чтобы подтвердить в его глазах выдающуюся Олину женскую силу хотя ранг карты – туз треф – однозначно свидетельствовал о ее высочайшем для брюнетки ранге. Тогда для того, чтобы ввести его в курс ее новых занятий на сексуальном поприще? Вполне правдоподобно. Но это-то, в свою очередь, для чего? Сильно взволновать его этим открытием? Однако приятным его волнение никак нельзя было назвать. То, что недавно любимая тобой и любившая тебя женщина стала если не проституткой, то чем-то вроде нее, вряд ли может восприниматься совершенно спокойно. Но и сильно взволнованным Михаил себя не ощущал. Или ему надо было радоваться, что женщина с такими задатками не стала его женой, хотя, казалось, вполне могла ею стать? В деле она его уже предавала – и не только в тот раз, когда он застал ее печатающей статью на машинке. Года через полтора Оля сообщила ему, что в ее фирме организовали подходящий отдел, и она предложила его кандидатуру. Михаил тогда съездил туда, отдал анкету, поговорил с заместителем директора и стал ждать ответа, однако его все не было. Заинтересованная в его переходе Таня Лосева, ушедшая вместе с Олей и Милой Перфильевой, забеспокоилась и сама пошла узнавать у заместителя директора, берут Горского или нет. Тот ответил: – «Он нам вполне подходил. Но Ольга Александровна сказала, что он нашел другую работу». Об этом открытии Таня немедленно уведомила Михаила. Неприглядная истина была вполне понятна им обоим. В скором времени Таня и Мила ушли от Оли. Они готовы были ждать его даже в качестве любовника Оли. Но работать с его бывшей любовницей без него не пожелали. Тем более после столь явного вранья. Впрочем, если быть точным, Оля представила начальству его кандидатуру и даже охарактеризовала как наиболее подходящую. А затем одним изящным движением перекрыла ему дорогу, так как давно решила, что этот отдел будет создан для нее, и подойдет он ей, как говаривал Санчо Панса, прямо «как перстень к пальцу». Ну что ж, к его знанию жизни Оля добавила еще одну немаловажную деталь. Любовь может прочно ассоциироваться с мечтой о карьерном успехе. Нет успехов в карьере – проходит и она, как и надежда на счастье с тем, кто прежде отождествлялся с надеждой. В этом, собственно, ничего удивительного не было. Просто казалось, что в данном случае, с Олей, все сложится иначе, вообще без корысти. Михаил имел право считать это предательством, но совсем не спешил им воспользоваться. Чего он больше получил от Оли – добра или худа? Он определенно склонялся к тому, что добра. Но объяснения всех причин, по которым в его руках оказалась тиражированная фотография голой Оли, Михаил пока не находил. Понадобилось получить еще одно – на сей раз натурное наблюдение, прежде чем он смог додумать все до конца.

Михаил поднимался на эскалаторе к выходу из метро в центре города, и движущая лестница уже кончалась, когда он увидел приближавшуюся к спусковому эскалатору Олю. В глаза сразу бросились две прежде совершенно несвойственные ей вещи – неестественно бледное или набеленное мучнисто-белое лицо под ранее невиданной шляпкой, которая ей не шла, и нарочито замедленная походка, будто специально говорящая о полнейшей праздности женщины и о том, что она НЕ ЗАНЯТА. Именно это в ту же минуту распознал и оценил другой мужчина – высокий и грузноватый человек в аэрофлотской шинели, скорей всего – какой-то залетный пилот. Он догнал Олю, окликнул, наклонился над ее плечом, чтобы увидеть лицо. Оля повернула голову и посмотрела на летчика, оценила призывное выражение его глаз и тоже вытянула губы в улыбке.

Увиденное не оставило Михаила вполне равнодушным, поскольку оно подтвердило, что Оля оказалась здесь не случайно и была занята ловлей мужчин по собственной воле, однако он без особого труда заставил себя прекратить наблюдения и прямо с эскалатора пошел к выходу в город, ни разу не обернувшись. В сущности, что еще надо было выяснить? Фотография туза треф давно подготовила его к только что увиденному. Аэрофлотский летчик просто приложил к ранее подготовленному документу последнюю утверждающую печать. Прием, который ему пообещала Олина улыбка, не заставил Михаила ни позавидовать ему, ни возревновать. Пилот? Пусть будет пилот. Если найдется где (а судя по всему, у Оли уже было где), он получит с ней много удовольствия. Возможно, будет довольна и она. Возможно и нет. Теперь не имело никакого значения, кто займет его место в Олиной постели. При этой мысли в его мозгу разом отпали последние остатки его прежнего недопонимания, словно КТО-ТО огненными буквами написал там окончательный вывод: «БУДЬ УВЕРЕН, ЖАЛЕТЬ НЕ О ЧЕМ» и он повторил его, только шевеля губами: «Жалеть не о чем!» – подводя, наконец, итог тому, что теперь вполне определенно представилось ему как любовная связь, с самого начала неугодная Небесам. Вся цепь желанных событий – с одной стороны – и знамений, которые он не вполне понимал и потому игнорировал, не усматривая прямых связей между этими событиями и отношением Небес к его соединению с Олей – с другой, с очевидностью выстроились в логическую последовательность пар «событие – кара», «событие – наука», «событие – кара».

Перелом лодыжки на Кольском во время лыжного спуска в самом начале знакомства, странные осечки во время первых свиданий и голод в первом Кантегирском походе, обморок в совете по кибернетике – все это сразу приобрело общий смысл: до тех пор, пока он будет придерживаться курса на сохранение связи с Олей, его будут преследовать неудачи практически во всем, невзирая на то, прав он или не прав. Высшие силы позволили ему сделать свой выбор женщины для любви, но они отнюдь не собирались поощрять взаимность с Олей своим благоприятствованием, поскольку данный выбор совершенно не одобряли, пусть и не всегда прямо выказывали это. Надо было только хотеть понять. Ну, а раз не очень хотел, то и доигрался до присылки порнофото, а потом еще и до сцены ловли пилота. Поделом, конечно. Теперь будешь знать, каково не соглашаться с ТЕМ, КТО ВСЕГДА ПРАВ. Олю можешь жалеть. Её и в самом деле должно быть жалко. Вроде бы не такого заслуживала по своим данным. Но вот жалеть их общую несостоявшуюся мечту – не смей – забудь, навсегда забудь! Она вообще ни за что не должна была состояться.

Однако именно с Олей открылся принципиально новый период его сознательно-чувственной жизни. Во время и после связи с Олей Лена перестала значить для него то, что значила прежде. Благодаря Оле Михаил осознал, что он желает и может получить в по-настоящему счастливом браке. С Леной – он уже предметно убедился – это было невозможно. Раньше или позже, но развод с ней был неизбежен. Устроить новую семью с Олей не получилось. Ну и что? Это просто значило, что придется искать, пока он не найдет женщину подходящую и одобряемую Небесами.

И поиск повел его от одной женщины к другой. Не так уж редко он мог заранее понять, что желанного результата в данном случае не будет. И тем не менее, с некоторыми из таких дам он оставался даже после установления неутешительного диагноза для своих перспектив и даже тогда получал от близости с ними больше, чем ожидал, но при возникновении новых благоприятных возможностей оставлял их легко и без сожалений, испытывая благодарность и добрые чувства к их доброте, пока путь или судьба не привела его к Марине. Но это произошло не так скоро, как хотелось бы, и потому он без большой любви занимался любовью с женщинами, которые после этого становились ему дороже, чем при начале знакомства – все до одной, а некоторых он сумел полюбить и не занимаясь с ними любовью буквально.

Первой из них была Мила Перфильева. Её порекомендовала Михаилу сотрудница смежного отдела Неля Дувалова, молодая женщина с призывно-сексуальной наружностью, всегда немного смущавшаяся при встречах с Михаилом. Неля нравилась ему, и поэтому он сразу поверил ее рекомендации. Мила училась с ней в одном институте. При знакомстве все подтвердилось – симпатичная, более того – красивая, толковая, со спокойным характером, еще не замужем. Человеку с такой улыбкой трудно было не верить, а девушке с хорошей стройной фигурой – тем более. Михаил сразу согласился взять ее к себе в отдел, а Мила пошла забирать документы из смежного института, в котором ее уже оформили на работу. Это свидетельствовало о том, что они обоюдно понравились друг другу. Внешне Мила вполне соответствовала типу русской красавицы – на самом деле достаточно редко встречающемуся – белокурой, с чистым, овально-удлиненным лицом с правильными чертами, полными губами и синими сияющими глазами. И хотя Михаил принял ее в том числе и за «красивые глаза», он совсем не думал тогда ею заняться. В то время его интересовала только Оля.

Однако постепенно страсть убывала, встречи с Олей вне работы происходили все реже, будущее становилось всё более неопределенным, а Мила между тем смотрела на него совсем неравнодушными глазами, хотя о его связи с Олей просто не могла не знать и от Нели, и по сплетням, и по собственным наблюдениям. Михаил знал, что далеко не всем, особенно женщинам, нравится его выбор. Причины были вполне банальными – женщины завидовали Олиной внешности и положению любовницы – конфидентки шефа отдела, мужчины же завидовали, тому, что он, а не они обладают такой женщиной. Но Миле незачем было завидовать – в своем роде она была не хуже, чем Оля в своем. А в искренности и незлобивости Милы нельзя было сомневаться. И претензий на то, чтобы занять место Оли в сердце Михаила она никоим образом не проявляла. Так было до одного отдельского вечера в кафе поблизости от Олиного дома. Выйдя из кафе поздно вечером, они гурьбой проводили Олю до дома, а потом пошли к метро. После пересадки в центре оказалось, что на линии к станции «Сокол» Михаил и Мила остались только вдвоем. На «Маяковской» объявили, что поезд дальше не пойдет. Они вышли на перрон, и Мила остановилась у колонны прямо лицом к лицу. В ее глазах читалось ожидание действий, и Михаил тотчас приступил к ним, притиснув Милу к колонне и целуя ее губы и лицо. Народу в тот поздний час в дальнем от эскалатора конце зала почти не было. Мила охотно отвечала на его поцелуи и делала это очень умело, и скоро их языки вместе блуждали внутри то одного, то другого рта. Они только целовались и ни о чем не говорили. Разговоры у них начались потом.

Не раз, проводив Олю с работы до метро, Михаил прощался с ней и возвращался к институту за Милой. Они шли к метро той же дорогой и рассказывали друг другу о себе. Он услышал о ее очень серьезном романе с молодым человеком по фамилии Герцог. Знакомые уже называли ее герцогиней, потому что дело определенно шло к браку. В этом не сомневались и Мила с Герцогом. Он был от нее без ума, и она его, безусловно, любила за ум, красоту и его любовь. Он был единственным отпрыском на редкость состоятельной семьи. Однако, узнав, на ком хочет жениться сын, родители стеной встали против этого брака. Мила жила с одной матерью, очень простой, явно необразованной, но в прямом смысле естественно культурной женщиной, на которую дочь совершенно не походила. Когда Михаил сам познакомился с ней, Мария Георгиевна сразу напомнила его многолетнюю соседку по коммунальной квартире, почти родную тетю Мотю, ткачиху с Трехгорной мануфактуры, начавшую работать «в фабрике», как она говорила, с двенадцати лет. Учиться сверх церковно-приходской школы ей было некогда, а вот культурным человеком она безусловно была сама по себе.

Михаил и Мария Георгиевна сразу прониклись друг к другу доверием. Он не имел представления, кем она считает его – «женихом» или волокитой без серьезных намерений – отношение к нему Марии Георгиевны никогда не побуждало его думать об этом при ней. Бывая время от времени в их с Милой небольшой двухкомнатной квартире, Михаил чувствовал себя совершенно свободным от смущения и неудобства, потому что Мария Георгиевна неизменно бывала приветлива и никогда не старалась держать в доме дочь под своим визуальным контролем, дабы ничего «опасного» для Милы не произошло. Бывало, если во время звонка к Миле к телефону первой подходила ее мама, они с удовольствием разговаривали друг с другом, прежде чем она подзывала Милу. Кто был Милин отец, Михаил не имел никакого представления. Мила молчала, а он всегда придерживался принципа слушать, а не выспрашивать. И все же одна гипотеза на этот счет невольно возникла в его голове. Возможно, ее отцом стал некий высокопоставленный любовник Марии Георгиевны, который по какой-то невыразимой притягательности этой скромной и совсем не жадной женщины мог отводить душу только с ней одной. Это могло объяснить, каким образом совсем «непробивная» женщина оказалась владелицей двухкомнатной квартиры в хорошем новом доме. Таким богатством, почти счастьем, в то время могли похвалиться очень немногие. Да и приличную обстановку дома трудно было бы купить на одну Милину зарплату и пенсию Марии Георгиевны. Но это была не единственная загадка. В небольшой Милиной комнате на подзеркальнике перед трюмо Михаилу бросился в глаза очень богатый набор невероятно дорогих по его меркам французских духов, дарить которые могли только весьма денежные и потерявшие голову от любви кавалеры. Отдать две или три свои месячные зарплаты за один такой флакон ни один простой советский служащий безусловно не мог. А на подзеркальнике их стояло, наверно, на целых три годовых заработка Михаила. Однако его не очень занимало, кто именно приползал со своими подношениями к стройным и аппетитным Милиным ножкам. Его вполне удовлетворяло, что от него ничего подобного не требовали и принимали с радостью совершенно бескорыстно не только Мила, но и ее мать.

Вряд ли один только Герцог мог непрерывно забрасывать Милу сверхдорогими французскими духами – в конце концов, сколько их могла вылить на себя его любовь? Были ли у него конкуренты? Возможно, и были. Особенно после того, как Герцог вынужден был отступиться от своего горячего желания жениться на Миле, так и не вырвав у своих деспотичных родителей согласие на такой брак. Надо думать, у них имелись совсем другие матримониальные планы относительно сына. Партия, которую они могли бы считать подходящей для него, должна была обеспечить еще большую состоятельность и привести к еще более успешной карьере. А что в этом плане значила Мила? Ничего. Очевидно, на основании своего жизненного опыта они и мысли не допускали, что поступают неправильно, но им пришлось передумать. Отступившийся от своего намерения и обещания Герцог-сын места себе не находил. Родители с ужасом осознали, что не могут заинтересовать его НИКАКОЙ из предлагаемых ими потенциальных невест, хотя ему наверняка предлагали «все, что душа захочет». Но душа надежды всей семьи жаждала только Милы. Нет, он не ударился ни в пьянство, ни в разгул, он просто перестал как-либо интересоваться жизнью. Только это, наконец, всерьез испугало родителей и заставило их снять запрет на женитьбу на Миле. Но оказалось, что поздно. Мила отвергла повторное предложение своего бывшего милого и первого в жизни любовника, несмотря на то, что теперь она имела возможность диктовать семье Герцогов любые условия своего согласия. Наверно, старшие Герцоги не сразу поняли, что Мила глуха к любым соблазнам и выгодам, которые она могла извлечь для себя из новой ситуации. Но её бескорыстие им тоже пришлось признать как непреложный факт. К мольбам их сына о прощении Мила оставалась равнодушна. И тогда они были вынуждены уже сами ее умолять. Мила не поддалась. Что ж, они посеяли бурю в душе своего сына, им было и выводить его из пике. А вывели или нет, история в Милином изложении умалчивала.

Целоваться с Михаилом в своей комнате Мила была готова сколько угодно, но на большее при маме не соглашалась, а Мария Георгиевна никогда не покидала дома. Возможно, была чем-то больна. Но этого он так и не узнал. Встречи с Милой ничего не изменили в его отношениях ни с Олей, ни с женой. Она оставалась действительно очень милой, хотя вряд ли мечтала только об этом. Наряду с тем, что Мила привлекала его к себе как взрослая женщина. Михаил ощущал, что относится к ней еще и как девочке немного постарше своей дочери. И не то, что это могло бы целиком освободить его от желания обладать Милой – отнюдь нет! – но это лишний раз говорило, что Мила в полной степени не заменит ему ни Лену, ни Олю. Зачем же тогда было пользоваться такой приятной, душевно близкой ему красивой женщиной, готовой отдаться целиком без остатка, если он не мог ответить ей тем же? Рассматривать Милу только как даму для развлечения и разрядки он в силу взаимной симпатии просто не имел права. Жениться на ней было бы странно самому. Неполнота такого союза для его счастья была заранее очевидна. В отличие от Лены Мила совсем не увлекалась походами. Её сферой обитания был городской или курортный комфорт. А фигура у нее была не столь вызывающе сексуальна, как у Оли. Правда, Мила превосходила и нынешнюю Лену, и нынешнюю Олю своей искренностью в любви. Однако это не перевешивало. Поэтому, когда Мила мимоходом обмолвилась о том, что несколько человек сделали ей брачное предложение и ждут ответа, он сказал ей после нежного поцелуя: «Выходи!» – снова поцеловал, уже более страстно, но все равно еще раз повторил: «Выходи!»

Однажды Мила сказала ему, как подруга Неля спросила при встрече, не убила ли ее Ольга? – «И что ты ответила?» – «Нет!» – весело рассмеялась Мила. Оля действительно не догадывалась об их взаимной любовной симпатии, оттого и забрала с собой вместе с Таней Лосевой в другой институт, заверив, что Михаил вскоре тоже окажется там в качестве их начальника. Но еще до того, как обнаружился Олин обман, Мила при очередной встрече сказала ему: «Мишенька, я послушалась тебя!» – и показала на своем безымянном пальце золотое обручальное кольцо. Прежде Михаил никогда не задумывался над тем, как он отреагирует на выполнение своего совета. На деле же он почувствовал будто некий не очень тяжкий груз упал с его плеч. – «Правда? – спросил он ее. – Умница! Я тебя поздравляю! Кто он?» – «Алик, давно уже ходит за мной». – «Нравится тебе?» – спросить, любит ли его, язык не поворачивался. В ответ Мила пожала плечами: «Нравится, конечно, иначе бы не пошла. Но не так, как ты, дорогой!» В этом признании чувствовался легкий упрек. Что ж, он его заслужил. В следующий раз они увиделись после возвращения Михаила из Баргузинского похода. Она охотно пришла к нему на свидание, несмотря на уже очень заметную беременность. Впервые в жизни он встречался с любимой, беременной не от него, но никаких негативных чувств не испытал. Он был рад видеть её и еë нескрываемую радость от встречи, и они пошли в кино, а до сеанса и после он рассказывал ей о походе, о встрече с медведицей и медвежатами в верховьях ущелья Долсы, но больше слушал ее, думая, как хорошо, что по его милости она ничего от себя в жизни не упустила и у нее создалась своя семья. Но все равно она целовалась с ним, как раньше, как тогда, на станции метро «Маяковская», когда он прижал ее к колонне и все открывал для себя, что она ждет и любит его, и все открывал, и все открывал…

После рождения ребенка он виделся с Милой еще раза три. Она была по-прежнему трогательно расположена к нему и, кстати, ее мама тоже. Мужа он не видел ни разу, да и не хотел смотреть на него. Мила со своей стороны тоже не собиралась их знакомить. Муж наверняка бы догадался, кого больше любит его жена. А это было ни к чему ни Миле, ни Михаилу, ни самому этому мужу – больше всего, наверное, именно ему.

Но почему сейчас, после бурной ночи с Галей, ему пришла в голову Мила? Из-за того, что он с ней не спал – разумеется, не по причине собственного морального совершенства и стойкости, а всего лишь из-за недостаточной настойчивости, при которой «само собой» воспользоваться ею не получилось? Возможно. Контраст между тем и другим случаями был очень заметным. С Милой встречался, целовался, слушал ее, даже заботился о ней, но не лежал. С Галей, можно сказать, до минувшей ночи вообще не встречался – просто сталкивался три раза, зато переспал. Ни в том, ни в другом случае он не казался себе заслуживающим похвалы, но вспомнить о них было приятно. Что же до известной степени восстанавливало его в собственных глазах, особенно сегодня? Сознание того, что он еще «может»? Нет, не оно. Он и без этого знал, что еще может. Занимало совсем другое – сумеет ли он оправдаться за свое поведение перед Всевышним, получит ли от НЕГО милостивое прощение не совсем невольному греху, хотя и совершенному в слегка оправдывающих этот грех обстоятельствах?

Глава 21

До сих пор Михаила не беспокоило, правильно или неправильно он здесь себя ведет. Просто ему надо было хорошо делать то, что и полагается делать в сложном походе – думать, выбирать лучший путь, грести, маневрировать, смотреть по сторонам, ставить и снимать свой лагерь, готовить еду – всего столько, что дай Бог успевать за ходовой день. Вспоминать о своем прошлом он работой в полном смысле слова не считал, даже когда он, погружаясь в давние события, снова переживал за себя – и более того – давал себе порой безжалостные оценки. Это касалось той части его натуры, которую он, худо-бедно, прежде уже познал и постарался улучшить. Поэтому прошлое скорее назидало ему, но не угнетало, не растравляло душу.

Теперь же он чувствовал и знал – до самого конца пути и возвращения в Москву его будет неотступно преследовать вопрос, как он посмотрит в глаза Марине. Кончилось время, когда он считал себя почти неуязвимым для соблазнов. Пришла сексуально раскованная женщина – и вот, пожалуйста, «неуязвимый герой» тут же теряет стойкость, а в некотором роде и совесть, но все еще думает, что уступил этой даме не совсем неправомерно, а как бы даже из гуманных соображений, помогая ей разрешить проблемы, возникшие у нее по вине любовника-предводителя их команды. Оправдательные мотивы, которые сами собой лезли в голову, действительно, не выглядели только надуманными, однако и признавать их достаточными для того, чтобы успокоить пробудившуюся совесть, внутренней наглости не хватало. Гале было чем протаранить его добродетель, и у него оказалось достаточно сил, которые помогли ей уняться, но все же после того, как в его замечательной обороне была проломлена здоровая брешь, а не до того. Значит, не был застрахован бронею и зря слишком много воображал о себе. А теперь еще должен был воображать и Галины прелести. Они в самом деле впечатляли. Грудь – что надо. Бедра – великолепные. Зад превосходен. Темперамент, характер – вполне соответствующие ударному сексуальному облику. Суммарная мощь средств воздействия на мужское воображение – более чем достаточная, чтобы заставить покачнуться любого мужчину в возрасте, который Уильям Фолкнер, говоря о Юле Уорнер, определил словами «от восьми до восьмидесяти». Попасть в этот диапазон Михаил пока что попадал, но это не значило, что его поведение было столь же приличным, сколь и оправданным. Он и сам не знал, какую отметку надо себе поставить – то ли два с плюсом, то ли три с минусом. Прошли времена, когда он колебался, какая гипотеза верна насчет одного вопроса: допустимо ли ублажать нуждающуюся в ласках постороннюю женщину, если вполне удовлетворяешь в постели любимую и свою? Вразумления, получаемые им время от времени от самого Господа Бога, однозначно свидетельствовали: если своя женщина – воистину любимая, то нет, не допустимо. Иное было бы чревато утратой Высшего Небесного Дара и Блага – из-за погони за иллюзией, миражом и ерундой. Нельзя было безнаказанно рисковать подобной наградой, особенно зная, что второй такой не дадут – не дождешься. Ведь это самое редкостное счастье – хоть однажды в жизни получить долгую взаимную любовь, даже не ведая, за что его удостоился. Уж в чем – в чем, а в этом Михаил был убежден. Да и впрямь – рядом с Мариной ему никто не был нужен настолько, чтобы он не смог совладать со своими вожделениями и соблазнами со стороны других дам. И даже не только рядом с Мариной. Как ни хороша и молода была Галя, а сравниться с Мариной все равно не могла, в том числе и в постели. Кому-то такое могло бы показаться странным, но только не людям с хорошим вкусом и знанием жизни. Свой опыт в этом деле Михаил считал достаточно скромным, однако его уверенность в правоте подтверждал и такой признанный авторитет – знаток женских прелестей и умений – как Джованни Джакомо Казанова. Лучшей из всех своих любовниц он считал итальянскую принцессу, которой было семьдесят лет. А любовниц он имел, как говорится, «тыщу», а то и не одну. И молодых, цветущих и броских дам среди них хватало. Видимо, еще и по этой причине – из-за тотального превосходства Марины – Михаилу пока не было особенно стыдно. Галя не породила того особого, исключительного восторга, который, скорей всего, и мог бы считаться праздником измены, если не считать физическую близость главным показателем такого рода. Или время большого стыда еще к нему не пришло?

Малознакомая женщина провела с ним ночь и очень старалась пробудить в нем то, чего он ей не хотел дать в полном объеме. Было ли это достаточно для того, чтобы считать ее своей любовницей? С одной стороны – вроде да, если мыслить постельно-формально. С другой стороны – нет, поскольку Михаил ее до сих пор в такой роли рядом с собой так и не ощутил. Как не ощутил себя бездушным развратником, которому плевать хотелось на женщину и на то, что она чувствует перед, во время и после соития, и который заботится лишь о сборе собственных свежих ощущений от объекта своего воздействия и влечения. Он никогда не спал с женщинами, равнодушными к нему, да и сам не пользовался теми, к кому сам ничего равным счетом не питал. Так что Лермонтовские слова, сказанные о Печорине: «С помощью товарищей он рано вступил на соблазнительное поприще разврата» к себе Михаил никак не мог отнести. Одна только Лина иногда говорила ему: «Развратник» или даже «Р-рр!» – да и то, небось, потому, что хотела получить какую-нибудь моральную компенсацию за его нелюбовь. Но Михаилу это совсем не понравилось. – «Я не развратник», – отвечал он, пожимая плечами. Если она мечтала, что вслед за сексом он проникнется любовью к ней, то тем более не надо было путать взаимное удовольствие с развратом. Разврат даже по умолчанию подразумевал, что в сексуальных отношениях одна сторона – эксплуататор или насильник или беззастенчивый хам – эгоист, а другая сторона – жертва или обе стороны в равной степени начисто лишены любви. Но уж в чем – в чем, а в этом он был уверен, что ни одна из его партнерш не чувствовала себя жертвой. И хотя поприще у любви, у взаимно-приятного секса и разврата физически было одно и то же – постель, путать их ни в коем случае не стоило. Разве что в шутку, как это однажды в хорошем настроении сделал Михаил, видоизменив всего одно лишь слово в одной из строф романса на стихи Надсона:

Глядя на луч пурпурного заката,

Стояли мы на берегу Невы.

Вы руку жали мне. Умчался без РАЗВРАТА

Тот дивный миг – его забыли вы!

Вот Гале этот вид секса был явно знаком, судя по ее рассказу, обильно сдобренному иронией, о том, как она, первой изменившая мужу, уличила его в измене и подвинула его к тому, чтобы он попытался застрелиться.

Подобно Гале точно также Наташа Чернова явно гордилась тем, что по ее милости спился ее первый муж-офицер и запил ее первый любовник – друг мужа в военной академии. Видимо, так в глазах этих дам утверждалось представление о собственной неотразимости.

Ну да ладно, пусть их уверенность в неотразимости остается при них, а вот с Галей он слишком уж близко подошел к тому, что сам без малого считал развратом. Не любил, не тянулся к даме, тем более не тянул ее в постель, но взял ее не без азарта, не только потому, что испытывал сексуальный голод, но и потому, что заняться Галей его подталкивала такая вещь, как исследовательский интерес. Мысль узнать, что особенного может заключаться в поведении женщины следующего поколения, не показалась Михаилу совсем уж глупой и пустой – дескать, женщина – она и есть женщина всегда, везде и во всем. И в глубокой древности, и в недавнем прошлом, и в настоящем. Наверное, и в будущем тоже все останется так. Чем же тогда интересоваться? Разве что причинами, по которым молодая, вполне цивилизованная дама прямо сходу, безынерционно, готова предложить почти незнакомому человеку биологически НЕПОДХОДЯЩЕГО возраста (причем не за деньги!) практически весь свой набор сексуальных умений – инициативно и без какого-либо смущения (а ведь оно способно на диво украсить начало отношений!), ничего не утаивая и не откладывая «на потом»! Но как раз о причинах-то удалось узнать крайне мало. Скорое разочарование в муже и довольно раннем замужестве, полная зачарованность прелестями собственно сексуальной работы без серьезных затрат каких-либо чувств. Но разве прежде подобного не было? Как не было! Такие женщины встречались в любую эпоху. Должно быть, загадка и фокус заключались в том, что только в нынешнюю пору – впервые после завершения эры матриархата – мораль общества стала столь же снисходительна к сексуально свободному поведению женщины, как и к подобному поведению мужчин – в то время как людям предшествующего поколения с устаревшими взглядами на сексуальное сближение, в частности – на подобающую ему скорость, это все еще представлялось диковинным и необычным.

Да, собственно, ничего другого открыть не удалось. И ради одного такого открытия не стоило снимать тормоза и пускаться во все тяжкие с риском расплаты за неуважение в Высшему Дару Любви, данному Небесами. Бог-то все равно все видит и знает, даже когда рядом «никого нет».

Нет, он, конечно, не пренебрегал этим даром, даже когда исследовал Галю и, в свою очередь, удовлетворял ее запросы, мобилизовав все свое умение, чтобы не перейти с ней последнюю грань, но так казалось только ему, а не Высшим Силам, которые сами не ошибаются и другим безнаказанно ошибаться не дают, если только у НИХ на этот счет не будет особых намерений относительно данного смертного, в данном случае – Михаила, о которых этому смертному и знать до времени ничего не дано.

Придя к этим выводам, Михаил вернулся к действительности и почувствовал, что залежался. Надо было пройтись, размяться, проветриться. Либо вверх по склону, либо назад – против течения Реки. Лишь бы не вперед, где он еще мог застать Галину компанию, если там все еще продолжали ремонтироваться, собираться, спорить или ругаться, в очередной раз выясняя, кто прав, а кто не прав.

Все-таки здорово было, что вот уже четверть века они с Мариной ходили в походы одни, не считая своих собак и Светы. Сколько энергии и времени было сбережено для любви и более глубокого восприятия красоты Мира благодаря такому простому способу отключиться от неблагоприятных посторонних влияний! Пожалуй, стоило пожалеть тех, кто на собственном походном опыте так и не узнал, насколько любое путешествие украшается искренней любовью, которую ни от кого не надо скрывать!

К сожалению, в советское время в спортивный туризм был жестко внедрен в качестве обязательного элемента принцип коллективизма. Объяснение этому было исчерпывающе убедительным – он нужен для обеспечения безопасности самих путешествующих. Если в походе с кем-нибудь случится несчастье, товарищи помогут ему добраться до населенного места. С этим нельзя было спорить. Да, если в туристской команде понадобится помощь одному ее члену, она в большей части случаев сумеет ее обеспечить. Правда, если в беду попадет вся команда или большая ее часть, самостоятельно преодолеть выпавшее на ее долю несчастье она не сумеет. Так что гарантировать безопасность при любом стечении походных обстоятельств коллектив все равно не способен. Но это была лишь одна сторона роли принципа коллективизма в обеспечении безопасности. Советская власть, коммунистическая партия и органы государственной безопасности не собирались допускать, чтобы кто-то из подданных оставался без надзора даже во время отпуска. Коллектив для этого был более удобным объектом для наблюдений «изнутри», чем семейная или любовная пара. Даже высшим партийным бонзам приходилось отдыхать «организованно», то есть под контролем соответствующего законспирированного под обслугу спецперсонала в комфортабельных санаториях, домах отдыха или охотничьих «домиках». Знать, о чем болтают, что замышляют, чем недовольны люди, особенно во время расслабления при возлияниях на лоне природы, властителям всегда представлялось особенно важным. Ведь природа так располагает к откровенности, а если к этому добавляется выпивка, то она еще лучше развязывает языки. Коллектив с внедренными осведомителями идеально подходил для наиболее глубоких проникновений во внутренний мир людей. Конечно, настоящие спортсмены не брали в команду людей, которых не проверяли на прочность и которым не вполне доверяли, но это создавало трудности властям только в отношении самодеятельных групп. А на плановых маршрутах и особенно в заграничных поездках приставить своих людей им не составляло никакого труда. Ну, да что об этом. Но вот в чем спутники (или друзья по команде) были незаменимы, так это в том, чтобы снимать друг друга и тем увековечивать факты их пребывания в тех или иных экзотических местах. А что оставалось Михаилу, особенно когда ходил один? Только сознание – «Я тут был!» – и никаких подтверждений.

Михаил быстро одевался для хождения в мокрой тайге. Встретить дичь он не надеялся, но руки сами нашли патронташ и ружье. Он поднялся от своего бивака метров на тридцать, когда по непонятному побуждению оглянулся и замер на месте. Внизу кто-то тихо приближался к его биваку, переходя от дерева к дереву и явно соблюдая скрытность. Михаил посмотрел в трубу. Крадущийся был Игорем. При двадцатикратном увеличении его лицо различалось вполне отчетливо и выглядело отталкивающим. Михаил не ждал, что тот придет выяснять отношения – но вот на тебе – пришел. И вряд ли просто так. Михаил быстро-быстро пошел вниз, не спуская глаз с Игоря, пока не приблизился на выстрел. Тут Михаил снял с шеи ружье. Игорь его еще не замечал, хотя временами и оглядывался по сторонам. Он прошел мимо палатки к «Рекину». Поравнявшись с байдаркой, Игорь протянул руку к левому бедру, на котором висел нож. Все стало понятно.

– Вы что-то ищете? – громко спросил Михаил.

Игорь заметно вздрогнул и быстро повернулся на голос. Его лицо исказилось от злобы. Рукой он все еще сжимал рукоятку ножа.

– Отойдите от лодки, или буду стрелять, – буднично предупредил Михаил.

Ружье он уже держал перед собой. Оставалось только приткнуть затыльник приклада к плечу и, вскинув стволы, нажать на спуск. Он заранее решил, что коли дело дойдет до стрельбы, то будет дырявить сапоги бывшего Галиного любовника «девяткой» – самой мелкой дробью, какая только была у него с собой.

– Не посмеете! – выкрикнул Игорь.

– Еще как посмею! – уверил его Михаил. – Марш отсюда! Хотите, чтобы ваши узнали, зачем вы явились сюда? Со стороны туристов я еще с такой пакостью не сталкивался.

– А вы что, турист? Вы гад, старый паршивый гад!

– Точно, – подтвердил Михаил. – И очень старый, и достаточно паршивый. Но портить свое судно я другому гаду просто не дам. Так что вон отсюда немедля!

– Ну ладно, я с тобой еще посчитаюсь!

– Надеюсь, я тоже.

Игорь медленно пошел к своему биваку, показывая, что ничего не боится. Затем его шаги убыстрились. Видимо, ему все-таки передалось, что Михаил выполнит угрозу. Когда «мститель» скрылся из виду, Михаил, не теряя высоты, быстро двинулся следом. Ему хотелось убедиться, что Игорь вернется на свой бивак. Тот действительно шел без оглядки, пока не вернулся к спутникам. Палатки уже были убраны. – «Слава Богу!» – подумал Михаил. Теперь уж они наверняка должны были отвалить отсюда в ближайшие полчаса – час.

В трубу он увидел Галю, поднявшуюся от Реки. Она что-то бросила Игорю на ходу и, не поворачивая головы, прошла мимо. Ее лицо и походка лучше всяких слов говорили о том, что она подчеркнуто определенно дает знать бывшему любовнику, что более чем удовлетворена ночью, которую провела с другим. Такую походку было трудно ожидать от женщины в высоких сапогах, но выглядела она ничуть не менее вызывающей, чем если бы шла, независимо покачивая бедрами, в лодочках на высоких каблуках по паркету, когда каждому встречному становится ясно, что мимо проходит хорошо и всласть наёбанная женщина, не считающая нужным это скрывать. Видимо, ночью Игорь ее все-таки не подкарауливал, иначе пропорол бы байдарку еще в темноте. Хотя нет. Он, скорей всего, еще вечером знал о причине ее исчезновения, но решил наказать Михаила перед самым выходом в путь, а то, глядишь, старик явился бы на бивак и сообщил о нанесенном ущербе. Михаил представил себе радостное настроение мстителя, придумавшего прекрасный план. Утром после завтрака и сборов в дорогу по-тихому отойти от своего лагеря – допустим, по большой нужде, сбегать на бивак старого паршивого газа, продырявить и располосовать его надувную байдарку – и о / ревуар, старый хрыч! Для этого и ружье не стоило брать с собой – глядишь, оно еще вызвало бы какие-то подозрения.

Надо было признать, что если бы план Игоря осуществился, ему бы, Михаилу, пришлось совсем не сладко. То ли удалось бы заклеить баллоны так, чтобы они не травили воздух, то ли нет. И что делать, если герметичности не добиться? Уходить пешком к автотрассе? Сложно и трудоемко. Известно, каково тащиться с грузом по горной тайге. Строить плот-салик – возни до черта. Нужно штук шесть бревен, желательно не лиственничных, диаметром сантиметров в двадцать пять и длиной метров по пять или шесть, да вытесать две стрелы и двенадцать клиньев, да сделать под них пазы «ласточкин хвост» в основных бревнах, да поставить пару подгребиц и вытесать две греби – вот и уйдет у него на это неделя-полторы, а там еще и сплавляться придется долго. Глядишь, к тому времени у него и продукты закончатся – ведь лишнее он уже им отдал. Пусть поголодает паршивый гад, а то, глядишь, и подохнет. То-то было бы ликованье. Молодец, Игорь – превосходно все рассчитал. Кстати, как интересно все могло получиться. Пилот вертолета попросил именно Игоря присмотреть по пути за одиноким старым туристом, доставленным на Реку двумя днями раньше. Вот он бы и присмотрел, ничего другого не скажешь.Действительно, гуманист. – «А чего ты хотел? – остановил себя Михаил. – Жизнь должна принадлежать людям зрелым и матерым, а еще – молодым. По крайней мере, они в этом абсолютно убеждены. Старью не надо давать поблажек, пусть оно поскорее выпадает в тираж. Стиль современной жизни обязывает к прагматизму, а ему не свойственны проявления слабости под влиянием человеколюбия. Правда, по мере старения точка зрения на мораль могла измениться даже у таких прагматиков, но не скоро и не сразу, как это было сказано, например, еще поэтом Некрасовым.

Погодите, детки, дайте только срок!

Будет вам и белка, будет и свисток!

Ну, положим до свистка ИМ Михаилу было не дожить, поскольку «деткам» до свистка от старости предстояло еще немало чего нахлебаться.

А пока он сам хорошо нахлебался Гали. Снова надо было отпускать ее и всю компанию вперед и из-за этого замедлять свой собственный сплав, чтобы еще раз не оказаться невольным участником чьих-то раздоров, а главное – не подвергнуть себя новым испытаниям на сексуальную стойкость в случае, если Галя вновь пожелает сблизиться с ним. Устоять после познания этой на всё готовой женщины перед новым натиском с её стороны было более трудным делом, чем перед первым случаем, которого он, в общем-то не выдержал, хотя и сумел настолько ублажить Галю, что она пожелала не скрывать этого ни от Игоря, ни от остальных.

Михаил выглянул из палатки наружу. Времени до вечера из-за раннего подъема было еще много, но уходить куда-то не тянуло. Что его удерживало на месте, он сначала и сам не понимал, но вскоре догадался, какова причина томления. Предстояло о чем-то писать. Он достал бумагу и ручку, устроился поудобнее и только тогда задумался, что же, собственно, ему предстоит излагать. Выяснилось – то самое, что свербило внутри. Фундаментальные устремления его как существа плотного, то есть физического, мира все еще плохо поддавались управлению со стороны чистого разума и уверенности в том, что свое счастье с женщиной Милостью Божией уже получено, а другого не будет дано. Получилось, что тонкий слой разумной и моральной культуры слишком слабо держался на физической основе и легко сползал с плотного тела под ударным внешним воздействием, хотя по высоким критериям, которым должна отвечать просвещенная и думающая о высшем смысле жизни личность, все надо было выдерживать с точностью до наоборот. Чтобы разум и мораль изнутри управляли телом, не позволяя ему уклоняться от пути восхождения к подлинным целям Бытия.

Иллюзорное представление о собственной стойкости испарилось при столкновении с реальным соблазном, который, в сущности, тоже был иллюзией удовольствия, радости и любви. Конечно, уступив воздействию Гали, можно было мысленно представить себя кем-то вроде великого любовника, однако лучше было бы заранее сообразить, что этот «великий любовник» нужен был ей только здесь, в безлюдье и на безрыбье, и что она вполне спокойно будет обходиться услугами не менее великих любовников в Москве или даже по дороге к ней, если не полетит на самолете, а поедет поездом. Все-таки пять суток в дороге, можно еще кого-то и полюбить, и захотеть. Ну да Бог с ней, как она продолжит половую жизнь после похода – уж это-то никак не должно стать предметом его беспокойства! Тогда почему он все-таки думает о ней и о ее способе вхождения в сексуальный контакт с посторонними мужчинами? Зацепило? Всерьез, конечно, нет. Но раз она побывала у него на крюке (так, кажется, говорят об этом по-английски), значит, сама зацепилась, и это тоже небезопасно вне зависимости от того, с кем она будет спать в Москве и по дороге к ней. Самому, кстати, тоже лучше было бы выбросить приятные воспоминания из головы, чтобы не облегчать прекрасной соблазнительнице никаких решений, если в число задач, которые она поставит перед собой, будет снова включена его кандидатура. Может, тогда придется меньше стыдиться за себя, хотя все равно будет стыдно, потому как даже любящие мужья вносят в семейное счастье куда меньше своих любящих жен. Такое чувство пронзило его в один как будто совсем непримечательный вечер. Михаил уже вернулся с работы, но Марины дома еще не было, как не было и готового обеда. Досадуя по этому поводу, он взялся за газеты и успел углубиться в них, когда, наконец, пришла и Марина. Михаил поцеловал ее, помог раздеться и отнес вслед за ней в кухню тяжелую сумку с продуктами, отметив по пути, что его портфель с бумагами и купленным в булочной хлебом, весит меньше, чем она.

Не присев ни на миг, Марина встала к кухонному столу как к станку (никакое другое сравнение не годилось) и принялась за готовку. Короткий, никому конкретно не адресованный вздох, вырвавшийся из ее груди, был единственным признаком, проявившим ее отношение ко второй части её сверхдлинного трудового дня. Пожалуй даже, это был не знак обреченности на безмерную домашнюю работу после работы по найму, а скорее симптом затяжной и непроходящей болезни, терзающей всех лучших любящих женщин – бесконечный безостановочный труд.

Но в тот вечер Михаил еще не осознал полностью этот диагноз. Его просто кольнул тот единственный, но с тех пор не забывшийся вздох, который вырвался из Марининой груди, возможно, даже против ее воли. Михаил вернулся было в комнату и поднял с дивана отложенную газету, как делал это множество раз в прошедшие дни после возвращения жены с работы, которая тут же начинала готовить, как вдруг руки с отвращением отшвырнули газету прочь, а мысли после этого отвращения к СЕБЕ понеслись вскачь одна за другой. Получалось, почти вся Маринина жизнь рядом с ним и в его присутствии проходила под знаком проклятия, в то время как он считал, что рядом с ним она счастлива не меньше его, поскольку они дружно делают свое дело в постели. В общем-то, такова была семейная жизнь у множества пар. Если мужчина любовался женой, с громадным удовольствием ласкал и целовал ее и старался усладить в постели и при этом еще не бегал на сторону по другим бабам – это уже считалось «хорошо». Естественно, в походах Михаил еще брал на себя главный труд по перетаскиванию грузов. Но в городе, где проходила большая часть их жизни, что он мог поставить себе в заслугу, чтобы облегчить участь Марины? Почти ничего. Ежедневную покупку хлеба, время от времени – покупку картофеля, рыбы и мяса для себя и для собак, получение в прачечной сданного Мариной же белья, которое он только помогал донести до приемного пункта перед стиркой. И еще – гулянье с собаками по утрам и вечерам. Все остальное, за исключением починки кранов и электрических приборов, висело на Марине. Приготовление чая и кофе по утрам, иногда – мытье посуды после обеда, да хождение с мусором к баку во дворе и вовсе не стоило вставлять в счет. Получалось скверно, совсем скверно для само́й главной любви – не только для репутации «любящего» мужчины и мужа. При попустительстве с его стороны нескончаемая работа каждодневно старалась убить и саму любимую, и ее любовь к гордящемуся своим постоянством мужу, будто такое постоянство заведомо давало ему право особенно не стараться нигде, кроме постели, хотя правильней было бы удивляться, как это любимая не устраивает бунт и не посылает суженого и ряженого по известному адресу.

Михаил вернулся в кухню и что-то не очень сложное в помощь Марине все-таки сделал. И с тех пор он уже более целеустремленно старался помогать по дому и больше не считал, что его отвлекают от более важных дел, когда Марина давала ему хозяйственные поручения. Но все равно это было незначительной частью Марининых дел в семье. А ведь она сама могла быть писателем и поэтом. Но вот посвятила себя ему и по любви, и потому, что считала себя не такой способной. Её отказ от собственной творческой реализации Михаил считал своим грехом, во-первых, потому, что был невольной причиной иного её самопосвящения и отказа от своего собственного литературного дара; во-вторых, потому, что не проявил нужной настойчивости, чтобы переубедить любимую. Она упрямилась, отнекивалась, но ведь и он был упрям. Тем более, что сознавал – сколько бы ни дал и ни открыл ему Господь Бог, это все равно не утвердило бы его в праве думать о Марининой жертве иначе. Правда, как говорится, в ее исполнении отказ от одного вида творческой деятельности означал лишь перевод творческого потенциала в другой созидательный – и тоже творческий! – вид деятельности – в любовь к нему и к Свете. И все-таки он с грустью думал о том, какое счастье было бы читать ее искренние, чистые, прямо-таки особо прозрачные и проникновенные строки и строфы. Иных из-под ее пера выйти просто не могло. Образцы её возможностей, с которыми Михаил был знаком, вполне убеждали его в этом.

Река неистовствала в порогах и шиверах. Свое возмущение препятствиями, которые все равно не могли остановить ее напряженное и целеустремленное движение к северу, она выражала шумом и грохотом, который наверняка было бы трудно перекричать, если б Михаилу надо было докричаться до кого-нибудь. Но кричать было некому, и голосовых связок он мог не напрягать даже после очередного нелегкого прохождения. Оставалось произносить про себя: «Слава Богу, что прошел!» или «Спасибо тебе, Боже, за Милость Твою!» – и только. Любой сложный поход обязывал представлять свои силы и возможности с достаточной долей скромности, а уж одиночный поход и вовсе заставлял думать о себе как о без малого ничтожной песчинке, давшей втянуть себя в игры и столкновения стихий.

Игорь, брошенный Галей любовник, конечно, не был ровней опасностям со стороны стихии, но и он вполне мог поставить Михаила на грань выживания, случись ему попасть на бивак «гнусного гада», когда того не было бы дома или он был бы сосредоточен на каком-нибудь деле совсем неподалеку. Одинокому страннику всегда трудно обеспечить себе неуязвимость и безопасность. Трудно ли подловить момент, когда он чем-то занят или спит – и при этом не умеет воспринимать себя органической частью Мира и благодаря этому всегда чувствовать, что в нем происходит, как этого добивается от себя настоящий даос? Даже годами скрывающимся в горной глуши абрекам с их потрясающе обостряющейся интуицией на возникающие угрозы – и то не всегда хватает ее для сохранения жизни, хотя они обречены постоянно думать об этом. Наверное, именно такое постоянство крайней напряженности психики и ума, в конце концов, настолько изнуряет беглеца-изгнанника, что он сам идет навстречу людям в надежде, что чья-то пуля или удар положат конец его мукам преследуемого одиночки. И это случалось с людьми несомненного мужества и отваги, обладателями стальных нервов и озабоченных лишь довольно-таки примитивными мыслями. Что же говорить тогда о людях, более тонко мыслящих и менее физически закаленных? Откуда им было взять способность догадываться о надвигающихся угрозах кроме, разумеется, вполне очевидных или регулярных – проще сказать – зримых невооруженным глазом, если вся их предшествующая жизнь протекала в условиях относительной безопасности, в которых человек бездумно и, возможно, напрасно, полагается на защиту соответствующих служб и потому большей частью просто не думает об угрозах. В тайге, в горах, пустыне и океане одинокому дитяти цивилизации не на кого и не на что полагаться, кроме как на Милость Создателя, истово веруя в то, что если Всевышний пожелает защитить какого-либо смертного, то вынесет его из любой опасности на Ладонях Своих, если же решит, что Он уже достаточно испытывал грешника, но так и не добился от него никакого прогресса, то никаких усилий этого смертного не будет достаточно для спасения. И все же не стоило забывать и о другой веками проверенной мудрости: «На Бога надейся, а сам не плошай!» Исходя из всего, что он был в силах представить, Михаил решил, что придерживаться тактики гарантированного отставания от компании Игоря он больше не будет. Сколько он ни притормаживал свою скорость до сей поры, все равно столкновение с нею произошло, и это вполне могло повториться снова. К тому же продуктов серьезно убавилось, а отказывать себе в привычном питании Михаил не хотел. Это тоже побуждало поторапливаться, правда – поторапливаться не спеша, то есть не бежать вперед изо всех сил без оглядки на обстоятельства, но все-таки делать все возможное и разумное, чтобы поскорее вернуться к Марине. В этом он ощущал колоссальную потребность. В том числе под влиянием чувства вины. И в предвидении возможных новых инициатив со стороны Гали. Но сегодня выходить в путь было уже поздно. Михаил решил собираться завтра с утра, а пока сходить вниз по Реке к ближайшим шиверам и посмотреть, с чем там столкнется. Через полчаса он миновал место, на котором распрощался с Галей. По привычке, оглядываясь по сторонам, он увидел в расщепе воткнутого в землю прута сложенную бумажку и почувствовал, что послание адресовано ему. С учащенным биением сердца он подошел к «почтовому ящику» и взял в руки листок.

«Милый! Как жаль, что не могу идти дальше с тобой, раз ты этого не хочешь. А я, как ни смешно это может показаться, была одну ночь счастлива в этом незадавшемся путешествии. Не думала, что так может быть. Я понимаю, как ты любишь и ценишь жену. Но если ты вспомнишь меня и захочешь, не отвергай от себя эту мысль и приходи. А может, увидимся еще и здесь? Целую. Галя».

Далее следовал адрес и телефон не только ее квартиры, но и мастерской. Михаил со все еще горящим от прилива крови лицом бережно убрал записку в карман и только тогда подумал, что таким образом сохраняет документальное доказательство связи с другой женщиной. – «Ничего себе – разбередил молодку, – подумал он. – Но все равно не думай, не обольщайся, что ты такой уж молодец». Иллюзии в самом деле были ни к чему. И, тем не менее, налицо были факты, доказывающие, что Галя рассчитывает на него, уверена, что он найдет ее послание, а затем рано или поздно откликнется на зов – возможно еще здесь, на маршруте, и к этому следовало отнестись вполне серьезно. Михаил представил, как Галя писала ему записку либо уединившись в палатке, либо уйдя в сторону от лагеря. Как потом, наверно, перед самым отплытием, поднялась под предлогом нужды от байдарки наверх к оставленному биваку, подняла заранее заостренный прут, воткнула его в землю и вложила в расщеп письмо – письмо своему «милому». Знающий да поймет. Спустя пару минут она уже, небось, с победным видом прошла мимо Игоря и села на свое место в байдарке, возможно, спрашивая себя, сколько ей придется ждать новой встречи с Михаилом. С Милым Михаилом, если считать допустимым пользоваться сразу двумя именами – тем, которое ради конспирации начертала Галя и тем, которое он получил при рождении. – «Хоть стой, хоть падай», – в сумрачном настроении подумал он.

До очередного порога Михаил добрался минут через десять. Главный слив был внушительным, но не головоломным. Такие всегда приятно проходить, если удается точно выдержать намеченную линию движения, а тут она была ясна. Все же эту ступень лучше было проходить одному, без матроса. Он понял, что сразу примерил ситуацию к Галиному экипажу, прежде чем подумать, что будет делать сам. Пожалуй, нижняя шивера была сложней порога. Это следовало учесть. В ней просматривалось три возможных прохода. Подумав, Михаил выбрал левый. Дальше просматривать путь уже не было смысла – все равно всего не упомнишь. Михаил повернул обратно и, возвращаясь к биваку, снова и снова вглядывался в опасно бурлящие струи воды. О Гале он больше не думал.

Ночью не спалось. Михаил вспоминал Марину и злился на себя, что по дурости своей не сделал всего возможного для скорейшего возвращения к ней, чтобы больше не расставаться. Он правильно поступил, не взяв Марину сюда. Она бы, конечно же, выдержала, если бы согласилась пойти, но предлагать ей маршрут самому не хотелось. Для него он тоже не стал особенным удовольствием. Просто еще раз позволил напомнить самому себе, что еще способен на самопреодоление. Конечно, чарующая красота природы и на этот раз пробирала до костей всё его существо, но смотреть на нее одному, без Марины, было все-таки грустно. В словах ей своих ощущений не передашь, да и всех видов Реки и окрестных хребтов ни за что не запомнишь. С Мариной бы все воспринималось иначе. Но он по своей воле попал сюда один, и за это приходилось расплачиваться. Две стихии – природу и любимую женщину – никак не хотелось постигать по отдельности, это стало ясно ему давно – с самого первого похода, в котором он познакомился с Ингой. С тех пор много воды утекло из тех рек, по которым он проходил, но непреложность этой истины только подтверждалась. Чего, спрашивается, ему понадобилось искать подтверждение ей еще раз? Не хотелось успокаиваться по-стариковски? Ходить в серьезные походы, когда все знакомые ровесники давно «оставили этих глупостей», как говорят в Одессе – это действительно кое-чего стоило, но все равно не так много, как неразлучная близость с Мариной. Это можно было и раньше понять. Понять и принять. И больше не рыпаться. Не все благородные устремления в путешествия оправдывались желанием сохранить верность самим себе в лучшем. Иногда чутье могло и подвести, если забыть, что есть самое главное в жизни. Стоило бы помнить пример Рема Викторовича Хохлова, физика, академика, ректора Московского Государственного университета, видимо, юного душой человека и альпиниста, который на короткое время вырвался из плена городских научно-служебных дел для восхождения на Памирский Пик Коммунизма. Возможности потренироваться и достаточно хорошо акклиматизироваться на средних высотах у него, естественно, не было. В этих условиях все определял не разум, а цейтнот, и еще – самолюбие и гордость. Кончилось это совсем плохо, хотя в некотором смысле и достойно, потому как человек до конца жизни не изменил любимому пристрастию, которое считал едва ли не самым ценным в себе. Его настойчивость можно было считать и подвигом, однако нехватка благоразумия и желания считаться с необходимостью акклиматизации девальвировало его поступок, а жаль. Вольно или невольно, но он проявил неуважение к горам, в которые так стремился вернуться, а как раз этого они никогда и не прощали. Собственно, они могли угомонить навеки и самого уважающего и влюбленного в них человека, вполне расчетливого и осторожного, но это была уже другая статья и другой случай. Однако выкроить для встречи с любимыми горами – Великими Горами! – всего лишь пару недель – было все равно, что пытаться доказать свою вечную привязанность давно невиданной любимой женщине, исполнив с ней «по-быстрому» «всю любовь» и сразу после этого «сделав ей ручкой». Так нельзя себя вести ни с женщиной, которую любишь и уважаешь, ни, тем более, с любимыми горами, поскольку они, в отличие от женщин, не станут вникать в причины торопливости, чтобы попытаться извинить ее, а просто в раздражении спустят лавину, камнепад или ледовый обвал, а не так – заставят обломиться карниз или снежный мост, а если этого окажется мало, вызовут гипоксию – горняшку, высотную астму, сердечную недостаточность или смертельное переохлаждение. И это было далеко не все, что они могли употребить и пустить в дело против тех, кто покажется им непочтительными, зарвавшимися и невежественными существами. Горы умеют оценивать всё, что есть в человеке – в этом не стоило бы сомневаться никому. Наверное, и Рем Хохлов должен был догадываться об этом, так как был далеко не новичком в горах. Но жизнь в цивилизации торопила его, побуждая поставить интересы физики и университета выше интересов романтика – альпиниста. В результате – как ни старались его спасти, выполнив уникальную посадку вертолета на Памирском фирновом плато – а это выше шести тысяч метров над уровнем моря, спасти все равно не смогли. Не стало ни спортсмена – романтика, ни выдающегося физика, ни уникального ректора МГУ в советские времена.

Ясное дело, такое не могло произойти без санкции Вседержателя судеб – в этом Михаил был вполне убежден. И все же ему казалось, что в каких-то случаях Господь Бог делегирует горам определенные полномочия и разрешает им самостоятельно вынести тот или иной приговор тому или иному лицу. На всякого мудреца довольно простоты, чтобы совершить фатальный промах. И Рем Викторович Хохлов оказался одним из бессчетного множества людей, которые его совершили во вздыбленных вверх горных странах мира. Ну, а с тех, кто сам относил себя к категории «покорителей гор», они взыскивали за гонор и слабоумие еще чаще и строже.

Только благоговение и священный трепет в душе в сочетании с трезвым разумом могли найти благожелательный отклик в сердце гор. Но и это не избавляло от взыскующих испытаний с их стороны. Для тех, кто не тратил больших трудов, чтобы подняться к вершинам на канатных дорогах, фуникулерах и вертолетах, они открывали поразительно мало в сравнении с теми, кто шел к ним пешком, преодолевая себя и препятствия, карабкался и корячился, лез на стены, мерз, рисковал. Горные страны представлялись Михаилу неким промежуточным миром между обычным, равнинным, и тем Небесным Миром, в котором мы предполагаем оказаться после окончания земного пути. И не зря именно в окружении высоких гор постоянно жили хранители мудрости всех человеческих рас и цивилизаций, которым одним из всего человечества, неоднократно впадавшего во вторичную дикость, удавалось проносить сквозь миллионолетия, тысячелетия и века божественные Истинные Знания, о чем свидетельствуют виднейшие эзотерики, в частности – Елена Петровна Блаватская и Николай Константинович Рерих. «Тайная доктрина» и «Древние легенды» воспринимались Михаилом не как совсем новые откровения, а как знания, органично развивающие его собственные и даже кое в чем повторяющие их. Польза от этих учений была очевидна. То, что в древности было Истинным Божественным Знанием, то есть откровением Творца, впоследствии маскировалось, искажалось, кодировалось различными религиями, которые по-разному, причем каждая на свой манер, вычленяли и консервировали Откровения, и ни одна из них не была заинтересована в доведении Их до людей в полном объеме. К сожалению, время, когда сам Михаил мог бы углубленно знакомиться с тем, что открылось человечеству в самом общем виде, было упущено – как из-за отсутствия литературы, которая стала доступна ему, когда способность к запоминанию всего нового, совершенно необычного, заметно понизилась. Конечно, любопытство и любознательность не желали с этим смириться. Но даже перечитывать важные источники поразительных сведений по два или больше раза (как это стоило бы сделать) уже не было никакой возможности. Тем не менее, хотя бы однажды все то, что было ему доступно, Михаил почитал своим долгом прочесть. Иначе он потерял бы право считать себя хоть сколько-то образованным для того, чтобы убедиться – да, он проверил свою философию с точки зрения тайных, постепенно и не полностью открываемых перед человечеством знаний, и противоречий между ними не нашел. Это было окрыляющим выводом из познанного. И снова в голову приходила мысль, насколько справедлива – притом для всех возрастов – пословица: «Век живи, век учись» – с прибавлением: «дураком умрешь». Быть и оставаться дураком, продолжающим познавать, Михаилу не казалось обидным. Такова была участь любого, кто не заслужил Небесных Откровений. Но иным способом, кроме как благочестивым познанием, их и нельзя было надеяться получить. А кроме того, часть из найденного в «Тайной доктрине» он уже использовал для развития тех идей, которые с Божьей помощью пришли ему в голову, придали убедительности и «объяснительности» положениям, которые были непривычны с точки зрения клише, вбитых в голову как большевистской идеологией, так и религиями, и которые следовало изживать из живого, динамично развивающегося сознания. К сожалению, оно не умело меняться должным образом. И не столько из-за того, что не успевало, сколько из-за того, что не хотело успевать.

Предстоящий назавтра сплав не выглядел простым. Всего в каскаде должно было встретиться больше десятка крупных порогов и шивер, не считая мелких. И в них нельзя было влетать без просмотра, тем более, что он обещал Марине не обольщаться предшествующими удачами до самого конца.

Михаилу вдруг вспомнилось, как она входит в воду, прежде, чем поплыть. Вода расступалась перед ней и тихо смыкалась сзади, сначала вокруг ног, потом нижней части тела. Наконец, Марина сгибалась в талии и устремлялась вперед. Они оба так редко купались в теплой воде, что Михаил постоянно беспокоился, когда Марина уплывала прочь от берега, слишком уж большую опасность представлял собой холод. На Ладоге и в Байкале, на Белом море и заполярных озерах, в Витиме и Енисее вода, мягко говоря, не отличалась комфортной температурой, однако одним из самых холодных купаний на памяти Михаила осталось весеннее купание в Черном море, на южном берегу Крыма, в бухте Лисьей.

В тот день ветер дул с моря, и волны, уже достаточно внушительные, мерно набегали на пляж, с грозным гулом обрушивались на гальку, а затем в шипенье пены и перетираемых камушков нехотя сползали назад. Сейчас, в самом начале мая, побережье выглядело совсем пустынным. Не было еще никакого намека на то, что тут начнется через месяц, когда прогреется морская вода, а воздух станет просто знойным. Пока же на всем протяжении пляжа от бухты Лисьей и как будто до самого мыса Меганом лежало или бродило в поисках красивых камушков совсем немного людей. Рядом с Мариной и Михаилом и вовсе никто не задерживался. Они загорали под теплым солнцем вместе со своим блаженно нежившимся в его ласковых лучах черным колли Вэлушкой. Он уже успел набегаться вдоль полосы прибоя и теперь дремал, изредка вскидывая голову, если что-то новое прослушивалось сквозь ритмичный шум ударяющих в берег волн.

– Спит-то как хорошо, – приподнявшись и взглянув на собаку, сказал Михаил.

Марина в ответ погладила пса, лежащего у нее под рукой. Михаил потянулся и тоже погладил. Прогретая шерсть приятно ласкала кожу ладони.

– Спи, спи, мой хороший! – успокоила Марина, когда Вэл приоткрыл глаза, и тут же спросила Михаила. – Тебе нравится здесь?

– Мне с тобой везде хорошо, – после паузы отозвался он.

– Нет, я о другом.

– Нравится ли мне Крым?

Михаил снова приподнялся, обвел глазами море, уходящий вдаль пляж, затем безлесные, еще вяло зеленые в эту пору склоны невысоких гор, вздохнул и ответил:

– Пожалуй, нравится.

Он знал, что Марине был бы более приятен другой ответ, но кривить душой не хотелось. Горная тайга, горные или лесные озера воздействовали на его нутро несравненно сильней. Разумеется, Марина знала об этом, но она с юности любила Крым, в который он попал сейчас впервые, и потому не удержалась от нового вопроса:

– А море как?

Ей давно хотелось привезти его на теплое море, и вот, наконец, она смогла.

Море прекрасно, – ответил он. – Особенно пока побережье такое пустынное и тихое. Вода – синь с хрусталем, поверх – синеватая дымка, как вуаль, наброшенная на какую-то тайну. От ощущения, что она так велика, а разгадка вроде бы где-то рядом, заходится душа. И у тебя?

– Да, ты же знаешь. Но меня все здесь к себе притягивает. Я думала, что и тебя…

– Ну, ты и сама теперь, наверное, видишь, что здесь все-таки меньше захватывающих видов, чем в Саянах, на Ладоге или на Белом море. – Возразил Михаил. – Стоит мне только вспомнить тамошние красоты, сразу делается понятно, где лучше. Мне кажется, что и ты любишь Крым больше по старой памяти. А с тех пор, как мы с тобой стали ходить на Север и в Сибирь, там нам открылось нечто большее. Я про Крым плохо не думаю, – поспешно добавил он, чтобы не испортить настроение Марине. – Просто там мне и самому лучше, и природа впечатляет сильней.

– Пожалуй, ты прав. Во мне очень сильны старые привязанности. Но если вспомнить Кантегир, Енисей, Саяны, Тунгуску – то такого не увидишь нигде.

– А я надеюсь познакомить тебя и с Белым морем. Летом оно часто очень синее, а вовсе не белое. Но там еще и скалы, тайга, острова, порой еще и какой-то волшебный свет над водой. Между Сон-островом и Шараповым мысом есть такие места, что не наглядишься. Когда мы там путешествовали вместе с Вэлушкой на «Колибри» без тебя, только об одном и жалел, что ты этого не видишь.

Вэл, услышав свое имя, повернул к ним свое тонкое умное лицо. Все же он больше слушал, нежели спал.

– Нас тогда здорово потрепало в море, да, Вэл?

Он ласково потрепал пса за шею.

– Надо было вам без меня лезть на рожон, – проворчала Марина.

– Может, и не надо было, – согласился Михаил. – С одного катера на нас тогда смотрели как на психов. Их, кстати, тоже швыряло так, что их судно не выглядело очень убедительно. – Помолчав, он добавил. – Пожалуй, только на Севере Ладоги есть еще что-то похожее на те места.

– Ладога и у меня из головы не выходит. – подтвердила Марина. – Помнишь, как обалдели от восторга ребята, когда увидели настоящее синее море, да еще и населенное тюленями?

– Помню, конечно.

Это был их самый первый совместный поход. Марина взяла туда своего пятнадцатилетнего сына Колю, а он – четырнадцатилетнюю Аню. Это было что-то вроде предварительного свадебного путешествия вместе со ставшими общими детьми. Всем им Ладога запомнилась по-разному, но все они были покорены ею на всю жизнь.

– Как много дал тот поход ребятам, – сказала Марина.

– А нам – разве мало? – улыбнулся Михаил.

– Ты любишь вспоминать?

– Люблю! Еще как! И очень часто вспоминаю.

Некоторое время они лежали молча. На море и в небе тоже как будто не было перемен. Потом глаз Михаила задержался на блестящей точке, за которой тянулся по небу белый след.

Реактивный самолет быстро приближался к зениту. Михаил протянул руку к подзорной трубе, вскинул ее, подсек след конверсии и провел трубу вдоль него к самолету.

– Двадцать первый, – сообщил он Марине.

– Как у Кольки, – эхом откликнулась она на его мысль. – Интересно, откуда они тут летают?

– Не знаю. Тут, наверно, аэродромов до черта, а Крым – небольшой. Помнишь, Колька говорил, что где-то в горах над Судаком он проходил курс выживания для летчиков? Небось, там поблизости и есть авиабаза.

– Немного неприлично устраивать курсы по выживанию рядом с курортом, – засмеялась Марина.

– Ну, почему же? – тоже смеясь, возразил Михаил. – Выживать рядом с курортом со скудным запасом воды, без удобств и привычных шмоток, а также без денег – совсем несладко. Это даже можно считать дополнительной неприятностью. Как у Городницкого:

– А где-то бабы живут на свете,

Друзья сидят за водкою…

Только тут надо бы петь: – А рядом бабы живут на свете… далее по авторскому тексту. Собственно, в любом месте можно создать экстремальную ситуацию. Судя по Библии – даже в Раю.

– Да, это дело нехитрое, – согласилась Марина. – Вот создать Рай там, где его и представить себе невозможно – это куда трудней.

– А все же кое-где такое удавалось. Мормонам, например, у Большого Соленого озера. Или евреям в пустыне Негев. А у нас в подобных местах только «жареная авиация».

Это было Колькино выражение насчет своего житья-бытья в истребительном авиационном полку на юге Узбекистана недалеко от афганской границы. Впрочем, сейчас в другом его полку, на испытательном полигоне в Казахстане, вряд ли было менее жарко.

– Интересно, летают у них там в это время дня?

– У Кольки? – переспросил Михаил, взглянув на часы. – В это время вряд ли. Там три часа дня. Самое что ни на есть пекло.

Разговор снова прервался. Марина, ясное дело, думала о сыне, который внезапно передумал стать математиком и поехал поступать в высшее военное училище летчиков и уже этим одним навеки лишил свою маму покоя, да и Михаила, в общем-то, тоже. Хоть и было понятно, что мужчина должен идти на риск, если манящая профессия неотделима от него, им-то, старшим, утешения от этого не было никакого. Тем более что пилот, сколь бы взрослым он ни был, все равно остается для матери малышом.

– Все-таки лучше бы он здесь служил, а не в ТуркВО, – сказала, наконец, Марина.

– Еще бы! Здесь все-таки цивилизация, его с детства любимое море, где ты учила его плавать. К тому же отсюда вдвое ближе к дому.

– Я так боялась, что он может где-нибудь по глупости утонуть, что в два года научила его плавать.

Михаил об этом уже слышал. И о страхе матери, и о любви сына к плаванию. Колька мог бы играть в водное поло в университетской команде, если б только хотел. Да он и без водного поло поступил бы на мехмат. Михаил знал, что отчасти виноват и в том, что Коля заболел авиацией, и в том, что он предпочел жить вдали от родного дома, в котором место отца рядом с матерью занял он, Михаил. Потом Коля признался Марине, что хотел возненавидеть Михаила, но не сумел. Но все равно той открытости, которая установилась между ними в Ладожском походе, больше, увы, не осталось. Оба жалели об этом, но стеснялись об этом говорить. Как символ предстоящих изменений в Колиной судьбе в памяти Михаила запечатлелась картина взлета истребителя, только что оторвавшегося от полосы и идущего наперерез электричке, в которой они возвращались из Приозерска в Ленинград. Это тоже был МИГ-21. Он с тяжким ревом набирал высоту. Потом из другого окна они смотрели за тем, как истребитель с пламенем из сопла быстро уходит вдаль. Михаил в тот момент еще не понимал, что именно во взлете этой машины так впечатлило его. Завораживающим и пугающим восторгом отозвался в душе рев двигателя на форсаже даже у него, у вполне взрослого тридцатисемилетнего инженера и научного работника. Что же эта картина могла вызвать в воображении пятнадцатилетнего подростка? Только еще больший восторг в смеси с удивлением, что и было написано яркими красками на его лице.

Однако, по-видимому, еще больше подвинул Колю к летному делу полет в АН-2 из Бамбуйки в Багдарин, а из Багдарина в Читу, когда они возвращались из похода по Амалату – Ципе – Витиму. Михаилу случалось и раньше летать на этом биплане, но лишь теперь он увидел, с какой натугой маленькая машина брала каждый перевал через горные хребты, как низко она проходила над совершенно непригодными для посадки каменистыми нагорьями. В таких случаях в голову невольно на первое место вылезала мысль, что же тут можно сделать «в случае чего», тем более, что никакого сулящего надежду на спасение способа и ответа неоткуда было взять. Однако самолетик с тяжело ревущим от натуги мотором перебирался через очередной гребень и слегка подныривал в следующий за ним цирк и завораживающий полет продолжался, и честная машина благополучно доставляла их с аэродрома на аэродром.

Тогда Коле и стала ясна его будущая жизненная линия. Ему нравилось ходить по краю. Это обостряло восприятие и украшало бытие. Ну, а о радости после преодоления угрозы можно было и не говорить.

Неожиданно до слуха, обращенного к прошлому, донеслись посторонние голоса. Со стороны «Крымского Приморья» шла компания из четырех человек. Двое мужчин и две женщины возбужденно тараторили на каком-то непонятном языке. Марина, прислушалась, сказала:

– Говорят не по-русски. Армяне, что ли?

– По виду похожи, – подтвердил Михаил.

До их появления в пределах видимости находилась лишь одна порядком беременная молодая женщина, которая, несмотря на громадный живот, то и дело наклонялась, подбирая понравившиеся камушки. Сейчас она отошла уже довольно далеко. И вот на / тебе – вместо нее явилась целая галдящая компания. Как назло, они расположились на пляже почти рядом. Их гортанные крики просто били по ушам. Молодые люди были в восторге от своих дам, и потому не было никакой надежды на то, что они накричатся и смолкнут. Особенно громко заявлял о себе низенький и толстопузый живчик. Он все время носился взад и вперед по пляжу перед вдохновительницами его энтузиазма и совсем не закрывал рта.

– Кончилась тишина, – обречено сказал Михаил, думая о том, что этим мужчинам хочется показать себя не только перед их спутницами, но и перед посторонними, то есть перед Мариной и Михаилом, поскольку никого больше не было рядом. – Начался курортный сезон.

– Ну, это еще не сезон, – возразила Марина, хотя тоже посмотрела на бегуна – живчика с явным неодобрением.

А тот, заметив, что двое посторонних с собакой все-таки смотрят на него, забегал еще быстрей и завопил еще громче. И, словно это внимание окончательно подготовило его к подвигу, вдруг издал особенно резкий клич и кинулся с берега навстречу прибойной волне. Когда стена воды ударила его почти всей своей высотой, он завизжал уже из всех сил и бросился обратно. Выскочив из пенной полосы, он продолжал бегать и кричать, на сей раз, чтобы согреться. Женщины из его общества сразу одобрительно загалдели, жестикулируя и кивая головами своему храбрецу. Правда, из остальных троих никто поплавать не пожелал.

Марина и Михаил лежали молча еще несколько минут. Потом она спросила:

– Хочешь окунуться?

– Хочу. А ты?

– Конечно!

– В смысле быть у моря и не выкупаться?

– Ну да! – засмеялась Марина.

– Ну пойдем.

Они поднялись на ноги и стряхнули с ног прилипшие к коже мелкие камешки. Потом вместе подошли к кромке прибойной полосы. Здесь Михаил взял Маринину руку в свою, и они, не останавливаясь, вошли в мелкую воду отливающей волны.

Громкий разговор в компании за их спинами как оборвало. Навстречу Михаилу и Марине шла новая волна, вроде и не слишком большая, но хлестнуть она должна была здорово, если не успеть вовремя проткнуть ее.

– Скорей вперед, пока не обрушилась! – крикнул Михаил.

Они разом бросились вперед и кинулись в нарастающий фронт волны за мгновение до того, как начал валиться гребень. После нескольких гребков они спокойно закачались за прибоем. Но на самом деле покоя тут не было – на сей раз из-за холода. В голове мелькнула мысль, что нынешняя вода южного моря ничуть не теплей летней заполярной Беломорской воды, и в ней долго не проживешь. Из-за худобы Михаил всегда очень быстро застывал и мёрз. Марина переносила холод лучше. Взглянув в лицо мужа, она поняла, что надо возвращаться назад.

– Поплыли обратно, – сказал Михаил, и по его тону она поняла, что он уже еле терпит.

Путь назад был недалек, а откат волны, хоть и заметно препятствующий выходу, к счастью, не помешал им выбраться из моря с первой попытки. Михаил уже сильно промерз. Особенно болело в паху.

– Как ты? – участливо спросила Марина, когда они уже шли по сухому пляжу к своим вещам.

– Как обычно, – угрюмо ответил он. – Взбодриться-то взбодрился, но радоваться этому смогу не сразу.

– Вытирайся скорей!

– Да, сейчас.

Он с трудом подавил в себе желание броситься к полотенцу бегом. Вэл, который не пошел за ними в воду и всё скулил, стоя в пене, пока они не выбрались на сушу, теперь забегал вовсю. Он уже не боялся за своих старших, но неразумных членов семьи и ужасно радовался, что они остались целы и невредимы. Михаил и сам бы с удовольствием побегал бы с ним ради сугрева, если б не посторонние наблюдатели. Из-за них приходилось терпеть. Наконец они подошли к своим вещам и растерлись. Согреться не удалось. Они снова вытянулись на пляже под совсем не настолько горячим солнцем, какого сейчас страстно желал Михаил. Его еще била дрожь, когда до сознания дошло, что со стороны совсем недавно шумевшей компании теперь не доносится ни единого звука. Вокруг стойко держалась тишина, если не считать шума, производимого взволнованным морем. Ветер, излишне освежающий, дул с прежней силой, но тепло хоть и медленно, возвращалось. А море оставалось пустынным, каким ему и полагается быть в лучших местах Земли, и ветер гнал по нему к берегу дугообразные ряды новых волн, неся с собой соленую йодистую свежесть морского простора, и рядом возвышались изрезанные сухими падями горы, с которых, как они уже успели убедиться после восхождений на каждого из Трех Братьев, открывался вид на другие горы, а, главное, на море, которое с высоты всегда кажется стоящей вертикально синей водной стеной. Словом, и тут, в курортном краю, пока что было совсем неплохо, потому что они с Мариной и Вэлом попали сюда до начала сезона и всего на каких-нибудь восемь дней.

Больше Михаила никогда не тянуло в Крым. Вот на Кавказе он бывал охотней и чаще, но уже тоже в давнем прошлом. Там находились куда более впечатляющие горы, чем Крымские. Он прошел несколько походов в разных местах Кавказа и трижды побывал в альплагерях, вынеся с собой навсегда незабываемые впечатления и альпинистский опыт. Но на Кавказе всегда было слишком много народу, чтобы его продолжало тянуть туда. Конечно, он и там знал сокровенные места, где можно было пожить без боязни стороннего вторжения прямо-таки в райских уголках, но попасть туда можно было только через многолюдство, оскорбительное для уважающих себя гор даже на дальних подступах к ним.

Занявшись спортивным туризмом, Михаил практически перестал бывать на курортах. Исключения случались трижды – после сбора инструкторов туризма в Архызе и похода оттуда к озеру Рица, после альплагеря «Алибек» и после альплагеря «Уллу-Тау» – каждый раз примерно на неделю. Жариться на пляже ему никогда не было интересно, а купание в теплой воде – в общем-то, ничего не скажешь приятное, неизменно пробуждало воспоминания о купаниях в куда более холодных водах, будь то Рица, реки Зеленчук или Алибек. Однако многим другим туристам и альпинистам нравилось отводить на курортах душу после трудов праведных в высоких горах. И именно их поведение было типичным, а совсем не его. Михаилу скуку курортной жизни могло скрасить лишь пребывание там вместе с женщиной. Так, собственно, и случилось, когда они с Леной после свадебного похода по Приэльбрусью и Сванетии прибыли в Сухуми. Они тогда проводили на пляже гор-р-раздо меньше времени, чем в постели. Да и в памяти ничего кроме постели не осталось, если не считать того, что в день отъезда из Сухуми в Москву у Михаила в автобусе вытащили из кармана деньги, документы и билеты на поезд. Пришлось им провести несколько дней в гостях у Лениной подруги-однокурсницы, которая была замужем за директором биостанциисо знаменитым обезьяньим питомником при ней, пока им не прислали деньги родители. А документы им вернули в милиции, куда их подкинули воры. Вот, пожалуй, и все, чем под конец ознаменовался для Михаила курортный быт и курортный образ жизни.

Северные широты подходили для любви не меньше южных, правда, лишь в летнее время. Зима создавала достаточно хорошо ощутимые трудности для дела, которым не больно-то здорово было заниматься в одежде. Тем приятней было вспоминать о своей находчивости, когда ему донельзя захотелось заняться любовью с Леной во время прогулки на лыжах в Ядреевском лесу между Мытищами и Пироговым. С собой у них не было ничего кроме штормовок поверх свитеров, а морозец был градусов десять. Снег в лесу был не настолько глубок, чтобы в нем или из него можно было сделать какое-нибудь укрытие. И тут Михаил, исходивший уже этот лес вдоль и поперек, вспомнил, что почти по пути, сбоку от лесной опушки, есть довольно глубокий овраг, вдоль которого по весне регулярно тянули вальдшнепы, а сейчас у западного склона оврага намело порядочный снежный надув. Он предложил Лене отрыть снежную пещеру, еще не говоря, зачем, и она согласилась. Мысль о возможной близости заставила его рыть пещеру топориком вместо лопаты из всех сил. Вскоре он превратил начальный узкий забой в короткую штольню, от которой вправо и влево начал сооружать обитаемое пространство. Лена отгребала наружу вынимаемые Михаилом снежные блоки. Не более чем через час пещера обрела нужный размер в плане и по высоте. Михаил быстро сбегал на лыжах к молодому ельничку, нарубил лапника и, вернувшись обратно, уложил им пол пещеры. Затем он снял и постелил поверх лапника свою штормовку, и Лена без слов поняла его. Им было необыкновенно радостно, что мороз не стал непреодолимой помехой, и они с упоением занялись тем, что хотели делать под снегом и в снегу. Молодость, желание и сознание своего умения свести помехи для любви на нет – вот что двигало ими и дало впечатляющий результат. Было устремление друг к другу, был создан комфорт если не в ледяном, то снежном доме – притом вполне достаточный, чтобы близости ничто не помешало, и это подтвердилось в конце концов тем, что они не заболели – ни Лена, ни Михаил. В том их соединении прямо-таки символически схлестнулись их любовь друг к другу с любовью к походам и умением их совершать.

И вообще в молодые годы Михаил с такой силой ощущал в себе зов природы, что порой даже не понимал, как ему хватает сил удерживать себя на службе в то время, как за окном лежит снег, светит солнце и манит лыжня, а он вынужден прозябать на работе, которая почти не грела душу, хотя и вполне удавалась – он проявил себя достаточно находчивым конструктором, чтобы удивлять на заводе не только коллег-инженеров, но и чванливых рабочих, которых официальная пропаганда вполне уверила в том, что они – самый главный и самый мудрый класс – не то, что инженера / , которых разрешалось считать почти бесполезными бездельниками, чье предназначение – служить на посылках у рабочего класса. Михаил заставил-таки одного рабочего-рационализатора, которого сознание собственной значимости заставляло ходить медленно и враскачку, выпятив пузо вперед, признать свое превосходство в деле.

Наблюдая за выражением лица наладчика, когда тот следил за работой сконструированного Михаилом полуавтомата, Михаил вместо зависти и досады увидел нечто другое, чего не ожидал. Это была легкая растерянность при виде вещи, до которой по его внутреннему признанию, сам этот рабочий ни за что бы додуматься не смог. А полуавтомат, между прочим, как раз и заменял собой приспособление, автором которого являлся этот наладчик. С тех пор при встречах он здоровался с Михаилом первым. Отработав на заводе полагающиеся три года после окончания института, Михаил стал искать другую работу. Ленина школьная подруга Люба очень кстати сообщила, что в ОКБ, которое размещалось в том же здании, что и Любина организация авиационной промышленности, сейчас идет набор инженеров-конструкторов. К этому времени Михаил уже вполне уверился в своей способности конструировать все, что только относится к сфере механики, и поэтому не испытывал никаких сомнений, переходя в новую для себя отрасль техники. Он пришел на переговоры и попытался узнать у заместителя главного конструктора, чем ему придется заниматься, но тот не ответил на заданный вопрос – таков был стиль поведения при переговорах со специалистами, приходящими в авиационную промышленность со стороны. Таковы были правила соблюдения секретности (как вскоре убедился Михаил – главным образом бессмысленные). Обговорили только величину оклада. Но когда Михаил приступил к работе, обнаружилось, что его «общипали» на пятьдесят рублей в месяц. Увольняться сразу же после приема по этой причине было бы ущербно для Михаила, поскольку это бросило бы тень на его репутацию. Собственно, на это и был расчет у начальницы планового отдела, которая таким хамским способом добивалась экономии фонда заработной платы. После этого урока Михаил уже всегда проверял перед увольнением с предыдущей работы, какая сумма была написана начальством (на новом месте) на его заявлении о приеме с резолюцией «в приказ».

Вскоре у Михаила появились новые знакомые среди молодых инженеров. Один из них – Володя Шполянский – тоже окончивший МВТУ через пару лет после Михаила, оказался к тому же мастером спорта по альпинизму. Мало того, он принадлежал к приобретающей все большую известность школе альпинизма, возникшей на базе альпинистской секции МВТУ и возглавляемой мастером спорта преподавателем Игорем Ерохиным. Команды восходителей этой школы «бегали» на вершины вдвое, а то и втрое быстрей, чем это получалось у признанных корифеев. Новый стиль восхождений в сочетании с вызывающей нагловатостью со стороны ниспровергателей норм в адрес старых авторитетов сразу поставили Ерохина и его последователей в фокус всеобщего внимания, особенно после того, как они совершили нечто небывалое. Это был высотный траверс гребня пограничного с Китаем хребта Кокшаал-Тау от перевала Чон-терен до вершины Пика Победы. Собственно, весь семикилометровый траверс проходил на высотах семь тысяч метров и более. Сама «Победа» была высотой чуть меньше семи с половиной километров. Самый северный семитысячник мира отличался особой труднодоступностью и кровавой репутацией. Виновником того и другого был свирепый Тянь-Шаньский холод и необыкновенная текучесть снега. Впервые об этом свойстве снега Михаил услышал как раз от Володи Шполянского. Обычно ложащийся на склоны снег какое-то время держится на них, и лишь потом, когда тяжесть снежного слоя на наклонной поверхности превысит силу сцепления, происходит срыв снежных лавин. На «Победе» не всегда бывало так. По словам Володи, он сам столкнулся с новым явлением, когда они уже поставили лагерь на склоне под «Победой». Кто отрыл снежные пещеры, кто поставил палатки – кому как нравилось. Они еще не легли спать, когда начался снегопад и свежий снег, совершенно не задерживаясь на подстилающей поверхности, потек вниз. Скат палатки, обращенный к склону, сразу подвергся страшной нагрузке, потому что снег натекал быстрей, чем двое здоровых парней, работая лавинными лопатами изо всех сил, успевали отгребать его с крыши палатки, в то время как еще двое едва ухитрялись относить вещи от палатки ко входу в ближайшую пещеру, принимая их из рук еще одного, остававшегося внутри палатки. Они еле вытянули его из заваленной снегом палатки, а затем с трудом достали и ее.

Только после этого рассказа Михаил понял, наконец, в чем была первопричина почти полной гибели команды мастера спорта Угарова, которая за два года до Ерохина попыталась совершить первовосхождение на «Победу». В команде Угарова было двенадцать человек. Из них погибло одиннадцать. Все они были опытными высотниками, совершившими чемпионские восхождения на Памире. Одного из них Михаил знал по занятиям в альпинистской секции Московского Механического института. Его звали Эргали Рыспаев, и он был самым именитым и перспективным альпинистом среди всех членов секции. Новички – и Михаил в их числе – смотрели на него с нескрываемым почтением, хотя он все еще был студентом, как и они. И Эрг заслуживал этого. Закаленный, выносливый и волевой, не задающийся своими успехами, великолепно владеющий техникой лазания по естественным скалам, в последние годы отточивший и снежно-ледовую технику в восхождениях на Памирские вершины, он действительно являлся образцом, до которого было очень трудно дотянуться. Но даже его сил и возможностей оказалось недостаточно, чтобы выжить в той ситуации, в которую попала команда Угарова. По словам единственного уцелевшего – Урала Усенова (он тоже был казах, как и Эрг) – они уже спали в палатках и проснулись только тогда, когда их почти задавило стекающим на крышу палатки снегом. Выбраться можно было, только располосовав ножами спальники и палатки. Снаружи была пурга и непроглядная темень. Все снаряжение, почти вся верхняя одежда, продукты остались похороненными под снегом. Плохо понимающие, что происходит, ничего не видящие во тьме и плохо одетые, они застывали на морозе после страшной и внезапной перемены положения вещей от палаточного комфорта к обстановке бедствия. Люди были вынуждены спасаться кто как может – только это и смог скомандовать перед гибелью сам Угаров – а результатом была полная катастрофа экспедиции, на которую возлагали столько надежд. Что тогда довелось испытать Уралу Усенову, вряд ли кто мог вообразить. Он дважды побывал в ледовых трещинах – один раз провалился, ничего не видя из-за темноты, но, к счастью, неглубоко и сумел выбраться. Второй раз уже днем, когда брел по склону без очков и ослеп от солнечного снега. Он мог согреваться только движением, однако попадание во вторую трещину пригвоздило его к месту. На его счастье, он свалился не в бездну, а попал в какой-то карман, где, уже к его несчастью, скопилась ледяной температуры вода. Он сумел прорубить ледорубом желоб и спустить воду. В этом месте его нашли и достали спасатели. Великая вершина – вторая в СССР по высоте и первая по суровости условий восхождения – буквально разгромила и почти бесследно стерла со своей стены отборную команду, пытавшуюся достичь ее высшей точки. Это был жесточайший удар по репутации всего советского альпинизма, и, хотя информация о небывалом поражении ни в каком виде не публиковалась, оставлять дело «покорения» строптивой горы было невозможно ни с точки зрения спорта, ни с точки зрения престижа страны, которая до сих пор не смогла обеспечить достижение собственной второй высоты.

Вторую экспедицию на «Победу» возглавил знаменитый альпинист Виталий Абалаков, брат еще более знаменитого, но, к сожалению, уже погибшего Евгения Абалакова. (Кстати говоря, более странной и невероятной гибели история мирового альпинизма, наверное, и не знала. Евгений Михайлович погиб не в горах, а дома, в собственной ванне – то ли угорел, то ли что). Виталий Михайлович, которого вместе с еще несколькими восходителями на Тянь-Шаньский пик Хан-Тенгри еще до войны спас брат Евгений, несмотря на отмороженные и ампутированные пальцы на руках и ногах, не оставил большого альпинизма. Видимо, ему было чрезвычайно важно выйти из тени спасителя – брата, обладателя самой высокой альпинистской репутации во всей стране, и доказать миру, что он стóит не меньше покойного Евгения Михайловича. И он сумел справиться с этой задачей, проходя без пальцев – в специальных перчатках с крючками-зацепами стенные маршруты, став признанным лидером советского альпинизма. Кроме первовосхождений и первопрохождений, осуществленных его командой, он был известен своими разработками в области альпинистского и походного снаряжения. Правда, ходили слухи, что многие его образцы имели западные прототипы, однако не было сомнений – он осуществлял полезную и зачастую новаторскую работу по конструированию – прежде всего потому, что необычное или небывалое снаряжение требовалось ему самому, израненному в горах ветерану. В его команду входило несколько заслуженных мастеров спорта помимо обычных мастеров. Вот именно этому опытнейшему и вполне схоженному коллективу спорткомитет поручил восстановить спортивную честь страны. В состав команды вошел и Урал Усенов – единственный, кто уже бросал вызов горе и, по-видимому, жаждал реванша. Новые восходители готовились очень тщательно и вернулись с Тянь-Шаня с победой, причем без жертв. За достижение Пика Победы им присудили чемпионские звания по классу высотных восхождений. Задача была выполнена с блеском. Престиж советского альпинизма был восстановлен. Но вскоре после восхождения Ерохинской команды на славу Абалаковской была наброшена тень. Ерохин не постеснялся заявить, что на вершине Победы абалаковского тура с запиской он не нашел. Сам факт «ненахождения» маленькой пирамидки, сложенной первовосходителями из камней, прикрывающих жестянку с запиской, которой удостоверяются дата восхождения и состав команды, еще не говорил о том, что абалаковцев там не было. По словам того же Шполянского – гребень собственно вершины Победы был на большом протяжении примерно одной высоты. Там было трудно определить наивысшую точку, особенно в условиях плохой видимости, которая там случалась более чем часто. В конце концов тур Абалакова мог быть занесен и замаскирован снегом – попробуй его тогда найти. Однако сомнение было брошено, а Глава федерации альпинизма Виталий Михайлович Абалаков был, правда, в неявной форме, либо незаслуженно оскорблен, либо изобличен. Выпад Ерохина не мог остаться без ответа – не обязательно немедленного ответа по существу обвинения, но непременно разящего и с громкими последствиями для возмутителя спокойствия патриарха. Действительно, быстрой реакции со стороны Абалакова не последовало. Зато через год произошло такое подходящее для возмездия событие, о каком Виталий Михайлович не мог даже и мечтать. Один из членов Ерохинской команды, правда не из МВТУ, а из МЭИ, мастер спорта Иван Богачев, официально сделал сенсационное саморазоблачительное признание, что не все из двадцати участников Ерохинской команды достигли вершины «Победы». Немедленно открылось самое настоящее альпинистское следствие. После его окончания медали и звания чемпионов отобрали у всех – как у побывавших на вершине, в том числе и у самоизобличителя Богачева, так и у непобывавших на высшей точке, в том числе и у Володи Шполянского. Володя обо всем говорил откровенно. А дело было вот в чем.

В последний день траверса, когда до вершины оставались самое большее несколько десятков метров по высоте по простому пути, внезапно стало плохо очень уважаемому в альпинистской среде и старшему по возрасту во всей команде мастеру спорта Вано Галустову. Игорь Ерохин, располагая многолюдной командой, разумеется, не отменил по этой причине последний бросок команды к вершине, чтобы не лишить ее заслуженной победы. Он просто назначил нескольких человек, в том числе и Шполянского, для сопровождения Галустова вниз. Естественно, это были не слабейшие члены коллектива – ведь в их руки передавалась жизнь и нелегкое тело заболевшего товарища. Вести под руки или тащить обессиленного человека было, безусловно, сложней, чем с энтузиазмом преодолеть короткий путь к вершине. Распоряжение Ерохина вполне могло показаться людям, выделенным в сопровождение Галустова, несправедливым наказанием, но они безропотно подчинились своему долгу спасать товарища. Мог ли Ерохин лишить их права на славу в таких условиях? Для себя он решил, что не может. И поэтому записал всех, в том числе самого Галустова и его сопровождающих, в список восходителей. Более того. Располагая всего двенадцатью золотыми медалями (больше спорткомитет на одну команду победителей, независимо от ее состава, не отпускал), Ерохин дал медали как побывавшим на высшей точке, так и не побывавшим, тому же Шполянскому, например. И по-человечески, то есть абстрагируясь от спортивного формализма, это было справедливо. Однако с точки зрения «полированной доски» формальной истине о действительно имевшем место событии был нанесен явный ущерб. Сговор об умолчании этой истины был несомненным. Доказывать, что всем недошедшим до высшей точки остался сущий пустяк, не имело смысла. Что бы они ни сказали, ответ им был бы один – да хоть бы метр остался, все равно не дошли, а значит и не имеете права считаться восходителями. Их всех поголовно лишили чемпионских званий, заставили сдать медали, и точно так же всех, кажется, кроме Галустова – невольного виновника «криминального» события – лишили звания мастеров спорта, дисквалифицировав до уровня первого разряда. Провинившимся запретили возглавлять спортивные команды, претендующие на участие в чемпионатах страны по альпинизму. Это было направлено в первую очередь лично против Ерохина. На головы всей его команды были обращены как относительно справедливые, так и совсем несправедливые наказания, сочетающиеся с воистину иезуитскими запретами по ограничению их альпинистской деятельности. Но вершиной всей той карательно-назидательной расправы было решение не засчитывать реальный факт состоявшегося выдающегося высотного траверса и восхождения, словно они вообще не имели места. Впрочем, удивляться было нечему. Вся история СССР просто изобиловала «фактами», которые никогда не случались, и не включала множество фактов и определяющих событий, которые в действительности произошли. Так цензурировалась вся история, чего же было возмущаться тем, как обошлись с восходителями на «Победу»? Все они – судимые и их судьи – были детьми, то есть порождениями, Советской системы, многие – рьяными поборниками коммунистической идеологии с партийными билетами в кармане. Как могли рассматриваться с точки зрения интересов большевистской власти все события вокруг Пика Победы? Да он в одном своем названии нес огромную политическую нагрузку! Ведь в нем воплощалась всемирно-историческая победа всего советского народа над фашистской Германией в Великой Отечественной войне! И на тебе – первая экспедиция с треском провалилась. Могла ли страна и ее власть смириться с таким фиаско? Безусловно нет! Должна была вторая экспедиция добиться успеха и взять реванш у опасной горы? Безусловно должна! Поэтому недопустимы были любые сомнения в том, что команда Абалакова, включавшая самых титулованных и достойных альпинистов, действительно достигла вершины, то есть «овладела ею» и взяла реванш. А было ли это так или почти так, не имело никакого значения. Пик Победы был побежден соответствующими кадрами советского общества по указанию и под руководством родной коммунистической партии. Всё. Последующие восхождения уже можно было по желанию властей, в том числе альпинистских, засчитывать или не засчитывать – это уже не имело принципиального значения. Участь конкретных людей, участвовавщих в восхождениях после официально признанного первовосхождения, тоже в глазах властей много не значила.

Если даже не принимать в расчет причины, побудившие Богачева выступить с разоблачениями (а, видимо, они были серьезными, но Михаил о них так ничего и не узнал), то всё равно, за какой предмет в этом деле ни возьмись, он обязательно оказывался объектом убийственного совместного действия враздрай Советской морали, патриотизма, подчинения личности интересам общего дела, индивидуальной честности и социальной справедливости.

Начать хотя бы с Вано Галустова, из-за болезни которого загорелся весь сыр-бор. Каково ему было чувствовать себя виновником наказания своих спасителей? В итоге, будучи наказанным меньше всех (а действительно – как вообще можно наказывать за болезнь, полученную «при исполнении»?), он должен был испытывать особые душевные муки и дискомфорт. Но он хотя бы ни о чем для себя не просил и в решениях, определяющих действия команды, участия не принимал. Все решения принимались единолично Ерохиным. На этом основывался весь стиль его школы и работа команды. Он держал ребят тренировками на пике формы в разгар сезона восхождений, он поднимал их до света и при свете налобных фонариков приводил под стены, которые надо было пройти до того, как солнце нагреет примерзшие ко льду камни и не начнутся прострельные камнепады. Он определял лучших специалистов по прохождению различного рода трудных мест, благодаря чему выдерживался наивысший скоростной режим при любых восхождениях. Кому, как не ему, было решать, что целесообразно и справедливо делать при возникновении чрезвычайных ситуаций, когда на кон одновременно ставились интересы всего спортивного КОЛЛЕКТИВА (а выше интересов коллектива в советском обществе ничто и не признавалось) и вопрос о спасении одного из подопечных? И, надо признать, что с советской точки зрения, более того – с точки зрения официально признанных и практикуемых критериев управления системой, Ерохин принял абсолютно правильное решение – только что не идеальное. В нем был только один изъян. Чтобы оно считалось абсолютно правильным, все должно было оставаться шито-крыто. Ничего другого не требовалось. Ровно ничего. И тогда все члены команды могли праздновать заслуженную победу, получать награды и спортивные звания – в том числе и Вано Галустов, который долго перемогался сверх мочи, чтобы не поставить траверс под угрозу срыва, пока совсем не лишился сил. Но одного признания Богачева оказалось достаточно, чтобы нарушить всю гармонию торжества коллективизма.

Все участники скандала от Абалакова до Ерохина были убеждены, что правы на сто процентов. Ведь каждому из них когда-то доводилось идти на скромненький (а иногда – и не очень) обман в интересах команды, спортобщества или всей Родины. Равно как и каждому не хватало щепетильности: Ерохину – для того, чтобы не трубить о ненайденном на вершине абалаковском туре; Абалакову – для того, чтобы провести разбирательство происшествия без обвинений всех и вся и нарочито жестоких наказаний. Разве нельзя было, к примеру, оставить в списке победителей и чемпионов всех, кто вместе с Ерохиным взошел на высшую точку, а тех, кого он направил сопровождать обессилевшего Галустова, наградить особой наградой за доблесть, проявленную при спасении жизни товарища? Наверняка можно было, но судьям это и в голову не пришло. Наказывая один обман, они пошли на другой, уже, пожалуй, просто чудовищный – официально установить, будто реального восхождения не было вообще. Игорь Ерохин не стал оспаривать решения федерации альпинизма СССР, понимая, что это бесполезно. Той же зимой он кое-с кем из своих «перворазрядников» подал заявку на восхождение, получил разрешение и отправился на Домбай-Ульген. Чтобы «сделать вершину» по-быстрому, они решили идти по гребню, не прибегая к попеременной страховке, связавшись вшестером так называемым «паровозиком», то есть одной веревкой. Расчет был таков: все люди грамотные, техничные альпинисты, но если кто-то один из них оступится или сорвется, пятеро его запросто удержат либо забросив веревку за выступ, либо прыгнув с гребня в другую сторону. Однако на сей раз расчет не оправдался. Тот, кто сорвался с гребня Домбай-Ульгена, сдернул за собой еще троих одного за другим, после чего веревка, заброшенная пятым в связке за уступ, оборвалась еще до того, как он успел почувствовать рывок.

Улетевших вниз во главе с Ерохиным достали из-под стены и торжественно похоронили в Москве при стечении множества альпинистов. Смерть ребят заставила заговорить о несправедливости их наказания и противоестественности решения не засчитать им «Победу». Вдогонку погибшим было принято формальное запрещение ходить «паровозиком», то есть в связках больше чем трех человек. Однако явочным порядком все же было изменено решение о незачете высотного траверса. В очередном сборнике советского альпинизма с помпезным названием «Побежденные вершины» появилось сообщение о состоявшемся восхождении на Пик Победы с перечнем имен восходителей во главе с И. Ерохиным. Этим и завершилась сначала спорная и блестящая, затем скандальная и трагическая спортивная карьера одного из выдающихся альпинистов страны. Однако с гибелью Ерохина и троих его спутников основанная им школа альпинизма и присущий ей динамичный коллективный стиль восхождений не был истреблен. Наоборот. Через два десятилетия она доказала и показала всему альпинистскому миру свои сильные стороны и поразительные возможности, когда в 1982 году состоялось выдающееся первопрохождение на вершину Эвереста по юго-западной стене последовательно одиннадцатью восходителями советской команды. Подобного еще не бывало ни по технической сложности и протяженности стены, ни по числу побывавших на вершине Эвереста членов одной экспедиции.

Эту первую в истории советскую Гималайскую экспедицию возглавлял Евгений Игоревич Тамм. Физик, сын знаменитого физика Игоря Евгеньевича Тамма, академика, он превосходил отца по альпинистской квалификации. Как человек, выросший в атмосфере высокой культуры, буквально пропитанный ею, Евгений Игоревич был принципиальным противником той диктаторской манеры руководства людьми, которых объединяет и приводит в команды только их добрая воля и любовь к горам. Тем не менее, в составе экспедиции на Эверест были люди из МВТУ, воспитанные Ерохиным или ходившие с ним, которые воспитывали очередное поколение альпинистов-мастеров в ерохинском стиле. Они воспринимали практику диктата как естественную необходимость для успеха любой сложной целевой операции, в том числе и восхождения на проблемную гору по проблемной стене, поскольку были инженерами, питомцами знаменитой рациональной и прагматичной высшей школы – сначала Императорского высшего технического училища, затем, в большевистскую пору – Московского высшего технического училища им. Баумана – поставщика кадров для советской индустрии и множества партийных комитетов – от Бауманского райкома города Москвы до политбюро ЦК КПСС в лице Маленкова. Старшим тренером Гималайской команды, руководившим отбором кандидатов в сборную страны, был Анатолий Георгиевич Овчинников – преподаватель МВТУ, друг и соратник Ерохина. Лидером наиболее вероятной штурмовой четверки он в согласии с Таммом поставил Эдуарда Мысловского, тоже из МВТУ – корифея следующего поколения альпинистов после их собственного и самого старшего из всех отобранных кандидатов. Беда советских альпинистов состояла в том, что их никогда не пускали в Гималаи. Они уже давно прославили себя восхождениями экстра-класса не только в своей стране в горах Памира, Тянь-Шаня и Кавказа, но и в Альпах – на самых престижных и проблемных маршрутах, но вот уже два поколения корифеев фактически состарились в ожидании возможности показать себя в Гималаях. Государство не желало давать свои средства на Гималайские экспедиции – это был не футбол и не какой-нибудь другой олимпийский вид. Тогда альпинисты-интеллектуалы предложили партии, (родной коммунистической партии) самим заработать необходимые деньги, создав на Памире международные альплагеря, в которых могли готовиться к восхождениям на престижные и сложные вершины богатые иностранцы. Предложения были приняты. Деньги заработаны и положены в банк. Но их не хотели оттуда выдавать тем, кто их заработал для осуществления своей мечты! Понадобилась долгая и унизительная борьба во множестве бюрократических и партийных инстанций. Михаил подозревал, что деньги прикарманила внешняя разведка КГБ, которая всегда испытывала нужду в валюте, сколько бы ее ни выделяли, и могла беззастенчиво обирать кого угодно в терроризируемой «органами» стране.

В конце концов разрешение на экспедицию было милостиво дано. Непальское правительство в 1975 году поставило русских в очередь на 1980 год. Но… Но через пять лет проявила себя склонность высших советских инстанций к суевериям и перестраховке. Когда федерация альпинизма СССР стала готовиться к восхождению весной 1980 года, партийные и спортивные чиновники усмотрели в этом чуть ли не диверсию. Как? В год проведения Московской олимпиады совершать восхождение на Эверест? Вы что, с ума сошли? А если в экспедиции что-нибудь случится? Какова тогда будет репутация всего советского спорта в глазах мирового сообщества? Как это восхождение на Эверест не имеет отношения к олимпийским играм в Москве? Очень даже имеет. Это только безответственные элементы могут так полагать. Вы что, можете дать гарантию, что на Эвересте никто не погибнет? Ясное дело, не можете! А олимпиада как раз и должна начаться вскоре после окончания гималайской экспедиции. Нет, так дело не пойдет.

Снова на долю альпинистов высшего мирового класса выпало метаться в поисках выхода из новой западни. К счастью, им помогло одно явление, столь вполне типичное для СССР и совсем необычное и плохо переносимое на Западе – очередь. Испанская заявка на Эверест подлежала удовлетворению весной 1982 года, а сами испанские альпинисты могли и хотели отправиться в Непал как можно раньше. Поэтому они сразу согласились обменяться очередями с советскими альпинистами, Непал по этому поводу тоже не возражал. Итак, экспедицию отодвинули на два года, но все же она была спасена. Об этих перипетиях Михаил знал достоверно, поскольку был знаком с дочкой начальника экспедиции и внучкой академика Мариной Евгеньевной Тамм. Эта рослая и приятная девушка в компании сокурсников, недавно окончивших химический факультет МГУ, встретилась Марине и Михаилу в походе по Нюхче-Илексе. Они продолжили знакомство в Москве. Марина Тамм сообщила им, что ее отец, старший тренер Овчинников, председатель федерации альпинизма Романов, Мысловский и еще три человека побывали в Индии и Непале на рекогносцировке весной 1980 года и прошли маршрут будущей экспедиции до Базового лагеря у подножья Эвереста. Помимо знакомства с местностью, то есть с театром предстоящих военных действий, безусловно полезного и ценного, они вынесли из рекогносцировки впечатления о потрясающих Гималайских красотах, о которых прежде давали представление – и то далеко не полное – разве что картины Рериха, да опубликованные фотографии прошлых экспедиций.

Итак, еще два года жизни мечтающих об Эвересте в дополнение к пяти годам официального томления в очереди из-за каприза власти пошли коту под хвост – . А ведь каждый сезон горовосхождений приводил в высшую касту альпинизма новых мастеров спорта и выводил из нее кого-то из заслуженных, чьи возможности и перспективы оказывались не столь хороши, как у молодых.

Тамм и Овчинников по возрасту и здоровью уже определенно не годились для участия собственно в штурме Эвереста по поражающей воображение юго-западной стене. Сам Рейнгольд Месснер – первый в мире покоритель всех четырнадцати восьмитысячников Гималаев и Каракорума – считал её прохождением невозможным. Эдуард Мысловский придерживался противоположного мнения. Но и его личные восходительские ресурсы за эти два года успели, как показало экспедиционное будущее, существенно снизиться. А ведь он в своей возрастной категории остался в команде единственным человеком, кто мог считаться непосредственным преемником эстафетной палочки от того поколения альпинистов, к которому принадлежали Тамм и Овчинников. Все остальные были уже из более молодого поколения, чем Мысловский, а это было донельзя обидно. Сотни людей, в свое время готовых штурмовать Гималаи, лишились возможности внести свой весомый вклад в мировую летопись высших альпинистских достижений. Эту несправедливость, конечно, уже никто и ничто не могло исправить, но как минимум, на символическое участие в первой советской Гималайской экспедиции кто-то из их состава безусловно имел право. И в качестве этой фигуры был избран Мысловский, который еще многое мог, уже почти принадлежа к «старикам». Его двум штурмовым связкам (Мысловский – Балыбердин и Черный – Шопин) и была дана «зеленая улица» при прохождении стены, хотя там не меньше, а даже и больше потрудились и другие. Просто по воле руководителей экспедиции на последнюю часть очередного участка, заканчивающегося установлением следующего высотного палаточного лагеря, посылалась команда Мысловского – и уж об этом, как о преимущественно ее достижении, сообщалось в Москву. Вместе с тем, по мере набора высоты к отметке 8000, затем и 8250 метров над уровнем моря, где был создан четвертый высотный лагерь, в штурмовом составе экспедиции начались нелады и со здоровьем, и во взаимоотношениях. Из команды Мысловского выбыли из-за разных недомоганий Коля Черный, вместе с которым Михаил осуществлял их первое самостоятельное спортивное восхождение на Кавказе еще в 1959 году, и Владимир Шопин. Перетрудившаяся на стене, но не получившая никакого поощрения четверка Иванова, включавшая Ефимова, Бершова и Туркевича, прямо заявляла, что по их костям хотят завести на вершину Мысловского. Но Овчинников всеми силами проталкивал своего воспитанника из секции МВТУ на роль первейшего восходителя, и связчик Мысловского ленинградец Балыбердин, очень сильный, волевой и умелый альпинист, тоже этому содействовал. Тамм, испытывавший мощное давление с разных сторон, все же взял сторону Овчинникова, Мысловского и Балыбердина, определив двух последних в качестве ведущей штурмовой связки, которой надлежит первой подняться на Эверест после установки пятого лагеря на высоте 8500.

Этот замысел в итоге осуществился, хотя едва-едва не кончился трагедией и срывом экспедиции вместо победы. На восьмикилометровой высоте с Мысловским творилось неладное. Чем выше поднимались они с Балыбердиным, тем больше странного и ненормального происходило с корифеем альпинизма. Он упустил рюкзак и потерял рукавицы. Естественно, в лютом холоде поднебесья это не могло пройти безнаказанно, но лучше, чем она работала, голова Мысловского работать уже не могла. Однако воля к осуществлению мечты у него не пропала. Выход этой двойки на решающий штурм состоялся. Это был мучительно медленный подъем для больного высотой человека, но, пожалуй, еще более мучительный для Балыбердина, у которого было достаточно сил, чтобы подниматься много быстрей, и вполне достаточно ясности в сознании, чтобы понимать, в какой степени возрастает риск им обоим остаться на вершине навеки из-за ужасающей медлительности партнера. Балыбердин понял, что стал заложником почти безнадежного предприятия, а если точнее – заложником судьбы Эдуарда Мысловского. Вытянет Мысловский – хорошо, хоть это и представлялось уже очень маловероятным. Не вытянет – будет совсем плохо. Бросить товарища нельзя, до какой бы степени одурения тот ни дошел, пока жив, а если в конце концов и помрет, то к тому времени и у любого здорового человека на такой высоте не останется ни сил, ни возможности вернуться в верхний штурмовой лагерь.

Они взяли вершину так поздно, что шансов на благополучный спуск уже почти не осталось. К ужасу Балыбердина, Мысловский шел вниз еще медленней, чем вверх. Надвигалась ночь. Балыбердин знал, что на такой высоте еще никто не выживал после холодной ночевки, но свой выбор он сделал давно. Спасти его могло только настойчивое желание Мысловского не губить вместе с собой товарища по связке, однако тот подобного желания не выражал, да и не мог выражать, учитывая, в состоянии какого расстройства находились его голова и мысли.

Если бы к ним на вершину на ночь глядя не вышла следующая штурмовая связка Сергея Бершова и Михаила Туркевича – истинных героев Эвереста – 82 – на судьбе двух самых первых советских восходителей был бы поставлен крест, экспедиция была бы немедленно свернута по приказу из ЦК КПСС, а само небывалое прохождение юго-западной стены многолюдной командой не принесло бы никакой славы большинству ее членов за их в высшей степени рискованный и самоотверженный труд. На счастье всей экспедиции, Бершов и Туркевич находились в блестящей форме. Именно они первыми прошли большую часть отвесов юго-западной скалы, о чем в сообщениях Тамма в Москву в основном умалчивалось. А ведь это были лучшие скалолазы всей команды и даже страны и, как оказалось, вообще хорошие и сильные люди, от которых, однако, заранее мало кто ожидал, насколько именно их вклад в общее дело превратит исчезающий призрак победы в подлинный и бесспорный спортивный триумф.

Бершов и Туркевич встретили спускающихся Балыбердина и Мысловского недалеко от вершины Эвереста и дали им немного сухофруктов и питья. Учитывая близость высшей точки, они попросили Балыбердина согласиться с тем, что они сбегают на вершину прежде чем помогать первой двойке вернуться в штурмовой лагерь 5. Благородный Владимир Белыбердин и тут не проявил эгоизма. Он понимал, что значит достижимость Эвереста для тех, кто так стремился на него и оказался совсем рядом. И именно он разрешил нравственную проблему, вставшую перед Туркевичем и Бершовым – идти вверх или спасать безмерно задержавшихся в смертельно опасной зоне людей. Балыбердин не стал ни отговаривать их от восхождения, ни обрисовывать, в каком состоянии он находится при Мысловском. Достаточно было беглого взгляда, чтобы понять – лидер команды находится в почти полной отключке. За это его поздно было винить, а спасать еще все-таки было не поздно. Однако Балыбердин решил, что и в таких условиях не имеет права лишать ребят возможности побывать на главной вершине мира и никаких категорических просьб не произнес. Обе связки на время распрощались. К чести Мысловского, немного пришедшего в себя, он тоже не возразил против рывка второй двойки к вершине. И Туркевич с Бершовым рванулись вверх. Через пятьдесят минут хождения и лазания они достигли вершины, и проведя на ней полчаса, поспешили вниз. Через час, в полночь, они подошли к Балыбердину и Мысловскому. За два часа двадцать минут, прошедшие со времени расставания, последние двое прошли вниз совсем немного. Мучительный спуск в темноте имел только одно положительное качество – работа кое-как согревала. В 5 часов утра, уже после рассвета, все четверо подошли к лагерю 5. К этому времени Мысловский и Балыбердин пробыли на ногах 22 часа 50 минут, почти без питья и еды, на морозе, при свете и в темноте, что было своего рода рекордом.

Воздаяния за подвиги в деяниях на диво удавшейся экспедиции со стороны государства были, как обычно, не вполне адекватными. Высшими наградами – орденами Ленина – удостоили Мысловского и Балыбердина. Тамм, как руководитель, гнувший самостоятельную линию, далеко не всегда одобряемую руководством в Москве, получил награду рангом пониже – орден Трудового Красного Знамени. Ту же награду получили Бершов и Туркевич, обеспечившие счастливый финал экспедиции в большей степени, чем кто-то другой. Тамм как начальник экспедиции сработал на грани фола, Белыбердин с Мысловским – на грани жизни. Туркевич с Бершовым впервые в истории совершили все восхождение из последнего предвершинного лагеря практически полностью в ночное время, чем вряд ли стоило бы гордиться, если бы к тому не вынуждало критическое положение первой двойки. Ночной выход на штурм спас жизни двух людей, саму экспедицию – от трагического финала, а Тамма – от серьезнейшей травли. Словом, итог оказался блестящим, хотя мог быть совсем другим. Не случайно Владимир Балыбердин назвал свою главу в книге «Эверест-82» «Неправильное восхождение». И все-таки и все-таки… Одиннадцать восходителей сумело побывать на вершине Эвереста, взойдя туда по сложнейшему пути. Это было чрезвычайно много, просто несравнимо ни с чем другим в практике Гималайских экспедиций того времени на восьмитысячники. Тем не менее, советских альпинистов в тот раз могло быть еще больше.

После спуска в базовый лагерь последних из одиннадцати успешно взошедших на вершину участников дошла очередь и до поправившихся после работы на высотах до 7800 м Николая Черного и Владимира Шопина. Они уже шнуровали ботинки, чтобы отправиться наверх, когда из Москвы поступило категорическое требование прекратить дальнейшие восхождения. Одиннадцать победителей там сочли более чем достаточным числом, а потому разрешить выход на штурм двенадцатого и, тем более, тринадцатого члена экспедиции не желали ни за что. Им не было дела ни до альпинистских амбиций, ни до возможности осуществить мечту жизни людей, находящихся буквально на ее пороге. Воинствующие атеисты из ЦК КПСС испытывали суеверный страх перед числом 13 ничуть не меньше, чем верующие с существование Бога и его Врага, бывшего когда-то любимым архангелом. Чьи бы то ни были подвиги во имя мечты, тем более спортивной, после того, как государственное задание оказалось успешно выполненным, стали совершенно не нужны родной коммунистической партии, верными сыновьями которой являлись многие члены экспедиции, начиная со старшего тренера Овчинникова, хотя и не ее начальника Евгения Игоревича Тамма. Он подчеркнуто держался в стороне от политики и даже победную реляцию главе КПСС и всего государства начал словами: «Уважаемый Леонид Ильич!» вместо положенных: «Дорогой Леонид Ильич!» – за что и получил щелчок по слишком уж независимо поднятому интеллигентскому носу в виде ордена Трудового Красного Знамени вместо ордена Ленина. Ну, а что до Коли Черного, то в последующие годы он совершил три восхождения на восьмитысячники – Канченджангу, Аннапурну и Шиша-Пангму. Но высшую вершину Земли «добрать» до конца ему не позволили. Не дали.

Глава 22

В том же самом ОКБ, в котором Михаил познакомился с альпинистом Володей Шполянским, его ожидала, как оказалось впоследствии, и новая профессия. Но осознал он это не сразу. Начальником конструкторской бригады Михаила был Николай Васильевич Ломакин. При первом знакомстве с ним Михаила удивили две вещи – надтреснутый голос и худоба, заставлявшая воспринимать его более рослым, чем он был. Не очень крепкого здоровья, Николай Васильевич, тем не менее, был деятелен и бодр. По возрасту он как раз годился Михаилу в отцы. Впрочем, он тоже сразу сказал своему новому сотруднику: «Я смотрю на вас,как на сына». И, действительно – сын Николая Васильевича был молодым инженером того же возраста, что и Михаил.

Работать с Николаем Васильевичем оказалось интересно, несмотря на скучный характер тематики бригады общетехнической документации. Собственно конструировать там не приходилось, хотя конструкторский опыт был необходим, поскольку требовалось создавать разные классификации для разных направлений авиационной техники, а также комплектующих изделий и их составных частей. Не будучи специалистами в области классификации, они оба – и начальник и его молодой коллега – видели недостатки существующих и модернизируемых классификационных схем. При их детальном анализе многие недостатки оказывались принципиально неустранимыми, но самым главным из них было то, что в любой иерархической системе больше говорилось о принадлежности любого предмета классификации к более общим классам, подклассам, типам и видам, чем собственно о признаках и свойствах этого предмета. И Николай Васильевич Ломакин сделал решительный, просто небывалый по естественности, простоте и смелости шаг, позволивший освободиться от обязательных пут иерархии и не использовать иерархический подход там, где он не давал никаких выгод.

Через несколько лет весь мир профессионалов, занятых решением проблемы тематического поиска информации, смог оценить перспективность идеи дескрипторного индексирования – а именно: идею описания любых сообщений главным образом посредством имен предметов и их свойств, о которых идет речь в этих сообщениях. В СССР, насколько мог судить Михаил после работы в этой сфере в течение тридцати пяти лет, это впервые предложил Николай Васильевич Ломакин в 1960 году, а в Соединенных Штатах Америки примерно тогда же – профессор математики Кельвин Муерс. Муерс получил мировую известность и считался прародителем всего дескрипторного направления в информационном поиске. Николай Васильевич был хорошим разносторонне мыслящим инженером-практиком с дипломом всего лишь техника, но, в отличие от Муерса, он работал и существовал не в открытом обществе, а закрытом – и, мало того, еще и в закрытой, то есть засекреченной, отрасли. Поэтому единственным учеником действительного отечественного родоначальника дескрипторного направления Николая Васильевича Ломакина как был, так и остался Михаил Горский. С тех пор, как шеф поделился с ним своими мыслями, а он, Михаил, их поддержал и начал развивать сначала при учителе, затем и сам, прошло двадцать лет, прежде чем он снова явился пред очи Николая Васильевича с книгой в руках, в одной из глав которой была описана их совместная работа, приведшая к созданию первого дескрипторного словаря. Николай Васильевич разволновался. Получив книгу в свое распоряжение, он сразу углубился в чтение главы, посвященной ему и прочел ее дважды прежде чем смог от нее оторваться, и они стали разговаривать. Глядя на учителя, Михаил думал, что видит пожилого человека, перед которым вдруг распахнулась перспектива вхождения если не в вечность, то во что-то сродни ей. Чувствовавший себя до этого обреченным на скорое забвение после ухода с работы и из жизни, он убедился, что теперь это будет не так, ибо о нем и его труде было написано в книге и все, что там было написано, БЫЛО ПРАВДОЙ.

Михаил и сам до выхода книги в свет – правда, под двумя фамилиями, вместе с директором Болденко – боялся, что мир так и не узнает о пионерском труде и приоритете его доброго наставника и учителя, поскольку, как он думал, Николай Васильевич ничего не мог опубликовать, а словарь имел гриф «для служебного пользования». Однако, просмотрев библиографию и увидев ссылку только на сам словарь, Николай Васильевич сказал, что после ухода Михаила из ОКБ он все-таки опубликовал идею и технологию создания словаря в журнале «Авиационная промышленность», опять-таки закрытом для распространения иначе, чем по ограниченному списку, но Михаила обрадовало и это, так как при необходимости было чем подтвердить идейный приоритет Н. В. Ломакина, пусть лишь инженера без диплома, но все равно не менее умного, чем американский профессор, по крайней мере, в данном деле. Радость учителя и его жены была столь очевидной, что Михаил впервые подумал о своем труде не только как о вещи, способной передать его знания и взгляды на проблему, а также принести ему авторский гонорар, но еще в большей степени как о средстве отблагодарить человека, отдавшего ему часть души, щедро делившегося своими мыслями и внимательного к его суждениям. Николай Васильевич всегда радовался успехам Михаила, одобрял его поиски и, как мог, содействовал его повышению от одной инженерно-конструкторской категории к другой, пока не была получена самая высокая. А еще бесценными были рассказы Николая Васильевича о его работе в авиационных КБ, на опытных и серийных заводах, начавшейся сразу после Гражданской войны на заводе, взятом в концессию Юнкерсом, и продолжившейся в дни мира и войны под началом более чем половины известнейших главных и генеральных конструкторов самолетов, чьи фамилии или инициалы олицетворяли целые коллективы специалистов, создавших машины, о которых в стране знали почти что все.

Живая история советского самолетостроения сильно отличалась от официально опубликованной и изобиловала подробностями, о которых вообще нельзя было нигде прочесть. Нередко к Николаю Васильевичу заходили повидаться и поговорить его старые сослуживцы по прежним местам работы, и тогда неизвестные подробности этой живой истории сыпались на Михаила как из рога изобилия. Работа всегда сопровождалась гонкой и очень часто проходила в атмосфере террористических репрессий против цвета инженерной интеллигенции, не жалевшей ума и сил ради того, чтобы советские самолеты достойно противостояли чужим. Как и везде, в авиапроме нашли себе место и самоотверженность, и изобретательность, и зависть, и предательство. Но над всем этим преобладал ненормированный труд. Они тянули лямку, постоянно чувствуя опасность за своей спиной. Любой из них знал, случись что с самолетом – с кем угодно власть расправится, как захочет – от главного конструктора до рядового. Собственно, многие уже трудились в заключении и даже читали лекции тем, кто остался на свободе. Разумеется, дистанционно, по внутренней трансляции. Слушатели узнавали голоса и сообщали в семьи арестованных, что такой-то и такой-то жив. А то ведь никто не ведал, какова их судьба. Мало было сажать таких, как Туполев, Поликарпов, Королев, Мясищев, обвинив их во вредительстве и шпионаже. Мало было пугать репрессиями оставшихся на свободе людей. Оказывается, им, вредителям, все-таки доверяли учить делать дело целые коллективы лояльных власти специалистов, то есть пока считающихся лояльными. Это ли не было прямым доказательством фиктивности предъявленных обвинений во вредительстве тем, кому доверяли обучение советских кадров?. Но власть прибегала к подобным мерам, хоть и неохотно, но без малейшего смущения, очевидно, полагая, что большевики могут заставить работать на их победу кого угодно, в том числе и упорных, закоренелых врагов, сделав их своими покорными рабами. Так что дожить без злоключений до старости при советской власти вообще и, тем более, в авиапроме, было далеко не просто. Тут и с аппаратами легче воздуха случались катастрофы. Что же тогда говорить об аппаратах тяжелее воздуха, которые, вопреки естеству, математически познанному еще Архимедом, удавалось делать все более и более скоростными, высотными, грузоподъемными и дальнелетными? «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью!» – вот о чем мечтали и что повседневно создавали полусвободные, а то и вовсе заточенные квалифицированные люди, трудами и достижениями которых могла бы гордиться любая страна. И нельзя сказать, что ими не гордилось собственное государство, во славу которого они работали.

Однако хуже и горше всего пришлось тем коммунистам-идеалистам, которые велением души и решением своих национальных компартий прибыли в Страну Советов, чтобы своими руками и интеллектами помогать ее народам как можно скорее сделать сказку былью в интересах всего страждущего человечества. В том ОКБ, где Михаил работал под началом Николая Васильевича, за ярчайшим примером такого рода не надо было ходить далеко. Всего двумя этажами ниже Михаил вскоре после поступления увидел в коридоре дверь, а на двери – нестандартно большую дощечку – черное стекло, большие золотые буквы – с единственным словом на ней – БАРТИНИ. В таком стиле на памяти Михаила оформлялись только вывески государственных учреждений, но это-то слово что могло означать? Если фамилию, то скорее всего итальянскую. Если это была аббревиатура, то какое многословное название она могла собой заменять? Неужто что-то вроде «бюро артиллерийского испытательного научного института»? В пользу какой гипотезы надо было сделать выбор? В самом деле, на военных самолетах и вертолетах ставили скорострельные автоматические пушки и крупнокалиберные пулеметы, так что постоянный контакт с артиллеристскими организациями мог привести к созданию их представительства в авиационном ОКБ. Но в пользу другого предположения – что это фамилия – говорило то, что в ее звучании не слышалось ни малейшей фальши – как в голосе знаменитого итальянского тенора не найдешь ее при исполнении любой итальянской же оперной арии. И хотя самостоятельно решить до конца, что же стояло за словом БАРТИНИ, Михаилу не удалось, он все же был более склонен к тому, чтобы считать его фамилией, хотя каким образом природный итальянец мог оказаться в режимной организации, трудно было понять.

Вскоре, однако, выяснилось, что это действительно была фамилия, а ее носителем оказался не какой-нибудь обрусевший потомок давнего иммигранта, а настоящий живой итальянский аристократ. В ОКБ он занимал пост заместителя главного конструктора.

Кто-то из коллег однажды показал Михаилу самого Бартини. Это был человек невысокого роста, правда, совсем не казавшийся маленьким благодаря широким плечам и гордо сидящей крупной голове. Лицо его выглядело непроницаемым, а в его чертах и впрямь чувствовалось что-то общее с лицами итальянских кондотьеров, изваянных классиками Возрождения. Довольно скоро выяснилось, что никаких функциональных обязанностей по тематике ОКБ у Бартини нет, и что он работает сам по себе. Это показалось Михаилу достаточно странным, пожалуй, даже загадочным. Но чем именно занимается этот итальянец в их организации, он впервые услышал из щебета девиц первого отдела, когда ждал очереди на получение металлического «спецчемодана» с секретными бумагами – «Бартини-то все рисует,» – с оттенком пренебрежения сказала одна из них, столь же глупая, сколь и красивая Октябрина.

Другая пожалела Бартини в связи со свалившимся на него горем – в горах Тянь-Шаня разбился его сын-альпинист.

Начальница первого отдела, бывшая надзирательница концлагеря, слегка улыбнулась после первого замечания и состроила постную мину после второго. Загадочность вокруг фигуры неведомого итальянца все возрастала. Николай Васильевич Ломакин знал о Бартини не очень много. До войны он возглавлял свое самолетное ОКБ, покуда его не посадили. Конструктор он был интересный, ввел в дело много новаций, но теперь практически отстранен от дел, после реабилитации ему дали должность зам. главного конструктора просто как синекуру – вроде как в виде извинения за то, как с ним обошлись.

Отставной полковник авиации Мясоедов из бригады эксплуатационной документации знал о Бартини больше.

– Он еще в 1933 году сконструировал скоростной самолет с крылом «обратная чайка» «Сталь-6». Почему он так назван? Потому что основным конструкционным материалом была сталь, а не дюраль.

– Это давало экономию в весе? – удивился Михаил.

– Как ни странно – давало. – ответил полковник. – Конструкции были очень тонкостенными, но прочными. При одинаковой прочности с дюралевыми даже более легкими. Кроме того, он применил испарительную водяную систему охлаждения вместо радиаторной, а это избавило систему от радиаторов, выставляемых в поток воздуха и создававших большое лобовое сопротивление. За счет улучшения обтекаемости и всего остального скорость его машины сразу поднялась на 100 километров в час по сравнению с другими того же назначения. Потом он выпустил «Сталь-7» – побольше и побыстрей. А дальний бомбардировщик, который он спроектировал, закончили уже без него. «Ер-2» назывался или ДБ-240.

– Без него завершали, потому что его тогда уже посадили?

– Да. Это было еще до войны.

– А после он выпускал самолеты?

– Насколько я знаю, проектировал. А вот построено, по-моему, не было уже ничего. В серию, во всяком случае, точно ничего не пошло.

Сведения, полученные от полковника Мясоедова, потом довольно долго не пополнялись, пока Аля не принесла Михаилу сразу много новостей. У нее в приятельницах ходила молодая художница из отдела технической эстетики, а та, в свою очередь, сдружилась с Бартини на почве занятий живописью. От нее и стало известно, что Роберто Бартини, молодой коммунист, инженер и летчик, добровольно и по решению руководства итальянской компартии приехал в Советский Союз укреплять красную авиацию. Как раз в то время итальянским авиастроителям принадлежали многие рекордные достижения. Здесь он стал весьма успешно работать, создавая самолеты, далеко обставлявшие машины конкурентов, пока, в соответствии с политической модой, введенной любимым вождем товарищем Сталиным, не был объявлен итальянским фашистским шпионом. Из него пытались выбить соответствующее признание. Бартини рассказал, что следователь-палач, истощив весь свой арсенал пыток, пообещал живьем растворить его в феноле. Почему он не выполнил свою угрозу, Бартини не знал, но в конце концов его перевели в «шарагу», иными словами, в тюремное конструкторское бюро, возглавляемое Туполевым, где он вместе с другими заключенными инженерами продолжал проектировать и строить советскую авиацию.

Трудно было вообразить все, что творилось в душе искреннего благородного идеалиста, принесшего свою жизнь на алтарь коммунистического интернационала в чужой стране ради его победы в мировом масштабе, который был без малейшего повода и доказательств, лишь на основании тотальной подозрительности, объявлен шпионом, а главное, подлецом, и ПОЭТОМУ был подвергнут невыносимым пыткам в качестве награды за бескорыстие теми, кому он служил и помогал. По мнению Михаила, единственным результатом такого обращения могло быть только крушение идеала в сознании человека, которого лишь случайно не растворили в феноле живым, хотя все остальное успели на нем перепробовать, а также объявление войны этому гнусному и ненавистному людоедскому строю, как только это станет возможным, и вынесение себе самого сурового приговора за глупость, признание ошибочности, порочности и непростительности всего своего жизненного пути, всех своих прошлых сознательных действий.

То немногое, что он знал о Бартини, доказывало, однако, что без малого не растоптанный, не растворенный и не убитый итальянец из этой схемы вопреки неумолимой логике своего бытия, все-таки выпадал. Он готов был продолжать свою творческую работу в пользу государства – изверга, но на всякий случай ему этого не позволяли, даже после освобождения из «шараги». Или он считал, что все равно не выпущен из нее? Такое объяснение казалось вполне возможным. Михаил и пользовался им целых двадцать лет, пока случайно не наткнулся в магазине на книжку Игоря Чутко «Красные крылья», посвященную как раз жизни Бартини. Только оттуда Михаил выяснил нечто существенное, проясняющее истоки редчайшей стойкости этого человека – и то не до конца.

Он был сыном весьма богатого и знатного аристократа барона Лодовико Орос ди Бартини, внимательнейшего и чуткого ко всякому движению мальчика к знаниям и развитию его духа. Благодаря этому Роберто Бартини получил при воспитании все, о чем только мог мечтать и что обеспечивал ему ни в чем не отказывавший отец, умело устремлявший мысли сына в благородное русло. Однако барон Лодовико не хотел, да и не пробовал, обязательно сделать сына продолжателем своей жизни и дела. Тот был волен выбирать себе дорогу вполне самостоятельно. И потому ничто не помешало повзрослевшему мальчику узреть вопиющие социальные несправедливости, а затем и решить, что главное дело его жизни – это покончить с ними. Так несколькими десятилетиями раньше поступил и другой благороднейший человек, перед которым были открыты все пути к успеху – русский князь из Рюриковичей Петр Алексеевич Кропоткин. Только Роберто Орос ди Бартини связал свою жизнь не с анархизмом, а с коммунизмом. Кроме того, в отличие от Кропоткина, молодой Бартини принимал участие в акциях красных террористов, и потому под ним уж начала гореть итальянская земля. Тогда-то, спасая его жизнь, компартия и послала его в Страну Советов строить красную авиацию – ведь он уже был к тому времени высокообразованным инженером, не только летчиком. Но он оказался много крупнее, чем просто высокообразованным и умелым специалистом. Его натуре и уму была присуща по существу того же рода физико-техническая и одновременно художественная гениальность, что и его великому земляку Леонардо да-Винчи. Она-то позволяла ему творить небывалое и провидеть будущность любого дела, за которое он брался.

Однако гениальность, присущая Бартини, не уберегла его от одной фундаментальной ошибки – он своевременно не распознал несоответствия несомненно харизматической идеологии коммунизма основополагающим законам Бытия. Нельзя было верить ни в достижимость всеобщего равенства людей в материальном обеспечении их потребностей без насильственного нормирования этих потребностей, ни в то, что, буде такое предполагаемое равенство возможным, оно станет главным стимулом для расцвета всех творческих способностей каждой личности. Странно, но проницательный ум Бартини не отметил в природе и обществе тех факторов, которые на самом деле определяют развитие: а именно бессчетное число всевозможных неравенств и неравновесных состояний в любой данный момент времени – только тогда жизни присущ динамизм, только тогда в ней происходят изменения. А ведь нельзя было сказать, что Бартини не интересовали философские проблемы бытия, что он просмотрел нечто определяюще важное из-за того, что оно имело сугубо абстрактную природу, а он, дескать, был по преимуществу новатором-прагматиком, решавшим конкретные проблемы. По крайней мере, Михаил в подобную ограниченность такого мыслителя, как Бартини, совершенно не верил и потому задумался, что же заставило этого гения продолжать придерживаться прежней линии и прежней цели жизни несмотря на то, что он вынужден был понять ущербность своей идеологической позиции, принятой им на вооружение еще в годы юности. Не сразу, но постепенно, вновь и вновь прокручивая в своей голове все известные ему обстоятельства жизни Бартини, Михаил пришел к выводу, что виной этому было то пресловутое понятие чести, которого строго придерживались истинные аристократы прошлого. Честь предусматривала прежде всего верность слову вообще, а данной клятве – тем более. Роберто Бартини имел неосторожность поклясться в верности коммунистическим идеалам освобождения от эксплуатации трудящихся масс, поскольку его молодому и страстному сознанию показалось, что именно коммунистическое будущее человечества позволит достичь этой цели. Своей клятвой он напрочь отрезал путь – нет – не назад – просто совсем в другую сторону, где могло быть найдено действительное решение коренных проблем жизни, личной свободы творчества. После давнего, в общем-то, скверного, но клятвенно закрепленного выбора он считал себя обязанным нести свой крест, отягощенный осознанным заблуждением, и дальше по своему прежнему, на самом деле оказавшемуся для него крестным пути.

И в этом Михаил снова усматривал сходство судеб князя Кропоткина и барона Бартини. Ведь и юный Кропоткин, возмущенный крепостническими порядками в России, выбрал путь революционера, чтобы покончить с вопиющим бесправием угнетенного народа, уповая, правда, не на марксистские идеалы, а на идеалы анархизма, которые он сам теоретически развивал. Как и Бартини, он тоже связал себя клятвой в том раннем возрасте, когда еще не имел возможности всесторонне проанализировать сущность жизни. Уже в старости, после Октябрьской революции, наблюдая за тем, что творится во время Гражданской войны, он с горечью признался другому великому революционеру – Георгию Валентиновичу Плеханову – что всю свою сознательную жизнь проработав над теоретическими основами анархизма, он теперь убедился, что его учение используется только как словесное прикрытие откровенного бандитизма, в суть же учения никто не пытается вникать.

Михаил был уверен, что разочарование Петра Алексеевича Кропоткина не касалось действительных идеалов анархизма. Жизнь без внешнего принуждения – это единственный несомненный вид абсолютной свободы в социуме. Власть же – любая власть! – принуждает. Но ликвидировать власть извне, не заменив ее властью внутри себя, которая ограничивала бы непомерные эгоистические устремления каждой личности, означало отдать всю власть в обществе в руки бандитов, что и показала практика революции и Гражданской войны, где поклонников анархизма было хоть пруд пруди. Любой из них считал себя вправе устанавливать власть над кем только сможет, но только не над собой.

В душе Михаил был согласен с Кропоткиным, что анархия – это наилучший способ социального устройства из всех возможных. Но только для каких условий? Очевидно – лишь для таких, когда интересы одной личности не сталкиваются в конкурентном режиме с интересами других. А когда это возможно? Когда люди живут в одиночестве или же в столь отдаленном соседстве друг от друга, когда им ничего не требуется делить и когда их каждая редкая встреча превращается в подлинный праздник. На перенаселенной людьми планете условий для существования обществ без власти давно уже не осталось, да и с нравственными самоограничениями эгоизма у большинства живущих на Земле прирожденных экспансионистов дело обстояло почти так же плохо, как и во времена давней дикости и беззакония. Расплодившись без меры и плотно заселив все местности, все биотопы, где хоть как-нибудь можно было поддерживать свое существование в условиях многолюдства, человечество перечеркнуло теоретическую возможность реализации жизни без власти и перевело соответствующее учение в категорию утопического анархизма.

Но все равно – и практически невозможный недостижимый идеал высокой пробы, и пожизненная верность своему клятвенно утвержденному выбору пути заслуживали уважения как благородные мыслительные абстракции. Практический же выбор пути нельзя предопределять для себя наперед раз и навсегда в любом возрасте, но особенно в юности, поскольку человеку одновременно свойственно абсолютизировать свои сиюмоментные знания и совершать ошибку за ошибкой, пока они не заставят понять, что же он делает неправильно и как следует откорректировать свой путь. Видимо, как раз это имел в виду сам Роберто Орос ди Бартини в своем завещании, призывая изучить его жизнь и извлечь из нее урок.

А урок как раз и состоял в том, что и Бартини, и Кропоткин в первую очередь были незаурядными учеными – один в области техники, аэродинамики и физики, другой – географии и геологии, где каждый из них успел сделать значимые открытия, несмотря на то, что большую часть их творческого потенциала поглотила суетная политическая борьба, заточение и их последствия. Оба эти гиганта мысли потрясли немало других людей. Но оба оказались грешны перед Создателем в том, что не реализовали себя в полную силу на тех поприщах, куда устремляло их творческое призвание, да так до конца и не устремило. Нельзя было им своим честным словом навеки связывать себя, не дав себе времени как следует вслушаться в глубинные внутренние устремления, поддавшись власти эмоций в большей степени, чем диктату способностей и ума. Им так и не пришло в голову сделать выводы из свидетельств истории и личных наблюдений, убеждавших в том, что честных и беззаветно служащих революции людей после победы всегда оттесняют назад или истребляют эгоисты и мерзавцы, которым социальный переворот был нужен исключительно для того, чтобы самим встать во главе власти, а затем заботиться о ее сохранении за собой, а вовсе не о народе – до народа очередь так никогда и не могла дойти.

Бартини слишком поздно прозрел насчет того, что коммунизм отнюдь не гуманнее фашизма, точно так же как князь Кропоткин слишком поздно обнаружил, кому понадобилось его имя и обрывки его идей для прикрытия собственной мерзости и гнусных устремлений. Так зачем им было отдавать свои дарования тем или другим претендентам на всемирную диктатуру? Разве не стоило Бартини уехать из фашистской Италии не в Советский Союз, а в одну из стран, принципиально чуждых тоталитаризму, например, в Англию или США? В последнем случае его способности могли раскрыться и реализоваться наиболее полным образом, что доказали в своих областях деятельности такие беглецы из своих стран, как Ферми, Ипатьев, Сикорский, Зенкович, Замятин, Зворыкин, Леонтьев и многие, многие другие.

Михаил вдруг поймал себя на том, как далеко он ушел в мыслях от того визита в дом Николая Васильевича Ломакина. А ведь именно тогда он ощутил, какая радость может всколыхнуться в душе, если воздать любовью за любовь, внимание и наставничество со стороны человека старшего поколения, который сам пожелал отнестись к тебе как к сыну. Слава Богу, он, последователь и ученик, сумел ответить хотя и меньшим благом на большее, но все же как раз таким, которое смогло впечатлить и обрадовать пожилого учителя и его жену. Они не знали, куда его посадить, чем угостить, как отдарить, хотя ничего этого не требовалось. Михаил радовался и стеснялся. Он убеждал, что ничего не стоит делать, но его не слушали, и пришлось покориться. На прощание они с Николаем Васильевичем расцеловались. И уже выйдя из подъезда на улицу, он услышал такой знакомый громкий надтреснутый голос, который сверху окликнул его: «Михаил Николаевич!» – Михаил поднял голову. Николай Васильевич и его жена махали ему с балкона руками, и от их вида у него почему-то сжалось сердце, хотя сразу не было понятно, из-за чего. Он махал им в ответ, то и дело оборачиваясь, пока дом и балкон не скрылись из вида. И лишь тогда он подумал, что это от предчувствия. Вряд ли им еще суждено будет увидеться. Хорошо хоть сегодня успел сделать Николая Васильевича ненадолго счастливым и даже помолодевшим. Жаль, но скоро источник такого преображения неминуемо должен был истощиться, а придумать другое оживляющее средство в том же роде Михаил больше не мог. Давно прошли времена, когда почти любой практикующий инженер мог под конец жизненного пути сказать об итогах своей деятельности: «я сделал эту машину», «я построил этот мост, этот завод, эту шахту, плотину, железную дорогу, корабль», – потому что он, как правило, один, с помощью всего лишь нескольких техников, целиком и полностью спроектировал эти объекты и сам наблюдал за их реализацией в металле, камне и других материалах. Теперь аналогичные вещи создавались только многолюдными коллективами инженеров, научных работников, техников, лаборантов, не говоря о рабочих. И только лица, возглавлявшие такие коллективы, могли утверждать при попустительстве прочих – это сделал я. Это мое. С ходом технического прогресса фигура инженера как в производственном, так и в социальном плане продолжала неуклонно мельчать. Исключения из общей массы стали редкостью, хотя совсем измельчать инженерная профессия не могла, слишком уж много изобретательности требует эта работа несмотря на резкое сужение размеров поприща у каждого инженера, обязанного делать что-то новое. Просто раньше она, во всей своей научной основе, была больше сродни искусству, чем теперь. Современные инженеры получили возможность сверхбыстро проводить сложные расчетные процедуры, моделировать различные варианты конструкции с помощью компьютера, но даже при этом инженерное дело не перестало быть искусством, просто это стали реже замечать.

А ведь любому человеку хочется оставить на Земле памятный след и связать его со своим именем. Для этого те, у кого были деньги, жертвовали их на храмы, больницы, приюты, колокола, учебные заведения и научные экспедиции, а те, у кого больших денег не было, сами ставили часовни и церкви, пытаясь заодно снискать Милость Божию и прощение за грехи. Больше того – выдумали даже именные премии и стипендии, чтобы хоть таким образом достучаться до сознания потомков и напомнить им о себе. Конечно, имена людей, проявивших себя выдающимися мастерами на творческом поприще, передавались в неведомое будущее лучше и естественнее, чем имена фабрикантов, банкиров и других жертвователей. Тем не менее и они оказывались способны теснить имена великих вождей, политиков, полководцев и героев, прославившихся неслыханной удачей и отвагой. Аристотеля, например, вспоминают не реже, чем его ученика Александра Македонского, а уж где еще найдешь воителя с большей славой, чем у него? Имя великого путешественника, ученого и гуманиста Фритьофа Нансена при всей склонности людей к забывчивости и по сию пору значит для них больше, чем имена таких выдающихся политиков как Бисмарк, Дизраэли и Витте, а король оперной музыки – гениальный Джузеппе Верди – больше знаком даже не очень искушенным в культуре людям, чем итальянской же герой Джузеппе Гарибальди.

Михаилу еще с детских времен хотелось как-то встроиться со своими будущими заслугами в этот славный ряд. Он не был безмерно честолюбив, но снискать себе всеобщую известность, несомненно, хотел. Сначала как героический путешественник, затем как ученый, затем как писатель. Впрочем, став писателем, он вполне примирился со своей безвестностью. Возможно, наряду со многим прочим, это позже помогло ему стать философом. Так каковы оказались итоги тех видов деятельности, которыми он занимался в жизни как для заработка, так и для души?

По специальности инженера-механика во время работы на заводе сконструировал несколько настольных электромагнитных прессов и несколько полуавтоматов. Не так плохо. Фотография висела на стенде «Лучшие рационализаторы завода». Еще лучше было то, что его надолго запомнили и после ухода с завода. За принципиальность в борьбе с хамством начальников. Это была первая серьезная школа для Михаила – школа социальной жизни. Он мало чего добился тогда в своей войне с главным технологом и его заместителем. Но! Но сумел доказать, что его никаким несусветным планом не задавить. А еще – и это было куда важнее – успел сразу сделать вывод, что если посвятить себя правозащитным делам, времени ни на что не останется. Ни на заводскую работу, ни на работу дома. Все ресурсы уйдут сквозь пальцы в песок, а сделать ничего важного не сможешь. Постоянно выдерживать все, что пришлось из упрямства выносить в течение последних полутора лет, было невозможно, да и не имело смысла. Самоуважение сохранилось, надежда на правозащитную самореализацию – нет. Она в практическом смысле дискредитировала себя.

В ОКБ авиапрома по стандартам под руководством Николая Васильевича Михаил занимался вопросами совершенствования системы обозначения чертежей – надо было обеспечить эффективный поиск аналогов. Это и переросло потом в разработку дескрипторного словаря. Стал довольно известной фигурой в данном деле. Параллельно разрабатывал и классификационные системы разного масштаба и охвата. Благодаря этому хорошо узнал не только сильные, но, еще больше – слабые стороны классификационных языков вообще. Ушел оттуда в институт информации, где уже окончательно определился основной профиль его работы ради денег – разработка информацинно-поисковых языков. Это дело никогда не казалось Михаилу особо увлекательным, однако заниматься им «абы как» он себе не позволял и отстаивал наилучшие, с его точки зрения, варианты решения разных проблем совершенно бескомпромиссно, слишком часто идя против глуповато-примитивных, но зато официально поддерживаемых высоким начальством подходов, давая тем самым обильный материал против себя клеветникам и искателям удобной жизни на этом благословенном поприще. Когда стал им слишком надоедать, был переброшен на провальную тематику – и это оказалось одновременно и следствием его поражения в административных схватках, и точкой нового быстрого роста в новой специализации в компании с Михаилом Петровичем Даниловым, а затем еще и с доктором Влэдуцем. Добившись вместе с ними первой принципиально значимой победы, перешел в информационный центр Антипова и там продолжил работу в прежнем ключе. Заодно в этом новообразованном учреждении делал и многое другое из числа информационных задач. Нашел содержательные доводы, позволявшие использовать распределение Брэдфорда для опережающих расчетов нагрузки на информационные фонды, а не только для получения статистических выводов постфактум, как это делали раньше. Предложил идею информационно-сопоставительного тезауруса в качестве средства автоматического перехода от лексических средств индексирования одних информационных фондов к лексике индексирования других.

Занимался общесистемным проектированием информационных систем. Предложил рационализовать организацию обзорно-аналитической деятельности. Заслужил уважение, а затем и раздражение Антипова, не говоря о его приятеле Белянчикове.

Вернулся в информационный институт, откуда вынужден был уйти пять с лишним лет назад, чтобы попасть в прежнее кресло. За это время даже бывшие враги успели осознать, что путь, которого он придерживался прежде, стал столбовым в мировом масштабе. Даже резко враждебно настроенный против Михаила заместитель председателя госкомитета, подзуживаемый любовницей и говоривший о нем не иначе, чем «Горский – вообще дескриптор», наезжая за границу в Лозанну, Париж и Лондон, осознал, что был неправ и больше по существу с Михаилом никогда не спорил. Зато Михаил нажил много новых недоброжелателей. Вот уж каких достижений у него хватало в первую очередь, так именно этих. Лишь на последней работе – в институте патентной информации – обстановка довольно радикально улучшилась. Там он занялся анализом Международной патентной классификации и, уяснив ее свойства и особенности, предложил дополнить ее дескрипторными словарями по основным тематическим разделам. Два словаря он со своими сотрудницами успел сделать. Во время создания третьего в связи с перестройкой в стране работы по совершенствованию информационных языков перестали финансироваться. На этом месте он и ушел на пенсию. С научной и практической работой не по призванию на этом было покончено. Сказать, что на данном поприще он сделал очень много, Михаил не мог, однако и не был склонен считать, что сделал мало. Тут на самом деле скрывалось другое. Слишком многое, часто очень полезное, было предложено или практически сделано в общем-то понапрасну из-за отсутствия масштабного финансирования, то есть из-за номинальной гигантомании в научной информационной политике и крайне скудных ресурсов, которые страна ассигновывала на эти цели, не жалея средств только для оружия. Самое гнусное и неприятное, как полагал Михаил, состояло в том, что труды специалистов его поколения, в том числе и его собственные, не были, за некоторыми исключениями, переданы людям следующего поколения. Значит, в будущем, когда придется вновь решать старые проблемы, люди будут тратить силы и время, чтобы добраться до ранее достигнутого уровня, повторяя ошибки, попадая в старые ловушки, постепенно обретая забытый опыт прошлого и упущенную квалификацию тех, кто мог бы стать наставниками, учителями.

Серия электропрессов, сделанных Михаилом в самом начале трудовой деятельности по найму, разошлась по многим приборостроительным заводам Москвы и Подмосковья. Дело было поставлено чисто по-советски. На завод к Михаилу приезжали представители других предприятий с письмом от своего руководства, в котором была одна и та же стандартная фраза «прошу оказать техническую помощь». На чужой завод уходил комплект чертежей, и лично Михаил, работавший за жалкие 890 рублей в месяц, не имел с этого ни копейки.

Это было совершенно в порядке вещей – как то, что автор, инженер, не получал ничего, так и то, что другие инженеры, не шевельнув ни единой извилиной мозга, но получив задаром чужие чертежи, представляли на своем заводе чужие электромагнитные прессы или что угодно еще как собственное «техническое усовершенствование», получали за него премии по линии БРИЗ / а. Единственным моральным утешением автору было то, что настольные электромагнитные прессы заменяли собой рычажно-винтовые прессы ручного привода, и работницам не надо было отматывать себе правую руку в течение всей смены «на потоке» – достаточно было одновременно нажать две разнесенные кнопки, чтобы пальцы случайно не были бы разбиты ударяющим инструментом.

Впрочем, соображения о такого рода социальной и профессиональной несправедливости Михаила особенно не угнетали. Гораздо чувствительней, а если быть точным – оскорбительней для его самолюбия было то, что его интеллектуальный труд ценится значительно ниже труда рабочего не самой высокой квалификации. Но это уже была классовая политика государства, можно сказать, основа ее демагогической идеологии. За счет интеллигенции власти таким образом возвышали представление пролетарского класса – «гегемона» о себе. Подобной практики нигде в мире не существовало, кроме как в странах «победившего социализма». Паразитизм в научной сфере тоже процветал и поощрялся, поскольку и там любой конечный продукт принадлежал государству целиком и полностью, в то время как автору кроме скромной зарплаты за использование его продукта не полагалось ровно ничего. Можно было только изумляться, что это не душило творческую инициативу научных работников в самом зародыше, но нет – не душило, и это в глазах Михаила служило убедительнейшим доказательством того, что творческая энергия ищет себе выход из головы и рук любого новатора безотносительно к тому, обогатит ли она его или оставит «при своем интересе» – настолько важно для каждой способной личности проявить себя в деле и тем выполнить свое важнейшее предопределение, исходящее непосредственно от Верховного Творца. Однако работу ради денег, несмотря на ее жизненную важность, Михаил никогда не считал ни главной для себя, ни вносящей основной его вклад в фонд полезных богатств человечества.

Ему всегда представлялось, что свое главное человек может сделать только по внутреннему зову или закону – называй, как больше понравится, но не по чьей-то прихоти или приказу. Для реализации лучшего в себе непременно требовалась личная свобода в выборе цели и темы, а также в выборе способов и средств. Такую возможность – действовать по собственной воле и по собственному разумению – могло предоставить только домашнее творчество, нередко становившееся противозаконным, нелегальным – по крайней мере, с точки зрения властей. Интеллектуальный продукт без официальной цензуры – технической, научной или идеологической – не имел никаких прав на появление в обществе – не то, что на его свободное хождение. Бороться с подобным «произволом» коммунистическая партия и ее советские органы считали своим первейшим долгом, да и понятно, почему. Главная угроза для существующей террористической системы власти исходила именно от тех лиц или слоев, которые действовали по-своему, а не так, как надо было с точки зрения интересов партии, точнее – ее руководства. Именно такие спонтанные действия расшатывали систему и, не будь за интеллигенцией жесткого надзора, быстро привели бы ее к развалу. И действительно привели, как только труд стал довольно-таки робко освобождаться, а всеобщий всенаправленный политический террор КГБ заменили выборочным – даже чаще финансово-экономическим, чем чисто политическим. СССР перестал существовать. Даже всемогущий монолитный монстр КГБ – и тот распался на автономные части – ФСБ, ФАПСИ, ФПС, ФСО, СВР – на целых пять отдельных пальцев бывшего единого кулака, которым власть безжалостно дробила головы и кости своим собственным гражданам, дабы те не вздумали, что ими может править кто-то кроме Политбюро ЦК КПСС в паре с КГБ, а тем более – собственная воля.

Враг в лице либерального интеллигента предстал перед новой российской властью в несколько ином качестве, чем перед прежней советской. Он уже далеко не всегда уходил в глухую оппозицию правителям, хотя и сделался гораздо более шумным (шуметь теперь не запрещалось, хотя по-прежнему это было далеко не безопасно), но это не значит, что он перестал быть врагом, поскольку, как всегда, позволял себе вольно мыслить и не соглашался во многих случаях с властью, когда его к этому настойчиво приглашали. Это был, разумеется, не нигилизм и не априорно негативное отношение к любым действиям правителей, а просто свойство независимого ума; не стремление мыслить во что бы то ни стало «не так, как все», а выражение своего собственного мнения, исходящего из оценок действительности и предположений относительно будущего по своим собственным критериям, которые данный мыслящий человек признал наиболее верными и важными.

При советской власти распространяться вслух о своих суждениях среди непроверенной аудитории было чистым безумием. Но даже и проверенная аудитория не гарантировала от вмешательства органов госбезопасности. Поэтому работать в сознании полного (или максимально возможного, если неполного) раскрепощения своего разума и откровенности можно было только в обществе чистого листа бумаги, а по мере его заполнения образовавшиеся и зафиксированные на нем мысли и образы имело смысл показывать лишь своим конфидентам, в первую очередь – любящимлюдям, способным понимать.

Именно так – почти исключительно в одиночестве, без постоянного мыслеобмена в период работы над какой-либо вещью с другими людьми, наедине с чистой бумагой – Михаил и проработал, как он считал – по призванию, в течение четырех с половиной десятилетий. Потом он делился написанным – сначала главным образом с Леной, потом – с Мариной и кое с кем еще. Он никогда не был доволен скоростью своего писания книг. Поэтому в количественном отношении итог литературного труда был достаточно скромен. Повесть, почти десяток романов. Правда, еще и много рассказов. Так что все им написанное было бы трудно разом поднять и нести одному.

Философских трудов по объему получилось поменьше (да он и занялся ими много позже, чем литературой), зато по своей значимости – Михаил в этом не сомневался – они превосходили то, что он сделал в художественной прозе.

Поэтому он надеялся, что когда придется держать ответ за исполненное и неисполненное перед самим Создателем, его не признают только непроходимым грешником, и, пожалуй, совсем не признают профанатором Великих Идей, положенных в основу Бытия. Ни профанатором своих способностей, ни профанатором-исказителем Истин, доведенных до его сведения Свыше, ни, тем более, профанатором-конъюнктурщиком, отступающимся от своих убеждений в пользу сиюминутных выгод, он тоже себя не считал. Тем не менее, грешником он оставался несомненно.

Одно дело было выполнять свою работу честно, по уму и по совести, другое дело – успеть при прохождении данного краткого жизненного пути сделать всё то, что ему позволяла сделать отпущенная Господом Богом потенция. Здесь он поручиться за свою добросовестность в смысле старательности, постоянства в напряженном творческом прилежании уже никак не мог, ибо был ленив и очень часто уступал своей лени свои же быстротекущие и безвозвратно исчезающие дни, иногда месяцы и даже годы, поскольку в такие периоды попытки инициировать в мозгу новые замыслы и идеи оказывались тщетными – то ли из-за недостатка настойчивости, то ли из-за отсутствия действительно совершенно необходимого для творчества начального импульса Свыше, который кто-то называет вдохновением, а кто-то и Искрой Божией. Единственным оправданием пребыванию в таком бесспорно греховном состоянии Михаил мог считать необходимость пройти путь накопления и осмысления опыта – как собственного житейского, так и общечеловеческого, к какой бы временнóй категории он ни относился бы – к исторической или же современной. Конечно, Всевышний мог управлять не только трудовым процессом, стимулируя творчество и побуждая внутренним недовольством собой к волевой неотступности от поставленной Им цели, но и досужим времяпрепровождением внешне как будто праздно отдыхающего раба своего, то есть не пишущего, не излагающего, но все равно наблюдающего, исследующего и ищущего. Однако это было всего лишь предположение, и у Михаила имелись основания думать, что это не обязательно так, или не совсем так, а то и вовсе не так. Просто насчет себя он знал достаточно твердо: досуг, то есть время, не отведенное для каких-либо определенных и целевых занятий, ему для творческой работы был необходим – хотя бы потому, что он часто очень напряженно думал в это время о чем-то важном, подолгу даже не замечая, что думает.

Сумел ли Михаил своими трудами воздвигнуть какой-никакой памятник себе? С Пушкиным он себя, разумеется, не равнял, уверенности в положительном ответе на данный вопрос не имел, и все же полагал, что шанс войти в относительно долговременную память человечества у него есть. Но поддаваться обольщению такого рода не стоило. И утешить оно не могло ни сейчас, ни, тем более, потом, когда он оставит этот свет или, проще сказать, переставится. Только Вседержителю судеб принадлежало право оценить земную деятельность некоего Михаила Горского, одного из шести миллиардов одновременно существующих и не сильно отличающихся друг от друга людей. Право оценить – и тем самым обрадовать или ввергнуть в отчаяние, возвысить в будущей жизни, или, напротив, спустить по лестнице вниз. Вот об этом-то следовало начать беспокоиться и заботиться много раньше, чем он начал. Впрочем, повлиять на решение Всевышнего могли и другие грехи, коих было достаточно много, и другие заслуги, коих было явно меньше. Правда, Милостью Божией Михаил был избавлен от многих соблазнов благодаря тому, что его труды – и литературные, и философские – не публиковались в том возрасте, когда известность и деньги могли вскружить ему голову и заставить пуститься в пляс по кривой траектории, обычной для большинства преуспевающих в обществе людей, полу-вынужденно – полу-охотно принявших на себя исполнение несвойственных им по прежней ЕСТЕСТВЕННОЙ жизни ролей. Это редкий талант – хорошо жить на честно заработанное богатство и при этом не пойти вразнос, когда на твою славу и деньги слетаются любители приобщиться к ним и в виде знойных дам, и в виде внешне респектабельных людей, предлагающих войти в их избранный круг общения, где сами-то они подыхают от скуки, суетности и однообразия бытия, будучи неспособными самостоятельно вдохнуть в себя струю свежего духа, но вполне способны погасить любой очаг духа в том, кого они к себе зазвали, заполучили и духовно угробили, опустив до своего уровня. Слава Богу, им в этих губительных слоях «сливок общества» никто и никогда не интересовался, а сам он и пальцем о палец не ударил для того, чтобы пробиться туда. Это, конечно, никоим образом не было предметом его гордости (какая гордость, если просто повезло не расходовать сил), но радовать – все-таки радовало.

Вероятно, близкими мотивами определялось отношение к жизни, славе и суете и еще одного человека, не чуждого честолюбию, но не пожелавшего стать его рабом – очень уважаемого Михаилом коллеги и тоже Михаила – Михаила Петровича Данилова.

Впечатление от незнакомого мужчины, пришедшего наниматься в соседний отдел (Михаил не знал, что через пару лет это будет его отдел), было однозначным – он наверняка пьет. Основательно, притом явно раньше времени облысевший, одетый в заметно поношенное пальто и не менее поношенный костюм, он, тем не менее, говорил спокойно, мягко, логично. Речь выдавала в нем культурного человека. Впрочем, разве на Руси редко встречались пьющие интеллигенты?

Однако то, что Михаил Горский, да и другие сотрудники, видевшие этого человека, приняли за причину бедности и неряшливости в одежде, оказалось совершенно не имеющим отношения к Михаилу Петровичу Данилову. Он был беден совсем не от пьянства, хотя умеренной выпивки не чуждался. В скудость бытия его ввергли принципиальность и независимость характера. Когда Михаил Горский стал его начальником и узнал своего старшего научного сотрудника (старшего, кстати говоря, и по возрасту) поближе, выяснилось, что Михаил Петрович просто всю жизнь игнорировал интересы своей карьеры, если видел, что они входят в противоречие с более важными для него вещами. Это был в буквальном значении слова человек свободной мысли и необычайной эрудиции, бывшей следствием многогранности его устремлений к разным знаниям. Похоже, его равно интересовали генетика и системотехника, способы кодирования информации и кибернетика, программирование (правда, не профессиональное) и социология, равно как и многое другое, хотя по образованию он был вроде бы весьма далек от всего этого – историк, дипломат, выпускник МГИМО, знаменитой кузницы советских карьерных дипломатов. Со временем выяснилось, почему Данилов не попал на дипломатическую работу – а намечалась для него должность атташе в советском посольстве в Вене – ему вздумалось жениться на той, кого любил, а не на той, которая могла бы соответствовать его дипломатическому статусу с точки зрения надзирающих за МИД / ом властей, то есть МГБ.

Избранницей Михаила Петровича оказалась дочь репрессированного бывшего красного латышского стрелка. Данилову посоветовали сделать другой выбор. Он отказался. Свободному внутри себя человеку чужой способ оценки человеческих качеств той, кому хочешь посвятить себя на всю жизнь, был совершенно неприемлем, даже более того – отвратителен своей противоестественностью.

Испытывать же отвращение к себе людям высокого духа – и Михаилу Данилову в их числе – абсолютно не улыбалось. Результатом его отказа жениться на анкетно-неподходящей женщине стало отлучение от дипломатической работы вообще. А кому нужен был историк-медиевист в стране, строящей социализм у себя и собравшейся построить вечное счастливое коммунистическое будущее во всем мире? Отсюда и исходила скудость средств для жизнеобеспечения семьи Данилова, включавшей, кроме него, жену, дочь и крупного пуделя, еще маленьким подобранного на улице.

Сам Михаил Петрович рос с отцом. Мать умерла, когда ему было совсем мало лет. Отец был по профессии экономист, а по главной страсти своей жизни – коллекционером. Он собирал произведения русского художественного фарфора раннего советского периода, а попутно – еще и многое другое, чтобы иметь возможность обмениваться этим с другим коллекционерами, у которых для этой цели оказывался ценный фарфор. В коллекции Данилова-отца имелись подлинные уникумы и раритеты, способные сделать честь любому музею. Естественно, что заработки отца сверх того, что требовалось для поддержания жизни, уходили на коллекционирование. Это, несомненно, вырабатывало у Михаила Петровича привычку переносить нехватки достаточно стойко, без обостренного восприятия собственной неполноценности на фоне других людей. Что ж, представление о собственном достоинстве безотносительно к «оправе», в которую «вставлен» человек, вполне гармонировало с той ментальностью и с тем рядом ценностей, какие были присущи Данилову – разве можно сравнивать значимость преходящих вещей с вечной ценностью истинных знаний, если понимаешь, в чем подлинная сила человека? В уме Михаила Петровича постоянно шла незаметная работа по синтезу разных идей, в разной степени причастных к решению той или иной проблемы, позволявших ему прокладывать новые пути там, где другие умы пасовали. В отличие от многих других эрудитов он не был просто хранилищем всевозможных фактов. Он умело употреблял их, выстраивая в новые цепи и заставляя служить собственным теориям в качестве их основы. Пожалуй, он раньше других понял, что информационными потоками в интересах всех пользователей надо кибернетически управлять, а, главное – предложил, как это делать. Он сразу начал с обдумывания постановки данной задачи в таком виде, чтобы она была практически разрешима, и выработал ее формулу со строгостью, присущей формулировкам классических проблем математики. В результате появилась теоретическая основа для создания системы избирательного распространения информации, действующая без потерь для потребителей и при минимуме информационного шума в пределах этой системы. Выявив интересы потребителей в виде списка нужных им рубрик, он брался за динамичное, часто обновляемое построение высших рубрик классификации (число которых можно было заранее ограничить определенной величиной) индуктивным, а не дедуктивным, как обычно, путем, которые, тем не менее, содержали бы все заданные потребителями нижние рубрики, причем избыточность состава всех высших рубрик в сумме была бы наименьшей. Такую задачу с вполне приемлемым приближением к идеалу можно было практически решить с помощью ЭВМ в реальные сроки, и в рамках этого решения достигалось совмещение интересов потребителей с интересами централизованных поставщиков информации. Два способных математика, один за другим, Данков и Вайсберг, предложили каждый свой метод математического представления модели Данилова. Вайсберг даже защитил на этом деле кандидатскую диссертацию. Михаил Петрович Данилов ничего не защитил. Тратить время на получение степени он не хотел, а без защиты диссертации (по совокупности работ) таким людям, как он, ученых степеней не давали – это была привилегия номенклатурных работников, главным образом, организующих научную деятельность тех, кто в действительности создавал научные знания и получал практические результаты. Среди этих лиц от партхозноменклатуры очень редко встречались подлинные выдающиеся творцы, которым, как тому же Данилову, непозволительно было тратить время на оформление диссертаций и прохождение нарочито усложненной процедуры их защиты.

Так что Данилову не было дано украсить свое имя научными титулами. Но он по этому поводу не тужил. Как, видимо, не тужил и о дипломатической карьере, ставшей недоступной ему из-за его благородства, упрямства и верности слову. Вряд ли в качестве дипломатического работника он мог бы проводить предписываемую начальственными директивами линию, если б считал, что она глупа и неверна. Ни с глупостями, ни с ошибками, когда бы он их ни обнаружил (а с его умом их было трудно не обнаружить), он бы смириться не смог. По существу именно верность интересам Родины и подлинный, а не декларативный патриотизм, не позволили бы ему пойти против своего видения решения проблемы. Пожалуй, таким людям, как он, было лучше держаться подальше от политики, круто замешанной на конъюнктурных или плохо рассчитанных сиюминутных государственных интересах, не говоря уже об откровенной лжи, а зачастую – и о вопиющей некомпетентности высших руководителей страны. А посему было даже хорошо, что Михаилу Петровичу пришлось искать другие поприща для приложения своего интеллекта. Основным таким поприщем стала информатика.

Близко познакомиться друг с другом обоим Михаилам – Данилову и Горскому – пришлось после того, как начальница отдела Лебединская, принявшая Михаила Петровича на работу к себе, довела дела по тематике единой системы классификации научно-технической информации до очевидно провального состояния, что должно было послужить основанием для разгромного скандала и финансовых репрессий в адрес института со стороны Госкомитета по науке и технике, который не забывал, что санкционировал создание института в первую очередь для решения этой проблемы.

И дирекции, и самой Лебединской требовалось срочно принять какие-то меры, чтобы отвести от себя совсем не шуточную угрозу. И тут в голове Лебединской, несомненно талантливой интриганки, хотя и пустышки по существу, созрел блестящий план выхода из опасного положения. Она предложила руководству института рокировку – перевести на провальную тематику Горского, а ее – на тематику, где вел праведную борьбу за свои взгляды против неполноценной официальной демагогии Михаил. Надо сказать, что это предложение сразу устроило всех, кроме него Горского. Лебединскую – потому что она получала дела, находившиеся в состоянии успешного развития, и укрывалась от ответственности. Её любовника в лице первого заместителя директора института – потому что он желал прикрыть от удара свою секспассию, женщину с не очень выгодной внешностью, но зато весьма инициативную и умелую во всех соответствующих видах обслуживания, что видимо, вполне компенсировало скромность экстерьера. К тому же он и сам был не прочь уйти от наказания за то, что плохо руководил своей подопечной. Для директора Беланова, отставного генерала, это тоже был предпочтительный вариант – он мог защититься тем, что заменил начальницу отдела, когда стала очевидна ее неспособность сдвинуть дело с мертвой точки, другим человеком, которому, правда, еще не хватило времени, чтобы развернуть работу по-новому. Осуществить рокировку своею властью, не выходя за пределы института, дирекция не захотела. Надо было удостовериться, что госкомитет, которому подчинялся институт, зависимый от Госкомитета по науке и технике, тоже одобрит предлагаемые перемены, чтобы он поддержал своих людей, когда их вызовут на расправу на более высокий ковер. Но и с этим у Лебединской не возникло никаких трудностей. Она успела заблаговременно обзавестись и вторым любовником, не оставляя первого, а этот второй любовник являлся уже первым заместителем председателя своего госкомитета, и он с удовольствием одобрил рокировочку в пользу милой дамы, тем более охотно, что на Михаила шли жалобы за его отказ служить официальной демагогии, а это в советской стране было опасно хоть для кого, не только для Первого Заместителя Председателя – как это было принято писать в письмах на его имя.

Михаилу оставалось только либо согласиться, либо уволиться. Но уходить в тот момент было совершенно некуда. Его досада усугублялась рядом обстоятельств. Мало того, что интриганка спасалась за его счет, тогда как он меньше всего собирался устраивать благодеяния для всей этой публики. Мария Лебединская собиралась еще и сплясать канкан на его костях, поскольку не сомневалась, что ему новая тематика тоже окажется не по зубам. Надо сказать, что дело и ему представлялось почти безнадежным. Всего две вещи внушали некоторые надежды. Можно было немного потянуть время и попытаться иначе трудоустроиться до того, как истекут последние сроки, бездарно упущенные Лебединской, но теперь, по преемственности, окажутся упущенными не ею, а им. Однако этот вариант спасения Оля Дробышевская использовала только для себя. Вторым – и последним – источником надежды была внутренняя уверенность Михаила, что человеку с мозгами посильно овладеть любым делом, сколько-нибудь замешанном на здравом смысле. Как инженер он уже не раз доказывал окружающим, но в первую очередь самому себе, что может справиться с делами, требующими иной подготовки, чем была им получена в институте. Правда, сейчас предстояло решать сверхзадачу, к которой вообще, как оказалось, никто еще не был готов ни в институте, ни за его стенами – вообще ни в одной стране. Могла, конечно, помочь ярость обманутого и загнанного в угол зверя, но одной ее в данном случае было бы явно мало. Для начального знакомства он имел очень мало времени. Выяснилось, что никаких конструктивных идей ни Лебединская, ни её компания за три года не выродили – вообще ничего, что могло бы сгодиться хотя бы в качестве начальных ориентиров. Анализируя содержание проблемы, Михаил еще раз убедился в том, что даже ее название в планах было сформулировано в безнадежно устарелой форме – единая система классификации. Михаил еще вместе с Николаем Васильевичем Ломакиным успел убедиться, что эффективной единой системы классификации невозможно создать даже для системы чертежного хозяйства для всех видов изделий, выпускаемых в авиационной промышленности. Какое же «единство» можно было себе представить для классификации информации обо всем научно-техническом универсуме знаний? Это был заведомый нонсенс. Но и создавать универсальный дескрипторный язык тоже нельзя было предложить сразу по нескольким причинам. Проблема устранения многозначности слов естественного языка, перекочевывающих в универсальный дескрипторный язык, многократно усложнялась в сравнении со специализированными и узкоотраслевыми. Объем универсального дескрипторного словаря должен был оказаться несусветно большим, и включать в свой состав многие сотни тысяч лексических единиц. Если даже мыслимо будет его создать, то, безусловно, не скоро – во всяком случае, не за одну пятилетку, из которой уже было зазря израсходовано три с половиной года.

Здесь-то ему на выручку почти как ангел-хранитель и явился со своим предложением Михаил Петрович Данилов. Оно было давно продумано им и даже представлено несколько лет назад президенту академии наук для оценки и реализации. В президиуме академии предложение не оценили. Чего же было удивляться, что после этого его не оценила и не дала ему ходу поверхностная вертихвостка Лебединская? Данилов знал о пристрастии Горского к языкам дескрипторного типа в применении к конструкторской документации. И потому он подумал, что Горскому его идеи покажутся стоящими (сам-то Михаил Петрович в здравости их давно не сомневался). Идеи были интересные. Лобового единства средств индексирования научно-технической информации Данилов не собирался достигать. По его мысли, следовало создать целый комплекс языковых средств, ядром которого должна была служить неглубокая – двух- трехуровневая полииерархическая классификация всего с двумя – тремя сотнями рубрик нижнего уровня – та самая, которую он предлагал строить индуктивным путем с помощью ЭВМ для избирательного распространения информации. К каждой из этих рубрик можно было привязать свой специальный дескрипторный словарь для глубокого индексирования информации, отнесенной к этой рубрике. Совпадающую по форме и значению лексика из нескольких смежных дескрипторных словарей низшего уровня можно было выносить в словари более широкого охвата и привязывать их к рубрикам более высокого уровня классификации. Проблему, таким образом, можно было решать не сразу всю, в полном объеме, а по частям, ориентируясь на имеющиеся ресурсы. Кроме того, данный способ позволял включить в систему уже имеющиеся разрозненные дескрипторные словари, о существовании которых Лебединская знала, но не имела представления, что с ними можно делать.

Михаил заявил Данилову, что считает его предложения здравыми и готов поддерживать изо всех сил. Однако они оба понимали, что их объединенных ресурсов слишком мало для того, чтоб идея Михаила Петровича была официально одобрена и принята для реализации в масштабе единой системы научно-технической информации страны. Ни у того, ни у другого не имелось ученой степени, а ведь им предстоляло взламывать сопротивление всевозможных консерваторов и недоумков, чьи имена украшали докторские и кандидатские ученые степени, звания профессоров. И тут Михаил Петрович высказал еще одно предложение, которое представлялось проблематичным, но уже не с научной, а с административной стороны. Отслеживая научную литературу по информатике, Данилов обратил внимание на идейную совместимость взглядов доктора наук химика Влэдуца со своими собственными. Влэдуц показался ему тем более подходящей кандидатурой для сотрудничества, что докторскую диссертацию он защитил по информации в области химии, а не по химии самой по себе. По существу это был первый и пока что единственный доктор наук собственно по информатике во всей стране. Проблема же заключалась в том, что сманить его на работу в свой институт им нечего было и думать. Следовательно, единственной возможностью вовлечь Влэдуца в свое дело оставалось только официальное совместительство, которое допускалось высшим начальством крайне редко и неохотно. Предстояло преодолеть ряд серьезных препятствий, чтобы работа Влэдуца по совместительству стала возможной. Иначе ему нельзя было бы заплатить ни копейки за компетентную помощь в деле и научный авторитет. Но сначала следовало получить согласие Влэдуца на то, чтобы Михаил Горский мог начать действовать. Михаил Петрович организовал встречу. Георгий Эмильевич показался Горскому надежным человеком. К сожалению, сам Михаил не имел оснований думать, что показался столь же надежным доктору Влэдуцу. Всем троим были ясны административные трудности, которые Михаил пообещал постараться разрешить. И хотя это была для него самая неприятная работа – убеждать начальство в институте, в своем госкомитете и в госкомитете по науке и технике, он справился с ней в короткий срок. После этого их стало трое единомышленников на идейной платформе Данилова. Они образовали сильный, дееспособный союз, в котором удачно, в режиме взаимной дополнительности, использовались как способности, так и положение каждого. Благодаря живому общению с обладателями двух блестящих умов – Даниловым и Влэдуцем – Михаил быстро, прямо-таки слёту набирался недостающих знаний, и вскоре он уже стал полноценным партнером своих коллег. Функции между ними распределились самым естественным образом. Данилов оставался главным разработчиком проекта нового комплекса языковых средств, Влэдуц и Горский разрабатывали отдельные части и процедуры. При обсуждениях идеологии системы и хода ее работ Влэдуц в высшей степени убедительно играл роль научного столпа и придавал респектабельность сему новаторскому предприятию, Данилов и особенно Горский в качестве содокладчиков дополняли общие положения, доложенные Влэдуцем, подробностями технологического характера, а, главное, в более популярной форме доводили до аудитории, особенно для не слишком искушенного начальства, существо всех своих предложений. Горский при поддержке Данилова осуществлял организационную и практическую работу в отделе по реализации проекта, в то время как Влэдуц руководил общемосковским семинаром при институте, где рассматривались и обсуждались научные вопросы, связанные с их проектом, с коллегами из других институтов и информационных центров.

В результате они добились успеха. Высшее руководство приняло их проект к реализации. Тема, на которую стараниями Лебединской Михаила перебросили почти как на убой, не только не была провалена, но и получила вид на жительство в течение еще трех пятилеток и продолжала развиваться вглубь и вширь, правда, уже не под эгидой начального триумвирата, хотя и не без участия его членов. Нет, их союз не постигла участь других известных из истории тройственных союзов, распадавшихся в силу того, что каждый из триумвиров имел целью единолично осуществлять верховную власть. Отсюда и возникали и зависть, и подозрительность, и предательство, а итогом становилась беспощадная война на истребление партнеров. Ничего подобного в их случае не произошло. Власть они не делили и не стремились переделить. Возникшего с самого начала взаимного доверия они никогда не нарушали. Ни один никого не подвел, не нарушил данного партнерам слова, не изменил убеждениям и не перебежал к врагам. Особенно тесно сблизились они после одного вполне заурядного эпизода в начале совместной работы, когда их вызвал к себе фактический правитель института при директоре Беланове его заместитель Ачкасов. Это был столь же неглупый, сколь и не добросовестный юрист, в прошлом прокурор, которого прежняя «работа с людьми» развратила атмосферой безнаказанности и довела до склонности, по крайней мере, к моральному садизму. Он плохо себя чувствовал, если не мог создать для своих подчиненных некомфортную обстановку страха и неуверенности в своем положении. Данная особенность была хорошо известна Михаилу, который, правда, умел постоять за себя, быстро уяснив, что нападение есть лучшая защита, но ни Влэдуц, ни Данилов прежде не сталкивались с Ачкасовым в ближнем бою. На сей раз заместитель директора прибег к легкому шантажу в адрес Влэдуца, сославшись на правительственное постановление о запрете совместительства, которое только и делало возможным участие Георгия Эмильевича в этом проекте. На это Михаил хладнокровно заметил, что на общий запрет ссылаться нет смысла, ибо специальное разрешение правительственных органов на совместительство в данном случае получено. Ачкасов, которого Влэдуц раздражал в равной степени и как почти независимый от него человек, и как доктор наук (сам Ачкасов был только кандидатом), и как авторитет в своем деле, вынужден был прекратить атаку. Зато он тут же попытался получить сатисфакцию, набросившись с какими-то несуразными и грубыми обвинениями на Данилова. Михаил мгновенно сообразил две вещи: во-первых, Ачкасов избегает обрушить обвинение на Горского в расчете на то, что тот вообще в данном случае не вмешается в расправу над своим подчиненным и, значит, что истинной целью заместителя директора было вбить клин в состав союзников, разобщить их и тем самым обеспечить для себя лучшую управляемость чересчур независимыми интеллектуалами; во-вторых, что самолюбивый Данилов взорвется и, невзирая на опасные последствия, даст Ачкасову ответ, который тот не забудет, а это уже было чревато уходом Данилова из института. Ни того, ни другого допустить было нельзя. Резким выпадом в адрес Ачкасова Михаил вынудил его оставить Данилова и заняться собой. Они крупно поговорили. На угрозы заместителя директора Михаил отвечал контругрозами, зная не только о трусости противника, но и многих его грехах, за которые пришлось бы отвечать в случае, если бы скандал продолжил серьезно разрастаться. Это подействовало. Покричав еще некоторое время, Ачкасов отпустил их. Разгоряченные и возмущенные, они вышли из кабинета и решили пройтись по улице, чтобы побыстрее остыть. Они все еще чувствовали себя в пылу острой дискуссии, и Данилов по дороге нет-нет, да и повторял, не скрывая удивления: «Нет, но Михаил-то Николаевич, каков? А?» В его риторическом вопросе, в особенности в «А?», легко читалось истинное мнение Михаила Петровича о своем непосредственном начальнике Горском, которого он придерживался до сегодняшнего столкновения с Ачкасовым. Вроде бы неглупый человек, однако, для него важнее всего оставаться начальником отдела, не важно, какого. Поэтому он не будет рисковать своей карьерой и не вступится ни в защиту своих подчиненных, ни в защиту принципов. Неожиданно для себя Данилов убедился в обратном. С этого момента, собственно, и началась настоящая доверительность в их отношениях друг с другом. Она не прекратилась и через десятилетия, хотя их работа в составе триумвирата продолжалась лишь в течение трех лет. После одобрения проекта в высших инстанциях надо было развертывать фронт работ по реализации масштабной программы. Однако ни дополнительных денег, ни «численности» для кадрового обеспечения предусмотренных работ правительственные органы и не думали давать. Отвечать за срыв выполнения программы Михаилу не улыбалось, хотя в подобном положении оказывался не только его коллектив, но и многие другие, участвующие в так называемом координационном плане работ по созданию автоматизированной системы научно-технической информации страны. Партийное руководство не жалело финансовых средств и других ресурсов только для вооружений и подготовки к будущей войне за мировое господство, целью которой было установление коммунистической власти в планетарном масштабе. Скудные средства для поддержания работ по созданию всевозможных единых и общесоюзных систем отпускались фактически в основном на поддержание демагогии вокруг них. Бедная страна с бедными гражданами не могла кредитовать одновременно и военно-промышленный комплекс, и гражданские проекты более скромного порядка. Однако это не означало, что за срыв этих проектов никому не придется отвечать. Поэтому Михаил, предварительно уведомив своих партнеров, начал поиски новой работы. Возможно, он бы с этим и не спешил, если бы ему до смерти не надоело сражаться с психопатом Ачкасовым и его хамством. Основные издержки общения с этим изобретательным садистом Михаил принимал на себя. Их нельзя было продолжать нести дальше. Когда появилась возможность перейти во вновь образованный межотраслевой научно-информационный центр Антипова, Михаил Горский предложил Михаилу Данилову перейти туда вместе, но Михаил Петрович отказался, мотивируя это тем, что не хочет связываться ни с закрытыми учреждениями, ни с секретной тематикой. Тогда Горский принял меры к тому, чтобы его преемником назначили именно Данилова, а не кого-то еще. На этом их отношения не прекратились. Позиции их на профессиональном поприще, равно как и интересы, остались прежними, просто теперь они били в одну точку с разных сторон. Влэдуц оставался в институте в качестве научного руководителя проблемы почти до той поры, когда принял решение эмигрировать в Соединенные Штаты Америки. Что толкнуло его совершить второй эмигрантский акт в своей жизни? Первым явился отъезд из Румынии, где Чаушеску своей властью установил новые порядки в деле создания гнетущей социальной атмосферы. Влэдуц принадлежал к румынским гражданам из числа венгров, к которым власть была особенно неравнодушна. К тому же он был из семьи коммунистов со своими, хоть и левыми, но либеральными убеждениями, которые еще во времена, предшествовавшие ликвидации монархии, придерживались иллюзии, что коммунизм совместим с либерализмом (правда, когда монархию ликвидировали и короля Михая выдворили из страны, последние иллюзии у них исчезли, а это было еще задолго до воцарения Чаушеску). Но и у отпрыска этой румыно-венгерской семьи, долгое время исповедовавшей веру в благопристойный коммунизм, то есть у самого Георге Влэдуца, видно, было еще много романтического тумана в голове, если незадолго до отъезда в Штаты он признался, что живя в Румынии, имел возможность сразу эмигрировать и в Америку, не только в Советский Союз, но о тогдашнем ошибочном выборе все равно не жалеет, ибо, окажись он сразу в Америке, все же мог бы сомневаться в правильности такого выбора. Зато после жизни в Советском Союзе все сомнения и колебания отпадали окончательно. Тем не менее, не все в советской действительности оказалось плохо для него. На молодого способного ученого-химика обратил внимание не кто-нибудь, а сам тогдашний президент академии наук СССР и тоже химик академик Несмеянов. Он взял Влэдуца под свое крыло, исхлопотал для него советское гражданство и способствовал быстрой защите обеих диссертаций – кандидатской и докторской. Вот с жильем было хуже. Но, в конце концов, он получил хорошую квартиру в академическом доме, куда и вселился с женой и сыном. Но… но к тому времени он как раз разлюбил жену и связал свою судьбу с другой дамой, однако раздобыть новую квартиру для жизни со своей новой избранницей оказалось проще уже в Соединенных Штатах, отнюдь не в СССР. Конечно, это был не единственный довод для переезда в Америку, возможно, далеко не главный, но все равно настолько немаловажный, что можно было не сомневаться – хроническая бездомность тоже выталкивала туда, где можно было работать в полную силу для своего же блага, а не коптить небо на работе из-за скудости государства и отвратительно ограниченного в воззрениях высокого начальства. Влэдуц отбывал в Америку совсем не очертя голову. Предварительно он договорился о работе в знаменитой информационной службе «Chemical Abstacts Service» (CAS) с побывавшим в Москве ее главой доктором Бейкером. О лучшей работе нельзя было и мечтать – как говорится, с какой стороны ни взглянуть – все по специальности: тут тебе сразу и химия, и информатика, и знаменитая богатая фирма, издающая рефераты работ по химии для всего мира. У самого же Влэдуца за плечами были работы не только по вопросам документального поиска, но и фактографического. Его докторская диссертация называлась: «Информационно-поисковая система (ИПС) «Фтор». Подобное трудоустройство обещало автоматически разрешить все житейские проблемы в Новом Свете: с жильем в Филадельфии, где размещалась фирма, с высшим образованием падчерицы, с переездом в Америку родителей новой жены – короче – буквально со всем.

И только два с лишним десятилетия спустя Михаил Горский случайно узнал от общей с Влэдуцем знакомой, что сначала его американская жизнь складывалась далеко не идиллически. Ему старательно вменяли в вину его бывшее членство как в компартии Румынии, так и в КПСС. Доказать тамошним блюстителям чистоты американского либерализма, что без членства в компартии даже научную карьеру делать всерьез было невозможно, он, естественно, никому не сумел. Тем более, что и достославный доктор Бейкер, видимо, по зрелому размышлению, а не в запале великодушия и готовности помочь страждущему в тоталитарной атмосфере человеку своего уровня и круга, как это было в Москве, рассудил, что не стоит иметь ему рядом с собой не менее, а скорей даже более сильного специалиста химика-информатика, чем он сам. В результате соблазненный и обнадеженный им Влэдуц в CAS так и не попал. Поэтому был в его эмигрантской жизни такой отчаянный период, когда он стал проситься обратно в Румынию. Однако ему отказали, а потом все устроилось и в Америке. В те дни, когда Михаил, наконец, услышал о заокеанской жизни близкого в прошлом коллеги, тот как раз находился в Москве. На видевших его людей он производил впечатление человека, вполне преуспевающего в делах. Впрочем, сам Михаил не получил возможности об этом судить. Влэдуц с ним встречи не искал, а ловить его между встреч с другими людьми Михаил совсем не собирался. Да и то сказать, теперь они оба отличались от прежних самих себя настолько, что уже не было смысла встречаться, дабы вспоминать лишь давнее общее прошлое, для чего хватило бы и двух-трех минут. Повторять же в конце двадцатого века сцену встречи наивного командира крепости Максима Максимовича с бывшим сослуживцем Печориным и вовсе не стоило. Виделся ли с Влэдуцем Михаил Петрович Данилов, осталось неизвестно. Сам Данилов об этом не упоминал, а спрашивать Михаилу не хотелось. Все это давно потеряло значение. Жизнь умела разводить в разные стороны не только коллег, но и родных по противоположным тротуарам одной улицы, тем более по разным тротуарам разных улиц разных городов и даже разных стран. Не считаться с этим было бы дико. Когда существовало единомыслие, шла общая борьба, преодолевались одинаковые для всех препятствия – тогда да, находились общие темы для беседы. А без этого что? Жизнь, в которой они друг в друге совсем не нуждались. Ну нисколько. Разве против этого попрешь? Достаточно было вспомнить прежнего Влэдуца рядом с прежним Даниловым и прежним собой. Двое из этой троицы, урожденные граждане своей страны, давным-давно осознали, что она далеко не лучшее место для удобной и хорошо обеспеченной жизни, однако они любили ее, поскольку Высшие Силы определили им появиться на свет именно здесь. И именно поэтому они глубоко укоренили в себе как самый предпочтительный и лучший для рассуждений свой русский язык, чувствовали неотъемлемость от своей души даже не самых потрясающих, но все равно самых родных пейзажей. Им было органично присуще лениво-мечтательное настроение ума, любовь к абстрактным рассуждениям в то время, как в их доме далеко не здорово был устроен элементарный быт. Столь же органично им претила мысль жить во имя обогащения и обладания вещами, хотя в деньгах и вещах они почти постоянно нуждались. В этом, конечно, заключалась и немалая доля их ущербности, греховности – оба Михаила не собирались активно бороться за другую жизнь для себя и страны, хотя нынешняя жизнь не представлялась им ни достойной уважающего себя человека, ни способствующей прогрессу духа и ума. Просто сломать террористический режим власти было не в их силах, как и не в силах всего запуганного общества с парализованной волей было освободиться от впившихся в его тело паразитов-клещей. Влэдуц же не хотел направлять энергию и способности своего ума преимущественно внутрь себя или вообще оставлять их без применения, в то время когда в другой стране они позволили бы обеспечить недостижимое здесь благосостояние. Патриотической любви заслуживала та страна и то государство, которое могло предоставить людям жить как им нравится, а не так, как заставляет их жить правящая камарилья. Выбор Влэдуца выглядел более мужественным, но не более жертвенным. В конце концов, стартовые трудности в Америке не могли длиться долго, если человек справится со своим нежеланием изменяться в соответствии с диктатом обстоятельств или драться на время отступится от своего привычного статуса и самовосприятия. Георгий Эмильевич был на это способен. Он вообще был на многое способен. В частности, после подачи заявления на выезд «в Израиль» – единственную страну, в которую был разрешен выезд – он при встрече на многолюдном собрании негромко произнес, стараясь опередить приподнявшегося было с приветствием Михаила: «Не надо со мной здороваться!» Этим он хотел избавить коллегу от унизительных объяснений и оправданий, а то и от каких-то репрессий, которые могли последовать за публичным выражением сочувствия или солидарности с «отщепенцем от советского общества». Михаил уже работал в центре Антипова и в соответствии с инструкцией по соблюдению режима секретности не имел права контактировать с иностранцами без особой санкции руководства, а Влэдуц в глазах первого отдела был уже, конечно, иностранцем, хотя выехать еще никуда не успел. Это был последний контакт с Георгием Эмильевичем. Его появление в Москве уже после начала перестройки ничего в данном смысле не изменило, хотя контакты с иностранцами, если они не подозревались в шпионаже, уже не считались изменой родине. Дышать стало заметно свободнее, говорить без риска сразу попасть в лапы госбезопасности разрешалось почти о чем угодно. Наряду с положительными переменами обнаружились и отрицательные. Выросла дороговизна. Инфляция обратила сбережения людей в ноль. Дальние походы Горского и даже обычные поездки на курорты Крыма или Кавказа Данилова оказались за гранью возможного. В любом месте, в любой компании можно было слышать проклятия и ругань в адрес подлинных и честных реформаторов общества – особенно таких как Гайдар и Чубайс, но еще больше – в адрес великого преобразователя страны – президента Ельцина со стандартным обоснованием: «Я за него голосовал, а он мне ничего не дал!» И никто из ругателей, поносителей и недовольных не замечал за собой никакого позора, никакой вины за свое бездействие, безынициативность, беспринципность, и таких во всех слоях общества – даже среди тех, кто от перемен только выиграл, было абсолютное большинство.

Михаил Петрович нашел себе другое место работы через год или два после того, как остался преемником Горского. Новому директору, Пахомову, который сменил генерала Беланова, понадобилось освободить место начальника отдела для своей приятельницы по предыдущему месту работы. Ею оказалось Люда Фатьянова. Сама Люда не прикладывала рук к выталкиванию Данилова из института. Просто в голове директора была идея реорганизовать направление, в котором у Люды уже был свой отдел (как раз там и работала Нина Миловзорова), но для этого ее требовалось переместить в другое равноценное кресло. Нарочитого хамства в адрес Михаила Петровича со стороны дирекции по малозначащему поводу оказалосьдостаточно, чтобы он вспылил и ушел. Так во второй раз переплелись дороги Михаила Горского и Люды Фатьяновой, за которой он начал было ухаживать еще до ухода в центр Антипова, да бросил, возмущенный приёмчиком, который она при расставании применила к нему когда-то в метро, демонстрируя деланное безразличие. Михаил решил тогда, ради чего она постаралась: чтобы прочней посадить его на крючок. Много позже у них вновь наладились отношения, но уже только приятельские. Ну, да не об этом речь.

Михаил Петрович вряд ли, в конце концов, пожалел, что из-за Люды его вынудили уйти из начальственного кресла. Управлять кем-нибудь кроме себя он никогда не любил. А на новой работе он мог заниматься почти исключительно тем, что хотел делать сам. Там его не ограничивали в личной свободе и не притесняли. Возможно, среди творческих пустоцветов, какими изобиловал его новый институт, всё, что делалось Даниловым для самого себя из собственного интереса, удавалось представлять как ценное коллективное достижение. Михаил Горский думал, что Михаилу Данилову вряд ли требовался кто-то еще, чтобы активизировать мыслительный процесс в его голове. В этом отношении он был вполне самодостаточен – и Славу Богу. Людей калибра Михаила Петровича на поприще информатики больше не встречалось.

Глава 23

Михаила давно поражало, что информатика – столь многообещающая наука – привлекла к себе (или породила из недр своих) совсем немного выдающихся умов. Если не считать математиков и программистов, решающих главным образом технические задачи в области построения и развития информационных сетей, которые порой требовали появления незаурядных талантов, то в части проникновения в законы информации как самостоятельного предмета знаний человечество похвастать почти ничем не могло. Брэдфорд, Ципф, Данилов – кто еще? Но и их достижения были лишь начальными крупицами того, что хотелось бы видеть в качестве некоей убедительной теории. Пока в информационном деле господствовал бескрылый и расточительный эмпиризм-практицизм. Всякий, кто сколько-нибудь внимательно исследовал положение вещей в информатике, должен был придти к выводу, что она буквально вопиет в ожидании пришествия фигур такого масштаба, какими для физики были, например, Архимед, Ньютон, Максвелл, Эйнштейн, настолько очевидным казалось несоответствие океанской стихии информации и тех средств, с помощью которых ею предполагалось управлять, использовать ее и даже просто разумно, но не скаредно экономить на ней.

Тем не менее, сколько-нибудь крупных теоретических проникновений почти за полвека существования информатики в статусе отдельной специальной дисциплины так и не произошло. Михаил видел одну, возможно, и наиболее важную причину возникновения столь неприличного положения. Человечество именно здесь подступилось вплотную к неведомому до сих пор, за исключением частных проявлений, фронту, за которым угадывался сложнейший и необъятный мир психических энергий, феноменов и структур, принадлежащих собственно к духовно-интеллектуальным первоосновам, породившим материальное Мироздание. Здесь скорее следовало бы рассчитывать на откровения эзотериков, а не служителей современной науки.

Однако Михаил все же знал нескольких человек, которые даже ничего особо впечатляющего в информатике не открыв, все же честно и доблестно проявляли себя как борцы за новые знания в этой сфере, для которых именно знания были главной целью работы, а не преуспеяние в довольно-таки загаженном «научном сообществе».

Первым, кого с полным правом можно было включить в этот коротенький список, был Делир Гасемович Лахути. Очевидно, в нем от юности и до старости жил дух научного романтика, обуреваемого мечтой увидеть неведомые земли или, по крайней мере, услышать о них от других, хотя он по образованию был не географом, а логиком, окончившим философский факультет МГУ. Он практически сразу после выпуска занялся информационными проблемами и стал одним из первых в стране кандидатов наук по специальности «Информатика». Лахути проявлял свое научное любопытство к новым знаниям в самой достойной форме – благожелательной, благородной и лишенной зависти любознательности. Если у кого-то, кто преуспевает в науке больше своих коллег, и могло не быть врагов, то первым кандидатом на обладание столь исключительным званием пришлось бы назвать именно его, Лахути. Ему было присуще одинаково уважительное отношение ко всем своим коллегам по поприщу независимо от их способностей, должностей и званий, лишь бы они не запятнали себя чем-то очевидно неблаговидным. Он мог бы являться моральным эталоном в своей профессиональной среде, если бы она испытывала нужду в выделении такого общепризнанного эталона, но она не испытывала, возможно, не в последнюю очередь потому, что кого-то обязательно должно было задевать столь образцовое поведение: дескать, кто он такой, чтобы позволять себе никого не отталкивать, не сбрасывать с дороги, не оттирать, не обирать? Вокруг Лахути – как вблизи, так и вдали – успех достигался совершенно иначе. Тем более ценным выглядело то, что такой успех его не интересовал, как не интересовали и сенсационные спекуляции на пустом месте – пустоту Делир Гасемович очень зорко и быстро определял. Михаил никогда не находился с ним в близких отношениях, но в доверительных и окрашенных взаимной симпатией был издавна, еще в первые послестуденческие годы познакомившись с ним в доме Александра Зиновьева, крупнейшего логика, а впоследствии – литератора и одного из виднейших диссидентов.

Вторым человеком, которого Михаил относил про себя к той же категории достойных информатиков, был Виталий Юрьевич Погосов. Он принадлежал уже к следующему поколению специалистов. Познакомил Михаила с Виталием – в ту пору еще старшекурсником МФТИ – Михаил Петрович Данилов.

Это было новостью, чтобы студент интересовался информатикой, и, как выяснилось после выступления Виталия на семинаре у Влэдуца, интересовался достаточно глубоко. Меньше чем через год они вновь встретились, на этот раз почти одновременно поступив на работу в научно-информационный центр Антипова. Тогда и выяснилось, что Виталий, не теряя времени после окончания МФТИ, сразу поступил в аспирантуру. В голове у него роем носились заманчивые идеи, и вскоре он определился, какой из них заняться всерьез. Как образованный кибернетик и программист, он имел огромное преимущество в своей работе даже перед такими людьми как Данилов и Лахути, поскольку совершенно не зависел от таких обычных посредников-интерпретаторов идей разработчика, какими являлись программисты – люди, почти всегда надутые собственным гонором, но далеко не во всех случаях способные обеспечить полноценную реализацию этих идей на уровне их машинного воплощения. Виталий с энтузиазмом погрузился в разработку системы фактографического представления и поиска информации, а как раз на фактографию на первых порах делал упор во всей системе обработки и доведения до потребителей информации для закрытых отраслей промышленности директор центра доктор технических наук профессор Антипов. Для него было просто подарком, что молодой и с многообещающими способностями специалист с удовольствием делает как раз то, что директор считает самым важным и необходимым. Поэтому Антипов охотно взял на себя научное руководство диссертационной работой аспиранта-заочника, а тот, в свою очередь, за счет такого покровительства, сразу успешно решил для себя множество мелких проблем. Почти все в Антиповском центре считали Виталия любимцем директора, и отчасти это было действительно так, но какой величины достигало это «отчасти», Михаил узнал только через несколько лет после защиты Виталием его диссертации. Это была не совсем обычная история для такого тандема как лидер Антипов и ведомый Погосов. Лидер не мешал ведомому делать свою работу так, как тот считал нужным, хотя собственные представления и приоритеты у Антипова уже существенно сместились в связи с его новым видением своей директорской и постдиректорской карьеры. Кстати, по существу Виталию ничего и не требовалось от шефа, разве что еще его административный авторитет, помогавший прокладывать дорогу к защите диссертации. Но однажды – и это Виталий рассказывал Михаилу сам (видимо, единственному из посторонних) – он обнаружил, как в действительности Антипов оценивал мысли своего «ученика», вполне успешно создававшего нечто небывалое – технологически вполне законченную формализованную процедуру индексирования, то есть описания, фактов – как простых, так и сложных с помощью органически встроенного внутрь информационно-поисковой системы словаря – тезауруса – и специальной грамматики. Антипову никогда и не снились такие вещи, которыми он вроде как руководил. Переворот в душе Виталия произошел в тот момент, когда они со всегда до тех пор удобным и милостивым шефом вели вдвоем спокойный доверительный мирный разговор о делах. Виталий со сдерживаемым энтузиазмом говорил о намерениях усовершенствовать свою систему «Гипертекст», когда вдруг услышал нетерпеливое и прервавшее его речь замечание Антипова: «Все это хуйня!» – который продолжил сказанное изложением конъюнктурной дешевки, на которой сейчас пробовал делать политику. Много времени спустя Виталий так передал Михаилу свое состояние: – «До сих пор не понимаю, как я тогда удержался и не треснул его по черепу массивной стеклянной пепельницей, стоявшей передо мной на столе! Понимаете, Михаил Николаевич, я это столько вынашивал в себе, взвешивал так и этак, старался найти наилучшее решение, а он только и смог обронить по этому поводу, словно ему надоедали с глупостями: «Все это хуйня!» Говоря о той беседе с Антиповым, Виталий явно перенесся в атмосферу бросившихся ему в голову чувств: «Лучшее во мне, самое полезное для дела из всех моих трудов, а для него оказывается, только – хуйня, в то время, как хуйней было то, что он тогда проповедовал. Этот самовлюбленный хам вел себя так, будто каждое слово, которое он, походя, бросает вам – это высшее достижение науки, истина в последней инстанции! Выставил мне убийственную оценку – полный ноль! – не приводя никаких аргументов! Тогда-то я, наконец, и понял, что хуйней для него является всё, что исходит не из его супергениальных мозгов!»

Это была правда. Антипов лишь на первых порах – года полтора – максимум два – вел себя не только как директор, но и как разработчик. Тогда с ним можно было результативно говорить, как с коллегой, он принимал чужие дельные предложения. Видимо, потому что был еще новичком в информационном деле и не вполне осмотрелся вокруг. А когда осмотрелся, то пришел к выводу, что он на голову выше всех других директоров информационных учреждений, а, значит, что ему и следует стать начальником над ними всеми. Практически для этого требовалось стать как минимум начальником управления по научно-технической информации в госкомитете по науке и технике, а лучше даже – сразу стать заместителем председателя этого госкомитета, то есть фактически министром союзного правительства. Задача показалась Антипову очень непростой, но интересной и при данном уровне конкурентов – вполне осуществимой. Он окончательно уверовал в это после поездки с другими коллегами-директорами в Соединенные Штаты Америки. Американские специалисты сразу выделили его из всего состава советской делегации как самую значимую фигуру. Это не могло не польстить и не воодушевить. Вернувшись в Москву, Антипов решил развернуть в своем центре информационную систему на американский манер – по образцу, с которым познакомился в Смитсонианском институте. Образец был неплохой, особенно если принять во внимание уровень технического оснащения информационных работников и их зарплаты, но в основе своей технология его была примитивна и не выглядела перспективной. Сразу бросались в глаза слабые стороны – особенно языковое обеспечение в виде нескольких десятков автономных рубрикаторов, каждый из которых мог считаться удобным для своего автора-эксперта, но не для всех других функционеров системы и тем более ее пользователей. У Виталия Юрьевича Погосова это было устроено много лучше. Если бы он мог оперировать американскими деньгами, его система оставила бы смитсонианскую далеко за кормой. Но на это требовались не только большие деньги, но и время, а, главное, желание директора, а тот был объят нетерпением выскочить вперед других директоров с системой – «конфеткой», которая должна была восхитить и очаровать высшее начальство и заставить поднять его – достойнейшего инициатора – на новый номенклатурный уровень руководства и управления всей информационной системой страны. Работа в центре закипела, Антипов превратился в единственного генератора уже известных идей. Тогда-то и произошла первая серьезная стычка Михаила с директором. Она имела далеко идущие последствия, и в конце концов Михаилу пришлось покинуть центр. Очередь для Виталия Юрьевича Погосова пришла еще через несколько лет. Михаил помог ему устроиться в свой институт, где уже директорствовал Пестерев, а заместителем Пестерева был Феодосьева, предварительно предупредив своего протеже, что это за публика. Но Виталию в тот момент было не до переборов. К счастью, он сумел поставить себя так, что смог заниматься развитием своего «Гипертекста» и не позволил «раздаивать» себя, покуда не нашел со временем более подходящую работу для своих увлекательных занятий. У Михаила с Виталием сохранились теплые отношения надолго, и только в эпоху распада большинства бывших амбициозных общесоюзных систем всякого рода они потеряли друг друга из вида. Ну что ж, жизнь есть жизнь, и теперь она требовала от живущих заняться другими делами, в совершенно новых условиях, тем более, что, в отличие от Михаила, Виталий Юрьевич Погосов еще далеко не был пенсионером.

В этот короткий список конструктивно мыслящих и честных творцов на информационном поприще Михаил включил ставшего ему даже приятелем по духу и единомыслию Евгения Николаевича Казакова. Именно под его руководством был создан самый большой в стране и, видимо, один из крупнейших в мире информационно-поисковый тезаурус воистину универсального охвата. Женя смело ступал на целину и прокладывал в ней широкую дорогу. Он работал в другом информационном центре, но был занят сходными делами. Они быстро обнаружили сходство во взглядах на предмет, и это сблизило их, побуждая ко взаимной поддержке ради проведения общих идей в жизнь. Женя Казаков был гораздо менее терпим к чуждым точкам зрения, чем Делир Лахути, и еще менее сговорчивым с оппонентами, чем Виталий Юрьевич Погосов, но то же самое было присуще и Михаилу и оттого не совсем казалось изъянами характера и поведения Жени. Одновременно Михаил вполне отдавал себе отчет в том, что есть и одно существенное отличие между ними – в данном случае в пользу Жени, если говорить об их работе в информатике: Михаил старался делать свое дело хорошо – но и только, вкладывая в нее не больше души и ума, чем требовалось для заработка, в то время как Женя Казаков работал с увлечением и страстью, видимо, найдя в этом свое призвание и главную сферу приложения своего ума. Он был очень хорошо подготовлен к такого рода занятиям, закончив МИФИ, и его голова исследователя, конструктора и аналитика позволяла ему торить свой путь по полю, изобилующему неожиданностями и неизвестностями, впереди подавляющего большинства других профессионалов-коллег. На стойкость его симпатий и убеждений всегда можно было положиться. Это его и отличало от «прагматиков» типа Вальцова и конъюнктурщиков типа Феодосьева. Впрочем, и мозги у последнего были далеко не как у Казакова, зато вот претензий намного больше, равно как и склонности любоваться собой. Вот Григорий Вальцов (кстати, тоже выпускник МИФИ) по своему потенциалу стоял, пожалуй, вровень с Женей Казаковым, но он свои способности спустил в унитаз суеты, зато в пользу денег.

Михаил выбрал профессию инженера, когда никакого представления о своем истинном призвании внутри его сердца и ума еще не созрело. Все-таки она выглядела интереснее многих других. Пробовать писать он начал сразу же после первого похода, то есть с самого начала второго курса, а вот с четвертого курса он уже был вполне уверен, что главное его призвание – литература. Однако это не вызвало ни малейшего разочарования в инженерной профессии. Плохо, собственно, было лишь одно – трудно было следовать другому своему призванию – путешествовать. В его глазах это тоже было творчество, причем такое, в процессе которого его усилиями создавалось не что-то внешнее, а он сам. Со временем Михаил набрался достаточно жизненного опыта, в том числе и походного, чтобы начать описывать не только конкретику бытия, но и нечто гораздо более отвлеченное, задающее, как ему становилось все ясней и ясней, любые причинности, вызывающие перемены в плане наблюдаемого бытия. И вскоре обнаружилось, что как литературной работе не мешала инженерная профессия (Михаил считал, что даже помогала), так и литературные умения не мешали философской работе – напротив, даже очень существенно ей способствовали. В общем-то, это были во многом сходные профессии, и Михаил порой не без труда мог отделить себя – философа от себя – писателя и наоборот. Пожалуй, больше разнились не сами работы в этих двух ипостасях одного лица, а то, как их воспринимали читатели. Литературная образность его философских работ отчасти защищала Михаила от критики со стороны людей, по каким-либо причинам несогласных с позиций автора, хотя абстрактная философия обычно не имела в своем арсенале смягчающих средств. Прежде она действовала прямо и вызывающе, заставляя соглашаться со своими посылками, аргументами, логикой и выводами, либо аргументировано противиться им. Насколько мог судить Михаил, нынешняя манера людей профессионально занимающихся философией, выражать свои мнения и суждения стала совсем другой, позволяющей высказываться опосредованно, прячась за мысли признанных фигур, придавая им собственные дополнения, а нередко и перевирая их. По-видимому, она и была выработана как раз ради того, чтобы в случае непринятия каких-то положений сильными оппонентами успеть нырнуть в тень авторитета и тем самым дать понять, что эта ошибка исходит не от них, скромных авторов, философских работников, а от тех, кого считают столпами. Так оно было признано вполне целесообразным для всех – и для столпов, поскольку на них реже покушались не – столпы, которым оч-чень хорошо требовалось подумать, прежде чем выступить от своего имени с открытым забралом, и для псевдо-скромников от философии – именно псевдо, какими бы они ни были на самом деле – скрытыми ли притворами с хорошими собственными данными и просто хищниками, ждущими подходящего случая и часа, чтобы рвануться наверх в явные дамки, или просто претенденты на какое-то место около чужой философии, не имеющие никаких способностей, кроме памяти, позволяющей воспроизводить вслух, кто и когда по какому-то поводу что-то говорил, и вынужденные таким псевдо-блеском, псевдо-эрудицией маскировать собственную творческую несостоятельность. В редкие времена у философии не бывало социальных заказчиков, жаждущих услышать наукообразные оправдания их поступков, которые подтверждали бы со всей возможной беспристрастностью их постоянную правоту. Лишь пустынники, да те, кто сам себя изолировал от общества, не уходя из него, имели возможность излагать то, что действительно думают, независимо от пожеланий властных искателей истины в последней инстанции. А так, в норме, разве можно было жить без заказа? Немного облегчало положение сторон то обстоятельство, что заказчики нередко полагали, что философы – достаточно умные люди, чтобы самостоятельно понять, какие выводы должны следовать из их изысканий. Тем самым обеспечивалась и видимость непредвзятости, и видимость достоинства обслуживающего персонала. «Праведный да поймет!»

Вот с кем власти никогда не церемонились – так это с журналистами. Казалось бы, их профессия так близка литературе! Чего ждут читатели газет и журналов, зрители телевизионных репортажей? Того же самого, что и читатели книг – знания истины о текущих и прошлых событиях, о скрытых причинах очевидных перемен и об их действительных результатах. Вроде бы все это и преподносят журналисты, репортеры, обозреватели, телеведущие и разного рода комментаторы. Они изо всех сил стараются создать о себе впечатление как о глашатаях правды и главных врагах всевозможных подлецов. И отчасти они почти всегда были в чем-то правы, ибо в обществе ничего не делается без грязи – даже, на первый взгляд, самые благородные и богоугодные дела.

Разве не воруют из пожертвований бедствующим в результате военных конфликтов, землетрясений, извержений, наводнений и других катастроф? Разве не расхищают деньги из пенсионных фондов и продукты, предназначенные для солдатского котла? Или все делается идеально, как положено с точки зрения морали, кристальной честности и бескорыстия, в том числе и в самом мире журналистики? Действительно, делается, зачастую с убежденностью в своей честности в служении обществу, но только не идеально и не с серьезным самозабвением. Этих информаторов общества, этих «слуг истины» давно превратили из журналистов в журналюг, указывая им цели травли, поощряя их нездоровые, хотя и естественные, устремления превратить любой факт в скандальную сенсацию. Они перестали быть функционально подобными литераторам, они стали скорее натасканными ищейками, которые по команде берут след и по команде же его внезапно оставляют без внимания, ничуть не стесняясь мгновенного забвения своего профессионального долга.

Исключения из этой практики всегда были и есть, но они редки, поскольку и не могут быть другими – у всех газет, журналов, телекомпаний есть политически и финансово ориентированные хозяева, которые только для того и содержат из своего кошелька эти дорогостоящие комбинаты правды (разумеется, правды в духе Большого Брата, героя романа Оруэлла), что с их помощью извлекают из общества много большие деньги, чем тратят, а, главное, упрочняют для себя, сохраняют за собой то, что всего важнее – власть. Эти-то хозяева и манипулируют сознанием журналюг, спекулируя на их мечте о лучшей жизни, прежде всего для себя. О каком «честном служении журналистского корпуса обществу» могла идти речь? Только о том, которое продается и покупается. А если кто не хочет проституировать собственные убеждения, ему лучше, пока он цел, уходить из журналистики и заняться либо по-иному ангажированным делом – например, собственно политикой, дипломатией, страноведением, либо художественной литературой, если проявятся соответствующие способности, либо чем-то попроще, вроде культурологии или спорта, только не экологией, потому что она торчит костью поперек горла у любой власти, хотя очень умелые недобросовестные хозяева находят способ извлекать для себя пользу в борьбе с конкурентами даже из нее – всегда же существует возможность объявлять себя большим другом природы, чем кто угодно другой. И стоить это могло очень недорого – в отличие от того, во сколько – страшно подумать во сколько раз дороже – должно обходиться восстановление нарушенной природной среды.

Давно наступила темнота, однако Михаилу все не спалось. В уюте сухого тепла, казалось бы, можно было уснуть почти мгновенно. Но нет, не спалось. Вместо этого из долговременной памяти все обильней выплескивалась прошлая, иногда совсем забытая жизнь – и увиденное, и пережитое, и прочитанное, и услышанное, свое собственное и чужое – но обязательно нечто будоражившее его чувства и ум. Словно все это высвечивалось перед внутренним видеомонитором, прежде чем поступить куда-то для перезаписи на более надежный носитель. Он прекрасно понимал, что столько всего не сумеет использовать ни в своих литературных, ни в философских трудах – разве что в каких-то прощально обобщающих. Вроде того, что сделал напоследок хороший английский писатель и литературный долгожитель Сомерсет Моэм в книге, которую так и озаглавил: «Подводя итоги». Там Михаил обнаружил много тонких наблюдений и зрелых самооценок автора, но со времени прочтения запомнил лишь некоторые из них. Особенно ему нравилось одно место, и звучало оно приблизительно так: «Для того, чтобы вам нравилось танцевать с партнером, вам совсем не обязательно хотеть оказаться с ним в одной постели, но при этом важно, чтобы такая мысль не была вам противна».

Дюк Франсуа де Ларош-Фуко тоже великолепно выражал свои мысли в «Максимах». Однако сейчас Михаил не смог по памяти воспроизвести ни одной из его чеканных формул, рожденных в результате глубокого анализа жизни, зато вспомнил другое о самом мудром герцоге. Во время сражения в Сент-Антуанском предместье Парижа Ларош-Фуко был ранен пулей в лицо и, можно сказать, убит. Однако Господь Бог не принял его к себе и вернул его душу в бездыханное тело, считая, по-видимому, что герцог сделал меньше, чем должен был в соответствии с Божественным Промыслом относительно него. Ларош-Фуко выздоровел после того, как побывал уже практически за порогом смерти. Увиденное не ужаснуло его, скорее даже привлекло, но об этом герцог не распространялся. Однако заметил, что после того случая совсем не боится смерти.

Точно такую же рану – пулей в лицо – получил и другой удивительный воитель, но уже не французский, а русский – лейтенант Алексей Яковлевич Очкин, и не в Сент-Антуанском предместье, разумеется, а на северной окраине Сталинграда у Тракторного завода. Лейтенанту было тогда семнадцать лет, но он уже не первый раз несдвигаемо держал оборону на своем участке против любых сил противника. Дал ему Бог такую особенность характера, правда, в помощь подбрасывал и неограниченное количество боеприпасов. Вместе с храбростью лейтенанта и его воодушевляющим примером и разумными действиями этого оказалось достаточно, чтобы с бровки Волжского обрыва немцы так и не смогли стряхнуть последних защитников окраины города, хотя, казалось, все они были обречены. Раненого Очкина в бессознательном состоянии привязали к плотику из бревен и оттолкнули от правого берега в надежде, что его прибьет где-нибудь к левому. Легендарного чудо-лейтенанта подобрали живым и вылечили в госпитале, что тоже стоило считать чудом. Затем он снова воевал и получал тяжелые раны, но дошел до Берлина и даже дальше. В отличие от дюка Ларош-Фуко Алексей Очкин не стал глубоким мыслителем, однако его жития, описанные как им самим, так и знавшими его людьми, были столь впечатляющими, что и без особых комментариев могли служить наставительными и мудрыми источниками воспитания достоинства, доблести, стойкости, а, главное – верности самому лучшему в себе. Ко всему этому он был скромен и не жаждал наград, которыми, его, кстати сказать, постоянно обходили. Ибо он был храбр и упрям, делал и говорил, что хотел, то есть считал нужным делать и говорить, и за это его люто ненавидели «особисты». Лет через тридцать после окончания войны Очкину все-таки дали звание Героя Советского Союза, но это уже после того, как возникло целое движение бывших фронтовиков, возмущенных несправедливостью в оценке действительно героических деяний Очкина. А до тех пор вершители судеб простых советских людей убедительно доказывали, что за любые подвиги могут наград не давать и НИКАКИМ ГЕРОЙСТВОМ ИХ НЕ ЗАСТАВИШЬ, ЕСЛИ ОНИ НЕ ХОТЯТ. Им не нужны были подлинные герои с законным чувством собственного достоинства, а не с чувством переполнения благодарностью к великим дарителям наград и благ. Тем более – герои, побеждавшие там и тогда, где терпели поражения именитые советские полководцы. В каком-то смысле такая судьба наступает у многих в любой стране, ибо героям нельзя не завидовать, а честолюбцам, находящимся у власти, черная зависть свойственна особенно явно. И все же больших ревнивцев к своим героям, чем в СССР был товарищ Сталин и его окружение, Михаил, пожалуй, не знал. Помешанные на страхе лишиться власти и жизни в случае заговора, они с особой подозрительностью присматривались к героям, а ну как их умения и храбрости хватит не только на те подвиги, которые они уже совершали против врагов, но и на то, чтобы пробиться через охрану, ИХ охрану? Однако без героев при тирании тоже нельзя обойтись. Массам надо льстить, их надо воодушевлять и оболванивать, а кто годится для этого лучше, чем герой – один из этих масс, кого можно, не скупясь, славословить, дабы умножать число тех, кто готов не щадить живота своего за вождя и его власть? И если подлинные герои из-за чувства собственного достоинства подходят для этой роли не всегда – тем хуже для таких героев. В таких случаях званиями героев следовало венчать не вполне героических людей, а то и вообще – создавать героев вымышленных – это совсем не препятствовало тому, чтобы они перекочевывали из виртуальной пропагандируемой жизни в реальность, что великолепно изобразил в своем романе «1984 год» Джордж Оруэлл, описывая деяния «Министерства правды». Однако не стоило думать, что это гений Оруэлла породил такие химеры – ничуть не бывало! Просто Оруэлл со своей наблюдательностью в явном виде проявил то, что имело место в практике Большого Брата – в данном случае – «Величайшего вождя и гениального учителя всех времен и народов генералиссимуса Иосифа Виссарионовича Сталина». Доказательства? В них недостатка не было.

Истинное отношение к героям из своего народа определялось главным критерием: никто в СССР не может быть героичней товарища Сталина, а если по чьему-то недосмотру могло показаться, что это не совсем так или не всегда так, то это надо было поправить. Как известно, самым первым Героем Советского Союза был назван летчик Анатолий Васильевич Ляпидевский – один из первой когорты героев-летчиков, спасавших людей с затонувшего в Чукотском море парохода «Челюскин». Видимо, то, что он был уже назван «первым героем», глубокой занозой сидело в психопатическом сознании Сталина. Когда однажды, уже после войны, вышел номер журнала «Огонек» с цветным портретом генерала Ляпидевского на обложке (там же имелась и хвалебная статья), терпению Сталина пришел конец. На следующий же день Ляпидевский был снят с должности и отправлен в долгую опалу. Причина – а нечего его выставлять как героя № 1.

Не случайно поэтому, что именно товарищ Сталин сделался первым еще большим героем – нет, не дважды и даже трижды – такие уже бывали – а именно первым человеком, являвшимся одновременно Героем Советского Союза и Героем Социалистического Труда. Вот это было настоящее и закономерное геройство с точки зрения великого вождя. Таким приемом он вроде бы обошел не только Ляпидевского, но даже трижды Героя маршала Жукова и двух пилотов – также трижды Героев – Покрышкина и Кожедуба.

Никто из современников не сомневался, что товарищ Сталин любит великого летчика Валерия Чкалова. Об этом же свидетельствовал и другой – не менее, а даже более великий летчик Михаил Громов, которого, однако, Сталин в такой степени все же не любил. И что же вышло в итоге? Валерия Павловича Чкалова выпустили в испытательный полет на истребителе, который должен был обязательно разбиться, поскольку об этом позаботился специально направленный, а затем срочно убранный органами НКВД инженер, нарушивший жестко установленные требования регламента эксплуатации авиатехники – об этом сохранились документальные свидетельства. Менее рекламируемый по радио, в кино и прессе Михаил Михайлович Громов к счастью уцелел.

Показательно сложилась и судьба двадцати восьми героев-панфиловцев, остановивших ценою жизни десятки немецких танков, рвавшихся к Москве. Их всех объявили погибшими в неравном бою. Однако минимум двое остались в живых. И что же? Как вспоминал, выступая по радио, один из этих выживших панфиловцев, офицеры из органов госбезопасности приказали им помалкивать насчет себя, чтобы не стать настоящими покойниками. Раз объявили о том, что они удостоены звания Героев посмертно, значит, нечего и думать возникать им среди живых.

А вот подвиг рядового Александра Матросова, закрывшего грудью амбразуру пулемета в немецком ДЗОТ / е, чтобы не захлебнулась атака его роты, как случайно узнал Михаил, был выдуман в недрах «министерства правды» или ГлавПУР / а. Случайность узнавания имела место потому, что в институте директора Беланова сотрудником, правда, в другом отделе, оказался отставной полковник, бывший заместитель командира той самой дивизии, в которой якобы служил погибший герой Матросов. Узнав о подвиге из сообщения по радио, этот полковник проверил все донесения из частей дивизии, сделал дополнительные запросы, но никаких сведений, подтверждающих данное событие, так и не получил. Зная въедливость и педантизм этого полковника, Михаил был уверен, что тот исчерпал все возможности добраться до истины о подвиге легендарного Матросова, о котором было известно из радиосообщений только одно – он был сирота, детдомовец. Спрашивать о нем у родственников не было возможности. Однако после возведения вымышленного подвига в разряд высшего геройства сотни людей в действительности повторили поступок Матросова и стали посмертно Героями Советского Союза. Сталину нравилось награждать мертвецов. Герои-мертвецы ему не угрожали, а их «беззаветная преданность Родине и великому вождю» являлась в высшей степени полезным примером для подражания.

Однако история СССР доказала, что великая Сталинская мечта об утверждении собственного высшего геройства над любыми другими геройствами в управляемой им стране, еще не была предельным примером.

Опосредованный преемник Сталина на посту Генерального Секретаря КПСС товарищ Леонид Ильич Брежнев, мечтая о своем геройстве, пошел существенно дальше. Он решил наградить себя таким числом званий Героя, какого не было ни у кого. И за достаточно короткий срок он вырос в четырежды Героя Советского Союза и Героя Социалистического труда. Честолюбие и тщеславие главы партии и государства удовлетворялись без малейшего смущения сонмом льстецов и подхалимов. Им и в голову не приходило, что этим не только умаляются настоящие подвиги, но и наносится тяжкое оскорбление любым обладателям честно заслуженных наград. Однако, коль скоро страна была обязана делать все для своего признанного высшего лидера, она была обязана и награждать его так, как не награждала еще никого. Естественно, что для впадающего в детоподобное слабоумие Брежнева сами чужие геройства не имели существенного значения, а награды за них имели для него разве что тот смысл, что они являлись свидетельством милости владык общества к некоторым из собственных подданных. Видимо, самым ярким подтверждением подобного отношения высшей власти к настоящему геройству и героям была история первого в мире летчика-космонавта Юрия Алексеевича Гагарина.

Еще при его жизни однажды прошел слух, что на одном из правительственных приемов подвыпивший Брежнев с издевательской небрежностью высказался о Гагарине, как о подопытном кролике или того хуже, морской свинке, который и делать-то ничего на орбите не мог, не то что геройствовать. Оскорбленный Гагарин в ответ выплеснул содержимое своей рюмки в морду Генерального секретаря. Правда ли то была или нет, Михаил не имел оснований решить, пока во время тренировочного полета на «спарке» – истребителе МиГ-15 не погиб его экипаж – командир полка Герой Советского Союза полковник Серегин и первый в мире летчик-космонавт полковник Гагарин. Среди неофициальных, но вполне надежных сообщений весьма удивительным показалось одно – тело Серегина было найдено на месте катастрофы МиГ-15 в районе Киржача, а каких-либо останков тела Гагарина так и не нашли. Затем долгое время не было новых фактов относительно «гибели Гагарина». Однако в начале горбачевской перестройки и эпохи гласности появились и они. Во-первых, несколько именитых советских граждан, посещавших в Болгарии Вангу (в их числе был Никита Михалков), сообщили, что на их вопрос о судьбе Гагарина знаменитая прорицательница и ясновидящая ответила, что Гагарин жив. Вскоре после этого Михаил сам видел по телевизору одного из коллег Гагарина по первому составу отряда космонавтов (кажется, это был Хрунов), который в ходе своего выступления по своей инициативе рассказал о двух в высшей степени удививших его телефонных звонках, имевших место после катастрофы самолета МиГ-15 и похорон двух летчиков на Красной площади в кремлевской стене. В обоих случаях ему звонил один и тот же человек, голос которого нельзя было спутать ни с каким другим. Он просил его придти в определенное место на встречу. Это был голос Гагарина. Номер телефона его коллеги-космонавта был засекречен. Посторонний человек знать его не мог. Однако, опасаясь для себя неприятностей, этот космонавт не пошел на свидание к Гагарину, зато сообщил о звонках «покойника» «куда следует». Больше звонки не повторялись. Все это заставило Михаила по-новому оценить факт исчезновения тела Гагарина после катастрофы. Сомневаться в истинности сообщения Ванги не приходилось – все, что она говорила и можно было проверить, до сих пор неизменно подтверждалось. Но, если принять, что Гагарин действительно жив, однако об этом никто официально не говорит, получалось, что слух о том, как Брежнев и Гагарин обменялись оскорблениями, отнюдь не досужая выдумка, а событие, за которым неотвратимо должны были последовать и другие – а именно направленные на наказание «за оскорбление величества» – как выражались на своем языке еще юристы древнего Рима.

Мозг Михаила усиленно заработал ради реконструкции возможных в то время событий. Еще с тех давних пор было известно, что Гагарин обратился к властям с просьбой разрешить ему участвовать в новых космических полетах, а не беречь как раритет, свидетельствующий о первенстве СССР в пилотируемой космонавтике. Во всяком случае, разрешение на прохождение такой подготовки было дано. Программа подготовки предусматривала и пилотирование самолетов. Гагарин начал летать в полку, базирующемся в Чкаловском. Командир полка Серегин понимал, до какой степени его отяготили ответственностью за жизнь и судьбу первого в мире космонавта и потому во всех тренировочных полетах Гагарина инструктором неизменно вылетал он сам. Это было единственно разумное, что могло защитить лично его. Если погибнут – то оба. Если останутся живы – то вместе. Только так можно было уклониться от смертельно опасных обвинений. Только так.

В роковой летний день 1968 года оба полковника – Гагарин и Серегин – вылетели на «спарке» МиГ-15 в очередной полет. Какова бы ни была причина катастрофы (а то, что на этот счет публиковали в открытой прессе, особого доверия у Михаила не вызывало), погибнуть согласно концепции Серегина должны были оба. Но тело Серегина было найдено, а тело Гагарина – нет. Вывод из этого факта мог быть только один. Гагарина на борту самолета во время катастрофы попросту не было. А это значило, что после вылета из Чкаловского, но еще до гибели Серегина и его самолета, МиГ-15 по приказу, полученному по радио с земли, совершил незапланированную посадку на каком-то подмосковном аэродроме. – Скореё всего это был Киржач, – поскольку ещё в 1968 году официально сообщалось, что именно там совершал свой последний тренировочный полет Юрий Алексеевич Гагарин. Самым вероятным объяснением причины этой посадки следовало считать, что Гагарина якобы спешно вызывают в правительство для какой-нибудь важной встречи. После посадки к самолету подкатил автомобиль, в который из «спарки» перешел никому не известный человек в летном комбинезоне, а сама «спарка» после этого вскоре взлетела с единственным пилотом – Серегиным и взяла курс на свой аэродром из Киржача. Неузнанный Гагарин был вывезен с аэродрома и помещен в секретную психиатрическую тюрьму КГБ. Далее началось самое ужасное в его судьбе и одновременно самое позорное из всех деяний советской власти.

Самолет Серегина был взорван либо миной замедленного действия, подложенной во время посадки на чужом аэродроме, либо спутной струей от другого самолета, либо ракетой с другого самолета или с земли, либо еще как-то. Гагарину же предоставили возможность смотреть и слушать по телевизору все, что сообщалось с глубочайшим прискорбием от имени ЦК КПСС и Совета Министров СССР о гибели Гагарина и Серегина. О его, Гагарина, фальсифицированной гибели, о действительной гибели командира авиационного полка Серегина. А еще Гагарина тем самым поставили в известность о том, какая кара уготована ему за оскорбление коммунистического величества. С бессильной яростью он обречен был наблюдать за своими собственными торжественными похоронами, сначала за всенародным прощанием «с телом» в колонном зале Дома Союзов – затем за траурным митингом на Красной площади при полном сборе всей верхушки партхозноменклатуры, часть которой еле сдерживала злорадные улыбки, представляя, каково Гагарину видеть все это. Как он рвется докричаться до жены: «Валя! Я здесь! Я здесь, а не там!» – или до дочерей: «Девочки, родные! Я не мертв!» – и тут же сознает, что все безнадежно и что это – навсегда до тех пор, пока он заживо не сгниет в этой тюрьме, где ни один тюремщик не проявит к нему ни малейшего сострадания (в чем он, однако, ошибся – ведь были же им сделаны два телефонных звонка, по крайней мере, одному космонавту, и это могло свидетельствовать только об одном – даже матерым и сознающим всю меру своей ответственности перед начальством офицерам КГБ показалось слишком чудовищным то, как высшая власть обошлась с гордостью страны и первым в мире космонавтом).

Весь сценарий пожизненного наказания главного героя ХХ века, отягощаемого особыми психическими мучениями, говорил о том, что его автором является не простой примитивный палач или человек, лишенный воображения. Нет, им явно был тот из состава политбюро ЦК КПСС, кто, во-первых, был полностью в курсе дела, былнаделен карательными полномочиями вообще, а не только по данному случаю оскорбления величества, а, во-вторых, располагал достаточным интеллектом, обладал иезуитской изобретательностью и был настолько образован, что знал и о Железной Маске, и о других тайнах всевозможных королевских и императорских дворов. На роль обладателя всех этих качеств годился только один член политбюро – Юрий Владимирович Андропов. Все остальные были либо слишком примитивны, либо вообще не привлекались к решению вопроса о способе наказания Гагарина. Зато Юрий Владимирович вполне подходил. Председатель КГБ, затем секретарь ЦК, курирующий органы госбезопасности. Человек, распространяющий через свою агентуру в обществе слухи о том, насколько он высокообразован и культурен, даже о том, что он не только покровительствует некоторым поэтам, но и сам пишет стихи. Человек уровня Брежнева в крайнем случае мог бы додуматься до помещения заключенного Гагарина в клетку, чтобы вызвать неконтролируемый взрыв ругательств, возможно, психического припадка от сознания своего полного бессилия, и ответить на все это снисходительной, лишь чуть-чуть ироничной улыбкой – даже не издевкой – просто чтобы показать свое абсолютное превосходство над бывшим кумиром советского народа и жителей всего Мира, свою абсолютную недосягаемость для гнева и ярости такой мелочи, как он – так называемый первый в мире космонавт. Нет, вряд ли Андропов мог ощутить удовлетворение от работы по-брежневски. Ему незачем было демонстрировать свое деланное безразличие к ругательствам, угрозам и проклятиям со стороны жалкого бессильного глупца, из головы которого еще не выветрилось сознание, что он великий человек. Гораздо эффективней было очень долго не давать новых поводов для неконтролируемой психической разрядки у бедного узника. Следовало подождать несколько лет. А потом устроить ему демонстрацию по телевизору сцены торжественного открытия внушительного, можно сказать громадного памятника ему, Гагарину, в Москве, на площади его имени, где на высоченном постаменте из титана стояла его, Гагарина, фигура, тоже из титана, в псевдополетной позе с широко разведенными в стороны руками. У подножия пьедестала, на трибуне, он мог видеть псевдопостные рожи своих терзателей, а еще – молчаливую, не проронившую ни слова, жену Валентину – вдову живого мужа – и двух повзрослевших дочерей, которых уже не так просто было узнать. Всем этим можно было во второй раз запустить механизм сведения с ума, если первого раза оказалось мало. Андропов был уверен, что знает, что и когда надо делать и в случае организации длительного умерщвления Юрия Гагарина, и в деле подготовки к новому, вроде Ленинского, но более масштабному переходу к НЭПу не вытягивающей соревнования с Америкой и постоянно беднеющей страны. Именно он, «интеллигент» Юрий Владимирович Андропов, выбрал в качестве технического руководителя подготовкой перестройки (идейное руководство он, разумеется, оставлял за собой), а, значит, и в качестве духовного наследника, такого скромного по своим способностям провинциала, что даже умением вести закулисные интриги в свою пользу он не превосходил своих партийных коллег в ЦК КПСС, как Михаил Сергеевич Горбачев. Что же можно было ожидать от такого ошалевшего от внезапно свалившейся ему в руки верховной власти менее чем полукультурного человека, влюбленного в себя, в свою честолюбивую и руководящую им эгоистку-жену, в свою невразумительную, бессвязную и бескультурную, но зато неостановимую речь, которой он в силу его верховного положения придавал судьбоносное значение. Яблоко от яблони далеко не падает. Однако у Андропова было все-таки больше в голове как у затейника, чем у его духовного чада, которое он взял к себе в КГБ из крайкома Ставропольского края, чтобы тот стал во главе системы закрытых институтов и организаций главного управления КГБ по дезинформации, которому было поручено создание подробного сценария и методики проведения перестройки. Целью этого социального преобразования было придать изнурившемуся в гонке с капитализмом «развитому социализму» новые силы за счет использования капиталистических методов хозяйствования и рыночных институтов, но непременно под руководством прежней партхозноменклатуры, чтобы впоследствии устранить из выздоровевшего тела социума капитализм и вновь заменить его еще более «развитым» социализмом. Видимо, вспомнили идею Ленина: «Нам нужен НЭП (то есть капитализм) всерьез и надолго – лет этак на пятьдесят – на сто». Само собой, и при Ленине, и при Андропове, тем более – при Горбачеве эта идея была совершенно жульнической, поскольку в ходе исторического семидесятилетнего социального эксперимента коммунистическая система целиком и полностью скомпрометировала себя, продемонстрировав как свою неспособность к всестороннему развитию, так и античеловеческое нутро. Аналитики из КГБ старались максимально удовлетворить пожеланиям заказчиков перестройки, однако они были скованы догмами коммунистической идеологии настолько, что либо не осмелились подумать, либо, если подумали, не посмели сказать и написать, что капиталисты, назначенные партией как ее лучшие члены, в чьи руки будут розданы так называемые «партийные деньги» – на самом деле наворованное и экспроприированное у народа добро, – в дальнейшем так и предпочтут оставаться капиталистами-хозяевами жизни и страны, что они неизбежно откажутся от «любимого» коммунизма хотя бы по той простой причине, что в социалистической системе их личное благоденствие, как и благоденствие их семей и потомков, будет целиком зависеть от капризов верховного вождя или крайне узкой олигархии, в то время как капитализм позволит им надежно передавать нажитое – награбленное своим генетическим наследникам, включая сюда и власть. Наученная Сталиным, Хрущевым, Брежневым и Андроповым Советская партхозбюрократия, дорвавшись до капиталистических свобод, ни за что не могла захотеть вновь очутиться в унизительной зависимости от высших партийных владык. Одно это по существу предопределило крушение Андроповского замысла и превращение «доверенных лиц партии» (то есть лиц, которым было доверено распоряжаться «партийными» средствами») в настоящих собственников тех ценностей, которые оказались в их руках.

Мог ли человек, возглавлявший при Андропове главное управление КГБ по дезинформации честно заботиться о благе народа и родной страны? Нет и еще раз нет. Раиса Максимовна, став женой Генерального секретаря, говорят, произнесла знаменательную фразу: «Настало наше время!» – и принялась с энтузиазмом контролировать ход постройки новых дворцов для своей семьи. То, что ее супруг Михаил Сергеевич Горбачев действительно возглавлял главное управление по дезинформации, Михаил узнал из одной телевизионной передачи из цикла «Специальные службы мира», снятой французскими авторами. Там перечислялись структурные подразделения спецслужб разных стран, в частности и КГБ, и назывались лица, возглавлявшие эти подразделения. Вскоре, правда, было передано и очень скупое безымянное опровержение, в котором говорилось что М. С. Горбачев не возглавлял управления по дезинформации, но Михаил этому опровержению совсем не поверил – ни его сути – слишком уж много было перебежчиков из КГБ за рубеж, чтобы там могли иметь ложные представления на этот счет, ни по форме – слишком уж скромненьким, незаметненьким и уж совсем не громким было это опровержение. Его дали явно «для галочки», чтобы слегка отметиться со своим ложным несогласием с приведенным фактом, но в то же время чтобы не переборщить в своем протесте и не вызвать этим на себя лавину новых, уже неопровержимых доказательств. Понятно, чего хотел избежать Горбачев – огласки не тех своих занятий, которые были направлены на дезинформацию Запада, а в первую очередь тех, которые были направлены на дезинформацию своего народа относительно истинных целей и методов перестройки.

Мог ли Горбачев, профессиональный дезинформатор и карьерист, целиком обязанный своими главными в жизни успехами Андропову, разгласить истинную историю Гагарина, который, судя по свидетельству Ванги, был еще жив во время перестройки, а главное, выпустить первого космонавта из тюрьмы на волю? Безусловно нет – как из-за своей преданности лично Андропову, так и потому, что вполне разделял убеждение своего «духовного отца» в том, что необходимо с беспощадной жестокостью карать оскорбителей партийного величества. Ну, а если еще принять во внимание то, в каком виде мог появиться перед глазами всего обомлевшего мира – своего и чужого – бывший веселый, ладный, красивый молодой человек, которого превратили в физическую и психическую развалину, одного этого, пожалуй, было бы достаточно, чтобы отказаться от мысли выпустить Гагарина на свободу. Людоедский характер власти стал бы очевиден всем и каждому как никогда.

Дожил ли Гагарин до прихода к власти Бориса Николаевича Ельцина, Михаил не знал. Но даже если дожил, то перед Ельциным неизбежно возникла бы та же проблема, что и перед Горбачевым – какова будет реакция всего мира на появление почти убитого заключением Гагарина, и каким после этого будет имидж страны? В любом случае Гагарина уже явно нельзя было вернуть в мир людей, которые, в отличие от него, избежали психической ломки или лечения с модификацией естественного поведения. На нем как на живом мыслящем человеке почти наверняка можно было поставить крест. Что мог в таком случае сделать действительный демократ и гуманист, каким Михаил всегда считал Ельцина, если ничего хорошего от освобождения Гагарина не произошло бы ни для самого космонавта, ни для страны? Разве что пожелать Юрию Алексеевичу скорейшего конца его физическим и душевным мукам. Сделать что-то путное, пожалуй, уже никто бы не смог, хотя честность и взывала бы к освобождению. Компенсировать чем-то даже одну только личную трагедию Гагарина было совершенно немыслимо, не говоря о трагедии его семьи и позора для всей страны. Командиру полка Серегина повезло куда больше, чем первому космонавту. Скорей всего, он погиб сразу, не успев ни о чем подумать, как только произошел взрыв. Но даже если не сразу, то не дольше пары минут до встречи с землей. Конечно, ничего другого, кроме позора, не было и в том, что жизнь Героя Советского Союза полковника Серегина, главного летчика-испытателя послужила лишь мелкой разменной монетой для прикрытия расправы над Гагариным. Летел бы тогда с космонавтом не полковник, а генерал или даже маршал авиации и не просто Герой, а дважды или даже трижды Герой, не пожалели бы и такого. Кто они в сравнении с генеральным секретарем? Все равно никто, так – навоз, удобряющий почву для последнего. Больше определенно ничто.

Хорошо хоть семье Серегина обломились какие-то льготы после гибели отца и мужа, каких бы не было в случае его смерти по какой-то другой причине. Но раз его прах был похоронен в кремлевской стене, это уже автоматически давало семье покойного ряд серьезных преимуществ в обеспечении жизненными благами за счет государства. Знающие люди определенно свидетельствовали об этом, хотя все равно это был стыд и позор. Да и мало того, что жизнь Героя Серегина была отдана за пятак – разве можно было считать за особую честь покоиться замурованным в кремлевской стене, где с одной стороны номинально был прах самого Гагарина, зато где-то неподалеку прах начальника ГлавПУРа Льва Мехлиса, служившего сталинским бичем командного состава РККА (он же главный виновник Керченской катастрофы, падения Севастополя, гибели Приморской армии и многого чего еще). Всякого рода деятели встречались в почетном некрополе Красной площади. И наверняка потомки упокоенных там персон тоже делились на разные категории в части получаемых благ в зависимости от ранга и «значимости» этих персон. Не стоило сомневаться, что семья генерал-полковника Мехлиса получала больше семьи полковника Серегина по линии «кремлевской стены», не говоря уже о других.

Кстати, что стали бы делать дети Гагарина и Серегина, если б узнали, как поступили с их отцами по воле «величеств»? Неужели не прокляли бы свое государство и свою родную страну, где так обращались с людьми, считающимися высшей гордостью населяющего ее народа? Да бежать им надо было бы из такой зачумленной страны, из такого людоедского государства в так называемый «капиталистический ад», что есть силы бежать! Все же там худо-бедно, но в двадцатом веке как-то устоялось убеждение, что жизнь человека – главный Дар Божий, а не какой-то мусор и хлам, беречь который нет никакого резона. Правда, и у них на Западе много времени ушло на созревание такого убеждения – только чуточку меньше тех двух тысяч лет, которые прошли с момента гуманной по сути проповеди Христа, а у нас – всего только тысяча, и на этом основании нам вроде можно было оправдать и страну, и себя. И за такие художества, как с царской семьей в Екатеринбурге, и за зверства против церковников, и за бессчетные преступления против самых разнородных личностей во время массовых ленинских, троцкистских и сталинских репрессий, перед которыми, конечно, блекли Хрущевские, Брежневские, Андроповские, Черненковские и Горбачевские гонения против вредоносных и опасных элементов, а к ним советская власть всегда относила любых инакомыслящих, она никогда не считала себя виновной перед ними и никогда не каялась за них. Что же ей было изобличать себя, когда речь шла о гибели каких-то одиночек, будь то чужой буржуазный гуманист, а скорее – шпион Рауль Валленберг или собственные герои Гагарин и Серегин?

Проклятье в виде самоистребления постоянно висело над Россией на протяжении всей ее писаной истории из века в век. Отказаться от традиции не жалеть ради победы своих людей оказалось чрезвычайно трудно для тех, кто хотел бы экономить жизни соотечественников, так как другие – те, кто не считал нужным их особенно экономить – постоянно составляли во власти подавляющее большинство. Маршал Жуков, которого советская ура-патриотическая историография и массовая пропаганда давно записала в величайшие полководцы человеческой истории и в спасители СССР, безусловно принадлежал к категории антиэкономистов и являлся даже одним из самых видных из них. Как бы ни расценивать его полководческий талант – от гигантского до умеренного, смотря что принимать во внимание при его оценке – но солдат он нигде не экономил, особенно если командовал непосредственно сам. Его воля и стремление к получению победы немедленно, сейчас, всегда оказывалась сильнее его военного дарования, подразумевающего, что настоящих великих побед стратег достигает не числом войск, тем более не числом погибших людей, а умением. В абстракции Жуков, конечно же, все это знал и понимал, но его воля и нетерпение всегда подавляли такое знание. Исключением в его практике можно было считать лишь Халхингол, где он потерял втрое меньше солдат, чем японцы. Все остальные его победы – и великие и малые – постоянно сопровождались горами трупов его людей, которые значительно превышали высотой и объемом холмы из трупов врагов. Причем это было в равной степени характерно как для тех сражений и операций, когда у немцев был перевес в вооружениях и технике, так и для тех, в которых советская армия имела подавляющее превосходство в силах и средствах над немецкой. Пожалуй, это лучше всего было видно на примерах сражений в районе Ржева и в битве за Берлин.

Подо Ржевом по воле Жукова ослабленные советские части с мучительным постоянством в течение многих месяцев бросали в безнадежные атаки на укрепленные огневые позиции немцев без поддержки артиллерии, танков и авиации. В Берлинском сражении, которым руководил лично маршал Жуков в ранге командующего Первым Белорусским фронтом и одновременно в ранге Заместителя Верховного Главнокомандующего вооруженными силами СССР (то есть Сталина) имел полную возможность создать подавляющий перевес, абсолютное превосходство над противником в пехоте, танках, артиллерии и авиации и действительно сделал это, создав необычайно высокую, прямо-таки рекордную плотность огня. Однако и подо Ржевом и под Берлином потери Советских войск были соизмеримы и ужасающи по величине. За шестнадцать дней Берлинской операции только Первый Белорусский фронт потерял 106 тысяч человек убитыми, но так и не смог овладеть столицей гитлеровского рейха, прежде чем Командующий Первым Украинским фронтом маршал Конев со своими войсками не осуществил охват Берлина с запада, потеряв при этом около половины того, что положил под огнем Жуков. Впоследствии даже он, Жуков, совсем не будучи склонным к самокритике, все же признавал свои тогдашние потери неоправданными.

Во всей Второй Мировой войне советские полководцы осуществили всего одну крупномасштабную стратегическую операцию в Суворовском стиле, то есть воюя не числом, а умением, но именно к ней маршал Жуков был совершенно непричастен. Её подготовку и проведение возглавлял маршал Василевский. И проведена она была не в Германии, где Жуков после капитуляции гитлеровского рейха оставался Главноначальствующим Советской военной администрации, а на Дальнем Востоке – во Внутренней Монголии и Манчжурии Китая, в Северной Корее, на Южном Сахалине и Курильских островах против мощных войск Японской Квантунской армии. Впрочем, Советская мощь, особенно, в технике, значительно превышала японскую. Но ее хотя бы использовали по уму, нанося глубокие проникающие, рассекающие и окружающие удары по противнику. Потери советских войск в итоге операции были куда меньше, чем у японцев, и это превосходство было достигнуто не только за счет количества и качества технических средств поражения, и не только за счет того, что против японцев были переброшены с Запада целые победоносные армии, имеющие колоссальный боевой опыт, но, главным образом, благодаря разумному использованию всех этих средств. Стратегическому мышлению Жукова такого умения явно не хватало. Но подстать его мышлению был и откровенный цинизм.

Михаил представлял, насколько шокировал главнокомандующего силами западных союзников СССР в Европе генерала Эйзенхауэра ответ маршала Жукова на его вопрос, каким способом советские войска преодолевали минные поля немцев. «Очень просто, – ответил Жуков, – войска колоннами проходили минные поля, не тратя времени на разминирование. А потери при этом были не больше, чем от пулеметного огня». По мнению Жукова, потери от пулеметного огня не были чем-то особенно страшным. С ним можно было бы согласиться, если б не знать, что основные потери советские войска на всех театрах военных действий понесли именно от пулеметного огня.

А всего таких потерь, если исходить из реплики Сталина, которую он раздраженно бросил Черчиллю на переговорах о сроках открытия второго фронта в Европе против немцев, который тот всячески старался оттянуть: «Мы ежедневно теряем убитыми 10000 человек!» – значит за 1418 дней войны было 14180000 человек – одних только боевых потерь! – которые бывают в два-три раза меньше потерь гражданского населения в ходе ведения войны. Следовательно, общие потери Советского Союза в людях были порядка 40000000 человек. Через заслуживающих доверия людей Михаил услышал подтверждение своим подсчетам. Оказалось, что когда Сталину доложили величину итоговых потерь – военных и гражданских лиц, он сам был немного поражен и, подумав, сказал, что сорок миллионов – это слишком много и тут же утвердил другое число, вдвое меньшее – двадцать миллионов человек. Оно-то и употреблялось долгое время в послесталинскую эпоху. Но кому-то и сорок миллионов представлялось недостаточным для доказательства величия Сталина и одержанных им побед. В этом Михаил убедился, присутствуя при разговоре двух коллег. Они как раз обсуждали вопрос потерь. – «Как вы думаете, – интригующим тоном спросил старший из них – в прошлом он был военным переводчиком. – Сколько мы потеряли в войну?» – на что, естественно, услышал стандартный, давно вбитый в голову ответ: «Двадцать миллионов!» – «Не-ет!» Торжествующе возгласил сверкнувший глазами бывший переводчик, очевидно, заранее убежденный в том, что собеседник обязательно ошибется. – Не-ет! Знаете, сколько на самом деле?» – «Сорок миллионов», – встрял со своей оценкой Михаил – и снова услышал «Нет», хотя уже и без насмешки. – «А сколько?» – вырвалось у молодого коллеги. – «Сорок пять!» – с ликованием возгласил переводчик. В его словах сквозило столько торжества и того, что в советской пропаганде именовалось «чувством законной гордости за свою родину», что стало ясно, по какому критерию надо ценить полководческие таланты и Жукова и его главнокомандующего, НАСТОЯЩЕГО генералиссимуса. Оказывается не чужие потери, которыми хвастали знаменитые жестокостью древнеассирийские цари да и многие другие милитаристы, а в первую очередь свои определяют «величие» и «дарование» «великих полководцев». Немецкие боевые потери составляли всего три с половиной миллиона человек, а с учетом потерь гражданского населения – общие потери были порядка десяти миллионов, и таким уроном, нанесенным противнику, вряд ли можно было гордиться, раз уж он был вчетверо меньше, чем свой. Вот чем, оказывается, должен был гордиться генералиссимус, а с ним и его народ-победитель со всеми вдовами, сиротами и калеками, вся подвластная ему и недоистребленная им страна. Ненормальное величие вождя и учителя всех времен и народов по самой природе его ненормальности должно было выходить за пределы обычных представлений о доблести полководца у простых, обычных людей, то есть по определению НОРМАЛЬНЫХ, а не психов. Надо сказать, что даже сам бесноватый фюрер, как неизменно именовала Гитлера советская пропаганда, до такого ненормального уровня извращения обычных представлений о величии победителя никогда не доходил. Свои верноподданные были нужны ему живыми, и потому он их берег. Рядом с ним Сталин выглядел спокойно работающим около топки войны кочегаром, в которую он щедрой рукой кидает дешевые, почти безразличные и почти даровые дрова, чтобы их пламя подавило огонь вражеской стороны. Ну что ж, людоедские представления о гениальности сверхчеловека в роли вождя и, тем более вождя в роли сверхстратега и сверхчеловека, давно не были новостью ни в истории человеческого общества (так называемой цивилизации), ни в истории психиатрии, но Сталин сумел-таки сказать новое слово и в той, и в другой. Возомнить, что он как предводитель максимум трех с половиной процентов людей от всего населения Земли, может заставить подчиниться своей власти все остальное человечество, тоже мог только псих, одержимый безумно смелым психозом – манией собственного сверхвеличия, сверхправоты и даже сверхъестествства, но особенно уверенностью, что весь мир по природе вещей ОБЯЗАН ему подчиняться. Величайшему гению всех времен и народов не пристало думать иначе о себе и своей роли в истории. В такой вот вере он воспитал не только бичуемый и обираемый им народ, но и себя самого и в этом воспитании он достиг такого успеха, что в минуты благорасположения мог и польстить своим рабам, уверяя их в том, что они самые свободные, самые смелые, самые достойные люди на Земле, что другого такого народа, состоящего из незаметных сталинских винтиков, выполняющих, тем не менее, самые что ни на есть всемирно-исторические задания своего великого вождя, нет ни в одной другой стране. Это Гитлер имел основание быть недовольным своим народом. Он даже заявил перед своим уходом с исторической арены: «Немецкий народ недостоин такого фюрера, как я». Строго говоря, Сталину тоже было что вменить в вину своему советскому народу в качестве претензии – ведь мировой победы над капитализмом он так и не одержал, даже одну Европу не сумел целиком очистить от этой скверны. Но уж в этом Сталин был в первую очередь виноват сам – не надо было гробить столько десятков миллионов своих соотечественников по своей глупости, самоуверенности, подозрительности, мстительности и опоры на преданных дураков – как на фронте, так и в тылу. Жаль, но советские люди, у которых не было возможности жить по-человечески при коммунистах, и после краха СССР в массе своей не стали счастливее. Свалившейся на них свободе радовались немногие. Большинство же кляло ее за оскудение доходов, хотя на самом деле хуже жилось не во всем. Просто исчез привычный порядок жизни, а ожидание новых благ без затраты трудов не сбылось. Кончилась барабанная большевистская пропаганда и жесточайшая цензура, но представления о собственной исключительности, воспитанные в прежнее время, никуда не делись из привычных к ним мозгов. Надо было чем-то обласкивать свой слух, чтобы не чувствовать себя совсем тошно. Ну, и, конечно, во всем винить новую власть, лишь бы не себя, разумеется, ни в чем не виновных. И, как в прошлом, каждый говорящий говорил «Мы» вместо «Я»: «Мы летим в пропасть», «Мы никому не позволим», «Нас предали и ограбили», «Запад нас обманул», «Нам диктуют свою волю», «Нам навязывают чуждый нам образ жизни», «Для возрождения нам нужна новая национальная идея». Все это и множество другого подобного же вздора произносилось или выкрикивалось без конца. Особенно же усердствовали насчет новой национальной идеи, призывая к ее «созданию» коммунистические патриоты. И, к удивлению Михаила, ни один политик, в том числе и из хорошо образованных либералов, не протестовал против этой глупости, ибо на протяжении всех веков у всех народов национальная идея была всего одна, и в ее неизменной формуле варьирующим элементом было только название того народа или той страны, которая провозглашала в очередной раз свою национальную идею:

«Мы лучший народ, мы превыше других!»

«Мы, англичане, лучший народ! Мы, англичане, превыше всех!»

«Мы, немцы, лучший народ! Германия, Германия превыше всего!»

«Мы, американцы, лучший народ! Америка превыше всего!»

«Мы, китайцы, лучший народ! Мы, китайцы, превыше всех!»

«Наша империя – Срединная!»

«Мы, русские, самый лучший народ! Россия превыше всего!»

«Москва третий Рим, а четвертому не бывать!»

И, наконец, «Мы еще всем покажем!» Всем не мешало бы помнить ядовитую присказку Киплинга к «национальной идее», вложенную им в уста обезьян, бандарлогов: «Мы, бандарлоги, самый лучший, самый прекрасный народ в джунглях! И это правда, потому что мы говорим, что это правда!»

Зато бывшие советские подданные в большинстве так и не стали самостоятельными, вполне полноценными гражданами, в языке которых вместо национальной чуши и обвинений в чей угодно адрес, только не в свой, зазвучало бы: «Я отвечаю!», «Я выбираю!», «Я содержу власть, поскольку плачу налоги!», «Я считаю то-то и то-то верным, а то-то и то-то недопустимым», «Я отдаю часть своих прав государству, но за это желаю иметь возможность контролировать его действия!» «Я требую, чтобы государство не мешало мне делать то, что полезно как обществу, так и мне!» Несомненно, переход к такой фразеологии не может быть легким. Он требует смелости и в то же время ответственности от каждого говорящего. Но граждан СССР давно отучили от смелости, а ждать ответственности от безынициативных людей, ждущих благ для себя со стороны, во все времена бывало бесполезно.

Взращенные на иллюзиях стараются сохранять их до своего конца, а если и отказываются от них, то в последнюю очередь. В России же иллюзии всегда были в большом ходу. Едва тут освоили христианство (почти на тысячу лет позже, чем на Западе), как объявили, что «Москва – это Третий Рим, а Четвертому не бывать», что мы, русские, самый что ни наесть «богоносный народ» (раз уж евреи присвоили себе титул «богоизбранного»). Нам надо было устранять тысячелетнее отставание в развитии цивилизации – вместо этого в России всегда истово старались придерживаться «древних» ценностей. Царь Петр Первый много сделал для того, чтобы если не ликвидировать, то существенно сократить отставание – по крайней мере, в том, что требовалось для обеспечения военных побед и торгово-промышленного развития. И ценой жизней четверти населения страны он достиг серьезнейших сдвигов. Отставание сократилось в целом по уровню цивилизованности лет до ста – до двухсот, в промышленной технологии – до нескольких лет или до нескольких десятков, смотря по чему судить; в философии, науках, искусствах и народном образовании – от нескольких десятков до двухсот лет. Рывок действительно получился колоссальный, однако до изменения характера и ментальности русского человека дело не дошло. По этим параметрам мы остались верны «древним» образцам. Внутренней самодисциплинирующей воли, обязывающей к самоизбранным целеустремленным действиям и ответственности за собственную судьбу, в массах так и не возникло. Более девяноста процентов населения были крестьянами-полурабами. Их приучили делать то, что прикажет барин, а в области мечтаний о лучшей участи они надеялись не на свои силы, а на волю и доброту батюшки-царя.

Примерно с таким сознанием народ и пришел к октябрьскому перевороту 1917 года. Казалось бы, еще в феврале того же года покончили с самодержавием, но нет – уже с 1918 года оно полностью восстановилось при Ленине, а при Сталине стало даже более абсолютным, чем при любом из российских царей. Неважно, что большевики Ленин и Сталин были нединастийными монархами – от этого их власть меньше не делалась. Все равно полностью разоруженный народ попал в полную зависимость от терроризующей его вооруженной власти. И вот с этим народом, подавленным в любых своих стремлениях к свободе, но воодушевленным химерой освобождения, «когда будет построен коммунизм», большевистские властители намерились впервые в Российской истории не только догнать Запад, но и перегнать в течение трех-четырех пятилеток. И снова, как при Петре, были достигнуты впечатляющие крупномасштабные сдвиги в промышленности и организации общества. И снова ценой колоссальных людских потерь. На изготовление современных вооружений ресурсов и новых технологий почти хватало, но более – почти ни на что. После начала войны, развязанной Гитлером и Сталиным, более половины предприятий, работающих на военных, очень скоро оказались на территориях, оккупированных немцами. Правда, многие из них были эвакуированы в восточные районы страны, но прежде чем они смогли заработать на новом месте, снабжение армии крайне оскудело. Тут как нельзя кстати пришлись поставки союзников – американцев и англичан. Но даже при этих поставках положение было близким к катастрофе. Немцы же никогда не испытывали недостатка в оружии и боеприпасах. Это тоже предопределяло рост числа убитых советских солдат, прекрасно сочетаясь с последствиями потери управления войсками и с директивами высшего командования, не соответствующими действительному положению вещей на театре военных действий. Так-то вот – взнос за взносом – формировался кошмарный список потерь величиной в четырнадцать с лишним миллионов человек на фронтах и еще порядка двадцати шести миллионов человек гражданского населения (с помощью голода, бомбежек, болезней, карательных действий и своих органов и органов противника).

Сталин всегда умел управляться со статистикой по своему усмотрению. Если ее данные его не устраивали, он их подправлял – таково было общее правило, оно касалось не только потерь – и даже не столько потерь, сколько успехов – они, как правило, умножались на коэффициент больше единицы. Когда статистика не оправдывала ожиданий вождя, плохо становилось не ему, а статистике. Народ, конечно, безмолвствовал и, многого не зная, бедствовал, но терпел. И так полюбил себя за свое терпение, что окрасил память о своем пребывании в недрах сталинской эпохи сладкими воспоминаниями о том, что тогда был ПОРЯДОК и тогда ВСЁ БЫЛО. Да, прав был Чехов, говоря о себе, что по каплям выдавливает из себя раба. Но он-то хоть понимал, что надо выдавливать, и делал это. Большинство же советских людей даже не ставили перед собой подобной задачи и через сто лет после Чехова, когда за попытку ее решения уже не сажали, не ссылали и не расстреливали. Правильно предупреждал в «Агни-йоге» Учитель Елены Ивановны Рерих, что психическая инерция – самая большая. После перестройки зависимость обывателей от старой партхозноменклатуры – главного детища Иосифа Сталина – не уменьшилась, хотя номенклатура стала наглей и вела себя уже совсем безбоязненно. В этой части план Андропова вполне осуществился. Капиталисты от компартии, в каком бы новом обличье они теперь ни выступали, вышли на новую, более высокую орбиту личного обогащения. Но, став собственниками общенародного состояния, они напрочь похоронили другую, притом главную часть Андроповской программы – вернуться с умноженными «капиталами партии» обратно в родной коммунизм. Хоть в этом России повезло, что теперь стало возможно догонять и перегонять Запад не только в производстве ракет, торпед, истребителей, танков, атомных подводных лодок, но и в возможностях нормально жить за счет трудов праведных каждому, кто работает, в первую очередь на себя – лишь потом на государство, причем главным образом – не на военное министерство, не на милитаризм. Но, пожалуй, на это и двадцати лет не хватит, может, даже пятидесяти будет мало. – «Значит, до той поры никак не дожить», – подытожил Михаил.

Глава 24

Михаил отвалил в байдарке от берега около полудня. Ближние пороги, которые уже видел, он проскочил сходу. Дальше потянулись довольно спокойные плесы. Грести было приятно и легко. Он уже больше не старался притормаживать, искусственно сдерживая скорость, и напрочь выбросил из головы мысли о том, догонять или не догонять Галину компанию. Теперь им управляло одно желание – поскорей вернуться к Марине. Специально догонять Галю, чтобы еще раз заполучить ее к себе в постель, он определенно не собирался, а что случится, если все-таки догонит, его почему-то не заботило. Даже после проведенной с ней ночи и знакомства со всеми прелестями ее тела и поведения домогаться близости ему не хотелось, как, собственно, и до того. Хороша была дамочка – ничего не скажешь, но чтобы из-за неожиданного успеха у нее в его душу впорхнула новая неуёмная страсть к молодице – нет, не вспорхнула. Слава Богу, он этого не допустил, постоянно помня о Марине. Правда, сугубо покаянного настроения у него пока не появилось, хотя, возможно, и зря. А причиной тому должно быть было радостное чувство оттого, что ни в какую зависимость от Гали – сексуальную или не сексуальную – он не попал.

Михаил изредка приставал к берегу для просмотра очередных порогов, потом снова подолгу размеренно греб, откладывая весло только для того, чтобы поснимать. Все на Реке было спокойно, ничто новое, казалось, и не могло здесь произойти, но, выйдя из-за поворота на очередной плес, Михаил прямо-таки обомлел от неожиданности. Метрах в двухстах, забредя в поток с берега, спокойно пил воду лось. Михаил приближался к нему, не шевелясь, подносимый только течением, и думал, испугается ли его сохатый, прежде чем можно будет его поснимать. Мысль о стрельбе даже не возникла. Хотелось одного – чтобы лось вообще никуда не уходил, прежде чем вволю не напьется. Лось вскинул голову с короной из двух громадных зубчатых лопат и повернул ее, всматриваясь в приближавшийся по воде предмет. С его подбородка, погруженного во время питья в поток, стекала струйка воды. Байдарку Михаила проносило мимо зверя метрах в двадцати пяти. Лось поворачивал только голову, но с места не сходил. Его могучее, как у литого монумента, тело оставалось неподвижным. Только вода, налетая на него, отклонялась в стороны косыми усами, как от глыбы, попавшей в русло. Уже миновав зверя, Михаил вспомнил о фотоаппарате и оглянулся назад. Лось, проводив его взглядом, снова опустил голову в воду. Здесь была его тайга, его Река. Он был уверен в своей мощи и силе, да и как он мог думать иначе, если еще, видимо, не был знаком с человеком, способным с помощью оружия уничтожить всё на своем пути? Уже потом, после того, как лось остался далеко за спиной, Михаил вдруг задал себе вопрос, а как поступили бы мужчины из Галиной компании, если б увидели его? Схватились бы за ружья, повинуясь страху голода, или у них хватило бы ума под конец похода не обременять себя горой мяса, которого все равно не успеют съесть, даже если бы ели в три горла? Остановили бы их женщины – Ира и Галя – как женщины и как люди художественной профессии, которые не могли относиться бездушно к истреблению такой красоты?

Неожиданное беспокойство за возможное поведение Галиных и Ириных компаньонов заставило Михаила улыбнуться. Как он ни старался отодвинуть от себя их заботы, равно как и свои заботы о них, это никак не удавалось. Вот принял близко к сердцу полубедствия посторонних людей, помог им кое-чем и думал, что этим все и закончится. Так нет – еще и нежданно-негаданно провел бурную ночь с великолепной вакханкой, а потом чуть не лишился своего судна из-за ревности оставленного ею любовника. Ничего не скажешь – пошло-поехало – трудно остановиться. Да и останавливаться было неохота. Но не из-за страсти к вакханке – ничего не скажешь, очень хорошей и дельной вакханке – что уж тут скрывать – а потому что здесь больше нечего было задерживаться. Марину ей ни в чем не удалось затмить. Удовлетворенная им женщина отправилась вниз по Реке сама по себе, а он – сам по себе, хотя пока что и одним и тем же маршрутом. Просто потому что другого пути здесь не было. А уж к чему этот путь еще приведет, кто бы мог сказать? Лишь бы не к тому, что огорчило бы Марину. Стоило только вспомнить ее лицо и родственный, доверчивый, как у ребенка, взгляд – и всё: словно сами собой уходили прочь любые соблазнительные образы, лишались смысла любые открывшиеся перспективы к тому, чтобы взять, да и внести разнообразие в личную жизнь. К счастью, собственно личная жизнь у него не разделялась ни с кем, кроме Марины, и это стало ему известно с самого начала, как только он понял, что любит ее, уже любящую и ждущую.

Часа через полтора сплава Михаил окончательно убедился в том, что основные пороги остались за кормой. Впереди был простой быстроток, без препятствий, без риска в порогах и даже без риска снова нагнать Галину компанию – теперь-то им ничто не препятствовало форсировать греблю, поскольку новые поломки им больше не угрожали. Михаил тоже имел право вздохнуть спокойно. Течение Реки шло со скоростью десять-двенадцать километров в час, так что, если не задует встречный северный ветер, оставшийся участок до устья можно было считать чуть ли не домом отдыха. Не захочешь грести – все равно понесет. Это смахивало даже на выход на пенсию после нескончаемых сложных и нервных трудов, когда надо было стараться не погубить свое судно и самому уцелеть. Однако характер берегов почти не изменился – по обе стороны Реки по-прежнему тянулись сплошные горные склоны, почти столь же высокие и лишь немного более пологие. Зеленая хвойная тайга только изредка перемежалась зарослями лиственных пород на местах старых гарей. Новых, к счастью, пока не было. Это означало, что старые грабители тайги покинули её лет тридцать назад, а то и больше, современные же им на смену не подтянулись до сих пор. Михаил ничуть не сомневался в наличии здесь колоссальных минеральных богатств, за которыми в каком-то не очень отдаленном будущем непременно явятся от лица промышленной цивилизации новые губители-эксплуататоры природы. Пожалуй, в своем возрасте он мог твердо надеяться на одно – что до этого все же не доживет. А пока что раны, нанесенные хищными золотишниками, готовыми горы свернуть в надежде добыть презренный металл (в основном – на пропой), все же постепенно затягивались. Зарастали или размывались отвалы пустой породы, заваливались потихоньку шурфы, рушились избушки и балаганы, брошенное железо ржавело и скрывалось травой. Сколько раз он уже видел такое прежде! Жадных до наживы людей не останавливали ни горы, ни реки, когда светила надежда на фарт. Только совсем уж крутосклонные мощные горные бастионы способны были держать против них оборону. Вторгаясь в такие места, человек двигался так медленно, что проедал свои основные запасы еще до того, как начиналась настоящая работа и ловля фарта за хвост, и тогда невольно приходилось выбирать между тем, чтобы разбогатеть, но остаться тут со своим золотом навеки, и тем, чтобы успеть унести отсюда ноги, пока цел, но ни с чем. Иногда встречались такие места, куда практически никто не проникал, по крайней мере, где никаких следов человека не попадалось – разве что отработавший радиопередатчик с радиозонда, как это было в Баргузинском походе вместе с Ларисой и Ваней, особенно в ущелье Долсы. Единственная встреча, которая там имела место, произошла с медведицей и двумя медвежатами. Никаких других обитателей они тогда не узрели. Встреча произошла в верховьях ущелья, когда они уже поднялись над горным озером, из которого вытекала река Долсы, к перевалу к ручью Разбой. Во время остановки на отдых Михаил оглянулся на озеро, подпертое древней мореной и вдруг ему показалось, что какой-то темный и крупный валун двинулся вбок от того места, на котором стоял. Михаил мгновенно поднес к глазу монокуляр и тотчас убедился в правильности своей догадки – это был огромный медведь. Вдруг в поле зрения сдвинулись со своих мест еще два валуна, много меньшие, чем первый. «Медведица с медвежатами», – понял Михаил, и сказав спутникам о них, быстро спустился к зарослям ерника, сквозь которые они только что с трудом продирались к гольцовой зоне. Телеобъектива у него с собой не было, но медведей все равно хотелось снять, даже не имея уверенности, что на слайде что-нибудь получится.

Несмотря на то, что до медведицы было сотни три метров, она через секунду отреагировала на щелчок затвора, вскочив на дыбы и повернув голову к Михаилу. Он щелкнул еще раз. Медведица опустилась на передние лапы и двинулась влево, гоня перед собой медвежат. Вскоре они скрылись за невысокими скальными щеками. – «Ушли», – подумал Михаил и пошелнаверх, к Ларисе и Ване. Не прошло и минуты после того, как он вернулся к спутникам, как всем им стало сильно не по себе при виде медведицы, вскачь поднимающейся по склону сквозь почти непроходимый ерник, где скорость продвижения человека едва ли была выше километра в час. Когда она выскочила из ерника почти точно в том месте, откуда снимал Михаил, ее снова стало видно всю целиком. Величина ее тела просто поражала. Ростом и длиной она была как большая корова, только несравненно страшней. Выходило, что она спрятала медвежат в каком-то укрытии, а сама вернулась, чтобы установить, насколько опасно то, что встревожило ее, или чтобы сразу же ликвидировать источник угрозы себе и своим детям. Михаил стоял с ружьем в руках, успев заменить в нем дробовые патроны пулевыми и поставив предохранитель на «огонь», но все равно не чувствовал никакой уверенности, что пули смогут остановить атакующую медведицу, даже если попадет ими куда надо. Ваня изготовился к обороне топором. Одна Лариса была совершенно безоружна, и все же её мало что отличало в этом смысле от обоих мужчин – слишком уж велика и стремительна была темно-бурая дама – мать двоих медвежат. Сделав несколько прыжков по чистому склону, медведица замерла на месте. Несколько мгновений, в течение которых никто не мог бы сказать, чем может кончиться встреча, их разделяло всего метров пятьдесят, преодолеть которые медведица при желании могла бы секунды за три или четыре. Когда в таком случае стрелять – пока она неподвижна, но в полусотне метров или во время атаки, но метрах с десяти, чтобы успеть выстрелить еще раз в упор, Михаил так и не решил. Но в любом случае стрелять ему никак не хотелось – ни вдали, ни вблизи, потому что целиться надо было бы в мать, которая только в том бы и была виновата, что заботилась о своих детях и волновалась за них. Это позже Михаилу на ум пришло ее сравнение с матерью, прогуливающей по лесу двух человеческих детенышей, но не тогда. В воздухе продолжала висеть недвусмысленная угроза. Оставалась надежда на оружие, но далеко не стопроцентная. Сомнения были и в том, сумеет ли Михаил попасть точно по месту во время стремительной атаки, и в том, что это избавит от гибели, если зверь не рухнет замертво на бегу.

К счастью, перед лицом трех двуногих заколебалась и медведица. Она рассматривала их в течение непередаваемо долгих секунд, но угрожающих для себя действий так и не заметила. Все это время она поводила носом и вдруг явно поймала запах, который наконец, сказал ей что-то достаточно определенное о том, кто это такие. Мгновение – и она бросилась через ерник вниз, к оставленным в безопасности детям. Причем с той же скоростью, с какой прискакала сюда со дна ущелья. Все трое, только что ожидавшие нападения, с облегчением перевели дух. У мужчин не было ни малейшего желания хорохориться и демонстрировать постфактум уверенность или мужество. Один опустил ружье, другой – топор и оба, не сговариваясь, молча покрутили головами. Лариса переживала молча и без жестов.

Скрывшаяся из виду медведица вела себя, пожалуй, разумнее большинства человеческих матерей в ситуации, которую сочла опасной. Никаких истерик, ответственность, смелость и даже разумная сдержанность, несмотря на свою подавляющую физическую мощь. Ей тоже никак не улыбалось пострадать в столкновении с людьми. Она постоянно помнила, что кроме нее, о медвежатах, детях, никто не позаботится, никто. Мужчинам инстинктивная защита детей никогда не была присуща в такой же степени, как женщинам-матерям. Мужчинам сперва надо было воспитывать себя в этом духе. Матери же знали все сами и сразу. Это лишний раз свидетельствовало об их большем совершенстве в сравнении с отцами, будь то человек или медведь.

Все походы, которые прошел Михаил, в том числе по самым-самым глухим местам, вполне убеждали в том, что встреча с медведем среди бела дня – случай редчайший. Обычно он дает знать о своем присутствии только каким-нибудь следом – либо отпечатком лапы на сырой или мягкой почве, либо глубокими, как раны, царапинами когтей на коре деревьев где-то по границам своих владений, с помощью которых он сообщает пришельцам, каков его рост и какова решимость защитить от них свой таежный дом. Только на Камчатке, по словам всех бывавших там людей, можно было увидеть медведей и наблюдать за ними безо всяких усилий или особого везения благодаря тому, что их там много, а в среднегорье есть много открытых безлесных мест. Но до Камчатки Михаил так и не добрался. Кроме нехватки денег на самолет препятствием был и особый пограничный режим, обязывающий всех предъявлять разрешение от МВД и КГБ. Туристу его можно было получить в двух случаях – если будет куплена путевка на плановый туристский маршрут или если поход будет официально зарегистрирован в куче инстанций, но лучше всего – если он будет представлен как полунаучная экспедиция элитарной команды. Самодеятельным одиночкам или парам инстанции, разрешающие или запрещающие туристские походы, не давали согласия никогда, поскольку это считалось опасным, а для органов внутренних дел и государственной безопасности человек или люди, за которыми не стояло никакое высокопоставленное лицо или официальная организация, просто не существовали как субъекты, чьи желания надо было удовлетворять. С одной стороны, Михаилу, конечно, хотелось там побывать – на Камчатке имелось столько всего, чего больше нигде не увидишь – цепи гор и действующие вулканы, громадные кальдеры и кратерные озера, гейзеры и ручьи, даже реки с теплой водой, прущая стеной на нерест во время рунного хода рыба лососевых пород и те же медведи, пасущиеся на горных склонах или вылавливающие рыбу из реки. Но, с другой стороны, платить за эти виды и удовольствия тем, чтобы отказаться от своих планов и маршрутов, от своего образа жизни в походе, словно по прихоти посторонних ты должен опять превращаться в какого-то новичка, Михаил никак не соглашался. И если деньги еще кое-как он мог накопить, то являться на Камчатку в качестве ограниченного в своих действиях и подназорного лица он считал неприемлемым и унизительным для себя.

В итоге восточней Читы и Витима Михаил и Марина прежде ни разу не забрались. Конечно, было о чем пожалеть и кроме Камчатки. Почему-то не меньше ее манили к себе хребты Черского и Сунтар-Хаята, Колымский хребет и горы Чукотки, реки Индигирка и Омолон. Интерес к ним разожгли книги Сергея Владимировича Обручева, Виктора Николаевича Болдырева, Олега Куваева и его близкого друга Николая Балаева. Впрочем, со временем выяснилось, что Олег дружил с более старшим по возрасту Виктором Болдыревым, который побывал в Якутии и на Чукотке далеко не вольным первопроходцем. В годы войны Болдыреву порой доводилось проникать в такие места, в которых, не считая кочевников-аборигенов, не бывал вообще никто из цивилизованных мест. Именно там скрывались от раскулачивания и коллективизации самые вольнолюбивые и состоятельные лидеры местных племен – эвенков, эвенов, юкагиров, чукчей. Оломон и его притоки, таинственный Синий хребет (названный так именно Болдыревым) к западу от этой реки не могли не будоражить воображение. Но, чтобы путешествовать там, надо было иметь не только много денег и соответствующие разрешения, но и много времени. За обычный отпуск нечего было и думать успеть сделать маршрут, сколько-нибудь соответствующий мечте. Тут на одну дорогу с ожиданием самолетов в маленьких аэропортах могло потребоваться при неблагоприятных обстоятельствах несколько недель. Для выполнения задуманного пришлось бы бросить основную работу, но тогда не на что стало бы жить. Устроиться работать в геологическую или какую-то другую полевую экспедицию, действующую в тех же краях, Михаилу совсем не улыбалось: попасть в вожделенные края и делать там не то, что хочется самому, а то, что нужно нанимателю – это, считал он, было бы и вовсе насмешкой над мечтой. Он и без того нередко оставался недоволен собой за то, что не делал в походе максимум возможного – главным образом намеченные еще дома выходы в стороны от маршрута, потому что на местности не находилось для этого ни времени, ни желания, ни сил. Это портило ему настроение, хотя и не слишком. Жаль было отказываться от высокого представления о себе, но что делать – что случилось, то случилось, и упущенное уже нельзя было вернуть себе НИКОГДА. Возможно, он всегда мечтал о большем, чем мог осилить, и потому оказывалась пройденной лишь основная нитка маршрута, когда другого выбора вообще не существовало – либо пройти, либо остаться там навсегда. И все же иногда он ухитрялся делать больше программы – если в душе не остывал энтузиазм. Он-то и служил всегда главным двигателем в любом его предприятии, да и не только у него. Взять хотя бы в пример Марка Самохвалова. С детства это был избалованный родителями – старыми большевиками – и судьбой человек. Родители были посланы на работу в Англию, и Марк с юных лет говорил по-английски столь же свободно, как и на родном языке. В отличие от многих других советских работников, трудившихся за рубежом, его родители не пострадали от репрессий, а сам Марк без затруднений получил специальность физика, и это не в меньшей степени содействовало росту его собственной самооценки, чем абсолютное владение английским языком и принадлежность родителей к привилегированному слою. Судя по тому, как Марк вел себя в быту – он мог не здороваться и не прощаться не по забывчивости, а осознанно – из соображений экономии своих особо ценных личных голосовых и нервных ресурсов, которые считал, очевидно, непозволительным растрачивать по пустякам – ему бы больше подошла фамилия Самогордов, чем Самохвалов, поскольку хвалиться собой он тоже считал ниже своего достоинства. Зато гордиться собой ПРО СЕБЯ он продолжал непрерывно, всегда – до тех пор, пока он не сходил с Михаилом, Мариной, Колей, а главное – со своим старым знакомым Юрой Петраковским и его женой Инной, в поход на Амалат – Ципу – Витим. Марку тогда стукнуло почти пятьдесят, но он был высок, прям, и в его лице, украшенном щеточкой седых усов, отражалась абсолютно естественная надменность британского лорда. Собственно, его лицо напоминало о чем-то еще, но Михаил не мог вспомнить, о чем именно. Вел себя Марк поначалу безапелляционно и самоуверенно, и Михаил чувствовал, что Юра, рекомендовавший Марка как своего приятеля, испытывает неловкость за него.

Михаил был избран капитаном их флотилии из трех байдарок – все сочли его походный опыт самым внушительным, но он сразу же заявил, что берет на себя управление только прохождением маршрута, а прочими сторонами походной жизни заведовать не намерен. Но даже и это не очень понравилось Марку, хотя открыто он по данному поводу не высказывался. Михаил, в свою очередь, старался не назидать человеку, который был лет на двенадцать старше его, даже когда видел, что назидание было бы не лишним. Как в тот раз, когда Марк, вернувшись с охоты на бивак, вместо того, чтобы сразу разрядить ружье, проверил, заряжено ли оно, самым простым путем – нажав на спусковой крючок и даже не позаботившись держать стволы прямо вверх. Раздался выстрел, и только тут Марк понял, о чем следовало подумать заранее. Он явно весь сжался от конфуза, ожидая разноса, но Михаил подумал, что с таким человеком лучше обойтись без этого, тем более, что он уже сделал правильный вывод. Марк ждал, но, увидев, что Михаил молча отвернулся в сторону, наконец, перевел дух. Правда, Юра не удержался тогда от небольшого словесного внушения, но этого Марк уже не боялся. Юра был более мягкий человек.

С Юрой Петраковским Михаил познакомился за четыре года до этого на палубе знаменитого парохода «Комсомолец» английской постройки, который с 1912 года как заведенный ходил по Байкалу. Они с Ларисой и Ваней поднялись на его борт в Давше. Юра со своим братом Костей и их спутниками после отпуска на озере Фролиха в Баргузинском хребте возвращались из Нижне-Ангарска. «Комсомолец», казалось, руководствовался собственным разумением и памятью, в течение двух суток перемещаясь от берега к берегу, от бухты до бухты к порту Байкал. Его команда состояла из пьяных взрослых и трезвых малолеток. Ни те, ни другие не внушали ни малейшего доверия. Один только пароход выглядел убедительно надежным в свои давно уже не комсомольские пятьдесят шесть лет после сборки на Славном Море. Носовая и кормовая палубы были сплошь уставлены палатками, делавшими пароход похожим на какой-то допотопный ковчег. В основном это были туристы, переезжавшие из бухты в бухту, чтобы пожить в каждой из них в течение пяти дней до очередного прихода «Комсомольца», с тем, чтобы переехать на нем на следующую стоянку в красивом месте. Пробираться среди палаток и растяжек, протянутых к релингу или любым другим предметам, за которые можно было закрепить шнур, удавалось только с большим трудом. Михаил боялся даже подумать, что со всей этой «надстройкой» может стать, если задует знаменитая байкальская «горная», которая налетает внезапно, в несколько секунд сменяя штиль в атмосфере настоящим ураганом. Такой ветер сразу мог очистить палубу от всех палаток с их обитателями, если они не скроются внутрь парохода. К счастью, ничего не стряслось. Обошлось без «горной». «Комсомолец» благополучно дотопал до порта Байкал, оттуда все пассажиры на пароме переехали в Лиственничное на правый берег в истоке Ангары, откуда их повез по Ангаре в Иркутск уже вполне современный теплоход. А потом Михаил летел в Москву с компанией Юры в одном самолете. Лариса и Ваня в Иркутске сели на поезд. Михаил не хотел провести в поезде трое с лишним суток. Ему хотелось добраться до дому, не расплескав и не разбив Баргузинских и Байкальских впечатлений железнодорожной одурью и скукой. А спустя полтора года Михаил снова увиделся с Юрой в майском походе по реке Тёше. Юра тогда восхитился тем, как быстро Михаил отремонтировал байдарку «Колибри», которую ее экипаж навалил в быстротоке на сваю моста, отчего её и сломало по кильсону, стрингерам и двум шпангоутам. Аварийная команда пребывала в шоке. Пользуясь тем, что каркас у «Колибри» был деревянный, Михаил подобрал у сельского магазина – злополучный мост-то находился в деревне – обычный ящик и с помощью топора, пассатижей и отвертки аккуратно разбил его, вытащил и распрямил гвозди, а добытые таким образом деревянные рейки прибил ящичными же гвоздями к сломанным шпангоутам и кильсону. К стрингерам же прикрутил проволокой прутики поверх места слома, и через пару часов байдарка была на плаву. Михаил и сам был потрясен такой простотой ремонта и после похода купил такую же байдарку для себя, тем более, что она понравилась ему своей ходкостью. Уже зная слабые места её конструкции, он усилил флоры и бимсы шпангоутов накладками из алюминиевых профилей. Но это было потом. А в том походе Юра (а он был не моложе Марка) крепко поверил в бывалого ремонтера, и еще годом позже позвал Михаила в поход по Забайкалью. На сей раз Юра пошел в экипаже с молодой женой Инной, доцентом кафедры иностранных языков в одном из московских ВУЗ / ов. Она была веселым человеком, к тому же радующейся удачному новому браку, и нередко конфузила мужа своими откровениями перед всем походным обществом насчет житья с прежним мужем – музыкантом и юношеского увлечения рок-н-роллом, когда партнерам случалось во время танца аккуратно опрокидывать ее головой вниз и постукивать ею несколько раз по полу. У нее были рыжие волосы, озорной темперамент, и она любила вспоминать, как, только что сблизившись с Юрой, в какой-то деревне попалась на глаза бабе, невольно вскричавшей, показывая кому-то на Инну пальцем: «А баба-то рыжа!» Вот так за ней закрепилось название Рыжая Баба. Для неё и Юры поход по Амалату-Ципе-Витиму был по времени почти что свадебным путешествием, и они действительно ощущали себя молодыми – даже Юра, который во время войны уже был офицером и служил переводчиком в штабе армии, по крайней мере, тогда, когда наши уже вошли в Румынию. Там-то, по словам Рыжей Бабы, Юра и получил сексуальное образование в постели искушенной и искусной в любви румынской дамы. Впоследствии Юра работал в аппарате ЦК у Маленкова, но это не испортило его. Он был дружелюбен и прост в обращении. Марк с некоторой ревностью следил за его отношением к Михаилу. Однажды Юра восхитился вслух тем, как Михаил, уйдя с бивака на охоту в тайгу, через три часа вышел обратно в том же месте, где в нее вошел, хотя тропы там и не было. Марк выслушал это с хмурой настороженностью, но оставил без комментария, хотя и не любил оставлять свое мнение при себе тем более, что был хорошим рассказчиком и умел заинтересовать слушателей. Вспоминая о детских годах в Англии, он рассказал однажды, каким уважением у детворы пользовался полицейский констебль. Собственно, слова «констебль» он не произносил. Из его уст вырывалось чеканное, состоящее почти из одних согласных другое слово: «КОНСТБЛ». С той поры ни Михаил, ни Марина, ни, тем более, их Коля никогда не произносили его иначе, о ком бы ни зашла речь – о великом ли английском живописце или о полицейском чине. Иногда Юра спрашивал Марка, как он себя чувствует или как относится к кому-то или к чему-то, и в ответ вместо безыскусственного простонародного «Хуёво» слышал интеллигентский эвфемизм: «Икс-образно». Несмотря на свое происхождение из сугубо большевистской семьи, Марк произносил наименование «родной коммунистической партии» не иначе, чем КаПеСоСи, что, правда, никаких возражений ни у кого из слушателей и спутников не вызывало. О номенклатурных лицах, которые из снобизма и жадности (докторам и кандидатам наук на многих должностях платили вдвое больше) желали получить ученую степень – и получали ее – без защиты диссертации «по совокупности трудов», он презрительно переводил на свой язык: «по совокуплению». Еще на пути к маршруту Марк поинтересовался у Михаила сутью его занятий. Получив объяснения, Марк задал несколько толковых вопросов, однако особого интереса к решению проблем поиска информации не проявил, как, впрочем, и Михаил к магнетронам Марка. Однажды они втроем отправились с бивака на вечернюю зарю к озеру по другую от лагеря сторону Большого Амалата.

Михаил надеялся, что уток там будет больше, чем на реке. Уток, однако, оказалось совсем немного. Одну, правда, удалось подстрелить и достать жердью, стоя на травянистой плавине, сквозь которую, того и гляди, можно было провалиться в глубину. Озеро зарастало с берегов, и буквально негде было подойти к зеркалу воды прямо с тверди. Когда основательно стемнело, они двинулись обратно, и только на берегу Амалата Михаил спохватился, что стреляная утка осталась лежать в траве на берегу. Он попросил спутников подождать, пообещав через десять минут вернуться. В лицах Юры и особенно Марка несмотря на изрядную темноту Михаил смог прочесть полное неверие в успех его предприятия, тем более, что к озеру не было тропы. Однако Михаил сразу нашел утку там, где ее оставил, и вернулся, как и обещал, через десять минут. Спутники по этому поводу ничего не сказали, но было ясно, что на них это произвело впечатление. Вскоре выпал случай – и даже не один – убедиться, что охотничье самолюбие Марка было задето. Как-то шедший на байдарке впереди Михаила Марк несколько раз выстрелил по одному нырку, но тот каждый раз успевал благополучно уйти под воду. Михаил приблизился как раз в тот момент, когда Марк приготовился стрелять еще раз. Михаил мгновенно понял, что, если он не опередит Марка, нырок снова уйдет из-под снопа дроби, и вскинул ружье в плечо. По дробовой осыпи на воде он увидел, что ударил точно в то место, где, подняв зад, ушел в глубину нырок. Он не появлялся так долго, что Юра, тоже наблюдавший за этой сценой, успел огорченно сказать: «Ты тоже промазал.» – и тут нырок вдруг всплыл в том же месте, где нырнул, только брюхом и лапами вверх. «Вот это – да!» – раньше всех восхитилась Рыжая Баба. – «Здорово!» – подтвердил Юра. Марк же только вздохнул. Он все-таки понял, что и на сей раз не успел бы с выстрелом, и потому у него хватило ума спрятать досаду. В тот же день, несколько позже, он стрелял уже гораздо успешнее и, когда вся флотилия пристала к берегу на ночлег, исполненный радужных надежд на реванш, Марк возгласил: «Ну, а теперь посмотрим, у кого сколько дичи!» Он вынул и разложил на пляже своих уток. Получилось картинно – целых семь. – «Ну, а как у вас?» – великодушно осведомился он. Теперь Михаил начал шарить под декой и вынимать свою добычу. Он наклонялся и вынимал, наклонялся и вынимал до тех пор, пока Марк в сердцах не воскликнул: – «Да что там у вас, магазин, что ли?» Достав еще двух последних уток, Михаил, наконец, распрямился. У него в ряду было четырнадцать. Но и это оказалось не всё. Подошел Юра и подложил подобранного им с воды того самого нырка, которого Михаил выбил из-под носа у Марка. Такой удачи не ожидал никто. Компания была обеспечена дичью на три дня. Михаил радовался, вспоминая наиболее удачные выстрелы. Загордившийся было Марк замкнулся в себе, хотя ему тоже было чему радоваться, что вспоминать, но, видно, ему больше хотелось обойти конкурента, нежели убедиться, что его взнос в общее изобилие достаточно значим. С этого дня Марк старался особенно внимательно следить за тем, что Михаил делал на охоте. Даже мелочи не укрывались от его ушей и глаз. Однажды утром с охоты в устье Витимского притока – реки Джилинды – Михаил принес четырех крохалей. – «Но ведь было всего три выстрела!» – заметил Марк. – «Да, три, – подтвердил Михаил. – И что?» – «Но уток-то у тебя четыре,» – возразил Марк. – «А-а, это! Просто одним выстрелом сразу двух накрыло». На что Марк ответил, обращаясь к Юре: – «Вот как надо стрелять!» Михаил чувствовал себя несколько неловко оттого, что ему, посредственному стрелку дичи влёт, приписывали стрелковые способности чуть ли не корифея. Но после окончания похода, во время прощального ужина в поселке Бамбуйка, Марк признал вслух: «У нас был только один охотник». Однако до какой степени его тогда задела охота и тайга, Михаилу стало ясно лишь через пару лет, поздней осенью, когда на перроне московского метро его громко и радостно окликнули: «Миша! Миша! Подожди!» Оглянувшись на зов, Михаил не сразу признал в подбежавшем человеке Марка, потому что он был без привычных усов, из-за которых еще в начале похода случилась не вполне приятная для обоих история.

В тот жаркий, изнурительно жаркий солнечный день они устроили дневку на слегка продуваемой ветерком галечной отмели, каких встречалось немало до начавшегося через пару дней дождевого паводка, почти сразу поднявшего уровень воды метра на два с половиной. Михаил заклеивал мелкие пробоины в оболочке байдарки. Марк выхаживал вдоль кромки леса по пляжу с ружьем на плече взад и вперед, взад и вперед. Что он хотел таким образом выходить, оставалось неясно, но об этом лучше было не спрашивать. Занятый делом Михаил только изредка задавал себе один и тот же вопрос – кого все-таки напоминает ему Марк походкой, ружьем, своим медальным профилем. Какого-то персонажа из старых номеров «Вокруг света» или «Всемирного следопыта», что ли? Возможно, хотя для полного сходства с ними Марку явно не доставало на голове тропического шлема типа «здравствуйте – прощайте». Тогда бы можно было сказать, что он похож на Ливингстона или Стенли, или майора Мак-Набса из жюль-верновских «Детей капитана Гранта». Но без шлема установить с ними сходство не удавалось. Михаил совсем было перестал думать об этом, как вдруг услышал голос Марка, обратившегося к Юре и Инне: «Как вы думаете, кого я сейчас напоминаю?» Юра еще ничего не успел сказать, когда Михаила осенила догадка: «Ты похож на Гюстава Флобера! – крикнул он, и секундой спустя автоматически добавил привычное – то есть Флоберовские же слова о себе как авторе: «Мадам Бовари – это я!» Марка словно хлестнули кнутом по спине. Он вздрогнул, ссутулился и прошел, не распрямляясь, мимо, не проронив ни слова. Только тут пораженный таким эффектом от собственной реплики, Михаил догадался, на какой ответ рассчитывал Марк – конечно, на Альберта Эйнштейна. Вот что, оказывается, надо было вспомнить сразу, а не после того, как Марк, был обижен в лучших чувствах и своей уверенности во внешнем сходстве с великим коллегой, которым он несомненно гордился.

И вот сейчас этих роднящих с Эйнштейном и Флобером усов не осталось в помине! Лицо Марка выглядело помолодевшим, радостным и открытым, и этому впечатлению содействовали обветренность и загар. Марк сразу, без предисловий, стал рассказывать, что только на днях вернулся из тайги, с заготовок кедрового ореха. Жил в зимовье вместе с двумя промышлявшими там бичами, колотил шишку. Наколотил довольно много, сдал восемь кулей ореха в контору, один куль привез в Москву для себя и родных.

Он говорил об этом откровенно и свободно, не стыдясь ни соседства с бичами, ни нового рода занятий – совсем не из числа тех, которыми приличествует заниматься британскому джентльмену. Более того, он с явным удовольствием вставлял в свою речь новые профессионализмы – такие, как «орех» (просто орех, а не «кедровый орех»), «шишка» в единственном числе и особенно «куль», который в его темпераментном исполнении звучал с почти удвоенным «у» – как «ку-уль». Без сомнения, будучи физиком, Марк никогда с подобным торжеством не произносил названий единиц физических величин, с которыми прежде постоянно имел дело: «ампер», «гаусс», «вебер», «тесла», «эрстед» – «ку-уль» явно затмевал их своей значимостью для новообращенного таежника – ведь эта старинная купеческая мера представляла собой пять пудов, то есть восемьдесят килограммов, а это были не хухры-мухры. Утонченный интеллектуал, воспитанный в Англии и в семье в духе высокомерия и сознания собственной избранности, во вполне зрелом возрасте после похода по Забайкалью вдруг уступил глубоко спрятавшемуся внутри его первобытному охотнику и собирателю, для которого естественно обнаруживать себя в обществе деклассированных элементов, явных маргиналов, поскольку и в их нутрах скрывался такой же искатель приключений и сезонных заработков, как и у него. Разбуженный по случайному стечению обстоятельств властный инстинкт категорически потребовал от него вернуться в тайгу, в ее горы, туманы, дожди, в ее обилие и голодовки, в свободу делать то, что нравится, или то, что заставляют совершать действительно жизненно важные обстоятельства, а не правила внутреннего распорядка и производственные планы советского научного учреждения. Марк продолжал рассказывать, и Михаил слушал, но все же больше думал о другом. Перед ним теперь был по-настоящему счастливый, увлеченный человек, нисколько не напоминавший прежнего брезгливого и недовольного жизнью высокообразованного горожанина – комнатного интеллектуала. Произошедшая в нем или с ним перемена отнюдь не означала, что он утратил свой ум или вел жизнь, не требующую умственного напряжения – скорей наоборот!

ТЕПЕРЬ он действовал по уму, ухитряясь выживать и даже зарабатывать там, где прежде мог только бедствовать и чувствовать собственную неприспособленность и неполноценность. Сейчас он предстал перед давним спутником вполне полноценным человеком, умелым и знающим таежником, который доказал себе (а теперь показывал и Михаилу, прежде выглядевшему много более опытным в этих делах), что ему очень многое по душе и по плечу из того, что достойно настоящего уважения.

В пятьдесят лет достичь того, о чем наверняка грезил мальчишкой, начитавшимся книг Фенимора Купера, Майн Рида, Сетона-Томпсона и многого другого в том же роде – это надо было признать не только удалью, но и чем-то большим. Марк безусловно заслужил за это высшей оценки за всю свою жизнь. В каком-то смысле он вернулся к себе – из неестества в свое естество, пустившись в неопределенность, в каторжную «ишачку» с грузом, который постепенно возрос до девяти кулей, в ненадежное, возможно даже опасное соседство с алкоголиками, немытыми полуоборванцами, от которых всего можно ждать, если ты вдруг поведешь себя не так, как их устраивает.

Его портянки во время просушки у печки благоухали примерно такими же ароматами, как и их. У них были одинаковые занятия, но тем не менее у каждого свое. Они видели одно и то же, промокали под одними дождями, но вместе топили печку, по очереди носили воду из ручья, кололи дрова, калили и обрушивали шишку. «Молодец! – думал Михаил, – Молодец!» – понимая, что радуется за Марка вполне искренно и даже с долей зависти – нет, не к образу жизни таежника – шишкаря, а к силе духа, проявленной человеком во имя лучшего в себе, заваленного напластованиями цивильного хлама. За это следовало уважать, и Михаил, пожимая Марку руку, пожелал ему удачи от чистого сердца, как он того заслуживал, примерно так же, как Джек Лондоновский Смок Белью. И еще бросалось в глаза – Марк спешил поделиться с Михаилом новостями из своей новой жизни не для того, чтобы показать, что он теперь ему не уступает, а только потому, что стал счастлив и готов был поделиться этим с тем, кого, видимо, уважал.

В отличие от Марка, Михаил не мечтал начать жить по-новому в соответствии с романтической мечтой мальчишеского детства. Во-первых, он и так не перестал с тех детских лет чувствовать себя мальчишкой-романтиком. Во-вторых, ему и в голову не приходило заняться во время отпуска чем-то, кроме походов. Безусловно, это помогало не стариться, если так можно было выразиться, изнутри себя, но от старения тела оно не избавляло – так только – замедляло его ход. Конечно, и за одно это следовало благодарить свой любимый вид спорта и отдыха, но все равно за возможность с его помощью расширять познание он любил туризм несравненно больше, чем за возможность проявить себя молодцом, хотя теперь, опираясь на опыт, он многое мог делать лучше, чем прежде. А вот пылкого стремления с каждым новым походом все более обострять трудности и риск преодоления препятствий, характерного прежде, теперь у него поубавилось. Да и то сказать – откуда старику взять столько сил, чтобы прыть совсем не убавлялась? И то уже было хорошо, что он смог пройти основные препятствия в таком походе, как этот – далеко не самом простом даже для нынешней молодежи, более искушенной и технически оснащенной, чем туристы-сплавщики его поколения. И все же возрастные изменения были не единственной причиной падения походного энтузиазма. С тех пор, как он осознал, что не имеет права рисковать Мариной, как собой, в походах без нее внутри него что-то, если и не разлаживалось, то действовало против того, чтобы радость от достигнутого в одиночку могла сравниться с радостью совместных преодолений, общего видения – короче, всего, что можно было разделять с любимой, при этом ничуть не дробя целостности впечатлений внутри себя, даже наоборот, взаимно обогащаясь. Без Марины многое зримо увядало внутри, и это несмотря на то, что он имел надежду и даже обязанность вернуться к ней. Что же тогда можно было ждать от достаточно скорого будущего, когда кто-то из них останется на этом свете без другого? Думая об этом, Михаил давно пришел к выводу, что кто бы тут ни остался, тому и будет хуже, а худшего для Марины он никак не хотел и в то же время знал, что его существование в одиночестве – и именно без Марины – потеряло бы смысл. Разрешить проблему могла бы только одновременная смерть, но наградит ли Господь Бог их такой милостью (имея в виду, конечно, необидную и не насильственно-мучительную смерть), кто, кроме Него, был в состоянии определить? Безусловно никто, и в этом-то как раз и заключалась одна из сложнейших, заранее никак не разрешимых проблем для всех доживающих свой естественный век во взаимной любви. Бесполезно было пытаться отвести проблему от себя и не думать о ней. И все же стоило фокусировать свое внимание не на ней, а на тех радостях земного бытия, которые Милостью Божией пока еще можно было благодарно испытывать и принимать. Замечательно выразил это в своем прекрасном рассказе «Дом для бродяг» Олег Куваев, говоря о щемящем чувстве быстротечности бытия, которое неизбежно возникает при виде заосеневшей, уже увядающей тайги, особенно горной. Красиво – безмерно, отчего становится особенно ощутимым очень скорое окончательное замерзание жизни, возможно, уже навсегда. Теперь Михаил чувствовал близость предела в любое время года, не только осенью. Но с Мариной он оставался почти прежним – как будто бы молодым, не утомляясь любовными радостями. Казалось бы, Галя, находящаяся в пике зрелости, то есть в самом соку, могла изменить его предпочтения, но нет, совсем не изменила. Лет тридцать и больше назад ему было бы крайне трудно устоять против магии такого роскошно одаренного тела и такой готовности смести все препятствия на пути к совокуплению, какую проявила Галя. Собственно, он и сейчас вроде бы поддался этой соблазнительной молодице, но отнюдь не возмечтал о том, чтобы овладевать ею еще и еще, несмотря на то, что она оказалась даже выше ожиданий, то есть дала ему больше того, что сама обещала дать. Тем не менее, Марину она нисколько не потеснила и не заставила вновь и вновь мечтать о себе. Правда, из памяти все же не уходила. Плохо было, конечно, что самостоятельно уклониться от лакомого удовольствия, когда сама Марина никак не могла постоять за монопольное обладание им, он не сумел. Это раньше он мог рассуждать о таких делах не только с самообвинительных, но и оправдательных позиций. Тогда он всерьез допускал, что взять постороннюю женщину, соблюдая деликатность по отношению к жене и отнюдь не в ущерб даже в смысле частоты сношений, не только не грешно, но даже допустимо и оправдано, поскольку для двоих человек это можно считать благодеянием Божьим, а для третьей – не приносящей никакого сколько-нибудь заметного ущерба. О том, что это была ложная иллюзия и вредная гипотеза, он догадался не сразу. Окончательно же убедиться в ошибочности, что ни говори – приятных и удобных домыслов – пришлось под воздействием прямых вразумляющих воздействий со стороны Господа Бога, осмыслив последствия которых он уже не мог продолжать сомневаться, что именно угодно Создателю в области любовного и сексуального поведения, а что нет. В этой уверенности не было сомнений и теперь – после, как говорится, внезапной, но бурной ночи, в которую он дал себя вовлечь без заметного сопротивления натиску Гали.

Его отвлек от раздумий какой-то новый шум, донесшийся с левого берега. В Реку с уступа из тесной пади слетал примерно пятнадцатиметровый водопад. Михаил успел его снять до того, как течение пронесло судно мимо. Здесь это был первый встреченный на пути водопад. В Саянах, в Баргузинском хребте, на Кавказе, даже на Кольском и в Карелии они и то встречались чаще. По слухам, ими изобиловали реки на плато Путорана, но там Михаил ни разу не побывал. В телевизионном «Клубе путешественников» показывали и куда более внушительные водопады, заслужившие мировую известность – Ниагарский, Виктория, Игуасу, наконец, самый высокий – с километровым падением с небольшого Гайанского плато – Анхель или Энджел-Фолл. В натуре Михаил таких не видел и не слышал. Однако в штормовую погоду во время перевального похода из альплагеря «Алибек», за Алибекским же перевалом, он наблюдал, как струи водопадов, срывавшихся с высоченных круч, ветер просто сносил, распыляя, вбок, не давая падать к подножью скал. Что ни говори, но такое тоже впечатляло, хотя расход воды был невелик. Во время ночевки на так называемой «зеленой гостинице» казалось, что ветер заодно с водопадной водой сдует и все палатки с их обитателями. Сколько еще раз с тех пор ему доводилось испытывать это чувство ненадежности бытия под напором разъяренной стихии! В голове то и дело колотится вопрос, что делать, если палатку действительно сорвет к черту и понесет в тартарары? Убедительного ответа на него никогда не находилось. Как прятаться от штормового ветра с дождем или мокрым снегом? Сможешь ли пережить несколько часов до рассвета, и что будешь делать потом? Хорошо, коли в палатке еще относительно сухо. Тогда, как бы ни тревожили, ни пугали эти мысли, как бы ни трепало крышу и стенки, грозя их разорвать, в конце концов этот пугающий грохот настолько истощал запасы нервов, что люди все равно засыпали, подумав перед тем «а-а, будь что будет, сил больше нет!» В те годы от льющей с неба воды спастись вне палатки было нечем. Штормовая одежда промокала мгновенно. Костра в безлесной местности в бурю под дождем не развести, да и нечем было бы поддерживать пламя, если бы удалось его разжечь. Никто не имел непропускающих воду плащей. Это только в шестидесятые годы в обиход стали входить полиэтиленовые пленочные полотнища, которыми укрывали палатки. Они же годились и как запасное укрытие, в них можно было завернуться и где-то долежать до тех пор, пока можно будет двигаться в более уютное место, греясь кое-как находу. К счастью, пленочное укрытие весило немного, и Михаил постоянно брал его в дополнение к палатке, а в этом походе так вообще постоянно носил при себе.

Да, велика была стихия воды! Она всегда заставляла считаться с собой, впечатляя и непередаваемой красотой, и безмерной, колоссальной мощью! Океаны и озера, реки и водопады, ливни и наводнения, ледовые обвалы и снежные лавины неизменно оставались силой, способной оказаться непреодолимой для любых существ, лицом к лицу столкнувшихся с ней. Тем восхитительней была память о случаях, когда удавалось уцелеть или найти общий язык с бурной водой.

Вот, например, водопадные сливы относительно небольшой высоты проходить было одновременно волнующе и приятно. Как тот, в верховьях Кантегира, который вспоминался и сам по себе, и стоянкой в красивейшем месте рядом с ним. Кантегир перед водопадным порогом шел прямиком в стену, сложенную из сланцев, высотой метров под восемьдесят. Самую малость не доходя до этой стены Кантегир делал крутой поворот влево на 180о, причем поверхность реки на вираже была такой же, как на велотреке, и затем через десяток метров падала почти вертикальным потоком с высоты полутора метров. Михаил там проходил один, без Марины и Террюши. После прыжка со ступени судно сразу встретил мощный противоток, грозящий загнать корму обратно под слив, и Михаил с трудом выгреб против него из «бочки». Радостное настроение после этого целый день царило в душе и у него, и у Марины, тем более, что место оказалось просто сказочным – в излучине Кантегира – парковая тайга, не заслоняющая вида ни на скальную стену, ни на водопад, на земле под деревьями – сплошное море спелой черники – они сварили там шестилитровую жестянку варенья, которую кто-то бросил еще под перевалом от Левого Малого Она в долину Кантегира, а Михаил подобрал и сделал ведро. Такой идиллической обстановки еще не было ни в одном походе. Погода прекрасная, гнуса нет. Когда же еще наслаждаться жизнью, если из-за глупой торопливости не остановиться в таком райском уголке? Из него вообще не хотелось уходить. Позже мимо них сплавились на жердевом плоту на автомобильных шинах туристы из сборной группы – часть людей была из Ульяновска, часть из Минска. Четверо парней ловко орудовали гребями, и толково командовал их капитан. Они тоже красиво спрыгнули с водопада. Девушки из их компании шли в это время пешком. Вечером их капитан пришел к их костру. Марина как раз напекла целую гору лепешек-ландориков, и они пригласили гостя «на чай».

Лунный свет заливал это парковое займище. В водопаде бесконечно переливались серебристые струи Кантегира, у костра было уютно и тепло и пахло свежевыпеченными ландориками. Коля (так звали предводителя сборной команды его спутники) не заставил приглашать себя дважды. И втроем за начавшейся беседой они уговорили половину ведерка варенья и большую часть лепешек, из чего Михаил сделал вывод, что со жратвой в студенческой компании было туговато, иначе Коля нашел бы силы себя осадить. Кстати, при следующей встрече с этой компанией они с Мариной обнаружили, что к Коле обращаются уже как к Володе. Спрашивать, какое же имя верно, они не стали, просто между собой впредь называли его Колей-Володей. Несмотря на молодость, Коля-Володя оказался бывалым сплавщиком. В его активе был даже Чибагалах – приток Индигирки, впадающий в нее как раз в середине ее долины прорыва через хребет Черского. Михаил только в общих чертах знал, что творится в тамошних порогах и поспешил воспользоваться случаем, чтобы узнать от очевидца побольше. Коля-Володя оценил этот маршрут как нечто ни что непохожее и опасное. Особенно запомнился один порог в каньоне Чибагалаха, в который он со своей командой вперся сходу и еле-еле уцелел. Потом он специально вернулся получше рассмотреть, что же там было, и едва сам себе поверил, что такое можно благополучно пройти. – «Ты знаешь, какой у Чибагалаха средний уклон?» – уверенный что поразит воображение Михаила, спросил Коля-Володя. – «Какой?» – поинтересовался Михаил. – «Семнадцать метров на километр!» – с гордостью и торжеством сообщил Коля-Володя. – «Будь здоров!» – согласился Михаил и, усмехнувшись, в свою очередь спросил: «А ты знаешь, какой средний уклон на этом участке Кантегира?» – «Какой?» – без особого любопытства отозвался Коля-Володя. – «Двадцать три метра на километр». – «Вот здесь?» – «Да, вот здесь! – подтвердил Михаил. – Разве не похоже?» – «Да-а, – удивленно протянул Коля-Володя. – То-то у нас резина на плоту все время трещит». – «Много порвали?» – «Да уже три шины. Если так пойдет дальше, не знаю, на чем будем плыть. Двадцать три? – не ожидал! Но семнадцать на Чибагалахе – это похлеще! Там же вода! А тут ее, в общем, немного». – «Не очень много, – подтвердил Михаил, – но для Кантегира немало», – подумав в то же время, что при Чибагалахском расходе воды трудности сплава могли быть куда более серьезными при меньшем перепаде уровней, чем на Кантегире. А еще в Саянах Колю-Володю удивило, что в сравнении с хребтами Черского они никак не оправдывают названия «страны водопадов» – вот там, в Якутской горной стране их – ничегоне скажешь – действительно было множество. Да, многого успел навидаться в свои молодые годы Коля-Володя, чего Михаил не сумел повидать и до старости. Было немного завидно, хотя, с другой стороны, все было закономерно – новая генерация должна уходить дальше предыдущей. В этом и состоял смысл бытия. Иначе о каком прогрессе могла бы идти речь? Дети обязаны становиться лучше своих родителей, желательно при помощи со стороны последних. И куда хуже бывает признавать, что это может оказаться совсем не так – и часто действительно бывает совсем не так.

Михаил не сразу заметил, что поднявшийся встречный ветер, быстро усилившись, порядком убавил скорость пассивного сплава. Пришлось взяться за весло всерьез. Гребля не перенапрягала, однако способствовала тому, чтобы на ум пришла мысль воспользоваться «оплеухой» – народным сибирским средством преодоления встречного ветра при сплаве вниз по течению. Фокус был в том, чтобы заставить подповерхностный слой водного потока, не теряющий скорости из-за встречного ветра, тащить свое судно практически с той же скоростью, какая была до «мордодуя». Решив попробовать, Михаил выбрал местечко для швартовки, вышел на берег и вскоре вернулся назад с невысокой, но с густыми лапами елкой. Её-то и надо было превратить в «водяной парашют». Один конец бечевы он привязал к комлю, другой предварительно пропустив сквозь кольцо на носу, заложил за утку на накладном каркасе поверх байдарки, саму же елку положил поперек своего судна, решив спустить ее в воду, когда выйдет на стрежень.

Все получилось как нельзя лучше. Надежда на «оплеуху» вполне оправдала себя. Теперь он снова мог ничего не делать на борту – даже не заботиться о том, чтобы байдарку не разворачивало лагом к ветру – елка исправно тянула ее точно вслед за течением. Надо было только следить за тем, чтобы она не зацепилась за что-нибудь и не превратилась в мертвый якорь. Силища у потока была страшная – все равно как у запряженного в бечеву коня или лося. Сама собой вспомнилась одна из «Сказок зверобоя» Виталия Бианки, о том, как один старик-манси вместе с внуком переплывал в лодке широкую реку и вдруг увидел плывущего в ту же сторону лося. Дед догнал зверя, да и закинул ему за рога петлю, намереваясь не только прокатиться, но еще и заколоть недалеко от берега своего буксировщика копьем-поколюкой, чтобы таким манером еще и гору мяса добыть. Вот уже и берег стал недалек, и дед изготовил копье, но внучек стал просить не колоть, пока не подойдут к берегу еще ближе. Дед послушался. И вдруг запряженный лось достал своими мощнейшими длинными ногами до дна, рванулся вперед, выскочил на берег и опрокинул упершуюся в сушу лодку через нос, оставив вылетевших из нее жадного деда и безмозглого внука ни с чем у их разбитого судна. Неуёмность и неблагодарность карались Небесами одинаково в сказках любого народа, будь то манси или русские – как у Пушкина в «Сказке о рыбаке и рыбке» или у кого-то еще.

Михаил вспомнил, что еще не поблагодарил давшее ему отдых течение, а, главное – Всевышнего – за то, что надоумил вспомнить про «оплеуху», да и вообще за то, что до сих пор живет и благоденствует, хотя давным-давно без Небесного покровительства это могло быть совсем не так.

Впервые с серьезным риском для жизни Михаил столкнулся в окрестностях дагестанского аула Анцух, когда по глупости решил для сокращения пути подъема преодолеть оказавшуюся на пути к вершине, в общем-то, невысокую скальную стену. Вспоминать об этом случае можно было и со смехом, и вовсе без всякого смеха. Это был уже четвертый поход студента, перешедшего на третий курс, но первый в горах. С нынешней точки зрения Михаил выглядел вполне комично – худенький парнишка, не имеющий никакого понятия о спортивном лазании, одетый почти как клоун – в сатиновые шаровары, клетчатую ковбойку и отцовскую шляпу-котелок – правда, не какую-нибудь, а сделанную в Париже. На ногах – что особенно важно – у него были городские парусиновые полуботинки на негнущейся и скользкой кожаной подошве с кожаными же «обсоюзенными» носками и пятками. Вот в таком виде он решил проявить себя человеком, способным одолевать всяческие препятствия. С точки зрения его спортивных возможностей это было в самом деле смешно, но над его костюмом в то время никто и не думал потешаться – спутники были одеты-обуты примерно так же, как он – кто чуть-чуть лучше, а кто и похуже.

Сначала все шло более или менее хорошо. Единственное, о чем он тогда пожалел, что на стене сильно царапает кожаные носки ботинок. Однако вскоре мысль о целости и невредимости ботинок напрочь исчезла из его головы, когда стало очевидно, что путь назад без срыва совершенно невозможен, а путь наверх – почти столь же проблематичен из-за непрочности зацепок этой выветренной стены. Между тем он находился уже на уровне крыши пятиэтажного дома и до верха оставалось не так много, но уж больно ненадежны были камни под руками и ногами, так что впору было пожалеть не обувь, а самого себя. Двигаясь где вверх, где вбок, он добрался, наконец, до места, на котором вынужден был застрять. Единственное возможное продолжение, которое он сумел обнаружить, требовало предварительного смещения по горизонтали вправо метра на полтора. Трудность заключалась в том, что во время этого траверса можно было полагаться только на одну промежуточную опору ногой в скверную неглубокую нишу со щебнем, с которой кожаная подметка свободно могла соскользнуть, прежде чем удалось бы достать рукой до опоры, которая, возможно, выдержала бы его вес даже при срыве. Михаил долго набирался решимости для рывка вправо. В конце концов его подстегнула трезвая мысль о том, что он и стоя на месте долго не продержится. Еще раз примерившись, он стиснул зубы и совершил рывок. К счастью, нога не соскользнула до того, как он схватился за комель куста, укоренившегося в скальной щели, и куст этот тоже выдержал. Отсюда дело пошло получше, и через минуту он перебрался со скалы на крутой склон, поросший сосновыми деревьями. Только там, ухватившись за незыблемо прочный ствол, он, наконец, понял, что спасся от гибели. Добравшись до гребня, Михаил перевалил через него и начал спуск, больше не думая о восхождении на вершину. На опавшей хвое, сплошь устилавшей склон, полуботинки скользили неудержимо, и Михаил вынужден был спускаться короткими перебежками от ствола к стволу, выставив руки вперед, чтобы смягчить удар и не расшибиться лицом или грудью. Это было крайне неприятно, но уже не столь опасно, как на стене. Через несколько сотен метров такого спуска Михаил, наконец, наткнулся на тропу и вернулся по ней на бивак. Там о его отсутствии никто не побеспокоился. И сам он предпочел не рассказывать ничего. Одни сплошь изодранные кожаные носки туфель могли рассказать о том, как он старался выжить, но и причины их повреждения тоже не заинтересовали ровным счетом никого. После этого случая он решил заняться альпинизмом. Другого способа ликвидации горной безграмотности он не видел. В течение следующих двух семестров он исправно ходил на все занятия в альпинистской секции, а в сентябре прошел курс подготовки на значок «Альпинист СССР» первой ступени, совершил свое первое категорийное восхождение и перевальный поход из альплагеря «Алибек».

С той поры в его походной практике случалось много всякого разного, но все же лишь случая три-четыре можно было расценивать по шкале риска примерно так же, как то прохождение скальной стены возле аула Анцух.

За кормой оставались все новые и новые километры довольно однообразного пути. «Оплеуха» тащила исправно, и ничто не мешало разным мыслям вылезать из памяти на передний план, чтобы еще раз увести за собой в прошлое. Непонятно, с какой это стати, но Михаилу вдруг в деталях вспомнилась в общем-то совсем не важная сценка на пристани в Угличе, которую он, двенадцатилетний мальчишка, скучая, наблюдал с борта теплохода «Клим Ворошилов». Шел как раз 1945 год. Через два месяца после великой победы союз архитекторов решил устроить для своих членов, можно сказать, подарочный рейс по каналу имени Москвы и Волге к городу, славившемуся своими церквами и монастырями, а в последнее время – еще и ГЭС – второй по мощности после ДнепроГЭСа. Родители взяли Михаила с собой. Им дали каюту первого класса, но большинство их знакомых разместили во втором, ну а студентов архитектурного института, естественно, в третьем. Миша был весь поглощен этим первым в его жизни настоящим путешествием. С раннего утра до поздней ночи он бегал по всему кораблю и смотрел на берега или слушал разговоры взрослых и их рассказы о тех местах, мимо которых проходил теплоход и снова смотрел во все глаза на распахивающийся перед ним невиданный прежде мир, почти не чувствуя, что сильнейшим образом не досыпает. Но во время трехдневной стоянки в Угличе ему порой становилось скучно. Вот как тогда, когда он от нечего делать наблюдал за студенческой компанией, расположившейся на пристани, где некоторые тут же стали писать акварели. Девушки в этом шумящем обществе решительно преобладали. Представителей сильнейшим образом прореженного только что кончившейся войной мужского пола было всего двое.

В первые послевоенные месяцы и это было неплохо.

Один из парней не сидел, а лежал на животе, но это не мешало ему писать этюд акварелью, другой работал в нормальном положении. Оба отпускали какие-то шуточки в адрес девушек, те смеялись, а одна даже кинула чем-то в того, который лежал. И Мишу вдруг как ударило откровение: чем бы девушка ни швырнула в этого парня, он все равно не ответил бы ей тем же, даже если бы обиделся. До сих пор не было сомнений, что девчонкам можно и даже нужно давать сдачу той же монетой – и вот оказалось, что во взрослом мире с этим обстоит совсем не так и что там считается ПРАВИЛЬНЫМ совсем другое. Пожалуй, именно тогда в голову Михаила влетела мысль, что что-то происходит с людьми, когда они перестают быть детьми и становятся дядями и тетями, а игра между ними идет уже по другим правилам в сравнении с теми, которые действовали у детворы во дворе, когда все без различия пола были то казаками, то разбойниками, то гусями-лебедями, то охотниками. Теперь обнаружилось, что охотники не стремятся выбить дичь, и, более того, что дичь старается заинтересовать собой охотников. И бывшие мальчики, равно как и бывшие девочки, своими ролями уже не менялись

Это было самое первое и почти незадевающее ни его сознания, ни поведения представление о перемене характера отношений между девочками и мальчиками с переходом в старший возраст. Причин такой перемены он не понимал. Играть с девочками время от времени не было зазорно, но «водиться» только с ними любому нормальному мальчишке считалось более чем стыдно. Но сейчас у него на глазах происходило совершенно другое.

Обо всем догадаться он сумел в четырнадцать лет, когда понял, что любит Ирочку Голубеву, которую знал по даче с двух с половиной лет, а с четырех – по детскому саду. После этого он догадался, почему взрослый мир устроен иначе, чем детский, почему девчонкам прощается то, что не прощается мальчишкам. Власть любви была признана им самой важной и сильной. Она не унижала человека, ощутившего ее над собой, если, конечно, он имел такую же власть над другим или, по крайней мере, надеется ее получить. Осознав, до чего ему необходимо благорасположение Ирочки, он пришел в ужас при мысли, что рискует ее упустить из-за такой ерунды как нечистоплотность, и после этого он навсегда распрощался с прежней своей терпимостью к немытой шее и ушам. С тех пор в его жизнь надолго вошло серьезное и смешное, так же как наивность и проницательность, терпимость и непримиримость, пока он Милостью Божьей не нашел ту, кого искал. Но до этого ему не раз приходилось сбрасывать с себя груз любви и зависимости от нее, когда он убеждался, что любит напрасно. Чувство собственного достоинства и упрямство помогали преодолеть трудное время и начать все сначала, предъявляя к новым избранницам все более серьезные требования, одновременно проявляя и все большую взыскательность к самому себе. Постоянно возраставшая проницательность, основанная на знании реальной жизни и поведения людей, позволяла действовать более осмысленно и точно, но несмотря на разочарования, никогда не настраивала Михаила на разочарование в любви вообще. По его убеждению любовь давала человеку такие преимущества, которые перекрывали любой ущерб, наносимый ею же, ибо без нее он не находил никакого смысла жить. Позже в качестве осмысляющего жизнь начала к любви присоединились спортивные путешествия и любимая работа по призванию. Регулярно она вошла в его будни не сразу после того, как начал писать, почувствовав, что должен стать литератором, а лет через девять. Нередко она шла мучительно трудно, со страшной медлительностью приближаясь к ожидаемому окончанию, но если она удавалась и результат был таким, какого он и хотел достичь, его охватывало такое блаженство, что не жаль было никаких жертв и трудов. Случалось, что, перечитывая то, чем остался доволен, он с неожиданной недоверчивостью к себе, но при том и с радостью, задавал вопрос: «Неужели это я так написал?!» Видимо, это было сродни тем чувствам, которые Александр Сергеевич Пушкин выражал восторженным восклицанием: «Ай да Пушкин! Ай да сукин сын!» Личностью Пушкина Михаил заинтересовался позже, чем личностью Лермонтова. Оба гения, такие разные, но равновеликие в своих высших творческих достижениях, что в поэзии, что в прозе, одним своим существованием и трагической судьбой взывали к тому, чтобы возможно лучше понять их жизни, как можно глубже проникнуть в суть обстоятельств, в которых со всё большей силой проявляло себя необыкновенно большое, без преувеличения феноменальное, гигантское дарование каждого из них обоих. Безусловно, больше всего хотелось представить, чем они в своем творчестве были обязаны любви. У Михаила не было сомнений, что любовь стала отправным началом любого их отрыва от сиюминутного преходящего успеха, знакомого многим авторам, к непреходящему в продолжение веков благотворному и облагораживающему влиянию на своих читателей-потомков, хотя ни тот, ни другой не были для своих современников идеалами исключительно достойного и только достойного поведения в любви и быту. В их личностях странным и одновременно естественным образом совмещались характеры людей высочайшего достоинства и людей вполне заурядных – младший, Лермонтов, бывал желчен, язвителен и издевательски жесток даже с теми, кто к нему дружески относился; старший, Пушкин, очень часто проявлял себя как человек, обуреваемый недостойными страстями, нескромно выставляющий напоказ свои сексуальные успехи в свете и в борделях, равно как и другие свои скандальные наклонности. Наверно, в первую очередь потому, что оба были храбры, считали себя прежде всего людьми света, аристократами, а уже потом – гениальными творцами, и были несчастливы в своих главных сердечных привязанностях. Не поймешь даже, кто больше и сильней.

Если не считать недолгих Пушкинских преходящих влюбленностей и любовниц, он был обречен лишь на одну фатальную любовь, если под этим словом понимать любовь до гробовой доски – на любовь к своей жене Натали, в девицах Гончаровой. Это был его высший взлет в сферу духа, надежд и счастья. Это стало и пепелищем его благих ожиданий, в определенном смысле расплатой за все, что он мог не делать как благородный человек, ответственный перед Богом за выполнение Высокого Предначертанного для него, но делал до тех пор, пока его положение на всех фронтах не стало невыносимо угнетающим: на любовном, на литературном, на денежном и в конце концов на светском.

В романе «Иметь и не иметь» Эрнест Хемингуэй говорил о безошибочном нюхе богачей на тех, кто из-за безденежья, долгов и разорения должен покинуть их круг. Этот нюх у них был развит в начале девятнадцатого века ничуть не хуже, чем в двадцатом, к которому относилось наблюдение Хемингуэя. Во все времена, когда богачи убеждались, что нюх не обманывает их, они принимали меры к тому, чтобы среди них больше не было тех, кто не соответствует их кругу деньгами и положением.

В школьные годы Михаила с судьбой Пушкина все было ясно. Высший свет во главе с царем Николаем Первым затравил поэта, организовав клеветническую компанию и спровоцировав его дуэль с Жоржем Дантесом, которая привела к гибели поэта. Все советские школьники знали, как обстояло дело. Поэтому первые сомнения в правильности незыблемой теории советского пушкиноведения возникли не скоро – когда Михаил уже взрослым человеком прочел книгу Викентия Викентьевича Вересаева, в которой тот без комментариев представил высказывания о Пушкине самых разных его современников. Прежде Михаилу не было известно очень многое из того, что великого русского поэта никак не украшало – ни как светского человека, ни как семьянина. Одновременно появились большие сомнения в том, что царь поощрял травлю Пушкина. Напротив, приводились свидетельства того, что Николай Палкин, как неизменно именовала царя советская историография, проявлял определенную антипатию не к Пушкину, а именно к его будущему убийце Дантесу. Однако фактов для собственных выводов насчет того, что истинно, что ложно в истории гибели Пушкина на основе материалов, собранных Вересаевым, еще явно не хватало. И все-таки Михаилу уже тогда стало ясно, что эту историю надо начинать рассматривать не с момента распространения в свете пасквиля, называющего Пушкина членом ордена рогоносцев, а с того момента, когда Наталья Николаевна против воли мужа настояла на том, чтобы при переезде семьи из Москвы в Петербург они взяли с собой двух ее старших родных сестер Екатерину и Александрину Гончаровых. Пушкин был несомненно прав, противясь нажиму жены. Он убеждал ее, что это не годится, что муж с женой должны жить одни, в крайнем случае – еще и со своими престарелыми родителями. Он убеждал в этом Натали, прежде всего исходя из ее интересов, но не мог говорить ей откровенно обо всем до конца. Две молодых девушки с фигурами, очень похожими на фигуру сестры – это было оч-чень рискованно абсолютно для всех, могущих оказаться в одном доме. Для Пушкина – тем, что он не совладает со своим африканским темпераментом и совратит кого-нибудь из своячениц, а то и обеих. Для Екатерины и Александрины – тем, что они рискуют лишиться невинности до замужества, что могло иметь для них неприятные и даже скандальные последствия. Для Натальи Николаевны – тем, что по ее же милости муж изменит ей в ее собственном доме. Пушкин абсолютно безошибочно представил себе последствия такого безрассудства, но красавица жена поднажала и уговорила, исходя из интересов любимых сестер, слезно умоляющих ее увезти их с собой с столицу из подмосковного дома, где их мать в открытую жила с лакеями и где у них не было практически никаких шансов на приличное замужество, в то время как пребывание в петербургском светском обществе представлялось им в этом смысле куда более перспективным. Кстати, на сей счет обе барышни не ошиблись. В конце концов и та, и другая стали баронессами – Екатерина – баронессой Дантес-Геккерен, Александрина – баронессой Фризенгоф. В проигрыше осталась русская литература и на какое-то время – вдова поэта прекрасная Натали.

После женитьбы долгому неудовлетворению страсти жениха пришел конец. Ближайший друг Пушкина, князь Нащокин, выказал тогда полную уверенность, что первое, что сделает Пушкин после свадьбы – «это развратит свою жену». Иными словами, что он введет ее в свой интенсивнейший сексуальный оборот и посвятит во всевозможные привычные ему сексуальные изыски. В правоте убеждения Павла Воиновича Нащокина сомневаться не приходится. Нет свидетельств относительно того, пытались ли супруги Пушкины прибегать к каким-либо предосторожностям для предотвращения зачатий, но в течение их недолгой совместной жизни Наталья Николаевн беременела часто. Она родила от Пушкина четырех детей, и не раз у нее случались выкидыши. Этот факт был совсем немаловажен в цепи событий, приведших к дуэли Пушкина и Дантеса, ибо каждая беременность Натали, как благополучно кончавшаяся родами, так и неблагополучная, на время выводили Натали из сексуального общения с мужем, который наверняка истекал вожделением к окружающим женщинам. Из книги Вересаева было известно, что Пушкин, будучи женатым, посещал проституток, которые тоже оставили потомкам кое-какие воспоминания о встречах с ним. Но он же не мог дневать и ночевать с проститутками, да и стоило бы это совсем недешево поэту, слишком часто проигрывавшемуся в карты и оставшемуся без денег. Кредит же в борделях дается далеко не часто и не всем. А брать женщину Александру Сергеевичу наверняка хотелось не один раз в сутки. С кем из женщин в это время он виделся постоянно, по много раз на дню? Со свояченицами-обладательницами соблазнительных форм. Они неизбежно должны были стать во время тайм-аутов Натальи Николаевны объектами сексуальных устремлений ее мужа, тем более, что он еще и до брака не сомневался в том, что захочет заполучить их в свою постель. Как заполучил – о том история умалчивала. А вот что заполучил, достаточно определенные сведения в ней остались. Няня детей Натальи Николаевны сообщила одной из дочерей, что ее тетя Александрина была виновата перед ее матушкой (своей сестрой). И в подтверждение рассказала следующее. Однажды у Александрины пропала нательная иконка. Обыскали весь дом, все закоулки. Иконка долго считалась пропавшей, пока ее однажды случайно не нашли в какой-то складке в диване Александра Сергеевича. Но Михаил считал, что еще раньше, чем Александриной, Пушкин овладел Екатериной. Она была постарше, возможно, выглядела соблазнительней, хотя литературный гений вскоре обнаружил, что умом она совсем не так хороша, как телесными статями. И тогда он обратил свой благосклонный взор на более разумную и интересную Александрину, которая даже определенное время благодаря его вниманию считала себя музой – вдохновительницей поэта. Косвенными, но весомыми доказательствами такой гипотезы Михаилу представились следующие факты. С какого-то момента «муза» Пушкина Александрина вдруг резко изменила свое отношение к нему. Что он, стал настолько хуже писать, что она в нем могла разочароваться? Нет, с дарованием Александра Сергеевича ничего плохого не произошло. Тогда что могло настолько отравить ей настроение, что она отказывалась даже ездить с Пушкиным в свет, жаловалась на головные боли, а еще – часто демонстрировала в доме неприкрытую злобу к своему благодетелю и родственнику? Михаил предположил, что для такой метаморфозы в отношении свояченицы к Пушкину могло быть только одно: случайное открытие, что с другой ее незамужней сестрой Екатериной Пушкин живет точно так же, как с ней – его музой и вдохновительницей. После такого открытия воображать, что Александр Сергеевич живет с женой по брачной обязанности, зато с ней – по действительно одинаковому устремлению его и ее души, стало невозможно. Отсюда и возникла глубокая депрессия девушки, расставшейся с невинностью, как она сама себя уверяла (возможно, что и Пушкина тоже), во имя высшего духовного союза с человеком необыкновенного дарования и оплодотворения его творческого начала.

С Екатериной все было проще. Видимо, в ходе связи с Пушкиным секс пришелся ей сильно по вкусу, и когда летом 1836 года на Каменноостровской даче Дантес, красавец-кавалергард, приволокнулся за ней, он очень легко получил то, что хотел. Единственное, что могло и скорей всего осталось в то время ему неизвестно – это знание, кто был его предшественником в лоне девы. Впоследствии он получил право узнать и об этой детали, но не раньше, чем когда по воле царя, фрейлины Загряжской – тетки сестер Гончаровых – и самого Пушкина – опекуна Екатерины – был принудительным образом обвенчан с ней, что крайне веселило Пушкина и наверняка вызвало ярость у Дантеса, соревновавшегося с Пушкиным за обладание его женой Натали. Но это случилось потом.

Надо сказать, что интерес Михаила к событиям последнего периода жизни Пушкина был подогрет двумя обстоятельствами. Две сотрудницы его отдела – Наташа и Тамара – явно заинтересованные загадками, до сих пор до конца не разгаданными ни современниками Александра Сергеевича, ни целой армией пушкинистов из последующих поколений – изучали массу публикаций помимо тех, которые вошли в подборку Вересаева. Они нередко делились с Михаилом своими открытиями, которые, правда, почти не продвигали их самих к построению убедительной версии причин гибели гения русской литературы, но их старания узнать истину до конца не оставили Михаила равнодушным – он тоже этого ЗАХОТЕЛ. Следствием стало второе обстоятельство. Он начал просматривать, а затем и читать литературоведческие статьи в толстых журналах, которые выписывал совсем не для того, чтобы узнавать мнение литературоведов и критиков – прежде он их постоянно оставлял без внимания, для него это был просто литературный балласт. Однако, поняв, что немалая доля балласта представляет собой результат довольно скрупулезных трудов литературных посредственностей и слабых аналитиков, посвященных Пушкину, Михаил преодолел свое отвращение к тем, кто раскапывает и собирает мелкие неизвестные осколки яркой жизни великого человека и, надо сказать, не пожалел об этом. Ибо кое-кто из пушкинистов занялся более продуктивным делом, чем комментированием давно известных бумаг, а именно изучением в конкретике того исторического фона, на котором разыгрывалась трагедия. Раньше этому фону исследователи не придавали особого значения. С ним все было ясно – царь, его двор, дворянское общество помещиков-угнетателей крестьян – были едины в гонениях великого поэта, образуя непробиваемый вражеский фронт. А что же оказалось на самом деле? Одному из пушкинистов пришло в голову детально проанализировать документальные материалы о повседневной жизни лейб-гвардии кавалергардского полка. И выяснились любопытные подробности, о которых советская пушкинистика до тех пор не обмолвилась (или предпочла не обмолвиться) ни словом. Перед каждым балом в императорском дворце составлялась, говоря современным языком, поименная разнарядка в гвардейские полки на выделение «офицеров для танцев». Блеск двора всегда был во многом обязан блеску военных мундиров. Поэтому проекты списков «офицеров для танцев» просматривал и корректировал лично государь-император. И что же? Вместо того, чтобы дать «зеленую улицу», то есть свободу действий на балах против ревнивого Пушкина и его красавицы жены своему орудию-интригану и соблазнителю Дантесу – царь исправно вычеркивал фамилию поручика Дантеса, а командиру лейб-гвардии кавалергардского полка приказывал в эти дни оставлять Дантеса «при околотке», то есть на дежурстве в полку. Это делалось царем регулярно – как раз в тот период, который предшествовал трагической развязке.

Какую трактовку можно было дать этим фактам? Что царь был вдохновителем интриги против Пушкина, организуя с помощью Дантеса компрометацию жены поэта? Нет, в этом духе ничего не вытанцовывалось, зато очень хорошо получалось совсем другое. Царь не выносил Дантеса, поскольку он, венценосный монарх, тоже изо всех сил домогался близости с Натали. Правда, он вынужден был действовать не так прямолинейно, как привык с девицами из аристократических семейств, которые еще не вышли замуж, поскольку номинально он, царь, должен был хранить и укреплять институт брака, и его могла устроить только неафишируемая тайная связь с замужней дамой. Но это отнюдь не значило, что царь готов был, скрываясь на заднем плане, предоставить своему сексуальному конкуренту Дантесу свободу действий на авансцене. Напротив. Запрещая Дантесу появляться на светских раутах, где Дантес мог, как говорится, на общих основаниях общаться с Натальей Николаевной, танцевать с ней, отпускать комплименты, император действовал на руку Пушкину, изолируя Дантеса от его жены. Но и этого царю показалось мало. Как только он через фрейлину – тетку Загряжскую – узнал о тайной связи Дантеса с Екатериной Гончаровой, он тут же приказал Дантесу через командира кавалергардского полка немедленно прикрыть грех и жениться на соблазненной им девице. Командир – безусловно человек света – попал в нелегкое положение. Конечно, директива царя должна была выполняться безоговорочно и без промедления. Но другому аристократу, популярному в высшем свете – Дантесу – он не мог передать волю императора в столь же прямолинейной форме. В связи с этим Михаил полагал, что стилистически приказ Николая Первого был передан Дантесу примерно в такой форме: государь император желает, чтобы вы немедленно женились на известной вам особе. Вежливость и такт при этом были соблюдены, но огорошенному известием Дантесу, который и в страшном сне не видел своей женитьбы на Екатерине Гончаровой, оставалось только сделать вид, что он подчиняется воле царя, потому что подчиняться никак не хотелось. Поэтому он помчался делать брачное предложение княжне Барятинской, в отличие от Екатерины Гончаровой, красивой не только телом, но и лицом и к тому же богатой, тем более, что он и Барятинскую не оставлял своим вниманием на балах. Но номер «с непониманием» у Дантеса не получился. Царь снова вмешался в ход дела. Барятинские отказали посватавшемуся Дантесу, а командир полка уже определенно назвал ему имя и фамилию «известной особы», на которой тот должен был жениться. Иными словами, царь лично посадил Дантеса на семейную цепь. Сделавшись через сестер Гончаровых – Натали и Екатерину – родственником Пушкина, тот лишался всякого права волочиться за женой Пушкина на людях. Такого в свете ему бы никто не позволил и не простил. Закономерен вопрос – что, значит, царь действовал с Пушкиным заодно? Нет, не заодно. У него была собственная цель во всех этих делах. Если он жаждал спать с Натальей Николаевной, как он мог считаться союзником ее мужа? Но когда он бил Дантеса по рукам, это выглядело действием в пользу Пушкина, хотя на деле было не больше, чем выражением ревности в адрес более успешного конкурента в борьбе за благосклонность красавицы Пушкиной. Не тянет на благодеяние поэту со стороны царя и оскорбительное для уже не молодого Пушкина наделение придворным чином камер-юнкера (буквально – комнатного юноши, назначенного прислуживать императору). Другое дело, что прислуживать царю при дворе от камер-юнкера Пушкина никто не требовал. Просто царь таким образом обязал Пушкина бывать при дворе независимо от его желания, потому что так он мог видеться и общаться с Натали в своем дворце открыто и часто.

Так что светский заговор против Пушкина во главе с царем на проверку оказался блефом советского пушкиноведения и советской же историографии вообще. На самом деле интрига против Пушкина и контринтрига Пушкина заключались совсем в другом и коренились как в личностных свойствах Александра Сергеевича, так и в крайне острых финансовых проблемах для его семьи и издательского бизнеса. Слившись воедино в одно время, эти проблемы стали невыносимы для его ума, терпения, гордости, достоинства и чести. По многим причинам Пушкин мог и даже должен был представить, что выходом из непереносимо напряженной, прямо-таки раскаленной ситуации для него может быть только уход из жизни, иначе обязательно пострадает его честь.

Надо сказать, что для Пушкина понятие чести было сложным в том смысле, что определялось целым рядом критериев, далеко не все из которых включались в обычное, так сказать – ходовое понятие о чести дворянина. Пушкин был особенным человеком и считал себя таковым. Древностью и славой рода, ведущего начало от Гаврилы Алексича – героя Невского сражения со шведами, а также Ледового Побоища на Чудском озере – род Пушкиных превосходил царский дом Романовых. Поэтической и вообще литературной одаренностью и творческой результативностью он явно превосходил вообще всех говорящих и пишущих на русском языке, создав новый стиль культурной русской литературной речи, даже более того – задав его на столетия вперед. Он памятник себе воздвиг вполне рукотворный – возвёл его собственным талантом, умом и руками. Но он нисколько не менее своего гигантского литературного дара ценил в себе и другой дар – феноменальную сексуальную силу и удачливость в обольщении женщин, тем же самым, кстати, сказать, чем кичился и Жорж Дантес.

Эту свою способность Пушкин постоянно проверял на практике. Ему нужны были всё новые привлекательные женщины – любые: доступные и недоступные, распутные и с незапятнанной репутацией. Только в такой постоянной работе, в непрерывных сексуальных трудах он чувствовал себя столь же великим человеком в жизни, каким его по праву считали в литературе. Но ему было мало знать это самому, мало было даже убедить в этом каждую женщину, с которой он был близок – ему еще требовалось говорить о своих успехах посторонним, как будто бы надежным конфидентам. Но как он, вероятно, и рассчитывал, они далеко не всегда держали языки за зубами, отчего и слава о Пушкине как специалисте альковных дел широко разлеталась вокруг него и ласкала его слух. «Ай да Пушкин! Ай да сукин сын!» Понятное дело, что это нравилось далеко не всем, но самого Александра Сергеевича чужое неприятие мало заботило. Он готов был и к шуточным дуэлям и к совсем не шуточным. Главное для него было – не снижать оборотов и быть всегда достойным своей высочайшей донжуанской репутации. Но пришло время и Пушкину испытать на себе последствия сексуального обаяния другого крупного соблазнителя дам.

Так же как и Пушкин, Дантес был обаятелен, смел и ловок. В отличие от Пушкина он не был гением ни в каком творческом деле и утверждал себя только на сексуальном поприще, зато был красив и обаял не только своей красотой и обхождением, но и блестящим мундиром одного из ультрааристократических русских гвардейских полков, над которым шефствовала сама императрица. Нет ничего удивительного, что этот француз заинтересовался женой Пушкина. Конечно, в первую очередь она его интересовала сама по себе, но, вероятно, мысль о том, чтобы завладеть женой другого мужчины – обладателя специфической репутации «помеси тигра и обезианы» (как его называли лицейские друзья), тоже могла поощрить его пуститься во все тяжкие.

Михаил не был уверен, что Дантес искренне полюбил Наталью Николаевну, хотя и не исключал этого. Клятвы Дантеса в любви к ней могли быть в одинаковой степени и искренними, и ложными, но вот Наталью Николаевну они, как и чары Дантеса, задели весьма глубоко. Она полюбила красавца кавалергарда. И именно поэтому приняла предложение посетить дом светской сводницы и распутницы Идалии Полетико, жаждавшей отомстить Пушкину за насмешку над собой, которая и организовала свидание с Дантесом tete-a-tete в своей квартире, находящейся в расположении кавалергардского полка, поскольку ее муж был полковником.

На этом свидании в ответ на свои уверения в любви Дантес получил признание Натали Пушкиной, что ее сердце принадлежит ему, но сама она не вольна идти за велением сердца. Сплетни об этой встрече, распущенные мадам Полетико, достигли, как она и рассчитывала, ушей многих сплетников и, главное, ушей Пушкина. Он имел со своей женой разговор, в котором она призналась, что да, любит Дантеса, но мужу не изменяла. И он поверил. А как мог не поверить ей человек, который много раньше описал практически то же самое в романе «Евгений Онегин» в диалоге Евгения и Татьяны – уже не Лариной, а Греминой? Все сошлось – гениальное провидение и действительность. Вины жены в том, что она полюбила другого – пусть всего лишь красивую пустышку – не было. Любовь ведь всегда права. Пушкин знал это и винить мог только себя за то, что так и не побудил жену отдать любовь одному только мужу.

Но это была лишь одна сторона дела. Другая определялась усиленным смакованием сплетен. Светским кругам пришлось по душе поражение Пушкина в сексуальном соревновании с Дантесом – никто и мысли не допускал, что Дантес не овладел Натали, оказавшись с ней наедине. Вот этого Пушкин простить никак не мог. В ответ на присланный ему и распространенный в обществе диплом о принятии его в кавалеры ордена рогоносцев, Пушкин послал Дантесу вызов на дуэль. Приемный отец Дантеса голландский посланник Геккерен выпросил у Пушкина отсрочку дуэли на сутки, затем на две недели. Тем временем друзья Пушкина также предпринимали всё, что могли, чтобы дуэль не состоялась, а сами противники пошли не к барьеру, а на мировую. Именно тогда был дан ход версии о том, что Дантес ухаживал не за женой Пушкина, а за ее сестрой Екатериной, на которой его и заставили жениться. Только тогда Пушкин отозвал свой вызов. Но именно благодаря женитьбе на Екатерине Гончаровой Дантес узнал от нее, что ее невинность отобрал как раз Александр Сергеевич – муж ведь имел право узнать, «кому он обязан», а жена должна была как-то объяснить ему отсутствие девственности. Об эмоциях Дантеса по данному поводу можно только догадываться. Ну, а мысли у него наверняка оказались такими – этот раунд Пушкину он проиграл, как по форме, так и по существу, тот заставил его воспользоваться своими «объедками», это роняло его и в мнении света, поскольку по правилу мести Пушкин и его сторонники должны были распространить слух, как Пушкин «нагрел» Дантеса в наказание за его интимное свидание с Натали. И действительно, хотя формально в их сексуальном соревновании счет (в глазах света) был 1:1, на деле проиграл Дантес. Одно дело вступить в половую связь с замужней дамой, другое дело самому переспать с девицей и всучить ее другому в качестве жены. Это как раз и объясняло, почему Пушкин счел себя вполне удовлетворенным и 17 ноября 1836 года отозвал вызов на дуэль. Но уже 21 ноября Пушкин послал барону Геккерену, голландскому посланнику, письмо, составленное в столь оскорбительной форме, что его нельзя было оставить без сатисфакции даже лицу, защищенному дипломатическим иммунитетом. Собственно, на это и был сделан далеко идущий расчет Александра Сергеевича – во-первых, дипломат Геккерен терял возможность принимать участие в примирительных процедурах в качестве третьего лица, поскольку оскорбления были адресованы лично ему, и игнорировать их он никак не мог; во-вторых, зная, что лично Геккерен не может драться на дуэли сам, учитывая свой ранг посланника, за непростительные оскорбления приемного отца обязан был драться на дуэли Дантес. При этом обходилось еще одно препятствие, которое возникло бы в случае прямого вызова Дантесу – теперь он считался для Пушкина и его семьи «родственником», а с родственниками запрещалось драться на дуэли. Что же заставило Пушкина вновь довести дело до скандала и поединка после того, как все уже было мирно улажено? Домыслы пушкинистов о том, что Пушкина бесили светские сплетни, запущенные Геккереном и его сторонниками, будто Дантес женился на сестре жены Пушкина, чтобы спасти любимую Натали от компрометации, жертвуя при этом своими интересами, Михаил считал абсолютно не объясняющими новой вспышки ярости Пушкина – Александр Сергеевич, идя на мировую с Дантесом, мог не сомневаться, что такое объяснение поступка Дантеса обязательно будет пущено в ход, так что эту причину нельзя было принять как сколько-нибудь серьезную. Пушкинский взрыв был явно предопределен чем-то другим. А чем он мог быть действительно вызван, если не какими-то новыми, неожиданными для Пушкина поступками Дантеса? А что и почему мог предпринять этот кавалергард? «Думай» – сказал себе Михаил.

Итак, после вынужденного признания своей новобрачной Екатерины, осчастливленной браком с Дантесом, но не осчастливившей его, Дантес в холодной ярости попытался представить, что он может сделать в отместку Пушкину. И, пожалуй, заливающаяся слезами Екатерина в стремлении оправдаться за свою уступчивость Пушкину, могла говорить не только о том, что всецело зависела от милости мужа сестры, но и что точно в таком же положении оказалась и другая незамужняя сестра – Александрина, которую Пушкин тоже сделал своей наложницей и любовницей. Если это и не было так, если она ничего не сказала об Александрине, Дантес сам мысленно поставив себя на место Пушкина, догадался бы об этом. И тогда у него мгновенно созрел план возмездия. Оч-чень простой и легко осуществимый. Надо было срочно овладеть Александриной и каким-то образом дать знать Пушкину, что его бывшая любовница, а ныне просто ненавидящая свояченица, принадлежит ему, Жоржу Дантесу. Препятствий для осуществления этого плана не существовало. Александрина могла запросто, без церемоний, бывать у замужней сестры в гостях и даже ночевать там. А когда обольстительно красивый кавалергард, умело поухаживав за уже своей свояченицей, предложил ей близость, она с радостью согласилась. Невинность уже была потеряна, так чего уж тут было ломаться, изображая из себя недотрогу? А Пушкину ей и до того очень хотелось воздать за собственную «гибель». Овладев Александриной вслед за Екатериной, Дантес формально сравнялся с Пушкиным. Молва, ранее приписавшая ему победу над Натали, теперь должна была присоединить к этому достижению, помимо владения собственной женой Екатериной, еще и связь с Александриной. Итак, во мнении света оба известных производителя – Пушкин и Дантес – каждый в отдельности спал со всеми сестрами Гончаровыми, в том числе и с женой противника. Но теперь это не могло показаться Пушкину ничьей. Ведь их сексуальное соревнование закончилось тем, что Дантес отбил у Пушкина его любовницу. Вот такого урона для своей победной репутации непревзойденного мастера постельных дел Пушкин вынести никак не мог. Именно поэтому он сочинил такие оскорбления, от которых семейка Геккерен-Дантес иначе, чем дуэлью, откреститься никак не могла. Дуэль на основе вызова Дантеса состоялась 27 января 1837 года. Результат ее общеизвестен. Оба противника были ранены, Пушкин – смертельно, Дантес – легко. Казалось бы, больше ничего не имело значения для прояснениятайных сторон истории, приведшей к гибели Пушкина. Погиб поэт – невольник чести – и унес в могилу то, что знал только он. Но нет, не всё. Ещё будучи при смерти, он продемонстрировал нечто важное для подкрепления уверенности Михаила в принципиальной верности того сценария, котороый он логически построил, исходя из главных черт характера, определяющих поведение Александра Сергеевича. Чувствуя, что умирает, Пушкин пожелал попрощаться не только с женой, но и с детьми. Детей к постели умирающего приносила Александрина. По свидетельству княгини Веры Вяземской с ней Пушкин НЕ ПОПРОЩАЛСЯ. Какое объяснение этому факту можно было дать, кроме одного – он не пожелал прощаться с бывшей своей любовницей, ставшей любовницей его смертельного врага? После смерти Пушкина произошли и другие события, не очень бросившиеся в глаза аналитиков, хотя и давно известные пушкинистам.

Фрейлина Александрина Гончарова осталась было старой девой, но тут ей помогло чужое несчастье. Её подруга баронесса Фризенгоф тяжело болела, а Александрина ухаживала за ней. Кажется, баронесса так и умерла на руках Александрины, и ее овдовевший супруг, человек сентиментальный и достойный, в знак благодарности предложил Александрине стать его женой. Та, разумеется, с радостью согласилась стать баронессой, хотя сам барон Фризенгоф был человеком неярким и скучным. Тем не менее, он был безусловно порядочный человек, а для той, кого страшила участь старой девы, такое замужество можно было считать просто подарком. Но, какой бы он ни был порядочный человек, этот барон, ему все же после свадьбы захотелось узнать, кому досталась невинность жены. С полной определенностью можно утверждать, что она созналась – Пушкину. И, наверно, прибавила к этому массу слов с описанием безвыходности своего положения и коварства сластолюбивого африканца.

Бедный барон был потрясен до основания. Как! Благородный человек, которому девушка и ее родители доверили опеку над ней, воспользовался ее зависимостью от себя и совершил гнусность, которой и имени не подобрать!

Представляя именно так сцену в доме новобрачных супругов Фризенгоф, Михаил был вполне уверен, что не ошибается. Почему? А вот почему. Барон Фризенгоф, прежде вполне лояльно, даже с симпатией относившийся к Пушкину, вдруг заявил, что совершенно меняет свое мнение о нем. Иной причины, кроме сведений из слезных признаний жены для изменения его отношения к Пушкину просто невозможно ни найти, ни вообразить. Но если этого мало, существует и еще одно важное свидетельство. Спустя годы, когда барон и баронесса Фризенгоф жили в Австрии в родовом имении барона Бродзяны в Чехии или Богемии, их навестил приехавший из Франции барон Дантес. Он был принят с распростертыми объятиями обоими супругами: женой, обрадованной встречей с любовником, о котором у нее остались прекрасные воспоминания (скорей всего, с надеждой освежить их) и мстителем за ее унижение; и мужем – в связи с тем, что он видел в госте орудие Небесного возмездия развратнику и нечестивцу, осквернившему невинную девушку, а заодно и его, барона Фризенгофа, семейный очаг.

Дом Фризенгофов оказался единственным в Австрии, где Дантесу был оказан в высшей степени дружественный прием. Об этом позаботилась другая любовница Пушкина – жена австрийского маршала Фикельмона Долли Фикельмон, внучка Михаила Илларионовича Кутузова и дочь другой любовницы Пушкина – Елизаветы Михайловны, сначала графини Тизенгаузен, а после гибели ее мужа, любимого адъютанта отца – Хитрово, которую Пушкин с милой непосредственностью за любовь к обширным декольте (видимо, ей было что показать) называл не иначе, как Лизой Голенькой. Надо сказать, что обе дамы – и мать, и дочь – сохранили верность памяти любимого поэта, мужчины и человека на всю жизнь.

Долли, занимая очень высокое положение при Венском дворе, не пожалела сил, чтобы сделать все видные дома в австрийской столице, а, может быть, и во всей империи вообще, недоступным для убийцы Александра Сергеевича, и добилась своего. Дантеса нигде не принимали. Не удивительно, что в знак особого своего расположения к чете Фризенгофов Дантес именно им подарил свой портрет. По свидетельству гостей из России, бывавших в их доме, этот портрет всегда висел на почетном месте. Зато портрета Пушкина там не было.

Вот и все. Других доказательств, пожалуй, не требовалось.

Затравленный безденежьем и долгами, неудачей – в коммерческом смысле – издания «Современника» (неудачей по всей видимости, организованной его скрытными врагами), невольник чести и своего мужского достоинства, Пушкин нашел-таки способ избавления от всех земных проблем в дуэли, претерпев перед смертью страшные муки с необыкновенным мужеством и самообладанием. Вдове он оставил после себя полное разорение. Но царь, никогда не забывавший о своем влечении к Натали Пушкиной, выкупил долги Пушкина, а ей назначил не особо крупную, но приличную пенсию в 7000 рублей в год. Пушкин перед кончиной сказал ей, чтобы после двухлетнего траура она снова вышла замуж, только не за шалопая. Время траура она провела в деревне, а вернувшись в Петербург, была вроде случайно (а может быть, и нет) встречена царем в английском магазине, где тот покупал подарки для своих детей, и он там же повелел ей бывать у него во дворце. Возобновление их знакомства на этот раз привело царя к вожделенной цели. Прекрасная Натали таки согласилась стать любовницей государя и даже забеременела от него. А грех царя взялся прикрыть то ли по любви к красавице, то ли по расчету – генерал Ланской. Во всяком случае, государь-император при совершении этого брака подарил Натали бриллиантовый фермуар незаурядной стоимости и объявил, что первого ребенка, родившегося у этой четы, он будет крестить сам. По существу это было признанием его отцовства – поскольку о своей связи и виновности в появлении ребенка на свет он прямо заявить не мог, то взял на себя роль крестного отца, хотя и нарушил таким образом христианский канон: родной (генетический) отец и крестный отец обязательно должны быть разными лицами. Два из трех претендентов на душу и тело Натали, таким образом, стали обладателями ее тела: Александр Сергеевич Пушкин – законный муж, гений русской литературы, и венценосный самодержец России государь-император Николай Павлович. Хоть и не одновременно, но пути их пересеклись еще в одном фокусе. А. П. Арапова – первая дочь Натальи Николаевны во втором браке, была совершенно уверена, что действительным ее отцом был император. Но это оказалось не последним пересечением линий Пушкина и царя Николая Первого в истории. Небесам было угодно, чтобы у них появились общие внуки – от дочери Александра Сергеевича, Натальи Александровны, во втором своем браке вышедшей замуж за принца Нассау, сына царя, который пошел в этом случае против воли самодержца. Следствием этого мезальянса стало появление на свет дочери Софии, ставшей в Англии графиней Торби. В доме Торби портреты Пушкина и царя стоят друг против друга по сей день.

Произошло и еще одно знаменательное пересечение линий Пушкина и Дантеса. Дочь Дантеса и Екатерины Гончаровой совершенно непредвиденным образом (видимо, исключительно волей Небес) полюбила Пушкина и все, что с ним связано, и возненавидела его убийцу – своего отца – Дантеса. Он ей этого не простил и безжалостно поместил в сумасшедший дом, обвинив в ненормальной любви к умершему родственнику. Так что были и весьма отдаленные последствия у этой истории – не только те, о которых принято часто говорить. Что бы ни делали люди, руководствуясь своей любовью, симпатией или ненавистью, в итоге выходило совсем не то, что они могли ожидать, совсем не то. Чего, например, стоили общие внуки у царя и его камер-юнкера? Да Пушкин со смеху бы помер, если бы при жизни узнал об этом! А вот царь уже вряд ли бы посмеялся. Для него это был совсем неприятный сюрприз. И если он получил основания считать себя мужчиной, добившимся вожделенной цели и потому могущим с усмешкой думать о Пушкине, в свое время смеявшимся над ним, скакавшим верхом по набережной Фонтанки перед домом Пушкиных туда и сюда, чтобы увидеть Натали хотя бы в окне – так ему этого хотелось – то когда его сын и дочь Пушкина «схлестнулись в любви», то есть в мезальянсе, то венценосца это никак не устраивало, но особенно из-за того, что он, царь, ничего не смог поделать против этого.

Много уроков можно было извлечь из историй, связанных с именем и особенно с гибелью Александра Сергеевича. Любвеобильный гений секса, поэзии и прозы, он горазд был на что угодно – на возвышенное и достойное, заслуживающее самого высокого восхищения и уважения, почитания и любви, и рядом с этим в нем не менее определенно проявлялся человек, способный на поступки совсем другого сорта. «Пока не требует поэта к священной жертве Аполлон, в заботы суетного света он малодушно погружен…» Что это доказывало? Только то, как трудно все время быть достойным своего высшего дара и даже как трудно постоянно этого хотеть. Бремя собственных трудов, приводящих к высшим достижениям, таково, что после них обязательно приходит желание спуститься с высот, расслабиться как обычному смертному, дожидаясь нового прилива вдохновения и сил, и в этот период ничем особенным не отличаться от окружающих. Как альпинист не способен все время находиться и работать на вершинах и гребнях и должен сильно терять высоту, чтобы восстановиться и запастись всем необходимым, так и всякий лидер в своем деле вынужден совершать возвратные движения от идеала. Такова уж участь любого смертного, даже если он кое- в чем изобильно творит бессмертное и нетленное.

Почему Пушкин не довольствовался славой творца и заботился о поддержании репутации сердцееда, ловеласа и удачливого любовника не меньше, а даже больше, чем о своем реноме писателя и поэта? Ведь он же мог утверждать себя в сексе, и вовсе ничего никому не рассказывая! Неужели важней было, чтобы знали, что он сделал, чем просто сделать это для себя и для дам – для их – и только их – совместного удовольствия? Пожалуй, данную особенность Пушкина понять было труднее всего. Разглашение интимных достижений, конечно, содержит в себе нечто, приносящее удовольствие, хотя и сомнительного свойства – прежде всего потому что оно могло нанести ущерб репутации и положению его возлюбленных и сексуальных партнерш, за что и самому можно было поплатиться. А что, если создание опасных ситуаций настолько обостряло удовольствие, что Пушкин сознательно не держал свой рот на замке, но изливал истории своих альковных побед исключительно в художественной форме? Пожалуй, такое тоже могло быть у великого Пушкина – так же, как и у вполне безнравственного в сексуальной сфере Дантеса. Жаль, но именно это ставило их, при всем различии значимости каждого, на одну доску, на которой, собственно, и состоялась дуэль – сперва в виде соревнования за обладание сестрами Гончаровыми, потом – у барьера на Черной Речке.

Впрочем, хвастали тем же самым и люди поважнее и постарше. Например, даже такой человек, как фельдмаршал князь Кутузов, вполне пожилой человек в канун Отечественной войны 1812 года. И кому он хвастал? Собственной дочери – той самой Лизе Голенькой, с которой имел дело Пушкин! Михаил читал его опубликованное письмо. Там Михаил Илларионович описывал свой отъезд на Дунайский театр из Вильны и свое прощание с двумя любовницами, одна из которых «улила ему грудь слезами» в городе, а другая за заставой. Первой была госпожа Беннигсен – жена генерала, другого героя Отечественной войны, второй – также поименованная особа. Фельдмаршала ничуть не смущало, что его конфиденткой является не приятель-мужчина и даже не приятельница, а дочь, ближайший член его семьи, которой он докладывает об изменах ее матери. Вывод, конечно, напрашивался один – дочь была единомышленницей отца в этом деле и ничего достойного осуждения в отцовском поведении не находила. Кстати, у Пушкина имелись нестандартные представления о нравственности и безнравственности. Достаточно вспомнить его рассказ о ночи любви с Долли Фикельмон, когда он сумел спрятаться во время бала в ее спальне, а затем трудился там до утра, пропустив время безопасного ухода, а ведь уходить от любовницы предстояло через спальню ее мужа, австрийского посла. Муж, правда, спал, но зато уже бодрствовал его камердинер, и Пушкин проходя мимо него, дал за молчание 10000 рублей – колоссальные деньги, которых так не хватало ему самому (или ему их для этого дала сама красавица Долли?). Спрашивается, зачем было так дорого платить за сохранение тайны – и почти тут же разглашать её в другом кругу? До той ночи у Долли была безупречная репутация верной жены, и человеку чести надлежало скрывать ее измену мужу ото всех. Пушкин же открыл это некоторым избранным, которые со временем эту тайну сообщили другим. Нравственно поступил в этом случае Александр Сергеевич? Видимо, нет. Но сам он, видимо, так не считал.

А вот в другом случае он занял весьма отличающуюся позицию. У него есть рассуждения о безнравственности (так и сказано – о безнравственности) одного мужа. Это был военный, не названный им по имени, но ставший известным тем, что, услышав однажды пушечную пальбу в лагере, поинтересовался, чем она вызвана. Ему сказали, что это Потемкин приказал устроить салют в честь прибытия своей любовницы – жены этого военного. В свою очередь муж заметил, стоило ли из-за этого такой шум поднимать. Так вот, именно этого мужа, публично признавшего измену жены и безразличного к поруганию чести семьи в глазах посторонних людей, Пушкин и считал человеком безнравственным.

Оглашение в кругу друзей сведений, порочивших Долли Фикельмон в глазах светского общества, Пушкин неблаговидным поступком не считал, так же как и поступок Потемкина, устроившего пушечный салют по поводу прибытия в военный лагерь своей любовницы, муж которой находился тут же. Что же тогда породило возмущение Пушкина? Безразличие мужа к огласке семейного неприличия! Вот в чем, оказывается суть Пушкинского представления о нравственности: муж обязан давать отпор распространителям порочащей честь семьи информации, если утечки не удалось предотвратить; но совершение собственно порочных поступков без огласки он особым или непростительным грехом, в том числе и своим собственным, отнюдь не считал. Получалось, что сам человек, по его мнению, может делать что хочет, и никакой морали до этого никакого дела нет, но вот когда чужие глаза, уши и языки начинают заниматься этим, «нравственное лицо» должно дать этому постороннему мнению и вниманию отпор, пролив свою или чужую кровь. Именно это он и совершил в конце своей жизни. Заставив Дантеса жениться на свояченице Екатерине, он считал, что «закрыл» скандальный инцидент и опроверг слухи, порочащие честь его жены и его собственную. Но когда Дантес дал знать не только Пушкину, но наверняка и еще кому-то из светских приятелей о романе с Александриной, Пушкин послал абсолютно оскорбительное письмо Генкеру, после чего получил вызов от Дантеса. Кровь пролилась – главным образом Пушкинская. Он мог умереть после этого в сознании исполненного долга, считая себя нравственным человеком почитай что с любой стороны. Неизвестно, правда, был ли он вполне спокоен, представ перед Богом, отвечая насчет нравственности того, что он успел совершить. У Михаила на этот счет были большие сомнения…

Почти всякий человек, не только гениальный Пушкин – с одной стороны, и серость, заурядность – с другой, одинаково стремились сделать секс ареной своего жизнеутверждения – лучше бы, конечно, по любви, но в ее отсутствии – хотя бы просто потому, что ничто другое не способно так примирять с угнетающей действительностью, как это простое, но воодушевляющее дело. А уж украсить любовь, доведя её до экстаза, кроме секса не могло ничто. Наверное, Сам Создатель специально пожелал сделать это монотонное (при всем множестве способов) занятие ненадоедающим – в отличие от всех других.

Сейчас, после долгого воздержания, Михаилом всё чаще завладевали мысли о близости с женщинами в своем и чужом прошлом, но будущее он хотел разделять только с Мариной. Галины прелести, даже если и вспоминались, мечту за собой не уводили. Впечатляющие – да, возбуждающие – да, а желанные – все равно нет. Впору было и самому удивляться, в чем тут дело. Подумав, Михаил осознал – ни в ком, в том числе и в Гале, наряду со всем, что работало на возбуждение, не было ни такой ласковой преданности, ни такой уверенности в том, что с ней он может становиться лучше, чем был. Благодаря Марине и ее поразительному воздействию на самые глубинные свойства натуры Михаила, которые прежде не были известны ему самому, он все больше и последовательней вел себя так, чтобы можно было считать себя достойным ее любви, и он-таки научился руководствоваться своей любовью к ней как абсолютной доминантой, и чем дальше, тем чаще именно она определяла выбор его решений без особых раздумий, словно сама по себе.

Обнимая Марину и не давая ей проходу, он не так давно услышал от нее: «Мишенька, может, меня тебе мало?» Михаил еще ничего не успел подумать, когда услышал себя: «Что ты, любушка! Это только меня тебе может быть мало!» – и он сам из своих же слов понял, что прежде всего ужаснулся тому, что можно было представить из ее вопроса, и уже под впечатлением этого прямо-таки мистического испуга ответил ей. Больше к этой теме Марина не возвращалась. Как в этом свете теперь могла выглядеть близость с Галей? Как нарушение Принципа? Но он знал, что Принцип не изменился и не пострадал. Просто занесло к нему в постель чужую женщину, которой он совсем не домогался. Смешно, но это происшествие он не мог отнести даже к категории «развлечений на стороне». Не было у него желания развлечься с Галей до того и не возникло потом. Только вот на душе осталось-таки мутное ощущение греха, и что с ним делать дальше, Михаил, сколько не напрягался, придумать так и не сумел.

Глава 25

Благодаря «оплеухе» течение прекрасно несло байдарку вниз против ветра. Столь явного эффекта Михаил от нее не ожидал, хотя прежде не раз брал в походы специально пошитый водяной парашют, да вот попробовать все не получалось – то шиверы и пороги не позволяли, то вообще мелководье, то было просто не до парашюта, когда ходил в компании, в которой больше никто такого не имел. Но еще удивительней и непривычней оказалось то, что освобожденное от непрерывной работы тело перестало занимать голову собой и путевыми мелочами, и теперь он пребывал сразу в двух текучих мирах, полунастороженно наблюдая за обстановкой на воде и берегах, но в основном в потоке воспоминаний и отвлеченных мыслей. Новизна такого совмещения двух благодатей, просто поражавшая в первые часы сплава с «оплеухой», теперь несколько сгладилась, но все равно оставалось непривычным столько думать во время движения о разных вещах.

Размышляя о греховности дел своих, да и о греховности вообще, Михаил вдруг вспомнил о дяде Мироне – двоюродном брате мамы. Вот уж у кого во всем роду была репутация отпетого грешника! Михаил еще лет с четырех помнил тот особый осуждающий тон, который был характерен для всех разговоров взрослых о Мироне. Сам Миша в то время мало что в них понимал. Знал только, что у дяди Мирона в очень молодом возрасте умерла жена – ее могилу ему показывали во время прогулок по расположенному недалеко от дедовского дома кладбища в Харькове, а сын Мирона Юра – то есть троюродный брат – был на целых шесть лет старше его, что в детском возрасте было очень значительным препятствием для общения – они почти и не общались. Но такие слова как «постоянная распущенность» и «новые романы» Миша с тех давних пор все-таки запомнил – как, впрочем, и лицо и фигуру дяди Мирона, который не так уж редко появлялся у родных. Дядя Мирон производил впечатление добряка. Михаил не помнил, чтобы дядя дарил ему какие-то подарки, а ведь обычно дети именно по подаркам судят о доброте приходящих людей. Но вот даже без приношений дядя Мирон запомнился как добрый человек. Что-то в нем было такое, что не вязалось с категорически осуждающими разговорами старших. Правда, в том возрасте Миша не особенно интересовался такими вещами, но пришло время, и интерес возник. Почему его, считающегося чуть ли не семейным позором, все-таки принимали во всех родственных домах? Что означали его непрерывные романы и жизнь сразу в нескольких полусемьях? В конце концов, почему у него самого, как правило, бывал смущенный вид, когда он приходил в гости к своим старшим родственникам? Ведь был он не какой-нибудь скандалист, пьяница или буян. Работал преподавателем в высших учебных заведениях – сначала в Харьковском авиационном институте, где был деканом, затем в Московском институте тонкой химический технологии имени Ломоносова, где заведовал кафедрой – что никак нельзя было считать предосудительным. Правда, молва доносила, что у него случались романы со студентками и поездки с ними на курорт, но большинство женщин, романы с которыми ему особенно вменялись в вину (и в их числе все, кого лично знал Михаил), относились к категории дам в годах полной зрелости и были обладательницами Рубенсовских форм. Сам дядя Мирон не страдал худобой, и его полнота визуально вполне гармонировала с его веселым и миролюбивым характером. От троюродной сестры Тамары (она приходилась дяде Мирону родной племянницей) Михаил знал, что тот постоянно помогает им с матерью деньгами, а это человеку, обремененному связями со многими женщинами, явно могло быть не просто.

Только после окончания первого курса института, побывав в Ленинграде у самого младшего из маминых кузенов Владимира, Михаил, наконец, понял, в чем обвинялся дядя Мирон, и что в его поведении считалось неслыханной и нетерпимой, позорящей род вещью. Спросив своего молодого дядю о Мироне, Михаил услышал в ответ, что в свое студенческое время Владимир сильно нуждался. Однажды он посетовал на это в разговоре с двоюродным братом Мироном, а тот сразу дал ему совет, следуя которому можно было бы забыть о всех житейских неприятностях: «Чего проще? Обзаведись охочей бабочкой старше себя. Будешь как сыр в масле кататься!» Владимир – горячий, благородный, романтического настроя человек и поэт – был до крайности возмущен советом стать альфонсом. И хотя у Миши с Владимиром (несмотря на разницу в возрасте) сложились отношения скорей как между сверстниками, притом романтиками, этот совет насчет жизнеустройства, который Мирон несомненно проверил на себе, прежде чем порекомендовать кузену, почему-то не произвел на Михаила сплошь отталкивающего впечатления. Ну не тянул дядя Мирон на заправского альфонса, определенно чем-то не тянул. Само собой в памяти вставало лицо дяди Мирона, когда Михаил вновь и вновь думал об этом. Полногубый, полнощекий, с припухшими веками вокруг казавшихся несколько на выкате глаз, с остатками растительности по бокам головы и на затылке, то есть далеко не красавец, он все равно выглядел приятным человеком и располагал к себе. А уж как любили его зрелые женщины, с которыми он вступал в связь! Значит, было за что, и, само собой, было понятно, за что именно было! Собственно, маялись они с Мироном только из-за одного: по доброте и мягкости характера он старался никого не бросать, когда заводил новую пассию. И видно, в общих чертах его на всех их хватало! Но все равно каждая из его женщин старалась отшить его от других и несмотря на неудачи, любила. Это надо было уметь. Перебирая подробности в своем уме, Михаил все больше склонялся к выводу, что даже если в молодости дядю Мирона действительно содержали охочие дамочки, все равно в ответ на получаемые от них деньги, кров, еду и услуги он отдавал им явно не меньше, потому что ему нравились такие женщины – щедрые во всех отношениях обладательницы крупных форм, которых он с энтузиазмом доводил в постели до экстаза. К тому же он сам давным-давно стал очень хорошо зарабатывать и не испытывал никакой нужды общаться с такими женщинами, кроме как мужчина, сам искренне влекомый к ним! Разве можно было равнять его с настоящими альфонсами, профессионально извлекающими деньги из своих половых связей? Нет, такого пятна на своей житейской репутации Мирон все-таки не заслуживал. Самое смешное заключалось в том, что родные настолько приучили его к ношению этого клейма, что встречаясь даже с Михаилом – тогда всего лишь подростком – дядя считал себя обязанным бормотать что-то не особенно внятное о своем несовершенстве и извинения за него. Да таких мужчин надо было поискать! Сколько дам встречали его как своего рода мессию – посланца Небес – чтобы узнать с ним счастье в той очень невеселой жизни, какой в то время они жили сами, как и вся страна, потерявшая десятки миллионов мужчин и оставшаяся с миллионами неудовлетворяемых женщин. О какой корысти с его стороны можно было говорить, когда он зажигал свет в душах своих пассий, когда они сами изо всех сил стремились сделать ему приятное в ответ? Неужели его работа, которую он выполнял с любовью и охотой, не стоила их привязанности, благодарности и любви? Да всем им, наверно, казалось, что за приносимое им счастье невозможно расплатиться ничем, кроме преданнейшей и неизменной готовности сделать то, что ему будет в радость! Споря за него с конкурентками, каждая была готова на все, чтобы полностью завладеть предметом своей любви, восторга и восхищения. Но в таком случае, если бы победила только одна из них, как бы он облагодетельствовал тех, кого мог? Вот поэтому-то он остался верен всем в той мере, в какой это было возможно. Нет, не стоило родне так напропалую клеймить человека, творящего добро, хотя и не в соответствии с господствующей моралью. Давно уж не стало на свете дяди Мирона, но Михаил не сомневался, что осталось много тех, кто добром поминал его и возносил мольбу за его по всем канонам грешную душу. Если их заступничество что-то значило на Страшном суде, разве он не мог надеяться на получение Божественного прощения? Ведь за какую-то часть грехов он заплатил еще здесь, на земле. Ему выпало тяжело умирать, потому что боль рвала его сердце до крика. Может быть, так ему воздавалось за сердечные муки женщин, старавшихся сделать его только своим – и ничьим больше, но никогда этого не достигавших?

Перебрав в голове вроде бы все, касавшееся дяди Мирона, Михаил вдруг словно споткнулся обо что-то. В первый миг он еще не понял обо что, но следом осознал – это было то единственное, что прямо относилось не только к Мирону, но и к нему тоже. Анна Павловна!

Единственная женщина, любившая его дядю, которую Михаил знал в лицо, и первая зрелая женщина в возрасте его матери, к которой его повлекло совершенно иначе, чем к любимой девочке-сверстнице Ирочке Голубевой. Анна Павловна явно отличалась особым шармом среди Мироновых пассий, поскольку ее одну признавала и принимала Мишина Харьковская родня. Она часто бывала в доме его дедушки и бабушки. Там-то он и разглядел ее со всех сторон.

Милая, с добрым красивым лицом, с будоражащим воображение телом из крупных, хорошо сочетающихся в целое форм благородных пропорций, словом, жгучая южная брюнетка, она в первую очередь воспринималась образцовой женщиной для дома, а уж потом только микробиологом или кем-то еще. Анна Павловна несколько раз приводила Мишу к себе на работу в Мечниковский институт, рассказывала о своих научных занятиях. Однако гораздо важней и приятней были для него другие встречи – у нее дома, куда доступ ему был всегда открыт. Он старался бывать там возможно чаще – насколько позволяли его представления о приличиях.

Если не считать дядю Мирона, жившего далеко в Москве, рядом с Анной Павловной Миша не видел ни одного мужчину. Это слегка удивляло, но обычно нисколько не занимало мальчишеского сознания.

Миша всем телом льнул к Анне Павловне (всегда к Анне Павловне, а не к Анне, Нюте – как ее называли старшие, и даже не к тете Ане), когда умещался на диване рядом с ней, занимавшейся каким-нибудь рукоделием. Кстати, незадолго до этого похода Михаил случайно наткнулся на свою старую фотографию – там как раз Анна Павловна вышивала по канве подушку, и отчего-то сразу разволновался – почти как тогда, когда его руки и губы сами тянулись к ней. И он обнимал ее вокруг торса, целовал губы и лицо, но на большее не отважился – воспитание неодолимой тяжестью наливало руки, когда им страшно хотелось проникнуть к ее груди или в совсем потаенное место, при мысли о котором у него едва не плавились мозги.

Анна Павловна нередко отвечала ему теми же, только менее страстными ласками. Она ни разу ни от чего не уклонилась, ничего не пресекла, но и сама ни разу не позволила себе ни поощрительного слова, ни жеста, который Миша мог бы счесть сигналом об открытии крепостных ворот. И все-таки сейчас Михаил задавался вопросом, позволила бы она дойти до конца, если бы у него хватило решимости действовать без спроса, без оглядки на приличия? Или он упустил свой первый в жизни шанс не только из-за своей психической неготовности, но и из-за ее нежелания путаться с таким маленьким, хотя и симпатичным щеночком, каким он тогда в ее глазах был? Не надо было иметь особую проницательность, чтобы видеть это невооруженным глазом и понять, что конкуренцию своему дяде он не составит. Ведь даже в те минуты взаимных родственных ласк Анна Павловна могла при случае спросить у Миши, что он знает о житье-бытье Мирона в Москве. Кое- о чем Миша знал. Источником сведений была его кузина Тамара, родная племянница Мирона, который, кстати, по доброте своей регулярно помогал деньгами ее матери, своей сестре, еле сводившей концы с концами без мужа. Когда Миша бесхитростно пересказывал Тамарины слова, благодарная, хотя и кое-чем огорченная Анна Павловна ласкала его, пожалуй, нежнее обычного. И все-таки без знака с ее стороны готовая сорваться лавина так и не сошла. А жаль.

О том, что могло бы быть у него с Анной Павловной, взрослый Михаил постепенно узнавал из опыта жизни, а еще больше и красочней – из замечательных произведений знаменитых писателей.

Сильнее всех его впечатлила история, рассказанная одним из величайших мастеров мировой литературы и ее радикальным преобразователем, внёсшим дух абсолютной откровенности во все, о чем только могут говорить и думать на страницах книг их герои, Генри Миллером в романе «Черная весна». В том эпизоде действующими лицами являлись сам Генри и только что овдовевшая любовница его отца Кора Декстер. Отец тогда настоял, чтобы сын тоже высказал вдове свои соболезнования. Генри подчинился, видимо, одновременно с желанием и с неохотой. Ему было явно трудно лепетать фальшивые фразы сочувствия, во-первых, потому что покойный муж был никчемный пропойца и доброго слова не стоил, а, во-вторых, потому что от прелестей вдовы, затянутой в черное траурное бархатное платье, в его голове кипело желание совсем другого рода. Он недолго смог усидеть рядом с вдовой на диванчике – пока не дошел до такого градуса, что задрал ей подол и вставил своего молодца, куда полагалось. Вдова была более чем утешена, и Генри больше никогда не приходилось задирать ей подол или стаскивать платье, потому что вдова опережающим образом раздевалась сама. У Михаила не было сомнений, сколь обоюдно упоительными стали соития Генри с этой дамой (правда, он был все-таки старше Миши года на два). И все-таки сам Миллер приспустил свои восторги с небесных высот до уровня обыденности следующими заключительными словами: «Она была легкой добычей». Впрочем, в другом варианте перевода «Черной весны» Михаил прочел в том же месте нечто иное: «Любой мог подойти и сделать с ней, что угодно». Быть легкой добычей и допускать в сексе что угодно, значило не одно и то же, хотя обе фразы били в одну цель, но как было в оригинале у Миллера, Михаил так и не узнал.

Вот в романе Жоржи Амаду «Возвращение блудной дочери» героиня Тьета вернулась в родной провинциальный город, в котором много лет не бывала, уже не проституткой, а хозяйкой шикарного борделя, обслуживающего «сливки общества» в крупнейшем бразильском городе Сан-Паулу. На родине в семье сестры она сразу положила глаз на своего юного племянника-семинариста, который и сам загорелся желанием при виде прелестей тети. Тьета разожгла его еще сильней, попросив перед сном натереть ей спину кремом, а потом прямо спросила, естественно, заранее зная ответ: «Ты грезишь обо мне?» Он, разумеется, грезил. И в итоге без задержки в атмосфере взаимного энтузиазма постиг всё относящееся к желанному делу.

Сходный сюжет был и в романе «Ангел мой», написанном мастером изящной словесности и знатоком сексуальных дел Сидони-Габриэль Колетт. Богатая парижская куртизанка Леа взяла на воспитание и содержание подростка – сына своей близкой знакомой и коллеги по роду занятий. Мать этого юного ангела, без сомнения, представляла, в курс каких наук введут ее мальчика, но это со всех сторон устраивало ее. Все равно сынок вот-вот сам начнет бесконтрольную половую жизнь с кем попало – так пусть уж лучше им будет руководить настоящий знаток своего дела, который сможет обеспечить ему роскошный быт, избавив мать от больших расходов, а заодно и от опасений, что мальчик подхватит дурную болезнь от уличной проститутки или в борделе. Герои этого романа были довольны друг другом долгое время, хотя и не всю жизнь.

Все эти примеры говорили Михаилу об одном – связи зрелых женщин с несовершеннолетними любовниками не выглядели ни преступными, ни аморальными. Да, у опытных дам был специфический вкус и интерес к очень юным партнерам, от которых они имели свой «плезир». Но ведь и те не были в накладе, бесплатно обретая высокую квалификацию в жизненно важном деле, а, главное, получая еще больший плезир от своих взрослых возлюбленных – уж в этом-то сомневаться не приходилось! И хотя в случае с Анной Павловной Михаил лишь слегка прикоснулся к таинству взаимных тяготений мужчины и женщины, отпечаток от встречи с ней, оказывается, так и не стерся во все последующие пятьдесят с лишним лет. Если оставить в стороне несколько первых увлечений сверстницами, Михаил – это было теперь очевидно – постоянно отдавал предпочтение статным дамам старше себя по возрасту, с рельефной пропорциональной фигурой и прекрасным одухотворенным лицом, почти всегда темным шатенкам или брюнеткам. И в начале этого ряда стояла именно Анна Павловна, под чьим воздействием любовь впервые заговорила с ним не невразумительным и неопределенным языком романтических чувств, а ударным языком великолепного роскошного женского тела, воплощающего в себе высшую эстетику и мудрость мира.

Как он ухитрился не вспоминать о ней столько лет?

А что касается совета дяди Мирона кузену Владимиру, то давал он его с полной искренностью, убежденный в том, что мужчина, заслуживающий этого имени, будет творить и отдавать не меньшее благо женщине, чем то, которое мог от нее получить. Теперь, правда, по многим данным, современные сексуально раскованные женщины готовы были идти дальше своих охочих предшественниц, состязавшихся за обладание одним мужиком. Им и одного на одну не хватало. Кому требовался гарем из мужчин, кому триосекс или кварто. Вряд ли и в прежние времена обходилось без этого, но теперь таких вещей уже не скрывали, то есть могли хотеть и не скрывать и даже широко пропагандировать свои пристрастия. Среди знакомых Михаила таких, конечно, не было – они в другое время состоялись – а нынешним это не казалось ни дикостью, ни бессовестностью. Просто всем сразу может быть хорошо. Но особенно – даме, которую берут во все места, принося ей сразу сумму наслаждений от всех видов сопряжений. Его бы не удивило, если бы Гале это не было чуждо, тем более в художественно-артистической среде. Там, собственно, раньше всего реализуются подобные фантазии, прежде чем распространиться во всем обществе и стать новой нормой. Не обязательно было считать ее хуже прежней. У всех фантазий был лишь один недостаток – любая из них уводила все дальше от одухотворенной любви, давая взамен нечто куда более ненадежное и скоропортящееся, хотя и несомненно приятное для тех, кому мало простого естества. И Галя, будь она заинтересована в подобных вещах, не упала бы в его мнении. Но заинтересовать его этим она бы тоже не смогла. Одно могло сейчас сработать в ее пользу – именно то, что теперь он особенно заторопился к Марине. Смешно получалось – раньше он специально останавливался в пути, чтобы отпустить ее и компанию дальше – и не получилось, а чем закончилось – известно; теперь же он, ничего не делая, мог их всех догнать и перегнать, если в борьбе с ветром они не додумаются до «оплеухи». В то время, как подповерхностное течение тащило «Рекин» со скоростью десять километров в час, на веслах против такого сильного ветра на каркасных байдарках можно было двигаться, не щадя живота своего, от силы со скоростью пять километров в час. Простые подсчеты говорили, что максимум через пару дней Михаил их достанет безо всякого труда. Встреча снова могла стать реальностью и привести к осложнениям, которых он совсем не желал, несмотря на вполне возможное сексуальное вознаграждение за победу в этой внезапно оживившейся гонке. Но тормозить он все равно больше не собирался, поскольку явно не мог своими решениями и действиями повлиять на то, чтобы исключить встречи с Галиной компанией. Ни в прошлом, когда он искусственно замедлял свой сплав, ни сейчас, когда это смертельно надоело, поскольку отодвигало возвращение в Москву к Марине, хотя и грозило вновь столкнуть его с женщиной, от которой трудно отказываться, когда она сама рвется к тебе, и теперь все зависело от того, найдут ли в Галиной компании тот же способ экономии сил и увеличения скорости сплава, который успешно использовал он. Найдут – встречи не будет. Не найдут – новых испытаний не избежать.

Михаил решил остановиться сегодня не позже, чем за два часа до наступления темноты. Следовательно, начать искать подходящее место надо было еще часом раньше. Но пока что до этого было далеко. Изредка его подмывало пристать к подножью очередного утеса, чтобы подняться на него и поснимать, но он тут же напоминал себе, что примерно такое он уже неоднократно заснял, и ради этого жертвовать «оплеухой», с которой ему не удалось бы пристать, нет никакого смысла. «Вперед! Вперед! Вперед!» – понукал кто-то из глубины существа, получивший, наконец, возможность выразить свое возмущение волынкой на маршруте и решительно покончить с ней. – «Дурак! – кипел этот кто-то. – Дурак уже тем, что осуществил «мечту идиота» и поперся сюда за тридевять земель от Марины. Теперь вот и расхлебывай за это новый грех перед ней!» М-да. Отягощать карму свежими художествами с Галей, тем более, вопреки своему желанию, было столь же нелепо, сколь и опасно. Мало ли чего можно было дождаться за это от Господа Бога. – «Прелести прелестями, но ведь недаром ими стараются сбить тебя с панталыку, – думал он. – Плохо держишься против покушений на себя, очень плохо! Сперва поддался соблазну пройти на старости лет серьезный маршрут. В результате подвергся еще одному соблазну, уже гораздо менее простительному, и вынужден был доказывать, что к тому же годишься еще для удовлетворения любопытства и аппетита случайно встреченной на пути следования малознакомой, но весьма эффектной и требовательной дамы.

Он не нашел, что еще может добавить в список своих глупостей, но настроение себе все-таки испортил. Только вечером, уже в сумерках, когда он переделал все свои бивачные дела и теперь спокойно потягивал из кружки чаек, запивая им кисло-сладкие карамельки, к нему вернулось ощущение блаженства. Ветер сдувал гнус. Беспокойство насчет своего поведения с Галей куда-то отступило. Вспомнилось, что в таком настроении они с Мариной вечеряли множество раз. Говорили о чем-то взаимно интересном, выясняли истины, ласкали дожидающихся вечерней кормежки собак. Они лежали у ног и дремали или, беспокоясь из-за задержки еды, выразительно вопрошали, что же это происходит, почему никто не беспокоится о детях и им самим приходится об этом напоминать? Эти лохматые дети не меньше дороги, чем кровные. К тому же они постоянно были ближе двуногих детей и постоянно были открыты для ласки и сами были готовы ласкать, если не спали. Сколько покоя они вносили в души смотрящих за ними людей, в очередной раз поражающихся, как можно столь истово, глубоко и серьезно погружаться в пучину сна и блуждать там в неведомых сферах, порой перебирая лапами в воздухе или по полу и глухо взлаивая с закрытым ртом.

Думая о сегодняшнем сплаве, Михаил нашел в нем не одни только приятные стороны. Тело от долгого сидения в одном положении затекало, хотелось размяться на берегу, но для этого пришлось бы расстаться с «оплеухой», а потом вырубать новую елку и вновь привязывать ее к буксировочной бечеве. Это было и хлопотно и совестно, а на практике вело к тому, чтобы стараться высидеть в кокпите возможно дольше, прежде чем будешь вынужден по неотложной надобности куда-нибудь пристать. А еще с непривычки сидеть на борту без видимой работы было скучновато. Хорошо хоть воспоминания и мысли по их поводу шли одни за другими почти непрерывающейся чередой. Иногда они появлялись и поражали Михаила своей немотивированностью с точки зрения того бытия, в котором он здесь пребывал. Например, он ни с того – ни с сего подумал о гигантском холсте, который знаменитый живописец Павел Дмитриевич Корин заказал для своей картины «Русь уходящая». Он написал для нее большое число крупноразмерных этюдов, многие из которых могли считаться шедеврами живописи, но свой общий замысел так и не воплотил. Он даже не прикоснулся к гигантскому полотну – то ли окончательно не утвердился в намеченной композиции, то ли понял, что не успеет написать все задуманное сам, а доверить продолжение работы по своим эскизам помощникам, в коих не было недостатка, категорически не хотел. Живший в нем зрительный образ духовной катастрофы и отчаяния, охватившего народ, который вынужден безмолвствовать при виде кощунственного глумлениянад самым священным, дабы только уцелеть, так и остался нереализованным. Пример из жизни Павла Дмитриевича, раз уж он пришел в голову (а здесь в голову ничего случайного, тем более зряшного, не приходило), взывал к осмыслению судьбы картины. Неясным оставалось очень многое. Перво-наперво – для Корина, взявшегося за тему трагического гонения на христианскую веру почти через две тысячи лет после рождения Христа, наверняка был исключительно важен пример и подвиг Александра Андреевича Иванова с его главным делом жизни – картиной «Явление Христа народу», над которой он трудился двадцать лет. Пожалуй, этих двух живописцев можно было назвать конгениальными. Оба с пронзительной ясностью чувствовали в себе долг воплотить христианскую мученическую идею на своих полотнах, и оба посвятили этой своей сверхзадаче самые продуктивные годы творчества. Иванов, написавший многие десятки эскизов к главному полотну – эскиз, конечно, не то слово – это были полноценные готовые фрагменты картины, успел закончить ее, и Корин, исследовав работу предшественника, понял, что и у него другого пути нет. Шаг за шагом, фрагмент за фрагментом, по примеру Иванова, последовательно приближался к будущей композиции, но заготовленное для нее полотно, тем не менее, не тронул. Вряд ли он заранее не представлял всех трудностей, которые возникнут при совмещении уже написанных им фрагментов в задуманное целое, но ведь оно уже сидело, сформировалось в его голове, а усидчивости и терпения ему было не занимать, так что, «технически» – условно говоря – он созрел для создания картины такого масштаба, у которой почти не было аналогов в истории жизни – кроме «Страшного суда» Микеланджело и «Явление Христа народу» Иванова. Так что же его остановило? Робость при мысли, что он не справится с написанием картины? Нет, по всему выходило, что он мог справиться со своей сверхзадачей не хуже Иванова. Тогда что ввергло его в сомнение? А не было ли причиной его осмысление подвига жизни Александра Андреевича Иванова и его итогового результата? В этом месте своих рассуждений Михаил почувствовал, что весь подобрался и напрягся, как перед прыжком. При всем уважении к Иванову и проделанной им работе он всегда ощущал, что громадное полотно, призванное зрительным способом возвестить человечеству, как и с чего начался переворот в чувствах и сознании людей, ожидающих пришествие Царствия Божия на Земле, на самом деле этой цели не достигло. Оно впечатляло размерами, отчасти композицией, особенно на первом плане, но что наступает с приближением человека, отдаленного от Иоанна Крестителя и обращенных им в веру, оставалось неясно. Небольшая фигура Христа, будущего Спасителя, то ли была не совсем в фокусе ожиданий толпы, хотя директрису к ней жест Иоанна Крестителя несомненно задал, то ли окружившая ее неопределенность некоторым образом вошла в противоречие с уверенностью и определенностью обещаний Иоанна, взбудораживших толпу и зажигавших веру в сердцах пришедших на крещение людей, но картина должным образом не впечатляла. Идея торжества новой жизни с пришествием Христа осталась скорей номинальной, чем зримо воплощенной. И не того ли испугался Корин, шедший к решению собственной творческой сверхзадачи тем же путем, каким к решению своей шел Александр Иванов?

Конечно, Михаил не мог утверждать, что именно так случилось у Корина, но гипотеза появилась явно не на голом месте. Наверняка Павел Дмитриевич, мысленно примериваясь к сверхзадаче Иванова (а в то, что он примеривался, сомнений не могло быть никаких) и к тому, как тот ее решил, приходил к выводу, что надо было решать ее как-то иначе – и это отнюдь нельзя было считать святотатством в отношении подвижника – предшественника. Требовалось иначе расставить акценты, а, следовательно, искать другую композицию, иное размещение фигур и поз, возможно даже избрать другой фоновый пейзаж. И если только Корин не перенес на себя и свой сложившийся замысел возможные претензии к нему будущих зрителей по типу тех, которые он сам теперь имел к своему великому протоучителю, то что еще могло заставить его оставить свой холст без единого мазка в течение ряда лет? Да, с некоторой неуверенностью в безошибочности задуманного с точки зрения достижения должного эффекта приниматься за такую работу было очень трудно. И все же жаль было, что Павел Дмитриевич не прошел свой путь до конца, как это сделал Александр Андреевич, труд которого все-таки стал необыкновенным явлением – пусть не самого Христа, но безусловно явлением в истории живописи.

Значит, вот в чем было дело, вот с каким смыслом сейчас была занесена в голову Михаила мысль о картине Корина «Русь уходящая», о которой он вспоминал очень редко – лучше было попытаться довести решение своей сверхзадачи до определенного конца, чем не попытаться, заранее боясь, что идеально убедительный результат не будет достигнут. В конце концов, разве глубоко верующий человек не мог надеяться на помощь Господа Бога, по чьей Верховной Воле сверхзадачи вообще оказываются в чьих-то головах? Избранник Всевышнего обязан стараться придти к тому, к чему он Призван Свыше, чего бы ни стоило, какие бы сомнения и нехватки ни мучили, сколько бы ни было кругом насмешников и врагов или просто откровенно равнодушных ко всему способному возвысить мысль и дух у других людей.

В жизни Михаила случались вещи, которые он сделал так, как считал нужным – и в итоге такими, какими он мечтал сделать их. Но он никогда не думал, что качество работы, которого уже добился и которым оставался доволен, оградит его от критики. Свою задачу и оценку собственного труда он в этом смысле формулировал так: я должен был сделать так, чтобы мне не было стыдно за себя перед Господом Богом, и я думаю, что этого достиг, а люди пусть говорят, что угодно.

Каждый человек, по его опыту, мог сделать больше, чем смел надеяться при расчете на собственные силы, если действовал с полной отдачей и каждый раз требовал от себя большего при любой неудаче. Поэтому худшим грехом для любого творца представлялось прекращение стараний – стараний стать достойным своих собственных ожиданий. Меньше этого в качестве доказательства своей правоспособности ничего нельзя было себе предъявлять. Михаил считал своим счастьем, что свои сверхзадачи он принимался решать всерьез только тогда, когда имел силы их решить, правда, не имея уверенности в том, что доживет до конца своей работы. Принцип неопределенности Гейзенберга, похоже, был справедлив не только для квантовой физики, но и вообще для творческих процессов любого характера. Если знаешь, что надо сделать, то не знаешь, когда сумеешь сделать это и сделаешь ли за оставшуюся жизнь; если слабо представляешь наперед, что хочешь создать, то получаешь возможность завершить свой труд с неожиданно определенным результатом в приемлемое время. Михаил убедился в этом на собственном опыте. Для его литературной работы был характерен первый из приведенных случаев неопределенности, для философской работы – второй. Трудно было сказать, какой вариант требует от человека большей решимости и храбрости – это, вероятно, сильно зависело от характера творца. Корину было свойственно первое – знаешь что, но не знаешь когда и как достигнешь, Иванову второе – не вполне уверен, что получится из затеи, зато знаешь примерно каким временем располагаешь.

Однако в последнее время все чаще заявляла о себе еще одна угроза для творцов-интеллектуалов. Эпоха научно-технической революции востребовала к практическому использованию массу открытий и изобретений, совершаемых как в недрах официальной науки, так и вне производства вообще. Иными словами, впервые в человеческой истории у научных работников-новаторов появилась возможность хорошо заработать, а не только прославиться, как было прежде. А денег и славы всегда жаждали не только обладатели выдающихся дарований, но даже чаще – бездарные и завистливые амбициозно настроенные люди, обитающие около науки, устроившиеся возле нее на тепленьких и командных постах. Они бдительно следят за тем, чтобы без их имени и участия не вошло в жизнь ни одно серьезное новшество, предложенное или созданное не ими. Если они не могут или не хотят договориться об этом с авторами, они способны лишь на два типа действий – на прямой, бессовестно грубый грабеж идей с целью стать их собственниками, а если и это не получается, то – на травлю авторов вплоть до их гибели и на организацию умолчания как об авторах, так и о их достижениях.

С этой опасностью вынуждены были считаться решительно все, кто не шел в кильватере хозяев и хозяйчиков в мире науки и не желал делить свою славу и деньги с ними. Михаил хорошо знал двух человек, готовых осчастливить или ужаснуть своими открытиями всё человечество (смотря по тому в чьи руки они попадут), но так и не пробившихся к общественному признанию сквозь весьма продуманную оборону, устроенную теми, кто считал науку своей собственностью, а себя – ее корифеями. Одним из этих двоих был однокурсник Михаила по институту Вадим Кротов, другим – муж сотрудницы из его отдела Дан Симаков.

Вадим Кротов сразу бросался в глаза рублеными чертами лица, крупной головой, увенчанной вьющимися черными жесткими на вид волосами, короткой шеей и сильной нескладной фигурой. На первых же лекциях обнаружилось, что он любит задавать вопросы преподавателям, и соседи не оставили это без внимания. Однажды, поднявшись с места и задав вопрос, он согнул ноги, чтобы сесть, но промахнулся мимо сдвинутого вбок табурета и грохнулся на пол под смех окружающих. К удивлению Михаила, Вадим ничуть не обиделся – только улыбнулся, широко раскрыв рот и чем-то при этом напомнив пиноккио. В глазах тоже не было злости. Собственно, это было первое воспоминание о нем. Вскоре обнаружилось, что парень действительно настойчив и умен. Он взял себе за правило учиться «на пять» и на экзаменах не пользоваться шпаргалками. Этим установкам Вадим остался верен до конца учебы, но уже на четвертом курсе он сознался Михаилу, что зарок насчет шпаргалок дал в общем-то зря. Прагматизм, свойственный его уму, заставил признать, что в этом не было ни высокого (ну как же – всё честно!) ни практического смысла. Зубрежка не развивала мышления, а запоминание чертовой уймы конкретных фактов выглядело бессмысленным занятием на фоне множества справочников и таблиц, без которых все равно нельзя обойтись. Много позже из романа Уильяма Фолкнера «Шум и ярость» Михаил впервые узнал, что из американских университетов безжалостно выгоняют студентов, попавшихся на использовании шпаргалок. И еще много позже уже от русских преподавателей, работавших в американских университетах, услышал, что там считается моральной обязанностью студентов сообщать администрации о студентах, списывающих на экзаменах. Ничего более низкого, гнусного и отвратительного с точки зрения советского студента просто быть не могло. Они поступали совсем иначе. Если кто-то не знал билета и давал об этом знать кому-то уходящему из аудитории, остающиеся за дверью уже сдавшие и не сдавшие спешно готовили материалы для нуждающегося и уже через несколько минут доставляли их ему. Этика взаимопомощи всегда была на высоте и была хороша не только тем, что исключала доносительство, но и действительно способствовала расширению круга знаний у экзаменующихся – если они до этого чего-то не знали, то после получения шпаргалки запоминали это навек. Американскому же менталитету было чуждо оказывать помощь конкурентам, пока еще только потенциальным. Там образовательная система дальновидно, начиная с ранней стадии обучения, приучала будущих специалистов к идее исключения соперников из конкурентной борьбы любыми средствами. Среди советских же студентов считалось непристойным, как тогда говорили, «зажимать» свои знания и не делиться ими с коллегой, если тот чего-нибудь не понимал. Авторитет среди товарищей по курсу в значительной степени определялся способностью и готовностью объяснить другим то, что им не удалось понять от преподавателя или в учебнике. За годы учебы в двух институтах – в Московском Механическом – первые три курса, остальные в МВТУ, куда перевели факультет – им хоть и редко, но встречались мудрые преподаватели, которые принципиально в упор «не замечали» списывающих на экзаменах. Они вовсе не были добряками и руководствовались здравыми соображениями другого рода: в ходе экзамена человек узнает больше, чем знал до него, а чтобы выяснить, как он умеет мыслить в режиме импровизации, ему можно было задать дополнительные вопросы. Если они убеждались, что студент «рубит» предмет, то без колебаний выставляли ему хорошую или отличную отметку. Но таких преподавателей им встретилось совсем немного. Большинство предпочитало, чтобы студенты обманывали их всерьез.

На четвертом курсе, уже в МВТУ, Вадима Кротова заинтересовали проблемы динамики полета ракет. В то время это дело было совсем новое, и он очень быстро выработал оригинальный подход к их разрешению с помощью собственной системы дифференциальных уравнений, описывающих полет в пространстве в поле Земли. Работой Вадима заинтересовались на соответствующей кафедре ракетно-технического факультета МВТУ, в том числе и ее шеф, академик. Но даже с его помощью Вадим не смог перейти туда с механико-технологического факультета, на котором учился и числился. Декан последнего, известная сволочь, не отпустил его туда, где Вадим мог с особой отдачей и энтузиазмом работать в пользу государства. И дело было не только в сволочном характере декана, но и в порочной сути системы планирования подготовки специалистов для нужд народного хозяйства. Если какие-то инстанции установили, что для этого в МВТУ в таком-то году должно быть подготовлено «m» специалистов по прокатному оборудованию и технологии и «n» специалистов по ракетной технике, то перевод Кротова с факультета на факультет грозил нарушить установленную свыше пропорцию – тогда бы оказалось, что МВТУ произвел бы «m-1» инженеров по прокатке и «n+1» инженеров ракетного профиля. А посему декан, отказывая Вадиму, имел полную возможность и формальное право ссылаться на разнарядку из министерства высшего образования и считать себя подлинным защитником государственных интересов от эгоистических претензий отдельного эгоистически мыслящего студента. Однако Михаил подозревал, что дело застопорилось не только по воле декана. Академик, возглавлявший кафедру на ракетно-техническом факультете, тоже явно не употребил все свои возможности для того, чтобы заполучить перспективного студента к себе – на черта ему был такой специалист «замедленного действия», который уже превзошел именитого шефа в вопросах динамики полета и обещал совсем затмить, когда окончательно оперится и захочет стать самостоятельным. Так что похлопотал академик слегка, да на этом его заинтересованность и иссякла. Ну, да этот хоть слово замолвил. У других академиков позиция была более определенной. Михаил сам слышал из выступления по телевизору академика Мигдала, что тот думает о тех, кто позволяет себе мыслить и открывать без санкции таких же столпов науки, как он, Аркадий Бенедиктович, о котором Михаил до тех пор слышал только хвалебные отзывы своих спутников по туристским походам, в течение всей передачи объяснял телеаудитории, что люди, не получившие специального академического образования, то есть не получающие его из рук официально признанных корифеев, не имеют НИКАКОГО ПРАВА заниматься решением кардинальных физических проблем. Жаль, что его уже не мог услышать Альберт Эйнштейн, не подозревавший, что он не имел права создавать теорию относительства и тем более обращаться за ее поддержкой к знаменитому маститому физику Максу Планку. И уж конечно же, сам Макс Планк, высочайший профессионал, честнейший человек, любящий физику больше, чем себя в физике, не имел никакого права распахивать перед Эйнштейном главные ворота в любимую науку со словами: «Этот мальчик, я хочу сказать гениальный ученый…» Да, большой путь прошел мир науки по пути наращивания морали с той поры и до таких ярчайших образцов как Мигдал.

Правда, Михаил видел и слышал выступление Мигдала лет через тридцать-тридцать пять после того, как Вадим на практике в Запорожье перед пятым курсом – они там жили вместе – поделился с ним куда более дерзкой мечтой, чем разработать теорию оптимального с точки зрения затрат топлива вывода объектов на траектории искусственных спутников Земли – он хотел сделать то, перед чем остановился Эйнштейн – создать единую теорию поля. И, судя по словам Бориса Бельфеста, другого их однокурсника, который все эти годы поддерживал приятельские отношения с Вадимом Кротовым, тот это сделал. Отработав как молодой специалист после выпуска из МВТУ в проектно-конструкторском институте ВНИИМетмаш положенный срок, он профессионально занялся физикой и математикой и через какое-то время стал доктором физматнаук и заведующим кафедрой высшей математики в Московском авиационно-технологическом институте. После окончания разработки своей фундаментальной теории поля он изложил ее существо в статье для публикации в каком-то авторитетном научном журнале. Естественно, в отечественных журналах Кротов получил отказ. После невероятно сложных усилий и хлопот он добился разрешения опубликовать статью за рубежом. Это произошло еще до Горбачевской перестройки, поэтому Михаил с трудом мог представить, как Вадиму удалось проломить или обойти глухую стену, изолирующую «несистемных» авторов от редакций и издательств. Эта стена была воздвигнута по инициативе КГБ и с согласия официальных выразителей интересов науки по всем правилам фортификационного искусства. Весь универсум естественных и технических научных дисциплин был разделен на зоны, во главе каждой из них был поставлен назначенный властью главный научный корифей, он же и высший администратор. Без его ведома и согласия публикация любых материалов по тематике, которой он от лица государства монопольно управлял, была запрещена. Формально он должен был контролировать только одно – нет ли в представленных на экспертизу материалах сведений секретного характера, на деле же осуществлял тотальный, в том числе идейный контроль, не допуская к публикации никого и ничего, если оно конкурировало с идеологией официального шефа и возглавляемой им научной школы. Везде были свои Мигдалы или кто-то поменьше, поскромней, но только не в деле защиты своих исключительных интересов. Подавляющее их число ощущало себя высшими знатоками предмета, чуть ли не гениями, но все они могли лишь топтаться на месте в том или ином удалении от переднего края науки, изредка, как сам Аркадий Бенедиктович, почти на самой кромке, но оказывались не в состоянии совершить настоящий прорыв к новым знаниям и сделать очередные эпохальные открытия, которые они – и только они – по их собственному самовосприятию, могли и должны были осуществить. По законам борьбы за существование, тем более за сохранение своего главенства, им не оставалось ничего другого, как бить по рукам и по мозгам тех, кто нес в себе потенциальную угрозу их положению. Так что Вадиму Кротову ничего иного не оставалось, как попробовать тиснуть свою концептуальную статью за рубежом. Он послал ее в Штаты, в один из двух или трех самых авторитетных журналов. Как ни странно, ее там приняли. Странно, конечно, потому, что и там находились свои Мигдалы в ничуть не меньшем множестве, чем в СССР, а свои редкостные Максы Планки на Западе давно перевелись. Но то ли местные корифеи обленились и ослабили личный монопольный контроль, то ли рядовой редактор, которому они по лени и излишней самоуверенности делегировали свои функции отбора, действительно любил физику, проникся Вадимовыми идеями, а то и решил насолить своим зажравшимся и самодовольным шефам, но он принял решение о публикации работы никому не известного в физике доктора Кротова. Михаил спросил у Бориса Бельфеста, какие отклики пришли после публикации. Ведь на всякое сообщение такого типа должны были посыпаться и вопросы, и оценки, и требования дать автору возможность расширить информацию. И что же? Борис со слов Вадима передал: ничего в научной прессе после публикации не произошло – ни восторгов по поводу прорыва в неведомое, ни яростных опровержений – словно этой статьи и НЕ БЫЛО. Бесчестность как один из определяющих факторов в жизни современной науки в СССР и за рубежом давно не была новостью для Михаила. Он знал о ней достаточно много, однако такой реакции – то есть ее отсутствия – на работу Вадима Кротова все же не ожидал. Подумав, что могло скрываться за таким умолчанием, Михаил догадался: завистники решили, что самым выгодным для них тактическим ходом в такой ситуации было взять солидный тайм-аут, прежде чем как-то реагировать, даже если правильность теории Кротова была очевидна сразу. Отсутствие откликов на его публикацию могло позволить всему «научному сообществу» (то есть всем претендентам-завистникам) «забыть», что таковая вообще была, а тем временем проверить предложенную теорию, в каких-то частностях, возможно, ее развить (в конце концов, они ведь не дураки и кое на что способны), а затем опубликовать практически то же самое, что и у Вадима, используя другие обозначения и отчасти иной, но эквивалентный математический аппарат, уже от своего имени. Если неизвестный доктор Кротов обнаружит это и будет доказывать свой абсолютный приоритет, что ж, его могут включить вместе с паразитирующими «соавторами» в состав претендентов на Нобелевскую премию. Ну, а если не заметит и не поднимет шум, будет еще лучше. Тогда у открытия века появятся такие отцы, которые рядом с настоящим даже не стояли.

С Борисом Бельфестом Михаил столкнулся вновь через тридцать один год после окончания МВТУ, когда поступил на свою последнюю работу в институт патентной информации. Оказалось, что Борис давно уже работает в том же патентном ведомстве, только в институте патентной экспертизы. Они стали время от времени встречаться в комнате Михаила, поскольку Борис по своим делам регулярно приезжал в его институт. Обычно разговоры у них бывали недолгими – как у людей, давно ведущих разный образ жизни и преследующих разные интересы, но давнее знакомство, тянущееся с романтических студенческих времен все же содействовало тому, чтобы интерес к встречам не прекращался, а откровенность в разговорах не сошла бы на нет. Однажды Борис не без гордости показал Михаилу, чем любит заниматься в свободное время. Это было действительно интересное занятие – Борис подыскивал в качестве приставок к наименованиям учреждений и именам людей или понятий такие слова, которые с неожиданной яркостью высвечивали главную характеристическую особенность тех слов, к которым эти приставки добавлялись. Из длинного списка созданных Борисом многоосновных слов Михаилу особенно запомнился термин «криминогенштаб», как нельзя лучше раскрывающий суть работы этого учреждения, постоянно готовящего планы ведения новых войн в зависимости «от существующих вызовов». Михаилу очень многое показалось метким и вполне подходящим для публикации в «Крокодиле» или «Литературной газете» на шестнадцатой полосе. Борис сказал, что предлагал туда свои опусы, но пока их не взяли. – «Зря! – искренно пожалел об этом Михаил. – Это многим бы очень понравилось. Но в любом случае не бросай, продолжай сочинять». Борис кивнул и подтвердил, что бросать не собирается. А затем вдруг спросил: «А ты пишешь?» Михаил вспомнил, что давал ему в свое время прочесть несколько своих первых рассказов. Видимо, Борис не поинтересовался этим раньше из деликатности, понимая, что раз Михаил не оставил занятий информационными технологиями, значит, писателем, как собирался, определенно не стал. Это заставило Михаила улыбнуться про себя, а затем и подумать – говорить или не говорить? Он ведь мало кому говорил о своих главных занятиях, а Борис, хоть и старый товарищ, никогда не был особенно близок по духу и интересам. Однако он ведь уже поделился с ним своими находками, да и Михаилу вдруг показалось ущербным для себя оставить Бориса во мнении, что он так и не добился в жизни того, о чем мечтал. В этот день Борис задержался у него часа на три вместо обычных десяти – пятнадцати минут. Михаил кратко описал, что сделал в литературной прозе, затем добавил, что несколько неожиданно для самого себя в последние годы в основном переключился на разработку философских проблем. – «В каком смысле?» – живо заинтересовался Борис. – «В самом прямом, – смеясь, ответил Михаил. – Помнишь, на практике в Запорожье ты однажды прочел вслух фразу из «Антидюринга» Энгельса: – «Любой начинающий немецкий студиозус предлагает миру не меньше, как свою собственную философскую систему». Может, цитирую я не совсем точно, но за смысл ручаюсь. Так вот, эта фраза, зачитанная именно тобой, странным образом вспоминалась мне много лет подряд, пока я не занялся этим делом серьезно. В оправдание своей дерзости могу сказать только, что я давно уже не студиозус, тем более не начинающий и уж вовсе не немецкий. А свою собственную философскую систему, претендующую на принципиальную полноту осознания движущих основ мироустройства, я все-таки породил» – «И как она выглядит? – недоверчиво спросил Борис. – Я хочу сказать, – поправился он. – Ты все сделал сам от начала и до конца, ничего не беря в основание от других?» – «Глупо было бы утверждать, что узнанное от других никак не повлияло на формирование моих убеждений – конечно некоторым образом повлияло, но вместе с тем никакой чужой готовой концепцией я не пользовался, поскольку ни одна меня не удовлетворяла с точки зрения объяснения причин того, что происходит и в нашем мире, на Земле, и во всей наблюдаемой с нее Вселенной. При всем моем скепсисе я пока не нашел повода сомневаться в правильности своих умозаключений и выводов».

По выражению лица внимательно слушавшего Бориса, Михаил понял, что тот поражен масштабами его претензий. – «Тебе странно слышать такое? – спросил он Бориса. – Удивляться, конечно, есть чему. Я ведь почти необразованный философ. И вот на́ тебе! – посягаю ни больше, ни меньше как на создание собственной системы. Читал я действительно мало, зато много думал сам, стараясь найти управляющий смысл в своих собственных наблюдениях, накопленных по ходу жизни. И, как полагаю, за неотступность моих поисков и раздумий, Бог дал мне кое-что понять и продвинуться дальше за пролом. – «А ты веришь в Бога?!» – поразился Борис. – «Да, и примерно с тех пор, как мы практиковались с тобой на «Запорожстали», только немного раньше». – «А почему?» Вопрос прозвучал как-то глупо, но за ним стояло многое – больше всего вбитое с детства атеистическое представление о природе и человеке, поэтому на него надо было ответить серьезно и по существу. – «Потому, Боря, что, не приняв идею существования Бога, я не мог понять ни того, в чем состоит смысл жизни, ни того, какие законы управляют ходом бытия». – «А, приняв, понял?» – «Понял», – подтвердил Михаил. – «Не знаю, – помедлив, сознался Борис. – Я прикидывал и так, и этак, но поверить не сумел.» – «Я тоже долго внутренне сопротивлялся этой идее, но перебрав все аргументы против нее, вынужден был признать, что материализм не объясняет главного.» – «Чего?» – «Что Вселенная построена рационально – и только поэтому мы можем открывать один за другим законы, предопределяющие появление тех или иных видов материи и характер их взаимодействий друг с другом. Видишь ли, я определенно отклонил, нет – отверг идею о такой самоорганизации материи, что она сама сделалась разумной. Никакая система, изначально лишенная собственного интеллекта, самостоятельно обзавестись им не может. Ты как инженер наверняка знаешь, что любая сколько-нибудь сложная система устойчиво функционирует только тогда, когда за ее работой установлен действенный авторский или эквивалентный ему эксплуатационный надзор. А у нас на глазах действует и развивается в Мироздании множество разных Вселенных, то есть систем непредставимо большей сложности, чем все то, что можем задумать и создать мы, обладатели такого интеллекта, которого пока не находим ни в ком, кроме себя. Какое после этого у нас может быть право предполагать, что материя способна сама породить разум?» – «Миша, – возразил Борис, – я все равно не могу принять другого объяснения, не исходящего из материалистических представлений. Где этот вселенский разум? Как он себя проявляет? Наука ничего об этом не говорит, а только она и может дать объяснение тому, что происходит на свете.» – «В том-то и дело, что не говорит и говорить не может, – заметил Михаил. – И тебе человеческий разум по-прежнему кажется вершиной творения, достигнутого путем саморазвития материи?» – «Да, я так и считаю. Мои кумиры – такие люди, как Эйнштейн, как Мигдал, например.» – «Ну, я бы на твоем месте поостерегся бы ставить рядом этих людей.» – «Почему?» – «Больно разные. Я в курсе того, что говорил Мигдал относительно таких людей, как Эйнштейн или, например, Вадим Кротов. Если бы Эйнштейн попал бы не на Макса Планка, а на Мигдала, то получил бы такого пинка, что отлетел бы от науки дальше, чем на пушечный выстрел.» – «С чего ты взял?» – «Он априори отказывает таким людям в праве выступать с идеями такого плана, поскольку они не получали соответствующего образования от корифеев – например, таких, как он.» – «Не знаю.» – пытался возражать Борис. – «А я его мнение знаю. Сам слышал, что он на этот счет говорил. Это не плод моих домыслов. Ну, ладно. Не в Мигдале дело. Он крупный ученый и ощущает, что топчется рядом с великим открытием, а сделать его не может. И таких много. С какой же стати им открывать дорогу Эйнштейнам и Кротовым? А ты, кстати, думал, что своими открытиями доказывают настоящие пионеры науки?» – «Как что?» – не понял Борис. – «В первую очередь то, что Вселенная и природа устроены разумно – причем более сложно и разумно, чем представлялось раньше – скажем, как великому Ньютону до великого Эйнштейна. А Эйнштейн был, между прочим, всего лишь служащим патентного ведомства, как ты или я, скорей всего даже более скромным по своему положению, чем мы. И раз он не работал в физическом институте под руководством признанного крупного авторитетного физика, то ему, по Мигдалу, не положено возникать со своими теориями относительности, ни специальной, ни общей, и беспокоить достойных людей, подразумевается – людей, достойных делать главные открытия, которых они, тем не менее, почему-то не совершают, а только ждут от себя, обязательно от себя, не от других. Этого ты не замечаешь? Такова теперь открыто объявленная научная этика. Чего ж тут удивляться, что на публикацию Вадима никакой реакции нет? Если это глупость, отчего ее не опровергают, не выявляют ошибок, если ее считают ошибочной или пустой. Если это – прорывное открытие, отчего же никто не приветствует его? Надеюсь, судьба главного труда жизни твоего друга и моего приятеля тебе не безразлична, а она пока все еще в руках завистников, контролирующих ситуацию в науке и ее развитие». – «Не знаю, – сознался Борис под пристальным взглядом Михаила. – Но ведь мы начали не с этого. Как можно в процессе познания отправляться и от науки, и от религии, обращаться с вопросами об устройстве мира одновременно к авторитетным ученым и попам? Не понимаю!» – «Должен тебе сказать, что религия и вера в Бога – вещи близкие, но не тождественные. Религии преподносятся людям церквами. Вера же в Бога может проявляться совсем не так, как предписывается церковными правилами и институтами. Я, например, в церковь не ходил и не хожу, церковно-религиозных обрядов не совершаю и в их проведении не участвую. Но это мне нисколько не мешает представлять верховную роль Творца в создании и развитии Вселенной и осмысленно искать установленные Им общие законы, в соответствии с которыми все в ней и происходит. Я признаю, что среди духовенства встречаются выдающиеся личности, на которые следовало бы равняться всем людям, но в основном-то у клириков нечему учиться, кроме как основам морали в быту, а уж ответов на вопросы об устройстве Мироздания от них кроме догматических ссылок на Священное Писание вообще ничего не услышишь.» – «Это я могу понять, – сказал Борис. – Пусть для тебя не важны церковь и попы. Но как ты с помощью своей веры в Бога смог для себя разрешить проблемы, над которыми люди бьются не одну тысячу лет?» – «Причем большинство ищущих высшие истины тоже были верующими и не глупее меня? – перебил Михаил. – Почему для совершения определенных открытий в то или иное время Небеса, – он ткнул пальцем вверх и показал туда же глазами, – выбирают каких-то определенных людей, будь то Ньютон, Лейбниц, Менделеев, Эйнштейн, Кротов или я – не знаю. Создатель в равной степени распоряжается судьбами верующих и неверующих. Знаешь, как точно выразил суть этого равенства в подчинении Воле Всевышнего тех и других папа Пий Двенадцатый, говоря о спасении членов экспедиции Нобиле советскими летчиками и моряками: «Бог спас их руками безбожников!» – и это святая правда. Но, видимо, при выборе кандидата учитывается их благое усердие, честность, творческая сосредоточенность, способность к анализу, равно как и способность рассматривать вещи не только с тех позиций и сторон, как это учат, как это принято делать, но и с совершенно других, и вот тогда какому-то соответствующему критериям лицу выпадает счастье озарения Свыше, его мысль буквально оплодотворяется семенем Истины, что в свою очередь приводит к лавинообразному открытию новых закономерностей, неизвестных прежде эффектов и к разработке методов их практического использования. Да, не так уж редко выбор Небес нас озадачивает. Скажем, Дарвин в школе считался тупицей, Верди не приняли в Миланскую консерваторию из-за отсутствия музыкальных способностей (потом в качестве запоздалого извинения ей присвоили имя Верди), Эдисона терпели в школе всего три месяца, настолько учитель был убежден в его глупости. Но что это значит? Только одно – что наши представления о способности и неспособности, об уме и глупости, о справедливости и несправедливости могут очень сильно расходиться с мнением Господа Бога на этот счет, а в итоге нам приходится, хотим мы того или не хотим, нравится это или не нравится, признавать правоту Создателя, а не свою». – «А ты не допускаешь, что Бог необязательно единственная личность?» – спросил Борис. – «Чего не знаю, того не знаю, – ответил Михаил. – Единый ли Вседержатель управляет всем Мирозданием или целая Небесная Иерархия, священная власть во главе с Верховным Богом – разные конфессии утверждают разное, но для нас-то это ничего не меняет. Все равно есть Всеблагая, Всемогущая и Всемудрая сила, которая нами управляет и определяет будущность наших бессмертных душ. А для тебя это обидно, что ли?» Борис пожал плечами, потом ответил: «Да вроде нет. А в чем состоит твоя философия?»

Подумав, сколько всего сразу придется объяснять, Михаил понял, что это будет для него серьезный устный экзамен. В кратком сообщении предстояло высказать главное из того, над чем он работал десяток лет – ни больше, ни меньше. Но отказываться не хотелось. Мысленно он до предела сжал то, что про себя называл своим «Кредо», потом начал излагать вслух. Борис слушал, не перебивая. Когда Михаил кончил, он спросил, какой объем занимает его труд. – «Концептуальная часть – страниц двадцать пять. В несколько расширенном варианте – полсотни. А общий объем – около полутора тысяч страниц». – «Ничего себе! – воскликнул Борис. – Это же минимум четыре докторских диссертации!» Михаил удивился, отчего этот факт произвел на сокурсника такое впечатление – сам-то он никогда не представлял, что о важности работы можно судить, измеряя ее в таких единицах. Четыре докторских или пять или шесть – какая разница? Это просто главное дело жизни, а не конъюнктурная поделка для защиты и получения ученой степени, дающей значительные денежные и служебные преимущества ее обладателю. Впрочем, кто бы дал Михаилу защититься в области философии? Это был бы настоящий абсурд! Борис спросил, может ли он познакомиться с концептуальной частью. – «Можешь, – сказал Михаил, – если приедешь сюда на пару часиков». – «Договорились, – отозвался Борис. – Через неделю я опять буду здесь». Михаил принес свою рукопись в условленный день. Но Борис не пришел и не позвонил. Ни в тот день и ни в какой другой, покуда Михаила не уволили на пенсию. Все это время Михаил точно знал, что Борис Бельфест жив и здоров и продолжает работать на прежнем месте. Что же заставило его отказаться от намерения познакомиться с авторефератом Михаила? Ведь от природы он был достаточно любознателен, а тут еще подталкивало элементарное любопытство, как далеко зашел в дебри премудрости бывший однокурсник, с которым когда-то на заре туманной юности они толковали о философии. Или Бориса больно задело за живое, что Михаил настолько углубился в предмет, что и в самом деле совершил определенный прорыв в неосознанное-неведомое, а он, Борис Бельфест, сам мечтавший о такого рода занятиях и их результате, не продвинулся никуда? Можно было не сомневаться, что он расскажет о Михаиле двум другим приятелям-однокурсникам – Вадиму Кротову и Толе Колосовскому, с которыми встречался регулярно не реже раза в год, скорее всего, очень немногое, что-нибудь вроде того: «А знаете, Мишка Горский ударился в Бога и в религиозную философию и, похоже, уже давно».

Если бы слушатели на это отреагировали с интересом или любопытством, Борису было бы полезно почитать, чтобы рассказать подробней. Но, видимо, этого ему тоже совсем не хотелось. Отчего? Ответ напрашивался сам собой. Те оригинальные словообразования, которые придумывал Борис, безусловно видели и Вадим, и Толя. Они наверняка смеялись и одобряли. Но много ли значили бы его выдумки и находки рядом с оригинальной философией Горского, пусть даже и «религиозной»? Контраст был бы не в пользу Бельфеста. Тем более, что заклеймить работу Михаила клеймом «поповские бредни» у Бориса язык скорей всего бы не повернулся, поскольку в разговоре с ним Михаил оперировал только естественнонаучными и историческими аргументами, совершенно не прибегая к цитатам и авторитету Священных Писаний, да и вообще логика у него была во всех этих суждениях «железная» – как говорили они в студенческие времена. Впрочем, чему тут было удивляться? Ради сохранения комфортного внутреннего самовосприятия и поддержания своего реноме в глазах окружающих люди очень часто делают и не такое. Борис Бельфест всего лишь промолчал. На что ж тут было обижаться? Все-таки и расстались они по-приятельски, а не как-нибудь худо: «Через неделю к тебе зайду». – «Заходи».

Вторым вероятным гением физики после Вадима Кротова среди знакомых Михаилу людей оказался Дан Захарович Симаков. Впервые Михаил услышал о нем от его жены Наташи Рудыкиной. С этой сотрудницей у Михаила быстро возникла взаимная симпатия. Но до постели дело не дошло. Он любил Марину, она – своего мужа, и только нечто платоническое принадлежало им двоим. Наташа с гордостью говорила о Дане – о том, что он самостоятельно изучил три языка – немецкий, английский и японский, а теперь занялся фундаментальными проблемами физики и готовился совершить здесь прорыв. Он тоже окончил МВТУ примерно в то же время, как и Михаил с Вадимом Кротовым. Оставалось только удивляться, сколько незаурядных людей вышли из стен, где когда-то, во времена, когда институт назывался Императорским Высшим техническим училищем, выпускали штучных инженеров, таких как Туполев и Стечкин, штучные же профессора – такие, как Жуковский и Куколевский, а в советское время производство инженеров поставили на поток, и учили студентов, увы! не только и столько академики (хотя такие еще были), сколько бывшие выпускники училища, оставшиеся в аспирантуре при разных кафедрах по рекомендации комсомольского бюро института и Бауманского райкома партии, то есть люди типа декана Зверева, кто-то получше, кто-то похуже.

Естественно, что после Бауманского училища Дану Симакову, так же как и Вадиму Кротову, пришлось основательно изучить математику и физику. Он справился с этим и чувствовал себя достаточно оснащенным, чтобы взяться за решение сверхзадачи. И в конце концов он его достиг. Ни на одном этапе его работы у него не было никаких советчиков и никаких покровителей, даже таких вялых, как у Вадима Кротова в МВТУ. Помощницей и союзницей была все время одна Наташа, и Михаил желал ее Дану успеха в большей степени ради нее, чем из уважения к интеллектуальному подвигу ее мужа, тем более, что житейский подвиг у них был общий.

Еще одним отличием Дана Симакова от Вадима Кротова было то, что он не имел ученой степени ни кандидата, ни, тем более, доктора наук, особенно физико-математических. Поэтому без всяких проб было ясно, что любое специальное физическое издание с порога отвергнет его труд как чужеродное тело. Но это отнюдь не означало, что его труд не сможет заинтересовать потенциальных грабителей чужих идей, особенно «прорывных» и обещающих вывести на самые высокие орбиты в мировой науке. Когда Дан Симаков завершил свой труд и на основе построенных им функций вычислил прямым путем ряд параметров физических объектов как макро- так и микро- мира в задачах, которые прежде решались только приближенно, с использованием методов подгонки по результатам натурных наблюдений, то тем самым объективно доказал справедливость всей его теории. Следом ему пришлось задуматься, как обеспечить принятие этой теории научным сообществом БЕЗ раскрытия самих открытых им законов. Ибо он ни секунды не сомневался, что если он в предварительном порядке откроет кому-то из профессионально подготовленных, особенно маститых физиков-рецензентов, сердцевину своей теории, то его обязательно ограбят, а затем оболгут и отодвинут от результатов, над получением которых он денно и нощно трудилсяоколо тридцати лет. Он даже разработал остроумную, как он считал, схему проведения расчетов, направленных на решение конкретных, проверяемых на практике задач, с отсылкой не прямо к своим уравнениям, а к их представлению в скрытом виде – в форме параметров, загруженных в определенную модель, которую уже можно было рассчитать на ЭВМ с помощью существующих программ.

Когда Михаил встретился с Даном Симаковым по желанию последнего и узнал, каким способом тот надеется заставить оппонентов (для начала – рецензентов в научных журналах) признать свою правоту, ему стало не по себе. До этого момента он вполне разделял радость, которая прямо-таки переполняла первооткрывателя, но тут он встал в тупик, не представляя, как можно одобрить теорию (хотя бы для приоритетной публикации), которую ее автор в натуральном виде не предъявляет вообще? Михаил попытался деликатно втолковать Дану, что это нонсенс, что это обрекает его работу на заведомое отвержение с самого порога, и привел в пример, что сказали бы Ньютону его научные коллеги, если бы он заявил им, что открыл закон всемирного тяготения, но представил бы не его формулу, а результаты своих подсчетов и их соответствия результатам натурных наблюдений? Пожали бы плечами – и всё!

Михаил ждал, что убедит Дана в недейственности выбранной им стратегии преодоления научных барьеров перед публикацией теории, но тот набросился на него с яростными упреками – дескать, я был так благодарен вам, что вы внушили мне уверенность в моей правоте, когда я было заколебался и хотел все бросить, так ждал, чтобы поделиться с вами радостью своей победы, а вы – вы толкаете меня на путь, на котором меня обязательно обворуют! Выходит, вы тоже хотите, чтобы это произошло? Да я лучше уничтожу свою работу перед смертью, чем допущу, чтоб она досталась кому-то другому! Когда-то вы правильно говорили, что Бог это все равно зачтет, а ограбить себя я никому не позволю!

Попытки Михаила встрять в это гневное словоизлияние, чтобы убедить Дана в отсутствии у него какого-либо желания подталкивать к несвоевременному рассекречиванию сути теории перед грабителями, но с другой – показать собеседнику, что он избрал совершенно бесперспективный путь, оказались тщетными. Дан Симаков уже не говорил, а кричал, и свой слуховой канал он закрыл совершенно. На глазах удрученного Михаила у Дана неудержимо развивалась истерика, которой бесполезно было противостоять с помощью разумных аргументов. Слушать его было противно. Настолько противно, что Михаил попрощался бы и ушел, чтобы не слушать совершенного бреда насчет своей солидарности с научными грабителями, если бы не понимал, ценой какого перенапряжения ума и психики, истощавших его жизненные силы и защитный потенциал, Дан пришел к окончанию величайшего труда его жизни. Теперь он мог ослабить свою волю, скорее даже весь должен был расслабиться, осознав успешное окончание дела, которому служил и которому целых три десятилетия не видел конца. Ему больше нечем было сдерживать себя, да и незачем – ведь это ОН завершил эпохальный труд, оказавшийся непосильным для любого другого, поэтому ОН априори прав относительно всего, что касается его работы. И потому только ЕМУ судить о том, как надо действовать и о чем беспокоиться, кому и в чем доверять, а кому не доверять совсем. В конце концов, выкричав всё, что из него само собой перло из-под слишком тяжелого и затяжного гнета, Дан, не прощаясь, сам повернулся и ушел.

Больше у Михаила не возникало желания разговаривать с ним, но помочь чем-нибудь все-таки хотелось. Выяснив, что в научных академических журналах берут деньги с авторов «налом», то есть фактически взятку за публикацию, когда автор желает прорваться на страницы издания во что бы то ни стало, возможно, даже минуя рецензентов, Михаил позвонил Наташе на работу. Вопреки обыкновению, она разговаривала с ним отчужденно, пожалуй, даже враждебно. Михаил понял, что Дан окончательно произвел его во враги, а Наташа с этим согласилась. Тем не менее, он еще раз повторил то, что им не нравилось – покуда Дан не предъявит свою теорию в явном виде, никто ее положительно оценивать не станет, более того его теорию вместе с косвенными доказательствами ее истинности будут просто отвергать с порога. – «Наташа, я не навязываюсь со своими советами ни вам, ни Дану. Ваше право поступать как хотите. Вам неприятны мои суждения об этом деле, я это вижу, но врать вам все равно не намерен. Если бы ко мне обратились за оценкой теории, не предъявляя ее саму в полном виде, я бы не стал разговаривать с автором. Извините, но это общее правило. Кота в мешке никто рассматривать не будет, даже когда известно, что кот в мешке все-таки есть». После этого Наташа сменила тон и принялась выспрашивать, каким образом можно договориться с журналом, чтобы тиснули статью хотя бы за деньги. Потом он пожелал ей и Дану успехов и попрощался, мало веря в приемлемость своих советов для этой пары. Теория Дана была единственным детищем их совместной жизни. Для мужа не было ничего важнее совершаемого интеллектуального научного подвига на фоне любви к жене. В жизни жены, любившей мужа и преклоняющейся перед его способностями, так и не нашлось места для другого – настоящего – ребенка. Так что кроме теории они вдвоем не произвели ничего. Оттого оба так дружно стояли на страже своей главной семейной тайны, покуда не нашли путь для ее опубликования под именем Дана Симакова. Поскольку Михаил был заподозрен в единомыслии с потенциальными грабителями, ему, пожалуй, не стоило больше принимать никакого участия в судьбе поворотного события в мире физики, да и вообще в мире людей, обещающего открыть возможность к управлению гравитацией, а также доступ к новым источникам энергии и многому, многому другому. Михаил сделал из этого вывод, что будущность открытия такого масштаба может определять только Тот, кто дал его сделать Дану Симакову несколько раньше времени, когда это новшество могло бы во благо преобразить жизнь людей без риска уничтожить все человечество. Следовательно, синхронизируя появление важнейших открытий со способностью человечества безгрешно использовать их, Господь Бог не давал совершать их тем, кто по своему социальному положению и набитости знаниями как будто мог и должен был их сделать; зато тем, кто их действительно совершал, он до времени не давал возможности заявлять о своих достижениях.

Так парадоксальным образом воздавалось Свыше и хорошо пристроившимся при науке людям, успевшим уже позабыть, каких жертв требует от ищущих каждый новый значительный шаг к познанию неведомого, и людям, не пользующимся поддержкой ни с чьей стороны, кроме любящих их, которые штурмуют неприступные стены исключительно на свой страх и риск, опираясь лишь на свою веру, что стены можно одолеть, когда такой огонь желания разрешить проблему бушует внутри существа и не унимается либо до победы, либо до смерти.

Многое, очень многое убеждало Михаила в том, что перенасыщение знаниями даже очень способных умов не способствовало в ожидаемой степени и более того – не способствовало вообще – подлинно новаторскому творчеству в науке, технике и даже во многих далеких от точных, естественных и прикладных наук отраслях. К примеру, кто больше всех сведущ в литературе, поэзии, в знании всех ее приемов и стилей, чем литературоведы и литературные критики? Никто. А кто из них сумел создать что-либо заслуживающее любви и уважения современников, не то что потомков, в области собственно художественного творчества? Тоже никто. Ну, это ладно – Бог с ней, с литературной беспомощностью профессиональных литзнатоков. В науке-то все происходит сложнее, неэпохальные открытия на основе образованности в профессиональной среде там худо-бедно, с тем или иным скрипом все-таки случаются, но в судьбу эпохальных свершений слишком уж часто вторгаются непрофессионалы или, по крайней мере, не элитарно образованные профессионалы.

Достаточно вспомнить таких подлинных новаторов в своих сферах деятельности, как Майкл Фарадей, тот же Томас Алва Эдисон, и даже выдающийся советский физик академик Яков Борисович Зельдович, вообще не имевший формального высшего образования. Таким талантливым самоучкам должны были завидовать – и завидовали, да еще как! – их коллеги с дипломами, учеными званиями и степенями, полученными по всем правилам после разгрызания всех камней науки от Ромула до наших дней, но главное – после получения одобрительной оценки от своих многоуважаемых (часто только по виду) учителей, возглавляющих «признанные научные школы».

Самоучки, до поры-до времени не признаваемые, не спонсируемые, без денег и званий шли к своим целям исключительно по призванию Свыше, честное служение которому доводило их внутренние творческие способности до уровня гениальности, а волевая неотступность от своих сверхзадач позволяла им с самовоспитанной с Божьей помощью гениальностью проложить путь к успеху сквозь все препятствия, специально создаваемые другими заинтересованными людьми.

Получалось, что пресыщенность знаниями исправно превращала потенциально способных работников из экспансионистов в консерваторов еще до того, как они приступали к своей собственной изыскательной деятельности. И редко кто из тех, кто надеялся именно путем получения высшей образованности проявить себя способным к крупным новациям творцом, вовремя останавливал себя перед этим заманчивым тупиком.

В молодости будущий академик Отто Юльевич Шмидт наверняка полагал, что путь к научным открытиям лежит именно через сверхобразованность. Он происходил из культурной семьи, а по роду своей ментальности, не только по происхождению, принадлежал к высшей степени честным немецким идеалистам-служителям и хранителям знаний. Он и начал свою жизнь в науке с того, что составил список книг, которые ему следовало изучить в порядке подготовки к собственному прорыву. Но вскоре Отто Юльевич пришел в ужас от того, сколько времени поглощает знакомство со всеми вроде бы относящимися к делу трудами предшественников, поняв, что с такой скоростью он в течение всей своей жизни так и не справится с их усвоением. Поэтому он резко, не меньше, чем на порядок, сократил список подлежащих прочтению книг. И все-таки своим высшим успехом – созданием космогонической теории возникновения Солнечной системы – он был обязан скорее Божьему Дару за свою научную и человеческую честность, чем своей незаурядной образованности. Не зря же он был ценим и уважаем людьми за то, что говорил одним и тем же языком и с властителем, и с кем угодно еще – вплоть до судового кочегара, никого не унижая, но и не роняя себя. Кроме того, он не стремился предохранить свою жизнь от риска и принимал самое деятельное участие в опасных экспедициях в Северном Ледовитом океане. Там он наверняка при встрече лицом к лицу с первозданной натурой и ее стихиями очень многое переплавил в своей душе и уме в совершенно иной продукт, чем тот, который сложился там у него под воздействием образования. Звездное небо, не затмеваемое огнями цивилизованных мест, льды, малоизвестные и вовсе неизвестные острова, жизнь на кораблях, очень слабо приспособленных к столкновению с мощью плавучих льдов, наконец, после гибели парохода «Челюскин» и вовсе на дрейфующем в торосящемся льду, можно сказать, силой взыскали в нем новое виденье мира и породили новые представления о его действительном, но пока что скрытом от других наблюдателей и аналитиков его устройстве.

Размышляя об Отто Юльевиче Шмидте, как, впрочем, и о себе самом, Михаил всерьез склонялся к выводу, что двигать науку вперед, отправляясь от одних только прежних научных теорий и интерпретируемых этими теориями практических наблюдений принципиально невозможно. Новые гипотезы, оказывающиеся затем продуктивными теориями для очередного этапа развития ряда наук, обязательно основываются еще и на вере в правомерность многого игнорируемого или отрицаемого устоявшейся, так сказать – ортодоксальной наукой. Наука в лице своих официальных блюстителей и хранителей слишком часто не желает ни видеть чего-либо, ни признавать, ни рассматривать. А ведь те, кто преподносит блюстителям неудобные для них вещи, наблюдения и объяснения, отнюдь не менее способны, умны и наблюдательны – просто более уязвимы для недобросовестной критики и преследований со стороны консерваторов, совсем неглупых и изобретательных в подобных делах. Закономерно было такое поведение сопротивляющихся, противящихся прогрессу? Несомненно – ведь каждый сущий должен печься прежде всего о своих персональных интересах, а о науке или любом другом «общем деле» – потом. Консерватизм любого индивида, обеспечивающий стабильность его положения в обществе и личное благосостояние, предопределен Промыслом Создателя – точно так же, как этим же Промыслом экспансионизм новаторов Предопределен как взламыватель консерватизма тех, кто не желает перемен. Таким образом, сопротивление новациям гарантировалось всегда, чего бы эти новации ни касались, к чему бы ни относились. Грядущие благодетели человечества почти всегда обращались за поддержкой и признанием не по адресу. Максов Планков в мире было куда меньше, чем Кротовых и Симаковых, в любые времена. В будущем они могут вымереть как порода и социальное явление. Но вот порода Кротовых и Симаковых никогда не переведется. Просто им будет делаться все трудней и трудней жить и добиваться признания.

Новое утро выдалось солнечным, но холодным. Встречный ветер не ослабел. Собираясь в путь, Михаил раздумывал, стоит ли ему продолжить путь в гидрокостюме. Пороги уже кончились. Дождя вроде тоже не ожидалось. Поэтому преть под резиной казалось не обязательным. И все-таки он решил не отказываться от ее защиты. Случись в пути что-то непредвиденное, выручить его могла только собственная предусмотрительность и готовность к довольно длительному пребыванию в холодной воде.

В этот день впервые стало очень заметно, что хребты по обе стороны потока начали понижаться, хотя дно долины не расширилось, а склоны не стали менее крутыми. Не сегодня-завтра можно было наткнуться на местных рыбаков или охотников, поднявшихся от устья Реки на моторе, если, конечно, в наступившие времена ценность добычи могла перекрыть несуразно высокую стоимость горючего. Оно и в Москве было очень дорого, а уж в такой дали от центров снабжения – тем более.

Михаилу вспомнились прошлые встречи с местными промысловиками на Печоре и ее притоках, на Енисее в Саянском Коридоре, на Подкаменной Тунгуске и Витиме. Люди поднимались против сильного течения на сотни километров в больших деревянных лодках с прожорливыми подвесными моторами и одной или двумя двухсотлитровыми бочками бензина на борту. Теперь подобное вряд ли было возможно, а, стало быть, и встречи с посланцами из аванпостов цивилизации были практически исключены.

Вскоре мысли Михаила закрутились в другом направлении. Почему большинству людей так трудно распознать свое подлинное призвание в этом мире – настолько трудно, что многие за долгую жизнь не успевают даже догадаться о нем? Моцарты, Пушкины, Лермонтовы и Ландау тут явно не в счет. Хорошо, если человек успевает сделать осознанный выбор к окончанию школы и таким образом получает возможность поступить именно в тот институт, в котором с наименьшими затратами времени и усилий рассчитывает набраться необходимых начальных знаний в будущей профессии. А если призвание осознается позже – не в семнадцать-восемнадцать, а в тридцать, сорок или даже пятьдесят? Почему столь недолгое время отпускается тогда Небесами на те самые главные и осмысленные труды, которыми надо было бы заниматься насквозь всю свою взрослую жизнь от юности и до конца? Почему начисто забывается все умственное и духовное достояние, нажитое данной личностью в прошлых ее существованиях, из-за чего в текущем существовании ей приходится практически все начинать с нуля? Или таково кармическое наказание за греховность прошлых жизней, заслуженное почти ста процентами людей с редкими известными исключениями? О прежних жизнях помнил легендарный граф Калиостро, об одной – Даниил Леонидович Андреев. Еще один советский пенсионер – герой одной из радиопередач, фамилию которого Михаил не догадался записать, а потом забыл, помнил, по его словам, порядка сорока своих прошлых жизней, из которых он в двадцати четырех умирал насильственной смертью. В числе последних была и та, которую он геройски принял вместе с тремя сотнями гоплитов во главе со спартанским царем Леонидом в Фермопильском сражении против армии персов в 480 году до новой эры, которую они ценой своих жизней так и не пропустили на Пелопоннес. В той радиопередаче говорилось, что в доказательство своего участия в той достославной битве пенсионер привел ранее неизвестные историкам обстоятельства, которым после его сообщения нашли подтверждение на местности. Так что изредка людям как будто удавалось получать живые свидетельства из далекого прошлого. В Индии, конечно, это никого бы не удивило, но для современного европейца или американца такие явления воспринимались как невозможные. Подумать только, какими бы мы все оказались полиглотами, если бы помнили хотя бы те языки, которыми свободно пользовались в прошлых жизнях! Сколько недоразумений, обид и конфликтов можно было бы избежать при наличии всего лишь элементарного понимания чужой речи! А тем более – памяти о том, кем ты сам только ни был из племен нынешних друзей и врагов! Но нет, опять же за редчайшими исключениями, зафиксированными в истории, не помним, не владеем.

Михаила давно занимала тема беспамятства о прошлых жизнях. Получалось, что самым ценным своим богатством – опытом и знаниями, добытыми в прошлых жизнях – мы просто не можем воспользоваться в нынешней, хотя по всему выходило, что они записаны за каждым и не уничтожены – просто с помощью некоторой процедуры перед каждым новым появлением на свет память о прошлом опыте выключалась на одну жизнь. И однажды его осенило – он вдруг понял, как это может происходить. А помог догадаться не кто-нибудь, а великий писатель Чингиз Айтматов, описавший в романе «Буранный полустанок», как некое степное племя имело обычай превращать своих пленников в рабов – идиотов, которых называли манкуртами. Гнусная технология обезмысливания человека состояла в том, что с шеи свежеубитого верблюда трубкой снималась шкура и ее тут же натягивали на голову пленника. Ссыхаясь, она оказывала страшное давление на череп – такое, что девять из десяти подвергнутых этой страшной казни умирали, а один после мучений начисто терял сознание свободного самодеятельного человека и был способен только к бездумному выполнению приказов хозяина. Эта образная картина расчеловечивания человека неожиданным образом логически и ассоциативно сопоставилась в сознании Михаила с другим очень сходным испытанием, которому подвергаются почти все люди (за исключением родившихся после кесарева сечения, да и те не наверняка). Ведь во время родов ребенок обычно головой вперед проходит через материнские родовые пути, подвергая их при этом страшному давлению, одновременно растягивая, а то и разрывая их. О страданиях матери-роженицы всем хорошо известно, а вот о том, что ребенок испытывает точно такое же силовое воздействие, только не разрывающее, а сдавливающее, не думает почти никто – ведь новорожденные не жалуются, даже если вопят, выйдя на свет. Слабый, еще не окостеневший череп подвергается, по сути дела, точно тому же ужасному испытанию, что и голова человека, из которого делают манкурта. Может, и впрямь родовой процесс включает в себя операцию купирования прошлых знаний той уже многознающей неумирающей человеческой души, воплощающейся в очередное бренное тело? Серьезных доводов против такой гипотезы Михаил не видел. А что до «кесарят», то ведь и внутри матки тельце ребенка плотно и с немалой силой обжато, да и притом в течение долгих месяцев. Вот и «кесарята» не помнят прошлого, только в сравнении с нормально родившимися детьми они, как слышал Михаил, тоже что-то теряют в своем психическом здоровье, правда, толком неведомо, что.

Вот для чего, оказывается, мог быть еще предназначен вожделенный для мужчин, да и для некоторой части женщин, женский орган. Он тебе и манящий орган любви, йони, пещера, грот наслаждений, и часть детородного устройства, и выключатель памяти о прошлых жизнях, и то, что лежит в основе всех отличий между двумя полами, между Инь и Ян. Для ханжей и сексуальных моралистов – главный инструмент соблазна и греха, прямо-таки реторта дьявола. Куда только ни кидало людей в оценке значимости этого органа! Спору нет, для греха он тоже использовался, да ведь не сам же он порождал грех, оставаясь только местом его совершения. Грешил все рано человек – либо тот, кто хотел туда попасть против воли или интереса его обладательницы, либо сама обладательница, желающая заполучить в себя того, кто сам этого не жаждал или просто удерживался. Те же, кто вместе дружно делали то, что угодно партнеру, не грешили – по крайней мере друг против друга, хотя вполне могли быть виновны во грехе перед кем-то еще. Но в любом случае грешила или не грешила психика и физиология, а не предмет вожделения и соблазна.

Вот и с Галей, собственно, было то же самое. Не собирался к ней приставать ни с какой стороны, а ночь провел и не очень этому сопротивлялся. Мало того, что женщина привлекательная и раскованная, так она еще очень грамотно себя повела. Захотела полежать со странным не по возрасту старичком, встреченным на одном с ней маршруте, так прямо ему об этом и заявила. Разве не лестно для одинокого скитальца, если женщина вдвое его моложе с ударными секспрелестями предлагает насладиться собой? Лестно, без сомнений. Это уже снижает сопротивляемость мужского организма. Но все-таки встретив противодействие, точнее – столкнувшись с попыткой уклониться под предлогом естественной для его возраста старческой немощи, она блестяще продолжала атаку, сообщив с улыбкой, что видела и знает, как на самом деле проявляет себя его немощь. После этого что ему оставалось, кроме как подтверждать, что он действительно мужчина и не боится исполнить соответствующую роль? Вот он и исполнил, совсем не думая об измене, потому как не гоже мужчине отказывать женщине, у которой есть все, о чем можно мечтать во время интимного свидания. Да, Можно… Можно было даже подумать, что он защищал честь Марининого мужа, считая себя обязанным поддержать ее репутацию на любом поле, при любом достойном сексуальном вызове. И особенно при сексуальном голоде, который стал заметен Гале через бинокль даже с другого берега Реки. Словом, много чего можно было подумать в том же роде. Только все же не стоило. Слишком просто от греха не отделаешься.

И перед Маринушкой стыдно и неудобно, почти так же, как перед Господом Богом. Зато, как, оказывается, просто сойти с винта даже без собственного страстного желания обладать охочей женщиной – только потому, что она привлекательна, настойчива и азартна. – «Что после этого прикажете думать о собственной стойкости?» – спросил он себя и, подумав, ответил: «Больше не воображай, что ты уже сделался таким, каким, по собственному же разумению, должен быть. Тебе все так же, как прежде, необходимо напоминать себе при встрече с каждой соблазнительной юбкой, что ей ни в чем не сравниться с Мариной, и что это – вовсе не одно самовнушение и самоуговоры, а самая что ни на есть истина – истинней уникального Божьего Дара ничего не бывает – все остальное бывает воспроизводимо, в том числе и удовольствия в постели, но Божий-то Дар неповторим! Большинству супружеских пар на Земле он вообще не дается ни разу. Хорошо еще ты хоть праведником никогда себя не считал! Праведниками становились только те, которые по неосознанным велениям души находили на своем жизненном пути безгрешные, то есть верные, решения. Как и подавляющее большинство других людей, Михаил учился действовать с меньшей греховностью в основном после проб своих доморощенных абстрактных представлений на практике и анализа итогов этих проб, выявляя допущенные ошибки. Их уже несчетное число раз совершали и до него, но нет, оказывается, их распознание только тогда приводит человека к безусловно убедительным выводам, когда ошибки были сделаны им самим. В бурные периоды жизнь вообще несет человека как стремительный турбулентный поток, швыряющий то туда, то сюда, то на мгновение выносящий на поверхность, то надолго загоняющий под нее, и тогда даже некогда думать – только и успевай уклоняться от ближайших прямых угроз своей плохо защищенной жизни, где уж тут заботиться об угрозах для жизни вечной! По этому поводу Михаил часто вспоминал жизненно важный совет, который будущий прославленный ас советской авиации в Великой отечественной войне Александр Иванович Покрышкин еще лейтенантом получил от своего наставника – генерала: «Хочешь остаться жить – пилотируй резко!» Этому совету Александр Иванович следовал сам и учил своих подчиненных действовать так же. Быстро реагировать – часто инстинктивно, круто поворачивать, подныривать, сваливаться на крыло, демонстрировать обманные движения, быть опережающе дерзким, но при этом бдительно следить за противником, стараться разить внезапно и уходить от удара так, чтобы он пронзил не тебя, а пустоту – вот во что на практике выливалось в понятие «пилотируй резко!» Кто умел делать это, имел шансы уцелеть до конца войны. Но это вовсе не значило, что и в нормальной, а не сумасшедшей жизни, какой выглядит смертельный бой, надо было действовать только так. Наряду с умением пилотировать резко надо было уметь пилотировать плавно и красиво. Спокойное, культурное пилотирование в ряде случаев давало больший эффект, потому что не всë, несмотря на задаваемую темпом жизни динамическую доминанту, надо было приравнивать к бою и соответственно действовать, как в бою. Слишком часто важнейшие ценности оказывались слишком хрупкими, чтобы ими удавалось завладеть с наскока и при этом не разбить. Они требовали иного – бережного отношения к себе, а соответственно и проявления выдержки, подавления эгоизма и приложения разума не только в свою пользу, но и в пользу тех, с кем имеешь дело. Было неимоверно трудно преуспеть в овладении этим искусством. Жизнь задавала такие задачи, каких нельзя было разрешить на основе имеющихся учебников, будь то Священное писание со своими заповедями или труды по истории и дидактике или просто честная художественная литература. Не существовало возможности получить точный рецепт и технологическую инструкцию на любой случай жизни наподобие тех, которые можно было получить из непревзойденной кулинарной книги мадам Елены Молоховец «Подарок молодым хозяйкам или средство к уменьшению расходов в домашнем хозяйстве». Находить средства к уменьшению напрасных, паразитных расходов своих ограниченных жизненных ресурсов, отпущенных Господом Богом каждому сущему главным образом для духовного творческого роста и самосовершенствования, надлежало ему самому. Это надо было рассматривать как свой серьезнейший долг и как обязанность, которую нельзя перекладывать ни на кого из других независимо от того, имелись ли компетентные ответственные учителя или их не было, благоприятствовали ли такой работе над собой условия труда и существования или они только препятствовали ее выполнению, какими бы они ни были – ужасающими или напротив – роскошными и сверхдостаточными и потому полными соблазнов.

Горько было признавать, что ни близкое к среднему положение в обществе, ни крайности сами по себе не являются достаточными основаниями для углубленного самокопания с целью выйти хотя бы на след Истины относительно того, как жить сейчас, чтобы в следующей жизни жить достойней и лучше. Положение личности совсем не обязательно стимулирует и обязывает к сознательным действиям в собственную же пользу ради улучшения кармы. Для этого требуется какой-то особый импульс Свыше, вызывающий сдвиг прежних представлений и озарение новым пониманием – в этом Михаила убедил не только собственный опыт, но знакомство с житиями таких людей, как святой апостол Павел, блаженный Серафим Саровский, ясновидящая Ванга или кинозвезда недавнего прошлого Брижитт Бардо.

Радикальное преображение в сознании будущего апостола Павла, тогда еще сборщика податей и гонителя христиан Савла, произошло после того, как он, заснув в пути, упал с верблюда и ужаснулся тому, что до тех пор творил. Малолетний отрок Прохор, купеческий сын, упал с верхнего яруса колокольни, но не расшибся, а стал расти по-другому, чем сверстники, покуда не стал выдающейся личностью в духовном мире России – блаженным и святым Серафимом Саровским. Болгарка Вангелия во время грозы получила травму от пыльного вихря и молнии. Она лишилась зрения, но в замен у нее открылась способность видеть то, что скрыто от зрячих людей. Героиня множества фильмов, в которых Брижитт Бардо блистала своей сексуально-эротической привлекательностью и наготой, после переутомления своей карьерой и шоком, испытанным после обнаружения предательства её ложных благожелателей, которым она доверяла и которые скрытно и подло снимали, а затем продали фильм о её интимной жизни, отдала свои силы спасению животных, беззастенчиво истребляемых людьми ради выгоды. В этом качестве она не стала столь же известной, как тогда, когда фильмы демонстрировали ее красоту, грацию и обнаженную фигуру, но ее голос зазвучал в мире достаточно сильно, чтобы ее стыд за людей поселился в душах у многих. Воистину прав был Сократ: «Чем больше узнаю людей, тем больше люблю собак».

Водяной парашют замечательно тянул байдарку против ветра, Михаил, поглядывая по сторонам, то и дело возвращался глазами к кончикам еловых веток, обозначавшим положение «оплеухи». Теперь он не уставал удивляться тому, что так поздно решил воспользоваться тем, что давным-давно знал. Освободившись от гребли, он мог думать в пути о чем угодно, что только в голову взбредет. Даже при движении на моторе или под парусом нельзя было настолько естественно отвлекаться от управления судном, как при сплаве за «оплеухой» по глубокой реке. Шум мотора утомляет, тогда как скорость вынуждает больше думать о том, что может возникнуть по курсу судна. Паруса при свежем ветре вообще не дают соскучиться, заставляя думать о сохранении равновесия и работать шкотами и рулем при заходе ветра, изменении его скорости и собственного курса. Но ходить под парусом как раз и нравилось тем, что возникало упоительное чувство общения между двумя стихиями и собой. Конечно, иногда Михаил мечтал и о моторе, но такого, какой он хотел бы иметь – мощностью в полторы – две лошадиных силы и весом килограммов в пять – шесть – в мире просто не существовало, а двенадцать килограммов в самом моторе и порядка двадцати пяти с инструментами, запчастями, маслом и горючим его не устраивали. Как объяснил ему встреченный на Белом море немолодой турист Олег Иванович, обладатель приемлемого мотора «Тюммлер», меньше такого веса никак не получится, а по части расчетов ему можно было верить – он преподавал химию и ядерную физику для химиков в Менделеевском химико-технологическом институте (или просто в Менделеевке для своих или в Менделавочке для всех прочих). Война поглотила большую часть его молодости. Еще до нее он попал в военное училище. Каких специалистов военного дела там готовили, Олег не сказал, зато припомнил, чем было ознаменовано для него двадцать второе июня 1941 года. Он как раз был дежурным по училищу и поэтому после выступления Молотова по радио отправился к начальнику училища докладывать о начале войны. Войдя в кабинет и представившись, он приготовился было рапортовать, но услышав начальственное: «Отставить!» – вернулся в коридор и стал разглядывать, что на нем было не так, как положено. Ничего недопустимого не обнаружив, он снова переступил порог кабинета и снова был отправлен назад. На сей раз он, наконец, нашел, что не в порядке было крепление одной из шпор на сапоге. Поправив ремешок, он, наконец, получил разрешение говорить и довел до сведения начальника, что уже идет давно ожидаемая война. Сам по себе не более, чем мелочь, этот эпизод поразительно точно характеризовал готовность Советского Союза к ее ведению. Михаил хорошо помнил атмосферу того времени, хотя был еще совсем ребенком, которому предстояло в тот год перейти из детсада в первый класс школы. Каждый день по многу раз в воздухе раздавались военные песни – по радио, от марширующих колонн красноармейцев, даже от хора в детском саду:

– «Если завтра война, если завтра в поход,

Будь сегодня к походу готов!..»

или – «Гремя огнем, сверкая блеском стали

Пойдут машины в яростный поход,

Когда нас в бой пошлет товарищ Сталин

И первый маршал в бой нас поведет!

Пусть помнит враг, укрывшийся в засаде —

Мы начеку, мы за врагом следим.

Чужой земли мы не хотим ни пяди,

Но и своей вершка не отдадим!

Гремя огнем, сверкая блеском стали…»

Была практически отмобилизована колоссальная по численности армия, постоянно находившаяся в напряжении и изнуренная учебными тревогами. Командиры постоянно повышали свою требовательность к подчиненным. Этого требовали приказы сверху и политруки. Отсюда и внимание к шпорам, которые обязаны были носить не только в кавалерии и в артиллерии на конной тяге, но, по свидетельству маршала авиации Савицкого, и в военно-воздушных силах – он, будучи пилотом, командиром авиационной дивизии, сам накануне войны носил не только шпоры, но и шашку! Так что со стороны личного состава готовность к боевым действиям была нешуточной. Другое дело, что в прифронтовой полосе, куда нагнали в переизбытке «живую силу», во многих частях не было выдано оружия, а большинство только что учрежденных мотомеханизированных корпусов, кроме как живой силой, не были укомплектованы ни танками, ни положенным автотранспортом, то есть оставались бронекорпусами только на бумаге, хотя слабо вооруженный людской состав на местности все же был. Эту «живую силу», столь же плохо управляемую командирами без опыта и средств связи, сколь и плохо оснащенную, немцы быстро превратили в неживую или полудохлую, то есть в пленных, которых немцам не хотелось, да и нечем было кормить, и в окруженцев, отрезанных от любых источников снабжения, кроме попрошайничества, мародерства и конфискаций. Сугубый формализм подготовки, почти полностью заостренной на второстепенных и даже третьестепенных делах, привел к страшному разгрому и захвату противником огромных территорий. Олег Иванович оказался на Ленинградском фронте. Сначала он служил в войсковой разведке, но после ранения стал наблюдателем. Однажды зимой, когда Нева уже замерзла, он отнаблюдал, как по льду был брошен в атаку на Невскую Дубровку батальон юнг из Кронштадта в черных бушлатах и клешах. Вместе с ними в боевых порядках двигались штук двадцать пять танков. Как только они удалились от своего берега, немцы открыли артиллерийский огонь с единственной целью – разбить побольше речного льда. Целиться по танкам не было никакой надобности. Через несколько минут они сами пошли на дно все до одного. Те из юнг, кто не погиб вместе с танками, были истреблены пулеметным огнем.

Олег Иванович говорил об этом спокойно, без возмущения, казалось даже с насмешкой. Бездарная гибель почти тысячи людей, в основном совсем юных, охваченных патриотическим порывом и сплоченных железной мальчишеской обязанностью не дрогнуть перед лицом своих товарищей, представляла для него всего лишь один эпизод его войны, возможно, далеко не самый трагический. По крайней мере, погибшие юнги и танкисты в своих многотонных машинах долго не мучились. После атаки остались только черные дыры во льду, да одетые в черное неподвижные тела. А в такие безнадежные фронтальные атаки на непроходимый и неподавленный немецкий огонь советское командование бросало свои войска на всем протяжении фронта от Баренцева моря до Черного множество раз. Немцы так почти никогда не поступали. Их командование старалось экономить солдат. Поэтому в основном только к немецким войскам можно было отнести слово «воевали». Наших же людей обычно просто гнали на убой.

Уникальной все же была родная страна, которая могла позволить себе такие потери и таких полководцев. Она выдержала последствия нескольких колоссальных военных катастроф, следовавших одна за другой: Белорусская, Прибалтийская, Ельнинская, Киевская, Харьковская, Крымская (Севастопольская и Керченская), Северо-Кавказская. А сколько было менее крупных и менее известных, но все равно с десятками тысяч жертв! Потом, начиная с Москвы и со Сталинграда, открылась череда великих побед, великих Пирровых побед, поглощавших как будто все имеющиеся на момент их достижения резервы. Но нет – к удивлению в высшей степени грамотных и компетентных немецких генералов, знающих, что Пиррова победа по определению может быть только одна – сталинские пирровы победы следовали одна за другой – Курско-Орловская (где лишь за первые три часа советского контрнаступления из строя выбыло 75.000 человек, из них треть убитыми), Киевская (с бездарным форсированием Днепра – трупы убитых и утонувших массами всплывали в течение двух недель), Корсунь-Шевченковская, Белорусская «Багратион», деблокада Ленинграда, Висло-Одерская, Карпатская Дуклинская, Венгерская, Будапештская и Сехешфехерварская, Балканская, Белградская, Венская,, Курляндская и наконец, Берлинская и Пражская. Только за освобождение Польши было отдано 660.000 жизней советских солдат. Такова была цена громких, особенно славных побед, за которые выжившие награждались специальными памятными медалями (любопытная встреча, говорившая о том, как сами награжденные относились к подобным знакам отличия, произошла у Марины и Михаила в один из дней Победы, когда они в поздней и почти пустой электричке возвращались из майского похода по Московскому Морю домой. К ним подсел подвыпивший, нестарый еще ветеран, на парадном пиджаке которого красовалось около десятка орденов и медалей. Одна орденская колодка оказалась пуста – награда где-то потерялась. На вопрос, что именно потерялось, ветеран небрежным жестом щелкнул по колодке и столь же небрежно ответил: «А! Пятачок за Варшаву!»).

Но были битвы едва ли менее кровавые, просто реже вспоминаемые, потому что о них совсем не хотели вспоминать. Ржевская, Брянская, Воронежская, Тихвинская, Старо-Русская, Витебская, Ростовская, Кольская, Таманская, Новороссийская (Малоземельская), вторая Харьковская, Житомирская – да разве все перечислишь, если европейская часть СССР – Прибалтика, Украина, Белоруссия, Крым – целиком, Карелия – более, чем наполовину, Ростовская, Орловская, Курская, Брянская, Калужская, Новгородская, Псковская области – целиком, Калининская (Тверская), Тульская, Сталинградская, Воронежская, Ленинградская области – наполовину или более, республики Адыгея, Карачаево-Черкессия, Кабардино-Балкария, Чечено-Ингушетия – целиком, Северная Осетия наполовину – были захвачены немецкими войсками, которые назад ничего не отдали просто так, без упорных боев, контрнаступлений и контратак, которые немцы обычно организовывали мастерски в сравнении с обычно отличавшимися дуболомной прямолинейностью советских командиров. Вперед на пулеметы! Вперед на минные поля! Вперед без артиллерийской подготовки! Вперед без танков, без поддержки с воздуха! Вперед, вперед, вперед!

И несмотря на все это, скорость и полнота покрытия убыли в войсках пополнениями из резервов в СССР оказалась выше, чем в Германии. Это вынуждены были признать немецкие стратеги, сначала признать, затем капитулировать. Было ли во всемирной истории что-либо подобное где-то еще, Михаил не знал, но думал, что вряд ли. Китай, возможно, нес не меньшие по размеру потери в войне с Японией, но он самостоятельно эту войну и не выиграл, как и следовало по логике вещей. Это Советский Союз сделал за него, разгромив японскую Квантунскую армию и очистив от оккупантов Внутреннюю Монголию и Манчжурию. Если Сталин изрекал: «Сделать любой ценой!» его полководцы так и делали, но затем уже делом Сталина было поставить им новое пушечное и пулеметное мясо взамен истребленного – и он его давал. И сталинское «Любой ценой!» неукоснительно транслировалось от верховного главнокомандующего через командующих фронтами, армиями, корпусами, дивизиями до командиров полков, батальонов и рот и, наконец, до «ванек-взводных», которые уже обязательно в одной линии со своими солдатами шли на пулеметный огонь и на минные поля и лежали под бомбежкой или артобстрелом. Каждый в этой начальственной цепочке, выслушав команду сверху, говорил «есть!» или «слушаюсь!» или «так точно!». Если сигнал, не дай Бог, где-то задерживался или не проходил, в дело вступал трибунал. С ним уж задержек не было. Секретные сведения о потерях отовсюду стекались в конце концов обратно к Сталину. Если он находил их величину компрометирующей его репутацию великого полководца, он их преуменьшал во столько раз, сколько было нужно, чтобы они его не компрометировали. Михаилу рассказывали знающие люди, что после войны Сталину представили сводные данные о потерях на фронтах, в тылу и на оккупированных территориях. Сталин, посмотрев на сводку, сказал: «Много!» и уменьшил ровно вдвое. Получившиеся после этой операции двадцать миллионов человеческих жизней фигурировали в официальном Советском обиходе в течение нескольких десятилетий – до перестройки, не подвергаясь ревизии. После нескольких попыток добиться истины по этому вопросу число погибших увеличили, но не намного – «всего» на семь миллионов человек. Впрочем, и это запоздалое полупризнание в сущности ничего не меняло. Переполненные трупами реки и речки в местах переправ, подножья и склоны гор и холмов, густо устланные трупами, просто поля и небольшие рощи – все это нельзя было отменить никакими правдами и неправдами. Хотя правду все-таки лучше было бы знать, чтобыменьше доверяться славе и доблести тех, под чьим руководством мы пришли к тем достижениям, каких не перенесла бы никакая другая страна, кроме чудовищно многолюдного Китая, где человеческая жизнь по этой причине ценилась еще меньше, чем у нас. Лично Сталина в СССР с грехом пополам переоценили и осудили, но его военщину, особенно в высших слоях – нет. Они не утратили своих командных высот, оставаясь на уровне интеллекта своих старших коллег времен Второй Мировой. Новые технические средства и возможности они, разумеется, признали и научились некоторым образом использовать, но к главному так и не пришли – к пониманию высшей необходимости и целесообразности беречь своих людей. А без этого нельзя рассчитывать на то, что мы будем готовы к ведению современной войны по-суворовски: не числом, а умением. Но поскольку существование каждого генерала может быть оправдано только определенным числом находящихся в его подчинении солдат, раздутый и разнузданный генералитет изо всех сил противился и противится сокращению численности вооруженных сил, убеждая, что это как ничто другое подрывает обороноспособность страны. Их сверхпатриотическая истерия (надо сказать, до последнего визга очень продуманная с точки зрения их эгоистической заинтересованности в самосохранении) поднималась до самых предельных высот всякий раз, когда от них не на словах, а на деле требовали реформировать вооруженные силы, а поскольку этого больше всех добивались от них политики демократического толка, они и клеймили демократов как предателей, у которых одна забота – развалить армию и госбезопасность, да продать Родину за гроши империалистическому Западу.

Выругавшись про себя по этому поводу, Михаил очнулся от раздумий. Река становилась все шире и мощней от воды переполненных водой притоков. Паводок напоминал, что нельзя расслабляться и на спокойном участке. При такой турбулентности потока можно было ненароком столкнуться с каким-нибудь плывущим притопленным деревом или бревном. А обстановка безделья и привычные, ничем уже давно не поражающие виды притупляли внимание, как, по словам отца, оно притуплялось при осмотре экспозиций итальянских музеев, где шедевров перед глазами были просто тысячи. О том же самом, кстати, задолго до отца свидетельствовал и любимый Михаилом американец Марк Твен. Именно ему принадлежало первое определение туризма. Это была фраза из обращения к русскому царю в Ливадии, которую Михаил почерпнул в книге «Наши простаки дома и за границей»: «Составляя небольшое общество частных лиц, путешествующих без надобности…» Кто еще сумел столь точно выделить самые существенные признаки занятия туризмом – частную инициативу людей, не извлекающих материальных выгод из своих путешествий, то есть побуждаемых к ним не практической надобностью тела, а исключительно бескорыстными устремлениями души? И ему же, Марку Твену, принадлежала другая на всю жизнь запомнившаяся сентенция: «Путешествия развивают юношество и изнашивают брюки». В ее буквальной справедливости к вящему удовольствию Михаила убедилась в Беломорских походах и внучка Света. Она нашла эту фразу в качестве эпиграфа к тетрадке деда, в которой тот со школьных времен записывал маршруты всех своих путешествий. Да, много брюк, рубашек, курток, штормовых костюмов миновало у него с тех пор, хотя каждая из этих вещей служила обычно не по одному сезону. А ведь в те дни, когда он завел эту самодельную тетрадку, самолично сшитую белыми нитками из листов линованой почтовой бумаги с переплетом из толстой серой, со стороны могло показаться, что начитавшийся книг о путешествиях мальчик так и будет всю жизнь заносить в нее записи о путешествиях только на поездах и пароходах, настолько он был инфантилен, пожалуй, даже хил. Но Бог миловал и дал ему навсегда увлечься настоящими путешествиями, когда от него и его спутников зависело, сколько они сами пройдут по рекам, тропам и бездорожью и сумеют ли при этом выжить и уцелеть. В них он познал счастье обретения какой-никакой, но силы духа и непосредственного общения с родной и любимой прекрасной Землей. В них он либо познакомился, либо узнал по существу большую часть своих любимых и лучших женщин. Их женственность, привлекательность и красота в походных условиях проявлялась сильней, чем в цивилизованных и домашних, а уж о превосходстве и великолепии их духа и души в сравнении с любыми другими людьми нечего было и говорить. Чем сложней и опаснее были походы, тем более зримыми становились их высшие человеческие качества, тем очевидней делалось, что не они «слабый пол». Их присутствие и стойкость укрепляли волю мужчин к преодолению того, чему они сами бросали вызов, еще не представляя себе в полной мере того, с чем встретятся и чего это от них потребует. Их пронизывала одна и та же первозданная сила, когда они оказывались на авансцене перед ликом Земли и всей звездной Вселенной. И именно женщины сияли особым светом, когда их касалась лучезарная красота Мироздания. И тогда не возникало – не могло возникнуть – сомнений в том, кто именно является высшим творением Божьим среди людей, даже если они в чем-то уступают мужчинам в инициативности, непоседливости, в практической изобретательности и аналитике, но не в духовном разуме и интуиции, верности любви и высшим ценностям Божественного Бытия.

С тех пор, как он в первом своем походе полюбил Ингу, Михаил понял, что без общей жизни в походах никакая избранница полностью им не завладеет. И неважно, что он любил Ингу, а она, как обнаружилось, не любила – благодаря тому страстному и в то же время разумному чувству, которое выросло в его душе к этой девушке, там навсегда закрепились критерии, которым должна была обязательно соответствовать женщина – предмет его высших, лучших устремлений, способная вызвать в нем готовность к полному самоотречению – вплоть до полного растворения в неразрывной общности с ней. Чисто городские знакомства к такому результату не приводили. Да и сама любовь продолжалась с ними не так уж долго, хотя значимыми для его жизни они не только были, но и остались, тем более, что мимолетными их никак нельзя было назвать. Но мимо они все-таки пролетали – и те, с кем не ходил в походы, и даже те, с кем ходил, кроме Марины. – «А Галя? – неожиданно спросил он себя. – Она тоже мимолетная?» – «А то кто же? Ясное дело – да!» – «Конечно, мимолетная встреча длиной в целую ночь». – «Ну и что же, что ночь? Так получилось. Возможно, из-за дождя». – «А не будь дождя, она что, через час пошла бы в свой лагерь по ночной тайге?» – «Ну, пожалуй, вряд ли». – «Правильно. Не надо пудрить мозги. Тем более, что ты ей понравился. Гордишься?» – «Нет.» – «Но все же доволен?» – «Ею – да. Собой – нет.» – «Но ведь она тебя после этой ночи и в Москву к себе приглашала. И домой, где мать давно сыта по горло ее «женихами», и в мастерскую, где можно заниматься любовью независимо от маминых суждений об очередном избраннике. Кстати, ты на сколько лет старше Галиной мамы?» – «Хм-м. Наверное, лет на десять-пятнадцать». – «Для мамы наверняка было бы большим облегчением знать, что не на двадцать.» – «Но мне-то без разницы, на сколько лет я старше ее мамы, тем более, что и с Галей не собираюсь встречаться.» – «Разве она не понравилась?» – «Даже если понравилась. Не в ней дело». – «А в ком?» – «Во мне и Марине». – «Вспомнил, наконец!» – «Я и не забывал». – «Неужто? Даже когда пользовал Галю?» – «В общем-то, да». – «Неплохо ты помнил. Очень неплохо! И ты ни о чем подобном даже не мечтал?» – «Мечтал, но очень давно. Еще при Лене. А так – просто думал» – «Что думал?» – «Ну, то что обычно лезет в голову, когда давно хочется женщин и есть раздражитель». – «Какой раздражитель?» – «Либо сама женщина, которую видишь, либо ее изображение». – «Без одежды, конечно!» – «Да, лучше, когда без одежды. Или какая-то аксессуарная одежда, которая обычно ничего потаенного не скрывает, а только обрамляет. Типа черных чулок с туфлями на высоком каблуке на женщине с пышными бедрами и грудью и черным треугольником лона». – «Пикантно, конечно, спору нет. Так ведь Галя весьма подходит под этот образ! Ты не находишь?» – «А чего тут сомневаться? Конечно, подходит, несмотря на отсутствие чулок и туфель или бижу. Ну, и что из этого?» – «Как что? Вот тебе и натуральная близость к сексуальному идеалу!» – «Сексуальных идеалов в мире – до черта! Галя близка лишь к одному из них». – «Разве этого мало?» – «Для того, чтоб захотеть покрыть женщину – вполне достаточно. А вот чтобы и дать ей, и взять от нее главное, на что способен каждый пол – нет. В том-то и причина, почему она не захватила меня кроме как на время физблизости, но мечтать о себе как о человеке, а не как об одном из видов сексуального совершенства так и не заставила. Короче, она не пробудила к себе любви». – «Но ведь ты для нее сделал больше, чем стоило, чтобы не подвергать себя новой опасности с ее стороны!» – «Сделал то, что мог, но не стараясь, чтобы она была насквозь очарована мною!» – «Все равно преуспел, она прямо вся исстоналась у тебя в экстазе! Теперь держись, не отстанет!» – «Брось! Глупости! Через неделю она приедет в Москву и начнет ш-шикарнейшую привычную половую жизнь с молодыми людьми, совершенно не вспоминая обо мне». – «А если она и впрямь в тебя въехала?» – «Ну, во-первых, я в это не поверю. А во-вторых, если она проявит ко мне что-то похожее, отнесу это на счет экзотической ситуации, в которой она позволила себе вообразить, что въехала всерьез». – «Так что, не поверил бы в ее искренность?» – «Да ты что? Разумеется, нет!» – «Не любил, не домогался, но полежал – тогда чего ради? Пожалел, что ли?» – «Пожалеть, конечно, пожалел, только не сверх меры. Уж больно ее Игорь напомнил мне Вадима, а Галино разочарование в нем напомнило реакцию Веры Соколик на поведение Вадима в Кантегирском походе. Все-таки у Гали появилось право «наставить» бывшему любовнику рога». – «А ты не упустил представившейся возможности и лично ее в этом праве поддержал». – «Насчет этого спорить не буду. Хотя воздавать Игорю за что-либо в мои намерения вообще не входило. И я ведь не давал ей понять, что собираюсь искать с ней новые встречи». – «Ты-то действительно не давал, зато она дала вполне определенно. В записке об этом прямо говорится. А ты, между прочим, записку эту не сжег, а сберег». – «Да что ты к этому привязался? Если сама Галя не совсем вышла из головы, сжигание записки не поможет». – «Ага, значит, признаешь, что она тебя сильно впечатлила?» – «А кто бы поверил, если б я сказал, что вовсе нет? На то она и женщина с первоклассными умениями и экстерьером» – «Похоже все-таки, что она всерьез пробила твою защиту, а теперь хочет существенно расширить пролом». – «С чего ты взял?» – «А телефоны она с какой целью тебе сообщила?» – «Ну, может быть, для того, чтобы я посильней в нее въехал, а не она. Только я въезжать в нее не собираюсь». – «Это почему?» – «Да и так уже стал виноват без особой охоты. А Марину огорчать совсем не хочу. И гневить Господа Бога по новой в мои планы вовсе не входит». – «Зачем же тогда сохранил записку, тем более, что так она может попасть ненароком в руки Марины, если с Галей ничего не собираешься продолжать?» – «Оставил как знак ее благодарности за поддержку с моей стороны в трудную для нее минуту». – «Ищешь неприятностей на свою голову?» – «Нет, не ищу – в том-то и дело! Уж как я старался избегать встреч с этой компанией, сколько времени зря потратил – и все же не избежал». – «Значит, на то была Воля Божья». – «Выходит, была. Я же знал, что они спешат, в то время как сам не торопился. Вот и отставал, пока совсем не надоело. Не хватало по их милости вернуться к Марине намного позже, чем мог и хотел». – «Вот видишь, бесполезно было противиться Божьей Воле». – «Так надо было убедиться сначала, что она действительно такова. Я сперва только понимал, что встреча с Галиной компанией обернется для меня каким-то испытанием, и поэтому старался его избежать. Но когда Галя пришла ко мне на ночь, я понял, что испытывает меня Сам Всевышний, и уклониться уже не мог». – «Ну и что скажешь – выдержал?» – «Выдержал, но плохо. Внутренней преданности Марине я не изменил. А что касается внешней – сам знаешь. Молю Бога о прощении, но больше о том, чтобы из-за этого не было худо Марине». – «Боишься последствий, если она узнает?» – «Боюсь, несомненно. Но больше даже стесняюсь». – «Стало быть, не сможешь сам ей признаться в своих художествах?» – «Думаю, нет. Хотя художества, в общем-то, не мои. Моя – недостаточная стойкость. Обидит ли это Марину, оскорбит или что – я не знаю. Может, она даже не поставила бы мне это в вину, что, впрочем для моего самовосприятия и совести вряд ли бы стало облегчением. Все равно переспал без спросу. И в любом случае не стал бы разрешения просить, потому что мне, кроме Марины, никого не нужно. На этом стоял и стою».

Он увидел ее всю, в полный рост – невысокую, статную, самую ладную из всех, кого знал. В лице ее явно читалось беспокойное ожидание, когда же он, наконец, вернется или, по крайней мере, даст знать, что завершил поход. Вокруг Марининой головы сиял ореол. Это лучистое тепло он чувствовал только в ней и больше ни к кому так не стремился. Охота была допрашивать себя относительно Гали? Какой смысл был придавать ее появлению в его жизни, включая ночь в палатке, сколько-нибудь серьезное значение? Конечно, плохо, что столкнулись, плохо, что не устоял, тогда как вполне мог устоять, но от себя он все равно не перенес на нее ничего хоть сколько-нибудь значимого. А что в своем воображении перенесла на него Галя, его совсем не интересовало. Теперь его занимало только одно – поскорее закончить этот поход и добраться до любимой по-настоящему.

Примерно за два часа до наступления темноты Михаил отпустил от себя водяной парашют и вскоре скользнул со стрежня в небольшое улово за скальным мыском, где невысоко над склоном была небольшая площадка. Он с трудом приподнял с сидения затекшее тело и вылезая за борт в мелкую воду, подумал, что пройденные за сегодня девяносто километров, несмотря на безделье, дались ему совсем нелегко. Зато он мог радоваться тому, что теперь до Марины осталось всего сто пятьдесят – сто шестьдесят километров самосплавом плюс восемь тысяч километров на самолетах, если он сам не оплошает и авиация не подведет.

Устраивая бивак, приходилось выполнять изрядно поднадоевшую работу. Однако, подумав, что вскоре она может кончиться, Михаил вдруг ощутил, как она ему дорога. Придти в незнакомое место и в короткое время оборудовать себе уют и ночлег – разве это не маленькое чудо, на которое ты способен, чтобы благодаря ему поход перестал быть одним лишь физическим и познавательным испытанием на грани выживания, но смог бы еще запомниться как восхитительный отдых? Рутинные занятия – переноска груза вверх от уреза воды, установка палатки, заготовка дров, разведение костра и приготовление еды – все это вместе и по отдельности могло, оказывается, настолько сильно радовать, что лишиться их в одночасье казалось щемящей потерей одного из значимых жизненных удовольствий. Пока оно выпадало тебе, ты мог не только пристойно защититься от достаточно серьезного напора стихий, но и, находясь рядом с ними, всего лишь чуть-чуть обособившись от них, воспринимать первозданность мира, чувствуя себя почти что его органической частью. Здесь можно было думать, думать и думать обо всех временах своей жизни – прошлой, настоящей, даже будущей, как не думается больше нигде. Сейчас, на закате жизни, он уже не имел уверенности, что сможет попасть в такие условия для размышлений еще неопределенно большое множество раз. Тем печальней было сознавать, что свою квоту этого замечательного образа жизни он уже выбрал почти до предела, а то и совсем. Словно сочувствуя ему, природа в этот вечер начисто вымела ветром весь таежный гнус. Костер в небольшом укрытии горел ровно. Михаил пил чай, любуясь дарящим тепло костром. Дров он притащил много, благо их тут было изобилие, и теперь он мог долго сидеть в темноте без всяких забот и переноситься в мыслях куда угодно.

Видимо, с самых ранних лет в его характере четко прорезался индивидуалист, а жить-то пришлось в атмосфере абсолютного, махрового коллективизма, насаждаемого на всех ступенях и во всех ячейках общества коммунистической партией и ее ударно-защитительным устройством – ЧК, ОГПУ, МГБ, КГБ – в разные времена названия «органов» менялись. А суть всегда была одна – неукоснительный и беспощадный террор ко всему не устраивающему политбюро ЦК (РКП, ВКП (б), КПСС). Михаил был таким же объектом государственного террора, как и подавляющее большинство советских людей. С раннего детства страх перед террором вливался в кровеносную систему то в больших, то в меньших дозах. Каждый в этом смысле постоянно существовал «под капельницей», из которой внутрь организма и души вводился страх. С малых лет детям внушали, о чем и как можно говорить с посторонними, а с кем нельзя говорить ни о чем, кроме заведомой лжи, в которую с непривычки нельзя было поверить даже ребенку. Если у нас самая свободная в мире страна, то почему нельзя говорить то, что думаешь? Если то тут, то там говорят не просто об арестах неведомых «врагов народа», а об арестах точно таких же людей, соседей по работе или по дому, которым при всем их желании нечем было навредить народу, строящему социализм и коммунизм, поскольку они делали точно то же, что и не арестованные на работе, и никуда не укрывались от глаз соседей для осуществления подрывной нелегальной деятельности в «свободное время». Это в той или иной мере воспринималось с достаточной определенностью с детсадовского возраста – своей родной и самой гуманной на свете советской власти НАДО ОПАСАТЬСЯ, чтобы не стать ее врагом. В школе, не считая начальных классов, набирающиеся жизненного опыта ученики уже сами без подсказок начинали безошибочно определять, о чем еще нельзя разглагольствовать, расширяя круг табуированных тем и суждений в общении с разными людьми – с незнакомцами, с коллегами, с друзьями, с родственниками – и даже особо формировать такой круг собственных представлений, в которые не следует посвящать НИКОГО. Дальше с возрастом познания такого рода только расширялись. Так шло отравление страхом даже у тех, кто не подвергался репрессиям сам и у кого в семье не пострадал от репрессий никто.

А вторым по значимости средством удержания всех индивидов, составляющих народ, от самовольства и самовыражения был как раз обязательный коллективизм. Его можно было прекрасно, просто безгранично, объединять со страхом для совместного воздействия на людей в интересах властителей общества. Типичный путь советского человека – и Михаила в том числе – начинался в коммунальной, населенной несколькими семьями квартире, продолжался в детском саду, затем в школе, в техникуме или институте. Везде кроме как со стороны ответственных за воспитание лиц человек находился под контролем избранных в общественные организации (таких как председатель совета пионерского отряда, секретарь бюро или комитета комсомола, председатель профкома, секретарь партбюро) или «членов актива», то есть людей, не имеющих общественной должности, но жаждущих ее получить и изо всех сил изображающих свою полезность для власти. Отдыхать тоже полагалось организованно – либо в системе профсоюзных «здравниц», либо в дачно-садоводческих кооперативах от той организации, где работали члены кооператива, в пионерских лагерях, в спортивных лагерях, на туристских базах и альплагерях, где идейный контроль совмещался с контролем соблюдения правил спортивного режима. Все это Михаил тоже прошел наравне с подавляющим большинством других граждан, и везде из него лепили – и далеко не без успеха – человека, удобного для использования в первую очередь в интересах властей – так называемого «сталинского винтика», который отнюдь не переставал быть сталинским после развенчания Хрущевым «культа личности Сталина». Просто отпало, попав под запрет, слово «сталинский», а существо отношения к человеку никак не изменилось – он так и остался «винтиком» той силы, которая почти единолично представляла собой единственную и постоянно правящую партию. Никто не имел ни права, ни возможности игнорировать правила существования в криминальном «социалистическом обществе». Но одни, сколько было сил, противились изнутри превращению себя в покорного, бездумного, обреченного на вечное подчинение раба, а другие развивали бурную деятельность ради того, чтобы, оставаясь рабом, стать надсмотрщиком над еще более бесправными рабами. Но и от тех, и от других высшая власть требовала «идейного единства, сплоченности вокруг родной коммунистической партии и ее центрального комитета». И всем был обещан в скором времени коммунистический рай на Земле, ради достижения которого «пока» приходилось идти на жертвы. Лживые посулы тем легче срывались с языков демагогов, чем труднее было достичь того, что они обещали и что призывали творить. Их «новояз» внешне очень мало отличался от нормального естественного языка, просто привычные слова в «новоязе» означали совсем другое, чем в общем обиходе. Достояние человечества – естественный язык – заставили обслуживать процесс принудительного оболванивания масс, превращая слово за словом в оружие демагогии. В «новоязе» «мир» означал войну, «правда» – ложь, «социалистическая демократия» – террористическую тиранию, «победа или торжество несокрушимых ленинских идей» – результат тотального подавления инакомыслия грубой силой. Врать в подобном духе разрешали сколько угодно и кому угодно. И это въедалось в сознание и подсознание, в разум и душу людей настолько глубоко, что многие позволяли себе не просто покориться диктату, но и верить в то, во что заставляли верить, до смертного часа. Впрочем, чему тут было удивляться – к сожалению, выдавливание из себя раба не сделалось общенародным занятием, когда стало возможно двинуться под действием собственного импульса в сторону подлинной свободы. Старшие поколения уже не видели в этом особой необходимости и смысла, да и не верили в терпимость новых демократических властей, потому что кадровый состав правящего слоя изменился очень мало, а алгоритм принятия важнейших для общества решений остался прежним, то есть византийского пошиба тайновластием, которому ни рядовые граждане, ни производящие много шума – в основном вредного по существу – члены «демократически избранных органов власти» практически не допускались. Прежний «новояз» сменился сверхновым. В нем появились словечки типа «разделения властей» – чтоб создать впечатление, будто властная элита не едина, «электорат» в качестве заменителя совокупности избирателей, «харизматический» как характеристика угодного электорату образа того или иного претендента на выборную должность, «высшие человеческие ценности» ради игнорирования удовлетворения общечеловеческих потребностей во всем обществе. Спору нет, это было уже много лучше прежнего лексикона, но все еще очень далеко от осмысленного понимания и использования всех этих слов. Особенно впечатляющим было занесение в сверхновый новояз словечка из английского, точнее – американского языка, снабженного русским довеском – «черный PR» (черный пиар). Аббревиатура PR в исходном значении соответствовала «public relations» «отношения с общественностью». В русском же языке «пиар» означал, естественно, уже совершенно другое. Это было названием того, что надлежало обрушить на головы «электората» во время агитационных и пропагандистских компаний. Естественно, участвующие в выборах и соперничающие друг с другом претенденты обрушивали друг на друга в основном компрометирующую информацию. Таким образом, «черный пиар» был просто псевдокультурным синонимом словосочетания «поток грязи», что явно имело очень мало общего с исходным американским PR.

Михаила давно, уже как специалиста в создании искусственных дескрипторных языков для информационного поиска, в рамках которых сводилась на нет вредящая полноте и точности выдачи информации многозначность слов естественного языка, интересовали причины переиначивания смысла хорошо известных людям слов. По всему выходило, что в основе исказительного процесса всегда была закономерная ложь и безграмотность. Говорящие «на публику» думали о другом, а не о том, что выпархивало из их гортани, срывалось с языка и было приятно слышать аудитории. Но рано или поздно этого говорящего и его слова стали оценивать не по речам, а по делам. И тогда люди начинали понимать, в чем на самом деле заключался смысл услышанного, и постепенно старые слова в новом обиходе начинали устойчиво выражать другой смысл в сравнении с исходным, который отчасти забывался или уходил на дальний план. Это тянулось в современность из глубокой древности. Михаилу после прочтения Библии показалось очень странным, что Господь Бог выбрал в качестве своего пророка и сделал водителем еврейского народа во время Исхода из египетского рабства косноязычного Моисея, не исправив при этом его речевых недостатков. Полноценный пламенный агитатор из него просто не мог получиться. В качестве компенсации Всевышний придал Моисею его родного брата Аарона, сделав его первосвященником истиной веры, который передавал народу слова и волю пророка. Столь громоздкая трансляция представлялась удивительно нелепой – ведь в Библии, правда, уже в Новом Завете, говорилось о том, что Волею Господа Бога апостолы христианской веры, необразованные люди, для удобства благовествования о Христе в одночасье обрели способность не только хорошо выражать свои мысли на родном языке, но и свободно говорить на иностранных, которых не знали отродясь. Почему же Моисею не было явлено подобной Милости? В одном Михаил уверился сразу же – такое было сделано неспроста. Углубившись в поиски объяснений, он отметил, что главным обретением Моисея ради обеспечения своему народу неизменной Милости Божией было получение на горе Синай Скрижалей Закона Создателя. Господь Бог нагрузил пророка каменными плитами (скрижалями) с текстом Своих Заповедей, с которыми тот и спустился в долину к ожидающему его народу и Аарону. Какие выводы можно было сделать из этого? Во-первых, что Всевышний не пожелал сообщить Заповеди в устной форме, сразу задав евреям их текстовый эталон, дабы исключить искажения при устной передаче. Во-вторых, что Господь Бог довел до своего избранного народа не весь свод необходимых для обеспечения благого поведения его сынами и дочерьми Законов, а только Ядро Законодательства. И без того было удивительно, как Моисей сумел дотащить скрижали только с Заповедями. Свод Законов в объеме Торы и Талмуда он бы ни за что не дотащил. Тем самым была задана Свыше установка на дальнейшее развитие еврейского законодательства до уровня подробного культового и бытового ритуала силами смертных богословов. В результате их трудов появился канон в виде Торы и Талмуда, но не только. Параллельно непрерывно возникали и претендовали на место и в каноне и на практике всякие – разные ереси, опиравшиеся все на то же ядро – на Заповеди Господни, сообщенные Моисею в письменном виде. Читать и произносить их вслух более или менее одинаково умели многие. А вот усматривать в них одни и те же оттенки смысла желали не все. Каждый еретик хотел доказать, что ему больше открылось от Бога, чем предшественникам и коллегам, кроме самого Моисея, которого уже не спросишь, а если бы и можно было спросить, то разве косноязычного точно поймешь? Не иначе как Всевышний пожелал, чтобы абсолютно одинаковых и исчерпывающих представлений об Истинном Законе Божием ни у кого не могло быть, покуда он не чтением, а трудами ума и сердца не проникнется Духом Промысла Божьего и по одобрению Свыше не поймет, что движется по правильному пути и ведет себя верно. Ведь ошибки, совершенные по причине неведения, не перестают быть грехом, и за ними обязательно последует какое-то наказание Свыше, потому-то и догадываться о том, что правильно или неправильно с точки зрения Господа Бога, лучше как можно раньше и по возможности без новых ошибок. Ибо могут ошибаться целые синклиты, синедрионы и тому подобные органы официального духовенства, включая вселенские соборы, а некий отдельный индивид, искренне истово служащий поиску Истины в Боге может быть более прав, чем кто-либо из смертных еще. «Праведный да поймет!» Это обнадеживающее и призывающее к благочестью и познанию восклицание многократно встречалось в источнике святости. Оно в равной степени обращалось и к официальным блюстителям – наставникам веры, и к тем, кого они должны были привести за собой к царствию Божиему, да так и не приводили. Это только Моисею после немыслимо долгих и сложных блужданий по крошечному Синайскому полуострову было Дано сделать то, что он обещал – привести свой народ к Земле Обетованной, то есть обещанной Богом евреям, всенародно сбежавшим из египетского рабства, к Палестине, где они получили возможность праведно жить и развиваться. Но и Моисей, поразительный подвижник, был не без греха, и Господь Дал ему только издали увидеть обетованную страну, но войти в нее вместе со спасенной им нацией не позволил. Ну, это ладно.

А по существу богословы были заняты решением проблем приложения принципов Завета к открытому множеству возникающих в жизни ситуаций, то есть предлагали множество разных интерпретаций. Ортодоксы, то есть официальные хранители Завета и его приложений, например, фарисеи, стремились отсечь не нравящиеся им интерпретации, искажающие, по их мнению, Промысел Божий, и на этом основании запрещали еретические интерпретации и преследовали самих еретиков. И так бывало всегда. У евреев и не евреев, у верующих в Бога и неверующих. Кто господствовал на идеологическом поприще, тот и пресекал, насколько мог, покушение на свою монополию или явное преобладание в социуме. А фокус был в том, что Всевышний обязывал каждого лично, индивидуально искать праведный путь – и совсем не только следованием в кильватере за теми, кто стучал себя кулаком в грудь, заявлял, что все знает о том, куда, как и зачем идти. Это был слишком легкий способ приобщения к совершенству, чтобы Господь Бог согласился считать людей, воспользовавшихся им, заслужившими право навсегда оставить этот мир тревог, испытаний, иллюзий и обольщений. В самом деле, путь в высшие Миры открывался и открывается не для тех бессчетных миллиардов прихожан, кто отдал себя в руки церковных духовных пастырей по месту своего проживания, а всего лишь немногим сотням святых, которые по зову совести делали несравненно больше того, что удовлетворяет церковников при работе с верующими. Всевышний с полной определенностью показывал, что свои Истины он не собирается просто так передавать из своей собственности в руки смертных, будь они священнослужителями или кем-то еще. И все шло неизменной чередой – новые поколения делали то же, что и прежние, если иметь в виду духовную сферу, но только во все более заметно изменяющейся к худшему, оскудевающей и перенаселенной среде обитания, если говорить о материальной стороне существования. Образно говоря, со времени грехопадения Адама и Евы постепенно росло народонаселение планеты и становились дефицитными сначала охотничьи угодья, затем свободные пастбища, потом пашни, леса, наконец, воды и воздух. Оскудевала и способность природы Земли и организма самого человека сопротивляться неблагоприятным и быстро нарастающим изменениям или привыкать к ним. Удары по иммунной системе каждого индивида делались все ощутимей, грозя самому существованию человеческой породы. В условиях обострившейся пищевой конкуренции теряла действенность с трудом обретенная личная и общественная мораль, поскольку все ценности, вплоть до невещественных, стали предметами купли-продажи. Разрастающийся за счет все новых предметных поступлений рынок сметал со своего пути прежние моральные и познавательные табу, большинство которых было установлено не кем-нибудь, а самим Создателем. Мерилом почти всего на свете стали деньги – самая эфемерная, недолго живущая ценность, которая полностью девальвируется для каждого их обладателя со смертью его физического тела, но отнюдь не его духа и души. В атмосфере всеобщих денежно-расчетных отношений абстрактная мыслительная деятельность, не порождающая прибыли в деньгах, в общем мнении теряла свою привлекательность и переставала казаться необходимой, хотя именно в абстрактных размышлениях человек мог проникаться и духом природы, и духом Божиим, без чего не могло происходить личное совершенствование. Это была древнейшая ошибка человеческого социума – будто лишь коллективные действия и особенно – коллективная работа по нравственному совершенствованию даст благой результат. Две тысячи лет христианства убедительно доказали, что коллективы верующих под водительством священников – функционеров церкви, не стали лучше ни как целое, ни по персональному составу, чем любые прежние общины христиан. Призывы к лучшему поведению звучали без счета и в храмах, и под открытым небом – и где только еще они ни звучали. Паства исправно слушала, пела и подпевала, и участие в коллективном богослужении обычно вполне заменяло молящимся самое важное – внутреннюю работу над собственными устремлениями чувств, мыслей и поступков, чтобы вера могла дать свои благие плоды не в рамках молитвенного собрания, а непосредственно в жизни. А там, то есть в жизни, на глубоких бескорыстных мыслителей чаще всего смотрели, как на смешных чудаков не то с придурью, не то со странной блажью, а в бесхитростно и нерасчетливо добрых людях, чьей добротой с удовольствием пользовались, вовсе не усматривали пример для себя. Вот таковы оказались итоги цивилизованного развития человечества под эгидой веры в Единого Благого Бога, который вынужден был выдворить перволюдей – Адама и Еву – из рая с суровым напутствием и одновременно приговором: «Плодитесь, размножайтесь!» Ну что ж – расплодились, размножились. Только в вынужденных трудах своих лучше не стали и не заслужили себе прощения Господа, а с ним – и разрешения вернуться обратно в Божий рай. Зато потомки Адама и Евы научились производить товары и торговать ими, используя деньги как «всеобщий эквивалент». Несколько позже они догадались открыть учебные заведения, в которых совершенствовали свои знания, полученные из церковных книг и от «отцов церкви», но в еще большей степени получали прикладные знания, помогавшие лучше строить, лучше воевать, лучше питаться, лучше грабить и использовать ресурсы природы, но из всего этого так и не последовало знаний, как стать лучше им самим. Кстати, с обретением массы новых прагматически значащих умений примерно столько же ценного, уже имевшегося в голове, забывалось и утрачивалось навсегда.

Выходило, что общий объем знаний во все периоды человеческой цивилизации у каждой личности оставался примерно постоянным. Сейчас мы больше знаем о достижениях науки и меньше знаем о естестве. Раньше было обратное. Делая новые открытия, мы перестали вспоминать о прежних. Переходя из категории практически актуальных, знания больше не держатся в человеческих головах из-за невостребованности и кажущейся бесполезности. Это несомненно снижает способность людей к интеллектуальному прогрессу, поскольку комбинация новых и старых знаний может продуцировать очень важные новейшие результаты. Развивая свой скептический ум, человек умалял в себе способность к восприятию Истины интуитивным и чувственным образом. Логика и углубленный анализ, конечно, были важными инструментами познания, но подключаться с ними к Сверх-Разуму, к Сверх-Сознанию оказалось совсем несподручно. А чем была и остается вся начинка нашего разума в сравнении со Сверх-Сознанием? – первым детским лепетом – не более того. Давным-давно сгинули люди прошлых рас – Лемурийской и Атлантов – прогневивших Создателя тем, что они бессовестно и дурно обходились со знаниями, которыми Милостью Божией могли обладать просто так, подключившись к Сверх-Сознанию. С тех пор этот путь был почти наглухо перекрыт. Исключение делалось только для особенно достойных, своими трудами и обузданием эгоизма заслуживших доверие Господа Бога. Такие люди не могли употребить свою сверх-осведомленность ни во вред себе, ни во вред другим людям. Но таких была только горстка на Ладони Всевышнего. На них можно было равняться, но по ним никак нельзя было судить о готовности человечества к Богоугодному и благому использованию Сверх-Знаний. Следовательно, и надежды на их приобретение даже в неопределенном будущем у него тоже не могло быть.

Глава 26

Михаил вернулся в мыслях к Реке. К привычному уважительному любованию ею теперь само собой примешалось совсем не радующее чувство предстоящего в скором будущем расставания с ней. Он узнал ее мощь и красоту наяву, хотя полюбил еще до того, как оказался здесь. Географические карты, если рассматривать их со страстью и воображением, умели одаривать этим чувством. Разумеется, между влюбленностью в мечту и реальной любовью существовали немалые различия, но все же отнюдь не такие, чтобы между той и другой разверзлась глубокая пропасть. Нет, они не вредили одна другой и теперь гармонично соединились в сознании – та Река, которая много-много лет манила к себе после бессчетного вдумывания в карту, и та Река, которая ежесекундно проносила мимо любого места наблюдения за ней сотни, а после паводка и тысячи кубометров воды в секунду. И в голове сплавщика, каждодневно имеющего дело с ней и ее Мощью, невольно, будто по закону индукции, возникал спутный поток мыслей и воспоминаний, напоминающий своей интенсивностью громадный расход воды в Реке. Интересно, в каких единицах, если не в кубометрах или в тоннах в секунду, следовало бы измерять этот спутный поток, заставляющий считаться с собой почти столь же определенно, как с буквально выпирающей наружу мощью Реки? В голове вскипали и вихрились старые и новые образы, соображения, ассоциации, вспоминалось неприятное, о чем не любишь думать, и бесконечно радующее и дорогое. Как будто давно переплавившиеся в устоявшуюся память – некую суммарную массу собственного прошлого – явления и события минувших времён неожиданно возрождались в свежем виде как птица Феникс – с тем, чтобы снова пойти на переплавку уже вместе с новыми компонентами и более строгими самооценками. Не иначе, как непроизвольно, но отнюдь не несвоевременно, началась подготовка к предстоянию перед Богом на Его Страшном суде. Разумеется, смешно было думать, что таким образом можно суметь подготовиться к самому строгому экзамену и, тем более, повлиять на Экзаменатора, как-то смягчить его отношение к себе и получить более высокую, чем заслуживаешь, оценку, то есть лучшую будущую участь. Критерии оценки у Всевышнего наверняка окажутся более строгими, чем смеет ожидать любой смертный. Мы ведь столько всего вообще не замечаем за собой, не говоря о том, что худо, которое мы признаем, как свой собственный грех, большей частью кажется нам простительной слабостью, хотя мы и забываем заранее спросить об этом самого грозного Судию, Высшего из высших. Так что даже такая небывалая в жизни Михаила подготовка не могла считаться полноценной перед лицом Того, кто знает о тебе все, причем даже заранее – и не только о делах, но и о мыслях, о вожделениях, о промахах, которых мог и должен был избежать, но не избежал даже на старости лет. И существенно исправляться теперь было поздно. В любой момент Свыше могло раздаться: «Хватит!» – и тогда понесешься в астральном теле по темному тоннелю на ярчайший свет в его конце. А дальше – и ожидаемое, и неведомое. И приговор, который обжалованию не подлежит, зато исполнится в точности.

Ну, а сейчас заканчивалось его испытание Рекой, которое он устроил для себя сам – тоже, несомненно, трудное, но все-таки более льготное в сравнении со многими испытаниями «обычной жизни» – потому что к походным испытаниям он сознательно и добросовестно готовил себя всю жизнь с возраста восемнадцати лет и некоторым образом преуспел в этом деле. Жаль было только, что так же здорово не старался преуспеть во всем остальном, не считая, может быть, только литературных занятий и своей философии.

К данному походу Михаил подготовился настолько серьезно, что заканчивал путь не на последних крохах, а с заметным запасом продуктов, несмотря на то, что помог кое-чем Галиной компании. Обычно ведь бывало, что какие-то продукты, особенно вкусные, исчезали из обихода раньше, а оставшиеся, не воодушевляющие своим видом и вкусом, тоже грозили кончиться через день, через два, через три. Дал ли ему Господь Бог поумнеть или просто он сам чересчур перестраховался, Михаил не знал, но теперь, приближаясь к концу маршрута, все-таки был доволен своей запасливостью, не просчитавшись в худшую сторону. Просчитаться же в лучшую было не так опасно.

Улегшись в палатке, Михаил нечаянно наткнулся локтем на радиоприемник. Это напомнило, что он мог еще, расслабляясь, послушать музыку, если найдет в эфире что-то подходящее. И действительно, продравшись через вспыхивающие и проходящие шумы, скоро нашел передачу старых шлягеров в ритме танго. Исполняли их, правда, не любимые с юности джаз-оркестры, а явно более примитивные «вокально-инструментальные ансамбли» нового времени. Хорошо хоть, певец старался в старом духе, хотя как у корифеев прошлого у него все равно не получалось. То ли дело был отрешенно, но, тем не менее, с чувством звучавший голос Георгия Виноградова:

– «Вам возвращая Ваш портрет.

Я о любви Вас не молю,

В моей душе упрека нет,

Я Вас по-прежнему люблю».

Колдовская была по силе воздействия музыка в гармонии со словами! Сколько таких же юных, как он сам, учились любить и страдать и находить выход из отчаяния под звуки танго или старинных вальсов – уже в то время старинных! – тем более древних сейчас!. Многого тогда хотелось –в первую очередь, конечно, счастливо любить, чтобы эта любимая музыка навеки осталась в душе символом радости, а не разочарований, затем хотелось получше одеться-обуться, отчасти – получше поесть. Но это не мешало стараться обрести счастье в том, что тогда было и имелось – в коммунальных квартирах, в мешковатых байковых «лыжных костюмах» или в светящихся во многих местах от износа лицованных-перелицованных пиджаках из уцелевшей довоенной одежды предков. Хуже всего дело обстояло с обувью, она дольше всего из-за дороговизны или недоступности не менялась на людях к лучшему, хотя для сбережения ботинок в сырое и холодное время года на них почти все без исключения натягивали резиновые галоши или боты. И редко кто имел приличное пальто. Время было такое, что на одной студенческой скамье оказались и только-только кончившие среднюю школу семнадцати-восемнадцатилетние, и много всего навидавшиеся фронтовики, чью молодость и школьные знания уже успела поглотить война. Они так и ходили в своих военных гимнастерках, бриджах, шинелях и сапогах. В учебе им приходилось трудней, чем свежим выпускникам. Зато они пользовались поддержкой и помощью младших, понимавших их положение и отдававших дань их прямому участию в самой ужасной из боен, где им повезло уцелеть. Теперешним студентам наверняка было этого не понять. В их жизни прочно утвердились другие ценности. Хорошая одежда, прикид по моде, чтобы лейблы сами говорили о его высокой цене. Свободный секс без долгих предисловий пришел на замену нежной и долго вынашиваемой любви.

Музыка, услаждающая уши и душу, кончилась. Начался какой-то конъюнктурный журналистский политический треп. Михаил без промедления выключил свой приемник. Не хотелось портить настроение, навеянное навсегда дорогим дыханием молодости и недостаточно опытной любви. Как ни странно, но с тех пор бытовая популярная музыка совсем не улучшилась ни по мелодическому строю, ни по соответствию глубинному настрою души. Новые музыкальные достижения завоевывались по линии усиления ритмических акцентов, истерических звучаний и упрощения фабул песенного жанра до предельно скудного словесного состава – в них от начала и до конца перепевалась одна и та же короткая фраза, а то и всего пара слов. Михаил подумал, что во времена безраздельного господства патефонов композиторы и поэты-песенники куда больше уважали своих будущих слушателей-покупателей – и, вероятно, не в последнюю очередь за то, что последние должны были прикладывать немалые физические усилия, накручивая ручкой пружину патефонного механизма, прежде чем могли услышать вожделенное звучание музыки. За свою работу они должны были получить действительно запоминающуюся вещь, а не какое-то фуфло, и авторы это понимали. В эпоху электропроигрывателей планка понизилась, лажа полезла гуще, ну, а после наступления эры магнитофонов, лазерных плееров и других нововведений продолжала падать, уже асимптотически приближаясь к нулю.

– «Увядаешь, – вдруг прервал себя Михаил, но тут же возразил себе: – Нет, скорей иссякаю, однако и набираюсь нового». – «А на что тебе теперь новое?» – снова спросил он и получил в ответ – «На том свете пригодится, если не на этом». И в это он действительно верил истово и бесповоротно. Психическая аура, астральное, ментальное и другие тонкие тела живы вечно. Хорошо бы побольше народу знало об этом.

Утреннее небо было в облаках, но дождя пока не обещало. Можно было пройтись после завтрака с ружьем по надпойменной террасе, видимо, уже в последний раз. Как и следовало ожидать, по ней действительно шла тропа. Михаил уже давно убедился, что и зверь, и человек руководствуются одинаковыми критериями при выборе удобного пути. Единственная разница была в одном: человеческая тропа вела от жилья к месту промысла, а звериная могла кончиться совершенно внезапно в как будто бы совсем не подходящем месте, какой бы торной и ходовой она до этого ни казалась. Такие загадочные обрывы тропы особенно часто встречались им с Ларисой и Ваней вдоль реки Кабаньей, в долину которой они спустились с перевала Хожалый через Баргузинский хребет.

Идя по тропе, Михаил поглядывал по сторонам и на Реку. При взгляде сверху она чаровала по-особенному и действительно выглядела единственной ровной дорогой во вздыбленной горной стране. Вот она и провела его сквозь все препятствия, через все повороты, не без рисковых положений, но все-таки провела. Пешком вдоль нее пришлось бы идти упорно, идти месяцами, а рисковать еще сильней, чем на воде. Тропа была хожалой, но не битой, из чего Михаил заключил, что коней здесь туда-сюда не гоняли. Да кони здесь во многих местах не прошли бы и по высоте под поваленными деревьями, перекрывавшими тропу над землей. Следов рубки деревьев топором здесь тоже не наблюдалось. Пожалуй, тропа была скорей звериной, чем людской, хотя люди сюда, в подпорожные плесы, могли добираться достаточно свободно. Думая об этом, он бросил взгляд вперед, и вдруг увидел рябчика. Тот стоял на тропе, словно объясняя человеку, что именно ему принадлежит этот тракт, и именно он его протоптал. Птица немного волновалась, переступая с ноги на ногу. «Сразу стрелять или дать ему шанс?» – подумал Михаил, сознавая, что этим уже упускает возможность выстрела. Ружье было вставлено в плечо, стволы вскинуты. Он присвистнул. Рябчик взлетел и уселся на ветке метрах в двух над землей. Михаил нажал на спуск. Рябчика как сдунуло с места. Подойдя туда, Михаил нашел птицу отброшенной метра на два. Он поднял добычу, мысленно поблагодарил за нее Господа Бога, вставил вместо стрелянного другой патрон и двинулся дальше. Рябчики могли тут встретиться еще и еще. На память пришел последний день похода по Подкаменной Тунгуске. Там ему тоже повезло подстрелить напоследок рябчика. Они с Мариной не стали готовить его, решив привезти в Москву и подарить маме. Им тогда очень повезло при возвращении. Ночью под дождем они поднялись по песчаному яру от воды Енисея почти к самому началу взлетно-посадочной полосы аэропорта поселка Бор. Одолеть обрыв по сползающему песку с тяжелым грузом было страшно трудно. Михаила вымотали три ходки. Они с Мариной тогда хорошо поняли, отчего жены местных алкоголиков, выпивавших под яром, так и не спустились с высоты, чтобы разогнать мужей, а ограничились одним только словесно-ругательным воздействием. Охоты барахтаться в песке, поднимаясь на высоту пятого этажа, у них так и не нашлось, несмотря на жгучее желание как следует врезать своим благоверным. Они покостерили-покостерили мужиков, да так и ушли, не дождавшись, когда те закончат выпивать. Потом мужики, уже исключительно на четвереньках, долго одолевали песчаный откос. Одному только Террюше этот яр оказался совсем нипочем. Михаил с завистью проводил своего колли глазами и пошел следом, навьюченный как верблюд. Перед самым рассветом в аэропорту Бор приземлился «Ан-26» из Туруханска. На нем нашлись незанятые места, и в то же утро они оказались уже в Красноярске, и, к счастью, там тоже не задержались, и поэтому еще в первую половину дня вылетели в Москву следом за солнцем. На подлете к Свердловску их все-таки догнала темнота, но утром они уже приземлились в Домодедове и через три часа явились домой. Так что рябчик в подарок маме долетел до Москвы благополучно, тем более, что Михаил, выпотрошив его, набил внутренности можжевеловой хвоей.

Сейчас он находился от Москвы еще намного дальше, чем в тот раз. Мамы давно уже не было в живых, и неизвестно, сколько времени мог занять отсюда путь домой. Но порадовать Марину дичиной все-таки хотелось.

Тропа оборвалась перед узкой и довольно глубокой падью. Михаил посмотрел, нет ли поблизости удобного спуска, но, не увидев, стал спускаться к ручью прямо по крутизне. Здесь, правда, было далеко не так круто, как на Верхнем Енисее недалеко от устья речки Абдыр. Там он одолел совсем головокружительный и протяженный спуск по узкой щели в каменных щеках к Енисею. Сверху казалось, там нельзя будет обойтись без каминного лазания, но нет, обошлось. Теперь этот обрыв и кулуар наверняка ушел под воду водохранилища Саянской ГЭС.

Выбравшись на другую сторону пади, Михаил подсек продолжение тропы несколько сбоку от линии прежней. Он радовался, что интуиция и опыт не подвели, будто и впрямь они могли сейчас его оставить. «Не сейчас, – согласился он сам с собой. – Но разве можно твердо рассчитывать наперед, что никогда не оставят?» Он прошел после пади уже метров двести, когда сбоку и чуть выше по склону раздалось тревожное квохтанье, и почти тотчас же шумом крыльев взорвался одновременный взлет нескольких птиц. В поле зрения сразу оказались три из них. Но один сразу же увалил влево, а два поднялись вверх и уселись метрах в тридцати на один сук. Кровь бросилась Михаилу в голову, но он заставил себя выстрелить без спешки. Еще не отняв приклад от щеки, он увидел, что выцеленный рябчик валится вниз, в то время как другой все еще остается на месте, лишь удивленно вертя головой и явно не понимая, куда делся первый. В этот момент новый грохот крыльев раздался сбоку, и еще две птицы из выводка улетели прочь. Это помогло Михаилу избавиться от последних сомнений, и он выстрелил еще раз. Взять троих из шести увиденных рябчиков было вполне допустимо. Кажется, не возбранялось брать и пять из одного выводка. Но ему было вполне достаточно трех добытых. Одного он мог сварить, а пару оставшихся постараться доставить в Москву для обеда с Мариной. Она была почти уверена, что охотничья страсть к добыче у него уже прошла. Отчасти это было действительно так. Зайцев он давно уже не стрелял, но к уткам и рябчикам остался неравнодушен. Тем более, что рябчики обычно не бывали столь легкой добычей, как сегодня. Ученых рябчиков было очень проблематично обмануть. И с самыми учеными Михаил познакомился в солнечной Белоруссии, в районе города Невеля, возле озера Бобрица. Там они оставили его с носом. Еще один очень ученый встретился ему на Ладоге, рядом со входом в залив Кочерга. За свою жизнь он явно очень многих успел обмануть, но этого Михаил все-таки взял. Он оказался рекордным по величине и по весу из всех, которых удалось подстрелить. На безмене «рыбомера» он потянул на 650 граммов.

Михаил уже сделал последнюю ходку с вещами от места бивака к лодке. Осталось только подвязать к бечеве заранее подготовленную елку для «оплеухи». Он забрел в воду и нагнулся, чтобы поправить мешок, на который собирался усесться. Неожиданно какой-то странный еле слышный звук донесся до его ушей. Он выпрямился и взглянул туда, откуда тот исходил. Прямо на него со звучным бурунчиком у форштевня надвигалась байдарка с сидящей на переднем месте улыбающейся Галей.

Все еще силясь понять, как получилось, что он перегнал их компанию, Михаил молча следил за тем, как байдарка по инерции проходила последние метры, разделяющие их. Наконец, форштевень приблизился настолько, что Михаил смог дотянуться до него рукой.

– Здравствуйте, Михаил Николаевич! – сияя глазами, сказала Галя. – Вот так встреча! Как вы оказались впереди нас?

– Здравствуйте, – ответил Михаил, кивая сначала ей, а затем сидящему позади нее мужчине, который тоже поздоровался. Это был не Игорь.

– Как? – переспросил Михаил. – Сам удивляюсь. Вроде не должен был обогнать. Наверно, потому, что из-за встречного ветра вспомнил о способе, который уже можно было применить ниже порогов, чтобы взять в упряжку течение.

– Каким образом? – в свою очередь удивилась Галя.

– Да вот таким, – Михаил показал рукой на приготовленную для «оплеухи» елку.

– И что, везет?

– Еще как! Я два дня просидел на борту, сложа руки.

– Неужели так просто! А у нас так никто и не догадался, хотя три дня гребли, выбиваясь из сил!

– Выходите на берег. Сделайте себе водяной парашют. Либо для каждой байдарки отдельный, либо общий для всех.

– Слава, давай попробуем, пока остальные не подошли? – Галя обернулась к своему новому спутнику и командиру. Слава кивнул. Михаил подвел их байдарку бортом к берегу и протянул руку Гале. Она взяла его ладонь и продержала дольше, чем требовалось, чтобы начать подниматься с места. За ней выбрался на берег и Слава.

– Бечева у вас есть? – обратился к нему Михаил.

– Сейчас достану.

– Хочу предупредить, что маневрировать в упряжке за этим конем не получится. Он не управляем. Даже пристать с ним к берегу невозможно – сперва надо отцепиться. И при отплытии сначала лучше завезти елку на стрежень, там ее сбросить в воду и отпустить подальше и во время буксировки быть готовыми в любой момент отпустить елку или обрезать бечеву в случае, если оплеуха за что-то зацепится и застрянет. Перед причаливанием лучше сперва подтянуться к елке вплотную и тогда либо отвязать бечеву от комля, либо обрезать. А то байдарка, если причалите, не отдав предварительно парашют, будет выдернута из рук и унесена.

– Понятно, – ответил Слава и, немного подумав, повернулся к Гале:

– А как мне делать – для нас или для всех?

– А вы бы что посоветовали? – вместо ответа Галя переадресовала вопрос Михаилу.

– Я? Давайте подумаем. Если каждое судно пойдет со своим парашютом, вас, скорей всего, растащит по реке. А вам, наверное, не к чему разбредаться. А то еще кто-то замешкается и не то сделает со своим парашютом. Я считаю, что при таком ветре вам лучше сплавляться всем вместе, борт к борту, при более сильном – в кильватер. В любом случае бечеву надо закрепить на самой прочной байдарке, с неповрежденным каркасом. За нее и держаться двум остальным. Только не оставляйте елку без внимания.

– Так что? Будем делать общую для всех? – спросила Галя Славу.

– Да, пожалуй, – согласился он.

– Тогда вам нужна будет елка больше моей раза в полтора. – сказал Михаил.

– Да, вы правы.

Слава достал топор и пошел вверх на террасу. Когда он скрылся из вида, Галя быстро проговорила то, что уже успела приготовить к этому моменту:

– Вот видите – Небу угодно, чтобы мы снова встретились! Я так рада! А вы? Вы нашли на той стоянке мое письмо?!

– Нашел.

– Оно с вами?

– Да. Его надо вернуть?

– Нет-нет! Что вы! Просто я боялась, что вы его порвете или сожжете.

– Нет, не порвал и не сжег.

– Славу Богу! Значит, вы позвоните мне в Москве?

– Нет, еще не решил.

– Но теперь-то, теперь-то какие у вас сомнения?

Сомнений действительно больше не было. Небесам явно угодно было подвергнуть его испытанию еще раз.

– Вы ушли из прежнего экипажа?

– Вы хотите сказать – от Игоря? Конечно, ушла! – Галя выразительно посмотрела Михаилу в глаза, потом добавила. – Не без скандала, но расстались.

– Он никак не хотел?

– Естественно! Пришлось предъявить ему несколько обвинений перед всеми. Спасибо, Слава и Коля поняли меня. Однако вы же понимаете, что не в этом дело?

– Чего уж тут не понять? – подумал Михаил. Дама изо всех сил показывала, что после него она на Игоря и смотреть не хочет. Там у них уже был скандал, а для него это означало новые осложнения.

– Да. Я вижу знак Свыше в том, что мы снова встретились, – сказал он, наконец. – Только я еще не знаю, какой у него смысл.

– Неужели вам не ясно? – не без раздражения спросила Галя.

– А вы думаете, всегда очень просто понять Небесную Волю? – ответил он вопросом на вопрос.

– Не знаю. В таких случаях, наверное, все сразу становится ясно.

– Представьте себе, когда-то и мне так казалось.

– А теперь – нет?

– Теперь – нет. Во многих случаях из тех, которые кажутся ясными, на самом деле Всевышний задает такие загадки, которые надо правильно решать – притом не так, как представлялось очевидным.

– Но вы все-таки согласны, что это – разрешение Свыше?

В ответ Михаил пожал плечами.

– Допускаю, хотя уверенности в этом не имею. Тем более, что речь идет не только обо мне и о вас. Вы ведь в курсе.

– Хорошо, не будем решать вот так, на ходу. Но вы хоть остановитесь рядом с нами.

– Ладно. Попробую.

– Ну и на том спасибо. Я так рада видеть вас снова, что просто голова кругом идет. К сожалению, вот-вот сюда подтянутся наши, и до вечера мы уже не сумеем поговорить. А может, вы тоже прицепитесь к нашей ёлке?

– Нет уж, я пойду за своей.

– Не хотите видеть Игоря?

– Не только. Хотя он мне безусловно неприятен.

– Он что-то вам сделал?

– Нет – Бог миловал.

– А что?

– Неважно.

– Нет, мне это важно знать!

– Это вряд ли бы изменило ваше к нему отношение.

– Значит, он к вам ходил, – словно сама себе сообщила Галя. – Было у меня такое чувство, что он собирается вам напакостить. Не ошибаюсь? – Она напряженно, глядя ему в лицо, ждала ответа.

– Нет.

– И он сумел что-то сделать?

– Нет, он только собирался, но я ему помешал. Да не думайте об этом. Оно уже ничего не значит ни для вас, ни для меня.

– Для меня все-таки значит. Еще один упрек в свой собственный адрес.

– Что с таким связались?

– Да. И не просто связалась, а еще и любила.

– Ну, а я то – чем лучше – вы разве можете знать?

– А неужели нет? О чем вы говорите? Чтобы женщина не смогла увидеть разницу между двумя мужчинами, попавшими в одинаковые условия и передряги?

– Ну, положим, передряги у этих мужчин были не одинаковые, – возразил Михаил.

– Позволю себе не согласиться. Главное общее – вот оно: одна и та же Река, одни и те же пороги. И совершенно различное поведение этих мужчин.

– Просто я больше умудрен походами, чем ваши спутники. Не стоит думать, что данное мое преимущество говорит о том, что я сам по себе лучше.

– А мне видней, что в вас преимущество, а что – превосходство над ним.

Галя выпалила это с вызовом и задором. – Вы думаете, один только опыт вылезает наружу из вас?

Михаил снова пожал плечами. Это и впрямь было удивительно слышать.

– Мы потом продолжим, – сказала Галя. – Вон наши подходят. Тоже глазам не верят, что вы здесь раньше нас оказались, как и я. Кстати, почему вы проскочили мимо лагеря и не дали о себе знать?

– Я действительно вас не видел. Но ведь и вы все не заметили меня.

Галя рассмеялась.

– А сегодня сколько времени вы шли от своей стоянки до встречи со мной? – спросил Михаил.

– Да минут тридцать – тридцать пять.

– Значит, я проходил это место вчера довольно поздно. Наверно, вы уже угомонились, не рубили дров, не жгли костер. А я сидел себе тихонечко и даже веслом не плескал.

– А мы действительно рано залезли в палатки.

– Что так?

– Да варить-то особенно было нечего. Только чай и сахар, который взяли у вас. Последние продукты решили оставить на утро.

– А утром поели?

– Да. Кашу с последней банкой тушенки.

– Я могу еще поделиться. Ведь осталось всего два дня.

– А-а! Неважно! И так дойдем!

– Ну, зачем же «так», если можно иначе? Мужики от голода становятся раздражительными и злыми.

– Что верно, то верно!

– Ну, так и возьмите. На черта вам осатанелые мужики?

– Ладно, принимаю. Только себя не обделите.

– Не обделю.

Галя бросила на него озорной взгляд и отвернулась. Две байдарки как раз подваливали к берегу.

В маленькой бухточке враз стало тесно. Михаил давно отвык от такой толкотни. Он поздоровался с Ирой и ее мужем Димой, затем с тем, кто по методу исключения был Колей. С Игорем они, не сговариваясь, сделали вид, что не замечают один другого. Слава, уже срубивший елку, спустился вниз и занялся прилаживанием к ней бечевы. Михаил в это дело решил не встревать. Надо было только передать им продукты. Двух килограммов крупы и двух банок тушенки им должно было хватить на пару трапез. Он достал из-под деки двухлитровый баллон от кока-колы с ячневой крупой, вынул из брезентового чехла две банки консервов. Ближе всех к нему оказалась Ира. Остальные сгрудились возле Славы, обсуждая полезность водяного парашюта. До ушей Михаила донесся голос Славы, явно кому-то возражавшего: «А он без труда за два дня прошел то, что мы с трудом одолели за три!»

Ощущая неловкость, которая ему самому показалась странной, Михаил обратился к этой миловидной светловолосой женщине:

– Ира, я знаю, что у вас из еды почти ничего уже нет, а мне на оставшуюся часть пути больше не понадобится. Не отказывайтесь, возьмите! – Ира посмотрела сначала на него, потом на приношение и, наконец, сказала:

– Спасибо, я возьму. Это нам сейчас очень кстати. Вы нас опять выручаете!

– Не берите в голову! Мне это ничего не составляло.

– Составляло! Вы ведь везли их с собой сюда до сих пор. А мы вот доэкономились и теперь паразитируем на вас. Я хочу увидеться с вами в Москве. Надеюсь, придете?

– Мне будет приятно. Не знаю, как вашему мужу.

– Ему тоже.

– А он уже знает о том, что ему будет приятно?

– Ну, вы даете! – засмеялась Ира – Если еще не знает, так будет знать!

Сделав прощальную ходку за кусты, Михаил быстро спустился вниз.

Он, конечно, не боялся, что на людях Игорь рискнет проткнуть ему в «Рекине» бортовые баллоны, но лучше было не искушать судьбу. Бережно уложив елку поперек кокпита перед собой, Михаил занял свое место и отвалил от берега. Здесь он оглянулся к стоящим на берегу и поднял руку вверх.

– Всего хорошего! Завезите елку на стрежень, а там аккуратно отпускайте от себя бечеву, чтобы не путалась. Надеюсь, она вас хорошо потянет!

– До свиданья! Всего хорошего! – услышал он. И увидел один ненавидящий взгляд.

– Ладно, – решил Михаил. – Главное сейчас – вырваться из толпы, а там разберемся.

В любом случае надо было уносить ноги подальше и от этой компании, и от нового соблазна. Галя не бросала обещаний на ветер. Это Михаил уже достаточно хорошо себе представлял. Все же у него имелись опасения, что компания догонит его через пару – тройку часов, но и через четыре никто не вторгся в его одиночество. Это давало некоторые основания для оптимизма.

– Ничего себе – оптимизм! – усмехнулся он про себя. Хочешь исхитриться и удрать от женщины, которую все нормальные мужчины готовы изо всех сил добиваться?

Этими насмешками он пытался подавить в себе разрастающуюся тревогу. ВдругНебеса на самом деле позволят Гале добиваться от него если не капитуляции перед ее сексуальным напором и соблазнительностью, то по меньшей мере замены его полуготовности заниматься с ней постельными делами полной готовностью? Тогда и выяснится, насколько его декларации о верности своим принципам соответствуют реальности. При этой мысли Михаил внутренне поежился. Можно было не сомневаться – Галя, если она явится к нему, снова пойдет до конца и его за собой потянет. И опять он должен будет доказывать ей, что «драгуны никогда не отступают». Хреново все это выглядело – за исключением ночных удовольствий. В них-то и была основная загвоздка. А тут еще и Ирино странное: «Хочу увидеться с вами в Москве». Что это могло бы означать? Что и ей охота познакомиться с любовником подруги поближе? – «Нет, это вряд ли, – одернул он себя. – Она тут при муже, и муж держится молодцом, так что не за что его карать так, как Галя наказывает Игоря».

Хотя, с другой стороны, если бы она не имела в виду интим, естественней было бы услышать от нее приглашение в другой форме, что-нибудь вроде: «нам всем надо будет встретиться с вами в Москве, вспомнить этот поход, посмотреть слайды» и прочее в том же роде. Но нет – она сказала другое, а именно – недвусмысленное «хочу увидеться с вами в Москве» – и точка. Без воспоминаний, слайдов и прочего. Тогда что же еще останется? Скорее всего – постель. В такие ситуации Михаил еще не попадал. Случалось, правда, что им интересовались сразу две подруги. Но до этого он любовником ни одной из них не состоял. Михаил не раз слышал о том, что интерес женщины к любовнику подруги пробуждался как раз после откровений приятельницы насчет того, как ей было с ним хорошо. Может, узнав, что Михаил покорен Галей не до конца, Ира решила перещеголять подругу? Тем более, что она могла, следуя молве и исходя из собственной практики, считать блондинок лучшими взломщицами мужского сопротивления, чем брюнеток. Так-то оно так, но, в отличие от известных усредненных предпочтений мужского пола, Михаил предпочитал как раз темноволосых. И не в последнюю очередь потому, что и треугольник у них тоже был темный. Конечно, он ничего не имел и против блондинок, особенно настоящих, прирожденных. А Ира была как раз настоящей светло-золотистой блондинкой – вроде мамы Михаила. А мама в молодости пользовалась громадным успехом. Видимо, Ира привыкла к этому тоже. Судя по всему, в семье всем командовала она, а не муж. Впрочем, это-то нормально. Лишь бы она не злоупотребляла своей сексуальной властью над мужем, как Тамара Белецкая, с которой Михаил познакомился в столице Баргузинского заповедника – поселке Давше. Там Лариса, Ваня и он завершили поход, а Тамара с мужем прибыла туда на пароходе «Комсомолец». Муж – его звали Эдик, он был геолог-геофизик из Томска – привез жену на Байкал, чтобы показать ей настоящую кондовую тайгу. На месте, правда, оказалось, что поселок был окружен относительно недавней гарью с хилой порослью нового леса. Поэтому Эдик пошел к директору заповедника договориться о лошадях, чтобы Тамара не била ножки на трудных тропах. Видимо, Эдик всю жизнь мечтал о таком маршруте – не по производственной необходимости, а вдвоем с любимой ради знакомства со сказочной красотой и без обычной надрывной работы в пути. Наверное, поэтому он придал такую убедительность своим посулам собрать в Баргузинском заповеднике коллекцию минералов для местного музея, что директор согласился дать ему двух лошадей, несмотря на сенокос. Таким образом, главное условие для исполнения мечты было выполнено. Но после этого Тамара снова пожелала взбрыкнуть – она заявила, что и на лошади в тайгу не поедет. Михаил представлял, что тогда почувствовал Эдик. Все обрушилось разом – мечта о счастливом житье с любимой в самой прекрасной местности для любви – в окружении молчаливых гольцов, на границе тайги и курумов, с видом на горные озера, где кроме них не было бы никого; обещание, данное директору заповедника собрать коллекцию в обмен на предоставление дефицитных лошадей; репутация серьезного человека, не бросающего слов на ветер – действительно все. Нелюбимый муж, неудачник в семейной жизни, подкаблучник, не смеющий возражать жене, к тому же еще и «свисток», неспособный держаться данного слова в делах. Было отчего счесть себя несчастным. Собственно, обо всем этом Михаил узнал от Тамары уже не в Давше, а на борту «Комсомольца» в долгом двухсуточном пути в порт Байкал почти у самого истока Ангары. Эдик был тогда совсем молчалив и замкнут. На борту судна Тамара, видимо, добавила еще какую-то порцию дегтя в уже испорченную бочку меда. Случайно увидев Тамару одну у релинга, смотрящую на дальний западный берег, над которым высился розоватыми склонами и гольцами Байкальский хребет, Михаил подошел к ней, и они заговорили. Сначала о море, потом о хребте, до которого было от них километров семьдесят – не меньше, наконец, об Эдике. Если быть точным – об Эдике говорил один Михаил, а Тамара сперва с удивлением и недоверчивостью, а затем с интересом слушала его выводы относительно причин, по которым ее муж остался лежать на койке в многоместной каюте третьего класса вместо того, чтобы вглядываться в незабываемые дали, вдыхая чистейший воздух, приносимый ветром над водой из таежных далей. Михаил прямо обвинил ее в том, что она убила в Эдике интерес и к жизни, и к красоте, что она в недопустимой степени употребляет свою власть над хорошим человеком во зло ему без видимых причин – во всяком случае – без его вины перед ней. Что вечный камень на груди мужа – это исключительно ее рук дело, хотя он хранил ей верность во время долгих экспедиционных отлучек из дома, и это постоянное мучительство – ее грех. И Тамара призналась – да, Михаил прав, это все она, и Эдика она действительно не любит и тиранит его без вины, но живет с ним потому что у них дочь, а Эдик все готов делать для них, и он хороший специалист, кандидат наук, и его очень ценят на работе. – «А ты не можешь уйти к тому, которого любишь?» – спросил Михаил в полной уверенности, что так мстить мужу может заставить только другая – невостребованная или отвергнутая любовь. – «Я ему не нужна», – без раздумий, стоит ли откровенничать со случайным знакомым, и, не пытаясь что-то приукрасить или скрыть, – ответила Тамара. – «А Эдика ты и не пробовала полюбить?» – «Можно сказать, что нет». – «Странно, – сказал Михаил, – на меня он произвел впечатление не только порядочного, но и умного, обаятельного человека, а таких достаточно редко встретишь». – «Да, я знаю. Потому и вышла за него. Но дальше его достоинства на меня уже не действуют». – «Это негуманно». – «А что поделаешь?» А дальше началась подтверждающая все это исповедь женщины, в которой чувствовался и характер, и стать, и способность захватывать воображение мужчин, а затем властвовать над ними – над многими, но не над тем, который был ей нужен больше всех вместе взятых на свете. Это был честный ответ на его выступление в защиту Эдика без попытки чем-то себя оправдать и одновременно – излияние горя, которым она, похоже, до сих пор не могла поделиться ни с кем.

Позже Эдик все-таки поднялся из трюма на палубу, и Михаил оставил их с Тамарой вдвоем, один на один, насколько это было возможно на сплошь уставленной палатками палубе. Когда по прошествии времени Михаил увидел, что Тамара снова одна, он вернулся к ней.

– Эдик спрашивал тебя, о чем мы с тобой говорили?

– Спрашивал.

– И что ты сказала?

– Сказала, что мы говорили о нем.

– Он удивился?

– Возможно, но не докапывался. Я тоже не объясняла.

– Ты снова уязвила его чем-нибудь?

Тамара молча кивнула.

– Ох, и зря ты так делаешь! – воскликнул Михаил. – Он же хороший человек!

– А что я могу? – возразила она. – Притворяться ни сил, ни желания нет.

– Ну, так хотя бы уважай его, не изображая любви. Ведь есть же за что! Ты, наверно, его единственная слабость. Не заставляй его стыдиться себя за то, что он тебя любит.

Тамара промолчала, лишь коротко взглянув на него. Они надолго замолчали, вглядываясь в очень отдаленный, но быстро растущий из воды темно-серый купол гористого полуострова Святой Нос. Потом Тамара сказала:

– Тебе жалко только его. А о моем состоянии ты подумал?

– Да мне тебя еще больше жаль, чем его! Он-то, надеюсь, раньше или позже, но переболеет тобой.

– И тогда что? Бросит?

– Бросит, – убежденно подтвердил Михаил. – Бросит, если ты к нему не переменишься. Впрочем, и это уже трудно считать гарантией.

– Было бы с чего меняться, – возразила Тамара.

– Господи, да у тебя не только нет такого желания, но даже простейшей признательности, а ведь ее-то он точно заслуживает – не думай это отрицать!

Тамара опять отмолчалась. Михаил не стал ей говорить, что неугасшая любовь к прежнему любовнику и постоянное активное неприятие любви от собственного мужа и впрямь держат ее в таком диком и нескончаемом ожесточении, что впору отчаяться, но только она сама, своим умом может исправить положение, избавить от мук и мужа, и себя. Иначе слишком долго придется ждать, пока Игорь не только обратит внимание на любящую его женщину, скорей всего геолога, как он, или коллекторшу, но и обнаружит, что у него «стоит на нее». Только тогда может быть ниспровергнута, проклята и сдана в архив памяти Тамарина монополия на владение нелюбимым мужем.

Затянувшееся молчание прервала Тамара:

– Ты думаешь, что понимаешь меня?

– Полностью – вряд ли. Но в общих чертах – да. Если б я знал, какой барьер стоит между тобой и Эдиком, который ты сама возвела и не хочешь устранять, понимал бы, наверное, лучше. Боюсь только, что ты и для себя не можешь выразить словами, что тебя отталкивает от него. Я имею в виду какую-то инстинктивную, бездумно возникающую реакцию отторжения – вроде той, какая у большинства людей возникает при виде змеи. – Спохватившись, Михаил замахал руками, словно открещиваясь от только что сказанного. – Упаси тебя Бог понять это так, будто я сравниваю Эдика с ползучими тварями! Это я для примера сказал!

Тамара не ответила. Тогда Михаил добавил:

– А еще я думаю, что ты, кроме всего прочего, большая собственница. Сама не используешь того, что тебе дано, и других баб от него отваживаешь.

– Да не отваживаю я!

– Ну да, пока не видишь угрозы для себя, зачем тебе их отваживать? Но если Эдик перестанет быть равнодушным к прелестям посторонних дам, ты вспомнишь, что он – твоя собственность, хотя он именно тогда не будет больше полностью тебе принадлежать!

В обращенных к Михаилу лице и глазах Тамары сквозило недоверие. Заметив его, Михаил сказал:

– Не стоит его недооценивать. Вне тебя он, безусловно, волевой человек с развитым чувством собственного достоинства, которое никому не дает попирать. Ты в этом смысле – единственное исключение, но все равно только временное. Всю жизнь терпеть попрание своей любви он не согласится. А не то – помрет.

– Ну уж – помрет!

– Я тоже думаю, что это маловероятно. Скорее с тем или иным трудом излечится от своей любви к тебе.

– А-а! Ладно! – махнула рукой Тамара.

– Ладно! – эхом откликнулся Михаил.

Они засмеялись. Тема показалась исчерпанной и ей, и ему.

В последний раз после высадки с «Комсомольца» ночью в порту Байкал они встретились в кассовом зале Иркутского аэропорта. Эдик то переходил от одной стойки к другой, то ненадолго возвращался к Тамаре. Михаил перекинулся с ними несколькими словами. Сам же примкнул к туристской компании, с которой познакомился еще на пароходе. Они возвращались из похода к озеру Фролиха. Среди них как раз и был Юра Петраковский, ставший впоследствии мужем преподавательницы немецкого языка Инны – веселой и озорной Рыжей Бабы, с которыми Марина, Коля и Михаил ходили четыре года спустя после Байкала по рекам бассейна Витима. Спутники Михаила Лариса и Ваня решили тогда ехать из Иркутска в Москву поездом, но ему не терпелось поскорей вернуться домой, чтобы не засушить и не расплескать в долгой поездке по железной дороге свои драгоценные Баргузинские и Байкальские впечатления. По Лене он совсем не соскучился, да и она его особенно не ждала. Новых встреч с Алей, с которой вступил в связь незадолго до этого похода, Михаил тоже не жаждал. Просто ему хотелось сразу оказаться дома, где он сразу мог сесть за свой секретер и писать, потому что было о чем. Внутреннее уединение в Баргузинском походе, особенно во время ожидания погоды на высоте в ущелье Задохликов, а затем увиденное в ущелье Долсы, в Разбое и Хожалом, принесло свои плоды. В этом походе он внутренне навсегда распрощался не только с Леной, но и с Олей.

У Эдика, разумеется, все складывалось совсем не так. И здесь вместо самых радужных ожиданий сбылось давно надоевшее домашнее зло. Михаил обратил внимание на то, что Эдик нигде ни на минуту не расстается со своей полевой сумкой офицерского образца – должно быть, по давно укоренившейся экспедиционной привычке. Правда, носил он ее в руке, а не на плечевом ремне, и это выглядело несколько странно. Отдав деньги на билет ребятам из Юриной компании, Михаил получил возможность выйти из душного аэропортовского зала на свежий воздух. Он отошел подальше на край газона, еще не сообразив, что делать дальше. Неожиданно его окликнули: «Миша!» – Он обернулся. В трех метрах от него стояла Тамара.

– Тебе тоже надоело сидеть в духоте? – спросил он.

– Да. Эдику обещали через несколько минут дать билеты. Теперь он так и будет торчать у стойки, пока не получит их.

– И это все время, которое у нас с тобой есть?

Михаил вполне понимал, о чем спрашивает, и знал, что Тамара в свою очередь его правильно поймет.

– Да, – подтвердила она.

Не спрашивая больше ни о чем, он обнял Тамару за плечи и притянул к себе. Она целовала его с такой исступленной страстью, словно это могло ей возместить все потери от многолетней жизни с нелюбимым мужем, а заодно и помочь утвердиться в своем праве НЕ принадлежать человеку, который никогда не принесет ей счастья. Будь здесь поблизости хоть какие-то заросли по краю летного поля, она без колебаний пошла бы за ним туда, и они узнали бы друг друга еще ближе. Сейчас не имело значения, что Михаила она тоже не любит, как и то, что и он в свою очередь не любит ее. Это был ее вызов заочному противнику, думающему, что он имеет законные права на ее душу и тело. Но спрятаться было совершенно негде. Когда они немного отстранились друг от друга, Михаил спросил:

– Ты останешься в Томске?

– Нет, поеду оттуда с дочкой в гости к моей маме в Омск.

– А Эдик?

– Не знаю. Может, полетит в какую-нибудь экспедицию консультантом, а то и не в одну.

– Понятно. Кстати, скажи, почему он все время таскает с собой полевую сумку, даже тебе ни на минуту не оставляет ее?

– А-а! – усмехнулась Тамара. – Там у него наган. Он всегда берет его с собой в полевые поездки.

– Ну, а когда он вывозит в поле тебя – свое главное сокровище, ему тем более нужно оружие. Чтобы тебя не умыкнули. И чтобы ты не вздумала убежать. А то кругом столько желающих!

– А то как же? – смеясь, подтвердила Тамара. – Вот и ты тоже!

Свои слова она дополнила поцелуем.

– Какому риску я, оказывается, подвергаюсь, целуя жену вооруженного мужа, находящегося совсем рядом! Давай еще?

Она не возражала. И они еще и еще сливались в поцелуях, прежде чем расстаться навсегда.

Казалось бы, после этой встречи Михаилу больше всего должно было запомниться лицо Тамары, ее глаза, податливые губы и тело, ее умение целоваться. Но нет, рядом с ее именем в памяти сначала возникал образ Эдика и только потом – самой Тамары. Почему этому человеку, источенному многолетней любовной болезнью, до сих пор не встретилась достойная, любящая и сексапильная женщина, которой он мог бы посвятить себя и в ответ обрести свое счастье? Ведь в геологии часто встречались именно такие представительницы лучшей и прекраснейшей половины человечества. Михаил сам был знаком с некоторыми из них. Первой была мать его одноклассника Гоши – Любовь Викторовна. У Михаила никогда не возникало никаких «криминальных» чувств и неприличных влечений – просто она ему очень нравилась, внушая уверенность в своей порядочности и надежности, как и в том, что ее внешняя стройность и красота вполне соответствует внутренней. Потом, уже в студенческие годы, он через Гошу, ставшего потомственным геологом, познакомился с прекрасной девушкой из геологоразведочного института. Ее звали Риточка Фрейберг, и Гошка ухаживал за ней. Через год в альплагере «Алибек» Михаил познакомился еще с двумя обаятельными девушками из геологоразведочного – Майей Влодавер и Лилей Кутюриной. О них тоже было приятно вспоминать, хотя он за ними тоже никогда не ухаживал. В отличие от них, в Тамаре Белецкой чувствовалась не только благая женская сила, но и немалая хищность. Да, она имела право на счастье, как и любой сущий. Но зачем же было тратить свою бесценную жизнь на борьбу и поддержание своей тирании, если она лишь калечила психику любящего мужа, не давая никаких шансов на счастье себе самой? Возможно, это была уже глубоко укоренившаяся болезнь. И именно болезнь оказалась в основе семейной системы издержек – бессмысленных издержек духа, нервов и физических сил. Именно это заменило собой то, что «по идее» должно было бы быть в нормальном семейном союзе: постоянное влечение друг к другу, взаимная поддержка во всех обстоятельствах, как хороших, так и плохих, общие источники воодушевления, взаимное обогащение мыслями, впечатлениями, житейским опытом – и тогда НЕПРОХОДЯЩАЯ ЛЮБОВЬ при условии, что она и начиналась со взаимной любви как неодолимой и возвышающей страсти. Только в сказках последнего условия было достаточно для счастья, представляемого стандартной сказкой: «И стали они жить – поживать, да добра наживать». Современному человеку подобного счастья давно было мало. Начальную любовь приходилось поддерживать взаимными усилиями супругов, иначе она выветривалась, выдыхалась, и дело как минимум кончалось взаимным безразличием, а как максимум – полным крахом созданной по любви семьи. Впрочем, и до создания семьи влюбленные доходили не обязательно.

Машинистка Таня была совсем не похожа на Тамару Белецкую. Впервые увидев ее в информационном центре Антипова, Михаил тотчас воспринял две вещи. Во-первых, ее бюст – нечто предельно близкое к идеалу красоты в крупном исполнении. Во-вторых, ее лицо, не столь удивительно красивое, как ее бюст, но исполненное притягательной силы.

Начальница машбюро Надя представила ему новенькую:

– Моя подруга Таня. Начала работать у нас.

Они пожали друг другу руки. Ладонь у Тани оказалась теплой и влажной – это как-то не соответствовало главному в ее образе. Однако рядом со столь очевидным достоинством любые мелочи отступали на задний план. Около такой женщины невольно хочется притормозить, найти повод для разговора и лучшего узнавания, а там, глядишь, может получиться что-то еще… Бывая в машбюро со своими бумагами, Михаил нередко заставал Таню одну, без Нади. А наедине, конечно, хотелось не только беседовать. И Таня не уклонилась, когда однажды Михаил обнял ее и прижался к ее торсу. Значит, ему не показалось, что Таня тоже тянется к нему. К тому времени Михаил уже знал, что она замужем, и у нее есть дочь. Знал и то, что она долго страдала от какой-то болезни – от какой, он так и не спросил, а она не сказала. Но, видимо, из-за нее в лице осталась бледность как печать чего-то с трудом перенесенного и почти постоянная влажность рук. Михаил спросил, любит ли она своего мужа. Таня отрицательно покрутила головой.

– До него ты любила другого?

– Да.

– Очень сильно?

– Очень. Как только могла.

В тот момент Михаил смотрел на нее сбоку-сверху и понимал, что перед ее взглядом, обращенным к стене, вновь возник облик того, любимого ею.

– Это было взаимно? – осторожно, боясь быть бестактным, спросил Михаил.

– Взаимно, – подтвердила Таня.

– Славу Богу, – облегченно выдохнул Михаил, вспомнив за этот миг о Тамаре.

Таня вскинула голову вверх и всмотрелась в лицо Михаила.

– Ты…ты рад за меня, что так было? – удивилась она.

– Рад, конечно! – подтвердил Михаил.

– Почему?

– Да ведь это больше всегов жизни нужно каждому! Неразделенная любовь – это страшное изнурение. К счастью, ты такая, что тебя трудно не любить, особенно если ты полюбишь.

– Вот как ты думаешь?… Спасибо…

Таня было приостановилась, однако, что-то быстро решив про себя, заговорила вновь:

– Он был очень много старше меня. На двадцать лет. А мне самой тогда было двадцать.

– Это переносимо, – заметил Михаил.

– Конечно, переносимо, – подтвердила Таня, – но время-то шло. Мы были с ним вместе уже пять лет, надо было что-то решать. А у него имелись затруднения.

– Он был женат?

Таня кивнула.

– И любил жену?

– Нет. Он вполне мог оставить ее ради меня.

– Тогда почему?

Таня горько улыбнулась и снова посмотрела Михаилу прямо в глаза.

– Я спросила, а как он представляет себе нашу дальнейшую жизнь?

– И что он сказал?

– Он ответил, что лет на пять его еще хватит. И тогда я спросила: «А что ты будешь делать со мной потом?»

Михаил мгновенно перенесся в Танино прошлое, словно стал свидетелем того важнейшего для двоих разговора. Танин вопрос прозвучал в ушах ее любимого как приговор. Что он мог предложить еще в свою и Танину пользу, кроме пяти будущих лет? Вранье исключалось самой обстановкой. Он обязан был остаться честным и откровенным перед молодой женщиной, которая пять лет уже без раздумий дарила ему себя, не требуя развестись с женой, чтобы устроить свое семейное счастье. Но вот время пришло, а он уже чувствовал себя пожилым, почти старым, и потому еще острее осознал, что она дарила себя все же не затем, чтобы при таком богатстве натуры, которое у нее имелось, через пять лет остаться на бобах.

– Он ничего не мог тебе твердо обещать, – тихо сказал Михаила, – конечно, ты могла бы без особых угрызений оставить его через пять лет или там через сколько, когда он… выдохнется. Но тебе… наверняка это претило… А вдруг он бы не выдохся?…

– Не смогла бы я тогда его оставить, – глухо, но очень внятно сказала Таня, и Михаил подумал, что это правда. Каково бросать человека, который отдал себя тебе без остатка?

– И он бы тоже, наверное, дольше не мог, – продолжила Таня. – Ему ведь и тогда уже приходилось очень стараться.

– Поэтому ты не верила в долгое продление чуда?

– Нет, не верила, в самом деле – нет.

Отдавая все, Таня вправе была требовать от любовника многое, очень многое, и все же Михаила удивила ее прямота. Полуспрашивая, полуутверждая, он тихо сказал:

– Ты думала, что после тридцати лет у тебя такое с другим человеком не повторится. А после двадцати пяти еще могло?…

– В двадцать пять у меня еще была надежда. Парень за мной все эти годы ходил и ходил. Ничего не могу сказать – хороший парень. Ждал, никогда не попрекал. Но мог ведь и перестать ждать.

– А другие? Ведь наверняка тебя добивался не только он!

– А о других что мне могло быть известно? Долго ждать своего часа охотников мало. Да и большинство хороших мужчин в этом возрасте уже женаты. А с женатым я уже и так много нахлебалась. Какая могла быть у меня уверенность, что встречу подходящего человека, и он не занят? – Здесь Таня бросила быстрый взгляд на Михаила. – Вот как ты, например? И еще – не знаю, как тебе объяснить – оставить его сразу – это с моей стороны не было бы так нечестно, как бросить его после того, как он совсем выработается. Так он хоть был в семье. Может, с женой его бы и надольше хватило.

– Это не обязательно, – возразил Михаил.

– А я и не говорю, что обязательно. Но мне самой уже хотелось ребенка иметь, а его такая перспектива не устраивала. Нет, остаться с ним еще на сколько-то лет я уже не могла.

Восприняв Танины мысли, Михаил быстро прокручивал их в голове, пытаясь найти ей более благовидное оправдание, чем то, которое она привела. Все, что она рассказала, было, без сомнения, правдой, включая сюда и то, что она думала о своем теперешнем слушателе, с которым была откровенна, как на духу. Михаил не хотел довольствоваться напрашивающимся выводом о том, что Таниным решением руководил один разумный эгоизм, какого при всепоглощающей любви как будто не должно было бы быть. Положим, после пяти лет любовных отношений с женатым любовником она получила достаточно заслуженное право и на свой эгоизм. Но почему-то казалось, что этим доводом дело все равно не исчерпывается. В мозгу Михаила все крутилась и крутилась Танина фраза: «А что ты будешь делать со мною потом?» Что-то подсказывало, что в ней есть еще какой-то ключ к объяснению ее окончательного выбора. Так и оказалось. Михаил, наконец, смог понять. Любящим истинно и искренно просто невозможно представлять свою любовь ограниченной во времени чем-то, кроме смерти. Любовь для себя взыскует только верность. Если любовь объявляется прогнозированной до какой-то определенной даты, то это уже не любовь в своем первородном виде и, может статься, уже не любовь. Сразу в разумных категориях Таня не могла объяснить себе это, но она сердцем и душой поняла самую суть. Как проникла и в то, что при Марине он, Михаил, ей принадлежать никак не будет.

А вскоре Таня внезапно уволилась. Как объяснила Надя, этого особенно добивался заместитель Антипова – мужчина очень крупный и видный, обычно выдержанный и разумный, как это и подобает бывшему агенту – нелегалу из советской внешней разведки. Найти рациональные доводы для выживания Тани из закрытого центра было совершенно невозможно. Ее анкета перед приемом на работу тщательно проверялась. А если говорить о профессионализме, то более грамотной и быстропечатающей машинистки, чем Таня, Михаил вообще никогда не встречал ни до, ни после. Все это могло означать только одно. Заместитель директора тоже не мог преодолеть в себе тяготение к Тане и ее бюсту, а ей это оказалось без надобности. Как уж она объяснила ему – только словами или еще и руками – осталось неведомо. А была она хороша. И по своей воле одарила Михаила доверием, какого вряд ли удостоила кого-то еще.

Михаил не сразу вспомнил, от каких соображений отвлекся в прошлые времена, когда жизнь столкнула его и супругами Белецкими, и с машинисткой Таней. Оказалось – от мыслей о Галиной подруге Ире и ее муже Диме. Этот муж скорее всего, в отличие от Эдика, не имел при себе пистолета, а жена его, в отличие от Тамары, сама охотно пошла в тайгу, да еще по бурной воде, куда и не всякий мужчина сунется, и это само по себе говорило о многом. Разумеется, в современной России увлечение спортивным туризмом было уже совсем не то, что в Советском Союзе. Люди тоже стали другими – узнаваемыми, но другими – как-никак – уже два поколения возникли и оперились после поколения, к которому принадлежал Михаил. Какие отношения складывались в новых семьях, разрешали ли супруги друг другу разнообразить личную жизнь, участвовали ли в обмене партнерами с другими парами или в оргиях, судить было трудно. Что западная мода на подобные штучки давно пересекла границы Родины, Михаил знал определенно, но насколько она распространилась в последнем поколении, судить не мог – не хватало ни собственных наблюдений, ни достоверных сообщений. Увлечение туризмом, кстати, совсем не исключало его совместимости в другой обстановке с новомодными сексуальными развлечениями, призванными освежать померкшие и увядшие в супружеских союзах сексуальные реакции и ощущения. Так что с выводами относительно Иры, ее желания встретиться с Михаилом в Москве и позиции ее мужа по этому поводу было рано судить.

– «Не слишком ли много берешь на себя, умник несчастный? – сказал себе Михаил. – Ты никак возомнил, что не одна Галя, а все женщины, какие только видели тебя, тут же возмечтали получить тебя в свое употребление? Глупо, очень глупо, старая ты перечница! У нее нет проблем с сексом ни здесь, ни в Москве!»

Михаил не хотел идти дотемна. А раз так, надо было присматривать место. Если Галина компания будет идти до самых сумерек, догнать его было в их силах. Но у Михаила уже кончалось терпение, а мучиться без крайней надобности он не видел смысла. В таких условиях ему оставалось только одно – выбрать такое место для своего бивака, где никаким гостям нельзя было бы поместиться. Ну не хотел он подвергаться новому вторжению в ту сферу жизни, которая касалась – и должна была касаться – только его и Марины. И думать о муже Иры сейчас было без надобности, как и о любых других мужьях тех женщин, которых он любил. В свое время он ничего не имел против них, но считаться с их собственными интересами в отношении их жен по понятным причинам не хотел и не мог. Поэтому встречаться с ними Михаила никогда не тянуло, однако иногда приходилось, и тогда он вынужден был напрягаться, чтобы с его стороны разговор выглядел естественным, доброжелательным и заинтересованным.

Так началось его знакомство и с первым Марининым мужем. Саша сразу понравился Михаилу. У него была подкупающе мужественная внешность с подчеркнуто волевым подбородком, уверенность в себе хорошего специалиста и достойно ведущего себя человека. Он работал в закрытых организациях, занятых созданием и внедрением различных радиотехнических и наводящих систем для самых разных видов оружия. После окончания Московского энергетического института молодой радиоинженер и электронщик попал в суровые условия Корейской войны, где производил испытания и доводку новейшей самолетной аппаратуры в боевых условиях. Затем он участвовал в первом в советской истории подледном походе атомной подводной лодки к Северному полюсу, участвовал в монтаже и доводке станции слежения за искусственными спутниками Земли на Камчатке, затем на кораблях в южной части Тихого океана. Он подолгу находился в командировках, когда готовились к стартам космические ракетные системы и межконтинентальные баллистические ракеты. В Ключах на Камчатке он даже зимовал. Он был зрелым, закаленным, уважаемым и уверенным в себе человеком, когда в его поле зрения оказался Михаил.

Саша сразу понял, что его жена уже любит этого очень уж моложавого для своего возраста любителя туристских походов. Как и многие другие люди, прошедшие закалку в экспедициях на окраинах империи, в Мировом океане и в других едва доступных местах, он смотрел на туристов, «путешествующих без надобности», со снисходительностью устоявшегося матерого человека над теми, кто «задержался» в романтическом студенческом возрасте, старается создать себе трудности и приключения, на самом деле очень сильно уступающие реальным трудностям и опасностям в настоящей многодельной и многотрудной жизни. Михаил понимал, что Саша не видит в нем исключения из правил. Впрочем, Саша еще и теперь не без удовольствия ходил в несложные походы. Однако в первую очередь потому, что этого хотела жена.

Появление в доме постороннего мужчины, который явно пришелся по душе его любимой Марине, сразу встревожило Сашу, хотя он старался не показывать своего беспокойства вслух. Он, правда, после первой встречи поинтересовался у жены: «Тебе очень нравится Михаил Николаевич?» – Но она ответила, вкладывая так много чувства в слово: «ОЧЕНЬ!» – что он поспешно сказал: «Только не серьезно, ладно?» Однако с этим обращением он сильно опоздал. И при двух или трех следующих визитах Михаил – каждый раз по приглашению Марины – Саша уже не просто рассказывал о жизни и быте в экспедициях и командировках, но и о том, как там умели вести себя настоящие мужчины в критических случаях, когда требовалось доказывать свою жизнеспособность или стойкость в соблюдении интересов товарищей. Рассказы были о том, как они зимовали на Камчатке, как летали с отчаянными летчиками-штрафниками, которых за хулиганство в воздухе уже некуда было дальше ссылать, как падал в вертолете по-настоящему и как подыгрывал экипажу, когда тот имитировал отказ двигателя во время полета с инспектором ВВС и только у самой земли вновь включал его, наслаждаясь паническим состоянием проверяющего и особенно – неприлично-катастрофическими последствиями его испуга. Потом они сменились сообщениями уже дидактического, назидательного характера. Саша, принадлежа к тонкому слою так называемых «научников», был своим и в военно-авиационной среде. В том смешанном обществе, которое образовалось в Ключах, жизнь была изолированной от внешнего мира, от «материка», и довольно однообразной, а потому молодые женщины – жены офицеров – были очень непрочь внести в нее разнообразие с прибывшими из столицы «научниками». Бывало, они приходили в гости и без лишних хитростей просто садились им на колени, а то шли и еще дальше, чтобы не оставить у соблазняемых никаких сомнений, чего от них ждут и хотят. И научники, сами изголодавшись по женщинам, давным-давно отлученные от семей, все-таки оставляли офицерских жен без удовлетворения: «ну нельзя было этого делать, нельзя!» потому что они летали с их мужьями на отдаленные «точки», вместе рисковали и пили спирт, и поэтому путаться с их женами выглядело бы предательством друзей в том братстве суперменов, в котором привыкли ценить и блюсти достоинство других его членов не меньше своего. Словом, Михаилу явно указывали, что он ведет себя не так, как следует, если хочет, чтобы в этом доме его считали вполне порядочным человеком.

Михаил все понимал, но отмалчивался, хотя глаз под прямым Сашиным взглядом не прятал, не отводил. У него был другой высший долг – перед любящей и любимой Мариной. После того, как она призналась ему: «Такого у меня еще не бывало!..» – он уже не имел права отступать ни перед чем, чтобы быть достойным любви ТАКОЙ женщины, ибо он уже проникся уверенностью, что она – редчайшая и именно ТАКАЯ и, если у него на этом свете может быть счастливая жизнь и любовь – так только с ней.

Марина была верна Саше – своему первому мужчине – достаточно долго. И во время его долгих плаваний, командировок на космодромы и полигоны, и во время его Камчатской эпопеи. А ведь тогда у нее на руках в Москве был всего годовалый Колька, и ей еще предстояло закончить институт. Кстати, заместитель директора Сашиной фирмы (заместитель по кадрам и режиму) решил «конструктивно» воспользоваться ее продолжительным одиночеством. С этой целью он дал указание бухгалтерии не выдавать Марине зарплату мужа, о чем имелось соответствующее Сашино распоряжение, пока она не явится к нему. Марина пошла выяснять в чем дело, и этот штатный офицер госбезопасности сразу же запер дверь своего кабинета изнутри, положил ключ в карман, а затем пустил свои руки в ход в качестве исчерпывающих разъяснений причин невыплаты Сашиной зарплаты и способа снятия запрета. Видимо, он не ожидал, что тотчас получит звонкую пощечину и требование немедленно открыть дверь. Под угрозой получения новых пощечин дверь он открыл. Но этим дело не было исчерпано. Знал ли гебист, что после возвращения Марининого мужа он встретится с ним и ответит за гнусное домогательство – особенно гнусное потому, что он примешал к этому деньги, честно заработанные мужем и предназначенные для жены – или надеялся на защиту своего «ведомства», с которым мало кто хотел связываться в чьем-либо лице – осталось неизвестным. Но Саша после приезда вошел в его кабинет и без предисловий дал ему мощный хук в челюсть, чем и доказал, что статус «конторы» защищает офицера госбезопасности не всегда.

Впрочем, в своей жизни Саша позволял себе и не такое. Однажды на космодроме перед запуском новой ракеты он работал в монтажно-испытательном корпусе со своей аппаратурой, а главный конструктор и пионер космонавтики академик Сергей Павлович Королев обходил со своей палкой рабочие места и то и дело пускал в ход этот инструмент, чтобы поощрить трудящихся к более интенсивной работе на благо Родины. Так он добрался до Саши и занес было палку уже над ним, как вдруг услышал от незнакомого ему инженера, что пусть с ним потом сделают что угодно, но если его ударят, он эту палку сломает о голову Королева. Главный понял, что сказанное – не шутка, и палку опустил, а инженера запомнил и позже даже пригласил к себе домой и, представляя его Нине, своей жене, сказал: «Очень дерзкий молодой человек!» Королев имел все основания добавить: «И очень достойный!» – Но как раз этого говорить не стал. Без сомнения, Марина ценила мужа. Зная, что он получил немалую дозу радиации в лаборатории, а затем и на подводной лодке, она все же еще два раза пыталась родить от него детей после Коли, но оба раза неудачно – дети оказывались совершенно нежизнеспособными и сразу погибали. Даже свекор, отец Саши, отговаривал ее от последней попытки, но окончательно отговорил Марину только ужасающий результат. Михаил понимал, что и представить не может, до какой степени горя, опустошенности и обиды доводили его любимую эти тяжелые беременности и роды, кончавшиеся страшным фиаско. И все же Марина отходила душой после этих напастей. Она не стала неврастеничкой, не замкнулась в несчастье. Ее характер не изменился. И она кругом была хороша. В какое-то время в ее жизни появились два мужчины. Первого она оставила сама после того, как волна воодушевления, поднявшая было к небу, снова опустила ее на землю. Второго она оставила после слова, данного мужу, когда он узнал про ее связь. Тогда Марина сделала выбор не в пользу любовника. Но после появления Михаила все складывалось для Саши совсем не так. Во время второго или третьего визита в их дом Саша предложил Михаилу за чаепитием угостить молодого, но уже обученного Террюшу пастилой из своих рук. Михаил без промедления протянул пастилу прекрасному колли, который уже успел до глубины души очаровать его, и лишь потом, после того, как Террюша аккуратно взял угощение, как бы обратно перематывая в памяти фильм, восстановил момент, предшествовавший перемещению пастилы из вазочки в зубатую пасть Терра. Саша тогда словно подобрался на своем стуле к рывку. Стало ясно, что должно было произойти по сценарию. В ответ на угощение от «чужого» пес в соответствии с полученным образованием обязан был броситься на горло угощающего. Конечно, Саша не собирался допустить гибели Михаила от зубов пса, но смертельно напугать его был совсем не против. И, наверное, очень хотел, чтобы Марина увидела его испуг. Правда, в тот момент, когда шло угощение, Марина вышла из комнаты – при ней задуманную операцию просто нельзя было бы осуществить, однако, она успела бы явиться на шум и застала бы милого в непрезентабельном состоянии. Но то ли искреннее расположение Михаила не дало Террюше основания заподозрить подвох, то ли он слишком сильно любил пастилу, но он ее принял из ладони гостя с явным удовольствием, а Михаил после этого безнаказанно погладил пса по голове.

Прежде чем рассказать Марине о своем запоздалом прозрении, Михаил взял с нее слово, что после услышанного она не сделает и не скажет Саше ничего – буквально НИЧЕГО. И все же Марина, живо представив себе с его слов всю сцену, а, главное – ее возможные последствия, вспыхнула и выдохнула без задержки: «Ну, я ему…» Михаил, не дав договорить, оборвал ее, напомнив о том, что она перед этим пообещала. Было бы совсем не по-мужски, если б он устроил реванш мужу, используя власть и возможности его жены. Марина, однако, вспомнила в ответ один подходящий эпизод из практики Терра. Однажды он и Колька ждали у перекрестка, когда дадут зеленый свет на переход. И тут какой-то пьяный пожелал развлечься, ударив стоящую рядом собаку ногой. Дальнейшего пьяный уже не успел понять. Просто он осознал, что лежит, распластанный, на тротуаре, а над ним у самого горла оскалила страшные клыки сама смерть. Его и впрямь спасло только то, что Коля изо всех сил оттягивал Терра от горла. Когда разъяренного колли удалось удалить от лежащего, тот, успев в один миг протрезветь до абсолюта, вскочил на ноги и по-спринтерски рванулся бежать прочь.

Все это произошло на глазах у милиционера – регулировщика, который сказал, что пес ни в чем не виноват, потому что сам видел, как пьяный беспричинно ударил его ногой – сам Коля, кстати, этого не заметил. Великий Террюша не только не выносил хамства, но и никогда не спускал его никому. По существу именно он ввел Михаила в мир общения, дружбы и любви к достойнейшим существам, во многих вещах не уступающим людям и во многих же вещах их превосходящим. Из всех собак, которые были у них с Мариной, Террюша выделялся особым масштабом своей личности, и Михаил с полным основанием считал его настоящим патриархом всех собак.

Терр не взлюбил шиверы и пороги еще в походе по Нюхче и Илексе, где они ничего особенно серьезного собой не представляли. Кантегир для него (впрочем, как и для всех людей, познакомившихся с его водой) был куда более сложным испытанием.

Началось с того, что они целых пять дней добирались от поселка Малый Он до места, откуда можно было начать сплав. Груз был слишком тяжел, чтобы нести его в одну ходку. Марина несла, конечно, меньше, чем Михаил, и делала то одну, то две ходки, в то время как он то три, то две. Террюша в специально сшитом для него вьючном седле нес в две ходки мясные консервы, но на очень крутых подъемах буксовал, и тогда груз Михаила возрастал еще на полпуда. В таких случаях Терр несколько стеснялся, что не делает полностью свою работу, но, с другой стороны, хождение под седлом надоело ему настолько, что он не слишком переживал, когда Михаил ишачил за него.

Но одним воистину приятным для Террюши эпизодом при пересечении Кантегирского хребта был отдых на биваке, который они установили у верхней границы кедровой тайги совсем недалеко от перевала. Был тихий вечер, совсем не обещавший скорого ливня. Солнце клонилось к дальнему хребту по западному борту реки Оны. Вид от палатки открывался на всю долину Малого Левого Она. Такого многоцветия тайги и гольцовой зоны Михаил прежде еще не видывал. Верхушки кедров, обильно увешанных шишками, находились чуть ниже глаз и не заслоняли прекрасной панорамы гор. На склонах были редкие темные пятна от белых облаков, но в основном они были освещены и открыты.

Террюша выбрал себе место немного повыше, на большом камне, откуда все было видно еще лучше, и лежал там, гордо подняв голову, как волк Акела, покровитель Маугли, на Скале Совета.

Смотри, – показала на него глазами Марина.

– Соблюдает Саяны, – прошептал ей в ответ Михаил.

Темная зелень кедрачей, светлые, издали кажущиеся легкопроходимыми склоны гольцов, небесная бездонная голубизна действовали на Терра точно так же, как и на них с Мариной. Все трое смотрели на прекрасный мир в его лучшем проявлении во все глаза. Дух ликовал, пребывая в гармонии с ним. Усталость забылась. Это была воистину волшебная страна, за вход в которую было много заплачено, хотя за выход предстояло отдать еще больше.

Через день начался сплав, и среднее падение Кантегира на участке выше устья Самбыла составляло двадцать три метра на один километр русла реки. Именно там после водопадного слива Марина и Терри одновременно с разных бортов вылетели из судна, но, к счастью, Михаил их сразу водворил обратно. Только не всегда все получалось так хорошо. Особенно после последнего оверкиля в не очень сильном с виду пороге ниже достопримечательного и известного Карбайского каскада, но выше Иньсукского. Начинался этот порог бойкой, но недлинной шиверой, не предвещавшей особых хлопот, как вдруг перед самым ее концом обнаружился солидный перепад с высоким и крутым стоячим валом, и только тут до Михаила дошло, что порог по-настоящему опасен, что и подтвердилось несколькими мгновениями спустя. Передняя надувная лодка, на кормовом баллоне которой сидела Марина, задрала нос вверх, всходя на стоячий вал, но, так и не перевалив через него, начала валиться назад и вправо через борт. Михаил мгновенно метнулся всем телом влево, но опрокидывающий момент, созданный первой лодкой и приложенный ко второй через общую для них тканевую оболочку, оказался слишком велик. Словно в замедленном кино, Михаил видел, как перекручивается вправо вторая лодка, в которой за спиной Марины лежал Террюша, а далее сидел он сам. Крушение показалось неизбежным. Очутившись в воде, Марина и Михаил схватились за судно, едва успев вынырнуть головой из воды. Террюша без промедления рванул вправо к скальному берегу. Останавливать его было бесполезно, тем более, что ближайшей задачей стало вернуть судно на ровный киль. Они с Мариной ухватились сбоку за дальний от себя баллон и потянули его на себя, притапливая своими телами ближний. Обе лодки без особого сопротивления пришли во вращение вокруг продольной оси и почти тотчас хлопнули их днищами по головам. Вынырнув вновь, они быстро забрались на свои места. Терра рядом не было видно. Они сразу подвалили к левому берегу (правый был отвесной стеной).

– Где Терр? – спросила Марина.

– Уплыл вправо, – ответил Михаил.

– На том берегу его не видно, – встревожено возразила она.

А там его вроде и негде было увидеть. Ниже порога правый берег представлял собой отвесную стену метров около десяти высотой. Но вниз пса явно не снесло. Когда он хотел, то мог плыть и против течения.

– Надо подняться к порогу. Он где-то там. Ты тяни с берега за фалинь, а я буду взабродку толкать вперед корму, – сказал Михаил.

Против разогнавшегося потока идти было трудно, однако, через несколько минут они подвели лодки под самую ступень, в которой перевернулись.

– Вот он! – показал Михаил.

Терр стоял совсем невысоко над водой на горизонтальной полке. Скалу под ним омывало обратное течение, так что ему и стараться выплыть туда особенно не пришлось. Они стали кричать, вызывая пса к себе, но тот лишь прохаживался по полке под нависающей над ним скалой, даже не думая вновь входить с нее в воду. Когда они уже охрипли от крика, Михаил со зла стал швырять в Терра галькой и один раз даже попал, но на поведение упрямой шотландской собаки это никак не повлияло.

– Придется плыть за ним, – обречено сказал Михаил.

– На лодке? – спросила Марина.

– Нет, куда там. Это куда ее надо заводить, чтобы можно было попасть к правому улову. Придется мне плыть самому.

– Как? Здесь?!

– А что еще делать? Этот мерзавец сам ни за что не сдвинется с места. Его оттуда выволакивать надо. Поднимусь выше слива и постараюсь с разбега пересечь поток вплавь.

– Тогда надень мой шлем, – сказала Марина.

– А-а! Какая разница – твой шлем или мой Мамбрин, – возразил Михаил, однако, Марина настояла, и он уступил, чтобы не тратить время. Теперь главное было внушить ей, что надо будет делать после того, как он доберется до Терра. Надежд на то, что Марина хорошо управится без него, было не слишком много. При ее замедленной реакции успеть пересечь Кантегир в лодке одной к тому месту ниже Терра, где еще не кончилась полка под скалой, казалось явно проблематичным. Тем не менее, он стал обстоятельно объяснять, что и как ей придется делать без него.

– Сядь после сигнала на мое место. Мгновенно развернись носом по течению вниз, чтобы встать поперек потока, и греби изо всех сил к скале, чтобы попасть в улово. Понимаешь? Сразу изо всех сил. Иначе проскочишь мимо.

– Постараюсь, – заверила она, но сомнения от этого не исчезли.

Он мысленно прицеливался к месту, откуда надо будет стартовать, чтобы как можно меньше времени служить игрушкой потока. Вся надежда была на обратное течение в улове, поскольку Терр стоял выше того места, куда Михаила неизбежно должно было пронести.

– Ну, пойду, – сказал Михаил.

Марина встала на цыпочки и поцеловала его.

Михаил уже на ходу проверил, все ли у него в порядке перед нырянием в чертов порог за чертовым псом. Капюшон гидрокостюмной рубахи на голове, застежки спасжилета застегнуты. Маринин хоккейный шлем тоже закреплен. Нож на ремне, шнурки на кедах завязаны.

Подойдя к месту своего нового старта, Михаил оглянулся, махнул Марине рукой и, подавив в себе острое нежелание погружаться в поток в этом месте, отошел от кромки подальше, чтобы было где разбежаться, и что есть силы рванулся вперед, стараясь возможно дальше от берега оказаться в воде, и сразу интенсивно заработал руками. К его удивлению, его не бросало и не крутило в валах, только сильно швыряло вверх-вниз, но когда поток вынес его из порога, он понял, что добраться до струи, уходящей в правое улово все-таки не успел. Его пронесло мимо. Михаил повернул к левому берегу, понимая, что придется кидаться в порог еще раз. Ему было холодно от воды, проникшей в зазоры рукавов и капюшона. Подойдя к Марине и не дожидаясь расспросов, он сказал:

– Поднимусь еще выше. Поплыву снова.

– Ты в порядке? – только и спросила она.

– Да, – ответил он, очень сильно в этом сомневаясь.

Сейчас надо было перебраться к Терру во чтобы то ни стало. На третью попытку сил уже могло и не хватить. Марина вновь благословила его поцелуем, и он поцеловал ее, не зная наперед, доведется ли целоваться еще.

На этот раз он взял разгон метров с десяти от кромки и, прыгнув в воду, бешено заработал кролем. И снова его швыряло вверх-вниз и порой он чувствовал соприкосновение с камнями, но все его внимание было отдано приближению к правому берегу. Ему не достало метров двух до камня, ограничивающего последний слив, и он уже испугался, что снова пролетит мимо входа в улово, но тут какая-то мощная посторонняя сила затормозила снос, а затем плавно поднесла его к стене под полку, на которой стоял Терр.

– Славу Богу, успел, – подумал Михаил, вылезая из воды.

– Что же ты делаешь с нами, подлец? – обратился он с вопросом к Террюше. – Что тебе стоило в плесе переплыть Кантегир? А так ты, скотина, в грех меня ввел, заставил швыряться камнями и плыть к тебе через порог тоже заставил!

Терр явно не считал себя в чем-либо виноватым.

– Совести у тебя нет! Там мамусенька волнуется, ждет, а тебя ничто не колышет!

Терр охотно прошел с ним до конца полки, но там заупрямился, потому что дальше она уходила под воду.

– Я тебе покажу! – пригрозил Михаил, пытаясь столкнуть Терра в воду. Отсюда казалось лучше отправиться вплавь на левый берег, чем рассчитывать на успех действий Марины.

Но показал не он Терру, а Терр ему. Едва оба оказались в воде, Терр повернул обратно и легко выволок Михаила обратно к скале.

– Сволочь паршивая! – выругался Михаил. – Думаешь, я с тобой церемониться буду?

На этот раз он отволок упирающегося пса еще дальше – уже по подводной части полки, пока и она не кончилась.

– Поплыли, – скомандовал он, но Терр после нескольких движений лапами от берега, одумался, вновь повернул к берегу и выволок Михаила обратно. Тот уже был вне себя.

– Чертова кукла! – в бессильной злобе выкрикнул он.

Пришлось дать сигнал, чтобы Марина шла к ним сюда на лодке. Наблюдая, как она отваливает от берега, как неинтенсивно гребет, он понял, что ее пронесет мимо достаточно далеко от берега, чтобы у него был шанс достать лодку с противодействующим псом в одной руке. Упрекать ее было не за что. Делала то, что могла. Он проводил Марину и лодку глазами, покуда они не скрылись за плавным поворотом реки влево. Оставалось только надеяться, что Марина успеет причалить к левому берегу, пока он не сделался круче. Михаил перевел взгляд на пса. На сей раз Терр явно почувствовал беспокойство.

– Ну, смотри, гад! – пообещал Михаил таким тоном, что сомнений у пса больше не оставалось. – Я тебе спуску не дам. Только попробуй еще раз повернуть обратно!

Главное теперь было лишить Терра свободы маневра и устремить его силу куда надо. Левой рукой Михаил ухватил его за ошейник, а правой – за основание хвоста.

– Вперед, мерзавец! – скомандовал он, сильно толкнувшись от скалы ногами.

Боясь, что одного толчка окажется мало, Михаил попробовал коснуться ногами дна, и, почувствовав, что пока достает, решился прыжками двигаться поперек сносящего с большой скоростью потока. Был риск застрять ногой между камнями, но дно было относительно ровным, он силой удерживал Терра на курсе к противоположному берегу, и тот перестал упорствовать, поплыв куда надо. К счастью, дальше дело пошло без задержки. Выйдя на галечный берег, Михаил посмотрел, не видно ли, где Марина. Он надеялся, что увидит ее на берегу, но нет, не увидел.

– Пойдем, негодяй! – сказал Михаил Террюше, еле двигая языком. Он уже очень замерз. Они оба припустили бегом по направлению к рощице из тонколиственных деревьев, не дававших заглянуть за поворот. Терр не отставал и не обгонял. – «Виноватится!» – подумал Михаил. Почти добежав до рощицы, Михаил увидел, наконец, идущую навстречу Марину. У него будто гора свалилась с плеч. Они без слов обнялись. Марина смотрела на него так, словно уже и не надеялась больше увидеть.

– Ты где пристала? – спросил он наконец.

– Тут недалеко, еще метров сто, – махнула она вглубь рощи. – Ты как?

– Совсем замерз.

– Тогда побежали!

Весь этот вечер до самого сна вспоминался Михаилу, как сплошная мука. Разгрузка лодок и развязывание мешков холодными, с полопавшимися на подушечках пальцами, сменилась поиском относительно сухих стволов тонких деревьев в свете фонарика. То, что он смог найти, сухим на самом деле не было, и пришлось разжигать костер по всем правилам искусства – сразу его разжечь, чиркнув спичкой, как в сухой хвойной тайге, было невозможно. Когда огонь, наконец, разгорелся, и Михаил занялся установкой палатки, обнаружилось еще одно последствие сплава через порог, которое до той минуты о себе не давало знать. Едва он присел, сильно согнув колени, в них прорезалась острая боль. От неожиданности он громко простонал. То, что в пороге казалось безобидными касаниями к камням, на самом деле было достаточно ощутимыми ударами – в этом Михаил убедился поутру, разглядывая колготы гидрокостюма – на обеих коленках резина была просечена насквозь в нескольких местах. Но накануне вечером работы было еще очень много, и он не раз еще охал и стонал, когда по забывчивости резко гнул колени. Терр все это время лежал у костра. С него все было, как с гуся вода. И вдруг он пополз к Михаилу на полусогнутых ногах, едва отрывая пузо от земли и тихо при этом повизгивая. Такого прежде никогда в жизни не случалось.

Марина была поражена не меньше Михаила и почти сразу сказала:

– Помирись с ним, Мишенька!

– А ну его к черту! – неожиданно взорвался Михаил. Его душило возмущение. – Что ему стоило самому переплыть спокойный быстроток? Нет, ему надо было заставить всех плясать вокруг себя! Видеть его не желаю!

Терр громко и горестно взвыл. Его раскаяние выглядело неподдельным.

– Ну, помирись, – попросила Марина. – Смотри, что с ним творится!

– Да вижу! А со мной что? – запальчиво ответил Михаил, чувствуя, однако, как жалость к любимому колли подтачивает его решимость не поддаваться на нее.

– Помирись, – продолжила уговоры Марина. – Ну что толку злиться на него?

– Ладно, иди сюда, – смягчился, наконец, Михаил. – Но больше так не делай. Плыви всегда к нам, а не от нас. А то вот что у нас с тобой получается!

Утром, еще лежа в спальном мешке, Михаил восстановил в памяти все подробности опрокидывания. Он впервые сумел уловить то, чего не успевал заметить при прежних трех оверкилях. Передняя лодка, соединенная с задней только общим чехлом, имела слишком много свободы внутри него и успевала со своим грузом превратиться в массивный рычаг, опрокидывающий заднюю лодку, когда сама валилась вбок и назад. Надо было срочно сделать накладной каркас из двух продольных жердей и нескольких поперечных, чтобы сдвоенная лодка работала в стояках как единое целое. И точно. После того, как общий каркас соединил обе лодки, они больше ни разу не «кильнулись». Ну, а Терр – Терр больше ни разу в жизни не позволил себе укусить Михаила, а раньше, хоть и изредка, это все же случалось, причем со всеми, порой доставалось даже Марине – вот какой нрав был у шотландского аристократа. «У благородного колли должен быть сволочной характер,» – однажды подытожил Михаил, видя, как на собачьей площадке рыдает из-за непослушания ее пса той же породы какая-то дама. Она с благодарностью за понимание взглянула на утешителя и даже улыбнулась сквозь слезы.

Да, Террюша ПОСЛЕ ЭТОГО больше ни разу не наказывал его зубами, даже если Михаил случайно наступал ему на лапу. А раньше Терр считал это законным поводом для атаки. И вообще – колли приходилось принимать такими, какими они были – уж больно они были умны. Люди редко считаются с другими животными, полагая себя намного разумнее их. Ну, а уж у кого, как не у колли, есть основания считать себя не глупее, а умнее людей. В последнем, правда, они иногда ошибались. Но убедить Терра, чтобы в здравом рассудке стоило идти сквозь пороги, было невозможно. Не стоило и пробовать. В этом своем убеждении он был совершенно непоколебим.

Глава 27

Михаил уже начал терять терпение из-за переполненности мочевого пузыря, когда, наконец, высмотрел для своего бивака подходящее место. Впереди слева в Реку вдавался скальный мыс с совсем небольшой площадкой на вершине. Ее хватило бы только для одной палатки. Этого Михаил и хотел. Он без промедления подтянулся к «оплеухе» и срезал у комля елки бечеву, после чего смог подойти к берегу. Поднявшись от воды наверх, он понял, что правильно оценил размеры площадки. Никаких соседей на ней быть не могло. После этого Михаил работал уже с легким чувством, хотя и не мог быть вполне уверен, что Галина компания не остановится где-то неподалеку ниже его лагеря, и Галя к нему не придет. Ее бывший любовник тоже мог нанести визит сюда, исходя, правда, из совсем других соображений, и это тоже могло потребовать от Михаила внимания, едва ли не большего, чем Галин визит. Больно уж горазд на гадости был этот бывший лидер, так сказать, адмирал.

Михаил успел поставить палатку и зажечь костер, когда показались чужие байдарки. Они плыли борт к борту за одной «оплеухой». Михаил оторвался от дел, пока они не миновали его мыс. Ему помахали из байдарок, и он помахал. Потом он увидел в трубу, что экипажи что-то активно обсуждают, жестикулируя и крутя головами. «Спорят насчет места, куда пристать,» – понял Михаил. Стало быть, и их уже подпирало. Потом они скрылись за поворотом. Но минут через пятнадцать он услышал стук топора по дереву. Компания высадилась поблизости и на том же берегу. Часа через два, уже потемну, можно было ждать сюда непрошенных гостей, а с ними и новых испытаний на свою голову. Поев, он улегся в палатке на пуховике. Разумней всего было немного поспать перед тем, как решать новые головоломки. Прежде чем уснуть, он успел подумать о женщинах и том, как изобретательно и настойчиво они умеют добиваться тех, кто их интересует, о ком они мечтают. «Век эмансипации очень хорошо раскрепостил женщину. Теперь она могла совершенно не мучиться, что ей прилично делать, а что – неприлично… Всё стало приличным – о чем тут говорить?.. Тем более, когда они уже имеют право считать себя любовницами своих милых… Галя, конечно, тоже имеет… интересное дело – нечего сказать!..»

Он-таки проспал минут сорок. Подумав еще раз, с чем скоро может столкнуться, Михаил решил, что надо посмотреть, каковы подходы к его биваку со стороны посетителей. Он взял ружье, фонарь и топорик. Уже смеркалось, но он пока без труда двигался по склону, думая, что мог бы встретить Галю еще здесь. Но зачем? Чтобы вернуться к своей палатке вместе с ней? Ему только этого не хватало – привести ее за ручку в свою постель. Или лучше было бы понаблюдать, как и насколько устремлено она будет двигаться к своей цели, к цели своего визита, то есть к нему. Кстати, если это может представлять интерес для него, Михаила Горского, то еще больший интерес к Галиному хождению в чужой лагерь должен был проявить ее бывший хахаль, которому совсем не хочется стать бывшим.

Мысль встретить посетителей в «секрете» выкристаллизовалась достаточно быстро. – «А что? – подумал Михаил. – Это все-таки способ кое в чем убедиться!» Правда, он никогда не любил сидеть подолгу в неподвижности и скуке ожидания, что особенно явно проявилось, когда в первом Кантегирском походе он с кузеном Сережей пошел в ночь на солонец караулить маралов в среднем течении Самбыла. Михаил на всю жизнь запомнил, как тогда хотелось спать и одновременно – изменить неудобную позу, опасаясь подшуметь сторожкого зверя. К тому же временами моросил дождь, и было холодно. Хорошо хоть гнус там не донимал. Зато здесь водился гнус, хотя с неба не капало. Репеллент у него был с собой и даже пластина пенополиэтилена в спинном кармане штормовки, на которую можно было сесть, тоже. Только надо было решить, в каком месте следует ждать посетителей. С бивака Галиной компании уже не доносилось ни звука. Следовательно, основные работы уже были завершены, и люди там ужинают или отдыхают. Вскоре следовало заступать на пост, а он еще не выбрал позицию. Впрочем, долго искать не пришлось.

На подходах к его мыску, немного выше слабо различимой прибрежной тропинки, Михаил обнаружил поросль густых и невысоких елочек, за которыми легко было укрыться. Поднявшись туда, он убедился, что место для контроля над ситуацией действительно подходит, но если первым сюда явится Игорь, он тоже, вполне вероятно, захотел бы обосноваться в засаде именно здесь. Значит, надо было зайти еще выше.

Михаил остался доволен новым местом. Там был удобный уступ. Сидя на нем, можно было наблюдать и за тропкой, и за елочками. Правда, в темень видеть все, как сейчас, нечего было надеяться. Он надел под ружье фонарик с хомутиками, концы которых были согнуты по форме стволов и охватывали их до прицельной планки. При этом кнопка включения света могла быть нажата большим пальцем левой руки, а сам фонарь играл роль второго цевья. Дать яркий сноп света можно было за мгновение перед самым выстрелом. Спуститься с новой позиции вниз – вбок от елочек отсюда тоже было удобно по ровной наклонной полочке. Дальнейшее уже зависело от того, кто когда придет и что будет делать. Наперед было известно одно – допускать Игоря до бивачной площадки не следовало. Если он сам не засядет в елочках, его надо было остановить именно тут. У Михаила не было ни малейших сомнений, что если Игорь сюда заявится, то будет вооружен не только ножом. Конечно, он вряд ли будет стрелять в Галю, когда она пройдет мимо к палатке. Скорей от него можно было ждать, что он просто напакостит каким-нибудь образом без лишнегошума, и ружье ему понадобилось только для противодействия вооруженному противнику, то есть для придания уверенности самому себе.

Ожидание затягивалось. Михаил понимал, что воспринимает ход времени едва ли не вдвое более ускоренным против действительности. Он уже начал было задремывать, хотя находился в секрете не больше получаса, когда что-то заставило его навострить все чувства. Это был какой-то невнятный звук, донесшейся с той стороны, откуда могли появиться люди. Михаил ждал повторного сигнала, и тот не замедлил придти. Слева внизу вспыхнул на миг фонарь, через несколько секунд вспышка повторилась, осветив путь на несколько метров вперед. Наконец, фигура подошла к месту под елочками, продвинулась немного дальше, но вдруг повернулась на месте, освещая тайгу вокруг себя. Лица Михаил не увидел, зато четко различил над силуэтом человека стволы ружья, висевшего на плече. Внизу на тропе находился Игорь. Осматривался он недолго. Отсюда ему уже могла быть видна красная крыша палатки Михаила, если бы было посветлее, но он, наверное, знал, что Галя еще не здесь, и теперь подыскивал для себя потаенное местечко на подходах. Как и ожидал Михаил, Игорь поднялся к елочкам, посветил там по сторонам и скоро затих. На темном фоне его было не различить, но Михаил помнил, где он устроился. В крайнем случае, его можно было осветить подствольным фонарем.

Вскоре слева внизу редкими короткими вспышками выдало свое приближение еще одно ожидаемое лицо. Галя шла без оглядки и не крадучись. Михаил напрягся в ожидании каких-то действий от Игоря, но тот не пошевелился в своей засаде, и Галя без осложнений прошла мимо к мыску. Там она осветила крышу палатки и, видимо, похлопала ладонью по ткани, чтобы вызвать хозяина, но, не получив ответа, присела у входа на корточки, расстегнула молнию и посветила вовнутрь. Теперь у нее в отсутствие хозяина были всего две возможности – уйти обратно или залезть в палатку и ждать. Галя выбрала второе. Дальнейшее уже нетрудно было представить. Чтобы не тратить время даром, в ожидании Михаила, она, скорей всего, разденется и сделает ему сюрприз, от которого он не сможет отказаться. Но сейчас его больше тревожило другое – что теперь попытается сделать отвергнутый любовник дамы, пришедшей в гости к его ненавистному сопернику. Пауза в спектакле затягивалась. Игорь ничего не предпринимал. Оставлять его в засаде было опасно, да и чересчур обременительно, учитывая, что, как говорилось в анекдоте, что «человек уже лежит». Надо было чем-то отвлечь внимание Игоря, а потом попробовать напугать. Михаил нащупал камень, приготовленный на всякий случай заранее, и швырнул его как можно дальше влево от себя и Игоря и тут же скользнул по наклонной полке вправо – вниз. Отсюда было видно, как черная фигура дернулась на месте, повернувшись в сторону шума. Михаил вдохнул побольше воздуха и рыкнул, сложив ладони рупором около рта, как научился у своих собак, послав звук в ту сторону, откуда ушел. От плеча темной фигуры рвануло рыжее дульное пламя. Раздался гром. Игорь, не понимая, что ему там угрожает, решил обезопасить себя выстрелом наобум. Михаил, скакнув еще ниже, крикнул: «Эй, кто там?» – и, не дожидаясь ответа на вопрос, выстрелил поверх Игоря, чтобы для убедительности кроме шума его посыпало срезанным дробью мусором. Теперь брошенному любовнику оставалось либо заявить о себе скандалом, либо скромно удалиться. Судя по затихающим шагам, Игорь выбрал второе. Только после этого Михаил дал себе труд подумать, что может чувствовать голая женщина, лежащая в ожидании возлюбленного после двух громоподобных выстрелов почти над самым ее ухом. Он быстро пошел к палатке и у входа сказал:

– Галя, это я. Прости, здесь было много шуму.

Он расстегнул молнию входа и включил направленный в сторону от Гали подствольный фонарь. В боковом свете Михаил увидел, что она сидит поверх пуховика в футболке и трусах: «Успела одеться,» – подумал он.

– Господи, я не знала, что и думать! Кто стрелял?

– В первый раз – ваш бывший любовник, мадам, а во второй – тот, кто не решается считать себя его преемником.

– Зря не решается, – мгновенно отпарировала Галя. – А Игорь что тут делал? Он стрелял в ВАС?

– Что он задумал, не знаю. Но устроить нам веселую ночку, судя по всему, был не против.

– Как это понимать?

– Он пришел сюда раньше вас. Смириться с потерей такого сокровища, да еще дать какому-то паршивому старикашке увести вас от него – это слишком большая психическая нагрузка для таких тонких натур, как у него. То ли попугать пришел, то ли что-то попортить. Вряд ли для того, чтобы убить кого-то из нас или сразу обоих.

– Вы за ним наблюдали?

– Да.

– Почему?

– После нашей первой ночи он явился на мой бивак и пожелал расправиться с моей надувной байдаркой, думая, что я не вижу, но я помешал.

– Стало быть, хотел утопить! – выдохнула Галя.

– Ну, не так сильно. Скорее – вывести из игры, поставить в трудное положение. Чтобы отстал от вашей компании и не путался под ногами. Особенно – между вашими, мадам.

– Да, как здесь выяснилось, он способен на многое. Значит, ты ждал, что я к тебе приду, а за мной – и он?

– В общем – да, – сознался Михаил, отметив про себя, что она уже снова перешла «на ты». – Но сначала все же думал только о тебе.

– Значит, ты хотел?..

– Я всего лишь предполагал. Как можно рассчитывать на такие дары в моем возрасте? Я ведь не какой-нибудь миллиардер, который может быть уверен, что состояние обеспечивает ему абсолютную неотразимость.

– Глупое сравнение. Я могу обидеться.

– Не обижайся. Я все-таки рассказывал тебе о другом – почему я приготовился в его появлению.

– Но он все-таки первый выстрелил в тебя.

– Нет, не в меня. Скорее он подумал, что в зверя. Я его напугал стуком брошенного камня и рычанием. После его выстрела наобум я выстрелил дробью над ним, чтобы сбить с веток сор на его голову и напугать еще больше. Вроде подействовало. Он ушел.

– Думаешь, не вернется?

– Полагаю, что нет. Выстрелы были слышны на вашем биваке. Теперь ему придется объяснять вашим, по кому он стрелял, но правды он, естественно, не скажет. А у тебя из-за этого могут быть напряженности в компании?

– Нет. Не могут.

Приятная уверенность.

– Да. А теперь сам ложись в постель. Я же вижу – ты приготовил для нас обоих.

– Правильно видишь, – вздохнул Михаил.

– Тогда о чем жалеть?

– Я пока не жалею.

– Я – тем более.

– Но все равно ты рассчитываешь на большее, чем я могу тебе дать.

– Глупости! Ты все можешь мне дать!

– Может, и могу, но не хочу, – подумал Михаил, но промолчал.

– Неужели тебе так сложно сделать это для меня?

– Сделать-то, в общем, не сложно. Трудно удержаться – вот в чем вопрос! Видишь, я уже начинаю корчить из себя что-то вроде Гамлета.

– Господи! Кто ж тебя заставляет?

– Совесть, Господи! Вот кто. Я ведь знаю, что хорошо, что плохо по отношению к своей жене.

– Разве у мужчин нет при женах и других женщин?

– Да сколько угодно! И у меня бывали.

– Тогда в чем дело?

– Я был другой!

– Ну уж, скажешь!

– Смотря что иметь в виду. Если тягу к посторонним женщинам, то она осталась – врать не буду, да ты и сама убедилась. А если способность справляться с собой, то вот в этом есть перемены. Очевидно, не такие радикальные, как надо, но все-таки есть. Боюсь, я начинаю повторяться.

– Это мне все время приходится повторяться. Я бы рада была тебя понять, но не в состоянии! Наверное, даже твоя жена не была бы против того, чтобы ты здесь, в походе, сделал счастливой женщину, которая тебе просто нравится – ты ведь ничего не отнимаешь от жены!

– Но я-то не имею ее разрешения!

– Я бы об этом ее попросила, – отрезала Галя. – И потом – разве не Бог дал нам еще раз встретиться после той ночи? Какие еще разрешения тебе нужны? – в Галином голосе послышались гневные нотки. – Ты же сам говорил, что тебе может дать разрешение либо Сам Господь Бог, либо твоя жена, чтобы ты не считал себя грешником. Так вот – Бог уже второй раз дает нам встретиться и даже устраняет препятствия нашему сближению. Это что – не Знак Свыше? Даже после этого тебе надо получить разрешение еще и от жены?

– Сомневаюсь, что она бы тебе что-нибудь ответила по этому поводу. Разве что переадресовала бы ко мне.

– Вот видишь – ты сам возводишь глухую стену. Больше никто.

– Какая она глухая? – вырвалось у Михаила. – Ты пойми, мне надо твердо знать, что это не навредит ей, даже если она ничего не будет знать.

– Ну скажи, чем я могу навредить ей?

– А кто может знать, не подействует ли связь с тобой на что-либо невидимое и хрупкое, чего пока не ощущаешь и о чем только потом можно будет как-то догадаться, когда худые последствия станут очевидны? А ошибаться я не желаю.

– Ну что мне с тобою делать? Я же вижу, что ты ХОЧЕШЬ, что от жены ничегошеньки в мою пользу не отрываешь, а все равно должна уговаривать тебя, как несмышленыша!

– Если бы так! Несмышленыш уже кое-чего в жизни навидался и начал понимать, что почем.

– То-то и оно – навидался. Значит, знаешь, как в такой обстановке ведет себя большинство людей. Что они – все не правы?

– Я не собираюсь обсуждать, как в таких случаях поступает большинство. У меня свои убеждения. Уверяю тебя – они возникли не на пустом месте, и их в меня никто из посторонних не вкладывал. Как ведет себя большинство, особенно в наши дни, я представляю. И то, что ты необычайно соблазнительная женщина, вполне признаю. С очевидностью нельзя не считаться.

– Ну, наконец-то! Иди сюда! Ложись!

Ему предстояло снять с себя больше, чем ей. Наконец, он вытянулся рядом с женщиной, у которой оказалось больше аргументов, чем у него. Перед этим он несколько секунд рассматривал ее в отраженном от стенок и крыши свете фонаря. «Обнаженная в красном будуаре» – подумал он. Модель действительно была хороша, а зрелище воодушевило. «На сексуальные подвиги,» – добавил он про себя.

Михаил нащупал и обхватил левой ладонью сначала правую, затем левую грудь. Галя приняла это как сигнал. Она начала действовать инициативно, видимо, опасаясь, что он еще может передумать. Нет, не передумал. Теперь он видел свою задачу в том, чтобы доказать свою власть над ней – не только по праву избранника, но и по праву пользователя и владельца. – «Конечно, лишь временного,» – поправился он про себя.

Несмотря на кажущуюся потерю памяти от сладострастия, Галя работала вполне квалифицировано. Демонстрация беспамятности благотворно и безотказно действует на мужчин как прямое доказательство их способностей и компетентности, что приводит ко всё большему старанию проявить себя уже действительно во всем блеске своих возможностей. Пока что они стоили друг друга, но победить в итоге этой игры мог тот, кто сумеет лучше и быстрей подвести партнера к порогу неуправляемости, к излиянию всей еще не израсходованной в схватке части полового потенциала разом, обвалом, потопом. И снова, как и в их первую ночь, в голове Михаила крутилась мысль: «Не давай ей семени! Не давай ей семени!» – не потому, что было жаль этого добра, а потому, что так он вроде бы еще мог считать, что не изменяет Марине.

И первой опять излияниес сока иссякла Галя. Она еще долго приходила в себя, прежде чем сказала:

– Ох, и разделал же ты меня! Жаль только, милый, что ты сам не захотел кончить со мной. Ну что тебе мешало, – а? – упрекнула она.

– Не волнуйся! – успокоил ее Михаил.

– Ну как «не волнуйся»? Может, мне выпить тебя?

Галя хорошо представляла, чем проще простого соблазнить любого мужчину. Она явно не ждала отказа, да и Михаил с удовольствием воспользовался бы ее готовностью ублажить его по высшему разряду, если бы вновь не вспомнилось то, чем он пытался защититься и оправдаться от самообвинений: «Не давай ей семени! Не давай!»

– Я уже насладился тобою, насколько мог, – сказал он вслух.

– Вовсе не насколько мог! – возразила Галя, – насколько себе позволил!

Этого он не стал отрицать.

– Не грусти из-за этого. Не надо думать о происшедшем хуже, чем оно было, – сказал Михаил.

– Но ведь оно действительно было несколько хуже, чем могло было бы быть! Думаешь, мне не хотелось тебя усладить, как ты меня? Очень хотелось! Я ведь не эгоистка!

– Да знаю, что не эгоистка! Меня радовало уже одно то, что ты меня хочешь. Правду тебе говорю. Только какая у нас с тобой может быть гармония? Ты моложе моей дочери. Спать нам это обстоятельство, конечно, физически не мешает, но если говорить о настоящей гармонии, то она возникает не из одного только взаимного сексуального ублажения. Нужны еще и другие компоненты общности воодушевляющего плана – примерно одинаковая склонность к романтизму, сходный менталитет и вкусы к художественным ценностям и ценностям жизни, да мало ли еще какие общие предпочтения, которые могут быть только у сверстников, а не у современников вообще. У сверстников память опирается на одни и те же события, которые сделались исходными или поворотными точками в их общей социальной судьбе, им одинаково дорого то, что будоражило их в прошлом, когда чувств было много, а знаний о жизни мало – как, например, людям моего поколения ничто из современной популярной музыки не может быть значимей, чем старые вальсы и особенно танго. А что, кроме постели, может объединить мужчину и женщину в такой разновозрастной комбинации, как у нас? Мало того, что мы с тобой принадлежим к разным поколениям, так еще и к разным социальным и культурным эпохам. Разное воспитание, разные представления о допустимом для себя и недопустимом. Эстетические вкусы большей частью несходные. Кажется, что все это – пустяки на фоне секса, а на самом деле это корни дисгармонии, из которых рано или поздно, но почти всегда прорастает взламывающий общую почву побег. Сомневаюсь, что это нужно тебе, не говоря уж обо мне. Вот ты – человек искусства. Не видел, правда, какой ты скульптор, но твою среду обитания и профессиональное окружение все-таки представляю. Это, вполне возможно, достаточно интересные люди, но у меня с ними мало общего. А ты ведь привыкла общаться именно с ними.

– Мне от них бывает охота отвыкнуть совсем, – возразила Галя.

– Это – под настроение.

– Не только. И вообще – когда такое настроение случается часто, то хочется изменить обстановку как следует и навсегда. Я это тебе серьезно говорю – не для того, чтобы тебя опровергнуть. Чему можно было научиться в этой среде, я уже научилась. И хорошему, и плохому. А дальше надо слушать только себя и делать только то, к чему влечет из глубины твоей души и по-своему. У тебя разве не так?

– Так, – подтвердил Михаил, несколько удивленный сходством ее представлений со своими. Сам он не чувствовал особой потребности в общении с другими мыслящими людьми. Такое бывало приятно лишь время от времени.

– Вот видишь! – продолжала Галя. – Почему ты тогда не веришь, что мне хочется отказаться от нынешнего окружения, когда оно надоело и лишь понапрасну отнимает силы и время?

– Дело не в том, верю я или не верю. Просто считаю, что ты это вряд ли сумеешь сделать. Что ни говори, а ты привыкла существовать в своем кругу взаимного восхищения. Кроме того, у вас там есть какая-никакая, но взаимная помощь: с заказами, с участием в выставках, с приобретением материалов и чего-то еще в том же роде. Словом, от твоего окружения все-таки была определенная польза – не станешь же ты отрицать.

– Есть польза, есть, не отрицаю. Но вращаться там только ради этого, смысла нет. Особенно теперь. Сейчас все что угодно можно достать без всяких знакомств – были бы только деньги.

– В том-то и дело, что далеко не у всех они есть, и их наличие в какой-то степени зависит от отношений в профессиональном кругу.

– И у меня не всегда есть деньги, – перебила Галя. – И знакомствами я, естественно, не пренебрегаю – и это не считая друзей. Но вот то, что ты говоришь о современниках…

– Я не о современниках, а о сверстниках. Просто как разновозрастные современники люди в жизни пересекаются очень мало.

– А думаешь, нет нужды общаться со старшими? Вот мне, например, куда интересней с тобой, чем с ребятами. Чего ты только не знаешь!

– Ты прямо как моя внучка! – засмеялся Михаил. – Та тоже так говорит.

– А сколько ей лет?

– Шестнадцать.

– Я думала – шесть.

– Ну, она и в шесть так считала.

– Важней, что в шестнадцать!

– Да, наверное, – согласился с ней Михаил.

– Небось, становится все трудней отвечать на ее вопросы?

Михаил подумал, вспоминая свои ощущения.

– В общем – нет. Всегда существовали объяснимые и необъяснимые вещи. Объяснимое можно растолковать и взрослому, и ребенку. А насчет необъяснимого – я ей всегда говорил, что оно существует, что есть вечные проблемы и часть из них человек никогда не сможет объяснить, а другая часть со временем, возможно, и разрешится.

– Это же обидно слышать.

– Ну и что? С этим все равно надо смириться и делать то, что в силах. Тогда, возможно, какие-то барьеры к новому знанию и будут убраны.

– И ты все это объяснял ей с детских лет?

– С тех пор, как она стала проявлять любознательность. Я никогда не опережал ее вопросов. Разве что, отвечая на заданную тему, задевал по пути еще и другие и иногда действительно уходил вдаль. Зато потом спокойно ждал проявления у нее интереса к чему-то еще. Нередко очень долго.

– И ты еще удивляешься, чем можешь очаровать женщину моего возраста?

– А разве не удивительно? Мне это действительно трудно понять.

– Ты удивительный человек. Доброжелательный, уважительный, красивый и мудрый.

– Доброжелательный и уважительный – согласен. О красоте не говорю. Но вот мудрость-то в чем заметна? Я ведь перед тобой с этой стороны никак не раскрывался.

– Да. Держишься ты очень скромно. Но это только усугубляет эффект.

– Каким это образом? Я вроде ни перед кем не распускал павлиний хвост, потому как сам терпеть не могу пижонов.

– Вот-вот! Это-то как раз и заметно!

– Ну, хватит. Разговор приобретает одностороннюю направленность. Я бы предпочел поговорить и услышать о своей собеседнице.

– Так она же и толкует о себе. Что ей нужен такой человек, к которому можно прижаться и быть понятой и любимой, от которого можно было бы получить и ласку, и защиту, и объяснение всего, что ее интересует. И еще ей нужно, чтобы он ее любил и ценил ее любовь.

– И больше ничего от него не требуется? – спросил Михаил.

– По крупному? Видимо, нет. Ну, этого, наверно, мало. Нужно, чтобы он еще обеспечивал, развлекал, защищал от невзгод и все такое. Конечно, это тоже было бы здорово. Но знал бы ты, сколько женщин согласны сами обеспечивать и даже защищать своих мужчин, если они обладают хотя бы главными достоинствами!

– А это что такое?

– Прежде всего – порядочность и ум. Ум даже важнее. Ну, и еще – честность в сексе. Я – дама искушенная, возможно даже несколько избалованная, хотя капризами не злоупотребляю. Капризы вообще, я думаю, только реакция отторжения на тех, в ком женщина не заинтересована.

– Да, – согласился Михаил. – Я сам замечал. Любящие и заинтересованные в мужчине женщины с ним не капризны. По крайней мере, до поры.

– Вот видишь! – сказала Галя, и Михаил понял, что она улыбается, хотя видеть в темноте ничего не мог. – Иногда хочется раствориться в неге, которую он способен создать своими силами, даже чувствовать себя маленькой в его руках!

– Мужчинам это тоже свойственно. Хорошо, конечно, когда в них видят мужиков, но им не меньше нравится, когда к ним относятся как к детям и дают им для упоения грудь.

– А ты любишь целовать женщинам грудь?

– Естественно! А еще – тискать и лапать.

– Ну, так и целуй, тискай и лапай! – поспешила предложиться Галя.

– Так можно снова далеко зайти.

– Ну и заходи, что в этом плохого?

– Плохого, ясное дело, в этом нет. Просто считаю опасной привычку ни в чем себе не отказывать, особенно в неправомерных удовольствиях на стороне.

– По тебе выходит, что себе нельзя отказывать только в неприятном?

– Вовсе нет. Но если говорить о сексе, то это дело особое – и не только приятное, но и могущее создавать кучу проблем, приводящих к большим неприятностям. А этого я как раз ни в коем случае не хочу – чтобы спонтанные порывы определяли весь ход моей дальнейшей жизни. Такое еще простительно юному несмышленышу – и то как сказать – но уж, конечно, не мне!

– В таком случае – чего надо придерживаться в таком промежуточном возрасте, как мой?

– Не сочти за назидание, но должен тебе сказать откровенно: по-моему, этот твой возраст – едва ли не последний, когда еще можно успеть переосмыслить собственную жизнь и, главное, успеть ее переделать, начав, конечно, с себя. Короче – чтобы счастливо ее переиграть – «по уму». Потом уже вряд ли успеешь.

– Я бы не хотела все изменять неизвестно ради чего.

– Разумеется, ради неизвестно чего менять не стоит.

– А откуда мне узнать, РАДИ ЧЕГО?

– Посторонние тебе этого не объяснят.

– И ты?

– И я. Это ведь сугубо личная обязанность каждого – узнать, для чего он явился на свет. Помочь сориентироваться может и кто-то посторонний, но принять для себя некие новые ценности в качестве главных ориентиров и главных жизненных целей человек может только сам и лучше, если вполне осознанно. В этом я глубоко убежден.

– А если сам человек не сумеет определиться, тогда что?

– Ему же будет хуже. И в этой жизни, особенно, «под занавес», и в следующей или в следующих.

– Хорошенькая у меня, однако, перспектива! Самой ничего нового в голову не приходит, а тут вдруг предупреждают: можешь опоздать!

– Но ведь и вправду можно! Правильно говорят!

– Но не говорят, кто же в состоянии помочь в выборе новых целей и ориентиров.

– Вообще-то об этом многие много говорят, только очень разное.

– Кто же? И что?

– Во-первых, всевозможные религиозные конфессии и обособившиеся от них секты. Во-вторых, самостоятельно мыслящие религиозные философы, не считающие себя напрочь связанными с догматикой церкви. В-третьих, интуитивные моралисты с собственными представлениями о добре и зле. Ну, и, наконец, те, кто действительно знает Истину, будучи посвященными в нее за какие-то особые заслуги в глазах Всевышнего, то есть за полноценное исполнение своего долга перед Создателем. Видишь, сколько тут организаций и лиц?

– Толку-то от них, – пренебрежительно заметила Галя. – Вон, христиане за две тысячи лет, по-моему лучше не стали.

– Это – точно. Вот потому я и говорю, что определение своего пути – это личное дело каждого в том смысле, что это его важнейший долг. Еще более важное дело – пройти тот путь, который сам признал верным. Все церкви на самом деле шли другим путем. Они просто-напросто запрещали верующим самостоятельно мыслить о своем пути. Им внушали, что их долг – слушаться своих священников-пастырей без всяких возражений и дружно следовать в стаде всем вместе. Именно это я считаю главной причиной, по которой вполне благие идеи основателей религии на практике извращались до противоположности, а люди из стада духовно и умственно не развивались. Ведь за непослушание карали очень строго, и желающих уклониться от «линии партии» было мало. Сама знаешь, сколько безобразий делалось под руководством церкви во имя Христа, в том числе сколько было религиозных войн между христианами.

– А почему так получилось?

– А потому, что в головы вдалбливались готовые выводы на примерах чужих судеб – часто действительно знаменательных. Но ведь люди и ситуации, в которых они существуют, разные, а им на все случаи жизни предлагался единый стандарт мыслей и поведения. Это делалось прежде всего в интересах церкви как института, руководящего обществом, ради того, чтобы она была прочна, едина и безотказно служила интересам своих высших иерархов, обычно вполне земных и узкоэгоистичных людей. До прогресса каждой личности им не то что не было дела – они были против него. Вот так проповедь установления Царствия Божия на Земле, провозглашенная Христом, последовательно искривлялась и приводила людей не в рай, а в ад. Не зря было давным-давно сказано: «Дорога в ад вымощена благими намерениями». Кстати, наша недавняя дорога в «светлое будущее всего человечества – коммунизм» вела туда же.

– М-да, – протянула Галя. – Неужели до сих пор нельзя было этого понять?

– Почему нельзя? Можно. Кое-кто достаточно хорошо понимал, да в том-то и беда, что церковь как монополия, представляющая перед людьми Небесные инстанции, в основном заботилась о своем земном преуспеянии, а не о том, чтобы каждый человек самостоятельно и под свою ответственность перед Богом учился правильно понимать, что Ему угодно получить от этого смертного и чего Он в конце концов обязательно добьется со всей своей Божественной непреклонностью. Церковная практика учреждала коллективную ответственность приходов за послушание каждого прихожанина и вместо просветительного индивидуального воспитания пользовалась исключительно методами внешнего принуждения со стороны коллектива или церковно-государственного террора. А разве хорошее в человека силой вобьешь? Силой вызываешь только стремление к противодействию. Вот все в основном и грешили вместе с церковью, хотя и в ней находились настоящие праведники. Наверно, все это очень скучно выслушивать, тем более, что я не просветитель и не поп.

– Да нет! Ты высказываешь очень важные мысли. Мне совсем не скучно!

– Не скучно? Так слушай. Отчего, по-твоему, во всех конфессиях постоянно возникали какие-то ереси и новые толкования священных книг, угрожающие ортодоксальной идеологии? А все потому, что честно думающие богословы и мыслители не удовлетворялись официальной догмой, если видели ее ошибочность или неэффективность. Но в благодарность за попытки очистить Истину от фальши и познать нечто еще, их только с той или иной жестокостью преследовали и заставляли публично отказываться от своих идей, а чаще просто уничтожали. Массам же это было все равно. Их это не касалось. Так что попытки вовлечь людей в самостоятельный активный поиск праведного пути обычно ни к каким серьезным социальным сдвигам или к сдвигам в церковной практике не приводили. Только некоторым инициативным и страстным новаторам – вроде Мартина Лютера, Яна Гуса или протопопа Аввакума – удавалось всколыхнуть значительные массы соотечественников, а иногда даже иноплеменников, и создать движение своих сторонников против действующей церковной идеологии. Однако даже идущими за такими великими еретиками людьми руководило не столько идейное просветление в мозгах, сколько сочувствие лидерам, задавшим новый социальный или церковный стандарт, чем-то в лучшую сторону отличающийся от прежнего. Сами-то они никак вперед не продвигались.

– Жаль, что о твоих взглядах почти никто не знает, – сказала Галя.

– Не надо жалеть, – возразил Михаил. – Мне было велено думать, искать и писать. А заниматься массовой пропагандой мне Знака Свыше не было. Значит, это уже не мое дело – стараться просветить человечество. Когда-нибудь, скорей всего уже без меня, сделанное мною, возможно, будет пущено в ход. Но пока мне настоятельно рекомендуют не беспокоиться.

– Как рекомендуют?

– Очень просто. Мои попытки опубликовать свои основные работы были пресечены в корне. Значит, мне незачем шустрить, потому что обществу знать это пока еще не нужно.

– Жаль, что ты так думаешь, – повторила Галя.

– Отчего жаль? Что я тут не иду против Божьей Воли?

– А вдруг она совсем не такова, как ты считаешь?

– У меня слишком мало сомнений в правильности сделанного вывода. К тому же я верю, что если бы заблуждался насчет этого, меня бы уже поправили. Поэтому нет смысла рассматривать мою фигуру как судьбоносную в истории Богоспасаемого человечества. Настолько несуразной нескромности у меня действительно нет, хотя я и не умаляю значения своих открытий для самого себя.

– А мне бы ты мог помочь, если бы я попросила?

– Не в такой ли обстановке, как сейчас? – хотел спросить Михаил, но, подумав, сказал другое:

– Если можно будет думать вместе, но не в такой так сказать, исповедальной обстановке, как сейчас, – здесь Михаил постучал ладонью по надувному матрацу под Галей. – То отчего же нет? Но если одной ладонью я буду щупать твою грудь, а другой – исследовать твою промежность, толку, наверное, не будет.

– Фу! Ну зачем все так опошлять?

– Да ничего я не опошляю. Говорю, как есть.

– Ну ладно. Будем считать, что я все-таки выпросила у тебя согласие. Я тебе буду задавать вопросы, а ты мне – давать ответы.

– Нет, не так. Ты мне вопросы, ты себе и ответы, хотя и с моим посильным участием в их подготовке. Кстати, вопросы и я могу тебе задавать.

– Ну, это, наверно, из любопытства, – предположила Галя. – Из любознательности, – поправилась она.

– Все равно ко взаимной пользе, – примирительно сказал Михаил.

Они долго молчали. Наконец, Галя спросила:

А занятия сексом – это не поиски истины? – в ее голосе чувствовался вызов. Михаил как раз поглаживал ей грудь.

– Конечно поиски, – подтвердил он. – А в Тантре – так это даже главный путь к Истине.

– Вот видишь! Значит, все-таки можно совмещать приятное с полезным?

– Видимо, можно. Но достичь цели, опираясь только на секс, без опоры на сознание, а скорей – на сверхсознание, явно нельзя. Вспомни, с какой надеждой люди входят в совокупление – им кажется, что в этой работе перед ними раскрываются чуть ли не двери рая, но, как только они спустят заряд, все возвращается на исходные позиции, и очередные попытки вступить этим путем в Царствие Божие или в Вечное Блаженство – как бы его ни назвать – все равно не приведут к успеху. Для этого надо овладеть своей психической энергией. Тогда только и удастся выйти в Высшие Сферы. А без этого секс служит только средством для получения вожделенных удовольствий, ну, и для деторождения, о котором современные дамы все чаще предпочитают забывать.

– Ты видишь ущербность в том, что у меня нет ребенка?

– Упаси Боже мне за тебя так думать! Это тебе решать – иметь или не иметь! Я только одно могу добавить на этот счет. Простое наблюдение. Когда я заставал у мамы ее пожилых подруг, не имевших детей, в их глазах проскальзывало нечто вроде сожаления, что у них этого нет. Может, я и ошибаюсь, но мне так действительно казалось, глядя на них. Извини за вопрос: а тебе детей никогда не хотелось?

– Пока – нет, – спокойно ответила Галя. – То есть сильно не хотелось, хотя мысли на этот счет порой посещали.

– Значит, ты еще ищешь свою половину. Ищешь и не находишь.

– Можно сказать и так.

Помолчав, она спросила:

– А свою ты нашел?

– Я же тебе говорил еще в тот раз.

– Жаль. Мне бы хотелось видеть свою половину в тебе.

– Вот тебе раз! – несмотря на темноту, Михаил энергично замотал головой из стороны в сторону, отметая от себя такую мысль. – Разве дело в желании? Тут совсем другое – от КОГО отделили ТЕБЯ. Это же никаким желанием не изменить. Остается только принимать то, что есть.

– Да понимаю я! Только смириться трудно. Слушай, а если бы я захотела ребенка от такого, как ты, ты бы помог?

– Для зачатия тебе лучше подобрать кого-нибудь помоложе.

– Толку-то?

– Биологически так было бы правильней.

– Ну, а если бы я попросила, ты бы согласился?

Михаил помрачнел.

– Для меня это слишком сложный поступок, – сухо ответил он.

– Почему? Разве трудно?

– Трудно, хотя речь идет не о постельных трудах.

– Тогда в чем дело?

– Понимаешь, я однажды уже побывал в подобной роли. Тогда казалось – и впрямь, чего мне стоит помочь женщине получить то, что она хочет. Тем более, она ни на что другое от меня не рассчитывала, сказала, что будет растить и воспитывать ребенка сама.

– И что, обманула?

– Ничего не обманула. Но в том-то и фокус, что с зачатием для мужчины совсем не обязательно все заканчивается. После родов женщина оказывается лицом к лицу с проблемой, которую раньше в полной мере себе просто не представляла. Появление у нее на руках ребенка, которого некому, кроме нее, защитить, в то время, когда он такой хрупкий и уязвимый, ввергает ее не то что в испуг, а в самый настоящий панический ужас. Ей страшно оставить его без какой-либо страховки. И о ком она тут может вспомнить? Наверное, прежде всего об отце ребенка. И дело не в том, что она хочет добиться пересмотра прежнего договора в свою пользу – вовсе нет. Она просит для ребенка. Это он взыскует участие отца. И вот тогда ты начинаешь понимать, что раз уж ты стал орудием Создателя в приятном и необременительном акте творения новой жизни, то поневоле соприкоснешься и с другими последствиями своего участия в творчестве, хотя ты ничего не обещал и тебя ни о чем другом не просили.

– Ты любил эту женщину?

– Нет.

– А она?

– Да.

– Ты поэтому согласился?

– Я ее все-таки уважал.

– За ее выбор?

– Нет. Саму по себе.

– А сколько сейчас твоему, в смысле – ее ребенку?

– Сейчас посчитаю. Двадцать пять.

– Это кто? Мальчик? Девочка?

– Дочь.

– Ты ее видел?

– Да, трижды. Все три раза – по просьбе ее матери.

– А девочка знала, что ты?..

– Да, мать ей сказала. И та, видимо, захотела взглянуть на меня.

– А какие впечатления были у тебя от нее?

– Девочка как девочка. Потом – девушка. Симпатичная, несколько застенчивая. Но сердце у меня не ёкнуло. Думаю, что и у неё тоже. Удовлетворили слегка взаимное любопытство. А в большем и не нуждались. Я ведь в ней не принимал никакого участия. Ты хотела услышать что-то другое, дорогая?

Галя ответила не сразу.

– Мне кажется, я бы справилась с этим сама.

– Думаю, да. Справилась бы. Но волнения у тебя все равно, наверное, будут примерно такими же.

– Кстати, твоя жена знала об этой истории?

– Да, я сказал ей еще до появления ребенка на свет. Еще когда ухаживал.

– Ну, и как она отреагировала?

– Спросила, есть ли у меня обязательства перед этой женщиной. Я сказал, что нет. Других вопросов у нее не было.

– А она видела эту дочь?

– Да, два раза. Я не был уверен, что ей это будет приятно.

– Почему?

– Какая-то женщина, которую ее муж не любил, имела от него ребенка. А она от любящего мужа – нет.

– Она не могла?

– Могла и даже предложила. Спросила, не хочу ли я маленького. Но у каждого из нас уже были дети. У нее сын, у меня дочь. Я предпочел больше ребенком не обзаводиться.

– Понятно. Так вернемся к моему вопросу. Ты бы согласился мне помочь?

– Честно скажу – нет. По своей воле я, как говорил герой Хемингуэя в «По ком звонит колокол», во второй раз на эту карусель не сяду.

– Да-а. Неутешительно… – протянула Галя.

– А ты что, сейчас всерьез задумалась о потомстве?

– Специально об этом до встречи с тобой не думала. Это правда. Хотя, стыдно признаться, перед походом подумывала, не родить ли от Игоря? Даже как-то раз спросила его.

– А он?

– Он осторожный. Предпочел отговорить. Ну, да если бы решила, я бы его не спрашивала. Вот бы залетела тогда!

– Да никак бы особенно не залетела! Ребенок был бы у тебя сам по себе. Разве что временами сходством черт и характера напоминал бы отца.

– Мне этого теперь совсем не хочется.

– А как твоя мама посмотрела бы на такие планы?

– Да никак, то есть совершенно спокойно. Она сама вырастила меня без отца.

– Она и к твоим любовникам относится спокойно?

– Да, в общем, зная о них, морали мне не читает. Но если я привожу их домой, то ворчит, что ей надоели такие «женихи». Я уж стараюсь бывать с ними либо у них, либо у себя в мастерской.

– Ну подумай сама, – смеясь, сказал Михаил. – Что бы она вообразила, если бы в роли «жениха» увидела меня? Небось, подумала бы, что ты рехнулась!

– Ну и что? Пошумела бы и утихла.

– Прямо, утихла бы! Да по возрасту ОНА мне ближе, хотя и моложе меня!

– Для меня это не имело бы значения.

– На свете, как я убедился, все имеет значение. В том числе возраст и мнение предполагаемой внебрачной тещи. И даже ее сексуальные достоинства.

– Все было бы преодолимо, если бы ты захотел.

– Ты говоришь так, будто вполне созрела.

– А я действительно созрела. Вот поговорила с тобой и поняла – откладывать больше нельзя. С мужем ли, без мужа, но надо рожать. Главное, чтобы от человека, от которого мне шло только хорошее.

– Поговори еще с кем-нибудь, и тебе сразу расхочется делать это со мной.

– Не расхочется!

– Ну и глупо! Найди себе кого-нибудь из ровесников.

– Да ну их! Молодцов-жеребцов всегда вокруг было сколько угодно, но рожать от них желания никогда не возникало.

– Странно. А от старика, видите ли, захотелось?

– А что странного-то? Разве у них есть такое обаяние, как у тебя? И разве они могут в своем возрасте делать что-то лучше, чем ты в своем? Тут ведь все очевидно!

– Мне как раз ничего не очевидно. И у тебя какая-то однобокость во всех представлениях об этом деле. Воображаешь, что ребенок унаследует лучшие мои стороны, а он может и худшие.

– Но на лучшие шанс все-таки есть! Для меня этого достаточно. Так ты как? Согласен?

– Все очень трогательно и даже, должно быть, очень лестно. Но я не согласен.

– А если б твоя жена разрешила?

– С какой стати? – опешил Михаил. – Я бы ее об этом не спрашивал.

– Ну, так я могла бы спросить!

– Интересное дело! Считаешь, что можешь добиться успеха, притом даже не считаясь со мной?

– Почему же не считаясь? Тебя сдерживает нежелание огорчать жену, так? Так! С ее согласием твои возражения отпали бы. А соблазнить тебя, мне кажется, я сумею. Или я не права?

В доказательство своей правоты она нашла его рукой.

– Чертова баба, – подумал Михаил. – Раньше о таких говорили: «без мыла лезет». Но соблазнять у нее действительно получалось. Смешно было не признавать.

– Если ты опасаешься, что из моего вопроса твоя жена сделает вывод, что ты уже стал моим любовником, так я представлю ей дело иначе.

– А я и не трепещу. Все, что надо, я ей сам о тебе расскажу. Но тебе следовало бы понимать, что тут лучше не идти напролом. Это я тебе точно говорю!

– А что мне остается делать?

– Да у тебя еще куча других неиспользованных возможностей в жизни, причем куда более подходящих! Может, тебя уже ищет и вот-вот найдет твоя настоящая половина, а не какой-то эрзац!

– А если он не найдет, а я только время упущу? Ведь ребенка надо не только успеть до климакса родить, но еще и успеть поставить на ноги до старости!

– Спохватилась! До тридцати пяти не волновалась – вдруг на тебе – вынь да положь!

– Правильно. Вынь и вложи куда следует.

– Ага. Влагалище называется.

– Совершенно верно. Вы очень догадливы, сэр!

– Все хорошо, прекрасная маркиза. Вы ужасно толково все объясняете. Даже старый упрямый осел способен понять! Особенно, когда его соблазняют, так сказать, сексуальной морковкой. Такая чудная могла бы состояться выездная сексуальная сессия в лоне тайги! Даже почти состоялась – только что до чудной детородной сессии немного не дотягивает! Ты великолепна и предлагаешь чертоги свои. С этой стороны – полный порядок! Но я-то явился сюда совершенно один, почти как добровольный монашек, причем практически без всяких перспектив схлестнуться на безлюдном маршруте с сексуально раскованной дамой!

– Так это ж везение! – смеясь, но настырно, вставила Галя.

– Да, разумеется. Это большое везение, о котором я когда-то действительно мечтал, но не теперь. У меня другие предпочтения, хотя сексуальные занятия я по-прежнему ценю и люблю, в чем ты сама тут уже убеждалась. Но если я не устоял и переспал с тобой, то это не значит, что меня можно взять за руку и за… и вести куда хочешь. Даже если за дело берется такая примадонна секса, которой мужчину соблазнить – все равно что в легкие воздух набрать.

– Ты мне льстишь!

– Честно говоря, не очень. Но ведь очевидно, что ты уже убеждалась в этом многие сотни, а то и тысячи раз с разными людьми.

– Ну уж скажешь – тысячи!

– Да я же не в осуждение, даже если и тысячи. Смешно же умалять такой незаурядный сексуальный опыт! Ведь ты не только обещаешь дать массу удовольствий, но и действительно даешь, поскольку с энтузиазмом относишься к данному занятию. Не станешь же отрицать?

– Не стану! Сознаюсь даже, что твое долгое упорство было достаточно неожиданно для меня. Чтобы я так долго добивалась мужчину, который сам ценит секс и разбирается в нем – такого еще не бывало! По-моему, это просто нонсенс!

– Нет. Просто ты желаешь самоутверждаться с помощью очередной сексуальной победы, а я – самоутвердиться в желании уверенно управлять самим собой.

– Зачем тебе это надо?

– Я уже объяснял. Я изменился, найдя ту, которую искал. И теперь считаю глупостью снова искушать судьбу и проявлять неблагодарность к Создателю за его Небесный дар. Вот и все.

– А ты хоть раз подумал о том, как ты меня искушаешь? – с болью в голосе спросила Галя.

– Это еще чем? – оторопел Михаил. – Я вообще ничего не делал! Ну, случайно встретился тебе в безлюдной местности. Из этого, конечно, следует, что виноват, но только в том, что набрался нахальства и выбрал напоследок «пятерку» не из самых простых?

– Да?? – в ответ возмутилась Галя. – А кто со всеми своими предупреждениями попадал в самую точку? Кто нам помогал, когда свободно мог этого не делать, потому что по всем правилам нам полагалось тебе помогать?

– Интересно, в чем же тут искушение? – недоуменно сказал Михаил. – Шел себе и шел, поделился излишками, никакого великодушия не проявлял, поскольку ничем и не жертвовал, ничего от себя не отрывал.

– Ах, не догадываешься! Будто не знаешь, что на женщину больше действует ум и доброта мужчины, чем его внешние данные, хотя у тебя и с ними все в порядке. Это вы в женщине цените больше ее сиськи, бедра, зад и все прочее, а мы, в отличие от вас, больше смотрим в глубину и достаточно хорошо все определяем, смею уверить!

– Да с этим я и не спорю, но все равно не понимаю, чем искушаю тебя.

– Да тем, что ты есть! – выкрикнула Галя. – Тем, что ценишь во мне как в женщине именно то, чем я больше всего горжусь, однако, обращаешь на меня недостаточно много внимания. Ты же меня совсем извел своей постоянной близостью, своим постоянным присутствием во мне, даже когда тебя нетрядом!

– Это не я, – сказал пораженный ее страстностью Михаил.

– А кто, Пушкин?

– Да, скорее именно он – Александр Семенович, – подтвердил Михаил, вспомнив великое имя, таким образом искаженное в армянском анекдоте.

– Разумеется, Александр Семенович, – подхватила Галя. – Но никак не ты!

– Не знаю, искушают ли тебя именно мной, но сам я тебя не искушаю, – упорствовал Михаил.

– Да? И ты совсем не думаешь обо мне?

– Почему не думаю? Думаю. Только не о том, как заполучить тебя к себе в постель. Мне это не по настрою и совсем не по возрасту.

– Молчал бы лучше о возрасте! «Пятерку» в одиночку прошел лучше молодежной компании! Член стоит часами! Сперму держит, как хочет! Кто бы о возрасте говорил!

В Галином голосе звучало неподдельное негодование. Михаила уже подмывало сказать, что ему очень приятно слышать такую оценку, но он вовремя одумался и твердо сказал:

– У меня есть свои обязательства перед женой и перед собой.

– Это я слышала уже много раз.

– А воспринимать это не хочешь. А я ведь не вру.

– Ради тебя я отступала с одной позиции на другую.

– Как это «ради меня» и от чего отступала? – не понял Михаил.

– Не хочешь отказаться от собственного запрета на получение удовольствий со мной – я не настаиваю, не отказывайся. Но почему ты не хочешь пойти на вполне допустимое – зачать во мне ребенка? Честное слово, это не был бы обыкновенный блуд!

Михаил попытался понять, чем для него отличалась бы работа для блуда от работы во имя зачатия, но так ничего и не нашел.

– Сегодня, наверное, последняя ночь, которую мы можем провести вместе, – продолжила Галя.

– Скорее всего, – подтвердил Михаил.

– До Москвы другого случая для зачатия не представится.

– Стоп! – сказал себе Михаил. – Какое тут вообще может быть зачатие, если она перед этим все время глотала контрацептивы? Наверняка ведь глотала, так что в ближайшее время забеременеть не сможет. Стало быть, верить ей надо далеко не во всем!

– Не хочешь здесь, я буду ждать в Москве, – сказала Галя. – Ты слышишь?

– Да, я слышу, – отозвался Михаил. А в голове в это время крутилось: – «Неужели с нее станется просить у Марины мужа в аренду для собственного покрытия – якобы в высших гуманных целях? Этого только не хватало! Но от современной сексуально раскованной женщины, видимо, и не такого можно ожидать!»

Михаил попробовал представить, с каким лицом Марина выслушала бы просьбу одолжить его Гале в качестве племенного жеребца, но ничего путного не увидел. Как можно нормально реагировать на такое? Ведь это в буквальном смысле и смех, и грех!

– Что ты молчишь?

– А что тут скажешь? Тут уместно только смеяться или материться. В то время, как на самом деле давно пора спать.

– Если ты не очень устал, давай не будем спать. Я ведь с рассветом уйду. Так не хочется упускать оставшееся время. Ты поспи после моего ухода.

– А тебя там не будут подкарауливать с ружьем?

– Если он окончательно не обезумел, то нет.

– А где гарантия, что нет? Сегодня он показал, на что способен.

– Станет он портить себе будущность из-за конфликта со мной! А ну его, хватит думать о нем! Лучше скажи, что будем делать в Москве?

– Вспоминать поход, собравшись за стопкой чая.

– А еще?

– Я об этом не думаю.

– А ты хочешь иметь дело со мной?

– Ты меня на слове не поймаешь. Я знаю, что должен делать, а что нет.

– Ох, горе мне с тобой!

– Смешная ты! Рассуждаешь так, будто я могу дать тебе счастье.

– Да, можешь!

– Нет. Это я тоже когда-то проходил. Нормальному человеку такой способности не дано. Либо-либо, а не и-и.

– Не портил бы ты мне настроение напоследок.

– Ничего я не порчу. Увидишь – в Москве тебя захватит привычная жизнь. Если повезет, ты сможешь продолжить ее уже послезавтра. И не надо себя убеждать, будто люди из разных поколений могут органично подходить друг к другу, если у них нет взаимной любви. Так уж устроен мир.

– С одними сверстниками мир выглядит достаточно скучным.

– Не без того. Но ведь и созданы-то мы не для веселья.

– А для чего?

– Чтобы последовательно и самостоятельно облагораживать собственную природу.

– Это не может быть целью.

– Нашей собственной, то есть самоизмышленной целью – действительно нет. А вот целью Создателя это как раз и является.

– Неужто только это?

– Остальное прилагается как бы само собой по мере достижения успехов в главном деле. Без этого ничего, никакого действительно всестороннего обогащения личности не происходит. А если Всевышний считает, что приращения имеют знак минус, а не плюс, то они непременно будут обречены на уничтожение.

– Ты так считаешь?

– В этом-то я вполне уверен. Если проанализировать историю, то она просто кричит об этом, да и жизни человеческие – тоже.

– Миша, а разве тебе никогда не хочется бездумно радоваться?

– С чего ты взяла, что не хочу? Очень даже часто радуюсь. При виде прекрасной женщины или прекрасного пейзажа, лошади или собаки; когда ласкаю любимое существо – тоже бездумно радуюсь; кидаюсь в свежую воду и выскакиваю из нее обновленным – снова радуюсь без особых раздумий, да мало ли когда еще все существо поет от радости, а ум в это время отдыхает! Но ведь это все – кратковременный отпуск для ума и души, которые в основном-то обязаны работать. В этом тоже состоит Промысел Божий – чтобы мы, как говорили в советские времена, «работали над собой».

– И что? Вот так и думаешь перед каждым шагом?

– Если бы! Интуитивно выбирать правильное решение не научился, а на разумное достижение того же результата во многих случаях не хватает ни времени, ни знаний ситуации, не говоря уж о недостатке способностей. А ошибки это по существу тот же грех.

– И ты считаешь себя греховным?

– А что остается, если смотреть правде в глаза?

– И что, ты не совершал безгрешных поступков?

– Я думаю, иногда совершал. Но не часто.

– А со мной ты чувствуешь себя грешником?

– Чувствую, хотя и не абсолютным. В данном случае я хоть инициативы не проявлял.

– А то, что отказал мне в зачатии, разве не грех?

– В данном случае, если и грех, то совсем небольшой. Отказываться от зачатия, когда не собираешься принимать никакого участия в дальнейшем – это скорее благо для будущего ребенка. Впрочем, тут начинаются такие дебри, когда легко и обвинить, и оправдать каждого. Грех и благо могут меняться местами на каждом шагу. В абстракции общего вывода сделать не удается. В конкретном случае, если скрупулезно разбираться, может быть сделан корректный вывод, и то не всегда. В этом смысле я нашел знаменательное место в романе Руслана Киреева. Там у главного героя есть любовница – одинокая учительница музыки его дочери. Учительница мечтала о своем ребенке и, когда забеременела, просила любовника разрешить ей родить, даже обещала уехать в другой город, чтобы не действовать любовнику на нервы. Но он уперся и настоял на абортировании, а в результате учительница умерла. Там есть сильные страницы по поводу этой драмы. Наверное, автор сам знал что-то в этом роде не понаслышке. Славу Богу, за мной такого греха все-таки не было. Моя любовница, забеременев, сама предлагал мне сделать аборт, если мне совсем неприятна мысль о внебрачном ребенке, но я сказал, что этого не надо.

– А тебе было неприятно?

– Нет. Мне было все равно, а ей с ребенком могло стать лучше, раз хотела его родить. Впрочем, ее колебания легко объяснить. Она боялась, что я брошу ее, как только вырастет пузо.

– И бросил?

– Да. Но еще до того, как оно стало заметно. Потому что встретил будущую жену.

– Видишь, ей ты все-таки не отказал!

– Я же этого не скрываю. Но тогда я еще многого не знал.

– Я бы взяла твой грех на себя!

– Это каким же образом? Перевела бы дефицит с моего банковского счета на свой?

– Ну, женщине ведь не, греховно рожать?

– Нет, конечно. Это ей попросту полагается по природе.

– Ну, а как мне рожать, не имея мужа? Не выходить же замуж за какого-нибудь охламона только ради этого! Значит, любовник для этого все-таки должен быть?

– А кто спорит? Это твое дело решать, от мужа или любовника. Но не думай, что то, что безгрешно для тебя, безгрешно и для любовника. Мир устроен более сложно, чем по принципам взаимности, обратимости, симметрии, транзитивности и тому подобного в том же роде, хотя все эти явления тоже существуют. Но они не делают погоды. В общем случае оказывается, что нечто – это грех для одного – но заслуга для другого, для одного горе, для другого оно же – благо. Так что лучше имей дело с тем, кто еще не залез в эти дебри, а просто любит тебя.

– Главное, по-моему, чтобы я его любила, – возразила Галя.

– Ну, и люби себе на здоровье!

– А если я люблю тебя?

– Не говори глупости. Не с чего тебе меня любить.

– Нет, я не обманываю и глупостей тоже не говорю. Была у меня в молодости одна любовь. Потом она прошла. Хотя связь с этим человеком у меня до сих пор сохранилась. Встречаемся иногда, делаем это дело без любви, но с удовольствием. С той поры я никого самозабвенно не любила. А вот после встречи с тобой что-то похожее у меня в душе шевельнулось.

– А отчего ты не пошла за любимого?

– Сначала он не спешил, а потом и мне расхотелось. Впрочем, мы с ним все же два раза подавали заявление в ЗАГС, и оба раза я не приходила расписываться.

– Ну и ну! – вырвалось у Михаила.

– С одной стороны, конечно, странно, – согласилась Галя, – а с другой – нет. Все хорошо в свое время. А выходить замуж после разочарования в человеке нет никакого смысла.

– Как я понял, разочарование было не полным, если связь тянется аж до сих пор?

– Да, равных ему в постельных делах мне почти не встречалось, потому время от времени продолжаем. Среди его женщин таких, как я, тоже почти что нет.

– Ну вот и славно! После стольких проб убедиться, что лучших партнеров не встретили – это же замечательно! Опыт у него, конечно, значительный?

– Колоссальный!

– Не уступает твоему?

– Что ты, во много раз больший.

– И ты стремишься к нему подтянуться?

– Все равно не угонюсь. Да мне столько и не надо.

– Значит, ты не пошла за него из-за его баб?

– Да, в конце концов – из-за этого, хотя в принципе я ему многое прощала.

– Что-то не похоже на тебя.

– Просто я поняла – он такой и другим быть не способен. А раз так, то надо либо не обращать на это внимания, либо расстаться со своей мечтой выйти за него.

– Как я понял, на практике было и то и другое.

– Было.

– Почему от него не хочешь родить?

– Принципиально! Я же объясняю – хочу родить от любимого. А он кто?

– Идеальный сексуальный партнер, – изрек Михаил.

– Вот именно. И ничего больше.

– Ну, это совсем не мало! Для многих такое – предел мечтаний!

– Да, но не для меня.

– Ясно. Тем более, что ты можешь пользоваться его услугами и комбинировать с другими.

– Совершенно верно.

– Ну что ж, тут у вас все получилось по уму. И роман. И его продолжение. Грех жаловаться.

– Я не жалуюсь. Но ведь это – только малая часть жизни.

– Что верно, то верно. Зато, как говорится, в духе современности. А я несколько старомоден.

– Ладно, старомодный, хватит рассуждать. Лучше иди ко мне!

Галя привстала, нашла губами его губы и одновременно взяла в руку его еще до этого восставший перпендикуляр. Снова надо было решать, до каких рубежей он себе позволит отступить от осознанного допустимого.

– Встань надо мной, – скомандовал Михаил с решительностью, какой сам от себя не ожидал.

Галя немедленно повиновалась, точно этого только и ждала.

Да, наверное, ждала, если стремилась делать все, что он желает. Со стороны это можно было счесть за гармонию, но Михаилу ничего подобного даже не приходило в голову. Для него это была приятная работа и приятные впечатления от женщины, имевшей как будто все, что требовалось для удовлетворения и эстетического и полового чувства, но так и не могущей преодолеть границу, за которой проступает мир счастья. Она удовлетворяла его прихоти, он удовлетворял ее жар, все более распаляя ее, но все равно это был лишь захватывающий спектакль – спектакль как будто бы о любви, но, тем не менее, не сама любовь. Галя очень старалась доказать, что ее речи о любви не выдумка, и в убедительности, с точки зрения страсти, ей нельзя было отказать, но общей ауры, вмещающей и поглощающей их в себя, растворяющей их в себе так и не возникло ни на минуту, ни на несколько секунд. Михаил даже чувствовал себя виноватым в том, что он, в отличие от Гали, и не думает со своей стороны вложить в создание иллюзии столько же, сколько вкладывала она. А ведь в прошлом иногда такое старание возникало с не очень любимыми женщинами, искренне захваченными чувством к нему. И в том, что сейчас этого не было, Михаил видел еще одно свидетельство того, что и Галя работала без любви и в лучшем случае старалась внушить мысль о реальности своего захватывающего чувства не только ему, но и себе.

Наконец, Галя содрогнулась в последний раз, и все еще постанывая, вытянулась рядом с ним. Из лона волнами изливалась жидкость, которую она так старалась соединить с той, что мог извергнуть в нее он. Михаил достал бумажную салфетку и протянул женщине.

– Господи, ну что тебе стоило кончить со мной? – упрекнула Галя.

Она тяжело приподнялась и повернулась лицом к нему: – Неужели тебе не хотелось, чтобы тебя разобрало так же, как меня?

– Мне больше хотелось сделать приятное тебе.

– Да какое там приятное! Ты уж столько ласк обрушил на меня… Прямо обвал какой-то!..

Галя все еще слегка задыхалась. Теперь самому Михаилу было впору удивляться, как это ему удалось не пропустить в себя Галино сверхвозбуждение. «Ну, Слава Богу! – пронеслось в голове. – Ведь еле-еле удержался, устоял на последнем рубеже. А то бы и вовсе ничего не осталось хоть для каких-нибудь самооправданий».

– Не переживай, – сказал Михаил. – Женщина ты будь здоров какая! Запомнишься на всю жизнь.

– Правда? Ну, и на том спасибо!

– Смотри, уже начинает светать.

– Прошла наша вторая ночь любви, – сказала Галя.

– Прошла, – отозвался Михаил.

– Пора мне собираться обратно восвояси.

– Я провожу тебя.

– Не стоит, сама дойду.

– Нет, пойдем вместе. А то неравен час – Игорь захочет с тобой посчитаться.

– Не волнуйся. Ничего он мне не сделает.

– А вообще не жалеешь, что тебя занесло сюда? – спросил Михаил.

– Нет. А ты?

– Я-то давно мечтал об этом маршруте, а он оказался в чем-то еще интересней, чем я ожидал, правда, в чем-то и меньше.

– Ты что имеешь в виду?

– Пороги, виды с высот. Встречи. Например – с вами, мадам.

– Это лучше или хуже ожидавшегося?

– Это лучше, – пояснил Михаил.

– Ну, Слава Богу! А что хуже?

– Жаль, но совсем не встретились горные озера. И места здесь вроде бы совсем глухие, а охота, в общем-то, не заладилась.

– У наших – то же самое, – заметила Галя.

– Нет, у ваших другое, – не согласился Михаил. – Вашим дичь была НУЖНА, поэтому она не попадалась. Таков закон, и исключений из него бывает не много.

Михаил и Галя друг за другом выбрались из палатки наружу. После бессонной ночи прохладный сырой воздух освежал голову. Через пару минут они двинулись в путь. Михаил с ружьем в руках шел первым. В ближних зарослях Игоря не было. Они поднялись на склон. Михаилу хотелось подойти к лагерю компании так, чтобы сверху можно было увидеть засаду, если Игорь устроил ее на ближних подступах, хотя вероятность стрельбы около своих палаток казалась совсем небольшой. Скорей можно было ждать какого-то скандального словесного базара. К счастью, обошлось и без него.

– Ну вот, пришли, – сказал Михаил, когда они остановились на склоне над самым лагерем. – Еще один переход – и дело с концом. Наша Река вольется в другую, и наши пути с ней разойдутся. Мировая река, верно?

– Да, я согласна. И, кроме того, она познакомила нас с тобой. Нежданно – негаданно.

– Уж это точно.

– Ты пойдешь сейчас вместе с нами?

– Нет, отдельно. Но задерживаться здесь не собираюсь. Нам выгодней лететь отсюда всем вместе.

– Значит, в поселок придем примерно в одно время?

– Думаю – да.

– Я бы тоже не хотела, чтобы ты отстал от нас.

– Теперь для меня в этом нет никакого смысла, – сказал Михаил, думая о Марине. Но Галя истолковала его слова иначе.

– Вот, наконец, и ты это понял, – улыбнулась она.

Он не стал возражать. Галя смотрела на него, не отрывая глаз.

– Пусть думает, как ей нравится, – решил Михаил.

– До свиданья, милый! До свиданья, Мишенька! – прошептала она, обнимая его за шею. – Как мне было хорошо с тобой! Прямо счастье!

Она прижалась губами к его губам, раздвинула их своим языком и прошлась кончиком по его небу. Сделала так еще и еще. В другое время впору было бы снова ложиться. Но здесь была уже чужая земля. Наконец, она отстранилась от него и, одарив еще одним долгим ласкающим взглядом, пошла к биваку. Михаил проследил за ней до тех пор, пока она не скрылась в своей палатке, подождал еще несколько секунд и пошел назад.

На биваке он первым делом почистил ружье, из которого стрелял накануне вечером – чтобы оно не обижалось и самому не привыкать к небрежности по отношению к любимому спутнику во многих походах. Собрав вычищенное ружье, он получил право подумать и о себе. Ложиться спать перед восходом солнца вроде бы уже не было смысла. Не спать совсем тоже было бы плохо. Оставалось надеяться на то, что удастся подремать в пути на буксире за оплеухой. «Нет, так не годится, – решил он. – Надо все-таки пару часиков нормально поспать».

Он вновь лежал в палаточном уюте, ограждавшем от холода и от гнуса. Женщина, ублажавшая его и добивавшаяся от него зачатия своего ребенка, оставила после себя чуть слышимый аромат, заставивший вспомнить сцены их близости. Правда, вспомнились слова и тактильные ощущения, а не сами постельные сцены, поскольку была темнота. Но однажды он специально включил фонарь, чтобы остался и зрительный образ женского великолепия, неожиданным и странным образом доставшегося ему здесь – наверное, в качестве бонуса к путешествию, которое он и без того считал прощальным. Как будто Милостью Небес ему удалось шагнуть назад из возраста, признаваемого совсем не подходящим для рисковых путешествий, в возраст активного походного энтузиазма и способности справиться с основными задачами пути. Он не мог надеяться на успех заранее, но делал все, что требовалось, изо всех сил. По-видимому, его старания не были напрасны.

Можно было жалеть о своем несовершенстве и о том, что внутренних сил оказалось недостаточно для сохранения ставшей уже такой привычной стойкости в пользу Марины, но все равно хоть что-то положительное он в своей душе отложил. Хитрости с отставанием от компании позитивных результатов не принесли. Зато собственно сплав можно было записать себе в заслугу, и Михаил еще раз поблагодарил Господа Бога за милостивое отношение Высших Сил и Стихий к себе, к одинокому путнику, уступившему сексуальному соблазну, который как снег на голову свалился на него в нелегком пути. Теперь оставалось только ждать, дадут ли ему еще одну премию – возвращение домой.

Михаил в последний раз спустился к своей уже загруженной байдарке. Добрый старый «Рекин» не подвел его на всем протяжении пути. Для судна такого типа его возраст был, пожалуй, еще более почтенным, чем возраст Михаила для того же самого дела. «Рекин» долго ждал своей очереди после похода с Великим Террюшей по Водлозеру, Ваме и Водле. Михаил еще раз смог убедиться, что эта двухместная надувная байдарка почти идеально подходит для одного одинокого путника, сующего свой нос, куда его не просят – в пороги, в шиверы, в штормовую волну или просто в ненаселенку, где не на кого надеяться, кроме как на себя, если не считать еще Милости и заступничества Высших Сил, на что грешному смертному наперед рассчитывать не приходится.

Михаил похлопал ладонью по верхнему бортовому баллону «Рекина» и сказал: «Мы оба с тобой старики, но все-таки кое-что еще можем. Жаль, но таких походов, как этот, нам уже не видать».

Глава 28

Михаил уложил «оплеуху» впереди себя поперек кокпита так, чтобы она не мешала выгрести на стрежень, и бросил последний взгляд на берег, прежде чем занять свое место на борту. Сердце невольно защемило. Это был последний бивачный берег в ненаселенке, приютивший его. Как бы ни тянуло домой к Марине, он не умел спокойно, без боли и сожаления, покидать природу – подлинный дом своей души. За душу хватала жалость к покидаемой воле, а если честно – то и к самому себе. Этот прощальный день наступал даже раньше, чем он планировал перед походом в Москве, хотя, видит Бог, он совсем не спешил и даже искусственно притормаживал из-за Галиной компании. «Вот и допритормаживался», – хмуро подумал он. Жизнь без Марины теряла львиную долю своей привлекательности, чем бы он ни занимался и кто бы еще ни старался внести пикантное разнообразие в его временное одиночество.

Дул средней силы встречный ветер, но свои десять, как минимум, километров в час главная струя Реки продолжала исправно давать. Долина потихоньку становилась шире, а хребты по сторонам понижались. Всего полсотни километров отделяло Михаила от поселка, откуда можно было улететь обратно домой. Ниже устья на другой, еще большей реке, временами встречались поселки при рудниках и приисках, из которых еще не вычерпали весь драгметалл. Это здесь золотая лихорадка не только давно отшумела, но и совсем отмерла, и тайга уже почти без следа поглотила и скрыла все, что осталось на Реке после промышлявших золотишко людей – от их балаганов, закопушек, шурфов, от отвалов, вырубок и гарей. Люди решили, что уже опустошили здешние недра. Михаил же в это не верил. Что здесь найдут потом – снова ли золото или даже нечто гораздо более ценное: редкие земли, полиметаллические, медные или урановые руды – он еще не мог сказать. Но в том, что непременно найдут, он был совершенно уверен. В будущем могли устроить и нечто худшее, чем горнодобывающие предприятия, способные сгубить природу на десятки километров вокруг себя, если решат соорудить гидроэлектростанцию и водохранилище на ней длиной в две или три сотни километров, как уже сделали на Енисее в конце Саянского коридора – с затоплением невырубленной тайги – да и во многих других местах тоже.

Если где-то в стране и имело место улучшение экологической обстановки, то только там и тогда, когда человек решал, что уже больше нечего грабить и обращал свой хищнический интерес куда-то еще. Правда, его мог тут же или по истечении какого-то времени сменить новый грабитель, понявший, что его предшественник прошел мимо других богатств, которые были спрятаны поглубже или которые прежнему хищнику были просто не по зубам.

Ареал девственной природы быстро сокращался. Уже на памяти Михаила происходили необратимые изменения во многих краях «необъятной Родины». Пока еще оставались маршруты в стороне от сколько-нибудь значимой цивилизации, но как они были удалены от тех мест, где жило большинство просто изнывающих без общения с дикой природой людей! Однако этих любителей спорта и первозданных мест и раньше было не слишком много – каких-нибудь два-три десятка на тысячу жителей страны, но теперь-то их стало еще много меньше – как из-за смещения социального интереса в сторону завоевания материальных благ, так и из-за транспортных тарифов, вставших непреодолимой стеной перед людьми со средними доходами, но с сохранившимся романтическим жаром в душе.

Вот так здесь почти не осталось ни пришельцев, ни проходимцев. Сюда и раньше-то забирались только те, кто плохо чувствовал себя в толпе среди других хищников, поскольку главный фарт обнаружился дальше к северо-востоку – туда и слетелось большинство искателей удачи. Те же, кто промышлял на Реке, старались действовать скрытно. Им хотелось найти свое золото и сохранить месторождение в тайне, чтобы оно оставалось вечным источником их богатства. Но пришлым было невдомек, что все их конспираторские ухищрения были напрасны, и за ними все равно бдительно следили скрытые следопыты и наблюдатели – в основном из аборигенов, в меньшей степени – из русских старопоселенцев. Такие все замечали, водить их за нос никому не удавалось. Они всегда знали, кто, где и чем занимался, кто с кем пришел, кто с кем жил и кого убил и даже кого съел. Людоедов они, наверно, тоже отслеживали – либо до той поры, пока те сами не подохнут от голода над своим златом, либо до той поры, пока их из брезгливости или при самозащите не убьет кто-то еще. Михаил много раз вспоминал о давнем соседстве в этих глухих местах двух видов хищничества вокруг собственно золота – таких как, грабежи, разбои, убийства ради наживы, и людоедства как средства поддержания жизненных сил в условиях отсутствия какого-либо снабжения, но только сейчас осознал, о чем таком полуявном, и все же ускользающем от полного понимания то и дело напоминает ему местный пейзаж. Несмотря на деятельность природы по очищению и исцелению тайги от ран, нанесенных хищниками-золотишниками, на местности продолжала лежать печать проклятия тем, кто принес сюда каторжный труд, даже добровольный, кто свихнулся в погоне за призраком большого фарта и в конце концов дошел до поедания себе подобных, чтобы остаться в живых.

Если не этим проклятием, то чем еще можно было объяснить такую скудость животного мира в необъятной тайге, где уже десятилетиями не было регулярного промысла, и в Реке, которая давно очистилась от мути, сопровождающей промывку золотосодержащих песков и шлихов? Случайные и редкие посетители вроде геологов и геодезистов такого истощения ресурсов биосферы вызвать никак не могли. Все это доказывало справедливость утверждений оккультных наук, что проклятие способно подавлять и уродовать жизнь потомков, проклятых в течение многих поколений. Оно всегда требовало искупления, а кто тут мог и должен был расплатиться за все совершенное одержимыми золотым миражем? Как вообще можно измерить всю сумму негативных нервно-психических воздействий, обрушившихся на окрестные горы, долины, реки, тайгу, невольно оказавшихся в роли театра, в котором разыгрывались гнуснейшие спектакли, вызываемые к жизни алчущим золота и будущих земных удовольствий распоясавшимся до предела, с ничем и никем не сдерживаемым эгоизмом? С таким изобилием мерзостей не под силу было справиться даже самой Земле. Подобное поругание планетарного естества обязательно должно было вести к очистительной катастрофе, в которой уничтожаются и губители, и все поруганное ими, ради того, чтобы последующее развитие могло начаться с «чистого листа». Возможно, нигде так определенно нельзя было представить себе размеры и неотвратимость гибельных последствий больной психики человечества, движимого ложными идеалами и идущего греховным путем, как в этих недавно затронутых алчностью местах.

Ход мысли был неотвязен и суров. Проплывая мимо вроде как уже приговоренного к ужасающему катаклизму мира, Михаил проникся осознанием еще одного заблуждения, прежде дававшего хоть какую-то надежду уцелеть кому-то из людей во время катастрофы в подобных глухих, как будто удаленных от центров порочной цивилизации краях. Теперь он понял – никому не укрыться и не спастись ни здесь, ни там. Да и то верно – конец света должен быть концом ВСЕГО света, а не только концом каких-либо особо непереносимых для планеты язв. Гималайские пещеры с телами людей, погруженных в состояние сомати – не в счет, потому что они, а не мы произведут потомство в виде новой расы, которое унаследует Землю после нас.

– «А все-таки странно, – сказал себе Михаил, поймав в себя на том, что начал было размышлять о вроде бы возрождающейся после золотишного разбоя тайге, а кончил уверенностью в том, что клеймо проклятия все равно не будет смыто с нее, пока не погибнет нынешнее цивилизованное человечество, а возможно, и весь белый свет. Никогда прежде ни в одном из своих походов Михаил не приходил к столь неутешительным выводам после того, как, образно выражаясь, припадал всем телом и душой к груди Матери-Земли. А ведь симптомы глобальной болезни попадались ему на глаза много раз и раньше. Просто он не давал себе труда осмыслить то, о чем они призывали думать. Например, почему он не догадался о том самом, что пришло на ум сегодня, почти четверть века назад, проходя по Подкаменной Тунгуске мимо устья ее притока – реки Вельмо. Вельмо просматривалась вверх довольно далеко, и, судя по нескольким парам каменных мысов, образующих кулису за кулисой, это была красивейшая эвенкийская река. Но то, что она изливала в чистую и прозрачную Тунгуску, понравиться уже не могло. Это была мутная взвесь грязномолочного цвета, и воды Тунгуски на протяжении сотен километров так и не пожелали смешаться с водой из Вельмо, которая так и текла серой полосой вдоль левого берега Тунгуски до самого Енисея. Это был «привет» с приисков, на которых мыли золото более чем в сотне километров выше устья Вельмо.

Даже в северных краях были когда-то райские места – это Михаил воспринимал много раз с полной определенностью. Отсюда он мог представить, что вся Земля в какую-то эпоху могла считаться Раем, но по мере того, как населяющие ее и умножающиеся в числе люди стали портить Ноосферу и Планетарный Астрал, рай все определенней и быстрей перерождался в свою противоположность. И ныне только немногим путешественникам доводится наблюдать внешние образы блаженного прошлого, увы, уже покинутого тем Величайшим Духом, облагораживающим Духом, который один определяет суть и пределы Райского Бытия.

Поток нес на себе четырехметровый челнок Михаила уже около пяти часов, когда в конце длинного прямого плеса Реки он заметил что-то подозрительное. С помощью подзорной трубы он убедился в правильности своего предположения. Это была Галина компания, сплавлявшаяся за одной оплеухой в тесном строю, но разобрать, кто где, было невозможно. До них оставалось всего километра два. Если поселок вот-вот появится, он должен будет пристать к берегу всего через двенадцать-пятнадцать минут вслед за ними.

По берегам начали встречаться небольшие елани с покосами. Уловимо, хотя и не вполне определяемыми ароматами, запахло жилье. Теперь он видел плывущую компанию почти непрерывно. Когда показались дома поселка на высокой надпойменной террасе Большой Реки, Михаил удвоил внимание, чтобы успеть сманеврировать и пристать там же, где и компания. Теперь ему надо было держаться вместе с ними в надежде попасть на один самолет.

Вскоре Михаил заметил, что все три байдарки разошлись и по бортам у них замелькали весла. Пора было и ему отпустить от себя «оплеуху». Засидевшись на месте, он был теперь даже рад поработать веслом. Через несколько минут компания приткнулась к берегу. Чуть погодя он понял, что Галя видит его, потому что над одной из маленьких фигур поднялась рука, призывно размахивающая платком. Кроме Гали махать было некому. Когда он пристал к этому месту, байдарки были уже вытащены на берег.

До поля аэродрома, как выяснилось, отсюда было меньше километра. Разбирая байдарки, ребята отправили своих женщин выяснить, можно ли подвезти груз каким-либо транспортом прямо к летному полю. Оказалось, что можно. Лошадь с телегой, которой управлял подросток лет пятнадцати, была к их услугам.

Галя подошла к Михаилу в тот момент, когда он с трудом засовывал в мешок сложенную байдарку, которая так и норовила распухнуть, когда он ослаблял хватку.

– Давайте я помогу! – сказала она.

Вдвоем они справились быстро. Засовывая в чехол трубки накладного каркаса и детали рулевого управления, Михаил думал, что вот опять они с Галей вместе, но внешне уже нейтральные друг к другу и обращающиеся на «вы». Михаил одобрил про себя этот стиль. Так было удобней даже среди посвященных.

– Слышно ли что-нибудь о самолете? – спросил он.

– Диспетчер связалась по радио с базой авиаотряда и сообщила, что здесь загрузка на борт – семь человек и пятьсот килограммов груза. Ей ответили, что у них в ожидании погоды как раз на один борт отпускников, возвращающихся сюда домой. Как только дадут «добро», они сразу вылетят сюда.

– Странно, что погода там хуже, чем здесь, – заметил Михаил, – а какой сегодня день недели, понедельник?

– Да, понедельник. А что? – удивленная не столько его вопросом, сколько задумчивостью, отразившейся на его лице, спросила Галя.

– Тогда и впрямь завтра утром они смогут прилететь, – улыбнулся Михаил.

– Почему вы так думаете?

– Вероятно, вчера в авиаотряде было какое-нибудь серьезное празднование, типа юбилея или свадьбы, или чего-то еще. Поэтому на сегодня их метеоролог записал нелетную погоду, чтобы люди погуляли как следует, не стесняясь, с вечера пятницы и до вчера понедельника. Погода-то прекрасная даже здесь, среди гор.

В подтверждение своих слов Михаил обвел глазами безупречно синий небосвод.

– Откуда вы знаете? Диспетчер и впрямь сказала, что кто-то там женится.

– Да это же стандартный прием на окраинах империи! Я уже сталкивался с подобным явлением, правда, довольно давно. Но люди-то с тех пор вряд ли изменились. Им хочется погулять в наши дни нисколько не меньше, чем тогда. Нам еще повезло, что мы прибыли сюда именно сегодня, а не поза-позавчера.

– А наши об этом так сокрушались, – засмеялась Галя. – Особенно Игорь. Ему смерть как не хотелось опаздывать из отпуска.

– Ну, у него и без этого были причины спешить убраться отсюда.

Они пристально всмотрелись друг другу в глаза.

– Если хочешь, в ночь я приду, – прошептала Галя.

– Нет, – тихо ответил он. – Если мы где-то могли, то это – там. Михаил махнул рукой в сторону устья Реки, ИХ Реки.

– Почему? – снова шепотом спросила она.

– Представь, какой возникнет переполох, когда начнутся твои «охи» и стоны, – объяснил Михаил.

– Я могу промолчать.

– Не надо себя зажимать. Сейчас бы нам спокойно долететь до Москвы.

– А что помешает?

– Да мало ли что? И погода может испортиться – причем на самом деле – здесь ей это никаких трудов не составляет. Дохнет какой-нибудь из трех океанов – Северный Ледовитый, Тихий или даже весьма далекий Атлантический – и сразу начнутся облачность, туманы, дожди или недопустимо сильные для взлета-посадки ветра. Или пошлют самолет, на который мы рассчитываем, в какой-нибудь срочный санрейс для спасения человека. С этим ведь не поспоришь.

– Надо же, – сказала Галя. – Неужто еще нельзя рассчитывать на завтра?

– Тут ни на что нельзя твердо рассчитывать. С московской торопливостью и представлениями о времени здесь делать нечего. Тут люди приучены совсем к другому. Им порой неделями приходится сидеть и ждать в так называемом «аэропорту», особенно осенью и зимой. Но не надо расстраиваться. Вероятность завтрашнего вылета достаточно велика. Особенно потому, что сюда надо отвезти издержавшихся в отпуске людей. В их положение вполне могут войти, потому что с самими авиаторами частенько случается то же самое. Да и мужики наверняка знакомы друг другу. На свадьбе, небось, некоторые пассажиры тоже посидели со своими перевозчиками.

– Вам бы здесь заведовать центром научного прогнозирования, – засмеялась Галя.

– Да какая тут наука? – замахал руками Михаил. – Здесь такой прогноз может дать кто угодно. Кое в чем другом я действительно способен кое-как прогнозировать.

– Например?

– Исход всяких политических интриг, если чувствую, что у меня достаточно информации для определенного вывода, а, главное, что сам вывод соответствует глубинным целям каких-то действующих сил или лиц.

– А еще?

– Поведение людей, если знаю их характеры и предпочтения.

– Ну, в этом я уже сама убедилась. Вполне.

– Магазин здесь сегодня работает?

– Работает. Ира как раз и пошла туда за покупками. Сейчас перевезем вещи к летному полю, там и устроим свой лагерь. Вы остановитесь с нами?

– Да.

– Хорошо! А в магазин вы тоже хотите пойти?

– Так-то мне ничего особенно не нужно, но из любопытства могу зайти. Иногда в таких местах удается найти занятные вещи.

К ним подошел Дима, муж Иры.

– Вы уже упаковали свое добро? – деловито спросил он. – Хорошо. Тогда везем все к аэропорту.

– Чем договорились расплачиваться с кучером – деньгами или еще чем? – поинтересовался Михаил.

– Да вы не волнуйтесь, мы сами заплатим, – уверил его Дима.

– Да я и не волнуюсь, – улыбнулся Михаил. – Паренек вроде еще слишком молод, чтобы требовать гонорар в виде спирта.

– Вообще-то он спрашивал о спирте, – признал Дима. – Но я сказал ему, что у нас нет.

– А на самом деле?

– Осталось около литра.

– Именно спирта?

– Да.

– Сделайте милость, возьмите его себе и не давайте никому без моего ведома. Или даже лучше так – дайте пол-литра мне, а остальное оставьте на распитие за ужином по случаю окончания похода.

Заметив недоумение в Димином лице, Михаил объяснил:

– У меня есть подозрение, что спирт здесь может быть использован кое-кем во вред.

– Хорошо, я сделаю, как вы хотите, – пообещал Дима и понес один из рюкзаков Михаила к подводе.

– Что тебя беспокоит? – в тревоге спросила Галя, когда Дима уже не мог услышать.

– Если в поселке туго со спиртом, Игорь может пустить его в ход в обмен на услугу, чтобы кто-то напал на меня или тебя – не знаю, кто ему теперь ненавистней.

– Ты это заметил?

– Разве трудно заметить? Взгляды он кидает исподтишка очень злобные. К тому же он обещал после первой ночи посчитаться с паршивым старикашкой; только сам он, как я понимаю, не больно склонен рисковать собой, а потому свободно может захотеть кого-нибудь нанять.

– Неужели и здесь такие найдутся?

– Да такие, кто ему нужен, где угодно найдутся, особенно, если это алкаши, у которых без спиртного давно душа горит. А спирт в дороге был у Игоря?

– Да, он его и доставал. Правда, насколько я знаю, вчера его взяла к себе Ира, чтобы при необходимости пустить в ход для ускорения нашего вылета отсюда.

– Игорь может потребовать его назад, как свою собственность?

Галя на секунду задумалась, потом созналась:

– Теперь он все может.

– Предупреди тогда Иру и Диму, чтобы сразу сказали мне, если потребует, и не отдавали. Дескать, здесь все продукты общие и ничего отдельно ему не принадлежит.

– А так и есть, – подтвердила Галя.

– И еще – ты не знаешь, диспетчер, с которым ты говорила, замужняя или нет?

– Замужняя. Она при нас упоминала о муже. А что?

– Значит, к ним удобно будет зайти вечером потолковать с «пол-литром под полою». Я со своей стороны тоже выставлю пол-литра при визите в эту семью. Захотят – пригласят кого-то еще к себе в гости. Литр спирта – это кое-что даже для прииска.

– А зачем его отдавать?

– Если Игорь не получит спирт сам, то может сообщить алкашам, что спирт есть, но его зажимает паршивый старикашка, который им неправомерно завладел. Естественно, после этого они пристанут ко мне, а если не дам, попробуют заставить или просто сорвут зло. Если же я выставлю спирт на угощение местных, дело примет другой оборот. Им останется только напроситься на выпивку.

– Гениально! – воскликнула Галя. – Спирт Дима тебе, разумеется, отдаст. Да после всего, что ты для нас сделал, разве возможно иное? Тут и проблемы нет!

Замысел был осуществлен и, как оказалось, вовремя. Галя принесла полиэтиленовую фляжку со спиртом, затем ушла, но довольно скоро вернулась.

– Знаешь, ты был прав! Игорь действительно устроил скандал из-за спирта!

– И какой? – с интересом откликнулся Михаил.

– Дима ему сказал, что спирт отдан тебе. «По какому праву?» – сказал тогда Игорь. – «По такому, – ответил Дима. – Он попросил для дела, а мы отдали. Он столько для нас сделал, что если бы попросил спирт только для себя, все равно бы отдали!» – «Да как ты посмел? – раскричался Игорь. – Он что, твой? Ты его доставал?» – А Дима ему: «Спирт общий. А ты что, общие продукты, которые другие доставали, не жрал?» Словом, поговорили. Игорь ушел злющий. Ты когда к диспетчерше пойдешь? Она вон в том крайнем доме.

– Сейчас уже седьмой час. Ложатся здесь рано. Надо идти, а то потом будет неудобно.

Михаил перелил свой и полученный от компании спирт из фляжек в полиэтиленовый баллончик из-под «Кока-колы».

– Галя, попроси Диму присмотреть за моими вещами.

Галя понимающе кивнула.

Михаил пошел напрямик через летное поле, пока не выбрался на дощатый тротуар, и, проминая ногами гнущиеся доски настила, размашисто зашагал к дому. Подойдя, он постучался в дверь. – «Войдите!» – услышал он женский голос с другой стороны. Михаил открыл дверь и оказался в кухне, где за столом друг против друга сидели мужчина и женщина, а между ними – двое детей примерно восьми и десяти лет. Все с любопытством смотрели на него. Михаил поздоровался, извинился за беспокойство, потом сказал:

– Я пришел узнать, какие виды на самолет в город и будут ли места?

– Дак ваши уже спрашивали. Женщина ко мне приходила, – ответила диспетчерша.

– В общем-то мы только встретились на одном маршруте, а так-то шли порознь. Пилот вертолета, Филатов Николай Степанович, который забрасывал меня в верховья реки, сказал, что если что понадобится, сказать, что он просил помочь. Дело в том, что ребята, которых я встретил, подзадержались в пути и опаздывают на работу. Им бы надо поскорей улететь.

– А-а! Так это Николай Степанович о вас говорил? Он даже велел сообщить ему, когда вы объявитесь! Не беспокойтесь, отправим вас всех первым же бортом.

– Ну, – сказал Михаил. – Николай Степанович – человек слова!

– Да вы заходите, заходите, – вдруг засуетилась хозяйка. – Чего это я до сих пор вас на ногах держу? Вас как зовут?

– Горский Михаил Николаевич.

– Ну, а меня – Нина, а мужа моего – Виктор.

– Очень рад, – сказал Михаил, пожимая им по очереди руку.

Прежде чем присесть к столу на немедленно подставленный табурет («тубаретовку» – как машинально произнес про себя Михаил сибирскую модификацию этого слова), он достал из штормовки баллон и поставил его на стол.

– Ну, что вы, что вы! – смутилась Нина.

– Не знаю, как тут у вас в поселке со спиртным, – как бы не замечая этого, сказал, обращаясь к Виктору, Михаил. –У нас вот осталось. Не везти же спирт с собой обратно в Москву после такого путешествия.

– Вить, сходи, позови соседей, а я сейчас, – сказала Нина, но тут же спохватилась. – А как же ваши?

– За них не беспокойтесь, – уверил ее Михаил. – У них тоже осталось. Не ломиться же всем в незнакомый дом.

Нина быстро уставляла стол закусками. Угощение было самое простое и в то же время невероятно изысканное. Малосольный хариус, соленые грибочки, лесные ягоды, пышный свежий хлеб. Праздник при желании можно было создать почти из ничего, лишь бы, как говорил герой Жванецкого, «у нас с собой было». Вскоре пришли еще две пары – все в возрасте где-то около тридцати лет. Дети покинули кухню. Пришедшие поздоровались и представились: Люда, Саша; Зина, Валентин. После рукопожатий вся честная компания заняла места за столом. Михаил жестом пригласил хозяина стать виночерпием. Тот учтиво спросил:

– Вы как? Будете запивать или разбавлять?

– Я – запивать. Только прошу вас, мне налейте немного. Я уже не в том возрасте.

С этими словами Михаил протянул ему свой граненый лафитничек. Когда у всех дам и господ было «нолито», Виктор сказал:

– Ну, значит, за знакомство?

– За знакомство, – отозвался Михаил, и все чокнулись своими стаканами и стаканчиками. Дамы разбавили спирт заранее. Джентльмены все как один предпочли запивать, для чего заранее приготовили в чашках воду.

Михаил махом влил спирт в глотку и тут же запил водой. Обе жидкости соединились, где надо, почти без паузы. – «Уф-ф! Проскочило!» – подумал он. Следом за жидкостью он отправил в рот кусочек хариуса и еще раз восхитился закуской – такой в столице ни за что нельзя было достать!

Разговор зашел о Реке, о паводке, о погоде и живности, о рыбалке. Михаил рассказал, что и с дичью, и с рыбой в пути было скудно. Мужики подтвердили, что во время паводка ловить рыбу без сетей бесполезно, что дичи теперь вообще стало намного меньше, а забираться далеко в нетронутые места не на чем – бензин больно дорог стал. Что не было ни одной встречи с медведями, их удивило, хотя и не очень, скорее просто обрадовало, что приезжих зверь не потревожил и все обошлось по-хорошему, а то ведь они не таежники, да еще со своими бабами.

А еще местных мужиков интересовало, каковы пороги в верхнем и среднем течении реки и проходимы ли они для моторных лодок. Сами они так высоко никогда не поднимались, однако о дурной славе порогов слыхали – должно быть, от плотовиков. Михаил ответил, что сам никогда с моторами не ходил, но если считать, что для моторок будет достаточно, чтобы винт не чиркал по камням, а корпус лодки проходил между камнями, то при данном уровне воды они все проходимы. Опасность же для таких судов в основном заключается в заливании водой и переворотах в высоких и крутых стоячих волнах не только через борт, но и через корму.

– А вы не переворачивались? – спросил у Михаила один из собеседников.

– Слава Богу – нет.

– А какая у вас лодка?

– Надувная байдарка. Четыре метра длины, семьдесят пять сантиметров ширины.

– Как же вы на такой сумели?

– Байдарка – замечательная вещь. С ней человек образует единое целое. Можно очень резко открениваться, можно проскакивать в узкие щели между камнями, да и глубина ей нужна небольшая, сантиметров двадцать-тридцать. В этом никакая моторка не может сравниться с ней. А от заливания она закрыта палубой и фартуком.

– Но у моторки сила! – возразил кто-то.

– Не только сила, но и скорость, – добавил Михаил. – А еще – страшная прожорливость. Чтобы отсюда туда подняться, а потом спуститься, одной бочки бензина не хватит. Но это скорей вопрос денег, а не безопасности плавания. А вот то, что на ней очень просто опрокинуться, когда она с разгона примет удар плоским днищем о крутой стоячий вал – это точно. И что тогда делать? Ждать, когда лодку куда-нибудь приткнет? Но поставить ее обратно на ровный киль вряд ли удастся. А если даже получится, то мотор после купания работать не будет, не заведется. Обычными же распашными веслами среди камней особенно не погребешь. Вот и придется сплывать в лабиринтах шивер, надеясь только на Милость Божию.

Слушатели задумались, помолчали. Однако спирт уже делал свое дело. В заблестевших глазах то и дело вспыхивал интерес к новым темам. Несмотря на то, что Михаил выпил совсем немного, он тоже почувствовал опьянение. Ему были приятны соседи по пиршественному столу. Они совсем не выглядели примитивными, тем более, что в отличие от городских людей выживали здесь гораздо более тяжелыми и опасными трудами, но не видели в этом никакого героизма. У них было меньше культурного лоска в речах и манерах, примитивнее быт, острее обыденные заботы, зато наверняка больше сообразительности, находчивости и смекалки в непредвиденных ситуациях, виной которым часто бывали элементарные нехватки снабжения. А уж по степени готовности встречать опасность лицом к лицу и противостоять ей только с тем, что в тот миг окажется в руках, сравнивать их было просто не с кем. В силу этого они имели законное право воспринимать приезжих кем-то вроде больших детей, с которых нечего спрашивать, потому что они не знают, не умеют и не могут делать то, что требуется здесь на каждом шагу, или терпеть. Короче, городских они превосходили очень во многом, а уступали им всего чуть-чуть: в образованности, в умении оперировать абстракциями и обращаться с техническими новинками, существенно облегчающими жизнь, да еще, пожалуй, в умении сплавляться по бурным рекам на утлых гребных судах. Когда-то и они умели сплавляться на плотах, управляясь носовыми и кормовыми гребями, но потом из-за моторов отвыкли. Но обрести все эти умения мог всякий заинтересованный человек, а уж привыкший к самостоятельности в тайге – тем более. Они доказывали свое превосходство над людьми, изнеженными цивилизацией, очень просто и без всяких слов – тем, что годами и десятилетиями жили там, где другие считали про себя геройством прожить отпускной месяц.

Кто-то стукнул снаружи в дверь и, не дожидаясь ответа, распахнул ее. Михаил увидел двоих неприятного вида мужиков с наглыми рожами и понял, что началось второе действие в предсказанном им спектакле, поставленном Игорем.

– Здорово! – громко сказал первый. – Гуляете? А нас чего не позвали?

– А чего тебя звать? – отозвалась Нина. – Небось, сам унюхаешь и придешь. Ну, садись, коли пришел. И ты, Генка, тоже.

– По какому поводу пьете?

– Да вот, человек закончил путешествие, о нем нам Николай Степанович говорил, велел помочь, если понадобится.

– Ну-у? Филатов? – удивился первый Игорев «наймит».

– Вот тебе и ну-у, – передразнила Нина.

– Тогда другое дело.

– Какое другое?

– Да так. Ничего.

Получалось, Игорь действительно не бросал угроз на ветер и знал, как их осуществлять. Даже если эти парни, которых он раздразнил запахом спиртного, и не были подонками в полной мере, то вполне могли подраться просто так – от скуки или от раздражения, что где-то рядом течет, а им в рот не попадает. Тем более, что пострадавший предпочтет поскорее уехать из опасного места, не дожидаясь конца расследования, если найдет, кому пожаловаться на здешних хулиганов.

Михаил встретился глазами с главным из этой пары «наймитов». Тот поднял лафитник со спиртом и, явно заметив усмешку Михаила, сказал, как ни в чем не бывало:

– Ну, будь здоров, отец!

– И ты тоже, сынок! – ответил Михаил. – Пришел бы раньше, тебе бы больше досталось.

– А ты бы побольше привез, – под смех собравшихся заметил тот.

– А тебе сколько ни привези, все равно не хватит. – откликнулся Михаил. И, видно, попал в точку, потому что присутствующие рассмеялись еще сильней.

– А чего твои отдельно от тебя сидят? – поинтересовался «наймит».

– Дак они – не мои. Они сплывали сами по себе, и я тоже.

– Ты что, один прошел по Реке?

– Один.

– Ну, ты даешь! А они как шли?

– Вшестером. Сначала они меня догнали и перегнали, потом я их – и так несколько раз. А что тебя заинтересовало?

– Да так. Мы и сами в такие места стараемся без связчика не ходить. А ты вон, хоть и в возрасте, а не побоялся. Или просто не знал, что тут к чему?

– Много тут пройдешь, если не знаешь, – возразил Михаил, снова вызвав смех.

– И то верно. Ну, давай познакомимся, отец. Митя.

– Михаил Николаевич.

– А вот он – Геннадий.

– Да, я уже понял, – кивнул Михаил.

– Ты здесь раньше бывал, отец?

– Нет. Немного западнее – бывал. В Баргузинском Хребте, на Витиме с притоками, а что?

– Да все не пойму, что тебя в такую даль к нам притягивает.

– Природа, Митя, безлюдье, горы, тайга. И пороги на реках – тоже. Красота, одним словом и ощущение, что для этого ты как раз и родился.

– А в городе разве плохо?

Михаил подумал, прежде чем ответить.

– Скажу так. Есть люди, их, наверное, большинство, которые без города жить не хотят и не могут. Других город и привлекает, и тяготит. Я вот, пожалуй, к ним и отношусь. Судите сами, что в городе хорошо, что плохо. Для тех, кто там на свет появился – все-таки милая родина. Хорошее образование там проще получить, можно найти работу по самым разным специальностям. Жизненные проблемы решаются проще, почти у всех есть какой-никакой комфорт. Зато кругом суета как в муравейнике в погожий день. Отсюда напряженные и настороженные друг к другу люди. Масса случаев бесчестности и гнусности, в том числе и со стороны властей. Деньги, особенно большие, значат в городе больше, чем в таких местах, как у вас. Там они тоже – явная власть. И ко всему этому там трудно найти душевный покой, выбраться на природу, чтобы поохотиться, порыбачить или просто так отдохнуть. До хороших мест надо ехать самое меньшее часа два или три, да потом еще сколько-то топать от железной дороги.

– Ну, у нас-то с этим просто, – загалдели мужики.

– Тут, бывает, и медведи в поселок заходят.

– Осенью коза мимо идет.

– Гуси пролетают весной и осенью.

– Рыба попозже хорошо ловится.

– Вот видите, – подытожил Михаил. – Вы здесь с этого кормитесь, а там самому надо немало потратиться, чтобы получить лицензию на охоту, доехать до места, потом то ли добыть, то ли не добыть какую-нибудь дичь, а если добыть, то не больше установленной нормы. По тем местам размер добычи, конечно, надо ограничивать – иначе всё будет выбито подчистую – но радости от всего этого очень мало. Лучше и не охотиться.

– А я читал, там охотятся на сохатого, на кабана, – сказал Валентин.

– Охотятся, – подтвердил Михаил. – Отбирают команду из активных членов общества, кто потрудился в охотохозяйстве. Команда – человек десять-двенадцать – выезжает на облавную охоту в это же хозяйство, в сезон охоты, конечно. Там егеря выводят их в угодья и расставляют на номера в стрелковую линию вдоль дороги или просеки, потом устраивают загон. Загонщики поднимают зверя и гонят в сторону стрелков. Причем зверь может выйти на стрелковую линию, а может и уйти в сторону, особенно если уже стал ученым. Вышедшего на охотников зверя стреляют с одного или двух номеров. Если попадут, но не положат на месте, добирают с помощью егеря и собаки. Если вчистую промажут, тут уж надо егерей ублажить деньгами, чтобы они новый загон организовали, иначе охотники так ни с чем и уедут. Мясо добычи делят на всех членов команды, тому, кто подстрелил, достается побольше и получше. Шкуру зачем-то сдают в охотобщество. Что там с ней делают – загадка. Потом на радостях пьют на охотбазе с егерями и возвращаются домой, большинство – ни разу не пострелявши.

– А вы сами так охотились? – спросил Виктор.

– Я – нет. – покрутил головой Михаил. – Меня это отталкивает.

– Да-а, – протянул Митя. – Мы тут сами все делаем, и ищем, и гоним, и стреляем.

– И пьем! – добавил Виктор под смех собеседников.

– Это – само собой!

– Вообще-то в пятидесятых-шестидесятых годах лосей в Подмосковье было очень много. В любое время года можно было встретить. Потом они куда-то подевались. То ли потравили их, опыляя ядом леса против сибирского шелкопряда, то ли еще от чего-то, но теперь гуляющему по лесу человеку их почти не встретить А вот кабанов довольно много и теперь. Но это потому, что их подкармливают.

– Как это – подкармливают? – удивился народ.

– Для них специально в охотхозяйствах сажают картошку, собирают желуди, потом привозят их на кормовые площадки, для лосей заготавливают веточные корма, выкладывают соль.

– Вот, твою мать, что делают, – насмешливо и возмущенно стали высказываться слушатели.

– Ты же его еще и накорми!

– Да, – сказал Михаил. – Или оплати деньгами кормежку и охотобустройство. Вас бы такая охота устроила?

– Да на … нам такая охота! – высказались с разных сторон.

– Вы потише! – накинулась хозяйка на позволивших себе лишнее гостей. Ей хотелось, чтобы в ее доме все было прилично.

– Да ничего, – успокоил ее Михаил. – Я ведь тоже так считаю.

Его слова потонули в хохоте. Михаил обвел присутствующих взглядом и предложил:

– Вот и решайте сами, где лучше жить – в городе или здесь?

– Мы тут родились. Нам без этого тоска!

– Чего уж тут выбирать! Нам тут лучше!

– Наши места богатые!

– Молодым вот тут только скучно, они еще без понятия!

– И то не всем, – возразил кто-то.

Выждав минуту, Михаил спросил:

– Свет у вас во сколько выключают?

– В одиннадцать! – хором ответили ему.

– Значит, довольно скоро. Ну что ж, хозяева, спасибо за встречу и угощение. Рад нашему знакомству. А теперь пора мне и честь знать. Вам ведь завтра на работу.

– Да что вы! Посидим еще! – сказала Нина.

– Кстати, во сколько завтра может прилететь самолет, если с утра будет погода? – спросил ее Михаил.

– Раньше десяти не прилетит, – успокоила она.

– Все же я пойду. Еще раз спасибо всем.

Он пожал протянутые руки, в том числе и те, которые, по замыслу Игоря, должны были отделать его под орех, и вышел из дома. Митя почти тотчас выскочил следом за ним.

– Ты, отец, извини. Нам на тебя наговорили.

– Не важно.

– Нет, важно, – возразил он. – Надо будет с ним разобраться.

– Вот этого не надо. Ему уже как следует досталось. А тебе и Геннадию незачем руки марать.

– Да нет, отец, ты только скажи: он тебя обидел?

– Хотел обидеть – что правда, то правда. Но не сумел. Так что не беспокойся – с рук ему это не сошло.

– Ну, как хочешь, а то скажи…

– Точно говорю, Митя – в этом мне помощи не надо. Будь здоров. Спасибо, что сказал.

– Если надумаешь, прилетай сюда еще. Осенью. Сводим тебя на настоящую охоту. Хочешь – на рев, хочешь – на коз.

– Трудно обещать – сам видишь – годы немалые. Да и найду ли деньги, чтобы еще раз побывать здесь. Однако спасибо за приглашение. Мне очень понравились ваши места.

– А ты много где побывал?

– Не скажу, что очень много, но все-таки далеко не мало.

– И как у нас?

– Одно из лучших мест, которые видел. Это определенно могу сказать. Ну, всего тебе хорошего.

– И тебе всего, батя.

Они пошли каждый в свою сторону. В конце аэродрома уже был поставлен бивак. Пятеро сидели у костра и спокойно беседовали. Игоря среди них не было. «Вот и славно», – подумал Михаил. Галя и Ира сказали, что оставили ему поесть.

– А меня уже подкормили, – ответил он, однако от еды и чая не отказался.

– Чем вы были заняты? – поинтересовалась Ира.

– Познакомился с тремя местными дамами и пятью господами, – сказал Михаил, уплетая вермишель с тушенкой и – о чудо! – с зеленым горошком. – Рады они тут всякому свежему человеку – есть-таки дефицит живых новостей.

– А как живут?

– Да они особенно не говорили. Больше расспрашивали меня. О верхней половине Реки, о порогах, проходимы ли они на моторках, о рыбалке, об охоте. Сами тоже об охоте рассказывали, даже приглашали специально прилететь сюда, чтобы поохотиться на изюбря или коз.

– А нам тут в магазине бабы очень сочувствовали, – сообщила Ира. – Жалели. Дескать, куда вас с собой беспутные мужики поволокли.

– А не спрашивали, сколько вам за это платят? – поинтересовался Михаил.

– Нет, не спрашивали, – удивилась Ира.

– А вот когда я начинал свои занятия туризмом, спрашивали часто. И не верили, если им отвечали, что сами платим.

Страсти такие принимать на себя, – в пандан вставила Галя.

– М-мда, – задумчиво протянул Михаил. – Страстей в те времена было немало. Теперь пришла пора сочувствовать вам.

Дамы заулыбались.

– Вы что-нибудь еще узнали о самолете?

– Получил заверение, что нас отправят первым же бортом. Тут, кстати, за нас уже замолвил слово пилот вертолета, который забрасывал и меня, и вас.

– Это за вас он замолвил, а не за нас, – поправила Галя.

– Не все ли равно. Главное, что некий авторитетный в местных кругах человек – а наш пилот, несомненно, такой – продемонстрировал свою поддержку. Здесь это не пустой звук. За декларацией о покровительстве следует именно покровительство, а не что-то иное. Еще узнал, что самолет сюда раньше десяти часов не прилетит, даже если с утра будет летная погода. Не догадался только спросить, можно ли отсюда отправить телеграмму. Надо будет узнать завтра с утра.

– Вас что-то беспокоит? – спросила Ира.

– Нет, это чтобы за меня больше не беспокоились. Сообщить, что закончил поход.

– Надо было бы и нам отбить телеграммы домой и на работу. А вы не знаете, быстро ли они отсюда передаются? – спросил Дима.

– Бывали случаи, что очень быстро. Но бывало, что приходили уже после возвращения в Москву.

– Если можно будет послать, какую причину опоздания лучше указать в телеграмме? У вас такое бывало?

– А как же! Много раз. Можно так, например: «Связи транспортными задержками», или «Связи независящими обстоятельствами» – это чтобы не ставить предлоги.

– Понятно. Вам это как, помогало?

– В какой-то степени. Недовольство начальство нередко выражало, но серьезных карательных действий не предпринимало. Иной раз в премии ущемляли. Но это было давно. Не знаю, как принято воздействовать в новое время. Теперь вы, это очевидно, достаточно редкое, почти реликтовое явление. За те деньги, которые вы заплатили, чтобы попасть сюда, люди со средствами предпочитают поехать в отпуск на Кипр, на Канары, даже в Таиланд или на Мальдивы, где, говорят, ублажают гостей по высшему разряду.

– За деньги где только не ублажают? – улыбнулась Ира. – За этим совсем не надо куда-то уезжать из Москвы.

– Ну, хотя бы в поисках экзотики, – примирительно сказал Михаил. – Но я ведь не о том заговорил, а о вас и вашей преданности спортивному туризму, столь не модному в наши дни. Тут тебе и риск, и неоправданно тяжелая работа, и вынужденное самообеспечение, и постоянное преодоление чего-нибудь, будь то пороги, хребты, штормовая погода или нескончаемые дожди, сырость, холод или зной, а ко всему этому еще и комары, мошка и пауты. А деньги за все это платите не меньше, чем за поездку в Турцию или на Кипр.

– Пожалуй, – подумав, согласился Дима.

– Вот видите! А вы предпочли путешествие со всеми сложностями по собственной стране. По-моему, вы поступили здорово!

– А что вас удивляет? – спросила Галя. – Вы сами так поступаете!

– Ну, я-то, положим, человек другой социальной формации: дитя послевоенной бедности и «развитого социализма», будь он не ладен. У вас же совсем другие возможности. Вот вы, дамы, хотели бы за границу?

– Я уже кое-где побывала. – отозвалась Галя.

– Я тоже, – добавила Ира.

– Ну, и каковы впечатления?

– От Италии, Греции, Испании, Франции, – начала Галя, – Очень большие, порой ошеломляющие, если говорить о знакомстве с искусством, так сказать, а натюрель. А от природы – где сильные, а где – не очень. В Норвегии и Швеции природа мне понравилась больше. Ближе к нашей, к своей.

– Ну, у вас богатая практика! Можно только позавидовать вашей любознательности, – сказал Михаил. – А где побывали вы? – обратился он к Ире.

– Я была в Греции, Турции, Израиле, Египте, на Мальте и на Кипре. Везде, конечно, было на что посмотреть. И пейзажи встречаются потрясающие. Но наши мне нравятся больше. К тому же походное восприятие красот природы разительно отличается от экскурсионного, когда тебя возят, водят за руку и кормят из ложечки. Так что, пока есть силы, предпочитаю путешествовать дома, а не за границей. Я тоже не вижу причин, по которым нами и нашим выбором надо восхищаться. Вы ведь принадлежите к тем, с кого мы брали пример. По рассказам родителей я могу судить, что вам было намного тяжелее, чем нам, из-за безденежья и отсутствия хорошего снаряжения. Но вы ведь не оставили любимого увлечения и после того, как обзавелись деньгами и вещами! То, что вы уходите в своем возрасте в такие маршруты, как этот, для нас тоже пример, причем особенно знаменательный – вы показали себя лучше, чем мы. Так кем после этого надо восхищаться? Неужели нами?

Михаил всмотрелся в лицо своей страстной защитницы. – «Действительно красивое, да еще одушевленное волнением», – подумал он, а вслух сказал:

– Слышать такие оценки своих увлечений, конечно, очень приятно. Но прошу поверить мне на слово, за собой никакой особенной доблести я не вижу. Таких людей в моем поколении осталось немало. Думаю, у них, как и у меня, есть уверенность в том, что страсть к походам была не ложной и не напрасной. Я ей очень многим обязан во всех смыслах – и характером, и эстетическим обогащением души, и важными мыслями, и любовью, так что походы можно поминать только добром и желать всем людям проходить подобную школу и получать такое же наслаждение от жизни, какое получали от них мы. К сожалению, ни моя дочь, ни сын моей жены, став взрослыми, в походы больше не ходили, а уж, казалось бы, кому, как не нам, легко было пристрастить их к этому делу. Но в детском и юношеском возрасте им это нравилось, а потом так и не стало необходимым. Вот это как раз отличает всех вас от большинства сверстников – то, что вы не поддались ни лени, ни новой моде, ни соблазну повидать весь свет, не напрягая своей собственной воли и всех сил тела и души. Я рад за вас и считаю, что вы вправе этим гордиться, поскольку пошли против течения, а это надо уметь. Сплав, который мы только что завершили, в известной степени тоже ход против течения – ведь имел место риск, на который никто нас не обрекал, кроме нас самих, были и другие не всегда приятные дела, постоянно требовавшие самопреодоления. Собственно, именно в себе мы преодолевали главный противоток. Не знаю, замечали ли вы это за собой, но я за свою жизнь не помню ни одного совсем легкого похода, где бы мне не приходилось напрягаться всерьез, даже если это были «единички». Ну, а уж «пятерки» взыскивают с человека по всем статьям и по всей форме. Этого в данном обществе можно и не говорить, все без слов ясно. Так что позвольте мне кончить на том, что и у меня есть основания вас уважать, и я действительно испытываю к вам уважение.

Михаил замолчал. Казалось, все на время глубоко погрузились в себя, примеряя его слова к своим представлениям и ощущениям на этот счет. Он был уверен, что нисколько не льстит им, а пафос, которого он всегда старался избегать, касался не людей, а рода их увлекательного и поглощающего занятия. Так что самоподозрения в этих грехах он мог считать напрасными.

– Михаил Николаевич! – окликнули его.

Это была Ира.

– Да?

– А вы чувствуете, много ли успели узнать в своей жизни?

– Я часто раздумывал над этим. Да, пожалуй, могу сказать – много. Мне выпало счастье, удача, Небесный Дар – называйте, как хотите – получить ответы, во многом благодаря походам, на многие вопросы, которые я сам себе задавал. Это без хвастовства и без ложной скромности. Но, как ни покажется парадоксальным, данная самооценка совсем не устраняет чувства, что я уйду из этого мира почти таким же в смысле разума ребенком, каким появился в нем. Главное из всего, что я осознал – это что дух и душа человека не могут быть смертны, а уже из этого я сделал множество самых разных выводов как относительно устройства Мироздания и законов, управляющих его развитием, так и относительно критериев, которыми следовало бы руководствоваться при выборе решений житейских проблем, дабы не впасть в грех. Может показаться, что я голословен. Я думаю иначе, но не призываю соглашаться со мной. Говорить о глобальных, интеллектуальных и моральных проблемах можно и нужно очень долго, иначе всего, до чего додумался с Божьей Помощью, никак не объяснишь. Но все равно прошу меня извинить за мои высказывания, более долгие, чем допускает хороший тон.

– Почаще бы нам выпадало присутствовать при ТАКИХ нарушениях правил хорошего тона, – сказала Ира. – Для нас здесь многое обрело новый смысл, и не в последнюю очередь благодаря вам. Ваша откровенность и вправду обогащает. Без вас, нашего незримого спутника, который только несколько раз появлялся у нас перед глазами, но чье присутствие ощущалось постоянно, мы бы до многого сами не дошли и варились бы только в кругу текущих бытовых проблем и личных противоречий. Думаю, что теперь мне легче будет разбираться в самой себе, в чем-то даже лучше ориентироваться на будущее. Вы поразили нас молодостью души, прежде показавшейся бы нам совершенно невероятной в человеке вашего возраста. Не обижайтесь! – спохватилась она.

– Я и не думаю обижаться, – рассмеялся Михаил. – Я давно понял, что за редкими исключениями один человек не может учить других людей, желая их выучить – он может их только тем или иным образом побуждать к самостоятельному поиску истин. Никто и никогда не сумеет прожить жизнь, обходясь чужим умом, а потому каждый должен находить свой ответ на все проклятые вопросы. Может быть, теперь отойдем ко сну? Если самолет прилетит в десять, лучше уже за час до его прибытия свернуть наш лагерь. Летчики народ капризный – могут и раньше на головы свалиться, а ждать не захотят.

Призыв ко сну возымел действие. Народ разошелся в разные стороны. Михаил задумался, стоит ли ему ставить палатку или переночевать под открытым небом в пуховике, только надув матрац. Возиться с палаткой явно не хотелось, и, в конце концов, он решил ограничиться минимальным комфортом. Смазав лицо и руки репеллентом, он вытянулся на матраце и вскоре заснул.

Он очнулся от шороха сбоку-сзади. Только-только начало светать. Тонкий и несплошной слой тумана укрывал площадку небольшого аэродрома. Кто-то выбирался из палатки.

Должно быть, по нужде, – решил Михаил. Он осторожно скосил глаза и в поднявшейся фигуре узнал Галю и подумал, что здесь речь пойдет о другой нужде.

– Не спится? – тихо спросил Михаил, когда Галя приблизилась почти вплотную.

– Нет, – сказала она так же тихо. – Ведь это последняя ночь.

– Не замерзнешь? Сейчас ведь свежо.

– Не замерзну, я же в куртке.

Галя опустилась на колоду, заменявшую мебель тем, кто ждал своего «борта».

– Ты произвел на Иру большое впечатление.

– Она говорила?

– Говорила. Да это и так было ясно. Она нравится тебе?

– Внешне или вообще? Впрочем – и так и так – нравится.

– Мне показалось, она немного жалеет, что отдала тебя мне.

– Что значит «отдала»?

– Ну, что не вступила со мной в конкуренцию, когда ты еще не был занят.

– Занят?

– Ну да – мной.

– А вам уже случалось конкурировать друг с другом в таких делах?

– Прямо – нет. Тем более, что она сдержанней меня и замужем.

– Да. Уже давно.

– И ни разу не конфликтовали по поводу овладения вниманием мужчин?

– Нет.

– Ну и Слава Богу. Почему ты заговорила о ней?

– Потому что мы возвращаемся в Москву, а там неизвестно, что и как будет. Возможно, там она к тебе и придет.

– Невзирая на тебя?

– Не знаю. Возможно, и спросит перед тем.

– А ты бы разрешила?

– Если не взамен меня, то почему же нет?

– Интересное дело! Ничего бы такого не подумал!

– Для тебя это новый обычай?

– Конечно. А у вас, значит, уже были общие любовники?

– Были. Да и сейчас есть.

– Кто?

– Да тот же Дима! И еще пара других.

– Ну что ж, если вас это устраивает. Но я-то причем?

– А тебя разве не устроило бы?

– Как это может устраивать или не устраивать, если даже в голову не приходило? Да и планы у меня совсем другие.

– И насчет меня?

– Ты же знаешь, о ком я думаю.

– Жаль. Это могло бы быть интересно!

– Что именно? Триосекс?

– А что? Ты не пробовал?

– Я – нет.

– А хотел бы?

– Умозрительно – да. Практически – нет.

– А почему ты не спрашиваешь, не пробовала ли я?

– Потому что думаю, что пробовала.

– И не угадал! А почему подумал?

– Дама ты вполне искушенная. В твоей среде обитания это вовсе не невидаль. Вполне могла соблазниться экзотикой. Тебе наверняка ее предлагали.

– Предлагать-то предлагали, да вот на уговоры я как-то не поддалась.

– А сейчас что с тех пор изменилось?

– Компания. Раньше предлагали не очень приятные люди, а здесь два достойных человека.

– Вот как? Помнится, ты мне недавно внушала, что хочешь ребенка?

– А я и хочу.

– Посредством триосекса?

– Не обязательно. Но все равно от тебя. От Иры ведь никак не забеременеешь.

Все это – некие удалые гипотезы. Ира о них пока вообще ничего не знает, а я, хоть уже узнал кое-что, вспышки энтузиазма в себе не наблюдаю.

– Ира узнает, когда потребуется. А тебе стоит подумать.

– Обязательно подумаю! Еще бы! Сразу две такие дамы! От одной мысли должно захватывать дух! Или это ты настолько голодна?

– Нет, это не от голода. Просто хочу, чтобы тебе стало интересней. И чтобы между нами с Иркой ничего не пробежало.

– Но я-то на это согласия не давал!

– Пока не давал! А почему бы тебе и не дать?

– Потому что ты уже не застала того Михаила, который сразу же загорелся бы от этой идеи. Правда, я не шибко изменился с тех пор, но некоторые виды развлечений я себе теперь запрещаю.

– Почему?

– Всех причин объяснять не буду. А если коротко – то это потому, что они не угодны Богу, хотя к некоторым из них я из любопытства и тянусь.

– Так отчего ж не попробовать?

– Блестяще и смело мыслишь, когда не обо всем ведаешь. Но если ведаешь, тогда какой смысл уступать соблазну и грешить? Это была бы глупость в чистом виде – и ничего более.

– Ну скажи, какой здесь грех, если всех устраивает?

– Грех неблагодарности.

– Неблагодарности к кому?

– Как к кому? К Всевышнему! Он же мне дал для счастья все, о чем я мечтал. И после этого позволить себе показать, что сам я могу найти нечто более интересное и подходящее для моего счастья, чем определил ОН? Нет, такая самодеятельность, по-моему, еще много хуже, чем глупость.

– А что это тогда?

– Сознательная порча лучшего в себе и в своей жизни. Осквернение того, что тебе особенно дорого. И, конечно же, оскорбление Господа Бога, если отказываешься от Его Даров.

Галя долго молчала. Михаил подумал, что разговор на эту тему уже исчерпал себя, но ошибся. Галя заговорила вновь.

– Я думаю, что моя просьба насчет ребенка, если ты согласишься, не должна повлечь за собой вредных последствий для тебя.

– А речь и не обо мне одном.

– Да, я помню, что ты мне тогда обо всем этом говорил.

– И все-таки не смог тебя убедить, что молодой производитель был бы лучше.

– А уж это, прости, мне видней. Я хочу, чтобы ты это знал…

– …И разрешил себе воспользоваться почти законным поводом завладеть соблазнительной женщиной, – закончил за нее Михаил.

– Да, – подтвердила Галя, – завладеть искушенной в любви соблазнительной женщиной по ее просьбе – кстати, вполне богоугодного характера.

– Прекрасно! Никто не виноват и все всех устраивает! Но в жизни-то, дорогая, так не получается!

– Получается! У тебя у самого уже так получалось.

– В другом возрасте, в другой ситуации, при другой жене и при других представлениях о том, что для меня допустимо, а что нет. Я же не навязываю тебе своих убеждений! Делай то, что тебе подходит! У тебя ведь огромный выбор! Зачем заклиниваться на мне?

– Такова уж моя избирательность. До других мне нет никакого дела, когда я хочу С ТОБОЙ.

– Но в таком случае твоя проблема неразрешима, а ребенок тебе, тем не менее, все равно будет нужен. Так что лучше сразу приступай к решению с кем-нибудь другим.

– А я постараюсь разрешить эту проблему с тобой. При участии Иры или без участия Иры. С обращением к твоей жене или без него.

– Тебе это выйдет боком. Не хватало только беспокоить мою жену.

– Я этого тоже не хочу. Поэтому я скорее исхлопочу разрешение тебе прямо от Господа Бога.

– Это как? Принесешь мне справку прямо из Небесной Канцелярии?

– Не совсем, конечно, из Небесной. Из церковной. На Земле, если не ошибаюсь, Божественными делами занимается церковь, ведь так?

– Да, разумеется, – усмехнувшись, подтвердил Михаил. – Было время – она для упрощения процедуры просто продавала индульгенции.

– Но авторитет у церкви и сейчас есть.

– Смотря кого из ее служителей иметь в виду. Но тут дело не в авторитете, а в аргументах. Простыми ссылками на проповеди апостола Павла тут не отделаться. Кстати, на мой взгляд, и в них ничего подходящего для тебя нет.

– Но за тебя же будет молиться церковный авторитет, а не одна будущая мать!

– Знаешь, я уже грешен тем, что давно не прервал нашего разговора. Желание сохранить с тобой уважительные и приятельские отношения, получается, играет против меня. В таком случае мне придется изменить стиль общения и говорить обо всем категорично. Я не согласен тебе помогать в деторождении, поскольку я – отнюдь не бездумный альтруист, а ты – не дочь Лота, которой не с кем переспать, кроме как с отцом. И, в отличие от тебя, я знаю, что мольбы обо мне не отменят моей греховности, в какой бы компании ты ни молилась об этом.

– Других возражений нет? – спросила Галя

– Хватит и этих.

– Тогда хорошо! – Галя встала с колоды, наклонилась, поцеловала его в лоб и вернулась в свою палатку.

– Куда как хорошо! – проворчал про себя Михаил. Настроение у него немного испортилось. За все на свете надо платить – эту истину он знал хорошо. Но вот к тому, что особенно дорого приходится платить именно за сделанное тобой добро, он никак не мог привыкнуть, хотя дело кончалось именно так.

Он задумался. Неукоснительность взысканий за добро свидетельствовало о существовании какой-то закономерности, правда, ускользающей от внимания и серьезного анализа. В чем же она могла состоять и чем определяться? Вектор добра как символ тенденции и результата некоего действия, пожалуй, выражал чью-то экспансивность, а всякая экспансия не знает удержу, если не встречает сопротивления – такова сущность Принципа Экспансионизма, свойственного всем. Успех одного доброго дела окрыляет его автора к следующим творениям. Начинается или может начаться размножение добрых дел по типу цепной реакции, но! Но тут противники начинаний стараются пресечь опасную для них тенденцию заранее, в корне, ибо иначе изменение ситуации будет недопустимо велико. Сопротивление же может быть обставлено не только как лобовое противодействие, но и как вакуумный отсос ресурсов человека, творящего добро, от целей, которыми он руководствовался, к совершенно другим. С этим все стало более или менее ясно. Теперь Михаила занимало другое – какое сценарное продолжение может последовать за Галиным обращением к церкви? Доберется ли она до высших церковных иерархов или нет, было трудно сказать. Но, учитывая ее напористость и экстерьер, в принципе могла. Отцы церкви имеют те же слабости к прелестям дщерей из паствы своей, что и простые смертные. Далее должно последовать изложение ее просьбы о помощи в щекотливом вопросе. С этим она, пожалуй, тоже способна справиться, если не налетит на какого-нибудь упертого и гнусного ханжу. Но к такому она сама не пойдет. Значит, выберет более терпимого и настроенного менее догматично. Допустим – уговорит. Что тогда дальше? Беседа святого отца с Михаилом. Ее уже можно было представить в более рельефных подробностях. Сложности для иерарха начнутся тотчас же с момента знакомства с желаемым «донором». Святой отец почти наверняка окажется возрастом моложе Михаила, и обращение «сын мой» уже вряд ли сможет сорваться с его языка. Далее сложности продолжатся. Уговаривать человека, которому лет под семьдесят, стать внебрачным отцом ребенку, было уже за пределами возможного по Божественному Естеству, не то что по общественной морали. После этого попробуй – призови его исполнить свой христианский долг по отношению к своей сестре во Христе. Если у святого отца повернется язык сказать это, можно будет привести его в состояние еще большей неуверенности в выполнимости его миссии, сообщив, что, во-первых, Михаил не христианин, хотя и верующий человек, что греховность требуемых от него действий предопределена в таких-то и таких-то местах Священного Писания, а после этого смиренно ждать, какие аргументы выдвинет против этого официальное духовное лицо, оказавшееся в роли жертвы собственной демагогии и избегающее смотреть Михаилу в глаза, чтобы не видеть в них явной насмешки. Но если священник справится и с этим делом, то можно будет задать ему вопрос, как по существу надо будет действовать, чтобы удовлетворить желание «сестры». Короче, довести дело до абсурда, а миссию святого отца до провала не составило бы особого труда, дабы индульгенция так и не состоялась. Михаил даже немного повеселел, но тут же подумал, что после провала церковного варианта Галя может приняться за другой и попытаться получить разрешение от Марины. Михаил прекрасно понимал, что Марина не будет его «благословлять», зато поинтересуется, почему возникла такая затея. Сказать ей, что таков каприз некой встреченной на маршруте Гали, значило ничего толком не объяснить, разве что усилить подозрения насчет того, на какой такой почве дамочка пожелала зачать не от кого-нибудь, а от Марининого муженька. От такой перспективы улыбаться уже не хотелось. Эту сцену можно было представить себе уже без особой фантазии – очень четко, но только как в немом кино.

Молодая высокая темноволосая женщина с крупным пропорциональным телосложением и приятным, взывающим к откровенности лицом объясняет суть дела красивой седоволосой даме среднего роста с еще более ладной фигурой. Ее лицо сосредоточено и строго. Можно понять, что тема беседы ей совсем неприятна и только воспитанность мешает ей встать и уйти, но ее собеседницу это не тревожит и не останавливает. Она старается вложить в свои слова максимум убедительности и явно надеется получить некое согласие.

И в этом месте прокручиваемого в голове фильма Михаил впервые со всей серьезностью осознал, что как раз в этом кроется главный расчет Гали – расчет на то, что он заранее все себе представит и, испугавшись последствий, сделает то, к чему его склоняют. Михаил во гневе сжал зубы так, что ощутил, как напряглась на скулах кожа лица. В общем, это был культурный шантаж, но ничего в сути дела не менялось оттого, что он был культурный. Значит, предстояло думать дальше и придумывать что-то такое, чтобы Гале неповадно было пускать ее идею в ход. Время для этого еще было. С этой мыслью Михаил снова уснул.

Очнулся он, когда на часах была половина восьмого. Компания была уже на ногах. Ира и Галя готовили завтрак, остальные сворачивали бивак. Пора было укладывать вещи и ему.

Нина сказала о часе прибытия борта верно. Кроме них в «Ан-2» сели еще трое. Михаил помахал Нине в открытую дверь перед тем, как ее прикрыл и запер второй пилот, который потом прошел по наклонной палубе вверх к кабине, шагая прямо по байдарочным мешкам. Все было как обычно, как с разными перерывами повторялось в походах Михаила уже в течение тридцати лет – с тех пор, как он впервые познакомился с этой удивительной летающей машиной. Заработал еще не остывший в бездействии двигатель, заставляя вибрировать все внутри фюзеляжа. Машина тронулась и вырулила на старт. Потом мотор взревел на максимальных оборотах, гоня винтом назад пылевой вихрь. Пилот отдал тормоза, аэроплан побежал с ускорением, подскакивая на неровностях, пока не оторвался, потом еще круче задрал свой нос и стал быстро удаляться от земли. В иллюминаторе мелькнула было Большая Река, которую они пересекли секунд за десять, потом удалось совсем ненадолго увидеть устье своей реки. Дальше под крыльями была уже сплошная тайга. Поселок исчез незаметно, как исчезали многие другие поселки в разных частях страны задолго до этого дня – впрочем, как и очень многое другое.

Самолет, который потряхивало в воздушных ямах, наконец, перешел на горизонтальный полет над речной долиной, но это была уже не их Река. Мотор гудел спокойно и ровно, настраивая на уверенность в благополучном завершении полета. Пока что, как показалось Михаилу, они летели на высоте тысячи метров над местностью.

К континентальному водоразделу между реками бассейнов Северного Ледовитого и Тихого океана они снова подошли с набором высоты. Тайга на время отдалилась, но потом тоже взбежала по предгорью вверх и, уже разреженная, часто прерываемая скальными выступами, контрфорсами и курумами, заметно приблизилась к самолету. Потом Земля стала еще ближе, можно было сказать – даже опасно близко. Мотор тянул с напряжением. От одной мысли о вынужденной посадке в гольцовой зоне на крупноглыбовую россыпь на душе становилось муторно и более чем неспокойно. Было отчего придти в ужас, тем более, что до каменных глыб, покрытых пятнами лишайников, осталось совсем немного. Справа и слева по курсу виднелись скальные стены. – «Проходим к перевальной седловине,» – догадался Михаил и начал ждать момента прыжка с перевала, но машина все еще тянула вверх, и он едва не пропустил тот миг, когда они перемахнули через гребень, и под крылом мгновенно обнаружилась пугающая глубина древнего цирка с небольшим бирюзовым озером на его дне. Так уже тоже случалось не раз в прежние времена, но привыкнуть к резкому переходу от тяжелого, монотонного, натужного вползания на высоту перевала к настоящему, в первый миг пугающему прыжку с него вниз в воздушное море, он так и не сумел. На память сразу пришли полеты – самый первый, еще с Леной из Усть-Соплеска до Печоры, потом с Мариной в Забайкалье и над Западными Саянами, над междуречьем Ангары и Подкаменной Тунгуски. Везде возникало беспокойство от сознания ненадежностибытия в полетах на одномоторном, с виду аляповатом биплане с вместительным пузом, очень отдаленном от привычных обтекаемых и зализанных аэродинамических форм, над такими местами, где, в случае чего сесть просто негде – либо тайга, либо болото, либо скалы или нагромождения камней. Но «Ан-2» в любых условиях убедительно демонстрировал совершенства совсем другого рода: неприхотливость к взлетно-посадочным полосам (здесь он был настоящим «внедорожником»), надежность мотора и воистину человеческое умение «пахать и пахать». И в итоге полет на «Ан-2» всегда порождал чувство восхищения, восторга и любви к этой машине, похожее на любовь к женщине, с которой хочется и действительно можно прожить в счастье и согласии всю жизнь, но совсем не похожее на восхищение вылепленными с помощью различных ухищрений пластической хирургии, диеты, фитнеса, косметики и прочего фотомоделей, просто моделей или просто модных дорогих блядей.

Водораздельный хребет быстро ушел назад. После недолгих предгорий появились равнинные места, на которых сразу стало меньше лесов, больше открытых болот, полей и лугов, появились дороги, мосты через речки, деревни, поселки. Близился и сам областной центр, через который проходила главная авиамагистраль страны от Москвы до Дальнего Востока. Михаила отчего-то удивляли все эти начальные приметы цивилизации. Сперва он даже не мог понять – почему, но потом догадался – отвык.

Он не очень часто, но все же поглядывал и на спутниц. Галя сидела рядом, чуть ближе к пилотской кабине, а Ира с мужем находились визави у противоположного борта. Разговаривать из-за шума было бы невозможно. Если хотелось показать на что-то внизу, приходилось кричать. Когда потянулся полет над равниной, любопытство у всех угасло. Кое-кто уже клевал носом, утомленный шумом и тряской.

Биплан заскользил на снижение, заложил вираж и после поворота зашел к посадочной полосе. По бетону он мог бежать себе вдоволь, сколько надо и хочется – не то, что на затерянных аэродромчиках или галечных косах, обнажающихся в межень вдоль таежных и тундровых рек. Любимый «Ан-2» снова хорошо сделал свое трудное дело, непосильное для современных суперсамолетов, доставив их почти из дикости в цивилизацию, из первобытного мира в мир, который вот-вот придется именовать «последнебытным».

После переноски вещей от места посадки до аэровокзала («сервис» «Аэрофлота» никогда не простирался дальше обслуживания магистральных линий, поэтому пассажиры местных рейсов, как встарь, все делали сами), большинство пошло узнавать насчет рейсов и билетов до Москвы. Михаил остался сторожем у вещей. Новое здание аэровокзала, которое, как он помнил, начали строить еще пятнадцать лет назад, все еще стояло недостроенным. И скверик, на котором когда-то стояла их с Мариной собственноручно пошитая перед тем походом палатка, тоже сохранился без изменений – хоть снова палатку на прежнее место ставь, только другую. А та, самая любимая, все-таки состарилась через десяток лет, успев послужить им в самых интересных и сложных маршрутах. Весила она всего один килограмм двести граммов, правда, не считая веса колышков, стоек и полиэтиленового тента. И в ней под крышей из светло-бежевой «болоньи» почему-то даже в пасмурную погоду казалось, что снаружи светит солнце, и за это они с Мариной еще больше любили свой рукотворный походный дом, в котором им всегда хватало уюта для полноценного отдыха, бесед и любви.

Примерно через час после ухода вернулись Ира и Галя. Их руки были заняты сумками с едой. Они сказали, что ребята еще ждут билетов в очереди, правда, она небольшая, и есть шанс улететь рейсом из Хабаровска, то есть уже часа через три. Он решил, что когда все с билетами прояснится, сразу позвонит Марине по телефону, а пока с удовольствием принялся за еду. По его рекомендации дамы купили бутылки с местной минеральной водой, которая когда-то показалась очень вкусной и ему, и Марине. Теперь этой водице воздавали должное уже в другом кругу, и этот круг объединял их не только по общности гастрономических интересов, но и по праву преодоления одного и того же маршрута, чего никак нельзя было сбрасывать со счетов. Впрочем, к Игорю это не относилось. Но даже его отношение и враждебность больше не имели значения. Еще одна вражда ушла у Михаила в прошлое, как и многие другие, возникшие без повода с его стороны, ныне уже старика, а когда-то более горячего и нетерпимого молодого человека. Чего-чего, а толерантности в его характере все-таки прибавилось. Михаил давно смирился с тем, что ему совсем не обязательно было самому создавать казус белли, чтобы с ним начинали воевать. Для этого бывало вполне достаточно простого факта – что он есть, что он существует. Остальные компоненты вражды или войны возникали и прикладывались как будто сами собой.

От него долго ускользало, в чем суть постоянного стереотипа – и, стало быть, закономерности возникновения конфликтов, казалось бы, без повода, когда он еще никого сколько-нибудь серьезно и задеть-то не успел. Но нет – оказывается задевал! В нем постоянно видели того, кто обязательно заденет, с чьей экспансивностью обязательно придется считаться, а потому лучше заранее, в превентивном порядке, попробовать подавить ее, а, коли не получится, то, по крайней мере, обеспечить ей постоянное и мощное противодействие. Со временем Михаил осознал, что ему совсем не обязательно наказывать за агрессию самому. Гораздо лучше получалось тогда, когда он занимал только оборону, а воздаяние определял и осуществлял Невидимый Суд.

Вот Его приговор приводился в исполнение неукоснительно и в полной мере – в отличие от приговоров, выносимых друг другу людьми, причем не только в судебной практике, но и в жизни вообще. Недаром Тайная Доктрина устами Высоко Посвященных предупреждала всех о недопустимости мщения – и этому тоже было объяснение: оценивать поступки (включая мысли) и воздавать за них благом или карой – прерогатива исключительно Создателя всего и всех сущих, и только Он может знать, в какой степени данный индивид или сообщество людей или целый народ соответствует или не соответствует тому Его Промыслу, который относится к каждому из них. Этой Прерогативы Господь Бог не желает передавать никому и сохраняет ее только за собой. На страже этой Божественной Монополии стоит Принцип Недопустимости Вмешательства в Прерогативы Всевышнего, который был осознан Михаилом как всеобщий фундаментальный закон Бытия, гарантирующий устойчивое сохранение в мире только того, что соответствует Промыслу и Воле Божией.

Игорь мог сколько угодно винить Михаила в своих сексуальных несчастьях, случившихся в этом походе. На самом же деле его любовный альянс с Галей был разбит не Михаилом, а Рекой, то есть стихией, управляемой только Волею Небес. Но человек предпочитает не соглашаться с Богом, правда, обычно не заявляя об этом с должной прямотой, и в своих бедах винит другого человека, которого Создатель всего лишь использовал как орудие осуществления Воли Своей. Но ведь кто-то в глазах человека, обездоленного страдальца, все-таки должен был быть виновным в его страданиях, раз уж они имели место. Значит, виновным может быть признано и орудие Господа Бога – себя-то пострадавший виновником собственного несчастья почти не признает – и тогда ему все становится ясно. На вопрос, виноват ли был Михаил в том, что распалась долгая связь Игоря и Гали, был дан ответ: разумеется, был. Поскольку оказался на маршруте в одно время с компанией. Поскольку показал себя в походе более компетентным, чем кто-либо из компании. Поскольку в своем возрасте и в сексе, оказывается, еще кое-что значил. И этого даже хватило для ублажения Гали, чего сам Игорь так и не смог достичь. За все это мало было просто ненавидеть Михаила, за это полагалось стереть его в порошок как физически, так и морально. Игорь поступал в соответствии со своей ментальностью и моралью, а к непримиримости его властно подталкивала уязвленность.

До всего этого Михаилу не было никакого дела до тех пор, пока Игорь не перешел к действиям, вполне определенно угрожающим благополучному прохождению маршрута и даже жизни «паршивого старикашки». Пришлось принимать защитные меры (вполне правомерные с точки зрения Законов Бытия), но мстить Игорю у Михаила не возникало ни малейшего желания. Единственное, в чем он был заинтересован, так это в том, чтобы перестать даже видеть его. Но до Москвы это было нереально.

От этих мыслей Михаила отвлек вопрос Гали, не хочет ли он погулять перед отлетом вдоль аэродрома. Михаил встал и молча пошел рядом, предоставив ей самой начать разговор.

– Теперь мы и впрямь накануне расставания, – наконец, сказала она. – А я уже так свыклась с тобой! Ты увидишься со мной в Москве?

– Вероятно, если всем захочется вспомнить этот поход и посмотреть слайды, снятые вами и мной.

– Это все?

– А разве мало?

– Меня интересует другое.

– Это пока еще тебя интересует. Дальнейшее никому не известно. Ни тебе, ни мне. Твои желания могут легко измениться. И тогда твоя голова будет занята совсем другим.

– Я не легкомысленна на самом деле, если ты этого не заметил.

– А я и не имею в виду чьего-либо легкомыслия. Говорю тебе просто по опыту жизни. Я ведь не из первого похода возвращаюсь домой после знакомства с новыми спутниками и попутчиками, обычно очень приятными людьми. Продолжения сложившихся было отношений после похода почти никогда не бывало.

– Да, я, в общем-то, тоже об этом знаю. Но исключения все-таки могут быть, и у тебя они тоже, наверно, бывали.

– Даже если бывали, то что? – возразил Михаил. – В прежние времена бесценная искренность и откровенность, появившаяся в походе, могла перейти и в секс, и в любовь. Но сейчас не будет того продолжения, которое тебя пока интересует. Мне уже ближе к семидесяти, чем к шестидесяти – романтический возраст прошел, а тебе тридцать пять, и у нас совершенно разные ближайшие перспективы. Тебе жить, надеюсь, еще достаточно долго. Мне же – отнюдь не долго. И у меня нет никакого желания портить итоги своего и без того небезгрешного земного существования и осложнять себе переход в мир иной. Но все равно я останусь тебе благодарен, можешь не сомневаться. Вспоминать о такой женщине, безусловно, приятно, тем более, когда она дарила себя тебе.

– Спасибо хоть на этом.

Галя шла, глядя себе под ноги. Михаил понимал, насколько ей неприятно слушать все это, но у него не возникло сомнений в том, что вскоре у нее все перемелется и вернет ее на круги своя.

– Ты меня многому научил, – продолжила она после паузы. – Хотя специально для этого как будто ничего не делал.

– Я и не делал.

– Нет, делал, пусть даже и незаметно для себя. Мне бы хотелось узнать от тебя еще больше. Могу я на это надеяться?

– Если понадоблюсь для совета – пожалуйста! Но решать-то все равно придется тебе.

Галя посмотрела на него долгим взглядом, словно пыталась найти в его лице какие-то признаки опровержения того, о чем он сейчас сказал. Потом они повернули назад.

В кресле «Ту-154» Михаил, наконец, ясно ощутил, что может скоро оказаться дома. Перед вылетом он поговорил с Мариной по телефону и предупредил о времени прилета. Марина пообещала встретить его в Домодедовском аэропорту. Самолет из Хабаровска прибыл по расписанию, и теперь оставалось надеяться, что они не застрянут в промежуточном уральском аэропорту. Тогда почти в тот же час, но по совсем другому часовому поясу, он смог бы увидеть Марину, а не просто услышать ее.

Когда самолет заходил на посадку в Домодедове, Михаил подумал: «Если не стукнется здесь, действительно увижу Марину». Он никогда не имел особой уверенности в мастерстве пилотов – прежде всего потому, что кто-то другой, а не он сам управлял самолетом. Ему были очень понятны мотивы нескольких знакомых летчиков-истребителей первого класса, которые всеми силами старались избегать полетов на борту чужого корабля.

Однако сейчас «Ту-154» зашел идеально, выровнялся и, отработав закрылками и щитками, очень плавно спарашютировал на бетонную полосу без крена и перекоса по курсу, так что касание колес двух главных ног шасси к полосе отозвалось в самолете лишь легкой дрожью, и это был сигнал, что путь по воздуху в аппарате тяжелее воздуха остался позади. – «Слава Богу!» – подумал он.

Михаил первым увидел Марину среди встречающих. Ему бросилось в глаза, как она волнуется. После первых объятий и поцелуев он увидел по ее глазам, что она счастлива, как в тот раз, когда он впервые поцеловал ее. Правда, тогда она мгновенно зарделась всем лицом, а сейчас – выглядела скорее как человек, у которого гора свалилась с плеч. Ему стало ясно, чего ей стоил этот поход, в который она его отпустила. Михаил пообещал себе, что больше без нее никуда не пойдет.

– Маринушка, любушка моя, теперь все! – сказал он, счастливо улыбаясь.

– Слава Богу! Ты вернулся! Я так боялась за тебя!

– И я по тебе страшно истосковался! – сказал он, не отрывая глаз от ее лица. Марина улыбалась ему той особенной любящей улыбкой, какой не одаривала больше никого, даже Свету. За нее он готов был устоять против любых других чар.

Он заметил, что Галя пристально наблюдает за ними, и подвел Марину познакомить ее со своими неожиданными спутниками. Его при этом уже совершенно не волновало, что сейчас или потом скажет Галя, заметит ли Марина что-либо подозрительное в ее глазах. Он успел почувствовать себя внутри цитадели, в которой он был с Мариной вдвоем недосягаемым для кого-то еще. Марину никто не мог затмить – ни Галя, ни любые другие дамы, как бы они ни были хороши и до какой бы степени ни были познаны им. Познавать хотелось только ее и ее достоинства, дарить и получать от нее любовь, стремиться вместе с ней в вечность. Марина одна могла своей лаской, красотой и умом воодушевлять его настолько, чтобы хватало на все – на любовь, на творчество и походы. С ней он казался представляющим собой НЕЧТО. Без нее он был бы просто опустошенный сосуд.

Вместо эпилога


(post-scriptum)

Уже после окончания работы над романом «Легко видеть» я прочел «Мемуары» Карла Густава Маннергейма. Лично мне этот человек представляется самым выдающимся и эффективно действующим политическим и военным деятелем двадцатого века, сохранившим органически присущие ему честность, принципиальность, смелость и благородство на протяжении долгих лет в тяжелейших и опаснейших коллизиях, порожденных амбициями и параноидальными стремлениями главных политических фигур того времени, прежде всего, Сталина и Гитлера, которые ввергли мир в мировую бойню. В заключительной главе воспоминаний и, если угодно, завещания этого великого человека, я наткнулся на абзац, поразивший меня тем, насколько сходными у маршала Маннергейма и у меня оказались мысли о прожитой жизни. Я позволю себе с некоторой купюрой привести здесь текст фрагмента «Мемуаров» нашего бывшего российского соотечественника, а потом главы соседнего теперь уже независимого и как будто дружественного государства. Он написал:

«Частному лицу, бросающему взгляд назад, в прошлое, ЛЕГКО УВИДЕТЬ (курсив мой – А. У) те факторы, которые способствовали формированию его жизненного пути. Ему нетрудно констатировать, где и когда он поступил правильно, а где ошибался и насколько он сам был созидателем своей судьбы. ЛЕГКО УВИДЕТЬ (курсив мой – А. д назад, в прошлое, том главы соседнего теперь уже дружественного и на абзац, поразивший меня ти

…Народу, как и отдельному человеку, бывает неприятно сознаваться в собственных ошибках. И все же должна иметься возможность совместно взглянуть на прошлое, чтобы увидеть и уяснить для себя ошибки и упущения, которые в жизни оказались пагубными. Прогресс не стоит на месте, будущее – перед нами, со всеми его требованиями, и нужно пытаться встретить его разумно и с должной прозорливостью. Из опыта, приобретенного прошлыми поколениями дорогой ценой, будущим поколениям следует извлекать лучшее и не повторять ошибок своих предшественников. Знания, приобретенные отдельной личностью в какой-либо период времени, следует накапливать и передавать в наследство грядущим поколениям». (Карл Густав Маннергейм. «Мемуары». М. Вагриус – 2003 с. 568…569).

К этим словам больше ничего не хочется добавить.

Автор.

Словарь специфических терминов

Бакштаг — курс парусного судна относительно ветра, когда тот дует в борт с кормы.

«Белая стена» — высокая стоячая волна (см. «стояк») с крутым встречным фронтом и белопенным гребнем, обрушивающимся навстречу сплавщику.

«Бочка» — водоворот с горизонтальной осью вращения ниже водослива или водопада, поверхностный слой воды в котором направлен против основного течения.

Булинь — морской и альпинистский узел для обвязки веревки вокруг какого-либо предмета

Веревка основная альпинистская — веревка, рассчитанная на максимальные нагрузки, какие встречаются в практике альпинизма.

Выпор — вспученный участок поверхности реки, к которому вырываются из глубины сталкивающиеся подводные течения.

Дека — палуба судна или её часть.

Ерник — плотные заросли карликовой растительности в высокогорье (из березки или ивняка), чрезвычайно трудные для прохождения.

Завал — мощная баррикада из деревьев, принесенных рекой и скопившихся в месте крутого поворота или разделения реки.

Инкарнация — воплощение духовной сущности в плотном (материальном мире).

Казус белли — дипломатический термин, означающий подвод к войне.

Камин — тесный кулуар (см), в котором можно продвигаться вверх и вниз в распоре.

Каминное лазание — движение, при котором отжимаются от стенок (без захвата зацепок) и перемещаются, отталкиваясь от стенок руками, ногами или «пятой точкой» (см. ниже).

Категории сложности туристских маршрутов — эталоны для оценки сложности спортивных туристических походов по мере её возрастания от «единицы» до «пятерки» и «шестерки».

Кильсон — продольная донная ферма над килем внутри корпуса судна от его носа (форштевня) до его кормы (ахтерштевня).

Кокпит — открытое пространство внутри корпуса судна, ограниченное запалубленными участками, в котором размещается работающий экипаж.

Контрфорс — относительно недлинный крутой поперечный хребет или гребень, подпирающий основной протяженный хребет.

Кулуар — узкая расщелина или ущелье в горном склоне.

Курум (курумник) — крупноглыбовая относительно устойчивая каменная россыпь, напоминающая каменный поток в распадке на горном склоне.

Литораль — заливаемая морем во время прилива и обнажающаяся при отливе прибрежная полоса суши.

Лома̀ — участки тайги, захламленные беспорядочно падавшими после пожара или ветровала стволами деревьев, представляющие собой трудно преодолимые баррикады.

Марь — заболоченная луговина, обычно в горной местности.

Махариши – «великий мудрец (святой)» — звание, даваемое в индуизме великому человеку, достигшему высокой степени духовного и мыслительного просветления.

Махатма – «великая душа» — звание, даваемое в индуизме великому человеку, достигшему высшего понимания Божественной мудрости.

Межень — состояние уровня реки после окончания весеннего половодья во время летнего обмеления.

Мидель — середина корпуса судна или место расположения самого широкого шпангоута (см. ниже).

Нирал — трос, закрепленный за верхний (топовый) угол паруса и предназначенный для облегчения уборки паруса.

Обстановка — навигационная обстановка судового хода в русле реки или акватории озера (моря), в пределах которого безопасность навигации обеспечивается специальными знаками (вехами, бакенами, буями, створными, ходовыми и перевальными).

«Оплеуха» — устройство типа водяного парашюта (обычно из разлапистой ели), позволяющее превратить напор глубинного течения в тяговую силу для судна.

Осыпь — склон, покрытый некрупными обломками камней

Пальма́ — эвенкийское копье-секира.

Привальный брус — продольная часть каркаса судна, соединяющая нос (форштевень) и корму (ахтерштевень) по стыку верней части борта с палубой.

«Пятая точка» — пятая точка опоры (после рук и ног), т. е. ягодицы.

Реинкарнация — перевоплощение духовной сущности после предшествовавшей смерти в плотном мире в новом материальном теле.

Релинг — ограждение периметра палубы судна стойками и поручнями в виде труб или тросов.

Репшнур — вспомогательная альпинистская веревка, выдерживающая разрывное усилие 500…700 кг.

Рыбины — решетчатый настил поверх днища лодки.

Связчик — напарник таежного охотника в их общем промысле.

Свальное течение — местное течение поперёк основного течения реки, устремляющее судно к берегу.

Стрингер — продольный брус в каркасе судна между кильсоном и привальным брусом.

Стояк (стоячая волна) — волна ниже любого перепада уровней воды в реке, гребень которой не смещается вдоль потока.

Траверс — 1. в альпинизме – движение поперёк склона или наискось по отношению к нему, а также прохождение хребта по гребню. 2. в водном туризме – передвижение судна поперек реки.

У́лово — водоворот с вертикальной осью вращения за выступом берега или в крутом повороте реки, где часть основного потока становится противотечением.

Уклон реки — относительная величина, характеризующая крутизну падения русла реки на определенном участке и измеряемая как разность уровней воды в ней в метрах на протяжении одного километра.

Фал — трос для подьема верхнего (топового) угла паруса.

Фалинь — трос для швартовки (причаливания) судна.

Фальшборт — продольные планки, ограничивающие кокпит (см. выше) судна.

Фордевинд — курс парусного судна относительно ветра, когда тот дует точно в корму.

Цирк — природное горное крутосклонное сооружение, ограниченное частью основного горного хребта и двумя контрфорсами по бокам.

Шивера́ (ши́вер, шивёр) – участок реки с большим уклоном, дно которого сложено крупными надводными и подводными камнями, между которыми дробящиеся струи потока образуют множество сливов – фактически непрерывную цепь небольших порогов.

Шпангоут — поперечная рамная часть каркаса судна, соединяющая между собой кильсон, стрингеры и привальные брусья.


Оглавление

  • От автора
  • Глава 1
  • Глава 2
  • Глава 3
  • Глава 4
  • Глава 5
  • Глава 6
  • Глава 7
  • Глава 8
  • Глава 9
  • Глава 10
  • Глава 11
  • Глава 12
  • Глава 13
  • Глава 14
  • Глава 15
  • Глава 16
  • Глава 17
  • Глава 18
  • Глава 19
  • Глава 20
  • Глава 21
  • Глава 22
  • Глава 23
  • Глава 24
  • Глава 25
  • Глава 26
  • Глава 27
  • Глава 28
  • Вместо эпилога
  • Словарь специфических терминов