Пока плывут облака [Мария Купчинова] (fb2) читать онлайн

- Пока плывут облака 1.53 Мб, 50с. скачать: (fb2)  читать: (полностью) - (постранично) - Мария Купчинова

 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Облака уплывают в даль

1

Маленький городской двор с трех сторон ограничен каменным забором, с четвертой – серая стена трехэтажного дома. Крайнее правое окно на третьем этаже открыто в любую погоду до поздней осени.

Во дворе – ни цветов, ни деревьев, только старые покосившиеся сараи, пыль да натянутые жильцами веревки для сушки белья. И еще детвора, которая проводит во дворе все свободное время.

Иногда кто-то из детей отрывается от игр, запрокидывает голову и смотрит на открытое окно. Из разговоров взрослых дети знают: там, возле окна, лежат в своей квартире два старика. Это вызывает даже не любопытство, скорее непонимание: как можно все время лежать? День за днем, год, другой…

***

– Зиночка, посмотри, какие облака…

Спит. Это хорошо, пусть спит. А облака… темно-серый цвет постепенно переходит в насыщенный синий, потом в лазоревый, отливающий лимонным…

Он не художник, не знает точные названия цветов, но ему кажется, что они должны так называться… С кровати он видит только небо. Весной – пух тополей, падающий на подоконник. И пыль… Как жаль, что руки не могут удержать кисть. Ему кажется: он сумел бы нарисовать их с Зиной среди этих плывущих по небу облаков. Он держал бы Зину за руку, и они плыли туда, где эти лазоревые, лимонные и малиновые цвета. Неважно, что там. Лишь бы держать ее руку.

Воспоминания приходят сами. Впрочем, они и не уходят. Толпятся в его голове, словно в наспех прибранной прихожей, выбрасывая, как зазывалы, яркие, аляповато раскрашенные картинки.

***

– Ипполит! Полька, просыпайся! Папа уже встал! – старший брат запускает в него подушкой.

– Не смей называть меня Полькой, – подушка летит назад.

Пара минут уходит на то, чтобы пригладить ладонями торчащие вихры да брызнуть в лицо холодной водой. Ежась от утренней свежести, братья стоят перед отцом.

Не очень Матвей Ипполитович, хозяин небольшого магазинчика в Новочеркасске, хотел брать младшего сына в Ростов: старший уже подмога, а за десятилетним неслухом – глаз да глаз нужен. Но, с другой стороны, пора к делу приучать. Пусть покрутится на рынке, посмотрит товар, поучится выбирать: какой – хороший, какой – ни полушки не стоит.

Ипполит и рад учиться, да, удивляясь окружающему, то и дело столбом застывает. Дома, в Новочеркасске, народ степенный, солидный, разговаривают вежливо, пропускают друг друга. А здесь, возле рынка, столпотворение. Все куда-то спешат, толкаются, громко окликают друг друга, словно этот базарный гул перекричать можно. И глаза разбегаются: то ли на огромный семиэтажный дом у входа на рынок смотреть – никогда Ипполит таких высоких и красивых домов не видел, то ли следить, как лошади-тяжеловозы, напрягаясь изо всех сил, зигзагом, тянут по Таганрогскому проспекту тяжело груженные подводы

Если бы не крик: «Посторонись», да крепкая рука брата, оттащившая мальчишку с дороги, точно попал бы под колеса телеги, доверху заполненной арбузами.

– Здесь не зевают, – только и сказал отец.

Пропустим, как кружится голова от обилия разноцветных товаров на прилавках; как наполняется слюной рот при виде пирогов и сладостей, выставленных на продажу, а уж каким интересом загораются глаза при взгляде на полураздетых барышень, про которых старший брат шепнул младшему, что это «девицы – прости, господи», о том и упоминать не станем.

Подтолкнем воспоминания дальше.

Доходный дом Рецкера-Хосудовского. Тот самый, который так поразил воображение Ипполита и занял целый квартал на Таганрогском проспекте. Колонны с капителями, полукруглые балконы да арки, огромные окна первого этажа. В одном из них объявление: «Фотография. Портреты различной величины».

На звонок колокольчика выглядывает немолодой человек с рыжими усами и бородкой клинышком:

– Могу я предложить вам свою помощь, сударь?

– Нам бы фотографию на память…

– С удовольствием, если изволите немного обождать.

Из-за ширмы, разгораживающей съемочный павильон, вылетает облачко. Нет, конечно, это всего лишь девушка в простом белом платье и маленькой белой шляпке. Но, легкая, словно перышко, она, кажется, парит в потоке света, льющемся из огромных окон.

– Матвей Ипполитович, какими судьбами занесло вас сюда? – девушка всплескивает руками, близоруко щурит миндалевидные карие глаза.

Отец подтягивается, почтительно кланяется:

– День добрый, Зинаида Павловна. Вот, первый раз в Ростов младшего своего привез, хотим сфотографироваться по этому поводу. А это старший, разрешите вам представить.

– Алексей, – Леша щелкает каблуками и тянется поцеловать руку. Девушка теребит кончик толстой переброшенной через плечо косы, смеется:

– Оставьте, Алексей Матвеевич, – мы пока мало знакомы.

Она улыбается, что-то говорит Ипполиту, но тот ничего не слышит, молчит и не сводит с нее глаз.

Вечером в Новочеркасске у Ипполита поднялась температура. Мама давала какие-то микстуры, а он, красный от жара, не находил себе места и прекрасно понимал: им завладела не простуда, а первая влюбленность. Вот только не догадывался, что болезнь эта – на всю жизнь.

На фотографии, которая до сих пор хранится в семейном альбоме, закинув ногу на ногу, сидит Матвей Ипполитович. Расстегнутый пиджак приоткрывает белую рубашку со стоячим воротником, жилет, из кармашка свисает цепочка часов. Братья стоят по бокам: справа, в новенькой студенческой тужурке, Леша насмешливо наблюдает за манипуляциями фотографа, слева напряженно смотрит перед собой Ипполит.

Все трое очень похожи друг на друга. Круглые лица, густые брови над близко посаженными глазами, острые, слегка вздернутые носы…

На обороте снимка – фамилия владельца фотографии, адрес и дата: 1916 год.

***

Боль сдавила грудь так, что невозможно дышать. Кажется, та телега с арбузами все-таки опрокинулась и придавила его. А рядом нет никого, чтобы сбросить с него эту тяжесть… Но он справится, выдержит. Нельзя оставлять Зиночку одну. Надо стараться думать о чем-то хорошем, вспоминать. Тогда боль хоть немного, но отступает.

***

Железнодорожный вокзал южного города. Гудки поездов, неразборчивые объявления по радио. Толпы пассажиров бестолково мечутся от одного вагона к другому. Провожающие неловко машут руками, встречающие распахивают объятия. Чемоданы и чемоданчики, корзины, баулы… Носильщики с бляхами на груди толкают тележки. Над всем этим незримо реет чувство ожидания чего-то нового, которое вот-вот начнется, лишь только отойдет или придет именно тот поезд…

Отцовские часы по-прежнему отстукивают часы и минуты, но уже в кармане сына. Это для людей года бывают трагическими, а дни – сотрясающими мир; время – бесстрастно.

Через полчаса подойдет поезд, который увезет его в Питер. Там начнется новая жизнь: Алексей уже подыскал младшему брату и жилье, и работу. Девять дней назад он похоронил маму, и с этим городом его больше ничто не связывает.

Удивительно, что он увидел ее в толпе. Но увидел. Узнал. Хотя от той девушки-облачка не осталось решительно ничего.

Разложила на асфальте перрона какие-то книжки, брошюры: пытается продать. Да кто осмелится подойти к женщине, которая смотрит поверх голов, отгородившись от потенциальных покупателей таким щитом внутреннего достоинства, что он кажется вполне осязаемым. Вот и огибает ее толпа, не рискуя приближаться.

– Зинаида Павловна, добрый день.

Серые глаза неприязненно измерили с ног до головы:

– Мы знакомы?

– Двенадцать лет назад батюшка представил меня вам. Правда, с тех пор я несколько изменился. С вашего позволения, Ипполит Попов, сын Матвея Ипполитовича Попова, если еще помните.

– Да…

Крохотная трещинка в щите ограждения и неприязнь превращается в настороженность:

– Что вас интересует, Ипполит Матвеевич? Может, купите книжку про Пинкертона? Занятное чтение, если надо провести время. А уж в поезде…

Ипполит наклонился, собрал с перрона разноцветные книжки, брошюры:

– Давайте уйдем отсюда, Зинаида Павловна, все равно, с такими глазами, как у вас сейчас, не продашь ни одной.

Сколько раз он ломал голову: почему она согласилась уйти? Потому ли, что самой это стояние было невмоготу, или почувствовала его решимость…

Он так и не задал этот вопрос. А потом пришло время, когда это стало неважным.

Молча прошли по Большой Садовой, на Таганрогском проспекте повернули направо. Наверное, они смотрелись забавно: она, очень худая, высокая, в длинном черном платье, с темными волосами, заколотыми на затылке, отрешенно смотрящая перед собой, и он, на голову ниже, коренастый, иногда забегающий вперед, пытающийся прикоснуться к ее руке, но не решающийся.


У Старого базара Ипполит остановился: дом Рецкера – Хосудовского, который когда-то восхитил его – разрушен. Более того, руины так наклонились, что, казалось, при первом порыве ветра, он рухнет полностью, схоронив под грудой строительного щебня и кирпича трехэтажный дом, стоявший рядом. Нечаянно вырвалось:

– А ведь казался такой крепостью. Когда же это случилось?

– Еще в двадцатом году сгорел, когда красные Ростов брали. Да разве только он казался крепостью? – горько усмехнулась спутница.

– И не страшно там жить? – Ипполит указал на соседний дом.

– Я именно там и живу. А жить просто страшно. Место не имеет значения, – она пожала плечами. – Хотя, конечно, когда темнеет, лучше не ходить: там в подвалах бездомные обитают, ну, и шантрапа всякая. Я очень прошу Нору не выходить лишний раз из дома.

Давно некрашеная дверь на третьем этаже распахнулась, в проеме стояла тоненькая, словно хворостинка, девочка лет семи-восьми с глазами испуганного олененка:

– Мама, тебя так долго не было, – увидела Ипполита и еще больше испугалась, прервав себя на полуслове.

– Я тебе много раз говорила: не открывай никому дверь.

Хозяйка квартиры хмуро пояснила гостю:

– Нам с дочкой в отцовском доме две комнаты оставили, но предупредили, что временно: как только появится кто-нибудь, сильнее нуждающийся, чем мы, так и вселят. Вот я и боюсь, что придут, когда Нора одна дома будет.

Ипполит вынул из чемодана круг колбасы, который брал с собой в дорогу, хлеб, и увидел, как загорелись глаза девочки. А уж кусочки рафинада, пусть даже с прилипшими хлебными крошками, привели ее в такое восхищение, что Ипполиту пришлось отвернуться, чтобы не смущать ни дочку, ни маму.

– Простите за нескромность, Зинаида Павловна, можно спросить, где отец Норы?

– Отец Норы вместе с моим отцом ушел с Антоном Ивановичем.

Хозяйка твердо посмотрела гостю в глаза и, поняв, что он не догадался, о ком речь, уточнила:

– С Деникиным, – вздохнула. – На восьмом месяце беременности я была бы для них обузой.

– На что же вы с Норой живете?

– А что я умею? Преподаю музыку. Но время от времени, моя фамилия напоминает властям о том, что я существую, тогда меня увольняют. Вот и вчера опять…

Ипполит вдруг вспомнил, как папа дома рассказывал жене о встрече с «этой очаровательной девочкой, Зиночкой»:

– Представляешь, дочь одного из самых богатых людей в городе, а собирается стать артисткой. Голос – чарующий, сама – как нимфа, но ведь несерьезно это для девушки из такой семьи…

И он решился:

– Зинаида Павловна, я вас очень прошу, выслушайте меня пожалуйста. Конечно, вы со мной совсем незнакомы, но все же я прошу вас стать моей женой. К фамилии «Попов» у нынешних властей претензий нет. Правда, батюшку три года назад обвинили в саботаже постановлений новой власти, но суд оправдал его. Хотя это было уже неважно: батюшка умер от грудной жабы, не дожив до суда.

– Сколько вам лет, Ипполит Матвеевич?

– Двадцать два.

– Я на восемь лет старше. Разве вы не понимаете, что я сломаю вам жизнь?

– Вы сделаете меня счастливейшим человеком, если позволите заботиться о вас с Норой.


Алексей слал письма, телеграммы, но так и не дождался в Питере младшего брата. В тридцатом году дом Рецкера-Хосудовского восстановили и нарекли гостиницей «Дон».

А в тридцать пятом – у Норы появился маленький братик, Руслан.

2

– Зина, Зиночка…

Как же нелегко управлять беспомощным телом. Вот так, понемножку, опереться на локоть, повернуть голову…

– Все хорошо, Ипполит, мы вместе.

– Какое счастье, родная. Как спала? Что видела?

Он думает, что спрашивает. На самом деле, получающиеся звуки – не внятны. Но она его понимает.

***

Со стороны Дона ползут грозовые тучи. Темнота, сгустившаяся за окном, заползает в комнату. Давит на грудь разлитое в воздухе ожидание. Еще несколько минут – и хлынет из поднебесья поток воды, словно телега по булыжной мостовой загрохочет гром.

Путается память. Опять арбузы. Земля такая огромная, а спрятаться негде: один за другим зеленые полосатые шары скатываются с телеги на землю, с треском бьются, брызгая соком. Летят куски алой мякоти. Все на него одного… Белые брюки – в красных пятнах. Зиночке придется отстирывать…

Не арбузы это – война. Не белые брюки, а бинты. Не сладкий арбузный сок, а кровь.

Тоненькая девочка – санитарочка, так похожая на Нору, прикрыла его собой.

Раздробленные ноги не слушаются, но он тащит, волочит девчоночку на себе, пока кто-то силой не разжимает ему руки и сквозь шум в голове не пробиваются слова:

– Оставь, браток. Ей уже не поможешь.

Тогда он закрывает глаза и летит в пропасть.

***

У нее свои воспоминания. В них все черное. Небо, дома, улицы, руины… И главное – страх.

В самом жутком сне веселой и беззаботной девчонке, мечтавшей о театре и красивой любви, не могло присниться увиденное наяву в том сошедшем с ума девятнадцатом: рабочие, повешенные на Большой Садовой генералом Кутеповым.

Она не помнила свои сны, но просыпалась с криком, в слезах.

Муж вздыхал: «У беременных всегда – нервы».

Отец и муж убеждали: это ответ на красное насилие.

Но ей-то было страшно оттого, что они, такие милые, интеллигентные, находили слова оправдания. Она знала – это не их вина. Безжалостное время: две войны и две революции научили убивать.

Отец, прощаясь, сказал:

– Пойми, Зина, бывают времена, когда невозможно болтаться посередине проруби. Хочешь жить – приходится выбирать, к какому берегу прибиваться. Это не то же самое, что крутануть шарик и ждать: выпадет белое или красное. Жизнь, прожитая раньше, всегда перевешивает. Даже если захочешь зачеркнуть ее – в новой ты будешь чужим.

Зина понимала его правоту. Но знала и то, что за все смерти когда-нибудь придется держать ответ. На том ли свете, на этом… Было безумно страшно, что вина эта может упасть на ее маленькую дочку. Потому и пыталась отгородиться от всех: защитить, уберечь…

Замуж согласилась выйти за этого мальчика; подумала: судьбу можно обмануть.

Мальчик оказался мужчиной. Даже поверилось, что и правда, с ним – не страшно.

***

А потом началась война.

Бомбежки. Бесконечное: «Граждане! Воздушная тревога!» по радио, старательно подавляемый ради детей страх, постоянно сосущий под ложечкой, полыхающая факелом гостиница «Дон». Она с детьми в соседнем доме, и единственное, что в ее силах – только прижать их к себе и закрыть шестилетнему Руслану глаза и уши, чтобы отодвинуть этот ад.

Трупы на улицах. Невозможность осознать ту зыбкую грань, которая отделяет еще мгновение назад живого человека, со всеми его страстями, желаниями, страхами от бесчувственного слова «труп».

Страшная неделя в холодном ноябре, когда немцы первый раз взяли Ростов, и вторая оккупация, продлившаяся семь месяцев. Голод…

Оказалось, это все было не самым страшным. Горе – не вспоминается, оно живет в ней постоянно. Уже много лет.

***

– Мадам Зинаида, поверьте: мы, немцы – разные…

Французский язык обер-штаб-интенданта хорош, но акцент все-таки слышен.

– У вашей дочки большой талант. Вы сами знаете: Господь Бог дал ей голос, красоте которого позавидуют многие оперные примы. Она должна петь на сценах лучших театров мира. Но для этого надо просто выжить сегодня, в этой сумасшедшей бойне, которая когда-нибудь обязательно закончится.


Она почти не слышит, что говорит немец… Ганс… Он хочет, чтобы она называла его Гансом. Наверное, он захочет, чтобы она расплатилась за то, что сегодня он опять спас Нору. Без него – ее обязательно угнали бы в Германию.

Спиридоновна уже который раз смеется ей в глаза:

– Что, радуешься, вражья душа? Думаешь, твои пришли? Вот пусть и едет доченька твоя ненаглядная работать у них в свинарниках. Будет там свои арии распевать…

– Ваша уполномоченная по дому – истинная большевичка, – слово «большевичка» Ганс с удовольствием выговорил по-русски, – она с таким упорством включает Нору в списки тех, кто подлежит отправке на земли фатерлянда, что в конце концов добьется своего. Я завтра уезжаю во Францию и берусь доставить фройлен Нору к своему другу в Париж. Он профессор музыки. Я знаю, он сочтет за честь заниматься с вашей дочкой и подготовить ее к оперной карьере.

Этого не может быть. Они сидят в комнате с окнами, перечеркнутыми крест-накрест бумажными лентами, в пальто, перчатках и мерзнут. Утром, пока не рассвело, она ходила на набережную, к вагонам, в которых перевозили зерно. Сегодня ей повезло: сумела незаметно залезть в вагон и намести сумочку ячменя. А прошлый раз вернулась с пустыми руками: встреченный немец приказал накормить его лошадь…

О какой оперной карьере говорит этот нелепый Ганс?

Обер-штаб-интендант истолковывает удивленный взгляд фрау Зинаиды по-своему:

– Понимаю, я должен был бы взять и вас с мальчиком. Но не могу. Это будет невозможно объяснить.

– О нас речь не идет: однажды я уже сделала свой выбор, а Руслан – слишком мал для того, чтобы решать. Скажите, Ганс, зачем вам это?

Седой немец снимает очки, долго протирает стекла, наконец пожимает плечами:

– Попытаюсь спасти хоть одну душу. Может, когда-нибудь мне это зачтется.

***

Когда наступающие войска подошли к Дону, сердце Ипполита оборвалось. На правом берегу не было видно гостиницы «Дон». Совсем. Тогда первый раз ноги онемели и отказались подчиняться… Но он их заставил. По льду через Дон, стреляя, отстреливаясь, ничего не видя, не замечая, туда, к своим… В ночь на четырнадцатое февраля выпал снег, а утром сразу оттепель. Потоки воды по улицам уносили грязь и кровь…

В насквозь промокших валенках ворвался на третий этаж – от последнего авиационного налета стекла все-таки вылетели, сорвалась дверь с петель, в комнате пол засыпан обвалившейся штукатуркой, но вот она, Зиночка, вот Руслан…

Обхватила, прижалась и зарыдала. Сколько лет вместе прожито, никогда больше с ней такого не было. Она умела прятать свои чувства. Но тогда… Била его кулачками в грудь, трясла, кричала: «Где ты был так долго?» …

***

– Зиночка, ты только посмотри, какая радуга.

– Да, родной.

Ей не хочется открывать глаза, но ведь он так ждет этого. И она открывает, смотрит, даже улыбается… пусть он не беспокоится за нее: она сильная, она сможет…

3

Жаркий ветер несет в комнату сладкий аромат. Еще один летний день жизни. Зина так любит лето…

– Чувствуешь, Зиночка? Медом пахнет. Наверное, акация зацвела. Мне кажется, я отсюда вижу ее белые гроздья.

– Ты фантазер, Ипполит, – на нашей улице растет желтая акация, и то – далековато.

– Все равно… Мы с тобой счастливые, правда? Сначала ждали, когда сирень зацветет, потом черемуха, акация. Если повезет, еще и цветения липы дождемся.

Не важно, говорят они словами или взглядами. Главное – понимают друг друга.

– Да, родной, конечно…

Праздникам так никогда не радовались, как этой весной – ароматам цветущих кустов и деревьев. Впрочем, много ли их было, этих праздников? И были ли вообще?

Разве что, когда изредка ходили на концерты приезжих оперных знаменитостей в филармонию. Ирина Архипова, молоденькая Леночка Образцова…

Зиночке казалось: это поет Нора. После концертов Зина плакала, стараясь скрыть слезы, а он прижимал ее к себе, уговаривал: «Мы просто ничего не знаем, Нора жива, я верю. Ты же знаешь: она не может написать нам».

Верил ли он действительно в это…

Глаза закрываются. Опять накатывает боль. Нет-нет, нельзя раскисать. Жужжат пчелы. Как тогда, когда они с Норой покупали арбуз…

***

Утром в музыкальном училище на Большой Садовой в списке поступивших они несколько раз, для большей верности, нашли Элеонору Попову, а на обратном пути заглянули на Старый базар – отметить событие.

Менялись названия улиц, строились новые здания, старые обретали новых хозяев и получали новый статус, но рынок оставался все тем же: суетливо-говорливым и беспредельно разноцветным.

Возле блестящей зеленью горы арбузов их с Норой оттеснил от прилавка какой-то белобрысый молодой человек в очках, словно эти арбузы были единственными на рынке. Долго перебирал арбуз за арбузом: сжимал в руках, рассматривал хвостики, попки, в конце концов пробормотал: «Не то» и повернулся уходить. Продавец, закопчённый солнцем до черноты, рассердился:

– Как «не то»? Какое тебе «то» нужно? Смотри! – и швырнул арбуз на землю.

Лучшую рекламу товару не придумать. Сладкий даже на вид ярко-алый сок растекся по асфальту, от сахарной мякоти с редкими черными косточками – не оторвать глаз. На пиршество тут же с жужжанием накинулись пчелы, не минуя и незадачливого покупателя, забрызганного соком, а продавец, давший выход взрывному темпераменту, спокойно и нравоучительно продолжил:

– Выбираешь – твое право, но выбор надо уметь делать. И отвечать за него.


Огромный арбуз с большим желтым пятном на боку не поместился в авоську. Кажется, он до сих пор помнит, как прижимал к груди это полосатое чудо, пахнущее нагретой на солнце травой, как визжал от восторга трехлетний Руслан, как смешно вымазались все арбузным соком: и Русланчик, и он сам, и Нора, которую он называл Бельчонком за раскосые глаза, пышные светло-каштановые волосы и любовь ко всякого рода орешкам.

Хороший был день. А когда Руслан неожиданно заснул прямо на полу кухни, устав от радости, Нора тихонько спросила:

– Пап, почему у нас дома есть фотографии твоих родителей, а маминых – нет?

И вся радость оборвалась.

– Ты у мамы спрашивала?

– Да. Она сказала: «Не буди лихо» …

– Тогда и я тебе скажу то же самое. Ты уже не маленькая, слышишь, как ночью по улицам грохочут воронки. Никто не знает, куда они завернут сегодня или завтра.

– Но разве мы в чем-то виноваты?

– Нет, Бельчонок. Только иногда это бывает неважно.

Она стояла напротив него в коротеньком синем сарафанчике с красными маками, терла ушибленную коленку и, упрямо наклонив голову, спрашивала:

– А ты знал моего… ну, настоящего отца?

– Нет, Бельчонок. Я думаю, он был хорошим человеком, мама не могла выбрать другого, но каждый из нас сделал свой выбор.

– Это вы сделали свой выбор, а я?

Тогда он только вздохнул и обнял ее. И она улыбнулась в ответ, шепнула:

– Не сердись.

Словно он мог сердиться на двух своих самых любимых женщин.

***

Как ясно все помнится. И арбуз этот, и сарафанчик Норы.

В третьем классе Руслан пришел из школы в форме с оторванным рукавом, разбитой в кровь бровью и огромным синяком под глазом.

– Пап, я с Димкой из четвертого класса дрался. Он сказал, что наша Нора… Я не буду повторять это слово, он очень нехорошо сказал. Вот я и подрался.

– Успешно?

– Не очень. Димка – сильнее. Пап, почему она уехала?

Он знал, что когда-нибудь придется отвечать на этот вопрос, но так и не смог приготовиться…

– Скажи в следующий раз своему Димке: неизвестно, что он решит, если к его виску приставят пистолет.

– Пап, это не так. Я помню, как уезжала Нора. Она плакала, обнимала нас с мамой, но пистолет к ней никто не приставлял.

– Милый мой мальчик… Война – такая страшная тетка, которая держит пистолет возле виска любого человека. И никто не может сказать: выстрелит он или нет, с какой стороны прилетит пуля, и действительно ли спасение там, где ты его ищешь.

Ну, не мог он ничего поделать с собой: не верилось ему в благородство Гансов. Зина помнила, что немцы, которые в восемнадцатом году полгода простояли в Ростове, были добродушны и жалостливы. Он с такими не встречался. Он стрелял в них, они в него – какое уж тут благородство. И еще он все время помнил ту девочку-санитарку, которая спасла его, заслонив собой.

Спустя двадцать лет, в середине шестидесятых Зину вызвали в канцелярию Горкома партии. Какой-то пузатый мужик сунул ей в руки грязный, в нескольких местах разорванный конверт и буркнул:

– Это вам. Теперь можно.

У Зины хватило самообладания молча положить конверт в сумку и выйти на улицу.

4

Себе-то можно признаться, как плохо ночами. Южное небо – черное. И все вокруг темно. Сегодня почему-то даже звёзды так заняты своими делами, что не хотят заглядывать к старикам. Как хочется подойти к окну, увидеть тополя, в листве которых запутался свет уличных фонарей, включенные фары проезжающих машин, разгоняющие темноту. Размечтался… Какое, оказывается, замечательное слово: «подойти» … На бок повернуться – и то с трудом.

А Зиночка? Спит? Или тоже прислушивается к его дыханию, стараясь не разбудить случайным стоном? Как медленно ползут стрелки часов… И как хочется дожить до утра.

Нет, лучше вспоминать. Воспоминания – заглушают боль.

***

Что же было в том, первом письме, которое принесла из горкома Зина? Пожалуй, дословно уже и не помнится, хотя сто раз читано-перечитано…

Странная штука память: то, что было давно, встает яркими красочными картинками, а сравнительно недавние события – застилает туман, словно кто-то не очень знакомый рассказал Ипполиту события из его же, собственной жизни, но без особых подробностей.

Тогда он ждал Зину на улице. Смотрел на часы, считая минуты, прохаживался мимо тяжелых дубовых дверей, с трудом подавляя желание рвануть их и вбежать внутрь. Но все равно пропустил момент, когда она вышла.

Черное платье подчеркивало отлично сохранившуюся фигуру, зачесанные назад волосы открывали высокий лоб, строгие серые глаза, казалось, искали кого-то и не находили. Зина стояла на ступеньках, почему-то вытянув вперед руку с расстегнутой сумочкой. В первую секунду он даже залюбовался ею, пока не понял, что она теряет сознание и падает.

Каким-то чудом все-таки успел, подхватил. Скорая помощь приехала довольно быстро и сразу поставила диагноз: «Инсульт».

Правая рука Зины так и осталась парализованной, но вернулась память, речь. Первый вопрос был:

– Письмо?

Оно шло больше года, это письмо. Вернее, где-то лежало, ожидая команды "можно". Коротенькое, в пол-листочка: жива, замужем за бывшим американским лейтенантом, работает, двое сыновей…

Конечно, Зина спрятала письмо под подушку, читала днем и ночью; конечно, выучила наизусть, плакала, целовала…

А ему сказала:

– Дай слово, что не будешь писать о моем инсульте. У нас все хорошо. Всегда. Понимаешь?

– Но надо же как-то объяснить, почему не ты пишешь ответ.

– Напиши, что с возрастом у меня стал очень неразборчивый почерк. Пожалуйста, Ипполит, пообещай мне…

Он обещал.

И полетели в обе стороны письма. «Полетели» – громко сказано. Они где-то застревали, приходили вскрытые и неаккуратно заклеенные, иногда, с большими перерывами, сразу два или три письма. Хотя какие в них могли быть секреты… Нора присылала фотографии свои, мужа, сыновей – настоящие американцы, каждый с улыбкой в тридцать два белоснежных зуба. Звала родителей к себе, насовсем.

Но с Зиной случился второй инсульт, а Ипполит в письмах отвечал: «Спасибо, доченька. Из меня плохой садовник, но даже я знаю: старые деревья не пересаживают». Почему-то он не мог эту взрослую женщину на фотографии назвать Бельчонком.

А потом случилось то, что случилось. Застрявший с войны осколок как-то неудачно сместился. Сначала отнялись ноги, потом любое движение становилось все более и более затрудненным. Письма Норе стал писать Руслан.

***

В аэропорту Нора взяла такси.

– К главному входу на Старый Базар, пожалуйста.

Странно было говорить по-русски, странно слышать вокруг себя русскую речь… Город она не узнавала, поэтому откинулась на спинку сиденья и закрыла глаза. Нахлынуло все то, о чем не писала в письмах.


Ганс сдержал слово и довез ее до Парижа. По дороге было много страшного, много смертей и крови, а оккупированный Париж поразил совершенно другой войной. Бабушки с вязанием в руках на стульчиках в саду Пале-Рояль, рыболовы на набережной Сены. У дам в моде – круглые солнцезащитные очки в белой оправе, велосипедные прогулки, бутоньерки и немецкие офицеры.

Профессор, друг Ганса – умер за две недели до их приезда. Ганс заплатил вдове большую сумму денег, чтобы она оставила Нору у себя. Этого хватило бы на год очень безбедной жизни. Вдова кивала головой, вздыхала, терла платочком глаза, а как только Ганс уехал, выгнала Нору на улицу, сказав, что не намерена терпеть у себя в доме «большевистскую заразу». В полном соответствии с плакатами на улицах: «Защитим Францию от большевизма».

Приютил Нору консьерж дома напротив. Он же помог найти работу в столовой для немецких солдат. Там Нора узнала другой Париж. Который боролся и сопротивлялся. В августе 44-го она была вместе с этим, другим Парижем, когда он вышел на баррикады.

Но какое это имело значение, когда вдова профессора скривила презрительно губы и пальцем указала на нее группе молодых людей:

– Вон та девица спала с немецким майором.

Раздался свист, крики:

– Лови бошевскую проститутку, раздевай, брей голову…

Она побежала, они следом. Число «загонщиков» возрастало, они легко могли бы догнать ее, но не хотели, чтобы все закончилось слишком быстро. Она поняла это и побежала к Сене, надеясь оборвать эту гонку раз и навсегда. Крики за спиной вдруг стихли: дорогу толпе преградил молодой американский лейтенант на мотоцикле.

Майкл посадил Нору в коляску мотоцикла и забрал девичье сердце, взамен расставшись со своим. Он увез ее в Америку, они поженились, хотя семья была не в восторге от русской невестки, а когда маккартизм набрал силу, потребовала, чтобы Майкл развелся.

Майкл отказался, заплатив за упрямство потерей наследства, перешедшего к младшему брату.

Они оба работали, растили сыновей, Майкл сумел открыть небольшую юридическую контору… Каждый год, в мамин день рождения, она писала письма в Россию, но Майкл уговаривал не отправлять их, убеждая, что, если семья ее жива, у них могут быть неприятности, вызванные письмами из-за границы. О том, какими именно эти неприятности бывают – она знала.

Но однажды все-таки пришло время, когда Майкл сказал:

– Пожалуй, можно попробовать. Напиши.

Ответ пришел через полтора года. О чем-то в письмах не договаривали, но она знала главное: живы.

А когда и у отца стал неразборчивым почерк, и начал писать Руслан, твердо решила: поедет. Майкл и сыновья отговаривали. Твердили:

– Тебя могут не выпустить обратно.

Она вздыхала:

– Значит, судьба.

И упорно собирала документы, ездила в посольство, добиваясь разрешения.

***

Резкий звонок в дверь. Как странно, оказывается, он все-таки заснул. И уже утро. Или даже день? Слышно, как Руслан пошел открывать.

Это невозможно. Этот голос он узнает из тысячи других, но этого все равно не может быть. И все-таки:

– Мама!

С Зиночкиной кровати донесся шепот:

– Нора, – и вздох облегчения.


Нора подошла к нему, села рядом, взяла пожелтевшую, исхудавшую руку в свою:

– Папа, мамы больше нет. Я не успела.

– Не плачь, Бельчонок. Ты успела. Мама очень ждала тебя, и, дождавшись, ушла со спокойной душой. Не беспокойся, я не оставлю ее одну. Догоню, и мы будем вместе. Поцелуй Руслана, я уже не успеваю.

Он произнес это очень четко, разборчиво и закрыл глаза.

***

Девчонка в розовом ситцевом платьице с длинными тонкими косицами выбежала со двора и ворвалась в комнату с криком:

– Мам! Я видела: из окна Поповых вылетело два облачка один за другим. Вот прямо сейчас. Такие легкие, прозрачные.

– Тебе показалось.

Мама со вздохом отвернулась от дочки, шепнула:

– Отмучились.

И, перекрестившись, добавила:

– Прими, Господи, их души.

Как живете, господа?

1

– Полина, вас к телефону, – начальница поджала тонкие губы, демонстрируя неодобрение.

Девчушка с копной рыжих кудряшек на голове, одергивая коротенькое платьице, подскочила к телефону. Зашептала в трубку, прикрывая ладошкой микрофон:

– Люся? Подожди, перезвоню.

Пару минут, словно нахохлившийся воробышек, посидела за слишком большим для нее письменным столом, переложила с места на место несколько бумажек и, выскользнув за дверь с табличкой «Отдел кадров», стремглав понеслась к телефону-автомату, висевшему у входа в НИИ

– Люсь, я же просила не звонить на работу. Опять Аделаида выговаривать будет.

– Не сердись, Полька, плохо мне.

– Что на этот раз?

– Залетела я, Полька, – в трубке раздались звуки, подозрительно напоминающие всхлипывания.

– Ничего себе, вот так сходила в поход, – Полина поежилась, пытаясь уложить в голове услышанное. – Сереге сказала?

– Говорит: «Давай поженимся».

– Ну? И что тогда?

– Некрасивый он.

– Люсь, ты меня прости, это глупо. Мама всегда повторяет: «С лица воду не пить».

– Ну да… Твоя мама себе вон какого красавца отхватила. Весь поселок завидует.

Девчонки помолчали.

– Что ты понимаешь, – вздохнула Полина, – красивый бабник – чужой муж. Оно тебе надо?


Аделаида Марковна, пристроив на работу дочку бывшей соседки, следила не только за тем, как худенькая сероглазая вчерашняя школьница справляется со служебными обязанностями, но и наставляла: в жизни есть многое, о чем девчонка с рабочей окраины не подозревает. Хочешь жить по-другому, не так, как мама с папой – для начала получи образование.

Вот и сейчас, укоризненно наблюдая, как молодая сотрудница протискивается в щелочку двери, не преминула заметить:

– Вам, Полина, в свободное время надо готовиться в техникум поступать, а не по улицам бегать.

– Да, Аделаида Марковна, я готовлюсь, – покорно кивнула Поля.

Выросла Поля на городской окраине, в небольшом домике с подслеповатыми окнами, вечно протекающей крышей и водопроводной колонкой на улице. Отец, широкоплечий красавец с пышным русым чубом, ресницами в пол-лица и ясными серыми глазами заботой о хозяйстве себя не утруждал. Бабушка, мама и она, Поля, изо всех сил тянули на себе не только огород и мелкую живность, но и непрерывный ремонт дома, пьяные загулы и бесконечные похождения отца то уходящего из семьи, то возвращающегося к безропотно ожидающей жене.

С детских лет Поля жалела маму, но мечтала совсем о другой жизни. Аделаида Марковна могла сколько угодно говорить о необходимости учиться; сама она вырвалась с окраины, выйдя замуж за немолодого вдовца, который и учиться на вечернее отделение ее пристроил, и с устройством на работу после института помог. Поля хотела того же. Ей не нужны ровесники-мальчишки, живущие по соседству, которые будут напиваться так же, как их родители; она мечтала о положительном, интеллигентном мужчине, который, словно принц из сказки, решит все ее проблемы. Научно-исследовательский институт, куда Полину по знакомству приняли на работу, был верным шансом: с точки зрения Поли, «положительных и интеллигентных» здесь хватало.

2

Павел стеснялся своей субтильной фигуры при слишком высоком росте, длинных рук, сутулой спины, и ни в какую любовь с первого взгляда не верил. Тем невероятнее было то, что обрушилось на него словно стихийное бедствие.

Толпа студентов не ворвалась, а буквально «ввинтилась» в узкую дверь троллейбуса, мгновенно заполнив салон. Высокий парнишка в черной водолазке на весь троллейбус хвастался удачей: купил пластиночку за 60 копеек с песнями Мирей Матье. Сыпались иностранные названия песен, имена Азнавура, Синатры … То, что Павлу эти имена ни о чем не говорили, почему-то раздражало. Но когда девушка, стоящая рядом, тихонько, едва шевеля губами, напела: «Жетэмэ, жетэмэ, жетэмэ, жетэмэ!», – Павел с удивлением узнал мелодию, которую совсем недавно слышал в понравившемся ему фильме «Городской романс».

Возле дверей образовалась давка, девушку с прямой челкой над веселыми карими глазами прижали к Павлу так, что перехватило дыхание. Она не уступала ему ростом; пухлые, чуть тронутые помадой губы очутились настолько близко, что невозможно было удержаться от поцелуя.

Павел никогда так не вел себя с незнакомыми девушками. Это было наваждение, от которого он очнулся лишь у себя в комнате. Девушка спала на боку, поджав ноги в коленках и доверчиво положив голову ему на грудь. Разметавшиеся волосы щекотали подбородок, а он боялся пошевелиться, чтобы не спугнуть сказку.

Павел не знал и боялся задумываться о том, почему Аня согласилась пойти к нему, и вообще, что это было… Ему все время хотелось ее фотографировать. Когда на нее падал солнечный свет, пробивавшийся сквозь давно немытые окна, от лица с монгольскими скулами шло слабое свечение; когда текли по лицу и телу струйки воды в душе, кожа казалась прозрачно-матовой и соперничала с нежными розовыми лепестками. Она улыбалась, размахивала руками, оживленно что-то рассказывала, замирала, слушая своего Синатру, пластинку с песнями которого принесла в первый же вечер, и в каждое мгновение становилась другой, еще непостижимее чем минуту назад. У нее был только один недостаток: она не любила фотографироваться, смеялась:

– Найди рукам другое применение, – и он откладывал аппарат.

Когда Аня уходила, Павел закрывался в ванной, включал красный фонарь и печатал фотографии. Камера у него была довольно примитивная, но он был профессионалом и знал, какие чудеса можно творить с помощью выдержки и диафрагмы.

Однажды Павел сфотографировал ее спящую. Теплый нагой комочек, свернувшийся калачиком, с двумя ладошками под щекой, озаренный светом ночника. Почему она рассердилась? Разорвала фотографию и ушла. Он-то знал, что это была самая лучшая фотография из всех, которые он до сих делал. Та самая профессиональная удача, которая даже к избранным приходит нечасто. А он всего лишь простой фотограф, не гений, ему лишь случайно повезло…

Нет, она не для него – этот экзотический цветок. Зачем обманывать себя? Слишком она ярка, слишком красива эта будущая звезда журналистики.

– But the dream was too much for you to hold1, – пропел напоследок Синатра с пластинки.

Павел жил, стараясь не вспоминать руки и тело той, чьи фотографии уничтожил. Твердил про себя: «Жизнь – будни, а не ежедневные праздники, нельзя хотеть невозможного».

Вот девчоночка из отдела кадров на него посматривает. Почему бы и нет? И плевать, что большая разница в возрасте. У него есть свои плюсы: от родителей осталась квартира в центре города, а для юной любительницы красоты это что-то да значит…

Павел улыбнулся, вспомнив, знакомство с Полиной. Несколько человек из института послали в подшефный колхоз: подготовить помещение для заезда сотрудников. Барак есть барак, что там готовить? Другие женщины пару раз взмахнули тряпкой и успокоились, а эта пигалица, присев на корточки, так старательно соскабливала цемент с пола в умывальнике, что, можно подумать, собиралась прожить в этом умывальнике всю жизнь.

– Хватит уже, – не выдержал Павел. Хотелось быстрее закончить все и уехать в город, воспользоваться образовавшимся свободным временем.

Девчоночка подняла голову, тыльной стороной ладошки откинула рыжие кудри с потного лба и удивленно взглянула серыми глазами:

– Так ведь некрасиво, а здесь люди жить будут.

– Ну, если ты так заботишься о красоте, ладно, давай вместе, – Павел наклонился, чтобы взять скребок, и они стукнулись лбами.

– Вот так познакомились…


Как-то сразу они почувствовали: каждый может дать другому то, чего ему не хватает. Не так много, но и не мало. Почти сразу родила Поля двух мальчишек – погодков, со свойственной ей тщательностью занялась превращением холостяцкой квартиры Павла в уютный дом. Она умела делать чудеса из ничего: из разбитой тарелки получался эксклюзивный горшок для цветов, из лоскутов – абажур и занавески на кухню, из детских ползунков – замечательный жираф, с которым мальчишки не хотели расставаться. Вот только на техникум махнула рукой: стало не до учебы. Павел в свободное время занимался фотографией, посылал свои работы в журналы, иногда их печатали, и тогда Полина гордилась мужем.

3

В прихожей долго звонил телефон. Пока Полина, вытирая руки, собралась из кухни подбежать к нему, что-то загрохотало за стеной.

Забыв про телефонный звонок, Поля распахнула дверь в комнату и остановилась, ошеломленная: похоже, на их комнату пришелся эпицентр землетрясения. Альбомы, которые Павел покупал с каждой зарплаты, и к которым не разрешал никому прикасаться, валяются на полу… Эрмитаж, Третьяковка, Лувр… На освободившееся место в книжные полки залезли сыновья. Младший, Петенька, в нижнюю; Ваня, судя по всему, пытался залезть повыше, но не удержался и полка вместе с ним оборвалась. Осколки стекла засыпали обоих мальчишек, со страху поднявших жуткий рев.

– Что вы здесь натворили?

– Мы гусеницами были, а полка – наш кокон, нам пора в бабочки превращаться, вот мы и стали из них вылезать. Ну, не удачно немного, – белобрысые мальчишки, похожие на отца как две капли воды, одновременно вытерли слезы кулачками и шмыгнули носами.

– Поль, я тебе уже третий раз звоню, а ты все трубку не снимаешь.

– Да у меня здесь гусеницы в бабочек превращались.

– Ты еще и юным натуралистом подрабатываешь? Я чего звоню: Полька, давайте вместе на море съездим? Можно дикарями, это недорого.

– Нет, Люсь, мы не можем. Веник в ванной возьмите, – Полина пыталась разговаривать по телефону и контролировать процесс уборки комнаты.

– Павел не захочет? Он у тебя совсем нелюдимый какой-то, – Люся знала способность подруги заниматься несколькими делами одновременно и то, что не вписывалось в контекст разговора, легко отбрасывала.

– Ты смеяться будешь. Мы козу купили. Мальчикам козье молоко хорошо, сама знаешь, они у нас слабенькие. А коза с норовом.

– Что эти слабенькие сейчас натворили?

– Сорвали книжную полку со стены, стекло разбили, альбомы Павла на пол побросали, – начала перечислять прегрешения мальчишек Полина.

– На балкон выставила?

– Детей? – расхохоталась Полина, – они только об этом и мечтают.

– Козу!

– Да нет, отвезли маме в поселок. Альпинистка попалась: только спустишь с привязи, по поленнице на крышу сарая запрыгивает и давай ветки ивы над сараем объедать. А потом морду к небу поднимет, бородой трясет: «Ме-е-е, ме-е-е». Мама выйдет во двор, ругает ее, кулаками трясет; Маруська наша помолчит, выслушает и опять: «Ме-е-е, ме-е-е». Павел фотографию сделал, «Зарница» называется. На фоне заката петух глаза выпучил, клюв раскрыл так, что не только горло, но и желудок видно – кукарекает, рядом Ванька наш с барабаном на шее, в руках палочки, и коза на крыше задрала вверх голову, бороду отставила, блеет. Первое место на конкурсе дали.

– Доит-то кто?

– Да яи езжу каждый день, больше она никого не подпускает.

– Сил сколько на это надо, Полька.

– Ничего, справляюсь. Вернетесь с моря, привози свою Марийку к нам. Молоком отпоим перед школой.

4

– Да, Сережа. Что?! Легла, обняла Марийку и не проснулась?! Никто не знал, что сердце больное…

Мы с Павлом едем к вам, конечно, заберем Марийку, отвезем вместе с нашими мальчиками к моей маме.

5

Черной тучей налетели девяностые годы, придавили. Аделаида Марковна заблаговременно, проявив смекалку и предусмотрительность, перешла на работу в Банк, прихватив с собой и безотказную Полю. Везение невероятное: НИИ приказал долго жить, найти работу по специальности Павлу не удавалось.

Как бы ни ничтожна была должность Поли в Банке, это было больше, чем получали инженеры, учителя, врачи в те годы. Но и этих денег не хватало: мальчишки заканчивали школу; надо было одеть, обуть, накормить. Отец с бабушкой скоропостижно ушли один за другим, мать Поли почти полностью потеряла зрение, и Поля разрывалась между семьей и мамой, которая категорически отказывалась переезжать из своего домика, а оставлять ее без присмотра было нельзя.

В дверь постучали. Опять она забыла сказать Павлу, что надо починить звонок. Поля вздохнула: совсем они перестали разговаривать. Павел красноречием и в молодости не отличался, а с течением семейной жизни, беседы их становились все короче и короче. Оно и ладно: дома тихо, спокойно, без скандалов. Если надо, она несколько раз переспросит и подождет, пока он ответит: уважала характер.

Конечно, тяжело Павлу: одноклассник предложил поработать оператором котельной в рабочем поселке за городом. Смена 12 часов, плюс на дорогу в одну сторону – полтора. Приходит домой – падает от усталости. Но гнетет его другое, да так сильно, что и на несколько ничего не значащих слов сил уже не хватает.

– Молодец, что пришла.

Поля с радостью разглядывала стоящую в дверях Марийку. Жаль, Люся не видит, какой красавицей становится девочка. Статная, с высокой грудью, ярко-синими глазами с поволокой, в свои семнадцать она притягивала взгляды и ровесников, и взрослых мужчин.

– Смотри, как мальчишки за тобой соскучились. Иван, Петр, дайте Марийке хоть раздеться, потом своими тайнами делиться будете. Как ты, моя девочка? – обняла и вздрогнула от прорвавшегося в голосе горя.

– Тетя Поля, можно я с вами жить буду? Папа хочет квартиру продать. Я во всем – во всем помогать стану, правда-правда. Ну, не могу я уехать от мамы, – не удержалась, заплакала.

Полина опустилась на скамейку в прихожей, притянула Марийку к себе:

– Все-таки собрался уезжать Сергей? Не осуждай отца, девочка. Он еще не стар. Встретил женщину – пусть будет счастлив.

– Пусть, тетя Поля, только я мамину могилу без присмотра не оставлю.

Марийка помолчала, потом подняла лучистые глаза:

– Тетя Поля, скажи мне, что это за счастье такое, которое все ищут и без которого жить не хотят? У тебя оно было?

Полина отвела взгляд. Ответить и не солгать?

– Знаешь, Марийка, я даже думать себе об этом не позволяла… Не плачь, я поговорю с твоим папой. Злиться, конечно, будут, и он, и новая жена его, но против твоей воли тебя никто не увезет за границу.

6

– Палыч, беги к третьему котлу, выгребай. Валя, что ты там возишься?

– Не могу тележку найти.

– Плевать, сгребайте на пол. Только быстрее…

На улице гудит ветер. Он бушевал всю ночь, натягивая провода, словно пьяный гитарист струны. Под утро не удержался, рванул с такой силой, что оборвал, потушив в тот же момент фонари на улице и немногочисленные светящиеся окна домов.

Теперь никто не мешает ему солировать: в помещении котельной – оглушающая тишина. Остановились питательные и циркуляционные насосы, вырубилась вентиляци

В полной темноте возле котлов суетятся три человека. Матерятся, обжигаясь, но снова и снова горящий уголь с колосниковых решеток красными бабочками летит под ноги.

7

В распахнувшуюся дверь котельной пытаются одновременно протиснуться двое мужчин с непонятными предметами в руках. Высокая женщина в расстегнутой дубленке и с непокрытой головой, словно на улице – не минус двадцать, задерживается на пороге, оглядывая помещение.

– Что за делегация? – оборачивается от котла очень немолодая грузная женщина в стеганой безрукавке, со вздохом облегчения распрямляясь и опираясь на лопату.

– Неграмотные? С той стороны двери написано: посторонним вход воспрещен.

– Не пугайтесь, не пугайтесь. Гавриловна у нас лишь с виду сердитая, на самом деле – добрейшей души человек, – запричитал невидимый за спиной незнакомки мастер, – принимайте гостей, бабоньки, телевидение к вам пожаловало.

– И что из того, что телевидение? Правила безопасности для всех одни, – поддержала Гавриловну женщина чуть помоложе, безостановочно нагружая горячий, еще дымящийся шлак в тачку.

– Пожалуйста, не сердитесь, мы не отнимем у вас много времени, давайте знакомиться.

Гостья, пристрив дубленку на крючок, где висели рабочие халаты, встряхнула головой, отбрасывая пышную каштановую челку с глаз, заглянула в топку котла, засмеялась:

– Тепло у вас. Меня зовут Анна Ляхнович. Мы снимаем цикл передач под названием «Как живете, господа?». Николай Петрович, – она обернулась и слегка поклонилась мастеру котельной, – уверяет, что таких героев как вы, нам нигде больше не найти.

– Ну уж, Петрович скажет, – женщины заулыбались, польщенные. – Предупредили бы: мы бы марафет навели, губы подкрасили, да эти старые безрукавки выбросили. Давно тебе говорим, Петрович, новую спецодежду заказывать нужно. Для телевидения-то…

Спутники телеведущей, негромко переговариваясь между собой, деловито устанавливали на штативе освещение, снимали общие планы: четыре котла, термометры, дрожащие стрелки манометров, обшарпанные стены да ситцевые занавески с цветочками на окнах, явно выбивающиеся из казенной обстановки.

– Я видела вашу передачу, – вдруг обрадовалась Гавриловна. – Это ведь вы в прошлое воскресенье про ученых рассказывали? Которые семь долларов получают, а все равно наукой занимаются и на работу ходят. Не очень они что-то на господ похожи.

– Теперь время такое, что все бывшие товарищи – господами стали. Ну, или должны были стать, вот и интересуемся, как у кого получается.

– А вы спрашивайте, мы расскажем. Валюша, подружка моя по жизни, не даст соврать.

Женщины сняли косынки, поглядывая в осколок зеркала, причесались, подкрасили одной помадой на двоих губы.

– Мы за эту работу двумя руками держимся. У нас в поселке работы и для молодых нет, что уж про нас, пенсионерок говорить. Хотя, по правде говоря, не больно молодежь на наше место рвется: грязная работа, непрестижная. Вот только Пал Палыч к нам прибился, видать, не нашлось ему места в большом городе. А мы и рады: пусть молчун, но зато мы с Валюшкой двенадцать часов при мужике, наши то старики долго жить приказали, – Гавриловна обернулась в сторону третьего оператора котлов.

Павел готов был провалиться сквозь землю, сбежать, куда глаза глядят, но Гавриловна с Валентиной, прихорашиваясь, так надежно перекрыли проход, что ему только и оставалось прятаться за их спинами, пытаясь превратиться в бессловесный атрибут котельной.

Аню он узнал с первой минуты, как только в дверях обозначился ее силуэт, залитый дневным светом. Оказывается, он ничего не забыл. Черное шерстяное платье обтягивало фигуру, очерчивая мягкие, женственные линии; глаза, казалось, стали глубже и темнее, а чуть хрипловатый голос так знакомо дрогнул, когда она кивнула:

– Здравствуй, Паша, – словно и не было долгих лет.

– Я вам так скажу, уважаемая, – вступил в разговор Николай Петрович, – от наших женщин жизнь зависит. Котельная эта – единственный источник тепла в поселке – зимой потребляет 500 кг угля в час. Посчитайте, сколько за смену надо уголька лопатой забросить.

Оператор удивленно присвистнул:

– А автоматика как же?

– Это где-то там, в большой энергетике, а у нас лопата – и есть главная автоматика. Да еще раскаленный шлак надо слегка остудить, погрузить на тачку и выкатить в золоотвал. На прошлой неделе, читали небось, остались мы без электричества: прокачка воды через котел прекратилась, а уголь в слое продолжал гореть. Это ж не газ, где отсечной клапан сработал, и котел потушен. Так наши операторы в полной темноте выгребали горящий уголь себе под ноги. И спасли все котлы.

Повисла пауза.

– Расея, черт ее подери, что тут скажешь… – бормотнул осветитель, но замолчал под осуждающим взглядом Анны.

Пока съемочная группа допивала то ли чай, нагретый Гавриловной, то ли какую-то жидкость, подливаемую Николаем Петровичем из вытащенной из-за пазухи фляги и закусывала «ссобойками», выложенными на стол радушными хозяйками, Павел вышел из котельной, присел на лавочку у дверей. Думать не хотелось.

Белел выпавший за ночь снег, и почему-то на фоне этой белизны все остальное казалось несущественным…

– Можно с тобой посидеть?

Павел поднялся, встретившись взглядом с Анной. Нет, годы не обошли ее стороной. Вот и морщинки у глаз, и носогубные складки стали глубокими, расплылся когда-то узенький подбородок… Вдруг стало очень больно, что не на его глазах происходили эти изменения.

– Может, ты мне хоть сейчас скажешь, что у нас с тобой не получилось?

Павел не знал ответа на этот негромко заданный вопрос. Преодолевая собственную немоту, попытался подобрать слова:

– Ты была такой… яркой, а я рядом с тобой – удручающе бесцветным. Что я мог тебе дать?

Она перебила, не дослушав. Отвернувшись, произнесла, четко выговаривая каждое слово:

– Ты был единственным мужчиной, которого я любила.

И, легко ступая, пошла по дорожке, которую Павел утром расчистил от снега, к ожидавшему их автобусу.

Остолбенев, Павел какое-то время смотрел ей вслед, потом в два шага нагнал, преградив дорогу, встал перед ней:

– Но ведь это ты ушла. Почему?

На виске Анны билась тоненькая жилка, редкие снежинки, покружившись в воздухе, опускались на взлохмаченные волосы и не таяли.

– Дура была. Хотела, чтобы позвал, попросил, но ты же – молчун.

Она улыбнулась:

– Прощай, Пашка. Хорошо, что мы встретились.

Кроме Ани никто, никогда не называл его «Пашкой».

Павел не слышал, как, громко смеясь, вывалились во двор подогретые «чаем» Анины спутники, не слышал, как звала его Гавриловна. Почему-то казалось, что пространство перед ним – не обычный двор, а растянувшаяся до невозможности белая равнина, и снежные обочины дорожки, по которой уходила Аня, где-то там, в перспективе, сливаются с небом, образуя ступеньки, по которым поднимается ее легкая фигурка. Впервые за долгие последние годы пожалел, что нет фотоаппарата, физически почувствовав в руках его тяжесть и мысленно выстраивая кадр.

Через два месяца в местной газете Павел случайно натолкнулся на некролог: «С глубоким прискорбием извещаем… наша сотрудница… после тяжелой болезни…».

8

К семидесятилетию Павла в самом большом выставочном зале города открылась персональная выставка его работ.

За два часа до открытия, один в пустом зале, Павел вглядывался в фотографии, которые стали частью его жизни. Принарядившиеся Гавриловна с Валентиной сложили на коленях натруженные руки с въевшейся угольной пылью; по-прежнему стройная и неутомимая Полина с совершенно седой головой; счастливая Марийка в подвенечном наряде; мальчишки – сыновья, в легких волосенках которых запутались солнечные лучи; коза на сарае задрала бороденку к небу…

Звучал бархатный баритон Синатры: «Over and over I keep going over the world we knew». На фотографии желтыми огнями тянулась вдаль вереница уличных фонарей, мигали зеленые огоньки светофоров, автомобили уносились вперед, мерцая красными точками, словно сигналами азбуки Морзе. По вечернему городу уходила от кого-то женщина, унося свою тайну…

Только одну фотографию Павел не принес на выставку. Ту, на которой спала девушка, свернувшись в клубочек и подложив под щеку ладошки. Этим он не хотел делиться ни с кем.

Из жизни принцесс

Детство принцессы

Когда-то, много-много лет назад девочка хотела быть принцессой.

Нет, сказки обычно начинаются по-другому.

Давным-давно, не в царстве, но в некотором государстве жила-была принцесса. Жила она в обычной семье, как самая обыкновенная девочка: в государстве том родственные связи с монархами не приветствовались.

Что девочка – принцесса, знали только папа и море. Ну, и она сама, конечно: не было у них тайн друг от друга.

Мама с бабушкой и сестренка Лялька об аристократическом происхождении старшей дочери и сестры не догадывались, поручая ей то за водой сходить, то грядки на огороде прополоть, то нос младшей от соплей вытереть.

В длинные зимние вечера, когда ветер с моря так страшно гудел в печной трубе, пытаясь ворваться в дом, принцесса считала петли и училась вязать шерстяные носки, шарфики, шапочки. Она была здравомыслящей девочкой и полагала: умение что-то делать повредить Ее Высочеству никак не может. Тем более, что в маленьком частном домишке на берегу моря никакая пара рук не была лишней.

На берег теплого моря семья переехала, когда Ляльки еще и в помине не было, а родилась принцесса в местах, где всегда было холодно. Так говорил папа. Он же дал принцессе имя, взглянув на белокурые волосенки, белесые брови, светло-серые, почти прозрачные глаза и тоненький хрупкий профиль, словно из льда высеченный:

– Изо льда, так изо льда. Пусть будет Изольда.

Хоть Лялька, едва научившись говорить, сразу стала дразниться: «Изка – барбариска» (что поделаешь, детсадовское воспитание сказывалось), принцессе ее имя нравилась. И, что скрывать, она пыталась быть ледяной, особенно с мальчишками. Правда, с энтузиазмом участвуя во всех мальчишеских играх в войнушку, казаков-разбойников, догонялки, она забывала об этом, но стоило кому-нибудь начать приставать к ней с предложениями «дружить» или пытаться дергать за косы (знала принцесса, чем это заканчивается, папа рассказывал, что сам долго маму за косы дергал), как холод из глаз принцессы обдавал смельчака с ног до головы, превращая в ледяную статую.

Море, хоть и считалось теплым, (не Северное же!), но, как и сама принцесса, бывало разным. Даже летом случались дни, когда ветер уносил верхние, нагретые солнцем воды далеко в море, а с глубины поднималась настолько холодная вода, что папа, закоренелый купальщик, окунувшись, мгновенно выскакивал на берег. Именно такие дни Изольда любила больше всего. На пляже, словно на вертеле поворачивали мясо, коптились приезжие отдыхающие, но лезть в воду не рисковали, и море было только ее. Волны накрывали девчонку с головой, горьковато-соленая вода попадала в рот, а Изольда лишь отплевывалась и смеялась. Как подруги они болтали с морем, сплетничали о чем-то своем, совершенно девчачьем, и не могли никак остановиться. Море, признавая в принцессе «ее высочество», делало это без фанатизма, на равных: как одну, так и другую стихию укротить было почти невозможно.

Неукротимый, или, как мама говорила, несносный (а чего его носить-то?) характер девочки проявился еще в садике. Трехлетняя Изольда категорически отказывалась завязывать на утренники банты, сшитое бабушкой нарядное платье с застежкой на спине и вязаным круглым воротничком надевала только задом наперед: так было удобнее застегивать пуговицы, а вместо детских песенок фальшиво, но громко распевала частушки, которые долетали к ним с соседского двора: там любили устраивать застолья по любому поводу и без повода на свежем воздухе.

Звездный час Изольды пришелся на утренник, посвященный прощанию с детским садом. Преисполненная захлестнувшими ее чувствами, с трудом дождавшись секундной паузы в ровном течении многократно отрепетированного мероприятия, Изольда бестрепетно шагнула навстречу зрителям – мамам, бабушкам, каким-то важным представителям – и выкрикнула «а-капелла»:

– «С неба звездочка упала

Прямо милому в штаны.

Пусть бы все там разорвало –

Лишь бы не было войны».

Лицо бабушки стало похоже на редиску – круглое, красное, лишь на голове тоненький белый пучок волос; мамино лицо, наоборот, побелело, словно его кто-то вымазал зубным порошком. Вместе они напомнили Изольде веселого и грустного клоунов в цирке, когда торопливо вели ее домой, взяв с двух сторон за руки. Про клоунов Изольде рассказывал папа, сама она в цирке еще ни разу не была, хотя очень хотелось. Она даже иногда представляла себе, что смотрит цирковое представление и громко-громко смеется. Так, как смеялись на утреннике взрослые после ее выступления.

Мама с бабушкой поставили Изольду перед папой и в один голос сказали:

– Разбирайся с дочкой сам. Объясни ей, что можно, а что нельзя.

– Частушки петь нельзя? – удивленно захлопала белыми ресницами принцесса. – А тете Гале, соседке можно?

– Как тебе сказать, – протянул папа, озабоченно поглаживая лысину, – тетя Галя все-таки старше тебя. И есть слова, которые маленьким девочкам говорить не полагается.

– Не придумывай, – непочтительно фыркнула Изольда, – я все эти слова знаю, там их не было.

– Ну, если не было, тогда ладно, – миролюбиво согласился папа и непонятно продолжил, обращаясь к бабушке, – Это же не «огурчики – помидорчики» …

Историю про «огурчики – помидорчики» Изольда узнала много позже. После бабушкиной смерти они с Лялькой нашли на этажерке среди любимых бабушкиных книжек затрепанную тетрадку, исписанную мелким, неразборчивым почерком. Рядом с какими-то сложными формулами и непонятными расчетами (дедушка, которого они никогда не видели, был инженером и изобретателем) встречались то короткие записки в несколько слов, то длинные дневниковые записи, описывающие не всегда понятные события.

«У Маруси днем глаза – серые, ночью – голубые, мне нужны и те, и другие».

Или: «Мальчик, Костя. Теперь знаю, зачем живу».

С этим было все просто. Маруся – бабушка, Костя – папа.

А вот это требовало пояснений: «Встреча Маруси с органами прошла в дружеской обстановке. Могу себе только представить, как выводили из себя капитана ее честные, лучистые глаза, когда она твердила: «Конечно, конечно, товарищ капитан! Как же за столом да без огурчиков. Я же сама их летом на юге солила, да сюда везла. Праздник-то какой: годовщина революции, это же понимать надо! И помидорчики, а как же… Все хвалили… Ой, товарищ капитан, дорогой, я и с собой помидорчики да огурчики принесла – вы только попробуйте. Сами увидите, не зря их хвалили. Пели? Да как же, конечно, пели. Хорошие песни пели, ей богу. Про помидорчики? Нет, про помидорчики не пели. Да что про них петь? Их есть надо. Закусывать. Закусывать, товарищ капитан, обязательно надо. А то бог знает, что померещиться может. Других спросите? Конечно, товарищ капитан, спрашивайте, вам все подтвердят: с моими помидорчиками да огурчиками ничто не сравнится. Я же в них не только укроп, душу вкладываю. А песни – про «Трех танкистов» пели, «Катюшу» … Другие тоже не подкачали».

Сестры пристали к отцу с требованием пояснений.

– Да что рассказывать-то? Папа на Колыму вольнонаемным поехал, ну и мы с мамой за ним. К родителям многие тянулись. Когда уж совсем невмоготу становилось, собирались в бараке, пили. Один пьешь – пьянка, а вместе – вроде и праздник. Однажды настолько разошлись – про стукача за столом забыли. Папа рассказывал: его специально приглашали да спаивали, чтобы вроде «под надзором» были… Он-то пьянь-пьянью был, а тут вдруг возьми и вспомни: вроде кто-то крамольные частушки пел… Пронесло. А могли бы и загреметь все.

– Что за частушки, пап?

– Вы, наверное, про такие и не слышали, а я пацаном был, но на всю жизнь запомнил.

Папа усмехнулся и спел фальцетиком:

– Ой, огурчики-помидорчики,

Сталин Кирова убил в коридорчике!

В год, когда Изольда заканчивала школу, папа умер. Он очень хотел, чтобы Изольда стала физиком. Тогда это было модно: физики-лирики… И Изольда поехала поступать в МГУ.

Принцесса пишет письма

Надо признать: и принцессы иногда забывают о своем монархическом происхождении. Особенно когда в огромной, возвышающейся амфитеатром аудитории холодно, за окном – третий день идет дождь, на завтрак – словно в сказке, лишь маковое зернышко, а скатерть-самобранка возомнила себя ковром-самолетом и скрылась в неизвестном направлении. Да еще и формулы на доске едва различимы.

«Знала же, надо садиться на первый ряд, и к окулисту давно пора сходить, выписать рецепт на очки – все как-то не складывается», – Изольда вздохнула, вырвала листок из тетрадки для конспектов и начала писать.

«… октября.

Здравствуй, Лялька. Как вы там, с мамой? У меня все замечательно. Вчера сон приснился. Иду по улице, а навстречу – Александр Сергеевич. Надо сказать, так себе мужичонка: невысокий, страшненький, волосы во все стороны торчат. Я-то его только по сюртуку да плащу, что на памятнике на Пушкинской (москвичи говорят: «Пушка») и признала. Руки развел радостно и ко мне:

– А теперь, душа-девица, на тебе хочу жениться!

Я ему вежливо так:

– Что вы, Александр Сергеевич, во-первых, это Чуковский написал, во-вторых, вы женаты уже…

Он смутился, а я проснулась.

В этой холодной, сырой Москве столько правил, которые надо соблюдать, что позавидуешь мухе, всего лишь запутавшейся в паутине. А у нас над морем чайки летают. Летают ведь, кричат?

Ты приезжай на каникулах, Лялька. Свожу тебя в цирк на Цветном бульваре. А еще посмеемся вместе. Мне иногда кажется: москвичи не умеют смеяться «просто так», не над кем-то…»

Принцесса подумала немножко и старательно замазала фразу про муху, попытавшись изобразить на этом месте кусочек моря. Получилась длинная фиолетовая клякса, но, быть может, Лялька, если очень присмотрится, все-таки поймет, что это волны?

Лялька все понимала. В свои одиннадцать – она присматривала за мамой, а не мама, погруженная в тревоги и волнения о дочерях, за ней.

Сон Изольды они обсудили вместе.

– Не к добру это, – вздохнула мама. – Боюсь, выскочит наша Иза замуж, а ведь ей еще учиться да учиться.

– За Пушкина, что ли? – фыркнула Лялька.

– Да лишь бы не за старичка-паучка, – мама еще раз вздохнула, а Лялька решила, что больше показывать маме письма сестры не станет.

И правда, следующие письма показались младшей не слишком оптимистичными.


«… ноября.

Привет, Лялька. Спасибо, что пишешь. Да нет, я не грущу. Немного скучаю без вас с мамой, но, в целом все нормально. Отдала перекрасить в химчистку плащ. Представляешь, только зашла в буфет, держу в руках плащ, как наскакивает стиляга в коротких брюках и опрокидывает на меня полный стакан томатного сока. Высказала ему все, что думала, в выражениях не стеснялась, а он так задумчиво:

– Какой у вас красивый голос.

Посмотрела – у него очки с толстенными линзами и, наверное, жуткими диоптриями. Стыдно стало: может, и правда не заметил. Да что с того… Мой бывший белый плащ – словно мантия Кровавой Мэри.

Зато теперь будет черный, как ее душа…

На лекции пока не хожу – не в чем. Может, это и к лучшему: сразу готовлюсь к зачету. Все говорят: «Препод молодой, но зверствует».

«Опять ноябрь.

Лялька, ты только представь себе: его зовут Игорь Святославович. Мне жутко хочется обратиться к нему: «Князь», но стесняюсь.

Впрочем, по порядку. На зачет я пришла – невозможно элегантная. Надеялась потрясти своим внешним видом, еще бы: молодой аспирант. Ха! Во-первых, не я одна такая умная, во-вторых, он в своих очках и со своим зрением нас не различает, все мы для него – лишь «цветное пятно» … Ну да, ты уже догадалась, конечно: на месте преподавателя сидел тип, который облил меня томатным соком.

Зачет я получила вполне заслуженно, а вместе с ним и предложение прогуляться вечером. Помня о черном плаще – была горда и непреклонна. В ответ он расхохотался, процитировав Пушкина:

– Змея ужалила Маркела.

– Он умер? – Нет, змея, напротив, околела.

Остаток вечера прошел в непринужденном выяснении того, кто из нас двоих Маркел, а кто – змея. Если честно, Лялька, мне с ним интересно».

Начитанная младшая сестренка точно знала, что эпиграмму про Маркела написал другой Пушкин, Василий Львович, но догадалась, что Изольде это глубоко безразлично.

– Тоже мне, «князь», – бурчала Лялька, сомневаясь: стоит ли рассказывать об этом маме.

Пока письмо шло, Игорь Святославович стал Игорем, а когда осмелевшая Изольда все-таки назвала его «князем», рассмеялся:

– Ну, если я – князь, ты – несомненно, принцесса. Только знаем об этом лишь мы с тобой.

Конечно, все это мелочи. Но из мелочей потихоньку рождалось то, название чему Изольда боялась дать, а Игорь – не считал возможным.

***

Новогодняя ночь кружила планету в своих объятиях. Ветер, притворяясь заядлым саксофонистом, наигрывал мелодию на саксофоне-альте, а затем гулко повторял ее в арках и подворотнях дворов на баритоновом саксе… Редкие прохожие жались к домам, боясь взлететь вместе с миллиардом крохотных снежинок, вращающихся в бешеном танце.

– Завируха, метель, завируха, – прорываясь сквозь мелодию ветра почти прокричал Игорь.

– Что? – не поняла Изольда.

– Лет через десять – пятнадцать кто-нибудь напишет такую песню, – он засмеялся, а она сразу поверила.

У влюбленных бывают минуты предвидения …

В доме под шпилем, на набережной реки с чудным названием Свислочь их ждали.

Игорь успел лишь вставить ключ в замок, как дверь распахнул высокий седой мужчина. За его спиной красовалась новогодняя елка, увешанная игрушками, а по коридору семенила крохотная сухонькая старушка. Ее неожиданно густой, низкий голос заполнил все помещение, когда, легко отстранив супруга, она кинулась навстречу вошедшим:

– Господи, закоченели совсем. Игорь, что ты стоишь, помоги девушке раздеться, Слава, быстро наполняй ванну.

– Что вы, спасибо, – попыталась отказаться Изольда, но ее никто не слушал.

***

«… января.

Здравствуй, Лялька. Как же давно я тебе не писала. И маме, к сожалению. Нет, конечно, я не забыла вас, не думайте, просто закружило меня …

Да, я все-таки поехала в Минск, вопреки всем маминым предостережениям. Святослав Владимирович и Ксения Андреевна оказались очень милыми людьми. Хотя это я сейчас так думаю, а вчера ужасно испугалась, когда перед прогулкой по Минску Ксения Андреевна вдруг ринулась ко мне, подняла юбку и выставила на обозрение мой белый атласный пояс с резинками и беленькие шелковые трусики:

– Вот в этом ты собираешься гулять по морозу? Игорь, сейчас же пойди в универмаг и купи девочке рейтузы. Нечего хмуриться: если ты хочешь, чтобы она родила тебе ребенка, надо быть внимательным: эти места нельзя застужать.

Я думала: провалюсь сквозь землю …».

Изольда отложила ручку, заново переживая, как сгорая от обиды и стыда, металась по прихожей, схватив в охапку пальтишко, не в силах одной рукой открыть дверь. Пока не уткнулась в грудь Игоря:

– Стой, Изонька. Никуда я тебя не отпущу, – Игорь прижал ее к себе, поцеловал в макушку. – Конечно, мама была ужасно бестактна, но по сути она права: я старше и должен заботиться о тебе. Тем более, что, знаешь, я действительно очень хочу, чтобы у нас был ребенок. Я это сейчас понял, пока ты тут со мной в горелки играла…

Не было никакой принцессы. Была влюбленная девчонка, которая сидела у окна, смотрела на обледеневшую речку, заснеженные сосны и беспричинно улыбалась, не слишком вдумываясь в слова, которые, казалось, сами появлялись на листке:

«… Пол подо мной даже не треснул, проваливаться было некуда, входная дверь тоже почему-то не захотела открываться, так что и убежать я не смогла, но, главное, Лялька, я поняла, что очень хочу родить ему сына. Глупо, да? А мне кажется: ужасно умно.

Ляль, мы с Игорем приедем после летней сессии. Вам с мамой он обязательно понравится, а я поведу его к морю. Представляешь, он никогда не видел моря…

Только сначала Игорь сделает операцию. Он так решил: хочет попытаться вернуть зрение. Вероятность пятьдесят на пятьдесят, но мы оба верим, что все будет хорошо».

Принцессы не плачут

– Девушка, вы к кому?

– К Даниловичу.

Дежурная медсестра смотрит так отрешенно, что Изольда теряется. Время посещения больных уже почти закончилось, но раньше никак не получалось: на последних двух парах – практические занятия. А сегодня наконец станет известен результат операции.

– Вас просил зайти главврач отделения.

– Да-да, я сейчас, только загляну на секундочку в палату.

– Виктор Владимирович просил, чтобы вы сначала прошли к нему. Он ждет, не уходит домой.

В кабинете главврача холодно. Не потому, что из распахнутой форточки веет февральским морозом. До дрожи холодно от слов, которые Изольда никак не может понять, принять, уложить в голове…

– Операция не принесла желаемого результата. Более того… изменения, которые произошли – необратимы… Игорь Святославович просил: не надо приходить к нему. Он не хочет, не считает возможным продолжение ваших отношений. Сожалею, но я обещал передать его слова; это все, что я могу сейчас для него сделать… Простите, я закурю.

Главврач отворачивается к окну, тонкими нервными пальцами разминает сигарету, почти высовывается с ней в форточку, лишь бы не смотреть на эту несчастную девчонку, которая никак не поймет, о чем он пытается ей сказать. Сколько раз приходилось говорить пациентам и близким их эти слова, наизусть выучил проклятую обтекаемую форму, а каждый раз от собственного бессилия хочется скрипеть зубами… Тем более, когда речь идет о сыне брата.

Какая странная тишина. Даже слышно, как ползут по циферблату стрелки больших настенных часов… Девочка… Лишь бы в обморок не упала…

Когда он обернулся, кабинет был пуст. Девчушка как-то очень неслышно бежала по коридору, явно в сторону палаты. Черт… надо догнать. Хватит с Игоря испытаний. Тишину (или ему только казалось, что была тишина?) прервал настырный звонок телефона. Безошибочно определил: межгород… Господи, что за день такой: нарасхват, всем нужен…

***

Дверь в палату распахнулась со стуком: слишком резко Изольда рванула ее на себя. Игорь сидел на кровати, опираясь спиной на подложенную к изголовью подушку. Лицо – серое, как наволочка, рука вытянута вперед, словно собирается остановить, не дать подойти…

– Ты разговаривала с Виктором Владимировичем?

– Да.

– Тогда почему ты не послушала его, Иза? Я же просил, – голос бесцветный, усталый.

Сердце Изольды сжалось. До этой минуты она и не догадывалась, что оно может болеть так сильно. Вздохом вырвалось:

– Потому, что люблю тебя.

– Это пройдет, Иза. Все рано или поздно проходит, – Игорь вымученно улыбнулся, – кроме того, что уже не возвращается.

– Откуда ты знаешь, что пройдет, а что нет? – голос зазвенел от обиды и боли. – Думаешь, ты такой умный, да? Старше – поэтому все знаешь? Ничего ты не знаешь.

Изольда побледнела, двумя руками взяла ладонь Игоря, прижала к груди:

– Слышишь? Слушай, это ведь ты можешь. У нас с тобой сын будет. И его прогонишь? Как он без отца?

– Иза…

Игорь забрал руку, попытался сесть по-другому, чтобы дотянуться до волос девушки.

– Ну, что ты меня пугаешь? Ты, может быть, не знаешь: от поцелуев детей не бывает. Они от другого появляются.

Изольда потянулась к Игорю, нагнулась, чтобы ему удобнее было гладить ее волосы, но продолжила не менее сердито:

– Не знаю, как в ваших столицах, а в нашем поселке мне во втором классе объяснили от чего дети бывают. На словах, – уточнила она, заметив, как Игорь напрягся, – и то, от чего они появляются, у нас обязательно будет.

Изольда погладила небритую щеку Игоря, прикоснулась к губам.

– Замерзла? У тебя рука совсем холодная.

– Нет, это я так сержусь на тебя. У меня, когда сержусь, всегда руки холодные.

– А я и не знал…

– Ничего, теперь узнаешь.

Освещение в палате – лишь уличный фонарь за окном, да свет из коридора через незакрытую Изольдой дверь. Но вдруг и этот источник света пропадает. Почти весь дверной проем перекрывает могучая фигура главврача:

– Игорь, прости, я должен сказать тебе, – Виктор Владимирович тяжело вздыхает, оттягивая момент, когда надо будет произнести непоправимое, – беда действительно редко ходит одна…

Он даже не может понять, что собственно, случилось, замечая лишь серый клубок, который мгновенно повис у него на руке и, упираясь, изо всех сил пытается вытолкнуть в коридор.

– Что еще случилось? Ну, что? – этой девчонке-пигалице удалось-таки заставить его выйти из комнаты, и теперь она шипит, сузив глазищи, словно рассерженная змея.

Опытный, достаточно долго поживший и многое повидавший профессор сам толком не знает, почему разговаривает с девочкой, которую Игорь не хотел видеть, но у нее в голосе такая отчаянность и такая убежденность в собственном праве знать, что смолчать не получается:

– Позвонил отец Игоря. Умерла Ксения Андреевна – у нее было больное сердце.

Девчонка наконец отпустила его руку. На секунду опустила глаза, и тут же опять уставилась своими огромными серыми льдинами:

– Но ведь Игорь может ехать? – так, словно это единственное важное.

– Как? Сам? Понимаешь, девочка, ему надо привыкнуть к своему новому положению. Плохо видеть и не видеть совсем – далеко не одно и то же.

– Мы полетим вместе.

Она опять умоляюще вцепилась в его руку:

– Пожалуйста, доктор, ну, пожалуйста… Одолжите мне деньги на два билета. В общежитии сейчас занять не у кого – перед стипендией… Я верну. Попрошу у мамы, она пришлет, и сразу верну. А потом заработаю, – голос звенит, словно стеклянный.

Лишь когда Главврач подходит к посту дежурной медсестры и просит:

– Анна Васильевна, не в службу, а в дружбу, закажите на завтра на первый рейс до Минска еще один, третий билет, – Изольда отпускает его руку, но смотрит недоверчиво.

– Почему еще один?

– Ну, что с тобой поделаешь, если ты так настроена лететь. Может, ты и правда сумеешь помочь Игорю.

– А третий?

– Третий – я, если ты, конечно, ничего не имеешь против, – в голосе Виктора Владимировича проскальзывает легкая усмешка, – Игорь – мой племянник.

– Тогда… Тогда… Вы ведь не прогоните меня, правда? И разрешите мне остаться здесь до утра.

Надежду вдруг опять сменяет отчаяние, и Изольда прибегает к крайним мерам:

– Если не разрешите – я такой скандал тут устрою… Все равно не уйду: истерику закачу или в окно залезу.

– Четвертый этаж, между прочим, – напоминает профессор.

– Ничего. Найдется пациент, у которого не такое жестокое сердце, и он откроет мне окно на первом этаже. Или на втором…

– Ладно, Анна Васильевна, пусть ночует эта шантажистка. А то женщины у нас на втором этаже и правда сердобольные, – сдается Главврач.

***

День прошел, а кажется – год. Игорь спит. Изольда еще и еще раз прислушивается к его дыханию, осторожно сползает с дивана, на котором лежала, не раздеваясь и, старательно придерживая тяжелую дверь, чтобы не заскрипела, выходит в большую комнату.

Ксения Андреевна называла ее «зала».

У окна, раздвинув тяжелые шторы, стоит Святослав Владимирович. На обеденном столе – бутылка водки, три граненых стакана, один накрыт ломтем хлеба.

– Не спится, Изольда? Виктор ушел на ночной поезд, побоялся, что погода испортится, и самолет завтра не полетит. Он уверял меня, что ты захочешь остаться. Может, ошибся? Ты не беспокойся, я тебя провожу на вокзал или в аэропорт, когда захочешь…

– Не ошибся. И я не беспокоюсь.

Изольда не знает, о чем говорить с человеком, которому сейчас так плохо, но и уйти, оставив его одного, не может. В поисках темы для разговора, обводит взглядом комнату, задерживаясь на большом портрете темноволосой женщины с тонкими, правильными чертами лица:

– Еще в прошлый приезд хотела спросить: это, наверное, бабушка Игоря, ваша мама в молодости?

– Это?

Святослав Владимирович смотрит на портрет, тихо говорит, почти шепчет:

– Видишь, какая беда у нас, Белла…

Вздохнув, подходит к столу, наливает в стакан водку, но тут же отодвигает его:

– Это моя первая жена, мама Игоря.

В растерянности Изольда произносит первое пришедшее в голову:

– Красивая.

– Да, красивая. Она еврейка. Когда началась война, я был в Москве, на курсах по усовершенствованию врачей, а они с Игорем остались вдвоем.

Святослав Владимирович помолчал, допил водку и продолжил:

– Я только в сорок пятом, после демобилизации смог вернуться в Минск. Дом был разрушен. Соседи рассказали, что Белла с Игорем попали в облаву еще в августе сорок первого. Одной женщине показалось: Белла сумела вытолкнуть сына из большой черной машины, в которой их вывозили, но она не была уверена…

Я обошел все дома, домишки, лачуги в округе, всех расспрашивал. Кто-то рассказал о женщине, у которой после ухода немцев объявился маленький ребенок. Это и была Ксюша. Игорю к тому времени уже шесть лет стукнуло, но он на них не выглядел: худой, прозрачный почти. Да и с чего там было толстеть… Ксюша три года его в подвале держала, чтобы ни немцы, ни кто-нибудь из соседей не прознали и не донесли. Каждую свободную минуту к нему бегала, спали вместе, а свечу она оставлять ему боялась, чтобы нечаянно дом не спалил. Так в темноте и жили, поэтому и зрение у Игоря такое. Оно от рождения у него слабое было, а это еще усугубило… Игорь Ксюшу мамой называл, и она его любила безмерно. Она грубоватая, но тому, кого любит – всю себя отдает.

Вздохнул, исправился:

– Отдавала… Я это сразу понял. И понял, что не смогу забрать Игоря у нее…

Изольда слушала, боясь пошевелиться.

Святослав Владимирович помолчал, походил по комнате, словно искал кого-то и не находил:

– Ты прости меня, девочка. Я должен был отговорить Игоря от этой операции. И Виктор ведь предупреждал, что шансов очень мало.

– Игорь сказал: «Пятьдесят на пятьдесят» …

– Да какие там пятьдесят… Но он так хотел нормально видеть, что и я, старый дурень, понадеялся на чудо… Он говорил, что принцессы достойны чудес. А ты для него такой и была. Как видишь, не получилось…

Изольде хотелось сказать что-то очень важное, чтобы отец Игоря понял, что она никогда не оставит их с Игорем. Но то, что приходило в голову казалось совсем наивным и детским.

Какая из нее принцесса… Принцессы не плачут и добиваются своего. Так говорил папа. И она добьется. Они поймут: тому, кого она любит…

Изольда даже про себя не договорила фразу до конца. Разве дело в словах…

Осторожно вынула стакан из руки Святослава Владимировича:

– Я уберу, хорошо? А вы ложитесь. Постарайтесь заснуть…

Принцесса и море

– Море… Ты еще помнишь меня?

Она не прошептала, лишь подумала так, а море подкатилось белой пеной к ее ногам. Запах водорослей, от которого она отвыкла, вскружил голову, глаза сощурились: иначе не рассмотреть: что там, у горизонта.

– Мам, я в воду, да?

Обувь, джинсы, свитер полетели на песок и бледная, худая фигурка сына оказалась в воде.

– Ой, ой-ой, – сбитый с ног парнишка пытается подняться, но волны снова и снова накрывают его с головой, оттаскивая от берега.

Трехлетнего Мишку, вознамерившегося последовать примеру старшего брата, Игорь поймал за руку и крепко прижал к себе. Тот вырывался и требовал: «Мо-ое… Хосю мо-ое».

– Сначала научись «р» выговаривать, тогда пойдешь в море.

Хорошо, что Лялька в последний момент все-таки всунула полотенце:

– Знаю я, как вы купаться не будете. Еще ни одного не видела, кто первый раз оказавшись на море, не попытался бы окунуться.

Дрожащего Павла растерли, завернули в куртку Игоря.

Изольда обняла сына, чтобы быстрее согрелся и вдруг почувствовала: как же она устала. Не от тягот долгой дороги с незрячим мужем и двумя мальчишками, постоянно изобретавшими новые каверзы; от неожиданно показавшихся такими долгими десяти лет, за которые они практически ни разу не расставались.

Села, притянула к себе на колени сына, а свободной рукой машинально все набирала песок в горсть и просыпала его между пальцев. Словно дни, заполненные до отказа домашними делами, проблемами мальчишек, статьями Игоря, его диссертацией, ее так и ненаписанной…

Игорь пошарил рукой, сел рядом. Смешной, длинноногий, в черных джинсах, белой рубашке – похожий на белорусского аиста. Попросил:

– Расскажи.

Вздохнула:

– Попробую. Вдали, где море сливается с небом, вода темно-синяя и кажется, чуть подрагивает.

Помолчала, подыскивая сравнение:

– Будто солнечные лучи прорываются между туч и мочат в ней пятки. Ближе к нам появляются серо-синие краски, потом бирюзовые… Они все время меняются, цвета переливаются из одного в другой, как бархатная ткань изменяет свой оттенок на складках. Из складок вырастают волны. Сначала маленькие, потом все выше, выше, наконец взлетают, изгибаются дугой и падают с высоты, превращаясь в пену. Выбрасывают на берег ракушки, отполированные стеклышки, водоросли и, шипя, возвращаются назад.

– Оно холодное – подал голос согревшийся Паша, – и тащит. То на берег, то с берега. Не понравилось мне твое море. И птицы кричат. Им тоже, наверное, холодно.

– Это чайки. Они любят море.

– Мо-р-р-ре, мо-р-р-ре, – торжествующе провозгласил Мишка, – в мо-р-р-р-ре хосю…

Нет, нельзя ей уставать. Изольда тряхнула головой и светлые пряди волос разлетелись по ветру:

– Пойдемте, научу вас кататься на волнах.

Немногочисленные отдыхающие на песчаном берегу с удивлением наблюдали как двое взрослых и двое детей, держась за руки, с радостными криками прыгали на волнах в холодном море. А когда эта странная группа ушла, на песке осталось невесть кем написанное корявыми крупными буквами слово: «Принцесса».

Пирожки от принцессы

В маленькой кухне жарко. Включены все четыре конфорки, духовка. Надо бы открыть форточку, но до нее можно дотянуться лишь с табуретки: в этих старых домах такие высоченные потолки. Изольда крутится между столом, плитой и раковиной, посмеиваясь: хозяйка на этой кухне может седеть, но толстеть не имеет права, иначе обязательно за что-нибудь да зацепится.

– Мам, привет, помощь нужна?

– Пашенька, здравствуй. Я и не слышала, как ты вошел.

– Так папа, наверное, в прихожей дежурил. Только я ключи достал, а дверь уже сама открывается. О, пирожки будут… Фирменные. Давай, я лепить буду. Или что-то другое надо?

– Руки помой.

– Каждый раз одно и тоже. Мамуль, ты знаешь, сколько раз в день хирург моет руки?

– Догадываюсь. Твое полотенце – в полосочку, слева на дверях висит.

– Справа, конечно – Мишкино. Он прилетел?

– Ждем. Самолет уже приземлился. А твои?

Изольда виновато смотрит на старшего сына, прекрасно зная, что этот вопрос не надо было задавать. Сейчас рассердится, замкнется, слова из него не вытянешь. Но они с Игорем так соскучились по внучке.

– Мам, я же просил.

– Ладно-ладно, не буду.

Что поделаешь: взрослые мальчики; у Павла уже столько седых волос… Своя жизнь, свои проблемы, которыми они делятся очень выборочно. Да, впрочем, разве она сама когда-то рассказывала маме все? Тоже стараласьне огорчать лишний раз. Сейчас самой смешно: поди разбери, какой раз там лишний был, а какой – нет.

Звонок в дверь совпадает с бульканьем телефона.

– Я открою. Что это у вас телефонный звонок такой странный?

– Мишины проделки. Игорь, возьми трубку. Наверняка тебя поздравляют.

– Бегу, бегу.

Голоса в комнате и прихожей сливаются.

– Да, Ростислав, спасибо за поздравление.

– Ты, конечно, как всегда без ключа?

– А ты, как всегда, начинаешь с упреков. Давай лучше обнимемся, братец.

– Нет, Ростислав, все официальные поздравления завтра, сегодня только свои. Тебе были бы рады. Особенно Изольда Константиновна, ты же знаешь, как она к тебе относится, – Игорь смеется, – ну, конечно, печет пирожки.

– На лестнице так одуряюще пахнет пирожками, я чуть в голодный обморок не упал, – басит младшенький.

– Да уже все и готово, помогайте на стол накрывать.

***

Что знала девочка – принцесса о счастье? Оказывается, все очень просто: счастье – когда те, кого ты любишь, сидят за одним столом.

– Ростик из Японии звонил, поздравил. Уже профессор.

– Еще бы! Он же был самым способным на курсе, – улыбается Изольда, – хотя самоуверенности – на троих бы хватило.

– Просто он был влюблен в тебя, – в голосе Игоря звенят веселые нотки. – У него голос менялся, когда ты входила в комнату.

– Стоп-стоп, родители. Отставить обсуждение всяких там студентов – аспирантов.

Павел встает, поднимает бокал. Он удивительно похож на отца: тот же крутой лоб, нос с горбинкой, ямочка на щеке:

– Я хочу за вас выпить. Ты прости, папа, сегодня твой юбилей, но с самого детства вы для меня были одним целым. Малышом я залезал к вам в постель и обнимал сразу двоих. Вы вместе отводили меня в садик, потом в школу. Я держал одну твою руку, мама – другую.

– Ну, это пока меня не было, потом уже я вцеплялся в твою руку, а ты, взрослый и самостоятельный, не знал, как от меня избавиться. С юбилеем, папа.

Миша тоже поднялся. Младший брат почти на голову выше, широк в плечах, а в чертах лица до сих пор таится что-то детское: белесые брови и ресницы, курносый нос, пухлые губы.

– Папа, я привез поздравительный адрес из ЦЕРНа, там много всяких хороших слов, но это завтра, на Ученом Совете. Ваши статьи с мамой цитируют, на них ссылаются; не мне тебе говорить – это и есть показатель эффективности научной деятельности. Я о другом хотел. Всю жизнь думаю: у вас годовщина свадьбы случайно с твоим днем рождения совпала или специально подгоняли? Хоть теперь признайтесь.

Игорь поворачивается к Изольде, ждет ее ответа.

– Не жди, не признаемся, – смеется жена, – у вас свои секреты, у нас – свои.

Он находит ее ладонь, кладет сверху свою. Пальцы переплетаются, и сыновья отводят глаза…


– Ой, про грибы чуть не забыла. Сейчас принесу.

Изольда выходит на кухню, следом поднимается Игорь.

***

– Что у тебя с Ириной? Ты даже дочку не привел сегодня, – младший брат сочувственно смотрит на старшего.

Павел прошелся по комнате, распахнул окно. Осенний ветер растрепал волосы, остудил раскрасневшиеся щеки.

– Они на Кипр улетели, поправлять здоровье. Знаешь, Мишка, не могу: задыхаюсь я с ней. Мы словно разным воздухом дышим. Где она в своей стихии – там мне воздуха не хватает, а там, где мне хорошо – ей невмоготу.

– Я потому и не женюсь: второй, такой как мама наша – не встретил.

– Может, и у них не все гладко было, только перетерпеть сумели.

***

Двое очень немолодых людей стоят у окна на кухне. Свет не включают: ему не нужно, а она, прижавшись лбом к холодному стеклу, смотрит на звездное небо, на свет уличных фонарей, рассеивающийся в воздухе тонкими, длинными лучами, на огоньки проезжающих мимо машин. Игорь положил руки ей на плечи, притянул к себе.

– До сих пор не простила? Я просто боялся твоей жалости. Вот и тянул с женитьбой.

– Ты просто был глупый. Хорошо, что все-таки поумнел.

– Знаешь, Иза, я тогда лежал в больнице и не понимал, как буду жить дальше. Я ведь кроме физики ничего не знал, да и хотел заниматься только ею. А тебе – всего восемнадцать… И ты каждую минуту была рядом.

– Тебя это раздражало.

– Не без того. Мужчина должен опорой быть, а получилось так, что все легло на твои плечи. Не сердись, принцесса, я и правда был не слишком умен.

– Ладно тебе: принцесса… Какая девчонка в детстве не представляет себя принцессой, а своего избранника – рыцарем?

– Неважный тебе рыцарь достался.

– Сама выбирала.

Изольда поворачивается лицом к Игорю, обнимает за шею, вдыхая родной запах.

– Подожди. Как бы наши мальчики не подрались.

***

Возмущенный Мишин голос слышен, кажется, во всех уголках квартиры:

– Слушай, достали уже. Каждый второй журналист спрашивает: «Какая человечеству польза от открытия бозона Хиггса?» А какая польза от новорожденного ребенка? Устал повторять: наука – не роскошь. Не золотой унитаз. И поиск новых знаний – вовсе не прихоть или каприз ученых.

– Согласен, конечно – Павел кивает и делает преувеличенно серьезные глаза, – но ты мне другое объясни, братец. У нас в больнице медсестры начитались интернета и шепчутся, что вы там, в ЦЕРНе, на своем коллайдере ищите порталы в иные миры. Меня об этом спрашивают, нервно оглядываясь, как человека, приближенного к истине.

– Знаешь, как в том украинском анекдоте про сало: «З'їсть то він з'їсть, та хто ж йому дасть…». Мы бы и поискали, да где столько энергии взять. А вообще-то было бы неплохо.

Миша лохматит короткие волосы, отчего становится похож на белого ежика, смеется:

– Вдруг там все как у нас, только лучше.

– И лекарства всегда нужные под рукой, и нужное медицинское оборудование, – подхватывает Павел.

– Добавь еще: никто не ворует. Нет, чтобы там было лучше, придется некоторых в этом измерении оставить…

Этим четверым не бывает скучно друг с другом. Они еще долго о чем-то спорят, обсуждают научные новости, а на экране старенького ноутбука поет группа «Верасы»:

«Белы снег, белы снег, белы снег…

Ты куды мяне клiчаш, паслухай:

Завiруха мяце, завiруха…»

Изольда с грустной улыбкой смотрит на молодых, красивых Ядвигу Поплавскую и Александра Тихановича в модной когда-то черной шелковой рубашке с широченным белым галстуком:

«Засыпае нас снег, засыпае.

За табой асцярожна ступаю,

Патрапляю замецены след…»

Рука Игоря лежит на ее плече, осторожно сжимает:

– Помнишь?

– Помню.


Для обложки использована, с любезно разрешения автора, фотография В.Кожина

Примечания

1

"Но эта мечта оказалась для тебя непосильной" – строчка из песни Фрэнка Синатры "The world we knew" ("Мир, который мы знали")

(обратно)

Оглавление

  • Облака уплывают в даль
  •   1
  •   2
  •   3
  •   4
  • Как живете, господа?
  •   1
  •   2
  •   3
  •   4
  •   5
  •   6
  •   7
  •   8
  • Из жизни принцесс
  •   Детство принцессы
  •   Принцесса пишет письма
  •   Принцессы не плачут
  •   Принцесса и море
  •   Пирожки от принцессы
  • *** Примечания ***