Откуда ты родом, душа? [Иван Андреянович Филатов] (fb2) читать онлайн

Иван Филатов Откуда ты родом, душа?

Душа болит… О чем? Не знаю!

Но сам не свой сегодня я.

И странно мне: она моя,

А мучит – словно бы чужая.

И. Бехтерев

Введение

Артур Шопенгауэр в работе «Об основе морали» утверждает, что

«…действительной основой всякой свободной справедливости и всякого подлинного человеколюбия»¹.

является сострадание, которое

«…имеет исконный и непосредственный характер…» и «…заложено в самой человеческой природе…». (Там же, стр. 209).

Но так ли это на самом деле? Если бы это было так, то почему тогда не все члены общества и не в одинаковой степени способны к состраданию; почему тогда ребенок становится способным к состраданию только в том возрасте, когда он сам пройдёт через ощущение, осознание и оценку собственных страданий и испытанных несправедливостей со стороны окружающего мира; почему тогда мы так малоспособны сострадать человеку, понёсшему заслуженную кару или человеку, к которому мы испытываем чувство зависти, не говоря уже о ненависти; и почему тогда, в конце концов, в мире так много зла и ненависти и так мало добра и сострадания? (Можно было бы, кстати, заметить, что греки времён Античности не слишком-то ценили сострадание и даже не включали его в канон таких общепринятых добродетелей как справедливость, мудрость, рассудительность, мужество и т. д.).

Может быть, всё-таки не сострадание послужило тем основополагающим камнем, на котором впоследствии стало возводиться здание морали? Как-то с трудом верится, что человек вдруг ни с того ни с сего приобрёл способность отождествляться с человеком страдающим и брать на свои плечи часть его забот и страданий. Не таким уж «бескорыстным» существом он являлся во все времена, тем более в ту далёкую пору, когда происходило становление морали в человеческом обществе. Скорее всего, ближе к истине оказался киник Диоген, который, по свидетельству Диогена Лаэртского, на вопрос, почему нищим дают милостыню, а философам нет, ответил, что причина проста: нищими люди могут стать всегда, а вот философами вряд ли². То есть люди сострадают порою не совсем уж бескорыстно.

Думаю, мы нисколько не погрешим против истины, если для начала допустим, что развитие морали в человеческом обществе происходило посредством внедрения в духовную жизнь комплекса таких позитивных понятий и чувств как справедливость, вина, сострадание и т. д. И попытаемся всё-таки в следующем разделе, хотя бы в общих чертах, проследить истоки и взаимосвязи моральных чувств в процессе их развития.

1. Через страдание к морали

Можно было бы без особой натяжки предположить, что в начале социальной жизни первобытного человека было только «зло» (читай «агрессия»), так как жизнь всецело была посвящена борьбе за выживание. «Добро», как противоположность «зла», было ещё не «по карману» человеческому сообществу. Слишком большая это роскошь, о которой оно, возможно, даже и не имело представления. Как не имели мы понятия о микро и макро-мире до изобретения соответствующих приборов, так и человек в те времена ещё не имел понятия о добре, потому что в жизни он никогда не встречался не только с проявлениями добра, но и с представлением о нем. В обществе действовало право сильного и если бы было по другому, сообщество людей просто не выжило бы. Зло было естественным актом взаимоотношений в первобытной орде.

Инстинкт и безграничный эгоизм – вот и вся мораль тогдашнего общества. Это даже нельзя назвать моралью, поскольку животному миру вряд ли свойственна мораль. А поскольку господствовало зло, то неизменным спутником его было страдание, которое, будучи поначалу только физическим, с постепенным одуховлением человека стало приобретать свою душевную составляющую, сыгравшую в дальнейшем существенную роль как в формировании морали, так и в становлении человека разумного через его социально-материальную деятельность, о чём речь пойдёт в следующем разделе.

Для начала следует помнить, что зло, по своей природе, всегда переизбыточно и не будь оно таковым, жертва зла могла бы вполне оспорить его успех. Это, во-первых. И, во-вторых, все добрые чувства человека развились от чрезмерности недобрых чувств, как реакция на них. Как человеческий организм реагирует предупредительным и целительным повышением температуры на внесение инфекции, так и всё позитивное в человеке – с точки зрения морали – от его негативности. Как верно заметил Ж. Батай:

«В основе добродетели заложена наша способность разорвать цепи добродетели»³.

И эта способность базируется в основном на изначальном стремлении человека к удовлетворению своих эгоистических потребностей. Вот почему мы полагаем, имея в виду животное происхождение человека и избыточность зла, что «вначале было зло»: человек это не ангельское изобретение, а продукт животного мира, где действуют жестокие – с нашей точки зрения – законы выживания и сохранения рода. На самом же деле человек медленно взбирался по лестнице морали, ступая попеременно «ногою» зла и «ногою» добра.

Сострадание, чувство вины, альтруизм, эмпатия – понятия и чувства производные, как реакция на отклонение от «нормы», так как чрезмерное преобладание каких-либо негативных чувств, например, ненависти и зла, нарушает равновесие системы, в которой они действуют и сама система вырабатывает противоположные им понятия и чувства, способствующие её уравновешиванию. Без этого нет развития, это принцип жизни всех саморазвивающихся систем. Скорее всего, формирование нравственного облика человечества происходило не только посредством обуздания и сдерживания негативных эмоций и чувств, но и путём постепенного насыщения и обогащения душевной жизни людей добрыми чувствами. Поэтому сам вопрос, что было вначале добро или зло, не имеет смысла, как не имеет смысла вопрос, что было вначале курица или яйцо.

Так вот, с улучшением условий существования и постепенным усовершенствованием общественной жизни слишком сильные и быть может не всегда оправданные проявления зла – положим, как следствие аффективных действий – более сильного по отношению к более слабому стали откладываться в душе человека в виде чувства вины, для компенсации которого и было «изобретено», во-первых, сострадание к своей поверженной жертве уже не способной на ответный удар, а, во-вторых, ханжество, то есть такая модель поведения, при которой реально-содеянное зло под влиянием вполне ощутимых душевных угрызений совести компенсировалось излишним благочестием, благочестием, совершаемым для вида и на виду у сообщества.

Учитывая важность чувства вины в развитии морали, хотелось бы, кроме указанных выше последствий этого чувства (сострадание и ханжество), определить, во-первых, что послужило причиной формирования чувства вины, а, во-вторых, какие функции оно было призвано выполнять в обществе – ведь для чего-то оно всё-таки зародилось?

Итак, откуда могло возникнуть само чувство вины, что могло способствовать пробуждению совести? Для начала согласимся с тем, что чувство вины у человека может появиться только в том случае, если он совершает поступки, осуждаемые тем обществом, в котором он живёт. А для того чтобы разделить эти поступки на осуждаемые и приемлемые, должна существовать система ценностей, на основе которой возможно было бы «отсортировать» одни поступки от других.

Рассмотрим этот вопрос на примере Античности, культура которой и была положена в основу европейской культуры. Судя по мифологии, литературе и истории античного общества, главной ценностью почиталась добродетель справедливости, и даже остальные добродетели – рассудительность, мудрость, мужество – призваны были её поддерживать и восстанавливать в случае попирания или ниспровержения её. Поэтому вполне резонно предположить, что до зарождения в душе человека чувства вины он уже должен был обладать способностью оценивать, хотя бы самым примитивным и приближённым способом, справедливость как своих собственных, так и чужих поступков.

Дело в том, что каждый человек – не важно, страдающий от зла или это зло причиняющий – имеет собственный опыт страдания от болезней, травм, ранений, голода, холода, отчуждения, притеснения и прочих несправедливостей. И в процессе приобретения этого жизненного опыта он постепенно вырабатывал оценочные, качественные и количественные, представления о «справедливости–несправедливости» испытанного или причинённого страдания. То есть человек, посредством сопоставления страданий другого человека с когда-то испытанным аналогичным собственным страданием, научился в процессе собственной эволюции чувствовать, насколько справедливо и оправдано причинённое зло или насколько оно не заслужено.

На основе подобного сопоставления стало формироваться, возможно, сначала на бессознательном уровне, чувство вины, компенсация которого могла быть направлена, во-первых, на сострадание и помощь жертве, коей было причинено страдание не адекватное её деянию, а во-вторых, на демонстративное, рассчитанное на публику «участие» к страданию другого человека, то есть на ханжество. (Ханжа – это отчасти актёр, заглушающий собственное чувство вины посредством бутафорской демонстрации поступков и намерений, противоположных по своему этическому характеру поступкам им реально содеянным, а ханжество – это сострадание для вида, сострадание эгоистическое, имеющее целью подавить или, в лучшем случае, смягчить чувство вины, а не снять его со своей души, потому что «откупиться» от этого чувства можно только искренним состраданием и действенной помощью пострадавшему).

Таким образом, необходимой предпосылкой зарождения совести явилась способность человека оценивать характер поступков с точки зрения их справедливости, а непосредственной причиной – переизбыточность зла, которая привела, в конце концов, к появлению чувства вины за несправедливость совершаемых поступков.

Что касается функциональной роли чувства вины, следует иметь в виду (если мы возьмём в качестве примера всё ту же Античность), что первые известные нам писаные законы появились всего лишь в У11-У веках до н. э. (Дракона – 621г., Солона – 594г., Клисфена – 508г., 12-ти Таблиц – 450-451г.г.), а до этого правосудие в обществе регулировалось, скорее всего, только традициями, обычаями, религиозными предписаниями, клятвами и т. д. И не малую роль в упорядочении взаимоотношений играло чувство вины, которое выполняло регулятивную функцию в качестве предупредительной меры при отклонении нравственности до границы, за которой неминуемо следует наказание.

Чувство вины – это как бы незримое, но действенное соглашение человека с обществом в том, что он обязуется не заходить за пределы морально ещё допустимого и терпимого поведения, а общество, в свою очередь, обязуется не наказывать его в пределах этой границы. Таким образом, чувство вины – это «самонаказание» человека, которое заставляет его держаться в допустимом традициями и нормами диапазоне. Оно гарантирует тот «люфт» нравственности, за пределами которого с неумолимостью рока уже вступает в действие карательная машина в лице правосудия, то есть оно обеспечивает допустимый диапазон поведения, который ещё не наносит ощутимого ущерба обществу и его членам. В противном случае, малейшее отклонение от нормы сурово бы наказывалось, и жизнь сама по себе была бы просто невыносимой, не говоря уже о том, что это потребовало бы излишне громоздкой и скрупулёзней системны правосудия.

В дополнение к вышесказанному следует отметить, что чувство вины формировалось, по всей видимости, не только на почве межличностных взаимоотношений в обществе, но и на почве отношения индивидуумов к наиболее общим действующим нормам, обычаям и традициям, нарушение которых трактовалось как отклонение от правильного пути или порядка и выражение которого, например, в Китайской философии заключалось в понятии Дао, не следование которому ведёт к гибели, а в Античной философии – в понятии Космоса, то есть мира, мыслимого как упорядоченное единство.

Резюмируя выше отмеченное, можно сказать, что причиной возникновения чувства вины послужило отклонение от «справедливого» поведения в условиях переизбыточности зла. Функцию, которую данное чувство призвано было выполнять, это регулирование нравственности в пределах ещё ненаказуемого поведения; и разряжающее последствие чувства вины – это или искреннее сострадание, или ханжество, или психосоматопаталогия (как следствие фрейдовского вытеснения).

И вряд ли можно согласиться с авторами, полагающими чувство вины врождённым свойством личности человека. Так, например, О. Ранк считал, что человеку присуще «биологическое чувство вины», отвечающее потребностям рода⁴. А Шопенгауэр в «Новых паралипоменах» писал:

«Так как характер врождён, а поступки – лишь его обнаружения, причём повод к крупным злодеяниям встречается не часто и отпугивают сильные противоположные мотивы, и так как наш образ мыслей обнаруживается для нас в желаниях, мыслях, аффектах, т. е. там, где он остаётся неизвестным для других, – то можно думать, что у иного человека – до известной степени прирождённая неспокойная совесть (курсив А. Шопенгауера – И. Ф.), хотя он и не совершил крупных злодеяний»⁵.

Чувство вины вряд ли можно считать биологическим или прирождённым хотя бы потому, что оно возникает по поводу какого-либо конкретного нашего поступка, действия (или бездействий) в ситуации, к которой мы причастны, и когда затрагиваются наши эгоистические интересы. В остальные моменты это чувство не беспокоит нас поскольку оно не касается наших личных интересов: таких как желание быть (или казаться) справедливым, храбрым, сострадательным и т. д. Чувство вины – это сугубо личностное качество психики человека, как сугубо личностным качеством является ненависть, буквально захлёстывающая нас только в том случае, если предмет нашей ненависти ущемляет наши интересы.

Другое дело, что врождёнными свойствами человеческой психики могут быть как агрессия (согласно Фрейду), так и альтруизм (согласно В. Эфроимсону), но ненависть, зависть и садизм с одной стороны, а с другой стороны чувство вины, сострадание и доброта – это уже проявления не родовых свойств личности человека, а именно личностных, которые могут проявиться (или не проявиться) в зависимости от затронутости нашей психики конкретными обстоятельствами. Скорее всего, агрессивность и альтруизм, как два полюса направленности человеческого характера, являются врождёнными потенциями, которые могут обязательно проявиться в каких-либо конкретных формах, в то время как ненависть, зависть, чувство вины, доброта и т. д. – это и есть конкретные личностные формы проявления этих полюсов в обстоятельствах, затрагивающих наши интересы.

Относительно же «добра» можно сказать, что понятие о нём, возможно, было выработано как на основе искреннего сострадания, так и на основе ханжества, то есть показного добра, добра принимаемого за «чистую монету». Не исключено, что ханжа, как актер, талантливо сыгравший свою роль, воздействовал на публику и убедил её в искренности своих неискренних чувств, на основе чего в дальнейшем и было сначала выработано понятие добра, как компенсации за причинённое зло, а уже затем постепенно стало практиковаться и культивироваться само добро. Добро отчасти явилось зеркальным отображением мнимого добра, то есть ханжества. Можно сказать, что ханжество послужило как бы теоретической предпосылкой формирования понятия добра, в то время как сострадание – это его практическая часть. (Как ложная теория эфира способствовала развитию электромагнитной теории, так и ложное добро, то есть ханжество, возможно, внесло свою весьма существенную лепту в становление морали и понятия добра).

И всё же самое интересное не то, откуда зло, откуда страдание и сострадание, откуда чувство вины – это более или менее объяснимо, исходя из природы самого человека и его не совсем благополучных взаимоотношений в обществе. Самое интересное – откуда добро?! Откуда добро бескорыстное, спонтанное и искреннее, откуда добро не запятнанное ни эгоизмом, ни надеждой на выгоду, ни боязнью что-то недополучить. Факт существования добра сам по себе не оспорим, без этого искреннего добра жизнь во многом бы потеряла в палитре своих светлых красок, людское сообщество было бы менее «склеено» между собой, из этой жизни улетучился бы аромат собственной причастности к чему-то неизведанному, чисто человеческому и таинственному.

Что же касается сострадания, я бы поостерегся возводить его на пьедестал «истинного морального импульса», поскольку сострадание при всей его кажущейся простоте является весьма противоречивым, а порою и сомнительным чувством. Начать хотя бы с того, что любое чужое чувство – в данном случае страдание – никогда не может стать полностью нашим, так как мы «физически» не в состоянии испытать всю гамму чувств человека страдающего и «вжиться» в его душу для того чтобы наиболее полно выразить своё сострадание. А потому, как можем мы облегчить терзания человека страдающего, если мы в состоянии представить и почувствовать всего лишь слабую копию его страданий, которую к тому же не можем в виде со-страдания передать ему в неизменном виде, поскольку чувство не переводимо на язык жестов и слов без искажения и понижения его искренности.

Кроме того, сострадание в общем-то ни к чему нас не принуждает и не обязывает, поскольку мы вольны не прибегать к нему, оно мало затрагивает нашу эгоистическую природу, потому что то что мы отдаём человеку страдающему мы отдаём добровольно. Это, во-первых, а во-вторых, на сострадании у нас есть возможность «заработать очки», удовлетворив, положим, собственное тщеславие, если наше сострадание не вполне чистосердечно. В сострадании, кроме искренней его части, порою присутствует что-то формально-фальшивое и натянутое, обусловленное в некоторой степени давлением существующих обычаев, норм и правил, которые искажают проявления нашего истинного отношения к человеку страдающему.

Поэтому за понятием сострадание может скрываться много смешанных и привходящих эмоций и чувств: здесь, наряду с искренним состраданием, может найти своё проявление и эгоизм, и злорадство, и довольство, и тщеславие, и лицемерие. И не исключено что библейский змий соблазнил наших прародителей из добрых побуждений, сострадая им в их неведении добра и зла. Но, как известно, благими намерениями устлана дорога в ад. При сострадании у человека появляется величайший соблазн проявить свою бестиальность, даже не вполне осознавая этого потому, что за видимостью сострадания, как за надёжной стеной всегда можно укрыться как от возможной ответственности, так и от собственной внутренней совести. При отсутствии нравственной культуры ощущение собственного превосходства, вкупе с возможностью скрыть свои истинные чувства, таит в себе постоянный источник зла, который способен начать функционировать даже при слабых побуждениях к этому процессу.

Да к тому же наше сострадание к человеку в сильной степени зависит от справедливости понесённого им наказания. А многие ли способны и готовы сострадать человеку, понесшему заслуженную кару за собственные поступки: сострадать, оказывается, можно только незаслуженному страданию, в связи с чем объект сострадания предварительно должен быть «просеян» через нормативные правила, обычаи и законы, действующие в данном обществе. Я уже не говорю о том, что он должен пройти «сито» нашего личного отношения к нему со стороны нашего чувства зависти или ненависти: к человеку, которого мы ненавидим или которому завидуем, мы вряд ли будем испытывать сострадание и даже незаслуженное им страдание покажется нам если уж не «божьей карой», то хотя бы вполне оправданным. Как известно, Пушкинский Олеко испытал бы чувство невыразимого наслаждения от гибели своего соперника, застигнутого им спящим даже на краю пропасти:

«Я не таков. Нет, я не споря

От прав моих не откажусь,

Или хоть мщеньем наслажусь.

О нет! когда б над бездной моря

Нашёл я спящего врага,

Клянусь, и тут моя нога

Не пощадила бы злодея;

Я в волны моря, не бледнея,

И беззащитного б толкнул.

Внезапный ужас пробужденья

Свирепым смехом упрекнул,

И долго мне его паденья

Смешон и сладок был бы гул»⁶.

Поэтому, скорее всего, можно было бы предположить, – но от этого предположения мы вскоре откажемся, – что не сострадание явилось «истинным моральным импульсом», а чувство вины за чрезмерное зло, оценка «чрезмерности» которого производилась на основе сопоставления собственных испытанных страданий со страданиями человека, которому причинено зло. Отсюда, из сопоставления страданий, и появилось понятие справедливости, представленное, в греческой мифологии богиней правосудия Дике, богиней права и законного порядка Фемидой и богиней возмездия Немесидой, воздающей людям сообразно их вине наказание за гордыню и несправедливость.

Понятие справедливости в дальнейшем послужило основой правосудия, то есть сопоставления потерь и приобретений соответственно истца и ответчика, производимого судьёй, опыту которого в справедливости оценки доверяют обе стороны. Опыт и мудрость, приобретаемые через страдание и деятельность – вот что требовалось от судьи. Следует напомнить, что уже в античном обществе одним из определяющих критериев формирования взаимоотношений между людьми было соблюдение меры во всём: Клеобул – «лучше всего это знать меру», Солон – «ничего слишком», Фалес – «соблюдай меру». А за самим человеком была признана способность быть мерой вещей: Протагор – «человек – мера всех вещей». То есть к началу исторических времён человек в моральном плане созрел уже настолько, что, исходя из своего внутреннего чувства и опыта, он мог давать более или менее справедливые оценки как своим, так и чужим поступкам.

Возвращаясь к вопросу о том, можно ли было бы положить чувство вины в основание античной морали, отметим, что, поскольку это чувство является следствием укоренения в обществе понятия и чувства справедливости, правомочнее было бы принять за «истинный моральный импульс» не сострадание и даже не чувство вины, а само человеческое страдание, на основе которого и было выработано понятие справедливости.

В связи с этим можно было бы предположить, что в разных культурах – Египетской, Месопотамской, Китайской, Буддийской, Античной, Славянской и т. д. – формирование морали происходило несколько разными путями в зависимости от того, какие ценности были более почитаемы в данной культуре, как например: справедливость, рассудительность, мудрость – в Античной культуре; доброта, терпимость, непричинение вреда окружающему миру – в Буддийской культуре; человеколюбие и почтительность к старшим – в Китайской культуре; совесть, как сочетание чувства справедливости и чувства вины – в Русской культуре.

И всё же отмеченные выше качества морального кодекса отдельных культур являются особенностями, оттенками, нюансами этих культур, в то время как основополагающим свойством, из которого они развились, была всё та же справедливость, потому что и доброта, и терпимость, и человеколюбие, и почтительность предполагают само собой разумеющимся справедливое отношение к другому человеку. Эти качества положительным образом расширяли диапазон самого понятия справедливости.

Итак, почему именно человеческое страдание, страдание душевное можно положить в основание морали? Страдание – самое часто посещающее душу человека, а потому и самое знакомое ему чувство: вспомним хотя бы почти постоянные терзания нашей души и нашего тела на протяжения всей жизни даже вне зависимости от нашего материального благосостояния. И вспомним насколько редки, насколько кратковременны бывают состояния счастья и блаженства – буквально какие-то миги.

В своей предельной форме душевное страдание – это: когда тяжело на душе, когда не находишь себе места, когда ничего не делается, когда ни о чём не думается, кроме как о предмете твоего страдания и когда этот предмет полностью тобой овладевает. Страдая, мы обращаемся к объекту нашего страдания, к нашему обидчику, страдая, мы взыскуем ответа: почему? зачем? за что? Страдая, мы взываем к справедливости!

Можно сказать, что вся душевная жизнь человека протекает на волнах страдания и если у тебя не хватает сил на достижение наслаждения или просто удовлетворения, то многочисленные жизненные обстоятельства обязательно ввергнут тебя в пучину страдания, и, наоборот, если ты способен посредством собственных усилий добиться удовлетворения своих желаний, то этим самым ты, хотя бы частично, уже нейтрализовал те жизненные коллизии, которые могли бы привести тебя к страданию. Но и здесь само наслаждение покупается ценою неимоверных усилий, сопряженных со страданием и за примерами ходить не долго, если мы вспомним, сколько треволнений привносит в нашу жизнь даже такое радостное переживание каким является любовь со всеми её терзаниями, составляющими основную «массу» этого «светлого» чувства.

Даже язык, характеризующий человеческое страдание – в противовес наслаждению – чрезвычайно богат на оттенки и отражает различные нюансы этой эмоции: горе, тоска, скорбь, тревога, печаль, скука, хандра, грусть, неудовлетворённость, вина, подавленность, уныние, огорчение и т. д. А много ли слов, характеризующих чувство противоположное страданию: восторг, счастье, наслаждение, удовольствие. Вот почти и всё. Это, наверное, потому, что наслаждение эфемерно и кратковременно, а вот груз страдания всегда реален, ощутим и является неизменным спутником жизни.

Практически у всех вышеперечисленных человеческих чувств, сознательных и бессознательных, вытесненных и не вытесненных, конец один – они разрешаются страданием, переживанием, томлением, беспокойством. Страдание – универсальный сток всех негативных эмоций и чувств. Нашей психике, нашей душе, в конце концов, неважно каким из них страдать: гореть ли в ярком пламени ненависти, мести и неразделённой любви или сжигать себя на тлеющих углях зависти, вины и ностальгии. Главное для нас – жар страдания. А что из этого получится, во что выльется страдание – в творчество и развитие или в патологию и регресс – зависит от сочетания наследственных и приобретённых свойств нашей души и внешних обстоятельств, в которых она развивается. Так Ницше в своих произведениях подчёркивал двойственную роль страдания в становлении человека. С одной стороны, «школа страдания» является необходимым условием развития всякой неординарной, творческой личности, а с другой стороны:

«Долгие и великие страдания воспитывают из человека тирана»⁷.

Казалось бы налицо противоречие? Ничего подобного. Страдания не всегда идут на пользу человеку. Иногда они возвышают его, а иногда озлобляют. Первое случается тогда, когда страдание, трансформируясь в неудовлетворённость, выливается в бытовую, социальную или творческую деятельность, а второе – тогда, когда неудовлетворённость, в силу ряда причин и обстоятельств – нет друзей или семьи, не сложились условия для плодотворной, приносящей удовлетворение профессиональной деятельности, нет таланта к какому-либо искусству и т. д. – не перерастает в позитивную деятельность. Жар неудовлетворённости, оставшийся от костра страдания, способен как принести пользу (согреть страждущих, дать тепло для приготовления пищи и т. д.), так и нанести вред (обжечь, удушить дымом, послужить причиной пожара и т. д.).

Страдание – это сущность, основа и стержень душевной жизни. Только страдание заставляет человека глубоко чувствовать любую несправедливость, только страдание побуждает его задуматься, проанализировать и оценить любую неблагоприятную для него ситуацию, потому что нет ничего ближе и невыносимее душе человека, чем собственное страдание, так как страдание – это всегда унижение и поражение, поскольку страдая, мы бываем отчуждены от того, к чему мы привязаны или от того, к чему мы стремимся.

Забегая вперёд, можно сказать что страдание ниспослано человеку свыше для того чтобы человек страдающий трансформировал сам себя через собственную неудовлетворённость своим страдающим положением в этом мире в человека духовного, поскольку подобная неудовлетворённость является тем постоянно действующим реактором, который снабжает человека энергией развития. (О чувстве неудовлетворённости мы поговорим несколько подробнее в следующем разделе). Вся литература, начиная с Гомера и греческих трагедий и кончая Диккенсом, Достоевским и Толстым, зародилась и процветала в основном благодаря изображению человеческих страданий. А живопись, а музыка, разве в основе их не лежало человеческое страдание? Так что страдание – это универсальное чувство, которое способно совершенствовать жизнь не только самого страдающего человека, но и всего человеческого рода.

Да, иногда чрезмерное страдание способно сломить человека, заставить его опустить руки, но оно никогда не в состоянии остановить его мысль и притупить его чувства. На это способны только позитивные чувства – блаженство, наслаждение, удовлетворение, которые усыпляют наш ум, успокаивают наши чувства, нам не нужно искать выхода из нашего благодушного состояния, потому что эти чувства не терзают струн нашей души, а наоборот, ласкают и убаюкивают её. Вспомним хотя бы как мы бываем глупы, наивны, доверчивы в любви, радости и наслаждении. И вспомним, насколько обострены все наши чувства, как лихорадочно работает наш ум в состоянии постигшего нас несчастья и какие грандиозные моноспектакли разыгрывает наше воображение: состояние поиска выхода из сложившейся ситуации становится доминирующим, заслоняя своей насущностью остальные интересы, бывшие когда-то для нас важными.

Да к тому же мы знаем страдание со стороны нашего сознания, но кто знает каково влияние на нашу душевную жизнь страдания проявляемого на бессознательном уровне? Если человек испытывает страдание на сознательном уровне, положим, от чувства вины, страха, тревоги, ревности, тщеславия и т. д., почему бы тогда нельзя предположить, что эти же чувства на бессознательном уровне вызывают страдание на этом же уровне. А что мы знаем о бессознательном страдании? Может быть все эти неврозы, психозы и прочие отклонения психики от нормального состояния вызваны не каким-либо из этих отдельных чувств, а, именно, самим фактом страдания и исходящим от него чувством неудовлетворённости, не разрешившимся своим бременем во вне: не важно чем – поиском или всплеском мысли, выражением чувства или действием, направленным на снятие чувства страдания, покаянием, исповедью, состраданием и помощью близким нам людям.

То есть: страдание, которое не трансформировалось, не отложилось в чувство неудовлетворённости способное проявиться в виде деятельности в окружающем нас мире, такое страдание, сгорая внутри нас, непременно оставляет след в виде патологии. Можно сказать, что страдание, с точки зрения своего внешнего проявления, это пассивная сторона психики, которая, в то же время «уполномочивает» неудовлетворённость действовать. По сути дела, душевная неудовлетворённость своим страдающим положением является тем плато, на которое смогло вскарабкаться и которое в состоянии было обжить единственное животное существо (из серии приматов), впоследствии ставшее человеком.

Таким образом, на основе вышесказанного, можно предположить, что, поскольку человек – это существо страдающее, страдание, и в первую очередь страдание душевное (о том, где его истоки и как оно развивалось, см. следующий раздел), явилось исходным чувством, из семени которого и появилось древо морали.

Но самое-то удивительное заключается в том, что, несмотря на то, что в основе не только самой жизни, но и литературы, искусства, культуры (и как побудительный мотив и как цель изображения), главным образом, лежит страдание, в литературе нет чёткого и разработанного, понятия, что же такое страдание, каковы его причины и следствия, где находится «орган» душевного страдания, какие функции в жизни человека и общества призвано оно выполнять, какова связь страдания с физиологией и генетикой человека, как связано «количество» и «качество» страдания с чувствами и эмоциями, мышлением и творчеством, деятельностью и опытом. Поэтому страдание, несмотря на то что это самое распространённое явление как на физическом, так и на душевном уровне жизни человека, остаётся одним из самых тёмных пятен в учении о человеке. Быть может, значимость страдания скрыта за естественностью и повседневностью его проявления, как за повседневностью утоления жажды не проглядывает его важность. Но стоит какое-то продолжительное время пренебречь данной потребностью, как сказывается вся его необходимость.

И поскольку в дальнейшем речь у нас пойдет уже непосредственно о душе хотелось бы хотя бы кратко остановиться на следующем моменте, подвигнувшем нас к более детальному рассмотрению некоторых душевных проявлений нашей психики и вытекающих из этих проявлений следствий. В нашей в общем-то меркантильной культуре понятие души неопределенно и расплывчато, а потому и выхолощено; оно не наполнено тем плодотворным содержанием, которое было им впитано в себя со времен Античности. А потому формальное употребление самого слова «душа» равносильно сужению его смысла и отсечению того богатого поля смысловых значений, которым оно ранее обладало. Глядя на картину знаменитого художника и не зная ни культурной эпохи, когда она была создана, ни сюжета, на который она была написана, ни символики изображенных на ней предметов, мы можем всего лишь окинуть ее равнодушным взглядом, как не дающим пищи для ума, так и не затрагивающим наше эстетическое чувство. Аналогичным образом и формальное употребление слова «душа», потерявшего поле своих смысловых значений, мало что дает нашему уму и сердцу.

Следует отметить, что, наряду с понятием «душа», громадное большинство других подобных абстрактных понятий (Бог, дух, бытие, бессмертие, логос, откровение и т. д.), характеризует как степень нашего незнания процессов, протекающих в мире, в нашем обществе и в нас самих, так и степень невыразимости того, что мы смутно чувствуем в нашей душе, но что неспособны более точно и более понятно определить. Но, несмотря на туманность подобных понятий, на их глобальность, они обладают двумя чрезвычайно важными качествами: во-первых, размытость самих понятий не сковывает нашу душу и наш разум, что позволяет с течением времени всесторонне и максимально наполнить их как самим содержанием, так и различными оттенками этого содержания; и во-вторых, подобные понятия, в свою очередь, служат понятие-образующими ориентирами, которые не только концентрируют наше внимание на них самих – что способствует более детальной их разработке, – но и служат той вершиной, с высоты которой мы становимся способными увидеть те направления развития мысли, которые были бы недоступны нашему взору, если бы мы находились всего лишь у подножия этой вершины. Если бы не было, например, понятия души, то неизвестно, когда бы мы доросли до психоанализа, экзистенциализма, герменевтики, структурной антропологии и других направлений в науке.

Но со временем названные выше основополагающие понятия постепенно тускнеют и истощаются по мере уяснения их содержания и «разложения» на более конкретные и научно обоснованные составляющие, и в конце концов угасают, оставляя за собой след подобный следу угасающей кометы. Так голова кометы, обладающая реальной массой, но все же невидимая человеческому глазу, «растрачивает» себя на видимое нами хвостовое излучение, теряя постепенно вещество, некогда ее составляющее и переходящее в массу сгорающих частиц.

Для того чтобы прочувствовать это необходимо проследить хотя бы, каким великолепным и красочным содержанием была наполнена Олимпийская мифология времен Гомера и как она, украсив собою Античность, постепенно сошла на «нет», «осев» своей массой в архитектуре и скульптуре, живописи и литературе, нравственности и науке последующих времен и народов. Душа мифологии, истратив себя на осязаемое, видимое и рациональное, по большей части, утратила свой дух уже после Возрождения. Аналогичные трансформации можно было бы проследить и на других понятиях и в частности на примере понятия Бога христианской религии.

Общим для приведенных выше – и многих других понятий – является, во-первых, то, что животворная сила их сохраняется до тех пор, пока в развитие их и сохранение вкладывается душа человека, а во-вторых, то, что «разложение» их нашим разумом на составляющие понятия и направления ведет к выхолащиванию их и последующей гибели некогда наполненных содержанием представлений. Так гусеница, отдав свою жизненную силу бабочке, становится мертвой оболочкой.

И не потому ли так сильны впечатления нашего детства, что ребенок воспринимает окружающий мир всецело душой, а душевное имеет свойство как запечатлеваться на более глубинном уровне самой жизни, так и оставлять более четкий опечаток в структуре нашей психики.

Учитывая вышеизложенное, наша последующая задача будет заключаться не в том, чтобы проследить процесс становления понятия души – и сопряженного с ним понятия духа,– начиная с Античности и кончая современностью, а в том, чтобы попытаться понять следующее: во-первых, что же все-таки явилось причиной зарождения души человека в том виде как мы ее понимаем; во-вторых, что именно мы имеем ввиду, когда употребляем как в обыденной жизни, так и литературе слова душа, душевный, дух, духовный; и, в-третьих, как взаимосвязаны между собой душа и дух, душевное и духовное в процессе деятельности человека именуемой творчеством.

2. От страдания к деятельности.

Таким образом, в предыдущем разделе мы в общих чертах проследили путь становления морали через страдание, через неудовлетворённость и через формирование чувств и понятий справедливости и вины. Теперь же нам предстоит попытаться выяснить вопрос, что заставило человека ступить на стезю духовного развития, что способствовало разумной его деятельности. И рассмотрим мы этот вопрос хотя бы на примере зарождения и развития такой духовной сферы деятельности, какой является искусство.

Никто, думаю, не станет отрицать, что искусство зародилось из одарённости (способности, таланта и т. д.) выявлять и высказывать в художественной форме реальности, в этом мире уже существующие (например: природный пейзаж, красота человеческого тела и лица, чувства человека и настроения его души, мир гармонии звуков и т. д. и т. п.), но еще никем не высказанные или высказанные недостаточно полно. А, как известно, каждая одарённость человека вызвана к жизни потребностью в этой одаренности. Так какое же состояние человеческой души могло содействовать развитию одаренности или способности находить и высказывать в художественной форме ещё не высказанное? Рассуждая далее, позволим себе спросить: если имелась какая-то потребность, содействующая развитию одаренности, значит, существовала в человеческой душе определенная неудовлетворенность, которая и вызвала к жизни потребность в искусстве. Так чем же все-таки был не удовлетворен человек в те далекие времена, когда зарождалось искусство? (Легче, наверно, было бы спросить, чем он был доволен, поскольку в те суровые времена причин для неудовлетворения было более чем достаточно).

Учитывая сделанный нами вывод в конце предыдущего раздела о том, что постоянное давление «зла» сделало человека существом страдающим, вполне резонно предположить, что неудовлетворенность человека – от его страдания, причем страдания не столько физического, сколько душевного. Страдание животного пассивно, оно не приводит ни к неудовлетворенности, ни к какой-либо разумной способности. Все определяется собственным инстинктом и стремлением к его удовлетворению, которое сводится к борьбе за выживание в условиях наличной обстановки. Этим все кончается. Хотя и нельзя отрицать у животного способности к душевному страданию (вспомним о привязанности к нам прирученных нами братьев наших меньших), его страдание ограничивается в основном физическим страданием; психика животного не обладает той душевной составляющей, на основе которой у него бы сформировались какие-либо «осмысленные» потребности, приведшие бы впоследствии к развитию определенных способностей, поскольку ему не дадено почувствовать свою неудовлетворенность. И в этом заключена тонкая и едва уловимая грань, отделяющая животный мир от мира человека. Она, как прозрачная и невидимая стеклянная перегородка, исключающая смешение двух совершенно разных пород рыб в аквариуме.

Итак, животное бессильно перед физическим страданием, оно принимает его таким, каково оно есть. Человек же на определенной стадии своего развития способен был «переориентировать» часть физического страдания в страдание душевное и тем самым облегчить собственное состояние, встретив, положим, душевное сострадание – а возможно и помощь – своих сородичей. Вот здесь-то, вероятно, и находится источник душевности и духовности человека при переходе его из животного царства в царство души, духа и разума.

И прежде чем более подробно остановиться на чувстве неудовлетворенности – этом узловом и переходном состоянии психики человека – постараемся все же понять, откуда могло появиться душевное страдание, несвойственное, хотя бы в явной форме, животному миру?

Итак, во-первых, есть физическое страдание от боли, которую претерпевает наше тело. Во-вторых, есть душевное страдание, связанное с такими последствиями физического страдания как физическая неполноценность, неспособность выполнять в полном объеме необходимые функции в сообществе, физическое и моральное отчуждение и т. д. И в то же время – и это, в-третьих – есть душевное страдание, не связанное с физическим, но имеющее свой «полнокровный» статус: страдание от одиночества, от униженного и подчиненного состояния, от неудавшейся или неразделенной любви, от негативных чувств, эмоций и обстоятельств собственной жизни, таких как стыд, горе, чувство вины, разлука с любимым человеком, потеря друга и т. д. Вопрос состоит в том, как зародилось душевное страдание? «Осколок» ли это физического страдания или его «плод»? А может быть все-таки душевное страдание – это в какой-то мере компенсация физического страдания? Тогда хотелось бы знать, что именно оно было призвано скомпенсировать?

Для выполнения поставленной задачи первое, что нам необходимо для конкретизации наших рассуждений, это дать определение состояния душевного страдания и принять в качестве априорного допущения следующее положение: основойзарождения и формирования всего многообразия душевных проявлений является душевное страдание. Второе что нам нужно – коли мы согласились положить душевное переживание в фундамент формирования души, – так это дать понятие души или, по крайней мере, установить какие психические явления могут подойти под категорию «душевные».

Что касается первого, то можно дать следующее определение: душевное страдание – это, как правило, мучительное переживание реальной или воображаемой ситуации, связанной с потерей нами тех ценностей, к которым мы привыкли, с которыми мы срослись и которые в определенной степени стали неотъемлемой частью нашей физической и психической жизни. К тому же негативное переживание может относиться не только к реальной ситуации, связанной с обстоятельствами нашей личной жизни, но и в аналогичной ситуации, в которую попадают близкие нам люди или к воображаемой нами ситуации, когда мы, положим, сострадаем героям читаемого нами произведения или просматриваемого спектакля, фильма.

Относительно же того, какие психические явления могут характеризоваться понятием «душевные», то в нашем дальнейшем рассуждении мы попытаемся не только более подробно их осветить, но и отграничить их от явлений духовных. А пока что для нас будет вполне достаточным отнести к душевным явлениям, во-первых; наши чувства и эмоции; во-вторых: сны и грезы наяву, непроизвольные фантазии и воспоминания, ощущения и представления, впечатления и галлюцинации; в-третьих: интуицию, инсайт, озарение; и, в-четвертых: бессознательные проявления нашей психики, такие как инстинкты, влечения, комплексы, способности, таланты и т. д. Объединяет все эти процессы то, что они сами по себе не требуют предварительного сосредоточения нашего сознания и нашего ума – они самопроизвольны, спонтанны по своей природе: время их прихода, характер протекания и их последствия для нас никак не могут быть предугаданы нами в полном объеме.

3. Истоки зарождения душевности (души)

Итак, возвращаемся к вопросу об истоках душевного страдания. Исходя из того, что физическое страдание является следствием воздействия на наш организм упомянутых нами ранее болезней, травм, ранений, голода, холода, возрастных изменений, стихийных бедствий и т. д., которые способны привести к временной или постоянной потере физической полноценности, можно предположить следующую версию возникновения душевного страдания, а, следовательно, и души.

Потеря физической полноценности, как правило, сопровождается отчуждением человека от общества и понижением его статуса, что может поставить его на грань физического выживания. Отсюда постоянная обращенность психики человека в направлении к обществу своих сородичей. Отчужденный и страдающий человек, под угрозой страха смерти стремящийся снова стать членом общества – вот в ком в первую очередь зародилась душа. Физическое страдание, послужившее причиной отстранения человека от общества, побудило его к развитию собственной души, благодаря страданию которой он вынужден был искать эмоциональные связи с обществом, чтобы вновь вернуться в него и быть полноправным его членом. Физическое страдание – это в-зывание (от «звать») о помощи и в этом взывании было что-то от животного вз-вывания (от «выть»).

И ведь недаром в русской культуре выражением крайней тоски и страдания в состоянии одиночества является красочное и ёмкое словосочетание «выть хочется». А потому и неспроста, наверное, этимология слова «звать» в одном из своих вариантов восходит к значению «мучиться», «гибнуть», «исчезать»⁸. Эмоциональное развитие феномена души – это компенсация физического отчуждения человека от общества. Как на месте раны начинается процесс нагноения или заживления, так и на месте «раны отчуждения» начался процесс душевного страдания способный привести либо к сближению человека с обществом, либо к дальнейшему отстранению его от него. И в результате естественного отбора первое приводило к культивированию благоприятных эмоциональных связей с окружающим сообществом, в то время как второе, наоборот, этому не способствовало.

С этой точки зрения, если мы применим теорию Адлера (приложимую к описанию онтогенетического развития психики человека) к филогенезу психического становления рода человеческого, то душа, как приспособительный орган более эффективного взаимодействия с окружающим миром, является компенсацией – человека как вида – за физическую и психическую неполноценность в условиях сурового природного и социального существования.

Душевный человек – это человек способный установить благожелательные, в первую очередь, эмоциональные (а затем и разумные) связи как с сообществом себе подобных, так и со всем тем, от чего зависело его физическое и душевное благополучие. Почему, в первую очередь, эмоциональные связи? Да потому, что эмоциональная связь – это связь наиболее древняя, наиболее доступная и наиболее эффективная. Разменной монетой общения на ранних этапах развития человечества был, конечно, не разум, а эмоция, чувство, интуиция.

Так что душа – это комплекс сознательных и бессознательных эмоциональных и разумных связей человека с окружающим его миром и обществом: сородичами и близкими, природой и Богами, тотемами и демонами. И чем больше этих связей, и чем они крепче, тем больше шансов не быть отторгнутым обществом при любых неблагоприятных для человека обстоятельствах.

Таким образом, одна из основных причин формирования феномена души состояла в том, чтобы избежать изолированности от общества. Одиночество – вот то гнездо, где зародилась и вызрела страдающая душа человека для того, чтобы снова связаться с обществом и быть принятым им в свое лоно. В основе душевного страдания два чувства: переживание собственной обделенности, униженности, оставленности, с одной стороны, а с другой – безмолвное взывание к справедливости.

Так что почва для экзистенциализма с его категориями отчаяния, страха, отчуждения и прочими пограничными ситуациями появилась не в новейшие времена: она была наиболее благоприятной для него в ту эпоху, когда человек только еще начинал «обрастать» душой. Можно предположить, что это был один из самых трудных периодов в жизни человека, так как становлению души противостоял «узаконенный» эгоизм и инстинкты наиболее сильных и наиболее здоровых (в животном смысле) членов сообщества.

Душевное страдание обогатило человеческую жизнь, окунув ее в атмосферу душевности и душевных связей. Оно изменило само качество жизни. Страдающий человек выжил только благодаря эмоциональной насыщенности своих чувств. Я бы даже сказал: благодаря изощренности и изворотливости своих чувств: от хитрости и притворной лести обществу до искренней любви и привязанности к нему.

Не случайно ведь, по крайней мере, в русском языке, слово душа используется как в смысле близких, сердечных, искренних отношений (душа-человек, жить душа в душу, не чаять души, быть душою дела или беседы, излить душу, положить душу за кого-либо и т. д.), так и в смысле схитрить и пойти против совести (покривить душой, взять грех на душу, заложить душу дьяволу и т. д.). Так что феномен душевного страдания привился в обществе только потому, что страдающий человек более приспособлен к жизни в обществе, он имеет более широкий и более глубокий опыт выживания.

Вот откуда, как нам кажется, непереносимость душевного одиночества большинством людей и постоянное стремление их уйти от изолированности даже ценою того, чтобы «сбиться в толпу». Мы довольно легко переносим «вакуум» духовного общения, оно даже бывает нам в тягость (правда, вследствие отсутствия должной культуры подобного общения). Но «вакуум» душевного общения порою бывает непереносим для нашей психики. Мы просто не находим себе места и такое состояние заставляет нашу душу страдать. Если вспомнить страсти Господни, то душевного одиночества не смог вынести даже Христос, просивший «Петра и обоих сыновей Заведеевых»:

«…душа моя скорбит смертельно; побудьте здесь и бодрствуйте со Мною»⁹.

Это уже впоследствии человек изредка стал «употреблять» свою душу на то, чтобы меньше зависеть от общества и больше быть привязанным к природе, к искусству, к творчеству. А сначала, для того чтобы выжить, душа нужна была ему для связи с обществом, от которого порою всецело зависела его жизнь. Это был вопрос жизни и к смерти.

И косвенным подтверждением тому, что страдающая душа человека зародилась именно через физические испытания и лишения, является тот факт, что в первобытных религиях ритуал инициации сопровождался отчуждением от общества близких и родственников и испытанием неофита в процессе причинения ему физической боли. Новопосвящаемого буквально истязали посредством таких пыток как бичевание, соскабливание кожи и прижигание, выщипывание волос и вырывание зубов, лишение сна и пищи и т. д. и т. п. (Отголоски первобытных инициаций сохранились и в Христианстве, правда, всего лишь в виде таких суррогатов как крещение, причастие, конфирмация). Цель подобных испытаний состояла в том, чтобы

«…установить сопричастность между новопосвящаемым и мистическими реальностями, каковыми являются сама сущность общественной группы, тотемы, мифические или человеческие предки»¹⁰.

При этом считалось, что душа переходит в новое качество, позволяющее юноше влиться в общество взрослых. Инициация – это своеобразный пропуск в общество, где душа уже является ценностью. (Не просматривается ли на примере инициации то, как онтогенез душевного развития отдельного человека как бы повторяет филогенез душевного становления человечества?).

Таким образом, медленное, веками длящееся из поколения в поколение «отпочковывание» душевного страдания от страдания физического привело, в конце концов, к грандиозному скачку из мира животной психики в мир души, разума и духа.

Разум же, отчасти, зародился, как приспособительная функция души, для упорядочения спонтанности и эмоциональности и, если можно так выразиться, для повышения КПД души. Но проявления необузданности и стихийности психики, благодаря разуму, стали вводиться, к сожалению, не только в русло человечности и душевности, но и в русло узаконенной жестокости и эгоистичности. Не исключено, что только благодаря разуму, отдельные инстинкты человека трансформировались в эгоистические и агрессивные наклонности. И благодаря тому же разуму, эти наклонности в процессе проявления нашли свое оправдание в обширном и весьма условном кодексе нравственности.

И здесь уместно было бы, хотя бы в качестве отступления от нашей темы, отметить не только положительную роль разума в становлении человека, но и его весьма существенную отрицательную роль. А заключается она в том, что такие проявления человеческой натуры как жестокость, месть, коварство, садизм и т. д. – это уже, по большей части, изобретения человеческого разума. Если бы мы попробовали представить их без участия разума, то у нас ничего бы не получилось. Достаточно вспомнить какую изощренность проявляет наш ум – не только в фантазии, но и в действии – когда мы ненавидим или мстим. (Теперь я понимаю почему многие мыслители, и особенно экзистенциалисты, с таким ожесточением нападали на разум).

Если животное, не обладающее разумом, не способно на указанные негативные действия, то спрашивается тогда, каким образом разум человека способствовал формированию подобных «животных» наклонностей? Скорее всего, предательская роль разума проявилась в оправдании – и тем самым в культивировании – человеческого эгоизма и агрессивности. И за примерами ходить не долго, если мы вспомним, что история всех времен и народов буквально кишит проявлениями как жестокости, выдаваемой за доблесть и мужество, так и мести, выступающей под маской восстановления справедливости.

Поэтому с полным основанием можно утверждать, что истинное грехопадение человека заключалось именно в том, что разумность его была употреблена в слишком малой степени в направлении культивирования добра, любви и сострадания и в слишком большой степени в направлении формирования вышеперечисленных негативных качеств. Но по-другому, наверное, и быть не могло, поскольку человек «изначально зол», так как его инстинкты и эгоистические наклонности могут быть удовлетворены только за счет ущемления прав и интересов других таких же людей, которые также претендуют на права и интересы своего окружения. Если бы человек был «изначально добр», то мир был бы возможно устроен по-другому. Но в это поверить крайне трудно, так как проявления одних только добрых чувств не способствует духовному и материальному развитию, поскольку удовлетворенный, благодушный человек не имеет потребностей, что равносильно бесцельности существования и гибели.

При блаженном состоянии о какой-либо деятельности не может быть и речи, поскольку не возникает неудовлетворенности, генерирующей наши потребности. Да к тому же блаженное состояние отнюдь не благоприятствует размышлениям о справедливости поступков, так как отсутствует само понятие несправедливости, а значит, и нет понятия нравственности. Так что прав был Лейбниц, утверждавший, что мы живем в лучшем из возможных миров. И не удивительно, что путь развития через добро и сострадание, проповедуемый Христианством и церковью вот уже в течение 20 веков, так и не осуществился, как и любая другая утопия. А все потому, что он бесперспективен и ведет в тупик, так как добро, благодушие и блаженство не заставляют человека страдать, не делают его неудовлетворенным своим положением и не вынуждают искать пути выхода из состояния неудовлетворенности посредством деятельности в материальной и духовной сфере.

4. О роли неудовлетворенности

А теперь возвращаемся к оставленной нами теме о роли неудовлетворенности. Если страдание является неизбежным спутником человека, то неизменным атрибутом человеческой души будет неудовлетворенность своим страдающим положением в этом мире, которая является, выражаясь техническим языком, непрерывно работающим генератором, производящим наши потребности. А потребности уже, в свою очередь, вырабатывают таланты и способности у определенной части человеческого рода к искусству или какому-либо другому роду деятельности.

Отсюда можно предположить, что неудовлетворенность является фундаментальным свойством психики духовного человека. Не будь неудовлетворенности, то есть, будь человек доволен тем положением, в котором он пребывает, у него не было бы потребности в улучшении орудий труда, в расширении своих представлений об этом мире, он был бы равнодушен к поиску, к познанию самого себя и мира, в котором он живет. А что не развивается в этом мире, что не совершенствует свои формы и не приумножает их, то гибнет.

Как зло является первоисточником развития животного мира и человеческого рода, так и неудовлетворенность служит источником и побудительным мотивом к индивидуальному развитию человека. Стремление к удовольствию, положенное Фрейдом в основу регулирования психических процессов, само по себе является следствием неудовлетворенного состояния, возникающего из-за отсутствия удовольствия некогда нами испытанного, к которому мы уже в той или иной степени успели привыкнуть. У ребенка вряд ли имеется тяга к сладкому, если ему еще не удалось испробовать последнее, так же как и у взрослого нет тяги к алкоголю или наркотикам до тех пор, пока он к ним не пристрастится и не станет испытывать состояние дискомфорта (то есть неудовлетворенности) при их отсутствии.

Таким образом, в основе стремления к удовольствию лежит не столько получение органолептического, психического, морального или эстетического наслаждения самого по себе, сколько снятие напряженности психики из-за неудовлетворенного состояния, причины которого могут быть самые разные: в конце-концов, испытываем же мы, например, тягу к еде только потому, что находимся в стрессовом состоянии (или мучаемся домашним бездельем), а вовсе не потому, что голодны.

«Только кажется, что людей тянет нечто, находящееся впереди них, в сущности подталкивает нечто сзади: не жизнь их привлекает, а нужда толкает вперед»¹¹.

Эти слова Шопенгауэра, сказанные им о воле к жизни, как нельзя лучше характеризуют главенство в психической деятельности человека негативных воздействий на него перед позитивными.

Неудовлетворенное состояние как тела, так и психики человека можно было бы сопоставить с положением какого-либо низшего организма (моллюска, инфузории и т. д.), вынужденного постоянно реагировать весьма определенным образом на воздействие как со стороны окружающей среды, так и со стороны внутренних физиологических потребностей собственного организма. Неудовлетворенное состояние человека – это обычное, «рабочее» состояние его психики, поскольку ни на минуту нельзя «отключить» его как от наружного физического, психического и социального воздействия, так и от потребностей, исходящих от самого тела и его психики. Различие психики человека и «психики» низшего организма только в степени развития и соответствующей этому развитию способности реагирования на воздействие.

Таким образом, над животным существом довлеет как необходимость вписаться в данные природные условия, так и нужда собственного организма в питании, продолжении рода и т. д. Нужда и необходимость побудили животный мир к приспособлению и развитию жизни на Земле. Нужда и необходимость – вот тот кнут, который постоянно подстегивал животный мир к прогрессированию своих форм. И только человек, как духовное существо, кроме этого кнута, которым его подстегивала природа, «изобрел» себе еще одно стрекало, в форме душевной неудовлетворенности, которым он понукал себя к духовному совершенствованию, так как природная необходимость и нужда способны были бы из человека сотворить только совершенное животное, приспособленное к данным природным условиям – как лев приспособлен к жизни в саванне или акула к жизни в океанских глубинах, – а вот неудовлетворенность, исходящая от самого человека, перетащила его из ниши животного существования в нишу духовной жизни. И не будь этой неудовлетворенности, побуждающей человека к поиску путей выхода из неблагоприятных ситуаций, вряд ли бы появились техника, наука, искусство.

Так что склонность к формированию чувства неудовлетворенности – это уже чисто человеческая черта, которую так и не преступило животное существо. Только с появлением чувства неудовлетворенности человекоподобное создание стало способным как к сосредоточению на объекте своего страдания, так и к отрефлексированию собственного положения и возможных взаимоотношений с этим объектом. Чувство неудовлетворенности отчасти содействовало постепенному введению стихийного течения душевной деятельности в русло разумной целесообразности. Стихийность стала перемежаться с рефлексией. Если обычное естественное состояние психики человека (и животного) – это обращенность его сознания на то, что окружает его (в том числе и его тело со всеми его потребностями и функциям), то рефлексирование начинается тогда, когда человек отключается от окружающей действительности, отключается от своего тела со всеми его запросами и функциями и переключается на собственное сознание, то есть становится, говоря словами Шопенгауэра, «чистым субъектом познания».

Данную ситуацию можно было бы уподобить лучу прожектора, который бы переключился с освещения предметов, расположенных в пространстве вокруг него, на освещение внутренней рефлектирующей поверхности самого прожектора, на которой отражается запечатленный мир. И с этого, по всей видимости, началось ответвление человека, как вида, от древа животного мира. Животное никак не может оторвать своего взора от того, что его окружает и перейти границу, за которой этот мир уже не существует для его сознания. Животное заворожено этим миром. Для человеческого же сознания доступны как внешний, так и внутренний мир с запечатленным в нем, ранее приобретенным нами знанием и опытом.

Чувство неудовлетворенности относится к числу трудноопределимых понятий. Также как мы затрудняемся выразить, чем же все-таки именно понравился нам тот или иной ландшафт и также как мы не можем высказать, какими чертами привлекло нас то или иное женское лицо, так же мы бываем не в состоянии определить причину своего неудовлетворенного состояния. Объясняется это, скорее всего, тем, что и впечатление от прекрасного (в ландшафте и лице, а лицо это и есть один из «ландшафтов», описывающих и характеризующих человека) и чувство неудовлетворенности – это комплексное впечатление и комплексное чувство, в которых невозможно вычленить что-либо одно. Только сложное взаимодействие составляющих элементов способно всколыхнуть нашу душу. Нас волнует и привлекает не овал лица любимой женщины и не горбинка ее носа, а гармоничное сочетание не только черт лица, но и манеры говорить, улыбаться, вглядываться и т. д. и т. п. И эта гармония способна оказать воздействие на нашу психику уже не только на сознательном, но и на бессознательном уровне, почему и выразить ее бывает крайне трудно. Также и при неудовлетворенности отдельные элементы неблагоприятного воздействия на нашу душу создают «атмосферу» неудовлетворенности, из которой достаточно трудно выделить факторы, оказывающие решающее воздействие.

Как часто неудовлетворенное состояние нашей души – причем неудовлетворенное неизвестно чем и по какой причине – возникает как бы на «ровном месте», без каких-либо видимых к тому поводов, или после какого-либо, казалось бы, незначительного обстоятельства, которое уже успело уйти в небытие нашей памяти, в то время как само переживание неудовлетворенности все еще довлеет над нашей психикой. Что это как не бессознательное страдание, получившее импульс, хотя и не заметный для сознания, но все же задевший какую-то существенную сторону нашей психики и встревоживший нашу душу? Если эмоции удивления, страха, зависти, любви, ненависти для нас понятны, поскольку «зримы» их источники, то истоки и причины неудовлетворенности, вследствие их «наслоения», если и могут быть нами дифференцированы, то с большим трудом. Возможно, этим отчасти как раз и занимается психоанализ.

Можно предположить, что неудовлетворенность – будь она сознательной или бессознательной – является универсальным фактором, лежащим в основе большинства теорий личности как психоанализа, так и гуманистической психологии: неудовлетворенность каким-либо собственным несовершенством (или неполноценностью), которое постоянно стимулирует борьбу за превосходство (Адлер); неудовлетворенность от воздействия на психику детских комплексов, подавленных сексуальных или агрессивных побуждений (Фрейд); неудовлетворенность невозможностью полной реализации творческого самовыражения, физического совершенства и собственных комплексов личного бессознательного (Юнг); неудовлетворенность в решении вопросов самоактуализации (Маслоу).

Свою лепту в трудность диагностирования причин неудовлетворенности вносит, по всей видимости, то, что неудовлетворенность в определенной степени, обладает кумулятивным свойством: страдания, являясь причиной неудовлетворенности, приходят и уходят, а неудовлетворенность остается и накапливается. Она – осадок страдания. Чем больше страданий испытывает человек, чем сильнее способна страдать его душа, тем больше его неудовлетворенность. И горе тому, кто, не имея талантов и способностей, не может реализовать свою неудовлетворенность в произведение искусства или какую-либо социально-материальную деятельность, так как накопившийся осадок неудовлетворенности способен замуровать, законсервировать человека, ожесточить его в своем монолите. Это как раз тот случай, когда мы полагаем, что страдание сломило человека и заставило его «опустить руки». На самом же деле страдание было последней каплей, добавленной в насыщенный раствор нашей неудовлетворенности: иначе, откуда разочарование в жизни, пессимизм и доходящее до агрессивности ожесточение – все это от неудовлетворенности, не разрешившейся своим бременем в жизнь: в искусство, деятельность, быт.

Все сгорающее в душе человека и не дающее ни света, ни тепла, превращается в дым, отравляющий как сам организм, так и его душу, поскольку, питаясь страданием и накапливаясь в душе человека, неудовлетворенность может разрешиться либо уходом в творчество, либо в материальную деятельность и быт, либо в паталогию: пьянство, наркоманию, соматические и психические заболевания. Все зависит от природной предрасположенности к какой-либо деятельности, от жизненных обстоятельств, способствующих или препятствующих этому, а также от силы и стойкости нашей душевной организации.

Причем, энергия неудовлетворенности каким-либо конкретным обстоятельством нашей жизни (например, неудовлетворенность работой) не обязательно должна быть израсходована только на разрешение данной ситуации (поиск работы). Она может быть израсходована, например, на занятие каким-либо любимым делом. Феномен «хобби» как нельзя лучше характеризует разрешение (компенсацию) ситуации неудовлетворенности, имеющей своим истоком самые разнообразные причины: это и постылая работа, и семейные неурядицы, и невозможность реализации своих способностей. Если можно так выразиться, наши неудовлетворенности взаимодополнительны и взаимокомпенсируемы. Но если энергия неудовлетворенности какой-либо беспокоящей нашу душу ситуации направляется нами на разрешение именно этой ситуации, то здесь мы бываем непреклонны. Как кривая, в соответствии с формулой ее описывающей, неуклонно стремится к своей асимптоте, так и решение, созревшее под воздействием неудовлетворенности, неуклонно стремится к своему осуществлению.

Эмоция неудовлетворенности как-то не нашла своего отражения ни в классической психологии, ни в психоанализе: вероятно по той причине, что, во-первых, она порою носит, скорее всего, полубессознательный характер и выражается в виде неясного чувства томления или пребывания как бы не в своей «тарелке», а во-вторых, поскольку истоки неудовлетворенности могут быть в бессознательном, мы не знаем и не ощущаем отчего она проистекает. Да к тому же «незаметность» чувства неудовлетворенности объясняется, скорее всего, как длительностью, так и медлительностью его протекания, практически в течение всей жизни. Мы как бы с рождения и до самой смерти находимся в его атмосфере, как мы находимся в воздушной атмосфере, порою не замечая этого до тех пор, пока эта атмосфера не даст о себе знать каким-либо воздействием на наш организм: отклонением ли давления от нормы, изменением ли состава воздуха, или стихийным бедствием и т. д.

Одним из расплывчатых понятий, наиболее близко характеризующих неудовлетворенность, является хандра, описанная Верленом в одноименном стихотворении (в пeр. Б. Пастернака).

«И в сердце растрава

И дождик с утра.

Откуда бы, право,

Такая хандра?

И дождик желанный,

Твой шорох – предлог

Душе бесталанной

Всплакнуть под шумок.

Откуда ж кручина

И сердца вдовство?

Хандра без причины

И ни от чего.

Хандра ниоткуда,

На то и хандра,

Когда не от худа

И не от добра»¹².

По сути дела, состояние неудовлетворенности и стремление разрешить его во что бы то ни стало пронизывает не только творчество великих созидателей, но и жизнь простого человека мало причастного к процессу творчества в любой сфере. Взять хотя бы Сократа с его максимой неудовлетворенности в сфере познания самого себя, или Августина с его страстной «Исповедью» души, озабоченной греховностью плоти, или Кафку недовольного даже своим довольством. А разве религиозная вера не является стремлением нашей души найти в Боге так и не найденное в нашей личной и социальной жизни удовлетворение?

Мы постоянно бываем недовольны своей работой и тем положением, которое мы занимаем в обществе, недовольны своими детьми и теми детьми, которых они выбирают себе в друзья, недовольны собственной квартирой и той местностью, где мы проживаем, недовольны тем, что живем не той жизнью, которой хотелось бы жить и недовольны тысячью дел, которые нам приходится выполнить и т. д. и т. п. Как заметил Бодлер:

«Эта жизнь – больница, где каждый больной одержим желанием переменить постель. Один хотел бы страдать у печки, а другой думает, что он выздоровел бы у окна. Мне кажется, что мне всегда было бы хорошо там, где меня нет»¹³.

А потому, вся наша жизнь со всеми ее увлечениями и опасениями, поисками собственного пути и попытками выразить себя в деятельности и творчестве, психическими заболеваниями и пороками представляет собой, по сути дела, тотальное бегство от преследующей нас неудовлетворенности. И наше счастье в том, что эта неудовлетворенность способна сформировать активную часть нашей души, взывающую к деятельности и создающую необходимую разность потенциалов между тем, что мы хотим и тем, на что мы способны. И эта разность равна нашему желанию.

До настоящего момента мы говорили просто о состоянии неудовлетворенности, не указывая ни на конкретные ее источники, ни на те сферы приложения нашей деятельности, в которых она разрешается. Теперь же нам предстоит разграничить и хотя бы кратко охарактеризовать эти источники, а так же указать на те направления деятельности, где энергия неудовлетворенности находит свое воплощение.

В соответствии с основными потребностями человека – витальными, психическими и духовными – неудовлетворенность можно, по всей видимости, разделить на три категории:

1. Физиологическую.

2. Душевную.

3. Эстетическую.

I. Начнем с того, что источник нашего неудовлетворенного состояния имеет место в физиологии человека, в его инстинктах и физиологических потребностях. В связи с этим следует различать, во-первых, удовольствие как удовлетворение циклически возникающих животных инстинктов, которое справедливее было бы назвать потребностью в утолении физиологической жажды, и, во-вторых, удовольствие как удовлетворение, положим, спонтанной духовной потребности к познанию окружающей действительности средствами игры, фантазии, искусства, науки и т. д., то есть удовольствие как эстетический фактор разрешения душевной или духовной неудовлетворенности.

Поэтому вряд ли правомерно было бы сказать, что голодный хищник, пожирающий пойманную им жертву, или человек, получающий сексуальное наслаждение, испытывают удовольствие: скорее всего, они утоляют свою природную физиологическую жажду. (Существительное «удовольствие» так прочно прилепилось к прилагательному «сексуальное» только потому, что с сексом бок-о-бок соседствует любовь). Так что удовольствие больше соотносится с возвышенным и духовным чувством любви, а не с сексуальным чувством, которое присуще любому более или менее развитому животному организму. Можно сказать, что принципом утоления жажды руководствуется животная часть нашего организма, в то время как принципом удовольствия – в основном душевная и духовная составляющая нашей психической организации.

2. Второй тип неудовлетворенности это душевная неудовлетворенность, та, которая приобретается человеком в процессе его жизни и деятельности. Все мы обладаем и положительными и отрицательными душевными качествами: нам присуще и стремление к справедливости, и сострадание к близким нам людям, и в то же время мы и завистливы, и честолюбивы, и тщеславны.

Уже на заре европейской цивилизации Гомер своим «наивным» мышлением уловил тот психологический факт, что удовлетворение какой-либо, пускай даже и негативной, душевной потребности (например, в плаче, жалобе, скорби и т. д.) может привести к позитивному результату – облегчению или наслаждению.

Так что история вопроса о катарсисе началась, быть может, не с Аристотеля, считавшего, что трагедия способствует очищению человека от аффектов и получению удовольствия, и даже не с пифагорейцев, рекомендовавших музыку для очищения души, а, скорее всего, с Гомера, который полагал, что горе и скорбь приводят, в конечном счете, к наслаждению. Так, Одиссей у Гомера даже в скорбном плаче находит усладу («скорбною сладостью плача»¹⁴⁾, а «Пелид благородный» (Ахиллес) наслаждается слезами, вспоминая своего отца и Патрокла¹⁵ . (Да и мы с вами на собственном опыте прекрасно знаем, какое облегчение доставляют нам подобные негативные переживаний). Разница только в том, что гомеровские герои переживают трагедию в собственной душе, «вызывая» ее посредством воспоминания и представления образа близких им людей, в то время как зрители античной трагедии (по Аристотелю) испытывают очищение от созерцания игры актеров и сопереживания им. И для тех и для других катарсис заключается, скорее всего, в «изживании» страдания и исходящего от него неудовлетворенного состояния посредством излияния собственной души с помощью плача или переживания за героев и близких.

Душа в своей естественности и непосредственности подобна ребенку: как малыш, сам того не осознавая, получает удовольствие от движения и игры, так и душа взрослого получает удовольствие, проявляя себя в переживании и сострадании, чувствах и эмоциях, страстях и аффектах. Но исходным позывом как к тому, так и к другому является не стремление получить удовольствие, а стремление, как мы указали ранее, избежать неудовлетворенности, вытекающей из длительности неподвижного состояния тела ребенка в первом случае и неудовлетворенности, вызванной продолжительным отсутствием разряжающей нашу психику деятельности во втором случае.

Как известно, излить свою душу означает освободить ее от груза тяготившего неудовлетворенного состояния, которое явилось осадком нашего страдания. Мы редко когда «плачемся в жилетку» в то время, когда наша душа страдает – в этот момент нам видеть никого не хочется; только отстрадав и обдумав как следует собственное положение, нас тянет излить свою душу близкому нам человеку. Страдают – в одиночестве, изживают страдание – посредством деятельности в окружающем нас мире, среди людей и природы.

3. Кроме того, нисколько не рискуя отступить от истины, можно предположить, что одним из ключей, питающих озеро нашей неудовлетворенности, являются заложенные в нас, но еще не реализованные – полностью или частично – природные способности и таланты. То есть, неудовлетворенность может исходить как от упомянутого нами ранее «наличного» страдания, страдания, вызванного реальными «внешними» жизненными обстоятельствами, так и от бессознательного (или полубессознательного) страдания, спровоцированного невозможностью или затруднительностью реализации своих природных способностей и талантов к какому-либо роду деятельности. Эта неудовлетворенность в природе человека. Она изначальна. Стремление к реализации вынуждает человека пожертвовать теми или иными общепризнанными и общедоступными благами и взвалить на себя бремя такой деятельности, награда за которую порою бывает весьма проблематична. Но зато реализация поставленной нами задачи приносит громадное – пускай и кратковременное – эстетическое удовлетворение.

Так, например, результаты научно-технического прогресса, хотя и практичны в использовании, но они не доставляют простому человеку ощущение удовольствия; последнее испытывает создатель этих новых реальностей (предметов, идей и т. д.) – ученый, теоретик, изобретатель. Наверняка, Эдисон испытывал громадное эстетическое удовольствие от своих изобретений – иначе бы он не изобретал, – но мы-то вряд ли испытываем чувство удовольствия, зажигая лампу накаливания, отчасти им изобретенную. А все потому, что его изобретение явилось результатом разрешения неудовлетворенности, которую он испытывал до рождения своей идеи, а мы всего лишь получили готовым результат этой идеи, не испытав никакой предварительной неудовлетворенности. В данном случае разрешение ситуации неудовлетворенности связано получением эстетического удовольствия, которое является наградой за поиск.

В эстетической неудовлетворенности заключена невысказанность нашей души. Это и есть та самая разность потенциалов, которая притягивает наш интерес к тому или иному роду искусства и которая «вынуждает» действовать наиболее адекватным образом именно в той области, где мы, по своей природе, наиболее плодотворны и где происходит наша максимальная творческая самореализация.

Так что эстетическая неудовлетворенность призвана разрешать конфликт между нашим призванием и нашей душой, в то время как душевная неудовлетворенность – между нашей душой и нашим социальным окружением.

В данном случае, то есть при наличии таланта к какому-либо роду деятельности, естественно, может возникнуть вопрос: так что же все-таки служит основным импульсом к творческой деятельности: неудовлетворенность существующим положением, в котором мы на данный момент оказались, или внутренняя склонность нашей души к подобной деятельности, определяемая генетически заложенными природными способностями и талантами.

Скорее всего, мы все время «скатываемся» от неудовлетворенности к той деятельности, к которой у нас имеется внутренняя склонность. То есть естественный «наклон» плоскости разрешения проблемы неудовлетворенности, как правило, в сторону внутренней склонности нашей души к какому-либо роду деятельности. К тому же, внутренняя склонность, вследствие затруднительности ее реализации, продуцирует собственную «внутреннюю» неудовлетворенность, которая накладывается на неудовлетворенность «внешнюю», определяемую всей совокупностью жизненных обстоятельств.

В соответствии с приведенными нами типами неудовлетворенности, направления, в русле которых «срабатывается» энергия неудовлетворенности, следующие:

1. Позитивная деятельность, направленная на удовлетворение жизненно необходимых физиологических потребностей.

2. Деятельность, направленная на удовлетворение душевных потребностей. В том числе:

а). Позитивная деятельность как удовлетворение этических и личностных потребностей, каковыми являются стремление к справедливости, тщеславие, гордость, завистливость и т. д.

б). Негативная деятельность как удовлетворение непомерных амбиций и притязаний: тирания, садизм, криминал и т. д.

в). Негативная деятельность как оправдание собственного существования посредством отрицания или обесценивания каких-либо существующих ценностей, которыми обладают другие люди, группы людей, классы. Это месть обществу за собственное бессилье. Это направление, согласно Ницше¹⁶ и Шелеру¹⁷, принадлежит людям ресентимента.

г). Психо-соматическое направление как уход от действительности в болезнь, алкоголизм, наркоманию, неврозы, психозы и т. д.

3. Позитивное направление деятельности в сфере искусства и науки как реализация природных способностей и талантов, приносящая эстетическое удовлетворение.

Возвращаясь к самому началу данного раздела, можно сказать следующее. Если рассматривать искусство в филогенетическом плане, страдание человека на определенной ступени его развития стало откристаллизовываться в чувство неудовлетворенности собственным положением в этом реальном – и не таком уж гостеприимном – мире, которое (чувство) у определенной и немногочисленной части человеческого рода вызвало потребность в реализации собственной деятельности в, хотя и не такой уж близкой к реальности, но все же с ней связанной и ее отражающей, духовной сфере, которая впоследствии и была названа искусством. При этом указанная специфическая потребность инициировала развитие определенных талантов, способных не только решать конкретные задачи, но и накапливаться в генофонде и передаваться в поколениях. Искусство как раз к тому и призвано, чтобы побуждать наши эмоции и чувства к действию, поскольку невысказанность нашей души порождает ту благодатную неудовлетворенность, реализация которой приводит либо к социально-материальной деятельности, либо к творческой деятельности в сфере искусства.

Я бы позволил себе привести высказывание все того же Шопенгауэра об основополагающей роли неудовлетворенности в творчестве:

«Страдание – условие деятельности гения. Вы полагаете, что Шекспир и Гете творили бы или Платон философствовал бы, а Кант критиковал бы разум, если бы они нашли удовлетворение и довольство в окружающем их действительном мире и если бы им было в нем хорошо и их желания исполнялись? Только после того как у нас возникает в известной мере разлад с действительным миром и недовольство им, мы обращаемся за удовлетворением к миру мысли»¹⁸.

Да и Гегель также считал, что

«…необходимость прекрасного в искусстве выводится из неудовлетворительности непосредственной действительности»¹⁹.

Наряду с искусством, любая сфера человеческой деятельности, имеющая даже отдаленное отношение к творчеству и искусству, так же является выражением неудовлетворенности через потребности, но в меру присущих каждому из нас способностей, какими бы ничтожными они не были.

Таким образом, исходя из нашего предположения, что неудовлетворенность является фундаментальным свойством психики человека, Фрейд напрасно беспокоился по поводу того, что культура якобы содействует невротизации общества: наоборот, она способна иногда в значительной степени снять то напряжение психики, которое изначально присуще человеческой натуре в результате чувства неудовлетворенности. И еще не известно во что бы превратилась душа человека, не будь у него таких «отдушин» как игра, фантазия, наука, искусство, творчество и т. д. Скорее всего, она вряд ли поднялась бы над уровнем своего животного существования.

И напрасно защитники «Золотого века» существования человечества время от времени ратуют за возврат к Природе, как будто этот возврат способен сделать человека более счастливым. Человек – изначально страдающее, неудовлетворенное и несчастное существо – и, Слава Богу! – потому что своим несчастным существованием он искупает собственное «грехопадение», заключающееся не в том, что он вкусил плодов древа познания добра и зла, и не в том, что его обуяла гордыня, а в том, что духовности изначально сопутствует неудовлетворенность. Удовлетворенной духовности просто нет в природе, потому что сущность духа – поиск, в то время как чувство удовлетворения автоматически отсекает пути к поиску и развитию новых реальностей, без которых жизнь гибнет сама собой как гибнет биологическая жизнь в атмосфере анаэробного существования.

Литература

1. Шопенгауэр А. Свобода воли и нравственность. Об основе морали.

– М.: Республика, 1992. С. 206.

2.Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых

философов. – М.: Мысль, 1979. С. 252.

3. Батай Жорж. Литература и зло. – М.: Изд-во МГУ, 1994. С. 97.

4. Отто Ранк. Травма рождения. Пер с англ. О. Лежниной. – М.: Аграф, 2004

5. Шопенгауэр А. Об интересном. – М.: Олимп; ООО «Издательство

АСТ-ЛТД», 1997. С. 201-202.

6. А. С. Пушкин. Сочинения. В трех томах. Цыганы. – М.: Гос. Изд.

худ. лит. 1955. С. 149.

7. Ницше Ф. Сочинения в 2 т. Т. 1. М.: Мысль, 1990. С. 721.

8. Черных П. Я. Историко-этимологический словарь русского языка. Т. 1-2.

Т. 1 – М.: Рус. Яз. 1993. С. 319.

9. Матф. 26, 38.

10. Леви-Брюль Л. Сверхестественное в первобытном мышлении. – М.:

Педагогика-Пресс, 1994. С. 279.

11. А. Шопенгауэр. Мир как воля и представление. Т. 11. М.: Наука. 1993. С.

398.

12. Цит. по: Пастернак Б. Л. Избранные сочинения. – М.: «РИПОЛ

КЛАССИК», 1998. С. 744.

13. Бодлер Ш. Цветы зла. Обломки. Парижский сплин. Искусственный рай.

Эссе, дневники. Статьи об искусстве. – М.: «РИПОЛ КЛАССИК», 1997. С. 237.

14. Гомер. Одиссея. Пер. с древнегреческого В. Жуковского. – М.: ТЕРРА. 1996. С. 546.

15. Гомер Илиада. Пер. с древнегреческого П. И. Гнедича. – Л.: Наука.

1990. Песнь 24. С. 353.

16. Ф. Ницше. Сочинения в 2 т. Т. 2. К генеалогии морали. – М.: Мысль, 1990.

17. Шелер М. Ресентимент в структуре моралей. – СПб.: Наука, Университетская книга, 1999. 231с.

18. Шопенгауэр А. Собрание сочинений: В 6 т. Т. 6: Из рукописного

наследия. М.: ТЕРРА-Книжный клуб; Республика, 2001. С. 126.

19. Гегель Г. В. Ф. Эстетика. В 4-х т. Т. 1. – М.: Искусство, 1968. С. 161.