Жизнь в цвете хаки. Анна и Федор [Ана Ховская] (fb2) читать онлайн

Ана Ховская, Лена Ховская Жизнь в цвете хаки. Анна и Федор

Предисловие

Моей семье.

Это не развлекательное чтиво, а история, полностью основанная на реальных событиях и подтвержденная документальными фактами. Это проза для старшего поколения, кто увлечен трудами Шолохова, Булгакова, Бондарева, Шукшина, кто читает драматическую литературу и интересуется послевоенным временем, кто не уходит от реальности в фантастические выдумки и любовные утехи. Но эта история и для молодых умов будет к размышлению о временах их прародителей, о которых не все делятся. В этой истории суровая правда жизни, израненные и истощенные безвыходностью судьбы, безумное самопожертвование ради чужих интересов и прихотей, реальное место, которое помню и я сама, и мои родные. Выдумки здесь практически нет. Имена и названия сохранены.

С немалыми силами и надрывом историю нашего рода написала моя мама, которой уже за 70. Поэтому я с благодарностью оживила повесть на просторах Интернета. Пусть не увидят ее многие, пусть нет здесь пикантных откровенностей, которыми насыщены современные любовные романы, но это жизнь, прошлое многих советских людей: своя романтика, драматизм, страсти человеческие… Думаю, серьезный читатель проведет время с пользой.

С глубоким уважением, Ана Ховская.

Теги

#коварные герои, #несгибаемые героини, #всеобъемлющая любовь и ненависть

Начало

Знаю, когда-нибудь с берега

Давнего прошлого

Ветер весенний ночной

Принесет тебе вздох от меня.

Ты погляди, ты погляди,

Ты погляди, не осталось ли

Что-нибудь после меня…

Р. Тагор

Федор Сварыгин ехал в поезде, который тащился, как ему казалось, очень медленно по бескрайним казахским степям, мимо гор, мелких речушек, редких поселений. Был апрель 1947 года, а он только что возвращался домой.

Война закончилась, а его еще два года мотало по фронтовым дорогам: то на Западе охранял железнодорожные составы, то в Белоруссии был при комендатуре. Где-то попал в такую заваруху, вспоминать о том никогда не хотелось: был рад, что живым выкрутился. Ему сообщили, что в штаб армии ушло представление о награждении за отличие по службе. Но пока суд да дело, парень демобилизовался. Награда, как говорят сегодня, не нашла своего героя. Но он и не переживал об этом: жив, ну и ладно. Когда вернулся, ему исполнилось уже двадцать три. Скучая по матери, по своему поселку, радовался, как ребенок, когда прибыл, наконец, домой.

Поселок был таким же, как он его и оставил, когда уходил в армию, а оттуда на фронт. В окружении гор, полей он был таким родным, что душа радовалась при виде этих красот. Домики в поселке были разные: и мазанки с глиняной крышей, и под шифером (у тех, кто побогаче). Пока никто не ставил новых капитальных строений, да и то сказать, война зацепила многие семьи – кто вернулся инвалидом, кого еще не могли дождаться с фронтов, а кто уже никогда не вернется в родные места: пал смертью храбрых в неизвестных краях. Федор с радостью смотрел, как с пастбищ, покрытых молодой травой, возвращалось стадо, как хозяйки и ребятишки встречали коров. В их усадьбе тоже было две молодые телки. В небольшом магазине, куда часто пацаном бегал за конфетами, работала та же продавщица. И еще он заметил, что в поселке появилось много чеченцев, немало казахов и переселенцы из России, с Украины, каких большинство.

Дома его ждали. Мать и сестры не знали, куда посадить, чем накормить. Мать заказала в соседнее село вельветку для него: не ходить же в военной гимнастерке. Вельветками называли мужскую блузу из мелкого вельвета или из другой теплой ткани: с карманами, на пуговицах, она была в ходу у сельских мужчин. А девушки, незамужние молодки и вдовы с вызовом уже посматривали на бравого парня.

Федор пока отсыпался, ходил в горы, на студеную речку, на широкий луг. За ним старалась увязаться младшая сестра Настя. Она уже была единственной «медичкой» в деревне. Приезжали по разнарядке врачи в ФАП¹, но, пожив в поселке месяц-другой, уезжали в города или районный центр. А Анастасия была сначала санитаркой, потом сама одолела курс акушерства, педиатрии, помогала всем, кто обращался в больничку, не отказывала в помощи никому ни днем, ни ночью, если вызывали. Ставила уколы, капельницы, банки, которые тогда были в ходу при лечении простуд, принимала роды – словом, была незаменима всюду.

Другие сестры – Ефросинья, Таисия – пока жили вместе с матерью в этом же доме. Домик был неказистым, маленьким. Его строил еще отец, которого Федор почти не помнил. Закладывал отец баньку, но закончить не успел – умер, а другой муж матери поленился – вместо этого выстроил сарай для скота: тоже нужен был в хозяйстве, а баня оставалась в мечтах.

Ефросинья уже была просватана Марком, который жил на другой улице. Фрося любила его, охотно пошла замуж, ждала, пока Марк подремонтирует свой дом. Он готов был забрать молодую жену сразу, но она тянула с переездом: уж очень хотелось ей, чтобы домик был обновлен.

Дело в том, что Марк был прежде женат, от брака у него остался сын – мальчик лет трех. Жена и двое других детей погибли от рук бандитов, которым Марк задолжал денег. Они пришли к нему, когда думали, что он ночует в нынешнюю ночь дома. А Марк, побаиваясь встречи с ними, чаще оставался дежурить на ферме, где работал сторожем с другими мужиками. В тот день его не было дома с утра. Бандиты ворвались с огорода, заперлись изнутри, напугав до смерти жену Марка и детей.

Младший – трехлетний Павлик – юркнул под заслонку в низу печи, где складывают дрова для растопки, и, закрыв глаза от ужаса, затих там. Мужики ждали, когда хозяин вернется, перерыв все в доме в поисках поживы. Жена Марка молилась, чтобы хоть детей не тронули.

Время шло, наступило утро, шел день, а Марк так и не явился домой. Бандиты, видимо, поняв, что он прячется от них, открыли крышку подпола, зарезали его жену, детей – мальчика и девочку – и, положив их головами над подвалом, чтобы кровь стекала туда, ушли, разгромив все, что можно. Двор снаружи был обнесен высоким забором, строений не видно с улицы, поэтому никто из соседей и не подумал, что в усадьбе что-то случилось.

Когда Марк вернулся домой, от ужаса поседел… Жалко ли жену и детей, или чувствуя свою вину за их гибель, или самому было непонятно, как уцелел, только он надолго замолчал. Прежде балагур и пересмешник, любитель пошутить над всеми стал молчуном.

Бандитов тех нашли по его подсказке. Тогда действовал еще закон о смертной казни, всех их расстреляли после приговора суда, потому что за ними числилось не одно это дело. Но Марк долго еще не мог отойти от всего пережитого.

Павлик тоже молчал, но на отца старался не смотреть. Он смутно помнил, что произошло тем вечером, – мал был. Но хорошо запомнил, как орали чужие мужики, спрашивая об отце, как кричали мама и сестра с братом, как бандиты громили все вокруг… И отца боялся, не шел к нему, не ластился, ничего не говорил, не спрашивал. Марк не знал, что делать с малышом, с кем его оставлять, когда уходил на работу. Закутывая в одеяло сверху одежды, уносил ребенка с собой в сторожку.

Шло время. Мальчика увидела как-то Ефросинья, которая некоторое время работала дояркой. Ей была известна вся история с Марком. Она подкармливала их, принося из дома нехитрые заготовки. Уходя домой, она часто забирала с собой Павлика. Он стал привыкать к ней.

Марк понял, что одному ему не справиться, поговорил с ней, а через некоторое время и посватался. Его милостиво приняли в ее семье. В доме за старшего оставался брат – Николай, который уже был женат, имел детей и заканчивал строительство своего угла на другом конце деревни.

Николай тот вернулся с финской войны контуженым и в призыв на Отечественную не попал, а потом из-за какого-то непонятного надрывного кашля. Он и вел переговоры с Марком как старший, как хозяин. А тот тем временем стал заниматься торговлей: скупал у своих поселковских яйца, овечью и козью шерсть – и отвозил это все в район. Он снова стал балагурить, шутить, отошел от несчастья. Павлика же забрала к себе родня погибшей жены.

Еще одна сестра Сварыгиных – Клавдия тоже была замужем третьим браком и жила со своим семейством неподалеку от родительской усадьбы.

Незамужняя Таисия ждала своего парня с фронта. Но того, видно, как и Федора, мотали военные дороги, и никаких вестей от него не было. Мать обещала ей помочь с покупкой присмотренного небольшого домика на этой же улице, если захочет жить отдельно, но пока свободных денег было мало. На трудодни, начисляемые в колхозе, приходилось содержать еще и Настю, хотя она и сама уже зарабатывала. Огород не приносил должных доходов, урожая хватало только на прокорм. Поэтому все были рады возвращению Федора, надеялись, что тот станет кормильцем и помощником в семье.

Пока Федор осматривался, думал, куда пойти работать в колхозе, мать была спокойна за него: вернулся живой и здоровый, и то счастье. Отца Федор почти не помнил, а мать еще была замужем за Стрижковым, который тоже рано умер, и она больше замуж не выходила. В народе ее звали ведьмой, Стрищихой и… побаивались.

Председатель колхоза вызвал Федора к себе через неделю после его приезда и предложил быть механиком, поскольку знал, что до войны тот разбирался в технике, учился этому на курсах в районе, мог собрать незамысловатые агрегаты для работы на огороде дома, мудрил с машинами в мастерских до призыва в армию. Недолго думая, Федор согласился: техники в колхозе не так много, она требовала ухода и правильного использования. Надо учить мужиков, недавно вернувшихся с войны, подросших пацанов и помогать семье. Начинались полевые работы, рабочих рук не хватало. Раньше все уходило на фронт, теперь же нужно восстанавливать хозяйство. Жизнь продолжалась, и Федор включился в работу.

А молодки уже засматривались на парня, завлекали шутками, нарядами. Подросли девчоночки-малолетки, парней в деревне мало, все больше мужики раненые, постаревшие, больные и подростки. Особенно старалась Мариша, о которой ходили слухи, что она очень сладкая в постели. Федор пока сторонился девчат, ни на одну не обращая внимания.

А вскорости в поселке он увидел новую девушку. Говорили, что она приехала из России, мало показывалась в людных местах, а если появлялась, то только в магазине, где продавались незамысловатые продукты. Быстро купив кое-что, она сразу же уходила домой. Жила, по слухам, у отца.

Дом Зарудных стоял в конце переулка на той же улице, где жила и семья Федора, и в магазин девушка ходила мимо их поместья. Она была красива той особенной нездешней красотой, что уже волновала многих. Стройная, тоненькая, небольшого росточка, с длинной косой пшеничного цвета в красивом платье она проходила неторопливо, поглядывая под ноги, оберегая от камней хорошенькие туфельки. Молодки сельские сразу поняли, что это опасная соперница, и старались по-всякому задеть ее. Но она молча проходила мимо, не отвечая на колкости, на зависть девчат, улыбаясь чему-то своему. Да и таких нарядов, как у нее, не было в поселке ни у одной девушки: платья из какой-то особенной тонкой ткани, блузки с необычной вышивкой, туфельки на невысоком каблучке.

Как-то раз Федор выходил из дома на работу и увидел ее, когда она шла мимо их усадьбы: мельком глянула в его сторону и, не сбавляя шага, так же тихонько прошла дальше. Парень замер на мгновение, потом смутившись, быстро пошел вслед за нею, благо на работу в мастерские ему идти в ту же сторону.

Идя за ней, он разглядывал ее фигурку, косу, что была ниже пояса, красивое платье, стройные ноги в туфельках и не мог понять, чем она его задела. А потом понял, что не было у них в поселке именно такой девушки. Девчата красивые были: и хохотушки, и озорницы, но такой, как она, – нет.

И стал он стараться как можно чаще попадаться ей на глаза, стал оказывать, как говорится, знаки внимания. Хотя никто не учил ухаживать за девчатами, понял, что с этой девушкой нужно быть деликатным. И он постарался. Выбрал случай и ушел с работы, чтобы попасться ей на глаза, когда узнал, что она снова пошла в магазин на соседней улице.

Девушка, как всегда, взяла крупы, макарон, соли и еще кое-что по мелочи, рассчиталась, поблагодарила продавщицу и повернулась, чтобы выйти, но столкнувшись у выхода с Федором, выронила из рук тяжелую холщевую сумку, а тот подхватил на лету.

– Что вы так неосторожно?– ласково улыбнулся парень и открыл дверь, приглашая к выходу.

Молодки в магазине затихли, глядя на происходящее. Девушка смущенно бочком прошла мимо него и протянула руку за сумкой. Федор с улыбкой проговорил:

– Я провожу вас? И сумку понесу, она тяжелая.

Девушка потупилась и тихо проговорила:

– Если вам так хочется, понесите.

И легко повернувшись на каблучках, пошла вдоль улицы. Федор шел рядом и чувствовал, как сладко замирает его сердце.

– Как зовут вас, красавица?

– Аня я,– проговорила девушка и улыбнулась в ответ.– А вы?

И ее улыбка понравилась парню, и голубые глаза ее сияли особенным светом, какого не видел ни у одной из сельских девчат. Сердце ухало в груди, волновалось.

– А я Федор. Вам так идет улыбка, почаще только улыбайтесь!– восхитился он.

Аня посмотрела на него и засмеялась:

– Мы же раньше не встречались, когда вы успели заметить, что мне идет, а что нет?!

– Давайте чаще будем встречаться!?– неожиданно для себя выпалил Федор.– Вы работаете где-то? Надолго к нам?

– Я к отцу приехала. Пока нигде не работаю, осматриваюсь. У вас здесь спокойно, не то, что у нас.

– У вас – это где?

– Я раньше жила в Курской области, там сестра осталась с племянницей. Ее мужа и всех других мужиков и пацанов, которые были в селе, расстреляли фашисты, когда заняли район. Когда я вернулась в село, Маня сказала, что отец живет в Казахстане, там тепло, хлебный край. Поезжай, мол, туда и будь с отцом, еще сказала: «Я тебе ничего дать не смогу, сама видишь, все разгромлено, разграблено, ни домов толком не осталось, ни работы. А мы с дочкой как-то будем перебиваться». Мама наша умерла, когда я была совсем маленькой. Я и уехала… Наскребли денег на дорогу. Ехала на поезде через Москву, все смотрела, какая кругом разруха… А здесь войны и не было… Я ее так боюсь, войну… бомбы, мины… снаряды… Чужие солдаты… А вы были на войне?

– Да,– ответил Федор, удивляясь услышанному,– недавно демобилизовался. А откуда вы вернулись в село, если жили, как говорите, в Курской области вместе с сестрой?

– А меня со всеми другими девчатами и молодыми женщинами угоняли в Германию. Ночью загребли, это случилось в октябре 42-го года, подняли с постели, даже не дали времени на сборы теплых вещей, так с тем, что наскоро схватила в узел, погрузили в машины и увезли на станцию в Голофеевку, загнали в вагоны и привезли в Дрезден в трудовой лагерь. В вагоне было душно, тесно, ни пить, ни есть не давали, а ехали долго. Когда всех заставили выходить из вагона, в котором когда-то возили скот, не все смогли выйти: так ослабли, что и стоять не могли, а женщин двадцать вообще оказались мертвыми. В Германии была года полтора в трудовом лагере, поселили нас в бараке, кругом деревянные настилы, как нары. Ни укрыться чем-то, кроме как своей одеждой, которую смогли захватить из дома.

Аня даже остановилась, замолкла, потому что перед глазами встала картина, как женщин, которые раньше жили, увозили на работу куда-то. Приезжали они поздно, падали от усталости. Девушка думала, что и их тоже будут увозить на огороды, в горы, камни носить, как других. Прибывшие ранее рассказывали, что кого-то помоложе и покрасивее отбирали из бараков и уводили к коменданту, оттуда их приносили и бросали на пол, остальные помогали им подняться на лежаки. Кто-то из женщин говорил, что их там насиловали, били, если не подчинялись. Ужас душил, сил не было переживать это, будущее виделось кошмаром. Но говорить об этом Федору не решилась, не представляя, как он к этому отнесется: ведь она была в том пекле со всеми вместе, с ней могло произойти самое страшное. Но Бог миловал: не успело произойти ужасного… Все время, пока она была в лагере, старалась закутываться в теплый платок до бровей и не смотреть никому в глаза, горбиться (так научила старая женщина, жившая в лагере уже год). Но, что можно говорить об этом тем, кому не выпала такая судьба… Анна не стала выдавать эти думы, до сих пор мучающие ее. «И зачем я ему это рассказываю? Он же совсем чужой человек, а я доверяюсь…» Очнувшись, она поглядела на парня и смутилась, замолчала совсем.

– А что потом, Аня? Расскажите, не бойтесь меня, я тоже всякое видел,– тронул ее за плечо Федор.

Поколебавшись, она продолжила:

– Ни спать, ни есть толком нельзя было. Я же совсем молодая, мне было только неполных шестнадцать лет. Нас всех делили по баракам по национальности, мы, русские, жили отдельно, остальные в других бараках. Переводчик перед строем кричал, что все приехали работать на благо Германии, чтобы быстрее закончилась война. Но мы же знали, что в тех чужих краях помогали фашистам. Они же нас за людей не считали. Но мы – некоторые из нас – не успели толком обжиться в бараках, где вновь прибывших заставляли чистить, застилать лежаки новой соломой, пока на работы за пределы лагеря не отправляли. А потом стали возить на расчистку железнодорожных путей, подметать и чистить улицы Дрездена. А летом работали в немецких селах на огородах. Запомнила села Клеге, Шенберг, Лаубен, другие еще. А через полтора года одни бауэры – это мы так их называли – отобрали нас на работу к себе в усадьбу около Кессельдорфа. Там я научилась шить, вышивать, делали хорошую одежду для немцев. Хозяева были добрыми к нам. Не обижали, кормили неплохо, работу мою ценили и радовались, когда что-то новое вышивала. Была в мастерской, где и другие девушки работали. А потом нас освободили наши и отправили на Родину, где каждый жил до войны. Такая жизнь у меня… Теперь я боюсь громких звуков, пугаюсь ночи, все кажется: скоро снова налетят самолеты и начнется бомбежка… Это такой ужас… Эти взрывы, свист бомб… И до сих пор не могу спокойно спать, кажется, что не высыпаюсь из-за этого, сил не бывает днем…

Когда они проходили по своей улице мимо дома Клавдии, Федор увидел удивленные глаза сестры, которая выливала воду из таза на улицу. Ему показалось, что она как-то ехидно усмехнулась.

– Удивительная история… Не встречал таких, как вы… Даже не знаю, что и сказать… А как у отца вам живется? Я его плохо знаю, он же до войны поселился у нас… А его жена, выходит, не мать вам?

Анна знала со слов сестры Мани, что отец убил их мать… Маму звали Ирина Афанасьевна. Она только родила ее, Аню, а он еще раньше завел себе полюбовницу и решил избавиться от жены. Сестра говорила, что он задушил маму в гневе, когда та упрекнула его в измене. Маня не сумела помешать ему, он откинул ее в сторону, когда та бросилась на него сзади. А брата Сергея дома не оказалось, где-то гулял с пацанами. И соседи опоздали помочь. А после тюрьмы отца выслали из России в Казахстан. И Сергея, и полюбовницу, которая ждала его из заключения, забрал с собой, когда отправляли на поселение. Но не говорить же об этом совершенно чужому человеку.

– Я выросла с семьей сестры, с их дочкой. Отец еще раньше уехал из нашего села. А потом началась война… А перед войной он написал ей, что поселился здесь, в вашем поселке. Прислал немного денег.

– А с отцом живет еще и сын? Он ваш брат? Сергей, кажется? У него семья есть, дети… Вам там не тесно? Как приняли вас?– заволновался Федор.

– Да, тесновато. Но мы живем с отцом и мачехой отдельно от семьи брата. Там же на усадьбе два дома, хотя их так с натяжкой можно назвать. Домишки… Две комнатки и кухонька у нас, а у них три небольших. Сплю на русской печке. Тепло. Не обижают. Семья брата не особенно приветлива, но куда мне деваться, раз уж я здесь. Обживусь, на работу пойду.

– На какую работу с такими маленькими ручками, как у вас? У нас, наверное, швейных нет здесь,– улыбнулся Федор.

– Так где-нибудь пристроюсь,– Аня махнула рукой с какой-то грустью,– работают же девчата. Хоть бы где-нибудь в поле…

– Ну да… Ну да…– шагал рядом Федор, размышляя про себя об этой странной девушке.

– Мы пришли уже, спасибо. Давайте мою сумку. До свидания,– проронила задумчиво Аня.

– Ань, мы можем еще встретиться?

– Ну конечно, я почти каждый день хожу в магазин. То одно надо, то другое – я же и для семьи брата покупаю. Отец дает денег на всех.

– Да, но я работаю днем. Это сегодня прогулялся с вами. А каждый день я так не могу. Давайте вечером встретимся?

– Ну… Не знаю… Я никуда не выхожу… что я своим буду говорить? Куда ухожу?– растерялась девушка, теребя свою пышную косу.

– А надо что-то говорить? Вы же взрослая… Вам нужно познакомиться с нашими сельчанами, вы же собираетесь работать, а сами никого не знаете. Это вас не пугает?

– Хм… Вечером знакомиться?

– Я прошу вас вечером встретиться, вот и познакомимся поближе…– настойчиво уговаривал Федор.

Девушка остановилась в задумчивости. Помолчав немного, она смятенно сказала:

– Наверное, нам не надо встречаться… Ни к чему это… Я ничего не хочу… До свидания.

– Ну почему, Анечка?! Я вас обидел? Что-то не то сказал? Я тысячу раз извиняюсь, если это так!– растерялся Федор, не ожидав такой отповеди.– Я клянусь вам: не обижу ничем. Вы мне понравились, я хочу чаще вас видеть.

– Мы не так и знакомы с вами, чтобы вечером встречаться… Я не могу… Извините… Мне надо идти…

Аня взяла сумку и медленно, сгибаясь от тяжести, пошла к воротам усадьбы.

– Анюта, я все равно буду ждать встречи с вами!– вслед девушке проговорил парень, не надеясь на ответ.

Она оглянулась и покачала головой, махнула свободной рукой и скрылась за калиткой. Федор потоптался на месте, круто развернулся и быстрым шагом поспешил в мастерские, со вздохом усмиряя сердце.

Аня прошла во двор, остановилась у крыльца домика брата, постучала по перилам. Из двери выглянула жена брата – Шура.

– А-а-а… Явилась, не запылилась, наконец-то… Вижу, как ты уже хвостом метешь перед нашими парнями… Не успела приехать, как начала крутить! Жду ее, жду с покупками, а ее, как корова языком слизала! Вертихвостка! Нахлебница! Только тебя не хватало здесь! Давай продукты, гулена, что зенками лупаешь!? Глаза б мои тебя не видели…

– Шура, ты чего? Что я тебе сделала, что ты всегда злишься на меня?– невольно расплакалась Аня.

– Поплачь, ишь ты… пойди папочке пожалуйся, как тебя, сиротинку, обижают здесь… Иди уже отсюда!

На крыльцо вышел Сергей, муж Шуры. Он был совсем глухой, когда отец перед войной после тюрьмы забрал его и увез с собой в поселение. Как и все пацаны, в детстве он был шкодливым, отец часто бил его. Он кричал от боли до посинения, потом, видно, что-то нарушилось в голове или еще что произошло: он в один миг оглох. Сначала немного, потом глухота усилилась, он носил с собой специальную слуховую трубочку, если надо услышать кого-нибудь при разговоре. Отец его и забрал с собой, чтобы легче Мане одной с Аней справляться. Сергей рано женился, поселился в домике в одном дворе с отцом, теперь он жил со своей семьей: у них уже трое детей – Анатолий, Владимир и Вера. Шура и пошла за него только потому, что других уже не дождалась, – никто не сватался, да и мужиков-то не было в поселке.

Низенькая, толстая, неповоротливая, как кубышка, она была намного старше Сергея, злобная сплетница, интриганка. Поэтому и в деревне ее не любили. А за Сергея пошла с умыслом: считала, что у его отца много денег, раз позволил себе купить такую усадьбу по приезде в поселок. Огород, сад, два домика, хозпостройки, хороший просторный двор – все это понравилось Шуре, когда она познакомилась с Сергеем. Несмотря на его глухоту, она терпела его, только всегда ворчала и ругалась на него, называя пнем, глухопаром, но не уходила, надеялась, что отец все же отделит сына и купит им дом побольше, а уж там она развернется. А тут приехала Анна. И Шура, как с ума сошла: злилась без причин, ругалась и ворчала, что теперь никакой жизни ни ей, ни детям не видать. Поэтому и с девушкой так себя поставила и обижала ее, каждый раз выискивая, к чему можно придраться. Сергей не слышал, о чем разговаривали Шура с сестрой, но увидел, что сестра плачет, и сказал:

– Не обращай на нее внимания, Аня, – она всегда такая.

– Да какая она Аня? Нюрка она и есть Нюрка… А то придумали – Аня!– со злостью крикнула Шура, унося продукты в дом.

Аня быстро пошла от их домика к своему. Так больно: ее ни за что обидела совсем чужая тетка.

Она вытерла слезы и постаралась успокоиться, вошла в домик, прибрала все, что купила, ушла на кухоньку, чтобы поставить чай. Отец хмуро глядел на нее, мачеха молчала, как всегда, ни о чем не спрашивала. Девушка чувствовала, что она здесь чужая. Разговор не складывался. Она заварила чай, поставила пиалы на стол, нарезала хлеб, выставила домашнее масло, сахар и рукой показала, что можно почаевничать. Присела сама с края стола и подвинула к себе хлеб.

– Шурка снова ругалась? Не бери в голову – она такая и есть. Всем порядки свои устанавливает. А ты не обращай внимания, позлится и отстанет. И не плачь… Это не поможет. Надо показать ей, что она тебя совсем не интересует. Перебесится со временем. Снова в тягости, а норов не может сдержать. И в кого только такая уродилась: вроде баба как баба, но надо же…– проговорил задумчиво отец, качая головой.

– Как же не обращать внимания, мы все-таки родственники. И я ей ничего не сделала, за что она так меня ненавидит?– тихо проговорила Аня. Помолчав немного, она спросила:– А что такое – в тягости?

Отец с мачехой переглянулись и улыбнулись.

– Скоро снова у нее будет малыш. Ей бы беречь себя, а она… Ну да ладно,– тоже возмущалась Нина Ивановна (так звали мачеху).

– Что о ней толковать… Что увидела в поселке? В магазине есть что-то новенькое?– спросил Филипп Федорович.

Отец далеко из двора не выходил: ноги отказывали, болели суставы. Видно, совсем не сладко было в тюрьме-то. Но Аня об этом не рассуждала, она жалела отца. И он ее не обижал, но больше помалкивал, изредка, как сейчас, вызывая на разговор.

– Да как будто ничего нового, все то же самое. Пиалы там красивые, разные по расцветке. Казахи любят чай из них пить, вы говорили. Мне бы на работу надо куда-то устраиваться, может, в поле где-нибудь что-то делать. Я же не буду дома сидеть все время. Что вы подскажете? А вот парень меня один проводил до дома, сумку поднес, так он сказал, что с такими маленькими ручками меня никто не возьмет никуда. Это правда?

– Что за парень?– спросил отец.

– Да не знаю я его, и никого еще не знаю. Федором зовут.

– Это не Федя ли Сварыгин? Такой высокий? Недавно вернулся с фронта… Он на нашей улице живет, неподалеку от нас. Да ты мимо их усадьбы в магазин ходишь,– сказала Нина Ивановна.

– Не знаю, может, он. Я его не разглядывала толком. Но он не приставал, просто шли, разговаривали, смеялись,– ответила Аня.

– Ну, девушка, уже надо присматриваться к здешним людям. Так и будешь от всех бегать,– спокойно улыбнулась Нина Ивановна.

– Успеет присмотреться, молода еще – так и обидеть могут ни за что, ни про что,– проворчал отец.

– Вот именно – ни за что, ни про что… И не будет знать, кто обидчик,– укоризненно молвила мачеха.

– Я пойду в сад, надо обрезать старые ветки, вы говорили мне вчера, откуда начинать,– отодвинула пустую пиалу Аня и встала, чтобы убрать посуду со стола.

– Ну иди, иди, я тоже сейчас приду туда. Не порань руки-то, рукавицы возьми,– напутствовал отец.

Аня вышла из домика, переодев платье, сменив туфельки на легкие тапочки, которые ей сшил отец из голенищ старых кирзовых сапог.

– Ну ты совсем, Филиппушка, девушку смутил… Она же росла без матери, откуда ей знать, что такое в тягости? Она-то и о себе не все знает толком. А ты…– проворчала Нина Ивановна.

– Жалко тебе ее, да, Нина? Конечно, знаю я свою вину, но что теперь поделаешь… Позвал к себе, как будет она жить дальше, что делать, – пока ничего не предскажешь. Но глядеть за нею надо в оба: вишь, какая она красавица?! Так парни и будут возле нее крутиться. Уже один тут как тут. Где один, там и другие, как бы не ославили девку-то,– задумчиво ответил Филипп.

***

День заканчивался. Федор вернулся с работы, умылся, помог сестрам загнать скотину в коровник. Надевая чистую рубашку, увидел, как во двор вошла Клавдия.

– О, сестра, здравствуй, вечер проводить пришла с нами? Проходи, мама в доме, девчата со скотом управляются,– радушно пригласил Федор.

– Да я ненадолго, зашла с тобой поговорить. Ты с кем это сегодня гулял по поселку? Ты хоть знаешь, кто она и откуда здесь появилась? Что она за птица такая?– уперев кулаки в бока, покачиваясь на носочках, ехидно проговорила Клава.

– Ну да, узнал… А что тебе за дело такое, с кем я гуляю?– с неожиданной злостью спросил Федя.

– О, так ты уже гуляешь с нею? И не боишься?– поддела сестра.

– А чего мне бояться… На войне страшнее было, жив остался, как видишь, а здесь такая девушка появилась, почему бы не поговорить с ней, не проводить домой?– он хмуро смотрел на сестру.

– Как чего бояться? Ты же себя ославишь? Она же, знаешь, где была? Немецкая подстилка она!– выпалила Клавдия и поджала губы.

Федор оторопел от такого напора.

– Ты что болтаешь? Ты за этим пришла, чтобы поклепы возводить? Да что ты о войне знаешь? Окопались здесь, в тылу, только замуж и выскакивали за первых попавшихся… Жизни не знаете… А что люди пережили там, в России, кому повезло, кому не совсем…– распалился Федор.

– Ну а ты много знаешь, как я посмотрю. Уже она тебя и охмурить успела?! И когда это случилось? Даже сестру оскорбляешь из-за какой-то там…

– Замолчи, Клавка…– угрожающе проговорил парень.

– А то что – ударишь, прогонишь? Смотрел бы на путных девчат – вон их сколько в поселке. И многие на тебя глаз положили, а ты никого не видишь. Красотку нашел, ишь… Лучше бы к Марише пошел, давно по тебе сохнет, всем спокойнее. Уж та девка свойская, а то нашел себе кралю, как бы беды не вышло,– отворачиваясь от брата с вызовом почти прокричала Клавдия.

– Да что ты привязалась со своими чудачествами? Какой беды? Нашла, кого в пример, – Маришу! Да на ней клейма негде ставить! Чем тебе та девушка не угодила?

– Когда узнаешь, поздно будет, и Шурка ихняя так и говорит: дескать, из-за границы она не просто так сюда попала. А там с немцами водилась…

– Ну все, хватит – поговорили… И перестань мне норов свой показывать… Мать мне нашлась…

– Да… А мать-то тебе ничего не скажет, ты сам должен увидеть…

– Да что я должен и кому – сам разберусь. Иди уже домой, тебя дети ждут, ужином корми. Нечего здесь мне мораль читать,– сердито буркнул Федор, злясь на сестру, на себя, за то, что не может положить конец всем пересудам и защитить девушку, которая так манила к себе.

Вечер был испорчен. Вся радость от воспоминаний об Ане померкла. И как ни хотел бы Федор забыть слова сестры, ему не удавалось успокоиться. Вошел в дом, поужинал молоком и свежим хлебом, надел вельветку и вышел за калитку. Постоял, подумал и пошел вверх по улице в сторону дома Зарудных.

Прошел мимо туда-сюда, немного постоял в переулке, народу вечером на улице нет: все были заняты каким-никаким хозяйством. Ночь приближалась. Не зная, куда себя деть, не имея еще друзей-погодков, с кем бы можно поговорить, посидеть, он со злостью вспомнил слова сестры. И, круто повернув от переулка, вышел на тракт, пошел в сторону дома Мариши. Сам не осознавая до конца, что делает и зачем, он открыл калитку, вошел во двор, постучал в освещенное лампой окно. Занавеска отдернулась, выглянула Мариша, охнула и быстро вышла на порог.

– Пустишь?– коротко спросил Федор.

– Заходи,– как ни в чем не бывало проговорила та, словно расстались только вчера.

Когда Федор вернулся домой, он и сам не знал. Но такое разочарование его охватило, такая досада грызла душу, когда проходил мимо усадьбы Зарудных. Он терзался теперь мыслью о непоправимости содеянного, но, придя домой, уснул и тогда только вскочил с постели, когда петухи закричали.

***

Дни понеслись один за другим. Федор работал, учил мужиков, общался с ними на работе, ремонтировал технику, старался забыть все, что произошло. Изредка встречал на пути к своему дому Маришу – та нарочно приходила на его улицу вечером – отводил глаза, коротко здоровался и проходил мимо. Аню он больше не видел и ничего о ней не слышал. Только какая-то смутная тревога все чаще терзала его душу.

Однажды он снова решил встретить ее у магазина, наблюдая за проходящими по дороге мимо мастерских. Но девушка не появлялась. Не заболела ли, не уехала ли, тревожился он. Но все-таки он подсмотрел момент, когда она тихонько шла по дороге снова в магазин. Ветерок раздувал легкое платье, оно крутилось между ног, заставляя останавливаться и поправлять подол. Федор радостно вышел вслед за девушкой, догнал ее на пути и окликнул:

– Аня! Здравствуйте! Вы в магазин? Я тоже: надо спичек купить мужикам,– чуть запыхавшись проговорил он.

Аня, не останавливаясь, внимательно посмотрела на Федора, кивнула на приветствие, и, пожав плечами, молча продолжала путь. «Что он привязывается? Я же не просила за мной ходить,– подумала она.– Так и прилипнет. Нужно ли мне это?!»

Федор недоуменно шел рядом и тоже молчал. «Почему она молчит? Виноват я в чем-то, что ли? Вдруг узнала что-то обо мне и Марише, или та что-то наболтала Ане о нашей связи… вот дела: и как быть теперь?!»– подумал он.

Так и шли до самого магазина. Аня же шла спокойно, легонько переступая ногами в своих красивых туфельках, помахивая холщовой сумкой. Она будто не замечала, что Федор хотел что-то спросить, словно ей и дела никакого до него нет. Так и вошли в магазин.

Там, как всегда, была Мариша, глянувшая с улыбкой на Федора. Но Аня купила только макарон, рассчитавшись, поблагодарила продавщицу, молча вышла и направилась в сторону дома. Федор же постарался тоже быстро закупить зачем-то спичек, которых никто не просил, и поспешил за девушкой. Она шла так же спокойно, не глядя по сторонам. Парень настороженно шел рядом и молчал. Так дошли до мастерских, далее Аня шла уже одна.

Федор так ничего и не понял, а спросить побоялся. Завернув на работу, он старался забыться. Голова шла кругом, ничего не хотелось, только бы узнать, что случилось с ней. Ничего не придумав, он, кое-как доработав до конца рабочего дня, пошел домой.

В следующие дни он тоже не видел девушку и уже ни на что не надеялся. Дни летели, приближалась пора посевной. Техника была почти готова, мужики обучены и проверены в работе. Как-то проезжая по тракту из района на машине, он увидел Аню, которая шла из магазина уже другой дорогой, а не мимо их усадьбы. А рядом с нею бодро шагал Колька Скнарев, весело что-то рассказывая, смеясь и размахивая руками. Аня же шла молча, опустив голову, не глядя на парнишку, словно того и не было рядом. У Федора взыграло все внутри: «Ну и гад же ты, Колька, не обломится тебе ничего! Все равно я выясню, что случилось с Аней, и заставлю ее поговорить со мной, а там будь что будет».

Аня же поменяла дорогу в магазин после нового скандала с Шурой, когда та обозвала ее гадкими словами.

– Ты думаешь, никто не знает, что ты немецкая подстилка? Пялишь глаза на парней, они-то узнают все о тебе, уж я постараюсь!– почти визжала Шура, не видя, как во дворе появился свекор.

Он подошел, тяжело ступая больными ногами, и тростью огрел Шуру по толстому заду. Та взвизгнула от неожиданности, дернулась, обернулась и сжалась в ужасе.

– Еще раз услышу и увижу, что ты обижаешь Анну, пеняй на себя: выселю из дома, пойдешь со всем своим семейством куда глаза глядят. Я вижу – ты добра не понимаешь: кормлю вас, одеваю, оказывается, пригрел змею. Вон пошла… домой… к мужу… к детям… Чтобы я тебя на дворе не видел!

Шура шмыгнула в дверь. Филипп Федорович закашлялся, тяжело дыша, стоял и не мог двинуться с места. Такая ярость им овладела, даже Аня испугалась. Потихоньку он отошел от вспышки, поманил девушку и сказал:

– Ничего, дочка, таких только так и учить надо. Взяла моду – языком, как помелом, мести. Ты успокойся, я тебя в обиду не дам.

– Я не боюсь, но никак не пойму, за что она так со мной?! Она же ничего не знает обо мне…

Аня прижалась к отцу, взяв его под руку, осторожно повела к скамье под яблоней в дальнем углу двора. Они сели. Помолчав, дочка спросила:

– А какой дорогой еще можно пройти к магазину, если не идти по нашей улице, а то здесь одни камни да ямы? Где-нибудь есть дорога поровнее? Не хочется туфли разбить. Не думаю, что здесь можно какую-то обувку купить, если изношу эти.

– А видела ли переулок за нашим домом? Он ведет вверх к тракту. Тот щебнем засыпан и укатан давно, можно спокойно ходить, я думаю,– улыбнулся он такой бережливости.

– Хорошо, в следующий раз я там и пойду, узнаю дорогу получше. Хочется поселок хоть как-то разглядеть, а то нигде не бываю, ничего не знаю… Вы успокоились? Нельзя, наверное, так расстраиваться, это плохо для здоровья,– погладила его руку Аня.

– Ничего, ничего, все хорошо… Редко так бывает, но надо осадить дуру, а то все норов не укоротит,– ласково глядя на нее, сказал отец.

***

Как-то Аня познакомилась с соседкой Малайей, та была разговорчивая, приветливая, весело поглядывала на девушку, иногда беседовала с ней на границе огородов, благо там дел у обеих хватало. Аня рада была такому случаю: не хватало дружеского участия, но она не жаловалась на жизнь, просто разговаривали обо всем. Позже девушка разведала новую дорогу, ей понравилось идти по ровному полотну, хоть не надо бояться булыжников и колдобин. А когда шла из магазина, к ней присоединился парнишка, назвался Колей, вызвался проводить до дома. Девушка покачала головой, но не прогнала на тракте, шла спокойно, опустив голову, почти не общаясь с ним, а тот старался ее разговорить, рассмешить. Свернув в переулок, впервые за дорогу Аня сказала, что дальше пойдет одна. Парень и отстал, но долго глядел ей вслед, пока она не скрылась за поворотом.

Такой и увидел ее при своей поездке Федор, только он рассердился, что рядом с ней оказался Скнарь, и дал себе слово, что во что бы то ни стало добьется своего. Но в другой раз он увидел ее на тракте плачущей, и так жалко ему стало девушку, что остановил машину и, выскочив из кабины, открыл дверцу и, почти задыхаясь, сказал:

– Анечка, садитесь, я вас подвезу!

Девушка, ничего не видя от слез, помотала головой, пытаясь успокоиться, вытирая щеки платочком. «Что это я не сдержалась: начала жалеть себя, стыдно-то как… А этот что еще хочет, и так не по себе: то что-то болит в груди, то Шура выводит из себя, господи, как тяжело…»

Федор настойчиво подошел к ней, взял за руку и потянул к машине. Она остановилась и отдернулась, запальчиво воскликнув:

– Куда вы меня тянете? Что вам всем от меня надо?!

Федор оторопел от жалобного голоса девушки, не решаясь подойти, потом все-таки приблизился и робко проговорил:

– Разве я вас обижал когда-нибудь? Что случилось? Снова кто-то обидел?

– Оставьте вы меня все в покое…

Федор грустно глянул в ее заплаканные покрасневшие глаза, помолчав, нерешительно проговорил:

– Вы мне расскажете, кто вас обидел? Я его накажу!

Аня нервно засмеялась:

– Как вы кого-то можете наказать? Вы кто – милиционер? Не смешно…

– Но вот – вы смеетесь, значит, уже смешно! Садитесь в кабину, поедем, я повезу в одно место – вам понравится.

Она покачала головой в нерешительности, но все же села в машину, аккуратно подобрав подол платья. Федор включил зажигание и осторожно тронул машину с места. Девушка, вжалась в сиденье, уже слабо улыбаясь смотрела то на дорогу, то на парня и молчала.

Федор направил машину к заливному лугу, где в детстве ловил рыбку в речушке. Он хотел показать свои заветные места, о которых мечтал на войне, по которым скучал, которые снились ему в паровозной теплушке. Аня пока не понимала, куда они едут, и даже немного стала тревожиться. Наверное, это показалось парню смешным, он тронул ее за плечо и улыбнулся:

– Не бойтесь, мы недалеко от поселка. Покажу мое любимое место, я давно там не был. Прихожу туда, когда хочется побыть одному, отдохнуть от всего.

– Вам тоже бывает грустно?– несмело спросила девушка.

– Все мы люди, всем нужен свой уголок, где можно просто смотреть, просто дышать, просто думать о своем. Вы увидите сами…

Парень притормозил на пригорке перед спуском к лугу, который уже покрылся свежей зеленой травой, первыми весенними цветами. Они вышли из кабины, Федор подал руку Ане и осторожно повел вниз по узкой тропинке.

По этой дорожке ходили работницы на свиноферму, что виднелась внизу на лугу. Аня осторожно шла, боясь нечаянно подвернуть ногу. Они спустились к бурной речушке, в узком месте перешагнули через нее, Федор указал на камни, нагретые солнцем. Он снял свою вельветку, постелил на ближайший валун и опустился на него с краю, приглашая девушку присесть рядом. Аня села, немного поводя плечами: прохладно, хотя солнце пригревало вовсю. Так сидели они молча, глядя на бурную воду, на зелень. Было спокойно, тихо, казалось, никакая тревога не коснется их. Федор пошевелился и тихо спросил:

– Так вы мне расскажете, что случилось с вами? Кто вас обидел?

Аня долго молчала, потом взглянув на него своими почти синими глазами, сказала грустно и так жалобно, что у Федора защемило сердце:

– Я здесь такая чужая, мне надо уехать туда, к себе – в Раевку², к сестре и племяннице. Там хоть и будет трудно, знаю: все разрушено, в рытвинах, ямах после бомб. Но сестра не даст в обиду. Наверное, попрошу отца, чтобы дал денег, и уеду.

– А как же я?– с волнением спросил Федор, не ожидая такого поворота в разговоре.– Вас обижают дома? Или в поселке кто-то посмел?

– Вы? А что вы?! Вы сами по себе, я сама по себе, и никто уже не может мне помочь… Этому не поможешь…– с каким-то надрывом проговорила девушка, закрыв лицо руками.

Федор с жалостью смотрел на нее, вспоминая слова Клавдии, и вдруг решился:

– Аня, а выходите за меня замуж? Мы будем жить вдвоем, нам никто не будет мешать, никто не посмеет вас обидеть…

Замолчав, он ждал ответа девушки, а она не открывала лица, боясь пошевелиться. «Ну вот, напросилась на жалость…Глупая я, зачем этот разговор?» Потом опустила руки и посмотрела уже спокойно на парня и грустно так улыбнулась:

– Зачем вам я? Вы просто меня пожалели… Пройдет время, и вы пожалеете, что связались со мной.

– Я давно хотел вам сказать, что вы мне нравитесь, да я и говорил уже это. Помните? Так вот: я женюсь на вас, даже если вы уже не девушка. Подумайте, соглашайтесь. Никто не будет любить вас так, как я.

Аня с некоторым любопытством глянула ему в глаза и спросила:

– Я – не девушка? То есть вы хотите сказать, что я уже взрослая?

Федор не понял, что имела в виду Аня, но решился:

– Не девушкой становится любая, кто уже был хоть с одним мужиком в постели.

Аня, широко раскрыв без того большие глаза, возмутилась:

– Что? Да… вы что? Как вы можете мне это говорить? Я ни с кем не была никогда – я еще совсем молода…

У Федора перехватилодыхание, он замер от счастья, не зная, как успокоить девушку, и воскликнул, переходя на «ты» и снова на «вы»:

– Я же для примера так сказал! Я никому вас не отдам! Согласитесь быть со мной? Мы сегодня же скажем об этом твоим и моим, я не хочу терять времени: вдруг еще кто-то начнет ухлестывать за вами, чтобы другим неповадно. Например, Скнарю…

– Кто такой Скнарь?– Аня засмеялась уже веселее.

– Это тот, которого я видел с вами на тракте. Ухажер поселковский…

– Ах, этот… Его Колей звать. Да он никто… просто шел рядом… Смешил… И все…

– Анечка, давай будем на «ты»… Так ближе как-то…

Девушка кивнула и попросила:

– Поедем в поселок… Холодно здесь…

Федор встал, подал руку, встряхнул вельветку и накинул ей на плечи, и они пошли к машине. Так спокойно было у него на душе, что хотелось петь.

– Мы еще приедем сюда, будем рыбку – пескаришек – ловить и жарить на камнях, я научу. Это вкусно… И необычно…

Аня снова тихо засмеялась, пожала плечами и пошла вверх по тропинке. Федор поспешил за нею, сорвав по пути сиреневый цветок и подав его девушке. Она прижала цветок к груди и улыбнулась.

Федор подвез ее к самому дому. Остановив машину, он взял ее руку, сжал нежно и спросил:

– Ты подумала о моем предложении? Что скажешь?

– Давай не будем торопиться – я тебя совсем не знаю… Ты меня не знаешь… Как-то это вдруг… Но, может, я все-таки уеду… Пока не знаю, что это удастся…– неуверенно проговорила девушка, освобождая свою руку.– Так ли я нужна тебе? У вас в деревне сколько красивых девушек, я же не могу думать, что я одна приглянулась…

– Аня, милая, как ты можешь так со мной?! Я всю душу тебе выложил, а ты все сомневаешься… Подумай, я буду ждать… Увидимся еще?

Девушка осторожно спустилась с подножки, вздохнула, ничего не сказав в ответ, потом махнула ему рукой и пошла к дому. Парень недоуменно смотрел вслед ей и не знал, что и думать. Какая-то недосказанность витала между ними, он не знал, как поступить дальше: не воровать же ее. «Как в душу-то влезла… Вроде неразговорчивая, а посмотрит своими глазищами, как раненая птица…»

Развернув машину в переулке, он поехал в мастерские. Рабочий день был в разгаре. А вечером дома он узнал новость: мать собрала нужную сумму и собиралась отдать продавцу за приглянувшийся Таисии домик. Теперь сестра могла переехать в свой дом. Она с удовольствием вслух планировала, как обустроить свою жизнь в усадьбе, мечтала о небольшом садике, яблонях, кустарниках, цветах…

Федор слушал и понимал, что ему придется жить с матерью, поскольку он был младшим в семье, кроме Насти. Но та тоже могла скоро выйти замуж и перебраться к мужу. Пока претендентов нет, но это же временное обстоятельство: возвращаются с фронтов мужики, молодые парни. Только Таисия не может до сих пор дождаться своего Павла: так и нет от него никаких вестей. Она не унывала, была веселой, не задумывалась всерьез о жизни. А старшая сестра – Ефросинья, уже переехала к мужу, жила и радовалась. Она любила Марка, не вмешивалась в жизнь сестер, не сплетничала, была спокойной и радушной. Навещая мать, приносила нехитрые подарки, кое-какие продукты, которые Марк привозил из района, как могла, радовала ее.

***

Аня вошла во двор и не успела закрыть калитку, как тут же услышала злобный свистящий шепот Шуры:

– Опять хвостом крутишь! Ну, погоди, я тебе его обрублю, сучка такая!

Девушка вздрогнула и, ничего не сказав, пошла к своему домику, как услышала вслед:

– Что, уже и разговаривать не хочешь? Нос задираешь?

– Что тебе говорить? Ты себе на уме…– отмахнулась Аня, проходя по двору.

– Ты посмотри на нее… давно такая стала? Видно, уже учишься у парней… Вон как Федьку захомутала… Я ему расскажу о тебе. Будешь знать, как наших парней отбивать… Не одна ты такая красавица у него…

– Что ты хочешь сказать?– в недоумении остановилась Аня.

– А то и хочу сказать, что ты не надейся даже на него: он парень видный – ты ему не пара!– прошипела Шура.

– Ты, может, сама положила глаз на него? Так и скажи…– тихо ответила Аня.

– Что выдумываешь? Я тебе что, дворовая девка?! У меня семья – муж, дети,– просвистела та.

– Вот и занимайся своей семьей, а меня оставь в покое,– резко ответила девушка и пошла по двору дальше.

– Ты глянь на нее, что вытворяет! Не такая ему нужна, да и есть у него уже, так что не облизывайся: ничего тебе не перепадет.

Аня шла, как в тумане, не чуя ног под собой. Все вокруг уже ничего не значило, было пусто и темно. «Ну вот тебе и весь сказ: у него другая есть… Зачем за мной таскается? Говорит складно, а как верить ему? Видно, верить здесь никому нельзя, только отец с мачехой вроде добра желают. Но как жить все время настороже… И зачем я разболталась с ним тогда: все выложила о себе!? Ну и ладно, пусть отстанет, не нужен он мне» .

Войдя в дом, она прислонилась к косяку, остановилась чуть дыша. Видно, она побледнела, что мачеха испуганно бросилась к ней и, взяв за руку, провела в комнату, усадила на стул.

– Что с тобой, Анечка? Видела в окно, снова Шура с тобой говорила? Что она тебе сказала? Снова обидела?

– Нет, ничего… Я прошу вас: дайте мне денег, я уехать хочу отсюда! Кому нужна я здесь – чужая, все кругом чужое…– в голос зарыдала Аня, закрыв лицо руками.

– Так, погоди… Что это с тобой? Ты о чем речь ведешь? Только приехала, куда ты поедешь? Там же разруха полная, сама рассказывала,– поднялся с кровати отец.– Дорога какая долгая, поезда то ходят, то нет. И почему ты вдруг решила уехать – тебе плохо с нами живется? На Шурку внимания не обращай, если у той ума нет, уже и не будет. А ты живи своей головой.

– Да как же не обращать внимания, когда она постоянно разные слухи обо мне распускает, угрожает, что всем расскажет, какая я плохая. Что же мне – ни на кого внимания не обращать? Я так не умею, мне хочется спокойно жить, работать… Хоть где-то я могу устроиться? Здесь же нет ничего из того, что я умею делать: ни швейной, никаких рукодельных мастерских. Как я жить буду? Я же не приживалка какая…– со всхлипом еле выговорила Аня.– А там Маня со своей дочечкой, поеду к ним, помогать буду. Раевку восстановят уже, поди.

– Ты вправду не понимаешь, что тебя как-то пропустили ехать после Германии по стране? Других в лагеря отправили, а тебе разрешили сюда приехать, к нам?– спросил вдруг отец.

– Да что вы такое говорите? Никто не мог никого задерживать: всех по своим селам отпустили, по городам, и в наше село вернулись те, кто там был, другие все разъехались, кто куда,– вскинулась девушка,– вы нарочно так говорите, чтобы я жила здесь… А какой толк с меня будет, если и дальше так вот будет мучить какая-то Шура, скоро и другие будут косо смотреть. Что же мне делать? Драться со всеми, что-то доказывать? Я лучше умру…

– Так, вон оно что… Ну Шурка, ну подлянка… Я с ней знаю, как поступить…– тяжело поднялся Филипп.

– Не трогайте их, пусть живут, как хотят, я никому мешать не хочу. Еще и это приплетет, что из-за меня вы с ними дурно поступите… Куда они с семьей? Сергей в чем виноват, что она такая? А дети… Не трогайте их, прошу вас… Лучше я все равно уеду, дайте мне денег, как-то доберусь…

– Вот ты какая жалостливая… Это хорошо… А они не видели войны, не знают, что такое горе людское. Привыкли тут творить свои темные дела… Ладно… Погодим, но я этого так не оставлю…– тяжело вздыхая, проговорил отец, с жалостью глядя на дочку.– А ты… вот что: пока никуда не выходи, посмотрим, как она будет себя вести. Она же почти не выходила со двора, к ней никто не приходил, откуда слухи идут?.. Может, я не все вижу…

Девушка немного успокоилась, прилегла на лежанке и задремала. Нина Ивановна, чувствуя свою вину за то, что произошло много лет назад, переживая с мужем все тяготы ссылки, была с ним все время. И когда приехала Аня, она поняла, что это простая, незлобивая девочка, выросшая без материнской ласки, хлебнувшая ужасов войны, чего многие люди не видели, стала относиться к ней ласково, не надоедая нравоучениями, жалея, что ей самой судьба отказала в радости материнства.

– Филя,– ласково сказала она мужу,– так не годится, надо что-то делать, успокоить ее чем-то: как бы она чего с собой от огорчения не задумала сделать. Давай думать, чем ее занять, чтобы отвлечь от разных мыслей. Надо разузнать, может, у кого-то есть швейная машинка, купить ее, чтобы она попробовала сшить что-нибудь, показать людям: а вдруг пойдут заказы, ей некогда будет думать о чем-то плохом. Смотри, какие красивые вещи она привезла с собой! Ведь это же она сама сделала, своими руками! А вышивка?! Такое с руками отхватывать будут. У здешних и не было никогда таких нарядов, и прославим ее рукодельницей. Перестанут чесать языками. Та же Шура… у нее ж дочка растет, ей тоже наряды нужны будут. Вырастет из тех тряпочек, в которые ее мать обряжает, пригодятся – тоже будущая невеста.

– Это ты дело говоришь, Ниночка. Надо поспрашивать у Марка, он хоть и торгаш, знаю, если найдет, то сдерет втридорога… Но надо попробовать… Ты просто молодец, я бы и не придумал такого…– задумчиво проговорил Филипп, благодарно поглаживая плечо жены.– Завтра же надо сделать. Знаю – у Марка это лучше получится, видно, без него не обойтись. Сходишь к нему, Ниночка?

***

Снова Федор долго не видел девушку и беспокоился, не зная, какое решение она приняла: уехать или быть с ним. Работа в полях отвлекала от тоскливых дум, но вечерами ему становилось так тяжело, что, не выдерживая одиночества, часто ночью медленно проходил мимо дома Зарудных. Но Аню больше не видел.

Мать заметила, что сын как-то замкнут, мало разговаривает, ничем не делится. Как-то она спросила его:

– Ты чего такой смурной? На работе что случилось или заболел? Молчишь… Как приехал, так я тебя и не вижу совсем. То уезжаешь куда-то, то поздно приходишь. Рассказать не хочешь?

Они были вдвоем в доме, девчата ушли к подругам. Федор долго молчал, а потом начал выговариваться:

– Ма, что вы думаете, если я женюсь? Не будет ли помехой моя жена здесь, в доме? Не тесно будет? Как девчата отнесутся, если я приведу ее сюда? Как это, вообще, происходит – женитьба и все такое?

Мать помолчала, думая, что ответить сыну. Потом погладила его, как в детстве, по голове и спросила:

– Есть кто на примете? Ты парень видный, работящий, не забулдыга, какие есть в поселке – ни работы, ни дома, ни семьи. Любая за тебя пойдет. А девчата наши, сам знаешь, пойдут замуж, будут со своими семьями жить, как Фрося, Клава. А с твоей женой, что им делить – сдружатся и сживутся. А пока – в тесноте да не в обиде, как говорится.

– Ма, вы знаете Зарудных? К ним дочка приехала из России, Аня. Как вы думаете, пойдет она за меня? Я с нею разговаривал, но она молчит – ни да, ни нет. Давно не вижу ее на улице.

– Ох, Федя, даже не знаю, что тебе и сказать. Чужая душа – потемки. Кто знает, что у нее на уме, может, не решается. Надо бы с ее родителями поговорить. Так сначала делают – сватаются. Но если она молчит… Не знаю… Это же не в старину – приказали родители, и все: хочешь не хочешь, иди и живи. Сейчас время другое, люди другие. Ее семью плохо знаю, хоть и давно живут здесь, но мало с кем общаются: отец, слышала, все больше болеет, жена его тоже почти никуда не выходит. Ничего сказать о них не могу. Говори с девушкой. Только так ты поймешь: сложится ваша жизнь или надо другую выбирать… Что ж ты мучаешь себя? Похудел, не понять – от работы ли, аппетита ли нет, или думки тревожат… Ты мужик – надо быть настойчивее. Может, как-то познакомишь ее с нами? Вдруг получится что… Подумай,– так, тяжело вздыхая, рассуждала мать, глядя на парня, про себя переживая, что кто-то уведет от нее и этого сына: неизвестно, как сложится его жизнь, как ей надо будет привыкать в старости к чужому человеку.

– Не знаю, мам, я ее давно не вижу, не идти же к ним домой, вдруг попрут оттуда.

– Ты на фронте тоже так боялся?– засмеялась мать, погладив его по голове, как маленького.

– Ма, вы правда так считаете? А что – и пойду… Вот посевную закончим, и пойду. Сколько можно ждать: вдруг кто ее уведет!?– воодушевился Федор.

Мать смотрела и любовалась сыном.

***

Аня узнала о задумке отца с мачехой и отнеслась к этому немного настороженно. Ей так хотелось уехать отсюда, особенно после слов Шуры с намеками о Федоре. Девушка все равно хотела уговорить отца, чтобы дал ей денег на дорогу. Но в один день Марк пришел к ним и сказал, что нашел машинку, правда, не «зингеровскую», но у нее есть специальная лапка для вышивания. Аня вдруг подумала, что сама сможет заработать денег на дорогу, и с надеждой решилась взяться за дело. Марк взял не так дорого, принес машинку к ним домой, отладил ее и сказал:

– Ну что, девушка, сошьешь моей женке платье к празднику? Скоро Первомай. В магазине выбирай ткани и принимай заказы от сельчан. Ты – отец говорил – мастерица на такие вещи. Так я пришлю Фросечку? Обмеряешь ее, и за работу. Ткань она сама принесет. Ну как? Возьмешься?

Аня несмело кивнула.

– Вот и хорошо, завтра же Фрося придет к вам,– весело проговорил Марк и поклонился старикам.– Ну, до свидания, задержался я у вас. Надо еще в район ехать.

Марк ушел, а отец, обернувшись к Ане, спросил:

– Что-то ты совсем не весела? Не заболела ли? Позови-ка, Нина, Верочку, пусть Аня ей сначала платье сошьет. Пусть Шурка-то успокоится. Никто ее не собирался обижать. Давай-ка, дочка, берись за работу, не хмурься, повеселей да поласковей: дело сделано, покажи-ка себя.

Аня подошла к столу, погладила машинку, взяла тряпочку и обтерла ее. Потом заправила нитку, попробовала шить на чистом лоскутке. Посмотрела на шов, отрегулировала и улыбнулась: машинка работала хорошо. Отец с мачехой смотрели на нее и улыбались: повеселела дочка, дело пойдет. Нина покопалась в сундуке, достала недорогую ткань, показала девушке, посоветовались, как сшить платье для Веры, и ушла к Шуре. Вскоре, вернувшись с девочкой, она достала сантиметр, нашла тетрадку для записей, карандаш и погладила Аню по плечу:

– Ну, с Богом, милая. Начинай.

Аня сшила платье за два дня, украсила подол и корсет искусной машинной вышивкой и позвала Веру на примерку. Девочка пришла, надела платье и радостно посмотрела на себя в зеркало, повертевшись туда-сюда.

– Ой, тетя Аня, у меня никогда такого не было! Какая вы мастерица! Мне очень нравится! А еще сошьете мне что-нибудь? А можете меня научить так шить и вышивать?

– Конечно, если захочешь, приходи – еще что-нибудь придумаем. Вчера тетя Фрося платье заказала, надо браться за ее наряд.

Верочка быстро поцеловала Аню в щеку и выпорхнула из комнаты. Аня взялась за платье для Фроси. А через некоторое время в дверь со слезами вошла Вера.

– Что случилось, Верочка?– спросил Филипп Федорович.– Почему ты плачешь, дома что-то неладно? Что это ты принесла?

В руках девочки было разрезанное на куски платье, сшитое Аней. Вера опустилась на порог комнаты и затряслась в рыданиях:

– Мамка порезала платье… Оно такое красивое было, даже братьям Толе и Вове понравилось… Ножницами чуть меня не поранила… Кричала, что от вас, тетя Аня, ничего не надо… Ну почему она такая? Что, мне теперь ничего нельзя носить, если вы сошьете новое что-нибудь?! Первый раз в жизни у меня такое платье, а она его порезала и побила меня, чтобы я к вам не ходила… Ну почему, почему…– плакала девочка.

Аня сидела ни жива ни мертва… Все застыло в ней… Филипп Федорович тяжело встал, взял трость и вышел из домика. Вскоре во дворе заголосила Шура, она кричала, что не позволит трогать ее детей какой-то приживалке, выкрикивала обидные для Ани слова, рвала на себе волосы от злобы и какого-то бессилия. Филипп Федорович стоял рядом с ней и, подняв трость, грозил ей. Во дворе появился Сергей, он взял Шуру за руку и силой повел за собой, невзирая на ее вопли. Вскоре все стихло. Вера поднялась на ноги, подошла к Ане и сказала тихо:

– Тетечка Аня, я вас люблю: вы такая хорошая, такая красивая, потому мамка и бесится, что ничего не умеет делать, как вы. Пусть она кричит, а вы все равно хорошая… Я знаю, и папка ругается на мамку, братья тоже на нее всегда сердятся. Нам всем от ее крика плохо… Она только и знает, что ругается…

Аня прижала девочку к себе и сказала:

– Ничего, все пройдет: покричит и перестанет. А платье я тебе новое сошью, еще лучше того. Ты только подожди немного, я для Фроси заказ сделаю, потом с тобой придумаем что-нибудь. Ты побудь здесь пока, чтобы она успокоилась, не ходи домой… Если боишься, посиди во дворе.

Вошел отец, поставил трость у кровати, присел, обхватил голову руками и так сидел, задумавшись о своем. Аня подошла к нему, погладила по плечу, тихонько вздохнула и села рядом.

– Вы теперь поняли, что это за человек: я к ней с добром, а она как с цепи срывается – ничем не угодишь. Я уж и не разговариваю с ней, мимо прохожу: все равно придирается, начинает крик. Мне кажется, что я мешаю здесь, мне надо уехать, и все. Так она хоть вас расстраивать не будет, будет молчать.

– Ты не знаешь ее, она и раньше такая была, только и того, что меньше срывалась. Сейчас, как подменили ее: что сталось с бабой!? Ведь дитя носит. Кто родится у такой бешеной – заморыш какой-нибудь? А ты забудь думку свою об отъезде. Никуда ты не поедешь. Я виноват перед тобой: уже не исправить того, но знаю, как помочь тебе. Погоди маленько. Живи, шей себе, принимай заказы, если будут, и… подожди… Все утрясется.

***

Заказы пошли сразу после того, как Фрося появилась в деревне в новом платье и после расспросов объявила, что это дочка Зарудных такое сшила. Первой пришла Настя, сестра Федора, а там и Таисия. Им тоже понравились наряды, вышивки, они радовались, что появилась швея. Небольшие деньги, полученные за платья, Аня стала потихоньку откладывать, затаив свою мечту. Отец не спрашивал больше ничего, наблюдая, как быстро справляется дочка с шитьем, и радовался, что она успокоилась.

Шло время. Посыпались и другие заказы. Пришла даже как-то Мариша, принесла ткань, попросила вышить блузку, как у самой Ани. Девушка сидела над работой допоздна. Нужны были разные ткани, иглы, нитки и для шитья, и для вышивания. Все это можно купить только в районе, но поехать туда одна она не решалась. Сказала об этом отцу, а он предложил поговорить с Марком, который часто ездил в район на попутках.

Когда пришла Фрося с новой просьбой, Филипп Федорович попросил через нее, чтобы Марк помог: либо взял дочку с собой, либо сам закупил нужные товары. Через два дня у ворот их усадьбы остановилась машина, посигналив два раза. Нина Ивановна вышла и увидела Марка в кабине грузовика рядом с шофером. Последнего она не рассмотрела, услышав только, что Марк заехал за Аней. Быстро вернувшись домой, она помогла девушке собраться, проводила до калитки. Марк открыл дверь кабины, поманил Аню к себе, спустился с подножки и весело сказал:

– Давай быстренько садись ближе к шоферу, а я с краю сяду, чтоб не выпала! Ха-ха-ха!

Он подал девушке руку, помог забраться на сиденье, и только тут она увидела, что шофером-то был Федор. Аня засмущалась. Марк подтолкнул ее, сел сам, захлопнул дверцу.

– Пока я там со своими делами справлюсь, Федя тебя провезет к магазину, там выберешь что хочешь. Чего не найдешь, скажешь, я потом посмотрю в сельпо.

Федор поздоровался с девушкой, она едва ответила на приветствие. Доехали быстро, не успела Аня придумать какой-нибудь разговор, но нужно ли: одного балагура Марка слушали всю дорогу, тот рассказывал смешные истории. Аня смеялась, Федор улыбался.

Марк вышел у сельпо, сказав Федору, куда надо ехать дальше. Девушка чувствовала себя неловко, оставшись наедине с парнем. Молча она смотрела по сторонам незнакомого поселка, приглядывалась к одежде женщин, встречавшихся по дороге к магазину, запоминала детали. Но ничего необычного не приметила: одежда у сельчан была очень проста, без излишеств и изысков.

Когда подъехали к магазину, Аня осторожно спустилась с подножки, оглянулась на Федора, слегка пожала плечами, давая понять, что не знает, куда идти. Парень вышел из машины и поднялся по ступенькам здания с большими окнами, открыл дверь, приглашая ее войти.

В магазине она растерялась: такого разнообразия товаров давно не видела. Здесь было на что посмотреть, что выбрать. Ходила вдоль прилавка, присматривалась, наблюдая, как ведут себя другие покупатели. Федор молча смотрел на нее со стороны и любовался.

Аня, наконец, определилась с покупками, уложила все в сумки и оглянулась на Федора. Тот придержал дверь, пропуская ее вперед, и заговорил:

– Давай зайдем в столовую, чего-нибудь попробуем – я еще не обедал.

Аня кивнула и пошла вслед за ним в чайную рядом с магазином. Федор выбрал обед себе и ей, когда девушка согласилась перекусить, принес поднос с едой, выставив блюда на стол.

Обедали молча. Аня аккуратно ела, посматривая на парня. Тот ел с аппетитом: утром не успел плотно позавтракать, рано вызвали для поездки в район, потому что Марк попросил машину у председателя. Пообедав, они вышли из чайной и увидели, что тот уже разыскивает их.

– Ну, как дела? Нашла что хотела? Я вижу, ты с товаром. Все подобрала?

Аня быстро села в кабину, так что Федор не успел помочь ей подняться на подножку.

– А я вижу, вы быстро справились… А чего молчишь? Ну-ка, рассказывай, что купила.

– Да так, по мелочи, ткани немного, шью потихоньку, приходят с заказами девчата из поселка.

– Так это ты сшила сестрам платья? То-то они хвастают своими обновками!– проговорил Федор, заводя машину.– А ты точно мастерица! Не ожидал, честно…

Аня засмущалась, Марк погладил ее по плечу и с улыбкой подбодрил:

– Фросечке моей тоже понравилась работа, твоя вышивка. Еще хочет что-то новенькое. Ты уж не стесняйся, говори, какую ткань надо купить, чтобы и вышивка смотрелась богато, и наряд был хоть куда. Я ничего не пожалею для женушки.

– Пусть приходит, мы обговорим все. Я рада, что ей нравится,– улыбнулась девушка.

Они ехали домой, Марк снова балагурил, смешил их. Ане давно не было так весело и спокойно. Высадив Марка у его двора, Федор повел машину к дому девушки.

– Ань, мы давно не виделись – у тебя все хорошо? Ты молчишь, не даешь мне знать, что решила: не оставляешь мысль об отъезде или кто появился у тебя? Ты и в магазин не ходишь теперь? Или я точно не могу увидеть тебя в нужное время: тоже занят работой в полях. Не молчи, Анечка… Скажи что-нибудь…

Аня молчала. Она смотрела на парня и не могла определить: шутит он так или на полном серьезе говорит. А потом, не сдержавшись, спросила тихо:

– Разве у тебя нет никого, или ты так шутишь со мной? Пожалуйста, не надо об этом говорить…

– Что ты такое говоришь?– теперь уже всерьез испугался Федор. «Неужели Маришка трепанула языком, а Аня узнала?» Он даже машину остановил в переулке и, повернувшись к ней, горячо заговорил:– Ты думаешь, что я от делать нечего с тобой об этом говорю? Я серьезно спрашиваю тебя: я и с матерью говорил, она сказала, что, если ты согласна, можем сватов засылать… А вот еще что: не могла бы ты прийти к нам, чтобы снять мерку с матери? Ей тоже нужно новое платье, но она никуда почти не выходит, только по делам. Я и сам хотел ей что-нибудь купить, но у нас же нет в магазинах ничего такого, а девчата мои не могут шить, и машинки у нас нет, к тебе пошли с заказами. А ты молодец, я прямо рад за тебя… Придешь к нам вечерком, чтобы я был дома? А то мать и не согласится на обновку. Она такая – для себя ничего не хочет. Говорит, что уже скоро умирать и остальное ни к чему. Это она так шутит… Всем нужны новые одежды, и ей тоже, она еще хоть куда женщина…

Девушка молча слушала, не перебивая, покачивая головой, и он видел, что она не верит его словам.

– Ты так хорошо повернул разговор, что я даже не знаю, что тебе сказать. Я приду к вам, надо только подумать, какую ткань ей подобрать. Приду и поговорим. А тебе я так скажу: если ты всерьез со мной говоришь, то не допускай, чтобы слухи ходили вокруг тебя. Я пока ничего не решила. Работаю потихоньку, нравится, отец с мачехой поддерживают. А мне большего пока и не надо.

– Анечка, даже не знаю, что и сказать… Никто ничего не может знать плохого обо мне, люди разные, и чужая душа – потемки. Я ничего не слышал о себе, от кого бы услышать…

– Ну да: кто ж тебе плохое в глаза скажет? За глазами проще: сплели муть и разнесли в округе… Да… люди разные… Теперь меня часто обижают совсем чужие, от которых я и не ожидала такого…

– Кто это такие? Что им надо? Ты скажи – я разберусь?!

– Ты драться с ними будешь? Или ты, как на войне: автомат в руки – и вперед?! Не смеши… То на войне можно определить, что этот – враг, а тот – друг. А здесь народ не знал войны. Языками чешут и не могут понять, что не только унижают, оскорбляют, но и просто убивают. Без выстрела убивают… Понимаешь ты это?!

Аня открыла дверь кабины и спустилась на землю. Федор был ошарашен словами девушки. Он помнил разговор с Клавдией, понимал, что девушка могла иметь в виду. Но то, с каким надрывом она говорила, тронуло его душу, ему стало жалко ее до слез. Она же повернулась к нему и сказала:

– Спасибо за поездку, за обед, за все спасибо. Я приду к вам вечером, когда стадо пройдет по поселку. Я просто приду… Не жди от меня ничего. Я сама не знаю, что думать, что говорить, как жить дальше… Я просто приду… А твою маму как зовут?

– Елена… Елена Федоровна… А как твою маму звали?

– Ирина Афанасьевна она была…

Она пошла по переулку к дому. Федор был и огорчен, и рад словам девушки. Он ждал вечера… А с обновкой он придумал, как только вспомнил, что мать предложила познакомить их. Теперь надо предупредить ее, чтобы не выдала.

Аня пришла домой, устав от поездки, от впечатлений после разговора с Федором. Войдя в комнату, она положила сумки, присела и задумалась. Нина Ивановна подошла, погладила ее по голове, распушила косу, присела рядом.

– Ну, рассказывай. Как съездила, что видела, что купила? Давай разберем сумки, посмотрим покупки.

– Да что рассказывать… Все, что можно, купила – другого нет. Пока хватит и этого. Нитки для шитья, для вышивания, ткань,– показывала девушка, выкладывая из сумок приобретения.– А давайте я вам сошью красивое платье? У вас же совсем немного одежды! Другим делаю, о вас и не подумала. Посмотрите-ка эту ткань – вам будет к лицу…

– Анюта, да не надо – мне хватает. Понравилось тебе в магазине? Выбор больше, чем у нас?– ласково глядя на нее, расспрашивала мачеха.– Ты уставшая какая-то, дорога долгая или Марк заболтал?

– Немного… И то, и другое… Я тут получила еще заказ, вечером надо сходить к тетеньке одной, мерки снять с нее и сшить, если ткань у них подходящая будет. Только не знаю, где они живут…

– А кто это? Я всех здесь знаю.

– Да Федора мама – он же возил нас в район и попросил, чтобы я вечером к ним пришла. Они ждать будут, вроде она мало куда выходит, он и сказал мне. А спросить, где живут, я и не подумала.

– Ага, значит, Федора мать?! Ну хитрец! Это же Сварыгин Федя, они живут на нашей улице, ниже нас на четыре дома. Помнишь, я говорила, что ты ходила мимо их усадьбы в магазин? И Настя, и Таисия – это его сестры. Они приходили к тебе, ты же им платья шила.

– А-а-а… Так это совсем недалеко отсюда? Обещала прийти, когда стадо пройдет по поселку. Это не поздно будет.

– Ну сходи, посмотри на тетушку. Думаю, тебя там не обидят. Да ты голодная, пойдем, надо покушать.

– Меня Федор обедом угостил в чайной. Немного, правда, поела. Чуть отдохну и чайку попью.

Аня убрала покупки, разложила нитки, иглы в коробочки, ткань положила в шкаф на полку. Снова присела и задумалась.

– А что они за люди? Что вы о них знаете? Как живут, чем занимаются?– спросила она у мачехи.

– Мать давно одна, без мужа – умерли один и другой. Дочки работают в колхозе, а Настасья – медичка, одна на весь поселок. Вроде толковая девушка, хвалят люди. И роды принимает на дому, хоть ночь, хоть день – никому не отказывает. Ни курсы не окончила фельдшерские, все сама читает, узнает из книг разных, и пока не замужем. Таисия тоже одна, парня ждет с фронта. Другие все живут своими семьями – Ефросинья, ты ее знаешь, Клавдия – неподалеку от них живет своим домом. Николай – старший брат – тоже недавно отделился. Такие вот люди. Но тетушка еще боевая: запряжет своего ишачка³, ездит, хворост собирает, кизяк⁴ для растопки. Говорят, и грибы знает, и травы какие-то лечебные. Не могу сказать, какая она по характеру, но побаивается ее народ. Почему – не знаю, но связываться с нею мало кто хочет. И скотина у них есть: коровы две, кажется, свиньи, барашки, куры… За таким хозяйством уход нужен, держат – значит, справляются как-то. Огород большой, садик тоже. Все это рук требует,– не спеша рассуждала Нина Ивановна. Хоть она редко куда выходила, но почти все о многих семьях знала. Повернувшись к Ане, спросила:– А что тебя так интересует эта семья? Ты почти всех их знаешь.

– Меня Федор уговаривает замуж за него пойти…– как-то тоскливо проговорила девушка.– Я не могу согласиться, не зная их совсем. Не хочу очертя голову бросаться… Это он так хочет, а я слышала от Шуры, что у него кто-то уже есть. Значит, он меня обманывает? Хотя, с другой стороны, он отрицает это, я так поняла по его разговору… Нет, я вообще не хочу замуж… Слишком плохо его знаю…

Аня закрыла лицо руками и застыла в молчании. Нина Ивановна тоже молчала. А потом продолжила разговор:

– Опять эта Шура… Значит, Федор посвататься хочет? И когда вы успели поговорить об этом? Вроде никуда не ходишь… Не решаешься замуж выходить… но все равно рано или поздно все девушки хотят быть замужем. Хотят семью, детей, свое хозяйство… Здесь почти все так живут. Конечно, надо получше узнать парня. Это не дело, когда он так хочет, а ты – нет. Надо познакомиться поближе.

– Да поймите меня: не хочу я замуж! Я вам мешаю? Раз вы так говорите, может, я и тут лишняя.

– Ты это брось, дочка, ишь, что выдумала!– послышался из другой комнаты недовольный голос отца.– Я не сплю: слышу, о чем вы там шепчетесь. Верно Нина говорит: надо получше узнать, но это не значит, что ты здесь лишняя. Живи, делай свое дело в удовольствие, приглядывайся ко всем: ты девушка видная, скоро женихи закружат возле хаты. Отбоя не будет. Тебе выбирать, это не по старинке: сказали родители идти из дому, вот и шли. Так раньше было. Кто тебя неволит?! И не думай лишнего. Радуйся – жива, здорова, собой хороша, что еще надо?! Видно будет, как жизнь повернется. А сходить вечером к тетке надо. Раз просили, обещалась, сходи – не укусят.

Аня рассмеялась:

– И то правда, что это я задумалась! Давайте чай пить! Я заварю,– поднялась девушка.

***

Когда Аня подошла к дому Сварыгиных. Федор стоял у калитки и ждал ее, совсем не надеясь, что она придет. По его лицу девушка увидела, что он обрадовался ей, и смутилась от этого. «Зачем я ему: опять пристанет с разговорами, а мне и сказать нечего».

Они прошли во двор, Аня огляделась вокруг.

– Проходи в дом, правда, он не такой большой, но мы помещаемся. Мать ждет тебя. Сестры коров подоят, подойдут, тоже посоветуемся, что ей сшить.

Анна с неловкостью ступила на порог, а увидев маленькую старушку, которая неплохо выглядела для своих лет, чуть поклонилась и поздоровалась:

– Добрый вечер, тетушка Елена. Вот пришла к вам, Федя просил, чтобы я и вам платье сшила. Вы готовы? Я мерки сниму, посоветуемся, что вам лучше подобрать.

– Ух ты, какая шустрая: сразу за дело. Присядь, дай на тебя посмотреть,– проговорила тетушка.– А то девчата все уши про тебя прожужжали, а я и не видела тебя раньше. Как поживаешь? Знаю, что из России приехала. Как отец принял?

– Спасибо, у меня все хорошо, приживаюсь потихоньку, приглядываюсь. Ваш поселок не похож на мой, там, в России. Гораздо больше, и людей здесь много живет, хотя я всех и не видела. Работаю дома потихоньку. То своим помогаю, то шью. Так давайте я с вас мерки сниму?

– Ты уже домой собралась? Так быстро? Посиди, поговори с нами,– приглядываясь к девушке, проговорила тетушка.– Девчата молока сейчас процедят, попьешь свежего. А нравится тебе здесь, в поселке-то? В кино ходишь?

– А здесь и кино показывают?– удивилась Аня и посмотрела на Федора.– Нет, я не была в кино… А где его показывают – в школе, как у нас?

– Ну почему в школе? У нас клуб есть, там и крутят. Девчата вот наши ходят, особенно любят индийские,– сказал Федор.

– И ты ходишь?– смело спросила девушка.– А ты какие любишь?

– Да мне некогда ходить: приезжаю с работы поздно, когда уже кино и кончается. Вот пройдут полевые работы, можно и в кино сходить… А пока не могу.

– Ты так и девушек всех пропустишь, с тобой никто и не захочет связываться: ухаживать не умеешь, в кино не приглашаешь, там еще и танцы бывают – тоже не ходишь,– покачала головой мать.– И молодость пролетит, не заметишь.

– Ма, а вы откуда про это знаете?– засмеялся сын.– Вы ходили на танцы? Или девчата рассказывали?

– Э-э-э… Какой ты, право…– кивнула мать.– А еще парень называется… Девушку бы постеснялся. Она скоро смеяться будет.

– Не буду,– покачала головой Аня.– Если он такой работящий, ответственный, почему я буду смеяться? Таких и уважаю.

– Ну, мать, и она дело говорит: если я не буду работать в поле, кто будет? Мужиков-то почти нет в поселке. Мало кто вернулся с фронта… Технику подремонтировали. Но вдруг что не заладится у них в поле, кто поможет?.. Вот и надо быть там. Пока светло, работа идет. А пашут и по ночам. Что поделаешь – такая пора пришла. Упустим время – урожая не дождаться. Еще неизвестно, какое лето будет, уродится ли что… Если дождей не будет, не видать нам и половины того, что посеем.

– Ты так за колхоз беспокоишься,– ласково похвалила мать.– Это правильно: сколько не было урожая, все убытки да убытки. И трудодней мало кто заработал: негде. Надо, конечно, кто спорит… А гулянки подождут. Девок в поселке много, и они подождут. Аня, а ты замуж еще не собираешься здесь выходить?

– Нет, не собираюсь, пока не хочу,– покачала головой девушка, пряча взгляд от Федора. «Вот же напасть… Нарочно, что ли спрашивает? Так и о сыне заговорит… Ну не нравится мне ваш Федор, и не верю я ему, и все тут. И зачем мне замуж выходить?»– Давайте я мерки сниму, а то поздно уже?

– Не беспокойся, Федя проводит до дома. Девчата молоко несут, попьешь и снимем мерки.

В комнату вошла Настя.

– О… Какая гостья у нас!– приветливо воскликнула она.– Мам, это она нам платья шила. И вышивку такую красивую придумала…

– Да я уже знаю, познакомились, Федя пригласил, чтобы и мне что-то сшить. Как вы думаете?

– А что – вам тоже надо новенькое что-нибудь… А то уже все заношенное, старое. Давайте подумаем, какой фасон выбрать?– подошла и Таисия, подала кружку с молоком.– Аня, выпьешь молочка?

– Спасибо, я как-то не привыкла к свежему молоку. Плохо не будет?– отказывалась девушка.

– Ну смотри сама, это как организм принимает. Тася, не надо настаивать,– сказала Настя.– А то вдруг правда будет плохо… Давайте придумывать фасон.

– Да какой там фасон: просто сшить,– сказала мать.– Что мне – на гулянки ходить: чисто и ладно.

– Тетушка, давайте я вам сошью присборенное, в татьянку – вам пойдет,– придумала Аня.– Это всем к лицу: и девушкам, и пожилым. И просто, и красиво. Что скажете?

– А давай, девушка, сшей: тебе лучше видно. И Фрося тоже говорила, что ты мастерица. Я видела, какое ты ей платье вышила. Очень красиво!

Аня сняла мерки, записала в тетрадку.

– Тогда, я думаю, вам нужно купить ткань не легкую, не тяжелую, а сатин или штапель. Как вы думаете: темную или посветлее? Темная будет смотреться неплохо. Но светлая очень даже омолодит вас. Я бы выбрала светлую.

– Мам, а давайте два платья сделаем вам: одно темное – на повседневку, другое – светлое – на праздник. Тепло, весна идет, все пригодится,– уговаривала мать Настя.

– Ма, я куплю вам ткани, поеду в район с Марком, там выбор есть,– одобрил Федор.

– Ну как хотите, дети,– согласилась мать и улыбнулась Ане.– Давай, девушка, постарайся.

– Я сделаю, не сомневайтесь. Как только Федя ткань привезет, сразу сяду за работу, а пока выкройки сделаю на ваш размер. Это не так долго будет,– улыбнулась девушка.– Вот и хорошо, что вы согласились, надо иметь в запасе одежду. Скоро лето, будете надевать.

– Хорошо, я согласна. Сшей, буду носить.

Аня закрыла тетрадку, собралась уходить.

– До свидания всем. Проводите меня до калитки.

Федор вышел впереди девушки, придерживая дверь. Он пошел провожать ее до дома, хотя на улице только чуть стемнело.

Они шли молча. Федор посматривал на девушку и думал о своем: как разговорить ее, как подольше погулять с нею по улице. Аня шла рядом, посматривая под ноги.

– У вас всегда такая дорога была: пыльная, ямы да камни, не гравийная даже? А что начальство поселковое – ничего не делает?

– Ничего, обживемся, наладится все, будут и у нас дороги хорошие. Пока что так.

– А когда посевная закончится, какая работа будет в колхозе?

– Надо будет картошку садить, потом люцерну для скота сеять на новом поле, потом пшеницу будем озимую косить, потом ее сушить надо, на элеватор готовить… Да много работы будет еще… Картошку надо будет обихаживать, с нею мороки тоже довольно… Пасеку думает колхоз развести в горах, свой мед будет… Жизнь продолжается. Надо думать о будущем… Планы большие, я всего не знаю, что сверху спущено… Но, о чем слышал, что знаю, о том и говорю…

– Вот ты какой… Обо всем знаешь… Это хорошо,– проговорила Аня уже на подходе к своей усадьбе.– Мы уже пришли, до свидания, Федя. Спасибо, что довел, мне не страшно было, хоть и ночь почти уже.

– Может, еще пройдемся дальше, поговорим?– с надеждой спросил парень.– Рано же еще спать ложиться. Пойдем, а?

– Мои беспокоиться будут, я никогда не ходила ночью из дома…– со смятением ответила девушка.– Куда по темноте пройдешь, только ноги поранишь, везде такие ямы да камни…

– Я вижу в темноте, давай буду вести, так будет вернее, что не споткнешься,– настойчиво сказал Федор, беря ее под руку.

Девушка осторожно освободила руку и сказала:

– Нет, я обещала, что приду к вам, чтобы дело сделать… Гулять не обещала… О чем говорить, ничего нового я не услышу.

– А что ты хотела бы услышать? Скажи – поговорим. Ты о себе больше ничего не рассказываешь. А я хотел бы узнать, как ты жила, росла, чем занималась дома, там, в своем селе. Пойдем, хоть немного погуляем и поговорим. Или у вашей калитки постоим.

– Нет, только не у калитки, отойдем немного,– растерянно молвила девушка, соглашаясь со словами парня. Ей тоже не очень хотелось домой, где нечем заняться, кроме шитья, но при свете керосиновой лампы много не сделаешь.

Они отошли немного вверх от дома по улице и остановились в переулке у дома Малайки, молодой чеченки, тоже живущей с отцом на поселении. Аня была немного с ней знакома, та всегда веселая, улыбчивая, но, видно, жилось ей не совсем легко и радостно. Однако Малайя разговаривала с девушкой, как со своей ровесницей, хотя выглядела старше.

– Что тебе рассказывать… Я росла просто… Мне казалось, что легко и радостно… Так было до войны… Сестра меня учила понемногу всему, что сама умела, и свою дочь, Валентину, тоже приучала, хоть та мала была. И огородик у нас был, картошку выращивали, полоть училась, как все сельские. А когда угнали в Германию, определили в трудовой лагерь в Дрездене около железнодорожного вокзала, поселили в бараки, там так сыро было, темно… И работа тяжелая, грязная. Почти не кормили, так – какая-то баланда. Вот когда начали по селам возить на работы, то кое-кто подавал еду, то хлеба совали, то чего-нибудь съедобного. Я думаю, что у меня нарушено что-то в организме: много не могу есть, хочется сладкого: воду с сахаром пью, вроде легче становится. Нас там продержали полтора года, может: кто наблюдал время, оно шло, как в темноте, не могу помнить – такой ужас был во мне. Обносилась вся, одежда была старая, истрепанная, нечем заменить: ничего же не дали взять из дома. Мой номер был 336, выбит на жестянке, потерять ее нельзя было, за это строго наказывали. Потом туда приехала одна немка со своим мужем и посмотрела на нас в строю. Разговаривали с начальником лагеря по-немецки, не знаю, о чем, но он потом пошел вдоль строя и приказал, чтобы мы показывали свои руки. Наверное, мои чем-то понравились, потому что меня вывели из строя, как и нескольких других, в отдельную группу. Нам позже сказали, что эта дама отбирала только девушек, женщин не брала. Нас завели в барак, где какой-то врач всех осмотрел, а потом нас шесть девушек отобрали и повезли в усадьбу около небольшого города Кессельдорфа. Когда вывезли из лагеря, я думала: ну, всё, пропаду – увезут неизвестно куда, убьют или что дурное сделают… Так боялась, и другие девушки тоже переживали. А оказалось, хозяйка эта была спокойной, такой красивой – я таких раньше и не видела. Она сама умела и шить, и вязать, и вышивать, и выбивать… Мне нравилось ее мастерство, звали ее фрау Эльза. Относились к нам неплохо, кормили – из наших была повариха в усадьбе. Мы всегда боялись, что нас могут отослать обратно в бараки, ничему не верили, но не прекословили, делали все, что скажут. Поселили всех в просторном домике, там были все условия для жизни, на мой взгляд, очень даже хорошие после того барака, потом показали мастерскую, где работали другие. Хозяйка через переводчика сказала, зачем нас привезли. Некоторые девушки были нерусские: кто-то из Польши, кто-то из Болгарии, две девушки были немками. Это было удивительно: видно, и своих фашисты не жалели. Сначала определили, что каждая из нас будет делать: две девушки стали закройщицами, одна художником, я ничего не умела, но хозяйка сказала, что научит вышивать, шить. Так и начала учиться всему, что показывали, она тоже нередко с нами работала, наблюдала за нами, подсказывала, да там и другая надсмотрщица была, но тоже не злая. А хозяин куда-то часто уезжал и привозил парашютный шелк. Из него мы платья и блузки шили и вышивали. Это я потом узнала, что ткань была парашютная. Но много было и другой материи: крепдешина, шелка, бархата, драпа, шерсти – да всякая. И платья у меня, юбки и блузки из разного полотна. Сама шила, привезла оттуда после войны… Хозяйка была себе на уме: видно, хотела, чтобы окружали ее чистоплотные девчата, – заставляла нас каждый день мыться в душе, хорошо одеваться, сшить себе по нескольку платьев, юбок, блузок, пальто, курточки и менять каждый день одежду. Вот эти все вещи у меня здесь.

– А что такое – выбивала? Ты сказала, что она выбивала?– с интересом спросил Федор.

– О-о-о… Это настоящее искусство! Я тоже делала такое: это на специальной машинке – а их много разных было в мастерской – сначала создается рисунок, дальше по нему вышивается узорный кант, потом вокруг прорезается ножницами, получается вроде дырчатой ткани, но не просто дыры, а узорные – цветы, листья разные или кружки, угольники. Это очень кропотливая и долгая работа. Нас периодически выпускали во двор усадьбы, чтобы мы отдыхали от такого напряжения. Видно, хозяйка хотела, чтобы эти вещи пользовались спросом. Незачем иметь столько таких изделий в одной усадьбе. Наверное, все они думали, что мы там будем до смерти, что завоюют они нашу страну, будем всю оставшуюся жизнь на них работать. Мы и пальто шили, наманекенах примеряли готовое, гобелены вышивали. Видели, что приезжали к ним другие немцы, покупали, приходили смотреть на нашу работу, цокали языками, наверное, удивлялись и ценили. Видно, приезжие давали заказы разные, потому что некоторых мы обмеряли. Я всему потихоньку научилась, только что не вяжу ничего, этим не занималась… Я к тому времени немного уже по-немецки понимала, девушки все общались потихоньку между собой, хоть и на разных языках говорили, и хозяйка пыталась разговаривать с нами, а мы с нею, но это так – совсем немного…

– Да я сразу заметил, что у тебя маленькие ручки, такими и можно заниматься тонкой работой. Жаль, что столько времени ты пробыла там, у немцев. И в лагере, и у тех… какими бы они ни были добрыми, вы все равно были у них рабами. Хорошо, хоть не издевались.

– Это верно ты заметил – мы были рабами. Я так по дому скучала, господи… Хотя знала, что там ничего прежнего не осталось… Особенно, когда расстреливали мужиков и пацанов, от ужаса не знали, куда деться… Полицаи заставляли женщин закапывать траншею, куда сбрасывали всех расстрелянных… Там, может, еще и живые были… Что я могу вспомнить о своей жизни: одни ужасы… Без матери, без отца, без защиты… Деться было некуда… Как только выдержала, не знаю… До сих пор кошмары снятся…

Они молча стояли рядом, после таких откровений Федор жалел девушку, не знал, как сказать ей об этом, переживая услышанное. Аня немного погодя спросила его:

– А ты… ты боялся на фронте? Разве не было страшно, когда воевал? Был в окопах? Видел фашистов? Убивал их?

– Знаешь, всякое было: и убивал, и рад был, что сам в передрягах живым остался, даже ни ранен не был, ни контужен… И тоже скучал по дому… Страшно, конечно, особенно когда самолеты сбрасывали бомбы на окопы, когда танки шли на нас… Кто ж не боялся – хотел бы я видеть такого человека… Все хотели остаться в живых…

– Я тоже очень боялась, когда самолеты бомбили… А когда бомбили уже Германию, было ужасно попасть под бомбы своих… Это страшнее всего: пережить все и погибнуть от наших… Но усадьба почти не пострадала, когда наши пришли, немцы-хозяева уехали раньше… с чемоданами, с вещами. Нас не трогали, не прогоняли, хозяйка пришла к нам в мастерскую, через переводчика благодарила за работу, сказала, что всю одежду, которую мы себе шили и носили, можно оставить себе. Еще раньше выделила каждой по чемодану, чтобы можно уложить все… и уехала… Мы оставались там одни, потом военные нас допросили, записали, откуда мы, сколько были там, как попали в услужение. Мы же говорили все одинаково, сомнений не было у начальства. Оставили в усадьбе под конвоем наших. Мы так называли – под конвоем. Продукты были, готовили для себя и для солдат. Радовались освобождению, но тревожились за будущее. Солдаты веселые были, тоже рады, как ты говоришь, что живы остались после той мясорубки. Всем жить хотелось… Потом нас всех привезли в комендатуру, в Кессельдорф, позже, не сразу распределили на поезда, которые шли из Германии в Россию, в другие места. Не знаю, куда все поехали, а я через Раву-Русскую попала домой, в свое село, в Раевку… Пока ехали по разным станциям, с пересадками, с ожиданиями на вокзалах, это было уже в начале сентября 45-го года. Так долго мы там ждали отправки, работали при комендатуре: убирали, кушать готовили… Боялись, что недобитые фашисты могли нагрянуть, нас охраняли там. Вот и обидно, что другие не видели тех ужасов, а ведут себя так, что жить не хочется: унижают, оскорбляют…

– Ань, так кто тебя обижает? Отец? Мачеха? Кто? Скажи… Ты сама не своя… Задумала отсюда сбежать, уехать. Да кто они такие, чтобы так измываться!

– Не надо об этом, ладно? Это не отец и не мачеха – они-то как раз поддерживают, защищают. Не все люди одинаковы… А расскажи о своем детстве?– уходя от прямого ответа, перевела разговор девушка.

– Да вроде нечего особенно и рассказывать… Пацанами шкодили, как и все… Сейчас вот смешно об этом вспоминать. И в сады забирались, и в палисадниках обносили клубнику, ягоды. И на рыбалку ходили, и в горах купались в ледяной речке… И еще я помню, как строили наш дом из самана. Саман делали обычно всем миром, выкапывали за огородами большие ямы, выбирали оттуда глину, замешивали ее с соломой, закладывали в формы и сушили… Еще мал совсем был, отца почти не помню… Он умер рано… Я же здесь вырос, в других местах был только на фронте. Когда школу окончил, после седьмого класса в районе стал учиться на механика, потом армия, а тут война. Тоже практически ничего не видел: пришлось воевать, и смерть за мной по пятам ходила, и других убивал… и разрушенные города и села в тоску вгоняли… Побывал в таких переделках, тоже рад, что жив остался… Давай уже не будем о войне говорить: что было, то прошло. Мы живем, будем радоваться этому… Я снова тебя спрашиваю: подумала ты о моем предложении?

– Никак не пойму, Федя: ты серьезно об этом говоришь или смеешься надо мной? Как мне верить тебе? Хотя, кажется, ты меня не обманывал, но как знать, где правда? Почему-то я в сомнениях… Пока не уверена, что мы будем вместе… Где жить-то станем: у вас домик малюсенький, даже меньше нашего. Не знаю, где вы там все помещаетесь, но, чувствую, что мне там места не будет… Буду, как на иголках, жить…

– Почему ты сомневаешься? Разве я своими словами дал тебе повод для этого? Места всем хватит, Таисия уйдет скоро в свой дом. Останется Настя, но, как знать: и она может выйти замуж и уйти к мужу.

– Таисия – в свой дом? Но она же не замужем? Какой дом? Одна?

– Ну да, мать собирается купить ей домик небольшой, присмотрели уже. Вот она скоро уйдет – места будет больше.

– А ты, стало быть, остаешься в своем доме?

– И ты со мной будешь там жить…

– Не знаю, Федя… Не знаю… как-то не хочется мне жить в тесноте… Не решусь я…– снова с какой-то тоской медленно проговорила девушка.– А знаешь… уже поздно, пойдем по домам…

– Аня, я не понял: ты не хочешь жить в моем доме?

– Это разве твой дом? Подумай сам…

– В доме останется одна мать. Как я – самый младший сын – уйду от нее?

– Ты предлагаешь мне выбор, а выбора-то нет…– тихо сказала девушка, стараясь отойти от него, чтобы вернуться домой. Федор замер, ничего не понимая в ее словах.

– Пойдем уже по домам… поговорили… Хватит на сегодня, я поняла твои мысли: ты сам по себе, я не в счет,– грустно сказала она и пошла по дороге, стараясь не оступиться.

– Аня, я не понял: ты мне отказываешь?– прямо спросил он.– У тебя есть кто-то другой на примете?

– О чем ты? Какой другой… Я никого в поселке-то не знаю… Но и согласиться с твоим предложением не могу. Я не готова к такому… Ткани не забудь купить для матери: сатин или штапель. Лучше штапель,– уходя в сторону дома, тихо проговорила она.

– Ну, подожди же, Аня, так нельзя: мы с тобой не договорились ни о чем.

– Ты так считаешь? А мое мнение тебя не интересует? Вот и думай: тебе так выгодно, удобно, а мне – как-то не очень, боюсь я что-то,– сказала она, уходя от него все дальше, не страшась уже оступиться.

Федор не стал ее догонять, медленно шел за ней, обескураженный. Темнота сгущалась, уже почти и не видно девушки, только глухой стук каблучков слышался впереди. Он понял, что сейчас не лучший момент для продолжения разговора, но был разочарован и раздосадован. Услышал, как отворилась калитка, видимо, девушка уже вошла во двор, и вполголоса произнес:

– Все равно я добьюсь твоего решения. Не сегодня, так завтра…

Но ответом ему была тишина. Аня тихо стояла во дворе у калитки, с замиранием прислушиваясь к шагам Федора. Вдруг она услышала, как отворилась дверь домика, где жила семья брата, и голос Шуры почти провизжал:

– Вот какая у тебя сестра: уже по ночам шастает, дня ей мало! Куда батько смотрит! Еще и защищает ее!

Аня смутно видела Шуру, но знала, что та в темноте разглядела ее у калитки. Нечего делать, она прошла мимо перил крыльца к своему дому, не отзываясь на визг Шуры. Та еще ворчала что-то, но девушка вошла в дом и тихонько закрыла дверь.

– Пришла? Все хорошо, никто не обидел по дороге?– спросил отец, появляясь в проеме двери.– Ты что опять такая смурная? Ну-ка, рассказывай, что еще случилось!?

– Ничего не случилось, Шура только опять кричала,– проходя в кухню, проговорила девушка.– А так все хорошо, была у тетушки, мерки сняла. Федор до дома проводил, немного поговорили с ним. Не знаю, что ему отвечать: пристал опять – замуж да замуж. А жить собрался вместе со своей семьей, у них же места нет: две комнатки маленькие, печь с лежанкой на всю первую комнату… Там девчата спят… Ну, где помещаться, не понимаю: теснота такая… Еще и я туда же приду, вообще, по головам будем ходить. И говорит, что он младший сын, должен с матерью жить. Ну как я буду с чужими людьми в такой тесноте… Не понимаю… Хозяйство у них большое, не буду же я без дела сидеть, надо будет с зари до зари работать. Сил не достанет, здоровье подведет, и так то одно болит после Германии, то другое… Зачем я ему – работницей быть? Да и не нравится он мне так уж… Я уже была в рабынях… Не хочу…

Аня замолчала, стала заваривать чай. Еще не поздно, чтобы ложиться спать. Она решила посоветоваться с отцом и мачехой, как ей быть. Выговорившись, собрала на стол, присела, ожидая, пока они сядут рядом, и молчала, снова тоскливо глядя по сторонам комнаты своими большими глазами. Мачеха погладила ее по плечу, прижала легонько к себе и сказала:

– Давай-ка выпьем чайку, просто посидим. Придет новый день, что-нибудь решится. Мерки, говоришь, сняла… А как тетушка встретила тебя?

– Да вроде хорошо, немного на детей своих ворчала, что те заставляют ее заказ сделать, да еще и на два платья… Только мне кажется, что она меня ждала не за тем, чтобы я сшила ей что. Как-то разговор повернулся… Вроде ничего особенного, но в то же время она как будто высматривала и выжидала чего-то. Я мало разговаривала, девчата в основном советовали ей, меня пытались молоком напоить свежим, да я не стала: не смогла. Чай с молоком еще могу, а просто так – нет.

– Ну конечно… Это ж Федор пригласил тебя познакомить с матерью… Я сразу поняла, помнишь: я сказала, что он хитрец… Вот смотрины тебе и устроил… А если тетушка еще и согласилась с заказом, значит, она осталась тобой довольна…

– Да вы что, действительно так думаете? Ах, хитрец! Мне-то ничего не сказал, только потом, когда провожал, все звал замуж… Я и не ответила ничего… Сказала, что он мне не оставляет выбора… Не думала я, чтобы вместе со всеми жить…

– Да так и живут многие – с матерями да отцами, да еще и с меньшими сестрами и братьями… Бывает, что и выбора нет. Так и тянут все хозяйство на своих плечах. Хорошо, если дружны в семье: все заботы по дому разделяют поровну, по договоренности, никто не вмешивается в другие дела, помогают друг дружке. Не осуждают, досужие разговоры не выносят, что называется – сор из избы… Но так немногие могут: это деревня, никто не знает, что у кого на уме. Не всегда будешь знать, что сказать в лад, будут осуждать. Ладно, если дома пожурят, подскажут что-то, а то вынесут на лавки для кумушек, совсем отобьют охоту жить в такой семье. Не знаю, что тут и сказать…– так рассуждала Нина Ивановна.

Отец пил чай, молча кивая в ответ на слова жены. Аня и представить не могла себе, как будет жить дальше. Но воображение уже рисовало мрачную картину, будто предсказывая все наперед.

***

Федор же не сразу отошел от усадьбы и услышал визгливый голос Шуры, которая обвиняла девушку. До него только сейчас дошло, кто на самом деле обижал Аню. Как поступить, он не знал, но при удобном случае решил поговорить с Сергеем, мужем Шуры. Теперь он понимал, что девушка в безвыходном положении, у нее нет никакой защиты. Видно, и брат тоже не мог остановить жену.

Придя домой, он поужинал молоком со свежим душистым хлебом, который испекла мать. Она смотрела на него и молчала, видя, что тот не решается начать разговор. Наконец, он взглянул на нее и проговорил:

– Ма, ну как вам Аня? Что скажете?

– А что тут говорить: вроде скромная, спокойная, мастерица… Лишнего слова не промолвила… Если надумал на ней жениться, сам смотри: я не против… Только согласна ли она будет? Говорил с ней еще раз?

– Говорил… Только она ни да, ни нет не говорит… Но еще понял, что она хочет быть хозяйкой в своем доме… Я сказал, что буду с тобой жить здесь как младший в семье, она не согласилась со мной… Сказала, что у нее нет выбора… Я так и не понял ничего… В общем, расстались каждый при своем… Что делать, не знаю… И как еще с ней говорить, тоже не понимаю. Как-то все не складывается пока. Да… еще что: ее там обижает эта Шура, жена брата… Та еще гадюка… Так визжала, когда Аня во двор вошла…

– Ну ты сразу не теряйся так… Поживем – увидим, а пока вот что: как будешь в районе, купи ткани – пусть сошьет мне платья. А там, глядишь, и сладится все помаленьку. Надо потихоньку приучить ее к себе, купи и ей что-нибудь, на платье, что ли… Ну, я не знаю… подумай…

– Ма, вы не знаете, в каких она платьях ходит: таких у нас в деревне ни у кого нет и не бывало на моей памяти. Вы же видели, в чем она приходила… Она себе такие вещи делает, что любо-дорого глянуть, на что я – мужик – не понимаю в этом, а тут… И нашим девчатам – вон Фросе – такое вышила, что диву дашься, сколько терпения надо…

– Вижу, сынок, запала она тебе в душу… Давай так и поступим: пусть шьет мне обновки, а там посмотрим, не будем время гнать…

Тут в дом вошла Таисия. Она запыхалась, раскраснелась, будто гнался за нею кто. Мать строго глянула на нее и пожала плечами.

– Мамочка, вот хорошо, что и Федя здесь!.. Я такое вам скажу, слушайте: вернулся мой Павел, встретились мы в клубе. Он немного прихрамывает… Пока я его ждала, он по госпиталям разным лежал. Потому и письма мои не доходили, что адреса менялись… Он сказал, что раз у нас все раньше решено с женитьбой, то завтра он придет свататься. А жить мы будем у него в доме с его матерью. Он уже решил новый дом закладывать там же, во дворе… У них там банька своя есть… Ой, мамочки, я так рада!.. Только, что делать с домиком, который мы покупать собрались? Мам, что скажете?

Мать и Федор переглянулись, спокойно выслушивая Тасю. Парень задумался: будто сама судьба пророчила дальнейшую жизнь. Он взглянул на мать и покачал головой. Та поняла, о чем подумал сын, но промолчала. Тут вошла Настя, тоже прислушалась к беседе.

– Во, у нас уже свадьба намечается – я правильно поняла? Таська первая выскочит… А я буду с мамой жить – мне и тут хорошо. Некуда спешить… Смотрю, как наши бабы рожают, мучаются, не пойду и вовсе замуж… Мам, надо что-нибудь готовить, если сваты завтра явятся?

– Погоди ты, сорока… Пусть явятся сначала, там видно будет. Есть что на стол собрать, зачем мельтешить… Тася, ты все обдумала? Не пожалеешь потом?

– Да о чем, мам, жалеть? Я Павла давно знаю и люблю… Живой же вернулся… Не он, так кто еще посватается: мне уже и лет сколько… Где тут женихов ждать? Нет, я от него не откажусь – будет, как я хочу… Я знаю, как его в руках держать… И, вообще, – он мой!– закружилась на месте Тася, весело смеясь.

– Ну, пусть будет так,– сказала мать.– Я вам мешать не стану, надо уже семью свою иметь, хозяйство. А его мать – хозяйственная всегда была. И сейчас не разрушено в усадьбе, исправно все, хоть и без мужика жила долго. Была как-то я у нее, и о вас речь вели. Ну, слава богу, что живой, что все сладилось. Давайте, девчата, приберитесь тут завтра с утра, теперь уж поздно возиться. Федя, тебе спать тоже пора, рано встаешь, надо отдохнуть: много чего было за день. А о моих словах не забудь – я о тканях…

– Завтра же постараюсь, мам, не беспокойтесь,– ответил задумчиво парень.– А ткань отнесет Настенька, да, сестра?

– Ну, конечно же, мне как раз у них быть надо: там Шура рожать скоро будет, надо посмотреть ее. Я погожу, пока ты закупишь. Ты ж не тяни, время идет, у меня еще роженицы есть.

Долго не мог уснуть Федор, перемалывая в памяти все, что произошло за день. И одно крутилось в голове: как теперь решится вопрос с тем домиком. Что делать, на что уповать… И слова Насти о разочаровании в замужестве тоже не давали покоя… А что, если… Думая обо всем, не представляя, как повернется ситуация, он незаметно для себя уснул…

Снился ему почему-то яблоневый сад: он с Аней гулял между цветущих деревьев, но кто-то уводил ее от него, а он искал и не находил, сам уходя куда-то в другую сторону…

Когда пропели первые петухи, не услышал, пока мать не разбудила, легонько тронув за плечо.

– Вставай, сынок, уже солнце встает. Позавтракать хоть успей, день такой длинный, я приготовлю тебе с собой взять что-нибудь.

– Не надо, там нас кормят же: на поле стан есть, кухарка готовит.

***

Федору удалось попасть в район: председатель пришел тоже рано в мастерские, где собирались мужики, и сказал, что поступили запчасти для тракторов, надо бы забрать. Парень радовался, что все пока складывается удачно. Он съездил в район, все оформил на складах, забрал запчасти и подъехал к магазину. Выбирать ткани долго не пришлось: видов не так много. Заодно присматривался к шелкам, искал голубого. Он помнил, что Аня носила блузку из белого шелка с красивой вышивкой. Ему представилось, что она вышьет для себя еще что-нибудь, ей все к лицу. Денег хватило, только спросил у продавца, сколько примерно ткани надо взять. Положив все покупки на оберточную бумагу, продавец спросила:

– А ниток не хотели бы взять? Если шелк, то надо и нитки соответственные, чтобы не испортить ткань. Поглядите, эти по цвету подойдут. А эти для вышивания берут…

Федор согласился и поблагодарил женщину, которая, видно, была в курсе таких дел. Он ехал домой и думал об Ане, о том, как она обрадуется его подарку, какими будут радостными ее большие голубые, почти синие глаза. И немного побаивался встречи с ней. Вернулся в мастерские, разгрузил машину, надо ехать в поля, смотреть за работой техники, но у него на уме одно: как встретиться с девушкой, как отдать ей подарок. А потом решился: «Будь что будет – поеду сейчас, и все тут». Решил – и сделал.

Подъехав к усадьбе Зарудных, он посигналил. Никто не выглянул, он вышел из кабины, толкнул калитку и прошел вглубь двора. Собака на цепи немного поворчала на него, но не залаяла, как обычно. Постучав в дверь домика, прошел через сени в комнату. Его с удивлением встретила Нина Ивановна, которая помешивала что-то в кастрюльке на горячей плите.

– Что случилось, Федор?

– Мне бы Аню увидеть… Можно?

– Так она в саду с отцом, я позову сейчас,– женщина пригласила парня присесть за стол, отставила кастрюльку и вышла.

Скоро в комнату вошла запыхавшаяся девушка. Удивленно замерев на месте, она вопросительно смотрела на Федора. Он встал и протянул пакет, где лежали ткани для платьев матери.

– Посмотри, пожалуйста. Это я купил для матери. Все ли подойдет?

Аня развернула упаковку на столе, оглядела ткани. Погладив мягкую материю, молча кивнула. Федор подал второй пакет и тихо проговорил, словно боясь спугнуть ее:

– А это тебе… По цвету очень пойдет к твоим глазам. Вышей себе что-нибудь, здесь хватит на кофточку. Вот и специальные нитки, чтобы сшить, и вышивальные тоже. Подойдет все?

Федор глядел на нее и побаивался реакции на эту его выходку. Аня взяла в руки пакет, развернула и будто растерялась от неожиданности: не зная, как реагировать на подарок, она тихо сказала:

– Спасибо, но не надо. У меня есть что носить. Отнеси это сестрам, им понравится. Зря ты это делаешь…

– Ань, я для тебя старался. Купил на свой вкус, может, не нравится? Я другую ткань куплю!– разволновался парень.

– Ну-ка, что тут у вас? Дайте-ка я гляну,– в комнату вошла Нина Ивановна, услышав последние слова Федора.– Да это просто чудо! Как это может не нравиться, Анечка!? Такого подарка и мне никто не делал, а я уж сколько на свете прожила. Да-а-а… Красота какая! Вышить ты сумеешь, я видела, как ты Фросе делала кофточку… Что ты молчишь, дочка?

– Я не знаю… Неудобно как-то…– смущенно проговорила девушка, заливаясь краской.– Хотя ткань чудесная… У меня такого цвета – голубого – ничего нет… Я попробую… Спасибо… Может, я как-то оплачу эти покупки, все же немалые деньги потрачены?

– Ну что ты, Анечка! Я так старался подобрать под твои глаза… Помню, белого цвета кофточка у тебя есть, но можно и другого покроя сшить… в этом ничего не понимаю… Я для тебя купил, пусть будет в радость, никаких денег не возьму,– поднялся Федор, намереваясь выйти из дома.

– Так… не торопись, парень. Чайку попьешь с нами, и отец идет, тоже рад будет повидаться,– остановила его Нина Ивановна.– Он же никуда не ходит, свежим людям всегда радуется.

Вошел Филипп Федорович, отдышался и поздоровался. Присев к столу, он жестом пригласил парня:

– Ну, молодой человек, рассказывай, что нового? Кто еще вернулся в поселок из наших? Тебе же с ними приходится работать, больше им негде трудиться. Удержатся люди здесь, не уедут ли в город счастья искать?!

– Да вот Павло вернулся – Таси нашей жених: сегодня сватать придут к вечеру. Ранен был, прихрамывает, говорила она. Вроде остается в деревне. Может, кладовщиком поставят, он до войны счетоводом был, значит, разбирается в бухгалтерии. А больше пока никого нет. Хоть бы уже быстрее возвращались наши мужики, девчата заждались в невестах.

– Девчата точно заждались… А ты, Федор, жениться не собираешься? Тебя уже девчата, поди, приглядели?! Сами не сватаются?– посмеиваясь с хитринкой в глазах, спросил Филипп Федорович.

– Хочу жениться, да девушка не решается ответить согласием. Не знаю, как к ней и подойти,– в тон ему ответил Федор, поглядев на Аню.

– Ну, ты, наверное, плохо спрашиваешь ее согласия, она и не решается. А что ты можешь ей дать, если она согласится выйти замуж-то? Будешь ли беречь, любить? А то загрузишь хозяйством, сделаешь ее рабой в своем доме… Кому улыбается такой расклад в жизни? Рано состарится, поседеет, выбьется из сил… Какие ж тут любовь да согласие?! Она, наверно, думает об этом и не хочет соглашаться…

– Пусть она согласится, я буду рад сам все делать по хозяйству, если заведу живность или что другое,– улыбнулся парень.

– Ты так легко об этом говоришь, я вижу – все решил для себя… А она знает о твоих планах? Чем ты ее порадуешь? Обещать вы, молодые, горазды, а до дела дойдет, так и не вспомните, что есть жена, что ее холить надо, а не грузить работой… Марк вашу Фросю вон, как нежит: наряды – не наряды, сама не работает нигде… Он и везде, и по хозяйству успевает, сам рассказывал, Фрося тоже делилась, что легко с ним живется. Таких, как он, конечно, мало. Хоть и слухи о нем, что он торгаш и все такое, но для семьи старается. Жена за ним, как за каменной стеной, такому не страшно девушку доверить: родители будут спокойны за нее. Я и спрашиваю тебя: на что ты готов ради своей избранницы?

Федор смутился, он не был готов к такому повороту. Неловко встал из-за стола, поблагодарив за угощение, сказал негромко:

– А кто в жизни заранее знает обо всем, что будет? Человек предполагает, а бог, как говорится, располагает… Поеду я – в поля надо заглянуть, как там техника…

– Да ты не обижайся и не сердись на мой разговор – это, к слову. У нас у самих дочка на выданье,– притворившись, что не понимает, о какой девушке вел речь парень, заметил Филипп Федорович.– За нее страшно: одна не справится с каким-нибудь женихом. Что ожидать от сельских, точно никто не знает: сегодня золотой, а завтра – кто его знает, что ему придет в голову. Вот и спросил тебя, как ты, молодой, думаешь, а ты – в сторону: «бог располагает»… Ну да, бог… а человек-то для чего рождается? Ему и честь по жизни…

– Я и не обижаюсь… А для своей жены сделаю все, что положено… Женюсь только,– со вздохом ответил Федор и повернулся к выходу.

– Федя, подожди,– встала из-за стола Аня,– я провожу тебя. Спасибо тебе за подарок. К маме твоей я приду завтра к вечеру. Надо будет примерить выкройку и наживленное шитье. Пойдем.

Они прошли по двору, заметив, что из окна на них смотрела Шура. Она молчала, видя постороннего рядом с девушкой. Федор вышел, отворив калитку, попрощался с девушкой:

– До завтра, Аня, я постараюсь быть дома к вечеру. Надеюсь, что в полях все будет в порядке, ничего не сломается. И вот еще что: я знаю, кто тебя обижает здесь. Я слышал в тот вечер, что говорила Шура. И говорила ли… Скорее, визжала…

– Я приду… Что с нею поделаешь, такая она. Только не понимаю, чем я ей не угодила, что она так со мной…– грустно проговорила девушка.

– А ты не поддавайся… Пусть визжит: ей же хуже от этого,– ласково тронул ее руку парень.

Аня некоторое время смотрела вслед машине. Вернувшись в дом, она вопросительно посмотрела на отца. Тот молча улыбался дочке.

– Вот поговорили с твоим ухажером… Вишь, как покраснел, пусть задумается, как жить будет… А то подумаешь – кавалер… Ухаживать все стремятся, а как дойдет до дела, повесят все на жену, пусть пурхается, как может. Знаем таких…

– Говорит-то он складно,– подтвердила и Нина Ивановна,– только как оно на деле будет… Кабы знать…

– И я сомневаюсь в нем… Что подарок принес – это еще ничего не значит… Хотя… Ладно, что загадывать: поживем увидим, на что годится такой молодец,– поддакнул отец, наливая себе душистый чаек.– Давайте уж обедать, а то в саду время прошло, надо еще потом успеть кое-что сделать. А ты, дочка, садись, выкройки свои раскладывай да готовь на завтра, обещала ведь… Мы сами повозимся, там немного работы…

– Я помогу, успею все сделать: день длинный, это дело недолгое,– присела девушка к столу, где уже стояли щи со свежим хлебом.

Во дворе заголосила Шура, она просто выла, упав на крыльцо, и била кулаком по деревянному настилу…

– Да что там такое случилось снова? Может, рожает уже?!– встревожилась Нина Ивановна и вышла во двор.

Через некоторое время она быстро вошла в дом и, вытирая слезы, сдавленно проговорила:

– Беда пришла: Анатолия нашли в классе повешенным на счетах… Шура кричит, что математичка его довела, не выдержал – наложил на себя руки…

В дом вошел Сергей, снял фуражку и измученно еле выговорил:

– Ума не приложу, как это случилось… Что делать-то, батько? Куда кидаться? К кому теперь идти – в школу или сельсовет? Надо милицию, что ли вызывать?

Филипп Федорович, держась за грудь, замер на секунду, а потом напряженно сдвинул брови и с горечью проговорил:

– Успокойся, сын, надо в сельсовет идти, там все скажут, оформят, помогут с похоронами… Где Анатолий-то – в больнице нашей или где?

– Да должен Вовка наш с шофером привезти домой…– приставив к уху трубочку, чуть слышно сказал Сергей.– Да Шурка-то должна родить была скоро, как переживет, не знаю…

– Иди к ней и будь возле… Что ты будешь делать, случилось же такое… Что ж, надо заниматься делом…

Сергей вышел. Анна, оторопев от ужаса, не могла и слова вымолвить. Филипп Федорович тяжело поднялся, взял трость и вышел во двор. Сергей увел Шуру в дом, у двора стали собираться люди. Пришла Малайка, соседка, спросила, чем может помочь. Через время подъехала машина, на которой привезли тело мальчика, завернутое в покрывало. Почти сразу подъехал председатель, прошел во двор, поздоровавшись. Он пообещал, что часа через два будет готов гроб, привезут его на колхозной машине.

В суете не поняли, что с Шурой случился приступ боли: начались роды. Настя, оповещенная о несчастье, спешила к Зарудным, уже зная, что обязательно нужна будет ее помощь: Шура же была на сносях. Выпроводили всех из дома, поставив скамьи для тела мальчика в прохладном уголке двора. Анастасия командовала, как хозяйка, требуя чистые пеленки, простыни, кипяченую воду, и пригласила Малайю себе в помощницы.

Аня металась у окна, не зная, как себя вести, потом вышла во двор, подошла к племяннице Вере, обняла ее и прижала к себе. Так стояли они во дворе, пока не услышали дикий крик Шуры, потом плач ребенка, и поняли, что на свет появился малыш.

Шура лежала в горячке, никого не узнавала, бредила, то вскрикивала, то затихала…

Аня вошла к ним в дом. Настя обхаживала Шуру: делала укол, убирала послед, боялась, чтобы не началось кровотечение, девушку попросила смачивать полотенце в воде с уксусом и обтирать роженицу.

Аня обтирала женщину, стараясь не смотреть той в лицо, тихонько поглаживая ее плечи. Самой было страшно: случилось то, чего никто не ожидал. Она видела смерти и раньше, но то были другие случаи, как в их деревне во время войны, в вагоне, в лагере. Но здесь ни войны, ни бомбежек, была мирная жизнь… Но смерть все равно постучалась в дом…

Что такое счеты, Аня узнала, когда поговорила с Вовой: это такое наглядное пособие, применявшееся для обучения счету в младших классах. Стояло оно прочно на ножках-распорках, соединенных между собой металлическими штырями, на которых были нанизаны небольшие черные и белые костяные шары. Передвигая их по штырям, учили сложению и вычитанию простых чисел. Но как мальчику пришло в голову сотворить такое, никто не мог сказать…

***

Прошло три дня, Анна не занималась шитьем: не до того. Шура так же металась в жару, малыш – родился мальчик – не плакал, только кряхтел тихонько. Нина Ивановна с Аней были все время рядом. Пытались кормить малыша из бутылочки разведенным коровьим молоком, но он плохо сосал, молоко выливалось на пеленку. Соседка, пришедшая навестить Шуру, увидела это и поругалась:

– Девчата, что ж вы делаете? Разве можно этим ребенка кормить? Вы ж его угробите… Давайте я его покормлю: мой уже мало сосет, прикармливаю… А потом Шурка сама будет выхаживать его, лишь бы молоко у нее не перегорело… Надо отцеживать его, пока оно есть, и можно им кормить через соску.

Раиса – так звали соседку – кормила дитя, оно смешно и трогательно чмокало, поводя крошечными глазками по сторонам. Анна с нежностью смотрела на малыша и думала, что теперь все будет хорошо, лишь бы Шура быстрее поправилась. Детей и Сергея они кормили у себя дома, готовя на всех.

Девушка снова ходила в магазин, забирая с собой Веру, чтобы хоть немножко ее отвлечь. Вова был все время рядом с матерью. Аня убирала вместе с ними их дом, трясла половички, мыла дощатый пол, проветривала комнаты. Солнце уже грело вовсю, можно бы выводить Шуру во двор, но та все еще была слаба. Шура видела, как соседка кормила ребенка, как девушка убирала вокруг, как жалела ее, присаживаясь возле кровати и обтирая ей лицо, руки, тело, тихонько сцеживая молоко из набухших грудей в кружку. Потом сливала его в бутылочку и кормила малыша. Тот радостно сосал, был спокойным, хорошо спал. Шура как-то вяло сначала отталкивала руку Ани, когда та пыталась сцеживать молоко, но, когда почувствовала облегчение и увидела, как почмокивает малыш, будто смирилась с положением и просто закрывала глаза, когда девушка подсаживалась к ней с кружкой.

– Как назовешь его, Шура?– спросила как-то раз Аня, когда увидела, что та стала спокойнее и начала поправляться.– Придумала уже имя?

– Наверное, Васькой… или… не знаю уж…– заплакала невестка.

Девушка погладила ее по плечу, успокаивая, вытирая ей лицо влажным полотенцем. Она все боялась, что Шура может вспыхнуть в злобе, как раньше, из-за этого могла снова подняться температура. Но та была вялой, почти не ела, только пила подслащенную воду, которую давала ей Аня, безуспешно пытаясь накормить хоть чем-нибудь.

Видя такое дело, Нина Ивановна стала укорять Шуру, что она погубит ребенка, если не будет есть. Потихоньку Шура стала подниматься и выходить на улицу, держась за перила, потому что все еще кружилась голова. Вера ласкалась к матери, но та глядела будто сквозь нее и даже не позволяла себе обнять дочь. Дети были притихшими, грустными. Школа заканчивалась, надо чем-то заниматься в хозяйстве, как и раньше, но Шура равнодушно смотрела на все: она ничем не интересовалась. Аня старалась не трогать ее, только пеленала малыша, ласково разговаривая с ним. Вскоре все более-менее наладилось. Шура стала прежней, но молчаливей, занималась ребенком, домом, на Аню не обращала внимания.

Девушка, наконец, занялась шитьем, вечером пришла к Сварыгиным, принесла наживленные вещи и, извинившись за задержку в работе, предложила примерить платья.

– Да что ж ты извиняешься… У вас там не до этого было, знаю все… Что тут поделаешь… не к спеху,– проговорила тетушка, осторожно с помощью девушки примеряя платья.

Осмотрев шитье и подколов кое-где булавками, подправив вырез горловины, Аня сказала:

– Я вам завтра готовое принесу – воротнички выкрою еще. А я вам переднички… из остатков сшила. Я видела, что вы носите дома.

Старушка обрадовалась этим простым вещам, уговорила Аню попробовать взвару из сушеных яблок. Когда девушка присела к столу, пригубила компот, она довольно глянула на нее и спросила:

– Как тебе удается шить? И хорошо получается… У меня терпения не хватало: шила себе фартук, так все руки иголкой исколола. Машинки нет у нас, да я и не умею на ней шить. И девчата мои тоже не приспособлены к этому. А ты молодец – способная. Это хорошо: в хозяйстве пригодится…

В дом вошли Федор и Настя. Они не ожидали увидеть Аню, зная о происшествии в семье, немного удивились, что она сидит за столом, что-то пьет и спокойно разговаривает с их матерью. Настя присела, поздоровавшись, спросила о Шуре, к которой приходила каждый день поутру перед работой.

Поговорив немного с ними, Анна собрала примеренные вещи, поблагодарив за компот, оглянулась на тетушку, попрощалась и направилась к выходу. Мать мигнула Федору, и тот собрался проводить Аню.

– Ты ж заходи, дочка, к нам, как будет время,– ласково проговорила старушка.– Я весь день почти никого не вижу: кто в поле, кто где, а я одна дома.

Аня улыбнулась, махнула рукой и вышла. Федор поспешил за ней. Проводив девушку до дома, он понял, что ни о каких прогулках речи не может быть, только одно проговорил:

– Я знаю, что вам сейчас всем нелегко живется. Пока все успокоится, должно пройти какое-то время. Но ты не забывай, что я все время думаю о нас, о нашей с тобой жизни. Мне есть что сказать тебе, это будет приятной новостью.

Девушка посмотрела внимательно ему в глаза и тихо промолвила:

– Хорошо, что еще можно услышать приятные новости. Я так устала за эти дни… Слава богу, что потихоньку все успокаивается… Бедная Шура, так жалко ее. Вот и войны нет, а смерть тут как тут… Страшно это все…

– Да… Страшно… Но что случилось, то случилось,– проговорил задумчиво парень, потом решительно добавил:– Ты береги себя… Это их семья, а твоя жизнь – это твоя жизнь. Надо успокоиться. Приходи к нам, я буду ждать… Мы будем ждать: и мама, и Настя… Она рассказывала, что ты там за хозяйку была в доме. Помогала. Ты жалеешь Шуру… Но есть то, что трудно забыть и простить, я знаю. Береги себя. Ну… я пошел… До свидания…

– Да, до свидания, я приду завтра вечером,– Аня тихонько тронула его руку.– Спасибо тебе.

Федор не ожидал такого проявления нежности от девушки. Неуверенно прижав ее руку к своей груди, он чуть было не решился поцеловать Аню. Но она легонько высвободилась, махнула на прощание и пошла к усадьбе. Он немного постоял и прошептал вслед:

– До свидания… Я буду ждать завтра…

Причина

Бывают лампы в сотни ватт,

но свет их резок и увечен…

И. Губерман

Снова пошли будничные дни. В Шуре словно надломилось что-то: она не трогала Аню, но и не привечала ее. А девушка приглашала Верочку к себе, показывала новые вещи, сшитые на заказ, предлагала научиться шить на машинке. Верочка еще совсем мала, усидчивости у нее нет. Наверное, это и не ее увлечение. И сама Аня не знала, было ли это ее делом, что она еще могла делать, кроме этого. Но выполняя заказы, потихоньку откладывала деньги, готовясь тайком уехать в далекий дом.

В поселке открыли почтовое отделение. Улучив момент, потихоньку от всех по пути к магазину (почта была на тракте) зашла и купила конверт. Дома она, таясь от своих, написала письмо Манечке, изложила все, что с ней происходит в поселке, как относятся отец с мачехой, какими делами сейчас занимается, предупредила, что хочет уехать отсюда, и опустила конверт в ящик, который висел на стене почты. Стала ждать ответ, совсем не зная, какова сейчас ситуация там, в Раевке, живы ли родные.

Перед Первомаем привезли в клуб новый индийский фильм, и девчата – сестры Федора – запросто пришли к Ане как к хорошей знакомой и позвали с собой на просмотр. Она согласилась, хотелось какого-то разнообразия в жизни, поглядеть на людей, отвлечься от домашних дел.

Таисия переехала к Павлу, но все равно пришла вместе с Настей к Зарудным, оставив мужа дома, посмеиваясь над ним, называя «нелюдимкой». Аня не без трепета шла с девчатами, те дружно смеялись над смущенной девушкой, дразня ее тихоней. Кино понравилось, и приятно то, что никто не обратил внимания на ее появление в клубе: пришла и пришла. Люди жили своими заботами, Аня же – своими страхами.

А на день Победы – 9 Мая – учителя организовали митинг, украсили школу цветами, зазеленевшими ветками, расставили во дворе школы скамейки, стулья из классов, пригласили всех бывших солдат и вручали им незамысловатые букетики полевых цветов, поздравляя с праздником. Впервые Аня была в гуще событий, многие здоровались с ней, узнавая в ней швею, которая никому не отказывала. А на празднике были и молодые, те, кто вернулся живым и относительно здоровым. Был и Федор, и он не отходил от Ани, которая держала за руку Малайку и не отпускала от себя.

Федору было неудобно разговаривать с девушкой при Малайе, он поглядывал на нее и улыбался. Аня стояла в кремовом платье, в туфельках, перебросив русую косу через плечо, была необычайно хороша собой, но задумчива, как будто пришла на праздник через силу. И ещё он заметил, что на девушку засматриваются и другие мужики, и заволновался. Настя, стоявшая рядом с братом, толкала его в бок, улыбчиво подмигивая: знала его секрет, его неравнодушие к девушке. Но время проходило, а ему все не удавалось поговорить с Аней. А потом отвлекся, здороваясь с Павлом, увидел, что девушка исчезла, ушла и Малайя. Он понял, что Аня избегает его. «Что с ней происходит? Какая-то непонятная она… Не задумала ли тишком смотаться отсюда?»

***

Прошли праздники, снова будничные дни увлекли работой, все занимались своими делами. Аня затаилась, больше молчала, ожидая письма от Мани, как что-то очень важное для себя, для своего будущего. Но время шло, а ответа не было.

Она шила, вышивала, помогала в огороде, так же ходила в магазин. Но в ее жизни появилась сокровенная мечта, поддерживающая на плаву. Ложась спать, долго вертелась на лежанке, не могла уснуть, все мечтая о том, как будет добираться домой, туда, к Манечке. Денег на дорогу маловато, поэтому не отказывалась даже от самых маленьких заказов на шитье. Но не все могли расплачиваться наличностью, приносили больше продуктами: яйцами, молоком, маслом, иногда свежим мясом, соленьями. Поэтому деньги собирались трудно.

После того, как Аня сшила платья матери Федора, с ним она не виделась, да тому и некогда: работа в полях в разгаре, даже вечером не приехать пораньше. Техника была старой, часто ломалась, запчастей не достать, как ни старался председатель пробивать в районе. Негодовал на начальство, которое, спуская сверху план, не помогало решать проблемы. И то сказать, не было запчастей даже в области. Председатель иногда отправлял на базу Федора как специалиста, заранее созваниваясь со старым приятелем с просьбой помочь. Тот хоть и обещал, но не всегда удавалось выполнить обещанное: снабжение шло туговато.

Федор издергался, нервничая из-за неурядиц в колхозе, оттого что не мог видеть Аню, боясь, что кто-то опередит его в планах, увлечет девушку, уведет из-под носа или что сама она вдруг уедет из поселка. Иногда, не выдерживая, возвращаясь поздно с работы, будил Настю, спрашивая ее об Ане, не видела ли она ее, не слышно ли, чтобы кто ухаживал за девушкой. Настя посмеивалась, сердясь за то, что будит ее среди ночи. Самой тоже иногда приходилось спать урывками, потому что часто вызывали по ночам то к роженицам, то к больным. А при небольшом снабжении маленькой больнички необходимыми лекарствами помочь всем невероятно трудно. Настя тоже нервничала, но, как могла, помогала людям. И Федору она могла только сказать, что ничего ни от кого не слышала об ухаживаниях за Аней.

И все же со временем, как-то выкручиваясь на работе, Федор стал приезжать домой пораньше, но не приходить же к девушке ночью, когда та могла уже спать, способа увидеться не придумывалось. Не подкрадываться же огородами, чтобы подсмотреть в окошко за нею, хоть издалека полюбоваться.

***

Пришел день, когда по дороге в магазин Аню остановила почтальонка, два раза в неделю разносившая почту. Молоденькая Дуся, так звали ее, была горбатой, носила почтовую сумку, низко склонившись над землей, изредка поднимая голову, чтобы видеть, что впереди. Она не была заказчицей Ани, но та знала ее и жалела. Дуся дала письмо девушке и сказала, что оно пришло два дня назад, но по времени не могла принести его. Аня была рада, что никто из своих не увидел, что она наконец-то получила долгожданное известие. С нетерпением распечатала конверт и, остановившись у магазина, стала читать. То, что она прочитала, потрясло.

Маня писала, что часто болеет, еле концы с концами сводит, денег нет и взять неоткуда. Варят щи из крапивы и конского щавеля, лепешки пекут с лебедой пополам, картошки нет, жиров никаких, купить в районе не за что, хлеба почти не видят, магазина в деревне нет, а из района доставляют несколько булок, которые делят в полуразрушенной школе на всех поровну.

Народу в поселке осталось мало, в основном старые женщины, вдовы. Изловчились-то печь хлеб из лебеды, но организм же не может принимать все подряд. Похудели, многие еле ноги носят. Валя учится в школе, потом хочет учиться на медсестру. Выросла, одеть не во что, взять негде, Маня перешивает свои платья на дочь, о себе уже и не думает.

Дом, покореженный со времени войны, почти развалился, ремонтировать не за что и некому. В Раевке нет ни одного мужика, никто не вернулся с фронта, а тех, кого расстреляли в период оккупации, перезахоронили на кладбище, сказали, что установят памятник. Все было вроде с почетом, в присутствии районного начальства, военных с салютом, но вот именно после того Маня и заболела.

Нелегко приходится ей: работы по силам нет, в полях надо пахать, таская на себе плуг, так как нет ни тракторов, ни другой техники. А на полях ямы после снарядов, мин и бомбежек – трудно обойти их, выбрать место для пашни. Из района привезли двух быков, которых запрягали, пахали и старались изо всех сил беречь скотину. Не так много удается женщинам сделать за день, а время уходит, посевную давно уже надо закончить, а дело стоит. Одну из женщин выбрали председателем, семян прислали из района, но это почти ничего не решало.

Разрушенные дома никто не мог самостоятельно восстанавливать: не было сил, материала, нет тех, кто мог помочь что-либо сделать. А тут случилась беда: на очередной поляне быки наткнулись на снаряд, погибли не только они, но и две женщины-погонщицы.

Тех девчат и женщин, которые вернулись из Германии, без конца таскают в военкомат врайцентр, допрашивают, кто-то и не возвратился больше. Никто не мог понять, в чем дело, пока в деревню не вернулся один израненный мужик, который рассказал, что всех, кто был в концлагерях, в плену, считали предателями, шпионами, и таких ссылали в другие лагеря, наши, сибирские. Хотя все в деревне знали, что женщин и девчат угоняли же не по их воле, вернулись живы и слава богу. Но кому это можно доказать, чтобы всех оставили в покое, кто будет доказывать, если сами вернулись в разбитые дома, к могилам расстрелянных мужиков и пацанов, чьих-то отцов, братьев, детей. Никто не мог заступиться.

Маня не упрекала ее ни в чем, она будто предупреждала, что жизнь может повернуться непредсказуемо, и никто не поддержит, не заступится: случись что – надеяться не на кого. Возможно, лучше будет, если сестренка там выйдет замуж, сменит фамилию, так ее трудно будет найти, если уж возьмутся преследовать.

Аня читала, и ее душа замирала от ужаса и боли, от страха: мечты умирали, им не суждено сбыться… Растерянно она вошла в магазин, совсем не помня, что хотела купить, взяла первое, что пришло в голову, и тихо вышла на крыльцо. Продавщица пожала плечами: обычно девушка благодарила за обслуживание, улыбалась, а тут…

***

Аня пришла домой, выложила покупки под недоуменным взглядом мачехи, вышла в сад и присела под яблоней, закрыв глаза, обхватив голову руками. Долго она сидела, пока к ней не подошел отец.

– Что случилось, дочка? Ты не заболела ли?

– Н заболела… Я умерла, наверно…– проронила тихо та.

– Что ты такое говоришь! Давай рассказывай, что случилось? Ты почему из магазина совсем не то принесла? Наверно, кто-то обидел… Что ты, как потерянная?!

– Я точно потерянная… Моя жизнь кончилась, еще не начавшись… Как жить теперь, не знаю…

– Да ты скажешь или нет, что случилось?– в тревоге тронул ее за плечо Филипп Федорович.

– Я не могу, не хочу говорить, я умереть хочу… Оставьте меня…

– Ты, девушка, в своем ли уме? Кто из жизни сам уходит? Ты, как Толик, хочешь сделать? Только жить по-человечески начала… Посмотри на себя: молодая, красивая… Парни заглядываются, люди тебя хвалят за мастерство, у меня душа не нарадуется… А она вон что удумала! Да что с тобой приключилось, объясни толком!– почти кричал отец.

– Толком? Вы хотите, чтобы я толком все объяснила? А что я должна сказать: напомнить, что вы сделали с моей жизнью? Что я росла без отца и матери? Что только бог знает, что пришлось пережить мне за мою такую короткую жизнь… Сколько страха и ужаса вынесла, почти благодарна была, что вы меня позвали сюда… А теперь что: Шура и та гадости обо мне по поселку несет. Откуда она взяла, что я была в лагере у немцев? Кто ее просветил, если, кроме вас, никто об этом не знал? Зачем вы позвали меня, если видели во мне гадкую, если так же сами думаете обо мне, как ваша Шура? Как мне с этим жить? Не будешь же всем объяснять, что я чиста, что ничего страшного, как там с другими, со мной не произошло? Кому теперь я нужна? Я хотела уехать, надеялась, что дадите мне денег, спокойно вернусь домой, к Мане. А теперь получила от нее письмо, в котором она пишет, как они там живут, что происходит со всеми, как нищенствуют, голодают… Ботву какую-то едят… Я бы уехала, не побоялась такой жизни, как-то выкрутились бы, а Маня теперь болеет, никто ей помочь не может… Все разрушено, ни денег, ни еды, ни помощи нет… Все бы ничего, но написала, что там трясут теперь тех, кто вернулся из лагерей, допрашивают, некоторых угнали в другие, наши лагеря… Вот что страшно… Потеряно все там, и здесь жизни нет… Только и того, что тут войны не было, ничего не разрушено… Но народ злой, хуже собак… Что еще вам напомнить?– тоже почти сорвалась на крик Аня.– Что вы молчите? Сказать нечего?

– Ты ни разу меня отцом не назвала… все вы да вы… Знаю, что сестра тебе рассказала, как мать померла… Виноват я, знаю и каюсь… да что было, то было: понес я наказание за содеянное, но сам себя не могу простить, и это тоже никому не скажешь,– виновато заговорил отец.– А о тебе я только и сказал, что со многими другими жителями угнана в Германию, так Шура же – это помело: придумала и ляпает что не попадя… Вот бог ее уже наказал: сына забрал, она все не кается…

– Теперь легко и просто свернуть на Шуру, которой много не надо… Почему она срывается на меня? Я же ей не мешаю… Ну уеду я, уйду из дому, ей какая забота? Это ведь неспроста все. И вы знаете что-то, а мне не говорите… Поэтому и чувствую, что я чужая здесь…

– Не чужая… Ты моя дочь, а Шура мне никто, и дети ее мне никто… Только что я тебе скажу: как задумаешь выйти замуж, не просто так же я при тебе допрашивал Федора тогда, помнишь? Так вот: помогу тебе с домом, дам денег. На них Шура зарится. А сама ни ласкова, ни приветлива… А ласковый теленок двух маток сосет, знаешь такую поговорку? Я виноват перед тобой, да… Но хоть как-то я могу загладить свою вину, хотя так это и не назовешь… Не кручинься ты так… Кому надо, разберется, что к чему, а дуракам ничего не надо доказывать… Держи себя с достоинством, живи с улыбкой. Ты достойна лучшей жизни, замуж хоть за кого пойди. Федор – это так: будет сватать тебя, сама решишь – нужен он тебе или нет. Заставлять никто не собирается,– он замолчал, тяжело дыша, положив руку на грудь.

– Ну вот… Сама не знаю, как жить, так и вас напрягла… Все-все, давайте успокоимся: как будет, так будет. Останусь пока… видно, дальше все же что-то придется решать,– тронула его плечо девушка, глядя куда-то вдаль огорода.

– Ты, дочка, только не придумывай ничего с собой сделать… Не зря бог тебя сберег. Надо жить, я сам через такое прошел, что другим и не снилось… знаю, почем фунт лиха. Может, и не совсем сладко тебе у нас живется. Но подумай сама, что Маня написала о себе. Не приедет она сюда, даже если позову. Сергея с собой забрал, хотел ей жизнь облегчить хоть как-то… Неспокойно везде, всем тяжело. И война не закончилась еще, на Дальнем Востоке воюют с японцами… Не знаю, что сказать, слухи всякие идут, узнать не у кого… Но как-то надо держаться…

Он тяжело поднялся, медленно пошел, постучал тростью по забору, потрогал яблоню и двинулся к дому. Анна долго сидела одна, все перемалывая свои слова, сказанные отцу, его ответ, строки письма Мани… Тихо к ней подошла Нина Ивановна, присела рядом, положила руку на плечо, погладила и мягко проговорила:

– Пойдем в дом, давно пора пообедать, ты с утра ничего толком не поела, уже скоро солнце садиться будет. Да и прохладно здесь уже. Поднимайся, простудишься ненароком. Не хватало заболеть.

Она помогла девушке встать, обняла ее и повела в дом.

***

Аня затихла, затаилась. Ночью долго не могла уснуть, все перебирала в мыслях строки письма. Она вспомнила пожилого солдата из конвоиров в усадьбе – дядю Митю, как его называли девушки, который привез их, русских, в комендатуру в Кессельдорфе для допроса. Комендант, полковник Иван Васильевич Федоров, расспросил трех девушек об их жизни в лагере, в усадьбе, писарь все записал, им выдали соответствующие бумаги. Разговаривали с ними негрубо, обещали при первой возможности отправить по домам. Иван Васильевич, ласково щурясь, посматривал на Аню, улыбался…

Она и две другие девушки одеты были хорошо, чисто, аккуратно, свои чемоданчики все время держали при себе. Их поселили в одном домике неподалеку от комендатуры, чтобы больше они не отправлялись в усадьбу, и приставили охрану. Девушки приходили в помещение, делали уборку, с нетерпением ожидая времени отправки, не отлучаясь никуда без разрешения. Иван Васильевич как-то обронил, что лучше было бы, если бы они уезжали не в родные села, а куда-нибудь подальше. Но ничего не объяснил, только задумчиво поглядывал на них.

Смеха ради или для того, чтобы занять чем-то тревожных девчат, выдали им оружие – винтовки – и приказали по очереди стоять на охране у входа. Однажды комендант приехал на машине, подошел к стоявшей «на посту» Ане и попросил ее ружье, будто для проверки состояния. Та, недолго думая, отдала винтовку. А полковник укоризненно покачал головой и сказал: «Чему я вас учил? А ты что сделала? А вдруг я шпион? Вон сколько недобитых фашистов кругом отлавливаем, сейчас бы взял твою винтовку и убил бы тебя? Разве можно свое оружие отдавать чужому?» Аня немного растерялась, но тут же ответила: «Так вы же свой? Я ж вас знаю! А стрелять-то нас все равно никто и не учил: как бы мы отбивались от нелюдей?» Полковник рассмеялся: «Ну что с вас взять…»

Так девушки прожили с мая до сентября, пока не подвернулась оказия для их отправки на Родину. А дядя Митя был здесь же при комендатуре, и как-то разговорился с Аней, расспросил ее о селе, куда она собирается вернуться. Аня не скрыла от него ничего из того, что произошло в Раевке при оккупации, что там осталась сестра с дочкой, и она не знает, жив ли кто еще, но ехать больше некуда. Дядя Митя сказал, что демобилизуется и может проводить девчат до их сел, а там видно будет. Война вроде кончилась, но все равно надо быть очень осторожными.

Позже Иван Васильевич сказал на прощание: «Будет необходимость, Аня, приезжай в Москву, жив буду, найдешь меня, запомни адрес»… и назвал улицу, номер дома и квартиры. Тогда Аня не понимала, к чему велись эти разговоры. Дядя Митя точно доехал с ними через Раву-Русскую до Белгорода, потом проводил ее до Старого Оскола, а там она сама уже добралась до дома. Но, прощаясь с девушкой на вокзале в Старом Осколе, он сказал, что все-таки она зря едет в свое село, и, немного помолчав, достал из рюкзака сверток и подал ей: «Вот, возьми… у меня детей нет, и никого нет, так я хоть тебе чем-то помогу». Девушка развернула бумагу, увидела деньги – свои, русские. Она обняла солдата, со слезами поблагодарила и простилась с ним с какой-то тоской и тревогой.

Все это вспомнилось отчетливо и теперь предстало в ином свете после письма Мани. К утру она все взвесила, решила, что останется в доме отца, а Мане пошлет все то, что заработала шитьем, чтобы хоть как-то облегчить им жизнь. Надо только съездить в район, чтобы никто не знал, и перевести им деньги, не вызывая пересудов в поселке. А с замужеством пока можно и погодить. На том и остановилась, незаметно уснув на рассвете.

***

Страна потихоньку оправлялась после войны. В поселке все чаще появлялись новые люди, солдаты, отлежавшие в госпиталях: кто без ног, без руки или даже без обеих, кто ранен и тяжело болен. Люди страдали, но старались выживать, как могли. Здесь не было войны, но почти в каждом дворе были те, кто воевал на фронтах, и те, кто считал нужным посчитаться с врагом за свою свободу. И нет таких, кто отрицал важность победы над фашизмом. Не каждая мать дождалась своих сыновей, не каждая жена праздновала возвращение мужа, оставшись вдовой смолоду, в одиночку с трудом поднимая детей.

Постепенно, но уверенно восстанавливались заброшенные хозяйства, ремонтировались избы, строились новые дома, прокладывались гравийные дороги, а тракт даже заасфальтировали, потому как это была трасса, как сегодня назвали бы, федерального значения. Между городами начали ходить автобусы, сначала простые пазики, потом побольше, проходя через поселок, подбирая пассажиров. И между поселками района тоже стали ходить по отдельному расписанию маленькие автобусы. Можно побывать в райцентре, где продавались школьные принадлежности, одежда для детей – школьные формы для мальчиков и девочек.

Школа из начальной превратилась в восьмилетку, уже не нужно учиться, как Федору в свое время, в другом поселке, здание расширили: пристроили три помещения, организовали мастерскую, где детей обучали работать с деревом, бумагой, ремонтировать мелкую технику – примусы, керосинки. Прибывали новые учителя, стал преподаваться немецкий язык, который многие считали языком врагов. Ученики сопротивлялись учить его, потому что, как ни крути, взрослые не смогли простить того, что случилось в войну. Но жизнь шла своим чередом.

Подросли ребята, девчата, рождались новые семьи, дети, вскоре открыли детсад. Все это отмечала Аня, потихоньку успокаиваясь из-за разрушенной надежды. Ей нравилось, как благоустраивался поселок, и магазин стал наполняться не только продуктами, но и мелкими товарами первой необходимости. Так что отпала нужда далеко ездить для пополнения запасов и в райцентр теперь можно попасть быстро.

Первые цветочки

Я первой нежности люблю возникновение,

когда еще мечты и чувства полускрыты.

Потом нам суждены лишь бурные мгновения:

на жизненном пути они, как версты, врыты.

Шарлотта Цвейг

Аня побывала в районе одна, осмелилась поехать на автобусе, придумав, что ей надо присмотреть ткани и нитки, иглы и прочие вещи для шитья. Там она нашла почту, перевела деньги Мане, там же написав новое письмо, опустила его в ящик. К вечеру возвращаясь домой, она, к своему удивлению, увидела возле своей усадьбы Федора, который пораньше приехал с работы и пришел к Зарудным повидаться, наконец, с Аней. Она остановилась, держа в руках холщевую сумку с покупками, смотрела на него, как он радостно идет к ней, и успокаивала себя тем, что эта встреча ненадолго. «Ну опять он явился? О чем с ним говорить? Вот привязался…» Федор подошел, поздоровался и предложил понести сумку.

– Ты собрался к нам идти?– недоуменно спросила она.

– Я так давно тебя не видел… Можно посидеть с тобой у вас во дворе? Ты же никуда не выходишь…

– У нас во дворе? Как ты себе это представляешь? Как будто ты родич…

– Ань, что ты такое говоришь? Мы же не чужие с тобой: столько раз встречались – я к вам приходил, помнишь, ты к нам приходила…

– То все по делу, а теперь что?

– Так я увидеть тебя пришел – это тоже дело… Ты на меня сердишься, что ли, не пойму тебя… Скажи хоть что-то?! Нельзя молча обходить меня стороной, я ведь ничего тебе плохого не сделал, а ты шарахаешься от меня… Так давно не видел тебя, просто рядом побыть хочу. Не гони…

Анна молчала, вроде и соглашаясь с его словами, и не зная, как поверить парню, что он действительно искренен. «Ну как тебе верить, если ты говоришь одно, а делаешь другое? Зря скажут люди, что ли?» Покачала головой, проронила горько:

– Я сама здесь чужая, и тебя еще приведу во двор… Что скажут мне родственники!? Давай как-то в другое время встретимся где-нибудь, не здесь. Я сегодня весь день дома не была, ездила в райцентр. Еще не знаю, что подумают мои.

– Может, есть кино какое-то сегодня, сходим давай, побудем вместе? Ну зайди ты домой, скажи, что я тебя пригласил в клуб, и пойдем проверим, есть там что или нет. А там видно будет… Что скажешь?

– Даже не знаю, устала я что-то. Незнакомые места, автобусы, дело не дело, а много разных впечатлений… Может, после как-нибудь?

– Аня, я тебя провожу потом, соглашайся, пойдем сходим к клубу. Я же знаю, ты все работаешь дома, отдохнуть тоже надо как-то… Это не так далеко отсюда, вдруг точно есть какой фильм. Может, на журнал⁵ опоздаем, запустят все равно. У нас не так строго это. Пойдем, а?

Аня заколебалась. Дома тоже не хотелось сидеть при керосиновой лампе, так хоть время пролетит быстрее. С некоторых пор она стала почему-то торопить часы, желала, чтобы день живее закончился, не хотела долго разговаривать ни с кем, задумывалась без видимых на то причин. Вообще, она и сама себя перестала узнавать после того письма, после разговора с отцом, когда высказала ему все, что было на душе. Сегодня была довольна своей поездкой – задуманное свершилось. Осталось ждать сообщения от Мани, что она получила деньги.

Помолчав, она согласно кивнула парню:

– Подожди меня здесь, я быстро. Предупрежу только и сумку оставлю.

Федор радостно улыбнулся, отошел к забору. Аня скрылась за калиткой, быстро простучала каблучками по двору. Ему стало спокойно, подумал, что зря себя накручивал, что кто-то перебежит ему дорогу. Просто девушка занята делами, как и он. Он совсем не думал о том, что Аня не доверяет ему, его искренности. С чего бы это, если он был занят работой так, что, как говорят, свету белого не видел. «Но, может, Маришка что-то ляпнула где? Вот черт, связался на свою голову…»

Через некоторое время калитка выпустила Аню, одетую для прогулки в прохладное время. Он подал ей руку, она покачала головой, просто пошла рядом. Некоторое время шли молча. Потом девушка спросила:

– Как работается? Что нового в поселке? Я же никого не вижу, ни с кем не дружу, ничего не знаю. Бывает, Малайя что-нибудь скажет через огород – и все новости.

Федор рассказал, что восстановили плодовый сад, поставили нового сторожа, садовода, организовали пасеку в горах, что как-нибудь он свозит ее туда. В колхозе будут выдавать яблоки, мед под трудодни.

– Значит, я не буду получать меда: у меня же нет трудодней, в колхозе не работаю, нахлебница.

– Да я тебя залью медом, хочешь?– засмеялся Федор.– Там знакомый пасечник работает, Мощенко. Теперь буду знать, что ты любишь мед.

– Я и не знаю, что это такое, а ты говоришь – люблю. Никогда не видела его раньше, не пробовала: не было у нас пасек. Были там леса ореховые, ходили орехи собирать. Их я знаю и люблю. Здесь таких не видела, и много чего не видела, не пробовала ни разу в жизни. А ты говоришь – трудодни. Получается, если кто не работает в колхозе, то он и не человек. Одним можно, а другим даже за деньги нельзя купить? Те же яблоки… Хорошо, что в усадьбе яблони растут, хоть побираться не придется.

– Да ты совсем плохо о колхозе думаешь… Так нельзя: везде люди работают, труд их ценится.

– Ну да… А мой труд бесценен… Что сижу порой ночами над вышивкой в угоду модницам поселковским, это не в счет. Почему бы не открыть пошивочную: я бы научила шить кого-нибудь, кто будет иметь охоту и прилежание. Закупили бы пару-тройку машин швейных и, глядишь, все люди ходили бы в обновках. Это ведь тоже ценно: приятно же смотреть на хорошо одетого человека… Разве не так?

– Знаешь, а ты права… Надо идею председателю подкинуть. Но это будет легко, когда колхоз вырастит урожай, будут свободные деньги, чтобы тратить их при нужде. А пока мы в полях только рассчитываем, что будет, а как на самом деле получится, никто не знает. Будет дождь – будет урожай, покосы; будут сыты коровы – будет молоко, а будет молоко – будут сыры, масло, сливки. Все взаимосвязано.

– Да… Ты рассуждаешь правильно. Это я по верхам гляжу. Все потому, что не работаю в колхозе. Но где бы я работала, что бы я делала? Ничего не умею больше. Поэтому и чувствую себя чужачкой и мало кому верю.

– Почему не веришь никому? Тот, кто обижает тебя, не должен убить веру в людей. Ты сама по себе добрая девушка, я же вижу. Ты общаешься с другими, они довольны тобой. Если это не так, народ не шел бы к тебе с заказами. Почему не веришь людям? А вообще, почему ты заговорила об этом? А мне ты веришь, что я к тебе всей душой?– вдруг остановился Федор, как будто что-то понял.

– С народом я только по делу говорю: как сшить, как лучше будет. О каком общении ты говоришь?! А с тобой – не знаю… верю – не – верю… Тут другое…

– Что другое? Ты все время уходишь от разговора, как я тебя не пытаю. Ты во мне сомневаешься? Почему? Опять кто-то что сказал, а ты и настроилась против меня? А я, дурак, маюсь оттого, что не пойму, что случилось, почему ты такая сдержанная, холодная ко мне. Скажи прямо, чтобы все стало ясно. Я бы не ходил вокруг да около, если бы ты мне не нравилась.

– Одного раза мне хватило, чтобы засомневаться. Поэтому я не знаю, как себя с тобой вести. То ли ты точно такой на самом деле, то ли другой… Боюсь ошибиться, чтобы горько потом не было. Лучше не надеяться ни на что, так легче перенести будет все. А, помнится, ты мне обещал какую-то приятную новость сказать, да так и потерялось. То одно закрутилось, то другое… Теперь мне очень трудно, я сама не своя, потому что исчезла надежда на будущую жизнь.

– Что ты говоришь, какая надежда исчезла? Мы же еще ничего не решили? Вернее, я-то решил, а ты все оттягиваешь ответ. А новость для тебя будет точно приятной: мать хотела домик купить для Таси, но та ушла жить к мужу, ты это знаешь. А Настя не хочет ни за кого замуж идти, сказала, что с мамой останется жить. Мы можем жить в том домике, что мама приглядела. Он хоть и маленький, две комнатки, сенцы небольшие, кладовка, но на первых порах будет нам хорошо, а потом свой большой дом поставим. Тебе бы самой посмотреть… наверное, понравится: ты же хотела быть сама хозяйкой в доме. Там усадебка неплохая, она рядом с мастерскими находится, где я работаю, туда можно через огород пройти. Можно будет сад развести, кустарники, цветы, огород большой есть. Сарайку поставить для живности, еще что-то приспособить… Вот как я тебе расписываю, словно уже мы договорились пожениться… А ты молчишь – ни да ни нет. И я в растерянности: то ли у тебя кто-то другой появился, то ли ты меня просто отталкиваешь. А ты, оказывается, мне просто не веришь… Зря ты так…

– Неожиданная новость… А что мама твоя говорит об этом? Или это ты решил так, а она и не знает? А у меня никого другого нет, не собираюсь я пока замуж… Ты первый предложил. Не знаю, не знаю, Федя… Действительно ли я тебе нужна, как ты говоришь? Может, все совсем не так? Ты что, себя или меня проверяешь? Вот нет веры у меня, что это все правда. Вроде рассуждаешь ты верно и хорошо о колхозных делах, видно, разбираешься во многом. Я тоже росла в селе, но рядом были сестра, ее муж – какие заботы были у меня? Ну, училась в школе, даже не знаю, кем бы я хотела быть в жизни, ничего не удалось исполнить, не успела: война проклятая перебила… А потом сам знаешь, я тебе рассказывала… Так и живу как неприкаянная. Но здесь я точно чужая, мне кажется, вообще никому не нужна. Удивляюсь только тебе: почему ты словно прицепился. Ничем особенным от ваших я не отличаюсь. Здесь сколько других молодок красивых и веселых в поселке, а я же и не очень веселая, мне все больше плакать хочется… Будет ли тебе со мной хорошо?

– Мне кажется, ты нарочно так принижаешь себя… Ты себя не знаешь, неуверенная какая-то, почему – не могу сказать. Война ли так подействовала, или что другое, но ты и в самом деле не очень веселая. Я только несколько раз видел твою улыбку, ты бы хоть со стороны на себя поглядеть смогла, как ты хорошеешь тогда. Ты и так красива, а когда улыбаешься, то любо-дорого смотреть. И когда Марко смешил нас, помнишь? Тогда увидел тебя настоящую… Зря ты так… Наверное, некому тебя развеселить, поэтому живешь без радости. Чем ты занимаешься: шитьем, уборкой в доме, в огороде помогаешь, и все это со стариками, которым ты в радость, но не они тебе в утеху. Наверное, я не то говорю, но, как умею, так и думаю. Надо заняться тобой вплотную, развеселить, показать другую жизнь. Нам будет с тобой хорошо, не думай, не сомневайся. Будем жить мирно, дружно, дети пойдут, все будет у нас со временем, как у людей… А мать будет рада, что мы поженимся, ведь я ей все рассказал, ты ей понравилась…

Они подошли к клубу. Там действительно шел какой-то фильм. Их впустили, в темноте нашли свободные места, присели, стали смотреть. Тут уже не до разговоров.

Кино закончилось поздно, на улице темно, нигде ни огонька. Ленту крутили при работе движка. Заканчивалась картина, он останавливался, гас свет, успевая выпустить народ из клуба. Федор взял Аню за руку, она покорно шла рядом, боясь оступиться. Ночи, на диво, очень темные, звезд много, а луна еще не всходила. Так дошли до усадьбы Зарудных, немного постояли, посудили о кино, договорились встретиться еще, как будет у Федора возможность раньше вырваться с работы.

Аня вошла во двор. Везде темно, на окне в их домике горела лампа. Ее ждали, чтобы она не оступилась в темноте.

– Нюра, обожди… Не торопись домой, постой со мной,– вдруг услышала девушка голос Шуры.

Она остановилась, ожидая очередной склоки, упреков.

– Мы не разговаривали с тобой долго после смерти сына… Я сказать хочу тебе, что благодарна тебе за помощь в то время. Ваську ведь почти ты выходила… Шустрый какой растет… А ты сама замуж не собираешься? Надо уже семью заводить… парни есть в поселке, что ж ты одна да одна… так молодость пройдет, а ты все пропустишь…

Аня молча слушала ее, ничего не отвечая, не понимая, зачем Шура завела этот разговор, но подхватывать беседу не торопилась. Девушка боялась снова попасть в немилость непостоянной невестке, даже не знала, о чем говорить. А та продолжала свое:

– У меня вот снова будет дитя – все моему Сергею неймется. Еще эти малы, а он старается,– то ли с усмешкой, то ли злобясь, поддевала она девушку.– А ты тоже уже могла бы иметь детей. Что растрачиваешь молодость? Пока молода, надо вырастить, чтобы потом отдохнуть…

Аня не знала, что и подумать, а говорить и вовсе ничего не хотела: все ее слова сноха может повернуть во вред. Уж такой человек та была: семь пятниц на неделе. И сейчас зачем-то остановила, будто вынуждая откровенничать.

– Шура, что ты хочешь от меня услышать? Какая разница, пойду я замуж или одна останусь, кому дело до этого… Я ничего и не думала. Ты рожаешь детей для себя, твоя семья, ты сама знаешь, что делать, как планировать жизнь…

– Да что я знаю?!– со злом вдруг сорвалась Шура.– Разве можно тут планировать: мужик он есть мужик, захотел и сделал ребенка, а я хочу или нет, никто не спрашивает… Куда денешься – такая жизнь… Я тоже хотела бы и погулять, и в кино сходить, да как тут вырвешься: орава есть просит, только успевай обстирывать да жрать готовить.

– Ты хочешь, чтобы и я так жила замужем? К чему этот разговор, Шура? Уже поздно, тебе бы отдыхать надо, а ты и не ложилась еще… А завтра новый день, новые заботы…

– Да ни к чему… Я же все время одна и одна, никуда не хожу, ни с кем не вижусь… Ты права – бесконечные заботы… Я так… просто хотела хоть с тобой поговорить, мы же родня все-таки… Ты ж не обижайся на меня…

Аня поняла, что Шура чего-то недоговаривает, на что-то намекает, но прямо стесняется или побаивается сказать.

– Шура, пойду я отдыхать, уже заждались меня: им спать пора, а я все не иду… Давай завтра поговорим, если хочешь…

– Завтра я уже не скажу тебе того, что сегодня хотела, только ты слушать не хочешь…

– Ну так скажи, что задумала? Я и спрашиваю тебя: чего ты от меня хочешь? Я мешаю вам жить, что ты меня замуж толкаешь? Или ты о другом хотела сказать, не темни?– устало проговорила девушка, собираясь уйти.

– Нет, ты правда не понимаешь ничего?– спросила Шура с каким-то надрывом.

– Да что я должна понять? Ты толком-то скажи, не тяни…

– Ты ж видишь, какая у нас с Серегой семья большая? Надо дом ставить… большой, чтобы всем места хватало,– начала сноха.

– Так в чем же дело – ставьте… Я тут при чем?– отмахнулась Аня.

– Как ни при чем? Очень даже при чем… Ты ж приехала сюда, отец должен тебе дом поставить, а нам ничего не достанется.

Аня оторопела:

– Почему отец должен мне дом ставить? Ты о чем речь ведешь? Зачем ты меня смущаешь такими разговорами? Я в этих делах не разбираюсь и не хочу разбираться… Это уж без меня…

– Как раз без тебя и не обойдется: если уйдешь замуж, отец нам дом поставить может… А так он и не думает начинать дело.

– Ты считаешь, что отец будет строить вам дом сам, без вашей помощи? Да он же больной, старый человек…

– Ты что, прикидываешься или правда не понимаешь? Конечно, он сам не будет ничего делать – он должен нам денег дать…

– Вот и иди к отцу с этим разговором, а я из-за вашего дома не хочу себе портить жизнь с первым попавшимся…

– Это Федор – первый попавшийся? Ну ты даешь… парень сохнет по тебе, а ты и в ум не берешь…

– Шура, а не ты ли мне говорила, что я ему не пара, что у него есть другая? Почему ты теперь переменила мнение? Как тебя понимать: то одно, то другое твердишь? Только вытолкнуть меня из дома и все дела? Знаешь, со своей жизнью сама решу, что и как… Давай уже отдыхать, хватит разговоров…

– Значит, это последнее твое слово? Ну ладно, посмотрим…– ушла Шура в дом, словно угрожая чем-то.

Девушка тихо пошла к дому, не понимая, зачем был этот разговор, чем может Шура ей угрожать. День закончился не очень радостно. Теперь снова вставала проблема из-за невестки, каких-то ее притязаний, которые девушка не могла разрешить. Новые заботы напрягали, уводили относительный покой. Надо снова поговорить с отцом.

***

Наутро Аня ушла на огород, чтобы помогать вскопать его для посадки картошки. Пока были силы, можно хоть немного помогать, она старалась вместе с Сергеем и старшим их сыном Володей копать, как умела. Соседи тоже все вскапывали свои огороды, пахать редко кто мог своим ручным плугом: не каждый мог на себе тащить такую соху.

Сергей тоже был слабосильный, хоть с виду и казался жилистым. Надеяться не на кого, приходилось работать, чтобы в зиму прокормиться. А он работал сторожем на коровьей ферме, через день на другой подрабатывал сторожем на свиноферме. Но заработков мало для большой семьи, трудодни не позволяли широко размахнуться, жена пилила его, ворчала бесконечно. Он был глух к ее ворчаниям, но видел же, что она все время недовольна, детей не очень любила, хотя они ластились к ней, она их будто отталкивала от себя, не позволяла себе ни обнять их, ни приласкать. Верочка так и росла без материнской ласки.

Когда погиб Толик, Шура еще больше отстранилась от их воспитания, они росли, словно сорняки в огороде, сами по себе, тоже не очень ласковые, неразговорчивые. Аня как могла привечала их, но они все равно были чужими друг другу. Не заходили и к деду в дом, чтобы спросить о чем-нибудь или предложить какую-то помощь. Так, видимо, стараниями Шуры жили все врозь, хотя должны были быть одной большой дружной семьей, которой нечего делить. Даже огород был один на две семьи.

Приходилось и Ане тоже работать на так называемой пашне. Было это очень тяжело, после такой работы болело и ныло все тело, руки опухали, ноги становились ватными, долго не могла уснуть, вертясь на лежанке, не находя удобного положения. А наутро снова надо идти на огород. Заказов не было ни от кого, потому что, кроме работы в колхозе, народ был занят на своих усадьбах, старался не упустить время посадок. Поэтому Аня старалась потихоньку копать землю, приучая тело к такому труду. Это отгоняло всякие мысли о будущем, о Мане, о Шуре. А о Федоре и не старалась вспоминать: не верила ему, не лежала душа к нему, хоть он и расписывал будущую жизнь почти райской. Но не была она готова к замужеству.

***

От Мани через месяц пришло письмо. Принесла его та же Дуся, отдала ей лично в руки. Снова Аня была напугана сообщениями от сестры. Она писала, что получила деньги, благодарила ее за них и ругала, что сестренка не бережет себя, работая на износ. И оповестила, что ее вызывали в райвоенкомат по поводу Ани, расспрашивали, как приехала домой, с кем была, вообще, о том, что рассказывала о себе по приезде, где она сейчас, куда уехала. Маня отписала, что она словно ничего не знает о сестре, будто мало разговаривали о ее пребывании в Германии, потому что сестра очень переживала за тот разгром в поселке, который остался после фашистов, хотела найти где-нибудь работу, чтобы устроиться и помогать семье. Будто сказала, что поедет в Москву, попытается там устроиться где-нибудь, в большом городе легче будет. Маню предупредили, чтобы она сообщила, если получит какое-то известие от сестры. Беспокоясь о ее судьбе, она снова написала, что надо бы попробовать сменить фамилию, вдруг жизнь так повернется, что и жить будет незачем. Конечно, она не сказала никому о письме и деньгах от Ани. Видно, проверять не стали эти сведения: пока не беспокоили. Но как надолго это будет, никто не знает.

Снова девушку потрясло такое известие. Она не знала, что делать, как поступить. Не хотела замуж очертя голову выходить, чтобы сменить фамилию. Но выхода для себя не находила. Судьба такая у нее, что ли: не погибла там, на чужбине, а своя сторона не давала спокойной жизни. Она вспомнила слова Федора о приятной новости, и все равно не лежала душа к нему, к такому повороту. Но если будут терзать Маню, она себе не простит, что ставит их жизнь под угрозу: ведь могут за укрывательство и сестру в лагерь сослать, а то и в тюрьму посадить. А тогда дочь ее одна останется, как член семьи врага народа…

Слышали сестры раньше еще от мужа Мани о происшествиях в стране, и в их поселке были такие, что исчезли, и никто не знал, куда народ девается. Аня вспомнила снова слова Шуры о замужестве, ощущая какую-то угрозу с ее стороны, и подумала, что от невестки можно всего ожидать, и никто здесь не защитит в случае чего. Кто она такая, чья она, вообще, откуда явилась, зачем… Девушка снова закручинилась, перестала улыбаться, часто потихоньку плакала, похудела, плохо спала. И работа на огороде до упаду не успокаивала. И поделиться не с кем…

Как-то встретившись с Малайей на границе огородов, она спросила ее, почему те живут здесь, в этом захолустном месте в такой крохотной избе втроем. То, что услышала от нее, еще больше поразило. Оказывается, что в поселке живет еще несколько чеченских семей, не только здесь, но и по всему району. Всех выслали с Кавказа перед войной, никого не пожалели: ни стариков (каким был их отец), ни женщин, ни детей. Были брошены все усадьбы, нажитое добро, что успели взять с собой в узлах, то и осталось. А здесь уже кто построил себе лачужки, кто купил у кого-то из сельчан какую-никакую крышу, кто сумел завести что-то из живности, а если были при хибарах огороды, то обрабатывали их, тем и жили.

Никто особо не распространялся, за какую провинность это сделано, но Аня видела однажды злобные глаза отца Малайи. А Марьяна была остра на язык, ни с кем не дружила, не общалась, дерзила всем, кто обращался к ней, показывая свое презрение к русским. Необъяснимо, но факт: Аня находила общий язык и с той, и с другой, а до их отца ей как-то дела не было.

Теперь девушка хоть как-то могла себе представить отношения между чеченцами и русскими, но в подробности не вдавалась. Просто в воздухе витала ненависть, возможно, по отношению к ни в чем не повинным людям – и те, и другие скрывали свои истинные чувства. Но до ссор не доходило, не слышно никаких распрей. Видно, сосланных строго предупредили о последствиях негативных отношений с местным населением. Женщины работали в колхозе наравне со всеми. Мужчины тоже устраивались, кто в мастерские, где механиком работал Федор, кто в сторожа на фермы, кто куда. Конечно, трудно приходилось всем: на трудодни особо не разживешься. Сдержанность в отношениях сказывалась во всем, но особо никого не выделяли, работу предоставляли желающим. Те, кто обзавелся скотом, получали пайки для покосов, главным средством перевоза сена и соломы были самодельные телеги, в которые запрягали ишачков. Все было так же, как и всех жителей.

Аня была поражена еще и потому, что представила себя на месте ссыльных. Она ведь тоже была чужой здесь, приглядывалась, приживалась, не зная, как и чем закончится ее пребывание в роли дочки поселенца. И известие от Мани предстало для нее в новом свете. Она почувствовала действительную угрозу для жизни. А последняя беседа с Шурой показала, что та способна на многое, если не на все. Недаром же она была так жестока по отношению к девушке, не зная о ней ничего, а придумать ей ничего не стоило. И донести о ней она могла дважды два куда-то в район, а там особо разбираться не будут. Так примерно рассуждала про себя Аня, поговорив с Малайей. Кроме того, что она узнала о семье девушек, она спросила у нее о Шуре:

– Как давно ты знаешь брата и его жену Шуру? Как думаешь, какая она?

– Ой, Аня, скажу я тебе: это такая сплетница, такая дрянная баба, что с ней лучше не связываться. Не знаешь, чем может закончиться любая ссора, которую она же и начинает. Ее гонор немного сбила смерть сына, а так – это та еще стерва. И замуж-то вышла за твоего брата, потому что ожидала чего-то большего. А тут ты появилась, она же хотела наследовать все отцовское добро. Не знаю уж, что там у твоего отца есть такого, но она яро отстаивать будет. Впрочем, поселенец ведь твой батько, как и мы. Наверное, натворил что, если и его сюда сослали. Но, видно, не бедный. Мы приехали сюда, а вскорости они появились, купили усадьбу эту. А Шура прилепилась к Сергею, как клещ, никто не хотел брать ее, брат-то твой – помоложе красавчиком был, это сейчас жизнь его потрепала. Не знаю, почему он на ней женился, чем она его зацепила. Может, легла в постель к нему, да не в постель, а где-то под кусты увлекла и сотворили дитя, а там уже и отказаться нельзя. Так ведь сколько случаев, когда парни погуляют, бросают, что уж тут жениться-то: сама захотела, пусть бы и расхлебывала. А брат оказался порядочным. Он и сейчас еще мужик хоть куда, но она всех их затюкала. И до тебя тоже добралась: я ведь слышу, как она с тобой говорит, обижает – мы же рядом живем, все слышно, ничего не утаишь. Ты будь с ней осторожна, мало ли что… Не работает нигде и не работала, на шею села твоим и погоняет… Вроде отец ее немного сдерживает, но он же не вечный…

– Да-а-а, ты меня порадовала… что тут сказать: убедилась я, что она такая. Только я думала, что родичи должны быть дружными, держаться друг за дружку, а тут остерегаться приходится…

– Ты, Аня, девушка видная, она еще и завидует тебе… Слышала я, что Федор за тобой ухаживает, правда ли? Замуж зовет или так балаболит, лишь бы время провести? Будь осторожна с ним тоже: кто их знает, мужиков этих…

– Ты что-то о нем знаешь, Малайя? Как-то не очень верю я ему, Шура обмолвилась, может, со зла, что у него кто-то есть…

– Так-то я ничего не слышала, чтобы кто что говорил о нем, но девки, сама знаешь, парня упустить не хотят: все-таки при деле, как-никак грамотный, за таким можно и спрятаться… А бог его знает, что у него на уме. Но если всерьез ухаживает, и правда, что-то сложиться может. Ты-то сама как настроена? Мало ли что Шура может ляпать… Ей верить – себе дороже…

– Не знаю, Малайечка, вроде рассуждает он хорошо, предлагает отдельный домик, будто мать присмотрела и может купить… Но как-то, говорю же, не верится мне ему… Я чужая, он чужой. Не знаю его толком: ну, в кино раз сходили, ну, подвез как-то, приходил к нам домой по делу… Но… не знаю… Голова кругом идет. А тут еще эта сноха… Чувствую я, что мешаю, но понять не могу, чем… Работаю на огороде день-деньской, и для них же все, а она и не выйдет… Ладно, ребенок у нее малый, но почему меня поедом ест, за что – только ли за добро отцовское… Так оно мне не нужно… Тут разговор недавно был с ней, будто выталкивает меня замуж. Как судья какой…

– Что тебе сказать… Тут свою жизнь не сложишь, а как советовать другому… Я одна живу, без мужа, Марьяна тоже – отец не дает ходу, да и не тянет замуж-то ни меня, ни Марьяну. Может, настоящего не попалось, а идти по старинке не хочется… У нас свои законы…

Слукавила немного Малайя… Но, если бы знать наперед, как судьба повернется. Скрыла она, что слышала среди своих чеченок о Федоре и Марише, но Ане ничего не сказала, решила не бередить душу этими разговорами, раз она равнодушна к парню. Но еще раз вернуться к этому разговору не пришлось – как-то не случилось такого откровения между ними. А жаль…

***

А между тем Федор настойчиво принялся, что называется, осаждать девушку. Аня после всех раздумий внутренне была готова принять предложение парня о замужестве. Она присматривалась к мачехе, когда та варила какую-нибудь еду, пекла хлеб, советовалась о том о сем, старалась сама что-то приготовить. Отец переглядывался с женой, украдкой улыбаясь поведению дочки. Посадили картошку, тыкву, кукурузу, сделали маленькую тепличку для защиты от солнца и ветра, накрыв ее старым стеклом. Там высаживали кустики выращенной рассады помидоров, наблюдая за ростом и завязью плодов. Аня интересовалась этим, свое хозяйство, конечно, было и полезно, и прибыльно: не надо ездить куда-то покупать овощи для засолки на зиму.

Девушка снова получала заказы от сельчан, собирая средства для Мани. В полях уже заканчивалась основная работа, Федор стал чаще пораньше возвращаться домой, стараясь найти возможность встретиться с ней. Они появлялись вместе в клубе на фильмах, парень провожал до усадьбы, ведя разговоры о женитьбе. Аня не уклонялась от них, но и не поощряла. Она только любопытствовала, действительно ли его мать готова была купить домик для него. Федор беседовал с матерью, та соглашалась, чтобы он отделился, если женится, мог бы и сразу в новой усадьбе поселиться с женой. Федор обдумывал слова, которыми мог уговорить Аню. Но для въезда в усадьбу он проблем не видел, Аня же на полном серьезе допрашивала его, в чем он будет готовить еду, какая посуда будет и где ее он возьмет, где возьмет кровать, стол и стулья… Федор задумывался и понимал, что девушка не случайно ведет такие разговоры, понимал, что надо как-то обзаводиться каким-никаким скарбом, а для этого надо добывать наличные деньги. «Неужели она согласится? Надо стараться не упасть лицом в грязь – поверит же, а я осрамлюсь».

Тех денег, которые он привез с фронта, когда получилась оказия с охраной вагонов, уже почти не осталось. А надо бы заготовить топку, хоть домик был маленьким, тепло нужно всегда, зимы бывали суровыми: горы близко, лед на склонах лежал и летом, принося прохладу по ночам. Приготовить еду тоже надо на чем-то, и саму еду покупать за что-то. Аня с шутками посмеивалась над его раздумьями и с тихой усмешкой спрашивала, не раздумал ли он жениться, потому что дел с женитьбой-то, оказывается, невпроворот.

Федор было нос повесил, но мать его подбодрила, сказав, что какую-нибудь посуду она из дома выделит. Возможно, отец тоже не обидит дочку. Но все это были только слова: Федор подумал, что Аня не зря отказывалась от замужества, предвидя те трудности, которые его уже напрягли. «Нельзя же все свалить на ее хрупкие плечи, иначе зачем старался показаться первым парнем на деревне. Назвался груздем – полезай в кузов… Но как растеряться, что ничего не сумеет добыть… Не мужик, что ли…»

***

Когда Федор обсудил с матерью все свои сомнения, беседы с Аней, она предложила повести девушку туда, в усадьбу, чтобы та сама увидела домик, огород и то место. Так и сам Федор поймет, примет ли Аня его предложение, перестанет ли сомневаться в нем. Еще будто ненароком старая женщина намекнула ему:

– Хочешь жениться – играй на одной стороне, нечего шлястать по другим…

– Ма, вы чего?– покраснел парень.

– Конечно, ты мужчина, но девушку не порть зря: или она, или другая… Решил семью завести – надо все по-людски делать. Недаром она тебе ни да, ни нет не говорит – значит, не уверена в тебе. А ты сам в себе разберись сначала.

– Да я ничего, мам, я…– начал было сын.

– Я и говорю, что ты – ничего… Надо уже ставить серьезно. Решил – делай, сам не тяни резину.

Федор понял, что разговор о нем вела Мариша, так как уже не раз намекала на продолжение их связи. Теперь, услышав об этом от самого близкого ему человека, решил положить конец пересудам. Мало ли кто с кем гулял: он решает, надо ему это или нет…

Как-то при встрече и предложил Ане вместе пройти к усадьбе, в которую задумал привести ее женой, показать, что он работает совсем рядом, поговорить с хозяином, когда тот мог освободить дом. Девушка согласилась. Они посмотрели все хозяйство, посудили, что где можнорасположить, даже вроде с шуткой наметили место для закладки нового дома. Все это с ее тихой улыбкой, с ее замечаниями, с ее сомнениями. Все, возможно, как-то скоро уладилось бы, но некоторое время спустя она здесь же, возле ворот усадьбы, прямо спросила его:

– Федя, а у тебя точно никого нет? Не морочишь ли ты мне голову? Это все понарошку делаешь? Мне сказали, что у тебя есть кто-то… Я не выпытывала, кто и где, но ты сам мне скажи правду, чтобы я уже точно знала, что на тебя можно положиться.

Девушка прямо смотрела на него, не сводя пытливого взгляда. Федор же в смятении не знал, как убедить ее в своем нешуточном намерении. Он тоже смотрел на нее, не отводя глаз, и почти нагло сказал:

– А я серьезно тебя еще раз спрашиваю: ты пойдешь за меня? У меня никого нет. Я тебя сколько знаю, ты все время не отвечаешь толком, уже и не знаю, что мне думать. Ты в сомнении, и я тоже в сомнении… Так и будем сомневаться друг в друге?

– Мне что в себе сомневаться: я вот она – вся здесь, открыта, вся перед тобой, никуда не прячусь, ни с кем не встречаюсь ни днем, ни ночью… А ты молчишь, сколько раз я тебя спрашивала, увиливаешь от ответа. Только что ты сказал, что у тебя никого нет. А раньше можно было это сделать, чтобы я не выслушивала намеки других?..

– А ты не слушай никого. Будем жить вместе, узнаешь, что я только с тобой хочу быть, ни с кем другим. Так что ты решила? Говорить хозяину, чтобы освобождал усадьбу? Так он и продаст ее кому-нибудь,– решил он сразу брать быка за рога, пока девушка выслушала его признания, пока никто не перешел дорогу.

Анна как-то тоскливо поводила по сторонам глазами, вздохнула и невесело сказала:

– Знаешь, Федор, не очень я представляю нашу с тобой совместную жизнь. Вижу, что вроде ты стараешься расписать ее, как рай, но пока что одни трудности на пустом месте. Ну зайдем мы в дом, ты на работу, я одна, без ничего… Как жить? Я неспособна сама что-то сделать. И пока не увижу, как что-то с места сдвинется в смысле хоть какого-то благополучия, я не согласна. Думай… я подожду, когда ты предложишь что-то дельное, договаривайся с хозяином, занимайся хоть чем-то для дома. Я подожду. Хотелось бы что-то в доме иметь. Хоть самую малость: ведь здесь войны не было, неужели трудно где-то в колхозе достать посуду какую-то, стол и табуретки, ну и все остальное, о чем мы с тобой говорили. Делай, шевелись, покажи, на что способен. Чего стоят разговоры, если дела нет? Я поддержу все.

Аня, сказав эти слова, как отрезала себе путь к отступлению: других парней ведь не знала, ни с кем знакома не была. Федор пристал, да и что было делать: надо как-то и себя спасать, и Маню с дочкой. Тем не менее решительно отвернулась от парня и пошла вверх по улице домой. Федор стоял, сжимая-разжимая кулаки, сознавая, что девушка права: ведь это он предлагал ей дом, значит, нужно действовать решительно. Ее слова были точно согласием, поэтому нельзя терять времени даром.

***

Сказано – сделано. Федор стал узнавать на складе, что можно взять под трудодни из мебели, посуды. Ведь открыли же детсад, значит, как-то его «экипировали». Поговорил с хозяином усадьбы, и все потихоньку решилось: тот съедет через месяц, кое-что оставив из топки. И сам парень тоже присматривался к местности, к своей мастерской, что можно взять в усадьбу, как облегчить вспашку огорода, где взять семян картофеля для посадки. Он знал же, что Аня дома у себя тоже копала огород, сильно уставая, так, что не в состоянии была выйти на следующий день в магазин. Федор выписал под трудодни муки, дров, картошки на семена, потому что решил сам засадить огород, чтобы и удивить Аню, и самому быть гордым за свои дела. Получилось взять в колхозе кровать-полутораспалку, хоть и старую, но вполне годную для использования, стол, тоже бывалый, две табуретки. Все остальное он предполагал заработать, купить, сделать, может, что-то взять из своего дома. Долго он не заморачивался, его грела мысль, что наконец-то будет угол, куда приведет молодую жену, что сама мать согласилась с его доводами об отделении, и это можно было считать ее благословением.

Возвращаясь домой с работы, он беседовал с матерью о жизни, о планах. Мать подсказывала, как обустроиться на новом месте, решили попросить девчат-сестер – Настю и Тасю – помочь посадить картошку в усадьбе, не говоря об этом Ане. Огород Федор вспахал сам, взяв на час трактор из мастерских, не взирая на запрет председателя использовать технику для своих нужд. Знал парень, чем отчитаться перед главой колхоза: тому же сами вспахали огород, а Федор все дни и почти ночи был в полях, некому заниматься, кроме него, хозяйством. Урезонить нашлось бы чем, да председателю никто и не доложил о самоуправстве парня. С посадкой управились быстро, помогли и ребята из мастерских. Теперь надо обнести огород хоть просто проволокой, чтобы скот не заходил и не делал ущерба, обсадить деревьями вроде забора. Девчата-сестры обещали помочь с побелкой внутри домика. Осталось за малым: надо идти к родителям Анны.

***

Аня же, возвратившись домой после осмотра усадьбы, все рассказала отцу и Нине Ивановне, ожидая их реакции.

– Знаешь, дочка, ты сама хорошо подумала о своем решении выйти за Федора?– начал отец, глядя на нее.– Ты уже согласилась сама с собой? Не думаешь же ты, что мы тебя гоним? На Шурку внимания не обращай, ее слова – это только слова.

– Да нет: Шура еще та змея, ее слова могут так испортить жизнь, что не успеешь оглянуться, как в тюрьме можешь оказаться. Вот и думай тут – сама я решила или она меня выталкивает… Мне страшно уже в одном дворе с нею жить. Я же вам рассказывала, что пишет Маня… А Шура может такой удар нанести, что охнуть не успеешь…

– Да что ж это такое? Ты сама подумай, что говоришь: какая-то Шурка будет указывать нам, как жить!?– вскинулся отец.

– Закрывает она мне всю радость от жизни. Кто ее знает, что у нее в голове. Не хочу я замуж идти, нет у меня никакой нужды в этом… И Федор пока что не готов тоже, вижу: напрягает его устройство семейной жизни. Конечно, жить у маменьки на всем готовом, считай, при малых его трудах, это легко и просто. Нет, не готова я тянуть это одна… И в колхозе я никто: ни трудодней, ни прав каких-то не имею… Горько мне вообще…

Нина Ивановна подсела к девушке, прижала к себе, гладя по голове, тихонько проговорила:

– А давай-ка мы сообразим чайку, я пирожок испекла… Потом поговорим, настроение поднимется, глядишь, что-то и решим сообща…

– Что тут решать… Придется скрепя сердце замуж идти, чтобы как-то выжить…

– Ну что же ты так… Без любви? Как в старину… Не могу за тебя решать, но ты сама подумай: кому будет радость от этого? Шуре только, ни тебе, ни нам от такого решения нет выгоды, тебе – в первую очередь… Как же жить без малейшей привязанности к человеку? Это же каторга: ни улыбнуться лишний раз, ни порадоваться чему-то вместе… Молча жить не будешь, надо какие-то разговоры вести, а о чем, если нет общих интересов? Так не годится… Мы старые, а всегда даже просто помолчать нам нетрудно, мы не обижаем этим друг друга… А если все время молчать, потому что не о чем говорить, так и умом можно тронуться…– тихо проронил отец.

– Я понимаю,– с горечью ответила Аня.– Только сердцу не прикажешь. Он вроде человек простой, и в то же время какая-то смута у меня на душе. Как-то не верю я ему, хотя он хорошо говорит, уверяет, что никого у него нет… Но ведь слово сказано, и, видно, неспроста…

– Будешь Шуру слушать – по жизни не будешь никому верить… А так нельзя,– тоже вмешалась Нина Ивановна.

Аня промолчала, стала накрывать на стол, готовить чай. Тяжело было у нее на душе, но свои мысли она уже не стала озвучивать: устала от всех дум, от необходимости принимать какое-то решение. Хотя выбора нет: сама решила для себя то, что выразила Федору. Покорилась судьбе – будь что будет… Маню с дочкой надо защитить – она о них не забывала.

***

Федор в скором времени напомнил о себе. Зарудные посадили картошку, так сказать, закончились их «полевые» работы. Осталось ухаживать да ждать дождя, или чистить арыки, по которым с горной речки побежит живительная влага. Под самыми горами было место, где начинались споры о воде, его называли Разводное. А тяжбы заключались в том, кому сколько воды в первую очередь надо будет выделять на две части поселка, потому что в разные концы его проводили два арыка. Но вне очереди был колхозный плодовый сад, который нуждался в восстановлении культур. Кустарники, деревья окапывали, поливали долго, и почти вся вода уходила туда. Жители сердились, спорили, доходило до драк, пока в дело не вмешался сельсовет: назначили разводного, который регулировал подачу воды по очереди, а в сад только ночью. Аня представляла себе бурную горную речку, с которой начинался такой арык. Вот этими арыками и занимался Сергей со своим сыном Володей, который подрос и был хорошим помощником отцу. Мало их прочистить, надо «довести» воду до огорода в нужное время, когда картофель начинал завязываться, так нужно два раза полить посадки, чтобы получить урожай.

Когда Федор пришел к Зарудным представить все, так сказать, что он сделал для будущей женитьбы, Аня спросила его об арыках, которые должны были пройти к огороду усадьбы. Федор немного замялся, сказав, что он позаботится об этом. Видно было, что это немалая забота для ведения хозяйства, так как усадьба находилась на не очень удобной для этого территории: слишком далеко была развязка арыков. Позже Федор возил ее под Разводное, она воочию увидела, как расходятся в две стороны потоки по вырытым канавам, называемым арыками, почувствовала, какая ледяная вода поступала с вечной мерзлоты гор, нагреваясь по пути к огородам.

Состоялся серьезный разговор между Аней и Федором, и девушка еще раз спросила его: действительно ли он готов жениться, осознает ли в полной мере, какую ответственность берет на себя. Спросила, как судья, и вроде не она должна была идти замуж, а кто-то посторонний.

Ведя с ним беседу, она до конца не осознавала, что выносит себе приговор. А когда Федор пришел к отцу, Филиппу Федоровичу, и должным образом объявил, что он любит Аню и хочет жениться, просит их благословения, снова Зарудный спросил его: готов ли он быть мужем, защитником. Федор покраснел и сказал, как-то нахмурившись:

– Я уже в который раз прихожу к вам, обо всем переговорил с вашей дочкой, уже выкупили усадьбу, кое-что сделали там с сестрами, немного обставил домик. Осталось дело за малым: благословите нас.

Аня сидела здесь же ни жива ни мертва, как будто застыла. Отец повернулся к ней:

– Что скажешь, дочка? Согласна ты идти за него? Обо всем договорились?

Девушка молча кивнула, не в силах произнести ни слова. Федор с удивлением смотрел на нее и не понимал, что с ней происходит, не выдержал и снова спросил ее:

– Анечка, скажи правду: ты согласна быть моей женой?

– Я согласна,– чуть помолчав, тихо проронила девушка.– Только никакого шума из этого делать не надо.

– Ты о чем? Что за шум? Не понимаю,– удивился парень.

– Мы с тобой просто перейдем в дом, будем жить, об этом я говорю.

– Аня, я хочу, чтобы все было, как положено: мы зарегистрируемся в сельсовете, получим свидетельство. Ты же возьмешь мою фамилию?

Аня молча кивнула. Отец смотрел на нее и понимал, что все, что она сейчас делает, – это все через силу, переступая через себя, смиряя сердце. Он был в замешательстве: знал же, что дочь не любит парня, а вынуждена согласиться на замужество, возможно, спасая себя и сестру от преследования. Но кто об этом знал, кроме них. Федор тоже ничего не должен был почувствовать. Филипп Федорович повернулся к парню и спросил:

– Думаю, что нам не до свадеб, не до пира: надо как-то помочь вам устраиваться на новом месте. Мы соберем все, что можем, посмотрим, как вы уживетесь, тогда видно будет, какая помощь от нас потребуется. Смотри, парень: ты в прошлый раз сказал, что сделаешь все для жены, я это помню. Если обидишь, прощения тебе не будет: ей и так досталось на веку, хоть и молода, но через столько прошла, что другому и не снилось. Пусть же вам будет спокойная жизнь, а мы, старые, порадуемся вашему счастью. На том и порешим, думаю? Ты как, согласен?

Федор не то, чтобы опешил, он был и рад, и озадачен напоминанием о том разговоре. И не жалел о сказанном тогда, у него сложилась уже ясная картина будущей семейной жизни, но неприятно кольнуло то, что отец задел его самолюбие. И все же он спокойно ответил:

– Я все помню. И у нас все будет хорошо. Вы сами увидите. Давайте договоримся, когда мы уже перейдем в свою усадьбу. Там все готово для жизни. На первых порах будет чего-то не хватать, так уже мы сами там разберемся: одна голова хорошо, а две – лучше. Правда, Анечка? Ты когда будешь готова, чтобы я приехал и забрал твои вещи? Будем жить семьей, все будет хорошо, я обещаю.

– Я верю тебе, Федя. Думаю, мне три дня хватит, чтобы закончить все дела здесь, помочь, собраться, а через три дня – это будет суббота – приходи сюда к обеду. Я надеюсь, пироги будут вкусными, правда, Нина Ивановна?

Мачеха заплакала и кивнула:

– Конечно, дочка. Все сделаем с тобой, ты уже многое умеешь. Приходи, Федор, как сказала Аня. Думаю, что тебе нужно поговорить со своими, что мама твоя скажет.

– Ну что вы… Так говорите, будто навсегда прощаетесь, не плачьте – это лишнее. А мама уже все знает, она давно согласна со мной, Аня ей понравилась. Я надеюсь, что никто мешаться не будет.

***

Обыкновенно женятся на надеждах и выходят замуж за обещания. Так и получилось. Но все еще будет впереди…

***

Когда Федор и его мать появились в субботний день у Зарудных, у них был готов почти праздничный обед: домашняя лапша с курицей, пироги с капустой, картошкой, компот из сухофруктов, заготовленных с прошлого года. Все присели за стол. Мать, чинно поздоровавшись, сказала:

– Не мастерица я долго говорить, да думаю, что и не надо. В народе сваты говорят: у вас товар, у нас купец. Раз я сама пришла к вам, скажу так: ваша дочка нам по нраву, и договорились они меж собой полюбовно, давайте не будем мешать им жить вместе. Благословим их.

Филипп Федорович покивал и ответил:

– Давайте благословим. Мы согласны, раз они договорились меж собой. Чем можем, на первых порах поможем, а там сами пусть строят свою жизнь. Даст бог, все будет хорошо, мы их счастью мешать не станем. Вас мы знаем, он – парень работящий, наша дочка небесталанная, все к делу, к ладу. Мы только рады будем, что все сложится. Благословляем вас, молодые, живите дружно.

Нина Ивановна поднесла икону Казанской Божьей матери, перекрестила ею вставших рядом Аню и Федора, поцеловала их и, не выдержав, заплакала.

– Ну что ж вы так-то? Мы в радости, что все складывается, как молодые хотят, что ж вы слезы льете?– с улыбкой проговорила мать парня.– Благословляю вас, дети, будьте здоровы, а богатство наживете. Родителей не забывайте и сами себя держите в чести. А мы будем радоваться вашему счастью.

***

Так началась замужняя жизнь Ани. Все свершилось быстро, она и оглянуться не успела. Переехали в свой домик, отец купил по тогдашней моде красивый сундук, уложили туда все ее вещи, собрали постельное белье, занавески на окна, которые девушка сама сшила. Сестры Федора – Настя и Тася – помогли с побелкой домика внутри, обновили немного глиняный пол, печь русскую, плиту. Аня и радовалась помощи, и стеснялась ее, поскольку сама этого ничего не сумела бы сделать. Она не видела, как это делается: то ли жила у сестры, как у бога за пазухой, то ли не придавала значения облагораживанию жилища. А может, просто молода была… Но за помощь благодарила, улыбаясь и всплескивая руками, удивлялась, как у девушек споро получается, хвалила их, а те в свою очередь посмеивались и обещали прийти с заказами, когда все устроится в домике.

Пока Федор наводил порядок во дворе, она ходила на родник, приносила ледяную воду в ведерке для чая и пыталась разжечь печку – плиту, как называли в поселке. Не сразу получалось это сделать, но постепенно она приноровилась. В чугунке, который выделила им мать Федора, она приготовила немудреный обед, но он получился не совсем таким, какой готовили они вместе с мачехой: не хватало приправ – лука, чеснока, чего-то другого. Но Федор поел и похвалил молодую жену, потому что видел, как она старалась быть при деле. А сам думал, что еще долго у них не будет уюта, хорошей еды, потому что не хватало продуктов, из которых можно готовить что-то разнообразное. Даже картошки не было, не говоря о крупах или каких-то макаронах. Поэтому претензий не высказывал, знал, что сам оплошал: не подготовился как надо к жизни. Чего ж винить девушку: не могла она с неба взять что-то съедобное.

По совету мачехи Аня вскопала небольшую грядочку, посадила укропчик, лучок, чеснок из остатков их заготовок, попыталась приспособить какую-то загородку для рассады. Но получилось никчемно, попусту только поранила руку. Федор даже заругался на ее усилия, подумав, что таким образом она хотела показать, что он несостоятелен как мужчина. Но ей же хотелось хоть что-то делать для дома. Жизнь потихоньку как-то налаживалась. Мачеха иногда приходила к ним, приносила пирожки с картошкой, свежеиспеченный хлеб. Именно она предложила Ане попробовать печь свой хлеб, принесла дрожжи из хмеля, которые делали сельчане, зная секрет их приготовления. Свекровь ни разу не пришла к ним в усадьбу, да Аня и в не претензии была.

Она знала, что Федор запасся мукой, взяв со склада несколько пустых фляг, куда можно поместить продукты и хлеб для сохранности от разных жучков и мышей, которые шмыгали по двору в поисках пропитания. Чтобы отпугнуть такую живность, взяли котенка, приручив его к дому, и назвали его Муркой. Во дворе завели собачку Сеньку, посадив на цепь рядом с небольшой будочкой. Ане было весело глядеть на игры котенка, на песика. Она словно оттаивала душой.

Потихоньку стала привыкать к Федору, а он, довольный тем, что не ошибся в девушке – она и вправду была чиста, – лаская ее, часто расплетая косу, зарываясь лицом в пушистые волосы, шептал:

– Анечка моя, женушка моя, красавица…

Аня не могла отвечать ему такой же лаской, молча прижималась к нему, сдерживая слезы. Федор чувствовал ее холодок, но думал, что она не привыкла еще к семейной жизни, что все со временем уладится и настраивал ее на лучшее, стараясь пораньше возвращаться с работы. Она старалась готовить ему завтраки, придумывая блюда из скромных продуктов, которые можно приобрести. Отец дал немного денег, чтобы смогли покупать какую-никакую еду, кое-что из домашней утвари. Женщины приходили с заказами, она с удовольствием принималась за работу, тем более что часто расплачивались провизией. Это все налаживало быт.

Первым из родни, кроме Таисии и Насти, их навестил Марк, принеся так называемую скатерть на стол: грубоватое белое полотно с оттиском нелепых цветов по краям, сделанных масляной краской по трафарету. Аня удивилась такому подарку, но ничего не сказала, только улыбнулась и кивнула в благодарность. А свекровь принесла старую выщербленную сковородку, правда, вычищенную мелким песком до блеска, сказав, что они дома ею уже не пользуются, может, в хозяйстве сгодится. И Аня нашла ей применение: поставила у будки Сеньки. Больше свекровь ничем их не одарила.

Отец и Нина Ивановна выделили из запасов новые пиалы, эмалированные тарелки, ложки и вилки, две большие чашки для замеса теста на хлеба. Когда Федор увидел, как распорядилась Аня сковородкой, поднял брови, обнял ее и улыбнулся:

– Ничего, жена, обживемся – не такая будет у нас посуда.

Она пожала плечами, ничего не сказав, только грустно вздохнула.

Некоторое время спустя пошли дожди. С одной стороны, это хорошо для урожая в колхозе, и на своем огороде начала вылезать картошка, тыква, кукуруза, растениям требовалась влага. А с другой – начала протекать крыша, которая была просто смазана глиной с соломой, как многие дома в поселке, и надо подставлять всю посуду под ручьи с потолка. Видя разочарованные глаза жены, Федор успокаивал ее, шутил, что такого они еще не испытывали, что на войне было хуже. Пришлось ему покрутиться, доставая в районе рубероид, чтобы накрыть крышу сверху, спасая добро внутри. Как-то обошлось.

Работая так же допоздна, Федор все равно старался приезжать пораньше, но так уж получалось, что Аня оставалась одна, боялась находиться в доме.

Раз, вернувшись домой около полуночи, он увидел ее во дворе сидящей возле собачьей будки с котенком на руках, ужаснулся, вспомнив, что она боится темноты, что нехотя остается одна на весь день. Они поговорили об этом, он предложил пригласить кого-то из знакомых девочек-подростков. Аня подумала и согласилась. Так в их маленькой семье появилась Надя, дочь Марейки, жившей со вторым мужем чуть выше по улице. Надя приходила вечером. Аня хоть стала высыпаться, днем не чувствовала себя разбитой после ночи. И Федору стало спокойнее за нее, хотя он недоумевал: случись что, как могла бы защитить Аню та маленькая девочка.

***

Шура снова родила мальчика, назвали Серегой, как отца. Она не приходила к Ане с Федором, и совсем не показывалась около их усадьбы, как и ее дети. Сергей только изредка днем захаживал к ним, принося нехитрые подарки: то банку молока с фермы, где он продолжал быть сторожем, то кусок мяса со свинофермы, где так же подрабатывал.

Аня наловчилась печь свой хлеб, получались булки пышные. Она делилась ими с отцом и мачехой, когда Нина Ивановна приходила к ней и хвалила за работу. Но к Шуре не испытывала ничего, кроме затаенной горечи и некоторого страха: ведь могли же быть действительно родней, дружить, помогать друг другу.

В поселке стали проводить электричество, так появилась возможность до одиннадцати вечера что-то шить, потому что свет выключался, когда переставал работать генератор в МТМ⁶. Но и это радовало, спать она долго не ложилась, работая до усталости, отгоняя разные мысли. А позже уставала так, что и засыпала без сил: пришла пора полоть, окучивать картофель. А перед окучиванием как раз и выпала нужда в поливе, то есть прокладка и чистка арыков. Так она познакомилась с Разводным, откуда шла горная вода.

Когда Федор понял, какую оплошность совершил с покупкой усадьбы в том месте, было поздно, приходилось приноравливаться. Аня и знакомилась с жителями в борьбе за воду, пока он был на работе. Нужно поливать посадки на грядках, огород, маленькие плодовые деревца, кустарники, которые добыли из сада, а воду приходилось прогонять почти через весь поселок, что крайне неудобно и неприятно.

В колхозе работать Аня еще не решалась, была занята домашними делами почти весь день. Работы подходящей не предвиделось.

Снова Дуся принесла письмо от Мани. На этот раз новости были более-менее приятными, хотя восторгаться особо нечем. Сестра писала, что деньги получила, приобрела в районе рубероид для крыши, купила ткани на платья дочке, заготовила дров на зиму. Писала, что в село пригнали трактор с плугом, женщин обучали пахать. Аня радовалась, что хоть как-то смогла помочь сестре. С тех пор у нее всегда была так называемая «заначка», так – на всякий случай. И о ней никто не знал.

Она задумывалась: поторопилась с замужеством или нет… Но вспоминая слова-угрозы Шуры, успокаивала себя. Жизнь налаживалась, не хуже, чем у других, но пока ничего непонятно в дальнейшем.

Неожиданным сюрпризом стало посещение – в момент отсутствия мужа – его брата Николая. С ним она еще не была знакома, как и с остальными членами его семьи. Высокий грузноватый мужчина без разрешения степенно вошел в калитку, окинул хмурым взглядом из-под низко опущенных бровей двор, собаку, прошел к крыльцу. Аня, подметавшая дворик, стала столбом около будки задыхающегося в лае Сеньки, от неожиданности не в силах вымолвить ни слова.

– Ну, здравствуй, красавица… В дом-то пустишь?

– Вы кто?– настороженно проговорила она, боясь двинуться с места.– Зачем пришли?

– Вот те раз: родню свою не знаешь?

– Не знаю… первый раз вас вижу. Какая вы мне родня?

– Мужу твоему я братом прихожусь. Деверь, значит, я тебе… Николаем меня зовут.

– Ну тогда входите, если Федин брат. Проходите.

Николай прошел в сени, остановился, оглянувшись на нее, входящую вслед за ним, прошел дальше в комнату. Встал посреди и огляделся.

–Ты, кажется, Анна? Как поживаешь?– бесцеремонно начал он.– Вроде недавно познакомились с братом, а уже окрутила его? Когда успела-то?

– А вы мне претензии предъявляете, что ли? Почему?– не испугалась Аня его слов.

– Как – почему? Незнакомая девица моего брата прибрала к рукам, а я и слова не могу сказать? Так дела не делаются. Я – старший брат, должен все знать в первую очередь. Я вместо отца ему был, в армию провожал, с войны ждал, а он тут, понимаешь, женился и молчит? Кабы мать не сказала, не знали бы… Так дело не пойдет…

Аня не понимала, шутит он или правда на что-то намекает. Она молчала, ожидая, что будет дальше. А тот прошелся в другую комнату, увидел стоящую на столе швейную машинку, потрогал ее, покрутил ручку.

– Не трогайте машинку, не надо. Вы не мастер. Разладите, потом дела не будет,– вскинулась Аня и подошла к столу, отводя его руку.

– Ишь ты, сама мастер или кто научил? Да ты меня не бойся, теперь часто видеться будем. Я тут живу, по этой же улице в самом конце, возле кладбища. Не была там?

– Там – это где? Возле кладбища? Нет, не была, не приходилось. Да я многого не знаю в поселке. И вас не видела, и никто мне из ваших не говорил, что есть брат. А как вашу жену зовут?

– Вишь ты, и этого не знаешь. Татьяной ее зовут. Ну, надо как-то знакомиться.

– Вот и познакомились с вами. Расспрошу Федю о вашей семье. А дети есть у вас?

Николай помотал головой, будто осуждая неведомо кого, сказал с усмешкой:

– Конечно, есть, а как же. Семья большая: две дочки, два сына. Еще скоро кто-то будет. Да ладно, увидел, что хотел, пойду. Федьке скажи, что приходил. А он то работал, то теперь от твоей юбки не отстает. Работяга… И давай не испорти мне брата…

Сказал, как ударил… Николай повернулся, словно какая-то машина, отодвинул Анну в сторону, на кухоньке заглянул в чугунок, стоявший на краю русской печи, вышел из дома, хлопнув дверью. Аня увидела в окно, как он прошелся по двору, заглянул на огород и вышел в калитку. Она в недоумении ничего не понимала: такие бесцеремонность и невежество не понравились ей. Одно пришло в голову, что Николай этот – опасный для нее человек и надо быть с ним осторожной. К тому времени она не знала, что все еще впереди…

***

Время шло. Огород убрали, урожай был не ахти, но все сложено в погреб, выкопанный еще прежним хозяином. Федор заложил и почти построил сарай для коровы, отдельный загон для поросенка, накосил сена, привез соломы для подстилки. Выкопали колодец, чтобы иметь свою воду, а то приходилось носить из колодца соседской бабуси Бурдюжки, как ее называли.

Таисия ходила уже беременная. Принесли с Павлом как-то две коробки: в одной сидела сердитая наседка, в другой – малые цыплята. Курица села поздно выводить – на дворе осень, а это плохо для цыплят-малышей, но надеются, что у них будет теплое местечко для молодняка. Аня увлеклась хозяйством. Все это впервые для нее – любопытно и интересно.

Наблюдая за квочкой, она стала выхаживать цыплят и всех сохранила. Поместили их в сарае, отгородив место. Во многом ей помогала Малайя, которая приносила молока от своей коровы, иногда сливок, подсказывала, как делать то или иное. Аня делилась с ней своим хлебом, предлагала ей сшить одежду. И себе тоже сшила платья попроще, юбку и кофту, чтобы управляться по хозяйству.

Когда она в первый раз надела на себя эту обнову, Федор недоуменно оглядывал ее и улыбался. Он привык видеть ее всегда нарядной, а тут увидел в почти старушечьей одежде – настолько темной была выбрана ткань. Аня глядела на его реакцию и смеялась: не ходить же по огороду в белом. Но позже сшила платье повеселее, смастерила душегрейку, потому что и вечерами, и по утрам прохладно: поселок был рядом с горами. Федор тоже потом осмыслил это, успокоился. Остальная одежда была выстирана, аккуратно сложена в сундук. Много позже эти наряды, как и туфельки, достались старшей дочери.

Федору в колхозе выдавали спецовки, в которых он и ездил в поля, работал в мастерской на ремонте техники. Часто Ане приходилось стирать ту грязную, пропахшую соляром, бензином грубую одежду, сбивая в кровь руки. Приобрели корыто, стиральную доску, которая облегчала этот процесс. Но в качестве моющего средства была кальцинированная сода, которая смягчала воду и отстирывала грязь, но она же и портила кожу рук. Редко можно достать хозяйственное и туалетное мыло.

Мылись в тазу, воду нагревали на той же печке-плитке, которая отапливала и вторую комнату, мечтали построить в будущем свою баньку. Была в доме и керосинка, но Аня просто боялась трогать, только Федор мог ее разжечь и учил пользоваться. А пока же она поливала Федору из кружки, когда он, приезжая с работы, старался ополоснуться от дневной жары, от пыли и копоти.

Аня мыла свои чудесные волосы хозяйственным мылом, не промывая их до конца, ополаскивая потом водой с разведенной содой. Волосы уже не блестели после мытья, как раньше. Но Малайя и тут подсказала, что можно ополаскивать их водой с уксусом, с крапивой, с ромашкой, потому что это позволяло не портить красивый пшеничный цвет волос. Так Аня училась жить по-новому. Но она смирялась, часто приговаривая себе, что сама выбрала такую жизнь. Главное, Федор был добр и ласков с нею – это многое решало, успокаивало, отводило на дальний план. Она видела, что он старается устраивать их быт, занимается хозяйством, как заправский хозяин, ей нравилось наблюдать за ним, когда он был дома, напрашиваясь на помощь, которую он с шутками отвергал.

***

Как-то пришел Анне в голову разговор Нины Ивановны о свекрови: вспомнила, что та будто знает разные травы. Она захотела встретиться с матерью Федора, спросить, какими травами можно пользоваться в жизни, немного научиться самой их применять. Муж посмеялся, сказав, что точно захотела быть травницей, но все же, выбрав время, как-то собрался вместе с нею к матери.

Ничего нового она не узнала, кроме того, что есть растения, с которыми можно заваривать чай, есть съедобные: луговой щавель, горный лук, мята луговая, зверобой, душица – материнка (как называла эту траву свекровь), чабрец. Но с этими видами разнотравья Аня была уже знакома и старалась ими пользоваться, набирая их вместе с Малайей на лугу, куда однажды привозил ее Федор, или выбирая из сена, которое он заготовил.

Отец пригласил набрать яблок, смородины, Нина Ивановна научила готовить варенье, выделили им несколько стеклянных банок, куда можно было закрыть заготовки, обернув горловины чистой бумагой и обвязав грубой нитью. Как радовалась Аня таким наукам, старалась запомнить все, чему учили.

Однажды Федор привез с пасеки мед, с загадочной улыбкой поглядывая на жену, налил из двухлитровой банки в тарелку, и показал ей, как можно его есть: с хлебом, с водой, с чаем, просто слизывая с ложки. Она смотрела на него и улыбалась, вспоминала, как он говорил, что «зальет ее медом», теперь же попробовала и нашла, что вкус ей нравится, но сразу много съесть не смогла – поосторожничала: побаливало в боку что-то.

***

Осень и зиму они пережили. Анна все больше привыкала к мужу, даже находила, что он красивый, добрый и ласковый. Осенью они приобрели молодую телочку, которая была летом в стаде и могла погулять. К весне сельский ветеринар определил, что должен появиться теленок. Они с нетерпением ожидали отела: все-таки это была их первая корова, Марта, которая будет кормить их молоком. Ночами часто выходили вместе в сарай, наблюдали за ней, подкармливали хлебом, поглаживая по бокам, по морде. У коровы были удивительно красивые большие глаза с длинными ресницами, Аня всегда говорила, что она красавица, только почему-то грустная.

Когда наступил апрель, по подсказке ветеринара, они почаще наведывались в сарай, чтобы не пропустить времени отела, не дать теленку коснуться вымени. Наконец эта пора пришла, Аня была так напугана, представляя, как бедной корове было тяжело и больно. Появился малыш, корова облизывала его, он пытался встать на ноги, падая и почти кувыркаясь. Аня кричала от страха за него, думая, что он переломает себе ноги, шею. Но все обошлось, теленок поселился в кухоньке на соломе, стал любимцем. Теперь надо выпаивать молоком, раздаивая вымя коровы, ухаживать за ним, убирая мокрую солому, меняя подстилку.

Аня не умела доить коров, никто не показывал, как это делается, но раньше в этом нужды не было. Пришлось просить Настю, чтобы пришла и поучила ее. Потихоньку все стало получаться, теленок рос ласковый, уже вовсю прыгал по кухне. Пора его переводить в сарай, но они терпели, ожидая наступления тепла, чтобы не застудить маленького, хотя корова своим теплом согревала и само помещение. А еще той же осенью им подарили поросенка, которого тоже приучили жить в маленьком загоне, подстилая ему солому, остатки сена.

Хозяйство росло, выросли почти все цыплята, превратились в курочек и петухов, которые дрались между собой. Аня училась потрошить забитых кур, только не могла смотреть, как Федор забивает птицу: ей все мерещились убийства. Со временем получались наваристые супы и борщи, которые любил Федор. Сама же Аня ела не очень много, оставаясь такой же хрупкой, тонкой. Свекровь часто говорила о ней: «Не в коня корм» и «Синичку – хоть на пшеничку», удивляясь, откуда бралась сила для работы.

***

Как-то Анна почувствовала, что в ней, словно что-то надломлено: уставала, не высыпалась, аппетита не было. Она не могла понять, что с нею: вроде ничего не болело. Настя спрашивала ее о состоянии, когда приходила к ним, какие ощущения были, кроме усталости и потери аппетита. Но Аня не могла толком объяснить ничего, поэтому решили, что у нее весенняя усталость: зима была долгой и холодной в тот год. Хотя молодая женщина практически ничего не делала, как она считала: не чистила снег, сарай, не убирала после коровы, поросенка, который к тому времени превратился в красивую свинку, не поила их водой – всем этим занимался Федор. Однако работы и без того достаточно, особенно непривычной: подоить два – три раза в сутки корову, напоить теленка, который тоже рос, требовал еще и подкормки, нужно сварить еду не только себе, но и свинке, испечь хлеб, постирать постельное и свое белье, вытопить печи. Кроме того, она не отказывала поселковским модницам в шитье нарядов. Видимо, все это повлияло на какой-то сбой в организме: Аня слегла.

Федор был обеспокоен, не находил себе места, просил Настю посмотреть жену, посоветовать какие-нибудь лекарства. Но сестра ничего не находила, к чему можно отнести такое состояние. Тогда она посоветовала попить витамины, выбор которых в больничке не так велик. Но Аня отказывалась от всего. Она просто лежала и молчала, иногда подолгу не могла проснуться: так была слаба. Федор уходил с работы, переживая за нее, сидел рядом, держа слабую тонкую руку в своей ладони, согревая своим теплом. Сам доил корову, поил теленка, кормил свинку, курочек, попытался даже приготовить куриный бульон, чтобы напоить жену.

– Анечка, может, тебе что-то хочется покушать? Ты скажи, я в район съезжу, куплю там что-нибудь вкусное. Может, рыбки хочется?

Аня молча качала головой, закрывала глаза и впадала в забытье. Не зная, что делать, он пригласил Нину Ивановну, чтобы поговорила с Аней. Может, жена могла бы с ней поделиться чем-то.

Когда Нина Ивановна увидела молодую женщину, ужаснулась: похудевшая, бледная, с голубыми тенями под глазами и вокруг рта, она лежала недвижно, слабо открывая глаза.

– И как долго она так лежит?– воскликнула мачеха.

– Да с неделю уже… Даже не знаю, что делать. И Анастасия была, тоже ничего не смогла сказать… Анечка просто молчит: или без сил, или говорить не хочет,– сокрушенно развел руками Федор.– Может, обиделась на что, но все было хорошо – и веселая была, и разговорчивая, и по хозяйству суетилась… Ума не приложу, что сталось с ней…

– С неделю, говоришь… Так, а кто был у вас дома с неделю назад, кто, кроме Насти, приходил еще?

– Так только Аня может сказать… я же на работе был, может, о ком не знаю…

– Ты сейчас дома будешь? На работу не торопишься? Побудь с ней, я скоро вернусь.

Федор кивнул, усаживаясь возле жены, спросил, не попьет ли она бульончика, но та покачала головой, отказываясь.

– Аннушка, ты же так совсем ослабнешь… Надо хоть сколько-нибудь выпить. Я сварил, посолил. Попробуй хоть, может, понравится и попьешь немного. Мяска поешь?

Анна снова покачала головой, слабо пожала его руку и уронила свою на постель. Федор наклонился к ней ближе, потерся щекой о ее щеку, замер так.

Некоторое время спустя вернулась Нина Ивановна.

– Федя, можешь идти на работу, я побуду с нею. Не волнуйся, позже видно будет, что надо сделать. Иди.

Федор вопросительно глядел на женщину и не понимал, о чем та говорила.

– Не могу я так оставить ее… Что работа – не убежит… Не пойду…

– Иди, Федор, иди… Так надо…

Он постоял немного у постели, погладил жену по голове, оделся и вышел. Нина Ивановна проследила за ним в окно, увидела, что он через огород прошел в МТМ, потом достала из кармана плюшевой курточки свежее яйцо, положила на тарелку и вышла во двор. Там постояла немного, потом подошла к калитке и впустила старую тетушку, провела ее в дом.

Тетушка перекрестилась, войдя в комнату, спокойно сняла такую же плюшевую курточку, положив ее на табурет, помыла руки в рукомойнике, висевшем на стене у порога, вытерла их насухо и подошла к Ане. Присев возле постели, она поглядела на молодку, взяла за руку, пощупав пульс, тихонько спросила:

– Ты меня слышишь? Тебя Аннушкой зовут, мне сказали… Крещеная ведь, да?

Аня пошевелила рукой, медленно кивнула в знак согласия, продолжая лежать недвижно, устало прикрывая глаза.

– Ты лежи, лежи… Не сопротивляйся ничему, что я буду делать… Я вреда не нанесу…

Тетушка привстала, взяла яйцо с тарелки, начала читать молитву и водить яйцом вокруг ее головы. Нина Ивановна стояла у порога, наблюдая в окно, чтобы не вернулся вдруг Федор. Тетушка некоторое время шептала что-то совсем тихо, потом отложила яйцо, вытащила из кармана курточки маленькую бутылочку с какой-то жидкостью, налила немного в кружку, намочила свои пальцы в жидкости и мокрой рукой перекрестила Аню три раза, продолжая читать молитву «Отче наш». Потом откинула одеяло, которым была укрыта молодка, снова намочила пальцы и перекрестила ее руки, ноги. Аня слышала слова, что шептала тетушка:

Как с гуся вода, так с грешной рабы Анны худоба.

Как с гуся вода, так с грешной рабы Анны худоба.

Как с гуся вода, так с грешной рабы Анны худоба.

Куда вода, туда беда, куда вода, туда беда, куда вода, туда беда.

Во имя Отца и Сына, и Святого духа – аминь. Да будет так. Так и есть.

Затем она подняла ее ночную сорочку, подолом с изнанки вытерла ее лицо крест-накрест три раза. Подоткнула одеяло, приподняла Ане голову, поднеся к губам бутылочку, прошептала:

– Надо попить немного, глоточка три. Не бойся – это святая вода.

Аня глотнула воды, вздохнула и безвольно опустилась на подушку.

– Как зовут вас, тетенька? Я вас и не видела раньше.

– Это ничего, что не видела. Я тебя сейчас покормлю, ты поешь, попей бульончика, а потом мы поговорим.

Тетушка оглянулась на Нину Ивановну, кивнула ей, та подошла к печи, налила бульона из чугунка, отрезала кусочек разваренной курицы и подала. Та поднесла молодой женщине со словами:

– Ты уже можешь покушать и попить… Давай, милая, давай… Надо это сделать…

Аня через силу приподнялась, Нина Ивановна немного поддержала ее за спину, тетушка начала поить из ложечки, отламывая маленькие кусочки мяса, заставляя тщательно пережевывать. Аня съела немного, попила бульона, устало откинулась на подушку. Глядела на мачеху и тетушку вопросительно и ждала разговора.

– Ты, девица, слаба пока… Это пройдет – сегодня уже будет тебе лучше, завтра тоже не вставай с постели… Скажи-ка, кто приходил на днях к вам домой? Приносил что-то, ты ела принесенное этим человеком?

Аня молчала, видно, вспоминала.

– Да, Мариша приходила, заказ сделала: я ей платье должна сшить. Принесла в счет оплаты сала и пряников. Я немного сала с хлебом потом поела, чаем запила. И все. Настенька была еще. Больше никого.

– Настя – это Федора сестра, медичка наша? Ну, ее можно не бояться – она светлый человек. Так-так, Мариша, говоришь… Ну-ну…

«В поселке все знают друг о друге, видать»,– при этих ее словах подумала Аня.

– Ты, девушка, вот что: если берешь продукты, надо хоть перекрестить их, молитву «Отче наш» прочитать и только потом их можно употреблять. Неважно, кто принес и что. Делай так, особенно сейчас, после этой болезни. Ты слаба, организм не выдерживает такой нагрузки: сглаз на тебе. Давай посмотрим сейчас, что тут у нас…

Тетушка взяла стакан с водой, разбила яйцо и опустила содержимое в воду: из яйца вылилась черная жидкость.

И Аня, и Нина Ивановна во все глаза глядели на это: яйцо было свежее, только сегодня снесено.

– Меня тетя Параня зовут… если что надо будет, приходи ко мне. Мы с сестрой Машей – Туренко мы – живем по этой же улице, только дальше от вас, в сторону речки. Нас все знают,– кивнула она в сторону мачехи.– Запомнила, что я тебе сказала о продуктах? И еще: я тебя умыла святой водой, вытерла подолом с изнанки твоей сорочки. Так можешь себя лечить, если вдруг снова разнеможется, но можно просто умыться и вытереться изнанкой подола любой одежды, что на тебе будет. Так и деток своих, если бог даст, лечи. И еще: ты и сама себя можешь сглазить, если вдруг похвалишь себя за что-то хорошее, что получилось у тебя сделать. Так бывает… Вот и умойся, если почувствуешь слабость, и вытрись подолом. И мои слова запомни, молись так, когда мыться будешь. И еще: никогда никому старайся не говорить о своих планах. И деток своих приучи к этому. Ты все поняла? Теперь ложись спокойно и спи. Мы побудем рядом.

Ане стало не по себе от увиденного и услышанного. Но она сразу поверила этой странной тетушке, успокоилась, закрыв глаза, задремала. Когда ненадолго очнулась, увидела рядом с собой только мачеху, которая поглаживала ее руку.

– Ну, как ты, Анечка? Спать хочется, так спи, я не оставлю тебя, пока Федя не придет, не волнуйся.

– А где тетя Параня? Она ушла?

Нина Ивановна кивнула, успокаивая ее. Аня закрыла глаза и снова задремала. В следующий раз открыв глаза, она увидела сидящего рядом мужа.

– Как ты, женушка моя?

– Я хочу кушать, дашь мне бульона?

– А курицу будешь?– обрадовался Федор, вскакивая со стула, готовясь накормить ее.

– Буду, буду, давай тоже, только немного. И хлеба чуточку.

Федор так обрадовался, что она запросила еды, засуетился, бегая по комнате, хватая то одно, то другое. Аня засмеялась, глядя на него:

– Да ты успокойся, садись рядом и тоже поешь со мной. Голодный, наверное?

Федор счастливо закивал, подал ей бульон, накрошил туда мяса, положил на тарелку хлеба и сам тоже взялся за кружку с бульоном. Сидя рядом, он, довольный, смотрел, как жена медленно жует,запивая бульоном, радовался ее улыбке. Голубые, почти синие ее глаза ласково взглядывали на него. Он потихоньку успокаивался, недоумевая, что такое смогла сделать Нина Ивановна, пока была рядом с женой. Но вопросов не задавал. Аня поела, вытерла лицо влажным полотенцем, прилегла снова на подушку и, улыбнувшись, погладила его руку.

– Я посплю еще, ладно? Не обижайся на меня, я потом управляться буду. Потом… не сейчас…– засыпая, прошептала она.

Федор накрыл ее одеялом, убрал посуду, тихонько вышел, оглядываясь на спящую жену. Он был и рад, и удивлен, но все равно обеспокоен. До вечера он возился с хозяйством. Настя пришла помочь брату с коровой, напоила теленка, поглядела на Аню, покачала головой, тоже удивляясь.

Федор прилег на лежанку, чтобы не беспокоить сон Ани, долго ворочался, не мог уснуть. Все размышлял, фантазировал, давал себе слово, что никогда не обидит жену, что сделает все от него зависящее, чтобы им было хорошо вместе. Он и подумать не мог, что случившееся с Аней, от злобы и зависти людской. И не только… Обещал себе поговорить с мачехой Ани, прояснить для себя ситуацию.

Наутро Аня проснулась, потихоньку встала, но ее качало из стороны в сторону, голова кружилась, хотя сил было уже больше. Когда она чуть не упала, зацепившись ногой о табурет, Федор подскочил с лежанки, бросился к ней, подхватил на руки и снова положил на постель.

– Ну что ты так неосторожно? Зачем встала? Упала бы и еще больше беды наделала… Лежи… Не вставай, я сам все сделаю.

Он подал ей влажное полотенце, чтобы она протерла лицо, шею, помог сменить сорочку, пошел управиться с хозяйством.

Аня лежала и думала, что дальше с нею будет: так внезапно на нее обрушилась эта болезнь. Она вспоминала слова тети Парани, думала о том, что уверовала в ее помощь, когда та шептала молитвы, умывала ее и обтирала. Она поняла, что есть какая-то высшая сила, которая теперь будет оберегать и защищать ее, ведь, по словам отца, не зря же бог уберег ее там, в чужом краю. Думала и о Федоре, который остался один на один со всем хозяйством, и задумалась: накормлены ли Сенька и Мурка, как там теленок, курочки и свинка. Ей казалось, что прошло уже много времени с тех пор, как она занемогла. Когда вошел муж, она вскинула на него взгляд и спросила негромко:

– Федя, как ты один управляешься? Все ли накормлены? Корма хватает? Ты сам что будешь есть? Тебе же на работу надо скоро…

– Ты давай выздоравливай, я справляюсь. Настька помогает с Мартой и теленком, остальное потихоньку идет. Не беспокойся. Все наладится, лишь бы ты встала, была здоровой. Сейчас я тебя кормить буду: погрею бульончик, доедим давай мясо, чтоб не пропало. Свежее что-нибудь сварю. Подскажешь, что готовить?

Аня улыбнулась:

– Ты такой хороший, Федя. Что бы я без тебя делала?

– Ага, до сих пор бы не отвечала ни да ни нет… Так бы и жили,– засмеялся муж, растапливая печурку, ставя на конфорку чугунок с бульоном.

По комнате пошел теплый дух, печь весело защелкала дровами, бульон в чугунке вскоре нагрелся, Федор накормил жену, сам позавтракал. Поставил чайник, заварил, налил ей чаю с молоком, которое уже принесла Настя, управившись перед работой с коровой и дома, и у них. Аня макала хлеб в чай, понемногу ела мед, улыбалась мужу.

– Вот и хорошо, вот и хорошо… Давай ешь побольше, набирайся сил, а то так исхудала. Надо бы помыть тебя, но немного позже, поспишь еще, я пока попробую что-нибудь сварить. На работу сегодня не пойду, отпросился. Там хватает и без меня работяг,– суетился Федор.

Через неделю Аня уже сама управлялась с хозяйством. Конечно, муж помогал, радуясь ее неспешным движениям. Для нее перенесенный кризис был целой наукой: она по-новому училась понимать и воспринимать людей, окружавших ее и Федора. Как-то передумав о многом, помня выражение тети Парани: «Мариша? Ну-ну…», она решилась спросить мужа:

– Федя, а Мариша… кто она тебе?

Федор, сидевший в это время перед печью, раскуривал цигарку с махоркой, пуская дым в дверцу, остолбенел, вспыхнув краской, медленно повернулся к жене и сумел выдавить, уходя от ответа:

– Это я тебя должен спросить: кто она – Мариша – тебе? Приходит, как к себе домой, когда меня нет, заказы тебе дает, продукты какие-то приносит, а ты все принимаешь, потом напрягаешь глаза, вредишь себе, сидишь допоздна, готовишь ей наряд… Почему ты меня о ней спрашиваешь? Никто она мне – чужая девка… Перед всеми хвостом крутит…

– И перед тобой?– продолжала Аня, в упор глядя на него.

– Я ж говорю – перед всеми… Она такая… И не привечай ее. Откажись от заказа, нечего ей сюда шастать. Не хватало, чтобы мы из-за какой-то там… ругались. Ты не откажешь, я сам отнесу ей ткань: все равно тебе сейчас нельзя напрягаться… Не выздоровела еще толком.

– А мы будем из-за нее ругаться? Я же просто спросила…

– Нет, ты не просто так спросила… Видно, есть какая-то причина. Говори уже – не стесняйся.

– Да, причина есть… Но я не буду тебе ничего говорить… Ты сказал все сам, мне этого хватит… пока…

– Да что с тобой? Что ты придумала себе?– подсел Федор к ней, обнимая и гладя по плечам.

Аня покачала головой, встала и вышла во двор к Сеньке, который заливался лаем. Пришла Малайя, она стояла у калитки и ждала, пока молодая женщина подойдет к ней. Аня отворила калитку, приглашая во двор, но та, покачав головой, сказала, что ее послала мачеха, просила Аню прийти. Аня кивнула и вернулась в дом. Федору сказала, что надо сходить к отцу, собралась и ушла.

А Федор осознал, что надо ставить точку в отношениях с Маришей: он понял это после разговора с Ниной Ивановной. Та многого не объясняла, только и сказала, что Аня заболела после прихода Мариши к ним в дом. Он наведался к Насте и спросил у нее:

– А что, бывает, что и порчу могут навести, не только сглаз?

И, когда услышал ее ответ, уже уверенный в том, что Маришка твердо намерена расстроить его семью, решился.

Он проследил, что жена с Малайей ушли вверх по улице, оделся, взял сверток с тканью и вышел за калитку. В обход, чтобы его не заметила Аня, он почти бегом отправился к дому Мариши, надеясь застать ее. Стукнув в окно, он прошел прямо в комнату: молодка стояла у печи с чугунком в руках, собираясь, видимо, что-то готовить. Федор прошел к столу, не глядя на нее, положил сверток на край, сказал:

– Погляди – твоя ткань? Чтобы претензий не было…

– Да ты что, Феденька? Какие претензии, ты о чем?

– Если ты еще раз подойдешь к моему дому, пеняй на себя, поняла? Берегись, а то хуже будет…

Мариша медленно поставила чугунок, насмешливо покивала, покачивая соблазнительными бедрами, подошла близко к нему, попыталась взять за руку, проворковала:

– Да что ты, голубчик? Это тебе надо беречься, мне-то что – я девушка вольная, что хочу, то и делаю. Это ты окрученный, замороченный, бедненький мой…

Федор отодвинулся от нее, злобно сверкнул глазами, хлестко проговорил:

– Не шути, я сказал… Ты – не Анна… Если с ней что случится, я не знаю, что с тобой сделаю…

– Вот когда узнаешь, тогда и приходи, милый,– засмеялась та.

Федор, с силой оттолкнув ее с дороги, выскочил из дома, резко хлопнув дверью, срывая на ней зло, и быстро пошел к дому Зарудных якобы за Аней. Он не был уверен, что Маришка остановится, но во всяком случае постарался как-то уладить дело.

Аня шла к дому отца вместе с Малайей, разговаривая с ней о Марише. А та сказала только одно:

– Ты уже поняла, что такое Мариша? Мне мачеха твоя рассказала, что случилось. Тебе мало не показалось? Берегись ее, если что почувствуешь, ходи к бабе Паране. Она многих ставит на ноги. А ты девушка видная, тем более что Федор именно тебя выбрал, завистников много, не давай повода. У нас, у чеченок, есть такое правило: ходи мимо людей с опущенными глазами, тогда никто не сможет навредить, и в дом меньше кого пускай. Люди все разные, не поймешь, что у кого на уме, кто с чем приходит… Как-то у нас заведено на Кавказе: при входе в дом вешали на стену зеркало. Тот, кто пришел, обязательно посмотрится в него – как же пройти мимо, это само собой получается. И человек с плохими задумками глянет так на себя, и все его плохие мысли в нем и останутся. Подумай о таком в своем доме, мало ли – поможет избавиться от напасти.

– Да, тетушка Параня меня кое-чему научила. Спасибо тебе, Малайя. И зря ведь ты мне тогда не сказала о Марише и Федоре… а я все равно догадывалась. Помнишь наш разговор, хоть давно это было, но я не забыла. А ты скрыла… Я не в обиде на тебя, не думай… Ты здесь не при чем. Я рада, что мы дружим с тобой, хоть теперь и далековато живем друг от друга. Приходи чаще ко мне. Я буду ждать.

Малайя простилась около усадьбы Зарудных, пошла к себе. Аня же вошла во двор, прошла в дом, встала у притолоки и поздоровалась с отцом и мачехой. Нина Ивановна радостно подошла к падчерице, обняла ее, потянула к столу, на котором уже стоял обед. Аня разделась, присела, оглядывая комнату, и улыбнулась:

– Как долго, кажется, я не была у вас… Как вы? Я соскучилась…

Отец глядел на похудевшую дочку, кожа на лице которой словно отсвечивала голубизной, видел, что она еще слаба после болезни, подвинул ей хлебницу, проговорил:

– Да уж, перетрясло тебя, дочка, мы напугались. Хорошо, что есть старушки, которые помогают. Ты кушай, а то дома, поди, пока приготовишь, то да се, время уйдет. Надо поправляться. Кушай, кушай…

Аня благодарно улыбнулась и стала потихоньку есть борщ, приготовленный с квашеной капустой. Переговариваясь друг с другом о том о сем, пообедали. Довольный отец видел, что дочка немного разрумянилась. Он начал разговор:

– Как ты поживаешь? Федор не обижает ли? Слышал, что и хозяйство у вас есть какое-никакое, вроде все должно идти своим чередом. Устаешь на хозяйстве, тем более после болезни?

Аня безвольно опустила плечи, немного согнувшись, мягко сказала:

– Все бывает, сейчас мне пока нелегко. Но, думаю, поправлюсь совсем, все уляжется. Не беспокойтесь – муж не обижает, заботится, помогает.

Она вспомнила, как Федор купал ее в корыте, нагрев воды побольше, мыл ее и приговаривал:

– Мою, мою, болезнь вымываю, чтоб моя Аннушка была здоровой, красивой, меня любила, болячки забыла…

Аня смеялась, слыша эти слова, сказанные от души, ласково и негромко. Укутанная в простыню, она лежала в постели, а он поил ее компотом… А теперь после утреннего разговора она не была уверена, что у них все сложится в дальнейшем. Думать можно о чем угодно, но жить как-то надо было дальше. Как-то… Как теперь жить, когда он отвел глаза при разговоре… Аня все поняла…

Стукнув в дверь, в комнату вошел Федор. Поздоровавшись, он сказал, что пришел за женой: слаба она еще, чтобы ходить одной по улице, да и холодно. Его посадили за стол, покормили, поговорили немного в буквальном смысле ни о чем.

Вернувшись домой, оба занялись своими делами: Аня собралась готовить ужин, а Федор управляться по хозяйству, изредка забегая в дом, поглядывая вопросительно на жену, угадывая ее настроение. Аня молча готовила. Федор же молчал, не зная, о чем можно спросить.

Когда все дела на улице были окончены, он вошел в дом, снял фуфайку, вымыл руки, присел к столу. Аня поставила перед ним тарелку с картошкой, тушенной с мясом, нарезала хлеба, сама присела тоже рядом и взглядом пригласила его поужинать. Федор нарушил тишину, беспокойно проговорив:

– А что, мы теперь молча жить будем?

Жена покачала головой, погладила его по руке и снова взглядом указала на тарелку с едой.

Вроде мир был установлен… Пока…

***

Наступила весна. Закончен был ремонт техники, снова заботы в полях. Федор стал пропадать допоздна на работе. Аня так же занималась домом, уже меньше принимая заказы на шитье. Жизнь шла своим чередом: огород, домашняя живность, магазин, заготовки, дом – узкий круг.

Таисия родила мальчика, назвали Толиком. В их усадьбе была заложена новая банька, куда приглашали Федора и Аню, и других родственников. Аня не любила туда ходить, ей нравилось ополаскиваться дома в тазу, что она и делала с удовольствием, отпуская Федора к сестре. Там обычно собирались все мужчины, пили, курили, сквернословили, словно состязаясь друг с другом. Федор частенько возвращался хмельной, Аня обижалась, говорила, что эти посиделки в бане до добра не доведут. Муж смеялся и отмахивался, шутил, что ей все кажется плохим.

В кино они ходили редко, жизнь была скучна, однообразна для нее. А Павел, муж Таси, готовился закладывать капитальный новый дом, чтобы перебраться из маленькой избы. Но вскоре умерла его мать, и они стали жить втроем.

Федор тоже начал задумываться о строительстве большого дома, прикидывая что да как. Нашел где-то книгу, где подробно описаны технология постройки, расходные материалы и прочее, изучал вечерами, составлял смету расходов. Выходило дорого, пока не по карману, но он не отступал от задуманного.

Возвести стены можно с помощью сельчан, как это делалось почти всегда: собирали людей, готовили саман, сушили, укладывали для полной просушки в пирамиды. После всей работы угощали рабочих, и все приносили из домов кто что мог, дружно садились за столы, отдыхая и распивая водку, самогон, закусывали, если хватало сил, пели песни. Так в поселке было построено большинство домов. Так выкрутился и Павел. Аня наблюдала за Федором, поддерживала его задумки, но, помня слова отца о помощи в строительстве дома, пока ничего мужу не говорила…

Жизнь как она есть

В цветном разноголосом хороводе,

в мелькании различий и примет

есть люди, от которых свет исходит,

и люди, поглощающие свет.

И. Губерман

Прошли лето, осень, зима, приближалась весна 49-го года.

И весной Аня снова почувствовала себя плохо, непонятно, что с нею происходило: стала плохо спать, не было аппетита, снова похудела, была безрадостна. Она вспомнила о тете Паране, узнала, что так сокращенно звучало имя Прасковья. Придя к своим, она попросила Нину Ивановну сходить вместе к тетушкам Паране и Маше. Приготовила угощенье для них, собрались и пошли. Тетушка только глянула на нее, сразу спросила:

– Ты, девонька, малого ждешь? Неможется снова? Садись, рассказывай, что болит, как спишь, как ешь, – что-то снова похудела.

Аня от неожиданности побледнела, даже зашаталась. Нина Ивановна поддержала ее, усадила на стул, тетушка Маша подала воды. Поговорили о состоянии молодой женщины, научили, как вести себя дальше, посоветовали обязательно кушать хоть через силу, особенно то, чего хочется. Но Аня ничего не хотела, сказала, что часто просто засыпала, лишь присев на постель.

Нина Ивановна проводила Аню домой, дождалась Федора, поговорила с ним о состоянии жены, предупредив, чтобы не загружал тяжелой работой, берег ее. Федор и обрадовался, и расстроился: шла предпосевная пора, его снова допоздна могло не быть дома. Снова вечерами к ним стала приходить соседская девочка Надя, ночуя на лежанке.

Аня сшила для себя просторное платье на лето, чтобы легко и удобно работать по хозяйству. А ее вдруг пригласили в сельсовет. Аня насторожилась, ожидая какой-то неприятности для себя. Но, придя туда, она узнала, что в колхозе собирают всех свободных от других работ женщин, чтобы очищать вручную селекционные семена пшеницы для посева на отдельных участках. Кроме этого, Аню приняли в колхоз, начнут начислять трудодни. Это немного и радовало, и напрягало одновременно.

«Если бы не было хозяйства,– думала она, размышляя о ситуации,– среди людей можно побыть и трудодни не помешают».

Но Аня просто не могла еще рассчитать распорядок дня: все женщины имели хозяйства, но все же трудились в колхозе на разных работах, те же чеченки, которых она знала.

Поговорив с мужем, успокоилась и распределила время на все. Придя в склады, где были расставлены столы, на которых нужно перебирать зерна, она увидела там Малайю и Марьяну, обрадовалась им, присев на лавку рядом. Так потихоньку втянулась в работу, изредка вставая и разминая спину, руки, приседая и поворачиваясь в разные стороны.

Она вспомнила, чему учила их немка Эльза, как нужно освобождаться от напряжения при долгой сидячей работе, и использовала это сейчас. Аня и дома по утрам делала кое-какие упражнения, чтобы чувствовать себя в тонусе: работы всегда непочатый край. Этот навык сохранился у нее на всю оставшуюся жизнь. А сейчас, глядя на нее, и другие женщины тоже стали понемногу разминаться, потягиваться, в небольшие перерывы выходя на улицу, если нет дождя. Обедать же отпускали домой, так у Ани нашлось время для своего хозяйства.

Быстро пообедав, управившись с птицей, коровой – поить труднее: надо доставать воду из колодца, потому что гонять ее на речку нет времени. Снова от Марты ожидалось прибавление, поздновато, но все равно радостное событие.

Время шло, молодая женщина приглядывалась к другим колхозницам, придумывая, где бы еще можно поработать по окончании посевной. Женщины поговаривали между собой, что надо и будущую пенсию отрабатывать, стремясь набирать больше трудодней. Аня сказала об этом мужу, он уверял, что всему свое время: еще до пенсии далеко, надо просто жить, работать не в напряг, сберегая здоровье, тем более что скоро родится малыш. Она слушала и соглашалась с ним, в то же время переживала, что ее сил надолго не хватит.

***

Пришло лето, Аня стала чувствовать себя лучше, хозяйство уже не так напрягало: коровы в стаде (у них выросла первая телочка от Марты), второй теленок подрастал, был на выпасе в конце огорода. Впервые они вырастили свинку, разрешили ей погулять, она принесла двенадцать малюсеньких смешных поросят, которые суетились около нее. Немного подрастив их, Федор продал соседям, друзьям, по одному отдав матери, Тасе, Зарудным и оставив на рост себе двух малышей. Деньги стали собирать, рассчитывая все же закладывать дом. Смущало Аню одно: была беременна, не могла работать в полную силу. Но потихоньку все успокоилось, ждали первенца. Тетя Прасковья предсказала, что будет девочка. Анастасия часто навещала Аню, посмеиваясь над ее страхами. Аня нашила распашонок, пеленок, чепчиков, прошила одеяльца красивыми стежками, а Федор сколотил из тонких досок кроватку, принес чистой ветоши из МТМ на матрасик.

***

Зимой Аня родила дочь, назвали ее в честь матери Федора – Еленой. В семье начались новые заботы, ребенок рос спокойным, не болезненным, но хлопот хватало. Ни разу на подворье не появилась Шура, у нее тоже родилась девочка, названная Раей. Аня из-за такого ее отношения к себе и Сергея почти не привечала, тот чувствовал затаенную обиду за то, что в свое время не заступался за сестру. Но все равно приходил, разговаривали о Мане, о жизни вообще. Он собирался переехать на железнодорожный узел, в Сары-Озек⁷, но пока дети малы, не мог решиться: там не было жилья, а семья большая. Аня с грустью иногда наблюдала, как он молодцевато проходил по улице, думала о своих страхах и переживаниях о родственниках, жалела брата.

Но и у Насти произошли большие изменения в жизни: она познакомилась с Иваном, бывшим военным, который приехал в поселок после ранения, поверила в его любовь и забеременела. Он же спокойно поселился в их доме, жениться не женился, но жил, как хозяин, помогал во всем и даже задумал ставить большой дом.

Братья Насти поддержали его стремление и помогали, часто пропадая на родном подворье. Но делали в основном все только ради матери. Так же собрали народ, сделали саман, всем миром сложили стены, накрыли шифером крышу и потихоньку оштукатурили, побелили.

Все сделалось за одно лето. Получился красивый домик, поселились в нем Настя с Иваном, а мать осталась жить в старой избе, чтобы не мешать молодым. Хотя у старушки не было уверенности в прочности того сожительства, но дочери не перечила. А следующим летом, в июле, Анастасия разродилась девочкой, назвали Алиной, фамилию дали отцовскую – Огнева.

Аня нашила распашонок для их дочки, сделала красивое одеяльце, отнесла им и умилилась малышкой.

А Иван вскоре исчез: оказалось, что где-то у него есть жена.

***

Весной Анна снова забеременела, родился в январе сын, назван был Степаном в честь отца Федора. Через год – тоже в январе – появился еще сын – Василий. Анна не знала отдыха, роды вроде были не такими трудными, но после них она долго не могла прийти в себя.

Дети были мал мала меньше, то и дело простужались, играя на глиняном полу, застеленном соломой, Анне казалось, росли медленно. Она не высыпалась, часто ела на ходу, еда была однообразной, так как продуктовый набор из магазина часто состоял из минимума. Хотя старалась готовить вкусно: Федор должен был питаться хорошо – один работник в семье. Тут-то и он окончательно задумался о новом, более удобном доме.

Весной собрался с силами, заложил фундамент. Планировалось дому быть большим, из пяти комнат, включая кухню, кроме того, хотел устроить ванную и поставить остекленную веранду. Таких задумок не было ни у кого в селе, даже у брата Николая, который нередко поддевал меньшего за его, как он говорил, «барские» замашки. Но Федор не обращал внимания, готовил потихоньку лес для пола, стропил, веранды. Он сам научился работать с деревом на станке, заготовил детали для этажерок, подумывал смастерить диванчики, потихоньку оборудовал во дворе пилораму. Из старых запчастей собрал небольшой тракторок для работы на своем огороде, мог вспахать сам и помочь родичам. Изготовил специальный плужок наподобие сошки для окучивания картофеля – огород был большим, более двадцати пяти соток. Приглашал зятя Павла – один вел плужок, а второй шел сзади и старался углублять, потом менялись местами. Так получалось гораздо быстрее окучивать и хоть немного облегчить работу Анне и Тасе. Все это делал Федор с удовольствием, за его работой наблюдал Филипп Федорович, а когда был заложен фундамент будущего дома, тесть пригласил их к себе с внучатами и завел разговор:

– Ну, Федор, вижу, что семья твоя растет, вижу, что жену холишь по мере возможности. Хочу вам помочь: дам вам денег на постройку дома, на лес, на крышу черепичную. Выбери себе сам металл, чтобы служила крыша долго, нужна же будет разная краска, стекло – в общем, ты, я вижу, мастер на все руки, задумал – значит, все решил для себя. На что-то хватит средств, а там подработаешь еще сам. А все для Ани, чтобы была настоящей хозяйкой в твоем доме, ее не обижай: ей досталось на коротком веку, защищай и береги. И себя береги, дети мал мала меньше, чтобы все были здоровы, чтобы места всем хватало.

Федор не ожидал такого подарка. Он молчал, осмысляя услышанное: вроде было стыдно брать деньги у стариков, будто он сам был не в силах собрать, не хотелось чувствовать себя должником или нахлебником. Сидел, почесывая голову, не зная, что ответить тестю. Тот, видя нерешительность зятя, проговорил:

– Я не в долг даю. Я дочке должен. А ты бери и не сомневайся – пока вы молоды, стройте, живите и радуйтесь. Мы пожили свое, нам мало нужно. Придете навестить – спасибо, поможете чем в огороде, в доме – хорошо, вот и будете в расчете. Это, повторяю, помощь дочке.

Анна встала, отдав Василия, меньшего сына, Федору, подошла к отцу, обняла его, поцеловала в щеку, прижалась к нему и заплакала. Нина Ивановна погладила ее по спине, шепнула:

– Тебе нельзя плакать, молоко пропадет.

Анна обернулась, вытирая слезы, обняла и мачеху, тоже шепотом ответила:

– Я вам так благодарна, вы мне столько добра сделали – век не забуду. Спасибо за все, отец, и вам, Нина Ивановна. Я, пока жива буду, не оставлю вас без помощи. А как же Сергей? Шура же хотела тоже дом ставить большой, вон у них сколько уже деток, уже рослые. Где они там помещаются? Теснота, хоть и три комнаты.

– А ты о них не думай. Забыла, как Шурка к тебе отнеслась? Такое нельзя простить. Не в мести дело, но в человечности. Сергей – не малой, мужик еще в силе, захочет уехать, как он предполагает, ему отделю часть, а дальше сами как-то пусть справляются. Шурке-то надо было вовремя останавливаться. И все на этом – разговор о них окончен, и не начинайте больше. Им докладываться необязательно. Пусть все идет, как вы задумали. Федор, не журись: ты нам ничего не должен, береги семью. Это тебе наш наказ, да, мать?– убеждающе проговорил Филипп Федорович.

Нина Ивановна ласково кивнула мужу, Анну и Федора обняла по очереди, похлопав Федора по спине, тихо промолвила:

– Помнишь, Федя, как дочка наша болела? Не забывай, о чем мы с тобой говорили. Берегите друг друга: других детей у нас, считай, что и нет.

***

На следующее лето был почти построен новый дом. Покрыли его металлической черепицей: далеко видно ее сияние, особенно на восходе и закате солнца. Федор провел паровое отопление, установил металлическую ванну.

Анна ходила и радовалась, наблюдая, как он возится со сваркой, с трубами, с чугунными батареями, как окрашивал их серебрянкой, как навешивал наличники на окнах, украшая их рисунком и расцвечивая разной краской. Она укрепилась здоровьем, надумав выйти на работу в колхоз, устроила детей в детсад, где были разновозрастные группы. (Старшая дочь, вспоминая об этом, потом рассказывала, что их укладывали спать в кроватках на летней террасе, а под навесом пищали летучие мыши, которые не давали уснуть).

Федор был не против, тем более что жена чувствовала себя лучше. Анна вышла на колхозный ток⁸, помогала просушивать зерно для подготовки на элеватор. В особый конвейер – вим – лопатой забрасывали пшеницу, и он перебрасывал ее на какое-то расстояние, таким образом просушивая горячим воздухом, потом снова и снова меняли зерно местами, прогоняя через конвейер. Это была длительная работа: перекатывая вим с места на место, от одной кучи – их называли буртами – к другой, добивались, чтобы зерно не горело, то есть не прело в больших объемах.

В перерывах на обед (все женщины еду приносили с собой) Анна просто отключалась, засыпая прямо у нагретых солнцем буртов. Женщины посмеивались над ней, не думая о том, что она уставала по ночам от возни с малыми детьми, от забот с хозяйством, не высыпалась и чувствовала себя разбитой. Но она не обращала внимания на их смешки, думая только о себе, чтобы украсть хоть минутку для отдыха. Так работала она до наступления прохладных дней. Позже трудилась на картофельных полях, когда в колхозе еще не было картофелекопалок и уборка велась вручную. Мужики и женщины покрепче выкапывали лопатами кусты, а другие собирали картошку в ведра, ссыпали в мешки или подавали на кузов стоящей рядом машины. Так даже старших подростков привлекали к работе в поле, отстраняя на месяц от занятий в школе, привозили солдат из ближайшей воинской части, студентов. Работа эта занимала длительное время. Для уборки урожая был дорог каждый день, чтобы не застала осенняя непогода, а то и снег (сказывалась близость гор).

В колхозе построили хранилище, куда свозили урожай, но в основном картошку грузили на большие машины, приходящие из городов, и отправляли горожанам. Колхоз таким образом выполнял обязательства перед районом. А когда заканчивалась уборка, в поля разрешали выходить народу, чтобы масачили, что обозначало – уборка до последнего колоска – казахское слово. Конечно, не о колосках велась речь, а о картофеле, который как ни подбирай, все равно оставался на пашне. Его-то и разрешали брать для собственных нужд домой каждому, кто желал собирать. И Федор тоже ходил с Анной, понемногу набирая в мешки и принося домой для корма скоту, свинкам. Бывало так, что в колхозе урожай был выше, чем в частных владениях, поэтому масак был подспорьем.

Нужно убирать и свои огороды, но это все можно делать после работы на полях. Нередко часть урожая как в колхозе, так и в частных владениях оставалась под снегом, который выпадал рано, потом в теплые дни таял, давая возможность заканчивать уборку практически по грязи.

Аня и дома допоздна работала на огороде, пока Надя присматривала за малышами. Хочешь не хочешь, надо делать всю работу. И копала сама, и мешки наполняла, насыпая в них понемногу. Федор тоже помогал, когда возвращался домой: выносил мешки с картошкой, ссыпал в погреба после того, как она просыхала, перебирали, разделяя на еду и семена. А когда все убрано, продавали приезжающим горожанам предполагаемые излишки урожая. Предполагаемые, потому что нередко часть картофеля портили мыши, а часть вымерзала, плохо закрытая в отделениях погреба. Все приноравливались к жизни по-своему.

Получив какой-никакой опыт, на следующий год Федор выкопал большой погреб, залил его стены бетоном, чтобы мыши не пробрались туда. Но оказалось, что это не помогало сохранять урожай, если его тщательно не укрывать в самом погребе: стены промерзали, накапливая изморозь сверху донизу. Но дело сделано: пытались как-то приспособиться и к этому.

Резали свинку, Анна уходила в дом, закрывала двери, чтобы не слышать визга, так жалела всех животных. Детвора голодными глазами глядела, как угощаются приглашенные на свежину дядьки, те, что помогали забивать, сидя за бутылками водки допоздна, разводя досужие разговоры ни о чем, перекрикивая друг друга. Потом мясо раздавали родственникам, которых было много, а от них никогда ни кусочка не получали, это было как само собой разумеющееся. Федору казалось, что он должен делиться. А о детях как-то не задумывался. И Анна сама не настаивала почему-то: может, потому что редко ела мясо, но детей ведь надо было кормить хорошо. Сало солили, старались растянуть до весны, а весной варили вместо мяса в зеленом борще или супе с крапивой и щавелем.

Редко делали пельмени, которыми детвора наедалась от пуза, но и только, иногда варили кусок в борще, потом его съедал обычно отец как один работник в семье, дети опять только нюхали запах мясного… Детвора оставалась голодной, недоедая, все были худыми, бледными. Старшую дочь Лену одноклассники дразнили: «Тонкий, звонкий и прозрачный», посмеиваясь над ее худобой.

***

Через четыре года Анна снова родила дочь, назвали Валентиной, через год еще появилась дочь, Татьяна. Анне выдали первую медаль «Материнская слава».

Федор растерянно смотрел, как умножается его семья, часто разговаривая об этом с Анной. Но она отвечала на его немые упреки, что он же мужик, сам знает, что делает, что она могла сделать: куда же ей деваться – она мужняя жена.

Но в год, когда родилась Валентина – это было как раз перед Днем Победы – в маленьком клубе собрали народ для поздравления ветеранов войны. И Федора пригласили, как и других. Вдвоем с Анной пришли, сели в первых рядах на скамьи.

В начале собрания на маленькой сцене появился военком, который поздравил всех с праздником и сообщил, что в поселке есть человек, который, пройдя горнило войны, не был вовремя награжден, потому что документы затерялись в архивах. Этим человеком был Федор.

Его попросили подняться на сцену, вручили орден Отечественной войны 2 степени. Все дружно хлопали ему, Федор стоял и улыбался. А с места сорвалась Мариша, вскочила с разбегу на сцену и впилась с поцелуем ему в губы, будто поздравляя таким образом. Он остолбенел, не успел оттолкнуть ее, как та, довольная, спрыгнула в зал и села на место, с вызовом поглядывая на его жену, сидевшую неподалеку. Анна же замерла при виде этого, тяжело поднялась и, чуть пошатываясь, пошла к выходу.

Марьяна, бывшая тоже на собрании с Малайей, вскочила с места, покрутила пальцем у виска, глядя выразительно на Маришу, с презрением громко проговорила в притихшем зале:

– Думай, что делаешь, дура!

И выскочила вслед за Анной, за ней же поспешила и Малайя. Федор обернулся к военкому, растерянно пожав плечами, в тишине спустился со сцены, вышел вслед за женщинами.

Анна поняла, что Мариша прочно вошла в их с Федором жизнь…

Когда родилась Татьяна, Анна повздорила с Федором, упрекая его. Вспомнила она слова Шуры: «Мужик он есть мужик, захотел и сделал ребенка, а я хочу или нет, никто не спрашивает… куда денешься». Теперь она почувствовала это в полной мере на себе. Федор же отмалчивался, не хотел принимать ее упреки, то смеясь, то сердясь.

А возле сельсовета жила семья, у которой после многих лет супружества не было детей. Они, прослышав, что в семье Сварыгиных появилась еще дочь, то есть снова подряд маленькие девочки, предложили отдать им последнюю для удочерения, воспитания. Анна, уставшая от частых родов, заболевшая от последних, согласилась, тем более что воспалилась грудь, молока не было.

Так Татьяна прожила в чужой семье несколько месяцев, пока Анна не пришла в себя и не ужаснулась от содеянного: в семье, где есть другие дети, не нашлось бы места и этой дочке?! Она решительно забрала обратно ребенка, извиняясь за свое забытье. (В той семье после этого произошло чудо: жена родила двух дочерей-погодков. Видно, Бог наградил за страстное желание иметь детей).

…И ягодки

Остановите Землю, я сойду!

Остановите Землю, умоляю!

Мир обезумел, катится ко дну:

Здесь каждый третий предает и убивает…

А. Левандовски

***

А жизнь не сказка,

жизнь – наука,

в которой учимся всему,

в ней радость, слезы, мука

и сотни тысяч «Почему?»

Автор неизвестен

Федор часто был в отгонах, где оставалась на ночь техника, будто дежурил по очереди с мужиками, чтобы не украли ничего. Анна снова оставалась одна с детьми, с хозяйством. Квасила капусту в большой деревянной бочке, перекладывая ее помидорами, солила огурцы, варила варенья из ранеток и крыжовника, шила платьишки девочкам, рубашки сыновьям, себе сменную рабочую одежду. Хорошо, хоть перестала временно работать в колхозе, не было подходящей работы и здоровье не ахти. Но она установила в летней кухне ткацкий станок, покрасила мотки пряжи, просушив и смотав их, начала ткать половики, чтобы хоть как-то согревать деревянный пол в доме. Помогала Надя, уже выросшая и многое понимавшая в их семейных отношениях.

А Федор стал задерживаться без необходимости: туда же на отгон устроилась кухаркой Мариша и активно принялась обхаживать мужика. И Федор словно сошел с катушек: пустился во все тяжкие. Часто напивался до бессознательного состояния, а потом, ничего не помня, обнаруживал молодку подле себя на нарах в отгоне. Шила в мешке не утаишь: мужики – народ тоже языкастый, слухи поползли по поселку, дошли они и до Анны.

Уже перешли в новый дом, детей можно поместить в просторных комнатах, все было бы ничего, но отца дома практически не бывало. Когда он, хмельной, появился в очередной раз, приехал с отгона – работа уже закончилась, зима была на носу – вымылся в ванне, лег в постель после ужина, Анна, не выдержав, спросила:

– И как это ты сюда приехал? В другом месте не принимают?

Федор подскочил на кровати, дернулся:

– Я домой приехал! Куда я должен идти?

– А-а-а, ты вспомнил, что у тебя дом есть?! А ты ничего не перепутал?

– Ты будешь мне мораль читать? Без тебя знаю, что у меня есть и чего нет.

– И чего же у тебя нет?– с насмешкой проронила жена.

– Нет у меня тепла от тебя… Ты холодная какая-то – ни поговорить с тобой, ни поласкаться.

– Интересно, а от кого же я рожаю детей? Не ты ласкал меня, откуда же они появились? А там тебя ласкают так, что ты уже обо всем забыл?! Чего ж ты сюда пришел? Шел бы туда, где тебя голубят…

Федор вскочил с кровати, угрожающе пошел на нее, размахнулся и ударил по лицу так, что она отлетела в угол комнаты, а из носа потекла кровь. Дети закричали все сразу, плакали старшие, на них глядя, и малышки тоже заныли. Анна лежала на полу, не в силах подняться. А Федор, нагнувшись над ней, грубо кричал:

– Кто ты такая, что будешь мне указывать, что я могу и чего не могу? Развела выродков тут, проходу от них уже нет, покоя нет, и ты еще будешь мораль читать?– ударил ее ногой в бедро.

Анна закричала от боли, стараясь закрыться руками, но он словно озверел, набросился на нее и бил не глядя, куда попадет. Она, согнувшись в три погибели, не могла уже шевелиться, а он старался бить по голове, по лицу. Старшие дети подбежали к ним, Елена схватила его за волосы и кричала:

– Не бей маму, не бей маму…

Федор, как очнулся, зверем смотрел на детей, не трогая их, на жену, лежащую почти без сознания, остановился, отошел к кровати. Дети опустились на пол рядом с матерью, плача, гладя ее по плечам, по голове, пытаясь поднять ее. Анна едва смогла встать, ползком добралась до детской спальни, легла на кровать, прижав к себе детвору, которая старалась улечься рядом с ней, и затихла.

Рыдания душили ее, слезы лились по щекам, подушка была мокрой. Она дрожала всем телом, не понимая, что случилось с мужем. Подумала только: не надо с ним разговаривать, когда он пьян. Проваливаясь в дремоту, так долежала до утра, тихонько встала, положила детей на кровати, укрыв их. Дом остыл к утру, только батареи хранили еще тепло. Надо топить печь, готовить еду, кормить детей. Сил не было, все тело ломило, болели голова, шея, бедро, лицо в засохшей крови.

Когда увидела себя в зеркале, охнула: под глазами разлились синяки, принимающие уже багровый оттенок, лицо отекло, опухло, губы саднило. Она наклонилась над ведром с водой, зачерпнула кружкой, через силу попила, пошатываясь вышла из дома в летнюю кухню, которую уже приспособили из старого домика. Там умылась холодной водой, затопила печь, поставила греть воду, варить корм свиньям. Все это делала, как сомнамбула, двигаясь по инерции… сил не осталось совсем.

Набрав воды в подойник, оделась, вышла в сарай подоить коров. Через силу освободила не все вымя, стараясь не упасть под ноги коровам, в кухне процедила молоко, поставила на стол в банке. На печи уже согрелась вода, Аня заварила себе чаю, добавила в кружку молока. Попыталась попить, чтобы хоть как-то прийти в себя и согреться, унять озноб.

Она присматривалась к себе в зеркало, стараясь разгладить кожу, прикладывала мокрое холодное полотенце, пытаясь убрать синяки, чтобы не испугать детей. Старшая уже ходила в первый класс, надо поднимать ее, одевать, кормить и отправлять в школу. Мать тихонько прошла в дом, разбудила дочь, одела ее, повела в кухню. Елена во все глаза смотрела на нее и начала плакать:

– Мам, почему папа такой плохой? Он нас тоже так будет бить? Давай уйдем от него – я боюсь.

– Доченька, ты только никому ничего не говори, он не плохой, он пьяный вчера был. Он вас не тронет, не бойся…

– Тогда почему он тебя бил? Тебе же больно? Раз пьяный, так можно драться? Если он еще так будет делать, я его убью.

Анна улыбнулась, поморщившись от боли в разбитой губе, обняла дочь, погладила ее по голове:

– Заступница ты моя… Ты еще маленькая, ничего не понимаешь. Не дай бог тебе такое в своей жизни увидеть. Конечно, нельзя бить людей, но…

– Мама, давай уйдем от него к дедушке, нам места много не надо. Пусть он сам живет здесь, драчун.

– Доченька, это наш дом, куда мы уйдем? Все успокоится… Давай я тебе косы заплету, красавица моя… Не волнуйся, покушай вот молочко, хлебушек, тебе скоро идти. Придешь из школы, я сварю борщик, покормлю тебя. Давай, давай, кушай и собирайся,– не зная, как успокоить девочку, Аня гладила ее по головке, переживая за то, что детям пришлось быть свидетелями ужасного происшествия.

Дочь вышла из калитки, оглядываясь на мать, провожавшую ее к дороге.

– Мам, а он не будет тебя больше бить?

Мать покачала головой, сдерживая слезы. Что сказать, если она уже ни в чем не была уверена. Заметив других детей на улице, Анна, превозмогая боль в теле, поспешила во двор, стараясь не показывать своего лица. В кухне стала потихоньку готовить завтрак, обед, с ужасом ожидая пробуждения Федора.

А тот, очнувшись после вчерашнего часов в десять утра, не заходя в кухню, словно стыдясь содеянного, крадучись вышел в мастерские. Аня только посмотрела ему вслед, стараясь не показываться из-за оконной занавески.

Мужа не было до самого позднего вечера. Появившись, прошел в дом, не заходя в кухню, разделся, повесил одежду на веранде, не умываясь, взял чистую простыню, постелил себе на диване в другой комнате, лег, укрывшись одеялом с головой, прислушиваясь к звукам. Стыдно ему было или нет, но не сделал ни шагу к примирению, понимая, что прощения нет его действиям. После вчерашнего сам не свой пробыл на работе, не смог днем прийти на обед, не желая показываться на глаза жене и детям, не видел, в каком она состоянии, не помогая управляться с хозяйством. Так Федор в первый раз поднял руку на жену. В первый… не в последний…

***

С того дня он избегал всей домашней работы, часто приходя уже поздно, ложась отдельно на диване, который сам когда-то с любовью смастерил, старался уснуть, чтобы утром исчезнуть потихоньку, никого не цепляя. Анна постепенно приходила в себя, не задевая его ни словом, ни взглядом, да он и не давал такой возможности: просто жил, как чужой, не лаская детей, ни с кем не разговаривая. Когда он являлся домой, они уже спали.

Дни шли за днями, Федор часто бывал у Мариши, возвращался иногда под утро, не встречаясь глазами с женой, проходил в дом, менял одежду, уходил на работу в МТМ или уезжал в район. Где он питался, неизвестно, но в дом не приносил ни продуктов, ни денег. Анна крутилась сама, как могла. Надя в эти дни не приходила, испугавшись ее внешнего вида, поняв, что произошло что-то такое, чего она не понимала.

Анна, видя, что продуктов остается мало, что надеяться на мужа не приходится, пошла в контору, выписала в счет трудодней круп, муки, сахара, сушеных яблок, получив это на складах.

В тот год снова была снежная зима, но двор чистила она сама, Федор же просто выходил на улицу и той дорогой проходил на работу. А во дворе она прокладывала стежки только к сараям, погребу, к летней кухне, думая, что придет весна – все само уплывет. Ночами она долго не могла уснуть в отсутствии мужа, боялась закрыть глаза, но старалась уснуть, слыша его шаги в другой комнате, чувствуя себя хоть как-то защищенной.

Анна старалась не допускать мысли, что она могла повторить судьбу своей убитой матери, но это все чаще и чаще приходило в голову в сонной тишине дома. Она стала бояться теперь спать в присутствии Федора дома, помня зверское выражение его лица той ночью. А он же, ночами пропадая у Мариши, старался ступать как можно тише, проходя сразу из веранды в свою комнату, благо из веранды два входа. Дети не видели его месяцами, ложась спать рано и просыпаясь, когда он уже уходил.

А Федору надоела суета в постоянных заботах о доме, хозяйстве, детях, которых надо было ставить на ноги. Он решил пожить в свое удовольствие, не уходя из семьи, поддерживая в поселке видимость семьянина. Нашел возможность никому не быть должным. И Марише тоже не был обязан: захотел – пришел, захотел – ушел, оставляя ей право самой бороться за свое счастье, как умела. Все разговоры об их связи шли по поселку от нее, она поставила себе целью во что бы то ни стало увести мужика из семьи.

Однажды Федор пришел домой раньше обычного, прошел в свою комнату, увидел свет через стекло в двери, заглянул и увидел Анну и детей, сидящих на мешковине посреди комнаты и разговаривающих о своем. Он прислушался, услышанное и потрясло, и ошеломило его. Старшая дочь расплетала косу Анны, расчесывая ее гребнем, ласково подбрасывая пряди в воздух, спросила ее:

– Мам, а помнишь, какпапа расчесывал тебя? Я помню, он говорил, что ты красавица. Он был такой хороший… А теперь его у нас нет?

– Как это нет? Он много работает, он там самый главный, ему надо проверять, чтобы все было в порядке. А нас же много в доме: заработать надо, чтобы всех одеть-обуть, накормить,– не находила слов для ответа мать.

– Мам, а я сегодня подралась с Вовкой Цапковым, разбила ему нос до крови. Ты не будешь ругаться? Я заранее говорю, что, может, тебя в школу вызовут. Зоя Геннадьевна меня уже ругала, сказала, что драться нехорошо, что будет родителей вызывать.

– Драться точно нехорошо, дерутся только плохие люди, нельзя никого трогать.

– Значит, папка наш – плохой человек? Он тебя бил… А Вовка сказал, что он совсем от нас ушел, у него другая жена – шлюха. Раз папки долго дома нет, я и подумала, что это правда… А Вовка стал дразниться, я его и побила…

– Дочечка, что ж ты делаешь?– всплеснула руками мать.– Только этого мне еще не хватало… Ты уже взрослая, не связывайся ни с кем. Папка наш дома ночует, просто он поздно приходит, не слушай никого, тем более что плохие слова нельзя говорить.

– А я и не говорила – это он сказал, что его мама с отцом разговаривала и так сказала. Я знаю, что плохо говорить нельзя, ты нас учила. Я больше не буду, мамочка, ладно?

Анна гладила детей по головкам, думая о своем. А Федор, слушая эти разговоры, думал, что жена его простила, раз так защищает его перед детьми. Возможно, гораздо позже до него дойдет, что это не его она защищала, а малышей, стараясь всеми силами оберегать детские души. А в тот вечер он понял, что в поселке многие осуждают его за такое поведение, но все равно продолжал жить так, как ему хотелось.

***

Близилась весна, начинались работы и в усадьбах, в полях. Анна справлялась одна со своим хозяйством: кормила, поила животных, чистила сараи, выносила навоз в кучу на огород, чтобы весной разбросать его или слепить кизяки, которые уходили на растопку печей, перебирала картошку в погребах, чтобы вовремя прогреть ее для посадки. Снова Марта принесла теленка, еще и молодая телочка отелилась. Забот прибавлялось, а помощи ниоткуда никакой. Она не знала, что делать с телятами, Марта была уже старовата, но все равно ее жалко пускать на мясо. Анна решила пока подкормить телят, а там, возможно, и продать кому, отложить деньги на покупку угля на зиму. С Федором она не хотела и переговаривать на эту тему, не надеясь на его положительную реакцию. А тот, все видя, все равно уклонялся от домашних дел, даже не глядя в глаза жены. Был, как чужой…

Сколько раз Анна думала, что надо было уезжать в Москву, пока была одна старшая дочь. Все получилось бы, а там, как бог привел бы. Но что сожалеть об упущенной возможности: есть дети, их надо растить, воспитывать, учить. Они часто болели, иммунитет был слаб, даже врачи поставили диагноз: «отложенный» туберкулез, рекомендовано лечение, отравляющее организм еще хуже.

В шкафчике, висевшем на стене у двери, валялись большие белые таблетки. Какое-то время Анна следила за приемом детьми лекарства, потом, не видя в этом никакого толка, перестала пичкать их. Стала выгонять детвору на улицу, на свежий воздух, на солнце. Тем более что в поселке изредка появлявшиеся в их ФАПе одни врачи не видели в детях ничего страшного, а другие, приписывали общее состояние детворы плохим условиям жизни.

Анна старалась поить детей кипяченым горячим молоком, кормить супами с разными травами, сама варила творог, кормила варениками, сметаной, маслом, взбитым из собранных сливок. Кроме того, в счет трудодней выписала меда, кормила детвору, наливая каждому в тарелку порции, ставя рядом кружку с чаем, отрезая по куску хлеба. Дети были рады такому лакомству, тщательно вылизывая свои посудинки.

Как-то раз она была с детьми в кухне, укачивая на руках младшую – Татьяну, и увидела, как во двор вошла Мариша. Анна положила дочь на диван, прикрыла одеялом, наказав старшим присмотреть, чтобы та не упала, и вышла во двор.

– Ты зачем пришла, что тебе еще надо?– спокойно спросила она.

– А ты как думаешь?– усмехнулась Мариша, снимая с головы красивую белую шаль.– Ты знаешь, что Феденька теперь мой? Он и был моим еще до того, как на тебе женился…

– Знаю,– спокойно ответила Анна.

– Знаешь, и так спокойно говоришь? Ты, честно говоря, какая-то простодырая… Другая бы уже давно ушла, не мешала бы нам, а ты или бестолковая такая, или на что-то еще надеешься…

– А на что ты надеешься? Федор-то домой ночевать приходит… Побалуется с тобой и уходит к детям, ко мне, ты это знаешь? А ты, как была никто, так и останешься никем.

– Ну это мы еще посмотрим – еще все впереди… Нарожала кучу малу, думаешь, удержишь его детьми?

– Я-то мужняя жена, а ты кто? Дети и то в школе смеются, а тебе все нипочем. Да… такой подлости я только от фашистов видала. Только они были способны на все. Знай: детские сиротские слезы на пол просто так не упадут…

– Ты и меня в фашисты записала? И угрожать мне вздумала? Ну, подожди: я вот Феденьке скажу, как ты со мной разговариваешь, как ты меня обозвала, – он тебе покажет…

– Степушка, отпусти-ка Сеньку,– позвала мать выглянувшего из сеней сына.– Тут тетенька заблудилась.

Маришу как ветром сдуло, а Анна, прижав руку к груди, стояла и не могла сдвинуться с места. Степа подошел к матери, прижался к ней, обхватив руками за талию.

– Мам, пойдем в дом, холодно тут.

Анна взяла его за руку, ввела в кухню. Накормив детей, она растопила печь в доме, проверив уроки старшей, умыв всех, уложила спать, а сама в грустно-тревожном ожидании села у печи, глядя на полыхающие угли.

Ночь наступала быстро, было темно во дворе, в кухне только отблеск от огня бегал по стенам. Анна задремала на маленьком стульчике перед печью. После полуночи появился Федор, вошел в свою комнату, слышно, как раздевался, сбрасывая одежду на пол, со стуком снимая сапоги, не заботясь о том, что его могут услышать дети и жена. Хорошо, что дверь туда закрывалась на крючок изнутри большой комнаты, и дверь кухни тоже со стороны веранды закрывалась на задвижку. Никто не мог войти к детям и Анне, но все равно было тревожно.

Только к утру она прилегла в спальне с детьми. Так прошла эта ночь. Старшая дочь ушла в школу, младшие играли с малыми сестрами, следили за ними, Анна управлялась по хозяйству, подоив коров, чистила в сарае, когда туда вошел Федор.

– Ты что это наговорила Марише? Какое тебе дело до нее? Зачем обзывала? Что тебе надо?

– Она пришла во двор сама, я ее не трогала, и сама себя назвала так, как ей хотелось… Никак я ее не обзывала…

– Так она обманывает меня? С чего бы это?– подступил ближе муж.

– У меня свидетель – Степа слышал, что это она мне угрожала. Знаешь, Федя, я думаю: почему тебя выбрала? Лучше бы я там, в неволе, от бомб, от фашистов погибла, чем здесь так живу. Что ты от меня хочешь? Убить, может, хочешь? Так давай – убивай. Тебе же ничего не стоит в тюрьму сесть: что тебе я, что тебе дети? Совсем стыд потерял? Дети в школе над дочкой смеются, что папка со шлюхой живет, а своих бросил… Это такую ты мне райскую жизнь обещал?

– А-а, тебе жизнь не нравится? Лучшего захотелось? Ну так на тебе, получай! И попробуй только кому скажи – убью!– он накинулся коршуном на нее, зажав между собой и коровой, нанося удары по голове, по лицу, по животу.

Анна дико закричала, корова испуганно мотнула головой, задев ее рогом под ребро, придвигая к стене. Федор же не успокаивался, бил изо всей силы, рыча в ярости, словно точно хотел убить. Анна сползла под корову, стараясь как-то успокоить боль под грудью, но попала таким образом под ноги мужа. И он с силой ударил ее в живот, выскочил из сарая, ушел с матерками на работу. Анна лежала в сарае, едва откатившись от коровы, набираясь сил, чтобы подняться и выйти из сарая, постараться не испугать детей. День начался… но еще не закончился…

Когда дети увидели мать, то заплакали, малышки тоже вслед за старшими, а Степа крикнул:

– Я убью его! Он и нас будет бить?

– Нет-нет, что ты, успокойся, не кричи так. Услышит, еще хуже будет: скажет, что я научила.

– Давай уйдем отсюда, пусть живет сам: и коров доит, свиней кормит, сарай чистит. Ты думаешь, я ничего не вижу? Ты все сама да сама!– кричал со всхлипом сын, ему вторил и Вася. Они обняли мать с обеих сторон, прижались к ней, притихнув. Но детское горе короткое: чуть успокоившись, они стали играть, забавляя малышек.

Анна увидела, что ее лицо покрывается багровыми кровоподтеками, сдерживая слезы, через силу принялась готовить завтрак, кое-как усмирив гнев и боль. Вернувшаяся из школы дочь вскрикнула от страха, увидев мать: так ужасно выглядело ее лицо. Тихо заплакав, прижалась к ней и проговорила с тоской:

– Снова он? Что будет теперь?

– Да, снова папка,– закричал Степа,– тетка та приходила, которая шлюха, ты же дралась из-за нее с Вовкой, помнишь?

– Степушка, молчи, сынок. Нельзя такие слова говорить.

– Да… мне нельзя, а ему можно? Я слышал, как он кричал…

– Он взрослый, а ты маленький, ничего не понимаешь,– успокаивала мать.

– Мам, что ты его защищаешь? Он же снова и снова так будет делать…

– Куда ж нам деваться? Здесь наш дом, кому мы нужны… Малы вы еще – мне не помощники, не защитники,– зажав одной рукой место от удара коровой, покачиваясь на стуле, с тоской говорила мать, обхватив голову другой рукой.

– Мама, мамочка, мы будем помогать: я закончу школу, буду работать, у нас будут трудодни, мы вырастем, проживем и без него,– со всхлипами говорила Лена.

Анне становилось все хуже, сильно болел бок, она попросила дочь сбегать за Анастасией. Когда та пришла и увидела сноху, всплеснула руками:

– Да что ж это такое? Снова Федька с ума сошел: я ведь знаю, что он вытворяет! Вот гад же! Что такое с тобой, где болит?

Предложив Анне раздеться, она осмотрела ее, прощупав больное место, и сказала:

– Наверно, перелом ребра, надо перемотать простыней плотно и стараться не наклоняться какое-то время. Давай-ка я все сделаю. А вообще-то, надо бы в район, в больницу ложиться. Там лучше было бы под наблюдением, наши врачи снова умотали, когда еще кого-нибудь пришлют. Так и хожу по людям, кому что надо, делаю. А тебе не знаю, как в район, – дети ведь малы, не оставишь…

Настя туго перемотала Анну сложенной простыней под грудью, закрепила.

– Спасибо тебе. Да как не наклоняться – я же одна всю работу делаю: его и дома не бывает днем, и ночью поздно приходит, когда уже все сделано. Ох, Настя, не говори ему, что я так сказала, а то снова махаться будет. Ты ж видишь, что со мной: дети уже боятся на меня смотреть,– с горечью проронила Анна.

– Ну, гад же, а… ну, гад… Все мужики такие: мой-то, знаешь, умотал, бросил меня с дочкой, а как божился, что любит, жить без меня не может… А сам жену тоже бросал с детьми, кобелина. Теперь снова приехал, говорит, что развелся с женой, я опять поверила – ношу его дитя. А в нем, как не была уверена, так и не верю… А родится дите, пусть Алечке моей будет брат или сестра, чтобы она не одна росла,– вздохнула тяжело Анастасия, тоскливо качая головой.– Что с ними, гадами, поделаешь… Мы, бабы, кругом виноваты. У меня же никого не было, кроме него, а он попользовался и бросил. Сейчас живет у нас, как хозяин, да надолго ли, не знаю…

Посидев немного с Анной, Настя ушла, наказав, чтобы та береглась по мере возможности. Анна потом только узнала, что она пошла в МТМ, чтобы поговорить наедине с братом. А та, придя в мастерские, найдя Федора, позвала его в кабинет инженера, где им никто не помешал бы, и начала разговор:

– Была у твоей жены сейчас, видела твои художества: ребро сломано, надо в район ее везти, там положат, лечить будут. А лицо ничем не замажешь… Что же вы, кобели, делаете? Весь колхоз смеется… У вас у всех троих детей мал мала меньше, а вы, как жеребцы, не можете поделить одну шлюху? По очереди обхаживаете? Там не деретесь за нее? Или кто первый успел, тот и сливки снимает? Тебе не противно самому после всех с ней быть? Никогда не думала, что мой брат любимый такой неразборчивый…

– Постой, ты о чем говоришь? Что значит – трое? – пряча бегающие глаза, вздернулся он.

– А то ты не знаешь! Вы, троица ишаков, снюхались, ничего не видите… Ладно, те двое твоих дружбанов не думают менять своих жен на нее, а ты-то куда смотришь? Стыдоба…

– Да говори уже толком, что ты намеками все…

– Я и говорю толком: кто твои дружбаны? Подумай сам… Или вы все мозги свои пропили уже?

Федор уставился на нее недоуменно: никогда Настя не позволяла себе так грубо разговаривать с ним. А та, сгоняя на нем всю злость из-за «своего» Ивана, смотрела с презрением.

– Букарь, Хмелевский… Ты их имела в виду? Дак… когда же они успевали-то: я ж все время с ней…

– Эх ты! Все вы, кобели, одинаковые. Жену свою свези в больницу, не дай бог осложнение будет… Детей на кого оставишь – на Маришу? Нужны они ей? Думай головой: ты так добивался Ани, добился, и все – прошла любовь? Чем она тебе не угодила? Сама, как каторжная, и с детьми, и с хозяйством… А ты… Да что с тобой говорить: как тупой, глядишь, точно мозги пропил – ничего не понимаешь… И не трогай ты ее, детей пожалей, они же твои, родные. Скажи спасибо, что она до сих пор жалобу не подала в милицию.

– Пусть попробует только – убью!– зверем дернулся брат.

– Понятно все с тобой… Смотри, Федька, допрыгаешься – все потеряешь. Еще раз говорю: не трогай ее, она не виновата, что тебе еще кого-то надо,– поднялась Настя со стула, дотронулась до головы брата и грустно так сказала:– Я думала, что хоть у вас все хорошо, не то, что у меня…

– А что у тебя?– вскинулся он.

– Ты когда был у нас дома? Ничего не знаешь… Мать навестил бы, может, болеет, ты же ничего не видишь, кроме этой…– повернулась к выходу сестра.

– Подожди, расскажи толком. Чем помочь надо?

– Тут ты ничем не поможешь… Вы все одинаковые, что с тебя взять… Семье своей помоги, а то Анна на щуку стала похожа: худая, одни кожа да кости, дети бледные, тоже худые. Но они-то растут, а из нее, как жизнь вытекла…

Настя хлопнула дверью, ушла, а Федор долго сидел один, размышляя, злясь на дружков, на Маришу, которая, оказывается была по очереди с ними тремя – поди, сравнивала, кто лучше…. Но с нее что взять, а друзья-то вон как себя повели, точно жеребцы… с цепи сорвались… В свете разговора с сестрой перед Федором вся ситуация встала по-новому. Так паршиво он себя еще никогда не чувствовал. Теперь он понял, что не случайно Мариша приходила к Анне: добивалась, чтобы та ушла из дома, оставив все ему и ей, Маришке. Дружки-то не хотели бросать свои семьи, жили да жили: вовремя уходили с работы, помогали дома справляться с хозяйством, сами рассказывали, что у них в усадьбах выросло из живности, строили планы… Получается, он один ничего не видел и не хотел видеть: как глаза ему замылила эта паскудница… Ведь знал же, что она такая, давно говорили о ней, но все равно попался на удочку, крутила им, как хотела и над женой его издевалась… А он – не мужиком оказался, а рохлей, слюнтяем, позволил людям над собой смеяться. А как начальство посмотрит на него теперь: все ведь живут в одном колхозе, не укроешься от слухов?

Федор повесил голову, не зная, что предпринять… Надо идти домой, узнать, что с женой, точно надо везти в больницу в район, но как повезешь ее избитую: нарвешься на милицию, врачи, они такие – заявят, и все: повяжут его. Такого позора он не мог предвидеть, угрожай Анне – не угрожай, ничего не скроешь. «Думай, Федор, думай, как наладить в семье жизнь…» Долго так сидел он, обмозговывая все, пока не заглянул в кабинет Букарев.

– Эй, ты че сидишь? Пошли по домам, все разошлись, сторож проверяет.

– Да пошел ты…– дернулся Федор.– Как ты мог так со мной?

– Ты о чем? Что я тебе сделал? С утра все было нормально – что случилось после обеда?

– Я о Маришке…

– Ха… да что с нее станется: отряхнется, и снова такая же… Ты обиделся, что я с нею, что ли? Так она сама меня встречает, вешается, самому уже стыдно и противно, но, сучка же – сладкая… Вот иной раз прибегаю к ней… Не стоит, друг, обижаться… Давай пойдем по домам, забудь все… Семья есть семья, а та ничем не лучше женки моей, и твоей тоже. Я так – побаловаться иногда…

Федор во все глаза глядел на Букаря (как он его звал) и удивлялся себе: как он мог быть таким слепым…

– Подожди, а Хмелевский тоже с ней? Это правда?

– Да что ты, Федя, в самом деле – она ко всем липнет: завтра нас не будет, так к кому-то другому пристанет… Успокойся уже, и мой тебе совет: забудь ты о ней, а то уже разговор по поселку идет нехороший, что она в твою семью лезет неслучайно… Как бы беды не было – такой только повод дай, не отмоешься…

– Да пошел ты… Советчик нашелся… Сказал бы раньше, а то я ослеп будто…

– Пошли уже, пошли по домам.

– Иди, я скоро – со сторожем переговорю и тоже пойду.

***

Федор не знал, как ему теперь явиться домой после утренней ярости, теперь казалось, ни с того ни с сего… Но делать нечего: не к Маришке же тащиться. Он придумал: пойдет к матери, проведает ее, побудет там допоздна, потом придет домой.

Когда он наведался в свою родную усадьбу, увидел, что весь двор очищен от мусора, везде порядок. Он не понял, кто работает: неужто Настя сама справляется, как мужик, с такой нагрузкой.

На крыльцо дома степенно вышел раздобревший Иван, которого Федор не видел уже лет шесть. Вот о чем говорила сестра, а он действительно ничего не знал. Поздоровавшись с ним, спросил:

– Надолго в наши края? Или на побывку? Дочь твоя уже в школу скоро пойдет, а ты и не видел, как она росла…

– А ты меня не суди – на себя посмотри, как ты живешь… А с Настей мы сами разберемся… Проходи в дом, что стоишь?

– Да нет, я к матери в избу пойду, проведаю.

– А иди – я сколько здесь уже живу, ты ни разу не наведывался. Занят очень, видно… Работаешь и днем, и ночью,– ухмыльнулся Иван.

– Помолчи уже, а? Тебя и твоих разговоров не хватает только…

– Да я молчу, мне-то что…

Федор просидел с матерью допоздна, пока она не сказала, что надо ему уже идти домой, а ей укладываться отдыхать. Она ничем не упрекнула сына, ни о чем толком не расспрашивала, беседа шла о том о сем. Пришлось ему попрощаться с ней, уходить.

Вспоминая слова Ивана, его ухмылки, понял, что тот – сам примак – издевался над ним, будто имел какое-то превосходство. Так же тихо прошел он в свою комнату, не потревожив никого, даже не узнав, как жена себя чувствует. Улегся и долго лежал в раздумьях. Он слышал, как она ходит по комнате еле слышно, чуть постанывая, видно, болело тело. Он вдруг представил, что это его избили так зверски, как он бил ее, представил, как бы он себя ощущал, как бы все это выглядело. Анна была хрупкой, да никто в поселке и не слышал, чтобы чья-то жена поднимала руку на мужика, давала отпор. Он вспомнил слова Букаря, решил, что точно, надо завязывать уже с гульбой, надо заниматься домом, семьей. Уходить же из семьи он и не собирался, но жить иждивенцем уже стыдно самому, но «попала же шлея под хвост». Да как теперь наладить отношения с Анной, не представлял. Он решил сделать вид, что ничего не случилось, что все идет своим чередом, как говорят, «сделать морду лопатой» – и вперед. Хоть и стыдно прикидываться дурачком, но все же пришлось.

Утром встал пораньше, задал корма коровам, почистил сарай, убрал навоз, стал подметать двор. Из дома вышла жена, еле передвигаясь, она вошла в кухню, налила воды в подойник, вышла к коровам. Федор не глядел на нее, то есть старался не глядеть, но видел же, как ей плохо. Лицо покрыто кровоподтеками, стало не то багровым, не то синим – он сам ужаснулся своим «стараниям». Но молчал, продолжая мести.

Анна сидела под одной коровой, едва натягивая соски, молоко било в ведро звучно, но медленно. Ей больно наклоняться, болел бок, лицо саднило, она старалась не зарыдать от отчаяния, чтобы не показать ему своего состояния, но еле собиралась с силами.

Из дома вышла старшая дочь, подошла к сараю, увидела мать и спросила:

– Тебе больно, ма? Давай я ведро с молоком унесу, другое принесу.

– Нельзя тебе, моя дочечка, поднимать тяжелое.

– Ну а кто поднимет: тебе тетя Настя сказала, чтобы ты ничего не поднимала, не наклонялась, я же слышала. Некому больше: Степка маленький, Васька тоже…

Федор, слыша слова дочери, понял, что его игнорируют, оставил метелку, подошел к сараю. Анна, силясь встать со скамеечки, со стоном оперлась о стойку кормушки. Он взял ведро с молоком, понес в кухню, процедил, налил в банки, поставил на стол. Вышел во двор, когда она уже доила вторую корову. Дочь стояла и хмуро смотрела на него исподлобья не то со страхом, не то со злобой. Он молча подождал, когда жена закончит дойку, взял второе ведро и унес в кухню. Теперь уже он удивлялся, как могла она управляться с хозяйством все то время, пока он избегал дом, и снова на душе стало паршиво, так, что он сам себя стал ненавидеть. Но, не показывая вида, прошел в кухню, затопил печь, налил воды в чугунок для приготовления корма свиньям, набрал картошки в погребе, помыл ее, заложил в чугунок, снова удивляясь, как же Анна успевала сама все это делать.

Выйдя во двор, заполнил все емкости водой из колодца, чтобы она нагрелась: коров поить в обед. Сам же, собираясь к этому времени тоже прийти домой, думал, с чего начать разговор с женой. Пока думал, она вышла из сарая, молча прошла мимо него в дом, чтобы собрать дочь в школу. Подмел еще немного во дворе, вошел в кухню, выпил молока – все молча – ушел в МТМ через огород.

К обеду вернулся напоить коров, покормить свиней, увидел, что жена приготовила борщ со свежей крапивой и щавелем, но в кухне ее нет: видно, была в доме, а там стояла тишина, не слышно ничьих голосов. Налил себе борща, быстро, как украдкой, поел, не разбирая вкуса, и вышел снова через огород на работу. Много позже узнал, что еду готовила старшая дочка под руководством жены.

Так прошло несколько дней в молчании, никто не говорил с ним, никого он сам не задевал, видел, что жена подолгу лежала в постели, видимо, не евши толком, но не подходил к ней и ничего не спрашивал. Дети тоже избегали смотреть на него: как только он появлялся, они уходили в свою спальню и там затихали. Его спецовки были грязны: сам не стирал, Анна тоже давно не прикасалась к его одежде, а сейчас и сил у нее не было.

Пришлось Федору уезжать снова в поля, наблюдать за работой техники, но теперь он чаще пользовался машиной, приезжал на обед, поил коров, пока они были не в стаде, чистил сараи, кормил. И не оставался в отгоне, где снова работала кухаркой Мариша, и не обедал там, на стане. А она старалась попадаться ему на глаза, задевала разговорами, посмеивалась над его занятостью хозяйством, но теперь Федору было все равно. Он и сам себе удивился, как быстро кончилось его былое влечение к этой… Каким он был слепым, глухим…

А дома была тишина… Он знал, что виноват, что надо как-то начинать все сначала, но, как – не знал… И рад, что была снова посевная, что занят работой, что голова отдыхает от разных тягостных мыслей.

***

А в семью Зарудных неожиданно пришла беда: умерла Нина Ивановна, в спешке – что ли – подавившись кусочком мяса. Помочь никто не сумел, все случилось в мгновенье ока. У Анны случилась истерика: она сама не ожидала, что мачеха была для нее таким близким человеком. Теперь Филипп Федорович остался один, Анна рискнула позвать его жить к себе, не обговаривая это с мужем (и как говорить-то: молчали все). Но отец не согласился оставить свой домик, решившись доживать век сам.

Анна приходила к нему часто, приносила продукты, которые покупала в магазине, что-то сама готовила из еды. Подолгу молчали вместе, сидя рядышком, глядя на фотографию Нины Ивановны. Однажды, когда она уходила от отца, ее остановила Шура.

– Че, Анька, не все деньги вытянула с отца? Приходишь утешать, а сама свою сеть плетешь? Думаешь, не знаю, за чей счет дом ваш построен! Нищенка, приживалка чертова… Слышу, как Федька твой гуляет да бьет тебя, видно, мало…

Анна с тоской посмотрела на Шуру и молча прошла к калитке.

– Забогатела, так и разговаривать не хочешь, нос дерешь! Ну-ну, гордячка, только гордость твоя белыми нитками шита…

Анна, не отвечая на выкрики снохи, вышла из калитки, оглянувшись на дом отца, увидев его в окне, помахала рукой и пошла домой. А Филипп Федорович, тяжело опираясь на трость, вышел из дома, подойдя к Шуре, сильно толкнул ее тростью в бедро, тихо промолвил:

– Что ж ты, Шурка, вытворяешь? Все тебе мало: содержу вас, всю вашу ораву – тебе все не хватает? Ни дня не работала, как пришла к нам, ничего не приобрела, только сплетни носишь и раздор… Собирался я вас наделить деньгами. Сергей как-то сказал, что хочет переехать на железку, чтобы там дом купили себе, а ты хоть бы раз притворилась ласковой, так нет же: ни себе, ни людям… Ни во дворе от тебя толку нет, ни в огороде – ни к чему не способна… Я теперь еще подумаю, давать ли вам денег… Анну заела – через тебя ушла из дома… Я тоже не слепой, не глухой, все вижу и слышу, знаю, что живет она трудно. Да тебе что от этого? Какая радость все время ее шпынять? Что ты о жизни-то знаешь такого, чего мы не знаем? Может, поделишься?

Шура как стояла молча, опустив голову, так и стояла, пока свекор не ушел в дом. Поднялась она к себе на крыльцо, задумалась. Знала ведь, что она неправа по отношению к золовке, но пересилить себя не могла: такой стервой уродилась, такой и до конца жизни осталась, даже позже, когда уехали в Сары-Озек, купив там домик на отцовы же деньги. Но и там, по слухам, была стервозной со всеми соседями. А до той поры, пока переезд не случился, к отцу так ни разу и не пришла, не приготовив ему еды, не принеся воды в дом, не постирав ему белья, хотя жила на всем готовом в усадьбе. Только теперь дети и Сергей обрабатывали огород, сад и палисадник, она все же ни шагу не ступила, знай покрикивала на них.

Федор пригнал тракторок, вспахал огород, проборонил, но посадки оставил делать самим хозяевам. Тесть же, конечно, уже ничего делать не мог, только наблюдал. Встретившись взглядом с Федором, кивнул ему, приглашая к разговору. Тот понял, о чем будет речь, с виноватым выражением подошел, протянув руку для приветствия, но тесть, не подав руки в ответ, прошел в дом. Федор вошел вслед и встал у притолоки.

– Проходи, садись, Федор, в ногах правды нет. Ну, рассказывай, как живете? Как дети? Давно вы у нас не были, подросли, я и не вижу их. Сам не приходишь, вот оказия случилась – огород вспахал, спасибо, а так бы я и не видел тебя. Что-то женка твоя совсем не весела ходит… Болеет, что ли? Рассказывай, не молчи…

Федор понял, что разговор будет непростой, не знал, что говорить, с какого вопроса начинать. Он думал, что Анна пожаловалась отцу на него и отец все знает, но что отвечать, он придумать не мог. Но из этих слов он понял, что жена ничего не сообщала отцу об их жизни, что можно было не торопиться каяться. Пообещав вскоре привести внуков, сказал, что занят работой и дома еще дел невпроворот, поторопился уйти на огород за трактором. Но Филипп Федорович слышал от Малайи о том, как ведет себя зять, пока решил промолчать, посмотреть, что дальше будет. Понял также, что тот ушлый, постарается уйти от прямого вопроса, пряча бегающие глаза, но совсем не ожидал от него такого.

***

В колхозе решили строить новый клуб, заложили фундамент. Председателем стал новый приезжий – Кружаев. Велась речь о создании совхоза на базе объединения всех близлежащих поселков, а их было семь. Значит, для МТМ работы должно бы прибавиться, успевать надо быть на всех отделениях, проверять технику и ремонтировать. Везде свои мастера, шоферы, теперь Федор должен был мотаться допоздна по всем отделениям на машине. Снова Анна оставалась одна с детьми.

Так шла жизнь, и Федору первым пришлось нарушить установившееся молчание. Он как-то вернулся засветло домой, застав ее в самой дальней комнате, где она сидела с детьми у сундука с одеждой, перебирая вещи, складывая их снова. Дети радовались, что им позволено находиться в самой светлой комнате, где стоял круглый стол, диван, нарядная кровать с вышитыми женой наволочками на подушках, несколько стульев, цветы в больших горшках. Позже Анна закажет портреты всех детей и, вставив их под стекло, развесит по стенам. Повзрослев, дети будут шутить, что мать устроила иконостас.

Федор, тихонько войдя, остановился у двери и прислушался к разговору детей и жены. Ничего особенного он не услышал: дети смеялись, разглядывали что-то в сундуке, она шутила с ними, им весело. У них своя жизнь, в которой не стало его, отца.

Лена, старшая дочка, говорила, что надо уже покупать школьную форму для Степы и Васи, которые вместе собирались учиться в одном классе уже осенью, и ее форма уже старая, и по размеру нужна больше. И тетради надо, и карандаши, и чернильницы, и ручки с перьями, и пластилин и все такое – перечисляла она по пальцам. Аня успокаивала, говоря, что летом она подработает, купит всем форму, а они могут еще подрасти. И все остальное тоже купят – надо немного подождать.

Малышки – Валя и Таня – сидели неподалеку, перебирая в руках какие-то лоскутки ткани, что-то гукали, протягивая кусочки друг другу.

Федор тихонько постучал в дверь, все оглянулись и затихли. Анна тяжело с трудом поднялась с пола и велела детям выйти из комнаты в свою спальню. Детвора молча послушно вышла, подхватив на руки малышей.

Федор вошел, присел на стул, кивнул на сундук:

– Приданое показывала?

– Игрушек нет, и взять негде, хоть какое-то развлечение детям,– спокойно ответила жена, не глядя на него, складывая последние вещи и закрывая крышку сундука.

Она собралась выйти из комнаты, но он взял ее за руку, остановил, притянул, усаживая на стул рядом.

– Я был у отца твоего, огород вспахал и проборонил, а сажать пусть Сергей с детьми начнет. Надо бы детей к нему сводить и самим там побывать, он просил. Пойдем сходим все вместе?

Анна равнодушно глядела на него, не отвечая на вопрос. Он, ожидая ответа, взял ее руку, подержал, как чужой, опустил на свое колено, накрыв ладонью.

– Что ты молчишь? Не согласна, так и скажи… Отец ждет…

– Ты не знаешь, что я каждый день у него бываю? Утром я была у него, относила еды, хлеба. Отец не ждет нас. Да и детей скоро спать укладывать надо…

– Мы так и будем с тобой теперь молчать?– насмелился Федор.– Ты с детьми, я один, не с кем перемолвиться. Детвору настроила против меня?

– С чего это я буду настраивать? Ты отец – они же видят, что ты творишь… уже не маленькие, все понимают. Им говорить ничего не надо, только успокаивать, чтобы тебя не боялись.

– Да я же их не трогаю, почему они боятся?

– А как ты думаешь, твой отец бил твою мать? Так, как ты меня? И все твои друзья тоже бьют своих жен? До сих пор не могу выйти за калитку: стыдно от людей, будто я заслужила это…

Федор повесил голову, виновато молчал, не отпуская ее руку.

– Ты сказал мне как-то, что я тебе не подхожу, что я холодная… Что не умею ласкать тебя… Так научил бы: я по рукам не ходила, не знаю, что тебе от меня надо. Ты в этом деле мастак,– не выдержала жена.

– Я соскучился по тебе, по детям… Я давно там не бываю, не думай…

– А я уже ничего не думаю: мне все равно. Дети уговаривают, чтобы мы ушли от тебя… Только некуда… Дом свой не оставлю – это их дом, ты сам знаешь: их надо растить, учить. А ты как хочешь: будешь жить – живи, а нет – так нет. Я привязывать не могу, мне твоя… сказала, что я тебя удерживаю детьми… Зачем мне это? Не хочешь с нами жить – уходи туда, где тебе хорошо и спокойно… или… к матери возвращайся… Только еще раз говорю: лучше бы я пропала там, под бомбами, чем от родного мужа такое выносить… Выбрала на свою голову,– сокрушенно проронила Анна, безвольно опустив плечи, качая головой.

– Давай забудем все, будем жить вместе, не уйду… Я уже не хожу никуда, только работа и дом. Я ж тебе помогаю по хозяйству, видишь – сколько успеваю, столько и делаю. Раньше не могу вставать, темно – скотина пугаться будет, молоко не отдаст полностью…

– Не надо меня уговаривать – я дома живу, это ты потерялся… Что с тобой случилось, ума не приложу… Неужели я так противна тебе? Зачем домогался, таким хорошим прикидывался, женился… И на тебе – фортель выкинул… Ну, ладно, пошел гулять – иди, вольному воля, как говорится…. Но я при чем, что ты меня избиваешь по-зверски? Это там тебя учат? Из дома хотят нас выгнать…

Федор поднял голову, глядя на жену, спросил:

– Так это, может, я тебе стал противен? Так и скажи, что не хочешь со мной жить…

– А ты не переворачивай с больной головы на здоровую, это ты начал беседу со мной, я не просила…

– Да-а-а, жена, наворотили мы с тобой… Без бутылки не разберешься…

– Вот-вот, с бутылки все начинается, и ум пропадает… Только не мы наворотили – меня сюда не надо примешивать… Я тебе так скажу: у нас есть дом, дети, хозяйство, чего-то не хватает, заработаем… Детей кормить надо, болеют часто, растут, а еды толковой нет, я все свои трудодни в колхозе выбрала. В долг уже стыдно просить… Люди коситься начинают, ты этого не видишь?– словно уговаривая его, тихо убеждала жена.

Федор осмелился, придвинулся к ней, слегка обнял, но отдернулся: она застонала от боли – все еще не заживала нанесенная коровой травма. Он встал, подал ей руку и заметил, что в окно двери, которая из этой комнаты вела в детскую спальню, смотрит старшая дочь и слушает их беседу. Он понял, что она все слышала: какие выводы сделает, неизвестно. Но успокаивал себя, что она еще мала, ничего не понимает… Напрасно он так думал…

***

Вечер закончился тихо, вроде мирно, но осталось много недосказанного. Все разошлись по своим местам, наступила ночь. Будто бы все постепенно успокоилось в семье: Федор работал, как и раньше, допоздна, Анна занималась детьми, устроила меньших в детсад, вышла на работу. Надежды на мужа нет никакой, поэтому она стремилась заработать пенсию, да что там пенсию – сейчас нужны были трудодни, чтобы можно было запастись продуктами.

Дочь окончила первый класс с отличием, ее хвалила учительница, наградив Грамотой за успехи. Лена принесла, показала матери и положила между своими книжками и тетрадками. С отцом были натянутые отношения, все старались быстро покушать, уйти в свою спальню. Он не останавливал их, полагая, что со временем все наладится, и особо не задумывался об этом. Во всяком случае ребята не ощущали его интереса к ним. Но в то же время детвора почти с неудовольствием поняла, что мать вроде простила отца.

В доме стали появляться сладости, которых раньше и не видели: коробки вафель, конфет, маргарина, а осенью в кладовой с зерном, которое выдавали на трудодни для частных хозяйств, появилось много арбузов, дынь, привезенных отцом из Басчей. Ребятня объедалась этими невиданными то ли фруктами, то ли ягодами, бегая по переменке в туалет.

Анне тоже нравились эти яства, она с удовольствием ела, поглядывая на веселую детвору, уплетающую за обе щеки арбузы с хлебом. Радовалась этим минутам, казалось, в доме воцарился мир, хотя уже не верила в этот покой. Снова в доме появился мед, привезенный с пасеки, ребятишки уплетали за обе щеки, измазавшись в липкий нектар.

***

Если человек приносит много боли, уже совсем неважно, сколько он приносит радости…

***

Как-то раз, придя в магазин, Анна увидела там Скнарева, того парня, который когда-то провожал ее по тракту. Он быстро взглянул на нее, вышел из магазина. Когда она, купив нужное, спустилась со ступенек, он, поджидая ее, подошел и спросил:

– Как поживаешь, Анечка? Слышу, как Федька к тебе относится, обижает… А ведь я полюбил тебя еще тогда: помнишь, мы шли из магазина по тракту? А ты взяла и выскочила за него… Эх, Анна…

Анна посмотрела на него, покачала головой и спросила:

– А чего ж ты молчал? Выскочила я… Да что ты знаешь об этом? Хоть бы слово сказал, я бы, может, тебя и выбрала, а так… что теперь уже говорить,– проронила она и ушла, оставив его в раздумьях.

И однажды снова возле калитки появилась Маришка. Сенька разрывался на цепи. Степа вышел во двор, увидел тетку, из-за которой пришло в дом несчастье, и, помня слова матери о «заблудившейся», отпустил собаку с цепи. Сенька кинулся на калитку, прыгая и визжа от ярости, мальчик и выпустил пса. Тот бросился на Маришку, порвал ей платье, она кинулась бежать вдоль по улице, а пес, видя, что победил, довольный вернулся во двор, помахивая хвостом.

Естественно, улучив минутку, Мариша пожаловалась Федору, приукрасив свою байку тем, что это Анна натравила собаку на нее, шедшую мимо по улице. А тот, не понимая, зачем Анне это нужно было, если в доме был мир, не разбираясь ни в чем, придя домой, во дворе набросился на нее:

– Ты с ума сошла? Зачем это сделала? Выставляешь себя дурочкой ревнивой, меня позоришь?

Анна, совсем не понимая, о чем он говорит, потому что и не знала, что произошло, спросила:

– Что еще случилось? В чем на этот раз я виновата?

– А то ты не знаешь? Придуриваешься? Мы же обо всем договорились вроде, зачем ты собаку спустила?

Жена недоуменно смотрела на него, пожимая плечами, а он думал, что она притворяется, что ничего не случилось, в ярости, внезапно вспыхнувшей, толкнул ее в грудь:

– Завтра же пойдешь просить прощения у нее, иначе несдобровать тебе!

– Да у кого я должна просить прощения и за что? Объясни толком, что ты опять взбеленился?

Федор, видя, что жена не сдается, упорствует в своей невиновности, еще раз толкнул ее в грудь, тесня к стене дома:

– Ты мне тут дурочку не строй: виновата – отвечай!

Из дома в страхе выбежали Степан и Вася, видя опять спор, слыша яростный крик отца, поняли, что опять будет бойня, кинулись защищать мать:

– Не трогай маму: она ничего не делала и не знает, что это я отпустил собаку, когда та тетка стала рваться к нам во двор. Я не думал, что Сенька так бросится на нее. Пусть не шляется возле нашего дома!

– Так это ты, щенок, справился? Будешь все лето работать, чтобы отработать порванное ей платье! Выросли выродки – что хотят то и делают…

– Как ты детей называешь из-за какой-то там? Детей теперь совсем будешь мордовать? Идите, ребятки, в дом…

– Ага, мы уйдем, а он опять будет драться?! Я убью его, если с места тронется!– крикнул Степа.

– Ах ты, защитник е…ый! Ну подожди, я щас научу, как с отцом разговаривать!

– Какой ты нам отец!? Мать бьешь, нас сейчас будешь бить? За что? Мы ни в чем не виноваты!– кричал Степа.

Федор отскочил от жены, схватил из кучи ветку из кучи спиленного на огороде дерева, бросился к мальчику, нанося удары куда попало. Мальчики кричали, Анна бросилась к мужу, заслоняя их своим телом. Федор, промахнувшись, ударил веткой ее по лицу, в ярости стал бить куда ни попадя.

Лена выскочила из дома, закричала, схватила ведро с водой и облила отца, желая остановить его и образумить. Федор совсем остервенел, кинулся на детей, на жену, поочередно раздавая удары всем подряд…

Анна кричала, дети побежали в огород, а Федор нагнулся схватить толстую ветку с боковыми побегами, чтобы кинуться на жену. Она, недолго думая, пока тот поднимал тяжелую дубину, сумела открыть калитку и кинулась убегать в сторону соседского дома напротив.

В той усадьбе жила семья ссыльных чеченцев Дадаевых. Хозяин был рослым, не так старым, как говорится, в теле, внешне выглядел грозно. Он как раз возвращался с работы домой, когда увидел, что к нему бежит жена соседа, и остановился, подумав, что она хочет что-то спросить или попросить (как он позже говорил), потом увидел бежавшего за ней вслед ее мужа с поднятой дубиной.

Федор размахнулся, целясь в спину Анне, а она споткнулась и упала перед Дудушем, так звали соседа, и лесина, брошенная Федором, попала тому в плечо. А Дудуш, отвлеченный упавшей Анной, вовремя не увидел летящую дубину, получив неожиданный удар, пошатнулся и упал на спину. Из ворот с криком выскочила жена Дудуша – Ания, поднимая мужа, ругаясь на чеченском на Федора, грозя ему кулаком.

Когда Федор увидел это, кинулся во двор, думая, что его будут преследовать сыновья соседа – рослые бородатые парни, вбежал в дом, запер дверь. Дети кричали во дворе, малышки в доме, он не знал, куда деваться. Видя, что никто не преследует его, выскочил через огород и задами пробежал до усадьбы матери. Запыхавшись от бега, в мокрой одежде вошел в дом, где собралась семья Огневых, и, тихо поздоровавшись, присел за стол, стал как ни в чем не бывало беседовать о том о сем. Настя удивленно посматривала на брата, но молчала, с недоумением видя, что тот не в себе. Немного погодя, она спросила:

– Что ты, Федя, такой смурной? И мокрый… Ты откуда? Дома что случилось?

– С чего ты взяла? Устал я после работы…

– Ага, а с работы по огородам приходят или как? Рассказывай уже…

Федор, косясь на Ивана, шепотом попросил ее выйти во двор. Иван, насмешливо глядя на мужика, молчал. Выйдя во двор, Настя услышала о произошедшем, всплеснула руками:

– Ну, ума у тебя нет! Что ты творишь, какой черт в тебя вселился? Опять Маришку свою защищаешь, ну не дурень ли, а!? Дети одни на ночь глядя остались, в страхе всех держишь, вояка! Что с тобой творится, не понимаю: был мужик как мужик, взбесился…

– Да не разобрался я сразу, что произошло, а тут эта дрянь – Маришка – наговорила на Анну черт-те что, я подумал, что она от ревности такое отчебучила. А оно совсем не так было…

Настя укоризненно покачала головой.

– Понятно: жена неизвестно где, дети сами дома, ты в бегах… Что теперь? К нам прятаться прибежал – не стыдно? Не хватало, чтобы и сюда чечены явились. Ум есть у тебя? Вроде мало пьешь, а ничего не соображаешь… Когда ты уже повзрослеешь…

– А ты сама-то – взрослая? Опять Ивана приняла, зачем? Обманет снова…

– А это не твоего ума дело… И нечего переворачивать разговор. Живешь с семьей, и живи. Не строй из себя умника. Не вмешивайся в мою жизнь: я тебе не указываю, и ты не лезь со своими советами. Без тебя как-нибудь… Что тебе сейчас надо? Детей напугают чечены, заиками оставят… Ты ведешь себя, как дурень…

– Насть, а Насть, сходи к нам, посмотри, что там да как?

– Ага, я тебе защитница… совести у тебя нет…

Настя вошла в дом, накинула джемпер, пошла по улице к усадьбе Федора и Анны. Подойдя к калитке, постучала, но никто не открывал, она позвала Анну, снова молчок. Ни огонька нигде не видно, тишина, только собака разрывалась на цепи.

Из ворот Дадаевых вышла Ания, позвала ее, сказав, что Анна с детьми у них, боятся идти домой. Анастасия, попросив разрешения пройти во двор, вошла и увидела Анну с малышками на руках и тесно прижавшихся к ней старшеньких. Всплеснув руками, она проговорила, чтобы они шли домой, ничего не боялись, что батька их сам теперь всего боится, что в следующий раз думать будет, что делает. Она извинилась перед Анией, не видя Дудуша во дворе, и увела семью брата в их дом.

Снова Анна поняла, что веры Федору не осталось… Ей придется защищать себя и детей от вспышек непонятной необузданной ярости мужа…

***

Еще несколько раз у него были вспышки безумия – по-другому не назвать – снова Анна убегала из дома, а за нею бежали дети, боясь оставаться с отцом. А когда он в очередной раз поднял руку на жену, Лена не выдержала, выбежала вслед за матерью, провела ночь у соседей, трясясь в страхе, не поддаваясь уговорам вернуться домой, что никого отец из них не тронет.

Наутро воротившись домой,собравшись в школу, она ушла тихонько, не веря, что дома все спокойно. Федор рано как ни в чем не бывало ушел на работу. На уроке девочка не выдержала, когда учительница спросила ее о невыполненном домашнем задании, расплакалась и, встав из-за парты, вышла без разрешения в коридор. Там ее остановил директор школы Евдаков Яков Иванович, живший неподалеку от них, спросил, откуда девочка, чья она, почему плачет. Когда та рассказала, что ночью не спала из страха, что отец найдет их с мамой и побьет в очередной раз, что не сделала уроки, теперь у нее будут двойки, Яков Иванович, переговорив с учительницей, успокоил девочку и отпустил домой.

Лена вернулась и нашла мать, которая готовила обед в кухне. Сказав, что она хочет кушать и спать, что ее отпустили домой, Лена присела за стол, поела молока с хлебом, вошла в дом и прилегла на кровать в спальне, не раздеваясь, опасаясь прихода отца. Она быстро уснула, а проснувшись, поняла, что уже ночь, все в доме спят. Тихонько встала, посмотрела на спящих братьев и сестренок, на маму, которая тоже спала одетой – так теперь привыкла спать Анна – и поглядела в окно двери в комнату, где храпел отец, проверила, накинут ли крючок и задвижка на обеих дверях, успокоившись, разделась и снова легла в кровать.

Днем позже Федора вызвал к себе председатель колхоза и начал разговор издалека. Это директор школы переговорил с Кружаевым, вместе и решили, как построить разговор, чтобы привести в чувство отца многочисленного семейства. Федор ужом вертелся на стуле, не зная, куда спрятать бегающие глаза, понял, что это не Анна пожаловалась директору, а кто-то донес о его поведении.

Кружаев, видя, что мужик не рад разговору, может и дальше повести себя совсем безрассудно, предупредил, что в случае его агрессии по отношению к семье, на него будет заведено уголовное дело. Федор от неожиданности замер, не зная, как оправдываться перед начальством. Выйдя из кабинета, он решил прийти к Дадаевым, извиниться перед соседом.

Когда он постучал в их калитку, вышла жена Дудуша, увидев Федора, она хотела вернуться во двор, игнорируя его попытки заговорить. Но он остановил Анию, спросив, дома ли муж. Та ответила, что муж лежит после стычки. Федор попросил разрешения войти в дом, сказал, что хочет извиниться. Ания показала рукой, куда можно пройти, встала позади него около двери. Дудуш поднялся с дивана, сел, глядя на мужика, ожидая вопроса. Федор потоптался неловко, потом мучительно проговорил через силу:

– Сосед, я… это… пришел сказать, что не хотел тебя обидеть… случайно так вышло… Не держи на меня зла…

Ания сзади громко фыркнула. Федор поежился, но стоял, ожидая ответа от Дудуша. А тот смотрел на него и качал головой:

– Если бы ты не в меня попал, а в жену свою – пирожки бы уже ели, так? Ты же ее намеревался убить, так? Ты не понимаешь, что это мать твоих детей? Какой пример ты детям подаешь? Они же ненавидеть тебя будут, вырастут и сведут с тобой счеты за все их такое детство. Вроде ты нормальный мужик, что с тобой? Не хочешь с ней жить – уйди, оставь ее в покое… Она сильная – справится… А ты сопли будешь мотать… Не мне тебя, конечно, учить, но подумай сам… Удивляюсь вам, русским: жен не бережете, мучите их, а сами только пьете и ничего больше. Разве для этого человек на свете должен жить? А ей за что такая милость? Дети – твоя радость, помощь в старости, защита… А ты их словно ненавидишь за то, что на свет родились… Они чем виноваты, что ты не в ладу со своей совестью… Иди уже – не держу я зла… Надеюсь, поймешь хоть, как ты подло к жене отнесся. Арестуют тебя, что делать будешь? Позор ведь…

Федор, ничего не отвечая на слова соседа, помня об их рослых парнях, отводя бегающие глаза в сторону, только повторил:

– Не обижайся, что хочешь, только не обижайся…

– Да я что – полежу день-два, ничего… А как жене в глаза будешь смотреть и детям?

Федор махнул рукой, вышел из комнаты, и, проходя мимо Ании, услышал ее тихое:

– Слабая твоя жена – я бы уже убила тебя… Не нарвался ты на меня в тот раз – попомнил бы всю жизнь…

Он понимал все, и соглашался с соседом, с его женой, и думал, как теперь со всем этим жить дальше… Шел через дорогу, чувствуя тяжелый ненавидящий взгляд Ании, закрывающей за ним калитку. Войдя во двор, прошел в кухню, увидел сидевших за столом детей и жену, державшую на коленях младшую Танюшку, остановился на пороге, сказал:

– Все, дети, не бойтесь, ничего не бойтесь… Я никого не трону, будем жить…

Не упомянув имени жены, говоря только с детьми, он присел на свободное место на лавке, налил себе молока, взял хлеба и с опущенными глазами стал жевать.

Анна осторожно встала, вышла из кухни, не окончив еды, дети тихонько вышли следом, осталась только Лена. Она сидела и глядела на отца без страха, но с какой-то не то тоской, не то с горечью как поймешь, что творилось в детской головке.

– Что, дочка, смотришь? Папку не любишь теперь?

– Я вас таким не видела вы злой, плохой человек… Я не то, что не люблю вас я вас боюсь и ненавижу,– дрожащим голосом проронила дочь.

– Ух, какие слова знаешь… Кто ж тебя научил так отцу говорить? Мать, наверно, подговорила?

– Никто меня не учил, я сама знаю… Я уже большая… Я из-за вас в школе подралась, защищала, а оказалось, что все правда: вы точно плохой.

– Вот как? Подралась из-за меня… Я должен вас защищать, а ты меня защищала, молодец,– потрогал ее за косы отец.

Лена дернулась от его руки, встала и хотела выйти из кухни, Федор удержал ее:

– Ты скажи матери, что больше я не трону ее никогда… и вас не трону… Теперь все по-другому будет… Скажешь?

– А сами не скажете? Почему я должна ей говорить? Я ее не била, я только с Вовкой два раза подралась… Вы били, идите и говорите… А я вам не верю,– отстранилась дочь и вышла, оставив его в раздумье за столом.

Вечерело, он вышел во двор управиться с хозяйством и увидел жену, которая, опершись на забор палисадника, стояла и смотрела вдаль. Федор подошел, увидел, что она плакала, не вытирая слез. Он потоптался на месте, тронул ее за плечо, позвал тихо, но она не оглянулась на него, только еще горше зарыдала.

Лена, увидев его возле матери, обошла отца, тронула мать за руку, сказала:

– Мам, пойдемте в дом, там Валя плачет.

– Иди, дочка, успокой малышку, мы сейчас придем,– стараясь как можно мягче, проговорил отец.

– А вы снова драться будете? Я вам не верю и не уйду, пока мама не пойдет,– с вызовом почти закричала дочь.– Вы все время начинаете говорить, а потом деретесь… Я сейчас пацанов позову…

– Аня, ну скажи ты ей: я ничего не сделаю, не трону… Иди в дом – я управлюсь тут сам…

Анна медленно повернулась, глядя на него, с горечью обронила:

– Да ведь тебе веры никакой не осталось… Ты все порушил… Как с тобой рядом быть? Ты меня позоришь, себя позоришь, детей… Им же расти, учиться. А они только и трясутся от страха… Ты думаешь, что так можно спокойно жить?

Она повернулась к дочери, взяла ее за руку, пошла в дом… Федор постоял, начал управляться, делать было нечего. Но как-то надо снова налаживать отношения…

Снова и снова наступая на одни и те же грабли, он и сам не понимал, откуда в нем поднималась звериная ярость, когда, не владея собой, он пускал в ход кулаки…

Позже Ания рассказывала Анне, что ее муж – слабак, не умеет ни разговаривать, ни вести себя прилично, и своим детям отец он никакой.

***

Но время шло… Федор, как заведенный, стал вовремя приходить с работы, успевая помогать с хозяйством, интересовался уроками дочери, наблюдал, как пыхтят мальчишки, овладевая навыками письма, рисуя палочки и закорючки, цифры и кружки, сделал смешные куклы для малышек. Только Анна все больше молчала, настороженно наблюдая за мужем, видимо, всегда была наготове убежать из дома, почти не опасаясь за детей, которые стали тянуться к отцу, кроме Лены. Она же сдружилась с Шуриной дочкой Раей, и один раз пришла к ним домой, когда та предложила подождать в комнате, пока переоденется потеплее, чтобы выйти погулять. Шура же, увидев Лену, закричала:

– Че пришла? Мало мать обобрала деда, все деньги отдал вам, дом за них построили, так теперь и ты сюда заявилась? Че зенки вылупила?

Верочка заступилась за Лену:

– Мам, да дивчина чем виновата?

Лена, ничего не понимая в этих словах, но осознав, что ее мать унижают, непонятно за что, повернулась, вышла и больше никогда не была в их доме. Только с дедом разговаривала, когда приходила по просьбе матери с продуктами, с чистым бельем, унося для стирки замену.

Придя домой, она позвала мать на огород, чтобы никто не слышал их разговора, передала ей услышанное. Анна покачала головой:

– Вот неугомонная, все ей мало… Не обращай внимания, не ходи к ним, не слушай никого.

Тогда Лена улучила момент, спросила у отца:

– Пап, а мы обобрали деда? Он нам все деньги отдал для постройки дома? Это правда? Не вы заработали на дом? Это не наш дом, получается?

Федор не поверил своим ушам:

– Откуда ты это взяла? Мы с матерью сами строили, люди помогали, ты же видела, как саман делали, как стены ставили… Кто тебе это сказал?

– Тетя Шура кричала… Я у них с Раей была…

– Вон оно что: мать нашу ела поедом, теперь до вас добралась… Ну, поганка… Не ходи к ним, не слушай никого… Дед помог нам переехать в дом, посуду купил, из хозяйства кое-что, это правда, но не весь же дом он помог строить… Строились мы долго, не все сразу получалось, много чего не могли купить, денег не хватало, пока заработали… Мама тоже в колхозе работала, со складов что-то брали под трудодни… Да мало ли… Не слушай эту тетку: она такая стерва всегда была… Я давно ее знаю… И нашу мать обижала часто… Ты ее спроси об этом, она расскажет, если захочет… Да рано тебе об этом знать…Подрастешь – поймешь, что к чему…

Лена подружилась с Алиной, дочкой Насти. Аля потихоньку взяла книгу матери «Акушерство и гинекология», показывала сестре картинки. Вдвоем рассматривали и удивлялись тому, что мама, оказывается, все знала и лучше всех приезжих врачей разбиралась в медицине. Конечно, это им так казалось тогда: Настя же не училась нигде – все самоучкой. Лена подумала, что ее тетушка – самая умная. Так и было: люди ценили ее за все заботы о жителях поселка.

***

Позже, вопреки желанию, Анна родила еще девочку, Светлану, а через два года и мальчика, Владимира. Последнего сына она родила уже в районном роддоме. После Владимира, забеременев, она, побывав на операции, больше уже не рожала. Анне выдали еще медали «Материнская слава». В доме воцарился мир.

Так же внезапно умер отец Анны, Филипп Федорович, незадолго до ухода оставив Сергею немного денег на новый дом для переезда, наказав продать усадьбу. Шура бесилась, но сделать ничего не могла, так они и уехали на «железку», как говорил Сергей.

Дети росли, учились, всякое бывало: ссорились и мирились, смеялись и плакали, помогали в хозяйстве, уже выполняя нехитрые поручения. Часто собирали во дворе соседей, чтобы показать на импровизированной сцене концерт, который сами придумывали. Развлекались разными играми.

Помнится Анне случай, когда вернулась с работы и не нашла Степана. Стали искать, прошли по соседским дворам, по одноклассникам и не смогли найти. Ближе к полуночи собрались в кухне, обговаривая все варианты. Федор в сердцах вышел в сени, распахнув дверь так, что она уперлась во что-то. Раздался плач: это был Степан. Оказалось, что детвора днем играла в прятки, он спрятался в сенях за дверью, надев на себя мешок. Пока ждал, что его «застукают», согрелся и уснул. Когда его прижало дверью, от боли, от страха (темно – в мешке же был), заплакал. И смешно было, и ругались, но все шумно радовались.

Но однажды Федор жестоко избил Степу за то, что тот тайком залез в сундук и вынес из дома отцовский орден. Он так и не признался, куда его дел. Анна зверем кинулась на Федора, отбила мальчика, тот вывернулся и убежал на ночь глядя из дома. Федор долго не мог успокоиться, напился пьян, улегся, ругаясь на чем свет стоит. Анна с Леной пошли искать Степана, долго ходили по поселку, спрашивая у одноклассников, не у них ли. Кто-то сказал, что видели его возле фундамента нового клуба.

На улице был мороз, мать с дочерью хорошо промерзли, пока дошли до будущего клуба. Кричали, звали мальчика, а он, набегавшись днем, намочив ноги, так что портянки, которыми вместо носков обматывали ноги при выходе на улицу, примерзли к сапогам, не сразу отозвался, только заскулил, как щенок. То ли боялся, что отец рядом, то ли задремал в темноте в дальнем закутке высокого фундамента, но вышел, плача и дрожа от холода в тонкой фуфаечке. Анна схватила его за руку:

– Господи, боже ты мой, что ж ты делаешь?! Ты ж так пропадешь! Пойдем домой быстрее, надо погреть ноги…

Дома стала раздевать, снимать сапоги, а портянки не отдираются от них. Анна заплакала, растирая его ноги руками, Степа плакал от боли, но не вырывался. Она посадила мальчика на скамеечку, налила в тазик воды, заставила опустить туда ноги, подливая погорячее, держала его за плечи, чтобы потерпел.

Федор спал и не слышал ничего. Мать закутала сына в одеяло, положила на постель, накрыла еще одеялом, уложила Лену, и прилегла рядом, стараясь добиться, чтобы ребенок пропотел. Но с тех пор у Степы развилась почечная болезнь: чуть застудится, сразу схватывало в пояснице.

Федор, проснувшись поутру, не сразу вспомнил вчерашнее событие: с похмелья болела голова, даже завтракать не стал – ушел на работу. Степан отлежался. Синяки сошли, в школе посчитали, что мальчик подрался с кем-то из ровесников, а он молчал, как партизан, затаив обиду на отца. Анна поняла еще раз, что Федор становится неуправляемым, но выхода не видела, старалась беречь детей от его неоправданного гнева, необъяснимых вспышек ярости.

***

Однажды по поселку пронеслась весть: умерла Мариша, так и не вышедшая замуж, не создав семьи, не оставив после себя ни следа. Умерла страшно: жила одна, видно, вытопила печь и рано закрыла заслонку дымохода. Когда кто-то встревожился, что она уже давно не показывается, пришли к дому, выбили дверь, ощутив тошнотворный запах, увидели ее уже почерневшей. Похоронили тихо, могилу вырыли не «копачи», а трактором, снесли на кладбище, там ее помянули женщины, бабуси, любящие ходить по таким «мероприятиям». Ее домик кто-то прибрал к рукам…

И все… Будто и не было в жизни Анны такой напасти…

Но были и другие молодки, до которых был охоч Федор… Был случай, когда она протестовала против его увлечения одной из них, не сдержалась и, встретив ту на дороге, отругала. А та сказала Федору. Тот, избив Анну, сказал, чтобы брала бутылку водки и шла просить прощения у женщины. И Анна пошла… Теперь уже боялась остаться одна с оравой.

***

Прошла зима, муж пил чаще и чаще, приходя домой поздно, или его приносили на руках мужики из МТМ, укладывая на диван в летней кухне. Анна растила детей, ходила на родительские собрания, следила за учебой, а детвора все же скучала по отцу, с которым иногда в трезвые минуты можно побеседовать. Степан сторонился его, избегая появляться в присутствии Федора дома, уходя в спальню, занимался уроками в одиночку, показывая тетради матери, вместе с ней разучивая по вечерам стихи.

Весенним днем Федор, получив зарплату, которую стали выдавать в совхозе вместо трудодней, уехал в Алма-Ату. Его не было несколько дней, дома в это время было оживленно, детвора спокойно делала уроки, помогала матери по хозяйству по мере возможности, малыши росли, их отводили в садик, Анна выходила на работы в совхоз, все так же боясь, что пенсии не будет хватать на жизнь после, когда постареет, не надеясь на обещания государства о выходе на пенсию раньше – «по детям», как тогда говорили. Так же она откладывала свою зарплату, «заначку», о которой никто не знал, иногда посылая Мане какую-то часть. Сестра писала редко, все болела, дочь ее – Валентина росла, училась.

Когда через неделю вечером домой явился Федор, никто не ожидал его приезда: все были готовы ко сну, уже были подготовлены уроки (ожидалось окончание учебного года, детвора радовалась предстоящим каникулам). А отец был навеселе, говорливый, возбужденный, внес в комнату большие сумки с чем-то, объемную коробку, которую открыл позже, заранее ничего не говоря. Он, сияя улыбкой, весело произнес:

– А ну, становись все по росту! Будем одеваться!

Дети и Анна с недоумением наблюдали за его действиями, детвора все же встала по росту в ряд, малыши сидели радостные, тоже глядя на отца. А тот открыл сумку, стал вынимать одежду: синие трусики, голубые маечки разных размеров, рубашечки, платьица. Подавал эти вещи детям и командовал, что кому надевать, посматривая на жену, которая затихла, будто ожидая грозу.

Дети нарядились в трусики и маечки, отложив по совету отца все остальное, по его команде маршировали по комнате. Потом Федор усадил всех на кровать, велел приготовиться к чему-то чудесному. Открыв коробку, он достал оттуда радиоприемник с проигрывателем, пластинки, поставил одну из них, включил и стал наблюдать за реакцией жены и детворы.

Полилась музыка, сначала пластинка выдала «Барыню», потом «Валенки», потом еще звучали песни. Все сидели, завороженные. Малыши хлопали в ладоши, старшие слушали и поглядывали то на отца, то на мать. Так продолжалось до одиннадцати ночи, Анна видела, что муж почему-то начинает нервничать. А тот и не замедлил высказаться гневно:

– Напрыгались тут, а кормить меня кто-то будет? Или я, по-вашему, святым духом питался? Дорога от города дальняя, ничего целый день не ел…

– Так ты сам занялся с гостинцами, а кушать не попросил,– проговорила жена,– пойдем в кухню, там есть что поесть.

– А ты не могла сама остановить меня и предложить? Все напоминать надо? А вы все, ну-ка быстро спать… разгалделись…

Малыши захлопали глазами, готовясь плакать, а старшие потихоньку снимали одежду, складывая ее в сумку, уходя в спальню. А музыка все звучала… Федор тяжело поднялся, дернул иголку проигрывателя, пластинка взвизгнула и замолчала, он подошел к жене:

– Ну, так ты ждала мужа?! Не кормишь, не поишь, на что надеешься: тебе подарков не привез, не обижайся.

– Я и не ожидала никаких подарков, у меня все есть,– спокойно ответила Анна, отходя к спальне, а Федор схватил ее за руку, дернул к себе:

– Ты хоть понимаешь, что я жрать хочу?

– Ну так пойдем, я же говорю: вся еда в кухне.

– Не хочу я твоей еды, опять баланда какая-нибудь.

– Чего ж ты хочешь тогда?

– Ничего не хочу, спать буду,– уже потише сварливо проговорил муж,– иди отсюда.

Анна пошла было к детям в спальню, а он загородил ей дорогу:

– Куда пошла? Я сказал: иди отсюда?

Из двери выглядывали дети, Лена громко в отчаянии сказала:

– Ну вот, дождались: приехал – и снова все начинается! Как было спокойно без тебя…

– А-а-а, так вы без меня хорошо жили?! Ну так и живите сами… Мешать не буду…– дернулся отец, оттолкнув Анну, выбросил из сумки одежду на пол, прошел в свою комнату, взял мешок, стал складывать свои книги (он давно принес откуда-то двадцать пять томов Бальзака и читал по ночам на кухне, попутно поедая все съестное), поставил мешок около двери, улегся на диван, не раздеваясь. Лена закрыла все двери на крючки, чтобы он ночью не вошел в комнату, никого не напугал, прижалась к матери и уговорила ее пройти в спальню ко всем.

Наутро все были разбужены громким разговором отца и матери.

– Ты не знаешь, что тебе надо, ты не хозяйка, ты плохая мать, я ухожу от тебя!– почти кричал отец.

Дети высыпали на веранду, где стояли родители, не зная, как себя вести.

– Что, дети? Ухожу от вас… живите, как хотите: я вам мешать не буду. Ваша мать сама справится.

Детвора молчала. Анна же старалась говорить спокойно:

– Одумайся, Федор, куда ты пойдешь? На кого детей оставишь?

– А-а-а, забоялась… А ты думала, что одной легко? Привыкла за моей спиной жить, попробуй сама…

– Ну, что ж… Надумал, решил – иди,– еще спокойнее сказала Анна, отвернулась и вышла из веранды в летнюю кухню готовить завтрак. «Сколько можно уговаривать, бояться? Когда уже успокоится?»– думала Анна.

Федор же, не ожидав такого ответа, взял на плечи мешок с книгами, вышел из калитки, перешел дорогу, остановился за усадьбой Дадаевых, за которой не было уже домов, опустил мешок на землю, присел на камень и выглядывал, не побежит ли кто за ним. Но никого не увидел, сидел так долго.

Мимо проходили люди по своим делам, здороваясь с ним, что-то спрашивая, он что-то отвечал, делая вид, что сидит, отдыхая от тяжелого мешка. Народ немного стоял около него, расходился кто куда. А Федор все сидел на камне, греясь на солнце.

Но голод не тетка – есть хотелось все больше: не евши со вчерашнего дня, а сейчас уже время завтрака. Но никто его не звал, никто не шел за ним. А он, поглядывая в сторону дома, на самом деле почти отчаянно желал вернуться, но стыдно почему-то было глядеть в глаза детворе. Он удивлялся жене: никогда она еще так себя не вела спокойно, без уговоров. И, наверное, понял, что никто за ним не побежит, не будет уговаривать. Сам ушел, сам виноват, и опять надо как-то исправлять положение. Он поднял мешок, пошел к дому, открыл калитку, поставил мешок у ворот, прошел в кухню, нахально сказав:

– Поем на прощание… Накорми меня, мешок пока там пусть постоит, я потом заберу…

Анна молча налила ему супа, отрезала свежего хлеба, положила ложку.

– Мяса у нас давно нет, так что хлебай, что мы едим.

– Упрекаешь, что я не хозяин, не кормлю вас? Так и я нигде его взять не могу…

– Раз ты не можешь, значит, пойду я на склады, мне не откажут: детей мал мала меньше, надо их поднимать, на пустом супе не выживешь – это не военное время.

– Мама, я пойду с тобой, помогу понести,– предложила Лена.

– Да там, думаешь, много дадут? Хоть бы килограмм выпросить… Кушайте, я сама схожу позже – отца провожу.

– Так он уходит или пришел снова?– спросила Лена.– Что с ним такое: то одно, то другое говорит?

Федор дернулся, услышав эти слова: выходит, он и в самом деле здесь больше никто. «Ну что ж: сам выбрал себе жизнь – самому и отвечать за себя…» Быстро доел суп, отложил ложку, привычно не поблагодарив за завтрак, он вышел из кухни, пошел через огород в МТМ.

Анна вздохнула: что тут сказать. «Может, перебесится, обойдется. Раз пришел на завтрак, то и не решил для себя ничего: так, выпендривается». Проводив детей в школу (малыши уже были в садике), она закрыла дом, кухню, ушла на работу. А вечером Федор пришел снова пьяный и как ни в чем не бывало сказал жене:

– Я переночую тут, в кухне, а потом решу, когда уходить мне…

Уложив детей спать, перекрестив их, помолившись, Анна увидела в окно, что Федор шарит по чугункам, отрезает хлеба, наливает молока, ест, сидя за столом. Видно, был голодный весь день. Он вставал и ночью, тоже ел, читал книгу, долго не спал. Анна покачала головой, теперь уже полностью убежденная, что муж пропил всю совесть. Закрыв изнутри веранду на крючок, прилегла на кровать, как всегда, одетая, тихо прошептав:

– Положи, Господи, камушком, подними воробушком…

***

Наступило лето, дети помогли налепить кизяков, посушили, сложили в пирамидки – будет на растопку заготовка. Эта работа была на целый день, все пахуче-вонючие пошли на пруд, помылись там, потому что дома негде вымыться. Ванну пришлось убрать из дома, потому что воду нагревали только один раз, заливая ее в огромный бак на стене, она нагревалась от отопления. И мылся в ванной один Федор. После него, естественно, вода была грязная. Ночью уже никто не мог носить воду в бак, да и греть ее нужно долго. Первой отказалась мыться в такой воде Лена, сказав, что не хочет быть вонючей и грязной: на дне ванны были какие-то камешки, песок, сама вода оставалась мутно-желтой. Сначала устроили там кладовку, но стены становились влажными, пахло сыростью, позже вообще комнатку убрали, заложив стену кирпичом, оставив окно во внутренний двор.

Кизяк в целях сохранения жара в русской печи при выпечке хлеба делали каждый год. Для этого всю зиму собирали в кучу во дворе навоз после коров, перемешивали с соломой, поливая водой. У кого была возможность, загоняли лошадь, водили ее под уздцы, она перетаптывала кучу, подбрасывали еще лопатой, снова топталась, пока не получалась более-менее однородная масса. А кто не мог позволить себе этого, тот босыми ногами или в резиновых сапогах сам «бегал по кругу» и перемешивал. Были и травмы, занозы, были ранки от соломы, но все равно дело двигалось. Потом все укладывали в станки – изготовленные из дерева прямоугольные формы, относили для просушки на чистое место. Так все заготавливали кизяк в поселке.

***

Шло лето, Федор из дома никуда не ушел. Работал до тех пор, пока росли дети, пока нужно их учить. На лето по примеру покойного тестя шил детям тапочки из голенищ изношенных кирзовых сапог – детвора носила всю зиму только «кирзовки»: купить что-то другое было проблемно. Когда было настроение, мастерил что-нибудь из дерева на токарном станке, оставаясь по вечерам в мастерских.

Но работы с организацией совхоза, куда входило несколько отделений, прибавилось. Федору как старшему механику в должности инженера приходилось нелегко. Он не успевал объезжать за день все отделения, где требовалась его помощь, консультация, оформление заявок на запчасти, доставка заказов, контроль за ремонтом техники. Совхоз несколько раз реорганизовывался: то соединяли все отделения, то делили по-новому. Менялись руководители совхоза: Кружаев, Житник, Зуев… Зуев ввел в штат должность главного инженера с высшим образованием. Пришел новый инженер, он был больше занят заседаниями в конторе, чем в полях, в МТМ: «выписывал, подписывал, переписывал» – так шутили мужики.

Случилось, как в том анекдоте: лошадь тридцать три года возила воду, пришел осел с дипломом – лошадь сняли. Федора потеснили, оставив в должности главного механика. То есть он исполнял те же обязанности, мотался за запчастями, проверял технику в полях, оставался там на ночь, если требовалось. Семья снова его не видела.

Он был разочарован.

Когда же произошла новая реорганизация, в составе совхоза осталось всего четыре хозяйства, стало легче. Но у него уже не исчезало чувство невостребованности. А до этого никому не было дела. Жизнь шла своим чередом…

В поселке достроили наконец новый клуб, при нем была кочегарка, отапливающая и школу. Туда кочегаром на зиму устроилась Анна (она где только не работала). Работа посменная, но все равно было трудно: кидать уголь, выносить золу, следить за батареями в зданиях. За ночь так выматывалась, что не чуяла ни рук, ни ног. Отправив детей в школу, ложилась поспать, но много ли отдохнешь, когда требовалась работа и по хозяйству. Федор иногда заменял ее, оставаясь там на ночь, а утром шел на работу в МТМ. Несколько изменился и он сам, реже вспыхивал, меньше матерился дома, чаще курил одну сигарету за другой. Хорошо, что в доме не дымил.

Как-то в поселок привезли фильм «Щит и меч». Мальчишки так загорелись чувством гордости за советских разведчиков. Степан рисовал (он рисовал с самого детства картины, три из них висели в доме: мать гордилась его талантом) немецкие фуражки с кокардами, мастерил деревянные мечи, автоматы, раздавал пацанам, все играли в войнушки, и девчата с ними тоже. Детвора жила весело. Анна радовалась, что их пока не коснулось разочарование в жизни, какое испытала она.

Она всегда ходила с удовольствием на родительские собрания, на которых хвалили всех ее детей, кроме Светы, обходя неудобные вопросы матери о причине такого отношения к младшей дочери. Мать радовалась успехам детворы, огорчалась неудачам. К удовольствию своему узнала, что старшая дочь – певунья, как ее прозвали в школе: вместе с учительницей математики, строгой Прасковьей Ивановной (которую когда-то Шура обвинила в смерти Толи, своего сына), Лена выступала на школьной сцене с песнями на два голоса, была в составе спортивной команды школы.

Чего только не пережила Анна за свою жизнь. В ее памяти многое осталось и печальным, и смешным.

Был случай, когда она стирала занавески, снятые с окна, не заметив в ней воткнутую иголку без нитки. Кто воткнул, неизвестно, но нечаянно нажав на иглу, она увидела, что та сломалась, половина вошла в руку повыше ладони. В районной хирургии, куда ее привезли, попытались разрезать ладонь, предполагая, что игла могла пройти именно туда. Но ничего не нашли, оставили Анну под наблюдением, пока не выяснилось, что игла прошла вверх по руке на пять сантиметров. Иглу извлекли, но порезанная ладонь потом всю оставшуюся жизнь побаливала, мешала работать.

Однажды Таня со Светой играли в палисаднике у колодца, где была сложена заготовленная солома. Они решили понарошку приготовить кушать, зажгли небольшой ворох, а огонь перекинулся на всю копну. Заполыхало так, что девочки испугались и кинулись прятаться под основание сарая (а тот же был деревянным, только сверху обмазан глиной: если бы полыхнул, то и дети сгорели бы).

Анна растерялась, не открыв ворота на улицу, закричала о пожаре. Соседский парень услышал крики, перепрыгнул через ворота, схватил висевшую на проволоке какую-то сушившуюся одежду, стал бить по огню, стараясь погасить пламя. Анна подбежала с ведром воды – едва погасили. Только потом выяснилось, что девчонки лежали под сараем. Осознав, что могло бы произойти, если бы не удалось справиться с бедой, мать даже заболела.

Самый младший сын – Вова – в возрасте шести лет решил, что можно с попутными машинами покататься от одного города до другого и увидеть много чего интересного: уехал так с кем-то из проезжавших по тракту незнакомых шоферов, не сказав никому ни слова. Его не было неделю, а родители сбились с ног, заявив в милицию о пропаже мальчика, обыскали все вокруг поселки. Федор поднял всех своих знакомых на поиски, но все напрасно – сына никто не видел.

Уже не оставалось никакой надежды на то, что он жив-здоров, когда мальчишка явился домой, взахлеб рассказывая о своих приключениях, как его неизвестные люди катали, кормили, оставляли ночевать в машине с собой (сейчас таких шоферов называют дальнобойщиками). Естественно, родители едва с ума не сошли, представляя все, что только можно. Его не наказали за самовольную отлучку, а зря: в дальнейшем он взял себе на заметку, что многое ему будет сходить с рук…

Так и было…

***

В совхозный клуб после завершения строительства и отделки привезли электрогитары, ударные инструменты. А Степан сам изготавливал такие гитары и выступал с ними в самодеятельности. Но когда появилась возможность играть на настоящих инструментах, это было здорово.

Несколько дней шли репетиции, готовились к празднику, как вдруг, придя в очередной день после работы на прогон программы, обнаружили, что дверь клуба взломана и гитары исчезли. Обвинили в этом Степана, как самого заядлого меломана. Его арестовали, перед этим сделав обыск дома. Допрашивая в районном отделении милиции, били по почкам, по пальцам, пытаясь выбить признания в воровстве. Степан мочился кровью, Федор и не подумал защитить сына, злорадствуя, даже свидания не попросил, пока Анна сама не поехала к прокурору искать правды. Что она там говорила, как старалась помочь сыну, неизвестно, но парня отпустили. Он с месяц пролежал дома, почти не вставая с постели. Мать ухаживала за ним, как за малым ребенком, плача от потрясения. С тех пор она знала, что от «ментов» никакой защиты ждать не придется. Гитары так и не нашли, видимо, и не искали… Степан же с тех пор не притронулся к музыкальным инструментам, как ни уговаривали его в клубе… Как отшибло…

***

Василий, третий погодок в семье, был самым хитрым: нигде не замешан, ни в чем не замечен, никому не прекословил, только исподтишка делал разные пакости. Заманив однажды в горы девчонок – сестру Валю и двоюродную сестру, дочь Клавдии – Лену – он так возомнил себя взрослым, что чуть не изнасиловал Лену. Валентина как могла отбивала его от сестры, обещая все рассказать родителям. На того, как затмение нашло, видно, гормоны играли – наступал пубертатный период, поэтому ничего не боялся, дерзил и наседал на девчат. Только быстрые ноги спасли сестер от варварского нападения.

Анна, узнав от Вали о проделках сына, что это бывало не раз, долго растолковывала ему, что за все придется отвечать перед Богом, который все видит. А Вася же упрекнул ее в слепой вере:

– Отца тоже Бог ваш накажет? Когда?

Мать недоуменно взглянула на него, а он продолжал:

– Он вас, мам, обижал, мы же все видели и знаем, а его никто не наказывает. Так вы неправду говорите?

На что мать проронила в смятении:

– Всему свое время…

***

Лена тоже огорчила Анну, даже очень. Мать всегда с гордостью говорила, что дочь во всем похожа на нее: и статью, и косы у нее такие же. Будучи ученицей младших классов, Лена, увидев один раз, какая короткая стрижка у ее одноклассницы, поняла, что так легко волосы мыть и расчесывать, и решила сама «расправиться» со своими косами.

Когда мать была на работе, она потихоньку взяла большие портняжьи ножницы и отрезала одну косу, а вторую – чуть выше, не рассчитав действия. Только стала расчесываться, вошла Анна, увидела, что произошло, схватила скалку, замахнулась и хотела ударить в приступе гнева по попе. Лена выскочила из дома, понеслась вверх по улице, пробежав у дома Малайи в переулок, минула его, за огородами промчалась к своему дому, спряталась в зарослях картофеля, выглядывая мать.

Анна же бежала вслед за нею, ругая себя за то, что напугала дочку, боясь, чтобы та не бросилась в пруд от обиды и не утонула, но не смогла догнать. Потеряв ее из виду, задыхаясь от бега, прошла к пруду, не увидев среди малышни и подростков ничего беспокойного, спросив их о Лене. Узнав, что ее здесь не было, Анна вернулась домой так же, как и дочка, огородами. Подойдя, совсем запыхавшись, к дому, увидела выглядывающую из кустов картофеля Лену, закричала ей:

– Не бойся, иди сюда, ничего не сделаю!

Дочь крикнула:

– Бить будете? Не пойду…

Едва мать уговорила выйти, прижала к себе, сказав с горечью:

– Что ж ты наделала? Таких кос ни у кого нет в поселке, такая красота была бы, когда вырастешь. Посмотри на меня: ты же помнишь, как отец расчесывал мне волосы и любовался ими? И я радовалась тогда, и мне это нравилось, когда все было хорошо… Это сейчас он такой, но не всегда так было… Ну ладно, что уж теперь: пойдем выравнивать, а то что-то ниже, другое – выше. Отрастут еще, наверное. Эх ты, дурочка такая! Я ж так радовалась, глядя на тебя…

Только при этих словах матери Лена немного поняла, как она огорчила ее, что зря она так сделала, поступила, как все короткостриженые. Но она обещала Анне, что будет теперь беречь волосы и отрастит их…

Волосы и в самом деле отросли: в десятом классе Лена была с косой ниже пояса. Тогда впервые ее увидел Виктор и «прицепился», как говорила она.

***

О младшей дочери Светлане душа матери болела всю жизнь, пока была жива. Видимо, простуженная дочь до конца не была вылечена: у нее сел слух, стала хуже слышать, поэтому на уроках она не все понимала, хотя успевала по всем предметам. Но особого рвения к учебе не было, потому что была обижена на учителей, которые не любили, когда девочка переспрашивала непонятые объяснения. И она замкнулась в себе и стала учиться, как получится.

В старшие классы не пошла, окончив восьмилетку, поступила в техникум на технолога хлебопечения. Учителя потом удивлялись этому, а некоторые говорили, что недооценили девочку. Как бы то ни было, Анна все время боялась за дочку. Теперь же и подавно, потому что техникум – это рассадник разных курьезов, а уж общежитие и подавно. Поэтому поселили дочку у Веры, старшей дочери брата Николая. Анна часто навещала ее там, вроде все в норме: преподаватели хвалили за старательность, за чистоту. Мать была огорчена, что дочь ушла рано из дома, что за ней нужен глаз да глаз.

У Светы тоже были длинные густые волосы, чему мать радовалась, надеясь, что хоть у одной будут такого же пшеничного цвета косы. Дочь пока оправдывала надежды. Сожаления потихоньку отступали.

***

Таня тоже была под стать Василию: скрытная, всегда молчаливая, немного злая, обиженная на мать за то, что в раннем детстве была отдана чужим людям. Хоть она и огорчала мать, но та только ей доверяла походы в магазин. Никогда девочка не теряла деньги, как это было с Валей и Светой, никогда не приходила из магазина с пустыми руками.

В поселок стали привозить хлеб, надо успевать захватить очередь, выстоять ее, взять булки на всю ораву, не взирая на крики сельчан и их недовольство. Но Таня каким-то образом всегда умела протиснуться в первые ряды, купить хлеб, получить сдачу, выйти и молча принести все домой.

Мать, посмеиваясь над такой ее способностью, прозвала спекулянткой, та немного обижалась, но гордилась тем, что именно ей доверено самое главное дело в семье. Так и прижилось прозвище, но не спекулянтка, а Стекулянка. Почему так – никто не знал. Анна досадовала, что Таня не пошла в старшие классы, хотя Валя уже заканчивала десятилетку. Их обеих отец увез в техникум, куда они поступили без труда на один факультет, хотя и были разные по возрасту.

***

Валя же из всех сестер была самая мягкая, добрая. Но и самая болезненная: то уши болели, то горло, то воспаление легких, то ветрянка прилепилась, то паротит… Часто пропуская занятия, она училась немного хуже, чем Таня. Так и в техникуме: сидела допоздна за домашними заданиями, скрупулезно изучая лекции, если наутро был зачет или экзамен.

Таня же то прогуливалась по улице с однокурсниками, то просто рано ложилась спать, а на зачете она получала отметку выше, чем Валя. Та всегда недоумевала: как получается, что сестра почти ничего не учила и сдала хорошо, а она устала от недосыпа из-за уроков, а результат был почти не виден. Мать переживала за них, но знала, что они всегда друг за дружку встанут горой в незнакомом городке.

***

Вроде все сестры Федора – Тася, Фрося, Настя – были добры к Анне: никаких ссор, сплетен, скандалов, всегда улыбчивы и веселы, добродушны и приветливы. Но Клавдия, та, что жила через дом от их усадьбы, была совсем не родной, под стать Шуре.

В одно лето Анна по желанию мужа развела стадо индюков, следила за ними, выпускала пастись в огород. Они и не уходили далеко, ходили друг за дружкой, потихоньку переговариваясь на свое птичьем языке, росли на воле, сами возвращались домой. В один день стадо из двадцати голов не пришло с выгула.

Анна рано вернулась с работы, пошла искать по огородам, но нигде не слышно ни звука. Допоздна она проходила, но толку не было. Она расплакалась: жалко птиц, своих трудов, затраченного корма. И наутро птицы тоже не пришли домой, не было их две недели. А потом случайно утром вышла на огород и услышала голоса стада: оно шло от огорода Клавдии. Анна узнала, что Клава загнала птиц к себе, держала, пока привыкнут, а ее дети нечаянно выпустили. Рассердившись, Анна пришла к Белашовым и прямо спросила золовку:

– Клава, ты что – удумала с моими индюками шутить? Тебе не стыдно? Детей моих захотела голодными оставить, брата не пожалела?

– Да ты что, Аня, я и не знала, что это ваши индюки были: пришли в огород и зашли в сарай, я и приняла их, думала, что заблудились, потом выпущу…

– А что же ты их держала уже полмесяца, если знала, что они чужие? Ты своровала их, сама загнала: они послушные – идут, куда их гонят. Ты хоть кормила их или голодом морила?

Клавдия отвела бегающие, как у Федора, глаза и пожала плечами, ушла в летнюю кухню.

Когда Анна рассказала об этом мужу, тот только развел руками и ничего не сказал. Анна поняла, что против сестры он ничего говорить не будет, – разбираться уж точно не станет.

***

А Федор снова запил. Раз Анна вошла в дом, услышав чужой голос, тихонько подошла к двери и прислушалась. Пьяного мужа пришел навестить старший брат Николай. Он не ругался, балагурил, но сказал фразу, которая резанула Анну:

– Слышу, гоняешь женку свою? За Маришку раньше… слышал я, слышал. Мариша – добрая баба была… Бывал я у нее, бывал: что тут говорить – давний случай… А теперь зачем гоняешь? Чего добьешься? Не хочешь вместе жить, так не давай ей спуску: бей по голове, так скорее окочурится, свободным станешь. А пить – это дело нехорошее… Себя только загубишь.

– Да ладно, разберусь… Ты вот что мне скажи: как ты фронта избежал, на пенсию оформился раньше положенного? Научи, подскажи: не хочу работать – лишний стал я в совхозе, заело это меня до боли в сердце. Что тебе говорить – сам знаешь.

– Пока мы одни, расскажу. Начал курить траву, на легких образовалась какая-то зараза, врачи и дали мне освобождение как туберкулезнику. Выдали белый билет, а немного погодя я бросил курить это дело, легкие очистились: я в городе проверялся, здесь же нельзя было, чтобы военком не заподозрил ничего. А тут войне конец, так избежал этой страсти. Финскую прошел – мне с лихвой хватило. Попробуй… потом покажешься врачу, чтобы дали заранее справку, что болен, нужно выйти раньше на пенсию. Иначе никак…

– Что за трава? Как ее пить? Или курить?

Николай сказал так тихо, что Анна не расслышала ничего. Она поняла, что оба брата на один манер шиты – гуляки, снова уяснила, что надо все равно опасаться Федора, когда он напивался. Так и происходило снова: муж часто ярился и бил ее, но только теперь старался бить точно по голове. Анна пыталась отстраняться, закрывалась руками, но все равно доставалось сильно.

Так Лена, увидев один раз эту бойню в сарае, куда ушла мама, а за ней вошел отец, услышав крик матери, схватила лопату, подбежала к отцу и ударила его по спине. Наверное, сил мало, удар пришелся вскользь, отец обернулся. Но пьяные же сильны удалью: он погнался за дочкой, та выскочила из двора, побежала к соседям, где жил директор школы Жиенкулов. Вбежав к ним во двор, не побоявшись собаки, пробежала к дому, застучала в окно что есть сил.

Выбежала жена директора, Нашан, она поняла, в чем дело, кликнула мужа, вместе поспешили во двор к соседям, где остановился Федор, матерясь. Анна вышла из сарая, закрывая лицо, шатаясь и плача. Жиенкуловы укоризненно смотрели на Федора, тот понял уже, что снова ославил себя. Но ушел в дом и как ни в чем не бывало улегся спать.

***

Однако Лена, как и Степан, помнила обиды, которые носила в душе с того момента, когда отец впервые поднял руку не только на мать, Степана, но и на нее. Был случай, когда она заступилась за Степу, обвинив отца в нелюбви к матери, к своим детям. Федор был, как обычно в то время, пьян, не выдержал и ударил ее по лицу так, что у нее кровь брызнула из носа.

Наутро все лицо заплыло синяком, неделю дочь не могла выйти на улицу, не то, что в школу. Она помнила, как и раньше убегала вместе с мамой по соседям, когда отец напивался до одури, начинал бить мать, ругался, не обращая внимания на подрастающих детей.

***

Время шло. Дети выросли, каждому надо было учиться где-то. Степан окончил курсы электриков, хорошо разбирался в технике – радио, телевизорах, был нарасхват в поселках. Василий, Валентина и Татьяна учились в одном техникуме, позже получили назначения, поехали на свои места работы. Светлана окончила техникум, потом работала в районе на хлебопекарне. Владимир учился в училище, получил права шофера,как и Степан.

А осенью умерла мать Федора. Какой-то особый след в жизни детей Анны она не оставила, потому что просто игнорировала семью сына, внуков не привечала. Он плакал, придя в родной дом. Почтить память о бабушке пришла старшая дочь, он кинулся к ней со словами:

– Мать умерла, ты понимаешь – моя мать! Это же моя мать!

Лена удивленно смотрела на него, потом спросила:

– А вашу мать кто-то бил, как вы мою? Мне жалко бабушку. Но, мне кажется, вы не любили ни ее, ни мою маму, и я не пойму, почему вы так горюете?

Федор дернулся, ничего не ответив ей, смотревшей на него не то с укором, не то с презрением. Лена ушла, проводив бабушку до кладбища, не оставшись на поминки.

Анастасия снова осталась одна с детьми: Иван уехал к своей старой семье и больше уже не показывался в поселке. Но и она больше замуж не выходила, растила сына, выдала дочь замуж.

ЭКСПЕРИМЕНТЫ С ЖИЗНЬЮ

Каждый мнит себя стратегом,

видя бой со стороны.

Шота Руставели

Федор же стал вести тихую жизнь человека, который вроде одумался. Дети разъехались на места распределения, кроме Степана: он остался жить вместе с родителями. Все обзавелись семьями, своими домами, хоть не такими и приличными, как хотелось бы, но все же крыша над головой была.

Лучше всех устроился Вася в Алма-Ате: его трехкомнатная квартира устраивала всех в семье, Валя в своем доме. Хуже дела обстояли у Татьяны, но все равно она была хозяйкой своей половины жилья и распоряжалась ею, как хотела. У Светы все настолько плохо, что не предвиделось конца-края борьбе за выживание. А уж у Владимира и вовсе не было ничего, кроме маленькой комнатки в шесть квадратов. Дети периодически приезжали к родителям, кто в отпуск, кто помочь убрать огород, навести порядок в большом, когда-то шумном доме.

У всех была специальность. У одной Лены ее не было. Прилично окончив десятилетку, она не прошла по конкурсу в институт: не добрав двух баллов, вернулась домой, копала картошку, помогала родителям. Но так и не смогла простить отца, когда еще несколько раз заставала его разъяренным. Поэтому решилась уйти из дома. И, ничего не забыв, ушла к человеку, которого едва знала, – замуж, проплакав перед этим весь вечер рядом с сестрами. Как будто чувствовала, что ничего хорошего из ее замужества не выйдет…

Ни Федор, ни Анна не ожидали такого поворота: хотели, чтобы дочь получила хоть какое-то образование. Но смирились, потому что дочь поступила в университет заочно и окончила его, начав работать в средней школе в соседнем селе. Только Анна переживала, что теперь за нее некому будет заступиться, если Федор снова будет сходить с ума и зверствовать.

Одному была рада Лена, услышав от мужа, что отец сказал ему, чтобы бил жену, и ответ Виктора:

– А вы так всю жизнь делали? Она рассказывала, как вы свою мордовали и заодно всех детей. Ни за что руку не подниму на нее: она же мне жена будет, не кто-нибудь.

И правда: за всю жизнь он не только не поднял на нее руку, но и ни разу не назвал Ленкой – все Лена да Лена…

***

А Федор начал эксперимент с травой. Сам что-то набивал в цигарку, курил, задыхаясь от кашля, который душил его все больше и больше. Так продолжалось около месяца, не выдерживая кашля, рвоты, появившейся в груди боли, он бросал. Все успокаивалось, он начинал курить снова. Так было с полгода, если не больше. Наконец, в разгар такого сильного кашля он решился поехать в район к врачу. Рентген показал небольшое затемнение, но это ничего не поменяло в жизни Федора: справку или заключения, что нуждается в длительном лечении, не выдали, прописав лекарства. Но теперь кашель не оставлял его, часто доводя до рвоты. Драться уже он не дрался, стыдно было, да и сил не хватало.

Анна снова подслушала разговор братьев, когда пришел старший. Она поняла, что опять что-то затевается. А Николай подсказал новый способ: надо притвориться психически нездоровым, а для этого попасть в психоневрологический диспансер в Алма-Ату. Туда немного раньше переехали Марк с Фросей: там жил Павлик, ставший уже инженером на заводе и имевший свою квартиру. Он пригласил их к себе жить, так как большая квартира позволяла удобно всем разместиться.

Федор знал, что ушлый Марк сможет добиться, чтобы его положили в ПНД. Поехав к ним якобы в гости, он посоветовался с ним, решили вызвать скорую помощь, притвориться, что не в себе: говорить что попало, трясти руками, вскидывая их кверху, что-то другое из ряда вон выходящее. Так и сделали.

Федора увезли в ПНД, положили для обследования. А Марк решил поговорить с врачом, но не зная, как вести разговор, решил, что надо его подкупить. Для этого передал Анне, что Федору необходимо привезти три трехлитровых банки меда.

Рассчитали, что все должно получиться. Сказано – сделано. Анна пошла к заведующему складом, рассказала, что Федор лежит в больнице (она не знала, в какой именно), просил передать меда для лечения. В чем это лечение будет заключаться, она не могла сказать, тем не менее ей выдали требуемое количество за деньги, по тому времени немалые. Делать нечего, договорились, что дочь с зятем отвезут этот мед. Но куда везти, никто не знал, известен был только адрес Марка и Фроси. Раз за Федора хлопотал Марк, решено отвезти к нему домой, а там, как получится. Так и сталось: Лена с мужем поехали в город, нашли по адресу дом Марка, передали все, тот дал адрес ПНД.

Когда они добились разрешения увидеть отца, прошли в приемный покой, осмотрелись, присев на металлическую скамейку, прикрученную к полу. Вокруг были отдельные не то клетки из толстых прутьев, не то отделения, где стояли кровати (тоже прикрученные к полу), ходили люди с заросшими лицами, на поясах прикреплены цепочки, на цепочках тарелки, ложки, алюминиевые кружки.

Шепотом переговариваясь, Лена и Виктор удивлялись увиденному. Некоторое время спустя они увидели отца, который шел, оглядываясь назад, по сторонам: такое ощущение, что он боится, чтобы его никто не ударил. Такая же цепочка на поясе, такая же посуда. Он был худ, бледен, видно, что ему нелегко в этой обстановке. Дергая плечами, так же оглядываясь, он подошел к дочери. Она не смогла проигнорировать его, обняла, поцеловала в щеку. Виктор пожал руку, присели.

Не зная, о чем говорить, они молчали, потом поинтересовались его самочувствием, спросили, как долго его будут лечить, чем лечат. Он рассказал, что не дают курить, что кормят не так плохо, но, если отвернешься, опасаясь нападения сзади, ближайший сосед украдет пайку хлеба. С собой не разрешают ничего уносить, постоянно хочется есть, болит все тело, желудок, мучает кашель – так жаловался, а сам все время оглядывался, словно их не было рядом, и он говорил это неизвестно кому.

Лена с Виктором привезли немного еды: котлетки, сжаренные матерью, компота в бутылке, печенья и конфет. Он все схватил и с жадностью тут же стал есть. Вид этого так изумил их, они уговаривали не торопиться, кушать спокойно, они подождут рядом. Но он сказал, если не съесть сейчас, то потом ничего не останется: другие его побьют и заберут все. Было удивительно это слышать, они решили не мешать ему, но потом задумали поговорить с врачом. Так прошло около часа, подошел санитар, сказал, что время свидания вышло, пациент должен идти обедать, потом принимать процедуры. Лена спросила, можно ли увидеться с врачом. Санитар отошел, обещая узнать и сообщить им. Отец встал, прощаясь с ними, сказал:

– Ты, дочка, не серчай на меня, забудь все, что было. Скоро я всех перестану мучить, мне недолго осталось.

– Почему вы так говорите, пап? Вот подлечат вас, приедете, еще на свадьбах у девчат и пацанов погулять нужно. Не надо себя настраивать на плохое, надо лечиться. Мы мед там привезли, оставили у дяди Марка. Он вам привезет, вы же просили.

– Хорошо, привезли и привезли. Что там он задумал, не знаю, приедет, так расскажет. Ну, идите уже, а то будут ругаться на меня, что не подчиняюсь. Здесь строго.

Подошел санитар, сказав, что врач может их принять в своем кабинете, показав, где тот находится, взял Федора за руку и повел в столовую, которая тоже была на виду у всех. Они проводили его глазами, поражаясь окружающей обстановке: все ходили, озираясь по сторонам с какой-то опаской. Поговорив с врачом, выяснили, что ведется обследование, назначены препараты, успокаивающие психику, все идет по протоколу, время выписки пока не обозначено. Что тут можно сказать, когда все, как говорится, «по плану».

Вернувшись домой, они рассказали матери, что увидели, каким нашли отца, передали слова врача. Но Анна не поверила тому, что они говорили, покачала головой и сказала:

– Все это притворство… Давно знаю… Не верю я ему (позже она все, что слышала, рассказала дочерям). Ну, поживем, увидим, что будет… Спасибо вам, устали – неблизкая дорога, да по жаре такой. Езжайте уже домой, старики вас заждались, беспокоятся, наверное (Лена и Виктор жили с его родителями).

***

Федор долго лежал в ПНД, надеясь на Марка, что тот пойдет на разговор с врачом. Но Марк, недаром ушлый, выгадал в этом деле пользу для себя: он просто присвоил чистый настоящий продукт, в котором давно знал толк (пасечником был же давний товарищ – Мощенко), решил потихоньку это дело прикрыть. Естественно, ни с кем он не разговаривал на тему помощи Федору, так – приходил вроде проведывать, а Федор, видя, что он беседует с врачом, предполагал то, что предполагал. Когда его выписали, выдав ему результаты обследования на руки, эпикриз с диагнозом «Депрессивная шизофрения» и он явился к Марку домой, тот якобы в недоумении всплеснул руками:

– Вот, гад! Мед взял, а сам ничего не сделал! Ну, как верить таким людям?! Ну, ладно, посмотришь, что можно сделать с врачами в районе, они должны бумагу выдать: как жаль, что я сейчас не там живу. Я бы все решил быстро. Ты вот что: иди помойся в душе, поспи до завтра, сегодня уже поздно ехать домой, с утра уже поедешь. Мы тебе постелем на диване? Удобно будет? Бери полотенце, на тебе тапочки, иди мойся, будем ужинать скоро.

Федор ушел в душ, а после ужина вошел в комнату, где Фрося стелила постель. Закрыв дверь за собой, он увидел за нею стоявшие банки с медом, накрытые простынкой, и понял, что Марко обманул его, как многих обманывал в поселке, что каким он был, таким и остался, надежд на него не было (Федор о меде рассказал потом жене, жалуясь, что его провели, как малого). Но что толку после драки махать кулаками, когда дело сделано. Поднявшись спозаранку, ни слова никому не сказав, Федор уехал на вокзал и вернулся домой.

Бремя жизни. Расплата

Сквозь гущу дней, сквозь толщу лет

Идет неизгладимый след,

То колесница времени прошла –

И вот в глубокой колее лежат,

придавлены к земле,

Былые жизни, радости, дела…

Автор неизвестен

***

Жизнь уходит, не прощаясь,

второго шанса не дает!

Лишь улыбнется, удаляясь,

И счет за прошлое пришлет.

Л. Антони

А за советом, как дальше быть, Федор пошел к Николаю, у которого уже были свои беды: умерла старшая дочь Вера, повесился сын Володя, не выдержав смерти на операционном столе своей жены Оли (позже умрет жена Татьяна, скоропостижно скончается дочь Валентина, повесится и меньший сын Виктор). Пока учились в городе дочери – Катерина и Галина (жена брата тоже была хронически беременна).

Николай чувствовал себя плохо, долго разговаривать не мог, Федор так и не понял, что делать дальше без поддержки брата. Когда поехал в район, ему назначили амбулаторное лечение, выписали массу лекарств, которые надо употреблять каждый день по нескольку раз. Он привез домой некоторые, выписанные по рецепту, прочитав инструкции по применению, положил в тумбочку, будто подчинился велению врачей, но на раннее оформление пенсии рассчитывать не мог.

Ничего не говоря Анне, он перестал работать, выйдя сначала в отпуск, потом оформился просто механиком без разъездов по полям, по отделениям. Сначала долго нажимали, чтобы он исполнял прежние обязанности, но он отказался. Когда трагически погиб директор совхоза Зуев, совхоз распался на малые отделения, от Федора отстали, а он и не напрашивался.

***

Вскоре умер Николай, у которого обнаружился рак легких. Федор затужил, он подумывал о том, что зря послушал брата: тот сам себя загубил, как бы не аукнулось и ему.

Вскоре умер муж Клавдии, через некоторое время и сама она, дети их разъехались кто куда, усадьба опустела, ее заняла семья их бывшего соседа. Умер Павел, муж Таси, та тоже осталась одна в большом доме: сын жил уже отдельно со своей семьей в городе.

Эта череда печальных событий потрясла Федора: будто кто-то открыл врата смерти.

Если бы он только знал, как был прав…

***

Анна молчала, она научилась молчать за свою долгую жизнь. Когда рядом были дети, беседовала, шутила и смеялась с ними, подсказывала, рассуждала, какую профессию выбрать: какая-то отдельная жизнь была от Федора. А когда он отвез всех оставшихся детей по местам учебы, в доме разом опустело. Было тихо, спокойно, все разъехались, приезжая на каникулы. Анна только собирала посылки с мясом, салом, картошкой, чтобы отправить с оказией им для поддержки, хотя все получали стипендии, передавала и деньги, кроме тех, о которых знал Федор.

Наконец в свое время все получили дипломы, назначения на работы, разъехались уже на другие места жительства. Анна осталась с ним почти наедине, часто приезжала из района Светлана, работавшая в хлебопекарне. Остальные были далеко: ребята по очереди в армии, потом на работах в разных концах области, девчонки – Валя и Таня – уехали по местам распределения.

Дома позже жил Степан, раньше всех отслуживший в ракетных войсках, долгое время пролежавший в госпитале, попав под облучение. Он работал в совхозе электриком, разъезжая по поселкам на маленьком бортовом уазике, где возил скрученные мотки проводов, разные детали, запчасти и другое. Вот в отношении Степана Федор был несдержан, но они друг друга стоили: что один, что другой не уступали друг другу, ведя разговоры на повышенных тонах. Только Анна разрешала как могла все недоразумения. Федор уже не трогал ее, но у нее и без этого давно уже часто болела голова, звон в ушах не давал уснуть, она стала плохо слышать, еще и поэтому молчала почти все время. Как-то при очередной ссоре в сердцах сказала мужу, что он добивался ее смерти, но пусть не надеется: он «все равно подохнет раньше».

***

А у Лены жизнь сначала складывалась вроде неплохо: Виктор был веселым компанейским парнем, балагуром, весельчаком. Позже Лена узнала, что была похожа на первую любовь мужа. Первый вопрос задала ему после разговора со свекровью, самобытной доброй старушкой Ганной, которая без всякого умысла рассказала о девушке Гале, которая не дождалась Виктора из армии. Получив ответ мужа, поняла, что первая любовь для него не прошла бесследно: на жене примерялись все представления, какой должна быть любимая женщина. А Лена не соответствовала тем параметрам, хотя Виктор сам был далеко не интеллигентным.

Но так судьба распорядилась, что в течение всей жизни они должны были приноравливаться друг к другу. Лена работала и училась заочно в университете. Однажды пришлось ей встретиться с бывшей любовью мужа, которая передала ей дела малокомплектной школы в соседнем селе, где Лена стала работать директором и учителем на две смены. Ничего особенного в ней не увидела и не сразу поняла слова Галины о том, что лучше бы Лена не выходила замуж второпях: придется, мол, не раз пожалеть. Видно, что-то такое знала она о бывшем парне, раз так сказала.

Лена с Виктором жили в соседнем селе, чаще остальных приезжали навестить родителей. Но нередко было так, что встречи заканчивались ссорой между матерью и отцом. Начинал отец, подшучивая над матерью, та с обидой отвечала, и слово за словом разгорался почти скандал.

Не раз дети говорили, что ссоры начинаются из-за их приезда и обещали больше не появляться. Но как не приезжать, особенно если Лена знала о непростых отношениях между родителями, всегда была обеспокоена состоянием матери. И если муж не мог приехать, что было редко, она сама чаще бывала у них.

Анна рада была их приезду, что ни говори, угощала, давала с собой молока от своих коров. А дочку, как и других детей своих, крестила и часто шептала перед ней молитвы. Она видела, что дочь несчастлива в своей семье, была худой, тонкой, бледной, поэтому иногда приводила ее к тетушке Паране, которая как могла, помогала, учила, как вести себя в той или иной ситуации со здоровьем. Много позже Лена осознала, что именно эти материнские молитвы спасали ее от всякого зла.

А Виктор со временем начал пить, да так, что и себя не помнил и часто не понимал, почему происходит запой. Проспавшись, он просил прощения за то, что во хмелю не давал покоя никому из домашних. Пока был жив отец, ветеран войны, он держался, а потом все пошло по-другому: пьяным нарывался на скандал с матерью, которая часто ругала его за выпивки с друзьями, за то, что забывает о семье. Он же в ответ упрекал, что это она виновата во всем. Лена так и не поняла, в чем была виновата мать, но останавливала ругань, защищая ее. Муж отталкивал ее, говоря, что она ничего не знает, поэтому не надо вмешиваться. Объяснений никто не давал, проспавшись, Виктор ничего не помнил из предыдущих ссор.

Когда Лена получше узнав родственников мужа, сказала ему, что все его братья алкоголики – и Андрей, который погиб из-за цирроза печени, и Василий, живший неподалеку, и Иван, редко приезжавший к матери с женой и детьми, – все были любителями хорошо «подзаправиться». Оказывается, и дядя с женой тоже такие же алкоголики, и их дети, которые даже стреляли друг в друга со смертельным исходом для одного, и тюрьмой для другого. И Виктор старался быть похожим на них – разве это украшает его?

Но ничего не менялось.

Был случай на свадьбе Вали: Федор решил, что лучшего наблюдателя за спиртным на гулянии, кроме Виктора, не будет. Обговорили с ним все детали, поставили бутылки в укромном месте, а через два часа нашли Виктора под столом возле ящиков с алкоголем без новых ботинок. Он и сам потом рассказывал, что не помнит, как «напробовался».

Однажды в разговоре с мужем Лена выяснила, что он нездоров уже давно. Когда-то перед уходом в армию работал на грузовике (права шофера получил на курсах от военкомата), в один жаркий день возил в посевную страду зерно на поля. На стане, где семена протравливали специальным раствором, стоявшим во флягах, он, разгоряченный, выскочил из машины и, набрав кружку жидкости из фляги, подумав, что там питьевая вода, выпил. Когда понял, что это не вода, попытался вызвать рвоту, но было поздно: слизистая желудка была обожжена. С тех пор всякое нарушение питания было мукой для него. И в армии он несколько раз лежал в госпитале. Тем не менее он злоупотреблял алкоголем, бывало, что и закусывал чем попало, пришлось несколько раз лежать в больницах, но улучшение состояния было временным. Помогала ненадолго пищевая сода, которая помогала вызывать отрыжку, – наступало скоротечное улучшение, но если бы знал, что произойдет позже из-за частого употребления соды, то…

Периодическая рвота, изжога, боли в желудке не давали спокойного отдыха ночью. Вымотанный, он не высыпался, а работу оставлять не хотел, обращаться за нормальным лечением в областную больницу тоже не желал. Ему казалось, что хватит несколько дней просто отлежаться, отоспаться и все пройдет само собой. Но на деле все было по-другому. Видимо, недосып, несоблюдение диеты, создавая определенные нарушения в организме, сказывались и на характере. Однажды, сорвавшись в гневе, Лена сказала ему, что, если бы знала об этой болезни, никогда бы не вышла за него замуж.

Даже подраставшая дочь не останавливала его, все начиналось снова. Он часто болел, особенно после очередной пьянки, снова лежал в больнице, но потом опять срывался, и все шло по кругу. Однажды, не выдержав очередного скандала, Лена одела дочь и с ней ночью ушла за шесть километров в свой поселок, но пришла не домой, помня «концерты» отца, а к младшей сестре Вале, которая жила в то время замужем неподалеку от родителей.

Виктор на следующее утро явился именно в дом родителей, рассказав, что обидел жену, что она ушла, не знает, где их искать. Анна переживала, узнав, дочь с внучкой пришли ночью, не думая об опасности: тогда часто на дорогах между поселками видели волков. Поняв, что жена с дочерью могли быть только у сестры, Виктор пришел туда. Чтобы не устраивать скандал на глазах у семьи сестры, Лена собрала дочь и вышла на улицу.

Виктор уговорил вернуться домой, но по дороге смеялся, как будто ничего и не случилось, издеваясь над побегом жены, говоря, что все так живут. Лена плакала всю дорогу, разочарованная в муже, много раз потом жалела, что вернулась. Старшую дочь он любил, хотя наказывал ее за мелкие проступки, отталкивая жену, чтобы не мешала воспитанию. Иногда шлепал прутиком и приговаривал, что та терпела, не смела плакать.

Были и хорошие моменты: совместные походы в кино, особенно на индийские фильмы, которые он любил, и поездки в отпуск в Алма-Ату, в Нальчик, дни рождения друзей (с которых он возвращался сильно навеселе, потом страдая с похмелья). Виктор научил жену водить тяжелый мотоцикл «Урал», позже она водила «москвичи», «жигули», даже на УАЗе ездила.

***

Но правду говорят: если человек приносит много боли, уже совсем неважно, сколько он приносит радости.

***

Рождение второй дочери он не приветствовал, сказав, что она для себя родила, чтобы и воспитывала сама. Но к малышке тем не менее испытывал отцовские чувства. А в очередной приход домой пьяным уронил девочку вниз головой, вызвав новый скандал. С тех пор Лена не разрешала ему брать дочь на руки. Как это отразилось на здоровье девочки, пришлось разбираться много позже, когда муж умер.

Произошло это не совсем внезапно, но вполне ожидаемо. Он перестал пить, почувствовав, что именно алкоголь был виной рвоты, отрыжки, боли. Но обследоваться не захотел, терпел, исхудал, почти ничего не ел, ночами не спал, утром через силу поднимался на работу, работая уже жестянщиком, а не шофером. Был очень ущемлен тем, что новый директор совхоза – казах – приказал забрать у него бензовоз, передать другому – сородичу.

Более-менее наладилось в семье в последний год его жизни: перестал пить, потому что боли не прекращались, но обследоваться все равно не хотел. Немного по-другому взглянул на отношения в семье, когда его чуть не мобилизовали в Афганистан.

Очень рад был рождению внучки Миланы, млел от радости, пытаясь взять ее на руки. Но она всегда начинала плакать, как только он появлялся в комнате, – этому все удивлялись. А когда отметили его сорокалетие, к которому Лена готовилась с неохотой, помня поверье, что нельзя отмечать такую дату, на следующий день он незаслуженно обвинил ее в том, что не отговорила его от гуляния.

В очередной отпуск Лена делала косметический ремонт внутри квартиры – побелку. Когда уже заканчивала работу в кухне, вдруг услышала внутренний голос: «Зря белишь…» С ужасом прислушалась и огляделась: в доме, кроме нее никого не было. Сердце колотилось так, что, казалось, вырвется из груди.

Выйдя на улицу, потихоньку успокоилась, потом добелила стену и перемыла все в квартире. А ночью приснился сон: будто она идет мимо своего дома, зная, что войти туда уже невозможно, – он чужой. А ее дом теперь в конце переулка перед поворотом на кладбище, но нет желания туда идти.

Проснувшись утром, она не могла успокоиться из-за тревоги, не покидавшей ее в течение всего дня. На следующую ночь и на третью сон повторился один в один. В работе она старалась избавиться от странного гнетущего состояния, но потом все развеялось.

А однажды, проснувшись утром, Виктор спросил, почему трясет дом и стены кружатся. Лена поняла, что ему совсем плохо, так как снова открылась рвота, стал задыхаться. Она завела машину, привезла врача, которая рекомендовала отправить его в областную больницу, выделив скорую помощь. Туда приехали в послеобеденное время (как раз в день медика), от многих пахло уже вином, праздником.

Сделав снимок на рентгене, дежурный врач увидела, что выхода из желудка нет, все изрубцовано. Положили на дополнительное обследование, но на второй день к вечеру он впал в кому: отказали почки, а через четыре дня он скончался.

После похорон (это случилось во время крушения СССР) Лена, прожила некоторое время в селе. Она и раньше была дружна со своей свекровью, часто навещала ее и сестру Виктора. И несколько раз старая женщина говорила со слезами:

– Як я хочу, дочка, шоб тоби попався чоловик хороший, не такый пьяница, шоб ты була щастлывой… Ты була хороша сноха, як дочка ридна, шоб повызло тоби в будущем.

Лена обнимала ее, плакали вместе. А весной следующего года свекровь тихо умерла… Как жила спокойно и незаметно, никого не обижая, так и ушла… Похоронив ее, Лена отвела поминки, уехала в Сургут, перевезя девочек с собой, беспокоясь об их безопасности.

Когда она собралась уехать в Россию, родители отговаривали ее, недоумевая, почему едет именно на Север. Когда-то там, в Сургуте, побывал Степан, заставший еще только строившийся город с деревянными мостками вместо улиц для прохода между деревянными бараками, балками, как их называли местные. Но Лена заранее узнала, как выглядит город в настоящее время: туда уехали бывшие ученики и пригласили разведать, так сказать, обстановку.

Съездив в отпуск на неделю, нашла работу по специальности, получила комнатку в общежитии. Вернувшись домой, распродала все, что можно, остальное перевезла к родителям и уехала навсегда. Мать скучала по ней и девочкам, но у нее были и другие дети, которые требовали ее участия. Это она так считала, что всегда должна как-то помочь, возможно, защитить.

Еще перед отъездом на Север Лена узнала, что отец лежит в Талды-Кургане в онкологии. Поехав к нему в больницу, она узнала от врача, что у отца рак легких, уже пошли метастазы, он проходил химиотерапию. Дома она сказала матери об этом, но Анна настолько была обманута прежними выкрутасами Федора, что просто выругалась в его адрес, сказав, что он снова притворяется. Дочь не смогла ее убедить, да и смысла уже не было.

Через год, приехав домой в отпуск, она застала возвращение отца из больницы, он, провожая ее на автобус, сказал, что, может быть, уже не увидятся больше, попытался дать денег, но она отказалась, отговорившись тем, что сама работает и получает прилично: лучше использовать на продукты для самих. Она только обняла его, не зная, чем можно помочь.

В Сургуте она сначала работала на двух работах, чтобы выжить в незнакомом городе, снова нарабатывала авторитет. Потом встретила простого рабочего человека, оказавшимся надежной опорой для нее и девочек. Так началась новая жизнь.

У дочерей сложились свои судьбы, но это совсем другая история…

***

Федор же еще раз поехал в город на консультацию в онкологию. Но ничего утешительного в больнице не услышал, поник: понял, что сам себя загубил, что жизнь прожил не так, как надо было бы. А как надо, совсем не знал: временные увеселения были по душе, а смысл оказался совсем не в том.

По приезде домой он слег, почти перестал ходить по двору. Лежал в большой комнате, в это время в поселке часто отключали свет, приходилось зажигать свечи. Анна управлялась по хозяйству сама, да оно было уже небольшим: только корова, курочки, кошка и собачка. С огородом возились вместе со Степаном, копали, переносили картошку в погреба. Время шло к осени, надо успеть все убрать. Федор изредка выходил из дома, греясь на солнышке, сидя в палисаднике.

Когда начались сильные боли, Настя приходила и ставила укол, давала таблетки, которые можно было еще достать при той заглохшей медицине. Так прошла зима, а весной Федор, мучаясь от непроходящей боли, ощупал нарост, выросший от груди по шее к голове.

Однажды, не выдержав боли, острым ножом вскрыл его, надеясь выпустить оттуда ту муку. Вся постель была вымазана черными сгустками пополам с кровью. Анна ворчала, что нельзя этого делать, что будет еще хуже, если пойдет заражение по организму. Но он отмахивался, Настя тоже ругалась на его действия, но понимала, что сильная боль отнимает рассудок. Перебинтовав его, делала уколы, успокаивала, сидела рядом с ним.

Он знал, что уходит, однажды достал из-под подушки сверток и отдал ей, сказав, что это за ее труды, что больше никого у него не осталось. Был в обиде на детей, которые не приезжали в это время хотя бы просто побыть рядом. Он забыл, что сам был инициатором такого отношения к себе, к семье. Степан был дома, часто сидел рядом, старался разговорить отца, спрашивал, что подать. Кроме Лены, никто и не знал о болезни отца, а жена просто никому ничего не говорила, все жили далеко.

Анна пыталась кормить его с ложечки, он не осознавал, что ест, отталкивал ее руку, укоряя, что все невкусно и противно. Жена обижалась, не понимая, что он уже не принимал все земное. Как-то раз он открыл глаза, увидел ее, сидящую рядом, заговорил вполне осмысленно, что она напрасно ждет его смерти: ничего ей не достанется, она попомнит еще его слова. Уязвленная, Анна ушла хлопотать по хозяйству, пекла лепешки, варила яйца или делала яичницу, пытаясь как-то накормить его.

Однажды открыв глаза, он увидел, что рядом сидит Степа, поманив его к себе, прошептал тихо:

– Там, во дворе, я спрятал деньги, поищи потом, когда меня не станет.

Степан пожал плечами, думая, что отец в бреду говорит непонятные вещи, но запомнил сказанное.

Как-то возле него никого не было, Федор приподнялся после укола, потянулся к свечке, стоявшей в стакане на столе, перевернул ее. Она упала, но не погасла, потихоньку загорелась скатерть на столе, обрывки упали на пол, начали тлеть половики, постель, а он смотрел и молчал, не думая, что может сам сгореть или задохнуться в той же гари.

Жаром охватило всю комнату, огонь подбирался к двери, когда Анна вошла в дом проведать его состояние. Увидев происходящее, она закричала сыну, чтобы нес воды, гасил пламя. Вдвоем тушили, заливая водой, вытаскивая тлеющие половики. Комната была закопчена, от гари нечем было дышать, выбили окно, открыли все двери и другие окна. А Федор лежал и хохотал над их усилиями, кашляя, задыхаясь и от гари, и от смеха, и от болезни. Анна чуть не бросилась на него с кулаками, крича обидные слова.

В ночь Федор скончался.

Похоронили его тихо. Помянули и… разошлись, разъехались…

Дочери побелили дом внутри, оттирая сажу и копоть, белили на два раза, чтобы убрать черноту. После случившегося Анна сама сникла, не понимая, за что ей такое наказание, только что не заболела. Девчата старались помочь во всем, но долго оставаться в родительском доме не было возможности, посадили картошку на половине огорода, чтобы не надрывалась мать летом, ухаживая, уехали после девяти дней.

***

Анна и Степан остались одни. Летом приехала Света с сыном Валерой, помогали с огородом, дома было голодно, потому что в пустом магазине покупать нечего, только и питались молодой картошкой, лепешками, яйцами, изредка забивая кур. И то было хорошо.

Степан часто пил, когда мать укоряла его, он отвечал, что она не знает, как у него болит внутри, только водка заглушает боль. Анна и сама соглашалась с этими доводами, но все же пыталась удержать его дома, чтобы был на глазах. А он часто уходил из двора, пропадая до позднего вечера. Мать мучилась теперь из-за него, переживая, сочувствуя, и не могла ничего сделать. Она жалела сына, потому что у него была своя судьба, не менее страшная.

После армии вернулся домой не совсем здоровым, облучившись на полигоне, пролежав в госпитале, стал работать в совхозе и жить в доме родителей. Разъезжая по работе по всему району, он старался следить за собой, был, что называется, первым парнем на селе: модные светлые брюки, костюм, свежие рубашки и туфли привлекали внимание. Собой он был очень красив, умел шутливо разговаривать, посмеиваясь, не пил в отличие от многих, не курил. Мать и сестры удивлялись, как ему удавалось влезать на столбы – был же и электриком – в такой одежде и не вымазываться. А он никому не доверял стирку своих вещей, сам отглаживал брюки, наводя стрелки на них. Девушки поглядывали на него, стараясь попадаться на глаза, шутили, а он сторонился всех.

А через некоторое время он познакомился с девушкой, работавшей в парикмахерской, что называется, позарился на городскую. Женился, совхоз выделил им комнатку, которую Анна постаралась обставить тайком от мужа хорошей мебелью, стоившей не так дешево. У семьи родилось двое детей, сын Валерий и дочь Наташа. Жена Рая не работала, была в декрете, а он старался подрабатывать, где только мог. Возвращаясь домой после работы, он находил полный дом чужой детворы, которую Рая кормила и развлекала просто так, чтобы ей скучно не было.

Однажды Степу отправили в командировку, где он пробыл три дня. Вернувшись, он не узнал домик: дверь была сорвана, не осталось ни мебели, ни каких-то запасов, и никого: ни детей, ни жены. Кинулся к своим, но они ничего не знали о произошедшем, он поехал в Талды-Курган к родителям Раи. Там произошел нелицеприятный разговор, в ходе которого выяснилось, что у жены был парень, которого она не дождалась из армии. А когда тот вернулся домой, женился, но узнал, что Рая жила в Голубиновке, приехал к ней, сказал, что не забыл ее, что все помнит, что жалеет о случившемся, что еще не поздно начать заново отношения.

Он же и нашел машину, грузчиков, увез к ее родителям, обещая развестись с женой и перевезти их к себе. Но ничего этого не случилось: он, видимо, понял, что связывать себя с женщиной с двумя детьми как-то не очень серьезно, уехал в другой район, не оставив адреса. Рая, работая воспитателем в садике, «отметила» с коллегами наступающий новогодний праздник, в таком состоянии придя домой, с горя повесилась в туалете.

Степан с Анной приехали на похороны. Анна потом с горечью рассказывала о своих ощущениях там, у сватов так называемых. Под новый год все уже под хмельком, на детей никто не обращал внимания. Анна с Наташей на руках ходила по комнате, где стоял гроб с телом Раи. Внучка все время спрашивала у бабушки: «Мама бай-бай?»

Анна, плача от жалости к детям и к Рае, слушала, как подвыпившие сваты сначала причитали над телом дочери, а потом кричали: «Сама захотела так, пусть лежит, уже ничего не сделаешь, давайте выпьем: праздник же!..» И так в течение всего вечера до утра.

Детей Анна уложила спать соседей, потому что сватам приходило в голову запевать застольные, детвора боялась шума, начинала плакать, не понимая, почему мама молчит и не встает.

Вернувшись после похорон домой, Анна долго не могла успокоиться, перебирая в памяти события тех дней. Детей сваты оставили у себя, сказали, что оформят пенсию по потере кормильца, оформив прежде опеку. Что-то там у них не срослось, периодически отправляли внука в Голубиновку. Мальчик, пожив некоторое время, плакал, просился назад.

Степан стал оплачивать алименты, собирая квитанции о переводе денег родителям Раи. Вскоре, будучи пьяным, повесился и тесть, теща осталась с малышами одна, естественно, денег не хватало. Степана третировали, не отдавая детвору, но и не соглашаясь на лишение его отцовства. Так жил он долгое время, не женившись больше, часто навещая ребятишек в городе. Потом он начал пить.

Но, живя в родительском доме, подставлял мать под удар, когда отец начинал ругаться на его поведение, а она защищала сына. И этими действиями только еще больше провоцировала его пьянство, чувство безнаказанности, но и безнадежности. Депрессия наступила надолго.

Уже после смерти Федора у Степана случилась прободная язва желудка, успели отвезти в район. Это было время, когда в клиниках не было лекарств, бинтов, а о наркозе никто и не вспоминал. Чтобы спасти Степу нужна была срочная операция. Вместо наркоза ему дали стакан водки, разбавленной спиртом (чтобы опьянеть, ему большего и не надо), и сделали операцию, оставив трубочку на всякий случай. Когда позже ее вытащили, открылся свищ, который как будто что-то просил, периодически открываясь и закрываясь.

Лена привозила ему лекарства, облепиховое масло, мазь, которую можно вливать в этот свищ для зарастания. Но все было бесполезно, и, чтобы заглушить боль, он начал потихоньку выпивать, не обращая внимания на упреки. «Вы же не знаете, как оно у меня болит»,– так отвечал он при очередном скандале. Конечно, у всех своя боль.

А сын Степана Валера уже вырос и работал на какой-то пилораме, попал под пилу, где ему отрезало руку по локоть. Оформив пенсию по инвалидности, он перевел ее на своего ребенка, который был у него (он женился, прожив всего год с женой, а ее родители предложили уйти из семьи: не нужен однорукий). Валера, не выдержав всего этого, покончил с собой.

***

Анастасия же после похорон Федора быстро продала свою усадьбу и переехала в Кок-Су за 60 км от Голубиновки, купив там три рядом стоящих домика у немцев, которые массово в то время уезжали в Германию, и поселилась там со своими детьми – Алиной и Дмитрием.

Все было понятно с деньгами: никто же не работал из них, так как работы просто не было, занимались своим хозяйством, как могли, Настя получала пенсию, на те средства и жили.

А Степан старался все перебрать во дворе – может, правду сказал отец, вдруг найдутся спрятанные им деньги: все деревянные перекрытия заменил жестью, дерево пустил на дрова, но ничего не нашел. Да их там и не было: действительно были «спрятаны» в другом селе в виде недвижимости. Одного было жаль Анне – не могла больше помочь Светлане.

Умерла тихо Тася, не зная, что раньше умер ее сын Толик. Ей не сказали, чтобы она не волновалась, так как уже сдавало сердце.

Уходили хоть сколько-нибудь близкие Анне люди.

***

Лена же приезжала каждый год летом. Не смогла приехать только, когда младшая дочь поступала в университет: надо было помочь подготовиться, поддержать. А приехав в очередной отпуск со своей внучкой Миланой, на такси из города привезла хлеба, овощей, консервов, мяса, растительного масла. Степан, превозмогая боль, косил выделенный участок, а они помогали свозить сено для коровы – просохшую за день траву – на молодой ишачке, купленную за небольшие деньги по случаю, сгружали в начале огорода, подсушивали, пока была жаркая погода, потом все вместе складывали в скирду. Внучка запомнила то лето навсегда: так понравилась ей молодое животное, которое, кивая головой, послушно шло через все поле и поселок к дому.

И каждое лето Лена старалась навещать их, помогая на огороде, готовила еду, заставляя есть. Те встречи и расставания ранили сердце, особенно когда Анна провожала ее, оставаясь на дороге до тех пор, пока автобус скрывался за поворотом. Дочь смотрела в окно, как мама крестила вслед, стоя порой на ветру, вытирая глаза уголком головного платка, и сама плакала от отчаяния, что ничего не могла изменить.

В один из своих приездов услышала рассказ Степана о том, что он, узнав о выплате компенсаций малолетним узникам концлагерей, написал письмо в бундестаг, надеясь, что оттуда письмо попадет в нужные руки. В письме изложил историю о матери, надеясь получить какую-никакую выплату. Деньги и в самом деле пришли. Анна разделила все на семерых, не оставляя себе ни копейки.

Но Лена, узнав об этом, возмутилась, отказалась от доли, сказав, чтобы оставили себе, удивившись, что все остальные смогли взять «материнский капитал». Не хватало в поселке продуктов – магазин был почти пуст, могли бы иногда ездить в Сары-Озек: там снабжение лучше – все-таки район, питались бы сами, и Степану необходима была диета при его состоянии. Но никто из других детей даже не подумал об этом. Обрадовались копейкам… У Лены не хватало слов от возмущения… Анна передала Светлане и ее долю, чтобы хоть как-то помочь той вырастить сына.

Лена с горечью и тоской наблюдала, как старела мама – руки ее были натружены, в мозолях, в рубцах, с потрескавшейся кожей. Не верилось, что когда-то это были маленькие красивые ручки, делавшие тонкую работу. Мама потеряла все зубы, жевала только деснами, но не соглашалась на протезирование, как ни уговаривала ее старшая дочь во время очередного приезда. Красивые косы матери стали совсем седыми, поредели, и дочь предложила сделать короткую стрижку, чтобы легче ухаживать за волосами. Когда-то большие глаза стали меньше, вероятно, от слез. Только кожа на ее лице оставалась ровной, почти без морщин, а ведь она не пользовалась никакими кремами. Дочь думала, что если бы жизнь матери была легкой и счастливой, то ее красота сохранилась бы дольше.

Анна не очень щедро баловала себя: в ее гардеробе совсем мало вещей – две юбки, две блузки, одно простенькое платье, пара ситцевых халатов, джемперок, плюшевая курточка, несколько головных платков, зимние сапожки и летние туфли на низком каблуке, тапочки. Все, что привозили дочери из одежды, она отправляла Свете, а уж та распоряжалась вещами по-своему.

Когда Лена вышла на пенсию, они с мужем переехали в Краснодарский край, приехать не стало возможности: почти заново переделывали купленный домик, обустраивали небольшую усадьбу, на это уходили все средства. Одна надежда была на письма матери, которые та не очень охотно писала, считая, что новостей мало, а с теми, что были, незачем было делиться.

А спустя какое-то время Степан скончался прямо в палисаднике, скрывшись в кустах малины, так что мать не сразу обнаружила его, считая, что он опять где-то лежит пьяный. Поискав по поселку, не найдя его, вернулась домой и случайно наткнулась на уже остывшее тело.

Так бесславно закончил жизнь один из красивейших сыновей Анны и Федора.

Анна осталась совсем одна.

Дороги памяти. Судьба Анны

Проходит пора звездопада,

и время навек расставаться,

а я лишь теперь понимаю,

как надо любить, и жалеть,

и прощать, и прощаться…

О. Берггольц

***

Когда захочешь, дорогой прохожий,

Меня в своей молитве помянуть,

Скажи тихонько: «Отпусти ей, Боже,

Ее грех!» – и продолжай свой путь.

Ю. Вознесенская

На переговорах с Валентиной Лена услышала о смерти Степана, что уже похоронен, надо бы подумать, как быть с мамой. Лена посоветовалась с мужем, собрали денег, полетела в родной поселок. Оказалось, что ее ждали, чтобы сменить так называемое дежурство возле матери.

Василий обрадовался, что может уехать: подвыпивший, он даже толком не поговорил с сестрой, уехал в тот же день к вечеру. Надо продавать дом, имущество и уговорить маму переехать к кому-нибудь из детей. Василий умыл руки: «Я в эти игры не играю».

Делать нечего, Лена написала объявления о продаже дома, утвари, дров, развесила по столбам в поселке. Надо сказать, что она увидела мать совсем поникшей от горя. Видно, у нее был сильный стресс: она то плакала, то сидела молча, то начинала тихонько причитать, качаясь из стороны в сторону. Очень просила дочку сводить на могилу Степана.

Когда пришли на кладбище, Лена увидела, что он похоронен в общей оградке рядом с Федором… Два родных человека, ненавидящие друг друга при жизни, казалось, примирились после смерти… Анна долго без слезстояла возле могилы, видно, она как-то успокаивалась… А дома уснула, переговорив с дочерью о поминках.

Лена подготовила все к девятинам: кому отнесла заготовленные узелки со сладостями, платочками, как принято в поселке, кого пригласила по желанию матери домой. Анна то просыпалась, то снова впадала в забытье, видно, так устала от произошедшего, потеряла счет времени, что ей было все равно, как все будет идти. Лена не стала ее будить, когда назавтра пришли люди, извинилась перед ними за мать, сказав о плохом ее самочувствии (да все и понимали, как тяжело теперь пожилой женщине). Посидели, поговорили, поели приготовленные блюда, получили с собой узелки со сладостями и разошлись по домам.

Остались Надя, когда-то часто ночевавшая в доме, пришла и сильно постаревшая Малайя, знавшая Лену, сидели и беседовали, когда вошла отдохнувшая мать. Она удивилась, что никого нет за столом, и посуда стоит пустая, ее успокоили: народ был, и все прошло хорошо. Анна недоверчиво смотрела на девчат и не знала, что думать и говорить. Лена усадила мать за стол, положила еды, разговорились. Анна успокоилась, видно, почувствовала, что так и было. Дочь поняла, что именно разговорами надо ее отвлекать. А в это время, услышав, что приехала любимая учительница, приехали бывшие ученики, обнимая ее и делясь своими новостями.

Так потихоньку пришел вечер, Анна снова уснула, а Лена долго не могла успокоиться сама: было страшно, темно и пусто в доме. Наступали осенние холода, чтобы не простудить мать, она натопила дом дровами, сидела у плиты и смотрела на огонь, подкладывая полена, чтобы тепла хватило до утра. Уснула уже, когда стало светать. Собачка всю ночь молчала, видимо, никто не тревожил, хотя по поселку уже давно ходили слухи о бесчинствах по усадьбам. А тут и подавно можно чем-то поживиться: никого из мужчин, одни женщины. Но Бог миловал, хотя каждую ночь и мать, и дочь молились о защите, разговаривали допоздна, вспоминая былое. Дочь, как и раньше, расспрашивала о юности матери, вспоминала обиды отца. Сидя рядышком, они отогревались теплом друг друга.

Анна рассказывала о новостях поселка, о том, что по усадьбам неведомо кто шкодит. А еще поведала о почтальонке Дусе, которую похитили, увезли куда-то в горы, издевались над ней, привезли и бросили возле ее дома. Кто-то увидел, смогли отправить в районную больницу, но ей уже ничего не помогло – умерла, рассказав полиции, что ее мучила молодежь. А в поселке-то почти не осталось русских, только старики.

Когда дочь спросила Анну, к кому она хотела бы поехать жить, мать, горько заплакав, сказала, что хотела бы дожить в своем доме, чтобы никому не быть обузой. Но раньше приезжали другие дочери, и Таня предложила жить у нее, сказав, что она живет одна, вдвоем им будет не тесно. Лена недоуменно пожала плечами, зная норов сестры, ее непостоянство, спросила:

– Может, со мной поедете? У нас отдельная комната есть, дома тепло, отопление свое, климат теплый, в усадьбе цветник большой, виноградник, ягоды… Вам понравится…

Анна покачала головой и ответила:

– А как же все остальные, как я без них буду? Да и могилки будут далеко… А так я хоть когда-нибудь сюда приеду повидаться…

– Ну, подумайте. Давайте решим, как продавать дом будем, имущество. Может, Татьяна заберет что-то из дома – дрова, соленья, варенье… Только почему Татьяна, а Валентина не предлагала к ним? Она говорила, что очень хотела бы, чтобы вы у нее остались…

– Не знаю… Я Ивана (это муж Валентины) не очень понимаю, не думаю, что ему придется по нраву мое присутствие в доме… У Василя не хочу, потому город большой, шумный, да он и квартиру сменил на коттедж, второй этаж, там газом будет пахнуть – я не привыкла, буду себя чужой чувствовать… А жена его даже не приезжает сюда давно, нужна ли я там… Нет, пока так решили, видно будет…

Лена помнила, что мама не хотела, чтобы в их доме появилась газовая плита, которой она боялась пользоваться, не переносила запаха газа, не было даже холодильника. Было удивительно, что купили простую стиральную машину, но после слухов, что из-за нее можно погибнуть от удара током (а такие случаи были часто в районе), мама стирала только постельное белье, каждый раз отключая от розетки при отжиме.

– А почему вы не хотите со мной? И девчата к нам смогли бы приехать, на море побывать, у нас есть своя машина,– снова завела разговор дочь, хотя знала, что никто бы не приехал – слабое утешение.

– Да как я поеду? Всех брошу, буду скучать по ним…

– Ну хорошо, хорошо, подумайте… Еще время есть. Надо выписать вас из домовой книги, ехать в паспортный. Мам, а дом ведь валится: задняя стена просела, я видела, какую дыру выкопали муравьи – руку просунешь в стену, а дна нет. И от крыши уже больше двух ладоней стена та осела. За сколько будем продавать? Будут ли желающие селиться в такой дом?

– Да как продастся, так и продастся… Что теперь… Но уезжать мне никуда не хочется.

– А кто с вами будет жить – у всех свои семьи, работа… Ну приедут огород прибрать, побелить, а дом восстанавливать надо – это не одного дня работа – кто захочет возиться? Василек вон сбежал, а других мужичков не предвидится, Вовчик тоже горожанином стал, до села ли ему… Ну как вы сами тут будете? Чтобы я там с ума сходила, что кто-то заберется, нашкодит, как по поселку лазают, а ударит кто по голове, и все дела? Приберут все к рукам ни за что ни про что… Нет, поедем ко мне, я вас не оставлю, – уговаривала дочь.

Анна кивала головой, соглашаясь со словами дочки, а сердце ее сжималось от тоски: сколько всего пережито в этом доме, сколько вложено труда, и все идет прахом… Она понимала, что дочь права, но приказать себе не могла…

– Ладно, пока давай будем продавать все, а там видно будет… Что-то да решится…

– А если Свету с Валерой сюда переселить, но опять же: кто будет дом ремонтировать? Где она будет работать? А пацана учить надо… Нет, наверно, не пойдет такой вариант… Не захочет она из города сюда ехать… Одно дело – отдохнуть, погулять, а другое… Не знаю…

– Да она и не захотела, я звала ее… Таня и сказала, что заберет меня… Давай уже не будем мы обмозговывать, чего все равно не решим… Если бы жив был Степан, я бы осталась здесь, и будь что будет…

– Мама, вы забыли, что он не работал, что вы кормили и поили его, а он в ответ еще и руку на вас поднял? Вы помните, как он, не выпросив у вас на бутылку, ударил вас так, что вы сознание потеряли?

– Да, такое забудешь ли… Я тогда упала под скамейку в кухне. Она же возле стола стоит, а рядом диван – все деревянное. Очнулась поздно ночью, темно кругом, я руку подняла – вверху дерево, по бокам – дерево, лежу на дереве – тело затекло. Да что ли, я уже в гробу и меня живой закопали – так подумала сразу. Я же тебе рассказывала…

– Ну и как бы вы жили с ним: бил бы, пил, и все дела… Какая защита вам, когда он все время пьяный, и все это знают: залез бы кто в дом, никто бы не помог, не защитил бы… Я не могу здесь спать – боюсь… Ночи темные, беззвездные, луны нет, хоть глаз выколи…

– Лена, подумай сама: а если бы у тебя так в жизни сложилось, что кто-то таким же из твоих детей был, ты бы разве не кормила, не поила? Я же мать… Ты тоже вряд ли отказалась от своего ребенка… Сколько ему пришлось вынести за всю жизнь… Он, правда, и за другое скандалил со мной: не хотела, чтобы кого-то привел в дом, пока я жива. Даже одно время согласилась – пусть ведет, пусть живут. А он жениться хотел, но та поставила условие, чтобы дом на нее переписали, чтобы она была хозяйкой, а так, мол, она никаких прав не имела бы… Ну женился бы, переписали бы, а потом нужна была бы я здесь? И зашел у нас спор… То на бутылку не дала, то бабу не разрешала привести, он и не выдержал… А оно видишь, как повернулось: внезапно умер, я сразу и не увидела его в малиннике, искала по селу, думала, лежит где-то пьяный.

– Ну да, все пример с бати взяли: тот руки поднимал, Вовчик такой же, Степа… Один Василь наш вроде не шебутной: напьется – песни поет и спать ложится.

– Ох, уже не знаю… пример перед глазами точно был… Конечно, что тут говорить…

– Но сын разве должен так поступать?! Мало ли вы для него сделали?! Он еще и маковую соломку пил: я вижу – мешки с ней висят на погребе… Удивляюсь, что его еще не арестовали при жизни, вот позор был бы… Надо все это сжечь завтра… Покупатели увидят – стыда не оберешься… А там и полиция заявится: вот я попаду… и попробуй оправдаться…

– Да ему водка уже не помогала боль снимать, он заваривал, пил и спал потом…

– У вас на все есть защита для него. Я понимаю, что ему трудно было, но так пить зачем, чтобы где-то без памяти валяться? Ну, батя вылитый: того тоже приносили на руках домой… Как было стыдно от людей… А этот и так простуженный – валялся везде, никому ненужный, вы же искали и приводили домой, сами же говорили…

– Говорила… И сейчас бы привела… да уже…– мать заплакала.

Лена обняла ее, прижала к себе, успокаивала, гладила по плечам, голове, укоряя себя за начатый не ко времени разговор. Так вечерами они разговаривали, пока Анна не выбивалась из сил. Иногда мать срывалась и кричала, доказывая что-то свое, что пережила за всю жизнь, потом успокаивалась, спокойнее говорила о том же. Но видно было, что такие беседы понемногу освобождали ее от стрессов.

Один раз дочь приехала из района, куда ездила оформлять бумаги для продажи дома, увидела ее у забора перед огородом. Мать стояла, опершись руками в перекладину калитки, с тоской глядела вдаль, не обращая внимания на прохладный вечер. Лена подошла сзади, обняла тихонько, и так стояли немного, пока не замерзли. Проголодавшись за весь день (дорога на перекладных занимала много времени – автобусы ходили редко), Лена быстро приготовила ужин, затопила печь в доме, стали ужинать.

– Ма, может, поедем со мной? Нам будет хорошо вместе. Я вас не обижу… Ну, хотите – оставьте доверенность на Свету, пусть получает вашу пенсию, тратит, а сами поедем, пока есть время документы сделать.

Анна покачала головой (уже через полгода она поймет, что не она нужна была Тане, а только ее деньги, просила, чтобы отправила к старшей дочке, но та не захотела), а потом уже через силу проронила:

– Давай потом поговорим, ладно? Пока живем здесь, будет видно…

– Ну хорошо, только чтобы поздно не было… Но и с вашим документом вас на самолет пустят все равно… А там разберемся, трудно не должно быть, вы же родились в России, гражданство можно быстро сделать… Поставим вам зубы, сделаем протезы – как захотите, будете хоть кушать хорошо. Купим вам слуховой аппаратик, можно спокойно телевизор смотреть и слушать, а не прислушиваться к звуку…

***

Лена была зарегистрирована в Казахстане на месяц, поэтому нужно спешить с оформлением бумаг на дом, с выпиской матери, с продажей. Она еще раз предложила поехать с ней, но мать уперлась в своем решении.

Потихоньку стали дела продвигаться, приходили покупатели, оформлены были бумаги, продана утварь, имущество, мебель, кое-какая одежда. Все забирали чеченцы и казахи. Как раньше мать говорила, русских в поселке почти не осталось, только старики. Приезжали люди за дровами, потихоньку собирались деньги, но дом никто не покупал.

А потом выяснилось, что сестра Валя сказала Наталье – сестре мужа – что дом валится, пусть она не зарится на него. В то же время получилось, что сама Наталья захотела перебраться в это имение, а дом она подладит. Но другим она говорила, что дом плох, так отпугивая покупателей. Договорились, что она немного позже отдаст две тысячи долларов Тане, так как мать будет жить у нее. А Татьяна же в личной беседе с Леной сказала:

– Ну она хочет ко мне переехать, но как я буду с ней? Она времени будет требовать, за ней ухаживать надо… А я ж на работе – сутки через день. Как я ей скажу это?

– А зачем же ты ей надежду подала? Зачем позвала к себе? Я зову с собой, а она надеется на тебя… А у тебя семь пятниц на неделе… Уговаривай ехать со мной, заберу.

Но Татьяна ничего уже не могла говорить, постеснялась, что ли, или деньги ей понравились. Скорее всего… Так и случилось…

Лена попросила салфетки, вышитые матерью в свободное время, ранее лежавшие на диване, на стульях, и картину Степана, где изображен пустырь за домом со стороны гор. Анна махнула рукой, мол, бери, если хочешь.

Лена только на часок съездила в Развильное на кладбище на могилу мужа. Побывав там, как и раньше, упрекнула его в том, что он лежит спокойно, а кругом такой простор – живи да радуйся.

Все оставшиеся доски, дрова, кое-какую утварь, оставшийся картофель загрузили на машину, пригнанную из Талгара Вовчиком, и перевезли к Татьяне.

Иван, видя такое дело (рассчитывал на дрова для растопки и помелочился) не стал даже разговора заводить, чтобы забрать мать к себе, хотя жена хотела этого. Только и того, что он с сыном на двух машинах увезли оставшиеся вещи и Анну с Леной в Талгар. Поскольку через два дня заканчивался срок регистрации в Казахстане, Лена купила билет на поезд до Новосибирска, уже оттуда полетела бы на самолете домой. Она, прощаясь с матерью, целуя ее руки, с плачем сказала:

– Мамочка моя родная, поедем со мной… Еще не поздно, поедем? Я не знаю, смогу ли приехать хоть еще раз сюда, хоть спокойна буду, что вы на глазах.

Анна молча смотрела на нее, качала головой, словно в нерешительности: слишком уж быстро прошли последние дни, суматошные сборы, долгая дорога, бессонная предыдущая ночь уже в доме Тани – как-то все выбило из колеи. Надо было привыкать к новому укладу, приноравливаться к непростому характеру дочки – все это разом обрушилось, оглушило, отторгло от той привычной жизни, что Анна ничего не могла произнести в ответ.

А старшая дочь смотрела в ожидании, поняв, что мать не решается оставить всех других, хотя помочь никому она уже не в силах, но, может, хоть видеться с ними будет чаще. Была еще одна деликатная проблема, из-за которой Анне неудобно могло быть в дороге… Лена ведала о ней, и знала, что с ней можно было бы справиться… Но мать настояла на своем… На том и порешили.

Таня предложила матери жить у нее неслучайно. Позже выяснится, что это сделано намеренно. Но время не повернуть вспять. Пути Господни неисповедимы…

Анна выдала Татьяне доверенность на получение пенсии, наличных денег у самой на руках не было, никому – она хотела хоть немного отдавать Светлане – не могла помочь.

***

А через полгода умерла Валя. Анна затужила, помня, что и эта дочь была несчастна в браке. Часто, оставаясь одна во время дежурства Тани на работе, теперь постоянно вспоминала о Валечке, красивой светловолосой дочери, хрупкой, со статной фигурой, мягким характером, которая тоже была ее любимицей.

Окончив техникум, Валя работала по назначению в районе. В год окончания ею учебы за ней стал ухаживать молодой человек полунемец-получеченец по национальности, но, когда Анна узнала об этом, она с негодованием выразила свое несогласие на брак. Потому что слово «немец» было главным «виновником» неприятия ухажера. Валя уехала из городка расстроенная, не в силах переубедить, что не все люди виновны в том, что с матерью произошло в юности.

Время прошло, Валя приехала к родителям на Новый год, на празднике в клубе была в костюме лисы, была неотразимо красива, танцевала, пела от души. За ней стали ухаживать парни, особенно постарался Иван Галкин, который к весне посватался. Когда мать попыталась переубедить дочь в несостоятельности жениха, в том, что у него есть уже девушка, что нет своего угла, куда приведет жену, Валя сказала, что уже один раз помешали ей, теперь она сама выберет, кого хочет.

Знать бы, где упасть, – соломки постелил бы. Но судьбу на коне не объедешь. Случилось то, что случилось: в день свадьбы в усадьбу пришла беременная девушка и заявила, что она ждет от Ивана ребенка. Все были в шоке, а тот вывернулся, сказав, что мало ли с кем она гуляла, а он выбрал Валю.

И свадьба пела и плясала…

А похмелье было горьким: в течение беременности Валю «ели» родственники Буряченко, защищая свою дочь, обвиняя Валю во всех грехах, и через год у нее родился мертвый ребенок.

Похоронив сына, семья решила уехать в город Талгар, чтобы избавиться от настойчивых претензий. Буряченко тоже родила мальчика, копию Ивана… Галкин прятал глаза от родителей Вали, но все же решился обосноваться на незнакомом месте. Там у них родился сын Евгений, тут же снова Иван чуть не попался на новом предательстве.

Пока Валя приходила в себя после тяжелых родов, он принялся ухаживать за ее сестрой Татьяной, которая приехала помочь Вале по хозяйству и одновременно устроилась на работу в управление курьером. А Иван как ни в чем не бывало сделал вид, что ничего не случилось, работал трактористом в мелиорации, ездил в горы к дояркам, начал пить, гулять и однажды поднял руку на жену.

Она, слабая, хрупкая, не могла дать ему отпор, но и уйти от него не решалась. Когда-то Анна сказала: «Уйдете из дома – не возвращайтесь, устраивайте свою жизнь по-своему, старайтесь быть хозяйками, дома в поселке делать нечего, сами видите, что вытворяет отец». Валя и не знала, куда можно податься в незнакомом городе, где найти убежище от пьяного деспота. Терпела побои, оскорбления, растила сына, работала, часто болела и… постоянно лежала в больнице, избавляясь от плодов ненасытности пьяного мужа.

Пришло время, когда Евгений вернулся из армии, увидел, как ведет себя отец, пригрозил ему: если тронет хоть пальцем мать, пусть пеняет на себя. Но вернуть покой в семье не удалось, Валя не могла все время прятаться за сына: у парня была своя жизнь.

Когда на отдыхе сына укусил каракурт и наступил критический момент, – он был на грани между жизнью и смертью – Валя сутками сидела у постели сына в больнице, Иван же ни разу не наведался туда. Выходив Женю, который еще долгое время лечился дома, Валя стала игнорировать мужа, все чаще уходящего в запой.

Но все не прошло бесследно: женского счастья не было в течение всей ее жизни, она впала в депрессию. Особенно когда сын женился и уехал жить в Алма-Ату, она снова оставалась одна с пьяницей, не желая теперь уходить от него, оставив ему дом и нажитое имущество. Еще до женитьбы Евгения она заболела. И раньше она недомогала, но теперь не понимала, что с ней происходит: исхудала, потеряла аппетит, болело в правом подреберье… Однажды упрекнула мать в том, что она была зачата, когда отец был в запое, что все дети приобрели гены если не пьяниц, то больных и неудачников. Но обследоваться не подумала, стала заниматься самолечением.

Наступил момент, когда ее направили в онкологический центр, где поставили диагноз: рак кишечника, метастазы пошли в печень и другие органы. Было поздно делать операцию, но предложили (скорее, для очистки совести) пройти химиотерапию. Валя приняла один сеанс и отказалась – не выдержала. За короткий промежуток она ушла из жизни. Пока она находилась дома, Иван даже не задумывался о том, чтобы как-то облегчить страдания жены, уходил из дома на фермы, находя забвение в ласках доярок.

Похоронили Валю 5 февраля… Женя переехал с семьей в Талгар, осадив желание отца жениться на той, из-за которой в свое время разгорелся сыр-бор, сказав ему, чтобы тот выметался из дома. Иван понял, что сын не даст ему спокойно жить, возвращаться в деревню нет смысла: смирился, перестал пить, стал по указанию сына делать все по хозяйству.

Но Валю уже не вернуть…

***

Анна же застыла в скорби. Смерть дочери еще больше подорвала ее и без того хрупкое уже здоровье. Она только думала про себя, что зря не согласилась поехать со старшей дочкой, что придется еще терпеть своенравную Татьяну.

– А Лена тоже умерла?– однажды спросила она ее.– Почему не едет за мной?

Татьяна позвонила сестре (она и раньше переговаривалась с ней о состоянии матери, с жалобами на ее поведение) и сказала:

– Мать хочет к тебе… Она спросила, не умерла ли ты… Когда приедешь за ней?

Лена дар речи потеряла, опешив от такого заявления:

– С чего это такой вопрос обо мне? Да я же уговаривала ее при вас ехать со мной, помнишь? Чего ж ты промолчала? Уже она тебе мешает? Отправляй, денег на билет хватит? Или послать? Ты же ее пенсию получаешь, деньги за дом у тебя, соберись и купи.

Таня помолчала, потом неуверенно проговорила:

– Не знаю, согласится она сама ехать… Мне некогда,– и положила трубку.

Через время Лена снова позвонила, спросила сестру, как дела, сказала, что собирается приехать за матерью. Та опять пожаловалась на поведение матери, что она капризничает, телевизор смотрит и слушает на всю громкость, а Тане он мешает: когда приходит после суток, нельзя спокойно поспать. Купила наушники для нее, но она не надевает их хотя бы для прослушивания программ – голова болит, шум в ушах. В общем, слово за словом Лена поняла, что у них пошли нелады, чего и нужно было ожидать при характере сестры.

***

Анна знала, что и Таня тоже несчастна. Мать периодически вспоминала прежнюю жизнь, оправдания и ссоры были в разгаре всякий раз, когда та поднимала вопрос: почему именно ее отдавали в чужую семью. А Татьяна напоминала, как она, после учебы отработав некоторое время по направлению в Курской области, вернулась домой. Мать посоветовала ей поехать в Талгар, устроиться на работу вместе с Валей, которая уже два года жила и работала там. Валя не сумела отказать сестре в проживании у них дома: имелась свободная комната.

Татьяна прожила с ними недолго. После стычки с Иваном, который полез к ней в постель, пока жена поправлялась после родов, она переселилась в выделенную комнатку, устроившись курьером в контору по доставке секретной почты, нося в кобуре оружие. Через какое-то время познакомилась с парнем, не желая показать жениха родителям, она вышла замуж, родила сына. Так же работала курьером, а муж – в магазине запчастей, тогда считавшемся престижным местом.

Однажды, придя домой, Таня узнала, что хозяйка магазина – одинокая дама – приписала ему недостачу в несколько тысяч рублей (по тем временам огромные деньги) и, чтобы не посадить его в тюрьму, она предложила сделку: он должен оставить семью и уехать с ней на Дальний Восток. Татьяна обомлела, узнав о его решении, но мешать не стала и закрыла этот этап своей жизни, заперев сердце на огромный замок. Работала, растила сына. А когда получила письмо от бывшего мужа, в котором он просил выслать его одежду, купила коробку, вынула из шкафа белье, хороший костюм, куртку, шапку и другое, села на полу, разложив перед собой все это, ножницами порезала на клочки, полоски. Заложив в коробку обрезки, кирпич, она отправила по предложенному адресу, не написав ни слова.

Анна узнала обо всем, приехала с Леной и Виктором к ней, но Татьяна и словом не удостоила их, молча отвернувшись от них, стирала детское белье. Да и что было говорить… Анна предложила немного денег, от которых дочь с гордостью отказалась. Тогда мать, пройдя в комнату якобы посмотреть, как там – в доме, положила купюры на тумбочку, вышла и, немного побыв со всеми во дворе, уехала домой. Сердце матери обливалось кровью: она знала, что дочь не простила за то, что когда-то отдала ее в чужую семью, хоть ненадолго, но все же отдавала именно ее, а не другого ребенка.

Денег не хватало, надо как-то выкручиваться, и Татьяна устроилась в управление мелиорации, где зарплата была выше. Днем через сутки была на участке, а ночью спали с Виталиком на раскладушке в конторе, так как прежнюю квартиру пришлось освободить. Сторож не возражал, а начальство не знало об этом. Когда кто-то донес о ситуации, сначала устроили всем разгон, а потом с горем пополам выделили пустующую половину небольшого домика здесь же, на территории конторы. На другой половине жила другая семья – рабочие конторы.

Сына она устроила в садик, когда подрос, ходил с ней на замеры воды. В их половине домика три комнатки, где они спокойно разместились. Виталик учился в школе, ездил туда на автобусе, когда она была свободна, встречала его. В городе можно ожидать всего, это и волновало. Таня попыталась снова выйти замуж, но поклонник был намного старше нее… Какая там любовь: просто пожили вместе. Он не выдержал, когда она по ночам спросонья ворчала на него: «Отстань, постылый!», а утром прятала глаза – и ушел без обид. Она осталась одна с сыном.

Ни разу Виталик не был в поселке, откуда родом мама, ни разу отец не видел своего внука, уходя в запои. А Татьяна, помня слова матери о нежелательности возвращаться домой в случае неудачного замужества, однажды сказала: «А я вам и не покажу мужа совсем, если только с горы от склада». И никто его не видел, кроме Лены и Вали, а Виталик был копией отца.

Анна вспомнила, как она приехала однажды к дочери, разговорившись с ней, рассказала о своей судьбе, о том, что пришлось пережить за все эти годы. Многого Татьяна не знала по молодости и своего умения не придавать ничему значения, давно отказавшись от отца из-за его поведения. Подумав, дочь предложила матери вместе поехать на ее родину к сестре Мане и племяннице.

Лететь на самолете Анна побоялась, поехали поездом, уговорив Виталика расположиться на верхней полке. Это был единственный раз, когда она увидела родных после долгой разлуки. Поездка им понравилась, долго потом вспоминали о ней. Татьяна, казалось, простила матери прежнюю обиду. Но не совсем…

Виталий вырос, женился. После того, как Татьяна, узнав, что сноха заработанные сыном деньги отдавала своей матери, жили только на ее – Татьянины средства, устроила разборки, он ушел с женой на квартиру. Что ни говори, ночная кукушка перекукует дневную – молодка пожелала быть хозяйкой самой себе. Сначала отказывались привозить внучку, но потом ее стало некуда девать – пока садика не выделяли – Таня рада была встречам с малышкой, развивала у нее умение считать, читать, учить стихи, покупала ей хорошую одежду, игрушки… Но жила одна, сын редко наведывался – сноха никогда…

А когда у нее поселилась мать, она, прибрав к рукам ее деньги за имущество, проданное старшей сестрой, деньги за дом, пенсию по доверенности, притихла в каком-то ожидании. Тоже была потрясена гибелью Вали, но спровоцировала скандал с братом Владимиром, который претендовал на деньги матери, имея долг за машину. Когда тот потребовал часть за дом, Татьяна сказала, что половину средств увезла Лена, а тому не пришло в голову сопоставить время получения суммы: она были выплачена много позже отъезда старшей сестры.

Он несколько раз по телефону допытывался у Лены, кому достались деньги, не думал, что Таня водит его за нос, хотя в присутствии всех старшая сестра отчиталась о продаже имущества и сказала, что все средства будут у того, с кем будет жить мама, то есть у Татьяны. Тогда все согласились и промолчали, видя в этом решении разумный довод, спорить никто не решился.

***

Лене надо ехать за Анной, но вскоре сестра сообщила, что мать слегла, почти не встает.

Анна тихо ушла весной, впав в забытье, не приходя в сознание, не понимая, где она, с кем.

Пережив Федора на 14 лет (ей было 82 года), она похоронила двух своих детей – Степана, Валентину, уже после ее смерти вскоре умерли Светлана и Владимир, ужасно завершив свои жизни.

Ожидания и несбывшиеся надежды (судьбы других детей Анны и Федора)

Приходит время – все идет на слом…

Умолкнет шум воды морской,

угаснет и пожар лесной,

исчезнет даже память о былом.

Автор неизвестен

***

Ветер ли старое имя развеял,

Нет мне дороги в мой брошенный край,

Если увидеть пытаешься издали,

Не разглядишь меня,

Не разглядишь меня,

Друг мой, прощай…

Р. Тагор

Василий

Василий, окончив техникум, получил назначение на север Казахстана, какое-то время отрабатывал там, потом перевелся поближе к дому. В юности у него случилась любовь к однокласснице Тане Комогорцевой, которая не ответила на его чувства. Вася ушел в армию, был танкистом, получил травму на учениях, вернулся домой, Тани не нашел: ее семья переехала неизвестно куда. Но он долго вспоминал ее, даже женился в Алма-Ате на девушке с таким же именем.

Когда встречался со старшей сестрой, подвыпив, спрашивал ее, не знает ли она, где сейчас та Таня. Его жена, слыша эти беседы, обижалась на него. У них родилось две дочери – Алена и Евгения. Но жена умерла от онкологии, девочки выросли уже, когда это случилось. Евгения выходила замуж, но разведена, Алена – в поисках мужа. Вася работает в частной китайской фирме кузнецом, изготавливает шедевры из железа, его ценят.

Светлана

Как ранее было сказано, Светлана – самая большая боль Анны.

На свадьбу Вали она приехала к родителям, где собрались уже все три сестры. Одеваясь к гулянию, Валя восторженно воскликнула:

– Вы только гляньте, какая сестренка у нас, – я и не думала, что она такая красавица! Все время была маленькая, а тут какая выросла – не узнать!

И вправду: Светлана была стройной, невысокой, с ровными ногами, с чистой кожей лица, длинные золотистые волосы ниже пояса очень украшали ее. Когда она повернулась к сестрам, они действительно как будто в первый раз увидели ее: так была хороша девушка. В розоватом сафари, с подведенными глазами и губами, Света смотрелась, как девушка из фильма. Сестры обнялись, порадовались еще раз друг дружке. Анна, глядя на дочерей, была счастлива: таких добрых минут она давно не ощущала.

Когда Светлана, окончив техникум, стала работать на хлебопекарне в районе, познакомилась с мужчиной, который работал трактористом. Невзирая на протесты матери о том, что она еще молода, что замуж выходить рано, что ничего хорошего в этом парне нет, она ушла из дома, стала жить у Юрия, как звали того. Оказалось, он был ранее женат, но разведен.

Светлана по молодости не разобралась ни в чем, жила, работала там же, изредка навещая родных. Юрий же, не стесняясь никого, без приглашения на правах зятя приезжал на тракторе к ее родным то пообедать, то просто по пути. От него постоянно несло перегаром, чесноком, мазутом, так что после его посещения приходилось открывать двери и окна настежь, чтобы выветрить суррогат запахов.

Когда Света забеременела, Юрий не признал, что жена беременна от него, заявив, что он бесплоден, по заключению врачей, что она нагуляла от кого-то, поэтому пусть убирается со своим выродком. Расстроенная Светлана приехала домой, рассказав о случившемся. Анна и Федор решили, что нечего оставлять чужое дитя, тем более что отец не признал бы его.

Федор вместе с Леной и Виктором повезли Светлану в больницу, поговорили с врачом, который определил подходящий для операции срок. Так Светлана, потеряв и мужа, и ребенка, в первый раз встретилась с мужской несостоятельностью. Но Юрий вскоре после этого женился, у него родилось двое дочерей: видно, следующая жена оказалась покруче характером, взяла мужика в оборот. А для Анны имя Юрий стало символом непорядочности.

Отлежавшись в доме родителей, Света по совету Анны отправилась в Талгар к Вале. Та снова не смогла отказать матери, приняла сестру, пока она искала хоть какую-то работу.

Снова Иван проявил «неадекватные чувства» по отношению к очередной сестре, пришлось переехать к Татьяне, которая уже жила одна с сыном. Напрасно Светлана пыталась устроиться на работу на хлебозавод: там не брали со стороны, работали только свои и по блату. Ну кто же пустит на «хлебное» местечко: она еще раньше знала, как идет производство: рабочие могли брать домой качественные булки, куски масла и сахар. Естественно, никто не уступил бы насиженного места. Она оставила заявление с просьбой о приеме и ушла, наведываясь узнавать, как решится ее вопрос. Но все без толку. Пришлось устроиться уборщицей в школу, позже познакомилась с мужчиной, который пообещал, что у них будет свой дом.

Привел в свою, так сказать, усадьбу, но поселил ее в маленькой летней кухне, где ютился сам, как бедный родственник. В двух маленьких комнатках, собственно, разместиться негде, но Светлана была рада и тому, что заимела угол, где можно остановиться. Надеясь, что со временем родственница мужа оставит им в наследство капитальный дом, стоявший на участке, она работала, не обращая внимания на то, что муж часто не работал, не однажды приходил пьяным. Повторялось то, что было в ее родной семье. Скандал за скандалом ничего хорошего не приносил.

А когда родился сын Валерий, Анна с Леной приехали, привезя приданое для малыша, постельное белье, шторки, посуду и другую мелочь, муж взбеленился, не давал ей ни копейки, упрекал, что кормит пащенка. Светлана плакала, тайком кормила мальчика чем-нибудь вкусным, чаще увозила на лето в поселок к родителям. Из-за скандалов он рос нервным, неуравновешенным.

Анна же, узнав об этом из рассказов дочери, из своих средств отдала ей все до копейки, снабдив и одеждой, и обувью. Другие дочери, будучи замужем, приезжая проведать родителей, привозили подарки, но все новое она переправляла Светлане, зная, что той неоткуда взять.

Светлана же, не надеясь на мужа, на его доброе отношение, на хозяйственную хватку как-то завела с Валентиной разговор о том, чтобы «выбить» пустующие комнаты на втором этаже общежития закрывшегося училища. Но бесхозное здание не отапливалось. Жильцы, получившие комнаты от администрации города, наполовину заполняли их углем, дровами, чтобы индивидуально обогревать помещение буржуйками. Словом, все устраивались, как могли.

Когда это выяснилось, Светлана не решилась переехать, тем более что надежды на помощь мужа не было. Она остановилась в своем рвении пожить для себя и семьи, денег катастрофически не хватало. Если бы не помощь Анны, то едва сводились бы концы с концами. А муж пил, скандалил, отрывался на ребенке, который и так рос болезненным.

Когда после отъезда на Север, Лена приехала к ней, принялась уговаривать уехать туда же с нею, пожить какое-то время вместе в общежитии, в одной комнатке, Светлана опять не решилась, полагая, что там холодно, нет перспектив в работе, нет жилья и не предвиделось бы. Встречала она Лену на улице у ворот, уже не приглашая в домик, говоря, что «те» ругаются, когда кто-то приходит к ним. А Валера, еще малой, выскочил из калитки, прокричал: «Ходят здесь всякие!» и убежал, порицаемый матерью.

Не видя никакого выхода, Светлана впала в депрессию и решила для себя просто: начала пить. Сначала тайно, потом и явно. На работе, конечно, это не приветствовалось, директору школы, где она работала, доносили о ее пьянстве, но та какое-то время терпела, несколько раз поговорив с работницей. Но дальше – больше: Светлана стала пропускать работу из-за похмелья, являлась с синяками – муж иногда распускал руки. Директор была вынуждена уволить ее.

Устроившись и на другую работу, Светлана тоже пила, снова уволили. Тогда она стала собирать бутылки, бумагу, какое-то старье, сдавать, продавать, собирая деньги для еды. Муж пил, она пила, сын рос. Надо учить его. Анна и тут выручила дочку: давала тайком деньги, на еду, на учебу сыну, вещи, которые отдавали Валя и Лена, уходили на продажу…

Какой-то беспросветный мрак был в жизни всей ее семьи. Лена приезжала несколько раз из Сургута, приходила к Светлане, разговаривала с нею, укоряла в пьянстве. Сестра даже не хотела встречаться с нею, слушать упреки (разумеется, это тяжело), но деньги и вещи брала охотно. Так прошло время, вырос и выучился сын, Светлана опускалась все ниже. Уже не часто приезжали мать – по возрасту, и Лена – жила в далеком городе России, и никто не в силах был как-то остановить запои. У всех были свои проблемы, так или иначе решаемые или неразрешимые. Анна не верила дочерям, что младшая пьет беспробудно, сердилась на их рассказы, стараясь не слушать их.

А когда Анна умерла, Светлана совсем опустилась: уходила из дома засветло, приходила пьяной затемно. Сын, получивший образование юриста, не смог устроиться на работу из-за отсутствия стажа, ушел из дома, не выдержав пьянства и матери, и отца, устроившись работать садовником в нескольких богатых поместьях в Алматы (так стал называться тот город после краха СССР). Жил из милости в летнем домике у одного из нанимателей, работая на участке вместо оплаты за съем жилья.

Вскоре, запив в очередной раз, Светлана замерзла на улице далеко от дома, ее нашли уже мертвой…

Хоронить ее помогал сын Валентины – Евгений, а Лена оплатила расходы.

Хоть Анна не узнала о таком печальном конце своей любимой дочери…

Владимир

А Володя, последний сын Анны и Федора, рос упрямым, похожим на отца. Он рано понял, что кулаком можно многого добиться и поставить себя выше других. Был он ростом невелик, красив, опрятен, подтянут, в юности был похож на молодого Ленина, о чем часто говорили сестры между собой. Окончив училище, где познакомился с девушкой, тоже там же учившейся, узнал, что ее считали легкодоступной, стал с ней встречаться. Когда она забеременела, он сначала опешил, полагая, что ребенок мог быть чьим угодно, но не его.

Когда Катя привела сроки беременности, он согласился, тем более что она ему нравилась. Женился, жили некоторое время у ее родных, приехал с ней и с ребенком – девочкой Наташей к своим родителям. Привез их, потому что его забирали в армию, хотел, чтобы Катя с дочкой жили у них. Родители устроили так называемые проводы: собрали гостей, приехали девчонки все, Лена в перерыве между закусками вышла вместе с ним и Катей, державшей на руках дочку, прижимаясь к мужу. Разговаривали вроде весело, когда вдруг ни с того ни с сего Вова ударил Катю кулаком по лицу. Та охнула, заплакала. Он сердито проворчал, что не надеется на нее, что она такая осталась, какой всегда была.

Лена ничего из этих слов не поняла. Но отвела брата в сторону, стала ругать его за то, что ведет себя, как их отец: чьей любви он ждет в таком случае. Брат соглашался, почти плача, говоря, что никто ничего не знает, и тут же снова кинулся к жене, снова ударил ее по лицу. Лена увела Катю в дом, успокоила, сказав матери о ситуации.

Наутро Вова уехал в военкомат, Катя с Наташей остались у родителей. Какое-то время она приглядывалась, прислушивалась к жизни в доме. У нее создалось впечатление, что она тут лишняя, чужими были родители мужа. Как-то собрав вещички, она вышла из дома в летнюю кухню, где Анна готовила обед, Федор читал книгу – был воскресный день. Катя неловко поставила сумку у порога и сказала, что хочет уехать, что здесь ей непривычно, будет ждать мужа у своих. Ни Федор, ни Анна не стали удерживать, поскольку уже все решено, усадили позавтракать, потом пошли провожать на автобус. Анна несла внучку, та капризничала, хотела спать. Какое-то тянущее неприятное чувство овладело Анной, она спросила:

– Может, передумаешь? Куда ты с малой такой в дальнюю дорогу? Пусть подрастет немного здесь, а сама, если хочешь, можешь пойти работать куда-нибудь. Оставайся, никто не обидит.

Катя уперлась. Видно, ей неприятен разговор, она отворачивалась, качая на руках ребенка. Уехали…

Прошло полтора года, им пришло извещение, что случилось несчастье, нужно, чтобы кто-то приехал. Федор, естественно, не захотел ехать: работы полно в полях и дома. Поехала Анна. Когда она узнала, что случилось, чуть с ума не сошла. Оказалось, что друзья Кати и родственники, взяв Наташу, которая толком еще не умела разговаривать, пошли прогуляться на берег горной речки, там хорошо повеселились, выпили, были до вечера. А когда вернулись домой, только наутро хватились, что Наташи нет, и вспомнили, что она была с ними. Кинулись искать, помогали милиция, соседи.

Нашли ребенка далеко от поселка, от того места, где они гуляли. Видимо, малышка, на которую никто не обращал внимания, или поскользнулась, или подошла близко к ледяной воде, утянувшей ее вниз по течению. Волосы Наташи были в песке, лицо избито камнями, по которым ее протащила вода. Анна была на похоронах, не узнавая ту Катю, которая уехала от них. Катерина недолго поплакала, пряча глаза от свекрови, перед этим выдержав допрос в отделении милиции. Что было делать Анне – вечером того же дня она вернулась домой, рассказав обо всем дома своим.

Сыну не стали писать о происшествии. Когда он вернулся, поехал сразу к Катерине, та плакала и клялась, что не виновата, что получилось все нечаянно, что ребенок упал в воду и вытащить не было возможности. В общем, отвела, казалось, от себя упреки. Но мужа не вернула – тот уехал, не тронув ее.

Приехав к родителям, Владимир обвинил их в том, что они скрыли происшествие, устроил скандал, напившись пьян. Через некоторое время, немного поработав в совхозе, решил уехать в Алма-Ату, попытать там счастья.

Столица покорялась трудно: временно жил у Василия, стал туда приводить то одну женщину, то другую. Однажды учинил мордобой: что-то не понравилось ему в очередной пассии. Женщина визжала, пытаясь убежать от него, но в полумраке не находила двери, на стенах и окнах остались пятна крови. Это, конечно, никому не понравилось, указали на порог. Другого жилья не было, но как-то устроился в автобазу, выделили ему комнатку в общежитии.

Потом познакомился с женщиной, ту звали Лидией. Она соглашалась жить с ним, у нее была квартира, практически не обставленная мебелью. Вова приехал с нею домой, познакомил с родителями, рассказал матери ситуацию. Та потихоньку от мужа дала ему денег на «обстановку», собрала продуктов, проводила их, надеясь на благополучие сына.

Но недолго длилось это «благополучие». Работая на КАМАЗе, он часто был в командировках, однажды возвратился домой, а замки в квартире сменены. Он дождался, когда на звонок откроют дверь, попытался войти, но на пороге его встретил огромный мужик, хорошо наподдававший Владимиру, предупредив, чтобы больше не появлялся даже близко около дома. Пришлось переехать в комнатку, которую временно сдавал родственнику, предложив тому выехать.

Женился на сестре покойной жены Степана, но долго не пришлось жить: она уехала от него, не выдержав мордобоя. Часто стал наведываться к сестре Татьяне, предлагая ей жить вместе, как муж и жена, но та с руганью прогнала его с глаз долой. Так мыкался от одной к другой, никуда не прицепился.

Случилось, что на машине сбил мужчину, следствие решило, что шофер не виновен. Он попытался наладить отношения с семьей погибшего, помогал деньгами, продуктами. Но дальше этого дело не пошло. На КАМАЗе гонял по России, на Дальний Восток, в разные страны: Турцию, Польшу, Латвию. Дома не жил, во дворе стояла и ждала его «Волга», взятая в кредит.

Начал выпивать, пьяным становился неуправляемым, ходил и стучался в двери соседей общежития, часто прогоняли, часто ругали, доходило до мордобоя. Отлежавшись, снова выходил на работу. В последнее время не работал на автобазе как не справлявшийся с контрактом, от этого сходил с ума.

Татьяна смогла всех обмануть, получая пенсию матери по доверенности, присвоив все остальные средства, а Вова надеялся, что сестра поделится с ним. Бесился, требовал, но она не уступала ему, поскольку никакого участия в жизни матери тот не принимал. Владимир стал больше пить, соседи часто видели его нетрезвым. Усмотревший, что меньшая сестра Светлана была любительницей прикладываться к бутылке, пару раз наведался к ним домой, привозя дешевого вина. Видимо, спаивал ееспециально до того момента, когда в очередной раз приехав к ним, увез ее на машине якобы посидеть, поговорить, а сам изнасиловал ее.

Света, вернувшись домой, обо всем рассказала сыну. Валера ругался: если бы тот снова появился около их дома, он точно убил бы его. Но судьба уберегла Валеру и распорядилась иначе: напившись до бессознательного состояния, Владимир покончил с собой, повесившись на горячей батарее отопления. Когда жильцы соседних помещений почувствовали тошнотворный запах, не видя давно Владимира, вызвали полицию. Взломав двери, все ужаснулись тому, что он, уже почерневший, распухший, начал разлагаться. Останки увезли в морг, потом родственники (хлопоты о похоронах легли на плечи сына Валентины – Евгения и на Лену) смогли похоронить его на кладбище Боралдая, далеко за городом.

Так и этот сын Анны и Федора закончил свой земной путь…

А «Волгу» забрала Татьяна, решившая приехать на похороны.

И хорошо, что ни мать, ни отец не увидели такого ужасного конца своего младшего сына, на которого когда-то надеялись, что он будет утешением в их старости.

Татьяна перестала общаться со всеми оставшимися в живых родственниками, раздобрела, так же работает на участке, так же живет одна.

***

А летом 2021 года умерла Анастасия, пережив Анну на 13 лет: она, сломав шейку бедра, пролежала два года без движения. Алина, ее дочь, общаясь в социальных сетях с Леной, с плачем сообщила о смерти матери, о ее последнем наказе:

– Дочечка, съездите в Голубиновку на кладбище, покрасьте там оградку дяде Феде. Если бы не его помощь, не видать бы нам сейчас ни этих домов, ни чего-то другого. Он хорошо помог, Царство ему небесное. Скоро мы увидимся с ним – еще раз скажу ему спасибо…

Эпилог

Так закончилась история Анны и Федора, двух совершенно разных по взглядам, по характеру людей, не сумевших «притереться» друг к другу в течение всей жизни, не прививших детям в череде скандалов чувства родственности, передав гены нетерпимости друг к другу, а в последних двух случаях – и гены наследственного алкоголизма. Хотя Анна всегда помогала абсолютно всем детям и внукам независимо от их материального положения, всегда твердила, чтобы дети держались друг за друга, потому что они не чужие, надо помогать своим… Но все было попусту: пример отца был мощным «дивидендом».

В судьбах главных героев повести были разные моменты – и счастливые, и трагические. И Анна, и Федор пережили ужасы и тяготы войны и послевоенного времени, но их совместная жизнь, начинавшаяся вроде ярко, позитивно стала сродни концлагерю и прошла в тусклом свете, обрекающем на безрассудство Федора и безвыходность, невозможность женского счастья и душевного покоя Анны.

Как ни старалась Анна сделать так, чтобы у детей была возможность выбора, но то ли личный пример родителей, то ли отсутствие их эмоциональной поддержки сказались в том, что судьбы почти всех сложились не слишком сладко, даже трагично.

А между тем у жизни есть свои правила. За все нужно платить, причем как за действие, так и за бездействие. Всё негативное из жизни родителей притянулось в судьбы детей, и то, что каждый из них имел: творческие задатки, возможность выбора, умение учиться у жизни – не было оценено ими по достоинству и отнято практически у всех.

В нередком недовольстве и мы часто гонимся за чем-то еще, не всегда важным и нужным. А жизнь дается как короткий временной промежуток пребывания на Земле, и каждый приходит в этот мир наслаждаться ею, а не страдать.

Примечания

1

ФАП – фельдшерско-акушерский пункт, осуществляющий доврачебную первичную медико-санитарную помощь в сельской местности.

(обратно)

2

Успено-Раевка – деревня в Касторенском районе Курской области России.

(обратно)

3

Ишак – осел.

(обратно)

4

Кизяк – высохший навоз, используется в качестве топлива.

(обратно)

5

Журнал – в советское время так называлась вводная часть перед фильмом, 10-15 минут рассказывали новости о стране.

(обратно)

6

МТМ – машинно-тракторная мастерская, где работал Федор.

(обратно)

7

Сары-Озек – желтое озеро в переводе с казахского, там же был железнодорожный узел.

(обратно)

8

Колхозный ток – зерновой ток – на котором зерно взвешивают, очищают, сушат, при необходимости временно хранят.

(обратно)

Оглавление

Предисловие

Начало

Причина

Первые цветочки

Жизнь как она есть

…И ягодки

Бремя жизни. Расплата

Дороги памяти. Судьба Анны

Ожидания и несбывшиеся надежды (судьбы других детей Анны и Федора)

Василий

Светлана

Владимир

Эпилог

*** Примечания ***