Награда.
Проснувшись за пять минут до будильника, Танька Шарикова, по обыкновению, принялась проклинать и омерзительную ноябрьскую погоду, и утреннюю синь, разлившуюся по комнате, и работу, на которую надо подниматься с постели, и общежитие, и свою нелёгкую долю. За стеной слева захныкал соседский ребёнок, по коридору прошлёпали чьи-то тапки, потянуло яичницей.
- Что за идиотская манера жарить яйца по утрам?– сдерживая позыв к рвоте подумала Танька и прижалась к горячему боку Алексея. Муж сонно пробормотал нечто нечленораздельное, собственническим жестом обвил Танькину талию своей крепкой рукой. В голову девушки пришла крамольная мысль – остаться дома, рядом с Лёшей, чтобы, тесно обнявшись качаться на волнах дремоты и чистой, незамутнённой дневными тяжёлыми думами, нежности. И пусть весь мир подождёт. Ведь ему – этому треклятому миру, глубоко наплевать на Таньку с её проблемами, желаниями и обидами на судьбу. Так, что же такого страшного произойдёт, если Шарикова один – единственный разочек наплюёт на него? Но нельзя!
Танька поцеловала Лёшу в колючую щёку и встала. Холодный пол обжёг ступни. Девушка выругалась. Вот не Обломов она, чтобы, встав с дивана, в тапки попадать! А ведь умение, надо признать, довольно полезное, учитывая условия проживания. Отопление их общаге так и не дали, хотя толстенький депутатик перед выборами слёзно им его обещал в обмен на голоса. Общежитие депутатику поверило, люди вообще склонны верить в хороших дядь, наделённых властью, проголосовало, но отопление и горячую воду так и не получило.
Тишину сонной комнаты разорвал рёв рингктона.
– Фу, ну и гадость! – подумала Танька, натягивая спортивный костюм. – И без того тошно на работу идти, а ещё и эта музыка противная! Сменить что ли?
Разумеется, Танька имела в виду рингктон, а не работу. Но через секунду отказалась от этой идеи. Есть ли разница, под какие звуки просыпаться? В конце концов, в шесть утра любая, даже самая красивая мелодия покажется смехом демонов в центре ада.
Чертыхаясь, Танька елозила по пыльному полу босыми ступнями, продолжая искать тапки.
– Ну, где же вы?– злясь не то на себя, не то на вредную обувь, вздумавшую играть в прятки, бормотала Шарикова.
Наконец, нашарив искомое, она выдохнула, с благоговением ощущая мягкость тёплого ворса тапочек, взяла с тумбочки зубную щётку и пасту, перекинула через плечо полотенце и вышла в коридор. Общага ещё спала. В воздухе стойко висел запах перегара, немытых тел, неисправной сантехники и гниющих остатков вчерашнего пиршества. Танькины шаги по кафельным плитам показались ей слишком громкими в утренней тиши коридора. Танька щёлкнула выключателем и вошла в туалетную комнату. Тусклый свет лампочки, обмазанной зелёнкой, осветил всё убожество обстановки. Несколько кабинок с унитазами и огромными булькающими бочками под потолком справа, слева – ряд пожелтевших от старости и ржавчины раковин. На полу лужи мутной мыльной воды, в углу засохшая клякса чьей – то блевотины.
Танька повернула вентиль, поёжилась, чувствуя как водяные капли отскакивают от грязной ржавой поверхности, рикошетят ей на грудь и шею. Она подставила ладони под звонко бьющую струю, поднесла пригоршни полные воды к лицу.
А ведь у них с Лёшей всё могло бы быть и квартира, и красивая мебель, и натяжные потолки, и огромный шкаф-купе во всю стену. А ещё, Танька обязательно завела бы рыжего персидского кота. Шариков неплохо зарабатывал на кафедре, и уже была отложена сумма на первый ипотечный взнос. Ах, если бы не эта проклятая авария, после которой Лёху собирали по частям! Вот тогда, Танька убедилась в правдивости поговорки о том, что друзья познаются в беде. Стоило друзьям и многочисленной родне узнать о том, что Шариков навсегда останется в инвалидном кресле, как они тут же прекратили общения не только с Лёшей, но и с Танькой, словно боясь от них заразиться несчастьем.
К большому Танькиному облегчению, Лёша не стал геройствовать, и полным патетики голосом вопрошать:
– К чему тебе, такой молодой и здоровой бабе, жалкий инвалид?
Напротив, покинув постылые стены больницы, Алексей сразу же нашёл себе работу на дому, стал писать для студентов курсовые и дипломные. Платили мало, гораздо меньше, чем он когда-то получал, но всё же, это были живые деньги.
Отложенная на первый взнос сумма, вся, до последней копейки ушла на оплату консультаций профессоров, на лечение, которое совершенно не приносило результата, и на экстрасенсов. Последний доктор, приехавший из столицы, бросив в сторону Шарикова мимолётный взгляд, безапелляционно заявил, что в России Лёху на ноги не поднять, нужно ехать в Германию. Вот, только где взять денег? Зарплаты медсестры едва хватало на оплату коммунальных услуг да на питание, продать им было нечего, а друзья и родственники сбежали, словно крысы с тонущего корабля.
Танька была готова на что угодно, даже вступить в ряды представительниц самой древней профессии, вот только кому она нужна, толстенькая, коротконогая, очкастая?
Покончив с утренним туалетом, Танька поспешила на кухню. Там тоже царила тишина. Лишь дядя Ваня скрёб вилкой по сковородке, доедая свою яичницу. Жильцы вчера пировали, потом дрались, потом плакали и мирились, и, наконец, под утро, устали. Теперь спали, набираясь сил для новых подвигов. А Таньку её подвиги ждали прямо здесь и сейчас. Ведь какое мужество надо иметь, чтобы пробраться к плите, минуя осколки разбитых бутылок, лужи разлитого спиртного, рвоты и засохшей крови? А сколько бесстрашия требуется на то, чтобы сесть за облитый чем-то липким красно-бурым стол и приступить к приёму пищи? Танькино сражение с бутербродом проходило мучительно. Она терпеливо, преодолевая тошноту, глотала кусок за куском, запивая сладким чаем, стараясь не обращать внимания на грязный пол, углы стен, в характерных жёлтых потёках, груду грязной посуды в раковине, подпирающую кран.
Внезапно, её накрыло такой неистовой радостью, таким безграничным счастьем, что девушка едва не подавилась. Сегодня выписывается Иванова! А это значит – наступил день получения награды. У Лёши появился шанс! Она отнесёт деньги, полученные от старухи Ивановой в банк, положит под проценты и через полтора года…
Девушка заставила себя опуститься с небес на землю, прогнать мечты об исцелении мужа, но они, словно яркие разноцветные бусины, так и нанизывались на серую нить неприглядного реализма, приглушая голос разума мелодичным звоном.
Ноябрьское утро встретило Таньку мелкой противной моросью. Дождевые капли вколачивали полусгнившую коричневую листву в рыхлый чернозём. Деревья, хищно растопырив свои оголившиеся ветки, раскачивались под порывами колючего нервного ветра. Запах осени с каждым днём становился всё более едким, более пронзительным. Танька всегда его терпеть не могла. Ей казалось, что именно так пахнет отчаяние и безысходность. Воронье карканье она тоже не любила, особенно по утрам. Вот только нахальным птицам было глубоко наплевать на мнение какой-то медсестры в дутой куртёнке и шапке, больше похожей на чулок, они самозабвенно пели свою похоронную песнь, прощаясь с умершим летом.
– Награда-да, награда – да, – слышалось Шариковой в перестуке трамвайных колёс.
Серый городской пейзаж тянулся и тянулся за окнами. Водитель что-то периодически рявкал, то ли объявляя остановки, то ли напоминая об оплате за проезд. Кондуктор – злая тётка с почерневшим от усталости и отёкшим от частых возлияний лицом, протискивалась между шуршащими куртками и засаленными спецовками, гремя мелочью и отрывая билеты, с таким видом, будто это головы врагов.
– Награда – да, награда – да, награда – да!
Разве Танька не заслужила? Заслужила и ещё как!
Вредную склочную старуху в отделение доставили с почестями. Её появления ждали и боялись. Ведь Иванова – не абы кто, а мать какой-то там шишки из городской администрации.
Бабке тут же выделили отдельную палату с телевизором, холодильником и индивидуальным санузлом, а ещё – Таньку, в качестве личной медсестры, служанки и дуэньи. Ох и намучалась с нею Танька! Старуха то орала на неё, называя бестолочью и вертихвосткой, то хвалила и не отпускала от себя не на шаг.
Старушенция могла без умолку болтать о своём любимом внуке, описывая его достоинства, восхищаясь живым умом и многочисленными талантами. А когда, наконец, решала, что ей надо отдохнуть, требовала историй от Таньки. И девушка рассказывала о Лёше, об аварии, о мытарствах по больницам.
Однажды, Таньке посчастливилось увидеть внучка Ивановой. Капризный вертлявый мальчишка, бегал по палате, кричал что-то нечленораздельное, бил любимую бабулю кулачком в живот и ржал, как полоумный. Старуха же, умилялась каждым жестом, каждым произнесённым словом ребёнка, пыталась поцеловать в лобик, но тут же получала по носу. Никаких талантов, никакого живого ума Танька, вопреки бабушкиным заверениям, в мальчугане не разглядела. Может, по причине их отсутствия, а может потому, что детей не любила.
Каждый вечер Шарикова встречала с лёгким приступом тошноты и надеждой, что бабке станет плохо, и её увезут в палату интенсивной терапии. О нет! Девушка не стыдилась этих мыслей. Проработав в больнице более трёх лет, ты теряешь и стыд, и чуткость к чужим страданиям, а на их смену приходят цинизм и усталость, отупляющая, блокирующая все благородные порывы.
Но по коридору разливался невкусный запах больничного ужина, за окнами сгущались сырые ноябрьские сумерки, а старуха, вопреки чаяниям Таньки, оставалась всё такой же бодрой и весёлой.
– Милая моя, – говорила старуха, вытягивая свои потные ноги в колючих седых волосках.– Ты великолепно это делаешь. Знаю, девочка, ты устала, но ведь и я в долгу не останусь. Не забывай, кем работает мой сын, и на что он способен.
Танька, стараясь угодить, принималась тереть ладонями холодную, словно мёртвую кожу, царапая руки о жёсткие волоски, морщась от тухловатого запаха старческого пота.
Старухе было то жарко, то холодно, то весело, то грустно.
– Я не стану пить эти дурацкие таблетки! – в любой момент могла закричать она, отталкивая Таньку, подающую ей лекарства и стакан воды. – Вы хотите меня отравить! Вы уже меня отравили!
И засунув два пальца в рот, начинала вызывать рвоту. Извергнув содержимое желудка, бабка тут же требовала, чтобы медсестра немедленно убрала сие безобразие, как можно быстрее.
А как-то, старуха обмочилась. И Таньке пришлось ворочать вредную бабку, чтобы сменить постельное бельё, так как Иванова покидать своё ложе отказалась наотрез, сославшись на головокружение.
– Рукожопая недоучка! – визжала старуха в тот момент, когда Танька пыталась сделать ей укол. – Больно! Больно! Больно!
Огромные ягодицы, покрытые мелкими старческими прыщиками, белели в свете больничной лампы. Старуха тужилась, кряхтела и наконец, выпускала газы, прямо Таньке в лицо.
– Терпите! – жёстко говорила заведующая отделением на каждой пятиминутке. – Она – мать самого Иванова Петра Степановича! Не дай, Бог, пожалуется – получим все!
И медики терпели, но больше всех – Танька. Материла, разумеется, мысленно, гадкую старуху и трусливое начальство, неспособное защитить своих сотрудников, лила слёзы в подушку по ночам, чтобы не видел муж, глотала горстями успокоительные, кусала губы в кровь, и терпела, терпела, терпела. Ради обещанной награды, ради Лёши.
* * *
Иванова гордо вышагивала по больничному коридору в ярко – алом пальто и такой же шляпе, ведомая под руку пузатым мордоворотом в деловом костюме.
Медсёстры, следуя указаниям начальства, здоровались, подобострастно улыбались, слегка подгибая колени. Мордоворот же, снисходительно кивал, брезгливо зажимая нос белоснежным платком.
– Ещё бы! – усмехалась про себя Танька. – Это тебе не пятизвёздочный отель на лазурном берегу. Это городская больница, с одним туалетом на восемнадцать палат, обоссанные судна, которые некогда мыть, по причине большой загруженности и нехватки младшего медперсонала. Здесь в душных палатах по десять коек в каждой, лежат больные люди, не имеющие возможности принять душ, и подаётся невкусная еда, тошнотворный запах которой впитался в стены.
– Позже подумаешь об этом! – остановила себя Танька, растягивая губы в улыбке и опуская глазоньки долу, как учили заведующая и старшая.
– Танюша! – проскрипела Иванова.
Танька боязливо подняла глаза.
Золотой зуб в расщелине старческого рта хищно блеснул.
– Спасибо тебе за твою доброту, за терпение, за старания. Я говорила тебе милая, что обязательно сделаю дорогой подарок.
Танька замерла в ожидании, стараясь не выдать своей радости. Напрасно, сердце её стучало так, что казалось, его стук слышен во всём отделении. А щёки, ох уж эти предатели – щёки, вспыхнули, хоть картошку на них запекай.
– Ничего нет дороже детской радости, дорогая моя, – провозгласила старуха, протягивая Таньке лист бумаги, вырванный из школьного альбома.
На этом листе, неумелой рукой пятилетнего карапуза была нарисована кровать, на которой высилось человеческое тело – кружок, кружок и четыре кривые палки. Вероятно, мальчик хотел изобразить свою любимую бабулю. Рядом с кроватью, стояла, по всей видимости, Танька, на что указывал синий халат и почему-то красный крест на квадратной шапке.
– Спасибо, – прошептала девушка, забирая рисунок ослабевшей рукой.
– Нет, нет, нет! Такого не должно быть, это не правильно! – бестолково билось в её голове. – Неужели ничего не будет, ни денег, ни поездки в Германию, ни Лёшкиного выздоровления? Волосатые ноги, простыни пропахшие мочой, ягодицы в мелких прыщах – всё зря, всё напрасно!
Иванова буравила Шарикову выжидательным взглядом, выискивая в её лице хоть какую– то толику умиления или восхищения. Но Танька, с трудом выдавив из себя единственное слово благодарности, стояла и думала лишь о том, чтобы не разреветься на глазах у коллег, ненормальной бабки и её омерзительного сыночка.
– Вытри себе задницу этой бумажкой! – хотелось закричать девушке, а потом биться, биться, биться головой о стену.
– Лёша, любимый, прости меня! – вспыхивали огненные буквы перед внутренним взором.
Высокопоставленный сынок, кивнув в очередной раз, повёл свою мамашу дальше, к лифтам.
А Танька, больше ничего не видя за пеленой слёз, бросилась в туалет. Чтобы там, закрывшись в кабинке, не тая своего отчаяния, по – волчьи завыть, разрывая злосчастный рисунок и бросая клочки в унитаз.
Жизненный план.
Крупные мохнатые снежинки, облитые рыжим светом уличных фонарей, отчаянно бились в лобовое стекло. На город уже давно опустились мутные, густые и тяжёлые, словно остывший столовский кисель, зимние сумерки.
Ольга нетерпеливо поглядывала на часы, словно этим могла как-то задержать время. Опаздывать она не любила, того же требуя и от своих подчинённых. Недаром вчера, на планёрке именно её отделение назвали самым дисциплинированным. Ах, знал бы главный врач, сколько Оля приложила усилий, чтобы этого добиться! Ведь, если подчинённых не держать в ежовых рукавицах, если лично не проверять их работу, если не сталкивать этих куриц лбами, то никакого порядка, никакой дисциплины не добиться никогда. Ведь все они – тупые, ограниченные бабы с коровьими усталыми глазами, думают лишь о деньгах, о грошах, которые обязательно получат в конце месяца. Гадко! Омерзительно! Противно!
В последнее время заведующая хирургическим отделением доктор Снегирёва никак не находила себе места. Так беспокоится подросток, когда видит у своих сверстников дорогие телефоны, модную одежду и старается убедить себя в том, что всё это – мишура, яркая, глупая, и у него, у бедного, но гордого подростка другие ценности. Оля, как человек взрослый, и здравомыслящий, пыталась найти причину своему беспокойству. Ведь ничего просто так не происходит. И если в животе скручивается огромная змея, мысль о любимой работе вызывает тошноту, а возвращение домой – приступ мигрени, то с этим нужно что-то делать. На первый взгляд, у Снегирёвой всё было замечательно.
Должность, очень даже неплохая, учитывая то, что Ольге всего тридцать два года, дорогая машина, отменное здоровье и внешность такая, хоть на конкурс красоты выставляй. Так почему же на душе скребутся кошки?
– Прошлая пятница! Планёрка! Алёна! – мысль полоснула резко, больно, до красной вспышки в глазах.
Лёгкий румянец на белых щеках, кроткая, но снисходительная улыбка, голос, в котором не было ни страха, ни желания угодить. Теперь – то заведующей было понятно её независимое поведение, философское отношение ко всему происходящему в отделении. Эта белая мышь воспринимала и больницу, и работу в ней, и саму Ольгу как временные трудности, неприятные, мешающие, но проходящие. И, если доктор Снегирёва видела в медсестре Алёне объект для срыва своей злости, искажённый вариант её самой, то Ольга, как оказалось, не занимала в душе этой девчонки никакого места, всего-навсего – эпизод.
Ольге она не понравилась сразу, тихая, неприметная бледненькая мышка с тёмно– русым хвостиком на затылке. Увидел и забыл. Идеальный винтик для большого механизма, расходный материал. Но какое-то природное чутьё подсказывало Ольге, что не всё так просто с этой девицей. Алёна, будто бы, светилась изнутри, ровно, спокойно, но ярко. И Ольге до зуда в ладонях, до головной боли хотелось, во что бы то ни стало, затушить этот внутренний свет. Унизить, растоптать девчонку, заставить её плакать и умолять о пощаде. Разумеется, заведующей отделением не пристало обращать внимания на медсестричек, если, конечно, они не разлагают дисциплину и не пренебрегают своими обязанностями. Вот только унижать и топтать можно чужими руками, благо такие руки всегда находились. И если доктор Снегирёва пребывала в не самом лучшем расположении духа, Ольга вызывала на ковёр старшую сестру отделения. Та, низенькая, длинноносая и коротконогая, словно старая, разъевшаяся такса, заходила в кабинет с опаской и, подобно вышеупомянутой собаке, преданно смотрела в глаза начальницы, ловя каждое её слово.
– Почему сёстры нашего отделения ходят без чепчиков?– вопрошала Ольга, мысленно смеясь над тем, как старшая сестра пугливо перетаптывается с ноги на ногу.– Я бы попросила вас, милая Надежда Николаевна, сделать внушение девочкам, особенно Алёне.
– Да-да, – мелко кивала такса, и ниточка слюны непроизвольно стекала из уголка рта. – Я поговорю, я скажу.
– И ещё, Надежда Николаевна, – Ольга делала паузу, давая старшей время проникнуться строгим тоном начальницы, накрутить, навыдумывать невесть чего, испугаться собственных мыслей. – Почему Алёна болтается без дела, то чай пьёт, то у туалетов трётся? Неужели так трудно найти человеку дело? А, может, вы просто не умеете организовать рабочий процесс.
Старшая принималась нервно икать, сглатывать, а однажды даже псикнула в штаны, так как чуткое обоняние Снегирёвой тут же различило запах мочи.
Старшая уходила из кабинета начальницы бледная, растерянная, выжатая и помятая, словно ветошь. Но уже через несколько минут, в коридоре звучал её властный и требовательный голос, дающий распоряжения, а ненавистная Алёна лишалась не только обеда, но и отправления естественных надобностей. При всех своих недостатках, Надежда Петровна обладала одним огромным достоинством – приказы вышестоящего начальства выполнялись ею неукоснительно, чётко и с особым, каким-то даже, маниакальным рвением.
Тоска, тягучая, серая, густая и холодная, словно утренний осенний туман, окутала, обволокла кожу, проникла внутрь Олиного организма, протянулась по пищеводу, залегла в желудке. Чёрт! Будь проклята эта злосчастная пятница вместе с дурнушкой – Алёной! Ольге не хотелось вспоминать тот день, она гнала его из своей памяти, пытаясь заслонить другими картинками, но ничего не выходило. И мозг продолжал обрабатывать, анализировать этот дурацкий, совершенно глупый, но такой болезненный кусок Олиной жизни.
Она, по обыкновению, собрала весь персонал отделения в своём кабинете, а сама уселась в удобное кресло.
Тётки в помятых белых халатах, с такими же помятыми лицами перетаптывались с ноги на ногу, изучая рисунок на ковре. Зная о том, что для утренней смены рабочий день в самом разгаре, а для ночной – подошёл к концу, начальница медлила, тянула паузу, сурово оглядывая подчинённых, чтобы заставить нервничать, чтобы они– бездельницы надышались дурманом её дорогих духов, сравнили себя, жалких и раздавленных, с ней, ухоженной, свежей и сильной.
– По – вашему так должен выглядеть медицинский работник? – отчеканила Оля, властно указывая пальчиком в сторону старой, как черепаха, медсестры. – Вы на себя в зеркало хоть иногда смотрите, Мария Ивановна? Халат помятый, голова всклокочена, под глазами круги. Вам не стыдно?
– Мария Николаевна, – робко поправила старуха, стараясь пятернёй пригладить безобразие на голове. – Да я после ночи, Ольга Викторовна, у больного кровотечение ночью открылось…
– Да какая разница, Ивановна или Николаевна? Меня не волнует ни ваше имя, ни ваши оправдания!– отрезала Ольга, стараясь придать своему голосу как можно больше холода. – На планёрку вы обязаны явиться, как подобает. Штраф!
От испуга и неожиданности кто-то, а может и сама черепаха пукнула и по кабинету поплыл гнилостный запах кишечных газов.
Олю разрывало два противоречивых желания – немедленно распахнуть форточку, и оставить всё, как есть, чтобы насладиться отвращением и стремлением покинуть кабинет в глазах этих нерях. Второе победило.
Ольга демонстративно прижала к носу надушенный платок и продолжила вести собрание. Пусть нюхают!
– Ирина Степановна, – обратилась Ольга к терапевту. – На вас жалуются родственники больного Гришина. Говорят, что вы заставили купить лекарства.
– У нас нет таких антибиотиков, что нужны Гришину, – ответила усталая врачиха, нервно крутя на пальце обручальное кольцо. – Я вообще не могу понять, Григорьеву нужно вылечиться или просто бесплатно получить медицинскую помощь? Мне что ему лекарства за свои деньги покупать?
– Не помощь, а услугу, – Ольга улыбнулась, как можно лучезарнее. – Меня не волнуют ваши сомнения и метания. Я хочу, чтобы больные в нашем отделении были довольны обслуживанием, ну и, разумеется, выздоравливали. Как вы добьётесь всего этого, меня не волнует. И уж если вы, как доктор, прописали нашему Григорьеву дорогой препарат, которого нет в больнице, покупайте за свой счёт. В следующий раз будете более креатины. В военное время ничего не было, лечили, чем могли. И люди, дорогая Ирина Степановна, выживали. А почему? А по тому, что доктор был компетентен.
Врачиха недовольно надула губы, но больше ничего не сказала. Правильно! Себе дороже будет! С Ольгой Викторовной Снегирёвой лучше вообще не спорить.
Ощущение собственной власти будоражило, щекотало, мелкими пузырьками где-то внизу живота. Её боятся, её уважают, к ней прислушиваются. Если сейчас она – Оля, заставит всех раздеться и бегать по коридору голышом, так оно и будет.
Эти жалкие твари, вспотевшие от страха, сдерживающие позывы в туалет, с трудом разлепляющие опухшие веки, не хотят потерять работу, не хотят, чтобы их гроши стали ещё ничтожнее. И ради этого, они готовы ползать у Снегирёвой в ногах. Подумать только, а ведь когда-то, в далёкие школьные годы, Оленьку считали гадким утёнком, ботаничкой, занудой и зубрилой.
Ах, как же мама и папа были правы, расписав ей жизненный план. Сначала Ольга должна была окончить школу, непременно с отличием, потом поступить в институт, написать диссертацию, найти работу, достичь высот и только после всего этого, встав на ноги, начинать задумываться о мужчинах и семейной жизни.
И Оля чётко следовала пунктам этого плана, с презрением и лёгкой завистью, глядя на сверстниц, гуляющих с парнями и целующихся у подъездов. Даже Диме, – школьному красавчику, о ком грезили не только старшеклассницы, но и молодые учительницы, непреступная Оля отказала. О, как же красиво парень за ней ухаживал! Дарил цветы, писал стихи под окном на асфальте, сочинял о ней песни и пел под гитару, приглашал то в парк, то в кино, то в кафе. А однажды, подарил ей щенка, пушистого, лупоглазого, рыжего с белыми лапками. Но Оля не приняла этот подарок, жестоко обсмеяв парня и обозвав собачником.
– У него, наверное, блохи, – отчитывала Ольга дарителя. – Убери этого уродца и не позорься перед девушкой.
– Нет у Шарика блох! – возмутился Дима. – Это щенок моей собаки, она породистая.
– Шарик, – Ольга зло расхохоталась. – Охренеть, как оригинально! Убери эту пакость немедленно, и сам убирайся.
Голос её звонко разносился по тёмному, влажному, пахнущему мокрой штукатуркой подъезду. Солнечный свет, едва пробивающийся сквозь мутное узкое грязное оконце, золотил русую Димину макушку. И Оля с трудом сдерживала желание прикоснуться к пшеничным, вьющимся волосам парня, провести рукой по рельефу его мышц, почувствовать тепло его кожи, сквозь футболку. Внизу живота всё ныло, сжималось и переворачивалось, дрожали колени. Как же её тянуло к этому парню, до мурашек, до головокружения! Русский богатырь! Скандинавский викинг! Но жизненный план, нарисованный родителями, был превыше всего. Превыше её симпатии к Диме, вызванной всплеском гормонов. И когда парень, прижав к своей груди щенка, ушёл, Оля забежала в квартиру, уткнулась в подушку и проплакала целый день. Она оплакивала то, что могло бы у неё быть, то, что уже никогда не случиться.
Но шли годы. Образ Димы поблек, выцвел, как со временем выцветают узоры на старых обоях.
– Молодец! – хвалили её родители.
– Молодец! – твердила многочисленная родня.
– Молодец! – говорила себе Оля каждый раз, как только видела своих подчинённых, обременённых мужьями – алкоголиками, кредитами и сопливыми вечно болеющими детьми.
– Алёна! – Ольга произнесла это имя почти, что с наслаждением. Наконец-то появился повод придраться к этой гадкой девчонке. – Где твой чепчик? Почему накрашены ресницы? А руки, что за маникюр на рабочем месте?
– Они не длинные, – промямлила девчонка, растеряно рассматривая свои ногти.
– А мне безразлично, длинные они или нет! На них лак! Немедленно сними. Ты – медсестра, а не проститутка! Сдирай сию минуту, прямо сейчас, при мне!
К щекам девчонки прилила кровь, в огромных голубых глазищах сверкнула бессильная злоба.
Ольга протянула девушке ножницы.
Та их приняла, но сдирать лак с ногтей не спешила, теребя в руках какую-то пластиковую папку, но не нервно, а как-то даже ласково, словно в ней, в этой папке, хранилось оружие, с помощью которого, можно убить заклятого врага.
– Алёна, я жду! – раздельно произнесла Ольга. Обычно, этот тон всегда действовал на подчинённых чудесным образом, но сегодня что-то произошло. И Ольга догадывалась, что причина неподчинения лежит в папке.
Вокруг зашептались, принялись опасливо переглядываться, а в глазах читалось любопытство.
– Я увольняюсь, – улыбнулась девчонка. – Выхожу замуж и уезжаю из города.
Взгляд Алёны обжёг призрением, снисходительной, почти гадливой жалостью. Девчонка явно чувствовала себя победительницей.
Остальные, подняв глаза, окинули начальницу теми же взглядами.
И Оля поняла, все они её жалеют, незамужнюю, одинокую, не нужную никому, кроме родителей. Не грозную правительницу эти калоши видят каждый день перед собой, а неудовлетворённую жизнью, озлобленную бабу.
«Недотрах» – вот какой диагноз все они ей поставили.
* * *
Ольга аккуратно припарковалась, с удовлетворением отметив, что у кафе машин больше нет, если не считать Девятки и старой, видавшей виды, Волги.
– На трамвайчике прибыли однокласснички, – усмехнулась Оля, вылезая из машины. – Выходит, я одна в люди и выбилась. Ну, и Дима, разумеется.
На эту встречу выпускников, Оля делала большую ставку. О нет, ей не нужна была болтовня со старыми подружками и замшелые школьные воспоминания. Она хотела встретиться с Димой. Он, как Ольга успела узнать, был ещё не женат, жил в Сочи и владел парой гостинец. Вполне выгодная партия!
И чувство одиночества, какой-то неприкаянности, нежелание возвращаться домой с работы к до тошноты заботливой матери и вечно-ворчащему раздражённому отцу – неврастенику, уйдут, растворятся. У Ольги будет семья, своя собственная, дом, в котором она станет хозяйкой. Она начнёт готовить для мужа супы, гладить ему рубашки, прогуливаться по вечерам перед сном, смотреть фильмы.
– Интересно, а будет ли Диме приятно узнать, что я хранила себя для него? Что он у меня первый?
Краска смущения обожгла щёки, и Ольге пришлось несколько раз глубоко вдохнуть, дабы привести взбудораженные нервы в относительный порядок.
Скукотища! Девчонки, уже повзрослевшие, изрядно раздобревшие, беспрестанно болтали то о своих детях, то о еде, то о дачах. У кого какой урожай томатов был в прошлом году, как кто борется с колорадским жуком и от чего у всех так плохо растёт клубника.
– Чтобы подкормить перец, – вещала толстуха – Женька, троечница, ныне– продавщица в овощном магазине и мать троих детей. – Нужно залить банановую кожуру водой, настоять её пару деньков. Ой, знаете, как рассада пойдёт!
– Надо попробовать, – кивали благодарные слушатели.
Ольга, чтобы хоть как-то развеять скуку, решила рассказать одноклассникам о своих достижениях, о жизненном пути, но захмелевшие мужики и бабы отнеслись к её рассказу с прохладцей. Выслушали вежливо, не перебивая, сухо похвалили и вновь вернулись к обсуждению цен в магазинах, детям, огородам и котам.
От чего у кафе не было машин, Ольга поняла только сейчас. Нет, не от бедности одноклассников, как на то надеялась Снегирёва, просто бывшие друзья в этот вечер решили напиться. Пили они много. Самозабвенно, с наслаждением, а потом пели и плясали под идиотские песенки. То прыгали словно козы, тряся телесами, то висли друг у друга на плечах, раскачиваясь в такт.
Дима тоже пил, и плясал, и болтал о дачах. И Оля никак не могла найти способ вытащить его из-за стола, чтобы поговорить.
Наконец, когда был объявлен очередной танец, Оля подошла к бывшему однокласснику.
– Мне что-то нехорошо, – сказала она, дотрагиваясь до плеча, обтянутого синей рубашкой. – Постоишь со мной на балконе?
Дима и Оля покинули шумный душный зал.
Окна балкона выходили на реку, в которой дрожали пятна рыжих фонарей, словно металлические пуговицы на бархате пиджака.
– Всё закончиться, и вновь придётся возвращаться домой, – с грустью подумала Снегирёва. – Мама начнёт допытывать, как я повеселилась, кого из одноклассников видела, хвалить меня и мои достижения. А отец даже с дивана не встанет. Так и останется лежать, пялясь в экран телевизора.
Ольгин отец достиг того возраста, в котором хочется тишины, размеренности и безраздельного внимания со стороны супруги. Взрослая деловая дочь, не желающая выходить замуж и рожать, продолжала жить с ними, оттягивая всю заботу и любовь жены на себя, чем раздражала главу семейства всё больше и больше. О жизненном плане, собственноручно нарисованном для маленькой Оленьки, мужчина, разумеется, давно забыл. И в отсутствии внуков и зятя винил дочь и только дочь, считая её гордячкой, эгоисткой и капризулей.
Снегирёва решила взять быка за рога сразу, без экивоков.
– Не женат? – закинула первую удочку Оля. – Такой красивый, успешный…
– Не так – то просто найти своего человека, – усмехнулся Дима.
О! Снегирёва помнила эту улыбку, она снилась ей по ночам, от чего трусики Оли оказывались постыдно – мокрыми.
Бесшабашная, по– мальчишечьи задорная, от неё становилось светло и радостно, даже в самый пасмурный и угрюмый день.
– Может, у тебя слишком завышенные требования?– Оля будто невзначай коснулась Димкиной руки.
Забытое ощущение, будоражащее, слегка пугающее. Его кожа источала тепло, мягкое, надёжное. И весь Ольгин организм отчаянно позавидовал её пальцам, желая так же, как и они, почувствовать это.
– Нет, – расхохотался Дима, убирая свою руку. – Требования обычные, как у всех. Кстати, скоро я попрощаюсь с холостой жизнью. Свою судьбу я встретил летом. Эта странная, почти мистическая история, хотя, кому-то она может показаться самой обыкновенной. Моя девочка приехала в Сочи с сестрой, поселилась в гостинице, и я какое-то время, даже не обращал на неё внимания. В сезон у меня кто только не останавливается. Но однажды, куря на балконе я увидел её. Закатное солнце дробилось на морской глади облепиховой гроздью, волны медленно накатывали на берег, лаская прибрежную гальку. А она сидела неподвижно, хрупкая, тонкая, словно фарфоровая статуэтка и смотрела куда-то вдаль. Ветер трепал её волосы, гладил белую, молочную кожу. Такие, как она загорают плохо, сколько бы не валялись на солнце. И в тот момент я отчётливо понял, что её место здесь, в этом городе, в моём доме, рядом со мной. До её отъезда оставалось семь дней. О! Эта неделя была самой счастливой неделей в моей жизни. Оказалось, что мы любим одни и те же фильмы, одни и те же книги, даже в выборе еды мы с ней совпадаем. Я точно знал, что, наконец, встретил своего человека, с которым легко, спокойно, которому можно верить. Сюда я приехал не только на встречу выпускников, а ещё и за ней.
Ольга стояла оглушённая, ослеплённая, свалившейся на неё правдой. Дима – не свободен. Она– Оля Снигирёва, написавшая диссертацию, ставшая в тридцать два года заведующей отделением, ему не нужна. А нужна какая-то бездельница, разъезжающая по курортам, любительница праздно проводить время, греясь на солнышке.
– И как же выглядит твоя принцесса?– сама не зная зачем, спросила Ольга.
Дима тут же, словно только и ждал этого вопроса, выхватил из кармана свой смартфон.
С экрана, на фоне раскидистых зелёных пальм, в лучах южного солнца счастливо и беззаботно улыбалась медсестра Алёна.
Закорючка.
Духота. Запахи туалетной воды, спирта, кондиционера для белья и пота смешивались, переплетались между собой. Закрыв глаза, Ирина Петровна тут же видела разноцветный клубок из перепутанных нитей. Жёлтая – потные подмышки Валентины Степановны, алая – густые, тяжёлые духи Полины, рыжая – рыба, недавно съеденная Львом Львовичем.
Ирина Петровна тяжело разлепляла веки, окидывала взглядом кабинет заведующей, огромные часы в позолоченной раме с массивными стрелками, и вновь погружалась в коричневый сумрак сомкнувшихся век.
– Мне очень интересно, дорогие мои, куда делся весь перевязочный материал?– спрашивала доктор Снегирёва. – Кстати, то же самое заинтересовало и комиссию из гор. здрава.
– Девочки, – испуганно взвизгнула старшая сестра. – Вы опять всё истратили на больных? Я же сказала, чтобы вы ничего не брали. Это на случай проверки.
– А как работать-то?– прокряхтела старушка Мария Николаевна, теребя верхнюю пуговицу халата. Собственные слова показались ей чрезвычайно смелыми, и она, выпалив эту короткую фразу, уже жалела, что вообще подала голос.
– Я уже объясняла, как, – холодом в голосе Снегирёвой можно было заморозить кипящую лаву. – Если у тебя, моя дорогая, старческий маразм, то отправляйся на покой. Итак, объясняю для особо-тупых, пишем больным список всего того, что они должны с собой принести. Если не приносят – их проблемы.
– Но ведь они жалобы будут писать, – робко вступила Полина, ненавидя саму себя за дрожащий голос и сухость во рту. Как же ей, Полине, обычной медсестре, хотелось быть лучшей в глазах этой роскошной, холодной и непреступной женщины. Чтобы та заметила её старания, оценила, приблизила к себе. И Полина была бы самой преданностью. Но эти дуры вновь накосячили, рассердили её кумира. И теперь кумир злится на всех, включая и Полину.
– Работайте так, чтобы не жаловались. Неужели мне ещё и эти вопросы решать?– доктор Снегирёва обнажила ряд белоснежных идеально-ровных зубов, чем ещё больше смутила собравшихся в её кабинете медиков.
– Дурака не валяйте, – рыкнул Кожевников, и все забыли, как дышать.– Приходит больной на перевязку, а сёстры его прогнать должны, мол, бинтов у тебя нет? Иди отсюда, пусть твой шов загноится! Вы это предлагаете?
– Кожевников, я говорю не с вами, – улыбка начальницы тут же погасла, всё же, огромного хирурга, грубого, злобного, вечно-рычащего, как таёжный медведь, она опасалась. И даже, как бы Снегирёвой не было стыдно, боялась говорить с ним один на один. Женское чутьё подсказывало ей, что девочек он бьёт.
– А какого хрена меня сюда позвала, коли, не со мной говоришь?– проворчал мужик и прикрыл веки, демонстрируя своё безразличие ко всему происходящему.
Рассудив, что лучше не будить лихо, пока оно тихо, Снегирёва, больше не обращая внимания на мужлана-хирурга, заговорила о скором приезде мэра.
– Во сколько приедет, во столько и приедет, – говорила она, читая недовольство на лицах и жалкие попытки это самое недовольство скрыть. – По сему, все сидим на рабочем месте. Если спросят о зарплате – не ныть, а отвечать: «Зарплата у нас достойная!» И, очень вас прошу, приведите свои халаты в надлежащий вид!
Лица сестёр и врачей вытянулись от удивления, возмущения и ощущения собственного бессилия, что Снегирёву только позабавило. Снегирёва усмехнулась и переключилась на следующую тему, стоящую на повестке дня.
Слова заведующей стучали звонко и бодро, будто кусочки льда в стеклянном стакане. В каждой льдинке был заключен какой-то смысл. И медсестра с двадцатилетним стажем – Бочкина Ирина Петровна честно пыталась его расшифровать, но не могла. Коричневый сумрак, в котором плавал тошнотворно – пёстрый клубок из запахов, утягивал, лишал воли. А ведь сегодня ей вновь работать целые сутки. Не спать вторую ночь, ведь этой ночью должна была дежурить Полина. Просто, Ирина Петровна, по своему обыкновению, согласилась заменить молодую медсестричку. Бочкину часто просили об этом, зная, что та не откажет и взамен ничего не попросит. Такая уж у неё, у Бочкиной, была натура. Никому Ирина Петровна не перечила, ни с кем не спорила, на всё соглашалась. И все шли к ней за деньгами в долг, за добрым словом, за помощью.
– Ирина! – заведующая повысила голос, и одна из льдинок стала острой, как кинжал, уколов Бочкину, пронзив коричневый сумрак, разрезав нити клубка.
Заведующая, всех медсестёр, не зависимо от их стажа и возраста, принципиально называла по именам, подчёркивая их место в медицинской иерархии. Медсестра – расходный материал, рабочий скот, так стоит ли называть его по отчеству? Так что если ты пришла в восемнадцать лет Машей, Машей и останешься, пока не уволишься, не выйдешь на пенсию или умрёшь.
Бочкина подняла заспанные глаза на начальницу. Та сияла свежестью, силой и здоровьем выспавшегося, полного жизненной энергией, человека. Белоснежный халат отутюжен, волосы собраны в деловой пучок, на губах нежно-розовый блеск.
По сравнению с ней, сонная Ирина Петровна в помятом халате и немытой головой, казалась себе жалкой бродяжкой у ног королевы.
– Ты стала много себе позволять, как я посмотрю, – голливудская улыбка доктора Снегирёвой превратилась в оскал. – Начальницей себя почувствовала?
Ещё одной излюбленной манерой заведующей была – «тыкать» медсёстрам. Таким образом, начальница подчёркивала своё превосходство.
Вокруг зашептались, беспокойные глаза зашарили в поисках спасения, зацепки. Лишь бы не встретиться с холодным голубым огнём глаз начальницы, не вызвать немилость, не обратить её гнев на себя.
Ирина Петровна покаянно опустила голову, изучая узор на вылинявшем ковре. Чувство вины, которое всегда просыпалось раньше других чувств, да что там говорить, раньше самой Бочкиной, тут же подняло косматую голову, осклабилось и принялось грызть.
– Действительно, – ругала себя медсестра. – Можно было и помягче попросить, без приказного тона. И какая муха меня укусила? Неужели не знала, что они пожалуются?
– Простите, – онемевшим от страха языком пробормотала Ирина Петровна. В ушах зазвенело, тело накрыло удушливым жаром.
Сейчас ей хотелось лишь одного – чтобы заведующая сменила гнев на милость, простила, ну или уж на худой конец махнула на неё – дуру рукой.
Но Снегирёва просто так своих жертв не отпускала. Она, словно паучиха, опутывала их нитями страха, беспомощности, ощущением собственной ничтожности, а потом жалила, жалила, упиваясь мольбой в глазах, с наслаждением слушая дрожащий голос.
–Мне здесь не нужны хамы! – чеканила она каждое слово. – А если у тебя гнилая помойка вместо рта, то – убирайся прочь. Так как таким людям место лишь в грязной ночлежке, но никак не в стенах больницы! Прямо сейчас сюда войдут Хайруллин и Макаров, и ты попросишь у них прощения. Поняла меня?
Ирина Петровна почувствовала, как за грудиной что-то сжимается, как к горлу подкатывает тошнота, а всё вокруг кажется нереальным, словно происходит не с ней.
Стена шершавая, но противно-тёплая, как же хочется сползти по ней, сесть на пол, закрыть глаза.
Да, Ирина и прощение попросит, и на колени встанет, лишь бы всё это поскорее закончилось, лишь бы Снегирёва простила её. Ведь она, Бочкина, действительно виновата.
– Хернёй не занимайтесь! – раздался громоподобный голос.
Хирург Кожевников, огромный и рыжий, словно скала в час заката, оторвался от стены и, раздвинув впереди стоящих сестричек, подошёл к столу заведующей.
Снегирёва откинулась в кресле, стараясь придать своему виду расслабленность, но всем, в том числе и громиле Кожевникову было ясно, что она испугалась, потому ипостаралась отодвинуться как можно дальше.
Теперь начальницу и хирурга разделял только стол, на который громила и положил свои могучие руки.
– Эти два урода – Хайруллин и Макаров смотрели телевизор после отбоя, пили пиво, другими словами, нарушали больничный режим. На замечание Ирины Петровны отреагировали агрессивно, принялись обзывать, материть и угрожать. Пришлось вмешаться и растащить их по палатам за шкирку.
Несколько человек хихикнуло, представив, как Кожевников тащит двух субтильных мужичков в палату, схватив за шиворот. Но смех тут же смолк, наткнувшись на негодующий взгляд Снегирёвой.
– Я разговариваю не с вами, – вновь зазвенели осколки льда о стекло стакана. – Заведующая здесь я, и только мне решать, за что ругать подчинённых.
– А с кем, твою мать, ты разговариваешь? Сама с собой?– рявкнул хирург так, что начальница вцепилась в подлокотники кресла, как в спасательный круг. – Здесь, между прочим, люди после ночи стоят, у меня обход вот-вот начнётся. А мы всякую ерунду выслушиваем, время теряем!
– Как вы разговариваете? Что за тон?– Снегирёва попыталась взять себя в руки и добавить голосу больше металла, но удавалось плохо. Мышцы, как конечностей, так и гортани инстинктивно сжались, чувствуя исходящую от мужчины опасность.
– Да пошла ты! – вновь рыкнул Кожевников. – Чего встали, как обосранные бараны? Айда, работать!
Рыжий гигант махнул рукой в сторону двери, приглашая, всех остальных последовать за собой и вышел. Но персонал отделения остался стоять напротив стола Снегирёвой, ожидая её распоряжений.
– Видите, коллеги, – вздохнула заведующая, когда смолк грохот медвежьих шагов – Кожевников совершенно нас не уважает.
– А разве нельзя его уволить?– робко подал голос кто-то из сестёр.
– Ах, милые мои, – доверительно вздохнула Снегирёва. – Все считают его лучшим хирургом в городе. Кожевников ведь у нас – ценный специалист.
Слова «Коллеги», «Милые мои» растрогали персонал, заставили проникнуться жалостью и сочувствием к Снегирёвой. Даже Ирине Петровне захотелось погладить начальницу по плечу, поднести ей чашечку чая, чтобы успокоить, подбодрить. Ведь это так нелегко тащить на себе всё отделение!
– Кожевников, конечно, хам, каких поискать, – прошепелявила старшая сестра, протирая очки куском пожелтевшего бинта и вновь водружая их на длинный, чуть загнутый нос. – Слышала я, как он на больных орёт.
– Да-да, – затрещала сестра хозяйка, нервно потирая руки. – А уж если кто-то жалобой припугнёт, то так материт, что уши в трубочку сворачиваются.
В кабинете повисло молчание, но уже не напряженное, как бывало ранее, а какое-то уютное, тёплое. Молчание, которое сплачивает, заставляет людей почувствовать себя частью чего-то большого, целого. Тикали часы, весенняя капель танцевала на козырьке, солнце щедро вливалось в помещение, окрашивая стены янтарным светом.
– Только одно может нам помочь, – мягко проговорила Снегирёва. – Нам нужно всем коллективом написать жалобу на Кожевникова. Подпишемся, дадим подписаться больным. И его уберут от нас.
Мягкость начальницы, просьба во взгляде заставили сердца, бьющиеся под белыми халатами, дрогнуть. Ну как тут отказать? Тем более, Кожевников и впрямь, хам и матершинник.
Бумага общими усилиями была составлена быстро, так же быстро были собраны и подписи. Ирина Петровна, прежде чем поставить свою закорючку, немного посомневалась. В конце концов, Кожевников за неё заступился целых два раза, с начала перед больными, потом перед Снегирёвой. Но затем, решила всё же расписаться, рассудив, что отсутствие одной подписи ничего не изменит, а от коллектива отрываться не очень-то правильно, да и с заведующей ссориться не хотелось.
Рабочий день проходил как всегда, наложение повязок, обработка послеоперационных швов. Явились в перевязочную и Хайруллин с Макаровым, как ни в чем, ни бывало. Шипели и матюгались сквозь зубы, когда Ирина Петровна сдирала с кожи присохшую повязку, а потом смазывала шов зелёнкой. Заглянула Полина и без обиняков сообщила Ирине Петровне, что та её сильно подвела.
– Я вас попросила себя подменить, а вы… – махнула рукой молодая медсестричка. – Неужели так сложно было от скандала удержаться?
Бочкина промолчала, так как в подобных ситуациях никогда не могла ответить что-то достойное, ставящее на место наглеца. Нужные слова приходили потом, ночью, доводя бедную Ирину Петровну до бессонницы. А в минуты незаслуженных обвинений, Ирину, словно душным пыльным одеялом, накрывало чувством вины. Вот и сейчас, Бочкина залепетала какие-то извинения, оправдания, веря в то, что всё могло бы произойти иначе, веди она себя немного сдержаннее.
Стоило Полине гордо и независимо покинуть перевязочную, как раздалась трель телефонного звонка. На экране высветилось ненавистное имя «Настасья». Но не взять трубку Ирина Петровна, разумеется, не посмела.
– Так, я не поняла, деньги-то на куртку Эдуарду будут или нет?– раздалось в трубке.
Невестка не считала нужным здороваться и спрашивать о делах. Она говорила лишь о том, что волновало её и только её.
С самого первого дня их с Настасьей знакомства, Ирина зазнобу сына невзлюбила и была всерьёз удивлена тому, как её Григория – начитанного, интеллигентного парня, угораздило вляпаться в эту мерзкую лужу по имени Настенька. О нет! Ничего общего с героиней фильма «Морозко» у её невестки не было. Напротив, вязать, вышивать и стряпать, анти-Настенька не любила. Ей больше нравилось лежать на диване вверх задницей, жевать диетические батончики и смотреть какое-то реалити – шоу с участием вульгарных, но длинноногих и грудастых девиц. Настасья относилась к той категории людей, свято верящих в то, что столица Бразилии – Рио – де– Жанейро, Пушкина убил на дуэли Лермонтов, «Лунную сонату» написал Моцарт, а книги – ненужное и даже вредное изобретение, без которого легко можно обойтись. Ни девушкой, ни женщиной у Ирины Петровны назвать свою невестку язык не поворачивался. Настасья была для неё монументальной бабой, горластой, грубой, сисястой и крутобёдрой.
– Я аванс ещё не получила, – принялась оправдываться Бочкина. – Расчётки-то принесли, а деньги начислят вечером или зав…
– Мне посрать, когда у тебя там аванс– херанс! – гаркнула Настасья. – Уже весна, дорогая моя, твоему внуку в садик носить нечего. Займи! Укради! Слушай внимательно, свекровушка, если денег сегодня не будет, Эдика ты больше не увидишь. Поняла меня?!
Ответить что-либо Ирина Петровна не успела. Невестка отсоединилась, оставив свекровь в растрёпанных чувствах.
– Эдик, – пробормотала Бочкина, в сердцах швыряя на стол ни в чём неповинный телефон. – Нашли как пацана назвать! Ведь ясно же, какую кличку мальчишке в школе дадут. Не иначе как Настюшина идея, мой бы Гриша до такой ерунды не додумался.
Ирина уселась на подоконник, рискуя получить нагоняй от внезапно зашедшей старшей сестры, и крепко призадумалась, где раздобыть денег на куртку. Разлука с внучком её не слишком– то волновала. Признаться честно, Ирина Петровна его не любила. Капризный, наглый крикливый мальчишка с длинными зелёными соплями до пупа, пукающий и рыгающий за столом. Приезжая в гости к бабке, он тут же принимался лазать по шкафам, вытаскивать продукты из холодильника, расшвыривать вещи и топать, будто в квартире не один шестилетний ребёнок, а табун взбесившихся лошадей. Никакими талантами мальчик не обладал, единственное, что у него хорошо получалось, это грубить и строить рожи.
И Бочкина, если её лишат удовольствия лицезреть внука, была бы даже очень рада. Но внук, к сожалению, являлся единственной ниточкой, соединяющей Ирину Петровну с сыном. Григорий, после женитьбы крепко попал под каблук Настасьи, и выбираться из под него не собирался.
А весна медленно, но верно вступала в свои права. Ирина Петровна любила весну, с её наступлением ощущая какое-то томление, приятную тревогу.
Ведь в середине марта небо особое, лёгкое, светлое, прозрачное. Таким же становился и воздух. И его, этот удивительный, волшебный мартовский воздух хотелось не вдыхать, а пить, жадно втягивая в себя эту сладость, этот неповторимый свежий аромат талой воды и, пробуждённых после долгой зимней спячки деревьев.
За небо, за воздух, за ласковое жёлтое солнце, за розоватые облачка, за перезвон капели, Ирина могла простить весне пусть не всё, но многое. И горы грязного посеревшего, словно шерсть старого барана, снега, и лужи, грязными кляксами растекающиеся по дорогам, и рыжие колбаски собачьего дерьма.
Бочкина постаралась притушить в себе эту радость, задавить в зародыше, и даже, отвернулась от окна.
От начальства нагоняй получила, расстроила Полину, денег на куртку внуку не может найти, а значит – обида сына, молчаливая, сухая, как старое печенье обеспечена. Вот, отработает она свою смену, вернётся в квартиру, пустую, неуютную, тихую. Съест невкусную еду, вытянет ноги на диване, включит сериал. Вот и всё, что ожидает Ирину Петровну – одинокую, никому не нужную женщину. А ведь она ещё не старуха! Завести бы собаку, умную овчарку или милого складчатого шарпея. Вот только нельзя, Настасья запретила. Ведь они часто привозят к ней Эдуарда. А, что если собака нападёт на мальчика и покусает? А если Эдик подхватит от псины глистов или ещё какую – нибудь гадость?
Настасья, услышав робкое заявление Ирины Петровны, орала так, что в стену постучал сосед. Григорий же, только кивал, поддерживая жену. Так Бочкина никого и не завела.
Ни кто и ни что не ждёт Ирину Петровну, так к чему смотреть в окно? В конце концов, просто так, без причины радоваться наступившей весне глупо. Подумаешь, снег растаял, подумаешь – теплее с каждым днём! Какой прок от всего этого ей, Ирине? Бочкина сползла на холодный кафельный пол перевязочной, зажмурилась, стараясь удержать в плену сомкнутых век, стремящуюся наружу влагу.
Рыдания рвались из груди. И единственное, что могла сделать Ирина Петровна, это закрыть рот рукой, чтобы не выдать себя, чтобы ни дай, бог, не услышали коллеги. Весело капала капель, отбивая на железе козырька чечетку, грустно и обречённо катились слёзы по щекам Ирины Петровны.
Огромная горячая ладонь легла на затылок, прошлась по спине. В нос ударил знакомый древесный запах мужской туалетной воды. Сквозь пелену слез, Ирина увидела широкое лицо, с россыпью смешных золотистых веснушек, и такими же золотистыми кустистыми бровями.
– Действительно, медведь, – невольно подумалось Бочкиной. – Большой, рыжий медведь. Даже зовут его Михаил Михайлович.
– Что с вами, Ирина Петровна?– раздался голос в самое ухо, но не рычащий, как все привыкли слышать, а тёплый, мягкий, как меховой воротник. И этот голос, эти глубокие низкие, почти урчащие, ноты, спровоцировали очередной, ещё более сильный приступ рыданий.
– Слушайте, это просто недалёкая обозленная баба с амбициями, которая, как обычно, припёрлась в дурном настроении, и решила всем обосрать весь день. Так стоит ли переживать? И встаньте, ради Бога, с пола!
Крепкая рука потянула Ирину вверх, заставила встать.
– Да причём тут Снегирёва? – ругая себя за хнычущий голос, полный соплей нос и красные заплаканные глаза, проговорила Ирина Петровна. – Просто всё так навалилось сегодня.
И Бочкина сбивчиво принялась рассказывать и о Полине, и о своих сложных отношениях с сыном, и о хамстве Настасьи, и о вредном внучке Эдике, и о своей несбыточной мечте завести собаку.
Рассказывала и в то же время ругала себя. С чего она взяла, что Кожевникову интересны проблемы одинокой тётки? Какое она имеет права выносить человеку мозг своим нытьём? Вот сейчас он махнёт рукой, пошлёт к черту, и правильно сделает. Нечего людям докучать своими бабскими причитаниями и жалобами.
– Простите меня, Михаил Михайлович. Я такая дура, от дел вас отвлекаю, – вздохнула Ирина, поймав себя на том, что её сбивчивый рассказ, движется уже по третьему кругу. Боже, стыд-то какой!
– Знаете, Ирина Петровна, – Кожевников улыбнулся, легко, солнечно. В тёмно– зелёных глазах, запрыгали весёлые, хулиганистые бесенята. – Кажется, я понял, в чём ваша проблема.
Ладонь собеседника легла на плечо, обожгла сквозь ткань халата. И Бочкиной вновь стало стыдно за свою немытую, всклокоченную голову, потёкшую тушь и больничный запах. Но в то же время, всё тело Ирины Петровны страстно позавидовало плечу, которое, бессовестно наслаждалось этим удивительным, умиротворяющим теплом большой, надёжной руки. Руки, спасшей столько жизней. Низ живота сладко и стыдно потянуло, чего уже Бог знает, сколько лет не бывало. Да что же это с ней? Вот дура-то! Самка! Кошка мартовская!
– Ваша проблема в том, – продолжал хирург, не подозревая о внутренних процессах Ирининого организма. – Что вы стараетесь быть для всех хорошей, забывая о себе, о своих потребностях, желаниях. Но ведь вы – не волшебная палочка, исполняющая чужие прихоти, не пылесос – удобный в употреблении, бесшумный и компактный. Вы – личность, с уникальным набором качеств, имеющая право высказывать свою точку зрения, удовлетворять свои потребности и творить глупости.
– Поздно уже мне меняться, – проговорила Ирина Петровна тихо, стараясь не спугнуть, не сломать, такое хрупкое, едва ощутимое чувство единения. Отражение солнечного света в квадратах кафельной плитки, танец капели за окном, ласковое поглаживание ветерка, льющегося в открытую форточку, лязг каталки, проехавшей по коридору, голубая, качающаяся тень старого клёна на потолке, беспечная трель птах.
Ах, только бы не открылась дверь! Только бы не зазвонил телефон! Только бы Кожевников не убрал руку с её плеча!
– Ничего подобного! – рассмеялся Михаил Михайлович. – И я смогу вам это доказать. Откиньте мысли о невестке, сыне, коллегах и начальстве, ответьте на вопрос, чего вы хотите прямо сейчас? А потом, мы вместе попробуем исполнить ваше желание.
– На улицу хочу. Там солнце, небо голубое, – с трудом, борясь с накатившим чувством блаженства, ответила Ирина Петровна. От слова «вместе», в груди защемило, а по коже побежали радостные мурашки.
Господи, неужели так можно сомлеть от простого прикосновения руки?
– Так идёмте же, – хирург потащил Ирину к двери. И от того, что его ладонь исчезла с её плеча, Бочкина резко и жёстко ощутила своё одиночество. Как же холодно, тоскливо и сиротливо почувствовало себя её плечо.
– Как?– почти с отчаянием спросила Ирина. – Я вообще-то на работе.
А лазурь весеннего неба, дразнящий ветерок, и щебет птиц манили. Ирина Петровна остро, до отчаяния ощутила себя пленницей этого кафельного, пропахшего хлоркой, гноем и кровью кабинета, этого мрачного серого здания с прогнившим фундаментом, узких тёмных коридоров.
– Неправда, – рыжий медведь веселился, бесенята в его глазах отплясывали гопак. – Свою смену вы отработали вчера. А сегодня пусть трудится Полина. Так что, Ирина Петровна, жду вас на крыльце. Собирайтесь!
Кожевников вышел, а Ирина принялась торопливо приводить себя в порядок, боясь не успеть, боясь быть застигнутой и остановленной кем-то из коллег.
О! Это был замечательный, неповторимый день, наполненный солнечным светом, лёгкостью и бесшабашностью весеннего ветра, блеском луж и чувством полёта.
– Страшно, – сквозь смех говорила Ирина, специально наступая в лужу, в дробящийся на её глади золотистый солнечный шарик. – Мы сбежали с работы, не пошли на конференцию. Снегирёва нас не простит.
Как же хотелось Ирине собрать в банку немного этого воздуха, немного неба, немного воды и этого дивного ощущения надёжной руки и присутствия Михаила, чтобы законсервировать, оставить для себя. А, когда закончится праздник, потянутся серые будни, и накроет пыльным покрывалом отчаяния, она достанет заветную баночку, откроет и вспомнит этот чудесный день.
– Вот почему, школьники счастливее нас – умных и серьёзных взрослых, – менторским тоном проговорил Кожевников, для пущей убедительности своих слов, поднимая указательный палец. – Мы боимся следовать зову своей души, а они– глупые и беспечные не боятся. В итоге, взрослые сидят в душном зале и слушают о том, как правильно собирать мочу, о пользе вакцин и о вреде пальмового масла, а школьники гуляют по лужам и хрустят чипсами.
Хирург кивнул в сторону парочки девчонок, лет пятнадцати, явно прогуливающей уроки. Девицы в ярких куртках самозабвенно болтали и грызли вредные для здоровья ломтики сушеного картофеля.
– А я никогда не прогуливала уроков, – не то с жалостью, не то с гордостью, произнесла Ирина. – Не хотела маму огорчать, ведь потом, когда всё выяснится, мне объявят бойкот. По тому и училась хорошо, и с уроков не сбегала, даже в медучилище поступила, чтобы их обрадовать. Мама всегда сокрушалась, что в нашей семье ни одного медика. И я думала, мол, отучусь, буду всех лечить, и меня станут любить.
– Разве любят за профессию или за хорошую учёбу?– Кожевников резко остановился, прямо в центре лужи. Ветер трепал его рыжую шевелюру, путаясь в пылающих, от солнечного света, огненных прядях. – Ирина Петровна, чтобы вас любили не нужно пытаться всем услужить, стать для всех хорошей, покладистой и покорной. Это только раздражает людей, заставляет считать вас слабой, глупой, бесхарактерной. Все вокруг, в любом случаи, вас любить не будут. Но среди множества людей найдётся один человек, кому вы станете нужны. Главное – быть собой, чтобы тот, назначенный судьбой, вас смог отыскать среди множества лиц.
Их губы соприкоснулись. С начала, поцелуй был каким-то неловким, опасливым, пробным. Но спустя мгновение, когда Ирина ответила более решительно, губы Кожевникова стали настойчивее. Бочкина зажмурилась, дабы ни что не смогло отвлечь её от происходящего. В животе трепетали крыльями разноцветные бабочки, в голове взрывались вулканы. По телу текла сладость, нетерпение, желание чего-то большего. Верхняя одежда казалась лишней, неудобной, мешающей.
Они вели себя, как пара, одуревших от весны и гормонов, старшеклассников. Шлёпали по лужам, целовались на каждом шагу, ели мороженное, грызли чипсы, запивая какой-то сладкой газировкой ядовито– жёлтого цвета. В тёмном кинозале Кожевников держал Ирину за руку. И Бочкина, как не старалась, не могла сосредоточиться на сюжете фильма, млея, растворяясь в мареве нежности, желая большего, но в то же время, стыдясь этого желания.
А потом был уютный домашний вечер в холостяцкой берлоге рыжего медведя, оранжевый торшер, сгустившиеся, по-весеннему, яркие и прозрачные, индиговые сумерки за окном, запах сигарет и древесной туалетной воды, впитавшийся в обивку дивана, толстый полосатый кот, с удивлением взирающий на гостью. Сплетение рук и ног, дорожка из поцелуев от ключиц до самого потаённого места, одно на двоих дыхание и сердцебиение, обжигающий, но такой ласковый и ручной огонь зелёных глаз, крик Ирины, падение в сверкающую пропасть, смерть и воскресение. А ещё был запыхавшийся курьер, ролы с угрём, красные ломтики маринованного имбиря, зелёный чай и всё те же поцелуи, но уже со вкусом васаби.
* * *
Работа спорилась. Ирина ловко обрабатывала швы, накладывала повязки, спрашивала у больных о их самочувствии. Всё, как всегда, вот только мир стал ярче. Теперь у Ирины появился повод для радости весне, повод для ожидания чуда.
– У меня есть Миша, – говорила себе Ирина Петровна, присутствуя на очередной пятиминутке и выслушивая недовольства Снигирёвой.
– У меня есть Миша, – улыбалась Ирина Петровна, глядя в зеркало.
– У меня есть Миша, – подбадривала себя Бочкина, обрабатывая поверхности и морщась от едкого запаха дезинфицирующего раствора.
Всё! Конец рабочего дня! Ирина, перекинув сумку через плечо, направилась в ординаторскую, представляя, как они вместе пойдут домой. К нему или к ней, не имеет значения. Они оба одиноки. Хотя, о чём это она? Нет больше никакого одиночества. У неё есть Миша, а у Миши она – Ирина Петровна. Закатное солнце щедро вливалось в узкие окошки коридора, заливая белёную часть стены апельсиновым соком.
Из открытых дверей палат доносились голоса больных. Кто-то рассуждал о политике, кто-то делился домашними рецептами засолки грибов, кто-то жаловался на давление. Санитарка с остервенением шлёпала тряпкой об пол, шумел неисправный унитазный бочок в туалете, а Ирина шла.
– Миша, – Ирина робко заглянула в ординаторскую, в конце концов, эта комната для врачей, вдруг, кроме Миши здесь сидит ещё кто-то, та же Снегирёва, например.
Но Михаил Михайлович был один, он собирал какие-то вещи в спортивную сумку и даже не повернулся в сторону открывшейся двери. В недра сумки падали книги, большая кружка со знаком скорпиона на синем фоне, пузатый будильник с крупными римскими цифрами на циферблате.
Ирину охватило дурное предчувствие. Дух, ещё не произошедшей катастрофы, тяжёлый, густой, с привкусом горечи, застыл в воздухе.
– Что случилось, Миш? – Ирина подошла ближе, положила руку на спину, обтянутую тканью зелёного хирургического костюма.
Кожевников, жестом полным гадливости, смахнул её ладонь, как смахивают назойливых мух.
– Я уезжаю, Ира, – ответил он. Голос хирурга был ровным и спокойным, но от его твёрдости, сухости, что наждаком прошлась по нервам, Ирина похолодела.
– Ку-куда?– прошептала Бочкина, с трудом сглатывая противный ком, забивший горло.
– В Грозный, – Михаил повертел в руках какую-то тетрадь, пролистал её, и отложил. За тем, молния сумки вжикнула, и хирург уселся рядом с отброшенной тетрадкой. – Там требуются хорошие специалисты. Это красивый, современный город, где нет ни алкоголиков, ни наркоманов. Отличное место для практикующего врача. Там я буду уважаемым человеком, нужным специалистом, а кто я здесь? Грубиян, матершинник, бессердечный хам, готовый поднять руку на больных и родное руководство.
– Не говори так, – сказала Ирина, садясь рядом. – Ты хороший, опытный хирург…
Зелёные огни глаз пронзили насквозь, пригвоздили к месту. Даже сейчас, Кожевников оставался хирургом, безжалостно удаляющим лишнее, ненужное, мешающее нормальной жизнедеятельности. И теперь он, словно скальпелем, острым и неумолимым, вырезал её – Ирину, из своей жизни, как некроз, как опухоль.
– Там перспективы, – продолжал Кожевников, словно пытался убедить самого себя в правильности своего решения. – А тут – адский, неблагодарный труд и подчинение какой-то соплячке без мозгов, но с амбициями. И я бы давно это сделал, уехал, оставил разграбленный чинушами городишко, больничку, обворованную административным аппаратом, больных – алкоголиков и отморозков, но ждал тебя. Как мальчишка, искал повод к тебе подойти, подкладывал в стол то яблоко, то шоколадку. Ругал себя за трусость, за нерешительность и всё тянул, тянул с признанием. Хотел добиться твоей благосклонности, а уж потом, забрать тебя и уехать отсюда к чёртовой бабке! Вот только, ты поставила подпись под каждым словом, написанным в этой жалкой бумажонке.
Горечь в словах Кожевникова обнадёжила, Ирине показалось, что если она всё объяснит, всплакнёт, то сердце Миши дрогнет. Он поймёт её и пожалеет, как тогда, в перевязочной.
– Это всего лишь закорючка, – через силу улыбнулась Бочкина, потянулась к мужчине, желая обнять. – Я так не считаю, и не считала никогда. Просто все подписали, и Снегирёва могла подумать…
Ирина оборвала себя на полуслове, вдруг внезапно поняв, какой бред она сейчас несёт, насколько нелепо звучат её оправдания.
– И что бы произошло, если бы ты не поставила свою подпись? – глаза полоснули резко, больно, словно вскрывая абсцесс. – Тебе бы отрубили голову? Сожгли на костре? Лишили руки или ноги? Ты предала меня, Ира, просто так, не от страха за свою жизнь, не за награду, и этот факт ещё противнее, ещё гаже. Все вы – жалкие, запуганные твари. Готовые лизать задницу больному, боясь его жалоб, целовать ноги начальству, лишь бы оно не разгневалось. Вы не медики, вы– медицинские проститутки. Хотя нет, те за деньги торгуют своим телом. Вы– шлюхи, готовые пасть ниц, ради грошовой выгоды – доброго слова со стороны начальства, хорошего отзыва от больного на сайте « Медицина». Прощай, Ирина Петровна, и будь здорова, не кашляй!
С этими словами, хирург встал, и принялся стягивать с себя куртку от костюма, давая понять, что мужчина переодевается, и посторонней женщине делать здесь больше нечего.
И вновь Ирина плакала, сидя на полу в перевязочной. Из коридора потянуло ужином, больные сегодня будут есть гречку, гудела под потолком неисправная люминесцентная лампа, за окном сгущался сумрак, а в груди Ирины, подобно змею, тугими кольцами, свернулось одиночество.
Спасательный круг.
За окном, всеми оттенками жёлтого и красного, бессовестно полыхал отвратительно – великолепный осенний день. Ритка, чья кровать была плотно придвинута к окну, с тоской глядела на качающиеся, облитые золотом верхушки тополей. Золотое на ослепительно – голубом, красиво, завораживающе и недоступно!
Ритка прикрыла глаза, стараясь себя убедить в том, что в ярком сентябрьском дне нет ничего особенного, всего лишь агония природы перед смертью. Ведь весна– это рождение, лето – жизнь, зима – смерть. А осень, стало быть – агония. Так к чему сожалеть? Да и кто знает, может вся эта осенняя мишура лишь за перегородкой мутного оконного стекла кажется такой уж чарующей? А на самом же деле, меж деревьев гуляет колючий пронизывающий ветер, поднимая вверх пыльную, уже начинающую подгнивать, листву? Прямо как наше государственное здравоохранение, на экранах телевизоров – в шоколаде, и современное оборудование имеется, и врачи каждому готовы задницу вылезать, и зарплаты-то медикам подняли, а копни глубже – так найдёшь не шоколад, а кусок засохшего дерьма.
Тяжёлый воздух общей палаты, в котором смешался и дух кишечных газов, и едкая вонь давно – немытых тел, и гадкий запах принесенных кем-то пирожков, давил, отравлял, вызывая нудную, ноющую головную боль.
Находиться долго в бордовых сумерках закрытых век, Ритка больше пяти минут не смогла. Так, она ещё острее почувствовала себя обрубком, бесполезной грудой вонючего человеческого мяса.
– Ну и хрен с этой осенью! – подумала она, распахивая глаза. – Просто не буду смотреть в окно.
То и дело открывалась дверь в коридор, впуская внутрь другие, тоже не самые приятные запахи, хлорки, лекарств, отходов класса «Б». Каждый раз, Ритка с замиранием сердца, с глупой, трепещущей в области солнечного сплетения, радостью ждала, что на пороге возникнет он – её спасательный круг. О, если бы не он, то девушка давно бы погрузилась в мутные холодные, словно осенняя река, воды депрессии. Лишь мысль о Вадиме Сергеевиче держала Риту на плаву, не давала уйти на дно, захлебнуться в своём отвращении к себе. Но в палату заходили не те, многочисленные соседки в бесформенных цветастых халатах, деловитые, шуршащие пакетами, посетители, усталые медсёстры, Риткина мама. Но его, того, кто нужен был сейчас, до слёз, до боли в зубах, до головокружения, до крика, не было. И с каждым днём, Ритка становилась всё мрачнее и раздражительнее. Её бесило абсолютно всё, болтовня соседок днём и рулады храпа ночью, пресные больничные каши, зудящая от неподвижности и отсутствия возможности принять ванну, кожа, тусклый свет под потолком, не позволяющий нормально читать, чугунная батарея, от которой исходило неприятное, навязчивое тепло. Но лидером этого хит-парада раздражителей была её собственная мама.
Несчастье, случившееся с Риткой, мать, от чего-то, воспринимала, как личное оскорбление со стороны дочери, и пыталась показать, что её страдания намного сильнее.
– Я устала, – жаловалась она дочери, усаживаясь на край кровати. – Ты – эгоистка, ни чуть не жалеешь меня! Вот что теперь будет? Что!? Врач сказал, травма серьёзная. Ты можешь остаться инвалидом! Доигралась! Говорила же я тебе! Но ты же меня не слушаешь, вот теперь и получай! Да будь проклят этот алкоголик! Будь проклята эта поликлиника! За что мне такие страдания!
Ритка молчала, чувствуя себя виноватой. Ведь, от части, мама была права. Зачем попёрлась поступать в медицинский институт? Пошла бы в бухгалтера, как мама. Зачем устроилась в государственную поликлинику? Лучше бы в частной клинике уселась, где мамина подруга работает. Нет же, Ритке хотелось быть самостоятельной, независимой от маминой воли, а ещё, хотелось быть поближе к нему, к Вадиму. Встречаться с ним в его кабинете во время обеденного перерыва, наспех пить кофе, а потом заниматься любовью на низкой кушетке, обитой старой, продранной в нескольких местах клеёнкой, вздрагивая от звуков приближающихся шагов. Идти вместе, бок обок по больничной аллее к воротам, а потом по тротуару, вдоль шумной проезжей части к трамвайной остановки. Вадим обещал, что разведётся с капризной стервозной супругой, и двое мальчишек его не удержат, говорил, что только с Риткой ему так хорошо, только с ней он чувствует себя собой, и только она – Ритка Морозова, дарит ему покой и радость. Девушка верила, а что ей ещё оставалось делать? Ведь если любишь, то изволь доверять! А иначе, какая же это любовь?
Их с Вадимом Сергеевичем связь длилась уже несколько лет, с тех самых пор, когда высокий статный голубоглазый преподаватель с брутальной бородкой и густым низким голосом выделил Ритку из толпы студентов. Вадим прибегал в аудиторию взбудораженный, лохматый, ругая пробки и нерадивых автолюбителей, жалуясь на то, что после лекций ему нужно будет ехать на основное место работы – в поликлинику. Вся женская половина аудитории глазела на красавчика – преподавателя, ловила каждое его слово, кокетничала и вздыхала. Однако, Вадим Сергеевич выбрал Ритку, не самую красивую, не самую умную, просто девочку, что, разумеется, вызвало шквал негодования у однокурсниц.
Девушки, обиженные такой несправедливостью, даже объявили Морозовой бойкот на две недели. Вот только Ритку обиды глупых девчонок не тревожили. Она летала на крыльях любви, и всё удивлялась – Неужели бывает столько счастья?
Годы шли, институт, интернатура, защита дипломной работы, свободная вакансия в поликлинике, где трудился Вадим. Рутина рабочих будней, приём больных, их жалобы, порой надуманные, беготня по вызовам в любую погоду и бесконечная, вызывающая приступ мигрени писанина, карточки, журналы, отчёты.
Натянутые отношения с медсестрой Машей – крупной грубоватой девахой, угрюмой и высокомерной, будто бы врач не Ритка, а она. Краткие свидания с любимым мужчиной и его обещания. Возвращение домой, нудные нотации мамы на тему «Где ты была» и «Нервы матери надо беречь». Невкусный и неинтересный ужин, обычно состоящий из гречневой каши, ведь продукты стоят дорого и нужно экономить. Просмотр политических ток-шоу, сон, будильник, душная, подпрыгивающая на ухабах городской дороге маршрутка, работа.
Мечты о прекрасном будущем с Вадимом так и оставались мечтами, вера в их совместную жизнь блекла, истончалась. И Ритка, как могла, пыталась её удержать, маясь на выходных от осознания своего одиночества в компании матери, понимая, что вот именно сейчас, в этот погожий летний, зимний или весенний день, Вадим со своей семьёй. Стены квартиры давили, душили, и Ритка ощущала себя пленницей.
– Это ужасно! Я не могу на тебя смотреть! Господи, за что мне такое горе? Кому теперь ты будешь нужна?
Мать вновь рыдала, усевшись на край кровати. Садиться на кровать больного, в тот момент, когда этот самый больной на ней лежит, доктор Морозова считала дурным тоном, и сама никогда так не поступала. Чёрт! Ну стул же есть! Зачем отнимать у Ритки последнее, делая личное пространство ещё уже? Ведь оно, это пространство, и без того ограничено размерами панцирной сетки.
– Уходи, – прошипела Ритка, стараясь изо всех сил, не заорать. Всё же в палате было полно людей. К чему им давать пищу для пересудов?
Мама оборвала причитания на полуслове и удивлённо воззрилась на неблагодарную дочь.
– Тебе не стыдно?– спросила она, чеканя каждое слово. – Я, по-твоему, робот, безмолвно выполняющий функции сиделки? А может, я рабыня, не имеющая права на выражения своих чувств?
Ритка попыталась что-то возразить, ощутив укол чувства вины, но мать уже несло.
– Я вырастила неблагодарное чудовище! – полным слёз голосом воскликнула она, призывая в свидетели всех обитателей палаты и их родственников. – Я переживаю, ночами не сплю! Да кому ты нужна кроме меня? А инвалидом останешься, кто ухаживать будет? Мамочка родная, больше некому!
Ветер качнул гриву одного из тополей с такой силой, что посыпались золотые монеты. И в тот момент Ритка невольно подумала о том, что хорошо бы сейчас пройтись по ковру из шуршащих листьев, вдохнуть терпкий прощальный запах осени, почувствовать поцелуи солнечных лучей, не жгучие и страстные, как летом, не холодные отстранённые, как в конце зимы, а ласковые и грустные.
И это желание свободы, единения с природой придало Ритке смелости, заставило послать подальше чувство вины, и она зло и горько рассмеялась.
– Так ты радоваться, а не плакать должна, – проговорила Ритка сквозь смех. – Твоя цепная собачонка, твоя игрушка будет теперь всегда с тобой. Замуж не выйдет, тебя не покинет. Ты же, мамуль, всегда так боялась, что у меня появится кто-то кроме тебя. Да, придётся убирать за мной дерьмо, но ведь чем-то надо жертвовать, правда?
Мать будто кто в задницу укусил. Она соскочила с кровати и бросилась прочь из палаты. А Ритка продолжала хохотать, пока страшный смех, не перешёл в громкие рыдания. Соседки молчали, не зная что предпринять, вызвать врача или продолжить заниматься своими делами.
Слёзы отчаяния и беспомощности катились по щекам, затекая в уши. А Ритка, даже не имела возможности повернуться на бок, или уткнуться носом в подушку. Теперь она могла лежать только на спине, с раздвинутыми в позе лягушки ногами.
– Ну, где же ты, Вадим? – мысленно кричала Ритка, гипнотизируя взглядом, пожелтевшую от старости дверь. – Мне так нужна твоя поддержка! Приходи поскорее, дай поверить в то, что всё обойдётся, что я вновь встану на ноги. Разубеди меня, скажи, что я заблуждаюсь, накручиваю. Приведи тысячу примеров. Ты же такой умный!
Волны подступившего сна подхватили Ритку и понесли. Сначала мелькали какие-то неясные образы, геометрические фигуры, овощи на тарелке, разноцветные рулоны обоев, сваленные в кучу. Позже, немилосердное подсознание вновь вернуло её в тот ужасный день, когда она получила травму.
Приём окончился, очередная старуха с жалобами на давление была отправлена с рецептом восвояси, а Морозовой Маргарите Ивановне – терапевту городской поликлиники предстоял рейд по квартирам своего участка.
Набросив плащ и перекинув сумочку через плечо, попрощавшись с угрюмой Машей, вновь явившейся в дурном расположении духа, Ритка вышла в коридор.
– Марго! – услышала она за спиной голос Вадима. Его ладони легли на плечи, небритый колючий подбородок потёрся о полоску оголенной кожи на шее, тёплые мягкие губы слегка коснулись мочки уха.
–Хорошо – то как! И не хочется никуда идти!– подумала доктор Морозова, поворачиваясь к Вадиму лицом.
Невролог улыбался себе в бороду, в глазах плескались озорные дельфины, призывая к безумству.
– У меня есть лишние десять минут, – заговорщицки прошептал Вадим Сергеевич.
– А у меня нет ни минуты, – вздохнула Рита с сожалением, поправляя на мужчине воротник халата.
В тот самый момент, Ритке стало страшно. Ей внезапно показалось, что вот так, просто и весело они болтают с Вадимом в последний раз. Стены поликлиники, выкрашенные в противный цвет гороховой каши,
разговоры в полголоса, перестук дождевых капель, царапанье кленовых ветвей по оконному стеклу,
прямоугольные, будто гробы, лампочки под потолком, льющие холодный свет, темнеющие кучки пациентов, собравшиеся у дверей кабинетов, всё это показалось неживым, плоским, словно декорации на сцене школьного театра.
Иррациональный страх чего-то ещё не случившегося, но уже неизбежного, растёкся по венам, сковал мышцы гадким могильным холодом.
– Вот ходишь по домам, – раздался в голове надрывный голос матери. – А ведь в любой из квартир, может скрываться маньяк! Ты совсем не щадишь мои чувства!
– Заткнись! – мысленно рявкнула Ритка, злясь на голос матери. – Сколько можно каркать?
Ещё немного поболтав ни о чём с неврологом, Ритка вышла под косые струи холодного сентябрьского дождя.
Улица утопала в серости. Небо надутое, словно пузо страдающего метеоризмом бегемота, нависало над городом, отражаясь в бесформенных лужах. Фары машин и яркие вывески магазинов рассеивали сгустившийся мрак. Ветер, словно грубый мужик, оголодавший по женской ласке, норовил залезть под плащ холодными пальцами, трепал волосы.
Доктор Морозова шла, обходя лужи, мечтая о кружке горячего чая и жёлтом свете настольной лампы в кабинете Вадима.
По первому адресу проживал старичок, у которого внезапно поднялась температура. Старушка, вызвавшая врача, пыталась напоить Ритку чаем с малиновым листом, но доктор отказалась. Не до чая ей, больные ждут! В доме напротив томилась в нетерпеливом ожидании женщина лет пятидесяти с внезапно поднявшимся давлением, и Ритке пришлось выслушать от этой дамы много разных эпитетов в свой адрес и в адрес отечественной медицины. Третий больной, который таковым вовсе, как оказалось, не являлся, заставил Ритку материться, мысленно, разумеется. Ведь для больных у представителей самой гуманной профессии, припасены только добрые слова и улыбки, а матерных слов они, люди в белых халатах, и вовсе не знают, и злиться не умеют, хоть бей их, хоть в лица харкай.
Огромный бритоголовый детина, в пузырящихся на коленях спортивных штанах и майке-алкоголичке, прямо с порога протянул Ритке баночку с мочой.
– Вы же один хрен в поликлинику идёте, вот и отдадите. Чё вам делать-то? -развязно проговорил он, отдавая свою мочу Ритке и захлопывая дверь.
Доктор Морозова какое-то время тупо глядела на красный дермантин, а потом, оставила банку у порога хозяина квартиры. Ещё с мочой она по вызовам не бегала!
Тёмный коридор общежития, женские недовольные голоса, звон кастрюль, и дух борща, долетающий с кухни, шум и клокотание унитазных бочков, мигающая неисправная лампочка, окурки и осколки бутылок под ногами на обшарпанном полу, облупившаяся штукатурка на стенах.
Ритка постучала в одну из многочисленных дверей. С начала никто не открывал, потом, послышалось шлёпанье стоптанных тапок, и на пороге возникло нечто огромное, густо воняющее перегаром, блевотиной, прогорклым маслом и немытым телом. Нечто было облачено в красный засаленный балахон, из резиновых тапок торчали жирные пальцы с серыми обломанными ногтями. Пальцы – сардельки нервно шевелились, невероятных размеров грудь вздымалась и опадала в такт сиплому дыханию.
– Очередная шлюха! – осклабилась хозяйка комнаты, демонстрируя жёлтые пеньки зубов – к Николаю пришла?
– Я участковый терапевт. От вас поступил вызов…– испуганно заговорила Ритка, брезгливо пятясь назад от великанской длани красного нечто.
Хозяйка рыгнула, почесала пятернёй косматую голову, и в тот момент, Ритке стало ясно – нужно немедленно уходить. Глаза огромной бабы начали наливаться кровью, одутловатое, землистого цвета лицо исказилось в жуткой гримасе, что не предвещало ничего хорошего.
– А я балерина,– гоготнула баба, надвигаясь на Ритку всем телом, тесня её к противоположной стене.
Под ногами девушки хрустнули какие-то осколки, каблук угодил во что-то липкое и вязкое.
– Колька мой! – грохотала тётка, и брызги вонючей слюны летели доктору Морозовой в лицо. – А всяких шлюх, вроде тебя, я буду спускать с лестницы.
Могучая рука ухватила Ритку за шиворот и потащила по коридору.
– Я участковый терапевт! – кричала в панике девушка, пытаясь вырваться из цепкой лапы. – Вы сами меня вызвали! Что вы творите?!
– Колька мой! – орала баба, не обращая внимания ни на Риткины слова, ни на её сопротивления. – Я из тебя, девка, сейчас омлет сделаю! Будешь знать, как чужих мужей уводить, сучка!
Коридор закончился. Тётка выволокла Ритку на лестничную площадку, такую же загаженную, заплёванную и обшарпанную, как и всё в общежитии.
А дальше, резкий толчок, пьяный смех бабы, чувство детской обиды и металлический вкус во рту. Грязный бетонный пол меняется с жёлтым от потёков и старости потолком быстро, как в сумасшедшем калейдоскопе. Безвольное Риткино тело ударяется о каждую ступень, руки стараются за что-нибудь зацепиться, чтобы остановить падение, но лишь беспомощно хватают воздух. Боль, боль, боль. Она пронзает каждую мышцу, рвёт внутренности. От вспышек боли мутится рассудок, теперь Ритка даже не знает, что происходит, где она, как случилось так, что она больше не Ритка, не Марго и не доктор Морозова, а кусок вопящего от чудовищной боли мяса. Вскоре, сознание, сжалившись над девушкой, меркнет, погружая Ритку в рыхлую, вязкую спасительную темноту. И в этой темноте Ритка была готова плавать бесконечно, лишь бы не чувствовать боли, не думать, не знать.
Коллеги иногда звонили, справлялись о самочувствии и неизменно просили не подставлять начальство. А кто-то даже предложил забрать заявление из полиции. Мол, никто Ритку не толкал, она сама с лестницы упала. Обозлённая на весь мир Морозова, посылала миротворцев к чёрту, а потом, бессильно плакала.
Мать с Риткой не разговаривала, наказывая своим молчанием, будто бы и без того у девушки не было проблем. Вот только Ритка – человек чёрствый, бездушный, она восстановится, а у Натальи Витальевны тонкая душевная организация, её надо щадить, холить и лелеять, оберегая от потрясений. Маме хотелось слёз,уверений и признаний в любви, раскаяния, как это всегда, всю жизнь, с самого раннего детства случалось, стоило лишь маме обидеться и замолчать. Но Рита, на сей раз, решила выдержать характер. В конце концов, сколько можно слушать эти причитания и обвинения? Не подумала о чувствах матери? Да она, Ритка, всю свою жизнь, начиная с горшкового возраста, только и думала об этих грёбанных чувствах!
Прошла бессонная душная ночь, пролетело утро, солнечное, неприятное. На завтрак подали скользкую и серую, словно мартовский снег, перловую кашу. Потом, пришла медсестра и сделала укол. И вот, ближе к полудню, когда солнце перестало светить в лицо Ритке, дверь открылась и на пороге с огромным букетом роз, возник Вадим.
Сердце пропустило удар, в глазах потемнело от радости, а в ушах зазвенел гадкий комарик.
– Осталось только в обморок упасть, – смеясь над собой, подумала девушка.
Вадим придвинул стул и уселся на него, не на кровать, за что Ритка прониклась к мужчине ещё большим уважением и благодарностью.
Целую минуту они молча смотрели друг на друга, не решаясь заговорить. Наконец, Вадим произнёс:
– Ой, Марго, ну и напугала же ты меня!
Их пальцы переплелись, и доктор Морозова поймала себя на том, что старается не дышать, боясь спугнуть это дивное ощущение. Она застыла, впитывая тепло ладони Вадима, погружаясь в омуты его невероятно – синих глаз, растворяясь в аромате его туалетной воды.
– Я ждала тебя, – произнесла девушка чуть слышно, а из глаз уже бежали глупые, непрошенные слёзы.
– Ну, вот я и пришёл?– засмеялся Вадим, вытирая дорожки слёз подушечками пальцев. – Чего ты плачешь, дурочка?
Они говорили о многом, о поликлинике, о несправедливости в медицине, о наступившей осени. Вадим рассказал о своих сыновьях, о том, что Женю отправили на танцы, а Кирюша занимается в музыкальной школе. О детях, рождённых другой женщиной, слушать было неприятно. Но ведь Вадиму это важно, он делится с ней, а значит – надо слушать, улыбаться, кивать и задавать уточняющие вопросы.
– Ну что ж, – наконец произнёс Вадим, вставая со стула. – Пора идти. Давай, Марго, решим одну формальность и расстанемся на счастливой ноте.
Ритка заворожено смотрела, как длинные пальца Вадима вытягивают из барсетки белый лист бумаги с написанным от руки текстом.
– Подпиши заявление на отпуск задним числом. Будто ты, в момент случившегося, была в отпуске, а не на вызове к больному.
Горячая волна гнева накрыла, поглотила Ритку. Рванные, словно тряпки, мысли заметались в голове.
Язык онемел, в горле пересохло.
– А к Лапшину Николаю зачем я ходила, по-твоему?– с трудом ворочая распухшим языком, проговорила Ритка.
– Ну, мало ли, для чего девушка могла прийти к женатому мужику?– сально осклабился Вадим. – Давай, подписывай, мне ещё за ребёнком в садик заехать нужно.
– Зачем?– уже погружаясь в холодную, рябящую осеннюю реку отчаяния прошептала Ритка. Узловатые корни тянут вниз, руки и ноги отказываются слушаться. Ещё немного, и она утонет. Серая гладь сомкнётся над её макушкой, холод остановит сердце, и настанет темнота.
– Неужели ты не понимаешь?– Вадим больше не скрывал своего раздражения. – В поликлинику зачастят проверки, будут шляться по кабинетам, дёргать начальство, а начальство примется выносить мозги нам. Потом, компенсацию тебе выплачивать нужно, а у поликлиники денег нет. Не будь свиньёй, Морозова, не подставляй своих коллег!
– Пошёл вон! – раздельно проговорила Ритка, ясно понимая, что это конец, конец всему. Не будет больше торопливого секса на низкой трясущейся кушетки, не будет дороги от поликлиники до трамвайной остановки, и долгих поцелуев в парковых зарослях тоже не будет.
– Эгоистичная тварь! – проскрежетал Вадим, с грохотом отставляя стул. Теперь синева его глаз была холодной, колючей, как лед, окрашенный утренними зимними сумерками.– Ради своей выгоды, ты готова подставить под удар руководство поликлиники! У Ольги Васильевны маленький ребёнок, Тамара Леонидовна ухаживает за больным отцом. У них и без того полно проблем.
– Когда врача отправляют, чёрт знает куда, никто, ни старшая сестра, ни главный врач, не думают о том, что участковый терапевт, может и не вернуться с очередного вызова,– едва сдерживая слезы, процедила Рита. – Им всем плевать, что у этого доктора могут быть дети, родители, мужья. Так назови мне хоть одну причину, по которой я должна подписать эту бумажку? А ещё растолкуй мне – эгоистичной твари, с чего это ты вдруг так радеешь за начальство? Они тебе что-то пообещали?
Кулаки невролога сжались, на скулах заиграли желваки, а по лицу растеклась мертвенная бледность. И Ритке, на мгновение показалось, что Вадим её сейчас ударит. Но толи в палате было много народа, толи Вадим вспомнил, что он мужчина, а перед ним лежит покалеченная девушка, но как бы там ни было, Вадим просто ушёл, не прощаясь.
Река – депрессия забурлила, закрутилась воронкой. Риткины пальцы разжались, отпуская спасательный круг.
Солнечный день, щедро вливающийся в комнату, померк, голоса соседок стали приглушёнными, словно они говорили сквозь слой ваты. Тело доктора Морозовой онемело, потеряло чувствительность, ни зуда, ни боли, ни, так противного Ритке, тепла от батареи.
Лишь букет роз, оставленный Вадимом на тумбочке, источал душно-сладкий аромат. Аромат бесплотных ожиданий и несбывшихся надежд.
Моя семья – коллектив.
– Чёрт!
Андрей подскочил в кровати и в сердцах ударил кулаком по подушке.
Лунный голубоватый свет щедро сочился сквозь тюль, растворяя краски, размывая очертания окружающих предметов. И от того, комната казалась какой-то призрачной.
Маринка не могла видеть выражения мужнего лица, но точно знала, что он взбешён. Взбешён так, что лучше сейчас и вовсе ничего не говорить. Потому она и молчала, глядя в потемневший экран своего смартфона.
Да и как тут не разозлиться?! Ведь ещё пять минут назад руки Андрея ласкали Маринкину грудь, а тёплые, словно у коня, губы прокладывали дорожку из поцелуев от пупка до самого сокровенного места. Маринка таяла, растворялась в крепких мужских руках, дрожала от желания, вдыхая хвойный аромат мыла, исходивший от кожи. Но, телефонный звонок вернул влюблённых в суровую серую реальность. Вернее, это для Андрея она была серой, а вот для Маринки – самой, что ни на есть яркой и насыщенной.
– Чёрт! – вновь выкрикнул Андрей, и несчастная подушка полетела в стену, мягко шлёпнулась об пол и затерялась в темноте. – У меня складывается такое ощущение, словно нас в постели даже не трое, а шестеро, семеро! До каких пор это может продолжаться, Марин? Дай им, наконец, понять, что у тебя тоже есть личная жизнь! Скоро Новый год, а мы ёлку ещё не поставили, подарки не купили. Да о чём это я? Мы даже не знаем, где и с кем будем праздновать!
Андрей соскочил с кровати и принялся нервно мерить шагами комнату. Семь шагов от окна к шкафу и столько же обратно. В потоках лунного света мужчина казался вылитым из серебра.
– Ты не понимаешь, – Маринка всё же решилась заговорить. – Сейчас звонила Наталья– мать Артёмки. А Артёмка – племянник Кати – нашей процедурной медсестры. У малыша разболелся животик, и Наталья спросила, какие массажные приёмы нужно применить, чтобы уменьшить боль.
– В час ночи она тебя об этом спрашивала?
Андрей навис над ней и покрутил пальцем у виска.
Именно сейчас, в этот самый момент Маринка ощутила острую неприязнь к мужу. От его низкого гудящего голоса хотелось отгородиться, заткнуть уши.
Да что он понимает? Сидит целыми днями за компьютером, переводит какие-то дурацкие тексты, отсылает их на электронные адреса, вот и превратился в бездумную машину. Подумаешь, с сексом его обломили, горе, какое!
– У ребёнка болит животик, – раздельно, словно объясняя несмышленому ученику, проговорила Марина.
– У чужого ребёнка, – копируя интонацию её голоса произнёс Андрей.
– Среди моих пациентов нет чужих детей! – взвилась девушка и тоже вскочила с кровати. – Они все мои, все, придурок! Это ты мне чужой, а они – родные, любимые, понял, скотина эгоистичная!
Она стояла напротив мужа, маленькая, щуплая, словно неоперившийся птенец, сжав кулачки. И Андрею остро, до щемящей боли в груди, до спазма в животе захотелось схватить её, такую отважную, такую беззащитную в охапку, прижать к себе, вдыхая сладковатый аромат молодого тела, и целовать в лоб, в льняные, спутанные волосы, в пухлые влажные губы. Вот только нужно ли ей всё это? Его нежность, его, доводящая до безумия, страсть? Что держит эту девушку рядом с ним?
– Марин, – прошептал он, протягивая руку к её плечу. – Я очень рад тому, что ты любишь свою работу. Но в жизни человека должно оставаться место и для семьи, и для друзей, и для хобби. И если уж ты так любишь детей, то я смогу тебе сделать и сына и дочь…
Последнее заявление оказалось ошибкой. Глаза жены распахнулись так широко, что Андрей всерьёз испугался, как бы они не вылезли из орбит.
Жена отшатнулась от его руки, будто от ядовитой змеи, и рука Андрея, на несколько секунд растеряно застыла в нелепом положении.
– Моя семья – коллектив! – процедила сквозь сжатые зубы Марина. – А ты – циничный ублюдок, убирайся! Прямо сейчас! Сию минуту! Не желаю тебя видеть никогда!
Уткнувшись носом в подушку, Марина старалась не смотреть на сборы мужа. А тот, молча и обстоятельно складывал в спортивную красную сумку свои джинсы и рубашки, принадлежности для бритья и ещё какие-то мелочи.
– Плевать, плевать, плевать, – думала девушка, глотая слёзы. – Мы давно уже чужие друг другу. Он никогда меня не понимал, ревновал к работе, к коллективу, хотел, чтобы я всегда была с ним, бегала как собачка на поводке. Тиран! Диктатор!
Вот, например, этим летом, что он учудил? Купил две путёвки в какой-то дурацкий санаторий на Кавказе. Принялся соблазнять вкусной едой, Лермонтовскими местами, поездкой в горы и купанием в термальных источниках. Уверял в необходимости лечения глаз, пугал окончательной слепотой.
– Ты же в отпуске! – орал он, исчерпав все аргументы. – Какого чёрта мы должны сидеть в душном, загазованном городе, когда есть возможность нормально отдохнуть?! Зачем ты мотаешься на работу каждый день, ведь тебе эти дни не оплатят?! Другие массажисты хотя-бы зарабатывают своим трудом. А ты? Бегаешь за улыбочку и спасибо.
Деньги! Андрей всегда думал только о деньгах. Маринку, готовую прийти на помощь любому, её любви к своему делу, к людям, к коллегам он не понимал и высмеивал, называя то Стахановцем, то Пашкой Корчагиным.
Но мужа, опостылевшего, корыстного и насмешливого больше в её жизни не будет. Никто и не что не встанет между Маринкой и её пациентами, Маринкой и коллективом.
– Доберусь как-нибудь, – думала девушка, вглядываясь в утренние, холодные зимние сумерки за окном. – Не всё же от Андрюши зависеть?
Летом Марина передвигалась по городу довольно неплохо. Трость в руки, и вперёд. Но с наступлением зимы в их периферийном городке, где верхи заняты воровством, а низы – пьянством, дорога на работу для слабовидящего человека становилась настоящей полосой препятствий. Узкие, покрытые неровной, бугристой коркой льда тротуары, разбитые светофоры, равнодушно глядящие пустыми глазницами на лихачей-водителей, вечно – хворые трамваи, готовые остановиться в любой точке своего маршрута, предоставляя пассажирам добираться до места назначения самостоятельно. Хочешь– топай пешком, а хочешь– лови маршрутку. Не видишь на двери аккуратно выведенных циферок? Так кто виноват? Периферийные городишки нашей страны созданы для сильных, наглых и здоровых. А хилым, больным и увечным в них места нет.
Чашка горячего кофе, бутерброд с красной рыбой, творожок. Маринка пообещала себе, что, как только закончиться рыба, купит колбасу подешевле. Это Андрюша любил побаловать себя то икрой, то сёмгой, утверждая, что йод, содержащийся в морепродуктах, полезен. А на Маринкину зарплату медсестры по массажу особо не разгуляешься. Да и чёрт с этой рыбой, и с офтальмологической клиникой, и с салоном красоты. Не нужны Марине его деньги, и сам Андрей не нужен. Детская поликлиника – вот её дом, коллеги – вот настоящие друзья.
Звонок в дверь прервал Маринкины мысли.
– Мариночка, – проскрипела соседка тётя Клава – седая, сгорбленная старушка. – Мне сейчас Андрюша звонил, попросил тебя до работы проводить. Давай, собирайся.
Пятнадцать минут езды на автобусе, долгий путь по скользкому тротуару в густой утренней неуютной зимней синеве, и вот, она на работе.
Поликлиника встретила Маринку светом, запахами спирта, бумаги, мокрых шуб и буфета. Девушка поспешила в комнату персонала. Она любила утренние чаепития в кругу коллег. А сегодня, ей было о чём рассказать подругам, и пусть Андрюше икается!
– Доброе утро! – громко проговорила она, открывая дверь.
Хорошее приветствие, просто замечательное, если не видишь, кто именно сидит за столом, и не знаешь что говорить «Здравствуйте» или «Привет». Ведь среди белых халатов может оказаться как начальство, так и медсестра. Всю свою сознательную жизнь Маринка смотрела на мир, словно сквозь запотевшее стекло. Но она была благодарна судьбе и за это. Ведь её глаза знали, что трава зелёная, небо голубое, что зебра – это горизонтальные полоски на проезжей части, а цветок ромашки похож на яичницу -глазунью. Да, на работу её провожал Андрей, да, писать она могла только шрифтом Брайля, а читала лишь аудио книги, не различала лиц, спотыкалась, если на пути попадались ямы и колдобины, но зато, Марина была хорошим специалистом, а начальство и коллеги её любили и доверяли её рукам своих детей.
Как-то Андрей подарил ей айфон. Подошёл, поцеловал в кончик носа, протянул коробку, на которой красовалось надкусанное яблоко.
– Здесь есть программа для незрячих, – сказал муж, а в голосе так и звучало довольство собой. – Ты сможешь выходить в Интернет, общаться в социальных сетях, установить приложения, какие захочешь.
– К чему мне выходить в Интернет? Я же работаю, у меня времени нет, разве ты не знаешь?
В тот момент Марина мужа просто возненавидела. Ей захотелось бросить проклятый телефон на пол и начать топтать ногами. Как он мог подарить ей такую дорогую вещь? Как она, Маринка, появится с этим высокотехнологичным устройством на работе, зная, что её коллеги живут на скудную медицинскую зарплату, растят детей и бояться, чтобы их благоверные не напились в очередной раз. Ведь у них нет такого умного и предприимчивого Андрея.
Но, немного поразмыслив, Марина всё же согласилась принять подарок. Ведь, как не крути, а голосовое сопровождение чертовски облегчает жизнь.
Тьфу! Да что она опять об Андрее? Ушёл, ну и слава всем богам!
– А, это ты, – протянула старшая сестра, шелестя какими– то бумагами, и в её голосе, Маринке послышалось недовольство. – А мы тут, выбираем, куда на корпоратив идти. Ты с нами?
Последняя фраза и вовсе прозвучала, как будто Маринку не на праздник звали, а на похороны.
В животе неприятно заворочалось гадкое предчувствие чего-то нехорошего, словно сейчас, вот прямо в эту минуту произойдёт крах всего. Девушка прошла к шкафу, достала плечики со своей медицинской одеждой с жирными пятнами на груди. Чем только Маринка не стирала свой массажный костюм, в чём только не замачивала, но пятна продолжали темнеть, словно две большие медали.
– Что? – взвизгнула процедурная сестра Катя. – Ирина Сергеевна, вы вообще в своём уме? Вы хотите опозориться и нас опозорить! Представьте, вот явится такое чучело всё в масленых пятнах…
– Действительно, – вступила инструктор лечебной гимнастики, нервно ударяя дном чашки о блюдце. То жалобно звякнуло, предупреждая о своей хрупкости.– Будем ей колбаску да помидорчики на тарелку класть, чуть ли не с ложечки кормить.
– А что тут есть? А можно мне огурчик? – Катя принялась размахивать руками над столом, изображая Маринку.
И, если бы девушка могла видеть выражение её лица, то признала, что в Кате умерла талантливая актриса. Процедурная сестра, вызывая надрывный визгливый смех у присутствующих в комнате женщин, довольно умело парадировала и мимику, и выражение глаз. Недоумение, стеснение, растерянность.
– Да она же нам все бокалы и бутылки перебьёт, – сквозь смех проговорила санитарка Марья Петровна.
– А помните, – произнесла невролог скучным, будничным голосом.– Как она засунула пятерню в салат, думая, что это сыр? А потом салфеточку просила, чтобы руку вытереть. Чёрт! А ведь это я салатик готовила, старалась, между прочим, а эта…
Маринка не увидела, как палец дородной рыжей дамы, сверкнув массивным перстнем, уж очень невролог любила крупные, как она сама украшения, ткнул в сторону девушки.
– Ага, – ухмыльнулась, довольная произведённым эффектом Катя, повалилась на табуретку, вытянув длинные ноги в полосатых носках – умора да и только. Дом инвалидов на выезде! Мы то к ней привыкли, но ведь в кафе будут и другие организации, и тамада, и ди-джей.
Маринка не могла поверить своим ушам. Неужели она слышит это от тех, чьих детей лечила во время собственного отпуска, тех, кого считала своими друзьями, тех, кому всегда давала в долг, ведь они живут лишь на зарплату, а у неё есть Андрей и пенсия по инвалидности. Может это шутка, глупая, дурацкая, жестокая шутка? Или ей сниться сон, противный, но довольно реалистичный? Обычно такие сны приходят перед началом болезни, как сигнал организма о сбое.
Рабочий день длился, длился и длился. Тянулся, как серая, давно потерявшая вкус и запах, жевательная резинка. Больные шли потоком, один за другим. И Марина что– то делала, что– то отвечала, стараясь сдерживать слёзы. А они, предатели, набухали, делая мир ещё более мутным, более размытым. Теперь, в каждом слове, в каждом вопросе Марине чудилась издёвка, насмешка.
– Ой, Мариночка, а можно нас на другое время переставить. Просто мы спим?– улыбнулась сухопарая мамашка, тряся погремушкой у самого лица ребёнка, полагая, что это его успокоит.
Ребёнку же, было на старания матери глубоко наплевать, он вопил, зажмурив глаза и распахнув беззубый рот.
– Нельзя, – буркнула Маринка, мечтая заткнуть ревущему монстрику глотку.
– Они думают, что это так легко – дать им другое время, – ворчала мысленно девушка. – Конечно, Марина добрая, услужливая. Она кого-нибудь попросит поменяться, будет долго объяснять причину, извиняться, и чувствовать себя виноватой за то, что побеспокоила. Хрен вам! Довольно! Чего ради все эти реверансы? Ради того, чтобы на очередной административной планёрке главный врач похвалил старшую сестру нашего отделения за такой обходительный, вымуштрованный персонал? А не пойти ли им всем к такой-то матери?
Просьбы, просьбы, просьбы. А почему просят именно её, Маринку? Почему никто не требует поменять время, продлить ещё один разик, задержаться после работы, ведь ребёнок посещает танцевальный кружок, и не может прийти на массаж во время, её напарницу – Елену Степановну? Ответ прост – Елену Степановну уважают и даже немного побаиваются. А кто такая Маринка? Жалкая, мягкотелая, безвольная полуслепая дурочка, желающая быть хорошей для всех.
По тому, её используют, все, от заведующей до санитарки. Используют даже не как специалиста, а как вещь, послушную, безотказную, удобную в обращении.
Дети плакали, срыгивали, пукали, пускали слюни. Мамаши строили рожи, сюсюкали, ломая язык:
– Вот мы и плисли! Куда плисли? На массясь!
От одной родительницы пахло потом, от другой сигаретами, за третьей тянулся густой шлейф старого борща.
Маринка удивлялась, от чего её не раздражало всё это раньше? Ведь ничего же, по сути, не поменялось. Те же дети, те же мамаши, тот же кабинет. Вот, только Маринка уже другая, в ней что-то сломалось, лопнуло на самой верхней ноте. И уже не восстановить, не наладить, не склеить.
Маринку мутило от смешения запахов, духоты и шума. Хотелось распахнуть окно, впуская свежий зимний воздух. Но невозможно! Санитарки, ещё в октябре, заткнули щели кусками старого поролона и плотно заклеили окна тряпками, пропитанными клейстером, чтобы дети не мёрзли, а мамаши не жаловались на холод в кабинете массажа. Разумеется, на Маринкино самочувствие, всем было глубоко плевать. Тем более, она молчала, не роптала, а, напротив, была готова принять всё, что угодно со стороны коллектива. Лишь бы он, коллектив, любил Маринку.
Очередная мамаша, исчерпав весь арсенал, гримас и сюсюканий, решила пустить в бой тяжёлую артиллерию – мультики с идиотскими песенками. Маринка в серьёз полагала, что эти ужасные куплеты сочинялись, не иначе, как в состоянии алкогольного опьянения. И, наверняка, в том же состоянии были названы развивающими.
Мамаша активно подпевала визгам и пискам, и получалось у неё, так же омерзительно, как и у мультяшных героев.
– А вы точно справитесь? Это ведь ребёнок, а вы плохо видите,– в поток мрачных Маринкиных мыслей вклинился женский голос. – Извините за этот вопрос, конечно, но я – мать, и моё волнение естественно.
– А я никого не держу, – сквозь зубы процедила Маринка. – Интернет пестрит множеством объявлений. Нанимайте массажиста на дом и не выносите мне мозги своим квохтаньем.
Маринка была готова к тому, что мамаша пожалуется на её резкость начальству. Сейчас, только ленивый пациент не жалуется на медиков. Правильно! Ведь у них, у пациентов, на руках страховой полис, им положено! Вот только куда девать, ещё не до конца придушенное, чувство собственного достоинство? Что делать с осознанием себя пока ещё личностью?
Раздражение кипело, бурлило, подобно бульону в закрытой кастрюле. Оно искало выход, лазейку, чтобы выплеснуться, вырваться из тесного и душного пространства приличий. Как часто девушка слышала этот дурацкий вопрос! Слышала и терпеливо объясняла, что незрячие люди способны учиться, что и они могут приобретать профессию, трудиться и приносить пользу. Надоело! До каких пор, в конце концов, можно быть милой, обходительной и приветливой? Сколько раз она ещё будет уверять окружающих в своей дееспособности, в том, что тоже человек, такой же, как они все?
– Всегда! Постоянно! Всю жизнь!– ехидно шепнул внутренний голос. – Да, люди готовы восхищаться спортсменами в инвалидных креслах, слепыми певицами и глухими танцорами, как символами мужества, несгибаемой воли и твёрдого характера. Но сесть за один стол с таким человеком, пройтись с ним рядом по городу, познакомить со своей роднёй или друзьями не решатся, побоятся испачкаться, вляпаться в дерьмо его проблем.
Маринка может уйти из этой поликлиники, устроиться в другую, но ничего не изменится. Ею так же будут брезговать, считать недочеловеком.
– Моему ребёнку положено бесплатное лечение! – взвизгнула мамаша, перекрикивая дурацкую песенку. – Почему я должна кого-то нанимать?
Теперь Маринку начало потряхивать. И если ещё вчера она бы не придала значения словам глупой женщины – курицы, интересы которой ограничены лишь горшком, подгузниками да мамскими форумами, то сегодня, получив удар под дых от коллег, она поняла, открыла для себя, что люди– твари жестокие. Они уважают лишь того, кто сильнее их, а милых улыбчивых слабаков, да ещё и с увечьями, лишь используют в своих корыстных целях.
– Вот и получайте своё «положено»! – рявкнула Маринка. – И не задавайте глупых вопросов!
Продолжать перепалку мамаша не стала, вероятно, решив ударить в спину жалобой и горючими слезами в кабинете заведующего отделением или старшей сестры. Ну да хрен с ней!
Плевать, сегодня Маринке на всё плевать!
– Девушка, а вашей маме зять не нужен? – услышала Маринка за спиной знакомый голос.
Сегодня, она впервые ушла с работы вовремя. Не стала оставаться, чтобы сделать массаж кому-то из сотрудников. Да её и не просили. Попросят потом, когда отгуляют в кафе, без Маринки, думая, что дурочка– полуслепая массажистка всё забудет и простит. Не забудет! Не простит! Ведь, как бы там ни было, а чувство собственного достоинства у Маринки всё же есть.
– Дешёвый подкат, – фыркнула она, не сдерживая больше ни слёз, ни благодарной улыбки.
Именно этот диалог два года назад и заложил первый камень в фундамент их отношений. Только в тот день, удивительный день их с Андреем знакомства шёл проливной дождь. Сильный, мощный, по– весеннему молодой. Город утопал в яркой майской зелени и пышной душистой пене сиреневых кустов. Маринка возвращалась домой из колледжа, расстроенная несправедливо– заниженной оценкой, мокрая, без зонта, то и дело спотыкаясь о неровности дороги, наступая в лужи, растерянно шаря перед собою тростью. Андрей появился неожиданно, словно ангел спасения, рассмешил, распахнул огромный чёрный зонт над её головой. И тогда, в эту самую минуту, под аккомпанемент стучащих по ткани дождевых капель, девушка поняла, что именно такой мужчина ей и нужен, заботливый, решительный, уверенный в себе.
– А как тебе вот такой вариант?
Букет роз, протянутый Андреем, был ярко – алым, словно артериальная кровь, дурманил густым терпко-сладким ароматом.
Кто сказал, что розы – пошлость? О нет! Это – классика, а классика пошлой быть не может.
Мелкие снежинки целовали Маринку в лоб и нос, ложились на ресницы. Большая горячая рука Андрея коснулась её щеки. От тепла такой знакомой, такой родной ладони, в груди приятно и томительно защемило, захотелось подпрыгнуть, взлететь в это белое, как лист бумаги, холодное небо, словно воздушный шарик.
– А в прошлый раз был зонтик, – засмеялась Марина, утыкаясь носом в бархатистые лепестки.
Последние комментарии
46 минут 48 секунд назад
9 часов 38 минут назад
9 часов 41 минут назад
2 дней 16 часов назад
2 дней 20 часов назад
2 дней 22 часов назад