Озеро во дворе дома [Александр Шкурин] (fb2) читать онлайн

Александр Шкурин Озеро во дворе дома

ПРЕДИСЛОВИЕ

Так получилось, что повесть «Озеро во дворе дома» было написано до повести «Алимчик», но сначала была издана повесть «Алимчик», которая, к удивлению автора, была очень положительно оценена читателями.

Автор надеется, что повесть «Озеро во дворе дома» будет также положительно оценена читателями.

Повесть «Озеро во дворе дома» – это криминально-мистическое повествование об одной командировке в провинцию.

Следом готовится к печати повесть «Моя шляпа, моё пальто», которая планируется быть изданной в виде черновика.

Повесть «Моя шляпа, моё пальто» также написана в детективно-мистическом жанре. Надеюсь, что читателям, которым понравилась повесть «Алимчик», понравится и повесть «Моя шляпа, моё пальто».

1.НОЧЬ И УТРО

– Это ваш паспорт? – недоверчиво спросила администраторша, толстая тетка лет пятидесяти, отчаянно молодящаяся, подозрительно сличая фото в паспорте с живым оригиналом. – Вы выглядите еще моложе, чем в паспорте и очень похожи на двоюродного брата моего мужа. Может, вы наш родственник?

Мужчина отрицательно замотал головой. На фото в паспорте он был совсем молодым щенком, пухлощеким, толстогубым, с гривой вьющихся волос. Ныне это был сильно побитый жизнью пес, с туго обтянутыми кожей скулами, ртом-щелочкой и обритый под «ноль». У  него была особенность, которая временами помогала, но чаще мешала.  Вместо него часто видели кого-то другого, неприлично юного,  о ком могли думать или случайно вспомнить. Даже его одноклассница, с которой проучился в школе с первого по последний классы,  и которую не видел ни разу после окончания школы,  с завистливо спросила:

– Andy, ты живое воплощение Дориана Грея! Скажи, где ты прячешь свой настоящий портрет? Я хочу на него посмотреть!

Одноклассница, бывшая в школе в школе  тоненькой березкой,  при встрече  превратилась в толстенный баобаб. В школе она увлекалась иностранными языками, и, закончив престижный вуз, долгие годы работала переводчиком  в Эфиопии, поэтому и произнесла его имя по-английски. Из-за спины одноклассницы, как напоминание о годах работы в Африке, высовывалась любопытная светло-коричневая мордашка девчушки с густой шапкой курчавых черных волос.

Поэтому он сосредоточился, чтобы приобрести свой настоящий облик. Администраторша, посмотрев на него еще раз, вздрогнула и схватилась за сердце.

– Батюшка-светы, что эт-то с вами? – дрожащим голосом произнесла она.

– Не понял, вы, о чем говорите? – он прикинулся непонимающим.

– Дак резко так сменились, то были на двоюродного мужниного брата похожи, а так враз постарели, – администраторша хотела еще добавить подурнели, но передумала, чтобы не пугать нового постояльца, чтобы он не сбежал из гостиницы. Однако будущий постоялец уловил её мысли и усмехнулся. Так было, так будет, с годами человек превращается в сгорбленную обезьяну,  и он не исключение из правил. Только вслух вежливо сказал:

– Это плохое освещение. Вам показалось.

– Возможно, – с сомнением протянула тетка и по слогам начала читать. – Ла-у-керт Анд- рей Воль-фо-вич.

Вот и добрались до имени нового постояльца, который предпочитал себя называть первым слогом фамилии: «Лау».

– Я немец, точнее потомок поволжских немцев, – предвосхищая вопрос администраторши, сказал Лау, хотя толком не знал своей родословной, но употреблял выражение «поволжские немцы». Наверное, проверял знание отечественной истории у тех, кому говорил, и частенько убеждался, что многих словосочетание «поволжские немцы» не несло никакой смысловой нагрузки, а, наоборот, вызывало неподдельное удивление. Какие такие поволжские немцы. Разве такие были? На что можно ответить, – были, да сплыли в лихую годину войны.

– Понятно, – сказала администраторша, хотя было видно, что ей ничего не понятно, историю в школе она учила через пень колоду, и протянула ему анкету гостя. – Заполняйте. Надолго к нам приехали?

Лау пожал плечами:

– В командировку, на недельку, а может и две. Как дела пойдут.

– Да, к нам, в глушь, только и командированные и ездют. Вам какой номер, – двухместный, трехместный, со всеми или с частичными удобствами?

– Хотелось бы одноместный. Со всеми, так сказать, удобствами.

Тетка воровато посмотрела по сторонам, хотя в полутемном холле они были вдвоем и шепотом присоветовала:

– Бери двухместный, с частичными удобствами. Туалет и душ в конце коридора.

– Но почему двухместный?

– Чтоб не так страшно было. Мне все равно, какой номер возьмешь, но потом не жалуйся. По ночам спать не будешь. Ходют и ходют. Кто – неизвестно, но страшно-о-о!

Ему стало интересно. Сцена прямо из готического романа ужасов о вампирах, герой – простофиля – дурачок, ему прямым текстом толстые намеки делают, а он не обращает внимания,  и обязательно вляпается в самую опасную ситуацию, грозящую неглубокой могилой в конце повествования.  Оставалось надеяться, что дуракам всегда везет, в огне не тонут, в воде не горят, а укусы вампиров для них не страшнее укусов местных комаров. Почешется и тут же забудет.

– А вам – не страшно?

– Не, мы – местные, привычные, и потом ходют на втором и третьем, а на первый этаж не спускаются.

– Соседи будут?

– Какие соседи? – тетка скривилась. – Это летом, еще приезжают, полазать тут по терикам и провальцам, как их, исктремалы, вечно в пустоты проваливаются, а осенью и зимой гостиница пустая, по ночам в гостинице страшно оставаться, так пусто, хоть волком вой, и тетка неожиданно завыла: у-у-йо-у. Волчье завывание у тетки-администраторши вышло так правдоподобно, что он вздрогнул, шерсть на загривке стала дыбом, и нестерпимо захотелось спрятаться. Лау обшарил глазами полутемный холл, в котором, кроме стойки администратора да пары стульев, ничего не было. Тетка же продолжала самозабвенно выть, то повышая, то понижая голос: у-у-йо-у, у-у-йо-у, у-у-йо-у! Неожиданно на улице раздался громкий собачий лай. Тетка мгновенно прекратила выть, словно невидимый щелкнул тумблером, отключая звук в динамиках аудиосистемы,  взяла заполненную анкету и протянула ключ с деревянной култышкой на кольце.

– Второй этаж, комната тринадцать. Если лампочка не загорается, стукните по выключателю. Только не очень сильно!

Лау взял ключ и рассмотрел култышку. Это оказалась грубо вырезанная фигурка человечка на кресте.

Администраторша, увидев, что он с любопытством  рассматривает деревянную фигурку, пояснила:

– Это наш, последний дериктор, царствие нему небесное, баловался, фигурки вырезал. Любимая тема: сусики на хресте. Бывало, запрется в кабинете, и целый день ни гу-гу, подойдешь на цыпочках к кабинету, послушаешь возле двери, а там тишина, словно могила разверстая на кладбище поджидает, и тьма на мягких лапах готова броситься на тебя. Обмочиться можно. Вечером дериктор уходил и строго наказывал, чтобы уборщица в кабинете ни в коем случае не убирала. Он, мол, сам полы моет. У него на столе ценные документы какие-то, вдруг стронет с места или переложит, а тут проверка на носу и не сможет их найти.

Он мягко вклинился в монолог тетки:

– Не дериктор, а директор.

Тетка  осуждающе глянула на него:

– Сама знаю, русский в школе учила и к училке дополнительно ходила, думала в ститут поступать. Но он – Дериктор! С большой буквы! Посмотрите на табличку. Еще не сняли.

Лау вновь осмотрел холл. До этого в полутемном холле была лишь стойка администратора и два стула. Теперь к ним добавилась белая дверь с черной табличкой. Он мог побиться об заклад, что до слов тетки этой двери не было.

– Эх, любопытство кошку сгубило, – с кривой усмешкой прошептал он и подошел к двери. На табличке было написано крупными буквами «ДЕРИКТОР Б.Х.», а ниже «директор гостиницы». Хм, Б.Х. – это Борис Христофорович или Before Christ, т.е. до Рождества Христова? Лау был твердо убежден, что в те далекие времена толпы бродячих проповедников шастали по тем местам, которые потом прозвали землей обетованной, но только одному удалось прославиться, и имя ему было – Иисус Христос. Аминь!

– Убедились? – громко вопросила администраторща.

– Да. Но почему табличку не сняли?

– Так помер Дериктор, только что был – и помер. Позавчерась помер, при выходе из гостиницы. Еще скорую вызывали. Врач сказал, что обширный инфаркт миокарда, а сегодня, – тетка испуганно понизила голос, – Дериктор приходил на работу. Весь синий, лицо перекошенное, ноги деревянные, не ступал, а скакал как конь, цокал подковами. Я, как увидела, обмерла вся, аж дышать перестала. Сердечко как забьется, потом целый флакон валокордина выпила, – для убедительности администраторша поставила на стойку пустой флакончик. – На меня посмотрел, а взгляд страшный, глаза закатившиеся, что-то прогугнил, и шасть к двери. Дверь, хоть и на замок была закрыта и бумажка с печатью была приклеена, сама открылась и закрылась за ним. Я – звонить в полицию и скорую. Меня на смех подняли, не могут, мол, покойники сами ходить, это противоречит законам природы. Я от страха чуть лужу не напудила и хотела с работы сбежать, а тут в кабинете Дериктора такой грохот образовался, словно потолок обвалился,  и серой запахло. Я позвонила в МЧС, мол, газом пахнет, врать пришлось, иначе бы не приехали. Аварийка приехала, а я от страха говорить не могу, на дверь кабинета тычу. Те дверь взломали, а там во весь рост растянулся Дериктор, а по всем кабинету разбросаны фигурки сусиков на хресте. МЧСники вызвали полицию, те – скорую, и у них – бледный вид, руки трясутся, покойничек-то восстал. Да не просто восстал, а на работу пришел и опять помер. Его увезли, а фигурки – не пропадать добру, – мы к ключам прицепили. Слава богу, больше Дериктор на работу не приходил. Говорят, бедного всего разрезали, причину искали, почему восстал. – Тетка понизила голос – Но так и не нашли.

Тетка, закончив монолог, вдруг опять завыла по волчьи: у-у-йо-у, у-у-йо-у, у-у-йо-у! Лау поежился, неприятный волчий вой резанул по ушам, а она продолжала заливаться: у-у-йо-у, у-у-йо-у, у-у-йо-у! Воровато оглядевшись, он убедительно взлаял по-собачьи. Тетка мгновенно заткнулась, посмотрела виноватыми глазами и молвила:

– Так вы идите.

Лау поднялся по скрипучей лестнице на третий этаж. Лампочки здесь горели через одну. Он нашел тридцатую дверь, открыл и сразу почувствовал сырой запах штукатурки. Включив свет, обнаружил, что комната пуста, стоят ведра, кисти и кули  сухим раствором. Нехорошо тетка шутит, неодобрительно проворчал  и спустился в холл.

– Что же вы так надо мной изволите шутить, заселяете на третий этаж, в номер, в котором ремонт делают.

– Как ремонт делают? – удивилась администраторша.

Он объяснил. Тетка вздохнула с облегчением:

– Так вы промахнулись с этажом. Вам на второй, а вы на третий поднялись. Вы не обессудьте. В нашей гостинице постояльцы часто этажом промахиваются. Потом привыкают. Идут на третий, а попадают на второй, и наоборот. У нас гостиница с чудинкой.Ваш номер на втором этаже тринадцатый.

– Однако на третьем  то же есть тринадцатый номер, – удивился Лау. – Получается, на двух этажах есть два номера под тринадцатым номером.

– Нет, один, это двенадцатый, а следом тринадцатый. Просто таблички сами местами меняются, а бывают и раздваиваются. На двух номерах бывают одинаковые. Мы привыкли, в этом нет ничего страшного.

– Что за чертовщина, – недовольно ворчал Лау. – Вот попал в командировочку. Вся эта чертовщина уже стала откровенно надоедать. Хотелось спать, ночью в поезде плохо спал.

На втором этаже он прошел мимо номера с цифрой «13» и подошел к следующему номеру с такой цифрой «13» и с опаской вставил ключ в замочную скважину. Дверь нехотя отворилась, явив малюсенькую комнатушку, с двумя кроватями, посредине   тумбочка с непременным подносом  с пустым графином и двумя стаканами. Еще в комнатушку сумели воткнуть шкаф с двумя стульями.

Непрерывно зевая, Лау,  сунул сумку с вещами в шкаф и, раздевшись, юркнул под одеяло. Однако, едва  голова коснулась подушки, как сон пропал. Он повертелся и понял, что не уснет. Пришлось лезть в сумку за снотворным. Таблетка растворилась на языке, и он стал медленно проваливаться в сон, но его тут  стали бесцеремонно будить.

Он с трудом разодрал слипшиеся веки: перед ним стояла какая-то девица и что-то от него требовала. Лау ничего не понял и повернулся на другой бок. Девица ухватилась за его плечо. Пальцы у нее были ледяные.

– Бр-р-р, да что же это такое! – возмущенный Лау откинул одеяло и, не одеваясь, в одних трусах, босиком по холодному полу побежал вниз, к администраторше. Тетка  спала на кушетке за стойкой, укрытая пестрым пледом. Он ее разбудил. Его вид в одних трусах тетку не шокировал. За годы работы в гостинице она видела и не такое. Тетка поморгала глазками и стала скупо выдавать информацию. Да, была девица. Да, съехала, но заплатила за месяц вперед. Теперь время от времени приезжает ночевать. Но почему именно в 13-й номер? Жила в нем, денюжку заплатила, так что имеет право ночевать.

Лау вернулся в номер. Девица уже спала на его месте. Когда он вошел, девица открыла один глаз и внимательно проследила, как он улегся спать на другую кровать. Еще девица посоветовала ночью к ней не приставать. Иначе будет лягаться и кусаться. Зубы у нее ядовитые, враз перекинется. Зомбей восстанет.

Лау хмыкнул. Как ни странно, но девица рядом совсем не возбудила. Он даже встревожился, неужели у него пропал основной инстинкт? Так в сомнениях, он уснул.

Сон приснился в виде диалога с самим собой. С одной стороны – вроде как начинающий, неуверенный еще в своих силах писатель, с другой стороны – хамовитый малый. Обе ипостаси ему были несвойственны, он никогда не мечтал стать писателем, количество писателей стремительно превысило количество золотарей и продукт, соответственно, выдавало говенный, но в ипостаси писателя был исключительно вежлив, что делало сон очень странным.

Что привело его в этот городишко? Наследство. Он стряпчий, представляющий наследников. Боже, как банально начинать повествование, ухмыльнулся хамоватый малый, это же избитый литературный прием, пришедший нам с берегов его Величества Альбиона Туманного, над которым в викторианскую эпоху солнце всегда стояло в зените и никогда не пряталось в водах Великих океанов. Не надо дальше продолжать, убогое начало, и сюжет дальше предсказуемый, герой, чистый и наивный, столкнется со страшной тайной и попытается ее разгадать. Тайна крепко захватит его щупальцами и приведет в разверстую по случаю могилу, из которой герой выберется в самый последний момент, полностью опустошенный, потеряв чистоту и наивность, став циником и подлецом, но в награду ему будет дана девица-красавица, сундук с золотыми пиастрами, что примирит его с мерзкой действительностью. Нет, лучше один сундук с золотыми пиастрами. У девицы окажется несносный характер, и она со скандалами потребует на ней жениться, а потом в одну прекрасную ночь перехватит ему горло острой бритвой. Он, видите ли, был не очень нежным и слишком часто заставлял исполнять супружеский долг. Бедняжка умаялась по ночам не спать, и здоровый цвет лица потеряла. Суд оправдает безутешную вдову, поскольку судебно-психиатрическая экспертиза даст заключение: «циклический синдром (ПМС) тяжёлой степени». Одному ему не повезет, придется медленно гнить в неглубокой могилке,  а вдовушка будет наслаждаться роскошной жизнью, сундук окажется бездонным, и пиастры никогда не кончались.

– Такое фуфло сочиняешь, аффтар! – продолжил изгаляться хамовитый малый. – Байки дешевые! Говенный продукт!

– Согласен, байки, но не плохие, – обиделся начинающий вежливый писатель.  – Чем байки хороши? Не знаешь? Литература должна  возвышать человеческие души,  находить в них прекрасное..  Если грубо, чтобы ты понял,  – умному надо учиться на ошибках дураков.

– Дуракам, выходит, только и остается совершать ошибки? – неожиданно насупился хамовитый малый. – Я догадываюсь, кем ты меня считаешь.  Знаешь, эта, не умничай. В табло получишь. Глаз подобью, и пальцы  отрублю,  чтоб не писал. Был один гуманист, – это слово хамовитый малый протянул с презрением, советовал хорошо сечь, чтобы не писали.

Хамовитый малый сделал неприличный жест и гордо удалился в темноту.  Начинающий вежливый писатель взъерошил остатки волос на голове:

– Ёх-хо-хо, грехи наши тяжкие… Так на чем мы остановились?

– На приезде в город, тупица, на приезде в город, – сам себе ответил начинающий писатель. – Пора просыпаться, герр Лаукерт цур Зее. Точнее, герр Лау. Андрею Лаукерту не нравилась его фамилия, слишком длинная, тяжелая в произношении, особенно на последнем слоге, поэтому для себя сократил  до первого слога «Лау». По-немецки это означало «равнодушный, неэмоциональный». Он и в самом деле был такой, ко всему равнодушный. Его бывшая жена, когда желала с ним поссориться,  а обожала это делать часто, называла роботом, чурбаком и деревяшкой. Её гнев разбивался об него, как морская волна о камень, превращаясь в пену. Она даже с кулаками бросалась на него, но Лау отходил в сторону, и жена с визгом натыкалась на стены. Что и говорить, их брак оказался недолговечным.

Лаукертом цур Зее¹  он называл себя иронически, поскольку обожал плавать. Везде, куда приезжал в командировки, после работы искал водоемы, в которых обязательно долго плескался. Наверное, в другой жизни он был водоплавающим, человеком-амфибией. В воде он чувствовал себя гораздо свободнее,  чем на суше, а когда попадал на море, мог не выходить  из него часами и совершенно не уставал.

Я говорю себе – три, два, один! Глаза открыл! Вспомни, что спишь в местной гостинице, в двухместном номере. Рядом с тобой   должна спать неприветливая стервь-девица.

Открыв глаза, он убедился, что девица ночью не сбежала из номера, а продолжала спать на соседней кровати. Во сне она сбросила с себя одеяло, обнажив длинные ноги в красных носках. Ноги были стройные, как у моделей из глянцевых мужских журналов, тонкие в щиколотках с округлыми коленями. Отдохнувший организм вдруг бурно прореагировал, и Лау нестерпимо захотел женского тепла и ласки. Эх, очутится у нее под бочком, и погладить ножки, а потом забраться повыше и оседлать ее, такую теплую и мягкую со сна.

Но едва он сладко потянулся и встал, как девица, не открывая глаз, пробормотала:

– Хочешь посмотреть на меня голую, плати денежку.

Лау еще раз сладко потянулся и решил слегка похамить, в отместку за то, что ночью девица выгнала из прогретой постели, и пришлось греть другую:

– Меркантильность не украшает девушку. Смотри на себя сама. Можешь помастурбировать в мое отсутствие.

Он побежал в туалет, расположенный в конце коридора, а вдогонку ему понеслось возмущенное: «Пошел к черту! Сам дрочи!».

Когда он вернулся, девицы и след простыл. В номере от нее остался слабый запах цветочных духов, разбросанная постель и длинный темно-красный волос на подушке. Странно, ему показалось, что девица была блондинкой.

Лау заправил свою постель и, посмотрев на соседскую, скрипнул зубами и убрал ее. Немецкая составляющая его души требовала, даже в мелочах, порядка. Его жена была неряхой, и он  убирал за ней постель, а также разбросанные женские вещи: колготки, юбки и блузки. Броню его равнодушия пробивало грязное женское белье, которое мог найти в самых неожиданных местах. Ругаясь сквозь зубы,  он педантично складывал вещи для стирки в корзину.

Когда они стали встречаться, её привычка разбрасывать вещи казалось милой шалостью, но когда поженились, а жена по-прежнему продолжила страдать этим недугом, это стало причиной первых размолвок. Лау попытался привить жене полезный навык складывать вещи в  одно место. Жена соглашалась, день-два помнила о своем обещании, а потом все возвращалось на круги своя. В период брака они взяли в ипотеку однокомнатную квартиру с большой лоджией. Лоджия была соединена с кухней. В лоджии он вставил рамы с двойными стеклами и провел отопление. Лоджия стала второй комнатой.

Потом отношения разладились, но остались платежи по ипотеке, он был вынужден остаться в этой мгновенно опостылевшей квартире. В противном случае бывшая жена осталась без жилья. Со временем Лау думал найти себе другое жилье. Пока же он добровольно выселился в лоджию, а в дверь вставил замок. Еще он купил маленький холодильник. Бывшая супруга не умела готовить, но всегда любила поесть, что он готовил, и постоянно паслась в общем холодильнике.

Кухня, туалет и ванная остались в общем пользовании. После развода в комнату, где стала жить бывшая супруга, он не заходил, а когда однажды случайно зашел, тут же вышел. Безалаберность бывшей жены расцвела махровым цветом. Вещи валялись по всей комнате. Пыль, грязь и неприятный запах. Простыни на постели были несвежими и липкими. Немецкая составляющая его души упрашивала навести порядок, но русская перевесила, и он оставил там все в прежнем виде. Комната, вслед за бывшей женой, для него перестали существовать. В лоджии у него была идеальный порядок и чистота. Такой же порядок и чистоту он старался поддерживать в «местах общего пользования».

Утром гостиница выглядела не так зловеще, как ночью, когда два жалких плафона в длинном коридоре еле разгоняли тьму жидким светом, а двери номеров напоминали входы в склепы, набитые гробами. Осталось только войти и выбрать гроб посимпатичнее, с мягкой подстилкой, чтобы улечься и навек в нём уснуть. Утренняя тишина уже не казалось тревожной.

В туалете Лау с удовольствием умылся холодной водой и почувствовал себя бодрым, словно не было ночных приключений. Когда вернулся, обратил внимание, что на двери его номера гордо красовалась цифра «14». Он внимательно осмотрел номерок. Не похоже, что его ночью поменяли. Он прошелся по коридору, но тринадцатого номера на этом этаже не обнаружил. В этой гостинице точно не соскучишься. Лау сплюнул через плечо и решительно вошел в комнату. Он повесил мокрое полотенце сушиться и позавтракал бутербродами, которые взял с собой. После захотелось  ароматного кофейку.

Лау спустился в холл гостиницы. Администраторша  еще не сменилась, терла красные глаза и пыталась кое-как навести порядок на голове, которое  напоминало разворошенное воронье гнездо. Щетка цеплялась за волосы, и тетка сквозь зубы тихонько ругалась. Сегодня волосы были у нее иссиня-черного цвета. Кажется, вчера она была блондинистой, или это плохое освещение? Наплевать, он уже стал привыкать к странностям этой гостиницы.

– Кипятка не найдется?

Тетка перестала драть волосы и выставила на стойку электрический чайник с водой:

– Розетка рядом с кабинетом Дериктора.

Наученный горьким опытом, он на всякий случай осмотрел холл, который за ночь не изменился и был таким же пустым.  Лау поставил на табуретку чайник и включил его в розетку. Бумажка с печатью на директорском кабинете была небрежно оторвана. Лау не любил непорядок и тщательно приклеил бумажку на место. Вода в чайнике забурлила. Он налил в кружку кипяток и хотел вернуться в номер, но дорогу неожиданно перебежал фикус в большой кадке. Он споткнулся о кадку и растянулся во весь рост на полу. Горячая вода расплескалась по линолеуму. Стоп, какой линолеум? Ночью же был пол из мраморной крошки.

– Осторожнее, – взвизгнула тетка. – Осторожнее надо быть. Я фикус на ночь в угол оттаскиваю, а утром ставлю в центр холла.

Лау прикинул на глаз: кадка большая, фикус немаленький, и вес должны иметь приличный. Зачем таскать с места на место? Впрочем, не надо спрашивать, зачем тетка делает эту сизифову работу, и кто за ночь постелил линолеум на мраморную крошку. Очевидно, так распорядился покойный Дериктор. Волю умерших надо уважать. Поэтому, если нравится гостинице быть странной и пугать посетителей, – пусть будет так. Надо привыкнуть и не обращать внимания. Он вновь налил в кружку кипятка и вернулся в номер. Лау высыпал в чашку два пакетика свежемолотого кофе, и дразнящий запах арабики поплыл по комнате. Это, к сожалению, не доппио из кофемашины на работе, но в походных условиях сойдет.

Дверь комнаты скрипнула, и на пороге появилась ночная стервь-девица. При дневном свете она преобразилась в красавицу.  Высокая, длинноногая (красоту ног оценил еще утром), узкие бедра, грудь почти незаметна, тонкие руки, на точеной шее небольшая головка.  Овальное лицо с высоким лбом, на переносице небольшой белесый шрам,  серые пронзительные глаза, римский нос с тонкими бледными губами, на верхней губе слева родинка, делающая ее, как писали старинных романах, пикантной особой.  Лицо густо усыпано веснушками. Длинные медно-красные волосы собраны в тугую косу, болтавшуюся за спиной огненной змейкой.

Девица, на удивление, выглядела интеллигентной, хотя в общении  пыталась быть вульгарной. Очевидно, защитная реакция.  На дневной красавице было серое худи с длинными рукавами  и логотипом группы Пинк Флойд. Высокие голубые джинсы туго обтягивали бедра, на ногах – ослепительно белые кроссовки.

Дневная  красавица повела носом и возмущенно спросила:

– Почему мне кофе не налили?

Лау оценил ее наглость и с усмешкой сказал:

– Ваше величество не заказывало кофе в постель.

Девица надменно задрала римский нос и ответила о себе в третьем лице:

– Привычки её величества не обсуждаются. Она привыкла каждое утро  пить кофе со сливками и свежими круассанами. В исключительных случаях, в  походных условиях, – девица обвела рукой комнату, – её величество может обойтись кофе без сливок, но с печеньем. Учтите, без утреннего  кофе её величество становится стервозной и неуправляемой. Поэтому немедленно подайте её кофе.

Он изобразил шутовской полупоклон:

– Чашка на полке, кипяток внизу, а кофе я с вами поделюсь.

– Нет, – голос девицы  был полон ледяного спокойствия. – Это вы быстро возьмете кружку, мухой  нальете кипяток, а потом заварите себе кофе. Со своей стороны угощу вас печеньем. Не поняли? Быстро подали мне кружку с кофе!

Лау хотел что-то сказать, но девица прикрикнула: «Не сметь возражать!»

Умеет девица строить! Тогда почему одна, где толпа преданных поклонников? Может, ждут,  не дождутся, пока она откушает кофею без свежих сливок, но с печеньем?

Пока он раздумывал, девица ловко подхватила кружку с кофе, и ему ничего не осталось, как  сходить вниз за кипятком. Когда вернулся, девица сидела на постели по-турецки и, жмурясь от удовольствия, мелкими глотками пила горячий кофе и хрустела финским печеньем.

Он сыпанул в чашку кофе, и вновь одуряющий аромат арабики поплыл по комнате.

– Держи печенье, мой верный паж, – девица царственным жестом протянула ему два печенья. Будешь на старости лет вспоминать, как я, самая прекрасная в этом Мухосранске, угощала печеньем.  Кстати, я не поблагодарила за заправку постели. Весьма признательна. Никогда не любила убирать. Мама всегда ругала, а бабушка тайком заправляла, – девица хихикнула, что-то вспоминая и мечтательно, потягиваясь, произнесла. – Мне бы такого мужа, чтобы убирал за мной.

Лау понравилась дневная красавица,  захотелось поцеловать ее пикантную родинку на верхней губе, но такой жены номер два его Боливар точно не вынесет, споткнется и издохнет. Потом – я безэмоциональная скотина. Надо соответствовать.

– К сожалению, паж из меня плохой, поэтому не могу подавать кофе в постель. Был неприятный случай, когда одну свою пассию нечаянно обварил горячим кофием,  – сухо проинформировал он.

– Я и не набиваюсь, – фыркнула девица. – Кстати, я ночью вела себя прилично?

Лау с трудом подавил смешок и замахал руками:

– Очень даже прилично! Вы  лично разобрали постель, извинились, что простыни холодные и порывались лечь рядом, чтобы согреть. Но я не позволил, слишком устал. Ваше величество обиделось и всю ночь заливисто храпело рядом, мешая спать. Но я назло всем напастям прекрасно выспался.

Девица с ледяным спокойствием встретила его чудовищную инвективу и заключила со вздохом:

– Значит, хамила,  и по-крупному, – и тут же попыталась перейти в наступление. – Посмотри на себя в зеркало! Ведь старенький ослик, вусмерть заездили, совсем облысел, а все мечтаешь о юных невинных девах. Ночью такой треск стоял, видно, бес грыз твои ребра.  Как  ты утром жадно обглядывал меня? Я уже решила испугаться, ведь съешь бедняжку ненароком и не подавишься. Маньячище натуральный! А ну признавайся,  хотел испробовать свежего мясца и лишить девушку невинности?

Лау еще больше понравилась эта языкастая девица, но решил не отвечать, чтобы не нарваться на очередную колкость от девицы.

В комнате повисла тишина,  прерываемая обоюдным причмокиванием и хрустом печенья.

Первой прервала тишину девица:

– Надеюсь, не обиделся? Извини за глупый язык. Плету не пойти что. На самом деле ты – кавалер хоть куда. Мужественный, с мощным бритым черепом, с крепкими мускулами и тугим кошельком. Мечта юных провинциальных дурочек, писающих от восторга, когда их приглашают прокатиться в крутой тачке, где с них по-хозяйски снимают трусы и раскладывают на заднем диване автомобиля.

О, как, мы еще не знакомы, но девица ловко перешла на «ты», подумал Лау и вновь согнулся в шутовском полупоклоне:

– Я восхищен и потрясен вашим величеством. Только двух печенюшек мало. Не наелся. Прошу добавки.

– Добавка будет завтра, – безжалостно отрезала девица. – Когда подашь кофе в постель и обязательно – слышишь, обязательно! – раздобудешь свежих сливок. Без них кофе невкусный и жизнь не мила.

Лау задумчиво почесал бритый затылок и достал из сумки очередной бутерброд с салями и только открыл рот, чтобы откусить большую часть бутерброда,  как девица  плеснула руками и гнусавым голосом уличной прошмандовки заверещала:

– Люди!  Гад жрет бутерброд, честно мной заработанный!  Не для того я юбку задирала, и всем подряд давала, чтобы он так сытно жрал. Дивись, що робиться!

От неожиданности Лау так и остался с открытым ртом, а дальнейшие события произошли в темпе вальса, на счет:

– раз,  – девица вырвала из его рук бутерброд,

– два,  – откусила от него,

– три,  – он  только зубами клацнул.

Если до этого поведение дневной красавицы вызывало у него веселую усмешку, то теперь он разозлился. Хваленое равнодушие исчезло. Захотелось разложить девицу на постели, содрать джинсы и всласть хлестнуть ремешком по нежной попе. Лау закрыл глаза и мечтательно улыбнулся, представляя сию экзекуцию. Гнев моментально прошел.

Когда Лау открыл глаза, дневная красавица с невинным видом аккуратно откусывала от бутерброда и чуть не урчала от удовольствия:

– Беру тебя в мужья, – безапелляционно заявила девица. – Ты доказал, что можешь ухаживать, кормить и поить юную беззащитную девушку.

Лау расхохотался:

– Я отказываюсь, даже и не мечтай.

– Ты был женат? – уточнила девица.

– Да.

– Значит, умеешь обращаться с юными нежными девами, которые подчас сами не знают, чего хотят.  Надеюсь, желание содрать с меня джинсы и настучать по моей нежной попе уже прошло?

– Не было у меня такого желания, – хмыкнул Лау.

– Было, не спорь со мной, – безапелляционно отрезала дневная красавица. – По твоей мечтательной физиономии вижу. Однако хорошо, что ты сдерживаешься и не воплощаешь в жизнь свои садистские наклонности. Уважаю за сдержанность. Еще приношу свои извинения за некоторое, ммм, вежливое хамство с моей стороны. Когда я волнуюсь, плету,  не пойми что и зачем. За кофе отдельное спасибо. Давно не пила такой хороший кофей. Здесь в магазинах одна дрянь.

– Извинения принимаются, – легко сказал Лау. – В самом деле, встретились и расстались.  Он же равнодушная чурка. Так  выражалась его бывшая жена. –  Кофе могу отсыпать или приходи каждое утро. Буду угощать. Скажи, зачем ты вернулась и долго вокруг меня хороводы водила?  Тебе что-то надо от меня?

– Надо, – вздохнула девица. – Очень надо. Я хочу выбраться отсюда.

– В чем проблема? – удивился Лау. – Бери билет и уезжай.

– В том-то и дело, что билет взять просто. Сложно уехать отсюда. Я пять раз пыталась, и не получилось! То опоздала, то забыла, то проспала, то праздничные дни.

– Какие? – не понял Лау.

– Что у женщин бывают. Должен знать, если был женатый. Сам же хвастался.

– Извини, – Лау не смутился. – Давно расстался с женой. Позабыл.

– Проехали. Ты здесь новенький, можешь сразу развернуться и уехать, и меня взять. Только так могу выбраться отсюда. Я отблагодарю, не пожалеешь.

Он скептически посмотрел на девицу:

– Не поверю, что такая девушка здесь одна и без толпы преданных кавалеров.

Она всхлипнула. Выглядело это немного наигранно,  но девица сама устанавливала правила игры, Лау только зритель.

– Кавалеры, к сожалению, сплыли. В прямом смысле слова. До одного.

Он опять промолчал, девица должна сама, без подсказок,  рассказать о своих внезапно исчезнувших поклонниках. Теперь его ход:

– Хорошо, через недельку…

Девица всплеснула руками:

– Через неделю ты завязнешь, как муха в сиропе или утонешь в этом болоте. Сожалею,  зря время  на тебя время потратила.

Девица посмотрела на часы. Это были скромные, японские, в стальном корпусе  Elegance Collection  от  Grand Seiko. Хорошо, что часы были не в корпусе из розового золота и не усыпаны бриллиантами. За такие часы, если бы предложила в качестве благодарности, её, от греха подальше, предварительно очистив карманы, заботливо утопили в одном из провальцев.  Местным доверять опасно. Поэтому дневная красавица искала именно такого, как Лау, что не польстится на сравнительно недорогие часы.

Девица подскочила к окну:

– Иди сюда и запоминай. Сейчас – восемь тридцать.

Он замешкался, и девица подогнала его:

– Бегом, иначе пропустишь интересное. Возможно, это  пригодится.

Через немытое оконное стекло он увидел, как мимо гостиницы четверо ражих мужиков тащили какие-то странные решетчатые конструкции. Конструкции были тяжелые, и на лбах мужиков, хоть и был теплый осенний день, блестел пот. На затылках, как плевки, чудом держались засаленные кепчонки². Они были босиком.

Мужики выглядели усталыми, словно оттоптали не один десяток километров, но не выпускали странные конструкции из рук.

– Зачем на руках несут? – удивился Лау. – Можно же в грузовик положить и отвезти. Кто на плечах носит такие тяжести?

– Вот и я о том, – задумчиво протянула девица. – Я выходила, спрашивала, они отшучивались и ничего толком не говорили. Каюсь, приставала к аборигенам, крепко приставала, гладила и руки выкручивала, но они молчат. Швайне руссишь партизанен! Как я теперь понимаю немцев! Ответь сразу и честно, получи пулю в лоб и радуйся, что долго не пытали и не издевались! Это  нерационально и абсурдно, каждый день таскать по городу такие тяжести. Я специально город обошла, и не увидела, где эти конструкции должны быть установлены.

– Весь город? – уточнил Лау.

– Пфф, – презрительно выдохнула дневная красавица. – Это не город, а огромная миргородская лужа. Точнее озеро. Нет, по здешним меркам город большой, только весьма странный. Город складывается из поселков, каждый из которых отстоит друг от друга на расстоянии от пяти до пятнадцати км. От скуки я проехалась по ним. Поселки вымирают, там полная разруха. Этот, главный,  можно считать центром цивилизации. Но и этот поселок  разбит на две части. Одна еще нормальная, жилая, а другая уходит  под землю. Словно здесь живет однодневная мошкара со своими маленькими радостями и жалкими несчастьями.

– Какая ты жестокая.

– Неправда, я не жестокая. Я смирная овечка, которая обожает, когда ей кофе в постель подают. Это русская литература жестокая, в частности Мариенгоф, у которого слямзила эту фразу про однодневную мошкару,  а я, как попугай, повторяю удачные фразы русских писателей. Кстати, ты не заметил, что можно прожить всю жизнь и не сказать ни одного оригинального слова? Мы, как глупые попки, повторяем, что сказали до нас и про нас. Ни одного оригинального слова! Одни цитаты! Эти чертовы русские классики так много «наваяли», что нам, ныне живущим, сирым и убогим, ничего не оставили. Чувства, мысли, слова, – все чужое, краденное.

– Ты не права, – возразил  Лау. – У каждого времени свои проблемы и герои, но беда, наверное, в том, что нравственный императив любого произведения описывается одними и теми же словами. Других-то слов в русском языке не выдумали, если не считать обезьяньих заимствований из английского языка. Согласен, есть айтишники с шаманством на инглише, есть молодежь, что чирикает на слэнге, но остальные, разве изъясняются на олбанском?  Здесь, например, в ходу суржик.  Твоя гневная тирада с головой выдает в тебе филолога, что пытается в муках писать и не находит нужных слов?

– Ну и что? – неожиданно ощетинилась девица.

– Ничего, я сам подвержен эпистолярному жанру, когда составляю отчеты о командировках. Мой шеф любит пространные описания, иногда даже заставляет переписывать и добавлять детали, хотя я считаю это мартышкиным трудом

– Извини, – девица махнула рукой. – Я пытаюсь писать, но меня поднимают на смех. Кто, мол, в настоящее время читает? С трудом одолевают коротенькие посты, на которых специально пишут, что чтение займет всего три минуты!  Лонгридов (длинных текстов) пугаются как черт ладана. Меня одолевает зуд писательства, но чувствую, не получается. Когда пишешь, твои слова кажутся гениальными, а на следующее день с унынием понимаешь, что  моя писанина, – это цитаты, надерганные из классиков. Нет своих мыслей и идей,  а если появляются, – такие убогие! Чертово образование и чертовы классики. Я пытаюсь писать в жанре нон-фикш.

Лау пожевал губами. Он был невысокого мнения о писательшах и решительно отказывал им в воображении. Самое большее, что они могли из себя выдавить – это бесконечное пережевывание своих, ах, страданий, в семейной жизни и бесконечные жалобы на мужей-мучителей. У него был опыт общения с одной такой писательшей. Как-то выпил больше положенного и подцепил девицу. Утром увидел ее «керзовое», грубое лицо, мосластую фигуру без намека на грудь, кривые ноги с острыми коленками и покаянно подумал, что пить много вредно. Он хотел по-быстрому отделаться от этой девицы, но та вцепилась в него мертвой хваткой. Для начала девица с апломбом заявила, что она подающая надежды писательша и публиковалась в каком-то известном иностранном литературном журнале. Поэтому он должен проникнуться, как ему повезло и должен помочь ей материально, поскольку недавно развелась с мужем, оставившим её без денег. Лау предусмотрительно ничего не пообещал, но решил для расширения кругозора прочитать опусы новой надежды русской литературы.  Новое, что внесла эта писательша в русскую литературу, были двадцать мертвых петухов. Двадцать мертвых петухов! Она писала, как купила живых, самолично зарубила и составила художественные инсталляции из мертвых окровавленных петухов на могильных плитах ближайшего кладбища. Как у неё, бедняжки, руки должны были устать, когда рубила петухам головы! Нет бы, хоть одного для приличия ощипала и сварила диетический супчик для мужа. Так писательша выразила свое презрение к этому мерзавцу, который после того, как она ублажила его и отсосала, заставил борщ варить! Так оскорбить натуру нежную и возвышенную! Двадцать мертвых петухов! Новая тема разгневанной русской феминистки, подавшейся в писательши.

Лау хохотал во все горло. Писательша в постели оказалась бревном бесчувственным, о которую занозил все тело, а минет не научилась делать. От неё бесполезно ждать, что для себя, любимой, хоть раз в жизни сварит борщ. Остальные рассказы этой писательши были полны мелочного сведения счетов с бывшим мужем.  Лау еще раз вечерком встретился с писательшой и как бы невзначай задал вопрос о том, что будет на ужин. «На ужин будет моя красная помада!» – этот ответ писательша сочла верхом остроумия (очевидно, имея в виду, что поцелуем он сотрет помаду с её губ). Лау, как и предчувствовал,  купил тюбик помады, который подарил онемевшей писательше, развернулся и был таков. Глупая, она не понимала, что, разведясь с мужем, лишила себя темы вечной мученицы-страдалицы. На большее ее скудного воображения не хватало. Писательша несколько раз звонила, хотела встретиться, но он не рискнул стать очередным её антигероем, который бы заставил ее страдать и изливать свои муки на бумаге. Ему стало  жалко очередных безвинных петухов, которые могли лишиться своих голов под топором кровожадной писательши. Пепел двадцати мертвых петухов, как пепел Клааса, стучал в его сердце. Дневная красавица была вторым представителем пишущих женщин, встретившаяся на его пути. Интересно, как она здесь оказалась?

Оказывается, дневная красавица помчалась сюда за новыми идеями и сюжетами. Ей так расхваливали это место. И она, дурра дурская, поверила. Приехала. Специально ничего не читала и не смотрела инет, чтобы были именно свои, а не чужие впечатления. Что получила?  Это бывший угольный город. Рудники закрыли  в прошлом веке. Остались одни терики. Кстати, ты видел?

– Нет, – признался Лау. – Никогда не видел и слова такого «терики» не слышал.

– Так местные называют терриконы. Занятные высокие черные горки. По мне – это громадные надгробия над советским прошлым.   По терикам лазают, как по горам и на байках гоняют. Только опасно. Многие терики выгорели изнутри, раз прошел-проехал – ничего, два – ничего, на третий – хоп и провалился. Искать бесполезно, хоть и пытались. Говорят, очень глубоко выгорает. Еще есть провальцы. Тоже занятно зрелище. Это провалы в земле. Уголь добывали близко от поверхности. Рудники закрыли, и земля стала оседать. Дома под землю проваливаются. Много зданий заброшено. Есть сухие провальцы, но их мало. Остальные заполнены водой. Целые подземные озера. Глубокие. Я видела стриминг, снятый под водой, там воистину дворцы и лабиринты. Сюда дайверы повадились ездить. Они байки травили, что в этих подземных озерах люди живут. Днем на земле, а ночью подземных озерах. Увидишь такого аборигена, и с перепуга обосрешься! У них внешние жабры, как у аксолотлей, чешуя на теле и между пальцами перепонки. Я не верила. Приехала сюда с друзьями дайверами. Мне повезло, раз днем спустилась и раз ночью. Там приключилось увидеть аборигена, когда тот ухватил холодными пальцами за ногу и посмотрел немигающими рыбьими глазами. Я пулей вылетела из воды, а когда костюм сняла, поняла, что обмочилась со страха. Друзья вынырнули позже, и все как мешком пришибленные. Потом стрим показывали, как местные там резвятся. Я больше под воду ни ногой! Я люблю смотреть кинохоррор, но в реальной жизни – это безумно страшно. Зато друзья – cool³ ! Я их отговаривала, но они опятьполезли, – на пушистых веках девицы задрожали слезы. Она смахнула их рукой, пару раз порывисто вздохнула и продолжила. – Только пузыри воздуха всплыли, и тишина. Я в турслужбу, МЧС, полицию, а мне в ответ – не зарегистрированы, маршрут не утвержден, и кто будет платить за поиски? Полициянты поковырялись для приличия,  под воду не рискнули спускаться и, естественно,  ничего не нашли. Мои друзья теперь в категории «без вести пропавшие». Теперь здесь одна кукую. Хорошо, что банковские карты всей группы у меня, с голоду не помру. Поэтому  уезжай отсюда поскорей и меня с собой забери. Я с тобой  расплачусь. Готова  замуж выйти. У меня много денег! Ты станешь богатым! Только увези меня отсюда! Я всегда держу своё слово! –  Глаза девицы  были полны слезами, готовые, еще мгновение, пролиться ниагарским водопадом.

Лау помолчал, анализируя сказанное дневной красавицей. Сначала она предстала в образе взбалмошной  принцески, пытавшейся вывести его из себя. Потом, не выдержав этот образ, роль и превратилась в испуганную девчонку,  нуждающуюся в защите. Как с ней поступить? Поверить, или это отличная игра? Сейчас она всеми силами пытается изобразить смирную овечку,  едва он вывезет ее отсюда, сразу покажет зубки.  Поэтому ни в коем случае нельзя ее брать с собой! Ему никогда не нравились девицы с резкой сменой гормонального состояния. Она мечтает писать, значит, чрезмерно амбициозна, семья побоку, ей нужна слава и признание. От этой девицы он заработает только головную боль.  У него уже имелся печальный опыт «счастливой»  семейной жизни. Или рискнуть?

Пока он раздумывал, как поступить, девица не выдержала и спросила:

– Ты-то как сюда попал?

– По службе-матушке. В обед приказали, хотел улететь самолетом, чтобы быстрее, но уехал вечерним паровозом. Оказываются, сюда самолеты не летают. Нерентабельно! Тебя – убедила – с собой заберу, но ничего мне не надо.

– Какое благородство, – скривилась девица. – Ты случайно не в гусарах служил, сладкоголосый мой соловушка?

Лау позволил себе немного разозлиться:

– Нет, во вторую кавказскую санитаром в полевом морге. При возможности труп обрядить в новую форму, сначала положить в деревянный гроб, а потом в цинковый и запаять.

После его слов девица малость побледнела и замолчала. Потом достала из сумки серебряную фляжку, сделала два глотка, поморщилась и передала фляжку ему.

– Что это? – спросил Лау.

– Вискарь, не бойся. Кажется, Белая лошадь. Дрянной, но другого не имеется. Вискарь  достался в наследство от моих друзей-дайверов.

Лау то же сделал два глотка и поморщился вслед за девицей. Лучше джин глотать. Он, по крайней мере, пахнет можжевельником, а не отдает сивухой, как эта белая лошадь.

– Извини, – покаянно произнесла девица. – Сейчас я очень злая и поэтому такая кусучая. Обычно я очень ласковая кошечка и люблю, когда меня чешут за ушком и восхищаются моей гениальностью. Обожаю, когда мне дарят живые розы и финские шоколадные конфеты. Запомни, именно в такой последовательности, – сначала живые розы, потом финские шоколадные конфеты. Меня очень интересует, когда будешь отсюда уезжать?

 Лау прикинул, сколько примерно будет здесь находиться, и сказал:

– Думаю, за недельку управлюсь. Повторяю, мне от тебя ничего не надо. Я – безнадежный альтруист.

Девица покачала головой:

– Здесь можно находиться максимум три дня. Дальше бесполезно. Не уедешь. Жаль. Тогда прощай. Зря время потеряла. Но за кофе – отдельное спасибо.

Она взяла свою сумку и направилась к двери

– Подожди, – он остановил ее. – Если я раньше управлюсь, за три дня, где тебя найти? И как тебя зовут?

– Что в имени тебе моем, несчастный?

Теперь Лау разозлился, чертова филологичка, любит прихвастнуть грамотностью и поставить в тупик собеседника. Он  лихорадочно стал вспоминать, чьи это стихи, в которых точно не было эпитета «несчастный». Вспомнив, он продолжил:

– Оно умрет, как шум печальный

Волны, плеснувшей в берег дальный⁴…

– Молодец, – перебила его девица, школьную программу помнишь. Но я продолжу. Если управишься за три дня, тогда и имя скажу. Пока оно тебе ни к чему. Меня не ищи. Я тебя сама найду. Прощай.

Дверь за дневной красавицей закрылась. Что ж, с глаз долой и с сердца вон. Лау недоуменно покачала головой. Что за странный город, что за страшилки рассказала девица? Может, девицу специально наняли конкуренты, чтобы его запугать, и он   убрался отсюда, а они спокойно обтяпали свои дела? Хотя с конкурентами он точно переборщил. Где наша бритвочка Оккама⁵?

Итак, наследство. Этим делом изначально занимался  региональный представитель. Он сообщил, что подал нотариусу заявление о принятии наследства и больше на связь не выходил. Документы о подаче заявления нотариусу в контору не выслал. За две недели до окончания шестимесячного срока для получения свидетельства о принятии наследства шеф запросил регионального представителя по какому-то другому делу. Тот не ответил. Его стали искать и с удивлением обнаружили, что он пропал. Куда – неизвестно. Шеф всполошился.  Контора могла потерять весьма приличный гонорар. Поэтому шеф вызвал его и приказал срочно ехать и разбираться на месте.

Надо признать, что странности начались с самого начала, едва он зашел в гостиницу. Однако труба зовет, выкидываем из головы всю блажь и начинаем работать.

Он спустился вниз. Место администратора  за стойкой занимала  молодая симпатичная женщина восточной наружности. Он протянул ей ключ,  а та неожиданно попросила:

– Подождите немного, с вами наш директор хочет поговорить.

Лау словно обухом по голове ударили. Он не верящее посмотрел на новую администраторшу:

– Мне вчера ваша сменщица сказала, что он покойник и в то же время она говорила о нем как о неупокоенном. Честно, я принял это за байки на сон грядущий.

– Вы нас обижаете. Наш Дериктор, хоть и преставился, но продолжает ходить на работу.

– Но как мертвый может ходить на работу? – удивленно воскликнул Лау. Всю его хваленую невозмутимость как водой смыло.

– Да, мертвый, – согласилась новая администраторша. – Ну и что из этого? Приказа о его увольнении в связи со смертью еще не было. У нас гостиница не частная, муниципальная, управление находится в области, а там пока почешутся. Гостиницу-то нельзя оставлять без присмотра. Поскольку нет приказа об увольнении, директор ходит на работу. Как получим приказ, тогда…

– Тогда похороним, – закончил Лау. Формальная логика в ее словах присутствовала, но какая-то извращенная. Ну, помер, но разве можно оставить работу без приказа об увольнении?

Лау почему-то не хотелось встречаться с неупокоенным. Возможно, встреча с покойником – это плохая примета? Но он не верил в приметы. Лау осторожно сказал:

– Давайте перенесем разговор с  директором на другой раз. Я очень спешу.

Женщина заволновалась и привстала с места:

– Поверьте, это займет пару минут. Дериктор сейчас подойдет. Он всегда был пунктуальным и приходил на работу минута в минуту. –  Она посмотрела на часы.

– Ровно через минуту он будет здесь.

Сбежать не получилось. Пришлось подождать. От нечего делать он спросил:

– Кто же будет новый директор?

– Я.

– Вы? – он удивился. – Разве не пришлют кого-нибудь с области?

– Почему вы удивляетесь? Разве женщина не может быть директором гостиницы? У меня есть высшее образование, и  работаю здесь уже три года.

– Буду рад за вас, – с чувством произнес Лау.

– Дериктор пришел, – шепотом произнесла восточная женщина.

Он подошел к директору. Обычный мужчина в сером костюме, невзрачный, такого встретишь на улице и тут же забудешь. Разве что необычно бледный и губы синие. Поверх костюма были небрежно намотаны бинты, пропитанные черной кровью. От мужчины неприятно пахло сладковатым запахом разлагающейся плоти.

Лау по привычке  поздоровался и поймал себя на мысли, что в первый раз в жизни собирается разговаривать с покойником. Это показалось в высшей степени забавным. Никто не поверит, что он разговаривал с покойником.

Дериктор не ответил на приветствие, а сразу взял быка за рога

– Зз-ччем прр-ехалл? – запинаясь, прошептал покойник.

Лау уже устал удивляться здесь, ну, разговаривает покойник с ним, ну и что? Может, он такой разговорчивый, еще надоест в гробу в молчанку играть. На погосте, наверное, все соседи-покойнички давно окуклились, и не реагируют на внешние раздражители, а тут новенький, пусть его. Поболтает и надоест. Еще же не снесли и не зарыли.

Он пожал плечами и нейтрально ответил:

– В командировку послали.

– З-з-зрря.

– Я человек маленький, подневольный, меня послали, и я приехал.

– Зззрря, – повторил Дериктор.

– Что зря? – он не понял.

– Сссюда прр-ехалл, прропад-дешшшь.

Лау пожал плечами. Говорить банальности не хотелось, на ум кроме глупой сентенции «никто не знает своей судьбы» ничего не приходило. Ему не нравилось изрекать с умным видом банальности,  поэтому промолчал.

– Трр-ри дд-дняя, – прошелестел Дериктор. – Трр-ри дд-дняя.

Он уже слышал про три дня от дневной красавицы. И этот туда же!

– Что за три дня? – решил уточнить Лау.

– Есс-сли чч-черезз трр-ри дд-дняя нн-не уу-уедд-ешшь, пп-прропадд-дешшшь.

Под покойником на полу стала разливаться вода. Доски пола неожиданно разошлись, и директор провалился в воду и стал медленно тонуть. Следом за покойником стал тонуть Лау, но, как ни странно, не испытал никакого испуга и ужаса. Как-никак он герр Лаукерт цур Зее. Водоплавающий. Вот и есть повод поплескаться в водичке.

Вода была прозрачной, кристально-чистой. Сначала на желтый песок опустился покойник, а потом Лау. Песок под ногами взметнулся вверх, окутал их по колено, и опустился на дно. Дно было на удивление чистое, вокруг шныряли какие-то мелкие рыбешки, а недалеко на дне было что-то темное, плохо различимое.

Покойник взмахнул руками, от него испуганно порскнули рыбки и еле слышно пробормотал. Воздух при этом не вырвался изо рта пузырями:

– Нне-нна-вижу воду.

– Что? – опять не понял  Лау. Вместе с директором они оказались в гостинице. Даже одежда не намокла.

– Ненавижу воду, – отчетливо произнес покойник и стал перебирать ногами, как лошадь. – Н-не хх-ххоччу т-то-ннуть. Х-хоч-чу уп-покоиться в с-сухом м-месте, на пр-ригорке, ч-чтоб г-гроб в в-воде не пл-лавал.  Прр-оклятое оз-зеро во дворе дома!

– Что за озеро? – не понял Лау. – Какое озеро?

Дериктор не удостоил ответом, неуклюже выбрался и лужи и поскакал по полу, как стреноженная лошадь, к двери своего кабинета. Едва Дериктор выбрался из лужи, как вода тут же всосалась в пол из мраморной крошки.

Лау никогда не видел стреноженную лошадь, но встречал такое выражение в художественной литературе, и скачки покойника лучше всего описывались этим выражением. Он был в раздрае. Фокус с водой его не впечатлил. Его занимала другая проблема. Сначала девица, потом Дериктор. Может, на все плюнуть и сдернуть отсюда с приятным приложением в виде девицы? Кажется, она намекала на оплату наличными.  Что он скажет шефу? Запугали покойнички? У него с головой все в порядке или насмотрелся на ночь ужастиков? Или, под белы рученьки и пожалуйте к Кащенко? Тогда придется искать новое место работы. Не хотелось бы. Не будем поддаваться на провокации. Он не чувствительная кисейная барышня, чтобы бояться нечисти, и поддаваться панике по малейшему поводу. Поэтому – вперед! Труба зовет! Играет  марш победы!

2. ПЕРВЫЙ ДЕНЬ

Лау уезжал из насквозь промороженного Moskaubad’a. С торцов зданий на него смотрели огромные портреты Фофана Великого Объединителя Всея Руси. Портреты шептали ему вслед: не забудь вернуться, чтобы потесниться и принять новых граждан страны!

Он чувствовал себя птицей, устремившейся в теплые края, которой всячески пытались подрезать крылья. Его несколько раз останавливали патрули нацгвардейцев в защитных масках и задали один единственный брутальный вопрос, навечно записанный в генетическую память русских: HALT! ALE PAPIEREN⁶! Глаза из-под уреза каски по-поросячьи добрые, чуть ли не умоляюшие: «ну нахрена тебе папирен, я тебя немножко постреляйт, и разойдемся по-хорошему» Задавался этот вопрос на отвратительном русском с сильным азиатским акцентом, но своей сути вопрос не менял. Причиной проверок была его славянская внешность, что резко контрастировала со смуглыми лицами переселившихся сюда из бывших среднеазиатских республик  и Северного Кавказа. Лау показывал аусвайс, с вклеенным разрешением на проживание в столице, отметками о прохождении прививок, а также пропуск-вездеход, разрешавший передвигаться по городу в любое время суток, командировочное удостоверение и проездной билет. Лау намерено отмечал нацгвардейцам на чистом русском языке, хотя и владел таджикским языком, ставшим вторым, полуофициальным языком. Росгвардейцы грозно хмурились, пыхтели, они бы с удовольствием придрались к урусу, по недоразумению занимавшего их законное место в столице, с удовольствием бы отпинали и сдали в отделение за неповиновение, но документы были в порядке, и его неохотно отпускали.

Перед отъездом он посмотрел сводку погоды теплого места, куда он, как перелетная птица, устремился, поэтому оделся легко, и пока добрался до железнодорожного вокзала, продрог и с трудом удерживался, чтобы не отбивать зубами собачий вальс.

На перроне он попал в толпу только приехавших – новых граждан страны. Перед глазами замелькали яркие восточные одежды, а в нос шибануло вонью немытых тел. Перед выходом на перрон он предусмотрительно перевесил рюкзак со спины на грудь. Приезжие нагло хватали за одежду, останавливали и что-то настойчиво не то просили, не то требовали. Несколько раз пришлось крепко дать по рукам чрезмерно любопытным восточным воришкам, решившим проверить содержимое его карманов. Когда с него попытались сорвать рюкзак, он выхватил электрошокер. Охранники на перроне, ни во что не вмешивавшиеся, увидев электрошокер, синхронно отвернулись, чтобы не записать факт его применения. Иначе бы Лау пришлось платить огромный штраф и униженно просить прощения у воришек, которые, едва сошли на перрон, превратились в новых граждан страны, к ним было необходимо относиться с почтением и уважением.

В вагоне было тепло. Он сразу лег в постель и предался мечтам, что скоро увидит курносые славянские лица, услышит мелодичный суржик и наконец-то отогреется в теплой южной осени, где солнце не застилают низкие свинцовые тучи и в садах ветви яблонь клонились долу от тяжести краснобоких яблок. Жаль только, что на юге не растут антоновские яблоки. В юности он зачитывался, повестью И.Бунина «Антоновские яблоки», но не довелось их попробовать. Лау, несмотря на немецкие корни, считал себя истинно русским и с брезгливостью относился к новым гражданам страны, что как саранча устремилась в Россию.

На пороге гостиницы его не встретил оркестр, что не выдул из медных труб приветственный марш, не поднесли хлеб-соль, а официальные встречающие лица не облобызали троекратно и не пустили прочувственную слезу. К сожалению, невеликая он птица, его удел – пустой вокзал, гостиница с неупокоенным директором и другими милыми чудачествами, от которых дрожь пробирает по коже.

Улицы города были пустыми, словно жители единогласно решили попрятаться по домам, едва он вышел из гостиницы. Так не бывает, пробормотал Лау и, закрыв глаза, повернулся вокруг себя против часовой стрелки.  Он так поступал с детства, когда не верил своим глазам. Его уловка не сработала, улицы по мановению волшебной палочки не заполнились аборигенами, которые при его появлении начали бы восторженно лепетать восторженные и фоткаться на его фоне. Только воробьи купались в пыли на дороге, а по обочинам дороги расхаживали серьезные галки, похожие на старинных клерков в длинных визитках с белыми манишками.

Лау почувствовал себя чужим в этом провинциальном городке. Он слишком привык к столичному столпотворению и вечной спешке с экзистенциальным страхом опоздать, как на собственную свадьбу, так и собственные похороны. Здесь был другой, провинциальный миропорядок, с разлитым в воздухе китайским даосизмом, помноженным на южно-российскую неистребимую лень и хохляцкую неторопливость. К чему стремится, куды бечь? Все само образуется. Налей самогоночки, закуси хрустким огурчиком в пупырышках, сладким, только что с грядки, и жди. Само упадет в руки. Жизнь под южным солнцем в стиле рэггей. Певучий суржик – лучший выразитель этого стиля жизни. Придет время помирать, – так оплачут пьяными слезами, закопают в рыжую глину и поставят деревянный крест со словами «се был человече на грешной земле, и не понравилось ему, и ушел в поисках лучшего места».

Зато теплая южная осень не обманула его надежды. Рыжее осеннее солнце, утратив летнюю неистовость, мягко ласкала лучами бледную кожу Лау, гладило его раннюю лысинку, которую прятал стрижкой под «ноль» и шептало, как женщина после бурного секса: «не уезжай,  побудь со мной, впереди уйма теплых дней, а ночи прохладны как струи горного водопада». Еще южная осень, зная его любовь к русскому авангарду, взяла на вооружении творческий метод художника Лентулова А.В., и вычла из окружающего мира объемы, стены домов превратила в плоскости, стволы деревьев вырезала из картона, и раскрасила их в сочные и яркие, без полутонов цвета, красные, желтые и зеленые.

Городские улочки умиляли, преобладали одноэтажные кирпичные домики с низенькими заборами, за которым взбрехивали собаки, изредка орали петухи или гоготали гуси. Над заборами высоко возносились купы яблонь и среди пожелтелых листьев висели соблазнительно – крутобокие красные яблоки. Ах, где ты, яблочный певец Бунин И.А., жаль, что твой прах не вернули на родину, чтобы осенью его могилу засыпали антоновские яблоки!

Каждое яблочко в провинциальных садах дразнило и умоляло: «съешь меня, добрый молодец, съешь меня, и будет тебе легкая дорожка, красавица-жена, удача в делах и тузовый интерес». Высокие побеги  малинника высовывались из-за заборов, и среди зеленых листьев каплями ярко-красного родонита сверкали крупные ягоды.

Лау не удержался и сорвал несколько ягод, что растаяли во рту, оставив кисловатое осеннее послевкусие, обещавшее долгую холодную зиму. В детстве он объедался сладкой летней малиной, но поздне-осеннюю попробовал впервые. Он осмелел, и стал рвать ягоды малины одну за другой. Хозяева не утруждали себя сбором позднего урожая, им за глаза хватило летнего сбора, а осенние ягоды, едва он неловко касался их, тут же осыпались. На ветках белело много завязавшихся крупных ягод, которые, к сожалению, не успеют поспеть до ноябрьских холодов.

Он не заметил, как дошел до небольшого кирпичного домика, на фронтоне которого на черной вывеске серебряными буквами «НОТАРИУС». Посетителей возле нотариальной конторы не наблюдалось. Это было непривычно. В столице толпы страждущего народа осаждали нотариальные конторы. Лау имел горький опыт долгого стояния в очередях, поэтому всегда заранее записывался на прием.

Маленькая прихожая с невзрачной секретаршей средних лет и большая унылая комната с огромным столом, за которым почти была не видна нотариальная дама, маленькая, толстенькая, с облачком светлых волос, молодящихся лет. Едва он попытался объяснить причину, по которой оказался здесь, как нотариальная дама подпрыгнула в кресле: «Что вы хотите?» Её голос опасно вибрировал, словно дама с нетерпением ожидала момента, закатить ему грандиозный скандал, как пьяному мужу, поздно ночью возвратившемуся домой и чья морда была перепачкана чужой губной помадой, явным доказательством супружеской неверности.

Лау удивленно воззрился на неё. Столичные нотариусы до отвращения вежливы и предупредительны. Здешняя дама явно не знала о тонкостях поведения столичных нотариусов. Он еще раз попытался изложить причину, по которой оказался здесь.

– Вон, – неожиданно взорвалась дама. – Вон отсюда, ты не первый, кто точит зубы на это наследство! Какое хамство! Цинизм! Тело еще не успело остыть, а они как трупные мухи уже слетелись!

Лау молча встал и вышел из нотариальной конторы. Что за экзальтированная дурра, местный нотариус. Придется зайти попозже, когда у нее закончится нервический припадок.

Следом за ним выскочила секретарша, ухватившая его за рукав:

– Подождите, сейчас дочь лейтенанта Шмидта уйдет. Это не нотариус.

Лау удивился:

– Разве это не нотариус?

Секретарша нервно затеребила воротничок блузки:

– Вы, явно не местный. Эта женщина – сестра нотариуса. У неё тихое помешательство и она воображает себя нотариусом. Сестра дает ей возможность побыть в конторе до прихода клиентов, а потом она уходит. У неё началось осеннее обострение. Сегодня нотариус приболела и пошла в больницу, поэтому сестра сидит и не уходит. Приходите после обеда. Нотариус должна быть.

– Понимаете, я приехал в командировку, и мне некогда ждать, когда ваш нотариус выздоровеет. Она точно будет?

Секретарша смутилась, опустила голову и пробормотала:

– Я позвоню, нотариус обязательно будет. Подходите к трем часам.

Лау посмотрел на часы. Десять часов. Ждать придется долго. От нечего делать он решил посмотреть городские достопримечательности. По улице, которая носила название «Бодрая», он дошел до здания с портиком и табличкой «Городской морг». Здание было выкрашено выгоревшей салатной краской, которая кое-где облупилась, и проступила ярко-желтый цвет предыдущей покраски. Столпотворения у морга, к счастью, то же не наблюдалось, но дверь была гостеприимно распахнута.

Лау удивленно-радостно хрюкнул, морг на бодрой улице. Как здорово! Вспомнились слова революционной песни, и он, как истинный сын степей немецких кровей,  который поёт о том, что видит, изменил слова этой песни. Теперь песня звучала так:  «Бодро мы в морг пойдем/и как один умрем/из жизни никто не ушел живьем». Последняя строчка была явно не в рифму, но он не стихоплет,  можно мурлыкать себе под нос.

От скорбного здания Лау свернул в первый же переулок. На одном из заборов была табличка с названием переулка «25 лет ОГПУ». Лау счел за глупую шутку табличку, но на воротах другого дома висела табличка, которая не обманула, переулок точно назывался «25 лет ОГПУ».

Ему стало интересно. Возможно, если обойти весь городок, он познакомится с историей страны за последнее столетие.

Наконец-то на улицах появились первые прохожие. Они пугались, увидев его, но Лау всячески демонстрировал кротость и дружелюбие, поэтому они не шарахались в страхе, и даже отвечали на сакраментальный вопрос: «как пройти к центру?».  Правда, советами было трудно воспользоваться, поскольку аборигены использовали какие-то местные топонимы, о которых ему ничего не было известно. Он сердечно благодарил и пытался следовать этим советам. Как ни странно, но сумел легко добраться до центральной улицы, что носила имя царственного мученика Николая Второго. Наверное, ранее эта улица носила имя Ленина, теперь оно вымарывалось из истории, а улицы переименовывались в честь последнего царя и его членов семьи.

Едва Лау появился на ней, как его тут же остановил наряд полиции и проверил  документы.

– Цель приезда? – вежливо спросил старший патруля. Это был русопятый сержант, к которому Лау сразу испытал симпатию, и сержант не подвел. Выслушав ответ, и небрежно пролистав его аусвайс, старший патруля вроде бы строго сказал, но в его ответе сквозило истинное русское пренебрежение к установленным правилам:

– Через трое суток вы обязаны оформить временную регистрацию. Поэтому советую управиться за три дня. Если не успеете и не оформите регистрацию, вас будут штрафовать и могут задержать на десять суток. (Между слов сержанта явно звучало: «не попадайся мне на глаза»). Однако последние слова сержанта заставили Лау задуматься. – Через три

дня выезд будет запрещен. Надо будет получить специальный пропуск на выезд. Вы обязательно должны прийти к нам. Мы что-нибудь придумаем, но в порядке исключения Вам понятно?

Лау удрученно кивнул головой. Трое суток. Трое, черт возьми, суток! Все, как сговорились и талдычат ему о трех сутках. Возможно, полициянты сумеют ему помочь, но что за сакральная цифра «три» в здешних условиях?

Главной достопримечательностью центральной улицы был торговый супермаркет, к которому лепились маленькие павильончики. В одном из них торговали шаурмой и кофе.

Слева от входа в супермаркет под ржавым каштаном сидел на коляске инвалид, у которого отсутствовали ступни ног. Инвалид, мужчина лет шестидесяти, был одет в синюю спортивную куртку и черные штаны. Культи ног были в черных носках. Лицо было как  изжеванная сторублевка. На лице выделялись глаза, неожиданно ярко-голубого цвета, невыцветшие, смотревшие на мир с тоской. Лау удивился. Обычно у таких инвалидов взгляд тупой и бессмысленный, как у коров, бесконечно пережевывающих жвачку.

Лау не любил встречаться с ущербными людьми. Рядом с ними иррационально чувствовал себя виноватым. Он здоров, крепко стоит на ногах, а они… В таких случаях Лау откупался от них денежкой малой и бормотал про себя слова Иисуса «да минует меня чаша сия». Однако этот инвалид не попрошайничал. Он смотрел и молчал, и казался необходимой частью интерьера, как рядом каштан со ржавыми осенними листьями. Убери  его, и цельная картина тут же дефрагментируется.

Лау поколебался, подошел и поздоровался с ним. При виде него инвалид оживился и неожиданно спросил:

– У тебя есть рупии?

Лау удивленно воззрился на инвалида, а потом его вдруг как торкнуло, словно откровение, сошедшее с небес:

– Ты же раньше юани просил ?

– Да, просил,– подтвердил инвалид. – Но китайская панда объелась бамбуком, и её, бедняжку, так пронесло, что до сих пор очухаться не может. Теперь место панды занял индийский тигр, а поэтому я прошу рупии. Разве жалко дать инвалиду несколько рупий?

– Нет, не жалко, только у меня их нет. Я даже их не видел. Поэтому могу дать рубли.

– Рубли, – инвалид задумался, – это скучно. Все подают рубли. Хотя я и не прошу. Иногда дают гривны. Это щирые западенцы, когда едут к нам на заработки, вдруг понимают, что их фантики здесь не в цене, поэтому и подают то вовку, то ярика. Они мелкие, их не жалко. На кой они мне, укропии здесь не бывать никогда.

Лау пожал плечами:

– Могу тебе зелени  или ойриков  подкинуть.

– Как не стыдно шутить над бедным и несчастным калекой,– грустно заметил инвалид.

– Извини, бро, – смутился  Лау. – Не подумал.

– Редко кто извиняется в нынешнее время, – заметил инвалид. – Обычно в морду заряжают или плюют. Так даже безопаснее, если боишься вошек подцепить.  Но не бойся, у меня вошек нет. Вчерась вывел. Это я так, пошутил. По тебе   сразу видно, что не местный и дюже интеллигентный. Дай-ка я угадаю… Точно, ты из ма-аскафских.

– Экий ты угадливый, – не стал отпираться Лау. – Давай-ка я тебя угощу, – и его повторно торкнуло, как откровение, сошедшее с небес. – Только не лапшой китайской. Мнилось тебе, друг мой, что хвост и плавники вот-вот отрастут. Поэтому дудки. Будем употреблять настоящую индийскую кухню. Кажется, индусы предпочитают рис с овощами и огненно-острыми специями, от которых пожар во рту ничем не затушить.

– Ты с дуба рухнул или белены объелся? – удивился инвалид.

– С дуба может в детстве и падал, – решил уточнить Лау. – Но белены никогда не пробовал. Какая она на вкус?

Инвалид посмотрел на него с сожалением. – Ты же городской, в детстве не голодувал, а теперь лучше не пробовать. Поверь, будет очень плохо. Это ядовитое растение. Что касается жрачки, – где в нашей глухомани можно найти индийскую кухню? Кавказская есть, еще столовая Матрена, это русская, – тут инвалид неожиданно заговорил пафосным тоном, явно подражая теледикторам. – «Единственная в городе столовая с русской национальной кухней. Самая вкусная и полезная еда. Не проходите мимо! Попробуйте только раз, и будете к нам постоянно возвращаться!». – Он замолчал, а потом продолжил обычным тоном. – Обычная рыгаловка. Всего отличия – кассир в кокошнике и очень дорого. Еще таджики чойхану открыли, плов на баранине зазывают попробовать, но я-то знаю, не баранина там. Они обходятся собачатиной. После того, как открыли чойхану, все бродячие собаки сразу исчезли. Сам видел, как собачек разделывали. Тьфу на этих нечестивых мусликов. Их тут как тараканов расплодилось, все подвалы заняли. Время от времени местные парни, как подопьют, охоту на них устраивают. Поймают и – ага, поминай, как звали. Регулируют, хм, их численность.

– А полиция?

– Что полиция? Тут одни нелегалы. Кто их считать будет и искать? Как говорят в полиции – «трупа нет и дела нет». Тут если и захочешь – ничего не найдешь, полгорода в бездонных провальцах.

– Плохо у вас тут с толерантностью, – рассмеялся Лау.

– Так нечего сюда лезть. Своих бродяг хватает. Больше не хочу говорить о них. Давай лучше к еде вернемся. Еще у нас есть фастфуд, и роллы, чтобы им пусто было!

Лау виновато почесал затылок:

– Действительно не подумал. Так какую кухню будем сегодня пробовать?

– Ты – не знаю, – ответствовал инвалид, – а у меня здесь, возле магазина, как в басне про стрекозу, всегда накрыт стол.

Смуглая продавщица фастфуда вынесла инвалиду куриную шаурму и кофе в бумажном стаканчике.

– Вы кофе будете? – спросила она у Лау.

– Давайте, – решил он, хотя и не любил растворимый кофе, но ради разговора с заинтересовавшим его инвалидом кофе удачно подходило. Лау расплатился с продавщицей за двоих.

Инвалид углами рта откусывал малюсенькие кусочки шаурмы, словно старая собака, потерявшая клыки, и подолгу их жевал. Лау долго мусолил плохонький кофе, но когда щелчком отправил в урну пустой стакан из-под кофе, инвалид не слопал еще и половины порции шаурмы.

– Ж-жубов н-нет, – пояснил он.

Лау посмотрел на часы. До встречи с нотариусом оставалось еще три часа, поэтому дождался, пока инвалид не съест шаурму. Инвалид, домучив шаурму, неожиданно предложил:

– Хочешь, я проведу экскурсию по городу?

Неожиданное предложение инвалида удивило Лау, но он решил отложить до встречи с нотариусом:

– Меня уже просветили относительно истории вашего города.

– Нет, я расскажу тебе такие подробности, каких нет ни в одном путеводителе. Потом, я хочу подзаработать и буду настоящим чичероне.

Слово «чичероне» в устах инвалида, больше похожего на бомжа, так поразило Лау, что он немедленно согласился.

Сначала они посетили городской парк на месте старого кладбища. Рядом с парком была заброшенная строительная площадка, из-за забора которого высились бетонные опоры с торчащей ржавой арматурой. Над площадкой возвышался башенный кран, стрела которого была повернута на северо-восток.  Забор был обвешан поблекшими растяжками, на которых был изображен башни жилого комплекса «Южная мечта».

– Здесь должны были построить три двадцатипятиэтажных башни, – пояснил инвалид.

Лау удивился:

– Зачем строить в вашем умирающем городке, да еще с рудничными подработками, такой жилой комплекс? Для кого?

Инвалид хмыкнул и прокомментировал:

– Под эту «Южную мечту» большие деньги выделили. Начали резво строить, а потом так же резво прекратили. Говорят, что хозяин стройки денежки прикарманил и наладил лыжи в теплые заграничные края. Зато у нас такой великолепный флюгер! Ни у кого такого нет.

Лау пожал плечами. Обычная коррупционная история.

Инвалид долго водил его по улицам. Обычный провинциальный городок, с ветшающими домами, покосившимися заборами, щербатыми дорогами, кошками, сидящими на окнах и заборах. Ему откровенно надоело без толку бродить по улицам. Городские достопримечательности были по-провинциальному скромными, кажущимися интересными только в глазах местных аборигенов. Лау посмотрел на часы, и пошел к нотариусу.

Ровно в пятнадцать ноль-ноль он был в нотариальной конторе. Секретарша, увидев его, попросила подождать. Он со вздохом сел и стал ожидать. В приемной никого не было. Он успел задремать, когда его вежливо разбудила секретарша. Пришла нотариус. Ему показалось, что это была та же самая тетка, что утром бесцеремонно выставила его из кабинета. Однако он ошибся. Это была действительно нотариус, приторно-вежливая, как и подобало быть настоящему нотариусу.

Нотариус его огорошила. Заявление о принятии наследства не подавалось! Выходит, региональный представитель просто обманул его шефа. Только поданы заявления от других наследников. Лау, когда посылали в командировку, ничего не сообщали других наследниках.  Кроме того, надо торопиться подать заявление о принятии наследства, поскольку до истечения шестимесячного срока остались считанные дни. Он мысленно застонал от отчаяния. Подлинные документы были у шефа. Ему дали только доверенность от клиента. Лау сразу позвонил шефу и обрисовал сложившуюся ситуацию. Шеф обещал выслать документы экспресс-почтой, чтобы завтра он мог подать заявление нотариусу.

Все. На сегодня Лау свободен. У нотариальной конторы его поджидал инвалид.

– Как дела? – спросил он.

Лау махнул рукой:

– Свободен до завтра. Продолжай свою экскурсию. Кстати, ты мне не показал провалы. Говорят, еще здесь есть какое-то озеро во дворе дома.

Инвалид испуганно осенил себя крестным знамением:

– Озеро? Свят, свят, туда я ни ногой. Тебе тоже не советую. Ни в коем случае! Провальцы покажу. Только близко не будем к ним подходить, неровен час, можно и под землей оказаться. Лучше я тебе покажу одно интересное место. Айда туда!

Но Лау настойчиво переспросил:

– Почему ты испугался, когда я попросил показать озеро во дворе дома?

Инвалид насупился:

– Не скажу, и не проси. Иначе расстанемся.

Лау пришлось умерить свое любопытство в отношении загадочного места под названием «озеро во дворе дома». Однако  надеялся, что обязательно побывает там. Этого требовала водоплавающая часть его личности – цур Зее. Поэтому пришлось согласился посмотреть интересное место.

Они долго плутали по брошенной части города. Наконец, инвалид привел его к трехэтажному зданию в стиле промышленной архитектуры конца девятнадцатого века из темно-красного, словно запекшаяся кровь, кирпича. В окнах поблескивали осколки стекол. Здание омывала речка со светло-зеленой стоячей водой. Запахло тиной и сыростью.  Вид здания и речки напоминали Венецию с бесчисленными каналами, из которых росли стены дворцов.

К главному входу здания через речку был переброшен  металлический мостик с ажурными перилами. Мостик был рыжим от ржавчины.  Деревянные двухстворчатые двери главного входа перечеркивала широкая металлическая полоса,  в проушинах которой висел огромный амбарный замок.

– Помоги мне, – попросил инвалид. Лау подтолкнул коляску, которая лихо перескочила крутой мостик. Они остановились у дверей. Лау уважительно потрогал амбарный замок. Таким замком можно было гвозди забивать, колоть орехи, или, в крайнем случае, отмахаться от лихих людишек, замышляющих противу тебя ой-ёй-ёй паскудное непотребство.

– Толкай сильнее от себя, – скомандовал инвалид.

– Что и кого толкать? – не понял Лау.

– Дверь. Сильнее надави на неё, и она откроется.

Он навалился, и двери нехотя, с душераздирающим скрипом, немного раскрылись. Они протиснулись в появившуюся щель.

– Теперь закрой. Иначе не столько отсюда украдут, сколько нагадят, – опять скомандовал инвалид. Лау придавил на дверные створки, которые вновь сомкнулись.

– Как ты сюда сам, без попутчиков, попадаешь? – полюбопытствовал Лау.

– Очень легко. С другой стороны есть выход. Но со стороны фасада выглядит красиво, как будто перенесся в Венецию.

Лау хмыкнул. Теперь понятно, почему именно к главному входу здания привел его чичероне, чтобы простодушно похвастаться  почти венецианским видом в глубокой провинции.

Внутри – холодный затхлый воздух, из которого, хоть и здание было давно заброшено, еще не выветрился запахи металла, окалины и смазочных материалов. В этом здании Лау почувствовал себя сразу букашкой, как-никак потолок на уровне третьего этажа, и под потолком порхали птицы.

– Это были механические мастерские завода по ремонту горного оборудования, – пояснил инвалид. – Тут оборудование было старое, можно сказать антикварное. Было завезено из Германии в начале тридцать годов. Я здесь проходил практику, когда учился в профтехучилище.  Смотри, какие огромные станины!

Лау, получив гуманитарное образование, ничего не смыслил в технике. Но вид этих металлических чудовищ просто подавлял.

– Смотри, это токарные, это фрезерные, здесь – станки с ЧПУ, – инвалид махал в сторону каких-то металлических конструкций, но для Лау все эти станки были одинаковы, и отличались друг от друга только названиями.

Инвалид вел его из одного цеха в другой, и везде была грязно, на полу – засохшие пятна смазки, когда-то пролитых масел, металлический мусор.

– Сейчас покажу самое интересное место в этом здании – красный уголок, – инвалид  провел его в небольшой зал, где стояло несколько рядов поломанных кресел обитых темно-коричневым дерматином. Под ногами шелестели обрывки пожелтевших газет, в углу на столах валялись пыльные папки, библиотечные ящички с карточками. Везде была пыль, пыль и пыль. Пыль слоями плавала в воздухе.

Лау не выдержал и стал чихать. Слезы хлынули из глаз. Когда он пришел в себя, увидел, что первый ряд кресел занимали картины русских авангардистов. Сначала он удивился, откуда в этом захолустье такие картины, но, присмотревшись, понял, что это добросовестно выполненные копии. Он вопросительно посмотрел на чичероне, а тот кивнул головой:

– Моя мазня. Я нашел здесь большой альбом русского авангарда. Когда-то в детстве ходил в художественную студию. Решил попробовать потренироваться. Что-то лучше получилось, что-то похуже. Вот, кстати, и альбом лежит. На полке лежала большая книга в коричневом переплете, изданная на пожелтевшей мелованной бумаге. Он прочел название: Ф.А. Коваленко, «Каталог картин русских авангардистов из собрания Краснодарского художественного музея», Москва, «Искусство», 1970 г.

Лау раскрыл альбом и стал обходить самую удивительную картинную галерею, которую ему довелось увидеть. Здесь были подражания Лентулову, Экспер, Мартиросяну, Бурлюку, Розановой и другим. Копии были выполнены на небольших листах ватмана, краски были самые дешевые, резавшие глаз  и часто не совпадавшие с изображениями оригиналов. Но было видно, что копиист старался.

Ему приходилось видеть копии работ известных художников, которые писали начинающие художники, но чтобы копировали работы русских авангардистов, – такое он видел впервые.

– Что думаешь с ними делать? – спросил Лау. – Может, откроешь собственную арт-галерею? Поразишь публику, и к тебе из столицы приедут, и будут умолять продать твои копии? Ведь я вижу, что здесь есть такие рисунки, которых нет в каталоге. Наверное, написанные по мотивам тех картин, что есть в этом каталоге. Сможешь разбогатеть.

Инвалид махнул рукой:

– Эк тебя занесло! Не надо меня обижать. Кто я такой? Бомж-бомжович, завтра помру, и поминай как звали. Пусть лучше здесь останутся. Может, кто придет, полюбуется и возьмет на память. Или нагадит и возьмет подтереться.

Лау не ответил, он продолжал ходить по актовому залу. В углу за когда-то белым, а теперь серым от пыли бюстом Ленина он увидел подрамник с натянутым холстом. Там было темно. Лау вытащил подрамник на свет и ахнул. Картина сразу притянула взгляд, от нее нельзя была оторваться, пока не впитаешь ее в себя всю, без остатка и не прочувствуешь печенкой.

Он видел бессчетное количество картин, изображающих Христа, распятого на кресте. Но картины с таким сюжетом никогда не видел. Грозовое небо обложено тучами, идет сильный проливной дождь. На Голгофе на кресте распят Христос. Мокрые волосы облепили его чело, капли барабанят по лицу, в глазах одновременно тоска и надежда, рот разъявлен в желании сделать еще один глоток живительного воздуха, грудь бурно вздымается, тело напряжено и почти физически ощущается, как человек на кресте пытается вырваться из своих оков, чтобы не утонуть. Но с кованых гвоздей так просто не сорвешься.  Христа заливает вода, она уже поднялась до подбородка, еще немного, и будет по линию рта, носа, и человек, неистово боровшийся за жизнь, захлебнется, и обвиснет на гвоздях. Поражали краски: свинцовое, с кровавым подбоем небо, черно-зеленая пузырящаяся от дождевых капель вода, захлестывающая тело. Само тело желтое, светящееся словно изнутри, и резкий контраст – коричневый грубый крест. Словно крышка гроба. Чем-то эта картина напоминала работы художника Кости Дворецкого, умеющего  передавать движения человеческого тела в самых необычных ракурсах.

Глядя на эту картину, сразу выстраивалась последующая логическая цепочка: вода размоет основание креста, он рухнет, и раки и рыбы объедят до голого костяка бедного сына человеческого, сына плотника, ставшего бродячий проповедником, которого когда-то нарекли именем Иисусом из Назарета. Иосиф с Никодимом не отнесут тело Христа в сад  и не положат в погребальную пещеру, и не будет воскресения Христа и вознесения его на небо.

Кто сочтет, сколько их было бродячих проповедников, смущавших умы ортодоксальных евреев, распятых на кресте по наущению синедриона и по приказу римского прокуратора Понтия Пилата в далекой иудейской провинции?

Иосиф  Флавий в своих трудах не упомянул о распятии Иисуса Христа. Иудейская провинция была так далека от Рима, и у бедного Иосифа Флавия, если бы задался целью перечислить всех распятых на кресте в Иудее, не хватило бы времени написать свои труды.

Вот так, утонул на кресте и не приплыл по реке широкой на челне Христос , и воинственные бедуины в знойных безводных песках избрали бы себе нового Пророка, что принес им благую весть.

Еще раз: черно-зеленая вода, израненное, словно светящееся изнутри, желтое человеческое тело, запрокинутая голова с немым криком и жаждой жизни в вылезших из орбит глазами. Атмосфера картины была пропита страхом и отчаянием.

Лау не мог оторваться, картина засасывала в себя, как глубокий омут и он почувствовал, как у него закружилась голова, стало тяжко биться сердце и не хватать воздуха. Ноги вдруг ослабли, и он опустился в грязное кресло и закрыл глаза. Контакт с картиной прервался, и Лау смог перевести дух. Дьявольская картина. В славные годы инквизиции художнику, написавшего такую картину, предъявили обвинение, что действовал по наущению Сатаны и объявили пособником дьявола, а потом вместе с картиной милостивосожгли на костре.

Лау хриплым голосом осведомился:

– Откуда у вас эта картина?

– Так это я написал, – неожиданно огорошил инвалид. – Называется утонувший Христос. Не спрашивай, как написал, не могу объяснить. Писал и писал, словно был во сне, словно моей рукой водил кто-то другой. Перед глазами были дождь, крест на горе, я чувствовал, что не Иисусу, а мне костлявыми руками вбивали в тело гвозди, и я повис на кресте,  и  вода, поднимающаяся все выше и выше, и сейчас Иисус, а точнее я, захлебнусь и утону. Когда закончил картину, упал в обморок, а когда очнулся, столько воды отхаркал. Когда увидел законченную картину – поразился. Больше мне так не написать.

Лау неверяще смотрел на инвалида. Было невероятно, что такой шедевр мог написать неизвестный бомж бомжович провинциального городка, никогда до этого не державший кисти в руках и способный только бездарно копировать, а зрелый мастер.

– Но краски? Откуда вы взяли профессиональные краски? Ведь ваши копии написаны дешевыми школьными красками, – удивился Лау.

Инвалид оживился:– У меня есть знакомый, Алимчик.  Он – крадун на доверии.

– Это как? – не понял Лау.

– Очень просто. Я нищий, живу с подаяния. Хорошие краски стоят дорого. Я заказал их Алимчику. Он их украл и продал мне за полцены.

Тут Лау сморозил глупость, но понял, когда сказал:

– Всем картина хороша, но в Иудея-то почти пустыня, и там не идут такие дожди.

Инвалид насупился:

– У меня идут. Скучный ты человек, нет у тебя воображения. Это, – он щелкнул пальцами и помедлил, подыскивая нужное слово, но так и не нашел и махнул рукой. – Не могу объяснить. У меня всегда  в душе идут дожди. Я навечно прикован к инвалидной коляске, мне никогда не встать и не пробежаться босиком по утрянке. По ночам я бегаю и никак не набегаюсь. – Вдруг он всхлипнул, и по дряблым щекам покатились крупные слезы. – Что ты придираешься? Не нравится картина? Порви ее, уничтожь!

Голос у инвалида сорвался на высокой ноте, и он заплакал навзрыд.

Лау стало стыдно:

– Извини, я потрясен этой картиной. Я не варвар, у меня не поднимется рука. Только картине здесь не место. Её должны увидеть другие.

– Брось, – поморщился инвалид, вытирая тыльной стороной ладони слезы. Он уже успокоился. – Брось. Инвалидная коляска – это все, чего я достиг в жизни. Мне никогда не стать художником. Все, что ты здесь видишь, – он сделал круг рукой, – это баловство, чтобы не сойти с ума. Никто и не поверит, что это я намалевал. Поэтому картина останется здесь.

Он покатил к выходу. Лау последовал за ним. При выходе из зала в последний раз посмотрел на картину. Распятый Христос яростно сражался за жизнь, не зная, что уже ее потерял.

Когда они выбрались из мастерских, инвалид покатил по какой-то другой тропинке. Здесь они точно не шли. Лау пробирался за ним, вполголоса ругаясь. Какие-то заросли удивительно колючего кустарника цеплялись за рукава куртки и за брюки.  Иногда среди желтеющих листьев Лау видел крупные черные ягоды, которые так и просились в рот.  Но он остерегался их рвать, не зная, что это за ягоды.

Инвалид вывел его кривой тропинкой к заброшенным полуразрушенным домам и остановился.

– Видишь эти развалины? – и обвел их рукой.

Лау кивнул.

– Это подработки. Когда здесь бросили работать на шахтах и откачивать подземную воду, земля стала проседать. Сначала незаметные, а потом вдруг один за другим дома стали проваливаться под землю. Шуму было много. Жителей стали спешно переселять. Приезжали комиссии, судили-рядили, говорят, даже деньги под провалы выбили, а результат тот же.

Унылый пейзаж полуразрушенных зданий, совсем как на картинах русских авангардистов, кривые стены, перекосившиеся окна, кое-где блестели целые стекла, выбитые двери, вставшие на попа крыши. Асфальт на дорогах вспучился, из-под него пробивались побеги кустарника, в выбоинах желтела трава. Кое-где проглядывали лужи, полные зеленой воды. Было тихо. В воздухе носились ошалевшие последние мухи.

– Жаль, все умирает. В этом городе больше ничего не осталось, только разруха, одни террики и провальцы. Еще остались такие, как я, поэтому ты от меня так легко не отделаешься. Буду заезжать к тебе в гостиницу. Вдруг найдешь на дне кошелька рупии.

Лау рассмеялся:

– Какие рупии и откуда! Я здесь ненадолго, на три дня, а потом домой. Мне понравилось у вас, такая ушедшая эстетика советского времени, смотрится почти как век золотой, но я не любитель развалин. Люблю метро, людскую толчею и башни небоскребов.

– Но я все равно заеду к тебе. Мне скучно, а ты новый человек. Потом еще купишь пожрать вкусненького. Надоел фаст-фуд, в печенках сидит.

– Договорились, – Лау пожал руку инвалиду, – подскажи, как пройти к гостинице.

Инвалид показал рукой направление к гостинице.

Лау пошел по улице. Вдруг среди полуразрушенных домов мелькнуло голубое озерцо.

– Это не озеро во дворе дома? – спросил Лау.

– Ничего, – ответствовал инвалид. – Ты ничего не видел. Просто показалось.

– Но я видел, – стал упорствовать Лау.

– Ты ничего не видел. Это морок. Иди и никуда не сворачивай. Иначе не дойдешь к гостинице.

Инвалид смотрел вслед уходящему случайному ма-аскофскому знакомцу и размышлял. Вроде бы не жадный, но рупии зажал, даже тысчонку не дал. Отделался шаурмой и дешевым кофеем. Выходит, на халяву я ему провел экскурсию по городу. Еще умник какой выискался, в Иудее дожди не идут! У нас всегда идут, а как дождь – так потоп сразу.  Хм, говоришь, приехал на три дня? Это, значит, будет еще две ночи? Может, развлечься, и приходить к нему в гости не только днем, а по ночам в гостиницу? Пускай понюхает густой колорит провинциальный жизни?

3. ПЕРВАЯ НОЧЬ

Его зовут Андрей Лаутеншлегер. Он покатал на языке свою фамилию. Лау-тен-шлегер.  С юных лет он привык, что его фамилию всякий раз пытались переврать.  Он спрашивал у матери, откуда у него такая фамилия. Мать пожимала плечами, – это фамилия отца, которого Андрей не знал. Отец  ушел из семьи, когда он был совсем маленьким. Больше отца Андрей не увидел..

Андрей решил приготовить себе ужин. Осмотрел свои припасы: картошку, лук, подсолнечное масло, шматок сала и решил пожарить себе картошечку на сале, а потом залить яйцами. Блюдо вкусное, картоха пропитается маслом, золотистый лучок, шкварки похрустывают на зубах, а сочные колышащиеся желтки, в окружении расплывшихся белков! Прелесть. Жена не умела готовить картошку на сале. Вечно было ей некогда. Еще и пилила: вредно, вредно. Андрею не вредно, только на пользу. Он поставил сковородку, помыл картошку и стал её чистить. Черная кожура змеиной шкуркой вилась под ножом, обнажая белые сочные клубни. Он успел начистить горку картошки, когда хлопнула дверь. Андрей поднял глаза – это вошла теща, Симпета, как он прозвал ее, сократив её имя-отчество: «Серафима Петровна».

Женщина еще не старая, старающаяся блюсти фигуру, носившая шиньоны. Характер скверный, с самого начала невзлюбившая его. Впрочем, он ответил её взаимностью, когда случайно подслушал, как теща выговаривала дочери: «не пара, мол, не пара, ее драгоценной дочурке», занимавшей какую-то мелкую должности в отделе образования. Андрей легко соглашался, не пара, он всего лишь сварщик, но какой сварщик, официально трудоустроенный с отличным заработком. У Людмилки, дочери Симпеты, зарплата была просто смешной, но теща гордилась дочерью, которая чиновник, нечета какому-то работяге. Андрей, едва сойдясь с Людмилкой, купил ей и её дочке новые зимние пуховики и сапоги. Старые сильно износились, из пуховиков лезло перо, а сапоги были чиненные-перечиненные. Людмилка первое время увивалась вокруг него и умильным голоском просила, закатывая глазки:

– Ты мне купишь французские духи? Сережки с бриллиантами? Новые туфли и босоножки?

Андрей был при деньгах и покупал, ничего не жалел. Мать, правда, ругалась, что родной дочери не помогаешь, совсем забыл, а какой-то вертихвостке делаешь одни за другими подарки.

Андрей обиделся, сильно поругался с матерью и перестал к ней ходить. Стал жить у Людмилки. По ночам она крепко прижималась к нему и шептала, как его любит. В темноте белело крупное голое тело и большая пухлая задница, которая больше всего его возбуждала, и он засаживал ей покрепче и посильнее. Людмилка сначала придушенно вскрикивала, потом начинала громко орать. Он еще сильнее наваливался на нее, ерзал по белому гладкому телу, бившемуся в конвульсиях под ним. В стену начинала стучать Симпета, и Людмилка сбрасывала с себя и жарко шептала: «уймись, ненасытное чудовище, завтра она меня сожрет», но не выпускала из рук его вздыбленное сокровище, а потом наваливалась на него сверху, и он чувствовал, как крепкие женские ляжки обхватывали его бедра.

Утром теща смотрела волком и шипела: «кобель ненасытный». Людмилка вилась вокруг него машерочкой, у неё ярко блестели счастливые глаза. Дочка уныло черпала кашу ложкой, пила сладкое до приторности какао и канючила, как не хочется идти в школу. На завтрак Людмилка подавала подгоревшую кашу, то пересоленную, то переслаженную, но он не замечал, рубал, пил чай и когда за окном сигналил напарник, торопливо выскакивал из дома, с трудом отрываясь от полных рук сожительницы.

Любовь закончилось в один прекрасный день, когда Людмилка неожиданно брякнула: «выметайся от меня». Он удивился, ведь не давал никакого повода, но, увидев торжествующе-победоносный взгляд тещи, все понял. Андрей никогда он не опускался до скандалов с женщинами. Если на него кто-то «наезжал», просто и без затей сильно бил в морду, однако с детства усвоил, что женщин трогать нельзя. Поэтому вздохнул и как можно спокойнее сказал:

– Хорошо. Уйду, когда найду другую квартиру.

– Нет, убирайся немедленно, иначе полициянтов вызовем! – на два голоса, заверещали Людмилка и теща. – Сейчас себе синяков наставим, халаты порвем, и тебя точно упекут в каталажку. Убирайся, а то хуже будет.

Он сплюнул от огорчения. Почему его мать всегда была права? Как просила, чтобы он не сходился с Людмилкой. Со слезами упрашивала, чтобы вернулся к бывшей жене. Подумаешь, разок гульнула, так не порвали, как грелку, ну еще поблудила чуток, зато такая справная. Ведь сам не ангел, не пропускал мимо ни одну юбку. Он поругался с матерью. Никогда не вернется! Его слово – кремень. Хлопнул дверью и сошелся с Людмилкой. Теперь надо уходить от этой суки. Чего ей не хватало? Ведь была с голой задницей, даром, что работала в отделе образования. Сколько одежды ей и дочке купил, одних сапог четыре пары. Еще колечко с брюликом. Хорошо, что алкаши подогнали колечко с ценником из магазина за полцены. Есть еще добрые души. Теперь и эта надежда устроить семью пошла прахом. Он еще ремонт в доме собирался делать. Отшкурил от старой краски оконные рамы, купил краски, белил, обои. Эх, да гори оно всё ясным пламенем. Только жалко денег, сколько в них вбухал, и опять все прахом.

Теща и сучка Людмилка продолжали мелькать перед глазами и нудно зудеть: «выметайся, выметайся». Он сплюнул и тяжело уронил:

– Через неделю точно съеду. Найду другую хатку и адью!

– Ты у нас, что ль будешь жить? – подпрыгнула Симпета и стала крутить ему дули. – Не выйдет, сучонок, не выйдет, Сначала Людмилочку, кобель ненасытный затрахал, теперь на внучку стал засматриваться? Посажу, так и знай, как посажу!

Он недоуменно воззрился на тещиньку. Какая внучка? В мыслях никогда не было. Он не педофил. На все их вопли опять тяжело уронил:

– Поживу пока в кухне. Не облезете, – и пошел собирать вещи.

Вещей оказалось мало. С чем пришел, с тем и уходить придется. Черт, сколько заработал, а себе, опять, оказывается, ничего не купил? Вот же баба поганая, вытрясла-высосала, а теперь под зад коленом.

Кухонька была маленькой, дверь сразу открывалась на улицу. Сейчас в ней хранилось стройматериалы, что купил для ремонта. Здесь стоял кухонный столик, старый диван и небольшой, еще черно-белый телевизор. Он хотел выбросить эту древность и купить новый, но тещинька не позволила. Хоть одно доброе дело сделала, не дав ему потратиться. Телевизор худо-бедно показывал. Хоть не скучно будет по вечерам.

В ведре была картошка и лук. Подсолнечное масло в бутылке и шматок сала лежали на столе. Он взял миску и стал чистить туда картошку. Красивые кружева картофельной кожуры падали в поганое ведро, а белая картошка булькала в миску с водой.

Неожиданно в кухню влетела тещинька. Андрей в очередной раз удивился, как баба не чувствует своего возраста, что на седьмом десятке лет одевалась нелепо ярко, неумеренно употребляла косметику, и смотрелась как клоун, что в сценическом наряде решил разгуливать по улицам. Симпета мечтала о богатом старичке, чтобы зажить барыней. По дому она ничего не делала, только пилила дочь, требуя от нее завидного жениха, богатого, на мерседесе. Голос у нее был неприятный, сварливый, словно буравчик врезался в голову и вращался там на бешенной скорости. Андрей, сжав зубы, терпел, Людмилка ему нравилась, жалел её худенькую дочку, затурканную как тещинькой, так и мамашкой Людмилкой. На дочку возлагались слишком большие надежды, и девчушка надрывалась, проводя много времени за учебой. Одевали ее очень скромно, тещинька тратила свою большую пенсию, заработанную на северах, только на себя. Когда он купил девчонке пуховик, зимнюю и осеннюю обувь, дорогие кроссовки, пару джинсов, она стала – не при Симпете – благодарно улыбаться. Ей никто не делал таких роскошных подарков. Родной папашка, что жил через два двора на этой улице, в упор не замечал дочь.

Тещинька, влетев в кухню, начала кричать на него. Тряслись толстые щеки, с носа срывались мутные капли. Андрей постарался выключить звук, репертуар Симпеты был однообразным: немедленно убирайся отсюда, хам, подлец, обесчестил мою дочь, на внучку заглядывается.

Андрей внимательно смотрел на тещу, находя в ней новые недостатки, и с каким-то ленивым удовольствием подумал, как хорошо бы её прирезать, как свинью, одним ударом в шею, как научили в армии, когда попал в качестве разведчика в Чечню. В Чечне он был разведчиком. Симпета, видя, что он не реагирует, осмелела и, брызгая слюной, подошла поближе. Её крик вонзился хищным когтем в голову. Андрей не выдержал, прокрутил в руках нож, который запорхал между пальцами и со словами: «хватит на меня орать, карга старая, а то пришпилю, как бабочку!». Нож вырвался из пальцев, но вместо того, чтобы смертельно уколоть тещиньку в шею, мелькнул серебряной размазанной полосой, и впился в какую-то картину, висевшую на стене. Картина перекосилась,  но не упала, нож пришпилил её в стене.

Симпета мгновенно замолчала, побледнела, от неё резко запахло мочой, и как пробка вылетела из кухни. Андрей вытер холодный пот со лба. Вот же старая сука! Ведь целил в тещиньку, а нож, как живой, не захотел брать дань смерти и вонзился в картинку.

Моментально заболела голова. Обруч боли стал сжимать голову все сильнее и сильнее. Таблетки не помогали. Помогала только водка. Андрей трясущимися руками свинтил пробку и из горла бутылки стал жадно пить. Водка прокатилась по пищеводу как простая вода, и только в желудке вспыхнула горячим пламенем. Он не отрывался, пока не высосал полбутылки. Неприятности всегда начинались для него с запахов. Запаха сгоревшего пороха и дерьма. Андрей, едва начинало  пахнуть порохом и дерьмом, понимал, что в жизни грядут крутые и совсем неприятные перемены. Сколько лет прошло, а последняя кавказская война  опять догнала его. Для него, двадцатилетнего, только что закончившего колледж, война навсегда отравила жизнь.  От запахов войны он впадал в кататонический ступор,  и перед ним вспыхивали и начинали на бешеной скорости проноситься кадры ныне забытой войны. Перед глазами вспыхивали беззвучные взрывы, рушились стены пятиэтажек, а бежавшие рядом солдаты падали и застывали  в самых  нелепых позах. Он остался один, затравленно оглянулся вокруг, увидел в окне дуло снайперской винтовки,  и плевок огнем. Промах. Он, прокусив до крови губу, попытался бежать еще быстрее, но почему-то ноги двигались с трудом, словно был по колено в воде. Шажок, еще шажок, наконец, Андрей добежал до спасительной стены пятиэтажки, но из выбитого окна в упор расцвел злобный цветок автоматного пламени. Опять промах! Солдат нажал на курок подствольного гранатомета, автомат ощутимо дернулся в руках, и граната улетела в окно. Он споткнулся о кирпич, упал, и мордой  влетел во что-то противно-мягкое, моментально забившее нос и рот. Это оказались кучки дерьма, густо усеявшие дом вокруг.  Мертвая зона спасла ему жизнь. Дерьмо потом кое-как вытер, но запах остался на всю оставшуюся жизнь.

Мотострелковая рота, в которой служил Андрей, при штурме города растаяла, словно снег под лучами жаркого солнца.  Осталась кучка случайно уцелевших солдат, забившихся, как испуганные мыши, в подвал пятиэтажки. Он мрачно бродил по подвалу, не зная, что делать и пытался оттереть лицо от дерьма грязной тряпкой. Запах деньра сводил его с ума.

– Эй, немец, хватить мельтешить, сядь и нишкни, – зло бросил мордатый Коркошко..

Немцем его прозвали после того, как ротный, капитан Стригунков,  которого сегодня насмерть прошила пулеметная очередь,  увидел его среди молодых солдат. Стригунков, заложив руки за спину, обошел со всех сторон и восхищенно прищелкнул языком:

– Ну, чистый немец! Его бы обрядить в мундир вермахта и рогатую каску в придачу, всем бы тошно стало!

Новобранцы испуганно промолчали, а старики глумливо заржали и пытались его гонять по всякой мелочи, обзывая «немцем» или «немым». Если против «немца» Андрей Лаутеншлегер не возражал, то кличка «немой» ему не понравилась. Прижилась кличка «немец». Ротный ему благоволил, и перед кавказским походом ему было присвоено звание младшего сержанта.

– Ты что вякнул, гнида, – тут же завелся с полуоборота Андрей. – Что хочу, то и делаю!

Коркошко подхватился и попытался его ударить. Андрей подставил приклад калаша, но неудачно, и кулак Коркошко больно ударил его по зубам, разбив губы до крови. Соленый привкус крови на языке мгновенно довел Андрея до бешенства, и он, зарычав, бросился на Коркошко, повалил на грязный пол, и они стали мутузить друга.

– Вы чо, пацаны, сейчас спалимся! Всех  перестреляют! – испуганно заблеяли жавшие по углам подвала чумазые солдаты. Их растащили по углам.

Вкус крови во рту произвел поразительную трансформацию в Андрее. В нем взбунтовались тевтонские предки, хотя его кровь давно была разбавлена славянской кровью. Он – белокурая бестия, представитель высшей, белой расы, должен бояться каких-то грязных и вонючих абреков? До попадания на эту войну он нейтрально относился к жителям Северного Кавказа, не испытывал к ним вражды и ненависти, но, попав сюда и повидав первые смерти, проникся священным безумием своих предков, что с голыми руками могли броситься на римского воина и перегрызть ему горло.

До этого он был трусливым бараном, а сейчас в нем проснулся воин. Андрей  внимательно посмотрел на сослуживцев.  Лица в пороховой копоти, запавшие глаза, в которых затыла безнадега и обреченное понимание, что им не вырваться отсюда живыми. Так не пойдет. Ему неожиданно вспомнился запавшие в память слова из какого-то стихотворения «в белом венчике».  Он повторил эти слова в надежде вспомнить продолжение, но память молчала. Андрей пересчитал оставшихся сослуживцев. Двенадцать. С ним тринадцать. Надо решаться, иначе их тут превратят в «двухсотых».

– В связи с выбытием всех офицеров я беру на себя командование ротой, –  твердо сказал Андрей. На него уставились двенадцать пар изумленных глаз, явно выражающих сомнение в его адекватности, какое командование, какая рота, остатки стада испуганных баранов, но он хорошо помнил чье-то наставление, что солдат должен бояться своего начальника больше, чем врага . – Своим заместителем назначаю Коркошко. Он такой же боевой обормот, как и я, – Андрей позволил себе обозначить на губах тень улыбки. Потом он начал рычать на подчиненных, как делал покойный ротный. – Пересчитать и доложить о наличии боеприпасов, жрачки и аптечек. Старший – Коркошко. Как стемнеет, мы выходим отсюда назад. Обещаю, что выведу вас отсюда. И никто – слышите никто, – он подчеркнул, – из нас больше не погибнет. Коркошко! Назначить дневальных, остальным отдыхать.

Он был немного старше оставшихся в живых, но сейчас чувствовал себя умудренным опытом окопным чертом, к которому прибился табунок испуганных жеребцов. Еще у него обострилось верхнее чутье, когда было достаточно одного взгляда, чтобы с уверенностью заявить, что здесь лучше не идти: снайперы или мины.

К нему подошел Коркошко и сунул клочок бумаги. Андрея больше всего интересовали патроны. Их оказалось негусто. По два рожка на каждого. Он выругался. Плохо. Совсем мало. Вогов почти нет.

– Леня, – он посмотрел на Коркошко. – Надо еще раздобыть патронов. Чуть стемнеет, пойдем пошукаем.

Коркошко тяжело вздохнул и с надеждой посмотрел на Лаутеншлегера:

– Мы точно выйдем? У меня мать больная, если погибну, не переживет.

– Да, – ответил Андрей. – Выйдем. Клянусь. Главное, – сапоги не потерять, когда будем драпать отсюда.

Сидевшие по углам подвала солдаты внимательно прислушивались к их разговору.

На угрюмом лице Коркошко появилась несмелая улыбка:

– Ты все шутишь.

Андрей не ответил, а вытряхнул из рожков патроны и тщательно протер каждый патрон. Заново снарядил рожки. Пока пальцы проделывали нехитрую работу, он закрыл глаза и словно воспарил над городом, дымом пожарищ, треском выстрелов, отчаянным матом и воем умирающих от ран.  Андрей поднимался все выше и выше, пока не оказался на пороге у Господа Бога. Тот сидел на скамеечке и палочкой рисовал в облаках различные узоры. Получалось явно не очень хорошо, Господь что-то гневно шептал себе в бороду, узор затягивался, и палочка вновь начинала выводить замысловатые узоры. Он явно не замечал солдата.

Андрей вежливо кашлянул, чтобы привлечь к себе внимание, и Господь ворчливо проскрипел:

– Каску-то сними, как-никак перед Господом Богом стоишь.

Андрей неожиданно заупрямился:

– Мне головной убор по форме положен.

– Ишь ты, какой, положен, – пробормотал Господь. – Не хочешь – не снимай, ибо ведаю, что в меня не веришь, и выю гнуть не надо.  Только зачем явился?

– Спросить, почему допускаешь гибель детей своих, христиан, от рук нечестивых? Ведь мы – мальчишки,  едва от матери оторвались, как нас бросили в эту кровавую бойню.

Господь надулся, покраснел и гневно рявкнул:

– Кто ты такой, чтобы я отчитывался перед нахалом? – но потом сменил гнев на милость. – Вы, людишки, давно забыли бога, и вспоминаете, когда вас сильно припечет. Это языческие божки могли вмешиваться в дела людские, помогать то одной, то другой стороне. Я – не такой. Я все вижу, но не могу вмешиваться в дела людские. Могу только оплакать неразумных детей своих, а потом по делам  разделить, и апостол Павел направит кого в рай, кого в ад. Поэтому – увы, я бессилен. Ступай своей дорогой, не отвлекай, у меня новое увлечение – пытаюсь рисовать арабески, а у меня не совсем получается.

Андрей почесал затылок  и неожиданно для себя выпалил:

– Я готов умереть, чтобы больше не страдали люди, чтобы прекратилась эта бессмысленная война, готов, чтобы меня, как и тебя, распяли на кресте.

Господь с удивлением воззрился на него и даже бросил палочку:

– Откуда ты такой выискался, болезный?

– Раб божий, обшит кожей.

– Ну, ну, не прибедняйся.  В бога не веруешь, атеист, и вдруг готов отдать жизнь за глупых людишек, что потом проклянут, ибо без страданий не представляют себе другую жизнь? – с усмешкой спросил Господь.

– Да, готов, – твердо повторил Андрей.

Господь надолго задумался, а потом изрек:

– Нет, не подходишь, чтобы на кресте висеть. Это высокая честь, её надо заслужить, а ты – убийца, душегуб.

– Я солдат…

– Не перебивай старших, это невежливо. Хотя кто вас, глупых и молодых, учил вежливости? За грехи других должна страдать безгрешная душа, что не отняла ничью жизнь. Поэтому ты не подходишь. Но за чистый помысел – хвалю.

– Так что же мне делать? – растерялся Андрей.

– Как – что? Возвращайся к своим. Ты же дал слово, что спасешь их. Держи слово.

– Понял, – протянул Андрей. Разговор с Господом разочаровал.

Господь усмехнулся:

– Твоя попытка засчитана. Мне скучно, сидеть играть в бирюльки. Так и быть,  один разок за тысячу лет я могу помочь. Я обещаю, что вы все вернетесь живыми, но как ваши священники, ничего бесплатно не делающие, плату с тебя истребую немалую. Я не спрашиваю о твоем согласии. Мне оно не нужно. Просто знай. Не будет у тебя счастья в жизни, а будет тяжелая и нелегкая жизнь. Больше не беспокой меня по пустякам. Прощай и возвращайся к своим сослуживцам.

Андрей открыл глаза. Грязный подвал, коптил невесть откуда-то появившийся огарок, дававший совсем мало света. Вместе с Коркошко осторожно выбрались из подвала искать патроны.

Спустя сутки Андрей Лаутеншлегер вывел остатки роты к своим. Его встретил пьяненький капитан в немецкой рогатой каске. Андрей, хоть и держался из последних сил, позавидовал капитану. Ему бы такую каску, как-никак тевтонская кровь еще бурлила в нем, но чином не вышел. Придется ходить в своей, родной, к которой привык, но, тем не менее, попросил:

– Тащ капитан, дайте вашу каску примерить.

Капитан с любопытством воззрился на него:

– С чего это я должен давать тебе каску?

– Я немец.

– Ух, ты, – удивился капитан. – Всякие у меня были, но немцев еще не было. Чем докажешь, что немец?

– У меня фамилия немецкая – Лаутеншлегер.

– Уважительная причина, – капитан, помедлив, снял каску и передал её Андрею. Он одел на голову и покрутил головой в поисках зеркала.

– В доме есть зеркало, – подсказал капитан.

Андрей нашел в доме разбитое зеркало. В осколке на него смотрело перепачканное грязью и копотью  осунувшееся лицо с запавшими глазами и выдавшимися вперед скулами. Юношеская пухлость щек исчезла.  Он с трудом себя узнал. Такие лица немецких солдат он видел на зимних фотографиях 42-43 годов. Белокурые бестии устали воевать.  Он без сожаления снял каску и отдал её капитану.

Он сжал голову руками и стал раскачиваться на табуретке. Кажется, боль стала отступать. Он решил продолжить готовить, но тут, как чертик из табакерки, выскочила Людмила-Людмилка-Людмилочка, его последняя любовь. Андрей простил её, хоть и наговорила она много обидного, но не со зла, Симпета заставила. Людмилка не такая, она хорошая, он предложит её уйти на квартиру, чтобы не жить с тещинькой.

Он протянул руки к Людмилке, иди ко мне, моя родная, я тебя люблю. Мне сейчас нехорошо, извини, выпил, но с кем не бывает. Сожительница, ловко увернувшись, её красивое лицо стало злым и удивительно похожим на лицо тещиньки, и хлестнула его по щеке. Черт, правду говорят, яблоня от яблоньки недалеко падает. Людмилка стала кричать на него:

– Как ты посмел, гад! Как ты посмел! Ты чуть не убил мою мать!

Её грудь бурно вздымалась, и у него мелькнула мысль, что такой Людмилочку еще не видел. Его охватило сильное возбуждение, еще миг, он бы сгреб её в охапку и завалил на диван, но сожительница, отскочила к двери и опять закричала:

– Ты едва не убил мать! Понимаешь, мою мать! Видеть тебя не хочу! Убирайся отсюда! Немедленно!

– Людмилочка, – стал оправдываться Андрей. – Поверь, случайно нож вылетел из рук. Я тебя люблю, я тебя хочу!

– Сволочь, мерзавец, педофил! – не слыша его, продолжала визжать сожительница. – Мне мама рассказала, ты пытался задрать подол у моей дочери!

– Не было такого, – обескуражено прошептал он. – Не было…

Но Людмилки и след простыл. Андрей не заметил, как другой нож, привычно прокрутившись между пальцами, мелькнул в воздухе размазанной полосой, и воткнулся в картинку рядом с первым ножом. Он залпом допил остаток водки. Его наконец отпустило, и он готов был действовать. В тамбуре он взял банки с краской Бурча себе под нос, раз ты меня, сучка, разлюбила, напоследок покажу, чтобы навсегда запомнила! Он ловко открыл банки и вынес их к дому. На улице была темная беззвездная ночь.

Андрей взял кисточку и стал мазать краской по оконным стеклам. Белой, красной, зеленой. Одну половину окна вымазывал одним цветом, вторую половину – другим. Даже во тьме это выглядело празднично. Да, именно – празднично! Пока красил, немного успокоился.

Другой кисточкой вывел на фронте дома: «Будь счастлива, моя любимая! Жаль, что не оценила мою любовь. Передай тещиньке…». Тут фронтон закончился. Он полюбовался своими трудами и отправился в кухню собирать вещи. Больше ничего здесь не держало. Все, финиш, любовь закончилась.

Утром в кухню влетела Людмилка. Он была в одном халате на голое тело. Еще вчера ее тело вызывало влечение, а сегодня – только отвращение. Как он только не замечал: жирные обвисшие руки, толстые ляжки, куриной гузкой рот. Копия мамашки, чтоб вас черти двоих унесли. Где его глаза были? Жирная корова, еще год два и хрюкнет, как тещинька. Ох, как права была мать. Ну почему мать всегда права? Может, надо было послушать мать и сойтись с женой. Как-никак у них дочь растет.

– Мерзавец! – с порога завизжала она. – Мерзавец! Что ты наделал! Опозорил меня! Зачем закрасил окна? Что за глупость написал на доме?

Он смотрел на неё и улыбался. Ничего говорить не хотелось. На руинах любви горько плачут, а не отплясывают танец мертвецов. Он сел в позу лотоса и закрыл глаза. Пусть поорет, надоест, сама уйдет.

Бывшая сучка-возлюбленная, взбесившись, что он не обращает на неё внимания, выхватила из косо висящей картинки с двумя ножами, один из ножей и неумело ткнула им в живот. Андрей, как на кавказской войне, когда его ранили в грудь, почувствовав сильную боль, обхватил ручку ножа и повалился на диван. Боль распространилась по всему телу, и Андрей потерял сознание. Тотчас из щелей полов кухни плеснула вода. Людмилка, видя, как Андрей повалился на диван, испуганно ойкнула и метнулась к двери, которая неожиданно распахнулась, и в кухню бочком влез инвалид на коляске. Женщина взвизгнула и хотела проскочить мимо него, но тот ухватил её за полу халата и крикнул:

– Помоги мне!

Кое-как бывшая сожительница помогла взгромоздить на колени инвалида большое тело Андрея, из живота которого вытекала черная кровь, пятнавшая все вокруг. Инвалид кое-как развернулся в тесной кухне и попытался выбраться. Вода фонтаном била из щелей полов, и колеса инвалидки на треть погрузились в воду. Им никак не удавалось протиснуться в узкие двери Мешало тело Андрея. Из дома прибежала дочка Людмилки. Всплеснув руками, она кинулась помогать инвалиду. Кое-как инвалид сумел выбраться из кухни.

– Спасибо, тебе, дочка, – поблагодарил он.

Девчушка зарделась и тихо прошептала:

– Дядя Андрей был хороший, никогда не кричал и столько мне вещей купил. Теперь в классе мне все девчонки завидуют, а то замарашкой дразнили.

– Все, дочка, я поехал, – инвалид ухватился за поручни, но никак не смог сдвинуться с места. Девчонка поднатужилась и помогла сдвинуть коляску с места. Потом она заскочила в кухню и закрыла дверь.

Воды в кухне было уже по пояс. Халат матери, как покойник, широко раскинув рукава, колыхался в воде. Девчонка стащила платье с узкого тела и щучкой нырнула в воду. В воде она стала оборачиваться в русалку, и вместо ног появился длинный узкий хвост. Рядом мелькнуло белое тело матери, которое изогнулось и стало превращаться в аксолотля с красными веточками внешних жабр. Глаза матери поменяли цвет с серого на ярко-красный.

В доме, заполненном водой почти под потолок, барахталась Симпета. Захлебываясь, она звала на помощь, но дочка и внучка уже обратились, и ничем не могли помочь. Устав от бесполезной борьбы, тещинька тихо опустилась в любимое кресло, изо рта вырвался последний воздух и крупными гроздями устремился вверх. Глаза тещи застыли. Она не сумела перекинуться в водное существо и утонула.

Инвалид с натугой вращал крепкими руками обода колес, оставляя за коляской  дорожку из кровавых  капель.  Его колени были мокрыми от крови. С большим трудом он добрался до гостиницы. Руки дрожали от напряжения, грудь ходила ходуном.  Ох, как тяжело везти на коляске, помимо себя, еще одно тело. Инвалид постучал в дверь. Ему открыла администраторша – отчаянно молодящаяся дама лет пятидесяти.

– Чего надо? – грубо вопросила она.

– Привез постояльца, – инвалид показал на тело, свесившееся с его колен.

Администраторша  скептически осмотрела окровавленное тело:

– Кто это такой? Чой-то не помню такого постояльца.

– Не придуряйся, старая коза, забирай, – хрипло заперхал инвалид.

Администраторша уперла руки в бока:

– Так он пьян в и крови. Убирайся, а то в полицию позвоню. Еще за старую козу по шее дам!

– Ладно, – примирительно произнес инвалид. – Сам справлюсь. Иди, подруга, на свое место, и не подсматривай!

– Ох, как эти постояльцы, дети неразумные, надоели, пьют, дерутся, кровушку пускают, а потом ко мне в гостиницу лезут. Зачем они тут? – фыркнула администраторша и ушла к себе, оставив дверь гостиницы открытой.

Инвалид сгрузил тело на землю:

– Извини, братан-масквач, что так неловко получилось. Учту на будущее. Сейчас тебя полечу, – и стал водить ладонями над животом. Рана на животе затянулась. – Запомни, ничего не было.Плохой сон. Теперь раздевайся и топай в свой номер.

Тело послушно кивнуло, сбросило с себя окровавленную одежду и голышом прошествовало в гостиницу. Из холла тут же послышался возмущенный вопль:

– Что ж  это деется! Совсем перепился, сволочь, голым по гостинице шляется!

. ВТОРОЙ ДЕНЬ

Лау с трудом разлепил век, когда лучи солнца коснулись его лица. Ночь была странно-тяжелой, он наяву пережил несколько месяцев, которые после службы в армии, при помощи психотерапевта, ему навсегда удалось загнать далеко в самые глубины памяти и больше не вспоминать. Война, кровь, трупы, водка-паленка и анаша. Но сегодня снилось совсем иное. Лау не принимал участия в боевых действиях, ему очень «повезло», как немногим «счастливчикам». Он служил санитаром при госпитале, и в его обязанности было укладывать тела погибших в цинковые гробы и их запаивать. Однако Лау был готов спокойно положить голову на плаху, которая к тому же отчаянно болела, и от этой боли не было никакого спасения, даже сильные болеутоляющие таблетки не помогали. Это были не его воспоминания! Это были явно чужие воспоминания того, кто реально воевал, а, убивая, мстительно скалился и бормотал «еще один, еще один».

Лау обхватил голову руками. Голова была словно раскаленный шар. Он помассировал шею, затылок, виски, но легче не стало. Еще и подташнивало. С трудом, кое-как встав, доплелся до душа, где долго стоял под струями холодной воды, пока не замерз. Головная боль стала утихать. В номере он поспешно оделся, стараясь побыстрее попасть на почту, а следом к нотариусу, чтобы сдать злосчастные документы и удрать из этого странного места.

В холле гостиницы администраторша-армянка шваброй подметала пол. Он залюбовался ее стройной фигурой. Она была в серебристой кофточке с длинным рукавом, черных джинсах и серых спортивных туфлях на толстой белой подошве. Ему захотелось шлепнуть по женской округлой попе, туго обтянутой джинсами, а потом поворковать на ушко разные нежные глупости, так нравящиеся женщинам и затащить в постель.

Женщина почувствовала его заинтересованный взгляд и повернулась к нему. Армянка выглядела неожиданно молодо, у нее было узкое лицо с высоким лбом, миндалевидными карими глазами под острыми стрелками бровей, длинный нос и бледные, ненакрашенные губы. Туго стянутые пучком черные волосы с хвостиком на затылке открывали маленькие ушки с каплями сережек. Лау всегда нравились восточные женщины.

– Что хочешь? – спросила армянка и горделиво подбоченилась, отчего кофточка обтянула ее небольшую соблазнительную грудь.

Лау помедлил. В столице бы прямо брякнул, что хочет большой и чистой любви на часок-другой, не больше, в номере, чтобы потом навсегда благополучно расстаться, но в провинции, его предложение могло вызвать гневную отповедь. Провинциальные нравы были еще очень консервативные.

– Вы замужем? – он закинул пробный шар, надеясь, что сумеет затащить армянку в постель.

Армянка усмехнулась:

– Замужем, только соломенная вдова. Муж, ка-а-зел (она произнесла слово «козел» брезгливо,  словно сплюнула), сбежал и оставил меня одну с дочкой. Вот и кручусь сама. По глазам вижу, что тебя не это интересует, а хочешь девку. Это не ко мне, но могу позвонить, у нас есть девочки на любой вкус. Но экзотики, как в столицах, здесь нет. Тут девочки простые, без особых изысков, зато без силикона, у них тела натуральные. Я же могу рассмотреть вариант только серьезных отношений. Подчеркиваю, только серьезных!

Армянка испытующе смотрела на него.

Лау удивил такой деловой подход, но решил уточнить:

– Вы же говорили, что станете директором гостиницы. Все-таки большая должность в вашем городке.

Женищна скривилась:

– Из этой дыры убегают все, кто может. Здесь нет будущего. Провальцы скоро съедят этот городишко, а на месте териков будет плескаться одно большое озеро.

Лау машинально добавил:

– Озеро во дворе дома.

Кандидатка на директорское место удивилась:

– Вы тут совсем недавно, откуда узнали о нем?

– Сорока на хвосте, а точнее инвалид на коляске привез.

Армянка облегченно вздохнула:

– Не верьте ему. Он большой сказочник и выдумщик. Раньше приставал к прохожим и просил тугрики, а теперь просит рупии. У вас просил?

– Да, но у меня они не водятся, только накормил его.

– Зря, инвалид очень прилипчивый, не отстанет, пока не сбежите отсюда. Вам правило трех дней объяснили?

– Вы не первая, кто рассказал мне о нем.

Армянка подошла к нему и ласково провела ладонью по его щеке:

– Я серьезно, готова уехать с вами. Поверьте, армянские жены самые лучшие в мире.

– Вы меня не знаете.

– Знаю, и могу сказать, что вы недавно развелись, ваша жена умерла, и вы корили себя за ее смерть, а сейчас ищете другую женщину, полную противоположность бывшей супруги, чтобы ничем не напоминала о ней. Тут была рыжая вертихвостка, предлагала себя, но не верьте ей, вы для нее как трамплин. Она сожрет, и не поморщится, а я буду хорошей женой.

Лау не хотел думать о серьезных отношениях, да ещё в провинции. Одно дело ни к чему не обязывающие регулярные горизонтальные отношения с женщиной, а другое – чувства и долгое существование под одно крышей. Поэтому бочком, бочком, бормоча извинения, сбежал из гостиницы.

По утреннему холодку он сбегал на почту, где его ожидал облом. Документы не пришли! Он посмотрел на часы и тяжело вздохнул. Звонить в центральный офис было неприлично рано. Там еще никого не было. Придется болтаться по пустынным городским улицам и изучать местные достопримечательности, но без навязчивого местного чичероне – инвалида на коляске.

Неожиданно он нос с носом столкнулся с мужчинами, несшими на плечах длинные решетчатые конструкции. Четверо мужчин в промасленных комбинезонах были босиком. Он с удивлением посмотрел на них, почему на плечах и не используют использовать грузовичок, и почему босиком, ноги можно поранить, и вспомнил про рыжую незнакомку, что говорила об этих носильщиках. Лбы у всех вспотевшие, но бодро тянут по утречку и прохладе.

– Бог в помощь, – приветствовал Лау носильщиков.

Первый, рыжий и лысоватый, сплюнул прилипший к губе окурок, и сипло ответствовал:

– И вам не хворать.

Трое остальных дружно закивали головами.

– Может пособить?

Четверо носильщиков внимательно посмотрели на него, взвесили, измерили и в один голос возразили:

– Не, не надоть. В другой раз.

Лау пожал плечами пошел дальше по городским улочкам и умилялся. Городишко был тихий, сонный, преобладали одноэтажные дома с низенькими заборами, за которым взбрехивали собаки, изредка орали петухи или гоготали гуси. Над заборами высоко возносились купы плодовых деревьев, подернутые оранжево-красным пожаром осенних листьев, но листья малинника были по-прежнему ярко зелены и среди них малиновыми гранатами виднелись крупные ягоды.

Он не удержался и сорвал несколько ягод, вдохнул их душистый аромат, и они растаяли во рту кисловатым осенним вкусом. В детстве он объедался сладкой летней малиной, но осеннюю ягоду пробовал впервые. Потом осмелел, и стал часто рвать ягоды. Хозяев малина была не нужна, и перезревшие ягоды, едва он прикасался к ним, осыпались.

Лау шел от одного двора до другого, пока его не вспугнул автомобильный клаксон. Он испуганно отпрянул к забору и увидел белый роллс-ройс, огромную приземистую машину со старомодными обводами кузова. Он испуганно протер глаза, но видение роллс-ройса не исчезло. Такой машине уместно быть на столичных улицах, но здесь?! Не иначе, как обман зрения.

Стекло на боковой двери поехали вниз, и он услышал звучный мужской баритон:

– Никиша, какой ветер задул тебя в этот забытый богом городишко?

Лау убедился, что роллс-ройс ему не привиделся, и тяжело вздохнул. Опять его приняли за другого и пожал плечами. Мол, понимай, как знаешь.

– Никиша, садись в машину, поговорим, я давно тебя не видел.

Лау еще раз вздохнул, хотел было объяснить, что обознались, спутали с кем-то другим, но передумал. Второй день пребывания тянулся и тянулся, и никак не хотел заканчиваться. Он несколько раз пытался дозвониться в офис, звонил директору, но в ответ была странная тишина. Словно больше не существовала фирма, в которой он работал, а директора и след простыл. Однако он решил остаться еще на сутки, вдруг документы придут по почте, он сходит к нотариусу, подаст заявление и с чистой душой уедет из этого странного города.

Солнце зацепились за ранее никогда не виданные терриконы, и никак не хотело заходить. Терриконы издалека напоминали египетские пирамиды. Только пирамиды были грязно-желтого цвета, как и окружающая их пустыня, а терриконы – серо-стальные, по которым, цепляясь и устремляясь ввысь, угнездились мелкие кустарники с желтыми осенними листьями.

Световой день, вопреки календарю, никак не заканчивался, хотя  давно уже должны были пасть сумерки, но на ясном небе проявился испуганный призрак лунной сковородки, а солнце и не думало уступать свою очередь ночному светилу.

Лау сел в салон роллс-ройса. В нем замечательно вкусно пахло кожей и дорогими сигарами.

– Куда поедем? – спросил владелец лимузина.

– Ты здесь местный, поэтому показывай злачные места.

– Тогда ко мне на работу, – владелец роскошного роллс-ройса протянул ему виски.

Это было последнее связное воспоминание Лау о втором дне в этом богом забытом городишке. Он не помни, как его доставили вгостиницу и занесли в номер. Потом стали проявляться какие-то бессвязные отрывки, вроде того, что новый знакомый объявил себя королем здешних мест, убеждал пить капустный сок от всех болезней, а на десерт были пляшущие бабки-пенсионерки, лихо размахивающие вместо платочков большими железными арифмометрами «Феликс». Окончательно второй день закончился, когда к гостинице подрулил инвалид на своем кресле и послал Лау в новое ночное путешествие.

5. Вторая ночь

Молодой мужчина стоял на пороге саманного дома и повторял: «Меня зовут Андрей Лаубах. Меня зовут Андрей Лаубах». Он прожил в этом доме более четырех лет, но сейчас смотрел на этот дом, словно видел его в первый раз. Доски порожка давно подгнили,  жалобно скрипели и готовы в любой момент провалиться, а стены дома были обшарпаны, обнажив, как у доходяги ребра, дранку.  Дверь никогда не запиралась на замок. Всякий, кого мучила жажда, мог заглянуть на огонёк, но желательно со своим пузырем.

За саманным домиком был садовый участок, весь заросший бурьяном, с засохшими плодовыми деревьями, а сам участок был окружен заборчиком из серого полусгнившего горбыля. Только по фасаду дома Андрею удалось обновить забор и заменить горбыль на зеленый профнастил. Странно, он зарабатывал довольно приличные деньги, но они почему-то утекали сквозь пальцы, словно песок, и дом и участок выглядели грязно и неухожено.

Купол высокого темно-синего неба, усыпанный стразами мелких звезд,  раскинулся над домом. Осенний воздух был чист и свеж, и Андрей вдыхал его полной грудью. После работы на угольном складе он вымазывался как черт в угольной пыли, и часто работал без респиратора, который мгновенно забивался от пыли. Потом долго отплевывался угольной пылью.

Андрей толкнул дверь и вошел в сени. В сон шибанула вонь от застоявшейся мыльной воды в китайской стиральной машинке с отломанной крышкой. Он выругался. Говорил же сучке Ирке вылить воду еще неделю назад, но за пьянками и гостями ей было некогда.

В зале, освещенном голой стосвечовой лампочкой, за столом сидел сосед по кличке Буга, усеченной части фамилии «Бугаев», с лицом, похожим на помятую рублевую бумажку еще советских времен. Лицом Буга был очень похож на писателя А.Грина, только А.Грин после ссылки в Сибирь стал писателем и больше не попадал в места не столь отдаленные, то Бугаев,  отмотав десятку за убийство, нигде не работал, пил не просыхая, а наклюкавшись, искал любой повод, чтобы подраться и расписать кого-нибудь ножичком. Дело шло к тому, что Буга должен быть опять загреметь в каталажку. Воздух свободы был для него слишком ядовит и поэтому был противопоказан. В тюрьме Буга чувствовал себя как дома.

– Андрюха! Д-дружбан! Г-где т-ты зап-проп-пастился? – заплетающимся голосом спросил Буга. – Т-тут к-как раз на т-тебя ос-сталось!

Преувеличенно осторожными движениями, чтобы не дай бог не разлить драгоценные остатки водки, Буга опустил горлышко бутылки в стакан и набулькал в него. Получилось ровно четверть стакана.

Андрей одним глотком выхлебал водку. Та имела резкий химический привкус ацетона. Его всего затрясло, когда жидкость обожгла пищевод и провалилась в желудок. Он схватил обкусанный ломоть хлеба, бросил в рот, и стал усиленно двигать челюстями, пытаясь зажевать привкус ацетона. Комната плавала в табачном дыму. Буга курил едучий самосад, и глаза у Андрея стали слезиться.

– А где бабы? – спросил он.

– Бабы? – удивился Буга. – Только что тут сидели.

Он обвел пьяным взглядом комнату, но женщин не нашел.

– С-стран-но, к-куды ж они делись, – пробормотал Буга. – А ты посмотри  в той комнате.

Он махнул рукой  в сторону соседней комнаты. Андрей заглянул в неё. Там на двух диванах, стоявших буквой «г», лежали ничком две женщины. У одной подол халата был задран на голову, обнажая грязно-белое, в веснушках, тело, трусы в красный цветочек спущены, и в толстую задницу была воткнута пустая водочная бутылка. Это была его жинка, Ирка. Другая, большая рыхлая женщина, была сожительницей  Буги. Обе были мертвецки пьяны.

– Ирка, вставай, – Андрей стал трясти жену за плечо.

Жена что-то недовольно забурчала и повернулась на бок. С губ на покрывало  тянулась тонкая струйка слюны.

– Вставай, сука, – не выдержал Андрей.

Ирка приподнялась и рухнула покрывало. Андрей разозлился и отвесил Ирке пару оплеух:

– Чего разлеглась, шалава!

Женщина заворочалась и кое-как поднялась.

– Чой-то мне мешает, – Ирка никак не могла одернуть полы халата, мешала бутылка. Она выдернула бутылку и с тупым изумлением рассматривала ее. Горлышко бутылки была измазано темно-коричневым дерьмом и неприятно пахло.

– Кто эт-то мне воткнул, – Ирка громко пукнула, и в комнате неприятно запахло.

Волна темной ярости накрыла Андрея. Он ударил Ирку кулаком в лицо. Она, как подрубленная, упала на пол. Андрей стал пинать её ногами. Женщина с мычанием ворочалась под ногами.

– Ты чо Ирку охаживаешь? – перед Андреем появился Буга.

– Это ты бутылку ей в жопу засунул? – зло спросил Андрей.

– Я, – не стал отпираться Буга. – Обе лежат, слюни пускают, я и сунул. Прикольно-то как! Как цветочек в горшке, из жопки-то растет! гы-гы!

Он засмеялся визгливым смехом.

– А чо своей не присунул?

Буга пожал плечами:

– Так бутылка была одна, а в другой немного оставалось. Сп-пецом для тебя держал. Ты ж допил, рази,  не помнишь?

– Тебе сейчас засуну, –  пообещал Андрей, но не нашел бутылку. Тогда повалил Бугу на пол и, как до этого жену, стал пинать его ногами.

– С-сука, ты чо деешь? Счас встану, всю харю попишу! – истерично визжал Буга,  сплевывая с разбитых губ кровь.

Андрей не обращал внимания на его вопли, а старался еще сильнее поддать, не только Буге, но и Ирке.

Буга продолжал выкрикивать ругательства, а Ирка закрыла голову руками, и каждый раз, когда ботинки Андрея попадал по ней, утробно хекала.

От палёной водки была неприятная отрыжка, Андрея мутило, в голове клубился темно-красный туман. Хотелось затоптать до смерти Бугу и Ирку. Он попал Буге по живту, и тот вырвал. Неприятно пахнущие рвотные массы расплескались по телам Ирки и Буги. Андрей вытер мгновенно пробившийся холодный пот со лба. Ноги и руки дрожали. Он опустился на диван и стал вытирать о покрывало ботинки, запачканные в рвоте. В спину кто-то толкнул. Он повернулся. На карачках стояла сожительница Буги – Надька-пьянь. Глаза безумные, губы дергаются, открывая зловонный рот с пеньками гнилых зубов. Надька покачалась на руках, а потом ржавым голосом проскрипела: «Чо тут-ти деется?».

– Ничего, – зло выдохнул Андрей. – Дрыхни дальше.

Под Надькой на покрывале стало расплываться мокрое пятно. Резко запахло мочой.

Андрей не выдержал. Мало того, что Надька-пьянь упилась вусмерть у него дома (хоть это был дом не  его, а жены), напоив и Ирку, так еще и обсучилась. Покрывало было старым, из плотной жаккардовой ткани. Его в стиральную машинку не засунуть, а надеяться, что Ирка скоро придет в себя и вручную отстирает, – ждать не приходилось. После выпивки Ирка обычно неделю тяжко болела. Придется нюхать эту вонь, не похожую на запах недорого мужского одеколона, что хотел купить себе на день рождения, но вместо него купил жратвы  и бутылку нормальной, хоть и дешевой водки. Палёнка и самогонка надоели.

Утробно зарычав, он с немалой дурью приложил Надьку по темечку, в завитки грязных сальных волос. Та  упала ничком на покрывало и больше не шевелилась.

– С-суки, с-суки, стал лихорадочно бормотать Андрей. – Ненавижу, ненавижу!

Он застонал, обхватил голову руками и стал качаться из стороны в сторону. Ощущение неправильности своей жизни, беспробудного пьянства жены, тяжелой и изматывающей работы, отнимающей все силы, охватило его существо. Калейдоскоп жизни ярко закрутился перед глазами. Вот батяня, угрюмый мужик, с ладонями-лопатами, копался в моторе под поднятой вверх кабиной Камаза. Рядом суетился полупьяный сосед. Батяня попросил соседа подать ключ. Тот вместо того, чтобы подать нужный ключ, нажал на рычаг, и кабина махом опускается на отца. Батяня неожиданно взвыл тонким заячьим голоском, так не вязавшийся с его массивной фигурой. Тело Батяни подергалось под кабиной и затихло. На колесо потекла черная кровь.  Сосед смотрел на дело рук своих остекленевшими глазами и не мог тронуться с места, словно ноги проросли в землю. Прибежала мать, завыла дурным бабьим голосом, бестолково хватаясь то за кабину, то за ноги отца. Потом сползла на землю и забилась в судорогах. Из дома выскочили три сестренки, мал мала меньше, и заплакали возле мамки и папки. Андрейка подхватил длинное шило  с тряпки, расстеленной возле машины, и ткнул острым концом в спину соседа. Шило неожиданно легко вошло в тело, сосед выгнулся и упал навзничь, а конец шила вылез наружу. Сосед засучил ногами и завыл. Тут Андрейка потерял сознание. Через неделю после похорон мать удавилась в сарае. Его и сестренок раскидали по разным детским домам. После интерната он попал в армию. После армии  Андрей стал искать сестер.

Старшую сестренку, оказывается,  сначала посадили на наркоту, а потом заставили продавать. Её поймали на сбыте. Теперь чалилась в зоне с большим сроком. Средняя жила с детдомовским парнем. Он был у них на квартире, которую средняя получила как детдомовка, оставшаяся без жилья. Недельку попьянствовал. Средняя сестра рассказала о судьбе младшенькой сестрицы Аленушки. У родителей она была самая любимая, отец в ней души не чаял, и из рейсов привозил в горшочках какие-то необыкновенные экзотические цветы обязательно красного цвета.

Аленушка попала в приемную семью, где отчим по очереди насиловал приемных дочек. Она не хотела, сопротивлялась, и отчим жестоко ее изнасиловал, порвав все внутри. Отчима не посадили, у него были хорошие связи в полиции. Изнасилование повесили на  старшего приемного сына, олигофрена, выросшего здоровым бугаем, что открыто дрочил на приемных дочек. Сейчас олигофрен проходил психиатрическую экспертизу. Аленушку долго лечили в больнице, а потом заперли в психушку. У нее, как сказала средняя, покрутив пальцем возле виска, поехала крыша.

Андрей набулькал водки в стакан и уронил, словно тяжелые камни, три слова: «я его убью». Средняя сестрица с хахалем были изрядно пьяны и не поняли, что он сказал, а если поняли, им было все равно. Ведь поил-кормил Андрей. У средней с хахалем денег отродясь не было. В квартире было хоть шаром покати. Они жили тем, что к ним часто приходили попьянствовать такие же горемыки и приносили в качестве закуски что-нибудь пожрать. Бывало, когда гостей не было, средняя с хахалем сидели голодные. Хахаль, прижившись у средней сестрицы, не хотел никуда идти работать. Из путаных разговоров по пьянке Андрей понял, что хахаль загремел за кражу, где в колонии с ним приключилось что-то нехорошее. Возможно, отпетушили. Поэтому хахаль боялся воровать, чтобы вновь не попасть на зону. Он удобно устроился на шее сестрички, свесив ножки. Крыша есть, еще и кормят бесплатно! Мечта, а не жисть.

Андрей  переночевал на полу, на тряпке, утром поплескался под холодным душем и пошел в психушку. Там его долго не хотели пускать к Аленушке, но он упросил-умолил-дал денег, и встретился сестричкой. Она превратилась в божий одуванчик, дунь и улетит, далеко-далеко, и следов не найти.  Больничный халат на ней висел, словно под ним было не тело, а вешалка, а из рукавов и пол халата торчали тоненькие, как спички, ручки и ножки.  Лицо было прозрачным, только на виске билась синяя жилка, показывая, что ее владелица пока жива. Глаза были потухшие, синь очей выцвела. Увидев брата, Аленушка печально-укоризненно спросила: «почему не привез мне аленький цветочек?»

Андрей ахнул. Он подзабыл, что отец привозил ей из поездок цветы в горшочках, но перед приходом купил коробку шоколадных конфет, которую положил в малиновый пакет. Дрожащими руками он достал коробку конфет:

– Это лучше, чем цветы. Это настоящие шоколадные конфеты.

Аленушка несмело улыбнулась, верхняя губа приподнялась, и вместо двух центральных резцов у нее были острые обломки

– Кто тебе их выбил? – сердце у Андрея защемило.

– Это дядька Тимка. Я кусала его хер, не хотела сосать, – шепотом пояснила Аленушка. Она обеспокоенно зыркнула по сторонам и тихо продолжила. – Только никому не говори. У него здесь тетка работает. Укол сделают, и буду лежать как колода.

Андрей про себя повторил: «я его убью» и протянул коробку конфет сестре. Та повертела в руках коробку и вернула со вздохом: «Я их не люблю. Мне бы аленький цветочек». Повернулась и, не прощаясь, ушла.

Он постоял с коробкой ненужных конфет и вернулся к средней сестре, которой рассказал о неудачном походе в психушку. Средняя, жадно запихиваясь конфетами, чтобы не досталось хахалю, подтвердила: «да, она всегда была такая, не от мира сего, вечно о каком-то аленьком цветочке бредила», а когда опустошила коробку, попросила Андрея:

– Братец, когда будешь  у меня в следующий раз, обязательно купи шоколадные конфеты. Я их очень люблю, только редко пробую, денег вечно нет.

Андрей грустно посмотрел на нее. Когда еще увидит среднюю? Под правым глазом желтел бланш, что поставил сожитель, приревновав к какому-то собутыльнику, которому разбил в кровь лицо. Тот не остался в долгу и потыкал  его отверткой. Сильно потыкал. Теперь сожитель лежал в больнице, собутыльник в бегах, а средняя сидела в квартире голодная.  Сестричка была в застиранной красной майке «адидас», обтягивающей немаленькую грудь и короткой джинсовой юбчонке, еле сходящейся на пышных бедрах. Такая лапочка недолго останется одна, скоро на месте сожителя появится другой, а первому, если  появится, или дверь не откроют, или ребра пересчитают. Был вокруг ее головы печальный серый ореол, и Андрей с грустью понял, что не заживется сестричка на белом свете, ох, не заживется! Кто-нибудь из сожителей из ревности по пьяной лавочке порешит. Но ничего поделать не мог. Не в силах был спасти сестричек. Мог только отомстить. Хотя бы одному. На базаре купил кухонный нож с длинным блестящим лезвием и орехового цвета ручкой. Положил в папочку, в которой хранил свои документы и поехал к отчиму, что снасильничал Аленушку.

Отчим с семейством жил в небольшом поселке. Дом у него был солидный, двухэтажный, за высоким забором из темно-красного профнастила. У калитки вверху на заборе висела видеокамера. Андрей покосился на нее и нажал на кнопку звонка. Пусть записывают. На базаре он прикупил  ярко-рыжий женский парик, огромные противосолнечные очки, карнавальный нос и большого размера майку кислотно – зеленого цвета. Надев на себя парик, нос, очки, не узнал  себя в зеркале, а когда натянул на майку, стал похожим на настоящего клоуна. Он еще себе камушек положил под пятку, чтобы прихрамывать при ходьбе,

– Вам кого, – услышал Андрей искаженный динамиком голос.

Он ответил.

– По какому вопросу?  – продолжил выспрашивать голос.

– По личному. Я когда-то  был его приемным сыном. Хочу отблагодарить.

– Дядя, дядя, – дернула его за штаны босоногая девочка. – Ты хочешь увидеть кабана?

– Какого кабана? – не понял Андрей.

– Нашего, – прыснула смешком девочка. Двух передних зубов у нее не тоже было.

Он седни бухой. Днюху празднует.

– Вот и хорошо, я ему подарочек принес.

– Поэтому и оделся как клоун, – кивнула девчонка и полюбопытствовала. – Мне покажешь?

– Нет, это подарочек только для него.

– Жаль, – протянула девчонка. – Мне давно никто не делал подарки.

Андрей достал из кошелька несколько смятых купюр:

– Возьми, пойди себе конфет купи. Боюсь, сегодня тебя не покормят. Некогда хозяйке будет.

– Марула? Та догонит и еще половником по заду даст, – девчонка схватила деньги и побежала, только засверкали голые пятки.

Щелкнул замок, калитка со скрипом открылась, показав ромбовидного мужчину, в синих спортивных штанах и шлепанцах. У него была маленькая голова, узкие плечи, громадный живот и тоненькие ножки. Шорты с трудом были натянуты на брюхо. Мужчина от бровей до ступней ног был тщательно задрапирован рыжими густыми волосами. Череп был голый. От мужика вкусно пахло хорошей водкой.

– Ч-чего т-тебе? – заикаясь,  произнес ромбовидный.

– Подарочек вам принес от Аленушки, моей сестрички.

Ромбовидный  наморщил лоб в явно тщетной попытке вспомнить:

– Н-не п-помню такую, но п-подарочек д-давай. Я-я их л-люблю.

Настильник младшей сестрицы стоял перед Андреем. Несмотря на обещание убить, он не собирался этого делать. Убить было слишком гуманно. Раз, – и прервал нить жизни. Так ничего этот ублюдок не поймет, оскорбится, и на том свете будет жаловаться, что его убили по «беспределу». Андрею хотелось, чтобы педофил остаток своей поганой жизни страдал, как его младшая сестренка. Поэтому решил оскопить.  Сколько раз по ночам представлял, как отчекрыжит ему яйца и заставит их съесть.  Осталось воплотить  свой замысел в жизнь. Спокойно и неторопливо. Почему-то был уверен, что сопротивления не будет. Ублюдки хлипки на расправу.

Андрей преувеличенно неспешно вынул нож, блеснувшей хищной сталью:

– Вот мой подарочек.

Он покрутил нож перед глазами ромбовидного ублюдка, чтобы тот впечатлился:

– Сейчас тебя как кабана охолощу. Пидором станешь.

Отчиму бы спешно  удрать, спастись от ножа, но от страха у него ноги словно приклеились к земле, и ему оставалось только бессильно наблюдать за острой сталью, которая сейчас лишит его, сластолюбца,  возможности пробовать юное и сладкое  мясцо глупых курочек и петушков. Он так называл про себя девчонок и мальчишек, попадавших в его приемную семью. Жена прекрасно знала о тайной слабости мужа и потакала ему, стараясь брать  в приемную семью только красивых девочек и хорошеньких мальчиков. Отчим, на людях, старался быть заботливым отцом большого семейства, дома был жестоким тираном.  Он избивал за любой проступок приемных детей, которые боялись его до дрожи в коленках. Если проверяющие время от времени замечали у приемных детей ссадины и синяки, то дети или отмалчивались, или неохотно буркали, что сами упали или подрались между собой. Правду говорить боялись: проверяющие уезжали, а отчим мог жестоко избить или в очередной раз изнасиловать. Ромбовидный, как загипнотизированный, смотрел на нож. Наконец, сумел выдавить блеющим испуганным голоском:

– Эт-то н-не я-я,  н-не я-я…

– Ты, сука, ты! – прорычал Андрей, сорвал с него штаны, неожиданно легкомысленные трусы в игривый красно-белый горошек и ухватил за  мошонку, проросшую густыми рыжими волосами. Отчим словно очнулся и затрепыхался в его руках. Андрей с омерзением ощутил, как катаются в руках чужие горячие яйца, и полоснул по ним ножом.

– И-и-и! – тонко, на одной тоскливой ноте, взвыл оскопленный, и, упав на землю, свернулся калачиком. К нему неспешно подошла голенастая пестрая курица и клюнула между ног. Оскопленный еще громче взвыл, словно пароходная сирена. Курица, шумно захлопав крыльями, испуганно отскочила в сторону, боком  посмотрела на лежащее тело и неспешно пошла по двору, поклевывая только ей видимые зерна в пыли.

Андрей  брезгливо отбросил в сторону липкий мешочек. Из будки с лаем выскочил огромный бело-рыжий пес. Он взвился в прыжке, но короткая цепь не дала дотянуться до незнакомца с ножом, но успел перехватить мешочек в воздухе. Клац, и мешочек исчез в пасти собаки. На крыльцо выскочила плоская тетка в темно-зеленом платье и бросилась к ромбовидному скопцу:

– Тимошенька, кто посмел тебя обидеть?

Лежавший на земле не отвечал, только продолжал сучить ножками и тянуть на одной ноте «и-и-и».

Женщина  бросилась к собачьей будке, но Андрей не стал дожидаться, когда с цепи спустят собаку, закрыл калитку и ушел.  По пути снял с себя клоунский наряд, и стал одним из незаметных прохожих на улицах поселка.  Он знал, что его обязательно будут разыскивать, а если поймают, припаяют большой срок. Был готов к этому, но просто сдаться полиции не собирался. Пусть ищут клоуна в поле, или в толпе таких же клоунов. Андрей не испытывал угрызений совести. Как старший в семье, должен был заступиться за младшую сестрицу. Он выполнил задуманное. Точка. Андрей, не обладавший тонкой и сложной душевной организацией, не рефлексировал по поводу усекновения мошонки  педофила. Не будучи религиозным, он хорошо помнил библейские заповеди: «око за око, зуб за зуб».

Яростно палило безжалостное июльское солнце. Где-то там, в шатре выцветшего небесного шелка скрывался Господь Бог, смотрел на неблаговидные дела своих детей, хлопал себя по ляжкам и хохотал до слез.  Сколько прошло столетий, а люди не изменились, продолжали увлечено резать и убивать друг друга.

Андрей выбросил использованные вещи далеко от поселка, при этом каждую вещь выбрасывал отдельно. Сломал нож, и лезвие выбросил в какую-то трубу, забитую мусором, а ручку в заброшенный канализационный колодец.

Его будут долго и безуспешно искать, но так и не найдут,  уголовное дело останется «глухарем» и канет в архиве таких же нераскрытых дел. В самом деле, одним делом больше, одним делом меньше, какая разница.  Вскоре в этом поселке случатся подряд два убийства, и об оскоплении всеми уважаемого отца большой приемной семьи забудут. Свежие криминальные новости всегда интереснее старых, обсосанных до косточки.

Андрей после того, как отомстил за младшенькую, не стал заходить ни к средней, ни к Аленушке, а уехал далеко на севера. Кем он там только не работал, даже был матросом на рыболовецком сейнере, однако нигде не платили хорошо, а часто пытались зажать заработанные деньги. Одного такого субчика, что не хотел платить деньги, он со злости подрезал, за что  щедрое правосудие отвесило  червонец. Отсидел от звонка до звонка. Когда вышел оттуда, он напоминал высохшую и почерневшую от частых дождей жердь. Его никто не ждал. Он решил податься в теплые края. Там поскитался по поселкам и деревням, пожил с одной, с другой, но, ни первая, ни вторая, не понравилась, и наконец, сошелся с Иркой. Она была почти богатой, по сравнению с нищим и не имевшим своего угла Андреем. Под жилье ей отдали старый дом, на который не нашлось наследников. Дом был ветхий, требовал серьезного ремонта. Крыша протекала, дом покосился, но Ирка не обращала на такие мелочи внимания. Она была веселой, любила погулять, выпить, часто меняла кавалеров, и в доме по грязным одеялам ползали двое замурзанных мальцов, прижитых от пожелавших остаться неизвестными папашек, что сразу сдернули, едва Ирка забеременела.

Андрей остался у Ирки. Как же, родственная душа, детдомовская, нечета тем сытым, имевших крышу над головой и деньги, чтобы ни в чем себе не отказывать. Как он потом жалел, что остался у неё и плакался по пьяной лавочке,  но в минуты алкогольного просветления, когда водка неожиданно придавала кристальную ясность мыслям, отчетливо понимал, что и с любой другой было бы точно так. Он был проклят с того самого дня, когда пьяный сосед опустил на отца кабину Камаза.

Ирка родила от него двух дочек, и теперь её мальцы нянчились с младшими сопливицами. Ирка к детям относилась легко, внимания на них почти не обращала, часто они сидели голодные, а пускалась в гульки со случайными собутыльниками. Пришлось Андрею учиться готовить и кормить детей, хоть и получалось у него плохо. Андрей, хоть частенько вместе выпивали, не оставлял надежды, что жена одумается и будет заботиться о детях. Во время очередной пьянки, когда в доме было не протолкнуться от собутыльников,  а дети в очередной раз легли спать голодными, он впервые поскандалил ней. Ирка уперла руки в боки и нагло заявила: «мой дом, кого хочу, того и привечаю, а ты можешь катиться куда хочешь». Она села на колени случайному собутыльнику и дерзко посмотрела на него. Андрей не стерпел, навешал люлей собутыльнику, который  так и не понял, за что его отходили. Досталось и Ирке. Она неделю ходила боком, синяя, но крутила ему дули и повторяла: «мой дом, что хочу, то ворочу». Участковый, которому Ирка написала заявление, на первый раз содрал с него штраф и пригрозил, что в следующий раз посадит. Андрей от злости хотел всё бросить и уехать, куда глаза глядят, но сопливицы, когда  приходил домой, взбирались к нему на колени и счастливо лепетали: «пяпя, пяпя, пяпя». Слово «мама» в его присутствии они не вспоминали. Мальцы стояли рядом и терли кулачками заплаканные глазки. Он вздохнул и остался, только чаще напивался после работы, но старался готовить и ухаживать за детьми. У Ирки появился новый бзик, она частенько фестивалила и дома её не было по неделям. На просьбы одуматься, небрежно отмахивалась: «теперь твоя очередь сидеть с детьми, я слишком устала». Побои перестали действовать на неё. Андрей был вынужден, чтобы прокормить детей, своих и чужих, работать с утра до ночи. Тяжелые дни складывались в недели, месяцы и годы. Иногда, выпив, Андрей с тоской вспоминал о младшей сестренке Аленушке, порывался съездить и узнать о её судьбе, но, накатив очередную стопку, плакал пьяными слезами и понимал, что никогда больше не увидит младшенькую Аленушку. Возле него стояли дочки, теребили за одежду и жалостливо просили: «пяпя, не пей, пяпя, не пей». Ирка валялась рядом, в умат пьяная, но дочки к ней не шли, а мальцы стояли в сторонке и жалобно смотрели на него. Старшенькая дочка была похожа на Аленку, с синими глазками и русыми волосиками, а младшенькая – на его мать,  крепенькая, с блестящими карими глазками и темными вьющимися волосами. Сердце Андрея не выдерживало, он плакал пьяными слезами  и божился, что больше не в рот не возьмет.  Ни-ко-гда! Пьяному легко давать обещания, до следующего раза, и с тоской думал, когда не выдержит и подожжет этот шалман, что сгорит вместе с ним в очистительном огне. Пока умилительные мордашки дочек его останавливали. С кем они останутся, если не сгорят?  Очутятся в детдоме, и их, как Аленушку, будет кто-то насиловать? От бессильной злости он скрежетал зубами. Выход был один, – работать, пока не сдохнет. Кони дохнут от работы, а он сох и превращался в дерево, перевитое мускулами. Его лицо приобрело цвет мореного дуба.

После избиения Андрей через зал прошел в закуток, который про себя называл детской. Мальцы в одной постели, дочки в другой,  крепко спали. Андрей поправил одеяло и перекрестил дочек. Теплая волна умиления от вида спящих мордашек на мгновение остудила воспаленную душу. На цыпочках он вернулся в зал и забыл о детях. Перед глазами грязный стол с объедками и пустой водочной бутылкой.  Рядом в комнате избитые Ирка, Буга и Надька-пьянь. Где выход, где выход? Ощущение неправильности жизни раскаленным железом жгло душу. Сколько может так продолжаться? Сжечь все к чертовой матери?  Горькие  вопросы, один за другим теснились в голове. Он отчетливо понимал, что ему некуда уйти с дочками. Своего угла, как не было, так никогда не будет. Он навечно повязан с опостылевшей Иркой, у которой была крыша над головой. Хоть лезь в петлю, выхода не было. Иллюзорное забвение, хоть на миг, давала только водка.  Нестерпимо захотелось завить горе горькое веревочкой. От жажды тряслись руки. Он пошарил трясущимися руками вокруг стола и, как удачно, возле табуретки, на которой сидел Буга, за ножкой нашел спрятанную бутылку. Козлина Буга оставил себе заначку, не хотел ни с кем делиться. Сейчас её лишится. Андрей скрутил пробку и стал, как воду, пить с горлышка. Паленая водка обожгла язык и десны, имела резкий химический запах, от которого хотелось рыгать, но он глотал водку, как холодную чистую воду, словно иссушенный жаждой путник в пустыне. Когда бутылка опустела,  он бросил её на пол и обессилено упал на табуретку. В голове зашумело, горькие вопросы, на которые никогда не будет ответа, покинули его бедную головушку. Андрей умиротворенно закрыл глаза. Хоть на какое-то время станет легче, всё плохое должно забыться,  но желанное облегчение не наступило. Неожиданно перед глазами появилась Аленушка, бесплотная тень, синие очи смотрели с укором, а бескровные губы шевелились. В голове раздался надтреснутый голос, совсем непохожий на её прежний звонкий колокольчик:

– Прощай, братец, я  не дождалась от тебя аленького цветочка. Сегодня я умерла. Наконец-то я стану свободной, наконец-то свободной, слава богу, свободной, и никто не посмеет меня унизить. Жаль, что больше не встретимся в этой жизни. Жаль…

Андрей залился горючими слезами, пьяному также легко плакать, как и давать обещания:

– Прости меня, сестрица, прости. Я знаю, что последний подлец, и нет мне прощения. Но пойми, никак не мог приехать. Не получалось. У меня на шее две дочки, жена пьет, вот и работаю без продыху.

– Я давно всех  простила, только не простила отчима. Спасибо, что отомстил за меня. Я всегда буду об этом помнить, – бесплотная  тень сестрички  истаяла, но Андрей, чувствуя, что не сказал ей главные слова: любил, и всегда будет любить, рванул вслед за тенью.

Только не понял, где очутился. Белые стены. Белый пол, а вместо потолка – безбрежная синева. Андрей в недоумении стал озираться по сторонам: где он очутился и куда ему идти.

– Эй, ты не заблудился? – услышал он за спиной.

Андрей повернулся. К нему шел высокий моложавый мужчина с окладистой белой бородой. На нем был синий костюм, голубая рубашка с красным галстуком и коричневые туфли. Все новенькое, словно снятое с вешалки в магазине и еще не обмятое. Он завистливо вздохнул. Он всегда мечтал одеваться хорошо, только денег вечно не хватало. Нищета мерзко кривлялась и таращила злобные глаза: ужо, тебе, ужо, не сметь думать о достатке! Поэтому одевался в дешевый  китайский ширпотреб. Летом – майки, шорты и сандалии, в холодные сезоны – легкая куртка, свитера, джинсы и разношенные армейские бутсы.  Даже в сильные морозы носил легкую куртку. Ирка с шиком транжирила детские деньги, только шик в её понимании был один – в очередной раз нажраться. Последнее время Ирка пошла в разнос. Андрей частенько её колотил, но с оглядкой, боялся, что если его заметут,  сопливицы точно окажутся в детдоме. Поэтому Андрей тратил свой заработок на детей, а на себя у него ничего не оставалось.

– Кто вы? – удивился он.

Мужчина насмешливо расхохотался:

– Сразу видны плоды атеистического воспитания. Я – Господь Бог. Как видишь, просто и со вкусом. Можешь меня так звать. Я точно не обижусь. Теперь мой вопрос: зачем пожаловал в гости? Я тебя еще не призывал. Негоже живому видеть меня. Бед потом не оберешься.

Андрей смутился:

– Я хотел попрощаться с младшей сестренкой, извиниться перед ней и сказать, что очень её люблю.

– Кто она?

Андрей сбивчиво и косноязычно рассказал.

Господь Бог на мгновение закатил глаза. Его губы беззвучно зашевелились, а потом утвердительно сказал:

– Есть такая душа. Только что поступила. Хочешь встретиться с ней?

Андрей смутился:

– Да, хотел, но у меня нет аленького цветочка, а без него – никак.

– Это проблема легко решаема. Будет тебе аленький цветочек, краше которого нет на белом свете . Сейчас сюда доставят душу твоей сестрички, = Господь Бог щелкнул пальцами, как фокусник, тут же появились изящные женские руки, державшие аленький цветочек, а следом – его ненаглядная младшая сестренка Аленушка.

Женские руки вручили остолбеневшему Андрею аленький цветочек и подтолкнули к нему душу Аленушки. Он смотрел на младшую сестренку и не узнавал её. В последний раз она была живым скелетом, а сейчас – заморенное бесполое существо, беззубое, с голыми деснами, с провалившимся ртом и запавшими мутными глазами. Её чудные волосы свалялись и превратились в паклю грязно-серого цвета. На шее – незамкнутая странгуляционная борозда

– Это не Аленушка, – пробормотал в отчаянии он. – Это не Аленушка, –  его голос сорвался на крик.

– Как не твоя ненаглядная сестрица Аленушка? – не понял Господь Бог. Он опять закатил глаза, и бесполое существо сначала растаяло в воздухе, но потом вновь появилось. Господь Бог твердо сказал. – Ошибка исключена. Это Аленушка. Такой она поступила. Но я уважу твои чувства, – Господь Бог вновь щелкнул пальцами, по душе Аленушки  словно прошлась волна, и она превратилась в ту чудесную малышку, которую запомнил Андрей, когда расставался с ней.

Андрей почувствовал, как на глаза навернулись слезы. Что с тобой сделали, любимая сестричка, что с тобой сделали, какие муки ты перенесла, что так рано ушла из жизни, превратившись из милой девчушки в древнюю старуху? Он не смог сдержать слез, что покатились по щекам. Девчушка тонким пальчиком вытерла слезу на щеке:

– Братец, спасибо этому доброму дяде, я уже не помню себя такой. Только не могла больше жить в психушке и повесилась.

Андрей обхватил тонкие плечи сестрички Аленушки и заплакал навзрыд, не стесняясь слез. Мужчины еще как плачут, только невидимыми миру слезами.

– Фу, – сестричка отстранилась от него, – как от тебя водкой несет. Батя ведь не пил. Поэтому и плачешь пьяными слезами. Только не плачь. Сделанного не воротишь. Поверь, мне сейчас так легко, когда умерла. Больше так жить не могла.

Рядом раздалось деликатное покашливание. Брат с сестрой повернулись к Господу Богу:

– Хоть это и не в моих правилах, и воздастся каждому по делам его , но есть сильное желание отступить от правил. Какой же я милосердный Господь Бог, если не могу облегчить страдания одной единственной душе? Аленушка, меня тронули слезы, хоть и пьяные, твоего братца. Повелеваю быть в сем облике без страданий и горестей навеки вечные. Я не отправлю тебя в ад, где ты будешь постоянно переживать грех самоубийства.  Пусть для тебя раскроются врата Рая.

Господь Бог повелительно махнул рукой, и перед Аленушкой расстелилась длинная белая дорога, в конце сверкающая алмазами приветливо распахнутые огромные двери Рая:

– Иди, Аленушка, иди со своим аленьким цветочком. Как знать, в Раю ты можешь встретить счастье, которое не смогла обрести на грешной земле.

– Прощай, братец, – Аленушка нежно поцеловала Андрея в щеку, – спасибо, и за цветочек, и за Рай.

Она пошла по дороге, и её фигурка  стала уменьшаться, а двери расти, и едва вошла во двери, как радостно запели трубы, зазвучали тимпаны, и двери закрылись.

Господь Бог внимательно посмотрел на Андрея:

– Готов ли пожертвовать своей бессмертной душой ради сестрицы Аленушки?

– Готов, – Андрей ни секунды не раздумывал. – За всех готов отдать свою душу.

– Даже за отчима-насильника, жену Ирку, кандальника Бугу, на котором печати негде поставить?

– Готов, не покривив душой, ответил Андрей. – не ведали, что творили.

– Верю, но не могу принять твою душу во искупление грехов человеческих.  Нужна душа чистая, а у тебя руки в крови. Отчим – это мелочь, по сравнению с тем, что совершил этой ночью. Ты – убивец Ирки. Мне же нужна душа чистая, безгрешная, твоя отягчена злом.

Андрей застонал. Как – он убил Ирку? Не может быть!

– Поверь, я не обманываю, – Господь Бог прочел его мысли. – Поэтому будешь нести свой крест и каяться.  Ты не подумал о своих дочках. Мне жаль, но лимит доброты я исчерпал до дна. Прощай.

Андрей словно на скоростном лифте сверзился с небес и очутился в убогой комнатенке с столом в объедках. Он убил Ирку, он убил. Эта мысль выжигала ему мозг. Он опустошенно опустился на табуретку.

– Пяпя, пяпя, – дочка дернула его за рукав. – Тебе плохо?

Андрей посмотрел на дочку. Детдомовская безотцовщина порождает детдомовскую безотцовщину. Круг замкнулся.

– Нет, доченька, все хорошо. Просто папа сильно устал, – Андрей проводил и уложил дочку рядом с другой. Больше их он никогда не увидит.

Андрей вернулся в комнату, где его поджидал Буга с ножом в руке. Вид у него был страшный, перекошенное лицо в крови,  губы беззвучно дергались. Увидев Андрея, он скакнул к нему и всадил нож в живот с проворотом.

Андрей охнул и без чувств свалился на пол, и из-под щелястых половиц выступила вода, которая стала быстро наполнять комнату.

Буга, выронив нож, стал пятиться в другую комнату и испуганно повторять:

– Н-не я, н-не я, я н-не х-хотел, я н-не хотел.

Он юркнул в другую комнату. Там с разбегу бросился в воду и обратился в сома. Надька-пьянь вместе Иркой ни во что не обратились, их тела бултыхались в воде, вокруг головы Ирки медленно расплывалось, все увеличиваясь, красное пятно, а Надька–пьянь захлебнулась рвотными массами.

В зал, срывая двери в петель, втиснулась инвалидная коляска. Бомж попытался достать из воды тяжелое тело Андрея, но он, мокрый и тяжелый, выскальзывал из рук. Бомж крикнул:

– Мальцы, подмогните!

Мальцы, словно ждали его команды, выскочили из спаленки и, сипя от натуги, кое-как смогли затащить на колени инвалида тело Андрея, а потом, развернув коляску, вытолкнули её из дома. Потом закрыли дверь и прошли в спаленку. Вода была уже по колено. Они разбудили сестренок, которые захныкали спросонья и стали звать «пяпю». Мальцы переглянулись и самый смелый буркнул:

– Нет больше пяпи. Он просил передать, что если хотим спастись, делайте как мы.

Мальцы дружно нырнули в воду и превратились в бойких окуньков.

Старшая сестричка ухватила младшую за руку и стала тянуть в воду. Младшая брыкалась и не хотела слазить с постели. Старшая осерчала и сбросила младшую в воду, и следом нырнула за ней. Они превратились в двух бойких красноперок.

Скрипели колеса инвалидной коляски. За коляской тянулась дорожка  кровавых капель.

– Ох, и тяжел, ты, бродяга-масквач! Ишь удумал, второй раз на мне ехать, нет бы своими ножками топать. Еще одну такую ночь не переживу, пупок развяжется. Так и знай, если в очередной раз ткнут ножом, спасать ну буду.

Инвалид, разговаривая сам с собой, добрался до гостиницы, постучал, и ему открыла администраторша – отчаянно молодящаяся дама лет пятидесяти. Увидев его, она уперла руки в боки и недружелюбно спросила:

– Опять своего дружка бухого в дубель и в кровищщи привез? Опять стриптиз будете устраивать? Как вы надоели! Так и знай, больше дверь не открою, стучи – не стучи.

Инвалид покаянно развел руками:

– Клянусь, это в последний раз, больше не буду.

Администраторша скептически поджала губы:

– Обещала свинья в грязи не валяться.

Инвалид с трудом переместил тело на  на землю:

– Так браток, давай полечимся, – и стал водить ладонями над животом. Рана на животе затянулась. – Запомни, ничего не было. Плохой сон. Теперь раздевайся и иди в свой номер.

Тело послушно кивнуло, сбросило с себя окровавленную одежду и голым прошествовало в гостиницу. На этот раз администраторша промолчала.

6. ТРЕТИЙ ДЕНЬ

Третий день оказался таким же бездельным. Срочная почта не доставила ему пресловутый пакет с документами. Оператор долго щелкал клавишами компьютера, выясняя нахождение пакета, а потом, пожав плечами, сообщила, что не может сообщить причину недоставки пакета. По данным пакет на месте, но в наличии его не находилось. «Можете подавать жалобу, чтобы провели проверку». На вопрос: «часто пропадает почта?» последовал не очень-то обрадовавший ответ: «Частенько, привыкли. Ждите завтра. Завтра обязательно будет». Лау ничего не оставалось, как выйти из здания задуматься над вопросом: как убить третий сакральный день». С бомжом-чичероне встречаться не хотелось, уж больно навязчивый тип, с напыщенным достоинством рекламирующий никчемные провинциальные достоинства, коих он насмотрелся за годы работы в конторе. При этом нахально требующий рупии. Доморощенный валютчик. Он не боялся остаться здесь еще на день другой. Его не испугали завывания покойного Дериктора, не испугали женские убеждения о том, что отсюда надо вырваться на третий день. Женщины, как известно, существа стойкие и крепкие, они умеют мгновенно переложить на хрупкие мужские плечи свои заботы и печали, а потом искренне удивляться, как эта мужская особь посмела не исполнить ее такие скромные пожелания. Сначала московская рыжуха, мечтающая стать писательницей. С такой жизни не было бы с самого начала. У нее было бы все напродажу, без вариантов. Жажда прославиться – самая страшная разъедающая душу, где ничего нечт святого, одна только жажда славы. Увольте от такой приятно перспективы.

Ему хватило общения с новым откровением в русской литературе – почитательницей пятнадцати мертвых петухов. Крайне эгоистичная, заботящаяся только о себе, нежной и непонятной грубыми мужланами и тщательно записывающей все похождения с ним, чтобы выдать в очередном перле уже не с пятнадцатью, а двадцатью-тридцатью мертвыми петухами, которым она самолично перережет глотки. Творческого воображения – ноль, вот и будет затаскивать до дыр удачный – с ее точки зрения прием. Ей бы, бедняжке, к психологу, но что потом останется – прыщавая девица неопределенных лет, никому не нужная, со смутным ощущением, что жизнь прошла, промчалась мимо, а она так и осталась на полустанке в выцветшем полушалке, и трахать ее будут мужики только по пьяни, по трезвянке пугаясь ее угрюмого вида. А так – полубогема, такие непризнанные творческие личности для вдохновения вкушающие дешевую боромотуху, которой, если дадут свободу – о-го-го! Еще было другое интересное предложение – армянка. Тут Лау мог бы и решиться. Наверное, хорошая жена, отличная хозяйка, ухаживала бы за ним – он самонадеянно надеялся – и катался бы как сыр в масле. Но в душе он был трус. У нее был ребенок- дочка., следовательно, надо было взвалить на себя проблемы с этим ребенком, общение с ее отцом, а потом, повзрослев, горячая кровь могла бы взбрыкнуть, и на какое-нибудь его невинное замечание могла объявить его сексуальным маньяком, совратителем юной и чистой непорочной девичьей души. Интернет и армянская диаспора – в помощь. С учетом его не очень стойкой психики, переживший во солдатах очередную по счету кавказскую войну, любой судебный психиатр недрогнувшей рукой дал заключение о его маньяческих наклонностях, осложненных постравматическим армейским синдромом. Поэтому лучше одному выбираться из данной передряги, красотки пусть постоят в сторонке. В другой раз. Когда он будет до изумления пьян и будет готов спасти целый табун прекрасных дев. Длинноногих, красивых и заносчивых от осознания своей красоты. В другой раз. Его Боливар слишком тощ и плохо кормлен, чтобы спасать очередную пассию хозяина от её же проблем.

В этот раз он решил отправиться один, без чичероне, в разрушенную часть города, о которых столь много наговорили ужастей. Разрушенная часть города встретила его разморенной осенней тишиной, жужжанием ошалелых осенних мух, запахами запустения и сырости. Природа – великий комбинатор, она категорически не терпит пустоты, там, где раньше были горы строительного мусора, выросли молодые побеги тополей, акации, сирени. Еще зеленый плющ заплел оконные провалы, пышно задекорирован дело рук обыкновенной человеческой варварости. Еще на фронте он удивлялся, почему надо обязательно загаживать все вокруг, а не оставлять неприкосновенными те куски природы, где человек не воевал. Еще здесь было необыкновенно тихо, как на минном поле или на кладбище, скорее как сельском мирном кладбище. Не хватало только козъих с раздутым белым выменем отсочной кладбищенской травки.

Заброшенное тихое место. Любое кладбище днем выглядит сонным и умиротворяющим. Только по ночам упыри вылазят из могил и ищут юных дев, чтобы напиться свежей кровушки. Но все это из готической литературы прошлого. В настоящем, сухом остатке имеет заброшенное место техногенной катастрофы. Люди, забра самое ценное, решили съехать отсюда. В самом деле, кому понравиться в один прекрасный момент провалиться в рукотворную преисподнюю, вырытую руками их дедов и отцов, которое за скорешейшее выполнение плана еще получали государственные награды? Не ему судить дела предков. Он приехал сюда с другой целью и давно бы уехал отсюда, если бы непонятная нераспорядительность его шефа. Он шел от одного здания к другому, и везде были запустение, тлен и тихая мольба пока непонятно о чем. Даже провальцы выглядели живописно, поросшие молодой ракитой, затянутой ряской и кувшинками. Как-то не верилось, что в этих провальцах бесследно сгинули друзья так и неназвавшей себя рыжухи, а местные оборачиваются аксолотлями и заманивают гулпых приезжих на глубину, где безжалостно топят их. Лау почувствовал зуд в кончиках пальцев. Он ведь и сам из водоплавающих и с удовольствием бы пустился в подводное путешествие, чтобы поиграть в прятки с местными, но прекрасно понимал, что это поле боя осталось бы за местными, хорошо знающему местные ухоронки. Проигрывать он не любил. Ему хотелось найти пресловутое озеро во дворе дома, о котором узнал с самого приезда и которое, как уверял чичероне-бомж, местная достопримечательность, которой нет. Вот в этом бы озере в теплой прохладной воде он бы поплескался с удовольствием, отвел свою водоплавающую сущность. Душ в гостинице – это эрзац для понимающего человека. Какие ужасти ему рассказала рыжуха про брошенные дома и провальцы, но ей можно, она будущий писатель, который не продаст свой залежалый товар, если не обернет его в нечто ужасное и страшное. На самом деле – тихий осенний день, температура воздуха – плюс 18, как это непохоже на проморзглую москвабадскую погоду. Чего эти мигранты так прутся в неё? В надежде заработать? Действительно, нет ничего южнорусской провинции с долгущей теплой осенью, когда еще в ноябре тепло, зима и не думает опускать свои вьюжные саваны на столь благословенную землю, а каков певучий суржик! Эта не масквабадская тарабарщина, жалкие ошметки от русского языка, когда приезжий с ужасом не понимает, о чем ему пытаются донести. Эх, если бы не контора с хорошим заработком, перебрался бы сюда на юга, завел бы себе хохлушку с чорными дивными очами и характером, что порох, держащей всегда в руках скалку, чтобы перетянуть по случаю нерадивого муженька, что не обидится, а только почешется. Даже его немецкая составляющая в радостном предвкушении загоготала: я, я, куры, матка, млеко. Заткнись, немецкая морда, усмехнулсяон. Ты зачем сюда забрал: искать озеро во дворе дома. Ищи, Трезор по кличке Лау, хорошо ищи.

Впрочем, долго искать не пришлось. В очередном проулке неожиданно блеснула бледно-голубая синь воды. Сердце у Лау забилось в предвкушении. Неужели это то самое озеро – призрак, которым его пугали, наконец-то нашлось. Лау обошел вокруг озерца. Вернее, большой лужи бледно-голубой воды. Трехэтажное здание, построенное при царе Горохе, то бишь в благословенную николаевскую эпоху, было построено буквой «П», и внутри буквы «п» плескалась вода. Двери во внутренней части здания буквы «П» были забиты большими гвоздями, шляпки которых даже еще не пожелтели, а вода тихо стояла под самый фундамент каменицы. Здание отражалось в воде, оттого казалось, имело не три, а целых шесть этажей, три в воздухе, три отражались в воде. При этом три водных отражения были более реальными, чем их реальные собратья. Вода отсекала ненужные детали, выделяя и укрупняя старую кирпичную кладку, деревянные, в отслоившейся краске оконные переплеты, свинцовые стекла, в которых не отражалось даже солнечные лучи. Водные отражения каменицы покачивались в воде и жили своей, независимой жизнью. Водное отражение раскрашивала густая ряска и большие листья водяных лилий. Изредко по водной поверхности скользили жуки-плавунцы.. Лау с интересом осмотрел здание, которое не тронуло всеобщее разрушение вокруг, и ему стало интересно, остались ли в нем жильцы или его покинули, как и другие.

Зуд в пальцах Лау нарастал все сильнее, и вскоре его стало потряхивать как от слабых разрядов электрического тока, так хотелось залезть в это озеро. Берега озера были пологими, но потом резко обрывались вниз и не просматривались в плотной голубой воде. Озеро казалось глубоким. Интересно, назвали как-нибудь это озеро, или оно так и осталось безымянным озером во дворе дома. Однако ему вряд ли придется узнать, слишком местные слишком пугливые. Лау прошел от одной стороны озера, уперся в торец здания и прошел до другого торца здания. Кирпич под лучами осеннего солнца нагрелся, и казался живым пластичным, стоит еще дольше продолжать гладить его, как заструится между пальцами как пластилин. Казалось, дом пребывал в глубокой спячке. Лау прислонился ухом к стене и почувствовал, что каменица грезит о своей судьбе-кручинушке. Ах, как надоело ему стоят на одном месте уже целый век! Дом знал, он видел печальную участь соседних зданий и до последнего момента оттягивал возможность своего разрушения. Его потянуло к перемене мест, захотелось превратиться бабочку, в птицу; дом еще не решил, но уже точно понял, что больше не может стоять и служить прибежищем для людей, которых становилось все меньше, и если выносили ногами вперед одно поколение, другое поколение дробно и настойчиво, гремя каблуками, тут же занимали освобожденные места. Детские голоса, как и птичий гомон не переводился возле дома, а в доме неугомонные жильцы пилили, строгали, переносили с места на места мебель.. Сейчас детских голосов не осталось, а вездесущие воробьи однажды поднявшись крупной статьей, благоразумно перекочевали в другое кормовое место, в развалинах пищи становилось все меньше. Только траурные галки крепкими носами долбили какие-то остатки былой роскоши. Но и галок становилось все меньше и меньше. Дом всем существом почувствовал: пора, пора сниматься с места и устремляться в свободный полет. Ведь если птица и человек создан для полета, то почему дом, созданный по подобию этих божиих созданий, не удостоен быть права полета? Дом принял решение и бросил клич, созывая под свою крышу жуков-древоточцев, жуков-каменерезов, всевозможных уховерток, жужелок и т.д. (посмотреть), чтобы крайне основательно подготовиться к будущему полету. Для будущего облегчения дома в нем рушились перегородки, жуки стачивали шляпки гвоздей, чтобы в нужный момент освободиться от тяжелого шифера, а из мебели и перегородок огромными тропическими жуками-древоточцами мастерился огромный винт. Посредине дома жуками-механикусами готовилась особая тепловая установка, чтобы расркутить огромный винт, и дать возможность дому взлететь в воздух. Жуки-камнерезы вовсю грызли кирпич и камень, отрывая дом от фундамента. Бесчисленные пауки, густо населявшие дом, стали, словно по команде плести паутину, чтобы в один прекрасный момент завернуть дом в тонкий кокон. Жильцам дома не очень повезло, тропические ядовитые жуки вспрыснули через ядовитые хелицеры яд жильцам, и яд быстренько растворял ткани, превращая бывших жильцов мумии. Особый отряд жуков-скарабейников уже раскладывал кадавры и ждал, когда они высохнут, чтобы потом микронным слоем нарезать их кожу, что по прочности превосходила перкаль, которую натянут на огромные крылья, на которые пойдут стропила. Не имея опыта такой построки, дом еще не решил, быть ли ему бипланом или монопланом, все должно было решиться в последний момент, когда будет готова тепловая машина. Топливом должен был послужить водород, который обещали синтезировать искусные жуки-химикусы. Дом не испытывал никаких сомнений нравственного характера по отношению к своим жильцам. Долгие годы жильцы эксплуатировали дом и ни о чем не задумывались, теперь настала очередь дома. Все честно, взял, попользовался, теперь сумей отслужить. Переделка дома была на завершающей стадии. Скоро, очень скоро дом раскрутит винт, оторвется от фундамента, взмахнет крылами и улетит в далекие края, станет удивительной перелетной птицей, чтобы облететь весь белый свет. Не весь же век куковать на одном гиблом месте.

Лау застонал и несколько раз приложился лбом к теплому кирпичу. Что за чушь лезет ему в голову с тех пор, как он очутился в этом проклятом городе. Ведь он – маленький человечек, в молодости, как и все, баловался виршами и сумел выдавить из себя несколько стишков, но вовремя понял, что это юношеские вирши убоги, и больше никогда не баловался игрой в сочинительство. Среднестатистический рациональный потребитель без капли воображения, а тут что за чушь лезет в голову. Что с ним творится, что с ним деется. Ночные реальные кошмары о чужих жизнях, которые он проживал вместо их героев, трагически заканчивающиеся фантасмагорическим превращением в рыб, уплывающих в глубину провальцев. Город прочно взял его за горло. Он обхватил руками голову: что за чушь лезет в голову, что с ним деется? Постоял у здания и узнал подспудные мысли этой каменицы: превратиться в птицу и улететь в далекие края? Он не сомневался, что не "з глузду з"ехаць", как выражаются любители местного суржика.  Он искренне сочувствовал этому дому и желал ему удачи!

Короли, поедающие капусту, покойники, приходящие по привычке на работу, тетки-бухгалтерши, скачущие на железных феликсах, две девицы на выданье, жаждавшие его охомутать. Он постоянно вляпываелся в странные истории. Черт, зачем он согласился поехать в эту командировку? сидел бы в офисе, гонял балду по монитору, и в то же время прекрасно понимал, что командировка была спасением от страшной квартиры, где за ним по ночам с хохотом гонялась мертвая жена, дразнила огромным синим язык и так пыталась влезть к нему под одеяло, чтобы позаниматься с ним с сексом напоследок.

Черт, пора охладиться в прохладной октябрьской водичке, пока бедная голова не сорвалась как крышка с перегретого парового котла. Пусть на него показывают пальцем местные, которые, впрочем, здесь не наблюдались, но обязательно обесчестит это священное местное озеро у дома. Лау акн обратил внимание, как много мелких головастиков крутилось в прозрачной воде. Для него, городского жителя, было удивительным увидеть головастиков в конце октября. Еще Лау заметил, что по берегу озера были расставлены на близком расстоянии друг от друга деревянные творения покойного Дериктора – сусиси на хресте, одно в воде, другие на траве. Посредине озера возвышалось несколько сухих палок, одна из которых была примитивно стилизована под очередного сусика на хресте. Лау сплюнул от огорчения, нигде не деться от этих дилетантских изображений.

В воде было хорошо. Октябрьская прохладная водица обволакивала его тело, и он чувствовал, как растворяется в ней, как соляной раствор в кипятке, как вместо ног появляется хвост, между пальцами растут перепонки, а на шее, под ушами, прорезываются внешние жабры. Ах-х, как х-хорош-шо! Вода унесла прочь все тревоги Лау за три заполошных дня в этом милом южном городе, что прочными щупальцами обвил его, и якорными цепями навсегда приковал к себе. вода нежно шептало ему на ушко: успокойся-успокойся-успокойся. Здесь так хорошо, нет проблем, только вода, дом буквой «П», мечтающий превратиться в перелетную птицу, теплое осеннее солнце, прогревающее воду до самого дня, и рыбки, порхающие вокруг его тела. Хорошо бы превратиться в такую рыбку, глубоко нырнуть в провальцы, и кувыркаться там среди аборигенов, в неведомых плясках на неведомых глубинах. Ему ничуть не было страшно, заполошные мысли о командировке уходили прочь, прочь, растворялись в воде, и было ухе неважно, кто получит злосчастное наследство, его контора от этого не убудет, адо было следить за региональным агентом, а не посылать его в качестве плохонькой пожарной команды, да еще задерживать с нужными бумагами. Герр Лаукерт цу Зее, превратись в большую рыбу, растворись в местной водичке, уйди в провальцы и поселись здесь навсегда! Созание стало покидать Лау, он все больше и больше погружался в воду, и мелкая рыбешка стала хвать его за пальцы рук и ног, словно толкая в глубину озера во дворе дома. Пусть твоя сокровенная мечта герр Лау наконец-то осуществится, и вы вернетесь по колесу сансары в любую ипостась в большую рыбу.

– Эй! эй! – услышал он крики и звуки с трудом отдираемых ржавых гвоздей. Звук по воде разнесся далеко и звонко.

Лау очнулся от сладкой дремы, покрутил головой, и увидел, как одна из заколоченных дверей распахнулась, и на пороге появились две фигуры, облаченные в зеленые комбинезоны армейской химзащиты, противогазы, в перчатках и бахилах на ногах. Одна фигура была высокая, другая – небольшого роста, державшая в руках старинный автомат ППШ.

– Уходи отсюда, – услышал он глухой голос высокого, искаженный противогазной маской. – Немедленно уходи.

Он неловко привстал, наступил на что-то острое, резанувшую ногу острой болью, и с громким плеском упал в воду.

– Второй не выдержал и завизжал. Его визг, из-под маски, оглушил Лау:

– Проваливай отсюда! Немедленно! Это радиоактивная вода! -

– Как радиоактивная? – Лау по-глупому удивился. – Но тут рыбки плавают…

Маленькая фигурка в зеленом комбинезоне не стала его больше увещевать, а решительно передернула затвор автомата. Сухой щелчок ушах Лау прозвучал как прощальный удар колокола над кладбищем. Следом раздалась басовитая очередь: ду-ду-ду!

Лау сразу вспомнилось чудовищная скорострельность ППШ, и он сиганул из воды на берег. Прощай, озеро во дворе дома! Не сбылась мечта Лау стать водоплавающим. Прощай, дом буквой «П»! Ему не увидеть, как исполнится его мечта превратиться в птицу и улететь в дальние края.

Он, схватив в охапку одежду, убежал от ужасных фигур в зеленых комбинезонах химзащиты, угрожавших ему оружием.. С мокрых плавок по ногам текли холодные струйки воды. Надо было остановиться и переодеться, но он был так напуган, что не останавливался и бежал и остановился, когда зашлось сердце, и он почувствовал, что еще немного, и умрет от нехватки воздуха. Нежную подошву ног искололи сухие былинки и мелкие острые камушки. Рубашка и брюки норовили выскочить из рук. Неожиданно острая боль повторно пронзила правую ногу. Лау вскрикнул «ай!» и выронил из рук одежду. Он присел и осмотрел ступню. В ней торчал осколок стекла. Лау вытащил стекло, и ранка тут же закровила. Он сплюнул на палец и растер кровь. Надо бы обуться, и тут вспомнил, что туфли оставил возле озера. Растяпа, черт возьми, но возвращаться к негостеприимному дому желания не было. Он вытряхнул из кармана брюк носки и натянул их на ступни. Мокрые плавки неприятно холодили задницу. Он поколебался и решительно стянул с себя мокрое белье. Мужской стриптиз, слава богу, прошел незамеченным. Натянув сухие трусы, Лау решил надеть брюки. Но брюки неожиданно оказались порванными в промежности. Он застыл в ступоре. Когда же это он сумел их порвать? На ум ничего приходило, и Лау, плюнув на брюки, надел рубашку. Куртка то же осталась на берегу. Он выругался и запрыгал по вытоптанной среди пожухлой травы тропике. Она прихотливо вилась между красно-желтым кустарником, забираясь все выше и выше на холм. Здесь Лау еще никогда не бывал. Тропинка нырнула в густой терновник, среди еще зеленых листьев виднелись круглые темно-голубые плоды. Он сорвал несколько штук и сунул в рот. Терпкий вкус. Тропинка вынырнула из терновника, и Лау нос к носу столкнулся с мужичками, несшими длинные решетчатые конструкции. Это были те самые, что утром ровно в полдевятого проходили мимо гостиницы. Только сейчас их было трое. Мужички были усталыми, и несмотря на прохладное утро, от струился по их лицам. Шапчонки-плевочки еле держались на затылках.

– Здрассте, – машинально вырвалось у Лау.

– И вам не хворать, – прогудели мужички.

Они остановились, чтобы передохнуть, но не сбросили с плеч странные решетчатые конструкции, а по очереди отходили в сторону, шумно отдувались, охлопывали себя по телу, жадно тянули сигаретки, и опять подставляли плечо под тяжелый металл.

Первый внимательно посмотрел Лау, одетого в рубашку, порванные брюки и носки, но ничего не сказал обидного по его внешнему виду, а спросил:

– Вы тот, кто возле гостиницы предлагал нам помочь?

– Было дело, – согласился Лау. – А где ваш четвертый?

– Животом измаялся, бедняга, вот и отпустили, а втроем ох как тяжеленько! Так не подсобите сейчас? Тут недалече, а пригорок взобраться, там площадка, где эти дуры надо установить.

Мужчина шевельнул плечом, конструкции неожиданно зазвенели, запели.

– Э, как поют! Чисто соловьи в саду у дяди Миши, – второй мужичок хохотнул, выбираясь из-под конструкции. – Еще хорошо, что и обувки у тебя нет. Только носки.

– Это так важно? – удивился Лау.

– Еще как, в обуви нет прочной связи с землей. Видишь, мы ходим босые. Тогда становись последним, а то посередке с непривычки плечи обобьешь.

Лау дали холстину, которую положил на правое плечо и с готовностью принял на себя тяжелую железяку. Когда край конструкции опустился на плечо, он крякнул. Ох, и тяжела, зараза!

– Чтобы легче было, иди за нами след в след.

Мужички с богом тронулись, и на Лау повеяло ядреным мужским потом.

Лау, шедшим предпоследним, обратил внимание, что после мужичков на земле оставались желтоватые ямки, словно присыпанные песком. На память сразу пришла строфа стихотворения: «по золотым следам Мариенгофа⁷».

Мимо с оглушающим рыком пронесся мотоцикл, окутав их удушливым облаком выхлопных газов.

– Эй, дурилы! – раздался звонкий юношеский голос. – Не надоело таскать эту хрень?

– Езжай, езжай своей дорожкой, – неожиданно миролюбиво ответствовали мужички, хотя Лау ответил бы гораздо грубее, но они тут все друг друга знают, поэтому и такое неожиданное миролюбие. – Только дальше глубокий овраг. Смотри, разобьешься!

Мотоцикл взревел, взлетел вверх, блондинистый парнишка, на сидевший за рулем, оглушительно свистнул, перекрыв рев мотора. Его золотые кудри красиво развивались на ветру. Мотоцикл, на мгновении зависнув в высоте, нестерпимо сияя никелированными дугами и выхлопными трубами, ухнул в овраг. Оттуда донесся вскрик, тупой звук тяжелого удара и тонкий металлический звон⁸.

– Отъездился, оглашенный! – мужички остановились, истово несколько раз перекрестились и потрюхали дальше.

– Эй, – возмутился Лау. – Надо посмотреть, может живой, помощь оказать, скорую вызвать.

– Не, не наше это дело. Да и там не выжить. Шею точно сломал. Поверь, не первый он там головешку дурную сложил, скал первый мужичок. – Третий по счету,,,

– Нет, пятый, неожиданно перебил другой мужичок.

– Можа и пятый, – легко согласился первый.– Дурней много, как и места там. Всех овраг примет, не впервой.

– Так мы не останавливаемся? – уточнил Лау.

– Слышь, подрядился нести, так неси, – неожиданно окрысился первый мужичок. – Не можешь, без сопливых обойдемся.

– Договорились, – покорно согласился Лау. – Вы тут местные, вам виднее.

– Вот и ладушки, – заключил второй. – Уже почти пришли.

Они взобрались на высокий пригорок, с высоты которого хорошо были видны с одной стороны бескрайние ковыльные поля, с другой – центральный поселок города. С пригорка поселок выглядел почти как большой город. Отсюда было не видно, что левая часть поселка в проплешинах провалов и многие здания были частично разрушены и зарастали дикой акацией..

На пригорке неожиданно обнаружился скучающий наряд из трех полицейских. Увидев четверку, несущую на плечах решетчатые конструкции, прапорщик, старший наряда, представился:

– Прапорщик Лонгинов, – и тут, грозно, с напором, вопросил. – Кто такие? Кто дал разрешение на выход из города? Вам известно, что больше двух человек нельзя собираться?

Прапорщик был толстым, с отечным лицом, двое других – молодые, еще зеленые лопухи, недавно надевшие погоны курсанты, но уже с гордым видом свысока разглядывали мужичков. В полицейской учебке им намертво вдолбили в головы: они – власть, с пистолями и наручниками. Поэтому церемониться с плебеями нельзя.

Первый носильщик достал из-за пазухи бумажки:

– Вот наши документы на право передвижения по городу и окрестностям четверых. Вот документы на эту конструкцию и разрешение на ее установку.

Прапорщик взял документы. Было видно, что ему смертельно скучно, жарко в форме, поэтому он сунул их напарнику и приказал внимательно изучить. У того от напряжения и порученного ответственного дела сначала покраснели уши, потом шея и, наконец, на лице отразилось понимание, что документы подлинные, поэтому он ломающимся баском сообщил старшему, что документы в порядке и вернул их бригадиру.

Прапорщик лениво махнул рукой, раз разрешено, почему должен запрещать.

Бригадир скомандовал:

– Осторожно сняли и аккуратно положили.

Лау вместе с мужичками снял с плеча надоевшую конструкцию, которую бережно положили на землю.

Старший наряда вернул документы и спросил:

– Куда устанавливать будете?

– Так вот, – первый мужичок показал на горловины двух труб вбитых в землю. – Сюда и уставим. Только отойдите в сторонку, чтобы случайно не зашибить.

Полицейские отошли, а мужички, разложив на земле решетчатые конструкции, позвякивая гаечными ключами, стали ее собирать. Лау облегченно опустился на землю. Давненько он занимался физическим трудом. К нему подошел первый мужичок и словами: «вижу, устал сильно, братан», протянул фляжку:

– Хлебни с устатку. Сразу усталость пройдет.

Это оказался ядреный самогон, настоенный на степных травах. Горло у него перехватило, и он протянул фляжку обратно.

– Э, так не пойдет. Ты еще пару раз глотни, тогда и усталость как рукой снимет, – скомандовал первый мужичок.

Лау послушно сделал еще пару глотков, Усталость, и, правда, отступила, но тут же потянуло в сон, и он, свернувшись калачиком на земле, уснул.

– Поспи, поспи, милок, еще неизвестно, когда тебе поспать придется, – бригадир заботливо подложил под голову Лау холстину.

Лау не знал, сколько проспал, но его разбудил бригадир:

– Извини, братан, понимаю, устал, надо отдохнуть, но нам нужна твоя помощь. Иначе не справимся.

Лау поднялся. Голова после сна плохо соображала.

– Что нужно сделать? – прошлепал он еще одерневелыми губами:

Бригадир показал:

– Видишь, мы установили в стакан вертикальное основание, а теперь нужно закрепить вертикальную перекладину. Крепления были изготовлены на четвертого, что отсутствует. Нам не подходят, а тебе в самый раз.

Лау задрал вверх голову. Пока он дремал, мужички установили решетчатый столб высотой около четырех метров.

– Скажите, наконец, что это будет за конструкция?

– Что, что, – недовольно пробурчал третий мужичок. – Вроде на вид умный, а такие простые вещи не понимаешь. Это же будет телевизионная антенна. Директор, вибратор, рефлектор. Вот это траверс, – он махнул на установленный столб. На нем будут закреплены вибраторы: активный, пассивный и директор. Все очень просто.

– Где же тогда кабели, какая-то приемная аппаратура? – с недоумением спросил Лау.

Второй мужичок зло сплюнул сквозь зубы:

– Сам знаешь, как бывает, полный бардак. Нас долго гоняли по городу, решали, где установить. Только сегодня утром решили установить на этом холме. Аппаратуру подвезут попозже.

– Давай, не задерживай, – поторопил бригадир. – Устали мы столько дней таскать. Домой хотим. Жены борща наварили, уж поди простыл, а мы все возимся. Сейчас установим, и будем свободны. Ты руки подними в стороны, мы сейчас крепления закрепим и поднимем. Не бойся, мы все сделаем аккуратненько.

Лау со вздохом подчинился. Мужички быстренько закрепили за спиной перекладину и вдели петли на руки.

– Так, становись спиной к столбу, – скомандовал бригадир. Его лицо было сосредоточенным, по извилистым морщинам лица текли крупнее капли пота.

– Раз, два, вира!

Веревка дернулась, но Лау остался на месте.

– Растяпы, мать вашу так, – с чувством выругался бригадир. – Вы же в салазки в пазы не вставили.

– Подожди чуток, старшой, двое мужичков засуетились вокруг Лау, что-то поправляя за его спиной. Наконец, за его спиной звонко щелкнуло.

– Порядок, старшой, – прогудел один из мужичков. Мы для нежности хода еще маслом салазки и пазы смазали.

– Эге, – заулыбался бригадир. – Отлично! Вира! – и тут же крикнул. – Погоди. – Он поднес флягу к губам Лау. – Для хорошего человека ничего не жалко. Глотни для храбрости,

Лау испытывал смешанные чувства: страх, неуверенность, любопытство, а поэтому не стал чиниться и так присосался к фляжке, что бригадир аж крякнул: «мне хоть чуток на последыш оставь, за успешное дельцо-то! Но Лау не слушал, он глотал и глотал, и огненные струи настойки на ароматах юга благотворно подействовали на него, страх и неуверенность улетучились, а любопытство трансформировалось в ранее неведомое чувство полета. Захотелось заорать во всю глотку услышанную еще в детстве песню: «Я свободен, словно птица в небесах»⁹, но постеснялся.

Веревка резко дернулась, и Лау медленно потащило вверх. Он, чтобы помочь мужичкам, отталкивался ногами от перекладин столба. Чем выше он поднимался, тем больше казалось, что превращается в птицу. С высоты хорошо были видны пологие холмы, поросшие волнующимся под ветром седым ковылем, желтую стерню покосов, черные, вспаханные под пары, поля, серую дорогу, по которым ползли разноцветные букашки автомобилей. Наконец движение прекратилось, и за его спиной что-то щелкнуло с металлическим звоном.

– Как удачно, – прокомментировал бригадир. – Тютелька в тютельку. То, что доктор прописал.

– Все, закончили? – спросил Лау.

– Да, – раздалось снизу.

– Теперь снимайте меня, руки уже затекли.

= Это почему мы должны снимать? – удивился бригадир. – У нас наряд на сборку, установку закрепление и поднятие оператора. Наряда на снятие не имеется. Пожалуй, мы еще одну перекладинку под ножки, чтобы было удобно стоять, закрепим.

– Вы, что мужики, охренели? – крикнул Лау. – Какой еще оператор телевизионной вышке? Быстро снимайте меня отсюда.

– Не, – открестились мужики. – Мы свою работу выполнили. Сейчас менты подпишут, что нами установлена конструкция, и айда по домам.

– Как же тогда быть со мной?

– Не знаем. Будет команда, снимем. Мы ж не злодеи, с пониманием, но и ты пойми. За что платят, то и делаем.

– Эй, – крикнул Лау. – Полиция! Скажите этим идиотам, чтобы сняли меня отсюда.

Полицейские задрали головы и посмотрели на него:

– Ты чем-то недоволен? Дубинки не хочешь по ребрам?

– Я хочу, чтобы меня сняли отсюда, – со слезой в голосе простонал Лау.

Полицейские синхронно очесали затылки, и прапорщик вновь потребовал документы.

Бригадир с готовностью подал бумажки:

– Вот разрешение городской администрации на установку конструкции, вот на подъем оператора. Вот письменное согласие оператора и медицинское заключение, что длительное нахождение на конструкции не влияет отрицательно на человеческий организм.

– Я никакого согласия не давал! – завопил во весь голос Лау. Хмель моментально выветрился из головы. – Я не давал никакого согласия! Там не моя подпись!

Прапорщик спросил у бригадира:

– Это подпись крикуна на согласии?

Бригадир пожал плечами:

– Понятия не имею. Мне дали, эти бумаги я вам показал.

Лау опять заорал:

– Не слушайте его, мошенника! Я присоединился, когда их было трое. Решил помочь. Четвертый у них заболел.

Прапорщик внимательно посмотрел на бригадира:

– Он – не врет?

– Истинный крест! – бригадир перекрестился. – Не врет! Наш четвертый заболел, а про подпись оператора мне ничего неизвестно.

– Так снимайте меня отсюда! Я здесь случайно оказался! – продолжал надрываться Лау.

– Не ори! – поморщился прапорщик. – Дай разобраться. Бригадир, давай опускай крикуна.

– Не, не буду, – вдруг тот уперся. – У меня наряд только на установку и поднятие оператора. Наряда на спуск оператора не имеется. Поэтому не могу опускать.

– Слышь, крикун, у них нет наряда на снятие оператора, – полицейский сдвинул фуражку и почесал стриженый затылок.

– Так мне, что так и висеть здесь? У меня руки затекли, их совсем не чувствую, – пожаловался Лау. – Когда это им дадут наряд на снятие? Я тут околею.

– Не знаю, не знаю, – хмыкнул прапорщик.

– Так прикажи им снять меня, вы же власть, – продолжал выть Лау.

– Э, тут ты, крикун, ошибаешься, – возразил прапорщик. – Я должен за порядком следить, а приказывать им не имею права

Лау расплакался, и слезы потекли по лицу, повисли на кончике носа. Он рефлекторно дернулся, чтобы их вытереть, и занемевшие руки неожиданно заныли:

– Так что же мне делать?

– Не знаю, повисишь пока. Я доложу начальству. Пусть решает, как с тобой поступить.

– Пока вы решите, меня тут птицы обгадят и у меня ноги застыли, – не унимался Лау. – Вы у меня документы возьмите и сличите подпись в паспорте с согласием. Так быстрее поймете, что я случайно здесь оказался. Паспорт во внутреннем кармане куртки.

– Быстро, – приказал прапорщик, – за паспортом.

Бригадир не стал перечить, и к Лау на верхотуру взобрался второй мужичок, что шел перед ним. От него густо пахнуло самогоном. Мужичок вытащил из кармана куртки паспорт и хотел спускаться вниз, как неожиданный порыв ветра качнул конструкцию. Он не удержался и сорвался вниз. Паспорт вылетел из его рук и запорхал в воздухе, подобно бабочке. Мужичок кулем свалился на землю, его подняли на ноги, и он, прихрамывая и почесывая спину и задницу, стал спускаться с холма. Паспорт продолжал весело парить в воздухе, не думая падать на землю, а поднимался все выше и выше.

– Поймайте мой паспорт! – закричал Лау, пытаясь выгнуться, чтобы уследить за ним

– Слышь, крикун, – мы не птицеловы, чтобы ловить паспорта. Мы полицейские, ходим по земле и ловим нарушителей на земле. Воздух не относится к нашей юрисдикции. Документы в порядке, твое согласие имеется, какие к нам претензии? Будешь кричать, нарушать общественный порядок, – задержим, накажем. Поэтому веди себя смирно.

– Так задержите и накажите!

– Так, крикун, не цепляйся к словам. Когда надо – тогда задержим.

– Но меня обманули! Я не давал согласия висеть на этой чертовой конструкции! Полицейские, будьте людьми милосердными, пожалейте, снимите меня, – не унимался Лау.

– Ты бы не кричал, – успокоительно проговорил прапорщик. – Повисишь, с тебя не убудет. Потом снимут. Ведь правильно, мужики?

Троица пожала плечами:

– Нам это неизвестно. Будет наряд – сразу снимем. Сейчас мы свою работу выполнили. Вот, пожалуйста. Распишитесь здесь, что в вашем присутствии была установлена конструкция.

Полицейский расписался.

– Спасибочки. Мы пошли, – и троица стала спускаться с холма.

– Стойте, мерзавцы! Стойте! Мы меня обманули! Снимите меня отсюда!

– Эх, уважаемый, – ласково проговорил полицейский, – просили подобру – поздорову не кричать, не нарушать общественный порядок. Иванов! Быстро успокой этого крикуна!

– Почему это я? – ломающимся баском удивился тот, кого назвали Ивановым.

– Так, не понял, салага, отказываешься выполнять приказ? – вроде бы ласково, но с нажимом в голосе произнес прапорщик. – не успел погоны одеть, и уже отказываешься выполнять приказы? Быстро погон лишишься!

После такого отеческого напутствия полициянт шустро, как обезьянка, взобрался на конструкцию и ткнул электрошокером крикуна в подреберье. Лау испытал сильную боль, его сотрясла судорога от сокращения мышц. Произошло истощение питательных сахаров в мышцах, он потерял сознание и обмочился. Моча попала на полициянта, он выругался и свалился в конструкции.

– Идиот! Зачем тебе выдали татьянку (дубинку)? Зачем было форсить и шокер использовать? – заорал прапорщик. – Не дай бог еще окочурится.

– Да я хотел, как лучше, – стал оправдываться Иванов.

Прапорщик зло заметил:

– Правильно сказано, дай дураку стеклянный член, он лоб расшибет и руки порежет! Все, наше время истекло, пошли отсюда.

Лау пришел в себя, когда неподалеку подъехала машина, в которой громко включили радиоприемник, и слова песни безжалостно разорвали вечернюю тишину:

Видишь, там, на горе, возвышается крест.

Под ним десяток солдат. Повиси-ка на нем.

А когда надоест, возвращайся назад,

гулять по воде, гулять по воде, гулять по воде со мной!

Невидимый автомобиль резко газанул, заглушая слова песни, и уехал. Песня растаяла вслед за автомобилем. Губы Лау непроизвольно произнес: «и заплакал Андрей», но дальше, как не силился, не мог вспомнить слова песни. Тело одервенело, болели растянутые руки, в паху было мокро и противно, босые ноги давно онемели. Только сейчас ему пришло ясное осознание, что его одурачили и распяли на кресте вместо другого. Задавать вопросы: «зачем и почему» уже не имело смысла, он не внял предостережениям, посмеялся над ними, за что этот страшный город решил пошутить над ним и навсегда оставить у себя. Однако он не давал согласия быть распятым, но разве его когда спрашивали о его желаниях. Теперь останется висеть на этом кресте до самой смерти. Лау попытался вспомнить, сколько времени провел Христос на кресте: то ли пять, то ли шесть часов, прежде чем испустил дух. Только у него не будет воскресения. Он был атеистом и прекрасно понимал цену красивым легендам. На то они и легенды, чтобы в них верили недалекие люди. Сколько у него осталось? Разумом он уже смирился со своей смертью, но тело страстно хотело жить, и уже помимо его разума тело стало дергать руками и ногами, но ничего не получилось.

Солнце, превратившееся в розовый, совсем негреющий диск, спускалось за дальние поля, на выцветшем небесном ситчике, продранном легкими перистыми облачками, уже висел прозрачно-белый кругляшок луны. Продрогший Лау уронил голову на грудь. Он в очередной раз потерял сознание.

Ан-д-дрей, Анд-дрей, – неожиданно в потухшее сознание ворвался звонкий женский голос. – Ты помнишь меня? Я – та самая рыжая бесстыдница, из гостиницы.

Лау очнулся и туманным взором осмотрел вокруг. Ничего не изменилось, только длинная тень от креста тянулась от одного холма к другому.

– Анд-дрей! – вновь услышал он звонкий женский голос. – Анд-дрей!

– Я здесь, – хотел крикнуть Лау, но вместо крика его голос ржаво и тихо проскрипел, – я здесь…

– Прощай, Андрей, мне сказочно повезло, я нашла попутчика, что вывезет меня из этого страшного города. Прости, но не тебе, а ему в качестве приза я досталась, хотя, положа руку на сердце, ты мне больше понравился. Но не судьба! Ты слишком долго тянул, а я не могла ждать. Береги себя, Андрей!

Лау навзрыд расплакался. От его невозмутимости не осталось и следа. Стало так жалко себя, свою непутевую жизнь, как глупо подставился и придется умирать на кресте. Причем умирать в полном смысле этого слова. До утра он не доживет, закоченеет. Подумать только, римская империя давно пала, никого давно не казнили на кресте, а в двадцать первом веке умрет на кресте за чьи-то – Лау не сомневался – грехи. Он вспомнил, в каком страшном состоянии привозили трупы солдат,       которые запаковывал в гробы. Глаз не будет – их выклюют вороны, а про остальное, и думать не хотелось. На память пришли горькие библейские слова: «или, или, или лама савахфани¹⁰», после чего опять впал в оцепенение.

7. Die Laukert-Variationen¹¹

Die Erste Variation. Vorspiel¹²

К ночи поезд набрал хороший ход, и колеса ритмично постукивали на стыках рельс. Проводница, дремавшая в служебном купе, потянулась, просыпаясь. Она глянула на часы и поднялась. Пассажир на четырнадцатом месте просил разбудить. Ему вставать на следующей остановке. Она прошла по коридору и открыла дверь в купе. Пассажир спал, повернувшись к стене. Проводница коснулась плеча пассажира и прошептала:

– Вставайте, скоро ваша станция. Стоянка две минуты.

Лау поднялся, быстро собрался и стал смотреть в окно, хотя в темноте ничего не было видно, изредка мелькали одинокие фонари на полустанках. Рядом похрапывал сосед. Колеса дробно выстукивали: «скоро-скоро ты приедешь, скоро-скоро ты приедешь». Он энергично потер ладонями лицо, прогоняя сонливость. Странный сон приснился, будто, приехав в командировку в этот южно-российский провинциальный городишко, пробыл целых три дня и уехал несолоно хлебавши. Под конец вообще случилось невообразимое, – пришлось повисеть на кресте. Лау поежился. Черт, снится всякая ерунда.

Поезд сбросил скорость и вполз на привокзальный перрон, скупо освещенный двумя фонарями. Появилось длинное, как такса, здание вокзала, с подсвеченной надписью «Станция «Новорудничная». Проводница, непрерывно зевая, открыла дверь, и Лау спрыгнул на пустой перрон. Место его командировки. Здесь по сравнению со столичной холодрыгой было непривычно тепло. Наконец-то он добрался до южной теплой осени, где отогреется от столичной стужи. Лау осмотрелся вокруг. Ни души. Темное здание вокзала. Ему приходилось бывать в провинциальных вокзалах, где в гулкой пустоте зала ожидания впору удавиться от тоски по Несбывшемуся. Таинственный и чудный олень вечной охоты¹³, как тебя поймать? Мимо торопливо стучат колесами поезда, везущие пассажиров в неведомые края, а ты провожаешь их завистливыми глазами и отчетливо понимаешь, что тебе не никак стронутся с места, а на робкий вопрос о билете кассирша скучающим голосом отвечает, что счастливые билеты давно проданы. Ему повезло купить счастливым билет и сбежать из провинциальной мути и безнадеги в столичный кипящий водоворот

Ночной таксист обрадовался пассажиру, и, включив фары, разогнавшую египетскую тьму дороги, отвез его в гостиницу.

Die Zweite Variation. Fantasie¹⁴

Скрип, скрип, скрип. Тишина. И опять: скрип, скрип, скрип. Опять тишина. И вновь: скрип, скрип, скрип.

Лау поднял тяжелую голову. Это галлюцинации, или он действительно слышит этот скрип? Он с трудом поднял тяжелые веки, и в глаза хлынул яркий солнечный свет, заставивший болезненно зажмурится. Еще услышал знакомый голос, заставивший встрепенуться. Голос чичероне:

– Эй, масквач! Тебе не надоело висеть чучелком и пугать ворон?

Лау попытался ответить, но язык, распухший во рту, еле ворочался, и сумел издать только неясное сипение, но бомж услышал и закричал:

– Громче. Громче, я тебя не слышу!

Лау кое- как собрался и проскрежетал:

– У меня петли на руках.

– Глупости, ты говоришь глупости. Прикажи себе, и путы спадут.

– Я упаду и разобьюсь, – засомневался Лау.

– Не боись, хоть и калека на коляске, но тебя поймаю. «Приди, приди в мои объятья, я мир открою для тебя¹⁵».

– Ты стихи сочиняешь? – удивился Лау.

– Боже упаси! Это так, вариации на темы стихов других авторов. Знаешь, ночью, так одиноко, вот и пытаюсь. Давай, не отвлекайся, на счет три: «раз, два, три»!

Лау послушно повторил: «раз, два, три» и представил себе, как петли слетают с его рук и ног, и в тот же миг рухнул с креста. Он упал на коляску, и больно ударился подбородком и грудью о поручни коляски и колени бомжа, а тот сразу энергично стал растирать его руки и ноги, а потом сунул в рот фляжку. Лау глотнул. После всех мук висения на кресте простой самогон показался нектаром, собранных с божьих лугов, обласканных щедрым южным солнцем, по которым бегала босоногая девчонка в венке из ромашек, и весело смеялась. Бомж ловко переворачивал с боку на бок тело Лау, и ему чудилось, что уже и ранее приходилось лежать на этой коляске, и чичероне хлопотал над его бесчувственным телом.

Бомж выговаривал ему, как заботливый родитель:

– Ты прям как малое дитя. Стоило оставить на денек без присмотра, как тут же вляпался. Но ничо, иичо, я помогу тебе, превращу в рыбу, какую хошь: хоть в красную, хоть в зеленую, иль в синюю. Если не захочешь, помогу отрастить жабры. Будешь двоякодышащим. Потом спущу в провалец, и будешь жить-поживать, с местными русалками хороводы водить. Они девки ядреные, а мужиков хороших нет, вот и бесятся, кровь играет, оттого всякие непотребства вытворяют. Твоя жизнь только начинается!

– Но я хочу вернуться…

– Нет, братан, звиняй. Только в провалец.

– С-спа-с-с-и-бо, – язык у Лау еще плохо ворочался. – Н-на-шел это озеро во дворе дома. Будь оно неладно! Оттуда погнали. Сказали, что вода радиоактивная и чуть не пристрелили.

Бомж неожиданно захохотал во все горло:

– Ну, сукины дети, ну, удружили! Это же Васька с Гришкой так развлекаются. Где-то раздобыли химкомплекты, а у черных копателей за бутылку выменяли ржавый ППШ, довели его до ума, где-то патроны достали и так пугают, на бутылку сшибают. Ты от них удрал, когда начали стрелять?

– Да.

– Понятно, злые были, не похмелившиеся, еще ты дёру дал. Ничего, поплещешься еще в своем озере во дворе дома. Сразу предупреждаю, озеро еще мелкое, туда возможно только рыбкой. Каменица, что решила стать перелетной птицей, еще не снялась с места. Лучше в провальцы с подземными озерами. Там есть, где развернуться.

– Я хочу домой вернуться, – упрямо повторил Лау.

Бомж неожиданно разозлился:

– Что за глупый осел! Нет больше твоего дома! Нет, и не будет! Пока ты куковал на кресте, в Moskaubad’е чет-то непонятное творится. Связи нет, тырнет отрубили. Грят, переворот, на улицах резня, Фофан, по слухам, или еле ноги унес, или как с Николашкой поступили. Только сразу, чтоб не мучился. На одного страстотерпца будет больше. Это у нас – пока аномалия, тишина и покой. Но северные ветры и сюда прилетят. Но это – мелочи жизни. Для тебя самая главная новость – после улета каменицы озеро во дворе дома станет настоящим, а не той лужей, что ты видел. Так что наплещешься там всласть!

– А ты?

– Что я? – не понял бомж.

– Не боишься?

– Что могут сделать с калекой? Кому я нужен? Ежели шлепнут, так это только раз, и не больно. Тебя, дурака, пожалел. По соплям вижу, не боец, просто хороший человек. Такие, как ты, в первую очередь погибают. В смутные времена плохо быть хорошим человеком. Надо становиться на чью-то сторону. Вижу, трудный будет выбор. Ты меня накормил, выслушал, а что рупий не дал, – так их здесь ни у кого нет. Поэтому давай, решайся, или рыбкой, или аксолотлем.

– Может, лучше вернуться на крест? – слабо улыбнулся Лау. – Как-то не хочется быть рыбкой или аксолотлем.

– Нет, дорогоймой масквач, людские грехи всё одно не отмолишь и на себя не возьмешь, я предлагаю тебе вторую жизнь, новые встречи, новые впечатления. Соглашайся, не пожалеешь!

Die Erste Variation. Vorspiel¹⁶

К ночи поезд набрал хороший ход, и колеса ритмично постукивали на стыках рельс. Проводница, дремавшая в служебном купе, потянулась, просыпаясь. Она глянула на часы и поднялась. Пассажир на четырнадцатом месте просил разбудить. Ему вставать на следующей остановке. Она прошла по коридору и открыла дверь в купе. Пассажир спал, повернувшись к стене. Проводница коснулась плеча пассажира и прошептала:

– Вставайте, скоро ваша станция. Стоянка две минуты.

Лау поднялся, быстро собрался и стал смотреть в окно, хотя в темноте ничего не было видно, изредка мелькали одинокие фонари на полустанках. Рядом похрапывал сосед. Колеса дробно выстукивали: «скоро-скоро ты приедешь, скоро-скоро ты приедешь». Он энергично потер ладонями лицо, прогоняя сонливость. Странный сон приснился, будто, приехав в командировку в этот южно-российский провинциальный городишко, пробыл целых три дня и уехал несолоно хлебавши. Под конец вообще случилось невообразимое, – пришлось повисеть на кресте. Лау поежился. Черт, снится всякая ерунда.

Поезд сбросил скорость и вполз на привокзальный перрон, скупо освещенный двумя фонарями. Появилось длинное, как такса, здание вокзала, с подсвеченной надписью «Станция «Новорудничная». Проводница, непрерывно зевая, открыла дверь, и Лау спрыгнул на пустой перрон. Место его командировки. Здесь по сравнению со столичной холодрыгой было непривычно тепло. Наконец-то он добрался до южной теплой осени, где отогреется от столичной стужи. Лау осмотрелся вокруг. Ни души. Темное здание вокзала. Ему приходилось бывать в провинциальных вокзалах, где в гулкой пустоте зала ожидания впору удавиться от тоски по Несбывшемуся. Таинственный и чудный олень вечной охоты¹⁷, как тебя поймать? Мимо торопливо стучат колесами поезда, везущие пассажиров в неведомые края, а ты провожаешь их завистливыми глазами и отчетливо понимаешь, что тебе не никак стронутся с места, а на робкий вопрос о билете кассирша скучающим голосом отвечает, что счастливые билеты давно проданы. Ему повезло купить счастливым билет и сбежать из провинциальной мути и безнадеги в столичный кипящий водоворот

Ночной таксист обрадовался пассажиру, и, включив фары, разогнавшую египетскую тьму дороги, отвез его в гостиницу.

Die Zweite Variation. Fantasie¹⁸

Скрип, скрип, скрип. Тишина. И опять: скрип, скрип, скрип. Опять тишина. И вновь: скрип, скрип, скрип.

Лау поднял тяжелую голову. Это галлюцинации, или он действительно слышит этот скрип? Он с трудом поднял тяжелые веки, и в глаза хлынул яркий солнечный свет, заставивший болезненно зажмурится. Еще услышал знакомый голос, заставивший встрепенуться. Голос чичероне:

– Эй, масквач! Тебе не надоело висеть чучелком и пугать ворон?

Лау попытался ответить, но язык, распухший во рту, еле ворочался, и сумел издать только неясное сипение, но бомж услышал и закричал:

– Громче. Громче, я тебя не слышу!

Лау кое- как собрался и проскрежетал:

– У меня петли на руках.

– Глупости, ты говоришь глупости. Прикажи себе, и путы спадут.

– Я упаду и разобьюсь, – засомневался Лау.

– Не боись, хоть и калека на коляске, но тебя поймаю. «Приди, приди в мои объятья, я мир открою для тебя¹⁹».

– Ты стихи сочиняешь? – удивился Лау.

– Боже упаси! Это так, вариации на темы стихов других авторов. Знаешь, ночью, так одиноко, вот и пытаюсь. Давай, не отвлекайся, на счет три: «раз, два, три»!

Лау послушно повторил: «раз, два, три» и представил себе, как петли слетают с его рук и ног, и в тот же миг рухнул с креста. Он упал на коляску, и больно ударился подбородком и грудью о поручни коляски и колени бомжа, а тот сразу энергично стал растирать его руки и ноги, а потом сунул в рот фляжку. Лау глотнул. После всех мук висения на кресте простой самогон показался нектаром, собранных с божьих лугов, обласканных щедрым южным солнцем, по которым бегала босоногая девчонка в венке из ромашек, и весело смеялась. Бомж ловко переворачивал с боку на бок тело Лау, и ему чудилось, что уже и ранее приходилось лежать на этой коляске, и чичероне хлопотал над его бесчувственным телом.

Бомж выговаривал ему, как заботливый родитель:

– Ты прям как малое дитя. Стоило оставить на денек без присмотра, как тут же вляпался. Но ничо, иичо, я помогу тебе, превращу в рыбу, какую хошь: хоть в красную, хоть в зеленую, иль в синюю. Если не захочешь, помогу отрастить жабры. Будешь двоякодышащим. Потом спущу в провалец, и будешь жить-поживать, с местными русалками хороводы водить. Они девки ядреные, а мужиков хороших нет, вот и бесятся, кровь играет, оттого всякие непотребства вытворяют. Твоя жизнь только начинается!

– Но я хочу вернуться…

– Нет, братан, звиняй. Только в провалец.

– С-спа-с-с-и-бо, – язык у Лау еще плохо ворочался. – Н-на-шел это озеро во дворе дома. Будь оно неладно! Оттуда погнали. Сказали, что вода радиоактивная и чуть не пристрелили.

Бомж неожиданно захохотал во все горло:

– Ну, сукины дети, ну, удружили! Это же Васька с Гришкой так развлекаются. Где-то раздобыли химкомплекты, а у черных копателей за бутылку выменяли ржавый ППШ, довели его до ума, где-то патроны достали и так пугают, на бутылку сшибают. Ты от них удрал, когда начали стрелять?

– Да.

– Понятно, злые были, не похмелившиеся, еще ты дёру дал. Ничего, поплещешься еще в своем озере во дворе дома. Сразу предупреждаю, озеро еще мелкое, туда возможно только рыбкой. Каменица, что решила стать перелетной птицей, еще не снялась с места. Лучше в провальцы с подземными озерами. Там есть, где развернуться.

– Я хочу домой вернуться, – упрямо повторил Лау.

Бомж неожиданно разозлился:

– Что за глупый осел! Нет больше твоего дома! Нет, и не будет! Пока ты куковал на кресте, в Moskaubad’е чет-то непонятное творится. Связи нет, тырнет отрубили. Грят, переворот, на улицах резня, Фофан, по слухам, или еле ноги унес, или как с Николашкой поступили. Только сразу, чтоб не мучился. На одного страстотерпца будет больше. Это у нас – пока аномалия, тишина и покой. Но северные ветры и сюда прилетят. Но это – мелочи жизни. Для тебя самая главная новость – после улета каменицы озеро во дворе дома станет настоящим, а не той лужей, что ты видел. Так что наплещешься там всласть!

– А ты?

– Что я? – не понял бомж.

– Не боишься?

– Что могут сделать с калекой? Кому я нужен? Ежели шлепнут, так это только раз, и не больно. Тебя, дурака, пожалел. По соплям вижу, не боец, просто хороший человек. Такие, как ты, в первую очередь погибают. В смутные времена плохо быть хорошим человеком. Надо становиться на чью-то сторону. Вижу, трудный будет выбор. Ты меня накормил, выслушал, а что рупий не дал, – так их здесь ни у кого нет. Поэтому давай, решайся, или рыбкой, или аксолотлем.

– Может, лучше вернуться на крест? – слабо улыбнулся Лау. – Как-то не хочется быть рыбкой или аксолотлем.

– Нет, дорогой мой масквач, людские грехи всё одно не отмолишь и на себя не возьмешь, я предлагаю тебе вторую жизнь, новые встречи, новые впечатления. Соглашайся, не пожалеешь!

Die Dritte Variation. Finale²⁰

Ночью поезд набрал хороший ход, под колесами ритмично щелкали стыки рельс. Проводница, дремавшая в купе, разодрала веки, посмотрела на часы и встрепенулась. Скоро станция. Надо пойти разбудить пассажира на четырнадцатом месте. Ему выходить на этой станции. В темном купе она осторожно коснулась плеча пассажира и прошептала: «просыпайтесь, скоро ваша станция». Пассажир не повернулся, и проводница сильнее толкнула пассажира за плечо, и он, как колода, нехорошо упал на спину. Проводнице показалось, что лицо пассажира залито слезами. Холодея от ужасного предчувствия, она ткнула пальцами пассажира и отскочив в сторону, споткнулась о полку и чуть не рухнула на спящего соседа. Пассажир был мертв. Проводница преувеличенно осторожно закрыла дверь купе, и, вернувшись в служебное купе, позвонила начальнику поезда и сообщила о смерти пассажира. Потом стала бесцельно смотреть в темное оконное стекло, за которым ничего не было видно, и только вагонные колеса дробно отщелкивали на стыках. Поезд стал замедлять скорость перед станцией, на которой должен был выйти умерший пассажир. Проводница, потянувшись, встала, чтобы пройти в тамбур, но перед этим, повинуясь неожиданному возникшему импульсу, промчалась по вагону и открыла дверь купе с покойником. Свет из коридора упал на пустой диван, на котором лежали аккуратно сложенные стопочкой две простыни, наволочка и полотенце. Проводница, не веря своим глазам, коснулась полотенца, оно было влажное. Проводница охнула и села на ноги спящему пассажиру. Тот вскинулся: «что случилось?».

– Ничего, ничего, – забормотала испуганная проводница, – извините, перепутала вас с другим пассажиром.

На негнущихся ногах она проковыляла в тамбур и открыла наружную дверь. Теплый осенний воздух ворвался в тамбур. Пустой перрон освещали два фонаря, за которым угадывалась длинное здание вокзала с надписью «Станция «Новорудничная». Проводница перекрестилась и стала бормотать слова молитвы.

Ал – Грушевск – Ростов-на-Дону

2021 год

Примечания

1

zur Zee – нем. – приставка к военному званию, обозначающая принадлежность в военно-морскому флоту

(обратно)

2

Кепчонки как плевки – данное выражение использовал А.Мариенгоф в романе «Циники», а автор его просто повторил

(обратно)

3

Cool – англ – слэнг – крутой

(обратно)

4

А.С.Пушкин, Что в имени тебе моем?

(обратно)

5

Бритва Оккама – принцип «Не следует множить сущее без необходимости»

(обратно)

6

HALT! ALE PAPIEREN! нем. Стой! Предъяви документы!

(обратно)

7

Строфа из стихотворения А.Мариенгофа «На каторгу пусть приведет нас дружба…»

По золотым следам Мариенгофа

И там, где оседлав, как жеребенка месяц

Со свистом проскакал Есенин.

(обратно)

8

Строфа из стихотворения А.Мариенгофа «На каторгу пусть приведет нас дружба…»

И там, где оседлав, как жеребенка месяц

Со свистом проскакал Есенин.

(обратно)

9

Слова из песни «Я свободен» В.Кипелов, М.Пушкина,

(обратно)

10

Возглас Иисуса на кресте, который переводится: «Боже Мой! Боже Мой! для чего Ты Меня оставил?»

(обратно)

11

Die Laukert-Variationen – автор, ничтоже сумнящийся, решил вслед за И.С.Бахом, назвавшим свое произведение Die Goldberg-Variationen, назвать эпилог этой повести «Die Laukert-Variationen» – «Лаукерт вариации»

(обратно)

12

Первая вариация. Прелюдия

(обратно)

13

А.Грин, Бегущая по волнам

(обратно)

14

Вторая вариация. Фантазия

(обратно)

15

Из стихотворения «Музыка сердца», И.Ильницкий («Открыл нам мир объятья/И ты придешь ко мне»).

(обратно)

16

Первая вариация. Прелюдия

(обратно)

17

А.Грин, Бегущая по волнам

(обратно)

18

Вторая вариация. Фантазия

(обратно)

19

Из стихотворения «Музыка сердца», И.Ильницкий («Открыл нам мир объятья/И ты придешь ко мне»).

(обратно)

20

Третья вариация. Финал

(обратно)

Оглавление

*** Примечания ***