Падение Эбнера Джойса [Генри Фуллер] (fb2) читать онлайн

Генри Фуллер ПАДЕНИЕ ЭБНЕРА ДЖОЙСА

Предисловие

Имя Генри Фуллера (1857—1929) редко упоминается американскими буржуазными литературоведами, его произведения не переиздаются у него на родине. А между тем в истории литературы США конца ХХ века Фуллер занимает значительное место. Он одним из первых обратился к изображению крупного капиталистического города и почувствовал опасность, грозящую правдивому искусству в стране бизнеса.

Теодор Драйзер назвал Фуллера пионером американского критического реализма. Возражая Герберту Уэллсу, который отводил эту роль Стивену Крейну, Драйзер писал в 1930 году: «Крейн не был пионером и даже не может сравниться по таланту с человеком, который нес знамя реализма в Америке. Эта честь принадлежит Генри Фуллеру»^[1]. Позднее, в статье «Великий американский роман» (1933), Драйзер заявил: «Если вообще можно говорить о родоначальнике американского реализма, то это — Генри Б. Фуллер»^[2].

Оговорка Драйзера не случайна: роль родоначальника американского реализма нельзя, разумеется, приписать одному Фуллеру. Литература критического реализма в США создавалась на протяжении нескольких десятилетий большой группой писателей. Но бесспорно, что среди предшественников Теодора Драйзера, наряду с Марком Твеном, Фрэнком Норрисом, Хэмлином Гарландом и другими, должен быть назван Генри Фуллер.

* * *

Критический реализм в США возник несколько позже европейского. Правда, в Америке отдельные реалистические произведения появляются сравнительно рано, уже в 30-х годах прошлого столетия. В 40—50 годах демократически настроенная группа писателей Новой Англии живо откликалась на вопросы, волнующие современников. Эмерсон, Лонгфелло, Уитьер в своих произведениях горячо осуждали рабство негров и принимали участие в аболиционистском движении. В 50-х годах со своими антирабовладельческими романами выступили Бичер Стоу и Хилдрет. Реалистические тенденции с большой силой проявились в творчестве великого демократического поэта Америки Уолта Уитмена.

Противниками реалистических тенденций в американской литературе в первой половине XIX века были писатели так называемой бостонской школы — литературной группы, обосновавшейся в Бостоне и тесно связанной с буржуазной верхушкой Новой Англии (Холмс, Лоуэлл, Брайант и др.). Этот кружок буржуазных эстетов, так называемых «браминов», провозглашал идеи «чистого» искусства. В руках «браминов» находились крупнейшие журналы и издательства, что давало им возможность формировать литературные вкусы.

После Гражданской войны (1861—1865) в экономической и политической жизни США происходят глубокие изменения. В 70-х годах начинается процесс перерастания капитализма в свою последнюю стадию — империализм. Процесс этот повлек за собой разорение сотен тысяч фермеров и мелких предпринимателей, обнищание пролетариата, попрание буржуазно-демократических свобод.

Американский народ не оставался бездейственным. Сопротивление хозяйничанью монополий началось уже в 70-е годы в условиях глубокого и затяжного экономического кризиса 1873—1878 годов. Борьба американского пролетариата сочеталась с мощным фермерским движением гринбекеров, а позднее популистов. Эти факторы стимулировали формирование критического реализма в американской литературе. Становление американского реализма протекало в острой борьбе с враждебными реализму течениями. Хотя к 70-м годам бостонская школа распалась, ее эпигоны, создававшие произведения в «традициях приличия и благовоспитанности» (Томас Олдрич, К. Стэдман, Б. Тэйлор и др.), сохраняли верность эстетике «браминов» и воинственно выступали против всего «низменного», «вульгарного» в литературе, то есть в конечном счете против реализма. Своими книгами они пытались убедить, что в Америке не существует бесправия и нищеты, классовой борьбы, жестокой грызни в мире капиталистических хищников. В слащаво-сентиментальных произведениях Олдрича и его сторонников нарисован безмятежный мир респектабельных леди и джентльменов, совершающих на каждом шагу благородные поступки.

Против подобной литературы еще в 1871 году выступил Уолт Уитмен. В книге «Демократические дали» Уитмен дал бой пошлому и лживому искусству апостолов- «приличия и благовоспитанности». «Демократические дали» Уитмена — замечательный документ передовой эстетической мысли Америки XIX века. Уитмен заявлял, что литература должна выражать типическое, указывать жизненную цель, она должна «поднять знамя священной веры человека в свое достоинство»^[3].

Попытку приблизить литературу к действительности, к своему времени сделал Уильям Дин Хоуэллс (1837—1920). Но реализм Хоуэллса был робким и непоследовательным и не случайно получил впоследствии название «нежного реализма». Хоуэллс обращался главным образом к моральным проблемам, что вполне устраивало американскую буржуазию.

В то время когда Уитмен писал «Демократические дали», предсказывая рождение настоящей американской литературы, в восточных штатах Америки уже появились ростки такой литературы. Ребекка Хардинг Дэвис (1831—1910) в повести «Жизнь на литейных заводах» (1861) нарисовала мрачные картины жестокой эксплуатации и нужды американского пролетариата. Вслед за ней выступил Джон Де Форест (1826—1906) — яркий, оригинальный талант. Его первый роман «Мисс Равенель переходит на сторону северян» (1867) дает исключительно смелое по тому времени изображение американской жизни в годы Гражданской войны. Де Форест показал подвиг американского народа, его самопожертвование, он вскрыл и грязные интриги и спекуляции политиканов, наживавшихся на войне. Последовавшие затем романы «Честный Джон Вэйн» (1875) и «Порча» (1876) раскрыли характерные явления эпохи возникновения монополий — коррупцию, царящую в государственных учреждениях США, мошенничество дельцов, грабящих национальные богатства страны. Романы Де Фореста были встречены буржуазной публикой холодно.

Освобождение американской литературы от романтики и идеализации еще интенсивнее протекало на Западе. Писатели Запада, опираясь на традиции народного юмора, устного рассказа с его откровенным реализмом и духом социального протеста, решительно теснили худосочную литературу «приличия и благовоспитанности». В Сан-Франциско создается новый литературный центр США, возникает калифорнийская школа американского реализма — Брет Гарт, Джоакин Миллер и другие. Здесь начинает свой творческий путь Марк Твен.

В «калифорнийских» рассказах Брет Гарт (1836—1902) душевной черствости и жестокости мещан противопоставил человечность и душевное величие простых людей. Протест против буржуазного образа жизни выразил и Джоакин Миллер (1841—1913). Хотя Миллер тяготел к романтизму, многие его вещи проникнуты духом сурового реализма. В романе «Жизнь среди модоков» (1873) и многочисленных поэмах Миллер гневно обличает буржуазную цивилизацию, протестует против истребления американских индейцев.

Утверждению критического реализма в американской литературе способствовал Эдвард Эгглстон (1837—1902), видный представитель школы «местного колорита». При всех своих слабостях эта школа, сосредоточивая внимание на особенностях языка, быта и нравов того или иного района США, прокладывала пути самобытной американской литературе. Роман Эгглстона «Школьный учитель из поселка Плоский Ручей» (1871) замечателен цельностью характеров, не поддающихся измельчанию и стандартизации.

В начале 80-х годов выступил Эдгар Хоу; его роман «История провинциального города» (1882) сыграл значительную роль в формировании критического реализма в США. Хоу по-новому изображает Запад, который даже у Брет Гарта выступал в известном романтическом ореоле. Хоу разрушает «легенду о Западе», о его безграничных возможностях, он показывает отупляющий застойный быт и скуку западной провинции. В романе Хоу зазвучали трагические мотивы, которые получат дальнейшее развитие в книгах Теодора Драйзера.

Реалистическое движение захватило и южные штаты страны. Один из самых значительных писателей Юга — Джоэл Гаррис (1848—1908), автор знаменитых «Сказок дядюшки Римуса» (1880), созданных на основе негритянского фольклора. Другой демократический писатель Юга — Уильям Турже — автор политических романов, разоблачающих реакцию на Юге.

Итогом этих реалистических исканий и достижений явилось творчество Марка Твена.

Девяностые годы — значительный этап в развитии американского критического реализма. В конце 80-х годов наметился перелом в характере классовой борьбы в США. В 1886 году в Чикаго происходит стачка четырехсот тысяч рабочих и грандиозная политическая демонстрация, положившие начало рабочему движению в национальном масштабе. Казнь руководителей рабочих вызвала негодование передовых писателей США. С горячим протестом против гнусной расправы с трудящимися выступили Хоуэллс и Твен.

Классовая борьба конца 80-х годов разрушила иллюзии многих американцев об «исключительности» развития капитализма в Америке. Характеризуя эти иллюзии, Энгельс писал: «В феврале 1885 г. американское общественное мнение было почти единодушно в одном пункте, именно в том, что в Америке вообще нет рабочего класса — в европейском смысле; что поэтому в Американской республике невозможна такая классовая борьба между рабочими и капиталистами, какая разрывает на части европейское общество, и что, следовательно, социализм — растение, ввезенное извне и не способное пустить корни на американской почве»^[4].

Грандиозные забастовки пролетариата (в Гомстеде в 1892 г., Пульмановская забастовка в 1894 г. и др.) дополняются мощным фермерским движением популистов. Однако рабочее и фермерское движение в Америке носило стихийный характер. Созданная в 1877 году социалистическая партия не смогла возглавить борьбу американского народа, занимала сектантские позиции, в результате чего во главе фермерско-рабочего движения становились буржуазные деятели.

Развитие капитализма в Америке влечет за собой дальнейшее обострение борьбы двух лагерей в американской литературе. В 90-х годах в США поднимается новая волна антиреалистического искусства, возникает неоромантизм, представители которого показывали в своих произведениях «романтику прошлого» и «романтику бизнеса». В исторических романах этих писателей идеализируется европейское средневековье, грубо фальсифицируется история США, оправдывается истребление индейцев, восхваляются буржуа, как основатели «свободного государства» (романы У. Митчелла, С. Мервина и др.). «Романтика бизнеса» означала по существу апологию монополистов, которые изображались национальными героями Америки (романы Г. Уэбстера, У. Черчилля, Д. Лорримера). Писатели американского неоромантизма оправдывали испано-американскую войну 1898 года, в результате которой империалисты США захватили Кубу, Филиппины, Пуэрто-Рико.

Потоку произведений неоромантиков давали отпор демократические писатели США. Говоря о прогрессивном лагере американской литературы 90-х годов, следует иметь в виду, что в нем объединились самые разные писатели, с различным творческим методом. В литературе тех лет теснейшим образом переплелись реалистические и натуралистические тенденции.

У писателей, следовавших законам большого реалистического искусства, таких как Марк Твен, Фрэнк Норрис, Генри Фуллер и других, были соратники, которые смело затрагивали социальные проблемы, — изображали трущобы больших городов, разорение фермеров, их борьбу против трестов и т. п., — но которые, объясняя общественные явления законами природы, подчас ограничивались констатацией фактов, не умея постичь их смысл. Таковы — Джозеф Кирклэнд, Гарольд Фредерик, Стивен Крейн.

Критическое изображение американской действительности свойственно и так называемым «веритистам» (от латинского слова «veritas» — истина). Лидером этой группы был Хэмлин Гарланд, автор сборников рассказов «Столбовые дороги» (1891) и «Народ прерий» (1893), повествующих о трагической судьбе американских фермеров.

Для того чтобы лучше уяснить соотношение между критическим реализмом и натурализмом в литературе США конца века, необходимо учитывать, что в Европе натурализм возник после того, как критический реализм достиг своей вершины. Европейские натуралисты поддерживали иллюзию, будто натурализм пришел на смену критическому реализму как более высокая ступень развития искусства.

В Америке же натурализм возникает в период становления критического реализма. Американских реалистов и натуралистов объединяла общая цель — противопоставить литературе неоромантизма и «традиций приличия» точный и правдивый показ американской действительности. Многие американские натуралисты и веритисты способствовали развитию критического реализма в США и прямыми выступлениями в его защиту. Такова, к примеру, теоретическая работа Гарланда «Разрушающиеся идолы» (1893).

Немалое значение имел широко распространенный жанр социально-утопического романа. Эдвард Беллами, автор вызвавшей большие споры книги «Сто лет спустя» (1889), показывает Америку 2000 года как страну, избавившуюся от трестов и построившую справедливое общество. Хотя утопия Беллами выдержана в духе буржуазного реформизма, книга все же завладела умами американцев, страдавших от гнета монополий. После Беллами создает свою утопию «Путешественник из Альтрурии» (1894) У. Д. Хоуэллс.

В 90-х годах зарождается также движение «разгребателей грязи», которое объединило прогрессивных писателей и журналистов, изобличающих мошенничество и злоупотребления в муниципалитетах и других выборных органах. Одним из талантливых представителей этого движения был Дэвид Грэхэм Филипс, автор романа «Великий бог Успех» (1901), разоблачавшего коррупцию в государственных учреждениях США. Вслед за Филипсом выступили Линкольн Стефенс, Ида Тарбелл, Рей С. Бейкер и многие другие.

Критическую направленность и широту литературного движения 90-х годов вынуждены признавать даже современные буржуазные литературоведы США. Недавно изданная «История литературы Соединенных Штатов» следующим образом определяет характер творчества демократических писателей 90-х годов: «Они были убеждены, что причиной всех зол в Америке... были экономические трудности, вызванные уменьшением площади свободных земель на Западе и поразительным ростом монополий, подчинявших себе правительство и цинично расправлявшихся с конкурентами»^[5].

* * *

Буржуазная Америка стремилась задушить передовую литературу 90-х годов. Монополии используют не только прямое давление и газетную травлю, но и доллары. Они осыпают золотом писателей, дезертирующих из прогрессивного лагеря. Особенно заметным оказалось отступничество Хэмлина Гарланда. Написав немало серьезных, проблемных произведений, он польстился на буржуазный «успех» и стал добычей популярных развлекательных журналов. В конце 90-х годов Гарланд поставлял для таких журналов пошлые приключенческие романы, восхваляя «романтику Запада». Гарланд разбогател и превратился в самодовольного буржуа. «Грехопадение» Гарланда не было единичным случаем. Теодор Драйзер, характеризуя литературу 90-х годов, приводит и другие примеры. «Уилл Пейн и Гарольд Фредерик, — пишет он, — подвергшиеся жестоким нападкам за свои попытки реалистически показать действительность, с готовностью бросились в осыпанные бриллиантами объятия газеты «Сатэрдей ивнинг пост», на страницах которой... появились их насквозь фальшивые творения»^[6].

В свете этих фактов особую значительность приобретает творчество таких писателей, как Марк Твен, Генри Фуллер и Фрэнк Норрис, которые не пошли на компромисс с монополистической Америкой.

* * *

Биографические сведения о Фуллере крайне скудны, большинство его книг известно нам лишь по немногочисленным и кратким отзывам американских литературоведов. О том, как складывалось мировоззрение Фуллера и его эстетические взгляды, можно составить лишь приблизительное представление. Но даже то немногое, чем мы располагаем, позволяет с уверенностью сказать, что в борьбе за реализм в Америке Фуллер сыграл видную роль.

Генри Блэйк Фуллер родился в Чикаго, в богатой буржуазной семье. Его дед построил первую конку в Чикаго, а отец был одним из крупных дельцов города. Окончив колледж, он по настоянию отца стал работать клерком в банке. Эта работа тяготила его, юноша на всю жизнь возненавидел бизнес. «Родной город причинял Фуллеру страдания, — признает критик Ван Уик Брукс, — он отверг буржуазный образ жизни, поселился в скромных меблированных комнатах, жил скрытно, одинокий и угрюмый»^[7]. Буржуазный мир с его погоней за долларами отталкивает Фуллера. Он совершает несколько поездок в Европу, — первые два романа Фуллера («Шевалье», 1890, и «Владелица храма троицы», 1892) навеяны европейскими впечатлениями. Герои этих романов — равнодушные к наживе американцы, путешествующие по Европе в поисках памятников искусства. Но при всей своей неприязни к капиталистической Америке, Фуллер не стал писателем-космополитом, не порвал с родиной, как это сделал Генри Джеймс. Он обратился к изображению современной ему американской жизни, причем местом действия его новых произведений становится крупный капиталистический город — Чикаго.

В романе «Обитатели скал» (1893) Фуллер с критических позиций рисует мир крупных дельцов, в частности рассказывает историю транспортного магната Эрастуса Брэйнарда — образ, который предвосхищает в известной степени драйзеровского Каупервуда.

На фоне произведений неоромантиков, воспевавших «подвиги» монополистов — железнодорожных и мясных «королей», особенно заметна смелость Фуллера, который откровенно саркастически рисует образ Брэйнарда, превратившегося из священника в безжалостного дельца.

Насколько резкой и враждебной была реакция буржуазной Америки на этот роман, можно судить по свидетельству либерального критика Бэртона Раско: «Когда в 1893 году Фуллер попытался правдиво нарисовать некоторые шокирующие стороны жизни Чикаго, он был буквально похоронен под шквалом поношений на том основании, что «жизнь не такова»^[8]. В этом романе мы обнаруживаем пристрастие Фуллера к реалистической символике. Небоскребы Чикаго, например, автор сравнивает со скалами, на вершинах которых гнездятся стервятники — символ новой, монополистической Америки. Стиль Фуллера отличается изысканностью, сочетающейся с тонкой иронией. Вот как, например, комментируется превращение Брэйнарда из проповедника в транспортного магната: «Насколько он преуспел, перевозя души в рай, никто не может сказать, но что он явно преуспел, перевозя тела, никто не станет отрицать: в делах, связанных с городским транспортом, он не имел себе равных»^[9].

Зло иронизирует Фуллер над женщиной, которая вначале занималась поэзией, а затем стала содержательницей меблированных комнат и небезуспешно спекулирует земельными участками: «Обратиться от поэзии к меблированным комнатам означало талант, но заняться сдачей квартир столь успешно, чтобы нажить средства для приобретения недвижимой собственности, это уже указывало на гений».

Несмотря на нападки буржуазной прессы, Фуллер принимается за создание второго романа об американской жизни — «За процессией» (1895). Отвергая типичный для неоромантиков развлекательный роман, построенный на запутанной интриге, Фуллер утверждает жанр социально-психологического романа, семейной хроники с очень простой фабулой.

Главное в этом романе — драма старого дельца Дэвида Маршалла, убедившегося в бесполезности прожитой жизни. Старый Маршалл, всегда придерживавшийся принципов «честной игры», с отвращением смотрит на новых дельцов — наглых и жестоких. Маршалл осознает, что он чужой в своей семье, что жене и детям он нужен лишь как машина, делающая деньги. Больной старик подводит безрадостный итог. Всю жизнь он торговал, копил деньги, считал себя полезным членом общества. Но все оказалось ненужным и бессмыссленным. Маршалл умирает, сожалея о бесполезно прожитой жизни. Перед смертью он думает о том, что человек призван, очевидно, к чему-то большему.

В романе «За процессией» заключена большая сила отрицания буржуазного предпринимательства. Не случайно Драйзер высоко отозвался о нем: «Роман «За процессией» — самый яркий образец реализма из всего, что было когда-либо написано до него... Эта книга гораздо ближе, чем сотни других, более слабых и менее значительных произведений, подводит нас к моменту появления крупного бизнеса и порожденной им общественной среды»^[10].

В конце 90-х годов Фуллер издает сборник пьес «Кукольный балаган» (1896) и книгу рассказов «С той стороны» (1898), высмеивающих американских буржуа за границей. Представление о сатире Фуллера дает рассказ «Сыновья пилигримов». Пилигримами, как известно, называют первых поселенцев, прибывших в Америку в начале XVII века на корабле «Майский цветок». Некоторые из их потомков, сосредоточив в своих руках огромные богатства, безмерно кичились «древностью» своих родов, считали себя «первыми гражданами» Америки, ее оплотом.

Фуллер беспощадно срывает покровы величия с этих пустых, ничтожных потомков «пилигримов», которых скука и тщеславие гонят за океан, ибо они уже не знают, «куда девать деньги в собственной стране». Бессмысленная титуломания, присущая американской буржуазии, остроумно высмеивается Фуллером. Один из его персонажей, бизнесмен средней руки, вынужден сопровождать свою жену Эллен, гоняющуюся по пятам за знатными семьями. Эллен «охвачена нервическим тревожным сознанием того, что она преуспевает в меньшей степени, чем следовало бы». «Я хочу, — говорит она, — поехать в такое место, которое стоит того, чтобы его посетить; я хочу видеть тех, кто имеет какой-то вес в обществе, я сама хочу быть немножко кем-то, если это возможно».

В аллегорической форме, устами одного из персонажей рассказа, некоего мистера Брауна, Фуллер дает убийственную оценку американской буржуазии и ее образа жизни, показывает ничтожность ее идеалов: «Вы живете во дворце из опилок, — говорит собеседникам мистер Браун. — Он воздвигнут на фундаменте худосочного эгоизма... Вы питаетесь опилками, и чем больше вы ими набиты, тем большую пустоту и голод вы ощущаете. Ваша голова тоже наполнена опилками, и ваши бедные мозги из опилок все больше сохнут, распадаются и, наконец, выветриваются. И ваши мечты — опилки... И в конце концов вы начнете вздыхать по настоящему лесу, где росли огромные деревья, которые были погублены, распилены на части для того, чтобы снабдить вас опилками...».

В эти годы монополии США стремятся поработить зависимые народы под флагом приобщения их к «американскому образу жизни». Свидетельства некоторых историков литературы позволяют сделать вывод, что Фуллер был возмущен этими фактами. Так, например, Перси Бойнтон писал в 1936 году: «События испано-американской войны и экспансия американского империализма ужаснули Фуллера. В 1899 году, не найдя издателя, он частным образом, за свой счет опубликовал памфлет «Новый флаг», в котором яростно нападал на президента Мак-Кинли и его политику»^[11].

Этот памфлет даже в Америке является библиографической редкостью. Знаменательна сама идея нового флага для США — ведь и Марк Твен писал, что Америке нужно сменить старый флаг на новый... пиратский.

* * *

В 1901 году Фуллер издает сборник повестей «Under the Skylights» («Под стеклянными крышами»), объединенных одной широкой темой — искусство и бизнес. В творчестве Фуллера эта тема становится ведущей. Писатель на себе испытал, как трудно творить художнику в стране, где судьбы искусства вершат дельцы, как пагубно отражается на литературе власть денежного мешка. Отметим, что действие всех трех повестей развертывается в Чикаго, этой цитадели бизнеса, где зависимость искусства от деловых кругов была особенно острой.

В повести «Падение Эбнера Джойса» рассказывается о гибели таланта в буржуазном обществе. С нескрываемой иронией пишет Фуллер о капитуляции Эбнера, о его дезертирстве из лагеря проблемного искусства.

Фуллер беспощаден к своему герою, он сурово осуждает его за то, что он не устоял перед эфемерным успехом у сильных мира сего, не нашел в себе душевных сил и стойкости противостоять дельцам Пенсу и Уайленду.

Фуллер одним из первых в Америке затронул тему судьбы искусства в США. Гибель таланта в капиталистической Америке, враждебность монополий подлинному искусству покажут впоследствии и Джек Лондон в «Мартине Идене» (1909) и Теодор Драйзер в романе «Гений» (1916). Повесть Фуллера свидетельствует о большой чуткости этого писателя.

Американские исследователи считают, что под именем Эбнера Джойса Фуллер вывел Хэмлина Гарланда, и для этого есть известные основания, так как история Эбнера Джойса во многом напоминает судьбу Гарланда. Повесть Фуллера и сейчас сохраняет свою актуальность, ибо показывает коварные приемы и методы развращения таланта плутократией.

Фуллер, учившийся реалистическому искусству у Бальзака и Диккенса, предъявлял строгие требования к себе и к другим. Он не терпел серости и неряшливости языка, примитивизма, безыдейности. Проницательный художник хорошо понимал, к чему может привести натурализм в искусстве. В повести «Доктор Гауди и Тыква» некий предприимчивый юноша, начитавшись трактатов по искусству, решает стать художником и сделать бизнес. Узнав, что теперь в моде «придерживаться реальности», он рисует огромную тыкву, для вящей достоверности приклеивает к холсту семена тыквы и обрамляет сей шедевр замшелыми досками от забора. Специалисты забраковали «картину» Стайлса, но в дело вмешивается рекламная фирма Мейер Ван-Горн и К°. Владельцы ее выставляют «Тыкву» Стайлса в гигантской витрине — вкупе с настоящими тыквами и сельскохозяйственными орудиями, объявляют, что за картину заплачено десять тысяч долларов, и делают из опуса ловкого «художника» сенсацию.

Достопочтенный доктор Гауди, поклонник «высокого» искусства, поначалу яростно выступает против Стайлса и профанации живописи, но «отцы города» принуждают его отступить, — искусство склоняется перед бизнесом.

Фуллер показывает, к каким печальным результатам приводит вторжение бизнеса в область изобразительного искусства. Он бичует рекламу — это специфическое порождение «американского образа жизни». Вспомним, что и в романе Драйзера «Гений» именно реклама губит талантливого Юджина Витлу.

Фуллер откровенно издевается над владельцами фирмы: они были ничтожествами в интеллектуальном отношении, хотя и считались «наиболее влиятельными лицами в городе», он рисует вздорность их претензий на то, чтобы снабжать публику «идеями и идеалами». Одновременно писатель вскрывает методы обработки общественного мнения, которыми пользуются дельцы для достижения своих целей. «Шумно разрекламировав одну книгу и не давая ходу другой, они решали таким образом, что должны читать жители города; с утра до вечера бренчали фортепиано, повторяя мелодии, которые, по мнению Мейера, Ван-Горна и К°, должны были пользоваться успехом и спросом; в пятнадцати огромных окнах помещения фирмы выставлялись картины, призванные развивать взгляды покупателей на искусство».

Но значение повести не только в разоблачении капиталистической рекламы и не только в сатире на натурализм в живописи. В широком плане «Тыква» — символ всякого низкопробного, «модного» искусства, печальный результат отказа от реалистических принципов. Повесть Фуллера бьет и по абстракционистам нашего времени. Картина «Дождь», демонстрировавшаяся в американском павильоне на международной выставке 1958 года в Брюсселе, невольно заставляет вспомнить «Тыкву» Стайлса. Это — грубое полотно, покрытое коричневой краской, на котором наклеено десять тысяч капель смолы.

Третья повесть, «Маленький О’Грейди против «Грайндстоуна», — трактует ту же тему — искусство в мире бизнеса, но исход столкновения между искусством и бизнесом здесь иной: победу одерживают художники. Эту победу как бы символизирует финансовый крах банка, с которым они вели тяжбу.

Центральным эпизодом повести является столкновение между Маленьким О’Грейди и банкирами Чикаго. Наиболее цинично высказывает свое отношение к искусству Эндрю Хилл, главный директор: «Идите вы к дьяволу со своим искусством! Мне нужна реклама — и ничего больше!»

Знаменательна отповедь О’Грейди. С презрением говорит он о ничтожестве дельцов, их интеллектуальном бессилии и паразитизме. «Что касается меня, то я презираю вас!»

И все-таки, несмотря на победу художников, нас не оставляет чувство обиды за них: слишком уж жалка участь О’Грейди и его товарищей, вынужденных обивать пороги банков и деловых контор, выпрашивая заказы. Фуллер снова говорит этой повестью, как трудно творить художнику в Америке, как велика зависимость искусства от монополий.

В повести о Маленьком О’Грейди и его друзьях Фуллер ставит вопрос об ответственности художника, о том, кому он должен служить. В лице Дэффингдона Дилла Фуллер рисует эстета, который отлично приноровился к вкусам буржуазии. Ему противопоставляется бескорыстный и бесконечно добрый О’Грейди, готовый на все ради своих друзей.

«Под стеклянными крышами» — одно из выдающихся произведений американского реализма ХХ века. Основная проблема творчества Фуллера — искусство и бизнес в Америке — трактуется в нем с большой силой и убедительностью.

Но не только в этом значение книги. Ее следует рассматривать в связи с той борьбой в области эстетики, которая разгорелась в 90-е годы между представителями проблемного искусства и неоромантизма. В повести «Падение Эбнера Джойса» не только осуждается ренегатство, но и защищается искусство идейное, гуманистическое, связанное с жизнью страны.

Вспомним оценку первой книги Эбнера Джойса, которую дает Фуллер:

«Наш измученный мир» была суровая и мрачная книга, но она была проникнута искренним чувством и глубока по мысли. Пытливая вдумчивость Эбнера не позволяла ему уделять много внимания поэтическим красотам, и хотя ему было лестно, что его признают «писателем», оставаться только писателем он не мог; он видел мир, полный бесчисленных бед и вопиющей несправедливости; навести порядок в этом мире — вот к чему должен стремиться молодой и сильный человек».

Фуллер воссоздает в повести перипетии литературной борьбы тех лет. Он ведет читателя в студии художников, где происходят бурные споры. Проблемы, которые обсуждают Джойс и его противники, действительно волновали современников. Перед нами выступают в повести типичные фигуры той эпохи, эпигоны европейских романтиков, сторонники традиций «приличия и благовоспитанности»: салонный писатель Эдриен Бонд; художница, собирающаяся нарядить натурщицу молочницей. Эбнер резонно заявляет: для того чтобы писать, надо знать людей и любить их. «Да и что такое мастерство? — восклицает Эбнер. — Мы, писатели, должны разрешить извечную, великую социальную проблему».

Таким образом, основная мысль, пронизывающая всю книгу, — это борьба за идейное и высокое искусство.

* * *

После книги «Под стеклянными крышами» Фуллер долгое время ничего не издавал. Лишь через семь лет он публикует новый сборник рассказов «Уолдо Трэнч и другие» (1908). По отзывам американской критики, писатель здесь сатирически изображает американских дельцов, слоняющихся по Европе. Он настойчиво защищает принцип демократизма и гуманизма в литературе, снова осуждает эстетов. В новелле «Вторжение Адолларато» показано два типа писателей. Один из них апеллирует к «избранным», другой — к широкой аудитории.

О причинах творческого молчания Фуллера говорит Теодор Драйзер: «Сам Генри Б. Фуллер рассказывал мне в 1913 году, почему он бросил писать: его затравила орава романтически настроенных, взбесившихся недоносков — критиков-пуритан, без умолку вопящих, что его книги — не только пасквиль на действительность, но к тому же еще и бездарный. Чикагские друзья не только неодобрительно встречали его книги, но попросту занимались травлей. Под влиянием требований общества, к которому он принадлежал, видя, что оно считает его еретиком, Фуллер смирился»^[12].

Книги, написанные Фуллером после 1913 года, свидетельствуют о том, что если он и смирился, то лишь временно. Его не смогли заставить сойти с реалистических позиций.

В 1917 году появляется книга автобиографических очерков «Строки длинные и короткие». По отзыву Перси Бойнтона, «очерки эти были суровы и мрачных»^[13]. Затем Фуллер публикует роман о Чикаго — «По ступенькам лестницы» (1918), рисующий карьеру двух дельцов. Действие романа охватывает последнюю четверть прошлого века, то есть бурный период американской истории — «позолоченный век». По свидетельству американской критики, Фуллер осуждает индивидуализм и эгоизм героев романа. В следующем романе «Год из жизни Бертрана Коуп» (1919) изображается университетская жизнь в Америке.

В последние десять лет жизни Фуллер ничего не публикует. В 1929 году, посмертно, выходит роман «Сады мира», являющийся продолжением его первого романа «Шевалье». Мы снова встречаем Шевалье и его друзей, путешествующих по Европе и Среднему Востоку в поисках «садов мира», то есть счастливых мест. Последний роман Фуллера, также вышедший посмертно, в 1930 году, — «Не на экране», — завершает его творческий путь. Консервативный литературовед А. Куинн писал о романе: «Очевидно, раздраженный бессодержательностью, пустотой кинофильмов, он написал роман о чикагской жизни... которая протекает совсем не так, как это изображается в киносценариях»^[14].

Таким образом, Фуллер остался верен знамени реализма и гуманизма и, несмотря на улюлюканье прессы, крики «взбесившихся пуритан», травлю противников, не бросился в «осыпанные бриллиантами объятия» буржуазных издательств и газет. В этом большая гражданская заслуга Фуллера.

Не случайно буржуазная критика почти забыла Генри Фуллера. Имя писателя редко встречается в справочниках и пособиях по истории американской литературы. Можно назвать лишь двух-трех критиков, которые уделяют ему внимание в своих трудах. Однако их трактовка творчества Фуллера не может не вызвать возражений. Так, Куинн считает, что любимой темой Фуллера была европейская тема, которой посвящены якобы его лучшие романы. Романы Фуллера об американской жизни Куинн явно игнорирует и относит писателя к школе «нежного реализма», называя учеником Хоуэллса.

Другой историк американской литературы, профессор Ф. Л. Патти, называет Фуллера «Генри Джеймсом Среднего Запада». Патти заявляет, что Фуллер всю свою жизнь колебался между американской и итальянской темами, причем любовь к Италии «была для него настоящей религией».

В новейшем исследовании по американской литературе конца XIX века «Годы доверия: 1885—1915» (1952) Ван Уик Брукса также заметна явная тенденция принизить значение Генри Фуллера. Брукс называет его учеником Хоуэллса и Г. Джеймса, лишенным собственного лица.

Однако заслуги Фуллера перед американским реализмом бесспорны. Он обогатил социальный роман, наименее разработанный жанр в американской литературе ХХ века. Один из крупных урбанистов, Фуллер стал изображать жизнь капиталистического города как раз в момент перелома, наступившего в американской жизни, когда на смену сельской Америке пришла Америка индустриальная. Большинство реалистов конца XIX века изображало американскую провинцию, сельскую Америку (Эгглстон, Хоу, Гарланд, Брет Гарт).

Значение Фуллера в истории становления американского реализма определяется и тем, что он вслед за М. Твеном обратился к теме большого бизнеса, возникновения монополий. Он сделал первую попытку изобразить крупного дельца, предвосхитив Драйзера. Правда, Фуллер не сумел проникнуть в «кухню» большого бизнеса, показать связь между монополиями, правительственными учреждениями и печатью, но он показал в своих произведениях, как формируется «американский образ жизни», выразил протест против попрания человеческой личности монополиями.

Писатель чутко уловил и другие явления американской жизни, порожденные эпохой монополий. Особенно тонко и глубоко он проследил влияние большого бизнеса на искусство. В убедительном изображении пагубного влияния бизнеса на искусство, в страстном протесте против зависимости искусства от монополий — заключается значение творчества Генри Фуллера.

Воспитание и среда, в которой вращался Фуллер, разумеется, сузили его кругозор. Он изобразил лишь буржуазную и мелкобуржуазную Америку — мир финансовых и промышленных магнатов, бизнесменов средней руки и мелких дельцов, художественную интеллигенцию. Жизнь рядового американского труженика, простого народа находит лишь косвенное отражение в произведениях Фуллера. Писатель прошел мимо крупнейших классовых битв того периода, в том числе и тех, что развертывались в Чикаго, городе, где он жил и работал. Но и то, что сделано Генри Фуллером, обеспечивает ему почетное место в американской литературе.

Н. Самохвалов

Падение Эбнера Джойса Перевод И. Грушецкой

I

С выходом в свет первой книги Эбнера Джойса «Наш измученный мир» перед автором тотчас открылась дорога к признанию. Вернее сказать, он сам проложил эту дорогу; книга была непохожа на другие, и читатели чувствовали, что могучее и самобытное дарование обогатило литературу.

«Наш измученный мир» была суровая и мрачная книга, но она была проникнута искренним чувством и глубока по мысли. Пытливая вдумчивость Эбнера не позволяла ему уделять много внимания поэтическим красотам, и хотя ему было лестно, что его признают «писателем», оставаться только писателем он не мог; он видел мир, полный бесчисленных бед и вопиющей несправедливости; навести порядок в этом мире — вот к чему должен стремиться молодой и сильный человек. Задача казалась не столь уж трудной, стоило лишь взяться за нее горячо и решительно. Достаточно посвятить делу несколько напряженных, деятельных лет. «Человек как таковой по своей природе неплох, — говорил Эбнер, — только общество делает его плохим». Порочен социальный строй, — объединяющий людей или, вернее, разъединяющий их.

Лучше поработать в полную силу час с раннего утра, чем лениво возиться целый день; и вот Эбнер вставал рано и сразу брался за работу. Весь в поту, задыхаясь, полный надежды и негодования, искренний, уверенный в себе — он закончил свое творение и бросил его в мир.

Книга состояла из двенадцати коротких рассказов, — словно двенадцати комьев земли, собранных с тех полей, по которым он, сын фермера, когда-то вел плуг. Как будто заговорила сама земля, — простая, родная земля; он согревал ее страстной верой в свою правоту, и от нее поднимался пар, словно курился ладан, и она взывала к голубым небесам о справедливости. Эбнер выступал печальником за землепашца, за самого первого, за самого старого, за самого нужного из всех тружеников. За того, на ком держалось цивилизованное общество, и кто тем не менее с каждым годом опускался все ниже, придавленный пренебрежительным равнодушием, холодным презрением, откровенной несправедливостью и грубой тиранией; за щедрого и трудолюбивого сеятеля, скудная жатва которого давалась таким горьким, отупляющим, непосильным трудом; за того, кто проводит свою жизнь под синим небом, но не может оторвать озабоченного взгляда от земли. Против всего этого восставал Эбнер; каждая страница книги дышала негодованием человека, не желавшего идти на компромисс с обществом. Казалось, иные рассказы были написаны не рукой, а дрожавшим от напряжения кулаком, — кулаком человека, готового вступиться за правду и справедливость; а на иных страницах, хотя они и были набраны равнодушной рукой наборщика, будто лежал отблеск того света, которым горел взгляд писателя в минуты вдохновения.

— Я верю, люди услышат мой голос и прислушаются к моим словам, — решительно заявил Эбнер.

Среди читателей, познакомившихся с книгой, нашлись умные, хотя и скромные люди, которые поняли, что Эбнер — личность недюжинная, художник (как Эбнер теперь величал сам себя), чьи взгляды, нравственный облик и творчество были в полном соответствии друг с другом. Начитанная публика — люди обычно придирчивые и пресыщенные — простила ему шероховатости стиля ради нового видения мира; и когда стало известно, что начинающий автор находится в Чикаго, многие illuminati^[15] выразили благосклонное желание с ним встретиться.

II

Однако Эбнер пока не подозревал, что «свет» готов оказать ему теплый прием. Он снимал квартиру в глухой, отдаленной части города, где сблизился с небольшим кружком, члены которого, занятые серьезными интересами и обширной деятельностью, не имели времени воспитывать в себе приятные, светские черты характера. В этом кружке требование реформ и ораторское искусство были неотделимы друг от друга. По воскресеньям члены кружка проповедовали немногочисленным слушателям необходимость введения налоговой системы на землю. Эбнера с самого начала привлекло и то, что они исповедовали, и то, как они это делали. Земельный вопрос был в конечном счете самым важным, и красноречие должно было помочь усилиям этих пламенных Умов, направленным на решение великой задачи. Эбнер жадно впитал в себя их доктрину и тоже стал выступать в ее защиту. А речь Эбнера была достаточно выразительной. В шестнадцатилетнем возрасте он, оторвавшись от плуга, поступил в Академию Флетфилда и, проучившись три года, был оставлен там в качестве преподавателя риторики. Он сохранял полную верность старой классической школе, идеалам, которые и сейчас живы в сердце простого народа и даже в сенате; перед его глазами всегда стоял римский форум, и Дэниел Вебстер^[16] оставался непревзойденным образцом всего, чем должен быть наделен человек, как существо разумное.

Итак, Эбнер продолжал выступать с речами или же раздавал у входа в залы брошюры, как свои, так и своих единомышленников, и не подозревал, что миссис Палмер Пенс жаждала познакомиться с ним, что Леверетту Уайленду было бы любопытно побеседовать с ним и что Эдриен Бонд, чьи произведения он читал, но не любил, охотно свел бы его с собратьями по перу. Он не имел еще удовольствия быть коротко знакомым с Клайти Саммерс и с ее занятиями социологией, а Медору Джайлс не знал даже по имени.

Миссис Палмер Пенсвела, по обыкновению, замкнутый образ жизни в своих «позолоченных стенах», по выражению Эбнера, — если не считать случайных выездов и приемов, сообщения о которых оживляли столбцы великосветской хроники; Эдриен Бонд совсем затерялся между обложками своих двух или трех тоненьких книжонок, — место, вполне заслуженное таким бездарным и поверхностным автором. Однако избежать встречи с Левереттом Уайлендом всякому, о ком «много говорили» и кто к тому же интересовался общественными делами, было потруднее. С ним Эбнер столкнулся на одном из заседаний Комиссии по налогам, органа, который бесплодно пытался осуществить некоторые разумные и справедливые меры в области накопления общественных фондов.

— Гм! Чего можно от него ждать? — заметил Эбнер, когда Уайленд выступал с речью.

С виду Уайленд был приветливым, обходительным господином, лет тридцати восьми — сорока. Он был вполне светским человеком и нисколько не жалел о том. Он был осыпан милостями коварного и непостоянного чудовища — нетрудового дохода, однако его общественные стремления оставались пока достаточно благородными. Если попытаться капитально определить Уайленда (а для этого он обладал достаточным капиталом), его следовало бы назвать тяготеющим и к Плутократу и к Честному Гражданину; возможно, что он надеялся совместить одно с другим.

У Эбнера он с первого же взгляда вызвал настороженность и неприязнь. Вид у этого господина был довольно-таки фатоватый; а разве тот, кто носил такое хорошее платье, мог руководствоваться хорошими намерениями и хорошими принципами? Да и оратором он был неважным: разве могли произвести должное впечатление разговорные обороты речи, фразы, высказанные будничным тоном? Нет, оратор может завладеть вниманием слушателей лишь при условии, если он выразительно приседает, голос его звенит, а сжатый кулак с размаху ударяет по раскрытой ладони и если он не скупится на повторения. Эбнер поставил под сомнение и умственные способности Уайленда, и силу его характера, и широту кругозора. Такой заурядный человек не мог опираться на те великие и незыблемые принципы, осуществление которых неузнаваемо преобразило бы и навсегда прославило человеческое общество. Нет, он то распространялся о целесообразности и практической возможности, то покорно признавал всем известные и никем не отрицаемые факты зла, то ратовал за честность и справедливость, как будто они могли возникнуть из порока и несправедливости.

«Хорошо бы ускользнуть от него», — подумал Эбнер.

Однако у выхода его перехватили знакомые, и вскоре Уайленд, который кончил говорить и заторопился по делам, уже подходил к Эбнеру. Кто-то услужливо представил их друг другу, и Уайленд, узнав, что перед ним автор «Нашего измученного мира», остановился на минуту, чтобы обменяться с ним двумя-тремя улыбчивыми и дружелюбными фразами.

— Рад, что вы здесь, — сказал он с непринужденной легкостью, — вопрос, конечно, довольно запутанный, но мы тем или иным способом распутаем его...

Эбнер холодно смотрел на собеседника. Вопрос вовсе не был запутанным, но он был важным, слишком важным, и улыбаться было нечему.

— Существует только один способ, — ответил он, — наш способ.

— Ваш способ? — повторил Уайленд, продолжая улыбаться.

— Да, мы предлагаем перестроить систему налогов, — объявил Эбнер, показывая жестом на двух или трех своих сторонников, стоявших рядом.

— Ах да, — быстро ответил Уайленд, узнав присутствующих. — Если бы это можно было осуществить...

— Можно и должно, — строго сказал Эбнер.

— Н-да, вопрос все-таки запутанный, — повторил Уайленд и сейчас же продолжал: — Я читал ваши рассказы — некоторые мне понравились. Надеюсь, мы познакомимся с вами поближе.

— Благодарю вас, — холодно ответил Эбнер.

Уайленд старался держаться дружелюбно, однако Эбнеру показалось, что тот разговаривает с ним свысока. А он терпеть не мог, когда кто-нибудь обращался к нему свысока, тем более человек, который уступал ему в способностях. Раздражало Эбнера и то, что Уайленд обладал двумя неоспоримыми преимуществами: возрастом (он был старше Эбнера лет на десять — двенадцать) и опытом (Уайленд всю жизнь прожил в городе, и Эбнер сразу почувствовал это).

— Буду рад, если вы согласитесь позавтракать со мной в клубе, — произнес Уайленд самым любезным тоном, — я как раз спешу туда.

Роковое слово — клуб! Оно подействовало на Эбнера, как ледяной душ. Он много наслышался о клубах. В клубах распутные дети Привилегий пили непристойные напитки, вели непристойные беседы и вообще непристойно проводили время. Эбнер был безупречно целомудренным в словах, помыслах и поступках, он всегда вовремя ложился спать, и клубы отпугивали его, словно лепрозории.

— Благодарю, — сказал он, — но я очень занят.

— Ну как-нибудь в другой раз, — невозмутимо согласился Уайленд, — и может быть, нам все-таки удастся прийти к взаимопониманию, — добавил он, имея в виду систему налогов.

— Сомневаюсь, — мрачно откликнулся Эбнер.

Уайленд ушел, разве что чуточку задетый. Все, что Эбнер впоследствии узнал об Уайленде, об его богатстве и положении, влиянии и деятельности, еще больше восстановило его против этого человека. Он не раз говорил об эгоизме и жадности финансовых воротил, и его язвительные замечания не могли не дойти до слуха Уайленда. Позже, когда у Леверетта Уайленда свойства Плутократа взяли верх над свойствами Честного Гражданина, — превращение, очевидно, неизбежное при известных обстоятельствах, — он не раз с улыбкой вспоминал о своих безуспешных попытках сойтись с Эбнером и спрашивал себя, насколько расхолаживающее недоверие Эбнера повлияло на выбор и падение его самого.

III

Хотя миссис Палмер Пенс горела желанием познакомиться с Эбнером и неизменно искала к тому случая, прошло добрых полгода, прежде чем наступил этот долгожданный день. Но вот она прочитала роман «Жезл тирана» — и все стало ясно: ее салону решительно не хватало автора романа, и нужно было во что бы то ни стало заполучить его.

Новая книга и по духу и по теме была во многом похожа на первую: человек, добившийся успеха, создает произведение, сходное с тем, что принесло ему славу. Однако на сей раз это был роман — первый из тех, которые Эбнер начнет впоследствии выпускать так же щедро и беспечно, как природа дарит людям свои плоды; роман отличался той же мрачной окраской, силой и тенденциозностью, что и первая книга.

К этому времени круг знакомств Эбнера значительно расширился. Товарищи по кружку свели его кое с кем из журналистов, которые познакомили его со стихотворцами и романистами, а те в свою очередь — с тесной группкой художников и музыкантов. Вскоре Эбнер понял, что ему приятно и полезно бывать здесь, в этой богемной, но вполне приличной компании, что он нашел ту среду, в которой ему легче всего дышалось. Нравы его новых знакомых были настолько строгие, что даже он ни к чему не мог придраться, а манеры приветливые и сравнительно простые. Порою, правда, здесь слишком увлекались всякими мелкими условностями, заимствованными, как он полагал, в «большом свете», но держались все непринужденно, с подкупающей доверчивостью, так что Эбнер вскоре вполне освоился с их компанией. Многие члены этого кружка жили в большом доме, владельцу которого, Кролю, пришло в голову назвать его Кроль-блок; обитатели переименовали свое жилище в «Кроличий садок», а самих себя стали называть «кроликами».

Поначалу Эбнеру было трудно поддерживать принятый здесь шутливый тон: он казался ему неуместным в мире, полном нужды и горя; но эти славные люди прилагали все усилия к тому, чтобы он не испытывал беспокойства, и спустя короткое время редкий субботний вечер проходил без того, чтобы Эбнер не заглянул к кому-нибудь в мастерскую поболтать или выпить чашку чаю. По правде говоря, «болтать» он еще не умел и только начинал привыкать, как привыкал обращаться со множеством предметов, якобы необходимых во время приготовления напитков. У себя Эбнер довольствовался простым столом квартирной хозяйки, которая, подобно ему самому, принадлежала к «простонародью» и не была слишком разборчива ни в посуде, ни в скатертях, и потому презрительно усмехался при виде затейливых чашечек, ложечек и причудливых розовых розеток на свечах, назначением которых было привлекать «нужных людей» — пользуясь выражением тех же «кроликов», — и дивился всевозможным тонкостям при заварке чая, которые помогали превратить нужных людей в выгодных покровителей. Точнее говоря, он косился на лимон, самовар и прочие невинные пустяки; а когда подавали ром, он молча отворачивался, и лицо его принимало строгое выражение.

Что ж, нужные люди не заставляли себя ждать: художественные мастерские в тот год были в моде, — и как только миссис Пенс узнала, что Эбнера чаще всего можно встретить у «кроликов», она поспешила завербоваться в число их гостей.

Юлдокси Пенс — плотная, полная энергии женщина, уже достигла зрелой поры, а под «зрелой порой» я подразумеваю лет тридцать шесть или около того. Она была хороша собой и богата, умна и честолюбива, но еще колебалась, не зная, избрать ли ей карьеру Светской Королевы или посвятить себя Высшим Стремлениям: возможно, что она надеялась совместить одно с другим. Она привезла с собой племянницу, мисс Клайти Саммерс, которая лишь первый месяц выезжала в свет, но, отличаясь большой предприимчивостью, уже успела присоединиться к группе по изучению социологии, состоявшей из девиц, с которыми стоило познакомиться, а также предприняла два-три похода в трущобы. Клайти, пожалуй, еще не решила, чего ей хочется: добиться Успеха в Обществе или подать нуждающимся Руку Помощи. Эбнеру предстояло повлиять на ее выбор.

IV

«Кролики» не поверили своим глазам, когда в один прекрасный день миссис Юдокси Пенс предстала перед ними. Ее достаточно часто видели в «соперничающем предприятии» — «кролики» имели в виду соседнее здание, носившее торжественное название «Храм Искусств», обширное сооружение со множеством залов, мастерских, гостиных, помещений для собраний и репетиций драматических кружков, — но сегодня она впервые соблаговолила заглянуть сюда, в их скромный уголок, пусть всего лишь с коротким субботним визитом. Столько времени ожидали они ее прихода, и вот наконец-то самая нужная из всех нужных гостей пришла к ним.

— О-о-о! — удивленно протянул Маленький О’Грейди, специалист по рельефам из глины.

Только в честь прихода миссис Палмер Пенс кипел сегодня самовар в полумраке мастерской Стивена Джайлса, и только для нее колыхалось пламя свечей в розоватых розетках; для нее были аккуратно разложены на серебряном подносе мятные лепешки, для нее юная Медора Джайлс, недавно вернувшаяся к брату из Парижа, надела свое лучшее платье и разливала чай с самой обаятельной улыбкой. Миссис Пенс строила новый дом, и Стивен Джайлс больше чем кто-либо другой имел основание рассчитывать, что отделку помещения поручат именно ему. Совмещая в одном лице «художника-архитектора» с «живописцем», он обладал выгодным преимуществом и постепенно опоясывал «общество» кордоном, ожидая того дня, когда сможет покинуть «кроликов» ради «Храма Искусств».

Миссис Пенс сидела, утопая в подушках, в старинном резном кресле, под свисавшей над ней сверкающей чашей для благовонных курений, и с удовольствием, казалось, пила чай маленькими глотками, не сводя восхищенного взгляда с темноволосой стройной красавицы Медоры. Ей так понравилась девушка, что она, несмотря на свою тяжеловесную фигуру, встала и, подойдя к ней, присела рядом и ласково погладила ее по руке. В некоторых исключительных случаях Юдокси не заботилась о том, как она выглядит в сравнении с другими женщинами, и только сидеть рядом с мужчиной, уступавшим ей в дородности, было ей довольно тягостно, а уж стоять рядом с каким-нибудь собеседником небольшого роста и возвышаться над ним превращалось для нее в сущую пытку. Впрочем, она любила самое разнообразное общество и потому пребывала в постоянном движении.

Она была очарована Медорой и ни за что не покинула бы ее, но приближение Эдриена Бонда — известного в мастерской лоботряса — вспугнуло ее. Эдриен был слишком уж мал ростом. Он был сухоньким и тщедушным; он был худосочным, как его произведения; его черная, гладко прилизанная макушка доходила ей только до глаз, так что она видела пробор. Юдокси сразу почувствовала, что разбухает, раздается в ширину, занимает так много места, что ей самой становится трудно дышать, и обратилась в бегство. В поисках спасения она устремилась было к каштановой бородке Стивена Джайлса, как-никак приходившейся на одном уровне с ее подбородком, и вдруг в темном углу заметила нечто более обещающее — поистине могучий столп, — мужчину, который был, к счастью, выше и внушительнее, чем она сама, — рядом с его величественной фигурой она неизбежно сузится до более приличных размеров.

— Кто это? — спросила она Джайлса, схватив его за руку. — Немедленно познакомьте меня с ним.

Джайлс усмехнулся:

— Да это Джойс. Он теперь частенько к нам заглядывает.

— Джойс? Какой Джойс?

— Ну Джойс, всем известный, единственный в своем роде.

— Эбнер Джойс? «Наш измученный мир»? «Жезл тирана»?

— Он самый. Позвольте, я сейчас представлю его вам.

— Как угодно, только устройте встречу Магомета и горы. — Она оглянулась: маленький Бонд приближался. — Отбросим церемонии, — умоляющим тоном проговорила она, — я сама подойду к нему.

Джайлс подвел ее к какому-то пыльному занавесу, где стоял Эбнер, терзаясь досадой, что при всех своих возможностях он так неловок в обществе. С завистью следил он за Эдриеном Бондом, который поспевал всюду: улыбнется одному, кивнет другому, поболтает минутку с белокурой Клайти, беззастенчиво пофлиртует за чаем с черноволосой Медорой. «Вот мозгляк! Фат! Мотылек!»

Что-то заставило его обернуться. Светская дама, пышно разодетая в меха, протягивала ему унизанную кольцами руку, и с ее улыбающихся губок вот-вот должны были слететь какие-то очень приятные слова. Такое неожиданное внимание смутило, ошеломило Эбнера, но что можно возразить против светского приветствия? Эбнер, разумеется, не мог оценить по достоинству все значение этого знака внимания, который так решительно и открыто, пренебрегая условностями, выказала ему миссис Пенс, хотя, впрочем, в том, что она пожелала побеседовать с молодым даровитым автором не было ничего странного. Он неуклюже и серьезно пожал ей руку.

Миссис Пенс при ближайшем рассмотрении убедилась, что Эбнер не обманул ее надежд. Стоя рядом с ним — рослым, широкоплечим человеком, она уже не выглядела бегемотом, ей казалось, что она превращается чуть ли не в сильфиду; доверчиво, с чувством облегчения, она подняла глаза на его широкое лицо, на румяные щеки с пробивающейся густой растительностью каштанового цвета, которая над верхней губой переходила в кустистые заросли. Она посмотрела еще выше, на крутой лоб, где беспорядочно разметался пышный и дерзкий вихор, и с откровенным восхищением принялась разглядывать его руки и ноги, — крепкие мускулистые руки, что управляли рукояткой неустойчивого плуга, сильные ноги, которые тяжело и решительно прошагали многие мили по горбатым бороздам, по черной земле, развороченной лемехом и открытой лучам солнца и свежему воздуху.

Юдокси уменьшалась. Юдокси сокращалась в размерах. Она перенеслась в далекую, невероятную пору, когда была хрупкой девушкой.

«Я никогда уже не почувствую себя большой», — подумала она.

Сколько правды было в ее мыслях! После встречи с Эбнером Джойсом люди долгое время ощущали себя совсем маленькими.

V

Эбнер сосредоточенно и мрачно разглядывал представшую перед ним во всем своем великолепии миссис Пенс, но не спешил выразить свой восторг. Благодаря услугам осведомленной, вернее болтливой, великосветской хроники он многое — куда больше, чем она о нем, — знал о миссис Пенс, и многое отнюдь не говорило в ее пользу. Он попытался представить рядом с этой блестящей, пышной дамой свою мать, ласковую, терпеливую, трогательно маленькую женщину, привыкшую покорно исполнять тяжелый повседневный труд и не вознагражденную, даже на закате своей долгой безрадостной жизни, ни покоем обеспеченной старости, ни надеждой, ни обещанием, — ничем. Вспомнился ему и отец, добрый, седой старик, — он долго и беззаветно трудился, но не добился ничего, как рыбак, которому сети его не принесли улова; он отдал четыре года юности борьбе за свободу только для того, чтобы увидеть, как плоды победы бессовестно сорвали другие... Воображение Эбнера нарисовало ему образ Палмера Пенса, которого он знал как одного из воротил в каком-то гигантском тресте. Он видел властного состоятельного человека, который одним мановением руки объединил сотни мелких предприятий, сбросив тысячи мелких сошек в бездну голода и разорения, и беззастенчиво собирает дождь золотых монет, которые машина угнетения чеканит для него из страданий оскорбленных и униженных людей.

Эбнер слушал в мрачном молчании, как миссис Пенс щедро расточала похвалы «Жезлу тирана»: помимо глубокой нелюбви к светской болтовне, он не был обучен тем удобным фразам, которыми можно ответить на потоки слов. Однако нужные слова сразу нашлись, как только миссис Пенс затронула обширную область улучшения жизни городского населения. Она, как выяснилось, имела в виду основать педагогическое училище, — его можно было бы назвать институтом Пенса, если бы дело удалось, — и была бы благодарна всякому доброму совету или предложению.

— Как много гибнет сил и угасает талантов, как много видишь энергичных молодых людей, которые стремятся что-то делать и оступаются, не достигнув успеха из-за недостатка систематического воспитания, — гудел ее голос из глубин могучей груди.

— Только один вид воспитания действительно необходим, — веско произнес Эбнер, — надо воспитывать в людях чувство социальной справедливости, заставить их соблюдать принцип равных возможностей для всех.

— Равных возможностей? — переспросила удивленно Юдокси. — Я и хочу оказать молодым людям равную помощь в начале жизненного пути. Разве это не одно и то же?

Нет, Эбнер не мог согласиться. Подобно многим другим жителям западных штатов, Эбнер слепо верил в чудодейственную силу законодательства. Он крепко взял собеседницу под руку и, быстро вышагивая своими сильными ногами, повел ее по залам, словно по штатам — одному, другому, третьему, и наконец вознес под купол Капитолия. Повсюду трудились в согласии выразители интересов суверенного народа, сенаторы и члены Палаты представителей, и Эбнер, казалось, был одним из них. В присутствии столь высоких лиц, которым поручено следить за порядком, Юдокси Пенс почувствовала себя совсем маленькой. Чего стоила невесомая эманация ее доброй воли и добрых намерений в сравнении с мощью этих мужей, двинувшихся стальными колоннами к решению великой Проблемы?

Она заметно сникла. Маленький О’Грейди, издали следивший за миссис Пенс, в отчаянии ломал пальцы: «Он же отпугнет ее. Держу пари — она больше не появится у нас». Увы, Юдокси, почувствовав внезапное головокружение, начала понимать, что Высшие Стремления и в самом деле не для нее. Она осмотрелась и не нашла себя: миссис Пенс сошла на нет.

VI

— Вы соглашаетесь брать у нее деньги — такие деньги? — строго спросил Эбнер у Джайлса, когда Юдокси отошла к Медоре и самовару.

— Что значит такие деньги? — удивился Джайлс. — Чем ее деньги хуже других? Что вы имеете в виду?

— Разве супруг миссис Пенс не возглавляет какой-то трест?

— Да, кажется так: Трест Перин или Трест Воздуха и Солнечного Света, не скажу точно. Я не особенно интересовался.

— И все же вы выполняете их заказы?

— И получаю хорошее вознаграждение. Кстати, миссис Пенс уже заплатила мне за эскизы — без задержек, по-деловому. Почаще бы так.

Эбнер грустно покачал головой.

— А я-то надеялся, что мы станем близкими друзьями...

— Я и сейчас надеюсь. Но что поделать — приходится зарабатывать на кусок хлеба с маслом.

Эбнер поспешил отойти в укромный уголок за занавесью, мысленно упрекая себя за то, что пользуется гостеприимством таких людей. Ему следует уйти, уйти немедленно и не возвращаться. Пока он раздумывал, как бы незаметно ускользнуть, подошла Клайти Саммерс.

Крупные мужчины не внушали ей робости, напротив, она уже успела убедиться в том, что их легче прибрать к рукам, чем маленьких; собственно говоря, она давно пришла к выводу, что молодой, бойкой и приветливой девушке, обладающей изящной фигуркой, копной солнечно-золотистых волос и большими, чуть навыкате синими глазами, самой судьбой предназначено вертеть мужчинами. Но Клайти никогда не встречалась с такими, как Эбнер Джойс.

Она поняла разницу, как только принялась подробно рассказывать о своем последнем хождении в трущобы. Между прочим, она упомянула о некоторых третьеразрядных увеселительных заведениях.

— Как? — воскликнул Эбнер. —Вы бываете в мюзик-холлах, да еще такого сорта?

— Разумеется! — удивленно отозвалась Клайти. — Разумеется, я бываю в мюзик-холлах! А разве вы не бываете?

— Никогда, — твердо сказал Эбнер. — Я предпочитаю тратить деньги иначе.

Перед Эбнером незыблемым строем встали его принципы, и в памяти возник заброшенный Флетфилд. Нет, ни убеждения, ни строго соблюдаемое правило каждый месяц посылать деньги родителям на ферму не позволяли ему подобных излишеств.

— Но это же ничего не стоит, — возразила Клайти. — Там нет входной платы. Нужно только время от времени заказывать выпивку.

— Заказывать выпивку?

— Ну да, хотя бы пиво. С двумя кружками можно сидеть сколько угодно. Многие наши девушки обходятся и одной.

— Многие девушки?

— Да, мы ходили туда всей группой. Очень любопытное заведение и публика... Знаете, такой огромный зал с круглыми столиками, и всюду мужчины пьют и курят, даже не снимая шляп.

— И вы общались с ними?..

— Как вам сказать... не совсем. У нас были ложи — так, наверно, их можно назвать, целых три. Они, правда, стоили какой-то пустяк. Потом мистер Уайленд купил сигар...

— Мистер Уайленд?

— Да, он был с нами — он считал, что кто-нибудь из мужчин обязательно должен сопровождать нас. Мы, однако, не смогли курить сигары, — хорошо, что одна девушка захватила с собой сигареты.

— Сигареты?

— Ну да, у них сносный запах. Самое неприятное, что там было сильно накурено и представление никуда не годилось.

— О-о! — с отвращением протянул Эбнер.

— Не подумайте, что представление было очень уж плохо! — уточнила Клайти. — Просто скучные, наивные и слишком избитые номера, все тот же грубый фарс и мелодраматические сценки, что можно увидеть повсюду, только в скверном исполнении — просто дешевое подражание. А несчастные завсегдатаи сидели, уныло потягивая пиво, и ждали, ждали, ждали, когда же им покажут наконец что-нибудь занятное. Никого в жизни мне не было так жаль. Мы с девушками решили собрать немного денег и хоть чем-нибудь помочь им — ну, скажем, нанять настоящих артистов... — Эбнера покоробило от этого пошлого «нанять» — ...нанять настоящих артистов, чтобы те показали беднягам первоклассное представление. Мистер Уайленд тоже обещал внести пай.

— Довольно! — не выдержал Эбнер.

Клайти умолкла, озадаченная его тоном и выражением лица. С ее щечек сошел румянец наивной увлеченности и великодушной решимости, хорошенькие губки задрожали от удивления, а большие синие глаза раскрылись еще шире. Какой странный! Как необычно он воспринял ее интерес к людям, ее готовность на свой лад помочь другой половине общества вести более счастливую жизнь! Эдриен Бонд или кто-либо другой, десяток, сотня мужчин сумели бы оценить ее благие намерения по отношению к тем, кто менее удачлив, не замедлили бы похвалить ее, наговорить ей комплиментов...

Эбнер Джойс глубоко уважал женщин, но питал отвращение к ухаживанию и в своей целомудренности часто не знал меры: был резок и нередко задевал женское самолюбие. Для него не существовало тонкости взаимоотношений между полами, он видел прежде всего человеческое существо как таковое. Он держал себя с женщинами точно так же, как он держал себя с мужчинами, и к пожилым женщинам относился не хуже, чем к молодым. Он вел себя с Клайти так же, как и с Юдокси Пенс, и точно так же вел бы себя с самим Уайлендом, — только с Клайти, пожалуй, несколько строже из-за ее эксцентричного поведения и манеры держаться вызывающе. Он проучил ее, как того заслуживала девица, которая посещает сомнительные зрелища, завивает свои желтые кудряшки, строит глазки незнакомым мужчинам и разделяет пустые развлечения плутократов.

— В чем дело? — недоумевала Клайти. — Разве мы не должны понять новые социальные условия и постараться их улучшить? Пройдитесь хотя бы по двум-трем улицам в портовых кварталах, загляните в дома, там вы такое увидите, — просто ужас!

Нет, Эбнер не мог согласиться.

— Неужели вы полагаете, что эти портовые кварталы, как вы их называете, непригляднее скотных дворов в начале марта? Или думаете, что дешевые балаганы более скучны, чем Главная улица зимой?

Все мысли Эбнера были слишком долго сосредоточены на бедственном положении сельскохозяйственных районов, чтобы обратиться к страданиям и несправедливости, выпадавшим на долю обитателей города. Он рассматривал город только как угнетателя деревни, а Леверетта Уайленда, о котором напомнило ему наивное щебетание Клайти, считал неким олицетворением города.

— Знаю я вашего Уайленда, — заговорил он, — встречался с ним. Мне о нем все известно. Уайленд живет на ренту. Имущество, доставшееся ему по наследству, теперь приносит вдвое болыший доход благодаря непосильному труду других людей. Пищей, одеждой, кровом — всем благополучием обязан он повышению ценности своего имущества, не связанному с его личным трудом.

— Живет на ренту? Не понимаю, что в этом дурного? Я тоже живу на ренту, если удается ее получить. А раз уж вы заговорили о повышении ценности, то разрешите вам заметить, что существует и такая вещь, как понижение ценности.

— Чепуха! Это — лишь возникающие изредка водовороты, не могущие остановить стремительный поток.

— Ничего подобного! — запальчиво воскликнула Клайти, увлеченная спором. — Вы поняли бы это, если бы присмотрелись к большому городу и увидели его непрерывный и неровный рост. Еще не достроенные кварталы становятся предметом темных махинаций: застройщики крайне непорядочно ведут себя, и дома идут на снос, прежде чем их успевают достроить. А что касается старых домов, то на них вообще не находится квартирантов, и мой бедный папа рискует не вылезти из затруднений, если только не сдаст их всяким темным личностям.

Клайти смело высказала свою точку зрения; вопрос был сугубо экономический, социологический, и они спорили как двое деловых людей. Так уж у Эбнера почти всегда получалось при разговоре с женщинами.

Что же касается домовладельцев, то их заботы не вызывали сочувствия Эбнера. Самыми темными из всех «темных» личностей были в его глазах владельцы сейфов, набитых закладными на земельные участки, а таковыми было большинство городских дельцов.

— Уж эти города, эти города! — проворчал Эбнер; затем добавил более мягко: — Ну, ничего, скоро они исчезнут.

— Исчезнут! Вот это здорово! Да известно ли вам, что восемнадцать и три четверти процентов населения США живут в городах с количеством жителей в сто тысяч и выше и что процент этот растет, как..

— Города распадаются, — упрямо настаивал Эбнер, — разваливаются от собственной тяжести, как снежный ком. И от собственной порочности. Люди возвращаются к земле, к земле, откуда они пришли. Этому способствуют усовершенствованные виды транспорта.

Эбнера не задевали проблемы города — он попросту отмахивался от них. Но лицо его оставалось хмурым, несомненно он думал об извечных бедствиях деревни.

— Пусть вас не волнуют трудности, которые приходится переносить жителям города. Это временные трудности, они возникают из-за скученности населения. Люди сами позаботятся о себе. Но не надо превращать их страдания в забаву, в повод для эгоистических развлечений — вам и вашим знакомым следует помнить это.

У Клайти перехватило дыхание. Неужели она всего лишь пустая и ветреная девица, порхающая как мотылек? Зачем тогда она пытается протянуть Руку Помощи обездоленным, — не лучше ли довольствоваться Успехом в обществе и отбросить остальное?

— Я думала предложить вам как-нибудь со мной пообедать, в одном новом квартале, где я часто бываю, но теперь...

— Я не привык «обедать», — ответил Эбнер.

VII

— Буду рада видеть вас у себя, — сказала миссис Пенс, собираясь уходить и высматривая среди множества фонариков, занавесей и снующей публики, куда же запропастилась Клайти. — Племянница сейчас гостит у меня, и я уверена, что она будет рада снова повстречаться с вами.

Эбнер тоже смотрел вокруг, стараясь отыскать ее подопечную.

Клайти между тем сидела за чайным столиком с Медорой Джайлс, сердито грызла брошенную кем-то имбирную вафлю и отчаянно жестикулировала.

— Ни разу в жизни не встречала такого типа! Я с ним больше не разговариваю! Медведь, грубиян, — негодовала она.

Маленький О’Грейди, который подавал к столу нарезанный лимон, не на шутку перепугался. «Он всех отпугнет от нас!» — подумал бедняга.

Медора, улыбаясь, смотрела на Клайти.

— Ну-ну, не так уж Эбнер страшен, — мягко возразила она. — Стивен последнее время очень к нему расположен: серьезный человек, с такими благородными стремлениями.

— А вы сами? — перебила ее Клайти.

— Мы с ним пока не беседовали: я прохожу, как видно, испытательный срок. Он оглядел меня издали, и у него возникли сомнения. Либо они рассеются, либо нет.

— Какие сомнения?

— В его глазах я отступница, европейка, упадочная, ущербная, — словом, «табу».

— И он это сказал?

— Сказал! Неужели мне нужно все объяснять?

— Если вы и на самом деле такая, то это скоро обнаружится.

— Значит, Эбнер как бы пробный камень?

— По-видимому! Вот я оказалась ничтожеством, глупой девчонкой, которая развлекается всякими пустяками. Он не выбирает выражений.

— Не беспокойтесь за меня, — уверенно произнесла Мелора. —Я знаю, как с ним надо себя вести.

Миссис Пенс продолжала высматривать Клайти. За окном сгущались сумерки, и освещение в мастерской казалось еще более тусклым.

— Ваша племянница там, — сказал Эбнер, кивнув головой в сторону Клайти.

— В таком случае до свидания. — Юдокси, уже готовая направиться в сторону Клайти, с чувством пожала ему руку. — Так вы придете, не правда ли?

— Спасибо, но...

Эбнер медлил: он попытался представить себе дом, двери которого распахивались перед ним. Он видел лицемерие, фальшь, откровенное мошенничество, видел дорогую мебель и занавеси, легкомысленные этюды и игривые статуэтки, наглых и распущенных лакеев, видел, как выставлено напоказ богатство, приобретенное по меньшей мере сомнительными способами. Мог ли он воспользоваться таким гостеприимством?

— Возможно, что я зайду как-нибудь, если выберу время. Хотя, должен заметить, я очень занят.

— И все-таки найдите и для нас минутку-другую, — добродушно проговорила Юдокси и отошла от него.

Прошел немалый срок, а Эбнер так и не мог улучить минутку-другую для Юдокси Пенс, однако на «кроликов» он не жалел времени. Он навещал их все чаще и чаще и месяца через два чувствовал себя в мастерских как дома. Приветливые юноши обкладывали кусками глины огромные металлические каркасы, молоденькие девушки рисовали эскизы экслибрисов, а девушки посолиднее писали миниатюры; сосредоточенные, серьезные мужчины и женщины суетились подле холстов — и было ради чего: очередная выставка будет неполной, если там не будет показан «Смит», или «Джонс», или «Робинзон». Эбнер охотно беседовал то с одним, то с другим и делился своими взглядами на великие законы искусства.

— Так вот кого вы называете маркизой? — спросил однажды Эбнер у девушки, работавшей над миниатюрой. — Особа в белом завитом парике и в платье с низким вырезом? И она вам нравится?

— Пожалуй, да, — ответила удивленно девушка.

— Ну, а мне нет, — заявил Эбнер, возвращая миниатюру.

— Следующая натурщица будет одета молочницей, если только согласится.

— Одета молочницей? Нет, пишите с живой молочницы. Не отступайте от жизненной правды. И, прежде чем писать, постарайтесь полюбить вашу молочницу. Пишите, потому что любите.

— Право, не знаю, полюбятся мне молочницы или нет. Мне как-то не приходилось с ними встречаться.

— Они вообще не существуют, — раздался голос Эдриена Бонда, отдыхавшего в углу на диване. — Есть только продавцы молока, мужчины. А что до молочных ферм... — он откинулся на подушки. — Около месяца тому назад я побывал на одной из пригородных ферм, как раз тогда, когда знакомился с рынками. Дело в том, что в последнее время, — обратился он непосредственно к Эбнеру, — я все больше склоняюсь к мысли написать большую серьезную вещь, основанную на местном материале. Она будет называться «Бездна города» или что-нибудь в этом роде. Я понимаю, мои произведения на самом деле легковесны, вычурны, надуманны. Непосредственное изучение жизни, думал я... но увы, увы, увы! Ферма могла представлять интерес только для репортера, который ищет... ищет... уж и не знаю чего. После этого путешествия я даже кофе с молоком не могу пить...

— А что представляет собой художник, — прервал его Эбнер, — как не того же репортера, — репортера высшего порядка? Почему он должен куда-то ехать и ученически разрабатывать надуманные темы, которые несвойственны его времени и его среде? Люди почему-то едут за границу, вместо того чтобы, оставаясь у себя на родине, хранить самобытность. Они возвращаются изломанные, изнеженные, самовлюбленные, принося с собой тепличные настроения. Простое, кажется, дело налить чашку чаю, однако и это они превращают...

— Неужели вы имеете в виду Медору Джайлс? — оторвалась от миниатюры художница, выводившая шнуровку на корсаже маркизы. — Не судите о ней поспешно. Она просто забавляется, создает особое настроение, «атмосферу», как мы говорим.

— Все эти причудливые розетки и мятные лепешки настраивают, по ее мнению, на определенный лад, — уточнил Бонд.

— Я не знаю более разумной и умелой девушки, — заявила миниатюристка. — Взять хотя бы платье, в котором она была в тот день, — вы обратили на него внимание?

— Я... что-то... — начал было Эбнер.

— Ну конечно, вы не обратили внимания. Так вот, каждый стежок в том платье сделан ее собственными руками.

— А те кексы к чаю, — добавил Бонд, — и в них каждый стежок сделан ею. Она сама сказала об этом, когда я остался, чтобы помочь ей мыть посуду.

— Что ж, я, по-видимому, был несправедлив. Может быть, мне было бы даже приятно познакомиться с нею.

— Знакомством с Медорой вы могли бы гордиться, — сказал Бонд.

— Еще неизвестно, насколько такое знакомство будет приятно ей, — иронически заметила миниатюристка.

Это соображение Эбнер пропустил мимо ушей.

— И долго пробыла она за границей?

— Дайте вспомнить. Два года она училась музыке в Лейпциге; и играет на скрипке божественно, точнее говоря, недурно. Затем год пробыла в Париже. Она немного рисует, но так, безобидно.

«Два года в Лейпциге...» — размышлял Эбнер. Это выглядело более пристойно, более положительно, чем если бы все это время она провела в Париже. Скрипка, живопись... И то и другое требовало известных навыков, усердия, продолжительных упражнений.

— Что ж, пожалуй, ее можно извинить, — задумчиво проговорил он и высказал мысль о том, что литература обладает преимуществом по сравнению с другими искусствами, — ведь писатель может, не покидая родного угла, совершенствовать свое мастерство.

— В чем вы немалого достигли, — заметил Бонд. — Я восхищаюсь некоторыми вашими вещами. У вас есть чувство жизненной правды, уменье схватывать самую суть...

— Что дано человеку делать, то он и делает, — ответил Эбнер. — Да и что такое мастерство? Мы, писатели, должны разрешить извечную, великую социальную проблему.

— Вы так думаете? — спросил Бонд.

— Думаю ли, что существует социальная проблема?

— Думаете ли вы, что ее можно решить? У меня на этот счет свое мнение. Но это тайна. Я готов открыть ее только одному человеку, не больше. И я не отвечаю за последствия. Если мисс Уилбер не будет слушать...

Художница засмеялась и зажала ладонями уши.

— Вы в самом деле ничего не услышите? — спросил Бонд, глядя на ее растопыренные пальцы.

— Так вот, — обратился он к Эбнеру, — конечно, существует великая Проблема Человечества, но она неразрешима, да так оно и было задумано с самого начала. Наш мир не что иное, как коралловый островок, на котором нас к чему-то подготавливают, своего рода испытательный участок, парниковая грядка, откуда со временем нас расселят в зависимости от наших заслуг. Нет силы, способной разрешить загадку мира, кроме той, что в начале всех начал разделила его на части. Как ни натягивай одеяло, оно всегда будет чуть коротковато. Нам остается идти положенным каждому из нас путем, решая на грифельных досках некую задачу, решая больше для того, чтобы чем-нибудь занять себя, нежели в надежде получить «ответ», начертанный в Великой Книге там, наверху.

— Однако... — начал было Эбнер; его религиозное чувство было слегка задето.

Мисс Уилбер рассмеялась: она все слышала.

— Прошу вас, — торопливо продолжал Бонд, — не открывайте этой тайны ни одной живой душе. Я — единственный, кто нащупал истину. Если предать ее гласности, все побуждения заглохнут в человеке, всякая деятельность прекратится, и мир остановится. Так что — ни слова! Ведь если предрешено свыше, чтобы эта проблема оставалась неразрешимой, то очевидно, что нам и не полагается доискиваться истины.

Эбнер набрал воздуха, собираясь заговорить, но Бонд, не давая ему возразить, продолжал уже более серьезным тоном:

— Может быть, лучше не занимать голову такими вопросами, а взяться за что-нибудь полезное, повседневное. Поменьше о маркизах, побольше о той же молочнице...

— Так пишите о том, что вам знакомо, что вам по душе, — резко заметил Эбнер.

Он дал понять своим тоном, что ему не по вкусу прихотливая игра фантазии Бонда.

— Ах, если бы знать и любить значило для меня одно и то же, как для вас! Детство в деревне, какое светлое начало! Увы! Мне не по душе то, что знакомо, а то, что по душе, я не всегда знаю, скорей только угадываю.

Бонд говорил с непривычной для него искренностью. Один верный совет в эту минуту мог бы определить его будущность: Бонд в равной мере мог стать «веритистом» или остаться дилетантом.

Эбнер чуть не фыркнул и покачал головой, он не был склонен сочувствовать этому карлику, этому завсегдатаю студийных вечеринок, любителю бесплодных умствований. Да, над ним тяготело проклятие городского воспитания. Разве можно ждать чего-нибудь свежего и значительного от того, кто родился и вырос в нездоровой атмосфере города?

— Видите ли, — произнес он почти презрительно и даже не пытаясь скрыть это, — вы пишете хорошо в своем роде. Некоторые из ваших вещей даже обладают отточенным стилем. Я думаю, вы этого и добиваетесь. А мне важно содержание!

Бонд откинулся на подушки; он чувствовал себя слегка обиженным, совсем слабым и незначительным. Да, очевидно, большая, искренняя, глубокая вещь ему не по силам. «Бездне города» суждено остаться ненаписанной.

VIII

Эбнер проходил коридором и заглянул к Джайлсу. Декоратор работал над большими эскизами для панно.

— Тоже для какого-нибудь магната?

— Нет, для одного безобидного старичка, который всю жизнь честно трудился в предприятии по сбыту скобяных изделий. Как вы полагаете, имеет ли он право на цветочки?

— Смотря какие.

— Страстоцветы и камелии.

— Гм. Разве они растут в здешних местах?

— Вряд ли. Но мой джентльмен двадцать пять лет никуда не выезжал, и ему хочется уйти как можно дальше от «здешних мест».

Эбнер хмыкнул еще раз. Парики и парча, страстоцветы и камелии. И это в том городе, где только что закончена восемнадцатая глава «Возрождения». Не слишком быстро возрождается, однако, мир.

— Что случилось с Бондом? — внезапно спросил он.

— Не знаю. А в чем дело?

— Мы с ним только что беседовали. Он рисовался своей разочарованностью, щеголял парадоксами.

— С ним это бывает. Мы не обращаем внимания, привыкли.

— Какой-то он неустойчивый... Есть у него принципы, убеждения?

— Я, признаться, не задумывался над этим. Сам он, правда, о таких вещах не говорит, но уж, наверное, есть. Держится он вполне прилично и к людям относится доброжелательно. На него можно, во всяком случае, положиться, и мы верим в него. По-видимому, в нем что-то есть, этические устои, так сказать.

Эбнер с сомнением покачал головой. Будь у Бонда этические устои, это ощущалось бы во всем: в каждом жесте, в каждом слове.

— Если человек придерживается определенных принципов и убеждений, он должен сказать об этом полным голосом, как подобает мужчине.

— Н-не знаю. Допустим, что Бонд не любит выставлять свои чувства напоказ. Может быть, ему противно жить, как на витрине.

— Шумит о том, что напишет что-то интересное, в новом духе. Должно быть, это я расшевелил его...

— Вряд ли, он давненько об этом поговаривает. А причина тому — сердечная привязанность. Ему хочется славы, чтобы сложить ее к ногам своей любимой. Ну и подзаработать он не прочь, хотя, кажется, располагает небольшим состоянием.

— А кто она?

— Молоденькая мисс Саммерс.

— Пусть себе берет ее на здоровье. Пусть она его тащит «обедать» в свой новый квартал, — быстро проговорил Эбнер. Затем продолжал более спокойно: — Однако в тот вечер они почти не были вместе. Разве что перекинулись двумя-тремя шутками. И почти не обращали внимания друг на друга.

— А что же им следовало делать? Сидеть рядышком, держась за руки?

— О, эти городские нравы, — пробормотал Эбнер, задетый насмешливым тоном Джайлса и раздумывая над условностями городского общества.

— Видели бы вы их прошлым летом в деревне!

— Их-то в деревне?

— Ну разумеется, почему бы и нет? Они оба гостили у нас на ферме.

— На какой ферме?

— На ферме у моего отца. Мы с Медорой каждый год в июле и августе устраиваем для наших стариков что-нибудь веселое. Там они и познакомились и чувствовали себя как рыбы в воде. Тогда же у Бонда зародился замысел его шедевра с коровами. Он, наверное, вам рассказывал?

— Гм! — буркнул Эбнер. Стал бы он обращать внимание на пустые попытки вторгнуться в его заповедник!

— Через недельку мы отправляемся домой на праздники, поедемте с нами, — предложил Джайлс.

— Так, значит, вы сын фермера? — задумчиво проговорил Эбнер.

Он посмотрел на камелии, на свободно завязанный парижский галстук Джайлса, на его аккуратные ногти, — слишком уж все изысканно.

— Конечно. Вырос среди лопухов и лебеды. Потому мнетак и нравится все это. — Он показал рукой на панно. — Ну, как, поедете с нами? Мы были бы страшно рады.

Эбнер раздумывал. Приглашение было радушным, от чистого сердца, и к тому же его родной Флетфилд расположен неподалеку от фермы Джайлса, в каких-нибудь тридцати милях.

— А ваша сестра поедет?

— Непременно. Она и будет всем заправлять.

— Не знаю, право, — медленно проговорил Эбнер, — возможно, что мне будет интересно.

Джайлс понял: то было согласие, хотя и выраженное в грубоватой провинциальной манере.

IX

Стивен Джайлс не ошибся, — Эбнер и в самом деле провел рождество на ферме его родителей, и Медора тоже приехала туда, как и было обещано, и всем «заправляла» с первого и до последнего дня.

Побуждаемый тайным любопытством, Эбнер решил присмотреться к этому «новому типу» женщины, непонятному, искусственному, который одновременно привлекал и отпугивал его и, по всей вероятности, заслуживал осуждения.

Медора пригласила гостей по собственному усмотрению. Она слышала о попытках Эдриена приобщиться к достоверности, к простоте и решила предоставить ему счастливую возможность изучить коров на их зимних квартирах. Клайти Саммерс тоже молила взять ее с собой, ей так хотелось посмотреть на деревню.

— Я знаю, сейчас не увидишь пробуждения природы, но меня развлечет зимняя скука провинциальной Главной улицы.

— Ну что ж, поедемте, — согласилась Медора. — Там мы, кстати, сделаем кое-какие рождественские закупки.

Джайлс выразил удовольствие по поводу приглашения Бонда и Клайти.

— Им подвезло, — сказал он Эбнеру, — за неделю на ферме они больше успеют, чем за полгода свиданий в разных мастерских.

Замечание это имело только один смысл.

— Неужели, — спросил Эбнер, — вы хотите, чтобы Клайти вышла замуж за него — такого поверхностного, легкомысленного, слабовольного человека?

— Бонд вполне приличный малый, — заступился за приятеля Джайлс. — Из него выйдет хороший муж, он добр, будет заботиться о ней.

— Но неужели вы хотите, чтобы он женился на ней — такой дерзкой, распущенной, превращающей в забаву чужие страдания?

— Она славная девчурка, — терпеливо возразил Стивен, — эти ее увлечения вскоре пройдут, и она станет хорошей женой, не хуже других.

Стояли тихие, неяркие, словно умиротворенные дни, будто осень медлила уйти и уступить место декабрю. Рука зимы еще не коснулась бурых полей, расчищенных и прибранных. Воздух был неподвижен и свеж, а солнечный свет щедро заливал холмы и лощины, и они, играя смягченными оттенками — от коричнево-желтого до мечтательно-голубого, уходили к неясной, зыбкой черте горизонта. Усадьба Джайлса располагалась высоко по обрыву; вниз по реке были разбросаны островки, и на самом дальнем из них, в двух-трех милях отсюда, виднелись строения.

— Ну, пошли на скотный двор! — скомандовала Клайти после того, как приезжие полюбовались видом, открывавшимся с обрыва. — Эдриену нельзя терять время!

Джайлс повел гостей к опрятному сараю.

— Однако здесь совсем сухо! — вскричала Клайти.

— Вы думали, мы все время шлепаем по колена в грязи, — недовольно возразил Эбнер.

— А что касается скуки — то здесь, наверное, не скучно ни зимой, ни летом. И кроме того, рядом город, — Клайти указала рукой на поселок, видневшийся вдали.

Да, родители Джайлса позаботились о том, чтобы у них не было скучно. В доме нашлись и книги и журналы; пара добрых рысаков, вместительный экипаж, да про запас и другие средства передвижения; телефон и пианола с набором валиков, которые ежемесячно менялись; кругом жили такие же почтенные фермеры, с которыми они не уставали поддерживать самые добрососедские отношения.

— Надеюсь, вам не сразу наскучит наше провинциальное житье? — добродушно спросила Медора.

— А разве мы скучали в прошлый раз? — возразил Бонд.

— За нас не беспокойтесь, — бросила Клайти.

Медора Джайлс взяла Эбнера под свою опеку. Она отлично понимала, какого Эбнер мнения о ней, и решила позабавиться, показав ему себя в более благоприятном свете, но не делая, однако, больших уступок. В ее манере одеваться и держать себя, во всем ее облике сквозили необычайная утонченность, изящество, сдержанность. Она, конечно, не станет совсем другой даже дома, в провинции. Но она покажется перед Эбнером в обстановке, соответствующей его деревенским вкусам, и он, быть может, простит Медоре несколько необычные привычки.

Как нельзя более кстати заболела одна из служанок. Принявшись хозяйничать, Медора взяла в помощники Эбнера. Она научила его отбивать мясо, затем стала доверять ему более ответственные дела, и вскоре Эбнер, присев у кухонной плиты и принимаясь взбивать яйца в большой желтой миске, совсем иными глазами смотрел на Медору. Не было, казалось, на свете женщины более умелой, проворной, домовитой. Неужели перед ним была та самая особа, которую он видел в нелепо убранной мастерской, где, восседая за чайным столиком, она с многозначительным видом совещалась о пустяках с разодетыми и развязными вертушками и, несколько рисуясь, играла сахарными щипчиками?

Медора была все такая же изящная, легкая. Все так же смущала она Эбнера своей необычностью; зато она всегда знала, где что найти, вплоть до фильтра от терки для мускатного ореха и умела обращаться со всей этой утварью. Видно было, что ферма для нее — родной дом. И Эбнер тоже почувствовал себя как дома.

Чтобы поразить гостя, Медора попросила Эбнера помочь ей накрыть на стол. Он заметил с облегчением, что ему не придется возиться с разного рода бесполезными предметами, которые он видел в студии; вместе с тем вся сервировка резко отличалась от тяжелой и безобразной, потемневшей от времени посуды во Флетфилде и от грубых столовых приборов его квартирной хозяйки. До сих пор Эбнер мирился с полным пренебрежением миссис Коул к убранству стола, ему даже нравилась эта черта; но сейчас ему вспомнилась ее столовая, и он отчетливее, чем когда-либо, видел пятна на скатерти, трещины на тарелках, пыльные дорожки, свисавшие с полочки над камином, и неряшливую служанку. «Смогу ли я вернуться туда?» — мелькнуло у него в голове.

В довершение ко всему Медора усадила Эбнера на почетное место и предложила ему отведать приготовленное ею блюдо. Эбнер попробовал и был покорен. Ему стало ясно, что и хороший пансион в сущности — плох, и даже наилучший — всего лишь посредственная, временная замена домашнего уюта.

В течение дня телефон сделал всеобщим достоянием весть о приезде Эбнера, а на следующее утро, вскоре после завтрака, со двора донесся клич:

— Эй-о, соседи!

В щегольском экипаже, запряженном красавцем жеребцом, восседал Леверетт Уайленд.

— Как он здесь очутился? — спросил Эбнер у Джайлса, стоявшего рядом у окна гостиной.

— Его участок милях в трех-четырех вниз по реке, — ответил Джайлс, отыскивая свою шляпу.

Тем временем Клайти, постучав по стеклу соседнего окна, выбежала в чем была встречать Уайленда.

— Он всегда приезжает сюда на рождество с семьей, — сказал Стивен.

— С семьей? У него есть жена и дети?

— Да.

— Зачем же он таскается по сомнительным мюзик-холлам с компанией девиц?

— Я кое-что слышал об этом. А вы думаете, лучше поручить девушек холостяку?

— Зачем он держит ферму? — спросил Эбнер, отстав с Медорой от других.

— Ему дороги воспоминания. Он здесь родился и ни за что не хочет расставаться с родным уголком. Надеюсь, это не умаляет его в ваших глазах?

Уайленд заехал, чтобы пригласить мужчин на свою образцовую ферму. Они потратили целое утро, знакомясь с этим дорогостоящим предприятием. Бонд выражал свой восторг в бесчисленных «ох» и «ах», отличающих благовоспитанного гостя. Эбнер в гробовом молчании разглядывал все, что понастроил этот фермер-любитель. Можно, конечно, забавляться всеми этими дорогими игрушками ради пустого времяпрепровождения, но вряд ли этот человек сумел бы прожить, обрабатывая крохотный клочок земли. На двух ногах может стоять всякий, а многим ли удается — на одной?

— Ферма приносит вам доход? — вдруг резко спросил он Уайленда.

— Доход? Ну что вы! Надо мной смеется все графство. И полгорода живет за счет того, что у меня нет «сметки».

— Гм! — буркнул Эбнер.

Он еще острее чувствовал, что не имеет ничего общего с этим изящным, улыбающимся человеком, — продуктом нездоровых условий жизни большого города.

— На днях мне случилось встретиться с вашими друзьями — сторонниками прогрессивного налога на землю, — заметил Уайленд, когда они входили в птичник — роскошное помещение с дюжиной клеток, где размещались куры не менее дюжины пород: леггорны, плимутроки, джерси, ангорки, гемблтониасы и «все такое», как позволил себе заметить Бонд. — Ваши знакомые жаловались, что в последнее время вы редко бываете у них.

Эбнер нахмурился: Уайленд, очевидно, пытается поддеть его. Однако приходилось признаться, что он и в самом деле изменил одному кружку ради другого и искусственному освещению ораторской трибуны явно предпочел свет, проникающий через стеклянную крышу художественных мастерских.

— Я по-прежнему верю в их дело, но служить ему можно по-разному. Моя следующая книга...

— Я отнюдь не противник ваших идей, — я лишь спорю о возможности их осуществления. Если угодно, я был бы даже рад, если бы вам удалось что-нибудь сделать. Что может быть хуже нынешней неразберихи? В нашей Декларации и Билле о правах равенства больше, чем надо, но добьемся ли мы когда-нибудь равенства в системе налогов...

— Рад, что вы выступаете в защиту сельского населения... — начал было Эбнер.

— Сельского населения? — Уайленд удивленно смотрел на него. Находясь на скотном дворе или в птичнике, он как никогда ощущал контраст между надежностью своих загородных владений и ненадежностью городского имущества. — Ну нет, я подразумеваю горожан-налогоплательщиков. Принципы демократии, применяемые в широких масштабах, окончательно определили ее лицо, и чего мы добились? Всякие преступники и темные элементы подстрекают равнодушных, невежественных, завистливых людей грабить преуспевших граждан.

Эбнера начинали злить разговоры о городе — они были так неуместны здесь, на лоне неиспорченной природы.

— Я верю в народ, — заявил он, имея в виду часть населения, живущую в сельской местности.

— И я верю... хотя в известных пределах и до известной степени. Но я не верю в простонародье, — отвечал Уайленд, подразумевая тех, кто жил в городах.

— А между народом и простонародьем разница, как между картофелем и картофельными очистками, — заметил Бонд, поймав какое-то летящее перышко. — Вскоре мы начнем пожирать друг друга. Даже самым доброжелательным из нас не останется ничего другого, как изгонять сатану огнем. От налогового чиновника и всех козней его...

— ...избави нас, господи! — подхватил Бонд, всегда соглашавшийся с Уайлендом.

Эбнер нахмурился: его религиозное чувство восставало против подобного тона.

— И от всех присных его, — продолжал Уайленд. — Дошло до того, что они угрожают мне в моей собственной конторе! Как по-вашему, — что делать? Начинать борьбу или поддаться? Обратиться в суд или пойти на сговор с ними?

— Если вы хотите сохранить душевный покой, — заметил Бонд, — то есть лишь один способ. Но при этом вы можете делать вид, будто все уладилось самым благородным образом.

Уайленд вздохнул.

— Неужели вы полагаете, что возможен выбор? Либо я даю им взятку, либо они шантажируют меня. Да, в этом году я, наверное, упаду на несколько делений — в моральном отношении.

Эбнер невольно отодвинулся. Он был совершенно несведущ в запутанных финансовых делах. Но он видел человека — хозяина дома, который, принимая гостей, цинично признавался перед ними в своей испорченности и позорных поступках или, во всяком случае, в своей готовности вступить на этот путь.

— Реформа станет возможной лишь благодаря бескорыстным усилиям людей с чистыми побуждениями и безупречной репутацией, — торжественно заявил Эбнер.

Уайленд снова вздохнул. Он подумал о своих доходах с городской недвижимости, которая может подвергнуться расхищению и конфискации.

— Боюсь, из меня не выйдет сторонника реформы, — разочарованно произнес он.

Эбнер утвердительно кивнул головой с видом осуждения. И Уайленд, который стремился, возможно, найти опору для своих шатких убеждений, тоже кивнул головой.

X

— Не нажимайте так сильно, — сказала Медора, кладя скрипку на пианолу. — Весь дом трясется, того и гляди лампа упадет! Да и вы быстро устанете.

Эбнер вытер пот со лба и потрогал влажный воротничок. В любое занятие он вкладывал всего себя.

— Я-то устану? Мне кажется, силы у меня достаточно.

— Можно найти лучшее применение для своих сил... Позвольте, я покажу вам.

Присев у пианолы, Медора переставила валик и легко нажала на педали: раздалось несколько звучных тактов.

— Вот и все.

— Понимаю, — произнес Эбнер, послушно садясь за инструмент.

Присутствующие дивились: спокойно выслушивать замечания или советы было не в его правилах.

— Попробуем еще раз, — предложила Медора.

Эти музыкальные экзерсисы заключали вечер, который был посвящен литературе. Эбнер и Бонд читали свои новые произведения с упоением, как и положено авторам в подобных случаях, а присутствующие слушали, если и не получая особого удовольствия, то, во всяком случае, с достойным терпением. Эбнер прочитал две-три главы из «Возрождения», а Бонд всего лишь несколько страниц из своей повести, где, отказавшись от подражания иноземным романтикам, он обратился к воспеванию родных полей. Пробуя свои силы на новом, непривычном для него материале, Бонд рассчитывал на поддержку и одобрение Эбнера; однако он обманулся в своих ожиданиях.

— О коровах на выгоне надо писать просто, — заметил Эбнер, — без прикрас, не вдаваясь ни в историю, ни в мифологию, не притягивая своих впечатлений от путешествий по другим странам. Вот, например, вы упоминаете о Ranz...

— Ranz des vaches, — подсказала Медора, — это, кажется, песенка альпийских пастухов...

— Это для колорита, — возразил Бонд, пытаясь защищаться.

— Передайте колорит нашего родного пастбища. Затем вы говорите о какой-то породе скота, разводимой в окрестностях... Рима, если не ошибаюсь?

— В Кампанье. Путевые заметки...

— Путешествие — праздное занятие, — заявил Эбнер.

— Безусловно! — подхватила Клайти. — Сидите у себя на пороге, как советовал Эмерсон^[17].

— Разве он так сказал? — вмешался Джайлс-отец. — Мне кажется, он говорил, что...

— Все известно, — перебил Стивен, — но мы не следуем его совету.

Эбнеру было непонятно, о чем шла речь, но он не нашел нужным расспрашивать.

— Далее, вы цитируете какого-то древнего автора, — Феокрита^[18], кажется?

— Да, Феокрита, так это же исторический фон.

— Оставьте историю в покое. Живите настоящим. А прошлое забудьте, похороните его.

— Не так-то легко. Наследие веков, сами понимаете. Трудно забыть то, что знаешь. Вот если не знаешь... тогда это просто, — произнес Бонд иронически.

— Достаточно об этом! — воскликнула Медора, опасаясь, что страсти разгорятся.

— Если уж вы не можете обойтись без древних греков, — продолжал Эбнер, — учитесь у них одному — познавать мир. Греки, насколько мне известно, черпали свои знания от предметов и природы, их окружающей, от людей, с которыми они соприкасались. Они не обращались к древним авторам, не рыскали по свету и признания искали не на стороне, а на родине.

— Греки не так-то уж много и знали, — вставила Клайти.

— Ну нет, — возразил Бонд, бросая на Клайти ласковый взгляд, чтобы смягчить свое возражение. — Они все довели до совершенства; возьмите архитектуру — храму недоставало законченности, пока они не сделали портик более строгим и не расчистили дворик перед фасадом и не...

— Замолчите, Бонд, — прервала его Медора. — Лучше послушаем музыку, пока мы не рассорились, — предложила она, поднимаясь. Эбнер был скорее озадачен, нежели раздражен.

Бонд последовал за всеми.

— Буду держаться привычной области, — обратился он к Клайти, засовывая в карман смятую рукопись, — грифы, горгоны, гидры, химеры, всякие чудовища, но никаких коров! Правда, Клайти? Веритиста из меня не получится.

— Самсон разрушает храм, — заметила Клайти. — Рухнула первая колонна. Что будет дальше?

— Они сам погибнет под развалинами, — задумчиво проговорил Бонд, — вот увидите.

XI

Прежде чем Эбнер научился обращаться с педалями пианолы и наигрывать нехитрые мелодии, Медора убрала за ненадобностью большинство своих валиков. «Траурный марш на смерть Зигфрида» был слишком сложен для ее гостя, слащавые итальянские мелодии были ему не по душе. В конце концов ограничились тем, что исполняли патриотические гимны и старинные песенки. У Медоры на ферме была неплохая скрипка, она аккомпанировала Эбнеру, и тот от души радовался, наигрывая «Вечерний лагерь» или «Долину лилий». Родители Медоры давно уже позабыли эти песни, но были не прочь тряхнуть стариной.

Последний валик остановился, слегка щелкнув.

— Ну так что же вы думаете о прочитанной главе? — спросил Эбнер, убирая валик. Его вопрос не относился к Медоре, он оглядел всех, приглашая высказаться. Но Медора была рядом, и его взгляд естественно остановился на ней.

— Как вам сказать... — пробормотала Медора.

Несколько недель тому назад Медора просмотрела «Жезл тирана». Дарование Эбнера сказалось с особой силой на страницах, посвященных экономическим проблемам; но сюжет книги в своем развитии выпустил, образно выражаясь, несколько ответвлений, и одно из них протянулось к проблемам семейной жизни и супружеских отношений. Благородство Эбнера, — благородство, начисто лишенное светской утонченности, — сказалось в защите несчастной женщины, обреченной всю жизнь нести цепи супружества с нелюбимым и жестоким человеком. Эбнер ставил вопрос: почему она должна страдать всю жизнь? Разве она не вправе уйти одна или со спутником, не связывая себя притом разными условностями? Разве это не было бы справедливо и разумно? Читая в первый раз эти страницы, Медора только улыбалась и качала головой; но сейчас вопрос показался ей не столь отвлеченным. Она задумалась над такой птичьей беспечностью и сама подивилась, что подобный вопрос мог вызвать в ней интерес.

В новых главах «Возрождения» тема получила несколько иной оттенок. Эбнер, по-видимому, пытался применить к супружеским отношениям модную идею делового товарищества с ограниченной ответственностью. Он развил свой замысел не в виде бесстрастных академических рассуждений, а в конкретных сценах и живой беседе. Никому сразу не пришло бы в голову, что автором движет целомудренное, платоническое расположение к прекрасному полу. Его мысль сводилась вкратце к тому, что супруги окажутся в выигрыше, получив возможность разводиться, и притом без излишних формальностей, как только обнаружат, что не подходят друг к другу.

— Как вам сказать... — нерешительно произнесла Медора.

— А не получится от этого беспорядок и путаница? — спросила мать Медоры, пожилая добродушная женщина, считавшая живопись, которой увлекались ее дети, не слишком серьезным занятием, а литературу — представителя которой она видела в этом чужом человеке — забавой, не заслуживающей внимания. — Подумать только, что сталось бы с вами, дети мои, если бы нам с отцом взбрело в голову развестись...

— Мама! — воскликнула шокированная Медора.

— Ну хорошо, хорошо, — продолжала миссис Джайлс, понемногу спускаясь на землю после своего внезапного взлета, — но вы должны понять, что...

— Мама! — опять воскликнула Медора.

Эбнер поглядывал по сторонам, слегка озадаченный, но готовый отстаивать свою точку зрения.

— Я вполне согласна с миссис Джайлс, — заговорила Клайти. — Выходить замуж, так уж по-настоящему, на всю жизнь; почти все мои подруги для того и выходили замуж. И я считаю, что это самое лучшее.

— Однако... — начал было Эбнер полемическим тоном.

Клайти покачала головой:

— Нет, нет, ничего не выйдет! Вы дали женщинам избирательные права, а они нам не нужны... и то, что вы сейчас предлагаете, нам тоже не по душе. Считайте, что вашу идею отклонили.

Эбнер взглянул на ее дерзкое личико и проникся к ней еще большей неприязнью.

— Неужели и вы полагаете... — обратился он к Бонду.

Тот молча пожал плечами.

Эбнер оглянулся на Медору, но она убирала коробки с валиками и, казалось, была полностью поглощена своим занятием.

— Как бы там ни было, я остаюсь при своем мнении, — вызывающе заявил Эбнер.

XII

Ясная погода задержалась на несколько дней, как бы поджидая воскресенья. И вот воскресенье пришло — светлое, солнечное.

Молодые люди без шляп стояли на крыльце.

— Что это — колокола? — спросил Эбнер, глядя в ту сторону, где была деревня.

Он всегда ходил к обедне, и всякий раз после воскресного завтрака им овладевало смутное волнение.

— Да, у нас слышен звон, когда ветер в нашу сторону, — ответил Стивен.

— Полагаю, мы пойдем в церковь? — уверенным тоном спросил Эбнер.

— Думаю, что да, — ответил Стивен.

— Только без меня, — заявила Клайти.

— Вы не ходите в церковь? — изумился Эбнер.

— Хожу, но не часто.

— И вы ни во что не веруете?

— Я верую в человечность, — гордо ответила Клайти.

— Живо ступайте в дом и одевайтесь, — вмешалась Медора, — веру в человечность вы увидите и в нашей церкви.

Компания разместилась в двух экипажах; на козлы одного из них сел старший Джайлс, вторым правил батрак с фермы. Как ни хотелось Клайти оказаться рядом с Бондом, ее посадили с Эбнером, и тут ею овладел совсем нехристианский дух противоречия. Она вертелась на сиденье, оглядывая возделанные поля и чистенькие опрятные фермы; даже самый экипаж их хозяина свидетельствовал о скромном благополучии.

— А ведь вы великий страдалец, мистер Джайлс, — внезапно заявила она, — не правда ли?

Старый джентльмен чуть не уронил вожжи на лоснящиеся спины лошадей.

— Я — страдалец? Что вы хотите сказать?

— Я хочу сказать, что вы великий страдалец. Более того — раб.

— Что-то не пойму вас?

— Неужели вам непонятно! Весь мир против вас, вас буквально топчут ногами.

Медора искоса поглядывала на Клайти: куда клонит эта девчонка?

— Бедный папа, — сказала она. — Но раз уж он ничего не замечает, незачем и говорить.

— Не удивительно, что мистер Джайлс ничего не замечает, — бросила Клайти, меняя тон. — Разве ему приходится страдать от недостатка свежего воздуха и чистой воды? Или платить деньги за солнечный свет? Может быть, он вынужден ютиться в мерзкой, неблагоустроенной лачуге, без канализации, бок о бок со множеством ужасных соседей? Разве ему приходится мириться с нерадивостью и продажностью местных властей? Или беспокоиться о том, как бы раздобыть снятое молоко, хлеб с примесями и приготовленные разными мошенниками патентованные недоброкачественные лекарства? Или проводить весь день в каком-нибудь душном, грязном помещении, где из него выжимает пот грубый мастер, грозя оштрафовать его?

Эбнер беспокойно заерзал на своем сиденье.

— Клайти, перестаньте, — сказала Медора, взяв ее за руку.

— Но таковы жизненные факты, — заявила Клайти.

— Это не мои факты, — буркнул Эбнер, не поворачивая головы.

— Что значит «мои» факты? — резко возразила Клайти. — Если вы вправе выбирать те факты, что вам по вкусу, позвольте и мне делать то же самое. Вот так-то, сэр, после Нового года я отправлюсь в рабочий квартал, и не пройдет месяца, как я организую кружок, где будут обучать плести корзины и гамаки.

— Плести корзины недостаточно, чтобы улучшить мир, — сказал Эбнер.

— Но подростки станут лучше приучаться к ручному труду и отвыкнут шататься ночью по улицам, — заносчиво ответила Клайти.

— Перестаньте, Клайти, — повторила Медора.

Клайти молчала и накапливала в себе гнев, пока шла служба и читалась безыскусственная проповедь на библейское изречение «На земли мир, в человецех благоволение». Эбнер внимательно наблюдал за девушкой, чтобы отчитать ее позже, если ей вздумается позволить себе исподтишка посмеяться над проповедником или его паствой. Он все еще не мог простить ей те «штучки», какие она выкидывала на Главной улице, когда они раза два отправлялись за покупками. Она беззастенчиво подшучивала над провожавшими ее восхищенным взглядом молодыми приказчиками, которые торговали за стойками, обитыми жестью и раскрашенными под красный кирпич или известняк; она слишком свободно заговаривала со многими почтенными обывателями при встрече с ними на расшатанных деревянных тротуарах. «Пусть только посмеется над этим стареньким священником с пышными бакенбардами или отпустит насмешливое замечание о праздничных чепцах этих достойных женщин...»

Но Клайти держалась вполне благопристойно, однако в душе лелеяла дерзкий план: она докажет Эбнеру Джойсу, что все его презрительные, пренебрежительные, предвзятые суждения о ней ничуть на нее не влияют.

На обратном пути она изложила свой план Эдриену Бонду, с которым на этот раз ей посчастливилось ехать вместе, — они сидели рядышком на заднем сиденье.

— Да, так я и сделаю, — решительно повторила она. — Как только вернусь в город, я немедленно отправлюсь туда, куда задумала. Неважно, что улицы там грязные, а трамваи еще грязнее. И если мне придется самой убирать комнату, — ну так что ж! Я заберу с собой самый большой чемодан, и то мое зеркало в человеческий рост, и самые лучшие платья. Знаете, наши ученики любят видеть нас нарядными, им льстит это...

— И причиной всему Эбнер Джойс? — прервал ее Бонд. — Еще одна колонна пошатнулась, но пытается устоять против современного Самсона?

— Ну нет. Ничего подобного! — вскричала Клайти. — Я просто...

— Что ж, другие уже пострадали. Я, как известно, повержен, а Уайленду несколько дней тому назад был нанесен удар, от которого он вряд ли оправится.

— Как! И он тоже? А вы видели бы, какой расстроенной была тетя Юдокси в тот вечер, когда познакомилась с Джойсом и он разнес в пух и прах ее план создать училище.

— Однако вас ему не удастся поколебать? Вы-то не пошатнетесь?

— Никаких колебаний! Никаких шатаний! Вот посмотрите...

— Может быть, вы просто стремитесь доказать, насколько вы сильнее меня?

Бушевавшая Клайти сразу притихла.

— Эдриен, — прошептала она едва слышно, словно раскаиваясь, — не надо так говорить, прошу вас даже не думать об этом...

И она доверчиво наклонилась к Бонду, — слабый, робкий, напуганный ребенок, который просит сильного мужчину защитить его от жестокостей жизни.

Когда они подъехали к дому, второй экипаж уже стоял во дворе. Медора, улыбаясь, выходила из экипажа, а Эбнер подал ей руку, тщетно стараясь не казаться чересчур внимательным.

— Посмотрим, как там наши пироги, — сказала Медора. — Корделия такая рассеянная...

Эбнер охотно последовал за ней.

XIII

Рождество пришло в сумятице метели. И в доме Джайлсов тоже царила сумятица: к обеду ждали Уайлендов.

За несколько дней до праздников Медора предложила своей матери пригласить их, а Клайти поддержала ее: «Чем больше гостей, тем веселее». Уайленд с радостью ухватился за приглашение, а жена, которая не раз встречала Медору в мастерской Стивена, а до того — в Париже и была расположена к ней, тоже в конце концов согласилась, хотя и поупрямилась для виду.

— Но как же дети?

— Ничего не случится, если они раз в жизни пообедают у Мердоков.

— Но я так редко бывала у миссис Джайлc...

— Ради рождества можно пренебречь условностями. Джайлсы такие простые люди...

Миссис Уайленд позволила уговорить себя, — так, впрочем, она решила с самого начала. Ее нисколько не привлекала перспектива остаться на праздник в одиночестве, как это обычно случалось из-за склонности мужа к загородной жизни, к тому же ей хотелось взглянуть на мисс Клайти Саммерс, о которой она много слышала.

Медора приняла Эдит Уайленд чрезвычайно радушно; эта гостья представлялась ей образцом молодой замужней женщины современного города. Миссис Уайленд оказалась весьма томной, весьма элегантной, весьма церемонной дамой и весьма усердной прихожанкой евангелической церкви; Эбнер и не заметил, как у него завязалась оживленная беседа с этой дамой, которая — как сообщила ему Клайти при первом удобном случае — была вхожа в лучшие дома.

— Вы хотите сказать, она — из богатого круга? — спросил Эбнер.

— Я вовсе не это хочу сказать, — возразила Клайти. — Одно дело — общество богатых людей, другое дело — хорошее общество. Тот, кому не удается проникнуть в хорошее общество, поневоле довольствуется богатым обществом. Сама я принадлежу к богатым, — скромно добавила она, — однако вскоре надеюсь подняться выше.

За обедом Эбнер беседовал с миссис Уайленд, нисколько не заботясь о тончайших нюансах, о соблюдении мельчайших условностей, принятых в обществе. Она показалась ему спокойной и несколько бесцветной, но он чувствовал, что она добра и заслуживает уважения. Миссис Уайленд поделилась своими впечатлениями о рождественской проповеди достопочтенного Макэлроя, и Эбнер понял, что она считала обязательным для себя посещение церкви, — будь то в городе или в провинции. Прежде, в силу каких-то одному ему понятных соображений, он относился настороженно к жене Леверетта Уайленда, а теперь он не мог не счесть клеветой все разговоры о ней, как об «аристократке». Он доверчиво, скорей даже доверительно, беседовал с миссис Уайленд; впечатление она производила внушительное, хотя внешне была далеко не столь внушительна, как Юдокси Пенс; и к концу обеда, когда к столу подали орехи гикори и изюм, у Эбнера сорвалось с губ обещание навестить ее в городе.

Все оборачивалось как нельзя лучше, именно так и хотелось Медоре. Город и провинция, вода и огонь соединялись, и она выступала в роли третьего элемента, благодаря которому это стало возможно. Со своего места в конце стола она наблюдала за всем происходящим и с радостью замечала, что Эбнер беседует почти непринужденно. Он, видимо, обошелся без запутанных рассуждений на отвлеченные темы, полностью забыв о нетрудовом доходе. И то, с чем он обращался к сдержанной и спокойной собеседнице, она, по своей тактичности и воспитанности, принимала за чистую «светскую болтовню». Эбнер будто разменял крупную ассигнацию и теперь безудержно тратил ее. Он осознавал это. Ему было стыдно. Но в то же время он застенчиво посматривал по сторонам — заметили ли присутствующие его успех.

Говоря по правде, успех так вскружил Эбнеру голову, что он начал злоупотреблять им. Он узнал, что Уайленды оставили дома детей, которые должны обедать в семье управляющего, и сразу же заподозрил родителей в невнимании и черствости. В числе многого другого обиды, причиняемые детям, постоянно вызывали в нашем великодушном Эбнере чувство негодования. И он пустился наставлять, осуждать, увещевать. Он даже усомнился в праве Эдит Уайленд называться матерью. Но она поняла, что заставляет этого серьезного молодого человека увещевать и предостерегать ее: такие порывы делали ему честь. Она спокойно сказала два-три слова в свое оправдание и отнюдь не обиделась на Эбнера за то, что тот защитил якобы обиженных детей... Он понял и простил ее; она поняла и простила его. И чем больше миссис Уайленд размышляла над случившимся, тем больше Эбнер ей нравился, несмотря на выговор, который он ей сделал.

— Какой славный, достойный человек, моя дорогая, — сказала она Медоре, — я рада, что познакомилась с ним.

Медора вспыхнула, недоумевая, почему миссис Уайленд заговорила с ней так... таким тоном. Эдит, заметив ее смущение, перевела разговор на другую тему.

Миссис Уайленд пристально понаблюдала и за Клайти Саммерс, но не заметила в ней ничего опасного, угрожающего. «Ей просто не хватает воспитания. Чересчур, я бы сказала, «модная» девочка. Она еще бродит, как молодое вино, но со временем наверняка образумится. Однако своей Эвлин я не позволю ходить по трущобам. Думаю, что Леверетт этого не допустит». Садясь в экипаж, она бросила Эбнеру:

— Помните о вашем обещании!

Медора была в восторге. Она уже видела, как будут развиваться события. Эбнер отправится с визитом к миссис Уайленд. Он прочтет у нее в доме кое-что из своих произведений, — почему бы и нет? Читает он хорошо, с большим чувством, выступать перед аудиторией — для него дело привычное. На днях он, помнится, говорил о своем намерении предпринять поездку, чтобы ознакомить публику с «Нашим измученным миром», «Жезлом тирана» и с другими, пока не законченными, вещами. Ну так вот: пусть его писательская поездка, а также и кое-что другое, начнется с родного угла.

Пока воображение девушки занимали столь приятные мечты, Эбнер, не подозревавший о том, что сулит ему близкое будущее, осматривал в конюшне ногу у охромевшей лошади и ругал скверные сельские дороги. Потом, оставив в покое отстающую подкову, беспечный Самсон поднялся и откинул назад свои пышные волосы, которым уже угрожали сверкающие ножницы.

XIV

Эбнер вернулся в город, который был занят, как и всегда, — если не больше, — своими пустыми, сомнительными делами и развлечениями. Эбнер не боялся поддаться искушению: он знал, что у него хватит воли остаться чистым в этом мире, — в шумном городском обществе, — только бы его оставили в покое. Но сейчас ему угрожали два бедствия: предстоящий визит к миссис Уайленд и приближающийся ежегодный бал-маскарад Лиги студентов-художников. В первое он попал по собственной неосторожности, ко второму его толкали назойливые друзья-художники. Ему предстояло воспользоваться гостеприимством человека, которого он при всем желании не мог считать «Честным Гражданином», и тем самым как бы одобрить очевидное и недостойное соглашение хозяина дома с власть имущими; но зато он соберет все свое мужество и не поддастся уговорам Стивена, Медоры, Бонда, зловредной Клайти и всей компании шалопаев из художественных мастерских, стремившихся втянуть его в вихрь развлечений, всяческих вольностей и беспутств — чем иным может оказаться бурный студенческий «пляс»?

— Нам так хочется, чтобы вы пришли, — уговаривала Медора, — право же, будет весело, непринужденно, вы встретитесь там с приятными людьми. Приходите, — не пожалеете.

Эбнер покачал головой. Вообразите себе: он, серьезный человек, обязанный оберегать свою репутацию, отплясывает на студенческих вечерах!

— Я не бывал на балах, — отговаривался он, — и не смог бы вальсировать, даже если бы мне угрожали смертью. И не считаю нужным.

— И не надо, — соглашалась Медора. — Но вы полюбуетесь на торжественный марш. Это — живописное зрелище, а в нынешнем году — особенно; девушки так старались.

Эбнер опять мотнул головой.

— Я никогда не надевал маскарадного костюма. Не представляю, как я буду себя в нем чувствовать.

— И не надо. Многие джентльмены будут во фраках.

Эбнер еще раз мотнул головой.

— А я думал, вы разделяете мою точку зрения. Ведь одежда — это знак, так сказать символ. И если я появлюсь во фраке, это будет означать, что я примирился, сдался...

Медора вздохнула:

— Как вы все усложняете. Но миссис Уайленд вы, надеюсь, навестите?

— Я обещал и выполню обещание, — неохотно пробурчал Эбнер; сейчас он напоминал медведя, угодившего в западню.

— Мне помнится, она приглашала вас прийти как-нибудь днем?

— Да.

— И вы пойдете в половине пятого или к пяти, не так ли?

— Да.

Эбнер внезапно увидел себя, каким он был с полгода тому назад: мало вероятности, что он пожертвовал бы тогда своими лучшими рабочими часами ради соблюдения светских условностей. Кому из его прежних друзей вздумалось бы поступать так, как он поступает сейчас? Увы, сейчас он больше «вращается» в кругу художников, чем среди сторонников прогрессивного налога, а им, беспорядочным и неугомонным, ничего не стоило разбить свой день и смешать его осколки как попало, без колебаний, сожалений и угрызений совести.

И вот, несколько дней спустя, Эбнер, собравшись нанести визит Эдит Уайленд, застегнул на своей могучей груди хорошо сшитый двубортный сюртук и аккуратно повязал белый батистовый галстук. Обманчиво, не по-январски ярко сияло солнце, и Эбнер, зная, что он хорошо сложен, и желая покрасоваться, решил обойтись без тяжелого пальто и ограничиться мягкой фетровой шляпой и плотными перчатками.

Ветер, летевший над озером, гнал невысокие волны к серой плотине, перебрасывая их над краем насыпи серебристыми всплесками, клонил голые вязы вдоль широкого извилистого шоссе; он растрепал пышные, светло-каштановые усы Эбнера, еще больше разрумянил его румяные щеки, пощипал кончик большого носа, — не забывай, мол, что наступил январь! Но Эбнер не замечал ветра, он обдумывал, как ему держаться с дворецким в доме Уайленда. Он знал, что с лакеем положено быть высокомерным, но сомневался, сумеет ли он сохранить ровный, безразличный тон? Разве справедливо позволять себе холодное, грубое обращение с человеческим существом? «Но, с другой стороны, — говорил он себе, нажимая кнопку звонка, — непринужденное дружеское поведение может быть неправильно понято, даст повод к злословию и насмешкам...»

Дверь открыла молоденькая скромная горничная в белой наколке и предложила небольшой поднос для визитных карточек. Эбнер, который принципиально обходился без таковых и покраснел бы от стыда, увидав свое имя на куске картона, спросил строгим тоном, дома ли миссис Уайленд. Рука горничной опустилась, поднос коснулся складок ее темного платья: ее, по-видимому, не удивило появление гостя без визитной карточки; она почтительно и восхищенно подняла глаза на рослого Эбнера — среди многих джентльменов, которых она встречала у дверей, не часто доводилось ей видеть такого представительного, такого уверенного в себе, — и она ответила: «Да». Важный господин, как видно, рассчитывал, что его встретит «человек», который «доложит» о нем. Но, увы, хозяйка и ее дом оказались не на высоте.

Эбнер пришел, занятый своими мыслями; он отлично подготовился к беседе, твердо наметил, о чем именно будет говорить. Сейчас, пока не вышла миссис Уайленд, он успеет припомнить главное. Однако миссис Уайленд была в гостиной, и не одна. С ней оживленно беседовали о всякой всячине две-три дамы, и не успели они уйти, как явились новые гостьи. Хозяйку дома не оставляли в покое ни на минуту, — словом, это был ее «день».

Время от времени дамы обменивались новостями художественной и музыкальной жизни: такой-то дал концерт, а такой-то готовится выставить картины; но они не разговаривали о книгах и, по-видимому, понятия не имели, что среди них писатель. «Напускная светская сдержанность, — утешал себя Эбнер. — Может быть, не хотят «докучать» мне, как они выражаются, но они же «докучают» Бонду, постоянно щебечут с Джайлсом, так что два-три слова, полагаю, не утомили бы меня». Он окинул взглядом роскошную, но холодную обстановку комнаты и подумал: «Разве тут можно сохранить непосредственность?» Когда наконец беседа коснулась литературных тем, то вместо удовольствия она принесла одни огорчения. Какая-то хрупкая милая женщина с горечью рассказала, что она устроила литературный вечер и что выступавшим авторам не было оказано должного внимания. Глаза ее горели благородным возмущением, когда она вспоминала о том, как возмутительно вели себя некоторые гости, которых она имела неосторожность пригласить.

— Выскочки, разбогатевшие выскочки — вот все, что можно сказать, — с горечью проговорила она, — извините за грубое слово, но они его вполне заслужили. Впервые у меня собрались люди такого сорта, и они буквально сели мне на голову. Их было много, и они держались развязно, нисколько со мной не считаясь. Бедные авторы были, конечно, глубоко оскорблены, а несчастный мой Эдуард совсем растерялся и не знал, что ему делать...

Бедняжка замолчала — велика, как видно, была нанесенная ей обида, если она позволила себе так говорить о своих же гостях. Глаза Эбнера сверкнули. В нем все кипело. Такое поведение он воспринимал как надругательство над искусством, над литературой, над самим собой!

— Вчера мистер Джайлс рассказал мне о подобном случае, — вмешался он в разговор. — Жертвой оказалась одна молодая леди, — Эбнер произнес это слово мягко, как бы смакуя его, — молодая леди с Юга. И вот ее пригласили в один такой «дом», — Эбнер своим тоном дал понять, как неприятно ему даже упоминать о таких «домах», — почитать рассказы из провинциальной жизни и спеть несколько песенок. Толпу, — иначе не назовешь тех людей, — толпу невозможно было утихомирить. Они виделись вчера, они снова увидятся завтра, но они не могли оставить свою болтовню, им нужно было болтать, и они действительно болтали. Помолвки, браки, поздравления, предложение принятое, предложение отклоненное, слухи, насмешки, целое море сплетен и пересудов! Хозяйка дома, миссис Пенс, сама, видно, зная, чего стоят ее гости, держалась около самых приличных. Супруг ее время от времени делал безуспешную попытку утихомирить эту словесную бурю, а бедная женщина чуть не плакала от обиды и, боясь, что шум не даст ей закончить, продолжала читать, насколько ей это удавалось...

В голосе Эбнера звенело страстное негодование, — так близко к сердцу принял он оскорбление, нанесенное собрату-художнику. Для него литература была священнодействием, культом. Все обязаны были поклоняться алтарю, никто не имел права оскорблять самого скромного неофита. Снисходительная миссис Уайленд не рассердилась на него за бесцеремонное обращение с именами и не изменила о нем своего доброго мнения. А хрупкая женщина, настрадавшаяся в подобном же случае, хотя и в другой роли, подарила ему признательный взгляд.

— Мне знакомы эти выскочки, — заговорила миссис Уайленд, — к сожалению, они попадаются чаще, чем этого хотелось бы, хотя надо сказать, что мы сами поступаем иногда неосмотрительно. Ваша ошибка, дорогая моя, — мягко обратилась она к гостье, — состояла в том, что вы пригласили слишком много людей такого сорта. Возьмите порох, — несколько крупинок не причинят вреда, но соберите их в кучу, и они что угодно превратят в развалины. Нам следует избрать девизом: «Немного, но избранные», — не правда ли? Или, быть может, «немногие избранные»?

Эбнер медлил с уходом, и вот уже последняя дама поднялась и стала прощаться. Но только-только он собрался оседлать своего литературного конька, как в замочной скважине звякнул ключ, потом послышались мужские шаги, кто-то снял тяжелое зимнее пальто, и в дверях появился Уайленд.

Он вошел шумный, жизнерадостный, приветливый. Он был до того приветлив, что тут же предложил Эбнеру остаться обедать.

Этого Эбнер не ожидал; он предполагал ограничиться коротким официальным визитом. Он стал отговариваться, ссылаться на всевозможные дела и поднялся, чтобы проститься.

— А где же ваше пальто? — спросил Уайленд удивленно.

— Я обошелся без него!

— Но сегодня так холодно! — воскликнула Эдит.

—Ничего, у меня крепкий организм, — сказал Эбнер.

— Как бы здешняя зима не оказалась крепче! Ведь у нас тут открытое место, рядом озеро. Оставайтесь, — убеждал Уайленд.

Но Эбнер понемногу подвигался к дверям. «Может ли горожанин быть искренним в своих чувствах?» — подумал он.

— Вечером будет еще холоднее, — робко возразил он.

— Наше радушие согреет вас, — произнес Уайленд, бросив взгляд на жену: этот простак требовал, как видно, соблюдения всех формальностей.

— Ну разумеется, вам надо остаться, — сказала Эдит Уайленд, — мы с вами не успели и словом перекинуться. И отправитесь вы обязательно в экипаже.

Эбнер сдался. Он понял, что попал в западню. Двери других комнат, еще более изящно и богато обставленных, распахивались перед ним. А потом в столовой — хрусталь, серебро и фарфор, белоснежные салфетки, незнакомые редкостные яства — все, как есть, помогало связать его. Эбнер трепетал: то был его первый компромисс с Мамоной.

XV

Понемногу Эбнер осваивался с обстановкой: во всяком случае, он может повести разговор так, чтобы не снизить его до обыденной болтовни. Он уже оседлал было своего конька, — тот приплясывал и нетерпеливо ржал. Но, казалось, чья-то более искусная и упрямая воля направляла беседу за столом, и среди стука ножей и звона посуды все чаще и чаще раздавалось имя Медоры.

— Очень славная девушка, — говорила миссис Уайленд. — Как она мило хозяйничала на ферме, — я просто любовалась ею! В Париже она была украшением маленького артистического кружка, но ее не считали там домовитой или деловитой.

Эбнер возвратился мыслью к уютной кухоньке на ферме. Разве можно было сравнить услуги нанятых людей, — пусть умелых и опытных, — с... с трогательной заботливостью и внимательностью такой радушной хозяйки, как... как Медора Джайлс.

— Быть может, просто ей не представлялся случай показать себя, — добродушно заметил Уайленд. — Не часто встретишь такую девушку, одновременно талантливую и практичную, как мисс Медора Джайлс. Не то, что юная Клайти Саммерс...

— Не надо осуждать Клайти, — строго сказала его жена.

— Клайти все-таки ужасно забавна, — продолжал Уайленд, качая головой и усмехаясь, — где бы ни появилась, непременно что-нибудь выкинет. Следующего выступления надо, по-видимому, ожидать на студенческом балу. Вы, конечно, будете там? — обратился он к Эбнеру.

— Благодарю вас, я не пью вина, — сказал Эбнер служанке, прикрывая бокал своей большой рукой. — На бал? Не думаю. Я ведь никогда...

— Почему бы вам не развлечься? — заметила миссис Уайленд. — Там будут многие ваши друзья, и мы в том числе.

— Конечно, — подтвердил Уайленд, взглянув на нетронутый бокал гостя, — Эдит попечительница бала, — так, кажется, это называется. Мы поможем принять гостей, посмотрим торжественный марш и танцы.

— Мне хочется придумать для Медоры какой-нибудь подходящий костюм, — сказала миссис Уайленд, — она так хороша собой, в ней столько изящества. Редко где найдешь такой правильный профиль, такие тонкие темные брови...

Поскольку за столом сидели дети, миссис Уайленд пришлось облечь свои восторги по поводу ума и душевных качеств Медоры в форму обдуманных обобщений и изящных иносказаний. В добродушном тоне миссис Уайленд проскальзывали покровительственные нотки: она ведь беседовала с провинциалом о провинциалке. Восхваляя сельских жителей, она косвенно сделала комплимент и самому Эбнеру. Смышленые дети жадно ловили каждое слово, догадываясь о многом, и вскоре невидимый образец совершенства стал тревожить их воображение. Раскрыв глаза, они смотрели на широкоплечего Эбнера, который не обращал на них никакого внимания (его, недавно так пылко защищавшего детей, интересовали не столько живые дети, сколько «дитя» вообще), смотрели с нескрываемой завистью: еще бы, он был знаком с самой Медорой! Весь вечер потом они приставали к родителям с расспросами, скоро ли эта удивительная дама появится у них в доме.

Обед в доме Уайлендов имел для Эбнера важные последствия: во-первых, после разговора с доброжелательной, тонко разбирающейся в людях Эдит Медора всецело завладела его мыслями; во-вторых, он съехал с квартиры миссис Коул; простота ради простоты не привлекала его более. Безукоризненно чистые покрывала и занавеси на ферме Джайлсов и роскошная обстановка в доме Уайлендов склонили его к этому шагу. Линялая, пыльная дорожка миссис Коул теперь оскорбляла его взгляд, а трудовые руки Мэгги, которая, кроме того, что прислуживала за столом, делала и много черной работы, стали раздражать его.

— Я неблагодарная, привередливая свинья, — бормотал Эбнер, когда его чемоданы и сам он готовы были покинуть старое жилище. — Эти люди были так добры ко мне, а маленькая Мэгги сделала бы для меня все что угодно (маленькая Мэгги была для него бесполым двуногим существом, не заслуживающим никакого внимания, хотя бедняжка втайне благоговела перед ним), но что поделать, я не могу жить здесь!

Несколько дней спустя, когда Бонд решил навестить Эбнера, обиженная миссис Коул сообщила ему, что ее жилец переехал на новую квартиру.

— Не пойму я что-то мистера Джойса, — с обидой сказала она.

Бонд спустился по лестнице, задумчиво насвистывая модную песенку.

XVI

— Что бы нам надеть на этот бал? — спросил Джайлс, состроив гримасу и забавно растягивая слова.

Бонд рассмеялся. Эбнер, отдыхавший на диване под турецким пологом, прислушался. Медора отложила этюд своего брата и взглянула на Эбнера.

— Ума не приложу, — ответил Бонд. — Так надоели на балах все эти Ромео, Мефистофели и ковбои. Я подумал, — не появиться ли мне в виде этакого полуджентльмена, этакого bozzetto^[19] джентльмена?

— Как же, собственно, вы нарядитесь?

— Так, как вы привыкли меня видеть. Пойдут в ход все поношенные вещи: фрак с лоснящимися швами и потертыми обшлагами, манишка, которую чаще видят на мне, чем у прачки, ботинки, уже достаточно побродившие по свету и не раз чищенные суконкой. Повяжу черный бант в знак того, что я не вполне светский человек и показываюсь в хорошем обществе лишь изредка. В довершение всего надену черный или коричневый котелок.

Медора улыбалась: она была довольна. Бонд очень кстати обратил все в шутку. Может быть, Эбнер поймет наконец, что одеться так или иначе еще вовсе ничего не означает и не обязательно ведет человека к духовной и моральной гибели.

Эбнер молчал. В конце концов ему, кажется, придется пойти на этот глупый бал: и Медора, и Стивен, и все так на этом настаивают. Но он не фат, его гардероб состоит из добротной, аккуратной, повседневной одежды. Будучи у Уайленда, он отверг вино, а теперь он отвергнет фрак.

Медора, понимавшая, что семена светского воспитания попадают не на бесплодную почву, улыбнулась и пытливо посмотрела на Эбнера.

— Миссис Уайленд пригласила вас к себе на вечер?

— На вечер? Какой вечер?

— Я так и знала, что она не решится. Вы до смерти напугали ее.

— О чем вы говорите?

— На той неделе она думает собрать у себя друзей — послушать музыку, — кто-нибудь почитает. Но вы так строго осудили общество, что она не заикнулась о своем намерении. А ей хотелось, чтобы вы прочитали отрывки из «Нашего измученного мира»...

— Но... — начал было Эбнер.

— Соглашайтесь, — вставил Бонд, — и я тоже кое-что прочту.

— Но у меня и в мыслях не было обижать ее. Однако все, что я говорил, чистая правда.

— Она, собственно, не обижена, — улыбнулся Джайлс. — Только слегка напугана. Вы, наверное, были колючим.

— Что поделать! Во мне все кипит, когда я слышу о таких вещах...

— Я вас понимаю. Всех нас что-нибудь задевает, и мы подчас слишком горячимся.

— Так вы почитаете, не правда ли? — спросила Медора. В голосе ее зазвучали умоляющие нотки.

— На следующей неделе я занят, — ответил Эбнер, рассчитывая в отсрочке найти спасение. — Наконец уладилось с моей поездкой, намечены дни выступлений. Я еду на Восток со своими книгами, может быть прочту несколько лекций.

— А как далеко? В Нью-Йорк?

— Может быть, и в Нью-Йорк, — сдержанно ответил Эбнер.

— И надолго вы покинете нас? — живо спросила Медора.

— Недельки на две, а то и на три, — благодушно проговорил Эбнер, тронутый ее вниманием. — Думаю, мне есть что сказать тамошним жителям.

Медора задумчиво опустила глаза: раз уж обмен знаниями необходим, остается надеяться, что не Эбнер кое-чему научит Восток, а Восток многому научит Эбнера.

XVII

Два потока ярко наряженных юношей и девушек соединились, и молодежь группами, по четверо, по восемь, по шестнадцать человек, двинулась торжественным маршем. Эбнер, сидя возле Эдит Уайленд, с каким-то тревожным восхищением наблюдал за развертывающимся перед ним зрелищем. Юдокси Пенс заняла место у противоположной стены, и, когда взгляды их случайно встретились, она улыбнулась и закивала, как бы говоря: «Прелестно! Очаровательно! Не правда ли?» Эбнер спохватился: лицо, по-видимому, выдавало его чувства; он постарался придать себе важный и холодный вид и ответил сдержанным кивком. Эбнер надел свой двубортный сюртук и батистовый галстук; на Эдит Уайленд был строгий темный костюм: она ведь предполагала только постоять где-нибудь в сторонке у дверей вместе с женами преподавателей Академии художеств; теперь она присела возле Эбнера и знакомила его с гостями в черных фраках, — а их было много; они мелькали и в самом шествии, вперемежку с матросами, индейскими вождями и веселыми юношами, словно сошедшими с картин Перуджино^[20]. Вот прошел Джайлс в темном шелковом плаще флорентинского аристократа времен раннего Возрождения — в плаще, который как бы скрывал его равнодушие к развлечению, слишком привычному и наскучившему. Вот Маленький О’Грейди в запачканной гипсом голубой блузе, надетой поверх поношенного коричневого костюма, выдавал себя за Фидия^[21]; с медлительной грацией проплыла Медора, одетая жрицей друидов; вот прошла художница-миниатюристка мисс Уилбер, изображая собой мадам Лебрен^[22] — неизменную участницу всех костюмированных вечеров.

Над колыхавшейся толпой возвышались десятки остроконечных колпаков с длинными вуалями, какие носили французские женщины в средние века. Известный парижский художник недавно выставил в галереях Академии свои фрески, и под их впечатлением больше половины студенток всех курсов понадевали эти своеобразные головные уборы и выступали в старинных пышных платьях из какой-то легкой ткани с прихотливым узором, — предполагалось, что в глазах снисходительной, дружелюбно настроенной публики эти платья сойдут за богатые парчовые наряды. Многие юноши, выдерживая стиль тех же фресок, красовались в куцых камзолах-с меховыми отворотами и узких в обтяжку штанах.

— Как им не стыдно? Как не стыдно? — дивился Эбнер.

Оркестр заиграл вальс.

Лавируя между кружившимися парами, пробиралась какая-то фигура в фиолетово-зеленом костюме; человечек подскочил к Юдокси Пенс, наклонился к ней и что-то проговорил. Губы ее задвигались, она умоляюще подняла свои пухлые, холеные руки и с улыбкой покачала головой.

«Надеюсь, она не согласится, — подумал Эбнер, — нельзя же ей с таким фитюлькой».

Человечек побежал дальше, скользя среди танцующих и, очевидно, кого-то разыскивая. Потом он остановился неподалеку и как-то бочком подскочил к Эбнеру и миссис Уайленд. Эбнер узнал Эдриена Бонда.

— Кто видел Клайти Саммерс? — спросил он. — Где она?

— Как! — воскликнула миссис Уайленд, оглядывая Бонда. —Вы тоже записались в юноши Буте де Монвеля?^[23]

Бонд самодовольно скользнул взглядом по своим худым ногам, потрогал меховые отвороты камзола и сбил набок длинную с плоским верхом шапочку. Эбнер был настолько поражен, что не мог вымолвить ни слова.

— Ее тетка вот уже неделю не имеет от нее никаких известий, — сказал Бонд. — Клайти с головой окунулась в дела своего пригорода. И пишет домой, требуя прислать ей платья. Боюсь, как бы она не забыла о сегодняшнем вечере. — Я-то надеялся, что мы пройдемся вместе в марше, но увы!

Он опять побежал на поиски Клайти.

— Она придет, — сказала миссис Уайленд, — и у нее будет самая высокая шляпа, самая длинная вуаль, самый красивый и броский узор на платье.

Мимо них прошел Маленький О’Грейди под руку с девой из Асталота^[24]. На ней было платье из золотистой парчи, волосы украшали две лилии, а их длинные стебли покоились на плече ее кавалера. Проплыла Медора в паре с мексиканским вакеро^[25]. Ее легкое белое одеяние колыхалось на фоне его желто-черного плаща. В ее темные, распущенные по плечам волосы была вплетена ветка омелы. Приподняв брови, Медора жалобно улыбнулась Эбнеру, словно умоляя простить ее: она, очевидно, стремилась создать «особое настроение», как и в тот вечер, когда Эбнер впервые увидел ее в мастерской, и оттого казалась сейчас такой чужой. Само празднество, необычный костюм, манера держаться — все постепенно отдаляло Медору от него. Неужели это та самая девушка, которая проворно открывала дверцу печи на ферме и по утрам, — как однажды он заметил через приоткрытую дверь, — старательно взбивала подушки и проветривала на утреннем воздухе простыни и одеяла?

Но вот вальс кончился, и мексиканец откланялся, оставив даму неподалеку от того места, где находился Эбнер. Медора опустилась на свободный стул рядом с Эдит Уайленд.

— Ну как, нравится вам? — спросила она Эбнера.

— Да, весьма поучительно и типично, — ответил он.

Оркестр снова заиграл, но Медора оставалась сидеть.

— Разве вы не танцуете? — спросила миссис Уайленд.

— Танцую. Этот танец оставлен для мистера Джойса, — нарочито громко сказала Медора и показала Эдит свое карнэ. Эбнер растерянно смотрел на нее.

— В самом деле: Д-ж-о-й-с, — прочитала миссис Уайленд вслух и вернула карнэ.

— Видите ли, я не люблю редову. Кроме того, мне не хотелось танцевать с тем молодым человеком, который шел меня приглашать, а в карнэ у меня еще оставался один свободный танец. Я не знала, как поступить, и тут вы попались мне на глаза, — обратилась она к Эбнеру, — вы стояли неподалеку от дверей...

— Н-да, меня трудно не заметить, — откликнулся Эбнер, вдруг почувствовав себя ужасно громоздким и неуклюжим.

— Надежная твердыня, град спасения, — шутливо вставила Эдит Уайленд.

— Совершенно верно. Так вот, — продолжала Медора, — я выхватила карандаш у Бонда, который в четвертый раз заносил свою фамилию...

«Какая наглость», — с раздражением подумал Эбнер.

— ...и вписала мистера Джойса, — она опустила глаза. — Надеюсь, вы не сердитесь на меня?

Эбнеру вдруг захотелось блеснуть любезностью.

— Дайте мне ваше карнэ, — попросил он. — Я нередко дарил автографы, но тут не узнаю своей руки. — Он вынул карандаш и размашисто, крупными буквами начертал свою фамилию поверх написанного.

— На память об этом вечере, — сказал он Медоре, отдавая карнэ, где красовался теперь подлинный автограф известного писателя, затмевавший не только незаметную надпись, сделанную рукой Медоры, но и фамилии других кавалеров, в том числе четыре нахальные закорючки какого-то Бонда. Человек с такой подписью может не сожалеть о том, что он не салонный шаркун.

Польщенная Медора взяла карнэ; ее воспитанник делал большие успехи. Эбнер сам был доволен своей находчивостью: ему удалось отстоять свое мужское достоинство и выступить в роли любезного кавалера, к тому же — в доспехах писателя. Добродушная миссис Уайленд не стала выяснять, в какой мере Эбнером двигала самовлюбленность, но, ободренная присутствием Медоры, решила не упускать удобного случая и попросила Эбнера оказать честь ей, Эдит Уайленд, и присутствовать на «вечере».

— Вы почитаете нам, правда? — настаивала Медора.

— Хорошо, но только по возвращении из поездки, — согласился Эбнер.

Женщины обменялись довольными взглядами.

XVIII

Скоро прибыл Леверетт Уайленд. Он, казалось, совсем позабыл о своих заботах городского собственника и просвещенного фермера. Эбнер никогда еще не видел его более жизнерадостным, моложавым, подобранным. Уайленда сопровождал мужчина постарше, покрупней, посолидней, посерьезней, с коротко подстриженной седой бородкой. Он поклонился миссис Уайленд со сдержанностью, свидетельствующей о недостаточном знакомстве. И как раз в ту минуту, когда Медору увлек очередной партнер, — то был Бонд, заявивший права на первый свой танец, — Уайленд стал знакомить нового гостя с Эбнером: «Мистер Джойс», «Мистер...», но Эбнер, раздосадованный внезапным исчезновением Медоры, не расслышал фамилии.

— А где же Клайти, — спросил Уайленд, осматриваясь вокруг, — кто видел маленькую Клайти Саммерс?

— Надо думать, она вскоре появится, — ответила Эдит.

— А мы пока, может быть... — предложил Уайленд, делая шаг по направлению к танцующим.

— Охотно, — ответила его жена, и они скрылись в толпе, Эбнер остался со своим новым знакомым, который быстро понял, что этот рослый, серьезный молодой человек далек от общего веселья, и потянулся к нему, подобно утопающему, который протягивает руки к спасительному бревну, случайно проплывающему неподалеку. Эбнер отозвался на этот порыв, радуясь, что среди пестрой легкомысленной толпы встретил родственную душу. Они быстро нашли общий язык. Кружившиеся мелькающие пары отступили куда-то вдаль, и место их заняли: Торговый Баланс, Положение в Стране, Накопление Капитала, Земельная Проблема и Труд. Эбнер взнуздал было своего конька — пересмотр системы налогов. «Хоть с кем-то можно побеседовать», — думал он.

Собеседник говорил негромко, рассудительно, взвешивая слова.

«Кто он? — ломал себе голову Эбнер. — К каким кругам принадлежит? Во всяком случае, человек он обходительный и серьезный, таким мог бы стать Леверетт Уайленд, если бы захотел».

Мимо них прошел Стивен Джайлс под руку с пышной Юдокси Пенс. Сегодня она была легка и подвижна более, чем позволяла ее полнота, и порхала по залу в своем платье лимонного цвета.

Проходя, она обернулась к собеседнику Эбнера:

— Ну как, дорогой, не скучаешь? — Затем кивнула Эбнеру и уплыла.

Тому стало не по себе, он подозрительно покосился на своего собеседника. Неужели добрых десять минут на виду у всего зала он мирно беседовал с финансовым магнатом Палмером Пенсом? Надо было немедленно искать какой-то выход. К счастью, подошли Леверетт Уайленд с женой.

— Ну, Пенс, как дела в вашей Ассоциации Нетанцующих?

Пенс! Увы, это был он, заправила крупнейшего треста.

— Превосходно, — ответил Пенс, поднимаясь. — Весьма серьезный молодой человек. В нем что-то есть! — шепнул он Уайленду.

— Ого! Вам удалось поладить, — удивленно протянул Уайленд. — Вы счастливец!

Только что кончился очередной танец, и Уайленд опять ускользнул куда-то. Эбнер совсем забыл о присутствии Эдит Уайленд: он хмурился, сетуя на судьбу, которая так коварно свела его с человеком, чьи взгляды он не разделял и чью общественную деятельность считал достойной всяческого осуждения.

У входа в зал возникла какая-то суета, донеслись аплодисменты, радостные восклицания. «Что там еще?» — раздраженно подумал Эбнер, искоса поглядывая на свою соседку.

Эдит Уайленд, привстав, смотрела на дверь, куда были устремлены взгляды всех присутствующих.

— Наконец-то! — промолвила она с довольной улыбкой и села.

В зал входил высокий представительный мужчина, и толпа расступалась перед ним, встречая бурей рукоплесканий и приветственных возгласов. Средневековые француженки низко склонились перед ним, и длинные вуали заколыхались; их юные современники замахали бархатными шапочками. Новоприбывший гость был джентльмен лет шестидесяти с серебристыми бакенбардами и холодными блестящими серыми глазами; он шел, кивая направо и налево и сдержанно улыбаясь.

— Ура! Ура! — кричали студенты — выпускники класса «натуры» и те, кто еще рисовал кубы и конусы.

— Кто это? — спросил Эбнер.

— Это же доктор Гауди, — ответила Эдит, удивившись. — Какой же бал без него! Он всегда открывает шествие.

— Нечего сказать! — буркнул Эбнер. — В его возрасте, при его солидном положении...

— Но сегодня он почему-то задержался. Доктор Гауди — один из попечителей Академии.

— Наверное, задержали пациенты.

Эбнер дал понять своим тоном, что этому пожилому человеку более приличествуют профессиональные обязанности, нежели светские развлечения.

— Пациенты?

— Вы сказали, он доктор?

— Но не доктор медицины. Доктор теологии.

— Служитель... служитель бога?

— Ну конечно.

— И вы знаете его?

— Я его прихожанка. Каждое воскресенье я слушаю его проповедь.

Эбнер был поражен. Этот проповедник слова божьего, этот христианин и евангелист не осуждает подобные зрелища!

— Неужели он будет танцевать? — спросил вконец удрученный Эбнер.

— Нет, не думаю. Он пришел посмотреть на молодежь, как и мы с вами. Я познакомлю вас с ним!

Эбнер был ошеломлен. Палмер Пенс был, очевидно, вынужден прийти сюда по настоянию супруги. Но доктор Гауди, человек более почтенного возраста и пользующийся еще большим влиянием и известностью, явился, как видно, по собственной воле и вот сейчас, довольный, улыбающийся, шествовал среди ликующих студентов.

Эбнер был потрясен, окончательно сбит с толку. Нет, это уже слишком!

— А вот и она! — услышал он голос Эдит.

Он посмотрел на нее, потом на входную дверь.

— Вот и она! — повторила миссис Уайленд.

Зал, такой просторный и как будто притихший, казалось, ожидал нового торжественного выхода. Прибыла Клайти Саммерс.

XIX

Клайти вошла легкой, уверенной походкой, которая у нее выработалась от частых прогулок в торговой части города, — одетая точно так же, как она оделась бы, отправляясь свежим осенним днем за покупками. На ней был изящный модный костюм мужского покроя, а голову украшал потрясающий бархатный ток цвета граната. Ножки ее были обуты в дорожные, но щегольские ботинки, а на руки надеты светло-коричневые перчатки с мужской строчкой. Она сразу завладела вниманием всего зала, затмив собой и девушек Буте де Монвеля и современниц Жанны д’Арк.

Она шла, стуча каблучками, разглаживая на пальцах перчатки, бросая пристальные взгляды на мужчин, одетых в обычные вечерние костюмы. Легкая морщинка пересекла ее лоб: того, кого она искала, не было видно. Но вот она заметила сидевших рядом в дальнем углу миссис Пенс и Медору, вокруг которых слонялся О’Грейди, бросая алчные взгляды на профиль ее тетушки, и чуть не бегом устремилась к ним.

— Где Эдриен Бонд? — спросила она. — Кто знает, где он?

— Клайти, девочка моя, — воскликнула миссис Пенс, оглядев ее с ног до головы. — Что все это значит?

Клайти провела рукой по своей плотной желтовато-коричневой юбке и поправила шляпку.

— Эти вещи и были в пакете, что вы позавчера прислали мне.

— В пакете из Лондона?

— В том самом. Я совсем было отчаялась получить их: писала на Реджент-стрит, посылала телеграммы, просила друзей чуть ли не каждый день справляться, готовы ли они. И вот костюм прибыл, правда с опозданием на месяц. Я все-таки решила его надеть.

— Ну что ж, костюм стоит таких хлопот. Наверное, последний крик моды? — как бы мимоходом заметила Медора.

— Наверное, — безразлично бросила Клайти, — но где же все-таки Эдриен?

— Да вот он!

Клайти обернулась и увидела фигуру в зеленовато-фиолетовом средневековом одеянии.

— Как же так, Эдриен? — укоризненно проговорила она. — Я полагала увидеть вас «джентльменом».

— Я передумал.

Клайти круто повернулась на каблучках.

— А я-то старалась! Вы собирались одеться джентльменом, и мне захотелось выглядеть настоящей леди. Но ничего не получилось, — сокрушенно сказала она. — Все сразу меня узнали.

Бонд засмеялся.

— Я побаивался, что вы вовсе не придете.

— А вы получили мою записку?

— Записку?

— Ну как же, я писала вам, что открою бал там, а потом уже приду сюда.

— Какой бал? — поинтересовалась миссис Пенс.

— Девушки-телефонистки, мои ученицы, тоже устроили вечер. Я шла в первой паре со славным молодым буфетчиком. Он был ослеплен мной, — вообразите себе! — и выложил напрямик все, что думал обо мне. Времени вдаваться в тонкости не было, и ему пришлось быть очень откровенным. Боже, как я люблю народ! Почему мужчины нашего круга такие робкие?

— Что же он сказал? — ревниво спросил Бонд.

— Да так, пустяки! Грубоватый комплимент, я буквально онемела, однако была бы не прочь услышать его еще раз. Ну как вам нравится мой наряд? — спросила она, обращаясь ко всем. — Посмотрите на жакет, этот фасон сейчас входит в моду, — продолжала она, не ожидая ответа. — Девушки просто без ума от него. Все пытались выяснить, как он сшит. А-а, привет! — небрежно бросила она подошедшему Эбнеру.

Увидев Медору, сидевшую в укромном уголке, он наконец набрался мужества и решил впервые за весь вечер сдвинуться со своего места. Оставив Эдит Уайленд в обществе доктора Гауди, он один, без чьей-либо помощи, осилил немалое расстояние, лежавшее между ним и Медорой.

Небрежное обращение дерзкой Клайти задело Эбнера: он нахмурился и сухо ответил:

— Добрый вечер.

— Все наши девушки сошьют себе такие же костюмы, — тараторила Клайти, — и в следующее воскресенье будут красоваться в них всюду, от Поплар Элли и до парка Флэтайрон. А все модистки на Грин-гейдж-род выставят шляпки, как моя. Да, сэр, разрешите доложить вам, что я в этом рабочем квартале — известная личность!

Бонд положил свою узкую руку на широкое плечо Эбнера и восхищенно прошептал:

— Ну не прелесть ли она? Медора никогда не сумела бы придумать что-нибудь в таком роде, остроумное, необычное.

— Мисс Джайлс, на мой взгляд, безупречна, — холодно ответил Эбнер, — во всяком случае, она умеет себя вести и всегда остается настоящей леди.

Бонд снял руку с его плеча.

— Ну что вы, я хотел сказать... — забормотал он.

Но Эбнер, не обращая на него внимания, спросил Клайти:

— Как дела с плетением корзин?

— Никак, — вызывающе бросила Клайти. —Я решила больше не возиться с этим. Теперь я обучаю девушек нашего отдела изящным манерам и уменью одеваться, развиваю у них хороший вкус. Впрочем, такого рода обучение не мешало бы пройти кое-кому еще.

Медора вспыхнула.

— Клайти Саммерс, — улучив удобную минуту, заговорила она, — если вы еще раз позволите себе подобные вещи в разговоре с мистером Джойсом, то можете не затруднять себя визитами в студию и не считать меня своей приятельницей.

— В чем дело? — с видом оскорбленной невинности спросила Клайти.

— Вы отлично понимаете. — На глазах Медоры блеснули слезы негодования. — Вы еще девочка, и ваши насмешки над нашим достойным, уважаемым мистером Джойсом неуместны.

XX

Эбнер задержался дольше, чем предполагал, но уйти было не легче, чем остаться; кроме того, ему было любопытно посмотреть, как закончится празднество. Пока все было очень приятно и в рамках приличий, все дышало непринужденностью и дружеской, подкупающей теплотой, но ему случалось читать где-то, что переломный момент наступал за ужином и праздник превращался в оргию.

Доктор Гауди подошел к Эбнеру — миссис Уайленд уже успела познакомить их — и заговорил с ним. Он открыто высказал свое восхищение Эбнером, единственным среди присутствующих, кто был и представительнее и выше его ростом, а также его серьезным спокойным взглядом и манерой говорить коротко и веско.

— Прекрасный молодой человек, — сказал он Эдит Уайленд, когда Эбнер отошел к Медоре.

— Еще бы! — подтвердила она с полной убежденностью.

— И такой серьезный!

— О да. — Это было сказано с меньшим воодушевлением. Миссис Уайленд понимала: Эбнер серьезен, потому что ему не по себе.

— Однако несколько строг!

— Да, — ответила она чуть слышно. Эбнер держался строго, потому что был шокирован.

— Он художник?

— Гм... он... писатель.

— В нем что-то есть. Я думаю, он создаст себе имя.

И вот теперь добродушный доктор попытался вызвать Эбнера на разговор, давая ему полную возможность показать себя. Но Эбнер оставался замкнутым, и вскоре доктор покинул его; как и все словоохотливые люди, он был приятно изумлен сдержанностью собеседника, и Эбнер еще больше выиграл в его глазах.

Подошла Медора и протянула Эбнеру карточку.

— Я оставила для вас еще один танец, от которого любезно отказался мистер Бонд. У него есть чем заполнить время. А мы могли бы походить, вместо того чтобы сидеть без движения. Может быть, заглянуть в комнату, где накрыт чай?

Эбнеру никогда не приходилось предлагать руку даме, и он не был уверен, сделал ли он это сейчас, однако ее пальцы уже лежали у него на рукаве. Он был бесконечно доволен и бесконечно смущен: ведь он становился частью этого зрелища; но вот они уже вошли в комнату, где было приготовлено легкое угощение.

Медора заняла свободное место, а Эбнер, следуя примеру других мужчин, подошел к длинному столу, где распоряжался темнокожий слуга. Видя, как поступают другие, Эбнер принес Медоре немного мороженого, тонкий ломтик торта и крошечную чашечку кофе. Да, для оргии это было скудновато.

— Я рада, что вы согласились читать у миссис Уайленд, — сказала Медора, — она, конечно, оценит вашу любезность.

Эбнер кивнул головой. Разумеется, это было любезностью, и ее следовало ценить.

— Мне хотелось бы, чтобы вы были столь же благосклонны к бедной миссис Пенс. Я слышала, как она приглашала вас к себе, — я не ошиблась, не правда ли? Вы ответили как-то уклончиво. Были ли вы, говоря по совести, достаточно внимательны к ней?

— При всем желании я не мог быть внимательнее, когда кругом болтали о пустяках — ее племянница и остальные. Но, кажется, я не забыл справиться о ее Педагогическом училище?

— Так вот почему она была так недовольна!

— Но в чем дело? — Ложечка в руке у Эбнера застыла на полпути.

— Она никак не ожидала такого вопроса от вас. Разве вы в первый же день знакомства не обрушились на ее идею насчет училища? Она ждала помощи, понимания, поощрения, а вы жестоко обошлись с ней. Заставили почувствовать ее слабость, незначительность...

— Неужели? — усомнился Эбнер.

В его воображении всплыла Юдокси во всей своей массивности.

— Конечно. Она претендовала на роль благородного и полезного деятеля, а выходит так, что ей остается только царить в светском обществе. Что до миссис Уайленд, то прошу вас, будьте обходительны с нею. Она наметила интересную программу для своего вечера, и мне кажется, вам стоило бы выступить. Мистер Бонд почитает что-нибудь из своих путевых картинок, а я, возможно, сыграю что-нибудь на скрипке...

— Гм! Путевые картинки? — буркнул Эбнер; упоминание о музыке прошло мимо его ушей.

— ...какие-нибудь народные мелодии.

— Надеюсь предложить нечто более значительное, нежели путевые картинки. Боюсь, что его вещи не будут гармонировать с моими. Вот разве послужат своего рода контрастом.

— Конечно, его зарисовки неглубоки, однако с аккомпанементом это будет мило. Так, простые переложения. Наша публика не жалует ничего серьезного и сложного.

— Я не собираюсь изображать клоуна и развлекать досужих богачей, — сказал Эбнер.

Медора не заговаривала больше ни о скрипке, ни о себе.

— Что же вы думаете читать? — спросила она.

— Я полагаю, что отрывки из первой книги «Поражения Мак-Кея», что-нибудь из «Обездоленных» и, возможно, одну из последних глав «Возрождения».

— Д-да... — протянула Медора.

— Я вижу, вам не нравится «Возрождение»; однако кое-что там недурно. Книга заставит людей думать, по-иному взглянуть на вещи. Взять хотя бы брак...

— Так вы собираетесь читать тот отрывок?

— А почему бы и нет? Вопрос насущный. Он всегда волнует умы.

— Да, волнует, вот уже многие тысячелетия.

— Что мне тысячелетия! Меня интересует наше время и завтрашний день.

— И по этому поводу было высказано немало прекрасных мыслей...

— Но не самых лучших. Все надо пересмотреть, встряхнуть.

— Значит, вы посягаете на самые основы?

— Почему бы нет? Я бунтарь и всегда считал себя таковым. Я привык во всем доходить до конца, без страха и колебаний.

— Однако существующие отношения основаны на коллективной мудрости и опыте всего человечества... — проговорила Медора, отправляя в рот последний кусочек торта.

— Вы мне напомнили Бонда с его «историческим фоном».

— Совершенно верно. Недостаточно знать, где мы сейчас находимся; надо помнить о пройденном пути, том, что сделано до нас.

— Я не оглядываюсь назад. Меня больше трогает то, что случится завтра, наши надежды и ожидания. Во время турне я буду читать слушателям целые главы из «Возрождения».

— Во время турне — конечно. Но для вечера у миссис Уайленд выберите что-нибудь другое. Помните, на ферме вы писали рассказ... о девушке и мачехе...

— Да, что-то было, — протянул Эбнер, выказывая гораздо меньше энтузиазма, чем бывало всякий раз, как только упоминали о его вещах, — вы говорите о «Зиме»? Ну что ж...

Эту небольшую и несколько мрачную историю Эбнер сочинил на рождестве. Бонд шутил, что рассказ позволил Эбнеру уклоняться от других, более прозаических занятий — от работы по ферме, например, к которой Джайлс и его отец охотно привлекали своих гостей; и в самом деле, Эбнер посвящал физическому труду не более получаса в день — все справедливо считали, что для него это всего лишь приятное развлечение.

— Что ж, я мог бы прочитать этот рассказ, — согласился Эбнер.

— А когда вы дойдете до того места, где воет вьюга, я начну играть на скрипке. Я надену белое платье, как сейчас, украшу волосы снежными хлопьями, полагаю, что и омела подойдет...

— Конечно, «Зима» не самая лучшая, не самая характерная вещь, — рассуждал Эбнер, — в ней нет великих проблем современности.

Медора со звоном опустила ложечку на блюдце. Неужели нет на свете силы, которая могла бы внушить этому самоуверенному эгоцентристу, что женщина — это женщина, а не бесплотная абстракция, составленная из ряда общих определений человека, будь он мужчина или женщина. Она посвятила ему весь вечер, без нее он шагу бы ступить не мог. Так неужели у него не появилось ни крупицы интереса к ней, как таковой, или по крайней мере — как живой человеческой личности?

— Быть может, мы пойдем? — предложила Медора. — Мы и так засиделись.

ХХI

— Счастливого пути, — сказал Джайлс, провожая Эбнера к выходу.

— И пишите нам иногда, — добавила Медора.

— Конечно, — согласился Эбнер, — буду высылать вам газетные вырезки, и вы узнаете, что эти люди говорят обо мне.

— А что вы можете сказать о них, мы узнаем, когда вы вернетесь, не раньше? — спросила Медора.

— Не обязательно. Я мог бы... — у него вырвался какой-то непонятный звук, не то судорожный вздох, не то смешок, — я мог бы написать вам.

— Непременно напишите, — попросил Стивен.

— Наши мысли будут с вами, — добавила Медора.

Вскоре из городков штатов Индианы и Огайо стали приходить газеты, большие, небрежно напечатанные. Первые Эбнер посылал на имя Стивена, а затем стал адресовать Медоре. Статьи приветствовали приезд Эбнера, — его статная фигура, величественно возвышавшаяся на трибуне, неизменно присутствовала на газетных полосах — и его ораторское искусство, — он говорил громко и выразительно. Однако обозреватели с неудовольствием отмечали, что темы Джойса чересчур мрачны, и чем дальше к Востоку уходил его путь, тем отчетливее проступал в отзывах насмешливый, язвительный оттенок, а когда Эбнер добрался до океана, вместо газет стали приходить одни письма. Они были адресованы прямо Медоре, и та заметила в них одну черту — склонность сравнивать Восток и Запад, причем предпочтение все явственнее отдавалось Западу. Эбнер остро ощущал педантизм, лицемерие и цинизм общества восточных штатов, его меркантильные идеалы, узаконенную несправедливость, порождаемую благоприобретенным и унаследованным богатством, условности, которые губили добрые порывы и не давали развернуться человеческой личности.

«Я буду счастлив вернуться на Запад», — так заканчивал он обычно свои письма.

Медора читала и улыбалась: «Можно представить, как негодовал бы наш бедный друг, побывай он в Лондоне или Париже».

«Я рада, что вы скоро вернетесь, настроенный более благосклонно к нам, хотя бы только потому, что мы выигрываем в сравнении с Востоком, — писала она, — а пока помните, что где бы вы ни выступали, перед доброжелательной аудиторией или враждебной, есть слушатели, которые ждут вашего возвращения, и, находясь среди них, вы почувствуете себя как дома».

И в самом деле, по прошествии некоторого времени Эбнер разглядывал кружок миссис Уайленд с меньшей неприязнью и скукой, нежели он предполагал. Мартовским вечером в гостиной у Уайлендов собралось человек двадцать — тридцать гостей, и Эбнер весьма удовлетворенно отметил, что они с должным уважением относятся к нему и к хозяйке.

— Вечер пройдет удачно, вот увидите. Они будут прилично вести себя, — ободряюще шепнул Бонд.

Гости съезжались медленно, и только в десятом часу начались кое-какие приготовления. Из-за этой задержки Эбнер готов был заключить, что публика равнодушно относится к его искусству, но некоторые внимательные дамы тем временем заняли его беседой, пересыпанной комплиментами. Эбнер отвечал находчиво. Побеседовал он также и с мужчинами, которые, возможно, мало интересовались литературой, но не могли не отдать должное его искренности и приятной внешности. И действительно, в сюртуке и светло-сером галстуке он выглядел вполне внушительно, и никто не позволил себе — как случалось на Востоке — колких замечаний по поводу того, что он не знает правил хорошего тона.

— Говорят, вы снова пришли без пальто? — спросил Уайленд.

Ветер с озера свирепо трепал голые вязы перед домом и яростно раскачивал электрические фонари вдоль извилистой ленты шоссе.

Эбнер задорно вскинул голову — здоровья ему не занимать!

— Пустяки. Тут и ходу-то три квартала.

— Идите в столовую и выпейте что-нибудь, — предложил хозяин.

— Вы знаете, я не пью вина!

— Вино! — воскликнул Уайленд. — Да вам надо кое-что покрепче, — не вино, а доброе виски!

— Нет! — упирался Эбнер. — Нет!

Мужское общество состояло из видных специалистов и представителей крупных корпораций. Даже и сейчас они не переставали обсуждать вполголоса привычные дела.

— Вы, по всей видимости, начали нажимать какие-то тайные пружины. Это ощущается во всем, — обратился один из них к Уайленду.

— А как же иначе? — по-мальчишески прямо отвечал Уайленд. — Если хочешь, чтобы капитал приносил прибыль, в наше время надо немножко опережать законодательство.

— То же самое говорил вчера Пенс...

— Я открыл эту великую истину во время недолгого знакомства с Комиссией по налогам, — самодовольно признался Уайленд. — Почти все под контролем: личная собственность и недвижимость, земельные участки, аренда, мелиорация, акции, закладные...

— Короче говоря, все, кроме концессий?

— Кроме концессий. Так что займемся коммунальными услугами...

— В надежде, что законодательство будет медленно плестись позади?

— Совершенно верно, — подтвердил Уайленд. — И тем временем будем нажимать на тайные пружины.

— Вы с одной стороны, Пенс — с другой?

Уайленд пожал плечами и усмехнулся.

— И дай бог, чтобы они подольше нас не замечали.

Эбнер слушал молча, грустно качал головой, и в нем нарастало чувство горечи. Уайленд, такой умный, приятный человек — радушный хозяин — мельчал, падал в его мнении.

Уайленд искоса поглядывал на Эбнера. Он словно хотел сказать ему: «Да, все это так, но, как знать, может быть, дружеская рука, протянутая вовремя...»

XXII

— Так это она? Это она? — допытывались дети, толпясь у распахнутых дверей детской.

— Да, это «она», — подтвердила мать, меж тем как Медора в белом пальто прошла через холл, держа под мышкой футляр со скрипкой.

— А скоро она начнет играть? Мамочка, позволь нам послушать хоть чуточку, ну пожалуйста!

— Хорошо, вам разрешается постоять у перил. Но чтобы никто вас не видел...

— А скоро она выступит?

— Немного погодя.

— Ох! А нельзя ли сделать так, чтобы она...

— Тише, дети! Закройте дверь.

Но как только Медора стала «иллюстрировать» литературные отрывки Бонда, дверь детской тихонько растворилась и оттуда выскользнули три крохотные фигурки в белых ночных рубашках и спрятались, насколько это было возможно, за перилами. Дети наверху были в совершенном восторге; в неменьшем пребывали внизу взрослые дети: Медора, зная к чему питают слабость habitués^[26] утонченного общества, никогда не утомляла их сонатами или сюитами. Бонд прочитал свои короткие живые зарисовки любопытных типов путешественников, а Медора иллюстрировала их, сыграв народную песенку горной Баварии и две оригинальные мелодии, услышанные в Бретани. Эбнер, который имел уже случай познакомиться с музыкальными способностями Медоры, был огорчен — зачем она так принижает свой талант; но зато он, выступая, не поступится ничем. Нет, он заставит этих балованных, преуспевающих и самодовольных людей испить до дна чашу, которую он один в состоянии поднести им, — чашу беспросветной жизни, полной грязи, непосильной работы, тоскливой безнадежности. Сказать по правде, слушатели покорно отведали предложенный им напиток, наслаждаясь, по-видимому, его необычным вкусом. Они внимательно слушали, учтиво хлопали и... приготовились послушать еще Медору и Бонда.

Эбнер был задет. Создавалось какое-то нелепое положение. С какой стати талант Медоры Джайлс должен способствовать успеху Эдриена Бонда, — ничтожного Бонда с его застывшей на невыразительном личике светской улыбкой, с жидкими волосами, тщательно прилизанными на плоском черепе! Но как могла бы Медора помочь ему, Эбнеру? За что ей ухватиться в его произведениях? Он и сам понимал, что они не могли претендовать ни на волшебное очарование, ни на мягкую поэтичность, ни на близость священным традициям, столь дорогим, несомненно, этой утонченной публике. Медора как будто отбросила все, что связывало ее с фермой, и, если он хочет идти за ней, не должен ли он сделать то же самое?

Он хотел следовать за ней — теперь он был убежден в этом. Он не знал, куда приведет ее путь, не знал даже, куда он сам хочет прийти. Но если он еще не осознал, что Медора — самое редкостное, самое прелестное существо, то другие помогли раскрыть ему глаза. Этот вечер был ее торжеством; все рукоплескали ее изяществу, уменью держаться, красоте, таланту и даже строгому стильному платью; а она, улыбаясь, остроумно и спокойно отвечала на комплименты, как и подобало настоящей леди.

Эбнер должен был читать вслед за ней. Он начал отрывок из книги «Обездоленные» и снова превратился в сына полей.

Родная земля обступала его, он погружался в нее по колено, по пояс, по уши. Он читал, забывая о том, где он, кто такие его слушатели, всем сердцем переживая горестную участь несчастнойгероини книги — маленькой батрачки на ферме, погрязшей в беспросветной нужде и страданиях. Никогда еще Эбнер не читал так хорошо, и его прочувствованные и выразительные слова захватили слушателей. Но когда он дошел до заключительного, весьма патетического эпизода, в горле у него запершило, голос стал хриплым, он закашлялся; отложив лист, он хотел было подняться, но, почувствовав острую боль, схватился за грудь; на лице его отразилось страдание.

Уайленд поспешно подошел к Эбнеру и негромко сказал:

— Теперь вы сделаете по-моему, если не поздно. Пойдемте.

И он повел Эбнера в столовую.

— Пустяки, не стоит волноваться, — сказал Эбнер, возвращаясь.

— Боюсь, что вы ошибаетесь, — возразила Эдит Уайленд, и в голосе ее звучало участие.

— Уверена, что у вас что-то серьезное, — Медора стала бледной, как ее платье.

— Ничего особенного! — уверял Эбнер. — Полечусь немного дома и... — он снова схватился за грудь.

— Ну нет, мы вас никуда сегодня не отпустим, — сказал Уайленд.

Эбнер не попал домой ни в этот вечер, ни на следующий, ни на третий день. Его уложили в постель в комнате на верхнем этаже.

Он видел, как за окном колыхалось серое озеро. Волны с белыми гребнями разбивались о плотину, сотрясавшуюся от их свирепых ударов; водяные брызги, перелетая через влажное шоссе, оседали на стеклах, и каждая капелька, казалось, говорила: «Ты болен из-за нас, из-за нас!»

Медора с утра прислала брата справиться о здоровье Эбнера, а в полдень пришла и сама.

— Мы с минуты на минуту ждем сиделку, — сообщила миссис Уайленд.

— Я побуду здесь до ее прихода, — заявила Медора.

Две недели пролежал Эбнер в мягкой роскошной постели, послушно выполняя все предписания.

— Ах, мужчины, мужчины! — повторяла Медора. — Ничего-то они не знают, не умеют позаботиться о себе. И чем они больше, тем беспомощнее.

Иногда Эбнеру было лучше, иногда хуже. Он покорился нежной тирании заботливых женщин и тешил себя мыслью, что его внезапное заболевание взволновало общество.

Сторонники прогрессивного налога на землю, последнее время разыскивавшие Эбнера, узнали из газет о несчастье, постигшем друга. На тех же страницах, где сообщались подробности о положении дел с концессией Пенса—Уайленда, подлежащей рассмотрению городского совета, они прочитали о том, что Эбнер Джойс — убежденный противник всяких привилегий — лежит больной в доме Леверетта Уайленда.

— Он изменил нам, — вынесли они приговор, — мы отрекаемся от него.

XXIII

В начале апреля Эбнер, похудевший и пока с трудом стоявший на ногах, собирался домой, во Флетфилд. Леверетт Уайленд приказал приготовить экипаж, чтобы отвезти его на станцию, а Медора заботливо поправила подушки и укутала Эбнера в одеяло.

— Весна всюду дает себя чувствовать, — говорил Уайленд, — но здесь она хуже, чем где бы то ни было. Если хотите поскорей окрепнуть, вам лучше всего поехать домой.

— Через три часа я буду там, — отвечал Эбнер, — путь недальний.

Он обменялся дружеским рукопожатием с Уайлендом и задержал в своей руке ручку Медоры дольше, чем полагалось. И чувствовалось, что наконец-то он видит в ней женщину, и все, что не выразило его мужественное пожатие, явственно читалось в его глазах. Очевидно было, что, когда он окончательно встанет на ноги, то произнесет слова, которые будут еще красноречивее.

В пыльных стеклах вагона плыло лицо Медоры, заслоняя милые приметы ранней весны. Одно видение сменялось другим, словно картины волшебного фонаря: вот она разливает чай, вот стряпает печенье, играет на скрипке... но еще чаще готовит лекарство и оберегает его от сквозняков. И всякий раз ее образ сочетал в себе изящество и очарование с добротой и домовитостью. «Я недостоин ее, — размышлял Эбнер, но тут же решительно добавлял: — А все-таки она будет моей!» Увы, не он был создателем сей безжалостной, парадоксальной мужской философии.

Эбнер провел целый месяц дома в полном покое и, набравшись сил, предпринял вторую поездку (на этот раз в штаты Айова и Висконсин), чтобы убедиться в своем окончательном выздоровлении и поправить денежные дела, — болезнь, даже среди роскоши, была дорогим удовольствием.

Синдикат Пенс—Уайленд недавно обеспечил контроль над одной ежедневной газетой, и Уайленд незадолго до отъезда Эбнера предложил ему писать для нее дважды в неделю статьи и самому назначить свой гонорар. Но Эбнер мягко отклонил предложение: ему было совестно сотрудничать в органе, который был открытым и убежденным защитником привилегированной группы людей, развращенных наживой.

— Так, значит, вы не можете? — спросил Уайленд, стоя у дверей пульмановского вагона.

— Мне кажется, я не набрался еще сил, — мрачно отвечал Эбнер.

— Да что вы! — возразил Уайленд. — Неделька-другая — и все будет в порядке.

— Я... я лучше воздержусь, — сдержанно ответил Эбнер, протягивая руку.

В письмах к Медоре он бесконечно сетовал на неудобства местных гостиниц, и Медора улыбалась, вспоминая, как совсем еще недавно он превосходно чувствовал себя в скромных, скудно обставленных комнатах, — Эбнер называл их «характерными», «типичными» и всякими другими замысловатыми словами. По-видимому, две недели в доме Уайлендов сделали свое дело, и Эбнер переродился.

«Он станет таким же, как и все остальные, — размышляла Медора, — и очень скоро».

В начале июня Эбнер предложил Медоре выйти за него замуж. Медора задумчиво выслушала его.

— Эбнер Джойс, ведь я такая же, как Клайти Саммерс, — медленно начала она.

— Вы ничуть не похожи на нее, — живо прервал ее Эбнер.

— В одном отношении — такая же, — продолжала Медора. — Уж если выходить замуж, то по-настоящему, на всю жизнь. Как выражается Клайти, «это самое правильное — выйти замуж окончательно», Так и я хочу — окончательно.

Эбнер вспыхнул.

— Я могу обещать вам...

— Вы должны.

— Я обещаю.

Так рухнула матримониальная идея «товарищества с ограниченной ответственностью». Вместо нее возник вопрос обручального кольца.

— Надеюсь, вы согласитесь со мной, что можно прекрасно обойтись без всякой символической чепухи?

— Нет, — твердо возразила Медора. — Пусть это чепуха — явная, бесспорная, но я настаиваю на ней, по крайней мере на месяц. Что касается символов, то они — насущный хлеб человечества, а я человек, как и всякая другая женщина.

Через несколько дней на пальце у Медоры красовалось кольцо.

После этой решительной уступки Эбнер попытался свести к минимуму прочие церемонии.

Но Медора и тут была тверда.

— Вы, как-никак, мужчина, и я все-таки — женщина. Сейчас вы должны подарить мне все, что дарит мужчина, а я получить все то хорошее, что женщина привыкла получать.

Они пробыли женихом и невестой все лето, а в октябре на ферме состоялась свадьба. На ней присутствовали и родители Эбнера, проделав путь в тридцать миль. Отец Эбнера оказался человеком на редкость открытым и добродушным, он жил радостями сегодняшнего дня и не особенно задумывался, следуя завету известного поэта, над вопросами бытия, из-за которых его сын горел в жарких нескончаемых спорах. Миссис Джойс была тихая, приятная и непоколебимая в своей степенности женщина. Она чуть не с порога окунулась в хлопоты по хозяйству, — видно было, что она не может сидеть без дела и гордится тем, что работа так и спорится в ее руках. Новые родственники заметили, что Эбнер в ней души не чаял.

— Такой сын обещает стать любящим мужем, — сказал старый Джайлс жене.

— Надеюсь, что так, — вставила Медора, услыхав их разговор. — А я уж сумею наложить последние мазки.

XXIV

Один за другим останавливались экипажи, и стук захлопываемых дверец гулко разносился в морозном воздухе декабрьского вечера; закутанные фигуры одна за другой медленно поднимались по широким гранитным ступеням и скрывались в пасти сводчатого подъезда. Сквозь прозрачные занавеси освещенных окон по фасаду и с боковых сторон здания можно было разглядеть, что в доме ждут гостей. И в самом деле, мистер и миссис Палмер Пенс давали званый обед в честь мистера и миссис Бонд.

Молодожены только что вернулись из свадебного путешествия. После многих лет бесплодного сочинительства экзотических книжонок, Эдриен наконец добился успеха; он нетолько положил к ногам любимой выдающуюся книгу, но и устроил так, что в его кошельке оказалась кругленькая сумма, полученная в счет будущих изданий. Он нашел способ превратить «европейский дух» и «исторический фон» в статью дохода: писать то, что жаждали прочитать тысячи людей и за что они охотно платили. Пока он получил только тридцать тысяч, но предполагалось, что эта сумма по прошествии шести недель, когда будет распродан весь тираж, возрастет до ста тысяч. Метод Бонда был весьма прост: вольная обработка хроник королевских династий, украшенная несметным количеством красавцев и красавиц, доблестных подвигов и поединков, живописных костюмов и совершенно неправдоподобных происшествий.

— Непонятно, как мне до сих пор не приходило в голову взяться за эти вещи. Всякий может делать это; да и кто, собственно, не писал так? — рассуждал Бонд.

Клайти была в восторге от милостивой улыбки судьбы и с большой готовностью позволила своему поклоннику перейти от намеков и полупризнаний, которые во множестве сыпались на нее в течение всего лета, к ясному и конкретному предложению.

— С этим гонораром и моими ценными бумагами мы проживем вполне прилично, — нежно сказал Бонд.

— Не сомневаюсь, — ответила Клайти.

— Так попробуем?

— Попробуем.

Среди других приглашенных поднимались по гранитным ступеням и супруги Уайленды.

Как и всегда в таких случаях, миссис Уайленд заставила уговаривать себя.

— Не понимаю, что ты мудришь? Миссис Пенс славная женщина, не хуже любой другой. А мои деловые связи с ее супругом...

— Поедем, если так нужно, — покорно согласилась миссис Уайленд, решив про себя, что при желании она сумеет избежать короткого знакомства с хозяйкой дома; к тому же визит к Пенсам даст ей возможность увидеть Клайти Саммерс, ставшую наконец чьей-то женой.

Последними прибыли Джойсы. Медора надела то самое платье, которое в свое время вызвало сенсацию среди соседей на десять миль кругом, а Эбнер, как и подобало, был во фраке.

— Холостяк и к тому же гений, — объявила Медора, — может позволить себе вольности, но женатый человек должен считаться с женой.

И Эбнер, осознавший свой нравственный долг, посчитался с ней; тот, кто считается, уподобляется тому, кто колеблется, — он человек потерянный.

— Будут пить вино, и ты пей, — наставляла Медора. — Будут произносить тосты — скажи и ты что-нибудь.

За тост можно не опасаться — все будет в порядке; а что до вина, то двухнедельное пребывание Эбнера в доме Уайленда примирило его с худшими вещами, нежели вино.

— Я хочу гордиться тобой, — продолжала Медора.

Эбнер был потрясен: неужели его супруга соединяла в своем лице Далилу и Беатриче?

— Не говори о нашей книге больше, чем другие о своих, — закончила Медора.

«Возрождение» вышло в свет спустя неделю после романа «Честь Дамы» и имело некоторый успех среди усидчивых читателей, тех, кого не отпугивали проблемные произведения. Надо сказать, что Медора собственноручно подвергла цензуре наименее благодушные страницы и тем самым наперед обезоружила наиболее недоброжелательных критиков. Однако «Возрождение» никого уже не занимало; мысли Медоры были сосредоточены на новой, большой книге, не похожей на прежние, которую задумал Эбнер. Дело в том, что он начал постигать город. Некоторыми своими мрачными и суровыми чертами город представлял не меньший интерес, чем деревня, и Эбнеру стал доступен невнятный рокот его неисчислимых бед и страданий. Книга «В дыму литейной» будет смелой пробой сил в новой области. В ней развернется картина современного строящегося города: напряженные усилия миллионов, не имеющих прошлого, возвышение могущественных групп и влияние новых факторов, дерзкая ломка традиций и попрание условностей, невиданная борьба за новые идеалы и цели, прокладывание новых путей, грандиозное столкновение пока еще не определимых и не вполне сложившихся общественных сил... Этот труд объяснит то, что до сих пор оставалось неясным, и оправдает многое из того, что казалось заслуживающим порицания. Книга определит место пенсов и уайлендов в жизни и смысл их существования. Глубина понимания будет идти рука об руку со снисходительностью, и кто знает, не придет ли Эбнер к приятию идеалов, чуждых ему прежде, и людей, их воплощающих.

Увлеченный новой идеей, Эбнер испытывал еще большее презренье к Бонду, считая, что ни его новые интересы, ни его легкий успех не заслуживают внимания.

— Я знаю, что́ вы обо мне думаете, — беспечно бросил Бонд, — но не вы ли виноваты в том, что мои последние вещи так измельчали?

— Я?

— Вы, именно вы. В трудный момент, когда я нуждался в поддержке, вы обдали меня холодной водой. Вот любуйтесь, до чего я дошел.

Эбнер был одним из лучших украшений праздничного вечера. Он непринужденно и легко болтал с дамами, с которыми только что познакомился, и выказал немалую способность к шутливой и вполне учтивой пикировке с их мужьями. Он сохранял чувство собственного достоинства — естественный дар одного из родителей, — но научился держаться без прежней запальчивости и заносчивой самовлюбленности. А добродушная веселость — черта, унаследованная им от отца, но скрытая до поры, — проявилась теперь неожиданно ярко. Все сошлись во мнении, что Эбнер интересный человек; кое-кто нашел его даже очаровательным. Он понравился тем, кому не нравился прежде, и вдвойне пленил тех, кому нравился всегда. Глаза Медоры сияли радостью и гордостью.

Клайти сидела между Пенсом и Уайлендом. На лице Уайленда застыло то особое, жесткое выражение, которое приходит вместе с успехом — успехом, достигнутым известными средствами.

— Ну как ваши ученики из пригорода? — спросил он соседку. Клайти пожала плечами.

— У меня теперь другие интересы. Кроме того, мое стремление помочь беднякам было понято превратно и совсем не оценено.

Она вызывающе посмотрела на Эбнера.

Уайленд тоже посмотрел на него и пожал плечами.

— Я понимаю. И я мог бы стать идеалистом, если бы некая рука не отбросила меня, вместо того чтобы повести меня кверху.

— Увы! — вздохнула Клайти. В ее глазах прежний Эбнер был несравненно значительнее теперешнего. — Если бы не тот жестокий человек, и я и Эдриен, конечно, продолжали бы заниматься серьезными делами.

Эбнер сидел подле Юдокси Пенс, великолепной, цветущей, блестящей. Никогда в жизни она не была так бесконечно далека от серьезных, глубоких, филантропических, альтруистических и иных дел.

— Конечно, — говорила она, качая головой с милой, наигранной меланхолией, — я слишком понадеялась на себя. Я не понимала, что мои слабые руки не в силах распутать нити человеческих судеб.

Юдокси беседовала с литератором и потому добросовестно украшала свою речь литературными выражениями. Пусть она год ждала такой минуты, но выражения звучали прекрасно: время не отняло у них красоту.

— Да, еще совсем недавно я посвящала всю себя Высшим Стремлениям; но теперь мой муж расширяет свои дела и нуждается в моей заботе. Мой долг идти рядом с ним и находить удовлетворение в скромных обязанностях жены.

Она опустила голову, с видимым удовольствием и гордостью мирясь с поражением.

Да, Эбнер разрушил храм; колонны пали, одна за другой. Но Самсон разделил судьбу своих жертв: он лежал среди груды обломков, раздавленный, но вполне довольный собой. Он был ослеплен своим блестящим успехом, своей близостью к преуспевающим. Великолепие и роскошь плутократов околдовали его, и он со сладостным трепетом видел себя за столом, среди богатых, он был с ними именно потому, что они были богаты, влиятельны и преуспевали в мире. Да, Эбнер пошел на компромисс с обществом. Он принял чужую веру. Дети Мамоны приняли его. Эбнер, могучий талант, стал теперь похож на всех остальных. Перед ним разверзлась бездна — он пал.

Маленький О’Грейди против «Грандстоуна» Перевод А. Горского

I

Миссис Палмер Пенс состояла акционером многих банков: двадцать акций одного, пятьдесят — другого, сто — третьего... Но все же она была только рядовым акционером, тогда как ее обуревало желание стать одним из директоров; какое удовлетворение доставила бы ей возможность участвовать в руководстве каким-нибудь из этих солидных учреждений! Она обладала и умом, и силой воли, и честолюбием, но все же оставалась женщиной, и собратья-акционеры не могли пойти навстречу ее заветному желанию и отрешиться от предрассудка, который лишал женщину права занимать такой влиятельный и почетный пост и сохранял эту возмутительную привилегию за мужским полом.

— Ужасная несправедливость! — негодовала она.

Среди прочих ценных бумаг миссис Пенс обладала сорока пятью акциями Грайндстоунского национального банка. Это был ее любимый банк. Чеками на «Грайндстоун» она расплачивалась и в больших магазинах, расположенных на Брод-стрит, и с алчными торгашами, избравшими для своих бойких операций по продаже «Robes et Manteaux»^[27] другую часть города. Банк находился недалеко от торгового центра, и кассир «Грайндстоуна» прямо-таки млел от почтительности, когда вплывала Юдокси Пенс, пышная и величественная, и обращалась к нему с просьбой разменять стодолларовую бумажку.

Последний раз это произошло в разгар предрождественской суеты. Юдокси только что собиралась отойти от окошка предупредительного кассира, когда дверь в соседнюю комнату распахнулась, и миссис Пенс увидела за длинным, массивным столом группу пожилых мужчин. На столе, среди вороха бумаг, бросались в глаза листы светло-коричневого цвета. Юдокси догадалась, что в комнате происходит заседание директоров. Неудовлетворенное желание с новой силой захватило ее, и печаль омрачила полное, красивое лицо миссис Пенс, — то лицо, которое недавно, когда Юдокси соблаговолила посетить бал студентов-художников, произвело на Маленького О’Грейди столь сильное впечатление, что его длинные пальцы невольно напряглись от желания немедленно вцепиться в глину, а взгляд неотступно преследовал миссис Пенс по всему залу.

«Что там другие банки, — со вздохом подумала Юдокси, — вот здесь бы стать членом правления...»

Дверь тотчас же захлопнулась, однако миссис Пенс все же успела оценить обстановку. Перед почтенным, хотя и немногочисленным собранием держал речь (иных слов не подберешь) невысокий большеголовый человечек. Стоя у камина и потряхивая пышными рыжими волосами, он насмешливо и самоуверенно посматривал на слушателей узенькими серо-зелеными глазками и размахивал перед их недовольными лицами длинными, гибкими руками. Да, лица присутствующих выражали недовольство. «Кто ты такой, чтобы отнимать у нас время?» — написано было на одном. «Чего ты хочешь, непрошеным гостем врываясь сюда?» — читалось на другом. «Зачем ты осложняешь и без того слишком сложный для нас вопрос?» — будто возмущалось третье.

То было минутное видение, но Юдокси Пенс с прозорливостью ясновидицы поняла, что происходит там, за этой обшарпанной дверью из черного орехового дерева и матового стекла. Она ясно представила себе всю растерянность и беспомощность директоров, поставленных в тупик какой-то новой для них проблемой, всю беззащитность их перед натиском со стороны какого-то ничтожества. Это ей стало ясно, как божий день, когда она заметила, с каким видом Джеремия Макналти, мигая выцветшими глазами и почесывая сизый старческий подбородок, положил на стол лист бумаги светло-коричневого цвета.

— Я нужна им! — пробормотала Юдокси Пенс. — Они наверняка встретят меня с распростертыми объятиями. Без меня они непременно сделают какую-нибудь глупость!

Миссис Пенс ни минуты не сомневалась, что может оказать на деятельность банка самое благотворное влияние. «Разве не успешно веду я собственные финансовые дела?» — тешила себя Юдокси мыслью; и в самом деле состояние ее финансов не внушало никаких тревог. Многоопытный супруг Юдокси, поглощенный гораздо более важными заботами, редко вмешивался в дела жены, а если и вмешивался, то она никогда ничего не замечала. Время от времени муж откладывал свои занятия в сторону (на деньги, собранные у доверчивых людей якобы для создания каких-то трестов, он занимался крупными биржевыми спекуляциями) и подправлял дела жены или придавал им более выгодный курс. Но, в общем, Юдокси была предоставлена возможность самой ковать свое собственное материальное благополучие и считать, что ей ведомы почти все тонкости финансовых операций.

Грайндстоунский национальный банк, после десяти лет процветания в каком-то жалком арендуемом помещении, решил построить собственное здание и предстать перед миром во всем блеске. Настало время, когда такое почтенное заведение уже не могло ютиться в нескольких комнатушках большого дома по соседству со всякими фирмами и компаниями. Престиж «Грайндстоуна» не мог не страдать от того, что банк имел общий вход с пароходной компанией и фирмой по страхованию от огня, что, над ним, на верхних этажах, разместилась целая банда мелких ростовщиков с сомнительной репутацией, что под ним, в нижнем этаже, обосновались салоны по чистке обуви, а весь дом, как днище морского судна облеплено ракушками, был облеплен ларьками, где продавались земляные орехи и бананы. Обстановка решительно требовала перемен.

— Пора кончать с этим, — провозгласил Эндрю Хилл, решительно вскинув эспаньолку и звонко щелкнув вставной челюстью. — Мы должны блеснуть, нам нужна реклама.

Хилл был президентом «Грайндстоуна» и его крупнейшим акционером. Ему внимали мистер Макналти, мистер Розенберг, мистер Гиббонс, мистер Холбрук и остальные директора, и в конце концов все, за исключением мистера Розенберга, согласились, что наступило время, когда «Грайндстоун» должен возвести собственное здание для безраздельного пользования. Мистер Розенберг предложил выделить помещение для сдачи внаем, но его идею отвергли.

Они отыскали достаточно разумного молодого человека, который по-своему знал Париж и Вену и мог отлично толковать о виде спереди и виде в перспективе. Этот ловкий человек созвал Эндрю Хилла, Саймона Розенберга, Джеремию Макналти и всех остальных членов этой маленькой, весьма нерешительной компании и очень вежливо, не считаясь, однако, с шумными протестами и попытками увильнуть, стал легонько, шаг за шагом, подталкивать их по крутому склону сомнений к вершине, где высился его сверкающий Идеал.

Каждый совершал восхождение в соответствии со своими привычками и характером. Эндрю чувствовал себя немного растерянным, но бодрился; Джеремия в сомнении покачивал головой, но тем не менее переступал ногами; Саймон ворчал, что все предприятие означает почти полное разорение. И только Роско Орландо Гиббонс, немало побродивший по белу свету и оценивший проекты молодого архитектора на основании того, что́ ему довелось видеть на других континентах, не ударил лицом в грязь и одним прыжком взлетел на самую высокую башню сказочного замка. Он поднялся там на цыпочки и стал звать остальных. Его уверенная поза и ободряющие жесты, несомненно, сыграли свою роль: его попутчики хотя и с трудом, но все же кое-как вскарабкались на вершину. Даже старик Оливер Доуд, который однажды был членом законодательного собрания штата и получил прозвище сторожевого пса казначейства за то, что возражал против любых расходов на любые цели, — и тот в конце концов пошел в ногу со всеми. Он высказался «за» последним, но все же высказался, и вскоре в двух кварталах от старого здания стало расти новое.

По сравнению с другими храмами золотого тельца в городе новое здание «Грайндстоуна» должно было стать самым великолепным, самым внушительным и безусловно самым монументальным. Молодой архитектор, величественной небрежностью отказавшись от всякой экономии пространства, времени и материалов, спроектировал грандиозный фасад с длинной колоннадой из полированного голубого гранита, фронтон с пышными украшениями и широкую мраморную лестницу. Интерьер здания предполагалось выдержать в том же сугубо классическом стиле, как и фасад. Предусматривалось создать внутренний дворик, покрытый огромным стеклянным куполом, покоящимся на колоннах, и повсюду — люнеты, надсводные сооружения, фризы и все прочее, что должно было открыть перед художниками неограниченные возможности при отделке помещения.

Из-за этих люнетов и надсводных сооружений теперь и возникли неприятности. Строительство самого здания продвигалось довольно успешно: уже высились стены, половина колонн, несмотря на стенания Саймона Розенберга, уже стояла на своих местах. Одним словом, не произошло никаких задержек, о которых стоило бы говорить. Правда, однажды в каменоломне иссяк строительный материал, потом обанкротился первый подрядчик, месяц или два бастовали каменщики — не работали сами и не позволяли другим. Однако все эти пустяки не представляли неожиданности и были еще терпимы. Но ни один из директоров, так преданных интересам «Грайндстоуна», никогда не соприкасался с отделкой и украшением огромного капища, возводимого во славу «Шести процентов», и никому из них прежде не приходилось разбираться в назойливых предложениях целой оравы соперничающих художников, скульпторов, лепщиков и мозаичников, жаждущих показать себя и поживиться за счет сверхприбыли и неприкосновенных накоплений банка. Не удивительно, что Джеремия Макналти почесывал подбородок, Саймон Розенберг морщил пожелтевшие ог старости щеки, Роско Орландо Гиббонс поглаживал свои пышные бакенбарды, пытаясь найти соответствующие примеры из того, что он видел в Берлине или Риме, а Эндрю Хилл хмуро смотрел на своих коллег, недовольный тем, что они были так же нерешительны, как он сам.

— Это ужасно! — простонал он. — Нам, вижу, придется покрыть стены бледно-розовой штукатуркой и тем ограничиться!

Открылась дверь, и почтительный клерк доложил, что в приемной ожидает один из близнецов Морреллов. Эндрю облегченно вздохнул и встал, отодвинув в сторону чертежи. В делах, с которыми был связан этот визит, он чувствовал себя куда увереннее.

II

В то время как Ричард Моррелл услаждал слух директоров «Грайндстоуна» сладкозвучными периодами и гипнотизировал их, плавно помахивая изящно отпечатанными акциями, в то время как присутствующие, созерцая его решительный подбородок и широкие плечи, все больше проникались убеждением, что посетитель не уйдет, пока не выскажется, Юдокси Пенс пила чай в «Храме Искусств». Сгущались ранние декабрьские сумерки.

— Теперь уже слишком поздно делать новые покупки, — рассуждала Юдокси. — К тому же я устала.

Хотя Юдокси не было еще и сорока лет, она совсем обессилела, вынужденная, при своем дородстве, протискиваться через толпу рождественских покупателей, заполнявшую магазины и улицы.

— Посидеть бы полчасика в каком-нибудь тихом местечке! — отдуваясь, промолвила она. — Зайду-ка я на минутку к Дэффингдону. Кстати понаблюдаю за Вирджилией. Готова держать пари, что она там, и если кого-нибудь винить в этом, так только меня.

«Храм Искусств» напоминал могучее дерево, корнями которого были любители драмы и красноречия; крепким стволом ему служили многочисленные магазинчики, где продавались невинные безделушки, музыкальные принадлежности, книги и гравюры; шумом листвы были звуки терзаемых струн и настраиваемых инструментов, унылые вокализы и упрямое бормотание лекторов, а величественной кроной, наконец, — несколько застекленных крыш, под одной из которых создавал свои творения Дэффингдон Дилл.

Юдокси устало опустилась на скамью, обитую сафьяном. Взяв чашку с чаем и печенье и отказавшись от розовых мятных конфет, она осмотрелась вокруг, пытаясь определить при тусклом свете японского фонаря и помятой старой медной лампы из Дамаска, кто находился в комнате. В затененных уголках она увидела несколько человек — среди них, несомненно, и была Вирджилия Джеффрис. «Не знаю, к чему все это приведет! — озабоченно вздохнула Юдокси. — Конечно, я не меньше других отвечаю за последствия, — продолжала она размышлять. — Нет, пожалуй, больше других, — решила она. — А всего вернее — одна я», — закончила наконец Юдокси и отпила первый глоток.

Дэффингдон Дилл появился в городе недавно, но уверенно и ловко овладел положением и за какой-нибудь год сумел добиться того, что его коллегам не удавалось за пять — десять лет. Прежде всего он без колебаний поселился в самом привлекательном для художников здании, которым мог похвастаться город. Многие не менее ловкие его коллеги (однако не настолько ловкие, чтобы им пришла в голову такая мысль) все еще прозябали в старом «Крольчатнике» — вполне приличном в свое время здании, но, увы, теперь принадлежавшем прошлому, как и дом, который собирался покинуть Эндрю Хилл.

Поскольку от более удобных помещений их отпугивала высокая арендная плата, они продолжали отдавать свои деньги старику Иезекиилю Кролю, впрочем, лишь настолько аккуратно, насколько позволяли обстоятельства, и пропускали мимо ушей добродушные шутки, в которых неизменно фигурировали под именем «братцев-кроликов».

Дилл держал свою студию на уровне, достойном «Храма Искусств», а самого себя держал на уровне, достойном студии. Ни в обстановке студии, ни в нем самом не было почти ничего от богемы. Общество считало его мастерскую настоящим salon de réception^[28]. Он никогда не допускал, чтобы художник в нем брал верх над джентльменом. Те, кто наносил визит в конце дня, заставали высокого и изящного Дилла в сюртуке, сшитом по самой последней моде. Перед более ранними посетителями он появлялся в элегантной блузе. Он тратил массу времени, чтобы держать в порядке свои изящные руки — посетители пожимали их осторожно, как нечто неземное, слишком хрупкое для нашего грубого мира, — и ухаживать за своей выхоленной бородкой, коротко подстриженной на шеках и с резко удлиненным кончиком, совсем как у Ван-Дейка. Эта бородка просила, почти требовала живописных аксессуаров, и, отправляясь на костюмированный бал, Дэффингдон обычно надевал брыжи и прицеплял рапиру. Все это оказывало должное влияние, и когда посетители спрашивали «сколько?», а Дэффингдон небрежно, не моргнув глазом, называл сумму, они подчас вздрагивали, но не пытались торговаться.

— В конце концов вы же понимаете... — говорили они друг другу, обмениваясь впечатлениями от самого Дилла и от изысканной обстановки, которая его окружала. — Да, да, в конце концов ведь это же не... — И тут они неизбежно вспоминали о «Крольчатнике» и приходили к единодушному заключению, что по сравнению с ним в студии Дэффингдона все соответствует духу времени. Бедным «кроликам» оставалось только удивленно помаргивать, что они нередко и делали, можете не сомневаться.

Дэффингдон был тридцатилетний холостяк; он мог казаться и достаточно солидным и достаточно молодым — в зависимости от того, каким его хотели видеть. Его сестра Джудит, старше его на несколько лет, исполняла роль хозяйки и обычно восседала у него за чайным столом, что позволяло юным созданиям из общества впархивать в студию в любое время. Эти юные создания сами по себе ничего не значили, но у некоторых из них были тщеславные матери и честолюбивые, неравнодушные к салонному великолепию папаши, и кто мог сказать, на какую почву упадет и какие всходы даст легкомысленная болтовня этих девиц? Вот почему Дэффингдон и его сестра поощряли такие визиты, и юные создания охотно пользовались случаем отвлечься от надоевшей и однообразной светской жизни. Среди прочих бывала здесь и молоденькая Пресиоза Макналти — хорошенькая, добрая, своевольная... Но о ней мы расскажем немного позже, с вашего позволения.

Дэффингдон долго жил за границей и все еще был в курсе того, чем жило европейское искусство: он одинаково хорошо знал, что делается в Мюнхене и Париже, и часто получал письма с иностранными марками и мысленно совершал небольшие прогулки за океан. Он старался следить за положением дел в близких областях искусства и в определенных кругах слыл исключительно интеллектуальным и культурным человеком.

Таким по крайней мере он казался Вирджилии Джеффрис. Сама Вирджилия была интеллектуальна до мозга костей и культурна сверх всякой меры, так что родители ее начинали беспокоиться, удастся ли им найти для нее мужа. И дело не в том, что Вирджилия отпугивала мужчин, а в том, что мужчины вызывали в ней разочарование. Они не могли покинуть грешную землю, тогда как Вирджилия с каждым годом устремлялась все выше и выше, в голубые эмпиреи мировой культуры. Ее не удовлетворило окончание колледжа, как и продолжительное пребывание в аспирантуре и многочисленные путешествия, предпринятые для расширения кругозора. Она продолжала читать, писать, изучать, что-то горячо обсуждать, вносить плату за обучение на одних курсах и ревностно составлять доклады для других. Она тоже вела переписку с заграницей и знала, что происходит во Флоренции и чем увлекаются в Лейпциге и Дрездене. Вирджилия полагала, что обладает широким кругозором и разносторонними интересами и что ни разу не встречала мужчины, который был бы достоин ее.

Вирджилия была не одинока: десятки других девушек куда-то стремились, в то время как мужчины топтались на месте, и это явление таило в себе все признаки серьезного бедствия. Как таким девушкам найти себе мужей? Вот и Вирджилия холодно отнеслась к ухаживаниям молодого агента по продаже недвижимости — бедняга был только агентом и ничем больше; еще бесцеремоннее отделалась она от биржевого клерка, который, внезапно появившись на ее горизонте, попытался недрогнувшей рукой указать ей путь к розовому, лучезарному будущему, — но он окончил школу в семнадцать лет, и с тех пор у него не было ни времени, ни охоты восполнить пробелы в своем образовании. Совсем недавно агент по продаже недвижимости поместил свою молодую супругу в солидный, комфортабельный дом, клерк же, ухитрившись вырваться из хозяйской конторы и основать собственное дело, с кометоподобной быстротой сделал карьеру, от которой весь город остолбенел и затаил дыхание.

— Ну, а мне-то что? — презрительно заметила Вирджилия. — Ни с одним из них я не прожила бы и месяца. Мне ведь только двадцать шесть лет. О чем же беспокоиться?

Затем кто-то обратил внимание ее тетки Юдокси на «Храм Искусств», и та принялась усердно посещать студии, пробавляясь то тут, то там чашкой чаю, печеньем, дилетантской критикой, разыгрывая роль дамы-патронессы. Вскоре она добилась этой привилегии для своей племянницы, и некоторое время они вместе бездельничали и болтали за чаем то в одной, то в другой студии, а затем забрели в мастерскую Дэффингдона Дилла, и вскоре им была оказана честь стать ее завсегдатаями.

Итак, Юдокси внимательно взглянула на людей, сидевших тут и там среди гобеленов и темной старинной мебели. «Да, это она — вон там, в углу, с Пресиозой Макналти». Затем взглянула на Дилла и легонько вздохнула: «Интересно, как у них получится? Хочу ли я, чтобы это получилось? Какую ответственность я понесу, когда это на самом деле получится?»

III

Юдокси передала Диллу пустую чашку.

— Над чем там хихикают эти девицы? — спросила она.

Дилл на минутку даже оторвался от выполнения обязанностей хозяина. Услышать от кого-нибудь о Вирджилии, что она «хихикает», — уж этого он никак не ожидал!

И тем не менее она хихикала — хихикала откровенно и с удовольствием. Из уравновешенной, исполненной достоинства молодой женщины она, казалось, превратилась в легкомысленную девчонку и вряд ли что-нибудь от этого выиграла. Пресиоза Макналти, которая еще и не обещала в скором времени повзрослеть, сидела рядом с ней под персидским балдахином на груде подушек и тоже хихикала.

Пресиоза — та могла громко смеяться, могла непринужденно и весело болтать: это было для нее естественно. Однако и Вирджилия сейчас не только не отставала от нее, но даже разошлась еще больше. И все же на ее лице нет-нет да и появлялось какое-то напряженное выражение, следы каких-то серьезных размышлений; по временам она хмурилась, как будто ее мучила какая-то arriére pensée^[29].

Это, и только это, могло служить сегодня извинением для Вирджилии — ведь она давно вышла из того возраста, когда позволительно вот так хихикать, и была слишком ученой и слишком уравновешенной особой. Дилл это понимал и, отойдя на минуту от Юдокси, чтобы проводить до дверей двух каких-то изящных дилетанток, лишь покачал головой.

В эту минуту по коридору пробегал маленький человек; увидев распахнутую дверь, он остановился, помахал длинной, гибкой рукой, тряхнул копной рыжих волос, насмешливо подмигнул и громко крикнул:

— Я заставил их призадуматься, Дэфф, я заставил их призадуматься!

«Ах, этот Маленький О’Грейди! — укоризненно вздохнул Дилл. — Он просто невозможен и в конце концов опозорит нас. Что он там замыслил?» — думал он, закрывая дверь и намереваясь возобновить прерванное наблюдение за Вирджилией Джеффрис.

— А ваш дедушка? Представляю, как он был удивлен! — говорила Вирджилия и тонкой изящной рукой слегка дотронулась до муфточки Пресиозы. — Милый старик! — и она сощурила узкие зеленые глаза.

— Представляете? — засмеялась Пресиоза. «Я ничего в этом не смыслю, — твердил дедушка. — Пойдите к мистеру Хиллу, молодой человек, или к мистеру Гиббонсу». Но молодой человек разворачивает лист за листом! «Дедушка, — говорю я, — мы же пропустим весь первый акт!» После этого молодому человеку пришлось уйти. И не хотелось, да пришлось.

— Как так — «молодой человек»? — засмеялась Вирджилия, поглаживая подушку. — Разве он не сказал свое имя?

— Какое-то странное. Иг... Иг... Не помню!

— А где он живет?

— Где-то на окраине. Я и об улице такой никогда не слыхала.

— Ну и курьез! — прощебетала Вирджилия, запрокидывая головку. — Скажите, чтобы вам дали еще чашку чаю с этим печеньем. Не теряйтесь, хоть вы здесь и впервые! Просите, чего захотите.

— Боже мой! — воскликнула Пресиоза. — Уж не хотите ли вы сказать, что я стесняюсь?

— И его эскизы были стоящие? — спросила Вирджилия, беря печенье.

— О да, но их оказалось уж слишком много. К восьми часам они были всюду — на столах, на стульях и чуть ли не по всему полу. Похоже, что этот молодой человек подготовился к настоящей осаде. Я не сомневаюсь, что во время обеда он торчал на улице, а как только дедушка зажег свет в гостиной, он взял да и позвонил. Но все же его и сравнить нельзя с тем человеком, который побывал у нас раньше.

— А чем отличился тот? — поинтересовалась Вирджилия с очаровательной настойчивостью.

Пресиоза поправила прядь своих каштановых волос.

— Он шел за дедушкой по пятам, когда тот возвращался домой. И едва дал ему пообедать. На этот раз дед успел хоть поесть. Так вот, я говорю, он зажег свет, и тут...

— И тут хлынул дождь? — подсказала Вирджилия, вскинув тонкие брови.

— Ливень! Не встречала человека, который бы так быстро говорил, высказывал столько идей и так жестикулировал... Вот так. — Пресиоза отбросила муфту и неистово замахала пухлыми ручками. — Комната немедленно наполнилась, — так, кажется, говорят? — наполнилась людьми, как будто во время самого настоящего приема. Здесь были дамы в греческих одеяниях — они сидели на огромных зубчатых колесах, а позади возвышались фабричные трубы. У наковален, опираясь на молоты, стояли молодые парни в кожаных фартуках. Кроме того...

— Знаю, знаю! — воскликнула Вирджилия и спрятала лицо в подушку, чтобы приглушить взрыв смеха. — Здесь были и другие «дамы», а рядом с ними стояли дети, и дамы читали им какие-то свитки; были тут, наверное, люди, которые играли на трубах и раздавали цветочные гирлянды... Словом, Коммерция, Промышленность, Искусство, Ремесло, Образование и прочее... Милое дитя! До чего же метко вы назвали все это «идеями»! Не мудрено, что такие новинки ошеломили вашего бедного, дорогого дедушку!

Вирджилия схватила белыми тонкими пальцами мягкую ручку Пресиозы, словно приглашая ее рассмеяться. Но Пресиоза удержалась от смеха.

— Там была и дама-машинист в светло-синем хитоне, — продолжала она после короткой паузы, — кажется, я правильно выражаюсь: хитон? — который развевался из будки паровоза...

— Железная дорога! — объявила Вирджилия, стараясь смеяться до слез.

— А на одном из рисунков были изображены купидоны, пристроившиеся на телеграфном столбе...

— А Джеремия Макналти видел их?

— ...откуда свешивались их розовые ножки...

— И это отделка для банка! — воскликнула Вирджилия, окончательно развеселившись.

Восхищение всеми этими декоративными деталями до сих пор, очевидно, подавляло в Пресиозе чувство юмора, но теперь она оборвала рассказ и из любезности рассмеялась, чего, должно быть, и добивалась Вирджилия.

— Уж эти молодые люди! — проговорила со стоном Вирджилия, всем своим видом показывая, что она изнемогла от смеха. — Никто их не знает, где они живут — неизвестно, даже имена такие, что не выговоришь! Да они замучают вашего дедушку! Ему надо от них отделаться. Он слишком стар и слишком занят, а молодые люди так назойливы. Пусть лучше найдет себе такого молодого человека, у которого было бы и имя, и студия в центральной части города, и вполне приличные работы, выполненные для вполне приличных людей.

Вирджилия заговорщицки подмигнула и окинула взглядом комнату — строгая, солидная мебель, живописные случайно возникшие группы «людей из общества»; блестящий чайник, окруженный канделябрами с гофрированными абажурами; тяжелые позолоченные рамы копий, сделанных Диллом в галереях Мадрида и Санкт-Петербурга, и другие полотна, повернутые к стене, чтобы разжечь к работам хозяина любопытство и не удовлетворить его; и, наконец, сам Дилл, преисполненный изящного достоинства, — на нем взор Вирджилии задержался хотя и в последнюю очередь, но зато особенно долго.

— Я могла бы упомянуть о мистере Дилле в разговоре с дедушкой, — заметила Пресиоза, вновь становясь серьезной. Первая вылазка в неведомый и такой ослепительный мир искусства произвела на нее, что ни говори, сильное впечатление, и следовало как-то ответить на исключительное гостеприимство Дилла.

— Ну так сделайте это! — вырвалось у Вирджилии. — Докажите, что он не напрасно угощал вас чаем! И если нужны идеи, — Вирджилия взяла Пресиозу за плечи и шутливо встряхнула ее, — так их нужно покупать именно здесь!

Пресиоза медлила. Она не была уверена, так ли уж близка с Вирджилией, чтобы позволить трясти себя, и вообще считала Вирджилию слишком серьезной особой для такой фамильярности. Она не была уверена, так ли уж хотелось ей поиздеваться над многочисленными эскизами, которые быстрыми нервными руками разложил тот молодой человек с горящим взором ишапкой темных курчавых волос. И хотя Пресиоза могла одинаково легко и смеяться и не смеяться, она не знала, как уместнее поступить сейчас и кто из них двух должен задавать тон. Пожалуй, Вирджилия, размышляла она, ибо ее возраст — она на шесть — восемь лет старше, рост — она на несколько дюймов выше, да и ее положение постоянной посетительницы студии говорили за то, что она должна знать, как вести себя тут. Вот почему Пресиоза вскинула свою хорошенькую головку и рассмеялась, полагая, что этого и ожидали от нее.

— Идеи покупаются здесь! — весело повторила она. — И если я снова зайду...

— Если? — спросила Вирджилия с лукавым видом.

— Когда я снова приду сюда, — поправилась Пресиоза, поднимаясь, — то, возможно, приведу с собой дедушку. Ручаюсь, что все здесь покажется ему необычным.

— Это нужно сделать во что бы то ни стало! И как можно скорее! Мы не будем отрывать его от обеда; мы не заставим его ломать голову над пустяками; мы не станем предлагать дам на фоне фабричных труб... Вы уже уходите? До свидания, дорогая. Так хорошо, что вы пришли. Мы с тетей частенько сюда заглядываем. Надо и вам бывать здесь почаще.

Она мило улыбнулась Пресиозе на прощанье, а затем, придав своему лицу выражение глубокой задумчивости, обернулась, ища глазами Дэффингдона Дилла.

Дилл сидел в дальнем углу в обществе ее тетушки. Они озабоченно и удивленно смотрели на Вирджилию. Когда она подошла к ним, то была сдержанна и серьезна, как всегда.

IV

— Ну, Вирджилия, — сказала тетка, как только за Пресиозой закрылась дверь. — Ты видишь в этой девице что-то такое, чего не вижу я.

— Я вижу ее дедушку, — загадочно шепнула Вирджилия с видом прорицательницы. Она сдвинула брови и скользнула по удивленному Диллу невидящим взглядом.

— О! — тихонько воскликнула тетушка.

Не понять было невозможно: она сама только что думала о Макналти, Хилле и других, и их имена вертелись у нее на языке. «В конце концов отвечать придется мне», — мысленно сказала она себе и слегка нахмурилась: не пристало девушке затевать эту игру. Вирджилия к тому же могла бы хоть посоветоваться с ней. Она — Юдокси Пенс — старше, она chaperon^[30], она акционер в конце концов. «Уж если нужно устроить это дело, — думала Юдокси, — то я предпочла бы устроить все сама». Да простят ее боги за то, что она познакомила Вирджилию Джеффрис с Дэффингдоном Диллом!

С той минуты как Юдокси пришла сюда, она только и говорила о Джеремии Макналти, Эндрю Хилле и Роско Орландо Гиббонсе.

— Очень стоящее дело, — заявила она Диллу. — Они совсем замучились, бедняги. Им нужен совет специалиста. Если бы только я была членом правления!

Дилл, разумеется, охотно подхватил эту тему.

— В течение последних двух недель усиленно говорят о планах внутренней отделки банка, — заметил Дилл, в котором боролись желание взяться за работу и чувство профессионального достоинства. — Я знаю людей, готовых предложить директорам свои услуги.

— А вы сами не думали об этом?

Дилл выпрямился.

— Ну что вы!

Он напоминал молодого врача, который скорее согласится голодать, чем нарушить профессиональную этику поступками, хотя бы отдаленно напоминающими навязчивость и нескромность. Справедливости ради надо сказать, что Дилл был значительно дальше от голодной смерти, чем, например, Игнас Прочнов, и неизмеримо дольше мог ждать, пока его пригласят.

Юдокси задумчиво перебирала в руках свое боа. «По-настоящему нравится ли он Вирджилии? Нравится ли ему Вирджилия? Хочу я или нет, чтобы они поженились? Следует ли мне стараться для него?» Вот какие вопросы волновали ее, пока она рассматривала присутствующих, занятых болтовней и чаепитием. «Сумеет ли он дать Вирджилии то, чего вправе ожидать девушка ее положения? Ведь Вирджилия такая щепетильная и требовательная. Найдет ли она кого-нибудь, кто понравился бы ей больше или по крайней мере так же?»

Юдокси попыталась представить себя в разных возможных ситуациях. Вот, например, она говорит Вирджилии: «Да, я знаю, он мил. Но он может полагаться лишь на себя и на свою кисть, а ты должна жить, как жила до сих пор, не зная ни в чем отказа». Затем она увидела себя в банке: опершись на письменный стол, она решительно потрясает своими сорока пятью акциями перед носом Эндрю Хилла: «Я требую, чтобы меня выслушали. Я требую, чтобы и меня допустили к решению такого важного дела. Я требую справедливости и равной возможности для всех, для будущего мужа моей племянницы в том числе».

А вот она, ломая руки, трагически вопрошает Вирджилию: «Почему ты не захотела выйти замуж за Ричарда Моррелла? Он сделал тебе предложение, — такой милый, многообещающий, практичный человек, обладающий уже миллионом, если не больше. Ему только тридцать пять лет — как раз подходящий возраст».

Потом Юдокси мысленно увидела эту маленькую выскочку Пресиозу Макналти и услышала собственный голос: «Если Вирджилия захочет чего-нибудь, она добьется, — и говорить больше не о чем. Дорогое дитя, обещайте повлиять на этого неотесанного мужлана — вашего дедушку, и вы будете иметь честь и удовольствие разливать чай на одном из моих четвергов, а кроме того, я приглашу вашу маму на один из моих следующих болыших приемов...»

Юлдокси вернулась к действительности, внезапно заметив, что Дэффингдон и Вирджилия пристально ее рассматривают. Она сообразила, что выдала свои чувства, нервно затянув на шее концы боа и так же нервно сдвинув брови.

V

Тем временем все «художественные круги» в городе уже знали, что Грайндстоунский национальный банк намеревается произвести сложную внутреннюю отделку своего нового здания и что правление предполагает выделить для этой цели двадцать тысяч долларов, если не больше. В «Храме Искусств» это сообщение восприняли с приветливыми улыбками; а в «Крольчатнике» начались лихорадочные поиски «идей»; из углов, затянутых паутиной, извлекались пыльные папки и заброшенные полотна. Художники-декораторы углубились в размышления, не забывая внимательно прислушиваться к тому, что говорят другие. Преподаватели Академии художеств листали конспекты по мифологии и поспешно набрасывали столь же монументальные, сколь и туманные эскизы к серии потрясающих шедевров, одновременно размышляя о том, пожалуют ли к ним директора сами, или пригласят к себе.

— Вот здорово! — радовался Маленький О’Грейди (его коньком были рельефы из глины), прыгая на одной ноге. — Разве это не находка для нас, Дилл?

Маленький О’Грейди славился тем, что занимал самую запущенную комнату в «Крольчатнике». Он слыл также за человека, совершенно нечувствительного ни к каким упрекам и запугиванию. Строгая, солидная обстановка в студии Дилла нисколько не смущала О’Грейди. На него вообще ничто не могло повлиять, и он ни с кем не считался. Он всякому мог высказать то, что думал, и поступал так, как ему заблагорассудится. Сейчас ему захотелось станцевать джигу, и он станцевал.

— Боже мой, но при чем здесь ты? — спросил Дилл, отодвигая свой мольберт подальше от приятеля.

— При чем? Без меня не обойдутся! Я буду лепить по собственным эскизам капители колонн в том дворике...

— Я что-то не слыхал об этом. Скорее всего их сделают по принятому образцу.

— Вот-вот! Архитектор тоже так думает. Но я докажу ему, что он ошибается. — О’Грейди сделал пируэт в доказательство своей способности убеждать. — Кроме того, — продолжал он, — я возьму на себя отделку камина в приемной президента. Я сделаю бронзовый барельеф «Гений запада, освещающий путь к прогрессу» или «Коммерция и Финансы, объединившиеся для...» — еще не знаю, для чего именно, но в нужное время у меня появится какая-нибудь идея.

— Так, значит, ты видел проект? Тебе удалось познакомиться с самим архитектором? — Дилл нахмурился: ему не нравилась такая невоспитанность и такое пренебрежение к профессиональной этике.

— Может быть, и так. А почему бы и нет? Но если будет президент... я полагаю, что президент-то есть?

— Наверное.

— Ну вот, а у президента будет приемная. Ну, а если будет приемная, то в ней должен быть и камин, ясно? Большая мрачная пещера, в которой никогда не будет пылать огонь. Но это еще не все. Я, по всей видимости, займусь и фонтанчиками для питьевой воды по обеим сторонам главного входа — играющие бронзовые дельфины выбрасывают струи воды в мраморные чаши.

— А разве дельфины тоже предусмотрены?

— Да, это мое предложение. Разве эти старики, занятые стрижкой купонов, никогда не испытывают жажды? Конечно, испытывают. Что ж, я не могу доставить им удовольствие промочить свои глотки? Конечно, могу. Я так и сказал им.

— Им? Кому — им?

— Директорам.

— Ты видел их?

— Пожалуй, тебе я могу сказать, что присутствовал на заседании правления, — величественно заявил Маленький О’Грейди.

— Вот оно что! — протянул Дилл, не зная, восхищаться ли ему предприимчивостью Маленького О’Грейди, или пожурить его за такую дерзость.

— Да-с! Я предложил свои услуги и замолвил словечко за всех остальных — Гоуэна, Джайлса, тебя, Шталинского и...

— Гм... — пробормотал Дилл, у которого эти новости не вызвали никакого восторга. Меньше всего он хотел сотрудничать с обитателями «Крольчатника» — этой оравой непостоянных и беспечных представителей богемы.

— Ты хочешь взять себе солидную часть работы, — холодно заметил он, не желая разговаривать о «братцах-кроликах».

— Работы? Работа меня и интересует, — бодро ответил О’Грейди. —И если мои предложения не пройдут, то почему бы мне не писать? Разве я не помогал однажды делать панораму? Сколько угодно! Было время, когда я просто играл кистью, и, пожалуй, снова могу этим заняться. Представь: «Богиня финансов» в своем шафранно-пурпурном одеянии объявляет о квартальном дивиденде. Золотой фон... Акционеры, созванные Гением Бережливости, который оглушительно трубит в серебряную трубу... Все это происходит осенью в апельсиновой и гранатовой роще, причем на ветвях деревьев висят золотые десятидолларовые и пятидолларовые монеты. Мраморная мостовая усеяна купонами. Ты думаешь, я не могу написать такую сказочную сцену? Еще как напишу!

Маленький О’Грейди от удовольствия снова дрыгнул ногой и свалился на подушки, разбросанные по всей студии Дилла.

Дилл засмеялся.

— А что думают по этому поводу твои приятели?

— Надеются, как и я. Нам еще придется некоторое время поспать на стружках, но питаться ими мы скоро уже перестанем. Что касается денег, то первым делом мы всей оравой явимся к старине Кролю и внесем все, что задолжали ему за квартиру, от чего с ним произойдет сердечный припадок. Я надеюсь, что тысчонка-другая мне перепадет. Уж тогда-то я буду покупать пироги, когда захочу, — не то, что сейчас: остановишься и шаришь по карманам, прежде чем подойти к торговцу.

Маленький О’Грейди продолжал болтать, описывая, в каком возбужденном состоянии были другие «братцы-кролики». Они чувствовали, что в воздухе пахло жареным, они ощущали это всем своим существом. Все они хотели приложить руку к отделке банка, да и погреть руки на этом деле. Среди них был Фестус Гоуэн — он, в сущности, умел писать одни только пейзажи, но считал, что при необходимости справится с портретами и драпировками; Мордрет, который писал лишь портреты, к тому же умерших лиц, но воображал, что способен сделать неплохой пейзаж и произвести роспись помещения, если предоставится такая возможность. Были тут и Феликс Шталинский, который последнее время жил на заработок от мелких работ и полагал, что если человек может намалевать неплохую афишу, то, следовательно, он может все; и Стивен Джайлс, — он расписывал холлы и гостиные для сильных мира сего и не видел причин, почему бы ему не взлететь еще выше, занявшись украшением таких дворцов, где деньги делаются, а не тратятся.

— Впрочем, нет смысла разговаривать о нем с тобой, — прервал свою болтовню Маленький О’Грейди. — Он ушел от нас и примкнул к вашей братии.

— Надеюсь, ты со своими друзьями не считаешь, что... — начал было Дилл.

— Он ренегат, — объявил Маленький О’Грейди. — Однако это не имеет значения. Мы любим его по-прежнему. Когда-нибудь он сочтет за честь возвратиться к нам в «Крольчатник». Мы не будем возражать. Мы примем его и поделимся с ним последними крохами. — От избытка энергии Маленький О’Грейди снова задрыгал ногами. — Что ж, его комната внизу пустовала недолго. Туда перебрался Гоуэн, а в его комнату позавчера въехал новый жилец, так что старина Иезекииль в конце концов потерял на квартирной плате лишь около четырнадцати долларов. Этот парень уже написал на двери свое имя — Игнас Пр... Пр... Одним словом, на букву П. Он варит чертовски крепкий кофе, судя по запаху, и время от времени бренчит на этой... как ее... мандолине. Говорят, он здорово пишет — из тех, кто прошел добрую, старую выучку.

— А Гоуэн что-нибудь придумал?

— Он спит и видит груды золота в банковских сейфах. Да и мы тоже. Все мечтают побыстрее добраться до золота. Ну, скажи, разве это не замечательно — работать для банка, а? Не для каких-то там ветреных, взбалмошных красоток, не знающих, чего они хотят, а для уравновешенных и солидных бизнесменов, которые заключат приличный контракт и выполнят его условия. От них не услышишь: «Знаете, моей дочери не совсем нравится вот это!» или: «Я возьму ваши эскизы домой посоветоваться с мужем», а потом так и не скажут, что муж посоветовал. В общем, деньги верные, и платят они аккуратно. Четверть суммы мы получим, скажем, по представлении общего проекта отделки, вторую четверть — как только приступим к работе... Да, сэр! Я чувствую себя так, словно мне уже каждый день обеспечено на обед жаркое!

VI

— Раз так, то я могу сказать, что нам нужен именно такой человек, как он, — заметил Роско Орландо Гиббонс. — Во всяком случае, он подсказал нам, как следует приступить к делу.

Джеремия Макналти отодвинул от своего собеседника бумаги, в которые тот рассеянно тыкал пухлым пальцем, и почесал подбородок.

— Надеюсь, он произвел на вас неплохое впечатление? — спросил Роско Орландо, наклоняясь над письменным столом Макналти. — На меня — да. Мне показалось, что в нем есть какая-то искра, что он не пустой человек и, думаю, заслуживает доверия — не то, что другие. Вы же знаете — эти художники и вообще... вечно у них какие-то странности, — они всегда рассеянны, легкомысленны. Никогда не угадаешь, как к ним подойти. С ними нельзя вести переговоры как с уравновешенными и здравомыслящими деловыми людьми. Честное слово, я слышал о них такие истории... Возьмите, например, Уистли — так это просто испорченный ребенок — капризный и упрямый. А сколько пережил мой шурин из-за портрета, который писал с него тот швед! Так что к ним нужно относиться терпеливо и снисходительно. Ну, а Дилдл...

Роско Орландо Гиббонс замолчал и погладил свои седеющие бакенбарды, ожидая, что Джеремия наконец-то скажет что-нибудь.

Но Джеремия не спешил. Он недавно побывал с внучкой у Дэффингдона Дилла в студии, однако не торопился поделиться своими впечатлениями. Ему казалось, что он все еще напрягает зрение, пытаясь разглядеть что-нибудь в полумраке студии, что и сейчас еще ощущает щекотанье в носу от странного запаха тлеющих ароматных свечей, что и сейчас звучат в ушах негромкие голоса модно одетых бездельников, а ноги (после того, как он прошел по мохнатой тигровой шкуре) неуверенно стоят на скользком, натертом до блеска коричневом паркете. О, этот паркет! Испытывая крайнее неудобство и раздражение, оставленный на милость этого странного и загадочного типа с рыжеватой бородкой, бедный Джеремия был так же беспомощен, как хромой посреди широкого сверкающего ледяного поля. Тщетно озирался он по сторонам, надеясь за что-нибудь ухватиться. Никого из присутствующих он не знал и не понимал ни слова из того, о чем они так оживленно и беззаботно болтали. Только раз ему показалось, что он сможет поднять свое упавшее настроение, найдя наконец опору, прочную, как дуб, но опора, увы, оказалась слабой тростинкой!

— Вот единственный мужчина здесь, — с надеждой пробормотал Джеремия, когда впервые заметил рослого широкоплечего человека, стоявшего у окна в тени какой-то потрепанной и выцветшей драпировки. — Правда, его щегольской костюм из тех, что носят все эти франты, но я рискну...

Однако выяснилось, что этот здоровяк изъясняется на том же самом салонном жаргоне, что и остальные. Он решил, что Джеремия чем-то интересуется и кое-что знает, и потому тут же с весьма авторитетным видом пустился в бойкие разглагольствования о мировой культуре, чем занимались тут и все другие. Отчаявшийся Джеремия вскоре отошел от него.

— Кто этот молодой человек? — не удержался Джеремия, чтобы не спросить у внучки, и подумал: «Как может такой рослый и сильный парень интересоваться подобными пустяками?»

— Ну как же, дедушка! — укоризненно заметила Пресиоза. — Это же мистер Джойс — Эбнер Джойс, известный писатель. Ты, конечно, слышал о нем?

— Гм... — пробормотал Джеремия. Он никогда не слышал о Джойсе.

— А это прелестное создание в длинном темно-зеленом платье — его жена, — продолжала Пресиоза. — Элегантна, не правда ли? Они только что приехали из Лондона. Очаровательная чета — ты согласен? А уж она — ну, прямо идеальный тип юной матроны!..

Терпение Джеремии иссякло. Час от часу не легче! Скажет тоже — «юная матрона»! И где только эта девчонка выкапывает такие словечки. Она стала уж слишком светской особой для своего простого деда. Он отвел от нее смущенный взгляд и, мигая, уставился на свечи, мерцавшие на чайном столе, что высился тут, словно алтарь, воздвигнутый для какого-то таинственного и мрачного ритуала, — одного из эпизодов той сомнительной жизни, к которой толкала бедную маленькую Пресиозу его бессердечная и честолюбивая невестка. Он чуть было не схватил Пресиозу за руку и не кинулся прочь.

Но особенно непонятным в этом непонятном месте показался ему сам молодой художник. Он упорно не хотел говорить о деле, — медлил, увиливал, ускользал. Своих работ он не показывал, сумм не называл, а насчет договора даже не заикался. Вместо этого он носился по комнате, то предлагая гостям печенье, то перебрасываясь с дамами двумя-тремя фразами о Патере^[31] или Морелли^[32] (которые, вероятно, тоже были здесь где-нибудь в темных углах), то возражая людям, которых представили как писателей (опять писатели!), то упрашивая какого-нибудь любителя музыки сесть за пианино...

Некоторыми из этих впечатлений Джеремия, запинаясь, поделился с Роско Орландо.

— Ну что ж, — ответил Роско, разводя руками. — Иного и не следует ожидать на подобном «полднике». Но иногда нужно же отвлечься, узнать кое-что новое, побывать, так сказать, в обществе. Ведь и я испытал то же самое, когда впервые очутился там.

Это произошло с Роско Орландо всего лишь неделю назад. Пресиоза Макналти рассказала его дочерям о своем посещении студии Дилла, и те в присутствии отца принялись обсуждать наивность Пресиозы. Роско Орландо, который никогда не переутомлял себя на работе и в последнее время все чаще был склонен раньше обычного бросать свои чертежи, планы и дела по филиалам фирмы, решил оказать честь Диллу, навестив его.

— И подумать только, что мы до сих пор не встречались! — заявил Дэффингдону Роско Орландо. — Прямо невероятно! Конечно, это не делает мне чести, поскольку я стараюсь следить за развитием искусства и быть в курсе всех его достижений. Должен, однако, сказать в свою защиту, что я являюсь одним из патронов Академии художеств, и торговцы гравюрами обычно присылают мне экземпляр каталога... У вас чудесная студия — ну просто чудесная!

Румяному, толстому Роско было сорок восемь лет. Пустившись в разговор, он, казалось, сделался еще толще и грозил заполнить собою всю комнату. Однако Дилл не сожалел — он узнал, что Роско Орландо был одним из директоров «Грайндстоуна». Сам Роско объявил об этом с широкой, благодушной улыбкой, сопроводив ее еле заметным многозначительным жестом, который давал понять, что скоро может брызнуть золотой дождь и что от его желания в какой-то мере зависит, чью землю он оросит.

— Но сейчас не время об этом говорить, — заявил Роско Орландо, искоса взглянув на остальных гостей. — Возможно, я снова на днях загляну к вам, чтобы более основательно посмотреть ваши работы и побеседовать о нашем проекте.

Но случилось так, что Роско Орландо больше к Диллу не заглянул, а сейчас «беседовал», или, во всяком случае, пытался беседовать, с Джеремией Макналти.

— Да, я склонен думать, что мы не сделаем большой ошибки, если попытаемся договориться с Диллом.

Джеремия задумчиво почесал подбородок и поставил ногу в старомодном тупоносом ботинке на корзину для бумаги.

— Не знаю, — ответил он. — Дело-то нешуточное.

— Правильно, — согласился Роско Орландо. — А как же иначе? Нам ведь нужно что-нибудь особенное, большое, такое, что повысило бы наш престиж и украсило город.

Джеремия поджал губы и мигал маленькими в красных прожилках глазками.

— Кое-кто из этих молодых художников недавно преследовал меня, — проговорил он, постукивая пальцем по столу, покрытому зеленым сукном. Голос его прозвучал ворчливо, словно дерзкие и коварные авантюристы, о которых он упомянул, считали его слабым местом, уязвимой позицией в обороне «Грайндстоуна». Он вспомнил черные сверкающие глаза, две энергичные, крепкие руки, раскладывающие эскиз за эскизом в гостиной, на мебели, обитой розовой с золотом парчой; вспомнил копну темных волос над высоким лбом, и торопливые объяснения, как бы пытавшиеся обогнать беспощадное тикание мраморных с позолотой часов, и нетерпеливые движения, которыми Пресиоза поправляла свою шляпку из зеленого бархата.

— А вы думаете, они за мной не гонялись! — воскликнул Роско Орландо, ревниво оберегающий свою репутацию просвещенного мецената. — Но мы должны — именно должны! — иметь дело с известными художниками, способными нести ответственность за свою работу, — и ни с кем больше. Мы должны принимать в расчет положение, репутацию, клиентуру. Однажды мой компаньон заключил — или намеревался заключить — договор на большой пейзаж, изображающий его скотоводческую ферму за Гленвуд-парком, и художник... Словом, сэр, вы даже не поверите, сколько у нас было неприятностей, прежде чем мы разделались с ним. Наш адвокат откровенно признался, что за всю свою практику он не...

Джеремия моргал глазами, хмурился и вздыхал, рассеянно перебирая бумаги в ящике своего стола. Скользкий паркет как бы характеризовал все, что происходило в той слабо освещенной комнате со множеством темных уголков. Ах, если бы стройный молодой человек в длинном сюртуке и с остроконечной бородкой пришел сюда, на шахматный черно-белый паркет «Грайндстоуна» для откровенного разговора при ясном свете дня! Уж тут-то прямой и практичный старый подрядчик не дал бы маху! Ведь он играл бы матч-реванш в привычной обстановке!

— Не знаю, — проворчал Джеремия. — Пожалуй, я не хотел бы иметь ничего общего ни с такими делами, ни с такими людьми...

Он понимал Дилла не больше, чем собака понимает ящерицу или козел — лебедя: между ними нет ничего общего, и они никогда не найдут общий язык.

— Но уж если так нужно, — сказал он в заключение, — то, пожалуй, для начала Дилл подойдет, как и любой другой.

— Я тоже так думаю, — ответил Роско Орландо. — В ближайшие же дни я поговорю с Хиллом.

VII

В конце концов опоздав на «Принцессу Патти», Пресиоза Макналти не пропустила ничего интересного, за исключением того, что не услышала половины увертюры — потеря, которую, говоря об оперетте, можно скорее считать удачей. Однако и восприятие последующих выступлений примадонны, оглушительного баса и целой оравы «комиков» неоднократно прерывалось непредвиденными помехами. Не раз, часто в самые неподходящие моменты, перед мысленным взором Пресиозы на сцене возникала фигура смуглого молодого человека; он разбрасывал направо и налево большие листы коричневой бумаги и не спускал с Пресиозы глаз. Его лицо выражало упрек и восхищение, а взгляд из-за огней рампы как бы говорил: «Вы бессердечное и жестокое создание, но эта зеленая бархатная шляпка так идет к вашим каштановым волосам, что я почти прощаю вас. Из-за меня вы опоздали в оперетту на целый час, который, впрочем, для вас ничего не значит, но я за этот час, проведенный в вашем доме, понял, что такое настоящая жизнь».

И вот молодой человек здесь, футах в пятидесяти от нее, и она отчетливо видит, как пульсирует кровь в жилах на его руках, и, казалось, слышит, как мысли, словно часы, тикают в его мозгу. О, как они тикают, звенят, щелкают, дребезжат и грохочут — настоящая фабрика, поистине кузница мыслей! На Пресиозу это производило сильное впечатление, ибо за всю жизнь у нее не появилось в голове и десятка идей и она редко общалась с людьми, наделенными интеллектом и богатым воображением. «Нет ничего удивительного, что он так загорелся. Правда, все получилось очень неожиданно, даже я сама этого не заметила. Боюсь, что я и в самом деле жестокая девушка», — самодовольно подумала Пресиоза и снова начала наблюдать за жалкими выходками «комиков».

В последние дни у Пресиозы вдруг проснулся интерес к поездам. Если ее что-нибудь задерживало на железнодорожном переезде, она ловила себя на том, что смотрит на локомотив, пытаясь разглядеть в будке даму в синем хитоне. Затем она начала проявлять беспокойство при виде телеграфных столбов: у нее появилась привычка то и дело поглядывать вверх в надежде увидеть на них купидонов, и несколько раз ей показалось, что ожидания не обманули ее. В довершение всего она стала терять аппетит при виде фирменных бланков для деловой корреспонденции, что тут и там валялись в доме. Над графой для даты были изображены высокие трубы отцовского предприятия («Оконные переплеты и жалюзи»), у основания которых Пресиозе чудилась женская фигура в греческом одеянии, восседающая на зубчатом колесе.

«Так нельзя, — сказала себе Пресиоза. — Ведь я даже не знаю его имени! Почему я была такой невнимательной?»

Она не знала его имени, но это не мешало ей думать и даже говорить о нем. Когда Вирджилия Джеффрис вызвала ее на разговор, Пресиоза не смогла, да и не захотела остановиться: уж такого удовольствия она лишать себя не станет!

Пресиоза была гордостью и надеждой семейства Макналти, особенно своей матери. Сия честолюбивая дама долго жила в неизвестности — пусть в роскоши и довольстве, но все же в неизвестности, и вот теперь ей надоела неизвестность — она взбунтовалась и жаждала перемен. Вся ее высокая, сухая фигура дышала желанием обратить на себя внимание; каждая черточка ее худого, энергичного лица с большими глазами выдавала неукротимое стремление блистать. Она понимала, что только Пресиоза может поднять их семью на ту высоту, где они все засверкают в ярких лучах «высшего общества». Дедушка души не чаял в своей внучке, но он так и не смог позабыть, что некогда был молодым, здоровым ирландским парнем — настоящим неотесанным мужланом. Он питал прискорбную привязанность к старомодной обуви, сохранил раздражающую манеру снимать за столом пиджак, когда ему вздумается, и не утратил хотя и не слишком заметное, но все же ирландское произношение, как ни бились над тем, чтобы избавить его от этого недостатка. Отец Пресиозы думал только о жалюзи, рамах и панелях, и стремление жены войти в общество не встречало у него ни малейшего сочувствия, — пожалуй, он и не верил, что она действительно стремится к этому. Их сын был еще очень молод, да и какая польза от мальчика, а она сама слишком поздно начала приобщаться к светской жизни, держалась слишком натянуто и застенчиво; в обществе она робела и отнюдь не льстила себя надеждой, что сможет когда-нибудь — даже при самых благоприятных обстоятельствах — легко и непринужденно общаться с дамами, чьи имена так часто упоминались в газетах. Она могла бы стать компаньонкой, статисткой, но солистки из нее не выйдет.

Оставалась только Пресиоза. Но Пресиозы было вполне достаточно. Вот почему девочку начали до срока вывозить в свет. Ее заставляли фехтовать в Атлетической ассоциации молодых леди, где бывали и девицы Гиббонс, и это занятие доставляло Пресиозе удовольствие. Ее заставляли посещать клуб «Наукофилов», где блистала Вирджилия Джеффрис, и принимать участие в дебатах, — это занятие не доставляло Пресиозе никакого удовольствия. Затем она стала бывать на музыкальных и драматических утренниках в «Храме Искусств», где нашла много нового и любопытного для себя и завязала несколько полезных знакомств. «Весной, — заявила ее неутомимая мамаша, — мы запишемся в клуб любителей гольфа, и тогда дело пойдет на лад».

Однако дела уже шли на лад. Самый красивый и самый юный цветок фамильного древа раскрывался под мягким ветерком пробуждающегося чувства совершенно независимо от безрассудной привязанности старого, искривленного корня, от безразличия крепкого ствола и от озабоченного шелеста листвы. Цветок осматривался по сторонам и поглядывал вниз, словно его манил естественный здоровый аромат простой и милой земли, хотя, кажется, не той, что бывает на площадках для игры в гольф.

Пресиоза собиралась вернуться на землю.

— Что ж это такое? — повторяла она. — Я даже не знаю его имени!

VIII

Когда Игнасу Прочнову удалось переехать в «Крольчатник», он мысленно поздравил себя с тем, что сделал заметный шаг вперед на пути к успеху.

«Боже милосердный! — подумал Маленький О’Грейди после того, как Прочнов, искренне и просто, без всякого ложного стыда, сообщил ему об этом. — Можно себе представить, как он жил до сих пор!»

«Крольчатник», или «Кроличий садок», или «Кроличья нора» — все эти названия относились к одному и тому же дому — был злосчастной собственностью, не приносящей дохода, и в периоды, когда заканчивалась одна полоса процветания, а нового прилива благополучия оставалось только ожидать, арендной платы с него едва хватало на выплату налогов. Деловые центры перемещались, акции то падали, то поднимались, и старый Иезекииль Кроль надеялся, что придет время, когда квартал, где находится его дом, окажется в какой-то мере респектабельным. А пока разбитые стекла, особенно в верхних этажах, обычно оставались не вставленными, двери перекошенными, потолки закопченными, коридоры никто не убирал, если не считать тех случаев, когда сами жильцы, создав, по выражению Маленького О’Грейди, команду подметальщиков, устраивали еще больший беспорядок и поднимали целые тучи пыли.

— Вы, безусловно, попали во дворец, — заявил Маленький О’Грейди, как только забежал проведать нового жильца. Это произошло на третий день после того, как Прочнов поселился в «Крольчатнике»: он едва успел разложить свои жалкие пожитки и прикрепить к двери табличку со своей фамилией. Но Маленького О’Грейди совершенно не заботили правила приличия, ему ничего не стоило переступить любую границу и прорваться через любой барьер.

— Как это вы надумали переехать к нам? — спросил он, усаживаясь на кровать. — Захотели стать «братцем-кроликом»?

— Я решил, что должен жить там, где могу и людей повидать и себя показать.

Прочнов говорил с мягким акцентом, придававшим его речи что-то оригинальное и приятное. Если бы он поселился среди англосаксов на три-четыре года раньше, его выговор был бы куда лучше; а задержись он еще на три-четыре года, — бедствие было бы непоправимо.

— Ну еще бы! Здесь мы на виду, — заметил О’Грейди. — По залам толпами ходят миллионерши и аристократки с золотыми коронами на голове и мешками золота в руках... Как бы не так! Впрочем, однажды тут побывала настоящая гранд-дама. Она зашла, когда здесь жил Джайлс, — и казалось, весь дом содрогнулся при ее появлении! Мы потеряли сон и аппетит и целый месяц ни о чем другом не думали. То была миссис Пенс, — полагаю, вы о ней и не слыхали. Денег — куры не клюют... Муж — глава какого-то колоссального треста... Дом — как первоклассный отель... Профиль у этой дамы — самый красивый в наших штатах. «Стив, — сказал я Джайлсу, — ради всех святых, представь меня! Делай со мной что хочешь, но устрой так, чтобы я мог вылепить эту очаровательную головку!» Он не захотел. Тогда еще Джайлс жил в одной из больших комнат внизу. Хорошая комната, не чета нашим верхним. К тому же он мог придавать своей комнате любой вид. А теперь он уехал. Какая была возможность!

Маленький О’Грейди огорченно раскачивался на кровати — она скрипела и качалась под ним.

— Покажите что-нибудь из своих вещей, — внезапно попросил он. К нему вдруг вернулось обычное безмятежное настроение. —Я чувствовал запах вашего кофе и слышал вашу мандолину, а теперь мне хочется взглянуть на ваши работы.

— Я только что продал две-три своих лучших вещи, — ответил Прочнов. — Это и позволило мне переехать сюда.

— Продал картины! — воскликнул Маленький О’Грейди, в изумлении вытаращив глаза. — Продал... и деньги истратил?

— Да, почти все.

— Жаль, ну ладно... Дело в том, что мы обычно устраиваем ужин после продажи картин. Последний раз это было с полгода тому назад. Мы успели проголодаться! Ну да ладно. Покажи-ка мне что-нибудь.

Прочнов посмотрел на Маленького О’Грейди откровенно оценивающим взглядом. Маленький О’Грейди весело замигал своими серо-зелеными глазами и тряхнул пушистой рыжей шевелюрой.

— Можешь не сомневаться. Уж я-то сумею отличить хорошую вещь от дряни. Что это за рулон коричневой бумаги, вон там, за умывальником?

Прочнов достал рулон.

— Так, пустяки! Проект отделки одного дома, который я сделал года три тому назад. Да вот не выгорело, — кажется, так у вас говорят?

— С подобными затеями обычно не выгорает, — заметил О’Грейди. — В этом вся загвоздка. Дай-ка я взгляну.

— Да ничего особенного, — сказал Прочнов, разворачивая рулон. — Сейчас я сделал бы по-другому. Это я показываю рядовым заказчикам.

— Ну-ну, покажи для начала и мне. Гм... Понимаю. Дамочки, символизирующие Коммерцию, Образование, Промышленность и все такое прочее... А эти летающие херувимы сделаны недурно.

О’Грейди заглянул за какой-то деревянный ящик, стоящий в комнате.

— Ну-ка, вытряхивай эту папку!

Прочнов пристально посмотрел на своего посетителя.

— Давай, давай! — воскликнул Маленький О’Грейди. — Не заставляй меня изнывать от любопытства. Я не болван и знаю толк в настоящих вещах.

Прочнов раскрыл папку и передал О’Грейди несколько эскизов.

— Это более поздние, — пояснил он, — написаны за последние месяцы.

Маленький О’Грейди выхватил у него рисунки, некоторое время жадно рассматривал их и вдруг загорелся. Его восторг зажег и Прочнова.

— Фью! — присвистнул Маленький О’Грейди. — Вот это работенка! — В его голосе не было ни нотки зависти. — Ты просто чудо! — Он выхватил из рук Прочнова еще несколько рисунков. — Нет, вот этот, да-да...

О’Грейди отбросил эскиз и всплеснул руками. Потом он повалился на кровать и задрал ноги. Затем вскочил и произнес перед Игнасом Прочновым пламенную речь, в которой высоко оценил его достоинства как мыслителя и как художника, после чего, сгорая от желания распространить новость о чудесной «находке» под крышей «Крольчатника», ринулся вниз по лестнице, чтобы сообщить о своем открытии Фестусу Гоуэну.

«Буду через полчаса», — гласила записка, прикрепленная к двери Гоуэна, и Маленький О’Грейди круто повернул обратно и ворвался к Мордрету.

Мордрет задумчиво сидел перед наполовину законченным портретом пожилого крестьянина. Вокруг него были разложены старомодные очки в золотой оправе, конверт с прядью седых волос, несколько выцветших фотографий, эстамп из книги «Первые поселенцы в Иллинойсе». По его расчетам, именно эти аксессуары должны были придать портрету достоверность и понравиться ныне здравствующим правнукам иллинойских поселенцев.

Маленький О’Грейди, которого вообще никогда не смущало присутствие кого-либо третьего, а тем более портрета, возбужденно заявил:

— Он гений, Марк, настоящий гений! Он чертовски хорошо рисует, а сколько у него идей! Он извергает их, как вулкан лаву! Думаю, что и в живописи он мастер, судя по тому, что я видел. Он говорит, что недавно продал свои лучшие вещи. Да, сэр, он законченный гений, и мы должны отнестись к нему соответственно. Нам нужно привлечь его к нашей работе для банка, обязательно привлечь — иначе быть не может!

IX

— Ну что ж, тогда все понятно, — сказала Вирджилия Диллу в библиотеке. — Мы должны дать им что-то определенное — вполне законченный проект, и как можно скорее. — Она убрала со стола кипы вечерних газет, отослала свою сестренку заниматься арифметикой и географией в столовую, достала из серебряного бювара несколько листков бумаги стального цвета с монограммами и зажгла в люстре все лампочки. — Итак, надо заставить их выбросить из головы свой нелепый замысел. Мы погубим его в самом зародыше.

Она вложила в руку Дэффингдону перо, всем своим видом показывая, что ждет от него немедленных действий. Ее мысль работала гораздо быстрее, как только она бралась за перо, и теперь Вирджилия ждала, что то же самое произойдет с художником.

Дэффингдон покусал кончик ручки и загнул уголок на верхнем листе.

— Пишите, пишите, — сказала Вирджилия. — Какие бы глупые мысли ни возникали у этих несчастных, слабоумных людей, мы не обратимся к местным хроникам и не станем возрождать отвратительную архитектуру жалкого поселения, заброшенного в прериях... Так вы говорите, предусмотрено двенадцать больших люнетов?

— Да.

— Ну, и что мы с ними сделаем?

— Я думал, что все можно выдержать в умбре и сиене, однако Джайлс предлагает шесть люнетов слева дать в пурпурном и оливковом цвете, а шесть справа...

— Боже мой! Разве такая идея произведет впечатление на Эндрю Хилла? Нет, у вас должна быть своя тема, свой сюжет, серия сюжетов...

— Я не хочу писать просто картинки, — нехотя откликнулся Дэффингдон, — да и вы, надеюсь, не ждете, что я стану обычным ремесленником.

— Но они же дельцы! — возразила Вирджилия. — Ради нашей репутации, да и ради спасения всего дела, мы должны представить им что-то конкретное и определенное. Да, мы художники, но мы не должны дать этим твердолобым старикам повод обвинить нас в том, что мы нерешительны и сами не знаем чего хотим. Будем такими же дельцами, как они. Так что давайте примемся за работу, да так, чтобы нас не опередили.

Взгляд Дэффингдона рассеянно скользил по коврам, драпировкам, мебели.

— «Гений города, — неуверенно пробормотал он, — вдохновляющий...»

— Да, да! — быстро согласилась Вирджилия, пытаясь вдохновить молодого художника.

— Или вот: «Западная звезда нации, освещающая...» — бормотал Дэффингдон, поднимая взор к потолку.

— Да, да, — сейчас же отозвалась Вирджилия, продолжая вдохновлять.

— Или еще... «Триумфальный марш прогресса среди...» — Дэффингдон по рассеянности ткнул ручку обратным концом в широкую плоскую чернильницу.

Вирджилия с досады покусывала губы, ее брови от нетерпения и разочарования чуть сдвинулись. Хорошо, что Дэффингдон не сказал еще: «Марш прогресса среди нас»! Что случилось с ее кумиром? Где его глубокие знания? Куда делись его идеи, его необузданное воображение? Ей вдруг показалось, что если она подойдет к своему кумиру и постучит по нему, то убедится, что он пустой. Такое открытие было бы несчастьем! Нет, она предпочла остановиться на почтительном расстоянии и заложить руку за спину.

— «Гений города»... — задумчиво повторила Вирджилия. — «Звезда империи»... В качестве отдельных сюжетов это, возможно, и подходит, но не для композиции. «Марш прогресса», пожалуй, можно принять как общую рабочую основу, хотя... — Она представила себе «даму», сидящую на зубчатом колесе у подножия фабричной трубы, и замолчала.

— «Фургон переселенцев в прериях»... «Возведение моста на Миссисипи»... «Последний бизон»... «Фундаменты новых Капитолиев», — уныло бормотал Дэффингдон.

— Вас увлекают подобные сюжеты? — спросила Вирджилия.

— Нет.

— И меня тоже. Постойте, я, кажется, придумала! «История банковского дела с момента его возникновения», а? Что вы скажете на это? — Она поднялась с торжествующим видом.

— Пожалуй, я не очень хорошо знаю историю банковского дела, — нерешительно проговорил Дэффингдон.

— Зато я знаю достаточно, даже более чем достаточно для нашей цели. Ну, скажите мне, разве это не заманчивая идея? Сколько можно создать ярких, разнообразных, изумительных картин!

Дэффингдон взглянул на свою нимфу Эгерию:^[33] полет ее фантазии почти испугал его.

— А не слишком ли это обширно? — несмело спросил он. — Такая тема потребует основательных размышлений, изучения...

— Размышлений? Изучения? Конечно, потребует! Но я все время размышляю и изучаю! Итак, с чего мы начнем? Евреи и ростовщики в Англии. Подумайте только, как это будет выглядеть! Костюмы, позы, яркие краски — все, что угодно! Затем возьмите меняльные лавки в самой Италии и первые банки в Венеции, Лукке, Генуе, Флоренции — сколько блеска, какой колорит! А сделки с папами и с чужеземными королями! А помните Фуггеров^[34] из Аугсбурга, которые вели дела с императорами? Дома с остроконечными крышами; люди в камзолах с полосатыми буфами на рукавах и в широкополых шляпах с разноцветными перьями. Затем отношения королей и императоров с банкирами. Здесь и Эдуард Второй, который отказался выплатить флорентинцам займы и превратил их город в развалины; здесь и Карл Первый — в тот момент, когда он внезапно появляется на монетном дворе и нагло захватывает все золото до последнего пенни — неприкрытый грабеж! Далее, солдаты революционной Франции, которые повсеместно грабят банки, — полные жизни фигуры гренадеров, мушкетеров, кирасиров. А знаменитый амстердамский банк, предоставивший «Ост-Индской компании» заем в несколько миллионов флоринов? Какая возможность дать живописные детали — тюрбаны, храмы, драгоценности, пальмы и многое другое. Кроме того...

— Но сколько хлопот! — робко возразил Дэффингдон. — А время, а расходы на костюмы!

— Можно даже расширить тему, — продолжала Вирджилия, пропуская его восклицание мимо ушей, — и показать чеканку монет, размен денег и все такое. Подумайте только, какие новые возможности: посредники в Коринфе, менялы на римском Форуме... Вспомните о дукатах, отчеканенных по рисункам да Винчи и Челлини! А все эти византийские монеты в книге Гиббона^[35] — их особенно много в издании для студентов. Там имеются даже ассирийские таблички — вы, конечно, слышали о том, что были найдены записи древнего вавилонского банка. Подумайте о костюмах, архитектуре, ассирийских бородах, рельефах с изображением крылатых львов и обо всем остальном. О боже мой, да тут работы для целого десятка художников, а то и больше. Я так и вижу перед собой эти люнеты! — воскликнула Вирджилия, схватив лист бумаги и вырвав у Дилла из рук перо.

— Для десятка? —пробормотал он. — Да этого хватит на сотни!

— Чепуха! — отрезала она. — Четверо или пятеро вполне справятся. Вы с Джайлсом...

— В Академии надеются, что их тоже пригласят, — заметил Дилл. — Так что третьим будет какой-нибудь преподаватель, ну, а четвертым кто-либо из «Крольчатника».

— В таком случае, по три сюжета на каждого, — подсчитала Вирджилия. — Итак, спешите — и вы победите. Кстати, я упомянула о Фидоне^[36] из Аргоса? Он одним из первых начал чеканить деньги. Кроме того, был еще Этельстан^[37], упорядочивший чеканку монет у древних саксов...

X

Дилл вышел на улицу и только тут, вдыхая прохладу звездной ночи, пришел в себя. Он чувствовал себя так, словно выплыл из водоворота или чудом уцелел под стремительным низвержением водопада. Интерес Вирджилии к его работе, ее энтузиазм и желание помочь вознеслись и нависли над ним, подобно высокой, массивной стене, которая вдруг обрушилась; его ушибло обломками, известковая пыль засорила ему глаза и забилась в легкие.

«Какой ум! — думал он. — Какая отзывчивость, какие знания!» До сих пор никто не предлагал ему своего сотрудничества так пылко и так настойчиво. Он сомневался, что когда-либо прежде Вирджилия проявляла такой интерес к делам другого человека. И, разумеется, были основания предполагать, что Ричард Моррелл, создавая свой «Булавочно-игольный синдикат», так и не добился ее расположения и поддержки, — ведь недаром Вирджилия обошлась с ним столь бесцеремонно, что в свете целых две недели сплетничали и злословили на его счет.

Дэффингдон задумчиво брел по тихой улице, и внезапно в нем поднялось чувство глубокой благодарности и потребность выразить его в самой рыцарственной форме. Он представил себе, как берет Вирджилию за руку — мягко, нежно, чтобы не испугать ее, и смотрит ей в глаза так пристально и страстно, как только допустимо правилами приличия; ему уже слышался его собственный голос, дрожащий ровно настолько, насколько это может позволить себе истинный джентльмен, его собственные слова, которые не оставят у нее сомнений в том, сколь высоко он ценит ее как любителя искусств и как женщину. Ну конечно же, как только осуществится это грандиозное предприятие, он сможет сказать ей все, что переполняет его, и будет верен каждому своему слову. Вирджилия оставалась глуха к тому, что ей говорили другие, — у него же были основания надеяться на ее благосклонность.

Затем он внезапно представил себе, как много нужно затратить времени на просмотр альбомных иллюстраций в библиотеках, сколько недель, а то и месяцев потребуется на составление различных эскизов, компоновок, набросков в цвете, какие предстоят расходы на натурщиков, на костюмы, на различные аксессуары. Но по мере того как Дэффингдон успокаивался, в нем возникало чувство легкого, приятного самодовольства, и от этого переставали ныть его ушибы, а засоренные глаза начинали яснее видеть. Да, она верила в него. Эта незаурядная, образованная молодая женщина, не задумываясь, подарила ему свои необъятные познания; она возложила на его плечи работу двадцати человек и была уверена, что он без труда справится с ней. Он не должен ее подвести. К счастью, она допускала сотрудничество его коллег.

В виде опыта Дилл рискнул изложить ее план — их общий план — двум-трем собратьям по профессии. Они рты разинули от изумления, как разинули бы рты жители равнин при виде Гималаев! Дилл упомянул, что он тоже был поражен не меньше их. Однако он не счел нужным скрывать, что они могут рассчитывать на помощь некоей молодой и образованной особы из общества; он добавил также, что необходимо возможно скорее представить девяти старцам из банка конкретный проект — прежде чем они утвердятся в своей собственной идее, разумеется — примитивной и нелепой.

— Обойдется это чертовски дорого, — заявил Джайлс, — но мысль хорошая.

— Давайте попытаемся, — сказал преподаватель из Академии. — Покажем, на что мы способны, и выясним, чего они хотят. Во всяком случае, это лучше, чем рисовать портреты членов правления.

— Да, мысль хорошая, — повторил Джайлс. — Но она потребует от нас много сил. Это же огромная работа!

— Беритесь за дело, — заявил Эбнер Джойс. Он считал свое присутствие на подобном совещании само собой разумеющимся и полагал, что сам он обладает достаточной волей и настойчивостью, чтобы браться за любое дело.

— Ну что ж, попробуем, — согласился Джайлс. — Мы должны опередить старцев, — конечно, если будем в силах. Но надо держать ухо востро!

Приблизительно то же самое советовала Диллу и Вирджилия. «Сделайте так, чтобы старики увидели самих себя в исторической перспективе, как последнее звено одной длинной сверкающей цепи, — сказала она, прощаясь с ним у двери. — Польстите им; покажите, что они достойные преемники римлян и венецианцев, а если этого покажется мало, то добавьте ассирийцев. Расскажите им, как Барди и Перуцци задавали тон в старой Флоренции. Дайте им сэра Томаса Грешема^[38] и лондонскую биржу — брыжи, рапиры, фижмы; покажите Дрейка^[39], Шекспира и вообще славную эпоху Елизаветы. Сделайте их частью поэтической истории банковского дела, частью этой колоритной картины. Тогда можно будет без особого труда убедить мистера Гиббонса и расшевелить еще кое-кого».

Вскоре Дэффингдон представил банку свои соображения, но они почему-то никого не воодушевили. Эндрю Хилл с холодным видом ткнул пальцем в тщательно составленную объяснительную записку и равнодушно взглянул на Дилла тусклыми глазами. Менялы Рима и ростовщики Афин показались ему слишком уж далеким прошлым. Живописные обстоятельства зарождения Генуэзского банка не произвели на него никакого впечатления. Изображать набег Стюарта на монетный двор в Тауэре было, на его взгляд, просто неуместно, Джеремия Макналти, случайно оказавшийся в банке, не проявил особого желания разжечь интерес Хилла к проекту.

— Не совсем то, что нам нужно, — заявил Хилл. — Даже совсем не то, что мы имели в виду. Ведь, должен сказать, ваш замысел почти не отвечает тем соображениям, которыми я поделился с вами на прошлой неделе. Боюсь, что это нам не подойдет. Впрочем, сделайте, если хотите, несколько набросков, — посмотрим, как это будет выглядеть. Занесите, ну, скажем, через недельку...

Дэффингдон чуть не взвыл. Выходит, они упорно стоят на своем! Он попытался объяснить, что такое предложение не осуществимо, — упомянул о больших расходах на натурщиков и драпировочные ткани, о длительном изучении материала, о сложностях компоновки, где требуется столько усердия и изобретательности. Ведь сделать на пробу то, что они просят, означает выполнить чуть ли не половину всей работы, а где уверенность, что это понравится?

— Но все-таки мы не можем покупать кота в мешке, — упрямо заметил старый Джеремия. Сейчас-то, чувствуя под ногами привычный паркет в черную и белую клетку, он держался значительно увереннее. — Мы делжны видеть, что покупаем. Это же бизнес.

— А кроме того, — добавил Эндрю, — нам нужно что-то более современное, более близкое нашему городу. Мы хотим показать, что сохраняем верность тем местам, где начали сколачивать капитал. Пусть будет показано, как возник и разрастался наш великий город. Нам нечего стыдиться нашего прошлого.

— Правильно, — поддержал Джеремия. Он вспомнил себя здоровым двадцатипятилетним парнем, гордым хозяином подрядной конторы — владельцем штабеля леса, десятка канализационных труб, ящика с известью, двух тачек и лошади с телегой. Нет необходимости обращаться к древней истории. Те первые дни были славными днями и вполне достойны быть увековеченными.

— Мы хотим, чтобы о нашем новом здании заговорили все, — сказал Хилл. — Мы хотим, чтобы о нем писали в газетах всей страны. Мы хотим, чтобы наше здание привлекало к нам всех мужчин, женщин и детей города. Каждую субботу по утрам в банк будут приходить маленькие мальчики и девочки и отдавать на хранение свои пенни (мы откроем сберегательную кассу для самых скромных клиентов), — и тогда, глядя на стены нашего банка, они поймут, как трудились и преуспевали их отцы в те славные далекие дни...

— Правильно, — одобрил Джеремия. — Если бы вы, молодой человек, прожили здесь столько, сколько прожил я, вам незачем было бы искать на стороне все то, что нам нужно.

— Да, в наших местах свершалось немало дел, принадлежащих истории, — подтвердил Хилл, — и их более чем достаточно для нашей цели. Вот тут у меня, — он выдвинул один из ящиков стола и извлек лист бумаги, — вот тут у меня списочек тем, которые, по-моему, подойдут. Мы набросали его вместе с мистером Макналти. Возьмите и познакомьтесь. Может быть, вы...

В дверях показалась чья-то фигура. Это было очередное вторжение близнецов Морреллов, но теперь не в лице Ричарда Моррелла, а в лице его брата Робина. Его карман оттопыривался — надо думать, оттого, что в нем были некие важные бумаги. Его взгляд нельзя было понять иначе, как сигнал Эндрю Хиллу поскорее освободиться от всех второстепенных дел.

— ...извлечете отсюда кое-что полезное, — закончил Эндрю. — Мы примерно изложили здесь свои замыслы. Попробуйте их разработать.

Эндрю передал бумагу Джеремии, и тот с непреклонным и решительным видом вручил ее Дэффингдону. «Вы должны их разработать, если вообще собираетесь работать на нас, — говорил он всем своим видом. — Либо так, либо никак. Тут наш замысел, мы им гордимся, мы на нем настаиваем. Идите!»

XI

Близнецы Морреллы принадлежали к современному типу дельцов. По счастливой случайности (если только это была случайность) они в удивительно короткое время сколотили удивительно большое состояние, и вся жадная мелюзга, подвизавшаяся на бирже, видела в них свой идеал рыцарей удачи. Близнецы Морреллы были единственными владельцами и представителями «Булавочно-игольного синдиката». Они вели дела не только с «Грайндстоуном», но и с доброй половиной всех других банков города. Да и как подобные учреждения могли оставаться в стороне, если все вкладчики и биржевые спекулянты из кожи лезли, стремясь пополнить свои «коллекции» образцами восхитительно выгравированных и восхитительно отпечатанных акций синдиката и не останавливались перед любой ценой! Некоторые, более успешно действовавшие банки, занимались операциями с синдикатом в обычные деловые часы; другим пришлось ввести сверхурочные, а один-два перешли даже на круглосуточную работу... Банки волновались, близнецы волновались гораздо меньше: они-то знали, что банки должны им помочь.

Вот уже в течение года или двух близнецы с поразительным проворством и ловкостью вырабатывали свои «булавки» и «иголки». Иногда рукоятку крутил Ричард, а Робин прикладывал к точильному камню бедные, несчастные булавки, иногда они менялись местами, но в любом случае дело шло так, что, по общему мнению, комар носа не подточит. Теперь близнецы расширяли поле своей мошеннической деятельности. Они оказались непревзойденными мастерами этого искусства. Близнецы назубок знали все законы о мошенничестве и средства обходить их, равно как и возможности, которые открывали перед ними новые законопроекты. Они прекрасно знали, в каком штате колесо можно крутить без оглядки, а в каком держать нос по ветру, где можно не церемониться с намеченной жертвой, а где ее крик может привлечь внимание и вызвать появление спасательной команды из какого-нибудь дурацкого комитета. Им было известно, когда мошенничество пресекалось в корне и в каких случаях существующее законодательство было совершенно бессильно. Им были ведомы и меры наказания и способы уклониться от него. «Знать досконально законы штатов и всегда немного опережать их» — таково было их нехитрое правило.

Нельзя лишать человека права извлекать выгоду из собственного открытия — вот почему никто почти не подвергал сомнению право близнецов нежиться в лучах своей славы, хотя эта слава и вызывала кое у кого зависть. Их можно было встретить в самых фешенебельных местах — в опере, на скачках, на площадках для гольфа. Им завидовали, ими восхищались. Завидовали молодые люди, безуспешно пытавшиеся добиться того же, чего добились близнецы; восхищались молодые женщины, видевшие единственный смысл жизни в том, чтобы заполучить как можно быстрее и как можно больше земных благ и выставить их напоказ.

Нужно ли говорить, насколько Ричард Моррелл, окруженный таким вниманием, был доволен собой. Потребовать и получить — означало для него одно и то же. Именно поэтому в одно свежее октябрьское утро, за игрой в гольф в «Смоки Холлоу», между пятой и шестой лунками, он сделал Вирджилии предложение и уверенно ждал ее ответа. Но Вирджилия тут же дала понять, что он не подходит — во всяком случае, для нее. Она принадлежала к той категории людей, на которых не производят впечатление ни большие кареты с четверками лошадей — как бы оглушительно ни звучали нестройные трубы грумов, ни обеды в загородных клубах — какая бы громкая болтовня ни велась за ними и как бы внушительно ни выглядели ряды высоких бутылок. Побагровевший более обычного, он сидел в одиночестве на веранде клуба и, приводя в трепет официанта, хмуро вопрошал свой пустой стакан:

— Что же происходит с этой девицей? Если я не нужен ей, то кто же ей нужен?

Вирджилии нужен был человек родственный по натуре, человек, который понимал бы и разделял ее устремления к тому, что она называла Высшими Идеалами. Ей нужен был джентльмен, нужны были воспитанность и утонченность — пусть даже в ущерб другим качествам. Меньше всего она нуждалась в «кормильце», «хозяине дома», мальчике на посылках или деловой машине. «Мы должны жить, — мысленно представляла она свой матримониальный идеал, — а не растрачивать жизнь, накапливая средства к жизни, пока не обнаружится в конце, что уже слишком поздно начинать жить». Почти такого же мнения придерживалась и столь отличная от нее по характеру Пресиоза Макналти, которая была готова отбросить честолюбивые планы, взлелеянные ее матерью, и поступать самостоятельно. Разница заключалась лишь в том, что Пресиозе нужны были не столько воспитанность и родовитость, сколько «темперамент». Ее не столько интересовал какой-нибудь сухой делец, как бы он ни преуспевал в накоплении земных благ, сколько решительный искатель приключений, который мог бы доставить ей полную возможность узнать настоящую жизнь со всеми ее радостями и невзгодами.

— Нет ничего ужаснее, чем заранее выработанная программа, — заявляла Пресиоза. — Если бы завтра было раз навсегда определено все мое будущее, послезавтра я умерла бы со скуки. Спектакль, идущий без перемены декораций (Пресиоза и тут оставалась неисправимой театралкой), — как это неинтересно!

XII

— Ну согласись же помочь хромой уточке перебраться через перелаз! — говорил Маленький О’Грейди. — Будь паинькой, Гоуэн, дай бедняге возможность поработать у тебя. У Мордрета студия не лучше твоей, так что и обращаться к нему нет смысла, а у Шталинского сидит натурщица. Сделай это ради меня! Ведь это я вовлек тебя в работу по отделке банка и дал возможность зашибить деньгу. Ты просто обязан предоставить Игнасу на несколько часов свою комнату — не может же он писать портрет с девушки в своей дыре!

— Вот так вовлек! — ухмыльнулся Гоуэн. — Ты хотя бы сказал, кто в этом деле участвует, как оно подвигается и сколько нам отвалят за него. Тогда я поделюсь с вами студией.

— Но разве я не посетил их? — воскликнул Маленький О’Грейди. — Разве я не выступал на совете директоров? Разве я не убедил архитектора помочь мне? Разве мне не поручено отделать камин в приемной президента? А если Игнас нарисует портрет любимой внучки одного из этих... Да, сэр, я разговаривал с ними, как бизнесмен с бизнесменами, и они почувствовали это! Они солидные, деловые люди и отнесутся к нам с должным уважением. Не беспокойся! Через год ты будешь ходить в брильянтах и скажешь: «Ты осыпал меня драгоценностями, О’Грейди!» Ну, так дашь комнату Игнасу?

— Но разве он пишет портреты?

— Она думает, что он пишет! А мы представляем собой то, что женщины думают о нас. Что касается меня, то я верю, что он может делать все. Позволь бедняге проявить себя!

— Но что же можно сделать за час или два?

— Познакомиться с ней, — ответил Маленький О’Грейди.

О’Грейди появлялся и исчезал в «Храме Искусств», когда ему заблагорассудится, чувствуя себя там так же уверенно, как и в «Крольчатнике». От него-то Пресиоза и услышала об Игнасе Прочнове. Она узнала его имя, что само по себе было огромным достижением, и, кроме того, ей стало известно, где находится его студия. Вскоре Пресиоза договорилась с девицами Гиббонс, у которых уроки фехтования развили решительность и предприимчивость, навестить Прочнова в его берлоге.

— Назначьте день, — зачирикал Маленький О’Грейди, — мы будем ждать!

Пресиоза назначила день. Маленький О’Грейди аккуратно вывел фамилию Прочнована куске картона и прибил его поверх таблички с именем Гоуэна. Обитатели «Крольчатника» притаились в ожидании, какой эффект произведут на дочь семейства Макналти все эти приготовления и сумеет ли Игнас Прочнов обратить его в свою пользу.

На свободно вьющихся каштановых волосах Пресиозы красовалась шляпка из зеленого бархата. Девушка откинулась на спинку высокого кресла — лучшего кресла Гоуэна — из красного дерева, с латунными украшениями, — и с милой снисходительностью рассматривала нехитрые безделушки и потрепанные драпировки (несравненно худшие, чем те, что висели в студии Дилла), но делала это только из интереса к человеку, которому они якобы принадлежали. Манеры художника были совершенно не похожи на учтивость Дилла. Прочнов был человеком непосредственным и прямым почти до резкости и, видимо, считал не обязательным соблюдать сложные правила гостеприимства, которых придерживался порой даже О’Грейди. Он открыто восхищался Пресиозой, — она сразу это заметила, — но не выказывал навязчивых знаков внимания, как это делали при случае сомнительные молодые люди с более чем скромными источниками существования. Он был поглощен работой, серьезен и даже чуточку строг, но Пресиоза нисколько не сомневалась, что он видит в ней не только натуру. Он сурово посматривал на нее из-за мольберта своими черными глазами и, поскрипывая углем, быстро набрасывал ее портрет на многообещающем холсте. Пресиоза была чуть удивлена, но довольна. Она знала, что на нее приятно смотреть, и не боялась самого придирчивого взгляда. Она непринужденно откинулась на спинку кресла, предоставив события их естественному ходу.

— Как она позирует! — шепнул, подбоченивитись, Маленький О’Грейди Элизабет Гиббонс и с видом знатока, прищурившись, посмотрел на Пресиозу. — А какая у него хватка! — вполголоса восторженно добавил он, как только отдельные штрихи на холсте стали сливаться в четкое изображение. Прочнов рисовал легко, энергично и уверенно; каждый штрих был точен и выразителен.

— Этот умеет рисовать! Умеет! — стонал Маленький О’Грейди, как-то странно складывая руки на груди и раскачиваясь от волнения. — Какой мастер! Какой мастер! — жестикулируя, восторгался он секунду спустя. — Каких-нибудь пять минут, и уже схватил выражение ее лица! — воскликнул Маленький О’Грейди, подаваясь вперед. — Довольно, Игнас, ни одной линии больше! Ни одного штриха!

Прочнов обернулся к О’Грейди, напряженно улыбаясь, и от этой улыбки шевельнулись ноздри его правильного, твердо очерченного носа и дрогнуло темное пятнышко на верхней губе, обещавшее вскорости превратиться в усы. Это был знак признательности настоящего мастера человеку, который понимал, что такое настоящее мастерство. «Ah, si, jeunesse...» — как воскликнул поэт, но здесь молодость и pouvait и savait^[40].

Прочнов повернул полотно к Пресиозе.

— Мадемуазель узнает себя?

— Это ты, Пресиоза, вылитая ты! — заявила дочь Роско Орландо Гиббонса.

— Иг! — воскликнул вконец растроганный О’Грейди. — Ну и глаз у тебя. Ты станешь знаменит! Ты должен прославиться! — Он повернулся к Пресиозе. — Ну, моя дорогая, он удивительно верно передал ваш облик! Даже Дэфф не сумел бы сделать лучше!

Пресиоза была похожа на многих из нас: она принимала мастерство как нечто само собой разумеющееся, и когда не было повода для критики, она не знала, что сказать. Однако восторженные восклицания и все поведение Маленького О’Грейди, который сейчас прыгал на одной ноге, подхватив руками другую, помогли ей понять обстановку. Ее художник создал замечательную вещь — создал легко, быстро, решительно, без переделок. По его виду угадывалось, что он отдает себе в этом отчет. «Никто не сделал бы лучше, — читала она в его глазах, — и вы, юная, цветущая, вы вдохновляли меня». Он назвал ее «мадемуазель», — что могло быть приятнее? Ничто, разве только этот легкий акцент в его речи, эта милая неправильность произношения, которая воспринималась ее слухом так же, как воспринимало бы ее обоняние острый и приятный, но едва уловимый аромат дорогих духов. Да, вознесение на небеса началось. Оставалось только перевести черно-белый набросок в краски. Ну что ж, колесница для Пресиозы готова, чтобы вознести ее еще выше.

— Я без труда уловил сходство, мадемуазель. — Снова услышав это слово «мадемуазель», Пресиоза ощутила сладкую дрожь. —Я без труда уловил сходство, — повторил Прочнов, отыскивая палитру и кисти. — Я легко нашел вас, а теперь так же легко могу потерять.

— О нет, нет! — с жаром воскликнула Элизабет Гиббонс.

— Не волнуйтесь, — уверенно заявил Маленький О’Грейди. — Вначале сходство обычно пропадает, но потом оно вновь появляется.

— Не надо рисковать! — продолжала Элизабет Гиббонс.

— То, что сделано однажды, — сказал Прочнов, показывая кистью на рисунок, — можно сделать еще раз.

Прочнов работал кистью так же решительно и уверенно, как и углем. Сходство и в самом деле стало пропадать под мазками красок, но Маленький О’Грейди был по-прежнему полон энтузиазма.

— Посмотрите, какая смелость! Какие мазки! Нет, он не просто накладывает краски! — кричал О’Грейди. — Эй, Прочнов, не забудь про тени на зеленом бархате! Вот так! А блики? Видите, как свет падает сверху на жакет табачного цвета! — продолжал он со сдержанным волнением в голосе, подталкивая локтем Элизабет Гиббонс. До сих пор ее никто не толкал локтем в бок, и она, покосившись на О’Грейди, отодвинулась. Но Маленький О’Грейди, которому неведомо было смущение — его вообще никто не мог смутить! — тут же снова придвинулся к ней. — Вот это да! Вот это работа! Нет, он не просто кладет краски на холст! Вы понимаете, что он сейчас сделал?

Подбадриваемый похвалами, Прочнов работал с учетверенной энергией, и Пресиоза чувствовала, как ее колесница перекатывается с облака на облако, поднимаясь к небесам. Маленький О’Грейди воодушевил всех участников этой маленькой сценки, и оттого Пресиоза выглядела еще более хорошенькой, а Прочнов писал так хорошо, как никогда в жизни.

— Милое дитя! — заявил Маленький О’Грейди. — Вы попали в хорошие руки. Правда, вы готовы улизнуть — я уже не вижу ваших блестящих глазок и не могу поручиться за ваши крохотные уши и подбородок. Но зато эти чудные волосы цвета старого золота остались на месте и никуда не денутся. Все остальное снова появится завтра и послезавтра или в крайнем случае дня через два. И тогда, мое сокровище, вы будете как живая. Ей-богу, вы станете видеть, слышать, даже говорить! Правда ведь, Лиззи?

Мисс Гиббонс снова покосилась на Маленького О’Грейди. Пресиоза остановилась в своем полете к небесам и, казалось, спрашивала взглядом, как высоко в конце концов она поднялась. Встав с кресла («На сегодня достаточно», — сказал Прочнов), она почувствовала себя так, словно спустилась на землю: сходство, которого так легко добился художник, полностью исчезло. Но Прочнов, по-видимому, был доволен результатами, а Маленький О’Грейди продолжал без умолку превозносить его мастерство.

— Игнас — настоящий вундеркинд! — заявил он охваченной сомнениями Пресиозе. — Я никогда в жизни не видел такой уверенности, такой хватки! Не пройдет и недели, как вы заживете на полотне. Не сойти мне с места, если это не так!

В дверь постучали. О’Грейди бросился открывать.

— Уходите немедленно! — донесся до мисс Гиббонс его возбужденный шепот.

В дверях показалась озадаченная и недовольная Китти Гоуэн. Позади нее стояла Медора Джойс, нагруженная покупками.

— Уходить? — повторила миссис Гоуэн. — Что это значит? Сейчас же пропустите меня!

— Сюда нельзя! — прошипел Маленький О’Грейди. — Мистер Прочнов сегодня не принимает. Приходите завтра.

— Отойдите, О’Грейди, — возмущенно сказала Китти Гоуэн. — Пустите меня!

Она провела полдня в магазинах и пришла усталая и раздраженная.

— Ну, разве как гостью, — смилостивился наконец О’Грейди. — Игнас, ты ведь не возражаешь... — он посматривал то на Прочнова, то на пришедших дам.

Прочнов снял с мольберта холст и поставил его лицевой стороной к стене.

Китти Гоуэн вошла с высоко поднятой головой.

— Привет! — небрежно бросила она, здороваясь со всеми. — Садись сюда, Медора, — предложила она миссис Джойс, указывая стул.

— Нет, сюда, Медора! — решительно заявил О’Грейди, подставляя другой стул. — Прочнов, дорогая Пресиоза, позвольте познакомить вас... — последовали обычные фразы. — А вы садитесь сюда, — предложил он Китти Гоуэн, подставляя третий стул. — Помните, что вы гостья, — яростно зашептал он ей, — и ведите себя соответствующим образом. Сидите, где вас посадили. Не пытайтесь изображать хозяйку. Нам уступили студию на день. Понятно?

Бросив мимолетный взгляд на Китти Гоуэн, Пресиоза нашла ее манеры резкими, а внешность слишком простой, зато Медорой она была очарована, как и в первый раз. Идеализируя и боготворя свою героиню, Пресиоза готова была пасть ниц перед любой молодой дамой, если та своей любезностью и изяществом напоминала Медору.

О’Грейди не отходил от Медоры.

— У нас был интереснейший сеанс, — заметил он, мягко опуская руку ей на плечо. — Вам следовало прийти немного пораньше, моя дорогая.

Пресиоза вздрогнула; на ее глазах осквернили святыню, но Медора спокойно сняла руку О’Грейди, и Пресиоза позавидовала ее самообладанию и выдержке.

— Это еще что? — спросил О’Грейди, с любопытством рассматривая свою руку, словно некий отдельно существующий предмет, отвергнутый и возвращенный ему за ненадобностью. — Разве мы не друзья? Разве мы не старые приятели? Или вы считаете, что я не подхожу к вашим платьям из Лондона и вашим английским манерам? Не вздумайте сказать мне, Додди, что это так!

Пресиоза опять вздрогнула, а Медора беспечно рассмеялась, — о, как она умела смеяться! Китти Гоуэн вскочила и, схватив у Медоры длинный плоский пакет, шутливо ударила им О’Грейди по голове.

— Прочь, дерзкий мальчишка! — вскричала она.

О’Грейди состроил гримасу и потер ухо.

— Так вам и надо! — злорадно заметила Элизабет Гиббонс.

Пресиоза была удовлетворена — возмездие свершилось. Она подавила в себе порыв отважно выступить в роли третьей богини мщения и принялась изучать фасон темно-зеленого костюма Медоры. Ее интересовало, так ли она хороша, как миссис Джойс — о, совершенно в ином духе! — и рада ли она, или огорчена тем, что Медора и ее приятельница немного опоздали и не увидели портрета? А сам портрет? Действительно ли он так удачен, как утверждает этот маленький и беспокойный приятель мистера Прочнова?

Прочнов, убирая палитру и кисти, не удостоил своим вниманием вторгшуюся в студию пошлость. Он взглянул на Пресиозу, и девушка поняла, как Прочнов признателен ей за то, что она предпочла остаться в стороне от подобных пустяков.

Пресиоза возвращалась если не совсем успокоенная, то, во всяком случае, довольная. Она чувствовала, что ее поддерживает сильная и решительная рука. Она открыла новую страну, где не в ходу робкие комплименты и где не добиваются взаимности, прикидываясь влюбленным. Нет, он умен и обладает твердым характером. И подумать только, что Вирджилия Джеффрис пыталась убедить ее в обратном — и как она, Пресиоза, только допустила это! Она должна поскорее встретиться с Вирджилией и отвоевать свои позиции, Уж на этот раз она не позволит взять над собою верх. Хорошо бы сказать что-нибудь язвительное — если придут нужные слова. Да, она моложе Вирджилии и менее опытна. Но разве это дает право играть с ней и лукаво подбивать ее издеваться над...

А ведь Игнас Прочнов совсем неглупый молодой человек, интересный по-своему и, уж разумеется, властный. Была ли она достаточно внимательна к нему, чтобы вознаградить его за ту, первую суровую встречу? Пожалуй, нет. Следовало ли ей быть внимательнее сегодня, если бы не серьезная работа и присутствие всей этой публики? Пожалуй, да. Следует ли быть еще внимательнее в другой раз? Все зависит от него самого. Если Прочнов проявит к ней чуть поменьше профессионального интереса и чуть побольше — личного, тогда — да. Но случится ли так? Пресиоза надеялась, что случится. Ну, а если нет, тогда придется побудить его к этому. Но как? Пресиоза открыла сумочку, чтобы уплатить за проезд, и отложила поиски ответа.

Тем временем в студию вернулся Гоуэн, и Прочнов, перебравшийся обратно к себе, сидел перед прислоненным к сундуку портретом и пристально его рассматривал. Если бы Маленький О’Грейди был сейчас здесь, а не убирал у себя, рядом за стенкой, разбросанные по полу куски гипса, то сказал бы, что Прочнов смотрит на портрет и с профессиональным и с личным интересом и что сейчас мужчина в нем нисколько не уступает художнику.

XIII

Вирджилия отпустила Дэффингдона, снабдив его пространными памятными заметками, в которых она изложила подробности своего грандиозного проекта отделки банка. Она поднялась наверх и попыталась уснуть, но тщетно. Голова ее продолжала работать, возникали все новые и новые мысли, дополнения, уточнения. Почему, например, она не оттенила роль, которую играли Медичи? Как она могла забыть о Джоне Лоу^[41] и о громком деле в связи с дутыми акциями, выпущенными «Компанией Южных морей», о такой возможности воспроизвести парики того времени, кринолины и башмаки с пряжками? Затем перед ее мысленным взором внезапно появился шиллинг с изображением сосны, а потом она вспомнила, что когда-то в Виргинии в качестве разменной монеты употреблялся табак. Может быть, ограничиться в проекте чисто американскими мотивами, если более широкие замыслы не встретят одобрения?

За завтраком Вирджилия была сдержанна; она подавила желание рассказать домашним о своем плане — уж слишком они были практичны и расчетливы. Но сразу же после завтрака она оделась и пошла излить душу к тетушке, которая жила неподалеку. Она застала Юдокси наверху; тетушка, облаченная в просторный халат, была занята тем, что своими пухлыми руками пыталась привести в порядок непослушные черные волосы. Вирджилия с воодушевлением рассказала о вчерашнем совещании. Юдокси не спускала с нее пристального взгляда, с трудом скрывая острое любопытство:

— А он не просил твоей...

Вирджилия опустила глаза. Нет, он не просил.

Если бы замечательные предложения были встречены банком благосклонно, то за ними последовало бы еще одно предложение, и тут Юдокси Пенс снова подумала: «Хочу я этого или не хочу? Ясно одно: только в том случае, если банк не отвергнет плана Дэффа, Вирджилия может не отвергнуть самого Дэффа».

Сразу же после визита к директорам Дилл зашел к Вирджилии и показал ей заметки Хилла—Макналти.

— Так вот чего они хотят! — воскликнула Вирджилия. — И они, конечно, настаивают на своем, да? — Она быстро пробежала глазами бумагу и не знала, смеяться ей или плакать. — «Первое пожарное депо», — прочитала она. — «Старый форт Кинзи», «Паром «Грейн Вайн Ферри», «Первая водокачка»... Но это же ужасно!

— Читайте дальше, — жалобно сказал Дилл.

— «Вигвам...»

— Боже мой, это еще что такое?

— По-моему, так называлось помещение, где они проводили собрания. «Секкоташская таверна»...

— А это что?

— Мне кажется, я что-то слыхала о ней, — упавшим голосом ответила Вирджилия. — Она была построена из бревен виргинского тополя там, где разветвляется река. «Молитвенный дом непримиримых баптистов»... — продолжала она читать.

— А о нем вы что-нибудь знаете?

— По-моему, я видела какую-то старую фотографию. Он стоял на Корт-хаус-сквер.

— На молитвенном доме был шпиль? — в изнеможении спросил Дилл.

— Кажется, был, и довольно высокий.

— Ну вот! — простонал Дэффингдон. — И так без конца! Одно строение жмется к земле, а другое задевает облака. И все это нужно изобразить в совершенно одинаковых люнетах.

— Что об этом думает Джайлс? — поинтересовалась Вирджилия.

— Он рвет и мечет.

— А Адамс из Академии?

— Пошел покупать себе веревку.

— А Маленький О’Грейди?

— Упал в обморок и, кажется, до сих пор не пришел в себя. Но прежде чем потерять сознание, он успел сделать одно предложение...

— Какое?

Дилл ответил не сразу.

— Вы слышали о художнике Пр... Прочнове? — спросил он так, словно ему было неприятно произносить эту фамилию. — По-моему, он недавно приехал.

— Нет, как будто не слышала.

— Так вот, он снял студию в «Крольчатнике». О’Грейди хорошо отзывается о его работах.

— Что это за работы?

— Декоративные. Он пишет и портреты, насколько мне известно. Недавно он писал портрет маленькой мисс Макналти.

Вирджилия нахмурилась. «Вот как! — подумала она. — Выходит, она обманула меня — эта змея, эта предательница... Прикидывалась невинным цветочком, а под ним, оказывается, спряталась гадюка. Прочнов! Можно подумать, такое трудное имя, что и не произнести! А ведь совершенно просто выговорить: Прочнов, Прочнов... Пресиоза могла назвать это имя без всякого труда, если бы захотела! Значит, она перебежала в другой лагерь, взяла с собой О’Грейди, а заодно прихватила и деда!»

— Ну и что? — уже вслух спросила Вирджилия.

— О’Грейди утверждает, что у него много... много всяких идей.

— А с какой стати О’Грейди сует нос не в свои дела? — раздраженно воскликнула Вирджилия. — Разве кто-нибудь обращался к нему за помощью? Он-то чего добивается? Если ему так хочется кого-то предложить, пусть предлагает скульпторов, а не художников. Что-то я не слышала, чтобы он предлагал скульпторов!

Дилл устало вздохнул.

— Если О’Грейди решил участвовать в чем-нибудь, разве от него отделаешься? Однако я не ожидал, что мне навяжут еще кого-то из «Крольчатника». Гоуэн больше мешает, чем помогает, а О’Грейди может нас просто подвести. Директорам очень и очень не по вкусу такая развязность, такой язык, такое убожество, такая богема. Одним словом, мне взвалили на плечи непосильную ношу.

— А сейчас они хотят навязать еще одного из своей жалкой компании! Ну нет! Никаких Прочновых с их идеями! — заявила Вирджилия, раненная в самое больное место. — Идеи дадим мы. Уж если на то пошло, примем абсурдное предложение Хилла и немедленно сделаем все, что нужно. Обратим наше поражение в победу. А что если дать все эти вигвамы, таверны и башни: в качестве фона...

— Единственный выход.

— ...а на переднем плане изобразим людей — не могут же Хилл и Макналти настаивать только на «видах»! Покажите торговцев, охотников, индейцев, «первых колонистов», «переселенческие фургоны»...

— Джайлс пытается добиться их согласия на такой вариант.

— Так их действительно не устраивает Генуэзский банк? Они и в самом деле не хотят Фидона из Аргоса?

— Нет. Они даже не выслушали меня толком.

— А где сейчас Роско Орландо Гиббонс?

— Я не мог найти его.

— Но я найду. Тетя Юдокси — крупный акционер этого несчастного банка. Гиббонс — единственный воспитанный человек в правлении, и со вкусом. Если мы потеряли Джеремию, то тем более необходимо заручиться поддержкой Роско Орландо. Я заставлю тетушку немедленно отправиться к нему. Он не может отказать нам. Он будет против этого нелепого предложения Хилла.

Дилл смотрел на Вирджилию с восхищением. Поистине, где найдешь такую изобретательность и гибкость ума, такую преданность и знания! Она так же прекрасно разбирается в истории родного города, как и в работах Грота^[42] и Сисмонди. Она знает все о Парфеноне и башне Джотто, о Секкоташской таверне и молитвенном доме непримиримых баптистов. С удивительной быстротой и легкостью она набросала совершенно новый план, взяв только местные сюжеты. И в самом деле, разве не было здесь отца Маркетта^[43], сьера Жолие^[44], Ла Саля^[45] и губернатора д’Артагетта? А побоище в форте Кинзи и предсмертная военная пляска индейцев племени потаватоми? А почтовый фургон в прериях и прибытие в порт первого корабля? А купцы, договоры, уполномоченные по индейским делам?

— Ну вот! — воскликнула она. — Вам со Стивеном Джайлсом только бы взяться за такие сюжеты! Тогда мы бы насели на этих стариков и не дали бы им передышки.

Дилл уставился на нее как зачарованный. Что за энергия, что за характер, что за приверженность делу! И все это — ради него! Он был в смятении, он чувствовал, что готов сейчас же взять ее за руку и прерывающимся, дрожащим голосом сказать ей, что она — его путеводная звезда, его ангел-хранитель, его единственная надежда — какими другими словами может он выразить свою признательность, восхищение, преданность? Но он тут же одумался; ведь все эти величественные замыслы пока оставались разговорами, не больше. Он только собирается разбогатеть, а кто знает — не сорвется ли дело? Только бы ему удалось договориться с этими упрямыми стариками, только бы заключить с ними твердое соглашение, где черным по белому было бы все записано! Вот тогда... Ну, тогда будет видно, что надо сказать и сделать.

XIV

Дилл провел со своими помощниками еще несколько совещаний, а затем в банк был послан второй, уточненный проект. Всеобщая история была отметена прочь: увековечить предстояло лишь ту историю, которую делали девять старцев.

— Надо бы разыскать в библиотеках какой-нибудь сборник анекдотов и воспоминаний, — заявил Гоуэн. — Он поможет нам разобраться в событиях начала века.

— Кое-что мы наверняка раздобудем в «Историческом обществе», — сказал Джайлс. — Старина Оливер Дауд — бывший секретарь этого общества, и уж его-то по крайней мере мы можем заполучить.

— Ура! — крикнул Маленький О’Грейди, настоявший на том, чтобы его допустили на эти совещания. Как раз в это утро он сбросил в ящик с глиной «Чеканку первых венецианских цехинов» и взялся лепить рельеф — «Первый выпуск ассигнаций, не обеспеченных золотом».

— Ну вот, теперь у нас есть нечто приемлемое, — сказал Адамс. — Однородный живописный местный материал. Предусмотрено все, что они хотели, даже больше. Я думаю, мы вполне справимся с работой. Нам не придется краснеть.

— Как бизнесмены, они должны по достоинству оценить и качество нашего нового проекта, — заметил Джайлс, — и быстроту, с какой мы его представили.

— Правильно, — отозвался Джойс. — По сравнению с этим первый вариант никуда не годится. Идите и побеждайте!

Все говорили с невиданной дотоле уверенностью. Маленький О’Грейди совсем забыл о грешной земле и витал в облаках, заражая всех своей неистощимой жизнерадостностью. Общее настроение захватило и Дилла. Впервые он получал такой солидный заказ и мог уже без опасений подсчитать чистый заработок.

Дилл все больше и больше загорался интересом к сюжетам, над которыми ему предстояло работать. Толкаясь в портах Марселя и Ливорно, он насмотрелся на корабли, и потому было решено, что он изобразит момент прибытия первого корабля. Раз уж так хочется мистеру Хиллу, он даст в глубине тот примитивный маяк, а на переднем плане поместит пеструю толпу первых поселенцев. Дилл взял на себя и «Молитвенный дом баптистов», где Эндрю Хилл был когда-то членом группы по изучению библии. Он укоротит шпиль, изобразит колоннаду по фасаду, летнее воскресное утро, и на ступенях лестницы — много женщин в широких юбках и высоких чепцах, какие были в моде в сороковые годы. Кроме того, поскольку ему неплохо удавались человеческие фигуры в движении, Дилл вызвался написать военную пляску племени потаватоми.

Прямо из студии Джайлса Дилл отправился в мемориальный музей разузнать, что можно найти в этнологическом отделе по части мокасин, томагавков и военных головных уборов индейцев.

Он прошел несколько залов, заставленных высокими стеклянными шкафами, миновал полинезийцев, обошел стороной эскимосов и в конце концов добрался до североамериканцев. В отведенной для них комнате никого не было, за исключением стройной девушки в коричневом костюме. Она стояла перед коллекцией военных головных уборов и делала какие-то записи в сафьяновой записной книжке. Это была Вирджилия.

— О! Что вы здесь делаете? — воскликнул Дилл.

— Собираю кое-какие сведения об аборигенах — уверена, что они нам пригодятся. Я была на лекции о землетрясениях в Японии, — вы, конечно, знаете, что Нотты в апреле собираются туда ехать и пригласили меня с собою, — а потом решила забежать сюда посмотреть, что можно использовать для картины военной пляски.

Это новое доказательство искренней, безграничной преданности произвело на Дилла потрясающее впечатление — не меньшее, чем намек о возможном путешествии в Японию. Да, она поедет туда, но не с Ноттами, а с ним, только с ним! Его работа для «Грайндстоуна» делает такую возможность не только вполне реальной, но и весьма приятной. Пора объясниться, нечего ждать, когда будет заключен контракт. Дилл ощущал бурный прилив дерзания. Наконец наступил миг, когда он должен взять ее за руку (записную книжку Вирджилия положила в карман), посмотреть ей в глаза так проникновенно и пылко, как только позволяют правила хорошего тона, и голосом, дрожащим от умело сдерживаемой страсти, произнести слова, которые превратят Вирджилию в его верную подругу на всю жизнь.

И он действительно сказал и проделал все это, блеснув безукоризненной техникой исполнения (Вирджилии невольно вспомнилось, как отчаянно путался когда-то молодой агент по продаже недвижимого имущества), и ярко раскрашенные изображения Будды, бесстрастно взиравшие на них через стеклянные двери из китайского зала, стали свидетелями ее добровольной капитуляции. Счастливая пара, воркуя и ничего не видя вокруг, прошла мимо ацтеков и островитян Южных морей к выходу, и если б Юдокси Пенс в следующий раз спросила племянницу: «Он просил твоей...» — Вирджилия, скромно опустив глаза, могла бы теперь ответить: «Да!»

Дэффингдон и Вирджилия миновали длинный ряд ионических колонн и по широкой лестнице сошли на обнаженные, унылые, пронизываемые ветром аллеи парка.

— А как же с Японией? — спросил Дилл. — Вы можете подождать еще год? Право, с землетрясениями ничего не случится!

Вирджилиярассмеялась счастливым смехом:

— Ну, конечно, могу! Что значит год? Ведь он промчится так быстро, столько будет дел, хлопот, счастья, успехов. В феврале будущего года мы будем богаты и знамениты, о наших картинах будет говорить вся страна...

Дилл легко заразился ее настроением. Он уже предвкушал наступление того часа, когда его безупречный проект будет принят, надежный контракт подписан, гонорар — заслуженное вознаграждение со стороны солидных, пунктуальных бизнесменов — выплачен без промедления, когда к нему придет слава, а вместе с ней и растущее благополучие... В конце концов почему именно Япония? Мир всюду прекрасен, даже в неприглядных, унылых с виду пригородах.

XV

Прошло несколько дней, и могло показаться, что Дилл удачно сделал свой решительный шаг, Правда, директора были неуловимы, и даже когда они собирались вместе, то выяснялось, что у них нет ни единодушия, ни желания действовать быстро. Но как-то в полдень Стивен Джайлс встретился в одном из отелей с мистером Холбруком, и тот сообщил, что к их проекту, относятся благосклонно, и не исключена возможность, что он будет принят. Поскольку мистер Холбрук был самым пассивным членом правления и обычно тихо плыл по течению вслед за остальными, то c известной степенью уверенности можно было считать, что он выражает настроение директората.

Джайлс сообщил приятную новость Адамсу из Академии, и Адамс тут же помчался домой, чтобы поделиться ею с женой и маленьким Фрэнки.

Прошло еще несколько дней, и с большим трудом удалось узнать, что Джеремия Макналти начинает свыкаться с планом, после изменений и разработки, произведенных Диллом и его помощниками. Старому Джеремии особенно понравилась идея о первом пароме — он, правда, высказал пожелание расширить сцену с таким расчетом, чтобы на картине было изображено место, где некогда находился его «двор».

— Наконец-то они склоняются на нашу сторону! — заявил Адамс жене. Не теряя времени, супруги принялись подсчитывать свою долю добычи и прикидывать, как поступят с этим солидным кушем.

Прежде всего они полностью погасят задолженность по квартирной плате, вызвав тем самым довольную улыбку своего угрюмого домовладельца. Затем Фрэнки нужно купить пару новых башмаков, и по крайней мере тысячу долларов следует положить на хранение в какой-нибудь надежный банк.

— Ведь мы никогда не имели возможности отложить на черный день — вот и надо воспользоваться счастливым случаем.

Они обменялись взглядами, необычайно довольные и восхищенные своей предусмотрительностью и бережливостью.

Вскоре Диллу стало известно, что адвокату банка поручили составить контракт.

— Возможно, мы завтра же подпишем его, — сообщил Дэффингдон Вирджилии. — Мы побываем в Японии в хорошее время года и до того повидаем немало. Однако не эгоистично ли с нашей стороны скрывать от других наше счастье? Не следует ли нам...

— Дорогой мой Дэфф, я не возражаю. Пусть знает хоть весь мир. Подумать только, что в твоей победе есть и моя доля участия!

В тот самый час, когда Дэффингдон с Вирджилией делали заметки об аборигенах и строили планы поездки в Японию, Пресиоза Макналти и Игнас Прочнов не спеша прогуливались по залам Академии художеств. Портрет Пресиозы был уже закончен. Исчезнувшее сходство, как и предсказывал Маленький О’Грейди, появилось вновь, и полотно было торжественно доставлено к Пресиозе в дом, на суд ее растроганной и восхищенной семьи.

— Кто это нарисовал? — спросил безмерно довольный дедушка Пресиозы.

— Тот молодой человек, — ответила Пресиоза.

— Какой молодой человек?

— Тот, что приходил сюда однажды вечером и забросал всю мебель большими листами бумаги.

— Однако ты здесь как живая, дитя мое! — пробормотал старик.

— Дедушка, — продолжала Пресиоза, — я хочу, чтобы он опять пришел к нам и еще больше забросал гостиную своими бумагами. Он такой умница, у него в голове столько идей!

Дедушка почесал подбородок. В мире так много умных молодых людей, и в голове у них столько идей!.. Увы, не тех, что нужно.

— Пусть он зайдет к мистеру Хиллу.

— Теперь у него есть еще более интересные замыслы.

Но старик покачал головой.

— Пусть он зайдет к мистеру Хиллу, — повторил он.

— Но нужна ведь записка от тебя или что-нибудь в этом роде.

— Пусть он пойдет и поговорит от своего имени.

— Ну нет! Ты сейчас же сядешь и напишешь письмо! — настаивала Пресиоза и подумала: «Мы еще посмотрим, Вирджилия Джеффрис! Меня не так-то просто обвести вокруг пальца!»

Пресиоза вручила Прочнову письмо дедушки перед моделью фронтона Парфенона, где было не так людно, и дала совет, как лучше атаковать «Грайндстоун».

— Игнас ни в чем не уступит остальным и имеет право на свою долю, — заявила она.

— Меня не интересует «доля», — гордо вскинул голову Прочнов.

— Вы хотите взяться за все один? — спросила Пресиоза с благоговейным трепетом.

— Все или ничего, — величественно ответил Прочнов. —Я не принадлежу к числу людей, которые ждут помощи от других. Я так же легко могу сделать всю работу, как и часть ее.

Они проходили один обширный зал за другим, но, казалось, никакой из них не мог бы вместить всех замыслов этого юного гения. Даже в самой просторной студии «Крольчатника» — в студии Гоуэна — Прочнов чувствовал себя скованным, особенно в те дни, когда появлялась миссис Гоуэн, ставила чайник, зажигала свечи и принималась разыгрывать жалкую пародию на ту утонченную, по ее представлениям, жизнь, которую вела аристократия «Храма Искусств». Но Прочнов не мог выносить это пресное радушие, навязчиво сопутствующее успехам искусства, он не мог приспособиться к подобным порядкам, приноровиться к ним. Бывали дни, когда даже улицы и парки казались ему недостаточно просторными, и Пресиоза — она теперь повсюду сопровождала его — скоро убедилась, на какие бурные, порывистые чувства способна его неуемная натура.

Он смотрел на вещи по-новому, опытным и проницательным глазом хорошо осведомленного человека, и уверенно высказывал острые, едкие критические замечания. Он считал, что архитектура улиц — ее любимых, великолепных улиц! — была безвкусна и примитивна, а многие скульптуры, установленные в городских парках, просто-напросто уродливы. Как и свойственно юности, он был беспощаден к посредственности старших, уже достигших известности, и, бегло осматривая полотна на очередных выставках, открыто высказывал заносчивые и пренебрежительно-суровые суждения, какие мог бы позволить себе только Übermensch^[46] в искусстве.

— А как вы находите обстановку в нашей гостиной, — спросила Пресиоза, — и деревянную резьбу на куполе нашего дома?

Прочнов прикрыл рот рукой и отвернулся. Он должен был бы дать уничтожающий ответ, но ради нее предпочитал смолчать. Пресиоза не обиделась: пусть он смеется, если хочет, — она посмеялась бы вместе с ним.

Таким образом, мир, в котором она до этого жила, с каждым днем уменьшался, терял в ее глазах свое былое значение и прелесть, в то время как фигура Игнаса росла и вытесняла все остальное. Как она могла не уверовать в того, кто так безгранично верил в самого себя?

Во время прогулок он рассказал ей кое-что о своем прошлом. Она узнала, что родился он где-то между Дунаем и Одером; о силезской границе он говорил, как о хорошо знакомых местах. Учился он в Мюнхене и Вене, и в некоторых его полотнах, великолепных по цвету, но перегруженных деталями и чрезмерно пышных, явно чувствовалось влияние Макарта^[47] и необузданное увлечение цыганской Венгрией. Пять лет назад вместе с семьей он приехал в Америку. Его родители все еще жили в Нью-Джерси.

— Они остановились на полпути, — заявил он, — а я, искатель приключений в новой стране, хочу идти до конца.

Знакомство с Прочновым открыло Пресиозе много нового — даже в том, что всегда казалось ей самым обыкновенным и не заслуживающим внимания. Теперь она пыталась понять все то, что увидела его глазами и что раньше не могла постичь своим умом. Ведь это значило понять его самого, его смелость — прекрасное и благородное качество в человеке хотя и юном, но столь уверенном в себе, созданном для успеха и побед.

— Ну что ж, первое приключение вас уже ожидает, — заявила Пресиоза, показывая на письмо, которое он все еще держал в своей смуглой, жилистой руке.

Она чувствовала себя так, словно помогла ему сесть в седло и вручила копье.

— Да, ожидает, — согласился Прочнов и перевел взгляд с внушительных белых статуй амазонок на миниатюрное, ласковое, полное жизни существо, стоявшее рядом с ним. Ее пышные каштановые волосы ниспадали на плечи в живописном беспорядке, а в каждом взмахе ее длинных, изогнутых ресниц, находившихся как раз на уровне его будущих усов, таилось бесконечное очарование. Ее маленькая, изящная фигура согласовалась с головкой в широкополой шляпе в той именно степени, какая отвечала требованиям современного вкуса и канонам современного искусства; ничего более противоположного этим грандиозным, бледным, старомодным статуям нельзя было и представить. Особую прелесть придавал Пресиозе костюм самого модного причудливого покроя, сшитый из ткани ослепительной расцветки, — бог с ними, с величественными мраморными женщинами в тяжелых одеяниях: ведь здесь была она — совсем близко, такая же реальная, как последний удар часов, полная таких же сочных, теплых красок, как полотна его любимого мастера, так же необходимая ему, как воздух. Он должен как можно лучше использовать оружие, которое она сама вложила ему в руки, и тогда его ждет награда, в которой для него сосредоточен весь мир.

— Сделайте все, что в ваших силах, — сказала Пресиоза, вспомнив о папках с его работами, которые Маленький О’Грейди притащил вниз, в студию Фестуса Гоуэна. — Покажите, на что вы способны, — добавила она, снова ощутив жгучий стыд при мысли о своем малодушии при встрече с Вирджилией Джеффрис.

— С такой поддержкой разве я могу потерпеть неудачу? — сказал Прочнов с необычной нежностью в голосе и попытался заглянуть под длинные, изогнутые ресницы девушки.

Пресиоза зарделась, чего при всем своем желании не могли сделать эти величественные мраморные женщины, хотя на них столько раз останавливались восхищенные взоры. Да, она близка ему, но пока еще не так, как ему хотелось бы. Он уже видел то время, когда вот так же, как сейчас, возьмет Пресиозу за руку, чтобы удержать ее рядом с собой, — смущенная Пресиоза хотела перейти в следующий зал, — и снова заставит ее покраснеть, сказав ей, что она значит и всегда будет значить для него. Только упрямство, капризы и предрассудки нескольких невежественных стариков стоят на его пути. Он должен преодолеть эту преграду. И он чувствовал, что может это сделать.

XVI

Юдокси Пенс встретила известие о помолвке Вирджилии со вздохом облегчения. Теперь она точно знала, как обстоят дела и как она должна действовать. Она призналась себе, что Дэффингдон Дилл всегда был ей по душе, и втайне надеялась, что он и Вирджилия найдут общий язык. Теперь ей следует добиться, чтобы Дэффингдон получил заказ от «Грайндстоуна» или, во всяком случае, соответствующую долю в нем. Если предполагаемому браку суждено осуществиться, необходимо, чтобы девять стариков приняли предложения Дилла и одобрили его проект. Вирджилия обычно вращалась в обществе состоятельных людей и тем самым давала повод думать, что располагает большими средствами, чем это было в действительности, а ведь сейчас она намеревалась выйти замуж за человека, который мог полагаться только на свой ум, способности и предприимчивость и всецело зависел от переменчивых, непостоянных вкусов публики.

Юдокси решила переговорить со своим мужем и спустилась в библиотеку.

— ...Другое дело, если бы моя сестра Пальмира обладала большим состоянием и у нее была одна только Вирджилия, — говорила Юдокси, — но ведь, кроме Вирджилии, у нее еще трое детей. А брат слишком занят своей женой и детьми, чтобы... Палмер, ты слушаешь меня?

— А? Что? — отозвался муж, отрываясь от груды бумаг, на которые падал светлый круг от настольной лампы, и обращая к Юдокси немолодое лицо.

Он был постоянно занят своими делами, а дела были у него серьезные. Поэтому он почти не уделял внимания таким мелочам семейной жизни, как заботы о родственниках жены.

Юдокси огорченно вздохнула и прекратила разговор. А когда на следующее утро зашла Вирджилия и сообщила об участи второго проекта отделки банка, ей пришлось вздохнуть еще раз. Дело в том, что и новый план не имел успеха. Попросту говоря, в последнюю минуту он с треском провалился. Между тем сколько сил было потрачено на попытки договориться о заказе и контракте! Переговоры то с одним директором, то с другим в тиши их частных кабинетов, тщетные усилия собрать хотя бы половину правления в конторе банка... Директора были неуловимы, и чтобы найти их, требовалось адски много времени, а когда их удавалось найти, они обнаруживали такую уклончивость, что требовалось адски много терпения. Все эти задержки и привели к краху. Чем больше уходило времени, тем больше возникало путаницы и всяческих препятствий, пересматривались пункты, по которым прежде было достигнуто соглашение, возникали сомнения то по одному поводу, то по другому. Эндрю Хилл вдруг счел излишеством все то, над чем столько бились художники, и проникся к их предложениям острой неприязнью, утверждая, что они затемняют целомудренную простоту его первоначального замысла. Роско Орландо Гиббонс стал вообще сомневаться, способны ли эти художники выполнить работу, и был готов предложить кандидатуру своего протеже. Тем более, что тот, как убедилась его дочь Элизабет, побывав в студии Фестуса Гоуэна, был единственным, бесспорно доказавшим свою талантливость.

Нет, перегруженная излишними подробностями давняя история их города не совсем то, чего им хотелось. Контракт так и оставался неподписанным, а затем соскользнул в корзину для бумаг под столом Эндрю Хилла.

Кружок кипел от возмущения. Выразителем чувств своих взбешенных друзей, несомненно, стал бы Эбнер Джойс, обладавший ораторскими данными и способностью пылать благородным негодованием, но его опередил Маленький О’Грейди. Тот не мог, да и не пытался сдержать себя.

— И это называется деловыми переговорами с деловыми людьми? — воскликнул он, обращаясь к Диллу. — Это так решают вопросы солидные, пунктуальные и состоятельные бизнесмены? Где моя шляпа? Я пойду в банк, я скажу им, я...

— О’Грейди, утихомирься! — остановил его Дилл. — Ты только подольешь масла в огонь и окончательно все испортишь.

— Ну нет, Дэфф! — кипятился Маленький О’Грейди. —Я втянул тебя в эту историю и теперь...

— Я придерживаюсь иного мнения, — холодно заметил Дилл.

— Да, да, втянул! И сейчас доведу дело до конца, Где моя шляпа?..

Пока Дэффингдон пытался удержать О’Грейди, Вирджилия изливала свои печали тетушке. Она в раздражении уселась прямо на кровать Юдокси.

— Они не приняли проект! Но что же, ради всего святого, им нужно?! — гневно воскликнула она. — Тетя, по-моему, тебе пора действовать. Интересы банка тебе так же близки, как и любому из них, и ты имеешь такое же право высказать свое мнение. Пойди туда как акционер и выведай их намерения.

— Схожу, если хочешь, — ответила Юдокси. — Но почему бы тебе самой не поговорить с мистером Гиббонсом? Он довольно приятный человек и единственный из них, кто разбирается в таких вещах. Постарайся узнать, в чем же, собственно, задержка.

Вирджилия застала Роско Орландо Гиббонса погруженным в планы и схемы (он собирался открыть на Севере новый филиал своей фирмы), но при появлении дамы он галантно оторвался от занятий.

Вирджилия просила его помощи; она обращалась к нему и как к представителю деловых кругов, который, несомненно, понимает, что значит поступать по-деловому, и как к просвещенному покровителю искусств, который может и должен поддержать замечательный проект уважаемых художников.

— Гм... гм... да, — промычал Роско Орландо Гиббонс. — В нашем городе действительно появились высокоталантливые люди. Мы растем, мы быстро растем. Я... гм... могу без излишней скромности сказать, — продолжал он высокопарным тоном, — что сам помог обнаружить один такой талант — подлинная находка, и притом весьма ценная.

— В самом деле? — холодно отозвалась Вирджилия.

— Ну, как же! Молодой поляк — молодой представитель богемы, молодой... даже не знаю, как его еще назвать! — Роско Орландо слегка развел руками. — Его фамилия Прочнов. Очень, очень одаренный юноша! Я нашел его где-то в западном районе... невероятно далеко, в трущобах... буквально голодает среди шедевров. — В голосе Роско Орландо зазвучали самодовольные нотки. — Некоторые из них я купил.

«Прочнов! — с досадой подумала Вирджилия. — Тот, что писал портрет Пресиозы Макналти». Несомненно, так он и завоевал расположение старика Джеремии, а теперь перетягивает на свою сторону Роско Орландо. Это было похоже на грозный обвал, и они с теткой должны были остановить его.

— Одна из его картин висит у меня в гостиной, — продолжал Гиббонс, — а другую я подарил нашему клубу. Какие краски! Какая композиция! — воскликнул он, закатывая глаза, и добавил, поглаживая бакенбарды пухлыми пальцами: — Первоклассный талант! Да что там — гений!

Да, именно Роско Орландо Гиббонс купил картины Прочнова и дал ему таким образом возможность перебраться в «Крольчатник». Это были большие, громоздкие полотна, написанные в период ученичества в Вене. Перевозка и хранение картин стоили Прочнову немалых денег, но он постоянно утешал себя мыслью, что кто-нибудь купит их, или по крайней мере они могут служить образцом того, на что он способен, или, точнее, был способен, и чем когда-то гордился. Сейчас Прочнов вряд ли стал бы писать в подобном духе, но он не стыдился ранних работ — он просто вырос, поднялся на следующую ступень.

Когда маленький О’Грейди узнал о покупке, он воскликнул:

— О Иг, Иг, Иг! Почему ты так скрытен и необщителен? Почему ты не сказал, что твои картины были куплены Роско Орландо Гиббонсом?

— Но какое это имеет значение? — удивленно спросил Прочнов.

— Огромное! Надо знать наш город и его обитателей. Разве тебе никто не говорил, что Роско Орландо Гиббонс — один из директоров «Грайндстоуна»?

— Нет.

— Ну, так знай: он — директор, и ты перетянул его на свою сторону! Ты говоришь, что он подарил одну из картин какому-то клубу?

— Да. А что?

— Какому клубу?

— Это... Здесь есть клуб «Мичиган»?

— Есть. Председатель правления этого клуба старик Оливер Дауд. Ты можешь заполучить и его!

— Зачем?

— Но он тоже член правления банка. О Игнас! Бедная заблудшая овечка! Почему ты не рассказал обо всем этом своему Теренсу?

Действительно, картину Прочнова, купленную, кстати, за бесценок, Роско Орландо преподнес в дар клубу, где ее приняли с признательностью и повесили на видном месте в общей гостиной. Молодые завсегдатаи клуба встретили ее восторженно. На картине была изображена одалиска с осиной талией и пышными темно-рыжими волосами, почти черными там, где на них падала тень; на переднем плане — бассейны с фонтанами и восточные ковры; по бокам — большеголовые дети с пальмовыми ветвями в руках; на заднем плане можно было рассмотреть мускулистые, загорелые фигуры рабов.

Дилл, поддерживающий знакомство с некоторыми членами клуба и время от времени приходивший сюда завтракать, был немедленно приглашен посмотреть картину. Дилл нашел, что она вполне к месту в подобном публичном учреждении: одалиска с готовностью предлагала себя мужчинам для обозрения. Он признал, что картина написана со знанием дела и с достаточной выразительностью, но тем не менее она показалась ему чрезмерно экзотической и немного старомодной. Он заметил, что Роско Орландо Гиббонс упивается созерцанием роскошной одалиски и приглашает других членов клуба — молодых и старых — упиваться вместе с ним. Однако весьма сомнительно, чтобы такая пикантная штучка могла понравиться сухарю Оливеру Дауду. Дилл с удовольствием отметил, что Эбнер Джойс, недавно записавшийся в клуб (в надежде, что это даст ему еще большую возможность трудиться на благо сограждан, ибо интерес клуба к общественным делам был широко известен), презрительно, даже с отвращением отвернулся от неблагоразумного подарка Гиббонса.

— Чувствуется, что автор одарен и прошел неплохую школу, — заметил Дэффингдон, — но составить проект монументальной росписи в таком духе... нет, нам нечего опасаться.

Но следовало серьезно опасаться расположения Роско Орландо Гиббонса к Прочнову. Мог ли он, Гиббонс, отказать в поддержке художнику, чьи картины он сам приобрел и этим как бы признал его талант перед всей деловой и артистической публикой? Самодовольная улыбка собеседника раздражала Вирджилию: она поняла, что ей предстоит бороться прежде всего с тщеславием Гиббонса, и ушла в подавленном состоянии. Если бы только Роско Орландо познакомился с Прочновым при обычных обстоятельствах! Если бы только он не млел, не приходил в трепет, не расцветал при одной лишь мысли о своем открытии! Но руда, добытая собственными руками, дороже нам, чем чистое золото, которое прошло через пробирного мастера и монетный двор.

— Фу-у! Ты бы только послушала его! — заявила Вирджилия тетушке. — Он просто-напросто... мычал! До чего ужасно! Однако что же нам делать дальше!

XVII

— Мы должны взяться за эту девицу, — сказала Юдокси. — Может быть, еще не поздно и она еще не совсем потеряла голову.

— Как будто дело не зашло так далеко, — ответила Вирджилия. Она-то знала одну молодую женщину, вполне готовую пойти на такую крайность. — С чего ты думаешь начать? Пригласить ее разливать чай?

— Пока нет такой необходимости. Не можешь ли ты устроить какой-нибудь завтрак для небольшой компании в клубе «Хлыст и Шпора» и пригласить ее? А потом кто-нибудь из нас нанес бы визит ее матери, если таковая у нее имеется.

— Я согласна на все, — ответила Вирджилия, едва сдерживая рыдания. — Ты, наверное, думаешь, что я неиссякаемый источник идей? О нет!

Самолюбие Вирджилии было сильно задето тем, что «Грайндстоун» отклонил ее второй проект! Она приложила к глазам платок, и источник идей превратился в источник слез.

В таком качестве она и появилась в следующий раз перед Дэффом.

— Я была так уверена, дорогой, что мы успешно продвинем наш проект, — пожаловалась она, — а сейчас...

С рыцарственным благородством Дэффингдон привлек к себе на плечо ее скорбящую головку. «Пусть львы посмеют наброситься на нас», — казалось, говорил он, окидывая взглядом воображаемую арену.

В ореоле мученика появился Маленький О’Грейди. Охватившая всех печаль отразилась и на его лице. Малышу Фрэнки Адамсу суждено было носить старые башмаки, а Китти Гоуэн, мечтавшая приобрести, пусть с некоторым опозданием, зимний костюм, со слезами на глазах швырнула в камин образцы тканей, словно предавая огню свои несбывшиеся надежды.

Маленький О’Грейди вытер глаза и сочувственно вздохнул:

— О Дэфф, я так огорчен за тебя! И подумать только, что все произошло именно в тот момент, когда... — Он прикусил язык, оробев перед величественным и негодующим Диллом. — Слушай, — рискнул он заметить, немного помолчав, — почему бы нам не взять в компанию Игнаса? Он так изобретателен, у него столько мыслей...

Дэффингдон припомнил чувственную одалиску на восточном шедевре, украшавшем гостиную в клубе, и подумал, что обладатель такого своеобразного таланта вряд ли окажется полезным при отделке банка. Он покачал головой: никакому чужаку, никакому еретику из Вены не позволит он разделить с ним сладость мученичества. Это решение открывало перед Прочновым возможность идти на львов в одиночку. Когда Маленький О’Грейди вернулся в «Крольчатник», его сосед готовился к схватке: в творческом возбуждении он все в своей комнате перевернул вверх дном.

— Правильно, Игнас! — крикнул О’Грейди с порога. — Действуй! Каковы твои планы? — спросил он, пробираясь на цыпочках среди листов бумаги, разбросанных по полу.

Прочнов перебирал тонкими нервными пальцами свисающую на лоб прядь черных, взлохмаченных волос и устремил на Маленького О’Грейди вдохновенный, невидящий взгляд.

— Две великие силы эпохи, — провозгласил он, — это Наука и Демократия. Я покажу, как они способствуют прогрессу. Для Науки я отведу шесть люнетов справа, а для Демократии шесть слева.

— Гм, понятно, — пробормотал Маленький О’Грейди. — Аллегория?

— Вот именно. Наилучшая форма для осуществления монументального замысла.

— Ну что ж, Игнас, — заявил О’Грейди, — если кому-нибудь и по плечу такая задача, так только тебе!

Он поспешно вернулся к себе, напялил синюю, испачканную гипсом блузу, смял и бросил в ящик с глиной «Первый выпуск ассигнаций, не обеспеченных золотом» (группа финансистов пограничной местности в стоячих воротничках и высоких касторовых цилиндрах) и немедленно принялся лепить рельеф «Наука и Демократия прокладывают путь Колеснице Прогресса».

— Понимаешь, Наука разгоняет летучих мышей, то есть невежество, — объяснял он Прочнову на следующий день, — а Демократия преследует бесенят или, может быть, демонов, — то есть аристократию. Между ними в самом центре я леплю движущуюся Колесницу Прогресса. Я еще не продумал до конца, как это все скомпонуется, и будет зверски трудно изобразить в таком ракурсе лошадей. Но, будь уверен, через недельку я соображу что-нибудь. Кстати, Игнас, позволь мне сказать кое-что. Твою аллегорию скорее поймут, если... Послушай, ты решительно отвергаешь предложения Хилла, а?

— Отвергаю, — ответил Прочнов с величайшим презрением.

— Ну вот, твоя аллегория будет лучше принята, если ты включишь портреты некоторых из наших девяти знаменитостей. Гирландайо^[48] и Гольбейн пускались, между прочим, на такие трюки, да и многие другие тоже. Разве не замечательно выглядела бы бородка Эндрю Хилла на фигуре Благородства? А если ты захочешь как-то выразить свою признательность Роско Орландо в этой композиции, покажи его в виде Процветания. Чтобы уравновесить его бакенбарды, нарисуй два рога изобилия вместо одного...

— Ну нет! — решительно ответил Прочнов.

Он никогда не позволял себе насмехаться над своими излюбленными художниками и острословить по поводу искусства.

— Ладно, ладно, успокойся, — смутился Маленький О’Грейди. —Я как раз проделываю такую штуку с Саймоном Розенбергом — он будет у меня главным демоном аристократии.

Но Прочнов даже не улыбнулся, и Маленький О’Грейди, тщетно попытавшись не уронить свое достоинство, улизнул, потрясенный до глубины души, что, впрочем, с ним бывало в тех редких случаях, когда кому-нибудь удавалось взять над ним верх.

— Интересно, почему он так раздражен? — бормотал он, возвращаясь к «Колеснице Прогресса».

Прочнов скоро забыл о Маленьком О’Грейди и с удвоенной энергией набросился на работу. Он серьезно относился и к себе, и к своему искусству, и вообще ко всему на свете. Но особенно серьезно — к ближайшему будущему и к той роли, которую, возможно, сыграет в нем Пресиоза Макналти. О’Грейди — беспечный холостяк, непременный друг всех и каждого и слишком большой поклонник слабого пола вообще, чтобы выделить какую-нибудь одну из его представительниц, мог подшучивать над жизнью и над своей работой, как ему заблагорассудится. Однако он, Прочнов — человек с такими пылкими и честолюбивыми стремлениями, но с очень скромными средствами для достижения своих целей, отнюдь не мог тратить время на пустяки.

XVIII

Пока Игнас Прочнов приспосабливал науку, демократию и прогресс для служения финансам, Пресиоза, в честь которой был предпринят этот титанический труд, завтракала с Вирджилией Джеффрис в клубе «Хлыст и Шпора». Теплая, бесснежная погода и сухие, твердые дороги соблазнили администрацию пойти на риск и открыть клуб еще до окончания зимы; предполагалось, что любителей свежего воздуха, желающих приятно скоротать время в ожидании весенних дней, найдется достаточно, чтобы затея оправдала себя.

Вначале Пресиоза колебалась. Но недаром Вирджилия умела вкладывать в пожатие своей холодной, изящной ручки самое дружеское чувство и придавать своим холодным, узким глазам самое теплое, ласковое выражение. К тому же Пресиоза не отличалась злопамятностью и так и не могла придумать тех язвительных слов, которые когда-то собиралась бросить в лицо Вирджилии.

Вирджилия пригласила Элизабет Гиббонс, от которой во всех подробностях узнала историю с портретом, в надежде сделать ее своей союзницей, если уж не выгорело дело с отцом. Были приглашены также Дилл и его сестра Джудит — им предстояло разыграть перед внучкой Джеремии Макналти и сторонницей конкурента роль милых, очаровательных собеседников. Кроме того, Вирджилия не забыла двух-трех молодых людей, предоставив им счастливую возможность пополнить узкий круг наскучивших знакомых за счет юной, свеженькой особы.

В большом камине столовой потрескивало пламя, кое-где виднелись маленькие группы случайных посетителей; только это и оживляло холодную пустоту огромного светлого помещения с голыми стенами, заставленного никем не занятыми столами и стульями.

Пресиоза рассматривала этот завтрак как своего рода событие и потому с особой тщательностью отнеслась к своему туалету; других молодых женщин она нашла чересчур просто одетыми и удивлялась, как они могут вести себя с такой непринужденностью. От Пресиозы не укрылось, что эти молодые женщины сначала рассматривали ее с легким любопытством, бросая вопрошающие взгляды на очаровательную выдумщицу Вирджилию, а потом вообще перестали замечать ее. Они, конечно, не сомневались, что видят здесь Пресиозу в первый и последний раз и не собирались докучать Вирджилии расспросами, как и почему оказалась среди них эта особа. Пресиоза почувствовала себя совсем чужой.

Но Вирджилия отнюдь не намеревалась допустить, чтобы Пресиоза испытывала какую-нибудь неловкость. Вирджилия была очень мила, взглядом усмиряла любопытство своих друзей и без устали старалась поддерживать у Пресиозы хорошее настроение. Как нельзя лучше ей помогали в этом веселое пламя в камине, изысканный завтрак, включавший какой-то особенный бульон, и непринужденная болтовня молодых людей; Пресиоза не произвела на них никакого впечатления, и они отнеслись к ней просто, с добродушной снисходительностью, что Пресиоза не замедлила счесть за дружеское расположение.

Но самое сильное действие на это милое дитя произвели беглые замечания и намеки Вирджилии — то в вестибюле, то перед огромным камином, то за столом, то в нише окна, где девушки уютно устроились пить кофе и откуда открывался вид на тусклое, свинцовое озеро. Вирджилия откровенно дала понять, что сегодняшнее времяпрепровождение лишь начало, что впереди немало подобных встреч. Значит, если Пресиоза не ошибалась, ее приглашение сюда говорило о том, что перед ней поднялся прозрачный, серебристый занавес — один из тех, что до сих пор скрывали от нее самый блестящий круг общества.

Вирджилия рассказала, что скоро откроется сезон гольфа (в этом году он начнется рано), и она не только поможет Пресиозе вступить в члены клуба «Нокэбаут», который достаточно хорош для людей определенной категории, но даже порекомендует ее в свой собственный клуб — знаменитый «Бельведер».

Далее она деликатно дала понять, что одни ее весьма милые знакомые абонировали ложу в театре на весь сезон, но внезапная смерть какого-то родственника лишила их возможности пользоваться ею, и теперь она, Вирджилия, может распоряжаться билетами по собственному усмотрению. Она добавила, что другие близкие друзья предполагают в следующем месяце устроить бал с котильоном, а уж если они называют ее своим другом, то разве она не может раздобыть пригласительные билеты и для своих добрых знакомых?

Она намекнула также, что некоторые дамы, близкие чете Пенсов, не откажутся, по всей вероятности, удостоить визитом матушку Пресиозы и что помощь миссис Макналти, возможно, потребуется тетке, когда та будет устраивать благотворительный вечер в пользу обедневших людей из общества...

Да, занавесы поднимались один за другим, и ослепительный сонм небожителей яснее и яснее представал во всем своем великолепии. И наконец, как в увертюре к «Лоэнгрину», наступил тот момент, когда скрипки, рыдавшие на самых высоких нотах, изнемогли и угасающую мелодию подхватили звенящие цимбалы. Рассеялись последние тучи, открылись лучезарные небеса, и Пресиоза удостоилась Высшего Откровения: она увидела себя в качестве центральной фигуры ослепительного торжества — разливающей чай на одном из четвергов миссис Палмер Пенс: в комнате опущены шторы, мерцают свечи; Пресиозе помогают изысканные девушки; улица запружена богатыми каретами; великие мира сего говорят ей, маленькой, неопытной, ничтожной: «Благодарю вас, без лимона!» или: «Передайте, пожалуйста, сахар!» — говорят ей, трепещущему ребенку, и она ощущает, что ей остается лишь поправить свой нимб и, взмахнув крылышками, вместе с удаляющимся сонмом вознестись в чертоги славы.

Пресиоза пылала. Она забыла и о том, как продрогла, пока на пути сюда проезжала неприглядные, унылые пригороды, и о пустынном свинцовом озере, равнодушно колыхавшемся внизу; она не замечала ни холодной белизны пустых столов, ни ледяных взглядов гостей, недоумевавших, зачем она здесь. Ну что ж! Она встретится с ними еще кое-где.

Затем Вирджилия устроилась с Пресиозой в глубокой нише окна пить кофе и в высшей степени тактично назначила цену, которую Пресиоза должна была уплатить за все ей обещанное. Она говорила о всеми признанном превосходстве мистера Дилла над другими художниками города и о том, каких трудов стоило ему завоевать себе положение. Она напомнила Пресиозе, что именно мистер Дилл первый взялся разработать труднейшую тему, выдвинутую «Грайндстоуном», и что никакой другой художник, если он верен профессиональной этике и не лишен элементарной порядочности, не должен становиться ему поперек дороги.

Пресиоза слушала Вирджилию, опустив глаза, но тем не менее ее взгляд несколько раз останавливался на том приятном молодом джентльмене, ради которого Вирджилия завела разговор. Пресиоза начала понимать, что Вирджилия Джеффрис снова расставила сети, а она, Пресиоза, снова попалась в них! Она заметила, что Вирджилия искоса посматривала на нее узкими зелеными глазами, видела ее острый нос, ее вздрагивающие ноздри и тонкие, решительно сдвинутые брови; во всем этом чувствовалась сила, направленная против нее; Вирджилия явно стремилась подчинить ее своей воле.

Пресиоза вдруг ощутила себя беззащитной, очень слабой, растерянной и в высшей степени смущенной. Ей внезапно вспомнилась Медора Джойс в длинном темно-зеленом костюме, вспомнилось ее приветливое лицо. Почему в свете мало таких милых людей? Почему у врат общества стоят неискренние, эгоистичные, расчетливые люди? Она не сомневалась, что Медора без колебаний протянула бы руку помощи, ничего не потребовав взамен...

С улицы послышался какой-то шум, скрип тормозов, урчанье мотора и гулкие выхлопы газа. Выглянув из своей ниши, девушки увидели, как из автомобиля выбрался грузный человек, который, бросив властным тоном несколько приказаний, вскоре появился в зале, где немедленно стал отдавать распоряжения официанту.

— Гм, один из Морреллов, — заметила Вирджилия.

Пришедший пригласил к столу всех мужчин, чтобы те помогли ему в его возлияниях. Робин Моррелл — второй из близнецов — провел утро за напряженной работой, разжигая ажиотаж вокруг своих несравненных акций, и теперь жаждал кутнуть на глазах у нужный ему людей. Все, с кем ему приходилось иметь дело, единодушно разделяли его мнение о ценности этих бумаг, котировавшихся сейчас невероятно высоко, примерно по двести тридцать долларов за штуку, — все, не исключая и нескольких председателей банков, которые приняли их именно по этой цене в качестве настоящих акций. Сейчас же все, кого он приглашал (об отказе не могло быть и речи), должны были с таким же единодушием делить с ним его удовольствия.

Массивный, багровый Моррелл, казалось, заполнил собою весь зал. По сравнению с ним Дэффингдон Дилл выглядел джентльменом больше, чем когда-либо. «Робин точная копия своего брата! — подумала Вирджилия. — Просто удивительно!»

Пока Моррелл собирал мужчин и поражал оробевшего официанта срочным, особым заказом, Вирджилия, оставив Пресиозу, в течение нескольких минут усиленно обрабатывала Элизабет Гиббонс. Вирджилия мягко, но решительно заявила девушке, что ее отец заслуживает порицания. Заблуждения отца потрясли Элизабет до глубины души, и она дала понять, что попытается вернуть его на путь праведный, заставив отречься от Прочнова и его творений.

— Что-нибудь у него получилось? — спросила Вирджилия, подразумевая портрет Пресиозы.

— А знаете, получилось весьма недурно.

— Что он за человек?

— Я бы сказала, — человек довольно способный, но уж джентльменом вы его никак не назовете.

— Гм, — с загадочным видом буркнула Вирджилия. Как можно было заинтересоваться художником, если он не джентльмен? Это выше ее понимания. — Никому не говорите об этом, моя дорогая, — мягко посоветовала она.

— Конечно, конечно! — с готовностью отозвалась Элизабет, тут же забыв о своем обещании.

Навязав себя мужчинам, Моррелл не замедлил обратить взоры на женский пол. Вирджилия всегда производила на него впечатление особы суховатой и кислой, Элизабет Гиббонс вообще не производила никакого впечатления, зато яркая, вызывающая красота юной Пресиозы Макналти сразу бросилась ему в глаза. Однако Пресиоза снова почувствовала себя одинокой и заброшенной и поэтому оставалась равнодушной к откровенному ухаживанию этого процветающего ловеласа. Пресиоза принимала его неуклюжие знаки внимания с таким безразличным видом, что он в конце концов не выдержал. «Это уж чересчур, — подумал он. — Этого я совсем не ожидал». В самом деле, она была слишком молодой, чтобы обладать такой выдержкой, слишком «темпераментной», судя по ее виду, чтобы так владеть собой.

— А знаете, у нее прекрасные манеры, — улучив момент, заметил Моррелл Диллу. Он говорил с уверенностью человека, чей авторитет в таких тонких вопросах не подлежит сомнению. Существует только один способ остановить нахала, и Пресиоза бессознательно воспользовалась этим способом. Но чем более она была равнодушна, тем сильнее его влекло к ней. «Я должен снова повидаться с нею», — решил он.

— Миллионы! — шептала Пресиозе Вирджилия за широкой спиной Робина Моррелла. — Человек нашего круга. Сами видите, как он заинтересовался вами.

Да, перед ней открывалась более блестящая перспектива, чем разливание чая у миссис Пенс!

Пресиоза вернулась домой притихшая и задумчивая. Миссис Макналти, снедаемая любопытством и материнской заботливостью, забросала дочь вопросами. Кто там был? Что они говорили? Как были одеты и как вели себя? Ради всего святого, — имена, факты, подробности!

Пресиоза молча смотрела на мать.

XIX

Весь день Прочнов трудился с мыслью о Пресиозе, не подозревая ни о кознях Вирджилии, ни о появлении на сцене Робина Моррелла. Бросив в горнило историю, традиции, легенды, мифологию и неутомимо раздувая мехи, Прочнов довел свою мысль до белого каления, но зато к вечеру, когда он валился с ног от усталости, проект был готов. Кроме того, он набросал вчерне два-три эскиза фресок и наиболее удачный из них даже сделал в цвете.

Маленький О’Грейди, столкнувшийся в работе над «Колесницей Прогресса» не только с теми трудностями, которые он предвидел, но и со многими другими, о которых и не подозревал, зашел к Прочнову выпить чашку его крепкого колдовского кофе.

— Игнас! — воскликнул он, вытирая о свою синюю блузу перепачканные глиной руки. — Ты побьешь всех нас! Ты обскачешь любого из нашей братии! Только раньше, чем это произойдет, ты погубишь себя!

— Мне впервые представилась такая замечательная возможность, — ответил Прочнов, — и я не имею права упускать ее.

Через несколько дней третий вариант был приведен в приличное состояние и отправлен в погоню за неуловимыми финансовыми мужами.

— Верное дельце! — восклицал Маленький О’Грейди. — На этот раз они не отвертятся! — Его уверенность была как бы светом пылающей топки, тогда как настойчивость Прочнова — ее жаром. Кто мог подумать о неудаче, когда каждый безгранично верил в самого себя и в другого?

— Теперь-то, Игнас, они встретят нас с распростертыми объятиями, — сказал Маленький О’Грейди, — а тебе надо перебраться в более приличную комнату. Переезжай-ка вниз — там не придется краснеть, если кто-нибудь вздумает навестить тебя: Возьми, к примеру, дам... Как ты можешь принимать их в этой берлоге?

Прочнов легко дал уговорить себя. Он уже начал понимать, откуда дует ветер и как много значит великодушное покровительство светил общества. Среди них сияла одна звездочка, в лучах которой он с удовольствием понежился бы снова, не чувствуя себя обязанным кому-то. Прочнов рискнул несколько раз навестить Пресиозу дома. Особенно запомнился ему один вечер, когда, презрев скупую фортуну, он пригласил Пресиозу в театр, которым она страстно увлекалась. Однако Юфросин Макналти была, по-видимому, неспособна понять и оценить его: она смотрела на молодого художника как на некую не поддающуюся точному определению разновидность ремесленника и не видела причин, которые оправдывали бы его появление в доме. У нее были свои планы насчет дочери.

— Ну, действуй! — подбодрял Маленький О’Грейди. — Возьми большую комнату внизу, ту, что рядом со студией Гоуэна. Мы кое-что наскребем для тебя. Если хочешь, можно забрать все мое барахло: ацтекские кувшины, пару бесценных индейских одеял; ведь мне удалось сохранить их даже в те дни, когда я умирал с голода.

Прочнов перебрался вниз, и Пресиоза была одной из первых его посетительниц. Его студию нельзя было сравнить не только со студией Дилла, но даже со студией Гоуэна. Однако кувшины и одеяла, мандолина и кофейник сделали свое дело, содержимое папок пошло на украшение стен, и Маленький О’Грейди одобрительно заявил:

— Сойдет!

Пресиозе хотелось усесться поудобнее; она огляделась, ища высокое кресло красного дерева с латунными украшениями.

— Мы одолжили его Гоуэну, — объяснил Маленький О’Грейди. — Оно ему понадобилось для работы над портретом.

Ножки Пресиозы не чувствовали толстого персидского ковра.

— В ковер набилось много пыли, и завелась моль, — сказал Маленький О’Грейди. — Мы отдали его беднягам наверху, они используют его как одеяло.

— Они очень нуждаются? — участливо поинтересовалась Пресиоза.

— Просто ужас! — ответил Маленький О’Грейди. — Там есть один несчастный, который все продал, — остались только кровать и стул. Сейчас он питается набивкой из матраца. На неделю ещехватит.

Пресиоза, восседая на дровяном ящике, покрытом одеялом, с наслаждением откинулась к стене, постучав своей изящной ножкой по другому одеялу, разостланному на полу. Какое счастье, что Игнас избавлен от подобных лишений!

Прочнов и в самом деле не мог считать себя бедняком. Она была рядом, его этюды — в банке, «Одалиска» — в клубе, а его «Падение мадам Люцифер» в роскошной новой раме украшает стены целомудренной обители Роско Орландо Гиббонса. Будущее казалось ему радужным. Теперь он имеет право заговорить. Он обязательно заговорит. И он заговорил.

Как только Маленький О’Грейди соблаговолил намекнуть, что он готов удалиться, Прочнов поспешил ускорить его уход. О’Грейди поднялся к себе наверх устранять последние препятствия с пути «Колесницы Прогресса», а Прочнов и Пресиоза отправились в Академию, на зимнюю выставку.

Как уже сказано, Пресиоза не отличалась глубоким умом, но одна конкретная мысль, изложенная к тому же с известным пылом и прямотой, была вполне доступна ее пониманию. Именно так она и была изложена, и Пресиоза мигом позабыла о картинах. Да и могло ли быть иначе, если тот, от кого она услышала ее, так безукоризненно, с таким блеском справился со своей задачей! Биение его сердца, пульсация мысли, сверкание глаз, трепет властных рук все действовало в полнейшей гармонии, все подсказывало ей, что это был Он.

Пресиоза никогда не придавала большого значения практическим вопросам, а сейчас вообще забыла о них. Всякая мысль о том, что выгодно и что невыгодно, вылетела у нее из головы, а если она и вспомнила о честолюбивых планах своей маменьки, то лишь для того, чтобы острее пережить бурную радость освобождения от деспотизма Вирджилии Джеффрис. Мысль о собственном простом, плебейском происхождении шевельнулась у нее, внучки крестьян, некогда прозябавших на своих болотах, и она, охотно и решительно подчиняясь подсознательному стремлению вернуться в родное лоно, не стала думать о том, какого происхождения ее возлюбленный, — благородного или нет.

Прочнов полон был твердой веры в свои силы, в свое будущее, в то, что его грандиозный проект будет принят «Грайндстоуном». Он рассматривал полотна, развешанные по стенам галереи, и то тут, то там обнаруживал картины своих конкурентов — авторов второго проекта. Он отпускал вполголоса едкие замечания по поводу некоторых явно посредственных полотен, выставленных людьми, работающими в более подходящих условиях, более известными и обеспеченными, чем он.

— Но ничего, — сказал Прочнов. — В будущем году я тоже буду здесь, и тогда каждый увидит разницу.

Что ж, директор галереи, будет, разумеется, счастлив заполучить творения того, кто в честном бою победил своих конкурентов и в одиночку создал блистательный, величайший в истории города образец монументальной декоративной живописи. И в этом успехе немалая доля будет принадлежать стоящему рядом с ним миниатюрному, трепетному, божественному в своем смущении существу.

— Это будет и твоим триумфом! — сказал он.

— Моим? — с неподдельным удивлением переспросила Пресиоза. — Да я не дала тебе ни одного совета!

Что верно, то верно: Пресиоза отнюдь не была Вирджилией Джеффрис.

— Нет, ты в каждом эскизе, — ласково настаивал он. — Когда я рисовал, твоя рука водила углем. Вся работа полна тобой — это сама Ты.

Пресиоза выслушала эту искреннюю, торжественную декларацию с милой покорностью, она не рассуждала — она была просто счастлива. Если он так думает — ну что ж! Пусть будет так! Он молод, полон сил и знает, что делает. Эти его слова были искренни, как все его отношение к ней. Он не пытался исподволь увлечь ее, не прибегал ни к изысканной любезности, ни к лести; тем более он не выпрашивал и не умолял. Он покорил ее непреклонной, безжалостной суровостью, и она поняла, что сопротивление бесполезно. В своих суждениях и своих работах он был свободен и решителен; они поднимали и увлекали ее.

— Да, — сказала она, — это будет также и моим триумфом. — Видимо, это он и хотел услышать от нее.

XX

Прошла неделя, за ней другая. Рыцари финансов, как и прежде, не находили возможности собраться вместе. Все стояло на месте — только здание продолжало расти. Даже «Колесница Прогресса» остановилась на дороге как вкопанная, и Маленький О’Грейди грыз от досады ногти. Лишь подрядчики да рабочие могли похвастаться кое-какими успехами: они закончили крышу и начали штукатурить внутренние помещения. Капризы и нерешительность кучки упрямых и туго соображающих пожилых джентльменов не страшили их: контракты были подписаны вовремя, еще несколько месяцев тому назад, и теперь они исправно, в точном соответствии с выполненной работой, получали свои денежки.

— Уж лучше быть каменщиком или, на худой конец, подносчиком раствора! — жаловался Маленький О’Грейди, в отчаянии глядя на завязнувшую в трясине «Колесницу Прогресса».

Но Прочнов пока не терял уверенности. Он видел перед собой Пресиозу, семейный очаг, выгодную и приятную работу; на милых, унизанных перстнями пальчиках Пресиозы он видел в будущем еще не одно, а несколько новых колец. Да, он поступил совершенно правильно, бесцеремонно вырвав это дитя роскоши из гостиной, загроможденной старомодными, c позолотой креслами, обитыми розовой парчой. Ему даже слышался дрожащий от избытка чувств голос Юфросин Макналти: «Дорогой мальчик! Ты превзошел все мои ожидания! Ты сделал маму маленькой Пресиозы безгранично счастливой!»

Наконец «Грайндстоун» расшевелился. Эндрю Хилл, потеряв надежду дождаться помощи от своих коллег, — все они, за исключением Роско Орландо Гиббонса, упорно уклонялись от обсуждения проекта, — сам взялся за дело.

Совместно с Гиббонсом они обсудили «Науку и Демократию». Прочнов разработал проект, строгость и монументальность которого вполне соответствовали его назначению; хотя в нем и присутствовали субтильные херувимы и мускулистые негры, правда, несколько изменившие свою наружность, зато одалисок и других легкомысленных особ не было и в помине. И все же Эндрю нашел, что новый проект слишком игрив, — даже в дни своей молодости Хилл являл собой образец безупречного целомудрия; Роско Орландо Гиббонс, с другой стороны, счел проект недостаточно игривым, — в дни своей молодости он представлял полную противоположность Хиллу. Эндрю не прельщали ни развевающиеся одежды, ни сладострастное колыхание пальмовых ветвей: они никак не гармонировали с деловой строгостью банковских операций. А Роско Орландо весьма привлекали такие вещи, как «Падение мадам Люцифер», и он был не прочь увидеть еще что-нибудь в таком же роде. Мадам падала в красном трико и комнатных туфлях парижского происхождения; к ее распростертым рукам художник пририсовал широкие, как у летучей мыши, черные крылья; сам Люцифер, совсем маленький по сравнению с ней, опускался на некотором расстоянии позади нее. Округлившиеся глаза мадам, раскрытый рот и развевающиеся волосы представляли зрелище, достойное внимания, — пусть даже она и падала вниз головой.

Недовольно перебирая эскизы Прочнова, Роско Орландо ворчливо вопрошал: где же шик, где пикантность, которой он ожидал? Нет и нет! Этот парень выдохся и делает совсем не то — совершенно ясно.

— А вся эта аллегоричность... — изрек Эндрю. — Слишком сложно и непонятно. Не могут же люди специально задерживаться для того, чтобы уяснить, в чем тут суть. Кроме того, я не уверен, что картинки вполне пристойны.

Случилось непоправимое: «Грайндстоун» отказался от проекта бедняги Прочнова. Игнас зашел в грязную, неприбранную комнатку Маленького О’Грейди, и тот, еще не успев выбраться из нагромождения пыльных каркасов и гипсовых слепков, понял, что произошло несчастье.

Едва увидев осунувшееся, потемневшее от гнева и обиды лицо Прочнова, он начал стаскивать с себя блузу.

— Где моя шляпа? — пробурчал он в ярости.

— Куда ты? — хрипло спросил Прочнов. О’Грейди еще раз взглянул на него: неужели это он говорит?

— Я втянул тебя в эту историю, Игнас...

— Никуда ты меня не втягивал, — ответил Прочнов. Его гордость, не сломленная неудачей, запрещала ему соглашаться с подобным утверждением.

— Нет, нет, втянул, Игнас, и сейчас должен вытянуть!

— Ты собираешься идти туда?

— Да.

— Не нужно. Еще остается кое-какая надежда, — глухо проговорил Прочнов, — и ты только испортишь все дело. Мне сказали, что в результате экспериментов с проектами открыто много неизвестных ранее талантливых художников, — продолжал он, задыхаясь, сверкая глазами и делая отчаянную попытку придать своему голосу выражение холодной иронии, — а еще больше может быть открыто в дальнейшем. Во всяком случае, талантов сейчас столько, что стало целесообразно провести конкурс — так, что ли, это у вас называется? В общем, состязание. — Он уперся кулаками в бока и отвернулся.

— Конкурс? Теперь они выдумали конкурс? — Маленький О’Грейди швырнул блузу под ноги и принялся топтать ее. — Где же моя шляпа? — воскликнул он, ероша свою пышную шевелюру и спотыкаясь о гипсовые отливки.

Прочнов схватил его за руку.

— Нет, тебе не нужно ходить! — повторил он.

Но Маленького О’Грейди преследовало видение: директора «Грайндстоуна» — все девять! — собрались за круглым столом в обветшалом, старомодном зале и ждут его. Диллу и Джайлсу, Прочнову и Адамсу не удавалось застать их всех вместе, а ему удастся. Перед его мысленным взором появилась еще одна фигура — фигура маленького Теренса О’Грейди — поборника чести и справедливости, защитника бедных девушек с разбитыми надеждами, обличителя невежества, глупости, жестокого равнодушия, — всего того, что ожесточало сердца страдающих талантов.

— Прочь с дороги! — крикнул Маленький О’Грейди. Он оттолкнул Прочнова, нахлобучил шляпу и выбежал из комнаты. Он скатился по лестнице с шестого этажа и внизу оказался лицом к лицу с Гоуэном.

— Конкурс! — яростно воскликнул О’Грейди.

— Знаю, — ответил Гоуэн. — Но есть и более свежие новости. Для просмотра зимней выставки они создали комитет под председательством какого-то «эксперта». Я даже имени его не слышал. Они хотят выявить самого способного из нас и решить, пригоден ли вообще кто-нибудь из нашей братии для выполнения их замысла.

— Ах, так? — взвизгнул О’Грейди.

— Больше того, старый Розенберг предложил понизить ассигнования на отделку с двадцати пяти тысяч до четырех. В случае неудачи они потеряют только эти четыре тысячи.

— О! — снова взвизгнул О’Грейди, срываясь с места.

— Куда ты мчишься? — спросил Гоуэн.

— В банк! В банк! — крикнул О’Грейди, да так, словно это сам революционный Париж вопил: «A la lanterne! A la lanterne!»^[49]

И снова О’Грейди представилось заседание девятки. Он даже услышал их голоса. «Здесь мы не найдем нужных людей, — говорит Холбрук и вносит свое первое и — надо отдать ему справедливость — последнее предложение: — Вызовем кого-нибудь из восточных штатов».

«Здесь нет подходящих людей, — заявляет Гиббонс (как О’Грейди ненавидел его сейчас!). — Вызовем кого-нибудь из-за границы».

«Нечего нам куда-то обращаться, — слышится голое Хилла. — Надо искать в городе. Мы безусловно найдем здесь кого-нибудь, кто может выполнить наш заказ», — и Джеремия Макналти соглашается с ним.

«Зачем вообще тратить четыре тысячи долларов? — спрашивает Саймон Розенберг. — Даже тысячи много. Побелить — и делу конец! Зато какая экономия!» — и Оливер Дауд поддерживает его.

Их гнусные реплики отчетливо звучали в ушах Маленького О’Грейди, и он почувствовал, как у него вырастают крылья.

— Прочь с дороги, Гоуэн! — крикнул он и со всех ног помчался по улице.

ХХI

— Да, они здесь, — сказал служитель, стоявший перед перегородкой из черного орехового дерева и матового стекла. — Но сейчас они заняты.

— Заняты? — спросил Маленький О’Грейди. — Это мы еще посмотрим!

Он проскользнул мимо служителя, с силой толкнул легкую дверь и ворвался в комнату, где происходило заседание правления.

Да, они все были здесь, включая двух или трех незнакомых О’Грейди лиц, — он не видел их в тот первый раз. О’Грейди заметил и близнецов Морреллов, причем один из них смотрел кающимся грешником, а другой был настроен вызывающе. Эндрю Хилл, который вел заседание, не мог скрыть своего смятения — О’Грейди видел, как у него тряслась бородка, и, казалось, слышал, как стучат зубы.

Дело в том, что именно Эндрю дал распоряжение скупить по сумасшедшей цене, установленной биржевыми маклерами, все выпущенные «Булавочно-игольным синдикатом» и ничем не обеспеченные акции. «Булавочно-игольный синдикат» зашел слишком далеко, слишком раздался, и сейчас его лихорадило, а в унисон с ним дрожал всем телом Эндрю и остальные восемь директоров. «Грайндстоун» либо мог остаться, как нечто единое, целое, пригодное к употреблению, либо разлететься вдребезги, рассыпаться на тысячи жалких осколков.

Маленький О’Грейди взглянул на присутствующих; у всех на лицах были написаны угрызения совести, стыд и раскаяние. Так, так! Выходит, они поняли, как несправедливо отнеслись они к нему и к Игнасу, к Диллу, Пресиозе и всем остальным! «Чего они уставились на меня! — подумал Маленький О’Грейди. — Но на этот раз им не отвертеться. На этот раз я их допеку! Они поймут, что ошибались!»

Как вытянулись их физиономии! Как бегают у них глаза! Как они повесили носы! Кто же обманул их? Конечно, близнецы Морреллы. Не зря они имели такой солидный опыт мошенничества. Он пригодился им и тут.

Слушая Ричарда и Робина Морреллов, члены правления то морщились, то стонали и, казалось, готовы были завопить. «Я тоже приложу к этому руку», — подумал О’Грейди.

И он начал говорить, не давая растерянным директорам возможности прервать его. Он обвинил их в медлительности, неискренности и нерешительности. У них было семь пятниц на неделе; они говорили одно, а делали другое. Он и его друзья трудились, думали, изучали, искали, ломали голову. А чем их отблагодарили почтенные бизнесмены? Ничем, абсолютно ничем! Наоборот...

— Вон отсюда! — сурово сказал Эндрю Хилл. — У нас важные дела!

— Дела! — презрительно воскликнул Маленький О’Грейди. — Хотел бы я знать, кто из вас смыслит в делах? Уверен, что ни один деловой человек не станет связываться с вами. Нет, сэр, он придет к нам, в нашу мастерскую, — мы-то умеем держать свое слово и выполнять всё полностью и в срок. Выполнять даже самые нелепые требования привередливых стариков, с которыми нам приходится сталкиваться! Дела! Не морочьте мне голову!

— Поосторожнее, молодой человек! — произнес Хилл. — Иначе...

— Что иначе? — неустрашимо переспросил Маленький О’Грейди. — А теперь вы задумали дурацкий конкурс. Мы изнемогаем, как загнанные лошади, а вы заставляете нас состязаться с рысаками, которых только что вывели из конюшен. Мы столько сделали, а вы хотите, чтобы мы начали все сначала? Это может потребовать человек, у которого в голове вата вместо мозгов.

— Нашелся умник! — презрительно заметил Дауд, который считал, что обладает возвышенным и сильным умом. По его мнению, интеллект мог полностью проявить себя только в области финансов и права.

Маленький О’Грейди немедленно парировал этот дерзкий выпад.

— Я осмелюсь утверждать, что в течение последних двадцати лет ни у кого из вас не появилось ни одной сколько-нибудь стоящей идеи. Вы просто пристроились у машины и крутите ручку — да что там крутите! — она вращается почти без вашего участия. А мы, мы живем идеями. Мы живем своим умом, сердцем, эмоциями...

— Эмоции?! — отозвался Дауд, небрежно комкая бумагу и выбрасывая в корзину. Он никогда не ощущал никаких эмоций, считая их нелепостью и излишеством.

Маленький О’Грейди посмотрел на Дауда. Тот производил впечатление самого глупого из всех присутствующих.

— Вон отсюда, молодой человек! — крикнул Саймон Розенберг. — Здесь вам не место!

О’Грейди бросил на него пренебрежительный взгляд.

— Мы представляем один за другим проекты, — продолжал он, — которые всюду оценили бы по достоинству, — всюду, но не здесь! А что предложили вы, смею вас спросить? Вы способны только придумать какую-то дикую мешанину из хижин и шпилей, печных труб и лачуг, — над всем этим могли бы рассмеяться даже покойники на кладбище. Какое отношение имеет искусство к этой чепухе? Что может сделать уважающий себя...

И тут поднялся Эндрю Хилл. Он с силой ударил кулаком по столу, вложив в удар весь страх, который терзал его, всю свою досаду и раздражение.

— Идите вы к дьяволу со своим искусством! — заревел он. — Мне нужна реклама — и ничего больше!

Гробовое молчание... Никто никогда не слышал, чтобы Хилл употребил крепкое словцо, и никто не подозревал, что он способен на это. Но неожиданное, невозможное случилось.

Однако на Маленького О’Грейди брань Хилла подействовала не больше, чем брань всякого другого человека.

— Реклама? — насмешливо переспросил он. — Что ж вы не сказали раньше? Пока еще не поздно устранить недоразумение, не правда ли? Я сам займусь этим делом. Я разрекламирую вас, ваше дело, ваше здание так, что у вас голова кругом пойдет. Я сделаю вас знаменитыми. Ваши имена будут у всех на устах. И вам не придется платить за это удовольствие двадцать пять тысяч долларов... даже четырех тысяч, даже тысячи! Дайте мне только неделю и подмостки — я однажды рисовал панораму, — и я позабочусь о рекламе для вас. Я сделаю это с завязанными глазами, сделаю одною рукой; другую — правую или левую, безразлично — вы можете привязать мне за спину. То-то будет Веселый Смех! То-то будут Широкая Ухмылка и Хохот! О вас будут писать в справочниках и журналах по искусству, черт побери! Эх вы, жалкие ничтожества! — Маленький О’Грейди обвел присутствующих величественным взглядом. — Кто, по-вашему, создает известность, которой вы так жаждете? Такие, как вы? Ничего подобного! Бездарные писаки, которые каждый день пичкают невежественных людей своей бездарной писаниной? Нет, не они! Так кто же? Немногие мастера своего дела, пусть даже не признанные. Талантливые люди делают талантливую работу, кое-кто произносит доброе словечко — и все начинают говорить о вас. Город гордится вашим вкусом и щедростью, приезжие любуются плодами ваших забот о процветании города; вас превозносят, вы становитесь знаменитыми. Но без нашей помощи вы никогда не станете знаменитыми — независимо от того, считаете вы себя покровителями искусств или нет. — Тут О’Грейди метнул убийственный взгляд на Роско Орландо Гиббонса. — Поступайте как вам нравится! Люди будут смеяться над вами, хохотать до упаду, до потери сознания, и придется приводить их в чувство. Что касается меня, то я презираю вас! Я проклинаю и вас, и тот день, когда впервые...

Маленький О’Грейди гневно вскинул руки, собираясь разодрать на себе одеяние, но обнаружил, что впопыхах не надел ничего подходящего для этой цели. Обескураженный таким препятствием, он намеревался было вцепиться себе в волосы, но тут, по знаку онемевшего от ярости Эндрю Хилла, близнецы Морреллы схватили О’Грейди за шиворот и вытолкали из комнаты. Попутно Робин Моррелл закатил бедняге оплеуху, что обошлось ему впоследствии дороже, чем любой другой поступок за всю его жизнь.

Маленький О’Грейди остановился было за дверями, чтобы еще раз предать правление анафеме, но служитель немедля выставил его на улицу. Тогда он остановился на тротуаре, собираясь предать анафеме банк, но полицейский предложил ему удалиться. Возвращаясь в «Крольчатник», Маленький О’Грейди сделал изрядный крюк, чтобы, став перед новым, почти законченным зданием банка, предать и его анафеме. Он поднял руку и стал возглашать слова проклятия, так что проезжавшая мимо полицейская карета замедлила ход, словно раздумывая, не прихватить ли его с собой.

— Прошу не беспокоиться! — сказал Маленький О’Грейди, обращаясь к карете. — Я вполне в своем уме. — Он воззрился на длинный ряд колонн — они как ни в чем не бывало высились на своих местах.

— Вы еще не рассыпались в прах? — воскликнул Маленький О’Грейди. — Ну так обрушитесь не сегодня-завтра — или я не О’Грейди.

XXII

Но колонны продолжали стоять и неделю спустя. Не развалился и «Булавочно-игольный синдикат». Однако каждое мгновение было дорого, и Роско Орландо Гиббонс, не теряя времени, устроил обед в честь Пресиозы Макналти.

Впечатление, которое произвела Пресиоза на Робина Моррелла, нисколько не утратило своей остроты — скорее напротив. Он искал любую возможность, чтобы чаще видеть ее. Он врывался в ложу театра, когда Пресиоза бывала там; он добился приглашения бывать у Макналти в доме и никогда не упускал случая воспользоваться им. Элизабет Гиббонс, связанная с Пресиозой тесной дружбой (хотя она, как и остальные, не знала о ее помолвке), вслух строила разные догадки о том, чем все это кончится; и ее отец, подслушав однажды Элизабет, поделился своими соображениями со старым Джеремией. Коротко говоря, Пресиозе следовало, мол, выйти замуж за Робина, и он, Роско Орландо, поможет снова свести их вместе, устроив званый обед.

Джеремия, мигая, смотрел на пышные бакенбарды Роско Орландо и его большой, чувственный рот. Сердечные и светские дела были весьма далеки от круга его интересов и симпатий.

— Спасите Моррелла — и вы спасете банк! — убеждал Роско Орландо.

Джеремия мигал все с тем же равнодушным видом. Он вполне мог спасти и Моррелла и банк, если бы захотел. Он был сказочно богат. Он получал арендную плату с домов в каждом квартале города. Все знали, что позолоченные кресла и диваны в стиле Людовика XV, стоявшие в его гостиной, были до того набиты облигациями, закладными и векселями, что обивка постоянно лопалась и бумаги приходилось буквально запихивать обратно. Да, Джеремия был самым богатым из членов правления, но вместе с тем ухитрился оказаться среди тех акционеров, которые имели очень немного акций.

Он покачал головой. Какой смысл ставить на карту так много, чтобы спасти такую малость?

— Тогда спасите свою внучку, — проговорил Роско Орландо.

Джеремия перестал мигать и в изумлении уставился на компаньона.

«Ага! Кажется, клюнуло!» — подумал Роско Орландо.

— Предпочтете ли вы отдать ее замуж за способного, состоятельного бизнесмена, — продолжал он, — или позволите ей связать судьбу с бедняком-художником, не имеющим ни положения, ни средств, ни видов на будущее?

Роско Орландо недолго пребывал в роли бескорыстного покровителя художников. Сейчас он из добродушного любителя искусств превратился в попавшего в беду держателя акций (причем держателя довольно крупного), и Игнас Прочнов отныне мог не надеяться на его поддержку. Роско прямо сказал Джеремии, что внучка его (как, во всяком случае, предполагала его дочь) по существу уже помолвлена с этим неведомо откуда появившимся молодым человеком, и спросил, хочет ли он, чтобы вся эта история закончилась свадьбой.

Джеремия почесал подбородок. Роско Орландо с разочарованием заметил, что ни взрыва негодования, ни паники не предвидится. Да, Джеремия припоминал этого Прочнова — смелого, как будто неглупого юношу, полного сил и энергии. Сам он уже достиг возраста, когда подобные качества производят особое впечатление, и не мог не испытывать тоскливой зависти к тому, в ком столь счастливо сочетались и пылкие мечты, и энергия, и упорство.

Гиббонс не сводил с него взгляда: его доводы, по-видимому, не произвели на старика впечатления! Он поспешно продолжал:

— Ну, как бы там ни было, нас это не касается. Поговорите с матерью этой девочки — она-то знает, как поступить. А мои дочери тем временем займутся подготовкой обеда.

Юфросин Макналти сразу же ухватилась за мысль об этом обеде. Что касается увлечения Пресиозы художником (о чем Джеремия упомянул вскользь), то она не придала этому ровно никакого значения. Мимолетный каприз, не больше — ведь Прочнов писал ее портрет, — и он скоро пройдет. Чем меньше говорить об этом, тем лучше. Девушка, получившая такое воспитание, девушка, которая ни в чем себе не отказывает и привыкла считать, что всегда должна иметь все, что захочет, — такая девушка уж наверное сообразит, кого из двух претендентов следует предпочесть.

Что касается Робина Моррелла, то он произвел на Юфросин неотразимое впечатление. Он принес в ее скучную гостиную аромат золотой нивы «общества». Огромный, шумный, самоуверенный, он сразу почувствовал себя у Макналти как дома (его несколько снисходительный тон она вряд ли замечала). Такой человек проложит себе дорогу и властно пройдет по всему миру, и рядом будет идти Пресиоза, а чуточку позади она — Юфросин. Вот почему до самого обеда у Гиббонсов Юфросин напевала на ушко Пресиозе похвалы по адресу Робина Моррелла.

Пресиоза готовилась «вернуться в родное лоно»; она искала для себя подходящую почву и была полна решимости найти ее по собственному разумению. Моррелл казался ей необработанной, твердой, сухой песчаной почвой. Ей же нужен был влажный, полный жизненной силы, плодородный чернозем. Конечно, и на песке растут огромные, высокие, словно башни, деревья, например сосны с толстыми стволами и пышными кронами, широко распростертыми над скромной растительностью внизу. Но она предпочитала какой-нибудь кустарник с пышной листвой и множеством бутонов, которые скоро распустятся в прелестные алые цветы.

Пресиоза сказала матери, что ее не интересует обед у Гиббонсов и она решила не идти туда.

— Но я решила, что ты пойдешь! — возразила Юфросин. — Таких трудов стоило ввести тебя в свет, а ты капризничаешь и лишаешь своих собственных родителей такой возможности! Ты обязательно пойдешь, и мы с отцом пойдем тоже.

XXIII

В числе других на обед к Гиббонсам получили приглашение и Дэффингдон с Вирджилией.

— Это взятка, — заявила Вирджилия. — Они хотят умилостивить нас. Гиббонс знает, что обошелся с нами нечестно. Мы пойдем?

— Он обошелся с нами не хуже, чем с другими, — возразил Дилл, теша этим доводом свое самолюбие. — Посмотри на этого юнца Прочнова — вчера его подобрали, а сегодня вышвырнули.

— Говорят, он действительно способный молодой человек, — заметила Вирджилия. — Если мы потерпели неудачу, то по крайней мере в хорошей компании. Насколько хороша эта компания — мы можем убедиться, если пойдем на обед. У мистера Гиббонса, кажется, есть какие-то его работы.

— Рано говорить о неудаче, — упорствовал Дэффингдон. — Поле действия пока свободно, как и вначале. Может быть, нам еще удастся переубедить их. Во всяком случае, надо хотя бы внешне сохранить хорошие отношения. Пойдем.

Вирджилия и Дэффингдон уже перестали мечтать о Японии и прекратили робкие попытки подыскать для себя подходящее гнездышко, чем занимались в редкие свободные часы после помолвки. В первую очередь необходимо было уладить исключительно важное дело с банком. Кроме того, Вирджилия постепенно теряла уверенность, что Дэфф именно тот, за кого она его принимала. В подготовке проекта он проявил меньше сообразительности, чем она ожидала, а в устройстве проекта меньше энергии, чем следовало. Размышляя над последними событиями, она не могла не признать, что все идеи и все затраченные усилия принадлежат ей одной. А тут еще денежный вопрос. Деньги... Разговор о них пока не возникал, но тем не менее ясно, что это будет для них важнейшей проблемой.

Такие мысли бродили в головке Вирджилии, в то время как кеб вез ее с Дэффингдоном к Гиббонсам. Она не сказала бы сейчас с полной уверенностью, что ее помолвка не является ошибкой.

У дома Роско Орландо их кеб оказался позади коляски Джойсов, — Эбнер и его жена теперь бывали всюду. Вирджилия почти с завистью посмотрела вслед Медоре: вот кто может быть уверен в своем будущем, все равно — блестящем или скромном. Утешала Вирджилию лишь кажущаяся решимость Дэффингдона не сдаваться. Он прав: еще была возможность высказать новые идеи и сделать новые попытки. Но кто это должен был сделать? Он или она?

Гостей принимала Элизабет Гиббонс, и мадам Люцифер мужественно помогала ей в этом. Дилл внимательно осмотрел полотно.

— Сильная вещь, — отметил он. — В ней есть настоящий шик.

Однако картина с подобным сюжетом не имела абсолютно никакого отношения к огромной проблеме. И еще кое-что явно говорило в пользу Дилла: он был тут, а Прочнова не было.

Да, он был здесь и пытался воспользоваться этим обстоятельством. Через некоторое время Дэффингдон застал перед картиной самого Гиббонса, на что втайне надеялся. Он заговорил с хозяином о достоинствах картины и ее авторе, об их совместной работе над проектом, о перспективах и возможностях ближайшего будущего.

Роско Орландо пытался казаться радушным и благожелательным: он улыбался, кивал, поддакивал, но было очевидно, что мысли его далеко. И глаза тоже. И уши. Они были там, где находились Пресиоза Макналти и Робин Моррелл. Ведь теперь речь шла не о картинах и не о стенах, которые они должны были украсить, и не о колоннах, мимо которых проходила бы публика, чтобы полюбоваться ими. Теперь речь шла о самих сейфах, о капиталах, вкладах, сверхприбыли, неделимой прибыли, наконец, о его собственных пятистах акциях, о его положении, кредитоспособности, чести... Неужели этот художник не может спокойно есть свой обед? А искусство пусть провалится ко всем чертям!

Юдокси Пенс тоже взглянула на новую картину и сравнила ее по духу и качеству исполнения с теми полотнами, что она недавно добавила к своей собственной коллекции. Она тоже попыталась заговорить с хозяином о провалившихся планах великолепной отделки «Грайндстоуна», но Роско Орландо отделался от нее так же, как и от Дилла.

«Очень хорошо, сэр, — воинственно подумала Юдокси. — Если мне не дают говорить здесь, я поговорю в другом месте, и не с вами, а кое с кем еще. Любуйтесь этой несчастной выскочкой и слушайте ее болтовню, если вам так нравится. Все равно я знаю, как добиться своего».

Пресиоза явилась во всем великолепии и оттого выглядела, словно карманная книжка, слишком роскошно переплетенная для такого издания. На ней было платье из желтого тюля, мать приколола к корсажу своей девочки огромный букет красных роз и нанизала на ее пухлые пальчики множество колец. Ее каштановые волосы слегка вились у висков и свободно падали на плечи, а щеки горели более ярким румянцем, чем обычно.

Робин Моррелл, который, разумеется, должен был вести Пресиозу к столу, буквально накинулся на нее. Он словно сорвал с дерева персик и жадно впился в него зубами, — и казалось, что сок течет у него по подбородку. Однако ему не довелось насладиться: персик оказался не мягче косточки, а кожица была горькой. Глаза у Пресиозы горели не меньше, чем щеки, но не от оживления или удовлетворенного тщеславия, как полагали некоторые, а скорее от возмущения и твердой решимости не уступать.

Вирджилия заметила, что Юфросин Макналти непрерывно наблюдает за Пресиозой с одной стороны, а Роско Орландо Гиббонс так же внимательно наблюдает с другой. Когда Дилл спросил Вирджилию: «Что это значит?» — та ответила: «Предоставь все мне. Непосвященный ничего здесь не поймет. Но я разузнаю все, прежде чем покину этот дом».

Роско Орландо поторопил мужчин отдать должное ликерам и сигарам — предстояли более важные дела. Джойс, который уже считал себя знатоком в подобных вещах, был готов возмутиться такой бесцеремонностью хозяина. Джеймс Макналти, не видевший дальше своего носа и полагавший, что приглашен сюда из-за своего растущего влияния в деловом мире, отблагодарил хозяина за приглашение тем, что с довольным видом рассказал несколько пикантных анекдотов. Дамы, оставшись одни, занялись, как обычно, разговорами.

Пресиоза, избавленная на время от назойливых ухаживаний Моррелла, сидела в гостиной на диване с Медорой Джойс, гордая и польщенная тем вниманием, которое оказала ей «юная матрона» — самая очаровательная из всех присутствующих. А тем временем Вирджилия, укрывшись с Элизабет в темном уголке библиотеки, пыталась выведать у нее, что происходит. Элизабет ничего толком не знала, но, как и многие другие в таких случаях, сообщала более важные сведения, чем ей самой казалось. Разумеется, для Вирджилии их было недостаточно, но они совпали с другими сведениями, которые ей стали известны на следующий день из иных источников.

Когда Моррелл при первом же удобном случае прошел с Пресиозой в оранжерею, Вирджилия выказала к их исчезновению такой же интерес, как и Юфросин Макналти и сам Роско Орландо. Она знала, что́ должно было вот-вот произойти, и догадывалась, в связи с чем.

А когда Робин Моррелл выскочил из оранжереи, она сразу поняла, что произошло. Из-за пустяка никто бы не смотрел таким растерянным и ошеломленным. Да, эта несносная девчонка отказала Морреллу. Одно дело, когда она, Вирджилия, отказала Ричарду, но Робин-то вполне подходит для Пресиозы!

Пресиоза не стала объяснять свой отказ. Моррелл, как и ее мать, не знал, что Пресиоза считает себя навсегда связанной с Игнасом Прочновым.

Роско Орландо подошел к Юдокси. Губы у него побелели.

— Выполнению моего маленького заветного плана, — заявил он с натянутой улыбкой, — мешают кое-какие обстоятельства. Могу ли я рассчитывать, что вы поможете мне устранить их?

— Выполнению моего маленького заветного плана, — многозначительно ответила Юдокси, — тоже мешают кое-какие обстоятельства. Могу ли я надеяться на вашу помощь? Иными словами, у меня своя забота, у вас своя. Я вынуждена настаивать на том, чтобы к мистеру Диллу отнеслись по справедливости.

Роско Орландо поклонился: теперь он был готов согласиться на все.

— Одну заблудшую овцу удалось вернуть в стадо, — пробормотала Юдокси. — Завтра я попытаюсь проделать то же самое кое с кем из остальных.

XXIV

Юдокси Пенс немедленно развила кипучую деятельность. Ночью, во время бессонницы, она разработала подробный план действий, которых, по ее мнению, требовала создавшаяся обстановка. Надо будет предоставить для общественного обозрения свою картинную галерею, пополненную недавно несколькими шедеврами, полученными из Парижа. Она назовет эту церемонию дневным приемом, будут пить чай. Приглашения, конечно, рассылать придется, но вместе с тем не следует слишком затруднять доступ: прийти может почти каждый, кто согласен уплатить доллар. Чем больше будет гостей, тем лучше пройдет благотворительный базар, который она собиралась устроить в пользу... любой из тех филантропических организаций, что обращались к ней за помощью. Двери ее дома распахнутся, и чай будет литься рекой. Все нужно устроить не позже, чем через три дня. Время не терпит, и никто из ее друзей не подумает, что за ее поспешными действиями скрывается что-то серьезное. И совсем неважно, кто будет платить и кто станет разливать чай, вообще все неважно — лишь бы в сети попалась рыба, которую она хотела поймать.

На следующее утро у Юдокси начался хлопотливый день. Она наставила Гиббонса на путь истины, а сейчас должна заняться Хиллом. Юный Прочнов был выброшен за борт, но это еще не означало, что Дэффингдон Дилл занял его место, и он не займет его, пока она не протянет ему руку.

— Мы должны получить этот заказ, — заявила Вирджилия.

— Если я располагаю каким-нибудь влиянием, вы получите его, — ответила тетушка.

Юдокси давно уже предвидела наступление того дня, когда она будет вынуждена схватить в когти принадлежавшие ей акции «Грайндстоуна», взмахнуть своими сильными крыльями и, угрожающе раскрыв клюв перед упрямым носом Эндрю Хилла, спросить, что означает его поведение.

Она отправилась в банк. В помещении было пусто. Только что отсюда увезли последнюю партию старых гроссбухов и потертой мебели. Юдокси приказала кучеру везти ее к новому зданию. Она нашла здесь Эндрю, который осваивался в новых, роскошных комнатах, и сразу же налетела на него.

Что означает такая безответственность со стороны его самого и остальных директоров? Почему они невнимательно и несправедливо отнеслись к такому видному художнику, как мистер Дилл? Как они осмелились одни решать столь важную проблему? Почему они не посоветовались с акционерами? Как случилось, что никто не поговорил с ней — старейшим акционером банка и признанным авторитетом в области искусства? Она забросала Хилла и другими вопросами, ответить на которые было почти невозможно.

Хилл слушал ее со страхом; еще одна неприятность В эти полные неприятностей дни. Вскоре к нему отчасти вернулся дар речи, и тихим дрожащим голосом он объяснил, что сейчас появились более важные дела, что украшение здания придется отложить на время, если не навсегда, что некоторые другие...

Юдокси окинула Хилла негодующим взглядом и отправилась к его жене.

Эльмира Хилл оказалась дома — в последнее время она почти не выезжала. Как светская дама она давно перестала существовать, но почему бы ей не воскреснуть и не появиться еще раз в своей прежней роли? Юдокси догадывалась, что Эльмира не преминет воспользоваться такой возможностью.

— Вы будете вместе с нами принимать гостей, — убеждала ее Юдокси.

Разве Эльмира найдет более простой способ повидаться со старыми друзьями, говорила Юдокси. Эльмира подумала и согласилась.

Затем Юдокси обрушилась на банк.

— Помогите... будущему мужу моей племянницы, — попросила она в заключение.

— Мистер Хилл говорил со мной, — медленно ответила старая дама. — Но за последнее время у него так много забот и он так встревожен чем-то, что я едва ли...

— У нас тоже много забот, и мы тоже встревожены, моя дорогая миссис Хилл. Но вы только представьте себе, что переживают двое молодых людей...

Эльмира еще не совсем утратила способности понимать нежные чувства и не потеряла интереса к сердечным делам молодых людей. Она обещала сделать все, что в ее силах.

Юдокси помчалась к Юфросин Макналти. Она сразу заметила, что в этом доме еще не улегся какой-то переполох. Открывший дверь слуга выглядел совершенно растерянным; откуда-то сверху доносились приглушенные рыдания, а появившаяся в конце концов Юфросин напоминала океан, над которым пронесся жестокий шторм. Ей только что стало известно, что Пресиоза отказала Робину Морреллу.

— Вот уж совсем некстати! — заметила она, когда ей подали визитную карточку Юдокси.

Несвоевременность этого лестного визита помешала Юфросин полностью насладиться чувством удовлетворенного тщеславия. Торопливо направляясь к туалетному столику, она озабоченно думала, не напутает ли чего-нибудь Нора и не оставил ли тесть на пианино свою старую трубку.

Юдокси была немногословна. Она не стала выражать пустых сожалений по поводу того, что Юфросин еще не заняла подобающее ей место в списке лиц, обычно к ней приглашаемых. Зато сейчас она самым настойчивым образом просила ее присутствовать на «художественном приеме» и разрешить своей милой дочке разливать чай. Перед глазами Юфросин вдруг ослепительно засияло солнце. Но она сумела скрыть свою радость и церемонно приняла приглашение от своего имени и от имени дочери.

После визита к Макналти Юдокси поспешила в Контору «Булавочно-игольного синдиката». Как и все состоятельные горожане, она тоже была связана с ним. Почему же в таком случае ей не заглянуть к его заправилам?

Робина Моррелла в конторе не оказалось — ее принял Ричард. От Гиббонса ему было известно, что затевается, но о том, что Пресиоза отказала брату, он еще не успел узнать.

Юдокси была осведомлена о том, что Ричард связан с Хиллом тесной дружбой, и она попросила его использовать свое влияние, чтобы устранить несправедливость, допущенную в отношении Дэффингдона Дилла. Последнее время Ричард вообще считал себя незаслуженно обиженным и был зол на весь мир, а выслушав Юдокси, стал еще более мрачным и раздражительным. Она пришла не вовремя, и ее дело не могло его заинтересовать. Вирджилия тогда отвергла его так бесцеремонно, что люди целую неделю подшучивали над ним. Это воспоминание еще было свежо в его памяти. Чего ради он должен заботиться о каком-то Дэффингдоне Дилле?!

Но пусть он постарается ради своего брата. Однако упоминание о брате только подлило масла в огонь. Почему же его брат должен преуспеть там, где он уже потерпел неудачу? Почему он должен помогать брату? И почему вообще эта особа сует свой нос в чужие дела? Мрачное настроение Ричарда навело Юдокси на мысль, что и у близнецов не все блатополучно. Она покинула Моррелла негодующая и поспешила в контору своего мужа.

Мужчины категорически отказались помочь ей. Только женщины отнеслись к ней сочувственно, но и с женщинами надо было как-то расплачиваться. Сидя у письменного стола мужа и ожидая, когда он покончит со своими делами, она чувствовала, как в ней нарастает гнев против «Грайндстоуна» и Хилла, против Морреллов и их синдиката.

— Я возьму свои акции «Грайндстоуна», — заявила она, — и распродам их за полцены — по восьмидесяти за штуку. Посмотрим, что тогда скажет Эндрю Хилл.

Пенс медленно повернул к ней голову.

— Боюсь, что сегодня тебе не дадут за них даже по восемнадцати. На бирже уже поговаривают — тихо, но поговаривают...

— Вот как? А разве с «Грайндстоуном» что-нибудь случилось?

— Пожалуй, что так. Насколько я понимаю, Хилл висит на волоске. Я рад, что ты не приобрела этих акций больше.

— Так вот почему он отделался от Дилла! — воскликнула Юдокси. — Ну что ж, — продолжала она, воодушевляясь. — Я возьму свои акции «Булавочно-игольного синдиката» и продам их за бесценок. Раздам бесплатно! Я буду их подсовывать под двери! Я буду дарить их с чашкой чаю! Посмотрим тогда, как Ричард Моррелл...

— Если ты это сделаешь, — сказал ее муж, — половина банков в городе обанкротится. Ты же не хочешь катастрофы, не правда ли?

— Что же происходит с «Булавочно-игольным синдикатом»? — удивилась Юдокси.

— Он на краю гибели. Он в агонии. Если ему не сделать какой-нибудь инъекции или не применить другого сильного средства, то...

— Ага! — снова воскликнула Юдокси. — Так вот почему Орландо Гиббонс дал обед в честь Макналти! О, все должно на несколько дней остаться так, как есть. Добейся этого, Палмер! Эта девчонка должна выйти за Моррелла замуж, и тогда я спасу свои акции «Грайндстоуна» и свои вложения в «Булавочно-игольный синдикат», Дилл получит заказ на панно, а Вирджилия женит его на себе!

О боже! Когда-то она жаждала управлять колесницей финансов, а теперь пыталась остановить грозный шквал бедствий всего лишь «художественным приемом» с чаем!

XXV

— Идти или нет? Конечно, идти! — решительно заявил Маленький О’Грейди. — Пойти может каждый, у кого есть доллар и друг, который представит его. Я надеюсь, что по доллару-то мы с тобой наскребем, Игнас. Не беда, если остаток недели придется питаться опилками, — проживем и на опилках. Что за вопрос! Идти или нет? Конечно, идти! Нет, такой случай не стоит упускать — если я хочу познакомиться с моей королевой и вылепить ее профиль.

Прочнов был в очень плохом настроении, и ему нужна была любая помощь, а ее мог предложить Маленький О’Грейди. Пресиозу он не видел уженесколько дней. Неоднократно он пытался проникнуть к ней в дом — пышные хоромы в том стиле, который казался скорее вычурным, чем монументальным, — но его не принимали. Юфросин обошлась с ним оскорбительно, и даже старый Джеремия (которому, возможно, самому была неприятна суровость, но приходилось подчиниться приказу свыше) сказал, что ему больше не следует появляться у них в доме.

Ничто не могло утешить Прочнова — разве только три-четыре наспех нацарапанные и обильно смоченные слезами записочки от самой Пресиозы. В простых и почти одинаковых выражениях она клялась, что останется ему верной, что никто не разлучит их, никто не заставит ее изменить ему, никто не помешает ей сдержать свое слово, никто не сможет отнять ее у него — и так далее.

— Что это все значит, Теренс? — спросил Прочнов, страшно обеспокоенный этими непонятными намеками.

— Это значит, что ее родители против нас, — помолчав, ответил Маленький О’Грейди. «Они хотят выдать ее замуж за кого-то другого, — подумал он. — Но за кого?» А вслух бодро заметил:

— Если ты не можешь увидеть ее в одном доме, то постарайся встретить в другом. Пошли!

Подходя к дому Юдокси Пенс, они увидели, что едва ли не все население города толпой направляется к ней на прием, так что для поддержания порядка даже пришлось поставить полицейских. У парадной лестницы они встретили Джойсов и Гоуэнов. Вместе с ними и посетителями, не получившими именных приглашений, они устремились в дом, чтобы присоединиться к огромной толпе тех, кто жаждал пройтись по измирским коврам этой гранд-дамы, пощупать своими собственными руками ее шелковые занавеси, попробовать на звук японские вазы, вдохнуть запах краски ее новых холстов и увидеть собственными глазами самое миссис Палмер Пенс.

— Вот это да! Вот это здорово! — шептал Маленький О’Грейди, который с одинаковой легкостью превращал муху в слона и наоборот.

Прочнов не замечал ни окружающих, ни ваз, ни картин, он ничего не замечал — он искал Пресиозу. Маленький О’Грейди, оказавшись в новой обстановке, не терял времени и внимательно разглядывал присутствующих.

Прежде всего тут была сама великая Юдокси с ее бесподобным профилем. Когда, когда же наконец он будет лепить его? Юдокси стояла у дверей, с напускным радушием приветствуя гостей: она была слишком светской дамой, чтобы не соблюсти условности даже на этом широком сборище. Маленький О’Грейди смело подошел к Юдокси и пожал ей руку: он, кажется, один не понимал, что миссис Палмер Пенс присутствует на таких многолюдных церемониях для того, чтобы на нее смотрели, но отнюдь не прикасались к ней — последнее могли позволить себе только близкие друзья. О’Грейди подумал, что лишь бы ему подвернулся удобный случай испытать на миссис Пенс свое магнетическое влияние, а тогда уж ей придется покориться!

О’Грейди отошел в сторонку и принялся наблюдать. Юдокси все так же улыбалась своей заученно-приветливой улыбкой, но скрытая озабоченность появлялась в ее взгляде, когда она пыталась рассмотреть что-то в одной из соседних комнат, где мерцание свечей и какое-то движение наводили на мысль, что там интерес присутствующих сосредоточен на чем-то более занимательном, нежели картинная галерея.

«Уж не опасается ли она за свои безделушки или, может быть, ложки? — с любопытством подумал Маленький О’Грейди, перехватив обеспокоенный взгляд Юдокси. — Нет, тут пахнет чем-то другим!»

Рядом с Юдокси стояла Эльмира Хилл.

«Настоящая библейская мать Израиля, — заметил про себя О’Грейди. — С ней тоже что-то творится. Чем-то смущена? Чувствует себя неловко? Нет, она слишком стара и опытна. Ну вот и она смотрит туда же... Что-то тут происходит! Но что?»

Между тем состояние Эльмиры объяснялось очень просто: утром муж сообщил ей, как случилось, что все теперь зависит от Пресиозы Макналти.

Через толпу прошел Роско Орландо Гиббонс, улыбаясь с самым беспечным видом. Но и он не мог скрыть озабоченности, когда посмотрел над головами присутствующих на комнату, освещенную отблесками свечей. Затем он внезапно свернул в сторону и направился к человеку, восседавшему на софе, обитой розовой парчой.

— Видишь того старика? Это ее дед, — шепнул Прочнов.

Старый Джеремия, сам того не замечая, избрал своим убежищем единственный предмет обстановки, напоминавший ему о доме. Он сидел, растерянно потирая руки и время от времени мигая от света, сиявшего где-то далеко.

— Его никогда не затащишь на званый обед или что-нибудь такое, — не раз говаривала Юдокси.

— Он ведет себя, как заблудившаяся кошка, — сказал Маленький О’Грейди. — И напрасно. Тут много таких, как он.

Да, более внимательный наблюдатель заметил бы, что старый Джеремия был не столько жертвой великосветского этикета, сколько жертвой обстоятельств. И когда Роско Орландо Гиббонс, наклонившись к нему, что-то прошептал и они оба стали смотреть на отблески света, а Юдокси Пенс следила за ними взглядом, Маленький О’Грейди еще больше убедился, что все чего-то ожидают.

Он почувствовал, что Прочнов позади него куда-то устремился.

— Ее мать! — объяснил молодой человек. Да, это была Юфросин, разряженная и взбудораженная.

Ее юбки шелестели от быстрых движений, она кидалась то к одному из присутствующих, то к другому; она была вся как на пружинах.

— Что-то она очень суетится сегодня! — заметил Маленький О’Грейди.

Он снова взглянул на нее. Нет, ею движет не тщеславие, не упоение своим триумфом. Она была до предела взвинчена тревожным ожиданием. Она смотрела туда же, куда были устремлены взоры Юдокси, Роско Орландо и других, — но с еще более обеспокоенным выражением во взгляде, и Маленький О’Грейди почувствовал себя так, словно ему предложили решить задачу — хотя и с многими наводящими вопросами, но все же очень сложную.

Он обернулся, будто ища, к кому бы обратиться за помощью, и увидел в дверях, неподалеку от себя, еще одно знакомое лицо.

— А вот и Дилл! — воскликнул он. — Наш ненавистный соперник, — объяснил он Прочнову. — А с ним мисс Джеффрис, на которой он женится.

Прочнов взглянул на высокого, стройного мужчину в длинном сюртуке, с фиалками в петлице, и ему стало неловко за свою коротенькую куртку и весьма посредственные ботинки. Он обратил внимание и на то, с какой непринужденностью и учтивостью Дэффингдон развлекал небольшой кружок дам. Так вот он, Дэффингдон Дилл, художник и джентльмен, против которого он — неотесанный и неопытный юноша — осмелился выступить!

Маленький О’Грейди не смог сразу отвлечь Дилла от его собеседниц и стал тем временем внимательно присматриваться к нему и Вирджилии. Они, как всегда, блистали, и все же... Они были чересчур общительны и чересчур возбуждены; их оживленный разговор — лишь средство заполнить время; они, несомненно, что-то скрывают и пытаются ввести других в заблуждение. Недаром в разгар веселой болтовни они оба, и Дэфф и Вирджилия, — да, да! — искоса, украдкой бросают взгляды туда же, куда посматривают многие.

Группа в дверях начала редеть.

— Дэфф, — обратился к Диллу Маленький О’Грейди, — скажи, ради бога, что тут происходит?

— А, О’Грейди, и ты здесь! — холодно и сухо отозвался Дилл.

После сцены в банке, имевшей драматические последствия, О’Грейди нравился ему все меньше; и директора поступили правильно, вышвырнув его за дверь. Сказать по правде, Дилл с самого начала с трудом выносил его развязность, неуместно было и шутовство во время обсуждения проекта; еще труднее найти оправдание последней дурацкой выходке, которая испортила все дело. И сейчас этот наглец появляется снова и как ни в чем не бывало обращается с ним, как будто они старые друзья.

— Послушай, Дэфф! — воскликнул Маленький О’Грейди, не допуская мысли, что с ним могут обойтись холодно. — Что происходит в той комнате?

Дэффингдон улыбнулся Вирджилии.

— А почему бы тебе не выяснить самому? — сказал он.

— Не вздумайте расстраивать этот брак! — нервно засмеялась Вирджилия.

Как, должно быть, она была взвинчена, если допустила такую неосторожность, такую оплошность!

Маленький О’Грейди пристально взглянул на нее и торопливо ушел.

С трудом пробравшись через несколько комнат, заполненных как назло высокими людьми, он добрался наконец до желанного порога. Кто-то положил руку ему на плечо — рядом стоял Прочнов. Их взорам открылось следующее зрелище.

В зале стоял стол — такой же, как у Дилла (только гораздо длиннее), на столе мерцали свечи (их было раз в пять больше, чем у Дилла), красовались цветы (правда, в десять раз прекраснее), сверкали серебро, хрусталь и фарфор (правда, во сто раз роскошнее), а вокруг стола сидели девушки (правда, в тысячу раз привлекательнее, чем бедняжка Джудит). Среди них находилась и Пресиоза. Ее огромная шляпа с перьями едва держалась на голове, а в глазах было отчаяние, как у загнанного зверька. Да, они заковали ее в цепи и привязали к столбу, чтобы предать сожжению. «Если она и будет разливать у меня чай, — непреклонно заявила Юдокси, — то пусть расплачивается за такую честь».

Рядом с Пресиозой сидел главный инквизитор — Робин Моррелл — огромный, самоуверенный, наглый и упрямый, готовый на все, чтобы принудить Пресиозу к отречению. Окружающие (они и не подозревали, что являются его сообщниками) пили чай, болтали, перепархивали с места на место, — но он не поднимался со своего стула. Он должен был завоевать ее, он был полон решимости властвовать — она не может не уступить. Ни у нее, ни у него нет иного пути, и на этот единственный путь они должны вступить немедленно.

Маленький О’Грейди сразу узнал и это багровое лицо, и широкие плечи, и толстую шею, и тяжелые руки. Он как будто все еще ощущал, как Моррелл хватает его за шиворот и дает ему затрещину.

— Ага! Так вот ты где! — воскликнул Маленький О’Грейди, едва сдерживая свою ярость. — Побудь здесь минутку, — кинул он Прочнову и исчез.

Игнас рассматривал своего соперника в любви так же пристально, как несколько минут назад — своего соперника в искусстве. Он не подошел ближе к нему, удерживаемый на месте подавляющим великолепием церемонии и не совсем ясным представлением о том, что же тут в конце концов происходит.

О’Грейди поспешно возвратился к Диллу.

— Дэфф, Дэфф! — воскликнул он, широко раскрыв глаза и указывая дрожащим пальцем назад, туда, где стоял чайный стол. — Это он?

— О ком ты?

— О той жирной свинье, что сидит рядом с ней.

— Это Робин Моррелл своей собственной персоной. А может быть, и Ричард.

— Неужели они хотят заставить ее выйти за него замуж? — нетерпеливо спросил Маленький О’Грейди, еще шире раскрывая от удивления свои серо-зеленые глаза.

— Таков план, насколько я понимаю, — ответил Дилл.

— Ничего не выйдет! — крикнул Маленький О’Грейди и умчался.

Проталкиваясь обратно к Прочнову, он встретил в библиотеке Медору Джойс.

— О Додди! — тяжело дыша, сказал он. — Нашу крошку Пресиозу хотят принести в жертву этой толстой скотине Морреллу!

— Боюсь, что вы правы, — озабоченно ответила Медора. — Попытайтесь помешать им!

— И попытаюсь! — заверил Маленький О’Грейди.

В тот самый момент, когда он добрался до Прочнова, Пресиоза поднялась из-за стола, уступив место Элизабет Гиббонс, и пошла через другую дверь из комнаты. Рядом с ней вышагивал Моррелл. Он окинул переполненные комнаты решительным и вместе с тем недовольным взглядом. Повсюду были люди. Разношерстная толпа заполняла библиотеку, гостиную, кабинет. Она болтала, глазела, зевала, удивлялась. Нелепое, дикое положение! Оно лишало его какой бы то ни было возможности выполнить задуманный план. Повсюду слонялись любопытные, все укромные уголки были заняты. Свободным оставалось только пространство подле широкой лестницы, укрытое от посторонних взглядов карликовыми пальмами. Моррелл направился в это убежище, увлекая за собой Пресиозу. Он должен сейчас же объясниться с ней еще раз и сломить наконец ее сопротивление.

Моррелл объяснился вторично, и Пресиоза вторично ему отказала. Ее поддерживала мысль о Прочнове — немного затуманенная, правда, его отсутствием, но твердая.

— Значит, вы отказываетесь выйти за меня замуж?

— Да.

— У вас есть причина?

— Самая серьезная.

— Какая же?

— Я помолвлена с другим.

— Кто он?

В холле появился Прочнов, из-за его спины выглядывал Маленький О’Грейди. По подвижному, напряженному лицу последнего можно было угадать, какие чувства обуревают его. Пресиоза прочитала на этом лице и сочувствие и поддержку так же отчетливо, как Моррелл — презрение и насмешку. О’Грейди отвел ветвь пальмы и сказал:

— Мы пришли за вами, дорогая.

Пресиоза поднялась; тот образ, который поддерживал ее все время, отчетливо и ясно предстал перед ее взором. «Кто он?» — спросил Моррелл. Пресиоза показала рукой на Прочнова и как настоящая маленькая героиня драмы промолвила:

— Вот он!

Она подошла к Прочнову и О’Грейди, и все трое стали пробираться к выходу. Ее шляпка была на ней, а жакет... неважно! Дилл увидел, что они уходят, и прикусил губу. Роско Орландо Гиббонс схватился за косяк, чтобы не упасть. Из-за пальм послышалось восклицание: Это вскрикнула Юфросин Макналти, падая в обморок. А тем временем Пресиоза, Прочнов и Маленький О’Грейди плечом к плечу прошли через вестибюль и спустились по ступеням парадной лестницы.

XXVI

Наутро «Булавочно-игольный синдикат» лопнул. Через день его примеру последовал «Грайндстоунский национальный банк». Ричард и Робин Морреллы слишком энергично крутили рукоятку, и «Грайндстоун» разлетелся на куски. Такая же участь постигла несколько других банков.

Маленький О’Грейди прыгал от радости. Он изрек проклятие — и возмездие свершилось. Вместе с остальными повержен и этот огромный, неуклюжий нахал, посмевший поднять на него руку. При мысли о том, что все это сделал он — он один! — О’Грейди выпячивал грудь колесом.

Он даже сбегал посмотреть на роковое объявление, прикрепленное к одной из монументальных, отполированных колонн «Грайндстоуна», а затем с видом победителя гордо прошел мимо обанкротившихся банков. Катастрофа произошла благодаря ему, какие бы глупые вымыслы ни строчили газетчики, совершенно не осведомленные о том, что же случилось в действительности. Он был Громовержцем, и только ему повиновались разящие молнии.

Во всем этом О’Грейди печалило только одно: теперь уж ему никогда не придется вылепить профиль Юдокси Пенс.

Юдокси считала, что семейство Макналти опозорило ее, — «от людей такого сорта другого не жди — только дайте им волю».

Помолвка Вирджилии с Диллом затягивалась, и невозможно было сказать, закончится ли все браком. Денежный вопрос по-прежнему оставался неясным. Дилл не был Прочновым, чтобы насильно увести ее, а она не была Пресиозой, чтобы позволить это. Вирджилия не представляла существования вне высшего круга, а совершенный под влиянием минуты поступок двух отщепенцев вряд ли мог служить для нее примером. «Я должна выждать», — сказала Вирджилия. Она бессознательно сравнивала Дэффингдона с Игнасом Прочновым и отдавала себе полный отчет в том, что может подождать, не испытывая неудобства, сожаления или возмущения.

Свадьба Прочнова и Пресиозы состоялась в самый разгар финансового краха. Напротив них в карете заняли места Маленький О’Грейди и Медора Джойс — они сопровождали жениха и невесту на всех этапах брачной церемонии. Пресиоза знала, что мать никогда не простит ее, но надеялась, что дедушка в конце концов умилостивится. Как бы то ни было, она выходила замуж за человека, которого сама выбрала.

В карете Маленький О’Грейди покровительственно похлопал Пресиозу по руке. Разве он не был их добрым гением?

— Какое нам дело, дорогая, до «Булавочно-игольного синдиката» Морреллов? — сказал он. — Разве не они нанесли столько болезненных уколов нашему самолюбию? Какое нам дело до «Грайндстоуна»? Разве не он оставил на душе у нас столько ссадин? Да провались на веки вечные и синдикат и «Грайндстоун»! И пускай, дети мои, дважды подумает тот, кто захочет хоть пальцем прикоснуться к Маленькому Теренсу О’Грейди!

Доктор Гауди и Тыква Перевод Е. Коротковой

I

Когда доктор Гауди в конце концов уступил настояниям фирмы «Печатай, Толкай и К°» — молодой фирмы, чья поистине юношеская энергия делала отказ немыслимым, — и согласился урвать от сочинения своих проповедей столько драгоценных часов, сколько было необходимо для того, чтобы состряпать книгу (которую они намерены были получить, которую они должны были получить и которую им впоследствии удалось получить), он, разумеется, сделал это в предвкушении награды куда более возвышенной, нежели тот щедрый чек, который побудил к деятельности его перо. Ибо этой книге (она называлась «Вперед и ввысь») было предназначено принести миру немалую пользу: годы придут и уйдут, но на протяжении нескончаемой вереницы лет молодые люди — а он писал для них — будут возвышать свой голос здесь, там, повсюду, благословляя его имя. Урезывание проповедей ради такого дела было поистине оправданным, более того — оно было похвальным. «Там, где были десятки, появятся тысячи, — говорил почтенный доктор. — Я направлю их стопы на верную стезю, и благодарность многих ревностных борцов будет мне подлинной наградой».

«Вперед и ввысь» была полна избитых истин — истин, которые изрекают и принимают на веру (изрекают по привычке, а принимают на веру из лени), — истин, которые должны быть изрекаемы и приняты на веру (изрекаемы немногими, а приняты на веру большинством), дабы мир существовал и делал свое привычное дело. Пожалуй, единственное новое, что было в книге, — это глава об искусстве.

Доктор Гауди был чрезвычайно силен в вопросах искусства. Рафаэль и Фидий неизменно присутствовали в его проповедях. Истина есть красота, а красота есть истина. Он не уставал призывать свою паству к возвышающим душу воскресным посещениям выставок живописи и скульптуры и полагал, что лучший способ облагородить и усовершенствовать свою натуру — это самому взяться за кисть. Доктор был одним из попечителей Академии художеств; он не пропускал ни одной выставки и тащил за собой всех знакомых, каких только можно было принудить выслушивать его высокопарные рассуждения; и хотя он и не высказывался открыто, но ясно давал понять, что дело духовного возрождения и спасения рода человеческого едва ли требует большего, чем уменья накладывать краски на холст.

Таковы были идеи, вдохновившие его на создание главы об искусстве в книге «Вперед и ввысь». Уж не знаю, где добрейший доктор откопал их; вряд ли наблюдая быт парижских художников или изучая биографии живописцев итальянского Возрождения, ибо и первое и второе неопровержимо свидетельствуют о том, что человек может обладать чуткой и взыскательной совестью художника и в то же время предаваться распутству и погрязать во всех возможных пороках. Но доктор Гауди оставил без внимания это обстоятельство; созерцание произведений искусства, занятие каким-нибудь из его видов способствует воспитанию личности и развитию самых благородных свойств человека, утверждал он.

Идеи доктора Гауди получили широкое распространение. В книжных лавках его труд соперничал с приключенческими романами; во всех поездах дальнего следования «Вперед и ввысь» вручали пассажирам. Один из экземпляров книги достиг Хэйсвилла, штат Иллинойс, и попал в руки Джерда Стайлса.

II

Джерд был невежественный и довольно самонадеянный малый лет двадцати четырех, который рассчитывал добиться успеха в жизни и изыскивал средства для достижения этой цели. У него был упрямый подбородок, проницательный взгляд и смутные, но весьма честолюбивые устремления. Что еще нужно для успеха?

Жил он на ферме. Ему нравилась сельская жизнь, но не нравилась сельская работа: обстоятельство, дававшее некоторые основания его собратьям-фермерам подозревать в нем бездельника. Он предпочитал бродить по полям, в то время как другие обрабатывали их. У него были свои взгляды на жизнь, какие ни есть, а свои, но когда ему попадалась какая-нибудь книга, что случалось время от времени, он прочитывал ее.

«Вперед и ввысь» дала ему прочесть дочь окружного прокурора, полагая, что книга подстегнет его и придаст его расплывчатым мечтам более определенные очертания, ибо она тоже хотела, чтобы Джерд добился успеха, и отнюдь не намеревалась ждать до бесконечности. Джерд перелистал книгу. Он не задержался на банальных рассуждениях добрейшего доктора о честности, усердии и тому подобном, так как где-то уже читал об этом, но столь же банальные истины об искусстве приковали его внимание. «Пожалуй, все это так и есть, — размышлял Джерд, — во всяком случае, я не прочь попробовать», — решил он, движимый не столько жаждой самоусовершенствования, сколько сильным желанием быть, что называется, при деле.

Примерно в это время началось «обращение» Хэйсвилла при помощи Передвижной выставки художников Запада. Ее основателями была горсточка «столичных» художников и литераторов: Эбнер Джойс, известный поборник правдивости в искусстве; Эдриен Бонд, эстет, но не без похвальной склонности к натурализму; Стивен Джайлс, декоратор, посвятивший себя отделке жилищ великих мира сего, но еще не окончательно забывший о своем деревенском происхождении; и один-два преподавателя из Академии художеств. Все они считали, что искусство призвано духовно возродить деревню. Их основной принцип гласил, что любое изображение природы уже есть произведение искусства, и они были твердо убеждены в том, что виды маисовых полей Индианы, написанные самими жителями Индианы, принесут фермерам Иллинойса неоценимую пользу. И вскоре тридцать — сорок холстов, отправленных по городам железнодорожной линии Бэйнсвилл — Миллер — Крауфорд, прибыли в Хэйсвилл и, выглядывая из своих позолоченных рамок, вступили в соперничество с наклейками на персиковых консервах и с вывесками на палатках местной ярмарки.

— Ну, Джерд, — сказала дочь окружного прокурора, которая была секретарем-корреспондентом женского клуба, деятельности которого Хэйсвилл был обязан этим высокохудожественным зрелищем, — теперь ты видишь, что можно сделать?

Джерд видел. Разгуливая по ферме, он то нацеливался глазом на гумно, то погружался в длительное созерцание однообразного ландшафта прерий. Страстное желание приступить к делу, не остаться в стороне день ото дня становилось все сильнее; у него просто руки чесались от нетерпения.

— Пожалуй, я и сам смог бы делать что-нибудь такое, — говорил Джерд, — я люблю деревню и мне всегда давались всякие поделки; если б только кто-нибудь научил меня, как начать.

Хэйсвиллская школа недавно отметила свой пятилетний юбилей открытием «отделения живописи»: с десяток молодых девиц, которыми в меру своих сил руководила весьма энергичная леди, окончившая Академию доктора Гауди, прилежно занимались рисованием всякой всячины.

— Почему бы тебе не попросить мисс Уэбб помочь тебе? — спросила дочь окружного прокурора.

— Не могу же я заниматься с целой оравой девиц, — огрызнулся Джерд.

— Разумеется, не можешь, — последовал поспешный ответ, — сделай это частным порядком, индивидуально. Поучись у нее немного, а затем продолжай самостоятельно.

В артистической атмосфере школы Джерд почерпнул кое-какие элементарные сведения о красках, холсте и композиции, а затем и сам принялся за работу. «Для начала мне бы что-нибудь пообъемистее да попроще», — говорил он. Стояла осень; что могло быть объемистее, проще, доступнее, чем обыкновенная тыква? «Некоторые из них рисуют виноград и персики, — рассуждал Джерд, припоминая Передвижную выставку, — но у нас-то здесь почти один маис да тыквы. Пожалуй, мне лучше держаться фактов, то бишь реальности», — поправился он, ибо вирус жаргона художников уже успел распространиться по Хейсвиллу.

Он избрал тыкву. И он остался верен ей до конца. Но большего и не требовалось. Тыква дала ему славу (довольно своеобразную) и богатство, о каком его собратья-фермеры не могли и мечтать.

III

Итак, Джерд остановился на тыкве и прославил ее, а в положенное время тыква прославила его. Во всем Рингголдском округе и даже за его пределами он стал известен как «тыкваист». Он изображал сей округлый и благородный плод в разнообразных видах и в разнообразном окружении. То искусно рассекал тыкву надвое и ставил на край ящика с отрубями, где она, резко выделяясь на темном фоне, блистала всем великолепием красок от ярко-оранжевой до коричневой; то клал ее на пороге амбара и ставил рядом грабли или вилы, а еще несколько тыкв смутно вырисовывались в глубине.

Джерд освоил тыкву с легкостью истинного гения. Всю первую половину зимы он усердно писал. Из осеннего урожая он сберег два-три лучших экземпляра, и они служили ему натурой в течение нескольких месяцев. Тыквы хорошо сохраняются. Их внешний вид меняется, но медленно. По одной этой причине их легче писать, чем многое другое, — человеческие лица, к примеру. К концу января Джерд решился выставить одну из своих тыкв на вечере, организованном приходской общиной.

— Послушайте, Джерд, — воскликнула супруга священника, — да вы просто гений! В жизни своей не видела ничего более натурального!

Другие дамы оказались не менее щедры на похвалу. Джерд почувствовал, что наконец-то он нашел свое призвание. Отныне он и вправду двинется вперед и ввысь.

Мужчины были более сдержанны: они пока что в нем не разобрались. Во всяком случае, никто открыто не назвал его дураком — в этом уже было известное одобрение. И они были правы, что проявили снисходительность; это выяснилось, когда в марте месяце отец Джерда после пятидесяти лет прозябания на убыточной ферме отправился внезапно в лучший мир, оставив дела в довольно расстроенном состоянии. Сельское хозяйство не было его призванием, как, возможно, и ничьим. Ему никак не удавалось заставить ферму приносить доход, и он скончался, с видимым удовольствием перевалив груду забот на чужие плечи.

Дележ наследства показал, что Джерд не из тех, кого можно провести. Было немало загребущих рук по соседству и хитроумных голов в самой семье, но Джерд умел постоять за себя. Выбить его из седла оказалось не так-то просто. Когда было можно — он улещал, когда было нужно — пускал в ход угрозы. «Э, да он вовсе не дурак, — сказал кузен Джехиел, прибывший из Бэйнсвилла в надежде оттягать некую сноповязалку и жнейку. — Пожалуй, у него-то дело пойдет на лад, хоть у старика это и не получалось».

Примерно в это время Джерд, отчасти для развлечения, подписался на журнал по искусству. Журнал приходил раз в месяц, и, читая его, Джерд сделал ошеломляющие открытия. Он выбрал день, отправился в Чикаго и истратил целых одиннадцать долларов на то, чтобы убедиться в правильности того, о чем он прочитал в журнале.

— Ну, скажу я тебе, Мелисса, — рассказывал он, вернувшись в Хэйсвилл, дочери окружного прокурора, — уж насмотрелся я чудес. Этакая уйма народу ломилась туда только затем, чтобы поглядеть на ручейки, маисовые поля и мешки с картофелем.

— Еще бы, — ответила Мелисса, — ничего удивительного. Разве ты не читал в своем журнале, что Запад — надежда американского искусства, и лучшее, что можно сделать, это изображать привычные картины повседневной жизни. Это сейчас страшно модно, и ты не должен упускать случая.

— И там была такая книга, — продолжал Джерд, — она висела рядом со столиком, за которым сидела девушка, следившая за порядком. Я заметил, что люди листают ее. «Дай, думаю, и я посмотрю». Умри, не угадаешь, что я там увидел! Номер 137 — двести пятьдесят долларов. Номер 294 — шестьсот семьдесят пять долларов. Я отыскал этот сто тридцать седьмой номер и, что бы ты думала? Размер два фута на восемнадцать дюймов, не больше — и всего лишь речка, стог сена и две-три коровы. Номер 294 был чуть побольше, но и там ничего не было, кроме маисового поля, — понимаешь, самое обыкновенное маисовое поле, и вдали какие-то холмики и несколько тучек. И к картине приколота бумажка, а на ней написано «Продано». Каково?

— Ничего удивительного, — ответила Мелисса, — если ты хочешь получить деньги, ты должен взять их у тех, у кого они есть, а к этим людям надо пойти, сами они денег не принесут.

— И там была еще одна картина; в книге написано, что это натюрморт — яблоки, початки маиса, пучок сельдерея или что-то в этом роде и спелая тыква. Не такая, правда, как мои, но все-таки тыква. Вся картина примерно с квадратный фут — сто двадцать долларов. Ну, что ты на это скажешь?

— Скажу, что, значит, тыква тоже имеет будущее.

— Я спросил у той девушки: «Кто писал все эти картины?» А она и говорит: «Здесь вторая ежегодная выставка художников Запада».

— Вот видишь! — воскликнула Мелисса. — Художников Запада!

— «И все они продаются?» — спрашиваю. «Само собой», — говорит. «А публике нравятся?» — спрашиваю. «Посмотрите сами», — отвечает она мне. Я и посмотрел: люди идут вдоль стен, наступают друг другу на пятки и прямо-таки обнюхивают каждую картину по очереди. В других комнатах тоже были картины, — женщины, стоящие в облаках, и голые ребятишки с крылышками, но на них никто и глядеть не хотел. Вот так-то, Мелисса Крэб, можешь мне поверить, что все эти люди были когда-то такими же деревенскими жителями, как мы с тобой. Ведь все эти горожане, кто раньше, кто позже, пришли из деревни, и они истосковались по деревенским видам, деревенским запахам. А кроме того, они жители Запада, им нужны западные пейзажи, написанные художниками Запада. Человека, который сумеет сделать это, ждет слава, да и денежки тоже. Кажется, я наконец додумался, как получить доход со своей старой фермы.

IV

Во время своей поездки в город Джерд не ограничился посещением выставки западных художников. Он побеседовал с некоторыми торговцами, навестил двух-трех мастеров, изготовляющих рамы для картин, и принял к сведению, что «живопись» занимает видное место в конторах и вестибюлях больших отелей.

— Верно тебе говорю, — заявил он, — на живопись теперь спрос повсюду. Заходишь в шикарный отель, и что сразу бросается тебе в глаза? Картина-пейзаж. Иные футов по десять — двенадцать в длину. Ну это-то не беда, я могу какую угодно сделать; пожалуй, я бы и раму сам смастерил.

Относительно рам у Джерда возникли кой-какие собственные соображения. Цены, которые называли ему мастера, поразили его, равно как и те, что были указаны в каталоге самими художниками.

— Никакой позолоты мне не нужно. Это ясно.

Ему вспомнилась широкая плоская рама, которую он видел на выставке.

— Кусок доски, самой обыкновенной доски, покрытый какой-то золотистой краской. И к доске прицеплено что-то вроде невода.

— А для чего это? — поинтересовалась Мелисса.

— Понимаешь ли, это был морской вид — лодки и всякая такая штука. На мой взгляд, не так уж плохо придумано.

— Еще бы!

— Но вдруг туда заявился один старикан, которому все это, кажется, пришлось не по вкусу. Такой очкастый, и седые бакенбарды торчат во все стороны, а с ним целая орава женщин. «Хотел бы я знать, — говорит он, — куда мы идем? Не понимаю, как мог мистер Инглиш пропустить подобную гадость». Это он напустился на ту раму. А я и спрашиваю у девушки за столиком...

— Ты, кажется, только и делал, что разговаривал с той девицей?

— Да уж так вышло. Она, оказывается, тоже из Рингголдского округа и в городе всего лишь полгода. Но уже здорово освоилась. Знает на выставке все ходы и выходы.

— Ах, вот как!

— Она не очень молодая и не очень красивая, если это то, что тебя беспокоит.

— Ах, вот как? — повторила Мелисса, немного смягчившись.

«Что это еще за чучело?» — спрашиваю я у нее. А старикан разглагольствовал и размахивал руками, как бесноватый.

«Как? Вы не знаете? — говорит она мне чуть ли не с испугом. — Да ведь это доктор Гауди!» Можно было подумать, что я оскорбил самого президента. Я понял, что попал впросак, и постарался поскорее исчезнуть.

— Гауди... — задумчиво проговорила Мелисса. — Мне кажется, я где-то слышала это имя.

— И мне оно как будто знакомо, — поддакнул Джерд.

Но ни ему, ни ей даже в голову не пришло, что имя это имеет какое-нибудь отношение к автору книги «Вперед и ввысь». Титульные листы интересовали их не больше, чем тебя, любезный читатель, интересует в ресторане имя повара, который приготовил тебе обед.

— На мой взгляд, она не так уж плоха, — заметил Джерд, вновь возвращаясь к раме.

— Ну конечно, — подхватила Мелисса, — на редкость удачная выдумка.

— Дай срок — и я создам нечто столь же значительное, — сказал Джерд. Этим изысканным оборотом речи он был обязан политической передовице из местного еженедельника.

На следующее утро Джерд прохаживался по дороге, с интересом изучая покосившуюся изгородь.

— Что это ты надумал, Джерд? — поинтересовался проезжавший мимо дядюшка Натан Госкинс.

Свежий утренний воздух оказал живительное действие на дядюшку Натана, настроив его на веселый и иронический лад.

— Осматриваю забор, — коротко ответил Джерд.

— Вроде бы самое время, а? Хе-хе! — продолжал дядюшка Натан.

— Да, вроде бы так, — согласился Джерд.

— Пожалуй, можно было бы начать и пораньше, — не унимался дядюшка Натан, окидывая взглядом покоробленные от дождя и ветра и поросшие лишайником четырехдюймовые доски, на несколько десятков метров тянувшиеся вдоль дороги. — Теперь уж поди и не разберешь, с чего начать, а?

— А вы бы откуда начали?

— Да вот эта доска прямо перед тобой, пожалуй, самая замшелая.

— Ну что ж, отсюда и начнем, — согласился Джерд.

Он с трудом пробрался сквозь густые заросли бурьяна, оторвал от расшатанных столбов несколько поросших лишайником досок и зашагал по дороге.

Так было найдено достойное обрамление для Тыквы.

V

Да, для Тыквы с большой буквы, для Тыквы, перед которой должны были померкнуть все предыдущие! Для самой большой и самой лучшей из его работ, достойной того высокого положения, которое ей предстояло занять на ближайшей выставке художников Запада. Он расширил охват картины, включив в него почти весь интерьер амбара, смело присовокупил лопату — орудие, к которому дотоле не прикасалась его рука, и ввел не только лари, но и бочки, рискуя нарушить перспективу при изображении обручей. Все эти предметы создавали довольно неприглядный грязновато-серый фон, на котором еще ярче выступало великолепие Тыквы. Она сияла. Да, сияла, подобно маяку, маня усталых и пресыщенных горожан к простым и мирным радостям сельской жизни. И она была заключена в раму, сколоченную из досок изгороди, испещренных пятнами лишайника и выцветших от полувековой борьбы с непогодой. Мало того: к обильной россыпи семян, открытой восхищенному взору зрителя, бестрепетной рукой Джерда, смело взрезавшего свою натуру, прибавилось несколько настоящих, которые он приклеил к нижней планке.

— Ну уж если это их не проймет, — говорил Джерд, — то я и не знаю, чем их еще взять.

Но жюри выставки неприветливо встретило его бесхитростное творение. Стивен Джайлс отнесся к картине с оскорбительной жалостью; Дэффингдон Дилл, влиятельный член жюри, художник, менее других связанный с деятельностью Общества, жестоко ее высмеял; сам Эбнер Джойс, к которому воззвал как к человеку и собрату удрученный сельский живописец, угрюмо отвернулся от него. Владельцы художественных салонов и те, казалось, не возымели желания оказать ему радушный прием. Джерд был озадачен и возмущен. И здесь он вспомнил об отелях, о всех этих каньонах, джунглях и видах на Тихоокеанское побережье Канады, которые украшали их стены.

— Ну, конечно, отели! Вот где мне надо попытать счастья. Уж там-то по крайней мере картины всегда будут на виду.

Но в отелях встретили его холодно. Он обошел их один за другим, и всюду его ожидал отказ. Оставался лишь один, столь величественный, что прежде ему даже в голову не приходило явиться туда со своим предложением. Но теперь он решился — больше ему уже ничего не оставалось. Его встретил портье — еще более величественный и неприступный, чем все, что его окружало; Джерд, однако, не дрогнул и смело попросил указать место, где он мог бы продемонстрировать свое произведение.

При Джерде была одна из его малых картин, в точности воспроизводящая манеру письма и стиль обрамления его крупнейших и лучших работ. «В таком же роде, только побольше», — почтительно пояснил он.

Портье удостоил картину взглядом и заинтересовался. Он даже как бы утратил свою неприступность. Вся его величавость была лишь маской, которую он надевал для ведения дел и для сокрытия некоего прискорбного обстоятельства своей биографии, заключавшегося в том, что всего лишь два года назад он был неотесанным парнем, приехавшим в «столицу» из глухой провинции. Он посмотрел на картину, потом на Джерда — на его узловатые руки, галстук, волосы, бахромой свисавшие на лоб. «Неужели я был таким?» — ужаснулся он. Но он отогнал эту вздорную мысль и, вновь приняв внушительный вид, продолжал слушать объяснения Джерда.

— Эй, Джордж! — крикнул он, перегнувшись через конторку, выложенную мексиканским ониксом. — Зайди-ка сюда.

Вошел Джордж. Это был коммивояжер; никто и на секунду не заподозрил бы, что он может быть чем-то иным.

— Нравится вам? — Портье взял картину у Джерда и, поставив ее углом на конторку, повернул к Джорджу.

Джордж внимательно посмотрел на картину.

— А знаешь, совсем недурно, — сказал. он. — Тыква просто великолепна — в натуральную величину и даже натуральнее настоящей.

— А что скажешь о рамке? — Портье не без удовольствия провел пальцами по лишайнику.

— По-моему, это сделано из досок от забора, а? На мой взгляд, блестящая идея. Сколько раз я, сидя на заборе, колотил босыми пятками о такие доски.

Подобное случалось и с портье, но он воздержался от признания.

— Покупаешь? — осведомился Джордж.

— Нет. Просят разрешения повесить ее у нас, — ответствовал портье, кивком указывая на Джерда.

— Ваша? — спросил коммивояжер.

— Да, сэр. Я написал ее.

— Рамка тоже ваша идея?

— Да.

— Из деревни, а?

— Да.

— Как и большинство из нас. Ну что же, подыщи для его картины местечко, чего там, — посоветовал коммивояжер приятелю, повернулся и вышел из комнаты.

Портье позвонил.

— Скажите Тиму, чтобы он зашел ко мне, — распорядился он. — Сколько вы рассчитываете получить за нее? — спросил он Джерда.

— Да за эту, — Джерд сделал ударение на слове «эту», — я думаю, сотни полторы.

— Правильно, — одобрил портье, — если хотите, чтобы на товар обратили внимание, запрашивайте побольше. Не надо Тима! — крикнул он, вспомнив, что местечко потребуется для другой картины. — Ладно, приносите завтра вашу картину, я распоряжусь повесить ее в холле или еще где-нибудь.

И он повернулся к новому посетителю, который вносил свое имя в книгу приезжих.

VI

После того как Тыква торжественно водворилась в круглом холле Большого Западного отеля, капитуляция остальных отелей была лишь вопросом времени. Они пересмотрели свои позиции: теперь Джерд получил возможность сбывать многообразные (если не по сюжетам, то по размерам) произведения своей кисти во все большие отели и клубы города. Он совершал свой ежедневный обход, отмечая растущий день ото дня интерес к Тыкве, чутко прислушиваясь к чужим мнениям и высказывая свое всякий раз, когда замечал готовность его выслушать. Он обстоятельно повествовал о своих надеждах и стремлениях и, встретив сочувственного слушателя, охотно сообщал буколические подробности своей биографии. Первое время многие, казалось, были не прочь поиздеваться над ним. В особенности отличались коммивояжеры — наиболее многочисленная и влиятельная часть населения отелей. Но вскоре они увидели его в более правильном свете. За разглагольствованиями «бедного деревенского парня», «любителя природы», заветная мечта которого — поделиться с другими теми радостями, какие природа открыла ему, они обнаружили практическую сметку, ничуть не уступающую их собственной. И что-то вроде братского чувства удерживало их теперь от насмешек. Он, правда, избрал своеобразные средства, но конечная цель, по существу, была все та же.

Примерно в это время открылся какой-то большой съезд — нечто вроде конференции духовенства, и священники из окрестных городов и сел буквально наводнили все гостиницы. Однажды утром управляющий отелем «Пандемониум» (к тому времени все эти господа уже были с Джердом на короткой ноге, относя его к разряду коммивояжеров, рекламирующих шезлонги, и изобретателей механизмов для укладки железнодорожных путей) — так вот, управляющий «Пандемониума» обратил внимание нашего живописца, в данную минуту чем-то отвлеченного, на группу людей в черном, толпившихся перед его картиной. Среди них возвышался рослый джентльмен в очках, с пушистыми седыми бакенбардами. Размахивая руками и с каждым словом все больше багровея, он держал пространную речь, которую с некоторого расстояния можно было с одинаковым успехом принять как за хвалебную, так и за разносную.

— Вот это — важная птица, — проговорил управляющий, указывая на говорившего едва заметным кивком.

— Ба! — воскликнул Джерд. — Да ведь это доктор... доктор...

— Доктор Гауди, — подсказал управляющий. — Достопочтенный Уильям С. Гауди, доктор богословия, — сообщил он его полный титул. — Очень влиятельная персона.

— Достопочтенный Уильям С. Гауди... — задумчиво повторил Джерд.

Титульный лист книги «Вперед и ввысь» внезапно встал перед его глазами. Человек, которому он обязан был своим первым пробуждением к действию, человек, книга которого засверкала перед ним как луч света в непроглядном мраке, стоял так близко, что преисполненному благодарности живописцу стоило протянуть руку — и он коснулся бы его. Джерд шагнул вперед с намерением представиться и выразить свою признательность.

Но в эту минуту доктор Гауди, сделав жест, который любым незаинтересованным наблюдателем мог быть понят как знак крайнего возмущения и осуждения, резко повернулся и гордо зашагал прочь. Его провинциальные коллеги, которые чуть было не пришли в восторг от Тыквы, теперь уже не осмеливались поддаться первому впечатлению и, шаркая ногами, засеменили следом.

— Какая ложная идея! Какая омерзительная пачкотня! — пыхтел доктор Гауди, обращаясь к своей притихшей и оробевшей свите. Ибо у доктора Гауди, горожанина по рождению и воспитанию, вся эта нарочитая деревенская безыскусственность не вызывала ни малейшего сочувствия, и он был слишком строгим пуристом, чтобы отнестись терпимо к столь возмутительному сочетанию изображения с натурой.

— В жизни своей не видал более мерзкой стряпни! — продолжал он, увлекая за собой своих спутников. — Разве что вот это, — он указал на картину, мимо которой они как раз проходили («Львы в зверинце»), огороженную настоящей решеткой. — Предел! Ниже пасть нельзя! — воскликнул он.

Сельские пасторы, будь они предоставлены самим себе, несомненнобыли бы очарованы этим зоологическим шедевром, но слова одобрения замерли у них на устах, замороженные суровым приговором доктора. И они покорно засеменили дальше.

Тем временем Джерд, гордый тем, что он, пользуясь выражением, усвоенным им благодаря чтению «Рингголдской окружной газеты», возбудил интерес самого достопочтенного Гауди, поспешно листал взятую им у портье справочную книгу в поисках адреса почтенного джентльмена.

VII

Джерд еще не успел разыскать доктора, а уже новая волна приезжих хлынула в город и расплескалась по коридорам отелей. Провинциалов (и духовенство и мирян) привлек в столицу «Праздник Торговли». И повсюду их встречала Тыква. Здесь, в самой гуще непостижимой и беспокойной городской жизни, они находили нечто простое, осязаемое, привычное, дружелюбное. У Джерда возникла счастливая идея водрузить несколько своих шедевров на мольберты, снабженные специальными приспособлениями, на которые он клал настоящие тыквы. «Да которая же из них настоящая!» — восторгались простодушные зрители.

Провинциальные лавочники выражали свое одобрение коммивояжерам, и эти служители моды, избравшие своей специальностью «знать, чего хочет публика» и действовать соответственно, сообщили о таком мнении, быть может даже случайно, главам крупных торговых домов. Так прослышала о Тыкве знаменитая фирма Мейер, Ван-Горн и К°.

Надо сказать, что компаньоны этой фирмы в отдельности отнюдь не пользовались широкой популярностью. О Мейере никто не имел ни малейшего представления. Ван-Горн прозябал в полной неизвестности. О том, кто такой К°, знали лишь в узких коммерческих кругах. Но сообща они являли собой силу. Если не считать заправил трамвайных компаний, Мейер, Ван-Горн и К° были наиболее влиятельными лицами в городе. Они мостили улицы вокруг своих владений; они устраивали витрины и перегораживали переулки, полностью игнорируя постановления муниципальных властей; они печатали такую уйму объявлений и реклам, что определяли не только внешний вид газет, но и чуть ли не их политический курс. И, что важнее всего, они были законодателями вкуса, наставниками и воспитателями. То, что они сбывали несметному числу покупателей башмаки, скобяные изделия, содовую воду, диванные подушки, не имело ровно никакого значения; то, что они дергали зубы, фотографировали, вели банковские счета, значило немногим больше. Но они снабжали публику идеями и идеалами. Шумно разрекламировав одну книгу и не давая ходу другой, они решали таким образом, что должны читать жители города; с утра до вечера бренчали фортепьяно, повторяя мелодии, которые, по мнению Мейера, Ван-Горна и К°, должны были пользоваться успехом и спросом; в пятнадцати огромных окнах помещения фирмы выставлялись картины (по праздникам люди приходили с самых отдаленных окраин лишь для того, чтобы посмотреть на них), призванные развивать художественные взгляды покупателей.

Как раз в это время Мейер, Ван-Горн и К° вознамерились приобрести картину «стоимостью в десять тысяч долларов». По их мнению, это было бы неплохой рекламой.

Они послали за Джердом.

— Десять тысяч! — ахнул наш герой. Ему почудилось, что перед ним растворились врата рая. — Да за такие деньги я смог бы написать величайший шедевр!

— Еще бы! — отрезал Мейер-старший. — Вы написали бы и за пять сотен. Именно столько вы, кстати сказать, и получите, а не хотите — дело ваше. — Он разговаривал с Джердом так, словно тот торговал вразнос подтяжками и шнурками для ботинок.

— Как? — негодующе воскликнул изумленный Джерд, — вы ведь сказали десять ты...

— Сейчас я вам все объясню, — вмешался Ван-Горн, бывший чуть повежливее своего компаньона. — Дело в том, что нам нужна картина, оцененная в десять тысяч долларов, но уплатить за нее мы намерены пятьсот.

— Кто, по-вашему, захочет смотреть на картину, оцененную в пятьсот долларов? — прорычал старый Мейер. — Никто. Такую увидишь где угодно.

— Это верно, — ответил Джерд, припоминая свое первое посещение выставки.

— А вот десять тысяч долларов всякого убедят.

— Итак, — сказал Ван-Горн, —вы получите от нас пятьсот долларов. И картина должна быть больше, чем те, что выставлены сейчас, а рама вдвое шире. Надеюсь, от вашего забора еще что-нибудь осталось?

— Осталось, — ответил Джерд.

— Знайте же, — сказал Мейер, — другого такого случая заработать на нем вам больше не представится. И не скупитесь на семечки, налепите их побольше.

— Мы отведем под вашу картину целое окно или место у главной лестницы, рядом с фонтаном, — продолжал Ван-Горн. — Мы объявим, что за картину уплачено десять тысяч долларов и что вы великий художник. Вашу картину увидит весь город, и вам будет создана такая реклама, какой вы не получили бы за десять тысяч.

— И мы хотим, чтобы вы насовали туда побольше всякой деревенской всячины, — вмешался Мейер-младший, который своим уменьем украшать витрины неоднократно вызывал восхищение всего города. — Разные там травки, лозы и побольше тыкв. Настоящих тыкв. Надеюсь, вы достаточно уверены в своем мастерстве и не боитесь сравнения?

— Пожалуй, нет, — ответил Джерд, — сравнение, так сказать, уже выдержано.

— Хорошо бы и на раме поместить настоящие тыквы, — оказал Мейер-старший. Изысканный вкус сына был унаследован непосредственно от него. — Вы уже пробовали это делать?

— Кое-что в этом роде пробовал, — ответил Джерд.

— Так попробуйте как следует. В каждом углу рамы по половинке тыквы, наподобие больших розеток. И чтобы половинка была с хвостиком. Понимаете?

— Если я выставлю ее в витрине, — задумчиво произнес сын, — мне понадобятся еще козлы для пилки дров, большие плетенки и...

— Бери все прямо со склада, — распорядился любящий отец.

— ...и что-нибудь такое, чтобы получился настоящий сельский вид. Пожалуй, неплохо бы посадить рядом с картиной фермера в грубошерстных штанах. Лучше всего пусть сидит сам художник. Но мы, очевидно, установим картину возле фонтана. Тогда я помещу там оркестр, и он будет играть «На берегах Канкаки».

— Песня уже у тебя? — осведомился отец.

— Не беспокойся. Будет готова через неделю, а через две недели весь город будет сходить от нее с ума; это уж верное дело, не будь я...

Ван-Горн прервал мечтания юного Мейера.

— Итак, решено, — обратился он к Джерду, — поднажмите и состряпайте нам эту штуку. Чек на пятьсот долларов — по исполнении заказа. Только чур не болтать, — добавил он с грубоватым добродушием, — полная тайна с обеих сторон.

— Пусть кто-нибудь скажет, что я не умею держать язык за зубами, — пробормотал Джерд и потянулся за шляпой.

VIII

И вскоре Тыква как абсолютный и совершенный образец искусства воссияла над городом. Оправившись от потрясения, Джерд вернулся к своему старому амбару и проработал там две недели. Результат был налицо: «Золотой Хаббард» — недавно выведенный сорт тыквы — окруженный всем, что только могла предоставить дочиста ограбленная для этой цели ферма.

— Вот она, — сказал Джерд Мелиссе, которая с группой поклонниц его таланта явилась пожелать успеха созданному им шедевру. — А вот я — единственный в наших краях художник, получивший за картину десять тысяч долларов.

— Я горжусь тобой, Джерд, — взволнованно прошептала Мелисса, не пытаясь скрыть охватившую ее нежность и восхищение.

— Ая благодарен тебе. Ты так верила в меня... вдохновляла...

— Да, это верно, Джерд, — застенчиво согласилась Мелисса.

Они были одни, скрытые от посторонних взоров дверью амбара.

— И еще я очень признателен доктору Гауди...

— Ты уже был у него? Благодарил?

— Нет еще. Но я разыщу его, как только картина будет доставлена на место. Это еще не конец, Мелисса; это даже не начало. На будущей неделе в городе не останется ни одной моей картины, цена которой не поднялась бы вдвое. И люди будут лезть из кожи вон, лишь бы им позволили выложить свои денежки. Дай срок, Мелисса, нас еще многое ждет впереди.

Последнее двусмысленное высказывание было истолковано девушкой, как намек на осуществление самой заветной ее мечты.

Спустя несколько дней городская пресса изобиловала сообщениями о последней выставке молодого мистера Мейера, — газете, которая вздумала бы не изобиловать ими, пришлось бы объясняться с ним по этому поводу. Джерд купался в ослепительном свете ничем не омраченной славы. «Триумф американского парня», «Новое направление в американском искусстве», «Вечерний звон»^[50] Запада» — последнее исходило от раба, который покорился, но, покоряясь, строил гримасы за спиной хозяина. Под такими заголовками подробно излагались незамысловатые идеи Джерда и его скудная событиями биография. Были и статьи, где цельность и здоровая правдивость его дарования противопоставлялись пустым измышлениям так называемых идеалистов. Весть об успехе Джерда докатилась и до Рингголдского округа. «Десять тысяч долларов! Десять тысяч долларов!» — передавалось из уст в уста. «Десять тысяч долларов! Десять тысяч долларов!» — гудела толпа, запрудившая улицу перед главным входом в торговый дом Мейер, Ван-Горн и К°. Всеобщее восхищение отчасти вознаградило Джерда за мизерность полученного им чека. Под действием этого двойного потока славословий Джерд и вправду почувствовал себя художником, картина которого стоит десять тысяч.

— А теперь, — заявил Джерд, — я отправляюсь знакомиться с доктором Гауди.

IX

— Доктора Гауди нет дома, — сообщили Джерду в ответ на его звонок. — Он выступает сегодня на собрании.

Такой ответ Джерд мог бы услышать чуть ли не каждый день в любое время года. Всякий день, когда доктор Гауди не выступал публично, он считал потерянным. Он выступал по любому поводу и чувствовал себя на ораторской трибуне не менее свободно, чем на церковной кафедре. Возможно, даже более: некоторые утверждали, что он перенес в дом божий замашки оратора с предвыборных митингов. Говорил он и вправду всегда весьма популярно, энергично, взволнованно, шутливо, без обиняков. Говорил ли он об Армении, о голодающих индусах, о деятельности трамвайных компаний, об избирательной реформе или о пагубном влиянии универсальных магазинов (он был особенно беспощаден в последнем вопросе), отчеты о его выступлениях — а о его выступлениях непременно давались отчеты, — неизменно пестрели примечаниями «смех», «аплодисменты». Сегодня доктор Гауди говорил об искусстве.

— Жаркий будет денек, — переговаривались между собой студенты.

За полчаса до появления доктора зал собраний Академии был набит до отказа.

Лектор, читавший по средам курс современной французской скульптуры, не явился, и доктор Гауди тут же вызвался заполнить образовавшийся пробел. Он сообщил по телефону, что будет говорить о современных течениях в искусстве. Это означало, что он будет говорить о выставке Мейера, Ван-Горна и К°.

Доктор Гауди посетил сию постыдную выставку — кто не побывал там за последнюю неделю? — и был возмущен до глубины души. Он негодовал, он кипел, он был просто вне себя. Но не только выставка разгневала доктора Гауди. Нет; дело в том, что Джерд Стайлс, окрыленный своим успехом в торговой части города, обратился к мистеру Инглишу, президенту Академии, с просьбой предоставить ему помещение для выставки его шедевров, в настоящее время разбросанных по всевозможным общественным зданиям и увеселительным местам столицы. Мистер Инглиш, разумеется, отказался, и доктор Гауди, разумеется, горячо поддержал его. Но мистер Хилл — вице-президент и мистер Дейл — председатель финансовой комиссии были противоположного мнения. Они оба выросли в деревне, один — в графстве Оугл, другой — в болотистой местности Индианы — и картина, выставленная Джердом на Брод-стрит, заставила дрогнуть их сердца. У них защипало глаза, стеснило грудь, сдавило горло — воспоминания о мальчишеских годах, проведенных в деревне, ожили в них с неодолимой силой. Они ворчали, что Инглиш — рутинер, что ему, выходцу из Новой Англии, непонятны широта и размах Запада, а доктору Гауди, горожанину по рождению и воспитанию, абсолютно чужды здоровые идеалы и мужественные дерзания деревни и прерий. «На сей раз искусство могло бы отступить на задний план и дать место естественным человеческим чувствам», — говорили они. Они намекали и на то, что приближающиеся ежегодные выборы могли принести большие изменения; не исключено, что на смену Инглишу придет кто-нибудь ближе стоящий к жизни «столицы» и ее окрестностей; а доктор Гауди — что ж, ему, возможно, придется уйти в отставку, ибо найдется немало граждан, которые не хуже его справятся с обязанностями попечителя.

Кое-какие отголоски этих настроений достигли ушей доктора Гауди. Он издали почуял запах пороха и как старый боевой конь откликнулся на зов трубы. Он бил копытом, взвивался на дыбы, приплясывал — словом, проделывал все, что положено. Он превзошел самого себя. Студенты, все до единого покоренные им, были вне себя от восторга.

Дело в том, что уже целый год длилась вражда между доктором Гауди и Эндрю Хиллом. Хилл, сообразуясь лишь со своим собственным вкусом и мнением, преподнес городу некую символическую скульптурную группу, которая была установлена перед зданием Академии. Эта скульптура, созданная каким-то ремесленником и одобренная кучкой невежественных чиновников, была так невероятно, так чудовищно бездарна, что в конце концов здравый смысл публики восторжествовал и скульптуру решено было удалить. Доктор Гауди и профессор Инглиш стояли у входа в Академию, наблюдая за тем, как подвода увозит остатки этого претенциозного, но незадачливого творения.

— Ну что ж, — с притворным смирением пошутил Инглиш, — мы учимся, совершая ошибки.

— Или воздерживаясь от них, — отрезал доктор Гауди.

Эти слова стали известны Хиллу, и в отместку он вскоре выдвинул против доктора обвинение в неумелом распоряжении фондом помощи голодающим (вопрос, коснуться которого здесь мы не имеем возможности). Это был ответный удар, и с тех пор доктор Гауди сгорал от желания начать второй раунд.

Джерд Стайлс, как таковой, еще мог рассчитывать на снисхождение, но Джерд Стайлс, возможный протеже Эндрю Хилла, был обречен на заклание. Новую ересь и ее приверженцев — особенно приверженцев — надлежало растоптать без пощады.

X

И доктор Гауди принялся топтать их, а публика топтала вместе с ним. Пламенные обличения доктора зажгли ответный огонь в сердцах его юных слушателей. Через пять минут руки, ноги, легкие заработали вовсю. Юноши, сидящие в зале, пробудили пылкого, безрассудного юнца, все еще жившего в достопочтенном докторе, и он разразился такой яростной филиппикой, какая даже для него была чересчур опрометчивой и несдержанной.

— Безумие, фальшь, воинствующее невежество — не пора ли положить этому конец? — восклицал доктор.

— Пора, пора! — неслось ему в ответ.

— Нет, не пора; продолжайте! — выкрикнул чей-то одинокий голос.

Доктор расхохотался вместе со всеми, и волна восторженных аплодисментов пронеслась по залу.

— Не пора ли очистить от скверны храм искусства? Не пора ли изгнать оттуда менял?

— Да, да! — гремела аудитория, для которой Джерд, никогда не рисовавший с античных моделей, был подобен вору и грабителю, пробравшемуся в искусство с черного хода.

— Не пора ли? — повторил доктор, ища глазами рассмешившего всех шутника.

— Разумеется, пора! — ответил тот, и новая волна рукоплесканий прокатилась от дальних рядов до трибуны.

— Десять тысяч долларов! — возопил доктор. — Что сказать о человеке, который утверждает, будто он уплатил десять тысяч долларов за эту груду мусора с заднего двора фермы? Одно из двух: либо он в самом деле уплатил такие деньги, и в таком случае он дурак, либо он не уплатил их — и тогда он лжец! Так кто же он?

— Дурак! — кричала одна половина зала.

— Лжец! — кричала другая.

— О-о! — пронзительно визжали женщины.

Доктор Гауди вытер пот, градом катившийся по его лбу.

— Так что же можно сказать о нашем обществе? — продолжал он, запихивая носовой платок обратно в карман. — Взгляните на нашу замечательную Академию. (Аплодисменты.) В ней уже пятнадцать лет осуществляется преподавание искусств на высочайшем уровне. Тридцать знающих и преданных своему делу педагогов (громкие аплодисменты, свист) пекутся о трех тысячах юношей, подающих большие надежды, цвете нашего великого Северо-Запада. (Бурные, долго не смолкающие аплодисменты, в которых тонут последующие слова оратора. Доктор в ожидании, пока утихнет вызванная им буря страстей, отпивает несколько глотков воды.)

— И вы, и мы, вся наша Академия, должны стать закваской, дрожжами, на которых подымется слава нашей великой столицы. Мы цвет ее, но наша обязанность не только цвести, но и плодоносить. (Пауза, дающая слушателям возможность оценить этот образ.) Так не уподобимся же бесплодной смоковнице (чересчур дружные и чересчур продолжительные аплодисменты). Наш долг — подняться, как на дрожжах, и поднять за собой весь город из бездны невежества и из еще более страшной бездны — бездны заблуждений, где мы плутаем впотьмах, как слепые. И когда там, на выставке, я продирался сквозь ошалевшую от восторга толпу (крики «О доктор!», смех), я задавал себе тот же вопрос, который только что задал вам: что можно сказать о нашем обществе?

Над толпой вскидывается копна черных волос, принадлежащая какому-то взволнованному жителю Северного Мичигана.

— Оно прогнило насквозь!

Крики. Свист.

— Правильно! — гаркнул доктор.

Доктор Гауди продолжал говорить еще с полчаса, распаляясь все сильнее, все стремительнее извергая потоки слов, все чаще переходя на личности. Не был забыт и злополучный монумент Эндрю П. Хилла (примечания «аплодисменты», «смех» особенно часты в этом месте отчета). Он окончил свою импровизацию, не имея ни малейшего представления о том, что́ он только что наговорил, и отправился домой, весьма довольный собою.

XI

Когда на следующее утро доктор Гауди развернул «Наши задачи» — газета вышла на шестнадцати полосах, — первое, что бросилось ему в глаза, был его собственный портрет — хорошо знакомая ему фотография шириною в два столбца, которая вот уже более трех месяцев не появлялась на страницах газет. «Доктор Гауди отступился от нас», — гласил заголовок.

— Что же последует? — полюбопытствовал доктор. — Вернее, которое из двух? — Ибо он знал, что каждая публичная речь, будучи отраженной в ежедневной городской прессе, подвергается двум видам искажений: она толкуется либо как оскорбление чести города, либо как выпад против отдельных лиц. Здесь, судя по всему, имело место первое. Второе должно было последовать и, как мы увидим в дальнейшем, не заставило себя долго ждать.

Репортер «Наших задач», присутствовавший на собрании в Академии, состряпал заметку, где путем виртуозного перевирания и искажения речи доктора доказывал, что последний есть не кто иной, как злоязычный Иеремия, нанесший престижу города смертельную рану.

— Какой вздор! — воскликнул достойный доктор и вновь принялся за кофе и гренки.

Что до редакторов других газет, то они, хотя и не посылали своих репортеров в Академию, быстро сообразили, какие богатые возможности таятся в обильных личных выпадах, содержащихся в речи доктора, и все вечерние выпуски так и пестрели всевозможными интервью. Что думает Джерд Стайлс, как представитель западной живописи, о нападении, которому он подвергся? Что думают Мейер, Ван-Горн и К° о столь недвусмысленной характеристике, данной им доктором Гауди? Что думает Эндрю Хилл, представитель деловых кругов и интеллигенции местного общества, по поводу нападок доктора Гауди на его попытку украсить город, которому он был обязан своим успехом и богатством? Что думают уважаемые члены Общества художников Запада о поношении, которому подвергся самый выдающийся и одаренный из их протеже? У всех опрошенных было мнение по этому поводу, и они отнюдь не намеревались держать свои мысли в секрете.

— Просто не пойму, что на него нашло? Вот уж ошарашил, так ошарашил, — заявил Джерд на своем водевильном сельском диалекте молодому человеку, явившемуся к нему от «Вечернего обозревателя». — Доктор Гауди... да ведь я его считал за лучшего друга. Ведь это с его книги все у меня и пошло. И вдруг он на меня же взъелся. А за что?.. Весь город скажет, что он не прав. А раз не прав, — не я буду, если ему не придется за это ответить. Пусть не думает, что он может подставить ножку честному деревенскому парню. Это так просто ему не сойдет с рук. Я еще не знаю, что сделаю, но...

С «Вечерним трафаретом» Джерд придерживался более академического стиля.

— Должен признаться, что выпад доктора был для меня полной неожиданностью. Я всегда видел в почтенном джентльмене своего лучшего друга и наставника. Его книга для молодежи (название книги опущено: Печатай, Толкай и К° не помещают своих объявлений в «Трафарете») вдохновила меня заняться живописью. Подобное поведение доктора Гауди я считаю крайне непоследовательным и опрометчивым. Я уверен, что общественность будет всецело на моей стороне. И если речь доктора передана правильно, то у меня, я полагаю, есть достаточные основания обратиться к правосудию. Не сомневаюсь, что добросовестные присяжные...

Оба Мейера были в восторге. Вот это реклама! Ван-Горн, чуть менее толстокожий, был вне себя, узнав об обвинениях, столь энергично выдвинутых доктором и столь громогласно поддержанных аудиторией. Они бесили его; он уже подумывал о возбуждении против доктора судебного преследования. Он вызвал к себе сына одного из служащих фирмы — юноша обучался в Академии художеств декоративной живописи, — и попытался узнать у него, что же именно говорил доктор? Тревога Ван-Горна оказала влияние на Мейеров, и, давая интервью, Мейер-младший заявил, что, по его мнению, слова доктора безусловно дают основание для возбуждения дела. «Об этом позаботится наш мистер Леви. У нас обширная клиентура, и уже из-за одного этого мы не можем допустить, чтобы дееспособность и честность нашей фирмы подвергались какому бы то ни было сомнению». Все это было не более как изящной парафразой подлинных речений мистера Сиднея Мейера, который, распрощавшись со школой в возрасте шестнадцати лет, с тех пор ни разу не заглядывал в книгу.

От имени Общества художников Запада краткое, тщательно продуманное заявление сделал Эбнер Джойс. Хотя он, Джойс, отнюдь не считает, что Общество покровительствует Джерду, тем не менее, питая прежнюю симпатию к деревне, он находит возможным видеть в Джерде не какое-то уродливое явление, а человеческое существо, которое, как и все прочие, изо всех сил стремится к свету. Однако сдержанность и благоразумие были в данный момент не по вкусу подписчикам газеты, и тщательно продуманное выступление Джойса, к крайнему его огорчению, не получило признания.

Бонд, сумевший лучше оценить общее настроение, дал волю самой необузданной фантазии. Его ответы были остроумны, эксцентричны, парадоксальны. Бедняга, бравший у него интервью, мог бы с тем же успехом пытаться ухватить пучок солнечных лучей или горсть ртути. Его отчет являл собой чудовищную бессмыслицу; злополучный Бонд, вознамерившийся ослепить читателей фейерверком блестящего остроумия, предстал на страницах газеты, как существо в высшей степени незадачливое, тупое, плоское и неумное, чем был безмерно подавлен. После того как заявление Джойса было превращено в пустое место, а речь Бонда в нечто гораздо худшее, Общество художников оказалось отнюдь не в ореоле славы. Оно поблекло, захирело, увяло и вскоре перестало существовать.

Что касается Эндрю Хилла, то он не стал дожидаться репортера и тут же направил в свою любимую газету письмо, которое было опубликовано, за его подписью. Если он сам, выйдя за пределы своего привычного поля деятельности (банковское дело и помещение капитала) и задумав воплотить в камне идею: «Наш город освещает пути Вселенной», потерпел неудачу, то вторжение доктора Гауди в область финансов повлекло за собой неудачу не менее горестную. Его управление фондом помощи голодающим было до такой степени неумелым и безалаберным, что могло вызвать сомнения в его порядочности. Зачем же он в таком случае бросает тень на коммерческую честность и добросовестность других?

Все это предназначалось для Мейера, Ван-Горна и К°, которые снимали помещение у Эндрю Хилла. Домовладелец и арендаторы в настоящее время вели переговоры довольно деликатного свойства, и Хилл надеялся, что к месту сказанное слово может поспособствовать благополучному разрешению вопроса. Мейер, Ван-Горн и К° намеревались разбить сад на крыше снимаемого ими дома. Возникал вопрос: могут ли они распоряжаться крышей, входит ли это в договор? Хилл был уверен в своеи правоте — разумеется, крыша не имеет ничего общего с одиннадцатью этажами, расположенными под нею; но для сохранения добрых отношений небольшая смазка казалась отнюдь не лишней. Таким образом, Мейеру, Ван-Горну и К° было доставлено удовольствие прочесть в газетах, что доктор Гауди слишком невыдержан, сумасброден, неустойчив (по счастью, Хилл воздержался от слова «не заслуживает доверия»), чтобы занимать почти официальный пост. Годы притупили остроту его суждений, и ему уже не по силам служить на пользу общества.

Доктор Гауди был просто вне себя от ярости. Угрожать судебным преследованием! — ему, безупречному гражданину! Обвинять в непорядочности! — его, образец честности! Говорить о слабеющих силах! — ему, неисчерпаемому источнику бодрости и энергии! Что по сравнению со всем этим булавочные уколы, ежедневно и ежечасно наносимые ему прессой, почтой, ехидными замечаниями негодующих коллег, поднявшихся на защиту чести общества, якобы дерзко им оскорбленного? А пасквили, карикатуры, наглые стишки, анонимные письма, холодные взгляды недавних друзей и колкие насмешки случайных знакомых? Искусство подвергалось нападению в своем убежище, в своем святая святых! Город получил предательский удар кинжалом под ребро — и от кого же? От одного из своих сынов. Город выставлен на посмеяние перед развращенным Востоком и утратил доверие прямодушного и честного Запада!

— Да чего же они хотят? — возмущался доктор. — Что мы выиграем, венчая себя цветами? Долго ли можно продержаться на одном напыщенном самовосхвалении?

Но все это в сторону, ибо постепенно доктор Гауди перестал видеть, чувствовать, понимать что-нибудь, кроме одного, — Тыквы. В ней таился источник всех его бедствий.

— Будь он проклят! — восклицал доктор, не в силах думать ни о чем, кроме ненавистного Джерда Стайлса.

XII

Да, Тыква начала разрастаться, и, казалось, не было силы, способной остановить ее. Здесь появлялся новый листик, там — цветок, а усики протянулись повсюду. И главным образом в газеты. Интервью не прекращались. Генералов, судей, коммерсантов, капиталистов — все это привередливое племя «именитых граждан» — спрашивали, что они думают о покушении на добрую славу города, которое совершил один из его сынов. Менее именитые граждане сами делились своими мыслями. Преподаватели портретной живописи сообщали доктору, что он ничего не смыслит в искусстве. Лекторы по гражданскому праву советовали ему получше изучить долг гражданина перед своим родным городом. «Полуденный червь», неоднократно превозносивший гражданское мужество доктора, теперь переполз в неприятельский лагерь и обозвал его ренегатом. «Утренняя муха» издала жужжание, которое звучало примерно так: «Если вам, доктор, не нравится наш город, вы можете отправиться куда-нибудь подальше. Счастливого пути, до новой встречи!» Доктору, который всегда считал, что он сделал для благосостояния своего города не меньше, чем все остальные, а для его славы, пожалуй, и побольше, начинало казаться, что он был чересчур высокого мнения о своей особе.

Лишь у солидных, старых «Песочных часов» нашлось слово в его защиту — серьезная редакционная статья, посвященная текущим вопросам искусства. «Песочные часы» были в известной степени глашатаем идей доктора. У газеты был заключен с доктором годичный договор на опубликование его проповедей — они выходили по понедельникам в утреннем выпуске, — а гонорар доктор передавал Совету заграничных религиозных миссий. Срок договора как раз истекал, и встал вопрос относительно его возобновления. Мейер, Ван-Горн и К° ответили на этот вопрос отрицательно. Доктору Гауди отводили в «Песочных часах» одну-две колонки раз в неделю, а Мейер, Ван-Горн и К° ежедневно занимали по целой полосе, а в воскресных выпусках и по две. И они за это платили! Им не понравилась редакционная статья. Они не одобрили публикование проповедей. Договор не был возобновлен, и доктор Гауди кипел от ярости.

Немедленно вслед за этим от Мейера, Ван-Горна и К° пришел счет за металлическую посуду. Посуда была приобретена всего лишь неделю назад, однако поперек счета (явно в порыве раздражения) красными чернилами была сделана размашистая надпись: «Просим оплатить».

— Генриетта! — крикнул доктор жене. — Что это значит? Ты ведь знаешь, я никогда ничего не покупаю в этих отвратительных универсальных магазинах! Мое мнение тебе известно: они губят торговлю, разоряют мелких торговцев, платят преступно мало за рабский труд бедных девушек...

Как выяснилось, кастрюли купила новая кухарка по собственному почину.

— Рассчитать ее! — взревел доктор.

Два-три дня спустя Тыква выпустила новый усик. Если раньше она вторглась к нему в дом, то теперь она вторглась, так сказать, к нему на кафедру. Доведенный до исступления непрекращающейся травлей, доктор Гауди совершенно забыл об осторожности. Его единственная подлинная слабость — неуменье вовремя замолчать — с каждым днем становилась все очевиднее, по мере того как употребляемые им выражения становились все резче, переходя в неприкрытую брань. Он сгоряча взялся за перо, и резкость его статьи послужила предметом обсуждения на ежемесячном сборе священнослужителей его вероисповедания. Короче говоря, его собратья, бесчувственно игнорируя травлю, которой он подвергся, осудили его за невоздержанность и грубость, недостойные христианина.

— Я подам в отставку! — заявил доктор.

— И не подумаешь, — возразила жена.

— Конечно, не подам, — согласился он.

Затем Тыква вторглась в Академию. И здесь произошли большие перемены: профессор Инглиш был уволен; доктору Гауди предложили выйти из совета попечителей.

— Ну уж теперь-то я подам в отставку, — сказал он.

— И хорошо сделаешь, — ответила жена.

На следующий день пришло письмо от «нашего» мистера Леви. Он требовал ни больше, ни меньше, как присутствия доктора в универсальном магазине. Доктор Гауди изорвал письмо в мельчайшие клочки, сунул их в конверт, яростно нахлопнул на него марку и отослал обратно.

После этого в дом доктора явился «наш» мистер Леви в сопровождении некоего мистера Кана, цель прихода которого осталась не вполне ясной.

Мистер Кан приступил к делу осторожно.

— Я склонен думать, что нам удастся поладить, — сказал он вкрадчиво.

— Удастся, — ответил доктор, — если вы оба не позже чем через десять секунд уберетесь вон из моего дома.

Но мистер Кан не тронулся с места.

— Ваши клеветнические заявления... — начал он.

— Мои? Студентов, вы хотите сказать. Привлеките к суду тех, кто был в зале. Всех вместе!

— Возможно, что мы предпочтем привлечь только вас.

— Сколько угодно! Я готов тягаться с любым универсальным магазином. Ваша бесстыдная затея обречена на провал: общественное мнение нашего города не допустит...

— Вы уверены? — вежливо осведомился мистер Кан.

Этот язвительный вопрос на мгновенье смутил доктора.

— Так бывало прежде, — сказал он с угрюмой усмешкой. Усмешка сошла с его лица, угрюмое выражение осталось. — Уходите, — сказал он, — я один сильней, чем вы оба вместе. Вот дверь. Воспользуйтесь ею. — Он встал перед ними, угрожающе подняв руку, красный от гнева, с торчащими седыми бакенбардами.

— Не теряйте попусту время, — сказал мистер Кан мистеру Леви, спускаясь с крыльца, — его уговорами не возьмешь.

XIII

Час спустя, выглянув из окна своего кабинета, доктор увидел, как напротив его дома остановилась легкая двухместная коляска. В коляске сидел провинциального вида молодой человек, облаченный в новенький с иголочки костюм, явно носящий на себе печать универсального магазина, и молодая женщина, одетая так нарядно, как только может быть одета женщина в ожидании самой знаменательной минуты в своей жизни. Инстинктивно доктор уже протянул руку к требнику, вдохновенной книге, имевшей обыкновение, так сказать, автоматически открываться на страницах с молитвами венчального обряда.

Но из коляски вышел лишь молодой человек. Он поднялся на крыльцо, плотно сжав губы, с выражением суровой решимости на лице. Молодая женщина осталась в коляске и, придерживая вожжи, бросала негодующие взгляды на дом доктора Гауди.

Джерд явился (это было их первым и единственным свиданием), чтобы высказать доктору все, что он о нем думает. Издалека доктор Гауди представлялся ему некоей абстрактной духовной силой, но при ближайшем рассмотрении доктор Гауди оказался таким же человеком, как и он сам. Джерд отбросил всякую почтительность и высказывался напрямик.

— Сначала вы помогли мне немного подняться, — смело заговорил он, — а потом стали толкать меня вниз. Чего вы только не делали, чтобы навредить мне. Как ни старались погубить меня, но у вас ничего не вышло. Да будет вам известно, я уже продал картин на тысячу семьсот долларов, а первого числа я поеду на Восток и получу там еще больше. А у кого есть деньги в кармане, тот всегда добьется своих прав, — дерзко закончил Джерд.

Доктор Гауди, для которого Джерд тоже до сих пор был абстракцией — некиим символом наглой ереси в области искусства и полнейшего невежества во всех остальных областях, сейчас почувствовал в нем живое существо, заблуждающееся, правда, но все же не лишенное известного обаяния и какой-то примитивной одаренности. Он испытал знакомое уже ему чувство умиротворения, которое приносит порой личная встреча с человеком, даже встреча с врагом.

Но Джерд не чувствовал ничего подобного.

— Вы издевались надо мной, — продолжал он, — вы сделали из меня посмешище. Дома теперь все надо мной смеются. Все, кроме нее, — он ткнул пальцем в окно, за которым виднелась сидевшая в коляске Мелисса. — Она поддерживала меня до конца. С самого начала она верила в меня. Это она дала мне прочесть вашу книгу...

— Ох уж эта книга, эта книга! — простонал доктор Гауди. — Вот они, плоды облагораживающего и возвышающего воздействия искусства! Подумать только, какой-то невежественный пачкун, неотесанный мужлан угрожает ему в его собственном доме!

— Вы мешали моему успеху. Вы в карман ко мне залезли. Хотите знать, что я сделаю? Я подам на вас в суд, вот что! Ее отец — наш окружной прокурор, он поможет мне добиться своих прав.

— Подадите в суд? Так подавайте, несчастный недоучка, молокосос. Одну тяжбу я уже сегодня начал, и для полного удовольствия мне не хватает еще второй!

Джерд смерил его тяжелым, недобрым взглядом, который не мог не произвести некоторого впечатления на доктора. Джерд ничего не знал о запутанности, издержках, проволочках и сомнительном исходе судопроизводства, но он ведь уже доказал доктору, что во всемогущей силе абсолютного невежества есть нечто, от чего не так-то просто отмахнуться.

— Пусть я несчастный недоучка и молокосос, — заявил он, — но постоять за себя я сумею. И не только за себя, но и за кое-кого еще, — через полчаса я приобрету на это право, — последовал еще один неопределенный жест в сторону окна. Натренированный слух доктора Гауди уловил столь характерные для жениха самодовольные интонации.

— Знаете что, — сказал доктор, вдруг заговорив с непринужденной откровенностью, — давайте-ка я возмещу вам убытки. — В Джерде чувствовалась какая-то положительность, созвучная положительной струне в натуре самого доктора. Джерд был безусловно приятнее, чем мистер Кан, и заслуживал большего внимания как противник. И стоило ли им в дальнейшем оставаться противниками?

— Да, я хочу возместить вам убытки, — продолжал доктор. — Давайте же я... — тут требник раскрылся чуть ли не сам собой, — давайте я вас обвенчаю.

Джерд гневно сверкнул глазами.

— Вы думаете, Мелисса Крэб согласится...

— Думаю, что да.

— Мы едем к мистеру Ширсу, в двух кварталах отсюда, — упрямо возразил Джерд.

— Никуда вы не поедете, — ответил доктор.

Сила личного общения восторжествовала, как она торжествует почти всегда. Джерд сдался; Мелисса позволила себя уговорить. Она оторвала недовольный взгляд от докторских окон, вышла из коляски, и все трое поспешили в дом, где доктор немедленно соединил молодую чету навеки.

Доктор славился своим умением совершать брачный обряд. Многие из горожан ни за что на свете не согласились бы, чтобы их венчал кто-нибудь другой. Знатоки утверждали, что мистер Ширс ему и в подметки не годится. Метода доктора являла собой чарующее сочетание торжественности и задушевности; новобрачным казалось, что они — единственная чета на земле, что весь мир воплотился лишь в них одних. Он вселял в них уверенность, что никогда еще никто не венчался при столь торжественных обстоятельствах. Голос доктора слегка дрожал — знак искренности и личной симпатии. Короче говоря, у Джерда и Мелиссы не было причин сожалеть о том, что они не пошли к мистеру Ширсу.

Доктор поцеловал невесту сердечным отеческим поцелуем — Генриетта тоже поцеловала ее — и отказался взять предложенные Джердом деньги.

— Ну нет, — сказал он, — я и так не дешево вам обошелся.

Джерд горячо стиснул руку доктора, дивясь, как простой смертный мог наполнить его сердце таким восторгом и теплом.

— Надеюсь, мы еще увидимся до вашего отъезда на Восток? — спросил доктор.

— Видите ли, — ответил Джерд, — у меня на ближайшие две недели заключен контракт с Веселым Театром, по триста долларов в неделю. Каждый вечер я на глазах у публики кладу на картину последние мазки и собственноручно вставляю ее в раму.

— Ну что ж, в таком случае прощайте, — сказал доктор.

XIV

Это был поворотный пункт в судьбе доктора Гауди. Отныне события начали развертываться в его пользу. Совет священнослужителей на следующем сборе пересмотрел свое суровое решение: воистину, брат их был подвергнут слишком тяжелым испытаниям. Иск, которым угрожали ему Мейер, Ван-Горн и К°, был отменен благодаря неустрашимому поведению доктора. «Песочные часы» вновь согласились предоставить ему свои страницы, правда, на сей раз лишь для сокращенного пересказа его проповедей и без вознаграждения — на пожертвования заграничным миссиям доктору приходилось теперь раскошеливаться самому. И, наконец, студенты Академии художеств и слышать не хотели о его удалении из совета попечителей. Они устроили собрание; они протестовали; они приняли решение; они шумно выражали свое негодование. «Верните нам нашего Гауди! Верните нам нашего Гауди!» — таков был их глас. Глас был услышан: им вернули их Гауди. В следующий раз, когда доктор выступал перед ними (на сей раз всего лишь на тему об эфесских древностях — предмет безопасный), их глас был услышан снова, — услышан, возможно, даже в центральных областях соседнего штата. Это было апогеем общественной деятельности доктора.

«Золотая осень» Джерда Стайлса, выполненная в его обычной манере и оцененная в десять тысяч долларов — ни одна из крупных работ Джерда не оценивается теперь ниже этой суммы, — вскоре отправится в турне по выставочным залам восточного побережья. Но было бы глубоким заблуждением считать, что название этой картины подсказано достопочтенным Уильямом С. Гауди. Отнюдь нет: он и сейчас упорно объединяет все картины Джерда Стайлса, равно как и произведения такого рода в других областях искусства, под общим наименованием «Тыква».

Примечания

1

Dorothy Dudley, Dreiser and the Land of the Free, New York, 1931, р. 125.

(обратно)

2

Теодор Драйзер, Собр. соч. в 12 томах, М. 1954, том 11, стр. 550.

(обратно)

3

Уолт Уитмен, Избранное, М. 1954, стр. 284.

(обратно)

4

К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, Т. XVI, ч 1, стр. 284.

(обратно)

5

Literary History of the Unated States, New York, 1955, р. 977.

(обратно)

6

Теодор Драйзер, Собр. соч. в 12 томах, М. 1954, т. 11, стр. 552.

(обратно)

7

Van Wyck Brooks, Confident Years: 1885—1915, New York, 1952, р. 174.

(обратно)

8

Burton Rascoe, Theodore Dreiser, Chicago, 1955, р. 29.

(обратно)

9

Henry Fuller, The Cliff-Dwellers, New York, 1893, р. 35.

(обратно)

10

Теодор Драйзер, Собр. соч. в 12 томах, М. 1954, т. 11, стр. 550.

(обратно)

11

P. Boynton, Literature and American Life, New York, 1936, p. 728.

(обратно)

12

Теодор Драйзер, Собр. соч. в 12 томах, М. 1954, т. 11, стр. 552.

(обратно)

13

P. Boynton, Literature and American Life, New York, 1936, p. 722.

(обратно)

14

A. Quinn, American Fiction: A Historical and Critical Survey, New York, 1936, р. 432.

(обратно)

15

Просвещенные люди (итал.).

(обратно)

16

Известный американский государственный деятель (1782— 1852).

(обратно)

17

Американский писатель и философ-идеалист (1803—1882).

(обратно)

18

Древнегреческий поэт III в. до н. э.

(обратно)

19

Эскиз, набросок (итал.).

(обратно)

20

Итальянский живописец эпохи Возрождения (1446—1523).

(обратно)

21

Древнегреческий скульптор V в. до н. э.

(обратно)

22

Французская художница-портретистка (1755—1842).

(обратно)

23

Французский художник-портретист, известный также своими картинами на исторические сюжеты (1851—1913).

(обратно)

24

Персонаж из цикла средневековых легенд о короле Артуре.

(обратно)

25

Пастух (исп.).

(обратно)

26

Завсегдатаи (франц.).

(обратно)

27

Платья и манто (франц.).

(обратно) name="n28">

28

Светский салон (франц.).

(обратно)

29

Затаенная мысль (франц.).

(обратно)

30

Компаньонка (франц.).

(обратно)

31

Французский живописец-жанрист (1695—1736).

(обратно)

32

Итальянский живописец-романтик (1826—1901).

(обратно)

33

Согласно древнеримской легенде вещая нимфа, мудрая советчица царя Нумы.

(обратно)

34

Крупнейший немецкий торгово-ростовщический дом XV—XVII вв.

(обратно)

35

Английский буржуазный историк (1737—1794).

(обратно)

36

Царь Аргоса, впервые ввел у себя чеканку серебряной монеты (ок. VII в. до н. э.).

(обратно)

37

Король англосаксов (894—940).

(обратно)

38

Английский купец и финансист, построил здание лондонской биржи (1519—1579).

(обратно)

39

Английский мореплаватель (1540—1596).

(обратно)

40

Автор имеет в виду пословицу: «Si jeunesse savait, si vieilesse pouvait» — «Если бы молодость знала, если бы старость могла» (франц.).

(обратно)

41

Известный экономист, министр финансов Франции, выпускавший в обращение необеспеченные банкноты (1671—1729).

(обратно)

42

Английский буржуазный историк (1794—1871).

(обратно)

43

Французский миссионер и географ, совершивший в 1673 г. научную экспедицию на озеро Мичиган и Миссисипи.

(обратно)

44

Участник экспедиции Маркетта.

(обратно)

45

Французский исследователь Северной Америки (ок. 1640—1687).

(обратно)

46

Сверхчеловек (нем.).

(обратно)

47

Австрийский живописец (1840—1884).

(обратно)

48

Флорентинский живописец эпохи раннего Возрождения (1449—1494).

(обратно)

49

На фонарь! На фонарь! (франц.).

(обратно)

50

«Вечерний звон» — картина известного французского художника Милле (1814—1875).

(обратно)

Оглавление

Предисловие

Падение Эбнера Джойса Перевод И. Грушецкой

Маленький О’Грейди против «Грандстоуна» Перевод А. Горского

Доктор Гауди и Тыква Перевод Е. Коротковой

*** Примечания ***