Песок сквозь пальцы [Дмитрий Матвеев] (fb2) читать онлайн

- Песок сквозь пальцы 1.97 Мб, 268с. скачать: (fb2)  читать: (полностью) - (постранично) - Дмитрий Матвеев

 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Как больно, милая, как странно,

Сроднясь в земле, сплетясь ветвями,

Как больно, милая, как странно

Раздваиваться под пилой…

А.С. Кочетков, «Баллада о прокуренном вагоне»

ПРОЛОГ

Израиль, три года спустя

Он стоял на краю обрыва, красного, как кровь, и курил. Жара пекла неимоверно, тень не спасала, и он ждал ветерка, чтобы тот остудил его красное, под стать скалам, лицо. Ветерка все не было, было ленивое шевеление воздуха, как бы предчувствие ветра, и он ждал. Он привык ждать ветра, еще с тех пор, как начал летать на параплане. Тогда, на крутых склонах сопок, он мог сидеть по часу, по два, ожидая подходящего ветра – ровного и сильного, в лицо.

Тимна горела красным, и горные хребты на близком горизонте подрагивали в мареве. Он провел рукой по камню – оплавленные, словно парафиновые свечи, каменные стены каньона были слегка шероховаты. «Как ее губы» – подумал он. Он помнил ее губы так же явственно, как будто трогал их только что. Обветренные, местами треснувшие, с несколькими отслоившимися чешуйками кожи. Тут, на этом месте, они стояли тогда, в тот день. Они были вдвоем, они были свободны, они были рядом. Одни. Не в счет ползущий мимо автомобиль и велосипедист, крутящий педали вдали. Не в счет автобус с туристами, прошедший дальше по дороге, с которой они свернули сюда, к этой, поразившей их горе, иссеченной каньонами, как входами, как огромными замочными скважинами, уходящими вглубь горы.

«Do not stop for the night! – сказала им тогда строгая тетка на кассе, пропуская их на велосипедах, с которых они радостно сбросили багаж. И повторила, заглянув поверх очков – No sleepen!» Они тогда переглянулись и засмеялись. «Ноу, ноу! – сказала Богомила. – Что мы, дураки, тут спать, на вашей жаре?» Тетка недоуменно вздернул брови, ничего не поняв, но Богомилино «ноу» ее, похоже, слегка успокоило. Они катили тогда по жаре, похожей на эту, катили изо всех сил, создавая встречный ветер, и первая же гора с тенистыми каньонами соблазнила их. И взяла в плен.

Он качнулся на краю, из-под ног посыпались камушки. Вон там, внизу, у дороги стоит его машина, взятая напрокат в Эйлате. «Пять долларов прокат, двадцать – страховка. Израильский подход к маркетингу» – вспомнил он Игоря, тогда, три года назад, подкатившего на такой же тачке к их, обедающей у входа в парк, группе. Игорь путешествовал с семьей, сзади, с трехлетней дочкой на руках сидела его бледная и на вид очень уставшая жена, и было навалено множество сумок и пакетов. «А вы, что, вот так – на великах? С Тель-Авива?» Игорь был рад общению со «своими», даже не задумавшись ни на миг, что большинство «своих» – это украинцы, а из России только он один, только Саша. Он тогда еще подумал о том, что всей этой информационной войне между их странами грош цена, когда люди сталкиваются вот так, в чужой стране, говорят на одном языке и видят друг друга не глазами политиков, а по-простому, по-человечески.

Да, они на великах пилят по этой пустынной стране, да, с Тель-Авива, и уже заканчивают маршрут. Каких-нибудь тридцать километров еще – и они у конечной своей цели, в Эйлате, купаются в Красном море. «О, а мы едем из Эйлата, на Мертвое море сейчас хотим. А вы где в Эйлате останавливаетесь? Мы жили в хостеле неплохом, двадцать пять баксов с человека, а уровень прям совсем домашний, могу телефончик подсказать…» Игорь явно хотел помочь «своим» и совсем не понимал, что у Алексея планы спартанско-минималистские, пляжно-палаточные. Но он уже диктовал, а Алексей покорно записывал, и они с Богомилой, переглянувшись, тоже забили номерок в свои телефоны …

Дунул ветер, пахнуло нагретым камнем и раскалённой сковородкой, и он замер, закрыв глаза. «Еще, пожалуйста…» Как же они тут живут, в этой стране, если весной тут такая жара? Как же здесь жить летом, когда за сорок держится?

Зашуршали, застукали камни внизу, под обрывом, он разлепил веки и выглянул из тени. «Кто там?» Да никого. Пусто там. Просто осыпь. Пусто. И рядом, в расщелине, – пусто.

…Вот тут она сидела, скрестив ноги в полу-лотосе, и улыбалась, когда он ее фотографировал. Она всегда улыбалась на камеру, редко когда он успевал подловить ее задумчиво-серьезное или дремлющее лицо. «Хочешь засветить пленку улыбкой?» – «Дурачок, какую пленку? Нету там ничего. Только цифры. Цифры не засветишь», – смеялась она.

Зачем он здесь? Прилетел на два дня раньше, ночь продремал в автобусе до Эйлата, взял там машину, и поехал обратно. А сюда зачем свернул? Встретиться с призраками?

Он усиленно потер лицо ладонью и начал спускаться, упираясь в разлом руками и ногами. Призраки шли следом, он впереди, подавая ей руку, она – следом. «Сашик, я не скалолаз нисколько, я вообще в таких местах впервые, що ти таке робиш зі мною?» Она так забавно переходила на украинский, что он не мог не улыбаться в ответ, но. сердце его замирало не от украинских слов, а от той интонации, с которой она все это произносила, мягкой и сильной одновременно, как она сама. «Да ну, що ви таке кажете, Богомила Олегівна, ви – природжена скалолазка!»

Он спустился по разлому вниз, присел на камень в последнем кусочке тени. Тогда, три года назад, где-то здесь лежали велосипеды, ожидая их. Он набрал в ладонь красноватого песка с круглыми разноцветными камушками-галькой, пересыпал с ладони на ладонь, выбрал маленький круглый камушек, розовый и как будто прозрачный, сгущающий свою прозрачность в глубину, поднял его к небу… Такой же камушек он подобрал тогда, на обратном пути. Встал, отряхнул песок, пошел к машине.

Светлый «ниссан» накалился, и он открыл дверцы, давая машине проветриться. Хм, насчет ветра это сильно сказано, но жар, скопившийся внутри, вылетел чуть не с хлопком, вынося запах перегретого пластика. «Ага, а кто будет приоткрывать окна, Пушкин?» Он сел, завел машину, с хрустом развернулся на гравийке и покатил к асфальту, на ходу включая кондиционер. Двигатель шумел ровно и уверенно, впереди была гладкая трасса и пустыня…

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ: Механiк и Богомила

День первый: Аэропорт Бен-Гурион – Яффа, пляж на берегу Средиземного моря, дистанция 28 км

Ровно работали двигатели самолета, так, что он перестал замечать их шум уже через полчаса. Аэробус проталкивался через плотный ряд облаков, и в салоне периодически потряхивало. Он успел подремать, почитать и посмотреть кино на планшете, а теперь вот несли завтрак. «Кошерное. Опять». Как-то он имел неосторожность при регистрации электронного билета выбрать кошерное питание, и теперь оно преследовало его в каждом полете. Он вздохнул, взял протянутую ему аккуратную коробочку, вскрыл, разложил. Разрезал булочку темного зерна, намазал ее хумусом. «О, вечный хумус! Привыкайте, Александр Иваныч, к пище еврейской!»

Рыба была обжигающе горячей и неожиданно вкусной. И, таки да, как всегда – розовый зефир. Он поел, забил мусор в коробку, пристроил ее на откидном столике и задремал. Народ зашуршал, засуетился, зачастил по проходу к туалетам. Он слушал эту суету вполуха, морщился на потряхивание самолета и думал.

Он – летит в Израиль! Чудеса! Как вообще все это получилось? Он приоткрыл глаза, скосил их влево, в иллюминатор. Небо и облака. В основном – внизу, но иногда прямо проносятся в окне. Тогда и потряхивает.

А получилось все очень просто – одна его знакомая, которая как-то каталась с ним в трехдневном походе на велосипеде, сбросила ему в сети ссылку на группу с ироническим комментарием, типа, не хотите ли и вы поехать на «землю обетованную», отец Александр? Он открыл ссылку и понял – хочет. Списался с Алексеем, который все это организовывал, спросил, как мол, справится ли мужик пятидесяти лет с опытом ниже начального, и получил ответ, в целом примерно такой: да не парьтесь, все справляются, будут люди и постарше, никого в пустыне не оставим.

И вот, спустя полгода, он тут, в самолете, летящем на Тель-Авив. Две недели впереди, что его ждет? Что за компания подберется?

Он вынул смартфон, щелкнул иконку вайбера, выбрал группу «Израиль, март 20**», пробежался по диалогам – что, сколько брать, когда встречаться… Алексей отвечал всем четко и коротко. Шесть человек. Их группа – шесть человек. Алексей, молодой, на вид лет двадцать пять, лицо открытое, смотрит прямо в глаза. Фарковские, Татьяна и Леонид, предприниматели. Ага, вот и про возраст – Леониду шестьдесят три, ну, это утешает. С Татьяной, как с любой женщиной, непонятно. Регина, примерно его ровесница. Лицо простое, скинула фотки с Нового года, стоит в обнимку с мужем и с велосипедом, хм…

Он крутнул дальше, задержался на фотографии. Богомила. Какое странное имя… Вот, они даже попереписывались тут немного. У него на профиле был его снимок со службы, у Никольской церкви в Абалакове. Он не успел разоблачиться после литургии, и диакон Виталик снял его, устало сидящего на скамейке для бабушек, потом прислал в Фейсбуке: «Ты тут похож на Христа с картины Крамского, того, где искушение в пустыне». Он и поставил это фото на профиль зачем-то.

Богомила тогда написала: «А Вы что, священник?» «Да, – ответил он. – Служу понемногу» И смайлик приклеил, будто извинился. «Интересно, – ответила она. – я обратила внимание на облачение. Просто я швея, шью для церкви тут похожие вещи». «Ну, значит, будет о чем поговорить», – отшутился он. Вот и весь диалог. Он увеличил фотографию профиля, она пошла пикселями. Молодая. Сколько ей? Максимум тридцать? Стоит на велосипеде, улыбается, вскинула руки, будто приветствует…

Ладно, чего пялиться в чужую жизнь? Он закрыл программу, включил авиарежим. Две недели вшестером. Пятеро из Украины, он из России. Притремся. Что он, не приспосабливался к разным людям?

Самолет пошел на посадку. Он прикрыл глаза и, сжав подлокотники кресла, начал молиться. Летать на самолетах он не любил.


Его рейс прибыл на два часа раньше киевского. Он прошел паспортный контроль, с трудом объяснив не говорящему по-русски погранцу, что «I am a member of a bicycle group in Israel. The chief of the group has not yet arrived», потыкал пальцем в обратный и был благосклонно отпущен. На вертушке багажа его велочехла не было, и он пошел к угловому окошку в стене, где виднелась надпись про негабаритный груз. Там он его и ждал, стоя в углу.

«Эх, дружок, – крякнул он, вскидывая на плечо двойные лямки, – покатайся пока на мне, что ли. Недолго тебе осталось…»

Аэропорт Бен Гурион был большой, бестолковый и почему-то навевал ассоциации с Вавилоном. Африканцы, индусы (индусов было особенно много), арабы сновали по залу, через который он шел, как ледокол, приволакивая за собой велосипед. Плечи оттягивал велорюкзак на лямках, почетно прокатившийся в качестве ручной клади. На шее болталась сумка со всякой мелочью. Он шел к выходу. Алексей объяснил ему вчера в вайбере, что сразу за входом есть такой тенистый скверик с лавками, вот там и встретимся. «Там же и велосипеды соберем, как раз удобное для этого место». Ну что ж, у него есть два часа, чтобы собрать свой.

Скверик был. А лавками служили высокие борта длинного газона с деревьями и цветами. Сел, скинул с себя все барахло – рюкзак, сумку. Отдышался. И полез распаковывать чехол.

Пока он собирал велосипед, к нему дважды подошли. Один раз какой-то местный, слегка подшофе, что его удивило, поскольку было еще рано для винопития. Но местный был с женщиной, которую то ли встречал, то ли провожал, говорил по-русски и, видимо, вычислил в нем бывшего сородича сразу. Крутя шестигранники, он отвечал поддатому, рассказал, что знал про грядущий маршрут – Иерусалим, пустыня, Мертвое море, Эйлат… Услышав о пустыне, местный оживился и начал наставлять, как вести себя в пустыне, если прихватит дождями. «Сразу сваливайте повыше. При мне джипы уносило потоком, страшное дело – ливень в пустыне!»

Он кивал и крутил гайки, а местный, не дождавшись вопросов и какого-то развития диалога, заскучал, приобнял свою даму за талию, пожелал хорошей дороги и удалился.

Потом, когда он уже почти закончил, подкатили какие-то немцы на велосипедах, приветствовали, махали рукой, звали с собой: «Коmmen sie mit uns…». Он поулыбался в ответ, помахал им грязной рукой, и они укатили.


Украинцы вышли внезапно и как-то стремительно, когда он сел на ограду-лавочку и, достав салфетки, начал оттирать с рук мазут. Небо было затянуто, иногда сверху срывалось две-три слезинки, но духоту и жару это не облегчало. Он мечтал уже скинуть с себя напяленное, ради экономии веса, еще в Москве термобелье, но велосипед и рюкзак требовали присмотра, не просить же приглядеть за его вещами вон того вояку, что курил в пяти метрах от него, одной рукой придерживая автомат? Военных, кстати, было полно, все, казалось, бродили сами по себе, а оружие таскали в открытую, без чехлов, с пальцами чуть ли не спусковом крючке…

Он встал навстречу группе, удивился какой, оказывается, высокий Алексей, чуть не метр девяносто, пожал руки, кивнул женщинам, представился. Хотел было пошутить насчет их слегка взбудораженного и делового вида, но прикусил язык – не шути с людьми, которых не знаешь. Пока народ вскрывал свои коробки с велосипедами, он сбегал в туалет, скинул термуху и умылся. Уфф… Потом бродил между новыми товарищами, предлагая то подержать, то накачать колесо, благо, насос у него оказался самый крупный и мощный. «Нет, спасибо, мы справимся…» – Фарковские, Алексей и Регина только пожелали воспользоваться его насосом. Богомила сказала просто: «Хочешь – помоги», и он стал срезать пластиковые хомуты, крутить гайки, забрал у Богомилы и отложил в сторону – потом починит – рассыпавшийся набор шестигранников. И все как-то молча, странно даже. Наговорились они там, в самолете, что ли?

Собрали, обкатали по кругу велосипеды, разрезали и сложили плотно картонные коробки. «В камеру хранения?» – спросил он Алексея, кивая на здание. «Та ни, завезем их до одного друже. Тут недалече, километров тридцать». Он не представлял, как вот эти, в два метра картонные коробки они попрут на себе такое расстояние, но смолчал. Сбегал в здание, набрал воды, прихватив еще бутылок, залил питьевую систему в своем рюкзачке. Когда вернулся, Алексей уже выгружал из двух мешков продукты. Ого! Он кинул взгляд на свой велорюкзак. Так-то места еще навалом, конечно, но вес… Оценил здоровенный Алексеев рюкзак, большую сумку Богомилы, какие-то модные, но не очень вместительные сумки Фарковских (зато у них еще по две сумки крепятся на переднюю вилку, продуманно, отметил он), присвистнул на маленькую сумочку на багажнике Регины.

«Мы с Лешей договорились, да, Леша? Он мой вес к себе возьмет…» Богомила, отвернувшись, тихо фыркнула, Фарковские продолжали возиться в стороне. Алексей невозмутимо кивнул и сказал: «Ну шо, любi друзi, разбираем еду, кто сколько може?»

Он, утрамбовав рюкзак на багажнике, стал набивать его пакетами. Алексей, готовя поход, подошел к делу основательно, все разложил по порциям и по дням, даже тушенку сделал сам, упаковав ее в вакуумные пакеты. Почти как у горных туристов или альпинистов, отметил он Алексею, и тот кивнул: «Так, а як же ж? Любой грамм на счету… А шо, вам доводилось?» Он молча кивнул.

Богомила пихала банки в свои боковые карманы на багажнике, сжав губы, он это отметил, но опять промолчал. Взял еще порцию, потом еще, распихал по углам палки колбасы. С трудом застегнул молнию, закрепил рюкзак багажными резинками. Потом, ругнувшись, снял резинки и стал пристраивать сверху свой велочехол с рулоном ковриков внутри. Готово!

Проехался по кругу, чуть не свалился на повороте, отметив, что, если начнет падать, велосипед уже не удержит, поставил загруженного монстра у ограждения и пошел помогать Богомиле привязывать ее коробку к сумке. Велосипед напоминал недоделанный планер с крыльями по метру с каждой стороны. Он рискнул пошутить, снять напряжение, она улыбнулась. «Полетаем?» – «А то ж!»

Выехали они уже по сумеркам.


Шли цепочкой по полосе, очерченной желтой линией, которую он назвал про себя «полосой отчуждения». Она была шириной от полуметра до полутора-двух, и в узких местах приходилось озираться, не мешает ли торчащая коробка слева догоняющим машинам. Он как-то сразу встал замыкающим – роль, которая ему не очень нравилась в походах, но тут было без вариантов – Алексей направлял, Фарковские иногда отставали, но все время норовили его обогнать и встать за Алексеем, а женщин оставлять за спиной не позволял то ли сексизм, то ли этикет. Он крутил педали по идеально ровной, без стыков и выбоин, дороге и почти не ощущал перегруженного багажника, чувствуя себя этакой пулей, даже увесистым снарядом, летящим над шоссе. После шести вечера вдруг резко стемнело, и он не видел уже деревьев вдоль обочины, только различал диковинные «не наши» силуэты и слышал пение птиц. Такого пения он не слышал нигде, оно тоже было «не наше», южное или восточное какое-то, громкое, настойчивое, как толкотня на базаре. Вначале он даже подумал-было, что это обезьяны шумят, но потом понял, нет, птицы. Полосы то тёплого, то прохладного воздуха, которые они пересекали, пахли по-разному, и бодрили, как контрастный душ

Километры катились под колеса, стало совсем свежо, даже прохладно, он пожалел, что поторопился и снял термик, но потом пошел пригород, дома, светофоры, темп сник, но и ветра не стало. Он сосредоточился на последнем перед ним человеке на велосипеде, стараясь его не упустить из виду, когда не успевал на зеленый сигнал светофора, но его всегда дожидались на ключевом повороте, а потом шли дальше. Как Алексей успевал среагировать на все эти развилки, он не понимал, потом, присмотревшись, увидел навигатор на руле.

Пошла береговая линия, пахнуло морем и рыбой, свежий ветер от воды ощутимо толкнул его влево, он вильнул, но удержался.

«Средиземное море!» – крикнул, обернувшись назад, Алексей. Они катили по набережной, по которой гулял народ, иногда кричали «Эскьюз ми!», чтобы не задеть гуляющих своими картонными крыльями, и море сопровождало их то волноломом, то уходящей вдаль грядой скалистых камней, то забитой маленькими кораблями пристанью. Они протряслись по булыжникам мостовой и подкатили к спуску, уходящему круто вниз и перекрытому шлагбаумом. Дальше начинались ступеньки и песок.

«Приехали, – сказал Алексей и слез с велосипеда. – Дальше пешком» Пешком по песку оказалось совсем плохо, он прислонил велосипед к какой-то беседке и начал снимать рюкзак. Сбросил его на песок, поднял велосипед и понес вслед за темными фигурками, идущими впереди.

Алексей привел их в затемненный угол пляжа, огороженный каменной стеной, сказал: «Ставим палатки здесь». Он кивнул в ответ и, цепляя кроссовками песок, побрел к беседке за рюкзаком. Взгромоздил на плечо, охнув: «Да тут килограммов двадцать!»

Алексей возился с горелкой, колдуя над ужином. Он спешно поставил палатку и поспешил к морю. Оно шумело, плевалось белеющим в густом сумраке прибоем, накатывало к его кроссовкам. Он попытался потрогать воду рукой – куда там! Игра «догони волну» превратилась в другую – «убеги от волны».

«Що ви, Олександре Івановичу, як дитина бігаєте за хвилями?» Он обернулся, увидел фигуру Богомилы. «Купаться?» – спросил он. «Та ни, только ноги помочу». И она, скинув босоножки, смело пошла к набегающей волне. «Осторожнее, Богомила, в Средиземном море водятся акулы!» – бросил он ей, улыбаясь. Она махнула рукой, не оборачиваясь.

Он отошел к сухому песку, на пятачок, освещаемый фонарем, повинуясь порыву, присел, запустил руку… Песок был теплый, мелкий и светлый, вперемешку с ракушками. Он поднял руку, начал сыпать его, подставил снизу другую руку. Выудил из кармана полиэтиленовый пакет, сыпанул туда несколько горстей песка, выбрал с десяток небитых ракушек, тоже бросил в пакет, завязал узелком. «Просили привезти святой земли, вот вам и святая земля. Со святого пляжа…» Вернулся к велосипеду, закинул пакет в велочехол, вжикнув карманом. «Вот и первые сувениры…»

И потом, когда они поужинали и легли по палаткам, ворочаясь на непривычно мягком песке, он целый час слушал, как в сотне метрах от него шумит, накатывая на берег волны, Средиземное море…

День второй: Яффа – Рамла – Модиин-Маккабим-Реут – парк Аялон-Канада, дистанция 54 км

Он проснулся резко, как от толчка, и сразу открыл глаза. Странный, желто-зеленый свет, исходя от потолка, заливал палатку. Рядом, слегка изогнувшись, чтобы не упираться головой и ногами в стенки, сопел Алексей. Тоже рядом, но чуть дальше, шумело море. «Средиземное…» – подумал он и засмеялся тихонько. Радость плеснула в него, как пена прибоя. Заворочался, открыл глаза Алексей. «Доброго ранку. Шо, сколько там времени?» – «Пять… сорок пять. Без пятнадцати шесть», – он сощурился без очков на наручные часы, поднесенные к носу. – «Пора?» – Пора!» – «Прошу пана!»

Алексей вжикнул молнией на палатке, на тенте, выскользнул из спальника, зазвенел посудой, поставленной возле входа. «Велосипеды на месте, Фарковские на месте, Регина с Богомилой вроде тоже на месте… А я пошел умываться, и за водой!» И пошуршал по песку и ракушкам.

Перекатившись из своего угла на центр, он выполз из своего мешка и сел. Маловата палаточка у него. Ну, зато легкая. За неделю до вылета Алексей удивил его, прислав письмо с вопросом про палатку – берет ли он и какую. Беру, написал он, – легкую, «экстрим» серии, почти одноместную, но можно и вдвоем. «А я могу с Вами поселиться? – спросил Алексей в следующем письме. – Неохота свою брать, лишний вес». Ну, конечно, он написал, что можно. Заодно и пообщаемся, порасспрошу его о маршруте, подумал он тогда. Но вчера пообщаться не довелось, как лег, так выключился. Смена часовых поясов, да из зимы в лето… Он вылез из палатки, глянул на большущую, с тамбуром, палатку Фарковских, стоящую наособицу, на Богомилину зеленую палатку, попросторней, чем его, но ненамного. В палатках шебуршались и бормотали.

«Всем доброе средиземное утро! – радость все еще булькала в нем пузырьками газированного прибоя. – А кто купаться пойдет?»

«Купатися? Та ні, що ви таке говорите, Олександр Іванович. Підіть краще і вмивайтеся, слідом за Олексієм. І нам розкажете, як воно там», – Богомила, похожая на улитку с большим зеленым панцирем за спиной, смеялась, выглядывая из своей палатки. «Ну, «вмиваться», так «вмиваться»!» Он подхватил сумочку со своими причандалами – щеткой, пастой, мылом, полотенцем и, махнув Богомиле, побежал по песку вслед за длинной фигурой Алексея, идущего в сторону пляжного душа и туалета.

…Пока Алексей готовил завтрак, они собирались, упаковывались. Завтрак затягивался, так как мультигорелка коптила неимоверно и тухла. Алексей, помрачнев, принялся ее разбирать и чистить. «Похоже бензин вчера купил не очень хороший», – бормотал он, быстро собирая горелку обратно. Щелкнул зажигалкой. Стало лучше, кашу доварили, поели, Алексей помыл котел, поставил чай. «Экономим вес?» Алексей, не восприняв сарказма, серьезно кивнул: «Так».

Потом выносили с пляжа «коней» и рюкзаки, вьючили за шлагбаумом, на асфальте, рядом уже готовили к открытию кафе, подметали, расставляли стулья и столики девушки-официантки, некоторые болтали друг с другом по-русски.

Поехали отвозить коробки. Снова был город, светофоры и машины, которые они легко обгоняли по левой обочине. Кучкующиеся в пробке водители с завистью поглядывали на их юркие велосипеды.

В каком-то очень спальном районе Тель-Авива они подъехали к одной из четырехэтажек, и Алексей попросил его и Леонида поднять на четвертый этаж все коробки. Вышел сонный помятый парень лет двадцати пяти, все забрал и унес в глубину квартиры, потом вынес им семь стаканчиков обжишающе-горячего и ароматного кофе и спустился с ними к подъезду. Они чокнулись картонными стаканчиками и познакомились. Миша, шесть лет как из Украины, живет тут с семьей, устроился нормально. А вчера праздновал Пурим, пришлось напиться. Так и сказал – пришлось. «Ну, традиция тут такая, нужно обязательно напиться в Пурим, чтобы друга от врага не отличать», – сказал он им и поморщился, потирая лоб. – Вот я вчера и старался».

Регина цокала языком, расспрашивала о зарплатах и ценах, и Миша, заскучав, засобирался и, попрощавшись, ушел, забрав стаканчики. Они, оседлав велосипеды, покатились дальше.

За городом они набрали скорость, и пальмы, которые он продолжал ловить боковым зрением, слились в какую-то зеленую стену. Наконец-то припекло. После прохладной ночи и морской свежести на них словно дохнуло жаром печи, прячущейся вдали. Встали, разделись. Таки лето, да! Он стянул термуху, отстегнул штанины: «Брюки превращаются…».

Проскочили, не задерживаясь, городок Рамла, с его двадцатисемиметровым минаретом и всей непростой историей. Он напрягся, вспоминая утренний рассказ-экскурс Алексея за завтраком. «Рамла» – песок по-арабски, в восьмом веке претендовал даже на столичное звание Палестины, хм… Ну, какая тут может быть столица? У крестоносцев был форпостом, потом отошел к Саладину, кажется. «А еще тут был Наполеон», – вдруг всплыло у него в голове. Он заоглядывался, прищурился на современные здания. Нет, никак не представляется здесь Наполеон. Чуть не въехал в бордюр, тормознул, выровнялся. «Мечтатель, мля…»

Фигурки участников маячили впереди, он поднажал, догнал на последнем светофоре. Вышли на трассу, и опять включились местные придорожные пальмы. «Как у нас тополя,» – подумал он. Алексей задал нормальный темп, не заставляющий его напрягаться, и он мысленно поблагодарил босса, привычно уже заняв свою нишу замыкающего. Темп и пальмы медитативно вогнали его в воспоминания о доме.

Он никогда не ездил и не ходил куда-то один, сколько помнил себя, всегда был в роли мужа, отца, священника, руководителя похода. Всегда – или семья, или группа, которую он собирал, вел, вытирал носы. Сколько намотано километров по Сибири, сколько пройдено километров в тайге и перевалов в горах, а вот только сейчас пришла в голову эта простая мысль – взять рюкзак и махнуть куда-нибудь, просто так, самому. Ни за кого не отвечать, ни на кого не оглядываться, вот так, катить по дороге, бездумно щурясь на яркое не наше солнце и пропуская мимо себя пальмы. Цена вопроса? Да какая цена, когда вот так, две с половиной недели без вечного «должен», без прихожан, без подростков, за которыми глаз да глаз, без вечной роли папочки для всех. Кто он здесь? Один из шести, едущих по Израилю, Саша из Сибири…

Регина, правда, подсмотрела их с Богомилой диалог в группе в вайбере, насчет его прикида на аватарке. В аэропорту, перед стартом, подошла, смущенно улыбаясь, спросила: «А вы шо, правда священником служите? Непохож… Борода короткая, и вообще…» – «Регина, та ну шо вы таке кажете? – соскочил он тогда с темы. – И борода, и даже немного живот есть, все как положено. Но тут я не как священник, не волнуйтесь».

А как кто он здесь? Он даже еще ни разу не молился, не считая самолета. Как-то все затянуло его в круговерть похода, повлекло, расслабило. Может, и надо иногда?

Вошли в горку, скорость упала. Он слез с велосипеда, когда спидометр показал пять километров в час, повел тяжело груженый велосипед за руль. Какой смысл крутить педали, если движешься со скоростью пешехода? А так хоть можно сменить позу, поменять нагрузку на мышцы. Группа впереди двигалась на пониженной скорости, но немного быстрее его, делая километров семь. Ну и пусть их! Лоси, чего с них возьмешь?

С перевала катнул вниз, обогнал Фарковских, опасливо притормаживающую Богомилу, потом Регину, встал за спину Алексею. Тот обернулся, одарил улыбкой: «О кей?» «Оф кос!» – ответил он в такт.

Обедали в парке Неот Кдумим, огромном, полном народу. Нашли столики с лавочками. Алексей принялся ворожить над своей мультигорелкой, а он решил заправиться водой, да и туалет найти. Богомила вызвалась с ним. Пошли по дорожке, вверх, куда им указующе махнул сосредоточенный Алексей.

«Как ноги?» – спросила Богомила, и он удивился вопросу, автоматически глянув на свои ноги. Ноги как ноги, волосатые, жилистые. – «Нормально. А что?» – «Та ничого. Вы не парьтесь, раскатаетеся. Мне тоже тяжело за ними держаться, они все ребята раскатанные, вон какие. Лосики. А у вас сегодня коленки болеть будут». Она взглянула на него немного сверху, обожгла взглядом, и он впервые подумал: а какого цвета у нее глаза? Синие? Зеленые? Цвет плавал в них и не давался, он отвел взгляд. «Ладно», – только и нашел что сказать. Потом добавил: «Может, на «ты» уже перейдем? А то в одной команде педали крутим, а выкаем, как незнакомые». – «А мы шо, уже таки и знакомые? – блеснула она зубами. – Какие вы быстрые, Олександр Иванович!». Он засмеялся в ответ: «Та ну шо вы, Богомила Олегивна, та яки ж ми швидки? Мы ж не лосики раскатанные, скорее медведики сибирские!»

Болтая, дошли до туалета, набрали воду, пошли обратно. Там уже настаивался суп-харчо.

Чай решили не пить, запили бутерброды водой (минус одна палка колбасы, подумал он автоматически, укладывая еду обратно в рюкзак), и Алексей, развалившись на лавочке, рассказывал им про этот парк, а вернее – ландшафтный заказник, где еще с двадцатых годов прошлого века одна семья пыталась воссоздать парк библейских ландшафтов. «Теперь тут есть пруд Соломона, склон Песни Песней, лес, где, типа, течет молоко и мед, виноградники и всякое такое. Хотите прокатиться? Час еще есть, вещи можно скинуть, я поохраняю».

Они не хотели. Харчо и бутерброды сделали свое дело, тень от деревьев и лавочки манили больше.

«Так шо, Олексий Ивановичу, не хотите на склон Песни Песней взглянуть?» – подумал он голосом Богомилы и рассмеялся, лежа на скамейке. Сидевшая рядом Татьяна Фарковская оторвалась от планшета, взглянула на него и устало потерла лицо. «Работаете? Вай-фая же тут нет, как вы?» – «Да мы симку купили в аэропорту. Работаем. Бизнес – такое дело, руку держи на пульсе…» – «Я на сайт заглядывал к вам, – сказал он, садясь. – Только не очень понял суть, кроме как про похудение. Чем вы там занимаетесь?»

Она улыбнулась, усталая, когда-то красивая женщина за сорок, лицо ее, постоянно жесткое и волевое, расслабилось. «Да всем, Саша… ой, можно вас так?» – «Да, конечно! Можно и на ты, чего тут церемониться?» Она не возражала. «Лёню спросите… спроси, он все расскажет подробно». – «А? Чего меня спросить? – Леонид крабом подскочил откуда-то сбоку, заглянул в планшет Татьяне, потер ладони. – Про бизнес? Ну, это не бизнес, скорее, это больше, чем бизнес. Я работаю… как бы это выразить поточнее? Ну, в общем, психо…сексо…патолого…». – «Анатомом!» – ляпнула Богомила со своей лавки, и все, включая Леонида, рассмеялись. «Ну, почти. Хотя от меня, в отличие от патологоанатомов, все мои пациентки уходят очень даже живыми. Скажи, Танечка?» – «Да, женщины Лёню любят, – заулыбалась Татьяна. – Просто отбоя нету. И платят при этом неплохо». – «Да разве в деньгах счастье?» – приобнял Леонид жену за плечи, и все опять рассмеялись.

«Не пора ли нам пора?» – сказал Алексей и потянулся. Все зашевелилсь, стали собираться.

Прошли парк-заказник насквозь, не разбирая, что тут где сочится медом и молоком, выскочили на трассу. Вскоре показался город, похожий на гигантскую черепаху с двумя головами-небоскребами. Алексей остановился, дождался всех. «Город Модиин, – сказал он. – Точнее – Модиин-Маккабим-Реут. Город практически новый, выстроенный тут с нуля» – «Ну, это видно, – сказал Леонид, разминая поясницу. – Вон, какой он монолитный и единообразный». – «Говорят, – продолжил Алексей, – его построили по предварительному плану в виде спирали. Тут посуше, чем в Тель-Авиве, пустыня рядом». – «А чего это там на каждом этаже за балконы такие огромные? – прищурилась Регина. – Причем, везде, в каждом доме. А, Алексей?» – «О! – Алексей засмеялся. – У евреев есть традиция на один из праздников жить в палатке. Ну, в память выхода из Египта. Для этого нужно взять все нужные вещи и поселиться вне дома, сделав себе шалаш или палатку. Вот, когда строили этот город, решили всем облегчить жизнь и к каждой квартире придумали такие рекреации. Теперь можно далеко от дома не уходить и обряд соблюсти, построив все, что нужно на балконе» – «Хитро! – залучилась улыбкой Регина. – Вот жеж жиды, хитрые какие!»

Он заметил, как слегка дернулось лицо Фарковского, а Богомила рассмеялась: «А я еврейка, Регина. Кровь еврейская во мне течет-таки. А в тебе нет, случайно, нашей еврейской крови?» – «Та ну тебя, Богомилка! – отмахнулась беззлобно Регина. – Наслаждайся исторической родиной!»

«Праздник Суккот», – сказал он, кашлянув. Они все с удивлением воззрились на него. «Называется так – «суккот», или «кущи», – пояснил он, радуясь, что отвлек всех от взрывоопасной темы. – Празднуется осенью, обычно в октябре, после сбора урожая, продолжается семь дней». – «О! У нас же есть пастырь! – Регина смотрела на него в упор и улыбалась. – И на иврите можете?». – «Увы, Регина. Боюсь, что мое знание библейского иврита не очень поможет в чтении вывесок и табличек. Разве что будет дублироваться на мове, та и её я знаю зовсім небагато, інакше як жеж мне тут с вами спiлкуватися?»

Модиин объехали по дуге, он опять шел, в сумерках толкая велосипед в подъем. Его ждали наверху, дружно катнулись вниз, Алексей, притормозив, показал еще ниже поворот километрах в двух. «Там будет подъемчик небольшой и место нашей ночевки. Чуть-чуть осталось».

…В парк Аялон-Канада они въехали уже по темноте.

Налобные фонарики оказались только у него, Фарковских и Богомилы, что вызвало у него скрытое удивление, а у Богомилы – открытое ворчание. Палатки поставили под оливковыми деревьями, отгребая ногами мелкие камушки с утоптанной и ровной земли, велосипеды пристегнули к деревьям, предварительно, на всякий, сдернув с них сумки, компьютеры и седла. «Когда мы тут в прошлом году ездили, нам объяснили, есть такой прикол – седла с великов воровать, – сказал Алексей, разводя свой керогаз, как окрестил про себя горелку Саша. – А ехать-то без сиденья скучно. Так что, лучше снимем, сложим в тамбуре».

Поели, попили чаю. Пошли умываться в местные «удобства», «эм» и «жо», да еще отдельный туалет для инвалидов есть, отметил он. Пока мылись, чистили зубы и перемывали посуду (Алексей, на его взгляд чересчур усердно тер ложки-тарелки и котелок щеткой с жидким мылом), он получил вводную на завтрашний день – полтинник километров и почти полторы тысячи набор высоты. «Особенно после обеда тяжело будет, – говорил Алексей, смывая пену. – Почти все время в горку, прямо до Иерусалима». Он молчал, споласкивая посуду и прислушивался к коленкам. Они уже начали ныть.

Улеглись быстро, утихомирились. Не спалось. Он скосил глаза в сторону Алексея, тот тоже не спал. Поболтали с полчаса о том, о сём. Он рассказал Алексею о своем опыте, о сибирских горах, где в жарком июле не тают ледники, а водопады и озера снятся потом по ночам. «Приезжай? У нас тоже есть где походить и что посмотреть. В топку политиков!» – «В топку, – согласился Алексей. – Будет маршрут – приедем, присылайте. Мне было бы интересно попасть к вам» – «К тебе, – сказал он. – Без церемоний. Вроде уже даже и перешли на ты». Поболтали еще. Алексей рассказал о своих маршрутах, в основном, велосипедных, немного пеших. Кипр, Турция, Беларусь, Карпаты… «И – Сибирь! В перспективе». На этой ноте и уснули. Ночной ветер качал над палаткой ветвями оливковых деревьев.

День третий: парк Аялон-Канада – мошав Месилат-Цион – Эйн Керем – Иерусалим, дистанция 49 км

Под утро ему приснился странный сон – он стоит один среди деревьев, окруженный плотным туманом. Он понимает, что это – оливковый сад, но где их лагерь, куда ему идти? Он озирается, но кругом одна и та же картина – туман, сквозь который выглядывают корявые стволы с зелеными листиками, а на ближайшем дереве он даже видит завязь будущей ягоды. Он пробует идти, но потом останавливается, понимая, что потеряет это место, где стоял, и тогда уже точно и окончательно заблудится. «Э-эй! Кто-нибудь слышит меня?» – слова вылетают из его горла как-то сипло и вязнут в белой вате. Никого. Ну, хоть бы звук. Хоть намек. Огонек, звон посуды, кашель… Ничего. Как ему решить эту проблему, а? Паника накатывает прибоем похлеще средиземноморского. А если это навсегда? Если он тут застрял навсегда, среди этих чужих деревьев и чужого тумана? Если с рассветом это не пройдет, и он никого не найдет и так и останется тут? Надо идти. Давай. Собирайся с духом и… Он делает шаг вперед – и острая боль пронзает его колено, заставляя его охнуть и присесть. Выдох-вдох, распрямился, новый шаг – и новая боль, и еще шаг, и еще… Он тянет руки в толстому у земли и тонкому, в руку толщиной, уже в метре от земли, стволу дерева, тянет, чтобы ухватиться, делает еще шаг…

Он лежал на боку, неимоверно болело колено левой ноги, той, что была сверху и, как бы, на излом. Закусив губу, он выровнял ногу, и боль ушла. Ого! Здравствуй, возраст?

Зашевелился рядом Алексей, высунулся из капюшона спальника: «Доброе утро! Сколько времени?»

Было почти шесть, но Алексей, бормотнув что-то про еще пять минуток, нырнул в спальник, сокращаясь в нем со своих почти двух до полутора метров в позе зародыша. Он попробовал закрыть глаза, но они тотчас отрылись обратно, как на пружинках. Память о сне и боли не пускали обратно, в уютную негу и дрёму. Ну, ладно…

Он сел в спальнике, осторожно развернувшись, но колено не протестовало, так, лишь напомнило о боли слабым ноющим отзвуком. Значит, пора! Сегодня первый он.

Вылез поверх мешка, стараясь не наступить на Алексея, недовольно принюхался и сдернул с ног носки. Фуу… Вчера как-то было не до этого, а сегодня, раз есть время и туалет с раковиной, он пойдет и постирает. А потом зацепит их за резинки своего рюкзака сзади, пусть развеваются флажками и сушатся. Одернул термик, вылез из палатки, натягивая синтепоновую жилетку (хорошо, что не оставил с коробками в лишних вещах в Тель-Авиве, как планшет и электронную книжку!), осмотрелся… И замер.

Он словно вернулся в свой сон – в оливковом саду, где они встали вчера на ночлег, было молочно-туманно. Палатка Богомилы, что стояла в трех метрах от его палатки, была почти не видна, а уж Фарковские, поставившие свою, как и в прошлый раз, в стороне, не были видны вовсе. Он опасливо потер левое колено и сделал шажок к столу с лавками, где стояла его барсетка с умывальными вещами. Ничего. Еще шаг. Нормально. Мистические настроения схлынули, смытые иронией. Ну, туман, ну, колено… Как там, в песенке одной? «Не ссы, степняк, ты умер не зря…» Насвистывая мелодию и помахивая барсеткой, он пошел в направлении к туалету.

В «Эм», как он помнил, не работало электричество, но сейчас утренний белый свет проникал в щель над приподнятой крышей, и он, отворив скрипучую дверь, вошел и бросил барсетку на умывальник. Умывание, чистка зубов и бритье (как обычно, щеки и шея, усы и бороду чуть подровнять) принесло привычную успокоенность, настроив его на рабочий лад. Прихлопнув щеки экстрактом календулы («Освежить?» – вспомнилось вдруг ему из посещения парикмахерской в глубоком советском детстве), он вытянул из кармана грязные носки, намылил их, прополоскал, еще намылил, пошоркал, смыл, опасливо понюхал… Пахло мылом, и он, удовлетворенно отжав их, сунул в край кармана. Дверь скрипнула двойным скрипом, и он вышел в туман одновременно с Богомилой – она шла из своего «Же».

«Олександре Iвановичу! Чу! Доброго ранку вам! Налякали дiвчину з ранку, день зроблений?»

«Наля… – что? Что сделал?» – он был обескуражен эти внезапным столкновением. «Шо, шо… Напугали, вот шо». Она улыбалась ему, а потом дернула за руку: «Идем уже!» Пошли сквозь туман и деревья, как в его сне. Он хотел было, повинуясь порыву, рассказать ей об этом своем мистическо-метеорологическом видении, но сдержался. Спросил вместо этого: «Как спалось?» – «Та нормально. Прохладно пiд ранок, и Регина весь час пiд бiк попадается, а так все годно». Скосила глаза на него: «А вы, Олександру Iванович, як ви спали?». Он рассмеялся: «А так же. Алексей дюже длинный попался. А вот мерзнуть – не мерз. Спальник у меня теплый, хороший!»

Они подошли к палаткам. У столика уже возился со своим «керогазом» Алексей, не пожелавший покидать свой спальник. Теперь он был накинут ему на плечи, теплым плащом. Рядом шуршала продуктами Регина, ярко отсвечивая красной курткой. Повернулась на подошедших, уперла руки в боки. «Пришла? Ну, Богомилка, ты и беспокойная, как… Как… ну, как змеюка кака! Вертишься ужом под утро, дрожишь, трясешься, прижимаешься… Никакого спокою с тобой! Может, вы, Саша, заберете уже ее к себе в палатку? На перевоспитание?» – «Заберите, Олександр Iвановичу! – Богомила молитвенно сложила руки перед собой, а глаза ее смеялись. – Спасите меня!»

Он растерялся от такого поворота разговора, развел руками: «Так мы ж там уже с Алексеем… Тесновато будет втроем…»

«Так, Богомила, давай, не стой, собирайся!» – Регина снова отвлеклась на воспитательный процесс, и он отошел, немного ошеломленный. Принялся собираться сам, потом подоспел Алексей, поставивший вариться утреннюю кашу «з волоським горiхом i родзинками», в которых он определил, заглянув в котелок, грецкий орех и изюм. Алексей помог свернуть палатку, потом убежал снимать кашу и умываться, а он, достав камеру, решил поснимать. Оператор из него, конечно, никакой, но все-таки…

Пока возились, туман соскользнул с утренним ветерком и пропал. Показался Леонид, стремительно шагающий на своих коротких кавалерийских ногах, обтянутых трико, к велосипедам. Поднял вверх руку с чем-то в ней зажатым, обнажил в экран ровный ряд белых зубов: «Всем доброго утра! Вторая ночь на этой земле, сегодня уже третий день похода! Сейчас замеряем давление в шинах вот этим манометром, подкачаем, поедим – и поедем!»

Камера скользнула на Регину, затягивающую под подбородком красный шлем, превратила плотно сжатые губы в сладкую улыбку: «Ой, Сашко… Снимаешь? Ну, Саша, сегодня ты войдешь в историю. Нам надо пройти пятьдесят километров, из которых половина – сплошного подъёма, и ты войдешь в Иерусалим. Так что сегодня запасайся силами!» Он хмыкнул, продолжая снимать: «Вот уж точно – войду! Вряд ли въеду…»

Наезд на кроны деревьев и небо, потом соскользнул вниз, к соседнему столику, где на лавочке лежала уже готовая к отъезду Богомила. Подошел: «Ну, несколько слов?» – «Шо, сказать надо? А шо говорить?» – «Ну чего ты ожидаешь от этого дня?» – «Чтобы он закончился… Ну, закончился нормально, чтоб мы все дошли в Иерусалим… Чтоб проколов не было! Самое ужасное, когда ты устал, в горочку путь, а тут – на тебе! – прокол. – Она помолчала, потом ее глаза блеснули: И сегодня нас ждет ведь хостель! Я так чекаю этой возможности – залiзти под горячий душ! И намазать, наконец, руки и лицо. А то меня тут с утра только и делают, что гоняют, как муху». Она стрельнула глазами в сторону Регины.

Появился Алексей, свежеумытый, бодрый, заглянул в камеру. «Идем сегодня в Иерусалим! То, что раньше люди делали годами, мы должны сделать за день. И это будет нелегко, двадцать пять километров сплошного почти подъема – это хорошее испытание. Но, зато тамнас ждет отдых. Кушаем и идем?»


По трассе двигались уже установившейся колонной, которая сбивалась только в населенке – впереди Алексей в патриотичных «жовто-блакитних» шортах и майке, потом красненькая Регина, верхом на своем незагруженном красненьком «Тошике» (у нее велосипед имел имя, и она с ним иногда разговаривала, вызывая гримасу на лице Богомилы), потом шли Фарковские – облегченная Татьяна и загруженный Леонид, похожий на краба, припавшего к рулю-барану, потом крутила педали Богомила, а он – замыкал.

Шли парковыми дорожками, по проселку, немного крутнулись, когда Алексей потерял сигнал GPS, но потом выехали к границам парка, встали «на передых» на смотровой площадке, где открывалась панорама с видами, от которых захватывало дух. На западе виднелась черепаха Модиина, который они обогнули вчера, внизу раскинулся большой сельскохозяйственный пруд (не покупаешься, все заграждено, сказал Алексей, предупредив все вопросы), а за прудом, на северо-восток, в холмы уходила их дорога. «Вон, туда – в Иерусалим…» – «Что, вон те подъемы? Это уже двадцать пять кэмэ нашего кошмара?» – «Та ни, это так, разминка…»

Спускались по каменистой крутой дороге в обратном порядке – он ушел вперед, на развилках ждал Алексея, тот рукой показывал направление, и он уходил в спуск. Ему это нравилось – лететь вниз на загруженном велосипеде, проверяя себя на устойчивость, способность к остановкам и притормаживанию, огибать колеи и камни…

У пруда перед подъемом вновь встали обычным строем. Прошли холмы, где он периодически толкал велосипед пешком, а потом несся вниз, всех догоняя. Вышли на асфальт: «Ура, цивилизация!»

Проскочили городок, где Алексей прикупил еще литр бензина для горелки, а они, стоя на заправке, пытались поймать местный вай-фай, чтобы отзвониться или отписаться по вайберу или скайпу. Фарковские пили местный кофе, Регина, поглядывая на их стаканчики, ругала местные цены, Богомила улыбалась в небо.

В мошаве, маленьком поселке с названием Месилат Цион встали на обед на детской площадке. Алексей колдовал у своей горелки над борщом, Регина деловито резала здоровенный шматок сала, шелушила чеснок, разворачивала серый хлеб-нарезку, Фарковские набирали воду в местном фонтанчике, Богомила бродила по площадке, заглядывая во все углы – на горку, спиралью спускавшуюся к мягкому обрезиненному полу, на трубу с окнами-иллюминаторами, качала зайцев на упругих пружинах с сиденьями на спинах и ручками-держалками на ушах. Заметив, что он наблюдает за ней, улыбнулась, стряхнув с лица задумчивость и пропела почти: «Что, Олександр Ивановичу, нравится дитячья площадка?» – «Хорошо здесь», – кивнул он. «Да, и нам хорошо, и деткам дуже гарно… – она оживилась, кивнула в сторону Алексея и Регины: А борщик украиньский будете кушать? З сальцем, з часником…» – «Борщик-то да, это тема. А вот сальца – ни, не ем я сала вообще» – «Як жеж так? – удивилась Богомила. – Почему? С хохлами поехалы, а сало не едите?»

«Ну-ка, Богомилка, прекрати оскорблять свою страну! – оторвалась от нарезки сала Регина, свела брови. – Ишь, хохлов она нашла тут!» – «Так я ж жидовка по бабушке!» – Богомила насмешливо повернулась к Регине. Та дернула головой: «Ну вот и оставайся тут, на своей родине. Исторической…»

Он среагировал снова, интуитивно встав между ними: «Регина, а можно мне з вашего сала трошки мясца срезать? На бутерброд только?» – «Да какое оно мое, сало это, Сашенька! На мне столько сала не будет никогда! – запела, отвлеклась Регина. – Да режь на здоровье!»

Он накромсал мяса с кусочков копченого сала, придавил двумя кусочками хлеба, хрустнул чесноком… В ожидании борща импровизированный сэндвич пошел неплохо, под местную воду из фонтанчика.

«А знаете, – обратился он ко всем, уже подтянувшимся к котелку с борщом, – как у нас на телевидении Украину представляют?» Все воззрились на него с удивлением. «Вот, ходят у вас по улицам Киева правосеки в нацистской форме и зигуют везде. Всех заставляют на мове говорить. А еще образ появился в среде наших «патриотов» такой, очень для этих мест актуальный – «жидобандеровцы». Слыхали?»

Регина аж поперхнулась от неожиданности: «Шо? Жидо…бандеровцы? Это как?» – «Не слыхали… – засмеялся он. – А вот так. Такой вот гибрид слепили в нашей с вами гибридной войне».

«Ну, жидов-то у нас хватает, как и везде, – кивнула Регина, отправляя в рот бутерброд. – Особенно во власти. То майдан мутить, то деньги делить, это они мастера…»

Регина была абсолютно незамутненной бытовой антисемиткой, и ее простота его даже восхищала. Он, слушая периодически ее сентенции, поражался способности этого ума так сочетать в себе всё: резко пахнущий квасом патриотизм, антизападничество, способность видеть во всем еврейский заговор, радушие и гостеприимство на уровне группы и вполне себе русский язык вместо мовы. «Прям классика «авторитарной личности» по Адорно, – думал он. –Хоть сейчас экспонатом на лекцию по социологии».

Алексей, доедая свою порцию, предложил: «А шо, любi друзi, давайте соответствовать образу? Теперь, каждое утро начинаем с того, что зигуем, а потом заставляем Александра кричать «Слава Украине!» – «Угу, – кивнул он, дуя на горячий борщ, – а еще скакать будем, с криками: «Хто не скаче, тот москаль!».

Все засмеялись, представив себе это утро нового дня, лишь Регина наставительно подняла палец, глянув на него: «Разве ж москаля этим исправишь?»

«Это кто это москаль тут? – притворно обиделся он. – Сибиряки москалями никогда не бывали!»

«Сибирь… Большая такая она, – Богомила вытирала хлебом тарелку, потом отправила кусочек в рот. Взгляд ее был задумчив. – А я хотела бы жить в России. Може, и в Сибири навіть. Втомилася від нашої бідності. Від чехарди цієї. А у вас там стабільно …» Он с интересом посмотрел на нее, усмехнулся: «Ага, стабильно. Как в морге после отбоя. Все лежат по своим полочкам, коченеют, ждут, кто вскрытия, кто похорон. Иногда разговаривают, критикуют врачей» – «Ну, не знаю. Пожили б ви в нашому бардаку і з нашими зарплатами …» Регина отставила тарелку, уперла руки в боки, набрала воздуха: «Ох, Богомилка! Всё тебе не так! И страна не нравится, и бардак наш не люб… Езжай уже в Рашу, там тебя ждут с распростертыми объятьями! А мы в Украине как-нибудь сами разберемся, повыгоняем олигархов еврейских, наведем порядок!» Он примирительно поднял руки, смеясь: «Всё, всё, брейк! Ну хотите, я попрыгаю?» Богомила обожгла его взглядом, махнула косой, усмехнулась: «А шо? Полезно після обіду пострибати, укласти все…»

После чая все поразбрелись по площадке полежать полчасика в тени. Он подошел к Регине, доверительно тронул ее за плечо. «Регина… Как бы это… В общем, вы бы еврейскую тему не эксплуатировали так откровенно? А то, мне кажется, что Фарковские они тоже… не очень украинские украинцы. А вы – «жиды, жиды».

Регина растерялась: «Ну… А чего я такого говорю? Все жеж правда! Есть евреи, а есть жиды…» Он засмеялся: «Так что ж вы сюда, в самое сердце жидовское поехали?» – «Так надо же посмотреть, как они живут. Ну, и тут не только евреи, тут же и наше православие, и вся история…» Он отошел, привалился на лавочке неподалеку от Богомилы, поморщился: да, горбатого могила… И вообще, зря он столько чеснока слопал с бутербродом, теперь припекает не только сверху, но и изнутри.

Богомила приподняла голову, неожиданно подмигнула: «Что, Александр Иваныч, пытаетесь воспитать весь мир?» Эта неожиданная очень русская речь обескуражила его: «Да куда мне! Мне бы себя воспитать…» – «Не поздно?» – «Та ни, трошки есть запас, лет на пять-десять». – «Да вы оптимист, Александр Иваныч. И романтик…» – «Есть маленько», – сказал он, укладываясь. – «Ну, вы тогда водички попейте. А то чесночок – тяжелая пища для подъема в двадцать пять кэмэ», – она тоже легла, опустив свой козырек на глаза.

«Да кто она такая, эта Богомила? – думал он, прикрыв глаза и пытаясь расслабиться. – Странная какая-то, право слово. Все остальные – понятны, более-менее. Алексей – начинающий гид, пытается поймать свою струю в линии поведения с клиентами, с лидерством у него, правда, так себе, заявка по факту есть, а решительность… ну, может, тут я ошибаюсь. Регина – типичная продавщица сельмага, вдруг разбогатевшая слегка на каком-то своем бизнесе. Отсюда все эти внутренние стычки повадок и амбиций. И в Марокко она была, и на Кипре, не говоря уже о Таиланде, и шуба у нее дома песцовая, а сама копейку считает, кофе на заправках и хочет взять – и не берет. А может еще и держит линию с Алексеем, тот, похоже, в очень экономичном режиме решил путешествовать. Фарковские – сами по себе, сразу дистанцировались, бизнесмены, типа повыше классом, чем Регина, видно, как ее вульгарность их дергает. Хотя – точно самоучки, не аристократы, «из разночинцев», как раньше говорили. А Богомила…». Он заметил, что ему приятно думать о ней. Приоткрыл глаз, глянул на соседнюю лавочку. Красивая, стройная, молодая, да, наверное, около тридцати. Молодая, а когда говорит серьезно, то будто и ровесница его. Говорит… Эти мягкие интонации, переход на украинский, улыбка – все это словно что-то прятало, скрывало какую-то тайну. «Романтик!» – фыркнул он про себя. Вот уж точно заметила. Он – романтик. А еще – кто он? Вот о всех он уже составил мнение, а о себе? Кто он, Александр Иванович, пятидесяти одного года, священник, турист, женат уже больше тридцати лет, четверо детей, трое из которых выросли уже, а четвертая вошла в тот «нежный возраст», когда критичность к родителям превышает всякую критическую массу авторитета… Он подумал о жене. «Брак без брака». Ну, почти… Он никогда ей не изменял, кроме одного раза, тогда, в самом начале их жизни, когда он пришел из армии, откуда писал каждую неделю романтические письма – ей и их маленькому сыну, а вернулся и «любовная лодка разбилась о быт». Было трудно, она уходила, потом он, потом опять она. Соня вплыла в его воспоминания немым укором, черт, черт, как все это пошло и глупо было… Как в песенке: «Подруга друга…» Соня тогда просто подвернулась ему в тяжелый период, когда он остро чувствовал свое одиночество, она просто вошла в его эти полгода блужданий вне дома, ничего не требуя, никак не заявляя прав, как там, в песне? «Она была робка и молчалива…», и это его начинало бесить и тяготить, ну, он же не Раскольников, а она, хоть и Соня, но не Мармеладова… Кончилось все так же внезапно, как и началось, он вернулся домой, в семью, а потом, спустя год, Соню накрыло лавиной на Алтае, всех спасли, всю группу, а она задохнулась, и он тоже задохнулся вдруг, будто лишился воздуха, будто сверху – тонна плотного снега. Ее привезли хоронить в Энск, и он был там, на службе, когда ее отпевали, смотрел в гроб и не мог поверить, и только один вопрос по кругу в голове ходил: «Зачем? Зачем? Зачем? Зачем?…» А когда на кладбище все разошлись, он остался один на один с этим вопросом, к нему подошел отец Василий. И нет, не сразу всё это так сложилось, но уже сейчас он понимал – отсюда всё и пошло, от закрытых глаз Сони, в которых он видел снег, от этого проклятого вопроса… Два года его ломало и корёжило, но рядом был отец Василий, и жена всё приняла покорно, что было на неё не очень похоже, и этот путь, от купели крещения до рукоположения, сначала в диаконы, а потом и в священники, мелькнул одним днём, десять лет, как один день, как отпустительная молитва…

И он, конечно, не мог остаться в Энске. Тогда ему предложили поехать в маленький городок Сонск, моногород с умирающим заводом, за тысячу километров от Энска. Там всё нужно было делать почти с нуля, он согласился, и они, всей семьей, тремя тогда еще детьми, снялись и уехали из города, уехали чтобы начать всё с чистого листа, как и хотел. И – почти двадцать лет. Целая жизнь. Разная. Старшие, трое, выросли и разъехались, кто куда – учиться, работать, замуж… А он вдруг опять затосковал, почувствовал – если они не снимутся отсюда в ближайшее время, если он не начнет сначала – все, ему конец. Он выйдет в тираж. Еще лет пять, от силы – десять. И – что? Приходской священник в трех маленьких стагнирующих приходах? И горы уже не радовали так, как раньше, не радовали бесконечные походы с детьми уже тех, кто когда-то подростком ходил в горы с ним. Он чувствовал – надо рвать этот круг, что-то менять. Но не веру, конечно, и, наверное, не служение, не так радикально. А что? Город? Страну? Планету? Кто и куда его отправит? В миссию на Марс?

Он усмехнулся. Кто они все, люди в этой группе – это, конечно, интересно. Но пока он не поймет кто он сам – он ничего не изменит. И да, Богомила – тоже загадка. И имя у нее странное. Надо спросить ее как-то об этом ее странном имени. Соскользнув с неприятных мыслей о себе на приятные о Богомиле и осознав это, он хлопнул себя ладошкой по лбу и сел. Пора вьючить велосипед…


Подъемы начались сразу после обеденного перерыва. Затяжные, многокилометровые, которые он преодолевал в основном пешком, ртом хватая воздух и проклиная себя за чеснок. На одном из редких спусков, обогнав колонну, он встал у автобусной остановки, напился и достал батончик мюсли. Подрулила Богомила, скрипнула тормозами. «Хочешь? – он протянул ей батончик. –У меня есть еще» – «Дякую…». Богомила взяла батончик без церемоний, он достал себе еще. Съели. «Ммм… Вкусно! Я такого не ела». – «Хочешь еще?» – «Та ни, потом!»

Мимо них, не останавливаясь, пронеслись Татьяна с Региной. «А где Леонид и Алексей?» – он тревожно всматривался в поворот, откуда они шли. «Да, кажется, у Леонида с животом что-то, а Леша его ждет. Догонят». Богомила сдернула очки со шлема, надела, став похожей на диковинную стрекозу, и хлопнула его по плечу: «Ну что, Раша, летс гоу?»

Потом, уже почти в сумерках, были узкие «торчки» подъема в каком-то ущелье, где «полоса отчуждения» пошла уже по самому краю, и машины опасливо объезжали его, толкающего велосипед в гору, как Сизиф толкал свой камень.

У самого города, когда уже только луна и его фонарик освещали путь, он понял, что остался один на один с этим треклятым подъемом, вечным, как этот город, нескончаемым подъемом. Обогнал его Алексей, крикнув, что дорога одна и они ждут наверху, отстала Татьяна ждать мужа, а он шел, сначала по краю дороги, а потом по какому-то тротуару, вдоль огромного каньона, который заливала темнота, как река, дышал ненасыщающей свежестью, плещущей из темноты, смотрел на отблескивающие в свете луны купола какой-то церкви, шел на ногах, которые уже не хотели никуда идти, шел вверх, упрямо толкая свой тяжелый велосипед, шел и репетировал свою последнюю речь. «Алексей, ребята! Вы меня простите, но я, кажется, не очень рассчитал свои силы. Я оттягиваю группу, а впереди еще так много всего, пустыни и километры. Наверное, и вам и мне будет проще, если я останусь тут, в хостеле, поживу, посмотрю Иерусалим, а потом, к концу похода, подъеду к вам в аэропорт. Давайте договоримся о месте и времени встречи?»

Город начался там, где закончился этот подъем, начался фонарями, гонящими тьму прочь, веселым треньканьем трамвая и площадкой, на которой три фигуры с велосипедами махали ему рукой. Он дошел…


…Фарковский действительно заболел, это стало ясно, когда они вошли в комнату в хостеле, и тот мешком со стоном упал на ближайшую кровать. Комната была прокурена, кровати стояли «вертолетами» в два яруса, и он занял угловую нижнюю, Алексей кинул вещи наверх.

Леонид буркнул: «Отлежусь», сдернул кроссовки и залез под одеяло, Татьяна хлопотала рядом, копаясь в аптечке.

Он распаковал рюкзак, кинул вещи на верхнюю кровать рядом, кивнул Богомиле: «Занимай половину. Будет твой шкафчик». Она благодарно кивнула, начала дербанить сумку.

«Тут душ есть в номере, а еще – два в коридоре, в конце, – сказал Алексей. – Я пошел мыться». Когда он вышел, повисла тишина. Потом Татьяна напряженно сказала: «В номере… Это, что ли, номер? Прокурено все, окон нет, не проветришь…» Регина судорожно сглотнула, но промолчала. Богомила скрутила что-то в полотенце, пропела: «Я в дуууш!» и хлопнула дверью. Отвернувшись от всех, тяжело дышал Фарковский.

«Так, – сказал он, понимая, что надо что-то сказать, но не очень себе представляя, как все это напряжение разрядить. – Я так понимаю, что за все уже уплачено, и ничего мы тут не изменим. Примем, как есть. А есть – что? Чистая простыня, крыша и горячая вода. И еще в кухне, говорят есть горячий чай и кофе – бесплатно и с сахаром. Ну, немало уже. И еще – завтра день отдыха». Он встал, подхватил полотенце и сумочку: «Я тоже пошел мыться».


Потом все пили дармовой чай в ожидании ужина, сидя в маленькой уютной комнатке с широким угловым диваном. Кто-то юзал вай-фай, кто-то блаженно дремал, прикрыв глаза. Разложив по тарелкам чечевицу с тушенкой, Алексей предложил обсудить завтрашний день. «Есть экскурсовод за двести баксов, на весь день. Она сказала, что часов восемь гарантирует по старому городу и окрестностям. Берем?» – «А шо, Леша, сами мы не сможем походить?» – Регина просительно вскинула глаза. – «Дак шо ж мы сами-то увидим? – сказал Алексей. –В прошлый раз мы вот так сэкономили и ничего не нашли толком. Ничего не увидели. Не, я готов выложиться на экскурсию, кто еще?» – «Ну раз так, то и я» – кивнула Регина. «Я – за» – просто сказала Богомила и глянула на него. «Ну да,– он кивнул, – конечно. Как тут разбираться без Вергилия?»

«Мы не идем, – Татьяна развела руками. – Отлежимся, сами погуляем»

«Значит на четверых – по полтиннику. На том и порешили», – прихлопнул по столу Алексей.

День четвертый: Иерусалим, день отдыха.

Утро в Иерусалиме встретило их дождиком, мелким и противным. Окно на кухне-столовой, где они завтракали, было, оказывается, выбито и теперь покрывало, прикрывавшее дыру, пузырилось от порывов сквозняка. Пахло сыростью, плесенью, подгнившими фруктами и еще какими-то странными запахами дешевого хостела. Они ели молочный суп-лапшу и молчали. Не хотелось ни на какую экскурсию.

«Внизу можно поменять деньги, кому надо. Доллары на шекели, курс тут нормальный, – сказал Алексей, облизывая ложку. – Еще кому добавки надо?»

Было восемь утра, экскурсия начиналась в десять. Он откопал в местной библиотеке (в коридоре стояла буккроссинговая полка) какую-то русскоязычную книжку для новичков в исламе и с увлечением листал этот своеобразный катехизис, Богомила устроилась рядом и пила чай, подобрав под себя ноги. «Интересно?» – «Ну… так, занимательно. В общем, все это известно, но вот чтобы так… инструктивно, что ли, я встречаю впервые». – «Вчера в коридоре на диванчике видели девушек, Александр Иваныч? – Богомила приподняла брови и придвинулась заговорщицки. – Я вот думаю, не жены ли это хозяина нашего хостеля? Что там, в этой книжке про жен говорится?» Он хмыкнул, глядя в ее смеющиеся глаза, заодно припоминая двух молодых, лет по шестнадцать, девчонок в хиджабах, весь вечер вчера сидевших в коридоре на диване и щелкавших пультом от телевизора: «Все бы вам, Богомила Олегiвна, весь ислам к многожёнству сводить… А вообще-то я уже просил перейти на «ты», а? Уже три дня знакомы, а все выкаем». – «Какой вы быстрый Александр Иванович, – в тон ему парировала Богомила. – Все бы вам с девушками на «ты» всего на третий день знакомства!»

Чай пили долго, он принес всю изломанную плитку темного шоколада «Российский», неожиданно всем понравившегося. «А я три плитки выложил в Энске, когда вес облегчал», – сознался он сокрушенно. «Вот, Саша, не тот вы вес облегчали, лучше бы одежды набирали поменьше, а шоколад взяли! – наставительно отчитала его Регина. – А то тут местный шоколад какой-то невкусный, говорят». – «Да ничего, Регина, – утешил он ее. –Еще плитка есть в заначке».

Дождь кончился, и они засобирались – поменять деньги, проведать велосипеды, мокшие на балконе, переодеться. Через полчаса вышли вчетвером, попрощавшись с Фарковскими. Леонид спал, отвернувшись к стене, Татьяна махнула рукой: «Пока!»

Хостел был зажат между лавочками в арабском квартале в сотне метров от стены Старого города. Прыгая через лужи, они пересекли площадь и вышли к воротам. Там у мостика, перекрытого археологами, их ждала худенькая, даже, казалось, миниатюрная Инна, их экскурсовод.

Познакомились. Инна уехала из России лет семь назад, по образованию филолог, экскурсии по Израилю водит уже много лет. Живет с семьей в Иерусалиме. Алексей нашел ее по интернету, она надеется, что не разочарует их рассказом и показом.

«Инна, вы вчера Алексею про восемь часов говорили? Не надо восемь, это многовато для нас. Давайте часов в пять уложимся?» – сразу вступила в переговоры Регина.

У Инны на лице мелькнула гамма чувств, которые она быстренько сгладила деловитой улыбкой из разряда «клиент всегда прав». Столковались на том, что попытаемся уложиться покороче, «ну, а там решим». Вышли к ближайшим воротам Старого города, Дамасским, где Инна начала свой рассказ. Он слушал… да нет, он просто впитывал в себя этот неторопливый, журчащий, как ручеек, голос, и вся история этого города, уходящего вглубь, под стену, складывалась в нем, как здание из кубиков, как камни этой стены – ровные сверху, в относительно недавнем мусульманском периоде, немного потертые и помеченные мальтийскими крестами в эпоху крестоносцев, и грубоватые и не очень ровные грани античного периода, выглядывающие откуда-то снизу. Они шли по узким улочкам, вышли на Виа Долороса, «Путь Скорби», по которому вели Христа на казнь. Его оттерли от Инны дружные плечи Алексея и Регины, он оказался во втором ряду, рядом с Богомилой, которая тоже, как завороженная, тянула шею вперед, ловя тихий голос Инны, и он вдруг впервые с удивлением поймал себя на мысли, что они двое словно отражаются друг в друге, когда слушают Инну, а с Инной – слушают сам город.

Шли они по местам стояний Иисуса – традиционный паломнический маршрут, который Инна рассказывала весьма нетрадиционно. Она не давила на эмоции, не говорила: «Вот, здесь…» или «В этом месте…». «Все, что мы с вами видим сейчас, – это остатки, в лучшем случае, Элия Капитолина, города, построенного на месте Иерусалима Иисуса. Когда римляне разрушили Иерусалим, они возвели здесь другой город, с другой сеткой дорог, с главной улицей, ориентированной на Рим. И Виа Долороса – это явление скорее культурное, чем историческое. Будем помнить, что мы идем с вами по Элия Капитолина, а под нами, на глубине от трех до девяти метров, находится евангельский культурный слой. Ради исторической честности не стоит забывать об этом…»

«…На Виа Долороса мы, более-менее, можем, быть уверены только в начальной точке, где был суд над Иисусом, и в конечной, куда мы придем с вами в завершение нашего пути, на Голгофу, где, считается, находилась и гробница Иисуса. Но даже это проблематично. Вопросов больше, чем ответов: кресты тогда частоколом окружали Иерусалим…»

«…Сами остановки, по которым мы пройдем, это тоже смесь евангельских событий, легенд, преданий времен крестоносцев… Сейчас их четырнадцать, но раньше число этих остановок менялось на протяжении веков от семи до двадцати одной. То, что принято сейчас – это канон, установившийся в шестнадцатом веке».

«…Что было точно – так это постановка спектакля казни, как римские режиссеры обставляли распятие, как вели преступников к месту казни. Нужно было унизить приговоренного, вывалять его в ненависти толпы ко вчерашнему лидеру. Люди ведь всегда срывают злость на тех, кому они доверяли, но кто, в итоге, оказался бессилен им помочь.

Все было продумано: крест привязывали к спине, и, чтобы не задохнуться, чтобы веревка не раздробила гортань, нужно было очень низко согнуться и держать вторую перекладину креста двумя руками, заведенными за спину. Унизительная поза, нет возможности защитить лицо, в которое летят плевки и несутся оскорбления…»

Они шли от стояния к стоянию, и храмы, возведенные на каждой остановке, сливались в один сплошной храм. Он всматривался в иконы и статуи, в следы на камне, в оставленные на стенах и на полу поля для игры в кости, в мальтийские кресты освободителей Святой земли. Иногда он соскакивал с гипнотического голоса Инны и пытался услышать эти камни, эти толстые уродливые оливковые деревья, росшие здесь не одну сотню лет, он трогал руками стены церквей, но они молчали. И он подумал тогда: «Кого оставил Бог без внимания: эти камни… или меня? Если Он не в этих камнях и деревьях, не в этой мостовой, то что делают здесь все эти люди, приехавшие ото всюду? Что делаем здесь мы?»

Они миновали триумфальную арку императора Адриана, камень со следом, напоминающим ладонь, – место, где Симон Киринеянин взял на себя крест Иисуса, место, где святая Вероника утерла Спасителю лицо своим платком.

Кругом толпились люди, молились, пели, торговались, и он снова задумался о тех, кто ехал сюда специально, чтобы услышать Бога, ибо где Его слышать, как не здесь? И где Он лучше услышит нас? Как все это… по-детски, что ли. Целый город детей. А он? Чем он лучше? Для чего он приехал сюда, разве втайне он не думал, что именно здесь он получит ответы на все свои вопросы, которые возникали в его голове при чтении всяких умных книжек? Разве он не чувствовал себя здесь немножко посетителем Зоны из «Сталкера»? Он представил Инну в роли Рэдрика Шухарта и рассмеялся. На него недоуменно обернулась Регина, и все философическое настроение сползло, как кожура с банана. «Будем лопать пустоту! – бодро сказал он, заставив регинины светлые брови взлететь еще выше. – Так, вспомнил одного забытого поэта…» Инна странно взглянула на него: «Вы филолог? Знаете Бурлюка?» Он пожал плечами, она кивнула и повела их к Львиным воротам…


Тормознули у купальни Вифезда. Алексей и Регина не пожелали платить за вход на территорию раскопок, и пошли они с Богомилой. Инну пропустили бесплатно. Заглянули в католическую базилику святой Анны, матери Девы Марии, здание, сохранившееся со времени крестоносцев («Построено в 1142 году при поддержке королевы Мелисанды» – услышали они за спиной Иннин голос), а вот на купальне зависли. Разглядывали все этим многоуровневые сооружения, слушали Инну, потом пробежались по всем этим лестницам, заглядывая в закутки, где когда-то стояла вода, находились крытые ходы, лежали больные, ждущие «возмущения воды». «Представляешь, – говорил он задумчиво, спускаясь на самый нижний ярус, – где-то тут Иисус сказал бедному паралитику, лежащему тридцать восемь лет: что же ты не спускаешься в воду, когда туда сходит ангел? А тот: да я бы и рад, а только кто-то всегда раньше меня успевает…» – «Да-да! – засмеялась Богомила. – Возьми свою постель и ходи!» Она ткнула палочкой, что вертела в руках, ему в грудь, и он поднял руки: «Все, сдаюсь! Беру свою постель и хожу! А ты неплохо знаешь евангелие…» – «Были учителя, – поскучнела она лицом, отвернулась. – Идем наверх?»

Догнали всех, вышли за ворота, к Гефсимании. Там их встречала помпезная «Церковь всех наций», с камнем, где Иисус молился перед арестом. Он погладил молчаливый камень, вышел из сумеречного зала, вдохнул свежего воздуха. Вечные темы – вот что привлекает сюда людей, подумал он. Не только поиск чудес и откровений, но и вечные темы. Предательство, оставленность, одиночество, страдание… Все мы проходим через это и всем нам хочется какого-то эталона. Чтобы сравнить. Чтобы хоть так переложить их на кого-то еще.

Шли мимо старого кладбища, где до сих пор хоронили тех, кто мог себе это позволить («Иосиф Кобзон, по сплетням таблоидов, купил себе здесь участочек за три миллиона долларов» – услышал он Инну), часть оскверненных в последнюю интифаду могил до сих пор восстанавливали, потом пошло старое кладбище с гробницей Авессалома, сына Давида («Между нами, археологи говорят, что этому склепу немного меньше лет, чем приписывается»), где-то тут же были гробницы пророков Аггея, Малахии и Захарии. Наверху, над частью кладбища, нависал арабский квартал. («Во время интифады Аль-Акса, в двухтысячном, тут был грандиозный погром. Потом плиты с этого кладбища собирали чуть ли не со всего Иерусалима, арабы мостили ими дворы…»)

Прошли в еврейскую часть Старого города, разделились на два ручейка – женский и мужской, текущие через рамки металлодетектора. Он выгреб из кармана всю мелочь, снял часы, положил телефон, прошел мимо неулыбчивого то ли полицейского, то ли военного. На площади перед Стеной Плача соединились, правда, ненадолго. Инна говорила об истории Стены, махала рукой наверх, где спрятался купол мечети, занимавшей место разрушенного иерусалимского храма, он не особо слушал, это были вещи ему известные. Словил волну Инниного рассказа только когда она сказала, чтобы они были осторожны в выборе просьб: «Можете относиться к этому как хотите, но считается, что это такое особое место, где Бог слышит наше сердце». И рассказала им классическую историю про женщину, пожелавшую чаще видеть внучку, а через некоторое время – раз! – и ее дочка умерла, пришлось забрать внучку к себе, теперь видит ее каждый день. Он ухмыльнулся, кивая зачётной байке-страшилке, сам такие же рассказывает у себя в походах, Инна пожала плечами и развела руки в стороны, мол, за что купила… «Я не пойду, – сказал Алексей просто. – Вы идите, а я здесь погуляю». – «Я тоже, – сказала Инна. – Находилась уже».

Стена тоже делилась на «женскую» и «мужскую», он махнул рукой Регине и Богомиле и пошел в свою сторону. Шел и думал: неужели он и тут купится на возможность чуда? Ха, как смешно! Вокруг него бурлили водовороты молитвенной жизни, какой-то, явно с похмелюги, молодой еврей неортодоксальной наружности, в светлых пиджаке и шляпе, хрипло и надрывно пел под гармонику, закатывая глаза, вокруг него хлопала толпа, ближе к стене раскачивались в молитвах уже классические хасиды – шляпы, пейсы, молитвенные платки…

Он подходил к стене, и его саркастическая решимость падала, как столбик термометра на морозе, внутрь словно заползал страх быть услышанным, узнанным. Он вглядывался в камни, утыканные молитвенными записками, словно пытался там разглядеть горящее «текел»: «ты взвешен на весах и найден очень легким», но камни были серыми, неровными и молчаливыми. Он закрыл глаза, тронул поверхность стены, как и до этого трогал стены, камни, колонны. Молитва вдруг всплыла в его сознании спонтанно, будто поднялась откуда-то снизу: «Да будет воля Твоя…» Как удобно, подумал он, как благочестиво-то! А что там, в твоем сердце на самом деле? Что прячет оно даже от тебя? Он снова вспомнил «Пикник на обочине», усмехнулся с закрытыми глазами, продолжая гладить стену. «Стена исполнения желаний»! Стругацким бы понравилось. Но снизу все шла и шла эта фраза, как мантра: «Да будет воля Твоя, да будет воля Твоя, да бу…»

Он развернулся и пошел влево, в арочный проход, где стена исчезала под крышей синагоги и книжного хранилища. Там тоже шумели, читали, раскачивались, кто-то громко проповедовал, с верхнего яруса, с балкона кидали маленькие конфеты, которые собирала детвора. Он дошел до конца, стукнул в торец стены кулаком: «А твоя воля какая, Александр Иваныч? Что там прячется у тебя внутри?», развернулся и пошел к выходу, огибая молящихся. Он чувствовал себя усталым и выпотрошенным.


«А не съесть ли нам по шаурме? Уже пора, мне кажется…» – Алексей разрушил Иннину магию, и все вдруг стали принюхиваться к ароматным запахам города, понимаю, что проголодались, начали вращать головами в поисках подходящей забегаловки. После третьей все решили, что хватит искать и устроились за столиками, куда молниеносно хозяин, толстый араб, наметал кучу маленьких тарелочек с салатами, принес чай, лепешки, а в конце – по тарелке с наструганным мясом и жареной картошкой. Инну опять-таки бесплатно напоили чаем, от еды она отказалась («Пост»). «Любят вас тут» – заметил Алексей, фотографируя стол для Инстаграмма. – «Так не вы первые, кто сюда заходит со мной»,– улыбаясь, сказала она, попивая зеленый чай из большой фарфоровой чашки.

Оставался Храм Гроба Господня («Мне больше нравится его основное название – «Храм Воскресения», – сказала Инна), его проходили уже на выдохе, все устали, были невнимательны, терялись в толпах народа. В приделе «Трёх Марий» он присел на лавочку рядом с Богомилой, коротко глянул на нее: устала, но слушает внимательно, словно что-то пытается уловить в Инниной экскурсии. Посмотрел на модернистскую скульптуру встречи Марии и Елисаветы, заскучал, когда услышал краем уха про возможные семейные отношения Иисуса и Магдалины («Инна-Инна! Давайте только без Дэна Брауна?»), закрыл глаза, впуская в себя вновь ставшие уже привычными тут пустоту и молчание.

Все пошли, Богомила тронула его: «Что, спите, Александр Иваныч? Идем!». Он стряхнул с себя оцепенение, покорно встал, пошел дальше…

Когда Инна подвела их к небольшому окошку, за которым виднелась скала с трещиной и сказала обыденно: «Ну, а это, по преданию, трещина, возникшая в Голгофе сразу после смерти Сына Божьего на кресте. Видите, даже эта красная прожилка в разломе напоминает сбегавшую кровь. В евангелиях сказано, что после смерти Иисуса произошло землетрясение, вот, полагают, что это – следствие той катастрофы… – Она помолчала и добавила: Считают, что второе пришествие Христа будет сопровождаться таким же землетрясением, и именно в этом месте оно будет зафиксировано в первую очередь. Поэтому здесь стоят вот эти сейсмодатчики…»

Он почувствовал, как его руку вдруг обхватили чьи-то горячие пальцы, сдавили… Богомила. Она сжимала его руку и смотрела в окошко таким странным взглядом… нет, не фанатичным, отнюдь. В этом взгляде была какая-то жадность, жажда чуда, как у девочки, которой обещали настоящего Деда Мороза, а еще там была надежда, надежда на то, что всё не зря. Что – «всё», он не знал, но понимал, что видит то, чего видеть не должен был бы, проникает туда, где ему нельзя находиться. Он с трудом отвел взгляд, усмехнулся про себя: «Ну и Богомила! Какая она… эсхатологичная штучка!» Та, вдруг, словно очнулась, отпустила его руку, немного виновато улыбнулась, мол, прости… Он кивнул: все нормально. Бросил взгляд вправо-влево. На них никто не обращал внимания.


…С Инной попрощались тепло, поблагодарили за экскурсию и расстались. Через площадь виднелся их хостел, но идти туда вдруг расхотелось, несмотря на усталость. «А знаете что? – сказал он всем. – А давайте я куплю бутылку вина, и мы выпьем? Отметим начало нашего похода наконец».

Вино, по случаю праздников, нашли только у бутлегеров, в арабском квартале. Он взял бутылку, явно переплачивая, сунул в карман, подождал Алексея, покупавшего бензин на заправке неподалеку.

В хостеле, вдавив пробку внутрь, разлил вино по стаканчикам, взятым с кухни, раздал всем, кроме махнувшего отрицательно Леонида: «Ну? Как-тут говорят по этому поводу? «Лехаим»?»


…Когда все занялись душем и укладыванием, он вышел на кухню, налил себе чаю, взял в руки телефон. Звонить не стал, дома было уже поздно, решил написать. Значок скайпа горел, значит жена не выключила комп. Задумался, стал набирать: «Привет, дорогая! Весь день бродил по Иерусалиму, экскурсия была отличная. У меня все ок. Завтра трогаемся дальше, позвоню тебе по скайпу, когда будет устойчивый интернет. Напиши, как у вас? Все норм? Я тут совсем потерялся во днях, не отличаю дни друг от друга, сплошные понедельники…» Он отправил, задумался, не написать ли еще чего, ах, да, про дочку младшую не спросил! Хлопнула дверь, скрипнул диван в коридоре.

«Сёмушка, привет! Как ты? Скучаешь? Я тоже. Дюже устала, замучилась тут. Да нет, с едой нормально». Певучий голос Богомилы резал слух. Он замер, боясь выдать себя. Как-то неприятно стало ему вдвойне, словно он специально тут подслушивал, это, во-первых. А, во-вторых, ему было неприятно, что этот голос так ласково говорит сейчас с другим мужчиной. Он взял себя за запястье, там, где она сегодня сжала его руку. Вот черт!

«Убежала Богомилка со своим Сёмушкой поболтать? – Регина шла из душа, не удержалась. – Пожалься, пожалься Семену своему, может он тебе поможет?» Он хрустнул пальцами, встал, спустился вниз. Похоже, это его работа тут – разряжать заряженное…


…Ночью ему приснился Старый город. Он шел по нему, мимо лавочек с сувенирами и благовониями, по узким улочкам и внезапным поворотам, шел по абсолютно пустому городу целеустремленно, словно пытался догнать кого-то. Кого? Кто там мелькал впереди, то возле угла какой-то старинной церкви, то у спуска, каменными ступенями уводящего вниз, к раскопкам старинной купальни? Никого не было в городе, только он и этот призрак, легкий, неуловимый, только-только отмечаемый краем глаза. Он бросался вперед, но, как бывает во сне, ноги вязко тормозили, как в воде, и он не успевал. Он протискивался в какие-то «игольные уши» узких каменных проходов, всматривался в сумрак подземных тюрем, бродил среди склепов старого кладбища, а фигурка впереди мелькала и исчезала, иногда оставляя за собой, как облачко пара, легкий смешок, такой знакомый, ужасно знакомый, что, казалось, нужно только чуть напрячься – и он вспомнит, кто это. Оставалось догонять, приняв эти правила игры, и он догонял. И когда он оказался возле Стены Плача, он остановился. Стена смотрела на него тысячами записок, воткнутых в щели между камнями, словно тысячами чужих глаз, и он, казалось, слышал все эти желания, они жужжащим роем текли в него, и стена дрожала, как под напряжением, и он зажмурился и заткнул уши… и наступила тишина. И в этой тишине, куда не проникало даже это его «Да будет воля Твоя», он почувствовал, что рядом с ним стоит кто-то, тот, кого он догонял всю эту дорогу по городу, стоит, смотрит на него, сдерживая улыбку, и вот-вот его рука коснется его плеча, а ухо защекочет такой знакомый шепот: «Олександр Iвановичу, ну що ви таке повільне і нерозторопний?»


…Алексей скрипнул двухъярусным «вертолетом», спускаясь, и он открыл глаза, сел и стукнулся головой о верхнюю перекладину. «Доброе утро! Встаем, собираемся и – на завтрак. Выезжаем через два часа!»

Начался новый день.

День пятый: Иерусалим – Вифлеем – монастырь Мар Саба – Иудейская пустыня – Мертвое море, дистанция 67 км

…Граница встала перед ними неожиданно и во всем своем пугающем величии – здоровенные, до восьми метров металлические параллелепипеды, состыкованные не в размер, вились бесконечной змеей вправо и влево. Вдоль забора тянулась «линия отчуждения», как и положено, с опашкой и проволокой. Они остановились у бордюра дороги, собрались вместе.

«Проезжаем сейчас КПП, будьте готовы, если решат проверить вещи, – сказал Алексей немного напряженно. – В прошлый раз пропустили спокойно».

Они медленно подкатили к воротам, распахнутым настежь, солдат в шлеме и с автоматом нетерпеливо махнул им рукой, когда Алексей принялся ему что-то объяснять – проезжайте, мол. Проезжая последним, он махнул рукой погранцам и вкатился на территорию Палестинской автономии. Они снова собрались, метрах ста от стены, у дороги, обернулись, обозревая её уже с другой стороны. Алексей, ухмыляясь, фотографировал их растерянные лица на фоне разделительного барьера. «Ну, добро пожаловать в Палестину! – сказал он, убирая телефон в карман велосумки на руле. – Ехать советую кучно, не отставать, на провокации не поддаваться!» – «Шоо? – протянула Регина. – Какие еще провокации?» – «Ну, в прошлый раз, когда мы тут ехали, нас обкидали камнями. Так что будьте осторожны». – «Хорошо, что не обстреляли. И в заложники не взяли». – «Та ну тебя, Сашко, наговоришь сейчас! – махнула рукой сбитая с толку Регина. –Ты еще гарэмом нас напугай! – и покосилась в сторону Богомилы, прямо облизав взглядом ее высокую фигуру в обтягивающей майке и велошортах. – Може, как-то приоденемся?» – «Та проскочим!» – Алексей запрыгнул на седло и задал темп.

…Фарковских они оставили в иерусалимском хостеле, договорившись еще с вечера, что встретятся с ними в Эйн Бокеке – городке на Мертвом море, где у них была запланирована дневка. «Послезавтра мы там будем к вечеру, спишемся в вайбере, – сказал Алексей, и Татьяна кивнула, поджав губы. –Вы в палатке будете?» – уточнил Алексей. – «Нет, мы уже там забронировали отель, – ответила Татьяна, озабоченно поглядывая на спящего мужа. –Отдохнем, доедем на автобусе и вас подождем». – «Ну ок, – Алексей кивнул на горку продуктов на пустой кровати –Это ваше. Ну, в расчете на вас. Не будете есть – выбросите» И вышел в коридор. Было странно видеть обычно спокойного начальника раздосадованным. «Ну а кого сбой планов приводит в хорошее расположение?» – подумал он, и, сочувственно кивнув Татьяне, вышел следом. Остальные уже ждали у входа в хостел, присматривая за их велосипедами. Было свежо, ночью опять пролил дождик, и он порадовался тому, что приоделся потеплее. Из города выскочили быстро, не в пример, как в него входили…

…Вифлеем петлял спусками и подъемами, на последних он закусывал губу и выжимал на пониженной из своих ног все, что мог, чтобы не отставать. Мелькали магазины с вывесками на арабском, вдали виднелись колокольни с крестами, проехали мечеть. Город изогнулся чашей, и он увидел впереди большущую стену с крестом. «Базилика Рождества, можно погулять полчасика, – сказал Алексей, ставя велосипед к стене. –По очереди».

Прежде, чем они попали в храм, их встретил огромный Георгий Победоносец с неизменно пронизываемым змеем. Рядом был туалет, где он скинул уже неактуальный термик, сунул в рюкзак. Вышли во двор церкви. Первое, что он увидел, был рождественский вертеп в натуральную величину. Деревянные фигуры казались от натуральности восковыми, овцы будто дремали и были готовы вскинуть свои ушастые головы, а традиционный колорит ясель с Младенцем, Марией, прикрывающей Его пеленкой, Иосифом, стоящим за ее спиной, пастухом на коленях и волхвами в цветастых халатах, сбивала с толку стоящая рядом с Марией женская фигура в одежде вполне себе европейской – передник, шаль на плечах. Он хмыкнул, сфотографировал, пошел внутрь.

Церковь была огромной, с разными приделами, но изначально он попал в главный зал, где только что завершилась служба. Последний куплет «Тихой ночи», непривычно звучащий посреди весны, он прослушал, прикрыв глаза. Красиво поют… Он сосредоточился на тишине внутри себя, пытаясь, как и вчера, в храме Гроба Господня, вызвать в себе молитву, поток слов, что обычно, после минуты тишины, начинал идти в его голове, но тишина гулко отдавала пустотой и эхом этого огромного зала. Ни Иерусалим вчера, ни Вифлеем сегодня не отзывались в нем никак…

Алексей тронул его за рукав: «Там, если направо повернуть, можно посмотреть на пещеру, где родился Христос. Идем?» Он покорно кивнул, они спустились по ступеням вниз, в небольшой зал, где сильно пахло ладаном и была очередь. Алексей махнул рукой и пошел дальше, а он, встав рядом с каким-то кардиналом в малиновой шапочке, вновь прикрыл глаза, ловя волну и не находя ничего. Спустился к знаменитой четырнадцатиконечной звезде, отмечающей место, где стояли ясли, встал рядом с кардиналом, преклонив колено, тронул металл звезды. Теплый от множества рук металл не сказал ему ни слова.

Пора! Он вышел из храма,натянул велосипедный шлем. Алексей еще не пришел, Регина и Богомила смотрели в разные стороны как наэлектризованные. Он подошел к Богомиле, взял за руку: «Пойдешь?» И потянул обратно, в храм, сдёргивая шлем. Она пошла. Он провел ее по своем маршруту, подвел к ступеням со звездой. «Там, говорят была пещера Рождества, стояли ясли. Спустишься?» Очереди уже не было, но она замотала головой – нет, не пойдет. Почему? – удивился он про себя, но не спросил, взглянув ей в лицо. Что-то неуловимое промелькнуло там, как метеор в ночном небе, стирая все вопросы. Она развернулась и вышла в холл, он догнал ее возле Георгия Победоносца. «Сфотографирую?» Она встала к скульптуре, улыбнулась и вдруг опустила голову. «Пусть так, – сказала. – Возле змея». Он хотел пошутить, но осекся. Посмотрел не нее, как будто впервые. Стройная, в этих обтягивающих шортах и футболке, с большой грудью, которая ее не стесняла, в шлеме и перчатках, она походила на деву-воительницу, словно у Георгия появился вдруг конкурент. «Так отдай же, Георгий, знамя свое, серебряные стремена…» – вспомнил он слова полузабытой песни. Воительница, но такая странная, с этим опущенным взглядом, с закушенной губой…Богомила улыбнулась, вскинув голову, он нажал на спуск.


…От базилики Рождества спустились в сам Вифлеем по крутым и извилистым улочкам. Вышли на финишную прямую из города, катили вдоль дороги и любовались свалкой, справа и слева. Ощутимо воняло помойкой. «Здравствуй, родина! – подумал он иронически. – Вот, значит, как породнилась Палестина с Россией?» Дорога шла слегка с подъемом, он поднажал, догоняя Богомилу, колени заныли. Их обступили гаражи, какие-то станции техобслуживания и магазинчики. Отовсюду выглядывали молодые здоровые мужики, задумчиво провожая взглядом Богомилину фигурку. Та беспечно крутила педалями не замечая ничего. «Ох-хо-хо…» – озабоченно подумал он. Для полноты ностальгической картины не хватало только этого характерного: «Дэвущка, а дэвущка! Как тэбе зовут? Хочещь, ми тэбя шашликом угостим, а?»

Гаражи миновали, он выдохнул. Ну, в заложники не взяли, в гарем никого не забрали…

Из дома, мимо которого он проезжал, вышла молодая женщина, вся укутанная с головы до ног, сдвинула платок с лица, улыбнулась, махнула ему рукой несмело. Он успел заметить конопушки и славянские черты лица. Родина не оставляла…

Потом, уже совсем на выезде, когда за последней улицей уже придвинулась к ним пустыня, на дорогу выскочил какой-то арабский пацан, лет шести, вскинул руку, стал стрелять в них из пальца, норовя подставиться под колесо. Его объезжали хохоча, а он даже крикнул что-то про то, что подвергся атаке от малолетнего террориста.

Прощай, Вифлеем! Ты не заговорил в базилике Рождества, так хоть провожаешь мальчишкой, стреляющим в тебя из пальца. Может, пустыня скажет тебе что-то?

Затяжной подъем вознаградил серпантином-спуском, где он опять всех обогнал, тяжелой пулей с трудом вписываясь в повороты. На хрустящей камнями площадке на краю обрыва серпантинной дуги стояло три огромных автобуса. Он тормознул, подъехал к краю. Внизу, куда ни глянь, простиралась желто-серая пустыня с редкими крапинками зеленых кустов. Холмы, ущелья – и черная лента дороги, снова забиравшая вверх. Ох-хо-хо… Он вернулся к асфальту (как он тут не тает на этой жаре, что за технологии?), толкнулся ногой, набирая скорость, вошел в вираж, снова обгоняя Богомилу, Регину, Алексея, на инерции вкатился аж на треть подъема, потом соскочил, повел велосипед за руль… На перевале увидел, чуть внизу, край каменного строения. Проехав дальше, присвистнул. Каменная стена оказалась частью здоровенного монастырского комплекса, вписанного в край каньона.

«Приехали на обед! – махнул рукой Алексей. – Спускаемся ко главному входу, вон туда!» У ворот, где они спешились, было уютное местечко, затененное редкими деревцами – несколько столиков, вытесанных из камня, каменные же блоки вместо лавочек. Алексей занялся обедом, попутно извлекая из себя сведения об этом месте.

Монастырь, а точнее – лавра святого Саввы, вел свой отсчет чуть ли не с начала монашеского движения – с пятого века. Савва стал монахом еще в детские годы, а по достижении восемнадцати ушел из своей Каппадокии (туда мы, кстати, тоже велопоход делаем, это по турецкому побережью – ввернул рекламу Алексей), так вот, ушел Савва сюда, в Святую землю, и был в послушании у Евфимия Великого. А потом ему явился ангел и повелел создать тут, в Иософатской долине Иудейской пустыни, свое монашеское братство. С тех пор тут и живут монахи. В эпоху расцвета лавры, под конец его жизни и после его кончины, тут жило около пяти тысяч монахов, а вся эта Иудейская пустыня была заселена семьюдесятью монастырями, где жило около пятнадцати тысяч человек.

«Да, оживленно здесь было», – подумал он, доставая очередную палку колбасы из своего рюкзака и протягивая ее Регине, готовой к приготовлению бутербродов.

«А внутрь мы зайдем?» – спросила Богомила, прячась в тень чахлого деревца и вглядываясь в толпу паломников, высыпавших из автобуса, стоявшего на верхней площадке. Вся эта лава двигалась вниз, к воротам, распахнутым настежь. Из ворот уже спешил навстречу толпе какой-то монах.

«Та ні, це ж чоловічий монастир, – перешел на мову Алексей и, оторвавшись от готовки почему-то подмигнул ему. – Вот мы с Сашей сходим туда, посмотрим, заодно и водички наберем. Тут, говорят, источник святой воды, единственный на всю округу»

«Как всегда – сексизм и мужской шовинизм», – делано дернула головой Богомила, а Регина ее неожиданно поддержала: «Так и есть! Шо, нас вообще туда не пустят, даже заглянуть?» – «Попробуйте, – усмехнулся Алексей. –Только за последствия я не отвечаю».

Регина оставила нарезанную колбасу и шагнула в толпу паломников, которая уже сгруппировалась вокруг вышедшего монаха. Тот что-то громко говорил на непонятном языке, потом начал благословлять, а от ворот, закрытых уже народом, послышался резкий окрик. Богомила прыснула в кулак, Алексей философски прокомментировал: «Поймали Регину. Сейчас арестуют».

Спустя несколько минут, когда толпа подрассосалась по окрестностям, женщины ушли фотографировать, а мужчин увели внутрь, появилась Регина в сопровождении монаха, руки их были заняты бумажными стаканчиками с кофе. «Ух ты! – удивился Алексей. – С добычей? И камнями не побили?» – «Благослови вас Бог! – неожиданно по-русски сказал монах, протягивая кофе из-за каменного заборчика. – И приятного аппетита! – добавил он, стрельнув глазами на наломанный хлеб и нарезанную колбасу. –Великий Пост, но вы же странники? Путешествуете издалека?» – «Из Тель-Авива, отец, – кивнул, благодаря и принимая стаканчики Алексей. –Движемся сейчас через пустыню в Мертвому морю, а оттуда – в Эйлат». – «Далекий путь… – покачал головой монах. –Ну, храни вас Господь! Вы двое, если захотите, проходите внутрь, как покушаете». И ушел, не дожидаясь ответа.

Пока обедали, Регина поведала, что паломники – из Румынии, их мову она малость разумеет, и к ним выходил благословлять румынский монах, и что финиковое дерево, что растет внутри, помогает от бесплодия, листочки надо заваривать и пить…

Богомила фыркнула, но сдержалась от комментариев, но Регина все равно обиделась и замолчала.

После обеда решили размяться – Регина пошла прогуляться по окрестностям, Алексей решил спуститься в ущелье по тропе, а он, упаковывая рюкзак, так и не мог решить – подремать ему в теньке или тоже пройтись.

«Идите уже, Александр Иванович, я присмотрю», – махнула ему из тени Богомила, в своих темных «стрекозьих» очках. Он благодарно кивнул, натянул козырек на нос и пошел по тропе. Та забирала вверх не круто, и он подумал о поколениях монахов, ходивших здесь и натоптавших эти дорожки. Вышел к развалинам то ли башни, то ли часовни, стоявшей на краю каньона, глянул вниз и замер. Весь разлом, насколько хватало глаз, был покрыт гротами, многие из которых когда-то были явно жилыми. Внизу, так далеко, что не было слышно ни звука, кипел поток Кедрон. Где-то там, у нижних пещер пробиралась фигурка Алексея, отблескивал на солнце объектив. Он присел на камень на самом краю обрыва, дождался движения воздуха, прикрыл глаза…

Более пятнадцати сотен лет здесь жили монахи. Когда-то святой Савва беседовал тут с ангелом. Что бы сказали сейчас о человеке, который беседует с ангелами? Он усмехнулся, чуть приоткрыл глаза, рассматривая пустые гроты. Смог бы он вот так? Жить здесь, в этой пустыне, питаться раз в день подношениями и водой из реки и ждать. А чего? Чего ждали они тут, о чем молились в своих пещерах? Что изменили они своими жизнями в истории этой земли, мира? В своей собственной? Слышали ли они небеса, когда выходили сюда, на край пропасти? Отвечали ли им камни ущелья, когда они ложились спать там, в своих гротах? Может быть здесь, а не в людном шумном Иерусалиме, здесь, в этой раскаленной печи, в дыхании тихого ветра Бог что-то говорил им?

Нет, подумал он снова о себе, он бы не смог так жить тут. Ни тогда, ни сейчас в этом монастыре. Потому что он – человек действия. Он движется вперед, к цели, к результату. Только вот последние пару лет и цель, и результат как бы выпали из фокуса его зрения. Словно сбилась настройка его камеры, и он уже не уверен в том, что правильно шагает. Словно облачко маячило впереди, мешая разглядеть финиш, будто катаракта поразила вдруг оба его глаза. Почему он почти без раздумий поехал сюда? Разве не для того, чтобы настроить этот фокус снова? Разве не этого он подспудно ждал в Иерусалиме вчера, да и сегодня – в Вифлееме и тут, в пустыне?

«А не затянулся ли у вас, Александр Иваныч, кризис среднего возраста, плавно перешедший в кризис вообще возраста? – ехидно спросил он сам у себя, снова прикрывая глаза. – Вот, живи, как все, как… ну, хоть как Регина живет – просто, ясно, незамутнённо. Так ведь ты ж так не можешь, интеллигент паршивый. Всё тебе сложности подавай, миссию, предназначение, Раскольников недоделанный. Не пошел бы в священники, кем бы стал? Старушек бы точно не убивал, учителем русского бы точно не работал, а что бы делал? Что ты можешь еще, мужик? Крутить педали, таскать рюкзак, забираться на горные кручи? Ах, да, твои таланты – проповеди говорить овцам Христова стада в сонном Сонске и окрестностях! Вот и все. Почти двадцать лет оттрубил священником, даже не задумывался о том, что детям оставит, если что. Ни дома, ни сбережений, «как у людей», церковная квартира, церковная одежда, пожертвования, которых хватало ровно на жизнь семьи, да и как хватало? Группы водить в горы начал не только потому, что нравилось это – путешествовать, это еще и копейку приносило. Что впереди? Так хоть бы маленький знак, что все не зря, что впереди – не стагнация и альцгеймер, хоть не роса на шерсти, как у Гедеона, не ангел, как у Саввы, хоть что-то, хоть намек, хоть шепоток, хоть ветерок…»

Ветерка не было. Была сухая, как в сауне, жара, камни, пахнущие камнями, и прекрасный вид на каньон, где ему не жить никогда. Он усмехнулся. Молчишь? Ну, а чего ожидать рациональному филологическому уму в этой земле? По большому счету, что у него есть? Да все, что надо. Служение, придающее смысл и дающее кусок хлеба. Детские лагеря, которые он делает, делает каждый год, видя, как дети приезжают одни, а уезжают – другие. Семья, которой уже тридцать лет. Тридцать лет, Карл! Трое уже выросли, одна почти на выданье, жена, которая терпит его столько времени. А задумаешься – устал он. Устал сидеть в приходах, говоря проповеди одинаковым прихожанам, разбирая их одинаковые нужды, устал от лагерей и от детей и даже, страшно сказать, устал от семьи, в которой за последние лет пять, а может, и десять, все выветрилось, выдохлось, как газ из шампанского, а то, что осталось – что? Долг и привычка?

Он сильно потер лицо рукой, до боли в обгоревшем носу. Встал. «Сеанс психотерапии закончен, святой отец. Психотерапевт не пришел…» Сделав несколько снимков ущелья, он начал спускаться к воротам.


…Внутри, в самой лавре было прохладно от тени близкорасположенных стен. Их провели по территории, показали вход в монастырскую костницу, где всех монахов укладывали по смерти на лавки, рассказали, как латиняне в 1965 году вернули мощи святого Саввы и после этого финиковое дерево, то, что лечит от бесплодия, вновь расцвело, дало ростки со старого корня. Они слушали русского монаха, приехавшего сюда откуда-то из-под Рязани и соскучившегося, видимо, по беседе на родном русском, потом набрали воды из святого источника, открыв краник, попрощались со словоохотливым сородичем, который их охотно благословил в путь, и вышли вновь в жару. Монаху он ничего не сказал о себе, хотел было, но смолчал, подумал: «Зачем?»

Богомила все в той же тени и на той же лавочке общалась с молодым румыном, который поблескивал на нее маслянистым глазом и старательно отвечал на ее вопросы на школьном английском. Регина уже извелась под деревцами, вертя в руках яркий красный шлем, и очень обрадовалась их возвращению: «Ну, наконец-то! Давайте уже поедем, сколько можно отдыхать? Оставляем Богомилку тут, она, похоже, уже присмотрела себе партию, и едем!» Богомила лениво усмехнулась, потянулась картинно, демонстрируя всю свою фигуру, ласково проворковала: «Завидуете, Регина Петровна?» – «Та чему тут завидовать, тьфу! Нашла мужика, тоже мне. Субтильный, як… мой велосипед. Прости Тошик… – она погладила раму своего яркого велосипеда, перекинула ногу. – Едем?»


Пустыня обрушилась на них жарой, к которой они почти привыкли, и плохой дорогой, от которой они уже отвыкли. Каменистая грунтовка сначала вела их вдоль каньона, иногда опасно прижимаясь к его краю, потом спустилась вниз, к мостику через Кедрон, и он понял, почему они набирали воду в монастыре – река была забита мусором: корягами, тряпками, пластиковыми бутылками… От всего этого еще и ужасно воняло, и они поспешили проскочить это место поскорее.

Уходя вверх, в холмы, дорога становилась все хуже – промоины, то по центру, то сбоку, камни, крутой угол подъема… Алексей скрылся наверху, Регина на легком велосипеде тоже ушла вперед, он, закусив губу, толкал свой тяжелый велосипед в гору и уже не думал о голосах и предназначении. В голове билась только одна мысль – подняться и отдохнуть. Потом пришла вторая – он не шел замыкающим. Как там Богомила? Обернулся, но поворот дороги не давал ему ничего увидеть. Ладно. Сейчас – вверх, вон перевал, уже совсем недалеко. Там он оставит велосипед и спустится.

Так и сделал. Аккуратно, чтобы не повредить навеску, прислонил рюкзак, прикрепленный к багажнику резинками, к большому камню, развернулся, трусцой побежал вниз. Удивительно, как легко, когда ты подчиняешься законам всемирного тяготения, мелькнуло в его голове. За вторым поворотом он увидел Богомилу. Она стояла, опершись руками на руль, отдыхала. Глаз ее за черными очками видно не было, но они явно не смеялись. Увидела его, махнула рукой устало. Он подбежал.

«Скачете, як гiрский козел, Олександре Iвановичу!» Улыбка тронула губы, глаза были непроницаемо скрыты очками. – «А за козла ответите, Богомила Олегiвна!», – нашелся он, отобрал мягко велосипед, потолкал в гору. Она взялась за сумку сзади, стала подталкивать, сразу ощутимо полегчало.

На перевале, она попросила: «Давайте отдохнем? Что мы, лосики, как они, чи шо?» Он не возражал, они уселись на камень, спина к спине, оперлись друг на друга.

«Не знаю я, – словно продолжила Богомила какой-то свой внутренний монолог, – как так можно все организовывать? Ну, чтобы на пределе сил, на последнем издыхании! Вы же на Фарковских гляньте, Александр, они ж раскатанные были какие, шоссейники, скорость как держали, а что-то – раз! – и сломалось. И шо?» – «Шо?» – в тон ей откликнулся он. «Да они сошли, потому что – где тонко, там и рвется! А окажись они тут? Нет, ну подумайте! Вот на этой дороге, с их велосипедами трассовыми – шо б они делали тут? Несли их на себе?» – «Устала ты, Богомила, – сказал он примирительно. – Отдохнешь, выспишься – и все по-другому глянется. И все эти горы, – он обвел рукой бесконечные холмы вокруг, – покажутся приключением». – «Та ни, Саша, – горячо возразила вдруг Богомила, оторвала спину, развернулась к нему лицом, стаскивая с лица очки. – Нельзя так людей подставлять. Приглашать в Израиль за двести баксов, и предлагать им тут экстрим. А где было сказано, шо мы тут будем пахать от утра и до темноты, и падать, как убитые? Подбирать надо было группу тогда. Подробно писать об этом. Ведь я жеж Алексея несколько раз спрашивала – трудно будет? Ведь не три дня, две недели пахать, а он – да нет, не тяжело, справимся!»

Его обжег ее взгляд, прямо брызжущий экспрессией, ее близость, вот так, плечом к плечу, ударила в голову, как хмель.

«Да, Богомила, это точно. Мне ведь тоже Алексей писал, что все в допуске, все по моим силам. А я позавчера на иерусалимском подъеме чуть не сдался. Я даже речь заготовил, мол, простите, люди велосипедные меня, немощного, но я лучше в хостеле покантуюсь. Хорошо, что не сказал».

Она внимательно посмотрела на него остывающим взглядом, и он рассмотрел ее глаза – голубые с зелеными крапинками. Или зеленые с примесью голубого?

«Серьезно? – сказала она. – Це правда, чи ви мене зараз втішає?» Он кивнул, от близости перехватило дыхание. «Ну вы даете! А я смотрела на вас и думала: вот жеж упорный человек, и ведь не сломается! А сама я думала именно то же, что и вы – остаться в Иерусалиме в хостеле. Вот была бы картина – хохотнула она, – если бы мы так сделали! Бедный Алексей остался бы с Региной и без палатки!» – «Ну, он и сейчас – с Региной и без палатки, – усмехнулся он. – А мы тут сидим».

Он встал, подал ей руку: «Едем?»

Проехали не очень далеко, за поворотом их ждали Алексей и Регина. Опять пошли спуски и подъемы, но тут Алексей решил уже не убегать далеко, закатив свой велосипед, он сбегал вниз, кидал, пробегая мимо него: «Нормально? Сам?», и мчался к Богомиле.

Холмы сошли в пустынную долину, какое-то время ехали по ровной дороге, потом путь им преградила река. Неширокая, метра два, мелкая, по голень максимум, но каменистая, быстрая и «дуже смердюча», как сказала Регина. Как и Кедрон, она была забита мусором, отложенным по ее берегам, которые они осматривали придирчиво, боясь проколоть колеса. Он и Алексей разошлись в стороны в поисках лучшего места для переправы, но лучше того брода, где реку пересекала дорога, не нашли. Прыгали по камням, а он, последний, подавал им со своего берега велосипеды. Радовался, что не замочил ног, но вскоре оказалось, что зря, – дорога еще раза три преграждала им путь, тогда он плюнул и пошлепал вброд – «водяное охлаждение». Сразу вспомнилась его знакомая Катя, которая каждое утро, перед выходом на маршрут в горах, заходила в своих ботинках в горный ручей и уже всю дорогу потом шла спокойно, не обращая внимания на речки. «Ай, Катя-Катя, как же ты была права!» – пропел он, отчаянно фальшивя, ступая в холодную вонючую воду и придерживая вертлявый велик.

После бродов выехали в холмы, которые были не каменистые, а гладкие, словно облизанные огромным языком. Он сразу вспомнил предупреждение своего первого встречного русскоязычного израильтянина в аэропорту про потоки, в дождь уносящие в пустыне джипы, поежился, глянул на небо. Дождя явно не намечалось.

Дорога ощутимо пошла вниз, на одном из перевалов они собрались вместе, и Алексей показал на темную полоску впереди: «Видите? Вон там – Мертвое море!» – «Так нам туда?» – присвистнула Регина. – «Ни, це было бы дуже гарно. Нам туда не попасть, все дороги скоро пойдут вдоль моря, холмами. Мы выйдем где-то во-он там! – Алексей махнул рукой куда-то вправо. – Едем? Надо успевать до темноты!» Он успел заметить, как легко стартовала Регина, как Богомила поджала губы и словно проглотила какую-то реплику, он ободряюще улыбнулся ей и стартовал вниз, набирая разгон…


…Авария случилась вскоре после этого. Он пронесся один из гладких спусков, обогнул поперечную промоину, взлетел на следующий холм, сбрасывая передачи на ходу и отчаянно крутя ставшие быстрыми и легкими педали… Предательский хруст сзади он услышал вслед за ударом колеса велосипеда, идущего сзади («Промоина!» – подумал он), но продолжал крутить педали в горку, вершинка которой стремительно приближалась. Только там, наверху, он остановился, развернулся, глянул вниз.

Велосипед Богомилы лежал возле промоины, прямо между холмами, сама она стояла рядом, уперши руки в бедра, наклонившись над ним. Он оттолкнулся ногой, поехал к ней.

Все было плохо – прыгнув на промоине, велосипед принял удар на заднее колесо, а этого не выдержал багажник. Его упоры, крепившиеся к заднему треугольнику рамы, не выдержали и отломились. Багажник просто сел на колесо.

Он положил свой велосипед в стороне, подскочил к Богомиле: «Та как сама? Не ушиблась?» Она подняла на него большие глаза: «Що ж це таке, Саша?» Он взял ее за плечи, слегка встряхнул: «Эй, ты чего? Сейчас все наладим, не волнуйся! Главное, чтобы ты цела была» Она была цела. Слегка ушиблась, но это не в счет. Ее беспокоил багажник.

Собрали консилиум в лице Алексея и его. «Ну шо, будем мастерить из того шо есть», – философски заметил Алексей, и он пошел вытряхивать все свои запасы инструментов и запчастей. «Шо есть» оказалось огромное количество болтиков под шестигранник, которые Алексей выудил у себя, отломленные уши богомилиного багажника и его запасной тормозной диск, который сразу забраковали, не найдя ему применения. С велосипеда скинули сумку, сняли заднее колесо, чтоб не мешало, и теперь они стояли над перевернутым велосипедом, почесывая затылки. Богомила ходила кругами, порывалась что-то сказать, потом хлопала рукой по губам, отходила. Замирала, отвернувшись, стоя где-то вдали. «Вот-вот, лучше помолись, не лезь под руку», – нетактично заметила Регина, но Богомила, против обыкновения, промолчала.

Он гладил багажник, пытаясь на тактильном уровне что-то придумать, наткнулся пальцами на подножку, замер. «Алексей, смотри! Мы же можем разобрать эту штуку и использовать ее крепление для фиксации багажника!» Он стал тыкать шестигранником, объясняя идею, и Алексей просветлел лицом. «А шо? – сказал он. – Может сработать» – «И сработает!» – он стал откручивать подножку.

Потом они пилили слишком длинный болт его якобы алмазной пилой-«струной», пилу два раза порвали, болт отпилили, но он не хотел принимать на себя гайку. Тихо ругаясь, прогнали гайку, зажав болт в пассатижах, а потом обнаружили вполне подходящий болтик с его запасным «петухом». Переглянулись, рассмеялись. Дело пошло на лад, Богомила перестала ходить кругами, кусая губы, даже немного повеселела.

«Знаете, что самое смешное? – сказал он, затягивая последний болтик. – Когда Алексей прислал мне маршрутную книжку, ну, ее скан, чтобы на границе показать, если надо, я там обнаружил свои данные вот с такой надписью: «Олександр Іванович Черних, механік». Это было очень смешно, потому что из меня механик такой же, как из сибирского медведя балерина. Я никогда не разбирал велосипеды. Тем более, не собирал и не чинил. Самое сложное, что я сделал в жизни с велосипедом до этого – это я его разобрал и упаковал в чехол, согласно инструкции в Ютюбе. Но сейчас я готов сказать: таки да, я – механик».

Все рассмеялись, а Богомила, подойдя сзади, положила руки ему на плечи, наклонилась: «Спасибо, Сашко!» Он нашелся: «Всё? Теперь мы на «ты»?» Она улыбнулась благодарно: «Давай!»

«Мало просишь, Саша! – тут же откликнулась Регина. – Пусть хоть посуду твою моет, что ли? Да и Алексея тоже!» Все опять засмеялись, но уже немного через силу.

«Сколько потеряли времени?» – повернулся он к Алексею. – «Почти два часа, – Алексей озабоченно посмотрел на солнце, неуклонно уходящее к горизонту. –Не успеем до темна».

…Они и не успели.


…Пока темнота не упала на них сверху черным ковром, они ехали рядом. Алексей с Региной, видимо, решили задать темп и ушли вперед, а они держались друг возле друга, ехали рядом, если позволяла дорога. Он молчал, а Богомилу как прорвало: она вдруг выплеснула на него все те вещи, что эти дни держала в себе: усталость, раздражение на Алексея, супер-раздражение на Регину, которая ее, похоже, совсем достала. Он слушал, кивал, давая возможность выговориться, а она, найдя в нем благодарного слушателя, говорила и говорила…

«Я никогда еще не ездила в такие длинные походы без мужчины, – вдруг сказала она, поднимая на него свои странные, зелено-голубые глаза. –Ну, в смысле, так, чтобы рядом не было человека, который готов был бы взять на себя какие-то мои трудности, проблемы. А тут, с самого начала, с аэропорта, с этих дурацких банок, – она шлепнула в сердцах ладонью по сумке, притороченной сзади, – я чувствую себя совсем одной, экстремалкой, к которой предъявляются такие же требования, как ко всем… Впрочем, нет, совсем не так, не как ко всем, – вдруг разозлилась она, – вот, Регина едет себе налегке, еще и командует, а ее багаж тащит Алексей, а я – не Лёша и не Саша, я устаю быстрее, чем вы, я вовсе не стремилась в такой экстремальный поход…»

«Богомила, – сказал он, – послушай. Я же все вижу и понимаю. Да, тебе тяжело. Но уже не соскочишь отсюда. Уже идем до конца. А значит, без вариантов, я буду тебе помогать. Заберу часть еды, у меня как раз подъели какой-то объем. Еще чем-то помогу. Ты не думай, никаких преференций, просто так. Просто я так хочу. Ладно?»

Она промолчала, крутя педали, потом снова обожгла его взглядом и улыбнулась. «Ну вот, – повеселел и он. – Вот и прежняя Богомила вернулась. Кстати, давно хотел спросить тебя – что за имя такое странное – Богомила? Не расскажешь?» – «Очень вы оригинальны, Александр Иванович, – язвительно сказала Богомила. –Этот вопрос в топе вопросов ко мне ото всех, хоть чуть-чуть знакомых мужиков…» – «Ну, видишь, я был терпелив, – хмыкнул он примирительно. –Уже пятый день, а я только задаю этот вопрос. А мы что, опять на «вы»?» – «Та ни, это я так, сбиваюсь… Ладно, как-нибудь расскажу про Богомилу. Ничего, в общем особо интересного»

Они ехали и болтали до темноты, пока была различима дорога. Он узнал, что она не смотрит сериалы, не особенно любит стихи, читает классику. Поговорили про «Бесов» Достоевского, подискутировали про Кириллова из тех же «Бесов», он принялся убеждать ее, что самый лучший роман у Федор Михалыча – это «Преступление и наказание», что все его герои – одни и те же, и кочуют из романа в роман, а наиболее прописанные – все же там, в «Преступлении»…

По темноте, когда зажгли фонари, поняли, что ехать рядом уже не получится, он встал сзади, уже не разговаривали, сосредоточились на дороге. Так прошли часа два, те самые, что потратили на ремонт. Эти два часа с фонарями вымотали обоих, так что асфальт и КПП, знаменующий окончание Палестинской автономии, уже даже и не обрадовали. Катились молча рядом, светили на дорогу, молчали, иногда поглядывая друг на друга, на маячивших впереди Алексея и Регину, которым хватало света луны и выжимали из последних сил. Наконец, слева блеснул свинец Мертвого моря, Алексей стал искать поворот к стоянке с водой, сбился, они вернулись, потом проехали еще, потом свернули опять…

«Стойте здесь, ждите. Я сейчас», – Алексей тоже устал, но стоянку надо было найти, они встали на какой-то разрушенной фазенде, прислонили велосипеды к столбам, сами сели, как тогда на дороге, спиной к спине. Он молчал, чувствуя ее жар, впитанный за день, потом сказал осторожно: «Мы, наверное, как лампочки светимся в инфракрасном излучении», она хмыкнула, прислонила голову к его голове…

«Всё, не могу найти стоянку. Где-то мы ее проскочили. Становимся здесь. Завтра встанем, проедем километров двадцать до оазиса Эйн Геди, там наберем воды, позавтракаем», – Алексей был обескуражен, но деваться-то было куда?

Выбрали места под палатки, поставились, сцепили велосипеды. Открыли две банки сайры, но он отказался от еды, представив вкус этой соленой жижи из банки, от которой пить захочется еще больше, провел шершавым языком по губам и полез в палатку. Как там говорили викинги? «Кто спит, тот ест»? У него будет случай частный – «Кто спит, тот пьет». Он улегся, прислушиваясь к рыбном пиру за стенкой палатки, закрыл глаза – и тут же улетел в сон без сновидений, как в колодец…

День шестой: заброшенная фазенда на Мертвом море – оазис Эйн-Геди – крепость Масада – пляж города Эйн-Бокек, дистанция 54 км

Проснулись все как-то одновременно и очень рано – было около пяти часов, уже рассвело, от земли исходило тепло, заставляя его червячком выскользнуть из спальника и… Фуу! Носки, брошенные у входа, приобрели заскорузлый и причудливый вид, и от них ощутимо разило. Он сгреб их брезгливо, сложил, вспомнив анекдот про Василия Иваныча и сломанные носки, сунул в мешочек из своих последних запасов. С сомнением оглядел грязные ноги, торчащие из черного термобелья. Уж лучше так…

Обе палатки кряхтели и шевелились, словно собирались родить на свет Божий своих жителей. Он отбежал за полуразвалившийся навес из сухих пальмовых ветвей, облегчился, с удовольствием подставляя лицо с закрытыми глазами ветерку. А вот руки помыть… М-да. Огляделся, потягиваясь и зевая.

Метрах в двадцати от него простиралась глубокая извилистая трещина, широкая и страшная, как щербатый рот великана. Ого! Он подошел к краю, осторожно заглянул. Как глубоко! За этой трещиной шла еще одна, а дальше тяжело отблескивало море. Мертвое море… И не подойти отсюда, подумал он, снова заглянул в овраг. Так вот почему тут все заброшено! Хотели оборудовать, так все близко – море, дорога, а поди ж ты – стихия, ест берег море-то! Толкнул ногой камушки вниз, развернулся, пошел назад, огибая навес с твердыми, как кости доисторических животных, пальмовыми палками. Чуть в стороне заметил покосившиеся зонтики умершего пляжа.

Лагерь свернули удивительно быстро, про воду никто даже не заикнулся, только прополоскали во рту остатками из Богомилиной бутылочки-заначки, прыгнули по седлам – и в путь, пока еще не начало припекать. Ехали, поглядывая на пустынный берег странного моря, от которого остро пахло чем-то непонятно-неопределимым, дорога шла почти ровно, без особых подъемов, что его порадовало. Еще должно было бы радовать отсутствие машин, но оно почему-то слегка напрягало, как будто они тут были совсем одни на много сотен километров. «Вот и нет, вчера же проезжали КПП», – вспомнил он и повеселел. Вскоре их обогнала легковушка, потом еще.

Заскочив на небольшой подъем, остановились возле смотровой площадки, нависающей над берегом, решили сфотографироваться на фоне Мертвого моря. «А меня сфотографируй», – попросила Богомила, протягивая ему телефон, он взял, отошел к дороге, навел.

Без темных очков, раскрасневшаяся, она смотрела на него и улыбалась. Он замер, вдруг увидев ее такой… Такой… Он не мог подобрать определений, но вдруг понял, что безумно хочет ее. Вот такую – жаркую, с потрескавшимися губами, с длинными красными ногами… Черт…

Улыбка сползла с ее лица. «Эй, Олександр Иваныч, ты чего это? Залип? Фотографируй давай!» И снова улыбнулась, безумно сочетая в себе насмешку и еще большую сексуальность. Он сфотографировал, отдал телефон, немного задержав его в руках. Она фыркнула, стрельнула глазами в сторону Регины, кругами ездящей по площадке, запрыгнула в седло…

Через десять километров впереди показались пальмы и строения – подъезжали к оазису Эйн Геди.

…На большой тенистой площадке, за несколькими автобусами, располагался огромный купол, укрытый пальмовыми ветвями, рядом находились кафешка, туалет и вход в какой-то то ли заказник, то ли национальный парк, судя по карте на стенде – здоровущий. Они прислонили велосипеды к столику с лавками и помчались в туалет. Там он выпил, наверное, литра два воды, пока в животе не заурчало, потом сунул голову под кран и с наслаждением держал ее там минуты две. Почистил зубы, побрился, чувствуя, как отступает вчерашний день, набрал воды во все емкости. Алексей, увидев его, выходящим из туалета, махнул рукой и устремился ему на смену. На столе уже стоял котелок, горелка и лежало несколько пакетов еды. Итак, чего едим сегодня?

Богомила вышла с мокрой головой, бросила полотенце на багажник, кивнула в сторону кафешки: «Посмотрим?» Пока шли к прилавку, она норовила пройти по солнцу, покачивая черными тяжелыми мокрыми волосами, с которых на него летели брызги. «Не простынешь?» – «Та ни… – беспечно закрутила она головой. – Не дождетесь». И улыбнулась, как тогда, у края дороги, прямо в глаза.

Он взял зеленый чай, она – какой-то манговый айс-сок, пошли обратно. «Ммм… вкусно! Хочешь попробовать?» – протянула ему стаканчик с соломинкой. Он осторожно втянул ледяное крошево. Действительно, вкусно.

Вышла, расчесываясь, Регина, подошла к столу, стрельнула глазами по стаканчикам: «Хомячите?» – «Ага! – просто отозвалась Богомила и протянула ей стаканчик: Хочешь?» – «Шо я, не пробовала, что ли, этого льда? – фыркнула Регина. – Сами ешьте».

По завершении завтрака, который Алексей решил сделать в виде вчерашнего несостоявшегося на ужин борща с тушенкой, все немного осоловели, но решили, что лучше ехать, чем не ехать. После этого нехитрого трюизма собрались, попили еще, про запас, и покатили дальше.

Километров через десять они свернули с основной дороги вправо, в сторону от моря и стали понемногу, но ощутимо подниматься, направляясь к высоким горным вершинам. Через три километра они подъехали к комплексу зданий, расположенному у основания здоровенной столообразной горы, к вершине которой уходили фуникулеры.

«Добро пожаловать к крепости Масада! – картинно вскинул руки к вершине Алексей, слез с велосипеда и закатил его по узкому проходу в рекреацию, прикрытую сверху тентом. – Тут мы и расположимся на обед. Ну, а поскольку завтракали недавно, то я пока посижу в дармовом вай-фае, а вы можете подняться на вершину. Есть два пути – пешком и в кабинке».

Все трое решили экономить силы, а не деньги, и подняться фуникулером, откуда из кабинки можно было видеть, как по крутой, местами ступенчатой тропе, некоторые посетители музея-крепости героически взбираются вверх под палящим солнцем.

Кабинка качнулась, остановилась у края верхней площадки, снаружи открыли двери, и они вышли, смешавшись с группой туристов. Возле северной стены развевался большущий израильский флаг в центре ровной площадки. «Есть два места в Израиле, -вспомнил он экскурсовода Инну, – где наши солдаты приносят присягу – у Стены Плача и на крепости Масада». Так вот она какая, гордость израильтян! Он огляделся, пропустив женщин вперед. Вершина была плоская, не очень ровная, вся испещренная дорожками для туристов. По краю шла мощная крепостная стена из камней, часто переходящая в строения разной высоты и ширины. Кое-где ограждения отмечали, похоже, незавершенные археологические раскопки. Он догнал Регину и Богомилу, подошедших к флагу, протянул им русскоязычные буклеты: «Будете читать?» Они взяли.

«И что здесь? Чем интересна эта крепость?» – спросила Регина, не открывая проспект. Он откашлялся, заглянул в буклет: «Во время восстания в конце первого века тут была осада. Римский легион в восемь тысяч солдат год держали тут взаперти повстанцев-иудеев. Их называли сикариями из-за кинжалов, которые они носили в складках хитонов. За год римляне отсыпали стены внизу, подкатили метательные и стенобитные орудия и пробили проходы. Тогда защитники крепости, а их было около тысячи, решили покончить с собой, чтобы не попасть в плен. Сначала они убили своих жен и детей, а потом бросили жребий, чтобы десяток прикончил остальных. Последний поджег деревянные постройки и заколол себя. Иосиф Флавий в своей книге про эту войну писал, что, когда римляне поднялись в Масаду, они не ликовали победе, увидев мертвых, лежащих в обнимку со своими семьями, наоборот, они были подавлены и поражены. Две женщины с детьми спрятались под телегой в пещере и рассказали римлянам, как все было».

«Да, я читала об этой истории» – задумчиво кивнула головой Богомила.

«Ужасно! Это жеж просто… фанатизм какой-то?!» – воскликнула Регина.

Он помолчал, потом махнул рукой: «Идем?»

Сначала отбилась Богомила, присела в теньке на лавочку, закрыла глаза: «Идите. Я тут посижу. Послушаю». Они пошли вдоль восточной стены, он спускался в краю, заглядывал в отгороженные комнаты-камеры и не заметил, как ушла вперед Регина. Ну, ушла и ушла.

Масада затягивала его внутрь себя. Он шел и шел, упорно обходя все здания и сооружения, а в голове его мелькали события двухтысячелетней давности. Как это было здесь? А вот здесь? Кучка каменных ядер, каменоломня, уходящая щелью вниз, узкие проходы между стенами и казармами… Он выглянул с обрыва вниз, зашагнув за барьер. Мелкие камушки посыпались вниз, с высоты почти четырехсот метров. Что думали они, когда сидели тут целый год? Что римляне уйдут? Смешно. Римляне никогда не уходили. Что Бог поможет им? А может, они вспоминали, как сорок лет назад в святом городе был распят человек, которого называли Мессией? Впрочем, их предводителя, внука знаменитого Иуды Галилеянина, тоже многие считали обещанным избавителем, способным призвать на помощь легионы ангелов. А когда ангелы не пришли, когда было принято последнее решение, что было в их головах? Как они объясняли, что сейчас будет, своим женам и детям? Или не объясняли? Он сухо сглотнул, потянулся за бутылкой с водой. Вид отсюда, конечно, открывался великолепный – Заиорданье, Мертвое море, ровная долина перед ним. А на юге – тоже долина и горы, горы… Пустынные, как Масада, бесконечные, как океан. И в виду всего этого великолепия, под жарким весенним солнцем (он вспомнил Иосифа Флавия: тогда, как и сейчас, было время накануне Пасхи), они резали друг другу глотки, словно овцам, покорно лежащим на жертвеннике… Вызывало ли это в нем восхищение? Пожалуй, нет. Разве, если бы он был евреем, если бы это была его земля и его история… Отвращение? Тоже нет. То, о чем рассказывал ему отец, когда он просил его: «Папа, расскажи про войну?», было похоже, отец иногда увлекался, и ему становилось страшно от его рассказов, а потом, когда тот спохватывался, замолкал, он сидел молча под его жесткой рукой, которая гладила, гладила его волосы, словно пыталась стереть что-то лишнее, что он случайно сболтнул, какую-то тайну, общую и для его отца, выжившего в той мясорубке, и для защитников Масады, отдавших предпочтение смерти…

Он словно заблудился во времени, бродя по развалинам, по лабиринтам складских помещений и Северного дворца Ирода Великого, основателя этого города-крепости. Потом он глянул на часы и ахнул: полтора часа! И он помчался к навесу, где была оставлена Богомила. Ее там, естественно, уже не было. Он побежал к фуникулеру, спустился вниз, проскочил в рекреацию…

«О! вот и Александр Иванович вернулся! – Богомила улыбалась ему, манила рукой. – Доставай скорее чашки, уже все давно готово» – «А я тебя искал. Ты же сказала, что нас там ждать будешь…» Брови Богомилы взлетели вверх: «Это ж сколько ждать надо было вас, Александр Иваныч? До второго пришествия?» – «А мы уже подумали, Сашко, что вы решили там поселиться, в этой самой Масаде. Уже план составляли, как ваш багаж разбрасывать будем. Колбаску доставайте, я порежу…» – Регина была в своем репертуаре.

«А мы что, не спешим? – он жевал за обе щеки, с каким-то пробудившимся вдруг в нем аппетитом, беспокойно поглядывал на часы. – Еще пара часов и все, темнота!» – «Та не хвилюйся, до ночевки километров пятнадцать, почти все под горку. Може даже еще и искупаемся посветлу», – Алексей был спокоен и невозмутим.

Так и было. Скатились вниз, к трассе, буквально за минуты, поднажали на хорошем асфальте, и вскоре дорога вошла в дугу прямо по берегу Мертвого моря. На дальней части дуги виднелся город. «Эйн-Бокек, еще километра четыре, и мы на месте», – махнул рукой Алексей.

Город проскочили ходом, отметили только кучу всяких кафе и спа-отелей, слева невдалеке виднелся городской пляж. «Где тут местные живут? – подумал он, вертя головой. – Городок маленький, все на виду, а жилых домов вообще не видно…»

За городом, в полкилометре, уже по сумеркам, на береговой линии они увидели умывальник и пляж, очерченный большими камнями. Там и разбили лагерь под ветром, который усиливался порывами, выхватывая из рук то палатку, то колышки. Они ставили палатку с Алексеем, споро и быстро. Регина металась, хватала то одно, то другое, покрикивала на Богомилу, которая уже не скрывала раздражения и огрызалась. В этот момент порыв ветра и унес чехол от Богомилиной палатки куда-то в темноту.

«Сейчас, – сказал он, втаптывая в плотную землю последний колышек, – я поищу».

Он побродил с фонарем, нашел чехол от кольев, который тоже унесло ветром, явно давние уже черные кружевные трусики («О как!») и удобное место для туалета. Чехол от палатки пропал, как его и не было…

Ужинали в темноте, потом ждали чай, сидели молча вокруг закипающего котла. Он, чтобы разрушить молчание, стал рассказывать о своих местах, о походах, куда он ходил недавно… Когда допили чай, Богомила грустно сказала, глядя на огни Эйн-Бокека: «А Фарковские там как люди, в хостеле живут…» – «Даже в отеле, – буркнул Алексей, вставая. – Завтра приедут утром. Саша, поможешь помыть посуду?»

…Спать ложились под порывами ветра, пришедшего из пустыни. Палатки гнулись и прижимались к земле. Он быстро уснул, и ему приснилась пустыня. Он ехал по ней совсем один, фонарик его садился, дорога была еле видна. Он должен был успеть выйти к морю, где его кто-то ждал. Он торопился, выжимал, болели колени и икры, но ни проблеска впереди, ни огонька фонарика не было видно. Ему было страшно, но он упорно крутил педали, даже во сне. Он догонял… Кого?

День седьмой: Пляж за городом Эйн-Бокек (Мертвое море), день, ночь и немного утро.

Утром, после завтрака («Алексей, все-таки, молодец, готовит превосходно, ну, когда бы я молочную кашу уплетал с таким аппетитом?») прикатили на велосипедах Фарковские. Они как бы держали дистанцию, от завтрака отказались («Мы поели, спасибо»), сообщили, что дальше они поедут в Эйлат сами по себе, еда им не нужна, за день до вылета будут в Яффе, заберут свои коробки под велосипеды. Развернулись, укатили в город.

Он покачал головой («Нет, не стоит. Ты только не начинай…»), глядя на Богомилу с ее саркастичной улыбкой, хлопнул Алексея по плечу: «Баба с возу, Алексей… не грузись. Всегда такое было и будет». Тот мрачно кивнул: «Та я жеж понимаю. Обидно просто…» и пошел потрошить продуктовые пакеты, сокращая их рацион окончательно до четверых.

Спустя часа полтора стало припекать. От ночной и утренней прохлады не осталось и следа. Алексей, скидывая видимое напряжение, предложил: «Ну шо, можно прогуляться до городского пляжу, там и душ есть, и лежаки можно взять…» – «Угу, – сказал он, переворачиваясь на коврике, извлеченном из палатки и брошенном в ее же тень. –А в лавке кто останется? – и тут же предложил – а идите вы все… на пляж. А я тут позагораю. И поохраняю заодно» – «Знаешь, –вдруг сказала Богомила, выглядывая из своего кусочка тени, падающего от большого камня темными очками, – я тоже, пожалуй, останусь. Неохота нікуди йти». – «Ну ладно, – обрадовался Алексей. –Мы тогда быстренько с Региной слетаем».

И минут через пятнадцать, скидав в пакеты всякое пляжное, они покатились в сторону города.

«Ну что, Сашко, гуляем? – глядя им вслед и вставая, сказала Богомила. –Устраиваем вечеринку, или как?»

Он сдвинул с носа козырек бейсболки, глянул на нее снизу-вверх, улыбаясь. Хороша ведь, чёртова девка! Знает это и пользуется как хочет! Она стояла над ним в своем черном купальнике, уперши руки в боки, немного позируя. Он закрыл глаза и продекламировал: «Утренняя вечеринка на диком пляже Мертвого моря открыта! Дама хочет коктейль?» – «О нет, сударь, не обижайте даму. Я предпочитаю чистый спирт!» – «А не сгоришь, красавица?» – он снова смотрел на нее снизу, явно любуясь. Она тряхнула черной косой: «А и сгорим, чего теперь? Уже и так сгорели. Будем догорать». Она провела рукой по бедру, от красных ног к белой контрастировавшей линии шорт. У него ухнуло сердце. Она ухмыльнулась, потом посерьезнела: «Я сбегаю, окунусь? Потом ты». Он кивнул: «Давай телефон, поснимаю…»

Он ловил ее в экране, приближал, удалял. Она плюхалась в рассоле, махала ему рукой, крутилась в воде, пытаясь на относительной глубине удержаться на животе, но плотная вода упорно переворачивала ее на спину, и он видел брызги и ее большую грудь. Внезапно, взвизгнув, она помчалась к берегу. Он, бросив телефон на коврик, вскочил. «Ух ты, як пече! – она подлетела к умывальнику, нажала кран, принялась яростно промывать глаза. –И на вкус – ну чисто перец, а не соль, тьфу!»

Он подошел сзади, нажал на краник, который был почему-то повернут вверх. Из крана ударила струя пресной воды, и он направил ее на Богомилу, наклонившуюся над длинным стоком. Она снова взвизгнула, извернулась, хохоча, а потом сама встала под дугу воды, которую он рукой направлял на нее. «Ну вот, была соленая Богомила, а стала просто на солнышке копченая…» – он нажимал и нажимал на кран, а она подскочила, положила руки ему на плечи… и вдруг, смеясь, втолкнула его под падающую дугой струю, сама отскакивая.

«Коварная!» Он скинул мокрую футболку и шорты, стряхнул с ног кроссовки (Чертово облегчение веса! Надо было с собой захватить еще какие-нибудь тапочки!) и помчался к воде. Но не добежал, вернулся. «Ты чого?» – вскинулась Богомила. – «Та ничого. Там такие подходы к воде, шо я себе уси ноги покалечу. Сейчас, погоди…» Он взял свою тонкую туристическую сидушку на резинке, что валялась у палатки, подобрал вторую такую же: «Это чья?» – «Не знаю, – беспечно отозвалась Богомила, с интересом поглядывая на его манипуляции. – Не моя точно». – «Ну и ладно», – он пристроил сидушки на ногах, намотав их, наподобие портянок и закрепив резинками. Оглядел самодельные лапти: «Круть, а?» Она вскинула вверх большой палец, и он пошел по кристаллам соли, к ядовито-соленой воде…


Они искупались еще пару раз и даже поплескались у берега вдвоем, разглядывая причудливые белые кристаллы, и сохли уже у палаток на солнышке, бросив рядом коврики, когда подкатили Регина с Алексеем. «Ух, какой там знатный пляж! И душ, и даже вай-фай! – он оглядел их, – а вы, я вижу, и тут неплохо покупались?» – «Ага, – он поднял голову, кивнул в сторону умывальника. –И поняли предназначение вон того перевернутого крана. Це – душ, а не бидэ!» Шутка получилась пошловатой, но все посмеялись, а Богомила шлепнула его горячей ладошкой по губам. «Фу-ты, накормила солью. А вдруг она слабительная?» – фыркнул он.

Нехотя пообедали супчиком харчо – жара совсем не располагала к еде, но после обеда как-то разморило, и он опять нырнул в тень, перетащив туда коврик. Регина засобиралась в магазин: «Хлеб кончается, надо купить. Ну-ка, давайте скидываться!» Алексей присоединился к ней, а потом над ним качнулась Богомила: «Эй, спящий, проснись! Я схожу к Фарковским в гости? Покараулишь?» Он кивнул, выудил из палатки телефон, открыл в нём книжку: «Ты пешком? Ну, иди, я не сплю». И нашёл «Военного летчика» Экзюпери. Она, благодарно махнув рукой, пошла к дорожке, ведущей в город, а он, поверх телефона смотрел ей вслед…

Алексей и Регина вернулись через час, нагруженные лепешками хлеба. Он встал, достал чистую майку, шорты: «Ладно, схожу и я в этот ваш Эйн-Бокек. Где там, говоришь, бесплатный вай-фай?»

Сигнал он поймал возле городского инфоцентра, присел на скамейку, набрал жену в скайпе. Он говорил с ней долго, скинул фотографию с ним на фоне пальм, расспрашивал о дочери, смотрел в экранчик, улыбался, но перед глазами его была фигурка уходящей в город Богомилы, и с этим он уже ничего не мог поделать. Попрощался, сбросил вызов, сунул смартфон в карман… «Что ты делаешь, эй! О чем ты мечтаешь, святой отец? А ведь мечтаю, – вздохнул он, вставая. – Еще с Иерусалима, если не раньше. И не надо себе-то врать… А с другой стороны – что происходит? Да ничего особенного, легкий флирт, что тут может быть? Так, ерунда. Ей нужна его помощь, моральная поддержка, ему нравится чувствовать себя этаким джентльменом…» Он понимал, что врет-таки себе, что не договаривает каких-то вещей, которые видит во снах, в мечтаниях. И ведь не двадцать, не тридцать, не сорок даже, а все туда же, романтик-мечтатель…

Он двинулся не обратно, а пошел дальше, в город, по единственной центральной дороге, выхватывая из толпы гуляющих ее фигурку…

«Богомила!» – «Ох, Александр Иваныч! Знову ви мене налякали!» – «А я иду, смотрю – ты идешь. По сторонам не смотришь, чешешь себе прямо». – «А ви куди это збиралися?» – «Стоп, Богомила, хватит уже выкать! Договорились же!» – «Ладно-ладно! – она вскинула руки. –Сдаюсь. На милость победителя» – «Ну, раз сдаешься, то пошли» – «Куды это?» – «Як куды? В полон, разумеется! – он рассмеялся, взял ее под руку. –Хочу пригласить девушку в кафе. Вы позволите, сударыня?» – «О, меня обвиняет, а сам выкает! А шо, можно и в кафе. Меня сейчас Фарковские кофе угощали в одном месте, пойдем, покажу. Вкууусно!» И она, сбросив его руку, устремилась вперед, оборачиваясь к нему, маша рукой и смеясь. Он ускорил шаг, догнал ее у входа в какой-то торговый комплекс.

Купили разных магнитиков, детских браслетов с маген-дэвидом на подарки («А то вечно потом некогда или нет нигде, так что лучше сейчас возьмем»). Поднялись в кафе. Заняли столик у окна, но русскоязычный официант вежливо пересадил их в другое место. Меню принесли, и он спросил ее, что она хочет. «Только не есть, а то жара, неохота ничего Попить что-нибудь. Да, чего себе, то и мне бери».

Он заказал два мохито на анисовой водке, ей сок, себе зеленый чай, по какому-то пирожному. Мохито был ледяной, ужасно вкусный и совсем не крепкий. Тянули коктейль, болтали ни о чем. Она рассказала ему как живут в отеле Фарковские, как они сегодня уговаривали ее тоже поехать с ними. «Знаешь, я им очень сочувствовала ведь. Они же, как и я, попали не туда, куда ехали. А тут я вдруг поняла – эгоисты они. Ну ладно, сами ушли, их выбор. Но меня-то зачем тянут? Что это за страсть такая – разрушить все, что можно разрушить, а Сашко?» Он слушал, улыбался, а сам рассматривал ее, сидящую напротив, рассматривал откровенно любуясь – вот этим обгорелым, с небольшой горбинкой носом, потрескавшимися припухшими губами, черными дугами бровей, гибкими плечами.

«Эй, ты здесь? Саша! – она приподняла брови, а зелено-голубые в крапинку глаза ее смеялись. – И чем ты девушку напоил? Я же уже пьяная!» – «Та ни, шо ты таке говоршь – напоил! – оторвался он от созерцания, засмеялся. – Это всего лишь водка анисовая со льдом и фруктами… Значит, отказалась ты ехать с Фарковскими?» – «Знаешь, – вскинулась она. –Я бы, может и согласилась. Но я подумала – а як же там останется Сашко, совсем один, посреди Регины и Алексея?» Он протянул руку через стол, коснулся ее узкой сильной руки: «Спасибо». – «Ну, не за что! Да и Алексея мне немного жалко – он все это готовил, старался, хоть и по-своему…» – «Так-так! – он слегка похлопал по ее руке своей. – Значит, и меня и Алексея тебе жалко, да? А кого жальче?» – «Та ты шо! – она аккуратно вытянула свою руку, сжала ладонями горячее лицо. – Ты не представляешь, как меня Регина каждый вечер за Алексея сватает, мол Алешенька и такой, и сякой, и хозяйственный, и холостой! А мне оно надо? Он, по-моему, боится нашего брата, велосипеды предпочитает. Да и молодой он больно, ему тридцать четыре, а мне – тридцать девять». Она заметила удивление на его лице, расхохоталась: «Что, не похоже?» – «Совсем не похоже, – кивнул он. – Я думал, тебе года тридцать три максимум» – «Эх, ну и шо, вот, говорит этот сибирский медведик девушке? – всплеснула она руками. – Тридцать три! Да кто так говорит комплименты, а? Не научился за долгую семейную жизнь? Еще скажи: «Возраст Христа. Пора на крест».

Принесли ледяной сок, пирожные, которые тоже оказались частично с мороженым, и она отобрала его зеленый чай: «Замерзла я тут. Все у них «айс». – «Ну, выйдем на улицу – согреемся».

Они пили попеременке чай, ковыряли пирожное, когда она, подняв глаза, вдруг сказала ему совершенно серьезно: «Знаешь, я ведь почти десять лет в монастыре провела». У него гулко ухнуло куда-то вниз сердце. Она засмеялась невесело, глядя на него: «Чего изменился в лице? Да, была молодая, бегала в церковь, очень мне там нравилось. Так было там как-то… чисто, что ли? Светло от этого на душе было. Вот и получилось так, что один священник стал мне говорить о постриге. Ну, а я что? Слушала-слушала, ездила в разные монастыри… Видел бы ты, как там люди живут! Как они встают утром на заре – и в резиновых сапогах на босу ногу – по хозяйству. А я приехала, такая городская девочка, хлопаю глазами. Мне одна послушница и говорит: «Уезжала бы ты отсюда, девонька!» Подошла, обняла так, и сказала… – она помолчала, опустив глаза. Потом вскинула, встретилась с его взглядом. – Насмотрелась я всякого. И монахов всяких повидала, и священников. От одного даже сбежала как-то. Ехала с ним в одну обитель, на машине ехали. Вот он и пристал ко мне. Говорит: хочу тебя, не могу, сил нет терпеть. Еле как уговорила я его до дома какого доехать, чтоб помыться там, ну, понимаешь… Пока он с домом договаривался, я и сбежала. Как была, через лес по дороге, на станцию, а оттуда – в город на электричке. Проревела всю дорогу, как дура… – она усмехнулась. – Рассказывала потом одной послушнице, пожилой, а она говорит: ну что ж, бывает такое, искушение, не было бы греха на тебе. Слышишь? Это она девчонке говорила!»

Он медленно и осторожно накрыл ее руку своей. Она дернулась, но руку не убрала. Невидяще глядя в стол сказала: «Я потом читала рассказ какой-то, там про девушку, которую подвозили в грузовике, под брезентом. Там же сидел и священник, рыбу, селедку, кажется везли в этой машине, ну и ели ее прям там. Доставали из бочки руками и ели. А потом он руки обтер и к девушке к этой полез. Я как вспомню этого своего, так сразу чувствую теперь запах селедки…»

Он открыл рот, чтобы что-то сказать, потом понял – ничего не надо говорить. Подозвал официанта, рассчитался, они вышли.

Жара спала, был уже вечер. Они шли молча по обочине, потом она ткнула его в бок: «Споить хотел, а?» Он засмеялся: «Споишь тут одним коктейлем, ага!» – «Да мне сейчас и этого хватило. Наговорила тут тебе…» – «Ничего, – он приобнял ее за плечи. –Я же у тебя тут за… механика. Вот. Так что –говори»

Она спросила его о Жанне д`Арк, что он думает о ней, поспорили о голосах, о призвании и политике, и он, поглядывая на нее сбоку, вдруг вспомнил – как будто это было сто лет назад, а ведь было-то только вчера утром! – как она стояла в базилике Рождества напротив святого Георгия, в шлеме, с опущенным взглядом и закушенной губой, дева-воительница Богомила, бывшая монашка… И сердце его вдруг словно сжала чья-то рука, и он снова обнял ее за плечи, они дальше шли молча, не глядя друг на друга, но чувствуя друг друга очень остро…


Они пришли вовремя – затевался ужин, Регина начала покрикивать на него и на Богомилу, он отшутился, собрался «поискать чехол», как они стали называть теперь выходы в туалет, но, по причине светлого еще времени, ушел за дорогу, в пустынный каньон, а оттуда, сделав дело, решил подняться на склон. Поднялся, глянул на море – и застыл соляным столпом. Море лежало огромной свинчаткой, тяжелое, гладкое, очень синее… На другой стороне, в Иордании, загорались огни по берегу, словно елка. Он смотрел и думал о Богомиле. Тридцать девять лет, из них почти десять – в монастыре. Восемнадцать – не в счет, детство, школа. И что? Десяток лет всего живет человек в этом мире? Как у нее, интересно, с родителями сложилось, живы ли? Тряхнул головой, пошел вниз, к пляжу. По пути подобрал пару пористых камушков («Будто скелеты камней»)

Пришел он вовремя, чтобы услышать главное. Все, что она думала о них, об Алексее и его организации этого похода, и о Регине с ее доставаниями, он, видимо, пропустил, но атмосфера была – только спичку поднеси, все было понятно и без слов. Но то слово, что она бросила Регине напоследок, от которого та дернулась, как от пощечины, он услышал: «Да ты… провинциалка!» Регина закивала, отошла, бормоча: «Ну да, столичных штучек набрали, подавай им тут комфорт, куда нам, провинциалкам…»

Ели молча. Потом Богомила молча же полезла в свою палатку укладываться.

После ужина он подошел к Регине: «Думаю, тебе лучше будет переночевать у меня в палатке, переселяйся?» Она кивнула, все еще клокоча внутри, полезла за спальником и ковриком, подошла к его палатке: «А как же Алексей?» – «А шо – Алексей? – тот мрачно сунулся в его палатку, выдернул свои вещи, уложил возле камня. –Я и тут посплю».

Регина застелила свое рядом с ним (он уже сидел на спальнике, натягивал носки, м-да, не очень свежие, конечно), стоя на четвереньках повернулась к нему: «И шо? Мы тут будем с тобой спать, а Лёша там, на улице? Ни, так не годится. Я тоже туда пойду, на улице буду спать». Он засмеялся, хотя лицо Регины не располагало к веселью, сказал: «Ну вы, ребята, даете! Ну, чисто детский сад. Подвинься, Регина!» И вылез и палатки, прихватывая по пути своё. Сунул ноги в кроссовки, подошел к Богомилиной палатке: «Тук-тук! Пустишь переночевать?» Богомила буркнула что-то нечленораздельное, что он истолковал за согласие, втолкнул в палатку коврик со спальником, повернулся к сидящим у камня Алексею с Региной, махнул рукой на свою палатку: «Заселяйтесь» И полез в зеленый домик Богомилы, устраиваться на ночлег.

Уже в спальнике он понял, что носки – да, стоило бы снять. Но снимать их сейчас не захотел, тем более, Богомила уже спала, или делала вид, что спит. Он улегся к ней спиной, закрыл глаза, подумал: «Саша-Саша, что ты творишь!» И улыбнулся, чувствуя через два спальника тепло ее спины.

Когда соседи устроились и, побормотав чего-то невнятное, затихли, он развернулся к ней, привстал на локте, посмотрел. Она закуталась в спальник, как в бронежилет, даже капюшон затянула. Он покачал головой, лег. Сердце его бухало так, что он испугался, как бы его не услышали в соседней палатке. «Сердце-обличитель» – подумал он, вспоминая Эдгара По. Протянул руку, положил ее на ее плечо. Она спала, удивительно, но она спала, дышала ровно и спокойно, и он тоже почему-то успокоился, уткнулся носом в ее плечо, попытался уснуть. Ха. И еще раз – ха. Конечно, сон не шел совсем. Зато он чувствовал запах своих носков, который, кажется, пропитал уже всю Богомилину палатку, ощущал стоящую в ногах ее сумку, разделявшую их спальники, улавливал ее дыхание и жар ее тела, и его рука, лежавшая у ее плеча, вдруг поползла вниз, к ее талии, словно она, рука, жила собственной жизнью…

Богомила вдруг дернулась, сказала что-то типа «Хрухрыбры!», в чем он, почему-то, расслышал «Руки убери!», он дернулся тоже, убирая руку, лег на спину. Она снова задышала ровно, а он (вот ведь черт!) вспомнил совсем некстати рассказ про селедку, священника и девушку, выдернул из-под головы свой телефон, открыл «Военного летчика» Экзюпери и принялся читать, мешая разрывы бомб над Францией с биением собственного сердца…

…Он проснулся от того, что рядом кто-то дрожал. Так трясся, что аж зубами постукивал. «Кто? Что? Алексей?» Он, наконец, сообразил, где он и почему. И кто лежит рядом с ним. Уже светало, и Богомила в своем тонком спальнике явно не спала. Он вжикнул молнией, протянул к ней руку, развернул со спины к себе лицом, шепнул: «Ты… чего?» – «З-замерзла…» Она сама расстегнула свой спальник, прильнула к нему, запустила холодные руки внутрь его спальника, обхватила его, прижалась. Ее потряхивало.

Он тоже обнял ее, прижал к себе. Ее волосы упали ему на лицо, и он носом сдвинул их в сторону. Их губы встретились, замерли, а потом впились друг в друга; сухие, потрескавшиеся, горячие губы словно сошли с ума, а потом он тронул языком ее зубы, и ее язык коснулся его. Руки, до этого сжимавшие друг друга, пришли в движение – молния на спальнике, термобелье, через голову, грудь… Она тихонько застонала: «Да, грудь… Сильнее…», а ее руки уже тащили его другую руку вниз, к животу… Он провел ладонью по плоскости, попал пальцем в ямку пупка, скользнул вниз. Она выгнулась, сильно сжав бедра: «М-м…»

«Пора вставать!» И звон задетой чашки. Алексей вылазил из его палатки, чтобы приготовить завтрак.

Они замерли, дрожа от напряжения, от того, что могло бы сейчас быть, от того, что оба они уже почувствовали и пережили, и шагнули к этому внутри себя. Потом она тихонько рассмеялась, шепнула ему в ухо: «Ну шо, с новоселием вас, Олександр Iвановичу!» – «Подожди, – шепнул он ей. –Полежим еще. Рано ведь. Есть еще полчасика». Она собралась сказать что-то, но он залепил ей рот поцелуем, и опять пошла пляска губ и языков, грудь, живот, ее рука скользнула к нему, замерла, сжала… и отпустила. Пальцами отстранила от губ, улыбнулась: «Какой вы…ты… увлекающийся. Оставим до вечера?» Он кивнул, откинулся, остывая… Она приподнялась на локте, рассматривая его. Он шепнул ей в ухо: «Ну что, встретились два одиночества? Наконец-то?» Она усмехнулась: «Я к тебе просилась, вообще-то, еще во вторую ночь, забыл?» Он виновато улыбнулся, она легла рядом, на его правую руку, он согнул ее, пальцами провел по ее лицу: лоб, полукружья бровей, нос с горбинкой, горячие губы, дернувшиеся от прикосновения, горячие щеки, подбородок… «Кто тут трясся недавно от холода?» – щекотнул он губами ее ухо. Она засмеялась беззвучно, потом тоже повернулась к нему, ткнувшись в губы, прошептала: «Нашелся один, согрел». И снова он поймал ее шевелящиеся губы в свои, забрал, навалился сверху, сжал лицо руками… Она запрокинула голову, подалась все вперед, снова рука ее нырнула в его расстегнутый спальник, и уже он готов был застонать от безумного желания, от переполнявшего его давно забытого чувства…

Они вылезли из палатки по очереди, он бросил ей свою жилетку – было ощутимо прохладно. Ветер из пустыни стихал, а над Мертвым морем вставал рассвет – самый удивительный рассвет в его жизни.

День восьмой: Эйн-Бокек – Димона – Йерухам, дистанция 67 км

После завтрака, прошедшего в молчании и дежурных «спасибо» и «кому добавки?», свернули лагерь, упаковались. Рядом с ними ночью появилось еще несколько палаток, в которых, похоже, только пробуждалась жизнь. Регина, услышав знакомые слова, подошла познакомиться и вернулась восторженная: «Ребята, це ж поляки! Они идут пешком, вчера пришли поздно вечером. Давайте на память сфотаемся?»

Подождали, пока поляки – молодежь, лет по двадцать-двадцать пять – умоются и поймут, чего от них захотела Регина. Наконец, сделали фото на память «о братьях-славянах в земле чужой» (это был Регинин пафос), сели в сёдла и покинули обжитое место. За спиной остался Эйн-Бокек, с его пляжами, кафе, коктейлями и спящими еще, наверное, Фарковскими. Он крутил педали, замыкая, как обычно, и думал про вчерашний вечер и сегодняшнее утро. Все, что произошло вечером, иначе, чем провидением он объяснить не мог. Срыв Богомилы был предсказуем, хоть он и пытался служить громоотводом, это было вопросом времени. Переселение? Это было не очень логично, но если вспомнить, как еще перед Иерусалимом Регина предложила ему забрать Богомилу к себе «на перевоспитание» … Вот и забрал. Он хмыкнул, усмехнулся… А чего он ждал? Как там было у Гюго? «Мужчина с женщиной наедине не будут читать «Отче наш»?

Он поднял глаза на Богомилу, катившую перед ним. Она всегда ехала прямо, держала спину, как на уроке физкультуры, опираясь на прямые руки. Он откровенно любовался ей, отдавая себе отчет в том, что утренний приступ страсти – это то, что ожидает их этим вечером, и эти мысли будоражили его кровь как алкоголь.

Дорога шла вдоль моря, почти ровная и прямая. Миновали еще один городок, потом море закончилось и пошли огромные соляные поля, то тут, то там виднелись громады заводов, перерабатывающих минералы в удобрения и парфюмерию. «Вот откуда едет к нам продукция Мертвого моря», – подумал он равнодушно и вновь поймал, как в прицел, Богомилину фигурку. Та, словно почувствовав его взгляд, обернулась, помахала. Он поднажал на педали, догнал, встал с ней рядом.

«Ты нормально?» – она улыбалась, глаза скрывали темные очки. Он усмехнулся: «Нормально ли я, спрашивает меня леди-динамо?» Она рассмеялась. «Смешно тебе? А мне не очень. Я таким себя не помню со студенчества, а знаешь, как давно это было?» – «Да не плачься, Александр Иваныч, будет и на твоей улице праздник», – кинула она и он снова встал за ней – полоса для них сужалась до одного ряда. «Не плачусь я, – сказал он ей в спину. – Мне есть на что посмотреть, как замыкающему». Она кивнула со смешком, и они снова замолчали, мотая километры.

Проскочили поворот на гору Содом, потом был указатель «Жена Лота», снова слева открылись бесконечные соляные поля и фабричные здания. «Где тут рабочие живут? – думал он. – Привозят их, что ли? Жить здесь просто негде, судя по всему…»

Лафа закончилась, когда они свернули с трассы «90», уходя вправо в гору. Собрались вместе на повороте, Алексей объявил перекур, а сам поехал вниз, к заправке, взять бензина и воды. Пока они сидели на лавочке какой-то автобусной остановки (единственная тут тень) и жевали батончики, он обернулся с шестью полуторалитровыми бутылками, которые рассовали по рюкзакам и разлили по бутылкам на раме. «Это наш обед и ужин, – объявил Алексей. – Ночуем в кратере Ха-Гадол, в местечке «Цветные пески». Там очень красиво, но воды нет вообще». – «Перспективненько…»– буркнула Богомила. Он спросил: «А километраж?» – «Ну, еще километров сорок… – Алексей сверился с навигатором, добавил, – через двенадцать- пятнадцать кэмэ становимся на обед. Но сначала нам нужно подняться отсюда во-он туда! – и он махнул рукой вправо на дорогу, серпантином уходящую верх, –сегодня поднимаемся от минус четырехсот на плюс четыреста!» Да уж, вспомнил он, садясь в седло, велосипедистскую мудрость: не радуйся длинным спускам, по закону сохранения тебе все равно придется подниматься вверх. Это уж точно!

Спусков не было вообще, был подъем, то пологий, то крутой. Он вспомнил дорогу в Иерусалим, вздохнул. Богомила давно уехала далеко вперед, даже обогнала Алексея, который тоже шел, толкая груженый велосипед на особо вскинувшемся вверх участке дороги.

Обедали на перевале, уже за нулевой отметкой. Тенька не нашли вообще, съехали с дороги к отвалам песка, устроились на горячих кучах под слепящим солнцем. Горячая чечевичная похлебка бодрости не придала, но ноги отдохнули. Он достал свою посуду, протянул Богомиле: «Может, обойдемся одной тарелкой? Дюже жарко…» Она кивнула. Снова молчали, словно в полудреме.

Перевал оказался не перевалом, а так, перевальчиком, за которым открылся новый, глобальный серпантин вверх. Он выдохнул сквозь зубы, брызнул пантенолом на сгоревшие руки, замотал шею арафаткой. Дорога прорезала местные породы, оставляя в них крепостные стены, в тени которых изредка можно было перевести дух. Иногда встречались застывшие выходы лавы, языками сбегавшие в пустынные долины, где куст или дерево были роскошью и радовали глаз.

…Настоящий перевал открылся тогда, когда он перестал о нем мечтать. Дорога полого пошла вниз, усталые ноги гудели, отдыхая, и он обогнал на спуске всех, потом подождал, встал в хвост, за Богомилиной фигуркой. Решил догнать, поговорить, подъехал справа, окликнул. Богомила вильнула рулем вправо же, и он, уходя от столкновения, вырулил на обочину и резко тормознул. При скорости километров в тридцать пять получилось только упасть, пребольно расшибив локоть и ободрав рамой ногу.

Богомила, развернувшись, подскочила, помогла встать, как-то смешно и мило переходя на мову: «Сашко, та ти що? Живий? Де поранився?» – «Настоящую хохлушку выдает ее речь и забота о ближнем», – сказал он, морщась и выворачивая локоть, чтобы рассмотреть ссадину. Она хлопнула его ладошкой по каске: «Ось дурник! Еще и хохлушкой обзывается! А где правило трех метров? Нельзя так близко подъезжать, хорошо, хоть дорога пустая. Дай гляну ранки!» – «Да погоди! – он поднял велосипед, установил его, осмотрел. – Как говорил наш старшина: во-первых, боевая техника, потом – пропитание, затем личный состав!» Велик был, вроде, в порядке, разве что сдвинулся переключатель на руле, он его выровнял, залез в рюкзак, роняя на асфальт алые капли, вынул аптечку. «Тут есть пластырь и бинт. Ну, и йод. Обработаешь? А то неудобно… как локти кусать» Она кивнула, полезла в аптечку, бормоча что-то про уехавших вперед и даже не оборачивающихся. «Сейчас будет жечь»,– сказала она после того, как влажной салфеткой промокнула ранки, на салфетку же плеснула йода, приложила, глянула на него. Он улыбался.

«Ты чего такой… щасливий?» Он притянул ее к себе, обнял одной рукой, вдруг охнул, отпустил. «Что?!» – «Да, похоже, еще и на правой большой палец выбил. Об руль, наверное». Она взяла руку, посмотрела: «Да, припухает. У Алексея есть мазь от ушибов, вечером надо намазать» – «Намажешь?» Он откинул волосы с ее лица, провел мизинцем по горящей щеке. – «Так, пациент, стоять, не дергаться. Раз выбрали такую ролевую игру, будем соответствовать. Значит, медсестричка и больной?» Он хмыкнул: «Та ни, не больной. Трошки раненый. Но выздоравливающий уже».

Она деловито заклеила ему ссадины пластырем, подмотала бинтом, вытерла и смазала йодом ногу. «Все, готово!» – «Спасибо, родная. Едем?» – «Едем»

«Все-таки педаль немного погнул при падении, – думал он, осторожно набирая скорость и приноравливаясь к слегка покосившейся педали. – Надеюсь, не отломится совсем, а то будет хохма – искать в пустыне шток да приматывать его скотчем к кроссовкам…»

Алексей с Региной ждали их на горочке, забеспокоились, когда увидели бинт на его руке. Он подъехал, доложился виновато.

Осмотрели велосипед, трещину в педали не нашли («Ну и славно!»), Алексей протянул ему эластичный бинт для фиксации пальца. Он намотал на руку, спел, фальшивя: «Голова повязана, кровь на рукаве, след кровавый стелется по сырой траве!» – «Та лучше б голову отломил, балбес! – махнула рукой в сердцах Регина. – Как жеж так умудрился?» – «Знаю-знаю теперь! – поднял он перевязанные руки. – Правило трех метров»

Через несколько километров вышли на перекресток, где Алексей стоял, глядя в навигатор и о чем-то напряженно думая. «Ну шо, любi друзi… Есть у нас два варианта – поехать налево, во-он туда, – он махнул рукой, – тогда нас ждет кратер Ха Гадол и Цветные пески. Но без воды. Или же поехать прямо, туда, через городок Димона, и выйдем мы на Йерухам, где тоже есть кемпинг и есть вода, но я там не был. Предложения?» И посмотрел, почему-то на него. Он пожал плечами, мол, всё равно. Богомила победно свернула темными очками: «Конечно, где вода! И Саша смоет все эти болячки, и мы помоемся!»

Поехали прямо. Дорога стала шире, они снова ехали рядом, и она говорила, глядя в спину ушедшей вперед Регины: «Ну и славно. Значит, и сегодня с комфортом, с туалетом и водой живем, спасибо свалившемуся Саше! А шо те пески нам? Шо мы, цветных песков тут не видели, чи шо?» Он улыбался…

…Город Димона проскочили по краю, тормознули только, чтобы услышать от Алексея информацию: «Городок в пустыне Негев. Тут живут в основном работники фабрик, что мы проезжали, ну, что перерабатывают продукцию Мертвого моря. Еще рядом ядерный центр расположен, говорят, что на нем разрабатывают ядерное оружие. Много живет выходцев из Эфиопии и из Союза. Считается глубокой провинцией, у евреев даже есть поговорка: «Симона из Димона», ну, про девиц, приехавших покорять Тель-Авив».

Регина дернулась и отвернулась, Богомила, сверкая очками подавила улыбку.

«Ай-ай, Алексей! – подумал он. –Экий ты бесчувственный и беспамятный. Прямо на больной мозоль наступил!»

Йерухам встретил их уже сумерками. Они спешились возле кафе, где толклась какая-то молодежь, сходили в туалет, умылись, набрали воды в опустевшие бутылки. У кафе на столике валялись местные буклеты на английском, он подобрал, сунул Богомиле, та попробовала перевести что-то про местные достопримечательности, но разобрали только, что где-то рядом находится знаменитый «Колодец Агари», возле которого ангел спас ее и сына Измаила, убежавших от Сарры. Колодец искать было некогда, а где тут кемпинг, Алексей не знал, эту часть маршрута, в обход Цветных Песков, он осваивал впервые. Им приглянулась пальмовая рощица, но Алексей ее забраковал: «Рядом с дорогой, шумно», махнул рукой к лесочку, что виднелся километрах в полутора от трассы. Покатили туда проселком, мимо отдельных домиков, сельской улочкой уходящих к горе. Оттуда же свернули ко второй рощице, вихляя по заросшему травой проселку.

«Предлагаю встать подальше, – сказал он, оборачиваясь на «частный сектор», глядящий на них бликами тесных стёкол. – А то, как бы на хозяина этого сада не нарваться…» И он зацепил ногой поливную трубу, тянущуюся к деревьям.

Проехали еще немного, углубившись в редкие деревья, слезли с велосипедов, осмотрелись. «Ставимся здесь», – махнул рукой Алексей и полез за горелкой.

Палатки они поставили быстро и молча, он помог Богомиле, потом подошел к Регине, помог ей. Велосипеды пристегнули к деревьям, попарно.

Перед ужином Богомила подошла к палатке, где возилась, раскладываясь, Регина, присела у входа, тронула ее за ногу: «Регина, ты меня извини. Я была не права, ляпнула, не подумав… Прости!» Та выглянула удивленно: «Та и ты меня извини, если шо. Забыли…» Он удивился такому замирению, особенно этому шагу Богомилы, и когда она подошла к своей палатке, он, укладывающий под тент все ценное, кивнул ей и улыбнулся: «Мир?» Она скорчила гримасу, пока никто не видел и сказала тихо: «Лучше худой мир…» Со стороны Регины донеслось озабоченное: «Э-э… Так мы, шо, опять переезжаем?» Богомила сделала большие глаза, глядя на него, он встал, подошел к Регине: «Давай с переездами оставим. Пусть как есть, ага?» – «Ну, как скажете…» – буркнула беззлобно Регина и полезла за чашкой к ужину.

…Ели в потёмках. Только уселись на траве, как от домов замелькал фонарик – кто-то ехал к ним на велосипеде. Встал метрах в ста пятидесяти, мальчишечьим голосом что-то спросил. В голосе дрожал то ли страх, то ли угроза.

«Опс! – сказал Алексей, прикрывая курткой пламя горелки. – Как бы нас отсюда не… того». Мальчик подъехал еще ближе, Богомила светанула на него фонариком, тот зажмурился, прикрылся рукой, снова испуганно повторил свой вопрос на незнакомом языке.

«We are tourists. We go on bicycles», – бросила ему в ответ Богомила. Мальчик снова что-то спросил, настойчиво ожидая, что ему ответят на понятном ему языке. «Переговоры зашли в тупик», – подумал он, когда напряженная Регина вдруг выкрикнула: «Хау… матч?» Мальчик, будто испугавшись, развернулся и помчался от них прочь.

«Что? Что ты сказала? – Алексей задыхался от сдерживаемого смеха. – Хау матч – что?» – «Да я откуда знаю!» – с досадой бросила Регина, но глядя на их физиономии тоже расхохоталась. Напряжение вылилось чуть ли не в истерику.

«Хау матч! – смеялся он, хлопая себя по коленке. – Регина, да тут сейчас все жители соберутся, после этого твоего вопроса! Придут собирать дань!»

Отсмеялись, доели супчик, потом сварили чай, все это время тревожно поглядывая в сторону домов. Там не было видно никакого шевеления, мальчик никого не вел, ни с берданками, ни с чемоданами для сбора денег, и они успокоились, разошлись по палаткам. Он отошел с водой в сторонку, помылся. Сердце его начинало стучать на всю рощу.

Богомила уже расстелила спальники и лежала на животе, глядя на него из палатки. «Взял мазь, палец твой смазать?» Он ругнулся, заглянул к Алексею, который выудил из аптечки под головой тюбик и протянул ему. Вернулся, смазывая припухший палец. Она попросила: «Смажешь мне коленки?» Он кивнул, нырнул в палатку, вжикнул замком. Сел на спальнике. Богомила, в одной майке и трусиках, уже тоже сидела рядом. «Ложись?» Она легла на спину, подогнула коленки. Он осторожно смазал их мазью, втирая круговыми движениями, потом вытер руки влажной салфеткой, наклонился, шепнул: «Массаж?» – «О, так ты сегодня за медбрата в нашей ролевой игре?» – хихикнула она, переворачиваясь на живот. Он снял с нее майку, сильными движениями ладоней разогрел спину, плечи, помял расслабленные мышцы, провел ладонями по плечам. Она послушно подавалась под его руками.


…И тут пришел спасительный ветер из пустыни. Сразу зашелестели тенты на палатках, захлопали не подвязанные растяжки, зашумела крона на деревьях. «Примус включили», – шепнул он, наклоняясь к ней. «Шо?» – не поняла она. «Не важно…» Он уже обнимал ее, переворачивая на спину, и она, выдохнув, подалась к нему. Снова, как уже утром, началась бешеная пляска губ и рук, и она, осадив его, шепнула: «Не спеши…»

Он ощущал все ее тело, дрожащее струной, от бровей до пальцев ног, но продолжал медленный бег рук – плечи, грудь, живот, ноги. Чтобы спуститься вниз, к ее ногам, ему приходилось отрываться от ее губ, и тогда он целовал ее грудь и живот.

О чем-то бормотали, засыпая, в соседней палатке, за шумом ветра неслышимое и неразличимое, но они уже были не здесь, а словно на другой планете.

Выдохнув, она выскользнула из трусиков и вдруг оказалась сверху, быстро уложив его на спину, скользнула, прижимаясь к нему, и вдруг он понял – он уже в ней, внутри, и жар желания, словно взорвался в нем. Он обхватил руками ее бедра, и она застонала негромко, выгнулась назад, задышала часто. Они двигались, и он, краем сознания подумал: «Как в танце…» Это и впрямь походило на танец, безумный танец двоих, нашедших друг друга в темноте, вцепившихся друг в друга и не желавших разлепляться…

Внезапно она вздрогнула, и он почувствовал, как судорогой электрический ток прокатывается по ней и по нему, ее дыхание сбилось, она застонала, выходя за зону неслышимости, и он, скользнув правой рукой по ее груди, горлу, подбородку, накрыл своей ладонью ее губы, подавив рвущийся стон…

После бесконечности «под напряжением», она расслабленно рухнула ему на грудь, задышала в его плечо, в спальник, так, будто вынырнула откуда-то из глубины, потом зашептала ему прямо в ухо: «Сашко… Сашко…» Ее потряхивало, и он, так и не успевший еще кончить, все еще находился в ней, прижимал ее к себе. Она уперлась в его грудь руками, почувствовала его, закусила губу… Танец продолжился, уже сидя, пока он не откинулся, выходя из нее и шумно выдыхая.

Она гладила волосы на его груди, сидя на его животе, а он тянулся к ее плечам, гулял по ее рукам, по груди, животу…

«Эй! – шепнул он наконец. – Ты знаешь, что ты ведьма? Ты – панночка из Вия. Тебе крупно повезло, что я не католик и не из Инквизиции, а не то гореть бы тебе на костре…» – «Ну шо это вы все меня сжечь хотите, как однообразно! – фыркнула она, слезая с него и вытягивая из пачки кучу салфеток. – Хошь бы шо придумали поинтереснее!» – «Кто это – «все»?» – Он привстал на локте. Она вытерла его и спальник, сунула салфетки в тамбур: «Как-нибудь потом расскажу. Если будешь себя хорошо вести»

Они улеглись на спину, она устроилась на его правой руке, как в прошлый раз, и он снова отправился в путешествие по ее лицу – лоб, брови, горбинка носа, губы, щеки, подбородок. Ее глаза были закрыты, дыхание успокоилось, потом она повернула голову к его лицу: «Сашко, а у тебя такое уже было? Ну, шоб в палатке?»

Он сразу вспомнил Соню, обнаженную, юную, лежащую на спальнике, там, в лесу, перед лагерем, сглотнул, подавив вздох: «Да, было один раз». – «Расскажешь?» Он задумался. «Знаешь, это было так давно… Она была девушка моего друга. Не очень хочется вспоминать такие вещи…» Она провела пальцем по его губам, прижалась к нему, ввинчиваясь в спальник: «А шо ты вчера вечером, когда пришел, не обнял меня сразу?» – «Вот те на! Ты же спала. Я-то как раз и попытался обнять тебя, да ты такая: «Хрбрфыр» и руку мою скинула. Вот я и читал полночи Экзюпери, успокаивался». Она засмеялась, глуша звуки в его плечо: «Прям так и сказала? Хрбрфыр?» – «Ну что-то в это роде. Очень грозное и неприступное». – «Ну и дурак. Надо было разбудить девушку. А то оставил одну замерзать, чуть не полезла проявлять инициативу под утро». Он хмыкнул: «Ну, инициативу, положим, проявил-таки я. – помолчал, коснулся ее живота: А ты такая… необычная, знаешь?» – «Знаю» – просто сказала она и снова прижалась к нему. Он накрыл ее сверху своим спальным мешком, а она, уже сонно, сказала ему: «А ты знаешь, какой мне вчера приснился сон? Что ты меня боишься и что он у тебя… ну, маленький такой… А все как раз вышло не так».

Он снова пустился в путешествие по ее лицу, словно пытаясь запомнить ее кончиками пальцев, впитать ее в подушечки, в нервные окончания, чтобы воссоздать потом, если нужно, как слепой художник, как слепой скульптор… Она спала, и он, накинув край мешка на голые плечи, заснул, спокойно и без сновидений…


Утром, когда пришла свежесть, она разбудила его, прижавшись к нему спиной. Он почувствовал ее тело, проснулся сразу, развернулся к ней, обнял, сжав грудь. Она охнула, задышала, как вчера, часто и мелко, и он вошел в нее, медленно, не отпуская грудь одной рукой, второй провел по животу, придвигая ее ближе… Потом руки снова пошли гулять по ее телу и лицу, она двигалась и дышала, и когда он почувствовал, что вот, сейчас опять она взорвется током, он снова залепил ее рот, не давая стону вырваться за пределы палатки.

Потом, успокаивая ее, он поднес часы к лицу – сколько там уже? Рассвет, однако… Стрелки показывали половину двенадцатого.

Часы встали…

День девятый: Йерухам – Сде-Бокер – Мицпе-Рамон. Дистанция: 71 км

Пустыня, пустыня… Можно ли полюбить пустыню? То каменистые холмы Иудейской пустыни, иссеченные долинами рек, многих из которых уже давно нет, то ее же гладко прилизанные синусоиды близ Мертвого моря, то бескрайние, на века засоленные поля Прииорданья, то вот пустыня Негев, сверкающая оттенками цветов, пугающая кратерами, круглыми и продолговатыми, словно это уже и не Земля, а Луна, кусок Луны, что чудом обрел атмосферу и трудолюбивое население, которое день за днем, год за годом преображает вокруг себя этот безжизненный ландшафт – прокладывает дороги, устанавливает огромные цистерны с водой, тянет трубы для полива садов во все концы этой бескрайней пустыни. Люди живут здесь, в этих краях, в этих бесконечно провинциальных димонах и йерухамах, изменяют вокруг себя мир, а когда вот так пролетаешь все это на велосипеде, понимаешь, как, в сущности, мало они внесли сюда изменений, как много вокруг этой пустыни, этого неба, этого солнца…

Он крутил педали в горку, глазел на окрестности и думал все это, когда Богомила, обернувшись, не крикнула ему: «О, Сашко, да ты раскатался! Глянь, какая горочка, а ты – не пешком!» Он сбросил взгляд на велосипедный компьютер, оценил скорость – семь километров – покачал головой: «Таки да. Что творит ежедневная тренировка-то, а?» Она показала большой палец: «Класс!» и ускорилась, устремилась к перевалу, туда, где трасса резала вершину высоким каньоном. Он, словно охотник, теряющий добычу, выжал за ней, стараясь не упустить ее далеко, арканя ее взглядом. Она, почувствовав его приближение, подняла над головой «викторию», обернулась, смеясь. «Петтинг на дистанции? А слабо довести меня так вот до оргазма?» – «А я чем занимаюсь все утро? Не чувствуешь турбулентности от моих взглядов сзади?» Она махнула рукой, словно отгоняя его взгляд от себя, снова ускорилась, они поднялись на перевал. «Отдохнем?»

Встали у обочины, не покидая седел, поставили ноги на ограждение. Где-то впереди и уже внизу виднелись маленькие фигурки Алексея и Регины. «Пусть их! – махнула рукой Богомила. – Две минуты надо»

«Что, Богомила, приедешь к нам в Сибирь на велосипеде погонять?» – «А позовешь – приеду! – она сверкнула зубами, подняла очки на шлем. – Только ты, Сашко, погуманней сделай маршрут? Побольше хостелов, машину сопровождения…Соки из нас там не выжимай, как Алексей здесь?» – «Разве что по ночам…» – «Э нет, друг любезный, там у тебя будет рядом жена, друзья, прихожане, вольницы не получится…»

Он опустил глаза. Вчера мог связаться с домом, когда стояли у вай-фая, но не стал. Что он скажет? Ему казалось, что сам голос его выдаст все его тайны, сама интонация будет кричать: «Я влюбился! Я изменил жене! И мне совсем-совсем от этого не плохо!»

Они катнулись вниз, он привычно обогнал ее. «Что я делаю? Что со мной происходит?» – билась в его голове разбуженная Богомилой мысль. И тут же всплывал ответ, дерзкий, нахальный, он ему не нравился, но он всплывал, занимая всю голову: «Дружок, ты делаешь то, что делают тысячи, миллионы мужчин. Ты встретил красивую женщину, которой хорошо с тобой и с которой хорошо тебе. Все это кажется тебе сейчас таким глобальным, как эта пустыня, но и эта пустыня ведь имеет свои пределы? Еще неделя – и вы поедете по домам, вот и все!»

Вот и все. Вот и все. Вот и… Черт! Ему это совсем не нравилось, и он загнал этот рефрен куда-то глубоко внутрь. Ничего не имеет значения, кроме здесь и сейчас. Точка.

…Проскочили поселок Сде-Бокер, после него свернули на территорию национального парка. Под большой, крытой пальмовым листом крышей, среди столиков и лавок, спешились, принялись готовить обед. Пока женщины ходили на разведку в туалет, он вытащил нужную еду – смесь для борща, палку колбасы, достал посуду. «Прогуляюсь?» – Алексей кивнул, разжигая «керогаз». Он ушел в ближайший магазинчик, купил там пять батончиков халвы для подпитки, потом заметил карты. Карты он любил. Можно сказать, что после книг это была его вторая страсть – покупать карты тех мест, где бывал или куда собирался. Одна раскладушка была даже на русском, он ее сразу подцепил, глянул – толково, пойдет. Взял еще большую карту пустыни с веломаршрутами – вдруг пригодится еще сюда вернуться? Он хмыкнул: это точно. Он, как преступник, всегда возвращался, повторял маршрут дважды, трижды, словно пытался довести его до совершенства. Сначала один, потом собирал группу друзей.

Хлопнула по спине ладошка, обернулся – Богомила, конечно! «Что присмотрел?» Показал ей карты. «А-а! Клёво! – но как-то без интереса. – А смотри, какие футболкиклассные! И шляпы тоже!» Оливковые футболки с символикой сил самообороны Израиля и впрямь были ничего так, он подобрал одну по размеру, для дочки. Шляпу повертел в руках, с сожалением повесил назад: «Неохота тащить. В Тель-Авиве наверняка можно взять в аэропорту».

Рассчитались, вышли.

«Суп с копченостями! – тожественно объявил Алексей, бренькнув ложкой о дно тарелки. – Дамы приглашают кавалеров… ну, и наоборот!»

Пока ели, собрали вокруг себя с дюжину местных бродячих кошек и котов. Он заметил, что бродячих собак вообще не видел, зато кошаков – ну, просто в избытке. Вспомнил, как Тель-Авиве, когда отдавали коробки-чехлы, Регина позвала какую-то кошечку: «Кис-кис-кис!» Тут же, грозно мявкая, из-за пальмы вышли несколько тощих облезлых котов, причем один здорово смахивал своей одноглазостью на адмирала Нельсона. Регина ойкнула и замахала на них рукой: уходите! А сейчас – ничего, вон, шкурками от сала подкармливает…

После обеда парк решили не смотреть, несмотря на завлекаловки в виде водопадов, что обещала схема у входа. Решили обойтись малой кровью – проехаться к могиле первого израильского премьера Бен Гуриона. Упаковались, сели на велосипеды и покатили по дорожке, прямо к смотровой площадке, рядом с которой располагались две могилы –основателя государства Израиль и его жены. Неподалеку сверкало окнами здание института наследия Бен Гуриона.

Алексей сразу же выдал порцию информации, присовокупив в конце с ухмылкой: «Я читал, что тут, на этих могилках, местные школьники из колледжа любят ночами сексом заниматься. Типа, такая вот у них тут неформальная традиция, лишаться девственности».

Регина всплеснула руками: «Вот жеж жиды, а? Ничего святого!», а Богомила усмехнулась: «Забыли молодость, Регина Петровна?», та вскинулась, но передумала, махнула опять рукой, отошла, бормоча. Богомила сверкнула глазами дерзко, шепнула ему: «Шо, Александр Иваныч, задержимся тут на ночку? Хотя нам с девственностью… поздновато расставаться»

Со смотровой площадки открывался совершенно потрясающий вид на пустынные долины… Как их бишь? Он прочитал на стенде – Зин и Рамат-Авдат. Алексей махнул рукой вниз – да, нам туда! Покатили к трассе по дорожке, выложенной сверкающим на солнце гранулитом, ушли в спуск. Дальше ехали молча, километров через двадцать показался городок Мицпе-Рамон, тоже стоящий на краю огромного кратера. Заехали на его окраину, встали у заправки и «Макдональдса». Алексей ушел ловить устойчивый вай-фай, Регина пошла с ним. Они снова остались вдвоем. «Хочешь чего-нибудь из «Макдональдса»?» – спросил он. Она мотнула головой: «Неа. Ну, если только попить чего…» Он пошел, в соседнем магазине нашел сок, взял две маленькие бутылки, вернулся. Она сидела на краю ступенек кафе, наверху, болтала ногами. Стрельнула глазами рядом с собой: «Смотри!» – на поносе стояли объедки и запечатанное жидкое масло. «Хм… Уже дошли до уровня ништяков?» – спросил он саркастично. Она махнула рукой: «Та ни, ну шо ты… Смотри, они даже не распаковывали это масло. Може возьмем?» Он усмехнулся, подхватил блистер с маслом, сунул его в карман. «Мы тоже из студенческой общаги, мадам. Кое-чему обучены» – «Мадемуазель! – она церемонно наклонила голову. – Девушка не замужем» – «Ох, простите, мадемуазель!» – он зашаркал кроссовками. На них стали озираться. «Все, молчим, скрываем совершенное преступление, то бишь кражу» Он уселся рядом с ней, закачал синхронно ногами. «Эх, Сашко… – она положила ему голову на плечо. – Куда мы едем с тобой?» – «В Эйлат, нет?» – он поднял брови. Она заглянула ему в глаза снизу: «А откуда? И зачем?». Он промолчал. Потом осторожно взял ее руку в перчатках без пальцев, погладил. «Для девушки, читающей Достоевского, неплохо, – сказал, и сжал ее кисть. – Может, мы и найдем что-то на пути, а?» Она вздохнула, высвободила руку, убрала голову с плеча: «А вот и наши идут».

Городок Мицпе-Рамон славен был своей обсерваторией, крупнейшей в Израиле, как доложил им Алексей по пути, махнув куда-то рукой, где долженствовал быть телескоп метрового диаметра.

Проехали через город к другой окраине, встали в парке, возле детской площадки. Столики со скамейками, туалет, все имеется. «Сегодня засветло – подумал он, помогая Богомиле ставить палатку. –Впрочем, еще полчаса – и «тьма падет на этот город». Забавно – вроде, по ощущениям лето, а солнце садится, как зимой, рано…» Ему нравилось думать о темноте и близкой ночи, его прямо потряхивало, когда он бросал взгляды на Богомилу, она это чувствовала, улыбалась ему ободряюще.

Чечевица на ужин, неожиданно вкусная, что он даже взял добавки, потом разговоры ни о чем. Регина затянула панегирик какому-то Евгений Иванычу, который в их с Алексеем городе – да самый крутой велосипедист, «штоб вы знали». «Вот, знаю, – подумал он, – и зачем мне это?»

Наконец-то стемнело, подул традиционный ветер, сегодня слабенький, и они стали готовиться ко сну. Он, выждав возвращения Алексея из туалета, отправился туда, сожалея, что нет душа. Помылся, как мог, весь, постирал носки. Возвращался назад уже светя себе фонариком.

Регина с Алексеем уже лежали в его палатке, тихонько бухтя что-то сквозь ветер, в палатке Богомилы было пусто. Он поменял спальники местами, потом, расстегнув свой максимально, разложил его на ковриках на двоих, улегся, укрылся Богомилиным тонким. Хрустнули камешки у входа, вжикнула молния. Она вошла, как обычно разворачиваясь в тесноте палатки удивительно ловко, оценила перестановку, скинула с себя все, кроме трусиков, юркнула под спальник, прижалась к нему, согреваясь. «Не спят еще, – шепнул он, скашивая глаза в сторону соседей. –Хочешь послушать музыку?» Она кивнула: «Давай». Он выудил из угла телефон, поискал в записях, включил «Ветер»:

Как ко мне посватался ветер,

Бился в окна, в резные ставни.

Поднималась я на рассвете, мама,

Нареченною ветру стала.

Отпусти меня в поле, мама,

Зелены витражи в часовне,

Чтоб с востока в душистых травах

Мой жених пришел невесомый.

Мой жених под луною зеленою

Сердце возьмет в ладони,

Бубенцы рассыплются звоном

В семи широких подолах.

Богомила слушала, прижавшись к нему, замолчали и в соседней палатке. Солистка пела, варьируя голосом, как инструментом, это его всегда цепляло, такой диапазон! Он закрыл глаза, сжал правой рукой Богомилины плечи.

Где же ветер мой? Пусто в поле.

Или предал меня мой милый?

Для чего мне краса и воля?

Он крылат, только я бескрыла!

Для чего такому жена —

Он играет шелковой плетью;

Где-то всадник, привстав в стременах,

Летит в погоне за смертью.

Ой, да на что, на что сдалась я ему,

Словно нож, он остер и резок;

Вышивают небесную тьму

Пальцы тонких ветреных лезвий.

Распускает тугие косы

Под масличной юной луною.

В тишине танцует, смеется,

Будто впрямь и стала женою.

Поздно зовете, друзья,

Я сама себе незнакома,

Ведь я – я уже не я, мама,

И дом мой – уже не дом мой.

«Саша, кто это?» – спросила вдруг Регина из соседней палатки. Он ответил, не открывая глаз: «Мельница». Не слышали?» – «Нет. Интересно. Поставь еще что-нибудь их же».

Он включил еще, потом еще. Почувствовал ровное дыхание у себя на груди – Богомила заснула! Вот дела!

Кончилась песня, он выключил телефон: «Спокойной ночи!» Соседи побурчали еще, повозились, затихли. Он осторожно, почти невесомо, провел кончиками пальцев по ее лицу, уже привычно – лоб, полукружья бровей, нос, губы… Губы дрогнули, она открыла глаза – он почувствовал это в темноте, повернула голову к нему, легонько коснулась его губ своими. Он ответил так же нежно, словно боялся поранить, разбить что-то невыразимо хрупкое. «Я проснулась», – выдохнула она ему в лицо, и он забрал ее губы, дрожащие в нетерпении, медленно провел ладонями по груди, по животу, вставил ладони под ягодицы, потихоньку стал их сжимать… Она тихонько застонала, освободила губы, развернулась к нему спиной. Ее спальник сполз с них, трусики скатились вниз. Она положила его руки себе на грудь, неожиданно сильно сжала их, выгнулась – и вновь пошел танец, их дыхание мешалось с ветром за палаткой, Она опять вдруг задышала часто, он успел поймать в ладонь ее губы, накрыть, прижать… Словно лавина электричества вновь накрыла их, он не считал время. Сколько прошло минут? Или часов? А может веков? Она отходила в этот раз долго, он не отпускал ее до самого последнего, пока она вдруг юркой ящерицей не развернулась на своем месте, и он почувствовал ее губы, ее язык… Ее грудь лежала у него на животе, он забрал ее в ладони, сжал так, что она снова завибрировала, утопил лицо в ее животе, скользнул к колкому треугольнику, почувствовал ее вкус…

Они будто выпали из времени, а когда расцепили свои объятия, соседи уже храпели – сильно и ровно Алексей, а Регина словно подпевала ему. Богомила, возвращая себе дыхание, измученно хихикнула, задыхаясь еще, прошептала: «Кино до шестнадцати никто не смотрит, ну, не обидно ли?» Он сел, обнял ее, облапив за плечи: «Да ты что? Где тут увидела «до шестнадцати»? Это уже «двадцать один плюс»! Ранимым не смотреть!»

Они легли, успокаиваясь, он укрыл ее спальником, обнял, прижался.

«Что мы делаем? – билось в его голове. – Что мы делаем? Что мы де…»

День десятый: Мицпе-Рамон – кратер Махтеш-Рамон – Кетура. Дистанция 93 км.

Он открыл глаза, как будто бы вынырнул с глубины, из темноты ничто. Зеленый призрачный полусвет утра заливал палатку, делая различимым все, что было внутри – висящий на прищепке фонарик-габарит, сумку, стоящую в ногах, их с Богомилой контуры под ее тонким спальником. Было довольно-таки прохладно, и он, закидывая к глазам руку с часами, второй рукой прикрыл Богомилино голое плечо своей тёплой жилеткой. Часы, которые он вчера запустил методом потряхивания и постукивания ногтем по стеклу, опять встали. В этот раз они показывали половину первого. «Ну, не мистика ли?» – усмехнулся он, выудил из-под головы телефон, посмотрел. Пять тридцать. Полчаса до подъема.

От его движений зашевелилась Богомила, сонно приподняла голову: «Шо, пора?» – «Нет, еще полчаса». Она бормотнула, опустила голову ему на грудь, обняла. Теплая волна прокатилась через него, желание стало всплывать из глубины, но он осадил его: «Пусть поспит».

Поспала она, однако, не долго, открыла глаза, приподняла голову, встретилась с ним глазами – и вихрь страсти снова скрутил их в одно целое. Им уже было не важно, что за тонкими стенками палатки не шумит ветер, что их могут услышать – они словно вышли за скобки этого похода, они словно были одни. Хотя, нет, он и тут контролировал ситуацию, и в этот раз ее стон он забрал, накинув на них спальник, а потом она тяжело дышала, уткнувшись в его грудь, невидимая, погребенная под ним, сжимая его своими сильными бедрами, и уже не разряды тока, а словно волны проходили через него, и он гасил и гасил их, а они от этого возвращались, и он, закрыв глаза, понял, на что это похоже: Богомила была лодкой, на которой он погружался в водоворот, и его бросало от края к краю…

Она выбралась из-под него, шепнула: «Медведь». Потом тронула его внизу: «А как же ты?» – «Оставь, – он махнул рукой. –Не важно. Ты – важно, остальное – нет…» – «Заботливый…» Она провела подушечками пальцев по его груди – «Точно – медведь, вон шерсти сколько!» Помолчала, добавила: «А ты чего такой неуемный? И утром тебе подавай, и вечером, а?» – «Ха! – он приподнялся на локте. – Это кто сегодня с утра пораньше проявил инициативу? Я, что ли?». Она хлопнула его ладошкой по губам: «Тише! Ты чего так громко шепчешь? Ну, точно медведь!» Полежала еще пять минут, потом заворочалась: «Ладно, пока Регина не успела первой, пойду-ка я помоюсь, как смогу…»


…Молочную кашу с изюмом ели в быстро уходящем тумане, вещи уже были собраны и упакованы, кроме посуды. Он доел вторую порцию, забрал Богомилину тарелку с ложкой – помыть, встал. «Ой, Сашко, шо-то ты похудел за эти дни! – прищурилась на него Регина. – Кушай больше, отдыхай!» – «Угу, отдохнешь тут с вами! -он скосил глаза в сторону невозмутимой Богомилы. – Сколько мы вчера сделали? Шестьдесят пять?» – «Семьдесят один, – Алексей вываливал из котелка остатки в свою тарелку. – А все оттого, что кто-то свалится с велосипеда, вот и приходится дополнительные километры мотать!» – и подмигнул доброжелательно, давая понять, что бурчит не в упрек. «Зато с комфортом!» – Это уже с Богомилиного места реплика. – «Ой, все бы вам, столичным штучкам, комфорта побольше!» Останавливая Регину, Алексей поднял руку, улыбаясь: «Ну что, друзi, готовы сегодня сотку сделать?» – «Шо-о?» – Богомила аж подскочила на скамейке: «Чому так багато?» – «Ладно, видно будет. Может, переночуем у воды в пустыне…» – примирительно кивнул Алексей и, закинув в рот последнюю ложку, пошел мыть посуду.


Перед отъездом он заметил за парком какие-то каменные столбы, спросил Алексея, что там. «А, типа Стоунхенджа, только новодел. Съездите, посмотрите, якщо хочете». Регина махнула рукой, езжайте, мол, сами, и они с Богомилой, переглянувшись, катнулись к столбам.

Это были не столбы. Казалось, какие-то великаны упражнялись тут или играли в домики – на самом краю кратера были составлены из огромных мегалитов, как из кубиков, стены, держащие друг друга в шахматном порядке, гигантские скамейки, на которых могло усесться человек двадцать одновременно. Они, оставив велосипеды, в восторге лазали по этим совсем не шатким сооружениям, фотографировались, заглядывали с крутого спуска вниз. «Смотри, тут на стенде написано что-то по-английски» Она подошла, прочитала: «Ну, что-то вроде велосипедного маршрута тут. Вон дорожка пошла, вниз, с крутяка, видишь?» – «Ага. Вот бы здесь зависнуть, покататься!»

Она подошла, обняла его за плечи. Он потянулся к ее губам, но она отстранилась, грустно сказала: «Сашко, как я устала! От этой всей грязюки, от палатки, от нашего ежедневного впахивания. Нет, ты слышал? «Сделаем сотку!» – Она передразнила интонацию Алексея, вышло похоже, оба рассмеялись. – Ладно, пошли, потеряют…»

Он ехал по каменистой дорожке от «Стоунхенджа» и думал над ее словами. Она устала, это факт. А он? Что думает он обо всем этом маршруте? И он понял – если отвечать честно, то это были и есть лучшие дни и ночи в его жизни. И не оставшиеся несколько дней, а сколько угодно он готов был бы ехать по этим разнообразным пустыням, крутить педали и спать в палатке, лишь бы это не кончалось. Лишь бы она была рядом – перед ним, когда он едет днем по дороге, с ним в палатке, когда они ложатся спать. И легкая тоска, предчувствие грядущего расставания вдруг коснулось его сердца, сдавило, как в тисочках. Он вспомнил вчерашнее: «Что мы делаем?» и подумал: «Гонимся за призраками будущего… Или прошлого?» Но фигурка впереди, на велосипеде, совсем не была похожа на призрак.


…Спустились в кратер быстро, с ветерком, его этот спуск привел в хорошее расположение духа, и он, дождавшись внизу остальных, занял свое замыкающее место и взял темп – они шли немного вниз, держали скорость тридцать – тридцать пять, и так и выскочили на подъем. Он и Алексей сходили с велосипедов только пару раз, на особо крутых и затяжных подъемах. Там же, когда он догнал Богомилу, их обогнула легковушка с велосипедом на багажнике, тормознула перед ними, и водитель, лет пятидесяти, загорелый еврей в кипе, сунул им в руки коробку с финиками, потом спросил: «Water?», Богомила тряхнула полупустой бутылкой, кивнула, он налил, улыбнулся, махнул им рукой и поехал дальше.

«М-м! Вот это финики! Ну просто супер! Смотри, какие они огромные! – она достала один, помахала у него перед носом, сунула в рот. –И сладкий такой! Никогда таких не ела!» – «Звучит очень эротично», – усмехнулся он, выуживая финик из коробки. «Все бы тебе эротично было! -отмахнулась она. – А люди здесь, смотри какие. Ведь никто его не просил об этом, а он встал и поделился!» – «Это все ты, красавица! Ну, как тут не остановиться, когда такая девушка энергично крутит в гору педали?» – «Да ну тебя! У нас никто так не остановится, не предложит ничего…»


…Патрон от «калаша» он нашел прямо перед обедом, тот валялся на обочине, сразу было видно по его скособоченности, что его заклинило и выбросило. Заметил латунный блеск гильзы, остановился, подобрал, показал спутникам. «Стреляют, однако!» – «Да тут одни сплошные военные базы, в этой пустыне, – махнул рукой Алексей. – И здоровенная тюрьма еще, впереди будет»


…Обедали в тени огромной цистерны, обнесенной оградой. Куска тени за оградой только хватало, чтобы спрятаться туда четверым накаленным солнцем людям вместе с котелком супа-харчо. Поели вяло, чай варить не стали, после обеда сползли вдоль ограды в уплывающую тень – полежать.

Он достал патрон, покрутил пулю, извлек неожиданно легко. Высыпал в металлическую ложку порох, попросил у Алексей зажигалку. Огонек бледно лизал крупинки, но ничего не происходило. «А ну!» – заинтересовался Алексей, сложил руки кружочком, чтоб не качало пламя. Пыхнуло, быстро сгорело, они удовлетворенно переглянулись. «Тю, ну чисто детки малые!» – с материнской интонацией махнула в их сторону Регина, отошедшая на безопасное расстояние. «Капсюль бахать будем? – деловито предложил он, и они расхохотались – Че такого? Пацаны так пацаны…»


…После обеда солнце словно сошло с ума. У него сгорели руки, он смазывал их мазью, но на солнце это мало помогало. Задыхаясь, они проходили какие-то пустоши, холмы без кустика растительности, без травки на обочине, и от этой великой пустоты уже подташнивало.

После пятидесятого километра посреди пустыни и прорезающей ее черной ленты дороги показалась огороженная насосная станция. На ней никого не было, на воротах, обтянутых рабицей, висел замок, но Алексей со знанием дела устремился куда-то в угол, где торчала труба, при ближнем рассмотрении заканчивающаяся краном. Они обливались теплой водой и пили ее, и она уже плескалась в их желудках, и они набрали полные бутылки.

«Едем дальше. Еще сорок километров», – прохрипел Алексей, седлая свой велосипед, и первый же стартовал. За ним потянулась вся красненькая, в том числе и от солнца, Регина. Он взглянул на Богомилу и понял – лучше ничего не говорить. Потом все же сказал: «Мы доедем…» Она дернула головой, прикусила губу и полезла на велосипед.


Он ехал эти сорок километров, словно выпав из реальности. Он думал о Богомиле. Вот она, прямо перед ним, метрах в десяти крутит педали, закусив губу от усталости, но здесь ли она, рядом ли? Он может дотронуться до нее рукой, поднажав на педали, но вот, достанет ли он до нее? Что он знает о ней? Кто она, эта Богомила? Он вспомнил запрокинутую голову и руки, сжимающие его спину, он вспомнил отчаяние во взгляде, когда у нее слетел в пустыне багажник, он вспомнил Богомилу, спорящую с ним о Достоевском, вспомнил ее, сидящую напротив в кафе, когда она вдруг сказала ему о себе такое, что говорят только тем, кому верят, у кого ищут поддержки, вспомнил ее, беспечно плещущуюся в соленой воде Мертвого моря и вдруг с криком вылетающую из него, чтобы промыть глаза… Кто ты, Богомила? Задыхающаяся в их любовных схватках-танцах в палатке, так, словно ей не хватает воздуха, задыхающаяся в своих воспоминаниях о монастырях и потных руках, что трогали ее… Черт! Он ничего не знает о ней, но ему ужасно больно сейчас об этом думать, как будто с него сдернули кожу. Что это? Зачем это? Разве на него не свалилась вдруг такая сладкая возможность – провести эти дни в объятиях красивой женщины, почему же он не довольствуется этим? Почему мысли о ней будят в нем сейчас не страсть, а боль? Он мазохист? Или он перешагнул какую-то грань «курортного романа»? Да он, похоже, перешагнул ее еще там, в Иерусалиме, в самом начале их пути. Он впустил ее в себя, он дал этому случиться, потому что не ей, а ему нужна была опора, за которой он поехал сюда, в Святую землю. Ему нужна была ясность видения своей жизни, а он влюбился, как пацан, и сейчас, когда его зацепило и понесло, он увидел, что он ныряет значительно глубже, чем он даже мог себе представить. Там, в Иерусалиме, где все только начиналось, что же он пожелал, стоя у Стены Плача? Что он прятал там от самого себя, прикрывал благочестивой молитвой «Да будет воля Твоя»? Не это ли имя всплывало в нем, как подводная лодка? Имя, как запечатанный конверт, в котором неизвестно что. И вот оно, пожалуйста, – читай! Ты получил чего просил – бинго!


…Они проехали огромную тюрьму, казалось, вымершую, как эта пустыня. Он отвлекся от мыслей о себе и Богомиле, представил, каково здесь сидеть преступникам, покачал головой. Живо представил, как отсюда можно сбежать, усмехнулся. Вдоль дороги стояли тяжелые бетонные тумбы, которые, вероятно можно было быстро вытащить на шоссе, перегородив его.

Потом пошли кактусы, целые поля кактусов, они остановились, сфотографировали, он сыронизировал по поводу ночлега в «этом оазисе», Богомила хмыкнув, вспомнила про мышей, которые «плакали, давились, но продолжали жрать кактусы», при этом она как-то странно посматривала на него. Впрочем, может ему это и показалось, темные очки сидели на ней непроницаемо.


Селение Кетура, где они должны были встать на ночлег, они достигли уже в сумерках. Подъехали к придорожному кафе, где имелись указатели на туалет, сошли с велосипедов. Он сделал пару шагов и чуть не свалился, зацепившись ногой за камень. Блин, так и ходить разучимся! «Девяносто три километра сделали! Мы – молодцы», – откашлялся Алексей. Регина победно улыбалась, он тоже рискнул выдавить из себя улыбку, которая сразу погасла при взгляде на Богомилу. Та сверлила взглядом Алексея, просто прожигала его насквозь. «Сорок, значит, километров проедем и у воды переночуем? Ну-ну…» – «Ну Богомила, мы же только в три часа были у воды! Как раз успели к темноте, видишь?» – проявил чудо терпения Алексей. – «Вижу», – дернула головой Богомила и пошла искать туалет.

Туалет был в саду, за кафе, и женщины ушли первыми. Он посидел, устало вытянув ноги, потом подмерз, полез за жилеткой. Утеплился, кивнул Алексею: «Схожу?» и побрел в сторону кафе, прихватив все пустые бутылки. Кафе совмещалось с магазином, который, видимо, торговал маслом и вином собственного производства. За столиками сидело совсем мало народу – несколько пар да группа военных. Автоматы у них висели на вешалке, как плащи или куртки. Он умылся, набрал воды в умывальнике сбоку от раздачи, втянул носом запахи – те были просто божественны. Прошла из садика Регина, за ней – Богомила с тюрбаном на голове – голову мыла что ли? Он махнул рукой, она подошла. «Ну как, отмылась, красавица?» – «Ты знаешь, тут даже горячая вода есть! Я чуть не вся туда залезла, ну, в раковину! Поставила Регину на шухер, пока мылась. Ух, красота! Не забудь сам помыться как следует!» Она шлепнула его ладошкой по животу и пошла на выход, срывая взгляды вояк. «Израильская военщина известна всему свету, – пропел он, двигаясь с бутылками за ней. – Как мать говорю и как женщина, требую их к ответу. Как мать вам заявляю, и как женщина!»


После плескания в теплой воде местного санузла они медленно двинулись к трассе, присматривая, где можно было бы встать. Привлекли внимание ровные ряды оливок, свернули к ним, оказалось – посадки, конечно. Вдоль линий деревьев шли подвешенные шланги, но дорожки были такие мягкие и волшебно ровные, что они, не сговариваясь, остановились и стали ставить палатки.

Он решил выждать, когда Алексей пришпилил днище его (почему его? он в ней уже и не живет ведь?) палатки, он пробормотал что-то про корни и отнес Богомилину палатку подальше, воткнул ее среди деревьев метрах в десяти от соседей. Богомила, вернувшись с прогулки по дорожке сада, одобрительно шлепнула его по плечу, шепнула: «Отселяемся?» Он кивнул.

Поужинали молча, все устали, валились с ног. Пока ели, заметили мелькание фонарей метрах в пятистах от себя, голоса. Затаились, как лазутчики на вражеской территории, вроде и не видели запрещающих знаков, да где ж их увидишь-то в темноте? «Похоже, еще туристы», – проворчал Алексей и полез в палатку. Регина отошла, вернулась, тоже зашелестела входом.

Они сидели у дороги вдвоем. Взошла луна, фонарик был уже не нужен. Он погасил его, встал, подал ей руку: «Пойдем?»


Они молча разделись, молча улеглись, он взял ее за руку. Они лежали на спине, обнаженные, усталые, словно выпитые досуха фляги с водой. «Саша… Я хочу, чтобы ты сделал все медленно. Как тогда, помнишь?» Он помнил. Как он мог забыть такое?

Это было как вальс. Он вел ее, она была ему послушна, земля под ними была восхитительно податлива и нежна. И оттого, что он помнил, каждый миг помнил ее разную – веселую и грустную, простую и серьезную, хрупкую и твердо-упрямую, он был особенно нежен, до грусти, если это слово подходит для таких дел. Да, это был грустный секс, когда вдруг она, стряхнув с себя пелену, вдруг извернулась под ним, снова оказалась наверху, наклонилась и шепнула: «Ну что, Фома Брут, полетает теперь панночка на тебе?» И ночь раскололась для него таким феерическим полетом, что, когда она, обессиленная после своего оргазма упала ему на грудь, он едва смог сдержать свой стон, в котором был и финал этого танца, превратившегося из вальса во фламенко, и радость любви, смешанная с печалью предчувствуемого расставания, и желание защитить ее от ее страхов, и собственный его страх как-то разрешить эти отношения. Он сжал ее, все еще содрогающуюся, крепко, прижал к себе, вытирая ее косой предательскую слезу и зашептал ей в ухо, проталкивая слова сквозь тугой комок в горле: «Завтра – конец нашего пути, Богомила. Эйлат. Давай что-нибудь придумаем? Уйдем от них, хоть на день? Я не могу так. Я хочу видеть тебя, обнимать тебя днем, не прятать все это в этой палатке!» Она погладила его: «Возможно. Знаешь, как я скучаю по ванной? Ну, или, хотя бы по душу. И по кровати. Найдем хостель?» Он кивнул, сглатывая комок, она опять погладила его голову, сказала: «Еще несколько дней. Все будет, Сашко. Все будет…»

…И тут ударил дождь. По деревьям, по дорожке, по палатке. Ошеломленный, он высунул голову наружу, поймал солоноватые теплые капли, осветил фонариком шланги, из которых били фонтанчики, – включилась поливная система. Он нырнул обратно, обнял ее и прижал к себе. Так они и уснули – под шум поливных установок, под иллюзию дождя в стране пустынь и солнца…

День одиннадцатый: Кетура – парк Тимна – Эйлат. Дистанция 75 км.

В это утро они проспали свои полчаса до подъема. Когда за палаткой зазвенела посуда и раздались голоса Регины и Алексея, они проснулись одновременно, расцепили ночные объятия и тихонько засмеялись, тоже одновременно.

«Ну и шо делать будем, Александр Иваныч? Потерпишь до Эйлата?» – сказала она, приникая к нему, горячая со сна, и моментально поджигая в нем желание. «Богомила, ради Бога, они ж тут бродят в двух шагах!» – он сам себя прервал, уже целуя ее в губы, перекатываясь сбоку наверх, начиная движение рук… Она коротко ответила на поцелуй, потом уперлась ладошками в его грудь, отстранила: «Все-все! Остальное – вечером. Лишь бы человеческий хостель найти!» Она вздохнула. Он скатился вбок, нехотя остывая: «Найдем…»

Утром сад, где они встали вчера почти наощупь, выглядел просто сказочно. Восходящее солнце и легкий туман делали оливковые ряды, прочерченные вдоль ровных широких и мягких дорожек, иллюстрацией к какой-то сказочной книге. «Нарния? Средиземье? Где тут хоббиты?» – думал он, невольно улыбаясь и упаковывая вещи. Пришла откуда-то из-за деревьев Богомила, махнула ему издали рукой. Стоящая к ним спиной Регина словно затылком увидела эти их переглядывания, обернулась, прищурилась.

Пока завтракали, палатки сушились на утихших ночью же поливных шлангах, развернутые навстречу встающему и уже припекающему солнышку. «Ветра не было сегодня ночью, – задумчиво сказала Регина, вытирая хлебом тарелку. – Шо так, Леша?» – «Не знаю… У каждой пустыни тут свой характер. Да и скоро уже море. Сегодня много зелени увидим».


…Разогревались на ровном участке, и, что было ему странно, после вчерашних девяноста с лишним километров ноги не болели, а он чувствовал себя вполне отдохнувшим. Он крутил педали, смотрел по сторонам, дышал еще утренней свежестью, не успевшей сбежать от все сильнее припекающего солнца. Действительно, зелени стало больше. Казалось, пустыня неохотно отпускала их из своих шершавых рук, то там, то тут пропуская оазисы с пальмами, кусты вдоль дороги, все больше появлялось кактусов, все чаще мелькали кибуцы со шлагбаумами, другие мелкие городки и поселки.

Он шел за Богомилой, держа дистанцию, и ее фигурка на велосипеде притягивала его взгляд ото всех окрестных красивостей. Он словно впитывал ее в себя глазами, как по вечерам делал это кончиками пальцев, касаясь ее лица. Сегодня с утра мысли с отсчетами до конца похода и расставания удалось загнать куда-то глубоко внутрь, спрятать, закидать песком окрестных пустынь, и он катил, почти бездумно любуясь ей, наслаждаясь свежестью утра и ожиданием вечера. Он твердо решил – даже если приедут поздно, он найдет хостел или отель, и они уйдут на эти пару дней отдыха, что обещал им в Эйлате Алексей.

Вошли в затяжной подъем, лидеры исчезли за перевалом. Он держал Богомилу в прицеле прищуренных глаз, выжимал на пониженной, но отставал. Вскоре и она исчезла за изгибом дороги.

Он крутил свои семь с половиной и думал. То, что пряталось под спудом, вдруг выползло и властно заполнило его голову. Вот, как сейчас на этой дороге, он скоро окажется один. Один на один с собой. Потом – с семьей, со служением. Но, все равно, как будто один. Её не будет рядом. И что это будет значить для него? Что не будет этих танцев по ночам и вечерам? Не будет ее дрожи, пронзающей его тело и душу? Не будет сна в объятиях? Ну, все это он, наверное, переживет. Труднее будет с другим, с тем, что, не затрагивая его желаний, ввернулось штопором прямо внутрь: с Богомилой, едущей с ним рядом по Иудейской пустыне и говорящей так откровенно обо всем, о чем она думает и что так резонирует с его мыслями; с Богомилой, сидящей напротив него в кафешке Эйн-Бокека, вертящей в пальцах соломинку от коктейля и рассказывающей ему о своей жизни, от которой ему так хочется ее защитить; с Богомилой, которую он ловит взглядом каждый день по дороге, изо дня в день, каждый день… Шоссе было пусто, он на мгновение закрыл глаза, и ее фигурка моментально поплыла впереди него. Он вспомнил, как мальчишкой впервые пошел на рыбалку с пацанами постарше, как он сидел на берегу речки, смотрел на поплавок, а потом, вечером, когда, ложась спать, закрыл глаза, этот поплавок вдруг всплыл перед ним. И что бы он не делал, поплавок не исчезал. Как сейчас она. А дальше? Поплавок-таки исчез. А она? Исчезнет? Забудется? Растворится в приятном «вчера»?

Она ждала его наверху, спешившись, поставив ногу на камень у придорожной стены каньона. «Эй, раша! Гоу, гоу!» Ее смех, ее машущая рука опять загнали все мысли глубоко внутрь. «Все здесь и сейчас. Здесь и сейчас…» Он подкатил к ней, скрипнул тормозами, сорвал поцелуй с ускользающих губ. «Едем вниз?» – «Давай, ты первый. Тебе жеж нравится разгоняться на спусках…» Он благодарно махнул ей, ушел в спуск-вираж, который оказался серпантином на несколько километров…


…Они собрались на перекрестке у трассы 90, у таблички со стрелками. Направо – Эйлат, пятьдесят два километра. «Финишная прямая, – сказал Алексей, доставая мешочек с орешками, протянул. – Угощайтесь».

Пустыня отступила от них окончательно, спрятавшись за оазисы и финиковые рощи и только изредка выглядывая грозно вершинами хребтов справа, за поселками и деревьями. Слева потянулись горные хребты Иордании. Они проехали городок со смешным названием Йотвата, отдохнули на автобусной остановке у поселка Самар, где, как поведал им Алексей, до сих пор сохраняется анархо-социалистическое устройство жизни. «Я читал, что в этом кибуце общий счет, и у каждого есть карта с доступом к нему. Один парнишка прожил у них пару лет на испытательном сроке, получил карту и умотал в Штаты, сняв все сбережения. Они тогда еле оправились. А сейчас никого не принимают к себе, живут замкнуто»

«Замкнуто, – подумал он, ловя ее взглядом. – Да хоть как замкнуто, лишь бы не потерять ее, лишь бы просыпаться и видеть рядом ее лицо, чувствовать ее тело, лишь бы она не ускользала в свои воспоминания о монастыре, о потных руках, о десяти годах жизни отданных – зачем? Кому? Какому Богу нужны были эти десять лет, самых лучших, самых ярких? Замкнуто они живут, хм… Но не монастырь же? Эй, а чего тебя потянуло-то на эти мысли? Ты чего, тут собрался остаться? Фантазер ты, Олександр Iванвичу…»


Еще через пяток километров Алексей свернул направо, дождался всех. «Мы сейчас возле парка Тимна. Заедем туда, пообедаем. Там есть туалет, вода, вай-фай». Богомила картинно вскинула глаза и молитвенно сложила руки: «Святой вай-фай! Молись за нас, грешных!» Алексей необидчиво ухмыльнулся, продолжил: «Ну, кто захочет, можно и на экскурсию скататься. Место интересное. А сейчас айда вон к тем фигурам – фотографироваться!» И они помчались к гигантским статуям в египетском стиле – фараона, писца, жреца, еще каких-то персонажей, а оттуда – вверх, к здоровущему визит-центру, где устроились в тени большого здания, прямо на краю большущей клумбы.

«Я в парк не пойду, буду тут готовить обед. Хотите – сходите», – Алексей распаковывался, доставал продукты, горелку. Они умылись, набрали воды, решили сначала пообедать, а пока завалились на газон клумбы.

«Ишь, прям голубки… – Регина готовила бутерброды и поглядывала на них исподлобья. – Шо, Богомилка, Семену-то своему давно не звонила? Или деньги кончились?» Ну, это было слишком. Он встал: «Регина…» – «Та молчу я, молчу…» Богомила тронула его за руку – оставь. Он лег, закинул голову, уперся взглядом в выцветающее от жары небо… С гулом над ними прошел самолет, довольно низко. «С Эйлата летит. Близко уже», – оторвался от котелка Алексей. «Сколько?» – спросил он, припоминая расстояния. «Да километров двадцать пять осталось».

…Когда они сели обедать, к ним подъехала машина, откуда высунулся мужик лет тридцати пяти, безошибочно определив в них соотечественников: «Привет, ребята! Что, как вам парк, интересно?» – «Да мы еще там не были, собираемся после обеда» – «О, точно, приятного аппетита. Откуда путь держите?» Разговорились. Он с семьей ехал из Эйлата на Мертвое море, заскочил сюда, «увидел своих, ну и решил спросить, стоит идти сюда или нет». Порекомендовал им хостел в Эйлате, где они жили несколько дней: «Сошлетесь на Игоря, хозяин сделает скидку». Алексей попытался-было объяснить ему, что они стоят в палатках, но тот, «на всякий случай» уже нашел телефон и начал диктовать. Алексей записал, и он тоже забил номер в свой телефон, взглянул на Богомилу, приподнял брови…

Игорь укатил дальше, пожелав им удачного завершения пути, они закончили обедать, и Регина решительно сказала: «Я никуда не пойду. Тут поваляюсь». – «Так можно поехать на велосипеде. Груз кинуть и вперед», – Алексей махнул рукой в сторону шлагбаума. – «Та ни. Не поеду. А вы?» – Регина повернулась к ним. «А мы – поедем! Да, Саша?»

Они сняли багаж, крутнулись по площадке («Ну, так-то можно ездить!»), взяли в кассе билеты, посмеялись над теткой, которая сказала им на дорожку «Ноу слипен!», поехали по дорожке вглубь парка. Ехали рядом под палящим солнцем, молчали, смотрели на марсианский пейзаж вокруг. Все окрестные горы имели красный оттенок – от бледного до яркого, бордового. «Другая планета, – сказал он. – Богомила, мы на Марсе» – «Ага,– сказала она сонно, – а перед этим были на Луне, в кратерах»

Справа от них показался спиральный холм, он было хотел рвануть к нему по дорожке, но она остановила его: «Давай посмотрим, что подальше?» Поехали дальше. Жара угнетала, долина, казалась параболическим зеркалом, собирающим все солнечное тепло внутри, как в жаровне. Следующая гора привлекла их внимание глубокими тенистыми каньонами. «Поехали в теньке полазаем?» – «Поехали!» У горы спешились, увязнув в песке, затащили велосипеды в тенек и побежали сами, к ближайшему каньону. Отдышались. Он полез наверх. «Эй, ты куда? Я туда не залезу!» – «Залезешь, я помогу! Погоди, я гляну сейчас дорогу». Он забрался к самому тупику, взглянул наверх – высоко, но подняться можно, если распираться – стены шершавые, держат хорошо, друг от друга недалеко. Похоже на Перья на Красноярских столбах.

Вернулся за ней: «Пошли!», подал руку. «Ой, Сашко, що ти робиш зі мною?» Он выдернул ее за руку к себе, обнял: «Ты сможешь! Там, наверху, интересно!» Помог ей подняться до конца. «И шо? Шо мы тут делать будем?» – она огляделась: стены красного камня, как оплавленные, сглаженные эрозией, узкая полоска неба над ними. Он махнул вверх: «Полезем?» – «Та ты шо! – она картинно ужаснулась. – Та никогда!» – «Тогда лови меня» Он приподнялся метров на пять вверх в распоре, она замахала рукой: «Слазь давай, Сашко, прекращай, я тут одна не останусь!» Он спустился, снова обнял ее: «Трусиха! Ладно, пошли вокруг горы»

С соседнего каньона они, по уступам, как по лестнице, понялись под вершину, встали на краю в остатках тени, падающей сверху, он обнял ее за плечи, она обвила его за пояс. Помолчали. «Знаешь, тут, действительно, как на другой планете, – сказала она. – Как будто мы одни тут, забыли нас, улетели и оставили одних» – «Ага, – сказал он, – если не считать во-он того автобуса с туристами и вот этого одинокого велосипедиста, что крутит педали мимо нас». – «И это человек, читающий Экзюпери! – хлопнула она его по плечу. – Где твоя романтика?» – «Ты моя романтика». Он взял ее лицо в ладони, поцеловал, она ответила, обняла его двумя руками. Из-под ног посыпались вниз камушки.

Внезапно земля вздрогнула, как от взрыва, камни зашелестели вниз ручейком, она испугалась, прижалась к нему: «Ой, Сашко, шо це таке?» Гора словно гудела, резонируя каньонами. «Ракета улетела, ты же говорила…» – «Нет, правда, что это?» – «Думаю, военные испытывают оружие. Тут же баз полно» – «Ста-ашно…» Он сжимал ее в объятиях, ее слегка потряхивало, и ему вдруг сильно, до комка в горле, стало понятно, что человек, которого он обнимает сейчас – не случай, не ошибка, не приятный романчик на время похода. «Мы – как Адам и Ева, – сказал он, чтобы что-то сказать. – Война случилась, все погибли, а мы остались с тобой на этой горе одни». Она молчала, еще переживая испуг, он чувствовал, как бьется ее сердце. «Прямо здесь, на горе, в этих каньонах, мы можем с тобой остаться, чтобы зачинать новых людей. Только ведь все равно все повторится по новой – Каин с Авелем, потоп, Содом…» Она отняла руки, развернулась, пошла к камням-ступеням. Он догнал ее, остановил: «Прости, прости. Сказал что-то не то, не подумал. Прости». Она взяла его за руку: «Ты не виноват. Просто ты увлекся, а увлекаться опасно». Он глянул в ее зелено-голубые в крапинку глаза: «А я и не боюсь». – «Я боюсь, Саша… Ладно, пойдем вниз». Она улыбнулась, это получилось как-то с трудом, он заметил, в сердце кольнула игла: «Что не так? Что он не знает о ней?», а следом мысль: «А что он знает?»

Они больше не пошли никуда, вернулись к велосипедам, поехали обратно. Полтора часа пролетели, как их и не было. «Ну уж нет, были, – подумал он. –Были, и еще какие. Мы были вдвоем, мы были одни, мы почувствовали друг друга».


…На въезде в Эйлат, на КПП, где был вай-фай, он снова попытался позвонить домой. Не смог, оставил СМС: «У меня все нормально. Маршрут почти закончили, отдохнем еще несколько дней – и домой». Хотел написать привычное «целую» и не смог.


…В город въехали цепочкой, проскочили аэропорт, в центре города Алексей, который перед этим все махал рукой на море («Пляж там!») зачем-то потащил их вверх, от моря. Сначала они подъехали на автовокзал, узнать расписание, но тот оказался закрыт. После пары кварталов вверх Богомила не выдержала: «Алексей, стой! Скажи, куда мы едем?» – «Ну, так я жеж сказал, заедем в магазин, что подешевле». – «Но вот нам не надо в магазин, да, Сашко?» Он кивнул, стараясь отдышаться. Алексей растерянно молчал. «Мы тут постоим, подождем вас, – он тронул его за руку. –Мы, правда, вымотались…»

Когда Алексей с Региной укатили, ему еще пришлось успокаивать разбушевавшуюся Богомилу («Ну ты посмотри! В магазин! Подешевле! Нас и не спросил! А оно нам надо?»), потом он взял у нее телефон, позвонил Олегу, хозяину хостела. Тот ответил сразу, спросил, на сколько суток бронировать (они переглянулись: «На двое. И на двоих, один номер»), начал путанно объяснять, как к нему проехать с пляжа, они условились созвониться часа через два, может три, прервали связь. «Уфф… – сказал он озабоченно, – Проговорим сейчас все твои деньги, останешься ты без связи, будешь, как я, сидеть только на бесплатных вай-фаях» – «А! Не хвилюйся, – махнула она рукой. – Попрошу, положат еще». – «Кто? Семен твой?» – проглотил он вопрос, удивляясь ревности, вдруг всплывшей в нем. Она положила ему руки на плечи, заглянула в глаза: «Саш, все нормально?» Его вновь стеганула волна какого-то глубокого отчаяния, словно кто-то зажег в его голове эти красные цифры: «четыре». Четыре дня им быть вместе, на пятый они… Он сглотнул комок, отвел глаза, прижал ее одной рукой: «Все хорошо, Богомила. Потерпи. Скоро душ и постель». Она отстранилась, улыбнулась, чмокнула его в губы, мечтательно закатила глаза: «Скорей бы!» На смену горечи пришла нежность: «Всё будет…»


…К южному пляжу спускались долго и уже в глубоких сумерках, через весь город, потом уже и город кончился, пошли какие-то пирсы, пристани, освещенные прожекторами и заставленные машинами («Как во Владике, – подумал он. – И тут, кажется, японцев завозят»), проехали длинную стену океанариума с веселым улыбающимся дельфином, за ним пошли трейлеры, потянулся пляж. «Приехали!» – Алексей сошел с велосипеда, махнул им рукой, типа, подождите, исчез в сумраке, уйдя в сторону пляжа и моря. Пахло морем и йодом, но влажность не ощущалась. И было тепло, градусов двадцать. «А в пустыне уже бы подуло. И прохладнее было бы», – отметил он автоматически.

Появился Алексей, подхватил велосипед, они пошли за ним.

Площадка была небольшая, как раз под две палатки, справа и слева уже стояли дуговые домики, были растянуты тенты. Море лениво шевелилось метрах в десяти. На иорданской стороне, на горном склоне красиво горела россыпь огней какого-то города. «Ставим тут!» – указующе ткнул пальцем начальник.

Он скинул рюкзак с багажника, достал палатку, начал ставить. Потом помог Богомиле. Она ткнула его в бок – время! Он подошел к Алексею: «Леша, мы с Богомилой договорились насчет хостела, поживем там эти пару дней, окей?» Алексей оторвался от «керогаза», растерянно кивнул: «Ну, конечно… А вещи?» – «Ну, палатки и часть вещей мы тут оставим, а завтра приедем с утра. Если вы захотите по городу, или куда еще. Полдня мы тут подежурим, покупаемся, вас подождем…» – «Та-ак!» – Регина, похоже, тоже была обескуражена таким бесцеремонным «бунтом на корабле», потому только и повторила опять: «Та-ак!» Он пожал плечами, как бы говоря: «Ну да, так!» – «Ну, вы хоть поужинайте снами?» – «Да, конечно, поужинаем». Богомила подошла к нему: «Сашко, давай свои вещи, я сумку освободила, накидаем, что нам нужно».

Когда ужин был готов, Алексей достал бутылку вина, купленного «в магазине подешевле», растерянно повертел ей: «Ну шо? Отметим финиш? Только… Не могу я ее откупорить. Сможешь?» – передал ему. Он взял нож, аккуратно надрезал пробку, вставил, начал проворачивать, пробка нырнула вниз: «Ну, теперь только внутрь» Справились, утопив пробку в бутылке, разлили по кружкам. «Ну, любi друзi, за завершение? Было не просто, не все дошли, – Алексей поднял брови. –Но мы дошли-таки!» – «Таки да!» – он поддержал Алексея. Выпили.

«Нет, так не пойдет! – запротестовала Регина. – От каждого – по тосту! И сейчас я скажу. Наливай, Леша!». Налили еще, Регина встала, подбоченясь: «За Лешу, за нашего начальника! Мы тут благодаря ему, и этот маршрут был великолепен! Да не все дошли. Некоторые сдулись сразу, некоторые – под конец, – она значительно посмотрела на Богомилу, потом на него. – Но, Леша, мы с тобой – молодцы!»

Он видел, как, готовая взорваться Богомила, вдруг прыснула, отвернувшись в сторону.

«Смейтесь, смейтесь! – Регина торжествующе подняла кружку. – За тебя, Леша!»

Отвлеклись, поели супчику, засобирались. «Э-э! А как же без тоста? Наливай, Алексей! – Регина, похоже, не собиралась выходить из куража. – Сашко, твоя очередь!»

Он поднял кружку: «Ребята, спасибо вам всем. Я ехал сюда, очень волнуясь – справлюсь ли? Все-таки, велопоходы – это не совсем мое. Да и сами видели, какой у меня накат. Скажу страшный секрет – входя в Иерусалим, я был готов сойти с маршрута, так я устал и так, мне казалось, я всех торможу. Но вы были очень добры и терпеливы ко мне, и за эти дни вы смогли заставить меня полюбить… – он сглотнул, бросил быстрый взгляд в сторону Богомилы, –…полюбить крутить педали и ехать вперед. Это, правда, лучше, чем перебирать ногами по равнине. Я обязательно сделаю у себя хороший маршрут, тоже на пару недель, и приглашу вас. А вы – приезжайте! – Он поднял кружку. – За вас, любi друзi!»

Они выпили, разлили еще. Богомила шагнула вперед, сказала: «Ну, я? Честно, я не готова была к такому. Я не ждала того, что мы сделали и таких условий не ждала. Но я рада, що всё закінчується. Рада, що змогла, – она бросила взгляд на него, он кивнул ей ободрительно, поднял большой палец.

«А я, вот, хочу выпить за твою жену, Саша! – вдруг встряла захмелевшая уже, похоже, Регина. – И мы к вам обязательно приедем, зовите!»

Он опрокинул кружку, проглотил вино пополам с комком, махнул рукой и пошел к велосипеду. Не оборачиваясь, сказал: «До завтра! Утром будем, к девяти. Спокойной ночи». Сел в седло, с силой сжал велосипедные ручки-грипсы. К нему подрулила Богомила, тронула за плечо: «Плюнь. Поехали». – «Поехали! Ты замыкай, у тебя задний фонарик».

…В магазине, неподалеку от пляжа, он взял водки, манговый сок, колбасы, сыра, хлеба, хлопьев и молока, вышел с пакетом, загрузил ей в сумку на багажнике. «Нет, ты шо, решил-таки даму споить?» Он кивнул: «Ага. А ты – как? Будешь водку или молоко?» Она тряхнула головой: «А то! Конечно, водку!»

Долго искали хостел, несколько раз перезванивали Олегу, ругали навигацию в телефонах, которая не хотела подключаться без сотовой связи, проехали по какой-то кольцевой Ха-Агас чуть ли не три раза, когда, наконец, вышли на нужную улицу и уткнулись в нужную дверь. Олег вышел им навстречу, открыл калитку, запустил во двор со светящимся бассейном, махнул рукой: «А вон, велосипеды за бассейн ставьте!» Он был, похоже навеселе, и поболтать с соотечественниками был тоже не прочь, в отличие от них, валившихся с ног. После намека он, с сожалением, прервал беседу, рассчитал их за два дня, показал общую кухню, душ, туалет, вручил ключи и наконец-то оставил их в покое.

Богомила рухнула на широкую загудевшую кровать, махнула ему: «Иди ты в душ, я потом». Он подхватил полотенце, чистые вещи, вышел.


Пока она мылась, он приготовил бутерброды, налил водку, понюхал – странно пахнет, травами какими-то. Она вошла, и он сел: «Богомила…Ты просто прелесть…» – «Шо? Вот видишь, и платье пригодилось, не зря я его столько таскала с собой. Нравится? Сама пошила!» – «Ты нравишься!» Он обнял ее, закружил, она поджала ноги: «Ой, стукнешь меня про що небудь!» Он посадил ее на колени, подал стакан: «Дама! Прошу меня простить, что не могу предложить вам чистого спирта, как вы заказывали, только эту рискованную водку, как бишь ее? «Ашкенази», ага! Она пахнет травками, а запить ее можно соком, если что. Ну? Лехаим?» – «Лехаим!» Они чокнулись, он опрокинул стакан – м-м, она еще и сладковатая! Что же это за водка не похожая на водку? А пошла легко.

Она встала с его колен, прошлась по комнате, вздохнула: «Хоть немножко пожить по-человечески, а, Сашко? А наливай еще!» Они выпили по второй, закусили бутербродами.

«Знаешь, – она села рядом на кровать, – я думала в кабинете у Олега, ну, когда заселялись, что я прямо там усну, у него на диване, когда он запустил свою песню про местную жизнь. А сейчас, после душа, я как будто родилась заново. А еще, если ты не заметил, трусики под платье я не надела».

Она запустила ему руку в волосы, он, вдыхая запах ее вымытого тела, поцеловал ее шею, осторожно повалил не кровать. «Нет, погоди!» – она вывернулась, отодвинула стол, щелкнула выключателем. Он сдернул покрывало, и они упали на широкий матрас, на белую простыню, сжимая друг друга и отдавая себя друг другу, как в последний раз. И когда ее опять пронзила дрожь, она, скользнув к нему сверху, прижавшись губами, которые он не закрывал ладонью, к его плечу, все выдыхала и выдыхала его имя, как стон: «Сашко… Сашко… Сашко…»

День двенадцатый: Эйлат, первый день отдыха.

Он проснулся, потому что замерз: «Что? Спальник сполз? Палатка открыта?» Потом сообразил, разлепил глаза. Окно возле большой двуспальной кровати было растворено, вчера Богомила дышала свежим воздухом, а потом они просто отключились. Она спала, завернувшись в теплое одеяло, только нос торчал и пучок черных волос, а ему остался только куцый остаток синтепонового чуда.

Он осторожно привстал, стараясь не скрипеть, закрыл окно, потом снова лег, нырнув под свой кусочек одеяла и потихоньку потянул. Она зашевелилась, отдав ему половину, приникла к нему: «Шо? Пора?» – «Прости, прости, я не хотел, спи!» – зашептал он ей в ухо, обнимая и согреваясь от ее теплого со сна тела. Она открыла глаза: «Не хотел?! Шо же ты не хотел, Сашко? – сжала в объятии. – Меня не хотел?» – «Как тебе такое в голову пришло? Тебя – и не хотеть?» Она засмеялась тихонько, снова закрыв глаза, подалась к нему: «Тогда чего ты ждешь?»

Он поцеловал ее долгим поцелуем, скользнул под одеяло, нашел губами грудь. Та напряглась, он сжал ее ладонями, переместился еще ниже, к животу, к подавшимся бедрам… Она застонала, выгнулась, впуская его, скинула ногой одеяло, прижала его голову руками: «Так, так…» Потом она словно перестала дышать, и когда она, наконец вздрогнула, как под напором ветра, он был готов и взлетел по ее телу вверх, вошел в нее, разгоняя дрожь до приступа, почти до эпилептических судорог. Она задышала стоном, впилась в него пальцами, обвила ногами, и он тоже почувствовал, что почти готов, что сейчас он взорвется, как морская мина, вошедшая в плотный контакт с кораблем… «Саша, на живот… Сделай это мне на живот…» – выдыхала она сквозь свои судороги ему прямо в ухо.

Когда он лежал, откинувшись и возвращая дыхание в пределы грудной клетки, она привстала на локте, спросила, подрагивающим голосом: «Ты же успел, да, Сашко? Ты успел? Скажи мне да!» Он помолчал, ему вдруг до головной боли, до сердечного спазма захотелось, чтобы он не успел, чтобы… «Да, Богомила, я успел».

…За окном послышался шум, она привстала, опустила окно вниз: «Тю! А на улице-то дождь!» Он повернул голову – и правда, за окном хлестал ливень, смывая пыль и грязь с их велосипедов, кипятя пузырьками воду в бассейне, брызгая им в постель…

«Я в душ. А ты пока валяйся». Она накинула свое чудное платье, столько дней прятавшееся в сумке, убежала, подхватив полотенце. Он лежал, глядя в окно, ловя рукой капли и не думая ни о чем, словно этот внезапный дождь смыл все его страхи, беспокойства и озабоченность.

Щелкнула дверь. Она, не снимая платья и брызгая волосами, скользнула к нему под одеяло, бросив полотенце на стул. Устроилась сверху, накинув одеяло, как плащ, подвигалась, наклонилась к его лицу: «Я ждала тебя в душе, а ты не пришел… Ну шо, дедушка, осилишь еще заход?» – «Не знаю… Попробуем?»

Когда она, обессиленная от своих электрических разрядов, упала на его грудь, он расчесал пятерней ее мокрые волосы, рассмеялся. «Шо? Що смішного знайшов ти в цьому серйозній справі?» Она подняла на него тоже смеющиеся глаза. «Удивительная ты, Богомила! – сказал он, отводя пряди волос от лица. – Начиная с имени и заканчивая оргазмами» – «О! там еще в серединке много чего удивительного! А сжечь меня уже не хочешь, как ведьму? А, инквизитор?» Он помотал головой: «Нет. Хочу хотеть тебя так всегда. И хочу знать тебя. Всю. Всю серединку твою». Она перекатилась с него на постель: «Ну… Может и узнаешь кое-что. Если захочешь». Он приобнял ее за плечи, укладывая мокрую голову себе на грудь, сказал: «Ну, можно начать с имени. Помнишь, ты обещала, тогда, в пустыне?» Она пожала плечами: «Я же говорила тебе, тут нет ничего особенного. «Богомила» – это «милая Богу», имя такое болгарское. Папа мой почему-то очень трепетно к Болгарии относился, вот и решил так назвать. В детстве все Милой звали, мама до сих пор так зовет. А потом, в школе уже, прилипло ко мне прозвище «монашка» из-за этого, представляешь?» – «Да уж… Можно писать кандидатскую по психологии «О влиянии имени на судьбу ребенка». Он пустил свои пальцы по ее лицу – лоб, брови, легкая горбинка носа, губы, подбородок… «А ты знаешь, что были такие люди – богомилы? В той же Болгарии, в десятом веке было такое религиозное движение». Она неопределенно мотнула головой: «Кажется слышала что-то. А что за движение?» Он пальцем поднял ее голову, подведя его под подбородок: «Они были похожи на манихеев. Так же верили в двойственность Божества, в доброго Творца, сотворившего душу и в злого Сатанаила, верховного ангела, сотворившего плоть. То, чем мы с тобой тут занимаемся, они бы не одобрили. Аскеты они были, отвергали все, что подпадало под их понимание зла – императорскую власть, церковную иерархию, таинства, канон, даже монахов. Ну, а секс – это вообще ужасный дар сатаны». Она вздохнула, потеснее прижалась к нему: «Сожгли бы?» – «А то! И не задумывались бы. Они потом еще по Европе распространили свое учение, как катары и альбигойцы». – «М-м! Так это они? Я про них читала что-то интересное!» – «У Достоевского?» – усмехнулся он и получил щелчок по носу: «Дурачок! Я же не только Достоевского читаю!» – «Охотно верю… А хочешь, я буду тебе ссылки на разные книжки присылать? Ну, то что мне понравилось?» Она подняла глаза, дольше обычного посмотрела на него, как бы изучая, как бы не решаясь задать какой-то вопрос. Потом просто сказала: «Давай. Мне кажется, это будет интересно».

Он подтянул с прикроватной тумбочки часы, поднес к глазам. «Сколько?» Он хмыкнул: «Как обычно…» – «Что, действительно?! Полпервого?» – «Ага». Он пощелкал по стеклу ногтем: «Пошли», она сморщила нос и противно, копируя Регинины интонации, сказала: «Шо-то вы, Александр, нагрешили где-то. Надо разобраться». Оба рассмеялись. Он потянулся к телефону: «Восемь». – «Восемь… – повторила она, глянула в окно. – А дождь-то кончился!»

Пока он собирался в душ, она пошла готовить завтрак из остатков вчерашнего пиршества: «Хоть колбаску поджарю, с сыром». Он вернулся, в комнате ее не было, но из окна уже тянуло вкусными запахами, и он выглянул в окно. Она возилась у плитки, все в том же платье, с сохнущими на выглянувшем солнце волосами. «Иллюзия семьи, иллюзия дома, – подумал он, и снова красные цифры зажглись в его голове: – До расставания осталось…»

Она, почувствовав его присутствие, подняла голову, махнула рукой: «Александр Иваныч, кушать иди! Захвати там из холодильника остатки?»

Он выгреб остатки сока, несколько батончиков халвы, полбулки нарезки, спустился. Богомила уже хлопотала возле стола, расставляла тарелки. Он присвистнул: «Откуда такое богатство?» Она улыбнулась довольно: «Похожа я на добытчицу? Пока ты плескался в душе, я тут познакомилась с твоими соотечественниками, они сегодня съезжают, вот и отдали нам остатки своих продуктов – десяток яиц, лук-чеснок, ветчину».

По лестнице сверху загрохотали шаги, появился какой-то мужик – одутловатое лицо, очки, майка, шорты. «А вот и Николай, познакомься!» Он сунул руку, пожал, поблагодарил за дары. «Да вы что! Это вы нас выручили! Не выбрасывать же добро!» Богомила, улыбаясь, кивала.

Николай убежал, они сели завтракать. Впервые за эти дни в походе он вдруг сказал: «Я помолюсь? Ты не против?» Она замахала руками: «Конечно, молись!». Он видел, как она склонила голову, закрыл глаза, произнес застольную молитву. Она размашисто перекрестилась, подняла глаза: «Ну, Александр Иваныч, смачного!»


…К береговой линии южной части города скатились быстро – даже из их хостела, расположенного на холме, была видна полоса моря. Катили, сворачивали на бесчисленных кольцевых перекрестках Эйлата, проезжали дома попроще и особняки, гостиницы и апартаменты – в этом курортном городке все было заточено под отдых. Каждое кольцо-перекресток было неповторимо: там – пальмы в круг, там кусты узорами, там абстрактные скульптуры, а в одном месте в кругу стояли бронзовые музыканты.

На кольце перед финишной прямой к южному пляжу они проскочили желтую подводную лодку. Она, проезжая мимо нее, махнула рукой, смеясь: «Смотри, yellow submarine! А вчера мы ее не увидели!» – «Да мы вчера вообще ничего не увидели»

Приехали они как раз к завтраку. Собственно, и Алексей и Регина только проснулись, но Алексей уже успел сварить молочный суп, который исходил парком под уже изрядно припекающим солнцем Эйлата. Они переглянулись, достали посуду, хором сказали: «Немного!» и рассмеялись. Выглянула из палатки припухшая со сна (и, похоже, со вчерашних остатков вина) Регина, буркнула что-то, что, видимо, означало приветствие. Они сели на песок, в тени большой соседней палатки, похлебали сладкого супа с лапшой и изюмом, пока ели, Богомила предложила подежурить до обеда: «Вы скатайтесь в город пока, а мы с Сашей тут побудем, покупаемся, присмотрим за вещами», потом собрала посуду, понесла мыть. Регина хмыкнула, проводив ее взглядом, повернулась к нему, открыла рот, а потом передумала. Может, потому что у него был такой безмятежный вид, а может по какой-то другой причине, но он это отметил. «Обсуждали… – подумал он, раздеваясь до пляжного состояния. – Ну да, а о чем еще говорить-то было после их вчерашнего демарша?»

«Ладно. Мы тогда катнёмся часа на три, ну, может на четыре. Отдыхайте» – Алексей натянул футболку и шорты, и они уехали. Вернулась Богомила, усмехнулась: «Ушли в увольнение?» – «Ага». Она переоделась в своей (теперь там жила Регина) палатке, оттуда прямиком побежала к морю: «Я первая!» Он, устроив голову в тени, лежал на коврике, наблюдал за ней и улыбался.

Она вернулась мокрая, тряхнула на него водой, он крутнулся на коврике, вскочил, обнял ее, всю мокрую, прохладную, обездвижил, потянулся к губам… «Пусти, пусти, медведь! – она уклонилась, выскользнула из его рук, побежала опять к морю, развернулась, махнула: Пойдешь?» Он оглянулся на палатки, на их лежащие велосипеды, пошел.

Вода была абсолютно прозрачной и совсем не холодной. Тут и там между ногами сновали рыбки, словно соскочившие с экрана мультфильма про Немо – желтые, синие, пятнистые. «Смотри, смотри, Богомила, там украинский флаг проплывает!» Она хохотала, пыталась поймать рыбок руками, потом забралась на какой-то коралл, встала, замерла, вглядываясь в воду. Он подплыл, она замахала руками: «Стой, не баламуть воду!» Он замер, тоже привстав на какой-то каменный то ли гриб, то ли мозг. «Сашко, ти подивися, яка краса!» – «Ага!» Но он смотрел на нее. Он был близко, на расстоянии вытянутой руки, и видел, как ее странные зелено-голубые глаза изменились, словно обрели цвет этого моря («И совсем оно не красное, смотри! Кто придумал такое название?» – сказала она ему сегодня, когда они подъезжали к пляжу вдоль береговой линии), и ему даже показалось, что она сейчас продолжит меняться, превращаясь в русалку, потом махнет рукой, как она делала, когда, оборачиваясь в пути, видела его, пялящегося на нее сзади, потом плеснет хвостом и уплывет вдаль, к Иордану, или к Египту. Он тряхнул головой, перевел взгляд вглубь, в воду. А там, действительно, было на что посмотреть – желтые, красные, фиолетовые кораллы самых причудливых форм заплетали свои узоры под его ногами, сам он стоял на самом настоящем лабиринте, а кругом, тут и там, из углов этих кораллов выглядывали длинные черные иглы морских ежей (он передернул плечами, покосился на свои босые ноги), в глубине, под кораллами колыхались тоже разноцветные водоросли, и кругом, во всю спокойную длину, плавали самые разные рыбки… «Глянь, скат!» – Он проследил за направлением и, правда, увидел темный уплывающий парус ската, снова взглянул на нее. Солнце подсушило ее плечи, красно-медные от израильского солнца, она, вглядываясь в воду, повела ими, обхватывая себя руками, и в его голове вдруг всплыло: «У Грушеньки, шельмы, есть один такой изгиб тела…». «Ах, Федор Михайлович, знаток роковых женщин и роковых изгибов! – подумал он. – А ведь и правда, какие у нее гибкие плечи! Как будто они крылья за собой прячут. Так вы, сударыня, не русалка, оказывается!» Она почувствовала его взгляд, словно вынырнула из созерцания прибрежного дна, посмотрела на него: «Шо, Сашко?» И потом, словно прочитав его мысли: «Хороша україньска дивчина?» И – плюх! – окатила его каскадом брызг, а сама, откинувшись на спину, ушла торпедой от него, от берега…

После они лежали рядом, сунув головы в укорачивающуюся тень палаток, загорали, глазели на других отдыхающих, обсуждая их, пили остывший чай и жевали батончик халвы, извлеченный из заначки. Потом она задремала, а он подумал, что все это удивительно легко – вот так вот лежать на пляже за тысячи верст от дома, под чужим жарким солнцем у чужого теплого и ласкового моря, рядом с человеком, которого ты знаешь от силы две недели, а как будто бы – ты тут всю жизнь, и человек этот всегда был с тобой рядом, и ты улавливаешь его мысли, попадаешь с ним в резонанс – и плоти и духа, и, если не думать о том, что «до» и что «после», кажется, это и есть маленькое счастье, свой персональный «день сурка», который никогда не кончится…

Он просеивал песок, извлекая из него обломки кораллов, самые красивые он откладывал рядом на коврик («увезу с собой»), а песок ссыпал в горку, которая уже превратилась в пирамидку, когда сверху над ним раздался голос Алексея: «А могут и не пропустить эти кораллы через границу, у них с этим строго». Он поднял глаза, увидел бесшумно подошедшего начальника, Регину, извлекающую из сумки на багажнике пакет с продуктами, махнул им рукой, окатив себя остатками песка: «Уже вернулись?» – «Ага. Не скучали?» – «Какой там! Водичка отличная!» Алексей скинул шорты, футболку, прихватил маску и с разбега бросился в мелкие ленивые волны – рассматривать обитателей прибрежных вод. Регина, поплескавшись на мелководье, тоже растянулась в тени палатки загорать. «А мы решили, что еще на денек задержимся тут, – сказала она в небо, лежа рядом с ними. – Там, в Тель-Авиве, всего двадцать, а тут обещают двадцать девять, и море теплее». Они переглянулись с Богомилой, он улыбнулся: «Да здравствует Эйлат! Значит, уезжаем не завтра вечером, а послезавтра?» – «Ага, – Регина скосила на них глаза. – Переедете на пляж или в хостеле останетесь?» – «В хостеле» – «Ну и ладно. Я хоть высыпаюсь одна в палатке». Богомила приподнялась на локте: «А ты приезжай к нам? Хоть помоешься в душе нормальном». – «Вот еще! – фыркнула Регина. – Тут вполне себе нормальный душ есть, так что спасибо, конечно, но не надо!» Богомила пожала плечом, легла.


…После обеда (они нехотя от жары похлебали какой-то легкий супец) они с Богомилой засобирались в город. Регина спала, они махнули Алексею и покинули пляж. По тротуару, мимо которого они педалили, шли отдыхающие, многие из которых болтали на русском. Один, заметив их, выскочил на дорогу, замахал руками, закричал: «Эй, люди, где взяли велики в прокат?» Богомила, объезжая его, буркнула «Excuse me, please», потом, отъехав, обернувшись, сказала: «Иногда хочется казаться еврейкой или американкой, но тебя упорно вычисляют». Он усмехнулся: «Славянская интуиция?»

В центре кипела курортная жизнь, народ бродил по магазинам, сидел в ресторанчиках и кафе, устремленно двигался на городской пляж и расслабленно – с пляжа. «Ну шо, Сашко, давай твоим родным подарки покупать будем? – предложила она. – Раз уж мы тут. Ты про косметику говорил, типа с Мертвого моря?» Он кивнул: «Ага». Она сошла с велосипеда, показала рукой: «Ну вот, например, магазинчик. И я заодно тетушкам куплю чего-нибудь». Вывеска была на русском, что их уже не удивляло, как и русские продавщицы. Она выяснила у него, что он хочет и для кого: «Жене? Младшой дочери? Сестре?», а потом долго выясняла у продавщицы особенности и цены, перебирала крема, мыло, скрабы, складывала в кучки. Он стоял, прислонившись к полке, смотрел на нее и отвечал что-то невпопад, улыбаясь на ее деловитость, так что она даже рассердилась: «Нет, ну вы посмотрите на него! Ты слышишь меня, Александр Иваныч?» Рассчитавшись и собрав пакеты, они вышли из магазина и медленно покатили в сторону хостела, он ехал и думал: «Ну, не удивительно ли? Она покупала подарки для его семьи, а вот он, смог бы он купить для ее мужа, если бы он у нее был, например, часы? Пожалуй, нет. А она – без проблем» И ему нравилась в ней эта легкость и свобода, эта способность принимать все как есть. Но за всей этой безмятежностью он чуял глубокую ранимость и оголенный нерв и видел, как мелькает в ее сине-зеленых глазах отблеск грусти, даже тоски. Там, в магазине, когда он это словил, ему захотелось подойти к ней, обнять и увести оттуда, ничего не покупая, но он не смог объяснить себе этот порыв, и сейчас, крутя педали вверх, в их район («их район»!), покачивая пакетом с подарками на руле, он снова ощутил приступ тоски предстоящего расставания, до комка в горле, до отчаянного желания заорать во все горло, чтобы выплеснуть с криком всю эту боль – и свою и ее. Но он, конечно, промолчал. «Мужчины ведь не кричат и не плачут, так ведь, Александр Иваныч?»

Они закинули пакеты в номер, она рухнула на кровать, закрыла глаза: «Полежу». Он присел рядом: «Хочешь, поспи? Я посижу рядом». – «Ага». И она отключилась. А он смотрел на нее, на ее разгладившееся от сна лицо, которое он изучил наощупь, и взглядом он делал сейчас то же самое – впитывал каждую ее черточку, каждую трещинку обветренных губ, гладил взглядом ее длинные и тонкие плечи, и не желание обладать загоралось в нем, а что-то другое, странное, полузабытое – вот женщина, которой нужен он. Может быть на время, но нужен. И она нужна ему. А там, дома, кому нужен он вот так? Когда это было, в какой такой прошлой жизни, в каком прошлом веке? А ведь было? Он закрыл глаза, с трудом вызвал в себе образ жены. Да, было. И он пытался это сохранить. И что?

Он потихоньку встал, укрыл ее пледом-покрывалом, она вздохнула, но не проснулась. Этот вздох снова сжал его сердце, он вышел, тихо притворив дверь, поднялся на террасу дома, оперся об ограду. Чужой город, казалось, дремал в спадающем жаре раннего вечера, окрестные дома словно вымерли. Он открыл скайп, вызвал жену. Та не отвечала. Что ж, тем лучше. Меньше вранья. Упал в кресло, прикрыл глаза…

… Он шел по пустыне и снова был один. Только лысые сглаженные холмы, солнце над головой и он – пешком, без велосипеда. Ему нужно было успеть, он догонял кого-то, и он знал, что там, впереди, он нужен. Там нужна его помощь, его руки, его умения. Холм за холмом он преодолевал, надеясь разглядеть с верхушки очередного что-то впереди, но впереди всегда были лишь эти холмы, однообразные холмы Иудейской пустыни. На одном из холмов он встал на колени и глянул в небо: может, там он увидит что-то? Но небо было ослепительно пустым, даже равнодушно-пустым, никакой подсказки, никаких знаков. Он оперся ладонями в дорогу, потом лег в нее, загребая пыль, уткнулся в нее губами и носом, как в подушку… Если небо молчит, если молчит пустыня, где искать ответ? В конце пути? Ведь есть же он, конец пути, где его ждут, где он нужен? Значит, надо вставать и идти, вставать и идти…

Она разбудила его, бесцеремонно устроившись у него на коленях и поцеловав его в губы. Кресло опасно скрипнуло под двойным весом, и она вскочила, легкая, веселая, словно заряженная. «Сашко, ты хотел погулять? Пойдем, пройдемся?» Он встал, потер лицо, словно стряхивая с него пыль пустыни, улыбнулся ей: «Сейчас… Только умоюсь».

Гуляли недолго, район был неинтересным, дома кругом да пара магазинчиков. В центр они идти не захотели. Зашли в магазин, долго выбирали чего-нибудь на ужин и на утро, но все равно купили наугад. Вернулись, она взялась за ужин, разжарила какие-то замороженные пирожки, которые оказались булочками из слоеного теста, съели их под фруктовое молоко, запили чаем. Потом он мыл посуду, а она убежала в душ («Душ! Душ! Можно мыться, сколько хочешь!»), он поднялся в номер, пощелкал пультом, брезгливо пролистал центральные каналы, поймал «Дождь», оставил. Она вошла, прилегла рядом, глянула на экран: «Шо там, Сашко?» – «Да все то же, Мила. Мир хочет войны, война хочет нас. А все что нам нужно, это…» – «Любовь?» Она обвила его, нависла над ним, полотенце соскользнуло с волос, упало рядом, на подушку. «Любовь – это то, что у нас есть, да, Сашко?» Дыхание ее было горячим, а голос вдруг сел, добавив хрипотцы, и он нырнул лицом в ее грудь, сминая-сдергивая с нее ее платье, как кожуру. Последнее, что он успел сделать, пока волна желания не захлестнула его с головой, – это нажать на кнопку пульта телевизора, погасив дебаты о политике на «дождевом» канале…


…Они лежали рядом, глядя в потолок, молчали. Ему вдруг нестерпимо захотелось закурить, и это было так странно – он бросил курить лет двадцать пять назад. Еще в прошлой жизни. Да какой там прошлой – позапрошлой!

Она повернулась к нему, провела рукой по его лицу, задержалась на морщинках у глаз, потом взъерошила ему волосы. «Скажи, Сашко, почему мне не нравятся молодые мужчины? Вот, знаешь, есть такой Руслан у нас, ему лет тридцать пять, ну, почти мой ровесник. Мы с ним катаемся уже пару лет на велосипедах, он и сюда мне помог собраться, настроил все, рюкзак дал, а вот, как коснется он меня, меня аж коробит всю. Не могу представить себя с ним, как с тобой». – «А он этого хочет?» – Он повернулся к ней, они лежали в сумерках, лицом к лицу, смотрели в глаза друг другу. «Хочет ли он? – она усмехнулась. – Сам как думаешь? Он только об этом и говорит постоянно. Какой он одинокий и несчастный, как давно у него не было женщины, как ему хочется тепла…» Он снова пустил пальцы в путешествие по ее лицу, помолчав, сказал: «А может тебе это в нем и не нравится? Вот это стремление найти мамочку? Ты же не мамочка, а, Богомила?» – «Нет… – она привстала на локте, оторвавшись от его руки, взяла его ладонь в свою, горячую. – Думаешь, я уже забила на замужество, раз мне тридцать девять? Не думаю о семье? Но Руслан… Нет, это не тот случай. С ним удобно, он может помочь в походе, но, Боже, как же он утомляет со своим нытьем! Он каждый день пишет мне эсэмэски с рассуждениями о жизни, и о любви, и об одиночестве своем, но мне его совсем-совсем не хочется жалеть, и я чувствую себя просто стервой, которая его использует и динамит…» Он погладил ее ладонь, разжав пальцы, сказал осторожно: «Ну, может, тебе стоит сказать ему об этом прямо? Чтобы он не питал иллюзий. Что больше, чем на дружеские отношения лучше ему не рассчитывать». Она вздохнула: «Все-таки жалко его». Он усмехнулся: «Женская логика. Не хочется жалеть, но жалко. Если жалко – пожалей именно так – скажи, как есть. Так честнее, разве нет?» Она помолчала, потом положила голову на подушку: «, Наверное, ты прав. До бесконечности длиться это не может».

Помолчали еще, потом он спросил: «А что Семён?» Она хмыкнула, повернула его лицо к своему, взглянула в глаза: «Точно хочешь знать?» – «Хочу. Если ты хочешь рассказать». Она отпустила его, уперлась взглядом в люстру, темневшую на белом квадрате потолка. «Семён – монах. И все, что с ним есть – это только постель». Он снова ощутил укол в сердце, как тогда, в Эйн-Бокеке, в кафе. Монах – и бывшая монашка. Ну конечно. А что еще могло войти в её жизнь? Она снова взглянула на него: «С Семеном всё было относительно просто до последнего времени. Он никогда не оставит своего места. Но он всё больше хочет меня контролировать. А я хочу от него только одного. И чем это закончится, я не знаю. Знаю только, что порвать с ним я бы могла легко, если бы… – она вздохнула. – Да что об этом говорить, Сашко? Если мы не можем ничего изменить…» – «Не можем? Или не хотим?» Она промолчала. Он снова спросил: «Ты сказала: «До последнего времени». Что-то изменилось?» Её глаза блестели в темноте. «Да. Этот контроль. Как будто я его собственность. Знаешь, мне раньше очень хотелось, чтобы любимый мужчина всегда был рядом, не отпускал меня одну надолго. А сейчас это меня раздражает. Может, я просто привыкла к этой свободе, великой и ужасной? Может, мне уже не надо ничего, кроме того, что есть?» Он обнял её, прижал к себе. Его заливало желание защитить, спрятать её укрыть от всех этих вопросов, желающих её мужчин, бесконечного круга, по которому она ходила эти годы…

Так они и уснули, убаюканные тишиной не отвеченных вопросов, повисших в воздухе, у белого потолка под люстрой, уснули, сжимая друг друга в кольце рук, словно цеплялись друг за друга, как за какой-то шанс, выданный им на эту ночь, в этом чужом для обоих городе.

День тринадцатый: Эйлат, второй день отдыха.

Еще не открыв глаза, он понял, что один в постели. Потянулся рукой к подушке – да, точно… После этого разлепил глаза, сел. Окно было открыто, тянуло запахами уже привычной еды – ветчина, вчерашние слоеные булочки. Он улыбнулся, спрыгнул с кровати, вышел, подхватив по пути полотенце…


Завтракали молча, просто смотрели друг на друга, словно запивали этими взглядами что-то. Потом он положил свою руку на её, как тогда, в кафе: «Богомила…» Она вскинула брови: «Шо?» – «Красивое имя» – «Та ничего красивого. Просто «милая Богу». – «Не только Богу, – он погладил её руку. – А давай сегодня вечером возьмем вина, мяса, запечём на углях?» – «На свидание приглашаете, Александр Иваныч? – она усмехнулась. – А давай, якщо хочешь».

В комнате он притянул её к себе, но она положила ему руки на плечи: «Давай до вечера, Сашко?» И поцеловала его мягко в губы, взъерошила волосы. Он нехотя отпустил её: «Давай… якщо хочешь».

Доплатили еще за сутки подъехавшему Олегу («Ну как? Все устраивает? Может, нужно что?»), поехали уже привычной дорогой вниз, к морю: кольцевые перекрёстки, мост через сухое русло реки, желтая субмарина, музыканты в кругу, океанариум… Они ехали рядом, болтали о каких-то мелочах, и этот фон, это синхронное движение, это почти касание друг друга словно кокон окутывало их, вырывало из контекста похода, из контекста всей их прошлой жизни, из будущего «завтра», когда они должны будут сесть в автобус, чтобы разлететься потом в разные стороны. Он улавливал этот кокон каким-то шестым чувством, краем мысли, боясь разрушить его, вызвав вновь красные цифры обратного отсчёта.

В лагере стояла тишина. Никаких завтраков, запахов, движухи. «Ого! – сказал он, подкатывая велосипед к палаткам. – Никто нас не ждёт, не вглядывается вдаль с тревогой? Время-то уже пол-одиннадцатого, так-то». Зашевелилась его палатка, хрустнула песком, вжикнула молнией. Лицо Алексея было опухшим от сна, а голос – хриплым: «Скільки часу, кажеш? Ух ты!» Он снова нырнул обратно, повозился и вылез, уже одетый в купальные плавки: «Пойду нырну, чи шо…» Потом заколебалась палатка Богомилы, выпуская Регину. Он взглянул на неё, усмехнулся: «Регина, доброе утро! Похоже, посидели вы вчера неплохо». Та откашлялась: «Угостили вчера нас шашлыком соседи. Арабы, кстати. Вина выпили немного, а легли, вот, поздно. Ладно, я пойду в душ». И она, дернув из палатки сумочку, побрела по береговой линии к кафе, где были бесплатные душ и туалет.

Он кинул взгляд на Богомилу, та не могла скрыть улыбку: «Расслабились, пляжные люди! Купаемся?» – «Ага!» Они нырнули по палаткам переодеваться и потом помчались в воду, поднимая кучу брызг, плавали, штурмовали высокие кораллы, чтобы с них рассматривать обитателей моря, загорали в тени тента, что он натянул на канате берегового ограждения…

Завтрак они слегка поковыряли, а вот обед съели, даже с добавкой. После обеда Алексей и Регина поехали в город («Мы ненадолго. Часика через полтора-два вернёмся»), а они остались охранять стоянку. «Що то я втомилася, Олександр Іванович, від цього пляжного відпочинку, – Богомила расслабленно шевельнула рукой, роняя на него песок. – И купаться уже неохота. Кажется, что надо человеку для счастья? Солнца, моря, пляжа – а получишь всё это – и понимаешь, нет, не то». Он поймал её висящую руку, положил к себе на грудь, продекламировал, не открывая глаз: «Движение – все, конечная цель – ничто, о как же им слабо опять заставить нас играть в своё лото…» – Помолчав, добавил – Песенка такая была хипповская, в дни моей молодости» – «Я, наверное, тогда пела на клиросе». Он усмехнулся: «В десять лет? Вряд ли. Ты еще в куклы играла…»

Она провела рукой по его груди, перевернулась на живот: «Ох, Сашко, с куклами у меня не задалось в детстве» Помолчала, он не торопил. «Мне лет пять было, у меня было много игрушек, куклы, там, кроватки-столики, посудка… Папа мой пришел как-то пьяный, а он тогда выпивал часто уже, и что-то мы поссорились – можешь себе это представить, взрослый мужчина и пятилетняя девочка? А может, это просто выплеснулась их с мамой ссора, вот так, на меня, подвернулась я… В общем, он собрал все мои игрушки и вынес их во двор, к мусорным ящикам. Я сидела у окна и смотрела, как дети постепенно к этим узлам подбирались, выбирали себе что поинтереснее из моих игрушек, радовались… С тех пор я кукол терпеть не могу». Он нашел её руку, но она убрала, встала, сказала уже другим, дурашливым тоном: «Пойду-ка я, поплаваю в этом бульоне еще разок!» и сбежала в воду, подняв брызги. Он смотрел на неё, представлял её пьяного папу и усталую мать и саму маленькую Богомилу, устроившуюся на подоконнике за шторкой, смотрящую вниз, как её маленькая кукольная жизнь расходится по чужим детским рукам…

Он понимал, что она, Богомила, вошла в его душу, заполнила, захватила её, и он сдался, и ему сладко и больно от этого плена, и хочется ещё – погрузиться в её мир, понять её лучше, узнать о ней, узнать её… Он вспомнил желтую подводную лодку на кольцевом перекрестке Эйлата, усмехнулся, представив, как они, два пассажира этой лодки, медленно падают на дно этого «бульона», красивого, в кораллах и рыбках, а плыть уже никуда не могут, могут только вот так лежать на дне и делить воздух, которого становится все меньше. «Слушая наше дыхание, я слушаю наше дыхание, я раньше и не думал, что у нас на двоих с тобой одно лишь дыхание…» – забилась в его голове песня. Нет, надо с этим что-то делать. Он физически ощутил, что не дышит, с шумом вдохнул, открыл глаза, встал, отряхивая песок. Возле прицепов-кемперов увидел подкатившую красную фигуру Регины и «жевто-блакитную» Алексея. Смена прибыла.


…Они не нашли мяса в магазинах, там были только полуфабрикаты. Олег утром говорил что-то про рынки, но искать рынки им уже не хотелось, они набрали чего-то наугад в паре сонных магазинчиков возле хостела, забросили продукты в холодильник и пошли гулять по вечернему Эйлату. Шли молча или перебрасывались словами о какой-то ерунде, касались друг друга руками, будто случайно… Наткнулись на пиццерию, он затащил её туда, оказалось, что кроме них там никого больше нет. Хозяин, толстый, носатый, месивший тесто, бросил все, пошел к ним общаться. По-русски он не понимал, пришлось пустить в ход все Богомилино знание английского, чтобы разобраться, чего они хотят получить в свою пиццу. Вроде разобрались, сели, взяв по пиву, чокнулись банками. «М-м, а вполне даже ничего пиво для баночного! – сказал он. – Надо купить ещё для Алексея, привезти завтра, как думаешь?» Она пожала плечами. Он протянул руку, накрыл её ладонь своей: «Богомила?» – «Да?» – «Красивое имя». Она усмехнулась, приняв правила игры: «Имя как имя. Милая Богу» – «Разве только Богу? Но что с тобой весь вечер происходит?» Она поколебалась, потом протянула ему телефон: «Читай». Он взял её беленький «самсунг», заглянул в раскрытый вайбер: «Руслан», начал читать сообщение. Брови его поползли вверх, он взглянул на неё: «Вот так? «Сотри все мои сообщения и удали мой контакт»? Дальше его, похоже, вообще понесло, сорвало в нецензурщину, о-о! И что это? Ты ему написала, типа, останемся друзьями?» – «Если бы… – она грустно покачала головой. – Семён сегодня нашел его по каким-то моим контактам и написал ему. Сделал всю работу за меня» – «Ты его попросила?» – «Та ты шо?! – она обожгла его взглядом. – Шо, я сама не могу со своими мужиками разобраться?» – «Похоже, с некоторыми – не очень». Она вздохнула, сжала банку: «Ты прав. Семён слишком много на себя берет. Слишком много хочет контролировать. Была бы я моложе, может, это бы мне как-то даже понравилось. А сейчас… раздражает». Он смотрел на неё, и его забирала злость – на этого нелепого Руслана, на Семёна, на её жизнь, похожую на «крестики-нолики». Но сейчас она совсем не играла, она держала своё поле открытым, сидела перед ним вся хрупкая и растерянная, и он подавил первые эмоции, вернул телефон, задержал её руки в своих. Она не отняла.

А потом пришел страх. «Богомила, как давно ты знаешь Семёна?» – «Та уже лет пять. А шо?» – «Я боюсь за тебя» – сказал он честно. Она приподняла брови. «Ты знаешь, как такие люди способны оправдать себя, когда им нужно это сделать? Они перешагнут через все. Он же не оставит ради тебя служение? Не уйдет из монахов?» Она покачала головой: «Нет». Он кивнул, сжал её руки: «Пять лет – слишком большой срок. Можно или привыкнуть к тому, что имеешь, принимая его, или увлечься. А увлекшись, можно наломать дров. Судя по Руслану, он увлёкся. И куда это заведет – его, тебя?» Она убрала руки, откинулась на спинку стула, взглянула на него как-то отчуждённо: «І що це вас так хвилює, Олександр Іванович?» Он открыл рот… и закрыл. Слова, что рванулись из него, вдруг задохнулись на выходе. Он тоже откинулся на спинку, убрал руки на колени, сжал кулаки.

Принесли пиццу. «И вот это все нам нужно з'їсти? Ну, Сашко, пополам точно не поделим, или я лопну». Они забрали половину пиццы с собой, молча погуляли еще по темнеющим улицам города и вернулись в хостел. Пока шли, она прижалась к нему, и он чувствовал, как напряжение, вдруг возникшее в последнем разговоре, уходит, в подрагивании её руки, обвившей его плечи, в ударах её сердца, то входящих в резонанс с его сердцебиением, то бьющихся вразнобой с ним. У порога он остановился, развернул её к себе, обнял пальцами у лица. «Тсс… – сказала она, глядя ему в глаза. – Ничего не говори. Не порти момента. Ты хотел пить вино у бассейна? Так идем!» И сама поцеловала его в губы.

Она еще что-то приготовила, он принес столы, поставил их в уголке маленького двора, большую часть которого занимал пресловутый бассейн. Выкопал в ящике со столовыми приборами штопор, открыл вино, разлил по бокалам, плюхнулся в кресло. В бок ему уперлось колесо от велосипеда, загнанного в угол: «Ну, привет, друг! Застоялся?» Она принесла еду, убежала на минутку, вернулась, что-то сделав с собой, что умеют делать почти все женщины, что-то неуловимое, невыразимое, но он опять опешил, потом протянул ей бокал: «Какая ты…» – «Какая, Сашко?» Она улыбалась, немного кокетливо, совсем чуть-чуть, вполне отдавая себе отчет в той силе, которой сейчас владела. «Ладно. Давай за нас. Как мы нашли тут друг друга в этих пустынях и как нам было хорошо». Он кивнул, они чокнулись, выпили. Они сидели в креслах, смотрели то друг на друга, то на бассейн, в котором плавал серпик убывающей луны, то на саму луну, она улыбалась, но эта улыбка ранила больнее, чем все рассказы о её жизни и её мужчинах. Он налил еще, чтобы запить комок, вдруг подкативший к горлу.

«Богомила…» – «Что, Сашко?» – «Красивое у тебя имя, вот что». – «Повторяетесь, Александр Иваныч… – она тряхнула головой, потом повторила отзыв – Имя как имя. Всего-то «милая Богу» Он поднял бокал: «Нет. Ты – как те древние богомилы, словно носишь в себе плюс и минус, божественное и чертовщину. Ты – как панночка из гоголевского «Вия», помнишь?» Она усмехнулась: «А ты, стало быть, Фома Брут, и пришел меня отпевать?» – «Тогда я погиб, Богомила, – вдруг сказал он серьезно, глядя ей в глаза. – Тогда это не твои, а мои похороны». Она подняла руку, поморщилась: «Эй, человек из Сибири, давай не будем заходить далеко, в вопросы жизни и смерти? Нам было хорошо? Нам и сейчас хорошо. И у нас есть ещё три дня, ладно, два. Значит, нам ещё будет хорошо. Все остальное – не важно. За тебя!» – «За тебя, Богомила!» Он сглотнул комок, вместе с вопросом: «А дальше? Через три дня – что?», вино, удивительно ароматное, согрело его.

Поклевали ужин («А! Говорила тебе, не надо было пиццу эту есть!»), он налил еще. Несмотря на еду, почувствовал, как вино ударило в голову. «Богомила!» – «Что? Опять играем в имена, Александр Иваныч?» – «Нет, Богомила. Я просто хочу сказать то, что меня не отпускает целый день… То, как мы будем там… Дома… Так получилось, что я погрузился в твою жизнь и думаю больше о ней. Думаю, как ты живешь. Прости, если обижу, но мне твоя жизнь, сегодняшняя жизнь, напоминает бег по кругу. Ты все еще в монастыре, даже выйдя из него, ты его с собой забрала. И чем дальше, тем привычнее и безысходнее. А мне кажется, еще ничего не потеряно. Ты можешь выскочить из этой колеи. Порвать с прошлым, которое держит тебя. Найти нормального человека, чтобы был рядом. Просто – двигайся вперёд, а не по кругу»

Она поставила бокал, глянула на него потемневшим взглядом: «Сашко, а что ты вообразил такого обо мне в страдательном залоге? Может, мне моя жизнь вполне себе нравится, ты не думал? И зачем эта пошлятина про «двигаться вперед»? Знаешь, сколько я такого наслушалась? Что это – «двигаться вперед»? Слова без содержания, без смысла. Слова, лишь бы сказать что-то. Хочешь попрощаться? Так и скажи. Людям, которых любят, не говорят общих слов. Им говорят правду».

«Попрощаться…» Эти слова ударили его, как пощечина, он даже покачнулся, закрыл глаза, чтобы смахнуть накатившую влагу. Еще бы она его слезы увидела… Но ведь она была права, чертовски права! Он искал слов, чтобы попрощаться, потому что, скорее всего, не будет больше таких вечеров. Завтра ночной автобус, а там – пляж наСредиземном море, и – адью! «Людям, которых любят…». Она смогла сказать то, что он упихивал так глубоко внутрь себя, прятал на самом дне своего душевного чемоданчика, а она – раз! – и все полетело вверх тормашками. И фальшь слов стала видна так четко… «Попрощаться» или «люди, которых любят»? Или тут нет выбора, а есть и то и другое? И… как тогда жить дальше?

Он поставил бокал, встал, подошел к ней, заглянул в глаза, где уже гас гнев, сказал: «Прости дурака…» – «Ладно…» Она обняла его, они застыли на краю бассейна, одни в этом хостеле и словно одни в этом чужом им городе. И он вдруг понял, что увидел сегодня совсем другую Богомилу, не ту, что всегда была у него перед глазами, свободная без берегов и ранимая одновременно. Он увидел человека, который за одну его фразу прочитал его, увидел насквозь, и легкое ощущение жути, словно он и впрямь где-то внутри гоголевской повести, нахлынуло на него.


В эту ночь они любили друг друга так неистово, словно завтра, на рассвете, заканчивалось всё – их путешествие, их чувства, сама их жизнь. Он думал только о ней, и лаская её, целуя её пахнущие вином губы и обнимая – сжимая её дрожащее тело, он сглатывал и сглатывал горький комок, стоящий в горле, боясь, что она увидит его слёзы…

День четырнадцатый: Эйлат, третий день отдыха, отъезд в Тель-Авив.

Солнце заливало комнату властно и безжалостно. Он открыл глаза и сразу зажмурился, откинул жаркое одеяло и тут же испугался – не разбудил её он этим движением? Повернул голову, приоткрыл глаза: она спала по-детски, поджав ноги, подложив под щёку левую руку. Горло тут же сжал спазм, сминая остатки сна. Он проглотил его, улыбнулся, рассматривая её: «Остановись, мгновенье!» Запомнит ли он этот момент? Запомнит ли сотни других, долгих и мимолетных, жарких и легких, как касание руки? Вчерашняя Богомила у бассейна, так легко вскрывшая его фальшь, и та, что искала опоры в нём, тогда, еще с пустыни, с той безводной усталости, а может, ещё с Иерусалима, где они двое, кажется, так одинаково чувствовали город – как сочетать это в одном человеке? Ох, непростая ты в серединке, милая Богу!

Она шевельнулась, словно его мысли прозвучали слишком громко, потянулась, глянула на него: «Доброго ранку! Давно не спиш, спостерігаєш за мною?» Он протянул к ней руку, легко коснулся её гибкого плеча, улыбнулся: «Та ни, только открыл глаза. А утро доброе. И, похоже, не очень раннее, – он потянулся к тумбочке за телефоном. – Ого, девять часов почти! Представляешь?» Она опять потянулась, зажмурилась, обняла его, приникла, шепнула в ухо: «А ну его! Поваляемся ещё?» Он вспыхнул, как пал в весенней степи, сгреб её плечи, смял поцелуем губы… Она отозвалась, потом, слегка откинув голову, хрипло сказала: «Давай… медленнее? Хочу нежного Сашко, а не медведя». Он сбросил обороты, остывая, провел пальцами по её лицу, по груди, животу… Он словно играл на музыкальном инструменте, извлекая из неё слышные только им мелодии, вел к крещендо, и она поддавалась и подавась всё ближе к нему, всё теснее, и её ладони, сжимавшие его спину, вдруг обрели пальцы, которые стали отбивать дробь, а потом впились в него, и она вся распахнулась ему навстречу, словно приглашая: ну войди, войди же, чего ты ждешь? И он вошел, и солнце, что заливало комнату, словно погасло неизвестно на сколько, пока не вспыхнуло вновь, когда они, обессилев, разлепились, тяжело дыша. Она вздрагивала, уткнувшись лицом в подушку, словно плакала, и он провел кончиками пальцев по её спине, едва касаясь, добавляя дрожи, словно завершая аккорд… Она повернула к нему лицо, блеснула глазами, облизнула припухшие губы. Нет, не плакала… «Хочешь завтракать?» Он покачал головой: «Нет». – «Я тоже. Тогда давай полежим ещё. Нам же тут до двенадцати?» Он кивнул. Она вытянулась на животе, закрыла глаза: «Погладь меня?» Он гладил её, снимая остатки её внутреннего электричества, глядя на неё, длинную, стройную, красивую, и комок снова начинал подкатывать к горлу: «Последний день…»

«Богомила?» – «М-м?» – «Мне нравится твое имя, хочу его повторять…» – «Имя как имя. Милая Богу, вот и всё». – «Нет, не всё. Милая мне. И я не знаю, как мне с этим теперь жить…» – «М-да?» Она повернула к нему голову, приоткрыла глаза: «Сашко, не начинай, ладно?» Они помолчали. Его пальцы утонули в ее густых волосах, шевелились там, не желая всплывать. Она вновь повернулась к нему: «Саша, мы знаем друг друга две недели. Еще недавно мы жили в разных мирах» – «Да. Но что-то случилось. Миры столкнулись, нет? И я хотел бы знать этот мир. Твой мир. Даже там, куда ты меня не пускаешь». Она вздохнула, взяла его руки, приложила к щекам – горячим, упругим, заглянула ему в глаза: «Семен – не единственный мой мужчина. Я пятнадцать лет встречаюсь с человеком, который старше меня и который женат. У нас были разные периоды, сейчас я решила, что нам не стоит часто видеться, но всё, что я знаю о любви, я знаю от него. Пятнадцать лет, Сашко… Это целая жизнь». Он замер, понимая, что всё, что он скажет, может разрушить это откровение. Она вздохнула: «Я знаю, что это… не имеет перспективы. Он никогда не оставит свою семью. И я бы уже не смогла принять такой жертвы. Может, раньше, но не сейчас. Сейчас остаётся просто жить, оставив всё как есть».

Он вернулся к её лицу, приподнял подбородок, заглянул в глаза. Она усмехнулась невесело: «Ты – мои грабли, Сашко. Грабли, на которые я опять наступаю. Так что не будем ничего говорить друг другу о… том, что будет потом, ладно? Что есть, то есть, будем благодарны… кому там? Богу, случаю, друг другу?» Он бережно сжал её лицо в ладонях, провел по вискам, отпуская.

Они полежали еще, ловя благословенный сквозняк разгоряченными влажными телами, потом она потянулась к своему телефону: «Хочу музыку». Поискала в своих треках, нажала, отбросила телефон на подушку, сама упала рядом с ним, положила голову ему на плечо. Он сглотнул, потому что эта песня уже звучала в нём вчера – «Наутилус», да, на берегу, он смотрел, как она плещется в воде, а в голове его пел Бутусов, пел «Дыхание». Он замер, пытаясь не выдать своё волнение, а она вздохнула, сказала: «Мне нравится «Наутилус». Могут они затронуть, да, Сашко?» Он кивнул, погладил её плечо, а меланхоличный Бутусов уже начинал энергичного «Казанову», и то, что всегда текло мимо него, вдруг попало прямо в цель, прямо в сердце:

«Зачем делать сложным / то, что проще простого? / ты – моя женщина, / я – твой мужчина. / если надо причину, / то это причина…»

Это было просто невыносимо – обнимать её и слушать эти слова, понимая, как хрупок и недолговечен этот мир, что они создали за эти несколько дней, понимая, что нет легкости расставания, нет простого выхода, что заплатить придется, и ему ещё неизвестна цена, потому что – сколько стоит душа? Сколько стоят две души, что начали срастаться вместе, как сиамские близнецы, в утробе этой странной матери, приютившей их на пару недель?

Он задохнулся, с силой втянул воздух, она приподняла голову, взглянула на него, тронула губами его губы, скользнула вниз, к его груди, животу, он закрыл глаза, нащупал ее плечи…

«Каждый день даст тебе десять новых забот, / И каждая ночь принесет по морщине. / Где ты была, когда строился плот / Для тебя и для всех, кто дрейфует на льдине?»


…После душа они наспех позавтракали остатками, махнули рукой юной польской паре, только покинувшей свой номер («Сашко, мы не были слишком громкими вчера и сегодня? А то эта девочка так испуганно смотрела на нас…»), сдали номер горничной, подошедшей ровно в двенадцать, вынесли велосипеды на тротуар… Он окинул взглядом дом, бассейн, блестевший на солнце через забор, махнул ей: «Поехали!» И закружили на спусках по улочкам и кольцам Эйлата, в сторону южного пляжа.


…В этот день жара стояла градусов под тридцать, и они торчали в воде чуть ли не все время, пока солнце не побежало к своему западу, спрятавшись за пустынные эйлатские горы. Тогда они, сполоснувшись в местном душе, стали неспешно собираться. Он вытряхнул из своего рюкзака ненадёванный ни разу сетчатый камуфляж, который Богомила тут же конфисковала и надела на себя («О, Сашко, дай чистенькое поносить! Классная расцветочка!»), сложил все аккуратно, как в первый день, кинул поверх вещей остатки еды, вспоминая ту гору продуктов, что загрузил вначале путешествия. Все эти сборы как-то приободрили его, да и все остальные повеселели. Он подумал, что три дня отдыха для такого напряженного путешествия, как у них было, – это слишком расслабляющая роскошь. Только сейчас оценил он, как не хватало ему все эти дни смены впечатлений, мелькающих гор и пальм, дороги, ложащейся под колеса бесконечной серой лентой, даже вздыбившихся подъемов, куда он пешком вкатывал свой велосипед, даже жутких серпантинов-спусков, на которых он боялся остаться без тормозов, и уж, конечно – фигурки, которая едет перед ним, держит ровно спину и крутит, крутит, крутит свои педали, давая ему возможность рассматривать ее, иногда поворачивающуюся к нему в своих смешных стрекозьих очках, машущую ему длинной гибкой рукой: «Эй, раша, гоу, гоу!». Делиться батончиком халвы или мюсли, касаться разгоряченным плечом в минутку краткого отдыха в тени скалы, обедать из одной посуды, ждать вечернего ветра, который заглушает все звуки из их палатки, просыпаться за полчаса до подъема, чтобы успеть ухватить еще один маленький кусочек радости нового дня – всего этого ему не хватало, и все это уже больше их не ждет.

Он смотрел на Богомилу, сидящую в его камуфляже на входе в свою палатку и задумчиво созерцающую иорданский берег, где уже начали загораться огни, смотрел на деловито суетящихся у своих велосипедов Алексея и Регину, и слезы, которых он всегда так стеснялся и которые всегда скрывал, закипали у него в уголках глаз. «Движение всё, конечная цель ничто…» – вспомнил он опять песню молодости. А ведь так и есть. Стоит только остановиться, зависнуть, попасть во временную петлю, где день не отличается ото дня, как тут, в Эйлате, и ты превращаешься в муху в янтаре, обреченную размышлять о цели, но не могущую двинуть даже лапой… Что же лучше – двигаться вперед, без цели, или стоять на месте, осознавая дали, но не приближаясь к ним? Он тряхнул головой, застегнул молнию на рюкзаке и направился к Богомиле: «Давай свернем твою палатку?»


Груженые, они поднимались в город дольше, чем скатывались сюда каждый день налегке. Закат принес прохладу, которую они приняли с облегчением людей, повидавших жару и пустыни, ноги не отвыкли крутить педали в горку, даже он не чувствовал потребности в отдыхе. Он шел замыкающим, конечно, за Богомилой, посматривая на ее темный силуэт и мерцающий красный фонарик, укрепленный на сумке. Город жил своей ночной жизнью, мерцали кафе и бары, светились окна отелей, мимо которых они скользили по центральной улице, а их обгоняли в основном такси, такие же безбашенные, как и везде. От центра они поднялись вверх, к автовокзалу, прошли сквозь рамку металлодетектора, где на них только бросила взгляд дородная охранница. Закатили велосипеды прямо в зал, абсолютно пустой. Алексей велел снимать сумки и рюкзаки с багажников, а сам пошел за билетами.

Он снял свой рюкзак, помог Богомиле и рухнул на скамейку, металлическую, жесткую и неудобную. Богомила устроилась рядом, подложила сумку под ноги, прикрыла глаза. Яркий свет и пустой зал действовали ему на нервы, он не выдержал и встал, прошелся из угла в угол, вышел в холл, где располагались, видимо, офисы турфирм. Почитал проспекты, из тех, что были на русском. Петра, Синай – всё где-то рядом и всё мимо них.

«Изучаешь?» В стекле отразилась Богомила, неслышно подошедшая сзади. «Не могу сидеть, – признался он. – Пойдём, погуляем?» – «Пойдём, – согласилась она, взяла его за руку. – Алексей взял билеты на час ночи. Я сказала ему, что мы к двенадцати будем». Он благодарно приобнял её за плечи, повел к выходу.

Они бродили по каким-то безлюдным уже улицам, разглядывали памятники на перекрестках, почти не говорили – ни ему, ни ей не нужны были слова, словно они боялись сфальшивить, но с каждой минутой, приближающейся к полуночи, он чувствовал растущую тяжесть, словно время обрело, наконец, ход, но оказалось поступью здоровенного пресса, неумолимо стремящегося раздавить его. Наконец, он не выдержал, на каком-то углу улиц обнял ее, стиснул, вдохнул запах волос, пахнущих морем, ткнулся в плечо: «Богомила…» – «Шо, Сашко? Тяжко?» – «Да, Богомила…» Он поднял на нее взгляд, как сквозь туман увидел, скорее – угадал её сине-зеленые в крапинку глаза. Она коротко поцеловала его в губы, сказала тихонько: «Мыши плакали, кололись, но продолжали жрать кактусы. Это про нас. Не журися, Сашко, у нас есть ещё завтра целые день и ночь. Иногда это очень много». Невероятным усилием он заставил себя проглотить ком в горле и оторваться. Сказал, глядя в сторону: «Пойдём, чаю попьем, что ли?»

…Вернулись они в полпервого, когда Алексей уже тревожно поглядывал на двери. Вышли на посадочную площадку, дождались автобуса, загрузили велосипеды в большие багажные отделения. Водитель, экзотический дедок в красной косухе и техасской шляпе, с пальцами, унизанными перстнями, вызвал некоторое оживление в немногочисленной пассажирской братии, потом все пошли на посадку. Они выбрали места в середине автобуса, подальше от Регины и Алексея, сели, он захватил её руку, сцепил свои пальцы с её, она опустила голову ему на плечо, задремала под медленное движение по городу.

Он долго не мог уснуть, все смотрел в темное окно, словно пытался увидеть там весь свой путь, но там была только ночь и иногда – россыпь огоньков городка или поселка, да он сам, отражавшийся в окне призрачным фантомом.

А автобус скользил по трассе, гася в ночи километры, что они накрутили за эти две недели, возвращая их туда, откуда все началось – в Тель-Авив, на берег Средиземного моря…

День пятнадцатый: Тель-Авив – Яффа, дистанция около 10 км

…Они проснулись, прижимаясь друг ко другу от утреннего холода. Только что взошедшее солнце заливало автобус ярким светом, но не согревало. Под его синтепоновой жилеткой, что Богомила накинула на них ночью, было тепло, но ноги замерзли ужасно, и уже хотелось выйти и подвигаться, согреться. «Доброго ранку, милая Богу!» – шепнул он ей, и она со стоном потянулась, безжалостно отбрасывая жилетку вместе с крохами тепла. Автобус заходил на разгрузку.

…Автовокзал в Тель-Авиве был большой, захламленный и полупустой с утра. С велосипедами было ужасно неудобно спускаться со второго этажа по эскалатору, но вариантов не было, и он, спустив свой, поднялся за Богомилиным, велев ей подождать. Потом они с Алексеем отпустили женщин искать туалет, а сами, стоя у выхода, наблюдали за редкими обитателями вокзала – уборщицей, лениво трущей шваброй коридор, охранниками, развалившимися у дверной рамки металлодетектора, потом мимо них прошли солдаты, придерживающие автоматы за стволы, догоняя их, пробежала девушка в форме, с автоматом чуть ли не с неё размером… «Суровая тут жизнь, – сказал Алексей, провожая девушку взглядом. – В городах так много военных… У нас, на линии АТО так же. Оружием всё напичкано» Он с интересом взглянул на Алексея. Они ни разу за весь поход не говорили о войне на Донбассе, не затрагивали тему Крыма. Алексей только вскользь выразил сожаление, что сейчас трудно с велопоходами по крымским тропам, и всё. Интересно, он про АТО знает не понаслышке? Сам бывал?

Регина и Богомила вернулись с пирожками, которые решено было съесть сразу за выходом, пока они не остыли. Съели, запили остатками воды, оседлали велосипеды… «Трогаем. А то тут русский район, криминала много», – выказал осведомлённость Алексей. Богомила хмыкнула скептически, пнула ногой пустой пакет из-под сока. «Куда идём?» – спросил он. «Да на тот же пляж, где стояли вначале. Там удобно – душ, туалет…» – «Вай-фай», – поддакнула в тон ему Богомила, и все рассмеялись. «Ну да. И вай-фай тоже. А за коробками съездим вечером». Они покатили привычной четверкой – впереди Алексей, всматривающийся в навигатор, за ним ярко-красная Регина, затем Богомила и он, замыкающий.

Город только просыпался, было около шести, и машины им не мешали. Они скользили маленькой змейкой, от светофора к светофору, и город казался ему нескончаемым и спасибо, что хоть ровным, более-менее. Но вот, за холмом с редкими бегунами, мелькнуло море, пахнуло свежестью, дымком прибрежных кафе, потянулась набережная… Он даже узнал эту брусчатку – тут они тряслись в первый вечер, распугивая гуляющих, точно, тут! На камнях у берега стояли рыбаки с удочками на утреннем клёве, у пирсов покачивались на волнах мелкие кораблики, тут же сохли сети – Средиземноморье! Он вспомнил свои первые эмоции, шипучую газировку чувств, вспомнил, как в темноте ловил волны, чтобы потрогать их, насколько они холодные? И Богомилу, подошедшую неслышно: «Що ви, Олександре Івановичу, як дитина бігаєте за хвилями?», и его насмешливое ей вслед: «Осторожнее, Богомила, в Средиземном море водятся акулы!»

«Круг, – подумал он. – Круг замыкается. Сегодня. Вот прямо сейчас». Он не хотел думать об этом, понимал, что всё испортит, если не поставит свои чувства под контроль немедленно. Медленно, глядя на море, несколько раз вдохнул глубоко, догнал взглядом фигурку Богомилы, поднажал на педали.

Спустились к пляжу, подъехали на террасу, где были душ, туалет и кафе с вай-фаем, спешились. Решили пока палатки не ставить, подождать вечера, Алексей занялся завтраком, они устроились на лавочках на солнышке, потом, ругнувшись на прохладу, он достал из рюкзака спальник, укрыл Богомилу, сам утеплился, как мог. «Мы – бомжи. Простые средиземноморские бомжи, – пробормотала Богомила, разлепив глаз и благодарно заворачиваясь в спальный мешок. – А в Эйлате было теплее…» – «Конечно, теплее, – кивнул он. –В хостеле, да под одеялом. Ну, мы могли найти разные способы согреться, да?» Она слабо улыбнулась, уткнулась носом в его коленки, засопела…

Он закрыл глаза. Сейчас он казался себе сделанным из хрусталя – еще одно напряженное усилие – и он разлетится на тысячи осколков, станет частью этого пляжа, этого песка и ракушек. Что он мог сделать с этим? Зачем он приехал сюда? Во что превратится все через пару-тройку дней? Как жить с этим? Как отпустить ее? Как она отпустит его? И если отпускать, то зачем было все это – безграничное доверие, безумная открытость, предельная нежность, электричество ночных и утренних безумий, неспешное дневное касание рук, мыслей, слов? Он сдерживал взрыв сверхусилием, но ни на один вопрос он не находил ответа, кроме одного, которого он боялся даже на уровне мысли. Как тогда, у Стены Плача, он понимал – что бы он не придумал сейчас, какой бы ответ не дал, говорить в нем будет не разум, не рассудок, не логика. А если Бог слышит сердце – зачем эти вопросы смятенного ума? Если Бог слышит сердце, сердцу Он и ответит…


Он нехотя разбудил Богомилу на завтрак, после которого спать уже не хотелось. Солнце начало припекать, все достали коврики, стащили вещи на песок, легли загорать. Алексей предложил прогуляться по старой Яффе, но они, как обычно, вызвались сторожить, и Регина с Алексеем, махнув им рукой, поехали по набережной, а они рискнули забежать в море, по очереди – сначала она, потом он. С купанием не задалось, но зато проснулись они окончательно.

Лежали рядом, болтали о всяких пустяках, когда он заметил, что ее купальные плавки висят под навесом, а она лежит, просто обернув бедра его арафаткой. Его бросило в жар: «Богомила…» – «Шо, Александр Иваныч? Опять про имя поговорить хотите? – она повернул к нему лицо, улыбнулась. – Вы же не поддаетесь на провокации, ни?» Он выдохнул, покачал головой, провел пальцем от ее плеча до бедра… «Последняя ночь?» – «Последняя ночь, Сашко…» – «Как первая, в той же палатке?» – «Да. Но надеюсь, не такая холодная, как первая». – «Я буду ждать ночи». – «Я тоже». – «Ты… невероятная женщина, Богомила». – «Я знаю». – «Я… я…» Он задохнулся, уткнулся лицом в песок, носом, губами, как в том своем сне про пустыню. «Будь осторожен, механик. Все, что ты скажешь, может быть использовано против тебя», – она не смеялась, но и явно не хотела никаких объяснений. Он почувствовал грань, перевел дыхание: «Я никогда тебя не забуду» – «Может быть… А, знаешь, давай погуляем по набережной, а? Вот приедут Алексей с Региной – и пойдем?» – «Давай…»

Она улеглась на живот, повернула голову к нему, улыбнулась, гася весь ад в его душе. Он ковырнул песок, вытащил плоский камень, сказал: «У нас в Сибири у некоторых народов есть обычай – в культовых местах строить из камушков домики для духов. Чем больше камушков ты смог положить, тем лучше дом. Хочу сложить домик на тебе, можно?» Она кивнула, он положил первый камушек, откопал и уложил, второй, третий… На седьмом пирамидка закачалась и рухнула. Богомила вздохнула: «Давай я развернусь вот так» – и легла на спину, развернув в нему плечо. – Строй тут?» Он выложил три камня в основании в ложбинке, стал складывать пирамидку: девять, десять, двенадцать… На тринадцатом все закачалось, и он снял камень сверху: «Готово! Двенадцать – сакральное число. Только не смейся и не дыши глубоко. Пусть домик заселит мой дух». И он, наклонившись, дунул на пирамидку.

«И шо это вы тут строите?» – конечно, Регина. Он бросил взгляд на арафатку – не заметит? Хотя, вон они плавки, сохнут на гвоздике веранды. Но Регина ничего, кажется, не заметила, она была увлечена поездкой: «Ребята! Вы пропустили такую красоту! Старая Яффа ничуть не хуже Иерусалима, скажу я вам!» – «Так вот, мы сейчас и погуляем, да Сашко? – Богомила левой рукой сняла с себя пирамидку из камней, протянула ему: Держи! Там твой дух» – «Чего? Какой дух?» – Регина ничего не понимала. Он махнул рукой: «Так. Играем» – «Играете, значит? – она сощурилась на Богомилу. – Доиграетесь…» – «А и доиграемся, и шо?» – Богомила крутнулась на песке, опасно махнув арафаткой-юбкой. Он примирительно поднял руки: «Все, мы уходим!»


Они гуляли по набережной, оставив велосипеды на пляже. Он натянул новую футболку и шорты, она была в своем «том самом» платье. «Ты совсем не походная» – сказал он, рассматривая ее, она отмахнулась: «Да и ты, если драные кроссовки твои сменить на сланцы, просто бич бой». – «Ну вот, давай смешаемся с толпой и затеряемся в ней!» Толпа лениво текла мимо сувенирных лавочек, откуда она его оттаскивала («Ну що ти там шукаєш? Це ж все дешевка і вульгарщина!»), мимо корабликов с сетями, мимо которых они утром проскочили. Она заскакивала на узкие трапики, словно танцуя, он придерживал ее за руку, когда она спрыгивала оттуда на высокие бордюры, а потом – на мостовую, они мчались по кромке цветочных клумб, и она вдыхала их аромат («Сашко, це ж просто чарівний запах! Сфотографуй мене в цих квіточках?»), а потом тянула его за руку, дальше, дальше, от пляжа, от мыслей о расставании, от Алексея и Регины…

В большом полукруглом ангаре была какая-то выставка-продажа. Они зашли, и он замер, отпустив ее руку. Прямо на него смотрела пустыня. Та самая, из его сна. Даже не смотрела, безмолвно кричала. Пустыня была в глазах человека, стоящего на коленях, то, что было вокруг, лишь дополняло этот крик одиночества. Он судорожно вздохнул, медленно подошел к картине, как к зеркалу, протянул руку… Картина не ответила, и его отпустило, он даже заозирался – не пялится ли кто на него? И заметил, что Богомила пропала. Кругом была уйма народу, а ее – не было. Он бросил взгляд на картину, почти с ненавистью, расталкивая народ, пошел вперед, от экспоната к экспонату, даже не глядя на них, от картины к картине, выискивая ее цветастое платьишко, и в нем закипала уже паника, когда он увидел ее фигуру, замершую у какой-то картины, подошел к ней, положил на плечи ладони… Она, не оборачиваясь, сказала, немного глуховато: «Потерял, Сашко?» Он выдохнул: «Нашел…» Она прижалась к нему спиной, махнула на картину: «Мазня… а цепляет, да?» Он всмотрелся: море, обрыв, человек на краю. То ли смотрит вниз, то ли хочет прыгнуть в волны. За спиной у человека что-то белое. Рюкзак? Или… крылья? Она откинула голову назад, к нему на плечо, сказала: «Зачем прыгать с обрыва, если есть крылья?» – и, помолчав, добавила совсем тихо, – не теряй меня, Сашко. Не отпускай. Кого любят, того не отпускают, держат за руку». Его руки на ее плечах инстинктивно сжались, он сдавленно просипел: «Да, Богомила…»

Они вышли в солнце и ветер, дувший с моря, она снова потянула его вдоль берега, мимо какой-то церкви, мастерской, где стучали молотками, мимо рыбного ресторанчика. Их пальцы переплелись, она наклонилась к его уху: «Эй, механик, а ты заметил, что я так и не надела трусики?» Он вспыхнул, остановившись у берегового ограждения, обнял ее, провел рукой по спине: «Девушка, да вы с ума сошли!» – «Хочешь меня? Прямо здесь?» Он залепил ей губы поцелуем, их обходили, народ смеялся, болтал, никто, кажется, не обращал на них внимания. Она уперлась ладонями ему в грудь: «Пошутила я, эй! Доживем до вечера!» и снова потянула его за руку, дальше, дальше…


…Он уговорил ее зайти в это кафе, вернее, под навес, где стояли столики, выбегавшие прямо на площадь. Уже хотелось есть, и они, сев за столик, сразу же обрели русскоговорящего официанта и меню на русском же языке. Он взял мяса с каким-то экзотическим картофелем, она заказала бараньи ребрышки, и их тут же завалили дюжиной тарелочек с разными салатами и закусками. «Пить?» Он вопросительно взглянул на нее: «Вина?» – «К этому? Та ты шо? Давай водки!» Заказали сотку «Абсолюта», который тут же и доставили, разлили из запотевшей пузатой бутылки. Они подняли рюмки, взглянули друг на друга. В ее глазах в крапинку прыгали бесенята, он почувствовал, как ее нога под столом трогает его ногу, забирается все выше… «Богомила, погоди, мы же пьем водку, а это дело серьезное! Ну, за что?» – «Ну як жеж за что? За нас, Александр Иванович! Вот же мы, тут, за нас и пьем!» Они чокнулись, он опрокинул рюмку, она отпила, поставила. Принесли заказ, он взглянул на нее: «Молитва?» Она улыбнулась: «Давай…»


Возвращались обратно сытые и немного пьяные. Она смеялась, снова тащила его вперед, бегала по высокому ограждению босиком, и ветер трепал подол ее платья. Он придерживал его, а она хлопала его по ладони и ускользала вперед танцующей походкой, легкая, стремительная, как ртуть, и ему только и оставалось, что догонять ее.

«Кого любят, того не отпускают. Не теряй меня, Сашко…»


На пляже они обнаружили Фарковских. Они приехали из своего отеля, держались несколько отчужденно, были без велосипедов: «Ну… вы же захватите нашу коробку и чехол?» – «Захватим. Куда мы денемся? Вы тогда тут за вещами присмотрите…» – несколько мрачно отозвался Алексей. Стали собираться.

«Ой, ребята, а у меня, кажется, прокол!» – Богомила растерянно крутнула колесо. – «Когда это успелось?» Леонид отозвался сразу: «Давай колесо! Сейчас заклеим». Минут через двадцать выехали.

Миша ждал их, отдал коробки и чехлы, пока они их выносили, сделал кофе, спустился к ним. «Традиция?» – улыбнулась Регина. «А то ж!» – лениво осклабился Миша. Поболтали о разном. Миша поцокал языком на их выносливость, сказал, что он до Эйлата лучше скатается автобусом, чем вот так, две недели маяться, Регина убеждала его в пользе велотуризма.

Пока крепили коробки, Богомила нашла в кустах здоровенный апельсин, кинула ему: «Лови!» Он поймал, вспомнил, как их на дороге угостили парой вкуснейших мандаринов, просто машина тормознула, водила высунулся из окошка с фруктами: «Плиз!» «Богомила, ты срываешь аплодисменты у усталых водителей, – сказал он тогда. – Боюсь, как бы они не предложили тебе ночлег». Она тогда так же кинула ему один оранжевый мячик: «Лови, механик!»

Обратно на пляж ехали осторожнее – машин прибавилось, а их габариты выросли. По пути купили бутылку вина – «Напоследок надо», – сказала Регина. Подрулили к пляжу уже в сумерках, занесли велосипеды в уже привычное место – в угол пляжа, у каменной стены. Он помог поставить палатку Алексею, потом раскинул Богомилин домик, метрах в пяти. Пока варился ужин – плотная гречка с тушенкой – на пляж подъехала Лена, общая знакомая Алексея и Регины, из одного с ними города. Она прилетела сюда тем же рейсом и зависла у знакомых в поисках работы. За рассказами Лены, как она устроилась и как тут живет, поужинали, потом разлили вино.

Богомила демонстративно зевнула и пошла в палатку: «Вы как хотите, а я – спать!» Он еще немного посидел, извинился и тоже пошел. Принял чертовски холодный и оттого неприятный душ, глянул на себя в зеркало в умывалке, хмыкнул: «…Вы знаете кто этот мощный старик?..» Незнакомец в отражении повторил гримасу.

Трое у котелка продолжали свои разговоры, вечер был теплый и вино, похоже, шло хорошо, и он, не заглядывая на их огонек, нырнул в палатку. Она сразу протянула к нему руки, обвила, зашептала: «Шо ж ты долго так ходишь, Сашко! Я уже заждалась вся!» Он разделся, нырнул под спальник, в жар ее тела, в поцелуи и движение рук, в ее электрическую дугу, в дыхание, которого им не хватало на двоих, в ее шепот на выдохе: «Сашко… Сашко…» и в засыпание в обнимку, под говор Регины о ценах на мясо и рокот волн Средиземного моря, последнего их моря вдвоем…

… И рано утром, когда рассвет наполнил зеленым светом их пространство и когда свежесть пробралась под их спальный мешок и разбудила их, как обычно, за полчаса до шести, они снова сошлись в свой последний танец на песке, уже под храп соседей, уже почти не заботясь о тишине, отчаянно, как в последний раз в жизни, извлекая друг из друга то, что могло заглушить ярко пульсирующую под сигнал тревоги красную цифру «ноль» …

День шестнадцатый: Яффа – аэропорт Бен-Гурион, дистанция 28 км. Самолет Тель-Авив – Москва

Холодный душ в полседьмого утра бодрил и заставлял двигаться. Море тоже двигалось, словно старалось дотянуться до них своими белыми лапами-волнами. Он, подходя к палатке, увидел, как Богомила босиком бродит среди этих пенящихся волн, как укротительница среди диковинных зверей, но не стал окликать ее, почувствовал, что она отошла к воде, чтобы побыть там одна. Стал собирать вещи, паковать рюкзак. Алексей возился с «керогазом», варил завтрак. Регина тоже паковала сумку.

Удивительно, как быстро они собрались. Даже Богомила, подошедшая к завтраку, все скидала в свои сумки чуть ли не за пять минут. Достали чашки, сели у котелка. Он чувствовал, что молчание затягивается, наливается, как капля на кончике крана, встал, отошел к своим вещам, достал кремень, что носил с собой во все походы, «вечную спичку», подошел к Алексею, протянул: «Держи. На память. Будешь зажигать свою горелку, если кончится газ в зажигалке». Алексей отложил ложку, взял кремень с пристегнутой к нему железкой, чиркнул, полетели искры. «Ух ты!» Он обрадовался, как ребенок, заулыбался, протянул руку, пожал: «Благодарю! У меня такого не было». – «Ну ка, дай-ка, Леша, мне посмотреть!» – Регина протянула руку, Алексей нехотя отдал ей кремень. Богомила коротко взглянула, чуть заметно улыбнулась. «А почему, собственно, как ребенок? – подумал он про Алексея. – Ребенок и есть. С велосипедом вместо девушки, как подметила Богомила в одном из их разговоров. Вот, еще одна игрушка появилась…»

Богомила забрала его посуду, понесла мыть, он сел на песок у велосипеда, скрутил в жгут свою арафатку, снял с руки веревочный браслет – нехитрые его отличительные черты в этом походе, черты Александра Иваныча, механика по должности. Когда она подошла, он забрал посуду и протянул ей эти вещи: «Богомила, это тебе…» Она вскинула брови: «Вот так?» Он кивнул, не глядя на нее: «Так…» – «Спасибо, Александр Иваныч! Особенно за арафатку, многое она в этой поездке повидала. Не жалко?» – «Нет, – мотнул он головой. – Все мы что-то повидали в этой поездке. Что теперь с этим делать, не понятно» – «Та не перемайтеся, Александр Иваныч! Дома и стены лечат, – она закатила глаза мечтательно: Божечки! Как же я хочу домой, к своей кроватке, к душу, к кофе по утрам…» Он сглотнул комок, взглянул на нее, придал улыбке иронию: «Как мало надо для счастья!» – «Много, Сашко! – она защелкнула браслет на руке, привязала арафатку на сумку. – Потому мы и возвращаемся всегда из наших путешествий домой». Он кивнул, подумав в ответ: «Только иногда возвращаться совсем не хочется…»


Стартовали как-то вразброс – Богомила покатила велосипед к подъему, там, где они спускались, Алексей сказал: «Я буду слева подниматься» и ушел в другую сторону, за ним потянулась Регина. «Эй, я за Богомилой пойду, предупрежу ее», – он покатил вслед исчезнувшей уже фигурке, догнал ее наверху, крикнул: «Жди!», она остановилась. Он отдышался, махнул рукой влево, они пошли, высматривая желто-голубую и красную фигуры. «Вон? Нет, не они. Давай вокруг холма?» – «Давай!» Крутнулись вокруг холма – никого. Проехались по набережной, где гуляли вчера, огибая редких бегунов… «Сашко, шо ж це таке? – Богомила начала нервничать. –Де ж воны?» Он тоже озирался, но ничего знакомого не примечал. «Поехали обратно», – наконец решил он. Они поехали, вернулись к левому подъему с пляжа, откуда должен был выйти Алексей и откуда была видна терраса с их туалетом и душем. Терраса была пуста. «Давай еще кружок вокруг холма? – предложил он. – Может, они ждут с той стороны?» Поехали молча, слышен был только скрип педалей. Навстречу шла маленькая стайка велосипедистов, Богомила махнула рукой, они остановились. «Excuse me, please, you did not see two bicyclists with oversized cargo, that's the way I have …» – Богомила отчаянно похлопала по коробке, притороченной сзади. Велосипедисты дружно покачали касками, пожали плечами, мол, нет, не видели… «Сашко! – она испуганно заглянула ему в глаза. – Нам надо искать дорогу в аэропорт. Самим.» – «Нет, Богомила, – он взял ее за плечо, слегка встряхнул. – Они не поедут без нас. Вернемся снова к началу. Подождем. Время есть». Она закусила губу, кивнула согласно. Они снова вырулили к набережной с другой стороны холма, к месту, откуда открывалась терраса, встали, отчаянно крутя головами. «Да вон же Алексей!» – она махнула рукой. Он всмотрелся, и вправду, почти у вершины злосчастного холма, покрытого сетью асфальтовых дорожек, торчала «жевто-блакитная» долговязая фигура.

Сказать, что Алексей был зол, значит, не сказать ничего. Он был взбешен, может, потому что впервые за поход испугался. Богомила сунулась было с извинениями, но он опередил, видя настроение Алексея, встал между ними и выслушал все, что можно уложить в полминуты праведного гнева. Кивнул покорно, еще раз сказал: «Прости… Это наша вина, мы все поняли. Поедем?»

Немного в стороне нарезала круги на своем красном «Тошике» Регина. Когда они подъехали, она только молча окинула их взглядом, пристроилась за Алексеем и они пошли привычной цепочкой, поглядывая на торчащие с боков коробки.


Вышли за город, встали на обочине. «Пять минут отдых», – сухо объявил Алексей и исчез в придорожных кустах. Он положил велосипед, подошел к угрюмой Богомиле, обнял ее за плечи… «Эй, ну ка хорош хандрить! Все хорошо ведь?» – «Чего хорошего? – Богомила начала заводиться. – Он же виноват по сути, разве нет? Никого не организовал на выезд, не объяснил толком, где встречаемся, а теперь на нас спустил всех собак!» Он улыбнулся: «Ты права. Но сейчас важно не это, понимаешь?» Она вздохнула, кивнула: «Да. Но с каким удовольствием я больше с ними не увижусь!» Он хмыкнул: «Забавно сформулировала. Да, скоро, Богомила. Скоро мы все будем дома». От этих слов кольнуло где-то в области сердца, замигал в голове уже бесполезный красный «ноль».


…В аэропорт въехали за три часа до их отправки. Его, московский рейс, на два часа позже. «Успею их проводить», – подумал он, ставя велосипед на широкой подъездной дорожке второго этажа, у ограды. Глянул вниз – железнодорожное полотно, видимо пути для электрички. Алексей подогнал тележки под багаж, и они принялись разбирать велосипеды.

Подъехали автономные Фарковские, поздоровались, присоединись к неспешной разборке и упаковке.

Он помогал деловито суетящейся Богомиле – раскрутил педали, повернул руль, снял переднее колесо и притянул его хомутами. Богомила в это время склеила коробку скотчем, начала укрывать трущиеся детали поролоновыми прокладками. Он взялся за свой велосипед.

Когда все было готово, Богомила подошла к нему, опершемуся на ограду и смотрящему вниз, на пути, положила руки на плечи. «Я ничего тебе не оставила на память…» Он повернулся: «Ты? Ты так считаешь?» Она смешалась: «Я имела в виду что-то материальное. Как твоя арафатка». Он сглотнул комок, перевел взгляд на пути: «Мне не надо ничего. Все, что здесь есть мое, оно помнит тебя – одежда, посуда, велосипед. Этот рюкзак, – он хлопнул по велорюкзаку, обретшему лямки и устало прислонившемуся к чехлу с велосипедом. – Все уже пошли в здание. Поехали?» Они взялись за тележки, покатили их внутрь.

Регистрация еще не началась, они составили коробки у стены, расселись по диванчикам, не в пример более уютным, чем на автовокзале в Эйлате (Когда это было? Всего лишь чуть больше суток назад?). Он нашел в себе силы взять ее за руку, отвести в сторону, обнять. Внутри у него как будто все сгустилось в один тяжелый ком, мешавший дышать, говорить, думать. Он заглянул ей в глаза. Там, в зелено-синих крапинках тоже была маета и тоска.

«Богомила…» – «Что, Сашко? Опять играешь в имена?» – «Нет, Богомила, не до игр. Я не знаю, как тебе сказать это… Я не хочу с тобой расставаться» – «Я тоже, Сашко. Но мы же ничего не можем изменить». Он опустил глаза. Сжал ее руку. Сказал, переведя дыхание: «А что мы можем?» – «Можем встретиться еще, если захотим. Я могу приехать, если ты что-то организуешь у себя. Или ты» – «Или я… – прошептал он, обнимая ее, не давая увидеть ей своих слез. – Тогда – до встречи?» – «До встречи, Александр Иваныч, механик… – она, не глядя, коснулась ладонью его щеки, вытерла мокрую полоску. – Не хватило нам еще недели, чтобы напиться друг другом. Но глядишь, еще наверстаем, не переймайся…» Он взял ее лицо в ладони, долго посмотрел. «Ты никогда не плачешь?» Она мотнула головой, коса ударила его по руке: «Нет, Сашко. Я свое отплакала» – «Ты сильная…» Она вздохнула: «Иногда от этого устаешь. Хочется почувствовать себя слабой. Тут, в этом походе я смогла немного опереться на тебя. Не представляю, как бы я… одна…» – «Ты не одна». – «Я не одна… Пойдем? А то нас потеряют». – «Давай постоим так еще немного?» – «Давай…» Он впитывал тепло ее тела, все ее изгибы, что прижимались сейчас к нему, трогал губами завиток волос на шее, страшась даже представить, что с ним будет, если он найдет сейчас ее губы, тронет пальцами ее лицо, которое помнили пальцы до мелочей. Потом резко оторвался, взял за руку: «Ты сказала вчера, помнишь? – кого любят, того не отпускают…» – «Тсс… – она приложила ладошку к его губам. – Не увлекайся, Сашко…» Он снял ладонь другой рукой, стиснул: «Я не хочу отпускать тебя, Богомила…»


…Он проводил их до очереди на киевский рейс, махнул рукой Регине и Татьяне, пожал руки Леониду и Алексею, поднял глаза на Богомилу – она грустно улыбалась – и тут же отвел, побоялся, что не сдержится, махнул рукой, побрел к своим вещам. Нашел на табло свой рейс, удивился, что так рано загорелся указатель, потянул тележку с чехлом и рюкзаком к регистрации. Сдавать габаритный багаж его отправили к какому-то лифту, там он уткнулся в спину Леонида, увидел всю их компанию – пограничники прозванивали коробки, которые пришлось вскрыть, потрошили коробку Алексея, доставали велосипед у Богомилы, которая растерянно помогала снимать хомуты, что он затягивал у входа полтора часа назад. Он подошел, кивнул Богомиле: «Я помогу, пусть смотрят…» Ее велосипед удостоился детального осмотра, после чего был милостиво возвращен, и он взялся за укладку снова. Фарковские и Регина просто показали открытые коробки и им махнули рукой – закрывайте и грузите в лифт. А вот велосипед Алексея унесли куда-то. «Будут просвечивать на рентгеновском аппарате, – угрюмо отозвался Алексей. – Може я там в раме везу взрывчатку или наркотики». – «Успеваете?» – спросил он, запаковывая Богомилину коробку. Алексей кивнул, взглянув на часы: «Трошки есть время».

Его велосипед тоже пропустили, почти не глядя, и он, подхватив рюкзак, поспешил вслед за группой, шедшей к паспортному контролю. Здесь, на рамке досмотра, их заставили вывернуть все карманы, а Богомилу и Алексея увели куда-то, куда – он так и не понял. За рамкой, собравшись, он, Регина и Фарковские уселись ждать уведенных. Он молчал, Фарковские общались друг с другом, а Регина что-то все время говорила ему, он отвечал невпопад, поглядывая на коридор, откуда должна была прийти Богомила. Наконец, он не выдержал, подошел к сотруднице, пожилой сухопарой бабуле в форме. Та на ломаном русском объяснила, что их друзей увели на детальный досмотр, не надо волноваться, молодой человек (он усмехнулся), лучше идите, проходите паспортный контроль и следуйте в зону вылета, там встретитесь. Регина потянула его: «Пойдем, там подождем, правда, чего мы здесь торчим, как волоски на лысине».

Зона вылета представляла из себя огромный круглый зал с кучей магазинов «дьюти-фри» и с коридорами-выходами в обозначенные гейты. Их посадка уже заканчивалась, рейс на Киев на табло мигал. «Сашко, ты тут постоишь? Подождешь наших? А я сбегаю по магазинам, добро?» – Регина была сама любезность. Он молча кивнул, напряженно вглядываясь в ручеек людей, входящих в круглый зал. Регина убежала, он прислонился к стене, снова глянул на часы – вылет уже через полчаса, с ума сойти! Протикало еще пятнадцать минут, прибежала Регина с потяжелевшим рюкзачком: «Ну шо? Не было? – округлила глаза. – Та вон же Лешек! И Богомилка там! Бегут». – «Где, где?!» Он всмотрелся в толпу, увидел бегущих. Впереди, в форме спешил сотрудник аэропорта, проскочили мимо них, махнули – давайте за нами! Они с Региной поспешили в один из коридоров. «А Фарковские?» – запоздало соображая, крикнул он ей в спину. – «Они ушли сразу на посадку!» – не оборачиваясь сказала Регина, лавируя красным рюкзачком.

У выхода их ждали, призывно махали рукой: «Сюда, сюда!» Он догнал Богомилу, развернул ее, обнял. Хотел сказать что-то, не смог. Она быстро поцеловала его в губы, заглянула в глаза: «Сашко, до встречи!», и ушла, скользнув рукой по его руке. «Ви? Идете на посадка в Киев?» Он сначала не понял, что это к нему обращается сотрудник на выходе, потом замотал головой, развернулся, вскинул рюкзак, побрел обратно, к круглому залу. Слова сотрудника, зависнув в его голове, бились эхом: «…На посадка? В Киев?» «Да, черт побери! – думал он. – Именно этого мне хочется сейчас больше всего – быть с ней, лететь с ней, держать ее за руку…»


Он побродил по магазинчикам, выудил остатки шекелей и баксов, купил израильского вина, потом взял еще водки, загрузил упакованные бутылки в рюкзак, лямки которого опасно затрещали. «Они уже летят, – думал он, стоя у табло. – Они уже летят. И ее ждет дом. И работа. И Семен. И этот бесконечный круг будет продолжаться… Сколько? Еще лет десять? Пятнадцать?» Он закрылглаза, сосчитал до ста, заставил себя подумать о своем. Его ждет семья. Ждет приход Все, как всегда. Тот же, что и у Богомилы круг… В чем разница?

Он открыл глаза. На табло горела буква гейта напротив его рейса.


…Он занял свое место, с краю, у прохода. Мимо него пролетела стайка школьников, класс девятый, видимо организованная поездка завершилась. Через проход уселись две девочки, одна встала возле него, тронула за плечо: «Простите… Вы не могли бы сесть на мое место, посередине, а я – с краю? Тут мои подружки…» – и состроила умоляющую гримасу. Он кивнул, передвинулся на сиденье вглубь, к полному мужчине, семитского вида, уже минут пять пристраивавшему свою барсетку, то на колени, то в сетку на сидении напротив. Он закрыл глаза, ожидая взлета, чувствуя медленный и густой ток времени. Сразу же увидел фигурку Богомилы на велосипеде, вот, она обернулась, махнула рукой…

«Вот, представляешь, он напился, как свинья, пришел в мою комнату и лег в постель, представляешь? И уснул…» Он скосил глаза на девицу рядом, болтавшую через проход со своей подружкой, усмехнулся краем губ. Ох, ничего себе, у них была поездочка! Тяжела жизнь у подростков, как говорили в его время…

Взлетели. Он не нашел в себе силы помолиться, просто сидел, как кукла, закрыв глаза, созерцая катящуюся перед ним Богомилу. «Гоу, раша! Гоу, гоу!»

Потом понесли обед. Стюардесса, подойдя к их ряду, заглянула в какую-то свою бумажку, сказала, явно обращаясь к его семитскому соседу: «Тут есть один кошерный обед… Скажите фамилию?» Он поднял руку: «Черных» – «Ох! – стюардесса перевела на него взгляд. – Вам?» Он улыбнулся: «Ага», подумал: «Здравствуй, хумус!» Сосед засопел, покосился на него подозрительно.


Перед посадкой он задремал, проснулся от разговора девочек. «А что там нам надо-то прочитать? «Даму с собачкой?» Ты читала?» – «Да, читала» – «И о чем там, расскажи?» – «Да про курортный роман. Мужик один из Москвы, встречает в Крыму замужнюю даму из провинции, ну, и влюбляется. Он, кстати, тоже женат. Вот и весь сюжет. Скучно». – «Да, правда, скукота. Лучше я тогда дочитаю «Гранатовый браслет». Хорошо, что на выбор дали…» Он снова усмехнулся, не открывая глаз – «Дама с собачкой» им скучна! «Курортный роман»! Эх, молодежь! Да, читайте лучше Куприна, это точно… А ведь, было дело! – ставили они в студенческие годы «Даму с собачкой» на сцене любительского театра, адаптировали повесть для постановки, он даже там Гурова пытался играть… Черт, побери, ну, здравствуйте, Дмитрий Дмитриевич и Анна Сергеевна, рад видеть вас, спустя тридцать лет! Девочки, родные, откуда вы свалились мне на голову?

Услужливая память выудила из закромов фразу, которой эта повесть заканчивалась: «И казалось, что еще немного – и решение будет найдено, и тогда начнется новая, прекрасная жизнь; и обоим было ясно, что до конца еще далеко-далеко и что самое сложное и трудное только еще начинается».

Эта фраза больно резанула по сердцу и одновременно разозлила его: «Что начинается? О чем ты, Александр Иваныч? Вон, даже девочка-девятиклассница понимает всю бессмысленность и безжизненность твоего курортного романа. Так скажи уже себе четко это и отпусти Богомилу!»

Он выдохнул, достал телефон, переведенный в авиарежим, кликнул вайбер, нашел ее контакт… Палец завис над клавиатурой, потом стал набирать слова. Он набирал и не верил, что делает это, что пишет все это ей, за которой готов был совсем недавно сорваться в далекий и неизвестный Киев, наплевав на все, набирал и боролся с искушением стереть все это и заплакать от тоски, но набирал, набирал, набирал, зло тыкая пальцем в черные буковки в смартфоне.

«Богомила, последний час в самолёте. Отправлю это сообщение уже когда буду садиться в Москве. И в эти четыре часа полёта, думая о нас, я понял, что должен сказать тебе это. Может, это прозвучит пошло, но что ж. Мы не должны питать иллюзий, если хотим сохранить хоть что-то. Никаких фантазий и иллюзий. Тогда и у тебя, и у меня будет будущее. А мне больше всего хотелось бы, чтобы у тебя все было. Не то, что сейчас с Семеном, даже не то, что со мной. Не ходи по кругу. Все будет, если ты соскочишь с этого круга. Тогда есть будущее и у нас с тобой. Не такое, как мы может, втайне представляли. И Сибирь, и Украина, и что-то еще могут быть и будут, может, не такие, как мы думали. Не будем загонять себя в тупик. Продолжать жить и двигаться – только в этом будущее. Может, ты не эти слова хотела бы услышать от меня, но это честно. Я ничего этого не хотел бы тебе писать и говорить, но я должен. Иначе получится, что мы обманываем самих себя. А я не хочу этого. Тем более обманывать как-то тебя. Прости меня, если это письмо тебя чем-то оскорбит или обидит. И поверь – не было никакой фальши. И не хочу, чтоб было. Хочу обнять и не хочу иллюзий – вот так оно и будет дальше… Ни в чем не раскаиваюсь. И – я рядом, настолько, насколько позволяют наши пространства, спасибо интернету»

Он задремал, обессиленный этим письмом, держа телефон в руке, когда, спустя немного времени, объявили, что снижение завершено и под ними – Москва. Он сдвинул виртуальную кнопку авиарежима, увидел сеть и нажал отправку. Москва стелилась внизу огнями в иллюминаторе, куда смотрел семитский сосед, и девочка справа от него, а он сидел, ни жив ни мертв, слушая голос в своей голове, голос, так похожий на его, и так не похожий: «Там, в Израиле, ты предал семью, но получил взамен любовь. Да, любовь, ведь это же ты просил у Стены Плача? А теперь, предавая любовь, полученную такой ценой, с чем остаешься ты?»

Губы его затряслись, он сжал их, положил поверх лица руку, тихо прошептал: «Господи, я хочу умереть…»

Шасси самолета коснулись посадочной полосы, салон зааплодировал, оживился, защелкал ремнями.

«Мы прибыли в аэропорт Шереметьево, город Москва. Просим пассажиров оставаться на своих местах до полной остановки самолета. К выходу вас пригласят…»

ЧАСТЬ ВТОРАЯ: Страстная неделя

За две недели до Страстной недели. Мавринск, транссибирская магистраль, придорожная гостиница / Киев


Разговор в вайбере, ок. 22 вечера

– Богомила, здравствуй!

– Здравствуй, Александр Иваныч.

– Я ужасно соскучился. По тебе, по твоему голосу, по твоему телу… Когда мы с тобой говорили вчера, я почти ничего не понимал, слушал только твой голос, как музыку.

– Может, проблема в том, что не понимал? Мне кажется, то, что я говорю, ты не очень понимаешь. А может, так всегда было?

– Богомила, я многого в тебе не понимаю, это правда. Но любая ты – понятная и не понятная – это лучшее, что есть у меня. Я устал уже извиняться за то письмо, что отправил тебе из самолета, но я готов еще сто тысяч раз сказать тебе «прости». Я думал, у меня получится как-то порвать эти нити, что нас повязали. А порвал я только свою душу. И тебе причинил боль…

– Ты причинил боль, правда. Это было… я не знаю, как это выразить… как плевок в лицо.

– Богомила…

– Помолчи. Ты хочешь знать, что я услышала в этом письме от тебя? Хочешь?

– Я все тебе сказал, что думаю об этом письме и о себе. Не имеет смысла разбирать его, чтобы найти там меня. Мне стыдно того-меня – злого, напуганного, желающего все поскорее поставить по старым местам. А старых мест-то уже и нет. Нет старого-меня.

– И, все-таки… Я написала тебе ответ, но не стала посылать. А сейчас думаю, что зря. Он лежит у меня в черновиках, хочешь почитать? Ты увидишь себя моими глазами. Хочешь?

– (Вздох) Богомила, я боюсь… Но я готов.

– Тогда я тебе сейчас пошлю это письмо, да?

– Да.

– Прочитаешь и поговорим, ладно?

– Отправляй, я жду.


Письмо Богомилы. Тема: «проверка связи», 22:26 вечера

Ты, наверное, помнишь свое письмо. Я его тут «перевела», вот, почитай:

«Может, это прозвучит пошло, но что ж. …должен сказать тебе это. Сразу обозначу, что я не очень уважительно и не очень бережно отношусь к тебе, ибо слишком быстро и легко ты раскрылась и распахнулась передо мной, поэтому не боюсь написать пошлость тебе, зная, что это пошлость. Куда ты теперь от меня денешься…

…и у тебя, и у меня будет будущее… Не такое, как мы может, втайне представляли…

Всё, что я тебе говорил – это просто так. Ты – это ты, а я – это я. И будущее наше упаковано в отдельные коробки. Я отчётливо видел, что ты нуждаешься в поддержке, что ты – доверчивая, увлекающаяся чувственная натура. Тем более, столько лет ты провела в монастыре, стало быть, из наших— подходящий материал … Вот я и немного воспользовался этим. Пошалил с твоей душой. Ничего личного…

(Экзюпери…? Нет, о таких и не слыхивал…)

Мы не должны питать иллюзий… никаких фантазий и иллюзий.

Ни на что не рассчитывай. Ты не должна ничего придумывать относительно НАШЕГО будущего. Его нет.

…Не то, что сейчас с Семеном, даже не то, что со мной (какое самомнение, аж дух захватывает!)

Мне очень импонировала твоя откровенность и устраивала твоя привязанность,

Не будем загонять себя в тупик… но не рассчитывай на меня и не преследуй меня. Ты должна продолжать жить и двигаться – только в этом будущее, но уже не в одной палатке или номере… Живи и дальше, как жила.

И поверь – не было никакой фальши. И не хочу, чтоб было. Ни в чем не раскаиваюсь.

И да, спасибо за услуги. Всё было классно! Я и не ожидал, что в этой поездке так развлекусь. Только жаль, что по приезде никому похвастать не смогу …

Может, ты не эти слова хотела бы услышать от меня, но это честно.

Я не боюсь обидеть тебя. Я не заморачиваюсь этим. Я не берегу тебя. Я хочу остаться честным для себя, т.е. выглядеть чистеньким и в глазах других и в зеркале. Связь с тобой несколько омрачает мой любимый мною и моими овцами образ пастыря, семьянина, отца. И мне, по большому счёту, немного наплевать на то, что ты хочешь и что можешь чувствовать.

(Экзюпери, опять ты здесь. Не лезь, куда не просят. Не сейчас…)

Хочу обнять… Но, если что, при случае с удовольствием потрахаюсь с тобой ещё …и не хочу иллюзий – вот так оно и будет дальше… разумеется, без каких-либо обязательств с моей стороны…

Если что, я рядом… спасибо интернету… но только в льстящей мне, развлекающей и не к чему меня не обязывающей переписке. Тогда я могу безопасно умничать и дальше, продолжая чувствовать твою зависимость от меня, такого хорошего, умного и талантливого.

В общем, живи, как жила, но не ходи по кругу, а держись возле меня, вдруг пригодишься. А я уж постараюсь, чтобы ты далеко не ушла.

Вообще-то, в целом, я не очень плохой человек, даже хороший. И очень хочу казаться таковым. Не удивительно, что ты ко мне потянулась. Я постоянно прилагаю массу усилий, чтобы все обо мне так и думали – Алексей, Регина, моя семья, мои прихожане, ну, и ты тоже, как бы я в отношении тебя не поступал».


Письмо Александра. Тема: «проверка связи», 23:36 ночи

Богомила, хотел позвонить, но решил, что лучше уж напишу.

То, что случилось между нами, настигло меня так внезапно, что я растерялся. Я дал захватить себя чувствам, а потом, в самолете испугался и захотел все изменить. Я подумал, что такой, как я, тебе не нужен, а мне нужно срочно оторвать тебя от своей души.

Но ты права, я совсем тебя не знаю. Просто чувствую тебя. И чем больше я тебя узнаю, тем сильнее и острее тебя чувствую и к тебе прирастаю. Потому что я и себя, оказывается, не знаю.

Ты очень классно анализируешь тексты, иногда твои попадания просто стопроцентны, но тексты – это не люди, это проекции наших противоречивых мыслей, и то, что ты написала от моего имени, настолько ужасно, что я должен был бы застрелиться, если бы все было так. Ну, или утопиться в Мертвом море

Ты анализируешь слова, словно за ними хочешь рассмотреть душу, а душа-то вот она, плачет, спрятавшись за словами. Анализировать можно Достоевского, но наши слова часто лишь ширма. Так было и с моим письмом тебе.

Ты скажешь, а как же вот это письмо? Оно тоже ширма из слов? И я скажу тебе – нет. Ты сломала мой сценарий, Богомила. Ты разоружила меня, и я понял, что я чуть было не потерял.

И еще о словах. О тех, которые я должен был сказать там, в Израиле. О словах, которые все меняют. Которые не дали бы мне испугаться и написать тебе тот частокол слов в самолете. Я скажу их сейчас, потому что они – единственная правда с моей стороны, моя Масада, если хочешь. Прими это без анализа и разбора, хорошо? А приняв, реши сама, что тебе с этим делать, проигнорировать или как-то ответить, забыть меня напрочь, или дать шанс.

А слова – вот они: Богомила, я люблю тебя. Так просто это сказать и так непросто с этим жить.


Письмо Богомилы. Тема: «Проверка связи», 0:54 ночи

Первое, что пришло в голову, спешу записать и отослать тебе. Это пока черновик, осколочек мыслей. Но с них смогу начать писать ответ.

Не могу согласиться с твоими словами:

Анализировать можно Достоевского, но наши слова часто лишь ширма. Так было и с моим письмом тебе.

Возможно, я ошибаюсь, но, кажется, тебе ни разу не доводилось общаться, глубоко анализируя слова собеседника (если конечно есть, что анализировать). А анализируя до экзистенции, выворачивать наизнанку всё своё нутро при этом. Разбирая (анализируя) слова, я делаю попытку увидеть собеседника «за ширмой». Я пропускаю их через себя и таким образом пытаюсь проникнуть за ту самую ширму (повторяюсь). И если есть там больше чем слова, то даже попытаться стать рядом.

Отсылаю этот кусочек. А то писать не переписать всего. Спокойной ночи. До связи.


Письмо Александра. Тема: «Проверка связи», 1: 19 ночи

Вот уж точно, «проверка связи»!

Милая Богомила! Не хочу колебать твои убеждения в силу анализа слов (да и не смогу, наверное), но никакое нейролингвистическое программирование не способно проанализировать душу. Взвесить и найти очень лёгким может только Бог. Людям же остаётся только доверять (ся) друг другу. Или не доверяться. Мы открылись друг другу предельно, и не только в словах. Если ты заметила, я не анализировал ни одного твоего слова. Может, потому что я очень хотел и хочу доверять тебе?

Ты держишься за этот анализ, как за последнюю опору. А я держусь за тебя. Держусь изо всех сил, как тогда, на той горе, на Тимне, мы держались друг за друга. Не анализируя, просто чувствуя, что не врём.

И моё признание тебе, это ведь не просто слова, ты же понимаешь это? Это я сам, весь. Хочешь, ответь, не хочешь – забудь.

И какой уж тут сон?


Письмо Богомилы. Тема: «проверка связи», 1:23 ночи

Сашко-Сашко… Ты хочешь сложное сделать простым. Тяжёлое лёгким. Так не бывает. Не ищи лёгких ответов на сложные вопросы. И ещё знаю точно: мы ответственны за тех, кого приручили. И за всё в это мире надо платить.

Спи спокойно.


Письмо Александра. Тема: «проверка связи», 1:53 ночи

«Спи спокойно» – обычно говорят при других обстоятельствах. Богомила, ты меня разбудила и не только сейчас. А про простое и сложное… Тебе кажется, что я упрощаю, а мне, что ты усложняешь. Но если тебе так кажется правильным жить, что я могу сделать? Только принять тебя такой, какая ты есть.

И, кстати, насчет платить за всё. Почему ты это написала? Если ты за те ужасные слова из самолета, со всеми теми смыслами, которые ты там прочитала, назначь цену? Готова ли ты прощать?

И я знаю о тех, кого приручил. Поэтому я еду домой, а рвусь в Киев…


Переписка в вайбере, ок. 2 часов ночи.

– Не могу уснуть, Богомила. У нас два ночи, а у вас еще десять. Ты не спишь?

– Не сплю, Сашко.

– Хочу обнять тебя, шарю пальцами в воздухе, ищу и не нахожу…

– Мне тоже не хватает твоих рук. Попробуй еще, может получится найти меня.

– Я запомнил твое лицо. Мои пальцы помнят тебя. Я каждый день тренировался, запоминал. Ты помнишь?

– Я помню. Я тоже легла, и мне тоже не хватает тебя. Обними меня покрепче.

– Я попробую. Ты так далеко…

– Сильнее… Сильнее, Сашко! Я чувствую тебя, ох…

– Богомила, мои губы помнят твой вкус. И руки помнят тебя.

– Да… Да…

<…>

– Уфф… Что это было? Похоже на безумие, но мне кажется, мы были вместе, здесь, в этом гостиничном номере посреди Сибири.

– Мы были вместе в моей маленькой комнатке в Киеве, Сашко.

– Теперь я могу сказать тебе: «Спи спокойно»?

– Да. Теперь я смогу уснуть. Завтра ехать еще целый день.

– Спокойной ночи, Сашко. Напиши мне уже из дома. Или позвони.

– Спокойной ночи, милая Богомила. Услышимся скоро…

За десять дней до Страстной недели, Абалаков, Сибирь / Киев


Разговор в вайбере, 2 часа ночи

– Никак не могу расстаться с тобой. Не спится, копирую свои видеофайлы из Израиля. Ты там такая смешная в первые дни

- Вот спасибо. «Смешная»… Сотри меня там.

– Как это – сотри? Ни.

– Я не хочу, чтобы меня такой видели

– Да погоди ты. Я же ничего не собираюсь в общий доступ кидать, тебе отправлю ссылку, ок? Ты чего такая сердитая появилась?

– Смешная и этого хватит. Нет, я не сердитая. Я улыбаюсь.

– Ох. Критические какие-то дни…

– Уже заканчиваются. Улыбаюсь еще шире

– Как на фото?

– Да. Я знала, что ты так и представишь меня. Вообще, я так улыбаюсь всегда, а не только для фото.

– Я знаю. Просто для фото чуть шире ☺ И руки вверх поднимаешь. И говоришь певучим голосом, от которого сердце ёкает.

– Сашко, чи не бентеж дівчину…

– Выложил в сеть еще несколько постов. Не могу, из меня просто идут слова, потоком…

– Сашко, я засыпаю. Спокойной ночи и до связи. Все почитаю завтра

– Ладно. До встречи завтра.

– До встречи? Сколько км от Киева до вашего Абалакова?

– Это смотря чем идти. Если пешком – далеко. где-то пять тысяч км по прямой.

– Тогда до связи. Встречу придется отложить.

– Хм… ну, если настаиваешь на связи, то до связи. Спокойной ночи, Богомила (тяну руку за пять тысяч км, но не дотягиваюсь.)


Пост Александра

СНЫ О ВЕЧНОСТИ


Любовь заставляет душу выползти из места, где она прячется… (БГ)

Когда я был мальчиком лет двенадцати, мне начал сниться один и тот же сон. Нет, не подряд, не каждую ночь, всё это было как-то непредсказуемо. Может, раз в месяц, а иногда и совсем редко – раз в полгода, и продолжалось это несколько лет. Да, мне снился один сон, один и тот же сон, и я просыпался мокрый от пота, с колотящимся сердцем, бежал зажигать свет и очень пугал родителей. Этот сон не был страшным в привычном смысле этого слова, мне не снились чудовища, я не тонул и не горел в пожаре, меня не преследовали монстры, от которых я не мог убежать на вязких ногах, ничего подобного. Сон всегда начинался по-разному, но был всегда один и тот же, и я запомнил его до мельчайших подробностей. Вот, например, я иду с мамой по улице, светит солнце, она держит мою руку в своей, и я вполне счастлив и защищен. И тут мы заходим за угол. И всё – я один, мамы нет, свет меркнет и становится каким-то лампочно-желтым. И я знаю – там, за углом, светит солнце, ходят люди, ездят машины, и где-то там, наверное, мама, но я догадываюсь, что все это уже не для меня, но не успеваю испугаться, потому что – миг! – и меня уже несет поток ярких шаров в черном пространстве. Я знаю, что это пространство бесконечно, я оборачиваюсь назад и понимаю, что сзади меня огромный, вероятно, тоже бесконечный поток этих светящихся шаров, а потом я понимаю, что у меня нет головы, что я и сам – такой же шар, и я лечу впереди всего этого огромного состава, и, если я чуть тормозну – меня раздавит, размажет по бесконечной пустоте каждый из этих безличных круглых одинаковых мячей. Я хочу оторваться и уйти в сторону, но не могу, хочу ускориться, но сил моих хватает только на то, чтобы лететь в этой стае, скатываясь и взлетая в пустоте, как на аттракционе в городском парке культуры. И когда осознание того, что я теперь обречен вечно летать в этом бесконечном темном пространстве в компании этих шаров, приходит ко мне, меня заполняет ужас, который и прерывает мой сон. И я потом долго не могу уснуть, ворочаюсь, боюсь закрыть глаза и снова быть подхваченным чередой этих странных шаров, летящих в бесконечности…

Может быть, поэтому слово «вечность» меня долго пугало и отталкивало – черная бесконечность в компании поезда из шаров не очень-то вдохновляет. Смерть пугала меня неизбежностью, но не небытия, а невозможностью вырваться из предназначенной тебе участи, из этого ровного ряда одинаковых шаров, ведь смерть, в отличие от сна, неразбудима. Наверное, только вера в воскресение мертвых была способна победить мои детские страхи, но до сих пор, если я слышу или читаю об аде, я сразу вспоминаю черную бесконечность и упрямый вал череды ярких шаров, бывших когда-то людьми…

Что дает нам способности побеждать «дурную бесконечность» вечного бытия без цели и смысла? Только те цель и смысл, что мы обретаем тут. Они берут нас за шкирку и выдергивают из ужаса обезличенности, они заставляют нас жить на пределе, изменяя себя и мир, они наш последний шанс не заблудиться во мраке вечной ночи.

Помимо Христа, который протянул нам руку Своим воскресением и вознесением, сшившим время и вечность, Бог дает нам еще и друг друга, чтобы мы учились согревать и подсвечивать эту вечность. Бог дал нам способность любить, и этот дар – самый экзистенциальный, самый невероятный в этом мире. Ничто в окружающем мире не обладает способностью любить, кроме нас, людей. У животных есть привязанность, но она обусловлена инстинктом, а пес, умирающий на пирсе в ожидании своего хозяина, – это то «человеческое, слишком человеческое», что мы смогли сообщить нашему четвероногому другу. Мы, люди – ему, животному. Это смогли научить его, что «крепка, как смерть, любовь».

Я знаю, есть много людей, что видят в любви лишь животное начало, подкрашенное павлиньими перьями отношений. Озираясь вокруг, я вижу массу людей, которые вообще не думают о любви, просто растут себе, как трава. Но от наших рассуждений или отрицаний любовь не исчезает, как не исчезает Бог в обществе атеистов. Она, любовь, по временам сворачивается улиткой-спиралью, прячась в складках бытия, а потом вдруг властно распрямляется – и вот, мы попались. Можно долго жить в отсутствии любви, в имитации любви, в собственных представлениях об источниках любви – химии, поведении, рефлексах, но мы никогда не будем готовы к тому, когда она захватит нас и повлечет по жизни, и это будет совсем не похоже на поток безликих шаров в черном бесконечном пространстве. Везде, где она нас захватит, она раскрасит нашу бедную и бледную жизнь яркими красками – счастья ли, страданий ли, и эти краски в наших неумелых руках вдруг обретут жизнь – стихами, рисунками, музыкой, песнями, цветочными букетами…

В детстве, после своих кошмарных снов о черной бесконечности, я все время готовился к следующему такому сну, но никогда не был готов к нему, всегда он захватывал меня внезапно. Светлый поток любви тоже невозможно предугадать, ты жил-жил, строил свои маленькие крепости из своих маленьких целей, но вот волна подхватила тебя, подняла – и ты увидел вдруг весь мир в глазах той, которую не знал еще пять минут назад. И невозможно ничего уже изменить, мир уже не станет прежним, как и ты, и твои цели теряют привычный смысл… Остаётся жить по ее законам, пришедшим неизвестно откуда, творить новые смыслы из того, что ты раньше почитал простой глиной, преображать непостижимое – в слова, в звуки, в рифмы, в краски, расцвечивать черную бесконечность радугой узора, открывшегося в тебе… Иногда это так похоже на сон, но это, наверное, и есть жизнь.

А все оттого, что, взглянув однажды, на другого, такого же как ты, человека, ты увидел в нем Бога…


Разговор в вайбере, 21 час

– Добрый день, родная Богомила! У нас уже вечер, а у вас только заканчивается рабочее время. Ты на связи?

– Да, Сашко, привет! Я очень устала, только что из метро, дай мне немного времени прийти в себя?

– Конечно! Напишешь, как сможешь?

Спустя два часа

– Ну вот, я снова жива. Ты тут?

– Я тут всегда. Смотрю фото, твои и Алексея, зависаю на тебе.

– А где ты взял его фотографии?

– Он скинул ссылку в группе, в вайбере, тут. Ты не видела?

– Я удалила ту группу, как вернулась.

– Ну, конечно, почему я не догадался? Я брошу ссылку тебе сейчас…

– Спасибо! Позже распакую, посмотрю. Вообще-то я его просила отправить ссылку мне письмом. Но это же Алексей!

– Думаю, он просто забыл послать их тебе лично, выложил в общий доступ и всё. Он же не думает о тебе постоянно, как некоторые

– Да неужели? А фонарик в поход взять он тоже забыл? А всякое другое по мелочам? Нет, Саша, я рада, что всё уже позади. И бестолковость Алексея мне не угрожает ничем.

– Люблю твою взрывную эмоциональность. Сразу вспоминаю пустыню, где я служил прокладкой между тобой и Региной с Алексеем. Думаю, что было бы, если бы ты не поехала, или я. Была бы усталость, куча эмоций и никакого счастья… А те, кто остались дома, ничего бы не приобрели.

– Слушай, у вас уже почти ночь. Как ты мне пишешь?

– В смысле – как? Лежу на своем диване с ноутбуком и пишу

– А жена?

– А жена спит в другой комнате. Я же говорил тебе – мы уже много лет живем в разных комнатах.

– Как ты вообще… после приезда…

– Богомила, это плохая тема. Но если ты хочешь знать – всё трудно.

– Трудно – что?

– Всё. Я не умею врать. Я пытаюсь делать вид, что жизнь продолжается, как она шла, но это не так. Когда я обнимаю ее, под моими руками – ты. Я часто зависаю и теряю нить разговора. Я думаю только о тебе. О нас. Я выдаю себя всем – интонацией, взглядом, жестом… Я – будто Штирлиц на грани провала.

– Но в постах своих ты очень откровенен.

– Это единственное, что у меня остается, чтобы оставаться собой. Чтобы говорить о тебе. Там, в каждом моем посте – о тебе. Ты видишь?

– Иногда даже очень

– Да… Если бы я умел писать музыку, я бы писал музыку. Но единственное, что мне доступно – это слова. Ах, да! Кому я это говорю? Ты, наверное, все мои слова анализируешь и препарируешь? Это сарказм, если что. Так, брюзжу и улыбаюсь грустно. Потому что – не вижу выхода. Поэтому сделал то, что не делал никогда – выпустил вожжи и пустил все на самотек…

– Ложись уже спать, Сашко. А я пока посмотрю фотографии Алексея и почитаю тебя в интернете.

– Спокойной ночи, милая Мила!

– Спокойной ночи, Сашко! Цем.


Разговор в вайбере, следующий вечер, 22 часа

– Здравствуй, Александр Иваныч.

– Здравствуй, Богомила. Шо так официально?

– Я почитала тут твой прошлогодний пост, посвященный твоей жене.

– Позапрошлогодний. Ну, да не важно. Я говорил тебе о нем.

– Да, говорил. Ну, а я вот удосужилась прочитать, наконец-то. И, знаешь, я думаю, что ты действительно умеешь составлять ширмы из слов. Получаются одни только ширмы. А где ты? Этот пост можно смело адресовать мне, вставить пару абзацев про Тимну – и вперед!

– Богомила, послушай, ты снова начинаешь анализировать слова. А эти слова, что ты прочла, знаешь, что они такое?

– И что же?

– Это попытка спасти то, чего уже давно не было. Это раздувание углей, которые давно остыли, остался только пепел и привычка. Я пытался, потому что надеялся, что все еще возможно. Я пытался…

– «Я однолюб…» Ха-ха, очень смешно.

– А я, действительно, однолюб, как бы ты не смеялась. Я любил свою жену. Мы прожили с ней почти тридцать лет. И только последние лет десять утонули в какой-то пустыне. Мне стоило поехать в Израиль, чтобы там, в настоящей пустыне, понять, что любовь еще возможна. Но уже не к ней, а к другому человеку.

– Я не хочу, чтобы ты говорил мне о своей любви ко мне. Все твои слова – ширма. Я не могу тебя за ними рассмотреть. А ты сам – можешь?

– Я такой, как есть.

– Нет. Ты другой, не такой, как пишешь. Все твои тексты – публичны. Ты можешь писать только мне?

– Могу, Богомила. Вот, сейчас я этим и занимаюсь.

– Я о другом, ты же понимаешь. О том, что внутри тебя. Что есть суть тебя.

– Я попробую, Богомила…


Пост Александра

ПЕКЛО ПУСТЕЛI


Что вы знаете о пустыне? Романтические описания летчика Антуана? Пустыня страшна.

Пустыня – это не просто камни, песок на зубах, опрокинутое небо над головой и солнце, от которого не спрятаться, жар которого отражает всё – и камни, и тенистые, вроде, скалы. Пустыня – это еще и ты, и беда, если ты в ней оказался один. Она примет тебя, как жертву, приготовленную постепенно, она будет смаковать тебя, как каннибал, и если солнце днем не прикончит тебя, то ночь в пустыне завершит начатое. Ты можешь зажигать фонарик и крутить педали быстрее, чтобы согреться, но темнота в пустыне такая, что она поглотит свет твоего фонарика, оставив лишь малое пятно, в котором тебе самому не ясно, что это там, впереди – то ли ямка, то ли камень, то ли канава, то ли день от склона.

И если ночь в пустыне не убьет тебя, то тебя убьет жажда. Ты выпьешь всю воду, а она выйдет у тебя потом, ты будешь жевать колючие листы какого-то сорняка, чтобы твой шершавый язык хоть немного был умягчён чем-то влажным, но только горечь будет у тебя на языке и в горле. И в твоих глазах будет стоять призрак воды: во-он там, та же видна вода! Она далеко, но она уже видна, и это не мираж! И ты, вскочив в седло велосипеда, помчишься туда, помчишься из последних сил, сбивая ветром, что ты сам создаешь своим движением, жар этого дня, и правда, она, вода, не исчезнет, она будет все ближе и ближе, целое море воды, огромное море, что дальнего берега и не видно! И ты бросишь велосипед у края дороги, по которой никто, кроме тебя не ездит, и побежишь к этой воде, огибая страшные глубокие трещины, теряющие свое дно в сумраке заката, и упадешь у этой воды на колени, зачерпнешь ее рукой, коснешься кровоточащих растрескавшихся губ, – и, содрогнувшись, выплеснешь ее вон, эту мертвую воду Мертвого моря.

И стоя на коленях, ты будешь наблюдать этот закат, самый прекрасный закат в твоей жизни, и даже слезы не потекут у тебя из глаз, потому что слезы – это влага, которая уже испарилась в тебе раньше.

Все, что останется тебе теперь, проводив солнце, это бредить прошлым, в котором было так много тени, прохлады, айс-крима и холодного сока, да просто холодной воды, воды, текущей из душа и бьющей из умывальника на пляже, воды, смывающей жар солнца и соль моря воды, текущей по глазам, которые еще не сухие, по губам, которые не щиплет… И еще дальше, в каких-то уже предсмертных снах, ты будешь кататься по фантазийным водоемам, мимо водопадов, хохотать и ловить ускользающую тень.

А утром какой-нибудь араб на пикапе или израильский солдат склонится над тобой, намочит твои губы водой из фляжки, и твои веки затрепещут, расклеются, и ты поймешь – пустыня отпускает тебя, ты спасен.

Тебя и твой велосипед погрузят в пикап, и привезут в город, и ты купишь билет, сначала на автобус, потом на самолет, и вернешься домой. И там, дома, среди еще не стаявшего снега, ты поймешь, что – нет, не отпустила тебя проклятая пустыня, она заразила тебя навсегда собой, она – в тебе, она отныне – твое второе «я», она снится тебе во снах и зовет тебя, зовет: вернись, нам было так хорошо с тобой! Помнишь тот закат? Помнишь тот вкус соли и песка? И ты, как Орфей за Эвридикой, снова начнешь искать спуск в этот ад, в это пекло, чтобы снова столкнуться с ней, с этой проклятой пустыней, чтобы победить ее снова или быть побежденной ей.


Разговор в вайбере, следующий вечер, 23 часа

– Здравствуй, милая Богомила! Я не очень понимаю, зачем ты снова анализируешь мои тексты и пытаешься получить меня, как сливки из сепаратора. Я – вот он, а не гомункулус из пробирки. Я говорю с тобой сейчас. Говорю с человеком, которого люблю. А любить – это не препарировать другого.

– Опиши мне любовь. Что ты понимаешь под этим чувством. Но опиши только мне. Не надо соцсетей.

– Любить – это принимать другого, как есть. Прости меня, если я тебя обидел своими глупыми текстами

– Нет, Саша. Ты не ответил. Ты спрятался. Тогда прячься. Это твой выбор.

– Описать любовь? Ты смеешься? Что я знаю о ней такого, чтобы описывать её? Я знаю, что есть ты и есть я.

– Это твой ответ? Тогда я, по совету одного священника, пойду дальше. Прощай, Саша…


Разговор в вайбере, следующий вечер, около полуночи.

– Богомила, скажи, как сочетаются любовь и боль? Ты тут? Ты хотела о любви услышать? Любовь – это зачеркнуть всю свою прожитую жизнь. Взять билет с самолёт до Киева и прилететь к тебе. Вот о чем я думал все эти дни. Каждый день. Сочиняя все эти дурацкие посты.

Нет никакой ширмы. Каким ты меня видела в Израиле, вот такой я и есть. И да, я испугался. Но я не знал, что от себя не уйдешь. Я забыл, как это – любить… Это как умирать.

И, пожалуйста, не говори мне это слово – «прощай»

Богомила, скажи мне что-нибудь?

Протяни руку?

Чувствуешь мои пальцы?

Я потому и гладил твоё лицо, что пальцам не нужны слова.

Я как глухонемой только и могу говорить тебе о своей любви касанием.

Коснись браслета, надень его, если ты хочешь ощутить мое прикосновение.

– Я не жестокая, нет. Не скажи и не прими меня такой.

– Я не думаю так, Богомила. Не думаю, что ты жестокая.

– Ты не убедил меня, Саша. Мне не за что ухватиться. Хочешь продолжить флирт? Это я могу. Но меня ты не получишь.

– Я и не хотел убеждать тебя. Если бы я мог убедить тебя, я бы тебя не мог любить.

Не хочу флирт, прости. Слишком сердце болит для этого.

За что ты хочешь ухватиться? Чему поверить? Поверить, что все всерьёз, что без обмана?

Поверить – значит прыгнуть в неизвестное, как кто-то сказал.

Поверил тебе я. Там, в Израиле… Нет, не хочу об Израиле.

Хочу, чтобы ты поверила мне. Как я тебе.

Мне уже не уйти от тебя, как у твоего любимого Наутилуса: «я пытался уйти от любви…»

Не хочу убеждать тебя ни в чем.

Хочу, чтобы ты была моя, вся, целиком.

И я могу отказаться от этого только в одном случае – только если я тебе не нужен

Скажи это и живи дальше, по совету знакомого священника. «И пусть вас не волнует этих глупостей».

Скажи, что ты рассмотрела меня, взвесила и нашла очень легким.

И я, лёгкий и неубедительный, буду продолжать жить дальше с дыркой в сердце, а ты, красивая и умная, в платье, как на берегу Красного моря, пойдешь дальше.

Анализируешь? Прицеливаешься? Или – протяни мне руку.

Твой ход.

– Браслет…Я гладила твой браслет, когда села в кресло самолета. Я впилась в него, когда самолет набирал ход и оторвался от земли…Я скубала твой браслет и не могла принять тот факт, что каждая минута отделяет нас от друг друга. Возможно, навсегда… Я прилетела с ним в Киев и еще жила с ним и спала с ним. Но я сняла его, когда получила и прочитала твое письмо. Он лежит в тумбочке. На добрую память.

– Снова то моё письмо… Мне трудно было признаться в своей трусости, но я сделал это, когда понял, что ты значишь для меня. Трудно ли тебе простить и поверить?

Или ты не умеешь прощать? Только анализировать и выносить приговор? Я не верю в это. Рискну сказать, что я знаю другую Богомилу, ту которая не боится довериться.

Ты очень нужна мне. И если я нужен тебе – есть смысл во всем этом разговоре.

Я нужен тебе, Богомила?

Скажи мне «да»?

Спасибо за это молчание. Если захочешь, возьмешь с тумбочки браслет и наденешь его. Только ты будешь знать, что это значит.

Спокойной ночи, Богомила. Я буду ждать твоего «да» или «нет».

Через час

Не могу уснуть. Вишу, как космонавт в невесомости. Ты не спишь? Я написал тебе письмо, проверь почту?


Письмо Богомиле

Здравствуй, экзистенциальная девочка Богомила!

Я все чаще задумываюсь об этом, о природе наших с тобой отношений, которые длятся и длятся вопреки законам курортного жанра. За пять тысяч километров мы тянемся друг ко другу, рвем сердца, обнимаем, целуем, мучаем, бьем… Кто-то сказал истину, которая стала уже банальной, что мы все друг другу и палачи, и жертвы. Я смотрю на нас и вижу, как же этот кто-то, черт побери, был прав.

Помнишь Мавринск? Я ехал из Энска домой, через пол-Сибири, возвращаясь из Израиля, отрываясь от тебя, отрываясь и понимая – всё, влип, не оторвать. Я ехал на машине и остановился переночевать в этом маленьком городишке, в гостинице, которая и названия-то не имела, просто называлась: «Гостиница». Я позвонил тебе оттуда, усталый, с красными от бесконечной дороги глазами, позвонил, упав на кровать, и я был так рад слышать твой голос, твои интонации, я ловил твой голос, как музыку, заставляя себя вдаваться в смысл твоих слов. И там, тогда, ты отхлестала меня своим письмом, ты сказала: «Прочитай его, если тебе важно, что я думаю о том, что ты прислал мне из самолета», а мне, конечно, это было важно, и я прочитал, и ты еще и еще раз побила меня головой об стену, об которую я и сам себя уже замучился бить.

Не важно, что я написал тебе. Не важно вскрывать смыслы всех этих идиотских слов и предложений. Еще в Энске, раскаиваясь в написанном, я говорил тебе, что все это было только ширмой. Я хотел расстаться с тобой, то письмо – следствие моего желания поставить точку. Но я не смог, и это, наверное, самое главное. Не смог. И сейчас не могу. Нет, не так – сейчас не хочу и не могу.

Там, в Мавринске, я читал твой ответ, твой безжалостный анализ меня, и готов был развернуть машину и начать двигаться в сторону Киева. Я тогда написал тебе, помнишь? А потом мы снова смогли найти в себе силы, чтобы поговорить, той же ночью, в том же Мавринске, в той же дешевой гостинице, где кроме меня никого не было. Мы говорили, потом писали, все никак не могли расстаться, и там, тогда, мы снова смогли обнять друг друга, смогли сбежать из камеры пыток, где мучили друг друга только что, в спальню, где были только ты и я.

Наверное, секс – не все, что нужно людям, но тогда, там, нам с тобой он был нужен, нужен, как кислород в упавшей на дно подводной лодке, и мы смогли повторить нашу близость, смогли свернуть пространство. Я чувствовал твои губы, твои плечи, твою грудь, я ощущал себя внутри тебя, и ты отвечала мне, ты тоже чувствовала меня.

Там, тогда, в Мавринске, я понял, что нет запретов для тех, кто любит и тянется друг ко другу. Для тех, кого разрывают границы и километры. Они сшивают друг друга друг с другом буковками на экране, они добиваются того, чего лишены, потому что верят.

Я знаю, невозможно утолить жажду на расстоянии. Но можно, хотя бы, попробовать.

Я знаю, невозможно удержать наши отношения, находясь так далеко друг от друга. Но я все пишу и пишу тебе, и не могу не писать.

Я думал, что мы расстанемся, сохранив в памяти приятные воспоминания о хорошо проведенном времени, но я ошибался. Я сделал тебя частью себя, еще там, в Израиле, впустил тебя, а ты впустила меня.

Остается – или выгнать друг друга, или шагнуть навстречу. Ударить или отдать. Поверить или разувериться. Сказать «люблю» или возненавидеть. Боюсь, у нас с тобой нет иного выбора…

Твой Механiк


Разговор в вайбере, утро следующего дня, 9 часов

– Доброго ранку, Богомила! У нас уже утро, надеюсь, что я не разбужу тебя сейчас. Пережил эту ночь. Перележал ее, глядя в потолок. Ничего не изменилось. Мой вопрос остался в силе. И я жду твоего ответа.

А пока уехал на велосипеде. Гоняться за призраком Богомилы.

Через три часа

– Доброе утро, Саша!

Ты, Саша, хочешь, чтобы я ответила да или нет, ничего не анализируя. Вот так просто по-детски, приняла тебя таким, каким ты хочешь казаться для меня сейчас? Когда нас разделяют пять тысяч км? Предположим, я скажу «да» и расстояние сократиться до маленькой комнатки в Киеве. Ну, предположим. Пофантазируем. И что дальше? Что мы будем делать? Как будем жить, зная, что мы не выполнили главную нашу миссию в жизни? Мы ответственны за тех, кого приручили? Или это красивые слова и на практике ничего не значат? А главное в жизни – идти по пути страсти? Страсти.... Тебя не любовь захватила в плен, а страсть. Ты жаждешь меня, как глотка воды в пустыне. И я могу напоить, но когда утолится жажда, что останется? Чувство насыщения, конечно. Ты любишь меня? Возможно так. Но меня ли, Саша? Я думаю только ту часть меня, которая тебя восхитила. Как ты правильно написал, ту Богомилу, которую увидел в Израиле. А другую меня ты хочешь узнать? Напиши мне. Но только мне, и никаких публичных «ширм». Слова – это ширма, ты сказал. Напиши так, что я увидела тебя. Любовь – это когда отдаешь душу. Напиши мне что такое любовь в твоём понимании… Напиши мне, почему ты сделал выбор стать священником. В тот год, когда ты начал служить, я только пришла в церковь и осталась в ней по сей день. Обстоятельства менялись, и я адаптировалась под них. Я знаю почему и зачем я в этой церкви застряла, но совершенно не знаю зачем это сделал ты? Пока я не узнаю это, я не смогу легко и просто ответить да или нет. Пока у тебя не появиться желание быть откровенным со мной, быть понятым мной – я помолчу лучше. Что было в Израиле, то было в Израиле.

– Хорошо, Богомила. Я напишу. Может, немного позже напишу о себе, хотя я и так все время пишу о себе. Но хочешь, я напишу тебе о тебе? Какой я увидел тебя? Не только там, в Израиле, но и сейчас?

– Не знаю. Мне стало сложно с тобой общаться. Ты не хочешь говорить со мной. Ты привык так, чтобы тебя слушали.

– А ты рискни?

– Ты не стремишься объясниться, ты не думаешь даже быть понятым. Тебе достаточно, чтобы тебя услышали и поверили. В идеале сразу. Саша, а насколько глубоко ты сам веришь во все, что пишешь, делаешь и говоришь?

– Я хочу говорить с тобой. Но кто ты? Ты хочешь знать меня, ты даже пыталась залезть внутрь меня пару раз и вывернуть наизнанку. Я тоже хочу знать тебя. И рассказать тебе о тебе хочу.

– Ты не любишь, когда я анализирую твою тексты. Еще когда их дописываю… Как ты узнаешь меня?

– Что-то ведь я уже увидел. И я хочу спросить тебя, так ли это. Попробуем?

За неделю до Страстной недели, Абалаков, Сибирь / Киев


Письмо Александра

Тема: ЗЕРКАЛО (попытка сказать о тебе)


Есть люди, на которых все написано. Ты смотришь на него и видишь, что, откуда и почему. С такими людьми очень удобно, но, когда ты их прочитываешь до конца, становится скучно. Предсказуемость – и никакой загадки.

Есть люди прозрачные настолько, что их самих не видно. Они – как стекло, сквозь которое ты сморишь на мир. Иногда это стекло окрашено в разные цвета, тогда и мир преображается. Иногда это стекло приближает, тогда берегись солнечных лучей и эффекта линзы, можно сгореть. Иногда – отдаляет, и ты видишь близкое далеким, а большое – маленьким.

А ты – зеркало. Ты отражаешь того, кто рискнул заглянуть внутрь тебя, отражаешь безжалостно и точно.

Однажды, в один вечер, у одного маленького бассейна, где мы пили вино, я понял это. Ты отразила меня так, что я шарахнулся от самого себя, испугался того, что увидел, испугался правды – за всеми моими словами, которые ты отразила, прятался человек, боящийся любви. Почему я завис в те последние дни и не дал себе смелости всмотреться в себя через тебя? Не знаю. Может, виной тому тоска расставания, может – страх правды. А может, нежелание поменять тебя ту, что я встретил на ту, что приоткрылась мне в тот вечер.

И то письмо, что я написал в самолете, я писал, чтобы отгородиться от правды, увиденной мной в тебе, правды, которая звучит однозначно и без всяких иных смыслов: «кого любят, того не отпускают, держат за руку».

Как только я воздвиг тот заборчикиз слов, пошлых и трусливых, я полетел в бездну, откуда выйти назад я могу только с твоей помощью. Но ты – зеркало, ты отражаешь и отражаешь мою протянутую руку, и я ищу и ищу, за что бы ухватиться.

Ухватиться… Весь поход, весь наш путь по Израилю я искал эту возможность, начиная с Иерусалима. Там, у Стены Плача, я тоже пытался спрятать за благочестивыми молитвами свое сердце, которое молило о другом, которое уже нашло тебя и потянулось к тебе, и Кто-то там, на небесах, похоже, его услышал. А может, не на небесах. Может, это ты его услышала?

Ты – зеркало, и читая то, как ты препарируешь меня, каждое мое слово, я глотаю комок, думая, как же тебе досталось в жизни, что доверие в тебе стало анализом, а протянутая рука – испытанием. Я вижу в тебе словно двух людей, одну – ранимую, доверчивую и невероятно свободную Богомилу, ту, которую если полюбишь и предашь – считай, убьёшь, а другую – закованную в панцирь безжалостную воительницу правды, Жанну д`Арк, изводящую драконов в каждом, кто с ней сталкивается. И, знаешь что? Я не жалею, что открыл в тебе эту твою сторону, я люблю обеих тебя, потому что нельзя в человеке любить что-то одно.

Знаю-знаю, я обещал тебе не говорить о своих чувствах, да только как не говорить, если всё сейчас пронизывают эти самые чувства? Даже, когда я пишу проповеди, я думаю о тебе…

Я не знаю, как всё будет дальше. Я, который привык все контролировать, столкнулся с силой, которая превышает мои возможности и мое понимание. Я столкнулся с Масадой, которую не взять измором, осадой или еще каким способом. Ты – Масада, гордая еврейская крепость, отражающая все мои попытки. Но знаешь, что? Гордая Масада останется пустой и безжизненной, станет музеем и местом приведения к присяге, если не увидит другого пути, кроме как только «отражать»…

Сейчас скажу одну вещь, о которой, возможно буду потом жалеть. Но ведь ты просила быть откровенным? Помнишь, в Эйлате, в хостеле, после нашей близости, ты задала мне вопрос: «Сашко, скажи, ты же не попал? Скажи «нет»?» И я сказал: «Нет». Но на одно мгновение, мне ужжжасно захотелось, чтобы я попал, чтобы появилось то, что связало бы нас еще крепче (Черт, что я делаю? Зачем я это пишу? Я совершенно не знаю, ведь, как ты это истолкуешь и препарируешь! Ну и дурак же я!) Я, правда, не знаю твоего отношения к детям, прости, если я тебя обидел сейчас, но нет никого на этом свете, кто был бы сейчас для меня роднее и желаннее, чем ты, и это не изменится. Обе Богомилы в тебе – холодный анализатор и ранимая девочка, обожжённая монастырём, это две стороны одной Богомилы, которую я нашел на своем пути, которую полюбил и которую не хочу отпускать…

Все, я устал писать тебе все это, будто бы кровью, прости за пафос.

Прими и реши, что тебе с этим делать.

Твой Механiк


Переписка в вайбере

– Здравствуй, Богомила! Я написал тебе в почту письмо. Прости, если что не так.

Через несколько часов

– Ты завтра пойдешь на литургию?

– Нет, Саша. Это еще одна сторона меня, которую ты не знаешь. Я не хожу на службы уже давно.

– Ну… Есть причины, видимо. Могу я завтра о тебе помолиться?

– Разве я могу это тебе запретить?

– Да, можешь. Если скажешь, что не хочешь, чтобы о тебе молились.

– Я всегда рада, когда обо мне молятся.

– Богомила, я попытался ничего между строк не оставлять в своих письмах. Попробуй не умножить сущности, а просто прочитать и понять? И не отвечай до завтра, поживи с этим. Ок?

– Хорошо.

Через несколько часов

– Что я делаю? Ты хотела лёгкого послевкусия наших отношений, а получила горький корень. Ты хотела светлых воспоминаний, а я мучаю тебя каждый день. Я эгоист, Богомила. Ты ни разу не сказала «мы», а я вцепился в тебя мертвой хваткой бультерьера. Я не могу сдавать экзамен на соответствие по теме «любовь – что это», но не могу отпустить тебя. Я даже не знаю, нужен ли я тебе, или только разрушаю твой сложившийся за годы уютный мирок из привычной боли и радости.

На следующий день

– Доброе утро, Саша. Признаю честно: на вчерашнее мне отвечать совсем не хотелось.

Ты использовал столько приемов, запрещенных в том числе, что я растерялась. Ты даже обрюхатить меня умудрился. Гм… Без вариантов? Во всех своих письмах, ты перекладываешь на меня всю ответственность за принятие ТВОЕГО решения. Это не честно. И не справедливо. И, извини, подло.

Ты просил ответить, не множа сущности. Коротко и лаконично, я так понимаю? Как тогда в Эйлате, учил меня отвечать ухажёрам, помнишь? Тогда ответ действительно есть. Ты мне нужен, если станешь моим другом. Ту форму связи, которую мы (а вот и мы появилось) обсуждали с тобой в Израиле, я с радостью (и с лёгкой, трепетной тревогой) приму. Больше ничего конкретного, ты мне не предлагал. Остальное мне непонятно и мною не рассматривается.

– Богомила, ты же просила честно? Значит, так ты прочитала меня, я не скрывался и не прятался. Лучше было бы, если бы я врал или искал, как бы получше отразиться в твоем зеркале? Нет. Да я и не умею, ты меня же увидела насквозь. Обрюхатить тебя я не хотел, эта мысль, а скорее не мысль, а желание, желание заполучить тебя всю, полностью, пришло сразу после. Прости меня за эту мысль-желание, я был тут не властен. Просто сказал тебе об этом, раз ты хотела честности.

И я не использую никакие приёмы. Не превращай меня в манипулятора.

Если ты видишь во всех моих словах приёмы, разве это не значит, что они есть? Может, в консерватории что-то исправить? Прости.

– Ты заговорил о ребенке… Если бы ты знал меня, ты бы никогда этого мне не написал. Несколько раз в своей жизни я принимала решение, которое никому не пожелаю принимать. Тот, кого я любила, никогда не оставил бы свою семью. А я никогда, НИКОГДА не использовала бы ребенка, как способ жизнеустройства. И я знаю, кто встретит меня там, за порогом жизни, как они заглянут мне в глаза, что спросят. И от этого мне самой совсем не можется ни молиться, ни думать о Боге, ни стоять на литургии, видя вокруг себя благочестивые лица.

Ты даже не представляешь, что ты написал для меня теми словами.

– Богомила, прости, что снова причинил тебе боль. Я сказал тебе это, чтобы ты могла понять меня лучше. Чтобы ты увидела, до какой степени я не хотел тебя отпускать. Я не собирался делиться этим с тобой, но решил, что раз как на духу, раз ты – зеркало, узнай и эту часть меня.

– Прощай, Александр Иванович.

– Вот так?

– Без вариантов.

– Прощай, Богомила…

Накануне Страстной недели, Абалаков, Сибирь / Киев


Сообщение в вайбере

– Не знаю, зачем я пишу это, Богомила… Ты замолчала, и словно выключили свет, и меня обесточили. После Израиля я и так жил только нашим общением, только оно давало мне силы вставать каждое утро после бессонной ночи и идти делать привычные дела. Я знал – ты где-то далеко, за пять тысяч километров, ты где-то рядом, за десятком буковок в мессенджере… А теперь в моей голове звучит эхом только это твоё «прощай», и я не могу и не хочу держать это слово в своей клетке, потому что не хочу с ним соглашаться. Вот так.


Пост Александра

ПРОЩАЙ


Когда люди расстаются на время, они говорят друг другу разные слова. «До встречи», «увидимся», «буду ждать», «до свиданья». Они верят, что время, которое разделяет их по разные берега, это такая река, которую можно переплыть. Можно пройти по берегу и найти мост, чтобы снова встать рядом друг с другом, чтобы с обрыва видеть ту свою жизнь на той стороне, что ты пожил без него или без нее.

Люди, которые не верят во встречу, говорят: «Прощай».

Меня всегда пугало это слово. Я слышал его, стоя у гроба отца, а потом у гроба матери, я знаю, что значит это слово. Оно – безнадежно. Не обязательно о смерти, но всегда с этим словом будто что-то умирает. Берега расходятся, чтобы больше не сойтись. Река глубока и непреодолима. «Прощай» – это рубеж отношений, за которым ничего нет. Только одиночество и память, высушивающая тебя, как пустынный зной. Только комок в горле, который сглатываешь, сглатываешь, а он – на месте.

Сильное это слово – «прощай». Короткое, как щелчок замка на двери. И что способно открыть эту дверь, отмотать назад, посмотреть в родные глаза? Разве что, слабое «прости», что ты произносишь в эту дверь шёпотом. Разве что молитва к Тому, кто пишет наши жизни, чтобы он подправил, подписал, изменил финал? Или, чтобы Он дал тебе силы, рванувшись, из последних сил, прыгнуть с этого берега на тот, другой, недоступный и чужой, прыгнуть, зная, что не допрыгнешь, что сорвешься и утонешь. Зная, но веря, что допрыгнешь, доплывешь, дойдешь по воде – туда, где это слово бледнеет и растворяется в воздухе, когда ты догоняешь того, кто ушел, разворачиваешь его к себе, находишь его губы своими губами, не давая им сказать больше ни слова, потому что слова уже не нужны…


Переписка в вайбере, три дня до Страстной недели

– Сашко, ты задал шороху своими постами, особенно этим «Прощай». Читал комментарии? Люди чуют проблемы и сразу слетаются, как мухи на мед.

– Богомила, мне плевать на реакцию людей. Я писал это для тебя, ты же знаешь. Прости, что опять запостил в сети. Просто, ты молчала, а я… Это было как… ну, знаешь, когда хочешь, хочешь вздохнуть и не можешь, а тут – взял и вздохнул. Спасибо, что ты способна меня слышать. Эти несколько дней молчания были очень тяжелыми…

– Иногда полезно помолчать несколько дней. Подумать.

– Угу… Если не считать того, что я чуть не задохнулся от твоего молчания. Что мне было делать? Только писать. И жалеть о том, что, не подумав, причинил тебе боль. Прости, милая.

– Писать… А я вот, как тот чукча из анекдота, не писатель, а читатель. Вот и сейчас лежу, читаю.

– Что читаешь?

– Хм… Так тебе и скажи! Я, пока книжку не дочитаю, о ней не говорю.

– Ох ты! Принципиально! А я сегодня подвозил свою прихожанку из поселка, мы с ней разговорились о литературе. Так вот, знаешь, она читает сейчас «Бесов». Ей очень нравится.

– Мне стоит беспокоиться? Девушка, дорога, разговор о «Бесах». Что-то напоминает, ни?

– Ни. Совсем не напоминает. Не стоит беспокоиться

– Как там Меладзе пел о таких девушках, помнишь? «Девушкам из высшего общества трудно избежать одиночества». Там и про Достоевского есть, загугли?

– Песню помню, а про Достоевского – нет. Гляну. Но она совсем не из высшего общества. Тридцать три года, одинокая, ненавидит свою работу… Кризис, в общем. Достоевщина…

– Тридцать три – это возраст перемен.

– Ну да. В общем, после Достоевского говорили о женской доле. Дорога была длинная

– Хм-хм… И как она, доля?

– Беспросветная, как всегда. Мужики все козлы, ну, ты сама знаешь… А потом мне позвонила девушка из Энска. Мы с её родителями и с ней когда-то, жизнь назад, ходили в горы, в походы. И я узнал, что ей вчера исполнилось тридцать восемь. Тридцать восемь лет, Богомила!

– И шо?

– Шо? Ты спрашиваешь? Сама прикинь – мне было двадцать пять, а ей тринадцать, мы с её предками у костра выпивали. А теперь я понимаю, что она – твоя ровесница! Если бы ты жила в Сибири, это могла бы быть ты…

– Тааак…

– Чего – так?

– Саша, ты, как истинный взрослый из «Маленького принца» любишь цифры. Ты свой возраст, главное, не забудь.

– Я и вспомнил, как раз. Это с тобой я все забыл. А тут я вдруг почувствовал себя просто древним. С тобой было просто и легко. Ты вырвала меня из привычного круга, из времени вообще. А сейчас я словно вернулся.

– Ты и так вернулся. И, похоже, себя пожалел. Девки тебе сопли распустили, а ты напустил хандру.

– Нет, не пожалел. Просто, скучаю по тебе, Богомила…

– А ну, отставить хандру, Александр Иваныч!

– Просто вспомнил тебя очень остро…

– Пожалел, как дать пить! Если возрасту счет повел, точно тоска взяла… И девки не молодые, и проблемы у них не детские, и я старик, раз болтают мне все… Молодому парню бы это все не говорили.

– Да я привык. Уже двадцать лет говорят. Ты не забыла, что я священник?

– Ну да! Молодым священникам не такое болтают! А если и такое, то по молодости оно не так постно воспринимается, скорее, со вкусинкой.

– Ой, ты знаешь какие проблемы у молодых? Я после исповедей таких чувствую себя разгрузившим вагон. Да ладно, чего там. Приуныл. Бывает

– Я представляю, как тебе это сложно. Пропускать через себя. Сейчас говорю серьезно, без сарказма.

– М-да… Если бы пил, то уже был бы поп-алкоголик…

– Сейчас попробую быстро один эпизод тебе набросать. В первый день работы, по приезде, поехала с одним нашим попом в магазин за тканью, нужно было ему для себя. Ну, я с него взяла за это ресторан. Вот, около одиннадцати утра и завалили мы в заведение хорошее. Блин, я в шоке была – он взял себе под закусь сотку водки, а потом, в конце, еще пятьдесят. А потом мы на работу поехали. Как у людей, да еще за рулем, день начинается! Он мне все время ныл, что папа (наш настоятель) его работами напрягает, что пост достал уже и всякое такое. Не молодой уже, под полтинник, и нытик такой…

– Ни фига себе, ты отжигаешь со священниками!

– Да какой он священник! Священник – это ты, а он – поп. У меня с ним ничего, кроме рабочих моментов!

– Женатый или монах?

– Монах, конечно. Они там все монахи. А этот мутный и сученок. Но как утро-то начинается?

– Богомила, ты, наверное, не очень представляешь, отчего спиваются священники-работяги, не те, которые при епископе или еще при каком деле, без прихода. Нет, наверное, бывает и такое, когда просто по жизни алкаш. А я видел очень хороших священников, которые просто за лет десять приходской работы теряли веру в людей. Иногда и в Бога… А про твоего этого монаха ресторанного – думаю, он, сидя рядом с тобой, молодой и красивой, сублимировал все свои монашеские запреты, если он не голубой, конечно. А какой самый простой способ? Алкоголь!

– Не думаю. Он алкоголь часто употребляет. И не гей. Но хам.

– Богомила, как же ты там живешь в таком гадюшнике?

– Плохо.

– Прости, не смог сдержаться.

– Мне они не нравятся очень. Я не общаюсь с ними, не хожу на их корпоративы.

– А я еще тут тебе плачусь! И, конечно, такую… Богомилу заполучить на корпоратив-то…

– Много им чести. Я не похожа на овцу, которую они привыкли иметь. Выделяюсь из их привычного круга.

– Ты очень выделяешься, да…

– Саша, я верю, что они скоро за это поплатятся. Они сжирают сами себя распутством изнутри.

– Так ведь было уже, в семнадцатом, и потом, в гражданскую, когда «православная страна» попов на вилы сажала.

– Ага. Так не зря и сажала. Сами же они и были виноваты, разве не так?

– Ну, не знаю. Не так всё просто. В церкви, ведь, как и в мире, страдают все за то, что делают некоторые. Эх, Богомила, как бы я хотел с тобой поговорить еще обо всем этом, но не так, в мессенджере, а вживую. О Боге, о Церкви. Это очень личные темы.

– Давай уже о хорошем. А то завтра ехать туда, в глаза их наглые смотреть. Не выдать бы себя. Буду завтра главную храмовую икону украшать. Пошила на нее украшения, и я же ее и одеваю. Уже несколько лет.

– Ну, икона не виновата. Ничего тебя не выдаст. А мы с тобой еще поговорим о всяком, думаю. В перерывах и поговорим

– В перерывах? В каких перерывах?

– Хм… Надо объяснять?

– Ну, я не опытная совсем… Шо за перерывы, в чем таком? Покажешь?

– Тааак! Началась ролевая игра? Подойдешь ко мне при встрече, пожмешь мне руку и скажешь: «Здравствуй, товарищ Александр Иваныч!»

– Ага. А что мне надеть?

– Ох, Богомила!

– Ну, раз за революцию речь зашла, значит – бесформенный пиджак и косынку? Юбку до колен, кирзовые сапоги, панталоны, бюстгальтер из хб?

– Главное, что не надеть. Кстати, спасибо за фотографии с моря. Смотрю на тебя, завернутую в арафатку, с камушками в пирамидке на твоем плече и думаю: а под арафаткой-то ничего нет

– Да-да…

– Ты арафатку не выкинула в гневе?

– Сам-то как думаешь?

– А браслет? Было бы приятно увидеть их на тебе на какой-нибудь фотографии.

– Так и будет. А хочешь сейчас?

– Чего?

– Ну, увидеть?

– Конечно!

Фотосообщение

– Ох, Богомила! Что же ты делаешь со мной в два часа ночи!

Фотосообщение

– Богомила…

– Сашко…

– Ну вот, а ты про кирзовые сапоги. У нас уже есть свои фетиши…

– Так сапоги можно снять, товарищ. Знаешь, а я тебе ведь полотенчико свое отдать хотела. Жалко, пропало оно в последний день. Может, его Алексей украл на память? Или Регина, для сожжения?

– Ага, как в ритуале вуду.

– Ты забавный. С тобой весело бывает, когда не хандришь.

– Сейчас тайну тебе скажу. Ты помнишь в «Братьях Карамазовых» про Грушенькин изгиб ножки?

– Не помню

– Ну, там все с ума с ходили от этого изгиба, слюнями исходили.

– Так я-ж не читала «Карамазовых»! Пишешь, как о какой-то эротике девятнадцатого века

– Прочитай! (сказал он строго и стукнул легонько указкой школьницу)

– Так что за тайна? (я вся в предвкушении).

– Эх… Я тоже запал на изгиб. Мне снится твое плечо, Богомила. У тебя, когда ты лежишь на боку и расслаблена, плечо складывается, как крыло у птицы. Тебе такое, наверное, даже в голову не приходило.

– Не приходило… Ух, вот это признание тридцатидевятилетней…

– А еще у тебя прекрасная грудь.

– Мне и самой моя грудь нравится. А почему ты не снял меня на камеру? Или, хотя бы, на телефон?

– Не знаю. Была мысль, когда ты спала. Но это как-то… как подсматривать. И потом, я бы сейчас вообще впал в депрессию, глядя на такие видео или фото. Потому что твои фото сейчас – это сейчас. А с пляжа в Израиле – это просто искусство. Вот если бы я был сейчас с тобой и мы вместе бы смотрели…

– Ага, рассматривали бы, как в картинной галерее… Ты, кстати, рисовал когда-нибудь?

– Нет, Богомила. Я не художник. Я только запоминал пальцами твое лицо, твою грудь, воображал себя скульптором, который сможет тебя вылепить. Фантазер я, в общем

– А я ходила в художественную школу, рисовала. Но это не мое. Не пошло. Но я старательная.

– Ты вообще старательная. Я видел, как ты свой велосипед протирала и смазывала на Мертвом море. А еще у тебя великолепные зарисовки из детства, что ты мне прислала, я прочитал их, как вдохнул. Ты еще писала? Тебе надо писать.

– Нет, я не пишу. Это не для чтения, это так…

– Зарываешь талант.

– Нет. Мой талант в другом. Я шью и вышиваю хорошо. Еще читаю хорошо. С анализом прочитанного . А писать не люблю.

– Еще ты хорошо лечишь мою хандру.

– Цем.

– Не могу ответить тем же. Очень хочу сильно тебя обнять и поцеловать в губы.

– Это уже не цем. Я много хочу из того, что у нас было. Жаль, я была сильно уставшая…

– Представляю тебя не уставшую!

– Не представляешь.

– Уже боюсь!

– Не бойся. Лучше готуйся, Олександ Iванович, механiк.

– Дразнишься… Наказать бы тебя…

– Как наказывать будешь?

– Нууу… посреди ночи не работает уже воображение. Но я изобретательный, поверь. Была бы ты рядом…

– Тогда спокойной ночи?

– Спокойной? Ты шутишь? Сны всякие… Завтра опять созреет какой-нибудь пост. И да, ты можешь не убирать на ночь с себя арафатку? И браслет надеть? Смешно, но работает. Я как будто тебя обнимаю и держу за руку…

– Положила и надела.

– Спасибо, милая. Богомила завернулась в арафатку. Простая арабская женщина… Хочу к тебе…

– Я еврейка, ты забыл?

– Ох, прости! Простая еврейская женщина… Вернемся обратно в пустыню?

– Зачем в пустыню, Изя? Мы и так в Израиле пристроимся!

– Изя?! Ты читаешь «Град обреченный»! Я тебя запалил!

– Ух ты! Как догадался?

– Изя Кацман – мой любимый герой. Не Андрей же Воронин.

– Да, я прокололась. Но пока я не прочитаю, о героях я не говорю. Всё.

– Понял. Ох, я завтра не встану.

– Да, собирался поболтать только часок. Давай спать. Обними меня, Сашко. Покрепче…

– Обнимаю тебя. И смотрю, как подгибается твое плечико.

– До завтра, Сашко. Цем…


На следующее утро

– Доброе утро, Сашко.

– Доброго ранку, Мила! Борюсь в себе с синдромом Мессии.

– Шо таке?

– Новый пост. Еще не сбросил в сеть.

– Ух ты!

– Ага. Ты только Фрейда не тревожь? Пусть старик отдыхает.

– Женская доля не прошла стороной? Вчерашние разговоры твои с бабами, я имею в виду.

– Прошла. Осталась только одна женщина.

– Гмм… Цем.

– Обнимаю.

– Прижимаюсь…

– Так… Отставить! Я же людьми окружён.

– Ладно. Всё. Встаю, иду икону одевать.

– Шо значит – всё? Совсем не всё.

– Всё-всё! Прижались и по коням. Погоди, сейчас пошлю тебе еще раз «доброе утро».

Фотосообщение

– Ох, Богомила! Ты провокаторша! Но красивая провокаторша.

– Это я тебя подбодрить (картинка клубнички).

– Хочешь, чтобы я тебя съел?

– Ах, оставьте ваши шуточки, товарищ!

– Пришлешь фото с украшенной иконой? Интересно очень.

– Ладно. Хорошего тебе дня, Сашко!

– И тебе, Мила! Увидимся вечером? Привет Изе Кацману!

– Да, я буду ехать в метро, как раз собралась читать дальше. Передам И пост твой гляну-почитаю.


Вечером того же дня

Шесть фотосообщений

– Ух ты! Красиво как! Икона похожа на невесту.

– Значит, эффект не преувеличен и у нашего настоятеля получилось задуманное с украшением. Это я разучилась видеть красоту в церковном убранстве.

– Посмотрел – и сердце заболело. Представил, как ты, бывшая монашка, «невеста Христова», украшаешь эту икону, как невесту… Эти все украшения – твоя работа?

– Почти все.

– Знаешь, Богомила, я не очень люблю византийскую пышность, у нас в городке в церкви все строже, проще, лаконичней, но ты смогла меня удивить.

– Да, это все идеи нашего настоятеля. Он очень любит украшать свою церковь. Почти все иконы в киотах и цветах. Мы только воплощаем их в жизнь. Так что, не болей сердцем, Сашко!

– Знаешь, глядя на эти фото я понял, что ты так и осталась монашкой, в определенном смысле. Даже уйдя из монастыря.

– Хороша монашка на вчерашних фото!

– Да это не показатель. Понадобился такой священник из провинции, бывший Хома Брут, чтобы увидеть это со стороны. И расколдовать панночку…

– Всё. Еду домой. Устала. Сегодня – спим. Цем.

– Обнимаю, родная. До завтра.


Пост Александра

ПАРТИЗАН

1

Я бреюсь и смотрю на себя в зеркале. Оттуда, из моих глаз на меня смотрит незнакомый мне человек. Он появился там недавно, а может был всегда, но слишком хорошо маскировался до этого. Но сегодня он выдал себя неосторожным взглядом, и я все понял.

Понял, откуда приходят беспокоящие меня образы. И эти сны, что так ярки по ночам, а иногда они приходят даже посреди дня, и тогда замираю, видя то, что видит он. Потому что это его сны и образы. Это он видит надо мной бескрайнее звездное небо с чужими созвездиями, безводную пустыню и красные оплывшие скалы. И где бы я не находился отныне, я буду узнавать эти звезды в своем небе, эту пустыню и эти скалы, в том, что попадается мне на глаза, там, где я путешествую.

Он кого-то ищет. А может не ищет, а следит. Следит пристально, и я знаю, что не только моими глазами. У него словно тысячи глаз, и через него я иногда словно тоже вижу мир вокруг. Не знаю, что или кого он ищет, но один образ повторяется изо дня в день, хотя бы на секунду: двое на скале, на самом обрыве красной скалы, он и она. Они прячутся в тень, словно пытаются укрыться от яростного раскаленного солнца, но гора вздрагивает от взрывов, и солнце словно опускается на эту скалу и на этих двоих, и все плавится, и течет красный камень, ставший красной рекой…

А иногда я вижу улицы, забитые людьми и машинами. В давке и стоне все движутся куда-то, и в этой огромной людской мешанине на полконтинента, среди сотен миллионов потерянных людей, двое пытаются найти друг друга, их, как два обломка магнита тянет, зовет друг ко другу какая-то сила, через разрушенные города-руины, через вонючие дымящиеся реки, через павшие границы бывших государств, и мне так хочется, чтобы они нашли друг друга, а они так медленно сближаются, что хочется им помочь, но это не компьютерная игра, и я не игрок, а кто я? И я осознаю себя кинотеатром, где крутят этот ужасный постапокалипсис, книгой, которую все-еще пишут, и я просыпаюсь, или трясу головой, скидывая с себя морок, а он исчезает во мне, прячется, маскируется – до следующего раза, до нового поворота сюжета.

И это утомляет, это высасывает силы и лишает напрочь привычной жизни, и хочется вытряхнуть его из своей головы, я злюсь, я бью себя в лоб кулаком: Кто ты? Зачем ты здесь? Что тебе нужно? Но я уже подсел на этот наркотик, я уже не могу без этих снов и образов, не могу не следить за всей этой фантасмагорией, не могу не путешествовать вместе с его взглядом по всему миру в поисках – кого? И я понимаю, что должен ему помочь. Должен двигаться по этой планете, чтобы ему было легче искать. Чтобы он успел спасти ее. Протянуть руку и подхватить в падении с плавящихся скал. Растолкать тысячи километров брошенных машин и обезумевших людей и взять ее за руку…

2

Я – партизан. Есть партизаны лесные, что бродят среди болот и лесов по своим тайным тропам, норовя нанести точечные удары в спину противнику. Есть городские партизаны, что живут в огромных мегаполисах и маскируются под обычных горожан, чтобы раз за разом, скинув маску, бить в болевой центр города, разрушая его для дела революции. А я – партизан тебя. Я изучаю подходы к тебе, твои пути на работу и с работы, места твоего отдыха. Я слежу за твоим домом, вижу, как ты читаешь, пьешь кофе, болтаешь в чате. Иногда ты чувствуешь мое присутствие каким-то шестым чувством и озираешься недоуменно. Ты подходишь к окну и выглядываешь на улицу – и высокий старик в черном пальто с поднятым воротником отводит взгляд от твоих окон – это я. Это его глазами я смотрел только что на тебя в окне. Старик бросает окурок в урну и медленно уходит по дорожке, а я уже смотрю на тебя глазами ребенка, которого мама тащит за руку в детский сад, что за твоим домом. И толстый армянин из ресторанчика неподалеку от тебя, бросивший на тебя взгляд, когда ты утром бегала в парке – это тоже я. Я везде.

Когда ты оставляешь открытым окно в своей комнате, я вместе со сквозняком листаю твои книги и ворошу твои платья, когда ты ложишься спать, я слушаю твое дыхание, войдя в сеть через не выключенный телефон.

Больнее всего смотреть на тебя глазами твоих мужчин, и ты сама знаешь почему, ты считываешь их даже лучше, чем я. Потому что ты нужна им, но они не хотят тебе отдавать себя. Они не хотят тебя менять, а ты оправдываешь это своей свободой. Но я вижу – ты отдала бы эту свободу тому, кто вошел бы в твою жизнь и всю ее перекроил властно. Но им удобно ничего не менять, а ты привыкла быть одна.

Но ты не одна. Я присматриваю за тобой. Я не могу ничего изменить, но я могу наблюдать, искать подходы и ждать. В этом у меня большой опыт. Настолько большой, что ты даже не представляешь.

И я умею видеть, как все будет. Не конкретно с тобой или другими людьми, а вообще; не «когда», а «что». Но если рассказать тебе все это, ты не поверишь. Да и кто поверит? И поэтому я рядом. И поэтому я изучаю все твои пути, книги, мимику, жесты. Чтобы однажды выхватить тебя из этого «завтра», чтобы закрыть собой. Там, откуда я пришел, все по-другому, все совсем не так, и поэтому я должен успеть схватить тебя за руку и открыть дверцу, маленькую неприметную дверцу в стене.

А пока все идет по привычному кругу, и ты живешь, как обычно, и круг твоей жизни кажется таким стабильным. Но за этой стабильностью прячется напряжение скрученной пружины, как за миром прячется война. Может, не завтра. Может, через несколько лет. Может, на твой век хватит, и я перестраховался.

Это не важно. Я буду рядом.

3.

Он снова исчез из моих глаз, и я отложил бритву и залепил порез на щеке. Пальцем я снял каплю крови, поднес ее к глазам, слизнул… Моя кровь… или его? Он никуда не делся, он спрятался и вернется, и снова сны и видения обрушатся на меня, и я снова стану, как приемник со сбитой настройкой, ловить странные образы. Можно попросить его уйти, но я знаю, что не сделаю этого. Мы нужны друг другу. Мне – его миссия. Ему – моя способность передвигаться по миру.

И нам обоим нужно успеть. Чтобы спасти ее…


Вечером следующего дня.

– Привет, ты здесь? Я сейчас один, хочу услышать твой голос, увидеть тебя…

– Привет! Погоди, я сейчас включу компьютер.


Разговор по вайберу.

– Богомила… Как же я рад тебя видеть! Вот, смотрю и думаю – что фотографии? Застывшие картинки. А хочется жизни.

– Смешной ты, Сашко… Хочешь посмотреть мою комнату? Вот мой стол, за которым я работаю. Видишь все эти машинки? А вот моя кровать, из которой я с тобой ночами говорю. А вот окно со шторой, которую я сама пошила, окно выходит во двор

– … А вот и сама Богомила. Смотрел бы и смотрел. Слушал и слушал…

– Слушай, смотри, не жалко.

– Я нашел твой дом в Интернете. Там есть даже панорама. Я облетал вокруг твоего дома раз сто, заглянул во все окна.

– Да, я знаю, читала твой последний пост. Красиво, чтобы быть правдой.

– Выглядывай в окно иногда, Богомила? Вдруг мы увидим друг друга прямо лицом к лицу, а не так, через экраны?

– Смешной ты, Сашко…

– Не, скорее грустный. Но счастливый. Могу слышать тебя и видеть, хоть так.

– Я тоже скучаю. Хорошо, что есть работа.

– Это правда… Ой, кто-то пришел в церковь! Прости, я напишу позже. Прости-прости…

– Ладно, пока

– Пока, родная!


Через несколько часов, переписка в вайбере

– Вернулся с тренировки, где загонял себя сегодня до седьмого пота. Почему, знаешь?

– Потеть нравится?

– Потому что тебя сегодня увидел и услышал. Голос твой в ушах стоит. Как музыка.

– А… Ну а мне надо багажник выбрать, Механiк.

– Это называется «приземлять».

– Точно.

– Если будем так редко разговаривать, я буду пьянеть, как сегодня. Так что багажник?

– Подбери мне варианты? Чтобы крепление прочное было, не как на старом, помнишь?

– Хм… Забыть такое сложно. Ладно, я поищу. Давай, через несколько часов спишемся?

– Давай.


Через несколько часов, ночь.

– Ау, милая!

– Я тут.

– Ура! Я уже думал, что ты уснула.

– Так это у вас ночь. У нас еще нормальный вечер. Смотрю твои варианты багажников, никак выбрать не могу.

– Там разные варианты. Я накидал, там есть и киевские.

– Ладно, я выберу. Завтра уже. Спасибо тебе.

– Не за что. А я сегодня перевыполнил план. Написал пост, проповедь на Вербное воскресенье и увидел-услышал тебя. Вот. Устал я видеть тебя только черными буковками на экране. А то голос твой забывать стал.

– А я твой помню. С приятной хрипотцой.

– С хрипотцой? Удивительно. А я сегодня слушал твои интонации и чувствовал, как глупая улыбка наползает на меня. Что ты делаешь со мной, Богомила?

– А я твою глупую улыбку видела с экрана. Мне повезло больше

– Вот ужас!

– Читаю сейчас одну книжку, глянь, я запостила аннотацию в сети. Там уже комментов накидали разных. Интересно твое мнение.

– Гляну. А как же «Град обреченный»? Как Изя?

– Изя никуда не денется. Отложила «Град» пока, хочу проверить себя на кое-каких рассуждениях и догадках.

– Странная ты, Богомила. Но интересная.

– Только заметил? Здравствуйте, Александр Иваныч. Я – Богомила. Странная, но интересная.

– Очень приятно! Я это заметил еще до Израиля. Помнишь, мы начали с тобой переписку тогда?

– Не выдержала, залезла по твоим ссылкам про багажники и растерялась. Там так много всего! Можешь сам выбрать пару подходящих вариантов и прислать? Чтобы надежные были.

– Сейчас хочешь?

– Нет, не ночью. До конца недели. После пасхи Семен будет в Москве, может привезти.

– Семен… Ладно, я сделаю, пришлю. Всё, тема багажников закрыта, ок? А то она тебя возбуждает сильно. Как Регина в Израиле.

– Точно. Если тебе не нравится вариант с Семеном, подумай, как мне его доставить в Киев.

– Я подумаю, Богомила. Всё, багажники – табу!

– Ладно. Я прочитала твой пост.

– Уже боюсь

– (смайл-ангел)

– Симпатично. Но твое лицо мне нравится больше.

– А… Фотки захотел?

– Хм… Можно не отвечать? Но только позже, сейчас мы ведем интеллектуальный разговор. Обсудили тему багажников. Ой! Сам и нарушил табу!

– Ну, раз интеллектуальный… Я про книжку скажу, которой аннотация в сети. Знаешь, там забавные сцены секса.

– Запоминай.

– Что запоминать? Забавное оно забавно, вот и все. И пенис там назван «орудие». Орудие пыток, ха-ха!

– Хорошо, хоть не «нефритовый стержень».

– Господи, а где ж ты такое прочитал?

– В одном китайском трактате.

– «Стержень»… Я что-то пропустила?

– Загугли, наверняка найдешь.

– Блин, шо опять комп включать?

– Та ни, брось.

– Заодно можно и еще на багажник взглянуть. Со «стержнем». Чтоб два раза не гонять.

– Стоп-стоп!

– Шо?

– Я прям сейчас усну под разговоры о багажнике, щоб я сам ни разу не был Механiк.

– Багажник классный. За нефритовый стержень не берусь судить.

– Критикуешь?

– Я девушка неопытная, всего еще не знаю…

– Могу порекомендовать одного специалиста. Из Харькова.

– Хто такой?

– Ну… Психосексонервопатологоанатом, ой, терапевт, шо забыла нашего Фарковского? Подогнать адресок?

– Думаешь, мне уже пора?

– Сама плакалась, что неопытная, что нефритовый стержень мой тебе не нравится…

– Гмм…

– Остается один путь – к Фарковскому, в его паучьи лапы.

– Багажник бы мне…

– Рррр… Отшлепать?

– А можешь?

– А хочешь? Эх, Богомила-мила, как мало мы были вместе! Как бы я хотел узнавать и узнавать тебя больше. Узнавать о тебе и узнавать тебя. Надеюсь, еще будет возможность.

– Расскажи мне, что ты запомнил о нашей близости? Какие-нибудь детали.

– Хочешь проверить алгеброй гармонию? Ладно. Мне очень нравилось, когда ты вдруг начинала говорить в процессе. У тебя голос становился немного ниже, это так… В общем, придавало сил.

– Ниже?! Вот ужас. Не знала. Я помню, как говорила твое имя: Сашко, Сашко!

– Могу представить себе, что думали эти двое в соседней палатке, когда слышали это сдавленное «Сашко!» Если слышали, конечно.

– Нет… Они не слышали. Я тихо говорила. И они храпели.

– Я боялся (прикинь, какие у меня были страхи?), что Леша кинется тебя спасать. Подумает, что я тебя мучаю. Душу, например.

– Фантазер ты, Сашко. Да Алексей там слюнями бы исходил, но продолжения бы ждал. Я утром читала это в его глазах.

– Да ну?

– Точно!

– Вау! А я ничего не замечал.

– Он смотрел на меня с тоской. И с опасением одновременно. Чуял запах секса вокруг нас.

– Бедный Алексей! А ты мучительница молоденьких мальчиков.

– Не такой уж он и молоденький. Он просто голодный. И тебе завидовал.

– Ну, не знаю. Я, вот, Регинины изучающие взгляды на нас замечал не раз, что там в нас изменилось. «Что-то ты, Сашенька, похудел!» Помнишь? Похудеешь тут.

– Регина тебе не могла простить, что ты меня на цепь не посадил к ее ликованию. Она ведь за этим тебя ко мне в палатку отправила?

– Ну откуда у меня цепь? Только скромный нефритовый стержень… Она что, думала, я тебе проповеди буду читать в палатке?

– Да. Представь, да.

– Как мало я знаю людей.

– Женщин. Женщины – они не люди.

– Хм. Где-то я уже это слышал. Типа, они совершеннее мужчин.

– Нет. Они просто другие. И задачи себе ставят другие.

– Ну, пока я знаю только одну такую совершенно странную женщину, которая не вписывается в мои представления.

– Я задач не ставлю.

– Например, багажник?

– Разве что, багажник…

– Ага!

– А, блин! Ты меня опередил! Подумаешь, багажник! Сколько там того багажника? Слово не дают сказать.

– Не дают, точно. Как в том парке, где я тебе рот закрывал, чтобы ты не разбудила соседей…

– В каком-таком парке? Не было такого!

– Было-было! Эх, Богомила!

– Эх, Сашко… Помню я все. Но я, все равно, уставшая была.

– Я знаю. Я видел. Ты была уставшая, но очень классная…

– Воспользовался ситуацией, да? А может, тебе это все приснилось? Ну, как в твоем посте?

– Приснилось… Да я, скорее, проснулся в этой поездке, спал я до этого. А что до постов – родная, ты повторяешь ошибку всех читателей, что знакомы с тем, кто пишет – путаешь автора с лирическим героем.

– Фрейд плачет.

– Пусть плачет. Мы не будем ему мешать.

– Я соскучилась.

– Я соскучился. Когда мы встретимся когда-нибудь, я сломаю тебе что-нибудь, обнимая.

– О!

– Надень бронежилет, на всякий случай. Можно только его.

– Мне нравится. Может, костюм монашки?

– Нет, я буду тогда тебя жалеть.

– Желать, Сашко. Заглянешь в мои дерзкие глаза и будешь желать.

– Желать и жалеть. Мне жалко монашек.

– Ага. А потом – на костер?

– Нет. Уже нет. Разве что-нибудь сломаю случайно. Я ведь нежный, но неуклюжий. Как чудище из «Аленького цветочка»

– Меня не проведешь, чудило тот принцем был, я сказки знаю. Нет, блин, принцев. Только кобылы и чудища.

– Ну я тогда… эвакуатор. Эвакуирую тебя.

– Эвакуируй. Сашко, тебе же спать надо. У вас уже три ночи.

– Скоро три. А я не могу оторваться от тебя.

– Не отрывайся. Прижмись ко мне поближе. И уснем вместе.

– Шутишь? Как можно прижаться к тебе и уснуть?!

– Сашко… Я хочу тебя.

– И я. Мне нужны твои двести двадцать вольт.

– Тогда – как в той гостинице, в этом, как его?

– В Мавринске?

– Да. Ты хочешь так?

– Хочу. Обними меня покрепче, эвакуатор…

<…>

– …Ох, я вся дрожу, Сашко. Как это было… Как будто взаправду мы были рядом.

– Мы и были рядом, милая. Мы всегда рядом.

– У меня до тебя никогда не было так… по телефону. Тем более так, в сообщениях.

– Да.

– Спокойной ночи, Сашко-механик.

– Спокойной ночи, родная.

Начало Страстной недели, Вербное воскресенье, Абалаков, Сибирь / Киев


Пост Александра, утро субботы

КАМЕНЬ, НОЖНИЦЫ, БУМАГА


Они сидели на краю обрыва, выходящего к морю, свесив ноги вниз. Камни, на которых они сидели были нагреты солнцем, а пятки их полоскал ветер с моря. Они ели клубнику, доставая ее из большого бумажного кулька, смотрели на облака, на волны и обменивались междометиями.

– А?

– Ммм… Угу!

И каждый тащил из кулька новую ягоду. Когда съели последнюю, рыжий вытер красные губы тыльной стороной ладони и отпустил кулек. Газетный лист, заляпанный красным, разворачиаясь на ходу, начал планировать к морю, но потом вдруг передумав, приподнялся вверх и исчез за обрывом.

– Ну что, – сказал рыжий, и потер о камень пальцы, заляпанные клубникой. – Сыграем?

– Опять? – скривился чернявый. – Надоело!

– А что делать? – задрал брови домиком рыжий. – Давай-давай! Начинаем? Три – четыре!

– Камень! – Ножницы!

– Камень ножницы тупит!


Она кипела от злости. Нет, она просто бурлила, как чайник со сломанным терморегулятором. Вот, прямо сейчас, она войдет в его квартиру и скажет ему все. Скажет: «Ты этого хотел, скотина? Ну так получи! Нет больше никакого «мы», понял? Есть только каждый из нас по отдельности! А это – твоя карта, твоя гребаная банковская карта, и она пуста, ты понял? В компенсацию за твою никчемность и бездарность, понял»

Он поднял глаза из-за стола на нее и все понял. И улыбнулся. И его улыбка не понравилась ей. И тяжелым, как увесистый булыжник, тоном, он сказал: «Режешь? Да не вопрос! Мелочь с карты можешь забрать. А теперь – пошла вон!»

И сердце тяжело и безжалостно стукнуло в его висках. Как камень.


– Твоя очередь!

– Ножницы! – Бумага!

– Ножницы бумагу режут!


«Иди сюда, неси дневник!»

И он идет. Покорно несет замызганный дневник, который вырывают из его руки сильной волосатой лапой, переложив из нее в другую лапу, вскрытую банку пива. «Ну, и что это? Вот это, спрашиваю тебя – что?» «Двойка» – шевелит он губами, стараясь не смотреть в глаза тому, кто развалился в кресле с его дневником. Он знает – сейчас будет ремень, а то и кулаком прилетит, и он это покорно примет, и с каждым свистом ремня он будет вжиматься в стену, к которой прибьется, вжиматься, в надежде слиться с ней окончательно. А тот, с ремнем, в перерывах будет разъяснять ему, что он его любит, что это любовь такая, и только такая любовь к сыну может быть настоящей, мужской, а не какие-то сопли. И это будет так тягостно и так противно, что он снова в это поверит, он поверит ему, что это и вправду любовь, что отец его любит, что только так и надо любить – сына, мать, друзей, он попробует, честное слово! А двойку он исправит, исправит завтра.

Вжик! Вжик! Вжик! Упала на пол исполосованная душа.


– Теперь я!

– Давай!

– Бумага! – Камень!

– Камень заворачивает бумагу!


Лязгнул засов, и он вздрогнул и судорожно сглотнул. На рассвете на допрос не поведут, а кормить рано. Всё? Он обвел взглядом подвал, тощий матрас, темные, в рассветном сумраке, стены, пару маленьких зарешеченных окон под потолком. Дверь со скрипом отворилась. Ничего. Ничего не шевелилось в душе. Словно она умерла. Словно превратилась в камень и легла тяжело где-то в области сердца. Они не знали, что он сделал тут на прошлой неделе. Никто не знал, никто не мог бы доказать, но какая разница? Он знал, и этого было достаточно. Он пришел сюда убивать, и убивал. А теперь – его очередь.

«Шо, хлопчик, мамка е?» – «Есть» – он тяжело сглотнул. – «Ну тоди пиши ий листа… письмо тобто. И адреса вкажи, куди доставити» – «А чего… писать-то?» – «А чого робив, то и пиши. И… попрощайся»

Коротко стриженный, здоровый боец не скалился, не издевался. Смотрел внимательно и даже как-то с сочувствием. Бумагу протянул, карандаш.

Он сел на пол, положил перед собой листок из тетрадки на бетонный пол. Прислушался к себе. Ничего не шевельнулось. Словно он уже умер. Писать ничего не хотелось, но он нацарапал сверху адрес, а под ним: «Мама, прости. Если сможешь.» Больше слов не было.

«Ну що, всё? Тоди пишли, боець!» Здоровый взял письмо, не читая сложил его и сунул ему в карман грязного камуфляжа. И они поднялись наверх.

Еще не стреляли. Поле на востоке на горизонте подернулось красными облаками. На фоне этих облаков, но значительно ближе, он увидел УАЗик без номеров, но узнал его. Это была их машина, из их части. А за рулем сидел старлей, без знаков различия, на рукаве, как и на лопухе-зеркале – белая повязка парламентеров.

«Сам передаси листа мамци. Домовилися щодо тебе, йди» И здоровый подтолкнул его к машине.

И что-то внутри словно обхватило его камень, сжало, толкнуло. Тук. Тук. Тук…

Он жив


– Одно и то же, сколько можно? Надоело!

– Сегодня два к одному. Вчера один к двум. А чего ты хочешь? Правила есть правила.

–Ага, скривился чернявый. – А баланс есть баланс… Пойдем, что-ли?

И они, расправив за спиной крылья, рухнули в пропасть, на ходу, на бреющем полете над морем, набирая высоту.


Письмо Александра, вечер субботы.

Милая моя Богомила! После вчерашнего нашего общения я весь день спал, даже проповедь писал в полусне. Хорошо, что мы смогли созвониться днем и поговорить, я снова услышал твой голос, представил твое лицо, и не только лицо, и я опять взгрустнул, представив то расстояние, что разделяет нас. А потом ты вдруг написала мне, что хочешь помолчать. Подумать. Увидеть наши отношения еще раз. И что я мог сказать? Я мог только согласиться. Я просто сел и написал тебе этот пост, не стал его публиковать, посылаю только тебе. Прости за грусть.

Твой Механiк


СЕРДЦЕ

В Баренцовом море плавает старая немецкая мина. Море холодное, а мина начинена тротилом, способным вскипятить объем воды с небольшой линкор. Море спокойное, а мина ждет и ждет, уже многолет ждет своего линкора, чтобы соединиться с ним, чтобы вскипятить эту проклятущую северную воду, чтобы выполнить свое предназначение…

Эта мина – мое сердце. Когда ты рядом, говоришь или пишешь, или просто шлешь свои знаки-смайлики, оно спокойно, его взрыватели описывают круги на воде и нежно трогают твое виртуальное тело. Но стоит тебе замолчать, как эта мина внутри меня возбуждается, все его механизмы-ходики начинают тикать, все взрыватели приходят в боевую готовность. Моя голова знает, что ты не можешь быть все время на связи, но мина в груди не хочет слушать голову. Она ищет тебя, ищет причины твоего молчания, ищет мою вину, вину внутри меня, начинает расшеперивать свои шипы, каждый из которых способен взорвать мину, и мне приходится уговаривать ее, как старому минеру разговаривать с ней.

Она не может взорвать тебя. У нее есть только один объект, который ей доступен – это я сам. Но я не хочу взрываться, потому что я верю, что вот, сейчас, пикнет чат – и там покажется твоя маленькая фотография и плывущие точки набора слов, точки милые, жестокие, справедливые, игривые, деловые – пока все вместе, пока я не знаю, что ты пишешь… И в этой точке неопределенности мое сердце, эта старая мина, замирает, как кот Шредингера, который то ли жив, то ли нет, и все его взрыватели накалены до предела, и ледяное Баренцево море вокруг кипит, кипит до горизонта, пока движутся точки набора слов, точки чата благословения или проклятия, нежности или отвержения, страсти или сухого анализа.

И мина начинает свой обратный отсчет…


Письмо Богомилы, вечер субботы.

…«благословения или проклятия, нежности или отвержения, страсти или сухого анализа…» – Ты так видишь наше общение, Саша? Так ты видишь меня? Ты видишь это такой вот игрой? В «камень-ножницы-бумагу»?


Письмо Александра, вечер субботы.

Игрой? О чем ты говоришь? Разве я с тобой играю или играл? Я написал так, как видит мое сердце, прости за пафос. Я же вижу тебя, как глубокого и сложного человека, с течениями на глубине, течениями, которых я еще не знаю, но пытаюсь понять. Ты нравишься мне разная, Богомила. Не суди меня строго…

А сейчас я сижу у компьютера и жду тебя в вайбере. Давай поговорим в диалоге?


Письмо Богомилы, ночь с субботы на воскресенье.

Извини Саша, но не сейчас. Я могу написать сейчас, что я думаю и чувствую. Возможно это будет походить на так не полюбившийся тобою анализ, но мне лень все это писать. Лень все это описывать. Я подумала о наших отношениях. Я почитала все твои посты. Это путь в никуда. Прыгать с тобой с обрыва? Свободное парение- это все, что будет перед неминуемым столкновением с землей. Не зови меня в никуда, Саша. Я туда не пойду.


Письмо Александра, ночь с субботы на воскресенье.

Богомила, я не зову тебя прыгать с обрыва. Ты слишком буквально читаешь мои посты. Я просто делюсь с тобой тем, что у меня в сердце. А кому мне все это сказать? Тебе, да компьютеру. И еще Богу, в молитве. Но Он, кажется, совсем меня не слышит. А еще я не очень понимаю, что сейчас с тобой происходит там, за пять тысяч километров, и это очень меня беспокоит. Давай немного поговорим в чате? Можно же поговорить не о серьезном. Просто, почувствовать друг друга рядом. Нам обоим это надо. Я ведь не прошу тебя о слишком многом, молодая и красивая?


Переписка в вайбере, в ночь на Вербное воскресенье.

– Спокойной ночи, Богомила.

Час спустя.

– Ничего спокойного в этой ночи нет, лежу, как дурак, смотрю в темноту. Прости, если чем обидел.

– Мне нечего написать тебе, Саша. Разве что, спокойной ночи.

Через десять минут.

– Знаешь, сегодня с трех твоих неумышленных, не замеченных даже попыток, так их назову, я вдруг увидела свое место. Место приобрели запах, цвет и даже форму. До боли знакомые ощущения. Это путь в никуда, Александр. Хочу это все оставить.

– Богомила. Прошу тебя. Ты уже говорила мне «прощай». Пожалуйста, не делай резких движений.

– Может, я сейчас не совсем точно напишу, но ты не обижайся и не огорчайся. Я не мщу тебе, нет. Мне и не за что мстить. И спасибо тебе за хорошее общение и чудно проведенное время. Было чертовски здорово расслабиться и ни о чем не думать. И прекратить поиски того, кого невозможно найти. Но то, что сейчас происходит – это путь в никуда. Звучит как отказ? Похоже даже на вежливый с расшаркиванием отказ? Хочу выйти белой и пушистой? Есть немного. Но тебя очернить не пытаюсь. Нет.

– Один человек, мнением которого я дорожу, сказал мне: не отпускай женщину, которая тебе дорога, которую ты любишь.

– Прости, Саша. Не смогу больше.

– Ты слышишь меня?

– Саша, ты отпустил меня сегодня три раза. Три раза ты сказал мне, где мое место. Все сложно, знаю. Но я не пройду этот путь снова.

– Богомила, ты, общаясь со мной, не слышишь меня. Я не отпускал и не отпущу тебя. Я не смогу удержать, если ты не хочешь, но отпустить самому? Нет.

– Ты не читаешь, что я написала…это не важно тебе?

– Мне важна ты. И я буду держать тебя и ждать. Сколько нужно.

– Это не так. Вернее, не совсем так.

– Захочешь, чтобы тебя обняли и посмотрели в глаза, скажешь. Не захочешь – я буду ждать. Захочешь поговорить – напишешь. Не захочешь, замолчишь, и я буду видеть только эти последние записи.

– Саша, ты готов все бросить, все, что тебе важно и дорого, и приехать ко мне, и жить вместе?

– Я уже сказал тебе это однажды. Ничего не изменилось. Да. Я готов. А ты готова?

– Готов что, жениться на мне?!

– Да

– Ты не можешь этого сделать. У тебя есть семья, жена и приход. Их куда деть? Зачем ты так мне пишешь? Что от меня ждешь?

– У меня есть ты.

– Это неправда.

– Что неправда?

– Они не заслужили быть брошенными ради увлечения «молодой и красивой».

– Это правда. А ещё правда в том, что ты боишься быть любимой и боишься любить.

– Нет. Это тоже не правда, я не боюсь.

– И ты закрываешься от этого определениями любви и анализом слов. Ты боишься быть виноватой в своей и моей любви. Но в любви нельзя быть виноватым

– Я знаю, что не слова о любви, а годы совместной жизни доказывают любовь. И меня пугает не моя вина, а то, что ты не боишься быть виноватым, потому, что не думаешь, что это вина.

– Как этим годам проявиться, если ты не даешь шанса даже дням?

– Сегодня я посмотрела на тебя глазами твоей супруги.

– И?

– Я бы отпустила тебя. Я бы не боролась за тебя.

– Ты ничего не знаешь о нашей жизни. Всё было, правда. Но мы это «всё» упустили.

– Оставим эту тему. Не надо. Я все это уже знаю.

– Я не хочу тебя отпускать.

– Не пиши мне банальностей.

– Я это повторил сегодня раз сто, глядя в телефон. Это слишком больно для банальности.

– Ты там, где ты должен быть. Я там, где сейчас есть. Я не хочу быть твоей любовницей, но и женой твоей себя не увидела сегодня. Именно сегодня мне это окончательно ясно стало. А быть всегда только любовницей я тоже не хочу.

– Хорошо. Это твой выбор

– Да.

– Я приеду. И ты мне скажешь это все глаза в глаза. И тогда я поверю.

– Ну да.

– Сейчас я слышу только твой страх решиться любить. Прогонишь? Но я тебя не отпускаю. Держу за руку.

– Я подумаю. Но в тишине. И… Ты не приедешь, но звучит красиво.

– Дай немного времени себе и подумай.

– Ты еще приходы все свои сюда перетащи, и полная идиллия получится.

– Не надо так.

– А как? Грубо? Жестоко? Требовательно? С претензией? Насмешливо?

– Приходы-то не виноваты.

– Их тебе не захватить. Наплевать и забыть?

– Я это решу. Здесь будет кому оставить приходы.

– Саша, я устала. Утомительно все это. И бессмысленно.

– Нет. Не бессмысленно.

– Не хочу говорить.

– Ладно. Последнее прошу, не обрубай все для себя.

– Спокойной ночи, Саша.

– Спокойной ночи, Богомила. Я рядом.


Отрывок из проповеди Александра на Вход Господень в Иерусалим (Вербное воскресенье)

…Многие думают, что Вербное воскресенье – это такой радостный праздник, наподобие Рождества, да и картинка подходящая – все машут пальмовыми ветвями, стелют одежды под ноги ослу, на котором вступает в город Иисус, радостно Его приветствуют… Но если вы только посмотрите в Его лицо, если вы осмелитесь раздвинуть эту толпу и взглянуть Ему в глаза, что вы там увидите? Ответную радость?

Нет.

Вы увидите печать смерти. Потому что Он знает, зачем Он входит в этот город. И он знает цену нам, с нашей радостью, пальмовыми ветвями или вербами в руках, с нашими криками «Осанна!» и с нашими ожиданиями.

Он знает цену нам. Поэтому Он, приближаясь к этому городу, приближаясь к нам и глядя на нас с горы, плачет. Вы слышите? Он плачет не о Себе, хотя крест для Него уже приготовлен. Он плачет о нас с вами.

Есть о чем плакать, глядя на Иерусалим, который будет вскоре разрушен.

Есть о чем плакать, глядя на нас, которые думают, что у них все, включая Бога, под контролем.

Но мы не знаем даже завтрашнего дня. Возможно завтра наша жизнь разрушится, семья распадется, а нас охватит горькое разочарование от этой жизни, от вчерашней радости, от Бога, который прошел мимо нас. И как только эта мысль посетит вас, вспомните – Он стоял на горе, смотрел на нашу жизнь оттуда и плакал. О разрушенном Иерусалиме, не узнавшем Его. О нас с вами, решивших, что у нас все под контролем. О наших детях, для которых мы уже придумали будущее. О наших любимых, которые вдруг испугались нашей любви. Это – наше единственное утешение, эти Его слезы сквозь наши слезы.

Он не прошел мимо. Он пришел на крест. Чтобы простить нам всю нашу ложь, все наше неумение сказать друг другу то, что мы думаем, что мы чувствуем, как мы любим, во что мы верим.

Он не прошел мимо, через крест Он встал рядом с нами, настолько близко, что – протяни руку, и ты его найдешь. В твою руку опустится Его плоть, твоих губ коснется Его кровь, и в этом причастии Ему ты обретешь силы жить дальше…


Переписка в вайбере, Вербное воскресенье, день.

– Привет, Саша! Хорошей тебе недели. Ты вчера спросил, что со мной? Мне пришли в голову простые слова. Аллегория. Я улитка, которая сейчас сидит в своей раковине и с наслаждением жует свой хвост. За которым на воле бегает по кругу.

– Я знаю, Богомила, что ты не мизантроп. Если бы так, ты бы не открылась и не потянулась ко мне, и не протянулась бы мне руку. Просто такой период. Но ты меня изменила, просто тем, что появилась. И то, что сейчас происходит со мной – не твоя вина. Это просто новый я. И что бы ты не делала сейчас, это ничего уже не остановит. Ты меня изменила, сказал я? Нет. Я дал себе свободу открыться тебе. И это столкнуло лавину. Теперь учусь жить в новом мире… А ты ни в чем не виновата. Нельзя быть виноватым за желание любить.

– Ты умеешь извлекать улиток из раковин? Ох, Сашко, боюсь, что все это не приведет ни к чему хорошему.

–Хм… Я поищу способ, ладно?


Письмо Александра, вечером Вербного воскресенья

КАК УЛИТКА ПАНЦИРЯ ЛИШИЛАСЬ


Улитка любила прятаться в своей раковине от проблем. Залезет поглубже, закроет глаза и ждет, когда проблемы уйдут. Однажды было ей так тошно, что она решила развернуться в своей раковине и спрятаться поглубже. Развернулась, полезла по спирали, да и застряла. Впереди узко, а сзади ни ножки, ни хвостик уже за край зацепиться не могут. Подергалась улитка да и замерла, глаза прикрыла.

Вдруг – ба-бах! – удар раздался, открыла улитка глаза в испуге – да и зажмурилась от света. Лежит она на песке, посреди осколков от своей раковины, а над ней здоровенный муравей-термит стоит, молотком помахивает.

– Спасибо, термит, – говорит улитка, – что спас меня. Но только как мне теперь без панциря жить?

– А ты ничего и без панциря, – говорит термит и посмеивается, – стройная и симпатичная, и передвигаться так значительно быстрее будешь. А коли тебе панцирь нужен, так тут, на пляже их, брошенных, пруд пруди. Они, конечно, известкой мараются, зато легкие. В путешествия по миру с собой брать можно.

– Без панциря? – удивилась улитка. – А мне мои друзья все время про панцирь мой говорили, какой он красивый и прочный.

– Друзья твои сами в панцирях всю жизнь живут, вот им и кажется, что вся жизнь – это в панцирь залазить и проблемы там пережидать. А мир – он вон какой! И в нем так много надо успеть. Ладно, пойду я по своим делам. Может, еще кого надо спасти из заточения

И усмехнувшись, пошел, молотком помахивая.

А улитка с тех пор панцирь не носит. Так, если только в путешествие, легкий известковый берет. Побольше, чтобы не одной там можно было от проблем прятаться.


Разговор в вайбере, вечер Вербного воскресенья

– Послал тебе сказку. Только, умоляю, без анализа. Ты не улитка, я не муравей, а главное тут – молоток.

Фотосообщения от Богомилы

– А я сегодня каталась весь день.

– Так зелено уже у вас. Смотрю фотографии. Хочу быть рядом на велосипеде. Но не уверен, что даже ногу перекину через раму. Уплываю…

– Устал?

– Устал…

– Уплывай. Маешь право.

– Каждую секунду думаю о тебе. Даже во сне.

– Спи давай. До завтра.

– Богомила… Сколько км ты сегодня проехала? Под сотню?

– Да

– Меня не видела? Когда оборачивалась?

– Очень много образов вспомнила из нашей поездки.

– Я все время ловлю глюки. Катаюсь по утрам в парке и вижу тебя, уезжающую вперед. Догоняю – а это не ты…

– Спать

– Спать…Подержишь за руку?

– Подержу. Спокойной ночи, варвар-муравей.

– Спокойной. Улитка без панциря.

– Мечтаешь?

– Верю.

– Фашист. Варварские методы все разрушать. Найду умелые ручки для своей раковины. Без молотка.

– Механик нужен

– Нет. Не в этом случае.

– Эх, Богомила…

– Удары тяжелого молота…Страстная неделя. Подумай, как можно молотком разбить раковину. Представь, что останется от живого существа в ней.

– Я аккуратно. А как иначе? Задохнешься… Никому тебя не отдам. Придется тебе меня убить. Сдать СБУ. Этого русского вторгшегося варвара…

– Спи лучше.

– Я и так спал всю жизнь…

– Попробуй не молотком махать Механик, а ювелирным инструментом, как настоящий ценитель красоты, если ты конечно такой, Александр Иваныч.

– Я попробую.

– Давай спать…

– Давай. До завтра…

Из неотправленного письма Александра

…Ты впустила меня в свой кокон, в свой хрупкий мир, похожий на панцирь улитки, а я начал там размахивать молотком, как варвар-муравей из моей-же сказки… Я знаю, что причинил тебе боль. Это не разбитая бабушкина ваза и не мамин хрусталь, и я ужасно сожалею о том, что я был так неуклюж и толстокож. Я такой же и сейчас, но твое молчание заставило меня думать, вспоминать, листать наши разговоры в моей голове, и я вдруг стал что-то понимать. Твои страхи и твои отложенные комбэки, твою тоску по любви, которая должна бы приносить счастье, но приносит тебе почему-то боль. Ты научилась жить с этой болью, даже научилась видеть в ней светлую сторону, это – твоя святыня, иначе я не могу назвать то, что ты продолжаешь чувствовать к тому, кто научил тебя однажды любить, но не дал тебе счастья. Прости, если и эти мои слова звучат сейчас, как звуки молотка. Я сам чувствую, как тебе больно, потому что все время думаю о тебе, перечитываю то, что ты мне написала, и прирастаю, прирастаю к тебе…

… Что я могу? Да почти ничего. Разве что – быть верным, там, где я могу быть верным. И быть честным, там, где не могу быть верным. И жить, между этой верностью и честностью. И говорить с тобой о любви без эвфемизмов, без всех этих ярлыков «страсть», «влюбленность», «одержимость»…

Великий Понедельник, Абалаков, Сибирь / Киев


Переписка в вайбере, позднее утро.

– Доброе утро, Богомила. Надеюсь, не разбудил? Устал ждать вашего утра. У нас уже день.

– Доброе утро, Саша. Нет, не разбудил, я на ночь отключаю звук. Я, когда просыпаюсь, открываю один глаз, смотрю время, закрываю и считаю сколько времени в вашем Абалакове. Ты выспался?

– Ага.

– Да ну? Хиба таке бувае? Может, еще бы поспал?

– Как перед расстрелом, да.

– Почему?

– Послушай меня сейчас, ладно? Мне чертовски не хватает сейчас твоего цем. Я напоминаю себе космонавта в безвоздушном пространстве. Сегодня я все сказал жене. Попросил развод. Что бы ты сейчас мне не сказала, уже ничего не изменить. Я не хотел пока тебе писать об этом, но понял, что не могу не сказать. Мне нужна связь, Хьюстон!

– Саша…

– Богомила…

– Я еще кофе не пила.

– А я уже хочу водки…

– Жуть.

– Ага.

– Ты как- то страстно Страстную неделю начинаешь.

– Так получилось.

– Саша, если ты принял там свое решение относительно жены, я уверена, что это давно назрело. Все дело было во времени…Так ведь… Я только катализатором послужила…особенно в свете нашего общения

– Да. Не грузись. И не ищи здесь свою вину. Я уже говорил тебе об этом.

– Вт я и проснулась, да… Вспомнила сразу про развод своих родителей. Развелись, но жили вместе, в одной квартире, по разным комнатам…

– Развод по-советски.

– Да.

– Богомила, послушай. Я очень хочу оградить тебя от всего, что сейчас со мной происходит. Ото всех осколков шрапнели, что сейчас летят, чтобы они тебя никак не задели. Я даже не знаю, нужен ли я тебе такой вот.

– А летят?

– Думаю, летят. И ещё будут лететь.

– Саша, мне сложно дать тебе какой-то ответ.

– Да я и не прошу ответов.

– Я могу сказать одно тебе сейчас – если даже ты разведешься-таки…Ты не можешь так вот сразу уехать и все бросить. Ну, жена – это понятно…

– Это так.

– Нет не перебивай! Дети выросли. А вот люди… люди, которые в тебя верят и знают тебя, их нельзя подвести.

Худшее, что может меня зацепить, доставить переживания, так то, что эти все люди, знакомые, родственники даже и дети твои, свяжут твой развод с увлечением «молодой и красивой».

Я не уверена, что будь твоей жене лет как мне, мы бы писали все это друг другу. Увлечься ты мог бы, но развестись и жениться на мне – нет. Ведь так? И твоя дочь подросток. Она ведь тут не при чём…

– Богомила, ты давишь на рану. Я люблю дочь. Но ради этой любви я не сумею жить, как прежде. Просто не смогу. А фальшь она почует, и будет еще хуже.

– Возможно и так. Возможно, что ты прав. Но стоит тебе уйти, как у нее появится новая почва для размышлений. Это в ее-то молодой головке.

– Я не изменю к ней своего отношения, и она, надеюсь, меня поймет. Блин, никогда не думал, что буду похож на какого-то героя мелодрамы! Богомила, все решено. И ты себя не вини.

– Я себя не виню.

– Хорошо.

– Странные вещи случаются. Но от жен своих вы не уходите.

– Мне достаточно того, что ты нужна мне. Я готов ждать тебя столько, сколько нужно.

– Саша, не спеши принимать решение окончательно. Пусть все отлежится. Поговорил – хорошо. На душе легче.

– Да.

– Но резких движений не предпринимай. Я уверена, она еще не все тебе сказала.

– Я человек решений, ты же знаешь.

– Да. Это меня порадовало и восхитило бы лет десять назад. Теперь пугает.

– Не бойся. Но мне сейчас, как никогда, нужна трубка с кислородом. Длиной в пять тысяч км.

– Я хочу поверить.

– Спасибо. Хочу тебя обнять, но руки коротки.

– Но я боюсь поверить. Я боюсь обмануться вновь. Я так много времени потратила на ожидание чуда, что себя приторно жалко порой.

– Я не тороплю тебя. Я попробую ювелирным инструментом. В топку молоток.

– Мне проще с Семеном, я тебе уже писала об этом. Его не надо любить. Его не надо ждать, ему даже не обязательно быть верной. Он это все, конечно, не знает, но мне все равно. Но нужен ли мне другой? Нужен ли ты? Нужен. Но я не могу и не знаю, не умею поверить. Поверить, что это возможно.

– Я знал это. Ты так сильно колебалась в своих чувствах в эти дни…

– Пока это все только бегущие строчки. Но мы все живые. И в жизни нашей все не так, как мы хотим, а только как надо. А как надо, я не знаю. У меня не получилось это раньше, почему это получится сейчас?

– Эй, погоди! Что значит надо? Ты опять лезешь в раковину, Богомила. Слушай сердце.

– Опять Экзюпери?

– Ладно, не будем пока больше об этом, ладно?

– Согласна, не надо сейчас.

– Пусть пройдёт Страстная неделя.

– Точно. И Пасха еще.

– Давай сделаем перерыв. Мне нужно заняться делами. И спасибо, что дала мне кислороду на сегодня.

– Пока, Сашко. До связи.

– До связи…


Переписка в вайбере, вечер того же дня.

– Добрый вечер, Богомила! Ох и день!

– Добрый вечер, Сашко.

– Обними меня? Мне сейчас нужно, чтобы ты обняла меня.

– Обнимаю

– И я.

– Цем. Так, что ли… Я еще работаю.

– Извини, что отвлекаю.

– Да нет, норм. Через пару часиков освобожусь.

– Ладно. Сегодня я хочу лечь в час ночи. Значит, час у нас будет? Да.

– Да.

– До связи, родная.

– До связи.


Переписка в вайбере, в ночь на Великий Вторник

– Привет, Мила! Мой вайбер пишет «сегодня», и у нас это сегодня уже наступило. А у вас еще «вчера». Я думаю об этой разнице о времени и благодарю Бога, что ты живешь не в какой-нибудь Австралии или Аргентине.

– Привет! Я уже на связи.

– Уже дома?

– Я и была дома. Разве что в магазин ездила, за тканями. Просто много было работы.

– А я представлял тебя в метро…

– Это завтра. Аж два раза.

– Сегодня я ставил новый руль на велосипед. Это было главным психотерапевтическим действием дня после всех объяснений. После все этой шрапнели.

– У вас… скандалы?

– Нет. Скандалов нет. Но разговоры выпивают душу.

– Хорошо, что нет скандалов.

– Богомила, я сегодня все время повторял и повторял твое имя. Если твой папа сделал что-то хорошее в жизни, то одно их этого хорошего – это твое имя.

– Ну… Я не знаю, что на это сказать.

– Сегодня мне нужна была твоя помощь, и я ее получил. Спасибо тебе, что была рядом. Не знаю, как это объяснить. Сложно было. Чертовски сложно.

– Сложно до принятия решения или после?

– Скорее, в процессе. Когда говоришь, когда ищешь слова. Ладно, не грузись, это мои грузилки.

– Уже нагрузил. И ты получил желаемое?

– Желаемое – это ты. Получил ли я тебя? Тянусь ли пять тысяч километров?

– Саша, ты опять давишь на меня. Ты обещал… Ты забыл?

– Я не забыл. Просто говорю, что думаю. Я ведь ничего от тебя не требую. Как я могу требовать чего-то от тебя?


Эй, ты тут? Богомила, не убегай. Ну, прости, дурака. Я ведь и правда, не могу не думать о тебе каждую минуту. Что это, как не желаемое – видеть, слышать, чувствовать тебя?

– Саша, ты обещал, что не будешь форсировать события. Что дашь нам время. Дашь время мне принять свое независимое решение. А теперь я чувствую себя в центре стихии. Я не только у тебя на устах, я на устах твоей жены. Зачем ты со мной так?

– Богомила, послушай. Ты на моих устах, это правда. И ты в эпицентре моей жизни. И разве может быть по-другому? Я не обсуждаю свои чувства к тебе со своей женой. Мы не говорим с ней о тебе.

– Саша, мне надо время. Много времени. Я не буду переворачивать все вверх дном ради того, что мне непонятно и что меня пугает. А ты меня сейчас пугаешь. Все твои действия, вся твоя настойчивость меня пугает. Твой натиск на меня пугает и напрягает меня. Прости уж за честность. Я бы позвала тебя, возможно, со временем, когда была бы готова к столь резкой и неожиданной в моей жизни перемене. Но ты не подождал меня. Почему? Мы бы вместе приняли решения, которые касались бы уже нас. Но ты сам все решил, начиная с разговора с женой. Я не вижу себя сквозь камнепад твоих решений. Где здесь я?

– Богомила…

– Если я в сердце твоем, оставь меня там. До времени оставь. Такой был уговор.

– Послушай, Богомила.

– Ты благодаришь меня, но что я сделала?

– Послушай…

– А можно я завтра послушаю? Я пару дней назад попросила побыть одной. Почему ты не дал мне этот покой? Почему начал все эти разговоры с женой именно сейчас? Ты давишь на меня. Это не честно. И не справедливо.

– Да ничего я не начинал, Богомила! Утром жена сама подошла и потребовала объяснений. Я чувствовал, что это случится однажды. Но я хотел отложить это на после Пасхи. Не получилось.

– Это не оправдание.

– А что оправдание? Я повторял, как мальчишка, твое имя, повторял весь день. Только это помогло мне сегодня. За это я тебя и благодарил. Но… Я чувствую, что напираю и давлю на тебя. Это правда.

– Саша, ты спекулируешь моей открытостью тебе.

– Нет, Богомила!

– Ты поступаешь не благородно, втягивая меня в семейные разбирательства.

– Я о тебе вообще ничего не говорил…

– Хочешь послушать, сколько раз ты скомпрометировал меня? Давай в подробностях это обсудим, и я тебе поплачусь на то, как мне не легко принимать решения. Ты даже не пытаешься уберечь меня от подобных разговоров. Дико мне это обнаружить, Саша.

– Единственный день, когда мне надо было почувствовать твою поддержку. Прости, что так вышло. Я тебе уже говорил – больше никаких разговоров на эти темы, разве что ты сама спросишь. Правда, прости. День такой… поворотный, что ли. Прости, что напугал тебя. Никого рядом не было, кроме тебя, чтобы ощутить поддержку.

– Саша, все что ты пишешь сейчас, все, что делаешь – это твоя плата за мою откровенность?

– Не понял.

– Неужели ты, услышав все, что я тебе рассказала о себе, подумал, что я жду от тебя каких-то действий? Ты заставляешь меня пожалеть о многом. Зачем ты так? Это опять мне ход с письмом напоминает.

– Мы действительно не знаем друг друга, Богомила. О каких действиях ты говоришь?

– Тогда ты хотел отдалить меня за мою же откровенность, сейчас – овладеть мной за нее же… Я очень устала сегодня, Саша. Ты тоже.

– Да.

– Завтра у меня тяжелый день, я должна выспаться. Надеюсь, утро у меня начнется с кофе.

– Ладно. Только, пожалуйста, не воюй со мной? Я и так наделал косяков в наших отношениях… Завтра выйди сама на связь, когда будешь готова, хорошо? Я буду ждать.

– Удобно мне что-либо или нет – ты этого ни разу не спросил толком. По мелочи – да, а по сути? Хочу я или не хочу этих перемен? Ни разу не спросил.

– Ладно, Богомила… Давай завтра? Если ты захочешь.

– Я подумаю. Много подумаю. Даже больше, чем рассчитывала.

– Я буду ждать.

– P.S. Я надеюсь, я этого хочу – что ты помиришься с женой до Пасхи. Что все остановится. Это мое желание, кто это учитывает? Делай, как сам считаешь правильным.

– Девочка, послушай тогда и ты меня. Я уже пытался следовать твоему желанию и оставить все как было. Помнишь? Ты сказала мне, что я нужен тебе, если оставлю все как есть. И что? К чему это привело? К неделе лицемерия и вранья, неумелого и странного? Я пытался честно выполнить твое условие. Но я не могу. Я изменился. Я – другой человек, не тот, что вылетал в Израиль. Я пытался, Богомила, изо всех сил. Но стало только хуже. Жена сказала мне, что, если бы я с порога сказал ей, что все кончено, она бы меня поняла. Я хочу сохранить сейчас наши с тобой отношения, это правда. Может, я делаю это коряво и неумело, но я пытаюсь. А клеить разбитое я не буду. Симулировать жизнь там, где ее нет я не умею. Даже ради тебя. То, что сложилось у нас там, в пути, это как камертон, что ли. Остальное звучит фальшиво. Сейчас я не знаю даже своего завтра. Я просто верю. Верю, что все получится у меня, хотя бы на старости лет. Верю, что ты сможешь поверить в любовь.

– Тут уж стоп.

– Я не знаю, как все будет. Но у тебя выбор есть. Есть выбор все свернуть, а меня послать подальше.

– За девочку спасибо, принято. Насчет жены – все обманутые так говорят, все считают, что им лучше сразу узнать, чем ходить так… с рогами. Никому не хочется быть в шкуре обманываемого. В остальном ты, похоже, использовал меня, вернее, пользовался мной. Моей доверчивостью, открытостью и доступностью. Я, как всегда, распахнулась. Что до старости лет и твоей последней попытки – поверю сразу. Я так подумала еще в Израиле. Я решила подарить тебе легкий ветерок, а ты превратил его в свой личный ураган, сметающий все на своем пути. Я к этому не стремилась.

– Знаешь, я устал от твоих обвинений, Богомила. От того, что я тобой пользовался, что я тебя использовал. Я готов признавать ошибки. Но я не готов брать на себя то, в чем ты меня обвиняешь. Я не могу использовать того, кого люблю. Это как плевок в душу. И я готов принять это только потому, что ты – та, кого я люблю.

– Хотя мне приятно было представлять, что я могла бы выйти за тебя замуж. Потому я и сказала, что я готова попробовать, если ты ничего не будешь менять сейчас. А ты поменял. Хоть и говоришь, что не хотел этого.

– Я поменял не потому, что так хотел, поверь ты мне хоть раз?

– А кто хотел? Кому была выгодна эта перемена?

– Выгодна?! Ты издеваешься? Это слово вообще не отсюда! Я пытался, я честно пытался все продолжить, как было, спрятав тебя в сердце, только оно слишком громко кричало, прости за пафос.

– Да, жёны чуткие. И стены тонкие. И соцсети доступные, Саша. Ты сразу сделал меня доступной всем. Все могли читать и думать. Саша, зачем эта публичность? Мог бы мне писать, а не на публику изливать.

– Черт, Богомила! Не ты ли сама комментировала и отписывалась в сетях? И если ты – причина каких-то постов, почему ты думаешь, что это только твое и о тебе? Вот это – только о тебе, если хочешь: когда жена пришла ко мне несколько дней назад, я, честно следуя нашему договору, смог быть с ней. Смог быть с ней в постели. Но знаешь, что я чувствовал? Я чувствовал не ее, а тебя.

– О. Это должно мне польстить?

– А публика – что публика? Кто что понял? Только ты и я смогли понять то, что на глубине. А как мне было до тебя докричаться, если «все должно было остаться как было»?

– А жена, значит, читала и все увидела. Нет, Саша, ты писал про меня.

– Конечно? А про кого же еще? Кто застрял в моей голове?

– Вот и писал бы мне. А ты вывалил все в публичное пространство.

– Богомила. Я такой, какой есть. Наверное, я не похож на твоих мужчин. Но я люблю тебя. И я готов ждать столько, сколько нужно.

– О, спасибо за напоминание про «моих мужчин», совсем о них забыла. Всё, закончили разговоры о любви. Только один человек мог говорить мне о любви, не используя меня никогда. Я приоткрыла тебе дверь в самое интимное, а ты вломился туда. Всё, хватит. Тема закрыта.

– Послушай, никогда, НИКОГДА я не использовал тебя. Все это в твоей голове. Все эти страхи и страшилки про меня. То, что было с нами в Израиле помогло мне понять себя лучше. Честно говоря, просто заставило увидеть себя. Но тебя я не открыл до конца. Только приоткрыл, как ты написала. И я очень хочу, чтобы ты была счастлива. Со мной или без меня. Конечно, мне бы хотелось быть с тобой, чего скрывать. Но важнее ты, а не я.

Черт, как сложно так вот говорить о важном, не видя лица, не видя глаз. Кажется, если бы мы видели друг друга, все было бы по-другому.

Давай отложим эти разговоры до встречи? Я верю, мы еще встретимся с тобой. Я очень этого хочу.

– Ты уважаешь меня?

– Зачем ты это спрашиваешь? Конечно.

– Твои действия и поступки относятся к этому слову?

– Да, Богомила.

– Ты уверен, что делаешь благо сейчас, принимая решения и совершая все свои поступки?

– Благо… Я уверен в одном – честно поступать лучше, чем врать.

– Ты уверен, что Бог на твоей стороне?

– Нет. Но я буду делать то, что честно.

– Но ты же поступаешь честно?

– Да.

– Почему же ты не уверен, что Бог на твоей стороне?

– Потому, что я уверен, что я сейчас – между долгом и чувствами. И я выбрал не долг. И мне за это платить. За все приходится платить, помнишь, ты мне сама это говорила?

– Плата еще не назначена, Саша. Ты выбрал чувства вместо долга, и это честно. Но Бог не на твоей стороне.

– Ты же не всегда выбираешь долг?

– Не важно, что выбираю я. Важно, что от твоих решений меняется мир. А ты рассуждаешь о чувствах и долге.

– Я рассуждаю? Богомила, я, как на допросе тут перед тобой отвечаю. Не подменяй понятия.

– Думай, как хочешь. Скучный разговор. Я пошла спать.

– Спокойной ночи, Богомила.

Великий Вторник, Абалаков, Сибирь.


Письмо Александра.

МЕЖДУ СЦИЛЛОЙ И ХАРИБДОЙ.


«Gott mit uns» – отец рассказывал тебе об этих надписях на немецких пряжках. «С нами Бог». Как так получается, что самые ужасные вещи делаются людьми, уверенными, что Бог на их стороне? И ты всегда опасался таких, ни в чем не сомневающихся верующих. Смотрел в историю, сквозь все эти костры и пороховые дымы и думал – как это может быть? Смотрел на все эти процессы «оскорбленных чувств» и чувствовал запах серы.

А потом тебя самого прихватил твой собственный конфликт, он настиг тебя изнутри, откуда не сбежишь и не спрячешься. Когда ты сам оказался между чувствами и долгом, ты услышал, как совесть, твой резонер, её голосом ставит этот вопрос: а Бог сейчас, Он где? На твоей стороне?

Ах, как тебе нравились герои, выбиравшие долг! Это ведь так благородно! Перешагнуть через отцовство в пользу казачьего братства, как это было с Тарасом Бульбой, в силу данного слова, как это было с Иеффаем, в силу неимоверной веры, как это было с Авраамом! Но сегодня, когда долг требует от тебя продолжать жить, как прежде, ты понимаешь, как много он просит. Ты понимаешь, что ты не сможешь так жить.

Потому что это не закалит тебя, а сломает. Потому что чувства, что родились в твоем сердце, уже сделали тебя другим, и жить по-прежнему ты уже не способен.

И ты вспоминаешь уже других. Не тех, кем восхищался, а, скорее, кого тихо презирал. Мужей, вернувшихся в семью. Жен, прощенных мужьями. Они остались, они выбрали долг, но чувства выжгли их изнутри, там остался только пепел, только зола, которая смотрела на тебя из их глаз, когда тебе удавалось застать их врасплох. Кто-то пытался заливать ее вином, кто-то уходил в загулы, кто-то гнобил себя работой, но никогда ты не видел счастливого исхода среди тех, кто сделал этот выбор. О, назови это платой, если хочешь, платой за измену, Богу ведь так нужна эта плата, эти сожжённые души и выпотрошенные сердца! Он спит и видит, как бы содрать с тебя с процентами, а заодно и с тех, кто имел несчастье сохранить тебя рядом с собой!

И ты понимаешь, что единственным исходом при таком выборе долга, единственной реальной платой могла бы быть только твоя жизнь, сгорающая костром, все остальное – не в счет, все остальное – лишь суррогат. Долг – слишком сильное слово, чтобы с ним жить. Чувства – слишком горячи, чтобы, отвергнув их, ты остался цел. Поэтому остается одно – чтобы жить дальше, ты должен поступать честно. Честно перед самим собой, прежде всего. И перед тем, кого ты рискнул полюбить.

Да, это может завести тебя в пустыню одиночества, но это не спалит твою душу. У тебя-нового есть шанс пройти эту пустыню и выжить. А проходя эту пустыню, прошу тебя, не задавайся этим пошлым вопросом: на твоей ли стороне Бог? Попробуй прожить этот период сам. Используй это Его молчание для вопросов к себе самому. Оторвись от Его руки, используй этот Его шанс, шанс молчания.

И здесь, в этой тишине, ты вдруг увидишь – чувства твои не преступны. Они не испугались тишины, одиночества и пустыни. Они сохранились, эти твои чувства, более того, они спасли тебя от костра. От золы в глазах и пустоты в груди.

«Ты не должен бороться за то, чтобы жить так, как тебе хочется. Живи так, как хочешь, и плати за это требуемую цену, какой бы она ни была».

Кто нашептал тебе эти слова? Какая чайка просвистела их, залетев в твою пустыню?

Живи.

Бог не орел или решка, долг или чувства. Он принимает тебя таким, какой ты есть.


Из дневника Александра, вечер

Когда-то давно, еще в детстве, я пытался вести дневник. Наверное, это опыт каждого подростка – надо же ему с кем-то говорить о своих новых чувствах, ощущениях и переживаниях? Но разговаривать с дневником – это было как молиться Богу, которого я тогда не знал и в которого еще не верил – странно и немного отдавало сумасшедшинкой.

Сейчас, когда молиться для меня так же естественно, как дышать, я снова могу взяться за дневник. Но говорить здесь я буду не сам с собой, как в детстве. И не с Богом – что Бог не знает обо мне такого, что ему нужно изложить на бумаге? Нет, подобно Свифту, который писал дневник для своей возлюбленной Стеллы, я буду писать его для тебя, Богомила.

«Дневник для Богомилы», хм… Дневник разговоров с той, кто не хочет разговоров. Нет, я не буду принуждать тебя отвечать мне. Но если однажды ты прочитаешь эти страницы, может, тогда ты сможешь лучше понять наше молчание. То, что пряталось за ним, как тень в углу в комнате. То, что, как солнечный зайчик, проскочило твою штору и упало на стену возле твоей кровати. Свет и тень – это я, Богомила, приходящий к тебе постами и этим дневником. Это ты, потому что без тебя все мои слова не имеют никакого смысла.

Никакого смысла… Какой смысл был во всем том, что накрыло нас в Израиле? Просто приятно провести время? Просто быть друг для друга временной отдушиной и поддержкой? Может, и ты и я так бы и хотели. Но что-то большее, чем мы могли пожелать и представить тогда, поглотило нас. Знаешь, почему? Мы были готовы к этому.

Мы оба ждали любви. Подспудно, внутри, за массой оговорок и условий, мы прятали от самих себя жажду любить и быть любимыми. Жажду доверить себя другому, всерьез, до конца. Жажду быть счастливыми, глядя друг на друга, касаясь друг друга, лаская друг друга, говоря друг с другом, открываясь друг другу.

Жажду… Знаешь, я улыбаюсь сейчас, понимая, как иронично было Провидение, когда посреди пустыни, а потом на берегу абсолютно безжизненного Мертвого моря, оно подарило нам шанс утолить нашу жажду. Не придумать большего контраста, да? В том кафе в Эйн-Бокеке, когда мы наконец остались одни, оторвавшись на короткое время от наших спутников, когда мы сидели напротив друг друга, дышали блаженным кондиционированным воздухом и ты говорила мне о себе, я понял, что это – всё. Пазлы сошлись в картинку. Зачем мы приехали туда, ты из своего Киева, я – из своего Абалакова, что искали мы тут? Что бы не искали, мы нашли друг друга.

Живи так, как будто этот твой день – последний. Кажется, кто-то из древних сказал это. Мы с тобой так и прожили эти дни – не задумываясь о последствиях, не планируя завтра, не очень-то вспоминая вчера, отгоняя от себя призрак того дня, когда нам нужно будет сесть в разные самолеты.

Я знаю, для многих людей этого было бы вполне достаточно – покатать во рту конфетку отношений, вспоминая вкус, наслаждаясь послевкусием, помнишь, как ты сказала об этом? Курортный роман, где двое получили свою дозу солнца – кто может осуждать этих двоих? Я не могу. Но доза оказалась слишком велика для меня. И пазл оказался не проходным пасьянсом, и послевкусие обжигало, как вода Мертвого моря, и конфетка оказалась не простой, а словно красная таблетка из «Матрицы», разбудила меня, заставила увидеть реальность.

Знаешь, это забавно даже, что от тебя я услышал совет съесть синюю таблетку и оставить все как есть. Более того, я даже попытался так и сделать. И не моя вина, что я не смог снова погрузиться в привычный мир. Не потому, что этого мира не было, он-то как раз был и есть на месте. Дело в другом – в этом привычном мире не было прежнего меня. Я ушел за Белым Кроликом и до сих пор хожу по его тропам. Ищу тебя.

Потому что не обо мне все мои мысли, а о тебе. Вся твоя жизнь, что приоткрылась мне в эти две недели, впечаталась в меня, я не могу ничего забыть, я не хочу ничего забыть. Ты, как айсберг с его десятью процентами на поверхности, заставляешь меня вглядываться в глубину, силясь рассмотреть остальные девяносто, радуясь и пугаясь открытиям.

Твои колебания, твои «цем» и «прощай» говорят мне больше, чем любое признание. Это похоже на большие качели – и дух захватывает, и страшно, и кажется, вот-вот оторвешься – и тебя выстрелит, как из пращи. И это твое молчание, оно словно снова забрасывает меня в пустыню, где так легко затеряться одному среди всех этих холмов и кратеров… Но я упрямый, Богомила. У меня были хорошие учителя, один из которых столько раз разбивался в пустыне, столько раз терпел там жажду, столько раз выбирался из этого пекла, что я выучил его слова наизусть. Слова человека, бредущего по пустыне к тем, кого он любит. Слова человека, который сам в беде, но который упрямо бормочет обветренными губами молитву, обращенную к своим самым любимым людям: «Держитесь! Мы идем! Мы идем… Мы поможем вам»

Великая Среда, Абалаков, Сибирь.


Александр, сообщение в вайбере, день.

– Богомила, я сегодня хотел поговорить с дочерью о разводе и не смог. Я понял, что этот барьер мне не переступить сейчас. Может, через год или через два, когда она станет старше, когда она сможет хоть чуточку меня понять. Ты опять оказалась права. Но это не меняет ничего. Слышишь? Ничего не изменилось в моем отношении к тебе. Ничего не вернется на прежние круги. Я не знаю, как все сложится, но это я знаю точно – твоя рука в моей. Я держу…


Из дневника Александра, вечер.

…Я знаю, это похоже на оправдание. Я написал тебе сегодня о дочери и тут же понял, что опять взваливаю на тебя все эти бремена. Зачем? Дурак я, Богомила. И ничему меня не учит жизнь. Ладно, проехали. Сказал, значит сказал. А раз так, я попытаюсь объясниться. Не оправдаться – объяснить это все прежде всего себе. Объяснить-ся. Ну, а поскольку дневник этот «для Богомилы», которая его, вероятно, никогда не прочтет, то потерпи, ладно?

В общем, не смог. Объяснился с женой, поговорил со старшими детьми, а с младшей – не смог. Знаю, как это выглядит. Догадываюсь, что чувствуешь сейчас ты, пока молчишь, боюсь результатов этого молчания, понимаю, что все равно придется мне говорить с дочкой.

Но не сейчас.

Еще год, Богомила, всего год – и я смогу отсюда уехать. Нащупать новую дорогу, увидеть, куда идти. Думаешь, мне не страшно? Еще как страшно! (уфф, хоть это ты не будешь читать в реале!) Мне страшно, но я знаю – если не пойду, то увязну. Пропаду. Тут даже не так важно, что мне скажешь ты, и скажешь ли. Твои слова ничего не изменят в векторе моего движения. Они могут только однажды превратить мое (наше) одиночество в неодиночество.

Сегодня же, когда меняется все, что было, только одно по-настоящему причиняет мне боль – я боюсь потерять дочь. Полина… Она подросток, у нее все впервые. И, черт побери, где мне найти слова, чтобы она поняла? Если даже ты слышишь за моими словами другое, как сказать ей, чтобы она услышала правду, и чтобы эта правда ее не разрушила?

Но я знаю, что ложь разрушит быстрее – ее, нас, все, что еще уцелело и не сгорело в эмоциях. Я знаю, что должен быть сильным. Знаю, что сильной должна быть моя жена. Поэтому нам нужно это время. Это чертово время, этот год действительно нужен нам – и моей семье, и моим приходам, и мне. И Полине в особенности.

Я скажу ей. Я найду слова, и, может быть, она поймет. Ну, или услышит, а не убежит, затыкая уши. Примет мое решение.

А еще я вдруг подумал: я никогда не был хорошим отцом своим детям. Другим, тем, кто был у меня в походах и в приходах, я был, наверное, почти что отцом – наставником, нянькой, другом, жилеткой, в которую можно поплакаться, а вот свои при этом недополучили чего-то важного.

«От твоих решений меняется мир» – написала ты мне позавчера. Да, я все время перечитываю нашу переписку, как безумец ищу в твоих и в своих словах смыслы, но здесь, в том, что ты сказала мне, смысл один. Каждый из нас, принимая решения, меняет мир вокруг себя. Не чувства или долг, не рассуждения о них, а наши решения важны в конечном счете. Как это отзовется, вкакую сложится картинку в итоге – кто знает, кроме главного Зрителя? Но Он не скажет. Поэтому, перефразируя древних: «принимай решения и будь, что будет». Я принял решение, Богомила. Надеюсь, изменяющийся мир поймет меня и простит. Впрочем, черт с ним, с миром. Я обойдусь, если что. Важно, чтобы однажды меня, все же, поняли мои дети. А сегодня чтобы меня поняла та, кого я люблю…


Письмо Александра.

ЛИЦА


Когда мы в последний раз заглядывали и в глаза людям? Не обязательно близким, иногда нам так страшно смотреть в глаза близким, нет, просто людям, тем, что ничем нам не обязаны? Попутчикам в автобусе и электричке, сослуживцам в курилке, незнакомцам за соседним столиком в кафе? Иногда эти глаза и эти лица расскажут нам гораздо больше, чем весь внешний вид, чем отпечатанное резюме.

Я иногда наблюдаю за незнакомцами, которых случай свел рядом со мной на минутку, дерзко заглядываю им в глаза, цепляю их своим взглядом, и я обнаруживаю рядом с собой тщательно запакованное горе и затаенную радость, нескрываемое счастье и подспудную боль, нежность, которую страшно поранить, и отстраненную суровость, за которой прячется страх открыть себя другому.

На беговой дорожке парка, на велотреке, в театре, на улице, в церкви я встречаю так много лиц, так много глаз, через которые, прорываясь, их внутренний мир чуть ли не кричит от одиночества и желания быть понятыми, услышанными, найденными среди этой толпы людей…

Как мы живем? Как мы находим друг друга? Живем рядом, непонятые, целуем друг друга не любя, лишь по привычке, отдаем свое драгоценное время тем, кому оно не нужно.

И страшно вырваться из этого привычного круга, который мы протоптали в нашем колесе, год за годом, страшно шагнуть в неизведанное, протянуть руку другому, доверить свои настоящие мысли тому, в чьих глазах мы прочитали: «Я попробую понять…»

Но мы живем по привычке, встречаемся с человеком, который никогда не станет нам родным, не создаст с нами семью, но с которым удобно, с которым все понятно, который дарит нам иллюзию счастья в короткий мир оргазма, а взамен мы отдаем ему что? Кусочек души? Немного жизни из наших глаз? А оно ему надо?

Или мы мучаем себя любовью к человеку, который никогда не оставит ради нас привычной жизни, семьи, работы, который держит нас своей печальной мудростью, словами, которые он генерирует для нас, и эти слова, правильные и красивые слова, в которые он сам верит и которыми заражает нас, эти слова оплетают нас, как кокон, душат приступами несбыточного счастья, мечтами, которым не дано стать явью, и в этой проклятой любви, в ее химических ожогах, мы дымимся, не в силах вырваться на свободу, туда, где миллионы лиц, среди которых, только присмотрись! – ты увидишь глаза, которые способны зажечь тебя не иллюзией счастья, а самой жизнью, не симулякрами секса, а радостью друг от друга.

Но со времен Саши Черного ничего не меняется: «Это было в провинции, в страшной глуши. / Я имел для души / Дантистку с телом белее известки и мела, / А для тела – / Модистку с удивительно нежной душой…» Вот верно ведь замечено – провинция, глушь. Она внутри нас, она – наша суть. Мы – провинциалы, страшащиеся риска начать жить, мещане, для которых выйти за порог страшно.

Но в наших лицах, в наших глазах живет еще наша душа. Смотрит из нас без светомаскировки. Оглянемся вокруг. Заглянем в глаза незнакомцам. Рискнем довериться и улыбнуться. Хотя бы – улыбнуться. Это – как свеча, зажженная в ночи. Не побоимся опалить крылья мотылькам – они ведь для того и живут, чтобы встретить наш свет. Как и мы живем для чьего-нибудь света…

Чистый Четверг, Абалаков, Сибирь / Киев


Письмо Александра, вечер

Дорогая Богомила! Спасибо тебе за эти дни молчания. Я перечитал нашу переписку, уже на который раз, и снова почувствовал стыд. Почему ты попала под эту шрапнель? Зачем я втравил тебя во все эти обсуждения моих чувств? Оправдаться могу только тем, что со мной такое – впервые, хотя это слабое оправдание.

Кажется, я рассказывал тебе историю про мою первую работу – после армии я устроился в Дом пионеров руководителем кружка туристов. Однажды, в конфликтной ситуации, директриса, желая меня побольнее уколоть, выкрикнула мне: «Да вы… Да вам шестнадцать лет, как вашим детям!» Помню, как я расхохотался тогда, это все сразу разрядило, но, по сути, она была чертовски права – мои дети помогли мне остаться таким, какими были они. И во многом тот мальчик все-еще выглядывает из моих глаз. Не зрелый, умудренный жизнью пятидесятилетний священник, а дерзкий и упрямый мальчишка, лезущий напролом.

На десяток лет я выпал из этого состояния, будто уснул и, может быть, уже бы и не проснулся никогда, но Израиль и ты разбудили меня. Я проснулся и увидел эту дурацкую стенку и взбунтовался, когда вернулся домой. Останавливать этот процесс – все равно, что детской лопаткой пытаться остановить лавину. Я же еще и ускорил ее схождение. Я начал обсуждать с тобой свои чувства и давить на тебя, я орал на весь интернет о тебе, я не смог найти нормальных слов, чтобы объяснить свой жене, что причина – только во мне, хотя, что бы это изменило?

Я попробую смягчить все, что будет дальше. Не остановить лавину, конечно, но направить ее подальше от тебя. И хочу попросить у тебя прощения за боль, что причинил.

Все бури однажды заканчиваются, лавины останавливаются, и мы выходим из них другими (если выходим).

Я держу твою руку. И молюсь, чтобы ты держала мою…

Чистый Четверг сегодня. Я провел службу и рухнул на диван и пишу тебе сейчас. Я не чувствую себя чистым, да и странно было бы говорить об этом, о чистоте, когда все вокруг летит в вихре, в камнях и песке, но я вижу направление, я иду, почти наощупь, но иду. Сегодня я услышал, что Господь не в этой буре. Где-то там, впереди, в веянии тихого ветра, и я изо всех сил ловлю движение этого ветра, пытаюсь понять – попутный? Навстречу?

А о твоем молчании… Я написал тебе пост об этом, написал еще утром. Прочти, если хочешь узнать, как мне сейчас не хватает твоего голоса.

Твой Механiк


Письмо Александра.

МЕЖДУ НЕБОМ И ЗЕМЛЕЙ


Однажды ты понимаешь, что все, что с тобой происходит сейчас, похоже на большой самолет, вдруг лишившийся связи с диспетчером. Еще недавно мы переговаривались друг с другом, шутили, вызнавали, как там с погодой и не движется ли на тебя грозовой фронт, но вот, очнувшись от дремоты в кресле пилота, ты понимаешь, что эфир молчит.

Нет, с самолетом все в порядке, моторы-турбины гудят и тянут эту махину, и курс, вроде ровный, и топлива хватает, но, глядя в эти ночные звезды в небе, в это бесконечное море внизу, слыша только свое дыхание в наушниках, ты понимаешь, что заблудился. Откуда и куда летит мой самолет? Из Израиля в Москву? Из Москвы в Абалаков? Из Абалакова в Киев? Что везу я в багажном отсеке? Что и кому должен я передать?

Без этого голоса ты не знаешь, куда и зачем тебе лететь. Все цели – сбиты и непонятны, и ты чувствуешь одиночество особенно остро. А может там, внизу, уже давно и нет никого? Пока ты дремал, случилась война и все умерли, и остался ты один, летящий по небу в своем самолете?

Зачем ты летишь? Кто направляет твой путь? Что тебе нужно доставить из пункта А в пункт Б? Ты все забыл. Без этого голоса с земли ты, оказывается, просто кусок железа, летящего по небу по инерции.

И ты включаешь последние сообщения, слушаешь это голос, слушаешь его как музыку, но музыка не помогает тебе понять где ты, музыка не поможет тебе посадить эту громадину, когда начнет кончаться топливо. Тебе нужен не голос из прошлого, а тот, настоящий голос, что давал тебе ниточку направления.

Ты начинаешь колотить по светящейся панели, жать на кнопки, выдавать свои позывные в эфир, искать своего диспетчера, но никто не отзовется тебе. Ни свой, ни чужой голос. Только твой собственный голос. И еще, эхом в наушниках твои смятенные мысли. И ты понимаешь, что проблема не в войне внизу, а в твоем передатчике. Что-то с ним случилось, то, что не починишь кулаком или молотком, и что из тебя – хреновый механик, по крайней мере в этой области.

И если до этого ты думал о себе, тебя вдруг охватывает паника – а как он там, этот голос? Чем он живет? Волнуется? Вызывает тебя? Или он сдал смену и поехал себе домой – пить кофе, отдыхать, бродить по парку, гонять на велосипеде? Может, он сидит и читает сейчас книгу, о которой вы говорили только вчера, которую ты ему, этому голосу, посоветовал прочитать, чтобы вам было что обсудить однажды, в одном из полетов, когда ты, сев в самолет, включаешь рацию, просишь взлет и слышишь именно его, этот родной голос в наушниках. А может, он вообще не думает о тебе, что ты ему, пилот?

Что ты вообще знаешь об этом голосе? Разве что то, что он однажды рассказал тебе в небе на закрытой волне твоей связи? Ты знаешь о нем так удивительно много и так катастрофически мало! И вот, сейчас, когда он замолчал, ты понял, что самолет и небо, и даже море под тобой – ничего не значат, если не звучит он, этот голос.

И ты знаешь, тебя этому учили, что да, рации ломаются и пилоты иногда оказываются без связи, они умеют находить выход и не из таких ситуаций, их учили одиночному ночному полету и аварийному спуску, и посадке на воду, но ты сейчас забываешь о себе и о всем этом опыте поколений пилотов, ты думаешь о том, как жить дальше, если этот голос замолчал навсегда.

Ты мотаешь головой, вцепившись в штурвал, ты не веришь в это, нет, этого не будет!, но сердце твое уже уколола отравленная игла страха, и только усилием воли ты подавляешь в себе волну паники, готовой бросить тебя в пике, навстречу черной ночной волне моря под тобой.

– Пять, четыре, три, два… – чтобы успокоиться, ты считаешь, поглаживая пальцами штурвал, такой надежный и эргономичный еще вчера и такой, кажется, неуклюжий и бесполезный сегодня. Но ты везешь груз. Это твоя работа. И ты должен ее выполнить. Это твой долг. Ты уговариваешь себя, ты уже почти себя уговорил – на этот рейс, сейчас. Но как быть дальше? После твоей посадки и разгрузки, если все пройдет успешно, как будешь летать ты, пилот, с онемевшей рацией в молчаливом небе?

И снова, но уже очень нежно и осторожно, как к раненой коже, ты прикасаешься к кнопке ларингофона и не кричишь, а почти что шепчешь: Земля? Послушай, земля! Мне очень важно не терять с тобой связь. Не оставляй меня здесь, земля!

И с надеждой прижимаешь наушники поплотнее, чтобы за шорохом разрядов и собственным дыханием, расслышать слова ответа…


Письмо Богомилы, поздний вечер

Привет. Я не знаю, что тебе сказать. Чистый Четверг, говоришь? Читаю твои письма и посты и думаю об одном – чистота нашего общения была ли? И я уже не уверена в этом. Что значат все твои слова? И что они значили? И значили ли? Начиная, с того, первого письма… Как там у классика? «Друг Аркадий, не говори красиво». Нет у меня слов.


Письмо Александра, поздний вечер

Богомила, я не хочу спорить и убеждать тебя ни в чем. Если ты считаешь, что чистоты не было (а что там было? выгода? удовольствие? похоть?), считай так. Значит, я дал повод так считать. Для меня чистота равна честности. Когда я отправил тебе то, первое письмо, я хотел умереть от омерзения к себе. Вот там не было чистоты. Сейчас я честен перед тобой. И был честен там, в Израиле. Впрочем, как я могу это доказать? Это как в религии, только вопрос веры. А если нет слов… Ну, тогда молчание, наверное, лучший выход.

Твой Механiк


Из дневника Александра, поздний вечер

… Молчание того, кого ты любишь – ужасно. Это похоже на смерть. Уж лучше сказать «нет», сказать «прощай», как уже было сказано однажды. Но это молчание, оно как боль, которая не проходит. И только тот кусочек счастья, что был, был… он придает сил терпеть. Не приснилось, не привиделось, не придумалось. Было. И, надеюсь, будет.

Когда молчание, как тихий пожар, уничтожает все мосты, как спасти понимание? Как спасти это «мы»?

Я смотрю на вещи, которые меня окружают, а вижу тебя. Вот чашка, из которой мы ели вместе, когда двигались от Мертвого моря к Эйлату. Вот куртка, которую ты надевала в последний день на Красном море, помнишь, вечером? Вот питьевая система, что висела у меня за спиной в рюкзачке, я из нее как-то поливал тебе на руки воду. Внезапно попадается на глаза видеокамера, она полпути лежала в твоей сумке на руле велосипеда, а там, внутри… Я могу прямо сейчас нажать на воспроизведение, и там, среди сотни роликов, что я записал, есть ролики с тобой. Есть твоя улыбка, твой голос, твой мягкий говор, есть твое: «Шо ви таке кажете, Олександр Іванович?», и я не могу дышать, я не могу ни вдохнуть, ни выдохнуть, и мне нужно время, чтобы справиться с собой.

Они, эти вещи, помнят тебя, из них этого уже не вытравить. Мой велосипед помнит тебя. Когда я кружу по парку каждое утро, кружу до изнеможения, я поднимаю глаза от дорожки, ложащейся под колесо, смотрю вперед… Что я там хочу увидеть? Какую фигурку, катящую передо мной, оборачивающуюся, машущую мне рукой? Этого не вытравить не только из вещей, которым ты прикоснулась. Это во мне.

Страстная Пятница, Абалаков, Сибирь


Письмо Александра

Я не знаю, зачем ты это делаешь, Богомила. А может и знаю. Не читаю сердце человека, как Бог, но, прикоснувшись к твоему сердцу, кое-что понимаю.

Лучше не будет. Назад, к исходной, ты не откатишься. Изобразив безразличие и холодность, ты не перестанешь быть той Богомилой, что просыпалась по утрам с мыслью – а сколько сейчас времени в Абалакове? Той Богомилой, которую прочитывает ее мама, говоря ей о погоде в Сибири.

Мы изменили друг друга, Богомила. Ты можешь сейчас пытаться закрыться, придумывая обо мне всякую чушь. Вот, если бы и я так смог, мы бы – раз! – и вылечились друг от друга. Но я так не смогу. И, думаю, ты тоже не сможешь. Что нужно, чтобы это случилось? Помнишь, как у Оруэлла: «Под раскидистым каштаном предали средь бела дня, я тебя, а ты меня»? Но у героев Оруэлла не было Бога, а у нас с тобой Он есть. Один на двоих.


Ты сказала, что тебе нравится, когда о тебе молятся. Вот, мне остается это. Каждый день, ложась и вставая, я говорю Богу о тебе. О нас. О том, что было, есть и будет. Что было, помним мы оба. Что есть, мы догадываемся и боимся. Что будет, знает только Он.

Каждый день, ложась и вставая, помни – я держу тебя за руку и не отпускаю. Потому что так поступают любящие мужчины с любимыми женщинами. Как бы это тебя не пугало. Как бы это не причиняло мне боль.

Ты думаешь – месяц-другой и все пройдет? Думаешь, посыплешь ты мне ледку в мое графоманство и я обижусь и остыну? Ты забыла, сколько мне лет. Помнишь, я говорил тебе. Нет, не пятьдесят. Мне – шестнадцать, как всем моим подросткам, которые прошли через меня. Мне шестнадцать, а в этом возрасте любовь не проходит.

Не делай то, что тебе говорит рассудок. Убивая «нас», ты убиваешь часть себя. Не делай этого, пожалуйста, родная. Лучше вообще ничего не делай, чем так. Лучше доверься Тому, в Кого ты все еще веришь, несмотря на то, что тебя так старательно от этого отучали. Лучше дай Ему действовать в тебе.

Ты уже сказала однажды мне «прощай». Тогда можно было поставить точку, но я не поверил тебе и оказался прав. Как и я тебя, ты не хочешь меня отпускать. Ты тоже держишь меня, и я чувствую это. Мы не можем сказать «прощай» и провести рукой по лицу, словно стирая все что было и что еще есть.

А теперь я пойду, Богомила. Пойду писать проповедь Страстной Пятницы и проводить вечернюю службу. Пойду жить дальше. Не отпуская тебя.

Твой Механиiк


Из проповеди Александра на Страстную Пятницу, вечер

Что мы знаем о боли? Ожог, ушиб, порез – это опыт каждого из нас, даже опыт маленьких детей, когда наше тело сигнализирует нам: стоп! дальше нельзя! ты чувствуешь? И мы чувствуем и дуем на ожог, и замазываем рану зеленкой, и кладем холод на ушиб. Боль – часть нашей жизни, часть нашего инстинкта самосохранения.

Но как быть, когда болит не тело, а то, что внутри, что там? Сердце? Душа? Кто подует на эти раны? У нас самих вряд ли это получится. Только «другой» может это сделать. Тот, кто рядом. Кто понимает тебя, понимает, что ты чувствуешь, кто принимает эту боль. Мама, снимающая обиду ребенка, друг, обнимающий опущенные плечи друга, любимый, берущий твои ладони в свои…

И боль уходит.

Когда ее берут на себя другие, она уходит, перетекает в другое сердце, в другую душу, что рядом, что стала для тебя таким вот «болеотводом».

И то, что в нас еще болит душа, означает, что мы одиноки. Нам не хватает мамы, друга, любимого человека, а может, они перестали чувствовать нас, как себя, утратили свои навыки? Внутренняя боль – симптом одиночества.

И нет в мире более одинокой фигуры, чем Он, висящий на кресте. И нет большей боли, чем та, что разрывает Его сердце. Ни гвозди на руках и ногах, ни раны бичевания, ни уколы тернового венца, все это – всего лишь тело. А боль всех наших душ, все наше одиночество, вся наша безнадежность – куда девать ее? Как вместить ее? Как преодолеть ее?

Взгляните на Него, когда вам плохо. Может, внешне ничего не изменится, но ваше сердце не обманешь. Оно почувствует, оно услышит, как с креста доносится задыхающийся голос: «Ныне же будешь со Мною в раю…»

Когда последний самолет пробьет кордоны туч в урочный час / и боль пройдет, и все пройдет, кто вспомнит нас?…

Кто вспомнит нас, висящих на наших собственных крестах, всегда одиноких в момент агонии? Кто сможет разделить с нами и нашу смерть, и Свою жизнь? Боль сигнализирует нам не только о нашем инстинкте самосохранения. Она открывает нам необходимость в «другом». В матери, в друге, в любимом. И через них, и за ними мы видим Его лицо…


Из дневника Александра, поздний вечер

… Сегодня мне удалось-таки не думать о тебе какое-то время, родная моя Богомила. Это так странно, ведь я думал о тебе даже во время службы Страстной Пятницы, а тут… Уже вечером, почти ночью, мне позвонил мой друг. Он сейчас очень далеко, даже дальше, чем ты. Когда-то он был для меня одним из людей-знаков, что привели меня к вере в Бога, но его вера была такой… Я даже не найду слов сейчас, наверное. Те книги, что он читал тогда и подсовывал мне, все эти самизатовские Кьеркьегор и Камю, Хайдеггер и Фромм казались мне слишком умными в вопросах, где от ума требовалось только одно – признать, поверить, склониться. Вот, он позвонил мне по скайпу сегодня, в завершении Великой Пятницы, и сказал мне, что у него проблемы. Что он больше не может общаться с этим Богом, Который мучает нас не отвеченными вопросами, Который упрямо стремится быть с нами в нашем скотстве и дерьме, в нашей боли и жестокости. «Сегодня я не вышел к причастию, – сказал он мне. – Я не хочу иметь части в этом Боге, я не могу любить Его».

Мы говорили с ним долго, и я впервые отлип от своей боли и своего комка в горле. «Я не могу любить Его» означало «я не могу любить себя» Но ведь мне и не обязательно искать в себе этой любви, достаточно любить другого, и пусть это будет не Бог, и этот другой пусть причиняет мне боль, но моя любовь к нему, она ведь делает меня ему же причастным! И она, эта любовь, меняет и меня и этого другого… Так странно, я об этом говорил сегодня на проповеди, а он, мой друг, словно услышал за тысячи километров, словно поймал волну…

Не знаю, как все будет в его жизни, но, надеюсь, он ощутил сегодня во мне Его дружескую руку… Мы попрощались, но я не мог уснуть. Я ворочался, а потом сел и написал пост о нашей проклятой раздвоенности. Даже не знаю, что ты скажешь, препарируя его на слова. Но, все же, я рискну послать его тебе…


Письмо Александра.

ДОКТОР ДЖЕКИЛ И МИСТЕР ХАЙД


Самая первая страшная история, прочитанная мной-подростком, была найдена не у любимого тогда Эдгара По, а у вполне себе уютного автора «Острова сокровищ». Что же сделал Стивенсон в этой своей небольшой повести о докторе Джекиле и мистере Хайде? Он сумел нащупать нашу двойственность, то, что мы тщательно скрываем даже от самих себя.

Когда мы смотрим в зеркало, что видим там мы? Недостатки, которые требуют устранения – прыщик, морщину, не сбритую щетину, покрасневшие глаза, потрескавшиеся губы… Но там, с той стороны, живет он, тот, которого мы так старательно не видим. Мистер Хайд, загнанный в зеркальную ловушку и жаждущий оттуда вырваться.

Двойник… О, он совсем не мой двойник, я удивлюсь, если однажды все-же рассмотрю его пристально. Он, скорее, alter ego, у которого есть шанс появиться на свет, когда «этот я» умрет. Или – потеряет сознание.

Иногда я ловлю себя на мысли, что мои сны – это попытки мистера Хайда прорваться сюда. Не так, не в этих словах и образах, конечно, но я чувствую его присутствие, присутствие «подпольного человека», слишком долго глядящего в замочную скважину этого мира. Он – это я, а как иначе? Но я – это не он, еще не он, еще не совсем он…

Господин Стивенсон уверил нас в их полярной дихтомии, в том, что они – противоположны, насквозь положительный доктор Джекил и глубоко порочный мистер Хайд. Это стало аксиомой, но так ли это? Все те «мистеры хайды», что я вижу вокруг, откуда они вылупились, из каких «джекилов»? Да не из каких. Они изначально были такими. Значит ли это, что где-то в них прячется их положительная часть и стоит только случиться определенным событиям, как добро победит в них и расколдует спящих красавиц? Я не знаю ответа. Просто чувствую, что, скорее всего, нет никакой полярности и мистер Хайд всего лишь продолжение доктора Джекила.

Где тот укус, что убивает в нас одного человека и рождает другого? Где тот поцелуй, тот «цем», что будит в нас-спящих, превращая чудовищ в принцев? Вот бы поймать этот миг перехода, столкнуть этих двоих лицом к лицу, как в зеркале! Но – «недаром в доме все зеркала из глины, / чтобы с утра не разглядеть в глазах / снов о чем-то большем…»

Эксперименты доктора Джекила не приводят ко встрече, они приводят только к превращению, значит, встречи не будет.

Кто я? Я-вчерашний не похож на того, кто глянул на меня сегодня утром, когда я брился.

Кто ты? Твоя любовь, что облаком окружала меня вчера, сегодня разит ударами молний.

Кого мы встречаем каждый день, заглядываем в глаза, жмем руку? Эй, вы доктор Джекил или мистер Хайд? Представьтесь?

Кто мы? Кто мы все? Но никто не знает ответа. Кроме того, кто берет-таки на себя смелость назвать тебя по имени, обнять тебя крепко и не отпускать, ни за что не отпускать из своих объятий…

Тихая Суббота, Абалаков, Сибирь


Из письма Александра Богомиле

… «Если свет, который в тебе, тьма, то какова тьма?» Вспомнил сегодня эти слова из Евангелия, сегодня, когда прожил Тихую Субботу. Она прошла в молчании буквально – дома говорить нет слов, ты молчишь, в церкви пусто.

«Если слова, которые в тебе, молчание, то какова пустыня?»… И я не выдержал. Я вытащил из чулана старенький параплан, загрузил его в машину и поехал на горку. Обычно я один не летаю, мало ли что? А тут подумал: ну, может, найдется сегодня, в этот молчащий день, хоть что-то что способно будет растормошить меня? Плевать на правила! (Ты только не говори, что я тут использую запрещенные приемы ).

И, знаешь, нашлось. Я посылаю тебе этот маленький пост, как бы прилепляя его к тому, где тоже про молчание и про полет. Не Экзюпери, конечно, и не Ричард Бах, но тоже опыт. Мой, и как бы их. И, может, когда-нибудь, твой.

Прочти?

Твой небесный Механiк


Приложение: Пост Александра

МЕЖДУ НЕБОМ И ЗЕМЛЕЙ – 2: ПАРАПЛАН


Где твои крылья, которые нравились мне?

Любимый твой «Наутилус Помпилиус»


– Пять, четыре, три…

Большие пальцы рук тянут стропы А-ряда, в ладонях взмокли ручки клевантов – петель управления. Тело тянет огромный вздувшийся параплан за моей спиной.

– Три, два, один…

Тяжело, как в воде, бегу по склону горы, горелой, пахнущей золой и проклюнувшейся травой. Рывок. Закидываю голову вверх – надо мной распустилось чечевицей тканевой крыло, наполненное воздухом. Бегу изо всех сил по склону, навстречу ветру. Рывок. Ноги молотят по воздуху. Я лечу…


Все эти дни я порывался написать тебе, но брал себя в руки. Мне не хватало тебя, твоего голоса, буковок на экране в чате, упрямых споров и милого флирта. И тут я заметил, что в своей голове я говорю с тобой. Ну не в смысле монолога, а прямо с тобой – я говорю, ты отвечаешь… Я даже испугался – не схожу ли я с ума? И тут, ни к селу, ни к городу, я вспомнил о параплане. И до дрожи в коленках, до спазмов в желваках мне захотелось летать. Не помню, как я доделал утренние дела, а потом бросил сумку с парапланом в багажник и рванул за город, в сопки, туда, где можно поймать западный ветер. Я мчался так, что заглушал все свои диалоги сквозняком в лицо, мчался, как на свидание. И вот – сопка, склон, ожидание порыва ветра, обратный отсчет – и я лечу.

Я лечу, и не двести двадцать, а все двести двадцать тысяч вольт пронзают меня от макушки до пяток – восторг пополам со страхом, с щекотанием в животе. Я лечу, болтаю ногами, ору какую-то чушь и слушаю, как шумит ветер в крыле, ветер, которого я совсем не ощущаю – такой вот парадокс полета на параплане.

В моей голове нет уже никакого диалога, я – часть своего крыла, я его глаза, я всматриваюсь под себя, как огромная птица, и там внизу я замечаю маленькую фигурку, машущую мне рукой. Я различаю на ней белую арафатку, а на руке вижу ниточку темного браслета. И мне становится ясно, что я должен буду сделать однажды. Я должен научить тебя летать на параплане. Если ты не испугаешься этих двухсот двадцати тысяч вольт смеси восторга и жути, этого авантюризма полета.

Мне никогда не нравилось ловить кайф от прыжков с моста или провала на резинке – это какой-то чистый животный адреналин, наркоманская подпитка. С парапланом все не так. Тут есть адреналин, но есть и цель. Есть полет – сначала горизонтальный, потом повороты вправо-влево, а потом – из пункта А в пункт Б. И есть риск, в отличие от «резинщиков».

Я научу тебя старту и приземлению – обязательно против ветра, научу обратному отсчету, подъему параплана и разбегу навстречу ветру. Я помогу тебе, толкая тебя в спину, чтобы было легче, а потом, когда рывок поднимет тебя вверх, я останусь внизу, но и – в твоих ушах, в наушниках рации, где будет звучать мой голос.

– Если слышишь меня, покачай ногами… Так, молодец, отлично! Теперь наклонись вперед, но ручки клевантов не тяни. Чувствуешь, как тебя поднимает и скорость растет? Чувствуешь, как это – летать? А сейчас надо, просто необходимо поорать чего-нибудь, потому что ты наверняка не дышишь эти секунды полета, ты забыла дышать. Можешь покричать, попеть, тебя все равно никто кроме ветра не услышит…

…У моего первого инструктора на рюкзаке для параплана была вышита надпись. Я, когда ее впервые прочитал, не понял: «НЕБЕСА ПРЕКРАСНЫ. УБИВАЕТ ЗЕМЛЯ». А сейчас я знаю – небеса – это не только вот эта синь, но и все, что в ней летит. Ты, летящая в небе, – тоже небеса. Прекрасные небеса. И я беру рацию и говорю тебе, летящей в небе:

«Слышишь меня? Помахай ногами! Я все равно тебя не услышу отсюда, но я чертовски хочу, чтобы ты сейчас улыбнулась мне и сказала то самое слово, помнишь? Такое короткое, ни к чему не обязывающее, но важное для меня, как пароль. Как наш с тобой пароль…»

Пасхальное Воскресенье, Абакалков, Сибирь / Киев


Переписка в вайбере, утро Пасхи

– Доброе утро, любимая! С праздником! Христос воскрес! Проснулся утром, смотрел фотографии, там, где ты на море, помнишь, наш последний день? Прямо день счастья. Должно же оно быть где-то, это счастье?

После обеда: пропущенный вызов от Богомилы

– Привет, родная! Ты звонила? От тебя есть пропущенный вызов. Хочешь, я наберу?

– Нет. Я не звонила. И нет, не хочу, чтобы ты набирал.

– Хм. Странно, откуда тогда вызов? Глюк? Или шутки мироздания?

– Могу заблокировать тебя, и тогда не будет никаких вызовов и глюков. Попробуем?

– Эй, зачем ты так? Не хочешь, чтобы я писал тебе? Так и скажи. Не могу понять твоего отношения. Нет, никаких разборок я не хочу. Хочется только правды. С моей стороны я открыт. Предельно. Но я не вижу тебя. Как будто ты спряталась в облако. Я хочу тебя видеть.

Через несколько часов

– Саша, не пиши мне больше. Ни продолжать, ни развивать наше общение я не хочу. Ты удачно воспользовался ситуацией и нажал кнопочку «хочу удовольствий». И получил их в полной мере. Что было в Израиле, то было в Израиле. Здесь и сейчас уже совсем другая история. И точно не в эпистолярном жанре.


Из проповеди Александра на Пасху

… Жизнь, победившая смерть, – мы никогда не сталкивались с этим. Обычно все наоборот. Обычно смерть побеждает и торжествует, и ведет свой танец на наших костях. Об этом весь наш опыт, весь опыт человечества. Об этом прошедшая Страстная Пятница. Если уж Бог умер, чего говорить о нас?

Но сегодня – особенный день. Сегодня все наоборот. Камень отвален, а там – пусто. «Его нет, Он воскрес». Поверим мы этому? А если поверим, что это изменит в нас? Один человек, поверивший в эту жизнь за смертью, так описал эти изменения: «…нас почитают обманщиками, но мы верны; мы неизвестны, но нас узнают; нас почитают умершими, но вот, мы живы; нас наказывают, но мы не умираем; нас огорчают, а мы всегда радуемся; мы нищи, но многих обогащаем; мы ничего не имеем, но всем обладаем».

Нас почитают умершими, но вот, мы живы… Даже когда нас убивают, делом или словом, мы не умираем. Мы не можем умереть после Него, мы можем лишь умереть, чтобы воскреснуть. Что бы с нами не происходило, это не убавит от нас жизни.

Да, мы платим по счетам за каждый наш шаг. За плохое и даже за хорошее мы платим в этом мире. Иногда платим любовью. Иногда – жизнью. И там, на грани ненависти-любви и жизни-смерти мы понимаем – гробница открыта. Когда-то – Его. Теперь – наша…


Переписка в вайбере, вечер

– Наконец-то я могу тебе ответить, Богомила. Похоже, я дождался от тебя конкретики хоть в чем-то. «Не пиши» – это решение. Я не буду писать тебе, Богомила, разве что ты сама захочешь поговорить.

Насчет «воспользовался ситуацией» и «получил удовольствие» – это я даже комментировать не хочу. Если ты только так все видишь, мне тебя жаль. Но, знаешь, я не верю здесь тебе. Ты хочешь прекращения нашего диалога и ищешь повода – не ищи. Если ты этого хочешь, я готов прекратить нашу переписку. Но еще две вещи скажу:

Что было с нами в Израиле – не просто было, но стало частью меня. Стереть это не сможем ни ты, ни я. Я не хочу этого, и ты, думаю, не сможешь.

Здесь и сейчас – да, это не эпистолярный жанр. Я это знаю. Ты говорила мне много вещей, но одна стала для меня просто Символом веры – нельзя отпускать того, кто тебе дорог, кого ты любишь. Не прощай, панночка. Это не конец.


Пост Александра, записанный в дневнике

ПЕСОК СКВОЗЬ ПАЛЬЦЫ


Что такое время? Я смотрю на песочные часы, а они дают мне ответ. Время – это песок, тонкой струйкой сыплющийся из одной колбы в другую. Песок – время. Его столько, сколько есть, и никакие мольбы к песочным часам не помогут продлить его, хоть на крупинку.

«Остановись, мгновенье!..» – это красивости для поэтов. В реальности все просто и жестко – из одной колбы в другую. Не быстрее и не медленнее. И никто не положит эти часы набок, чтобы взять тайм-аут, так это не работает.

Что остается делать тем, кто это понял? Тем, кто наткнулся взглядом на эти чертовы часы и понял, что вот эти падающие песчинки – это твоя жизнь? Наверное, можно зажмуриться и попытаться забыть эту картину. Представить, что это просто сон, бывают такие сны, тяжелые кошмары, из которых вырываешься, как из липкой паутины, и разум твой благополучно стирает их обрывки, и ты помнишь только свое паническое впечатление о… о чем? Забыл. И слава Богу. А можно жить, постоянно глядя на эту струйку песка, считая дни, часы, минуты, создавая формулы, позволяющие высчитать: когда же это закончится, сколько еще осталось? И эта маниакальная страсть решить арифметическую задачку про два бассейна (помните, в один вода втекает, а из него вытекает в другой, известен объем и сечение трубы?) становится делом всей твоей жизни, вот только – жизни ли?

А можно принять это как данность и жить, помня о песке, но не глядя на него, не давая ему себя загипнотизировать. Как там у певца? «Не ждать конца, в часы уставив взгляд, / Тогда и на краю свободно дышишь. / И пули, что найдет тебя, ты не услышишь, / А остальные мимо пролетят…» Раньше я проматывал эту песню, казалась она мне такой тоскливой, а сейчас слушаю и понимаю – так и есть. Так и надо, наверное, надо, но не очень получается. Потому что одна мысль не дает покоя – как бы успеть все сделать? Как не разменяться по мелочам? Как успеть оплатить по счетам все свои долги и при этом сделать шаг вперед, в новое, в неизведанное?

Когда тебе полтинник, как думаешь, сколько там еще песочка, наверху? Сколько активного времени для вот этого всего, что надо успеть?

А когда тебя прихватывает последняя любовь, прямо на излете, когда ты чувствуешь это так остро, чувствуешь за двоих, что тебе остается? Купить билет в один конец?

Я сейчас очень хорошо понимаю людей, которым врачи сказали о том, что им осталось жить пару-тройку месяцев. Черт, да какая разница – месяцев, лет? Нужно просто жить. Впитывать в себя краски этого мира. Любить – до боли в губах, каждую ночь умирать в объятиях любимого человека, зная, что завтра может не быть. Зная, что ты уже не успеешь остыть от этой любви, привыкнуть к ней, просто потому что тебе уже не дадут столько времени, потому что она – это твой последний шанс, шанс прожить отмерянное, не глядя завороженно на падающие песчинки. Глядя друг на друга.

Когда-то один человек сказал мне, что нельзя отпускать того, кого ты любишь. Какое бы расстояние вас не разделяло. Сколь долго бы не длилось это молчание, я буду слышать твое дыхание и твой пульс сквозь шорох падающего песка, текущего через наши пальцы.

ЭПИЛОГ

Из книги Александра, завершение


«Пискнул сигнал вайбера, когда она готовила кофе на кухне. Экран телефона посветил зеленым минуту, погас. Она вернулась, устало опустилась в кресло рядом со швейной машинкой. Кофе обжигал и горчил. «Работы сегодня… да, делать – не переделать…» Звякнула чашкой, поставила на стол, отодвинула подальше от края. Взялась за работу.

Через полчаса отъехала в кресле от стола, помахала руками, потянулась к телефону. Значок сообщения стукнул ее ударом сердца. «От кого? От… кого?» Ткнула пальцем по значку, открыла программу.

Сообщение было от него.

«Здравствуй… Прости, что прерываю наш «заговор молчания». Пора уже. Хочу кое-что тебе сказать, спустя столько времени. Помнишь, ты написала мне в последнем сообщении о прошлом? Мол, Израиль был в Израиле, и точка. Я ответил тебе тогда, что с этим прошлым, которое стало частью меня, я не смогу расстаться. Это правда. Я не смог. Все это время я разбирался с нашим прошлым. Я сделал с ним то, что мог – я написал о нас с тобой историю. Я назвал нас другими именами, я немного все изменил, но главное я оставил. Главное – то, что случилось там с нами, что случилось между нами и к чему это все привело. Теперь эта история перестала быть только нашей. Я знаю, это может тебе не понравиться, но теперь ничего не изменишь – история есть, и ее герои уже живут своей жизнью.

И знаешь, я думал, что, разобравшись с прошлым, я смогу разобраться и с тобой. Оставить тебя в этой истории, запереть там.

Я не смог.

Ты была права, когда писала, что «здесь и сейчас» – это произведение не эпистолярного жанра. Я не только писал о нашем прошлом. Я кое-что делал для нашего «здесь и сейчас»

Поэтому я здесь, в Киеве. Я сижу у тебя во дворе с дурацкими цветами в руках, даже не зная, понравятся ли они тебе, сижу и пялюсь в твое окно. И если ты не выйдешь ко мне, я поднимусь к тебе и вынесу к черту твою дверь, чтобы сделать то, что должен был сделать уже давно. Чтобы обнять тебя. Прижать к себе. А потом делай что хочешь…»

Кресло, край стола, окно… Оно была наполовину задернуто шторами, и она взялась за ткань, сжала его, сминая…»

Киев, полгода спустя


1.

Всю дорогу его преследовали ее призраки. В Минске, промаявшись полдня в аэропорту на пересадке, он еле дождался регистрации и, ожидая самолета, увидел ее. Ну точно, она.

Она сидела в кресле и читала («Нет, писать – не мое. Я больше люблю и умею читать. И анализировать прочитанное»). Его сердце подскочило куда-то к горлу и заколотилось.

Нет, не она. Моложе лет на десять, более плавные черты лица. Но этот нос с легкой горбинкой, эти брови, эти глаза… Как бы заглянуть ей в глаза? Черт, мужик, да ты рехнулся? Откуда здесь она? А может… Сестра? Так похожа!

Он одернул себя, заходил в дальней части зала из угла в угол, успокаиваясь. Всё, всё! Он летит в Киев, он увидит ее, он разрушит это молчание в конце концов…

В самолете он снова увидел ее, ту девушку с книгой. Она сидела рядом с его местом. Подняла глаза, улыбнулась, встала, пропуская его. Глаза… Нет, не ее глаза. В тех купалось израильское солнце в зеленой-голубой воде. Он уселся рядом, покосился, с трудом удержался от желания коснуться кончиками пальцев ее скул, носа, дуг бровей. Пальцы вспомнили бы.

Он вытянул ноги, закрыл глаза, вновь оказался в палатке, рядом с ней, спящей на его плече. Призрак в десятке сантиметров от него перелистнул страницу…

…Автобус, что вез его в город, был заполнен утренними неразговорчивыми людьми. Все сидели по местам и дремали, задернув шторы. Яркое киевское солнце, мерцало сквозь деревья, искало щели и щекотало глаза, он жмурился, надвигал на нос козырек бейсболки и напоминал себе ежа. «Мыши плакали, кололись, но продолжали жрать кактус» – вспомнил он. Зачем он здесь? Нет, неверный вопрос. Почему и зачем – с этим, как раз, всё понятно. Что будет – вот это уходило куда-то в серую рассветную хмарь, разгоняемую осенним солнцем. Вересень – вспомнил он название сентября по-украински. Почти лето, и днями припекает по-летнему, но деревья уже размазало разноцветье.

Сзади зазвонил телефон, и он опять ухнул в пропасть, как в воздушной яме – ее голос отвечал что-то звонившему, прямо тут, за его спиной. Он изогнул голову, глянул между кресел, шевельнул посеревшими губами: «Богомила…» Нет, опять не она. Призрак сзади договорил, сбросил вызов, в автобусе вновь восстановилась тишина. Ему казалось, что все слышат, как бьется его сердце.


2.

Хостел был маленький, грязный и располагался в общежитии «В гуртожиток требуется дворник, питати у коменданта» – прочитал он на столбе, рядом со входом. У двери, греясь на солнце, сидели на корточках татуированные мужики, кто в трусах, кто в трикошках, курили, хмуро провожали его взглядом. Похоже, жизнь вчера не задалась, либо была излишне изобильной. Он заселился, заплатив за пять суток и еще немного за ранний заезд, встал в душ, поднял голову вверх и вдруг, неожиданно для себя, помолился. Молитва текла из него легко, как вода из ржавого раструба, вымывая из него нерешительность и сомнения. Было решено: сегодня! Сегодня он ее увидит и поговорит с ней. Лишь бы она была в городе!

Когда он ехал сюда, он фантазировал: присмотрюсь, похожу кругами вокруг ее дома, увижу издали, провожу незаметно… Он и хостел выбрал совсем рядом, в десяти минутах ходьбы от ее дома, он проверял, он ходил по гуггл-карте столько раз! Но сегодня, стоя под струями теплой воды и физически, до дрожи ощущая ее близость, он понял – не будет никаких наблюдений. Вот сейчас, вытершись насухо, он пойдет к ней, и, если ее нет, будет ждать у подъезда. Сколько нужно.

Заставил себя выпить чая, стал собираться. Сунул в рюкзак свою книгу, свечку из Израиля, что они жгли в последнюю ночь в эйлатском хостеле, забытый ей у него шнур от повер-банка («Помнишь, ты дала мне его как-то зарядить мой телефон? Мой шнур сдох тогда совсем»). Подбросил на руке маленький, но увесистый пакет. Там лежали гранаты, найденные им в одном из его горных походов, лет семь назад. А еще – камушек из пустыни Негев, пористый, как пемза, словно изъеденный червяками-камнеедами («Смотри, Богомила, какие тут интересные камни! Словно и не камни вовсе, а их скелеты. Держи, один тебе, один мне»). В эти пустоты его камня гранаты ложились, как подогнанные, заполняя их своим тусклым коричневым блеском, превращая камень во что-то другое («А мне нравятся гранаты, Сашко. Они будто прячут что-то внутри»). Он придумал это дома, когда наступила эпоха молчания, но не пришел еще черед писать книгу. Он сидел на диване, вертел в руках этот камень-скелет, и вдруг понял, чего там, в нем, не хватает. Вытащил из коробки горсть гранатов разных размеров, стал пристраивать в ячейки камня, словно собирал кубик Рубика…


3.

Он забил ее адрес в телефонном навигаторе, но почти не смотрел туда, он уже изучил этот маршрут тысячу раз, на компьютере. Подъем в горку, районная больница, угол парка, перекресток, первая пятиэтажка, вторая, третья… В четвертой блочной старой пятиэтажке жила она.

Он шел вдоль линии подъездов, читая номера квартир, ее квартира была в последнем, угловом, дверь подъезда была открыта. Он заглянул, да первый этаж, да, эта дверь, вышел, вспомнил, что надо дышать, присел на трубу, ограждающую палисадник у дома. Сколько раз он видел эту дверь на фотографиях? Каждое воскресенье он посылал ей цветы, курьер привозил их к двери, крепил к ручке, фотографировал и отправлял ему. Он запретил службе доставки передавать цветы лично, звоня в двери, после того, как она, на второй раз отказалась их принимать. Просто, оставляли у двери и присылали фото в отчет. Дверь – и цветы («Кстати, я так и не узнал у тебя, какие ты любишь цветы…»).

Он выудил телефон из кармана, незряче уставился в экран. Позвонить? Сказать: «Привет! Я здесь, у твоего подъезда, выйди?» А если она сбросит? А если скажет: «Нет»? Он движением пальца сбросил ее контакт, сжал телефон в кулаке, оторвался от трубы. Десять шагов, подъезд, дверь. Непривычная, без букета в ручке. Кнопка звонка утонула под пальцем, в глубине звякнуло.

Ухало сердце, но он услышал шевеление. Или показалось? Нажал еще, и еще. Молчание.

Он вышел, растерянно оглянулся на окна, уселся на свою трубу. Что дальше?


4.

Она вышла из подъезда быстро и решительно, подошла к нему, глядя прямо в глаза. Он встал. В глазах замерзали голубые кубики льда в зеленой воде. Через пару секунд он понял, что она в ярости.

«Здравствуй, Богомила…» – «Зачем ты приехал? Я тебя не звала» – «Конечно не звала, как бы ты смогла это сделать, если ты меня везде забанила?» – «Не везде. Есть почта. И ты мог написать» – «Не мог. Ты не хотела больше эпистолярного жанра» – «Я не звала тебя. Нам не о чем с тобой говорить» – «Я устал молчать. Мы молчим полгода» – «Этого мало» – «Мало?! Нет, Богомила, это ужасно много. Достаточно, для того, чтобы что-то понять. Чтобы наконец приехать. Сделать то, что хотел еще тогда, в Тель-Авиве, глядя в твою уходящую спину»

Она усмехнулась, и от этой усмешки он опустил глаза. «Александр, почему ты решил, что твой приезд что-то изменит? Мы сказали друг другу уже все, что могли». Молчание. Потом она продолжила: «Ты все себе придумал. Ты меня не знаешь» – «А может что-то знаю?» – «Нет. Там,в Израиле мы были все какие-то… потерянные, что ли». Он яростно покачал головой: «Нет, Богомила. Может быть, наоборот. Может, мы там нашлись?» – «Ты смеешься? Ты разрушил все, что вокруг тебя, ты влез в мою жизнь, ты преследуешь меня этими идиотскими цветами… Уходи. Я не хочу тебя видеть»

«Кого любят, того не отпускают, держат за руку…» – подумал он и проглотил эту фразу, комком по горлу. Полез в рюкзак, достал книгу, завернутую в бумагу. «Вот… Возьми это» – «Что это?» – она убрала руки. «Это книга. Я же не мог говорить с тобой эти полгода. Возьми. Это капсула, куда я упрятал прошлое. Ты была права про «здесь и сейчас». А прошлое – тут. Наше прошлое. Но, может, оно не оторвалось от нас окончательно, как хвост ящерицы?» Она взяла книгу, сунула подмышку: «Это ничего не меняет» – «Может быть. Но это – как ребенок. В одном экземпляре. Твой и мой. Наш. Просто прочитай»

У нее зазвонил телефон, она ответила, отвернувшись: «Серёженька, почему ты так долго? Я написала тебе, чтобы ты сразу перезвонил. Знаешь, кто тут, рядом со мной? Александр. Ну да, из Сибири, Александр Черных, помнишь, я тебе рассказывала… (Он дернулся, как от удара, сдержался, сжав зубы до скрипа) Да, он приехал и сегодня пришел ко мне. Я думала, ты приедешь, чтобы с ним поговорить… (Он снова дернулся, сжал рукой трубу, на которой только что сидел) Поговори с ним, ладно?»

Она протянула ему свой «Самсунг», такой знакомый, такой… Он уставился на него с недоумением, взял в руки, коснувшись ее пальцев. «Алло?» – «Здравствуйте, Александр, меня зовут Сергей…» Голос был хрипловатый, спокойный, голос его ровесника, может даже чуть старше. Он вспомнил горькое Богомилино: «Говорить по телефону о любви и слышать, как на той стороне размешивают ложечкой сахар в стакане…» «Алло, вы тут?» – «Да Сергей, я тут. Я знаю, кто вы». Теперь дернулась Богомила, отвернулась.

«Зачем вы приехали, Александр?» – «А вы не понимаете? Она этого с вами не обсуждала? Я люблю Богомилу». – «Вот так?» – «Вот так». Он помолчал. Потом сказал: «А она вас? Зачем вы делаете то, что ей неприятно? Ей неприятно вас видеть, она просит защиты. Мне приехать, чтобы решить этот вопрос?» Он пожал плечами: «Приезжайте… А приедете?» – «Александр, дайте трубку Богомиле, я потом еще продолжу разговор». Он протянул трубку: «Тебя». Она взяла, прижала к уху, пошла к подъезду, что-то говоря, зажимая подмышкой его книгу. Щелкнула замком подъездной двери, захлопнула, не оборачиваясь. «Всё?» Он недоуменно уставился в дверь, в безликие окна с решетками. Присел на трубу. Потом встал. Вышел на улицу, напился еще жарким сентябрьским солнцем. «Всё? Нет, не всё. Надо дать ей время. Он присел на лавочке в соседнем дворе, набрал эсэмэску: «Богомила, это мой украинский номер. Я некоторое время еще побуду в Киеве. Если захочешь, позвони? Александр».

Силы кончились, будто его выключили. Прихрамывая, как старик, он вернулся в хостел, рухнул на кровать и уснул.


5.

Два дня он бродил по Киеву, будто раздвоившись. Какая-то его часть смотрела вокруг, считывая красоту осеннего города, его старые дома в окружении новых высоток, его брусчатку, переходящую в неровный асфальт, кресты церквей, купола театров, а другая часть смотрела внутрь и видела там пустоту. Ничего не изменит его книга. Ничего. Ее глаза сказали ему это сразу, только она вышла. Она уговорила себя, еще тогда, полгода назад. «Кого любишь, того не отпускаешь, держишь за руку…» А она? Держала? Он пошевелил пальцами. Ничего, кроме пустоты. Внутри. Снаружи. И еще – молчание.

…Он бегал по утрам в парке «Нивки», заставляя себя ощущать сердце. По дорожкам, вверх и вниз, мимо таких же одиноких бегунов с музыкой в ушах, мимо развалин чего-то то ли советского, то ли более раннего. Останавливался отдышаться на озерах, смотрел, как восходящее солнце зеленит воду. Через пару месяцев тут появится голубой лед… Потом завтракал в своем хостеле и опять бродил по городу, возвращаясь затемно. Не читалось, не писалось. Пытался смотреть телевизор – выключил через пять минут.

На третий день снова взялся за телефон, набрал сообщение в Вайбере: «Здравствуй, Богомила! Третий день в Киеве. Живу недалеко от тебя. Утрами бегаю в парке, иногда выбираюсь в более попсовые места в центре. Все время думаю, что по этим дорожкам ты ходила двести раз, да и сейчас, возможно, прошла прямо передо мной, или пройдешь, когда я уйду. Даже пару раз думал, что вижу тебя. Киевский песок почти высыпался из моих пальцев, скоро мне уезжать. Я хотел бы встретиться перед отъездом. Надо поставить точку, как думаешь? Не хочу, чтобы та сумбурная встреча стала ей. Давай посидим где-нибудь, где ты захочешь? Что думаешь?»

Письмо застало его в парке, звякнуло в телефоне, высветилось на экране приглашение в почту. Он свернул к лавочке на аллее, сел, открыл письмо…

«Александр, я не вижу никакого смысла в наших встречах. Ни сейчас, ни потом. Согласна поставить точку. И да, коротко отвечу на твой легко прочитываемый вопрос: а как-же Израиль?

В том походе присутствовала только часть меня, не самая лучшая, к сожалению. И мне омерзительно вспоминать обстоятельства, в силу которых мне довелось поиграть в эту игру по твоим, как тебе тогда могло показаться, правилам.

Я не верю в твои чувства, в твою «любовь». Самое большее, самое комплиментарное для тебя – я допускаю, что ты меня тупо жаждешь. Всё, что есть у тебя (и это в лучшем случае!) – это банальная похоть. Похоже она всегда была частью тебя. Твоё слюнявое мемуарное испражнение ещё больше убеждает меня в этом. Все остальные мои допущения лучше тебе не знать.

Твой образ, прости, для меня никогда не был привлекательным. Я всегда сторонилась людей такого типа – самовлюблённых эгоистов, лишённых малейшего уважения к другим людям. И патологических глупцов при этом, о чём свидетельствует как твоё поведение, как твоё примитивное «ухаживание», так и твоя нравственная, твоя социально-политическая позиция, твоё кредо, если хочешь. Такие люди всегда, по любому поводу, за варенье и печенье, тем более, при малейшей угрозе, поспешно предавали не только доверившихся им близких, не только переступали через интересы людей вообще, но и, радостно повизгивая, предавали Родину. И вещали с разных амвонов и экранов, как правильно они поступили, высокомерно поучая дебилов.

К слову о книжке. Пробежала её по страницам. Мда. Может она и состоялась бы как книга, будь там поменьше тебя, как Пупа Всеторчащего, поменьше слащавой похоти, которую ты силился упрятать под маску романтизма, «искусственной красивости», будь в ней мои настоящие мысли того периода, мои истинные ощущения. Вот тогда это было бы хоть отдалённо похоже на литературное произведение, а автор—на писателя. Открыв (чисто из любопытства, не поверишь) этот образчик самиздата, я наивно ожидала, что там будет мыслей больше, чем хотелок, что ты напишешь о себе, как о человеке, будешь откровенен перед самим собой. О том, как и почему ты стал священником, как женился и как родил детей, не сумев стать им ни другом, ни отцом. Как стал врагом земле своей, как за чечевичную похлёбку продавал свою душу, кусочек за кусочком. Кстати, мне было бы небезынтересно прочесть такую же книгу, этого же автора, но написанную от моего лица. Оченно любопытно было бы посмотреть, насколько и как ты меня представлял, чувствовал. Увы, у тебя не получится. Такие типы, не способны поставить себя на место другого, им не дано умение души смотреть глазами другого, чувствовать чужую радость или боль.

Но к счастью, тебе подобные личности добрались ещё далеко не до всех «простодушных агнцев», не успели, а ещё лучше, не смогли изуродовать их к своей пользе, не погубили их души. Вы, самоуверенно вещающие от имени церкви лжецы, вы, продавшие тело и душу инфантильные либерасты, готовые разрушить весь мир, чтобы выпить чашку чая (классики не стареют, а мещане не вымирают).

Ничего личного, Саша. Посиди где-нибудь, где захочешь, подумай. А потом просто забирай свой песок и уходи в свой мир. И больше не пытайся проникнуть в Мой. В мир людей. НЕ ПОЛУЧИТСЯ!

P.S. Моё письмо, получилось значительно более длинным и пространным, чем я хотела в начале. Утешает, что это последнее письмо абоненту.

И, чуть не забыла. Твой визит не причинил мне беспокойства. Он, скорее, был неприятен. Как ещё не выветрившийся запах в общем туалете».


6.

Он гулял до ночи, до плотных сумерек, когда дорожки парка уже невозможно было различить. Вышел на освещенную улицу, скорректировал маршрут на телефоне, зашагал к хостелу.

Администратор качнула головой, когда он, отзвонившись во входную дверь, вошел в общий коридор: «А я думала, шо вы тут. Гуляли?» Он кивнул, прошел в свой номер, скинул одежду, шагнул под душ. Никаких молитв. Пусто.

Рухнул на кровать и уснул, как только закрыл глаза. Без сновидений.

А утром, умывшись, он достал ноутбук и написал ей ответ – сразу, не останавливаясь ни разу.

«Спасибо за откровенность, Богомила. Повеселила и покорябала

Никакого вопроса про Израиль не было. На него уже давно ответили, и ты и я. Сегодня ты пытаешься свою агрессию и отрицание сделать частью своей правды. Ну, это твой выбор. Твоя свобода.

Позволь и мне сделать свой выбор, сделать не без усилий.

Все, Богомила, гештальт закрыт, «все ушли на фронт». Я больше не буду беспокоить тебя, ни письмами, ни запахом туалета, ни иными «словесными испражнениями». Забираю песок и ухожу жить дальше.

В твоем письме много справедливых обвинений, как обычно. Но они – как зеркало. Любой, даже ты, взглянув в них, увидит себя. Эгоистичного. Самовлюбленного. Погрязшего в собственных комплексах. В общем, «кто без греха, тот пусть первый бросит камень». В чем ты не можешь меня упрекнуть, так это в том, что я бросался в тебя камнями и нечистотами. Потому что я, действительно, не знаю тебя, а то, что я узнал, обожгло меня и приворожило.

А сейчас мне тебя жалко. Это единственная эмоция, что осталась среди пепла. Жалко. Знаю, что ты скажешь, что тебе плевать, чтоб я эту жалость засунул куда подальше и проваливал, это сейчас в духе твоего последнего письма. Жалко, что ты видишь тут только похоть, и не видишь ничего другого. Жалко, что ты, глубокая и умная, любящая анализировать, закрылась какими-то пошлыми штампами.

Ладно. Засунул жалость подальше. Проваливаю.

Помнишь того партизана, что искал тебя, выглядывая из моих глаз? Я похоронил его тут, в Киеве. Где-то в овраге в Сырецьком парке, под детской железной дорогой («Подивіться, Олександр Иванович, яка гарна дитяча площадка! А ми тут обідаємо зараз …»), а может в Нивках, на пути к озеру, там есть чудесные развалины. Я выгнал его из себя, а он не смог жить, как улитка без раковины. Когда будет воскресение мертвых, он, возможно, найдет тебя, но меня это уже не касается.

Как не касается меня и твоя жизнь, Богомила. Живи, как умеешь, между монастырем, в котором навсегда осталась часть тебя, словесным анализом, импринтинговой любовью и побегами от себя на велосипеде.

Твой гнев на меня, все твое презрение и демонстративная брезгливость, вплоть до смешных политических лозунгов, это ведь все – эскапизм, побег, стена, которую ты выстроила, испугавшись перемен, во мне, в себе, испугавшись слова «мы», так ведь? Эта стена просто кричит во всей нашей переписке, разве нет?

«Кого любят, того не отпускают…» Но в страхе нет любви, Богомила. Это ты отпустила меня. А я… Вот сейчас скажу тебе то, чего ты ждешь и за что сможешь презирать меня дальше: я не хочу и не буду мучить тебя, сжимая твою руку. Будь свободна.

И спасибо тебе, за то, что ты разбудила меня. Как бы тебе не казалось уродливым все, что я пишу, чувствую и говорю сейчас – это следствие наших отношений.

Как и эта «книжонка». Каким бы сомнительным не было ее содержание, она сдвинула камень. Может, я еще скажу тебе спасибо и за тот поворот, что ты внесла в мою жизнь, может даже, скажу спасибо за семью, которую ты спасла. Надеюсь, так и будет.

И раз уж ты так и не узнала в этой книжке и свое дитя, я забираю его себе. Герои книги – не мы, это правда. Они лучше нас. Пусть хоть они живут, ладно? Может ради того, чтобы другие люди не наступали на эти грабли. Или наступали .

Но тебя забыть я не смогу, уж прости. Как забыть ураган, что забросил меня в волшебную страну Оз? Как забыть эту страну? Она внутри меня и никуда уже оттуда не денется.

И это, действительно, последнее письмо.

Привет Изе Кацману. Я не смог им стать, рожденный Ворониным остается Ворониным.

Твой совсем не враг, Механiк»


7.

Перед отъездом из Киева он снова прошелся по Нивкам, подошел к парящему утреннему пруду, самому большому. Оперся об ограждение, долго наблюдал за туманными фигурами, лениво поднимающихся клочков пара. Потом достал из кармана пористый израильский камень и горсть гранатов, катнул на ладони… Камушки глухо постукивали гранями друг о друга, отблескивали в молочном свете. «Не песок». Он наклонил ладонь, и они, тихо булькнув, ушли на дно. Круги лениво разошлись было по ряске, но увязли в ней и сгладились. Он развернулся и ушел.

…Поезд «Киев – Москва» уходил по расписанию.

Израиль, три года спустя


…Он припарковал арендованный «ниссан» на стоянке, втиснувшись между микроавтобусом и джипом, достал телефон, нашел абонента в списке, нажал вызов. После третьего гудка трубка ожила, сонно отозвалась на иврите. «Шалом, Миша! Это Саша, мы с тобой списывались по поводу чехлов от велосипедов. Сегодня вечером будем, все норм?» Миша помолчал, видимо просыпаясь, потом утвердительно буркнул: «Привет, Саша. Да, буду ждать. Во сколько, примерно?» – «Часа через четыре. Сейчас я в «Бен-Гурионе», жду рейсы. Как распакуемся, соберем велосипеды, отправлю машину к тебе и отзвонюсь». Попрощались.

Он вышел из машины, пискнул кнопкой сигналки, двинулся к выходу с менорой, по пути оглядывая сквер с лавками-бортами длинного тенистого газона. «Ничего не изменилось. Те же цветы, те же деревья, тот же людской Вавилон. Даже индусы, кажется, те же». Он усмехнулся, огибая группу энергично жестикулирующих гостей в тюрбанах, во рту возник кисловатый привкус сигарет «Мадрас». «Боже, да когда ж я их курил-то? Лет тридцать пять назад?» Вспомнил, как год назад поляки звали его прокатиться по побережью Бенгальского залива, соблазняли бесплатными ночевками в католических миссиях, предлагали выстроить новый коммерческий маршрут. Заманчиво…

Он прошел рамку металлодетектора, бросил взгляд на табло. Московский уже сел, только что, киевский – через два часа, как обычно. Пошагал к выдаче негабаритного груза, прислонился к стенке, стал ждать, оглядывая зал. Жизнь кипела броуновским движением из гостей разной степени экзотики, мелькали с завидным постоянством солдаты с оружием. «Всё как тогда…»

Минут через пятнадцать он увидел их – трое из Энска, четверо абалаковских, помахал. Они увидели, заулыбались, поспешили в его угол. Высокая девушка-блондинка неловко обняла его, чмокнула в щеку: «Привет, па!» Он обнял ее за плечи, прижал-качнул: «Полинка… Как долетели?» – «Нормально. Трясло немного» – «Что с институтом?» – «Да всё ок, договорилась на две недели». – «Как … мама?» – «Да как всегда. Работает. Приезжай?» – «Поля…» – он обнял ее еще раз неловко, такую большую, взрослую. – «Обязательно приеду, немного позже»

Поздоровался со всеми, вглядываясь в знакомые лица, заряжаясь их энергетикой, их жаждой движения, открытия… Зашуршала лента, тяжело таща негабаритный груз, поползли коробки и чехлы с их велосипедами.

Распаковали и собрали транспорт в том же сквере, под менорой. Денис сбегал уже на стоянку к машине, которой ему предстояло рулить все это время, сопровождая группу, облазил ее внутри и снаружи, даже полежал под ней, поворчал: «Чего это она вся в пыли красной, как марсоход, где ты катался?» Потом подошел ко всем: «Готовы? Собрали велики? Давайте рюкзаки грузите!» Поделили груз на «с собой» и «в машину», унесли, спаковали коробки и чехлы в плотный блин, сложили на багажник на крыше «ниссана», Денис уже мараковал над навигатором, вбивая адрес Миши.

Он сбегал к табло – киевский рейс садился. Устроился ждать в том же углу, у «негабарита».

Четверо шагали друг за другом, озираясь, три парня и девушка. Он махнул рукой, его заметили, замахали. Ребят он знал, они были с Днепра и с Полтавы, он катался с ними весь прошлый год – Беларусь, Карпаты. Девушку-киевлянку видел впервые. Она первая протянула руку: «Богдана». Он приподнял брови: «Красивое имя», Богдана пожала плечами: «Ім'я як ім'я, звичайне. Дана Богом, тато так вирішив», и озорно улыбнулась, сверкнули зеленые искорки в серых глазах. «Ну, значит Богу было до тебя дело, Богдана. Мене звуть Олександр, Саша. Ну що, забираємо наших коней і – на вихід? Там вас чекає вже російська збірна. Де ще, як не в Ізраїлі, українцям з росіянами в одному поході педалі крутити?»

Через полтора часа они двигались уже на выезд с территории аэропорта. Солнце клонилось к закату, мелькали пальмы, в которых пели птицы, он шел впереди, поглядывая на навигатор, и думал об этих двух неделях, где будет с ним Полина, и эти места, не оставляющие его – Иерусалим и Вифлеем, Масада и Тимна, три таких разных моря, несколько оазисов и огромная пустыня…

Апрель – август 2017

– В оформлении обложки использована фотография Zoe-Holling с https://unsplash.com/ по лицензии CC0.


Оглавление

  • ПРОЛОГ
  •   Израиль, три года спустя
  • ЧАСТЬ ПЕРВАЯ: Механiк и Богомила
  •   День первый: Аэропорт Бен-Гурион – Яффа, пляж на берегу Средиземного моря, дистанция 28 км
  •   День второй: Яффа – Рамла – Модиин-Маккабим-Реут – парк Аялон-Канада, дистанция 54 км
  •   День третий: парк Аялон-Канада – мошав Месилат-Цион – Эйн Керем – Иерусалим, дистанция 49 км
  •   День четвертый: Иерусалим, день отдыха.
  •   День пятый: Иерусалим – Вифлеем – монастырь Мар Саба – Иудейская пустыня – Мертвое море, дистанция 67 км
  •   День шестой: заброшенная фазенда на Мертвом море – оазис Эйн-Геди – крепость Масада – пляж города Эйн-Бокек, дистанция 54 км
  •   День седьмой: Пляж за городом Эйн-Бокек (Мертвое море), день, ночь и немного утро.
  •   День восьмой: Эйн-Бокек – Димона – Йерухам, дистанция 67 км
  •   День девятый: Йерухам – Сде-Бокер – Мицпе-Рамон. Дистанция: 71 км
  •   День десятый: Мицпе-Рамон – кратер Махтеш-Рамон – Кетура. Дистанция 93 км.
  •   День одиннадцатый: Кетура – парк Тимна – Эйлат. Дистанция 75 км.
  •   День двенадцатый: Эйлат, первый день отдыха.
  •   День тринадцатый: Эйлат, второй день отдыха.
  •   День четырнадцатый: Эйлат, третий день отдыха, отъезд в Тель-Авив.
  •   День пятнадцатый: Тель-Авив – Яффа, дистанция около 10 км
  •   День шестнадцатый: Яффа – аэропорт Бен-Гурион, дистанция 28 км. Самолет Тель-Авив – Москва
  • ЧАСТЬ ВТОРАЯ: Страстная неделя
  •   За две недели до Страстной недели. Мавринск, транссибирская магистраль, придорожная гостиница / Киев
  •   За десять дней до Страстной недели, Абалаков, Сибирь / Киев
  •   За неделю до Страстной недели, Абалаков, Сибирь / Киев
  •   Накануне Страстной недели, Абалаков, Сибирь / Киев
  •   Начало Страстной недели, Вербное воскресенье, Абалаков, Сибирь / Киев
  •   Великий Понедельник, Абалаков, Сибирь / Киев
  •   Великий Вторник, Абалаков, Сибирь.
  •   Великая Среда, Абалаков, Сибирь.
  •   Чистый Четверг, Абалаков, Сибирь / Киев
  •   Страстная Пятница, Абалаков, Сибирь
  •   Тихая Суббота, Абалаков, Сибирь
  •   Пасхальное Воскресенье, Абакалков, Сибирь / Киев
  • ЭПИЛОГ
  •   Из книги Александра, завершение
  •   Киев, полгода спустя
  •   Израиль, три года спустя