Кислородный снег [Мари Розенталь] (fb2) читать онлайн

Мари Розенталь Кислородный снег

Вследствие взрыва сверхновой в том же секторе галактики, где находится наша Солнечная система, последовавшее после гамма-всплеска послесвечение в виде различного вида излучений, достигло Земли.

Эти излучения приблизительно за сутки произвели необратимое воздействие на земную атмосферу – молекулы кислорода, вступив во взаимодействие с другими элементами, начали выпадать на землю в виде больших хлопьев бело-серого «снега».

Атмосфера лишилась всех газов кроме азота, концентрация которого также непрерывно снижалась из-за того, что молекулы азота под воздействием космических лучей, преодолевая земное тяготение, отправлялись в открытый космос.

Из-за постоянно понижающегося давления часть воды на Земле выкипела, что несколько замедлило исчезновение атмосферы, но так как температура снижалась еще быстрее, спустя неделю все водоемы покрылись толстым слоем льда и восполнение атмосферы кислородом прекратилось.

Лишь несколько выживших на Земле успели укрыться в подземных бункерах с автономным жизнеобеспечением до того момента, когда все живое на Земле погибло.

Каждый день астрономы всех стран, что имели средства и желание на содержание этих самых астрономов, наблюдали за космосом при помощи приборов, о существовании которых, может, знал только самый узкий круг людей, но о том, что случилось, не мог узнать заранее никто. В этом некого винить. Мы ведь не боги, в конце концов. Но если задаваться вопросом "А есть ли Бог вообще, учитывая то, что произошло с нами?", то, на мой взгляд, произошедшее, как ни что иное является подтверждением тому, что он есть.

Всё случилось мгновенно. Просто в один день. И звёзды не падали с неба, земля не расходилась под ногами. Единственное, что необычно было в тот день, это запах какой-то стерильности.

Наша небольшая семья, под руководством отца, покинула наши апартаменты, находящиеся в Толидо, около полудня. На тот момент было сложно сказать. Несмотря на то, что стоял ноябрь месяц и несколько предыдущих дней небо было затянуто полотном из серых туч, в тот день было очень ясно. Пока мы удалялись от дома на машине, я заметил, как странно распределялись люди на улицах: где-то их не было совсем, а где-то они толпились, суетились, паниковали.

Сначала я подумал, что мы направляемся в наш загородный дом, тот, что в сторону Финдлея. Эта мысль сохраняла во мне хоть какие-то остатки спокойствия. Но не прошло и двух минут с момента нашего отъезда, как я понял, что мы едем совершенно в другую сторону. Отец молчал, мать тоже. С присущей мне чертой слишком драматизировать некоторые моменты, я спросил себя: "А не снится ли мне всё это, не привиделось ли?". Но мои учащённое сердцебиение и холод ужаса, обволакивающий всё мое тело, были ответом на этот немой вопрос.

Отец как-то рассказал мне, что ещё в далёком девяносто девятом, под влиянием всеобщих волнений по поводу наступления нового века и возможных катастроф, связанных с ним, он приобрёл право на постройку подземного убежища на незаселённых окрестностях подле Шоссе 75, ведущего к Детройту. Тогда я был раздражён тем, что он сказал мне об этом – я не любил подобные разговоры. Но когда я понял, что мы держим путь именно туда, я не знал, благодарить ли мне отца или проклинать.

Первые дней пять мы провели в бункере, так что нам не пришлось наблюдать того, что происходит с Землёй и, что важнее, её обитателями. Хотя, не думаю, что мы и смогли бы, так как навряд ли кому-то взбрело в бы голову отправится в Детройт и именно по этому шоссе, когда всё началось.

Но мы были не единственными, кто в этот роковой момент нашли своё пристанище в этом убежище. С нами была ещё одна семья, правда состоящая только из отца и сына. Мистер Кеннит явно вёл какие-то дела с моим отцом, помимо совместного распоряжения этим местом, но я видел его впервые. Его сын Лэнс был на пару лет меня старше. Или нет. Я так и не запомнил. Все те дни, которые мы провели в бункере, до того как нас с ним в первый раз послали наружу, он пролежал на своей койке, рыдая в подушку. А всё от того, что я спросил его о его матери. Мне стало очевидно, что в решающий момент она была где-то вдали от своего мужа и он не имел возможности забрать её сюда.

Но я не особо раскаивался о том, что заставил Лэнса немного поплакать. Мне казалось, ему должно было быть ясно, что неважно, здесь, под землёй, в иллюзорной безопасности, или там, на поверхности, под прямыми ультрафиолетовыми лучами, одни, среди малознакомых или вообще незнакомых нам людей, или в кругу семьи, через несколько месяцев, или через несколько часов, в ужасных муках или со спокойной душой, устав от чувства неизбежности, мы всё равно отправимся на тот свет. На самом деле, в тот момент я подумал, что был бы очень не против оказаться на месте матери Лэнса. Но эта мысль всё же, по какой-то причине, нагнала на меня ещё больше леденящего страху.

Никто, я уверен, не заметил, как прошла первая неделя. Мы провели это время в растерянности, вызванной тем, что мы не знали, что сказать друг другу, молча скорбя о всех родственниках и друзьях, которые остались на поверхности.

Отец, видимо пытаясь заставить меня опомниться, сказал мне: "Я понимаю, это трудно, но нужно жить дальше". Для меня это прозвучало смешно, но улыбнуться у меня не получилось.

– Жить, – повторил я не глядя на него, – а для чего?

Он говорил что-то о поиске других выживших и дальнейшем объединении с ними, но я слушал его через слово, совместно усердно пытаясь не расплакаться. Отец всегда таким был, но я не мог поверить, что именно сейчас, перед совершенно неминуемой смертью, он продолжает гнуть своё, закрывая глаза на то, что наше убежище находится посреди пустыря с пролегающим по нему шоссе, по которому уже никто не проедет.

Я не мог поверить, что всё то крохотное количество людей, собравшееся здесь, намеренно не принимает свою участь, пытаясь утопить свою тревожность и мысли о безысходности в глупых, невероятных надеждах. И, естественно, им не угождало присутствие кого-то, кто этих призрачных надежд с ними не разделяет.

–– Ты такой слабак, – говорил Лэнс, лёжа на кровати и глядя на меня сквозь темноту нашей с ним комнаты, – наша задача сейчас в том, чтобы собраться с духом и, невзирая, на всё пережитое, цепляться за жизнь изо всех сил.

Он старался придать своим словам уверенности и даже, может, надменности, но я знал, что это были не его мысли. Они были вложены в его пустую, вследствие произошедшего, голову.

– Скажи мне, ты слепой? – начал я как можно спокойнее.

– Не очень умно с твоей стороны огрызаться, учитывая наше положение.

– Я к тому, что ты, видимо, не видел, где находится наш бункер. Мы на семьдесят пятом шоссе. Мы посреди грёбанной пустоши. Тут, в радиусе как минимум десятков километров не может быть ничего подобного. А если тут кто и проезжал, то он уже давно спёкся в своей машине, как мясо в горшочке. Если бы ты своей головой думал, то понял бы, что мы уже покойники.

– Не говори так, – теперь голос у него дрожал, – если не мы, то к нам придут. Ведь не может же быть, так, чтобы мы совсем одни остались. Мы ещё поживём, вот увидишь.

По его голосу я слышал, что он улыбался. Так же я буквально чувствовал, как он впился в меня взглядом, ожидая моего согласия с ним. Я повернул голову к его кровати, различая очертания его лица в темноте.

– Это не жизнь, это уже даже не существование. Это просто очень долгая смерть.

Я понимал, что выход у всех нас один, вне зависимости от степени решимости продержаться как можно дольше. Несмотря на это, сам я не слишком торопился к этому исходу: я говорил себе, что время настанет, когда смерть будет казаться для меня чем-то вроде освобождения, а не просто неизбежной и пугающей участью. Но на деле мне просто не хватало духу. Мне не хотелось умирать, но и не хотелось так жить. Я был в ужасе от своего положения и одновременно будто бы не чувствовал совсем ничего. Я понимал, что просто не смогу сделать этого сам. И здесь эффект возымело моё упорство и желание заставить чувствовать себя подобным мне образом других жителей нашего бункера.

На следующий, если так можно выразиться, день, после небольшого, но очень "продуктивного" моего диалога с Лэнсом, мы сним были отправлены на поверхность, чтобы приволочь некоторое количество припасов из специально отведённого для них хранилища, которое было отделено от нашего бункера во избежание бессмысленного увеличения площади, а, следовательно, и затрат воздуха в оном. Вообще-то в этом не было потребности, так как в убежище уже имелся первоначальный запас продовольствия, но, так как командование над всеми держал, как и ожидалось, мой отец, то очевидно, что наблюдая мою апатию и практически полную безучастность и бездействие в "жизни" бункера (которой, конечно же, не было) и, понимая, к чему это может привести, он решил дать мне задание, которое, по его мнению, могло повысить степень моей важности в моих же глазах, а так же, возможно, одарить меня неким вдохновением и желанием к существованию. До этого он уже выходил на поверхность вместе с Лэнсом, чтобы непосредственно показать место расположения хранилища, объяснить принцип обращения с герметическим шлюзом на выходе из бункера и защитными костюмами, без которых выход на поверхность невозможен. Мой отец посчитал, что если этот процесс смог увлечь моего сверстника, то, несомненно, то же самое должно было произойти и со мной. Ведь мы, два подростка, примерно по семнадцати лет от роду, изначально задумывались как основная рабочая сила. Несмотря на то, что отец всегда держит всё под контролем, он предпочтёт объяснить кому-то принцип действий и затем контролировать их, чем заниматься этим самому. И, как уже было замечено ранее, ситуация, казалось бы, практически полностью исключающая из себя обыденные уклады жизни, всё ещё не заставила этого человека отказаться от своих принципов. Но дело в том, что оценить действительную результативность своих принципов, особенно в психологическом плане, да и тем более у другого человека, в нашем положении не поможет никакая уверенность в себе.

Я не скажу, что мы много общались с Лэнсом. В конце концов, прошло не так много времени, да и обстановка не успела стать (если бы могла вообще), такой, в которой можно было бы вести какого-то рода непринуждённые разговоры. Но когда мы готовились к выходу на поверхность, когда он помогал мне надеть костюм, он смотрел всё время прямо на меня и, хоть я пытался избегать его взгляда, когда получалось так, что мы сцеплялись глазами, мне казалось, что он смотрит на меня подобно тому, как смотрят на вещь, которой неохотно пытаются найти применение или хотя бы место, чтоб не мешалась. Опять же, я не мог сказать, связано ли это с его характером, который мне так и не удалось постичь, ведь он то вёл себя как ребёнок, при этом проявляя инициативу и самостоятельность, например, при изъявлении желания выйти с моим отцом на поверхность, то мог пролежать целые сутки на своей койке, плача большую часть времени, то как-то неожиданно храбрился и выдавал заявления подобно тому, с чего начался наш "ночной" разговор, или это было связано непосредственно с самим этим разговором. Но я точно знал, что он не мог пройти бесследно. И сейчас всё зависело только от степени трезвости суждений Лэнса: будет ли он продолжать жить с осознанием бессмысленности этого или всё-таки решится что-то предпринять?..

Несмотря на то, что я очень пытался совладать с собой, когда дверь шлюза, ведущая наружу, была открыта, у меня перехватило дух. Я принялся выравнивать своё дыхание, прекрасно понимая, что Лэнс это услышит.

– Да-да, дыши нормально, – раздался его голос в моих наушниках, – и не переживай так. Мы же не в открытый космос выходим, в конце концов.

Несмотря на то, его тон был абсолютно безразличным, эти слова прозвучали для меня довольно дружелюбно, особенно учитывая его давешний взгляд.

Если говорить о внешнем виде нашего бывшего дома, поверхности Земли, то в виду нашего местонахождения, нельзя было сказать, поменялось ли что-то радикально. Так как атмосфера полностью исчезла и теперь ничего не защищало нашу планету от прямых солнечных лучей, температура днём на ней достигала около ста двадцати градусов по Цельсию, а ночью – около того же, только с минусом. И хотя наши защитные костюмы были предусмотрены для температур примерно этого диапазона, оптимальным временем для выхода на поверхность был определён закат – время, когда температура начинает меняться от максимально высокой к низкой.

Хранилище с продовольствием находилось в паре десятков метров от нашего бункера и по размерам не превышало его, оно также было защищено от внешних воздействий. Нам было поручено принести три контейнера провизии, коих должно было хватить минимум недели на полторы, может на две. Мы с Лэнсом определили, что он возьмёт один, а я остальные два, так, чтобы ему легче было управиться с дверьми хранилища и шлюза нашего бункера. Но когда пришло время покидать хранилище, я понял, что Лэнс был совершенно налегке и только когда он принялся закрывать дверь, что была на ручном управлении, я решил узнать, что происходит.

– В чём дело? Нам же сказали…

– Не волнуйся, – перебил он меня, – всё нормально.

– В каком смысле нормально? Ты что, хочешь по новой сюда идти?

Он развернулся в мою сторону, сделал шаг в направлении к бункеру, но, поняв, что я, видимо, хочу довести это нехитрое поручение до конца, сказал: – А ну марш назад.

И пускай я всё ещё не понимал, по какой причине Лэнс вдруг решил поступить так, и пускай это непонимание меня злило, исключительно потому, что у меня не было ни единого желание вновь подниматься на поверхность ни завтра, ни сегодня, я развернулся, да пошёл. Потому что в обыкновенной жизни я вообще не смог бы в аналогичной ситуации слово поперёк сказать. А так же, полагаю, что здесь сыграла свою роль перспектива поскорее вернуться в убежище, которая всё-таки для меня оказалась более приемлемой, чем лишние пару минут нахождения на поверхности.

Как и ожидалось, в бункере нас с подобным моему вопросом нас встретил мой отец.

– Ох, знаете, мистер Лейн, – заговорил Лэнс едва ли сняв шлем своего костюма, – эти контейнеры действительно чертовски тяжёлые!

Я знал, что он врёт, но вставлять своё слово сейчас, когда я уже вернулся в бункер, из которого выходить больше в мои планы не входило, не было.

– Но если Вам так нужен третий, – продолжал он, – то мы, так и быть, метнёмся ещё разок за ним, но только завтра, если позволите. Да ведь? – с этими словами он посмотрел на меня с лицом человека, изображавшего очень плохо скрываемый энтузиазм. Здесь мне тоже было нечего сказать.

– Если отцу так нужно, пусть сам с тобой идёт, – сказал я Лэнсу, когда мы переодевались.

Он еле заметно кивнул, смотря куда-то в пространство, затем буквально вмиг оказался передо мной на очень малом расстоянии, явно желая, чтобы я на него посмотрел. Но я в лицо никогда и никому смотреть не умел, а поэтому сделал вид, будто не замечаю его, хотя, так как здесь всё было очевидно, с моей стороны это было глупо.

– Может, ты мне всё-таки расскажешь, к чему была эта вчерашняя эпитафия жизни?

– Ты в своём уме? Какая эпитафия? Да мы с тобой едва парой слов обменялись.

– Ах, парой слов, значит? И, выходит, в эту "пару слов" ты особо никакого смысла не вкладывал, а?

– Я был бы очень признателен, если бы ты задал вопрос более конкретно, или хотя бы обозначил проблему.

Я говорил в обычной своей манере, как если бы ничего не происходило, но мне показалось, что мои слова прозвучали для Лэнса в каком-то роде надменно, вследствие чего он решил их проигнорировать и продолжил:

– Тогда я скажу, что они значили для меня. В тот момент, когда мы попали сюда, я не знал, что всё будет так… Однозначно. Так незаметно. Настолько незаметно, что практически никто не узнает об этом заранее. Настолько заранее, чтобы оказаться готовым к этому бедствию. Но с каждым днём, следя за показателями процентного содержания воздуха на поверхности, я понимал, что всё это необратимо. И человеку больше нет места на Земле. А если нет места человеку… Значит нет места и нам здесь!

Услышав, как на удивление нелегко ему дались последние слова, я всё-таки решил на него взглянуть и понял, потому как он прикрыл глаза и чуть отвернул голову от меня, что он с трудом сдерживает слёзы, чтобы закончить свой монолог.

– Но знаешь, – продолжал он, потерев глаз рукой, – одно дело – это думать, в глубине души надеясь, что ты всё усугубляешь, что дела не так уж и плохи, как кажутся, – он закусил губу и чуть-чуть хихикнул, опять же, видимо, чтобы не сорваться на плачь, – но совсем другое дело, когда ты слышишь это из чужих уст. То, в чём сам боишься себе признаться до конца, то, что никто не решается сказать, тоже как бы надеясь, что оно не до конца реально, но может в миг таким оказаться, если произнести это вслух. Человек, жизнь, надежда, цель – все эти слова уже не имеют никакого значения. Никакого смысла. Всё. Осталось только одно слово – безысходность. Оно одно единственное.

Тут Лэнс замолчал на мгновение. Плакать ему явно расхотелось. На меня он сейчас не смотрел, но смотрел куда-то в пространство отчуждённым и безразличным взглядом, но теперь смотрел на него я, тоже утратив всякую смущённость и не чувствуя ничего.

– И теперь от каждого вздоха, который удерживает меня в этой жалкой инсценировке жизни, меня тошнит. Здесь нет людей. Их здесь уже и не должно быть. Это противоестественно. И это должно закончиться. Завтра мы уйдём.

Лэнс был как раз в том состоянии, в котором я так желал оказаться. Он стремился в объятия смерти, я видел это по его глазам, в которые теперь мог смотреть прямо.

– Тогда почему ты не хочешь сделать это здесь? Неужели из-за наших родителей? С тех пор как моральная сторона вопроса двух разлагающихся тел в соседней комнате не особо заботит тебя, то что, в таком случае, помешает им вынести наши трупы на поверхность?

Я тут же пожалел о сказанном, так как, в виду моего высокопарного, но не контролируемого, слога Лэнс мог этот вопрос трактовать как насмешку над всем выше им сказанным. И что было бы, наверное, лучшим исходом. Так и, в дурном случае, он мог бы согласиться со мной и предложил бы, например, перерезать себе вены, что было бы, конечно, процессом долгим и ужасно болезненным…

– Не глупи, – прервал мои размышления Лэнс, – так как способов умертвиться в этих проклятых стенах, кроме как вскрыться здешним подходящим инструментом я не вижу, то существовала бы вероятность спасения. Нас обоих или кого-нибудь одного из нас, неважно. Во-первых, процесс это не такой уж и лёгкий. Для того, чтобы действительно перерезать вену, требуется не мало усилий, а учитывая то, что до неё нужно ещё и добраться путём кромсания плоти рук, сделать это ещё сложнее. Ну и, во-вторых, потерять сознание, очевидно, можно ещё до того, как ты доберёшься непосредственно до самой вены и в таком состоянии сможешь протянуть довольно долго. Ну, в нашем случае уж точно вполне долго для того, чтобы нас нашли и успели остановить кровь до того, как из нас её выльется достаточно для летального исхода.

Я с облегчением вздохнул, когда понял, что он откажется от этой идеи. Также, его будничный тон в контексте разговора о самоубийстве, напомнил мне, что образ современного подростка невозможно было вообразить себе без шуток и всяких двусмысленных фраз, отсылающих к суициду. Мне вдруг стало интересно, что они чувствовали бы на нашем месте сейчас?

– Значит, у тебя уже есть план действий? – поинтересовался я, как будто непосредственно меня это уже не касалось.

– Да и, знаешь, всё довольно незатейливо. Наши защитные костюмы, на самом деле, очень похожи на "Меркурий" – та же система замкнутого дыхания и та же кожа с алюминиевым напылением в качестве наружного слоя. Не сложно догадаться, что ни первое, ни второе, при должных приложенных усилиях, не составит труда вывести из строя. Дыхательная смесь в них стандартная, то есть, около сорока процентов кислорода, в то время как остальное – азот. Короче говоря, выйдя на поверхность в заранее неисправных костюмах, мы сможем пройти ещё несколько метров, перед тем как процент вдыхаемого нами кислорода обратится в ноль и мы потеряем сознание. На этом всё и кончится.

– И чем же ты собрался выводить из строя наши костюмы?

– Я не стал бы тебе всего этого рассказывать, если бы не знал наверняка, что это можно сделать обычным хорошо заточенным ножом. А насчёт того, где именно делать надрезы, то это значения не имеет. Сделаем разрез в самом костюме прямо под гермошлемом – на скорость поступления азота это всё равно не повлияет, – он глянул на меня, – Но если ты ждешь, что я сделаю это сейчас, то зря. Я сделаю это, но завтра. Перед выходом. И непосредственно прослежу, чтобы ты надел тот костюм, который я предварительно покромсал.

Идти решили утром. Естественно, никто из нас двоих в ту ночь не спал, но и сказать друг другу нам было нечего. Поэтому мы просто молча лежали, даже не мечтая о спокойном или не очень сне в нашу последнюю в жизни ночь. Всё это время я вспоминал всевозможные трактовки событий после смерти, о которых слышал за свою жизнь. И чем больше я думал о них, тем всё более отдалёнными и меня не касающимися мне казались события грядущего утра.

Я думаю, паника сыграла свою роль в роковой момент. Стоя на выходе в ожидании того, как Лэнс откроет дверь наружу, я, по его же совету, старался выровнять дыхание, но выходило лишь так, что дышал я коротко, но часто, и уже осознавал, что это сыграет со мной плохую шутку.

Мне кажется, не прошло и двух минут с момента нашего нахождения на поверхности, как я понял, что уже не могу идти дальше: в связи с тем, что я старался практически не дышать, естественно возникало кислородное голодание, а вместе с ним и предобморочное состояние, а осознание того, что я иду на верную смерть, заставляло мой организм вырабатывать огромное количество адреналина, что вызывало сильнейший стресс. Когда я уже совершенно ничего не видел перед собой из-за непрекращающейся темноты в глазах, я упал на колени, тяжело дыша, срываясь на плач. Я пребывал в состоянии такого шока, что совсем ничего вокруг себя не замечал. Мне на какое-то мгновение даже показалось, что я уже мёртв, что заставило паниковать меня ещё сильнее.

– Мне даже дышать легче стало.

Это были последние слова, услышанные мной от Лэнса, который всё это время был рядом со мной, а на момент, когда я смог открыть глаза и сфокусировать взгляд, я увидел только его труп.

Паника накатила на меня с удвоенной силой. Я думал добраться обратно к бункеру, но тело уже мне не поддавалось, хотя мне казалось, что разум мой прояснился.

Я смотрел на всё, будто со стороны, и отметил, что небо, наше небо, которое теоретически не имело атмосферы, было затянуто чем-то похожим на туман, через который проглядывало чёрное пространство космоса. Через пару мгновений, а может и вечность, которую, как мне казалось, я провёл в этом состоянии, сопровождающемся неспособностью трезво оценивать течение времени, эта пелена, состоящая, судя по всему, из газов, стремящихся покинуть земную орбиту, одарила поверхность планеты, некогда ставшей местом их зарождения, хлопьевидными соединениями, до боли напоминающими обыкновенный снег.

Весь мир погрузился в оторопь, вызванную этим "снегом", который был похож на прощальную усмешку судьбы над ставшей буквально в несколько мгновений жалкой и незначительной историей существования нашего вида. А моё сердце, пусть я не чувствовал уже ни его биения, ни любой другой части своего тела, продолжало циркулировать с каждой секундой понижающую процентное содержание в себе кислорода кровь, тем самым замедляя работу моего мозга и остальных органов до окончательной остановки.

20.01.2018

Мари Розенталь