Газетный самолётик [Дмитрий Аркадин] (fb2) читать онлайн

Дмитрий Аркадин Газетный самолётик

ПРЕДИСЛОВИЕ

Как мне показалось, и думаю,  я не ошибся, главной особенностью книги стихов Дмитрия Аркадина является искренность, та особая интонация теплоты и доверительности, которая заставляет поверить, что автор действительно говорит о том, что у него болит, во что  верит, к чему неравнодушен.  Ни в одной из глав книги, а всего их четыре,  но я бы назвал это разделение в определенном смысле условным,  вы не найдете стихов проходных, случайных. Дмитрия Аркадина не соблазняют ни к чему не обязывающие общефилософские рассуждения так привлекательные для многих представителей пишущей братии.И это не удивительно. Зрелый по возрасту и жизненному опыту литератор, поэтически осмысляет и переосмысляет на первый взгляд самые привычные  вещи, мимо которых большинство из нас нередко проходит мимо.  День минувший и настоящий, память о Великой войне, сегодняшние далеко не мирные будни нашей  маленькой, окруженной врагами страны. Поэт ведет себя не просто как сторонний пусть и сочувствующий наблюдатель. Он активный участник событий, он пропускает их через свое сердце. Поэтическая мысль Дмитрия Аркадина вездесуща, ассоциативна, выразительна. Она четко нащупывает и безошибочно определяет связь времен. Вот два стихотворения, опубликованные на одной странице.

* * *

Далась тогда Победа всем непросто!-

так за пехоту!.. за горящий танк!..

…А я бы выпил водочки без тоста

за девочку с тетрадкой -Анну Франк.

Сегодня в мире снова всё не гладко,

и нет её… Но есть ее тетрадка.

…Простая девочка из Амстердама

всем на века бабушка и мама.

* *  *

Карабин и нитка на запястье –

девочки дежурят на войне.

Господи, дай им любви и счастья –

Девам Пресвятым в своей стране!

Думаю, тут комментарии излишни. Все явно. Прозрачно. Сильно. Это и есть перекличка поколений…И все же я воздержусь от дальнейших цитат. Книгу надо читать, в нее  надо вдумываться. Да и у каждого читателя свой уровень, свое восприятие поэзии, образности.Отмечу только, что тематика произведений Дмитрий Аркадина многогранна. Стихи о детстве, о родной Белоруссии, которую автор по-прежнему вспоминает с живой, трепетной любовью, сегодняшний день. Не обойдена вниманием и так называемая «Эра пандемии».  Особое место, как я понимаю, и в сердце, и в творчестве Дмитрия Аркадина занимает образ матери.

 *  *  *

Эпоха ушла незаметно,

но снимки эпохи храня,

с любовью смотрю я в те лета,

где мама моложе меня.

Так пишет в одном из стихотворений цикла  поэт. И этот немеркнущий образ самого родного и близкого человека на земле особым светом озаряет и стихи о других близких людях, и о той особой стране, которую каждый из нас называет малой родиной. И вообще – всю территорию этой неравнодушной и волнующей душу книги…

Яков Каплан – поэт,писатель, член Союза русскоязычных писателей Израиля

и Международной Гильдии писателей.

 Глава1

Где Господь тебя любит «по блату»…

Мой русский язык

Прекрасное время! – живёшь без войны…

Но мостик до мира по-прежнему узкий.

Как много на свете не нашей вины! –

мой сын прочитать не сумеет на русском

ни Пушкина сказок…ни «Даль» Куприна,

про чай Хлестакова, про сахар вприкуску…

Отцовская, может быть, гложет вина

и ходит за ним, словно пёс Андалузский.

С делами нечистыми чудится связь,

когда персонажи Гайдара размыты

и Лермонтов вытравлен! Множится мразь

да нечисти всякой топочут копыта!

Закрыть ли большие от страха глаза,

когда за столом твоим люди-моллюски?

Бывает, что солнце сменяет гроза,

но хуже, что сын не читает по-русски.

Израиль не мал, так и не исполин,

и сколько бы нам ни пророчили гниды,

ему – пережить и Каир, и Берлин,

Египта пески и его пирамиды…

Но сердце стучит и стучит невпопад

средь речек молочных да сытной закуски:

оттуда сюда не идёт снегопад,

и…  сын мой совсем не читает по-русски.

Мой русский из детства шагнул, от крыльца…

В Израиле кланяюсь слову и слогу!

Досадно, что сыну по просьбе отца

«Онегина» вряд ли осилить, ей-богу.

…Бывает, поманит в Израиле Фет

к высотам Голанским, к беседе с абсентом…

А сын позовёт в придорожный буфет –

пускай, по-английски, но с русским акцентом.

 *  *  *

Cуетясь, как на камбузе кок,

на своем да на средстве плавучем,

именуемом «Ближний Восток»,

ты случился не слишком везучим.

Для тебя он, наверное, мал

на чудовищном фоне терактов.

Да к тому же ты вдруг захромал,

разогнавшись на велике как-то.

Предпочтений своих не предав,

хоть бы пиво готовый, хоть водку,

только дьяволу душу продав,

ты восточную выбрал походку.

Поменять можно веру и храм –

если что – присягнуть и Пилату…

Но походка меняется там,

где Господь тебя любит «по блату».

Мимозы

По всем дорогам желтые кусты

цветут в Израиле. Красиво… необычно.

И ничего, что рядом все: и ты

летишь ко мне, как в небе тени птичьи…

Люблю кустов несмелую красу,

смотрю, и медлю, и шепчусь с цветами…

Нет ни души в их сказочном лесу,

о чём они потом расскажут сами:

цветы поставлю в старенький кувшин –

и задрожит ворсинок позолота …

С каких они немыслимых вершин

сошли дожить до твоего прилёта?

Достаточно душевной маеты

в их жёлтых пятнах – в них тепло и слёзы…

Как хороши в Израиле цветы! –

в другой стране мы звали их «мимозы».

Уходит день, а с ним с усталых глаз

спадает  нетерпенье понемногу.

Представь, родная, что, встречая нас,

мимозы завтра выйдут на дорогу.

* * *

Тем – жажда, да наркоз, да анаша…

А мой IQ – со шрамами и швами.

К итогу развалилась не душа,

но то, чего не выразить словами.

Метафора на раны и на ранки

оставила нечитанные гранки,

и те – никем не виданы нигде –

растают, словно льдинки на воде.

* * *

Войду ли в Лувр – увижу галерею,

цветов Голландских  пестроту,

Господних храмов красоту –

пока не постарею…

О, сколько было площадей,

до неба тонких шпилей,

старинных винных погребов,

и усыпальниц, и гробов,

морских паромов, штилей…

Заманчиво, в конце концов,

осмыслить как предтечу

икону ту, где  Божья мать! –

стареть внезапно перестать

и к ней шагнуть навстречу.

* * *

Может быть, твоя старость похожа

на  тебя в бесконечно простом.

По утрам говоришь: «Ну, и рожа!..»,

а трюмо разбиваешь потом.

Зря, конечно. Оно не блефует –

то лицо демонстрирует грусть,

потому что зима торжествует,

по нему обновляя свой путь.

Место под солнцем                          

Хорошо когда в жизни всё просто:

не к лицу ей любой макияж.

Где  живу – ни  страны, ни погоста,

только место под солнцем и пляж.

* * *

Себя, как Родину, любил –

светло и беззаветно.

Конечно, он нарциссом был,

и было то заметно.

Хвала тебе, ночной карниз!

Хвала за простоту!

На нём себя любил нарцисс,

но больше – высоту.

* * *

Волна из детства катит временами,

несёт полупрозрачное и муть…

Народ на кухнях что твои цунами,

которых не одеть и не обуть!

Хрущёвка, люстра, полка со слонами

и пионерка – девочка в прыщах…

И дождь плетется за похоронами,

за ним – менты в болоньевых плащах…

Вот в туалете вам дают фарцовку

Примерить… или джинсы подержать –

Их этикетку, как боеголовку,

ты крутишь в пальцах… Дорогая, б…ь!

А вот, задачи съездов выполняя,

за нормы бьются слесарь, агроном…

И пахнет бодрый праздник Первомая

к обеду – водкой,  к ужину – вином.

Или  ещё – «Туриста завтрак» с полки

сметают к черту с матом и огнём

четыре бойких комсомольских тёлки –

чтоб строить БАМ и трахаться на нём!

Кого винить в виденье этом нищем,

в котором между делом и игрой

нам выдавали голь и пепелища

за лучший на любой планете строй?

…То время – будто пёс твой верный – тот, кто

тебя встречал и ластился ползком,

раздавленный промчавшейся «Тойотой»…

И место то засыпано песком.

Собака плачет

А вот собака. Вот её  глаза.

Она на взводе вся, само вниманье.

Она с трудом пытается понять,

что там с хозяином? Какие  мусульмане?

Мой милый пес! Ну, как тебе сказать?

Здесь кто – с ножом,  а кто-то – даже с Торой…

Скулишь ты, трёшься о его пальто

и плачешь, плачешь за потёртой шторой…

Глуха многоэтажка-небоскрёб.

Там светится одно окно во мраке,

как будто кто-то все несчастья сгрёб

в  судьбу одной единственной собаки.

*  *  *

Когда дневной смолкает гам

над кромкою реки,

к реке в кафе по четвергам

приходят старики.

Традиционно о былом,

наполнив пять стаканов,

гуторит за одним столом

ватага стариканов.

Пьёт кто-то пиво, кто-то чай,

а кто-то ждет салаки,

припоминая невзначай

про войны, про атаки,

про тех, кто деспот, кто тиран –

народ в подвалах душит,

кому прикрытие – Коран,

а пища – плов и суши.

Враньё про женщин, словно стих,

срывается из уст,

хотя похож любой из них

на облетевший куст.

Лишь не касаются отцы,

материи простой:

кто завтра вдруг отдаст концы,

чей станет стул пустой?

Храни их, Боже, как от пуль,

от немочи и срама…

…К недетской радости дедуль

шестой к ним села дама.

Тут дуба даст любая смерть,

увидев их зрачки:

умеют молодо смотреть

на женщин старички!

Из окошек глядят старики

День кончается аквамарином,

приходящие тени горьки,

в переулке звенящем и длинном

из окошек глядят старики.

Всё на круге. И ясно, и просто,

и безудержны дни, и легки:

уменьшается жизненный остров.

Из окошек глядят старики.

Нет листвы у печального клёна –

обронил её с горьким лицом.

Вот увидеть бы вдруг почтальона

от сыночка, с простым письмецом.

За спиной безвозмездная бездна

слёз пролитых, но им вопреки

занавеска дрожит затрапезно,

из окошек глядят старики.

Годы их растранжирили войны,

память их заметают пески,

глуховаты, ворчливы, нестройны,

из окошек глядят старики.

Ни в собесах, ни в прочих конторах

милосердие к ним – не с руки.

Нет их – тень, отголосок да шорох,

из окошек глядят старики.

Прохожу я, никем не замечен,

рвется сердце моё на куски.

Кто из нас, если вдуматься, вечен?..

Из окошек глядят старики…

Памяти Джеймса  Ласта  –

композитора, аранжировщика и дирижёра

И в реках вспять не потекла вода,

когда внезапно взгляд его потух…

Куда ж теперь пойдут его стада,

когда не одиноким стал пастух?

С ним рядом грозовые  небеса

услышат неземного музыканта,

разложат «Грусть» его на голоса

и встретят композитора и франта.

А мы, уж, коль пастух ушёл, тогда

нальём себе! Вы все себе налейте!

Застынет лес, в миру замрут стада…

Играй же,  Джеймс, играй на Божьей флейте.

 Недопитый кофе

Вот убьют – и кофе не допит…

Остывать ему в простом аду…

– Жаль, писатель, баловень, пиит

не был там, где стряпали беду!

Объявил бы тех всему виною,

отнял бы у извергов тротил,

укротил бы вражью паранойю,

бесов бы разнузданных простил.

Что ж  теперь  рядить-гадать вдогонку,

вешать на Всевышнего собак!

Бар свернулся в черную воронку.

Дело – пепел… прах… а не табак!

Растворились строчки из блокнота:

их водой пожарный покропил.

Возвратит ли в мир протеста нота

автора, что кофе не допил?

*  *  *

Кому и сколько жить осталось,

понятно – Господу видней.

В конце концов, страшна не старость –

а тень забвения – за ней.

Копилка деду прибавляет прыть:

там – на костюм. И на… похоронить.

* * *

Так в чем была вина народа,

кем был народ для палачей?

Струился дым до небосвода,

из душ, точнее из печей.

О, Нюрнбергские суды,

ботинок детских горы,

волос их мам пуды,

их силу духа, воли,

не тающую льдом,

алтарь их мук и боли

каким судить судом?

Назад путь не случился,

из ада брода нет.

Лишь жёлтым Магендовидом

над умершими свет.

…Как часто из Майданека

летит ко мне в ночи

бумажный планер Янека,

сожжённого в печи.

* * *

Далась тогда Победа всем непросто! –

так за пехоту!.. за горящий  танк!..

…А я бы выпил водочки без тоста

за девочку с тетрадкой – Анну  Франк.

Сегодня в мире снова всё не гладко,

и нет её… Но есть её тетрадка.

… Простая девочка из Амстердама

всем на века и бабушка  и мама.

* * *

Карабин и нитка на запястье –

девочки дежурят на войне.

Господи, дай  им любви  и счастья –

Девам Пресвятым в своей стране!

19

Голубая   канарейка

В золочёной клетке птаха –

что ж не радоваться доле?

Неба нет в тюрьме… и страха…

и просвета нет в неволе.

Но желаннее мне нынче

ввысь летящая любая.

Спой мне радостнее, зыбче,

канарейка голубая.

В  небе, в соснах, за забором

ты без фальши форс-мажор,

не поёшь со всеми хором

для дебилов и обжор.

В стае петь под небесами –

нет бездарнее муры.

Звонкий щебет голосами –

не духовые хоры.

Дрянь – трещать по нотам в клетке,

быть без неба сиротой.

Птице лучше смерть на ветке,

но не в клетке золотой.

Как в истоме некой, весь я

в песне, будто на сафари.

И летит из поднебесья:

– «Blue Сanary, Blue Сanary…»

Человек-река

Когда гремят на небе грозы,

и тучи высятся горой,

и осыпаются мимозы –

невыносимые вопросы

мне не дают уснуть порой.

Как научиться быть беспечным,

не равнодушным, но простым? –

Обычным – стало быть, невечным,

почти случайным, просто встречным –

с  ведром – конечно, не с пустым!

Зачем, пыля по пепелищам,

где все дымы – не от побед,

я подаю бомжам и нищим,

но наступаю сапожищем

на чей-то беззащитный след?

Зачем я всуе строю планы,

успех предвидя – не за страх? –

увы, мертвы его фонтаны,

но, бередя мне сердца раны,

молчат мечты мои в кустах.

Ко всем дворам придя некстати,

я перед ними не за грош

в себя уверую – я знати

скажу: «Востребован!». Отож!

Будь в этой жизни я рекою,

будь я на той реке причал –

с безмерной радостью какою

своей  дрожащею  рукою

я б на волнах людей качал!

Проходит ночь… Глаза смыкая,

в окне не движется луна…

К страстям планеты привыкая,

спрошу Судьбу, не упрекая:

– Скажи, зачем ты мне дана?

Певчая птица

Он средний группой крови, он – как все,

и так же снег в его ладонях тает.

Но невдомёк раскованной попсе,

что птица певчая со стаей не летает!

1 марта

По-твоему, пенсионер уже февраль,

бегущий прочь, рассеянный, с фальстарта.

Законченный трепач, болтун и враль,

ты тост слагаешь в честь прихода марта!

Но много ль надо вялого ума

примерить не весну к январской роже,

а углядеть, как голая зима

имеет март на белоснежном ложе.

* * *

На улице восточные деревья

склоняются в предчувствии снегов.

Полно в рядах базарных фруктов разных.

Средь лиц сосредоточенных и праздных

знакомых нет – ни милых… ни врагов…

Пройди в тени иной архитектуры:

ни линий, ни овалов, ни углов…

Не ожидай от них ни скрипа ставен,

ни тех святынь, чем прежний дом твой славен:

вот пальмы те – дождутся ли снегов?

* * *

Он себя не смог предугадать –

вдруг в письме поставил слева точку!

Но продолжил: «Понимаешь, мать,

может быть, еврейство взять в рассрочку?»

А в конце добавил: «Мать, не трусь!

Я за то вовек не расплачусь.

* * *

Жизнь прекрасна, поскольку не вечна,

и бесценна, поскольку одна.

Я пока что не мертвый, конечно,

если всюду со мною она.

И душа – белоснежная цапля –

телу бренному верность храня,

моего продолжения капля

никогда не покинет меня.

По гостиницам крышу снимая,

по земле путешествуя всласть,

глажу крылышки ей, понимая:

я ведь тоже не дам ей упасть.

* * *

Не горький ли тот эвкалиптов листок

приблизил к тебе этот Ближний Восток,

и ты ощущаешь пронзительный ток

еврейского жаркого края?

Под Песах изъята из лавок мука,

в маце через дырочки будто века

сочатся на пальцы твои. А рука

распахнута к рукопожатью.

Шалом, горожане! шалом, господа!

Приветствую вас, кибуцы, города,

и реки, и горы, в которых вода

течёт и сверкает на солнце.

Здесь реки не губит ни зной, ни мороз,

над ними хрустальные крылья стрекоз,

а пазлы подсолнухов, завязи роз

с высот на равнины стекают.

Прости себе эти восторги души,

в копилку её отсыпай не гроши,

а танцы и песни: они хороши,

как лица, как свечи в шабаты.

На мир этот хрупкий – что стёкла авто –

смотри беспрестанно – на это, на то…

На то, как по миру не раз и не сто

колышется многоголосье.

Пускай на стене календарь отрывной

не будет изорван виной и войной,

а ластится море – волна за волной –

к земле, поцелованной Богом.

* * *

В летний зной меняются одежды,

вновь и вновь меж звёзд плывёт «Арго».

Я кружу без никакой надежды

в поисках неведомо чего.

В свете фар отчётливы предметы,

город ночью светел, как кристалл.

Потерялись знаки и приметы:

Навигатор, видно, подустал.

В сумерках и в полночь с лунным взглядом

колеси по трассам, колеси!

Завтра ли ты с нею встанешь рядом?

Шёпотом у Господа спроси.

Баба Яга – пенсионерка

За ворожбою, гаданием, сплетнями и за наветами,

играми в карты – буру, преферанс и очко –

втёрлась к Яге ненавистная старость с клозетами,

с нею – диета противная – брюква, творог, молочко.

Чахнет старуха и пенсию ждет в утешение,

в фейсбук всё ходит да пялится в собственный чат.

Даже с потомками – полный копец и крушение! –

ей же хотелось трех внучек и… девять внучат!

Сахар под вечер подскочит, а после давление,

в ступе внезапно зашкалит Чернобыльский фон!

Смерть не пугает – гнетет её душу забвение.

Некому даже в наследство оставить айфон!

Вот из треногой избы переехала в город Мытищи,

где вечера подмосковные, даже уют.

Этот уют она мочит слезами, до тыщи

писем строчит ежемесячно в детский приют.

Нет ей ответа. Сиди целый день у газона,

тополь с Плющихи – столице укором торчи!

Сдать бы посуду… так нет и в посуде резона,

та у бабули идёт на анализ мочи.

Утром, когда просыпается весь мегаполис,

солнце на небе встает, как во рту леденец,

бабка – к иконам – креститься да кланяться в пояс…

Люди вздыхают: «Хреновый у сказки конец».

Последний ветеран

В мае громы – чем не залпы пушек,

что дрожат восторженно во мне,

будто судьбы беленьких старушек

не достались жертвами войне.

Где, по ком они рыдали в голос,

в рощах с кем берёз глотали сок?

Им пригладят выбившийся волос,

их схоронят в пепельный песок.

В небе птиц беспечная ватага

мчит весну в зеленых образах,

так неслись любимым от Рейхстага

похоронки – письма на слезах.

Боль – числом девятым – на подходе,

в шрамах битв – войны кровавый след…

Я хочу, чтоб вечно жил в народе

мой давно от ран умерший дед.

Ради мира, радости и смеха

до сих пор уходит время их.

Меркнет историческая веха –

глуше звон медалей боевых.

В праздник мира, горькая Победа,

фляга водки узкий рвёт карман,

с палочкой хромает ротный деда,

мой и твой последний ветеран.

* * *

Кто я такой, чтобы не верить в Бога?

Чем я владею, кроме двух гитар?

Одной щиплю я струны понемногу,

другая понемногу мне – пиар.

Не победил, не проиграл, не сдался,

на переправе не сменил коня…

Вот бы Господь со мной расцеловался –

как я в Него, поверил бы в меня!

* * *

И вот заграница закончилась домом.

Так волей, неведомой ею ведомым,

меня притянуло к горячей стране.

Но где в той стране… отогреться бы мне?

Заяц над бездной

Не ждать с надеждами вестей,

не рассуждать о Боге

и не искать красивостей

в случайном некрологе…

У очередности на смерть

нет логики железной:

смеяться заяц может сметь,

вися над синей бездной.

Про здесь и там

Человек, когда уходит близкий-близкий,

словно вороны рассевшись по кустам,

вы, придя за упокой пригубить виски,

убедитесь, что Вы здесь, а друг ваш Там.

Постелив себе постель, хмельные в меру,

вы зевнёте дома радостно в  трусах…

…Хорошо, что неизвестно лицемеру,

как он Господа смешит на небесах.

Забытая зажигалка

Она ему в слезах писала

о личных глупых новостях –

что вот, собака искусала,

когда она была в гостях,

что жизнь такая злая штука! –

что хочешь – смейся, хочешь – ной!

Что без него не жизнь, а мука,

как у собаки бе-ше-ной!

Что было ей себя не жалко

швырнуть ему в его кровать,

что он оставил зажигалку,

а ту нашла в постели мать.

Она же вовсе не «давалка»,

как он про то подумал! Фу!

И не пропала зажигалка –

лежит в прихожей на шкафу.

Ещё писала про колготки,

что то малы, то велики,

что до получки – полселедки,

но очень хочется… трески!

Что на лице прыщи созрели!

Перед трюмо хоть волком вой!

Сказал ей фельдшер Метревели,

прыщи – от жизни половой!

Вернее, оттого, что нету…

Вернее, редко и давно!

А как одной  настроить эту…

ту… половую – как в кино?

В конце послания – приписка:

«Изнемогаю, голубок!

Люблю тебя! Твоя Лариска.

Прислать ли спичек коробок?

Вернись ко мне, на нашу свалку,

где всюду рухлядь и  херня –

Возьмёшь со шкафа зажигалку,

а между прочим – и меня!

Грустит один, как воин в поле,

мой новый прыщик на губе.

Тебе пишу – чего же боле?

Так… спичек выслать ли тебе?»

* * *

Зажгите лампу, Алладин!

Вы мой  случайный  господин,

я за столом всегда один,

стихом среди стаканов.

Ночами – тысячью одной –

идут безжалостной войной

ко мне немыслимой стеной

колонны истуканов.

Не жду от них ни похвалы,

что злее славы и хулы,

ни эдельвейса со скалы,

ни лжи, ни даже лести!

Хочу тепла очей и рук,

часов старинных мерный стук –

о блюдце звона ложки вдруг,

и чаепитий – вместе.

Чего бы впрямь ещё хотеть?

Ладони о стаканы греть,

шептать на ушко что-то… петь

или не петь… Светает…

Плесни нам водки – не серчай!

За рюмкой – мама, не скучай!..

….Моей мечты грузинский чай,

как сердце, остывает.

36 Любе

Ах, если он воспеть бы мог

её, собравшись с духом!  –

но правит ею «Козерог»…

и не с его же слухом…

На тёмном небе звёзд расклад   –

ночной источник света,

где эвкалиптов тихий сад

зимою дарит лето.

Огородив  от бомб и мин,

проводят меж между цветами

её  сто двадцать  именин  –

и потчуют мантами…

Любовь – загадочный полёт,

и штиль, и шторм, и качка…

Про   дом  родной душа поёт –

вздыхает  сибирячка!

Свечей  шаббатных   – ей огни,

ей  – певчих птиц вокал.

Но снова, мудрый искони,

зовёт её Байкал.

Когда же дальним  бережком,

где Баргузин не слышен,

она гуляет  босиком  –

о ней тоскует  Ришон.

Три  печали

Живут со мною три печали,

как квартиранты, как бичи.

Чтоб не скучать, они украли

от сердца моего ключи.

Когда его не слышу стука,

молю, чтоб триптих тот затих!

Но бедный разум гложет мука,

что я имён не знаю их.

Всегда являются некстати

и застают меня врасплох

печали эти в белых платьях –

мои молитва, стон, и вздох.

То надо мною вместе млеют,

любовь взаимную суля,

то отступают и немеют,

боясь остаться без жилья.

А я при них и в дождь, и в стужу

себе любимому – жюри,

с веселой рожею наружу,

с тремя печалями внутри.

Белые  ночи

Помню длинные белые ночи

в прошлой жизни длиннее ночей…

Только зрелые годы короче

поминальных еврейских свечей –

скоротечны любые разлуки:

на войну, в магазин, в ресторан…

Ненадёжно любимые руки

второпях укрывают от ран.

Из неснежной страны, не ледовой

не успеть долететь до Невы,

потому что Фортуне бедовой

на скаку не сносить головы.

Про  неизбежное

Смеюсь над тем, что неизбежно,

как с неба падающий «ТУ» –

так – не подать руки скоту,

так – на могильную плиту

цветочки возложить небрежно…

Слабо над песнею заплакать,

вздохнуть от сущей ерунды,

когда в песке любви следы,

стрекозы блещут у воды,

зато в глазах туман и слякоть.

Не дожидаюсь – плачь, не плачь –

чтобы ни холодно, ни жарко!

Чтобы за стенкою гитарка,

а на столе свеча и «Starka»,

а рядом – опоздавший врач.

* * *

Вся жизнь – это то, что с трудом собираешь по крохам,

буквально по хлебным – крупицы чужой теплоты,

как летом в букет – на лугу полевые цветы,

как мелочь в кармане – на сдачу с мирской суеты,

и всё это, собственно, с радостью, реже – со вздохом.

Но если на чашечке с кофе губная помада –

бесстрастная метка разлуки с надеждой – любви,

как Судная клятва на верности, не на крови,

до слуха, увы, не доходит – зови не зови,

так может, той скудной любви и крупицы не надо?

Дай Бог ошибиться, как двоечник радостный с мелом,

как ждущий подсказки, певец, позабывший слова

из песни, где было про то, как примята трава…

Что если ещё не последняя – эта глава,

в которой любовь окаянная – так… между  делом?

Женщина   у  окна

В той одной из известных республик,

где обычно бывает война,

нефти нет и не царствует рублик…

Но… Мадонна стоит у окна!

Не певица она, не икона –

чудотворно не льющая слёз,

не уходит подолгу с балкона,

невзирая на снег и мороз.

Боже мой, что за дальние дали

ей рисуют мечты-колдуны?

Миражей мы таких не видали,

что в печали ей были даны.

Всё бы вовремя, всё бы уместно,

да планида полынно горька:

и откуда пришла – неизвестно,

и уйдет, как алмаз с молотка.

Но пока заливаются птицы

голосистее певчих Марго,

остаются ей силы молиться –

за него… за него… за него…

Изможденное деревце краше

снова кажется, если во сне

он ей будто рукою помашет –

той Мадонне в далёком окне.

Надежда

Народ запасся траурной одеждой,

пил с горя водку – прямо из горла.

Я понимал: прощаются с надеждой,

что будто бы последней померла.

Кричали все: «Нам без подмоги оной,

небось, теперь питать одну тоску!..» –

И на веревке вешались казенной

по двое да по трое на суку!

Я брёл скорбя, с оркестром рядом, с теми,

кто жалость вымогал, тянул из жил!..

И тут шальная мысль стрельнула в темя –

что я саму надежду пережил!

Первые   и последние

Как, скажем, третьесортный Крым,

или советская обедня –

вот так обидно быть вторым!

Тогда уж лучше быть… последним.

В конце концов, от вожаков

грязны потом вещдоки-пятна…

А я – за скромных мужиков,

чья не элитна жизнь, но – внятна.

Они меж нас трезвее всех –

поступком, словом или взглядом.

Они не прут вперёд и вверх,

круша собой того, кто рядом.

Накатит пламени стена –

чужого вытащат Сережу

или другого пацана –

с себя самих сдирая кожу.

Когда с трибуны прокричат,

что наступило время стачек,

они для чьих-нибудь внучат

спасут из проруби собачек.

Им утешение найди…

Им от ангины – в чай малину…

Тому, кто духом впереди,

найдётся тот, кто плюнет в спину.

18 декабря

Декабрь нежданно свежестью дохнул,

и улицы наполнились прохладой.

Осенний день последний упорхнул

озябшей птицей из ночного сада.

Поверь, не стоит зиму укорять,

что входит вдруг, без снега и без стука.

На ложе утра нового присядь:

с зимой короткой трепетна разлука.

День восемнадцатый – одна из дат,

которая, не сильно докучая,

плеснула водочки чуть-чуть, а ночью – чая.

Попил чайку – и будто вышел в сад.

А там, в саду, услышал божьих птиц,

поющих на миру, не из темниц.

Зимой твоею он недолго длился,

тот щебет их – о том, что ты родился.

Не дай Господь упасть однажды в грязь,

храни во мне воспоминаний крошки!

Позволь мне жить раскованно как, князь,

на чьи-то вновь заглядываться ножки.

* * *

Какое чувство-динамит,

любви и ненависти пламя! –

Отвратной ложью не дымит,

не угасает временами.

Те берега, где без интриг

горят души костры –

не разделимы ни на миг

две чувственных сестры.

Счастливая кефаль

Зачем старанья? Как увядшая гвоздика –

все письмена мои. Цена им три гроша.

Как не хватает мне по жизни Бени Крика! –

Его поддержки и улыбки: «Дима, ша!»

Засим живу пока на дорогом клочке,

кефаль счастливая не на моём крючке.

Война и любовь

Семь минут осталось до атаки,

автомат прижат к его скуле,

а в прицеле – рвы и буераки…

И коровка божья – на стволе.

Вспомнилось: вдвоём на сеновале,

Верочка-невеста… счастье с ней!

Там они дитя нарисовали –

спрятали рисунок меж камней.

Загнутые длинные реснички,

солнечное ушко, как огонь…

ягоды случайной землянички,

собранные милой на ладонь…

На кого получится похожим

первенец – рождённый… или нет?

Вот уже в прицеле вражьи рожи,

дикой пули свист… и – гаснет свет…

Господу досадно и неловко:

Не для всех Господни чудеса…

…Не успела божия коровка

до солдатской смерти – в небеса.

Светлой памяти отца –

Председателя Ассоциации евреев – ветеранов 2-ой Мировой войны, Председателя антифашистского Совета иммигрантов из СССР. США, Детройт.

Как мне жить и не думать, и как мне не помнить об этом,

осознать, уловить сердцем эту фатальную нить.

С глазу на глаз всю ночь я с отцовским зеленым

беретом, посижу просто так. А получиться-поговорить.

Говорить…Что слова? Не затянут они моей раны.

Кем для всех был отец? Собеседник, боец и комбат.

Вы простите ему, дорогие мои ветераны,

что Аркадий ушел, как уходит гудящий набат.

Те, кто тратят себя для других не для славы и чина,

с тех особый высокий у Господа спрос, стало быть.

В землю лег эмигрант – настоящий Боец и Мужчина,

и набат его будет греметь раздаваться и плыть.

Звон подхватят его не совсем молодые солдаты,

нет у праведных дел ни сроков, нет ни лет, даже дат.

Ах, какие уж там в нашей памяти могут быть даты,

если в сердце живут и печаль и тоска и набат.

…Мой израильский дом наполняется утренним светом,

а у вас в Мичигане, я слышал, гуляет метель.

Мне легко от того, что к отцу я пришел за советом,

и что там средь метелей качается мамина ель.

Сыну

Жизнь порой короче поворота,

но длинней портняжного стежка.

Впереди – известные ворота,

в прошлом – зов еврейского рожка.

За душой ни дерева, ни тени,

чтобы в полдень падала на дом.

Дома нет – вхожу в чужие сени,

мне напоминанием о том.

Только сын – от крови и от плоти –

не в Российском воровском раю –

на плоту еврейском… или… боте

правит родословную свою.

Оглянись со мною, сын, на храмы,

где оливы веточка тонка,

где души невидимые шрамы

всякого точнее ДНК…

Попроси – не много и не мало,

пересилив норов гордеца,

у икон – стыдиться не пристало! –

быть тебе счастливее отца!

Пусть не поседеет чья-то мама

в той стране, которой мы верны…

Сын с отцом, мы молимся у Храма –

с нашим Богом… молча… у Стены.

* * *

Не надо думать «что потом?»

и зря печалиться о том,

что с нами шёпотом, притом

простится век шальной.

Кому-то яблочный «Агдам»,

кто сам возьмет, кому задам…

Отмщенья всем не аз воздам –

(на мой ли мозг спинной):

одним – деньгами на суде,

иным – кругами на воде,

сынам – нигде или везде –

отцовством, между делом.

Что ж, Магендовид или крест –

кого съедят, а кто-то съест –

в один прогон, в один присест,

на сине-белом фоне.

Исчезнет всяк небесный знак,

с тобою мы исчезнем так –

Как унесённый ветром злак,

что вовсе не по Торе.

Зато под вечною луной

взойдём оливами весной

на территории одной,

где все евреи в сборе.

  * * *

Самовлюбленных птиц так мало в небе нынче –

мышей летучих много… липких мух…

Давай взлетим с тобою, грустный пинчер,

и для себя с небес повоем вслух!

Прекрасен наш с тобою компромисс:

ты не тюльпан, я тоже не нарцисс.

* * *

Какой тому грозит застенок,

кто продаёт на потроха

чужое сердце за бесценок,

как на базаре петуха?

Такой сторгует даже веник –

учует спрос, урвёт навар.

Но если есть для сердца ценник,

так то не сердце, то – товар.

Газетный самолётик

Любой успех достоин уваженья,

как, скажем, к хлебу… или к старикам…

Но в двух шагах от славы – пораженье,

когда успех пускаешь по рукам.

Блажен, кто отстраняется в успехе

от треска барабанной ерунды.

Ты на коне? – бумажные доспехи

не скроют поражения следы.

В них, изнурённый чарами экзотик,

от жизненных просторов вдалеке –

что твой Успех?! – газетный самолетик,

не знающий ни взлётов, ни пике…

Памяти   поэта   Леонида Колганова.

Не спеши сойти с ума,

будь, старик, на страже,

если родина сама

не обнимет даже.

Там снега, когда зима,

там замёрзла речка.

Здесь же слово «обыма»

греет, словно свечка.

Обыма тебя, Поэт,

без полян-стаканов.

Зажигает в душах свет

Леонид Колганов.

Раздаётся строк набат –

строк живых и разных,

не для тех, кто стал горбат

от поклонов праздных.

Гибнет зависть над листом,

чьи-то экивоки.

Неизменными потом

остаются строки.

Хватит миру чепухи!

Пусть в строфе и фразе

восстают его стихи

словно Стенька Разин.

Время – вечный метроном,

днесь поэтов – рать!

Вот и плачу об одном –

некого обнять.

Осадки

Какая разница, какой-

такой погодой

я стану даже не рекой –

земной породой.

Дождем прольюсь в своей стране,

на стёкла падкий.

А люди скажут обо мне:

«Прошли осадки».

* * *

В груди, как среди пальм – ни ветерка,

кровь не бурлит, душа без метастазов.

И нет тебе ни секторов, ни Газов,

лишь шашлычок забыт у костерка,

лишь маленькая девичья ладонь,

лишь тлеющая в пальцах сигарета

подсказывают: на исходе лето

и на войну потраченная бронь…

И после нас народ совсем другой:

кто нас моложе, скоро с бОльшим правом

разляжется по этим рыжим травам

и будет Богу самый дорогой.

В груди, как среди пальм – ни ветерка,

обманчив штиль на Средиземном море.

Его на мирном маленьком просторе,

моя сегодня черпает рука.

* * *

Как это нелегко, почти убого! –

встав перед Ним, но не наедине,

заискивать и унижаться мне,

выпрашивать желанное у Бога.

Под сводами невзрачных синагог

не то чтобы я трушу и немею –

молиться я публично не умею:

сколь я наивен был бы, кабы бы мог.

Я верю: счастьем воздаётся лишь

когда не клянчишь милостей у Бога,

но рад тому, что надобно немного –

когда не просишь, а благодаришь.

Страсти  по памятникам

Он стоит над землёй, рукотворный,

а под ним – с арматурой народ,

что сегодня другого проворно

сокрушал у Никитских ворот.

Генерала – в Америке даже! –

не расиста! – но… Роберта Ли! –

таки свергли… а был же на страже,

чтобы Юг их «не как Сомали»…

Балалаечка жалостно: «тум-ба…»

от Вирджинии аж до Курил –

«… ах, за  что осквернили  Колумба,

лучше б кто ему пива открыл!..»

И в России бульдозер холопа

прёт и прёт напролом по тропе,

чтобы завтра старушка Европа

голый зад показала толпе!

Я предвижу и «браво», и стоны,

что вот тут, мол, стоял Мавзолей,

где ни голубя – только вороны,

ни церквей, ни крестов, ни аллей…

Кто обрёл свою славу в зените

без пощады к земным палачам,

запечатанный в красном граните

безголосо кричит по ночам.

Время бронзою гениев славит,

фонарей отражает лучи…

Здесь вандал, издыхая, оставит

лишь анализ вчерашней мочи.

Попираема Память! За травлю

изваяний мрачна – от стыда.

Им возлить бы ей совести каплю…

Возлила бы. Да только куда?

Ключи под ковриком

Господи! Советские привычки!

На веревках – маек белизна,

песни радиолы из окна,

четверым соседям – в кухне спички

и бутылка красного вина…

Разговоры, сплетни, пересуды,

про густые брови анекдот,

общий разнесчастный огород,

и восторг от импортной посуды,

и в кино индийский марш-поход…

Поцелуй со Светкой за сараем,

на стене – Саврасова «Грачи»,

за стеною Лифшицы – врачи.

И ещё – как будто бы не знаем –

под придверным ковриком ключи…

…Нынче просто выползи из хазы,

в климат сотни африк горячей,

солнце пышет в миллион свечей,

погуляй до сектора, до Газы –

Ни страны, ни Светки, ни ключей!

60

Не оставляй меня, Господь!

Не оставляй меня, Господь,

и не равняй с собой живущих,

пусть я не кровь твоя, не плоть,

но ты мне нужен прочих пуще.

Не оставляй меня, пока

до храма далека дорога.

С высот вглядись – не свысока

заметь, прошу совсем немного.

Ты можешь мне не верить, но

я по-другому жить могу ли?

Ты ближе всех уже давно

к моей единственной мамуле.

Так помоги перемолоть

себя – и, став с тобою рядом,

шепнуть: «Услышь меня, Господь,

сопроводи рукой и взглядом…» –

До слёз и клятв, молений вплоть

не оставляй меня, Господь!

Осенний сон

Осенний рыжий пантеон…

В слезах дождя дрожит осина –

такой вчера приснился сон

среди жары, среди хамсина.

Коснусь горячего стекла –

зиму рисую. Сердце радо

то достучаться до тепла,

то дотянуть до снегопада.

Пришел сентябрь на русский луг –

луг замерзает в одиночку.

«Мы будем счастливы, мой друг», –

во сне рука выводит строчку.

Несовершённые поступки

Потенциал растратить бы,

а не носить в горстях.

Какой-такой сигнал трубы

ты ждёшь в очередях?

Стоишь за пивом ли «Голдстар»,

зажав в руке гроши –

покуда действен и не стар,

поступок соверши! –

туристом на Луну махни,

спортсменом – на Монблан,

в стене Кремлёвской сохрани

переворота план…

Вот Пикассо – тебе пример:

Парит его голубка!

Не пролети же без фанер –

точнее, без Поступка.

* * *

Трясясь в прокуренном вагоне,

не обольщайся, что любим.

Вот выйдешь ночью на перроне

и станешь псом по кличке Бим…

Куда идти, к кому прижаться? –

колода лет – колода карт.

Они, краплёные, ложатся

туда, где цвёл твой юный март!

Глотай «Баркан», люби дорогу,

гони  свою  ночную  грусть.

А что стихи?  Молитва Богу –

он их предвидит наизусть.

 *  *  *

Звенит жара Приморского бульвара

Назойливым… как будто, комаром.

В густой тени каштана ты – густого,

ты соткана из света золотого,

а за твоей спиной стоит паром.

Порой его поскрипывают сходни –

довольны, что приют их не пустой.

Вот-вот исчезнут берега господни,

и с ними дух морской, иногородний,

и свет, что был тобою – золотой.

Тонкий Восток

Бывают на сердце от скорби внезапные метки –

не жалуйся и не ходи без конца к докторам.

Тебе не помогут микстуры, уколы, таблетки,

кривые твоих разгулявшихся кардиограмм.

Когда доживаешь опять до зелёного марта

и видишь: сквозь толщу асфальта пробился цветок,

срывается жизнь с неизменно весёлого старта,

и сердце не рвётся – твой тонкий, но прочный Восток.

Марш Шопена

Оттого я часто резок,

как какой-нибудь «попса»,

что судьба для нас – отрезок,

где оставить голоса.

Достучаться – тоже важно! –

добежать, покуда прыть,

на кораблике бумажном

до желанного доплыть.

Быть услышанным на йоту,

к неприступным догрести

и вручить им таки ноту,

и потребовать: «Впусти!»…

Но когда Господня смена

отопрёт тебе врата,

не услышишь ты Шопена:

нет там маршей ни черта!

Прогулка со щенком

Когда ни строчки, ни звонка,

ни новостей, ни эсэмесок,

когда в душе твоей тоска

темнее плотных занавесок,

найди в друзья себе щенка,

иди гулять с ним в перелесок.

Оставь друзей, кому в укор

жилплощадь обмерял шагами –

иди на праздничный простор

под небо с яркими шарами,

где пароходы на реке

стоят под белыми парами.

Туда, где ветерок метёт

поляны, красные от мака,

где видно, что и жизнь пройдёт,

но на душе не будет мрака –

там вдруг тебя в лицо лизнёт

не предающая собака.

* * *

Размер стихов – анапест и хорей –

домохозяйкам ясен и эстетам.

А ко всему – уж если ты еврей,

хоть кем-то стань! Но только не поэтом!

Ночные дожди

Ночью дождь проспали горожане –

ветер злой швырял и рвал зонты.

Персонажем в маленьком романе

встретил утро пасмурное ты.

Кофе пей, погоды лучшей жди,

мал роман, зато длинны дожди.

Но они волнуют нас не очень,

многих лет они ведь не короче.

Жизнь и вымысел… нечёткие… границы –

дождь ночной, промокшие страницы.

Про Коростылёву Верку

Ей житуха вся – сплошные вздохи!

Шоколадки нет – одна фольга…

Временами – эсэмески-крохи:

«С Днём рожденья, бабушка Яга!»…

Ей глядеть в своё окошко тупо:

чёрт плеснул разбавленный бензин –

барахлит, дымит, стреляет ступа,

не на чем смотаться в магазин.

Не с кем выпить! Коша, гад в законе,

вызвать обещал по гостевой.

Бросил кости где-то в Ашкелоне,

не зовет к себе – хоть волком вой!

Спину ломит, изнывает тело,

без зазнобы Родина мала –

Лучше от него бы залетела,

так ведь вот же, дура – не дала! –

упиралась: «После свадьбы только!

Не гони, Кощеюшка, коней!»…

Девственница! Как ему-то горько

просыпаться было рядом с ней.

Воет в skype Яга-пенсионерка:

"Да возьми уже меня! Приди!" –

в метрике – Коростылева Верка

с донорской медалькой на груди!

Кипа

Не так уж много в мире синагог.

Их посетителей не так уж много тоже.

А кипа просто так лежит в прихожей-

любых вещей не лучше – не дороже,

чем шуба, чем ботинки, чем сапог.

Не надо без конца про свой удел,

как вор бывалый – про его наколку,

без умолку – но, бросив взгляд на полку,

возьмите и наденьте же ермолку-

к тем приобщитесь, кто уже надел.

К Всевышнему меж тысячи дорог,

найти б одну без войн и без картечи,

подсказок без и без враждебной речи,

когда Господь, обняв тебя за плечи,

провел бы в мир любви и синагог.

Мне снится дед. Видения храня,

я помню Гомель: двор, ворота,

мы у калитки…дождь… и от чего-то

он в радости: опять пришла суббота!-

он кипу надевает на меня.

* * *

На что похожа поздняя любовь?

На зимний пляж, продрогший и прохладный.

Снова на пляже. И тебе не вновь,

скрывать своих эмоций. Мне досадно.

Уходит день. Уходят волны спать.

О чём молчишь ты в шторме не услышу.

И всё-таки – как знать, как знать, как знать,

с душпорывом ветра сносит «крышу»…

…Как хороша её в песке ладонь…

Ладони наши – гнездышко надежды.

Потом – жилище…кофе… и огонь…

и на полу лежащие одежды.

Мессия из купе

Мы обменялись взглядами под стук колес экспресса –

случайной встречи невзначай забил живой родник.

Мессией вежливым в дверях, как форменныйповеса,

улыбчиво «Чай будете?» – спросил нас проводник.

В купе дверное зеркало – в окно пейзаж гляделся –

на скорости движения размытая пастель.

Мессия-проводник пришёл и сам слегка зарделся,

мол, для двоих для вас у нас всего одна постель…

…Всю ночь дрожала на крючке клёш-юбочка Кристины

и проносилась сквозь леса, посты и карантины.

Мой понедельник

Дерево не посадил, бездельник

не построил дом, очаг храня…

Только сын – мой славный понедельник,

и не надо мне другого дня.

Мне успех его – всему порука!

Если он не смена мне – так кто ж?

И теперь я жду от сына внука,

чтоб лицом на деда был похож!

Тут и патриаршескую стать бы -

в доме том, что Ближний мой Восток,

эру милосердия застать бы

ну, не эру так хотя б лет сто.

Только, может быть, ещё до морга,

наплевать на разум и химер,

дать тому, кто в коме, дать свой орган,

но не почку. Сердце, например.

Всем еврейским девочкам в солдатской форме

Израиль крылатый, отчизна-причал,

не чувствуй себя виноватым,

что матери-дочки – начала начал –

идут по тебе с автоматом.

Храни их, Всевышний, в соцветии лет,

на них и пилотки нарядны…

Из мук и лишений выводит на свет

еврейская нить Ариадны.

Порою с невзгодами не совладать,

беда проступает местами,

но девичью нежность, и силу, и стать

Израиль встречает цветами.

76

Тому, кто совершенен,  место в  музее.

Эрих  Мария  Ремарк

Напиши хоть про шторма,

чайку белую на рее –

разбазаришь задарма

что ни ямбы, то хореи –

или как один монах

стал пиратом на Ла-Манше,

или облако в штанах,

где-то читанное раньше…

Строк раздёрганы тома,

ритмы с рифмами из ваты.

Надо выжить из ума –

наковыривать цитаты!

Лучше рыбок заведи

в пол-литровой чистой банке –

им сквозь марлечку цеди

недонабранные гранки.

Ты же, критик, пробуй сам

в унисон с душевной стужей

стать создателем строкам,

что ругаешь неуклюже.

А своим я бью челом!

Отпускаю их по свету…

Место в зале под стеклом

идеальному поэту!

Ж. А

I

Казанский остров

Казалось, сердце больше не встревожит

ни взгляд ничей, ни робость и ни власть,

ни слово стихотворное не сможет

остановить, ни прочая… напасть…

Но жизнь моя – без Торы, без Корана,

то в игрище, то в боли в беде-

у острова таинственного Жанна

челном земным качнулось на воде.

Шторма умчались и забылись, ибо,

на смену возникали рядом, близ

пленительные контуры, изгибы…

и глаз ее шальных, весёлых бриз!

Желанья и помыслы возможны,

где стих струится, насыщая свет,

где все слова смелы, не осторожны,

которых не читает интернет!

Где рифмы друг без друга не поются,

и не поются вовсе без надежд,

где души их за сигаретку бьются,

а по ночам летают без одежд…

Челнок усталый и всегда мятежный,

израненный, но леченный строкой,

течением влеком на остров нежный

и счастлив тем, что остров был такой.

II

Как данность, или, наважденье,

на наш балкон садились ночью птицы.

Я ждал тебя. Являлось пробужденье

над терракотой крыш из черепицы…

На эту жизнь останься, будь со мной-

две чашки кофе, море, итальянский зной.

III

В момент прощанья слов как будто нет:

Всё лишено значения и смысла,

как если бы любовь, как мост провисла,

и что под ним – не важно: Волга, Висла…

Важней меж ними уходящий свет.

Пацан – таксист на клаксон – как в свисток!-

Но рук её из рук не выпуская,

они стоят друг друга не лаская-

печальная несказанность мужская,

как этот недописанный листок.

Благословенной памяти писателя –

сатирика Михаила Жванецого

Раки-то были по три да по пять,

и докажи, что они – таки враки.

Много ли толку их нынче искать? –

кончились Мишины красные раки.

– Вот закрутил же! – вздохнёт Константин,

водки плеснёт по стаканам Григорий:

– Нет его – вот тебе Лувр без картин,

ни интермедий тебе, ни историй…

И на причале стоит тишина,

там, где портфельчик как будто бы смыла

в Чёрное море отлива волна,

прошелестела: «Но было же… было…».

…Все переходят когда-то черту

за горизонтом стихающим громом…

Только Жванецкого голос – в порту –

гулко звучит после жизни – паромом.

* * *

Вилла с лифтом на третий этаж,

и кровать наверху с балдахином…

чем не стойло с мустангом? – гараж

с невозможно крутым лимузином…

Пляж в Майями… на Фиджи дома,

коньячок у бассейна… с гаремом,

гоголь-моголь, икорка-хурма,

торты с белым и розовым кремом…

У меня же на гнутой петле

дверь болтается… ножичек ржавый

сало режет на шатком столе…

да с пластинки поёт Окуджава –

про огонь, про коня, что устал,

и про то, как мельчают людишки.

Я стихи свои в книгу сверстал,

что родней сберегательной книжки.

…Крокодилова если слеза

состоятельных к небу возносит,

пусть Господь, им утёрши глаза,

у меня извиненья попросит.

Испокон направляется в ад,

не меняется people веками…

Пропусти меня, Боже, в Твой сад,

ничего что с пустыми руками!..

Желаемый  расстрел

Я ненавижу смерть – она с косой зараза!

Однако неохота с Альцгеймером стареть,

Но если та косой достанет сектор Газа –

помчусь тогда вприпрыжку взглянуть на эту смерть!

* * *

Собаке – времени немного–

оно свивается в кольцо.

Пёс чьё-то девичье лицо

целует просто – без предлога.

* * *

За что ты вечно неприкаян,

как трезвой печени цирроз?

За то, что бес ты? или Каин?

Какой с тебя житейский спрос?

К чему ты вслед случайной птице

неуспокоенно глядишь?

Зачем разглядываешь лица

и силуэты тёмных крыш?

Почто ты меж имён успешных,

как на своих похоронах?

Прости своих святых и грешных

во всех прогнутых временах!

За  что? Не спрашивай случайных

и близких – им не докучай!

В саду расти три розы чайных,

к себе же их не приручай:

они тебе не лицемерят  –

тобою искренне горды,

они в твой свет небесный верят,

несомый каплею воды.

Твои цветы – не фарисеи.

Доверься им, пока раним,

как доверялись Моисею

жуки, летящие  за ним.

Он был их бродом, станет – к устью

перетекающей рекой…

Звучит шофар, исполнив грусти

всемилосерднейший покой.

Конфетный фантик

Прощались. Раздавался гром –

Он был салют по мне.

Болтало времени паром

волной к другой волне.

Паромщик в чёрном сюртуке

казался франтиком…

Ты уплывала по реке

конфетным фантиком.

Дорожная  авария.

21 ноября  1990 года.

15 часов.20 мин.

Нельзя войти в одну реку, одну и ту же дважды,

а я вхожу сюда опять, опять, а не однажды.

Тель а Шомер, Тель а Шомер,

река моя безбрежна,

как я люблю тебя река,

навеки, крепко, нежно.

Я эти мили твои грёб,-

ходить учился снова.

Счастливым быть,

а не казаться чтоб,

…смотря, как ляжет слово.

Ушедшим друзьям

Больше их на улице не встретить,

не прочесть им даже этот стих…

Разве новым крестиком отметить

день за днём, прожитые без них.

Вот такие нынче перекрестки! –

Те, с кем  водку пил, угрюм и вял,

вознеслись на вечные подмостки!

А меня на них Господь не взял!

Шляюсь неприкаянный, в зените –

не видать в зените ни хрена!

Имена и даты – на граните,

а при них кругами – тишина.

Те, чьей дружбой был я коронован,

свой земной растратили кураж.

Мужики, я вами обворован,

я не помню беспощадней краж!

Господи, Ты нынче стелешь жестко!

Не охоч я до Твоих утех!

…Может, не на тех они подмостках?

Или я, живущий  – не на тех?

Одинокая   ворона

В будке телефонной в дождь ворона

загрустила, дура! Век таков.

Одиноко в будке телефона

сироте без двушек и звонков!

Горе нынче ей не по уму:

Даже каркнуть бедной не-ко-му!

* * *

И по утрам, как сводка о погоде,

звучат детей еврейских имена –

и слышит мир о маленьком народе,

с детьми, которого прощается страна.

* * *

Цвела весна – начало мая,

киношник был навеселе,

семью Романовых снимая

в воспетом Пушкиным селе.

Треща бездушно и фатально,

к финалу подвигая двор,

на мир его документально

смотрела камера – в упор:

вот государь – узнает каждый…

княжна… в траве нашла ферзя!..

воды наследник просит: жажда,

да вот беда – ему нельзя! –

нельзя резвиться понарошку,

грести веслом, бежать босым –

он раздосадован немножко,

быть может, тем, что царский сын…

…Взмолиться бы – в моей бы власти:

«Киношник! Хватит, не снимай! –

Предотврати Господни страсти,

продли беспечный царский май,

где тени элегантных платьев

волной скользят по саду впредь…

… Однако… будет дом Ипатьев…

и ужасающая смерть…

…Чужая боль, чужая рана…

Но временами мнится мне,

что там, в раю, ушедший рано,

Алёша скачет на коне.

Божья коровка

Коровка божья вдруг упала на спинку меж моих страниц…

Убили младшего сержанта у наших северных границ.

Настанет полдень исступленный,  и будет некролог потом,

и мать на флаг – звезду Давида в слезах обрушится пластом,

по черным лацканам евреев прольется скорбь за пацана –

и тот исчезнет в красной глине: всем глина – красная цена.

…И будет сладкий рис с изюмом – на поминальные столы,

над ними – он, где в поднебесье скрипят небесные полы.

И люди высадят деревья. И в кронах с Колиным лицом,

в его саду не будет боли от ран, оставленных свинцом.

И да не рухнут эти кроны под злобным звоном топора…

А божья движется коровка моим стихом из-под пера…

Гомель, Жданова, дом три

Ностальгия – фильм без звука,

тлеет шапкой на воре…

Запах жареного лука,

и сортира во дворе.

Двор еврейский, стол дебелый,

вишня красная в тазу.

Тети Доры лифчик белый –

чтоб отпугивать грозу.

На крылечко сонным выйдешь –

чёрных семок шелуха –

шелести подошвой… Идиш,

как скандальная сноха,

под окошками щебечет –

дохнет русская блоха!

На базаре мёда соты

и трофейные котлы*.

Ночью – ломятся сексоты,

утром – шорохи метлы.

Трубы медные гундосят –

мертвый встанет? – ой ли…Что ж,

хоронить его выносят

над красивой речкой Сож:

настрадались – проводили…

Допросили – кровь сотри.

Тут тебе не… Пикадилли! –

Гомель – Жданова – дом три.

*Котлы – блатной жаргон – часы

Снимается кино

Снимается кино. То средний план,

то – панорамой – жёлтая природа…

Взлетает  бадминтоновый  волан –

два старика «играют время года»…

Вот съёмка в ракурсе: паром… изгиб реки…

к причалу жмутся стайки листьев прелых…

В последнем кадре те же старики

глядят из окон дома престарелых.

Вдвоём – не по сценарию – в очках,

что обостряет киносверхзадачу…

Сама эпоха в этих старичках

то Сталина родит, то «Кукарачу»…

Без дублей, стало быть, без монтажа –

условностей, без проку и без толку –

натурой уходящей дорожа,

отсняли жизнь.  Она легла на полку.

94

Случайно подслушанный женский монолог

Болен мир, замешанный на стрессах,

в нём мечеть угрозы вражьей всей…

Кто ещё привёл бы нас на Песах,

не найди дорогу Моисей?

Страшно оглядеться… Всем обрыдло:

халифат расправами грозит.

Исламистам кланяется быдло,

к дому Бога – смертника визит! –

и висим… на проводах… на ветках…

и дымятся адовы круги…

Мамочку возьми за руку, детка,

да беги от извергов, беги!

В маске чёрной, что твоя Годзилла,

в прорези – тупой овцы глаза.

Дьявольская рожа угодила

и под своды, и под образа…

Не спасёмся даже в синагоге…

Так родить дитя ли? – чтобы впредь

у начала жизненной дороги

ни за что позволить умереть?

Одесситам   далеких  восьмидесятых

Пахло морем и жареным луком…

И поныне мне помнится он –

тот трамвайчик, ползущий со стуком

на полуденный зной в Лонжерон.

По воздушным невидимым тропам

прямо к пляжам летели жуки,

а за ними толстенные попы

семенили занять лежаки.

Были дачи рисунком на шёлке,

были сети рыбачьи в треске,

а еврейки тащили кошёлки –

кушать птичку на жарком песке!

Я гулял вечерами меж станций,

и глазами встречал я глаза…

и бродили в душе моей стансы,

и неслись облака-образа…

В парках пахло бесплатным сортиром,

«дикарями» давился вокзал.

Но не видел я там рэкетиров,

никаких олигархов не знал…

«Лонжероны мои, Лонжероны»,

освежи вас, божественный бриз,

дай шахтерам не их макароны –

дай в Израиль…  хотя бы… круиз!

Мне тепло, словно я в телогрейке

юных лет, что не выставить вон…

Где твои с Арнаутской еврейки?

С кем лежишь ты теперь, Лонжерон?

* * *

Росли из асфальта простые цветы безымянные,

не слишком лаская спешащего люда глаза.

Свои же глаза их – смешливые, даже обманные –

общения были «не против», а может, и «за».

Вот так бы росли из асфальта цветы безымянные,

но знаю лишь я, что с цветами случилось потом:

явились прорабы – наставив глаза оловянные,

в асфальт затолкали цветы тяжеленным катком –

за то, что они безымянные… или бесхозные.

А может быть, просто за деньги убили – как знать.

…Цветов этих образы шлют нам моления слезные,

которых прорабы асфальт не смогли закатать.

Посвящение Юле Саниной

Дождь в почтовом ящике

Дождь ютится в ящике почтовом,

смотрит в щёлку: холодно во тьме,

в грусти ожидания… Про что вам

прочитать хотелось бы в письме?

В дверце ключ заклинило… немного,

гром за нею, ржавою, гремит…

Вот и не шутите, ради Бога,

мол, любви исчерпали лимит.

Оба – каждый у своей калитки –

мы полны сомнениями в том,

что она, промокшая до нитки,

под чужим пристроилась зонтом.

Оттого идти, в конечном счёте,

вам под дождь за почтой на крыльцо –

после полотенцем промокнёте

ливнем увлажнённое лицо…

Право дело! Вроде не иконе ж

дождь стучит, как если б я в окно.

Промокает под дождём Воронеж

знать в лесах грибам быть белым, но…

но у нас грозой Судьбы торнадо

омрачил мне бархатный сезон.

Видно, Бог решил, что так и надо –

мне сейчас полезнее озон.

* * *

Листва спадает на траву…

Идёт он медленно по парку –

молчит, глядит на детвору,

а в дождик прячется под арку,

в потёртой книжке записной

напрасно ищет чьё-то имя:

поцеловал… её… весной,

но всё прошло неумолимо.

На нём кепчонка с козырьком,

смешной узор на свитерочке…

О чём они…? Они… о ком? –

его прерывистые строчки…

Какая невидаль – чудак!

Свои у всякого привычки…

А в мире сущий кавардак,

и дни кончаются, как спички:

он их сжигает уходя,

в конце прогулки обездолен –

не тем, что больше нет дождя,

а тем, что сам смертельно болен.

Светлой памяти

Яны Северовой

Встречала Прага. Крыши в черепицах,

на листьях осень – только потряси.

В чужие я глядел глаза и лица,

когда она шагнула из такси.

Всё та же! Как фонарик среди ночи

той жизни давней юной и одной,

где запах её кожи, воздух Сочи,

и Пражский этот выговор родной.

Кто знать бы мог в последней этой встрече

про бездну страха, боли и угроз.

Её лицо, поверженные плечи

уже сжимал рассеянный склероз!

Она совсем не весело, но стойко

шутить пыталась. И не очень в лад.

Рукой прозрачной да с улыбкой горькой

едва ломала чёрный шоколад.

Лицо в стекле столичного трамвая

погасло вдруг. Ещё я видеть мог,

как он листву со шпал своих срывая,

умчал на век её горячий вздох.

Колдунья Пражская…Признанье в горле комом…

Смертью меня, сумев заворожить,

шепнула с придыханием знакомым,

лишь слова три, что ей «не можно жить».

…Мы целовались в Сочи в час прилива,

шторм бился в берег пеною кроша.

Звала меня и нежно и счастливо:

«Душа моя», «душа моя», «моя душа».

* * *

Царапают осадки по душе

внезапно брошенным туда случайным словом.

И слово превращается в клише,

а ты уже в недоуменье новом.

Садись в автобус, никого не жди,

поверь в небесные, погодные повадки.

На третьей станции придут к тебе дожди,

чтоб смыть обид вчерашние осадки.

Воспоминания о Georgia.

Буду ль ещё в восторге я

от стран, где доведется быть?

Но Грузию – Georgia

уже мне не забыть.

Забыть ли эхо площадей

их ритма и вокала?

В Тбилиси солнечных людей

и крепость Нарекала.

Давал мне тень большой платан

в Гурджаани в полдень жаркий.

В шелках девичий тонкий стан

и мальчик с птицей в парке.

Двор у распахнутых ворот

с вином! Всё как в кино.

И рог с «Кварели» мне даёт

печальный Мимино.

Кура и солнце на весле

оттачивает грани.

И кто-то едет на осле,-

картина Пиросмани.

Теперь услышу я страну

за тысячу шагов!

Не дай, Господь, опять войну!

Тбилиси – без врагов!

Струится свет с грузинских крыш

в лозе, Господь, они.

Как ты Израиль мой хранишь

так Грузию храни!

* * *

Когда-то я в России жил –

по времени прилично.

Газетой «Правда» дорожил,

и было всё отлично.

Тогда у самых Финских вод

гранит толкали лодки,

со стрелки к ним гулял народ,

желая выпить водки.

В томате килька под вино

(консервы здесь другие) –

не то чтобы совсем говно,

а так… недорогие.

Да не про цены разговор! –

про Тель-Авив, похоже.

В своей стране крадусь, как вор,

изгой и гой по роже.

Живёт во мне один сюжет

и распирает душу –

кабы его вписать в манжет,

и растрясти, как грушу…

Хамсин ли голову вскружил? –

зажмуриться – и снова

там, где Шагал когда-то жил,

Очередь на небо

Сегодня хотелось бы добрых вестей,

но время иному виной –

несметно по миру гуляет смертей!

Поди ж ты! Пока не за мной…

Бывает, согреет и добрая весть –

явилась такая намедни:

на небо, конечно же, очередь есть,

где я далеко не последний.

Безмятежная эра

Через Сахаровский бархан

или по улицам Мадрида

промчит ли с визгом Чингисхан –

не смертоносней, чем коррида,

любым покажется войскам,

послам любого в мире МИДа.

По свету бродит тварь страшней

и отвратительней циклопа –

хоть в арафатке, хоть в кашне,

который в бешеной клешне

держать пытается Европу.

Ребенок смотрит из окна –

картина в Васнецовском стиле,

где безмятежная страна.

Доступна варвару она,

и слепо верит дикой силе.

В земное скрыться ли нутро,

за окна-двери, за заборы,

когда горят дома, метро,

и в пекле плавятся соборы?..

Прости мне, Господи, прости,

меня твоя бесстрастность тупит:

с ней время Светлого Пути

нигде вовеки не наступит.

* * *

И цветом кожи разные, и разных мы кровей,

но одинаково к друзьям спешим на ужин.

…Вползёт в автобус меченый беспечный муравей –

Быть может, будет не убит… и даже не контужен…

У муравьев есть что-то вместо страха –

не кислота, а знание: нет на него Аллаха.

Поправка к будущему

Поправка завтрашнего дня –

казнить себя не слишком строго.

А остальное всё херня,

её везде сегодня много.

Пусть не безоблачно вокруг,

но… позвала его Актриса!

Всё состоится, если вдруг

араб-водила из Туниса

не переедет «просто так»

его своей железной фурой…

Иначе сгинет он во мрак,

прибитый ржавой арматурой…

Иначе разом в миг один –

часы на башне… птичьи крики…

Уйдёт случайный господин:

цветы в крови – любви улики…

…Назначь другой ему расклад,

Судьба! – окно с красивым видом,

где с ним Актриса, лунный сад,

где ни лазейки для шахидов!

Да будет так! И свет туши!

В тиши споют ему балладу,

как две уставшие души,

летят по Витебскому саду.

Утро 

Вот утро. Смотришь через  *трисы:

к дождю склоняется трава,

а к ней роняют кипарисы –

вечнозелёные кулисы –

неразличимые слова.

Потом – как будто тарабука

подаст свой голос вдалеке,

где лёгкий плотик из бамбука,

не привнося в сей мир ни звука,

плывёт по глади налегке…

Зато звенит в стакане ложка…

Зато, пугая суетой,

несётся мимо неотложка…

А ты себе – вина немножко…

Короче – жить!  Расклад простой.

Всё утро – пёстрая холстина,

на ней есть смачные мазки:

она – желанная рутина

тому, чья жизнь как бы малина,

когда б душа не на куски…

*Трисы – оконные жалюзи на Ближнем Востоке

* * *

Ты по Арбату шла ко мне. Твою  державу

совсем другой я рассмотрел средь колоколен.

А загоревший, теплой бронзы Окуджава

стоял с гитарой снисходительно спокоен.

Прочла стихи ты, и, поэтам потакая,

явились сумерки в неглаженой сорочке,

и ночь Арбатская, «короткая такая»,

взяла нас за руки, чтоб не… поодиночке…

Про неизбежное

– У старости уставшее лицо, –

подумал я, увидев женщин в сквере.

Она им – парашютное кольцо,

пока земля вдали… в известной мере.

Согбенные, в тени и на свету

и детям не нужны они, и внукам –

те камни принесут на их плиту –

финал судьбы и дань ненужным мукам,

и будет материнский голос им:

«Живи, мой мальчик, Господом храним!».

Иконописец

Он жизни суть не тратил на поклоны

перед чванливой публикой в кремлях –

он, как Андрей Рублёв, писал иконы

в церквушках на ромашковый полях.

Но всё пошло не так… Другие краски

смешала кисть усладою троллей.

Ни образов, ни ликов – злые маски

шутов и балаганных королей.

…Когда он век досиживал в Бутырке,

к нему пустили старенькую мать…

А прежде… будто собирал бутылки

в полях, где храмы думал поднимать.

Звоните, звонари земных приходов,

за упокой «искусства для уродов»…

* * *

«Когда вода всемирного потопа»

вернулась к нам спустя пятьсот эпох,

«из пены уходящего потока

на сушу» вышел… нет, увы, не Бог,

с тем – ни любви, ни веры, ни надежды,

ни Чудотворца в солнечном венце –

во мраке отвратительной одежды

исламский дьявол с маской на лице.

Ужаснее Всемирного Потопа,

он людям принялся грозить войной…

Прогнулась унизительно Европа,

в своём Ковчеге разрыдался Ной.

Увы, не по библейскому сюжету

сползает мир в засады мусульман –

но как предотвратить проказу эту,

когда она – губительный капкан? –

где сон любой кончается кошмаром,

что месяц мусульманский стал луной…

Пускай же тварям божьим быть по парам,

а твари исламистской – ни одной! –

чтоб Подмосковье слушало гармошку,

исполненное в детстве много раз

про чёрного кота бы… и про кошку,

Кусты жасмина

Какие вдруг стихи читал бы наизусть ты,

какие, может быть, придумывал бы сам,

когда б достиг в тоске Тоски душевной устье –

там, где давно ветра не верят парусам?

Неужто на тебя без видимой причины

надвинулась пора тайком себя жалеть?

Тебе уже давно назначен день кончины,

но будет пусть дано упиться грустью впредь:

в тени её лицо, тиха её походка,

когда она с утра гуляет босиком,

спроста на брудершафт с тобой не выпьет водки –

зачем же и куда за нею ты влеком?

«Печаль моя светла…»… Быть может, таки дура,

хоть помыслы её покамест не грехи.

Не жди теперь стрелы пернатого амура,

пей кофе у окна и сочиняй стихи.

От грусти той тебе сегодня не намёк ли,

что «сам себе Господь», пребудешь сиротой?

Жасминные кусты в слепом дожде намокли,

* * *

Не иудей ты! На какой из метрик

твоих проступит Иисусов крест?

По фейсу ты – надравшийся электрик,

а твой Вертеп – провинциальный Брест.

Твоё происхождение прозрачно,

как дождевые капли на кусте.

Кем быть хотел бы – сумрачно и мрачно,

и рвёшься – к Иисусу на кресте…

Тогда коснись его гвоздей губами

и за него отдай себя на суд –

и он пошлет тебя к… небожьей маме:

таких, как ты, несчитано Иуд.

Зато тебя трясёт, когда ты видишь:

над миром воскресает «Гитлер хайль!»…

Но ты не дрейфь. Когда не знаешь идиш,

ты – третий «русский». Здравствуй и бухай!

Без генов ты на свете беспилотник,

Хотя и Нострадамус по уму…

Поскольку твой родитель был не плотник,

то кем он был, не важно никому.

Рай за забором

Мы на земле, не ставшим раем,

не замечали рай в упор.

А он был прямо за сараем,

набитый сеном с давних пор.

В её глазах прочёл: «не против»,

вот только где – стоял вопрос.

И мы открыли рай напротив,

средь мух назойливых и ос.

Она орешками сорила,

и томно двигала плечом,

пока крылами Михаила

врата раздвинулись…

Причём,

я много всякой райской кущи

перевидал, где с неба мёд,

но яблок райских сладкок пуще

был пёстрых кур простой помёт.

Похоже, жалует Всевышний

и нестерильность, и грехи,

и рай цветёт себе,  и вишни

растут из сора – как стихи.

Любовь без дна – большая кружка! –

куда до кружки ей пивной!

Склонись ко мне, моя подружка,

одной… двух ягодиц… Луной,

чтобы затмилось в крыше рваной

созвездье  Южного Креста…

Зачем нам рай обетованный,

когда такие есть места

* * *

Зависли низко туч волокна,

насколько низко – ахнешь ты!

Глядят в распахнутые окна

калины мокрые кусты.

Твоё смятение понятно,

тебе сегодня не уснуть:

Душа его тебе невнятна,

и рам её не распахнуть.

Гроза – и капли дождевые

стучат, стучат по стёклам, но

дрожат гардины, как живые…

Многосерийное кино…

Найти бы в нём кусочек суши,

где от начала до конца

бредут распахнутые души

и не печалятся сердца.

Невыносимый

Кто вожделел освобожденья,

народ, вздымая на борьбу,

лежит теперь без вожделенья

на обозрении в гробу.

Мы перед ним не на параде,

нам поклоняться есть кому!

Таки наденьте, Христа ради,

Хоть… тапки белые… ему!

Почто он там, непогребённый,

В Кремле? – в Разлив ему, в шалаш!

Уснул бы, смертный, как Будённый,

под ёлкой-палкой – и шабаш!

«Крестьянам – землю! Коммунизма

заря победная близка!..»…

Отцу идеи ленинизма

прилечь – землицы ни куска…

– Ильич! – воскликнуть мне бы, – бросьте! –

я ради Вас пойду на риск

и вам на русском на погосте

поставлю скромный обелиск…

Через кирпичную кремлёвку

набат гудит на всю страну.

Пошёл бы Ленин… на… маёвку –

Помилуй Бог, не на войну!

Ну, под Симбирском, в крайнем разе,

Нашёл покой бы – в борозде,

а так – в архипоследней  фазе –

буквально портится… везде.

Накрыт стеклом, но не хрустален –

В гробу он видел Мавзолей!

Лежал бы рядом Коба Сталин –

И то бы было веселей!

Независимость

Пусть я зависим, пусть я трушу

в предощущении войны,

но я бы отдал Богу душу

за независимость Страны.

А впрочем, что я! – «если…»… «кабы…»…

У стен Страны – стеной арабы!

* * *

Река переживёт развод –

над нею мост разводят

на части две над гладью вод –

и по мосту не ходят.

Переживёт развод река

со многими мостами…

А не махнуться ли пока,

мне с той рекой местами? –

Поплыть путями синевы,

где самолёт рокочет…

Да только мной река, увы,

сказала, быть не хочет.

Под два крыла моста в ночи –

проходы пароходов…

На дне реки блестят ключи

от тех ночных разводов.

* * *

Жара заставила? А может быть, места,

где слёз солёных вызревают грозди?

Тебе ли под распятого Христа

косить – пойди купи вначале гвозди!

* * *

Он раскручен был всего-то на сто грамм,

но зато до дыр зачитан! Так что – бросьте! –

и сегодня он читаем, по слогам –

ФИО с датами на… камне – на погосте.

* * *

Вспоминаю часто славную эпоху,

где с плаката хитро щурился Ильич.

Дед сказал тогда, что щурился он плохо –

звал «вперёд», а должен был – на Брайтон Бич!

Доступная любовь

Любовь доступна, но невнятна:

сегодня – пряник, завтра – плеть.

Чижик на Фонтанке

После эмиграции, новых лиц, интрижек

дважды в воду не войти, вёслам не грести.

Помнит ли тебя еще на Фонтанке чижик? –

пару крошек кинь ему – «здравствуй» и «прости».

Памяти Гагарина

Беспредельной славы надломил он ветку!

Он сказал: «Поехали!..», улыбнулся, но…

вдруг его упрятали в золотую клетку –

ту, в которой никому жить не суждено.

Ликвидаторам Чернобыльской аварии

Мир плачет по храмам, разрушенным в хлам,

но драмам, по жанру кошмарным,

слезой не оплачен Чернобыльский храм,

и свечи горят по пожарным.

* * *

Глава 2

Не выходя из дома

Среди разгула чертовщины

и пируэтов тут и там

по вере фейковым вестям –

как не хватает мне вакцины,

что разделить бы по горстям

не знавшим прежде пандемии –

где жизни линии прямые

спокойны к страхам и страстям!

Пристать к другому бы причалу,

спустить к ногам любимой трап,

и, как факир и эскулап,

распределить в застолье длинном –

в жару, в поту, в угаре винном –

восторг и страсть, хулу и лесть,

и всепрощение, и месть –

с разочарованным раввином.

Магнолия

Не опуститься до скотины

хочу, магнолия, средь масок –

не погрузиться в карантины

нашитых звезд, рогатых касок.

Среди запретов, взаперти –

как мне понять: на воле ль я?

От пропасти шагах в пяти

* * *

В столице или в городке

корновирус – всем… на блюде.

Сперва – на божьем поводке,

теперь под ним ещё и люди.

Осталось вспоминать, как сказку,

озон призывный тех лесов,

где ты чихать хотел на маску

* * *

Когда  бесчинствует гроза,

и птицы падают от грома,

и пальма гнется, как лоза –

резон ли оставаться дома?

Начнут ли смерчи с ног сбивать

и воды Ноева потопа –

им на печи не удержать

ни господина, ни холопа.

Когда везде по берегам –

китов раскиданные туши,

отнюдь не в радость нам и вам

в шезлонге сидя кушать суши…

Когда от скуки, забурлив,

вдруг Фудзияма плюнет лавой,

навряд ли кто-то, закурив,

допьёт спокойно чай с приправой…

Длись благородных череда –

людей, что слыша про торнадо,

поедут именно туда –

куда им, собственно, не надо.

Довольно в мире чудаков,

готовых пособить заблудшим –

их жребий, видимо, таков –

сердцами греть чужие души.

И жаль, что мир почти отверг

парней, причастных к общей драме,

где после дождичка в четверг

всех понесут вперёд ногами.

Памяти  пожилых,

умерших от COVID-19

Уходят облака, уходят пароходы,

уходят берега и бакены реки.

И желтая листва, как пиджачок – из моды,

уходит… В никуда. Уходят старики.

Когда-то был один… худой такой, у моря –

ему Хемингуэй открыл в бессмертье дверь.

Он тоже Там давно – он пишет, жизни вторя,

где яростный старик рыбачит и теперь.

Рассвет, сменив закат, меняются местами,

ферзями – старичьё на лавочках в саду.

Просить не упросить их, мол, останьтесь с нами –

да только люди умерли в нынешнем году.

Памятка всем живущим на территории пандемии

Исповедимы ли дороги,

пока не Бог, а сатана

переступает за пороги

с бокалом яда – как вина?

СССР, «благоухая»,

рай недостроил? – не зачтём…

Сдыхает мир, ковид вдыхая

воздушно-капельным путём…

Исповедимы ли дороги,

что проложили для разлук? –

хоть омывай шампанским ноги,

хоть санитайзером для рук…

Но нет дороги, той постыдней,

где, будто вражеский спецназ,

шныряли б нелюди да злыдни,

иных ужаснее проказ.

О, возврати меня, Всевышний,

в мои счастливые года:

там снова – мама с мытой вишней,

в колонке звонкая вода,

там сад колышется ранетом,

там не смертельно ОРЗ,

там утро льётся чистым светом

в зеленоватой бирюзе.

* * *

132

Одна боль всегда уменьшает другую.

Наступите вы на хвост кошке, у которой болят зубы, и ей станет легче.

А. П. Чехов

Есть восхитительные люди

в миру, в лесу ли у костра…

Подай им здравия на блюде –

непросморкавшимся с утра!

Не содрогнул бы арматуру

их ежеутренний понос –

гони им литрами микстуру,

им капли – в шнобель, а не в нос.

Они, болезные – на страже

своих кишок, своих костей –

недополучит попа даже

от онкологии вестей…

Пусть воздух раскален и вязок,

микробы лезут из ворот,

и для клиентов пять повязок,

всё мало на один их рот!

Все антивирусные пляски

«больным» – прижизненный редут,

пройдут сторонкой, скосят глазки

и вам руки не подадут.

А мой сосед, пропащий в стельку,

надуть намерен смерть саму.

Дай Бог ему ещё недельку –

дождаться б донора ему!

* * *

Под лупой под какой возможно разглядеть

явившуюся вдруг улыбку у порога?

И демона в душе – куда подальше деть?

Икона на стене – ещё не вера в Бога.

Холера да чума в любые времена

ещё нароют всем немерено воронок…

…В  медпункте на селе, когда уйдёт луна,

умрет лицом к стене – последний ли? – ребенок.

* * *

КГБ, гестапо, «Хизбалла», каратели,

вирус коронованный – эры камертон.

Сколько веры бы за жизнь люди ни потратили,

столько и гремит по свету смерти фаэтон.

Самоизолировались лестничными клетками,

тут уж не до Визбора, песен про тайгу:

тем не машут тополя тоненькими ветками,

кто урвать себе желает евро набегу.

Князь металла жёлтого метит души порчею,

фраер в маске мечется, что в кафе халдей.

В пандемию эту мрут, впрочем, как и прочие,

в клетках зоопарковых звери без людей.

* * *

Что ни день – земля теряет ось свою и грацию,

ей, как в спальне, дьявол выключает Белый Свет.

Провожаем в Никуда мы мать-цивилизацию,

в заражённый ею омут бросивши монет.

Было бы иначе, кабы стоили иного мы,

мы на инфицированных смерти не стучим –

возлетаем над землею роем коронованным.

Кто надеется вернуться, тот неизлечим.

* * *

Из случайно подслушанного разговора

Постарайся внимать без укора

ироничным хорам голосов:

– Ты без маски, без марлевой, Жора,

между прочими – как без трусов!

Неотступная сестра

Наш мир хронически простужен

и непрерывно бюллетенит.

Но ты и в нём кому-то нужен…

Своей, к примеру, бледной тени.

Ты сжился с ней, сестрой родной,

под маской – на двоих одной.

Иконка

Cкажи мне, малая иконка,

В какой-такой единый миг

иссякнет вирусная гонка?

Ответствуй мне, пресветлый лик!

Безмолвный образ на цепочке,

ты среди плевел – мёртвый злак,

ты – вопросительный – на строчке

надежды  уцелевший знак,

хотя заложник поневоле

cтатистик в лютых новостях,

в которых по моей «Спидоле»

с утра вещают о смертях.

Наш некролог уныл и долог –

сценарий ада на крови…

…Ты нас, Бессмертия осколок,

Пандемия

У Персидского сяду залива,

от иных изолирован мест,

и задумаюсь там сиротливо,

как попал под домашний арест.

Не по чину терпеть и ломаться

мне, который всегда на войне.

Я из тех, кто COVID-19

усмирит и поставит к стене…

Если память отпустит забота,

в белорусский нырну я простор,

где в прозрачное небо ворота

отпирает Шагал до сих пор,

где летают с художником люди,

не боясь никого заразить,

где не слышно пальбы из орудий,

детвора не умеет дерзить,

водят девы в лугах хороводы,

алых маков в траве угольки,

а у Припяти – чистые воды

и полны синевы васильки…

… Плещут линии моря прямые,

над волнами лазурь хороша…

Божий секрет

Напрасно не рассчитывай на Бога,

он умывает руки, как и ты.

Отдышка та же у него… изжога…

Он  поминутно бегает в кусты.

Что завтра (он не ведает, похоже)

навалится на мир со всех сторон?

Как быть с людьми – нежнее или строже? –

когда Отцом при них поставлен он.

То стыд его охватит злой и бойкий,

то тучей неприятности попрут…

Он обучался в юности на двойки

у Нострадама – шалопай и плут.

Сжав  кулаки, он молится сутуло,

он вряд ли смог бы утаить слезу,

узнай бы кто про школьные прогулы…

Бог – наверху, а вирусы – внизу…

Как не поверить, всех на свете пуще,

в израильский бацилловый абзац!

Однако, погадав в шабат на гуще,

замочит вирус старый доктор Кац.

Ну, а пока, по прихоти природы,

а то –  что много хуже – дурака,

сидят по личным норам все народы

и тянут виски, как свои «срока».

* * *

Мне сказала дама с чебуреком,

секс-журнальчик весело листая:

– Возмогу счастливым человеком

все короновирусы  Китая!

Мне мужчина, до меня охочий,

сладок даже в скромном пальтеце –

пусть и без «резинки», между прочим,

главное – чтоб марля на лице!

* * *

       Комендантский час по миру –

время радости – вампиру,

сатанинскому кумиру

карантиновый режим.

Мы же – кто не сломлен властью –

инфицированы страстью,

перед вирусною пастью

просто голые лежим.

Мы лежим, где воздух вязок,

без набедренных повязок,

как из Андерсенских сказок

две загадочных души.

Божьи чернила

О чём бы хотелось прочесть

в священном писании, в Торе?

Там что-то, разумное есть,

чего не прочтёшь на заборе.

Там кодексом вера дана –

та вера надежды дороже,

сестра ей издревле она,

да вот разлучились, похоже.

Какой в изоляции толк?

Протесты прости мне, Мадонна,

я заперт флажками, как волк!

К музеям – кордоны … Корона!

И август в обнимку со мной,

увы, не пройдётся по залам:

гуляет с ним в паре больной

чума по пустынным вокзалам.

Пожить бы за некой рекой,

где вера любовь сохранила….

Неужто для Торы такой

закончились божьи чернила…

Как раскованный Бродвей

Свари себе лучше пельмени

и песню придумай. Запой!

Но лишь не вставай на колени

пред вдруг очумевшей толпой.

Как правильный доктор приватный

себе только не навреди.

Пройдись независимый, статный

у зомби у всех впереди.

Не гнись всем безумствам! Будь крепок,

раскованным будь, как Бродвей!

И с маской, что снимут, как слепок,

смирись лишь с предсмертной своей.

Пусть брови фортуна не супит,

ты жизни растратчик, не жмот!

Она тебе место уступит,

в трамвае, как кот Бегемот!

* * *

Ворвётся старость в дверь звоня,

желая сделать просто старым,

нет, не соседа, а меня,

с Альцгеймером и самоваром.

Но гороскоп безбожно врёт

бессмертен я Кощея кроме!

Помрёт в начале та с косой,

а я на палубе босой

отчалю на морском пароме.

«Проходит всё» кричит строка,

слова живучи Соломона.

Здоровья всем до потолка,

особенно во время оно.

Пророк наверно от тоски,

над пандемиями Икаром

взмыл бы опять в свои в пески,

рванул от масок по Сахарам!

Мир то слуга, то господин

в своей смиренности неистов.

Зелёнка есть, есть глицерин

но нет вакцин от глобалистов.

* * *

Полыхнул как будто спичкой

и как будто бы на кол

был посажен мед. сестричкой

на таинственный укол.

Я любых вакцин не против

раз есть храмы на крови.

Мне бы только плыть на плоте,

где вакцин нет от любви!

Взмахнуть крылами с гордым видом

да положить на все хоромы!..

Вот только заперты ковидом

моей души аэродромы.

Прекрасна жизнь, детали кроме:

в ангаре лайнер- лайнер в коме.

* * *

Жить бы по заповедям юноши Христа!

Да только хлещет панедемия хоть залейся!

Жаль,что Иисус уже не спустится с креста,

в перчатках, в маске ли на просветлённом фейсе.

* * *

Жизнь, между тем, даётся всем,

а старость только избранным.

Но каждым утром не вздыхай,

не усложняй трагедию!

CОVID взял в плен, как вертухай

не старость! Википедию!

Глава 3

Вас Шагал, мне казалось, рисует…

* * *

Осталось верить в жителей

на небе. Там их тени.

Взял Бог туда родителей,

и всё ему до фени.

Туманом выстелил карниз –

свистит «Ламбаду», пляшет,

а рядом мама – смотрит вниз,

и мне рукою машет.

И будто нет ничьей вины,

что от неё нет строчек,

и лишь слова её слышны:

– Ну как ты там, сыночек?..

– В порядке, мама – завязал

курить – такая мука!

Кто нас разлукой наказал?

На что нам та разлука?

Живу-тужу средь прочих всех,

душою на мели,

но если слышу женский смех –

бегу: не мамин ли?

…Как при тебе – рассвет в окне,

в траве щебечет чиж.

И не заплачешь ты при мне,

и в дверь не постучишь.

Твой внук и я – в порядке мы,

но, чувствую убого

жить без тебя – почти взаймы-

и верить в силу Бога…

Но – верю. Так и говорю, –

что есть всему предтеча…

Я, мама, снова закурю –

когда нам будет встреча.

Встреча

Не лукавь, мол, «у края не струшу»,

не надейся на Божий аванс:

по твою драгоценную душу

где-то мчится с Небес амбуланс.

Полетишь по тоннелю, влекомый

неизвестными – на вираже

будет Свет тебе… Выйдя из комы,

ты в себя не вернёшься уже.

В запредельном господнем остроге

ангел встанет, по мертвым трубя.

Молодая, на млечной дороге

только мама узнает тебя.

* * *

Эпоха ушла незаметно,

но снимки эпохи храня,

с любовью смотрю я в те лета,

где мама моложе меня.

Семейное фото

Как ребёнком я ползал на пузе,

и сейчас мне картинки свежи!

Был рожден я в Советском Союзе,

но воспитан отнюдь не на лжи.

Лицемерий вертлявая дама

и другая любая херня

обошли меня! Папа и мама

от вранья заслоняли меня –

два учителя… Будто бы мимы:

жест руки – значит, «свет погаси!».

Педагоги, застоем томимы

вражью слушали речь – Би- Би-Си.

Ах, они – моя честная лига!

Даже мел от неправды краснел…

Чтоб советская сморщилась фига,

мне давали читать ЖЗЛ.

И публично не вторили будто

громогласной борьбе за хлеба…

По-совдеповски нетто и брутто

пятилетками шли в погреба.

Обольщённому сердцу отрада…

И к чему бы её прислонить?

И с балетом-то всё «как и надо»,

и «надёжна» содружества нить…

…Я смотрю на семейное фото,

слышу мамочки сдержанный смех.

Посреди мирового болота

оставались вы искренней всех!

Время карты событий тасует –

явь и замки на рыжем песке.

Вас Шагал, мне казалось, рисует

в перемену на школьной доске.

…Столько лет я без вас, дорогие!

Путешествую… евро хрустят…

времена и народы – другие,

а родители в небе летят.

* * *

Порой, когда кажется: дни мои – древний гербарий,

в котором травинок с лугов моей родины нет,

я вижу и Гомельский парк, и его планетарий

с телами небесными, с таинством звёзд и планет.

Легонько из тьмы, отодвинув свисающий полог,

я в космос гляжу, как и он на меня… Из гнезда –

я, любящий звёзды пацан, я мечтатель-астролог…

А мама в косыночке – лучшая в мире звезда.

Болеть ли на сердце скорбями оставленной метке?

Ответ очевиден. Но, мир мой душевный храня,

в Израиле солнце присядет на пальмовой ветке –

* * *

И всё равно, хоть нет тебя давно,

я, мама, утром взял тебя за руку.

Давай откроем белое вино,

и будем пить за нашу Неразлуку.

Меня погладишь ты по волосам,

отлично зная все мои секреты:

– Сыночек, сколько лет-то сам да сам!

Не бреешься… Всё кофе да омлеты…

Что пишется?.. и как там мой внучок?…

Но утро – опрокинутая крынка! –

В пустом фужере – солнечный пучок…

На спинке стула – мамина косынка…

* * *

За колыханием гардин

сюжет мне видится один:

там – молодая, без седин,

стоит в окошкемама.

Я без неё совсем продрог,

я заболел, я занемог:

шофар звучит – священный рог,

близка к финалу драма.

Жизнь отступает, как вода –

под гром, где горная гряда –

как если б веси-города

косой равняла Дама.

За нею будто нет надежд,

нет леса без земных одежд,

и умных нет, и нет невежд,

азарта за «Динамо»…

А я – в другом окне. Седой…

И новый дождик молодой

течёт с небес живой водой:

Шофар… молитва… мама…

* * *

Пожалуй, можно верить, лгать,

и ждать хоть сто мессий упрямо.

Из ста надежд – смешная рать….

Моя Мессия – моя Мама.

* * *

Каких небесных зрителей,

пошлёт мне Бог на муки? –

забрал к себе родителей

и умывает руки…

Его окна высок карниз,

под ним живых нас – тыщи.

От Бога мама смотрит вниз,

меня глазами ищет.

И больше неба в них вины –

за смерть без проволочек,

и мысли мамины видны:

– Здоров ли ты, сыночек?..

Ответить «мама, не боись» –

банально и убого…

Я не хочу молиться ввысь,

где дьявол вместо Бога.

* * *

Без Луны на небе одиноко,

полное затмение души.

В час такой у Ближнего Востока,

звёзды в небе – жалкие гроши.

Ах, Восток! Надежд средь горя вспышки,

судеб хрупких тающий настил.

Мрак Луну, как крокодил из книжки,

в одночасье взял да проглотил…

Нет в почтовом ящике ни строчки,

но на почту не грешу с тоски:

иногда и звёзды-одиночки

любят нас, разлуке вопреки.

Мы с Луной в затмении куражим,

я недавно сделался при ней

самого несбыточного стражем,

неосуществимого верней.

Свет её с тех пор храню в душе я,

потому что знаю, Боже мой! –

мамочка с косыночкой на шее

через пять минут придет домой.

* * *

Какой пронзительной бывает пустота! –

Почтовый ящик вот – без долгожданных строчек…

Подай мне знак рукой с небесного моста:

– Как дышится тебе? Как ты живёшь, сыночек?..

И жизнь, и смерть глядят в дверной проём,

как будто меж собою незнакомы.

А мы сидим вдвоём, мы кофе пьём,

на небе диск сияет невесомый…

Над Ришон-городом плывут луны куски,

разбитой невесть кем – по ней часы сверяем.

Мамуля трёт растерянно виски…

Мы с ней живем… мы с ней не умираем.

Снимок в кармане

Мой друг у сердца носит снимок

с дождём на соснах обгорелых

и с мамой, мокрою до нитки,

на фоне дома престарелых.

Но сколько б ни было дождей,

под причитание кукушки

он не торопится к старушке,

в тот сирый дом. И горько ей…

При виде этого мужчины

себя я вдруг представил в нём:

моя бы мама без причины

под тем бы плакала дождём.

* * *

Когда пустился в дальний путь

от отчего порога,

не ведал я, какую грусть

готовит мне дорога.

И вот тоскую по местам

счастливым… Как с подружкой,

бродил я с мамочкою там

в кустах малины с кружкой.

Теперь долгов сыновних гам

бурлит напрасной драмой.

На свете много чьих-то мам,

но нет любимой самой.

* * *

В каждом возрасте есть свои прелесть и грусть,

не всегда это выразить могут слова.

Непреклонного возраста стал я? – и пусть:

значит, в возрасте том, когда мама жива.

Родителям

Увидеть бы краешком глаза,

как папа, накрыв маму пледом,

погладив ей щёчки три раза,

чаёк попивает с соседом.

Вот мама легонько вздыхает, –

повсюду становится тише.

Цветами дом благоухает

и птицы щебечут на крыше.

Вся жизнь-беглый почерк курсива,

не сказка, увы, и не драма,

но как это, право, красиво, –

как молоды папа и мама! …

Да только оттуда ни слова,

где смерти-содомовы ляпы.

Лишь сыну безжалостно снова, –

ни мамы, ни птиц и ни папы…

Глава 4

Белорусских ли церквушек купола…

* * *

Я не родился в Вифлееме

с божьей печатью на лице.

Ни в Тель-Авиве, ни в Гарлеме,

нет. Я родился во Дворце!

Был мой Дворец без слуг дворцовых,

интриг дворовых, без крыльца.

Паслись там жирные коровы

в селе со статусом дворца.

Там было так во время сева -

"Портвейн" в авоськах мог бренчать

и не могла Святая дева

вдруг непорочная зачать.

В четверг несли сдавать посуду,

Мария бегала в партком.

Никто в лицо не знал Иуду

и не вечеряли тайком.

Зимой метель мела рыдая

и не сводил отец мой глаз

с мамули. Мама молодая

с указкою входила в класс.

Давно Дворец мой стал узором,

что на песке. Я вафли ем

в той стороне, откуда взором

могу я видеть Вифлеем.

Дворец, Дворец с речушкой Цною,

где крыш неровные края.

В сердце моем, всегда со мною

малая родина моя!

* * *

Идёт еврейский праздник Кущей…

Но отчего в такие дни

белеют аисты над пущей? –

ко мне во сне летят они.

Душе тревожно – не случайно –

в краю чужом, где гнёзд не вьют,

они отчаянно-печально

о прошлом будто бы поют.

Я их, как в дальнем детстве, слышу

от речки, где высок камыш…

Вернутся, облюбуют крышу –

и мир настанет, мой малыш…

Прими узор мой белорусский,

пусть вольно будет в нём буслам*.

Канал Суэцкий слишком узкий –

таки не будем про ислам.

Где на ветру трепещут перья,

гонцу спокойствия – шалом! –

ему я миссию доверю

моё дитя прикрыть крылом

и сам расправлю крылья тоже

в полоне аистовых снов:

Что может быть душе дороже,

чем их летящая любовь…

* Буслы ( белорусский язык) – аисты.

Пчелиный пастух

Хранит судьба в запаснике

страничку со стихом –

Он был рожден на пасеке

пчелиным пастухом.

Нет строк, уплывших вёснами,

в садовой темноте,

где комсомолки с веслами,

стояли «в годы те».

От лавок керосиновых

до Припяти-реки

гуляли в парусиновых

одеждах старики.

Там крыши были с галками,

а рельсы шли под мост –

в него стучали палками,

вставая в полный рост.

Там даже жили классики,

и классик мне прочёл,

что пастухом на пасеке,

я вырасту для пчел.

От рек молочных вдалеке,

я рос и не жужжал,

на сале, хлебе, молоке,

но… свет подорожал.

Ближневосточный рай – слюда,

здесь радуге цвести!

Однажды я ступил сюда

Дворецких пчёл пасти.

Тот классик на подводу лёг,

когда пропел петух,

в меня глядеть ли, в воду – мог,

но взгляд его потух.

Видение кристальное

тревожит память мне

про площадь привокзальную

в далекой стороне:

свистят там маневровые…

Примите мой поклон,

пацанчики дворовые,

базар, вокзал, перрон! –

и помните: субботами,

как светом – ночь в лесу,

пронизанный заботами,

я пчел своих пасу.

Моя Беларусь

Чем я старше, тем больше охота

мне обнять белорусский простор!

Там, где в синее небо ворота

отпирает Шагал до сих пор.

Где тюльпаны цветут из орудий,

где не рыщут по скверам менты,

где летают над Витебском люди

сентябрём полыхают кусты.

Девы водят в лугах хороводы

алых маков в траве угольки.

А у Припяти чистые воды

и растут в синеве васильки.

Где Купалье* на ситцевом ложе

расцветало, как в детстве плетень

проложи ж белорусам о, Боже,

колею в распрекрасный их день!

Стихнет зряшная, стылая битва

вдарят в струны свои гусляры

и Мулявина с неба молитва

снизойдёт на родные дворы.

Купалье* – Белорусский народный праздник.

Белорусский тост

Не носил никогда бело-красные флаги,

на парадах страны, из которой ушел.

Нынче новые там молодые варяги

дерзновенно вздымают их яростный шелк.

Я люблю Беларусь не сильнее, не пуще,

где всегда были рядом и портфель и рюкзак,

где качала меня Беловежская пуща,

там меня не давил никакой автозак.

И оттуда теперь сердце ранят мне сводки

о затоптанных судьбах, как в меже колоски.

Дорогой мой земляк, так плесни же мне водки,

выпьем, чтоб не распался край родной на куски!

Каждый горький глоток и смешон, и излишен,

но по-прежнему аист гнездится в стране

и печалился сад, где ветра между вишен

всё шумят да шумят, на прощание – мне.

Гомельский стриж

Ах, скрип далёкий ставней каменного дома! –

Едва их утром, спозаранку раствори –

тебя накроет неизбывная истома:

смотри на город, пой ему и говори…

Вдыхай заманчивый и свежий запах хлеба,

оттенки парковых гвоздик и васильков…

С твоей ладони стриж весёлый взмоет в небо! –

О птицы вольные – ни клеток… ни оков…

Жильцов теперешних за ставнями не видно:

Далече те, иными полнится погост.

Стрижу из прошлого, наверное, обидно,

что, утекая, растворило время мост.

На топчане лежишь израильском, в печали:

не встать с него, не прогуляться до Сожа,

и кто угодно пьёт с тобой, а Гомельчане,

напрасно ждут с небес пропавшего стрижа.

* * *

Хатынь мне видится порой:

повсюду благостно и чисто,

а за Кудыкиной горой

родятся новые фашисты.

В сердца неужто не стучит

тот пепел Клааса – без гласа?

По гетто колокол молчит,

рычит Фольксвагенами трасса.

Забыв селекцию и рвы,

бунтуют отроки: «Не треба!» *.

Ну, что ж, быть может, правы вы,

у вас давно другое небо.

Не треба. (Бел.язык) – не надо.

* * *

Сделать примечанием,

птичкой на полях,

времени качание,

крылышками мах.

К озеру ли Белому,

мысли отпусти,

к парню загорелому,

с Брестской об-лас-ти…

Скольким не случившимся

устелилось дно,

бывшим, но не сбывшимся,

всё занесено,

сделалось растущими

вишнями в саду,

хуторами, пущами,

брагой на меду,

комарья жужжанием

в пойме При-пя-ти,

в небе звезд дрожанием –

видимым почти…

Пузырили ли в лужице –

дождика послы,

над домами кружатся

аисты – буслы,

включено всё лучшее

в будущий визит,

да судьбы излучины

все уже… транзит…

Потому и этот путь,

а точнее – шлях*

стелется… и будет пусть

меткой на полях,

пусть бежит меж вербами,

где стоит овин –

в мире сем, наверное,

мудрый, как раввин.

шлях* – путь, дорога. (бел. язык)

Приворот

Белорусских ли церквушек

купола да их кресты,

лица маленьких старушек

средь хамсина видишь ты.

В мире нет таких таможен

чтоб глушить церквей набат.

Каждой порой своей кожи

слышу звон я их в шабат!

Мне всё видится орнамент

белорусских рушников.

Словно памяти пергамен

из незыблемых веков.

Приворот ли ведьм Полесских

манит сердце к тем местам?

Нет причин, чтоб очень веских,

просто я родился там.

Осколки

По булыжной мостовой – вéлики да клячи…

Чили, хунта, Пиночет – генерал собачий…

А в беседке пацаны, треньканье гитары…

Пикуль есть за полцены, есть приёмник старый....

Хорошо сорвать урок физики – у Нинки,

вволю с кайфом поносить чешские ботинки,

пригласить потанцевать Светочку на «доски»,

наутюжив брюки-клёш – чисто по-матросски,

выкурить с ней втихаря пачки с пол «Орбиты»,

на свои намёки «про…» слыша: «Счас!.. Иди ты!»,

не пугаясь никакой школьной заморочки,

выпить кружечку пивка на разлив, из бочки,

на перроне услыхать звон горячих рельсов

да афишу прочитать с "Полосатым  рейсом",

согласится: «Миру мир» – лозунг в красной раме,

подмигнуть  Рязанову  в «Кинопанораме»…

…Память – битое трюмо, годы – кривотолки…

Брат, соплей не разводи. Подмети осколки!

Припятская кукушка

Восток дело тонкое, миру не страшен,

трёх прочих сторон у него знамена.

Израиль садами шумел среди пашен,

как нынче со мной, как во все времена.

Оставь календарь, здесь апрели сплошные

как море ласкаются к «русской» душе.

И птицы доверчивы, кошки смешные

с мышами играют в густом камыше.

Порой, на поверку здесь кажутся проще

отечества дым,что ложится в строку.

Но слышится мне, как из Припятской рощи

мне плачет кукушка: «ку-ку!» да «ку-ку!».

Родная   сторона 

Стран чужих не ценю я причуды,

оттого с отдалённой поры

мне бы не Парфеноновы груды,

не дворцы, не обители Буды… –

Беларуси сады и дворы.

Ворожит и влечёт «заграница»? –

без границ неожиданный мир! –

то хай-тек.. то модерн… то ампир…

Но не озеро Сайма мне снится –

озерцо под названием Вир.

Снятся в воду глядящие ивы,

шелест листьев – ветвей разговор…

Лошадиные длинные гривы…

В отражении водном мотивы

этих грив сплетены до сих пор.

Не страна, а, как в песне – сторонка,

но родная на все времена,

где бы сердце рвалось – если тонко:

в каждой церкви – живая иконка,

по лесам – что ни шаг – то воронка,

чья ни память – то мир и война.

* * *

Авторское послесловие

У Арсения Тарковского есть поэтические строки о том, что после длительного плавания человек конце концов оказывается на берегу и наступает   пора выбирать сети – в тот самый момент, когда к нему идёт бессмертье косяком. Не уповаю ни на какое бессмертие, но если бы мне довелось выбирать свою сеть, то улов оказался бы невелик. Шесть книг, пять из которых – проза… и одна тоненькая книжечка юмористических стихов. Тут, кстати, хочу отметить одну особенность, замеченную мной в писательском мире: заслуга одних – в том, что они хорошо пишут; заслуга других – в том, что они не пишут вообще. Последнее время я ловлю себя на мысли, что предпочёл бы находиться в ряду тех, кто «не пишет вообще». Только процесс сочинительства завёл меня настолько далеко, что я вынужден добавить в свой литературный улов ещё одну книгу. Книгу стихов. Я постарался, чтобы она была много серьезнее, чем рифмованные анекдоты про мою эру репатриации – девяностые годы ушедшего века. И если уж исподволь приближается время выбирать сети, хотелось бы найти в них, хотя бы несколько стихов, достойных моего поэтического труда. Я дарю свою книгу моему читателю и надеюсь, что он найдёт время и желание разделить со мною всё то, чем я жил долгие годы.

Автобиография:

Дмитрий Аркадин (Онгейберг) 1955 года рождения. Родился в Белоруссии. После окончания в 1976 году в Минске Белорусского Государственного Театрального института работал на к\студии «Беларусьфильм». В 1979 году уехал в Ленинград. Работал на к/cтудии «Леннаучфильм». Репатриировался в Израиль в 1990 году. Живет в городе Ришон ле Ционе. Автор шести книг.

Член Союза русскоязычных писателей Израиля.

Член Международного Союза писателей «Новый современник».

* * *

Автор искренне благодарит поэта Юлию Санину (Союз российских писателей) за профессиональную литературную консультацию и редакторскую помощь.