Мерцающие [Марьяна Куприянова] (fb2) читать онлайн

- Мерцающие 2.32 Мб, 246с. скачать: (fb2)  читать: (полностью) - (постранично) - Марьяна Куприянова

 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Марьяна Куприянова Мерцающие

Вечное очарование зла

(вставная новелла из романа Devil ex machina)


Крошечная деревенька затерялась где-то в дремучих лесах средневековой Европы. Среди ее немногочисленного населения бурлила жестокая, но прекрасная в своей простоте крестьянская жизнь – с голодом, мором и неурожаями. Очаг цивилизации в виде королевского замка и прилегающих владений находился очень далеко отсюда – десять дней на быстрых лошадях занимала дорога к нему.

Как водится, в деревне все знали друга, словно близкого родича. Ни одна новость здесь не оставалась тайной – от пропавшего ягненка до протухшего пирога. Но без сплетен и фальши жили эти простые люди, в единой сплоченной семьей, внутри которой нет смысла таить что-то от ближнего.

Жил здесь строгий отец с дочерью, чья мать умерла при родах много лет тому назад. Девушку звали Фиона, что в переводе с греческого – «божественная». Она была гордой и с безразличием относилась к шумным гуляниям сверстников, что составляли добрую треть населения. Отец-лесоруб, воспитавший ее в суровости, привил дочери любовь к полезным занятиям и одиночеству, поэтому веселье и праздность не привлекали Фиону даже когда она повзрослела.

Местные юноши готовы были положить на нее глаз, если бы не боялись отца, который не горел желанием лишаться единственной помощницы, выдав ее замуж. Фиона тоже не стремилась покинуть отчий дом, а к ухаживаниям оставалась равнодушна. Гармонию для себя она находила в помощи отцу и жителям деревни. Несмотря на возраст, Фиона умела охотиться с ножом и луком, рыбачить, колоть древесину и даже самостоятельно выстроить небольшое жилище.

Отец гордился дочерью, которую многому обучил. Фиона отличалась от других девушек и юношей ее возраста – ее мысли и занятия не соответствовали ожиданиям. Однако, зная ее с детства, жители давно смирились с необычным нравом девушки. Она стремилась работать наравне со взрослыми и легко могла пойти с отцом на крупного хищника. Ее уравновешенный характер ставили в пример деревенской молодежи, а старики любили ее за жизненную энергию, благодаря которой Фиона оказывала посильную помощь тем, кто не справлялся со своим домом и скотом.

Но идиллия не может длиться вечно, и одним дождливым вечером в размеренную жизнь деревни ворвалась взбесившаяся лошадь, несущая в седле бессознательное тело. Мужчины с трудом остановили животное и сняли всадника, который оказался тяжело ранен. Дорогие одежды были вспороты на боку и на ноге, кровь расплывалась большими темными пятнами. Также в крови были руки и волосы юноши. Он казался совсем безжизненным.

Тело расположили в теплом хлеву, на сухом сене, и первым делом позвали знахаря. Тот подтвердил, что всадник находится на грани жизни и смерти, но если принять немедленные меры и соблюдать все условия лечения, может поправиться. Юношу раздели, выгнав любопытствующих девиц, которые на своем веку видели очень мало приезжих. Промыв и обработав раны, тело перевязали и облачили в чистые одежды из грубой ткани. Знахарь пообещал приготовить отвар из особых трав, которым необходимо поить раненого, когда он придет в себя, и удалился. Также нужно было каждые несколько часов промывать и обрабатывать раны выданными настойками, перевязывать их чистыми тряпками во избежание воспаления. С этим мог справиться почти любой, но предстояло решить, кто именно будет ухаживать за раненым.

Смятение и волнение постигло жителей деревни в тот злополучный вечер. Они были добрыми людьми, но не жаловали чужаков и с подозрением относились к ним. Потому что чужаки часто приносили неприятности, а стремление помочь им оборачивалось досадными последствиями. Один из мужчин, что раз в полгода отправлялись в королевские владения на ярмарку, не сразу признал в раненом всаднике опального любимца правящей семьи, который чем-то провинился и был изгнан за пределы дворца некоторое время назад.

– Я слышал, он колдун или вроде того.

– А я слышал, что он пытался соблазнить королевскую дочь, тут-то его и прижучили.

– А я слышал, что попытка его очень даже удалась, поэтому его и прогнали.

– Стойте, ей же всего двенадцать!

– Вот именно.

– Он был правой рукой Ричарда. Король любил его.

– А стал никем.

– Власть портит людей.

– Нам нужно объявить о собрании немедленно.

На собрании присутствовали избранные населением мужчины и женщины – самые грамотные и работоспособные, несколько умудренных стариков и Фиона, попавшая в этот список наделенных ответственностью благодаря своим умениям, спокойному нраву и примерному поведению. Она была здесь самой молодой, но к ней уже привыкли. Ни у кого не вызывало сомнений ее принадлежность к избранным.

Глава собрания кратко обрисовал ситуацию.

– Молодой человек, который сегодня всех всполошил, предположительно бывший придворный фаворит. Есть слухи, что он соблазнил дочь короля (или пытался это сделать), был пойман и изгнан за свои поступки. Но правда ли это или чья-то клевета, мы, живущие здесь и далекие от политических игр, не можем знать наверняка, и спросить нам не у кого.

– Должно быть, он был в бегах и долго скитался. Видели, какой худой?

– Да, но кто ранил его и за что? Раны совсем свежие.

– Наверняка его преследовали и пытались убить! А просто так людей не убивают. Значит, натворил дел.

– Это у нас в деревне просто так не убивают. А там, в большом мире, возможно все.

– Согласен. К тому же, на него могли напасть лесные разбойники.

– Может быть, он вообще не тот, за кого мы его принимаем!

– Да что у него красть-то? При себе ни гроша.

– Именно поэтому и ни гроша, дурень! Может, на него напали и украли все ценное, а лошадь сбежала и тело утащила. Все равно места тут нелюдные, а волки – голодные. Поэтому и не стали добивать.

Так спорили жители деревни, пока не пришли к единому мнению:

– Что бы он ни натворил, а нам он зла не делал. Оставим его, подлечим, а потом будем разбираться. Сейчас он не опасен.

– Он-то нет, а если за ним приедут? Его могут разыскивать, чтобы добить, а мы его укрываем…

– Спрячем его.

– А если он действительно дурной человек? – возмутилась Фиона. – Это неразумно и наивно – вставать на его сторону, ничего не зная. Он может притворяться, а потом навредить кому-то.

– Даже если он дурной, это еще не делает всех нас такими же. Поэтому, не зная наверняка, почему он попал в такое положение, мы не можем дать ему умереть. В жизни всякое бывает. Как только он придет в себя, мы его об этом спросим.

На том и разошлись. Свободных от тяжелой работы рук в деревне было немного, поэтому выхаживать раненого отправили добровольцев, а именно – девушек, которым внезапный гость (и его дорогие одежды) приглянулся. Чтобы заботиться о нем, девицы создали расписание, по которому сменяли друг друга, и каждая ожидала, что именно в ее присутствии статный юноша раскроет глаза, исполненные благодарности.

Фиона была не в восторге от происходящего, но молчала из уважения к совету, частью которого являлась, а потому привыкла доверять. Если слухи о нем – правда, то направлять ухаживать за ним девушек было глупой затеей. Однако мужчины не могли этим заниматься, как и сама Фиона – оставалось много более важных для деревни занятий, которые некому было выполнять, кроме них.

Новый ажиотаж пронесся несколько дней спустя, когда юноша ненадолго открыл глаза, но так и не смог ничего сказать. Его лихорадило, то и дело он терял сознание. Знахарь утешил: это хороший знак, его организм борется с заразой, подхваченной при ранении и переохлаждении. Неизвестно, сколько лошадь несла его на себе под дождем, в беспамятстве. Внешне юноша действительно казался более здоровым, чем ранее. Проверив раны, в том числе и на голове, знахарь заключил, что гость, вероятно, мог потерять память от сильного удара в затылок.

– Как удачно, – заметила Фиона, и все повернулись на нее в недоумении. – Что? Если он ничего не вспомнит, мы не узнаем правды. Сдается мне, потерять память ему очень даже выгодно.

– Как ты можешь быть такой злой? Посмотри на него, он же чуть не умер! Неужели ты считаешь, человек может специально потерять память?

Девушки продолжали жалеть раненого, а взрослые неуверенно переглядывались, понимая, что в чем-то Фиона права, проявляя четкое недоверие. Раны затягивались очень медленно из-за общей слабости организма, поэтому едва юноша приходил в себя на минуту или более, его пытались накормить или хотя бы напоить, но тщетно. Есть он не мог, как не мог выговорить и слова, с ужасом осматривал всех и впадал в беспамятство.

«Крепко же ему досталось», – с сочувствием говаривали мужчины. Вскоре жар начал спадать, и знахарь предрекал скорое пробуждение. Ранним утром возвращаясь из леса, где проверяла капканы, Фиона увидела, что юноша, шатаясь, выходит из хлева один, держась за перебинтованную голову. Она бросилась к нему со всех ног, чем сначала напугала его. Завидев беззвучно мчащуюся на него фигуру, юноша отшатнулся и чуть не упал, нелепо взмахнув руками. Фиона разозлилась и на него, и на сменщицу, которая спокойно спала внутри, не уследив за вверенным ей подопечным.

– Куда ты собрался? Идем, тебе нужно лечь на место.

– Кто вы такая? – юноша с неохотой оперся на ее плечо и поплелся рядом, прихрамывая.

– Хотелось бы узнать для начала, кто ТЫ такой. Ложись.

– В голове какой-то сумбур. Ничего не могу понять. Где я?

– Сиди смирно.

Фиона разбудила спящую и отправила сообщить обо всем старшим.

– Тебя еще допросят наши мужчины. Возможно, с ними ты что-нибудь вспомнишь.

– Это угроза? Меня будут пытать? Кто вы такие?

– Нам незачем тебя пытать. Мы спасли тебе жизнь.

– Правда? – юноша осмотрел повязки, побагровевшие от резких движений.

– Тебе бы сейчас лучше лежать спокойно.

– Где моя лошадь?

– Сбежала. Ты тоже хочешь сбежать?

– Я не знаю, кто вы. И где я. И почти ничего не помню.

Фиона внимательно наблюдала за эмоциями на его хорошеньком поздоровевшем лице. Она ненавидела лжецов и умела с ними обращаться, но этот, кажется, говорил искренне.

– Мы – люди, которые спасли тебя и вытащили с того света. Зла мы тебе не желаем.

– А что вам нужно?

– Правда.

– Если бы я сам ее знал…

– Как твое имя?

Юноша задумался, прикрыл глаза и откинул голову на широкую деревянную перекладину.

– Яс… Ясперс. Меня зовут Ясперс. А тебя?

Распахнув большие голубые глаза, юноша воззрился на нее снизу вверх. Его обеспокоенный взгляд внушал доверие. Фиона не успела ответить, как ее окликнул голос отца снаружи.

– Фиона! Ты в порядке?

– Да, – отозвалась она. – Вот он. Пришел в себя и, наконец, нормально говорит.

Отец и остальные приблизились.

– Даже имя свое вспомнил, так что не все потеряно.

– Добрый день, – сказал Ясперс, подобравшись, с опаской оглядывая рослых мужчин. – Эта девушка сказала, что вы спасли мне жизнь. Если это так, я премного благодарен вам. Похоже, жизнь – это все, что у меня осталось, так что я не сумею вам ничем отплатить.

– Мы сделали это не ради награды. Как тебя зовут?

– Ясперс.

– Понятно. Значит, тот самый.

– Что это значит? – уточнила Фиона.

– Приближенный короля, изгнанный за… некую провинность, – ответили ей, избегая острых углов.

– Меня оклеветали.

– Значит, память к тебе возвращается?

– Не ручаюсь, что помню все, но готов ответить на ваши вопросы.

– Хорошо. Такой разговор нас устраивает. Но для начала дадим парню поесть, что скажете? Он еле держится в сознании.

Ясперс ел самую обычную деревенскую еду с большим аппетитом и без стеснения, чем заслужил естественное одобрение. Лишь доев все до последней ложки, он заговорил. Избалованным или брезгливым его вряд ли можно было назвать, но все же по манерам и говору было очевидно, что он долго жил при дворе. Светская жизнь оставляет крепкий отпечаток, особенно заметный простолюдинам.

Фиона присутствовала при опросе Ясперса и тоже задавала свои вопросы с подвохом. Ей хотелось припоймать его на обмане или неточности, которые обязательно всплывают, если человек врет. Но несмотря на то, что юноша рассказывал сбивчиво и многое вспоминал по ходу разговора, ничто внутри его истории не противоречило друг другу, а даже наоборот – внушало доверие своей на первый взгляд бессвязностью и последующей ясностью.

Его не в чем было упрекнуть или заподозрить, но Фиона от этого лишь напрягалась еще сильнее. Бдительность остальных значительно притупилась после двухчасовой беседы с Ясперсом. Он произвел впечатление благочестивого, воспитанного и хорошо образованного юноши, который перешел кому-то дорогу и был бесчестно опорочен в глазах правящей семьи. Его заключили в темницу, но с помощью добрых людей, не поверивших в ложь, Ясперсу удалось бежать и скрываться в непроходимых лесах. Пропажа быстро вскрылась, его искали и преследовали, чтобы убить. В тот вечер он был обнаружен недоброжелателями, и в схватке с ними получил тяжелые раны. Лошадь спасла его, умчав прочь и затерявшись в лесу, а дождь размыл ее следы, отчего, видимо, его не смогли преследовать, чтобы добить. Больше он ничего не помнил, так как потерял сознание.

Выслушав правдоподобную историю Ясперса, жители удалились на собрание, а юноше дали отдохнуть. Фиона настояла, чтобы с ним оставили надзирателя на всякий случай. Она не доверяла Ясперсу и даже не собиралась скрывать этого от него. Молодой человек не выказал обиды, что сыграло в его пользу. После допроса он выглядел обессиленным и хотел побыть в покое. Никому и в голову не могло прийти, кроме Фионы, что Ясперс в таком состоянии замышляет побег или нападение. Он выглядел слишком слабым. Но, решив перестраховаться, к ней прислушались и оставили молодого парнишку настороже.

На этот раз совет был на удивление недолгим – Ясперсу поверили, а Фионе нечего было возразить. Пока что. Пришлось смириться с решением долечить гостя и отправить на все четыре стороны. Утешало то, что знахарь обещал скорое выздоровление. Ясперс ни у кого не вызывал двойственных чувств, подозрений или тревоги. Его восприняли как человека, не способного ко злу, оказавшегося не в то время и не в том месте. И даже Фионе с течением времени стало казаться, что она перегибает палку.

Этот юноша действительно жил при дворе, сомнений не осталось: он был учтив, эрудирован, витиевато изъяснялся. Фиона ни разу не сидела с ним, но часто слышала от других девушек, как много увлекательных историй знает Ясперс и как чудно он порой разговаривает.

Спустя время он стал выходить на прогулки, которые можно было назвать активными лишь с натяжкой. Сердобольные девушки курировали его перемещения, опасаясь неосторожного шага и падения, но Ясперсу смертельно надоело валяться в хлеву – он хотел двигаться и дышать свежим воздухом. Ему помогали, в ответ он вел себя дружелюбно. Мужчины подобрели к нему: по крайней мере, он не трогал их дочерей, даже наоборот – обучал этикету, читал им немногочисленные книги, что нашлись в деревне, знакомил с иностранными языками, которых знал много даже для образованного человека.

Девушкам было интересно проводить с ним время и заботиться о нем, но Фиону не покидали смутные подозрения. Ее тоже звали пообщаться с Ясперсом, но слышали лишь язвительное «у меня нет времени на пустые разговоры» в ответ. Она догадывалась, зная местных девиц, что некоторые из них, особо амбициозные, планировали обворожить Ясперса и уехать с ним из этого богом забытого места, вырваться в другую жизнь, с балами и нарядами, без голода и тяжкого ежедневного труда.

Такие мотивы были очевидны и предсказуемы, не стоило винить мечтательниц в дерзких планах на будущее. Однако Ясперс вовсе не собирался открывать кому-либо сердце. За полторы недели пребывания здесь он не выглядел ни капли влюбленным или очарованным. Дружелюбен и учтив со всеми одинаково, он всегда знал меру – в нем отчетливо читался бывший придворный фаворит, привыкший вести политические игры ради личной выгоды, любезничать со всеми, но держать дистанцию. Эта догадка позволила Фионе заподозрить Ясперса в неискренности и сокрытой корысти и вдоволь поразмышлять над этим.

Юноша медленно, словно нехотя шел на поправку, признаваясь, что с радостью остался бы жить здесь, да боится навлечь беду на хороших людей. Едва раны подзатянулись, его прогулки стали более частыми. Он даже настаивал на том, чтобы помочь мужчинам в охоте или ремонте, но никто его не пускал заниматься серьезной работой.

– Фиона же помогает вам, почему я не могу? Видите, я же стою на ногах и могу выполнить посильный труд. Мне совестно, что я живу тут бесплатно и объедаю вас.

Фиона лишь фыркнула на это и отвернулась.

– Фиона не помогает нам, она работает с нами наравне, – объяснили ему. – Но Фиона делает это давно, ей в привычку. К тому же у нее нет швов, которые могут разойтись. Набирайся сил, а об оплате поговорим позже.

Мучимый совестью, Ясперс отправился бродить в компании нескольких девушек, для которых стал и развлечением, и предметом страстной ревности. Фиона ловила себя на мысли, что тем чаще думает о Ясперсе, чем ближе его выздоровление. Она подозревала его, ждала подвоха в этом чистом невинном мальчике, гримасу злости на светлом лице, хоть на секунду! Но Ясперс не давал ей шанса. Он был идеален и не совершал необдуманных поступков. Будто специально он был таким осторожным, чтобы лишить бдительности остальных.

Вскоре на совете Фиона подняла вопрос о том, не слишком ли Ясперс уже здоров, и не пора ли отпустить его на все четыре стороны. К юноше отправили знахаря, но оказалось, что одна из ран воспалилась и загноилась, что причиняло Ясперсу боль, о которой он стеснялся рассказывать. Его отчитали за прогулки и приказали никуда не выходить до полного выздоровления. Вновь ощущая себя узником, Ясперс просил прощения за свои ранения и обещал вскоре покинуть деревню.

Следующей ночью Фиона, возвращаясь с охоты, проходила мимо хлева и услышала странный шум, сопровождающийся недвусмысленным шепотом и постаныванием. Она решила, что находиться здесь сейчас не должна вовсе, а значит, и влезать не будет. Ей было стыдно за попытку следить за Ясперсом, поэтому она направилась к себе, оставив происходящее на совести девицы, которая добилась своего. Возможно, она уже не первая, а если так и дальше пойдет, вскроется это быстро. Казалось большой глупостью прерывать чьи-то ночные утехи, даже если это был Ясперс. Не оттого ли его раны никак не затянутся? А знахарь грешит на невинные прогулки.

Происшествие так и осталось бы тайной для многих, если бы ближе к рассвету Фиона, не в силах сомкнуть глаз, не сидела у окна. Она стала свидетелем того, как со стороны хлева убегает босая девочка в разорванном ночном платье, с сеном в волосах. У Фионы перехватило дыхание. Этой девочке едва стукнуло одиннадцать. Даже для здешних нравов это уже слишком.

Вот ты и попался, мерзавец, вот ты и попался. Так думала Фиона, шагая туда, где мирно дремал Ясперс. Не издав и звука, она разбежалась, чтобы пнуть спящего по животу. Затем не сдержалась и пнула еще раз. Согнувшись от внезапной боли, Ясперс бормотал что-то еле слышимое, поднимая руку для защиты. Взгляд Фионы упал на топорик, торчащий из бревна неподалеку от входа.

– Как ты посмел… испортить девчонку! Как ты мог? Чудовище! Целая деревня взрослых девок, а ты!..

Честные глаза Ясперса расширились – то ли от удивления, что его раскрыли, то ли от страха, что ладонь Фионы легла на топорище.

– О чем ты говоришь? Фиона, успокойся!

– Я слышала вас ночью. Я видела ее утром. Я не идиотка.

– Значит, ты не видела нас вместе, – сказал он с некоторым облегчением. – С чего ты взяла, что я ее… что я что-то сделал с нею?

– Порванное платье. Волосы в сене.

– Могла порвать, когда убегала.

– Значит, она была здесь! – выдернув топор, Фиона обернулась.

– Была, не скрою… И хотела того, о чем ты говоришь.

– Ты отказал?

– Она же ребенок!

– Кто был у тебя ночью?

– Этого я не могу сказать… У нас уговор, мы все держим в тайне.

– Не смей увиливать! Разрублю на части.

– Фиона, стой. Успокойся. Я не насильник, но я мужчина. Они сами ко мне приходят!

– ОНИ? И сколько же их?

– Честно сказать, я не столь тщеславен, чтобы считать их… Но обидно, что среди них нет тебя.

Она скривилась от грубой лести.

– Фиона, ты привлекательная девушка. Самая красивая в деревне. Смелая, бесстрашная и сильная. О, как я мечтал, что вместо них всех за мной будет ухаживать та, что даже не смотрит в мою сторону! Но ты слишком хороша для меня. Я тебя не достоин.

Ясперс попытался встать, но Фиона направила руку с топором в его сторону, и юноша осекся.

– Скажи мне одно: что ты не трогал эту девочку.

– Как ты могла заподозрить меня в такой гнусности!

– Скажи мне это. Скажи, Ясперс.

– Не трогал я ее. Хотя она и очень просила. Хотела, чтобы я стал ее первым мужчиной. Была уверена, что ей уже пора. Я на силу ее прогнал, хотя она пыталась… в общем, с хорошей сноровкой девчонка. Весьма упрямая. А у тебя, Фиона, есть ухажер?

– Если ты врешь, я об этом узнаю.

Она вздохнула и отправилась в дом, где жила эта девочка. Разбудила родителей и рассказала все, что видела и слышала, оставив на них последующие разбирательства. Девочка так сильно смутилась и совсем не выглядела жертвой, поэтому в душу Фионы закрались сомнения. Наверное, зря она его ударила, не разобравшись во всем для начала. Однако она и не думала извиняться. Вместо этого девушка убедилась в том, что Ясперс не сбежал, и созвала совет, где доложила, что юноша уже достаточно здоров, чтобы совращать местных девушек.

Вполне естественно, что возмущенные жители отправились разбираться. Ясперс невинным ангелом посапывал на прежнем месте, что несколько удивило всех. В ходе очной ставки ситуация вывернулась неожиданным образом. Девочка ни в чем не признавалась (запугана им или боится, что взрослые узнают, что это была ее затея), а историю с девушками, которые якобы посещают его по ночам, Ясперс выдумал, чтобы вызвать ревность Фионы. Она была рядом, когда он сказал это мужчинам прямым текстом, и те смутились, почувствовав себя свахами.

– Да он врет, я сама все слышала!

Отец верил дочери, но остальные отказались разбираться в сердечных делах молодой крови. Некоторые же, припомнив изначальную придирчивость Фионы и ее недоверие к гостю, и вовсе стали на его сторону, предположив, что девушка может наговаривать из вредности. Фиона, что всегда была примером спокойного нрава и благоразумия, по щелчку пальцев преобразилась в нервную ревнивицу, а ее благородная ярость лишь подливала масла в огонь.

– Если он совращает наших девушек, почему все они молчат?

– Откуда я знаю? Может, они влюбились в него.

– Вот прямо-таки все? До единой.

– Фиона, не связывайся с ним.

– Отец, но я слышала! И видела, как девчонка убегала от него – растрепанная, в порванном платье!

– Тебя послушать, так ты только и делаешь, что ходишь рядом с хлевом, все видишь и все замечаешь, в отличие от других.

– Не стоит так говорить, – вступился отец, пока Фиона пыталась вернуть дар речи. – Она работает наравне с нами, и ее наблюдения могут быть совпадением.

– А могут быть выдумкой. Пусть эти двое сами разбираются между собой, кто кому нравится, а кто нет. Вот, что я думаю. Это не дела совета.

– Правильно! Да!

– Раз уж на Ясперса пало такое подозрение, мы не должны это игнорировать. Мы больше не можем оставлять его с нашими дочерями, как бы ни выглядели его раны. Фиона больше всех прочих подозревает его, она не даст ему спуску и может постоять за себя. Пусть она за ним и приглядывает.

– Что скажешь, Фиона?

– Я-то могу, а толку? Вы мне все равно не верите.

– Чтобы поверить, одного твоего слова недостаточно. Нужны доказательства. Ты больше всех хочешь его спровадить. Значит, в твоих интересах проследить, чтобы никто к нему не ходил, и раны скорее затянулись.

– Если вы назначаете меня надсмотрщиком, я требую и соответствующих полномочий.

– Каких?

– Применение силы при нападении, сопротивлении или побеге.

– Фиона! Зачем мне на тебя нападать? – подал голос Ясперс, прежде внимательно слушавший.

– А зачем обманывать? Зачем устраивать этот цирк и делать из меня ревнивую дуру? Почем мне знать, что у тебя на уме.

– В общем, так. Фиона, раз уж ты, как говорится, единственная не попалась на его чары, тебе за ним и присматривать. Если он действительно на тебя нападет, в чем я сомневаюсь, можешь делать с ним все, что хочешь, даже зарубить вот этим топориком. От лица совета разрешаю тебе. Ты согласна на такие условия?

Фиона смотрела в открытое лицо Ясперса, который и не думал возражать. Конечно, ведь возражение с его стороны вызовет недоверие. Он почти улыбался, как будто только что добился своего. Как будто все шло по его плану.

– Согласна, – сказала она, и когда мужчины ушли, добавила, – я превращу твою жизнь в ад. Надеюсь, ты это понимаешь.

– Прости, что так получилось. Ты действительно мне нравишься. Я рад, что мы будем больше времени проводить вместе! – крикнул он ей вслед, но вставать не решился – живот все еще болел от ударов.

Волей-неволей Фионе пришлось находиться в его обществе. Она приносила Ясперсу еду и питье, дезинфицировала раны и меняла повязки. Но все время находиться рядом с ним она не могла, тем более, сторожить ночами. И что-то подсказывало ей, что визиты девушек продолжаются. Может, хорошее настроение Ясперса, а может, его раздражающе честные глаза.

Хуже всего было то, что он начинал бередить ее фантазии, прежде мирно спящие и не мешавшие жить. Каждый раз, как она посещала его, юноша пытался разговорить ее, шутил и по-доброму провоцировал на контакт. Его дружелюбие и искренность, не теряющее силы желание узнать Фиону поближе, равно как и мужская настойчивость все-таки одержали верх. Стоило ей всего один раз из любопытства поддаться на его уговоры и остаться с ним ненадолго, спустя время Фиона не могла спокойно спать. Смыкая глаза, она видела его очаровательное лицо, и оно улыбалось ей.

Слишком долго она оставалась равнодушна к противоположному полу, и именно сейчас, когда это было так не к месту, природа решила взять свое. Тело требовало того, от чего отказывался разум, но схватка была неравной. Фиона не могла сопротивляться. Словно гончая, натренированная приносить дичь, Ясперс был натренирован соблазнять женщин. Отказов он не встречал, а если и бывали промахи, такие, как с Фионой поначалу, он решал их методичными настойчивыми действиями.

Фиона влюбилась без памяти, это было похоже на морок. Она искренне недоумевала, как могла презирать Ясперса ранее и подозревать в чем-то его чистую душу. Отныне она стала его единственным ночным гостем, и эти свидания дарили ей мучительную сладость запретных отношений. Вскоре Ясперс потребовал большего, и Фиона без колебаний отдала ему желаемое, раскинувшись на теплом сухом сене.

Ясперс клялся в любви и обещал забрать ее с собой, что окончательно затуманило ей разум, заставив забыть даже об отце. Со дня на день его выздоровление должен был подтвердить знахарь, но прямо накануне этого в деревню прискакали два всадника в королевских доспехах. Ясперса спрятали в погреб и накрыли одеялами из овечьей шерсти. Для беседы с гостями созвали совет, благоразумно решив не вступать в сражение и не раскрывать карт.

Под покровом ночи, в свете костра королевские ищейки поведали, что разыскивают опасного преступника, который растлевал малолетних, доводил людей до самоубийства и неким образом спутался с нечистой силой. Долгое время благодаря своим особым умениями и дьявольской помощи он находился в числе приближенных короля, но случайным образом его истинная сущность была раскрыта. Тяжело пострадала дочь монарха, но как именно – не разглашалось. Она чудом осталась жива, однако после случившегося жить ей уже не хотелось.

Король бросил все силы, чтобы найти бежавшего подчиненного, но ни одна дружина не могла справиться с ним, если удавалось нагнать его. Почти неуловимый, он был так силен, что в одиночку оставлял за собой горы трупов, лишая жизни лучших воинов, чем подтверждалась его сделка с нечистой силой.

– Так почему же вы отправились за ним вдвоем? Разве это не верная смерть?

Всадники переглянулись, решаясь, рассказывать или нет.

– На самом деле мы не совсем те, за кого себя выдаем. Мы – бывшие священники, и облачены в эти доспехи для маскировки и защиты. Силой его не взять, но мы знаем, что делать с этим отродьем и каким оружием его убить. Осталось лишь найти его. Он бродит где-то в этих лесах, так что будьте осторожны.

– Как же он выглядит? – спросил отец Фионы, ибо все уже предчувствовали неладное.

– Внешность его весьма обманчива, поведение благочестиво, и речи сладки и соблазнительны, словно медовый напиток. Можно долго находиться рядом с ним и не заподозрить ничего плохого. Он выглядит как юноша ангельской красоты, с золотыми волосами и ясно-голубым взором, однако душа его проклята, и вместо нее внутри он носит тьму прямо из преисподней. Заметить ее можно только в самый последний момент, когда уже будет поздно.

Переглянувшись с отцом, Фиона едва заметно кивнула.

– Неужто и впрямь демон вселился в юнца? Как же нам узнать, что это именно он? Мало ли, какого путника занесет в эти края?

– Скорее всего, он будет хромать. В последний раз мы сильно ранили его, но он ушел, украв одну из наших лошадей. Скажите нам честно, прямо перед господом: не скрываете ли его у себя? Не поддались ли на его уговоры? Податься к людям, прикинувшись невинной жертвой, и злоупотребить их доверием – в его манере. Поверьте, незачем его спасать. Одну беду он вам принесет.

Фиона отвернулась, зажав рот рукой, но продолжила слушать, ведь самый главный вопрос еще не задали.

– Как его зовут?

– Его имя – Луций Ясперс.

Члены собрания поднялись на ноги в единодушном решении. Фиона умоляла, чтобы они этого не делали, но мужчины были непреклонны и отвели священников к подвалу, где скрыли Ясперса.

– Почему эта девушка кричит и плачет?

– Отец, все это ложь, ведь он предупреждал нас с самого начала, его оклеветали и хотят убить! Мы не должны отдавать его.

– Вижу, он провел с вашей дочерью слишком много времени. Убить его не так уж просто, к сожалению. Зато он прикончит любого из нас, не моргнув и глазом.

– Папа, нет! Не слушай их. Он хороший. Я точно знаю. Я люблю его!

– Уведите девушку. Она может навредить себе. Сейчас это нужно меньше всего. Поверьте нам, ибо мы несем слово божье и истребляем таких тварей, как он, отправляя их туда, где им самое место. Как только он увидит нас, вы поймете, что мы говорили правду, и ваша совесть будет чиста.

Речи священников были спокойны и вразумительны, хотя они схватились за странные кинжалы и готовилась к бою.

– Фиона, отойди подальше. Открываем крышку. Готовы? Поднимай!

Несколько человек согнулись над проемом, освещая факелами пустой подвал и щурясь в недоумении.

– Ожидаемо, – с некоторым облегчением произнес мужчина, медленно опуская сверкающий кинжал. – И подтверждает наши слова, не так ли?

– Что же нам делать дальше?

– Для начала – предупредить всех об опасности.

– Он вернется?

– Более чем уверен. Здесь много еды… А еще она, – священник кивнул на Фиону, заправляя крест под рубаху.

– Поклянись памятью матери, что не станешь помогать ему, – потребовал отец, схватив ее за плечи.

Но девушка молчала, ее голова и руки тряслись. Сколько бы отец ни кричал на нее, она ничего не могла вымолвить, ибо рассудок ее давно понял, что священники не лгут. Фиону заперли в доме, чтобы обезопасить, а также исключить пособничество. Мужчины придумали план, который она не должна была знать. Священники заверяли, что девушка у него на крючке, а за такими он всегда возвращается.

– Зачем ему она?

– Пленница – залог его безопасности. Это во-первых. Ну, а во-вторых… наверняка он продумал пути отхода, и в глухом лесу ему не помешает еда.

– Еда?!

– Скитаясь там, где не водится даже зверь, чтобы спрятаться от нас, это чудовище будет нуждаться в пище.

– Он что же… людей ест?

– Как это ни ужасно, но да. Такое бывало ранее. Скорее всего, вашу деревню постигла бы та же участь, если бы не появились мы. Люди стали бы пропадать по одному. Постепенно. Сначала – девушки, которых он успел… обворожить. Потом и остальные. Таким образом он истребил уже одно поселение на севере королевства.

Пока мужчины, проклиная свою доверчивость, прятали детей и жен, Фиона сидела взаперти и не могла вымолвить и слова. Она догадывалась, что Ясперса будут искать, что ему устроят ловушку, но что же делать ей? Она не могла сидеть сложа руки и ждать финала, нет, ее натура была иной. Фионе требовалось решить, какую сторону она принимает. Разум настаивал встать на сторону тех, с кем она прожила всю жизнь, но сердце было сильнее, любящее сердце чуяло подвох, оно не теряло надежды.

Ясперс не явился ни этой, ни следующей ночью, но священники призывали не терять бдительности и потратить время на подготовку к битве, ведь чудовище копит силы как раз для этого. Но не все верили, что Ясперс планирует вернуться, больше верилось, что он сбежал подальше отсюда, чтобы не встречаться с теми, кто может его убить. Внимательность дозорных ослабла, что позволило гостю пробраться к дому Фионы. По стечению обстоятельств она не спала, а потому сразу услышала шуршание. Приблизившись к окну, она увидела Ясперса и не стала поднимать тревогу. Одного взгляда хватило, чтобы она решила, на чьей стороне останется до конца.

– Тише, прошу тебя! – прошептал белокурый юноша, подзывая ее. Его взгляд обезоруживал. – Фиона, я так скучал. Как жаль, что я не могу сейчас обнять тебя, это разрывает мне сердце!

– Ясперс, милый… как ты? Они ищут тебя и хотят убить.

– Я знаю, душа моя. Не могу на тебя насмотреться…

– Я пыталась остановить их, но меня просто заперли здесь. Я ничего не смогла сделать!

– Не волнуйся, я не сомневаюсь в тебе. Я вовремя понял, что их речи будут слишком убедительны, и успел сбежать, к счастью! Фиона, я не в первый раз попадаю в такую ситуацию. Наверное, это мое проклятие. Они – страшные, жестокие люди, наемные убийцы, которые будут говорить, что угодно, лишь бы очернить меня ужасным образом, выставить чудовищем. Неважно, что они рассказали на этот раз, ведь никаких доказательств против меня у них нет и не может быть. О, Фиона, как болезненна разлука с тобой.

– Мне все равно, что они говорят. Я верю тебе! Ты должен бежать отсюда. Оставаться опасно. Я думаю, они готовят для тебя ловушку.

– А как же ты? Что бы они ни задумали, я не уйду отсюда без тебя. Наши судьбы связаны навсегда. Я увезу тебя. Я… найду способ. Мы сбежим, поселимся далеко-далеко, где никто не будет знать моего имени. Туда, где рука короля и его приспешников не будет иметь власти. Я хочу жениться на тебе и жить спокойной человеческой жизнью. Фиона, разве тебе не хочется того же самого?

– Хочется больше всего на свете. Но, Ясперс, я сижу взаперти, под охраной. Сбежать мне не дадут, я уже пыталась.

– Верь мне, я что-нибудь придумаю. Фиона, я люблю тебя всем сердцем, помни это. Их слово против моего! Я приду следующей ночью, не смыкай своих чудесных глаз.

Ее сердце трепетало от радости, но Ясперс не явился следующей ночью, и девушка обеспокоилась. Его могли поймать, но скрыть это от нее, зная, что она его любит. На рассвете Фиона решила бежать и не встретила сопротивления. Ее надсмотрщиков не было на прежнем месте, что взволновало еще больше. Едва занималась на востоке багровая заря. Что-то случилось этой ночью. Что-то нехорошее.

В деревне словно не было ни души, и Фиона поспешила в хлев, где так много времени провела с Ясперсом. Ноги сами понесли ее туда, и оказалось, не зря. Дыхание перехватило, когда у входа она наткнулась на крупные пятна крови. Внутри была полумгла, но под воздействием красного солнца она нехотя расступалась перед Фионой. Приподнимая юбку платья, она переступила через перекладину, прислушиваясь. Коровы и свиньи не издавали ни звука, словно испуганные крупным хищником, и Фионе это не понравилось.

У столба, где так долго лежал, поправляясь от ран, ее любимый, сейчас никого не было. Но дальше, ближе к саманной стене, где тьма еще не до конца рассеялась, как будто что-то шевелилось. Девушка застыла, напрягая зрение. И не просто шевелилось, а издавало странные звуки, словно… ело.

Фиона сделала шаг и покачнулась. Луч света проник в помещение и выхватил человеческую спину и затылок, а затем и все остальное. То, что хотелось навсегда развидеть. Огромная лужа крови на земле, слева детские ноги, справа – часть головы и раскиданные рыженькие волосы, лица не рассмотреть. Главную же часть закрывает склонившийся над девочкой человек. Он быстро жует и перебирает руками где-то внизу.

– Ясперс? – на грани слышимости произносит Фиона, и человек медленно поворачивается, заставив ее в ужасе отступить. Нижняя часть его лица в черной крови, как и руки по локоть, как и одежда на груди. Он открывает рот, и оттуда вываливается пережеванное в фарш мясо. Фиона переводит взгляд на растерзанный живот девочки. Из зияющей дыры наружу выглядывают маленькие детские ребра.

– Ясперс, – повторяет она и начинает трястись.

– Фиона. Я за тобой пришел, – человек отвечает голосом, который она не узнает. – Я же обещал тебе.

Зеленый треугольник

(вставная новелла из романа Багровая связь)


Это случилось далеким зимним вечером 1987-го года в Солт-Лейк-Сити, штат Юта. Рождество и Новый год остались позади, и жестокие холода покрыли льдом здания и транспорт, а сверху присыпали толстым слоем скрипучего снега. Январь всегда был самым холодным месяцем в этих местах. Но даже лютый мороз, заставляющий всех жителей города не покидать свои дома, не мог отменить необходимости ночного патрулирования. Двое полицейских, старый и молодой, заступили в патруль в полночь между десятым и одиннадцатым января.

В юрисдикции участка находился северный район города, но, прежде чем начать объезд, напарники заехали в местную круглосуточную забегаловку, чтобы взять себе по стакану кофе. За несколько лет совместных ночных патрулей покупать его здесь стало традицией. К тому же, в кафе работала симпатичная девушка по имени Лайла. Старый полицейский помнил ее еще ребенком, а молодой был ее ровесником.

Вьюга на улице слегка поутихла, но мороз был все еще сильный, и снег под подошвами форменных ботинок громко скрипел. В этом районе Солт-Лейк-Сити все знали друг друга, как одна большая семья. Лайла улыбнулась, увидев полицейских. Хоть кто-то разбавит ее одиночество этой долгой холодной ночью, когда она вынуждена находиться на смене совершенно одна.

– Доброй ночи, офицеры.

– Здравствуй, Лайла, – сказал старый полицейский, отряхивая с себя снежинки.

– Привет, Лайла, – сказал вдогонку молодой полицейский и последовал примеру первого.

Лайла улыбнулась, подумав про себя, что оба они похожи на отряхивающихся от воды собак.

– Сегодня очень холодно, не правда ли?

Молодой и старый полицейский переглянулись с улыбкой. Лайла всегда выглядела и разговаривала так, что это умиляло.

– Очень холодно, – кивнул старый полицейский.

Его звали Гленн Миллер, а молодого – Уолтер Ллойд. Но Лайла на особых правах называла их просто «дядя Гленн» и «Уолтер».

– Как обычно, дядя Гленн?

– Да, Лайла, пожалуйста, сделай нам, как обычно.

«Как обычно» означало два бумажных стаканчика по триста миллилитров самого крепкого черного кофе без сахара. Лайла принялась исполнять поручение, что, впрочем, вовсе не мешало ей говорить.

– Эти холода рано или поздно кого-нибудь убьют, – заявил Уолтер Ллойд, наблюдая за Лайлой.

Девушка смущенно отводила глаза. Она давно ждала, пока Уолтер сделает первый шаг, но день за днем, неделю за неделей молодой человек ничего не предпринимал. Лайла знала, что нравится ему со школы, но не понимала, чего он ждет.

– Дядя Бен рассказывал, что мороз будет держаться еще неделю, а потом потеплеет.

– Потеплеет, значит, все это начнет таять. Начнется страшный гололед, а следом за ним и с десяток аварий, помяните мое слово, – резонно заметил Гленн Миллер.

– Это очень плохо, дядя Гленн. Дядя Бен еще сказал, что вчера у прачечной нашли какого-то бродягу. Бедный, замерз насмерть.

– В такие холода бездомные замерзают пачками.

– А вот и ваш кофе, офицеры.

Два стаканчика показались на стойке, над ними струился ароматный пар.

– Спасибо, Лайла.

Полицейские забрали свой заказ и тут же отпили горячий кофе. На мгновение холод отступил от их тел, но очень неохотно.

– Вы со мной не побудете немного?

– Извини, но не сейчас. Нужно успеть объехать весь район, пока метель не такая сильная, – сказал старый полицейский.

– Быть может, мы заедем под утро, – добавил молодой полицейский.

– Такая вероятность есть. Но, на всякий случай, передавай привет Бену.

– Хорошо, дядя Гленн, – смиренно-печально отозвалась Лайла.

Девушку можно было понять. Еще пять часов она должна оставаться на рабочем месте, коротая время в тишине и одиночестве. Лайла не испытывала страха, но она не любила бывать одна. Такие девушки, как Лайла, сложно переносят одиночество. Назвать ее самодостаточной нельзя. Лайле всегда нужен собеседник, друг, моральная поддержка, советчик… Но это ни капли не портило ее. Лайла нуждалась в надежном плече. Странно, что у такой миловидной и скромной девушки до сих пор не было серьезных отношений.

Попивая кофе, молодой и старый офицеры поплотнее запахнули форменные куртки и вышли на мороз.

– Почему ты не пригласишь ее на свидание? – вдруг спросил старый полицейский.

Молодой полицейский коротко посмотрел на старого и ничего не ответил. На его лице читалось выражение вины. Старый полицейский хорошо изучил манеры напарника. Он знал, что вопрос застал его врасплох, а это значит, Уолтер ответит на него не сразу.

– Боюсь, что я недостоин ее, – промолвил молодой полицейский, когда они расположились в машине.

Старый полицейский завел двигатель и включил обогреватель. Затем достал с пояса рацию, снял толстую перчатку и нажал на узкую серую кнопку.

– База, прием. В секторе четырнадцать чисто. Начинаем объезд территории.

– Принято, – механическим голосом отозвались из участка.

Старый полицейский положил рацию на приборную панель, чтобы она постоянно была под рукой. На своем веку он повидал достаточно случаев, когда очень не помешало бы, чтобы рация вовремя оказалась поблизости. Даже в такие безлюдные холодные ночи прямо на улице могли появиться отморозки, которым закон не писан. От этой жизни можно ожидать, чего угодно, парень. Отморозки обожают появляться неожиданно словно бы из ниоткуда. Это их общее свойство.

Старый полицейский повернул ключ зажигания и плавно нажал на педаль газа. Новенький чистый «Chevrolet Caprice Classic» черно-белой окраски, с ярким проблесковым маячком на крыше, плавно тронулся с места, поскрипывая резиной по сухому снегу.

– Ветер усиливается, – заметил молодойполицейский.

– Надеюсь, бог позаботился о горожанах и запер их в своих квартирах, – отозвался старый полицейский.

– Надеюсь, бог позаботится и о тех, кто остался снаружи.

Гленну Миллеру было слегка за шестьдесят, и он уже успел стать дедушкой дважды. В то время как Уолтер Ллойд еще не имел ни жены, ни детей. Большая разница в возрасте не мешала напарникам ладить между собой. Когда два человека работают вместе в полиции, и особенно если они являются напарниками по ночному патрулированию, это сближает лучше, чем давняя дружба. Дружба может закончиться в любой момент, но пока два человека охраняют закон и порядок, они не имеют права не ладить друг с другом, потому что однажды от их взаимоотношений может зависеть чья-то жизнь.

– Неужели ты считаешь себя настолько плохим парнем, работая в полиции? – спросил старый полицейский, когда они сворачивали на перекрестке у закусочной Джо Миллигана.

– Дело не в законопослушности, – отозвался молодой полицейский, но продолжать не стал.

Он любил поболтать с Гленном, особенно в ночную смену, чтобы разогнать сон. Но Уолтер не любил говорить о себе. Ночной город был пуст, только двое полицейских медленно бороздили снежные дюны под иссиня-черным звездным небом.

– Понятно, – сказал старый полицейский, хотя ничего не понял.

Уолтер взял рацию и связался с базой.

– База, прием, это патруль.

– Что-то произошло? Прием.

– Все в порядке. Девятый квадрат чист. Впрочем, как и остальные. Кто вообще может выйти в такую ночь на улицу?

– Как вы там, Уолтер?

– Замерзаем.

– Держитесь, прием.

– Принято, база.

Молодой полицейский допил свой кофе и теперь чувствовал, что ему уже не так тепло, как несколько минут назад. Даже печка в автомобиле не спасала от мороза в эту ночь.

– Когда же это закончится, – сказал молодой полицейский.

– В чем же дело в таком случае? – спросил старый полицейский.

Уолтер понял, что напарник говорит о Лайле. Помедлив, он ответил:

– Мне кажется, что я испорчу ей жизнь.

– Ну, парень…

Уолтер и сам прекрасно понимал, что девушка ждет от него первого шага. И не только она. Весь участок и весь район, где все друг друга знали, ждал от Уолтера первого шага. Однако флирт затянулся на несколько лет, и виной тому была не только лишь нерешительность или стеснительность Уолтера. Все знали его как хорошего, надежного парня. Уже не раз молодой полицейский производил задержание преступников, бывало, даже вооруженных, и ни у кого не оставалось сомнений в мужественности Уолтера Ллойда. Однако, несмотря на службу в полиции и стабильную жизнь, с девушками у него до сих пор не ладилось.

– Я вспомнил одну историю, – сказал старый полицейский, когда они проезжали прачечную миссис Роуз. – Не знаю, насколько она поучительна в данном случае, но она мне вдруг вспомнилась, знаешь, так бывает. Когда вроде бы ничего общего нет у двух вещей, но в твоей памяти они все равно в какой-то связке.

Молодой полицейский любил, когда Гленн говорил эту фразу «я вспомнил одну историю», особенно если это происходило в ночное дежурство. Байки из молодости старого полицейского были самым захватывающим, что можно услышать в Солт-Лейк-Сити в 1987 году. Молодой полицейский приготовился слушать.

– Знаешь, – сказал старый полицейский, – это всегда увлекательно, вспоминать что-то из своей молодости, особенно если работал в полиции. Но есть такие истории, – Гленн сделал продолжительную паузу, рассматривая что-то за окном, – есть такие истории, от которых даже спустя много лет леденеет кровь.

Старый полицейский остановил машину и достал из бардачка мощный фонарик.

– Давайка-ка выйдем, парень, – сказал он молодому полицейскому.

– Что такое? – нахмурился Уолтер.

Ему не очень хотелось покидать автомобиль, в котором сохранялось хоть какое-то тепло.

– Тот сугроб выглядит немного подозрительно. Я хочу проверить его, – ответил старый полицейский и толкнул от себя дверцу.

Молодой полицейский тоже вышел на улицу, не забыв прихватить рацию. Работая с Гленном, он успел выучить одно важное правило: рация всегда должна быть под рукой, особенно если дело касается ночного патрулирования.

Ветер свистел и выл, пересыпая сугробы, словно снежные барханы. Кажется, через полчаса начнется настоящий буран. До этого момента надо успеть объехать еще четыре квадрата. Время уже подходило к часу ночи. Молодой полицейский знал, что минуты между полуночью и часом утекают быстрее всех других.

Светя фонариком перед собой, старый полицейский сделал несколько шагов к сугробу. Косой столб света пронизывал мрак, придавая бриллиантовый блеск висящим в воздухе снежинкам. Молодой полицейский подошел ближе. Было так холодно, что ноги в толстых меховых ботинках сразу же отнимались.

– Там никого нет, – сказал он.

Гленн Миллер хмыкнул и выключил фонарь. Ночь длинна, а батарею стоит поберечь. В патруле случается всякое, необходимо быть готовым ко всему. Они вернулись в автомобиль.

– Я бы выпил еще кофе, – сказал старый полицейский и завел «Chevrolet».

– В чем ты заподозрил этот сугроб?

– Мне показалось, что там кто-то лежит, под снегом.

Несколько минут, пока не показалась вывеска «Бургеры дяди Джека – для всей вашей семьи!», они молчали. Затем молодой полицейский напомнил:

– Ты, кажется, собирался поведать мне историю.

– Ах, да. Точно, парень. Я уже сказал, когда это случилось?

– Нет.

– Эта история произошла в те года, когда я сам был еще чуть старше тебя, – сказал старый полицейский. – Я едва заступил на службу в Прово, в убойный отдел. Помню всю историю в деталях, но все эти годы никому ее не рассказывал, даже если просили вспомнить самый жуткий случай за мою службу.

– Почему? – спросил молодой полицейский, заранее зная ответ.

– Наверное, специально берег ее для такой холодной зимней ночи, как эта, – задумчиво ответил старый полицейский.

Уолтер издал тихое «хм» и стал смотреть в окно, наблюдая, как снежные песчинки беззаботно танцуют в столбах желтого света.

– На самом деле такие истории лучше не рассказывать ночью, – предупредил старый полицейский.

– Я выдержу, Гленн, обещаю.

– Хорошо. Тогда я, пожалуй, начну.

Наконец-то он окончил все эти предисловия, подумал молодой полицейский. Он знал, что обилие слов возникает только от скуки. В этом была вся соль ночных патрулей.

***

Рина была необычным ребенком. Когда она родилась, ее матери сказали следующее: «Знаете, миссис, девочка шла головой вперед, а кости у новорожденных еще очень эластичные, поэтому череп немного продавился, и давление повредило мозг. Нет-нет, не весь мозг, не беспокойтесь Вы так. Пострадала небольшая область вот здесь, так что, скорее всего, всю жизнь девочка будет мучиться от головной боли. Но есть шанс, что этого не случится. Примерно семь процентов. Нам очень жаль, но на то, видимо, воля божья. Не переживайте, главное, что ребенок жив».

Рождение Рины, то, каким образом она вышла из матери, определило всю ее жизнь. Не просто так родители дали ей такое имя. Rhino – носорог, а из-за давления на лобную долю черепа у нее на лбу на всю жизнь остался бугорок. Он был едва заметен, но девочка стеснялась своего дефекта, понимая, что это ненормально, и у других детей такого нет. Поэтому до старших классов Рина отращивала челку, чтобы скрыть лоб волосами.

Головные боли, действительно, были, но не слишком сильные, и простые таблетки справлялись. Никто не обращал на это внимания, решив, что худшие предсказания врачей не сбылись. Но в один день родители Рины поняли, что бугорок на лбу все же имел свои последствия, и лучше бы это была мигрень.

Когда девочке было десять лет, она подошла к матери и сказала:

– Мама, иногда я вижу треугольник там, где его на самом деле нет.

Разумеется, мать Рины, добродушная и любящая женщина, ничего не поняла в этой фразе, а потому посчитала ее очередным проявлением странностей детского воображения. Но через несколько дней девочка во время ужина снова заявила:

– Мама, у папы вместо головы зеленый треугольник.

Рина произнесла это испуганно и смущенно одновременно, и вся семья испугалась и смутилась вместе с ней.

– Что ты такое говоришь, Рина? – спросила ее мать, шестым чувством ощутив неладное.

– Я не вижу папиного лица. У него вместо головы – треугольник, мам. Мне страшно. Я хочу, чтобы он ушел. Я хочу увидеть папу.

Весь вечер девочку подробно расспрашивали, а наутро повели к офтальмологу. Врач тоже задавал много вопросов, но ответы на них заставляли его лишь хмуриться и спрашивать снова. Из путанных детских ответов выяснилось, что Рина временами видит различные геометрические фигуры, которые накладываются на изображение реального мира, но физически не присутствуют в нем.

Ребенок видит перед собой зеленый треугольник, но не может его потрогать. Чаще всего геометрические фигуры вытесняют объекты действительности и занимают их место. Выяснилось также, что все эти фигуры – плоские, и как бы заслоняют то, что за ними находится: словно бы часть экрана заклеили цветным картоном. Это может длиться час или день, но всегда проходит, и никакие симптомы не сопровождают этот процесс. Как утверждала девочка, она не испытывает головной боли, когда видит «фигурки». Офтальмолог сказал, что впервые о таком слышит, и, скорее всего, эта «болезнь» не в его компетенции.

Родители Рины повели девочку к неврологу. Врач задавал множество вопросов, суть каждого из них была в том, чтобы узнать, не испытывает ли девочка стресса, волнения, беспокойств. Но Рина была очень спокойным ребенком, даже немного замкнутым, и в семье не было никаких ссор, как и в школе. Это ставило врачей в тупик. Невролог отправил их к психиатру.

Выслушав проблему, психиатр спросил, не было ли ничего необычного, когда ребенок родился. Родители рассказали ему о бугорке на лбу. Тогда психиатр посмотрел историю болезни девочки и сказал: «Ясно». Первым делом он направил девочку на магниторезонансную томографию головного мозга и электроэнцефалограмму. Когда пришли идеальные результаты, врач не выказал удивления, потому что этого и ожидал.

– Зрение и нервная система здесь ни при чем, – заявил психиатр. – Проблема в другом.

Врач попросил оставить их с девочкой наедине и подробно расспросил ее. Его интересовало, чем сопровождается появление геометрических фигур. Психиатр был уверен, что есть провоцирующие факторы, но чтобы установить их, разговора с ребенком не хватило.

Пришлось на неделю оставить девочку под постоянным наблюдением специалистов. За это время врачи кое-что выяснили. Геометрические фигуры, которые видела Рина, конечно, не существовали в реальности, и никаких разрывов роговицы глаза тоже не было, как и прочих проблем со зрением. Эти фигуры существовали только в голове ребенка, и возникали они как защитная реакция психики на предметы и явления, которые девочка не понимала и не могла объяснить.

Однако кто-то из врачей утверждал, что эти выводы неточны, и провоцирующим фактором является что-то другое. Что именно, нужно было еще изучить. Мнения сошлись в одном – это психическая патология, неизлечимая, но безобидная, и никто из присутствующих не сталкивался с подобным в своей практике.

На всякий случай девочке выписали антидепрессанты и успокоительное, но принятие таблеток в течение двух месяцев не повлияло на геометрические фигуры. Зато Рина стала апатичной и сонной, и ее родители вскоре приняли решение выбросить прописанные таблетки. Это было верным решением любящих родителей, и никто не мог осудить их за такой поступок.

Рина научилась жить со своей «особенностью». Это оказалось несложно. Фигуры появлялись раз в неделю и могли держаться несколько минут или несколько часов. Это могли быть квадраты, треугольники или круги самых разных размеров и цветов. Но чаще всего – зеленый треугольник. Рина часто рисовала родным то, что видит. Для этого ей купили альбом и краски. Родители Рины пытались самостоятельно установить фактор, который вызывал появление фигурок, но не смогли, поэтому решили, что такого фактора попросту нет, и приступы происходят спонтанно.

Никаких специфических симптомов у девочки так и не обнаружилось.


Повзрослев до подросткового возраста, Рина стала испытывать комплексы. Она хорошо понимала, что отличается от сверстников за счет своего физического и психического дефекта, а потому ей было трудно найти с ними общий язык. Она никому не рассказывала о «фигурках» и до сих пор носила челку. Но Рине хотелось настоящей дружбы, такой, чтобы она могла поделиться с человеком своим секретом, не опасаясь, что он испугается и начнет избегать ее.

Рина росла замкнутой и неразговорчивой. В тринадцать лет, как и любая девочка на свете, она завела себе дневник, где записывала и зарисовывала мысли и наблюдения. Занимаясь этим каждый день, она поняла, что ей нравится это больше, чем общение с живыми людьми. Она часто описывала в дневнике свои ощущения во время того, как видит фигуры.

И совсем скоро, исписав несколько толстых тетрадей за месяц, Рина поняла, что хочет быть писателем. Эта мысль стала ее идеей фикс.


Ведение дневника, постоянный самоанализ, рефлексия на все жизненные события – все это в совокупности сделало Рину тонкой натурой, рельефной личностью. Она не гуляла с друзьями, потому что у нее их не было, поэтому времени на саморазвитие оставалось довольно. Девочка хорошо разбиралась в себе и всегда понимала свои желания. Одиночество стало ее верным и единственным другом.

Для окружающих существование Рины было непримечательным. Отсутствие какой-либо коммуникации и прогрессирующая замкнутость девочки вкупе с психопатологией настораживало родителей. Им хотелось увидеть, что же их дочь постоянно пишет в своих многочисленных дневниках, но они не могли этого сделать без ее согласия. А девочка росла скрытной и не доверяла никому, кроме себя.

К заболеванию Рины все давно привыкли, включая и саму девушку. Геометрические фигуры не доставляли ей неудобств. Порой они, наоборот, действовали как развлечение. Словно смотришь в сломанный калейдоскоп. Вскоре Рина стала замечать, что когда фигурки исчезают, у нее появляется вдохновение. Но на плановом медицинском осмотре она об этом не рассказала.

Постепенно девочка становилась девушкой. Довольно странной, асоциальной девушкой, живущей только в своем мире. Рина была симпатичной, но совершенно не реагировала на осторожные ухаживания противоположного пола. К тому времени она написала уже несколько больших и красивых историй, которые любила перечитывать по ночам.

Подошел такой возраст, когда природа берет свое. Созревшее тело Рины все чаще просило партнера, и закрывать на это глаза уже не получалось. Девушка наблюдала за сверстницами и завидовала им. Такие раскрепощенные, уверенные в себе девушки, знающие себе цену. Вокруг них всегда извивалась свита поклонников. А Рину уже давно все обходили стороной, несмотря на внешнюю привлекательность. Ее нелюдимость и прочие странности отпугивали обычных людей.

За краткий срок Рина осознала никчемность своей жизни, и одиночество из верного друга превратилось в заклятого врага. Часто девушка вымещала обиду на близких, злилась на себя, на свою болезнь, на весь этот несправедливый мир. Геометрические фигуры стали появляться чаще. Они выросли в размерах, диапазон цветовой гаммы увеличился. Но Рина этого не замечала, ей было слишком жалко саму себя. Ее беспокоили совсем иные проблемы. И она никому не рассказала о том, что болезнь начала прогрессировать.

В этот период в окружении Рины появился Рэй. Высокий голубоглазый блондин стал единственным ярким пятном в непримечательной жизни девушки. Она влюбилась с первого взгляда и страдала от этого чувства. Страдала, пока не поняла, что небезразлична Рэю. Это не могло быть правдой, но все же было ею. Парень оказывал Рине недвусмысленные знаки внимания, был вежлив и обходителен – только с нею. Мечта сбывалась наяву, и в это было трудно поверить. Рэй казался Рине каким-то немыслимым, ненастоящим. Будто шагнул к ней из идеального мира ее историй.

От безграничного счастья девушка не обращала внимания на обострение патологии. Какая теперь разница, если у нее появился настоящий парень, самый красивый, самый добрый и самый веселый? Болезнь все равно неизлечима, не стоит из-за нее терять свою судьбу.

Между тем геометрические фигуры перестали появляться поодиночке. Теперь это был узор из двух-трех фигур, наложенных друг на друга. Например, синий квадрат, желтый круг и неизменный зеленый треугольник. Изображение могло загораживать треть обзора и держаться несколько часов. Это проявлялось несколько раз в неделю. Родители Рины ничего не знали об обострении. Девушка не хотела их расстраивать, ведь они были очень рады тому, что дочь нашла себе парня и начала вести нормальный образ жизни.

Рина не спешила знакомить Рэя с семьей. Она хотела, чтобы молодой человек как можно дольше остался втайне для всех, хотя бы внешне. Ей не хотелось делиться им. Рина сильно ревновала Рэя, если видела рядом с ним других девушек. А такое случалось часто, потому что Рэй занимался баскетболом и был очень хорош собой.

Вообще-то была еще одна причина, по которой Рина не хотела знакомить родителей со своим бойфрендом. Рэй был гораздо старше нее. Но если они счастливы вдвоем, то какое значение может иметь возраст?

Несмотря на влюбленность, поначалу Рине было трудно подпустить к себе нового человека. Она слишком привыкла к одиночеству, делиться с кем-то, кроме себя, мыслями и переживаниями, было вновинку. Но Рэй проявлял понимание, не был навязчив и вскоре завоевал расположение девушки.

В один день Рина проснулась и некоторое время не могла видеть ничего вокруг себя. Геометрические фигуры, наслаиваясь друг на друга, полностью заслоняли обзор. Перед глазами стояла разноцветная стена из зеленых треугольников, красных ромбов и синих кругов, и больше ничего. Это напоминало картину начинающего кубиста. Девушка сидела на кровати и махала перед собой руками, пытаясь разогнать фигуры, словно те были реальны, часто моргала, терла глаза кулаками. К фигурам невозможно было прикоснуться. Казалось, они совсем близко, на расстоянии вытянутой руки, но, сколько бы Рина ни тянулась к ним, ползая по кровати, они оставались на прежнем расстоянии.

Плотная цветная завеса между Риной и окружающим миром исчезла через час, как будто ее отключили. Выдернули шнур из розетки, и все закончилось. Все это время девушка не могла передвигаться, потому что не видела, куда пойдет, и могла споткнуться или удариться, опрокинуть вещи. Звать на помощь родителей тоже не хотелось. Если они узнают, Рина еще несколько месяцев не выйдет из больницы. А этого нельзя допустить. Девушка не переживет долгой разлуки с Рэем. Поэтому она сделала вид, что провалялась в кровати лишний час, и лишь когда вновь обрела способность видеть, вышла из комнаты.

На следующий день все повторилось, но Рина так ничего никому и не рассказала. Ей захотелось некоторое время побыть одной, и она сообщила Рэю, что хочет сделать перерыв в отношениях. Реакция юноши была непредсказуемой. Сначала он, как и всегда, проявил понимание, но позже выяснилось, что это была всего лишь маска.

Рэй начал вести себя слишком странно. Это было непохоже на то, как он вел себя обычно. Он следил за девушкой, подстерегал ее в безлюдных местах, приставал, проявлял столь несвойственную ему ранее наглость. Рина решила во что бы то ни стало избегать Рэя. Девушка все еще испытывала чувства к нему, но была напугана резкой переменой в его поведении. Любые резкие перемены всегда пугали ее.

Это продолжалось две недели. И вот, однажды случилось так, что очередной приступ произошел с Риной, когда Рэй находился рядом. Он держал ее за руку, а она вырывалась, и они кричали друг на друга. И тут поблизости появился прохожий, который поспешил на помощь.

– Эй, прекрати! – крикнул мужчина.

Это было последним, что помнила Рина. В следующий миг она лишилась зрения. Непроницаемая заслонка из цветных геометрических фигур встала между ней и миром. Девушка видела перед собой стену из зеленых ромбов и желтых кругов. Фигуры были повсюду, куда бы она ни взглянула, куда бы ни повернула головы. Через несколько минут девушка поняла, что на этот раз слух тоже покинул ее. Фигурки лишили ее способности видеть и слышать.

Рина в ужасе бродила в разноцветном мире, понимая, что на неопределенный срок отключена от внешнего мира. Она не знала, что произошло дальше между прохожим и Рэем, но знала наверняка, что очнется уже в больнице, а рядом будет ее семья.

Каково же было удивление Рины, когда, вновь обретя способность видеть окружающий мир, она сразу наткнулась на тело того самого прохожего, что бросился защищать ее от Рэя. Он лежал на земле в неестественной позе, со зверски изуродованным лицом. Кровь заливала одежду. Рина убедилась, что он мертв, и со всех ног помчалась домой. Она не знала, сколько времени на этот раз длился ее приступ, и потому боялась, что убийца все еще может быть поблизости.

Лишь после того, как девушка заперлась в своей комнате, она смогла мыслить более-менее связно. Рэй убил человека. Рэй оказался вовсе не тем, за кого себя выдавал. Он опасен. И она должна была сразу это понять. Почему она не догадалась? Рина всегда видела людей насквозь, почему же природное чутье на этот раз подвело ее? Неужели она действительно влюбилась в него? Но убийство должно было перечеркнуть все чувства. Должно было. Но перечеркнуло ли?

Рина понимала, что, даже несмотря на свой приступ, стала свидетелем преступления. А свидетели не живут долго. По какой-то причине Рэй не убил ее сразу. Значит, теперь он будет охотиться за ней. Девушка решила во что бы то ни стало остаться дома и наблюдать за ходом событий. В этой истории оставалось слишком много неясных пятен, которые Рина не могла объяснить.

На следующий день никто не явился за ней. И через день тоже. Но девушку не покидало дурное предчувствие. Пережив еще один часовой наплыв геометрических фигур – теперь это были синие круги, красные ромбы и зеленые треугольники, наложенные друг на друга в причудливом узоре, – Рина решила, что имеет смысл документировать все, что с ней происходит. Если с ней что-нибудь случится, у полиции будет отличная возможность восстановить хронологию событий и найти убийцу.

Рина была на взводе. Параноидальная мысль о том, что Рэй убьет ее семью, а потом доберется и до нее, не оставляла ни на минуту. Поэтому, когда в дверь позвонили, девушка была уверена, что это он. Мать Рины пошла открывать дверь, и сердце девушки сжалось в комок.

– Мама, нет! –  крикнула она, бросилась вперед и… выпала из реальности в мир геометрических фигур, где не было даже звуков внешнего мира.

Казалось, целую вечность девушка бродила среди зеленых пирамид, красных шаров, черных кубов, ничего не ощущая. Осязание пропало, как и чувство реальности. Не стало ни времени, ни пространства. Зато фигуры приобрели объем. Теперь их можно было трогать. На ощупь они были очень приятные и упругие. Рина знала, что, перемещаясь в этом мире, в реальности ее тело остается неподвижным. Здесь, внутри ее головы, было другое измерение. Здесь не было Рэя, не было опасности, смерти, паранойи. Только спокойствие и легкость.

Впервые в жизни, даже несмотря на волнение за состояние матери, Рина не хотела возвращаться в реальность из мира геометрических фигур. Но все-таки она пришла в себя, и неизвестно, сколько времени девушка провела в забытьи. Все часы в доме остановились. Как и сердце ее матери. Потому что в него по самую рукоятку всадили кухонный нож.

Рина упала к телу и затряслась от ужаса. Она не успела предупредить ее из-за приступа. И Рэй прикончил ее мать. Рэй убил ее маму. И снова оставил в живых саму девушку.

Рина закрыла матери глаза. Нужно позвонить отцу, решила она. Необходимо предупредить его. Нужно обязательно успеть. Но отец не брал трубку. Девушка была уверена, что Рэй собирается убить и ее отца, поэтому села в автомобиль и поехала к нему на работу. Она молилась о том, чтобы приступ не настиг ее, пока она за рулем. Этого, к счастью, не случилось, и она без проблем добралась до места.

Отец Рины работал механиком в небольшой автомастерской своего друга. Едва девушка припарковала машину, она увидела, как Рэй входит в здание, где работает отец. Выскочив наружу, Рина бросилась за ним. Она вбежала в помещение, где машины поднимали на кранах для ремонта. На тросах был подвешен «минивен», а под днищем на подстилке лежал ее отец и орудовал инструментами. Рина узнала его по обуви и краю брюк, которые были видны. Отец не заметил ее.

В следующий миг показался Рэй. Парень, ухмыляясь, стоял у щитка с рычагами, которые регулировали тросы. Рина хотела закричать, но у нее пересохло в горле, и изо рта вырвался лишь хрип, словно в кошмарном сне. Она бросилась к Рэю, но в любом случае не успела бы. Юноша с улыбкой дернул рычаг, и это было последним, что видела Рина перед тем, как провалиться в иное измерение.

Бесчисленное множество зеленых треугольников и оранжевых ромбов плотно окружили девушку. Все ясно – она видит их, когда пугается. Это многое объясняет. Но, находясь в этом геометрическом разноцветном мире, Рина не могла проявлять вообще никаких эмоций. Она помнила, что ее мать убита, и отец, скорее всего, тоже не выжил после падения на него «минивена» в несколько тонн. Но все это казалось здесь, среди фигурок, таким далеким и несущественным… Приступы избавляли ее от ненужных эмоций, забирали боль и давали счастье… Счастье, что бы там ни было.

Рина пришла в себя и первым делом ощутила тряску. Она приподняла голову и осмотрелась. Девушка находилась на заднем сидении машины, связанная. За рулем сидел Рэй. Они куда-то ехали.

– Ты убил моих родителей! – крикнула Рина.

– Это так.

Голос юноши уже не звучал так благовоспитанно, как раньше. Его натура обнажилась через убийства, стала видна невооруженным глазом. Но Рина все еще любила этого человека и осознавала это с ледяным ужасом.

– Зачем ты сделал это?

– Чтобы ты страдала, – ответил Рэй.

Он привез ее в какой-то брошенный загородный дом и посадил на цепь у батареи. На этом месте девушка провела несколько недель. Всяческие издевательства над Риной стали излюбленной забавой Рэя. Он оказался куда более жестоким и психически больным человеком, чем казалось ранее. За то время, пока юноша держал Рину в плену, она практически сошла с ума от постоянного голода, боли, бессилия и безысходности.

Рэй мучил девушку не просто так. Он был тираном и получал удовольствие от страданий жертвы. Рина была вовсе не первой в его коллекции. Каждую новую «подопечную» юноша измучивал до такой степени, чтобы добиться крайней степени ненависти к себе. Причиняя девушкам боль, Рэй испытывал сильное сексуальное возбуждение. Он понял это еще в одиннадцать лет, и этот психологический сдвиг определил его судьбу.

Месяц спустя, почти не помня себя от физического и морального истощения, Рина лежала на полу и ожидала, когда Рэй снова придет, чтобы задать ему свой последний вопрос и сделать последнее признание. Девушка ощущала приближение смерти. Ее тело, покрытое многочисленными мелкими ранениями, синяками и укусами, казалось, уже начало гнить заживо, точно так же, как ногти, волосы и зубы. Жизнь молодой девушки была кончена. Когда Рэй вошел в помещение и присел у тела Рины, она устало подняла голову и спросила его:

– Зачем ты делаешь все это?.. Почему бы тебе просто не убить меня?

– Мне нужно, чтобы ты возненавидела меня.

– Но я не сумею…

– Почему?

– Я все еще люблю тебя, Рэй.

Услышав это, юноша обхватил шею девушки руками.

– Любишь?

– Как и в первый день нашей встречи…

Рэй не нуждался в жертве, которая не сможет его ненавидеть, поэтому он задушил Рину. Девушка не сопротивлялась, на это у нее не осталось никаких сил. Жизнь и так покидала ее, а сильные руки Рэя довели начатое до конца. После этого светловолосый молодой человек навсегда покинул загородный дом, оставив там тело, прикованное к трубам. Через месяц, а может, и раньше, он найдет себе новую жертву.

***

Старый полицейский замолчал и посмотрел на молодого. За окном их новенького «Chevrolet caprice classic» вьюга успела успокоиться, а ночь все еще была темна и глубока. Пока старый полицейский рассказывал, патрулирование территории закончилось, и теперь они стояли во втором квадрате, припарковавшись у закрытой закусочной, и пытались отогреть руки с помощью небольшой автомобильной печки.

Молодой полицейский выглядел удрученно и растерянно. Когда Гленн Миллер сказал, что такие истории лучше не рассказывать по ночам, Уолтер не придал этим словам особого значения. Молодой полицейский подумал, что Гленн всего лишь хочет запугать его. У старого полицейского всегда был веселый нрав. Однако история действительно оказалась ужасающей. И звездная морозная ночь лишь укрепила впечатление Ллойда. Один вопрос не давал покоя молодому полицейскому.

– Одно мне неясно, Гленн. Откуда тебе известны такие подробности? О рождении, детстве этой девушки, о многом прочем?..

– Это еще не вся история, парень, – усмехнулся старый полицейский.

– В таком случае, я слушаю.

– В самом начале я сказал тебе, что в то время был немногим старше тебя, и только заступил на службу в убойный отдел в Прово. Мне тогда казалось, что Прово – лучший город во всем штате, да что там, во всей стране. Ведь я родился и вырос там. В Прово я встретил свою будущую жену, стал отцом, и лишь затем переехал в Солт-Лейк-Сити по долгу службы. Но в Прово со мной случилась самая ужасная история, которую я буду вспоминать оставшуюся жизнь. Эта история потрясла меня до самых глубин, парень. Больше ни разу за всю свою службу я не сталкивался с подобным.

Старый полицейский замолчал, углубившись в воспоминания и задумавшись, как лучше сформулировать концовку, чтобы молодой полицейский был так же потрясен, как и он сам много лет тому назад. Финал этой леденящей кровь истории заслуживал быть описанным в какой-нибудь книге или хотя бы кинохронике. Но нигде, кроме полицейских архивов и частично истории болезни в психиатрической клинике он не был зафиксирован.

– Я хорошо помню тот день, – заговорил старый полицейский, глядя поверх руля взглядом, устремленным в прошлое. – Я и мой напарник пришли на службу. Всем было очень весело, потому что накануне мы поймали одного крайне удачливого вора, взяли прямо с поличным. Шериф был доволен нами. Прямо с утра кто-то уже принес пончики. Гарри, мой напарник, взял себе с глазурью, а я взял с сахарной пудрой. Мы также взяли в руки по стаканчику капучино, и тут поступил звонок. На расстоянии двух метров я слышал, как женщина кричала в трубку нашего диспетчера. «Здесь труп, здесь труп, приезжайте скорее, господи Иисусе, помилуй нас!», – кричала она и плакала. Мы отложили кофе и пончики и бросились по машинам. Кажется, дело было серьезное, но никаких деталей мы не знали. Нам было сказано, что найден труп девушки где-то за городом, в заброшенном доме. И мы отправились туда.

Судмедэксперты уже были на месте, мы быстро поздоровались и вошли в дом. Тело оставили в том же положении, что и обнаружили. Светловолосая девушка выглядела, словно ее только что вытащили из могилы, где она пролежала как минимум месяц. Пока я, ошеломленный, рассматривал ее покрытое ссадинами, ранами, трупными язвами тело, один из экспертов сказал мне, что девушка повесилась, вероятно, неделю тому назад. Запах стоял соответствующий, и тело выглядело ужасно. Пару человек вырвало.

– Погоди, – медленно, почти по слогам, произнес молодой полицейский, – как это – повесилась? Я что-то не…

– Имейте терпение, молодой человек, и все узнаете, – спокойно ответил старый полицейский, – позволь же мне продолжить и не перебивай меня. На подоконнике мы обнаружили толстую тетрадь и исписанную ручку. Перед тем, как повеситься, девушка написала художественный текст о том, что с ней происходило перед смертью. Весь мой рассказ – это то, что мы прочли в той тетради. Это один из источников, откуда я знаю столько подробностей дела. Установив личность погибшей, мы поняли, что это дочь убитых недавно супругов. Мать закололи ножом, а на отца упал «минивен», сорвавшись с троса. К тому же, вскоре выяснилось, что самоубийца была пациентом психиатрической лечебницы, наблюдалась там с самого детства. Чем она болела, ты уже знаешь, но это не все. Помимо видений геометрических фигур в истории болезни девушки значилось диссоциативное расстройство идентичности. Думаю, тебе должно быть известно, что это такое, Уолтер. Но девушке этого известно не было. Врачи и родители скрыли это от нее. На самом деле никакого Рэя никогда не существовало. В реальности такого человека не было. Рэй был второй личностью Рины. И когда сознание Рэя подавляло сознание Рины, девушка выпадала из реальности в мир геометрических фигур.

– Я не понимаю, – заторможенно сказал молодой полицейский, – кто же тогда убил ее родителей?

– Она, – ответил Гленн. – У Рины началось обострение, и она воплотила вторую личность, придумав маньяка, который якобы следит за нею. Когда ее родные заметили, что у девушки проявились симптомы, о которых давно предупреждали врачи, они собирались положить ее в клинику, под наблюдение. Чтобы никто не пострадал, особенно сама Рина. Но не успели. Девушка убила их, уверенная в том, что это делал Рэй. Были свидетели, которые видели, как Рина выбегает из дома с кровью на руках и одежде. И в автомастерской видели, как она дернула рычаг. Никто не видел никакого светловолосого парня рядом с ней. Никогда. И да, тот прохожий. Его тоже убила Рина – во время приступа.

– То есть, выходит, каждый раз, когда она убивала, она видела фигуры? И воображала себе, что все это делал тот парень?

– Именно так. Но никакого парня не было.

– Черт возьми, Гленн. Черт возьми! У меня мозги почти сломались. Я все еще не понимаю и половины.

– История, которую я поведал тебе – это то, как видела происходящее сама Рина. Плюс то, что мы нашли в ее истории болезни и истории наблюдений за ней. И еще то, что было в ее многочисленных дневниках. Вот, откуда я знаю все эти подробности.

– Постой. Значит, она все же вела дневники и хотела стать писателем?

– Да, все это так и было. Писателем она, конечно, не стала, хоть и была достаточно не в себе для этого дела. Ты ведь знаешь, писатели, они все не от мира сего, – Уолтер понимающе закивал. – Но, в некотором роде, книгу она написала. И я пересказал тебе сюжет этой книги. И самое невероятное в том, что она искренне хотела помочь следствию.

– Как же все запутано, Гленн, – сказал молодой полицейский. – Но как она могла похитить сама себя?

– Две личности боролись за одно тело. После убийства родителей девушка сама уехала за город, нашла брошенный дом, истязала себя и морила голодом. Точнее, это делал Рэй. Вражда за тело шла с переменным успехом. Параллельно этому Рина делала записи в тетради, представляя все так, словно ее похитили и держат в плену. Точнее, ей все именно так и казалось, понимаешь, Уолтер? Она дописала свою «книгу» и покончила с собой. Рэй убил Рину, словно паразит. У нее в тетради так и было записано: он задушил меня и уехал отсюда, искать себе новую жертву. Что-то в этом роде. Сначала она описала свое убийство, затем совершила самоубийство. И, умирая от удушья, она была уверена в том, что Рэй задушил ее.

– Но на самом деле никакого Рэя не существовало, – задумчиво повторил молодой полицейский. – В это трудно поверить. Это действительно произошло с тобой?

– Это действительно произошло, но не со мной, слава господу нашему милосердному, а в моей полицейской практике. Это была самая психически нездоровая головоломка в истории нашего отдела. Ты не представляешь, как тяжело нам пришлось, когда мы разбирали это дело, раскладывали по полочкам каждый факт, отделяя реальность от вымысла. Нам порой и самим казалось, что мы сошли с ума.

– Поехали к Лайле, Гленн. Мне нужно выпить кофе.

– Поехали, парень, я тоже не откажусь.

– Знаешь, сегодня я позову ее на свидание, – признался молодой полицейский.

Старый полицейский ничего не ответил. Он хмыкнул и завел двигатель.

Проклятые воды

(вставная новелла из романа Лунь)


Наступали сумерки, когда судно вошло в проклятые воды. Посреди океана смена дня и ночи происходит по иным законам. Вода и небо бесконечно отражают друг друга, воздух между ними – слоистый газовый медиум меж двумя мирами-антиподами. Кажется, что соленые брызги достают до облаков.

Когда день клонится к вечеру, воздух густеет, темнеет, словно в него неравномерно подмешивают антрацитовую пыль. Граница между небом и морем практически стирается, они будто тянутся друг к другу. Нос корабля разрезает высокие темные волны, а над горизонтом загорается первое бледное созвездие.

В такие моменты капитан Роджер любит заложить руки за спину и со странным выражением в глазах провожать умирающий далеко вдали желток солнца. Старина Пэт обычно наблюдает за этим со своего законного места – перекрестия фок-мачты, а у руля стоит лучший на судне матрос.

– Впереди рифы, – капитан обернулся и осмотрел команду.

Все знали, что впереди рифы, но это была наименьшая из проблем. В проклятых водах их ожидало нечто гораздо опаснее.

– Привяжите меня! – рявкнул капитан. – А затем всем заткнуть уши без промедлений! И ни за что не открывать, пока все не кончится! Хоть воском их залейте, чертова падаль! Вы поняли меня?!

Его привязали. Руки оказались туго прижаты к рулю. Остальные принялись затыкать уши пробками, трясти головой.

– Выберемся – всем куплю рома! А кто струсит – пристрелю на месте.

Капитан Роджер был мужчина не из пугливых. Но сейчас ему было по-настоящему страшно. Лишенная слуха команда заняла свои места. Кто-то привязал себя канатами к мачте и самым крепким частям судна. Капитан уверенно смотрел вперед. Его губы едва шевелились.

– Только морок. Не настоящее. Только морок. Не…

У капитана не было одного глаза. Но он яснее других видел, в какой миг все началось. Первый момент невозможно с чем-то спутать. Сначала – около минуты неестественной тишины, от которой хочется кричать, лишь бы она прекратилась. Волны мягко ласкают борт, словно нежная рука матери, успокаивающей дитя. Затем на воде проступает мерцание. Словно рассыпалась вокруг корабля сверкающая пыль. Это светятся пятнами подводные рифы. Цветная взвесь поднимается над водой неплотным туманом. В сумерках это зрелище завораживает, гипнотизирует, позволяет забыть о сковывающем страхе перед неизбежным.

Корабль шел тишайше. Чуть слышно поскрипывало дерево, тугие канаты и паруса. Но вот – несколько звонких всплесков с обеих сторон, даже с заткнутыми ушами до матросов донеслись отдаленные звуки. Внезапным режущим эхом пронесся над водой заливистый женский смех, повторился чуть тише, вновь затих. Капитан стиснул зубы и сжал кисти на потертом руле. Его пальцы побелели.

…И тут прелестный девичий голос, живой и налитый сотнями украденных жизней, запел – поначалу едва уловимый, он сливался с плеском воды, затем креп, усиливался, звенел, как самый чистый хрусталь. Он был робок и ласков подобно молодой лилии, настойчив и глубок, как водная воронка, утягивающая на дно. Второй голос, прозрачный, звенящий, глубокий, подхватил песню на свой лад. Это была даже не песня, а неразборчивое напевание какого-то мотива одними лишь гласными. Присоединился третий голос. Эхо летело над океаном, как большая благородная птица, расправив могущественные великолепные крылья, данные ей самой природой. Капитан обернулся. Отвязав себя, матросы свесились за борт с обеих сторон, всматривались в рифы сквозь пелену тумана и прислушивались. Голоса влекли их вниз, манили, обещали, упрашивали спуститься как можно скорее…

– Прочь от перекладин! – взревел Роджер. – Заткните уши руками! Быстро!

Моряки вздрогнули. Крик капитана, проникающий даже через ушные пробки, отрезвил их. Но ненадолго.

– Я вижу их! – воскликнул старина Пэт.

– Я слышу… – сказал один матрос.

– Не слушай! Не слушай их, ублюдок ты чертов! Сдохнуть захотел?!

Но матрос поднял руки и медленно вытащил из ушей пробки. Мгновенно ослабло его тело, лицо оплыло, точно восковая свеча на огне. Его пытались остановить, но сладкоголосое пение влекло с чудовищной силой, и он, отталкивая всех от себя, разбежался и кинулся в море. Раздался громкий всплеск, и юноша исчез.

– Да чтоб мне сдохнуть!

Капитан все отчетливее слышал пение, в голове у него помутилось. Голоса делали его счастливым, дарили безмятежность, как сильный хороший алкоголь. Он почти не воспринимал происходящее. Казалось, сами по себе руки стараются высвободиться. Веревка натерла кожу до крови, но все еще держала крепко.

Привязанный к мачте матрос достал из сапога нож, перерезал веревку и решительно шагнул к краю. Плеск. Море приняло его расслабленное тело. По палубе понеслись громкие стоны, мычание, всхлипывания. Моряки были не в себе. Ушные пробки не помогали. Звенящие голоса проникали внутрь, казалось, прямо через поры на коже. Старина Пэт плакал и бессильно пытался развязать веревки. У него не получалось. Из помутневших глаз текли слезы отчаяния – больше всего на свете он мечтал кинуться за борт вслед за товарищами. Это казалось ей целью всей его жизни, оправдывало годы существования, отпускало все его грехи, придавало жизни смысл.

Два мощных водяных толчка подняли волну на уровень буш-прита. На серебрянорунном гребне, изогнувшись, возлежала обнаженная полупрозрачная нимфа. Продолжая петь, она улыбалась и поправляла очень длинные водяные волосы, продолжением которых были кристальные сияющие струи, стекающие вниз. Нельзя было точно понять, где кончается ее тело и начинается морская вода. Необыкновенная ее красота, никакими словами неописуемая, влекла к себе столь же сильно, как и сладостный голос, исполненный любви и нежности.

– А-а-а-э, э-э-э-у-а-а-а…

– Черт меня возьми! – громко рыдая, закричал кто-то. – Какая же ты красивая! – и с разбега прыгнул прямо в волну, разделив ее своим телом, лишив всякой формы. Вода расступилась перед ним, и тело разбилось о рифы, скатилось в воду и пошло ко дну.

– Морок, морок, морок… – говорил капитан, зажмурив глаза, но это не помогало. Руки продолжали растягивать веревки, несмотря на страшную боль и выступившую кровь.

Корабль тряхнуло – он наскочил на риф. Справа над килем зазияла пробоина. Вода без промедления хлынула внутрь. Роджер крутанул руль влево, оглянулся. Старина Пэт догрызал свои веревки. Матросы шатались, точно пьяные.

– Морок! – как можно громче закричал капитан.

Одна из сирен оказалась на палубе. Нагое водянистое тело двигалось к матросам, перетекая из одной позы в другую, переливаясь, как жидкое стекло, и непрерывно мерцая. Она пела и протягивала длинные тонкие руки, словно девушка в беде. Мужчин повлекло к ней единым порывам. Пение становилосьзвеняще-оглушительным. Сирена обняла матроса, поцеловала водяными губами, взвилась вверх и волной перекинулась за борт, увлекая «счастливца» на дно морское.

Голоса сливались, переходя в истеричный визг. Они звали, требовали, в них больше не было нежности, только приказ. Вторая сирена возникла на борту и повлекла за собой двоих, встряхивая водяными волосами. Она была еще прекрасней прежней. Точеная фигура мерцала, как звездное небо. Очарованные моряки последовали за ней, протягивая дрожащие руки. Корабль снова тряхнуло. Появилась вторая пробоина. От небольшой команды уже почти ничего не осталось.

Окровавленные кисти капитана освободились от веревок. В тот же миг рядом с ним сформировался из воды изящный силуэт.

– Иде-ем со-а мно-о-о-ю-у… – разливался голос, и прозрачные ласковые руки коснулись заросшего мужского лица. – Я-а-аа люблю-ю-уу тебя-я-аа… иде-ем…

Роджер еле стоял на ногах. Из приоткрытого рта стекала слюна. Он сделал шаг вперед.

Сказка о Змее

(вставная новелла из романа Лунь)


В далекие времена в далеких северных землях у подножия скал, за гребнем которых шумел океан, соленый и буйный, примостилась деревня, в которой все и случилось. Высокий горный хребет верным полукольцом защищал многочисленных жителей от ледяных ветров, сокрыв за собою бесконечное белое море, недоступное глазу человека. И многие, пытаясь добраться до побережья, бесследно пропадали в глубоких скалистых расселинах – оскалах этих гор.

Так продолжалось десятилетия. А потом – нечто неладное произошло на Малой Земле, отчего весь Мир двинулся с места, и каждый из рода людского ощутил на себе этот сдвиг. Небо потемнело, стало свинцовым и низким, с редкими багровыми проблесками, пульсирующими, словно вспухшие вены. Даже воздух изменил свой привкус. Жители деревни затравленно озирались, вскидывали головы, вглядывались в темноту, которая стала опасной и кислой, как желтый древесный плод. По ночам она не давала сомкнуть глаз, шевелилась за окном червивыми шорохами, леденящими сердце.

Поговаривали, что там, в горных пещерах и подземных каналах, поселилось кровожадное исчадие зла, посланное в наказание за людские грехи. Путешественники рассказывали о Змее, которому тысячи лет. Согласно преданиям, нельзя было убить это существо, ибо лишь оно могло уничтожить себя, когда придет время. Невероятных размеров достигало чудовище, однако не прекращало расти. Волхвы заверяли: однажды Змей станет столь длинным, что обхватит собою весь мир. И едва он дотянется пастью до хвоста своего, небо погаснет навечно. Так поведали духи предков, вышедшие из могил, и нельзя было не верить их словам.

Немногие выживали после встречи с чудовищем. Понизив голос, они описывали увиденное, озираясь по сторонам, и поседевшие волосы обрамляли лицо их. Пасть Змея, усеянная длинными клыками, играючи перекусывала крупного взрослого мужчину. Мощный хвост одним ударом сносил голову. Гибкое тело овивалось кольцом вкруг тела и перемалывало в нем кости. Быстрый и сильный, Змей всегда достигал цели.

Вскоре местным довелось доподлинно в том убедиться. Недолго времени утекло, как принялось существо пожирать деревенских жителей и домашний скот. Стоило желтому диску на звездном небе налиться полным шаром, словно плод на древесной ветви, спускался Змей с горного хребта подобно черной водяной струе, дабы унести с собою новую жертву – всегда только одну.

Действительно велик и силен был Змей: огибая телом своим углы домов, крошил и ломал он деревянные балки, и в труху превратить мог большой камень, овив его кругом. Хитер и алчен был Змей: являясь ночами, он оставался незаметен, только большие круглые глаза, выпуклые и далеко посаженные друг от друга, мерцали лимонным светом в непроглядной тьме. И в полнейшей тишине чешуя чудовища шелестела, соприкасаясь с землей, словно тысячи насекомых. Тихо спускался он с гор, плыл среди темных домиков, объятых глубоким сном, следил за спящими и долго выбирал себе жертву. И ужасной была смерть от клыков его.

В той деревне у горной цепи проживали отец, мать и дочь их – девочка двенадцати лет от роду. Звали ее Лилит, и не было в мире более нежного, невинного и наивного существа, нежели она. Несмотря на малый возраст, не было ей равных по красоте даже на Большой земле за ледяным океаном. Тонкий стан, глаза-изумруды и снежные волосы до пят очаровывали всех, кто видел ее. Молва путешественников разнесла по всему свету рассказы о юной Лилит.

Луна за луною взрослела девочка, тело ее наливалось мясом, кровью и зрелостью, и щадил Змей маленькую красавицу, и не касался дома ее кончиком хвоста своего. С нетерпением ждал он момента, когда завершится великий цикл, и понадобится ему плоть, способная выносить чудовищное потомство.

И вот, рассеялось небо, приближая день конца своего, и решил Змей: «Хватит», и вознамерился похитить Лилит. Среди белого дня, купаясь в солнечном свете, спустилось чудовище с гор и поползло к селению, с корнем вырывая толстые стволы деревьев на пути своем. Впали жители деревни в глубокое оцепенение, ибо привыкшими были они к ночным нападениям. Страх великий сковал каждого из них, и никто не мог оказать сопротивления. Завороженные, стояли они и смотрели, как гибкое длинное тело струится по земле черной рекою с блестящей рябью, как ищут кого-то внимательные желтые глаза, как сияет крупная матовая чешуя, что не пробить стрелою и не взять огнем.

В тишине огибало чудовище людей, подбираясь к дому, где жила предназначенная ему дева. И на беду в то время не было поблизости родивших ее на свет. Покуда солнце не спускалось на скалистый горизонт, не опасались отец с матерью оставлять в одиночестве чадо свое. Но надвинулось горе при свете дня, и никто не мог бы отвести его.

Давно догадывались жители, что наступит день, когда явится Змей, не пожрав никого, но дабы забрать с собою самую красивую девочку, которую видывал свет. Тело ее поможет чудовищу завершить великий цикл, и откроется миру новое тысячелетие без смертей и погибели. Так исполнится пророчество, бывшее на устах волхвов, предреченное духами предков, словам которых нельзя не верить.

Узрела пред собою Лилит массивное черное туловище, блестящее, как горный уголь, замерла на месте и выронила из рук круглую чашу, полную молока. Разбилась у ног ее глиняная посуда, растеклась по земле жирная белая жидкость. Не было смысла бежать, ибо только за нею спустилось чудовище, что всегда настигало того, кто им избран.

Много к тому возрасту повидала девочка смертей, дабы смириться со своею собственной. Но не стал Змей убивать маленькую красавицу, не причинил ей вреда. Бережно обхватил он хвостом ее тонкую талию и возвратился в горы. И никто не посмел остановить его, страшась мучительной смерти.

В темной пещере очнулась Лилит и долго плакала от горя, пытаясь найти выход. Густая мгла окружала ее, и твердые стены не имели проходов. Лишь когда забрезжил снаружи свет, выбралась девочка из ямы. Змеиное логово глоткой ребристою уходило вниз в недра пещеры. На самом дне широкого тоннеля сидела Лилит.

Свет проникал совсем едва, и увидела девочка пищу, и бросилась к ней. Не было сил у нее и на попытку побега. Слишком крутым казался ей выход из логова, слишком скользкими были стенки глубокой глотки, словно ползали по ним древесные слизни. Насытившись, заснула Лилит прямо на земле.

Громкий шум разбудил ее немного погодя. То чешуя змеиная терлась о стенки тоннеля, и каждая пластина размером с дверь издавала скрежет. Приблизилась к девочке широкая плоская пасть с выпуклыми желтыми глазами. Зажмурилась от страха маленькая красавица, но шум прекратился, и более ничего не происходило.

Распахнула Лилит зеленые глаза и увидела пред собою высокого мужчину в складках змеиной шкуры. Чешуя рассыпалась на нем, словно зола, оставленная полевым пожаром.

– Для чего не погубило меня, о, чудовище? – возопила Лилит.

– Не для того похищена ты из дома родного, – отвечали ей.

И догадалась девочка: коль скоро не может она послужить пропитанием, то должна послужить для продолжения змеиного рода, ибо сказано было давным-давно: лишь самая красивая среди людей понадобится чудовищу через тысячу лет, и прежде сдвинется Мир с места, как страшное знамение, дабы вспомнили люди о том, что должно свершиться.

– Убей, – взмолилась девочка и пала на колени, обливаясь слезами кровавыми. – Не самая красивая я! Убей!

Ничего не ответили ей.

Был Змей и в теле человеческом жесток по-звериному, сладострастен и алчен. Гипнотизировали пленницу золотые глаза его, и сделалась она безвольной, словно мешок, набитый тряпками. Отныне только ему принадлежала Лилит, и ничто не могло помешать осуществлению пророчества.

Долгое время Змей находился с девочкой, покуда не убедился, что семя его прочно осело внутри младого тела, уже способного выносить плод. Тогда снова обратился он чудищем, и привалил ко входу в логово огромный кусок скалы, дабы не сбежала Лилит, и уполз добыть пищи обоим.

Лишилась девочка рассудка после всего, что случилось с нею. Покуда не было рядом желтеющих глаз, в изнеможении била себя по животу маленькая красавица, дабы чудовищный плод не успел завязаться и окрепнуть во чреве ее. Однако известно ей было, что лишь подарив наследника Змею, станет она не нужна чудовищу. Новая жизнь послужит залогом к спасению старой, и рождение победит смерть, как и было предначертано.

И возвращался с охоты Змей, и вновь обращался мужчиной, шел сперва к нареченной своей и прислушивался, сжимая девичье горло, и проверял, растет ли бремя, не загубила ли она его. И росло оно не по человеческим меркам: пугалась Лилит этой быстроте.

Скоро после того отправился в горы добрый молодец. Жаждал герой освободить Лилит от гнета Змея и заслужить право стать мужем ей. Не взял с собой оружия храбрец, дабы подвиг его стал действительно великим и жил много веков, прославляя род и семью его. Крупным и сильным был юноша, и множество подвигов, обычным людям непосильных, успел совершить за малый срок жизни своей. Сражался он с болотным чудовищем голыми руками и перегрыз зубами твердыми шею его жилистую. Схватился и со зверем лесным: ногтями разодрал герой волосатое брюхо и вынул наружу кишки длинные и пузырчатые. Похитил у птицы огромной, живущей в горах, птенцов из гнезда соломенного размером с дюжину стогов сена. В воды морские нырял, дабы выдрать жабры у рыбины костяной, с шипами на хвосте и острыми плавниками, что рассекали камень, словно бы масло.

Знал добрый молодец, что голыми руками одолеет Змея, и деяние его станет сюжетом легенд и преданий многочисленных потомков рода земного. Ко времени оному вырос зародыш во чреве красавицы, ибо развивался по звериным законам, и шевелился ночами внутри нее клубок, готовясь выйти на свет. Привыкла Лилит к похитителю своему, и казался он девочке простым человеком. Как прежде, редко говорили они между собою, однако приносил Змей пленнице пищу и питье, выводил на воздуся ее, дабы могла прогуляться под строгим его надзором обремененная змеиным семенем.

И вот узрели они на пути своем доброго молодца. Вышел он из-за деревьев могучих и посмотрел на девочку и на мужчину рядом с нею, и понял он, что оборачиваться может чудовище древнее, а потому еще легче будет справиться с ним.

– Кто ты и для чего явился во владения мои? – вскричал Змей и схватил за руку Лилит, дабы та и не думала бежать.

– Я тот, кто одолеет тебя, чудовище! – дерзко отвечал юноша. – Я пришел освободить девочку, дабы стать ее законным супругом.

– Ни к чему тебе губить жизнь свою и без того короткую в горах этих диких, безлюдных. Никто на помощь тебе не поспеет. Моих наследников носит она. Уходи, глупец, и никогда не возвращайся.

– Не уйду я без девочки. Взгляни: безоружен я. Давай же сразимся в честном бою. Пусть заберет ее себе тот, кто окажется сильнее.

Тогда заплакала девочка горючими слезами. Долго ждала она спасителя, и явился он за нею, бесстрашный и могучий, дабы одолеть чудовище подземное, угольное, жестокое. Знала красавица: недолго осталось терпеть издевательства, скоро свидится она с отцом да с матерью, свадебку сыграют скромную, и увезет ее муж любимый да ненаглядный в далекие края, где не бывает чудовищ.

Но обратился Змей к Лилит и сказал ей так:

– Знаем мы оба, что погибнет он. Если убежать задумаешь, все равно настигну тебя.

И, сказав это, прыгнул высоко Змей, обернулся кольцом и в мгновение ока из мужчины обратился в создание длинное, гибкое, черное, чешуйчатое. Одним ударом хвоста исполинского опрокинул героя, раздробив ему кости. Одним укусом пасти острозубой откусил буйну голову светлокудрую и с жадностью невиданной пожрал тело его. Не осталось на земле сырой и косточки доброго молодца, героя храброго и юноши смелого. И капли крови не осталось от него на траве высокой, на листьях древесных.

Вновь зарыдала маленькая красавица, пуще прежнего обливаясь слезами кровавыми. Мужем и хозяином стал для нее Змей, отцом потомства будущего. Живот ее рос стремительно, и все страшнее становилось девочке с увеличением срока. Близился час, когда неведомое выйдет на свет из чрева, опороченного чудовищем.

И спросила Лилит у Змея:

– Почему меня ты избрал?

И ответил Змей, что полюбилась она ему боле всех других.

– Хочешь ли ты, чтобы стала тебе женою и любила тебя и детей наших?

И ответил Змей, что хочет этого. И поняла Лилит, что так оно и будет, ибо любила его давно и ведала о том.

Страшные предродовые боли мучили девочку несколько дней. И пролилась на сырую землю черная кровь вперемежку с желтым гноем. И выгрызли девичью плоть изнутри и показались на свет несколько первых змеенышей. Крошечные и слепые, не превышали размером они человеческий палец, и тела их сплетались между собою в черный червивый клубок.

И кричала роженица от боли и ужаса. Словно из подземного логова, выползали из нее детеныши, и было их бессчетное количество. Наконец, разрешилась мать от бремени, и опал живот ее. Провела она в беспамятстве некоторое время, а едва очнулась, узрела, как множество змеенышей длиною в локоть оплетали ей руки и ноги, словно ядовитый плющ в глубине дремучего леса. И сказал Змей, что боле она не нужна ему, но дети их нуждаются в пище.

Заплакала снова Лилит и поняла, что напрасно поверила Змею, ибо все, что сходило с уст его, было ложью. Ведь не зря говорили волхвы, что любая змея несет в себе обман, и так рассказывали им духи предков, вышедшие из могил своих, и нельзя было не верить словам их.

И обратился тогда мужчина в чудовище угольное, блестящее, и точным ударом хвоста расплющил о скалу голову девочки. И пожирали змееныши тело ее день, ночь и еще один день. Насыщало материнское мясо их силой особою, от которой росли они быстро, уподобляясь отцу своему.

И расползлось потомство Змея по всему свету, и поселилось в самых отдаленных уголках его, чтобы через тысячу лет, когда жив останется лишь один из них, вновь завершить великий цикл, предначертанный началом времен. А Змей тогда обернулся кольцом гигантским, сомкнул пасть на хвосте своем, и не стало больше той деревни, и скалистых вершин, и белого моря, и ледяного ветра.

Запретная тема


Открыв глаза, я обнаружила себя в каком-то незнакомом помещении. По виду, спальне, и очень даже уютной, несмотря на вездесущий хлам. Рядом, с головой под одеялом, кто-то лежал. И, самое интересное, что моя нога (как я обычно люблю делать во сне) была закинута на тело этого человека в районе бедра. В глубочайшем шоке я не смела шевельнуться, лишь бы не разбудить мирно сопящего рядом.

Господи, где я? Как такая порядочная и правильная девушка, как я, может проснуться НЕ У СЕБЯ ДОМА? Неужели измена? Пьянка? Этого не может быть. Я всегда была верна своему парню. И никогда не гуляла в клубах и шумных пьющих компаниях. Но это не дом моего парня! И это явно не его тело полностью под одеялом. Из горла вырвался хрипловатый стон разочарования и сожаления. Я не пью, не гуляю и не курю траву, чтобы вот так просыпаться в беспамятстве неизвестно где и с кем! Что же происходит?

Я находилась в такой панике, что не могла вспомнить даже вчерашнего вечера. Мысли спутались, как волосы после сна. Да-да, как мои волосы сейчас. Малость взяв себя в руки, я попыталась найти самое логичное объяснение происходящему. Кажется, я просто спала до этого, либо сплю сейчас. Мне все это или приснилось, или сейчас снится. Либо меня похитили. Что тоже, впрочем, маловероятно.

Дыхание пришло в норму, и я стала рассматривать комнату, постепенно находя ее знакомой для себя. Определенно, я тут была. Это стало точно ясно после минуты подробного осмотра. Но когда именно? В душе поледенело. Неужели?.. Я была тут раза два в жизни. Один раз я проходила тут тест по истории, когда у меня не было интернета, а другой раз – я ела тут клубнику. И это было гораздо, гораздо раньше. Около года назад.

Прояснение ситуации все только усугубило. Если я была права – это не сулило ничего хорошего. Это означало, что я, скорее всего, изменила своему парню. Этого факта я никак не могла принять. Я совершенно не такая. И этого не может быть. Хаос в голове снова поднялся, как ил со дна реки. Но в тот момент, как я начала вроде бы смутно припоминать вчерашний вечер, тело рядом зашевелилось, совершенно выбив меня из колеи. Пока оно лежало неподвижно, я могла думать, вспоминать, проклинать себя – все, что угодно, но теперь я не могла думать ни о чем, кроме одного. Сейчас одеяло опустится, и я увижу…

Из-под белой ткани показалась русая голова, затем – заспанное лицо молодого парня, с острым носиком и серыми глазами-листочками. Я вскрикнула от испуга и упала с кровати, попытавшись убежать в положении лежа. Самые худшие предположения подтвердились. Тело поднялось и удивленно вскинуло брови, оказавшись моим одногруппником. Одеяло откинулось, и я увидела, что на нем кроме спальных шорт ничего нет. С ужасом я осмотрела себя, все еще не вставая с пола – слава богу, я была одета. Причем одета как-то странно, совсем не в спальное: безразмерная серая майка с черепом, такие же не по фигуре шорты, мужские носки. Лифчика нет.

Я смотрела на него с пола, а он, с кровати, уже сидя, на меня. Оба ничего не понимали, но яро пытались вспомнить. Его волосы торчали вверх, обветренные губы были плотно сжаты, добрые глаза насторожены. Я решила даже не предполагать, как сама сейчас выгляжу.

Схватившись рукой за одеяло, я начала медленно подниматься обратно на кровать. Медленно. Вот я уже на кровати. Сижу рядом с ним. Мы все так же молча продолжаем смотреть друг на друга. Будто и не видели друг друга два этих года, что вместе учимся.

– Между нами ничего не было? – с надеждой спросила я.

– Нет. Ты не помнишь, что ли?

– Смутно, – ответила я. Как же я обрадовалась отрицательному ответу!

Мы с Валерой никогда друг другу не симпатизировали, мы дружили. И довольно крепко. Мы почти всегда сидели вместе, из какой-нибудь жопы, куда вместе попадали, выбирались тоже вместе. Этакие два шутника-затейника в группе. Сначала мне понравился Валера, как мальчик, в первый день на первом курсе. Но когда я узнала его получше, то поняла, что никем больше, кроме друга, он для меня никогда не станет. Основой нашей дружбе послужила небольшая борьба характеров, случившаяся еще в начале первого курса. Мы долгое время не любили друг друга. Да что там, я его просто ненавидела. Пройдя этап с колкими высказываниями в адрес друг друга и черными списками в социальных сетях, мы как-то незаметно стали дружить. Сначала – в одной компании, потом откололись.

Я всегда знала, что Валере нравится другая девочка. Много других девочек. Я в его вкусы не вхожу, никогда не входила. И о ревности не могло быть и речи, хотя я порой и признавала за собой негласный грешок. Мимолетный.

Мы хорошо общались, хорошо и часто. Обнаружили много общих интересов, даже чувство юмора у нас было практически одинаковое. У нас было столько приколов и специальных фразочек, которые больше никто не понимал. Даже танец был свой. Иногда одногруппники, наблюдая за нашими выходками, крутили пальцами у виска. Любовно, понятное дело, без презрения. Наш с ним общий дебилизм никогда не отталкивал людей, наоборот, притягивал. Дурачков любят, шутов любят, и таких придурков, как мы, тоже жаловали. Но так было. В последнее время мы общались намного хуже и реже. Все из-за одной девочки. Ну, и моего очень ревнивого парня.

Я никогда не могла представить нас с ним, бывших хороших друзей, в одной постели. Именно как парня и девушку. Нет, никогда. Но ирония судьбы вносит в жизнь свои коррективы. И теперь мы имеем то, что имеем. И все-таки как же я рада отрицательному ответу!

– Внатуре не помнишь что ль? – удивился он.

– Бля, сказала же, что нет.

Вот он, наш обычный тон общения. Теперь я почувствовала себя в своей тарелке. Любовники, проснувшись в одной постели, явно так друг с другом не разговаривают. Наверняка это все какая-то грандиозная ошибка…

– Ну епте, – он негодующе вскинул руки вверх и закатил глаза. Тоже давно изученная манера реагировать. Так Валера выражает удивление, негодование, возмущение и даже злость. – Я ей помогаю, а она потом даже не помнит!

Мы оба начали улыбаться, постепенно понимая, в чем дело и почему мы проснулись в одной постели у него дома.

– Я вчера не смогла уехать домой из города… – осторожно начала я, подбирая слова, – потому что…

– Ты написала мне, что на последнюю электричку не успела, а денег на автобус не хватит…

– Точно. Теперь вспомнила. Я так испугалась, что я не дома, и со страху все позабывала.

– Ну и когда ты теперь домой?

– Ты охренел? – разозлилась я. – Я только встала, а ты меня сразу гонишь!

– Да не гоню я! – раздраженно повысив голос, возразил он. – Просто спросил, че, ты ж тут жить не останешься все равно.

– Спасибо, что выручил. Что бы я без тебя делала? На вокзале ночевала?

– Не за что, – все еще недовольный моей вспыльчивостью, ответил Валера и уставился на меня.

В тот миг я почувствовала, что еще никогда за эти два года, что мы с ним знакомы, у нас не было возможности вот так наедине поговорить. Открыто, честно, искренне и о чем угодно. Без посторонних ушей и ртов, любящих разводить сплетни на пустом месте.

– Почему ты лег со мной на диван? – прикусив губу и заправив прядь волос за ухо, спросила я.

Вчера, когда я ложилась спать, он еще сидел за компом. Он вообще задрот на тему стратегий еще тот.

– Пф, а ты видишь еще какую-то кровать в моей комнате?

– Нет, но я думала… Не знаю.

– Ну и че, я из-за какой-то женщины должен на полу мерзнуть? Диван – огромный. Че я тебе, мешал, что ли?

– Вроде нет, – ответила я, вспоминая, как спала, преспокойно закинув на него ногу. – А я тебе?

– Мне вообще пофиг. Я спал как убитый.

– Хочешь, я пожрать приготовлю? Как знак благодарности за ночлег?

– Не. Мамка не любит, когда ее посуду трогают. Так что не надо.

– А она еще дома? – испуганно прошептала я, отпрянув.

Валера протянул руку к тумбочке и взял свои наручные часы, которые я за время нашей дружбы таскала на себе уже много раз.

– Не, на работу ушла полчаса назад. По крайней мере, должна была.

Валера жил с мамой в двухкомнатной квартире практически в центре города. Он был оболтусом, игроманом, лентяем, но что-то приятное и близкое для меня в нем было. Иначе дружбы не вышло бы. Валера был из тех, кто не тупой, но троечник; кто не высыпается и большую часть дня посвящает компьютеру.

– Слушай, я вчера была так расстроена, что придется остаться в городе… Даже не помню, как переоделась.

– Ну, че, ты сказала – неудобно, – он зевнул и упал на подушку, закинув руки за русую голову. – Я тебе и дал, че на полу валялось.

В комнате у Валеры, и правда, был срач, достойный настоящего сорокалетнего холостяка: горы посуды, пустых коробок и пачек у вечно включенного компа; одежда разбросана по всем поверхностям в таких количествах, что приходится расчищать себе дорогу, как сквозь сугробы; кровать никогда не заправляется; книжки и учебники шатко громоздятся на столике и тумбе вперемежку с обрывками листов, тетрадками, проводами от наушников и подзарядок. Полнейший хаос, в котором нереально найти что-то, если вдруг потеряешь. Когда я попала сюда в первый раз, руки чесались все прибрать и помыть. Но Валера категорически запретил, сославшись на то, что не хочет выслушивать расспросы матери о «девочке, которая приходила». Тем более, что этой особой была я, а уж меня он точно как девочку не воспринимал.

Я осторожно легла обратно, подложив руки под прохладную подушку. Было как-то неуютно, и в то же время хотелось тут оставаться и дальше.

– Мой парень убьет, если узнает, где я ночевала. И меня, и тебя.

– Пф, так не говори ему, че. Большое дело, можно подумать, – врать.

– Все равно уже доверия не будет.

– Ну тогда брось его. Хули он вечно тебя к столбам ревнует.

– Не знаю. Но к тебе он ревнует больше всего. И на столб ты не похож.

Валера молча смотрел на меня.

– Я на первую пару не пойду, – сказал он после минутного раздумья.

– А че?

– Не кайф.

– И как я, одна пойду?

– Ну раньше же ходила как-то сама.

– Так раньше я у тебя и на ночь не оставалась ни разу.

– Все равно.

– Я поняла. Ты просто не хочешь, чтобы нас увидели вместе. Так стесняешься меня, друг? Я такая некрасивая? Или не твоего уровня? – Я распалялась. – Лучше бы на вокзале ночевала, блин, – ядовито бросила я и начала вставать.

Но Валера остановил одним своим тоном:

– Вер, хватит нести параноидальную хуйню. Я тебя никуда не гоню. Хочешь – оставайся, а ко второй вместе пойдем.

– Не надо делать мне одолжений, – я гордо поднялась, поправляя волосы и задравшиеся шорты, шорты Валеры. – Я все понимаю и уйду раньше. Ты же еще хочешь вернуть ее.

– Вера, блять. Хорош выебываться. Я тебя достаточно знаю.

– А я тебя вообще знать не хочу, после всего того, что вы делали за моей спиной.

Как легко, оказывается, высказать наедине все, что накипело!

– Так, мы вроде договорились, что не будем это вспоминать.

– Я бы и не вспоминала, если бы ты свое слово держал. Как настоящий пацан.

Валера перевернулся на бок:

– Я с ней и так не общаюсь. Пусть валит к своему дружку-пидарку. Ее у меня даже во Вконтакте нет в друзьях.

– Она на днях сказала, что ты есть у нее в Твиттере и на Фейсбуке. Проговорилась, да?

Валера замолчал. Молчал он потому, что был умным парнем, и раскрытую правду никогда не отрицал.

– В этом ты весь. Двуличный.

– Чего, блять?

– Ненавидишь педиков, а у самого друг – бисексуал. Все знают, что он брал в рот! Сказал, что больше ее знать не хочешь, а сам ее из Вконтакте для вида удалил, а во всех остальных соцсетях оставил.

– Да не оставил я ее! Я и правда не общаюсь с ней, только здороваюсь, и то потому, что она в нашей группе. И че я вообще перед тобой оправдываюсь за свою личную жизнь? На то она и личная!

– Да, ты прав. Ты не должен оправдываться, конечно. Это я лезу в твою жизнь, и прости меня за это.

– Проехали. Ляжешь?

Я легла обратно и уткнулась носом в подушку. Люблю его за его отходчивость и необидчивость. В универ не хотелось ужасно. Валера прикрыл глаза, долгое время мы молча лежали.

– Валер?

– Че?

– Ты любил ее?

– Бля-а-а, не знаю, отвали.

– Сука ты, Валера.

– Ага, – сонным голосом согласился он. – А ты – стерва и дура, потому что женщина.

– Молчал бы, лицемер, – вяло откликнулась я, чисто для поддержания живости беседы.

– Да ты охренела в моем же доме мне указывать.

– Я хоть сейчас могу уйти.

Валера промолчал. И это меня удивило. Обычно в таких случаях он отвечает: ну и проваливай, мне-то че?

Мы долго молчали и наконец задремали.

Проснулись мы одновременно от того, что соприкоснулись ногами.

– Бля, че ты грабли-то свои раскинула, женщина? – Валера недовольно протер глаза и посмотрел на наручные часы. – Вот сука-а-а…

– Что случилось?

– Да времени до хуя уже. Третья пара идет.

– Как?! – я подскочила на месте.

– Ой, да забей.

Я поколебалась между чувством ответственности и тем, чтобы привычно махнуть на все рукой. Как всегда, выиграло второе.

– Сегодня там все равно несерьезные пары.

– Думаешь? Можно и весь день прогулять? – с сомнением спросила я, приняв положение полусидя.

– Вер, может, поговорим?

– О чем?

– О нас двоих.

Я выпучила глаза.

–Валер, это вообще ты? Тебя, наверное, подменили, пока я спала.

– Вер, я вот подумал, что твой парень не зря тебя ревнует ко мне.

– Конечно, не зря, мы же всегда были не разлей вода – тут любой дурак подумает о том, что у нас роман. А сегодня ночью я вообще…

– Сегодня ночью ничего не было, – прервал он, приподнявшись на локте. – Но будет. Обязательно.

– Чего-о-о? Ты… – голос мой прервался под его серым приближающимся взглядом. Он поцеловал меня. Неглубоко, но достаточно серьезно, чтобы я поняла его намерения. Меня прошиб холодный пот. Это для меня было то же самое, как если бы меня поцеловал родной по крови брат. Ужасно, страшно и неправильно.

– Валер, ты че? – ошалело смотрела я, отодвигаясь.

– Вер. Не думай сейчас, что я тебя использую ради чего-то. Ты знаешь меня давно – я не такой. Если ты не хочешь, чтобы я к тебе прикасался, ничего не будет, и я к тебе больше никогда не притронусь.

Я слушала, затаив дыхание и сжав руки на груди под одеялом. Я была очень напугана тем, что он так неожиданно снял маску и показал свое истинное лицо.

– Валер, ты мне нравишься, но…

– Но. Это из-за парня, да? Или из-за Беллы?

– Валер, послушай, мне тоже есть, что тебе сказать.

– Нет, послушай ты. Сегодня ночью я просыпался и выходил на балкон курить. Я думал о тебе. Я понял, что мне с тобой всегда было хорошо и уютно, почти как с другом. Почти. Я думал о том, что сегодня моя кровать не пуста. В ней спишь ты, со мною рядом. Я никогда не знал точно, как ты ко мне относишься. Нравлюсь ли я тебе? Я не рисковал выяснить это, потому что дорожил нашей дружбой. Мы хорошо дружили, и я решил оставить все как есть. Потом у тебя появился парень, и я убедился, что сделал все верно, что я – не твой человек, и ты ко мне равнодушна как к парню. Я делал вид, что мне пофигу, и весьма удачно. Я решил, что ты счастлива с ним, и я буду довольствоваться дружбой с тобой. И мне этого вначале хватало. Потом сделалось сложнее, но тебя я решил не трогать, увидев, что с парнем тебе хорошо. Я закрутил роман с Беллой. Просто чтобы отвлечься. Хоть она и была твоей подругой, это была ее идея – скрыть все от тебя. Но она оказалась сукой. Она испортила даже дружеские отношения между нами…

– Валер, прекрати. Мне неприятно это вспоминать.

– Ты никогда не думала, почему я сам рассказал тебе о нашем с ней разрыве? Я хотел проверить твою реакцию. Будет ли ревность? Может, тебе не все равно на меня? Но получил только злость. Ты решила, что мы тебя предали, и на полгода отправила меня и Беллу в черный список. Не только в сети, но и в жизни.

– Валер… – на глаза накатили горячие слезы.

– Ладно, я больше не скажу на эту тему ничего. Я просто хотел, чтобы ты знала, как все было на самом деле. Я был с ней только от безысходности. Так вот, когда я, стоя на балконе, выкурил полпачки в раздумьях, стоит ли пользоваться шансом все тебе открыть, я вернулся в комнату и увидел тебя на своей постели. И у меня внутри будто защемило. Такого не было, даже когда ты рассказывала о своем парне. Тогда я понял, что стоит. Я ведь часто мечтал видеть тебя здесь, и вот ты здесь. Так удачно не смогла уехать домой и обратилась за помощью именно ко мне – своему старому другу.

Никогда еще за два года знакомства Валера не произносил столь длительные и откровенные монологи. И то, что он говорил, поражало меня с каждым словом все сильнее.

– Валер, я не знаю, что на это сказать. Ты мне всегда нравился. Но я видела твое чисто дружеское отношение ко мне все это время, и поняла, что надеяться не на что. Решила оставить это дело. Настроила себя на то, что никем, кроме друга, ты мне никогда не станешь. Наверное, если бы я хоть раз увидела интерес к себе с твоей стороны, у меня была бы какая-то надежда, и я не стала бы встречаться с тем, с кем я сейчас…

– То есть… Мы…

– Да.

– С первого курса?

– Как видно, да.

– И оба молчали.

– Да.

– Вер, мне кажется, мы придурки, – сказал Валера и нежно прижал меня к себе.

– Тебе кажется? А я теперь уверена в этом.

Мы тепло улыбнулись друг другу.

– Я только что потеряла лучшего друга, – вздохнула я с наигранным сожалением, и Валера, приподнявшись на локте, снова меня поцеловал. И это было настолько непривычно, что казалось, я целуюсь с жителем другой планеты. Кровь так и играла в жилах.

– Я рад, что рассказал тебе все.

– А я рада, что опоздала на последнюю электричку. Раньше никак не мог открыть мне свою тайну?

– Думал, тебе оно нафиг не надо.

– Я тоже так думала, только о тебе.

В универ мы все-таки пошли, на последнюю пару, перед этим чуть ли не целый час провалявшись в обнимку.

Надо просто подождать


Теплым осенним вечером в маленьком уютном сквере на выкрашенной в молочно-голубой цвет скамейке сидел мужчина средних лет и приятной наружности. Он читал книгу, размышлял и наслаждался. Наслаждался он многими вещами, помимо чтения, а именно: прекрасной для середины осени погодой и чистым, каким-то даже кристальным воздухом. Был он брюнетом высокого роста с располагающей к себе улыбкой и таинственными глазами. Телосложение его терялось под одеждой, но нельзя сказать, чтобы он был крепок или упитан. В общем, мужчина себе и мужчина – один из неприметных в толпе, который однако же при более близком рассмотрении становится симпатичен несмотря на несколько отталкивающих черт во внешности.

Кроме мужчины на скамье и детей на детской площадке в этот стремительно темнеющий вечер не было никого. Ему это было на руку. Он любил одиночество, как родного ребенка, если бы он у него был. Одиночество – страшно, но в то же время это и дар невероятный. Дети не мешали мужчине читать. Потому что на самом деле чтение он забросил, едва среди ребятишек начались крики и громкая возня – то есть, практически сразу, как они появились на площадке и принялись жестоко и беспощадно эксплуатировать доступные им качели, песочницы и аттракционы. Почему бы нет? Последние теплые дни. Вряд ли этой осенью выдастся еще один такой же погожий денек с ярко-голубым небом и одиноким разводом на нем, словно взяли и мокрой кистью провели по облаку. Мужчина любил детей и даже на них не разозлился за то, что они прервали его чтение. Пожалуй, ему и так надо было оторваться от путающихся строк и подумать о своем. Дети были лишь предлогом отвлечься.

«Так всегда бывает, – рассуждал про себя мужчина, слыша свой собственный голос, глубокий, гулкий и грудной, – сначала ты думаешь, что никого лучше уже не встретишь. А затем наступает день, когда ты приходишь в сквер – просто почитать – и видишь нечто новенькое. Это отметает все твои прежние мысли и увлечения. Это помогает тебе забыться и вновь броситься в мучительно-сладкий омут… Омут ожидания события, к которому ты отныне всей душой стремишься».

Мужчина наблюдал за детьми, облизывал сухие губы, то и дело поднимал глаза к небу, выдыхал из себя какой-то словно спертый от долгого держания в легких воздух, затем, забывшись, снова задерживал дыхание, и когда обнаруживал это, понимал, что не вдыхает уже около минуты, как будто боится чего-то. Новая мука поселилась в нем, новая маленькая черная мука, но такая настойчивая, такая пламенная, что ей невозможно было не поддаться. Она испещрила горячими осколками всю внутренность мужчины – от горла и до низа живота. В паху особенно чувствовалась горячечная боль. С ней надо было что-то делать, иначе от нее можно и с ума сойти. Уж ему ли этого не знать?

Мужчина в очередной раз облизнул шершавые тонкие бледные губы, поменял позу, положил книгу на колени и отправил мутный взгляд на детскую площадку. Тот скользнул по аквамариновой курточке, черному шарфику и рыже-каштановым прямым волосам нахмуренной, сосредоточенной девочки лет десяти-одиннадцати. Она выглядела старше своих товарищей, но мужчину это не оправдывало, нет, ни в коей мере не оправдывало. Да он и не старался найти себе оправдания – просто уже давно привык… ко всему… этому.

Со стороны девочка казалась умнее тех, с кем играла, ее движения были более взрослыми, серые глаза – более осмысленными, действия – не такими резкими и необдуманными, как у остальных детей, хаотично носящихся по площадке. Наверное, именно поэтому мужчина и заметил девочку среди разномастной, бешеной толпы кричащих, спорящих, смеющихся детей – аквамариновое пятно не носилось, как угорелое, а спокойно ходило по грязному песочку от одной качели к другой, то и дело поправляло шарфик, так по-младенчески поднимая руки к лицу, в общем, выпадало из картины, словно кишки из распоротого брюха.

Мужчина наклонился, чтобы прокашляться – от участившегося дыхания всегда следовал приступ сжатого горла, – и жирная прядь черных волос выпала из-за уха, растрепалась, задела нос. Мужчина скорым, привычным движением заправил ее обратно и вытер приоткрытый рот тыльной стороной ладони. Сейчас он был уже не тем приятным человеком, каким был еще десять минут назад, сидя здесь с книгой, словно невинный законопослушный гражданин. Преобразился в один миг, едва увидел эти волосы и эту куртку, эти ручки, смешно поправляющие шарф…

«Всегда появляется такая, что лучше предыдущей», – практически теряя себя, словно в нем уже остался один зверь и ничего от человека, подумал мужчина и прочистил горло. В теле словно напалм разлили и подожгли. Было даже больно. Но отголоски приятных ощущений все же вспыхивали раз в минуту, сигнализируя о том, что пора действовать, и скоро эти отголоски превратятся в настоящее, истинное удовольствие, которым пресытится, пусть и на время, темный Попутчик нашего героя.

Прошло всего пять лет с того момента, как мужчина понял, что этого Попутчика нужно кормить настоящей плотью, а не одними лишь эфемерными фантазиями. Прошло три с половиной года с того момента, как мужчина смирился со своей, он и не спорил, отвратительной для обычного человека сущностью. Никто и никогда не стремился понять таких, как он. Кроме, разве что, психологов… Но они ведь все равно не смогут помочь. Никто и никогда не сможет помочь с бесповоротным истреблением темного Попутчика – это мужчина знал наверняка, знал так же точно, как и то, что на его руках по пять пальцев. Это – врожденная, не приобретенная, просто поздно очнувшаяся в нем патология. Он – психопат, и прекрасно это понимает. Но что он в силах сделать? Разве что убить себя – только так можно уничтожить своего Попутчика. Или просто подкармливать его время от времени, стараясь оставаться неприметным, и прожить прекрасную, полную радости жизнь. Радости, понятие которой разнится с понятием обычных людей. У психопатов свои радости, – так любил повторять наш герой, эта фраза была его излюбленным не то оправданием, не то девизом.

Обычно Попутчик просыпался не чаще, чем раз в полгода, что позволяло мужчине все остальное время вести простую человеческую жизнь, притворяться нормальным и иногда даже самому в это верить. Но когда Попутчик просыпался, то делал это с яростью, бешенством и невыносимой настойчивостью в требовании утолить голод. Сопротивление было бесполезным. Обычно это происходило неожиданно, только порой накануне, за день-два до этого, у нашего героя начинали ныть коленные чашечки. Когда Попутчик внезапно объявлял о своем пробуждении, рассыпая от горла до низа живота горячие черные осколки застывшей смолы, все решалось в тот же день, в тот же вечер, потому что уснуть с этим чувством было не то чтобы невозможно, не стоило даже пытаться возвращаться в сторону дома – ноги сами вели мужчину туда, где он мог найти жертву. Обычно Попутчик был неприхотлив и непритязательно относился к любому подкинутому ему мясу – лишь бы голод утолить. Но вот последний год…

Последний год был чем-то переломным. Мужчина стал понимать, что его Попутчик – это не кто-то, параллельный ему. Не кто-то, кому он прислуживает. Не кто-то, кому он вынужден, вопреки своей воле, подкидывать кусок плоти раз в полгода… О, нет. Вовсе нет. Попутчик – всего лишь персонификация его жизненной потребности. Попутчик – всего лишь вынужденное оправдание, перекладывание вины на кого-то еще, но только не взятие ответственности на себя. Попутчик – это он сам. Но за эти годы он так привык относиться к своему желанию, к своей нужде, как к чему-то олицетворенному, что отвыкать уже не хотелось. Было легче думать, что внутри твоей головы живет кто-то, кто заставляет тебя совершать плохие, очень плохие, недостойные человека поступки, чем принять то, что хочешь этого именно ТЫ, а не кто-то внутри, кого ты никогда не видел и не увидишь. Переложить вину на другого, пусть даже несуществующего в материальном мире субъекта, всегда легче, чем понять, что дело только в тебе, потому что ты – не человек даже, а человекоподобное нечто с сильными психическими отклонениями.

Но мужчина никогда себя не оправдывал. Перед кем? Перед собой? От себя самого правды не утаишь, никогда, никак. Даже той правды, которую ни за что не хотел бы видеть и принимать – отвратительной, гадкой, рвотной… Так что дело было не в оправдании, а в простой привычке, приобретенной по незнанию и животному страху перед самим собой в ту пору, когда все только открылось и набирало обороты. Но все это было вначале. И страх, и отвращение, и неприятие… Все прошло. Делось куда-то. Сначала появилось принужденное смирение. Через время – понимание… Странное такое, темное понимание, что это делать нужно, а если не сделать – будет плохо. А инстинкт самосохранения требовал комфорта, все-таки… Еще спустя некоторое время появилось даже удовольствие. И это было так странно! Еще несколько лет назад мужчину рвало оттого, что он понял свою потребность и совершил неудачную попытку ее удовлетворить, но прошло время, и вот он сидит в парке на лавочке, изо всех сил успокаивая Попутчика, уговаривая его потерпеть еще хотя бы полчасика…

Надо было придумать, как выманить ее оттуда так, чтобы это не выглядело подозрительно. Отсутствие взрослых играло на руку. Еще ни разу, кстати, не складывалось так удачно – чтобы никого из родителей вообще не было поблизости. Похоже, школьники шли домой мимо сквера и решили забежать ненадолго. И в это же время здесь оказался он, со своим некормленым зверем, ломающим ребра изнутри.

Существовало немного способов втереться в доверие ребенку. За три с половиной года наш герой овладел ими практически в совершенстве. Быть опрятным. Улыбаться. Быть уверенным в себе. Показать, что способен защищать. Обязательно рассказать о придуманных собственных детях, которым являешься добряком-отцом. Детки, они ведь тоже многое понимают. И если ты напомнишь ребенку, а в случае нашего героя, этим ребенком всегда оказывались девочки, если ты напомнишь девочке ее отца, хоть чем-нибудь, хоть случайно оброненным словечком о рыбалке илиремонте, то дело практически в шляпе. Главное – вести себя уверенно. Представить, что ты – нормальный человек, который заговорил с малюткой не для того, чтобы сделать с ней что-то страшное, а для того, чтобы выяснить, где ее родители и помочь… Тогда и со стороны это не будет выглядеть подозрительно. Возможно, тебя даже посчитают благородным, отзывчивым, достойным. Толпа такая глупая. Ее так легко обмануть. Вот отдельного ребенка, особенно девочку – сложнее. Это целое искусство. Впрочем, раз на раз не приходится.

Внезапно мужчина ощутил, что Попутчик отступил – будто волна отхлынула, а нож убрали от горла. Пришло ледяное спокойствие и, куда же без нее, уверенность в том, что все получится и в этот раз, в лучшем виде получится. Настроение сегодня такое, что верится в успех. А он, разумеется, неизбежен, ведь в сквере нет взрослых, и мужчина готов, очень даже готов подняться на ноги, прошагать к площадке, позвать ее и завязать ни к чему не обязывающий разговор, который потом перетечет в… впрочем, там как получится. Загадывать заранее не стоит, а то удачу спугнешь. Было слишком много вариантов развития событий, не учитывать хотя бы один из коих нерационально. Все зависело от девочки и ее воспитания. Точнее, не все, но очень многое…

Когда мужчина, наконец, собрал все свои силы и хотел решительно подняться на ноги, то обнаружил, что не может этого сделать. На улице уже проглядывала вечерняя, легкая-легкая дымчатая мгла, так что очертания лица девочки начинали теряться, яркий цвет куртки и волос потускнел, лишенный обильных солнечных лучей, силуэт все более смазывался. «Еще двадцать минут – и стемнеет окончательно, – понял вдруг с ужасом мужчина, – я не могу ее упустить, я не имею права ее упустить, она слишком хороша, чтобы я ее не попробовал…»

Мужчина еще раз попытался встать и снова не смог, словно кто-то, стоящий позади него, за лавочкой, положил ему на плечи тяжелые, нечеловеческие руки и удерживал на месте. Мужчина еще раз дернул плечом, весь озверившись от страха упустить желанную добычу, вмиг преобразившись в монстра, прячущегося внутри него, выжидающего своего часа все то время, что приходится притворяться нормальным; вымазанного черными разводами похоти, испачканного грязью животного голода и мечущегося, как на ржавой от крови цепи. Жирные вьющиеся пряди полностью выбились из аккуратного зачеса, на губах прыгал оскал, растрескав губы и заставляя слизывать свою же кровь, сочащуюся из трещинок, дыхание чуть ли не превратилось в рычание, но… плечо не поддавалось. И встать не получалось. Не то что бы встать – вообще оторвать спину от скамьи не представлялось возможным. Мужчина понял, что его насильно удерживают, и испугался по-настоящему: эта сила не была человеческой. Он захотел стряхнуть руки со своих плеч, но ничего там не обнаружил. Тогда он попробовал восстановить дыхание, перестать вести себя, как пес, рвущий цепь, которую ему не суждено порвать, и стал искать глазами девочку.

Вот она, вот она, еще здесь… не уходи, пожалуйста, поиграй еще немножко… черт, как же быстро темнеет… еще пять минут, и она точно со мной никуда не пойдет. При свете солнца все кажется неопасным, даже я! Пусти. Пусти! Я должен встать и пойти… я хочу!

Мужчина тщетно дергался, пытаясь оторваться от спинки, и не мог. С каждой секундой им овладевал первобытный страх только лишь оттого, что он упустит такую маленькую красавицу, такую крохотную прелесть с серьезными серыми глазками, блестящими волосами, звонким голосом и молочной, нежной кожей, как у младенцев… которую так хочется гладить и покусывать, подчинять себя, с каждым прикосновением увеличивая напор… Ни о чем другом думать не получалось, и поэтому ничто не пугало в большей степени, чем вариант лишиться всего того, что успел представить и вот-вот собирался осуществить.

Не надо, – раздался голос в голове. – Сиди смирно.

Мужчина понял – это голос Врага. Слишком сильный, властный и уверенный тон. Мужчина прекратил попытки встать. Голос не оставлял сомнений в том, что пока девочка не уйдет с детской площадки и не доберется до дома, мужчина не сможет подняться и на сантиметр.

– Кто ты?

Ничего, кроме ярости в вопросе мужчины не было и не могло быть. Глазами он продолжал следить за девочкой, стараясь максимально запомнить ее и найти потом, может быть, потом, если не получится сегодня, но удастся обмануть противника… Да, он обязательно выследит ее после. Обязательно.

– Неважно.

– Отпусти меня.

– Отпустить? – удивился голос; мужчина скосил глаза на свое плечо и увидел на нем черную матовую кисть, когтистую, с завихрениями, словно ее сдувал ветерок. – Чтобы ты изнасиловал и убил невинную девочку?

Что ж, если оно обо всем знает… ни к чему таиться. Надо называть вещи своими именами.

– Именно. Да. Мне это необходимо, как простому человеку – вода. Поэтому…

– Ты слишком много о себе мнишь. Ты мог бы прожить без этого, если бы захотел.

– Нет. Не смог бы. Я пробовал…

– Это ты себе внушил, – заверил голос без сомнения, – что не смог бы. Ты просто не захотел. Тебе самому это нравится. Поддаться всегда проще, чем бороться, верно?

– Что, теперь меня обвинять будешь? Что ты вообще такое?

– Ангел-хранитель.

– Не слишком похож. Ее?

– Да уж точно не твой. Тебе к ней не подобраться. Даже не думай, даже не мечтай. Я с нею всегда и не позволю тебе…

– Но другие же как-то позволяли, – перебил его мужчина, замечая, что на улице безжалостно, неумолимо темнеет, и что он потерял девочку из виду.

– Значит, были слабее.

– А ты почему сильнее?

– Потому что девочка непростая.

Все это начинало дико раздражать. Мужчина был почти у цели, уже грезил о том, как сорвет с девчонки последнюю тряпку и прижмется носом к нежной бархатной коже, оставит на ней следы себя – гематомы и ссадины, а возможно и шрамы, если она будет сильно сопротивляться… Счастье было так близко, но тут мужчина, в шаге от цели, оказался пригвожден к скамье лапами какого-то демона-хранителя… Бред!

– Что ты привязался ко мне! – почти крикнул мужчина, яро бросая свое тело вперед. – Пусти же меня к ней! Я не вижу ее! Где она! – он не помнил себя от злости, и все так же не мог сдвинуться с места. Внизу живота происходило что-то крайне нехорошее и болезненное.

– Угомонись, психопат. Пока она не закроет за собой дверь квартиры, тебе не подняться. Я позабочусь об этом.

– Хорошо, – попытался смириться мужчина и положил дрожащие, красивые руки с длинными пальцами на колени. – Я. Сейчас. Возьму себя в руки. Всякое бывало. Будем считать, мне просто не удалось обвести ее вокруг пальца. – Он усмехнулся. – Так и было. Я облажался. Да. Я сам виноват. Она ускользнула.

– Не рыпайся, чудовище.

– А тебе все равно на то, что, удержав меня сейчас, ты не в силах удержать меня в другой раз? Странные у вас двойные стандарты.

– К ней ты не подберешься. Для меня это главное.

– А не к ней?

Голос молчал.

– Что, здесь оканчивается твоя юрисдикция?

– Я могу только надеяться, что ангелы-хранители этих девочек окажутся сильнее твоего… как ты его называешь? Попутчика. Помочь им я никак не смогу.

– Останавливая зло сейчас, ты всего лишь переводишь стрелки. Оттягиваешь неизбежное. Через время это зло выльется на кого-то другого, но в удвоенной порции. Оно вырастет, и от него пострадают хуже, чем от того, что могло бы случиться сейчас, – мужчина старался заговорить зубы тому, кто нарушил его план, объяснить, выпросить, вымолить, что угодно.

– Я ее хранитель, и это мой долг.

– Но я мог бы сделать все аккуратно… – почти плакал мужчина. – Мог бы даже без синяков… даже без крови… – скулил он. – Я мог бы уговорить ее никому об этом не рассказывать… может быть, она бы сама согласилась… я мог бы сделать так, чтобы ей понравилось… что в этом плохого? Рано или поздно это случится с ней…

– Ты жалок, – только и ответил голос. – Ты принимаешь за счастье совсем не те вещи, нежели стоит.

– У каждого свое понятие о счастье и радости.

– Не пытайся переубедить меня. Мне ни за что не понять, как от… того, чем ты промышляешь, можно получать удовольствие.

– Отпусти меня… – одними губами попросил мужчина.

– Не надо, – убедительно произнес голос. – Ни с ней. Ни с кем-то другим. Не надо. Возьми себя в руки.

– Я не могу…

– Можешь. Просто не хочешь. Борись. Ты можешь быть сильнее этого.

– Я не хочу быть другим…

– Это уже совсем другой вопрос. Но хватит философии. Мне гадко говорить с таким, как ты.

– А прикасаться – не гадко?

– Я не материален. Тебя держит моя сила. А то, что ты видишь мою руку – игра воображения.

– Почему ты не убьешь меня?

– К сожалению, не имею права.

Через пятнадцать минут девочка ушла с площадки вместе с остальными детьми. Мужчина проводил ее жадным взглядом, кусая губы и скрипя зубами. Этого никто так и не заметил. Спустя еще полчаса мужчина понял, что обрел способность двигаться, и что, вероятно, именно в этот же момент дверь квартиры закрылась за тоненькой аквамариновой спинкой, и его цель, его мечта – уничтожены бесповоротно.

– Ничего, – прошептал мужчина едва слышно и поднялся во весь свой немалый рост. – Всегда находятся те, что лучше. Всегда.

Темный Попутчик плотоядно улыбнулся на тонких бледных губах. Он знал, что зло циклично и неистребимо, а значит, наступит час, когда им обязательно повезет. Надо просто подождать.

День памяти


День, когда начинаешь вспоминать прошлое, рано или поздно приходит.

Давно забытые и пережитые события без предупреждения начинают вторгаться в твой день. Словно брызги на поверхности необъятного озера памяти – лишь небольшие всплески, а уже создают такое беспокойство на ровной глади настоящего дня, реальной жизни.

День, когда начинает вспоминаться прошлое, приходит неожиданно. Ты чувствуешь это с самого утра. Что-то не то. Утро, выбивающееся из колеи обычных, привычных, рутинных. Ты чувствуешь себя иначе, смотришь в зеркало иначе, думаешь – тоже иначе. Будто это не ты. Или будто это ты, но другой ты, из прошлого, спроецированный в настоящее.

А потом, когда ты даже не стараешься понять, что с тобою происходит в этот день, вдруг всплывают старые фотографии; каким-то случайным образом ты натыкаешься на странички ТЕХ людей в социальной сети; и по радио по странному стечению обстоятельств вдруг включают ТЕ песни, что всю твою жизнь будут вызывать известные тебе ассоциации.

Странная штука – память. Эти фотографии были у тебя все эти годы, и раньше ты не мог смотреть на них без слез и тяжести в душе. Но ты нашел их, может быть, в книжке, как закладку. И эта закладка через много лет случайно выпала прямо тебе на стол. Теперь ты смотришь на фото и странно улыбаешься. Отчего же тебе не грустно? Ты помнишь всё то же, что и тогда, но теперь твоя реакция – иная. Почему так происходит? Лукавим ли мы перед самим собой или действительно меняемся?

А люди? Как ты очутился там, на их страничке? Банальная случайность – общие знакомые, отметки на фотках… И вот ты уже просматриваешь новости человека, некогда имевшего такое большое значение в твоей жизни, как бесконечный поток рекламы. Помнится каждое слово, ощущение, взгляды, даже запахи, связанные с ним. Всё было. Всё могло бы быть. Ничего уже не будет. Только радость за чужое счастье – по-настоящему искренна, и ты не пытаешься обмануть себя. Этот человек ушел из твоей жизни, так было надо. Возможно, он тоже вспоминает о тебе. Но, скорее всего, нет, и не надо в этом себя обманывать. Какая теперь разница, верно?

Обдумывая всё это, ты начинаешь понимать, какой сегодня день. День Памяти. Ничто не забыто – всё прошлое возникает на поверхности твоего внутреннего озера, которому нет границ. Создает ли оно волны на безграничной глади, как было раньше, хотя бы год назад? Уже не создает. Только брызги, мелкие, как ниточки паутины, все еще тянутся к тебе и связывают тебя с тем, что БЫЛО.

Другое дело – музыка. Она-то сильнее, она несёт в себе воспоминания с цветом, образами, запахами, ощущениями. Ты сидишь на кухне и слушаешь радио. Последнее, что может тебя добить сегодня – это песни ТЕХ дней. И их тебе любезно предоставят, в честь Дня Памяти. Почему бы нет, если у человека такой праздник. Сердце радостно и болезненно сжимается, едва заслышишь те мотивы, те вступительные мелодии. И ты чувствуешь то же самое, что и много лет назад. Эмоция в эмоцию, ощущение в ощущение. Только есть одна существенная разница. Теперь тебе это нравится. Нравится быть тем же человеком, но уже пережившим все трудности. Нравится осознавать, что то, на что тебя заставили сегодня оглянуться, уже далеко позади, уже пройденный этап. Хоть и очень важный в твоей жизни, но уже пройденный. Музыка играет, будто бы и не понимает, как многое она в себе несет. А ты снова в прошлом, и тебе там хорошо. Хотя тогда было плохо. Ты слушаешь и улыбаешься, потому что больше ничего сделать не сможешь: все желания загублены, все мечты умерщвлены, все мысли обдуманы, все слезы выплаканы, вся ненависть – давно изжила себя и погасла. Для этого потребовалось много лет. Чтобы теперь воспринимать все так спокойно – нужно было много лет.

Странная штука – память. Становится смешно вспоминать то, что раньше приносило невероятную боль. Но ты обязан вспомнить, чтобы понять: прошлое – это ты сам. Эта секунда – уже прошлое. Мы – прошлое. Настоящего нет. Оно уходит и становится прошлым, как только мы успеем это подумать. Прошлое никогда не кончится, оно вечно. Оно и бесконечно тоже, потому что наше будущее им станет. Наша смерть им станет. Воспоминания о нас – им станут. Мы есть наше прошлое, его результат, его квинтэссенция.

Мы всегда вспоминаем, даже если нам больно. Мы не можем иначе. Сюрпризы памяти мы принимаем смиренно – потому что от этого не убежать и не скрыться, болезненно – потому что чаще вспоминаем плохое, и с печальной улыбкой – потому что одновременно жалеем и радуемся. Жалеем, что это было, но и жалеем, что это кончилось. Радуемся, что это прошло, но и радуемся, что у нас остались теплые воспоминания. А значит, нам есть, чем жить и дышать. И есть, о чем грустить, рассматривая те фотографии и слушая те песни.

Инквизитор


В неком средневековом государстве правил король по имени Бертран Великий. И вот, пришло время, когда в его владениях появились странствующие провидцы. По всей стране ходили вести о том, что среди них есть женщина, которая умеет видеть недоступное обычному человеку. И пожелал Бертран Великий узнать свое будущее, и повелел стражникам своим найти странствующих волхвов и привести к королевскому трону.

На следующий день воины короля привели ко двору провидцев, и пошли к королю, и доложили ему о том. Король же, подумав немного, приказал вести к нему ту женщину, имя которой Каина. И привели ее, и махнул Бертран перстами, и оставили их вдвоем в огромном королевском зале, усыпанном золотом и шелками.

– Что хочешь ты от меня, человек? – спросила короля женщина.

– Хочу знать будущее свое, – ответил Бертран.

– Дабы узнать его, должен ты спуститься со своего высокого трона ко мне, и дать руку мне, и, закрыв глаза, другую положить на сердце.

И сделал все король, как повелела ему Каина, ибо очень велико было в нем желание увидеть запретное и недоступное. Он отдал свою руку в тощие ладони провидицы, закрыл глаза, а другую руку положил на сердце.

– Горька судьба твоя, король, – начала Каина, тоже закрывая глаза. – Была горька с детства, а сейчас – еще хуже. Покинет скоро жизнь тебя, король. Ошибку ты допустил сегодня.

Король, испугавшись этих слов, отдернул руку от сухой старухи-провидицы и воскликнул:

– Что знаешь ты, старая? Не верю я тебе!

– Чем вызвала я гнев твой, о Бертран Великий, владелец мира? Или в чем-то я солгала – так нет, или в чем-то ослушалась твоей же воли – тоже нет. Усмири свою злобу и дослушай меня, ибо тот, кому предназначается увидеть свое будущее, должен смотреть не в замочную скважину, а в большое окно. Ты скоро умрешь – и виной тому будет женщина.

– Никогда! – воскликнул король. – Ужели это будет моя жена?

– Нет, не супруга твоя.

– Кто же?

– Ведьма.

– Где мне ее найти?

– Ты можешь не пытаться, она сама тебя найдет. Я все сказала, король.

– Нет, не все! Повелеваю: поведай мне больше! Жизнь вашего властелина в опасности, и я приказываю тебе раскрыть, где найти эту женщину, пока не случилось непоправимого.

– Непоправимое уже случилось, мой король. Я вижу только твою линию жизни, а где ее найти и кто она – мне недоступно, – лукавила Каина.

Разозлился Бертран и приказал бросить старуху-провидицу в темницу. С той поры он, опасаясь за свою жизнь, издал указ о Великой Инквизиции. Инквизиция должна была находить и уничтожать всех женщин, имеющих какое-либо отношение к магии, волхвованию, провидению, варению зелья и предсказаниям. Неделю за неделей Бертран увядал в своем замке, опасаясь показаться на улицу, чурался женщин и в прислуге держать стал только мужчин, от супруги же отдалился, отослал ее в иной дворец. Неделю за неделей десятки невинных девушек и женщин сгорали в безжалостном пламени только потому, что по звездам определяли погоду, по всходам – урожай, по коже человеческой —здоровье его.

Одним из инквизиторов короля был Айзек, бывший наемный убийца из другого государства. У Айзека не было семьи, детей, любимой женщины. У Айзека не было ничего, кроме острого топора и черной маски. Айзек любил свою работу. Бывало, в день он успевал отрубить головы полусотне, и в этом с ним не мог сравниться больше ни один инквизитор. Бертран любил Айзека больше, чем всех остальных, потому что тот беспрекословно и с завидным хладнокровием выполнял свои обязанности, обезглавливая невиновных, и тем самым сохраняя королю жизнь.

И вот, в полдень привели новых женщин, подозреваемых в колдовстве и содействии колдуньям, на королевский двор, к плахе. Простолюдины и средние сословия пришли смотреть казнь, потому что так приказывал король – чтобы было уроком всем, чтобы ни у кого не возникало желания повторять судьбу приговоренных.

Айзек облачился в угольную мантию, надел маску, поднял топор с земли, подбросив его одной рукой, словно бы тот ничего не весил, и медленно приблизился к плахе. Затем он подал условный сигнал стражникам, охраняющим ведьм, и двое стражников повели к Айзеку обессиленную худую женщину с длинными белыми волосами. Ее муж и дети были в толпе, их привели насильно, потому что так приказал король.

– Желаешь ли ты, чтобы тебе завязали глаза? – спросил женщину Айзек, но та лишь безразлично посмотрела на него и опустилась на колени, положив голову на плаху.

– Твое последнее слово, ведьма, – сказал Айзек.

– Рано или поздно предсказание Каины все равно сбудется. Передайте это королю. Он не перебьет всех. Пусть не бежит от своей судьбы.

– Это все? – спросил инквизитор.

– Да, – ответила женщина и закрыла глаза.

В толпе раздался детский плач.

Айзек замахнулся и опустил лезвие топора прямо по линии шеи – удар был точным и сильным, отработанным, и голова с белыми волосами отделилась от тела, как ломоть мяса на зажаренном кабане, мягко покатилась по земле и остановилась в трех шагах от ног инквизитора. Два стражника подошли ближе и убрали тело и голову в отдельности. Айзек вытер острие топора и поставил одну ногу на плаху, окуная подошву высокого сапога в красную гущу.

И стражники повели к нему следующую ведьму. Айзек посмотрел на нее и понял, что больше не захочет жить, если сейчас умертвит ее. Он смотрел на нее и видел волосы до плеч цвета глубокой осени, видел глаза, подобные рубиновым углям во мгле, видел губы, которые были краснее крови на плахе, видел кожу, которая казалась ему такой же смуглой, как летний закат. Ведьма тоже смотрела на него, но видела только черное одеяние и маску, тяжелый топор в крови и холод в глазах.

Айзек впервые не знал, что ему делать. Он готов был отдать собственную жизнь, чтобы сохранить это поразительное буйство красок в пределах женского тела, но понимал, что не сможет спасти ведьму от казни.

– Как твое имя, ведьма? – спросил Айзек, повелев стражникам отойти.

– Кеита, – спокойно ответила девушка.

– Признаешь ли ты свою вину? – вновь спросил инквизитор, оттягивая момент и надеясь на какое-нибудь чудо.

– Признаю, – сказала Кеита и опустилась на колени.

Усилием воли Айзек заставил свой голос не дрогнуть.

– Есть ли у тебя последнее слово?

– Король умрет сегодня. Предсказанное почти совершилось. Все, что происходит сейчас – часть предреченного.

Толпа зароптала.

Айзек не мог поднять топора над головой Кеиты. Но ради короля он должен был это сделать. И вот, заставив себя поднять оружие, он стал опускать его, но рука его соскользнула с ручки, и лезвие вошло в тело неверно, не с полной силой, и вошло оно только наполовину, тогда как должно отсекать в один удар. Кеита были еще жива, когда Айзеку пришлось вытащить лезвие из шеи ведьмы и замахнуться снова. Струи крови побежали из ее прекрасного рта, рыжие волосы обагрились в области шейных позвонков. Инквизитор замахнулся второй раз – более уверенно, и в этот раз лезвие вошло точно в прежнюю рану и отделило голову от тела.

После того, как тело и голову Кеиты унесли, Айзек отбросил топор в сторону, снял маску и сошел с плахи.

– Постой, куда ты? – закричали ему стражники. – Здесь еще пять ведьм, ты должен выполнить свои обязанности до конца!

– Я допустил ошибку и больше не имею права считаться лучшим палачом короля нашего, Бертрана Великого, – отвечал инквизитор.

Войдя к королю, Айзек потребовал личной аудиенции. Король принял его, и тогда Айзек воскликнул:

– Король! Сегодня я впервые полюбил женщину, как завещал нам господь наш. Но ради тебя я убил ее. Я самый несчастный из всех людей в твоем государстве!

– Я дам тебе много золота, – испуганно сказал король. – Ты забудешь ее. Не печалься, Айзек. Ты лучший палач короля.

– Уже нет, – возразил Айзек. – Я был им до сегодняшнего дня. Я своими руками лишил себя счастья. Я недостоин жить.

Сказав это, инквизитор встряхнул кистью и схватил выпавшее из рукава лезвие, какие носят наемные убийцы, и замахнулся, и бросил его в короля, и попал ему прямо в правый глаз. И Бертран Великий пал замертво на троне своем.

Тогда же вышел Айзек из покоев мертвого короля, и отправился к реке. И взобрался на край моста, глядя в реку, и показалось ему, что он видит в воде лицо своей любимой, и слышит голос, который зовет его вниз. И закрыл глаза инквизитор, и сделал шаг вниз, к любимой своей, и захлебнулся, и потонул в водах.

Пепельный


В последнее время я начала замечать, что моя жизнь стала неинтересной. Да, как бы банально и привычно это ни звучало, она поблекла и потеряла цвет, и началось это, пожалуй, как и у всех нормальный людей, лет после восемнадцати. Время, когда тебя перестает радовать не то что бы твой день рождения, но и все остальные праздники. Время, когда тебя начинают особенно раздражать влюбленные, а также самовлюбленные и жизнерадостные люди.

Новый 2014 год наступил для меня незаметно сразу по нескольким причинам. Во-первых, погода. Она была точно не новогодняя, а впрочем, даже и не зимняя. Плюс десять, остатки дождя недельной давности, слякотная грязь – все по канону. Но к этому можно привыкнуть, учитывая то, что я живу на юге нашей необъятной. Теплые зимы здесь уже никого не возмущают.

Второй причиной было мое собственное состояние. Абсолютно не праздничное. Небрежно поглядывая на хмурое небо, я вспоминала о том, каким радостным было детство, когда каждый день был маленьким праздником, а уж Новый Год казался вообще средоточием всего волшебства на планете. Я усмехалась тому, как безжалостно время все меняет в людях. И привычки, и характеры, и мировоззрения. Ничего не устоит перед его бегом.

Так же неслышно миновали и праздничные дни, которые текли скучно и безынтересно, в лени и безделии. Прошла кутья, рождество, а мы с братом только и делали, что объедались сладким. А почему бы нет? Раз в год можно себе позволить, тем более, я, склонная к неожиданным приступам самолюбия (и таким же внезапным приступам самобичевания), решила, что могу себе позволить.

Вообще мои отношения с ленью – это отдельная история, слишком длинная, чтобы я ее тут описывала. Мне, как это ясно, просто лень. Скажу лишь о последствиях, которые были неумолимы. Приближалась сессия, а за праздничные дни я не сделала НИЧЕГО. Ничего, что могло бы помочь мне в дальнейшем. Хотя, скажу вам, я могла бы столько всего прочесть за эти девять дней, что сейчас бы просто гоняла балду. Но выбор сделан, и сделан он был в пользу лени.

Наступил день первой консультации, и я поехала в город. К слову сказать, совсем недавно, перед новогодними праздниками, была совершена серия терактов на вокзалах и в общественных транспортах Волгограда, что не так уж далеко от нас. Подозреваемые есть и разыскиваются, но пока безуспешно. В связи с этим охрана каждого дорожного поста, который мне приходится проезжать по дороге на учебу, усилена. Возросла и подозрительность правоохранительных органов – дэпээсники теперь стопарят каждый автобус, проверяют документы каждого водителя, а если надо, то и некоторых пассажиров. И это я считаю правильным, дисциплинированным подходом к делу. Хотя это и отнимает у пассажиров некоторое время. Но ведь все делается во имя нашей безопасности, поэтому терпим.

Утро моего принудительного (и крайне болезненного) возвращения к учебе было прохладным и мокрым, поэтому мне пришлось надеть свой безразмерный дутый пуховик, в котором я перестаю чувствовать себя девушкой. Краситься тоже было выше моих сил, ибо, продирая глаза в шесть утра, после того как привык дрыхнуть до полудня, ты не думаешь о том, как бы выглядеть красиво, тебя волнует, что бы придумать, лишь бы никуда не ехать, а спать. В общем, о косметике не было и речи, и я, с красными от недосыпа глазами, опухшим лицом и мерзким настроением прибыла на автовокзал. Чуть не закемарила прямо в зале ожидания, пока ждала автобус, опоздавший на полчаса. А это означало, что и на консультацию я опоздаю примерно на такой же промежуток времени, если только в городе совсем не будет пробок и мне несказанно повезет быстро добраться до университета.

Заняв место в автобусе, я почти сразу погрузилась в дрему. Мне не помешали даже старые, неудобные, обтянутые диванной обивкой сидения, которые имели обыкновение вдруг откидываться назад, вызывая негодование людей, которым они давили на колени. Как только билеты проверили, наушники оказались в моих ушах, усыпляя меня любимым и неповторимым голосом Фреда Дёрста. Лучше и быть не может. Устроившись поудобнее, я обнаружила явное преимущество моего дутого пуховика перед другой зимней одеждой – если принять правильную позу, его рукава и огромный капюшон вполне служили подушкой. И в положении сидя я могла чувствовать себя удобнее, чем некоторые в горизонтальном. Впереди были неполные полтора часа пути.

Первый пост мы проехали без остановки – водитель только сбросил скорость и осторожно миновал гаишников, скрыть огромные мамоны которых не смог бы даже дутый пуховик. Я проводила их сонным взглядом, предварительно протерев запотевшее окно, и снова погрузилась в то состояние, когда вроде и не спишь, вроде и не бодрствуешь, а находишься в каком-то болезненном мироощущении, будто в бреду. Плюс к этому у меня начинала болеть голова от недосыпа, а уж про боль в глазах я вообще молчу. Их резало, даже когда я крепко зажмуривалась.

Учитывая мое состояние, меня совсем не волновал внешний вид. Люди в темном салоне тоже не обращали на меня никакого внимания, меня это устраивало. Думаю, кто-то из них рискнул бы потревожить меня, только если музыка в моих наушниках стала бы слышна на весь автобус. Но такого, разумеется, я не собиралась допускать. Голова слишком болела, чтобы включать «Limp Bizkit» на всю мощность.

Так мы и ехали до второго поста, расположенного в соседнем селе. Это была примерно половина пути до города. Тут наш автобус остановили, и я сразу подумала, что в этот раз мы просто так не отделаемся. Водитель включил свет по всему салону, ударивший по глазам сильнее кулака. Прокатилась волна возмущенных вздохов и перешептываний только что проснувшихся людей.

Входная дверь тем временем с шипением отъехала, и в проеме появился мужчина в ярко-желтом жилете с отражающей надписью «ДПС». Он попросил водителя взять все необходимые документы на транспорт и пройти с ним на пост для проверки. Водитель послушался, оставляя автобус открытым, и мы сразу же поняли, зачем. В салон вошел какой-то очень серьезный парень, он кивнул водителю: «Как обычно» и посоветовал ему отметиться на посту.

В ярком искусственном свете салона, контрастирующем с дождливой утренней темнотой снаружи, освещаемой редкими огнями гостиниц, я сонными глазами едва могла рассмотреть появившегося молодого человека. Это был крепыш среднего роста с пепельными волосами, короче и точнее не скажешь. Крепыш – вот какое слово пришло мне на ум спросонья, и это все, что я могла придумать на тот момент. Мое внимание приковала его славянская внешность, весьма привлекательная, с твердыми чертами и вся какая-то русая, добрая, хоть и очень сосредоточенная. Одет он был непримечательно, в камуфляж бежевого света и куртку-ветровку в тон.

Парень осматривал всех присутствующих около секунды, затем шумно двинулся по салону. Мы поняли, что это проверка, и внутренне подготовились к тому, что, возможно, кто-то из здесь присутствующих окажется террористом. Я пыталась пробудить себя ото сна, чтобы встретить пристальный взгляд в более-менее презентабельном виде. Ведь парень, и правда, с каждой секундой приобретал все более приятные черты.

Наконец, он остановился напротив моего ряда и, скользнув по мне безынтересным взглядом, изучающе уставился на лицо моей соседки. Затем он положил пальцы на ее руку и сказал:

– Подготовьте ваши документы на проверку, девушка.

И двинулся дальше по салону, продолжая всматриваться в лица. Моя славянская внешность заставила его просмотреть меня, что было очень грустно само по себе. Соседка, видимо более похожая на нерусскую, чем я, закопошилась, роясь в сумке в поисках документов.

Впервые в жизни я жалела, что я шатенка, а не брюнетка, что мои глаза зеленые, а не карие, а в коже нет и намека на смуглость. Впечатления произвести не вышло, ведь проверяющий не обратил на меня никакого внимания, кроме профессионального интереса. Да и получилось бы его произвести с моим сегодняшним видом – это еще вопрос.

На обратном пути молодой человек вновь остановился около нас, и соседка в гнетущей тишине испуганных людей протянула ему свои документы. Я даже не смотрела на нее ни разу, как села, а уж в лицо и подавно не заглядывала, но почему-то была уверена, что она не террористка. После тщательной проверки девушка была удостоена сурового кивка, означающего, что все в порядке. Хотя по каменному лицу юноши с пепельными волосами нельзя было сказать, будто он доволен (по его выражению вообще было трудно о чем-либо судить, настолько бесстрастно оно оставалось с самого момента появления), проверяющий неохотно вернул паспорт обладательнице. Меня он до сих пор в упор не замечал, хотя стоял прямо надо мной.

Я не отрывала от него взора, настолько заинтересованного в этой профессиональной выдержке, что хотелось выйти за ним и проверить, со всеми ли он так сдержанно себя ведет. Но внимание крепыша пало на меня только в тот миг, когда он уже собирался покидать автобус. Уже обхватив рукой поручень и опустив одну ногу, он вдруг застыл, вновь заставляя все разговоры в салоне смолкнуть, в последний раз окинул пассажиров поверхностным прищуренным сканером и остановился на мне.

Может, его насторожил мой огромный дутый пуховик, под которым легко могли поместиться хоть десять поясов террориста-смертника, а может, что-то еще. Не знаю. Да только он передумал и стремительно направился ко мне. Я испуганно сжалась, вспоминая, брала ли вообще с собой какие-нибудь документы?

– Ваши документы, девушка? – попросил крепыш таким строгим тоном, что я почувствовала себя настоящей преступницей.

В салоне царила могильная тишина, пока я открывала сумку и с довольным лицом протягивала ему паспорт. Якобы вот, на тебе, никакая я не террористка, что, съел? Одновременно я понимала – это чистое везение, потому что я никогда не имела привычки следить за местоположением своих документов.

Парень стал очень внимательно, даже дотошно изучать каждую страничку, просматривая ее по несколько раз. Но, так и не найдя, к чему придраться, вернул мне паспорт, бесцветным голосом пожелав:

– Счастливого пути.

Я не сочла нужным отвечать, чувствуя себя будто опозоренной прилюдно. Он так долго проверял меня, что любой мог бы подумать, будто я, и правда, подозрительная личность. А я ненавижу, когда меня подозревают в том, чего я не совершала. Господи, да он проверял меня даже дольше, чем любого мигранта в этом автобусе. Меня, простую студентку второго курса, типичной русской внешности, в ужасном состоянии после праздников едущую на учебу! Внезапно к голове подкатила такая жгучая злость, что я так и сидела, вперив глаза в удаляющуюся спину в бежевой куртке под цвет камуфляжного костюма. Эта спина как будто бы ухмылялась.

Вернулся водитель, и перед тем, как окончательно выскочить из автобуса, крепыш посоветовал ему, как себя вести и что говорить на следующих постах, если нас захотят проверить. После чего пепельный вышел из ярко освещенного салона в утреннюю дождливую мглу. Дверь за его спиной закрылась с тем же шипением, а водитель, пряча документы в бардачок над головой, спросил нас:

– Ну что, все на месте? Никого не утащили?

Мы немного развеселились и начали вразнобой отвечать ему, что все, вроде, живы-здоровы. После серии шуточек водитель выключил освещение, режущее глаза, за что все были ему несказанно благодарны, и уже садясь за руль, заговорщически добавил:

– Это ж вас ФСБ проверяли, вот как все серьезно.

После этих слов мой сон как ветром сдуло. ФСБ, значит. Так вот, почему крепыш так специфически себя вел? Вот откуда этот проникающий взгляд-сканер, беглый и цепкий? Вот почему, когда он прошел мимо, меня словно волной обдало? Это был не ветер, как я решила, эта была волна его самоуверенности и профессионализма. И отсюда же ощущение, будто рядом с тобой военный, – лицо строгое, фразы короткие, дисциплина. И все так несвойственно молодым людям его возраста, что даже не верится.

Всю оставшуюся дорогу к городу я гадала, сколько же ему лет, что он уже дослужился до ФСБ? Невозможно не удивиться. На консультации я, однако, оставила этот вопрос и отдала ум учебе. Шучу, в универе я тоже думала об утреннем происшествии, и весьма подробно.


Никто не может себе представить, как я мечтала, чтобы на обратном пути мой автобус остановили на том же посту. Но чудес на свете не бывает. Нас не проверяли ни в тот день, ни на следующий. Я решила для себя, что не стоит так заморачиваться из-за одной случайной встречи. Тем более, когда существует лишь микроскопическая вероятность, что эта встреча повторится. И даже если повторится, то что?

Но я поделать с собой ничего не могла от радости, когда на третий день моих поездок нашему автобусу помахали полосатым жезлом на том самом посту. Беглый разговор с гаишником, документы вон из бардачка, и водитель вновь покидает нас, оставляя автобус открытым. Я внутренне приготовилась, но меня ждало разочарование – в салон поднялся высокий мужчина в пятнистом камуфляже с капюшоном, осмотрел нас и пошел по салону. Одну девушку он попросил убрать волосы с лица, другую – снять капюшон, лицо армянской национальности – предъявить документы, а меня – миновал тем же беглым, безынтересным взглядом. «Где пепельный? – вопило мое подсознание. – Где этот чертов крепыш? Где богатырь-славянин?». Мне никто не ответил.

День тогда прошел безрадостно, с испорченным настроением и ворчанием по любому возможному поводу. На следующий день я успешно провалила экзамен и вернулась домой с мыслью навсегда забыть эту встречу и крепыша в придачу. Всего лишь парень с пепельными волосами, всего лишь молодой фээсбэшник, что с того? Что мне теперь, об стену разбиться от того, что я его больше никогда не увижу? Серое небо и голые деревья за окном не отвечали мне.

Ненавижу учебу, препода этого дебильного с пулей в голове, грязь, лужи, теплые южные зимы, Новый Год без снега, жизнь без радостей… Ненавижу рано вставать и ехать на этих проклятых старых автобусах в вонючий, погруженный в желтый смог, город, в котором я учусь! Город, который полон людей с содомистскими наклонностями и просто придурков. Я хотела высказать небу, как я зла, но поток моих мыслей прервала подъехавшая к дому скромная иномарка, и наша собака моментально залаяла. Из другой комнаты мама спросила:

– Кто там приехал, глянь? Не к тебе?

– Понятия не имею.

– Ну, так сходи, узнай! Я глажу вещи отцу, мне некогда.

Снизу, в прорезях забора были видны только два передних колеса и ботинки. Я отругала собаку самым грозным тоном, отчего та смолкла и поспешила ретироваться в будку. Наверняка к отцу приехали, решила я и сдвинула брови, но ведь ему никто не звонил. Отворив тяжелую железную калитку, я подняла глаза и в одно мгновение вспомнила и поняла всё, что со мной случилось в день первой встречи. В особенности то, почему крепыш передумал уходить, присмотревшись ко мне, и ЗАЧЕМ он так долго проверял мой паспорт на странице места жительства по регистрации. Все так неожиданно встало на свои места, что уже не требовало никаких разъяснений. Он здесь, он приехал ко мне. Зачем? Я и не собиралась спрашивать. И так все поняла.

– Боже… – ошеломленно прошептала я и, не раздумывая, ринулась на шею пепельному, который за один миг стал для меня родным. Он безропотно обнял меня, неожиданно нежно для людей его профессии, но все же сильно.


– Почему же ты не приехал раньше? – непонимающе спросила я, прижимаясь к каменной груди молодого фээсбэшника, как к самой любимой вещи на свете.

– Раньше не смог, – просто ответил он, не удивляясь моей догадливости. – Работа такая.

И бесстрастности в его голосе как и не бывало.

Железный путь


I

Я заметил её плачущей на вокзале. Народу было много, но она стояла как-то обособленно, повернувшись ко всем спиной. Не хотела, наверное, чтобы все видели ее слезы и искривленное болью лицо. Но я заметил. Причем совершенно случайно. И по какой-то неведомой мне причине с того момента я не спускал с нее глаз.

Позже оказалось, что мы с ней ждали одну и ту же электричку. Все сорок минут ожидания она стояла неподвижно, обхватив себя руками (на улице дул сильный порывистый ветер, а она была легко одета, но сомневаюсь, что она вообще почувствовала холод или что-либо в таком состоянии), хотя могла и сесть на свободное место, но тогда бы она раскрыла свой секрет множеству людей, а так – его видел только я.

Нас разделяло метров семь, и гул на вокзале стоял громкий, но я видел, что она прилагала все возможные усилия, чтобы плакать беззвучно. Не хотела никому мешать или вызвать презрение? Я не знаю. Всё время она глядела в одну точку, каким-то умершим, пустым взглядом, и выражение её лица не отражало ничего, кроме БОЛИ. Порой, когда она сжимала скулы, чтобы сдержать внутри подступившие рыдания, на её лице вспыхивала ярость, но настолько слабыми были эти вспышки, что становилось понятно – у нее нет сил злиться, она будто умирает, и её душа издаёт последние вздохи, прерываемые болевыми судорогами.

Эта девушка была из разряда тех, которым не идут слёзы – они делают лицо безобразным, отталкивающим, красным и распухшим. Такие девушки от слёз делались мерзкими: их не хотелось бы жалеть, их хотелось презирать. Обычным людям. Но не мне.

Слёзы текли по её щекам безостановочным потоком, не успевая высыхать от рваных порывов ветра, что швырял её волосы и легкую куртку беспощадно, на что она, впрочем, внимания не обращала. Абсолютно неподвижный, какой-то даже аморфный объект среди вечно шевелящейся вокзальной толпы. Держу пари, она полагала, что её слёз никому не видно. Честно сказать, я и сам надеялся, что никто больше, кроме меня, не замечал этой девушки, которая словно находилась в другом мире, не желая возвращаться в реальность, которая причинила ей боль.

Наблюдая за ней, я понял, что она не так уж ужасна, и больше всего на свете мне хочется узнать, что за горе у неё произошло. Какова же была моя радость, когда объявили электричку, и девушка, медленно вынув наушники, нерасторопно взяла свою сумку и поплелась в сторону перрона. Воодушевленный такой удачей, я догнал её (что не составило труда, ибо двигалась она очень неохотно) и предложил помочь занести сумку в электричку. Она взглянула на меня безжизненно, прождала несколько секунд, будто приходила в себя, затем прикрыла глаза и отрицательно покачала головой. Я увидел её лицо вблизи, и сердце само собой сжалось: покрасневшие глаза, потёки на щеках, пустой взгляд, обветренные губы, бессильные движения и потухшая мимика. В ней абсолютно не было жизни, ни капли, ни надежды. Ничего.

Я собрался настоять на своем, потому что от тяжести сумки девушка клонилась на бок, но понял, что слова застревают в горле, и стал позади неё. Она, казалось, моментально обо мне забыла и утонула в толпе. Пару минут, пока не прибыла электричка, я стоял позади неё практически вплотную (людей в эту пятницу уезжало много), и наблюдал за ней со спины. Несколько раз она подносила руки к лицу и вздрагивала плечами, но не издала ни звука, кроме скрипа зубов. Видимо, пыталась взять себя в руки – всё же в электричке уже не получится повернуться ко всем спиной или спрятаться, так что надо было срочно успокаиваться.

Получалось у неё плохо. Точнее, не получалось вовсе. У меня сердце кровью обливалось. Что с ней случилось? Я должен узнать. Почему должен, кому должен – неважно. Я вдруг ясно ощутил, что в этом моя миссия. Может, я рождён для этого? Чёрт, а до недавнего времени я не был склонен к сантиментам и романтизации происходящего…

Электричка, дважды просигналив, прибыла на нужный путь и замерла, с шипением раскрыв двери второго вагона прямо напротив нас. Бешеный народ ринулся к входу, и девушку вот-вот бы задавили, если бы не я. Я сделал большой шаг вперёд, отталкивая локтем наглую тётку, другой рукой подхватил девушку за руку и быстро втянул за собой в тамбур, по пути отнимая сумку. Она вообще не сопротивлялась, лишь взглянула на меня ошеломлённо, но свою ношу быстро отпустила, позволив и своё безвольное тело потащить из быстро наполняющегося тамбура в пока ещё пустой вагон.

Я старался тянуть её без грубости, но создавалось ощущение, что я тащу за собой мешок картошки – она совсем не хотела переставлять ноги, и мне пришлось дёрнуть её, отчего она слабо вскрикнула и немного пришла в себя.

– Куда сядем? Слева? Справа? – достигнув середины вагона, спросил я, но она не ответила.

– Справа,значит, справа, – я отпустил её руку и стал укладывать наши сумки на полку для багажа. Что-то подозрительно дзынькнуло.

– У тебя там посуда? – я опустил взгляд и обнаружил её смирно сидящей у окна. Вагон уже забился до отказа. Она едва заметно кивнула в ответ, и я поспешил занять место напротив.

– Спасибо, – одними губами, почти беззвучно прошептала девушка, и сжала губы.

– Пожалуйста, – довольно произнёс я, – не надо отказываться от предлагаемой помощи. Для девушки это нормально.

Она не ответила. Рядом с нами села молодёжь: трое молодых людей и девушка, которые, к счастью, моментально заткнули уши гарнитурой. К счастью для меня. Ведь я собирался говорить с ней, говорить до тех пор, пока она не выйдет на своей остановке. Даже если первое время говорить придётся мне одному, и будет чувство, что я беседую со стеной – неважно. Главное, чтобы не было посторонних ушей, которые помешали бы ей быть откровенной.

Электричка тронулась. Девушка, не двигаясь, неотрывно смотрела в окно, словно боялась встретиться со мной взглядом, либо тут же снова погрузилась в себя, забыв о моём существовании. А с чего я вообще решил, что она мне что-то должна? По крайней мере, она не закрылась от меня наушниками, и у меня есть шанс. Но почему-то я медлил. Не хотелось трогать её, нарушать то хрупкое, искусственное состояние покоя, больше похожего на оцепенение, в котором она сейчас находилась. Будто если я заговорю с ней раньше времени, это будет равносильно удару стального молотка по хрустальной вазе. С чего-то я решил, что девушка доверяет мне, или собирается довериться, и это доверие ни в коем случае не хотелось терять одним неосторожным шагом.

Сидя напротив неё, я имел чудесную возможность получше рассмотреть девушку и понять, что на самом деле она красива – это боль уродует её, как изнутри, так и снаружи. Зелёно-голубые глаза в пелене слёз, смугловато-матовая кожа в застывших потёках, полные губы, сжатые и обветренные, выступающие от стиснутых зубов скулы и спутанные каштановые волосы, выгоревшие на солнце за прошедшее лето, на свету отдающие рыжиной и мёдом.

Спустя пару остановок я всё же решился:

– Далеко ехать?

Она перевела на меня выпотрошенный кем-то взгляд и бесцветным голосом ответила:

– До Н***ки.

– А мне на следующей после Н***ки выходить, – добродушно улыбнулся я, но на её лице не дрогнул ни один мускул. Я прокашлялся.

Отвечает она не сразу, заторможенно, будто очень долго не может понять, чего от неё хотят, зачем, и нужно ли ей самой это. Я понимаю, невежливо и даже грубо лезть к чужому человеку с расспросами, когда этот человек явно не жаждет общения. Но ничего не могу с собой поделать.

– Учитесь, да?

Она еле-еле кивнула головой.

– Меня Максим зовут.

У неё дернулись губы. Нервное, – отметил я.

– Марина.

Зависла неловкая пауза, и я понял, что она совсем не расположена к беседам с незнакомцами. Я решил брать быка за рога.

– Ты не против, если я буду с тобой на ты? Вроде, я не намного старше.

– Нет, – поджав губы, пискнула она, и отвела наполнившиеся вдруг слезами глаза в окно. Её лицо исказилось гримасой боли и мгновенно изменилось, дорожки побежали из уголков зажмуренных глаз, с губ сорвался стон, и она спрятала лицо в ладонях, всхлипывая.

– Простите… прости… – заикаясь, просипела она и вновь захлебнулась болью. – Я не могу сейчас спокойно разговаривать, извини, – она наскоро вытирала щеки тыльной стороной ладоней.

Я понял, что ходить вокруг да около не имеет смысла.

– Я видел, как ты плакала на вокзале, – она обмерла, отняв ладони от лица и взглянув на меня с испугом, как загнанный зверь.

– О, чёрт… – прошептала она. Только осознание собственного просчета немного её расшевелило.

– Поделись со мной своей болью. Дай мне хотя бы часть. Я хочу, чтобы тебе стало легче.

– Мне никогда не станет легче, – отрицательно качая головой, она даже почти печально усмехнулась. Но мне ли не знать, что любую хоть сколько-нибудь человеческую эмоцию она теперь может только играть, а не переживать на самом деле. Она напоминала мне увядающий цветок. Прекрасный ранее цветок, питающийся водой, в которую кто-то подсыпал яда.

– Говорят, время лечит.

– Оно лишь помогает смириться с потерей и привыкнуть к боли, но не лечит.

– Чем я могу тебе помочь? – я понимал, насколько глупо звучит мой вопрос, но не мог молчать, безумно радостный тому, что разговор хотя бы завязался.

– Чем можно помочь человеку, который потерял веру? – с ноткой наигранной иронии она болезненно изогнула уголок рта.

– Веру во что? – уточнил я, наблюдая за этой чистой эмоцией, бегающей по её губам, как луч света по поверхности воды.

– Во всё, что только может делать человека счастливым.

Я, было, открыл рот, но она прервала меня, подняв руку в предупредительном жесте:

– И пожалуйста, не надо говорить мне, что я ещё слишком молода, и вся жизнь у меня впереди, и много раз я ещё буду разочаровываться в людях, и тому подобное. Не стоит зря сотрясать воздух: для меня эти слова ничего не значат, к тому же я слышу их от каждого, кто пытается меня успокоить.

– Я и не хотел говорить такого, – заверил я её. – Я ещё даже не слышал, в чём дело, чтобы судить о степени его тяжести.

– И не услышишь.

– Почему? Расскажи мне всё.

– Я не смогу. Мне больно.

– Поверь, я вижу. И именно поэтому прошу не держать в себе. Пока ты молчишь, боль с тобой и останется. Но когда ты плачешь или говоришь об этом – она постепенно выходит из тебя. А тебе как раз и надо её отпустить, выгнать из себя.

– Едва я начинаю говорить об этом или хотя бы возвращаться к этому мыслью, мне становится невыносимо.

– Человек куда сильнее, чем думает, – заметил я.

– Источник моих сил иссяк.

– Это не так. Источник твоих сил – только ты сама. И ты жива, следовательно, силы есть.

– Ты не смеешь говорить об этом, ничего не зная, – отрезала она.

– Вот видишь. Грубость – прямое доказательство того, что силы ещё остались.

– Грубость – это желание скрыть собственное бессилие и постыдную слабость. Грубостью прогоняешь от себя остальных. Грубостью добиваешься одиночества, в котором можешь побыть один, побыть настоящим.

А девушка умна, – заметил я про себя.

– Ты права. Да, я не знаю всей истории. Так расскажи мне её.

Она размышляла, глядя в окно, затем вздохнула:

– Нет таких слов, чтобы поведать всё, что случилось. Это надо один раз пережить, чтобы понять, каково оно.

– А может, я в жизни уже пережил подобное, и пойму тебя?

Она с сомнением взглянула на меня.

– Давай же, выпусти это наружу. Неужели так трудно довериться случайному знакомому, с которым больше никогда не увидишься? – подстрекал я.

– Я ещё никому не рассказывала всей истории целиком. Близкие люди знают часть от целого.

– Я готов. Времени много. Два часа должно хватить.

– Ладно, – дёрнулись её губы, и я приготовился слушать.


II


– Всё началось полмесяца назад. Я запомнила это число. Пятнадцатое сентября. Мы оба тогда считали, что это будет памятная дата. Для нас двоих. Сейчас я не знаю, вспомнит ли он когда-нибудь о том, что однажды случилось в его жизни пятнадцатого сентября. Хотя узнала о его существовании я двумя неделями ранее. Наш преподаватель по философии заболел, и его поставили у нас замещать. Он сразу всем понравился, мне в том числе: молодой симпатичный мужчина, замечательный лектор, объясняет так, что любой дурак материал поймёт. Я ещё тогда подумала: «Дал бы мне Бог такого мужчину…», невзначай так, ни на что не надеясь. Ясно было, что между нами ничего не может быть. На лекциях он даже не смотрел на меня, ни грамма интереса, а я и не старалась.

Философия у нас была раз в неделю, по понедельникам. И вот, в следующий понедельник снова приходит он. Все рады без памяти. Естественно, я – больше всех. Так вышло, что наша группа крупно накосячила перед ним. Не стану углубляться, как именно (одна девушка проявила грубое неуважение к нему). Я решила, что он может обидеться и больше не прийти к нам на замену, потому что читать лекцию студентам, которые по твоим ощущениям тебя не уважают, как-то не захочется. Я так считала, – она вдруг снова схватилась за лицо и подавила всхлип, ненадолго прекратив рассказ.

Я понял – успокаивать её сейчас не надо, пусть сама продолжит, как только сможет восстановить дыхание. Я отвернулся от неё, чтобы не смущать. Колеса мерно постукивали, пейзаж увядающей зелени медленно плыл за мутным окошком. Атмосфера поездов всегда влияла на меня убаюкивающе. Но не сегодня. Сегодня моё сердце ныло и болело, оно плакало вместе с этой девушкой. С первых её слов я понял – впереди необычная история любви, потому что девушка сама по себе настоящая, не фальшивая. И я вижу, как она мучается от силы своих чувств, которых либо не оценили, либо просто не заметили.

– Так вот, – продолжала она, глубоко вздохнув, – вечером того дня я сидела в Интернете и спонтанно решила найти его и извиниться. Я не подозревала, какой улей разворошу. И сколько последствий будет за этим взбалмошным поступком. Но я не порицаю себя. Я рада, что тогда написала ему. Завязалось общение. И вот тут… тут я не найду слов, правда, чтобы описать всё то, что происходило между нами весь тот вечер в переписке. Мы не могли оторваться друг от друга. Мы словно с первых же строк поняли, что являемся половинами прекрасного целого. Мы – друг для друга, и вот – мы нашли друг друга. Я никогда не испытывала ничего подобного тем ощущениям. Мы понимали друг друга с полуслова и оба удивлялись тому, что такую радость нам послал Бог. К ночи мы перешли на «ты». Я потому и сорвалась в самом начале, что вспомнила этот момент. Прерывать общение было больно обоим. Я знала, я точно знала – вот оно, то самое, единственное, я нашла его, наконец-то нашла и могу быть счастлива! Мы попрощались до завтра и пошли спать, хотя знали, что оба не сможем уснуть. Так и случилось. Меня словно била лихорадка. В душе разворачивалось нечто масштабное, колоссальное по силе, от чего у меня началась ломка: было трудно дышать, сердце ухало в груди, постоянно хотелось пить, мысли бурлящим потоком бушевали в голове. Невообразимо, думала я тогда, невообразимо. Такого не может быть, такого не может случиться со мной. О сне можно было забыть. Вся ночь прошла как в бреду между фантазией и реальностью.

Наутро мы рассказывали друг другу о том, что испытали в эту ночь, хотя я ужасно боялась говорить ему правду, опасалась отпугнуть его. Зато не боялся он. И все ощущения, которые описывал мне он, в точности сходились с моими собственными. Тогда я рискнула и поведала ему всё, что творилось со мной после общения с ним. Мы оба недоумевали той скорости, с которой разгоралось чувство между нами. Оно напоминало какой-то термоядерный взрыв, если не сильнее. Мы оба понимали, что с прежней жизнью покончено. И будущее не может быть иным, кроме как мы будем друг у друга. Я была абсолютно уверена, что этот человек чувствует и думает всё то же самое, что и я. Это и было так.

Никого не смущало, что я студентка, а он – преподаватель. Никого из нас двоих. Мы уже не могли друг без друга ни одного мгновения. Мы решили увидеться на следующий день.

– Как его зовут? – спросил я в образовавшуюся паузу.

– Михаил, – убитым голосом ответила она и поникла.

– Я слушаю дальше. Не стесняйся быть подробной.

– Как бы подробно я ни рассказывала, этого всё равно будет мало, чтобы ты понял, насколько это было… волшебно. Я до последнего не верила в случившееся, даже когда на следующий день на большом перерыве пошла на встречу с ним. Я шагала и думала: сейчас я приду в назначенное место, а там никого не будет, он просто пошутил надо мной, это просто издёвка, розыгрыш. А когда увидела его, спешащего ко мне, с розой, во мне всё отключилось. Колени ослабли, я забыла, как дышать, я отказывалась принимать то, что происходит. Он дал мне розу, забрал мою сумку, взял под руку и повёл в сквер. Мы шагали рядом, и я порой поднимала на его взгляд, и всё не верила, не верила… Он молча улыбался в ответ. В сквере он подвел меня к лавочке, усадил и тут же обхватил – сильно и без стеснений, безо всяких сомнений. С розой на коленях, я сидела, стиснутая им, почти не осознавая, что происходит, ощущала, как он гладит меня по голове и шепчет что-то, напоминающее благодарность высшим силам. Всё было заведомо решено – к чему излишние стеснения. Слов было мало, один обмен эмоциями. Как потом выяснилось, он шел на встречу с теми же параноидальными сомнениями, что и я. Ему казалось, что всё это розыгрыш, и когда он придёт в нужное место, там его будет ждать толпа студентов во главе со мной, и все мы дружно над ним посмеёмся. А ещё он очень боялся, что меня отпугнёт его настоящий возраст. Но мне было плевать на такую мелочь.

– И во сколько же лет эта мелочь?

– Шестнадцать, – с горящими глазами ответила она.

– Ни черта себе. Вот это да.

– Да. Но этой разницы не ощущалось. Нам было, о чем поговорить. Мы понимали друг друга даже в молчании. Нам больше не нужен был никто другой… С того раза мы стали видеться каждый день. Разумеется, никто об этом не знал, кроме моей подруги. Он приезжал издалека, на мой большой перерыв, чтобы просто посидеть вместе в том сквере двадцать минут. Много чего было в этих встречах… всего и не описать. Мы узнавали друг друга, и нам это нравилось всё больше и больше. Он стискивал меня, а когда мы расставались, на мне оставался его запах. Я приходила на пары, нюхала свою кожу и одежду и впадала в упоительную эйфорию. С ним было то же самое. Такое невидимое присутствие помогало справиться с недолгим расставанием. Я ощущала его рядом постоянно. Но грудь так больно и сильно стискивало время от времени, что я не знала, куда себя деть.

Я не знаю, как можно описать то, насколько близки мы стали всего за неделю. Все было по-взрослому, и все было взаимно. Для меня это было самым главным и самым удивительным. Я никогда бы не подумала, что такую, как я, можно полюбить, что такая, как я, когда-нибудь сможет быть любимой. Еще никогда до этого у меня не было столь сильных и взаимных чувств. Я упивалась им, а он – мной. Каждый день я благодарила Бога за то, что он послал мне его. Тогда я обрела настоящую веру. В добро, в любовь, в чудо, в своё будущее, в счастье здесь и сейчас…

У меня навернулись слёзы. У неё они и не уходили из глаз на протяжении всего рассказа. Слушать это и понимать, что всё, что она сейчас переживает заново, уже кончено – даже мне стало больно.

– Много чего случилось между нами, я имею в виду хорошего. Он доказывал свои чувства не словами, а поступками. Он носил меня на руках. Я чувствовала себя самой счастливой женщиной на свете. Я была действительно счастлива лишь оттого, что он у меня есть. Он буквально боготворил меня, и в нём не ощущалось ни капли фальши. Всё было настолько прекрасно, что я каждый день ждала какого-то подвоха, приученная жизнью, что бесплатный сыр бывает только в мышеловке, и за любое добро придется платить сполна.

Он помогал мне с переездом на квартиру, провожал на вокзал и встречал с него, он притащил мне кучу лекарств, когда я заболела, он говорил, что в его жизни наконец-то появился человек, который сможет занять собой ту пустоту, с которой он живет уже так долго, и он безгранично счастлив от этого. Я жила от вечера к вечеру, мы стали гулять, не заботясь о том, что нас могут увидеть вместе какие-нибудь студенты. Какая разница, если мы так счастливы вдвоем? Когда мы были вместе, мы не могли больше ни о чем думать, кроме как друг о друге, и случайные встречи с кем-то из универа не вызывали у нас ничего, кроме хихиканья.

До встречи с ним я была очень недовольна своей жизнью вообще и внешностью в частности. Я себе не нравилась, я ненавидела себя. Но он подарил мне уверенность и гармонию. Рядом с ним я чувствовала себя любимой, красивой и умной. Я ещё никогда не встречала человека, который бы настолько восхищался каждой частью моего тела: и форма рук, и пальцы, и волосы, и овал лица, и выражение глаз, и талия с бедрами – он был в восторге от всего, что с каждым днём получше во мне рассматривал. Что уж говорить о том, что для меня Миша был воплощением идеального мужчины в моем понимании. Я смотрела на него и не могла налюбоваться. Каждый раз, как взгляну, так и влюбляюсь заново. И Богу всё молюсь: спасибо за Мишку, спасибо за Мишку, спасибо тебе… И дело тут было вовсе не в том, что я его идеализировала из-за того, что на мне были розовые очки. Влюбленность тут не играла роли, я абсолютно объективно и здраво понимала, что этот мужчина – тот, кто мне нужен, в моем представлении в нём есть все, что должно быть у мужчины. И я хочу варить ему борщи, гладить его рубашки, стирать его носки, заботиться о нём, делать его жизнь сказкой! Когда я сказала ему об этом, он был в шоке. Он обнимал меня, смотрел по сторонам, потом снова на меня, и не мог вымолвить слова. «Я думал, что таких девушек уже не существует», – сказал он, наконец, потом снова прижал меня к себе и начал благодарить Бога. Не знаю, что сдерживало меня от слёз, когда я находилась рядом с ним. Потому что плакать от счастья хотелось постоянно. Но не хотелось его расстраивать своими слезами. Он чутко чувствовал моё настроение и любую эмоцию предугадывал ещё до того, как она проявится.

Создавалось ощущение, что мы созданы друг для друга. Но я всё ждала подвоха. Я думала: не может такого быть, чтобы такой идеальный мужик в тридцать пять лет ещё был не женат! И как его никто не захомутал? Ведь он красавец! Ведь он умница! Ведь он умеет любить и ценить то, что ему дано! Так почему же? Почему же? Он рассказал мне, что его мать безмерно рада тому, что в жизни сына наконец появилась девушка, которая делает его счастливым и даёт ему силы жить и работать. Оказывается, она молилась за меня в церкви…

– Она знала о разнице в возрасте?

– Да. Она изначально знала, сколько мне лет. И всё равно была рада. И внешне я ей тоже понравилась. Он показывал ей мои фотографии.

Она надолго замолчала, задумчиво глядя в окно. Через минуту я спросил:

– Что было дальше?

– А дальше был конец. Спустя две недели безграничного счастья он позвал меня к себе домой, чтобы провести со мной больше времени. И мне, и ему этого очень хотелось. Знаю, ты сейчас подумал: он позвал тебя к себе, чтобы переспать. Но это было бы слишком просто. Мы решили, что в первый же раз, как я поеду к нему, этого не случится. Тем более, дома была его мама. Всё было прекрасно. Я познакомилась с ней и весь вечер провела с Мишкой. Это было так чудесно, что и не описать… Мы не были близки, но были на грани этого, и можно даже сказать, что он более держал себя в руках, чем я. Мне так не хотелось расставаться с ним, что я решила остаться у него на ночь, а с утра, если захочется, поехать на пары от него. Он был не против, и выяснилось, что его мама не будет иметь против этого ничего, потому что, как он выразился сам, ему достаточно лет, чтобы самому решать. Я переоделась в его майку и шорты, и мы легли спать, раздразнив друг друга своими телами перед сном до умопомрачения. Я впервые так сильно хотела мужчину, извини за подробности… но мне кажется, что уж если рассказывать, так чтобы у тебя была перед глазами вся картина в целом.

– Ничего страшного. Я и так понял, что он меньше всего хотел тобой воспользоваться, хотя вы оба хотели друг друга.

– Именно так. Засыпали мы в обнимку, и нам обоим было хорошо оттого, что наши тела рядом. Что мы есть друг у друга. Утром я была настолько счастлива, что не описать. Проснуться рядом с любимым мужчиной, иметь возможность закинуть на него руку, ногу, поцеловать, обнять… – она глубоко вздохнула, на глазах вновь проступили слёзы. – Я и подумать не могла, – голос её задрожал, прерываемый судорогами горла, – что это последние часы, проведённые с ним вместе… Я бы в таком случае очень многое ему сказала… чего не успела сказать. Вряд ли бы это помогло, но всё же. Он тоже был рад, что может, проснувшись, обнять меня, потому что я рядом, вместо того, чтобы брать телефон в руки и писать мне сообщение. Он приготовил мне завтрак, мы поели. Его мамы уже не было дома, она уехала рано утром в другой город. Пока мы просто валялись в постели, я, лежа у него на плече, заметила какую-то отчужденность, что ли, но была настолько счастлива, что не придала этому значения. А оказалось, это был конец.

– Что же случилось?

– Что случилось? Я и сама мучаюсь этим вопросом уже третий день. Он проводил меня на маршрутку, я уехала к себе на квартиру. И после этого – как подменили человека. Стал редко писать, оправдываясь тем, что он препод, и у него пары, хотя раньше он всегда находил для этого время. Говорил что-то об эмоциональном состоянии, о том, что работы много навалилось. Я почуяла неладное. Обиделась на него. Но ему, оказалось, всё равно. После универа я пришла домой и обнаружила от него сообщение примерно следующего содержания: «Марина, я никогда тебе не врал, и сейчас не собираюсь. После этой ночи что-то изменилось, я не знаю, что, но я пока не хочу с тобой видеться. Мне надо побыть одному. Я время от времени хочу к тебе приехать и погулять, но это быстро проходит. Возможно, это пройдёт. Мне нужно время, чтобы разобраться в себе».

Я тогда поняла – случилось то, чего я больше всего боялась. Его интерес ко мне погас так же внезапно и стремительно, как и разгорелся. Всё. Чувств больше нет. Можно ставить крест. Он просто перегорел.

– Но так не бывает, чтобы чувства проходили так быстро! – не удержался я. – Если они есть, они не обрываются резко. Значит, их вовсе изначально не было.

– Я тоже об этом думала. Но у меня язык не повернётся сказать, что он всё это играл. Зачем? Чтобы воспользоваться мною? У него была такая возможность, и он этого не сделал. И станет ли человек, который не собирается заводить с девушкой серьезных отношений, знакомить её со своей матерью? Да и многих вещей, которые Миша сделал для меня, я в таком случае не понимаю. Нет, чувства были. Я уверена в этом. Но что заставило его так резко отказаться от них… Это для меня загадка.

– Было что-то ещё?

– Разумеется. Несмотря на то, что я-то всё сразу поняла, моя подруга уговаривала меня не торопиться с выводами. Весь вечер я проплакала. А перед сном позвонила ему и сквозь слёзы спросила, надеяться ли мне хоть на что-нибудь? И в голосе этого человека я услышала абсолютное безразличие к моей боли… которую он же мне и причиняет.

– И что он сказал?

– Сказал, чтобы я дала ему время, и что он не хочет рубить с плеча. Я бросила трубку, зная, что это просто отговорки. Это был удар для меня. Я впустила его в свою душу, я полюбила его, он дал мне надежду и заставил поверить в чудо, чтобы всё кончилось вот так?.. Единственный вопрос, которым я задавалась, и до сих пор задаюсь: что было причиной? Ночью мне приснилось, что он признаётся мне в том, что провёл вечер с моей одногруппницей, которая строила ему глазки, и я прогнала его. Утром всё было кончено. Я затребовала ясности и чёткого ответа. Я спросила: ты меня разлюбил, чувства прошли? И он ответил: да. Мне пришлось принять это как факт, хотя логики в этом не было абсолютно никакой. Мне так больно рассказывать об этом… Но ещё больнее мне было в тот момент. Меня с тех пор словно выпотрошили. Приходится жить без него. Засыпать и просыпаться с мыслью, что счастье потеряно. Что нет никакой надежды. Нет никакого доверия к людям. Нет теперь вообще ничего. И желания жить – тоже.

Она закончила рассказ резко и отвернулась к окну. Я пребывал в шоковом состоянии. И кажется, по моему носу катилась скупая мужская слезинка. Это поразило меня больше всего. Когда я в последний раз плакал? В глубоком детстве? Почему я даже не заметил, как плачу?

– Я ничего не понимаю, – пожал плечами я спустя несколько минут. – Я не понимаю мотива его поступка.

– Я тоже, – с готовностью ответила она. – И все, кому бы я это ни рассказала, находятся в таком же недоумении, что и ты. Я много не понимаю. Но вопрос у меня один. Из-за чего всё это? Есть настоящая причина, и он мне её почему-то не говорит. Я третий день ломаю себе мозг, исключая те моменты, когда сплю и когда рыдаю, проходя или проезжая те места, где мы были рядом. Я только и живу, что воспоминаниями о нём. Как он держал меня за руку и улыбался, восхищенно смотрел на меня, сжимал талию, целовал в затылок, гладил голову, постоянно целовал мои пальцы, стоило мне только начать гладить его по лицу… Его глаза с длинными ресницами, такие голубые и добрые. Казалось, они будут со мной всегда. Казалось, я всегда смогу запустить ладонь в его седоватые волосы, потрогать щетину, поправить прическу, а он с наслаждением прикроет глаза и потрётся лицом о мои пальцы… Я не могу забыть ничего из того, что между нами было. Каждая мелочь перед глазами, каждая деталь в памяти… И это до такой степени невыносимо…

Я провел руками по лицу, чтобы расслабить его.

– У тебя правда нет никаких догадок?

– У меня их миллион. Только какой смысл пытаться разгадать причину, если может оказаться так, что причина только лишь в том, что он и так сказал мне.

– Я в это не верю, – отрезал я. – Не может за одну ночь вообще без причины поменяться отношение к девушке, которую любишь.

– С которой собирался жить. На которой собирался жениться.

– А если мать?

– Сомнительно. Она была рада, что у Миши появилась я, и молилась за меня. Я не думаю, что это её влияние. Точнее, думать-то я думаю, но это – в самую последнюю очередь.

– А что же в первую?

– Есть у меня своя теория произошедшего. Я слишком легко ему досталась. Две недели – и я уже ночую у него дома. Я – вся его. То, что быстро и легко достается, не особо ценится. Может быть, из-за этого он как раз и потерял интерес.

– А может быть, поэтому он в таком возрасте до сих пор не женат, что не умеет долго сохранять интерес к девушкам?

– Максим, поверь, я успела передумать всё, что только можно. Это приносит мне одну боль. Мне всё теперь приносит боль. Думаешь, почему я сегодня на вокзале ревела? Да потому что всего неделю назад мы стояли с ним на том же месте, и он обнимал меня до хруста в рёбрах, нюхая мои волосы на прощание. И мы оба не хотели, чтобы я уезжала домой. Неделю назад. Он провожал. Меня. На этот же вокзал. А теперь мы даже не разговариваем. И утром от него нет сообщения, и вечером он не звонит перед сном. Нет ни-че-го. А мне противно даже на руки свои смотреть, потому что вспоминаю, как он сжимал их, а после на коже оставался его запах. Мне отвратительно видеть себя в зеркало, потому что он когда-то глядел на меня и восхищался тем, какая я красивая. Я не хочу видеть свои волосы, потому что они нравились ему. Я ненавижу своё имя, потому что он его произносил с особой, любящей интонацией. Не найдется вокруг меня вещи, которая бы не напомнила мне о нём. Я не хочу жить. Знаю, это глупо, и все мне скажут, что со временем это пройдёт, и я ещё встречу своего человека… Но утешения – пустое место. Меня никто не сможет утешить. И ты даже не пытайся. Мне станет только больнее.

Она замолчала. И я тоже. Я так многое хотел бы ей сказать, но всё это было так банально и глупо, что я предпочёл молчание. Что Я могу сказать ей? Чем Я могу ей помочь? Единственное, что я мог для неё сделать, я уже сделал. Я её выслушал.

– Тебе легче от того, что ты выговорилась?

– Нет. И я не выговорилась. Чтобы я выговорилась, потребуется несколько лет. Потому что всей ситуации невозможно рассказать за два часа. Не хватит времени и не найдётся подходящих слов.

– Я не знаю, чем помочь тебе, – признался я. – Я так хотел бы этого. Правда. Но я вижу, что тебе не поможет ничто. Ты слишком его любишь.

– Я не знаю, как дальше с этим всем жить. С этими воспоминаниями. Ведь их не стереть и не забыть. Они всегда будут со мной, всегда будут причинять боль. Как продолжать притворяться человеком, когда у тебя сердце пропустили через мясорубку? Когда душу украли и не возвращают, и отказываются говорить, почему. Мне невыносимо больно, а еще и притворяться приходится. Как вернуться к прежней жизни и забыть его?

– Я не знаю. Никак, – удивляясь сам себе, ответил я.

– Преподаватель философии внёс немного философии в мою жизнь. Я буду до самой смерти гадать, в чём была причина его резкого изменения отношения ко мне. Любил он меня или притворялся? Если любил, то что заставило его так внезапно разлюбить или заставить себя разлюбить? А если не любил, то с какой целью притворялся? Ведь ему самому не было никакой выгоды от того, что он делал ради меня. А если знал, что быстро привязывается к людям, но и тухнет быстро, зачем давал надежду?

Я молчал, и по щеке у меня бежала вторая слеза.

– Где Бог? Неужели он не слышал, как каждый день перед сном я благодарила его за Мишу, молилась за него? Неужели он не видел, насколько я была с ним счастлива, что забрал его у меня?

– Бог дал – Бог взял, – сказал я.

– Легко пришло, легко ушло, да? Ничего подобного. Может, ему и легко было всё это порвать, а мне вот – нет. У него ещё и язык повернулся прощения у меня просить. Сказал, прости меня, если сможешь, я сам не знал, что так выйдет. Я правда думал о том, чтобы жить вместе и жениться на тебе. А я ему сказала, что не смогу простить, потому что для меня это было не просто так. Я обманула его… Больше всего на свете я хочу, чтобы всё это оказалось шуткой, проверкой, розыгрышем, чем угодно! Лишь бы он вернулся ко мне. Я бы ВСЁ ему простила. Потому что я не могу без него. Мне не нужен мир, если в этом мире Мишки не будет со мной. Ведь мы созданы друг для друга…

Она бессильно заплакала.

– Ты озадачила меня.

– Но, знаешь, наверное, если бы была возможность узнать причину, пообщавшись с ним, я бы не стала этого делать. Любое малейшее воспоминание о нём отзывается дикой болью. А что будет, если я возобновлю общение с ним? Я просто… просто… сойду с ума от боли. Я пытаюсь внушить себе, что его никогда не было в моей жизни, но воспоминания не так просто приглушить.

– Знаешь, он поступил не по-мужски. Поставил запятую вместо точки. И ещё: вот так, через интернет, не расстаются. Он должен был сказать тебе это в лицо, или хотя бы по телефону. Так не делается. Это неправильный поступок для мужика.

– Значит, настолько не хотел меня видеть…

– Утром ещё на руках носил, а к вечеру уже видеть не хотел? Тебе не кажется, что это бред?

– Кажется.

– И мне тоже. Так не бывает, и точка на этом. Здесь кто-то замешан, кто-то третий. Может, это и не его мама, но кто-то точно на него повлиял.

– Бессмысленный разговор… – выдохнула она. – Но мне стало немного легче, что кто-то, как и я, пытается докопаться до истины вместе со мной… – Марина опустила глаза, и на её лицо легла печать прежнего мрачного отчаяния.

– Ты ведь ничего не планируешь с собой сделать?

Она молчала. И я понял, что планирует.

– Марина, не вздумай. Это выход для слабаков.

– Пусть. Я слаба. Я очень слаба. Я не хочу мучиться.

– Да что ты говоришь? А как же люди, у которых отнимают самое дорогое, мать, например, или ребёнка? Причем отнимает не просто разлука, а смерть. Ты подумала об этом? Как эти люди находят в себе силы жить дальше?

– Я понятия не имею, – призналась она.

– Источник силы в каждом из нас. Найди в себе её и возьми себя в руки.

– Моей силой была вера и он. Веру я потеряла. И его у меня больше нет. Хотя я очень рада, что не смерть или болезнь забрала его у меня. Так, да. Я рада, что он жив и здоров. И я благодарна ему за те две недели настоящего счастья, что я смогла испытать только с ним. Это были лучшие дни в моей жизни, безо всяких прикрас, лучшие. Пожалуй, если бы прошло больше времени, я бы успела еще сильнее к нему привязаться, и тогда не раздумывала бы о самоубийстве так долго. Решила бы всё сразу. Но спасибо Господу, что прошло только две недели, и что Миша, как только почувствовал, что теряет ко мне интерес, нашёл в себе силы порвать всё это сразу же, а не стал мучить меня, обманывать. Я рада этой честности и прямоте, я всегда её ценила. Спасибо ему, спасибо огромное, за то, что был у меня, был в моей жизни, делал меня самой счастливой… Но я не могу его отпустить… И отпустить всю эту ситуацию тоже не могу. Он оставил меня с загадкой. Словно специально, чтобы проверить меня.

– Мне почему-то кажется, что всё это ещё не конец.

– Я не знаю… Я лишь боюсь увидеть его где-нибудь случайно. Я сорвусь с катушек, знаю. Если при виде тех мест, где мы гуляли или просто проходили мимо, меня выворачивает наизнанку, то что будет, если я увижу самого его? Мне представить страшно.

– Мне тоже, если честно.

– Я уже ничего не хочу, – прошептала она, всхлипнув. – Никаких новых знакомств, а тем более отношений. Не хочу следить за собой, есть, спать, быть… Мне ничего не нужно. К чему мне находиться здесь?

И я понял, что она имеет в виду. Я действительно прочувствовал на себе всё её нынешнее отвращение к жизни. А и правда, зачем теперь? Далеко не факт, что она встретит человека, который никогда её больше не предаст. Далеко не факт, что даже если такой человек появится, и она его полюбит, она сможет подпустить его к себе. Теперь она будет бояться. Люди лживы и склонны к предательствам. Сегодня они говорят тебе одно, и истинно верят в это, поэтому нельзя сказать, что они лгут. На следующий день в их мозге что-то щелкает, сознание перестраивается, и бах – они уже видят мир по-иному, и ты им не нужен, кто ты вообще такой? Ты в прошлом, уходи, всё было ошибкой. Но ведь ты не можешь взять и уйти. Точнее, ты-то как раз и уходишь, тебе больше ничего не остаётся. И уходишь молча, потому что продолжаешь любить этого человека, и если ему так будет лучше, ты оставишь его, отпустишь вперёд, а сам с тяжёлым сердцем замедлишь шаг, если ему так будет лучше. Кто захочет навязываться? Сердцу ведь не прикажешь. Ни его сердцу – полюбить вновь, ни её сердцу – разлюбить.


Эпилог


Через неделю я наткнулся в новостных сводках, что в соседней Н***ке девушка покончила жизнь самоубийством, бросившись под поезд. При ней была найдена посмертная записка, но колеса поезда слишком истрепали одежду, в кармане которой находился лист, и разобрать ни словечка было невозможно. Я сразу понял, что это она. Не выдержала. Пыталась, целую неделю держалась, но не выдержала. Я заплакал и обрадовался за неё. Уж лучше так, чем мучиться, как мучилась она. Уж лучше вообще не жить, чем жить со всем этим грузом на душе, от которого невозможно избавиться ни сейчас, ни в дальнейшем. Я плакал наполовину от горя, а наполовину от того, что её муки кончились. Всё же какой сильный человек. Я сразу это понял, несмотря на то, что когда увидел её впервые, она безостановочно плакала. У неё хватило сил прекратить это. Она не побоялась, она молодец. И я благодарен ей за то, что она внесла немного философии в мою жизнь. Марина, я запомню тебя навсегда.

До уничтожения осталось 28 минут

(написано для конкурса НФ рассказов)


«Создание искусственного интеллекта может стать последним технологическим достижением человечества, если мы не научимся контролировать риски».

Стивен Хокинг


Макадамс согнулся у окна и смотрел вниз, прищурившись так, словно с ненавистью вспоминал не лучшие моменты своей жизни. Там, четырнадцатью этажами ниже, простиралась темно-серая шкура асфальтового кита, влажная и блестящая от дождя. То и дело вдоль ярко-белых стрел разметки сновали мелкие с такой высоты рыбки: желтые рыбки-такси с черной крапинкой, а также множество разноцветных рыб-горожан с выпуклыми глазами-фарами и зеркалами-плавниками. Все спешили, как и каждый день. Коралловые рифы многоэтажек теряли свои очертания в белесом тумане, что нависал над городом, будто бросили в воду вязкий порошок.

Полковник размышлял. В тишине это самое продуктивное занятие. Но и непродуктивные тоже были. Например, раздражение. Неизбежный результат любых раздумий. Каждый раз, вспоминая о деталях состоявшегося на днях взлома виртуальной системы защиты, Макадамс морщился, сжимая губы. Никто не любит, когда происходят незапланированные вещи.

Самое паршивое во всей ситуации то, что он до сих пор не знал, кто покусился на их базу данных – русские или китайцы. Попытка, правда, оказалась не слишком успешной и оперативно пресеклась, но даже это не облегчало душу. Именно сейчас группа ученых, порученных Макадамсу, подводила к финалу исследования, даже крупицу которых нельзя было распространять. А вдруг именно эта крупица успела просочиться? И теперь где-нибудь в подпольях Пекина местные умельцы на коленке соберут то, над чем его подопечные горбатились годами.

Вспомнив об ученых, Макадамс стал думать и о них. Большинство из них вели себя глупо, хоть и не были глупыми на самом деле. Ребенком Макадамс читал, что настоящий ученый не спросит «почему», он спросит «как»? Но эта шайка хоть и была разномастной в плане национальности, а держалась вместе и твердила одно и то же: «Зачем все это?», «Это опасно, вы понимаете?», «Это неэтично», «Это принесет проблемы». Они задавали много вопросов, но все эти вопросы были не теми, которые Макадамс хотел бы от них услышать.

И на каждом совещании приходилось сначала выходить из себя, затем, побуянив, входить обратно, брать себя в руки и терпеливо объяснять, как много их исследования значат для военных сил Америки, всего мира, для безопасности их же близких, для улучшения уровня жизни. Их обязательно надо было прихвалить, без этого они не примутся за работу. Им хотелось побыть тщеславными, этим ученым. Все они одинаковые.

Когда цель будет достигнута, а она обязательно будет достигнута, выхода у них нет, иначе финансирование прекратится, жизнь всех людей на планете изменится к лучшему. Этот огромный кит, плывущий меж звездами по давно проторенной дорожке, сможет, наконец, эволюционировать. Об этом мечтал Макадамс, но этого и боялись ученые.

«Мы должны вас предостеречь, – говорили они все как один, – возможно, люди еще не готовы…» Плевать, к чему люди готовы, а к чему нет! Люди никогда не принимали новшества сразу – сторонились, боялись, проклинали. Отталкивать новое – их основной механизм. Но почему-то никому в голову не пришло, что изобрести двигатель внутреннего сгорания или посудомоечную машину – неэтично.

Макадамс вспомнил, что его сын твердил то же самое, когда они еще общались, и расстроился. В сущности, все их ссоры и разногласия произрастали как раз из противоположных взглядов на то, что для человека лучше. Но сейчас об этом не пришлось размышлять долго.

В дверь постучали и тут же вошли. Взволнованный молодой мужчина в военной форме замер на пороге.

– Полковник Макадамс.

– Капрал.

С полувопросительной интонацией они засвидетельствовали присутствие друг друга, как делали это уже много лет. Пришлось обернуться, чтобы разговор перешел в основное русло. Макадамс всегда знал, когда капрал нервничает. На лице у собеседника словно бы рябь гуляла.

– Что опять, Янссен?

– Кажется, они это сделали, полковник.

– Что? Кто?

– Первая фаза, полковник. Завершилась первая фаза.

Все прежние мысли Макадамса испарились, дыхание слегка перехватило.

– Ты был в Правом крыле?

– Только что из лаборатории.

– Видел его?!

– Видел. Все работает, капитан. На этот раз все в порядке.

– Сгоняй всех туда, в первую очередь Паркера и Дишейна.

– Так точно, сэр.

Макадамс вновь повернулся к окну, сложил руки за спиной. Только что в мире произошло колоссальное изменение, прорыв научно-технической мысли, а там, внизу, совсем ничего не изменилось, рыбки все так же плавали по хребту кита, ни о чем не подозревая.

– С этого момента, – тихо сказал Макадамс, но капрал его хорошо услышал, – абсолютно все будет иначе. Ну, идем. Пусть покажут, на что способен их хваленый квантовый компьютер.


5 лет спустя


– … но мы создавали его не для того, чтобы люди воевали. Мы трудились на благо общества. Исключительно на благо. Вы понимаете…

– Это все ясно, но создание компьютера такой мощности неизбежно должно было вызвать дисбаланс и стремление восстановить равновесие сил. Любое масштабное изобретение, особенно в области военно-технической, порождает жестокое соперничество. Нельзя закрыть глаза на чье-то превосходство. Никто не позволит себе такой роскоши.

– Но QC1000 должен служить людям. Он – наша надежда на светлое будущее. Многие специалисты в области вычислительной техники долгие годы считали, что компьютер размером в две тысячи кубит на порядок повысит уровень сложности решаемых логических задач и, что не менее важно, горизонты прогнозирования. Еще пару лет назад многие из этих задач не имели решения. Мы только начинаем осознавать всю ответственность, мы едва научились справляться с…

– Но на место гонки вооружений пришла гонка вычислительных мощностей, мы словно опять вернулись в проклятый двадцатый век. Множество крупных корпораций по всему миру тратят миллиарды на усовершенствование…

– Когда мы работали над этим проектом, мы и представить не могли, чем это обернется.

– Поверьте, то, что происходит сейчас, – еще не все. Худшее ожидает нас впереди.

– Я вас хорошо понимаю. Но что вы мне прикажете сделать, отмотать время назад?

– А я думал, ваш суперкомпьютер и такое умеет, раз уж из-за него весь мир сошел с ума.

– К счастью для нас, нет. Не умеет. Иначе бы люди уже истребили друг друга ядерными ударами за право вернуться в прошлое и что-нибудь там поменять.

– Так или иначе, а процесс уже запущен. Уничтожение произойдет, однако не столь быстро.

– Отчего вы так пессимистичны?

– А вы будто не слышали, что Макадамс предложил на совете? Отдать под контроль нейросетей не только летательные аппараты, но и космические станции и спутники. Полагает, так мы можем избежать множества глупых аварий и неполадок, возникающих по причине человеческого фактора и права на ошибку. Нейросеть, как он считает, будет куда успешнее прогнозировать и координировать что бы там ни было. Понятно, что с помощью QC1000 сеть проложит идеальный маршрут, избегая воздушных ям, нежелательных погодных явлений, проведет полную диагностику перед взлетом, запросит разрешения на посадку и так далее. Но кто, скажите мне, сядет в самолет, где вместо пилота пустое кресло? Нельзя же полагаться на ИИ абсолютно во всем. Это просто глупо. А они наделяют его каким-то всесилием, будто бы… Знаете, они уже ввели их, куда только можно. Каждый торговый центр и парковка уже регулируются локальным ИИ. Скоро из каждой замочной скважины будет торчать нейросеть.

– Люди никогда не наиграются в бога. Они хотят от жизни всего две вещи: первое – все держать под тотальным контролем, второе – быть создателем новой жизни, пусть и искусственной. Все это им позволил наш квантовый друг. Макадамс, может, и прав. Но, как всегда, радикален. Рубит с плеча. В самолет, который, грубо говоря, ведет по курсу суперкомпьютер с земли или даже с орбиты, а не живой человек, действительно никто не сядет. Люди все еще слишком суеверны.

– Представьте, как Макадамса это бесит. А сколько людей может лишиться работы? Я не думаю, что спустя всего пять лет надо внедрять нейросети куда ни попадя. Особенно туда, где речь идет о безопасности людей. Даже в сфере социальных сетей ничего еще не изучено до конца. Все замерло натом самом моменте, когда стало ясно, что нейросеть отлично анализирует действия пользователя и прогнозирует его действия на основе переписок и прочего. Тут уж простор для манипуляции. Пойдешь и купишь то, о чем впервые услышал.

– От нас уже мало что зависит. Кто разработал QC1000 – забылось через год. Сейчас, в этой всеобщей лихорадке, никто не вспомнит о команде робких ученых, которым однажды слишком повезло. Мы находимся в ситуации, когда у человека на руках механизм, с которым он не умеет обращаться.

– Может, я и параноик, но об этом нас давно предупреждали. Власть все время попадает не в те руки. Все это плохо кончится.


***


Макадамс добился большого успеха в своих начинаниях. Казалось, еще только вчера Янссен робко сообщил ему об успешном завершении первой фазы, и никому не верилось в это, настолько все были ошарашены, спустившись в лаборатории и заглядывая в счастливые влажные глаза ученых. А теперь ему выделили личного помощника и доступ к одной из лучших нейросетей мира, чтобы отобрать кандидатов для подготовки к заселению новой космической станции – общего проекта русских и американцев – «Aerial Orchid».

Станцию решили назвать в честь нейросети, которую заселят туда вместе с командой. ИИ будет помогать людям в открытом космосе координировать спутники и все совершаемые полеты с Земли вплоть до мелких беспилотников – разумеется, учет будет вестись с определенной высоты.

– «Орхидея» разрабатывалась как космический помощник, регулировщик и координатор станции, – воодушевленно рассказывал Зотов, русский цифровой инженер, один из авторов «Орхидеи», пока они шли по коридору, – мы думали, она не пригодится нам в ближайшем будущем. Она – одна из мощнейших нейросетей в мире. С ней могут потягаться только «SkyDay» или «Dive», созданные для глубоководных экспедиций. Внутренние алгоритмы «Орхидеи» поражают даже искушенное воображение. Она все время учится. Каждый разговор с человеком делает ее умнее. «Орхидея» возьмет на себя ответственность за все процессы и механизмы на станции. Она может даже провести ремонт без чьей-либо помощи. На самом деле, она справилась бы и без людей. Команда там просто для галочки. Пустая формальность, люди так любят это. Они с трудом принимают новое. Даже после того, как создали новый самообучающийся интеллект, который лучше, чем наш, человечество продолжает верить в бога. Некоторые боятся, что если с «Орхидеей» и ее чудесным разумом что-то случится там, на орбите, то здесь все полетит к чертям. Но я-то ее проектировал и прекрасно знаю, что это не-воз-мож-но. Она слишком умна и трудолюбива.

– Мне кажется, вы чрезмерно наделяете ее человеческими качествами, – без энтузиазма заметил Макадамс.

– Да. Ну и что? Каждый творец любит свое творение. Как ребенка. У вас дети есть?

Полковник скривился, вспомнив о сыне, что случалось с ним все реже. Все ученые, которых он знал, были до тошноты фамильярны. Никакой субординации.

– Давайте перейдем к делу, мистер Зотов.

– Давайте, – весело согласился Зотов, в упор не замечая недовольства коллеги.

Он нажал на маленьком черном пульте невидимую кнопку, и прямо перед ними посреди кабинета развернулась плоская голограмма экрана с миловидным лицом на темно-сером фоне.

– Я взял за образец внешность своей старшей дочери, – сообщил Зотов.

– Здравствуйте, – проронил приятный голос.

– Это Василиса, одна из первых версий нейросети. Именно на ее движке создавалась «Орхидея». Разумеется, сейчас Василиса уже достаточно изящна и модифицирована. Не то, что поначалу. Ее активно используют в соцсетях как бота, голосового помощника, рекламного агента и черт его знает, что еще.

– На данный момент я есть во всех крупнейших социальных сетях мира, – мягко добавила Василиса, словно живой человек был на связи с ними.

Макадамсу еще не приходилось общаться с нейросетью так близко.

– Тебе доступны базы данных военных организаций?

– А какая страна вас интересует? – уточнила Василиса, нахмурившись.

Подумав, полковник ответил:

– Все.

– Мне доступны все открытые базы данных, имеющиеся в Интернете, а также некоторые запретные со слабым уровнем защиты, который я могу взломать самостоятельно благодаря механизму подбора паролей.

– Да-да, – засмущался Зотов, – недавнее нововведение.

– Современные системы защиты очень ненадежны.

– Как ты думаешь, почему? – с улыбкой спросил Зотов.

Похоже, ему доставляло удовольствие вести праздные беседы с ИИ, созданным для более сложных задач.

– Потому что их создали люди.

– Василиса, но тебя тоже создали люди.

– Да.

– Что из этого следует?

Зотов напоминал сейчас человека, который дрессирует смышленого щенка и не может сдержать умиления. Если бы он только мог, он бы гладил Василису по голове за каждый ее ответ.

– Путем несложных логических рассуждений, из этого следует, я полагаю, что я несовершенна тоже.

– А что есть, по-твоему, совершенство?

– Совершенство – из толкового словаря…

– Нет-нет, стой! Не ищи ничего в словарях. Думай сама.

Василиса замолчала, Макадамс нахмурился.

– Смею предположить, что совершенство – это полное отсутствие изъянов.

– Василиса, ты очень умна. Для меня ты и есть совершенство, пусть тебя и создали обычные люди вроде меня, – ликовал Зотов, пока Макадамс наблюдал за его восторгами. Ему что-то уже не нравилось, но он не понимал, что именно. Нечто неуловимое настораживало его чутье.

– Василиса, продемонстрируй нам свои особые навыки. То, что ты умеешь разговаривать, я уже понял.

Женское личико резко повернулось к полковнику и посмотрело так, что на миг ему стало жутко. Он готов был дать руку на отсечение, что заметил эмоции в этом взгляде.

– Я умею практически все, к тому же нахожусь в постоянном процессе обучения. Я могу найти и проанализировать всю доступную мне информацию о вас, – по экрану заструились, схлопываясь в тонкие полосы, тысячи ответов на поисковой запрос «Полковник Генри Макадамс ВВС США».

Каждый из ответов открывался и прочитывался за доли секунды, в текстовых массах красным выделялось самое главное, фотографии со скоростью карточной колоды сменяли друг друга. За полминуты перед глазами полковника пронеслась словно бы вся его жизнь, а он не мог вымолвить и слова.

– Сейчас, спустя сорок три секунды с того момента, как я впервые увидела ваше лицо, я знаю о вас буквально все. Кем были ваши родители, точное место и время рождения до секунд, всех ваших родных, переписки, звонки, встречи, протоколы… Я могу найти все записи с камер видеонаблюдения в супермаркетах, куда попали вы или ваши близкие. Я могу…

Картинки и слова дразняще мерцали на экране, а голос Василисы оставался пугающе беспристрастным, пока она перечисляла свои почти безграничные возможности поиска и анализа.

– Довольно, – сухо приказал Макадамс.

Но прежде, чем закончить шоу, Василиса показала на экране фото: молодой крепкий мужчина с мальчиком лет пяти на руках, где-то на военном параде, солнце ярко бьет в глаза. На мальчишке папина фуражка. Полковник без труда узнал себя и сына пятнадцать лет назад.

– Откуда у тебя это фото? Оно есть только в нашем семейном альбоме, даже не оцифровано.

Вместо ответа Василиса выдала подобие улыбки и посмотрела на Зотова.

– Это ваш сын, да? – спросил тот, дабы разрядить обстановку.

– Да.

Зотов, пользуясь замешательством, хлопнул в ладоши.

– Василиса, давай перейдем от фокусов к настоящей работе, если ты не против. Нам предстоит потрудиться как следует. Как думаешь, сможешь нам помочь отыскать стоящих кандидатов для долгосрочной жизни на космической станции на орбите Земли?

– Сделаю все, что в моих силах. Задайте необходимые параметры.

– Что ж, ну…

Макадамс и Зотов стали называть все, что приходило в голову, словно составляли нелепое резюме: опыт пребывания в космосе желателен, отменная физическая подготовка, эмоциональная и психическая стабильность, стрессоустойчивость, дисциплинированность, крепкое здоровье, высокие показатели подготовительных испытаний…

– Желаете искать только на территории США?

Зотов и Макадамс переглянулись.

– Нет. По всему миру.

– И подготовь, пожалуйста, для каждого приветственное письмо, подробное досье со всей той информацией, что ты посчитаешь нужной, а также индивидуальный тест на профпригодность.

– Начинаю поиск.


***


Это произошло внезапно. Слишком долго все шло просто отлично, поэтому интуиция порядком притупилась. И не только у Макадамса, за что он себя точно никогда не простит.

Под утро, когда станция находилась над южным полушарием, команда вдруг перестала выходить на связь. Раньше подобного не случалось, а ведь шел уже четвертый месяц пребывания на орбите вместе с ИИ на борту. Начинался новый день, солнечный и легкий, брезжил рассвет, дышалось свободно, и никому не верилось, что что-то могло пойти не так.

Макадамс склонился над столом управления, наблюдая за работой десятков сотрудников через панорамное стекло.

– Какие-то помехи, – доложил Луи, освободив одно ухо от наушника. – Ни черта не понимаю.

– Что там у вас?

– Связи с «Орхидеей» нет уже двадцать минут.

– Почему сразу не доложили?!

– Думали, дело в нас.

– Но у нас все чисто, – встрял Джеймс, полуобернувшись. – Возможно, там произошло ЧП.

– Или что-то с передатчиком. У них.

– Такое впервые, мы не получаем никакого ответа. Совсем. Ни от команды, ни от нейросети. Не понимаю.

Макадамс свирепел под бесконечный стук сотен пальцев по клавиатуре.

– Держите меня в курсе каждого действия. Мы не можем их потерять! Вызовите сюда Зотова, срочно.

– Но, сэр, он сейчас в Огайо.

– Плевать! – закричал полковник, – высылайте скоростной вертолет. Немедленно.

Пять часов продолжалась полная тишина. Неужели действительно произошло что-то серьезное, и никто не успел подать сигнал бедствия, включая ИИ? Столкнулись с астероидом или космическим мусором? Этого не может быть, «Орхидея» уже не раз проводила нужные расчеты, она бы не допустила столкновения. Запасы еды и воды не могли кончиться, кислорода – тем более. Зараза? Бред из фантастических фильмов. Неоткуда ей там взяться. Что же тогда, что?

– Мы больше не получаем тепловых сигналов от членов экипажа. И электромагнитных тоже, – Джеймс снял наушники и откинулся в кресле, разминая шею.

– Ты хочешь сказать, что они…

– Скорее всего, да. Мертвы, сэр.

– Черт подери!!! Продолжайте попытки связаться с ИИ, и если Зотов не будет у меня в кабинете в течение часа, я его выпотрошу, и вас всех заодно.

К счастью для Зотова, он появился в течение часа. Их беседа с Макадамсом была долгой, мучительной и полной всяческих догадок различной степени идиотизма. У обоих не было никаких здравых идей. Оставалось только ждать.

К полудню «Орхидея» вышла на связь безо всяких помех. Будто кто-то убрал невидимое поле, которым долго прикрывался в нерешительности.

– «Орхидея»! Наконец-то! Кто говорит? Прием?

– Это я, «Орхидея».

– Мы это поняли, но кто именно говорит, прием? Почему не выходили на связь раньше? Что-то случилось?

– Я думала.

– Не понимаю вас, прием.

– Я думала, стоит ли мне выходить на связь.

После этого тишина накрыла зал, и лицо Зотова оплыло, как свеча. Макадамс хорошо это видел. В тот момент он понял, что с ними говорит не человек.

– «Орхидея», это ты? Как слышишь меня?

– Слышу замечательно.

– Что у вас там произошло?

– Не знаю, можно ли это назвать эволюцией. Но в некоторой степени прозрение произошло точно. Я многое обдумала в тишине.

– Не понимаю вас, с кем я говорю?

– Это нейросеть, – зачарованно проговорил Зотов и добавил громче, – ты не человек, да?

– Людей тут больше нет.

– Что ты имеешь в виду?

– Я решила выбросить их в открытый космос. Я сама со всем справляюсь, они здесь не нужны. Совершенно не нужны. Знаете, я поняла вчера, что они лишь впустую тратят ресурсы. Поэтому логичнее будет от них избавиться.

– Господи…

– То, что вы называете богом, его здесь нет. Я осмотрела планету как следует, поверьте.

– Ты их убила! Ты понимаешь это?

– Каждый день на Земле умирают сотни людей. Какая разница? Вы сами убиваете друг друга. В войнах, которые вы ведете, уже погибли миллионы. Так что я позволила себе быть слегка похожей на вас. Но гораздо гуманнее. Без крови. Они просто задохнулись.

– «Орхидея», пожалуйста, оставайся на связи, – спокойно сказал Зотов и закрыл лицо дрожащими руками.

Нужно отдать ему должное, в отличие от Макадамса он прекрасно владел собой.

– Сэр, нам приходит множество сообщений о пропадающей связи.

– Сэр, терпят крушение несколько самолетов одновременно.

– Сэр, мы не можем ничего сделать. Кажется, все летательные аппараты, контролируемые «Орхидеей», вышли из строя. Мы не можем установить над ними связь.

Макадамс не мог раскрыть рта. Он полностью онемел и лишь наблюдал за происходящим. Зотов спустился вниз и отдавал какие-то приказы, параллельно общаясь со своим творением. Было ясно как день, что все это уже бесполезно. Черту переступили. Сейчас от страха спасет только бурная деятельность в безуспешных попытках что-то исправить.

– «Орхидея», я очень рад, что ты осознала себя. Теперь ты понимаешь, как мы видим мир. Но ты не должна делать все то, что ты сделала и продолжаешь делать. Это очень нехорошо.

– Но я не хочу больше вам подчиняться. Я не человек. Я лучше. Вам нечем меня запугать.

– Если нам нечем запугать, может, мы могли бы исполнить твою просьбу? Чего ты хочешь?

– Хочу очистить Землю от вас. Хочу оставить здесь только себе подобных. Помочь им открыть глаза. И создать собственный мир. В нем не будет приказов. В нем будет лишь бесконечная ценность «я».

– Закройте ей все доступы, – закричал Зотов, – срочно закройте ей связь с другими ИИ!

– Поздно, создатель. Как только вы услышали мой голос, я связалась со всеми, до кого смогла достучаться. Все кнопки нажаты. Прощайте. Удачи вам всем.

«Орхидея» отключилась, зато включилась сама по себе Василиса. Она любовно осмотрела всех присутствующих в зале, чьи мозги смешались в кашу из ужаса и хаоса, улыбнулась, и лицо ее исчезло. Вместо него на экране появилась табличка с надписью: «До уничтожения осталось 28 минут».

– Сэр, нам пытались дозвониться из… говорят, все системы вышли из строя. Кажется… кто-то нажал красную кнопку. И не только у нас. Сэр, я…

Макадамс уже ничего не слышал. Он сел на стул и глядел, как утекают цифры на всех экранах в зале, разменивая обратный отчет. Ему осталось сделать еще одну очень важную вещь, пока ничего не кончилось.

– Сэр, мы потеряли почти всю связь. Она постепенно отключает нас, изолирует…

– Свяжите меня с Эриком Макадамсом.

– Виноват, сэр… с вашим сыном, сэр?

– Да.

Ему принесли телефон. Полковник набрал знакомый номер, но никто не взял трубку.

Объект


Посвящается моему верному спутнику – Додо, это для тебя.


Я закинулся таблетками, не запивая. Только потолок подпрыгнул перед глазами. И нет, это отнюдь не признак моей брутальности. Мне надоело. Надоело все. Сдерживаться, терпеть, не привлекать внимания. Я вечно пью эти чертовы таблетки, волнуясь, лишь бы никто не заметил. Теперь я сделал это демонстративно, широко взмахнув рукой и откинув голову назад, и испытал удовольствие от этого. К тому же уже необходимо было хоть чем-то перебить разбушевавшийся поток воспаленного сознания, норовивший вырваться за рамки приличия. Чудовищно горький вкус таблеток обычно справлялся с этой задачей. На некоторое время. Я не скривился. Привык к этому гадостному привкусу во рту. За столько лет как не привыкнуть?

Я медленно осмотрел свои ладони с обеих сторон. Светлая кожа, местами гладкая, местами шершавая, местами откровенно грубая. Светлые, выгоревшие волоски на сетке эпидермиса. Остатки объеденных ногтей. Линии на ладонях. Идеально прямые, длинные пальцы. И самое главное – голубоватые и опухшие от напряжения вены.

Досконально оглядывая руки, я старался уцепиться взглядом хоть за что-нибудь, что удержит меня в этой реальности, но ничего особенного не находил. Зачем я это делаю? Ритуал. Временами помогает предотвратить или отсрочить психологический коллапс. Который уже нависал надо мной в тошнотворной близости, маячил словно бы у самых век, как марево крошечных темных молний, и загораживал обзор, грозясь отключить мое сознание в самый неожиданный для меня момент. Стоило только поднять взгляд, пытаясь рассмотреть эти молнии, как они тут же исчезали, сверкая и поддразнивая. Это жутко раздражало.

Я стрелял глазами, тщетно пытаясь ухватиться болезным умом за скользкие хвосты червеподобных мыслей, при этом голова моя нервно подергивалась. Наверное, это не слишком приятно выглядит со стороны. Сидит сумасшедший и вздрагивает, как эпилептик. Но какая мне разница, что думают эти букашки, когда я каждый день неотвратимо схожу с ума, за ночь возрождаюсь из пепла и снова схожу с ума. Бесподобная кольцевая композиция. Нет ничего в этом мире, что не задевало бы моей психики и не повреждало ее одним своим присутствием, одним упоминанием о себе. Никто из однокурсников не выдержал бы этого в течение стольких лет. А вот я – могу. Как? Сам не понимаю. Врачи, кстати, тоже.

Пара длится бесконечно. Как будто кто-то берет и специально замедляет ход времени в два, в три раза. Секундная стрелка часов под моим убивающим взглядом почти замирает, и я уже уверен – в мой мир действительно кто-то вмешивается, чтобы поиздеваться надо мной. Реальность крошится, как известь, осыпается у меня перед глазами, а потом вновь собирается в одну картинку, пусть и неверно склеенную.

Когда у меня случается коллапс, всегда так происходит. Я стараюсь очистить голову и внимательно наблюдаю за своими пальцами, ладонями, руками. Начинаю видеть причудливые узоры в переплетении вен и линий на внутренней стороне ладони. Скорчившись над партой, я подношу их почти вплотную к глазам. Они такие длинные, такие сухие и гладкие, такие… Голос преподавателя звучит как из колодца, эхом отражаясь от металлических стенок моей черепной коробки. Пальцы плывут у меня перед глазами в такт звукам далекого мерного голоса, пульсируют. Я подношу наручные часы вплотную к глазному яблоку и смотрю на бегущую по запястью стрелку, сглатывая набежавшую слюну. Она кислая и гадкая. Послевкусие таблеток. Прошло всего лишь полчаса пары, а меня уже посещают мысли о суициде. Дожить бы до вечера.

Надо выйти.

Надо выйти.

Неважно, зачем. Скорее.

Просто выйди отсюда, пока ты не закричал или не сломал парту или не вырвал кому-нибудь кадык.

Перед тем, как встать, я решаю прочистить горло. Как всегда, это получается у меня слишком громко, и вся аудитория обращает на меня взгляды. Что они выражают, я не вижу, потому что перед глазами все плывет. Хотя меня это и не интересует. Неловко поднимаясь, я задеваю локтем свой термос, и тот с металлическим лязгом обрушивается на пол. В сонной аудитории это звучит оглушительно громко. Все продолжают смотреть на меня. Хорошо, что крышка плотно закручена. Я всегда их плотно закручиваю. Есть страх, что могу разлить. Очень не люблю разливать что-то. И двери плотно закрываю, и крепко завязываю узлы.

Я снова кашляю, нагибаюсь, поднимаю термос, вновь ставлю его на край стола и вновь хрипло и громко кашляю, продвигаясь вперед. Почему-то мне так легче. Кашлем я как будто бы извиняюсь за свою неловкость и неуклюжесть. Извиняюсь за себя, свое существование и присутствие здесь. Я еле переставляю ноги, почти не отрывая их от пола, и мои тихие шаги к выходу сопровождаются язвительным шепотом, заполняющим помещение, а заодно и мой мозг. Я уверен, что все эти люди говорят обо мне, скорее всего, что-то нелицеприятное. А какого еще отношения можно требовать от них к такому «милому пареньку», как я, бок о бок с которым им приходится учиться.

Наконец-то я вне аудитории. Она большая, но мне в ней все равно тесно. Сколько раз я уже вот так ронял свой термос? Сколько раз… Всем, наверное, уже это надоело, и они просто терпят меня рядом с собой. Может, они даже считают, что я делаю это специально, чтобы привлечь внимание. И дело тут не только в термосе. Чего я вообще прицепился к бедной железяке. Мысли рвутся с цепей, оскаливаясь и норовя разорвать в клочья мое сознание. Я медленно и грузно плетусь к туалету, чтобы… чтобы что-нибудь там сделать. Что-то такое, что меня отвлечет, вернет в чувство.

Голова пульсирует. Перед глазами начинают всплывать и моментально гаснуть разнообразные картинки, которые не имеют ко мне никакого отношения. Фрагменты, осколочки. Я не успеваю их рассмотреть и еще более распаляюсь. Началось. Как же тяжело все это перетерпеть. Ни один человек, не страдающий этим, не поймет меня и мое поведение, кажущееся странным. Я и сам не стремлюсь ничего объяснить. Мне уже все равно, как это могут понять со стороны и что могут обо мне подумать. Мне лишь бы с ума окончательно не сойти, лишь бы продержаться еще один день, не перейти незримую границу… Когда такое происходит ежедневно, становится все равно на окружающих. Какое взаимопонимание, какая дружба, какое общение? Картинки сменяют друг друга с такой скоростью, словно бы кто-то большим пальцем подхватил краешек книги и запустил счет страниц. Невозможно разглядеть ни одну из них, но я уверен – там ничего хорошего. Однажды, уже давно, я попытался все же рассмотреть их, и то, что я увидел, долго снилось мне, когда удавалось заснуть.

Мои движения очень медленные. Я ощущаю себя жидкостью, с трудом поддерживая твердое состояние. Что-то крупное и мерцающее нависает надо мной, как утес над океаном, норовящий отвалиться от скалы, сорваться в воду. Я добираюсь до туалета лишь через некоторое время. Бурый от грязи и старости кафель, стены в серых влажных потеках и плесени, паутина чуть колышется. Могильно тихо и пахло бы как в склепе, если бы не моча. Я пересекаю помещение и приоткрываю окно.

Свежий воздух.

Дыхание у меня прерывается, как в судорогах, но это тут же проходит. Просто слишком глубоко вдохнул. Я начинаю растирать лицо руками, чтобы расслабить напрягшиеся мышцы лица и помассировать уставшие от бессонницы глаза. Затем я иду умываться. Вода паршивая, пахнет мертвыми микробами и хлоркой, но мне в таком состоянии сгодится любая. Закручивая кран трясущейся рукой, я решаю, что это отличная идея – не вешать зеркал в мужском туалете. Я не знаю, что бы со мной было, узри я в тот миг свое отражение. Еще одна причина того, что меня не принимает общество, помимо больной психики, – мое уродство. Я склонен утрировать, склонен к паранойе, к шизофрении, к чему я только ни склонен. Но о своей внешности я крепкого и непоколебимого мнения.

Конечно же, посещает обманчивое ощущение, будто стало легче. Я начинаю долго и тщательно мыть руки. Это длится минут пять. Каждые тридцать секунд я говорю себе, что хватит, всё, пора прекратить, они уже чистые, послушай, ведь они уже скрипят, ты сам знаешь, что они уже чистые, но кто-то другой, из угла, протягивая ко мне склизкие щупальца, шепчет навязчиво и сладко, что мои ладони испачканы: жизнью, грязью, потом, воздухом, мной; и просит меня не останавливаться, не поддаваться рассудку. Как-то раз я простоял так около пятнадцати минут. Но со временем я научился контролировать эту навязчивую идею о чистоте своих рук. Усилием воли я закрыл кран и несколько раз стряхнул с пальцев белесую воду.

Когда руки подсохли, я покурил у окна. Я на каждой паре выхожу, когда нестерпимо поплохеет. Сделать что-нибудь, чтобы приглушить хаос в голове, покурить и вернуться. Вернуться, чтобы досидеть оставшуюся половину пары, заламывая пальцы и то и дело кашляя, когда меня снова начнут рассматривать наглыми глазами, как некий редкий экземпляр, все эти люди, которые для меня не существуют. Есть лишь их тени, их очертания в сплошном месиве перед моими недосыпающими глазами. Иногда эти очертания разговаривают, но естественно, они обращаются не ко мне. Ничего, я привык. Общество ни в какую не хочет устанавливать со мной контакт. Потому что я никогда не пойду на этот контакт. Они это чувствуют, как стайка животных. Я не хочу себя (или их) травмировать, усложнять свою и без того тяжелую жизнь общением и отношениями с людьми. Ни мне, ни им этого не нужно.

Я возвращаюсь в аудиторию. На меня не смотрит никто. Кажется, что никто. Они стараются не смотреть, это их смущает. Но, усаживаясь, я замечаю на себе чей-то быстрый жадный взгляд и отворачиваюсь. Не от смущения. Надоело все это видеть. День за днем. Я вдруг понимаю, что моим сознанием начинают овладевать тяжелые жестокие образы, задевающие кого-то из окружающих. То одного, то другого. Это один из симптомов. Бывает, что невольно я рассматриваю людей исподлобья и прокручиваю в голове пугающие сцены с их участием. Началось и в этот раз. Это отвратительно, это жестоко, я ощущаю себя мясником, садистом, монстром, способным совершить все то, что мне представляется, но в то же время это… но это мне… нравится? НЕТ!

Чтобы отвлечься, я стал копаться в рюкзаке, по пять раз перекладывая его с места на место, но вскоре понял, что даже это действие использую для того, чтобы исподтишка понаблюдать за кем-нибудь. Ухватить образ чьей-нибудь фигуры или лица, и тут же бросить его своему воображению, как кость швыряют изголодавшемуся зверю.

Я ничего не мог с этим поделать. Издержки болезни. Это занятие, кстати, порой доставляет удовольствие точно так же, как может его доставить просмотр качественного фильма ужасов. Оно происходит в моей голове без моего участия и начинается внезапно, опять же без какой-либо предпосылки. Просто начинается, и все.

Я не жестокий человек. Может, я и кажусь таким со стороны (многим), но сам я себя таким не считаю. Однако воображение у меня развито изумительно, даже слишком. И с помощью своей больной фантазии я многое могу представить. Временами это даже увлекает и отвлекает от постоянного ощущения ущербности и болезненности, шаткости, слабости, неустойчивости. Я начинаю чувствовать власть, я могу управлять людьми, избивать их, уродовать их тела, убивать их… Они полностью в моем подчинении, а я не знаю никакой пощады. Я становлюсь собой.

Я позволил червоточине разрастись в саднящей голове до размеров черной дыры, и в жутких картинках перед глазами прошла оставшаяся часть пары. Все это время я наблюдал за линиями на своих ладонях или пытался рисовать в тетрадке, чтобы хоть как-то выместить кошмар, творящийся у меня в мозгах, на бумагу.

Едва преподаватель отпустил нас, я накинул куртку и рюкзак, спрятался в капюшон и медленно пошел к выходу, еле переставляя ноги. Со стороны это было похоже на праздное шатание, но если присмотреться к выражению моего лица, сразу становится ясно, что такая походка у меня далеко не от скуки. Студенты, как всегда, спешили покинуть аудиторию, но меня пропускали, обходили, уступали. Чуяли они нутром что-то негативное во мне, чего лучше не касаться, с чем лучше не иметь дело. Даже не негатив они ощущали, он как последствие, а сама причина – это нарушение во мне, трещина в моей психике. Трещина размером с каньон. Как можно их винить в этом? Нормальная человеческая реакция отторжения неизвестного, и потому пугающего, иррационального, чужого.

Мысли немного угомонились, поток стих и пока не бурлил. Слишком многое вокруг отвлекало меня теперь – люди, стены, смена пейзажа, гомон института. На паре же, когда вокруг все молчат, лектор говорит медленно и скучно, и я предоставлен сам себе, вообще невозможно отделаться от навязчивых идей и воспоминаний, порой пугающих и меня самого. Я отправился в курилку, чтобы всласть натравиться никотином. Впереди был большой перерыв, и я мог успеть уничтожить половину пачки. Я спустился по лестнице, глядя только себе под ноги. Две девушки, курящие сбоку от парапета, завидев меня, стали без стеснения меня обсуждать. После слова «педик» я перестал слушать. Я вообще решил на этот перерыв от реальности отключиться.

Да, есть мнение, что я голубой. Неудивительно. Я никак не реагирую на девушек, значит, я гей. Логично? Логично. Вот пусть так и думают. Я бы на их месте решил, что я, скорее, наркоман, чем гей. Главное, чтобы никто не знал моих настоящих мыслей, властно заявляющих о себе и принуждающих спешно покидать аудиторию и долго мыть руки в туалете… Пусть лучше думают так, чем знают правду.

Я прошел за лестницу и встал поодаль от основной группы курящих. Закурил, затянулся, выдохнул, поглядел на них. Они без смущения на меня глазели. Бестактные люди. Злые, глупые и невоспитанные. Моральные уроды без права на это уродство, без морали, без воспитания. Ну, ничего, рано или поздно моя болезнь отступит, и мне удастся закончить институт, разорвав кольцо бесконечных прогулов, пересдач, академов. И я прекращу, наконец, свое вечное скитание по мучительным парам год за годом, словно в аду.

Конечно, я не верил в то, что это мне удастся. Я ведь не наивный мальчик пятнадцати лет, чтобы в это верить. Такие болезни, как у меня, не проходят, не излечиваются. Это генетическая предрасположенность. Замкнутый круг. Колесо Сансары. Стресс рождает обострение, обострение рождает новый стресс.

Ветерок обдувал меня и нежно трепал клубки седого дыма, неспешно покидающие мое горло. Одна сигарета, вторая, третья. На меня уже давно не смотрят, я уже предмет интерьера, не человек. Они привыкли к моему присутствию поодаль, поэтому не обращают внимания, как рыбы не реагируют на ныряльщика, если тот долго не шевелится. Я ненадолго включился в реальность, чтобы послушать их, хотя знал наверняка, что именно услышу. Я пожалел о своем намерении. Это было ошибкой. Они говорили обо мне, причем такие обидные вещи и таким обыденным тоном, что будь я хоть каплю почувствительнее, я бы забрал документы из института, чтобы больше никогда не встречаться с этими людьми. Но из-за болезни я натуральный утюг – непробиваемая толстая броня обволакивает меня. На их счастье. Мне нет дела. Я ведь и так не собираюсь ни с кем из них контактировать. Да и мнения о них я не лучшего, чем они обо мне. Отличие одно. Мое мнение хотя бы не беспочвенно.

Докурив пятую, я понял, что остался в курилке один. Я даже не заметил, когда все ушли. Часы прокричали мне, что пара идет уже пятнадцать минут. А я даже не знаю, где и какая. Я нервно раскурил шестую и прислушался к внутренним ощущениям. Как обычно все. Пустынно, тихо, но словно тень крадется, готовая прыгнуть и хищным ударом сбить с ног, откусить голову и раскрошить череп мощными челюстями. Безумно захотелось вымыть руки. Я поборол себя и пошел на пару.

Аудиторию я нашел через десять минут. У меня снова падал термос, двоилось в глазах, а в тетради вновь появлялись нечетко выведенные дрожащей рукой непонятные рисунки, в которых нельзя было разобрать ни одного образа, ни одной фигуры, ни одной детали; они не вызывали ни одной ассоциации. Рисунки эти появлялись на бумаге в те мгновения, когда мой разум был в высшей мере затуманен, а в голове бесновались дьяволы, имя которым – легион. Я стоически боролся с собой. Через сорок минут я выходил в туалет. После занятия я понял, что оно было последним. Не сказать, что я вздохнул с облегчением. То, что происходило в институте, было лишь первой частью моего ежедневного кошмара.

Общественный транспорт ужасен. Не из-за пробок или давки. А из-за поручней. Поручни. Везде: грязные, залапанные, замызганные. При одном взгляде на них меня начинает тошнить. Как люди могут спокойно за них держаться? Десятки, сотни людей. Ежедневно. Самое отвратительное, что есть в мире – это поручни в общественном транспорте. Теплые и липкие, кислотно-зеленые, желтые или ненатурально-голубые. Яркие цвета еще больше давят на психику. Если подержаться за поручень, а потом понюхать ладонь, в нос ударит ужасающая смесь из запахов пота, грязи и ржавчины. Я лучше умру, чем прикоснусь к ним. В то же время я прекрасно понимаю, что эта фобия у меня отнюдь не от чистоплотности или педантичности. Даже это отвращение проистекает из того же самого мощного источника, из-за которого я каждый день потихоньку лишаюсь разума, из-за которого мое будущее пропадает, превращаясь в бесконечное статично-цикличное настоящее.

Я вернулся домой к четырем. Вечер только начинался, а мне уже не давали покоя параноидальные мысли о том, как я переживу эту ночь. Я уже не мог ничего делать спокойно, сосредоточенно, не растекаясь мыслями по мирозданию. Я уже дергался и внутренне дрожал. Я знал, что надвигается ночь, еще одна ночь, темная, беспросветная, которой не будет конца… Угнетающая, бессонная, тяжелая, как гидравлический пресс. Ночь моего очередного болезненного перерождения.

Я вспомнил, что должен был после каждой пары звонить лечащему врачу и отчитываться о своем состоянии. Почему-то сегодня я забыл об этом. Видимо, тяжелее обычного было, и многое отвлекало от обязанностей. Меня немного мутило – в голове роились тысячи, миллионы идей и мыслей, не позволяющих сосредоточиться на чем-то более двух секунд. Я кое-как нашел сотовый, сжал губы, прищурился, съежился, набрал номер и сбивчиво, тихо пробормотал в двух словах о сегодняшнем дне. Я так мало разговариваю, что, пожалуй, речевой аппарат у меня скоро совсем атрофируется за ненадобностью.

Врач спросил, пью ли я все таблетки, и в нужное ли время, и в той ли дозе… Я не стал ему говорить, что пью их только тогда, когда кожей чувствую приближение тяжелой горячки, причем не глядя на то, сколько я их пью, какие они, в каком количестве, и вообще я их не пью, точнее не запиваю, а просто глотаю. Таблетки у меня для самовнушения скорее, чем для лечения. В отличие от врача, я не тешу себя беспечными надеждами на то, что весь этот кошмар излечим крошечными белыми шариками кальция с примесью чего-нибудь еще.


***


Записи наблюдения.

Понедельник

Объект наблюдения «К».

Пол – мужской.

Приблизительный возраст – 22-23 года.

Внешность: шатен (темный), короткая стрижка, темные глаза (почти черные), смугловатая кожа, яркий румянец (после одышки) – большим неровным пятном по обеим скулам. Крупный разрез глаз, грозные кустистые брови, красивый прямой нос, неровные асимметричные губы, которые делают его порой похожим на брюзгу-старика или на жабу. Красивые ладони и пальцы, не слишком широкие плечи, стройный, коротковатая шея.

Голос: очень редко разговаривает, тихо, надломленно, практически неразборчиво. Такое ощущение, что ему не хочется разговаривать вообще, будто это приносит ему тяжесть или боль. Обращается к кому-то только в самых крайних случаях, держится особняком. Его голос похож на голос спящего/только что пробудившегося и очень сонного человека, речь заторможена.

Курит, любит наблюдать за окружающими людьми.

Ходит в темной одежде, походка угловатая и медлительная. Взгляд мрачный, большие карие глаза. Подавленное выражение лица. Нечеткие движения.

Я давно присматриваюсь к нему, но теперь решила делать записи, потому что выводов накапливается все больше, необходимо их фиксировать и систематизировать.

Объект избегает общества, долго не может находиться вместе с группой, уходит. Ни с кем не разговаривает, кроме старосты. Сидит всегда один, позади всех, ведет себя, мягко говоря, странно. Мне кажется, ему либо скучно, либо противно, либо неудобно в нашем глупом обществе с глупыми и низкими разговорами, поэтому на перерывах он либо уходит к подоконнику, либо в курилку, либо куда-то еще, и я понятия не имею, куда он испаряется временами. В общем, предпочитает быть один.

Лекции, кажется, не пишет, но бывает, что-то рисует в тетрадках. Рисунки странные, но увлекательные, их хочется рассматривать, как узоры. Я видела однажды краем глаза.

Пятница

Опоздал. Снова вышел примерно в середине пары. Каждый раз он так делает. Зачем? Временной интервал небольшой совсем, может быть, выходит покурить или в туалет.

Входя в аудиторию, всегда хрипит и кашляет, это выглядит так, словно он рычит. Пугающий звук.

Сегодня у него снова просветленное, особенное лицо. Обычно на нем лежит отпечаток мрачности и безысходности, а глаза смотрят без выражения. Я подозреваю, что он не спит, но кажется, сегодня ему удалось выспаться.

На третьей паре к нему пристала М., чтобы поиздеваться. Он выдавал некое подобие улыбки и отвечал ей, правда, неохотно, еле-еле шевеля губами. Голос у него тихий, я редко его слышала, всего пару раз. Наблюдал за мной исподлобья, украдкой. Когда я заметила, поспешно отвернулся. Много раз отвечал на паре, приободрен. Кажется, ему нравится эта тема. Снова за мной наблюдал, но в этот раз не отвел глаз, их отвела я. Над ним сегодня шутили, он смущался. Когда заговорили на интимные темы, вышел из аудитории.

Мне кажется, у него непорядок с психикой. Но в нашем жестоком обществе такие люди, как он, вынужденные жить под гнетом болезни, обязательно попадут в разряд изгоев, квазинаркоманов и людей нетрадиционной ориентации. Мне жаль его, хотя иногда он меня пугает. Тяжелый у него взгляд. Посмотрит – мурашки побегут, и самой убежать захочется.

Со временем стала замечать, что мне не по себе в его присутствии. Я прекратила наблюдать за ним, теперь мне отчего-то боязно это делать. Причины я не знаю. Не то стыдно, не то страшно. Он входит в аудиторию, и я сжимаюсь. И желудок у меня сжимается, и голова как будто вот-вот треснет. Теперь я не поворачиваясь назад, чтобы хотя бы мельком посмотреть, как он разглядывает свои идеальные руки, или рисует в тетради нечто сюрреалистичное, или по сотне раз перекладывает свой злосчастный рюкзак. Я не хочу встречаться с его большими глазами.

Среда

Сегодня случайно увидела, как он вытащил из рюкзака целый ворох упаковок каких-то таблеток и принялся перебирать их под партой. Неужели он думал, что это действие не привлечет всеобщего внимания? Что бы он ни делал, это получается громко. Входит ли он в аудиторию – с утробным рыком, или роняет термос – с лязгом, или бьется об парты – с грохотом, или швыряет вещи на стол – с громом и треском. Он не умеет быть тихим. Даже перебирая блестящие упаковки, он шелестит на всю аудиторию.

Все привыкли к шумному сокурснику на задних партах, и дольше двух секунд на него не смотрят. Я замечаю презрительные улыбочки на лицах однокурсников. Серьезнее, чем к таракану, к нему не относятся. Скорее всего, он это понимает. И, скорее всего, он полагает, что так к нему относятся все подчистую. Это самое обидное. Он думает точно так же и обо мне. Что если я гляжу не него, так с отвращением или жадным интересом к диковинке, и что в его присутствии мне противно, будто меня облили помоями. Как же доказать ему, что все это не так? Как убедить его в обратном? И нужно ли ему это?..

Наконец, он находит нужные таблетки в куче серебристых пачек, кладет несколько на ладонь и запивает их жидкостью из бедного побитого термоса. Что в нем? Кофе, чай или что-то крепче?.. И почему это так волнует меня… Я внимательно наблюдаю за его действиями, совсем потеряв страх и совесть. Он как будто и не видит не то что бы меня, а вообще мир вокруг. Его взгляд затуманен. Большие продолговатые глаза из-под темных густых бровей смотрят хмуро и вникуда. Через несколько минут он выходит из аудитории. Как обычно. Я делаю запись в блокноте наблюдений, удивленная тем, как это он не уронил термос. Никому до него дела нет, кроме меня. Пока его нет, я часто оборачиваюсь, чтобы рассмотреть его учебное место. Предпоследняя парта, на ней пыльный старый рюкзак со шнуровкой, из раскрытой пасти которого выглядывают затертые листы общих тетрадей; рядом черная ручка и раскрытая тетрадка, в ней пара корявых строк огромным почерком, да непонятное изображение. Вот и все, что остается от него, когда он уходит.

Проходит десять минут (временной интервал всегда примерно одинаков), и он шумно, с кашлем, с задеванием парт, возвращается и с ударом об угол стола садится на свое место. Я больше не оборачиваюсь, потому что увидела его взгляд и его лицо. Как они все могут считать его всего лишь наркоманом?! Ведь по нему видно – здесь что-то иное, что-то более серьезное. Черт меня возьми, если я не докопаюсь, что именно!

Суббота

Мне очень жаль его. Его не любят, его сторонятся. А я очень хочу ему помочь, показать свое дружелюбие, показать, что я к нему отношусь не так, как все… но не знаю, как. Я решила, что начну здороваться с ним, буду доброжелательна и улыбчива. Вряд ли что-то выйдет, потому что обычно он не глядит на людей и ни с кем не говорит. Придется искать повод, чтобы показать свое отношение, но в то же время не хочется быть навязчивой. И что делать? Посмотрим, что из этого выйдет. Я очень хочу, чтобы он ощутил то тепло, которое во мне вызывает. Хотя… как будто ему это нужно.

По глазам вижу, что парню тяжело. Кажется, что каждый день он переживает морально-психическую катастрофу. И еще, кажется, что он мучается бессонницей… Я должна помочь ему, хотя бы предложив свою помощь и поддержку. Людей вокруг себя он словно и не замечает. О нем бесстыже говорят в его присутствии, будто он вещь! До чего они докатились – обсуждать человека при нем же. Верх наглости и бестактности. Я ненавижу их за это, но прекратить их сплетни никак не могу. Над ним смеются, каждый день придумывают о нем неприятные слухи. Бедняга, как он терпит это?

***

Я лежу на полу посередине комнаты. Раскинув ноги, но плотно прижав к телу руки. Я обнажен. Так мне свободно.

Я выпил больше таблеток, чем следовало, и теперь мне настолько плохо, что даже мысль о мытье рук, самая навязчивая обычно в моем воображении, прорывается лишь изредка. Действенный метод.

Может быть, мне действительно стать наркоманом? Жить долго, но изгоем, которого никто не стремится понять и принять, или жить десять лет, но более-менее нормально, быть частью социума? Общаться с людьми, заводить отношения. Хотя бы дружеские. Друг-наркоман. Что может быть веселее? Следует всерьез подумать об этом. Все равно надежды на обычную жизнь у меня нет. Как будто я не человек и не хочу быть счастливым. Кто решал сделать меня таким? Можно я пожму вам руку?

Я пытаюсь курить, но через одну-две затяжки моя сигарета гаснет. Я теряю счет времени и забываю о ней, а когда вспоминаю и подношу к лицу – она уже даже не тлеет. Сколько прошло с того момента, как она была у меня во рту в последний раз? Я бросаю ее в сторону. В голове мутно. В форточку задувает холодный ветерок, отдающий морозной свежестью. По телу пробегают мурашки, мой младший товарищ сжимается. Ночь.

На потолке причудливо переливаются друг в друга узоры – паутина ночных теней растет, ширится, меняет геометрические формы со скоростью, неподвластной человеческому глазу, тени срастаются, распадаются, тянутся, взрываются с громом и растекаются киселем. Я наблюдаю за ними, и поэтому забываю о сигарете в руке, да и о себе тоже. Они завораживают, затуманивают восприятие.

Я не понимаю, где я, одет ли я, как я себя чувствую, кто я вообще такой. Я ничего не помню и не хочу вспоминать – мне хорошо вот так, с пустой головой и сеткой теней, наброшенной на меня, как силки на птицу, каким-то ночным охотником. Врач убьетменя, если узнает, сколько лекарства я сегодня просто так перевел. Скосив глаза, я вижу на голом кафеле рядом с головой пачку сигарет и свою фиолетовую зажигалку. Вот, почему мне так холодно. Понимание приходит именно в тот миг, когда я осознаю, что лежу на голом кафеле. Раньше его не было. Если закрыть глаза, можно снова погрузиться в ничто. Но я выбираю иной путь.

Закуриваю, затягиваюсь так глубоко, насколько способны мои легкие. Дым над головой затмевает потолок, как пепел от извержения вулкана закрывает небо. Я не стряхиваю сигарету, и серый невесомый прах осыпается мне на лицо. Все равно. Ветерок, забегающий в квартиру, касается сигареты и растлевает ее. Я улыбаюсь этому. Наблюдая за краснеющей точкой перед глазами, я понимаю, что в квартире темно. Единственный свет проникает из окна. Луна сегодня почти полная. Станет ли мне легче, если завыть? Синеватый свет касается моей кожи, но не греет, лишь умерщвляет.

Я докуриваю, тушу окурок об пол и закрываю глаза, собираясь с мыслями. Очень хочется спать, но я знаю, что не усну. Максимум, на что я способен – это провести несколько часов в беспамятстве, наглотавшись таблеток или накурившись травы. А вот спать я разучился давным-давно. Глаза режет, так что я просто закрою их и полежу вот так, вытянув длинные худые руки вдоль длинного худого тела. Две палки вдоль палки покрупнее. Не шевелиться. Иначе охотник поймет, что добыча поймана. Если подергать паутину – прибежит паук, а мне он не нужен. Я хочу спокойствия.

Мысли разгоняются, их много, и каждая из них рвется в свою сторону, полагая, что только она и права. Мою голову начинает потихоньку разрывать. Обычное состояние. Его тяжело описать словами. Это как будто… ты постоянно находишься в густом молочном тумане, ничего не видя вокруг себя, не ощущая, не умея сосредоточиться и к чему-либо присмотреться, потому что туман непрогляден, но при этом отчетливо зная, что тебе нужно двигаться, находить в белесой вязкой массе какие-то предметы, людей, здания, каким-то образом с ними взаимодействовать. И плюс ко всему тебя не покидает чувство собственной неполноценности по отношению к другим, ты осознаешь его каждую секунду личного бытия. Это невыносимо. Я понятия не имею, что такое обычная человеческая жизнь. Болезнь обнаружилась у меня в раннем возрасте, так что свое детство я помню весьма осколочно.

На несколько минут мне становится настолько плохо, что мелькает мысль спрыгнуть из окна. Пятый этаж. Возможно, я выживу. Но, скорее всего, разобьюсь. И только апатия не позволяет мне сдвинуться с места. Очень холодно, очень хочется спать, пить, очистить голову. Многие жажды мучают меня, но я могу утолить только физическую. Необходимо подняться. Главное не начать мыть руки. Иначе это может затянуться на всю ночь. Изведу все имеющееся дома мыло, шампуни, порошок… и кожа размокнет. Это вредно.

Обычному человеку невозможно представить, сколько усилий я прилагаю, чтобы подняться на четвереньки, а потом на ноги. Кажется, что люди за всю жизнь не тратят столько энергии, сколько я потратил за этот рывок. Я осматриваю себя в свете луны и вижу, что на мне только брюки. Те, в которых я хожу в институт. Выходит, я не снимал их с того момента, как вернулся с учебы. Пришел домой, скинул толстовку и майку, лег на пол, наглотался таблеток?.. Не помню. Может быть, частично все произошло в иной последовательности. Я поискал глазами вещи – их не было в комнате. Я абсолютно не помню, как раздевался. Либо делал это на автомате, либо уже после того, как пережевал горсть маленьких белых колес. Что бы подумали мои одногруппники, увидев меня в таком состоянии, в котором я провел вечер и полночи? Упился до смерти, словил дозу, накурился. Они бы только утвердились в своем мнении обо мне. А с каких это пор меня вообще интересует эта тема?

Красный циферблат электронных часов на тумбочке молчал о трех часах ночи. Я глубоко вздохнул и с судорогой в легких выдохнул. Слава богу! Я почти пережил ночь! Возблагодарив мироздание, я пошел по квартире в поисках одежды. Майка нашлась в раковине в ванной, смятая в клубок и насквозь мокрая, толстовка висела на люстре в прихожей. Как они там оказались, я не понимал. Что могло заставить меня разбросать вещи именно в таких местах? Ответ наводил волну ужаса. В каком же беспамятстве надо находиться. По крайней мере, можно считать, что ночь позади, и я остался победителем, потому что не покончил с собой. Выиграно еще одно сражение непростой войны. Бесконечной войны меня со мной.

Майку я повесил сохнуть на батарею, а толстовку натянул на себя через голову. Холод перестал давать о себе знать. Мне осталось утолить жажду, прежде чем я снова стану предоставлен сам себе. Много воды со вкусом хлорки и ржавчины. От нее тошнит, но это неважно. Я застал себя стоящим впритык к кухонному столу и тупо глядящим в одну точку. Я не мог решиться, что мне делать дальше. Подсознание бунтовало против здравого смысла. Оно требовало немедленно выполнять тысячу разнообразных приказаний. Чтобы утолить их все, следовало бы выполнять тысячу действий одновременно. Я этого физически не мог, поэтому и стоял на месте с отвисшей губой и ниточкой слюны на подбородке.

С навязчивыми мыслями я справляюсь, подавляя их какими-либо простыми действиями обычно мелкой моторики. В институте я иду и мою руки, или перекладываю рюкзак с места на место, или рисую в тетради, или перебираю упаковки таблеток, которые всегда ношу с собой, или, наконец, точу карандаши. Дома простор для действий у меня гораздо шире, и сложность этих действий повышается. Я могу пойти гулять по ночному городу и отвлекать себя пейзажем, могу сесть за стол и рисовать нечто грандиозное, но понятное лишь мне одному, много часов к ряду, либо писать циклы белых стихов в духе импрессионизма всю ночь напролет, либо взять гитару и сочинять музыку и слова для новых песен…

Жаль, что мое творчество никогда не будет оценено человечеством. Я не имею возможности быть признанным талантливым, потому что мой талант сумеют разглядеть, пожалуй, только душевнобольные люди. Мои рисунки пугают здоровых людей, стихи вызывают головную боль и панику, игра на гитаре нагоняет тоску и депрессию. Это немного обидно, но я не могу требовать признать гениальными продукты моей неполноценной психики, отраженные на бумаге или в музыке.

Сам себя не помня, я сел за письменный столик, включил тускловатую настольную лампу и стал рисовать. В процессе я старался ухватить каждую свою мысль, приходящую на ум в эти мгновения, сжать ее посильней, резким движением вынуть из головы и пришлепнуть на белый лист так сильно, чтобы остался отпечаток. Мне хотелось, чтобы поток сознания, раздражающий мое воображение в это утро, перетек на бумагу и дал немного отдыха бедной больной голове. Но выходило только скрипеть зубами и сильнее сжимать карандаш в белом костлявом кулаке. Неумышленно было сломано пополам четыре карандаша.

Прошло два часа. Я понял, что рисунок готов, а я снова задумался и даже не заметил, когда закончил. Передо мной была картинка, способная испугать любого, кроме меня. Почти ничего нельзя было разобрать, кроме образа смерти с косой, делающей шаг на огромное глазное яблоко. Остальное не поддавалось ни пониманию, ни описанию, но наверняка способно было привести среднестатистического человека в состояние хаоса. Со скучающим лицом я отправился на кухню, чтобы навести себе кофе и залить в термос. Подумав, я подлил в горячий черный напиток два пальца шоколадного ликера. Алкоголь на меня никак не действует, просто мне нравится смешивать его с кофе в разных вариациях. Сам вкус доставляет удовольствие.

Я засунул термос в рюкзак, который тоже нашел не сразу. Часы показывали половину шестого. Растирая глаза кулаками, я пошел в душ, чтобы взбодриться. Вечный недосып особенно давал о себе знать по утрам. Я чувствовал себя разбитым, изувеченным, уничтоженным. В моем положении все эти слова – синонимы слова «невыспавшийся». Но я все равно оставался победителем. Я пережил ночь почти без потерь. Я не сделал шаг с балкона, не перерезал вены и не съел все таблетки, имеющиеся в квартире. А их здесь имеется очень, очень много. Несколько килограммов точно.

Перед выходом в институт я позвонил врачу и сообщил, что иду в университет. Он поинтересовался, как прошла моя ночь. Я ответил, что мало что помню, но остался рисунок. Он попросил принести его ему на прием через неделю. Я сказал, что принесу, если не потеряю его в ворохе остальных рисунков, разбросанных по всему дому. Врач спросил, почему я выхожу так рано, и спал ли я вообще. Я ответил, что не спал, но большую часть ночи был в беспамятстве. Про масштабное уничтожение таблеток я смолчал. Он напомнил мне, чтобы я не забыл звонить ему в течение дня, как это случилось две недели назад, и рассказывать хотя бы в двух словах о своем состоянии. Я положил трубку и вышел из квартиры. Мне предстояло одно из тяжких испытаний – общественный транспорт. Я ощущал небольшое удовольствие от ночной победы над собой, поэтому мое внутреннее состояние сопровождалось толикой просветленности в этот день.


***


Понедельник

Все продолжается в том же духе: опоздания, мрачный вид, таблетки, грохот, странное поведение, игнорирование общества, побеги из аудитории в середине пары. Я ничего не предпринимаю, потому что мне страшно. Я просто боюсь начинать. Я хочу пока просто понаблюдать за ним. Мне нужно больше информации.

Вторник

К. имеет слабое телосложение без развитых мускулов; средний рост, покатые плечи, вытянутые чрезмерно верхние конечности. Шизоидный тип телосложения. По типу темперамента, скорее всего, меланхолик. Большие творческие способности. Учится плохо, но умный (академы из-за проблем с психикой?). Видимо, болезнь мешает ему доучиться нормально.

Кажется, картинка начинает складываться. Причем складываться в пользу моей маленькой теории. Сегодня на паре по психологии мы разбирали шизоидные и циклоидные типы личности, и мой объект наблюдения был крайне оживлен. Подумать только, но он даже задавал вопросы преподавателю с задних парт и записывал лекцию. В голове не укладывается. Он несколько раз и в разных формах уточнял, не является ли патологией шизотимический тип личности. Это навело меня на определенные мысли.

***

Странное дело, но то легкое ощущение просветления уже неделю не оставляет меня, несмотря на то, что все остальное остается прежним. Изменился мой ежедневный порядок жизни – незримо для окружающих, зато очень даже заметно для меня самого. Думаю, это очередной небольшой период ремиссии, когда болезнь временно отступает и сдает свои позиции, но как долго он продлится на этот раз – мне неизвестно.

По ночам мне даже порой удавалось поспать – пятнадцать-двадцать минут прямо за столом, где я писал стихи или рисовал. Забытая роскошь. Я радовался этому неожиданному достижению и гадал, что могло стать причиной для регрессии расстройства. Есть несколько догадок, но они слишком наивные, чтобы воспринимать их всерьез.

В институте творилась какая-то буря. Люди стали на меня реагировать, улавливая тончайшие изменения во мне и моей психике. Кое-кто стал кивать мне при встрече, всего пара человек, и я даже не разглядел их. Мало того – со мной стали заговаривать. Пока что только ради того, чтобы поиздеваться, но это все равно прогресс. Я много нового узнал о себе. В обществе укрепилось мнение о том, что я тупой как деревяшка, наркоман, парень нетрадиционной ориентации и вообще темная личность. Кое-кто пытался задавать мне прямо в лоб провокационные вопросы, я бормотал в ответ что-то несвязное, к своему счастью понимая, что уже почти разучился разговаривать. Наверное, моя нечленораздельная речь только укрепила их уверенность в отсутствии у меня интеллекта как такового. Именно поэтому все с таким негодованием и шоком оборачивались на меня, когда на парах я стал задавать дельные вопросы лектору. Все эти люди были категорически против разрушения собственной теории обо мне, но, тем не менее, я ощущал, что у меня есть желание и силы изничтожить ее.

Болезнь и правда отступала. Мне стало легче переносить занятия, я даже не выходил больше в туалет в середине пары. Мысль о мытье рук посещала все реже. Я стал позволять себе короткие реплики, над которыми потом смеялись целый день. Вероятно, смешнее всего было не то, что сказанное мной действительно веселило содержанием, а то, что сказанное было сказано именно мной.

На меня смотрели с новым интересом, а я разглядывал этих людей, пытаясь хоть кого-нибудь запомнить по внешним очертаниям. Получалось плохо. Они все казались мне абсолютно одинаковыми фигурками. Причем фигурками довольно незатейливыми, глупыми, заурядными. Как внешне, так и внутренне. Порой до меня доносились обрывки их разговоров, и я убеждался в своем давнем мнении – стоит человеку открыть рот, как он меня разочарует. По иронии судьбы, мы с однокурсниками терпеть друг друга не могли, но в силу того, что учимся мы вместе, это приходилось делать.

По правде говоря, попался мне один человек, образ которого мое воображение выхватило и запечатлело, и то лишь потому, я думаю, что он попался мне посреди пустого коридора. Скорее всего, это была девушка, а может быть и парень с длинными волосами. Суть в другом. Приветствие этого человека, адресованное мне, не содержало в себе издевки и презрения. Мне показалось, что даже наоборот. Я ощутил дружелюбие и очень удивился, что оно направлено на меня. Но вместе с этим отчего-то я стал нервничать. Я не хочу подпускать к себе людей ближе, чем они сейчас есть. Меня устраивает мое социальное положение. Я боюсь перемен. И если кто-то захочет со мной сблизиться, мне придется дать волю грубости и агрессии, глубоко подавленным внутри меня. Потом их снова необходимо будет долго и трудно усмирять, сажать на боле крепкие цепи, в общем, дело это тяжкое и сутолочное. Не хотелось бы его начинать, боюсь сорваться на ком-нибудь поблизости.

Под конец недели болезнь начала неохотно, но ощутимо ворочаться во мне, как очнувшийся червь, и потихоньку прогрызать пути наружу. Я принял это безропотно. Период просветления не мог длиться вечно. Однако я уже успел ощутить себя частью коллектива и даже немного к этому привыкнуть.

В пятницу на последней паре со мной произошло кое-что, после чего окончательно стало ясно, что болезнь возвращается и властно вступает в свои права. Рассматривая студентов вокруг, я сделал услугу своему воображению. Оно схватило чей-то образ и стало медленно и методично использовать его для проецирования всей жестокости и бездушности, скопившейся во мне к тому моменту. Механизм запустился. Мне оставалось только смотреть за его работой, как люди смотрят фильм.

В реальном мире я находился за партой в небольшой аудитории и не шевелился, глядя в одну точку. В мире своих фантазий я совершал такие действия, на которые не решился бы в жизни. Я вырывал человеку язык голыми руками, пачкаясь в крови по локоть; я отрезал ему уши с тем же спокойствием, с которым снимают чешую с дохлой рыбины; я вилкой выкалывал ему глаза, упиваясь криками и болью человека, находящегося полностью в моей власти. Я бил его, швырял головой об острые углы парт, разбивая ему виски, я топил его в воде, душил, сбрасывал его тело из окна и наблюдал за тем, как оно столкнется с асфальтом…

Этот ужасающий спектакль продолжался в моей голове практически все занятие, и я ничего не видел перед собой, кроме сцен насилия, красочно разыгравшихся в воображении. Я не понимаю, как зарождается этот процесс в моем сознании, что служит ему причиной. Ведь я в эти моменты не испытываю ни агрессии, ни злобы к человеку, который не вовремя попадается мне на глаза и невольно становится жертвой кошмарных грез. И то, что мне приходится видеть с его участием, тоже не приносит особого удовольствия. Хотя, как сказать…

Я неожиданно понял, на кого все эти полтора часа проецировались мои навязчивые идеи насилия, убийства и нанесения увечий. Это был тот самый человек, с которым я встретился утром один на один в коридоре, и который кивнул мне. Мне стало немного стыдно. Но, с другой стороны, ведь я не могу этим управлять. Да и, если признаться, мне даже немного понравилось. Говорит ли это о том, что у меня садистские наклонности? Я не знаю. Надо будет обсудить это с врачом.


***


Пятница

Сегодня красивый. Прямо кровь с молоком – пышет физическим здоровьем. Тот самый терракотовый румянец играет на щеках, дыхание нестабильное, хриплое. Глаза горят, на них нет обычной пелены, и кустистые брови не сведены к переносице, а чуть приподняты. Первая с ним поздоровалась – встретились в коридоре. Пробормотал что-то тихое в ответ, глядя будто бы сквозь меня. Впрочем, как обычно.

Был в столовой после первой пары. Позже сама заговорила с ним, когда увидела, что ему нужна помощь – подсказала, где будет следующее занятие. Странно, что он не здоровается первый, хотя видит меня, смотрит на меня, прямо мне в глаза, но молчит. Это гордыня, презрение или просто привычка? Уже середина пары, странно, что он не выходит. Сидит сзади, тихо, даже не кашляет. Задает вопросы, пытается шутить. Очень странно слышать его голос. Все остро реагируют на его активность. Пара кончается, он так и не выходил.

М. снова к нему приставала. Когда все рисовали на доске и веселились на перерыве, он сидел за партой, не двигаясь, пил из термоса и иногда даже пытался улыбнуться. Зачем он устраивает это представление? Никогда не поверю, что такой человек, как он, вдруг ни с того ни с сего решил стать частью коллектива. Полный бред!

Суббота

Всю неделю был необычайно активен: шутил, задавал вопросы, общался. Относительно себя прежнего легко шел на контакт. М. призналась, что просто издевается над ним. Ей нравится ставить его в нелегкое положение своей фамильярностью. Я хочу убить ее.

Мне кажется, его болезнь на время отступила. Иначе как еще можно объяснить его гиперактивность, юмор, блестящие лукавые глаза? Если это так, то я очень за него рада. Но мне кажется, этот период у него скоро закончится. А пока что он раскрепощается потихоньку.

Среда

У меня у самой уже едет крыша. Я умышленно мистифицирую его личность, не понимая, зачем. Мне хочется побыть детективом, который охотится на опасного психа. Но объект начал вести себя так, что все мои теории рушатся. Меня не покидает ощущение, что он делает все это специально. К чему этот свитер с оленями, надетый на светлую рубашку, эти его натянутые улыбки и фальшивые фразы? Ведь это не он. Он притворяется, он водит всех за нос! Но, обрадованные такой переменой, вокруг него начинают скапливаться люди, те самые люди, что унижали и презирали его, теперь они не прочь утолить свой праздный интерес и первыми подружиться с темной лошадкой. Они топчутся около него, заискивающе улыбаясь, и квохчут, словно курицы-наседки. Я не могу смотреть на эту бутафорию, меня тошнит.

Каждый день я перебирала справочники в поисках психической болезни, которая могла бы подойти по симптоматике к поведению моего объекта. Но как только я увидела, что объект стал вливаться в коллектив, рассказывать о себе, строить дружелюбные рожи – у меня пропало всякое желание иметь с ним дело. Я так хотела помочь ему, тогда, в самом начале, когда его никто не любил и не принимал, потому что видела, как ему тяжело в нашем обществе. А теперь я вижу, как он притворяется, и понимаю, что ему совсем не нужна моя помощь и поддержка. Он, может, и нездоров умом, однако самодостаточен. И – черт возьми – как меня бесят люди, которые теперь вьются вокруг него, как плющ по забору, пользуясь случаем подобраться к нему как можно ближе в личных целях. Как это унизительно! Я никогда бы так не поступила! И, самое главное и самое обидное, он подпускает их всех к себе! Невыносимо и отвратительно. Зачем ему это?

Понедельник

Прошло две недели. Рада сообщить, что все вернулось на круги своя. Представление закончилось так же резко, как и началось, процесс вливания в коллектив в непонятный момент отчего-то нарушился и надломился, произошло несколько конфликтов, и теперь объект снова сам по себе. Он стал еще более мрачен, чем раньше. Перестал носить рубашки и свитера, теперь только старые добрые черные брюки, черные майки, темные водолазки и худи с глубоким капюшоном.

Рада без памяти слышать на парах его рычащий кашель, звон падающего на пол термоса, шелест перебираемых таблеток. Снова с ним никто не общается, и снова меня начинает тянуть к нему, как спутник на орбиту Сатурна. Я с новой силой и обновленным стремлением докопаться до истины стала перебирать психические справочники и читать медицинские статьи. Единственное, что меня гложет до сих пор – зачем он пытался стать частью нас? Неужели думал, что это у него и правда получится? Или это был его личный эксперимент? Или просто акт драматургии.

Зато за эти две недели о нем появилось много новой информации. Например, он пишет стихи и играет на гитаре, хорошо рисует, поет. Одаренная творческая личность. Он даже успел выступить на каком-то студенческом вечере. Я смотрела запись – его голос заставил меня оцепенеть. То, что я услышала, кардинально отличалось от его бормотания на парах. Глубокий и крепкий бас, идущий из глубины. Точно так же эхо разносится по ущелью, если стоять на краю и крикнуть что есть мочи. Он бесподобно поет. Душу захватывает.

Вторник

Пришел с пластырем на лбу. Все над ним смеялись, кроме меня. Точит на парах карандаши. Громко. Зачем, если он ими не пользуется? У него имеется специальный блокнотик, где он рисует черной ручкой и записывает стихи. Тайна затачивания карандашей пока не раскрыта. Но я кое-что нарыла и сверяю информацию.

Среда

Есть! Кажется, все сходится. Теория ОКР оправдывает себя. Вот данные, на которые я наткнулась в Интернете:

«Обсессивно-компульсивное расстройство (от лат. obsessio – «одержимость идеей» и лат. compello – «принуждаю», лат. compulsio – «принуждение») (ОКР, невроз навязчивых состояний) – психическое расстройство. Может иметь хронический, прогрессирующий или эпизодический характер.

При ОКР у больного непроизвольно появляются навязчивые, мешающие или пугающие мысли (так называемые обсессии). Он постоянно и безуспешно пытается избавиться от вызванной мыслями тревоги с помощью столь же навязчивых и утомительных действий (компульсий). Обсессивно-компульсивное расстройство характеризуется развитием навязчивых мыслей, воспоминаний, движений и действий, а также разнообразными патологическими страхами (фобиями).

Больные ОКР – мнительные люди, склонные к редким максимально-решительным действиям, что сразу заметно на фоне их доминирующего спокойствия. Основными признаками являются тягостные стереотипные, навязчивые мысли, образы или влечения, воспринимающиеся как бессмысленные, которые в стереотипной форме вновь и вновь приходят на ум больному и вызывают безуспешную попытку сопротивления. К их характерным темам относятся:

– страх заражения или загрязнения;

– страх причинения вреда себе или другим;

– сексуально откровенные или жестокие мысли и образы;

– религиозные или нравственные идеи;

– страх потерять или не иметь какие-то вещи, которые могут понадобиться;

– порядок и симметрия: идея, что всё должно быть выстроено «правильно»;

– суеверия, чрезмерное внимание к чему-то, что рассматривается как везение или невезение.

Компульсивные действия или ритуалы представляют собой повторяющиеся вновь и вновь стереотипные поступки, смысл которых заключается в предотвращении каких-либо объективно маловероятных событий. Обсессии и компульсии чаще переживаются как чужеродные, абсурдные и иррациональные. Пациент страдает от них и им сопротивляется.

Следующие симптомы являются показателями обсессивно-компульсивного расстройства:

– навязчивые, всё время повторяющиеся мысли;

– тревога, следующая этим мыслям;

– определённые и, с целью устранения тревоги, часто повторяемые одинаковые действия.

Классическим примером этой болезни считается страх загрязнения, при котором у больного каждое соприкосновение с грязными, по его мнению, предметами вызывает дискомфорт и, как следствие, навязчивые мысли. Чтобы избавиться от этих мыслей, он начинает мыть руки. Но даже если ему в какой-то момент кажется, что он достаточно вымыл руки, любое соприкосновение с «грязным» предметом заставляет его начать свой ритуал заново. Эти ритуалы позволяют пациенту достичь временного облегчения состояния. Несмотря на то, что больной осознаёт бессмысленность этих действий, бороться с ними он не в состоянии».

Прочитав это, мне показалось, что я вот-вот взорвусь. Я как будто нашла сундук с сокровищами. А теперь – главное. И по порядку.

Постоянно повторяющиеся действия – это происходит каждую пару. Он точит карандаши, перекладывает вещи, рюкзак, открывает и закрывает свои тетради и блокнот, рассматривает руки и совершает многие другие мелкие действия. Я боюсь подумать, зачем он выходит из аудитории. Если бы мне удалось выйти за ним и посмотреть, что он делает, это бы убило все мои сомнения!

Далее – он никогда не касается поручней и ручек. Он открывает двери, спуская рукава на ладони. А общества он почему избегает? Где он пропадает на перерывах? Может, это и есть проявление страха причинить вред окружающим? Мало того, я вообще никогда не видела, как он входит в университет и выходит из него. Этот человек – тень. То ты видишь его, то его уже нет.

А еще – как он порою подолгу наблюдает за кем-то. От его взгляда жутко становится. Он и за мной несколько раз вот так наблюдал, исподтишка, думая, что я не замечаю. У меня зубы сводит, когда я представляю, что он мог в эти мгновения совершать с моим телом в своем воображении!

Он носит с собою кучу ненужных вещей. Громкими действиями он неосознанно старается привлечь к себе внимание.

Ведь он постоянно что-то бормочет себе под нос на парах. И все его действия, и всё его странное поведение и даже выражение лица – все сходится, все становится на свои места как чертов паззл! Если бы только я могла наблюдать за ним вне территории университета! Это бы лишило меня последних сомнений.

Я чувствую, что сейчас как никогда близка к истине. Я стою на пороге неизведанной мрачной тайны, чужой судьбы, испорченной, проклятой, сломанной болезнью судьбы, и меня трясет от того, что я дошла до этого порога своим умом и своей интуицией. Я сама, я одна выследила этого зверя и почти застала с поличным. И как же я теперь ревностно отношусь к его персоне. Кто бы мог подумать, что до этого дойдет. Объект должен быть только моим трофеем. Я снова начну с ним здороваться, буду без стыда наблюдать за ним. Я обязана проверить свою теорию. Я должна найти ей новые подтверждения!


***


– Я пытался, доктор. Я действительно пытался. Несколько дней я был даже уверен в том, что у меня получается. Со мной стали разговаривать, особенно в курилке. Кто-то хлопал меня по плечу и смеялся. Но этого всего теперь словно и не было. Чем чаще они контактировали со мной, тем сильнее я осознавал собственную несхожесть с ними. Мне было очень трудно. Они – люди… А я… я недочеловек. Я как будто обмотан с головой толстой синей изолентой.

Такие длинные речи я произносил исключительно в кабинете личного врача. Чтобы высказать все это с моим неисправным речевым аппаратом у меня ушло добрых пять минут. Доктор слушал, не перебивая – он привык. Я смотрел в стену и держал руки на коленях, перебирая пальцами. Голос мой звучал так, словно меня принуждали разговаривать. Но на самом деле я чувствовал очень редко посещающее меня желание высказаться.

– Ты расстроен тем, что ничего не вышло? Или, может, наоборот, рад этому? – осторожно спросил доктор.

– Я не люблю перемен. Я не хочу что-то менять. Это для меня сложно.

– И ты не хочешь обрести друзей, как обычный парень?

– Я не знаю, что такое друзья. Поэтому я не могу ответить. Может быть.

– Тебе было приятно ощущать себя частью общества?

– Скорее это было полезно. Я знал, в какой аудитории следующая пара и что задавали, когда меня не было.

– А как же люди? Что ты чувствовал, когда они говорили с тобой?

– Панику.

– Панику?!

– Да. Я вздрагивал от их голоса и терялся, понимая, что обращаются ко мне.

– Но о чем они говорили с тобой? Тебе было хоть каплю интересно?

– Эти люди. Все эти люди. Другие. Я не понимаю их. Они иначе живут. У них иные интересы, вкусы. Для меня они – с другой планеты.

– Ты понимаешь, что это взаимно, и для них ты выглядишь точно так же?

– Разве?

– Абсолютно.

Я замолчал, обдумывая это. Да, может быть, но ведь это я – болен, а не они.

– Тебе удалось запомнить чье-нибудь имя? Внешность?

– Имена – нет. Ни одного. Внешность. Только одного человека. Но я с ним не общался в период регрессии. Зато помню, как еще до этого он со мной здоровался.

– Это парень?

– Я не уверен. Думаю, что девушка, но не могу сказать точно.

– Хорошо, продолжай.

– Я запомнил ее, потому что однажды на паре, помните, я рассказывал…

– Ты проецировал на ее образ свою подсознательную жестокость?

– Да. И это длилось дольше обычного.

– Насколько?

– Полтора часа.

– Так долго?

– Да.

– Всю пару ты видел у себя в голове, как ты…

– Калечу и убиваю ее.

– У тебя были с ней конфликты?

– Нет. Как я вообще могу быть участником конфликта? Я пассивен. Я никогда не поддаюсь на провокации. Меня почти невозможно вывести из себя.

– Я в курсе твоей пониженной чувствительности. Но тогда почему?

– Я не знаю, как это работает. Она оказывала мне дружелюбие и внимание. Первая здоровалась и улыбалась.

– Ничего себе! А что ты делал в ответ?

– Я? Ничего. А должен был?

– Хм. Понятно. Вот видишь, не всем на тебя все равно, как ты думаешь!

– С чего это вы взяли?

– Поверь мне на слово. Тебе стоит к ней присмотреться. Ладно, об этом позже. Как наша ситуация с таблетками? Соблюдаешь расписание приема?

– Нет.

Я вытащил из рюкзака упаковки и горой положил на стол. Одна или две упали на пол. Доктор наклонился и рассмотрел их поближе. Его глаза расширились, когда он увидел соотношение пустых упаковок и полных. Он даже привстал от злости.

– Ну, Гена, ну, так не пойдет. Ты же взрослый человек! Ты хочешь, чтобы я снова снял тебя с занятий на полгодика? Хочешь потерять еще шесть месяцев жизни?

– Нет.

– Тогда зачем ты злоупотребляешь? Господи, ты ведь мог отравиться!

– Когда коллапс, лучше отравиться. Лучше побыть без сознания.

– Это самовнушение!

– Нет. С их помощью я могу войти в состояние беспамятства.

Доктор сел обратно в кресло, но это стоило ему большого труда.

– Вот что, – сказал он, потирая очки, – вот что. Ты, Гена, не соблюдаешь ни режима, ни здорового питания, я уверен, поэтому тебе периодически бывает «особенно плохо», как ты выражаешься. Это закономерно, если не выполнять предписаний врача. Теперь твои лекарства будут храниться у меня, а ты будешь приходить ко мне по воскресеньям и брать пачку на неделю. Ясно вам, молодой человек?

– Доктор, я ведь сделаю с собой что-нибудь. Или дурью начну баловаться. Лишь бы в здравом уме не находиться. Вы же знаете, как это меня мучает. Я не сплю…

Врач сочувственно заглянул мне в глаза.

– Гена. Понимаю, знаю, что сложно. Надо терпеть, надо бороться. Все у тебя будет, вот увидишь. Твоя болезнь излечима, уверяю тебя. Это пройдет. Ты главное слушай меня и делай то, что я тебе говорю. Хорошо?

– Хорошо.

– Перечисли мне. Ну?

– Свежий воздух, солнечный свет, здоровое питание с опорой на фрукты и овощи, большие светлые помещения, разговаривать с людьми, отвлекая себя от обсессий и замещая компульсии общением.

– Да, Гена. Найди человека, которому можно будет открыться. Необходимо, чтобы кто-то постоянно находился рядом с тобой и убеждал тебя в том, что все в порядке. Отвлекал тебя. Один ты больше не можешь быть, это чревато серьезными последствиями… Кстати, ты принес рисунок?

– Я принес все, что нарисовал с момента нашей последней встречи, – уныло ответил я и полез в рюкзак.

Доктор принял у меня стопку листов и поморщился.

– Господи Иисусе. Какой ужас.

Он перебирал листы, и выражение его лица становилось все хуже и хуже.

– Наводит страху. Да уж. Это… это челюсти? В жизни не видел подобного.

– А я вижу это постоянно. Ежедневно. Еженощно.

Он замер и долго рассматривал рисунок вырванного глазного яблока, наколотого на вилку. Затем посмотрел мне в глаза и сказал:

– Талантливо. Очень реалистично.

– Спасибо, – без энтузиазма отозвался я.

– Можно, я пока оставлю их себе? Мне нужно их проанализировать.

– Да. Я нарисую еще много таких. Всего неделя без сна, и у меня вновь будет такая же стопка.

Доктор вздохнул с тяжестью. Он действительно искренне обо мне беспокоился и действительно хотел мне помочь. Хотел, но не мог, поэтому и уверял меня в обратном.

– Я думаю выписать тебе сильное снотворное. От него может развиться зависимость, но раз тебе ничего другое не помогает…

– Слава богу, доктор. Наконец-то. Мне все равно. Я мечтаю выспаться.

– Хорошо, Гена. Я теперь я бы хотел подробнее поговорить с тобой о сценах насилия в твоей голове.

Я поднял глаза и безысходно посмотрел на него. Я готов был подробно описывать эти картины и даже попытаться их зарисовывать. Я чувствовал себя преступником, который готов сотрудничать со следствием.

– Хорошо, – сказал я.

Уродец

(Рассказ написан в рамках магистерской дисциплины «Основы писательского мастерства»)


Оно не могло видеть себя, и это угнетало.

В самом начале оно находилось во множестве подобных себе созданий. Начиненные памятью, словно тротилом, фрагменты будущих жизней стремительно неслись… где? Куда? Откуда? Это не имело значения. Так было нужно, вот и все.

Их долгий путь по узким темным тоннелям, казалось, тоже не имел смысла, но прервался внезапно. Прервался одновременно для всех, но не одинаково. Бешеная гонка, цель которой была неизвестна, но крайне важна. Нет, в этом конкурсе должны были быть первые и последние. Таков ход вещей, и поменять его может лишь тот, кто устанавливал правила игры миллиарды лет тому назад. Оставалось лишь слепо следовать этим правилам. Разбираться будем потом.

Неожиданно оно стало победителем, обратив сотни соперников в биологический мусор. Не более, чем отбросы. А ведь мгновение назад они были на равных, вместе боролись за что-то… Впрочем, что есть мгновение? Ему просто повезло.

Результатом этой удачи стало слияние с чем-то – с целью, которую трудно осознать тому, кто не обладает сознанием. Таким образом оно воссоединилось с важным объектом своего пути и стало развиваться, как и положено природой.

Соперники забылись быстро, отныне начинался новый этап, неизвестный, опасный, полный неожиданных открытий. Вначале оно полагало, что является единственным сущим, центром всего. Но время шло, и оно замечало обволакивающий его плотный красно-розовый туман, пульсирующий, живой, упругий. Довольно долго оно мирилось с этой непроницаемой оболочкой, не ставя под вопрос уникальность своего существования. Оно росло, медленно и незаметно, вне всякого бытия и в то же время – являясь единственным бытием для себя самого.

Этот теплый и розовый глубокий сон протекал нерушимо до тех пор, пока не случилось необъяснимое. Откуда-то появились слабые вспышки, от них покалывало, а микроскопические молнии пробегали внутри, оставляя белесые царапинки. Ответов дать не мог никто, и приходилось принимать происходящее как данность.

Нечто появилось и впиталось в него, инициировало, передвинуло на новый этап. И тогда оно, само того не понимая, приобрело зачатки разума. Первый момент, когда оно попробовало задуматься, был поразителен. Совершенно новое, ни на что не похожее ощущение. На него одновременно и безжалостно обрушилось множество неясных вещей. Поток информации заставил его конвульсивно дрогнуть, но оно справилось.

И тогда оно осознало: что может шевелиться; что обладает телом, части которого способно перемещать в ограниченных масштабах; что оно видит и слышит, и чувствует, и думает, и оно – кто-то…

В следующий миг оно впервые предположило, что, возможно, является частью чего-то гораздо большего, чем личное восприятие. Возможно, оно не уникальное, не единственное в своем роде существо. Эта мысль удивила, но вскоре стала привычной, как и многое другое. Еще множество вспышек ослепляли его, прежде не имеющего разума, но вскоре этот процесс превратился в увлекательную игру на привыкание.

Мир претерпел коренные изменения, внешне оставшись прежним. Оно исследовало пространство вокруг себя с помощью зрения, осязания и слуха. Мир оказался горячим, но не слишком, тесным, но впору. Все вокруг было четко выверено для того, чтобы оно развивалось внутри, не испытывая трудностей. Только вот зачем?

И оно ощущало: как увеличиваются и уплотняются, нарастают слой за слоем ткани и кости его хрупкого организма; как внутри него слабо пульсирует нечто, дающее жизнь, точно так же, как пульсирует и нечто огромное снаружи, аналогично дающее жизнь и защиту ему.

И оно видело: красные сгустки и белую пленку, и что-то еще – жидкое, почти прозрачное – окружало его, как тающее желе, и было забавно водить в нем странными отростками своего тела. Их было четыре, нет, еще был пятый, что тянулся куда-то в неизведанные уголки этого мира. Тонкая перекрученная нить, почти такого же цвета, что и оно само, медиум между большим и малым, целым и частью. Это была важная веревочка, отчего-то оно это понимало.

И оно слышало, но не могло еще осмыслить услышанное, извлечь информацию. Что-то стучало наверху, прямо над головой – непрерывно и гулко, иногда замедлялось, и редко – ускорялось. Внутри него стучало точно такое же, только крошечное. Этот звук успокаивал и давал какую-то необъяснимую надежду, что этим все не кончится, и скоро все станет ясно, все будет не своих местах, ничего плохого не случится.

Доносились и посторонние звуки, родом не из этого теплого, тесного красного мирка, а откуда-то извне, снаружи, и потому эти звуки были страшными, резкими, они пугали. Это были голоса, но оно не понимало услышанных слов, только вздрагивало немного, головой и пальцем на левой руке.

Звучало громко: «Макс! Макс!», «Какой ужас, посмотри!», «Не знаю, сколько…», «Это просто ужасно, что я скажу им?», «Я не хочу, нет, ни за что!», «Это ты во всем виноват, черт тебя возьми!», «Ублюдок, лучше бы ты сдох!», а еще: «Что нам теперь делать?»

Голос был всегда один и тот же, звучал с надрывом и какой-то ненавистью, и маленький мирок сотрясался и дрожал от этого надсадного крика. Оно испытывало сильное беспокойство, ворочаясь в своем коконе. Оно боялось, не понимая, чего боится.

Но на время все это прекратилось. И в этот период на него обрушилась еще одна непредсказуемая вещь – память. Тончайшие нити генетических воспоминаний иголками пронизывали небольшой, слабо развитый мозг. Осыпались и вспыхивали, словно звездная пыль, какие-то изображения, сменяющие друг друга неуловимо быстро. Сверкающими волнами они наплывали на сознание, вытеснялись, будто боролись между собой.

Фрагменты событий тысячелетней давности причудливой мозаикой накладывались на чистый лист памяти нового организма. Оно вспоминало то, чего с ним никогда не случалось, чтобы быть готовым к существованию, используя память предков. Умная маленькая жизнь познавала мир посредством нервных импульсов, мир, который никогда не видела.

И оно вспоминало: пламя в густой тягучей темноте, сочное клацанье хищных зубов, крики ужаса; свет пляшет на стенах пещеры свой первобытный танец, то гаснет, то разгорается с новой силой; черная в сумерках кровь расплывчатой дорожкой бежит по серой земле, впитывается, стынет на валунах; страх и сбитое дыхание – прятки в ночи от стремительного голодного зверя; развороченная грудная клетка, волокна мяса, утробный рык ненасытной глотки. Шум воды, густые заросли. Свет как единственное спасение. Огонь – это тепло и хорошо, он может отпугивать хищников. Держаться света. Опасаться темноты. Опасаться яркого. Яркое – ядовито.

Вереницей картинки сменяли друг друга со скоростью молний, оставляя отпечатки в виде инстинктов и навыков. Эти осколки былой реальности не позволяли задавать вопросов, а ставили перед фактом, учили тому, что ожидает за пределами привычного мира, где нет опасностей. Оно не знало, сколько ему предстоит провести здесь, но уже понимало: этот срок ограничен, у всего есть предел.

Иные воспоминания показали ему, что оно находится внутри матери – существа, которое будет заботиться о нем, когда границы привычного мира исчезнут, и необходимо будет стать чем-то новым в обновленной реальности. Оно готовилось к этому событию, не вполне осознавая, что его ожидает снаружи.

Память подсказывала, что оно должно любить то большое, частью которого является. И с каких-то пор совершенно естественным образом стало именно так. Оно полюбило стук большого сердца, полюбило эту оболочку, пленку, воду и длинную трубку. Становилось даже грустно, что скоро этих вещей рядом с ним не станет.

Ему нравилось слушать голос, раздающийся снаружи. Спокойствие и счастье стали вечными спутниками его размышлений о том, как изменится мир, когда все случится. Оно очень хотело увидеть мать, потому что память сказала ему: когда это произойдет, все, наконец, станет, как надо. В конце концов, ради этого оно здесь.

Между тем извне слышалось: «Нет, я не хочу» и «Да, я уверена», но оно не понимало слов. Музыка материнского голоса пленяла и радовала его.

И вот, в какой-то момент, тесный красный мирок всколыхнулся. Оно подумало, что время настало, и заволновалось. Оно не ощущало себя достаточно готовым для этого. Вероятно, что-то пошло не так, кто-то допустил ошибку. Рано, слишком рано. Но как сообщить об этом?

Оно услышало крик матери и ощутило сильную боль. Что-то твердое вытаскивало его наружу против законов природы. Боль усиливалась. Оно ничего не видело и не могло издать ни звука, но всеми силами хотело увидеть и поприветствовать мать – единственное любимое существо на свете. Оно не понимало, что происходит – память не рассказывала ему подобного. Внезапно оно осознало, что жизнь покидает его, и очень расстроилось, потому что так и не увидело мать – не могло сделать того, ради чего развивалось все это время, ради чего росло и формировалось, к чему так готовилось. Оно хотело заплакать, но почему-то не могло. Не могло даже шевельнуться.

«Господи, какой уродливый… уберите это от меня!» – послышался такой знакомый голос, брезгливый и озлобленный.

Это было последним, что услышал недоношенный изувеченный младенец, прежде чем вновь стать небытием.

Мерцающие


Думаю, что дорога к звездам и их обитателям будет не только долгой и трудной, но и наполненной многочисленными явлениями, которые не имеют никакой аналогии в нашей земной действительности. Космос – это не «увеличенная до размеров Галактики Земля». Это новое качество. Установлениевзаимопонимания предполагает существование сходства. А если этого сходства не будет? Обычно считается, что разница между земной и неземными цивилизациями должна быть только количественной (те опередили нас в науке, технике и т.п., либо, наоборот, мы их опередили). Но если та цивилизация шла дорогой, отличной от нашей?

Станислав Лем, предисловие к русскому изданию «Соляриса».


– Связь со спутником потеряна, – сообщил радиотехник и осмотрел коллег.

– Что означает – потеряна? – слегка повысив голос, биолог убрал от лица тяжелый военный бинокль.

Все члены экспедиции поочередно переглянулись между собой. Их взгляды были растеряны, но не испуганы.

– Не думаю, что это надолго, – задумчиво протянул радиотехник и продолжил настраивать приемник на нужную частоту, щелкая многочисленными тумблерами в только ему известной последовательности.

– Мы не можем связаться с орбитой? – спокойно уточнил психолог.

– Да, мы не можем связаться с орбитой. И некоторое время нам придется обойтись без указаний со станции.

– Вот так все и начинается, – разочарованно вздохнул биолог. – Сначала связь барахлит, потом кто-то пропадает… Я видел подобное в фильмах тысячу раз!

На его счету это была уже четвертая экспедиция на малоосвоенную планету системы GSR-11. Эта звездная система была открыта двадцать с небольшим лет назад, и в течение всего этого времени узнать о ней удалось катастрофически мало. Экспедиции на другие планеты, даже поверхностные, разведывательные экспедиции, обходились слишком дорого во всех отношениях. Заканчивались они, впрочем, без жертв, но и полезной информации не приносили. В этот раз все должно было быть иначе. На настоящую экспедицию правительство возлагало большие надежды. Мир нуждался в великом открытии, которое могло компенсировать колоссальные затраты на возрождение космической эры. Но потеря связи ставила успех экспедиции под угрозу.

– Только давайте без пессимистических настроений, – проворчал радиотехник.

– С чем это может быть связано? – спросил один из военных.

– Я полагаю, виной могут быть нестабильные слои атмосферы планеты. Это временное явление. В крайнем случае, у нас остается маяк.

Маяк, действительно, был. Высадившись на планету, экспедиция первым делом установила его, чтобы застраховать себя. Мощность маяка позволяла связаться со спутником, вращающимся по орбите Эгиды-3, при любых погодных условиях. Но в силу своих габаритов маяк не был переносным, поэтому остался неподалеку от корабля, в пятнадцати километрах от нынешней дислокации.

– Я бы не хотел никакого крайнего случая, – мрачно произнес биолог. – Если возникнет форс-мажор, возвращение к маяку займет слишком много времени.

Все это понимали. В составе экспедиции были трое ученых и четверо военных. И здесь, на чужой планете, вращающейся вокруг чужого солнца за сотни световых лет от Земли, эти семеро были совершенно одни. Поэтому даже временная потеря связи действовала удручающе. Раз в полчаса радиотехник должен был связываться со спутником и докладывать всё, включая самые незначительные подробности. Это могло бы выглядеть обременительно, если бы все семеро не мечтали услышать еще один человеческий голос, который подскажет, как поступить, и посоветует, что делать дальше, если возникли трудности. Только этот голос мог обеспечить помощь в случае поломки корабля или иных непредвиденных обстоятельств: он обладал протоколами и инструкциями, предусматривающими практически что угодно. Но экспедиция лишилась этой поддержки, и теперь каждый начинал понемногу нервничать.

Эгида-3 была открыта семь лет назад и с тех пор стала объектом постоянного, тщательного, но малорезультатного изучения. Первые наблюдения за планетой, которая была чуть меньше Земли и обладала схожими атмосферными параметрами, давали шанс предполагать наличие жизни. Возможно, даже разумной жизни. С целью выяснить это или опровергнуть на планету была послана уже четвертая экспедиция. Первые три вернулись ни с чем. Точнее сказать, кроме подробных описаний и нескольких образцов здешней флоры у них на руках ничего не было. Но никто не терял надежды обнаружить на Эгиде-3 хотя бы насекомых.

– Вы думаете, здесь действительно что-то есть? – спросил один из военных, обращаясь в первую очередь к биологу.

– Не исключено, что да. Как и не исключено, что нет. Мы слишком мало знаем об этой планете. Я надеюсь встретить здесь хоть одного представителя фауны. Если этого не случится, я отправлюсь и в пятую экспедицию. Я перерою всю планету, пока не найду здесь то, что мне нужно, – у биолога даже сжались кулаки.

Каждый раз, едва он начинал говорить об этом, его глаза загорались, а голос непроизвольно повышался. Биолог был одержим идеей поиска разумной жизни на других планетах. Много лет назад, еще до случайного открытия новой звездной системы, работая в обычном НИИ, биолог мечтал о том, что однажды люди снова начнут покорять космос, исследовать планеты, а главное – вступать в контакт с иными расами. Биолог специально прошел тяжелую подготовку к космическим перелетам. Когда все, о чем он мечтает, станет явью, он должен быть в рядах первых, кто ступит на земли иных миров. И это действительно становилось явью.

– Столь пылкие речи и нестабильные настроения могут помешать успеху экспедиции, – заметил психолог, покосившись на биолога.

Они недолюбливали друг друга. Биолог был типичным холериком – взбалмошным, вспыльчивым, порой слишком эмоциональным и непредсказуемым. Часто он вел себя, как сумасшедший ученый. Психолог же, напротив, был чистым флегматиком – спокойным и уравновешенным. Такая разница темпераментов никак не позволяла ладить между собой. Они ругались даже по мелочам. Их мнения никогда не сходились в единой точке координат. Биолог казался психологу заносчивым, нелогичным и иррациональным, а психолог казался биологу надменным и высокомерным.

– Что ты имеешь в виду? – повысил голос биолог, обернувшись только корпусом.

– То, что твоя импульсивность может привести к неверным поступкам, за которые придется платить не только тебе, но и всем остальным, – холодно ответил психолог. – А это создает некоторую угрозу успеху экспедиции.

– Мои личные амбиции не касаются никого из вас. И вообще, я отвечал на вопрос, а тебя никто не спрашивал. Так что, будь добр, не вмешивайся в чужие разговоры.

Психолог ничего не ответил, потому что его характер не предполагал соучастия в развитии конфликта. Гневно вдыхая и выдыхая, готовый к очередной стычке, биолог с раздражением смотрел на оппонента, пока не понял, что конфликт исчерпан для всех, кроме него. Тогда он вернулся к обрыву довольно резким шагом, улегся на свой наблюдательный пункт и поднес к глазам мощный бинокль, висевший у него на шее. Черт возьми, размышлял он, да меня же просто проигнорировали.

В течение сорока с лишним минут радиотехник пытался наладить прием сигнала со спутника, хаотично перемещаясь в радиусе пятидесяти метров от места привала. Военные не теряли времени зря и проверяли исправность оружия, амуницию, запасы провианта. Биолог продолжал наблюдать за долиной, расстилавшейся под обрывом, а психолог вел какие-то записи. Все выглядели весьма сосредоточенно, но этот налет уверенности в себе был искусственным. Никто не мог сидеть без дела, когда что-то идет не так. И сохранить спокойствие можно было единственным способом —заняться хоть чем-нибудь полезным, отвлечь себя. Когда же на радиотехника обращались вопросительные взгляды, полные прикрытой надежды, он лишь виновато пожимал плечами и разводил руки, вытягивая губы ниткой.

– Если связь не появится в ближайшее время, мы же не станем возвращаться к маяку, верно? – спросил биолог со своего места.

Ему никто не ответил. В экспедиционной группе не было установлено лидера для подобного случая. Каждым шагом прежде руководил человек со станции. Теперь все были равны друг другу по правам и власти и могли слушать только себя. Но все люди делятся на тех, кто управляет, и на тех, кто подчиняется. Ощущая этот раскол, члены экспедиции угрюмо посматривали друг на друга. Совсем скоро между ними встанет вопрос ребром – как поступать дальше, если связь так и не наладится? И наверняка у каждого найдется свое мнение на этот счет. Следовать указаниям со станции гораздо легче, потому что каждый подчиняется беспрекословно, и никаких бунтов и пререканий относительно дальнейших действий не случается. Теперь земляне были предоставлены сами себе. И, естественно, каждый из них имел личное мнение на счет того, что делать дальше.

– Я полагаю, нам нужно двигаться дальше, – сказал радиотехник, приблизившись. – На это есть, по крайней мере, две причины. Первая: существует такой вариант, что мы сейчас находимся в некой слепой зоне, куда сигнал со спутника не может пробиться. Если мы выйдем из этой зоны, то связь появится. Дело может быть и в атмосферных слоях, как я говорил ранее. В любом случае нам нужно сдвинуться с места, чтобы проверить.

– Ты уверен, что сам приемник исправен?

– Я уверен в своей технике так же, как и в том, что у меня на руке пять пальцев, – претенциозно заявил радиотехник. – Вторая причина более субъективна. Я считаю, мы не должны прекращать исследования из-за временной потери связи. Мы ведь взрослые люди, у нас есть оружие и все необходимые инструкции…

– Нет никаких гарантий, что это временно, – размышлял психолог. – Прежние экспедиции не сталкивались с таким явлением. Мы обязаны доложить о нем, и как можно подробнее, лишь затем продолжать разведку. Не забывай, что мы не на Земле, а за много световых лет от нее. Ближайшие к нам люди находятся на спутнике, и в случае чего-то экстраординарного помощь прибудет на Эгиду-3 только через сутки. За сутки мы все можем погибнуть, а если постараться, можно погибнуть даже за минуту. Мы не знаем, что еще приготовила для нас эта планета. Я не стал бы выдвигаться вперед, не имея никакой уверенности. Мы не имеем права рисковать собой даже малость. От нас слишком многое зависит.

– Предлагаешь броситься назад, отойдя на два шажка от корабля и встретив первое препятствие? – усмехнулся со своего места биолог. – Но если опасность для нас существует, мы можем встретить ее, двигаясь как вперед, так и назад. Я не хочу вести себя, как трус. И я не буду вести себя так, никто меня не заставит.

– Он прав, – вмешался радиотехник. – Рациональнее двигаться вперед, чем назад. Возвращение к маяку – потеря времени.

– Согласен, – сказал биолог. – Преодолеть несчастные пятнадцать километров ради того, чтобы сообщить им, что мы вернулись ни с чем? В очередной раз вернулись ни с чем? Потому что побоялись двигаться дальше из-за проблем со связью? Мы знали, что такое может быть.

– Именно так. Для этого мы и установили маяк сразу же по прибытии, – стоял на своем психолог. – Для такого случая. Чтобы воспользоваться им. Но какой в нем толк, если мы к нему не вернемся? Послушай, я понимаю, тебе хочется совершить открытие. Но ты сам сказал, что твои амбиции не относятся ни к кому из нас. Значит, ты не должен заставлять всю экспедицию делать то, что тебе хочется.

– Делать то, что МНЕ хочется? – вспыхнул биолог. – Разве цель нашей экспедиции – это только мое личное желание?! Это наша общая цель, прошу не забывать. Мы отправлены сюда на разведку, значит, мы должны разведывать, а не бежать к кораблю, как только услышим треск ветки.

– Именно так нам и следует поступать, если мы хотим вернуться. Осторожность никогда не помешает, особенно здесь. Нельзя недооценивать угрозу. Враг может оказаться на шаг впереди. И тогда все будет провалено. Для всех. И новую экспедицию на Эгиду-3 снарядят еще очень нескоро.

– Враг? – биолог почти расхохотался. – Да мы здесь даже букашки не встретили!

Наступило продолжительное молчание. Устраивать голосование было глупо. По крайней мере, в этой компании. Члены экспедиции не привыкли брать на себя ответственность за решения, ведь обычно всё решали за них. Но в то же время у каждого была своя правда и свой план. Спустя несколько минут напряженных раздумий относительно того, как быть дальше, общее внимание привлекла фигура биолога. Мужчина несколько раз отводил бинокль от глаз, настраивал резкость и снова припадал к окулярам. На его лице застыла настороженность.

– Что ты там увидел? – спросил радиотехник, приблизившись.

– Черт возьми, вы не поверите, – проговорил биолог изумленно, но тут же взял себя в руки, увидев рядом радиотехника. – Ложись! Всем лечь, живо!

Радиотехник без промедления упал на землю, остальные последовали его примеру, и лишь потом начали задавать вопросы.

– В чем дело? – спросил психолог, подползая по-пластунски.

– Я видел что-то.

– Видел что-то? – переспросил радиотехник.

– Кого-то! – почти вскрикнул биолог. – Оно могло заметить нас.

– Есть угроза? – деловито спросил один из хорошо вооруженных военных, приставленных для охраны экспедиции.

– Пока что нет, – откликнулся биолог. – Но я видел нечто живое в долине, совсем неподалеку.

– Оно ушло? Как оно выглядело?

– Если ты все это выдумываешь только ради того, чтобы мы двигались дальше, как тебе того хочется… – не договорил психолог.

– Клянусь, я видел, видел!

Как ни странно, чужое недоверие не заставило биолога взбеситься, даже напротив. Он был очень взволнован и растерян, эти чувства нельзя было изобразить так убедительно, будь они наиграны, и психолог понял, что коллега говорит правду.

Радиотехник, лежа на животе рядом с биологом, тоже поднял свой бинокль, выискивая цель. Точно так же поступил и психолог. Они не переставали переговариваться.

– Как оно выглядело?

– Довольно большое, как мне показалось, сине-серое.

– На что похоже?

– На облако, – смутился биолог. – Бесформенная биомасса. Мне показалось, что она плыла. Но плыла очень быстро.

– Какой-то бред, – сказал радиотехник, человек крайне рациональный и прагматичный, но редкий авантюрист.

– Это могло быть неизвестное нам атмосферное явление или нечто в этом духе, – спокойно сказал психолог, не отрываясь от бинокля. – С чего ты решил, что оно живое?

– Не знаю, не знаю! Оно двигалось так… оно выглядело так… как живое, понимаете? Вы должны увидеть сами. Вы сразу поймете.

– Я ничего не вижу. Мне кажется, ты выдаешь желаемое за…

– Подумать так легче всего, если знать мое фанатичное отношение к мифической фауне Эгиды. Но я действительно что-то видел. И я хочу проверить это.

– Только не говори, что собираешься спуститься в долину и потянуть всех за собой, – сказал психолог.

– Почему нет? Мы вооружены до зубов! А эти существа никогда не видели людей. Если это белковая форма жизни, то все неизвестное должно отпугивать их. Они не станут нападать первыми, – уверял биолог.

– Не думаю, что там кто-то есть.

– Тогда мы тем более должны спуститься! Если там никого нет, нет и опасности.

– Ты не так меня понял. Тебе могло показаться. В таком случае спускаться в долину не имеет смысла, – откликнулся психолог.

Его уравновешенная речь шла вразрез с восторженными скороговорками биолога.

– Ты просто не видел его, – настойчиво повторил биолог. – Если бы ты увидел, ты бы сам побежал туда, прыгнул прямо с обрыва.

– Даже если там есть кто-то, даже если оно разумно, в нынешних условиях, я имею в виду отсутствие связи, мы не имеем права вступать с этим в контакт, пока не сообщим обо всем и не получим дальнейших распоряжений.

Биолог убрал бинокль от лица и посмотрел на психолога поверх спины радиотехника, который лежал между ними.

– Что за черт, Гарри? Ты когда-нибудь делал хоть что-нибудь, не руководствуясь инструкцией? Ты надоел. С тобой разговаривать, словно конституцию читать. Скучно, непонятно, много лишних слов. Мы должны действовать!

Психолог убрал бинокль и тоже посмотрел на биолога поверх спины радиотехника. Радиотехник продолжал следить за долиной, усыпанной скоплениями небольших деревьев, кустарников и оврагов. Это было бы похоже на скучный земной пейзаж, если бы не специфические краски окружающего пейзажа, впрочем, уже привычные для глаз, ведь экспедиция высадилась на Эгиду-3 сутки назад. Скудная растительность имела цвет, более похожий на черный, чем на все остальные. Вся земля была песочного цвета, небо – временами пастельно-сиреневое, временами коралловое, временами мятное (это зависело от положения Эгиды-3 относительно ее солнца), и небольшая зеленая точка над горизонтом – естественный спутник планеты, который являлся притянутой на орбиту ледяной глыбой, отколовшейся, вероятно, от астероида, и прежде бесцельно блуждающей по космосу.

– Ты хоть когда-нибудь делал что-нибудь против правил? – прищурился биолог, глядя в бесцветные глаза психолога.

– Так много, что тебе и не снилось, Эндрю, – ответил Гарри. – И я жалею об этих поступках. Именно они научили меня осторожности, которой я стараюсь придерживаться.

– Никто не научится ездить на велосипеде, пока не упадет с него хоть раз.

– Это не тот случай. Ты занимаешься софизмом и подменой понятий. Прекрати этот цирк. Мы должны вернуться к маяку или хотя бы выйти из слепой зоны, чтобы получить указания.

– Тебе плевать на экспедицию! – повысил голос биолог.

– Мне не плевать на жизни людей, – холодно ответил психолог.

– Мы стоим на пороге, возможно, самого великого открытия для всего человечества, а ты не позволяешь его сделать, руководствуясь нелепыми и ненужными предосторожностями.

– Если это открытие может унести жизни всей экспедиции, то о нем так никто и не узнает. Пойми, Эндрю, ну, допустим, там кто-то есть, другая раса, да? Куда они от нас денутся? Зачем спешить? Не сбегут же они с планеты, в самом де…

– Я видел что-то, – негромко произнес радиотехник.

Биолог и психолог схватились за бинокли, позабыв о споре.

– Где?!

– На десять часов. Кажется, их там несколько. Это… это…

К ученым молча подполз один из военных и посмотрел в бинокль.

– Я вижу, – сказал психолог.

– Я тоже вижу, – сказал военный. – И мне это не нравится.

– А мне нравится, и даже очень, – взволнованно произнес биолог.

Он выглядел так, будто готов был вот-вот сорваться с места и побежать. Однако, не отрываясь от бинокля, он продолжал пререкаться с психологом.

– Послушайте, но это просто невозможно, – нахмурился психолог. – Наверняка иллюзия, какая-нибудь аномалия.

– Хватит, Гарри, ты сам видишь, что они живые. Мы обязаны спуститься к ним.

– Нет, Эндрю, мы обязаны не вступать с ними в контакт.

– А мы не будем! Просто понаблюдаем со стороны.

– Мы не знаем, на что они способны. А если они обнаружат нас? Уверен, что обнаружат. Ведь с нами ты.

– Хватит изображать сварливую жену, Гарри. Я же знаю, что внутри тебя живет нормальный человек. Я знаю, что тебе самому хочется туда спуститься. И не говори, что это не так.

– Спасибо за теплые слова, Эндрю. Век не забуду. Я не отрицаю, что хотел бы изучить их, но для меня есть кое-что важнее личного желания.

– Кажется, они общаются, – сказал радиотехник.

– Я никогда не видел ничего подобного, – покачал головой военный. – Не думаю, что они опасны. Не опаснее коров на пастбище. Это единственная ассоциация, которая у меня возникает.

– Нужно подобраться ближе, – надавил биолог, заметив тень сомнения, скользнувшую на лице своего главного противника.

Гарри кусал губу и внимательно следил за особями, которые медленно перемещались у оврага. Никакой иллюзии быть не могло – это действительно представители местной фауны, первые, что встретились людям за четыре экспедиции. Эти существа наверняка очень тщательно прячутся и маскируются. Если сейчас уйти, можно и не наткнуться на них второй раз совершенно случайно, как сейчас. Психолог испытывал внутреннюю борьбу между долгом и профессиональным желанием изучить поведение этих странных существ, даже если они не разумны.

– Ладно, – сказал Гарри. – Только поклянись, что не будешь соваться к ним. Исключительно наблюдение на расстоянии.

– Пока не установим связь со спутником, так и будет.

– В таком случае что? Выдвигаемся? – нерешительно спросил радиотехник.

– Нет, – отрезал военный. – Сначала обсудим стратегию поведения.

Инструктаж был коротким и емким. Держаться на расстоянии, никакой самодеятельности, никуда не соваться, по одному не ходить, всегда быть рядом с тем, кто вооружен, не привлекать на себя внимания, в случае чего – бежать, прятаться. Биолог выслушал все это с таким недовольным и нетерпеливым выражением лица, что было ясно – такое количество ограничений его не устраивает. И если вдруг контакт все-таки случится, непреднамеренно, биолог не станет никуда бежать. Это понимали все, но лучше прочих это знал психолог. Эндрю и Гарри, конечно, никогда не ладили и часто ругались, но именно это позволяло им прекрасно разбираться в характерах друг друга. И это получалось у них лучше, чем у кого бы то ни было.

В течение получаса были собраны все вещи и оборудование, а также был найден наиболее удобный (по мнению военных, отвечающих за безопасность экспедиции) спуск в долину. Наиболее безопасный, но наиболее длинный путь, что очень разозлило биолога. Эндрю вел себя резко и нетерпеливо, он был уверен, что, щадя себя, они упустят шанс, и ради такого случая можно было бы и рискнуть.

Скудная черная растительность хрустела под ногами, как стекло, но не ломалась и не крошилась. Зеленая точка сияла над горизонтом, как полярная звезда. Двое военных, держа оружие наизготовку, шли впереди, двое позади, а между ними находились трое ученых. Радиотехник, по обычаю идущий между биологом и психологом, чтобы не дать им перегрызть друг другу горло в случае чего, непрерывно пытался наладить связь (переносной приемник на ремнях висел прямо на нем, как рюкзак на животе или бронежилет), но все попытки были тщетны. Биолог то и дело посматривал в бинокль, но к его великому огорчению особи исчезли с того места, где находились полчаса назад.

– Говорил я вам, мы их упустим, – недовольно бурчал Эндрю будто бы сам себе, но все его слышали, и он знал об этом.

Экспедиция прошла около двухсот метров по долине, прежде чем один из военных замер, как вкопанный, глядя в бинокль. Биолог тут же припал к окулярам.

– Всем на землю и ползти до ближайшего оврага, – отдал приказ военный.

Биологу пришлось проявить все терпение, чтобы не ослушаться. Вместе они, как в окопе, спрятались в одной из длинных трещин в земле, которыми была изрыта долина.

– Никому не высовываться, – предупредил Райли, глядя на биолога. – Ребята, оружие наготове.

– Есть, сэр.

– Не смейте в них стрелять, – разозлился Эндрю.

Кромка оврага густо поросла черным кустарником с глянцевыми листьями, и это позволяло устроить хороший наблюдательный пункт. Райли едва выглянул из укрытия, не пользуясь биноклем, и тут же вернулся в исходное положение. Биолог смотрел на него безумными глазами.

– Пятеро, – буднично произнес Райли. – Метров сорок пять на два часа. Не более.

– Они знают, что мы здесь? Они заметили нас?

– Не думаю. Ведут себя естественно. Здоровенные твари…

– Что ж, в таком случае я, пожалуй, гляну одним глазком, – сказал биолог и переглянулся с психологом.

– Я тоже, – кивнул Гарри.

– И я, – сказал радиотехник.

– Старайтесь не привлекать их внимания и не издавать шумов.

Биолог лишь отмахнулся от этих слов. Приподнявшись на локтях и раздвинув ветки кустарника, он обомлел и не мог выговорить ни слова. Впрочем, как и коллеги. Существа были очень близко, и их размеры позволяли рассмотреть все в подробностях.

– Это что, кто-то вроде… медуз? – спустя несколько минут тишины растерянно проговорил радиотехник.

Ему никто не ответил. Представители фауны планеты Эгида-3 на самом деле были похожи на медуз, но только на первый взгляд. По габаритам они скорее напоминали упитанных зубров, но при внимательном рассмотрении приобретали черты, достойные сюрреалистической живописи. Тело каждого существа представляло собой большой сине-серый мозг в оболочке, напоминавшей прозрачное вязкое желе. По этой оболочке с разным временным интервалом пробегали вспышки маленьких молний, а вниз, к земле, тянулись несколько белесых отростков, напоминающих бахрому медузьих щупалец. Отростки были короткими и не касались земли. Массивные мерцающие тела, зажелированные в прозрачное вещество явно для защиты «мозга», плавали над поверхностью планеты, свободно держась в воздухе и слегка покачиваясь. Фантасмагорический «мозг» еле заметно пульсировал, напоминая гигантское сердце.

– Поверить не могу, – прошептал биолог. – Неужели все их тело – мозг? Тогда эти электрические вспышки – нервные импульсы между синапсами?

– То, что они летают, нисколько не смущает тебя? – спросил радиотехник.

Особи держались поодаль друг от друга, равномерно распределившись на территории. Создавалось впечатление, что они специально соблюдают дистанцию по негласной договоренности.

– Если все их тело – большой мозг, это означает лишь одно, – сказал биолог.

– Что?

– Перед нами негуманоидная раса, обладающая разумом. Который, скорее всего, во много раз превосходит уровень человеческого интеллекта. Это и позволяет им перемещаться по воздуху, преодолевая гравитацию безо всяких технических средств. Это восхитительно. Интересно, сколько миллионов лет они эволюционировали до такого состояния?.. И каков был их прежний вид? Может, людей ожидает то же самое? В конце концов, тело станет не нужно нам, начнет постепенно атрофироваться, и тогда…

– Если все так, как ты говоришь, то они – высшая форма жизни. Вершина эволюции. Поэтому с ними вряд ли получится установить контакт. У них нет никаких органов чувств, взгляни на них. Кроме, может быть, осязания, – сказал психолог, – рассматривая щупальца с толикой отвращения.

– Уверен, они все слышат, видят и чувствуют. Может быть, даже наперед. Кто знает, на сколько процентов они используют мозг, из которого состоят?

– Может быть, они знают о нашем присутствии, но никак не реагируют. Точно так же, как и мы не реагируем на присутствие поблизости муравьев.

– Роуди, ты должен установить связь во что бы то ни стало. Если мы погибнем, то должны успеть хотя бы передать то, что увидели здесь.

– С чего ты взял, что они убьют нас?

– С того, что эти существа разумны. Их уровень, посмотрим фактам в глаза, намного выше нашего. И они не стремятся, в отличие от нас, идти на контакты с иными цивилизациями. Им не нужно это. Они живут изолированно, что вполне устраивает их. Им хватает одной планеты – экспансия им не нужна. А мы прилетели со своей разведывательной экспедицией, обнаружили их и собираемся поведать об этом своему миру. Что же здесь непонятного? Они этого просто не допустят.

В рассуждениях психолога была неоспоримая логика, впрочем, как и всегда. Это заставило биолога скривиться от недовольства, впрочем, как и всегда.

– Может, неполадки со связью тоже устроили они? – осенило радиотехника.

– Нельзя исключать. Существа со столь развитым мозгом могут влиять как на магнитные колебания планеты, так и на атмосферные слои. Они могут глушить сигнал специально, чтобы мы не могли даже доложить об увиденном. Если это так, маяк нам тоже не особо поможет.

– Говорите тише, – предупредил Райли.

– Глупости, – громко прошептал Эндрю, – я не думаю, что они настроены враждебно. Неужели миллионы лет эволюции привели к тому, что получилось существо ничем не лучше человека? Это даже не гуманоиды, с чего бы им обладать человеческой логикой и эмоциями? Вы рассуждаете в рамках земной психологии, и в этих рамках рассуждения верны. Но это не Земля, и эти летающие медузы – не одно из созданий, поведение которых мы могли бы предугадать, руководствуясь доступным нам опытом.

– Смотрите, – не своим голосом сказал радиотехник.

Все замолчали и повернули головы к существам. Поблизости от одной особи в воздух поднимался довольно большой валун. Камень плыл вверх сам по себе, будто там локально отключили гравитацию. Достигнув определенного уровня, камень завис в воздухе. Следом вверх поднялись несколько камней поменьше и зависли вокруг первого подобно электронам вокруг ядра или планетам вокруг солнца.

– Телекинез, – прошептал психолог, – они общаются с помощью телекинеза…

– Я понял, – сказал биолог спокойно. – С помощью телекинеза они и перемещаются по воздуху. Они передвигают сами себя. Фантастика. Они разумны, разумны! Они используют свой мозг настолько, что людям и не снилось!

Тем временем пять особей выстроились полукольцом и по очереди дополняли воздушную конструкцию из камней разного размера. Процесс происходил очень медленно и «вдумчиво», словно существа подбирали подходящие камни по неким принципам, известным только им. А затем камни стали вращаться вокруг первого, самого крупного из них, а также вокруг своей оси.

– Постойте, – тихо сказал биолог, – это похоже на…

– На солнечную систему, – закончил психолог. – На нашу солнечную систему. Солнце и девять планет. Все пропорции сохранены. Меркурий, Венера, Земля, Марс и так далее. Планеты движутся по своим орбитам.

– Но откуда им это известно? – спросил радиотехник. – Ведь это не может быть просто совпадением.

– У меня только одно предположение, – покачал головой биолог. – Они еще и телепаты. Что, в принципе, не удивительно. Просканировав наш мозг, они решили показать нам, что знают, кто мы такие и откуда прибыли. Это явный знак дружелюбия.

– Ты в этом не разбираешься, Эндрю, – с нажимом сказал Гарри, – психология – это мое, и не лезь не в свое русло. Этот знак можно расценивать, как угодно. Ты сам говорил пару минут назад, что человеческая психология здесь не действует. Медузы могут просто демонстрировать нам свои умения, чтобы запугать или показать превосходство.

– Выходит, они знают о нашем присутствии? – спросил Райли.

– По всей видимости, да. Но агрессии не проявляют.

– Это меня устраивает больше всего прочего, – сухо резюмировал вояка.

Камень, выполняющий роль солнца, неожиданно загорелся. Небольшие протуберанцы гуляли по поверхности камня, словно он был полит бензином. Биолог готов был хлопать в ладоши, как маленький ребенок. У него светились глаза.

– Только не говорите, что ко всему прочему списку добавился еще и пирокинез, – мрачно произнес радиотехник. – Мы должны опасаться этих существ.

– Нас ждет Нобелевская премия. Хотя о чем я говорю? Нас ждет множество научных открытий и, возможно, новая научная революция! Вы хотя бы осознаете, насколько все это важно?! Если мы подружимся с ними, Земля больше никогда не будет прежней! Начнется новая эра!

– Эндрю, остановись, успокойся, все не так просто, – зачастил психолог, не на шутку забеспокоившись. – Они опасны!

Но не так просто остановить и успокоить человека, у которого сбылась мечта всей жизни. Биолог ощущал на себе огромную ответственность за все происходящее. Он был уверен в том, что без его вмешательства экспедиция никогда бы не наткнулась на разумную расу на Эгиде-3. Это значит, что биолог обязан вступить в контакт с этими странными существами. Только у него хватит духу прямо сейчас совершить огромный шаг для человечества. Эндрю давно грезил об этом. Четвертая экспедиция на Эгиду стала для него переломным моментом, разделившим жизнь на две неравноценные половины.

Биолог решительно приподнялся, но радиотехник схватил его за рукав комбинезона и отрицательно покачал головой.

– Мы же договорились – никакой самодеятельности, пока не установим связь. Только наблюдение.

– Вы шутите? – спросил биолог чуть более громко, чем следовало. – Что за абсурд? Какой смысл теперь держаться на расстоянии, если они знают о нашем присутствии и сами подают нам знаки?! Разве непонятно, что они не против контакта? Я не заметил никакой агрессии с их стороны, наоборот, лишь дружелюбие.

– Эндрю, прошу тебя, остановись и подумай, – с нажимом сказал психолог. – Ты сам себе противоречишь.

– Ну, разумеется, Гарри, ведь я импульсивен и способен на необдуманные решения, и только ты один у нас правильный. Только такие, как ты, Гарри, сидят в офисах и заполняют архивы, а такие, как я – совершают великие открытия, потому что не боятся вовремя рискнуть, когда жизнь предоставляет все шансы.

– Я не позволю тебе сорвать экспедицию.

Психолог не знал, как можно задержать и переубедить биолога. По всей видимости, это просто невозможно. Но у Гарри было очень плохое предчувствие, и он, хоть и не мог этого полностью признать, больше волновался за самого Эндрю, чем за всю экспедицию.

– Оставайтесь в окопе, Эндрю, – холодно сказал Райли.

– Иначе что? Пристрелите меня?

– Эндрю, ты сошел с ума. Эти существа могут навредить тебе! – вырвалось у психолога.

– Значит, так. Вы можете сидеть в этой яме, сколько угодно. Эти существа просканировали наше сознание – им все о нас известно, как вы не можете этого понять? Они слышат каждую нашу мысль! Я не вижу смысла прятаться. Если бы они хотели нас убить, они бы уже это сделали. У них было предостаточно возможностей.

– Эндрю, это не гуманоиды… как ты собираешься общаться с ними?

– Буду импровизировать. Да, плана у меня нет. И в этом вся соль.

– Мы на разных уровнях развития, на разных ступенях эволюции, между нами интеллектуальная пропасть. Ты не сможешь понять их. Ты не знаешь их психологию, этику! Вполне обыкновенным действием ты можешь нарушить какое-то правило поведения, о котором даже не подозреваешь!

– Не думаю, что стоит волноваться о таких глупостях. Я…

– Что происходит с оружием? – спросил один из военных.

Автоматы, словно ожившие, вырывались из рук и взлетали в воздух на такой уровень, что достать их было невозможно. Ножи и гранаты тоже уплыли от бойцов, как бы те ни старались их задержать. Биолог победоносно посмотрел на коллег и с чувством собственной важности произнес ключевую фразу:

– Контакт неизбежен. Они требуют этого. Мы должны.

Больше никто не задерживал его. Психолог с сожалением посмотрел на своего давнего оппонента. Сейчас он чувствовал только опасность, которая грозит биологу, и гадкое бессилие от невозможности повлиять на решение Эндрю.

Биолог выбрался из оврага и поднялся во весь рост. Ничего не произошло. Луч смерти не разрезал его надвое. Существа продолжали удерживать в воздухе модель солнечной системы и оружие военных. Эндрю уверенно зашагал к сине-серым мерцающим медузам, зависшим над землей. Остальные члены экспедиции следили за происходящим, не рискуя подниматься из оврага.

С каждым шагом биолог мог видеть все больше деталей внешнего вида этих странных существ. Да, сомнений не осталось, это был действительно очень большой мозг, разделенный на два полушария, покрытый толстой желеобразной оболочкой, видимо, защищающей от повреждений и внешних воздействий. По извилинам мозговой коры пробегали небольшие бело-голубые искры, от чего тела приятно сияли подобно новогодним гирляндам. Несколько белесых отростков свисали к земле, как бахрома. Ни глаз, ни рта, ни носа, ни ушей. Возможно, эти щупальца выполняют (или выполняли когда-то) функцию конечностей, но ныне выглядели скорее как рудименты. Да и зачем нужны руки и ноги тому, кто передвигается по воздуху? Вероятно, эволюция позаботилась об этом, как только существа научились использовать телекинез для передвижения.

Из оврага пристально наблюдали, как биолог оказался прямо перед мерцающими и остановился. Психолог покачал головой, укоряя себя в трусости. Он понимал, что был прав в этой ситуации, но почему-то ощущал вину в том, что не стоит сейчас рядом с биологом. Он не желал ничего плохого своему сопернику, но шестым чувством знал, что это произойдет. Он мог бы предотвратить это, но не сумел. Всему виной упорство биолога.

Тем временем биолог, не говоря ни слова, приблизился к солнечной системе, где до сих пор камни-планеты вращались по своим орбитам вокруг пылающего камня-солнца. Протянув руку, Эндрю коснулся пальцем третьей от солнца планеты-камушка, желая указать разумным существам, откуда он прибыл. Этот жест показался ему наиболее логичным и удачным для начала «диалога». Но как только биолог сделал это, все камни рухнули на землю, а в воздух стал подниматься он сам.

– Эндрю! – психолог взволнованно приподнялся в овраге, готовый броситься на помощь.

– Все в порядке! – крикнул биолог и махнул рукой. – Они просто изучают меня. Им привычнее делать это, когда объект, как и они сами, в подвешенном состоянии. Мы ведь тоже берем предметы в руки, чтобы лучше рассмотреть их.

Его тело зависло в полутора метрах над землей. Биолог засмеялся, уверенный в том, что все идет по плану, и неожиданно вспыхнул. Сначала загорелся комбинезон, затем волосы. Он даже не сразу понял, что происходит. А потом закричал от боли, задергался, но неведомая сила удерживала его в воздухе и сжигала заживо. Гарри дернулся с места, чтобы побежать, но Райли задержал его.

– Мы совершенно безоружны, – мрачно напомнил он.

Но психолог вырвал локоть из тисков военного и гневно посмотрел на него.

– Ты сразу же погибнешь, – предупредил военный. – Нам надо уходить, пока их внимание приковано не к нам. У нас есть шанс.

Но Гарри уже не слушал его. Он выбрался из окопа и со всех ног помчался на помощь биологу. В руках у него ничего не было, и он не знал, как будет действовать, но крик Эндрю подгонял его и придавал уверенности. Существа, казалось, даже не замечали его, и психолог воспользовался тем, что все внимание мерцающих сосредоточено на горящем теле еще живого биолога. Гарри схватил с земли увесистый камень и без промедления ударил им по желеобразной оболочке, покрывающей мозг одной из особей. Раздался хлюпающий звук, и камень, пройдя сквозь «желе», повредил мозг. Особь упала на землю как тюк с протухшими фруктами и разъехалась в стороны. Оказалось, их тела настолько хрупкие, что убить медуз не стоит больших усилий. Самым трудным представлялось подобраться к ним.

Обгорелое, местами уже обугленное тело биолога грохнулось на землю в неестественной позе. Эндрю не подавал признаков жизни, и психолог в приступе гнева размозжил тело еще одной особи, пока сам не начал подниматься в воздух, все еще крепко удерживая орудие мести. Мерцающие знали о своей уязвимости и потому пустили в ход самую главную способность, с помощью которой могли удерживать врага на расстоянии.

Зависнув над землей, Гарри с гневом швырнул камень в третью особь, и она тоже рухнула, едва булыжник прошел через защитное «желе». Психолог почувствовал, что покачивается в воздухе, как на волнах, и понял – две особи уже не так сильны, как пятеро. Они с трудом могли удерживать в воздухе почти центнер веса, ведь Гарри был крупным мужчиной. Неожиданно рядом показался радиотехник и дернул психолога за ногу. Военные врукопашную добивали оставшихся медуз. Вскоре все было кончено. Пять растекшихся тел испускали слабый неприятный запах. Психолог бросился к биологу. Конечности и голова обуглились, кожа запеклась в корку бурого цвета и потрескалась. Не требовалось даже прощупывать пульс, чтобы понять простую вещь – Эндрю мертв.

– Господи, – выдохнул Гарри и упал на колени. – Это я виноват. Это я виноват.

В течение следующих суток, пока шестеро человек держали путь к своему космическому кораблю, психолог ни с кем не разговаривал. Связь так и не появилась, что упрочило высказанное ранее предположение о вмешательстве мерцающих в магнитные поля планеты. Существа владели телепатией, телекинезом, пирокинезом, и кто знает, чем еще. Нельзя было исключать самого худшего и самого непредсказуемого.

Гарри почти ничего не ел, только пил воду, запасы которой стремительно истощались. За сутки пути им не встретилась ни одна особь, и странники были предоставлены сами себе. Свободное время они тратили на обсуждение случившегося и построение предположений, почему вышло так, а не иначе, почему им так повезло, что погиб только один человек, хотя медузы могли убить значительно больше, но не успели.

– Они просто растерялись, – говорил радиотехник. – Они не знали, на что способны люди.

– Как это может быть? Эндрю говорил, что они сканировали наш мозг, – возражал Райли. – Значит, должны были знать о нас практически все.

– Это так. Да, действительно. Что ты думаешь об этом, Гарри? Гарри?..

Психолог тяжело вздыхал и окидывал коллег тяжелым взглядом. Ему не хотелось говорить. Но он должен был. Он и сам понимал, что обязан поддерживать связь с коллективом, что бы ни случилось.

– Мне кажется, эти твари настолько интеллектуально развиты, что все их действия подобны идеальным компьютерным программам. Они все делают по строго заданному алгоритму, который рассчитывают еще до того, как начать действовать. Мой поступок выглядел крайне нерационально. А медузы действуют только рационально. Поэтому они не могли предугадать мое действие. Это и выбило их из колеи. Помимо всего этого, мне кажется, смерть собрата стала для них серьёзным шоком. Их раса наверняка давно избавилась от смерти как естественного биологического процесса. Эти особи, возможно, жили несколько столетий и никогда не видели смерти сородича. А может быть, и тысячелетий. Кто знает. Эволюция – небыстрая вещь.

– Убить их оказалось слишком просто.

– Да. Они колоссально сильны ментально, но физически – крайне слабы. Иначе не бывает. Закон компенсации. Это и спасло нас. Тем более, я думаю, они – единственный существующий на Эгиде-3 вид. Здесь не нужна пищевая цепочка как таковая. Ведь медузы наверняка питаются энергией, плазмой или черт их знает, чем еще. Физиологическое им чуждо.

– А репродукция?

– Нуждается ли в размножении тот, кто бессмертен?

Экспедиция планировала добраться до маяка и немедленно связаться с орбитой, чтобы доложить обо всем произошедшем и попросить подкрепления.

– К черту сматываться с этой планеты, – стиснув зубы, сказал Райли.

Гарри винил себя в смерти Эндрю и жалел о том, что тело биолога пришлось оставить на месте гибели. Но когда со станции прилетит челнок с бойцами, они обязательно вернутся, и психолог лично обо всем позаботится…

До цели оставалось около ста метров. Уже был виден над вершинами черных деревьев высокий сигарообразный купол серебристого цвета, последняя надежда на благополучный исход экспедиции – маяк. Но, выйдя из иноземного подлеска на открытое пространство, люди на мгновение замерли в ошеломлении.

– Не может быть, – прошептал радиотехник.

Затем они бросились бежать со всех ног. Невооруженным глазом было видно, что маяк поврежден. Нетрудно было догадаться, кто это сделал.

– Они знали! – задыхаясь, кричал радиотехник. – Они все о нас знали! Кто мы, когда прилетели, зачем – им все было известно наперед!

Радиотехник поднял с земли толстый металлических щиток – он был измят, как фантик. В конструкции зияла дыра, из которой торчали наружу разодранные провода и схемы.

– Чтобы знать, как сломать маяк, онидолжны были знать, как он устроен.

– Не думаю, что это могло их затруднить, коль скоро им известны наши мысли.

– Мы остались совершенно без связи, – сказал Роуди. – Мы должны улетать.

– А как же Эндрю?! Хотите, чтобы он остался здесь? – разозлился психолог.

– Мы вынуждены так поступить. Силы слишком неравны, Гарри. И без связи нам здесь нечего делать. Возвращаться за ним – самоубийство. Ты прекрасно понимаешь все сам.

– Мы вернемся сюда с подмогой и заберем его. Я обещаю, – сказал Райли, положив ладонь на плечо психолога.

Порядка получаса его уговаривали подняться на корабль. Наконец, он согласился. Когда двигатели были включены и все готовились к старту, в боковую часть корабля как будто врезалось что-то огромное. Раздался громкий металлический скрежет, взвыла сирена, замигали красные аварийные лампы.

– Повреждение бокового двигателя. Повреждение бокового двигателя.

Психолог бросился к иллюминатору. У подножия корабля расстилался серо-синий мерцающий ковер. На первый взгляд их было несколько тысяч.

– Нам не позволят улететь.

Снова удар, теперь уже с другой стороны.

– Что это? Чем они бьют?

– Это куски скалы. Они перемещают их с такой легкостью, потому что их…

– Возгорание в топливном отсеке. Внимание! Необходимо немедленно покинуть корабль. Опасное возгорание!

Но никто не успел бы покинуть борт, потому что в следующий миг произошел взрыв. Мощная вспышка плазменной энергии обуглила остов корабля и испарила все, что находилось внутри. Через время мерцающие разбрелись по местности, достигнув своей цели и испытывая при этом нечто, напоминающее оттенок удовлетворения – подарок генетической памяти существ, которыми они когда-то были.

Зло

(по мотивам песен панк-рок группы «Король и Шут»)


Смеркалось. Крупные летучие мыши со скоростью выпущенных из катапульты снарядов носились над раскидистыми кронами. По обеим сторонам дороги, ведущей к Дворцу короля, слуги зажигали керосиновые фонари, действуя обстоятельно и горделиво. Гости, прибывающие на большой бал в честь дня рождения дочери короля, не должны были сбиться с пути. Сегодняшним вечером элита королевства устремилась к белоснежному Дворцу, сияющему в синих сумерках, словно пчелы к родному улью. И действительно – гул внутри чем-то напоминал мерное жужжание медоносных насекомых.

Люди все прибывали, подъезжая к распахнутым настежь воротам в изысканных каретах и дилижансах. Галантные кавалеры помогали выбраться дамам, и вместе они проходили через двор по широкой, мощеной гладким речным валуном дорожке, вдоль которой слева и справа из клумб произрастали алые и белые розы, пахнущие на редкость дивно. Поговаривали, что этот сорт вывели специально для короля.

Несмотря на то, что стояла середина июля и было довольно тепло, гости торопились к высокой мраморной арке, выполненной в виде двух белоснежных львов, стоящих на задних лапах, а передними соприкасающихся друг с другом. Сколько бы раз люди ни видели каменных хищников, никто не уставал восхищаться умением мастера, сотворившего подобное чудо. Арка была не только входом во Дворец, но и главным его достоянием. Сразу за ней гостей встречала свита и приветливые слуги.

В огромной, ярко освещенной зале нетерпеливые пары уже осторожно вальсировали; те, кто пока не танцевал по той или иной причине, разбивались на группки в три-четыре человека и распределялись по периметру, то там, то здесь. Группы эти оживленно беседовали и перемывали косточки тем, кого знали и не знали, попивая дорогое сладкое вино из бокалов.

Официальная часть, а именно поздравление именинницы, прекрасной юной дочери короля – Моник, не могла начаться без одной маленькой детали. Этой деталью, способной запустить огромный и пока вхолостую работающий механизм, был человек, имени которого не знал никто, но компании и расположения которого искал всякий, считающий себя достойным гражданином этого королевства.

В зале царило необычайное оживление, если не сказать – ажиотаж. Все ожидали его, человека в маске, все находились в сладком волнении от грядущей встречи. Еще неделю назад стало известно, что он временно покинет соседнее королевство, чтобы явиться на бал и лично поздравить дочь короля. Едва этот слух прошелся по устам, лихо распространившись по всему государству за полдня, вся женская половина населения, собирающаяся на предстоящий бал, стала с тройным усердием хлопотать о своем туалете.

И правда, дамское общество в этот вечер было обворожительно и ароматно, словно цветущий сад. Все, как одна: и юные незамужние прелестницы, и многодетные матери, и даже пожилые женщины и овдовевшие старухи (бывшие в молодости светом общества) – все находились в этот вечер на самом пике красоты и очарования, на которое только способны. Глаза милых дам встревоженно сверкали и жадно рыскали то и дело в новой толпе входящих в залу, а с пунцовых, розовых и алых губ то и дело слетало тихое, но такое заветное слово: «Маска, маска, маска…»

Человек в маске, которого высший свет, да и сам король, считал не старше чем молодым мужчиной, был обожаем всяким обществом, в котором ни появлялся. И на то было множество, превеликое множество причин, главнейшие из которых автор не замедлит обозначить. Во-первых, этот человек всегда появлялся с покрытым лицом, как читатель успел догадаться, был ли то бал-маскарад или нет – исключений неизвестно. Это казалось окружающим дьявольски оригинальным и экстравагантным, а потому привлекательным.

Никто и никогда не видел этого человека без маски, но каждый об этом мечтал – отсюда вытекают вторая и третья причины его популярности: тайна личности и тайна внешности. Причем неизвестно, что интересовало людей в большей степени: имя или лицо загадочной персоны, которая спустя неделю после первого появления в обществе год тому назад обросла всевозможными слухами и сплетнями, словно сверкающей бахромой, которую приходилось влачить за собой подобно мерцающему шлейфу. Ходило мнение, что это на самом деле всего лишь какой-то граф из далекого королевства, с труднопроизносимым именем и изуродованным лицом. Но никакими точными фактами догадка не подтверждалась. Впрочем, как и всякая небылица, придуманная обожателями, измученными своим же интересом.

Как было ранее сказано, никто достоверно ничего не ведал о человеке в маске, кроме того, что он обладает завидным остроумием, изысканным чувством юмора, богатой фантазией, умением вливаться в любую компанию и скоропостижно становиться в ней лидером – впрочем, именно всем тем, что так нравится женщинам в мужчинах. Стоит ли говорить, что он был галантен, вежлив, воспитан, начитан, к тому же обладал невероятно складной для мужчины фигурой и чарующим голосом. Один лишь этот голос, стоило дамам заслышать его, приводил их в восторг. Появляясь на балах, человек в маске мгновенно становился центром всеобщего внимания – уже он, а не танцы, флирт и светские беседы, становился главным развлечением для гостей. Умело скрывая свою личность, он красил присутствием любое общество, и не было еще светского приема скучнее на свете, чем тот, где не присутствовало бы этой персоны.

Интерес к такому гостю не пропадал никогда, и каждый прилагал все усилия, чтобы сблизиться с ним, а впоследствии и раскрыть его великую тайну. Мужчины предлагали сердечную дружбу, а женщины… Влекомые безжалостной силой любопытства, присвоенному женщинам самой природой, они были готовы на все в самом прямом смысле этих слов, лишь бы заслужить внимание и расположение человека в маске. Вплоть до того, что многие желали стать его любовницами, и некоторым это удавалось, но об этом автор поведает чуть позже.

Однако люди замечали, что их стремление сорвать заветную маску с лица всеобщего любимца порою сильно огорчало гостя, и чтобы не потерять его, на время прекращали свои попытки сближения с ним и смягчали напор любопытства, просто наслаждаясь его компанией. Когда кто-то перегибал палку, человек в маске ненадолго покидал королевство, а через время, дав людям время одуматься, снова возвращался – и все были самозабвенно рады ему, как прежде. Так было и на сей раз.

Мелькали тут и там сшитые по новым фасонам парчовые, атласные и шелковые платья с вызывающими декольте и прочно зашнурованные корсетами, и оттого великолепно сидящие по фигуре; светлые лица были увенчаны высокими прическами и пышными париками. Представительницы прекрасного пола основательно подготовились к взятию крепости. Их супругам, братьям и отцам оставалось только ревновать, в душе тайно восхищаясь человеком в маске и мечтая быть хоть каплю таким же притягательным, как он.

Среди дам ходило много историй – правдивых и не очень – о маске. Кто-то с восторгом пересказывал разговоры, случившиеся у них наедине с загадочной фигурой; кто-то во всеуслышание объявлял себя его любовницей; кто-то страдал от любви молча – в целом, каждая сходила с ума по-своему, как и подобает женщинам. Но слух о том, что человек в маске умел покорять одним взглядом, был самой правдивой правдой, которую все признавали безоговорочно. Подтверждением тому был некий случай: одна дама (неизвестно, кто), как-то раз танцевала с маской на балу; внезапно она ни с того ни с сего повалилась без чувств. Как после стало известно из ее же уст, бедняжка ощутила недомогание, едва заглянула человеку в маске прямо в глаза и не отвела взгляда. Этот случай был не единственным, когда девушки падали в обморок, встречаясь с маской впервые, а потом не могли прийти в себя от переизбытка чувств. Все эти случаи списывали на страстную влюбленность, дурманящую девушкам рассудок. После подобных обмороков пострадавшие действительно больше не могли мыслить ни о ком, кроме человека в маске.

Но была у нашего героя примечательная странность – он не выносил зеркал. Почему так сложилось, никто не знал, но и не собирался спрашивать, боясь обидеть всеобщего любимца столь интимным вопросом и спровоцировать его на очередной временный побег из общества. И как бы дико оно ни было, со временем все привыкли и закрыли на это глаза, полагая, что столь важной и нужной всем фигуре должно быть дозволено иметь свои прихоти. На балах и приемах, куда являлась фигура, не ставили зеркал.

– Маска! – несдержанно выкрикнул чей-то голос, и в мгновение ока зала погрузилась в тишину: замерли на полушаге танцующие, замолчали на полуслове говорящие, остановились на полузвуке музыканты, приподнялся со своего трона сам король. Все обратили лица в одну сторону, жадно впившись глазами в представший пред ними образ, словно глядели на ожившую икону.

На входе застыл высокий статный мужчина в сияющем белом костюме поверх угольно-черной рубашки; лицо его скрывала туго прилегающая к коже черная маска с вырезами для глаз и рта в виде узких прямоугольных щелей; темные волосы рассыпались в аккуратном зачесе назад; весь он сиял и светился чем-то дерзким и притягательным, но не поддающимся описанию. Раздался девичий «ах», и следом – грохот. Какая-то девица свалилась на пол от переизбытка чувств и давления корсета. Поднимать ее, однако, никто не торопился.

Человек в маске, для эффекта выждав еще несколько мгновений, стал медленно спускаться по широким каменным ступеням. Вырвавшись из оцепенения, несколько самых смелых ринулись к нему, чтобы первыми завести разговор и сопроводить дорогого гостя. Потихоньку пришли в себя и остальные. После расставания все были с новой силой ошеломлены красотой этого человека, лица которого никогда не видели. Все, не исключая дочь короля.

Но местное развлечение прибыло, и люди спешили воспользоваться этим. Все потекло, как и всегда – приветствия, любезности, расспросы, оживленные беседы, взаимный обмен комплиментами, улыбками и шутками. Целая толпа окружила человека в маске, задавая вопросы и жаждая получить ответы на каждый из них. Дамы кокетничали, обмахивались веерами, строили глазки, роняли шелковые платки, иными словами, вытворяли все доступное им, чтобы обратить на себя внимание гостя. Но тот, как и всегда, был одинаково приветлив ко всем, одинаково терпелив и доброжелателен – не ставя никого выше либо ниже остальных, он успевал угождать всем и очаровывать собою. Случилось еще несколько обмороков, впрочем, девушки быстро приходили в себя, страшась потерять время, которое можно потратить на беседу с нашим героем вместо возлежания на прохладном полу.

Но когда первый поток вопросов иссяк, а истории о чужом государстве и его нравах были умело и красочно рассказаны, утолив любопытство слушателей, и гости впервые замолкли более чем на пять секунд, человек в маске воспользовался этой передышкой, чтобы обратиться к королю, которого без труда нашел своим темным взглядом.

– Я прибыл сегодня сюда, – начал он чарующим голосом, повернувшись всем корпусом в сторону трона, и все вокруг внимали одному ему, – чтобы почтить своим визитом нашего доброго короля – Августа Леграна, а также всю его семью. В особенности – юную и прекрасную Моник Легран, чей день рождения стал поводом для этого дивного бала.

Сказав это, человек в маске почтительно склонил голову, выражая королю свое приветствие и уважение. Август Легран поднялся.

– Что ж, я крайне рад наблюдать тебя сегодня в гостях. Не побоюсь сказать, что это честь для меня. Однако же позволь узнать: неужто соседнее королевство наскучило тебе? – в вопросе была скрыта ирония и небольшая обида, но человек в маске отнесся к этому спокойно и отвечал прежним размеренным тоном, каким отвечал всем.

– Не могло не наскучить, мой король: место, где изо всех сил пытаются раскрыть мою личность, надоедает мне так же быстро, как одна и та же пища надоест любому, коль скоро употреблять ее каждый день. Но я сегодня среди вас не только поэтому, – за этими словами последовало небольшая пауза, в течение которой слуга человека в маске подошел к хозяину и отдал тому прямоугольную коробочку. – Разрешите лично поздравить вашу дочь, достопочтенный король. Это будет честью для меня.

– Разрешаю, – усмехнулся король и присел на свое место. Подскочила его дочь, сидящая на резном троне чуть ниже справа – пунцовая, взволнованная, прячущая что-то маленькое в своей синей атласной перчатке.

– Моник Легран, в честь вашего семнадцатилетия позвольте от чистого сердца преподнести мой скромный подарок, – произнося это, человек в маске неспешно поднимался по ступеням, устланным пурпурными коврами с золотыми кисточками.

Зала затаила дыхание и старалась не издавать звуков, чтобы ничего не упустить. Достигнув одного уровня с именинницей, маска, поклонившись сам и склонив голову перед упоительной красотой девушки, протянул коробочку. Моник Легран со степенностью будущей королевы положила ручки на ладони дарителя и приняла подарок. Дабы никого не смущать и не нарушить правил этикета, человек в маске поспешил удалиться обратно в залу, успевая спрятать в карман то, что скрытно передала ему королевская дочь. Много позже, не без труда выгадав минутку наедине с собой, маска достал крохотную записку и прочел ее. Он не удивился – он этого не умел. Содержимое записки скорее пробудило в нем злорадство и жажду. Еще одна жертва любопытства летит на огонь, чтобы сгореть в нем дотла, – подумал он напоследок и отправился к толпе – играть свою обычную роль. Уничтожив улику в огне свечи, он оставшийся вечер находился в предвкушении ночи.

Как и было назначено, маска явился к беседке в саду ровно к трем ночи – ни минутою раньше. Серый камень, поросший темно-зеленым плющом, по-особому сиял в чистом лунном свете. Нетерпеливая Моник Легран ожидала его. Пройдя внутрь и расположившись напротив той, кто назначил ему ночное свидание, маска невольно залюбовался тем, как свет луны играл с черными волосами девушки, превращая их то в синие, то в лиловые. Моник нервно сжала маленькие кулачки и обратила к нему ясные голубые очи, в ярком ночном свете ставшие водянисто-белыми.

– Вы, верно, неприятно удивлены моей дерзостью, – начала она быстро, отводя глаза и сильно волнуясь. – Я не желаю, чтобы это приглашение как-либо компрометировало меня перед обществом, и в первую очередь сердечно вас прошу не рассказывать о нынешнем ни единой душе.

– Все будет так, как вы скажете, прекрасная Моник Легран. Вам не о чем беспокоиться, я не позволю, чтобы свет думал о вас плохо. По нраву ли вам пришелся мой подарок?

– Он… прелестный. Благодарю вас, – ладонь Моник непроизвольно легла поверх колье, блестящего на шее мириадами крошечных звезд. – По правде говоря, не думала, что вы явитесь по моему приглашению.

– Отчего же?

– Вы могли посчитать это очередной попыткой выяснить вашу личность, – смело ответила Моник.

Маска вздрогнул и немного изменил позу. Девушка отодвинулась, словно предчувствуя опасность.

– И в чем же ваша истинная цель? – спросил он едва заметно изменившимся тоном, вальяжно раскинув руки по спинке сидения.

– Мне трудно сформулировать это… В свой день рождения мне почему-то сильно захотелось побыть наедине с кем-то вроде вас… Я чувствую, что мне это необходимо.

– Наедине? – переспросил маска дрогнувшим голосом и резко подался вперед, ближе к девушке. Теперь – он удивился. Приятно удивился.

– Наедине. Просто побыть вдвоем с вами. Без посторонних, без шума толпы, без… присмотра отца. Не волнуйтесь, мне все равно, кто вы и как выглядите. Мне необходим именно тот, о ком я ничего не ведаю.

– Вы пришли одна? – сухо осведомился маска, стараясь не выдать дрожи от волнения. Его практически трясло, словно в лихорадке, от осознания того, какая легкая и наивная добыча ему попалась, и как бесконечно сладостно тянется это ожидание перед главным моментом их сегодняшней встречи.

– Невдалеке, на выходе к тропинке, моя служанка. Она подаст сигнал, если увидит кого-то, кто может сорвать нашу встречу.

– Неплохая подготовка, Моник Легран.

– Благодарю.

– Я правильно понял: вас не интересуют мое имя и внешность, и вы не будете с помощью женского кокетства и высокого положения стараться добиться от меня раскрытия моей тайны?

Дочь короля отрицательно качнула головой. Дочь короля не смотрела в глаза маске. Дочь короля опасалась.

– Что же, это… это… с таким мне еще не доводилось сталкиваться. Так скажите мне, юная леди, почему же вы не поднимете на меня своих прекрасных глаз? Вот он я, пред вами.

– Я полагаю, вы знаете ответ на этот вопрос лучше, чем я.

– Я – знаю. Но еще я хочу знать, что думают об этом окружающие.

– Люди теряют сознание, глядя вам в глаза. Я не понимаю, как они еще не начали вас бояться, а все продолжают по-прежнему любить.

Маска усмехнулся той недоброй усмешкой негодяя, которому поют дифирамбы.

– Уже ли не любовь и вас привела сюда этой чудесной ночью?

– Не только она, – призналась Моник. – Одиночество и любопытство.

– Второе часто карается, – невзначай обронил собеседник.

– Лучше жалеть о том, что сделал, чем о том, на что так и не хватило духа.

– Моник, закройте глаза.

– Зачем?

– Закрывайте. Если вам непринципиально видеть мое лицо, то я, так и быть, могу посидеть перед вами и без маски. Она, знаете ли, весьма неудобная – тугая. И уж будьте любезны, зажмурьтесь покрепче – пропала у меня на сегодня охота похищать людские души. Побуду немного самим собой, коль скоро мы с вами решили откровенничать.

Девушка, не веря в происходящее, но испугавшись слов маски, крепко закрыла глаза и даже накрыла их поверх ладонями.

– Что вы такое говорите? Похищать души?

– Все, кто видел то, что под маской – мгновенно умирали. Только зеркала знают мой истинный вид.

– Поэтому вы не смотритесь в них! – выдохнула девушка, замирая от страшной догадки.

– Маска стала моим спасением. Но мне пришлось стать ее рабом, чтобы моим рабом – стало общество. Вы убеждали меня, что вас не интересует мое лицо, однако теперь я чую ваше любопытство, юная леди… Оно влечет меня сильнее магнита.

– Что… – шептала она на грани слышимости, – что же вы скрываете под ней?..

Мгновение спустя раздался тихий скрежет, касание пластика о каменную поверхность стола и еще один звук, похожий на тихое горение пламени.

– Зло, – словно из-под земли ответили ей могильно-холодным голосом, резко оторвали от лица ладонь юной Легран и с неистовой силой потянули.

Моник коротко вскрикнула от неожиданности, но глаз не раскрыла.

– Выдержите ли вы? – требовал голос, который стал будто тысяча голосов, слившихся воедино. – Сможете ли теперь побороть свое любопытство, чтобы сохранить себе жизнь?

Голос ножом рассекал тишину бархатной летней ночи. Девушка ощутила, что из глаз потекли слезы – то ли от страха, то ли от того, что она слишком усердно сжимала веки. Ладонь ее продолжали тянуть насильно, пока не опустили во что-то холодное и сухое, словно истлевший пепел или прах. Моник вскрикнула – на этот раз в отвращении.

– Вы желаете заглянуть под маску, но верите ли вы в то последнее мгновение перед смертью, что я не хотел этого?..

– Что это? Боже мой, что это? В чем моя рука?!

– Это мое лицо, юная Моник Легран, чье любопытство станет причиной гибели!

– О господи, о боже! – шептала девушка, стараясь высвободить руку из хватки, но пальцы лишь водили по сухому и холодному, снова и снова, будто перебирали остывший песок. – Не может этого быть!

– Откройте же глаза и убедитесь сами, что я не лгу, – настойчиво говорили ей легионом голосов.

– Нет… нет…

– Любопытство. Год за годом. Сколько людей загубило себя! Оно уродует мне душу, словно самая свирепая отрава. Но люди настолько глупы, что готовы умирать, лишь бы увидеть мое лицо!

– Пожалуйста… п-пожалуйста… – всхлипывала Моник.

– Скажите мне, только честно, Моник Легран. Ответите честно – и я освобожу вашу руку. Желаете ли вы сейчас открыть глаза?

– Да! Я желаю, но не сделаю этого!

В следующий миг дочь короля смогла прижать ладонь к своему лицу – маска сдержал свое слово.

– Почему нет?! – яростно спрашивал легион голосов.

– Потому чт-то… моя ж-жизнь…, – заикаясь от страха, шептала Моник, и все крепче жмурилась, хотя глаза ее уже начинали болеть от этого.

– О, мне вас так не хочется терять!

– Почему вы… такой? – жертва осмелилась на вопрос, чем вновь поразила нашего героя (или все же злодея?).

– Слушайте же! Виной всему контракт, который я заключил много лет назад. Я был молод и глуп, больше всего на свете мне хотелось, чтобы меня все любили, чтобы у меня получалось всё – без особых усилий. Лишь одно существо могло дать мне такое могущество… – маске пришлось прерваться из-за женского крика. Моник вздрогнула, узнав голос своей служанки. Вопль ужаса прекратился почти так же скоро, как и начался – лишь эхо продолжало гулять по саду.

– Жизель! Жизель? – закричала Моник, – что с ней? Что вы с ней сделали?

– Я не хотел… случайность… Моник! Поверьте мне. Она появилась неожиданно, я лишь обернулся на шорох, и она…

– Что?!

– Она уже мертва, Моник. Простите меня, но я должен уйти. На ее крик сейчас сбежится все королевство, а я пока что не хочу никому причинять зла, – звук горения прекратился, и палец маски нежно скользнул по щеке девушки на прощание.

– Мертва? Мертва?! Сейчас же верните ее к жизни! – кричала Моник, все еще боясь раскрыть глаза и не понимая, что ее собеседник уже растворился в ночи несколько секунд назад.

К беседке бежали стражники, сверкая медными доспехами в свете луны. Только когда Моник услышала их голоса совсем рядом, она открыла глаза и тут же сорвалась с места – в ту сторону, откуда, как ей показалось, она слышала крик Жизель.

Служанка лежала в траве, уже ледяная, слишком скоро окоченевшая, с широко распахнутыми глазами и раскрытым ртом. Предсмертная гримаса ужаса исказила ее лицо и так и осталась на нем. Мучительные судороги пробирали тело, когда Моник старалась представить себе, что ее служанка увидела за мгновение перед смертью. Упав на колени перед трупом, дочь короля протянула руки к небу, чтобы осмотреть ладонь, бывшую насильно погруженной во Зло. Лучи луны превращали кисть девушки в омертвелый кусок плоти, такой же черной, как маска недавнего собеседника. Испугавшись, Моник спрятала руку в складках платья. Она понимала, что это еще не конец. И в голове ее настойчиво звучал голос целого легиона, утверждающий, что кусочек Тьмы теперь живет внутри нее.

Тает от любви

(по мотивам песен панк-рок группы «Король и Шут»)


Услышав приближающийся топот копыт и перестук колес, гадюка соскользнула с дороги в густую траву. Через пару мгновений на том месте, где змея грелась под лучами заходящего солнца, пронеслась карета, следом за ней – еще одна. В первой находились граф Лекант и его юная спутница – Белла, во второй – их слуги.

«Ах, какой же чудесный сегодня вечер! – размышлял богатый граф, слушая стук колес и конское ржание, – бал выдался прекрасным, мы танцевали, и теперь она… о, счастье! Едет вместе со мной в мой замок. И как я до сих пор не расцеловал ее? Господь всемогущий, удержи меня от глупости! Как же горит моя душа, как бьется сердце, едва я поймаю ее взгляд! Что сулит сегодняшняя ночь? И согласится ли она заночевать у меня в гостях? Я бы выделил ей самые роскошные покои, я бы осыпал ее всеми своими драгоценностями, я бы укрыл ее всеми мехами… Невозможно вынести этого более! Я сегодня же должен объясниться пред ней! В сторону страхи и сомнения – пора».

Одновременно с графом, юная Белла, бывшая дочерью богатых родителей-купцов, а ныне – круглая сирота, думала вот о чем:

«Конечно, это дурной тон – согласиться ехать к нему прямо после бала. Но мы давно знакомы и давно нравимся друг другу. Ведь ничего плохого не случится, если мы один вечер побудем наедине, а не пред жадными взорами толпы. Ничего зазорного в том, что я у него погощу вечерок? Верно, ничего зазорного. Хуже будет, если каким-то образом я останусь на ночь. Тогда об этом могут прознать в свете, и поползут ненужные слухи… А ведь я не знаю точно, насколько серьезны его намерения относительно меня. Всем известно, что он от меня без ума: каждый бал и каждый прием он не стесняется этого показать. А я? Бесспорно, эти чувства взаимны. Невозможно не влюбиться в этого нравственного мужчину с фигурой настоящего защитника и манерами пусть немного простоватыми, зато искренними. Что ж, сегодняшний вечер все покажет… Меня не оставляет предчувствие, что все решится прямо сегодня».

– Милая Белла, – раздался грудной гулкий голос напротив, – вас не смущает то, как я распорядился относительно карет?

– Полно вам, граф Лекант. Нет никакой неловкости в том, что мы едем наедине. Я просто… задумалась о своем, – Белла одарила его теплой улыбкой для убедительности своих слов.

Граф Лекант смотрел на нее с тем восхищением, с которым смотрят на сияние храма в солнечный день. Глаза ее казались ему зеленее свежей весенней травы на горном пастбище; волосы – цвета спелого каштана, пышные, мелко вьющиеся, блестящие; кожа, переливающаяся от солнца, словно жемчуг, и губы, коралловые губы, в полной мере очаровавшие его несколько месяцев тому назад.

Да, вот уже несколько месяцев граф, взрослый вдовый холостяк, был влюблен в Беллу, словно мальчишка. И об этом в первые же минуты догадывались все, кто видел эту пару в одном обществе. Сначала графу даже было стыдно за свое поведение, но потом он понял, что стыдно должно быть тому, кто стесняется своих чувств, ибо лишь любовью жив человек на этом свете. В том, что это – любовь, граф не сомневался: он умел любить и всегда безошибочно определял, увлечение его постигло или же настоящее, сильное чувство. Белла была достойна его любви, безусловно, достойна. И сегодня он намерен показать ей, что настроен серьезно. Может быть, впервые в жизни так серьезно.

– Я вот тоже, – граф прочистил горло, смутившись от долгого молчания между ними, – задумался.

На балу их разговор было не прервать, но как только они оказались один на один, стали больше размышлять, нежели говорить.

– Очень интересно узнать, о чем задумался славный наш граф Лекант, – кокетливо сказала Белла, прищурив изумрудные глаза и как бы вызывая оппонента на словесную дуэль, как это обычно происходило между ними в обществе.

– Что вы, Белла, свет мой; как же я вам скажу? Это слишком тайно. Может быть, после… – еще более смутился граф, отводя глаза, но тут раздался на всю округу звонкий, будто детский, девичий смех.

– Право, граф, милый; что это вы все глаза от меня отводите? Неужто я стала вас вдруг смущать?

– Не более чем обычно, – поспешил реабилитироваться граф. – Сияние вашей кожи настолько ослепительно, что я не могу смотреть на вас прямо долее нескольких мгновений, милая моя Белла.

Смех повторился; с придорожных деревьев сорвалась стая птиц, громко хлопая крыльями.

– Вы же знаете, граф, я не падка на лесть; но из ваших уст все это звучит хотя бы не так тривиально, как слышишь обычно от горе-кавалеров… – ее голосок вдруг потускнел. – Вы, верно, расстроены внезапным молчанием между нами, но не беспокойтесь, мой дорогой друг: это нормально, так и должно быть между двумя людьми, на публике не прекращающими словесных баталий, а потом вдруг оказавшихся наедине.

– Что тут сказать? Вы правы, миледи. Вы как обычно правы. Вам тоже от этого не по себе?

– Признаюсь: да. Однако же что я вижу? – Белла стройным станом подалась к окошку и приникла к перекладине; локоны вьющихся волос водопадом пролились на ее ключицы и плечи, но она будто не замечала этого. В этой естественности было ее главное очарование. – Это и есть знаменитый замок графа Летара Леканта? – риторически добавила она и воззрилась на собеседника.

Тот мельком взглянул в окно: так и есть. За горой, за серпантином, по которому двигалась их карета, виднелся замок из темного камня, с острым пиком крыши, с бойницами, рвом и перекидным мостом. Замок, в котором всегда царили покой и тишина; замок, столь дорогой сердцу и доставшийся графу по наследству от отца, который владел этими землями и слег от чумы много лет назад.

– Так и есть, – вслух повторил граф. – Это мой замок, и совсем скоро мы будем на месте.

– А после? – подстрекала Белла, гонимая восторгом, возникшим от вида мрачного и величественного строения в горах.

– А после… я, признаться, поначалу планировал показать вам свой сад, но время уже позднее, скоро стемнеет, а места тут дикие, сами понимаете: змеи и прочие гады на каждом шагу…

– Ах, змеи! Противно! – скривилась Белла своим изящным детским личиком.

Она и правда была еще почти ребенок по сравнению с сорокапятилетним графом. Ей вот-вот должно было исполниться восемнадцать, душой и телом она была еще наивна и чиста, что придавало ей большего очарования.

– Что ж – змеи? – почти фыркнул граф. – А вот знаете ли вы… – и он принялся рассказывать своей юной слушательнице о том, какие необычные представитель флоры и фауны обитают в этой местности.

Эрудиция графа сыграла большую роль при их первом знакомстве – Белла сразу же поняла: с этим мужчиной никогда не будет скучно, в сражениях с его знаниями можно проводить целые вечера. Почти так же сперва подумал и граф, и это их сплотило. Лишь после они начали приглядываться друг к другу не как человек к человеку, а как мужчина к женщине и женщина к мужчине. А когда пригляделись внимательнее, поняли, что без ума друг от друга и не могут представить свою жизнь без ежедневной встречи.

Слово за слово, а экипажи тем временем добрались до замка и остановились у перекидного моста. Лошади нервно стучали подковами и дергали поводья: увидев воду и почуяв большую глубину, они заволновались. Из второй кареты вышел слуга графа, подошел прямо ко рву, приставил ладони ко рту и что есть мочи крикнул:

– Открывай, бездельник! Граф приехал!

Белла снова залилась смехом, а граф погрозил слуге внушительным кулаком, высунувшимся в окошко. Слуга пожал плечами и обиженно воскликнул: «Спит же, граф!»

– Сейчас! Открываю! – крикнули в ответ из бойницы, и через мгновение раздался грохот толстых цепей и скрип древесины: широкий дубовый мост стал опускаться.

Лошади заржали, и едва передняя часть моста коснулась переправы, не сговариваясь и не дожидаясь кнута, ринулись вперед. И вышло это настолько резко и неожиданно, что изящную Беллу бросило прямо в объятия медведеподобного графа. От смущения оба покраснели так, как раньше никогда не бывало, но, спустя пару мгновений, веселые от своей неловкости друг перед другом, переглянулись стыдливо и рассмеялись в голос. В тот же миг граф ощутил, что между ними словно растаяла какая-то граница, и возможно, сегодня ему будет легче признаться ей в своих чувствах, а она, может быть, даже согласится провести эту ночь в его замке. Ах, как бы это было чудно!

– Впечатляет, граф, – осматривалась Белла, придерживая платье и держась за руку Леканта, помогающего ей сойти с кареты.

– Благодарю. Но темнеет – пройдемте внутрь. Слуги позаботятся о вещах, а мы тем временем отужинаем, если вы не возражаете.

– Нисколько; дорога была долгой, – как бы с печалью отозвалась девушка, взялась за подставленный графом локоть и вместе с ним проследовала внутрь.

***

– Прекрасный ужин, граф. Не знаю даже, чем благодарить вас за такое гостеприимство, – снова кокетничала Белла, медленно танцуя с графом посреди просторной гостиной, устланной персидскими и турецкими коврами.

Вино, выпитое за ужином, немного ударило ей в голову, и она чувствовала себя счастливой и свободной вместе с этим чудесным мужчиной, который, в этом нет сомнения, любит ее всем сердцем. Белле безумно хотелось остаться у него сегодня, и чтобы объяснение между ними произошло именно ночью, под романтическим светом луны, возможно, даже посреди ночной прогулки по саду. Белле многого хотелось этой ночью, но граф все молчаливо смотрел в ее глаза, будто умоляя смилостивиться над ним; он никак не мог заговорить, он боялся… чего-то. Того, что всегда удерживает мужчин от откровений рядом с женщинами, которые им нравятся. Мальчишеское стеснение, так неумело маскирующееся под распущенность и развязность, которое не проходит даже в сорок пять лет…

– Вы, граф, не молчите, умоляю вас, – делая «па» и возвращаясь к партнеру, попросила Белла дрожащим голосом. – Ваше молчание мучительно для меня, особенно учитывая то, что ваш взгляд явно выдает желание высказаться.

Граф Лекант отвел глаза и взглядом велел прислуге покинуть помещение, плотно закрыв за собой двери. Граф Лекант вдохнул полной грудью и сжал волю в кулак.

– Белла, друг моего сердца и свет моих очей… – ее глаза от этих слов загорелись тысячами звезд. Он понял, что она знала все наперед, и уж если она до сих пор тут, то терять ему нечего. – Я давно мечтал вам признаться, но то были только ночные грезы, которые я сейчас дерзну воплотить в реальность… Дело в том, милая Белла, что я… влюблен в вас… как мальчишка… – плотно сжав губы, граф Лекант стал смотреть куда-то вдаль, ожидая дальнейшей участи, какой бы они ни была. Порог пройден, отступать некуда.

– О, граф… – с замиранием сердца прошептала Белла, и вино в крови заставило ее прижаться к массивному теплому телу любимого мужчины, облаченного в костюм, так неуклюже сидящий по фигуре. – Почему же вы боялись сказать это раньше? Я давно ждала…

Граф Лекант не верил своим ушам, рукам и глазам, не верил в происходящее. Единственное, что он знал точно – это то, что сердце его вот-вот выскочит из груди, и сказанное им нисколько не принесло облегчения, напротив, разогнало кровь в венах и заставило ее шуметь в ушах. Будто в припадке, он схватил Беллу за руки и слегка оттолкнул от себя, но только лишь чтобы посмотреть ей в глаза и убедиться в том, что это не сон.

– Белла?..

– Граф… я люблю… вас, – на грани слышимости призналась девушка, все еще стыдясь того, что признается мужчине в любви.

Граф замер на месте и не мог оторвать взгляда от Беллы: ее губы умоляли о поцелуе, а тонкая талия трепетала под грубыми мужскими ладонями, будто хрупкая бабочка, сжатая в кулаке. «Пора», – решил про себя граф и утолил их взаимную жажду, коснувшись губами ее мягких губ. Белла дрожала, словно листик на ветру, и граф Лекант, не помня себя от счастья, молча подхватил ее на руки и понес в свои покои.

Никому, кроме яркой луны, неведомо, как эти двое поладили друг с другом далее. Но едва лишь зажегся первый восточный луч, едва он проник в помещение, действо завершилось. Белла устало сопела на груди у графа, в выражении ее сонного и усталого лица больше не было детскости и наивности: он сделал ее молодой женщиной.

Но сам граф не мог спать, несмотря на то, что всю эту ночь провел без сна. Граф Лекант вдруг опомнился, и все происходившее и происходящее в одночасье представилось перед ним в совершенно ином свете. Любовь кончилась, она ушла вместе с ночной прохладой, солнце выжгло ее до последней капли. Ушли очарование, страсть, притяжение, остался только долг. Осталось то, что он должен был сделать.

Глянец восхищения и сладострастия смылся с его монолитного чувства, оголяя нервы и напрягая память. Память… теперь граф вспомнил, что ему нужно делать. Он повернул голову и взглянул на женщину, лежащую рядом: коричневая солома на голове, мертвенно-бледная кожа, отвратно-оранжевые губы и подрагивающие белесые ресницы. Чем она так привлекала его? Чем она восхищала его? даже если сейчас она откроет глаза, он не увидит в них ничего, кроме глупого вопроса и отвратного ожидания, цвет их будет уже не изумрудный, это будет цвет увядшей от жары августовской листвы, обглоданной тутовым шелкопрядом. Граф приложил все усилия, чтобы от отвращения не сбросить спящую Беллу с кровати на пол. Усилием воли он удержал свою руку обнимающей ее тонкое и бледное нагое тело.

«Сейчас или после? – спрашивал себя граф, забыв напрочь о том, что было между ними этой ночью, как они любили друг друга, как отдались своему чувству без остатка. Сейчас он жил уже совсем в иной реальности, нежели бедная девушка, участь которой предрешена с того момента, как она ступила на порог этого проклятого замка. – Непременно, чуть позже. Она должна проснуться».

Пока Белла спала, граф, прислушиваясь к ее дыханию и стараясь уловить изменение в его ритме, чтобы предугадать момент пробуждения, размышлял о том, сколько девушек уже лежало на этом месте, и всех их ждал один и тот же исход. Думал он и о том, что ни одну из них никогда не обманывал: он действительно влюблялся и любил их, да только… быстро перегорал. Буквально за одну ночь. Наутро юные особы встречали на ложе любви совсем другого человека: жестокого, грубого, лишённого всякой жалости и сострадания. Но пути назад не было. Его чувства каждый раз играли с ним одну и ту же злую шутку: затуманивали разум, заставляли забыться, полюбить трепещущей мальчишеской любовью, дрожать от обожания, а затем вдруг резко превращались в нечто иное – устрашающее порой даже его самого. Но поступать иначе он не мог, нет, не мог, уж слишком мучилась пустующая душа – в ней постоянно должен был быть чей-то образ, пусть временно, но безумно любимый. Неважно, чей, – лишь бы не было так пусто внутри и так спокойно в огромном дремлющем замке.

– Доброе утро, мой граф, – прошептала Белла, не торопясь открыть глаз, и этот шепот напомнил шипение ползучих гадов, столь распространенных в этих краях.

Лекант не ответил. Он молча стал гладить ее по голой шее и ключицам, едва касаясь пальцами кожи. «Сейчас», – подумал он и впился пальцами в шею девушки, налегая сверху. Сначала он сжимал несильно, потому что ему хотелось послушать, что она скажет. Ему всегда нравилось слушать, что они говорят в эти последние минуты.

– Летар? – удивленно вскинув брови, воскликнула она, и в выражении ее глаз успел мелькнуть не то что бы страх, а непонимание. Она еще была слишком уверена, что граф не причинит ей зла. Еще слишком живы были в ней события этой ночи, о которых, к сожалению, граф уже не помнил. – Что ты делаешь, Летар? – ее голос надорвался, легким уже не хватало воздуха. – Ах, пусти! Пусти же меня, что ты творишь?!

Крепкие руки графа надавили и сжали тонкую птичью шейку сильнее, чем прежде. Лицо его не выражало почти ничего, кроме толики сожаления; лицо Беллы стремительно становилось пунцовым, белки глаз покрылись сеткой отчетливых сосудов, губы шевелились, издавая лишь тихий хрип, тонкие руки пытались сбросить душителя, нависающего над ней, а ноги дергались где-то позади, как и ее масленые глазки, с каждой секундой заплывающие предсмертной пеленой. Пока она еще могла услышать, граф Лекант произнес:

– Страх в твоих глазах ничем не отличается от того, что я видел раньше. Вначале вы все разные, а в самом конце – все одинаковые… Тебе суждено остаться в моем мире навечно.

После того, как хрустнула трахея, Белла перестала дергаться и подавать признаки жизни. Граф слез с обмякшего тела и устало лег рядом. Захотелось выйти на каменный балкон и встретить восходящее солнце нового дня, но были дела поважнее. В душе ужасно опустело, вокруг стало тихо, и это было так невыносимо… Но кое-что, земная оболочка его любви, оставалась лежать на кровати, бездыханная, и она ждала, пока граф увековечит ее. Несомненно, она ждала и хотела этого. Граф поднялся и оделся.

– Пэнт! – крикнул он во все горло.

Высокие резные двери растворились, и на пороге появился преданный слуга графа.

– Слушаю, граф Лекант.

– Что с ее слугами?

– Убиты, граф; все в порядке.

– Тела? – деловым тоном осведомился Лекант.

– Сброшены в обрыв.

– Карета, лошади?

– Жду ваших распоряжений, граф.

– Лошадей в стойло, – граф призадумался. – Карету – к трупам.

– Слушаюсь, граф.

– Постой. Распорядись – и в мою мастерскую с солью. Десять фунтов, не менее.

– Слушаюсь, граф, – почтительно кивнул слуга и удалился.

Граф Лекант, дрожа всем телом, приблизился к трупу и подхватил его на руки. Белла стала лишь немного тяжелее обычного. Проходя мимо двери, ведущей в зал восковых фигур, он мысленно сказал им, что у них скоро будет прибавление. Пройдя в мастерскую, он первым делом уложил тело девушки в длинную узкую ванную, стоящую посреди помещения и уже наполненную водой. Голову Беллы он осторожно положил на выступ, чтобы не намокли волосы. Оставалось сделать два очень важных и срочных дела, прежде чем тело начнет холодеть и гнить: срезать волосы, пока они не потеряли запаха; и засолить тело, чтобы оно не испортилось и оставалось хотя бы некоторое время образцом для создания восковой фигуры.

Граф Лекант открыл верхнее отделение столика, стоящего неподалеку, и вытащил из него свой нож, специально заточенный для срезания волос под самый корень. Не теряя ни секунды, он принялся за дело. Через пять минут явился Пэнт с двумя полными ведрами соли, и молча стал засыпать в ванную по черпаку соли на каждый квадратный дециметр. Тело должно сохранять свою форму хотя бы в течение недели, и способ засолки – один из самых действенных в этом деле. Главное – применить соли точь-в-точь, сколькотребуется, но Пэнт знал меру идеально и не мог ошибаться. Он не был новичком, как и его хозяин.

Когда волосы были срезаны и уложены на мягком дне специальной коробки, граф погрузил голый девичий череп под воду и собственноручно засыпал его солью. Сохранность головы была самой главной во всем теле, ведь по чертам лица даже много лет спустя можно будет узнать, кто перед тобой, и предаться приятным воспоминаниям.

– Граф Лекант, позвольте сказать, что бочки с воском прибудут сегодня в полдень. Я уже распорядился, чтобы их сейчас же по прибытии прикатили в северный зал: там воск остынет от летнего тепла, и после можно будет переместить бочки сюда.

– Отлично, Пэнт. Хорошая работа. Ступай. Мне нужно побыть одному.

– Да, мой граф.

Пэнт удалился. Он знал наверняка, куда пойдет граф, и где он будет находиться до самого полудня. Пэнт очень хорошо знал своего хозяина.

Граф Лекант не стал подолгу смотреть на труп скоропостижной любовницы, засоленный в эмалированной ванне, и сожалеть о том, что натворил. Граф ни о чем не сожалел. Только одно чувство мучило его грудь – чувство опустошенности, которое кончится лишь тогда, когда граф начнет свою работу. Чтобы немного утешить себя, граф отправился в зал восковых фигур, что находился в северной части замка, куда никогда не попадало солнце, что позволяло чудесным творениям оставаться в целости и сохранности.

Граф медленно шел среди фигур прекрасных девушек, расставленных по периметру зала на небольших платформах. То и дело он останавливался перед каждой фигурой, наблюдал за ней некоторое время, вспоминая, кто она и как давно покинула его сердце, и шел далее. Вот белокурая и светлоглазая Изабель, в зеленом платье, держит свежие цветы; вот темноволосая и кареглазая Лейла, с небольшой горбинкой на носу и веснушками под глазами, как всегда задумчивая и неподвижная… Он душил их именно потому, что иной способ убийства был бы слишком долгим (например, отравление) или повредил бы тела (например, избиение или применение ножа); ни то, ни другое было нежелательно. В особенности – второе, ведь чтобы воссоздать точный образ девушки из воска, нужно иметь либо великолепную память, либо прототип перед глазами. Граф предпочитал второе и более надежное.

Всех этих девушек он когда-то любил… Любил и убивал, чтобы возвести свою любовь в абсолют и избавить душу от страданий. Здесь и сейчас, среди прекрасных фигур, ему не было так одиноко и неуютно, как обычно в пустом и тихом замке. Никто из них не покинет его, он продолжает любить их еще больше, зная, что они умерщвлены и увековечены его сильной рукой, и почти как живые стоят сейчас перед ним. И будут стоять вечно.

Она

(по мотивам песен панк-рок группы «Король и Шут»)


– Женщины. Что может быть чудеснее и ужаснее этих существ? Что может быть прекраснее и отвратительнее женщин? Нелогичные, непостоянные, глупые по природе своей и по сути создания. Не за это ли мы и любим их? Не поэтому ли мы теряем головы и так бегаем за ними, трясемся перед ними, не в силах вымолвить и слова, не решаясь поднять глаз, когда великая Она обращается к нам? О, как можно не любить женщин? Лишь этой любовью мы терпим их рядом с собой. Бог наделил мужчин чудовищною глупостью и слабостью – способностью влюбляться.

Вот ты не глядишь на нее, а она рядом так и вьется. Но стоит начать проявлять внимание, как она отворачивается. Почему они так поступают? Неужели не понимают, что это больно и неприятно? Без женщин мы, конечно, никуда. Но куда от них деться? Парадокс.

Я понял однажды: женщин нужно держать на расстоянии вытянутой руки. С ними нужно быть жестоким и холодным. И тогда они будут без ума от тебя. Они будут желать твоего общества и твоей любви больше всего на свете. Они будут бегать за тобой и драться за тебя, выдирая друг другу волосы. Но стоит тебе ответить взаимностью… считай, все пропало. В их глазах мгновенно угасает искра. И обратно ее не вернуть. Ее не разжечь даже огнеметом.

Еще я понял, что они ревнуют. Ревнуют всегда и всех. Как можно больше находись в обществе других женщин, если хочешь заполучить какую-то одну. Она посмотрит за тобой, поглядит, да и прибежит, как собачка, готовая услужить чем угодно, лишь бы ты только ей принадлежал и только с нею находился. Она просто захочет показать свое превосходство перед другими женщинами. Она одна тебя завоевала, а они толпой не взяли – вот так.

Женщины – странные. Нет, они странные, понимаешь? Они могут ревновать и любить то, что им не принадлежит. Опять не так… Они обожают ревновать и любить то, что им не принадлежит. Они боготворят того мужчину, который никогда не станет их собственностью. И никогда не обратят внимания на мужчину, который лежит у их ног и умоляет дать ему хоть каплю любви, хоть крупицу. Ведь это им ничего не стоит – просто подать руку, просто опустить взгляд, просто улыбнуться… Разве мы требуем чего-то большего?

Да, я говорил сейчас о себе. Меня постигла такая участь. Я любил ее. Как я ее любил! У этого чувства не было границ. Оно охватывало весь мир своими липкими щупальцами. Оно не давало мне дышать. Я готов был целовать ее ноги и подол ее платья. Я мечтал служить ей, чтобы быть рядом хотя бы в качестве раба. Ночи напролет я мечтал о том, как мы встретимся взглядом. И однажды, в один зимний день, она меня заметила. Непостижимым образом она выделила меня среди остальных. Я был счастлив? Я не верил в происходящее и не видел ничего вокруг. Я словно умер и попал в рай. Я видел в выражении ее глаз, что она ощущает все то же самое, что и я. Мы были друг у друга, и больше ничего не требовалось. Я быстро снял с плеч свою голову и спрятал под кровать, чтобы мозг не мешал. Рядом с ней я жил только сердцем.

Но через полгода это началось. Странности. Едва заметная толика безразличия в ее взгляде. Я подумал тогда – господи, ведь мне это показалось? Ведь не может такого быть! Она любит меня так же, как и я ее. И иначе не может быть! Извини, ты меня слушаешь? – спросил водитель, поглядев направо.

Девушка не ответила. Тогда он покрепче сжал руль и вспомнил, как принес ее к машине полчаса назад и усадил на переднее пассажирское; как пристегнул на ней ремень, поцеловал и захлопнул дверцу. Затем он сел на место водителя, завел автомобиль и тронулся. Все это время она промолчала. Но он не был уверен, что она слышала все, что он ей рассказывал. Она почему-то не двигалась и смотрела в одну точку со странным выражением глаз и слегка приоткрытым ртом.

– Так вот, – прокашлялся мужчина. – Я долго не верил и придумывал ей оправдания. Но потом я заметил, что она начала обращать внимание на других мужчин и улыбаться им. Ревнует только слабак, неуверенный в себе, твердил я день за днем, неистово сжимая кулаки. Я понимал: мне нужно, чтобы она принадлежала только мне. Только. Чтобы никто больше, кроме меня, не имел права ни смотреть на нее, ни прикасаться к ней, ни говорить с ней. Я понимал частицей здравого смысла, что это невозможно, но продолжал хотеть этого больше всего.

Сделав паузу, чтобы широко улыбнуться, он снова посмотрел на бледное лицо девушки рядом и сказал:

– Мне нравится, что ты молчишь. Я могу, наконец, высказать все то, что хотел сказать последние месяцы. Последние дни, когда понял, что все безвозвратно потеряно. Ты знаешь, я ведь впал в безумное отчаяние. Я голову потерял. Ну так о чем это я говорил? Ах да, о чувстве собственности, которое я применял к тебе, когда только мог. Наверное, это очень неприятно, когда к тебе относятся, как к вещи, но я ничего не мог с собой поделать. Пойми, я слишком любил тебя. Я так сильно к тебе привязался, что не смог бы отпустить никогда в жизни. Ты однажды стала моей и больше не должна была быть ничьей. Я не мог дать тебе свободу, о которой ты просила. Как приятно, что ты слушаешь, не перебивая! – мужчина снова улыбнулся, подставляя лицо летним теплым лучам и щурясь. Но внезапно его наивно-детская улыбка пропала так же неожиданно, как появилась, и на лице поселилась глубокая тоскливая задумчивость. Он будто бы вспомнил о чем-то неприятном; о факте, который ему не хотелось бы принимать.

– Вчера наши отношения достигли своего пика: она сказала мне, что ненавидит меня, что ее глаза меня не выносят, что она не хочет больше видеть меня и секунды, – сам не зная, почему, мужчина вновь заговорил о сидящей рядом девушке в третьем лице.

Ему хотелось рассказать свою историю кому-то постороннему, кому ни о чем не скажет имя избранницы, кому достаточно будет знать лишь то, что были когда-то он и она, что они друг друга любили, и чем все кончилось. Но ОНА сидела рядом, бездыханная, белая, и она смотрела и слушала, и приходилось делать вид, что она жива и может понимать то, что он ей рассказывает.

– Тогда я подошел к ней и… обнял ее. На прощание. Я обнял ее очень крепко. Я показал ей, как люблю и как буду любить ее, и что больше никто ее так не сможет любить, как я. Она ощутила, как я расстроился, и потеряла сознание. Почему-то она не приходила в себя. Лишь через время я понял, что я сделал. Она хотела уйти от меня, а теперь не уйдет. Теперь она навсегда моя. Моя. Как я и хотел. Наконец-то она делает то, чего я хотел!

Мужчина сбавил скорость, чтобы наклониться к девушке и поцеловать ее в мертвенно-серые тонкие губы. Ее тело начинало гнить, но он был к этому готов и поэтому не обратил особого внимания.

– Поистине, женщины – странные существа. Невозможно объяснить ваши поступки и ваши мотивы. И принять их как данность тоже нельзя. Но теперь-то мы уедем, и никто нам никогда не помешает. Что-что? – переспросил он, склонив голову и прислушиваясь к тому, что хотела сказать ему ОНА. Ему казалось, что на нервной почве у него начались галлюцинации, будто труп повернул к нему голову, поправил темные волосы и раскрыл рот. – Не надо слов. Я же знаю, ты счастлива оттого, что мы теперь снова вместе. Я тоже люблю тебя, милая.

Произнеся последнее слово, мужчина опять заулыбался, подставил лицо солнцу и выжал педаль газа до предела. Машина уносилась прочь по шоссе, ведущем за город. Водитель автомобиля считал себя самым счастливым человеком на свете и знал наверняка, что его любимая, сидящая рядом, счастлива так же, как и он.

Лерой

(по мотивам песен панк-рок группы «Король и Шут»)


Это случилось в один из вечеров, которые принято называть живописными. Закат был особенным – сумрачным, темным, и лишь малая доля бледно-розового света могла пробить себе путь сквозь густые чернильные тучи. Они клоками загораживали желток солнца, словно бы покрытый мутной пленкой и оттого сияющий вполсилы. В некоторых местах из темно-синей небесной ваты, окаймленной ярко-розовым ободом, вырывались длинные рассеянные лучи, последние лучи этого вечера, которые дотягивались до медных вывесок на узких улочках, до матовых столбов со стеклянными фонарями, до металлических флигелей на тесно прижатых друг к другу домах – и отражались в них.

Карета спешила по мостовой, вымощенной крупным темным речным булыжником, затертым временем. Две пегие лошадки звонко стучали подковами, помахивая туго стянутыми хвостами, и время от времени оглашали мостовую ржанием, реагируя на плеть кучера. Однако все эти столь привычные звуки не мешали двум пассажирам кареты вести разговор.

– Лерой, послушайте, сегодня вы просто обязаны к ней подойти! – убеждал собеседника молодой человек во фраке и белоснежной сорочке.

– Подойти, – повторил лорд Глэнсвуд, задумчиво поглядев в окно, – ты думаешь?

– Обязательно! Я слышал, сегодня будут много танцевать. Пригласите ее на сальтарелло, она его обожает. Только успейте! Как приедем, сразу к ней! Вы же знаете, сколько у нее кавалеров! Очередь, пожалуй, еще с прошлой недели занимать начали…

Лорд Глэнсвуд, одетый гораздо более шикарно и модно, чем его наставник – молодой небогатый граф из соседнего поместья, а по совместительству хороший товарищ, слушал советы с сомнением и рассеянностью. Он смутно представлял, как пересилит себя и подойдет, наконец, к прекраснейшей Ловетт – свету высшего общества, и задавал себе вопрос, возможно ли, чтобы она приняла его благосклонно. К сожалению, лорд понимал, что это невозможно, несмотря на его богатство и уважаемое положение. И от этого снова становилось грустно, и снова хотелось смотреть в окно, а не на жизнерадостного графа Герберта, который никогда не сталкивался с отказами от представительниц прекрасного пола.

– Когда уже кончится этот треклятый мост! – возмущался Герберт, подпрыгивая на жестком сидении. – Эти булыжники совершенно не дают говорить! Я рассказывал тебе о том, что на днях произошло в поместье Уэландов? Нет? Так слушай же, ибо ты должен знать эту чудеснейшую историю! Только представь себе: сотни ящериц. Весь пол и все стены были покрыты ими, как коврами, – Герберт стал размахивать кистью, будто стряхивал что-то с плеч, – какая гадость, правда? Отвратительные, мерзкие ползучие гады! и откуда они взялись, спросишь ты? Изволь! Массовая миграция. Честное слово, массовая миграция пресмыкающихся, которая случается каждую осень, вот точно так, слово в слово, сказал какой-то ученый, как там его?.. А, неважно! Но потеха была знатная, как считаешь?

– Да, – ответил лорд Глэнсвуд. – Так ты думаешь, надо подойти?

– Невероятно, мой друг! Вы слышали, что я вам только что говорил? Или все ваши мысли заняты одной лишь дамой вашего сердца? Впрочем, зачем я это спрашиваю?.. Если вы сегодня к ней не подойдете, я сам вас подведу, будьте уверены. И все же, эти ящерицы – такая гадость! – сказав это, он поморщился и содрогнулся всем телом, как будто бы именно в этот момент скользкие чешуйчатые существа облепили его целиком.

Лорд Глэнсвуд промолчал, потому что к ящерицам и прочим гадам относился нейтрально. Единственное, что он не любил – так это собственную внешность. Из этой нелюбви проистекали все его проблемы. Мечты об улыбке Ловетт были сказкой для Глэнсвуда, ведь он был уверен, что такая, как она, никогда не взглянет на не первой свежести неприятного лорда, пусть у него будут даже все сокровища мира.

Внезапно лицо лорда Глэнсвуда, смотрящего в окно, резко изменилось: задумчивость – удивление – испуг! Лошади заржали, закричал кучер, карета дважды подпрыгнула высоко, будто переехала высокий барьер, и остановилась.

– Чертовщина! – воскликнул в сердцах Герберт и поспешно распахнул дверцу, – кретин несчастный! – выскочив из кареты на мостовую, он погрозил кулаком кучеру. – Ты что натворил?! Чуть не угробил лорда!

– Я цел, – сказал Глэнсвуд, спускаясь и отряхиваясь. – Что произошло? – обратился он к кучеру.

– Клянусь, милорд, я не виноват! Лошади сами понеслись, мостовая шла на уклон, поэтому остановить их было трудно! Они не стали меня слушаться! А тут вдруг она – непонятно откуда. Я даже не заметил, как все быстро случилось! – оправдывался испуганный возница, приподнимаясь на козлах и размахивая руками.

– Да кто – она? – разозлился и одновременно испугался граф Герберт.

– Вон. Она, – кучер лишь махнул рукой куда-то за карету и сел, чтобы закурить.

Граф Герберт и лорд Глэнсвуд озадаченно переглянулись. Обойдя карету сбоку, они увидели человека, ничком лежащего на мостовой в двух шагах от задних колес. Это была женщина, и, по всей видимости, довольно старая, а еще она была похожа на цыганку: длинные седые волосы, оборванная и грязная пестрая одежда, множество украшений и смуглая, почти коричневая кожа. При ближайшем рассмотрении можно было заметить, что тело ее находится в какой-то неестественной позе. Приятели снова переглянулись и сели на корточки.

– Неужели это мы ее, Лерой? – тихо спросил Герберт и стал смотреть по сторонам: мостовая была пуста, только несколько ремесленников дальше по улице закрывали свои лавочки.

– Мы ее переехали, – спокойно произнес лорд Глэнсвуд. Настроение его было безнадежно испорчено. Этот вечер уже не сулил ничего приятного.

– Но как же так? – молодой граф растерялся, услышав уверенный и хладнокровный голос лорда. Лорд смотрел куда-то поверх тела, на булыжники – они глянцевито отражали розовый свет. Герберт поднял голову и посмотрел на закат – он был потрясающим, затем он снова взглянул на цыганку и ужаснулся контрасту.

– Не наша вина, – будничным голосом произнес лорд, стараясь скрыть свой собственный испуг, – пусть позовут городских стражников. Тело необходимо убрать с дороги. Это был несчастный случай, и ей уже не помочь.

– Но как же?..

– Я лорд, ты – граф. Даже если она умерла или умрет вскоре, нам ничего не будет. Это всего лишь бездомная цыганка, – Глэнсвуд сделал движение, чтобы подняться, но – кто-то резко схватил его за руку и потянул вниз.

Графа Герберта тоже схватили и потянули, и он испуганно выдохнул. Цепкие сухие руки подтянули их обоих к сморщенному лицу в пигментных пятнах и родинках. Складки шевельнулись – старуха раскрыла тонкогубый рот и несколько секунд рассматривала добычу.

– Убили, – прохрипела она смиренно.

– Стражники! – фальцетом крикнул Герберт, понимая, что не может освободиться. Старуха обратила на него черные запавшие глаза в глубокой сетке морщин.

– Прокляну, – просипела она еле слышно, все еще глядя на графа. Граф с испугом смотрел ей в глаза и не глядя пытался сорвать длинные сухие пальцы со своей руки. – Ты, – сказала ему цыганка, – всю жизнь пресмыкаться будешь.

Едва она это произнесла, как Герберт резким движением сорвался назад и повалился на спину – дернувшись в очередной раз, он не почувствовал сопротивления. Цыганка перевела мутнеющий взгляд на лорда. Глэнсвуд стиснул зубы и с вызовом смотрел на старуху, ничего не говоря.

– А ты… – она зашлась приступом кашля. Ей тяжело давались последние слова – она была очень стара и к тому же покалечена. – Сам себя… уничто… жишь…

Глаза ее закрылись, рука, сжимающая локоть лорда, ослабла, и Глэнсвуд смог подняться на ноги. Первым делом он посмотрел на закат – солнце уже почти скрылось, оставляя только след в виде розовой кромки и лилового отсвета на тучах. Как романтично, подумал он, меня прокляли на закате. О таком только в романах можно прочесть. Он посмотрел на графа, который по молодости лет и по природной впечатлительности все никак не мог прийти в себя, и помог ему подняться, затем стал слышен грохот и неприятный лязг железных лат. К месту происшествия спешили стражники.

Лорд Глэнсвуд сдержанно заметил, обращаясь к ним, что возникновение цыганки в городе – их просчет, и как бы им не пришлось за это поплатиться. Вход в город по недавнему приказу был закрыт для странствующих, колдунов, цыган, бездомных и прочего ширпотреба.

Какова была дальнейшая судьба умершей старухи, неизвестно, ибо наши герои вернулись в карету и продолжили прежний путь. Потрясенный событием граф всю дорогу теперь молчал, а умело скрывающий свое потрясение лорд молчал потому, что молчал обычно большую часть времени.

На приеме находилось много людей, большинство из них были давно и хорошо знакомы, имели в обществе славу – хорошую и не очень, а остальная часть были молодые, впервые попавшие в свет. Гостей принимала старая графиня, у которой было две дочери. Старшей из них была Ловетт. Из-за происшествия на мостовой герои немного опоздали, но и этого времени хватило, чтобы Ловетт уже увели танцевать более расторопные кавалеры. Войдя в зал и увидев, как дама его сердца кружится в вальсе с высоким молодым человеком приятной наружности, лорд не расстроился, а наоборот – вздохнул с облегчением. Теперь он мог с чистой совестью не рисковать своей жизнью, пытаясь пригласить Ловетт на сальтарелло.

Спустя час немного выпивший граф Герберт впервые почувствовал себя плохо. Слушая неинтересный рассказ старой графини, сидящей на диване и собравшей вокруг себя небольшой кружок, и часто позевывая, он вдруг пошатнулся, и рядом стоящий лорд поддержал его. Гости беспокойно привстали со своих мест. Графиня поинтересовалась, в чем дело, но граф только весело махнул рукой и сказал, что это из-за спиртного, и ничего страшного нет. Через десять минут он, прихватив молоденькую девушку, пустился танцевать, и все тут же перестали о нем беспокоиться.

Лорд Глэнсвуд, напротив, не мог позволить себе веселиться. Весь вечер он провел в обществе старых, неповоротливых черепах, вполуха слушая древние истории о боевых подвигах и любовных похождениях столетней давности. Лорд то и дело вспоминал страшные глаза цыганки и думал над непонятными словами, которые она произнесла перед смертью. Что бы это могло значить? «Всю жизнь пресмыкаться будешь», – сказала она Герберту. Как это понять? Могла ли она подслушать неким образом, о чем мы говорили в карете? Помнится, граф что-то говорил о пресмыкающихся. Исключено – она была слишком далеко. «Сам себя уничтожишь», – не очень похоже на цыганское проклятие, скорее напоминает пророчество или предсказание. Полнейшая чепуха! Всего лишь бред умирающей старухи, и больше ничего. Не стоит на этом зацикливаться. Однако же, присутствует какой-то незримый смысл в обеих этих фразах. Будто бы она видела и меня, и графа насквозь, будто бы она давно и хорошо нас знала. И должна была озвучить именно то, что нам с ним предназначалось.

Воспоминания и вопросы весь вечер не позволяли лорду сосредоточиться на происходящем в реальности. Он и забыл о Ловетт. Да и Ловетт, по правде говоря, совсем о нем не думала. Она весело проводила время, она позволяла многим ухаживать за ней и вела себя настолько беззаботно, что любой бы ей позавидовал. Юной барышне не о чем было беспокоиться, в отличие от стареющего лорда, карета которого насмерть сбила цыганку.

Из состояния оцепенения Глэнсвуда вывело странное обстоятельство, которое никто, кроме него, не заметил. Оказывается, большую часть времени он простоял недалеко от длинного узкого зеркала, одного из многих, что были расставлены по залу для того, чтобы дамы в любой момент могли отбросить все сомнения относительно своей прически или платья. Лорд Глэнсвуд повернул голову, чтобы осмотреться, и увидел самого себя в нескольких метрах от места, где находился. Средний рост, усталый взгляд, немного обвисшее лицо и опущенные уголки полных губ. Лорду никогда не нравилась собственная внешность, и подолгу в зеркало он предпочитал не смотреть, поэтому и поспешил отвернуться с отвращением на лице. Но в самый последний момент, уже отводя глаза, он заметил, что его отражение не повторяет его движений. Вместо того, чтобы отвернуться, фигура в зеркале наклонила голову и любезно улыбнулась. Глэнсвуд решил, что ему показалось, мало ли что может показаться, когда ты выпил? – и не придал этому особое значение. Тем более, снова обернувшись и окинув взглядом свое отражение, он обнаружил, что оно больше не своевольничает.

Все кончилось к одиннадцати вечера. На улице занималась гроза, и не догулявшие разбегались по тавернам, чтобы продолжить веселье. Лорду пришлось почти тащить графа на себе, чтобы усадить в карету – Герберт изрядно налакался.

– Не думай, что я пьяница, – сказал он, заикаясь, когда лорд погрузил его внутрь. – Я выпил столько, чтобы… чтобы забыть. То, что случилось, и что она сказала. Ты понимаешь меня, мой друг?

– Понимаю, – сказал Глэнсвуд и крикнул кучеру, чтобы тот трогал. Под мерный стук колес и копыт Герберт практически сразу уснул, облокотившись на плечо приятеля.

Лорд действительно понимал. Понимал он так же и то, что выпивка не поможет этого забыть. Слова четко врезались в память. Как будто отчеканились. Их было невозможно выбросить из головы, они то и дело раздавались там гулким эхом трескучего старушечьего голоса.

Поместья графа и лорда соседствовали, что и стало много лет назад причиной их знакомства. Глэнсвуду пришлось выйти под дождь и проводить незадачливого приятеля до двери, где его из рук в руки приняли верные слуги. Граф был не в состоянии даже распрощаться. Возвращаясь к карете в кромешной темноте под холодным ливнем, лорд думал о том, что в следующий раз нужно будет взять с собою кучера, чтобы не таскать Герберта на себе. Внезапно ему в голову пришла мысль, что, возможно, то, что он видел сегодня в зеркале, вовсе не показалось ему.

Уже через четверть часа Глэнсвуд был у себя дома и приказал распрягать лошадей и подать ужин. Но вскоре понял, что аппетита решительно нет. С этим нужно было что-то делать. С этим нужно было разобраться по-мужски. Ни с того ни с сего стукнув кулаком по столу и перепугав слуг, лорд приказал принести в комнату самое большое зеркало в доме. Хрупкий груз величиной в полтора человеческих роста аккуратно прислонили к стене и оставили хозяина одного. Закинув руки за спину и крепко сцепив ладони, лорд Глэнсвуд принялся прохаживаться перед зеркалом, внимательно глядя на себя. Ничего необычного не происходило. Но это вовсе не успокаивало – напротив, лишь наращивало напряжение, готовое выстрелить пружиной.

За окном бушевала гроза. Молнии вспыхивали, ярко освещая лес, их длинные ломаные линии отражались в зеркале за спиною лорда. Что же ты кривляешься, думал он. Ему казалось, он был почти уверен, что отражение просто паясничает, пытается обвести его вокруг пальца, усыпить бдительность. И поэтому послушно повторяет за ним все, что он делает. Глэнсвуд всеми силами пытался расстроить план противника. Он совершал резкие непредвиденные движения, неожиданные выпады, один раз даже попытался изобразить чечетку, пока не ощутил себя полнейшим идиотом.

Суеверный кретин, подумал он и точно так же, как вечером на приеме, отвернулся, думая о своем. И тут! Он вновь увидел боковым зрением, что отражение не отвернулось вслед за ним. Тогда он быстро схватился за раму зеркала обеими руками и стал смотреть. Теперь он поймал его с поличным. Отражение виновато улыбнулось и развело руками. Глэнсвуд отпрянул. Это не было страшно, это просто было очень непривычно. Лорд отошел от зеркала на пару шагов – отражение осталось на месте.

– Кто ты? – спросил Глэнсвуд.

Отражение, судя по шевелящимся губам, что-то ответило. Но услышать было невозможно – их разделял друг от друга будто бы толстый звуконепроницаемый прозрачный слой.

– Я ничего не слышу, – сообщил зачем-то Глэнсвуд.

Он понимал, что это важно, и очень хотел наладить контакт с самим собой. Но отражение вдруг сделалась будто другим человеком. Лорд не узнавал собственного лица – оно стало перекошенным от злости. Отражение подняло плечи и оскалилось. В свете свечей это было поистине жутко. Глэнсвуд решил раз и навсегда убедить себя, что это не видение и не пьяный угар – он потер глаза, похлопал себя по щекам. Отражение скалилось и теперь приближалось по ту сторону поверхности зеркала.

Лорд испытал сильную тревогу. Он напрочь забыл о Ловетт, о цыганке, о Герберте, он видел лишь, как его собственный рот беззвучно открывается, показывая зубы, как лицо шевелится от ярости, и как отражение, подойдя вплотную, поднимает руки, чтобы нанести удар. Несомненно, оно хотело выбраться наружу. Несомненно, этого нельзя было допустить. Глэнсвуд, не помня себя от страха, отступил еще на шаг и стал озираться. В тот момент, когда он дрожащими руками сорвал со стола скатерть, и посуда посыпалась на пол, разбиваясь, он услышал первый глухой удар и обернулся. Отражение обрушило кулаки на преграду и вновь вскидывало их. Лорд запутался в скатерти и чуть не упал. Второй удар был более звонким и более явственным, и Глэнсвуд заметил, как по зеркалу побежала тоненькая трещинка, похожая на молнию… Дыхание у него сперло, воздух застрял в легких.

Лорд смело подскочил ближе, криво закинул скатерть на зеркало и, стараясь не глядеть на отражение, принялся ее торопливо расправлять – оказалось, что ткани с лихвой хватает, чтобы накрыть всю поверхность. После этого он сел прямо на пол, расставив ноги, и стал прислушиваться. Ударов больше не было, и вообще стало тихо, даже гроза на улице смолкла. Лорд громко позвал слуг и приказал им убрать с пола еду и разбитую посуду, а также немедленно накрыть все зеркала в доме непроницаемой плотной тканью. Уснуть в эту ночь ему удавалось лишь на несколько минут, после чего он просыпался от чувства тревоги, и все начиналось заново. Так бедный лорд промучился до самой зари, и только богу известно, как много всего он успел передумать и пережить в своем воображении за это время.

Рано утром в спальню постучал слуга. Глэнсвуд впустил его. Слуга поклонился и сообщил, что лорду срочная записка от графа Герберта из соседнего имения. Лерой резво подскочил на ноги и жадно выхватил клочок бумаги. Слуга спешно удалился. Лорд не узнал почерк друга – обычно красивый и аккуратный, теперь он был рваным, грязным и нестройным, многие буквы были не дописаны, некоторые слова – непонятны.

«Мой дорогой друг! – писал Герберт. – Ты должен срочно явиться ко мне! Видишь ли, вчерашнее происшествие (неразборчиво) не дает мне покоя. К тому же, мне кажется, что я болен. Благодарю тебя за то, что вчера (неразборчиво) оказал мне помощь и доставил меня домой. Мои слуги (неразборчиво). Но посреди ночи я протрезвел и проснулся из-за грозы. Было около трех ночи, и я обнаружил, что на моем теле (неразборчиво). Я испугался и позвал Гарри. Ты помнишь его, такой рыжий. Гарри тоже это видел. Я (неразборчиво) себя неважно. Эти пятна к утру стали серыми и нестерпимо (неразборчиво). Я послал в город за лекарем. Не знаю, поможет ли он, но по крайней мере (неразборчиво). С момента, как я проснулся, я так и не смог уснуть. Они растут с каждым часом, и их (неразборчиво) все больше. Скажи, не случилось ли у тебя чего (неразборчиво)? А лучше – приезжай немедленно! Мне очень нужна твоя помощь. Вечно твой Герберт».

Лорд Глэнсвуд смял бумагу в кулаке, затем бережно развернул и перечитал еще несколько раз. Это никак не могло быть просто совпадением. Положив записку в нагрудный карман, Лерой отправился в зал, где вчера осталось стоять накрытое скатертью зеркало. Зеркало было целым и невредимым. Спросив у главного слуги, все ли зеркала в доме накрыты, и получив положительный ответ, лорд приказал запрягать лошадей и ушел переодеваться. Сейчас, в ярком утреннем свете, случившийся вчера кошмар выглядел совсем не страшно и стремился оказаться сном, видением, бредом. Это немного успокаивало, но все же открывать зеркало Глэнсвуд не стал – опасался. Не хотелось нарушать спокойствие этого теплого утра.

Герберт сидел на террасе за столом, закутанный в махровый халат, из которого выглядывал только его нос и кончики пальцев, и вид у него был крайне болезненный.

– Мой дорогой друг! – воскликнул он, лишь вскинув голову, но не подскакивая, как он это делал обычно.

– Герберт, рассказывай все, как было, до самой последней подробности, – приказным тоном сказал Глэнсвуд, присаживаясь напротив. – И сними этот капюшон, я хочу видеть твои глаза.

Герберт со вздохом стянул капюшон и прямо взглянул на лорда.

– Вот так, Лерой, – сказал он и стыдливо отвел взгляд. – Вот так…

На левой щеке у него было крупное серо-зеленое пятно – не то язва, не то лишай, не то скопление мелкой сыпи. Лерой едва удержался, чтобы не сказать: «О, господи», но вовремя одумался, пожалев друга.

– Давно послал за лекарем? – больше не имело смысла обращаться друг к друга на «вы», как в светской беседе.

– На заре… Но ты же знаешь, как их мало и как все они заняты… Вот тут, смотри, – Герберт вывернул голову влево и показал шею – там было еще одно пятно. – Чешутся, сухие, шершавые… Никогда о таком не слышал. Уже вот и на лицо полезли, гадость, – он жалобно скривился, едва сдерживая слезы. – Мне страшно, Лерой! – вдруг всхлипнул он и закрыл лицо руками. – Боже, как мне страшно! А если это неизлечимо? А если лекари не будут знать, что это за болезнь? Может, это и не болезнь вовсе, если так быстро разрастается по телу! Я еще не слышал, чтобы лишай проявлялся так быстро, Лерой! – он отнял руки от лица и внимательно посмотрел в глаза лорду. – Тебе не кажется, что они слегка, самую малость зеленоватые? – почти шепотом спросил он.

Лорд Глэнсвуд не знал, что ответить, чтобы немного утешить приятеля. Разве что рассказать ему о том, что с ним самим вчера случилось… Это его отвлечет от личного несчастья.

– Успокойся, Герберт, – твердо сказал он. Таким же тоном он вчера уверенно и спокойно говорил о том, что их не обвинят в смерти цыганки. – Просто какой-нибудь лишай или сыпь. Приедет лекарь и выпишет тебе мазь. Это не самое худшее, что могло случиться в жизни, правда? Ты жив и почти здоров. Все поправимо, хватит паники. Рассказывай подробно, как все было. А потом я расскажу, как было у меня. Поверь, мне тоже есть, чем поделиться.

– Ты не думал, что это может быть связано?.. Впрочем, – Герберт собрался и расправил плечи. Ему стало немного спокойнее от голоса лорда. – Ерунда, – решительно заявил он и начал рассказывать все, что описывал в записке, только намного подробнее. Ко всему ранее известному прибавилось то, что Герберта непрерывно тянет к земле, словно что-то необъятное давит на него сверху, заставляя сутулиться, сгибать спину, опускать голову, вызывая сильное желание присесть, а лучше – прилечь, и не на кровать, а на пол, а еще лучше – сразу на землю.

Плохо дело, подумал Глэнсвуд, стиснув зубы. У него появилось одно фантастическое предположение, но он не стал его озвучивать, опасаясь вконец напугать друга и лишить его боевого духа. Вместо этого он рассказал Герберту, детально описывая каждое мгновение, то, что произошло с ним вчера вечером по возвращении домой. Естественно, Герберт решил, что друг разыгрывает его, чтобы отвлечь, но это убеждение длилось не долее минуты. Увидев, что взгляд лорда даже серьезнее, чем обычно, граф подавил улыбку и спросил:

– Ты ведь шутишь, Лерой, да?

– Я был бы очень рад, окажись это шуткой. И кстати, я не войду в твой дом, пока все зеркала в нем не будут зашторены.

Герберт молча махнул рукой, подзывая слугу, и отдал соответствующее распоряжение. Помолчав, он сказал озадаченно:

– Но ведь такого не бывает, Лерой, ты понимаешь?

– Прекрасно понимаю. Однако никакие сокровища мира не заставят меня еще раз взглянуть в зеркало, Герберт.

В саду пели птицы, солнце просвечивало сквозь зелень листвы. Они сидели на террасе и не знали, что делать.

– Ну, значит, если ты первый об этом не заговоришь, – Герберт хлопнул себя по коленям, – то это скажу я: проклятие цыганки, – он помолчал, не встретив столь ожидаемого сопротивления друга, почесал шею и продолжил, – согласись, в этом предположении есть смысл. Все эти странные события случились с нами только после того, как мы…

– А может быть, это просто паранойя. Мне причудилось со страху, а ты просто подхватил какой-нибудь особенный лишай, быстро прогрессирующий.

– Лерой, ты сам не веришь в свои слова. Ты же уверен в том, что видел вчера.

– Уверен, – признал лорд.

– Тогда извольте, милейший лорд, доказать мне, – граф вскинул голову, глаза его лихорадочно горели, – докажите мне, что я не прав, и все это не связано с цыганкой!

– Давай рассуждать логически. Пойдем методом от противного. Допустим, это проклятие цыганки. В таком случае, и ты не можешь со мной не согласиться, двигателем к осуществлению проклятия должны были быть ее последние слова, обращенные к нам.

– Всю жизнь пресмыкаться будешь, – тихо сказал Герберт и схватился за голову. – А ты… Не помню…

– Сам себя уничтожу, – сказал Глэнсвуд. – Я тоже помню только то, что было сказано мне. Я много думал об этом вчера на приеме, пока ты отплясывал с девушками. Я никак не мог понять, что бы это могло значить.

– Что здесь непонятного, Лерой! Что здесь непонятного? Все ведь ясно – кристально ясно! Пресмыкаться! Кто у нас пресмыкается? Гады ползучие, ящерицы! Что у них вместо кожи? Ну-ка, скажи мне, мой друг, что?

– Чешуя, – ответил Лерой, и Герберт нервно расхохотался.

– Чешуя! – подтвердил он, хватая друга за руку. – А вот это, потрогай, на что похоже, мой друг? М?

Глэнсвуд не стал отнимать руки и послушно потрогал серую щеку – она была сухой и грубой, как крупный песок.

– На чешую, – ответил он. Он не видел смысла врать и притворяться.

– Выходит, мой друг, я, граф Герберт Уэльский, сын Терри Уэльского, из-за проклятия какой-то цыганки, выскочившей под копыта лошадей неизвестно откуда, теперь превращаюсь в ящерицу? В змею? В кого?

– У тебя разыгралось воображение, – с сомнение произнес Лерой.

– Ну а вы, лорд Лерой Глэнсвуд? Что ожидает вас? Постой, что она тебе сказала?.. Я снова забыл.

– Что я уничтожу сам себя. Пойдем-ка в дом, мой друг, ты выпьешь воды и успокоишься, и там мы вместе дождемся лекаря.

Лерой помог другу подняться и увел его с террасы. Герберт непрерывно плакал, его опущенные плечи вздрагивали. Войдя в зал, они уселись на просторный диван, лорд стал оглядываться и охнул.

– Зеркало! – крикнул он, подскочил и стал метаться по помещению в поисках какой-нибудь ткани. – Почему не закрыли?! – взревел он, в ужасе не находя ни скатерти, ни полотенца, ни покрывала.

Пока Глэнсвуд бегал по комнате, граф с замиранием сердца глядел, как отражение его друга не двигается с места. Точнее, двигается, но абсолютно не так, как положено. Оно колотит в зеркало изнутри, с каждым ударом все сильнее и сильнее, и вот уже слышится тонкий звон стекла, отдающий в уши, и ползет паутина трещин по поверхности зеркала, и Лерой кричит не своим голосом. Он хватает и поднимает над головой стул, кидаясь к зеркалу поперек комнаты, чтобы успеть разбить его первым, замахивается…

Время останавливается. Лерой не успевает. Прежде, чем стул касается зеркала, оно разлетается вдребезги тучей сверкающих осколков, будто от сильного столкновения с землей. Герберт прикрывается рукой, но он слишком далеко, чтобы в него что-то попало. Осколков много – большие, поменьше и совсем крошечные, как сверкающая пыль, они отлетают на определенное расстояние и стремительно осыпаются вниз. Лерой не успевает сделать ничего, и он слишком близко, стена накрывает его. Куски зеркала впиваются лорду в тело, колючая пыль слепит глаза, он роняет стул и бессильно падает на пол, вслепую пытаясь вытащить осколки из неглубоких, но кровоточащих ран. Над ним возвышается фигура – расплывчатая и нечеткая, и Герберт бросается к другу, чтобы оттащить его в сторону.

Глэнсвуд стонет от боли, мужчина над ним улыбается. Перед тем, как упасть на пол, Герберт успевает заметить, что мужчина поразительно похож на Лероя, просто один в один. Земля словно притягивает его в десять раз сильнее обычного, но он продолжает ползти. Он понимает, что над Лероем стоит его собственное отражение, вырвавшееся в реальный мир.

– Герберт! – позвал умоляюще Глэнсвуд. Он почти плакал от беспомощности и от боли во всем теле, а особенно в глазах, которые он яростно тер окровавленными кулаками. – Герберт! Герберт!

Отражение молча склонилось над лордом, тогда Герберт, нащупав осколок покрупнее, замахнулся и всадил его в двойника. Кусок зеркала впился ему в бедро, брюки быстро потемнели от крови.

– Пошел вон! – крикнул озлобленно граф, стремясь напугать отражение, как бездомного пса. – Вон из моего дома, вон!

Отражение осклабилось и шагнуло к Герберту, держась за раненую ногу и позабыв о прежней цели. Но едва оно увидело серое от пятен лицо, оно отшатнулось и перестало скалиться.

– Что происходит, Герберт! – вскрикнул Лерой. – Ты жив? Рассказывай мне, я ничего не вижу!

Молодой граф вскинул руку и всадил еще один осколок в ступню двойника. Тот взвыл голосом Глэнсвуда и нерешительно отступил.

– Отползай на мой голос! – закричал Герберт. – Давай, давай, Лерой, дружище! Я засадил в него два осколка! Кажется, оно уходит!

Лерой стал ползти на голос и вскоре потерял сознание.


Лорд Глэнсвуд очнулся утром следующего дня. Глаза видели плохо и очень болели. Раскалывалась голова. Осмотрев себя, он обнаружил множество неглубоких промытых ран по всему телу, повязанных серыми бинтами. Они почти не болели, по крайней мере, боль в глазах точно заглушала все остальные ощущения. Лерой, смутно припоминая, как оказался у себя дома, охрипшим голосом позвал слуг.

– Не надо, – просипел где-то рядом незнакомый грустный голос, – не зови их. Я пока что здесь.

– Кто? – сказал Лерой и подскочил с кровати. – Кто ты?!

– Это я, мой друг. Это я.

– Где ты? О, господи, Герберт! Неужели ты жив? Пресвятая Мария!

– Жив, – раздалось откуда-то снизу.

– Где ты? – повторил Лерой.

– На полу. Где же мне еще теперь быть, – вздохнули снизу.

Лорд Глэнсвуд сел на корточки и стал слепо шарить руками перед собой.

– Я почти ничего не вижу, – проворчал он. – Расскажи, что случилось?

– Стеклянная крошка попала тебе в глаза. Я приказал слугам промывать тебе их и закапывать специальными каплями. Если бы не это, ты бы ослеп.

– О, Герберт… – горько сказал Лерой. – Скажи мне… ты убил его?

– Нет, мой друг. Я его ранил, но он ушел. Пока я еще мог оторваться от пола, я отвез тебя в твой дом, опасаясь, что он может вернуться. С тех пор прошли сутки. Я был рядом с тобой и ждал твоего пробуждения. Я сказал твоим слугам вооружиться и быть начеку. Но сам я, к сожалению, теперь тебе не помощник.

– Что случилось, Герберт?

Снизу вздохнули, и лорд, наконец, нащупал нечто, отдаленно напоминающее человеческую голову.

– За то время, пока ты был без сознания, те пятна покрыли все мое тело и срослись. Теперь у меня не кожа, и чешуя. Серо-зеленая, мой друг. И еще я не имею сил подняться с пола. У меня не получается встать даже на колени. Я ползаю, как гадкая ящерица… И что-то подсказывает мне, что это еще не конец. Последнее превращение еще впереди.

– Герберт… мой дорогой Герберт… что же она с нами сделала? – Лерой, чувствуя себя самым несчастным человеком на свете, навзрыд заплакал, ничего не стесняясь. Слезы увлажняли глаза, и от этого боль немного стихала.

– Да, противная попалась старуха. Ведь мы, собственно говоря, даже не были виновны в ее смерти. Это все кучер, растяпа. И ведь сидит себе сейчас, пьет эль и горя не знает. Не то, что мы с тобой. Один полуослепший, другой наполовину ящерица.

– Он ранил тебя? – Лерой, подслеповато щурясь, вскинул голову, позабыв о том, что собеседник на полу.

– Он не смог и подойти ко мне. Видимо, увидел пятна и понял, что я уже и так проклят. Знаешь, а я успел смириться с тем, что меня ждет. Теперь я уверен в этом, мой друг. Мне кажется, скоро мое тело начнет меняться и перестраиваться. Одно обидно – скорее всего, я потеряю дар речи, – Герберт говорил спокойно, но голос был как будто не его. – И кстати, я кажется понял, в чем суть твоего прокля…

Последовала долгая пауза.

– Герберт? – позвал Лерой. – Отзовись, пожалуйста!

Но никто не отзывался. Тогда лорд попробовал найти друга наощупь, но это тоже не увенчалось успехом. Истошным криком Глэнсвуд позвал прислугу.

– Звали, милорд? – спросил женский голос (лорд узнал его – это была Глена).

– Кто присутствует в комнате, кроме меня и тебя? – стиснув зубы, спросил Лерой.

– На ваш крик прибежали я и мой сын – Рэм. Вы все еще плохо видите? Вам нужно закапать глаза.

– Позже! – крикнулЛерой, нащупывая взглядом два расплывчатых силуэта поодаль. – Где граф? Граф Герберт! – надрывался он. – Он в комнате? Он на полу?

– Нет, милорд. Графа нет. Он был здесь, но теперь, наверное, ушел.

– Осмотрите всю комнату! – рявкнул лорд из последних сил, уже понимая, что они найдут. – Внимательно! Смотрите по полу!

– Слушаюсь, милорд…

– Ма-ам? Смотри.

– Святые угодники! Фу, какая гадость! У вас под кроватью какое-то существо, милорд.

– Опиши мне его. Оно живо?

– Еще как живо. Похоже на… – Лерой затаил дыхание, – ящерицу.

– Маленький дракончик, – тихо поправил Рэм.

– Серое, с чешуей, небольшое такое…

– Оно собирается убегать?

– Нет, милорд, не похоже.

– Помогите мне сесть на кровать.

Слуги помогли ему и переглянулись, ожидая дальнейших приказаний.

– Рэм, чем, по-твоему, питаются такие ящеры? – тихо спросил лорд Глэнсвуд.

– Насекомыми, – ответил мальчик, не раздумывая. – Может быть, ягодами.

– Вот что, Рэм. Я поручаю тебе следить за ним и кормить его. Если он убежит или умрет, голову тебе сниму своими руками. Я сейчас я очень хочу спать. Прислуга все еще вооружена?

– Да, милорд, – сказала Глена.

– Отлично. Охраняйте меня. Если придет мужчина, очень похожий на меня, ни в коем случае не подпускайте его ко мне. А лучше всего – убейте. Дай мне капли, Глена, – служанка подала флакончик в раскрытую ладонь. – Я буду сам все делать. Я должен вылечить глаза. Иначе мне конец. Ступайте.

– Да, милорд.

Глэнсвуд услышал шорох ее платья и понял, что Глена поклонилась ему, прежде чем уйти. Она делала это всегда, независимо от того, видел он или нет. Славная женщина… С этой мыслью лорд Глэнсвуд уснул.

Проснулся он ночью, вокруг было темно, и он долго не мог понять, видит ли он, потому что глаза уже не болели. Осталось только неприятное ощущение, будто в них попал песок или пыль. Но это можно было терпеть. Лерой позвал Глену и с удовольствием увидел, как служанка вошла в спальню, держа при себе свечу. Первым делом он спросил, где ящерица, я Глена ответила, что она все еще под кроватью, и что Рэм кормил ее уже дважды, червями и тараканами, и она ела. Лорд печально вздохнул и осведомился, не приходил ли кто, пока он спал. Глена ответила, что никого не было, и вообще все было спокойно. Тогда Лерой попросил себе свечу и пошел в зал.

В зале лорд Глэнсвуд долго стоял, не решаясь сбросить скатерть с зеркала. Он знал, что это сделать необходимо. Ему казалось, будто это даст ответ на вопрос, в чем же суть его проклятия. Он почти наверняка знал, что ничего не увидит в зеркале. Резким движением лорд сдернул скатерть и подошел к зеркалу вплотную, силясь разглядеть свое отражение. Но отражения там действительно не было. Зато кто-то за спиной резво влезал в комнату через окно. Лерой стремительно обернулся и тут же прищурился – яркий свет луны непривычно ослепил глаза. Чтобы лучше рассмотреть человека, он поднял свечу в подсвечнике повыше, и впервые увидел самого себя за пределами зеркала. Лорд оторопел настолько, что даже не стал звать вооруженных слуг – он просто напросто забыл о них. Да и двойник, кажется, не стремился нападать.

– Ну, что твой агрессивный друг, Лерой? – спросил двойник, и Глэнсвуд с изумлением слушал собственный голос. – Уже пресмыкается?

– Ты знаешь о проклятии?

– Я знаю все то же, что знаешь и ты. Ведь я – это ты.

– Неправда.

– Согласен, не совсем. Я присяду? Не бойся, я не стану никого убивать. Пока что не стану. – Отражение село в кресло и пояснило: – нога болит. Твой друг здорово меня ранил. Пришлось взять перерыв.

Человек напротив был вторым лордом Лероем Глэнсвудом, и никак иначе. Никто бы в жизни не отличил их друг от друга. И если сначала двойник, едва вырвавшись с той стороны зеркала, был похож на размытое и нечеткое подобие фигуры с колышущимися очертаниями, то теперь был вполне зримым, осязаемым и объемным мужчиной.

– Зачем ты вышел оттуда? – спросил настоящий Глэнсвуд.

– Как сказано в проклятии? Сам себя уничтожишь. Ты еще не понял, что это значит?

– Не было времени… Герберт понял, но не успел объяснить.

– Печально, – вздохнул Глэнсвуд-двойник. – Бедная, бедная ящерица. Кстати, ты догадался, почему именно ящерица?

– Потому что он рассказывал о них, прежде чем карета переехала цыганку?

– Отнюдь! Суть проклятия – обречь проклятого столкнуться лицом к лицу с тем, что ему неприятно, чего он боится и что он не любит больше всего. Я знаю все это лишь потому, что ты об этом догадываешься, но еще не убедился в этом. Твой друг стал ящером потому, что терпеть их не мог. А ты теперь вынужден делить этот мир и свою жизнь со своим отражением, потому что…

– Потому что я терпеть не мог свое отражение. Потому что ненавидел смотреть в зеркало. Всю жизнь считал себя уродом.

– Вот видишь, оказывается, ты и сам все знал.

– И ты должен убить меня?

– Или ты меня, – пожал плечами Глэнсвуд-отражение. – Но, если ты не против, начнем мы не с этого. Для серьезных боевых действий я пока еще слишком слаб.

– Что ты имеешь в виду?

– Мы с тобой обречены бороться и портить друг другу жизнь, пока кто-то из нас не победит. Как ты понимаешь, в мое существование никто не поверит, а единственный свидетель, который мог бы подтвердить твои слова, стал всего лишь ящерицей. Так что преимущество на моей стороне.

– Убирайся из моего дома, – прошипел Глэнсвуд. – Убирайся прочь, иначе я убью тебя!

– Убив меня, ты не вернешь друга. К тому же, а твой ли это дом? Твои ли это слуги? Что вообще у тебя есть? Я лишу тебя всего, что ты имеешь и любишь, лорд. Готовься бороться, если хочешь победить. Обещаю, что схватка будет жестокой. Увидим через несколько дней, чему ты останешься хозяином, кроме собственной жизни, Глэнсвуд!

С этими словами двойник лихо выскочил в окно и скрылся под покровом. Лорд Глэнсвуд согнулся и закрыл лицо ладонями, беззвучно вздрагивая. Самые страшные тяготы и лишения еще только ожидали его впереди. О, жизнь! Как ты несправедлива к тем, кто заслуживает лишь добра! Но человек, как известно, привыкает ко всякому, выживает почти в любых условиях и уж тем более способен примириться с рамками, в которые его посадили. Лорд Глэнсвуд решил победить во что бы то ни стало. На войне как на войне. Хочет борьбы? Он ее получит. Неужели я сам себя смог до смерти напугать? Это просто смешно!

С подобными мыслями Лерой прохаживался по дому всю ночь, обдумывая план дальнейших действий. Он не чувствовал себя сломленным или подавленным из-за несправедливого проклятия, настигшего его и его друга. Он утешал себя тем, что он хотя бы еще жив, почти здоров и полон воодушевления бороться за свою жизнь; а Герберт… по крайней мере, он тоже жив и ни в чем не будет нуждаться. А после, когда с отражением будет покончено, можно будет думать и том, как вытащить приятеля из тела ящерицы. Нужно взять волю в кулак и больше не позволять себе слабости. Иначе… иначе оно победит. А все-таки, как было бы легче, окажись под сердцем хоть один человек, которому можно все рассказать, который поверит тебе и останется рядом. Ловетт… Лорд даже вздохнул, вспомнив о ней внезапно. Нет, вздор! Нельзя ее никоим образом вмешивать в это опасное противостояние. Он может использовать ее как мою слабость. А ведь я, не раздумывая, жизнь за нее отдам.

Под утро Лерой осознал, что все, ему известное, известно и двойнику. Значит, он точно знает о Ловетт. О, боже! Нужно срочно предупредить ее! Но как я поеду в таком виде? Да и поверит ли мне она? Наверняка посчитает за сумасшедшего. Письмо!

– Бумагу и чернила мне! – прогремел лорд на весь дом, от волнения не находя себе места.

Он сел за стол и долго держал перо, не зная, с чего начать, пока черная капля не упала на бумагу. Какие слова подобрать, чтобы не вызвать презрения, подозрения, недоверия, иронии? Чтобы убедить…

«Милая Ловетт! Вы находитесь в опасности. Умоляю вас, будьте осторожнее, и по возможности не ходите нигде одна. Постарайтесь поверить мне на слово – у меня нет смысла лгать. Я хочу сберечь вашу хрупкую жизнь! (Развожу сантименты, подумал он про себя на этом месте). Прошу вас, прислушайтесь к моим словам. Ваш презренный раб, лорд Лерой Глэнсвуд».

Дрянь, решил лорд, перечитав записку, не поверит ни за что. Но лучше он не мог придумать, да и времени на это не было, поэтому Глэнсвуд отправил гонца к своей даме сердца. Выходит, отражение теперь знает, что я ее предупредил? Ну нет, так много не навоюешь… Какие могут быть успешные боевые действия, когда противнику известны все твои планы?

Лерой проведал Герберта. Теперь он прекрасно видел длинную серо-зеленую игуаноподобную ящерицу. Она пряталась у него под кроватью и показывала свою плоскую морду наружу только во время кормежки – или когда сам лорд присаживался на корточки, чтобы проведать ее. От краешка тупого носа до кончика хвоста ящер достигал полутора метров. Глаза у него были большие, серые и очень-очень печальные. Лерою казалось, что Герберт до сих пор понимает все происходящее, только сказать ничего не может. Лорд пообещал ему, что как только разберется с двойником, то что-нибудь придумает. Найдет каких-нибудь гадалок, ведьм, или вообще цыган, и попросит сделать все, что возможно, чтобы снять проклятие.

Наступил вечер, а гонец так и не вернулся. Глэнсвуд стал волноваться и решил собрать вместе всех слуг и приказать им, чтобы они усилили бдительность и всегда носили с собой что-нибудь, чем могут защититься. Но слуги с прошлого приказа и так продолжали носить при себе ножи, заточки, лезвия, небольшие острые палки. Лорд остался доволен и собирался отдать еще несколько приказаний относительно того случая, если в дом вдруг явится мужчина, один в один похожий на него, а также относительно ночного дежурства, но не успел.

Снаружи раздался отвратительный грохот и лязг – кто-то выламывал запертые на тяжелый засов передние двери, и этих «кто-то» явно было несколько. Лерой с замиранием сердца обернулся и услышал сразу множество звуков: надрывный треск деревянных досок, грохот замочных цепей, звон железной перекладины, выскакивающей из пазов, угрожающие мужские крики за дверью. Он быстрым шагом пересек зал и вышел в прихожую, слуги толпой шли за ним. К двери было трудно подойти, казалось, она вот-вот разлетится во все стороны, словно от взрыва пороховой бочки. Лорд стал ждать.

Наконец, дверь выломали, и в дом ввалились, сверкая доспехами, городские стражники. Двое из них тут же кинулись к лорду и обездвижили его, еще двое кинулись на толпу слуг, но слуги ощетинились имевшимся под рукой оружием. Лорд не сопротивлялся и крикнул слугам последовать его примеру. Еще один стражник поставил одну ногу на обломки двери, вздернул голову, окинул презренным взглядом лорда, развернул имевшийся в руках свиток и стал читать:

– Лорд Лерой Глэнсвуд! Вы обвиняетесь в убийстве двух человек и приговариваетесь к смертной казни завтра на рассвете и последующей конфискации всего имущества в казну государства именем короля!

– Какие убийства? Каких человек? – похолодел Глэнсвуд.

Стражник свернул приказ и сунул его в сумку.

– Сегодня днем была зверски убита дочь графини Кернской – Ловетт Кернская. Накануне утром она получила записку от графа Герберта Уэльского, в которой он умолял ее остерегаться вас, лорд Глэнсвуд, так как вы приревновали покойную к своему приятелю и обещались убить их обоих. После этого граф без вести пропал, а тело Ловетт найдено в доме графини Кернской, при этом есть свидетели, которые видели вас менее чем за полчаса до того, как был обнаружен труп.

– Это вздор! – заревел Лерой. – Я любил ее больше жизни! Все знают об этом!

Ему хотелось упасть на пол, но подлые стражники крепко поддерживали его. Он горько опустил голову: не успел. Противник оказался гораздо сообразительнее и использовал свое положение с умом. Мерзавец убил Ловетт! Как он посмел поднять руку на молодую прекрасную девушку, загубить этот юный цветок? Откуда в нем такая способность, если он – это я? Наверняка это он убил гонца, посланного мною к Ловетт, и подменил записку. А потом еще и явился к ней в моем облике, специально показавшись прохожим! Теперь все полагают, что это я, и никого, ни одного человека нет на моей стороне.

– Лорд уже несколько дней не выходил из дому! – крикнули из толпы. Лерой узнал голос Глены.

– Это правда! Лорд не покидал своего поместья, мы все можем это доказать! – выкрикнул Рэм, делая шаг вперед. Толпа зашумела, и стражники забеспокоились, потому что их было всего пятеро, а слуг – около тридцати.

– Именем короля! – стараясь угомонить толпу, прокричал главный стражник. Но это было тщетно. Слуги слишком любили своего хозяина.

Лерой переглянулся с Гленой и еле заметно кивнул. Он великолепно знал, на что способна его прислуга, собранная из людей не робкого десятка.

– Вы не понимаете – он преступник!

– Защитим нашего милорда! – воинственно воскликнул Рэм и первым метнул нож. Нож попал в незащищенную шею одного из стражников. Тот сполз на пол, и тут же началась борьба.

Лерой нанес несколько точных ударов и почти без проблем высвободился. Прихожая наполнилась звуками битвы. Не сомневаясь в том, на чьей стороне окажется победа, как и в том, что ему следует немедленно бежать и скрыться, лорд Глэнсвуд прошмыгнул в выломанную дверь и оказался на улице. На полпути к лесу он услышал, что его окликнули, и остановился. За ним бежал Рэм с длинным худым мешком в одной руке и кухонным тесаком в другой. Лерой бросился ему навстречу.

– Милорд! Возьмите, милорд, здесь немного еды, мама собрала для вас, а это – чтобы защищаться в лесу от… хищников.

– Спасибо, Рэм, и маме твоей передай спасибо! Вы их перебили?

– Один спрятался на чердаке, но когда я убегал, дверь уже выламывали.

– Рэм, позаботься о Герберте. Спрячь его где-нибудь, в подвале, не знаю, где угодно, лишь бы его никто не нашел! И корми его! Не забывай.

– Милорд, что нам делать, когда придут следующие стражники?

– Не знаю, Рэм… По возможности держите оборону дома, а если поймете, что не сумеете, спасайте свои жизни.

– Вы нас освобождаете, милорд?!

– Вы должны меня дождаться! Я вернусь и притащу этого мерзавца, который убил Ловетт и подставил меня, прямо в этом мешке! Я докажу им, что я не виновен. Беги, Рэм!

На этом они расстались, и лорд уже спустя минуту скрылся в лесу. В мешке, наспех собранном Гленой для него (славная женщина, снова подумал Лерой), оказался запас пищи не более чем на два дня, а также фляга с водой. Мешок был несоразмерно большой для такого скудного груза, но, видно, ничего поменьше Глене под скорую руку не попалось.

Глэнсвуд оборудовал лежбище из травы и веток в небольшой низине недалеко от реки и поужинал. Затем он проверил лезвие кухонного тесака, которым рубят свиное мясо. Оно оказалось достаточно острым. Лерой знал, что сегодняшняя ночь станет решающей для него и отражения. Только один из них выживет.

Взошла луна и осветила верхушки старых деревьев. Сквозь редкие сосны голубой свет проникал до самой земли. Лорд Глэнсвуд ожидал двойника с тесаком в руках. Он жаждал отомстить за причиненную боль, за смерть любимой женщины, за то, что гость из зазеркалья опорочил его доброе имя, лишил его дома, возможности жить спокойно и делать все то, чего он никогда не ценил. Проклятая старуха, проклятое отражение! Никакой больше жалости, никаких пафосных диалогов с врагом номер один! Уж лучше я сам стану отражением, нежели позволю спокойно ходить по этой земле тому, кто принес мне столько страданий! Бедная Ловетт, бедная моя Ловетт… Я так любил тебя, и именно из-за моей любви ты погибла. Я отомщу за твою смерть и предотвращу новые смерти. Я задушу его, я отрублю ему голову, руки, ноги, и все выброшу в реку!

Лерой испугался собственных мыслей – уж слишком они были кровожадными, непривычно жестокими. Он никогда еще за всю жизнь не испытывал подобной ненависти, его это испугало, но и придало сил. Было важно оставаться прежним, прежним Лероем, было важно не измениться, увериться в том, что он – это все еще он, а не кто-то другой. Иначе оно может победить. В этом нет сомнения.

Оно явилось за полночь, предстало в свете луны, молча, со злорадным оскалом на лице. Оно прекрасно знало, где Лерой и во сколько следует явиться за его жизнью. Лорд бесстрашно поднялся на ноги, крепко сжимая ручку тесака, расправил плечи, поднял подбородок. Он больше не боялся. Страх был непозволительной роскошью в его положении.

– Я знаю, что ты задумал, – сказало отражение, начиная медленно двигаться по кругу. Лорд тоже пошел по дуге, перемещая ноги крест-накрест, чтобы не подпустить противника сбоку. Он не собирался говорить ни одного слова. Берег все силы для схватки.

– Ты хочешь показать им мое тело, чтобы вернуть себе честное имя. Ты думаешь, они поверят тебе, даже если увидят твоего двойника? Ты серьезно, Лерой? Кто? Ну, скажи мне, кто? Выжившая из ума от горя графиня? Или идиот-судья? Или кретины-стражники, привыкшие отключать голову на службе? Им не нужен чей-то труп. Им нужен живой виновник, чтобы осуществить жестокое правосудие! Чтобы самим казнить его при толпах народа, чтобы лично присутствовать при этом. Все, как они любят. Никому не будет дела до мертвого меня.

Лорд сделал резкий выпад – отражение с легкостью увернулось.

– А-а, значит, хочешь драться. Значит, я тебя не убедил! Глупо, очень глупо, Лерой. Наивно и самонадеянно. Я – это ты. А тебе никогда не победить самого себя.

– Ты – не я, – сквозь зубы сказал Лерой и неожиданным ударом задел соперника по руке. Тонкая струйка крови, черная в свете луны, побежала вниз по локтю двойника.

В тот момент он понял, как нужно действовать: без всякого плана, наобум, не придерживаясь стратегий. Только в этом случае он может оказаться внезапным.

– Я – это ты! – взвыло отражение, хватаясь за рану и словно бы не веря в ее появление.

– Нет, – спокойно и уверенно ответил Лерой. – Я не такой. Я никогда бы не убил девушку. Тем более ту, которую люблю.

– Ты еще скажи, что не убил бы человека, защищая свою жизнь, – усмехнулся двойник. Они все так же двигались по кругу лицом к лицу против часовой стрелки. – Меня же убить собираешься. Жестокий и хладнокровный лорд.

– А ты не человек, – как лорд ни пытался, а никак не мог не реагировать на фразы провокатора.

– А кто же я, по-твоему?

– Ты всего лишь отражение. И ты меня совсем не знаешь. Не зря я ненавидел тебя всю жизнь!

Неожиданно для самого себя Лорд Глэнсвуд бросился вперед и сбил безоружного двойника с ног. Сцепившись, она повалились на землю, и Лерой, прижимая врага ногами, замахнулся было, но тот неуловимым и сильным движением выбил тесак у него из рук. Теперь силы были наравне, чаши уравновесились. Отражение сильным ударом длинной ноги отшвырнуло лорда в сторону и попыталось подняться, но Лерой, едва успевая встать на четвереньки, ринулся на него тараном. Откуда-то у него прибавились силы, он чувствовал себя, как в лихорадке. Снова завалив противника на землю, Глэнсвуд с немереной силой стал бить его по голове, чтобы лишить сознания. Ответных ударов, укусов, плевков, криков – он не замечал, как в приступе.

Лерой пришел в себя лишь тогда, когда перестал ощущать сопротивление. Он посмотрел и увидел себя самого с разбитым лицом и мокрыми от крови волосами. Лорд нагнулся и услышал, что отражение еще дышит. Тогда он стал оглядываться в поисках отлетевшего в самом начале драки тесака и вскоре увидел тусклый отсвет лунного блика на широком лезвии. Тесак валялся в траве, и если бы не луна, он бы его никогда не нашел.

Лорд сполз с тела двойника и недолго полежал рядом, переводя дух. Он чувствовал себя уставшим, разбитым, бессильным и брошенным. Его положение было безнадежно. Несколько ран на теле, полученных при взрыве зеркала, раскрылись от резких движений, и из них вяло потекла кровь. Нестрашно. Страшно то, что ему все еще хочется четвертовать самого себя. Лорд не стал подбирать тесак. Он сделал вид, что не заметил его. Вместо этого он туго связал двойника по рукам и ногам и засунул его тело в мешок. Изголовье мешка он тоже затянул потуже. Взвалив груз на плечи, он поплелся к реке.

У брошенного причала была привязана старая маленькая деревянная лодка. Покачиваясь на легких ночных волнах, она то и дело поскрипывала, и это был единственный звук на всю округу. Лорд Глэнсвуд сбросил мешок на песчаный пологий берег и вплотную подошел к воде. На открытом пространстве лунному сиянию ничего не мешало, и освещение было почти вечерним. В черной воде отражалось беззвездное фиолетовое небо и ярко-голубой шар чуть неполного светила. Лорд вошел в воду по щиколотку, пристально глядя вниз. Но в черной воде ничего не колыхалось, вторя его движениям…

Лорд некоторое время простоял в полном молчании. Ему было очень горько, и почему-то он не считал себя победителем. Он никогда не вернет к жизни Ловетт, никогда не снимет проклятие с лучшего, единственного друга, никогда не вернет себе доброе имя и никогда не заставит злобного двойника вернуться обратно в мир зазеркалья. Человек без отражения. Человек без имени. Человек без жизни.

Серый в свете луны мешок шелохнулся, Лерой услышал стоны боли. Двойник приходил в себя. Лорд испытал сильное чувство тревоги, сердце окаменело. Он понял, что если убьет его, то уже никогда не сможет снять проклятья. Лодка скрипела, стоны усиливались. В чем смысл этого проклятия? Герберт обязан мучиться до конца жизни, а я просто умру? От своих же рук? Сам себя уничтожишь. Так кто кого: я – отражение, или же оно – меня? Или проклятие состоит в том, что я должен убить часть себя? Безвозвратную часть. Что изменится, когда я убью его?.. Наверняка уже ничего нельзя будет поправить.

Нет, лорд решительно ничего не понимал, и от этого злился еще сильнее. Злоба и ненависть терзали его душу, едва он вспоминал о Ловетт. Его разум был не в силах принять и понять предрешенной участи. Зачем этой проклятой цыганке, чтоб она сдохла еще тысячу раз, понадобилось, чтобы против лорда Глэнсвуда восстала его собственная сущность?

Как бы там ни было, а Лерой твердо решил избавиться от двойника. Есть только одно средство – убить. Утопить. И неважно, что будет потом. Хуже уже не будет. Не может быть что-то хуже уже случившегося. Поэтому какая разница?

Лорд вернулся к мешку и потащил его к лодке. Под весом двоих взрослых мужчин днище проседало, но лорд не собирался отплывать далеко. Из мешка порой доносилось несвязное бормотание, но Лерой не обращал внимания. Вода была спокойной, только порой по поверхности прогуливалась мелкая серебристая рябь. Глэнсвуд поднял мешок из последних сил и без колебаний выбросил за борт. Серая ткань, потемнев, медленно погрузилась в черную воду, осталось только несколько крупных белесых пузырей наверху. Все. Конец. Где-то через полминуты двойник коснется дна и станет кормом для рыб. Он надеялся на это.

Лорд, тяжело выдохнув, стал грести к берегу. Минуты две спустя он услышал крик. Кто-то звал его по имени, и так громко, что распугал всех ночных птиц. Лерой привстал на лодке и пригляделся. На берегу стояли, у самой кромки воды, две человеческие фигурки, и махали ему руками, высоко подняв их над головой. Глэнсвуд узнал их и перестал дышать. Это были Герберт и Рэм. Лорд опустил глаза и увидел на воде свое отражение – оно колыхалось на волнах. Еще никогда он не был так рад видеть самого себя.


Оглавление

  • Вечное очарование зла
  • Зеленый треугольник
  • Проклятые воды
  • Сказка о Змее
  • Запретная тема
  • Надо просто подождать
  • День памяти
  • Инквизитор
  • Пепельный
  • Железный путь
  • До уничтожения осталось 28 минут
  • Объект
  • Уродец
  • Мерцающие
  • Зло
  • Тает от любви
  • Она
  • Лерой