Сны [Платон Пугавьёв] (fb2) читать онлайн

Платон Пугавьёв Сны

Старый дом, покрытый одуванчиковой краской. Рядом с ним расположен сад, всë обилие листьев которого ныне лежит на земле, тихо поглаживаемое рукой холодного ветра.

Скопление деревьев без одежды напоминает мне кладбище. Они лишаются жизней и совсем по – людски замолкают, будто вчера вон с той яблоней можно было поговорить, а сегодня еë будто нет. Жаль, что дерево, в отличие от человека, теряет голос на время. Весной оно снова будет смеяться, жаловаться, когда по трескучему радио кто – то объявит о жутком циклоне. Человек же умрëт навсегда. Помню, как в 10 лет стоял у гроба своего почившего деда. Его тело было бледным и пустым, похожим на речную дымку. Тянулся голодный траур. Мир так богат на потери, кажется, можно за день съестных столько света, сколько хватит на остаток жизни, но он снова и снова возвращается с оскаленной пастью. Бабушка плакала. Я смотрел на дымку, находя в ней некий объект культуры. Мне впервые довелось созерцать мëртвого не на экране телевизора, он буквально лежал передо мной. Его странность с небывалой силой тянула к себе, безвозвратно призывала, ещё мгновение, и пальцы оказались бы на его щеке, выписывали абстракные, непостижимые ординарному разуму фигуры, но погружение тела в землю резко оборвало связь с моим идолом. Не могу сказать, что был расстроен, скорее неудовлетворëн незаконченным. Подобно паразиту образ покойника ещё долго не покидал меня, местами становясь абсолютным, уничтожая полноценное восприятие реальности. Скованный с сущностью воедино, я вожделел вернуться, чтобы вплоть до гибели смотреть, смотреть, смотреть. Годами он постепенно слабел и впоследствии утонул в бездне, мастерски созданной богами новых впечатлений, оставив после себя маленькие клочки былого величия.

Большинство присутствующих я не знал и в их окружении чувствовал себя подавленно, как пришелец с другой планеты, вынужденный опасаться каждого чужеродного действия. Я стремился быть ближе к родителям, бабушке и братьям, которым доверял, хотя некоторых из них встретил впервые. Один брат подвергся презрению с моей стороны из – за излишней нежности, обитавшей в его бытие. Вместе мы сидели в машине, и я всячески старался задеть его, заставить чувствовать себя недостойным нашей с другим братом компании. Он обижался, а я продолжал гнусно издеваться над ним, даже хотел нанести пару ударов, видя в нëм маленького кузнечика, не способного должным образом дать отпор. Позже, воспроизводя этот момент в голове, а также моменты убийства лягушек ради забавы из более раннего детства, я плакал от собственной жестокости. Мне было слишком больно представлять себя невинным, чья кожа изрезана желаниями других.

Глубина сада окаймлена прудом с убегающей от него горсткой ручьëв, в который мы с отцом когда – то выпустили ерша. Сейчас водоëм, как и дом, пустует. Лишь редкие гости в виде капель дождя могут бороться с его одиночеством, мерно постукивая по шляпе из кувшинок.

В осенней меланхолии дом выделяется не только своим цветом, но и опрятностью. Стекло его окон, напоминающее кристальные глаза, и словно вчера купленные доски вовсе не подходят общему небрежному пейзажу. Родители хорошо следили за ним. Они жили в городе, когда я появился на свет, но ближе к старости переехали на дачу, так как пенсий не хватало на оплату квартиры. Огород стал основным источником еды, что, по словам матери, было отнюдь не плохо. "Город – сплошная химия" – говорила она, иногда балуя себя сладостями из магазина. Жаль еë. Возможно, она действительно хотела заботиться обо мне, но иногда путалась в лозах самой себя. Смириться с еë смертью куда тяжелее, чем со смертью отца. В моëм сознании мать всегда выглядела более человечно, хотя порой я не мог объяснить еë поведение. Отец же был для меня чем – то вечно далëким, как фьорд, до которого, даже приложив все усилия, изваяв кровавое месиво из ступней, невозможно было добраться, невозможно было разглядеть в нëм чувственное. Я мало общался с ним из – за его частого пребывания на работе. Редкими часами наших встреч отец представал как совмещëнное отражение самого мерзкого и животного: избивал меня из – за косметики, помогающей скрыть недостатки лица, пил, приставал к матери, скрывая свою похоть желанием отдохнуть. Продолжая терпеть, она тайно рассказывала мне о том, как хочет развода. Разве это семейная любовь? Были ли равны по весу фея его трудолюбия и демоны поступков? Однажды отец ввязался в драку с другим пьяницей. Мне было 5. Мать отвела подальше и пыталась отвлечь, говоря про мультфильм, который мы смотрели вместе, но еë действия не могли унять щупалец ужаса, оплетавших голову. Помню, как с зарëванным лицом обнимал отца и умолял перестать пить, а он безжизненно дышал. Мать сидела рядом. Соседи наблюдали из тëмно – жëлтых окон. В детстве я с платком на глазах стремился получить от него ласку, подобную получаемой от матери. Я хотел, чтобы он полюбил меня так же, но вся моя невинная забота оказалась ему не нужна. Даже уединяясь со мной, он был скуп на эмоции, полностью игнорировал все действия, кроме тех, которые ему не нравились. Отец отталкивал меня, словно пса, ранним утром пытающегося залезть на кровать. Он считал меня недостаточно мужественным, а я не понимал, какого это. В юности стремление хоть чуть – чуть приблизиться к нему переродилось в ненависть.

Дом выстроен чердаком, двумя комнатами и подвалом. Нет ничего, кроме лишëнного сокровищ прикосновения, все органы его и его помещений идентичны. На кровати лежит тетрадь, куда я записывал сны. Мать листала эти уродливые страницы перед смертью.

СОН ПЕРВЫЙ

Неспешно течëт вода, падая под конец пути, как крылья отравленной бабочки. С мокрыми ногами я озираюсь по сторонам. Идущий на восток караван облаков. Мне нужно сделать всего один шаг, принять одно важное за жизнь решение. Кожу разрывает ветер, но душа моя близка к очищению.

СОН ВТОРОЙ

Каньон, обволакиваемый радужным халатом. На камне сидит дед. Цвет его тела отличен от окружения. Я хочу обнять, сказать, что скучаю. Без толку.

Признаться честно, сначала я был ошарашен смертью деда. Утром ко мне подошëл отец и сказал, что произошло несчастье. Первое моë предположение заключалось в убийстве матери. Она работала в скорой, поэтому часто покидала квартиру на ночь. Это было сравнимо с уходом в космос, изгрызающий изнутри неизвестностью. Я не знал, что с ней происходит, где она, ни на что не мог повлиять, чувствуя себя максимально беспомощным. Гнëт усиливали когда – то брошенные слова о притонах и новости, связанные с нападениями на медиков. Существа невозврата каждый раз садились на мои уши, повторяя одно и то же: "Ей конец. Ты больше еë не увидишь", и каждый раз они замолкали, когда материнские пальцы касались входной двери. Отец помотал головой. Следующее предположение оказалось верным. Бал солнечных рыцарей на стене, постель, провожающая к грëзам, – всë было разрушено истошным криком.

Дед перенëс инсульт, поэтому под конец жизни его сознание помутнилось. Он называл меня обезьяной, путал с племянником, носил подгузники. На него было горько смотреть. Этот человек раньше искренне заботился обо мне, несмотря на трудный характер, из – за которого у него случались ссоры с отцом. Как – то раз дело дошло до драки. Меня вывели из комнаты. Последним, что я увидел, был сжавшийся в грозовом замахе кулак отца. Догадаться о произошедшем за мутным стеклом двери не составило большого труда. Мать выставила старика виноватым.

Помню, как дед, выпуская пауков дыма, стриг мои волосы и рассказывал о работе в партии. Я хотел стать таким же важным, каким был он. Сердце пронзила невыносимая боль. В себе я воплощал идею благополучия, но процесс не отличался чистотой. Разум лоснился нескончаемыми мыслями о необратимости его состояния. После второго инсульта дед изменился навсегда, подобно безграничной пучине мгновений, в которой обитает человек. Один момент никогда не сможет приблизиться к идеалу другого, они уникальны, неповторимы. Их жизнь неописуемо коротка. Со смертью мгновения погибает вселенная, чтобы изменëнной возродится в новом. Люди как рабы следуют за ней, погибая и возрождаясь. Но окончание есть у всего. Для человека это духовная смерть, шагающая поодаль чахлого пота, приводящего в величественный собор душ, где младенческое тело впервые касается пелëнок. Она приходит, когда гаснут земные светлячки памяти.

Меня всячески ограждали от тьмы, запретами, бегством создавая шприцы морфина, уколы которых влекли помешательство. Тогда, на кладбище, я хотел лишь вернуться.

СОН ТРЕТИЙ

Небо застыло в масляном актёрстве. Оно ненастоящее, просто неумело подражает живости. Я смотрю на двор, накрытый темнотой. Тихим ропотом идёт Виолетта. Как бы выделяясь из окружающего, её волосы похожи на умилённую светлой тиарой рожь, тело – маленькая подушка, к которой хочется прижаться, почувствовать нежность, доверить себя; и платье с еловыми ветвями на ней прекрасно. Она скрывается за дверью подъезда, унося с собой нечто незабываемое.

СОН ЧЕТВЁРТЫЙ

Я в комнате. Лошади, похожие на лампы, бегут из прихожей, создавая безмолвный ужас. Пространство словно растягивается специально для них. Они нападают, я не могу противостоять их жестокости. Белоснежный пластик раскалывает череп. Свет выжигает лицо. Я жалок, я уродлив, как волосатая гусеница.

До сих пор пытаюсь понять, что такое любовь. Нет, это не просто привязанность. Привязанностью можно назвать что угодно: ненависть, увлечение книгой с библиотечной полки, желание показать себя лучшего. Любовь – это волшебная, ни чем не навеянная чистота. Любовь не временна, не периодична, как любое иное чувство серого мира. Невозможно перебить её сладкий голос. Ах, до чего мало поблёскивает она. Люди готовы назвать именем тёплой, уютной, словно летняя ночь, любви что угодно, даже убивающее другого плетью стремления. То – пошлость, грязная, с чёрными глазами; бесовской эгоизм, титаническим оврагом отделённый от нежности, по – детски обожающей каждую лозу человека.

Семья является обителью, где впервые познаётся она, где нет боязни осуждения, презрения, где можно чувствовать себя, и с какой же искорёживающей болью ускользает сегодняшнее идиллическое благородство. Наполненными кровью глазами глядишь на улыбки, опошляя их прекрасы. Они добивают твоё и без того униженное существо. Тебя предали. Без совершенно крошечного сожаления предали. Убили в тебе человека. Ты вспоминаешь золотистые дни и все вещи рядом, всё, чего ты можешь коснуться дрожащей от судорог рукой, бьёт. Не сдерживаясь бьёт, наотмашку. Ты встать пытаешься, так оно снова бьёт, приговаривая: "Тварь! Не живая, не мёртвая тварь! Ленивая тварь!". До чего некрасиво лицо моё! Оно покрыто шрамами, ожогами, как будто сигареты тушили, будто пепельницей был лоб. Нет, любовь в семье блистала и красителем растворилась. Шуты – выдававшие гравий за чудеса!

Бабушка защищала меня от матери, когда та, вставая на сторону отца в конфликтах, применяла силу. В детстве она гуляла со мной во время пребывания деда в тире, где тот работал, дарила конфеты, игрушки. Отрывком развевается воспоминание: оглушительный, почти колокольный звон, бабушка подходит ко мне, мать со злобой кричит: "Отойди от ребёнка!". Я тоже ругал её. За доброту ругал. Охровый гипсокартон её маленькой кухни, пахнувший рассадой, прожённый линолеум, чай и бутерброды с маслом строили атмосферу неповторимого уюта, безопасности, которую не хотелось оставлять. Мать называла меня провокатором, осыпая разной мерзости прочими оскорблениями, клеймя синяками, в ином месте.

Страшно думать об одиночестве. Да, тогда я мог поговорить с родственниками, но хотелось чего – то большего, совсем как у сверстников. Мне доводилось смотреть на их прогулки, совместные фотографии, объятия. Я завидовал, я чувствовал себя пришельцем, когда без всякого бродил по городскому парку.

Дима – первый, кому я смог по – ровеснически открыться, первый, кто по – ровеснически принял меня. Мы ходили в кино, обсуждали одноклассниц. Вспоминаю, как он бросил улитку мне на шею, как чуть не упал головой на камень, после чего мы сидели на зелёной лавочке близ дома и плакали, вдыхая летний аромат сирени, как зимой ломали снеговиков и ребячески фехтовали на палках. Он будто принадлежал мне. Неправильно! Мерзко! Из – за собственничества я срывался на него и во взгляде казнил окружающих, которые так рьяно норовили забрать частицу моего сердца. Неужели, Дима не был человеком? Какое право я имел присваивать своему вшивому эго блага общения с ним? Кто – то рассказал классной об изливаемой мной грязи и началась травля, ненависть, как к подвальной крысе, портящей зерно. Прямо на уроке произошла истерика, слёзы орошали тетрадь, искажая слога. Присутствующие созерцали, мне казалось, сам мир глядит на красное от нервов лицо, мысленно задыхаясь смехом. Под давлением Дима покинул меня. Я пытался его вернуть: звонил, писал, искал на улице, чтобы подойти. Вновь обратился отшельником, вновь марсианином. Сам виноват! Бестолочь!

Вплоть до знакомства с Виолеттой я ни с кем не общался. Наша первая встреча произошла рядом с моим домом, у летней эстрады. Не знаю, можно ли назвать те чувства искрой. Для разговора нашлось так много общего, мы шли, не замолкая. Она показывала свои рисунки, пересказывала сюжет одной яойной манхвы. Я говорил про занятия немецким, фэнтези, которое я и Дима создавали 2 года назад, аниме и хокку. Нас вдохновляла восточная культура. Было весело. Мы расстались на набережной, когда заходящее солнце румянило воду. Спустя несколько месяцев последовали первые объятия на мосту промышленного района, первый поцелуй в ночном сквере (я хотел сделать момент как можно более трогательным), последовали ссоры. Чередующимися отдалениями друг от друга Виолетта менялась, а моя личность оставалась недвижимой горгульей неполноценности. Я вожделел проявлять заботу, покупая почти каждую понравившуюся ей вещь, поддерживая, быть для неё идеалом. Любое выражение чувств было приторным, как бы искусственным. Когда во время прогулок она вскрикивала от чьей – то красоты, мне становилось не по себе. В порыве неистовой ревности буквально бежал к изменению внешности, чтобы подстроиться. Начал краситься. Вовсе перестал получать любовь изнутри. Я плакал и резал себя ради получения внимания, ради избавления от самопрезрения. Однажды мне довелось признаться Виолетте. За занавесками ещё стояло сине – алым, когда по звонку исповедовался в преступлениях. Душа двинулась в безрадостную пустоту, я был не в силах удержать. Реакция была очевидна. До этого я упоминал о своих истериках, но Виолетта не догадывалась, что они случались из – за неё. Она изумилась, упрекнула меня в растрате её ментального здоровья, сказала, что устала слушать про совершенно больные чувства. Реакция была очевидна.

В поисках тепла и нежности плеч я начал задумываться о своей бисексуальности, ведь часто подчёркивал мужскую красоту. Встретил брата – именно того самого кузнечика, которого обижал на кладбище. Он попытался поцеловать меня в знак утешения, когда услышал о проблеме с девушкой. Я захлебнулся в грязи отвращения, хотелось сбежать, исчезнуть, прыгнуть с моста, чтобы избавиться от позора. Ошибся. Брат вновь показался мне слишком мягким. Нет, я не презираю их, так как человек не похож на человека. Глупо считать их идентичными.

Встретил Полину – девушку с такой же царапающей болью. Мы были очень похожи постоянной тревожностью, мазохизмом, неполноценностью. Она рассказывала о своей жизни, не прячась, ведь видела во мне кого – то почти родного. У нас был одинаковый музыкальный вкус, стиль одежды, мировоззрение. Как два коралла, сросшие в винного цвета бухте страданий. Даже в одной школе учились, вместе проводя перемены. Однажды у меня случилась истерика после неприятного разговора с матерью. Она обвиняла меня во лжи и лени, приведшей к пропускам школы. На самом деле я боялся идти туда с осознанием, что любое действие может закончиться травлей, что я нелеп и поведение моё нелепо. Бесслышно пытался доказать, объясниться. Я лежал на холодной плитке бирюзового подъезда и неистово – отчаянным криком привлекал внимание соседей. Форточка была открыта. Уличные пьяницы слушали призрачные вопли, бормоча гадости под опухшие носы. Школа узнала. Классная Полины попыталась оградить её от общения со мной под предлогом сумасшествия. Походом туда я сделал лишь хуже. Классная позвонила её матери. Полина не выдержала, уйдя в напряжении. Напоследок она сказала, что испытывает тревожность от каждого моего звука. Спустя примерно неделю я заметил её с другим. Достойно ли счастье отбирать, насильно переодевая в свинью бессознательную, глупую?

СОН ПЯТЫЙ

Мы с матерью сидим в гостинной и смотрим телевизор. Я сижу на полу, мать – на диване. Вечер. В комнате выключен свет и только синий блеск витиеватой коробки создаёт атмосферу бессоного движения. На экране транслируют передачу, где актёры играют сценку. В сюжете мать тащит сына за волосы по полу. Тот кричит, умоляет прекратить, пока его лицо с рыком рвётся о сцену. Зал хохочет, прыская слюной. Я начинаю плакать и спрашивать у мамы, почему им так смешно, если человек испытывает боль.

До чего же отврательным может быть человек, какие же тошнотворные, по – истине зверские идеи способен он воплотить своим поведением. Отец мой, когда в пьяных бреднях матери касался, разрешения не спрашивал, себя выше ставил, мнил головой, даже целым телом свиноподобным, что вещи вокруг него, не живые, не грезящие о светлом упоении радости. Сволочь! Судья богомерзкий! А когда стоял он, орал, опухшие глаза оголяя, дескать пустыни внутри не имею, лентяйничаю? А ногой пинал когда? Говорил, что заботиться. Дурак, книги не прочитавший, медведка во ржи благой интеллекта. Так времени же найти не мог. Захотел бы – все усилия приложил! Убил бы хворь деградации, как человек может человека в шрам обратить, в тень забвенную, отправить в храм душевный. Да не то, что человека, вселенную технологией своей, волей погубить! Помню, как отец ломал пойманным рыбам хребты и пытался заставить меня. Я, не желая, плакал.

Летом солнце давило своим жаром, изменяя облик асфальта, дворовой травы, окон, целый маленький мир изменяло. Обычная суета замолкала на сутки. Прятались. Я наступил на лежащую в тени свеже – зелёной листвы кошку, со всей почти младенческой силой наступил. Сосед подбадривал, говорил, что их гонять нужно. Мать сделала замечание и мне, и ему. Правильно говорила тогда. До сих пор та белая, ангельской грёзой сопящая, изредка фыркающая кошка мучает меня. Она ведь была беззащитной. Она не ожидала того. Я зверски прервал отдых её, надругался с кошмарнейшей жестокостью. Позже напоминал матери об этом случае. Та утверждала, что я наступил слабо и кошка ничего не почувствовала. Не верю. Так и мерещится бок её, легко дрожащий от дыхания.

Детей не люблю. Они в силу искренности своей кровавы. Да о чём мыслю я? Разве можно всех убийцами обозвать? Сам же плакал в детстве, когда видел собаку, изящно нарисованную на куртке, боясь разрушения её идеала невинности. Плач – виселица для меня и тогда же проводник в чистоту. Эмоции скрывают, как бы себя выжигая, копотью покрываясь, а мне трудно это. Даже ценой признания жечь не хочется. Разный человек, с другими, с собой разный, за опалой сверкающий радугой столь очаровательной, столь яркой, какой не увидеть нигде. Грустно, когда в неимоверно сильном натяжении верёвок страданий организм его растирается в пыль, и радуга становится пыльной бурей, затухает, как светильник болотный, самому болоту уподобившийся, кланяющийся тягучему, беспощадному мраку. Он воплощается наипечальнейшим ужасом, потерей цветущих тюльпанов души его.

Лишь отец мой всегда одинаковым был. Мать разной была. Иногда она не позволяла уйти к бабушке. Била ботинком в прихожей. Я скрюченный лежал в углу. На мне была куртка, но согревать было не от чего. Чувство достоинства тогда сломалось, желание к спасению уничтожено. Так ведь близко лежало оно! Помню, как мы вместе смотрели фильмы, во время чего я объяснял непонятное. Помню наши поездки на дачу под старую музыку. Вокруг машины плыли люди, другие машины. Румяные щёки заката плыли. Не было ничего существенного, кроме нас. Она унижала меня. Она ходила в школу ради того, чтобы меня перестали травить. Я боялся обнять мать, потому что чувствовал недоверие. Всплывает картина, как она вырывает мне волосы, картина полного одиночества рядом с родителями и полицией. Мне никто не верит. Полицейская говорит, что меня балуют. А они ведь били меня! Как на скотобойне били! Что мне от материального, если плевали на дух? Да как связано это? Почему должен врать я? Виолетте говорил обо всём, и к ней доверия не испытывал. Я же знал! Знал, что ей неинтересны истерики мои! А ведь сначала я доверял.

Не могу больше думать об этом. Прошлое тянет, скатерть тянет назад, силой своей создавая осколки, в ней же застревающие. Хватит! Я вещи её заберу и уеду отсюда. И на небо ноябрьское смотреть буду. Да, точно на его серую красоту.