Бабочка [Алекс Сомм] (fb2) читать онлайн

Алекс Сомм Бабочка

ПАМЯТИ МОЕЙ МАТЕРИ

Отзыв на ЛитРес:

– Алекс Сомм – замечательный, самобытный автор. У него особая техника письма, пользуясь которой он превращает яркие, самодостаточные мазки в насыщенные искристыми красками слайды, которые в сознании читателя складываются в красочные, экспрессивные картины. Есть в них что-то, я бы сказал, врубелевское. Я бы назвал его манеру письма слайдовой. Его лексика в высшей степени современна, но не сходством с тем виртуально-компьютерным сленгом, на котором нынче принято изъясняться, а тем, что пронизана художественной энергией, такой редкой в наше время. Тексты его причудливы и легки, как полёт бабочки, а героини его – те же бабочки, что сев на ладонь и позволив собой налюбоваться, улетают. Если бы он был музыкантом, про него следовало бы сказать, что он нашёл новый звук. А ведь музыкальные группы, которые он в своих рассказах упоминает, тем и ценны, что смогли этого достичь. Автора заслуженно следует отнести к тем немногочисленным творцам, что понимают толк в поэтической прозе и заявляют об этом в полный голос.

Вепсайдская история

Эта женщина недописана

Эта женщина недолатана

Этой женщине не до пристани

Этой женщине не до ладана*

…И вот она садится сбоку на диван и надкусывает яблоко.

Так проходит любовь и шалость: надобно тужиться, чтобы сравнить плод с левой грудью, такой же налитой, идеальной формы – сравнение, лежащее на поверхности. Опять же, нога на ногу, напоказ – бедро, заключённое выпуклостью попки. Для неё любовь – это блик от стекла дорогой машины, видимоё из окна ощутимой высоты. И то, и другое – своё. Вот так я начинаю предавать её, и продолжаю это занятие.

Она ела своё яблоко, когда тонули в пепельных снегах мои аварийные пароходы.

Когда я вытаскивал своих покалеченных товарищей из ржавых трюмов.

Когда я танцевал на этих чертовски круглых балках на высоте приличного дома от поверхности залива, слепило солнце, внизу играла рябь, балка была мокрой, я танцевал от души, на полоске от 2 PR, всё, что мне доставалось.

Барышников танцевал под стук своего сердца, а я – под хруст собственных костей.

Когда мы на литр спирта делили одну лимонную корочку, единственный съедобный артефакт из ящика стола, в память о спусках и сдачах, и ушедших товарищах, умерших от ран и травм, задохнувшихся и сгоревших в безликих отсеках, поломанных и разорванных обрушившимися секциями.

И нынче я вёл свою перманентно хмельную и в меру вменяемую команду в последний и решительный прорыв, каждый день подменяя одного выбывшего другим, двух выбитых из строя – одним, пока у меня не оголялся район за районом.

Я прыгал в машину и мчался за расквартированными. Наскрести людей ещё на день, вырвать этот отрезок графика, назавтра – замутить на другом.

Опять захлёбывался огонь поддержки, и я ставил рубщика на сварку, зажигал. Стыковали стальные рёбра у меня давно уже слесаря и плотники, все, кто мог удержать электрод. Не хватало лепестков и кружаликов, а, местами, нас особенно доставали цанги, но мы перестраивались и забаламучивали снова. К полудню я засыпал за рулём на четверть часа, далее мне уже требовалось это дважды, до двенадцати ночи мной контролировался каждый клочок стенда.

Чем провальнее дело, тем крепче становилась моя решимость, шире улыбка. Я не считал потери. Конструкция росла на глазах.

– Ну ладно, ты расскажи, когда проставляться будешь?

– Да дурное дело-то нехитрое. Тут главное, чтобы закуска была подобающая. Кошерная, стало быть.

– А, кстати, говорят, кошерная, это когда следят, чтобы приготовленное мясо было нетрахнутое. Вот на Востоке овцу, которую трахнут, нельзя уже есть.

– Вот они и голодают, а овцы стадами бродют, стало быть.

– …а я тут видел в продаже водку кошерную.

Конченый, я конченый. Ремень фонаря через плечо, как Калашников, увесисто – рулетка в кармане как РГД, блокнот, ручка, маркер, мел в капсуле от киндер-сюрприза, как армейский медальон. Комбез чуть жмёт в плечах, подтягивает плечи. На лацкане – значок, на поясе цепь от связки ключей.

А креста – нет. Прости меня, мама. Да здравствуют любимые… Вперёд. Через пять минут лёгкие полны дыма, высокий лоб в копоти, колени и локти – цвета окислов железа, гузка мокрая.

Ребята мои, ребята… Я вас одену, обую, заработаете денег. Только рты бы ещё зашить, чтоб водку не пили. Я вёл вперёд это отребье со всех концов страны, и это было как в добрые старые времена, когда Фреди Меркури ещё не был голубым, и «слэйды» хрипели под гитарные риффы, как будто грохотали русские кувалды, порождая гордые обводы кораблей.

Вот сидит она непричастная

Непричёсанная – нет ведь надобности

И рука её не при часиках

И лицо её – тень без адреса

Она приезжала на день, на два, насколько удавалось вырваться, и я припадал к её губам, едва доводил до машины, пока нас уносил лифт, едва она могла дойти от душа до постели. Когда при встрече, после каждой близости, после каждой мной придуманной причуды лучились её глаза, не бывало лучшей награды.

А из окна моей высотки – изумительный вид на летний залив, испещрённый яркими лоскутами парусов. Ранним утром она перегнулась через подоконник, вдыхая прозрачный воздух. В коротком халатике. На голое тело. Я был с ней всю ночь, но не смог устоять.

–Ну что, не видать там Красной Армии? – и приподнял сзади халатик.

Когда я, стряхнув с себя дымный грохот контрастным душем, с азартом вышагивал по улицам, что-то вспыхивало в глазах встречных тёток. А я нёс на губах вкус её поцелуев, и что-то из этого не могло укрыться в моей улыбке. В то время я проваливался в забытьё, упиваясь её глазами напротив, и обнаруживал вдруг, что беседую в упор с мужиком.

До полтретьего ночи мы занимались любовью, потом вдруг – звонок, минутные сборы, срочный выезд, полчаса бешеной езды по обледенелой дороге, причал, пароход, два часа скрупулёзных обмеров на пронизывающем ветру, дорога обратно… Она спала. Я тихо разделся и, с чрезвычайной осторожностью, взял её спящую.

Жуткий хлоп ресниц и… знакомое сияние. Когда всё закончилось, счастливый смешок:

– Просыпаешься, а тебя уже куют! – и мило смутилась.

В гостях, после крепких возлияний со старым товарищем, на выходе застал её звонок. Я, двадцать минут, как потом рассказали, говорил с ней. Звёзды спустились и стояли рядом, в феврале вдруг зацвели обои, я повёл её по лунной дороге, пролегающей по заливу, где-то далёко во тьме за окном, и дальше, по водам Мирового океана, по безбрежной Вселенной, она не хотела отключаться и я не мог остановиться, не задумываясь, кто нас слышит. Оказалось, друг собрался меня проводить и уже ожидал во дворе. Меня не пустили.

Жена хозяина заслонила дверь и крепко поцеловала меня в губы, единственный раз за все наши жизни.

Я кружу по заснеженным улицам, вечер и ночь. Я ловлю набегающие гроздья огней и яркие надписи, как названия новых неведомых книг. Это горькие книги разлуки, и мне все их придётся прочесть. Их несметное множество, кратких и длинных, но мне всё же придётся другие себе написать. Когда эти иссякнут. И я вновь постараюсь вернуться к себе. То ли часть меня просто умчалась с тобой, то ли странное это жилище опустошилось. И я вновь нахожу неизвестные прежде страницы, в оголённых ветвях, на аллеях в твоём Монрепо, в бастионах забытого даже троянцами вечно зелёного мыса, на горе у подошвы Циклопова колеса.

Да, и где ещё льда?.. на оконном стекле, на моём подоконнике, ближе и ближе, остаётся впустить его внутрь, и, тогда, отраженье твоё морозной картинкой останется. Изнутри на сетчатке, затем чтобы всё, что отныне увижу, носило бы твой отпечаток.

Когда она впервые качнулась, щека к щеке, и её ресницы затрепетали по моей коже, как упрятанная между нашими лицами бабочка, я был сражён этой беспримерной невиданной доселе лаской, как падением стотонной конструкции, и, показалось, мы – две ладошки одного существа. Я пролежал до рассвета без сна.

Я был уже болен, неизлечимо, но не желал осознавать этого. Чудовищная самоуверенность влекла меня вперёд. Эта музыка должна быть вечной, если я заменю батарейки. Пока болезнь не скрутила меня бесповоротно. Я прибегнул к медикаментам, всем возможным, и остался на ногах, не сбавляя ритма и накала. Я был уже предан, вместе с тем, что моя честь и моя война бушевали на клочке шагреневой кожи и даже не на её груди. Интернировали меня гораздо позже, другие люди, я уже был один, лишён определённой цели, и – с этим – разоружён.

Ничего-то в ней не раскается

Ничего-то в ней не разбудится

Отвернёт лицо, сгонит пальцы

Незнакомо-страшно напудрится

Она тогда оказалась в Египте. Раздавленная пряной мощью Востока и алкоголем, впервые один на один с тысячелетним спектаклем, она в одну ночь влюбилась в молодого араба. Я почуял всё сразу, оголёнными тогда нервами, когда оборвались SMS–ки в первый же вечер её приезда на Синай. Час за часом нарастала тревога, тогда я поднял инструмент и спустился внутрь стального скелета. Опалённый металл мрачно и равнодушно обступил меня. Этот раунд я всегда выиграю, как и последующие, с этим противником – железо и углерод – всё…

Темень за окном, когда так поздно, что становится рано. Близится момент, когда умрёт последний звук в телевизоре и последний луч в торшере. Я возвожу вокруг себя бруствер из оригами – черновиков, держа оборону от звенящего безмолвия и слепящей тьмы. Завершить, прежде чем противник навалится и сомнёт. Кто-то украл моё сердце. Я думаю об этом и это страшит. Этот человек называет себя *utova@yandex.ru

Я видел, как ей больно, и узнавал симптомы. По возвращении я позвонил сам, на третий день. Две недели отчуждения, невнятицы, именно в тот вечер, когда она решила вернуться ко мне в постель, сходя с ума, пока она была в душе, я вскрыл её сотовый:

Сообщения. Отправленные. Мне она никогда так не писала, причём я был твёрдо уверен, что она не знает английского. Оглушённый, я тем не менее не мог не ощутить дыхание истинного чувства в нескольких словах, построении фразы. Я перечитывал её письма снова и снова, что-то смешалось, казалось, это могло быть или обращено ко мне. Я выходил на балкон над проспектом и пытался привыкнуть к этому миру, где нет больше места для меня.

Сообщения. Принятые. Ей никто не отвечал.

Когда она вышла из душа, я стоял с мобильником в руке, как с дистанционным пультом, которым остановил сердце. Мир не раскололо огромной кометой, не взорвало вспышкой. Так применяют криогенные технологии. Среди огромного раскалённого города меня сковало арктическим морозом. Она не должна была этого видеть, я мог двигаться и поэтому боролся, напрягая все мышцы для прилива крови.

Она не заметила. Путь, усеянный поцелуями в прозрачном воздухе, когда нас бывало только трое: я, она и пенистый ледяной прибой, закончился. Я не успел уйти до того, как она пришла из душа. Думать при таком о мокрых носках… ладно. Я просто знал, стоит мне обуться и выйти, кожа со стоп слезет, как чулки, и я буду бороздить проспекты со своими стигматами, как второе пришествие, среди запертых вокзалов.

Но она меня не выпустила, она кричала о любви, впервые, и была так молода и естественна, как никогда уже не повторится в моей жизни: стройная полуголая коленопреклонённая леди, прекрасная даже в горе, к которому я не имел уже никакого отношения; и родители за стенкой, а я пытался выждать, когда она заснёт, чтоб уйти.

Я лежал рядом с ней и читал напряжённо что-то, страница за страницей, и косил глазом, когда она засыпала. Стоило мне подняться, она вскакивала и одевалась. Наутро я не выдержал. Заморожен внутренне, я коснулся её, поцеловал и не смог оторваться до вечера. Я словно видел себя со стороны, как я касался её тела, неутолимый, какими бывают только материализованные призраки. Я держал её налитые груди, дольше, чем ей этого хотелось, целовал по очереди, стискивал по очереди и, – одновременно. Потом опускался губами ниже. Почти сутки она отчаянно выясняла, как это возможно. Вернуться ко мне.

– А вот так, и так, а так мне нужно почти кончить, иначе не войдёт, – я был неутомим, и, наконец, у дверей:

– Это какая-то истерия…

Ленинград. В асфальте вся планета. В чёрных лужах – стылая вода. Уходите. Пусть наступит лето. Ну а после – осень навсегда.

Что мне делать с ней отлюбившему

Отходившему к бабам озимью

Подарить на грудь бусы лишние

Расстелить золотые осени

Она всё равно оттолкнула меня, потому что сама вызвалась сделать себе больно, но не могла этого мне простить. Неделю я забрасывал её стихами, звонками едва ли не круглые сутки, всё было напрасно. Когда я решился уехать, не в силах жить без неё в этом городе, я прочёл SMS – ответ:

– А со мной?

Она выдвинула десять или двадцать условий:

• Выдумать легенду нашего знакомства по Дугласу Коупленду

• Не приближаться к воспитанию будущего ребёнка

• Пользоваться скрабом для кожи

• Выщипывать светлые волоски из ушей

• Дальше я не помню.

Она сказала, что снова собирается в Египет. Я согласился. Оказалось, что она собирается в Москву, с подругами, но без мужей. Я забурился в какую-то шхеру на Чкаловском. Слал стихи всю ночь, ответно меня по сотовой целовали уже все подруги, луку поевши. «После Бологого» меня пригласили за соседний столик разрешить спор, является ли некое матерное на "Б" литературным словом. В дискуссии участвовали две увлекательные девицы и двое гастарбайтеров. Диспут развернулся не на шутку: два вина, водка, два пива, и трудно было удержаться от лекции. «До Москвы» я не додержался, но один телефончик девицы в память уцепил.

Почти год меня закидывало всё дальше и дальше, с моим полным ощущением, что я разыгрываю кукольные сражения с разными командами, пока не оказался за окраиной Мегаполиса, в такой глуши, словно я на задворках цивилизации. Все ушли, как дети в школу.

Она побоялась позвонить, уверена, что я давно с другой. Я думал, что заплатил слишком высокую цену, чтобы быть с ней, и это не было полной правдой. Наш рок-н-ролл, наш хэви метал. Переложил на русский слэйдовскую «Cause I love you», и всё равно получилось к блоковской Незнакомке. Ни одна девушка мне этого не простила. Потому что – ни к кому, а значит, к другой.

Или, думалось мне, этот мир с его Богом – попроще. Один любит, другой – нет. И многие из тех, кого я знал, не пережили этого открытия. Ни в коей мере их не оправдывает, но – живут же без сердец. От берегов наших детских стихов до вычурных масок нас окружающих. А меня всё ещё проносит мимо них по стремнине, разрешённой алкоголем. Когда я хочу, чтобы мне позвонили, я высекаю из себя беззвучный сигнал в пространство, и это непременно случается. Нужно только нечеловечески желать этого.

Не дождавшись, я сел в машину и помчал по обледенелой дороге. Мне нужно было непременно её увидеть, и я летел, непрерывно курил, летел до самого железнодорожного переезда. Как раз закрыт. «…Трясясь в прокуренном вагоне, он был бездомным и смиренным…»

Рельсы, а совсем рядом – гранитный карьер. Я легко развернулся и в один миг добрался до поворота к своей цели. Машина быстро разогналась, а ничего, кроме полной скорости, мне и не было нужно. Лучи фар метались и метались по заснеженной колее, казалось, целую вечность, и, что за диво, можно забыть про зеркало заднего вида, но я успел заметить, как сверкание впереди пропало и машину объяла тьма. Мой рок-н-ролл… «на скользком склоне от рельс колёса оторвал».

Я воспарил.

Я приеду к ней как-то пьяненький

Завалюсь во двор, стану стёкла бить

Перепутаю тризну с праздником

А не впустит, то – так тому и быть

***

«Я пробую не жить, а возвратить себя в цепочку жизни, вереницу событий, красок, поцелуев, снов,– и вновь ловлю себя на том, что умер. А эта осень вызверилась жить, и я в глазах твоих как роль читаю. Я эту роль из прошлой жизни знаю, и вновь гадаю: не забыть – забыть…»

* Места, в которых происходили все эти события, издавна населяли вепсы, и многие называют себя их потомками.

* Приношу извинения за переработку стихотворения Л. Губанова, которое попало к герою в усечённом виде в романе А. Битова "Улетающий Монахов", но требовало завершения главным героем

Золотые чусы

Она и не подозревала, что серёжки ей куплены в форме её запретного цветка. Едва завидев на витрине эти уютные золотые створки раковины, будто отороченные по краям сверкающей алмазной крошкой, он ощутил, как низ живота залило теплом.

И всё, что он знал, это жгучее желание приникнуть поцелуем к этим золотым губкам, прильнувшим к аккуратному ушку, олицетворявшим золотую копию вечновожделенного. Надвигая на брови каску, он ощущал себя в гермошлёме и словно погружался в волны Балтики, согретый живым видением.

Водка… Она плескалась в рюмках жидким кристаллом, усиливая резкость и яркость видения, в ней купались причудливо солнечные лучи из вечно открытого настежь окна, и прелесть мандаринового сока текла по пальцам, смешанная с горечью масла из кожуры, иначе подсушенные плоды было не очистить. Мандарины мялись в руках красным золотом.

В чём заснул, в том и встал. Лацканы парадного пиджака вылезали из-под куртки, мешали вести машину. Галстук душил. Он матюгался молча, косясь на мятые брюки. В голове шумел айвазовский синдром. Пробирался к порту задами, гаражами, пасуя перед гайцами. Там, в ящичке под компом, рюмка коньячного спирта, с немецкого парома. Заведомый переход в другое измерение. Где нет боли, внутренних терзаний, мерзлоты под скальпом. Одна рюмашка высвобождает тайники радости, на дне которых сверкали всё утро после обморочного пробуждения золотые чусы.

И не знала, что она в серёжках, как замкнутая в золотой клетке, и глазищи зелёные из-под густой, наискосок, чёлки, – внутри. А серёжки выходят на передний план и заслоняют всё. И линии все плавные, и сходятся там, где надо, как в Масштабе Бонжана, закономерно и удивительно. В выпуклых и немного высокомерных складочках он видел теоретический чертёж корабля.

Так и катились эти чусики на круглых ушках, к вящему удовольствию хозяйки, услаждая его взоры. Тусили как-то у её подруги, с подругами, кругом их питерские дворы, арки, где они росли вместе, учились отличницами, влюблялись, напивались.

И после нырнул он в её постель, она вся жаркая, глаз сверкает, как серёжка в ухе, пьяна и роскошна. Он набросился, внутри натянулась сладкая струна, овладел, забился.

А она захохотала гортанно, разбросав руки: – Чего ты стараешься, я без Кузнецовой всё равно не кончаю. Сейчас ей позвоню…– И затыкала неверными пальцами в кнопки телефона.

…А про то, отчего она те серёжки носит, она так и не узнала. Отчего у него горло перехватывало, как горячим полотенцем.

Сама она гордилась втайне своей грудью.

Моя медовая горечь

Моя Эмбер… Янтарная капелька пахучей смолы, проворно выдавленная Творцом из древа жизни и выпущенная… из вечности в вечность. Я частенько отворачиваю лицо от тебя в сторону, моя нежная Эмби, чтобы скрыть невольно странное выражение лица, которое ты чувствуешь. Ты не должна догадываться о моих надуманных муках, это дрожжевое тесто я внезапно обнаружил внутри себя и сам запустил и поддерживаю брожение.

Моя пресловутая Эмбер, меня изводит изнутри крепчайший настой медовой горечи, у которой к тому же ледяной привкус бесконечности. Бесконечности беспощадной, показавшей мне тебя на миллидолю секунды в общем бесконечном полёте сквозь стылый космос. День нашей с тобой встречи наступил слишком поздно для меня, хотя и через одну дверь от вечности. Тому стукнуло три года.

Сейчас я рад и тому, что на дворе приземлилась неземная форсайтия, словно усыпанная жёлтым пухом. Как ни странно, она напоминает мне заиндевевшие ветви русских деревьев.

Я не знаю, может быть, Эмби просто мой янтарный символ на длиннотах и широтах пути, но… вот она из плоти и крови восторгается каждым вздохом.

Ради таких, как ты, бросают свою страну, совершают побеги из тюрем и выбирают добровольное затворничество?

Нет, с тобой дело принимает иной оборот. Ты сама пришла и оставила позади своё прошлое. Принесла яблоки и разлила аромат, подарила тесное стремя и сладкий изгиб луки седла. Отвела в полон и посеяла пламя, и как же мне быть со всем этим?

И вот мы увлечённо меряем шагами поворотистые и уклонистые улицы Праги и иногда пересекаем её прямые мосты. Как ты переставляешь ноги, это отдельная песня, когда я впервые это увидел, я сразу задался мыслью: как же работает этот сложный эксцентрик. Созданный природой из ног, бёдер, таза, комбинации мышц… Этот мысленный тупик разрешила широкая, детская, задорная улыбка, в которой была такая ясность и естественность, что в это просто не верилось.

Наше знакомство произошло зимним вечером на трамвайной остановке, чешская столица своим гостеприимством вызвала у меня ответное притяжение. Пивной хмель драгоценного вкуса, обыкновенный для уютных городских подвальчиков, от угла к углу повышал градус нашей взаимной симпатии. На мою беду, гомосексуалы мою филантропию трактуют на свой лад, и частенько меня принимают за своего. Я улыбался на все четыре стороны света так, что с обеих сторон улицы потянулись вихляющие бёдрами юноши с серьгами в правом ухе. Меня тут же взяли в оборот: «Хай, я Зденек»…

Я всегда испытывал глубокую обиду в этих шашнях, а если бы кто ещё мог и увидеть?

Эмбер меня спасла от уличных откровений, шагнув с тротуара навстречу. Её брат в бытность её на родине занимался боксом, и она мигом оценила, как я рефлекторно становлюсь в боевую стойку. Ноги и ступни расступились в готовую позицию, а руки закрыли корпус локтями и кулаками голову. Одно прекрасное мгновение отделяло пражских симпатяжек от серии ударов, явно необдуманных. Эмби налетела пожарным огоньком из сумрака и своей причёской ослепила мне левый глаз, этого оказалось довольно, чтобы сбить накал.

Мы долго хохотали потом над моим английским, который я выцеживал из себя, сжимая кулаки.

А потом мы оказались у неё на квартире, я сидел в кресле со стаканом в руке, она стояла у окна (тоже со снарядом), спиной ко мне в своём простом и ладном платье, а когда обернулась, то оказалось, что у неё открыта грудь. Казалось, она распускается, подобно весенней цветковой почке, навстречу мне. Её волосы… Рыжий костёр тлел у меня перед глазами всю ночь, нырял мне в колени и взмывал выше головы, а в рассветных лучах разгорелся у самых моих губ, где и притаился на груди.

Ближе к полудню она окончательно проснулась и посмотрела на меня как на старого знакомого:

– А что ты делаешь в Праге?

– А я скитаюсь. Вернее, я скрываюсь… В России у меня вышла закавыка…

Сотворение мира

День седьмой: Бог отдыхает

Мой приятель был чиновником средней руки, но с большими амбициями. И мне предстояло удостовериться в его ловкости, которая позволяла ему срывать свой куш даже там, где, казалось бы, заряжен медвежий капкан. Это был гений казнокрада, к своему делу он подходил как, скажем, Георгий Товстоногов – на моей памяти – главреж ленинградского БДТ, человек, создавший уникальную плеяду артистов в своём театре и потрясающие театральные постановки.

Я бывал свидетелем его лицедейства, и я должен открыться и поведать об этом.

Как-то, погожим летним вечерком, он оторвал меня от раскопок моих полевых блокнотов и предложил назавтра вместе отправиться в центр.

– За мной пришлют машину!

Почему бы и нет, у меня было наготове одно из небольших дел в городе, требующих вырваться из нашего зелёного микрорайона.

Наутро я связался с ним, почувствовал спешку, скорее, напряжение, встретил его на густо уставленной вязами улице и переиначил, было, напряжение на его плотное похмелье.

Он бегло окинул меня критическим оком и произнёс загадочное:

– Выглядишь ты солидно…

Машина, однако, была служебной, с личным шофёром гоголевской наружности. В иллюстрациях к «Ревизору» я припоминал такие вздёрнутые носы, оттопыренные уши и кудрявые чубчики. Как только мы разместились в салоне, мой приятель посыпал обиняками. Он авантажно ткнул меня локтем в бок и зашуршал папками в своём портфеле:

– Ознакомьтесь, пожалуйста, с материалами… – и уставился мутными зрачками в мои глаза. Наш шофёр затылком обратился в слух.

«Не уши, а ручки от чайника!»

Наш приятель неотложно брал приступом затылок водителя, словно альпийский Сен-Готард вместе с Суворовым:

– Товарищ из генпрокуратуры, приехал как раз по этому делу…

Именно тут по закону жанра у меня зазвонил телефон из другого города, и звонил старый коллега из другого ведомства, который довольно редок на связи. Мы перекинулись интересами, доверительно, но полуофициально и бодро закончили.

Атмосфера в салоне изменилась, в глазах моего приятеля сверкало и переливалось восхищение: имя-отчество моего телефонного друга совпадало с высшим кремлёвским кабинетом – выше только куранты; уши водителя вывернулись наподобие локаторов.

С самым серьёзным видом и полностью неопределёнными намерениями я наблюдал в последующие минуты приезд в одну из местных контор: шофёр удалился и исчез (производится опасливый доклад), у борта замаячил гендиректор с самыми верными документами в дрожащих руках. Я не мог определить граней и рамок этого амикошонства, а каверза, тем не менее, складывалась по заведённому порядку в конкретную сумму.

Мой приятель остался невероятно доволен исходом вылазки и предложил тут же отметить это коньяком. Я сослался на занятость и ушёл по делам.

– Теперь меня ищут серьёзные люди, и появляться в этой стране мне нельзя. Они отдали солидные деньги, и никто не поверит, что для меня это был невинный розыгрыш.

Как ты смеёшься, раздольно и широко обнажая дёсны. Так у нас девушки давно не смеются, это не комильфо. Это себе позволяют только дети, неиспорченные подиумом.

На прощание европейское небо выдало феерическую ночь. Я подкрался к Эмбер, не отрывающуюся от окна и прошептал на ушко:

– Не смотри на полную луну, клычки вырастут…

Она отшатнулась, гибкая, как дуга лука, легко произнесла:

– Вот тогда я бы тебя укусила… Лучший вариант устроиться навсегда вместе…

Мои чемоданы уже были готовы, двигаться наутро дальше по этой нелепой планете навстречу неизвестной мечте. И нам предстояла долгая переписка.

Эмбер по скайпу случайно коснулась темы местных женщин. Я не нашёл ничего лучшего, как поведать дежурную легенду, передающуюся по вахте, как сменщик пытался провезти на режимный объект в багажнике машины женщину. Почему-то в ней фигурировала всегда врачиха русского происхождения. Но эта попытка легендарно пресекалась местными спецслужбами. Каким образом им удавалось просчитывать эти секретные ходы – одному аллаху известно.

Эмбер занавесилась ослепительной улыбкой, и от монитора потянуло стужей, как в зимней Москве от «палёного» стеклопакета. Её ледяная ярость – это наивысший сорт ярости, присущий только подлинным душегубам, и, в частности, оскорблённым женщинам. Она сухо свернула разговор и через неделю объявилась у меня в аэропорту Акабы, и никому неведомо, чего ей это стоило. В аэропорт я опоздал, меня поджаривали тупыми звонками по рабочему проекту, некоторое время я затратил на их гашение.

Я думал, что побегу впереди машины к её отелю, и в очередной пробке на забитых улицах я не выдержал. Но и скок – подскок, как раньше, не сработал. После климат-контроля в салоне машины улица хлестнула по лёгким печным жаром. Буквально у дверей отеля мои ноги подкосились: ей-ей не проблема, капсулу под язык, такое иногда случается, жарковато сегодня…

Ну, здравствуй… Она ответила по-русски. У неё оказался неотразимый грузинский акцент, и слова она будто выпекала на губах, и тут же это живо напомнило, как грузинки стряпают и готовят ласки, словно стряпню, чуткими пальцами и гибкими руками.

Вечером мы спустились к набережной. Эмби глубоко задышала:

– Почему-то море здесь пахнет голландской карамелью…

Она подтолкнула меня к некой мысли:

– И поэтому-то ром-бабы здесь стремятся к морю…

Много времени я потратил на английское объяснение своей шутки, посреди улицы, для упрямо восставшей Эмбер. В сухом остатке она махнула рукой:

– Не зря говорят про вас, русских, что вы сами не знаете, чего хотите…

Бросив последний взгляд на карамельный залив, который лубочно чертили белые яхты, она его приложила на прощание:

– Хочу шторм! Как в Атлантике…

Многоликий и многоголосый восточный базар мне претил всегда своей гортанной шумихой, полосатыми сумерками, большими голодными ртами. Моя Эмби скоро миновала ювелирные россыпи и седые осколки и углубилась в местные мастерские, куда и я-то не заглядывал. Я увидел узловатые честные руки подельщиков, а не торгашей и катал, ввалившиеся глаза художников. Песчаных дел мастер горячо завлёк жестами Эмбер, в прозрачной колбе он начал набивать цветным песком её силуэт, я рассмеялся над ним:

– Ты не найдёшь такой цвет!

Он оскорбился как ребёнок и как поэт, я взглянул на неё его глазами и отошёл в сторону. Видел бы он мою девушку в Лондоне, в чёрном бушлате с обшлагами и коротких перчатках – бахромой и цветом – в гвоздики, над росистой Темзой – боюсь, что не нашлось бы у него таких цветов.

Пустыня, древняя пустыня пленила Эмбер как эталон первозданной вечности. Однажды, в наших беспечных поездках по пескам я сбил тщедушного пустынного зайца.

Эмбер упала перед ним на колени, заламывая руки.

– Убийца! – снова и снова бросала она, роняя слезы в несколько карат каждая, и не было мне прощения на этом свете. Эти слёзы не оставили мне выбора: ничего прекраснее в жизни я не видел.

Знакомства Эмбер с моими коллегами всегда принимали неожиданный оборот, и я чувствовал в этом некоторый оттенок собственной вины. Накануне её встречи с Массимо у меня с ним возник диспут на тему итальянской культуры и её влияния на моё пионерское детство.

– О, а я помню песню итальянских партизан! Как там, о мамма, чао?

Массимо с удовольствием прищурился:

– О нет, сейчас это гимн итальянских коммунистов… – и замурлыкал –

– О Бэлла чао, чао, чао…

Выступив навстречу Эмби, он задумчиво пропел гимн компартии, она попятилась. Массимо был поражён не меньше её и испуганно поведал:

– Весь день теперь не могу отвязаться от этой мелодии!

Через минуту они уже мило перебрасывались шутками о лондонских пабах. Проклятье!

Максимке тридцать два года (а выглядит на 25), он рослый, великолепно сложенный брюнет с гипнотическими глазами, увлекается плаванием и мотогонками, и при этом у него оксфордское чувство юмора.

Всё остаётся позади, когда моя девушка касается моей щеки и уводит меня за дверь офиса, до утра, и как будто навеки.

– Ну что ж, Эмби, у тебя есть маленькая тропинка, буквально два с половиной метра, и тебе нужно всё успеть!

Она опять стоит у окна, а я сижу в кресле. Она сама выбирает одну из наших любимых композиций «Юрай Хип» – Странствующий – и под неё проскальзывает свои метры на высоких каблуках, по пути оставив на ламинате абсолютно всю одежду. Она совершает эти шаги ко мне, словно под венец, но я не могу разобрать, это возвышает или подтачивает моё сердце. Вероятно, и то, и другое…

– Я-то это могу, а вот что ты можешь? – она оплетает руками мою шею, приземляясь мне на колени.

Ты узнаешь…

Я пытался подпевать Дэвиду Байрону, этот бессмертный вокал захватывает меня с первой же ноты и не отпускает никогда, она тишайше опускала глаза долу:

– Exciting,… – А потом настырно взимала долги, упругая, как всплеск волны:

– Это не твоё… Ты солируешь как Норман – Smokie, ты понимаешь? Твой тембр абсолютно чужд «Хипам».

Она была права.

Когда прошло некоторое время, и мы снова набрались сил, Эмби вдруг проявила нездоровый интерес:

– А какой у тебя был самый необычный секс?

Костяная нога

Незадолго до Рождества мы оказались порознь, моя девушка Катя попала к своей подруге на работу, в ночную смену. Та работала на складе временного хранения на ЖД-станции. Они там застали неожиданный снегопад, ночной мир стал пушистым и сказочным, чем потребовал праздника – они дали праздник, и посреди ночи профессиональный педагог Кэт учинила борцовскую схватку с подружкиным мужем на свежевыпавшем снегу, обочиной рельсовой ветки складского тупика. Дело окончилось, как и должно было, переломом ноги. Подружка обворожительно смеялась, у неё этого было не отнять – губы были как ольховый огонь на белом мраморе (ольховые полешки вспыхивают как великоустюгский порох), мне всегда чудилось в её улыбке нечто новогоднее.

А на гипсе Кэт она маркером сакраментально начертала:

– А вот нефиг с чужими мужиками в сугробах валяться. Бог не фраер…

Этот гипс я не позволил выкинуть: у меня была настенная полка тёмного дерева. У неё появилось украшение в виде болванки длиной валенка без ступни, рядом оказался забыт крошечный тюбик мази для губ, кажется, ацикловир. Долгие годы, вплоть до расставания с отчизной, смутное сочетание этих предметов волновало моё воображение.

Где-то в эти же дни я заканчивал последние дрязги со своей бывшей женой на нашей последней квартире. Ничего из имущества я не взял, ничего не потребовал, моя бывшая и её мамо стояли потерянные посреди своих комнат. Баталий они не получили, и поэтому на выходе моя бывшая женщина ловко прыгнула сбоку и толкнула меня об стену. Расчёт был верен: я остолбенел, развернулся, проглотил её наглую ухмылку и в сердцах ударил в дверь кулаком. Не дожидаясь вечера того же дня мою руку снарядили гипсом в травмпункте райбольницы.

Когда мы с Кэт снова увиделись, мы сразу даже не могли решить, куда нам вначале податься, на паперть или в постель, просить милостыню или радоваться жизни. А потом мы так забавно мерялись гипсами, и наши новые тела неточно подходили друг к другу, и мы возились в своей кровати, как два полуробота, первые и «универсальные солдаты» любви. А мне всё хотелось подложить свой гипс прямо под бедро Кэт – и обломки кости шевелились болью, а она в свою очередь заехала своим поленом мне в ухо.

– У меня нет такой истории… – задумчиво протянула Эмби и чертыхнулась, зачеркнув воздух рукой: её часы на правом запястье онемели. Я называл это «гринвичем»: чуть что не по Эмбер, часы её «давали Гринвича», и стрелки отскакивали на попятную, замирая навсегда. Одно время она складывала такие часики в один ящичек, а потом скопом выбрасывала.

– У нас будет новая история!

– Да неужто? – и Эмби решает затаиться на моей груди.

– Конечно! Ты просто наденешь тёмные очки и ажурные чулки, а я покроюсь белой строительной каской. Под матрас подложим монтировку.

– Гадкий… (Ugly…)

С раннего утра мы отправились на автомобильную прогулку в пустыню, невесомые и словно израненные после бессонной ночи. Даже не прикосновения, а взгляды на обнажённые части тела поверх одежды вызывали слабые электрические импульсы. Эмби удивительно уместилась на своём сиденье, вытянув высокие ноги наверх, на «торпеду». Я слушал волшебную музыку двигателя и изредка взглядывал на рыжеволосую женщину рядом – валлийский мёд и золото друидов – и никому не легче от этого. Дорога извивалась среди пологих песчаных склонов, нежно – волнистых. И тут-то из-за очередного бархана вдруг хватануло по глазам, со всего маху, широкой господней дланью. Вся эта синева сбиралась по капле со всех закоулков планеты, а здесь взяла да и пролилась во всю библейскую высоту. Тут и там повисли белые дымки разрывов, это архангелы только-что обменялись залпами небесной артиллерии с падшими своими собратьями, но битва осталась не окончена, и мне стало отчаянно страшно, что придётся уходить туда, в непрекращающееся сражение Отмеченных, но себе подобных. И на чью сторону нас определят – не нам выбирать, по страстям нашим, а с Ним особо не поспоришь…

Машину вывернуло на бездорожье, на ровный, как площадь, исполинский стол, а в конце площади стиралась грань между небом и землёй. Едва различимо там установились два пылевых столба с туманным клубящимся входом между ними.

А я уже не чувствовал и не видел, как моя женщина рычит, сцепив зубы, и обеими руками выворачивает тяжёлую ногу водителя с педали газа. Ей не занимать храбрости, как не занимать и силы.

Автомобиль постепенно замирает в кружении, и она долго смотрит водителю в лицо потемневшими глазами, держа за остывающие плечи.

Снимает замершие часы с запястья и выбрасывает за окно.

*

Эмбер – мой закатный янтарь, пронизанный последними тёплыми лучами. Завтра уже наступило, для всех, но в нём безмолвно и привычно нет присутствия меня. С этим не поспоришь, как и с пустотой в спичечном коробке.

Но мне ли не знать, что креманка твоя насыщена и полна, как и колодезь полупустой русской деревни средней полосы.

Подожди, сейчас кто-нибудь непременно появится, вместе с первым криком чайки, оторвавшейся от берега в сторону синего моря.

Улица Вагнера

«…Беззаботная тишь после обеденного дождя. Широкая лента уходящего вдаль асфальта омолодилась, обрела ровный тёмный тон и множество прикрас. Мелкие зеркала сбежались стайкой на его полотно и отражают незаконченные фрагменты веток, украшенных глубоко зелёными листьями. В отражениях пропадают – прозябают их пожелтевшие собратья, редкими монетами рассыпанные ненастьем как свежевыданный аванс наступающей осени.

Вдоль асфальта тянутся рядами мокрые стволы – извилистые складки коры приобрели окаменелость, а намокшая стена дома напротив выглядит рыхлой. Белые кирпичи промокли неравномерно, ближе к краям, и чёрной аэрозолью на них в два ряда кричит воззвание. В память о палящих днях оно гласит на неизвестном языке:

«Посоны

го на реку».

Под навесом автобусной остановки царит предельно сухая, оживлённая обстановка. Оттуда пристально сканируют редких прохожих, пока те не проколются и не попадут в цепкие лапы. Стоит беспечному путнику потянуться в карман за сигаретой, как тут же к нему от остановки устремляются вольные стрелки. С наживой они возвращаются под навес, в узкий круг единомышленников. Это местные бриллианты мутной воды, они олицетворяют на этой улице тему Грааля. У них, на узкой скамье в две жердины, укрыт заветный пузырёк, и вечер пристраивается в очередь за днём под негромкие рассудительные речи. Изредка доносится, как они вносят серьёзные коррективы в свой распорядок и разводят турусы:

– Эй, не колготись… Я разливаю…

– Ну так начисляй по-бырому…

И драгоценный сосуд победно мерцает в руке Парсифаля…

И эти глаза в глубине улицы, распахнутые навстречу именно мне. Горящие посреди асфальта так, что в этой радости тонут разные ослепительные солнца, и, наконец, угадываются отсветы горящих мостов из прошлого.

Словно моя первая кража…

Тот же трепет перед неведомым – неискушённость торжествует – и разбавляет решимость, гремучая смесь переполняет сердце и клокочет, надрывая клапаны. Тогда я надвигаю поглубже картуз и делаю шаг вперёд, ведь не век же мне быть прикованным к месту, и я начинаю движение, чтобы не перегореть на холостом ходу.

Словно мой первый угон…

Уводить девушку у друга – всё равно что угонять классную машину с чужой парковки. И, неминуемо, – с ним потом в пустом гараже – восемь бутылок водки на двоих – всё равно что убиться насмерть – и – наконец – «вообще-то она сама…», неизвестно кто произнёс, но cогласились оба. Не осталось ни на ком вины за этот сумасшедший аттракцион, а наш цельный мир полностью изменился, и с этим всё осталось по-прежнему. Проскрежетала дверь гаража, вызвездилось ночное небо, задымились последние сигареты, и мы разнесли в разные стороны каждый с собой красоту этой единственной девушки на двоих, как чудо.

Гаражи были в самом конце, в тупичке улицы, и через несколько лет я разбивал об эти двери свой мобильный. Не просто так, а после разговора с этой девушкой, она просила прощения, что забеременела от другого и хотела бы остаться со мной навеки. Ведь это было ошибкой, и произошло только один раз.

Когда вскапываешь ниву жизни – готовься встретить и комья.

Между подходами к гаражам пролегло несколько лет упоительного счастья, или безудержного притяжения. Разве что вспомнить первые раскаты грядущего ненастья, наступающей грозы? Вспоминаю свою утопическую ярость из-за…джинсов в обтяжку. Ярость, захлестнувшую меня с головой, как утопленника.

В тот день они на ней лопнули. Может быть, она чуть раздалась в пышность, пару миллиметров, что сделало её только аппетитнее, и этого оказалось достаточно. Гибель любимых штанишек, как ни странно, вызвала у неё только смех. Сверкая глазами она вспоминала, как ещё сегодня выходила в них на улицу, и все встречные авто сигналили. Я вгляделся пристальнее и погиб… Тонкая джинсовая ткань повторяла все складочки тела, так что она выглядела откровенно голой: спереди отчётливо выделялась «гусиная лапка». Я злобно бросался словами, которые могли не просто ранить, а уничтожить на месте. Она испуганно стягивала штаны, роняя немые слёзы. И выскочила на улицу.

Вот тебе и улица, где непрестанный шорох шин соседствует с посторонними звуками. Пиратская стая воробьёв облюбовала один из тополей, и над ним стоит остервенелое чирикание. Ближние жильцы рискуют задохнуться, но борются с желанием захлопнуть распахнутые настежь окна.

На истечении дорожного полотна наблюдается приточное оживление граждан, здесь местоположение очередного супермаркета. Практически у ступеней зарыта мемориальная доска – в начальных 90-х у этого бордюра погиб один из первых разбогатевших.

Лето – вечное лакомство, расходный материал, пролетает так лихо, что не успеваешь ни ухватить, ни отложить в заветную копилку. Вместе с вечером оживают задворки многоэтажек, чтобы тайная жизнь заявила о себе во весь голос. Окна квартир не закрываются, и из-под тополей слышится странный шум. На границе сна вдруг раздаются оглушительные крики, и все встрепенаются с постелей. Женские вопли обретают отчётливую ритмическую структуру, и становится понятна их природа. С облегчением все вздыхают и укладываются обратно в объятия Морфея.

Как потом рассказывала подругам Ленчик:

– Мы сначала подумали, что кому-то так плохо, а оказалось, что так хорошо…»

Уж что-что, а она и сама любила покричать, и это не было похоже на имитацию. У Кожина в период их знакомства был унаследованный диван, в зрелом возрасте он оказался уже жестковатым. Кожин приспособил на спальное место пуфики во весь рост от другого дивана, получилось суперски, но высоковато. Впрочем, в порывах страсти они с Ленчиком его вскоре сломали. Когда К. в первый раз притаранил девушку к своему пристанищу, она запнулась недоумённо:

– Это что?

– Возвожу тебя на пьедестал…

– А-а, ладно, – и нашла губами егогубы.

Приручить её, как и дикую тигрицу, всё равно оказалось невозможным. Достаточно было нескладно пошутить, как К. прописывался у неё в штрафниках.

– Никожин-нирожин, а ну отойди от меня подальше!

Любая дистанция между ними казалась ему смехотворной, и он с лёгкостью её преодолевал.

В постели они метражом изводили бумажные полотенца, не в силах избавиться от жара и неспособные оторваться друг от друга. В одну из ночей она разрыдалась:

– Сколько раз я молила Бога, чтобы нашёлся кто-нибудь, кто не на одну ночь, а…

Недоговорив, она снова раскрылась ему навстречу, в очередной раз. Для него было новостью, что все разы каждая девушка считает, и, сам того не зная, он оказался чемпионом вне весовых категорий. Он просто растворился в ней, готовый зажигать её сердце по каждому толчку крови, который он чувствовал. У него доставало для этого сил, и хватило бы на всю оставшуюся жизнь, он знал. Он никогда не повторял её имя в занятиях любовью, ему казалось, что это делает за него его сердце. Позже, когда он испытал состояние смерти, он впервые назвал её по имени.

«…Один мой давний знакомый занимался изучением звёздного неба. Он не признавал астрологию и называл себя планетологом. За долгие годы бессонного штудирования звёздных карт и кропотливых расчётов он обуздал математику высших сфер и вывел Закон Отсроченного Возмездия – ЗОВ.

Индивидуум, однажды совершивший зло, по воле небесных тел должен будет получить ответный удар адекватной силы. А сподвижник науки мог предоставить подробный расчёт, в какие сроки такое событие произойдёт. Зло не исчезает бесследно, а отправляется в путь по восходящей спирали времени, и в определённый момент оказывается над автором, и вот тут – то и срабатывает часовой механизм.

Погубил котёнка – получай болезнь для своего ребёнка, откусил чужого пирога – потом и сам оставайся совсем без денег.

Он написал книгу, пытался пропагандировать свои выкладки, но не встретил нигде понимания. Как и многие непризнанные гении.

Так я нашёл объяснение происшедшему со мной.

А ночь мягко укрывает темнотой закоулки, и в загадочных кронах вязов прячутся тёплые плафоны фонарей, пронизывая золотом чёрную листву, проливая своё золото прямо под ноги. Вверху, непостижимо высоко, чайным ломтиком плавает братец-месяц.

Улица, забирающая сердце без остатка.

Город, оставляющий без дома навсегда.

«А я – человек, подбирающий всему имена и крадущий аромат у живого цветка…»

Русалочка

Можно просто повернуться посреди комнаты и замереть от ясной оторопи.

Во всю стену за стеклом стояло грозное море. Окно было во всю стену, от моря отделяла невидимая внизу дорога, а небо было где-то над потолком. Море, наверное, наклонили за окном, и оно, седое и косматое, взывало оттуда во все глаза на многие километры. Кто-то тут объявился на миг, голый человек в узкой ячейке бетонной коробки на берегу, а море стояло, стоит и будет стоя взирать свысока на этот миллионы лет пустующий берег. А сейчас маленькому живому существу остаётся перекликаться из своей бетонной ячейки с едва различимой железной посудиной на горизонте. Между ними – многотонный глубоководный массив, упорно и безнадежно сватающийся к суше.

Суша к этому делу равнодушна, и море настырно катит штурмовые валы, вспениваясь местами от раздражения, взрываясь у отвесных скал яростными брызгами, и не прекращает своего фанатичного натиска. Атакующие валы зарождаются в недоступной дали и размеренно катятся мимо окна, хаотично образуя в разных местах подобия редутов, на поверку они оказываются полевыми флешами, и, в свою очередь, боевыми люнетами. С замиранием сердца можно часами следить за этими исполинскими штабными играми.

Или отвернуться и застыть посреди комнаты…

Разрозненная галька кофейных зёрен на полу или полная грудь битых ёлочных игрушек: какое сходство у разбитого сердца и рассыпанного бисера? Всё это береговой хлам у подножия солёного океана.

В это место на краю раскалённой пустыни однажды пришёл человек и обжёг ладони о ледяную воду. До него сюда приплывали только верблюды – корабли пустыни, мерно покачивая горбами. Они освежались, насыщаясь к удивлению человека солёной водой. Инженер не смог разгадать происхождение аномально низких температур, но ему показалось удачным обустроить на берегу производство оружейного плутония, для охлаждения которого так подходила вода, а миру так не хватало атомных бомб. С тех пор он построил вокруг множество сооружений, а именно здесь – поперечный волнолом. Когда человек произвёл столько атомного оружия, что можно было уничтожить всё окружающее, он забросил и законсервировал производство, и это место снова с течением времени начало становиться первобытным.

Суша с развалившимся волноломом пылает белым жаром, а в кудрях надвигающегося прибоя подымается из глубин вселенский холод. Словно горячий кончик пальца столкнулся с напором локона, локон рассыпался волшебной вязью на мириады сверкающих песчинок и трепетно тлеет, навевая абрис милого лица. Раз за разом, час за часом продолжается это наваждение, пока сумрак не сожмёт солнечные краски своей жёсткой рукой.

С возвращением дня тот же взгляд выстраивается по линии волнолом – вектор горизонта, не покидая своего поста ни на минуту. Те же мятежные кудри – опасное касание – торжество знакомого локона. Оттенок лица, которое было таким восемнадцать лет назад. Не здесь, и не за этим, но что-то привело его сюда, на береговую крошку, подобную выбеленному шоколаду. Который она так любила мелко крошить длинными пальцами и выбирать бездонными оленьими глазами одной ей подходящую частичку.

Выбор этого калейдоскопа было невозможно угадать, а тонкий жезл сигареты трепетал между тонкими фалангами, отстаивая своё право на ошибку.

Это происходило у другого моря, среди других звёзд и храмов, и другие животные приближались к изумрудной воде, чтобы утолить жажду. Нам не мешали знаки нетленного, и радовали звуки скоротечного, и «шесть» из «шести» на «костях» выпадало «бессмертие». Обманчивы были багряные закаты, вместо тьмы обещавшие преддверие нового дня, воистинны были малиновые губы, вместо судьбы дарующие жаркий миг. Иссохшая коряга служила временным седлом, очень низким, и волна смоляных волос ретушировала красные от холода округлые лодыжки. Солёные до дрожи лодыжки, не тронутые загаром, расставленные до поры до времени «яблочным домиком», с навершием в наливных яблочках коленей. Мысли застряли и закрутились на сладких яблочках, преступно просачиваясь к тугим длинным бёдрам. Внезапно словно ком снега упал с неба с истошным детским криком – это большая чайка завершила крутой вираж отточенными дочерна крыльями. Вот это была загвоздка, заставка, и звонкий раскатистый хохот в конце.

– О-от винта! – прозвучало сладкой песней, и яблочки широко развернулись. Всё открылось солнцу: и малиновое, и вишнёвое, измолочная кожа источила первый нежный пот.

На морской горизонт вывалился крошечный погранкатер, и как будто оттуда сверкнул прицельный окуляр бинокля.

– А город подумал, а город подумал: ученья идут…

«Э нет, не отпускай меня!» – её локти сошлись у меня на затылке в тугом узле.

Когда ты молод, ты можешь просто улыбнуться прошлому и смело посмотреть в глаза будущему, не загадывая о смене погоды в глазах девушки. Ты просто не знаешь, что отныне она навеки останется рядом, не сделав ни единого порыва, сольётся с тобой.

Оторвавшись и двинувшись в путь, ты перешёл над водою три моста, взломал по жизни трижды три замка, до семидежды семи раз пересёк турникеты вахтёров и трижды проливал кровь, и это только закрепило слияние. Едва только человек в чёрном не соизволил явиться ни разу…

Зато наступил черёд пресыщенных замужних красавиц, их рафинированное чутьё негодовало, выискивая и не находя подвоха в своих чарах. Кое-что им удалось в плане борьбы с иссиня смоляным локоном, но и они отступили, вернулись в свой мир машин, высокотоксичной химии и механизмов.

Когда наступил сезон тёплых дождей, и закончилась великая сеча, вырубка крепчайших берёзовых веников на весь банный год, произошла ещё одна случайность.

Пахучие травы набрали вес лошадиной гривы и полегли по обе стороны тропинок, ведущих к морю. Берёзовые непроглядные плети проливались до самой сырой земли, не позволяя совершить ни шагу с тропинки. Ступни проваливались в фантастический дёрн до щиколоток, а ноздри утопали в пряных ароматах до затылка.

Удивительно ли, что о ту пору у меня не оказалось сапог?

Однажды утром она отлучилась в другую комнату на минутку, а ворвалась обратно, будто отсутствовала неделю.

– Григорий с Надей зовут на креветки, возьми белого вина!

– Как вы едите их, они ведь с каловыми массами, ещё Шардоне на них переводить?

– Даже всё, что у них внутри – это дары моря, дурачок! Ты ещё спасибо скажешь, когда отведаешь от надиных щедрот.

Глупый. Мрачный. Нудный. Ихтиолог!

И малиновые губы завладели щекотной ямочкой на шее.

У креветок с чесночком бывает такая жареная корочка, что невольно взгляд перебегает на малиновое, а в губы льётся виноградный хмель, не переставая. Незаметно на столе иссякла материковая Франция, при весомом избытке прудового Таиланда. Григорий извлёк гирлянду Шардоне прямо из воздуха, и боттлы прошествовали друг за другом не на шутку скованные одной цепью.

– Надя, я тебя люблю, – тихо проронил я, не отрывая глаз от столешницы. И получил подзатыльник.

Дождливый день был полон лишений: настойчиво прятал сильное солнце за обложной пеленой туч, подменял все звуки цветущего лета на монотонный минористический шорох, и вдобавок замыкал нас в пространстве, ограниченном крышей. Неминуемо наступил момент, когда кровь в жилах полностью заместилась виноградным откровением, и мы вывалились на оперативные просторы. Напитанные ненастьем дорожки не оценили выходного гламура и мигом завладели кроссовками, джинсовыми костюмами и ухоженными локонами.

И тут я заметил на тропинке светлый камушек, неожиданную скорлупку – след зелёного орешка. Я догадался, что сам по себе волочил вчера из машины прохудившийся пакетик с фисташками, растрачивая по пути содержимое. Крадучись, как по сказочным крошкам, мы двинулись вдвоём по завету Шарля Перро.

В завершении сказочной цепочки стояла моя «ласточка» – «Нива» образца 1976 года, с полным баком бензина, налаженной горячей печкой и почти сказочными сиденьями от «Сааба». С финских разборок они идеально перемещались в салоны советских внедорожников.

В заросшей по-королевски, укромной ложбинке «Нива» разместилась словно волшебная карета, не имея никаких шансов превратиться в тыкву. Я прыгнул за руль, а она поместилась рядом.

Саабовские сиденья приняли розовые от холода лодыжки, и джинсовая куртка повисла на зеркале заднего вида, затмив лобовое стекло. Джо Кокер задорно захрипел на кассете: – You Сan Leave Your Hat On, – но она оставила только перчатки.

Листва диких кустарников волновалась в боковых окнах как оранжерейная посадка, а в салоне оказалось немного «Амаретто».

В её глазах зажёгся совершенно дикий блеск, а тонкие перчатки потянулись к моему ремню. Меня затрясло как на экзамене по научному коммунизму, и я машинально пристегнулся ремнём безопасности. Когда перчатки вошли в соприкосновение с моей голой кожей, я признался себе, что как партизан никогда бы не выдержал пыток и выдал все секреты врагу.

Вероятно, в этот момент я размышлял об изъявительных наклонениях глаголов, и само собой сложилось:

– Из всяческих наклонений

я выбираю Твоё,

желательное – в колени,

особенно – за рулём…

Мы никогда не делали такого в машине!

Салонная эквилибристика оказалась особым видом спорта, вначале ей нравилось следить за рукоплещущими верхушками сосен в заднее стекло, пока я находился сзади, а когда она развернулась, тут то я и понял, что бежать некуда, заметался в тесной клетке, как-то неловко провалился – и в самое сладкое. Но она залилась слезами, забилась – и радостно расцвела на мой испуг.

С тех пор прошёл глад и мор, вспыхивали и угасали войны, был наконец открыт унуноктий, но магический круг так и не пожелал замкнуться.

Волнолом по-прежнему нацелен в набегающую волну, и упрямый локон вновь и вновь возникает в ясную погоду, чтоб неизбежно рассыпаться волшебной вязью на мириады сверкающих песчинок.

Танго и Манго

Их прозвали Танго и Манго, и обе закончили юридический. В любой компании, в любом клубе они заметно выделялись из общей массы. Подружась ещё в общежитии, они становились похожи и копировали друг дружку: разбрасывали вещи, на спинках стульев росли неорганические сэндвичи из нижнего белья. Готовить они не пытались и питались как придётся, порой одними «закатками» из дома. В банках было довольно остроты, и они ели литрами, пока не отказывал желчный у Манго. Она бросалась в ближайший поезд, чтобы вернуться к маме – мама вылечит. Танго отличалась непобедимой всеядностью. И съедала всё до зёрнышка, в то время как Манго крошила каждый кусок хлеба бешеными пальцами и выкрашивала на стол добрую половину. По большому счёту, Манго давно заметила, что это Танго ей подражает, стремясь перехватить её успех у мужчин. Настолько забывая о себе, что перенимала энергетику. В выводе ни один цветок не выдерживал у них в жилье.

Надо признать, что поначалу они обе начали с исторического, но в течение 90-х концепция изменилась. Когда-то их посылали на археологические раскопки. Однажды в степи две недели Танго не мыла голову, и резинку на хвосте пришлось вспарывать. В остальном всё происходило ажурно: раскопки вели мальчики – альпинисты, а девчонки при этом остались девственны – существует много других способов удовлетворения.

В чём сила женских сердец? Не было громче смеха за столом, чем дуэт Танго и Манго, не было ярче шуток (губы-зубы говорят). Поклонники не успевали созреть, как лопались с каждым взрывом смеха, как только гормональные раскаты достигали соседних столиков, и летучие споры желания проникали в случайных прохожих, сладкий яд чаяния поражал уши междугородних абонентов барбическими переливами голоса.

Две блондинки вечерком пряли пряжу пауком.

Манго выглядела на порядок породистее, Танго подстраивалась.

В итоге всё заканчивалось слезами по поводу: – и этот говнюк! – и – бутылёчками валерьянки с пустырником.

«А этот прямо паук!» – один патологоанатом выхаживал весь увешанный золотом, но в пылу зноя не хотел купить девушке даже бутылку воды.

Главный девичий вопрос: как выглядеть на свидании. Проливной насморк – отчаяние, чем снять? Аптекарь фыркнул: всего лишь «Длянос». Танго была бесконечно благодарна, просто бескорыстно.

Манго пошла в юрисконсульты, а Танго – в милицию.

Манго стремилась всем своим существом на многолюдные центральные улицы (а вдруг судьба?): в прогулке до здания суда ловить восторженные взгляды, свои отражения в витринах, в мужских глазах. И всё-ж-таки нашла.

А у Манго был свой секрет: "ДВА МЕСЯЦА."

Он всегда молчал, когда было нужно, он всегда ласкал, когда хотелось, и – дольше, и – лучше, и… он делал щедрые подарки, и… с ним невозможно было поссориться! Но он был слишком занят работой, и Манго задумалась. Если бы она даже не сидела на коленях, если бы даже он не держал её попку в руках, если бы этот вопрос был задан даже по спутниковой связи через тысячи километров, он бы ответил резко и неоспоримо.

-Мне все через два месяца делают предложение…– Он взъярился.

– Да! Меня не устраивает участь любовника. Женимся.

Она мягко отвела: нужна же свадьба.

А Танго полюбила.

Старший лейтенант милиции, следователь, вела дело об оскорблении воспитателя детского сада нерадивым родителем. Родителю было предписано пятнадцать суток мести территорию садика радивой метлой, и этого прикольного приговора удалось добиться Татьяне. Маринке она делилась:

– Е-ма-а-а, такой мужик, и улицу метёт!

Когда закончился срок наказания, уголовный авторитет города Виктор Столыпин скромно пригласил Татьяну на ужин. Природные локоны подверглись тотальной обработке, пышная фигура была затянута в ароматные корсеты, помада, духи: но – главное, локоны лежат пышной «пугачёвской» кипенью. И такая же проредь в передних верхних зубах. Классика – Танго заслужила второе прозвище – Алла Борисовна.

Виктор был элегантен:

– Я – интеллектуальный бандит.

Таня от волнения пила водку стаканами, как водится в ведомстве, но и шутила немеряно.

Виктор сдержанно смеялся, подливал, заглядывал искоса в глаза и, наконец, захохотал.

Таню подкупило, что его малыша приходилось подымать всеми возможными способами: изменять не будет. «Двое взрослых сыновей, красивая жена (но в возрасте), а я – молодая, желанная, искромётная.»

Много лет он был забит в её сотовом как «Шурик», и из РОВД она конспиративно отвечала на звонки, договариваясь о встречах. И желание-нежелание подогревал всегда оскал опасности, когда она летела на встречу, и, зачастую, после внезапных звонков, он отсылал её в соседний кабинет ресторана, на кухню, с каменным лицом, и она ждала всего-всего, выстрелов, взрывов за стенкой. Она замирала, как в бутоне совершенный цветок, приготовленный только для него, и с каждой минутой ожидания отпадал лепесток, безвозвратно, бездарно, как частица тела, не знающего зачатия. Но Вик всегда возвращался. Эта вечерняя щетина, самая жёсткая, ничего не бывает жёстче. Царапает, и … И она сама подготавливала и совершала сладкое – это. И он всегда обещал большее, чем секс, и волнительнее, чем кровавая скрупулёзная работа, которая сближала их, сплавляла, роднила.

Потому что я знаю лучше тебя, что время движется поступательно, вперёд по прямой, и мы утрачиваем любовь по капле, как уходит жизнь с каждым днём.

Он исчез.

Изо дня в день Танго ждала звонка с номера «Шурик», а другие свидания – они же не в счёт – не в пример Шурика, и проходили лета и осени, и милицейские сводки молчали.

Маринка всегда её привечала, и злорадствовала с мужем, как Танюта зависает на стульчике с бутылкой беленькой в обнимку – неразделим союз танюхи с духом, и всё равно крепко задумалась, когда мужу стали задерживать зарплату, его преследовали неудачи в карьере: добр, честен – чайник. А Манго вышла на большую юридическую орбиту, выигрывала безнадежные суды один за другим, вращалась среди крупных руководителей, приближённых губернатора, поставила на кон свою внешность, незаурядный ум. Для неё настала эра сомнений, или выбора.

Тщетными казались колебания между звёздными банкетами и равнодушным домом, где муж вяло выслушивал блистательные прения, встречая с тарелкой рассольника. Манго врывалась в прихожую и замирала с полными слёз глазами:

– Х.ёво!

Встречалась сразу с несколькими, любой был на крючке, только разведи, зачала… и осталась одна.

Полгода беременности она потратила на попытки вернуть мужа, за эту вечность у него пробилась седина, но не дрогнула стойкость. Подходила к завершению беременность, и мать толкнула девочку к отцу ребенка. Он разбил в короткой схватке свою алкогольную зависимость, а она одарила его в свою очередь двумя ручными колибри. Чтобы не выпустить птичек из рук, он был принуждён пожизненно держать кулаки в карманах.

Не открывающий рук держит демона в сердце и беса за плечом.

Вот кто был ей нужен, выступивший из тени златого тельца и неотступно потянувший её за собою. И в чернильном поле мрака взялись гаснуть последние сполохи цветов – детей света.

Танго уехала праздновать Новый год в другой город, далеко-далеко от Шурика, и показала его фото экстрасенше.

– Он мёртв. И умирал долго, холодно было ему. Могу показать место, где тело, дайте карту.

Таня рыдала.

– Не надо.

Когда вернулась, рассказала всё младшему сыну Виктора, семья надеялась, что он жив, залёг на дно, могебыть в штатах, ещё где-нибудь. Поплакали с сыном. Решили никому не сообщать

.

Ещё через пару лет сменилось высшее милицейское начальство в городе, начался передел собственности. Когда начальник ОБЭП отказался передать основной пакет акций градообразующего завода новым хозяевам, он был заключён под стражу по нескольким статьям: вымогательство денег, похищение людей, убийство. Под давлением неопровержимых улик все офицеры отдела признали факты многочисленных похищений, убийств предпринимателей с целью вымогательства денежных средств.

Останки Виктора были найдены буквально при тех обстоятельствах, как и были описаны экстрасенсом.

Танго давно участвовала во всех торжествах семьи на правах благодетеля, спасителя от уголовного наказания, и сама чувствовала себя в ауре этого странного сообщества: старший сын пошёл в интеллигентную мать и отказался от криминала, младший воровал по мелочи даже, но шутил заводнО, блистал и рвался занять место деда, который передал было дела Виктору, но подхватил в его отсутствие. Самым невероятным для Танго оказалось то, что дедушка заменил Вика и в постели, и Таня из-под деда получала скромные подарки в виде недвижимости, а дед в семьдесят с лишним под виагрой ёжился. – Таня, ты меня позоришь, не может быть, чтоб мой сын не мог тебя удовлетворить!

Дневники Зеленина

Промозглым декабрьским утром наши взяли Екатеринодар.

Рассыпавшись по бетонке пятнистыми маскировочными жуками, трезвые, они тут же сгруппировались для посадки в автобусы. Синичкин дождался полной загрузки, взошёл в переднюю дверь головного транспорта и ткнул рукой в горизонт.

– На Тамань!

Из динамика «Казак FM» полилось разудАлое: – Любо, братцы, любо… С нашим атаманом…

Дорога дразнилась, показывала длиннющий язык, который петлял, но укорачивался по мере приближения к цели. Язык был больной, покрытый коростами, язвами, иногда посвежее, но не в меру шершавый.

Вдоль дороги сидели зловещие жирные воробьи, как оперившиеся теннисные мячи. ВОроны словно гуси в чёрных плащах облепили обочины.

Здесь ходят зерновозы и обильно теряют зерно.

Кропоткин…

Всегда хотелось проверить, как поживает на новом месте дух учёного и великого бунтаря. В очередной раз пришлось убедиться, что завзятый князь был родом из Москвы, да и Москва его не сохранила. Явный казус состоялся у метро «Кропоткинская» в лице памятника Энгельсу, чью бороду анархисты признали за княжескую и тусят, тусят у подножия монумента.

Темрюк…

Основан в 1556 году, как сейчас помню…

Синичкин заселился в дорогущий номер гостиницы, где было холодно и пованивало из санузла. Получил директивный звонок от шефа, и, прокачивая сквозь себя скворчащее "нечисть офисная", направился в душ. В душевой кабине не было вентилей, но была панель управления с разными кнопками и рычагами. Жалко, что он сразу не разделся, а решил опробовать сантехнику. Снял с держателя шланг и нажал на верхний рычаг. Не успел прислушаться к мёртвому шлангу, как поток ледяной воды коварно рухнул с потолка кабины на голову. Продолжил единоборство с кнопками "радио – телефон", но запустился лишь вентилятор. Попробовал покурить в душе, но дым настойчиво никуда не уходил.

Всё это заведение называлось "Немецкая слобода".

В поисках связи Синичкин извёлся, пока спускался вплоть до подвала, где размещался кегельбан, подымался обратно, и на втором этаже в коридоре на журнальном столике наконец нашёл антенну, сзади на корпусе её был начертан пароль Вай-Фая.

Сыт этим заведением.

Выспренно выкатился в могильную темноту улицы, свернул на такую же интимно полутёмную главную, ещё… Ноги на перекрёстке вросли в землю перед яркой вывеской.

Кафе "Три топора"*.

Вероятно, здесь рекой льётся знаменитый портвейн, и горячие мулатки предлагают продажную любовь. (Продажные мулатки предлагают горячую любовь?)

Но устроители имели в виду "Джек Пот", сходу этого трудно было сообразить. Ноги сами понесли обратно к отелю.

Синичкин перекусил в номере бутербродами и устроился на ночлег. С этой минуты по потолку заплясали каблучки. Они перемещались за стенку и возвращались всуе, распаляя воображение мужчины. Синяк сразу же на слух определил, чьим ногам принадлежат шпильки.

"Загорелые, полные, но крепкие, метр семьдесят, в мини…" Дух Печорина бежал изголовья, ужаснувшись намёку.

«Участвуйте в новом телепроекте «Игры судьбы!»

Икры судьбы?

Пресловутая ундина…

В соседнем номере расположился Зеленин, испытывающий схожие проблемы, и разбирался со спутниковым телевидением. Он посетил душ, но взятый заблаговременно фен зазудил странным звуком и отрубился на полуслове. Через промежуток тишины Зеленин уже из постели услышал будто шум дрели, затихающий порою и возникающий вновь. Это был фен в душе, не выключенный из розетки.

Синичкин считал, что однажды Зеленин спас ему жизнь.

В нулевые они вместе собирали пароходы, и не один год, и на очередном заводе настал черёд испытывать трюма наливом воды. Они вместе полезли для проверки под днище трюма, в междудонку, где было невозможно разогнуться во весь рост, и в свете фонарей продольно-поперечные рёбра сверкали, как внутренности скелета ископаемого кита. Они невозможно долго ползли, потеряв счёт расстоянию и времени, и разделились в стороны в глубоком мраке, замечая каждый лишь повороты доисторической пещеры и считывая боковым зрением отсветы соседского фонаря. Синичкин плохо наблюдал из-за одышки и готов был ползти дальше в сузившееся пространство из-за согнувшихся подпорок, как тут в ухо ему ударил сухой шёпот.

– Уходим быстро, – и совсем мелко подлив в ухо влаги, – Потом объясню…

Зеленин нависал зловещей тенью и покачивал светом фонаря в ноги в сторону выхода.

Синичкин повиновался, пролез наперёд, и понял вдруг, что брюхо трюма над головами прогибает стойки и пятьсот тонн воды готовы обрушиться на них, не давая ни единого шанса на спасение.

Обратный путь наверх занял, казалось, двадцать секунд. Синичкин упал вверху на палубе на пятую точку и не мог надышаться на высокий потолок стапельного цеха. Зеленин выскочил следом как чёртик из табакерки, и остался гарцевать у горловины с золотистой сигаретой в руке. Он заглядывал с вожделением вниз, в глубокую мглу, и улыбался…

Зеленин полез в междудонку с обычной ленью, как он и воспринимал рутину. Первая же стойка, согнутая стрелковым луком, озадачила, вызвала у него лёгкое удивление, ударила в грудь лёгкой кровью, омыла голову, и в ней затрепетал одной неприметной жилкой восторг. Дальше он уже действовал по часам заведённого механизма риска, вывел Синичкина, а если были бы другие, вытащил бы всех, и, стоило признаться, оставался бы там как можно дольше.

В те времена Зеленин неумолимо преследовал Вику и неминуемо её добился, что было абсолютным наваждением для неё, а для коротких соитий он использовал всех друзей и знакомцев и находил всяческие площадки.

Виктория, единожды очнувшись от гипноза, встрепенулась:

– Слушай, мне страшно, как ты смотришь на мои руки!

– Потому что они красивые, – невозмутимо парировал Зеленин.

Виктория всегда носила короткий рукав, выставляя напоказ изящные запястья, всевышним отделанные локотки, вечно имеющие покраснение, словно имели только что контакт с полом, а Зеленин отмёл всех и вся поползновения и дорожил каждым мигом их неожиданной истории.

Она бы и не восприняла его всерьёз, если бы в этих хаотических перемещениях они не нашли приключений. В тёмном проходном дворе их встретили трое, Зеленин упал с первого удара. Вика безучастно прижалась к стене, к которой её припёрли несколько фигур, но что-то насторожило проходимцев. Зеленин поднялся и что-то сказал. Его ударили снова сильно, и он упал. Потом его били все трое, и забыли про Вику, потому что он снова вставал и что-то говорил. А Вика выбежала на проспект и позвала ПМГ. В милиции Зеленин ничего говорить не мог, потому что был в «скорой помощи», а хулиганы дали показания, что он назойливо повторял два слова «моя девушка».

И вот в чьём-то уютном гнёздышке они увидели ролик «плейбоя», где мнимый водопроводчик ублажает домохозяйку, облечённый полукомбезом, и в каске.

Зеленин на этом месте просмотра встрепенулся:

– А, может, я каску с работы принесу?!

– Дура-ак… – Вика ткнула губы ему в ухо. И прижалась всем телом.

Синичкин привычно распекал подчинённых, Зеленин хмуро отслеживал глазами траекторию паука на потолке:

– Чтобы Погиба и Гичко, эти казачки засланные, с местными казаками никаких антимоний не разводили! Я им напомню, как в Казани они татарам объясняли, что "Зенит-чемпион!" Из обезьянника я их потом вытаскивал…

Зеленин никогда не орал, предпочитал не ложь, а молчание. Работяги всегда ему доверяли: не соврёт, а заплатит, как обещал, выбьет у шефа, если работали, вдвое, так вдвое.

Вдогонку им прислали племяша Генерального на выучку. Шеф знал, что у Синяка нет даже высшего образования, поэтому прикрепил нового Зама к Зеленину.

Синий не единожды перекрестился, потому как с мальчиком сразу не заладилось. Тот знал всё уже наперёд, после двухнедельных курсов менеджеров, тупил напропалую и лихорадил всю команду.

Зеленин потерял сон, и впервые понял, что все сокровища жизни лежат под горячей подушкой, на которой его неуёмная голова, и с этим нужно вставать в шесть утра и молотить весь день безнадёжными с вечера мозгами.

Он просыпался среди ночи, ходил курить, слонялся, и таким «макаром» махнул как-то пятьдесят грамм водки. Расслабило и усыпило. С этой ночи он наливал каждый вечер пятьдесят-сто грамм и ставил бокал в изголовье.

«Если я заболею, к друзьям обращаться не стану…»**

Каждое утро он выливал водку в раковину, заново дивясь своему поступку. Под впечатлением этой варварской акции выходил на улицу и привычно проходил мимо газетного киоска. У него не отложилось, в которое утро он ощутил смутный дискомфорт, заставивший его вернуться и внимательно осмотреть витрину. Его догадка была стыдливой, сродни неряшливости в одежде, но глубже, так как означала неряшливость в мыслях.

Глаза Зеленина были прикованы к «золотой маске Агамемнона».

Весь день мозг, лишённый былого равновесия, колебался, совершал работу маятника между нелепой ошибкой и опасным открытием, а наутро Зеленин купил этот журнал и принёс на работу. Раскрыл и поставил «на попА», сомнений больше не оставалось: на него смотрело первое лицо телеканалов. Ни много – ни мало тяжёлая рябь прошла по мутному зеркалу бытия.

Зеленин повеселел: судьба допустила очередную помарку на тушированной линии его судьбы, на этот раз благодатную. Так бы и жил себе и не ведал ничуть о золотой маске. Он наведался по- соседски к Синичкину и невзначай подложил журнал на стол. Синичкин с широкого замаха нацелился на журнал чайной кружкой.

«Никто, кроме меня, не видит», – удостоверился Зеленин, выхватив из-под горячего донца репродукцию.

Если он пока и не нашёл разгадки, то, по крайней мере, нащупал путь нелёгкого решения, ухватился за нить ариадны, ведущую к открытию тысячелетней тайны цивилизации. Дыханию его вернулась глубина, мысли свежим потоком устремились на мельницу индуктивного метода. Ни одна живая душа не догадывалась, как он близок к постижению смысла бытия, к универсальному объяснению всего происходящего не столько в эти годы и дни, сколько в каждом витке безымянной до сей поры спирали прогресса. Как показывали все его очередные выкладки, Зеленин был избран свыше для этого открытия, так он примерил на себя личину избранности, а напоследок понял, что она при нём всегда была, что от неё невозможно избавиться, как и от кожи. Всего-то он забыл о ней на некоторое время, скорее всего это можно было трактовать как измену себе.

Должна же быть какая-то логика, цементирующая связь прошлого с будущим, от первого увиденного слоника в зоопарке до сверхстойкой пластинки керамической плитки, которую в канун развала НИИ он клеил своей рукой на скулу космического «Бурана»***… Что-то там было ещё, от картинок первых танков на улицах городов до заброшенных руин отцовского завода. Что-то у него не укладывалось в доказательную цепочку, фактов много было лишних, связки, явно ошибочные, он отсекал.

Как мясник? При этом слове Зеленин готов был рассмеяться, на всю жизнь запомнилось то обстоятельство, что объявление ГКЧП его застало в километровой очереди за сосисками.

Как опытный бакалейщик, он отбирал по крупицам в клейкой памяти сакральное, пытался увязать с другими звеньями, и, не завершив, оставлял на сладкое.

Кроме того, что человек находится на высшей ступени пищевой цепи, где находится эпическая составляющая?

Зеленин ходил на работу, словно совершал паломничество, отречённо слушал, втолковывал Заму прописные истины, силился отменить его приказы и взглядывал ежеминутно в угол на артефакт, ожидая его реакции. Абсолютно ничего не происходило и не порождало никаких проекций, кровавых или нефтяных фонтанов. Сквозь звон недосыпания светило Зеленину, высвечивало близостью явной цели, огненным цветком папоротника или блеском горшка лепрекона.

Шаткая теория, едва наметившись, отказывалась срастаться, однажды в забытьи ему привиделся сон, как огромной стрекозе он склеивает правое крыло с левым в радужную ленту Мёбиуса. В том сне он испытал блеск озарения.

– Научный подход, идиот, строго научный… – с досадой очнувшись, прохрипел он подушке.

С утра по ходу на работу Зеленина ежедневно встречали первые соглядатаи в лице раскидистых елей. Они высились вдоль асфальтового полотна в вечном карауле, искусно пряча палевый бок, у каждой разный, как светская старушка прячет линяющую прядь, но Зеленин больше не останавливался, чтобы поздороваться.

Вторую справа раньше он называл Габи, с которой Штирлиц не хотел играть в шахматы, она держалась изящнее своих соплеменниц. Другая слева напоминала ему Маргарет, в честь Тэтчер, остальных он поголовно не выделял.

На ели легла печать тления, которая с достижением возраста беспощадно высушивает целый лапистый сектор в конусе от макушки до корня.

– Начнём сначала, – сделан первый намёк, – с «Бурана».

В их группе Зеленин корешился только с Артёмом, того отталкивало от всех разнополюсным зарядом, как инородное тело. Тёма бредил карбидами, в частности карбидом алюминия, его тянуло к алюминию. Кто мог знать тогда, что через тридцать лет НАСА применит алюминиевую суспензию во льду как новое ракетное топливо, Тёма ведь не пережил девяностые.

Они совместно с Зелениным зацикливались на «битлах». Пили спирт на Байконуре и орали весело в дворовом переводе с бессмертного «boy, you”re gonna to carry that weight», заглушая свист степного ветра из всех щелей комнаты:

«Хэй, а ну-ка пива налей, пива налей, скотина!»

Пива действительно не было, но Тёма-то был готов «поднять любой груз» в космос, и рвануть ещё дальше, за пределы Галактики.

«Агамемнон воцарился в Микенах не совсем по праву рождения и уж никак не по способностям. Убийство лани на охоте было очевидной данью традициям, но последующее являлось откровенной глупостью, и его действия не назовёшь дальновидными накануне ответственного похода, плюс к тому он привёл к череде напрасных жертв и высокомерных ошибок в троянской войне, но мы вынуждены признать, что финал царственного пути скрыт в утраченной поэме «Орестея».

Племяш куражился и настаивал на своём, несведущем. Он выдавал волшебный набор уверенных фраз, по отдельности выглядевших осмысленными, но ни вместе, ни порознь не являвшихся прикладными. В Зеленине неделю вовсю нарастал назойливый и болезненный эффект того, что он заново прослушивает учебник научного коммунизма из институтской программы, и утром следующего понедельника Синичкина вспугнуло, как он неожиданно заорал за стенкой:

– ВшивотА!

Вышел и хрястнул дверью на весь коридор.

Для Зеленина запустился необратимый механизм: горячая вода запряталась обратно в трубы, и в раковине умывальника он вывихнул большой палец руки, пока чистил зубы. Любимая женщина Виктория на другом конце света осеклась на букве «З» в докладе по поводу озеленения родного города.

Зеленин всё это время сидел под окном и на чистом столе чертил одну за одной замысловатые блок-схемы на белых листах бумаги. Прямоугольники порождали векторы, а за векторами ожидали новые фундаментные базисы, в которые никак не вмещались новые цифры. Или буквы. Или имена?!

Он мог ручаться, что кто-то появлялся рядом, но не был уверен, кто именно, и были ли это люди. Профессор Спасский с маршальской лентой через плечо, Вика в белом сари?

В какой-то момент пошёл парадный майский дождь, и в этом маршальском такте Зеленин услышал, как тихо маршируют его волосы на темени.

Действительно зашёл Синичкин и долго размышлял, как это возможно приладиться готовить в микроволновке пельмени.

«Севший» мобильник валялся немой колодой на подоконнике, частично сдвинутый «слайдер», словно таились приготовленные к раздаче, но несданные игральные карты.

И никто не покрыл Зеленину голову мягкой ладонью и не сказал родным голосом:

– Молоко будешь? Солнце закатилось…

Накоротке прилетел шеф, послушал мальца за закрытыми дверьми и вызвал Синичкина.

Положил перед ним заполненный лист бумаги.

– Зеленин приворовывает. У нас пропадает сварочная проволока… Подпиши.

Синичкин поднял руки на-гора:

– Не может быть, Савельич, я его тыщу лет знаю!

Шеф поставил большой палец правой руки на опустевший угол стола, где всегда лежало подгоревшее бронзовое сопло сварочного полуавтомата, как головня от прерванной трапезы, Синичкин это помнил.

– Выбирай… В фирме проводится сокращение – падает прибыль, одного из двух я должен уволить.

Шеф убрал палец и уверенно отвернулся к окну.

«Всем надо семью кормить…»

Синичкин не читая документа подписал.

* портвейн «три семёрки»

** Я. Смеляков

*** Первый советский «челнок», так и не взлетевший

Былина о чёрном айтишнике

Ромов скорбел со стаканом кефира в руке: уже выпил, а на дне опять набрался тонкий кружок. Сцедил в рот, запрокинув голову, отсалютовал.

А по стенкам снова пробираются книзу мутные ручейки.

Его разум был оскорблён, над ним глумилась буржуйская система датчиков уровня. Из всей конторы только Ромов способен был занять нишу переговорщика с буржуинами и сейчас философски ел антибиотики. Чтобы наутро выдвинуться в долгий путь в офис.

Поутру снабженец ожидал его у входа в здание с первым перекуром, Малинин кивнул сигаретой за спину:

– Плохиш реально полечился от простуды. Выдул в пятницу два пузырька афлубина и бутылку "Пушкина" *, все выходные шуровало давление "двести".

– Атлет… – провёл пробную подачу Ромов.

– Олимпиец… – подправил Малинин.

Сергей Носков с пунцовыми щёками зарулил удивительно в центр беседы, заставив огромным брюхом остаток воздуха между товарищами. По поводу жары он всегда одевался в рубашку с длинным рукавом и в глухие туфли на каблуке, с утра от него уже разило псиным спектром пота. Интерес к Ромову он проявил, как ответственный, но неспособный сам прояснить дело по причине незнания языков.

Всё о датчиках. Которые отказывались работать, и яхта не могла выйти в море.

Яхта Хозяина со всеми вытекающими для Носкова ректальными последствиями, если система не оживёт как можно скорее.

Собеседники отстранённо покивали, возобновив прерванное обсуждение заторов по дороге из офиса, на что Носков оживлённо отозвался:

– Мы с корешем в училище на трамвае через весь город ездили. Так мы вкурим по косяку шмали, и хихикаем всю дорогу!

И он выключился из беседы, удаляясь шустрым перебором ног.

Проводив глазами Плохиша, Малинин проворчал:

– Разбежался, аж земля кончилась…

Ромов затянулся молча сигаретой и напомнил себе лирическое**:

– Серёжка лоховая, лёгкая будто пуховая…

*

Техническая дирекция размещалась в тесноватом офисе, тонущем в спасительном гомоне, как полевой штаб. Компы, головы и руки, и кружение средь них механиков, электриков, порой и капитанов.

Народ по эту пору активно заболевал.

Под открытым окном раздаётся очередной чих, и с соседнего стола несётся дружеское:

– Будь ты проклят, ты всех нас предал! Бациллоноситель…

Пожелание увлекает, и от общего сифилитического *** хохота вздрагивает за стенкой офис "мореманов".

– Морамоев… – цедит презрительно Ромов, и имеет на то причины.

Через полчаса он разобрал свежие мэйлы:

– Ну всё ясно! "Терминаторов" у нас не хватает!

Носков осклабился понимающе:

– Ну да. ШВАРЦев… I"l be back… И сколько их надо?

Ромов поднялся во весь рост, собираясь на выход:

– Один на носу, второй на корме.

– Мутотень рахманинова, – честно определился Носков.

– Пошли – покажу.

Капитан указал им сразу проход в рулевую рубку и там же помпезно развалился в кресле:

– Чай, кофе, конфеты, печенье? -

Ромов счёл манеру вызывающей и хищно окинул взглядом окрест:

над лобовым иллюминатором была аккуратно наклеена рисованная на бумаге Роза Ветров.

– Запад с Востоком перепутан, кэп – и, не глядя на капитана, потребовал у матроса чертёж на датчики, тщательно развернув, нашёл нужное место.

– Едем дальше – видим лес. Какой размер?

Капитан пережёвывал сухой песок:

– Три сто.

– Три – сто-о? Три по сто, наливай, и всё нарисуем!

Вроде они были вместе на яхте, всё разложили по косточкам да по чертежам, да Плохиш потерялся по дороге назад. Он метнулся к генеральному и веско отчитался за решение проблемы. Пока Ромов дышал за своим столом ароматом кофе над чашкой, Носков принимал поздравления, прожигая шефа преданными глазами насквозь, прямо-таки прострачивая на его спине вытачки вплоть до пухлой задницы, оставляя тепло в его позвоночнике и стойкое ощущение, что вот Носков-то мог бы работать и один за всех.

*

Офис блока морских операций должен был вызывать благоговение. Всё это скопище удалых, по их рассказам, штурманов, капитанов украшало прекрасно оснащённый пантеон, как свежезахороненные. Морамои пользовались исключительными привилегиями у генерального, как у выходца из их среды. Он был молод и звёзд с неба не хватал, а приказы руководства корпорации разучивал назубок. Они изображали бригадный подряд по камланию, и это выражалось в бесчисленных совещаниях, где с могильными лицами перераспределялись прожекты, переформулировались одни и те же вопросы. Из того, что могло быть, пускай теоретически, реально выполнено, всё скидывалось на техдирекцию, а морамои только получали зарплату повыше, обставились ноутбуками, вай-фаем и отгородились от всей конторы музыкой вечности – суровой тишиной.

Атмосфера у них бывала загадочно сгущённой до состояния "хоть якорь вешай".

Вызывала ощущение то ли ошейников на растяжке, то ли сами головы казались какгранаты на растяжке, готовые взорваться благородным негодованием: никто вокруг работать не умеет.

У блока морских операций подрастала смена – бухгалтерский блок. Юному дарованию Вене доверили просчитать энергоснабжение флота. Запутавшись в таблице, он понёс своё эго в техдирекцию, по пути забыв нужную строчку и перепутав слова местами. Вся дирекция оторопело мучилась его вопросом минут пятнадцать-шестнадцать, после чего Веня гордо хлопнул дверью и матюгнулся величаво в коридоре проходящему морамою:

– Чего у них ни спроси, ни … не ответят!

*

Ромов любил минуты тишины в отсеке машинного отделения, среди недавно остановленной циркуляции различных жидкостей и газов, замерших в трубах.

Для кого-то это казалось смрадом, а для него чуялось тёплым духом страдного создания, его обоняние обострялось до чрезвычайности, разлагая на составные рецептуру эфемерных паров остывающего двигателя. Сейчас он не дал бы и рваного ваучера за изысканные оттенки робусты или за вкрадчивое придыхание бобов тонка, за едкие отголоски пота с бедра мулатки кубинской крутильщицы сигар, чей табак смаковали губами совладельцы Хозяина по большим сборищам в офисе.

Сохраняя невозмутимый вид, Ромов рассеивался и ронял офисную канцелярию, заслышав очередной новаторский приказ об отправке буксира обкалывать лёд, на котором тот и оставлял лопасти винтов.

Носков тем временем удивлённо хмыкал, оторвавшись от инета:

– А кто такой Адам Сэндлер?

– Хорошо ты не спросил, кто такой Жопризо…

*

Ромов истратил последние доводы в защиту технической службы флота, сегодня он вывозился в трюме буксира как поросёнок. Без перчаток руки его могли поспорить с афроамериканцами с рабовладельческой плантации. Щегольские перчатки "Аляска" намедни пропали у него из стола, не было сомнений, что при помощи Плохиша. Малинин подсказал, что при схожих обстоятельствах пропала его рабочая куртка.

Руки – крюки… Все в царапинах и заусенцах, заскорузлые как древесные корни. С досадой Ромов размышлял, как неумолимо кощунственно касаться такими руками женской кожи. Тут же он зарделся до корней волос как томат, не успев погрузиться мыслями в укромные уголки Катиной упругой кожи.

И построил план: вначале оттереть ладони абразивной стороной посудной губки, потом простирнуть вручную какие-никакие носки, отшлифовать кожу рук до розовой чувствительности.

Из нездоровой задумчивости его вывело появление новой девочки-курьера. В таком "мини" и с такими ногами вызывают стойкую бессонницу наследных принцев, а не разыскивают простывшие следы алчущих по провинциям москвичей.

– Вот это бертюль!! – бесшабашно рубанув себя по молодой, но лысоватой голове ребром руки, изобличая себя в том, что не имеет шансов, Носков нырнул в инет. Он поселил в офисе непраздное оживление, жену его отвезли в роддом. Он висел в социальных сетях, рассылал приглашения и лихорадочно комментировал:

– Надо успеть присунуть побольше кому, пока нет контроля…

Все молча переглянулись:

"Наш Серёня вездесуч, он и ветер и могуч…"

*

Из ванной Ромов попал в тёмную спальню, рассечённую театральным клином лунного света. Катя дремала на постели головой ко входу, и он сделал по направлению к ней несколько непривычных шагов.

Первый шаг совпал со вздохом горечи, по тем растраченным годам, когда чуждые люди чертили линии его судьбы, и он взыскивал с них в свою очередь и питал этим свою гордость. Что можно было расценить только как неправдоподобный срок заключения.

Второй оказался страхом утраты, болезненной жалостью к распростёртой во сне его женщине. Но Ромов жил, и проживал каждую секунду и боролся, готов был и с этой луной, за право проливать нежность на Катюшу без остатка.

В третьем шаге была благодарность небу.

Он приступил к изголовью, наклоняясь над своей женщиной перевёрнутым лицом. Приник к губам, запустив глубоко пальцы в её густые волосы на затылке.

Катя потянулась навстречу, открыла глаза и вздрогнула, растерявшись от того, что мир перевернулся с ног на голову.

Беспечный шмель пил каплями нектар невЕсомых метёлок камыша, сквитался с ними, отлетал и распечатывал другие редкоцветы, будь то колючки, называемой верблюжьей, будь то сиреневого в кисти тамариска. На взлётах ветер посылал толчок, что было вестью о грядущем зное, и гнал от горизонта злую тень, давая знать о предстоящих бурях.

Катя отзывалась с немыслимым жаром, пока распрямлялась пружина его часового механизма, покуда хватило его долгого дыхания, и он не распростёрся бездыханный рядом.

Звук блуждающего клавиша провалился неведомо сверху, сквозь потолок, протечкой наивысшей пробы и упал чистой каплей в плотный ворс ковра, у изголовья.

Катя молчала и прерывисто дышала:

– Это было нечто…

Она постепенно приходила в себя и, невиновная в любопытстве, спросила скорее риторически:

– А что это было?

Ромов снова обретал себя в пространстве и времени, и в нём проснулся естествоиспытатель, он тут же и прянично сболтнул:

– Это была поза "параграф"****…

Девушка изменилась в лице, так что заметно было и в темноте:

– Вот терпеть ненавижу, Ромов, когда ты так! – и с силой пыталась вырваться из его рук, что ей не удалось ни в ближайшие полчаса, ни до самого рассвета, до того самого времени, которое он определил для заглаживания своей вины.

*

Носков в этот день крайне озабоченно демонстрировал деловую походку на подходе к офису. Яхта требовала нового ремонта, и он пристал к курильщикам с предложением:

– Мы можем на гребной вал насадить кусок трубы, а на него винт.

– Как бы не так… – Ромов правой рукой начал борьбу с зудением в затылке, Малинин подхватил:

– Как бы не так не шагнуть, чтобы не вступить куда-нибудь, или штаны не порвать…

Но Плохиш не был расположен выслушивать ответ и был уже далеко, готовый крошить мозг Слесареву. Того было не просто заставить прясть порченую нить:

– Когда всё это развалится, и яхта застрянет в Средиземке с Хозяином на борту? Или с Высоким гостем*****?!

– А мне пох…

Ромов, которого трудно было удивить даже интервью с вампиром, всё же сподобился:

– Он что, полный идиот?!

– Дело-то вот в чём, – Малинин сознательно отрядил свой взгляд блуждать в листве старого вяза,

– Родина требует героев, а мамон рождает дураков…

*

Бывают дни, когда хочется простить всем и вся, вытряхнуть сор из телефона в виде сотни лишних номеров, и Ромов замечал эти дни как подарок судьбы. Он повязал зелёную бандану и написал белым маркером на штанине "Bellbird", в маскировочной футболке он шатался по комнатам и прикладывался к каждому окну, озирая перспективу, где и хранители сидячих уличных мест, и одинокие прохожие безучастно открывали для себя, как вездесущая пыль ложится на веки и на воротнички, а новоявленная слепота ничуть не умаляет, а скорее приумножает их вес. Подмышкой признательно оказалось катино тёплое плечо, а на губах затеплилось "Така, як ти…"****** и заповедно защекотало язык, разгораясь в подражание внутреннему уху, в котором звонко шептались струнные эскапады.

В каждой подвижке окружающего мира царила погожая размеренность, а люди ничем не напоминали людей ненастья, в которых они превращаются, когда несутся прочь и угловато уворачиваются от рвущихся с горестных плетей берёзовых листьев, захваченные сырым ураганным ветром, безвозвратно утратившие мудрость детства, в котором дождь небесным ногтём по жестяному подоконнику озвучивает вечную сказку.

Сегодня как и всегда Ромов и бровью не мог повести, пока Катя готовила рыболовные снасти. Она двигалась в одушевлённом танце, сопрягая спиннинги, блёсны и попперы, самопальные закиднушки в одно невероятное вместилище, что на поверку оказалось обычным рюкзаком. Он был в очередной раз этим впечатлён, и наконец все вместе выбрались и поехали, и по пути Ромов остановился у таблички "Червяки злые", а внизу криво была нарисована цена.

*

Празднование Нового Года было сопряжено с обычным позором выплаты мизерной части после задержки зарплаты. И новостей о миллионных праздниках Хозяина, чья подачка должна была подсластить вечный окисел во рту. Гулять было на что, и техническая дирекция с воодушевлением решила залить оскомину хорошей водкой, девушкам было взято винца. Только они и засели вовремя, морамои появлялись поодиночке, разгрызали спесиво что-то со стола и исподволь исчезали.

Слесарев молодецки установил по левую руку литровую беленькой и лоток с грибочками и весь вечер не умолкал, только локоть взлетал на уровень плеча. Не удивительно, что он пропустил самое интересное, причём со своим участием. Когда Альфред с морамойским усердием приналёг на винцо, предназначенное дамам, Слесарев после нескольких замечаний прошёлся всё-таки по поводу его национальной принадлежности. Обиделась почему-то Таня.

– Таня, ты же русская! – проискрил по-медвежьи Слесарев.

Смуглая Таня после выпитого размягчела лицом:

– Я по паспорту Иванова дробь Шинг Ву.

В наступившей паузе Ромов быстро спросил:

– Обязательно через дробь?

Таня с трудом осиливала шипящие:

– Мож-жно ч-через т-тире…

В этом месте все облегчённо вздохнули и оживились, как будто каждый получил по письму счастья.

Угрюмый по жизни Фабриков оттаял и внезапно затянул спелым голосом, на забытый мотив*******:

– Бывали дни весёлые

Я по три дня не ел

Не потому что нечего

А просто не хотел -

И далее весь вечер прошёл в живительных хлопотах и перепалках, и предметом обсуждения впоследствие была Таня, которая на электронной проходной обучалась дартсу, потому как несколько попыток затратила, чтобы попасть пропуском в светящийся крест.

Слесарев позднее сурово отрицал свои действия, но под давлением свидетельских показаний смирился, попеняв на грибочки, пообещав разобраться с магазином, какого поля ягоды-грибы у них подвозят.

А Рома с Малиной катались на пустом автобусе по освежённым туманами проспектам, молочные шарики фонарей в нежной дымке искали встреч с глазами и груботкаными кронами деревьев. Вокруг памятников и фонари, и деревья сбегались купами, и по прихоти истории памятники убийцам, в отличие от памятников поэтам, оказывались с пустыми руками.

Ладная девушка в толстом свитере вручила им билеты и прошла, картинно покачиваясь, по салону к водителю.

– Что-то птиц совсем не видать, – вздохнул Ромов, одобрительно внимая густому шуму мотора.

– А кондукторша-а у нас? – жаждал подтверждения Малинин.

– Стриженая… – рассеянно, но почтительно заметил Ромов. Все эти россыпи огней с загадками человеческого рода подымались на чаше его личных весов всё выше и выше перед единственным квадратом окна, свет которого Ромов готов был встречать всегда.

– Катя опять будет смеяться… – вспомнил он, когда выгрузился из автобуса. Пьяненький Ромов со своей лошадиной физиономией, как ни насупливался, всегда вызывал у Кати только восторженный смех:

– Сегодня вечером – Фернандель!********

*

ОкоролЁв жил на Фунтовском шоссе , дальше всех, и подвозил иногда Ромова и Малинина на своей тачке домой.

Ромов всегда выходил у здания ФСБ, Малинин оборачивался к нему:

– Ты куда? К куратору? Доложи там, что нас тут предали!

– Ты удивишься, но всё так и задумано…

ОкоролЁв смеялся раскатистым басом, а Малинин командовал:

– Трогай! – и Олег запевал по- шаляпински:

– Вдоль по Фу-унто-о-овской! Эх!

К Олегу приклеилось прозвище после прочтения вслух его подписи на документах:

– О-о-о! Королёв?

Подпись его означала, что по выполненному делу комар и носу не подточит. Носков навешивал на него всяческую идиотскую работу, вплоть до погрузки кирпичей на своей даче в рабочее время. Олег тянул лямку, не видя на горизонте другой работы с приличным заработком.

Был ещё Лёня, которого Плохиш гонял по поручениям, заведомо провальным, а Фабриков существовал в качестве объекта для лишения премии. Кого-то нужно наказывать для общих показателей.

*

Никто не помнил, когда первый раз завис компьютер и позвонили в ай-ти департамент *********.

Прибывший паренёк в глухой водолазке и плотных, в тон чёрных, джинсах породил короткое молчание. Он выглядел как грелка навыворот и какое-то время мучил ПиСи, но внезапно опрометью выскочил за дверь, оставив белёсые загадочные надписи на чёрном мониторе. Подмывало проверить, не мокрый ли остался стол после него. Через день отсутствия он сделался знаменитостью. Комп "висел", а вся техдирекция ловила глазами чёрную фигуру, мелькавшую в проёме двери по коридору.

–Ой-вей, Чёрный айтишник! – и коллеги бросали воображаемые лассо, постреливали из кольтов, от дружного гогота цементировалось из воздуха молчание за стенкой, в офисе морамоев.

– А я его из фауст-патрона!

– Да лучше из фаллос-патрона…

*

Совсем скоро у Слесарева, аса в своём деле, закончился контракт, который не захотели продлевать, и Слесарев автоматом уволился. Худо ли бедно ты на каком-то сафари крутишься, неважно, мишень ты или лучник, пока деньги дают. Был ты на раздаче, да вот уже как ворон на осеннем плацу, вывалявшись в гашёной извести.

На очередном перекуре Чёрный айтишник наткнулся прямо на Ромова и нервно произнёс несколько незначительных фраз. Вскоре Ромову предложили уволиться по ходу мирового кризиса. Каждый сотрудник обязан быть удобоваримым: как и твёрдые комочки препятствуют проглатыванию жидкой кашки, так и грамотные специалисты мешаются на барской кухне.

Долго ли – коротко ли, близко ли – далеко ли, Чёрный – пречёрный материализовался однажды в офисе, якобы полечить комп, и Малинина, единственного умеющего составлять молниеносные схемы закупок, благополучно сократили.

Накоротке и посуху Носков в довершение кадровой эпопеи сделался правой рукой генерального – техническим директором.

*

В офисе техдирекции угнездилась ватная тишина.

* "Пушкин" – кизлярский коньяк "Багратион", на этикетке портрет с характерными бакенбардами

**"Серёжка ольховая" Е.Евтушенко

*** Сифилитический – смех с заложенным носом

**** Поза "параграф" является изобретением Главного Героя в дополнение к известным в мировой практике позам "69" и "31/2"

*****Высокий гость – им в этой стране может быть только единственный человек

****** "Океан Эльзи"

******* мотив "Плыла- качалась лодочка" из к/ф "Верные друзья"

********Французский комик Фернан Контанден

*********Компьютерщики

Из жизни слов… и смерти людей

Не было большего кайфа, когда нас вывозили на полигон. Набивали в грузовики с открытым позади кузовом, чтобы курсанты видели по дороге шумные городские улицы, кипящие весенним цветением, грохочущие от выбоин асфальта. Однако курсантов завлекало другое: по узким тротуарам уплывали назад, в несбывшееся, невесомые свободные платья и приталеные открытые сарафаны. И облачённые в них недоступные создания.

В нашем взводе, к примеру, заведена была выездная викторина. Завидев редкую, почти невозможную для оголодавшего воображения недотрогу, окутанную облаком, опустившимся из-за горизонта, мы тут же надсаживали глотки дурным хором:

– Девушка в белом, дай нам несмелым!

К прискорбию одного нашего товарища, вскоре в училище разыгралась история, которая получила название «юноша в белом, дай нам…»

Артур напропалую знакомился с девчонками, в этом за ним не мог угнаться никто. Было у Артура что-то, что отличало его от всех – взаимное притяжение, Его и неуловимой, но всеми признанной субстанции, Фортуны.

Артур в увольнении провожал свою девушку тёмной и тёплой ночью, как вдруг столкнулся с непристойным явлением.

Лепетали сумрачные цветущие акации, роняя робкие лепестки на узкие курсантские погоны. Длинная прогулка завязала в паре взаимную симпатию, но тактически не приводила к пылкому итогу. Артур лихорадочно призывал на помощь воображение, заруливая соседний локоть в последний поворот, как вдруг ему пришлось сбавить шаг.

Навстречу им по переулку плыла в ночи белоснежная рубашка, с длинными рукавами, на высоте человеческого торса. Ужас, который испытал закалённый десантник, мог быть сродни только появлению говорящей кобуры. Тут же повыше эфемерной рубашки в чернильном воздухе прорезались человеческие белоснежные зубы, крупно и безупречно подобранные, кладезь жемчуга нездешнего. Артур последовал естественной реакции и ввинтился всей массой тела в летящий вперёд кулак.

Артур нокаутировал негра, который обучался в рязанском вузе по программе одной из африканских стран.

Африканец органично вписался в роковую темноту цветом кожи и волос, в чёрных брюках и чёрных туфлях; единственным диссонансом, а также праздничной деталью наряда, являлась мужская сорочка. Должны были быть и белки глаз, но – История пишется не фотографами и о мелочах умалчивает.

Аэродинамические способности рубашки Артур ещё бы стерпел, искал бы научное объяснение, но вот улыбки не учёл и сорвался.

Девушка его порицала:

– За что ты его так?!

– А чо он? – удручённо проронил курсант, – …с зубами.

Грузовики вновь катились по навеки заданному маршруту, в размытой скоростью зелени придорожных кустов мелькал язычок кумача, как отголосок пролетарского пламени, горевшего в сердцах, и мы в очередной раз скандировали:

– Девушка в красном, дай нам несчастным!

А там – клок девственной синевы, снабжённый таким ослепительным оттенком, каким бывает только небо в момент парашютного прыжка, и за кузовом неслось по улице:

– Девушка в синем, дай нам бессильным!

Когда же случался в туалете девичьем полный ранжир (белый верх – чёрный низ), то и парни в разбор отвечали:

– Девушка в чёрном, дай нам никчёмным!!!

Лихо – не тихо, в цепочке прохожих засветилось единожды канареечное платьице, а мы запнулись и замолчали, все и каждый в отдельности. Нашёлся один Веня, он высунулся из кузова бритой головой на ветер, как оттопыренный большой палец из крепко сжатого кулака, и прокричал:

– Девушка в жёлтом, дай нам безжённым!

И почти сразу, по другую руку:

– Девушка в розовом, дай нам небросовым!

Веня всё время жевал – откуда он брал еду – было недоступно пониманию. У Вени была запасная, особая ложка, в казарме он постоянно ею выстукивал свой ритм, когда я прислушался, оказалось, из оперы «Кармен», марш тореадора.

Двое из нашего взвода намедни сбежали на гражданку, проползли под колючкой по мелиорационной трубе. Каждый выбирает сам своё будущее: синий берет и аксельбанты или мышастый штатский пиджак.

Веня погиб первым из нашего курсантского взвода, его колонну заблокировали душманы и сожгли в Мазари-Шариф, когда командование послало их беспечно в змеиное логово, без разведки, в 79 году. В те же дни оборвалась судьба Гонта, на ночном марше через Памир, наверху не учли, что ВДВ не имеют горноегерской подготовки – многих ожидала пропасть.

Первые потери без единого выстрела, при мирном вводе войск.

Резник быстро стал боевым офицером и провёл немало успешных операций, обходясь без потерь личного состава. Пока с новым призывом ему не придали необученных дехкан -таджиков. Резник пытался их натаскать как можно дольше, но не успел. При первой же встрече с противником они растерялись. Резник закрыл собой солдата и был смертельно ранен.

Остальные полегли в течение десяти лет афганских событий, защищая наши южные границы от присутствия штатовцев, как нас учили.

«Если бы не мы, на следующий день там были бы американцы!»

Ныне пиндосы там обосновались прочно, ничего это и не изменило.

В живых остался один Артур, он определился в ДШБ – десантно-штурмовой батальон, которых и в ВДВ считали смертниками. Ходили упорные слухи, что ДШБ никогда не оставляли живых свидетелей, чтобы сохранять секретность своих рейдов.

Артур о своей службе за все послевоенные годы не проронил ни слова.

На одном из выходов «в поле» они вышли на границу с соседней провинцией, граница в горах существовала только на бумаге, и, как оказалось, много чего на бумагу и не попало.

В небольшой ветреной впадине среди скалистых вершин Артуру открылось невероятное для здешних мест скопление кожаных куполов. Юрты!..

Он замер в открытой стойке, ноги шире плеч, раздувая ноздри. В воздухе исчезло присутствие тревоги, которое никогда не оставляло его в этой стране враждебных камней и таких же, как камни, людей.

– Командир? – шепнул озадаченный сержант.

Артур с лёгкостью (как при заходе на базу) закинул автомат за спину и зашагал вниз по склону:

– Делай как я! За мной!

Навстречу им выходили мужчины, Артур протягивал им обе руки и заговаривал на чужом языке, они улыбались и отвечали, откидывали пологи жилищ, где женщины готовили еду.

Этот род принял решение покинуть казахские земли во времена для них столь же незапамятные, как и орхонские тексты, и причиной бегства была Советская власть, посягнувшая на вековые устои. С тех пор крошечный аул кочевал в Афгане, по ограниченной территории, а Кабул не имел о них никакого представления. Они пропустили три войны, истреблявшие их народ, а о четвёртой узнали только что.

Гости по обычаю приняли угощение, как неожиданную приятную задержку.

Один Артур сверкал глазами, и речь его перекатывалась незнакомыми солдатам шипящими камешками, шероховатыми и обильными, как в мелкой горной лавине.

Бойцы не знали, что он отводил душу с аксакалом яркими картинками детства, проведённого среди таких же юрт. Что он чувствовал себя казахом с детства и с радостью бы жил среди казахов.

Аксакал ничуть не удивился и прошелестел:

– Ты так молод, а уже нашёл дорогу истины. Только мудрецам известно, что у всех у нас один прародитель. Мы – казахи, а ты – наш русский брат, и жить тебе со своим народом. И у тебя будут русские дети.

Старик довёл их до крайней юрты и прощально поднял руки, а Артур развернул и повёл свою разведгруппу в сторону гор.

Ещё один бросок за перевал, и в изломанных просторах горизонта уже невозможно было различить или представить что-либо иное, чем глинобитные кишлаки.

Когда через много лет я нашёл Артура, у него было трое детей, синий фольксваген и сёмга собственного посола. Младшенький норовил забрести под стол, Артур его вылавливал и подхватывал на руки:

– Гляди, какие лиходеи растут!

Малыш помусолил во рту красный кусок и, сам по себе, не обращаясь ни к кому, молвил:

– Рахмет…

Сёмга раскрывала свой вкус всё ярче и богаче с каждой рюмкой. Здесь нашёл своё место и старый вопрос про незадавшуюся рифму, Артур согласился, что в разудалой юности Веня бы точно в этом деле помог.

«Но раз его среди нас нет, то – лови от меня»:

– Девушка в коричневом, дай по-безналичному!

Три жизни Макса

Во дворе из составленных пятиугольником многоэтажек насадили свою власть маститые маскулинные коты. Бросаясь в глаза каждому прохожему своим шерстистым видом, куда ни повернись они оказывались на глазу. Коты поглядывали исподлобья, но прямо на недосягаемо крупных человеков, колючими круглыми глазами:

– Если б мог – убил бы…

Они не удостаивали вниманием собак, занятые размежеванием между собой территории, не более, но и не менее одного подъезда. В этот серьёзный паритет никак не вписывался издыхающий на лавке котёнок.

Облезлый, предельно худой, неестественно вытянувшись на солнцепёке, он отдавал растресканным доскам последние крохи жизни. Как он попал на лавку – неизвестно, сколько времени прошло – тайна, да только с лавки он попал прямиком в прохладные женские руки. На впалую бочину ему упали две горячие слезы, которые запустили крохотное сердечко, ведОмое отныне законом сохранения энергии, за ними последовали три по три капли воды на иссохшийся язык, и на потерянном счёте он забылся запредельным сном на гладком сиденье кухонного стула в неизведанной до той поры квартире. Во сне он никогда не укрывал башку, а нарочито выставлял её наружу с гибким очарованием малыша, которое ему удавалось сохранять долгие годы. Уже будучи взрослым животным, он не утратил заговОр на стройного забавного котёнка, его заговорили на половое созревание. Резвого и большеглазого, его нельзя было кастрировать, пока новая мама не произведёт на свет человеческого детёныша.

Конечно, его пытались сосватать, приводили кошечку, но это было всё равно, что потереть камни друг о друга, он был верен маме.

Пока подкидыш возлежал на стуле, выставляя свой лоб на обозрение, бровки домиком, двойные полоски, ясно читалась буква "М". Наречён, значится, будешь Максимом.

Заведённое однажды сердце прощало всё: отсутствие еды вечерами, когда мама забывала прикупить еды, отсутствие мамы сутками, Макс развлекал себя сам в ожидании.

Он встречал маму у двери, сопровождал во всех движениях, ванную он не переносил, а в туалет совместно он всегда подгадывал повозиться в своём ящике с решёткой, рядом с унитазом. Не надеясь на внимание, Макс продолжал вечерами кошачье дерби, он выдвигался в поле прихожей, пробираясь плотоядно и озираясь на потолок, где прятались тени главных врагов, подпрыгивал как от укуса и пускался вскачь по коридору. Скрежеща когтями по полу, Макс – кентавр проносился на виражах, прыгал на обои, срывался со стен и скрывался вдруг с поля зрения в гостиной. Всё смолкало до звона в ушах, как бывает после взрыва шутихи, а через секунду он появлялся из-за угла гламурным котиком, бесшумно сверкая бусинами глаз. Проходил в кухню и садился благочинно в центре.

Когда мама говорила по телефону, Макс поджидал её смех.

Это скачут по кафельной плитке серебряные монетки неизвестного, райского островного государства. Достоинством в одну кошачью жизнь каждая. После этого она всегда подхватывала его под брюхо и целовала, вальсируя из комнаты в комнату.

Совсем по-иному цокали по бетону сквозь дрянной линолеум квартиры родные каблучки. Его мохнатые уши соглашались это простить, как и многое другое. У него не было другой мамы, а была бабушка. Бабушка была учительницей, она приходила довольно часто и откровенничала с Максом, приносила вкусняшки. Откровенностью он считал демонстрацию предметов с названиями на человеческом языке. Довольно скоро он усвоил внушительный набор слов и передачу семейных эмоций, и часто вызывал смущённый смех мамы, живо реагируя на знакомые слова и фразы.

Хитом его программы была пантомима презрения. Когда Максу нужно было передать дурной запах, он вываливал язык и фырчанием проверял, видно ли каждому зрителю, пусть и в последнем ряду. Это касалось и чужих людей, но подходило и для комической репризы с родными.

Макс так и не научился говорить, чтобы показывать бабушке изменения в квартире. Встречая её, он односложными "мяу" вёл её по своему маршруту. Затем бабушка проверяла тетрадки лёжа на диване, и когда она задрёмывала, Макс приступал к штурму шариковой ручки правой лапой, бессмысленному и беспощадному, словно когда-нибудь он мог освоить правописание.

Ночью он оказывался в ногах поверх одеяла, греясь узкой спиной о лодыжки. Иногда под одеялом оказывались четыре ноги, и коту приходилось ретироваться на коврик ввиду непонятной возни. Засыпая клубком, он корил себя, что так и не успел уткнуться "кожаным" носом в пахучую чужим сексом ладошку.

А поутру Макс прыгал на кровать и бросался под край одеяла, и быстро-быстро цеплял отточенным когтём чужую ногу. Он подавал великолепный повод ночующему, что пора убираться. Такие визиты раздражали тем обстоятельством, что на кухне пилось вино, и коту практически ничего не перепадало.

Праздниками были посещения подруг, когда употреблялось пиво с креветками, а креветки Макс любил более всех даров судьбы.

Потом появилась постоянная новая пара ног на кровати, и Макс по известной причине благодарно перестал цапаться по утрам. Новый человек в первый же вечер стал свидетелем кошачьей драмы. Голодный Макс набросился на варёную рыбёху и занозил язык обломком круглой кости. Пока мама искала телефон ветеринара, пришелец нашёл в ванной пинцет, и змеиным броском выхватил осколок из разомкнутой пасти.

Удивительно, но это мама вслух выразила мысли Макса, отстранившись грудью от новичка, но позволяя ему крепко прижимать себя за талию:

– Ты кус-сай меня, цар-рапай, всё равно я буду с папой! – звонким детским речитативом и поглядела праздничными глазами.

Но пришелец ничего подобного не вытворял. Отнюдь. Казалось, он мурлычет низким голосом, и Макс сразу стал его понимать. Кто бы ещё мог стать ему папой.

Одного он не смог понять, когда мама стала целовать папу, как клюют друг друга голуби, клювом в клюв. Он видел: сухими губами, часто и горячо. Ведь люди не птицы. Летать не умеют.

*

Отдохновением мяучела был затеянный по всей квартире ремонт, Макс окунулся в него, как и положено, с головой. Он находил самые пыльные, в смысле строительного мусора, углы, и валялся там от души.

– Друга-ан… – вздыхал папа, – … Тома Сойера…

Как Гекльберри искал милое сердцу хотя бы грязное пятнышко, так Макс находил целые развалы отходов. С упорством игрока в рулетку, который всегда ставит на чёрное. А вылизывать шёрстку кот забросил давным-давно, с тех пор как вначале растерял всю шерсть, а потом под влиянием "шерстевита" стал обрастать львиной гривой в летнюю жару, а в преддверие морозов беспощадно линял.

Это было до прихода папы, но привычки-то остались.

Расчёсывать Макса не брался никто, для этого нужно было выстригать свалявшиеся колтуны, что было довольно чревато.

Купать котика бывало сродни войсковой операции, и пострадавших было ровно столько, сколько и участников.

Папа купал Макса в одиночку, пресекая стадию слипшейся шерсти. Он его брал за загривок и ставил в тёплую ванну на задние лапы, передними Макс хватался за край и царапаться ему было нечем. Кот стоял и дико кричал, а папа мурлыкал ему баритоном и окатывал из душевого шланга. Засовывал в мохнатое полотенце, тискал, а потом выстригал и расчёсывал.

Макс начал вылизываться, и это ему понравилось.

В любых перипетиях домашнего ремонта Макс заявлял себя главным соучастником, видимо, в прежнем воплощении он был Мастером. Он пристально наблюдал поодаль, не вмешиваясь, и рассказывал потом бабушке, что работники воруют клей при укладке ламината, но его не понимали. А когда папа бросал отвёртку, отчаиваясь подогнать двери, Макс сочувственно вскрикивал, подходил и трогал инструмент, будто был уверен, что однажды пальцы отрастут, и они с папой потрудятся в паре от души.

При появлении любого чужого Макс находил себе пункт наблюдения, в прихожей, и обращался в статую. Ненароком там же появилась статуэтка щенка-долматинца, в натуральный рост, и кот свободно принял его в свой театр поз и фигур. В очередной раз это едва не стоило инфаркта пришедшему мастеру по телевизорам. Макс со звонком в дверь занял своё место и замер. Мастер ввалился в дверь, обозрил всё пространство с тщанием электронщика и долго втирал мозги папе, пока Макс не пошевелился. Мастер отпрыгнул назад, вышибая дверь. Дверь не поддалась, а он высунул язык и сел на пол.

– Я думал, это чучело! Мало ли бывает, вижу, шерсть натуральная, люди сделали из кошки.

Когда Макс не мог себя сдержать, так это во время гона. Воспалённый мозг заставлял метить все углы, ковры, дорожки, портьеры, и самец свято чтил свою территорию. Когда папа собирался в командировку, он закрывал сумки в шкафы, засовывал наверх: Макс всё метил, как своё, чуял, что уводят своё личное из дома.

Макс, похоже, не уловил, когда разговоры на кухне за ужином приняли неприятный оборот. И улыбки заменили взаимные колкости, молчание, неприятие.

И папа исчез надолго, Макс прознал неладное. Папа появился через три недели, холод чувствовался в воздухе, несмотря на избыточную работу отопления. Папа много передвигался, перебирая вещи, а на выходе мама подытожила сочувственно:

– Макс отвернулся и сидит спиной…

Папа ей не ответил, а бросил от двери:

– Прощай, Масяня!

Мама запечатала вслед:

– Мы всё равно будем вместе, вот увидишь! Чего в жизни не бывает… Когда ты увидишь ребёнка, ты сразу его полюбишь…

*

Макс с очередным гоном переметил всю квартиру остервенело, мама со своей интоксикацией не выдержала и выставила кота в подъезд, что было раз или два за всю жизнь.

Она забыла о нём, но тремя этажами ниже через сутки впустили молча плачущего кота, ветеринар засвидетельствовал перелом челюсти, через месяц его сочувственно кастрировали.

Пенсионеры, приютившие Макса, оказались родителями помощника прокурора. В тесноте этого мира прокурор числился любовником давней подружки мамы.

Подружка, смеясь, набрала знакомый номер папы:

– Костя, бог всё-таки есть! Макс нашёл свою семью… – и дала ссылку на сайт в интернете.

Он благодарно заполучил на флэшку новое фото Макса, в шапке Санта Клауса – самодовольный вид.

Ничто не напоминало Макса – затейника, виртуоза и обаятельного неслуха.

Шахеразада ХХI

Когда я чуть подросла, начались скандалы в семье: откуда у девочки такой нос, агатовые глаза, откудошняя брюнетость. Папа принципиально охладел к маме.

Папа был главным редактором, мама у него работала журналисткой, всегда у нас дома собирались коллеги, выпивали, курили, умные у них разговоры. И все пО уши бородатые, включая папу, им было некогда бриться из-за напряжённой внутренней жизни.

Когда разобралИсь, поняли: бабка – еврейка. Но детство своё я провела в основном вдали от семьи, у бабки в Херсоне. А дома я оставалась недостойным внимания неприличным напоминанием.

Всё равно они развелись. Папа ей изменял, а мама… была очень красивой.

Мама вышла замуж за ухажёра много моложе себя, мы все уехали от папы в другой город. А отчим заботился о маме, обо всех нас. Когда старшей сестре поставили диагноз – шизофрения, он настоял, чтобы мы лечили её в семье, он работал раньше медбратом в психбольнице и знал, как там врачуют пациентов.

– Чем для вас – лучше в таз! – это только о питании, об остальном он умалчивал…

Он снова оказался выше всех похвал, когда вЫходил маму в Европе от первого инсульта, на неудавшемся выезде в бизнес, второй она не пережила после безуспешного возвращения.

Могильный холмик не утратил рыхлой высокой тени, когда он вывез меня на залив на своём джипе, на шашлыки, первая зелень бесилась вкругорядь гранитных валунов – каждый в три великанских роста, чуть обтеши и готовое надгробие – и по-семейному предложил жить с ним, как жена.

– Ты меня знаешь давно, я тебя знаю, что мешает…

*

– А мы не забыли, что мы в постели вообще-то?!

Стас, ты меньше слушай, что я говорю, женщина должна паузы заполнять.

Ты чего закутался?! Раскутывайся-ка навстречу мечте. Вот так, о-го-о-о… Да у нас тут Рокко Сиффреди!

Это было неожиданно для меня, когда он меня взял, такое наполнение изнутри, и тут у меня случилось, чего давно не бывало, и слёзы брызнули, а Стас собрал их губами, и опустился ниже:

«До последней слезинки, до последней росинки…»

Какой ты… Нет слов.

*

Вкрадчивый грудной смех раскатился мелким речным жемчугом и замер в дальнем тёмном углу.

Стасу казалось потом долгое время, что её смех, как диковатый зверёк, так и прячется там и шелестит на игрушечных роликах, стоит только открыть дверь и тихо войти.

*

Машка об этом предложении отчима не слышала, и так-то "деда" не любит за «чёрный» бизнес: торговлю левыми тачками из Германии.

Когда Машка должна была появиться по залёту, мне было 19. Я и махнула рукой:

– Родим!

Её отца я послала подальше в резкой форме. С дочкой снимала хилый домик за городом по дешёвке, не особо мама собиралась мне помогать. Он явился не в самый лучший день, стучал весь вечер в дверь, не скоро стихло. А когда наутро вышла за водой, он спит на заиндевевшем крылечке.

И сердце не железное растаяло.

Потом не раз я находила женскую атрибутику у нас под кроватью, да и сердце не обманешь, пока однажды мужа не взяли.

Они компанией грабили составы на железной дороге, убили там какого-то мужика. Я была на суде, дали им много. Вышел через десять лет и сразу ко мне.

Не мог понять, что никому не нужен, и Машке такой пример для жизни не сгодится. Я её в лицей направила, круглые пятёрки домой приносит.

Не больно-то возражал, и дочь с ним не видится, хотя он здесь и живёт с какой-то малолеткой.

*

Я разделась донага и раскинулась на подушках быстрее, чем он мог себе представить. Не знаю как кому, а для меня этот вариант наиболее выигрышный.

Фасон одежды неприличный, партнёр ослеп от красоты.

Я всегда себе позволяю вольности, которых чураются другие, здесь я на шаг впереди всех соперниц.

Почему Стас всегда был так сдержан? Так бережно он целует мою татушку на левом плече, задуманную спец для этого, долго место выбирала, я попросту думала, что он её в упор не замечает…

*

Мама УШЛА, а через год сестра заморила себя голодом. Я приходила, говорила с ней через дверь, она меня не впускала.

Следователь начал серьёзно интересоваться, насколько мне было важно, чтобы я осталась единственной наследницей трёхкомнатной квартиры. Я схватила бутылку коньяку и полетела к подруге – капитанше милиции. Они долго смеялись с мужем, тоже офицером, и в итоге значительно переглянулись:

– Молодец, что зашла…

– А если бы не зашла?

Как я долго переламывалась потом с феназепама, которым у сестры была забита вся тумбочка.

И Машку надо было тянуть.

Я писала папе, но он не ответил. В родной город мне так и не удалось съездить.

*

Я никогда не смотрела до него фильм «Рабу любви». Вернее, ни разу не досмотрела. Я знаю только наизусть все серии «отчаянных домохозяек».

Стас поставил диск и поманил в сторону телевизора, поцеловал. Когда тебя крепко держат за плечи, поневоле досмотришь всё, что бы тебе ни показали.

Это был лучший день в моей жизни.

Мы лежали голые под одеялом, я глотала слёзы, а Стас рассказывал, как порыв ветра должен играть в кадре с шарфом, и свистали пули под крымским солнцем, и горячо было, если он целовал меня в волосы на виске.

*

Вадим – он появился в тот момент, как ангел с небес, мне было Машку нечем одевать. Когда нет денег на кремы, мажешь лицо подсолнечным маслом, у соседей всегда можно занять. Без отдачи…

Он, конечно, азербайджанец, но они все с русскими именами. Всё было великолепно, и я даже не поняла, когда он начал колоться и подсел на иглу. Он слезал на каких-то импортных таблетках, очень дорогих.

Молил: не бросай, катался по ковру, ковёр под ним пропитывался пОтом насквозь. Бросался в туалет, не успевая добежать, и гадил в штаны: молил – не бросай.

А когда переломился, бросил через плечо:

– Собирай вещи.

Мужчина не прощает, если его видели в такой слабости.

Следователь меня раскручивал на измену, мол, он не только с тобой был, через этаж выше жила Ника. Я по-всякому ничего не знала, что он там распространял. Ника-то была чиста, я бы почувствовала, но давить на болевые точки менты умеют.

*

– А если бы я была не с тобой, как бы ты тосковал?

Стас сощурился и потянулся к себе правой рукой…

– Позволь, я покажу, как я это делаю. Лучше всех, и только для тебя…

Я могу это сказать ТАК порочно, что сдаётся любой нецелованый- неласканый.

Как он меня потом оплёл-заплёл и взял совершенно волшебно, мне и не вспомнить.

Когда у нас закончилось то самое, одновременно, так вместе хорошо, то на глаза сразу попались часы, на них было 22:24.

Мы оба, не сговариваясь, задались загадкой, а я витала там ещё, под потолком, и выдала затаённое:

– Мне кажется, это – твой размер…

Стас хмыкнул, расцветая улыбкой:

– И не мечтай, это температура за окном.

*

Вот он лежит под окном – город, со своей стариной и слезящимися огнями в пелене вечного дождя, пойди и возьми его. Я молода и умна, и завоёвывала Город много раз, но Он как был допрежь, так и остался неприступным. Железобетонный…

Я пахала как вол, и мне предложили место шеф-повара в нашем ресторане, а мой коллега переспал с хозяйкой и получил это самое место.

Через два года он признался мне приватно одним вечером в баре, лучше бы не говорил: жена на сносях, нужны были деньги. А я Машку подымала, мне себе даже на трусы денег не было.

Что на это скажут адепты?..

*

– Ты скажи, КАК ты хочешь? Я всё сделаю…

– Помолчи… всё будет, как ты захочешь.

Я не могу спорить и отдаюсь в его руки. И губы. И будто бы навеки.

*

Этот был у мормонов в больших чинах. Я зашла в воскресенье к ним в церковь, она у нас в городе в лучшем месте, в чистой берёзовой роще (они её сами проредили и очистили), посмотрела службу, а вышла уже не одна, вместе с ним. Ничего такого на него не отозвалось, правда…

Так себе, силуэт ушастый.

Предложил мужчина выпить коньяку, взял гитару. Заговорил будто из вежливости, а тонкий лебединый гриф оковал сильными пальцами левой руки, поднятой выше макушки.

И на блеклой вывеске появилися глаза. Запел сразу же и не смог остановиться до темноты.

Четыре часа пел.

Покори-и-л…

Со мной он был неотступно целую неделю: я и коньяк.

Я же не знала, что он был до того в завязке, мормоны его из запоев вытянули, провели до высшей ступени посвящения, хорошо платили.

После этого он исчез: и ни я, ни мормоны его больше не видели.

*

– Ты не носи синюю рубашку. У тебя серые глаза, рубашка обесцвечивает тебя нАпрочь.

– Так я её сниму.

– Во-от… И джинсы тоже… Иди-ка ты сюда-а…

– Как хорошо-о, что ты усы сбрил, я бы не смогла с тобой встречаться. Совсе-ем…

Ни с кем, у кого присутствует растительность на лице.

*

Раз уж все мужики – козлы, мы с Анькой решили переспать. Друг с дружкой, или подруга с подружкой? Долго ржали: "смеялись-тряпки жгли" – ничего не получается. Нанюхались «кокса» – никак. А когда выпили вискаря, нас и понесло по всем ночным заведениям. Не то, что самим переспать, отшивали ведь реальных мужиков, да и проснулись на следующий вечер ни с чем.

Он смеётся и не верит, потому что сегодня я особенно нежна. Завтра годовщина смерти сестры.

*

Его старенькая "семёрка" уныло визжит на пути к кладбищу. Мы выходим, и свербит сердце знакомая дорога, как прилежная оса на плече.

Две могилы рядом, но места нет для третьей. Я не могу себя сдерживать, и когда он пытается взять меня за руку на тропинке внутри соснового парка мёртвых, я вырываю руку.

Потом он всё окончательно испортил, когда мне захотелось выпить кофе с видом на площадь, где пасутся на брусчатке радужные мыльные пузыри среди восторженной малышни. А он привёз меня к себе домой, обещал свою кофеварку и нестерпимое радушие – хуже сочувствия.

Большой одинокий мальчик.

Да что он знает об одиночестве: среди могил и без вести пропавших…

А кофе мне нельзя, и он первый понял и протащил меня по врачам. Сейчас я состою на учёте у кардиолога.

Это он говорит: "Я искал и нашёл", а я никогда не искала, только выбирала среди поклонников. Был один случай, с тем ди-джеем, я сама ему предложила общение шире, чем разговорза стойкой, а он уклонился. Вскоре он уехал в круиз "Мальборо" по Сибири, крутить свои диски. Дошли слухи, что где-то в Томске он завис в тамошнем гей – клубе.

Тогда всё понятно.

*

Вскоре я осознала, что нужно встречаться только с взрослыми мужчинами. Мне сейчас и в 32 дают не больше 25-ти, а недавно я вообще сходила за нимфетку. Мне на днях в гинекологии врачиха процедила сквозь зубы:

– Дочери двенадцать лет?! Ты во сколько родила-то?

Итак, о взрослых, РЖУНИМАГУ.

Один мне прилюбовно плакался о разводе с женой, весь в обидах как в наградах, и к каждой прилагается история подвига. А мной, конечно, восхищался, и от меня тут же бежал к своей бывшей, с поднятым либидо стоит понимать.

*

Я нашла после мамы книжку о толтеках, прочла её от корки до корки.

Тогда-то я и задумалась об освобождении своей силы, об умении думать по-иному, когда магия толтеков способна действовать.

Всего-то добиться движения «Точки сборки» сознания, осветить спящие эманации.

Я серьёзно приняла их духовные практики.

Тогда я бегала постоянно на аборты, это сейчас я поставила спираль, а тогда…

Я на практиках толтеков вызвала у себя выкидыш, на большом сроке, а это был мальчик. Я только и сказала ему:

Прости меня, миленький…

*

Стас повёз меня на природу с друзьями, я видела, как они жмурились в ответ на мой смех, но никто ни на грудь, ни на задницу ни разу не посмотрел, я проверяла. Они все, как отцы, а Стас, хоть и моложе, среди них равный, и я откровенно его обнимала, стоя босыми пятками на большом нагретом камне, и ждать было – не дождаться возвращения в город, в постель.

С подругами я его принципиально не знакомила. Щас! Мне ли не видеть, как тёлки по улице обтекают, когда он выпрыгивает из машины. Похоже, он специально не тренировался, это у него естественно и органично.

Но тут любая просечёт, что у него везде стальные пружины.

А когда он на этой же улице подъезжает с полным салоном багровых роз, 8 марта, и вручает мне жалкий пупырник (три метровых красавицы с церетелевскими бутонами), и объясняет, что развозит представительские от фирмы, я готова была глаза им всем представительские выцарапать.

"Учительница первая моя…" Это сказал Стас.

И последняя! Я ему открыла столько женских секретов, что выдала практически всё.

Он сам стремился к этому, и по ходу я нашептала ему несколько уроков.

– Возьми язычком немножко выше… Теперь по часовой, а потом против. Теперь пройдись язычком как трактором (как это понимают мальчишки!), снизу вверх… Ещё…

Сейчас он одним касанием может вогнать меня в дрожь, а беззаветной игрой умелых губ может, может довести до оргазма.

Чересчур способный ученик.

И такой у него необычный захват, когда ты бываешь под ним, а он сильной правой охватывает тебя левой подмышкой и запускает пальцы в волосы на затылке. И каждый толчок снизу прокатывается сквозь тело щемящей волной в голову и встречается с наэлектризованной кистью на затылке. Волосы на затылке шевелятся в такт его пальцам.

Теперь он уже навсегда – мой. Сколько ж можно – бог меня услышал…

*

Виталик был намного моложе меня, да и папа его замасленными глазами на меня заглядывался.

Весёлый был очень, накурятся с друзьями плана и кидают шутки в чатах, оборжёшься. Он же со мной жил, потребовала денег только на аренду квартиры, а он меня отправил к отцу. Этим всё и закончилось.

*

Наступает вечер, он длится и длится. Стас работает, конечно, но я не могу не позвонить.

– Извини, я весь день на ногах, сейчас лежу пластом. Давай увидимся завтра?

– Ты что, трудоголик?! А может, намылился к своей бывшей?!

– Не говори глупостей, Краса Ненаглядная. Я просто засыпаю, давай до завтра… Сегодня был перегруз по работе, я вернулся в девять мокрый как бобик, мне же не бросить дело?

– Ты – обманщик!

Я отключила связь.

*

– Ты знаешь, у тебя слишком волевой подбородок…

Стас свинцово помолчал и выговорил:

– Это понятно. Значит, у него был округлый…

Ты знаешь, когда цепляешься за расколотое счастье, всё равно что перекатывать в руке осколки скорлупы грецкого ореха. Когда их сжимаешь в кулаке, даже это ранит…

*

– А ты знаешь, в средневековье нередки бывали случаи, когда европейские вассалы на охоте вспарывали животы девушек, чтобы погреть свои ноги в их внутренностях.

– Да брось, это было с одним, и Генрих-король у них, по счёту не помню который, его казнил за это. А в Средней Азии бытует непререкаемый культ матери, она довлеет даже над взрослыми мужчинами.

– Ну да! Всю жизнь над ней измываются, а под старость дают оторваться!

*

– Какой ты красивый, когда злишься! Иди ко мне…

*

Он меня ласкал, но что-то сегодня мешало мне напитаться его нежностью, он обычно подхватывал губами дыхание на вдохе и сообщал каждой жилке тела заветную лёгкость. Вроде ты внизу, но в ощущении стратосферного полёта.

Зачем-то я и ляпнула:

– Я всегда мечтала, чтобы меня ласкали двое любящих мужчин… Ну, чтобы не болтаться куском мяса между ними, а… чтобы именно ласкали.

Он дёрнулся в сторону, и вечер остыл и рассыпался на мелкие фрагменты взбитых простыней и холодных рук.

Я не поверю, что меня он любит крепко, если ему возможно-невозможно словами тихими, но тяжкими как камни, сдавить мне голову до боли.

– …а с ЛЮБИМЫМ не пробовала?

*

Я отказалась ему готовить:

– Хочешь, чтобы от меня всю жизнь несло жареной картошкой?!

Купила полуфабрикаты и разогрела, приятно видеть мужика в полном недоумении, при том, что я его водила по заведениям и раскалывала местную кухню: там порции меньше 250 грамм, там салат «Цезарь» откровенно туфтовый.

Он усмехнулся:

– А это ты умеешь?!

Стас мигом обернулся на улицу и принёс твёрдого сыру, который нарЕзал и макал в блюдечко с мёдом, расставив сверкающие рюмки водки.

– Же-е-э-сть… Ты безнадёжен.

– У нас это называлось «слетать в магаз»!

Тут я бросила небрежно:

– Ты вот скажи, откуда ты узнал, что так подают сыр в Италии?

– Оп-пять не удалось отличиться!

– Я никогда не знал…

Как у них называлось так целоваться, я не спросила. Не я была его первой учительницей, это точно.

*

Я не знала, что он запомнил мой адрес, а через месяц пришло одно-единственное письмо издалека. Мне никто никогда такого не писал:

"Я всего лишь верю, что сон качает твоё сердце на ласковой волне, пока я меряю ногами в зимних ботинках по-ночному бесконечный, студёный морской прибой.

Меры ему нет, и в ночИ только белёсые гребни неотвязными цепями обозначают демаркационные полосы, за которые нельзя заступать. Совершенно так же, как я не могу приблизиться к тебе.

Другие жизни, за которые я был в ответе, я рОздал, злато и булат оставил другим, не умеющим ими владеть.

Всем, кто нуждается в воде, в воздухе – рыбам, млекопитающим, им не понять, как я нуждаюсь в тебе.

Как я бы отдал всю Сибирь, до горного Урала, за уголок наволочки, пахнущий тобой.

Я бы собрал буксиры и баржи, рыбачьи шаланды и куласы, собрал целый флот, который оставит за кормой эту занудную береговую линию, и повёл бы его к тебе, мускулистыми морями и жилистыми каналами.

Влажный песок, который я в тесто перемешиваю километрами, представляет единственную на земле сущность, которая отзывается на каждое моё движение, отмечает каждый мой вздох, хранит каждый отпечаток, как открытую рану.

И достаточно быстрого взгляда назад – ни одного следА не осталось.

ВСЁ СМЫЛО.

Грохот ветра приближается к безумию, а мои слова, обращённые к тебе, брошены на ветер…"

*

Больше не было ничего.

Где-то через месяц я на улице увидела его друга, с кем вместе были на шашлыках. Я подплыла независимо, как королевна, его жена глЯнула горгоной, думала испепелить.

Григ воззрился на меня дико, когда я спросила о Стасе.

– Отойдём!

– Ты ничего не знаешь?! А, впрочем, откуда… Никто не знает твоего номера.

Он разводил руками, таил паузу, а веки покраснели и набухли. Когда волновался, он всегда скатывался в отрывистую скороговорку:

– Он, видимо, долго терпел, спешил сюда. Выпивал, чтоб боль унять.

Аппендикс… допёк его в поезде, его сняли в какой-то Хацепетовке. Пьяный хирург, заражение. Никто бы не успел, даже если бы он был в сознании и отзвонился. Месяц как тому…

Лицо его сделалось растерянным:

– У меня нет носового платка… Щас у жены возьму, момент! – и он развернулся бежать.

Хороша я была с потёками туши по щекам, когда мне про это уже дома Машка наорала. Не помню, как пришла, Машка тоже заплакала. А она у меня девушка выносливая. С такой-то мамой.

Материализм и эмпириокритицизм

Лето на излёте посадочной траектории зацепилось крылом за короткую излучину забытой речки, где они и оказались на закате длинного дня. Вдвоём в машине, покинувшей заросшую колею и впавшей в оцепенение посреди упрямого разнотравья, не покорившегося колёсам и захватившего днище упругой подушкой, казалось, вот-вот прорастёт насквозь.

Вокруг коротали денёк "ивушки", как говорила она, или «в меру корявые деревья», как называл их он. Они не составляли группу, но и не кичились одиночеством, в причудливом порядке печалились на почтительном расстоянии.

К открытым окошкам подкатывал шелест лиственного прибоя, словно кипяток к краям кофейной турки. В откинутых сиденьях затаилась дорожная скорость, бередила остановленных людей и тянула наружу «слово за слово». В этом сочетании муравы, протянувшейся к зеркальной реке, с густым сосновым бором на другой стороне, за верхушки его заправленным белёсой кромкой бездонным ультрамариновым небом, возникла кочевая – протяжная, поселившаяся в этих местах тема.

Тема, никогда не прерывающаяся, составленная из казённых назначений, скитаний по стране и бегства от преследований, всецело завладела умами расположившейся на привал пары.

– Нет, по линии мамы мы из – под Белгорода, это линия папы – местная, симбирская.

А происхождение местной ветви в нашей семье – запретная тема.

Она присела в кресле повыше, вглядываясь в прошлое сквозь лобовое стекло.

– Моего прапрадедушку звали Николай ИЛЬИЧ…

Бабушка, видимо, знала тайну, но лишь однажды обронила на каком-то празднике, в кругу родных, и ни разу впоследствии не подтвердила своих слов, нет, она отреклась от них полностью, а его уже не было в живых.

«Он был сыном ОЧЕНЬ известного человека»…

Он никогда не говорил о своих родителях. Воспитывался в чужой семье, и до самой смерти никому было неведомо, почему у него отчество от другого человека. -

Собравшись с духом, её спутник вымучил тяжёлую минуту и поддержал словом, не меняя позы:

– И правильно. И ты молчи. Это в любом случае, в любые времена опасно. -

Насекомые выступали с концертами где-то в другом месте, здесь же была объявлена свободная зона, которую нарушали поодиночке залётные стрекозы, чему никто не возражал, а, скорее, и не замечал.

– Он был очень хорошим сапожником, и обувь мог шить. Папа его ещё застал, строгого молчаливого старика, никто о нём во всю жизнь слова худого сказать не мог.

И как ни суди, все его потомки оказались педагогами. -

Она умолкла опустошённо, как если бы путешествие в затаённые уголки памяти отняло у неё последние силы.

Чтобы разрядить ситуацию, ему хотелось совершить серьёзный шаг и не допустить промаха, а он воскликнул с разъедающим душу простецким восторгом:

– А – ничего, что я, безработный, породнюсь с самим…? – и взял её за руку.

Она не отняла руки, а отозвалась с неожиданной, материнской скорбью:

– В юристы не пойдёшь, может, и человеком будешь…

Ах, милый барин, скоро святки, А ей не быть уже моей*

Аня урывками заглядывала ему в лицо, рассказывая что-то подруге, и вдруг выступила:

– А мне не нравятся мужчины с голубыми глазами!

Конин искренне удивился, так и не разгадав, каким образом ей удалось разглядеть подробности сквозь тонированные очки:

– А Ален Делон?

– Нет!!

Странный выпад можно было счесть случайным, и он деликатно прищурился. Аня ему несомненно нравилась, женщина-девочка со стройной фигурой и точёным лицом, Конин заглядывался невольно, как Аня изящно ведёт округлым подбородком на сторону, странно складывает пальцы, когда оказывается у стола; и её манящий нездешний шарм, как оказалось, восточный. Он уже почти всё знал о ней по рассказам Ольки.

До этого он мотался несколько дней по делянкам и лесопилкам, порывался думать об Ольке сквозь прокуренный мат и цифры сортаментов, выматывался на руле, перекладывая на лучшее минуту для звонка, и растратил несусветное трескучее время. Когда наконец он возвратился к городским витринам, промчался асфальтами и её увидел, все эти дни испарились из его жизни. Время нашло лазейку в районе грудной клетки и протекло сквозь неё навылет. Вот я перед тобой, как лист пред травой?

Она набросилась на него в постели, заставив убедиться воочию, как "девушку жгло" в его отсутствие, в неизвестности. В пустоте не получившей продолжения их первой близости. В этой жаркой схватке первый этап он завершил где-то вничью, не утолив её голода, а вот заключительное родео заставило его раскаяться. Она опрокинула его на спину и оседлала, прогнувшись назад, и забросила левый локоток к потолку. У него не хватило сил рассмотреть, она опиралась правой ручкой ему на живот или держалась за какую-то уздечку?

Когда буря улеглась, он затаился, сердцем принимая толчки её сердца, а Олька высвободилась и холодно откинулась на соседнюю подушку. Всем видом давая понять, что разделяет их гораздо большее, чем подушки.

– Когда это ты решил, что я для тебя – девочка до полудня?

– Только я тебя увидел: ясно стало… Ты для меня – навсегда.

Пора было приласкаться, переводя диалог в политически иную плоскость. Росток недовольства в ней сопротивлялся, и он попытался отыскать его и усмирить – нежными пальцами. Она отстранилась.

– Я тебе казалась такой доступной?

– Нет, ты у меня – как земляничное дерево. Клубничка, но которая высоко в ветвях, – возвышающими чашами рук он строил с каждым словом в воздухе ступеньки пьедестала.

Она уселась на постели и смотрела в сторону, устремив невидящие глаза куда-то, он ясно представлял, как туман в глазах цепляется за золото ресниц.

Предзакатное солнце пришло в распахнутое окно, заливая оранжевым её силуэт, Конин невольно сдвинулся на постели. Сейчас тень девушки падала ему на грудь, и эта тень принадлежала ему.

– Умничка?!… – она развернулась и вскинула вызывающие глаза ему навстречу,

– Я сразу, кстати, поняла, нельзя тебе давать…

– Это того стоило. Разве нет? – в ответ на его плутовскую гримасу она расхохоталась, размахнулась и стукнула ладошкой в покорный лоб.

– Разве да!

– Но если ты ещё раз меня оставишь – не найдёшь…

Росток раздражения тут же нашёлся, между лопатками на её тонком позвоночнике, и он растопил его тёплыми пальцами.

Олька любила тусоваться на чужой территории, сутки двигались прочь, он даже не смотрел в лицо Анны, над чем-то смеялась Олька, они обе, но Конин видел все улыбки, чувствовал дыхание, лёгкое, неуловимое. Предоставив подруг самих себе, он сделался невидимым. Он мечтал, что это не более, чем россыпь семечек на столе в кругу подружек, а услышал совершенно ненужное голосом Ани:

– А увидела этого Диму, выходит из магазина цветов, и что-то в груди ёкнуло: опять кобель собрался куда-то. Ведь помню, – и покрасневшие глаза…

Вот и снова они сидели в машине и пили пиво из банок. Олька сидела рядом, счастлива за подругу, что вывезла на природу, а он раздваивался: Олька слагала любое общение как дважды два, чутко выхватывая шутка за шуткой из наэлектризованного ею же воздуха, "ржала" заливисто, терзала его трепетно за плечо, за бочину, солнце било в боковые стёкла, а Аня была подчёркнуто спокойна. Пока не выпила баночку пива.

– А я хочу заплатить, чтобы этого выродка убили в психушке!

Они с Олькой наперебой возражали, но делали это, по-видимому, между собой.

Аня слушала безучастно, видя что-то недоступное в лобовом стекле и за ним, выгнула лебединую шею и внезапно заявила:

– Пускай лопнет совесть, но не мочевой пузырь!

И вышла из машины, зашедши сзади, и присела.

Они стояли у второстепенной трассы на травке, и вылетевший с гулом дальнобойщик по пояс высунулся из кабины, завидев Аню, неся по ветру большой палец космосу. А Конин целовал Ольку на передних сиденьях встречь бьющего в глаза солнца, видя при этом другим зрением, как Аня стянула джинсы и представила дальнобойщику округлые формы.

Олька открыла влажные глаза и сказала:

– Анька же совсем не пьёт, её с банки пива уносит.

–Зачем… ты не сказала?

Аня вернулась в машину и с сухими глазами согласилась вернуться домой.

Год назад у Анны была двенадцатилетняя дочь, подруги дочери, одноклассники дочери. Один из них присмотрел её, и выбрал для себя. Так выбирают внуки влиятельных в городе бандитов. Его дед был скромным вспомогательным рабочим на градообразующем заводе, но все знали, что он является начальником штаба в городских разборках.

Сама Анна скоро поняла, что добра от этого не жди, да и дочери не любилось, мальчика отставили. В этот период затишья у Анны появился финский моряк, обходительный, сердечный, ради неё выучивший русский язык, и когда ранней весной бывший паренёк вдруг вызвал дочь на свидание средь бела дня, обещая сюрприз-подарок, Аня возразила расслабленно. Да и дочь взяла с собой подругу.

Они исчезли все.

Олька выглядела очень молодо, а дочери у них с Аней были почти одного возраста. Олька вечером подняла на ноги подругу-капитаншу, все передвижные службы уже искали. Ранним солнечным утром Катя – капитан милиции позвонила Ольке сухо:

–Какая, говоришь, была куртка?

И, ещё суше:

–Похоже, я её нашла. Не говори матери. Её нужно подготовить.

Американцы вывели закономерность на собственном опыте, что в третьем поколении гангстеров рождаются законопослушные граждане, энергичные и способные.

Этот тринадцатилетний мальчик весенним погожим днём завёл в окрестный лес, щедро подступающий к крайним пятиэтажкам, двух обречённых девочек, и зарезал на по-зимнему белоснежной поляне, одну из мести, вторую как свидетеля. Не замеченный никем, кроме слепо сияющего солнца, он сообразил, что можно замести следы и охотничьим ножом пытался отпилить головы.

Его спрятали в психушке, больше никто его не видел.

Анин финский моряк, Тойво, взял бессрочный отпуск и сидел над ней сутками без сна, кормил с ложки. Аня не спала полгода, всё это время Тойво был рядом.

Потом он ей сказал, с акцентом нем-множко:

–Я хоч-чу с-сына, а м-можно д-дочку…

Аня обстоятельно так рассказывала:

–Тойво уже старенький, беспокоится за мужскую силу, ест травку…

Конин неуместно рассмеялся:

–Кроме жареного мяса ничто не подымет потенцию!

И увидел, и заключил, как глаза Ани потемнели в раздумье.

Олька перекрасилась в сиреневый. Несносно жаль было её прежнего цвета и это не удалось скрыть. Тот бурный скандал, который Олька закатила, заведомо не предполагал примирения и оставил его на улице, наедине со своими догадками. Девушка меняет внешность, чтобы это изменило её жизнь.

В нём поселилось осеннее адажио, несмотря на летнее тепло. Улицы вовлекли его в неузнаваемый бесконечный лабиринт, и пальцы рук на ходу притворно сжимались, чтобы враз раскрыться в пятерни, подобно лопастям ветряков, и казалось значимым взмахивать ими поочерёдно, порождая ветер. Форменно отпетый ветер, вызванный им самим и гонящий его же прочь.

Неведомый нынче город был полон неожиданностей, вторя которым начала падать с неба жёсткая холодная вода, как из прорвы, и оказия завела его в торговый центр.

Заведомо плавая в изобилии бесполезных товаров, Конин завернул в обувную загородку, где было и побольше клонов, и более молчаливых. Так заладилось, что ступня всегда проигрывает перед грудной клеткой, шеей – он проходил мимо кричащих рубашек; перед неповторимостью лица – он миновал всё разнообразие головных уборов и очковых оправ. Он выбрал пристанище и находился среди ненайденных хозяевами вещей, приискивая летние туфли, светло-бежевые среди преобладающего траурного ансамбля.

Он простаивал то в одной туфле, то в другой, мял её ногой, пробовал, вполне устроенный в этой торговой грядке, прорастающий сам по себе, и, когда растворились попранные ногами в девственной коже печали, и нужная туфля села как влитая, несметным сокровищем над ухом раздался спокойный голос Ани:

–А тебе хорошо, Кир!.. Правда, Тойво? Это Олькин Кирилл, я тебе рассказывала…

Он разогнулся, словно с поражением для себя, и нашёл протянутой рукой крепкое пожатие моряка, глянув прямо в спокойные глаза – голубые – и тот совершенно без акцента произнёс:

–Здравствуй…

Эта пара произносила фразы по отдельности, но неразделимо друг от друга, а он не мог отклеить себя от обувного стенда, как прошлогодний постер, пока они не развернулись и легко прошли мимо в товарные развалы. Конин смотрел вслед по коридору, напитываясь бесконечностью, и то, как Анна поддержала партнёра, и провела нежно рукой ему от локтя вверх до подмышки, поведало ему подспудно: обязательно родят.

Он так и стоял в одной туфле, а сотовый мелодично звенел. И неминуемо захотелось услышать:

– Ну ты где, шонконнери, нафиг? Я вся обзвонилась…

* народная песня "Вот мчится тройка почтовая по Волге-матушке зимой…

Прочерк

Белёсый отрешённый закат в северном порту не жжёт и не лечит, это трудовой закат.

Огромный – в глазах человеческих – грейфер с углём летит со стороны солнца в сторону скопления людей, и бригадир кричит грозно:

– Бойся! Бойся! –

и снова радеет о людях, -

– Бойся!

То же самое я твердил своему другу, зная наперёд, что мои слова отскочат как брызги от раскалённой сковородки.

Бойся…

Я имел в виду девушек, носящих контактные линзы.

Он всегда попадался на эту удочку, сколько его ни предостерегали. Девичьи глаза в контактных линзах приобретают неотвратимую влажность, стоит им обратить на тебя взор, и ты загораешься в горгоновых муках.

На заре печальной юности многие попадали в эту ловушку, мучаясь загадкой:

– Да глаза-то будто пьяненькие! –

И падали жертвой физической дифракции.

Дифракция есть преломление света, но если это пламя внутреннего огня – бросайте всё и ступайте восвояси. Подыщите скит где-нибудь за МКАДом и научитесь выпиливать лобзиком.

В этой жизни страшнее могут быть только жёны с внешностью кинозвёзд. Мучимый подлинной, а потому немой жалостью, я всегда оттирался в уголок, когда очередная жертва спешила мне представить с гордостью, и кого? Клона Марины Ладыниной. А вот – Нина Русланова – апгрейд вариант, что вдвойне хуже, она чувствует себя суперзвездой после пластики.

Или эта природа грешила закономерностью, или мои слова приобретали магическую силу. В те дни, когда реки вышли из берегов, я потерял друга, а он женился на Голди Хоун, и она носила контактные линзы. Она неутомимо следовала за ним во все экспедиции и живо восторгалась редкими геккончиками и чрезвычайно агрессивными речными китайскими паучками. Казалось бы, вот ему и верная подруга и подспорье.

Я благонамеренно держался в отдалении, пока не наступил сезон кабаньей охоты, и не представился случай встретиться с ним наедине, выйти плечом к плечу на горячее дело.

Естественным образом, она вызвалась тоже. Никто и ничто не могло её удержать от ангажированной прогулки «за свинкой». Нелепо было поминать расхожие истории о свирепости дикого вепря, о неразборчивой силе клыков раненого кабана.

Вот недавно на охоте по ошибке подстрелили американского сенатора. Нам по определению столько не выпить, чтобы уподобиться животному, но гипотетический риск всегда присутствует.

В ответ она лично отправилась в охотничий магазин и изувечила психику продавцов в поисках «пулек», которыми можно завалить слона. Ею была развёрнута кипучая кампания первого этапа, в которой самым главным было приобрести снаряжение. Примерить. Фотопробы получились очень удачными и вписались в портфолио «Так ходят на кабана». На том и поладили.

Немного позднее я понял: она была уверена, что её пожизненно снимает скрытая камера. По возвращении из поездок в редкие свободные минуты просматривались все диски со звездой, корректировались жесты, мимика, и в итоге невозможно стало отделить экранное от сущего. Строчку Лермонтова «и звезда с звездою говорит» она восприняла буквально.

Дни путались с ночами, «Одноклассники» с «Фейсбуком» и «Инстаграмом». Постепенно всем становилось ясно, что в этом романе не найдётся места истопнику, рядом с Анной Карениной. Не усадить этих птиц графу на одну родовую ветку.

А вот я её полюбил с той первой секунды, как встретился глазами. И буду любить до той последней секунды, когда они закроются.

Что-то в тот момент я не смог запомнить или уловить. Тогда они вдвоём ворвались в мою мастерскую, рука об руку, я только что разогнулся в сварочных рукавицах. Моё запястье сковала крошечная кисть, по скуле скользнули крошечные губы, пыльная прядь скользнула по виску. Я знавал, как пахнет пыль нашей степи, эти волосы явно были из другого мира. Там африканские слоны летают, а межгалактическую звёздную пыль ворочают мешками.

Я оставил дружбу, у меня началась новая жизнь. Я избегал всяческих друзей при любых обстоятельствах, дрожь у меня вызывала мысль оказаться вблизи неё в любой компании.

Она давно уже свободна, и друг в немыслимой дали.

Он бросил всё и уехал туда, откуда обычно не возвращаются. Я стёр её телефонный номер в трубке, хотя и помню его наизусть. Это позволяет мне себя обманывать, что случайно я его не наберу.

Филанки

Илья затеял переброску упаковок воды, нам нужно было перегрузить тонну питьевой воды из одного офисного контейнера в другой. Мы бросались паками по 9 кг бросками от груди. Илюха так тренировался на боксе, а Егорян – когда-то на «баскете». Им было жутко весело на морском ветру, Илюха подавал крученые, «полторашки»* тюками летали по воздуху, сверкая на солнце магическими кристаллами. Алина стояла рядышком, но отворачивалась и зажмуривала глаза, ей было страшно смотреть на порхающие тяжести.

Я не мог поверить, что мы все когда-нибудь умрём, так празднично белели наши каски и отливали масляной полировкой наши комбинезоны. Наши вольные крики были громче скорбных позывных чаек, а ведь чайки – души погибших моряков. Чуть позже мои мысли окончательно испарились, с появлением на палубе девушки в бордовом жилете «спецстроя» и детских брэкетах на зубах. Дмитрий Романов вызвал короткий взрыв веселья, когда вкрадчиво задал свой вопрос:

– А как всё-таки её зовут?

– Янина, – сразу сказал я ему.

Он подумал, что ослышался:

– Ну ладно, я – Дима, так как её зовут (я-Нина?!)?

Мне кажется, он остался при мнении, что его упорно разыгрывают.

Сейчас мы болтаемся посреди бушующего моря в плавучем отеле, который явно пустоват для такой горстки людей, и мы не знаем, когда сможем вернуться на сушу, это становится почти невероятным. Я снова могу слушать Альбинони, довольно долго я был с ним не в ладах, с тех пор, как невзлюбил Буша-младшего.

В тот день ожидался приезд американского кортежа в Питер, и мы сидели в большой запертой квартире по пути следования заморского бонзы. Чердаки дома напротив были заняты снайперами, а диван рядом со мной – самой лучшей девушкой на свете. Так случилось, что под звуки «Адажио соль минор» растаяли последние крохи моей надежды о том, что эта девушка будет дышать со мной одним воздухом, вдвоём на все времена.

МНЕ стало не хватать кислорода, а балкон на федеральную трассу следования первых лиц государств нельзя было открывать. ЕЙ всегда не хватало свободы, и скрипки бессмертного итальянца пели о несбыточном, пока я не поднялся и не вышел во двор в свежее балтийское утро.

Надежда растаяла, да здравствует надежда!

Надюшей звали ту чудесную девушку, которая осталась в том призрачном подъезде (третий этаж – сразу направо, к порогу намертво приколочено моё сердце), а надежда – последнее, что мне осталось в масштабах этой забытой всеми святыми галактики.

Это лишь усталость, и чего-то шатко.

Что же мне осталось: кошелёк да шапка?

Ты тогда играла жизнью, как принцесса,

Просто называла бытие процессом.

А теперь ты бродишь по дорогам страсти, и нередко звонишь

Чтобы крикнуть: – Здрасьте!

Мы были как нож и атлас, а что может связывать эти две вещи? Одно режет другое, на части, но и лоскуты могут получиться изящными, прочными и долговечными, и краски от этого не потускнеют.

В ограниченном пространстве плавучей тюрьмы обостряются наши чувства, а мысли становятся осязаемыми. Психика приходит в движение и приближается к границе неизведанного, как будто тонкостенные бокалы движутся караваном по столу к заведомому краю (разобьются или нет?). Сразу два человека заметили, что линолеум в коридоре образует некую комбинацию волн. Причём одним из них был я, когда споткнулся о покрытие при входе в свою каюту. Вдвоём с Булатом мы пришли к единому выводу, что у моей двери расположилась дугой волна, у которой две короткие волны образуют ножки.

– Напоминает букву «пи», – сказал напарник непререкаемым тоном.

– Несомненно…

Движущийся транзитом сисадмин тормознулся и красноречиво вздохнул:

– Да-а… Всё напоминает о суровой реальности…

Его слова вспомнились через день, как только напарник постучал в мою каюту, кивая под ноги:

– Мне кажется, «пи» приближается…

Я не стал оспаривать, а ближе к ночи «на всякий пожарный» замерил рулеткой расстояние от двери до спинки «буквы».

Вдали небо наискось чертят два мощных истребителя, лёгкие чайки режут крыльями волны, словно ятаганами. Мы вышли с утра на быстроходном катере, подошли к объекту и высадиться не смогли. Нас швыряло как скорлупку и заливало вёдерными брызгами. По возвращении в отель палуба нашего пассажирского флагмана показалась могучим авианосцем. К полудню меня сморил вязкий сон, и было злое видение. Как стемнеет за бортом, я пойду на грузовую палубу и заменю свой спасжилет.

Патентованные мозгоправы призывают остерегаться диалогов в голове, а я не расположен бить тревогу до тех пор, пока меня посещают блистательные монологи. В течение одного особо навязчивого голоса я продолжал разуваться в санузле и уронил свой носок в унитаз. Если бы я намеренно метился, то вряд ли попал бы, а когда спросонья я попал туда тюбиком для бритья, это выглядело так, что накануне я всё отрепетировал. Раньше, в прошлой жизни среди бетона и одуванчиков, я разговаривал с книгами, иногда дискутировал.

Одно время я даже думал, что в книгах отражено самое страшное, что только можно себе представить. А потом я прожил свою собственную жизнь, и в ней-то уже ничего невозможно поправить. Только наивные глупцы готовы проживать свою жизнь снова и снова.

Пусть так – я говорю – пусть так, но, всё же, чуть пореже жестокости, чуть чаще видеть маму. И чуть поярче тепла, которое я катастрофически всем недодал.

Сейчас в судовой библиотечке только хинди и норвежский, а это то ли мураками в норвежском лесу, то ли пер гюнт на ганге, одинаково нелепо.

В какой-то из дней у нас появились розовые вороны. Я проводил у кормового иллюминатора обыденный кофе-брейк, как вдруг на палубе возникли эти птицы, иссиня-чёрные и с розовыми тушками и клювами. Я не двигался и не смеялся, мне было известно, что стоит подняться и пойти за камерой, как посетители тотчас же исчезнут. Мой объектив снова и снова преследуют очаровательные и гнетущие странности, они сами находят меня и создают в фокусе свой причудливый мир. Вот я фотографирую обвязку «спайдерменов»**, развешанную где попало после восхождений, в ней живёт оттиск высоты и натёрта печать её хозяина, и – вдруг – в кадре проявляется кто-то посторонний, как будто ремень вытягивается из чьей-то задницы.

Здесь – я задумал динамичное фото – и пожалуйста, среди ревущего шторма невесть кто позирует другому автору.

Штормы ходили вокруг нас кругами, поджидая урочного часа. Ступнями мы ощущали, как содрогается палуба нашего лайнера, рёбрами мы испытывали по ночам дрожь корпуса. При этом никто не страдал морской болезнью. Мы пытались выиграть у стихии пару часов как пару шагов, а она ответным ударом отнимала у нас всю беговую дорожку. Очередную смену нам было не позволено забрать с объекта.

Люди остывали на кинжальном ветру вторые сутки, удалось лишь забросить им с гребня волны едва тёплую еду в ланч-боксах. Дважды посланный катер пытался причалить к стальной конструкции и разбил себе пластиковый борт. Рация громыхала на все лады, и к вечеру постаревшим голосом пообещала выбрасываться поочерёдно за борт.

Я собрал «летучку» и огласил свой приказ. Отныне спайдермены будут также обучаться на боевых пловцов и вооружаться арбалетами с гарпунами, взбираться на объекты они будут прямо из воды по тросам. Нам больше не нужны катера, и не страшна непогода…

В канун очередного праздника «пустого горизонта» мы что-то горячо обсуждали с напарником, почти сталкиваясь касками, когда коварное небо вдруг уронило нам в ноги мёртвую птицу. Напарник поднял её раскрытыми перчатками и выронил за борт. Он всегда оказывался на шаг мудрее меня, и сейчас он укоризненно прикрыл веки, лишь взглянув мне в глаза.

– Я верю, что сопереживание воспитывает человека…

– Я верю даже в то, что Уинстон Черчилль оказался прототипом Винни Пуха, – раздражённо парировал я, распалённый нашим спором и многодневным дрейфом.

Напарник тонко улыбнулся:

– Это море скоро станет тёплым и безмятежным, и мы увидим себя в нём, как в зеркале…

– Своё-то зеркало мне частенько хочется разбить…

– Частенько-частично, значит, не всё ещё потеряно?

– Уже всё. Древние инки считали утрату молочных зубов окончанием жизни, дальше следует только закат.

– Сам только что придумал?

Я раскрыл рот, чтобы ответить, и огляделся: вокруг не было ни души – я стоял один у двери с архаичной табличкой «кладовая швабр».

Однажды пустынным вечером я хмуро созерцал движение теней в мониторе на своём столе, как в дверь вывернулся из коридора Илюха:

– Кинчики таращим? – он проделывал свои обязанности с неизменным сленгом. Названия судов и профессий в его подаче приобретали эротичный подтекст: Ромона превращалась в Ферромону, Марал – в Аморал, лишь исполненный достоинства доктор Халид звался им величественно Докбезграниц. Халид и на пенсии сохранял ту же подвижность и крепость, как и на выходе в горы с афганской разведротой, и продолжал свою врачебную деятельность.

– Док – наш тотем! – и узловатые пальцы лекаря штопали рваные раны, словно пробоины в знамени целой эпохи, в складках которого теплится до сих пор честь и отвага.

Халида перевели от нас в другое плавучее жильё, провидение снова подхватило эту семью потомственных военных под своё крыло. Провидение, которое лишь единственный раз дало промах, когда чекисты пустили в расход царского военврача – деда нашего Дока. Тыловые крысы пристально вели его отца, пока за него не поручился фронтовик – Герой Советского Союза. Он был начальником лагеря, где проходил отсидку сын «врага народа». Начальник дал ему суровый наказ вступить в партию – только так ты выживешь – и вручил свою рекомендацию. На этом злоключения семьи закончились.

Мы уготовлены на заклание, словно наши судёнышки, наши надежды и чаяния расположились в огромной чаше, возможно опущенной ниже уровня моря. Возможно укрытой огромным куполом. Сотовая связь приходит сюда урывками и надолго не задерживается. Старые телефоны держат звонок чуть дольше, а новые айфоны взбрыкивают и проглатывают номера абонентов. Спутниковые трубки оказываются ничуть ни лучше, на самой верхней палубе они попёрхиваются и плюются обрывками голосов. Иногда в ушах мы слышим друг друга: это ругань и назначения семейных разводов.

На этом фоне отрадно видеть Илюху за ручку с Алиной, происходит это случайно поздним вечером. Они исчезают за дверью его каюты, а поутру Алина раздражённо роняет соседу через переборку:

– Ну Вы и храпите!

– Я уж молчу про звуки в вашей каюте… – притворно вздыхает Женя.

Девушка банально расстроилась – у Ильи жена и двое детей – обычно участницы таких событий наивно надеются на всеобщую слепоту.

Завхоз Рафа после заката накручивает пешие круги по коридорам и палубам.

– Никакой связи: ни мобильной, ни половой! – повторяет он как заклинание.

Мы с Женей держим психическую оборону на перекрёстке лестниц, роняя умные фразы и дружно смеясь, когда траектория Рафона теряется в районе кают горничных.

– Рафа кого-то законнектил!

А я не удержусь ни одного дня, чтобы не прочесть хотя бы одну строчку о сладких муках своей весны, каждая из которых выпархивает из тайников моей памяти. Как мелкие птицы, свившие себе гнёзда в потаённых уголках нашего плавучего сооружения, неожиданно возникающие на палубе. Эти строчки рождаются мимолётно, но торжественно неотвратимо, и тревожат моё обоняние сахарным клеем тополиной почки, уксусной каплей первого дождя.

Задолго до нашего появления здесь, в этом районе моря стали отмечать незаурядное поведение пернатых, внезапные перемены их курса и вбросы в ходовые рубки проходящих судов. Заканчивалось это смертью на крыле, и знакомые с потерями близких люди качали головами: слишком это было похоже на отказ сердца. И далее эти случаи стали повторяться, теперь уже в небе над буровыми платформами.

Прошедшей ночью по рациям заполыхал «SOS», нас пружинами повыбрасывало из коек и свело единой судьбой в «Индакшенз рум». Нас – обладателей раций, ограниченное число посвящённых, призванных владеть и управлять ситуацией.

Но впоследствии никому не удалось установить автора тревоги: на наших объектах вспыхнула паника от жажды. Две связанные переходом площадки снабжались запасом воды в один заход. Предположительно, наши «сварные» разобрали и припрятали воду на первой же точке – вследствие этого жлобского намерения вторая площадка оказалась обезвожена. Сухость взвинтилась от глоток к мозжечкам и вскипятила глазные белки.

– С бодуна вы там были, что ли, черти! – сердечно приложил их наутро завхоз.

Однако по всемирной самоварной шкале мы приближались к градусу мятежа, поэтому было решено архисрочно напоить страждущих, дабы не породить алчущих.

Остаток ночи я размышлял о страхе беспощадной засухи и половодье этого страха.

В интервале обеда я подмечал, как столуется персонал: за компотом следовал чай, и обратно…

Странным образом трапеза походила на ритуальный обряд: на широкой тарелке располагались по кругу – бесстыдно разваристая греча, головки брокколи из-под щедрой гильотины, разноцветные бантики макаронного происхождения. Всё это, разделялось на узкие секторы поджарой котлетой, мосластым куриным бедром, и, соответственно, последней строчкой в меню – филейным рыбным лаптем. Полбуханки хлеба в нарезке жалось к краю подноса… Добавьте к этому сочные пироги с капустой и ванильное печенье… Никогда не забыть, как может быть изысканна брокколи в сметанно-чесночном соусе!

Лейтмотивом проходил укоризненный чад горелых мотыльков от ультрафиолетовых ламп по углам столовой.

Люди расходились, отчаливали от столов как перегруженные морские транспорты.

– Ну ты и накидался сегодня…

– Да, эту страницу своей жизни я освещаю в полный накал.

– Реальный морской волк?!

– Не-а, мы – другие звери… Морские песцы! Такие белые и пушистые…

– Иди уже, пе-сец…

– А я рагу отдаю врагу…

Люди здесь одержимы будущим клокочущим потоком нефти, этот аппетит поистине раблезианский. Мы все сопричастны – да, мы – соучастники нефтегазоносного молоха, а могли бы строить школы и больницы, и заводы по выпуску детских игрушек.

Во вторник после обеда за иллюминатором пошёл не совсем обычный град, я протянул руку за рацией. Я так привязываюсь к вещам… Скорее к заведённому порядку вещей, в которые входят подушка из трав и цветов на июньском закате, вероломный плавник щуки в злачной воде, и, с натяжкой, нашествие божьих коровок одним особенным летом в розовых меловых скалах. Что же это было? Жуки сыпались отовсюду спелыми ягодами небесного урожая и находили себе укрытие в самых невероятных зарослях.

В тот раз мне пришлось вычёсывать «летучую землянику» из девичьих душистых волос.

Поэтому мне пришлась не по душе барабанная дробь на палубе, вызванная телами мёртвых воробьёв, синиц и им подобных быстрокрылых. Рация встрепенулась и ожила:

– Привет, Веня, как сам?

– Чуть-почуть, амиго, идём на один-семь?

– Идём.

На волне 17:

– Веня, как там мой братишка?

– Каса-а-тик, всё ок.

– Чо это ты моего братишку касатиком зовёшь??

– Ну это уважительно…

– Ладно, Веня, у нас тут «красный код», ты понимаешь, о чём я?

Радиоэфир зашипел клопом на сковородке, затрещал жареным:

– У нас та же …бола творится…

Густое ненастье за бортом затрепетало, съёжилось пёстрыми светлыми пятнами и в считанные секунды сменилось непривычным сиянием…

*

В мае 20.. года на обустройстве морского месторождения «Шевро-Транк» произошло массовое исчезновение персонала с технологической и жилой платформы, а также с окрестных судов обеспечения. Строительство велось под началом Фила Греггсона, и русские спецы между собой называли это место Филанками. Длительное расследование не помогло установить обстоятельства и причины инцидента, а также местонахождение всех лиц, тогда же объявленных в международный розыск.

*пластиковые бутыли по 1, 5 литра

** верхолазы

Переправа

Р-р-раз! И старая серая «Волга» вывернулась узкими колёсами на широкий песчаный берег и замерла. Хотелось бы думать, что машину остановила не кромка укатанного песка, а очередная проделка ветреной осени. Наступила вожделенная пора, смешенье ликов.

ДМ любил это время, пожухлой травы и голенасто-рукастых деревьев, когда не представить уж сорванного штормами буйства красок, и не дожить, казалось, до горностаевых сугробов. Тут-то и наступали игры кумушек, осень оборачивалась за ночь подружкой-зимой, подбрасывала разбавленных белил на пороги и ждала, пускай все попривыкнут. А к полудню выплёскивалась из-за горизонта и заливала землю непокойным жаром. День – через день менялись её шутки, и наступал черёд диковинных подмен.

Вот и сегодня она придумала нечто особенное, махнула зыбкой ранью широким рукавом и затопила посёлок призрачным молоком. Выключила звук, швырнула в поле россыпью извёстки и удалилась, забрав золотой ключик от солнца.

ДМ ночевал в островном посёлке, первую ночь спокойно выспавшись в уверенности, что единственный паром на материк на приколе, ивсе пути отрезаны.

Сейчас он не мог отступить от загаженного дешёвыми окурками берега ни назад, на криво укатанное полотно дороги в посёлок, ни на обочину. Вдоль дороги за ночь выросли белые кораллы, по обе стороны, насколько доставал глаз в мешанину тумана, из которой мерещились какие-то силуэты, тающие как человечьи страхи и надежды. И мечты…

Взамен каждой былинки за ночь встал известковый скелет, замахнувшись обызвествлённым оружием. Из чахлых стеблей травостоя и ветвей скрюченного кустарника иней сотворил эпических героев, исказив их до неузнаваемости.

Хороший день для исхода.

Между тем карликовые армии сказочных бойцов, растянувшись до края берега, застыли на границе тонкой корки первого льда, сквозь хрупкое стекло которого возможно было разглядеть останки судеб и деяний на тёмном безразличном дне.

Сонным пилигримом показался из тумана тупоносый паром. Первые звуки из посёлка не разбудили солнца, но прибавили машин на берегу, наглухо запертых, словно бы и без водителей.

«Касательно… касательно…» – докручивалось в отдохнувшем после сна мозгу, и не могло провернуться последнее колёсико «касательно – чего». Когда же паром достиг массива песка и впаялся в берег, все колёса обобщений соприкоснулись, и касательные от них пересеклись в одной точке. Чей кулик в болоте громче?

В практике революционеров всех сортов самый яркий всегда являлся провокатором, так было от века.

– Это Кирилл нас всех выдал… – вычертилось для ДМ, – Всю операцию приурочили к моему выступлению, логично. Всё указывает на меня, – у ДМ дрогнула рука на руле, сосед яростно засигналил, и спустя миг механических маневров они оказались борт о борт на пароме.

Это всё, развернувшее судьбу напрочь, было всего лишь три дня назад: на Совете легатов обсуждалось банкротство завода «Луч», развал очередного производства в угоду строительства торгового центра на его месте. Разрабатывали обычную тактику о вбросе информации в рунет; а с печатным изданием возникли сложности, решили применить ночное граффити на заборе завода, на асфальте у проходной. Практика организованного отчаяния, которая бросала зерно в бесплодную почву.

Оксана подготовила лекцию о грабительском кредитовании населения (если в Канаде банки ходят по домам, предлагают кредиты за 3,2% – а у нас людям навязывают за 20% и более), она вела экономический лекторий, раз от разу её тексты становились всё зажигательнее. Сейчас она тискала в руках новый айфон, ДМ подозрительно подумал: – Откуда деньги?

«Молодой человек подарил.»

ДМ верил в то, что отдал бы свою жизнь без остатка за этот огонь юности, горевший в чистых глазах. Если есть в России такие юнцы, ещё не всё и не навсегда потеряно.

Конечно, милитаризация страны будет продолжаться, даже школьники уже маршируют строем, всё в новые военные конфликты будет втянута армия, всё больше заводов будет переориентировано на военную продукцию. Если гражданские заводы закрываются, а дороги разрушаются, значит – будут военные базы в Арктике и Антарктике, на орбите и на луне. При сокращении зарплат педагогов и врачей.

Кирилл хорошо выступил на заседании Совета, пламенно, как ДМ его учил, чтобы слово цеплялось за слово, подогретое сердцем. Только закончил глупо, о том, что назрело время для открытого выступления, что прогнившая власть шатается и скоро рухнет, от первого же мощного толчка.

ДМ попытался взять слово, но Кирилл впервые заступил ему дорогу, возвысил голос наперекор. За спиной Координатора они нашли канал поставки оружия, часть уже получили, обещано было много больше. Кирилл от имени большинства предлагал ему возглавить славное дело.

ДМ не сдержался и обрушился на весь Совет:

– Времена Манежной и Болотной уже прошли! И всех передушили…

Да и с кем вы пойдёте на баррикады?! Навальный – он же перекрашенный фашист,

Собчачка – эта в сговоре с кремлём, эти нынешние «властные» у её отца в Смольном ходили в подручных. Вы ещё Прохорова позовите с Немцовым, как есть актёры-миманс. Пускай судьба отчаявшихся "приморских партизан" послужит вам уроком: если власть пособничает наркодилерам, то – убивать их – себе дороже!

Вы думаете, вас ждёт слава узников совести, противостояние с зэками и тюремной администрацией, зрелость сидельцев? Нет, вас признают невменяемыми и заколют до дури в психушках! -

ДМ перевёл дух, -

Я – не – хо – чу – крови. Обратитесь к нацболам, нет сейчас в России более разрушительной силы, бездумной и пагубной. Они не остановятся ни перед чем, да и вас сметут в ту же корзину.

Мы же боремся силой убеждения, защищаем простого труженика, постепенно, не сразу, за нами пойдут тысячи, миллионы. Мы разъясняем подлые уловки принимаемых законов, мы открываем глаза на обдирание простого гражданина нашей богатейшей страны, с каждым шагом, безусловно, мы приближаемся к пониманию каждым и каждой своих прав. В этом наша сила.

ДМ остановился, потому что никто его не слушал, все его легаты смотрели в пол.

– Своей властью Координатора я требую:

Первое: сдать оружие полиции, как случайно найденное.

Второе: самораспуститься до особого распоряжения, закрыть ячейки по всем городам до проведения ревизии их деятельности,-

И тут развеялась воля Координатора:

Кирилл поднялся и провозгласил независимость всех ячеек. Независимость всех от партийной дисциплины. ДМ намеренно не позволил себе усмешки, уничижительных жестов. Он ни на секунду не поверил в реальность всего происходящего. Нужен был демонстративный исход лидера, для спасения ситуации и восстановления статуса, он в это верил.

Кирилл догнал его в прихожей и прошипел: – Поздно.

Никто, кроме Вас, не возглавит штаб. Поймите.

ДМ посмотрел ему в глаза, безоговорочно отказываясь:

– Ты, вы, знаешь, что вы сделали? Вы предали всех, беззащитных пенсионеров, недалёких людей, несмышлёных детей, вы своё будущее предали, – и Кирилл разжал пальцы на его рукаве.

ДМ вышел в ночную улицу, предрекая себе бессонную ночь.

Прогулки по городу и днём-то не выходят гладкими, а в темноте и подавно. В конце улицы, над причитающими кронами вязов, вместо луны торчала грязно-жёлтая ладонь без пальцев и запоздало предостерегала. Он разворачивался к ней спиной, развивал центробежное ускорение. Жадная тьма поглощала знакомые черты заборов, твердь тротуаров, тут же шершавый кирпич от угловой кладки кинулся ему в висок, он увернулся (угол жилого дома), и в результате помноженных усилий за поворотом оказался лицом к лицу с жёлтым светом небесного светофора.

ДМ решительно расстался с этой химерой и направился к Кириллу, невзирая на позднюю ночь. Завидев одиноко горящие окна, он поспешил и неловко поскользнулся. Минутной заминки оказалось достаточно, чтоб он стал свидетелем появления из подъезда чётко организованной группы. В центре её мелькнул Кирилл, его ловко поместили в подъехавший микроавтобус, и улица резко опустела, словно гортань подъезда единожды выдохнула пар и затаилась.

За пару часов он обошёл адреса всех легатов, везде горел свет в окнах: брали всех. Он знал пару адресов активистов из ячеек, там походу тоже было горячо. Направляясь к себе, ДМ шёл со всей осторожностью, выжидал по смотровым точкам, испытанным с детских игр, и вокруг было темно и тихо.

Дома он резко собрал сумку, покидал в неё самое необходимое, дошёл до своего дощатого сарайчика, размеренно держа шаг: Прокофьевна из соседнего подъезда может не спать в этот час, его действия не должны выглядеть поспешными. Кое-что было приготовлено на предмет поспешного бегства, ДМ поменял номера машины на поддельные и припомнил план, где будет скрываться первое время. Задуман был тур по дальним знакомым, а к исходу вторых суток он оказался на острове.

*

Целую вечность путешествовал паром через реку, туман задумал поредеть, и едва показался берег, ДМ увидел чёрный «лендкрузер» и троих в строгих костюмах.

В этот миг он понял, что тюрьмы не хочет, допросы и мытарства в любом виде не желает органически.

– Никогда не знаешь, когда всё закончится.

ДМ двинул руку в нагрудный карман, а локти его, мягко схваченные за спиной сильными руками, подались назад:

– Без глупостей, Рязанов, следуйте вперёд, – те же руки выхватили содержимое из его кармана.

Его вывели с парома, перегнали его машину под сень чёрных тополей – осокорей. Самого отвели в тополя же подальше, на тесную поляну, вытянутую, как змеиная шкура, выстланную подходящей листвой наподобие.

Иней оставил эти места, оставил палый гниющий лист.

Его поставили посреди полянки, старший из встречающих, ДМ окрестил его как «Сивый», сделал молча знак своим. Они встали полукругом, Сивый дружески произнёс:

– Дмитрий Михалыч, мы же Ваши друзья, и я Вам сейчас это докажу, – он повёл глазом, и левый малый шагнул к ДМ, протягивая изъятое у него.

– Возьмите, Дмитрий Михалыч, это кортик Вашего прадеда, он всегда служил на благо России и принадлежит Вам по праву, – ему подали кортик руками в перчатках, рукояткой вперёд.

Сивый с неподдельным интересом смотрел ДМ в глаза, пока тот взвешивал кортик в руке.

– Вам же это не нужно, Дмитрий Михалыч, Вы ещё многое должны успеть…

Как казалось всё простым: уйти дорогой чести, не запятнав себя позором сдачи. Наедине с собой, простившись с водой и небом…

Оказалось непосильным совершить поступок в глухом месте, в глазах равнодушия.

ДМ вскинул клинок, но зашатался и в остатке выронил его в грязь.

Сивый повёл бровью, и крепыши подхватили ДМ под руки.

– Как они всё понимают без слов, – с предательским уважением пронеслось у ДМ, пока его несли к машине, поддерживая с обеих сторон, а ноги его болтались как пришитые от чужого человека.

Сивый неспешно предложил ему в салоне рюмку коньяку, загадочно посмотрел в окно:

– Дмитрий Михалыч, нам пора позавтракать, я уже заказал, как Вы любите, здесь местечко неподалёку, – и заглянул в глаза, – Омлет: побольше муки, поменьше яиц, подрумянить с обеих сторон, под оладушку, да?

У ДМ в горле появился новый инструмент, любой звук через него получался сиплым:

– Мама?!

– Мы дружим, спокойно, и мы верим друг другу. Ей нужно лечение, и мы поможем.

– Дмитрий Михалыч, Вы же умный человек, настоящий патриот. Мы Вас поддержим, стране нужна серьёзная оппозиция, – Сивый поморщился, – Зачем Вам эти дети? Мы подберём Вам солидную команду, – завидев в глазах протест, – Вооружённая террористическая деятельность – это серьёзное преступление.

Не скрою, что во многом их участь зависит от Вашего решения.

И, как о данности, активно продолжил:

Вам нужно перебираться в столицу, мы всё устроим, Вам здесь давно уже стало тесно.

Ну, так по рукам?

СолОмбала, бэйби!

Подходила к концу очередная несчитанная неделя великого сидения в северном Городе ангелов. Вик с Ксаной зависали в его съёмной квартире, где он нынче прилип к окну на набережную, выбирая момент для объяснения отношений. Далеко внизу припарковался к бордюру игрушечный камаз, и мультяшный камазист сказочно объяснялся с игрушечным гайцем.

Он загадал про себя, что если перезрелая туча переберётся за мост через Северную Двину, то он тотчас Ксане всё и выскажет. Она присоединилась к его загадочному бдению, залезши с ногами на подоконник, упёршись спиной в откос оконного проёма. Ксана была искусственно выпрямлена, спинка в отвес, но ему это нравилось, вторило напряжению, которое им владело. Вдвоём они наблюдали, как заметаллевшее небо наползает на этажерку подъёмного пролёта перекинутой на тот берег железной руки. Мутный заоконный свет заполучил себе её мраморные ключицы, и в них мягко переливался. Вику напомнило наивное чудо, в детстве у него был фосфорный орёл, он зеленился блекло днём и светился в темноте, если забежать в притихшую ванную и греть в руках. Откуда берётся такая кожа, которая соперничает с мрамором и фосфором одновременно? Этот свет, переливаясь на ключицах, перетекает вниз, в чресла, и поднимается снова вверх, зажигая матовое лицо.

Вик вдруг подхватил её с подоконника на руки и понёс, нёс-то недолго. Этот диванчик на кухне был маловат для утех, но Ксана уже составила план страстной схватки, она мгновенно его находила в любой обстановке, будто в ней вечно наготове бродил колдовской раствор.

Он уловил в этих планах нечто постановочное из взрослых фильмов, а Ксана залилась полным голосом и прошлась по теме:

– Я из тех наивных девочек, которые смотрят порнуху и верят, что там они в конце поженятся!

А потом они добрались всё-таки до постели, для славной пост-фактум лени – не одеваясь. Он двинул рукой, чтобы включить магнитофон, когда по улицам пошёл влажными хлопьями, штучной выделки снег.

Там за окном минутки роняют сахарок

пока на этой кухне

гудит свердловский рок

уведоми по – скорой

неспорую судьбу

что мне с тобою впору

во сне и наяву

Там бродит за окошком январский антураж

большою белой кошкой

на целый месяц наш.

Он видел Ксану словно издали, сразу всю, впечатывая в память хронику каждой секунды, и с каждой секундой совершал открытие. Крошечная родинка на виске, запрятанная в корешках волос, укол густым вишнёвым сиропом в цельное молоко. В этих ключицах ночевали две беспечные нимфы в её нежном возрасте, отформовали их под себя, а потом оставили на груди по целой спелой вишне.

Ксана в это время сосредоточенно изучала правым глазом его ступни, не отрывая скошенной головы от подушки.

– Слушай, у тебя указательный палец длиннее большого. Эт-то нога подкаблучника!

Вик академически усмехнулся:

– Это эллинская стопа, аристократическая. А у тебя как раз египетский тип, поколений рабов…

Она увлечённо хохотала, не слушая:

– А помнишь наш первый раз?

– Я не всё помню, ты меня опоил, но было так хорошо, пять раз за ночь.

– Я тебя опоил?! Тогда…Я считаю, в этом случае считать было неприлично! – с притворной обидой заключил он её в борцовский захват. От этой шутливой ласки сердце стало посылать бешеные сбои, проваливаясь сразу куда-то сквозь пол.

Он был глухим и немым, а она была – нежной. А потом всё произошло совершенно наоборот: он изнывал от своей ранимости, а она распалилась и доминировала жёстче и жёстче. И это было ещё лучше.

– Держись крепче, морячок, такой качки ты ещё не видел…

Наконец она оторвалась от него обречённо, опухшими губами жертвы произнесла:

– Как ты спишь в этих часах?! Всё царапаешь меня этим браслетом…

– Бобик сдох… – она повалилась на подушку, покрывая её всю драгоценными прядями волос.

Их «первый раз» завязывался в центровом клубе «Пеликан» на набережной.

На входе его тормознули, Ксана пролетела вперёд и резко развернулась. Дюжий охранник утюжил металлоискателем его вельветовое пальто на уровне бедра. Вик досадливо отвернул голову: там находился НЗ в потайном кармане. Секьюрити напрягся, и Вик моментально загородился полой пальто от Ксаны и расстегнул липучку. Охранник увидел презерватив и облегчённо вздохнул:

– Ну, это – святое…

Ксана его дождалась и спросила преувеличенно спокойно:

– Что это было?

– Фольга… – он сказал правду. Это заняло её мысли на долю секунды, она шагнула навстречу бушующим в зале прожекторам. Они так шли её широко раскрытым глазам, она уже танцевала среди толпы. Бёдра её двигались плавно согласно ритму, руки взлетали ввысь, движимые невидимыми нитями. Он почувствовал, что опутывается теми же нитями, в такт неведомого челнока швейной машины, небесного портного и главного распорядителя. Ему прошивало грудь, и боль была явственной и долгожданной, как было загадано одинокому страннику на краю земли, когда он достиг края.

Когда они выезжали из клуба на такси, сбоку в полнеба светился биллборд «РУССКИЙ СЕВЕР».

А познакомились они несколько неестественным способом. Для прогулки по городу Вик выбрал на карте претенциозное название Центральная. Низкое солнце пыталось достать лучами подножия сугробов, успешно догоняя горизонт. Улица как улица, люди ходят, он быстро двигался по тротуару, нагоняя высокую девушку.

Ксана попала сюда с Центрального рынка, обязательная тема. На углу рынка свора мажоров читала в атмосферу свою извечную мантру:

– Золото, доллары… золото, доллары…

Едва появлялась Ксана, мужская диаспора загадочно перестраивалась:

– Золото, доллары – любовь…

Высокий каблук подвернулся на камушке, Ксана шатнулась и дала резкую отмашку правой рукой. Кисть рубанула воздух и угодила случайному прохожему аккурат по гениталиям, он просто рухнул и скорчился на тротуаре, тут же натянув на лицо бодрую улыбку. Она склонилась, выбросив навстречу руку:

– Вы, наверное, что-то обронили?

Вик поднимался, твёрдо выталкивая её руку своей ладонью вверх:

– Не волнуйтесь, не яйцо Фаберже…

Она уголком цветущих кармином губ усмехнулась, оценив смелость ответа. Она залюбовалась и не отводила глаз: такой широкий по-всему, и лбом и размахом плеч. Глаза яркие и добрые, такого любой захочется.

Она почувствовала себя обязанной ответить на приглашение пообедать вместе. В небе стояло три солнца, или больше. Куда не повернись, всюду било в глаза, только для того, чтобы лучше осветить Ксану. Или это она слепила глаза.

На «День Святого Вискентия» она решила его поразить кулинарным подвигом, фирменное блюдо – жареные креветки под секретным соусом.

К ним полагалось употреблять виски, Святой Викентий (22 января) являлся формальным поводом. Иногда объявлялся день святого Пафнутия, он не имел ясной даты в обиходе, но выпадал на употребление самогонки, которую превосходно выгоняла весёлая соседка Ксаны, озорным глазом всегда привечая Вика. Ксана снисходительно принимала все эти «подвыподверты», не видя очевидной конкуренции и, при случае, напоминала ему об этом.

Им и не требовался повод, чтобы заполучить друг друга в любую минуту. На Святого Вискентия они были у него, заигрывали будущую поездку на южное море до кунштюков, до дыр. Последнее, что он запомнил, было её согласие «на силиконовых девок вокруг», которые непременно кружат по пляжу топлесс.

Он её подхватил за подмышки, подкинул вверх, в полёте поймал губами и проводил сверху донизу тонкий желобок на груди. И принял её всем лебединым весом на себя.

Е-ма-а, она себя нанизала… Сладко застыла на нём – так не бывает, чтобы у мужика обе руки были заняты, и он не промазал… Вик спрятал предательский румянец у неё на груди:

– Он сам дорогу находит!

Я тебя примотаю за шею к себе своим длинным шарфом,

на пороге заката свежеет, и нам ли не знать о живом,

что вовсю коченеет на первом багровом ветру,

не зовёт – не жалеет ни губ заповедных, ни рук…

– Встретимся завтра, у буквы. (На въезде в Соломбалу растут прямо из земли огромные буквы).

– Какой ещё буквы?! Бессовестный!

– Соломбала! У буквы «Б», бэйби… Соломбала. Бэйби.

– Какая пошлость. Мне не нравится «Б»… Баба?! Ну, а если я твоя баба, пускай! – дерзко рассмеялась.

В «Макдональдсе» они ели пищу наперегонки, глаза в глаза, он прикусил щёку, она, наверное, тоже. Так им не терпелось добраться куда-нибудь, чтобы остаться наедине.

И он увидел рассвет в Городе Ангелов, сверкаюшая полоса неба не вмещалась за окном и влезла в комнату, коснулась распухших губ Ксаны. Полное солнце предвещало крепкий, разговаривающий складками одежды мороз. Его здоровое кряхтение раздаётся при каждом движении.

– Как много тепла в этом мире… – она приладилась к нему во сне ещё теснее, шепча едва раскрыв губы. Он складывал в уме своё письмо к ней, слова и строчки накрапывались в голове мелким тёплым дождичком.

Сразу после Нового года случился маленький казус, который его изрядно повеселил. На подходе к дому Ксаны за ним увязалась вязанка местных гопников, которым было заподло торчать на морозном безлюдье. Они целенаправленно ускорились всей кодлой и ринулись за ним в подъезд. Вик мягко затворил дверь за собой и взлетел по лестнице на три этажа. Снизу по-куриному крылом захлопала дверь, разнокалиберным горохом посыпались шаги. Вик выждал, пока вся рать накопится в подъезде.

Он вынул свою пневматику – с виду боевой «макаров» – и звучно передёрнул затвор – по звуку как боевой. Акустические свойства лестничного пролёта превзошли стандарты Большого театра: наступила ветхозаветная тишина. Дальше киноплёнка закрутилась в обратную сторону, горох посыпался сверху вниз, куриное крыло вразнобой захлопало, гопота стремительно покидала дом и улицу.

Они вышагивали по вечерней набережной, Ксана подстроилась ему в шаг, рука об руку, искренний морозец дружески держался рядом, не касаясь горячих щёк. В реке подо льдом спала различная рыба, на берегу из недр тёмного дома злобный кот, как Сизиф, тащил в зубах жирного голубя, упираясь лапами в асфальт. И плечистые фонари проливали щедрый свет на все сообразия и безобразия подлунного мира. Вик остановился и отступил на ширину рук:

– Ты не представляешь…

Она шагнула к нему и прижалась щекой к плечу:

– Это ты не представляешь…– а когда подняла глаза ему навстречу, ему захотелось арктического мороза, потому что стало жарко посреди льда и снега.

Всё обозначилось и всё сложилось, но откуда-то у него всплыло, что чёрную «ауди» на углу улицы Вик где-то уже встречал.

Он завлёк Ксану в цветочный киоск по пути, ты что любишь, розы или ромашки? – и разглядывал сквозь стекло подозрительное тачило.

– Настурции, дурашка…

– Хорошо! Тогда остановимся на «коброчках», – пересмеиваясь, они унесли в морозную темень букет накрахмаленных тёплых калл, торчащие цыплячьи шейки из светских воротничков.

«Как мы разобрали друг друга в этой давке среди городских стен, между Сциллой равнодушия и Харибдой лицемерия? Как? Прекрасный сон из дремучих закоулков памяти обернулся явью? Наверное, нам удалось разглядеть тот маячок истины, и мы отправились на его луч и прибыли к подножию одновременно, чего могло не случиться и за тысячу лет, тем более за одну человеческую жизнь. Потому что люди обычно следуют зову ложных истин и закрывают глаза на искру от дуги пролетающего трамвая, на стон натруженного тела сосны в диковатом парке от порыва сурового ветра, могучего как древность. На первый хлопок паруса над мятежным горизонтом.

Вместо этого они загоняют любезности точными ударами в уши боссу, словно шары в лузы, чтобы получить доступ к файлам высшего уровня секретности, истязают страницы деловых блокнотов в поисках своего превосходства перед остальными. Они беспомощны перед властью Тени, но и сами пестуют эту власть. Там, где в разрешённом существовании присутствуют определённые вехи, как – то потеря невинности, выбор профессии – залог жизненного пути, для них закладываются рубежи бесконечной битвы, а в непрерывных сражениях выигрывает только самый кровожадный.

Где же тот барабанщик, который в руки палочки кленовые берёт, из пионерской песни пятидесятых, на которой все выросли и которую впоследствии запретили? Его не расстреляли, не сгноили в психушке. Он дожил до теперешнего, его оформили мерчандайзером и дали права на вилочный погрузчик. Нет человека – нет проблем, есть электронная запись в ведомости на зарплату.

Они не жаждут получить взамен три несчастья, каждое из которых ломает рёбра изнутри ударами сердца. Первое из них именуется разлукой, отсутствием тебя хотя бы на минуту. По второму пункту следует чужая музыка, музыка твоего голоса, беседующего с подругой телефону – это полчаса. Третий повод приходит с расставанием, которое крошит вязкие мысли о коварности этого бытия. Когда часы накладываются на сутки, дни на недели, и в конце, после недолгого перелёта (надо ощутить за спиной крылья), они оборачиваются крохотными перед неизбежностью встречи. Мы с тобой находимся у подножия нашего маяка и питаемся его светом, даже находясь врозь…»

Вика вызвали в Питер и он улетел на пару дней, но его задержали расчёты и полурабочие посиделки, где стремились все просто набраться. Кстати подвернулся рок-концерт «Пикника» – редкая удача для ценителя, на котором он выиграл боттл коньяка. Когда все заменжевались, стоит ли брать спиртное – ожидался конкретный шмон на входе в зал «Октябрьский» – Вик уел всех скопом, вы не знаете, как это готовить, и бесшабашно пронёс «на спор» фляжку коньяка в ширинке джинсов.

Однажды утром он замешкался с галстуком и подошёл к окну, под которым строгий Невский проспект кишел арахисом голов и повседневной шелухой будничных одежд.

В нём разом оборвался рабочий ритм, и возникли в голове туманные арабески, ксанины тюли-занавески. Он задумчиво и авторитетно сказал окну:

– Вот такие кони – обмороки! –

И тем же вечером вылетел в Архангельск.

«…Я сохну по тебе, находясь рядом, и безукоризненно нахожу тебя издали. И ты будто следуешь за мной, за моими скитаниями, неизбежными в моей профессии, как цветок поворачивается вслед движению солнца, а я благодарно проливаюсь на тебя, как весенний дождь, с каждым возвращением. За бегом хронометра мне невозможно уследить, как пустыри превращаются в торговые центры, малыши превращаются в мужчин, а ты остаёшься такой же прекрасной, как в первый день нашей встречи, и слагаемые «1+1» для нас до сих пор дают в сумме «1». Рычаги этой Вселенной запустили механизм нашей встречи, выпустили нас в коварную пустыню навстречу испытаниям, и нам предстояло решать, стоит ли всё это того, чтобы выдержать.

Как по мне, так это выглядит единственно возможным вариантом судьбы…»

Когда они отправились ужинать в «Колесо», Вик удостоверился, что знакомая «Ауди» следует за ними как приклеенная. Пневматику он предусмотрительно захватил с собой.

Все эти кулинарные блюда, либо изустно простые, но «приготовленные профессионально», либо навороченные изыски оставляли его по большей части равнодушным. У него был избирательный вкус, очень примитивный, но от своих приёмов в еде он едва не мурлыкал, в чём Ксана неожиданно убедилась. Она вломилась к нему вечерком с мороза и ужаснулась, он ел шоколадный зефир с копчёным салом вприкуску. Загорелый по-африкански зефир являл свету белоснежное нутро, нежно-розовый свиной ломтик тоже был в загорелой оболочке. Вик любовался поочерёдно творениями своего прикуса.

– Как ты можешь? А я-то думаю, ты у меня – кто?

Ладно сало, кот-котом, но с зефиром, это – чупакабра какая-то…

Огурцы С ЦитРамОном…-

«…Вот мы снова вместе и рядом, грызём хмельные медовые соты наших дней, и раскатываем на языках горошины близости, а через мгновение я подымаюсь, чтобы шагнуть в неизвестное, сжимая в кулаке очередной билет.

Я открываю для себя новые просторы и теснины, укромные уголки нашей планеты, и хотел бы взять тебя с собою, или ты бы могла захватить меня своим спутником. Мы были бы там не одни.

В глубокие снега, где резвятся горностаи и прячутся высоко в ветвях озябших берёз дятлы в красных шапках, как верные гвардейцы в пределах сказочного королевства. И нам совершенно не обязательно думать, что в этом же лесу обитает одинокая изящная рысь, которая делит ареал обитания с не менее одинокой росомахой.

В тропические леса, где влага присутствует повсюду, в каждом вдохе, где не поймать себя, потому что «я» растворяется в окружающей листве, морщинистой коре необъятных стволов деревьев. Пытаясь обойти одно из них, предпринимаешь целую экспедицию, без надежды её закончить в свою бытность. Гигантскими бабочками можно насытиться на обед, а другие обитатели леса готовы полакомиться человеком, настолько они гигантски и плотоядны.

Красная пустыня – моя крёстная, где я едва не погиб, отказавшись от проводника, и где я наткнулся на заброшенный город, которого нет на картах. Я выбрался оттуда, но дорогу к этому месту мне самому не найти.

Я снова возвращаюсь, и я благодарен тому, что у меня нет выбора. Что в твоих глазах стоит такая сияющая ночь, как будто в ней утонула вся Кассиопея.

Я не верю, что когда-нибудь всё заканчивается.

Только не у нас с тобой».

Вик вылетел в Питер на пять дней – рабочую неделю, а когда вернулся в Архангельск, чёрная «Ауди» ждала его в аэропорту. Вик был вежливо приглашён вовнутрь и разделил заднее сиденье с очень крупным гражданином, с которым разделил также совместное молчание, вплоть до прибытия в «Колесо».

Его спутник неожиданно ловко уместился за столом, показал пальцами какой-то фокус, но, как оказалось, не для Вика. В воздухе нарисовался официант с подносом из двух пива.

Вик вежливо обратился к оппоненту:

– Я цветных напитков не пью…

Его спутник окаменел, но двинул левой щекой, и на столе возник прозрачный графинчик и две заполненные рюмки.

Не дожидаясь Вика, тот с традиционной локтевой расстановкой опрокинул стопку в горло.

– Слушай, ты про Оксану забудь, – Вик наконец услышал низкие хриплые звуки, – Ты здесь – ничто, и с чем его едят, а я – Кнут, запомни… И пукалку свою можешь не показывать, детей пугать…

Он вперил бесцветные глаза Вику в переносицу:

– Я уважение тебе оказал…У нас тут говорят по – другому.

Поднялся легко и исчез, стопка салфеток поняла это через минуту и ринулась со стола прочь, в полёте превратившись в птичью стаю, к своей неизбежной гибели на полу.

В этот раз Вик заскочил на съёмную квартиру, чтобы забрать Ксане распечатанное письмо.

Все сроки давно вышли, и Питер звал, звали его каменные львы и сфинксы, изготовившиеся к прыжку.

Питер ждал и ждёт, а с некоторых пор он ждать не любит.

Ксане нужно наконец всё объяснить, и … забирать девочку.

На площадке второго этажа была организована засада по всем правилам. Минуя левую дверь, Вик получил удар распахнутой створкой во весь рост и одновременно, из квартиры напротив, вылетел боец с габаритами шкафа. Он шарахнул Вика об стену и схватил за горло.

Так обычно душа направляется в небеса, боясь оставить бренное тело. Также и его спина поползла вверх по стенке и зависла где-то очень высоко. Выше этой грешной земли, но ниже потолка.

Краем глаза сверкнула затухающая серебринка, это крестик прощальной змейкой взмыл под потолок. Руки бессильно повисли по бокам, только пальцы правой уцепились за последний утёс в падении в пропасть, – угол кобуры. Вик бессильной рукой вынул «макаров» и понёс его наверх, невыразимо долго нёс. Механический манипулятор повернул ствол на нужной высоте и вложил его в ближнюю глазницу широкого черепа внизу. Палец согнулся на крючке, в ответ пистолет содрогнулся словно живой, палец пытался повторить движение, но всё вокруг уже рушилось, проваливалось на лестничную площадку телами, тряпичными руками-ногами и пустыми головами. Вскоре всё стихло, но что-то новое проявилось. Под сумрачными сводами гулко и отрывисто стучал пульс, одинокий на этой лестнице.

– Ты завалил бойца Кнута-а?!

– Защита…

– От меня! – ты защитился…

Она долго и молча заламывала руки, раскачивалась взад-вперёд, правым запястьем со щеки сбрасывала яростную слезу, так делается, не касаясь стойкого макияжа глаз, потом замерла в смертельной бледности лица и невозможно прямой спине.

– Ехай в аэропорт… Прямо щас. Ты… Обязательно… успеешь…

Мрачно прошептала куда-то в ноги, в пол, то, что сейчас открылось:

– Просто карта так легла…

И не смогла смотреть в грядущее, запретила себе.

Какое-то время она сидела за столом, уронив голову на скрещенные руки. Встрепенулась и потянулась к сотовому. Выбрала номер из телефонной памяти – «Кнут», вскинула к уху. Тот, кто никогда её не знал, принял бы голос за лесное журчание упругого родника, вырвавшегося на поверхность из глубины. Нынче оно давало смутный отголосок, словно ток воды теребил по камням лёгкую стальную заколку:

– Миша, я согласна встретиться…

Трубка молчала не более секунды:

– Через полчаса в «Лагуне».

(Это было их с Кнутом место, в те далёкие времена, когда она водилась со зверями.)

Холодно на кухне, и мокрое лицо – совсем чужое, онемевшее:

– Но у меня есть одно условие.

Трубка недоумённо прохрипела:

– Какое?…

Она откинулась назад на стуле, машинально сотворив в воздухе длинными ногами «ножницы»:

– Залётного… не трогать.

Тут уже пауза затянулась на десятки секунд, эфир стал осязаемо тягучим, до стоячей ваты в ушах. Сердцебиение стократ обгоняло секундную стрелку.

Издалека в трубку донёсся чужой отголосок:

– Менты уже работают, шеф, нам итти?… – в эфире клубилось много шумов, принадлежащим многим людям.

– Миша??

И тут весомо упало:

– Идёт… Жду тебя. Всем отбой, – сказал для неё своему штабу и отключился.

Лапа крепыша с архангельской лестницы так и держала за кадык и не отпускала до самого Пулково. Он потирал кадык занемевшей ладонью и промывал горло изнутри – водкой. Ладонь обрезинило что тебе плавник, а горло заложило жестью, хоть кленовый сироп в него лей, хоть палёную сивуху. В аэропорту он покатил сумку на колёсах к бару у дальней стенки зала, перед ним оказались ступеньки. Легко бросил багаж посреди пустого зала и направился к стойке, на ходу прикидывая в голове: сухой джин или скотч? Ход несколько затянулся, выбор растянулся, и когда Вик вспомнил о сумке, она волшебным образом испарилась. Кроме мелкой наличности в кармане, он потерял всё: билет, документы, банковские карты. Он опрокинул махом пятьдесят «бифиттера» и отправился в опорный пункт милиции.

Вскоре он толкнул дверь и увидел поджарого майора кавказской наружности, безукоризненно выбритого в угоду службе, несмотря на поздний час, и безупречно вежливого. Тот без проволочек достал чистый листок и предложил написать заявление. Наблюдая его невозмутимость, вместе с тем и отсутствие враждебности, Вик затеял перепасовку, не умолкая ни на миг. Чистый лист бумаги кочевал с одного края стола на другой, Вик упрашивал, представитель власти проявлял терпение. Вик уже уцепился за его беспристрастность, в этом спокойствии для него содержался шанс. Настал и тот миг, когда пары выпитого подвыдохлись.

Вик туго провернул в голове колесо тяжёлой мысли: там паспорт, командировочное, какие-то документы, вся нудятина этой жизни, без которой оказываешься плавающим нулём. В силу известных причин он оказался уверен, что ничего хуже того, что случилось, уже произойти не может. Поэтому он глянул в потолок, призывая в помощь невидимого свидетеля, и коротко бросил в глаза майору:

– Слушай, тридцать штук даю, пусть вернут сумку. Ты же можешь…

Майор немедленно поверил, опыт службы в органах превращает способного курсанта из Еревана в превосходного психолога.

– Подожди! – офицер на ходу рванул рацию из нагрудного кармана. Говорил он за стеклянной дверью тридцать секунд, не более того, потом дал выдержку. Как положено.

Минут через десять он повёл Вика вдоль, потом куда-то в дверь поперёк, служебными лестницами спустил на свежий воздух. В самом низу ступенек аккуратно ютилась сумка, буквально у подножия банкомата «Сбербанка». Вик припал к багажу, рванул молнию, другую… Всё на месте, даже расчёска не тронута. Офицер рядом держал периметр, нервно озираясь, пока Вик потрошил бесстрастный банкомат. Получив обещанное, и при этом ничего лишнего (в лице внутренней службы безопасности), майор преисполнился гуманности.

– Тебе неплохо бы протрезветь, – сказал довольный милиционер.

– Много ты знаешь обо мне, майор… – уклонился Вик, и они пожали друг другу руки. Без имён и дат, но в полной уверенности, что совершили сообща одно доброе дело.

Через сорок дней после схватки на лестнице её взорвали на калитке дома, принадлежащего Кнуту. Она выпорхнула первой из машины, и первой достигла заминированной двери. Кнут ввязался в очередной передел и попал под разборку, а его судьбу решил опытный минёр. Врачи прибывшей скорой бросились к ней первой, как более тяжёлой. Кнут оставался лежать в нескольких шагах и хрипел:

– У меня в нагрудном кармане пять тысяч баксов, спасайте меня!

Мужик в белом халате не подчинился и заикнулся о спасении женщины, а Кнут заматерился и потребовал её бросить.

Не выжил никто.

Распевный, раскатистый город выкатывается из памяти огромным шаром, выпрыгивает из прошлого и гулко стучит, как брошенное по снежному насту велосипедное колесо. Скачет упруго по насту это колесо, выбивая слог за слогом, в память о том, чему так и не названа цена:

– Со-лОм-ба-ла, бэйби…

* – название крупнейшего портового района Архангельска. Причалы векового города тянутся на многие километры.

Отложите рейс

И.А. Бунину

Осенний рейс из Шереметьево откладывался, что бывало не редкостью. Уместился в одном из свободных кресел зала ожидания, Елагин обнаружил на пустом соседнем томик Бунина, что сразу напомнило "оторвали мишке лапу". Корешок книги был так безобразно оборван сверху, словно участвовал в схватке. Клей в аэропорту не стоило и пытаться найти. Первое, что пришло ему в голову – это растительные субстанции.

В баре он взял рюмку водки и попросил аджики. Промазал корешок и оставил прижатым к чемодану. Рюмка водки дала некий наигрыш, и, когда рядом опустилась в кресло (нагретое томиком Бунина) молодая женщина, он ненавязчиво завёл разговор о погоде. Она совершенно спокойно общалась (Елагин относил таких к довольным семейной жизнью).

Елагин представился, она оказалась Марией. Он задумчиво улыбнулся, покосившись на корешок книги: …Тенистые аллеи…Руся…

– И правда… Но это совсем не про меня…

– А что это за странный тандем книги с чемоданом?

Она высказывалась взвешенно, как, опытный менеджер, что впоследствии и подтвердилось. Она летела с пересадкой из Ебурга, и блистала красотой башкирских народов.

– Да вот, пользую калеку…

– Вы хирург?!

– Скорее кулинар, – и Елагин пояснил, как в полевых условиях вправляют переломы.

Она засмеялась тихонько, затем все звонче и звонче, не переставая.

Неожиданно к нему подсел коллега по проекту Эдик, летевший тем же рейсом: – Подруга твоя?

Елагину стало смешно: он летел к любимой жене, и в этой женщине все говорило о счастливом браке.

Объявили, что рейс отложен до утра, и всех пассажиров разместят в отеле с бесплатным ужином. Беседа в автобусе оказалась оживленной, и они не замечали, куда их довольно долго везли. В ночи перед ними высилась громада Holiday INN. Две девочки лихорадочно раздавали ключи от номеров.

Елагин предложил не спешить, втроём добавить к ужину водки и мартини для Марии. И широко накатить по боулингу, Мария не возражала. Елагину оказалось приятно наблюдать внимание посторонних, как она с кошачьей грацией метает шары. Сам он делал до трёх страйков, а затем остывал к игре. Эдик долго и тщательно целился, медлил, так что Елагин шутканул ему под руку:

– Не тормози. Сникерсни! – и Эдик промазал.

Начали расходиться по номерам. Елагин открыл свой и увидел чужие вещи. На постели он обнаружил чужую тётку в гипсе от ступни до бедра. Он схватил свой чемодан и ретировался. Девочки-портье раздавали по два ключа на один номер. Номер Марии он помнил.

– Маша, выручай. Мой номер занят, я переночую на краешке (кровати-то двуспальные). Мария спокойно открыла дверь.

Она уже лежала в темноте на своей половине постели, когда Елагин по обыкновению голый прошествовал из душа и влез на свой край под общее одеяло. Уже засыпая, он ради шутки сунул руку на чужую половину и получил удар по кисти словно тесаком.

Елагин проснулся среди ночи от толчка. Ему ничего не снилось, так что связать такое пробуждение было не с чем.

Над ним стояла на коленях в полотенце Руся, беззащитная, но решительная. Даже в лунном свете она выделялась бледностью, так что у него сжалось сердце. Сейчас он увидел в ней и восточную кровь, и тонкую талию, и широкие бедра.

– У тебя презерватив есть? – неожиданно ровным голосом молвила она.

– Нет, но я умею прерываться…– Елагин безусловно капитулировал.

– Это спасает только от одного, – со сдержанной яростью она продолжала, – никогда не думала, что со мной может такое случиться. Она глядела в стену воспаленными глазами, тяжело дыша, а когда посмотрела ему прямо в глаза, почти закричала:

– Найди презерватив, сволочь!

Елагин уже экстренно одевался в ванной. Пепельница Маши была переполнена (не спала ни минуты, бедняжка). Спустился в холл, там всегда стоят автоматы с этой галиматьей.

Пусто… Сонной девочке за стойкой задал только два вопроса:

– есть ли с собой

– где поблизости магазы

Девочка так недоуменно молчала, что Елагин бросился наружу и распахнул двери. Отель стоял посреди ночного болота, и ни единого огонька вокруг…

На выдаче багажа Мария издали не сводила с Елагина глаз. Взгляд её граничил с ненавистью.

Полтергейст

Крошка сын пришёл к отцу,

и сказала кроха:

Папа в маму – хорошо,

Папа в папу – плохо!

Жизнь наладчика – это такой мёд, вначале приласкает, а потом до печёнок проймёт. Да, и зарплата – предмет гордости за счёт командировочных, и специалистом по высокоточному оборудованию быть почётно, да тяготы и лишения кочевой жизни изрядно могут наскучить. Находкой в этой ситуации становятся искренние праздники, которые можно совместить с основной деятельностью.

Очередной выход в море на испытания начался с поворота рубильника. Электроны рванулись от плюса к минусу, и вспыхнул электрический свет, в очередной раз заключив с людьми разумную сделку: никто никогда не видел движения электрических частиц внутри проводов, однако все получили холодильники, телевизоры и вибраторы. Механизмы получили питание, движение и вращение знаменуют собой жизнь покорённого металла и пластика. Осталось отладить все сигналы, и работа агрегатов пойдёт автоматически.

Выход в море отмечался локально по каютам и повсеместно быстро прошёл отметку первого литра, как и первого буя. Испытания на судне продолжались, испытующие покидали стол ради выполнения задачи и возвращались. Некоторые при этом превращались в испытуемых. Двое наладчиков занимались одним и тем же прибором. Прибор то работал, то нет, и после каждого продолжительного периода его работы неизменно наступал отказ. Мозговой штурм продолжался вторые сутки, как и застолье. Сроки срывались, оба наладчика находились на краю рокового срыва, словно остался последний патрон в обойме, и нет возможности решить, как его использовать. Бьётся воспалённый мозг в голове, как загнанный зигзаг в осциллографе, и не может решить.

Они старались не покидать каюту, остались в ней вдвоём, и это было мучительно. Раскрыли иллюминатор, и морской ветер мазнул по щеке солёным крылом. Махнули по чарке:

– За крылья! -

но чувства полёта не возникло, и засуропили ещё по одной.

Истончались, рвались и терялись последние нити, связующие их с землёй. Материк растаял в неведомом далеке, где остались прежние успехи и радость созидания. Призрачный занавес рассудка раздвинулся и впустил сутулые фигуры Демонов КаЗэ. Первым ступал зажаренный как египтянин Демон Короткого Замыкания, его потеснил Демон КонечногоЗаклятия, а на пятки им наступал самый могущественный, не имеющий себе равных Демон Блэкаута.

Напарники погрузились во власть демонов. Один резко вскакивал с койки и подбегал к вещевому шкафу, распахивая дверцы. Глаза его непомерно расширялись, будто завидели скелет среди одежды, и побелевшие губы произносили только одно суровое слово:

– Полтергейст! – и он бросался на своё место.

Второй ничего этого не видел и не слышал, но через некоторое время вскакивал и бросался к шкафу, чтобы прокричать в загадочное нутро такое же слово.

Любой мог заглянуть в каюту и сделаться случайным свидетелем этой сцены.

*

Через сутки добры мОлодцы протрезвились и выпутались из этой передряги.

Прибор подключался через штекер. Штекерный разъём устроен таким образом, что штырьки одной половины – "папа" – надёжно входят в гнёзда другой половины – "мама". Соратники по борьбе с зелёным змием умудрились соединить "папу" с "папой" и затянуть гайкой, что физически в принципе невозможно. При нагревании штырьки вели себя привольно и засим отказывались поддерживать тесный контакт друг с другом.

Харитоша и Кромешный

По понедельникам в заводской столовке гуляет ветерок, с бодуна подавляющему большинству работников коллектива не до обеда, и никогда не бывает очереди.

Харитоша с Кромешным шаманили в бытовке с техническим спиртом, и Кромешный сообразил метнуться в столовку за закусью.

– Стакан-то нОлит, – Харитоша выдал подорожную укоризну.

– А-а-а остынет пока, – примирительно растянул Кромешный, в предвкушении улыбаясь. Его припухшую физиономию всегда выделяли мальчишеские глаза в пол-лица и открытая улыбка.

*

Кромешный снискал себе известность тем, что в бытность рабочим заварил сам себя в корабельном отсеке. После института он потянулся за достойной зарплатой и пошёл в судовые сварщики. По причине "верхнего" образования он соображал больше других по совмещению профессий и стремился расширить функции сварщика. Брался порой и за сборочные работы, и так однажды в исполнение задания отправился на место, поставил сам заделку на временный проход, зажёг электродом дугу и заварил шов одним проходом. Когда понял, что оказался один в замкнутом пространстве, начал стучать.

Мужики сгрудились в узком стальном тупике по другую сторону, ехидно выкрикивая поочерёдно:

– Э-эй! Как там тебе!

– Мрак кромешный, – сообщал бедолага невидимый.

Харитоша в юности был вызывающе красив, высоко носил тёмно-рыжую кучерявую голову, навязчиво напоминая случайно вышедшего из кадра артиста в спецовке молодого специалиста. Он угадал, что начальникам льстило такого подчинять себе, когда в нём проглядывало и прекрасное знание техники и умение вставить слово в ключевой момент. Моменты возникали ежедневно и требовали то показной уверенности, то сдержанного раболепия, и, как истинный самородок, молодой Харитонов не знал слова "импровизация", но крайне уместно взрывал ситуацию гневным рокотом или разряжал, верным шаром в лузу, в светлую её сторону. Ненароком он выдвинулся до замначальника крупного цеха, и до его потолка способностей было ещё далече. Жизнь даровала ему многое, включая и ключ от сейфа со спиртом.

Постепенно Харитоша вместе с Кромешным оказались на низших должностях мастеров, а в кои-то веки пришедший на завод Витька стал у них старшим мастером.

Витька этим событием воссоединился с семьёй. Не один год он потрудился мастером в другом городе и мотался к жене с ребёнком по выходным на электричке. На столе в общажной комнате, служащем и обеденным, лежал том "Любовные письма великих людей". По рабочим дням он писал длинные письма жене, заимствуя у Бонапарта и других. Успел получить от завода однушку – квартиру на закате перестройки и уволился.

*

Письма являются листами бумаги определённого формата, которые заполняются неказистым почерком человека, привыкшего заполнять наряды и другую производственную лабуду. Этот человек предпочитает тетрадные листы в клетку.

Бумага относится к диэлектрикам и обладает практически нулевой теплопроводностью. Весь казус в том, что только двум людям должно быть известно, как бумажные письма себя поведут, когда попадут в руки.

Письмам позволено что-то из себя представлять, позволяется улетать в неоглядное пространство, забиваясь в крохотные ячейки вселенной, проживая среди пылающих звёзд и ледяной пыли; пока однажды они не возвращаются, и их не швыряют в лицо, тогда они становятся ворохом безответной бумаги, без роду и племени.

Иногда письмам суждена бесконечная жизнь. Тогда под укромным светом ночного абажура в упавшей на бумагу капле отражается и лодочное весло, порхающее словно пёрышко среди редких кувшинок, и струйка порошка "фервекса", просыпанного сильной рукой в стакан чистой воды. Когда руки достаточно горячие, жар, как проявитель, позволяет распознать новые или хорошо забытые детали. Может быть, из-за солёных капель сквозь намокший лист проходит неожиданный разряд, сохраняемый письмом нерушимо и не один год?

*

Они накатили по одной, следующая стопка рвалась за первой вдогонку, как тут и нарисовался Витька – хрен сотрёшь.

Он с порога оценил действо: под жёлтой лампочкой сверкает стеклянный сосуд с переливающейся влагой. Вспылил и шагнул к столу, схватив бутылку за горло. Помедлил секунду и со стуком поставил, отпустил.

– Твоё ли чо ли? – наливаясь ржавой злобой вопросИл Харитоша.

– Достали. Гули… Люди стоят, а вы бухАете.

– За такую зарплату я должен только на работу приходить!

Витька нехотя поднял со стола едва начатую пачку сигарет "Стрела" и неспешно принялся разрывать пополам вместе с содержимым. Следили за руками, глядели на стол, куда попадали драные половинки и рассыпались хмари табака, а глаза всё-таки не успели за тем, как дверь захлопнулась за Витькой.

Кромешный прервал тишину успокаивающе:

– Да ладно, ладно. Давай освежимся!

Харитоша пробурчал капризно, но с оттепелью:

– Не могу я тёплый спирт, меня от него пучит.

Когда заканчивали испытания контура высокого давления, Витька прохаживался вдоль трубопровода, делая произвольные остановки. Бригадир подгонял рабочих стравить давление, пора было сворачиваться. Манометр показывал "ноль", Витька курил напротив. Слесарь привычно нагнулся с ключом к заглушке, и рожки ключа вошли в зацепление с гайкой. Гайка провернулась, губки ключа выпустили её и зацепили следующую.

Бригада спешила, и никто не подозревал, что манометр вышел из строя. Раньше за спешку хоть премировали, но социализм канул в лету, и теперь за всё только урезали.

Высокое давление нетронутым таилось в контуре, и несколько поворотов ключа дали ему выход. Раздался хлопок, и круглый фланец со скоростью выстрела из бузуки размозжил витькину грудь.

Ошарашенный чудесным спасением Харитоша этим вечером ушёл в глубокий запой.

Несколько дней в рюмочной "Уёлочки", как гласила вывеска без пробела между предлогом и существительным, Харитоша зависал с любым встречным, цепляя его за локоть и приставляя вплотную к лицу свои остекленевшие глаза. Уедался согласно названию заведения.

– Это я заслонил Витьку! Дёрнулся, а доли секунды не хватило… Плечо только оцарапало.

И держался за плечо.

Арпеджио как домашнее задание

Мы подхватывали с блюда баранину на рёбрышках, несущую жар раскалённых углей до наших жадных губ, и неутомимо поглощали её в укор оставшихся на периферии овощей.

Мы – это Группа Управления Проектом из стран Азии и Востока.

Британцы и макаронники прятали глаза, а когда подымали их от стола, в них читалось приглашение на казнь. Бледными лапками с редкими чёрными волосками они таскали с круглых кромок травянистую зелень и желтушные кубики сыра, боязливо исследуя их на предмет скверны (не попалась ли капля жира).

Наш острослов ливанец Рамзи безмолствовал весь обед с тем, чтобы в конце подытожить:

Они едят, чтобы выжить, а мы живём, чтобы есть.

Когда-то он скромно заметил:

Вместо того, чтобы ничего не делать, давайте лучше будем счастливы.

Потому что жизнь – вот она, летит потерянным воробьём в искорёженной машине. И будет так лететь пятнадцать метров от встречного удара на трассе Е-95. Пуговицы на рубашке отскочили от непомерного удара, а руль подался назад и прижался к грудной клетке.

Вот так создатель даёт ещё один шанс.

В этой жизни всё безжизненно: факт неоспоримый, но требующий дальнейшей проработки.

В излучине этой реки безмятежный штиль и отвесный полдень, безусловно белый от июльского солнца. От этого в самой середине безмолвно кипит холодное серебро, отчего вокруг него недвижная вода кажется чёрной. В этом гигантском пятне зарождается и плывёт голос одинокой валторны, и вся картинка словно собирается крутануться вспять. Плоские, с отпрянувшими деревьями, берега в грозном ожидании, что в этом месте «Титаник» вдруг поднимется из пучины и возникнет на поверхности. Сначала появятся его винты, а затем вылезет на свет божий огромная корма.

Любовь – понятие экзистенциальное, поэтому мы пишем об этом на нашем асфальте.

Асфальт является нашей традиционной забавой.

Про асфальт у всех и каждого масса занимательных историй на пространстве бывшего СССР. Красота этого вопроса достигла высот изобразительного искусства в Сибири, где казах Тулеев наивно сделал лучшие за Уралом дороги, и теперь рубежи кемеровской области отслеживаются по дорогам: за границами области асфальт исчезает.

Один мой друг сказал: слухи о моей творческой несостоятельности неактуальны: это всё происки завистников – они по той же стороне, что и предатели. После этого он занял у меня большую сумму в долларах и не отдал.

Не мы выбираем работу, работа выбирает нас. Необходимо только помнить, что «минет» по-французски означает всего лишь «котёнок».

Нынешнее государственное устройство насаждает рабские условия труда. В реальности оно ничего не строит – только пилит бюджет.

Ничего не вкладывая.

По всей стране до сих пор на заводах ещё работает немецкое оборудование, полученное по репарациям от нацистской Германии после 1945 года. (Для справки: в Германии всё оборудование заменяется каждые пять лет).

У природы нет плохой погоды, это просто низкий уровень гемоглобина, а может быть, и недостаток магния.

Мы всегда будем думать, что лучше смотреть на пламенеющий закат сквозь виноградную лозу на побережье, чем на опалённую «вагонку» сквозь лист монстеры на собственном балконе. Но кроме мыслей у нас ничего никогда не будет.

Мы все ошибаемся, и как часто цена ошибки кажется непомерной! Иногда достаточно отыскать нужный номер телефона.

И это будет счастьем, что таких номеров окажется несколько, и все они – на связи.

Мы всерьёз думаем, что у нас в жизни что-то отнимают, а как мы сознательно сами себя ограничиваем? Отнимаем у себя самое дорогое, что составляет прелестную инкрустацию в закостенелой сущности бытия. Я, например, отказал себе в ежедневном бокале «гиннеса».

………………………………………………………………………………………….

На самом деле ты обидишь судьбу, если будешь в одиночку любоваться восходом солнца на разделительной полосе шоссе в шесть часов утра. Кто-то должен быть рядом.

Федеральная трасса на Махачкалу: мостки и мостики через ерики. Ерик Биштубинка! Абада-щ-ща-а… Ерик Яблонка и ерик Избной – это уже понятнее. Ерик Ножовский – это сюда ножик уронили, а ерик Хурдун: а что сюда уронили?!

Ты не поверишь, бывают дни, когда испытываешь страх перед кассой в супермаркете: одно слово «расплата» повергает в трепет. Хотя чаще всего приписываешь себе несуществующие грехи.

Один мой друг работал на нескольких работах, чтобы содержать и баловать семью с несколькими детьми. Он растил и пестовал семью, как добытчик и как кухарка, жена его не растрачивалась на готовку. Когда дети выросли, и он всех пристроил и нашёл работу, он оказался у набитого сундука: нам и лишние сто долларов кажутся несгораемым сокровищем. Дети отвергли его деньги, его дом, его титул и авторитет главы большого роду-племени.

Я примчался, когда рамки его возлияний выдвинулись за пределы месяца, а город казался ему с копеечку. Я высоко ценил его дружбу, но доподлинно не помню, о чём мы говорили, когда встретились и вместе выпили. Наверное о том, что настоящая цена потери нарисована на кладбище, а остальные расценки мы назначаем сами.

Факт в том, что он после этого вложил деньги в приобретение дачи.

По моему настоянию он вместо елей посадил вокруг дома яблони, их плоды по крайней мере съедобны.

Мы путаем любовь и привязанность. А если разобраться, они одинаково ранят.

Как я был привязан к маленькой сирийской хомячихе по имени Ночка! Я кутал ласковые пальцы в её чернильной шёрстке, потакал всем её немногочисленным прихотям. От весёлого рыжего хомячка у них завелись крохотные чёрные щенята, а дальше что-то с Ночкой произошло. Однажды я увидел, как она прогрызает крошечный череп своему четвёртому детёнышу. Вокруг в разных позах находились трое его погибших братьев и сестёр.

Моя привязанность рассеялась, как ежегодные посулы президента.

В музыке есть одно достоинство: возможность её создавать. Когда утрачиваешь эту способность, музыка превращается в мучение.

Первый учитель музыки приходил в неистовство от моей детской фальши (сквозь неловкие пальцы терции просыпались, как влажный песок в дрожащий воздух). От пластилина в руках я скоро избавился, и Маэстро успел взять с меня зарок на всю оставшуюся жизнь: никогда не играть на расстроенном инструменте. С тех пор фальшивая игра меня истязает сильнее, не в пример сильнее, чем полная глухота. Даже сумятица в исполнении, пускай это будет горячий искренний текст, оправдывает себя, если в нём есть хотя бы одна чистая нота.

Почему мы едим леденцы с плесенью и запиваем прокисшим вином?

Двадцать первый век вступил в свою полную силу: на сайте с литературным названием произведён массовый, неподдельный крах Прозы.

Когда мы выбираем продукты в супермаркете, мы выбираем себе план на будущее, но это не даёт нам шанса на счастливую встречу.

Эти бесконечные стеллажи набиты яркими упаковками, словно стены музея шедеврами Джорджоне и Ватто. Они превращают супермаркет в храм искусства.

Я прихожу сюда регулярно, чтобы ненароком встретиться взглядом с одной прихожанкой. А когда нахожу в толчее её глаза – я привычно робею.

В природе вещей: расстояние до истины таково, что не выдерживает мысль.

Это наша с тобой общая ошибка: заниматься перелицовкой своей жизни из осколков. Каково же будет наше удивление, когда окажется, что она была изначально цельной.

Одиночество – это математическая разность между Вселенной и вакуумом. Если позволить себе быть подробным: геометрическая разность сфер – огромной неохватной Вселенной самого себя и абсолютного вакуума безотчётного холода, равного по размеру.

В итоге остаётся одна оболочка. Сознание ещё присутствует, но оно уже никому не нужно, даже самому себе.

Бабочка

Ты набираешь телефон матери, и в распахнутую балконную дверь врывается большая бабочка, бросается к тебе и бьёт крылом по левому плечу. А ты был всего лишь препятствием на её пути от балкона к окну. Окно заперто, и стук бабочки о стекло не даст тебе покоя, пока не подойдёшь и не подцепишь её пальцем. Ты ожидал борьбы, опасался повредить чешуйки на крыльях, но бабочка доверчиво обхватывает палец лапками и позволяет направить себя на улицу в распахнутую створку.

Ты ожидал от матери возрастной глухоты, прокрикивания имён и несовпадений, а тебя коснулся молодой чарующий благодарный голос.

Оглавление

Вепсайдская история

Золотые чусы

Моя медовая горечь

  Сотворение мира

Улица Вагнера

Русалочка

Танго и Манго

Дневники Зеленина

Былина о чёрном айтишнике

Из жизни слов… и смерти людей

Три жизни Макса

Шахеразада ХХI

Материализм и эмпириокритицизм

Ах, милый барин, скоро святки, А ей не быть уже моей*

Прочерк

Филанки

Переправа

СолОмбала, бэйби!

Отложите рейс

Полтергейст

Харитоша и Кромешный

Арпеджио как домашнее задание

Бабочка