Сливовое дерево [Эллен Мари Вайсман] (fb2) читать онлайн

Элен Мари Вайсман Сливовое дерево

Моей матери Сигрид, самой сильной женщине на свете, с глубокой любовью и восхищением.

Памяти моей любимой сестры. Кати, я скучаю по тебе каждый день.

Германия, годы второй мировой войны. Семнадцатилетняя немецкая девушка Кристина изо всех сил пытается выжить вместе с родными: преодолеть голод, холод, избежать смерти от бомбардировок союзной авиации и заключения в лагерь Дахау. И при этом рискует всем, чтобы спасти свою единственную любовь — еврейского юношу Исаака, который открыл Кристине мир книг и музыки.

Глубоко трогательная и мастерски написанная история о человеческой способности выживать и верно любить при любых обстоятельствах, рассказанная писательницей Элен Вайсман, переведена на восемь языков и опубликована тиражом более полутора миллиона экземпляров.

~~~

Назначив Гитлера рейхсканцлером, вы передали наше священное германское отечество одному из самых отъявленных демагогов в истории. Я предрекаю вам, что этот порочный человек ввергнет рейх в пропасть и навлечет на нашу нацию неслыханные беды. Будущие поколения проклянут вас за это решение.

Из телеграммы бывшего генерала Эриха Людендорфа президенту Паулю фон Гинденбургу

Глава первая

Для семнадцатилетней Кристины Бёльц война началась с неожиданного приглашения на вечеринку к Бауэрманам. В тот чудесный осенний день 1938 года грядущие бедствия невозможно было даже вообразить. Воздух был свежим и душистым, как румяные яблоки в садах, окаймляющих подножия пологих холмов в долине реки Кохер. Солнце сияло на синем сентябрьском небе, по земле бежали тени от высоких, похожих на вату облаков. В покрывавших холмы лесах стояла тишина, нарушаемая лишь перебранкой соек да суетой белок, запасавших на зиму семена и орехи. Древесный дым перемешивался со мшалым запахом ели, и этот дымчато-землистый аромат, несмотря на осеннюю прохладу, придавал утреннему воздуху густоту и осязаемость.

Дожди в тот год случались редко, и засыпанные листьями лесные тропы были сухими, а потому Кристина могла бы бежать по крутым каменистым спускам, не опасаясь поскользнуться. Вместо этого она подала руку Исааку Бауэрману и позволила ему помочь ей слезть с обросшего лишайником валуна. Знал бы он, сколько времени девушка проводит в лесу! В другой раз она, как резвая козочка, бесстрашно спрыгнула бы с Дьявольского камня и приземлилась на скользкий покров из сосновых иголок и рыхлой земли, слегка согнув колени, чтобы не упасть вперед. Но сейчас она боялась произвести впечатление дикарки, лишенной изящества и необученной хорошим манерам. А то еще хуже: вдруг Исаак, чего доброго, вообразит, что она до сих пор верит в глупую старую сказку о валуне — будто бы однажды здесь убило молнией мальчишек, сбежавших с церковной службы. Исаак рассмеялся, услышав об этом, но потом, когда они спускались с валуна, хватаясь за его изборожденные трещинами бока, Кристина пожалела, что рассказала ему эту местную легенду.

— А как ты узнал, где я… — поинтересовалась она. — Ну… Как ты меня нашел?..

— Поискал у отца в столе платежные табели, там был твой адрес, — ответил он. — Надеюсь, ты не возражаешь, что я напросился с тобой на прогулку.

Кристина ускорила шаг, чтобы он не увидел ее улыбку.

— Я не против, — проговорила она.

Она была более чем не против. Тоскливое ощущение пустоты, которое всегда мучило ее в разлуке с ним, унялось. По крайней мере сейчас. Утром, едва проснувшись, Кристина стала считать минуты до того момента, когда пойдет на работу в особняк Бауэрманов. Позавтракав теплым козьим молоком с черным хлебом и сливовым повидлом, она похлопотала по хозяйству, потом попробовала читать, но тщетно, оставаться дома было невмоготу. Довольно смотреть на часы — лучше отправиться в горы за эдельвейсами и альпийскими розами, чтобы украсить стол к юбилею бабушки и дедушки.

— А что скажут твои родители, если узнают, что ты гулял здесь? — осведомилась Кристина.

— Ничего, — откликнулся Исаак.

Он обогнал девушку и пошел перед ней спиной вперед, притворяясь, что она вот-вот наступит ему на носки, но в последнее мгновение отскочил в сторону. Исаак засмеялся, и она просияла, очарованная его озорной улыбкой.

Кристина знала, что Исаак много читает и усердно учится; он, вероятно, без труда назовет латинские наименования земляники и лесного ореха, в изобилии растущих на травянистых пригорках. Наверняка он умеет определять виды птиц, даже в полете, и распознавать животных по следам на мягкой земле. Но он черпал знания из книг, а она — из наблюдений и народных преданий. В детстве Кристина исходила вдоль и поперек покатые холмы и густые леса в окрестностях своего родного городка Хессенталя и потому знала каждую извилистую тропу и каждое вековое дерево, все пещеры и ручьи. Ранним утром она всегда собирала в лесу грибы — различать съедобные и ядовитые терпеливо учил ее отец, — и вскоре это стало ее любимым времяпрепровождением. Она с удовольствием сбегала из города, шла мимо полей, пересекала железнодорожные пути и шагала по разбитым телегами дорогам, постепенно переходившим в узкие лесные тропинки. Во время этих одиноких прогулок Кристина давала волю фантазии.

Сколько раз взбиралась она к развалинам собора тринадцатого века в самом сердце леса и предавалась мечтам в заросшем мягкой травой уютном гнездышке, защищенном тремя древними крошащимися стенами. Наружные полуарки уже не поддерживали их, оконные проемы были пусты и служили лишь каменными рамами для вечнозеленых ветвей, белесоватого неба или мерцающих звезд, которые баюкал в своей колыбели белый серп месяца. Кристина часто стояла там, где, по ее предположению, находился алтарь, и пыталась представить себе тех, кто молился, сочетался браком и плакал под парящими церковными сводами: рыцарей в блестящих доспехах и длиннобородых священников, баронесс, увешанных драгоценностями, и сопровождавших их дам, толпившихся позади.

Больше всего ей нравилось приходить сюда, на вершину холма, летней зарей, когда на траве лежит роса и в воздухе разлит аромат влажной земли и сосновой хвои. Любила она и первый тихий день зимы, когда весь мир погружался в дремоту и только что выпавший снег скрадывал неприглядность скошенных желтых полей пшеницы и голых серых ветвей деревьев. Здесь, под густым покровом вечнозеленой хвои, где солнечный свет почти не проникал к прелой лесной подстилке, Кристина чувствовала себя как дома, Исааку же, наверное, было уютно в готическом особняке на другом конце города, где к железным воротам с обеих сторон подступала живая изгородь, а громадные двери обрамлял резной портал с каменными горгульями и изображениями святых.

— А что подумает Луиза Фрайберг? — полюбопытствовала Кристина.

— Понятия не имею! — Исаак пошел рядом с ней. — Какая разница?

Кристина бы принарядилась, знай она заранее, что в то утро он появится в их доме на Шеллергассе и будет молча ожидать на каменных ступенях, пока она закроет огромный кованый засов входной двери. Рыжевато-коричневое шерстяное пальто до щиколоток, которое подарила девушке на Рождество обожаемая ею бабушка, было плотным и теплым, но жесткий воротник и потертые карманы напоминали о том, что его сшили из каретного одеяла.

Теперь, ведя Исаака через лес вниз по холму к яблоневым и грушевым садам, Кристина касалась пуговиц пальто, пробегала пальцами по его борту, чтобы удостовериться, что оно полностью скрывает старенькую одежду, надетую под ним. Сборчатые рукава и прошитый потайным швом подол ее детского платья были коротки, расстегнутый лиф тесно облегал груди, а сине-белая клеточка казалась слишком ребяческой. Серые чулки, поддерживаемые ремешками, пристегнутыми к нижней рубашке, мохнатились бесчисленными катышками и зацепками, оставленными шипастыми кустами и грубой корой деревьев. Но Кристина всегда так одевалась на прогулку, ведь до нынешнего дня она ходила в лес одна. Ей не приходилось беспокоиться о платье, когда она становилась на колени, чтобы сорвать укрытый под влажным папоротником гриб или, ползая по земле, собирала буковые орешки для приготовления растительного масла.

Все в ее семье носили одежду, сшитую из цветных простыней или переделанную из старых вещей. И Кристина никогда не задумывалась об этом, пока не начала работать у Бауэрманов. Большинство девушек и женщин в городе одевались точно так же — в поношенные платья и юбки, накрахмаленные передники с залатанными карманами и высокие башмаки на шнуровке. Но собираясь на работу в дом Исаака, Кристина всегда облачалась в одно из двух воскресных платьев. Эти лучшие свои наряды она приобрела в местной одежной лавке, выменяв их на яйца и козье молоко.

Такая расточительность расстраивала мутти^[1] — ее звали Роза, — которая уже десять лет работала у Бауэрманов полный день. Выходные платья предназначались для посещения церкви, негоже надевать их для мытья посуды, стирки белья и чистки серебра. Но Кристина поступала по-своему и не обращала внимания на то, каким строгим взглядом провожала ее мутти, когда она входила в выложенную бежевой плиткой кухню Бауэрманов. Иногда Кристина одалживала платье для работы у своей лучшей подруги Кати, обещая вернуть его незамаранным. Перед тем как отправиться на работу, она всегда тщательно расчесывала белокурые волосы, заплетала их и укладывала «корзинкой». Но когда утром Исаак неожиданно появился на пороге, ее волосы были небрежно собраны в косу, закинутую за спину.

К ее облегчению, сам Исаак был в коричневых рабочих брюках на помочах и синей фланелевой рубашке, в которых он стриг траву или рубил дрова, а не в отутюженных черных брюках, белой рубашке и темно-синем жилете, в которых ходил в университет. Бауэрманы были состоятельны и нужды не знали, но отец приучал детей к труду. Исаак и его младшая сестра Габриелла несли постоянные обязанности по дому.

— Представляю, что бы сказали твои родители, — проговорила Кристина, не отрывая взгляда от красной ленты тропы.

Постепенно лес стал редеть, вековые дубы и буки сменились нескладными молодыми деревцами, и путники вышли из темноты леса к расположенному высоко на холме яблоневому саду. Шесть белых овец, пасшихся на полянке, при внезапном появлении людей дружно подняли свои кучерявые головы. Кристина остановилась и жестом велела своему спутнику замереть на месте. Овцы посмотрели на них и продолжили щипать траву. Довольная тем, что они не спугнули животных, девушка опустила руку и двинулась было дальше, но Исаак ухватил ее за запястье и потянул назад.

Рослый, около ста восьмидесяти пяти сантиметров, с широкими плечами и мускулистыми руками, худенькой и невысокой Кристине он казался великаном. Они очутились лицом к лицу, и, заглянув в его сияющие карие глаза, девушка почувствовала, как кровь прилила к ее щекам. Она знала наизусть каждую черту его лица, любовалась его волевым подбородком, волной темных волос, спадавших на лоб, гладкой загорелой кожей могучей шеи.

— Откуда ты знаешь, что думают мои родители? — широко улыбнулся Исаак. — Разве вы с моей мамой беседовали за кофе с пирогом?

— Nein!^[2] — рассмеялась Кристина. — Твоя мама не приглашала меня на кофе.

Мать Исаака, Нина, была женщиной честной и щедрой и время от времени присылала семье Кристины гостинцы: линцеторт, апфельштрудель^[3] или пфлáуменкухен^[4]. Поначалу мутти пыталась отказываться от подарков Нины, но та только качала головой и настаивала, говоря, что ей приятно помочь нуждающимся. Бауэрманы пили настоящий кофе, не эрзац-кофе^[5] и не цикорий, и мама Исаака иногда передавала с Кристиной фунт обжаренных зерен для ее родных. Но распивать с прислугой кофе из своего лучшего фарфорового сервиза было не в правилах Нины Бауэрман.

— Mutti сказала, что между вами с Луизой все уже решено, — произнесла Кристина, смущенная тем, как крепко его широкая теплая ладонь держит ее руку. Она высвободилась и с бешено колотящимся сердцем пошла дальше.

— Ничего не решено, — ответил Исаак, следуя за ней. — Мне все равно, что думают люди. К тому же разве ты не знаешь: Луиза уезжает в Сорбонну.

— Но она ведь вернется? И Mutti рассказала мне, что фрау Бауэрман всегда говорит: «Достань сегодня лучшее столовое серебро, Роза. На обед придут Луиза и ее семья». На прошлой неделе она велела: «Сегодня день рождения Луизы, купи лучшую селедку, чтобы приготовить ее любимое блюдо — Matjesheringe in Rahmsosse^[6]. И проследи, чтобы за кофе Исаак и Луиза сидели рядом».

— Только потому, что наши семьи дружат. Наши матери выросли вместе.

— Твои родители надеются…

— Мама знает, что я об этом думаю. И Луиза тоже.

— А отец?

— Он не вмешивается. Родители отца возражали против их с мамой брака, потому что она не исповедовала иудейскую веру. Но он не послушался их и женился. Так что и меня принуждать не станет.

— И что же ты? — продолжила Кристина, пряча руки в карманы пальто.

— А я наслаждаюсь прогулкой в прекрасный день с красивой девушкой, — ответил Исаак. — Что в этом плохого?

От его слов по телу Кристины пробежал сладкий трепет. Она отвернулась и устремилась вниз по холму, мимо последнего ряда яблонь с перекрученными стволами к деревянной скамье, чьи толстые ножки вонзались глубоко в грунт крутого склона холма. Кристина обернула полы пальто вокруг ног и села, надеясь, что Исаак не заметит, как дрожат ее руки и коленки. Юноша опустился рядом, опершись локтями на низкую спинку и вытянув ноги.

Отсюда они видели железнодорожные пути, которые тянулись от станции, по широкой дуге огибая холм, а затем уходили вдаль. За насыпью расстилались вспаханные поля с ровными бороздами — вся долина казалась одеялом, сшитым из зеленых и коричневых лоскутов, — а за ними высился город. Дым струился из труб и уносился к разукрашенным осенними красками холмам. Река Кохер серебряной лентой, обрамленной высокими каменными стенами и разрезанной на части крытыми мостами, змеилась через центр города. Над рыночной площадью возвышался шпиль готического собора Святого Михаила. К востоку от него, прямо напротив дома Кристины, величественно возносилась над черепитчатыми крышами жилых строений остроконечная башня лютеранской церкви из песчаника. Три тяжелых колокола на каждой колокольне днем ежечасно оглашали окрестности торжественным: «Ба-а-ам!», а в воскресное утро заливались торжественным перезвоном, как в древности, зовущим к богослужению. Глиняные крыши расстилались оранжевым морем, а под ними кипела будничная жизнь.

В лабиринте кривых, мощенных булыжником улочек и ступенчатых переулков, среди многовековых фонтанов и увитых плющом статуй, бегали, играли в мяч и прыгали через скакалки жизнерадостные дети. Местная пекарня наполняла прохладный воздух ароматами свежих кренделей, булочек и Шварцвальд киршторта^[7]. Трубочисты в цилиндрах и выпачканной сажей одежде ходили из дома в дом, положив на плечо большущие черные щетки, похожие на гигантские ершики для бутылок. В мясной лавке женщины в передниках подсчитывали монеты, тщательно выбирали вурст и братен^[8] на обед, приветствовали друг друга и обменивались новостями у безупречно чистого белого прилавка. На просторной рыночной площади под рядами полосатых зонтов жены фермеров, готовясь к торговле, расставляли ящики с яблоками и пурпурной репой, размещали бадьи с розовыми и лиловыми цинниями рядом с подсолнухами, а деревянные клетки с белыми утками и кудахчущими рыжими курами водружали одна на другую около разложенных горкой тыкв. В трактире «Кроне», что на углу, на потертых деревянных скамьях старики цедили теплое темное пиво и во всех подробностях повествовали о своей жизни. Кристине всегда казалось, что они отчаянно цеплялись за воспоминания, будто боялись забыть что-то важное или опасались, что их самих забудут. Позади высоких домов из песчаника, в тесных, обнесенных забором дворах расхаживали стаи кур, на опрятных грядках росли овощи, и в каждом дворе — по два-три грушевых или сливовых дерева. В средневековых амбарах трудолюбивые фермеры держали сено и кормили свекольными очистками и размякшей картошкой нежащихся в грязи свиней. Через подоконники широко открытых окон второго этажа всех баварских фахверковых домов были перекинуты перины, проветриваемые на солнце.

Сама не зная почему, при виде этой картины Кристина испытала смешанное чувство досады и любви. Она никому бы в этом не призналась, но временами знакомый уклад жизни казался ей скучным и слишком уж предсказуемым. С той же неотвратимостью, с какой день сменяется ночью, в конце месяца все жители соберутся на городской площади на осенний винный фестиваль. А весной, первого мая, там обязательно установят майское дерево и начнется праздник выпечки. Летом же здание ратуши и фонтан на рыночной площади зарастут виноградной лозой и плющом, а девушки и юноши нарядятся в красно-белые костюмы, чтобы погулять на празднике солеваров.

Вместе с тем Кристина ценила строгую красоту своей родины — холмы, виноградники, замки — и осознавала, что только здесь может чувствовать надежную защищенность любовью. Старинное швабское поселение, известное вином «Гогенлоэ» и соляными источниками, олицетворяло для нее дом и семью и навсегда вошло в ее кровь и плоть. Здесь она понимала свое предназначение. Так же как младшая сестра Мария и малолетние братья Генрих и Карл, она знала свое место в мире.

До сегодняшнего дня.

После внезапного появления Исаака на пороге ее дома она словно обнаружила разгадку карты спрятанных сокровищ или развилку на знакомой дороге. Свежий осенний ветер принес ясное ощущение наступающих перемен.

Не в силах усидеть на месте, она вскочила со скамьи и сорвала с ветки ближайшего дерева два блестящих яблока. Исаак тоже встал, и Кристина бросила ему одно из них. Юноша схватил аппетитный плод и сунул его в карман. Потом двинулся к ней, и она побежала вдоль рядов яблонь, придерживая длинные полы пальто.

Исаак с победным криком догнал ее, схватил за талию и стал кружить над землей, вращая снова и снова, будто она была легкой как пушинка. Испуганные овцы бросились врассыпную, а затем, тяжело дыша и настороженно глядя на людей, сбились в кучу под дубом на краю сада. Наконец Исаак перестал крутиться. Кристина смеялась и пыталась вырваться, но он не отпускал. Когда она прекратила сопротивляться, он поставил ее на землю, крепко держа, пока она твердо не встала на ноги. Она заглянула ему в глаза; в груди ее пылал пожар, колени дрожали. Он завел ее руки ей за спину и сильнее прижал девушку к себе. Вдыхая его особенный, опьяняющий запах — свежей древесины, пряного мыла и сосны — и чувствуя на своих губах его теплое дыхание, она замерла в предвкушении.

— Мне не нужна Луиза, — прошептал Исаак. — Я отношусь к ней как к младшей сестре. К тому же она слишком любит селедку. От нее даже начинает попахивать рыбой, — он улыбнулся Кристине, и та опустила глаза.

— Но я тебе не ровня, — тихо проговорила она. — Мама говорит…

Исаак поднял ей подбородок и прижал палец к ее губам:

— Не имеет значения.

Но Кристина знала, что очень даже имеет. Возможно, не для нее и не для него, но рано или поздно неравенство даст о себе знать. Мать предостерегала Кристину, что глупо рассчитывать на взаимность юноши из обеспеченной семьи. Он был сыном состоятельного юриста, а она — дочерью бедного каменщика. Его мать выращивала розы и занималась благотворительностью, в то время как ее мутти мыла в доме Бауэрманов полы и стирала им одежду. Исаак двенадцать лет посещал школу и теперь учился в университете, предполагая стать врачом или юристом, он еще не решил. Сама Кристина в свое время с удовольствием ходила в школу и хорошо успевала, если только их класс не отправляли собирать поздний урожай с фермерских полей или не бросали на борьбу с колорадским жуком.

Оглядываясь назад, девушка вспоминала, как старательно училась, и усматривала в этом насмешку судьбы. Она лелеяла глупую надежду стать учительницей или медсестрой. Лишь в двенадцать лет девочка поняла, что ей не удастся даже закончить полный школьный курс. Ее родители, подобно большинству жителей города, не имели лишних десяти марок в месяц, чтобы платить за среднюю школу, а тем более — двадцати, не считая стоимости учебников, для оплаты обучения в старших классах. И она оставила мечты стать чем-то большим, чем хорошая мать и работящая жена. «Всяк сверчок знай свой шесток», — частенько говорила ома^[9]. Но Кристина уродилась любознательным сверчком, и на своем шестке ей было тесно.

Пока она стояла за гладильной доской и крахмалила рубашки господина Бауэрмана, Исаак рассказывал ей о классической музыке, культуре и политике. Когда она работала в саду, он делился с ней впечатлениями от поездки в Берлин, где посещал оперный или драматический театр. Он описывал Африку, Китай, Америку так, словно видел их своими глазами, в красках рисовал картины природы и внешний вид местных жителей. Он бегло говорил по-английски и научил ее нескольким словам, прочел все книги в семейной библиотеке, некоторые даже дважды.

Еще одно препятствие на их пути состояло в том, что Бауэрманы были евреями.

Отец Исаака Абрахам был чистокровным евреем, мать — лишь наполовину еврейкой, выросшей в лютеранской семье. Никого не заботило, что они не придерживались иудейских обычаев. Горожане видели в них лишь евреев. И любой, кто принадлежал к нацистской партии — хотя иногда было сложно сказать, кто принадлежал, а кто нет, — относился к ним как к людям второго сорта. Исаак объяснял: отец хотел бы, чтобы дети приняли его религию, но мать не привыкла следовать чьим бы то ни было правилам. Она чувствовала себя настолько же еврейкой, насколько и лютеранкой и потому считала, что сын и дочь должны самостоятельно выбрать вероисповедание, когда достаточно повзрослеют. Но нацисты презирали всех евреев поголовно, и Кристина понимала, что их с Исааком принадлежность к разным религиям станет в городе предметом сплетен.

— Почему ты загрустила? — спросил Исаак.

— Вовсе я не грущу, — откликнулась Кристина, пытаясь улыбнуться.

Тогда он приблизил свои губы к ее губам и поцеловал ее, и у Кристины перехватило дыхание.

Спустя несколько блаженных мгновений он отстранился, часто дыша.

— Говорю тебе, — убеждал он, — Луиза знает, что я к ней равнодушен. Мы с ней посмеиваемся над усилиями родителей поженить нас. Она знает о моих чувствах к тебе и желает мне счастья. Я должен признаться: на самом деле я пришел к тебе сегодня, потому что отец разрешил мне привести на праздник девушку. И я буду выглядеть дураком, если ты откажешь.

Кристина не отрываясь смотрела на него широко распахнутыми глазами, сердце скакало в груди, как испуганные овцы, прыгавшие рядом по траве.

Декабрьский праздник у Бауэрманов был значительным событием. В этот день в их доме собирались представители местных властей, уважаемые люди города, юристы, а также влиятельные лица из соседних городов. Кристина не была знакома ни с кем из гостей — в ее круг общения входили заводские рабочие, фермеры, мясники и каменщики.

Но в прошлом году мутти позволила ей помогать на кухне, раскладывать дорогой сыр на тарелки со свежими овощами и черную икру — на узорное печенье. Относя блюда с закусками в зал, где официанты накрывали стол, Кристина была очарована красочным зрелищем, напоминавшим иллюстрации к волшебным сказкам. Звучала скрипичная музыка, искрящееся шампанское переливалось через края хрустальных бокалов. Мужчины в смокингах и женщины в длинных платьях с блестящим отливом вальсировали, словно паря над мраморным полом, как будто цветы вырвались из земли холодного зимнего сада и перенеслись в тепло ярко освещенного роскошного дома. Множество крошечных лампочек мерцали на балюстрадах и лепных украшениях, сияющие канделябры освещали богато убранные комнаты. В вестибюле возвышалась огромная, до самого потолка, ель, украшенная серебряными и золотыми шарами. Мутти приходилось неустанно напоминать дочери, что она пришла сюда работать, а не зевать по сторонам, — нечего таращить глаза, как очарованная глупышка-школьница.

И вот теперь Исаак предлагал ей стать его спутницей на самом большом празднике в городе — не сервировать бутерброды и напитки на серебряных подносах, но прийти в гости наравне со всеми этими женщинами в элегантных платьях. Его вопрос повис в воздухе, и Кристина не находила, что ему ответить. Словно подчеркивая ее замешательство, из долины внизу доносился мерный стук топора. Наконец пронзительный свисток поезда, прибывающего на станцию, вывел девушку из оцепенения.

— Ты ответишь что-нибудь? — спросил Исаак.

— Обычно мы смотрели с противоположной стороны улицы, — улыбаясь, проговорила Кристина.

— О чем ты?

— Мы наблюдали за вами. Я, моя сестра Мария и подруга Кати. Любовались, как богатые люди в красивой одежде выходят из своих автомобилей и идут на праздник, устроенный твоими родителями. Видели, как ты вместе с младшей сестрой встречал их у дверей.

— Да уж, — он закатил глаза, — я это ненавидел. Дамы вечно лезли обниматься, а мужчины трепали меня по голове, как собаку. Даже сейчас, когда я выше большинства из них, они норовят похлопать меня по плечу и приговаривают: «Молодец, хороший мальчик» или «Весь в отца, весь в отца».

— Но ты был неотразим в смокинге. Кати и Мария тоже так считали. А маленькая Габриелла — один в один твоя мама: такие же каштановые волосы и черные глаза.

— Но нынче меня избавили от этой обязанности. К тому же Габриелла с радостью станет встречать приезжающих одна. Она любит быть в центре внимания, — к удивлению Кристины, его лицо внезапно омрачилось. — Боюсь, однако, на сей раз гостей будет меньше, чем обычно.

— Почему же? — поинтересовалась девушка, вдруг испугавшись, что именно поэтому он пригласил ее.

— Многие евреи уехали за границу, — объяснил Исаак. — Их приглашения вернулись с пометой: «Возврат отправителю. Адрес не установлен».

Видя, что он расстроен, Кристина поспешила сменить тему. Ей не хотелось испортить такое чудесное утро.

— Но как я могу согласиться? — спросила она. — У меня даже нет подходящего платья.

— Платье мы найдем, — он привлек ее к себе. — У моей мамы их целый шкаф. Если тебе там ничего не понравится, я отведу тебя в магазин. В любом случае ты будешь самой красивой девушкой на вечеринке.

Он снова поцеловал ее, и весь мир с его заботами и треволнениями перестал для нее существовать.

Через полчаса они рука об руку спустились с холмов. В полях фермеры разбрасывали навоз с телег, запряженных лошадьми, и с помощью грузных серых волов, тащивших плуги, вспахивали землю с остатками летней пшеницы.

С востока, миновав город, приближался поезд, черная лента состава казалась короче и приземистее, когда он описывал широкую дугу. Кристина и Исаак стояли у переезда и провожали поезд взглядом. Руки Исаака обвивали талию девушки. Выйдя на прямую дорогу, локомотив набрал скорость и прогрохотал мимо, обдав молодых людей жарким воздухом. Клубы серого дыма валили из раскаленной трубы, запахло горящим углем. В неистовом могучем стремлении поезда к следующей станции назначения настойчивый громкий стук огромных чугунных колес поглощал все другие звуки. Кристина засмеялась, помахала пассажирам, выглядывавшим из окон, и попыталась представить, в какие далекие и интересные места они направляются. Проводив последний вагон, влюбленные припустили во весь дух и бежали до самого города.

Глава вторая

По пути к дому Кати Кристина поглаживала большим пальцем гладкий камушек, лежавший в кармане пальто, и припоминала каждое сказанное Исааком слово. Какие сильные у него руки, какие теплые губы! Ей не терпелось поделиться радостью с лучшей подругой, а то бы она остановилась на углу булыжной улицы и достала камушек из кармана, чтобы хорошенько его рассмотреть. Девушка улыбалась, довольная, что Исаак доверился ей, поведав свои сокровенные мысли. Перед тем как расстаться у моста Халлер, он снова поцеловал ее и взял с нее обещание, что она отыщет его, когда придет на работу, и они вместе сообщат ее матери, что в этом году Кристина не сможет прислуживать на празднике Бауэрманов.

— Я буду в саду, — объяснил он. — Нужно обрезать куст ежевики и починить ограду.

— Но как я смогу выйти в сад? Для этого надо пройти через весь дом, а мама будет ждать…

Она представила, как мутти в белоснежном переднике, с рыжими волосами, убранными в пучок на затылке, работает за массивным дубовым столом в центре выложенной кафелем кухни Бауэрманов, а позади нее на дровяной печи бурлят, шипят, брызжут кипятком медные кастрюли и пыхтят чайники. Она вообразила лицо матери, когда та поднимет голову от теста и увидит Исаака, держащего Кристину за руку. Мутти может улыбнуться и спросить, что они задумали, а может с непроницаемым видом отвернуться к печи, чтобы помешать варево в кастрюле. И это будет означать неодобрение с ее стороны. Кристине не хотелось, чтобы кто бы то ни было отравлял ей такой счастливый день. Лучше подождать. Ведь вечеринка еще только через несколько месяцев.

— Со стороны Бримбахштрассе в ограде есть калитка, — ответил Исаак, — я отопру ее.

— А если кто-то увидит меня и спросит, что я там делаю?

— Просто открой дверь и проскользни внутрь, — он вынул из кармана и положил ей в руку что-то прохладное и твердое. — Вот, принеси мне это сегодня. Отец подарил мне этот счастливый камушек, когда мне было восемь лет. В детстве я собирал разные вещи — засушенных насекомых, раковины улиток, голыши, желуди. Но этот камень особенный. Отец сказал, он из триасового периода. Видишь, здесь окаменелый моллюск. Может, это и глупо, но я все время ношу его в кармане: благодаря ему я впервые понял, что мир огромен и ждет моих исследований и открытий.

Кристина покрутила в руке камушек — с одной стороны гладкий как шелк, а с другой — изрезанный затейливым спиралевидным рисунком — и произнесла:

— Это совсем не глупо.

— Ты уж обязательно верни его поскорее, а то удача мне изменит. Смотри, если я пораню руку ножовкой или уроню булыжник на ногу, это будет твоя вина, — и он бросился через мост по направлению к дому. — Я буду ждать тебя! — крикнул он через плечо.

Теперь Кристина со всех ног бежала к Кати — ее распирало от желания рассказать подруге новости, прежде чем идти домой переодеваться. Они с Кати Хирш родились с разницей всего в две недели. Их матери были подругами, и новорожденные девочки спокойно спали в колясках, прыгающих на булыжных мостовых, когда фрау Бёльц и фрау Хирш вместе направлялись на рынок. Научившись ходить, Кати и Кристина играли на расстеленном одеяле в солнечном саду, в то время как их мамы собирали сливы. А подростками девочки часами скакали через веревочку, подзадоривали друг друга перейти вброд реку под мостом Палача, стригли одна другой волосы и пугали друг дружку страшными историями про черного монаха из Орлаха, живущего в лесу, или про русалок, заманивающих путников в омут. Кристину одолевало нетерпение рассказать Кати о своей любви.

Она бежала по улице и улыбалась, слушая бодрящие звуки суетящегося городка. Березовые метлы размеренно шуршали по каменным тротуарам, сохнущее на веревках белье хлопало на ветру, в палисадниках квохтали куры, кукарекали петухи, восседая на садовых калитках и на открытых голландских дверях, коровы с глухим стуком бодали стены сараев. Запряженные в повозки лошади цокали копытами по булыжной мостовой, а свиньи хрюкали и повизгивали, роя землю в кисло пахнущих загонах, построенных между тротуаром и зданиями. Пронзительный лязг металла и дымный аромат костров стояли над дворами, где кузнецы подковывали лошадей, а фермеры чинили сбрую и инструменты. На задних дворах матери звали детей в дом, из открытых окон доносились обрывки смеха и разговоров вместе с запахами свежеиспеченного хлеба и жареного шницеля.

Кристина обгоняла немолодых женщин, которые с трудом плелись по улицам, и размышляла, помнят ли они, как восторг пылкой страсти кружил им головы, прежде чем жизнь заставила их впрячься в беспросветность будничных хлопот. Повязав темные шарфы вокруг истомленных заботами лиц, заскорузлыми, мозолистыми руками они тащили за собой маленькие деревянные тележки с расхлябанными колесами, со звонким стуком прыгающие по булыжнику. В них женщины везли бочонки с сидром или бидоны со свежим молоком, мешки с капустой или картофелем, а в особо удачные дни — тушку кролика или кусок копченой свинины.

На крылечках девочки играли во взрослых дам, их мягкие кудряшки выбивались из-под вязаных шапочек, а тонкие ручки стискивали рваных кукол, в то время как они разливали воображаемый чай и откусывали воображаемые лебкюхены и шпрингерле^[10]. Пиная мятую консервную банку, мимо Кристины промчались несколько вопящих краснощеких мальчишек в дырявых башмаках и коротких, заплатанных брючках. Пацанята напоминали банду беспризорников, и Кристина почувствовала к ним жалость, не только из-за их лишений, но и потому, что они влачили заурядное, будничное существование, в то время как ее жизнь изменилась навсегда.

Не их вина, что мир так жесток. Опа^[11] рассказывал Кристине о нищете и разрухе, наступивших в Германии после мировой войны. В те годы люди в побежденной стране питались хлебом из брюквы и древесных опилок, повсеместно свирепствовали тиф и туберкулез. Полки в магазинах и лавках пустовали, но даже если бы товары и появились, купить картошки, или кусок мыла, или моток ниток было не на что. Ома говорила, что обычно они носили в магазин целые корзины бумажных денег, чтобы приобрести фунт сливочного масла, и даже этого не хватало. Немецкая марка стоила дешевле пареной репы, а монеты достоинством сто рейхсмарок давали детям — играть в классики и шашки.

Люди до сих пор не имели работы, еды, испытывали острую нужду и боялись будущего. Ничто не пропадало даром — ни корка хлеба, ни лоскут ткани. Ома шутила: когда фермер в Германии забивает свинью, он пускает в дело все, кроме визга.

Почти все друзья и знакомые Кристины находились в таком же бедственном положении, а то и похуже. Те, кто не имел заднего двора, где можно было держать кур, или клочка земли, чтобы разбить огород, жили в страшной нужде. Гитлер и нацисты обещали сытость и свободу, в действительности же люди страдали от недостатка самого необходимого — хлеба, муки, сахара, мяса, одежды. Мешок сахара приходилось растягивать на полгода, а когда удавалось достать ржаной муки, мама Кристины и ома пекли огромные караваи черного хлеба с хрустящей корочкой и прятали их в прохладный ящик комода как ценнейшее сокровище.

Так же заботливо, как за своими детьми, мутти ухаживала за курами и козами — ведь семья выживала благодаря им. Птицам и животным — в особенности когда земля покрывалась снегом или промерзала и куры не могли искать в почве насекомых — скармливали овощные очистки, семена плодов, жесткие сырные корки, недоеденные куски хлеба, каждую оставшуюся после трапезы крошку. Если мутти забивала козленка, Кристина и Мария плакали от жалости, но козлятину ели — бог весть когда в следующий раз на столе будет мясо.

По субботам и воскресеньям жители больших городов приезжали обменивать у фермеров ценные вещи — часы, украшения, предметы мебели — на десяток яиц, кусок сливочного масла, тощую курицу. Кристина слышала даже о городских женщинах, вынужденных собирать на помойках объедки, чтобы прокормить голодных детей. Тогда она внезапно осознавала, как ей и маме повезло, что у них есть работа в доме Бауэрманов, и по ее лицу пробегала тень беспокойства. Ее отцу, каменотесу Дитриху, каждый раз приходилось искать новую работу по окончании предыдущей, и он не получал устойчивого дохода. В последние несколько лет домов строили все меньше и меньше. Иногда целыми неделями отцу оставалось лишь ловить кроликов или пахать фермерские земли, получая в качестве вознаграждения мешок старой картошки или ящик сахарной свеклы, из которой мама Кристины варила сироп, заменявший семье сахар. В крупных городах работы для каменщика было больше, но даже если бы ему и удалось получить место в условиях высочайшей конкуренции, весь его заработок уходил бы на ежедневные поездки туда и обратно.

Кристина знала, что ее жалованье за несколько часов работы — большое подспорье для семьи, позволяющее купить ящик яблок или полную тачку угля. Что, если родители Исаака пожелают разлучить молодых людей и откажут ей от места? Что, если маму уволят тоже? Девушка замедлила шаг, снова размышляя, не окажется ли, что в конечном счете классовые различия имеют значение? Но Исаак обещал, что они не помешают. Больше всего на свете она хотела верить ему, поэтому выбросила эту мысль из головы и пошла быстрее.

Не дойдя одного квартала до дома Кати, Кристина взглянула на свои ботинки, проверяя, не слишком ли они перепачкались во время прогулки по холмам. Родители купили их всего два месяца назад, причем деньги для этого копили больше года. Мама будет недовольна, если ботинки обдерутся или замараются. В предыдущей паре Кристина ходила с тринадцати лет, пока обувка не протерлась на подошвах и не запросила каши. Новые башмаки, практичные, высокие и на шнурках, ничем особенным не отличались, но удобно сидели на ноге, и черная кожа приятно поблескивала. Хотя Кристина радовалась обновке, ее все же расстраивало, что пятнадцатилетней Марии пришлось донашивать ее старые, вдрызг разбитые башмаки, зиявшие дырами до той поры, пока сапожник с измазанными гуталином руками не поколдовал над ними своим молоточком.

Осознав, что сейчас кроме всего прочего ей надо помыть и начистить ботинки, Кристина припустила бегом — Марии, помогавшей дома бабушке нянчить шестилетнего Генриха и четырехлетнего Карла, она тоже хотела поведать об Исааке. У нее уже не оставалось времени рассказать Кати о поцелуе и приглашении, и она надеялась только попросить у подруги платье и сразу помчаться домой умываться и переодеваться.

Трехэтажный дом Кати стоял на самом краю тротуара, зажатый между двумя большими каменными зданиями; розовые и красные лепестки гераней, росших в шести зеленых оконных ящиках, усеивали булыжную мостовую рядом с ним. Кристина задрала голову и хотела покричать подругу в окно, но выкрашенные красным ставни были закрыты. Девушка постучала в дверь и отступила назад, снова и снова перебирая пальцами длинную косу, как прядильщица, превращающая шерсть в пряжу.

Казалось, прошла вечность, прежде чем дверь отворилась и на пороге появилась улыбающаяся Кати в сборчатой крестьянской блузе и голубом дирндле^[12]с вышитыми на лифе и подоле белыми эдельвейсами и пурпурными сердечками. Кристина удивилась, что подруга нарядилась в платье, которое обычно надевала на свадьбы и другие праздники, и заинтересовалась, куда та собралась. Затем она заметила, что на бледном, фарфоровом лице Кати играл румянец, легко проступающий у рыжеволосых девушек, а ее зеленые глаза поблескивали. Кати часто дышала, а тонкую руку отвела в сторону, будто что-то прятала от Кристины.

— Какими судьбами? — осведомилась Кати, убирая выбившиеся пряди волос с влажного лба. Она украдкой кинула взгляд в сторону и визгливо, неестественно хихикнула.

— Что с тобой? — в свою очередь полюбопытствовала Кристина. — Кто там у тебя?

— Я очень занята, не могу разговаривать, — заявила Кати. Из дома донеслось мужское бормотание, и Кати снова хихикнула. Затем, передумав, она проговорила: — Обещай, что никому не скажешь! А то мама будет кипятиться.

Кати была единственным ребенком в семье и страдала от излишней опеки со стороны матери — хрупкой женщины, подверженной головным болям и приступам дурноты, избавиться от которых помогало только долгое нахождение в темной спальне. Отец Кати держал пекарню и был старше отца Кристины на пятнадцать лег, он лишь закатывал глаза, когда жена излишне драматизировала события и не в меру тряслась над дочерью.

— Ты же знаешь: я — могила, — заверила ее Кристина, пожалев, что не пошла сразу домой.

Сияя улыбкой, словно выиграла ценный приз, Кати притянула к порогу молодого человека, вцепившись бледной рукой в расстегнутый воротник его белой рубашки. Его светлые волосы были взъерошены, полные пунцовые губы распухли; одежда его напоминала костюм, в котором Исаак ходил в университет: черные брюки и темно-синий жилет. Незнакомец обвил руками талию Кати, положив подбородок ей на плечо, и изучал Кристину взглядом мутно-голубых глаз.

— Это Штефан Эйхман, — представила его Кати. — Он учился в нашей школе на два класса старше, помнишь? Потом они переехали в Берлин. Но, к счастью для меня, он только что вернулся.

Кристина протянула руку:

— Guten Tag^[13]. Извините, я вас не помню.

— Я вас тоже не помню, — ответил Штефан, оставив без внимания ее протянутую руку. С осовелым взглядом он притиснул Кати ближе и ткнулся носом в ее ухо.

Кристина сунула руки в карманы пальто и сжала в кулаке камушек, который дал ей Исаак.

— Мы со Штефаном столкнулись вчера в мясной лавке, — продолжала Кати, игриво отталкивая Штефана, целовавшего ее в ухо. — Выяснилось, что у нас много общего. Он учит меня английскому и пообещал отвезти в Берлин и сводить там в театр!

— Рада за тебя, — промолвила Кристина. — Ну, приятно было…

— Он может достать бесплатные билеты! — перебила ее Кати, визжа и подпрыгивая на месте. — Его отец раньше руководил одним из театров в столице!

— Ваш отец, должно быть, влиятельный человек, — проговорила Кристина, ища повод удалиться.

Вдруг Кати замерла, прикусила губу и взглянула на Штефана.

— Отец Штефана умер в прошлом году, — произнесла она бесцветным голосом. — Потому-то они с матерью и вернулись сюда.

Кристина немного оттаяла.

— Простите, — сказала она. — Bitte^[14], примите мои соболезнования в связи с вашей утратой.

Штефан выпрямился и дернул головой в сторону, словно пытался развязать узел на шее.

— Он оставил меня и мать без гроша, — рот его искривился, как будто слова содержали яд. — Я не страдаю от утраты.

Кристина пришлав замешательство. Ей никогда не приходилось слышать, чтобы кто-то так отзывался о своем родителе, тем более покойном.

— Что ж, — она развернулась, чтобы уйти. — Мне надо бежать. Извини, что заскочила без предупреждения. Приятно было познакомиться, Штефан.

— Постой, — остановила ее Кати. — А что ты хотела?

— Ничего, — Кристина уже спускалась с крыльца. — Поговорим завтра.

— Хорошо, — согласилась Кати. — Auf Weidersehen!^[15]

Кристина пробежала четыре квартала, затем свернула за угол на главную улицу города, пересекавшую улицу, где она жила. Кати обладала порывистым характером, так что не стоило удивляться, что она целуется с парнем, которого едва знает. Но что-то еще в безрассудном поведении подруги настораживало Кристину, и поначалу она не могла разобраться, что именно. И вдруг ее осенило: Кати и Штефан вели себя так, словно встречались месяцами, а значит, Кати никогда бы не поняла, как много значил для Кристины первый поцелуй Исаака.

«Пожалуй, я пока не стану об этом распространяться», — подумала она, сворачивая на Шеллергассе.

Телега с навозом, влекомая волами, заняла всю ширину крутой узкой улицы, преградив Кристине путь. Девушка остановилась и тяжело вздохнула, раздумывая, сколько времени потеряет, обходя квартал кругом. Фермер в комбинезоне и заляпанных грязью сапогах слез на землю и тянул за хомут, стегая животных зеленой веткой. Волы похрапывали и переступали копытами, силясь тащить тяжело нагруженную подводу в гору, но каждый раз им удавалось сдвинуть ее всего на пару шагов. Хорошо, что фермер заметил Кристину и на время прекратил попытки, давая ей дорогу. Девушка кивком поблагодарила его и поспешила пройти мимо, опасаясь, как бы ее волосы не провоняли навозом. Пытаясь держаться как можно дальше от смрадного содержимого повозки, Кристина протиснулась между телегой и обветшалым амбаром, задним углом примыкавшим к дровяному сараю ее родителей.

Тут она заметила, что к деревянной стене амбара прикреплен плакат с надписью готическим шрифтом: «Первое распоряжение к Закону о гражданине Рейха». Обогнав подводу, она подождала, когда фермер проведет волов немного вперед, и вернулась, чтобы прочитать черно-белое объявление.

Под заголовком жирным шрифтом значилось: «Ни один еврей не может быть гражданином Рейха». В центре плаката были нарисованы схематичные изображения мужчин, женщин и детей, а под ними располагались вопросы: «Кто является гражданином Германии? Кто является евреем?» Черные фигуры представляли евреев, белые — немцев, серые — мишлингов, людей смешанной национальности. Чертежи в виде фамильных деревьев объясняли, кого считать немцем, а кого евреем, в зависимости от перекрещивания черных, белых и серых линий. Ниже, под условными рисунками банков, почтовых отделений и ресторанов, находился знак «Verboten!»^[16] с черными и серыми фигурами рядом. А затем следовало предупреждение: «Нарушение запретов, изложенных в разделах 1, 2 и 3, карается каторжными работами, тюремным заключением и/или денежным штрафом». Далее шел длинный текст мелким шрифтом.

Исаак говорил ей, что положение евреев меняется, но до сих пор Кристина не принимала этого всерьез. В ее родном городке жизнь всегда текла мирно и размеренно, и ей было невдомек, какие последствия может иметь назначение нового канцлера.

Поначалу отец Исаака и другие члены семьи — дядья, дедушки и кузены — сошлись на том, что Гитлер — очередной грязный политик, выдвинутый во власть президентом Гинденбургом, вице-канцлером фон Папеном и консерваторами от правящего аристократического класса, действующими сообща с крупными банкирами и промышленниками. Они дали Гитлеру полномочия, чтобы он положил конец республике и вернул Германию к кайзеровскому строю. Но вскоре канцлер стал диктатором, поставив себя и своих сторонников выше закона, и теперь они использовали свою власть, чтобы лишить евреев прав. В последние несколько месяцев всех, кто считался евреями, обязали носить с собой документы и зарегистрировать свое состояние, имущество и бизнес. Из-за всего этого в доме Бауэрманов больше не обменивались мнениями в открытую, а переговаривались шепотом, поскольку обсуждать подобные темы вслух стало опасно.

Кристина уставилась на плакат, стиснув зубы. Ее переполнял гнев. Телега с навозом уже забралась на холм и свернула за угол, так что девушка побежала обратно в конец переулка и стала крутить головой в обе стороны, осматривая главную улицу: здания и высокие ограды, камни, деревья и оштукатуренные фасады. Затем она приложила руку к груди, чувствуя, как невыносимая тяжесть ложится на сердце. Плакаты с новыми распоряжениями были расклеены через каждые сто метров, но она слишком увлеклась мыслями о Кати и Штефане и не заметила их.

Кристина снова вернулась к объявлению на амбаре и опять стала изучать заштрихованные фигуры, пытаясь припомнить родословную семьи Исаака. В соответствии с бюллетенем человек, чьи бабушка или дедушка были евреями, считался мишлингом второй степени. К полукровкам первой степени причислялись те, кто имели двух родственников-евреев из дедовского поколения, но не исповедовали иудаизм и не состояли в браке с евреем. Исаак, имевший троих предков-иудеев, относился к чистокровным евреям.

Но герр Бауэрман был влиятельным юристом. Это явно меняло дело. Третьего дня Исаак сетовал, что отец вынужден работать на нацистского офицера из Штутгарта. Неужели люди, чьи интересы он представляет, посмеют заявить, что ему и его семье не место в банках и ресторанах? Кристина тут же вспомнила слова Исаака о том, что некоторые друзья отца, евреи — врачи, адвокаты, финансисты, — уже покинули страну. Ледяной страх пронзил ей грудь. Что, если Исаак и его семья тоже уедут?

Кристина стала разглядывать деревянный забор, окружающий принадлежавший родителям огород. На этой стороне улицы, за старым амбаром, начиная с ее дома, ряд домов и сараев отступал от красной линии, оставляя пространство для передних дворов и палисадников. Садик ее родителей располагался на участке, образованном стенкой ветхого амбара и лицевой стороной их дровяного сарая и дома, и занимал весь передний двор. По сравнению с садом Бауэрманов он был совсем крошечным, без водоемов, прячущихся в зелени изваяний и изящных фонтанов, но давал овощи и фрукты, необходимые для пропитания семьи. Кроме того, среди рядов репы, бобов, картофеля и лука-порея были аккуратно вписаны клумбы с оранжевыми ноготками, желтыми бессмертниками и голубым львиным зевом — предмет маминой гордости. Отец даже выложил каменную тропинку к середине сада и повесил колокольчик на ворота, расположенные прямо напротив входной двери дома, с обеих сторон от которых росли сливовые деревья.

К радости Кристины, на их заборе не висело никаких объявлений. Ей не хотелось, чтобы безобразные плакаты портили плоды тяжелого труда ее семьи, и родители тоже наверняка бы этому не обрадовались. Дом был трехэтажный, деревянный, на каменном основании, он передавался в семье матери из поколения в поколение. Раз в неделю витражное стекло в верхней части входной двери мыли и натирали до блеска, три коридора и деревянные лестничные марши подметали и мыли. Тротуар у дома всегда был чисто выметен, а садик тщательно прополот. Даже зимняя кладовая в коридоре первого этажа отличалась безукоризненной опрятностью. Стеклянные банки, в которые летом и осенью закатывали овощи и фрукты или домашнее повидло, и жестяные банки с ливерной колбасой аккуратно стояли на выстланных бумагой полках. В небольшом погребе вдоль выбеленных известкой стен располагались ящики для хранения яблок, картофеля, репы, свеклы и моркови.

У амбара были общая крыша и южная стена с домом, который вплотную примыкал к другому амбару, делившему, в свою очередь, крышу с жилищем соседей. Нацистская пропаганда не коснулась частично деревянных, частично каменных фасадов этой стороны квартала, но через улицу на возвышении стояла церковь, и на каменной подпорной стене, сбоку от лестницы, висел плакат.

Тяжело дыша, Кристина окинула взглядом окна окружающих домов, лихорадочно соображая, не стоит ли ей пробежать по улице и сорвать объявление. Но старый герр Эггерс, высунувшись из окна, попыхивал трубкой и наблюдал за ней. Кристина не знала, являлся ли он членом нацистской партии, и не решилась исполнить задуманное. Глупо выйдет, если сосед донесет на нее за уничтожение правительственных прокламаций, особенно теперь, когда ее жизнь, кажется, пошла на лад.

Девушка торопливо прошла по каменной дорожке между своим домом и садом, открыла тяжелую входную дверь, прошмыгнула внутрь и навалилась на дверь изнутри, чтобы убедиться, что та крепко заперта. В передней Кристина скинула ботинки, спешно проследовала мимо спальни бабушки и дедушки и взбежала по лестнице, шагая через две ступеньки. Дом наполнял запах жареного лука, и внучка знала, что бабушка находится в кухне второго этажа и готовит на обед братвурсты и шпецле^[17]. Кристине надо было переодеться и выскользнуть незамеченной, чтобы ее не задержали, потому что ома видела свое предназначение в том, чтобы заставлять людей есть.

Кристина, ссутулившись, прокралась на цыпочках по узкой лестничной площадке второго этажа, потихоньку проскочила мимо закрытых дверей кухни и гостиной. Она расстегнула пальто и стала осторожно подниматься по следующему маршу лестницы, опасливо опуская ноги на скрипучие ступени — первую и третью. Тут распахнулась дверь кухни, и девушка замерла на месте.

— Кристина? — раздался голос поверх шипения лука и потрескивания дровяной печи.

— Mutti? — у Кристины внезапно язык присох к нёбу. Она спустилась по ступеням и остановилась на площадке, схватившись одной рукой за перила. — Ты дома?

— Мне надо поговорить с тобой, — ответила мутти. — Войди, bitte, и присядь.

Входя в теплую кухню, Кристина пыталась угадать по глазам матери ее настроение. Мутти закрыла за собой дверь, сняла с огня сковороду и отставила ее в сторону.

До конца жизни запах корицы и имбирного пряника напоминал Кристине мамину кухню. Чугунная дровяная печь, массивная, черная, господствовала у одной стены с цветочным орнаментом, а рядом высилась поленница колотых дров. По диагонали от печки французские двери вели на балкон, основанием для которого служила крыша дровяного сарая. Опа соорудил по краям перила, и на огражденной площадке между домом и высокой стеной соседского обветшалого амбара было удобно развешивать белье, а весной — высаживать в ящики семена овощей. На противоположной стене кухни, помимо створчатых окон с занавесками на люверсах, находились фарфоровая раковина и высокий дубовый буфет. Окна выходили на каменную террасу и огороженный задний двор, где гуляли рыжие куры и росла купа грушевых и сливовых деревьев. В загоне возле задней стены дома жили три бурые молочные козы, у которых время от времени появлялись козлята, оттуда был вход в их сарай — переоборудованное помещение с цементными стенами около спальни бабушки и дедушки.

Обед и ужин обычно накрывали в гостиной, но во время завтрака вся семья ютилась за столиком в углу кухни: дети на обитых тканью диванчиках, а взрослые — на коротких деревянных скамьях. У исцарапанного щербатого стола, покрытого зеленой с белым клеенкой, имелся вместительный выдвижной ящик, где хранились разномастные столовые приборы, стеклянная солонка и вчерашний каравай черного хрустящего хлеба. В этом уютном уголке все наслаждались утренним кофе и теплым хлебом с повидлом, здесь замешивали тесто для лапши и хлеба, разбирали и нарезали овощи с огорода, а зимой, когда кухня была самым теплым помещением в доме, семья собиралась вместе и устраивала игры. Но Кристина почувствовала, что сегодня она услышит здесь плохую новость.

Стараясь унять бешено стучащее сердце, она скользнула на диванчик, держа руку в кармане пальто и стискивая камушек Исаака. Утром ома стирала белье; воздух пропитался запахом хозяйственного мыла, а окна все еще не отпотели. Мутти села напротив дочери. Несвойственная ей суровость делала более темными ее голубые глаза, искажала мягкие черты лица, заставляла губы плотно сжиматься. На ней был домашний фартук, надетый поверх платья цвета ореха, — в таком наряде она обычно ходила к Бауэрманам. Мать положила свои натруженные руки в рубцах от ожогов, полученных у плиты, перед собой на стол, и на лбу у Кристины выступила испарина.

— Мы больше не будем работать у Бауэрманов, — сообщила мутти с непривычной дрожью в голосе.

Кристина обомлела.

— Как? Почему?

— Вышел новый закон, — продолжила мать. — Он запрещает немецким женщинам работать в еврейских семьях.

У Кристины отлегло от сердца: эта новость не относится к ней и Исааку. Но потом она вспомнила прокламации.

— Ты имеешь в виду эти смехотворные плакаты? — спросила она. — Я не позволю каким-то дурацким законам указывать мне, где работать! — она встала, готовая улизнуть, но мать поймала дочь за запястье и удержала ее.

— Послушай меня. Кристина. Мы не можем ходить к Бауэрманам. Это противозаконно. И опасно.

— Мне надо поговорить с Исааком, — девушка вырвалась и направилась к двери.

— Nein! — закричала мать. — Я запрещаю!

В ее голосе звучал то ли страх, то ли решимость — Кристина не смогла разобрать, но что-то заставило ее остановиться.

— Герр Бауэрман вынужден закрыть свою практику, — более мягким тоном продолжила мать. — Ему больше не позволяется заниматься юриспруденцией. Если тебя поймают в их доме, то арестуют. В гестапо знают, что мы там работаем.

Кристина ничего не ответила. Она остолбенела, не веря своим ушам. Мать подошла и положила руки ей на плечи.

— Посмотри на меня, Кристина, — ее глаза увлажнились, но выражали непреклонность. — Новый закон также запрещает любые сношения между немцами и евреями. Я знаю, что ты неравнодушна к Исааку, но ты должна держаться от него подальше.

— Но он не чистокровный еврей!

— Для меня его национальность не имеет значения. Но для нацистов имеет, а законы пишут они. Мы должны повиноваться. Мне разрешили пойти туда в последний раз, чтобы забрать наше жалованье. Нам нужны деньги. Но ты со мной не пойдешь, ты поняла меня?

Кристина уронила голову на руки, пряча полные слез глаза. Как такое возможно? Все было так чудесно. Она подумала о Кати и Штефане: счастливцы, они не замечают происходящего, их единственная беда — чересчур заботливая мать Кати. И вдруг ей в голову пришла одна мысль. Она вытерла глаза и взглянула на маму.

— Передашь Исааку записку от меня?

Мутти плотно сомкнула губы, хмурясь все больше и больше. Немного помолчав, она убрала со лба дочери пряди волос.

— Думаю, это не повредит. Напиши поскорее, у меня мало времени. Но пока все снова не наладится, ты не должна его видеть.

Кристина повернулась, чтобы уйти, но мать удержала ее за руку:

— Тебе нельзя с ним встречаться. Ты понимаешь это?

— Ja,^[18] Mutti, — промолвила Кристина.

— Поторопись.

Кристина вихрем взлетела наверх в свою комнату и закрыла дверь. Несколько дней назад она украсила окна с расстекловкой, приклеив к каждому квадрату толстого мутного стекла листья осенних деревьев: золотого бука, желтого дуба, красного клена и оранжевого пекана. Сейчас это казалось ребячеством. Теперь убогая комната отражала ее внутреннее состояние: холодная и пустая, как пещера, сквозняки надвигающейся зимы уже проникают сквозь незаметные трещины в камне и сухом дереве. Всю обстановку составляли сосновый гардероб, узкая кровать, деревянный стол и стул, а вытертый ковер на плиточном полу дарил мало тепла и уюта.

Кристина достала камушек Исаака из кармана, зажала его в кулаке и приложила к сердцу, одновременно ища на столе бумагу и карандаш. В глубине выдвижного ящика завалялись два сложенных листа из школьной тетрадки, а огрызок карандаша нашелся между стопкой потрепанных книг и стареньким плюшевым медвежонком, который раньше рычал, если ему нажимали на животик, но теперь издавал только стон. Кристина бережно опустила камушек в передний правый угол ящика, взяла с полки книгу и подложила ее под бумагу.

Затем девушка села на кровать и полными слез глазами уставилась на чистый лист. Наконец она вытерла глаза и начала писать:

Милый Исаак!

Утром я была безмерно счастлива. Но теперь мне тяжело и страшно. Ты был прав во всем, что рассказывал мне о Гитлере и гонениях на евреев. Прости, что всерьез не прислушивалась к твоему мнению. Только что мама сообщила мне, что из-за нового закона мы больше не можем работать у вас. Она запретила мне видеться с тобой. Что же такое происходит? Пожалуйста, скажи, что мы найдем способ быть вместе. Я скучаю по тебе.

Люблю тебя,

Кристина

Она запечатала письмо в мятый конверт, который обнаружила в одной из книг, и отдала матери.

— Собери на стол, bitte, — попросила мутти. Она повесила фартук с обратной стороны кухонной двери и сунула руки в рукава черного шерстяного пальто. — Колбаски и лук готовы. Накрой сковороду и оставь на краю плиты, чтобы не остыло, — мать открыла ридикюль и положила письмо между кошельком и парой серых перчаток. — Если я не вернусь в течение часа, обедайте без меня.

Кристина стояла в коридоре и смотрела, как мать спешно спускается по ступеням. Боль и страх придавили ее, словно гранитная плита. Мама суетливо, что было совсем на нее не похоже, поправила шарф и воротник пальто; каблуки ее ботинок простучали через переднюю быстрее, чем обычно. Услышав, как входная дверь с тяжелым стуком закрылась, Кристина направилась в гостиную.

Гостиная служила одновременно столовой. Там стояли старинный кленовый буфет, где хранились книги, посуда и скатерти; дубовый обеденный стол, восемь разнородных стульев, набитый конским волосом диван, небольшой столик для радио и печь, работающая на дровах и угле. На стене между двумя окнами, обращенными на сад и улицу, висел гобелен, которым мама очень дорожила, — вышитый пейзаж изображал снежные вершины Альп, темные леса и бегущего оленя. Родители приобрели его в Австрии во время медового месяца. Из других украшений в комнате были только часы вишневого дерева с золотым маятником, принадлежавшие еще прапрабабушке Кристины.

Ома сидела на диване и штопала носок. Спутанный ворох чулок и исподнего белья на ее покрытых передником коленях напоминал пеструю кошку. Седые волосы бабушки были заплетены и уложены аккуратной баранкой вокруг головы, руки с набухшими венами размеренно двигались. Рядом с ней потрескивало и клекотало радио, мужской начальственный голос оглашал новые законы и распоряжения фюрера. Увидев Кристину, ома выключила радио, отложила шитье и похлопала по диванной подушке.

— Посиди со мной, лапушка, — пригласила она. — Du bist ein gates Mädchen^[19]. Видела маму?

— Ja, — кивнула Кристина, тяжело опускаясь на диван рядом с бабушкой.

— Для Германии снова настали тяжелые времена, — проговорила ома.

Кристина прижалась к ней, ища утешения на ее мягком плече, в знакомом запахе лавандового мыла и ржаного хлеба. Ома научила ее и Марию вязать и шить, и Кристина с нежностью вспоминала, как, сидя на диване возле бабушки, тихо напевавшей церковные гимны, мастерила из пряжи и тряпок одежду и одеяльце для куклы. Когда Кристина выросла, она всегда обращалась к бабушке за сочувствием, чтобы осушить слезы из-за содранного колена или успокоить уязвленное самолюбие после редких родительских нахлобучек. Мама не была холодной и нечуткой женщиной, но ее целиком поглощали заботы — она убирала, готовила и старалась прокормить семью из восьми человек. Ома же часами сидела рядом с Кристиной, ее нежные сухие пальцы ласкали раскрасневшиеся щеки внучки и убирали с нахмуренного лба непослушные пряди волос.

Но сегодня облегчить ее боль было невозможно. Кристина встала и выглянула из окна.

— А куда все делись?

— Мария с мальчиками ушли к железной дороге поискать угля, а дедушку я послала в поля насобирать листья одуванчиков на салат, а то скоро они отойдут.

Кристина представила, как опа в зеленой тирольской шляпе опирается трясущимися руками на трость и вытаскивает съедобный сорняк из холодной осенней земли. Дедушка наверняка разговаривает сам с собой или напевает, как бывает, когда он на кухне подкручивает разъехавшийся стул или разболтавшуюся дверцу буфета, только лишь ради того, чтобы быть рядом с бабушкой, пока та готовит обед или печет хлеб. К тому времени, когда он заканчивал починку, его рубашка, нос и щеки бывали все в муке, потому что ома то и дело отодвигала мужа со своего пути.

— Может, мне пойти поискать дедушку? — предложила Кристина.

— Мария с мальчиками приведут его к обеду, — ответила ома, бросая штопальное яйцо в рваный носок.

Кристина узнала теплый шерстяной носок из пары, которую она надевала зимой на ночь, когда приходилось укутываться, ложась в постель, поскольку угля до утра никогда не хватало. Ее пуховое одеяло совсем истончилось, и приходилось ждать, пока у семьи появятся деньги, чтобы купить мешок гусиных перьев у фермера Клаузе. Если посреди ночи ей приходилось вставать в туалет, холод ледяных половиц просачивался сквозь носки, и Кристина дрожала как осиновый лист, пока не возвращалась в постель под несколько покрывал. Пищи зимой, в отсутствие свежих овощей, козьего молока и куриных яиц, тоже недоставало. Теперь Кристина и ее мать остались без работы, и отныне она будет просыпаться не только в студеном доме, но и голодной.

Она закусила губу и отвернулась от окна. Узнать бы, когда Исаак прочтет ее записку. Девушка подошла к буфету и вынула восемь столовых тарелок. Сегодня по крайней мере в доме была еда.

Глава третья

Кристина глубоко вздохнула и попятилась к двери в столовую, держа в руках тяжелое овальное блюдо с поджаристым луком и шипящими колбасками. Она нажала локтем на ручку и вошла в шумную комнату, надеясь, что мама вернулась от Бауэрманов и сидит за столом вместе со всей семьей.

В глубине души она знала, что сначала мутти обязательно зашла бы на кухню, повязала передник и помогла подавать обед. Но сегодня нельзя быть уверенной ни в чем. Мысли девушки блуждали, и простые действия — разложить столовые приборы, помыть листья одуванчиков, которые собрал опа, смешать масло и уксус для заправки, разогреть мясо — занимали все ее внимание. Мутти отсутствовала слишком долго. Вдруг она передумала передавать Исааку записку? Вдруг его не было дома? Вдруг он не стал отвечать? Вдруг гестапо арестовало мутти за то, что она пошла в тот дом? Вдруг они нашли записку, схватили Исаака и теперь направляются за ней?

На нетвердых ногах она поднесла блюдо к столу. Столовая гудела, как улей, — опа шумно, утробно хохотал, ома и Мария подтрунивали над ним, Генрих и Карл задирали друг друга, а отец что-то бубнил. Кристина запнулась о дедовскую трость, прислоненную к углу стола, и палка с громким стуком упала на деревянный пол. Стиснув зубы, девушка опустила блюдо на стол. Родные не обратили на нее внимания и продолжали гомонить. Она поставила трость в угол и подошла к окну посмотреть, не видно ли матери. Мальчики заливались смехом и пихали друг друга, и Кристина едва сдерживалась от того, чтобы ударить кулаком по столу и прикрикнуть на них.

— Садись, Кристина, — позвал ее фатер^[20]. — Мама скоро придет.

Кристина послушалась. Она попыталась разглядеть в волосах отца следы цементной пыли — верное свидетельство того, что он нашел работу. Но его мужественное загорелое лицо и мозолистые руки были чисты, а в карих глазах застыла тревога.

В отличие от мутти, принадлежавшей к исконно немецкому роду, фатер происходил из итальянской семьи, потому-то он и Генрих были чернявыми. Веснушчатый Карл, как и сама Кристина, пошли в бабушку с дедушкой: те тоже когда-то были голубоглазыми блондинами, пока от возраста и жизненных неурядиц глаза у обоих не выцвели, а волосы не поседели. Все терялись в догадках, от кого мутти унаследовала рыжую гриву, но она частично передала это свойство Марии, имевшей длинные, до талии, волосы пшеничного цвета.

— Генрих, Карл, угомонитесь, — повысил голос отец. — Бабушка произнесет Danksagung^[21].

Мальчики перестали возиться и повернулись к столу, послушно сложив ладони на коленях. Мария битых полчаса скребла их руки и лица, но под ногтями у них все же осталась черная кайма, хотя они насобирали только шесть крохотных кусочков угля. Фатер молча подождал, пока сыновья успокоятся, затем кивнул бабушке. Кристина склонила голову. Она спрятала большой палец в кулаке и прислушивалась, не поднимается ли мама по лестнице.

— Der Herr…^[22] — начала ома.

В это мгновение раздались тяжелые удары во входную дверь. Кристина вздрогнула, а ома прервала молитву. Все в изумлении вытаращили глаза: хотя обедали сегодня поздно, но все равно в этот час к ним никто не ходил. По всей Германии время между полуднем и двумя часами отводилось для самой важной трапезы — обеда. Магазины и учреждения открывались после перерыва ровно в два часа, ни минутой раньше. Кристина и отец разом встали с места.

— Я посмотрю, кто это, — сказал фатер. — Оставайся здесь, Кристина. Начинайте есть. Мы и так припозднились с обедом.

Кристина опустилась на стул и, стараясь дышать спокойно, размышляла, стали бы стучать гестаповцы. Мария положила на тарелки бабушке и дедушке горячие колбаски и горсть лука. Провожая отца взглядом, Кристина передала бабушке миску с салатом из одуванчиков. Лишь только фатер вышел из комнаты, она вскочила и подбежала к окну.

На улице стоял черный военный грузовик. Дрожащие трубы позади высокой кабины изрыгали серые столбы дыма. На дверцах был изображен железный крест с белой окантовкой, крытый кузов был обтянут красным флагом с черной свастикой. Два человека в стальных шлемах и черной униформе выгружали из кузова темные коробки и передавали их четырем другим солдатам.

Кристина узнала форму СС — так называемые охранные отряды нацистов — и вздохнула с облегчением. Это было не гестапо. Она растворила окно и выглянула на дорожку между садом и домом. У дверей один из эсэсовцев разговаривал с отцом. Отсюда Кристина видела, что темные коробки — это радиоприемники.

Она услышала, как отец сказал:

— Nein, — затем взял радио и поблагодарил: — Danke schön^[23].

— Heil Hitler!^[24] — отчеканил солдат, вскидывая руку. Неудивительно, что девушка не услышала ответа отца. Эсэсовец широким решительным шагом направился к грузовику.

Кристина видела, что солдаты ходят от дома к дому с приемниками в руках. Трое из них вернулись к грузовику со старыми аппаратами — точно такой же стоит у них на белой кружевной салфетке на столике возле дивана. Через несколько минут все солдаты сбежались к бронемашине, как крысы к куску лимбургского сыра, и исчезли в кабине и крытом кузове. Водитель завел двигатель, и грузовик стал взбираться вверх по холму; массивные шины медленно ползли по булыжнику, как гигантские гусеницы.

В эту минуту из-за угла старого амбара показалась мутти с висевшим на руке ридикюлем. Она с удивлением следила взглядом за машиной. Грузовик удалился, и Кристина закрыла окно. Она колебалась, как лучше поступить: сесть и начать есть или побежать встретить мать у дверей. Фатер полагал, что, если подчиняться новым распоряжениям властей, неприятности обойдут семью стороной. Узнай отец, что Кристина написала записку Исааку, он бы рассердился, и разгневался бы еще больше, если бы ему стало известно, что мутти согласилась передать ее.

— Кристина, — окликнула сестру Мария. — Обед стынет.

Кристина отодвинула стул и села, уверенная в том, что домочадцы видят, как колотится под платьем ее сердце. Она окинула стол взглядом, не понимая, почему вдруг все смолкли. Опа склонился над тарелкой и жевал пишу беззубым ртом. Ома нарезала для Карла мясо на кусочки, а мальчики раскачивали под стульями ногами в носках и кусали жареные колбаски. Одна только Мария, нахмурившись, смотрела на сестру и задумчиво жевала листья одуванчика.

Наконец она вытерла губы салфеткой и прошептала:

— Что с тобой?

Кристина не успела ответить: в комнату вошел отец с орехово-коричневым радиоприемником в руках. Он остановился у стола, покачивая головой. Все оторвались от еды и ждали объяснений.

— Выдерни радио из розетки, Кристина, — велел отец. Он поставил новый приемник на стол.

— Что еще за новости? — удивилась ома.

Кристина встала и отключила старый аппарат. Тогда фатер снял его со столика и поставил на диван.

— Прочитай, что здесь написано, — отец протянул Кристине яркий оранжевый ярлычок, привязанный к рукоятке настройки.

— Народное радио, — Кристина начала читать вслух. — Обращаем ваше внимание, что, слушая зарубежные радиостанции, вы совершаете преступление против национальной безопасности. Неподчинение приказу фюрера карается заключением в тюрьму и каторжными работами, — она в недоумении взглянула на отца, но тот хранил молчание, а лицо его выдавало сильный гнев.

— Что все это значит? — поинтересовалась Мария.

Тут в комнату стремительно вошла мутти, завязывая за спиной тесемки фартука. Лицо ее пылало, глаза были мокрыми и красными, но она улыбалась родным.

— Кто хочет горячего чаю? — спросила мать. Увидев, что муж и дочь стоят у противоположного конца стола, она осеклась. — Что-нибудь случилось? Что здесь делали эсэсовцы?

— Садись за стол, — ответил отец. — У нас есть все, что нужно.

— Ты сегодня закончила работу пораньше? — осведомилась Мария.

— Я все расскажу позже, — мутти погладила Карла по голове.

Кристина не отрываясь смотрела на мать в надежде, что та подаст знак: она передала Исааку записку, он написал ответ — хоть какой-то намек на то, что мутти видела его. На мгновение их глаза встретились, но мать отвела взгляд, отодвинула стул и села.

— К нам заявились гитлеровские марионетки, — объяснил фатер. — Они раздают радиоприемники. Прежние коротковолновые можно настроить на любую европейскую станцию. Но эти принимают только два канала, которые контролирует нацистская партия. Спрашивали, нет ли у нас аппарата. Я сказал — нет, — он обратился к Генриху и Карлу: — Вы знаете, почему я так ответил?

Мальчики помотали головами.

— Потому что мы можем использовать этот приемник для растопки. Пользоваться им теперь запрещено. Если узнают, что мы его сохранили, нам грозит тюрьма. Пойду сразу брошу его в печь на кухне, чтобы согреть воду для мытья посуды. — он взял радио и вышел из комнаты.

Кристина поняла этот маневр: Генриху и Карлу ни к чему знать лишнее. Они еще слишком малы и не умеют хранить секреты. Фатер собирался припрятать старое радио. У нее закружилась голова. Она взяла блюдо с колбасками.

— Подогреть тебе Bratwurst? — спросила она у матери в надежде, что та пойдет с ней в кухню.

— Nein, danke, — отказалась мутти, беря блюдо из рук дочери, — еще не остыло.

Она насадила на вилку колбаску и соскребла себе на тарелку остатки лука. На ее худом бледном лице упорно боролись страдание и беззаботная улыбка, вымученная ради спокойствия семьи.

— Ничего дурного не случилось? — тихо поинтересовалась ома.

— Nein, — ответила мутти. — У герра Бауэрмана возникли затруднения с нашим жалованьем, только и всего. А фрау Бауэрман в полной растерянности. Из прислуги остались только трое. Она попросила меня составить список того, что находится в погребе и в кладовой. Все это очень затянулось, мать наконец прямо взглянула на Кристину. — Исаак тоже был дома, он помогал отцу перевозить документы из конторы.

У Кристины перехватило дух.

— Ты говорила с ним?

Мутти не успела ответить: в комнату вернулся фатер. Мать взяла вилку и стала есть. Отец сел за стол. Лицо его было багровым, плечи бессильно опущены.

— Если бы другие партии не тратили все силы на политическую борьбу, — сердито проворчал он, — и страна не попала в такой экономический хаос, не случилось бы всего этого бедлама! Старик Гинденбург устал сопротивляться, иначе он никогда бы не назначил Гитлера канцлером. Народ не избирал этого безумца! А теперь, уничтожив всю оппозицию, он навязывает национал-социализм как новую религию. Не задавай вопросов. Подчиняйся приказам. А не то от тебя мокрого места не оставят! — Он хватил кулаком по столу, и все вздрогнули от неожиданности. Тарелки задребезжали, и ома приложила руку к сердцу. Мать обняла заплакавшего Карла.

— Надо надеяться на лучшее, — проговорила она.

— Но он позволил гестапо хватать всех, кто критикует его. Скоро они всё возьмут под контроль! Сначала нам указывали, что читать, теперь нам диктуют, что слушать. Свободных газет уже не осталось, а теперь они взялись за радио!

Мутти покашляла и нахмурилась.

— Сейчас мы собрались все вместе за обедом и должны быть благодарны за то, что у нас такая хорошая семья.

— За подобные разговоры тебя упекут в кутузку, — предупредил зятя опа, разводя узловатыми руками с набухшими голубыми венами.

Предостережение деда напомнило Кристине о статье, которую она читала в нацистской газете Völkischer Beobachter — «Народный обозреватель»: «Пусть запомнит каждый: тот, кто посмеет поднять руку на государство, подлежит смерти».

Отец всегда был прямолинеен, однако раньше Кристина не придавала этому значения. Но несколько месяцев назад мать строго-настрого велела ей и Марии держать свое мнение при себе, а при посторонних высказываться с крайней осторожностью. Можно поддерживать легкую беседу о погоде, сплетничать, даже говорить о кавалерах — о чем угодно, кроме политики. Тогда Кристина только плечами пожала: с чего это мама решила, что две молоденькие девушки станут интересоваться такой скукотищей?

Фатер вздохнул.

— Простите меня. Мама права: сейчас не время толковать о мировых проблемах, — он отрезал кусок от холодной колбаски, положил его в рот и постарался улыбнуться.

— Vater, — слабым голосом произнес Генрих. — Вчера в школе нам задали нарисовать семейное древо. Учительница сказала, фюрер хочет знать, есть у нас в семье евреи или нет. Она сказала, мы должны быть послушными, а то попадем в беду. И еще она сказала, родители должны принести документы о рождении, браке и крещении.

Отец перестал жевать и с возмущением покачал головой. Опа положил себе еще салата из одуванчиков, затем передал миску зятю, словно не слышал ни слова из того, что сказал внук.

— Не волнуйся, — успокоила сына мутти. — Мы тебе поможем.

Фатер сдержал негодование, и обед закончился в полном молчании. Кристина заставила себя поесть и стала ерзать на стуле, ожидая, когда мутти начнет убирать со стола. Как только мама отерла губы и встала, Кристина схватила блюдо и побежала за ней в кухню.

— Я принесла записку от Исаака, — проговорила мутти. Она протянула руку к карману пальто, висевшего с внутренней стороны двери. — Но это в последний раз. Отец не должен об этом узнать. Исааку я сказала то же самое. Вы не будете общаться, пока все это не закончится. Я понятно выразилась?

— Ja, Mutti. Vielen Danke^[25]. — Кристина крепко зажала в кулаке письмо. — Можно я пойду в свою комнату?

— Иди. День предстоит долгий.

Кристина взбежала по лестнице в свою комнату и закрыла за собой дверь. Потом села на кровать и надорвала конверт.

Милая моя Кристина, встретимся в переулке позади рыночного кафе сегодня вечером в 11 часов. Будь осторожна. Смотри, чтобы тебя никто не видел.

Люблю тебя,

Исаак

Кристина повалилась спиной на кровать, страстно прижимая к груди записку. Как пережить оставшиеся до встречи восемь часов?

Через несколько минут, когда Кристина прятала плотно скрученную записку Исаака в распустившийся шов на боку плюшевого медвежонка, в дверь ее комнаты постучали. Она вздрогнула от неожиданности, одним пальцем затолкнула послание внутрь игрушки, снова посадила потрепанного мишку на стол и вытерла щеки, потом набрала в грудь воздуха и, стараясь казаться спокойной, произнесла:

— Да?

— Это я, — откликнулась из-за двери Мария мягким голосом. — Можно войти?

Кристина открыла гардероб и сделала вид, будто наводит там порядок.

— Входи! Открыто!

Мария скользнула в комнату, прикрыла за собой дверь и села на край кровати, сложив на груди руки, чтобы согреться.

— Что происходит? — поинтересовалась она. — Весь обед ты вела себя как перепуганная курица, а теперь прячешься в своей комнате.

Кристина вытащила из шкафа платье и перекинула его через спинку стула.

— Ничего я не прячусь. Просто разбираю вещи. Думаю, я могу отдать тебе пару платьев. Так надоело носить одно и то же!

Мария встала и сняла платье со стула.

— Правда? Например, вот это? Твое любимое?

Кристина взглянула на свое синее воскресное платье из мягкого хлопка, присборенное в талии и с вышитым воротником. Она действительно любила его, и Мария это знала.

— Nein, — она забрала платье у сестры. — Не это. Я же говорю: я только разбираю свой гардероб.

— Mutti рассказала мне, почему пришла с работы рано, — сказала Мария. — Но это не объясняет, почему ты на взводе.

— К Бауэрманам могли прийти из гестапо! — Кристина понадеялась, что насупила брови убедительно. — Они могли арестовать Mutti!

— Но ведь теперь-то она дома, — возразила Мария. — Ей ничто не угрожает, — Мария подошла ближе и положила ладонь на руку сестры, слегка наклонив голову и глядя чутким взглядом. — Помнишь, как вам велели принести в школу ветку груши и три марки? Твоя учительница хотела, чтобы из ветвей вырезали флейты и все научились играть. Ты принесла ветку, но Mutti и Vater не смогли выкроить лишние три марки. И у всех в твоем классе были флейты, кроме тебя. Но вместо того чтобы плакать, ты начищала перила и подметала лестницу, хотя накануне была генеральная уборка. Mutti думала, что ты хочешь ей помочь, но я-то знала, в чем дело. Я видела, как ты грустила. Ты заняла себя делом, чтобы не сидеть и не рыдать. К тому же мне прекрасно известно: у тебя не так много платьев, чтобы их разбирать, а тем более нет ничего лишнего, чтобы отдать мне. Знаю, они тебе до смерти надоели, но в ближайшее время ома не сможет сшить новых. Расскажи, что случилось на самом деле.

Кристина поникла, тяжело опустилась на кровать, стискивая у груди синее воскресное платье.

— Исаак любит меня, — промолвила она, и смешанное чувство сумасшедшей радости и неуемной горечи стеснило ей дыхание.

Мария охнула.

— Почему ты так думаешь? Как ты узнала?

— Он признался мне. Сегодня утром.

Мария рассмеялась и шлепнулась на кровать рядом с ней.

— Ты сказала, что тоже любишь его?

— Ш-ш-ш! — Кристина накрыла рукой рот сестры. — Vater услышит!

Мария отняла руку Кристины.

— Прости, — прошептала она. — Так что же? Ты призналась ему? Он поцеловал тебя?

Кристина закусила губу, улыбаясь и кивая; на глаза набежали слезы.

— Он поцеловал тебя! — Мария разве что не визжала от ликования. — Сколько раз? И что ты почувствовала?

— Ш-ш-ш! — снова предупредила ее Кристина.

Мария закатила глаза.

— Извини! — тихо проговорила она. — Я просто в восторге и думала, что ты тоже! — но тут она заметила, что Кристина плачет, и лицо ее омрачилось. Она взяла сестру за руку. — Исаак чем-то обидел тебя? Если так, то плевать мне на гестапо, я пойду к нему и устрою знатную выволочку!

Кристина потрясла головой:

— Nein. Дело совсем не в этом.

— Ну тогда я ничего не понимаю. Я думала, ты будешь счастлива!

К горлу Кристины подкатил ком. Как объяснить, что один и тот же день стал одновременно самым счастливым и самым ужасным в твоей жизни? Мария всегда знала о чувствах Кристины к Исааку. Она догадалась, что сестра влюблена в молодого Бауэрмана в тот же миг, что и сама Кристина. Тогда девушка пришла домой, очарованная карими глазами и глубоким голосом Исаака, с упоением вспоминая, как он улыбался ей в освещенном солнцем саду. В животе разливалось приятное тепло, она погрузилась в свои грезы и была непривычно тихой, когда помогала Марии чистить на кухне картошку. Наконец сестра подтолкнула ее локтем: «Как его зовут?» — «Кого?» — спросила Кристина, очнувшись от задумчивости. «Того, из-за кого ты так глупо пялишься в пустоту», — засмеялась Мария.

В конце концов Кристина во всем созналась, взяв с сестры обычную их клятву хранить тайну: «Свидетель Бог, включая всех, отмены нет». Выдуманная ими фраза означала, что Мария клянется перед богом и не может взять клятву назад, потому что она касается всех находящихся в комнате и не отменяется скрещенными пальцами или нашептанными на ухо признаниями. Это было их самое крепкое обещание друг другу. До сей поры Мария держала слово и молчала о любви Кристины к Исааку, так же как не разболтала о том, что в двенадцать лет Кристина и Кати тайком бегали гадать к цыганам, разбившим лагерь в лесу, и хранила в секрете, что старшая сестра разлила единственный флакон маминых духов на ковер в спальне. Но все это случилось давно, когда они были еще детьми, и жили они тогда в другом мире, где нацисты не устанавливали правила. Теперь все было иначе — свобода, а может быть, и людские жизни оказались под угрозой.

Кристина подумала о записке Исаака, спрятанной в немом медвежонке. От мысли о том, что скоро она тайком увидится с Исааком, по всему телу ее проходил электрический разряд восторга и страха. Она едва сдерживала возбуждение. Скорее бы Мария сошла вниз, а не то Кристина выдаст себя. Ей пришло в голову, что, наверно, так же чувствуют себя сумасшедшие, испытывающие одновременно сладостный экстаз и глубокое несчастье, поминутно готовые то ликовать, то бросаться в слезы и неспособные никому объяснить свое состояние. Как бы ей хотелось рассказать Марии о записке Исаака и об их тайном свидании, но она боялась, что теперь, в нагнетаемой нацистами атмосфере всеобщего страха, Мария, чтобы защитить сестру, выдаст ее секрет родителям. Поэтому она рассказала о поцелуе в яблоневом саду, о том, какие сильные у Исаака руки и какие нежные губы, да еще о неожиданном приглашении на вечеринку, которую ей никогда не дозволялось посещать. Хранить свою тайну было тяжело, но наэтот раз даже их страшная клятва не могла служить порукой. Рисковать нельзя.

— Если ты не работаешь в их доме, это не значит, что ты не можешь видеться с ним! — воскликнула Мария. — Влюбленного человека ничто не остановит!

— Нацисты любого могут остановить.

— О чем ты?

— Mutti не рассказала тебе о новом законе, да? — спросила Кристина. — О том, который запрещает нам с Исааком быть вместе, потому что он еврей?

Мария вытаращила глаза и раскрыла рот.

— Oh nein! — воскликнула она, колотя кулаками по коленям. — Как такое возможно? Scheisse^[26], кем эти дерьмоголовые себя возомнили?

Несмотря на тоску в сердце, с губ Кристины сорвался дурацкий смешок. Это было все равно что услышать бранные слова от бабушки. Мария никогда не сквернословила. Она старалась во всем быть доброй христианкой, исправно посещала церковь и напоминала всем членам семьи прочитать перед сном молитву. Отца она всегда журила за крепкие выражения.

— Что смешного? — удивилась Мария.

— Извини, — сказала Кристина, — меня просто позабавило, как ты ругаешь нацистов…

— А разве я не права, что у них головы дерьмом набиты?

— Как бы не хуже, — согласилась Кристина. — Только будь осторожна. Не вздумай говорить ничего такого другим людям.

— Я знаю, — заверила Мария и обняла сестру. — Просто все это сводит меня с ума! Я ничего не понимаю!

— Я тоже, — вздохнула Кристина.

Мария слегка покачивала старшую сестру в своих объятиях, и Кристина уже не в первый раз подумала, какой нежной матерью однажды станет Мария. Нет сомнений, в своих детях она души не будет чаять. Мария всегда объятиями встречала отца с работы, целовала синяки и шишки младших братьев. Она была самым любвеобильным человеком в окружении Кристины и не стеснялась проявлять свои чувства. Но теперь объятия были единственным утешением, которое сестра могла предложить Кристине. Как и все остальные, Мария не находила слов, когда речь шла об уму непостижимых действиях нацистов.

— Не волнуйся, — проговорила Мария. — Это не может продолжаться долго. Такого просто не бывает. К тому же любовь преодолевает все препятствия, ведь правда?

Глава четвертая

Вечером, в десять сорок пять, Кристина с замиранием сердца открыла дверь своей комнаты и прислушалась. В руке она сжимала талисман Исаака. Поначалу ей показалось, что в доме тихо и родные крепко спят в своих постелях, но вдруг внутри у нее все оборвалось. В гостиной работало радио — яростный жестяной голос пронзал безмолвие ночи. Впервые на памяти Кристины родители бодрствовали после десяти часов.

Два часа назад она спускалась, чтобы пожелать родным спокойной ночи, и была уверена, что все собираются ложиться. Ее удивило, что отец с матерью сидят в гостиной вместе с бабушкой и дедушкой — фатер и опа за столом, ома и мутти на диване, — пьют теплое пиво и слушают новое радио. Еще одна бутылка подогревалась на печи. Кристина постояла у отцовского стула и послушала рявкающий голос Гитлера. Хоть бы он закончил свою тираду и родители пошли спать.

«Я лично принимаю на себя командование всеми вооруженными силами! — выкрикивал Гитлер. — Мы успешно завершили Anschluss, присоединение Австрии к Германии, и моя родина наконец вернулась на круги своя. После многих лет преследований и гнета этнические немцы в Судетской области стали гражданами великой Германии. Вскоре наша главенствующая арийская раса получит Lebensraum — жизненное пространство, которого мы заслуживаем!»

— Этот безумец хочет захватить весь мир, — проговорил опа.

Ома шикнула на него и наклонилась вперед. Мутти усталыми опухшими глазами взглянула на Кристину.

— Мальчики заснули? — шепотом поинтересовалась она.

— Ja, и Мария тоже, — ответила Кристина, надеясь, что мутти не заметит, как часто она дышит.

Девушка полагала, что к тому времени, когда она украдкой выскользнет из дома, все будут спать глубоким сном, но родные были так поглощены радиотрансляцией, что казалось, собирались сидеть тут всю ночь.

— У тебя усталый вид, — сказала мутти. — Почему ты не ложишься?

— Уже ложусь. Хотела пожелать вам gute Nacht^[27].

Мутти встала и обняла дочь.

— Если услышишь в нашей комнате старое радио, не волнуйся, — шепнула она Кристине на ухо. — Но дай знать, если будет слишком громко.

— Хорошо, — кивнула Кристина, хотя она бы предпочла, чтобы отец сжег старый приемник в печи.

Родители спрятали его под своей кроватью в небольшом деревянном ящике и прикрыли сложенными покрывалами, чтобы создавалось впечатление, будто это сундук с бельем. Еще один повод для беспокойства. Кристина уже чувствовала, как теряет власть над происходящим, как уходит почва из-под ног и как ее бросает на поворотах судьбы, словно соломинку, подхваченную бурей.

Изображая интерес и пытаясь не выдавать своего беспокойства, она заставила себя выслушать еще несколько минут напористой речи. Когда ее терпение иссякло, она поцеловала родителей и бабушку с дедушкой на ночь, поднялась в свою спальню и прямо в платье забралась под одеяло на случай, если мама заглянет проведать ее.

В тот день время тянулось мучительно медленно, хотя Кристина пыталась занять себя делом: чистила курятник, выдергивала из земли в саду засохшие растения и осенние сорняки. Теперь, вглядываясь в темноту коридора, она опасалась, что кто-нибудь из родных может неожиданно выйти из гостиной и застигнуть ее в тот момент, когда она станет тайком спускаться по лестнице. Пока глаза девушки привыкали к темноте, сердце выпрыгивало из груди. Затем, стараясь даже не дышать, она схватилась за перила и тихонько зашагала со ступеньки на ступеньку. Каждый скрип звучал в пустом коридоре как выстрел, и она замирала, готовая бегом броситься вниз, если дверь гостиной откроется. Целую вечность Кристина добиралась до первого этажа. Внизу она подошла к двери погреба позади лестничной площадки и, встав на цыпочки, стала вслепую ощупывать узкую деревянную притолоку в поисках лежавшего там запасного ключа. Отыскав его, Кристина сунула ноги в ботинки, отперла входную дверь и выскользнула в прохладу ночи.

Наконец она вырвалась на свободу и, стараясь ступать бесшумно, поминутно оглядываясь по сторонам, заторопилась по залитой лунным светом улице. В холодном воздухе витали струйки пара от ее дыхания, за ее бегущей фигурой клубилась туманная дымка, похожая на тающие остатки потерянных душ. Обходя желтые лужи света, который проливали на лоснящийся булыжник фонари, Кристина свернула налево к подножию холма и замедлила шаг — теперь она была на безопасном расстоянии от дома. Здесь и там в окнах фахверковых домов горел свет, и видно было, как ссутулившиеся фигуры, собравшиеся вокруг радиоприемников, курят, пьют, жестикулируют, а их тени пляшут на стенах гостиных, словно персонажи шатентеате^[28]. Кристина поспешала от одного высокого дома со щипцовой крышей до другого, почти вжимаясь в стены зданий и гранитные балюстрады.

Девушка миновала еще шесть кварталов, где ее одинокие шаги гулко отзывались на широких каменных улицах, когда вдруг почувствовала, что за ней кто-то идет. Она пошла медленнее и затаила дыхание, готовая броситься наутек. Позади нее раздалось утробное мяуканье, и у Кристины вырвался вздох облегчения. Она обернулась: рыжий кот, задрав хвост, выгибал спину и потягивал лапы — казалось, он пробирался по тротуару на цыпочках. Девушка шикнула на зверька. Преследователь перебежал через дорогу и исчез в темном переулке.

Пройда последний квартал, Кристина пересекла городскую площадь, вошла в узкую улочку и свернула в полумрак за рыночным кафе. По неровному мощенному булыжником переулку были разбросаны лужи от прошедшего вечером дождя, блестевшие, как разлитое масло. Исаак сидел на ступенях черного входа в кафе, полная луна отражалась в луже у его ног. Увидев Кристину, он вскочил.

— Все хорошо? — спросил он.

Девушка бросилась к нему в объятия.

— Теперь да, — порывисто дыша, проговорила она.

Тревога, переполнявшая ее весь день в ожидании встречи, мгновенно улетучилась, когда Исаак поцеловал ее в щеку, в лоб и наконец в губы. Когда он остановился и посмотрел ей в лицо, она едва могла различить в глубоком мраке знакомые черты. Позади него на стену падал голубой столб лунного света. Кристина потянула его туда.

— Что ты делаешь? — спросил молодой человек, сопротивляясь.

— Иду к свету. Хочу видеть твое лицо.

— Nein. Нас могут увидеть.

— О, — она подалась к нему, — прости, я не подумала об этом.

— Тебя никто не заметил?

— Nein. На улицах пусто.

— А ты сказала кому-нибудь?

— Конечно нет. Ты не доверяешь мне?

— Не в том дело, — Исаак привлек ее к себе. — Как только твоя мама ушла, к нам заявились гестаповцы. Они проверили у оставшейся прислуги паспорта, чтобы убедиться, что теперь у родителей работают только евреи. У отца забрали все бумаги, юридические документы, письма, списки адресов — всё.

— Но это долго не протянется, — начала успокаивать его Кристина. — Люди не станут мириться с такими порядками. Скоро все будет по-прежнему.

— Nein, Кристина, не будет. Отец пытается уговорить мать уехать в Америку. Мой дядя уже там, а бабушка с дедушкой, тети и двоюродные братья и сестры вернулись в Польшу. Но мама отказывается уезжать. Ее родители и сестры все еще в Берлине, а брат в Гамбурге. Мама думает, что раз сама она наполовину немка и к тому же исповедует христианство, то нашу семью не тронут.

— Она права. Зачем Гитлеру вредить гражданам Германии?

— Даже для тебя опасно встречаться со мной! — слишком громко воскликнул Исаак. Спохватившись, он понизил голос: — Закон запрещает отношения между немцами и евреями.

— Знаю, — Кристина положила голову ему на грудь. — Мама предупредила меня. Но это какая-то бессмыслица. Твоя мама абсолютно права: вы, в конце концов, граждане Германии, да и семья у вас наполовину христианская. Что же касается твоих бабушек и дедушек, то они здесь совершенно ни при чем.

— Нацисты придерживаются другого мнения.

— Что же нам делать? — в отчаянии спросила девушка. — Я не могу без тебя.

— Не знаю, — в его голосе безошибочно угадывалось раздражение из-за безысходности.

Она попыталась заглянуть ему в глаза, скрытые глубокой тенью. Но Исаак прижался губами к ее губам, и она затрепетала от наслаждения, перемешанного со страхом. Когда их уста разделились, Кристина, едва дыша, заговорила первая.

— Будем встречаться здесь каждый вечер.

— Nein, это опасно.

Она не хотела, чтобы он выпускал ее из объятий, но Исаак отстранился и прислонился к оштукатуренной стене кафе. Девушка с замиранием сердца ожидала, что скажет возлюбленный. Наконец он вздохнул и произнес:

— Не чаще одного раза в неделю. И даже в таком случае мы сильно рискуем. Но сначала я хочу убедиться, что ты осознаешь, какую большую опасность навлекаешь на себя. Я должен знать, что ты отдаешь себе в этом отчет. Нельзя говорить об этом никому — ни лучшей подруге, ни даже сестре.

— Я никому не скажу. И никто ничего не заметит.

Он протянул к ней руки, и она прижалась к нему, крепко ухватившись за его мускулистые плечи.

— Когда мы будем вместе, — прошептала Кристина, — мы будем смотреть только друг на друга и не замечать уродливый мир вокруг нас.

Исаак снова страстно приник к ее губам. Она хотела раствориться в его руках, перенестись вместе с ним в другое место и время, вернуться в утро того дня, когда все в мире, казалось, стояло на своих местах. Но он отпрянул и проговорил:

— Тебе лучше идти.

— Постой, — Кристина сунула руку в карман. — Твой камушек.

— Оставь его себе. Чтобы не забывать меня.

— Я никогда тебя не забуду, — девушка положила камень в его ладонь. — Это твой талисман. Сейчас ты нуждаешься в нем больше, чем я.

Исаак поцеловал ее и убрал амулет в карман.

— Надеюсь, однажды все это станет лишь воспоминанием, как моллюск, который оставил отпечаток в этом камне. Встретимся здесь же ровно через неделю. Ты сможешь прийти?

— Я приду.

Потом они опять целовались, долго и пылко, и Кристине хотелось, чтобы это никогда не кончалось. Когда они простились, молодой человек повернулся, зашагал в противоположную сторону узкого каменного коридора и исчез за серым углом кафе. Она помедлила, дрожа всем телом и слушая, как тают вдали его шаги, надеясь, что он обернется или вернется назад. Но мало-помалу тихая ночь стала безмолвной, и Кристина поняла, что Исаак ушел. Ледяной страх и одиночество сковали ей сердце, она вышла из переулка, пересекла пустую площадь и поспешила домой.

Мириады мерцающих звезд испещряли небо над ее домом. Кристина остановилась и посмотрела на окно гостиной. Свет все еще горел, и на стене отражались слабые тени — отец откинулся в кресле, опа опустил подбородок на грудь и дремал. Что бы подумали родные, если бы узнали, что она не спит, а стоит здесь одна на темной улице? Что бы они сказали про ее встречу с Исааком в холодном, сыром переулке?

Войдя в дом, девушка медленно затворила тяжелую входную дверь и стала осторожно подниматься по ступеням. На каждой ступени она останавливалась и прислушивалась. Ее удивляло, что родители до сих пор не спят и слушают настырный жестяной голос Гитлера. Несмотря на благополучное возвращение домой, тоскливое чувство страха не утихло, а прочно обосновалось в животе, как старый валун на дне озера.

Глава пятая

В течение следующих недель стены города обклеивали все новыми и новыми плакатами. В одном из них заявлялось: «Вся Германия слушает фюрера по „Народному радио“». Другой изображал Гитлера с расправленными плечами и упертой в бок рукой, смотрящим вдаль, а внизу шла надпись: «Один народ, один рейх, один фюрер». Самые свежие агитки вывесили около булочной, мясной лавки, у всех магазинов и церквей. На них красовалась привлекательная светловолосая семейная пара с двумя белокурыми розовощекими детьми. Подпись гласила: «Выбирай подходящего супруга — рада здоровья, народа и партии!». Глядя на идеальную арийскую семью, счастливо улыбающуюся с каждой стены, Кристина подумала о последнем постановлении, выпущенном нацистами: списке неприемлемых имен для новорожденных.

«Что дальше? — рассуждала она. — Гражданам Германии будут диктовать, что им есть и носить?»

По вечерам, когда она пробиралась по пустынным улицам на свидания с Исааком, нацистские плакаты светились в темноте, как именинные свечи в склепе. Кристина боролась с искушением сорвать их, отнести домой и сжечь в печи. Если ее поймают, она всегда может сказать, что сделала это из-за отсутствия дров и угля. Но страх побеждал гнев, и девушка старалась не замечать омерзительные прокламации.

Навязчивые идеи ни к чему не приведут. Только время было ее союзником, ибо оно одно командует переменами. Надо переждать. Рано или поздно Гитлера свергнут или нацисты образумятся. Какая злая насмешка судьбы: всего неделю назад Кристина сгорала от нетерпения узнать, какие приключения ей предстоит пережить. Она бы ни за что не поверила, что будет бегать на полуночные рандеву, потому что любить запрещено законом. Но она отказывалась уступать горькой жалости к себе.

Кристина считала дни от одного тайного свидания до другого, вспоминая нежные поцелуи Исаака и то, как поднимается уголок его рта, когда он улыбается. Хотя они открыто признались друг другу в любви, их первые встречи были краткими и неловкими. Часто после приветствия и первых слов «Я скучал» — «Я скучала» оба смущенно замолкали, не зная, что еще сказать. Мир разительно изменился в течение нескольких недель, и казалось бессмысленным разговаривать о будничных вещах. Единственным, что имело смысл, единственным, что они понимали, были их чувства друг к другу. А для этого слов не требовалось. С каждой встречей они все больше раскрепощались. Вскоре разговор потек свободнее, молчание перестало быть тягостным, объятия сделались более смелыми, а поцелуи более пылкими.

— Ночью совсем несложно остаться незамеченным, — сказала Кристина во время их четвертой встречи. — На улицах нет ни души.

Они сидели бок о бок на ступенях кафе, прижимаясь друг к другу, чтобы не замерзнуть на холодном ночном ветру, и держались за руки.

— Люди стараются лишний раз не высовывать нос из дома, — заметил Исаак, — выходят только за продуктами и по крайней необходимости. Все боятся, что их остановят и будут допрашивать. Я думаю, нам следует встречаться ближе к твоему дому. Мне нетрудно пройти немного дальше.

— Но зачем? — удивилась Кристина. — Я не боюсь, что меня поймают. Всегда можно пустить слезу и сказать, что я выскочила остыть после ссоры с родителями.

— Мужчина на улице поздней ночью вызывает меньше подозрений, а для женщины это опасно. Никогда себе не прощу, если с тобой что-нибудь случится.

— А как же ты? Если у тебя проверят документы…

— Если гестапо заявится в город посреди ночи, — перебил он ее, — я услышу шум машин и успею убежать и спрятаться.

— О, — протянула Кристина, поддразнивая его. — Думаешь, я не умею бегать?

— Не так быстро, как я.

— Давай наперегонки? — она встала и высвободилась из его рук.

— Nein, — отказался Исаак, — сядь, пожалуйста.

— Ach nein? — улыбнулась она. — Ну уж нет, такие заявления не сойдут тебе с рук.

Он встал и крепко обхватил ее за талию.

— Ну тогда беги, — согласился он. — Я за тобой.

Она попыталась вырваться из его объятий, но Исаак крепко удерживал ее.

— Так нечестно.

— Видишь, какая ты беспомощная.

— А все из-за тебя.

Когда губы их слились в поцелуе, все переживания по поводу бегства и укрытия растаяли.

Неделей позже уверенность Кристины в своих способностях перехитрить гестапо получила сокрушительный удар. Она подслушала, как фатер говорил мутти о друге, с которым он когда-то работал, — католике, женатом на еврейке.

— Я была в коридоре, — рассказывала Кристина Исааку. — Не знаю, почему я не вошла в кухню. Родители не пытались понизить голос. Я просто почувствовала…

— Вину? — подсказал он.

— Скорее страх.

— Что сказал твой отец?

— Его друг поехал на поезде в Штутгарт на день рождения к сестре. Когда он вышел на платформу, его остановил человек в штатском и представился сотрудником Geheime Staatspolizei, тайной государственной полиции. Он поинтересовался, откуда и куда направляется друг отца. Тот показал свой паспорт, и полицейский препроводил его в здание гестапо, расположенное напротив железнодорожного вокзала. Там второй сотрудник отобрал у папиного друга подарки для сестры — чай с мятой с их собственного огорода и банку с козьим сыром. Представляешь, беднягу обвинили в том, что он все это украл! Кроме того, гестаповцы заявили, что ему больше не позволяется ездить на поезде, и предупредили, что если его еще раз увидят на станции, то вместе с женой-еврейкой отправят прямиком в концентрационный лагерь.

— Ты хочешь сказать, — осторожно спросил Исаак, — что больше не будешь со мной встречаться?

— Вовсе нет. Я ничего не хочу сказать. Просто хочу предостеречь тебя: Vater говорит: гестапо знает все.

— Ты слышала сообщения по радио? — поинтересовался Исаак. — Закон теперь требует, чтобы все использовали официальное приветствие Heil Hitler.

— Слышала, — вздохнула она. — Все вскидывают руку и делают, что им велено.

— А ты? Ты тоже делаешь, что велено?

Кристина всмотрелась в его лицо. Обидится ли Исаак, если она ответит «да»?

— Поначалу это казалось мне смехотворным, и я отказывалась подчиняться. Но после того, как я услышала историю про папиного друга…

— Лучше повиноваться, — согласился он. — Не нужно привлекать к себе внимание.

Через два месяца они стали встречаться в винном и овощном погребе, прорытом в склоне холма. Поросший деревьями и кустарниками пригорок тянулся за рядом лавок и кафе на другой стороне дороги, пересекавшей конец улицы, на изрытой колеями лесистой местности, прорезанной речкой, на которой стояла зерновая мельница. Хозяин погреба герр Вайлер делил его с владельцами ресторанов и кафе. Исаак легко и незаметно открыл ржавый навесной замок на утопленной в стене, поросшей мхом двери. Вдоль одной из изогнутых каменных стен располагались дубовые винные бочки и деревянные полки, уставленные пыльными бутылками. Дальний конец длинного узкого помещения был заставлен штабелями ящиков с репой и картошкой.

Как ни хотелось влюбленным открыть кран бочки и попробовать вино, они ничего не трогали. Они были рады, что нашли приют в этом укромном месте, защищавшем от холодных осенних ветров, где могли разговаривать и целоваться, не беспокоясь о том, что их увидят. Кристина брала из дома короткую свечу, тонкая струйка серого дыма от зажженного фитиля поднималась к неровному потолку и через квадратное вентиляционное отверстие исчезала в ночи. Иногда Исаак приносил сыр и фрукты или куски маминого фирменного сливового пирога. Молодые люди переворачивали пустую винную бочку, накрывали ее красно-белой клетчатой скатертью, и овощной погреб превращался в уютное любовное гнездышко.

В то время как внешний мир погружался в хаос, они укрывались в сухом, хоть и с земляным полом, помещении, болтали и смеялись, раскачиваясь в такт мелодии, которую напевал Исаак, строили планы на будущее, когда белый свет излечится от сумасшествия, молясь о том, чтобы это случилось поскорее. Но шли недели за неделями, и влюбленные стали сомневаться, наступит ли когда-нибудь такое время.

— Они заявляют, что это непосредственная реакция на убийство сотрудника германского посольства польским евреем, — рассказывал Исаак в конце ноября, когда молодые люди обсуждали последние события. — Но мы с отцом считаем, что все заранее спланировано. Это были не разгневанные мирные жители, а переодетые в штатское эсэсовцы. Кто еще мог громить принадлежавшие евреям лавки и избивать евреев на улицах?

Они сидели на расстеленных пальто, опершись на ящики с картошкой. Кристина подогнула под юбку ноги, спрятав их от стелющегося по земляному полу холода. Исаак одной рукой обнял ее за плечи и положил подбородок ей на макушку.

— В газете были фотографии горящих синагог в Берлине, — сказала Кристина.

— Они называют это Kristallnacht^[29] из-за разбитых стекол. Девяносто одного еврея убили, двадцать тысяч бросили в тюрьму.

Кристина взглянула на него с удивлением.

— За что? Они оказывали сопротивление?

— Кто знает? Эсэсовцам не нужны причины, — Исаак стиснул зубы и поскреб каблуком ботинка по темной утрамбованной земле, словно хотел пнуть кого-то. Если и дальше так пойдет, Гитлер изгонит евреев из Европы. Родителям пришлось забрать Габриеллу из школы: теперь еврейские дети не могут учиться в немецких школах, — в его голосе звучали одновременно гнев и скорбь. — Мне пришлось бросить университет. Родители тратят свои сбережения, чтобы как-то кормить нас. Когда я иду в бакалейную лавку, мне кажется, что за мной следят. Я не могу сопротивляться. Я бесправен, лишен всех возможностей. Мне не позволят получить образование или устроиться на работу. Я останусь без средств к существованию. Я люблю тебя, Кристина, но как ты будешь жить со мной?

Она приложила руку к его щеке.

— Ты забываешь, что у меня и сейчас ничего нет. Мои родители бедные, но они вместе. И я никогда не была так счастлива. Я не передумала. Единственное, чего я хочу, — быть твоей женой.

Он улыбнулся и крепче прижал ее к себе, целуя и опуская на расстеленные пальто, пока они не легли на них бок о бок. Кристина задрожала, хотя было не холодно. Исаак натянул края своего пальто ей на плечи и, опираясь на локти, навис над ней. Его карие глаза переполняли любовь и нежность, и она покорилась пылкости и глубине его чувства. Она обвила его руками, и он, тяжело дыша, жарко целовал ее, стук его сердца отдавался у нее в груди. Она потянулась к его рубашке и стала нащупывать пуговицы. Дыхание ее участилось. Его теплая ладонь скользнула от ее талии к задней части бедра, ощупывая и стискивая его через юбку. Он целовал ее шею, бледную глубокую ямку над ключицей, теплую нежную возвышенность груди. И вдруг остановился и потряс головой.

— Нельзя, — произнес он, задыхаясь. — Если ты забеременеешь…

Ее живот свело судорогой, она сникла, из-за подавленного желания все тело ныло.

— Знаю, — жадно дыша, проговорила она.

Он положил голову ей на грудь, и она почувствовала, как он дрожит всем телом.

— Если станет известно, что ты носишь ребенка от еврея, нас обоих посадят в тюрьму, невзирая на твою беременность.

— Знаю, знаю, знаю. Обними меня.

Невероятным усилием она попыталась успокоить скакавшее в груди сердце. Дыхание Исаака замедлилось, и она ощутила, как его тело расслабилось. И внезапно, чувствуя на своей груди тяжесть его головы, Кристина представила ребенка, новорожденного мальчика или девочку, отпрыска Исаака, младенца, приткнувшегося к ее груди в поисках молока и уюта. «Случится ли это когда-нибудь? — думала она. — Позволят ли нам когда-нибудь быть вместе, жить, как все остальные, в счастливом браке, иметь дом и детей, пользоваться основными человеческими правами?»

Слезы брызнули у нее из глаз, и она крепче обняла возлюбленного, стискивая его рубашку в кулаках и желая провести так остаток жизни, боясь, что его каким-нибудь образом отнимут у нее.

«Как же такое могло приключиться? По чьей злой прихоти я вдруг оказалась в мире, где человека могут бросить в тюрьму за любовь к другому человеку? Людей могут упечь за решетку или, того хуже, за невинное дитя, за новую жизнь, сотворенную ими двоими, желающими трудиться и жертвовать собой, чтобы дать этому ребенку все необходимое, всего лишь потому, что они или хотя бы один — евреи. Это, должно быть, страшный сон, — убеждала она себя. — Иначе и быть не может. Сейчас я проснусь и увижу, что все это не взаправду».

Кристина ущипнула себя за руку, но ничего не произошло. Она по-прежнему лежала на земляном полу в овощном погребе, обнимая своего избранника, и оба они считались преступниками. Она не отрываясь смотрела на янтарный огонек свечи, чей отсвет мерцал на сводчатом потолке, и внезапно почувствовала ледяной холод, который просачивался от земли через пальто, достигал ее кожи, пробирал до костей, стремился добраться до сердца, неожиданно опустевшего, если не считать поселившегося в нем горя и страха. «Что с нами будет?» — думала она, и слезы мочили ее волосы.

Зима была самой суровой за последние годы, с адскими метелями и завывающими косыми ветрами, которые наметали на улицах высокие сугробы. Едва снегоуборщики на конной тяге успевали очистить узкие улицы и извилистые бульвары, как вьюга вновь засыпала их.

Мать Кристины закрыла ставни, оклеила их старыми газетами и повесила с внутренней стороны окон скатерти и простыни. Но сухой мелкий снег все же проникал в дом, образуя на деревянном полу низкие холмики, похожие на миниатюрные песчаные дюны. После захода солнца мутти прекращала подбрасывать в печь уголь и выдавала всем членам семейства по одеялу, чтобы каждый мог закутаться во время ужина. Как только огонь догорал и в печи оставались лишь пульсирующие горочки черных и оранжевых угольков, все отправлялись спать в шапках, рукавицах и нескольких слоях одежды.

Закончился 1938 год, начался 1939-й. Кристина проклинала погоду. Иногда снег наметало так высоко, что они с Исааком могли только стоять около овощного погреба, дрожа от холода и обнимаясь, пока он не отправлял ее домой. В довершение всех ее страданий Исаак решил, что им надо встречаться лишь раз в месяц, потому что, хотя оба изо всех сил ворошили снег и уничтожали следы своего присутствия, они все же оставляли отпечатки ног и протаптывали дорожки в чужих владениях. Хозяин мог что-то заподозрить.

Даже когда снег начал таять, Исаак настаивал на том, что чаще встречаться нельзя, поскольку тайная полиция теперь регулярно наведывалась в город и ходила из дома в дом, проверяя документы. Жители были чрезвычайно напуганы, и если бы кто-то заметил их ночью на улице, могла начаться паника. А что, если их узнают?

За два дня до календарного начала весны по радио объявили, что Гитлер послал войска в Богемию и Моравию, а восемь часов спустя фюрер самолично прибыл в Прагу. К тому времени когда расцвели тюльпаны и крокусы, арестованных коммунистов, социалистов, профсоюзных лидеров и других врагов рейха отправили в новый концентрационный лагерь в восточной Германии — Дахау. В мае вышел указ о том, что дети до трех лет с подозрениями на наследственные заболевания должны быть поставлены на специальный учет в государственных учреждениях.

Кристина жила словно в забытьи и считала часы до встречи с Исааком. Днем она ходила на мельницу и в лавку, опустив голову, из боязни, что глаза выдадут ее секрет. Однажды военный грузовик проехал через рыночную площадь, и она с трудом сдержала дрожь в руках, отсчитывая мелочь за банку сыра.

Мать рассказала Кристине, что Кати помолвлена со Штефаном. Ко всеобщему удивлению, мать девушки горячо приветствовала этот союз и просила мутти сообщить Кристине, что подруга занята и не имеет времени встречаться с ней. Говоря по правде, Кристина была этому даже рада. Она не смогла бы слушать восторженные, пересыпанные хихиканьем речи Кати, не разразившись слезами. Когда Кристина видела, как влюбленные, держась за руки, разгуливают по улицам, она разворачивалась и шла другой дорогой или ныряла в ближайший переулок и убегала.

Слава богу, думала Кристина, что у нее есть сестра, которая поддерживает ее, что бы ни случилось. Когда они бок о бок трудились — возделывали сад, выбивали пуховые перины на заднем дворе, развешивали сушиться колбаски на ручки от метел, положенные на открытые створки ставень, — отрадно было знать, что кто-то понимает, почему ее глаза иногда без видимой причины переполняются слезами. Кристина сознательно не говорила об Исааке из опасения, что случайно выдаст их тайну, а Мария, к счастью, не лезла с расспросами.

И все же Мария очень хорошо понимала ранимость сестры. Не раз, увидев, что Кристина вот-вот расплачется, когда остальные члены семьи весело беседовали, она сжимала ее руки под столом. Пока Кристине было достаточно, что сестра знает одно: она всей душой любит Исаака и безмерно скучает по нему. Чтобы заглушить чувство вины из-за того, что она держит Марию в неведении, Кристина утешала себя: однажды, даст бог, уже скоро, она расскажет ей все без утайки.

На первой неделе лета фюрер стал хвастаться тем, что потребовал вернуть Данциг^[30] в состав Германии, хотя Франция и Британия выразили решимость защищать интересы Польши. В то же самое время Польша и Россия якобы привели войска в боевую готовность, и Кристина слышала, как в мясной лавке и в булочной люди шептались о том, что война не за горами. Несмотря на тревожные новости, все ее знакомые надеялись, что удастся сохранить мир. По мере того как международное положение усугублялось, стали появляться слухи о нормировании продуктов. Кристина с ужасом вспоминала истории про голодавших во время предыдущей войны детей и женщин, рассказанные дедушкой.

Первого сентября Гитлер объявил, что Польша обстреляла германскую территорию и германские войска нанесли ответный удар. Будто бы нападение на Польшу предпринято как контрмера. В тот же день ввели в действие комендантский час для всех немецких евреев — восемь часов вечера.

Кристина чувствовала, что вокруг ее шеи затягивается удавка.

Несколько ночей она ворочалась в постели до рассвета, беспокоясь, что Исаак из-за новых ограничений положит конец их встречам, и стараясь не думать о войне. Но воображение упорно рисовало, как пули и снаряды обрушиваются на город, хотя девушка и пыталась убедить себя, что такое не может произойти в столь маленьком, незначительном населенном пункте. Хуже всего было то, что она не узнает о намерениях Исаака еще три недели и четыре дня, потому что в последний раз они виделись только два дня назад, в ночь перед тем, как Франция и Британия объявили Германии войну.

В следующие три долгие недели, прошедшие до встречи с Исааком, по радио сообщили, что Королевские военно-воздушные силы Великобритании сбросили бомбы на немецкие города Куксхафен и Вильгельмсхафен, а германская армия продвигается к Варшаве. В газетах появились списки первых погибших в боях, а также был опубликован указ, грозящий смертной казнью любому, кто поставит под угрозу оборонную мощь Германии.

Когда наконец Кристина и Исаак встретились в овощном погребе, она попыталась припомнить все новости, поскольку эсэсовцы отобрали у Бауэрманов радио. В соответствии с перечнем новых правил и ограничений, который ежедневно печатали в газетах, евреям не разрешалось покупать мыло для бритья, табак, рыбу, пирожные, а теперь им еще и запрещалось иметь радиоприемник.

— Пришли восемь человек, и они перевернули весь дом, — рассказывал Исаак. — Они грубо обращались с отцом и несколько раз ударили меня по уху, а потом забрали все, что хотели, — свечи, мыло, мясо, масло, хлеб, книги, чемоданы, мамины драгоценности и меха, игрушки моей сестры. На следующий день заявились с грузовиком и вывезли картины, лучшую мебель, фарфор, серебро, даже менору. Нас заставили выносить все это и грузить в кузов, а потом принудили отца подписать документ, где говорилось, что он добровольно передал эти вещи немецкому Красному Кресту.

— Как же так? — воскликнула Кристина. — Как можно похищать чужое имущество среди бела дня?

— А кто их остановит?

Девушка пожала плечами и в недоумении покачала головой; в глазах ее закипали слезы.

— Не знаю.

— Нам посоветовали отравиться газом или повеситься.

— Ach Gott^[31].— Кристина взяла его руку. — Какие мерзавцы! У вас осталось что-нибудь?

— Отец припрятал немного денег под половицами позади унитаза в туалете верхнего этажа. Их не нашли.

— Вам что-нибудь нужно? Я могу принести все, что потребуется.

— Билеты из страны в один конец.

Кристина оторопела. Она понимала, что оставаться здесь Исааку и его семье опасно, но она нуждалась в нем. Ей необходимо было видеть его лицо, слышать его голос, чувствовать объятия его сильных рук. Эта мысль пронеслась у нее в голове, и она возненавидела себя за эгоизм.

— Есть вести от ваших родственников? — поинтересовалась она.

— Сестра отца три недели назад послала письмо из Лодзи, но мы получили его только вчера. Она пишет, что сначала польские евреи обязаны были носить нарукавную повязку со звездой Давида, а потом их согнали в гетто. Тех, кто пытался сопротивляться, расстреляли, среди них был ее муж. Ее вместе с тремя детьми поселили в комнате, где живут еще восемь человек. Тетя спрашивает, не можем ли мы вытащить ее оттуда. Пишет, что это последняя весточка от нее, потому что им больше не дозволяется получать и отправлять письма. Отец сел и заплакал, а мама даже не взглянула на него. Она до сих пор еще надеется, что скоро все наладится. Она считает, что Гитлер теперь займется ведением войны и забудет про нас, а с нами все будет хорошо, если только мы станем выполнять их условия.

— А ты что думаешь?

Исаак потупил взгляд.

— Я думаю, мы должны прекратить это.

Его слова словно окатили ее холодной водой.

— Что прекратить?

— Видеться. Если нас поймают, все будет кончено. Для нас обоих. Теперь, когда ввели комендантский час, стало еще опаснее. За мной могут проследить. Нам нельзя встречаться. Я больше не приду.

Кристина закрыла лицо руками. Она знала, что этот день настанет, и все же почувствовала дурноту, когда Исаак произнес эти слова вслух, словно ее ткнули кулаком в живот. Голос Исаака казался холодным и резким, но когда она подняла на него взгляд, глаза его блестели.

— Скоро мы снова будем вместе, — убеждал он, обнимая ее. — И ничто нас не разлучит. Я найду тебя, когда опасность минует. Обещаю.

Кристина отстранилась и пошла к перевернутой винной бочке, сняла красно-белую скатерть и расстелила ее на утоптанной земле. Затем ступила на середину — глаза ее были наполнены слезами — и расстегнула пуговицы на платье. Он смотрел на нее, плотно сжав губы и наклонив голову набок. Она спустила лиф платья с плеч, вытащила руки из рукавов и позволила верхней части платья упасть до талии. Когда она начала расстегивать тонкий пояс сборчатой юбки, низкий страдальческий стон сорвался с губ Исаака. Он рванулся к Кристине, зарылся лицом в ее шею, с силой прижимая ее руки к бокам.

— Нельзя, — бормотал он, обдавая горячим дыханием ее шею. — Как бы я ни хотел этого, нельзя.

— Если я больше не смогу видеть тебя, — прошептала она ему в ухо, — то хочу, чтобы это произошло. Мне нужны будут эти воспоминания, они помогут мне пережить разлуку.

Он натянул ей на плечи верх платья и отошел назад.

— Нет, — твердо произнес он, — я не буду подвергать тебя опасности. Однажды мы будем вместе, но не сегодня. Не здесь. И не так.

Кристина обхватила себя руками и тяжело опустилась на землю, повесив голову; плечи у нее вздрагивали. Исаак подошел к ней, поднял на ноги, обнял и стал раскачивать, словно ребенка. Через несколько минут он помог ей продеть руки в рукава, застегнул платье и вытер большими пальцами ее влажные щеки. Затем он перевернул скатерть и опустился на колени.

— Что ты делаешь? — спросила Кристина, вытирая глаза.

Он вытащил из кармана коробок, зажег спичку и подождал, чтобы она сгорела почти до конца. Когда ему уже чуть не обжигало пальцы, Исаак задул пламя. Затем в правом углу скатерти с помощью сгоревшей спички написал крупную букву «К» и стал водить поверх линии снова и снова, пока от обугленной черной палочки ничего не осталось. Кристина опустилась на колени рядом с ним, положила руку на его широкую спину и ощутила, как при движениях играют его мышцы. Исаак зажег еще одну спичку и добавил «И», потом с помощью еще шести спичек закончил надпись «К и И», а под ней начертал «1939».

— Однажды мы вернемся сюда вместе, — пообещал он, — при свете дня. Мы не будем волноваться, что нас увидят, и заберем эту скатерть. И на нашей свадьбе постелем ее на стол, на который поставим огромный торт и множество букетов — цветов будет целое море.

Кристина кивнула. Слезы ручьями струились из ее распухших глаз. Влюбленные встали и сложили скатерть от угла к углу и от края к краю, и при этом неотрывно глядели друг другу в лицо, словно пытались впечатать в память любимые черты. Исаак достал из кармана свой счастливый камушек и положил его в складки скатерти, а затем засунул ткань между холодной цементной стеной и самым дальним углом деревянного ларя для картошки. Кристина сжала губы, чтобы сдержать рыдания.

Глава шестая

В середине ноября два мрачных молодых человека в униформе верблюжьего цвета и каштановых фуражках разнесли по домам продуктовые карточки, записали имена и фамилии, проверили документы и пересчитали всех по головам. Листы перфорированной бумаги имели цветовую маркировку: красный означал мясо, желтый — сахар и муку, белый — молочные продукты, коричневый — хлеб. Их нельзя было хранить и использовать по мере надобности, поскольку они действовали только в течение месяца; продавать их тоже запрещалось. На каждого члена семьи при наличии денег можно было купить четыреста пятьдесят граммов мяса, двести пятьдесят граммов сахара, четыреста граммов суррогатного кофе, кило восемьсот хлеба, двести восемьдесят пять граммов маргарина, восемьдесят пять граммов повидла, сорок граммов сыра и одно яйцо на неделю. Цельное молоко выдавали только детям и беременным женщинам, детям до четырнадцати лет полагалась несколько большая норма, чем взрослым. Мрачные мужчины предупредили маму Кристины, что покупать и резать свиней не дозволяется, а в случае нарушения запрета семью лишат карточек на мясо.

Также продовольственные агенты сообщили, что для покупки обуви и одежды следует обратиться за разрешением. Когда мутти поинтересовалась, как именно это делается, они ответили, что ей не стоит бес покоиться, поскольку разрешение выдают редко. Всем велели собирать металлолом, бумагу, кости, тряпки и пустые тюбики и привозить все это на почту. Отныне все ресурсы направляются на военные нужды, и каждый немец обязан выполнить свой патриотический долг.

Семья начала привыкать к новым условиям жизни, и сама Кристина постепенно перестала плакать по ночам. Но как только открывала утром глаза и вспоминала, что не знает, когда снова увидит Исаака, боль снова пронзала ей душу. Порой девушка лишь через час медленно выползала из постели, с трудом шевеля отяжелевшими от тоски руками и ногами. Днем она разгребала снег, скребла полы, мыла окна, брала на себя обязанность деда носить на второй этаж дрова и по собственному почину выстаивала многочасовые очереди за продуктами. Кристина пыталась утомить себя, чтобы не оставалось сил представлять лицо Исаака или думать о том, чем он занят, чтобы можно было спокойно спать. Однако это не помогало.

В декабре фермер Клаузе позволил Кристине и Марии срубить в лесу позади своего амбара Weihnachts Baum, рождественскую елку. Желая порадовать братьев, в канун Рождества они проснулись пораньше. Ночью прошел снегопад, на крышах и ветвях деревьев лежали тяжелые белые шапки. Девушки на цыпочках спустились по лестнице, надели поверх платьев и шерстяных чулок отцовские рабочие рубашки и брюки, натянули на ноги еще по паре носков, нахлобучили теплые шапки и повязали шарфы по самый нос. Сестры помогали друг другу одеться — из-за нескольких слоев мешковатой одежды самостоятельно завязать шнурки ботинок и застегнуть пальто было почти невозможно. Они надели друг дружке рукавицы, и Мария подождала в передней, пока Кристина сходила в погреб за маленьким топором.

На улице они обменялись улыбками, заключая молчаливое соглашение наслаждаться тихим утром без слов. Воздух был холодным и неподвижным, безмолвие нарушали лишь скрип снега под ногами и отдаленный щебет зимних птиц. Солнце сверкало на белых оснеженных улицах тысячами крошечных зеркал, на столбах и заборах высились пышные купола. По глубокому снегу сестры, не издав ни звука, с трудом добрались до конца дороги, и там Мария ни с того ни с сего прыснула со смеху.

— Даже если Генрих и Карл видели, как мы уходили, вряд ли они нас узнали!

— Точно! — кивнула Кристина. — Ты похожа на толстого старикашку!

— Еще бы! — согласилась Мария. — Я едва переставляю ноги во всей этой амуниции!

Кристина тоже засмеялась, упиваясь минутой беззаботноговеселья. На какое-то мгновение она ощутила вину: как можно смеяться, когда идет война, когда неизвестно, увидит ли она вновь Исаака? Но и Исаак наверняка не всегда мрачен, радуется общению с семьей, шутит. Надо учиться жить настоящим. Исаак хотел бы этого. Она решилась начать прямо сейчас.

— Надеюсь, мальчики весело проведут Рождество, несмотря ни на что, — сказала она. — Как устроить для них особенный праздник?

— Давай найдем самую большую елку! — предложила Мария.

— Им понравится! — согласилась Кристина — Помнишь, как Генрих облюбовал в лесу гигантскую ель, а когда Mutti сказала, что она не поместится в гостиной, встал там и заревел?

— Почти четыре метра высотой! — напомнила Мария.

— И не унимался, пока мы не попросили его выбрать другую.

— И он показал на совсем крошечную, потому что непременно хотел самостоятельно тащить ее домой. Сколько ему тогда было, четыре?

— Ja, но он уже был маленький мужчина и отчаянно старался во всем походить на отца. А помнишь, как на Рождество мы все набились в сани фермера Клаузе и катались по окрестностям?

Мария улыбнулась.

— Разве такое забывается! Это было волшебно. До сих пор слышу звон колокольчиков!

— Ты упрашивала родителей купить лошадь, a Vater мог порадовать тебя только поездкой на санях с лошадиной упряжкой.

— Это было самое лучшее Рождество. А что, если покатать Генриха и Карла? Погода ясная, снег глубокий!

— Увы, фермер Клаузе давно продал сани. Нуждался в деньгах.

— Жаль, — проговорила Мария, опустив плечи. — Сани были замечательные — черные, блестящие, с золотой отделкой и красными подушками.

— Да, чудесные, — вздохнула Кристина. — А я чаще всего вспоминаю то Рождество, когда мне было восемь лет. В Сочельник мы с Mutti вдвоем ходили в портновскую лавку выбирать материю. Ты этого не помнишь, в тот год бабушка сшила нам с тобой одинаковые платья. Я так радовалась Рождеству и с увлечением рассматривала вместе с мамой ткани. По пути в лавку начался снег — медленно падали огромные хлопья, и я была безумно счастлива.

Мария взяла одетые в варежки руки сестры в свои.

— Не грусти, ты снова испытаешь это чувство. Обещаю тебе.

Кристина заставила себя улыбнуться и сморгнула слезы с ресниц. Ей не хотелось портить праздничное настроение. Счастливые воспоминания согревали душу, дарили надежду, что в конце концов все устроится.

— А помнишь, как Mutti нарядилась рождественским дедом? — продолжила она. — И так хохотала, что нос съехал набок. Мы все догадались, что это она!

Мария радостно подхватила:

— Ja! Mutti позаимствовала у герра Вайлера длинный красный ночной колпак и смастерила из ветоши бороду. Никогда не видела, чтобы мама так смеялась. Ей не удалось, нас провести, но это был волшебный праздник. О! Я придумала: давай возьмем пепел из печки и сделаем около елки следы? Скажем мальчикам, что это Святой Николаус натоптал, когда принес им подарки!

Кристина одобрительно кивнула, и сестры ускорили шаг, подталкиваемые возрастающим воодушевлением. Выйдя из города, они прошли по укрытому снегом полю и оказались в принадлежавшем фермеру Клаузе лесу. Крупные снежинки медленно, тихо и мягко падали с высоких елей. Кристина и Мария внимательно изучали каждую ель, оценивали форму ветвей со всех сторон, разглядывали их и так и этак, чтобы найти идеальное дерево. Кроличьи и лисьи следы привели их на полянку, в самой середине которой стояла раскидистая молодая ель.

— Вот эта! — воскликнула Мария. — Она займет весь угол гостиной!

— Генриху и Карлу понравится! — Кристина встала на колени, чтобы осмотреть ствол.

Мария придержала нижние ветки, чтобы они не мешали Кристине, и несколькими искусными ударами топора старшая сестра быстро срубила дерево. Затем, ухватившись за нижние лапы, они поволокли ель через поле. Жесткая хвоя оставляла на широкой дороге долгий след. Таща дерево вверх по склону, девушки пытались идти в ногу, и им приходилось часто останавливаться, чтобы отдышаться. Время от времени одна из них теряла равновесие и падала на колени, другая же, смеясь, помогала ей выбраться из снега. От натуги обе вспотели, а потому в конце концов сняли шарфы и сунули их в карманы пальто.

Притащив рождественскую ель домой по заснеженным улицам, сестры установили ее в углу гостиной и обернули низ ствола белой материей, призванной изображать снег. Обычно на Рождество в дом приносили маленькую елку, ставили на небольшой столик, и даже со звездой на макушке она не доставала до потолка. Эта же ель была высотой от пола до потолка, а ее разлапистые ветви почти достигали обеденного стола.

Мальчики вошли в комнату, и Генрих удивленно распахнул глаза.

— Это самая большая в мире рождественская ель! — с восторгом закричал он.

Карл прикрыл разинутый рот рукой и бочком подошел к дереву, медленно, как будто хотел продлить волшебное мгновение.

Мария присела рядом с ним.

— Тебе нравится? — поинтересовалась она, обнимая брата за хрупкие плечи.

Карл улыбнулся и кивнул.

— Можно потрогать? — спросил он.

Мария поцеловала его в щечку.

— Конечно! Это же твоя елка!

— Спорим, у нас самая большая ель во всей Германии! — с гордостью воскликнул Генрих.

— Это потому, что вы лучшие братья во всей стране, — ответила Кристина, стоя позади мальчика и положив руки ему на плечи.

— Danke, — проговорил Генрих, поворачиваясь и глядя на сестру.

Кристина обняла брата, одной рукой приглашая в объятия Карла и Марию. Карл, как мог, обвил маленькими ручонками их обоих, а затем Мария обхватила всех вместе. На глаза Кристине навернулись слезы, Мария тоже готова была заплакать от умиления.

— Fröliche Weihnachten^[32], — поздравила всех Кристина. — Веселого Рождества, мои дорогие.

— Fröliche Weihnachten! — разом ответили Мария с мальчиками, и все засмеялись.

После того как Кристина и Мария с помощью пепла нарисовали на полу около гигантской ели отпечатки следов, мутти и ома украсили душистые ветви белыми свечами, мишурой и соломенными звездами. Кристина, Мария, Генрих и Карл ждали в коридоре, пока взрослые погасят свет и позвонят в колокольчик — сигнал к Bescherung^[33], означающий, что Святой Николаус удалился и дети могут войти в светящуюся огоньками комнату и получить свои подарки. Генрих со всех ног кинулся к дереву, но вдруг замер на месте, указывая на пол.

— Смотри, Карл! — воскликнул он. — Святой Николаус оставил следы!

Увидев огромные пепельные отпечатки, Карл ахнул.

— Вот проказник! — всплеснула руками Mutti. — А я ведь говорила ему вытереть ноги!

— Ничего, Mutti, — подмигивая ей, сказал Генрих. — Мы поможем тебе помыть пол.

Кристина и Мария переглянулись. Генрих догадался, что это фокус. Почему-то от мысли о том, что малолетнего брата больше не обмануть сказками про рождественского деда, грудь Кристины стеснилась. Она все еще надеялась, что Генрих верит в волшебство. Кто-то должен верить. Это напомнило ей то утро, которое она провела в лесу с Исааком, — как наивна и мечтательна она была, а затем, казалось, в одно мгновение, жизнь заставила ее взглянуть в лицо действительности. Как быстро все меняется! Идет война, братья поневоле взрослеют раньше времени. И как она ни старалась вернуть радость семейного праздника под огромной нарядной елью, от утренней беззаботности не осталось и следа. Сердце Кристины упало.

Прежде чем открывать подарки, вся семья собралась вокруг мерцающей ели помолиться и спеть рождественские гимны. Ома, как обычно, плакала; ее окаймленные морщинами влажные глаза сияли, когда она пела мягким переливчатым голосом Stille Nacht^[34]. Этого Кристина уже не могла вынести. Теперь яснее, чем когда-либо, она понимала, почему ома плакала, исполняя знакомые песни. Рождество было прочной вехой, оно непременно наступало каждый год, в то время как мир неустанно менялся. Кристина закусила губу и закрыла глаза, чтобы не разразиться слезами. Ей представилась семья Исаака без меноры и без елки, и она оплакивала свою несбывшуюся мечту побывать на вечеринке у Бауэрманов, которую давным-давно отменили.

Когда все стали открывать подарки, она принудила себя воскликнуть «ах» и «ух ты», разглядывая связанные бабушкой рукавицы и розовых марципановых поросят, купленных мамой еще до войны. Карлу и Генриху подарили волчки и попрыгунчики на веревочке, вырезанные папой и дедушкой, и мальчики не преминули запустить юлу крутиться по полу. Преодолевая грусть, Кристина улыбнулась, глядя на их игры, от веселого гомона ребятишек ее сердечная боль немного утихла.

Мутти стремилась поддерживать традиции и весь год откладывала сахар, орехи, приправы и пряности, чтобы в Рождество каждый член семьи мог получить пряничного человечка, жареные каштаны и глазурованные печенья пфеффернюссе^[35] — редкое праздничное угощение. На плите тихо кипел в котелке глинтвейн^[36], наполняя комнату ароматом корицы и гвоздики. Мутти разливала черпаком дымящееся вино по красным гравированным стаканам и передавала каждому, целуя при этом в лоб. Отцу она всякий раз наливала в последнюю очередь — он всегда сгребал ее в объятия, привлекал к себе на колено и говорил: «Fröliche Weihnachten und Prost!»^[37], а затем крепко целовал в губы.

Все расселись по комнате, ели и смеялись, и Кристина, как могла, старалась изображать веселость. К ее удивлению, мутти оставила свою тарелку рядом с отцовской, села рядом с ней на диван, обняла одной рукой и прошептала на ухо:

— Знаю, ты скучаешь по нему. Ты встретишься с ним, когда все это безумие закончится. Я уверена. Всему свое время. Время работать и время отдыхать, время плакать и время смеяться. Сейчас наслаждайся общением с семьей. Неизвестно, что ждет нас впереди.

— Danke, Mutti, — Кристина улыбнулась и утерла слезы.

Мария подошла и села с другой стороны.

— Я люблю тебя, — проговорила она, взяв ладонь сестры в свои.

— Я тоже тебя люблю, — Кристина взяла руку матери и положила ее на колено рядом с рукой Марии. — Вас обеих. Очень-очень.

Традиционный полуночный перезвон колоколов в Новый год власти запретили, а барам и ресторанам было предписано закрыться в час ночи. В половине первого Кристина украдкой выскользнула из дома и пошла к винному погребу в надежде, что каким-то чудом Исаак окажется там.

Полная луна лила яркий свет на тянущиеся вдоль двери погреба снежные наносы, похожие на высокий белый хвост бесплотного дракона. Дорожка, ведущая к входу, была нетронута, а значит, внутри девушку никто не ждал. Сердце Кристины болезненно сжалось, и она уже собралась уходить, но передумала и открыла ржавый замок. Войдя внутрь, она села на холодный пол и стала раскачиваться туда-сюда, молясь о том, чтобы ее мысли донеслись до Исаака и он пришел. Через два часа, продрогнув до самых костей, Кристина вставила замок в петли запора и направилась домой. Несметное множество звезд ярко сияло в бездонном небе, и Кристине казалось, что она видит всю Вселенную. Она обхватила себя руками и попыталась вообразить другие места в мире, где людям позволено говорить, что они хотят, и поступать по своему желанию. Представляют ли они, что происходит здесь? Есть ли им до этого дело?

В конце долгой зимы 1940 года ввели нормирование сигарет и угля и ужесточили наказание для всех, кто слушает зарубежные радиостанции, до шести лет заключения в тюрьме строгого режима и даже смертной казни. По государственному радио Гитлер предупреждал о том, что грядет полномасштабная война, поскольку Франция и Британия не приняли его мирные предложения. Отец Кристины покачал головой и заметил, что Гитлер винит в развязывании войны кого угодно, только не себя.

Зимой и в начале весны радиопередачи то и дело прерывались сообщениями о победах вермахта и потоплении вражеских кораблей. Каждый отчет сопровождался стремительной музыкой Рихарда Вагнера, и непрестанно повторяющийся один и тот же музыкальный фрагмент до смерти надоел Кристине. Газетные заголовки кричали о том, что люфтваффе под командованием Германа Геринга бомбят Францию, Бельгию и Нидерланды, и в ответ Королевские военно-воздушные силы Великобритании наносят удары с воздуха по немецким городам Эссену, Кельну, Дюссельдорфу, Килю, Гамбургу и Бремену.

Радио работало постоянно и беспрестанно трубило о военных действиях, но от Кристины и ее семьи эти события, казалось, были бесконечно далеки. Намеренно или нет, она не знала, но они редко говорили о происходящих событиях. В очередях за продуктами люди толковали о погоде, родственниках, предстоящих свадьбах и днях рождения — о чем угодно, кроме войны. Создавалось впечатление, что происходящее воодушевляло лишь дикторов радио. Кристина размышляла: не потому ли люди избегают говорить о войне, что их не прельщает перспектива прятаться в подвалах от бомб и снарядов, сыплющихся им на головы?

В апреле она решила прогуляться на другой конец города, чтобы пройти мимо дома Исаака и узнать, живет ли там еще семья Бауэрманов. Дойдя до их особняка, она ускорила шаг и остановилась на противоположной стороне улицы, глядя вперед, как будто всегда жила в этом районе и направляется куда-то по важному делу. Она обошла квартал три раза, осторожно посматривая в окна знакомого дома, пока сердце ее не заныло.

Когда-то роскошный дом стоял пустым и мрачным, портьеры были задернуты, в цветочных ящиках под окнами торчали лишь несколько чахлых виноградных лоз. В саду зацвела сирень, форзиция густо покрылась пышной желтой шапкой, но двор выглядел неухоженным — кусты неопрятные, фруктовые деревья нуждались в обрезке, а огород захватили репей и чертополох. Когда Кристина увидела запущенный сад, тяжелая грызущая пустота набухла в ее животе. Бауэрманы уехали.

Она еще раз обошла квартал, и сердце наконец забилось ровно, а колени перестали дрожать. Кристина перешла улицу, решив проверить калитку, ведущую в сад с Бримбахштрассе. И тут она увидела человека. Через изогнутые стволы тесного ряда фруктовых деревьев просматривалась темная мужская фигура, склоненная над грядкой. Сердце понеслось галопом.

Кристина остановилась, оглядела улицу и подошла ближе к подпорной стене, окружавшей владения Бауэрманов. Мужчина выпрямился и повернулся, уперев одну руку в поясницу, а другой забрасывая на плечо мешок. Это был герр Бауэрман, такой же серый и сморщенный, как картошка, которую он искал в твердой сухой земле. Его одежда была мятой и грязной, словно он неделями носил ее не снимая. Кристина вспомнила, что евреям запрещали пользоваться общественными прачечными, и представила, как бедная фрау Бауэрман пытается руками стирать белье, чего она никогда в жизни не делала.

Перелезть бы сейчас через низкую стену, броситься к фруктовым деревьям и спросить герра Бауэрмана, можно ли увидеть Исаака. Кристина прекрасно понимала, что таким образом подвергнет и себя, и Бауэрманов опасности. Однако страстное желание видеть Исаака затуманило ей разум, и девушке не трудно было убедить себя, что все сойдет благополучно. Всего на одну минуту, и потом, кто узнает? Есть ли закон, запрещающий здороваться? Она сжала зубы и наклонилась, притворяясь, что завязывает шнурки. Она колебалась. Что, если герр Бауэрман прогонит ее? Что, если Исаак откажется с ней встречаться? Но она все же должна попытаться. Кристина решилась. Она выпрямилась, готовая к действию. Но как раз в тот миг, когда она положила руки на каменную кладку, чтобы перемахнуть через стену, из-за угла, держась за руки, показалась улыбающаяся пара: блондинка в длинной шубке и мужчина в черной униформе СС. Кристина хватила ртом воздух и поспешила перейти на другую сторону улицы. По крайней мере теперь она знала, что Исаак все еще в городе.

Одиннадцатого мая газетные заголовки объявили: «Черчилль, главный подстрекатель войны, стал премьер-министром». В городе теперь продавали лишь две газеты — Völkischer Beobachter и антисемитское издание Der Stürmer — «Штурмовик». Отец Кристины покупал Völkischer Beobachter, поскольку это была единственная доступная газета, вторую же он не стал бы читать, даже если бы ее раздавали бесплатно. Кристина тоже не желала брать эту пачкотню в руки, но возмутительные заголовки лезли в глаза с каждой витрины.

В дождливый день в конце мая Кристина не находила себе места от беспросветной тоски и, не в силах сидеть дома, вышла на прогулку без зонта. В свежем воздухе чувствовался аромат белых и розовых лепестков цветущих фруктовых деревьев. Ее настроение уже стало улучшаться, когда она прошла мимо лавки зеленщика и заметила цитату, которую редактор Der Stürmer выделил жирным шрифтом: «Близится время, когда мы выроем международному преступнику Иуде могилу, из которой не будет воскрешения».

Надежда уступила место липкому страху, зашевелившемуся в животе. Девушка смотрела сквозь стекло и перечитывала эти слова. Дождь падал ей на лицо. Что это значит?

— Кристина! — окликнул ее кто-то.

Она вздрогнула и, обернувшись, увидела спешившую к ней Кати, ссутулившуюся, чтобы не намокнуть под потоками воды, стекавшей с черного зонта.

— Что ты тут делаешь? — прокричала она сквозь монотонный шум ливня.

— Я… — Кристина взглянула на свои влажные пустые руки. — Пошла за солью, а ее не оказалось.

Кати подошла ближе и подняла зонт над головой Кристины.

— А-а, — протянула она. Ее рыжие волосы были спутаны, глаза покраснели и опухли. Она выглядела очень грустной.

Кристина не знала, что сказать.

— Где Штефан? — поинтересовалась она наконец.

Лицо Кати исказила мучительная гримаса, на глаза навернулись слезы.

— Его призвали, — заплакала она. — Он уехал шесть дней назад.

— Прости, — произнесла Кристина. — Я не знала.

— Но моя мама говорила твоей.

— Вряд ли. Не иначе забыла. Наверняка она очень занята.

— Может, это твоя мама не сказала тебе? А я-то думаю, почему ты не заходишь навестить меня.

Кристина потрясла головой, стараясь сообразить, что все это значит.

— Давай выпьем по чашке чая или съедим по сорбету? — Она указала на кафе по соседству.

Кати вытерла нос тыльной стороной ладони, как трехлетняя девочка.

— Я не взяла деньги, — всхлипнула она. — Просто вышла прогуляться… — Голос ее прерывался, она снова готова была зарыдать.

— Я припасла пару монет на черный день, — подбодрила ее Кристина. Затем, силясь выдавить из себя улыбку, она сложила ладонь ковшиком и протянула руку к потокам дождя. Через несколько мгновений в горсть доверху набралась вода. — Я бы сказала, начинается потоп — чем не черный день? Пойдем, побалуем себя. Мы это заслужили.

— Хорошо, — шмыгнув носом, согласилась Кати.

Табличка на двери предупреждала: «Juden Verboten!»^[38] — и поначалу Кристина засомневалась Потом она заметила двух эсэсовцев, сидевших в кафе около широкого окна. Жар бросился ей в лицо. Офицеры развалились на стульях и смотрели на них с Кати через стекло. На лацканах черной униформы были нашиты зигрунен^[39] — две одинаковые руны, похожие на молнии, на воротниках — железные кресты, на околышах фуражек — серебряные череп и кости. Развернуться и уйти было бы слишком очевидным знаком презрения. Она прошла вслед за Кати через стеклянную дверь, глядя перед собой, и остановилась у входа, ожидая, пока подруга сложит зонт, с которого стекала вода. Даже спиной Кристина чувствовала взгляд эсэсовцев.

Еще год назад кафе всегда было переполнено влюбленными парами и семьями, пришедшими пообедать или выпить кофе с кусочком сладкого пирога — кухена. Но сегодня в этом уютном месте кроме девушек находились только пятеро: офицеры, владелец — он же шеф-повар — герр Шмидт, его жена и единственная официантка фрау Шмидт и морщинистый пожилой господин в серой рубашке и потертых кожаных брюках до колена с подтяжками.

Кристина проследовала за Кати в конец зала, к круглому стеклянному столику в углу, декорированному бело-голубыми тарелками делфтского фарфора с изображением мельниц и рисунками сестры Гуммель^[40], на которых ангелоподобные детишки держат на руках гусей и ягнят. Девушки прошли мимо старика, читавшего газету. Свою трость он прислонил к соседнему пустому стулу. На столе перед ним стояли чашка суррогатного кофе и тарелка с недоеденной жареной колбаской. Когда он подносил чашку к губам, руки его тряслись так сильно, что Кристина была уверена: он вот-вот разольет напиток. Но пожилому человеку удалось донести чашку до рта и снова поставить на стол, не пролив ни капли. Кристина прошла к дальнему столику, и все нутро у нее дрожало, как руки старика.

Она опустилась на стул, украдкой бросив взгляд на офицеров. К ее облегчению, они уже надевали фуражки и совали руки в рукава длинных шинелей. На фоне серой завесы дождя за окном их фигуры в черной униформе казались темными силуэтами исполинских марионеток.

— Я ничего не буду, — сообщила Кати, падая на стул.

— Перестань, — возразила Кристина, — это тебя взбодрит.

— Я так по нему скучаю! — простонала Кати. — Что, если он не вернется? — Ее лицо снова исказилось, и Кристина испугалась, что подруга завоет в голос.

— Знаю, ты места себе не находишь, — проговорила Кристина. — Но надо думать о хорошем. Я каждый день убеждаю себя в том, что снова увижу Исаака. Только и живу надеждой, что однажды мы будем вместе.

Кати высморкалась в насквозь промокший носовой платок и покосилась на Кристину. Лицо ее тоже было мокрым от слез.

— Исаак? — с удивлением переспросила она. — Он же еврей!

Кристина оцепенела. Живот ее скрутило от страха, и она взглянула на эсэсовцев. К счастью, те расплачивались у прилавка за обед и не обратили внимания на слова Кати. В середине стеклянной столешницы у вазы с голубыми ромашками и красными маками стояла желтая книжица меню. Подавляя порыв встать и убежать, Кристина схватила ее, пытаясь снова обрести голос.

Она прочистила горло.

— Что будем заказывать? — произнесла она наконец, раздумывая, читала ли подруга Der Stürmer за то время, что они не виделись.

— С тех пор как уехал Штефан, у меня нет аппетита, — промолвила Кати.

— Я тебе сочувствую. Но ты должна верить, что он уцелеет.

Кристина и сама не верила своим словам. Даже с того момента, как они вошли в кафе, погибло не меньше сотни человек. Штефан вполне мог быть одним из них. Каждый день скорбный список в газетах становился все длиннее.

— Трудно сохранять оптимизм, — возразила Кати. — Все говорят, что война будет долгой.

— Едва ли кто-то может предсказать будущее.

— Штефан говорит, это они виноваты, что началась война.

— Кто?

— Ну как кто? — удивилась Кати. — Евреи, — она понизила голос и наклонилась вперед. — Я думала, Исаак — школьная любовь. Ну, богатый симпатичный паренек, который бы тебе никогда не достался. А теперь, со всеми этими новыми законами… Но все равно он вряд ли даже знал о твоем существовании. Ведь из этого ничего не вышло.

В глазах у Кристины закипели слезы. Искушение рассказать Кати, что они с Исааком влюблены друг в друга и тайно встречались, было столь велико, что Кристина едва не выболтала правду. Она уставилась в меню, прикусив изнутри щеку.

— Я знаю его дольше, чем ты Штефана, — заметила она:

— Ты просто сохла по нему. Это совсем другое.

Кристина с трудом сдерживала желание поведать собеседнице обо всем, только бы она замолчала.

— Я все еще скучаю по нему.

Кати закатила глаза.

— Прости. Знаю, ты тоскуешь по тем временам, когда работала в его доме и виделась с ним. Но теперь о нем надо забыть.

Тут к их столику подошла фрау Шмидт, готовая принять заказ. Подруги умолкли и сели прямо. Кристина не могла оторвать глаз от Кати. «Кто эта девушка?» — удивлялась она.

— Вишневый сорбет, bitte, — заказала Кати.

— Мне, bitte, то же самое, — проговорила Кристина. У нее кружилась голова. Она недоумевала, какой черт дернул ее пригласить сюда Кати. Следовало выдумать предлог и пойти своей дорогой.

Пока фрау Шмидт записывала заказ, Кати постукивала пальцами по столу. Когда официантка отошла, она снова наклонилась к Кристине.

— На прошлой неделе она получила телеграмму. — Кати кивнула в ту сторону, куда посеменила фрау Шмидт. — Ее сын погиб в бою под Парижем.

Сердце у Кристины сжалось.

— Бедная женщина, — произнесла она. Краем глаза Кристина видела, что эсэсовцы направляются в конец зала. Притворяясь, будто не замечает этого, она заставила себя улыбнуться Кати.

Офицеры остановились у столика, где сидел пожилой человек, и молча ждали, пока тот заметит их присутствие. Наконец старик поднял глаза от тарелки.

— Мы с гауптшарфюрером Крюгером представляем Rasse- and Siedlungshauptamt^[41], — отчеканил один из офицеров, высокий и сухой, с костлявым лицом и заостренным носом, похожим на птичий клюв. — Ваши документы, bitte.

Другой, гауптшарфюрер Крюгер, вырвал у старика из рук газету, скользнул взглядом по первой полосе и бросил на стол.

— Mach schnell!^[42] — прикрикнул он.

Пожилой человек повернулся на стуле и стал трясущимися руками суетливо ощупывать пальто, рыться в карманах. Наконец он нашел свой аусвайс^[43], но тут же уронил его на пол. Досадливый стон сорвался с его губ, и он наклонился, чтобы поднять документ; тонкие руки и ноги его при этом дрожали. Паспорт упал между ботинок, и он не видел его. Кристина поднялась с места и направилась к столу старика.

— Halt!^[44] — рявкнул гауптшарфюрер Крюгер и выбросил руку в перчатке в сторону Кристины.

Девушка остановилась.

— Сочувствуете евреям, фройляйн? — отрывисто спросил эсэсовец. — Или сами из них?

— Он уронил документ, — Кристина указала на пол. — Я только хотела помочь.

— Не вмешивайтесь! — приказал Крюгер. — Или мы вас арестуем за препятствие интересам рейха!

Кристина опустила глаза, но не вернулась к своему столику. Она не представляла, что станет делать, если эсэсовцы продолжат измываться над стариком, но была просто не в состоянии отойти в сторону и бездействовать. Клювоносый наклонился, взял с пола зеленую книжку паспорта, выпрямился, кивнув в направлении Кристины, и открыл Ausweis.

— Все в порядке, — доложил он Крюгеру.

Он бросил документ на стол, козырнул старику и направился к двери. Но гауптшарфюрер Крюгер не двигался с места и хмуро пялился на Кристину, словно прикидывал, стоит ли она его внимания. Кристина не дыша смотрела на него. Клювоносый остановился у двери и обернулся к товарищу.

— У нас есть дела поважнее, гауптшарфюрер Крюгер, — заметил он.

Крюгер еще немного поколебался, затем развернулся и вышел. Кристина выдохнула, вернулась к своему столику и, опершись на край стеклянной столешницы, опустилась на стул. Кати глядела на нее с таким изумлением, что глаза ее, казалось, были не меньше сине-белых тарелок, висевших на стене позади. Не говоря ни слова, фрау Шмидт принесла красный сорбет в хрустальных креманках. Лицо ее было бесстрастно и неподвижно.

— Ты что, ополоумела? — прошипела Кати. — Хочешь попасть в тюрьму?

— Разве могут посадить в тюрьму за то, что я пришла на помощь старому человеку?

— Будь он евреем, тебе бы несдобровать, — она перешла на шепот: — Помнишь Гольдштейнов, которые жили рядом с нами? У них еще были две таксы, и я за ними присматривала, когда хозяева ездили в Польшу к родителям фрау Гольдштейн?

— Ja, — Кристину подташнивало.

— Несколько месяцев назад они исчезли. Собаки без присмотра бегали по улице. Через неделю герр Гольдштейн вернулся, но ни слова не сказал о том, где был и что случилось. Он только обнял такс и заплакал. Через месяц он снова пропал, теперь уже навсегда.

Кристина в ужасе ждала объяснений.

— И что, по-твоему, произошло?

— Я слышала, евреев сгоняют в гетто.

В груди у Кристины что-то надломилось.

— И что там с ними делают?

— Откуда мне знать? Но Штефан сказал, Гитлер не успокоится, пока всех их не уничтожит.

Как будто внезапно проголодавшись, Кати щедро зачерпнула подтаявший вишневый сорбет и отправила ложку в рот. Ощутив во рту холод, она поморщилась и, словно десерт был горячим, раскрыла губы, обнажая кроваво-красный язык и такого же цвета десны.

Глава седьмая

В июне в новостях исступленным голосом объявили, что Франция сдалась. Затем заиграли Horst-Wessel-Lied, нацистский гимн, и Кристина представила себе гигантский нацистский флаг на Эйфелевой башне и длинный строй немецких солдат, марширующих мимо парижских кафе. В самом начале лета люфтваффе совершили первые налеты на Лондон, в ответ Королевские военно-воздушные силы начали бомбить Берлин.

Еженощные бомбардировки германской столицы длились неделями, и, слушая нескончаемые сообщения о разрушенных домах и жертвах среди населения, Кристина с ужасом думала о похороненных заживо женщинах и детях. Она содрогалась, когда люди рассказывали о стертых с лица земли жилищах и о том, как быстро огонь перебрасывается с одного здания на другое, как выгорают целые кварталы, словно стог сухого сена от брошенной спички.

Летом все больше мужчин стали призывать на фронт. По темной пелене страха и гнетущей тревоги на лицах женщин Кристина безошибочно определяла, чьи мужья и сыновья ушли на войну.

В начале осени Генрих и Карл сказали родителям, что в школу велели приносить металлический лом и куски угля и что учителя ведут учет, кто сколько принес. Кристина и Мария стали водить мальчиков по городу в поисках проволоки, брошенных подков, гвоздей, сломанных звеньев цепей — всего, что помогло бы братьям выполнить их норму. Но на улицах не валялось ничего лишнего, и вместо металла Генрих и Карл стали собирать окурки, чтобы вытряхнуть из них табак для дедушкиной трубки.

В прекрасный субботний день в конце сентября сестры брели позади братьев, одетыми в перчатки руками придерживая шарфы у подбородков. Несмотря на солнце, дул промозглый ветер, а по небу неслись низкие облака.

— Не тащи дрянь в рот! — закричала Кристина Карлу, который изображал, что курит сломанную сигарету, которую нашел между тротуаром и старым амбаром. Мария бросилась к брату и шлепком сбила грязный фильтр с его губ.

— Она сломана! — захныкал Карл. — Ее не курили!

Мария подняла сигарету с земли, держа ее в вытянутой руке, как гнилую картошку, и кинула в мешок Генриха.

— Мало ли кто совал ее в рот! — строго сказала она.

— А может, это совсем и не грязь! — поддразнил брата Генрих, высовывая язык, как будто его сейчас вырвет. Мария шикнула на него.

Карл шаркнул ботинком по тротуару и сунул руки в карманы своих кожаных бриджей.

— Я только притворялся, что курю.

— Конечно, — проговорила Кристина, догнав их. Она вытерла его губы уголком своего шарфа и натянула мальчику кепку на уши. — Но ты же не хочешь заболеть, правда?

— Nein, — Карл сквозь слезы смотрел на сестер снизу вверх.

Мария взяла его за подбородок.

— Ну ничего. Мы не сердимся. Но не суй в рот всякую гадость! Беги. Мы за тобой.

Карл утер щеки и побежал за Генрихом. Девушки снова пошли не спеша.

— Его так легко расстроить, — заметила Кристина.

— Да, — согласилась Мария. — Кажется, стоит взглянуть на Карла искоса, и он расплачется.

— Интересно, что они такие разные, — сказала Кристина.

— Ja. Генрих иногда ведет себя совсем как взрослый мужчина.

— Жаль, что Карл такой чувствительный. Трудно ему будет в жизни, — Кристина проследила взглядом за братьями, которые сновали туда-сюда по тротуару. Генрих, не поднимая головы, усердно обыскивал все щели и трещины, а Карл лишь изредка смотрел под ноги, а в основном сосредоточенно разглядывал дома, деревья, облака. — Скорее бы закончилась эта война. Страшно представить, что в нашем городе начнется стрельба. Что тогда будет с мальчиками?

Мария остановилась и в изумлении посмотрела на нее, побелев лицом.

— Неужели такое может случиться? — срывающимся голосом произнесла она. — Какое отношение мы имеем к этой войне? Здесь нет военных заводов и прочего. У союзников нет причин бомбить наш городок.

Кристина стиснула зубы. Кто ее за язык тянул? Мария была для нее, да и для всех в семье, надежной опорой. Зачем заставлять ее волноваться?

— Ты права, — проговорила она. — Об этом я как-то не подумала.

— Когда люди гибнут в городах — это же случайность, — продолжила Мария. — Союзники бомбят военные объекты и иногда ошибаются в расчетах. Ведь так?

Кристина взяла сестру под руку и повела ее вперед.

— Ja, уверена, что так. Кроме того, через пару месяцев все это наверняка кончится.

— Ты правда так думаешь?

— Конечно, — подтвердила Кристина. Она понизила голос: — Война ведь не может продолжаться вечно? Рано или поздно кто-нибудь выиграет. Надеюсь, не Гитлер.

Мария теснее придвинулась к сестре.

— И тогда вы с Исааком будете вместе, — прошептала она.

Кристина кивнула и принужденно улыбнулась. А что, если улыбка Марии тоже подделка?

В первый день зимы в город нагрянул рой солдат вермахта в серо-зеленой униформе, на машинах и в конных повозках. Они заполонили улицы, как стая саранчи, и принялись разбирать железные ограды вокруг домов, церквей и кладбищ, расхищать флагштоки, фонари и декоративные детали со зданий гостиниц и баров. Все это предназначалось для переплавки в пули и бомбы. Прежде чем удалиться, солдаты обошли все дома и собрали кастрюли и сковороды, а также все другие металлические вещи, которые попались им на глаза.

Мутти коротко посовещалась с бабушкой, без каких предметов старой утвари они могут обойтись, и без лишних слов отдала кастрюлю с вмятинами. Кристина стояла у входной двери рядом с ней и видела, как мать спала с лица, заметив в руках у солдата подвесной колокольчик с садовой калитки.

Через несколько дней вся семья, дрожа, стояла у дома, засунув руки в карманы, и наблюдала, как группа солдат снимает колокола с церкви и грузит на подводы. Ома плакала, когда военные с криком «Пошла!» хлестали кнутом тощих лошадей, силившихся сдвинуть тяжелый груз с места. В конце концов колеса заскрипели и покатились. Животные опустили головы, сбруя зазвенела, копыта застучали по булыжнику, и лошаденки потащили повозку вверх по холму. Мутти обняла за плечи бабушку, спрятавшую лицо в ладонях. Позже отец сказал, что снять колокола с церкви Святого Михаила солдатам не удастся: башня слишком высокая; кроме того, самый крупный из трех колоколов весит больше четырех тонн.

В воскресенье перед Рождеством, когда все члены семьи вышли на улицу и направились в церковь, их приветствовал тихий снегопад. Карл и Генрих галдели, вертелись волчком, щурясь, поднимали лица к небу и высовывали языки, чтобы поймать крупные, медленно падающие хлопья снега. Кристина и Мария направились по укрытой снегом дороге и присоединились к братьям, а родители и бабушка с дедушкой задержались около садовой ограды, любуясь четырьмя детьми, которые кружились вместе под падающим снегом, и полы их длинных темных пальто раскручивались вокруг их фигурок, как водоворот какао, которое вмешивают в молоко. До ушей Кристины донесся смех, и на какое-то мгновение ей представилось, что она свыкается с острой болью утраты, сковавшей ей сердце.

Но в эту минуту умиротворенность нарушил приближающийся рев военного грузовика. Машина, накренившись, вывернула из-за угла и на всех парах понеслась к ним. Кристина и Мария, схватив мальчиков за пальто, стащили их с дороги и побежали к родителям.

Пытаясь отдышаться, все они настороженно смотрели, как автомобиль затормозил в снежной каше и пассажирская дверь распахнулась. Солдат с бесстрастным лицом, в черной униформе и с винтовкой через плечо, выпрыгнул из кабины и направился к Бельцам, остановился около отца и вскинул одетую в перчатку руку.

— Heil Hitler! — Каблуки его сапог щелкнули. Он протянул белый конверт с черной печатью в виде распростершего крылья орла, держащего в когтях венок из дубовых листьев со свастикой внутри.

— Heil Hitler! — пробормотал фатер, быстро подняв и опустив руку.

— Добро пожаловать в армию Гитлера, герр Бёльц! — прокричал солдат. — Вам надлежит явиться на сборный пункт в Штутгарте завтра утром ровно в девять часов! Heil Hitler! — и, не дожидаясь ответа, развернулся и забрался в машину.

Автомобиль дернулся и заревел, рельефные шины скользили по покрытому снегом булыжнику. Семья Бёльц сбилась в кучу, опустив плечи; усиливающийся снег падал на зимние шляпы и кепки. Отец стоял неподвижно, тупо глядя на конверт. Наконец он одной рукой обнял мутти, которая прильнула к нему, закрыв глаза и прижав пальцы к дрожащим губам.

— Обязательно ехать? — поинтересовалась Мария.

— Отказаться нельзя, — не открывая конверта, фатер сунул его в карман куртки и поцеловал жену в лоб.

Кристина видела, что мать изо всех сил старается не заплакать, но подбородок ее дрогнул, и слезы покатились из глаз. Карл и Генрих вцепились в мамино шерстяное пальто.

— Не плачь, — утешал жену отец. — Все будет хорошо, — он погладил Карла и Генриха по головам, улыбнулся теще с тестем, коснулся щек Кристины и Марии. — Пойдемте. Пора в церковь.

Отец приобнял маму и повел ее через улицу. Мария взяла мальчиков за руки и стала подниматься вслед за родителями по ступеням из песчаника к церковному двору. Все проследовали по ведущей к церкви дорожке и подошли к входу в храм. Кристина остановилась у дубовых дверей как вкопанная.

— Пойдем, Кристина, — поторопил опа, обняв за талии ее и бабушку.

Генрих придержал дверь, и они вступили под церковные своды всей семьей, поддерживая друг друга, словно одного из них могло в любую минуту унести ветром.

За окном стоял холодный серый день, но здесь, напротив, разливались свет и тепло, повсюду горели свечи, и воздух был наполнен запахом многовековой древесины и тающего пчелиного воска. В отличие от готического собора Святого Михаила, эта скромная церковь была построена из грубо отесанных колонн и балок. Изнутри она напоминала полукаменный амбар с открытыми стропилами, гигантскими фермами, оштукатуренными стенами соломенного цвета, крашеным потолком и деревянным полом. Задняя лестница вела на галереи, сооруженные из балок, которые простирались над нефом.

Эта маленькая прочная церковь простояла более пятисот лет. Кристина старалась представить себе людей, которые когда-то сидели там же, где она сейчас, и просили Бога придать им сил, даровать мир и вернуть домой любимых целыми и невредимыми. Она проводила рукой по вытертой лоснящейся поверхности деревянной скамьи, жалея, что не может установить связь с душами тех, кто жил сто лет назад. Она нуждалась в духовном проводнике, который бы заверил ее, что она перенесет эту боль, что бы ни случилось, что в конце концов все уладится. Церковь видела не только войны, моровые поветрия и похоронные тризны, здесь веками венчались и крестились, справляли Пасху и Рождество. Потолочные балки украшали цветами и свечами, душистыми еловыми лапами, раскачивающимися венками из лент и ягод. Кристина закрывала глаза и старалась зарядиться силой от толстых стен, высоких окон, коренастых скамеек, священного алтаря.

В этот миг заиграл громадный орган, и церковь наполнили голоса певчих, исполняющих древние гимны. Эти мелодии звучали до ее рождения и до этой войны. И будут по-прежнему звучать после войны. Избежит ли отец смерти? Выживут ли все они? Мурашки побежали у Кристины по коже, сердце зашлось в груди, объятое любовью и страхом, восхищением и печалью. Она подумала о тысячах людей, которые до нее пели и слушали те же гимны, которые испытали все наслаждения и невзгоды жизни и сейчас покоились на местном кладбище.

Каждый день тысячи солдат гибли на полях сражений. Тысячи мирных жителей погибали под бомбами. Беда не может не коснуться ее семьи. Будь то ее отец или любой из них, из миллионов страждущих, война никого не обойдет стороной. Для тех, кто развязал кровавую бойню, люди — лишь бездушные цифры, голая статистика. Хор набрал крещендо, и Кристина не могла больше сдерживать свои чувства. По щекам у нее покатились горячие слезы. Знакомый ей мир разваливался на части, и она была бессильна остановить эту катастрофу.

Глава восьмая

В начале 1941 года военные действия еще не подступили к родным местам Кристины, но все чувствовали их приближение. Так предстоящая гроза угадывается по черным тучам и отдаленным раскатам грома.

В течение января соседние города Вюрцбург, Карлсруэ и Пфорцхайм подвергались бомбардировкам. Люди на улицах обменивались тревожными взглядами, словно говорили: «Слышали? Неужели скоро и до нас докатится? Будем ли мы спать сегодня ночью?»

Из окна третьего этажа в коридоре возле своей комнаты Кристина могла видеть мерцающие отблески горящих городов, на ночном горизонте поднимались красные пульсирующие грибы. Если ветер дул в направлении Хессенталя, то при открытом окне были слышны глухие отзвуки падающих бомб, отдающиеся в земле, как удары исполинского кулака разъяренного бога.

В первые дни февраля по каменным стенам и оштукатуренным фасадам извилистых улиц расклеили новые плакаты, предупреждавшие, что изменников родины — то есть тех, кто слушает неприятельские радиостанции, читает зарубежные газеты или верит вражеской пропаганде, — ждет виселица. В ежедневных продуктовых очередях, в которых Кристина выстаивала часами, иногда лишь затем, чтобы узнать, что все распродано, люди озирались через оба плеча, прежде чем шепотом заговорить с соседом. Она была потрясена, когда услышала новую присказку: «Господи, лиши меня дара речи, чтобы мне не попасть в Дахау».

Первое письмо от отца пришло в середине марта, и мутти дрожащим голосом прочитала его домочадцам вслух:

Дражайшая Роза и все мои родные!

Словами не выразить, как я скучаю по всем вам. Молюсь о том, чтобы вы были здоровы. Я пребываю в добром здравии. Нас усиленно тренируют, но еды дают вдоволь. Но я все равно с наслаждением вспоминаю ливерную колбасу и бутерброд с гибеншмальцем^[45], которые вы приготовили мне в дорогу, когда я поехал в Штутгарт. Я теперь закончил подготовку, и меня отправят на Восточный фронт прокладывать линии связи для наступающей Шестой армии вместе с Инженерным корпусом, который будет перестраивать рельсовые пути на другую ширину колеи, чтобы облегчить доступ нашим поездам снабжения. Я подписался на обязательный государственный заем, который, как нам сказали,даст хороший доход после победы в войне. Берегите друг друга. Я буду писать при любой возможности. Люблю вас. Скоро увидимся.

Heil Hitler,

Дитрих

Семья сидела за скудной трапезой. Зимой они питались в основном разведенным водой козьим молоком, отварной картошкой и похлебкой из репы. Кто бы мог подумать, что они будут скучать по тем временам, когда мутти оставляла коровье молоко в глиняном кувшине на ступенях погреба, пока оно не превращалось в простоквашу. Тогда кувшин ставили на середину стола, и все зачерпывали студенистое яство ложками, закусывая его посыпанной солью вареной картошкой. Мальчики обычно воротили нос, роптали и канючили, но сейчас, когда они не видели коровьего молока больше года, это простое кушанье наверняка показалось бы им вкуснейшим лакомством.

— Зачем Vater приписал «Heil Hitler»? — удивилась Мария.

— Иначе нельзя, — объяснил опа. — Перед отправкой солдатские письма прочитывают.

— Когда он вернется? — захныкал Карл.

— Как только сможет, — ответила мать.

— Mutti, — заметила Кристина, — кто-то украл петуха. Вчера еще он был во дворе, а сегодня исчез.

Мутти, скорбно сомкнув губы, убрала письмо в конверт и опустила в карман передника.

— Что ж, значит, весной не выведутся цыплята, и у нас не будет ни бульона, ни курятины, пока мы не добудем другого.

В конце зимы и начале весны мутти, ожидая письма от мужа, заглядывала в почтовый ящик ежедневно. Потом стала проверять почту раз в три дня. А в конце концов поручила это Кристине, поскольку разочарование всякий раз было невыносимым.

Кристина отправлялась за продуктами каждый день новой дорогой и высматривала во дворах и открытых дверях курятников украденного петуха. Трудно было поверить, что кто-то из соседей способен на подобную низость, но, похоже, во время войны прежние правила порядочности не действовали.

В конце мая более половины окружавших город полей лежали невспаханные и незасеянные — мужчины, которые избежали призыва в армию, были слишком стары, чтобы ходить за плугом с тяжелыми сеялками в руках. Несколько фермерских вдов из сил выбивались, чтобы хоть как-то вести хозяйство, поскольку держать теперь разрешалось лишь одну-единственную лошадь. Правда, в помощь каждой из женщин выделяли польского военнопленного или четырнадцати — пятнадцатилетнюю девушку из трудового лагеря, расположенного под Зульцбахом.

Кристина жалела бедных девочек, вынужденных разъезжать на велосипедах туда и обратно, в синих робах, с опущенными глазами, исцарапанными и перепачканными грязью руками и лицами. Они состояли в Штутгартском отделении Bund Deutscher Mädel — Союза немецких девушек, нацистской организации, куда принимали немок так называемого трудоспособного возраста, от четырнадцати до семнадцати лет. Юные горожанки обязаны были часть весны и все лето выполнять государственную повинность — те, что помоложе, работали на фермах и жили в лагерях, управляемых женщинами-нацистками; а те, что постарше, поступали в отряды гражданской обороны или становились помощницами пожарных.

В Хессентале была небольшая группа Bund Deutscher Mädel, объединявшая учениц старшей школы, но благодаря тому что отец Кристины родился в Италии, они с сестрой не имели права вступить туда. Девушки, принадлежавшие к организации, раз в неделю сходились в школе, собирали посылки для солдат и плели соломенные шлепанцы для пациентов госпиталей. Кристина и Мария ничего не имели против помощи бойцам, но были рады, что их не допускали в члены BDM, поскольку в противном случае им пришлось бы присягать на верность Гитлеру и нацистам.

По временам они видели, как члены Deutsches Jungvolk — юнгфолька, организации для мальчиков от десяти до четырнадцати лет, и Hitler Jugend — гитлерюгенда, для юношей от четырнадцати лет и старше, выстраивались на школьном дворе для переклички, все в коричневых рубашках с черными галстуками и нарукавными повязками со свастикой. В их обязанности входило расчищать улицы от снега зимой, разносить почту, распевать патриотические песни, маршировать, играть в военные игры и по достижении определенного возраста пополнять ряды вермахта. Родителей предупреждали, что детей, уклоняющихся от вступления в организацию, отправляют в воспитательный дом.

В июне Гитлер вторгся в Россию, и в течение недели повсюду расклеивали плакаты с изображением русских как толстых неряшливых мужиков с бутылкой водки в одной руке и кнутом в другой.

В начале лета правительство объявило о выделении скромного ежемесячного вознаграждения немецким женщинам за починку военной формы. Раз в неделю Кристина и Мария ходили на железнодорожную станцию и забирали плетеные корзины с изорванными кителями, шинелями, рубашками и брюками. Когда девушки приносили тяжелый груз домой, их руки и плечи ныли от усталости. Долгими часами женщины все вместе сидели в гостиной и работали иглами. Форма была разного цвета — черного, коричневого, зеленого; покрой тоже сильно варьировался. Но основная часть вещей, нуждавшихся в ремонте, была зеленого цвета — отличие сухопутных войск — и принадлежала бойцам, воевавшим на переднем крае. Дедушка ядовито заметил, что совсем не попадается форма золотых фазанов — так пожилые люди презрительно называли высокопоставленных партийных бонз, которые носили красно-коричневую униформу и отсиживались в военное время по домам в покое и роскоши.

Кристина старалась класть аккуратные незаметные стежки и не думать о тех, кто носил эту одежду. Рукава и штанины были так изорваны, что девушка боялась представить, какие ранения получил безымянный солдат. Что с ним сталось? Жив ли он? Знают ли мать, сестра, жена солдата о его судьбе? А вдруг это форма отца? К вечеру ома, не закончив стежка, задремывала с открытым ртом. Поначалу вагоны с негодной униформой присоединяли к составам по одному, но к концу лета каждый поезд привозил уже четыре таких вагона.

Серым утром в начале сентября в воздухе висел жидкий туман. Кристина подошла к хвосту продовольственной очереди, ощущая на ресницах и бровях холодную влагу. Спеша добежать до булочной, пока не закончился хлеб, она не сообразила захватить плащ, ведь предыдущие четыре дня стояли не по сезону теплые и солнечные — жаркое лето уходило неохотно. Все остальные были в длинных плащах и с зонтами, и Кристина, смущенная этим, плотнее стянула ворот свитера вокруг шеи. Но вдруг неожиданное наблюдение заставило ее забыть о холоде. У некоторых людей в очереди — пожилых женщин и юных девушек, подростков, детей, карапузов, которых матери держали за руку, — к рукавам одежды были пришиты желтые тряпицы, а на груди слева нашиты желтые звезды. Кристина рванулась к жене сапожника фрау Юнгер и похлопала ее по плечу.

— Что это значит? — поинтересовалась она. — Что это за звезды?

— Разве ты не слышала вчерашнее сообщение по радио? — удивилась фрау Юнгер. — С сегодняшнего дня немецким евреям запрещено появляться на улицах без звезды Давида на одежде.

— Но для чего это нужно?

Ее собеседница пожала плечами:

— Почем мне знать? Я не разбираюсь в этих новых правилах. Их так много! Моего бедного мужа чуть не арестовали, когда он подстрелил дикую утку. Подумать только — старого человека могут посадить в тюрьму за то, что он хочет есть. Видимо, Гиммлер неравнодушен к диким уткам.

Кристина представила, как Исаак и его родные стоят в очереди за хлебом на другом конце города с желтыми звездами на одежде. Она окинула взглядом длинную очередь — со спины все люди выглядели одинаково.

— Не знала, что Кляйны и Ляйберманы евреи, — проговорила она.

— Ну, теперь-то уже поздно, — фрау Юнгер покачала головой.

— Что поздно?

— Они не могут уехать за границу. Гитлера не поймешь: то призывает избавиться от евреев, то не разрешает им уезжать.

Кристина вспомнила письмо от тети Исаака из Польши, и внутри у нее все похолодело. Сначала звезды — потом гетто. Неужели и немецким евреям Гитлер уготовил ту же судьбу? Им уже запрещено иметь дело с арийскими торговцами, лавочниками, мясниками, врачами, башмачниками и цирюльниками. Дошло до того, что их обязали сдать машинки для стрижки волос, ножницы, расчески. Евреям полагалась пониженная норма продовольствия, при этом делать запасы еды им не дозволялось. Гитлер вознамерился уморить их голодом. А теперь отверженные не имели права даже на побег.

Первым побуждением Кристины было бросить очередь и помчаться к особняку Бауэрманов, разведать, живут ли они еще в своем доме, узнать, не убедил ли отец Исаака жену покинуть страну. Но надо было принести хлеб своей семье — последние две недели булочная и продуктовый магазин не работали. Однако, несмотря на то, что ее удерживало важное поручение, Кристина все равно чувствовала себя трусихой: с тех пор как она столкнулась в кафе с эсэсовцами, она не ходила на другой конец города. Должно быть, Бауэрманы уехали, успокаивала она себя. Дело обернулось таким безумием, что Нина в конце концов вняла увещеваниям мужа. При этой мысли узел леденящего страха у нее в животе развязался и змеей пополз в грудь, обернулся вокруг сердца и сжал душу холодными тисками пульсирующей боли.

Через несколько дней пришло письмо от отца. На этот раз мутти прочитала его всем на кухне за завтраком.

Дражайшие Роза, Кристина, Мария, Генрих, Карл, ома и опа!

Простите, что долго не писал. Мы несколько месяцев были на марше и наконец на пару дней разбили лагерь. Надеюсь, вы все пребываете в здравии и в добром расположении духа. Удалось ли вам в этом году собрать обильный урожай в саду? Как бы я хотел быть с вами дома и помогать в сборе груш и слив! Что бы я только не отдал за ломоть черного хлеба со свежим сливовым повидлом! Не забудьте напомнить герру Эртелю, что он должен вам два ящика дров за мою работу на него в прошлом году. Скажите, что они необходимы вам, чтобы благополучно пережить зиму.

Сейчас я сижу в противотанковой траншее вместе с пятьюстами товарищами. Весь день мы рыли окоп длиной полтора километра, в нем нынче и будем спать. Мы уже продвигаемся по Украине, а к зиме, как нам сказали, северные группы войск возьмут Москву. Здесь все надеются, что война закончится до наступления суровой русской зимы. Даст бог, к весне вернусь домой.

Обнимаю и целую вас всех.

Heil Hitler,

Дитрих

Мутти отдала письмо Марии, та перечитала его и передала бабушке, а ома, в свою очередь, вручила Кристине. Девушка прижала подушечку большого пальца к черному пятну в нижнем левом углу, воображая, что этот отпечаток оставил отец, когда перечитывал письмо и убирал его в конверт. Вот он сидит в окопе, вырытом в плодородной русской земле, в тысячах километров от Германии, утомленный и тоскующий по дому. Страдания из-за разлуки с любимым были знакомы Кристине так же хорошо, как голод и холод, но она не могла представить себе муку человека, оторванного от семьи и не знающего, доживет ли он до встречи с родными. Сморгнув слезы, она перечитала письмо.

Вдруг Генрих указал на французские двери и сморщил нос, как будто почуял запах гнили.

— Что это?

Все обернулись. К влажному от росы стеклу прилипли листы белой бумаги. Тотчас же вторая мятая пачка ударилась в окно повыше. Затем полдюжины листов появились невесть откуда и прилепились к стеклу в хаотичном порядке, как осенние листья, которыми раньше Кристина оклеивала окно своей комнаты. Мутти встала и открыла балконную дверь. С неба медленно опускался причудливый бумажный снегопад. Семья выскочила на улицу, и все стали ловить парящую в воздухе бумагу. Некоторые листы были пустыми, но большинство содержали какой-то текст, а иные обгорели по краям.

— Это из Хайльбронна, — сказала мутти, показывая лист бумаги. — Здесь написано «Из канцелярии бургомистра Хайльбронна».

— Это тоже, — Мария держала в руках уцелевшую половину обгоревшей страницы. — Из школы.

— Смотрите! — воскликнул Карл, указывая на дорогу.

Булыжник устилали сотни обгорелых страниц, а с неба все сыпались и сыпались фантастические гигантские снежинки. Они вихрем кружились в воздухе, перелетали через улицу и ложились на садовые заборы зыбкими кучками бумаги и пепла.

— Сколько километров до Хайльбронна? — осведомилась Кристина.

— Где-то пятьдесят пять, — ответил опа. — Если он еще существует.

Глава девятая

В середине третьей долгой военной зимы США вступили в войну против Германии, а русские предприняли ожесточенное контрнаступление. Город полнился слухами. Говорили, Гитлер был настолько уверен в молниеносной победе над Россией, что войска не снабдили необходимой провизией и теплой одеждой, чтобы пережить русскую зиму. Теперь солдаты гибнут не только от вражеских пуль, но и от тифа, лютой стужи, голода и обморожений.

Горько потерять любимых на войне, но вдвойне горько, что родные умирают по вине вождей, которые послали их в бой, но не позаботились обеспечить всем необходимым для выживания. Невыносимо было думать, что фатер оказался в суровом краю без теплых вещей, хотя мутти настаивала, чтобы он взял с собой смену одежды, кальсоны, шапку и зимние перчатки. Вестей от отца не приходило, и мать из чувства самосохранения сочла это хорошим знаком и рассчитывала на то, что другие члены семьи тоже не будут предаваться панике.

Мутти забрала «Народное радио» на кухню и, хлопоча по хозяйству, слушала сообщения с Восточного фронта. По вечерам его оставляли включенным, чтобы заглушать трансляцию Atlantiksender — вещающей на Германию зарубежной станции, которую слушали на старом приемнике, спрятанном под кроватью в комнате родителей. Кристина, мутти и Мария садились на пол, укутывались одеялами, опирались спинами о стену и, уменьшив звук до минимума, жадно внимали запрещенным голосам на короткой волне. После отзвучавших немецких военных маршей и окончания официальных сообщений диктор с безупречным литературным произношением объявлял, что Гитлер лжет своему народу, Третий рейх проигрывает войну, немецкие солдаты сдаются тысячами, и их посылают на работы в Америку, где они зарабатывают хорошие деньги. Экипажи подводных лодок призывают поднимать суда на поверхность воды и выкидывать белый флаг, пока есть возможность. Глядя друг на друга широко раскрытыми потемневшими глазами, девушки и мать молча слушали последние известия до конца передачи.

Через месяц подпольные радиостанции нашли способ вещать на германской частоте. Нацисты поспешили воспрепятствовать их усилиям и предваряли каждую передачу специальным сообщением: «Правительство рейха официально заявляет: противники распространяют на немецких волнах ложные сведения. Не верьте вражеской пропаганде».

С наступлением теплых дней помимо прочих появились и антиамериканские плакаты с черно-белыми карикатурами, изображавшими шестирукого великана, состоящего из деталей самолета и приклепанных металлических конечностей. Крупными буквами значилось: Kultur-terror^[46]. Голова чудовища была заостренной, в белом колпаке, на воротнике красовалось: Ku-Klux-Klan^[47].Одна рука в рукаве в полоску держала автомат, другая — развевающийся американский флаг. Туловище образовывала птичья клетка, в которой плясали два негра, по низу клетки шла надпись Jitterbug^[48]. На месте таза помещался барабан, с которого между ног существа свисал флаг со звездой Давида, а одна нога выглядела как окровавленная бомба, занесенная над живописным немецким городом. Кристине было интересно, распространяют ли американцы изображения немцев в виде монстров.

Теплым утром в начале апреля Кристина взяла корзину для сбора яиц и направилась к курятнику. В последние несколько недель она обнаружила в гнездах из желтой соломы три коричневых яйца. Но теперь, когда потеплело, она ожидала найти не меньше шести штук, а то и больше. Кристине не терпелось неожиданно угостить домочадцев яйцами всмятку — редким, сытным завтраком после долгой зимы со скудной снедью. Девушка толкнула дверь во двор, вышла на улицу и застыла как вкопанная. Земля под ногами, казалось, ходила ходуном. Со стороны центра города раздавались громовые раскаты, прерываемые приглушенным гулом, металлическим скрежетом и визгом механизмов. Кристина забыла о яйцах, мигом вернулась в дом, бросила корзину и выбежала через переднюю дверь.

Чем ближе она подходила к городской площади, тем сильнее рев и скрежет сливались в сумасшедший грохот, сопровождаемый ритмичным стуком сапог и молотков. В этой части города две дороги сбегали с гребня холма к площади. Между двумя улицами размещался готический собор Святого Михаила; его аркады, заостренные зубцы и пологая крыша из оранжевой черепицы высоко взмывали над окрестными домами. Кристина вошла на задний двор и побежала по тротуару вдоль массивных стен из песчаника, пока не оказалась перед фасадом церкви, где гранитный каскад из пятидесяти четырех ступеней вел вниз к расходящемуся веером булыжнику рыночной площади.

Стоя на верхней площадке лестницы, Кристина прижала руки к ушам и стала наблюдать за мельтешением внизу. Подняв столбы пыли, площадь запрудил кишащий рой танков, бронемашин, грузовиков, мотоциклов, солдат с винтовками и штыками и повозок на конной тяге, нагруженных зенитными орудиями. Чудовищных размеров красно-белый флаг с черной свастикой в середине затянул три средних этажа городской ратуши, а два флага поменьше закрывали фасады зданий со щипцовыми крышами по обеим сторонам. Солдаты черными колоннами маршировали по площади. Моторы ревели, колеса повозок громыхали по неровному булыжнику, и стук лошадиных копыт вторгался в мерный топот кованых сапог. Танки гремели и подрагивали, их огромные гусеницы с остервенелым лязгом елозили по мостовой, словно пытались прогрызть в ней дыру.

Кристине хотелось посмотреть, что будет дальше, но грохот стоял невыносимый, и она поспешила войти в церковь. Высокие и толстые, как вековые деревья, двери приглушили уличный содом до низкого рокота. Сводчатый каменный потолок казался бесконечной раскрашенной паутиной, натянутой на ряды стройных серых колонн высотой в четыре этажа. Собор напоминал пещеру, здесь пахло ладаном и влажным камнем, было прохладно и спокойно, как под водой.

Знакомый аромат пробудил в Кристине воспоминания детства. Они с Кати частенько заглядывали сюда, спасаясь от летней жары. Бродили по исполинскому зданию, удивлялись высоте стен, осматривали боковые нефы, размышляя о давно покинувших мир мастерах, которые вырезали в камне святых и ангелов, но также отлили из черного железа кричащие черепа и сплетенных змей. Позади алтаря виднелся открытый каменный колодец, наполненный костями с кладбища, которые перенесли сюда при постройке храма, — сложенные аккуратными бурыми кучками черепа, бедренные кости, ключицы.

Кристина повернула направо, прошла через низкую арочную дверь сразу за главным входом и стала взбираться по деревянной лестнице. На полпути наверх лестница сузилась — здесь она огибала колокола и массивный механизм карильона. Перил не было, и Кристина, держась у самой стены, поднималась все быстрее и быстрее, надеясь добраться до верха, прежде чем зазвонят колокола. Дойдя до последней ступени, она вышла в узкую дверь на огороженную восьмиугольную площадку — самую высокую точку города. Она уже много лет не поднималась сюда, но когда-то жаркими летними днями частенько наслаждалась здесь прохладным ветерком, свободно гулявшим над тесными домами и узкими улицами душного города.

С колокольни просматривались крыша ратуши и островерхие крыши пятиэтажных домов, окружающих рыночную площадь, а дальше, подобно необъятному волнующемуся морю, раскинулись зелено-голубые холмы. Несмотря на пыльную круговерть людей и техники внизу, на вершине церковной башни воздух был чист и окрестности обозревались до самого горизонта. На западе лес сбегал со склонов холмов в долину и подходил вплотную к городу, у края которого густел и вздымался зеленой волной. Покрытый лесом участок долины находился на возвышенности, и отсюда хорошо было видно, что происходило под кронами деревьев. Кристина различала летчиков, суетившихся рядом с корпусами самолетов, длинные ряды крыльев и пропеллеров. Авиаторы собирали самолеты под плотным камуфляжным тентом.

К югу, поднимая столбы серовато-желтого дыма, подрагивающей черной змеей вилась через всю бескрайнюю долину длинная колонна танков и военных машин. Хвост змеи исчезал за последним холмом, но голова направлялась к городу, замедляя движение на узком Галльском мосту. В середине долины можно было видеть старый аэродром с рядом темных самолетов вдоль длинной полосы примятой травы. Люди размером с букашек сгружали с крошечных грузовиков нечто похожее на деревянные кресты и ставили вокруг авиабазы ограду, словно наносили на зеленый фон черный ряд крестообразных стежков.

Внизу, на площади, группа военных работала молотками и пилами — у ступеней ратуши строили деревянный помост. Другие солдаты водружали вдоль помоста металлические флагштоки, увенчанные государственным гербом, Hoheitsabzeichen, орлом со свастикой. По обеим сторонам большая толпа солдат складывала поленницы дров. Боковые улицы и некоторые участки площади перекрыли веревками и металлическими ограждениями. Осмотревшись, Кристина кинулась вниз по ступеням и заторопилась домой. Ее упования на то, что война обойдет стороной этот тихий городок, разбились вдребезги.

По пути ее поразило, что жители как ни в чем не бывало идут по своим делам, словно войска и не заполонили город. Неужели они не понимают, что вскоре у них над головами засвищут пули и посыплются снаряды? Она-то подсознательно ожидала паники, полагала, что люди станут метаться по улицам, заколотят окна и двери, погрузят пожитки на телеги и в чемоданы и побегут куда глаза глядят.

Потом ей вспомнился Хайльбронн. Кристина замедлила шаг, каждый вдох обжигал ей грудь. Да ведь бежать некуда! Каждый большой и маленький населенный пункт, о котором она когда-нибудь слышала, уже подвергся воздушным налетам. Хайльбронн был ближайшим из них. На следующий день после того, как они наблюдали бумажный снегопад, по радио сообщили, что пятьдесят тысяч мирных граждан после бомбежки лишились крыши над головой, а семь тысяч погибли. Девушка обхватила себя руками; когда она обгоняла прохожих на тротуаре, ноги ее дрожали.

Подойдя к дому, Кристина обнаружила, что мать стоит на пороге, а над ней нависают два широкоплечих высоких солдата. Издалека казалось, что белое лицо мутти зажато между угольно-черными изваяниями с автоматами и люгерами в руках. Кристина прошла вдоль ограды и приблизилась настолько, что ей стали видны плотная ткань черной униформы и игра солнца на металлических шлемах и кожаных ботинках.

— Фрау Бёльц, — твердым голосом сказал один солдат, — когда прозвучит сирена, вам с семьей надо немедленно найти укрытие. Держите на лестнице ведра с песком и с водой на случай, если дом загорится. Вы должны закрыть все окна черной тканью, не пропускающей свет, чтобы вражеские самолеты не смогли заметить город с неба. Комендатура станет проводить проверку по ночам, и неподчинение будет строго караться. Сегодня вечером состоится митинг национал-социалистов, все граждане обязаны присутствовать. Солдаты проследят за тем, чтобы все жители вышли из домов. Тех, кто откажется сотрудничать, арестуют. Heil Hitler!

Мутти не успела и рта раскрыть, как вояки одновременно развернулись на каблуках и зашагали к следующему дому. Кристина поспешила к матери.

— Что еще сказали? — поинтересовалась она.

— Приходили предупредить, — мутти наблюдала за тем, как солдаты стучат в соседскую дверь. — Они заняли старый аэродром за городом, и вскоре вражеские самолеты начнут бомбить его. Когда зазвучит сирена, надо спрятаться в укрытие.

— Где мы можем укрыться? — спросила Кристина. И подумала: «А где укроется семья Исаака, если они еще здесь?»

Мутти бессильно сложила руки на груди и задумалась, царапая запястье и неотрывно глядя на тротуар.

— В погребе мы все не поместимся, — безжизненным голосом произнесла она. — Надо поговорить с мясником, герром Вайлером. У него большой овощной погреб, совсем рядом, — она вошла в переднюю и быстро проследовала к лестнице. — Мария! — крикнула она наверх. — Мы с Кристиной пойдем в центр. Присмотри за Генрихом и Карлом.

Кристина с матерью устремились в сторону торговой части улицы, где по поведению людей стало наконец заметно, что они начали осознавать перемены. Хозяева кафе занесли столики и стулья с улицы внутрь, два пожилых человека забивали досками окна булочной, фрау Нуссбаум убирала в дом горшки с геранью, а ее муж заколачивал ставни. Два солдата приклеивали плакат. Вокруг уже собирался народ, чтобы прочитать новое сообщение. Кристина и мутти тоже остановились.

Черно-серый плакат зазубренным шрифтом предупреждал: Der Feind sieht Dein Licht! Verdunkeln! — «Свет в окне — помощь врагу! Затемняйте окна!» На рисунке огромный скелет со злобным оскалом летел в грозовую ночь на союзническом самолете, одна костлявая рука занесла бомбу над немецким городом, готовая сеять смерть и разрушения. Сердце у Кристины екнуло. Она в жизни не видела ничего страшнее. Мутти схватила ее за руку и увлекла прочь, она почти бежала, таща Кристину за собой.

Когда женщины добрались до погреба герра Вайлера в склоне холма, несколько лавочников были уже там — расставляли скамьи и расстилали матрасы поверх ящиков для картошки.

— Grüss Gott^[49], фрау Бёльц и Кристина! — громко поприветствовал женщин герр Вайлер, пожилой дородный человек с широким и плоским красным лицом. Он, однако, всегда пребывал в хорошем расположении духа, и устройство укрытия на случай бомбежки не было исключением. — Не стесняйтесь, приводите все семейство! Места всем хватит! Здесь можно полгорода разместить, и нет нужды ютиться в своих подвалах. В такие-то времена нужно держаться всем вместе!

— Danke, герр Вайлер, — поблагодарила мутти, ломая руки.

Кристина не слышала продолжения разговора. Она устремила взор к дальней стенке погреба, где свернутый кусок ткани, спрятанный за последним картофельным ящиком, уже начал выскальзывать из своего укромного места. Кристина не отрывала взгляда от пыльного мятого угла их с Исааком красно-белой скатерти, и в глазах ее стояли слезы.

Глава десятая

В сумерках того же дня на улице напротив дома Кристины четверо вооруженных эсэсовцев выкрикивали указания. На соседней улице тоже работала группа военных. Из-за рупоров голоса накладывались друг на друга, отдавались эхом в узких улочках с каменными домами, и разобрать отрывистые фразы было трудно.

— Achtung^[50], граждане! — гаркали громкоговорители. — Выходите на митинг! Оставаться дома запрещено! Вы обязаны явиться на городскую площадь ровно в восемь часов!

В половине восьмого Кристина и ее родные взялись за руки и вместе с другими жителями города направились к площади. Все настороженно озирались по сторонам, теряясь в догадках, для чего их собирают. На площади покрикивающие солдаты загоняли стариков, женщин и детей за металлические ограждения, пока все сограждане не оказались притиснуты друг к другу так, что яблоку негде было упасть. Мария крепко ухватилась за руки бабушки и дедушки, а мутти взяла Карла на руки. Кристина посадила Генриха себе на спину и зацепила согнутыми руками его колени. Семья старалась держаться вместе, в то время как сотни растерянных людей пихались и теснили друг друга, не в силах расслышать крики своих близких в грохоте сапог, барабанов и военных маршей. Целое море факелов бросало на собравшихся колеблющийся свет, оранжевое пламя двух костров лизало небо, озаряя красно-белые нацистские знамена, растянутые на фасадах зданий позади сцены.

Когда они прошли вперед, насколько было возможно, и Кристина прочитала брошюру, которую всем выдавали у выхода на площадь, ее и без того бешено стучащее сердце чуть не выпрыгнуло из груди. Черно-желтая обложка со звездой Давида гласила: «Wenn du dieses Zeichen siehst» — «Когда ты видишь этот знак». Далее на нескольких страницах объяснялось, что евреи развязали войну против немецкого народа, но вермахт приложит все усилия, чтобы сорвать их коварные замыслы. В конце провозглашалось, что все еврейское племя — это организованное преступное сообщество и что еврейская угроза исчезнет только тогда, когда во всем мире еврейский род будет искоренен.

— Что там? — прошептал Генрих ей на ухо.

— Да так, — произнесла Кристина. «Клеветническая агитка, — ответила она про себя. — Очередное вранье нацистов».

Мать держала сложенную брошюру в руке, но еще не читала ее, Мария скрутила трубочкой и зажала в кулаке свою, а также бабушкину и дедушкину. Кристина осторожно осмотрелась по сторонам, не видит ли ее кто, затем смяла ненавистную книжицу в руках, бросила на землю и растоптала каблуками. Она уже потянулась, чтобы забрать и мамин экземпляр, но тут музыка остановилась, словно кто-то заметил ее преступление. Кристина замерла и приготовилась к тому, что один из солдат станет протискиваться через толчею, чтобы арестовать ее. Но ничего не произошло. Затем улар тяжелого колокола огласил площадь.

Толпа замерла в молчании, слушая, как массивные колокола собора Святого Михаила отбивают восемь часов, и каждый звон эхом отдавался на запруженной людьми площади. Как только отзвучал последний удар, военный оркестр грянул Horst-Wessel-Lied^[51], взревели трубы и вступил хор гордых вдохновенных баритонов. Строй из тысяч солдат в черных касках понес через площадь винтовки с серебряными штыками и нацистские знамена, от грохота сапог под ногами у Кристины сотрясалась земля, словно пульсировала сама планета. С безупречной слаженностью движений солдаты выстроились шеренгами перед помостом, высоко задрав подбородки и вскинув руки в нацистском приветствии. Их каски находились на одном уровне, словно это были ряды одинаковых оловянных солдатиков. Кристина заключила, что их, видимо, намеренно подбирали по росту и комплекции, чтобы действо производило должное впечатление.

С десяток других солдат расхаживали по отгороженным веревками проходам в толпе, вскинув руки и следа за тем, чтобы каждый делал тот же самый жест. Кристина, стиснув зубы, подняла руку. В конце ряда, в котором она стояла, произошло какое-то смятение, и раздался женский крик. Кристина увидела, как солдат сграбастал мужчину за воротник и стал выволакивать из толпы, а женщина цеплялась за его рукав. Изящный венец из седых кос на голове бедной женщины напомнил ей об убитой горем фрау Шмидт, хотя Кристина не поручилась бы, что это хозяйка кафе.

После того как отзвучал нацистский гимн, на помост вышли четыре офицера и десяток солдат в галифе и высоких сапогах. Пламя костров отражалось в медалях на офицерских кителях, и казалось, что обнажены бьющиеся кровоточащие сердца военных. Они повернулись на каблуках, вскинули руки в приветствии, и на сцену явился сутулый приземистый человек с черными усами.

— Sieg Heil! Sieg Heil! Sieg Heil! — стала скандировать толпа.

По коже Кристины побежали мурашки. Она не верила своим глазам. На сцене стоял Гитлер. Толпа с завыванием гудела, этот рев усиливался и походил на вой ветра во время дикой бури. Гитлер был ниже ростом, чем Кристина себе представляла, и даже отсюда она могла видеть его брюзгливый рот. Солдаты в проходах хлопали и выкрикивали приветствие, побуждая публику действовать так же, и придирчиво озирали толпу — не вздумал ли кто-нибудь уклоняться. Когда они проходили вдоль рядов собравшихся, толпа выбрасывала вверх руки и аплодировала, вставая на цыпочки и вытягивая шеи, чтобы получше разглядеть фюрера. Среди аплодисментов и криков «ура» Кристине почудилось улюлюканье. Гитлер склонил голову, приложил кулак к груди и застыл неподвижно, ожидая, когда уляжется ажиотаж. Только когда наступила полная тишина, он поднял голову и начал речь.

— Мои соотечественники и товарищи, народ Германии! Ныне три великих нищих объединились^[52], и теперь мы посмотрим, кто одержит верх в этой борьбе — те, кому нечего терять, но есть что приобретать, или те, кому есть что терять, но нечего приобретать. Ибо что надеется приобрести Англия? Что надеется приобрести Америка? — он потряс кулаком в воздухе. — У них так много богатств, что они не знают, как всем этим распорядиться. Мы ничего не сделали ни Англии, ни Франции. Мы ничего не сделали Америке! — Гитлер воздел руку над головами людей на площади. — Тем не менее нам объявили войну. Теперь вы должны, учитывая всю предысторию, понять меня. Однажды я сказал слова, не понятые другими странами. Я сказал: «Если война неизбежна, я предпочту вести ее сам». Не потому, что жажду славы, наоборот, я не признаю такой славы, в моих глазах это вовсе не слава. Если провидение сохранит мне жизнь, то я прославлюсь миротворческой деятельностью, ибо все же намереваюсь бороться за мир. Но если судьба уже распорядилась так, что я должен следовать неисповедимой воле рока, тогда я могу хотя бы просить провидение доверить мне груз этой войны, возложить его на меня. Мне он по плечу! — гаркнул оратор, колотя себя кулаком в грудь.

Кристине не доводилось бывать в театре, но она предполагала, что именно так разыгрываются трагедии. Она стала оглядываться вокруг, изучая лица людей, — ей было интересно, замечает ли кто-нибудь еще, как злодейский дух Гитлера проступает в его властной речи и утрированных жестах. Из-за красных и черных отсветов, плясавших на обращенных вверх лицах, прочитать их выражения было невозможно. И в мозгу Кристины возник жутковатый образ толпы погибших душ, стоящей у врат ада.

Гитлер продолжал:

— Я не стану уклоняться от ответственности. Ежечасно я буду возлагать на себя этот груз, нести все обязанности, как если бы я всегда исполнял их. Я обладаю огромным авторитетом среди населения. Люди знают меня. Им известно, что перед войной я строил необъятные планы. Они повсюду видят признаки начатой работы, а кое-где и свидетельства ее завершения. Я знаю, что немецкий народ доверяет мне. И я счастлив сознавать это. Но также немецкий народ может быть убежден в одном: пока я жив, 1918 год никогда не повторится! ^[53] — он посмотрел в небо, отступил от трибуны и опустил голову, зажав руку, которой только что жестикулировал, под мышкой другой руки и слушая рев толпы. Затем он выпятил грудь и выступил вперед, подняв над головой кулак. — Англичане и американцы будут атаковать наши города — мы сотрем их города с лица земли. Они сбросят на нас три тысячи килограммов бомб мы за один раз сбросим триста тысяч! Теперь вас, граждан Хессенталя, родина призывает на службу…

Мария широко раскрытыми глазами смотрела на сестру. Руки Генриха, обвитые вокруг шеи Кристины, одеревенели. Его ноги крепко стискивались вокруг ее талии. Ей хотелось бы сказать что-нибудь им в утешение, чтобы они не боялись бомбежек, но подходящие слова никак не шли ей на ум. Три тысячи килограммов бомб? За один раз? Она подумала о деревянной двери овощного погреба, нескольких метрах пронизанной корнями деревьев земли над крышей убежища. Как же они выживут? Внезапно у нее помутилось в голове, и, опасаясь, как бы не уронить Генриха, она крепче ухватила ноги брата.

Гитлер на сцене сменил тему:

— Какое бы решение вы ни принимали, подумайте о том, как поступил бы фюрер. Согласуется ли ваш поступок с национал-социалистической совестью германского народа. Еврейский юнец часами напролет выслеживает ничего не подозревающую немецкую девушку, только и ждет удобного случая, чтобы совратить ее. Он мечтает отравить ее кровь и выдернуть ее из лона народа. Евреи ненавидят арийскую расу и жаждут подорвать ее культуру, чтобы господствовать в мире. Совершаются ли какие-либо непристойности или преступления без участия евреев? Гражданами государства должны быть единственно представители германской нации. А представители германской нации — только те, в чьих жилах течет немецкая кровь. Их не придется предупреждать, и молитва этого слуги дьявола, желающего наказать Европу большевизмом, не осуществится, но скорее осуществятся наши молитвы. Бог наш, дай нам силу сохранить свободу для детей и внуков, не только для себя, но и для других народов Европы, ибо сегодня мы ведем эту войну не только ради немецкой нации. Это война ради благополучия всей Европы, а в конечном счете — всего человечества.

Кристина почувствовала, как в ее руку скользнула дрожащая рука матери. Она повернулась к мутти. Глаза мамы были безжизненными.

— Пойдемте домой, — захныкал Карл. — Мне тут не нравится.

Кто-то хлопнул Кристину по плечу. Поначалу она не обратила внимания, решив, что это Генрих. Но вдруг сильная рука схватила ее за плечо, и девушка обернулась. Над ней возвышался эсэсовец с бесстрастным лицом. Кристину охватил приступ паники. Она взглянула на мать, которая тоже встревожилась и смотрела на дочь, разом побледнев и широко распахнув глаза.

— Фройляйн, — отрывисто сказал солдат, — идемте со мной.

— Куда? — Кристина пыталась различить выражение его глаз под глубокой тенью от каски. — Что я сделала?

Генрих перестал держаться за шею сестры и сполз вниз по ее спине. Мать с такой силой схватила дочь за руку, что Кристина чуть не вскрикнула.

— Вас выбрали для особого поручения, — отчеканил эсэсовец. — Когда все закончится, вы вернетесь к своей семье.

Кристина бросила взгляд ему за спину на ряд завороженных людей. Два других солдата стояли в проходе с группой юных блондинок, большинство из которых были в форме Союза немецких девушек.

— Но я… — начала Кристина.

— Пререкаться не советую, — отрезал солдат. — Следуйте за мной.

Рука мутти бессильно упала, и Кристина пошла сквозь толпу за фигурой в черной униформе. Горожане отступали в сторону, давая дорогу, пристальные взгляды выражали любопытство и жалость. В группе девушек Кристина узнала двух из класса Марии, одна жила на ферме на краю города, другую она встречала на железнодорожной станции — та тоже забирала военную форму для починки. Солдаты провели их всех по проходам к стене военных, выстроившихся перед сценой.

— Что такое происходит? Зачем нас выбрали? — спросила Кристина у девушки впереди нее.

— А разве ты не знаешь? — удивилась та. В ее голосе звучало воодушевление. — Только взгляни на нас: мы превосходные образчики арийской расы!

К ним подскочил солдат:

— Не разговаривать!

По пути на сцену Кристина заметила рыжеволосую девушку, стоявшую по другую сторону веревки. Когда она подошла ближе, та обернулась, и Кристина ясно увидела ее лицо. Это была Кати, она улыбалась и размахивала миниатюрным флагом. Увидев, как группу ее ровесниц ведут к фюреру, Кати нахмурила брови и помрачнела. Она сложила руки на груди и стала осматривать каждую с ног до головы, словно оценивая, почему выбрали их, а не ее. Узнав Кристину, она приняла невозмутимый вид, но Кристина успела увидеть, как у подруги исказилось лицо.

Солдаты выстроили девушек в ряд перед сценой и велели стоять прямо, ноги вместе, подбородки повыше, и улыбаться. Кристина стояла последней в ряду. Позади них Гитлер делал очередное заявление.

— Арийские девушки, которых вы видите, — подлинное сокровище германского государства. Оберегайте их от злодеев, мечтающих похитить их немецкую непорочность. Это будущие матери высшей расы!

Толпа зарукоплескала, солдаты вытянулись по стойке смирно и рявкнули: «Heil Hitler!». Оркестр снова заиграл военный марш, и Гитлер стал спускаться по лестнице с краю сцены, маша и улыбаясь восторженным массам. Четверо орденоносцев последовали за ним. Начиная с другой стороны шеренги, Гитлер жал руку каждой девушке и покровительственно трепал ее по щеке.

Сердце у Кристины подпрыгнуло к горлу, а пламя костров, казалось, вот-вот опалит ее затылок. Она искала в толпе свою семью, но разглядеть лица среди сонмища людей было невозможно.

Гитлер уже стоял всего в метре от нее. Кристина невольно уставилась на его одутловатое лицо и дряблую шею, колеблющуюся, как варенец, когда он тряс девушкам руки. Тонкие губы напоминали Кристине рольмопс. Он приближался к ней, бубня каждой девушке одну и ту же фразу. На плакатах фюрер выглядел совсем иначе: гладкая кожа и широкий подбородок. Его всегда изображали высоким, но на самом деле он был одного роста с девушками, имел тщедушную грудь и покатые плечи.

Когда Гитлер оказался напротив нее и протянул руку, у Кристины пересохло во рту. На мгновение она оторопела. Он вытаращился на нее голубыми глазами. Кристина заметила, что один из них больше другого, словно левая часть мозга лезла вон из глазницы и выталкивала глазное яблоко наружу. Кристина не шевелилась, и губа фюрера дернулась, натянутая улыбка начала сползать с лица. Девушка заметила, что один из офицеров направился к ней, готовый сграбастать нарушительницу за преступление. Наконец она опомнилась и быстро сунула руку для рукопожатия. Гитлер схватил ее теплой потной ладонью. Волна отвращения пробежала по всему телу Кристины, и она с трудом подавила порыв отдернуть руку. Когда он потянулся к ее щеке, девушка едва не отшатнулась.

— Вы — сущность германской нации, — провозгласил Гитлер, и его кислое дыхание обожгло Кристине ноздри, словно кто-то открыл стоящий у ее ног мешок гнилой картошки. — Я лично приглашаю вас примкнуть к нашей организации Lebensborn^[54]. Третий рейх не пожалеет никаких расходов, чтобы помочь немецким девушкам вместе с замечательными молодыми людьми из СС выполнить их долг и пополнить высшую расу арийскими младенцами. Пусть родина гордится вами. Мы ведем эту войну ради вас. И мы выиграем ее, в этом можете не сомневаться.

Поначалу Кристина хотела только, чтобы Гитлер отпустил ее руку, но затем схватила ее крепче, борясь с искушением рвануть его ближе, чтобы плюнуть ему в лицо. Фюрер вытаращился на нее невидящим взглядом и закончил свое заученное приветствие. Но когда Кристина не отпустила руку Гитлера, его мутный взгляд прояснился и он пристально взглянул на нее. «Ты сгубил миллионы человеческих жизней, — пронеслось у нее в голове, в то время как она смело смотрела ему в лицо. — Погоди, ты поплатишься за это. Гореть тебе в аду, убийца». И он как будто услышал ее мысли: плечи Гитлера отпрянули, подбородок вздернулся. Он издал короткий звук, похожий на ворчание роющего нору животного, потом засмеялся и с большимэнтузиазмом затряс руку Кристины.

— Я ценю ваше преклонение, фройляйн, — крякнул он. — Но мне пора отправляться по делам. Я, видите ли, важная персона, — он снова усмехнулся и взглянул на офицера, который стоял рядом с ним и тоже смеялся.

Кристина отпустила руку Гитлера и потупила взгляд. Людское скопище ликовало. Около фюрера остановился черный кабриолет «Мерседес-бенц» с нацистскими знаменами, шофер вышел и открыл дверцу. Гитлер еще раз улыбнулся ряду девушек, развернулся и забрался в автомобиль. Он стоял в машине с высоко вскинутой рукой, возбуждая исступленную чернь. После того как кабриолет выехал с площади и исчез в узком переулке, один из офицеров жестом позволил девушкам разойтись.

Кристина ринулась по проходу к своим родным. Под звуки военного оркестра солдаты стройными рядами прошагали с площади, жители стали расходиться. Кристина увидела бабушку, дедушку, мутти и Марию, которые спешили к ней, таща за собой отстающих Карла и Генриха.

— Как ты, дочка? — заботливо спросила мутти.

— Со мной все хорошо, мама, — успокоила ее Кристина. — Мне очень хочется домой.

Мария взяла сестру под левую руку, а Карл ухватился за правую. Кристина вздрогнула и отшатнулась.

— Не тронь меня, — произнесла она и пошла вперед.

Позже, когда все легли спать, Кристина прокралась на кухню в ночной рубашке, шерстяном свитере и теплых носках. После митинга началась буря, и казалось, что зима пошла по второму кругу. Ветер выл и барабанил в ставни, дождь, словно ледяными пальцами, стучал в стекла. Кристина зажгла свечу и поставила ее возле раковины, потом подошла к печи и потрогала чайник. Он еще не полностью остыл, но ей нужна была вода погорячее. Она открыла дверцу печи и бросила внутрь полено, надеясь оживить умирающий огонь, затем поискала в буфете и нашла жесткую щетку и кусок хозяйственного мыла. Налила в раковину немного холодной воды и принялась ждать, расхаживая туда-сюда по кухне.

Через несколько минут из носика чайника стали вырываться клубы пара. Кристина стянула свитер и закатала рукава ночной рубашки. Половину горячей воды от вылила в раковину, намочила руки и щеку и начала щеткой взмыливать на коже резко пахнущую пену. Вернувшись домой после митинга, она помыла руки и лицо, потом еще раз, перед тем, как переоделась ко сну, но этого было мало. Она все еще ощущала потную руку Гитлера в своей руке, его липкие пальцы на своей щеке, как будто его мерзкие прикосновения опоганили, отравили ее. Девушке чудилось, что его пот перемешивается с ее собственным, что тлетворная скверна впитывается в ее кровь и разъедает тело и душу. Словно сам дьявол наложил на нее руку, и теперь на ней лежит неотвратимое проклятие. Она закрыла глаза и, скривившись, изо всех сил терла кожу, а слезы уже собирались пролиться из ее глаз. Щетка царапала ее, мыло жгло мелкие ссадины. Через несколько минут Кристина подошла к печи, снова взяла чайник и вернулась к раковине. Как раз когда она собиралась окатить кипятком руки, в кухню вошла Мария.

— Что ты делаешь?! — в ужасе воскликнула она и вырвала у сестры чайник. — Прекрати! Ты обваришься!

— Bitte, — всхлипнула Кристина. — Я почти закончила. Ничего не случится.

— Nein! — Мария поставила чайник на плиту. — Ты повредилась в уме?

— Мне надо смыть с себя эту гадость.

— Он обычный человек, — твердым голосом произнесла Мария. — Конечно, низкий человек, но в нем нет ничего сверхъестественного. Он не может навредить тебе простым прикосновением! Он не колдун!

— Почем ты знаешь?! — сквозь слезы воскликнула Кристина. — Он околдовал стольких людей! Как еще он мог завоевать такое количество сторонников, несмотря на все свои злодейства? — Кристина и сама понимала, что ее слова — чистое безумие. Но знала она и то, что Марии можно довериться.

Мария взяла Кристину за руку и повернула к раковине.

— Давай я помогу тебе. Но чур не лить на себя кипяток, — она спустила из раковины мыльный раствор, налила немного свежей холодной воды, добавила чуть-чуть горячей, а затем осторожно ополоснула щеку и руки сестры. — Ну вот, вся исцарапалась, — хмурясь, посетовала она.

— Я ничего не чувствую, — заверила Кристина, послушно позволяя Марии смыть пену со своей раздраженной кожи. — Прости, что напугала тебя, я просто…

— Я понимаю, — остановила ее Мария. — Гитлер не только устроил безумное представление на сцене, он хочет убить того, кого ты любишь. Если бы он коснулся меня, наверно, у меня бы тоже ум за разум зашел.

— Danke, ты замечательная сестра, — поблагодарила Кристина. — Не знаю, что бы я без тебя делала.

— Я тоже не представляю жизни без тебя, так что ты уж, пожалуйста, побереги себя. А если бы ты обожглась и подхватила инфекцию? Ты же знаешь: для гражданских медикаментов нет! Все идет на нужды фронта! — Мария с повлажневшими глазами достала из ящика буфета кухонное полотенце и бережно промокнула руки и лицо Кристины.

— Знаю, — кивнула Кристина. — Это было глупо. На меня что-то нашло.

Мария сжала губы, слезы заструились по ее лицу.

— Почему ты плачешь? — забеспокоилась Кристина. — Я уже пришла в себя, правда!

— Вижу, — Мария утерла рукой нос. — Мне страшно. Все время думаю, что же дальше будет.

Кристина обняла Марию за плечи, браня себя за то, что поддалась глупым фантазиям. Тлетворная скверна впитывается в кровь, надо же такое сочинить! О чем она только думала! Она нужна семье — малолетним братьям и младшей сестре. Она должна оставаться сильной, какие бы сумасбродные мысли ни лезли в голову.

— Все обойдется, — проговорила она. — Я всегда буду рядом. Мы все станем поддерживать друг друга.

— Обещаешь? — слабым голосом произнесла Мария.

— Обещаю.

— Поклянись.

— Свидетель Бог, включая всех, отмены нет, — поклялась Кристина. В голове у нее промелькнуло: можно ли давать клятву, когда не уверен, что сможешь ее сдержать?

Глава одиннадцатая

На следующее утро в семь часов с аэродрома взлетели первые самолеты люфтваффе. По долине прокатился низкий гул, похожий на рык хищного зверя. Кристина и мутти были на кухне, ждали, когда остальные члены семьи выйдут к завтраку, накрывали на стол и варили яйца на дровяной плите.

Мать, нахмурившись и решительно сжав губы, сидела на краешке скамьи и нарезала последние четыре ломтя ржаного хлеба пополам, чтобы получилось восемь кусков. Кристине больно было смотреть на мать: морщины на лице мутти углубились от страха и волнений, глаза потускнели от непрестанной тревоги. Она очень исхудала, щеки поблекли и впали, платье буквально висело на ней. Кристина подозревала, что мать недоедает, чтобы больше пищи оставалось детям, и решила понаблюдать за ней. Если выяснится, что так оно и есть, Кристина воззовет к материнской практичности. Мутти должна заботиться и о себе тоже, иначе как они все выживут без ее помощи? Кто еще знает, как вырастить мангольд между рассадой помидоров, помнит, что бархатцы отпугивают садовых вредителей, умеет сторговать у мельника лишний грамм растительного масла, приготовить из имеющейся муки как можно больше буханок хлеба и определить, что курам нужно больше белка и меньше зелени, всего лишь взглянув на яичный желток. Мутти была оплотом семьи и последней нитью, которая связывала их с привычной, нормальной жизнью. Те человеческие блага, которые еще были доступны — еда, чистая одежда, теплая ванна, — они имели усилиями матери.

Такие мысли роились в голове у Кристины, когда над городом пронеслись тяжелые самолеты люфтваффе и все в доме задрожало: столовое серебро в ящике стола, тарелки в буфете, оконные стекла, мебель, да и сам дом, казалось, заходил ходуном. Карл и Генрих вихрем ворвались в кухню и забрались к матери на колени, спрятав лица у нее в переднике. Следом за ними вбежала Мария, в ночной рубашке, растрепанная, с наполовину расплетенными косами.

— Я думала, будет сирена! — закричала она, приложив ладони кушам.

— Это взлетают наши самолеты! — громко объяснила мутти. Она погладила мальчиков по плечам. — Не бойтесь. Такой гул, потому что они прямо над нами.

Ома приковыляла в кухню, опираясь на руку дедушки. Все смотрели друг на друга, чего-то ожидая. Когда шум наконец стих, первым заговорил опа.

— Даже ночной горшок задребезжал!

Все прыснули, а Кристина с горечью подумала, доведется ли им еще смеяться в ближайшую неделю, или месяц, или год?

Самолеты вились над городом, нарушая тишину, до самого вечера. Через два дня всё стали привыкать к шуму. Сначала из долины доносился урчащий рокот, затем он мало-помалу усиливался и наконец превращался в страшный рев. Чудилось, будто гигантская паровая машина вот-вот вломится в дом; тогда все откладывали свои дела и хватались за мебель или придерживали дрожащие тарелки, пока тарарам не заканчивался. В конце недели наступили два дня передышки, и когда Кристина пыталась уснуть в относительной тишине, у нее звенело в ушах.

После митинга танки и военные грузовики так и остались в городе. Офицеры не стесняясь брали булочки и хлеб в пекарне, свинину и колбасу в мясной лавке, сливы и яблоки в садах. Нацисты назначили нового бургомистра, и все жители приветствовали друг друга вскинутой рукой и словами: Heil Hitler. В витринах Krone, портняжной и сапожной мастерских, булочной табличка с надписью «Добро пожаловать» сменилась предупреждением «Juden verboten!^[55]». Информационный бюллетень на доске объявлений у ратуши извещал, что в интересах общественной безопасности и порядка, а также по подозрению в антигосударственной деятельности ряд городских чиновников и священников, в том числе пастора церкви, которую посещала Кристина, гестапо взяло под «защитный арест».

Когда у Кристины в первый раз попросили разрешения пожать ей руку, потому что она касалась фюрера, девушка растерялась от недоумения. Она остановилась и готова была сбежать от энергично ринувшегося к ней человека с сияющим взглядом и широкой улыбкой. Осознав же, чего от нее хотят, притворилась, что гордится личной встречей с Гитлером, надеясь, что никто не заметит ссадин и сухости кожи, образовавшихся после ночных гигиенических процедур. Чаще всего поприветствовать ее мечтали юнцы из гитлерюгенда, но встречались и девочки, глупо хихикающие и приседающие в реверансе, как будто через Кристину лично связывались с человеком, которого видели на сцене. Однако иные люди, в основном пожилые мужчины и женщины среднего возраста, вовсе перестали с ней здороваться.

Две недели спустя, в час ночи, Кристина проснулась от протяжного истошного вопля. Первый образ, вспыхнувший у нее в мозгу, — мутти рыдает, прижимая к груди телеграмму о смерти отца. Сердце девушки екнуло. Она огляделась в темной комнате. Гулкое завывание усиливалось, тон то повышался, то понижался, словно стенали тысячи плакальщиков. И тут Кристина поняла: выла сирена воздушной тревоги.

Девушка накинула одежду. Унылый рев сирены не прекращался, звучал одновременно словно вдалеке, но и невероятно близко, как будто исходил из ее комнаты. Кристина услышала, как хлопнула дверь материнской спальни, в коридоре заплакали братья. Впотьмах она наспех застегнула пуговицы платья и сунула ноги в башмаки, а звук сирены проник ей под кожу и пробирал до самых костей, как ледяной ветер во время мгновенно налетевшей снежной бури. Кристина схватила пальто и выскочила на лестницу.

Мутти ждала на верхней площадке; волосы ее разметались по плечам, корсаж платья перекосился. Она тяжело дышала и держала мальчиков за руки. Мария в одном башмаке выбежала из своей комнаты. Кристина поддержала сестру, пока та натягивала второй башмак, и освободила ее косы из ворота пальто.

— Девочки! — крикнула мутти. — Когда спустимся вниз, берите мальчишек и бегите в убежище. Я помогу старикам.

— Я могу помочь им, — возразила Кристина. — А ты иди с Карлом и Генрихом!

— Сделай, как я прошу! — велела мутти.

Кристина протянула руку Карлу, но он помотал головой и прижался к маме.

— Втроем вам будет трудно спускаться, — стала уговаривать его Кристина. — Пойдем со мной, так быстрее.

Она взглянула на мать, которая кивала в знак согласия. Карл робко протянул сестре руку. Послышался гул приближавшихся самолетов, и ужасающее понимание того, что сейчас произойдет, вкупе с паникой толкнуло их вниз по лестнице. На первом этаже ома и опа как раз выходили из своей спальни. Мария схватила за руку Генриха и вместе с Кристиной и мальчиками ринулась из дома на темную улицу, где их оглушил завывающий вопль сирены.

По улицам бежал народ, некоторые люди были в пижамах, все с ужасом смотрели в небо. Торопясь вниз по склону холма, Кристина бросила взгляд через плечо и увидела мать и бабушку с дедушкой, которые, шаркая ногами, переходили с шага на медленный бег и обратно. Опа семенил позади жены с такой скоростью, с какой несло его стареющее тело; лысеющая голова то появлялась, то исчезала в толпе. Кристина, ее братья и сестра понеслись через улицу, за магазины, подгоняемые грохотом зениток и пронзительным свистом первых сброшенных бомб. Вдалеке лучи прожекторов обшаривали небо, заключая самолеты и вспышки зенитных снарядов в яркие круги света. Бомбы падали из чрева самолетов, как семена из рук фермера. Кристина вытянула шею, чтобы посмотреть, где остальные члены семьи, рывком открыла дверь убежища, втолкнула сестру и братьев внутрь и сказала Марии:

— Я сейчас.

Не успела Мария возразить, как Кристина уже мчалась назад по переулку. Мать и бабушка с дедушкой еще не перешли улицу. Опа бессильно клонился к земле и задыхался. Глухие удары, следующие за взрывами, сотрясали землю. Ома замешкалась у края тротуара. Кристина поспешила к ней и взяла за руку, а мутти отстала, чтобы помочь дедушке.

— Давайте! — кричала Кристина. — Время еще есть. Они над аэродромом.

Когда они добрались до середины улицы, ряд самолетов пролетел прямо над их головами. Все остановились как вкопанные и устремили глаза в небо. Чернобрюхие бомбардировщики походили на исполинских беременных рыб, проплывающих по ночному небу. Рев моторов больно отдавался в ушах, все сморщились и пригнулись. Стальные птицы исчезли так же быстро, как появились, растаяв в черно-серой мути неба. Кристина взяла бабушку под руку и помогла ей перейти мощенный булыжником переулок.

В убежище царил мрак, молчаливые призрачные фигуры — кто сидя на скамьях, кто стоя, кто присев на корточки и прислонившись к стене — с тревогой ждали воздушного налета. С потолка свисали две масляные лампы, и свет их отбрасывал на изогнутые стены колышущиеся силуэты. Все безмолвно смотрели друг на друга; широко раскрытые глаза, переполненные ужасом, говорили красноречивее любых слов. Несколько человек потеснились на скамье, освобождая место для бабушки и дедушки. Кристина направилась в дальнюю часть погреба, где Генрих и Карл вместе с другими детьми сидели на матрасах, уложенных на картофельные ящики. Она украдкой глянула на заднюю стену, за последний ящик, но уголка их с Исааком скатерти больше не было видно.

Рядом прислонилась к стене Мария, обвив руками талию и пустым взглядом уставившись на свои ботинки.

— Все хорошо? — поинтересовалась Кристина.

Мария подняла на нее полные слез глаза и потрясла головой.

— Как думаешь, надолго мы тут застрянем?

— Кто знает, может, и нет.

Мария печально сжала губы, и Кристина привлекла ее к себе и прошептала на ухо:

— Не волнуйся, мы справимся.

Мария стиснула руку сестры обеими ладонями и оперлась на ее плечо, повесив голову и закрыв глаза, словно пытаясь уменьшиться в размерах. Кристина чувствовала, как бедняжка дрожит.

— Скоро все закончится, — произнесла она. Хоть бы это было правдой.

В это мгновение где-то рядом разорвалась бомба, и все втянули головы в плечи. Неровные куски цемента посыпались с потолка. Мария вздрогнула и вцепилась в руку Кристины, больно впиваясь ногтями ей в кожу. Генрих и Карл зажали уши и крепко закрыли глаза. Кто-то заплакал. Чьи-то дети захныкали и спрятали лица друг у друга на плече. Масляные лампы раскачивались, словно маятник, отсчитывающий часы жизни.

— Постарайся успокоиться, — посоветовала Кристина сестре, хотя горло ее сдавил порожденный ужасом спазм. — Они бомбят аэродром, а не жилые кварталы.

— А если промахнутся? — из глаз Марии ручьями текли слезы.

Девушка вытерла их и взглянула на братьев, которые сидели насупившись и обхватив колени руками, как будто намеревались свернуться в клубок и испариться. Сестры протянули руки к мальчикам, и те спрыгнули с матрасов, пробрались к ним и зарылись лицами в их юбки.

— Не промахнутся, — проговорила Кристина, борясь с дрожью в голосе.

— Откуда ты знаешь?

«Ничего я не знаю, — подумала Кристина, понимая, что она ничем не может утешить сестру. — Но вдруг, если я произнесу это, исполнится по-моему».

Мария взяла на руки Карла, дрожавшего от страха как овечий хвост.

Подошла мутти, слегка подергивая уголком рта в тщетной попытке улыбнуться. Она по очереди погладила каждого из своих детей по щеке. Карл почти прыгнул к ней на руки. Кристина подумала, как много любви и заботы отдала мама, чтобы вырастить их: надевала младенцам чепчики, чтобы солнце не пекло головку, осторожно промывала и целовала ссадины и места пчелиных укусов, крепко держала за руку, переводя через улицу. Должно быть, сейчас, когда развязанная Гитлером война угрожает ее чадам смертью, она чувствует себя совершенно беспомощной.

— Завтра починю, — пообещал всем герр Вайлер, указывая на образовавшиеся в потолке трещины и дыры.

— Завтра нас уже не будет, — произнесла какая-то женщина слабым голосом.

— Ничего, выживем, — ободряюще сказал хозяин погреба, обнимая плачущую жену. — И потом…

Поблизости разорвалась еще одна бомба и остановила герра Вайлера на полуслове. Взрыву предшествовал рев пролетающих самолетов, такой близкий, что казалось, они в любую секунду могут прорваться через земляную насыпь над погребом.

В следующие полчаса никто не проронил ни слова. Все сидели, вжав головы в плечи, слушали зенитные очереди и отдаленные взрывы. Когда снаряды разрывались прямо у них над головами, у Кристины замирало дыхание. Поначалу она пыталась считать взрывы, но их было бесчисленное множество, бомбы сыпались одна за другой, как будто у бога случилась истерика и он в ярости топал ногами по земле. Воздух в погребе наполнился сероводородом, дымом и кислым духом человеческого пота и страха.

Теперь, находясь в заточении в этом овощном погребе, превратившемся в бомбоубежище, невозможно было поверить, что радужные замыслы, которые строили Кристина и Исаак, встречаясь здесь, однажды осуществятся. Тогда запах свежей почвы перемешивался с запахом дубовых бочек, выдержанного вина и холодной картошки и создавал богатый землистый аромат. Теперь пол пах как гниющая могила, а бетонные стены напоминали Кристине склеп. Во рту у нее пересохло, и она устремила взгляд на винную бочку, которую они использовали как стол. Неужели это будет последнее, что она увидит в жизни?

Наконец взрывы стали грохотать все реже и реже, и люди в убежище начали тихо переговариваться. К удивлению Кристины, два старика подняли головы и принялись острить.

— Бедный старина Геринг, — сказал один из них. — В начале войны он клялся и божился, что ни одна вражеская бомба не упадет на столицу рейха. А если, говорит, таковое приключится, тогда мое имя не Герман Геринг, пусть я буду Майером! Ну вот, рейхсмаршал Майер, Берлин бомбили уж, почитай, сто девять раз, так что теперь мы будем звать воздушную тревогу Горном Майера!

— А Гитлер-то: я, говорит, бомблю Англию только потому, что Черчилль назвал меня слабаком, — подхватил другой.

— Как война закончится, я утром обойду пешком то, что останется от Германии, — вступил еще один. — Вот, правда, чем заняться днем, я еще не придумал.

Несколько человек расхохотались, но большинство лишь невесело усмехнулись и промолчали. Поначалу Кристину беспокоило, что старики неосторожно выражают свое мнение, но потом она осознала, что в погребе нет членов гитлерюгенда. С другой стороны, возможно, обособленность бомбоубежища и щекочущий нервы страх надвигающейся гибели внезапно позволили им раскрепоститься. Потом человек, который пошутил насчет Геринга, встал с места. На его пиджаке была нашита желтая звезда.

— Нацисты винят во всех немецких бедах евреев, — с горечью произнес он, — но кого они станут винить, когда всех нас передушат?

— Да сядь уже, неугомонный ты старик, — одернул его женский голос. — Неужто тебе мало неприятностей?

Герр Вайлер с трудом поднялся со скамьи и огляделся. Его лоснящееся лицо блестело в тусклом желтом свете масляных ламп.

— Это мой овощной погреб, — торжественно заявил он, внимательно осматривая собравшихся. — Здесь мы все просто немцы. Если кому такое не нравится, извольте подыскать себе другое убежище.

Люди снова притихли. Снаружи тоже стояла тишина, лишь изредка в отдалении погромыхивали орудийные залпы и выстрелы. Герр Вайлер и пожилой еврей стояли на пороге в полной готовности защищать погреб, где укрылись женщины и дети. После целого часа спокойствия, нарушаемого лишь глухими раскатами разрывающихся вдалеке бомб, достигших своих целей, сирена возвестила отбой воздушной тревоги. Семья Бёльц и все остальные стали медленно выбираться из укрытия, настороженно оглядываясь вокруг.

Черный дым поднимался над дальними кварталами города, а в той стороне, где находился аэродром, темное небо окрашивало мглистое зарево пожара. Но ближайшие улицы, казалось, не пострадали.

Кристина подхватила бабушку под руку, взяла Карла за руку и пошла вместе со своей семьей по улицам, засыпанным горелой бумагой и черепицей. Месяц едва прогладывал на дымном небе и слабо освещал выщербленную пулями штукатурку соседних домов, деревянные двери и оконные ящики, изрешеченные шрапнелью.

Поднявшись до середины склона, мутти остановилась и опустила голову, чтобы прочитать тихую молитву. Их дом уцелел. Когда они подошли ближе, то увидели оспины от шрапнели в ставнях, но крыша и стены были невредимы, так же как и соседние амбары и дома.

На кухне мутти развела огонь в печи, а угрюмые домочадцы собрались в уголке вокруг стола. Все выпили по чашке подогретого козьего молока, немного успокоились и отправились по своим комнатам.

Час спустя Кристина все еще не спала. Лежала, глядя в потолок, и молилась о том, чтобы Исаак и его семья пережили воздушный налет. Она пыталась забыть последние несколько часов, проведенные в убежище: сотрясающиеся стены, пробирающий до костей холод, неослабевающий страх. Девушка припоминала день, проведенный с Исааком на холмах: представляла тепло его ладони в своей руке, его нежные губы. Она попробовала расслабиться и дышать глубоко и ровно и наконец начала погружаться в сон, ей рисовались солнечные луга и стайки овец, Исаак радостно догонял ее… Вдруг Кристина вздрогнула и открыла глаза. Снова завыла сирена.

Глава двенадцатая

В конце мая к бомбардировкам немецких городов присоединились американцы. Поэтому воздушные налеты теперь происходили не только ночью, но и днем. Когда зацвела сирень и птицы свили гнезда, всех охватило чувство беспомощности и отчаяния. В очередях за продуктами и на улицах люди почти не разговаривали, в голодных глазах стояла тревога, лица искажала мука. Неотступный страх въелся в их кровь и плоть, плечи стали согбенными, а походки торопливыми.

До конца весны и в начале лета военные самолеты взлетали из долины и возвращались с такой же регулярностью, как прежде прибывали и убывали поезда. Если бы не сирена, отличить вражеские бомбардировщики от самолетов люфтваффе было бы невозможно.

Ома и опа льстили себя надеждой, что бомбы предназначались для аэродрома, но после каждого воздушного налета все больше домов и магазинов лежали в руинах. В тех кварталах, которые эта беда обошла стороной, белье на веревках висело искромсанное шрапнелью, деревья в садах стояли черные, обугленные. Окружающие город поля обезобразили воронки от снарядов, деревья обгорели и повалились, на выжженных пастбищах лежал мертвый скот.

Карл и Генрих жаловались на боль в ушах и на ночь прятались под кроватью Генриха, натянув пуховые одеяла на головы и свернувшись калачиком. В первый раз зайдя в их комнату и увидев пустые постели, мутти с отчаянным криком выбежала в коридор, в ужасе от мысли, что сыновей похитили или они сбежали. Когда же мальчики выбрались из-под кровати, она от радости упала на колени и зарыдала.

До конца лета редкая ночь проходила без того, чтобы людей не разбудила сирена. Чаще всего сигнал воздушной тревоги звучал два или три раза за ночь. Мальчики так измучились, что мутти и Кристина насилу будили их и вытаскивали из кровати, а потом часть дороги несли, а часть тащили по темным улицам. Мутти беспокоилась о том, как они смогут вставать вовремя в школу, когда начнется учебный год. Но потом объявили, что школы пока, до особого распоряжения, работать не будут, поскольку в учебных зданиях не было бомбоубежищ.

Во время первых налетов, услышав сирену, домочадцы Кристины начинали одеваться. Через несколько недель они стали просто набрасывать пальто поверх ночных рубашек и пижам. Но когда пришла осень и воздушные атаки участились, все ложились спать прямо в одежде, а иногда и в обуви. Несмотря на возражения Кристины, мутти твердо настаивала на том, чтобы дети скорее бежали в убежище и не ждали, пока они с бабушкой и дедушкой медленно спустятся по склону холма, проковыляют по переулку и добредут до погреба. С каждым разом старики, запыхавшиеся и взъерошенные, все дольше добирались до укрытия.

В конце концов Карл стал страшиться самой сирены. В середине дня, заслышав первые завывающие звуки, он в ужасе бросался искать мать. Тревожные сигналы столько раз будили малыша от прерывистого сна, что преследовали его в кошмарах. Еще не до конца проснувшись, он босиком, на заплетающихся ногах кидался вниз по лестнице. Дважды за неделю мутти успела перехватить его, пока он не выбежал из дома. После этого она стала укладывать мальчиков спать в своей комнате, чтобы не упустить то мгновение, когда они в жутком испуге откидывали одеяла и вскакивали с постелей.

Хотя Генриху было девять лет, мутти велела ему днем находиться вместе с Карлом в саду или на заднем дворе, чтобы она знала, где их искать, когда завоет сирена. Мутти разрешила мальчикам играть в мяч на улице, но только перед домом, где она могла следить за ними из окна. Генрих упрашивал мать отпустить его с друзьями поиграть в войнушку или ловить лягушек в залитых дождем воронках. Но мутти и слышать об этом не хотела. Более того, она, не стесняясь в выражениях, высказывала всем, что родители, позволяющие детям без присмотра бегать по городу в военное время, просто не в своем уме. Когда бургомистр выступил с публичным заявлением, в котором предупредил жителей города о неразорвавшихся бомбах и распорядился сообщать обо всех подозрительных предметах, мать получила подтверждение своим опасениям.

Солнечным днем в начале сентября Кристина с Генрихом шли по разбомбленному району в противоположной части города. Мысли ее занимали предостережения матери и сообщение бургомистра. В трех с половиной кварталах дома представляли собой лишь полуразрушенные стены, висевшие в воздухе межэтажные перекрытия, разбитые лестницы, ведущие в никуда, и пустые оконные рамы. У Кристины подвело живот, когда она представила под обломками и пеплом обугленные человеческие кости. На втором этаже последнего дома в квартале в окне без стекол ветер трепал обгоревшие синие занавески. Девушка велела Генриху стоять посередине улицы и пошла вперед, не в силах оторвать взгляда от развалин, тянувшихся вдоль тротуара, как ряд гнилых черных зубов.

Сестра с братом направлялись на ферму Клаузе у северной оконечности города и несли с собой мамин драгоценный австрийский гобелен, свернутый подобно гигантской сигаре. Кристина держала один конец, Генрих — другой. Она бы справилась и сама, но Генрих со слезами умолял мутти отпустить его тоже — ему опостылело безвылазно торчать во дворе. Кристина отлично понимала брата, но из-за того, что он напросился в помощники, ее замысел пройти мимо дома Исаака сорвался.

Утром мутти попросила Кристину помочь ей снять со стены гобелен. Сначала девушка подумала, что мать хочет отнести ковер в переднюю, где стояли два чемодана с одеждой, документами и несколькими дорогими сердцу вещами — все это девушки брали с собой в убежище во время воздушных налетов. Она залезла на диван и сняла угловые петли с гвоздей. Странно, конечно, что мама хочет таскать туда-сюда такую громоздкую вещь — бежать в укрытие с ковром в руках будет нелегко. Решение собрать «тревожные чемоданы» представлялось разумным: если дом разбомбят, у семьи ничего больше не останется. Но гобелен большой и тяжелый. Кто понесет его? У Кристины и Марии в одной руке было по чемодану, а другой они вели братьев. А мутти помогала старикам. Кристина уже хотела предложить маме попросить у герра Вейдера позволения оставить ковер в погребе, но тут лицо матери исказилось в плаче.

— Фрау Клаузе всегда восхищалась этим гобеленом.

— И что же?

Неужели что-то с отцом? Сообщит ли мать новость родным прямо сейчас или будет скрывать от них плохие известия как можно дольше?

— Ничего, — вздохнула мутти. — Я переживу. Это всего лишь вещь.

— Но почему ты плачешь? Гобелен напоминает тебе об отце?

Мутти положила скрученный ковер на стол и взглянула на Кристину.

— Нам нужен петух, — объяснила она. — Вчера я говорила с фрау Клаузе. У нее три петуха.

— Ты хочешь обменять гобелен на петуха?

— У меня останутся воспоминания о медовом месяце с твоим отцом. Их-то никто не отберет.

— Можно отдать что-нибудь другое, — предложила Кристина. — Например, корзину слив или фунт картошки, — девушка огляделась, подыскивая, чем можно пожертвовать вместо маминого ковра. Но кроме настенных часов, доставшихся от прабабушки, ничего ценного в комнате не нашлось.

— Фрау Клаузе не нужны сливы, у нее есть фруктовый сад. А ковер — это роскошь. Мы без него проживем. Гораздо важнее завести новых кур. Надо готовиться к худшему, дочка. Сентиментальность нас не прокормит.

Кристина предложила отнести гобелен фрау Клаузе, отчасти чтобы избавить мать от необходимости самой отдавать дорогую ее сердцу вещь чужому человеку, отчасти потому, что Карл пришел бы в ужас, если бы мутти ушла из дома хоть ненадолго, отчасти потому, что надеялась на обратном пути украдкой бросить взгляд на дом Исаака. Теперь, проходя мимо сожженных зданий и груд полурасплавленных ключей, столового серебра, картинных рам и других извлеченных из завалов личных вещей, приготовленных на вывоз членами гитлерюгенда, она пожалела, что не убедила Генриха остаться дома. Краем глаза она видела его бледное лицо с выпученными от потрясения глазами.

— Жители этих домов наверняка были в убежище, — проговорила Кристина.

— Я знаю, — кивнул Генрих.

К счастью, остаток пути они прошли по уцелевшим улицам. День выдался относительно спокойный, и можно было вообразить, будто никакой войны нет. Сестра и брат миновали еще шесть кварталов, перешли по крытому мосту реку и вдоль длинного ряда лип дошли до тропы, которая вилась через невспаханные поля фермы Клаузе.

Когда они добрались, Кристина порадовалась, что взяла с собой Генриха, потому что за петухом пришлось гоняться по всему двору. Резвый и изворотливый кочет никак не давался в руки, и через полчаса бесплодных попыток поймать его Кристина хотела уже взять назад материнский гобелен. Фрау Клаузе могла хотя бы загнать птицу в курятник, но вместо этого сунула ковер под мышку и махала артритной рукой с искривленными пальцами в сторону амбара, крича, чтобы они не брали петуха породы леггорн с высоким черным хвостом.

А Кристина и Генрих, потные от натуги, скользя в грязи, носились за машущей крыльями птицей, упорно не желавшей быть пойманной. Им помогала девушка «трудоспособного возраста», и троим молодым людям понадобилось больше часа, чтобы прижать упрямого петуха к стене амбара. Генрих бросился на землю и придавил кочета одной ногой. Петух кудахтал, хлопал крыльями и увертывался, как будто почуял жар кипящего котла. Наконец Генрих поднялся. Брюки мальчика были перепачканы в грязи и курином помете. В одной его руке вниз головой раскачивался петух. Кристина сжала пальцами чешуйчатые ноги, перевернула сопротивлявшуюся птицу, обхватила ее руками, прижав крылья к туловищу, и стала убаюкивать воркованием и бормотанием, при этом бдительно наблюдая, как бы пленник не вырвался.

Наконец петух прекратил биться и дергать ногами. Он примирился с тем, что девушка спокойно, но крепко держит его, глаза с красным ободком мигали, выражая покорность. Когда брат с сестрой отправились домой, утомленный кочет дремал на руках у Кристины. Берта, веснушчатая девушка из трудового лагеря, как раз закончила смену. Она села на велосипед и поехала рядом с ними. Кристина пыталась завести с ней беседу, но Берта от застенчивости лишь кивала и мотала головой. Вскоре Кристина бросила эти попытки, и дальше они шли в тишине, нарушаемой лишь треском велосипедной цепи и скрипом педалей. На горизонте от земли поднималось тепло, переливающееся марево плыло над полями, как парящие призраки.

На пол пути к городу им встретился фермер Клаузе на телеге, груженной сеном. Слева от них двое мальчишек расхаживали по полям с перекинутыми через плечо мешками. Желая похвастаться путникам своими находками, они подошли к дороге. Когда мальчики стали доставать из мешков гильзы, шрапнель и куски обугленного металла, Кристина придержала Генриха за руку, давая знак не отходить от нее.

В это мгновение Кристине почудилось какое-то жужжание. Она озадаченно огляделась вокруг, потому что прохладными осенними вечерами осы или пчелы не летают. Тут она заметила самолет, направлявшийся в их сторону с дальнего конца долины, и внутри у нее все похолодело от чувства незащищенности. Девушка силилась убедить себя, что это немецкий самолет, потому что союзные бомбардировщики никогда не появлялись по одному. Но чем ближе надвигался самолет, тем сильнее колотилось ее сердце. Таких Кристина никогда прежде не видела. Она положила руку на плечо Генриха: надо сказать ему, чтобы бежал. Но куда спрятаться? До города еще далеко. Самолет стал спускаться ниже и ниже и вдруг нырнул прямо к ним. Кристина схватила Генриха за плечи — петух, хлопая крыльями ей в лицо, вырвался из рук — и толкнула брата в сточную канаву у дороги.

— Берегись! — она бросилась следом и прикрыла мальчика своим телом.

Рев мотора и пулеметная очередь наполнили воздух. Пули просвистели над головой, с глухими звуками, напоминавшими выстрелы из игрушечного пистолета, вспарывая травянистую обочину поля и дорогу. Самолет прорычал над их головами, и струя горячего воздуха взлохматила Кристине волосы и задрала юбку, швырнула ей в лицо землю и траву. Затем рокот мотора стал удаляться все дальше и дальше, пока не превратился в еле различимый сердитый гул. Кристина запрокинула голову проверить, нет ли других самолетов, но небо было таким же чистым, как несколько мгновений назад. Она с трудом встала на колени и принялась ощупывать брата — плечи, спину, руки, ноги. Тот не двигался.

— Генрих! — в ужасе заголосила она.

Генрих застонал и с усилием приподнялся на локтях. Щека его была измазана сырой землей.

— Я цел, — проговорил он и стал щупать туловище и конечности, как будто желал в этом убедиться. Мальчик попробовал встать, но вдруг застыл и побледнел, остолбенев от того, что увидел позади Кристины. Она обернулась и приложила руку к губам. Они с Генрихом стояли на коленях в канаве, уставившись на дорогу, где разыгралась картина чудовищного кровопролития.

Берта лежала на боку, велосипед так и остался между ее ног, колеса крутились, одна рука была вытянута вперед и вывернута, ручейки крови текли из виска и щеки. Два мальчика распростерлись лицами вниз, мешки с трофеями валялись у их ног, расползающиеся бордовые лужи впитывались в землю между ними. Чуть дальше на дороге лошадь фермера Клаузе хрипела и силилась встать, ее передняя нога была неестественно вывернута, телега завалилась на сторону. Сам Клаузе скорчился на дороге, раскрыв рот, словно тщился предупредить об опасности, залитые кровью руки все еще сжимали поводья.

Кристина помогла Генриху подняться на ноги, и они выбрались из канавы. Со стороны города к ним уже бежали солдаты и мирные жители. Кристина обняла брата за плечи и провела его по середине дороги, между телом девочки слева и двумя телами мальчиков справа. Лошадь прекратила попытки встать и лежала на боку в луже крови, закатив глаза, жизнь вырывалась из трепещущих ноздрей порывистыми хриплыми вздохами.

Кристине хотелось подойти к лошади, присесть рядом и погладить теплую мускулистую шею, поговорить с ней и успокоить перед смертью. Но надо было уводить Генриха прочь от этого кровавого месива. Они свернули направо, обогнули тело фермера Клаузе и его умирающего коня, и тут Кристина остановилась. В нескольких метрах от них в буром поле лежала в растрепанном ворохе красных и черных перьев половина туловища петуха со свернутой набок головой.

На следующий вечер Кристина и ее мать сидели на полу родительской спальни, набросив на плечи одеяло, и готовились слушать радио Atlantiksender. Генрих и Карл не отходили от мамы ни на шаг. Сейчас они лежали на ее кровати, одетые в несколько слоев одежды, и поглядывали на мутти и Кристину сонными глазами.

Со вчерашнего дня Генрих не произнес ни слова, а нынешним вечером за ужином съел лишь кусочек ржаного хлеба. Когда накануне они вернулись домой, Кристина уверяла, что с ней все хорошо, и весь оставшийся день вела себя как ни в чем не бывало. После того что довелось увидеть, ей бы следовало свернуться клубочком рядом с Генрихом и плакать на руках у матери, пока не заснет. Но Генрих весь день проспал на диване, а она настояла на том, что возьмет на себя хозяйственные заботы: развесит стираное белье, выдернет в огороде последний лук-порей и приготовит обед — чтобы дать матери возможность посидеть рядом со старшим сыном. Девушка поражалась, с чего это у нее кружится голова: похоже, она испытывала эйфорию от одной лишь мысли о том, что они с братом уцелели. Это состояние, однако, вскоре прошло, и тогда Кристина дала волю чувствам и всю ночь рыдала в подушку.

Ранее в тот день гитлерюгенд предупредили о появлении тейффлегеров^[56] — низко летающих вражеских самолетов, которые стреляют в мирных граждан. «Чтобы вас не подстрелили, — говорилось в инструкции, — нужно спрятаться и ни в коем случае не пытаться бежать». Кристине хотелось крикнуть юноше, принесшему листовку: «Что же вы молчали вчера? Может быть, четыре человека остались бы в живых. А я не взяла бы с собой младшего брата, и его глаза не превратились бы в глаза старика». Она показала инструкцию бабушке, дедушке, Марии и мутти, а потом сожгла ее в печи на кухне.

Теперь они сидели на полу маминой спальни и ждали, когда уснут мальчики. Кристина прошептала матери:

— А фрау Клаузе не даст тебе другого петуха?

— Может, и даст, но я пока не стану спрашивать. Сейчас она оплакивает мужа.

Кристина решила, что братья уснули, подползла к кровати и включила радио. Но Генрих вдруг сказал:

— А я думал, Vater сжег старый приемник.

Пальцы Кристины застыли на рукоятке настройки. Генрих свесился с кровати и смотрел на нее красными и не по возрасту безжизненными глазами. Мутти поднялась и села рядом с сыном, гладя его лоб.

— Он передумал, — объяснила она. — Но это тайна. Ни в коем случае нельзя никому об этом говорить. Тебе уже лучше?

— Вы слушаете вражеские голоса? — спросил Генрих. — Тех, кто вчера в нас стрелял?

Плечи мутти поникли, и она умоляюще взглянула на Кристину, теперь сидевшую на полу по-турецки.

— Мы просто хотим знать правду, — пришла на помощь Кристина. — Для этого нужно выслушать разные точки зрения.

— Вот почему в нас стреляют и бомбят город? — стал размышлять Генрих. — Враги думают, что мы неправы, но не знают нашей точки зрения?

— Приблизительно так, — кивнула Кристина. — Они хотят заставить Гитлера закончить войну.

— Потому что он заботится о нас? — спросил Генрих.

— Ну всё, — прервала разговор мутти, укрывая сына одеялами. — Ложись спать. Мы сделаем радио потише.

— Mutti, — не успокаивался Генрих. — А мы их тоже бомбим? Британцев и американцев?

Мутти немного помедлила с ответом и потом сказала:

— Не бери это в голову, Liebchen^[57]. Засыпай. Я тебя в обиду не дам, — она продолжала нежно гладить лоб мальчика, пока он не уснул. Потом мать медленно встала, села на пол, прислонившись к стене, и глубоко вздохнула. — Как я могу что-нибудь ему объяснить, если и сама мало что понимаю?

Кристина пожала плечами, покачала головой и включила радио. Она накинула на плечи матери одеяло и, поглощенная своими мыслями, слушала передачу лишь вполуха.

— Гитлеру наплевать, что мы голодаем. С чего ему беспокоиться, что нас бомбят? — заметила она.

— Но сообщать об этом Генриху неразумно, — ответила мутти.

— Конечно. Однако это правда.

Вдруг глаза матери расширились, и она приложила палец к губам.

— Положение на Восточном фронте неутешительное, — говорил диктор. — У германских войск заканчиваются боеприпасы, им не хватает еды и медикаментов. По последним данным, Шестая армия окружена русскими под Сталинградом.

Мутти с отчаянием приложила обе ладони к губам и взглянула на Кристину. Шестая армия. Та самая, в которой служит фатер. Попала в окружение. Следующий час женщины, жадно приникнув к приемнику, слушали страшную правду о боях в России. Мальчики спокойно спали в блаженном неведении о судьбе отца. Кристина не очень-то верила плакатам, изображающим русских варварами, так же как не поддавалась на пропаганду против евреев и американцев, но теперь она невольно молилась о том, чтобы нацистская агитация оказалась ложью.

Глава тринадцатая

Всю зиму голодные жители в страхе перед тейффлегерами опасались выходить в поля копать в мерзлой земле картошку или собирать уголь вдоль железнодорожного полотна. Люди по-прежнему стояли в очередях за продуктами и ходили на фермы обменивать вещи насливочное масло или яйца, но по пути не отрывали глаз от горизонта, чтобы при появлении самолета успеть спрятаться.

В основном тейффлегеры атаковали аэродром, но за день до Рождества еще один случай обстрела мирных жителей на улице посеял в городе смятение. Молодежь из гитлерюгенда днем дежурила на башнях и высоких крышах, наблюдая за небом. Каждый раз, когда сообщали о погибших, первая мысль Кристины была об Исааке: только бы он был жив и невредим.

В конце января 1943 года Atlantiksender объявила, что, несмотря на приказ Гитлера стоять насмерть, Шестая армия сдалась русским. Когда диктор сообщил, что еще до окружения тысячи немецких солдат покончили жизнь самоубийством, мать изменилась в лице, но выражение его осталось для Кристины непроницаемым.

— По крайней мере, конец побоищу, — прошептала девушка. — Наверно, теперь отец в меньшей опасности.

— Вряд ли военнопленный может быть в безопасности, — промолвила мутти, доставая из кармана передника смятый носовой платок и утирая нос. — Если он вообще еще жив.

— Ну конечно, он жив! — Кристине снова пришло в голову: не потому ли она произносит эти слова, что так полагается говорить в подобных ситуациях?

Казалось, еще вчера мать убеждала ее, что разлука с Исааком долго не продлится, а вот сколько уже Кристина не видела его? Неужто прошло несколько лет? А у нее было чувство, словно они встречались на той неделе. Дай бог, чтобы и он не забыл ее. Но она даже не знала, находится ли Исаак в Германии, не говоря уже о том, жив ли вообще. И чем дольше продолжалась эта безумная война, тем меньше оставалось уверенности, что она снова увидит возлюбленного. А теперь и судьба отца неизвестна. Возможно, ей предстоит неделями, месяцами переживать борьбу печали и надежды в сердце, до полного изнурения, пока не настанет время попрощаться навеки.

Ко всем ее треволнениям добавилась еще одна забота: с тех пор как мутти узнала об окружении под Сталинградом, она стала сохнуть на глазах. Как Кристина ни уговаривала ее поесть, мама объясняла, что сама мысль о еде ей претит: ведь ее муж мерзнет и голодает на русском фронте, а может быть, даже погиб и погребен под снегом в неведомых краях. Теперь, когда стало известно о разгроме Шестой армии, Кристина опасалась, что мать вовсе откажется от пищи.

Через несколько недель Кристина увидела маму без одежды и ужаснулась, до какой степени та исхудала. Члены семьи мылись по очереди в металлической ванне в кухне, и мутти всегда настаивала на том, что она будет последней: дрова были нормированы, и воду для ванны запрещалось кипятить чаще одного раза в неделю. Кристина понимала, что, кроме желания дать родным помыться в горячей воде, мутти также дорожила возможностью спокойно помокнуть в ванне. Но в тот день Кристина не могла ждать, когда мать закончит купание: пришло письмо от отца. Девушка взлетела по лестнице и постучалась в дверь кухни, сдерживаясь, чтобы не ворваться туда, не дожидаясь разрешения.

— Что случилось? — откликнулась мать из-за двери.

— Письмо от отца! — выпалила Кристина, прильнув вплотную к крашеной двери. Она услышала громкий всплеск: видимо, мать, лежавшая в воде, резко выпрямилась.

— Входи, — услышала Кристина.

Она распахнула дверь и стремительно вошла в теплую кухню. Две кастрюли с водой бурлили на печи, наполняя комнату паром. Руки и лицо Кристины мгновенно покрылись влагой. Девушка не сразу осознала, что мутти не добавляла в ванну горячую воду. Окна были закрыты, конденсат тек по стеклам ручейками, такими же как слезы на материнском лице, но пар шел не из ванны, а от кипящей в кастрюлях воды.

— Передай, пожалуйста, полотенце, я вытру руки, — дрожащим голосом попросила мутти.

Она сидела лицом к Кристине, прижав колени к груди, волосы были убраны высоко на затылок, мокрые пряди прилипли к впалым щекам. Ключицы выпирали вперед, на до жути исхудавших руках, как шишкообразные наросты, выделялись локти, ноги походили на тростинки.

Кристина отвела взгляд, передала матери полотенце и попробовала рукой холодную, покрытую пленкой воду.

— Вода совсем студеная! — воскликнула она.

— Я забыла добавить горячей после того, как помыла Карла, — мутти протянула руку к письму. Кристина подошла к плите и взяла за ручки дымящуюся кастрюлю.

— Зачем ты моешься в ледяной воде? — девушка не могла сдержать раздражения. — Ты хочешь уморить себя! — она осторожно, стараясь не обжечь ноги матери, подлила в ванну кипяток.

Мутти разорвала конверт.

— Я хотела вымыться поскорее, — зубы матери стучали от холода. — И потом, мне нужно еще постирать, а дров мало, — вся дрожа, она трясущимися руками развернула письмо.

Кристина взяла вторую кастрюлю, добавила в ванну воды и стала смотреть, как мать читает про себя письмо и ее лицо медленно вытягивается. С тяжелым сердцем девушка ждала, когда мама сообщит ей новости. Наконец мать прочла:

Дражайшая Роза и все мои родные!

Надеюсь, что вы здоровы. Я не перестаю думать о нашем доме и прекрасных детях и жду не дождусь, когда снова смогу обнять вас. Противники ведут стрельбу из соседнего леса, и мне частенько приходит в голову, скучают ли они так же, как я, по своим детям и женам. Мои сослуживцы выглядят ужасно: лица давно не бриты, вся кожа в грязи и укусах насекомых. Наверно, и я от них не отличаюсь, просто не вижу себя со стороны.

Надеюсь, вы встретили Рождество в тишине и спокойствии. На фронте же это — грустный праздник. В Сочельник мы пытались взбодрить себя песнями и шутками у костра, а потом стали делиться друг с другом самыми приятными воспоминаниями о том, как отмечали Рождество дома. Вспоминали укрытые снегом деревни, смех и радость за праздничным столом. Кто-нибудь из товарищей то и дело вставал и удалялся, и мы находили его плачущим под холодной русской луной.

Мелочи будничной жизни тускнеют в сравнении с этим. Здесь у нас нет ничего, кроме нашей идеи и воспоминаний о родном доме. С такой поддержкой мы можем снести все на свете. Не тревожьтесь обо мне, больше ничего страшного со мной не случится. Помните, что я люблю вас всем сердцем и сделаю все, что в моих силах, чтобы увидеть вас снова.

Heil Hitler,

Дитрих

Мутти подняла на Кристину полные слез глаза.

— Он сдался в плен, — прошептала она.

— Nein, — Кристина взяла из ее рук письмо. — В конце он пишет, что сделает все возможное, чтобы снова увидеть нас.

— Но столько людей погибло… — возразила мутти.

— Нам остается только надеяться, что все не так плохо, как говорят по радио, — ответила Кристина. — Противники наверняка преувеличивают. По крайней мере, мы знаем, что папа жив!

Неожиданно мутти приободрилась.

— Он пишет о Рождестве. Если положение и впрямь было такое безнадежное, то как он мог послать письмо позже?

— И правда, — согласилась Кристина. — Видишь, хорошие новости.

Кристина перевернула конверт и посмотрела на почтовый штемпель: январь 1942-го. Письмо шло год. Она подавила кислый ком в горле, положила письмо в конверт и опустила в карман передника.

— Извини, — проговорила мать. — Ты права. Отец написал после того, как попал в плен к русским. Это хороший знак: раз солдатам позволяют отправлять письма, значит, уж наверняка их кормят и одевают.

— Конечно, — едва сдерживая слезы, сказала Кристина. Она повернулась к обеденному уголку и стала доставать из ящика столовые приборы. Ну и что, что письмо написано год назад, убеждала она себя, это не значит, что отца нет в живых. Ни к чему тревожить мать, она и так почти ничего не ест. Надо замазать дату на штемпеле куском угля, и мутти ни о чем не догадается. — Возможно, отец питается лучше, чем мы, — стараясь не выдать волнения, предположила она. — Ну вот, теперь, когда ты знаешь, что Vater вне опасности, заканчивай мыться, и давай-ка я тебя покормлю.

— Ja, — с жаром подхватила мать. — Давайте отпразднуем. Созовем всех и откроем последнюю банку сливового повидла.

В феврале правительство наконец официально объявило о том, что Шестая армия сдалась в плен. Знамена на флагштоках приспустили, женщины в очередях плакали. Поначалу Кристина полагала, что они беспокоятся за своих мужей, воевавших на русском фронте. Но затем узнала, что пожилых мужчин шестидесяти пяти лет и шестнадцатилетних юношей призывают в новое воинское формирование под названием Volkssturm^[58], но форму не выдают. Мальчиков двенадцати-пятнадцати лет отправляли обслуживать зенитные орудия во Франкфурт, Штутгарт, Берлин. Кристина благодарила Бога за то, что ее братья были еще слишком малы.

Несколько недель спустя газеты сообщили об объединении и перегруппировке германских войск на Восточном фронте, но опа заметил: на самом деле это значит, что они отступают и «Иван» теснит их дальше и дальше. Герр Вайлер поведал ему, что фольскдойч^[59], бросают свои дома в Пруссии и на Украине и бегут в Германию. Поговаривали, что русские безжалостно убивают немецких детей и насилуют женщин. Кристина поначалу не верила слухам, но когда вместе с продовольственными карточками им раздали листовки, изображающие русских солдат, стоящих над горой мертвых женщин и детей, страх еще одной угрозы заледенил ей кровь. Смысл этой прокламации был ясен: вот что с нами будет, если все мы не встанем на защиту отечества. Кристина не могла взять в толк, к чему раздавать подобные листовки в городе, где потенциальных защитников не осталось — все мужчины ушли на фронт. Она сожгла эти рисунки в печи, чтобы они не попались на глаза мальчикам.

Посреди ночи в первый день марта Генрих, как обычно, ринулся вниз по лестнице, заслышав сирену воздушной тревоги, и упал. В отличие от прежнего несгибаемого Генриха, к убежищу он плелся медленно и с хныканьем, уверенный в том, что умрет. Мальчик всего лишь ушиб локоть и ободрал колено, но страх за свою жизнь, необходимость спасаться бегством и прятаться усугубляли его травмы. В довершение всех бед Бёльцы вместе с другими жителями вынуждены были провести в убежище три дня — каждый раз, когда казалось, что налет закончился, с неба снова сыпались бомбы. Картофельные ящики и бочки с вином давно уже пустовали, но лишь несколько человек, включая маму Кристины, проявили предусмотрительность и захватили еду, когда завыла сирена. В передней у мутти всегда стоял мешок с провизией, и на этот раз в нем лежали банка маринованных яиц и буханка ржаного хлеба.

Все, кто собрался в погребе, сложили принесенные продукты в общий котел и разделили хлеб, повидло, яйца, маринованную селедку, козий сыр и сушеные яблоки на крохотные порции, чтобы хватило каждому из тридцати с лишним человек. Мужчины пробили в цементной стене отверстие и прорыли лаз наружу, а самый щуплый мальчонка пробрался по нему на улицу и набрал воды из ручья. На исходе третьего дня, когда наконец прозвучал сигнал отбоя воздушной тревоги, люди вышли из укрытия, перепачканные, голодные и в полной уверенности, что город сровняли с землей. Однако, к всеобщему изумлению, ближайшие кварталы избежали этой злой участи.

Последовала долгая череда однообразных дней, заполненных работой в саду, прополкой сорняков, выстаиванием в очередях, уборкой, непрестанными заботами о пропитании и бесконечной беготней в бомбоубежище. Кристина уже начинала опасаться, что из-за такого образа жизни все они, того гляди, лишатся рассудка. Неужели это никогда не закончится? Сколько времени человек может жить в непрерывном страхе смерти и оставаться в здравом уме? Когда она получит вести об отце? Скоро ли Исаак откажется от надежды воссоединиться с ней? Измученная ощущением собственного бессилия девушка решила подождать до осени, до того самого дня в конце сентября, когда он впервые поцеловал ее. Затем, что бы ни стряслось, она снова пойдет к дому Бауэрманов, чтобы узнать, живут они там еще или нет.

Однажды ночью в конце июля Кристина и ее родные снова прятались от бомбежки в душном погребе. Лето выдалось жарким, воздух в убежище был влажным и тяжелым. В этот раз здесь появился новый человек — племянник герра Вайлера, тщедушный солдатик, вернувшийся с войны без глаза и части левой кисти. Он приехал в Хессенталь из Гамбурга, где две недели назад его семья погибла во время бомбардировки. Все сидели возле юноши полукругом и в молчании слушали его рассказ, с тревогой поглядывая друг на друга.

— Восьмиэтажные жилые дома, соборы, музей, школы, магазины, театры, машины, — перечислял он. Бусины пота поблескивали у него на лбу. — Все испепелил огненный ливень. Фугасные бомбы сбрасывали на самые густонаселенные районы Гамбурга — Хамм, Хаммерброк, Ротенбургсорт, Боргфельде. Затем посыпались зажигательные бомбы. И в конце концов двадцать квадратных километров города были просто стерты с лица земли. Я загулял с друзьями допоздна и уже возвращался домой, переходил по мосту через Эльбу. Союзники используют адское оружие, я никогда такого не видел. После взрыва бомбы повсюду распыляются химические вещества, превращая целые кварталы в море огня.

— Bitte, — взмолилась одна женщина. — Здесь дети.

Солдат поделился с дядей самокруткой, передав ее оставшимися пальцами искалеченной руки; горький дым заставил его прищуриться. Кристина придвинулась ближе, чтобы лучше слышать рассказ.

— Пожары сливались в гигантские костры, которые становились жарче и жарче, бушевали, поднимаясь вверх на сотни метров, вбирая в себя весь воздух. Вдруг раздался дикий рев, и огненный ураган поглотил все, в том числе людей, пытавшихся спастись бегством. Огонь расплавлял камни, и ноги вязли в разжиженных мостовых. Я видел, как горевшие люди прыгали в реку, но стоило им выбраться из воды, как огонь снова настигал их. Я видел женщин, бежавших с детьми на руках, на них загоралась одежда, они падали и уже не поднимались. Мы с друзьями забежали в ближайшее здание и спрятались в подвале. Находившиеся там люди сказали нам, что по звукам могут определить тип бомб, которые сбрасывают на город: одни издают шелест, как если бы садилась стая птиц; другие — внезапный треск; а третьи словно бы производят громкий всплеск. Но ни с чем подобным тогдашнему обстрелу они никогда прежде не сталкивались.

— Значит, союзники используют новое оружие? — спросил кто-то.

— Именно об этом он и толкует, — ответил герр Вайлер.

— Чепуха, — заявила одна женщина. — Вы всё сочиняете.

— Уверяю вас, — настаивал солдат. — Это чистая правда.

— Почему тогда они не применяют его здесь?

— Не знаю, — пожал плечами молодой человек. — Может, оно предназначено только для больших городов. Или союзники сами ужаснулись силе такого оружия и решили отказаться от него. А может, это было просто испытание. Гамбург разбомбили две недели назад. Не исключено, что они сейчас выпускают новую партию, кто их разберет!

— Хватит с меня россказней! — женщина, обвинившая солдата во лжи, перешла в конец погреба, и за ней последовали несколько других.

— Расскажи, что произошло дальше, — попросил герр Вайлер, возвращая племяннику самокрутку.

— Через некоторое время в подвале стало невероятно жарко. Воздух наполнился дымом. Мы слышали, как над нашими головами обрушается здание. Хотя все отговаривали меня, я решил выйти наружу. Открыл дверь и увидел, что все вокруг красным-красно, как в горниле. В лицо мне ударил сухой ветер, такой горячий, что аж горло обжег. Горело всё, даже воздух, но я разглядел свободный путь назад к мосту и побежал. На полдороге стена огня двинулась на меня. Я ринулся к подземному бункеру и рванул дверь. Бункер был забит людьми, раненые повсюду лежали на полу и стонали, умоляя дать им воды. Затем как шарахнет, и бункер качнуло из стороны в сторону. Одна стена начала заваливаться внутрь, и через трещины потек жидкий фосфор. Поднялась невероятная паника, поэтому я развернулся и выбежал на улицу. Не представляю, как я добрался до окраины, но помню, что стоял там и смотрел на полыхающий пожаром город. На следующий день я пошел узнать, живы ли мои родные. Те, кто выжил, сжигали на улицах сложенные в высоченные груды трупы.

— Зачем? — поинтересовался кто-то.

— А что еще оставалось делать? — пожал плечами герр Вайлер. — Хоронить их по одному?

— Тела нужно было сжечь, — пояснил какой-то мужчина, — чтобы не началось распространение инфекции.

— Именно так, — подтвердил солдат.

— Расскажи, чем все закончилось, — напомнил ему герр Вайлер.

— Здание, где я прятался, превратилось в руины. Улицы были заполнены обугленными телами: руки вытянуты вперед, а рты открыты в немом крике. Некоторые обгорели так страшно, что невозможно было сказать, взрослый это или ребенок. Люди собирали в ведра и мешки части тел. В подвалах находили скукоженные сгоревшие останки, а то и один лишь пепел. Иногда покойники сидели на скамьях, прислонившись друг к другу, словно спящие, — бедняги задохнулись из-за отсутствия воздуха в убежищах. Я стал искать родительский дом, но не мог даже понять, где нахожусь. Я ничего вокруг не узнавал, — он замолчал и уронил голову на грудь. Через некоторое время солдат прочистил горло и поднял мокрые глаза. — Потом я увидел обгоревший угол библиотеки в конце нашего квартала и пошел по направлению к дому. Но не нашел вообще ничего. Мои родители и сестра пропали. Вчера я слышал, что пожар Гамбурга был виден за двести километров.

— Там был военный завод? — спросил один из слушателей.

— В другой части города. А там, где бомбили, не было ни аэродрома, ни военных предприятий.

— Может, ошибка? — предположил герр Вайлер.

— Никакой ошибки. Бомбежка продолжалась три часа. А через два дня началась снова, и еще через три дня опять. Говорят, погибло больше сорока пяти тысяч жителей. В Гамбурге было больше миллиона мирного населения. Теперь три четверти города стерто с лица земли.

Кристина обхватила себя руками и стала пробираться к дальней стене погреба. Цепенящий ужас леденил ей душу. Мария и младшие братья спали на пустом ящике из-под картошки. Чтобы детей не пугали взрывы, взрослые затыкали им уши куском ткани или ватой, и иногда малышам удавалось даже уснуть. Кристина не могла понять, привыкли они к грохоту или с железной хваткой страха легче было справиться, просто заснув. В таком случае, если бомба пробьет потолок и все они погибнут, ребятишки об этом даже не узнают. Сон был избавлением, и Кристина жалела, что сама не может задремать. Потом она вспомнила, что иногда кто-нибудь приносил домашний шнапс и давал по глотку детям, чтобы успокоить их. Сейчас Кристина жаждала выпить целую бутылку, чтобы забыть о том, что она только что услышала.

Глава четырнадцатая

В середине сентября по радио сообщили, что в интересах общественной безопасности и по подозрению в антигосударственной деятельности власти взяли под стражу тысячи граждан из южной Германии. Всех этих преступников отправили в Дахау. Опа с горькой усмешкой заметил, что при таких масштабных арестах в Дахау, должно быть, живет больше народу, чем в Штутгарте.

Следующим утром Кристина стояла за продуктами, и вдруг сердце ее защемило: она обнаружила, что в очереди нет ни одного человека с желтой звездой. Все евреи сгинули.

— Вам что-нибудь об этом известно? — шепнула она фрау Юнгер.

— Ничего определенного, — тихо ответила фрау Юнгер. — Но я видела, как Кляйны посреди ночи покидали дом с чемоданами в руках. Их ждал черный «мерседес». А сегодня утром я проходила мимо дома Ляйберманов, и маленькая Эстер раздернула шторы и смотрела на меня из окна. Обычно они с фрау Ляйберман занимают очередь раньше меня. Стряслось что-то неладное.

Кристина сразу же преисполнилась решимости: она купит продукты для семьи и немедленно отправится к дому Бауэрманов. Если загудит сирена или налетят тейффлегеры, спрятаться ей будет негде, но это ее не останавливало. Если особняк стоит пустой, у нее будет слабая надежда, что они уже уехали и Исааку ничто не угрожает. Но если Бауэрманы еще там, она постучит в дверь. Ей надо видеть Исаака. Больше она не вынесет неизвестности.

Когда позже Кристина шла в другую часть города, ее обожгла мысль, что дом Исаака может быть разрушен. Приближаясь к особняку и представляя ужасную картину, она едва дышала. Девушка проходила мимо кварталов, разрушенных до основания, перемежавшихся с улицами, где стояли уцелевшие дома, необитаемые и запущенные — дорожки были засыпаны землей и листьями, занавески наглухо задернуты, цветочные ящики заросли сорняками. Некоторые уехали сами, но теперь ее беспокоило, оправданны ли слухи о том, что гестапо забирает людей целыми семьями. Она представила пустые комнаты, населенные воспоминаниями о детях, матерях, отцах, бабушках и дедушках, чьи жизни навеки изменились или вовсе оборвались.

На этот раз Кристина не стала четыре раза обходить квартал, а без колебаний поднялась по каменным ступеням на крыльцо дома Бауэрманов. Сердце ее выскакивало из груди, во рту пересохло. Входная дверь и одно окно были испачканы облупившейся желтой краской — остатками намалеванных букв. Написанное и сейчас еще легко читалось: «Жиды».

Кристина постучала сначала слегка, потом, когда никто не открыл, более настойчиво. «Только бы увидеть его, и я сразу уйду», — стучало в ее мозгу, а пальцы при этом отчаянно теребили косу. Наконец дверная ручка повернулась, и дверь чуть-чуть приотворилась. В темной щели показались бледная щека и карий глаз.

— Кристина? — это была фрау Бауэрман. — Что ты здесь делаешь?

— Мне надо увидеть Исаака!

— Его тут нет. Тебе лучше уйти!

— Bitte! — умоляюще воскликнула Кристина. — Впустите меня, всего на одну минуту!

Страшнее было стоять на крыльце, чем войти в дом, и девушка осмелилась проявить упорство и взялась за ручку двери. Внезапно дверь широко распахнулась. Кто-то схватил Кристину за руку и втащил внутрь. Это был Исаак.

— Зачем ты пришла? — спросил он, захлопывая дверь. — Если тебя поймают, то арестуют!

— Я должна была увидеть тебя! — воскликнула Кристина, силясь перевести дух. Но вдруг она неподвижно застыла и огляделась, ошеломленная чудовищной переменой обстановки в когда-то роскошном особняке.

Потрепанные одеяла висели на окнах и в дверных проемах, отчего в доме царил угрюмый полумрак, как в пещере. Масляные лампы тускло освещали переднюю и часть гостиной, а дальний конец холла и верх лестницы терялись в темноте. За широким арочным проемом слева мраморные полы были совершенно голые, если не считать двух соломенных матрасов возле старенькой кухонной плиты и груды предметов для растопки, состоявшей из веток, ковриков и разношерстных ножек от мебели. Около плиты располагались скособоченный стол, сделанный из старой двери и деревянных ящиков, и четыре стула от разных гарнитуров, починенные с помощью бечевы и кусков дерева. На грубых полках, смастаченных из деревяшек, кирпичей и необработанных бревен, стояли огарки свечей, щербатые тарелки и несколько покрытых вмятинами кастрюль и горшков. Не верилось, что Бауэрманы жили в таких условиях.

Исаак и его мать стояли плечом к плечу, бледные, исхудавшие, в черных пальто со звездами Давида, пришитыми к лацканам. Нина словно постарела на двадцать лет — вокруг глаз темные круги, седеющие волосы заплетены в спутанную косу. Исаак в серой фетровой шляпе, сильно отросшие волосы зачесаны назад, длинные пряди заложены за уши. Но хотя юноша сильно похудел, а глаза потемнели от тревоги, его красивое лицо было таким знакомым, что Кристина испытала нестерпимую душевную боль. Груз эмоций, который она несла последние годы — скорбь, злость, беспомощность, страх, — словно разом прокатился внутри грудной клетки и прорвался через ребра, вытесняя дыхание из легких и пытаясь вырвать сердце из груди. Девушка шагнула к возлюбленному, едва сдерживаясь, чтобы не броситься в объятия. И вдруг заметила у входной двери четыре упакованных чемодана.

— Вы уезжаете? — со страхом спросила она.

В это мгновение в конце холла появились герр Бауэрман и Габриелла. Их напряженные лица и желтые звезды на груди освещала единственная свеча в руках у Габриеллы. Увидев Кристину, девочка отдала свечу отцу, кинулась к гостье и радостно обвила руками ее талию. Герр Бауэрман задул пламя и сел на ступень лестницы, повесив голову. Кристина погладила Габриеллу по плечам и по макушке. Та вся дрожала.

— Нас переселяют, — пояснила фрау Бауэрман.

— Переселяют? — рыдание подступило к горлу Кристины. — Куда?

— Мы не знаем, — ответил Исаак. — За нами сегодня приедут. Тебе лучше уйти.

Глаза Кристины наполнились слезами.

— Пойдем со мной! — стала умолять она Исаака. — Мы снимем звезду, скажем всем, что ты мой двоюродный брат.

— Nein, — он сделал шаг в ее сторону. — Ничего не выйдет. Мы занесены в списки. Тебе не следовало приходить.

Он оторвал руки Габриеллы от талии Кристины и с непреклонным лицом тихонько подтолкнул возлюбленную к двери. Она уцепилась за его руки, силясь удержать их, пытаясь остановить его, прося не отталкивать ее. Но Исаак отдернул свои руки, словно она была прокаженная, каждое его уклончивое движение разрывало ей сердце.

— Bitte, позволь мне помочь, — дрожащим голосом увещевала она. — Ты спрячешься в нашем доме. Не дай им увезти тебя.

— Все будет хорошо, — уверял Исаак, мало-помалу двигая ее спиной вперед к двери. — Это ненадолго. Нас отправят на работу на военный завод. Помнишь, мы условились встретиться, когда все это кончится? Сейчас ты нужна своей семье, а я своей. Если мы не подчинимся, пиши пропало. Иди домой и береги себя.

Они уже стояли у самой двери, и Кристина прижалась к ней, тряся головой, слезы бежали по ее щекам. Исаак смотрел на свои башмаки, на мать, на стену — куда угодно, только не ей в глаза. Потом вдруг привлек девушку к себе, крепко стиснул сильными руками ее плечи и приникнул лицом к ее шее. Затем сделал порывистый вздох и, медленно выдыхая, долго держал Кристину в объятиях.

— Я люблю тебя, — прошептал он ей на ухо, — и всегда буду любить.

Он отпустил ее и отступил в сторону. Кристина почувствовала, что слабеет, словно он похитил все ее силы. Она метнулась к нему, протянула руки, страстно желая, чтобы он обнял ее снова. Но Исаак схватил ее за руку, рывком распахнул входную дверь и выставил ее на крыльцо. Дверь за ней захлопнулась.

Девушка бросилась назад и заколотила кулаками в дверь, но напрасно: он не впустил ее. В этот миг визг и рычание автомобиля, вывернувшего из-за угла в конце улицы, заставили ее обернуться. Военный грузовик с покрытым брезентом кузовом направлялся прямо к ней, на подножках висели эсэсовцы, вооруженные автоматами. Ослепнув от слез, Кристина сбежала с крыльца и помчалась по тротуару. Миновав два квартала, она, задыхаясь, перешла на шаг.

И тут увидела другой грузовик, набитый военными, который катился ей навстречу по булыжной мостовой. Кристина вытерла лицо, опасаясь привлечь слезами внимание. Не отрывая глаз от тротуара, она свернула налево, обошла угол каменного дома и столкнулась с гауптшарфюрером СС. Он был похож на черную стену. Серебряные череп и кости и сдвоенные руны на воротнике поблескивали на солнце. Кристина отпрянула назад, и эсэсовец схватил ее за запястье, готовый накостылять неуклюжему пешеходу. Обнаружив, что на него налетела девушка, он ослабил хватку и улыбнулся. Кристина взглянула ему в лицо. Голова у нее была тяжелая, в висках стучало.

— Милая фройляйн, — пробрюзжал офицер, — куда же вы так спешите?

— М-м-м… простите, герр гауптшарфюрер, — Кристина старалась не выдать голосом своего отчаяния. — Простите, что я на вас наскочила.

Она машинально вскинула руку и хотела было произнести обязательное приветствие, но офицер остановил ее, коснувшись локтя девушки затянутой в перчатку ладонью. Он оценивающе осматривал Кристину холодными голубыми глазами, двигая костлявой челюстью. Из-за его плеча скалился мясистыми губами, обнажая серые кривые зубы, грузный группенфюрер ОС.

— У вас что-то случилось? — осведомился гауптшарфюрер. — Я могу чем-то помочь?

— Nichts, герр гауптшарфюрер, — замотала головой Кристина. — Danke.

— Хорошенькая немецкая девушка, как вы, не должна плакать.

— Извините, мне надо домой, — Кристина обогнула офицеров. — Мама будет беспокоиться.

Ей показалось, что один из них протянул руку, чтобы удержать ее, но она пошла своей дорогой, удаляясь по тротуару.

— Фройляйн! — бесцветным голосом окликнул ее толстый группенфюрер. Кристина замедлила шаг, но продолжала свой путь.

Тогда он гаркнул:

— Фройляйн! — И она остановилась.

— Подойдите, bitte, — велел офицер.

Кристина сцепила руки перед собой, обернулась и медленно направилась назад к тому месту, где стояли эсэсовцы. Сердце ее колотилось со страшной силой.

— Герр группенфюрер?

— А скажите, фройляйн, — протянул офицер, заложив руки за спину, — как вас зовут?

— Кристина.

Он перекинулся взглядом с высоким офицером и оскалился, словно намекая тому на известную им обоим шутку, затем коснулся пуговиц на пальто девушки.

— А есть у вас жених, Кристина? — поинтересовался он.

— Ja.

— Славно. Не знаю, известно ли вам это, но СС нуждается в сильных красивых женщинах, таких как вы, чтобы рожать здоровых детей. Вы, конечно, слышали об этом? Преумножать арийскую расу — ваша святая обязанность.

— Ja! — с трудом выдавила из себя Кристина. — Фюрер уже говорил мне об этом.

Жирный группенфюрер закинул голову назад и заржал.

— Фюрер уже говорил ей! — гоготал он, потряхивая студенистым брюхом и толкая дружка в бок. — Фюрер говорил ей! И что еще наш фюрер поведал вам, фройляйн? Не поделился ли новой стратегией, благодаря которой он намеревается выиграть войну?

— Nein, — ответила Кристина. — Он сказал: я должна стремиться к тому, чтобы отечество мной гордилось. Вот почему мы с моим женихом собираемся пожениться как можно скорее.

— Ваш жених служит в вермахте, ja?

Девушка кивнула.

Откормленный задрал двойной подбородок и коснулся двух молний на лацкане:

— Видите это? Я служу в СС. А вы знаете, что для этого требуется доказать чистоту своей родословной аж с начала девятнадцатого века? О женщинах, которые отдают предпочтение эсэсовцам, хорошо заботятся! Гитлер даже награждает их медалями за рождение детей: бронзовой за троих, серебряной за пятерых, золотой за шестерых и больше. После победы мы станем элитой! — он наклонился вперед и стал обнюхивать шею девушки, глубоко втягивая ее запах, как голодный медведь принюхивается к зайцу, сидящему в трухлявом дереве. Кристина словно приросла к земле, ноги ее были как ватные, колени дрожали.

— Вы будете как сыр в масле кататься, — эсэсовец протянул руку, чтобы коснуться ее волос.

— Извините, герр группенфюрер, — проговорила Кристина. — Но мне срочно нужно домой. Моя мама захворала, и мне придется позаботиться о младших братьях и сестре. Боюсь, не подхватила ли она тиф.

Услышав слово «тиф», истинный ариец шарахнулся от девушки и вытер руку о галифе.

— Свободны, — буркнул он.

Кристина не оглядываясь помчалась прочь.

Она бежала всю дорогу до дома, судорожно соображая, как помочь семье Исаака. Фрау Юнгер говорила, что Кляйны уехали под покровом ночи. Не исключено, что они отправились в безопасное место. Как бы ей узнать, куда именно, чтобы отослать туда же Бауэрманов? Если только еще не поздно. Если грузовики, которые громыхали по их улице, уже не забрали семью Исаака. В любом случае одной ей не справиться. Она знала, что мутти рассердится из-за того, что дочь нарушила запрет, но Кристина должна все ей рассказать.

Добравшись до дома, она ворвалась в кухню, где мать закатывала в банки последние помидоры — запасы для предстоящей зимы. Запятнанное полотенце было переброшено у нее через плечо, руки испачканы в красном соке.

— Mutti! — не успев отдышаться, выпалила Кристина. — Я сегодня ходила к Бауэрманам и…

Мать переменилась в лице. Не дожидаясь окончания фразы, она бросила нож и, вытирая руки полотенцем, направилась к дочери.

— Зачем? — простонала она. — О чем ты только думала? А если бы тебя поймали?

— Да, да, это рискованно, но мне надо было увидеть Исаака, я не собиралась входить в дом, но вошла и узнала, что их, оказывается, переселяют. Мы должны что-нибудь сделать! Они просто сидят и ждут, когда нацисты приедут за ними!

— Извини, — мутти положила руки Кристине на плечи. — Знаю, ты хочешь помочь, но мы совершенно бессильны. Они забрали всех евреев в городе. Мы не можем остановить их. Если мы вмешаемся, нас тоже арестуют. Понимаю, ты любишь Исаака. Мне тоже небезразлична судьба Бауэрманов. Но я в первую очередь должна печься о тебе, Марии, Карле и Генрихе. Моя обязанность — защищать свою семью.

Кристина сникла, тело внезапно налилось свинцом. Что их ждет?

— Неизвестно, — ответила мутти. — Я слышала, что евреев отправляют в лагерь.

— В Дахау?

— Не знаю. Надеюсь, что нет.

— Почему? — слабым голосом спросила Кристина. — Что ты знаешь про Дахау?

Мутти, нахмурившись, заглянула ей в глаза.

— Я слышала, что это верная гибель.

Кристине показалось, что чей-то могучий кулак ударил ей прямо по сердцу, в ушах у нее зашумело. Она с трудом дошла до стола и села на скамью.

— Нет, не думаю, что их повезут туда, — проговорила она, упершись взглядом в ряд банок с помидорами, выстроившихся на столе, как шеренга солдат. — Исаак сказал, их отправят на работу на военный завод.

— Дай бог, — произнесла мутти. — Я больше не знаю, чему верить. Нацисты вещают, что мы вот-вот выиграем войну и будем править миром. Но мне не нужно мировое господство. Мне нужно, чтобы у моих родных были еда и крыша над головой. Пойми, мы ничем не можем помочь Исааку. Нам надо заботиться о своей семье. Пока мы не противимся власти, мы в безопасности.

— Фрау Бауэрман говорила то же самое, — сквозь слезы прошептала Кристина. — И вот посмотри, что с ними сталось.

Глава пятнадцатая

Утро наступило серое и холодное; улицы, дома, облака напоминали цветом могильные плиты. Когда мутти, чтобы разбудить дочь, потрясла ее за плечо, в комнате стоял глубокий мрак и Кристине спросонья представилось, будто еще ночь и она не услышала во сне сирены. Но чуть погодя она вспомнила, что ей надо встать пораньше, чтобы вместе с сестрой идти на работу в сады герра Эркерта. Фермер нанял нескольких женщин из города собирать яблоки, а в качестве платы обещал каждой по два ящика фруктов. Оба сына Эркерта погибли на войне, и теперь он вдвоем с женой пытался управиться со своим маленьким хозяйством, не привлекая военнопленных и девушек из трудового лагеря.

Будь ее воля, Кристина осталась бы в кровати. Наверняка Исаака уже посадили в кузов грузовика вместе со всей семьей и увезли бог знает куда. Возможно, она никогда больше его не увидит, так ради чего вставать? Но нельзя пренебрегать своими обязанностями. Поэтому Кристина села в постели, глубоко вздохнула, протирая опухшие от слез глаза, и кивнула матери в знак того, что она проснулась. Когда мутти вышла из комнаты, девушка заставила себя выбраться из теплого кокона пухового одеяла и одеться. Ею овладела полнейшая апатия, даже тело двигалось вяло, словно конечности были не из плоти и крови, а из пропитанных водой шпангоутов давным-давно затонувшего корабля.

В восемь часов утра они с Марией уже собирали яблоки на склоне холма в том самом саду, где Исаак когда-то поцеловал ее. Тогда ей казалось, что мир прекрасен. Тот солнечный день и радость жизни канули в Лету, и даже овцы ушли в небытие, съеденные хозяевами или голодными ворами. Теперь на земле лежала сизая мгла, над холмами низко нависали угрожающие облака. Вместе с сестрами трудились еще десять женщин, но в саду стояла немая тишина, лишь по временам раздавался вскрик птицы. Молодые сборщицы яблок не переговаривались, не смеялись, не обменивались новостями. Они работали как заведенные, торопясь управиться с делом, пока не началась бомбежка или не появился тейффлегер.

Тяжелый мешок оттягивал Кристине плечи. Эта ноша напоминала ей, что она живая, подсказывала, что надо протягивать руку и срывать с ветвей яблоки, а не то она бы повалилась тряпичной куклой на сырую землю. Ночью ее мучили кошмары. Она ничего не могла вспомнить, но у нее осталось ощущение колючей тревоги и непосильного бремени, из-за которого ее ноги налились свинцом, а все движения были заторможены. Даже серое клубящееся небо, казалось, давило на нее.

К десяти часам дымка рассеялась, но клочья тумана еще висели над волглыми бурыми полями в долине, и создавалось впечатление, что девушки смотрят на землю с высокого облака. Через час они направились к последнему участку сада у подножия холма. Кристина не могла дождаться, когда они закончат работу и пойдут домой.

Послышалось знакомое громыхание приближавшегося поезда, однако Кристина, сосредоточенная на сборе последних яблок, скрытых среди влажной листвы, не проявила к нему ни малейшего интереса. Но когда вдруг Мария замерла и уставилась в ту сторону, откуда доносились пыхтение и стук паровоза, Кристина наконец повернула голову. Увидев поезд, она остолбенела.

Локомотив, черный как смоль, выползал из островка тумана, подобный громадному ящеру; толстая труба выбрасывала свинцовый столб дыма и копоти, который медленно врезался в низкое небо и окутывал вагоны темным саваном. Нацистские флаги развевались на флагштоках, торчавших как антенны на маслянистых боках паровоза, а к передней части бочкообразного котла прилепилось громадное знамя — концы его огромной свастики буквально взрезали пространство. Локомотив тащил шесть товарных вагонов, на каждом белыми буквами значилось «Собственность Третьего рейха» и красовался орел, державший в когтях дубовый венок со свастикой же внутри. В каждом вагоне было два маленьких окошка, затянутых колючей проволокой, и изнутри выглядывали серые лица с печальными глазами, тянулись к свободе руки.

Кристина услышала пронзительный крик, а может, ей это только показалось. Все звуки поглощал грохот паровоза — дьявольский гул поршней, железный перестук колес. Другие женщины в саду тоже неотрывно смотрели на поезд, в ужасе прижав руки ко ртам, мешки с яблоками соскользнули с их плеч на землю.

Кристина вывалила половину яблок из своего мешка и бросилась к поезду, побежала по тропинке вдоль рельсов.

— Ловите! Это еда! — кричала она, бросая яблоки в протянутые руки. Большинство яблок не достигали цели и сыпались ей в лицо, на голову, но испачканные в грязи и крови руки все же поймали несколько штук, после чего быстро спрятались за колючей проволокой. Быстро двигавшиеся тонкие бледные конечности напомнили Кристине рисунок, изображавший, как угорь выхватывает из пещеры рыбу.

Кристина мчалась что было духу, но поезд набрал скорость, обогнул широкую длинную дугу и пропал, вагон за вагоном, в густом лесу. Она, задыхаясь, рухнула на землю — на четвереньки, изранила руки камнями; повсюду валялись яблоки. Девушка смотрела, как последний вагон исчез в темноте леса, подняв клубящееся облако листьев.

— Кристина! — кричала Мария, пытавшаяся остановить ее. — Ты помешалась!

— Может, в этом поезде едет Исаак с семьей! — в голос рыдала старшая сестра, колотя кулаками по земле. — Что они делают с этими бедными людьми!

Мария помогла ей подняться, отряхивая гальку и грунт с ее колен.

— Успокоилась?

— Нет! Я никогда не успокоюсь!

Кристина вытирала щеки, мешая землю со слезами, пытаясь осмыслить увиденное. Все это не укладывалось у нее в голове. Мария подобрала яблоки и сложила их в мешок Кристины, внимательно наблюдая за сестрой, устремившей взгляд в еще шелестящий коридор из деревьев. Стук колес быстро удалялся. Наконец Кристина поплелась назад к саду. На душе у нее скребли кошки.

— Может быть, его там не было? — попыталась утешить ее Мария.

Кристина не ответила и подошла вместе с Марией к последнему ряду яблонь. Но работать не смогла — ее душили слезы. Она стояла у стремянки, складывала в мешок яблоки, которые передавала ей Мария, и пыталась уверить себя, что Исаак не ехал в том поезде. Но перед глазами у нее неумолимо маячил образ: Исаак стоит в вагоне, обняв мать и сестру, и лицо его дергается, когда он слышит ее голос, долетающий с улицы из окна за колючей проволокой. Нет, это невозможно. Он слишком умен и красив, чтобы его перевозили в товарняке, как скотину. Его отец юрист, мать аристократка. Такого просто не может быть. Но как она ни сопротивлялась, в уме ее рисовалась кошмарная картина — семья Бауэрманов на станции с чемоданами в руках, Нина и Габриелла повязали на голову платки, они думают, что поедут в пассажирском вагоне на новое место жительства, а их запихивают, как багаж, в товарный.

Через час женщины закончили сбор яблок, и герр Эркерт приехал на запряженной волами подводе, чтобы увезти их в город. Усталые работницы сложили мешки и ящики с яблоками в кузов и забрались туда сами, тревожно вглядываясь в проясняющийся горизонт. Кристина тоже стала было садиться, но передумала.

— Я пройдусь пешком, — предупредила она Марию. — Мне нужно побыть одной.

Мария запротестовала.

— Nein! — с мольбой в глазах произнесла она. — Bitte, поедем со мной! Надо разбирать яблоки, к тому же оставаться здесь одной рискованно!

— Со мной ничего не случится, — возразила Кристина. На самом деле она даже хотела, чтобы налетел тейффлегер и положил конец ее страданиям, но сказать об этом сестре язык не поворачивался. — В лесу безопасно. Я чуть-чуть прогуляюсь и сразу пойду домой.

Мария нахмурилась.

— Только недолго. Mutti будет беспокоиться. Она и так рассердится, что я тебя отпустила.

— Обещаю, я буду осторожна. Скажи Mutti, что я тебя не послушалась.

Волы тронулись. Кристина проводила взглядом нагруженную яблоками подводу, на которой сидели утомленные женщины, — она, раскачиваясь из стороны в сторону, покатила по грунтовой дороге. Мария сидела на краю кузова — тонкие ноги свисали — и с тревогой смотрела на сестру.

Кристина послала ей воздушный поцелуй и пошла назад к холмам. У верхнего края ближайшего сада она дошла по изъезженной телегами дороге, окаймленной деревьями с желтой листвой, до скамьи, где они с Исааком сидели рядышком, на минуту присела, но потом решила идти дальше. Миновав поленницу колотых дров, сложенных между деревьями, она стала стремительно подниматься по склону, пока не добралась до дорожки, переходившей в крутую лесную тропу, вившуюся между обнаженных корней деревьев, живописно усыпанных сосновыми иголками. Девушка заставляла себя взбираться быстрее и быстрее,выше и выше, к елям в пышных юбках, туда, где душистый воздух был тих и спокоен, а дневное небо скрывал балдахин из вечнозеленых ветвей.

На вершине лесистого холма, рядом с самыми старыми, рослыми деревьями, из земли выдавалась массивная глыба гладкого гранита, похожая на горб громадного кита. Кристина вскарабкалась и уселась на самый толстый край скалы, где, как она всегда представляла, находилось дыхательное отверстие кита. На западе открывался вид на Комбург, «Замок Грааля» — тысячелетний собор, окруженный высокими стенами, угнездившийся, как сказочный дворец, между соседними холмами, расцвеченными осенью. Кристину обрадовало, что он не пострадал. Затем ее осенило: а что если в служебных постройках, подземных ходах и потайных комнатах старинного монастыря прячутся евреи? Как она раньше не догадалась? Исаак мог бы увести семью туда. Нужно было подсказать ему, сделать хоть что-то, а не отдаваться на волю судьбы.

Отсюда родной город выглядел таким же, как и прежде, но она-то знала, что он навсегда переменился. Дети больше почти не играли в мощенных булыжником переулках и на тротуарах. Улицы заполонили солдаты, танки, мотоциклы. Целые кварталы исчезли, разрушенные до основания. Ночами кто-то стучал в двери домов, и после этого их жители пропадали без вести. Многие наверняка прятались под лестницами и позади чуланов, в туннелях и подвалах, где раньше хранили овощи. Но отсюда всего этого не разглядишь. Перед ее глазами расстилалось лишь море оранжевой черепицы, над которым возносился шпиль церкви, расположенной напротив ее дома.

Кристина могла даже вообразить, что все осталось по-прежнему, но, хотя ей во всех подробностях был знаком открывающийся с этого холма вид, в душе она знала, что все навсегда стало другим. Она глубоко втянула носом аромат сосен и свежего воздуха, который обычно поднимал ей настроение и давал заряд бодрости, но сегодня это не возымело действия. Девушка сидела на скале, смотрела на родной Хессенталь, но ничего не чувствовала; существовала, но не жила. Кристина закрыла глаза и попыталась представить лицо Исаака.

В это мгновение из-за облаков выглянуло солнце и согрело ее лоб и щеки. Она была благодарна, что ощутила хоть что-нибудь, пусть даже всего лишь физическое тепло. Тишину нарушали лишь снующие белки и щебечущие птицы, да ветер шелестел в вершинах сосен — нежный шуршащий шепот походил на отдаленный звук катящихся волн, словно по другую сторону холма раскинулся океан. Но в следующий миг Кристина раскрыла глаза и выпрямилась, наклонив голову набок и прислушиваясь. Поначалу тихий, шум постепенно усиливался. Сердце девушки заколотилось, знакомый медный вкус страха поднялся к горлу. Несомненно, это выла сирена воздушной тревоги. Она слегка опешила: что делать? Через несколько минут однообразный рев приближающихся самолетов заполнил ее слух. Кристина поднялась. Бомбардировщики пролетали над деревьями позади нее, и перед ее внутренним взглядом предстала неутешительная картина: она, подстреленная, скатывается под ливнем пуль и щепок с холма в пышный ельник. Девушка побежала назад к вечнозеленому пологу и спряталась под раскидистой елью. Туча вражеских самолетов наползла на небо; они выстроились в боевом порядке подобно огромному рою доисторических стрекоз.

Туча росла и росла. Деревья и земля дрожали. Кристина с ужасом увидела, как головной самолет сбросил смертоносное веретено на аэродром, но порыв ветра отнес снаряд к городу. Через пару секунд сотни падающих бомб, поблескивающих серебром в лучах солнца, посыпались на крыши и башни с такой же скоростью, как гильзы из патронника автомата. Кристине пришло в голову, что бомбы ей мерещатся, поскольку она не слышала их свиста. Хотя нет, кто-то говорил ей, что человек слышит визг падающего снаряда только над своей головой. Здесь она была почти на одной высоте с бомбардировщиками и могла видеть их раздутые животы, исторгающие из себя гибельный груз. Внезапно вспомнив рассказ племянника герра Вайлера о разрушении Гамбурга, она окаменела. А вдруг это те самые бомбы, что расплавляют камень и превращают людей в прах? Может, поэтому они бесшумные?

В ожидании первого взрыва девушка ухватилась за дерево, словно твердь должна была провалиться под ее ногами. Она ощущала сотрясающие землю глухие удары, и взрывы заставляли ее подпрыгивать. В долине эхом отдавался один разрыв за другим, а город заслонила стена огня и дыма. Падающие бомбы теперь пропадали из виду на полпути к земле, их серебряные корпуса тонули во вздымающихся клубах разрушения. Ноги Кристины были словно из воды — вот-вот потекут. Первая цепочка самолетов развернулась в небе и улетела, и следующая эскадрилья принялась атаковать аэродром. Когда появился третий ряд и стал бомбить город, ноги у Кристины подкосились и она упала на колени, прислонившись к дереву.

Казалось, целый час она смотрела на падающие бомбы, онемело наблюдая за тем, как долина наполняется дымом и пламенем. От запаха гари ее мутило. Она почувствовала рвотные позывы, но пустой желудок послал к горлу лишь желчь. Наконец самолеты улетели, и их рев сменился треском пожара и отдаленными криками.

Словно одурманенная, в полубреду, Кристина с трудом оторвала руки от дерева и, спотыкаясь, стала спускаться с холма. Ветки и шипы обдирали девушке руки, когда она пробиралась через подлесок не обычной своей дорогой, а просто — вниз, вниз. Руки и ноги отказывались подчиняться мозгу, болтались, как у любимой тряпичной куклы без лица, с которой она не расставалась в детстве. Помутившееся от ужаса сознание Кристины безотчетно направляло ее тело к дому.

Через полчаса она вошла в объятый огнем задымленный город — на трясущихся ногах, с часто вздымающейся грудью и покрытым грязью и потом лицом. От зловония горящего жилья и тошнотворного сладковатого запаха обугленной человеческой плоти ее снова стало выворачивать. Она зажала рот рукой и побежала, стараясь обогнуть охваченные пожаром улицы и обрушившиеся дома. Одни погорельцы метались, звали родных и пытались разбирать голыми руками завалы. Другие, казалось, приросли к одному месту, что-то бормоча и уставившись в одну точку, по их головам, ногам, рукам текли струи крови, одежда была порвана и обуглена. Босые дети бесцельно бродили вокруг, белки их глаз ярко выделялись на покрытых копотью лицах. Какой-то человек с обожженными лицом и руками пытался ухватиться за Кристину. Стараясь увернуться, девушка едва не упала.

Наконец она нашла угол Шеллергассе и остановилась как вкопанная. Улицу застилала стена бурого дыма, и подъем в гору можно было видеть только наполовину. Несмотря на пекло пожаров, девушку трясло мелкой дрожью, ледяная хватка ужаса мешала переставлять ноги. Кристина сняла передник, скомкала его в руках, закрыла им нос и рот и двинулась вперед, обходя разбитую черепицу, раздробленные кирпичи, обугленное дерево и разбитое стекло. Кот с опаленной дымящейся шерстью выскочил из клубов дыма и с мявом промчался через улицу. Затем слева от девушки дым стал рассеиваться и появился фасад церкви: из арочных окон вырывались языки пламени, а на лужайке перед входом тлеющей грудой лежала башня. Потом Кристина увидела соседский амбар, обвалившийся и пожираемый огнем. Дым относило в противоположном направлении, и воздух на улице стал свежеть. Завеса чада приподнималась. Кристина затаила дыхание, ожидая увидеть родной дом в руинах, и вдруг вскрикнула: он стоял на месте. Окна на фасаде вылетели, верхние ветви сливовых деревьев обуглились и скукожились, но крыша осталась цела, а стены невредимы. Слезы так и хлынули у Кристины из глаз. Она добежала остаток пути вверх по холму, ворвалась через открытую дверь в дом и взмыла вверх по лестнице.

— Mutti! Бабушка! Мария! — кричала она, мечась по коридорам. Никто не отвечал. Кристина снова сбежала вниз, выскочила на улицу и увидела бабушку у дровяного сарая — она плакала и придерживала одну руку другой. Сердце у Кристины подпрыгнуло к горлу. Ома стояла вплотную к горящему амбару, ее хрупкий силуэт выделялся на фоне стены оранжевого пламени. Кожа на правом запястье и кисти была красной и в волдырях.

— Отойди оттуда! — заорала Кристина, перекрикивая треск и шипение пожара. Она отвела бабушку к другой стороне дома. — Где все?

— Мария взяла мальчиков в магазин, — бесцветным голосом произнесла ома, не отрывая взгляда от горящего амбара. — Они ушли еще до сирены. Где мама, я не знаю. Думаю, она пошла искать тебя.

У Кристины защемило в груди. Если с матерью что-то случится из-за того, что она не вернулась домой после сбора яблок, она не сможет с этим жить.

— Где дедушка? — спросила она, осматривая бабушкину обожженную руку.

— Там, — ома указала на бушующее пламя. — Дедушка пытался потушить огонь, боялся, что пламя перекинется на дровяной амбар. Но на него упала стена.

Кристина обратила взгляд к догоравшей постройке, и ее желудок подпрыгнул к горлу. Появились молодые люди из гитлерюгенда и, по цепочке передавая друг другу ведра с водой, стали тушить огонь в непосредственной близости от дровяного сарая. Кристина, часто мигая, чтобы сдержать слезы, обняла бабушку.

— Милая, — прошептала она ей на ухо.

Через задымленную улицу к ним бежала мутти: руки и ноги покрыты копотью, по лбу течет струйка крови. У Кристины камень упал с души.

— Все целы? — прокричала мутти с искаженным от беспокойства лицом.

— Мы не знаем, где Мария и мальчики! — крикнула в ответ Кристина. Она помолчала и положила ладонь на руку матери, готовясь сообщить ей ужасную новость. — Стряслась беда, Mutti, — проговорила дочь. — Дедушка погиб.

Как мама воспримет страшное известие — зарыдает, рухнет на колени, впадет в ступор? Кристина с трепетом ждала, когда ее слова дойдут до сознания мутти. А та, казалось, целую вечность с непроницаемым лицом смотрела на бабушку с внучкой. И вдруг ее полные слез глаза медленно прояснились. Она глубоко вздохнула, с решимостью сжала губы и твердо сказала:

— Я пойду в убежище искать Марию с мальчиками. Останься с бабушкой.

Возразить Кристина не успела — мутти уже спешила по улице. Кристина увела бабушку в дом и уложила на диван в гостиной, накрыв одеялом. Пока внучка осторожно обмывала и оборачивала чистой материей ожог на руке бабушки, ни одна из них не промолвила ни слова. Ома сжала губы, закрыла глаза и ни единым стоном не выдала боли. Обрабатывая рану, Кристина старалась сдержать дрожь в руках и не обращать внимания на доносившиеся с улицы крики, рыдания, грохот обрушения и лязг конных повозок пожарной команды — колокольцы тщетной надежды в минуты светопреставления.

Из-за бушующих вокруг пожаров дом наполнился дымом и запахом серы, и Кристина распахнула окна во двор и двери между комнатами, чтобы создать сквозняк. В кухне она забралась на стул, достала бутылку сливового шнапса, припрятанную дедушкой в глубине высокого буфета, и сделала изрядный глоток, стараясь не закашляться, когда алкоголь обжег ей глотку. Потом принесла бутылку в гостиную и убедила бабушку сесть и выпить две полные стопки крепкого напитка — других снадобий для облегчения боли в доме не было. Затем она унесла бутылку, подмела с пола комья земли и осколки оконных стекол, стерла слой пепла со стола и, придвинув стул к дивану, села возле бабушки.

— Промой ссадины на руках, — проговорила ома.

— Ш-ш-ш… Не беспокойся обо мне, — Кристина погладила бабушку по щеке. — Постарайся уснуть.

В бабушкиных голубых глазах стояли слезы, ее тонкие морщинистые губы дрожали от сдерживаемых рыданий. Кристина не выдержала бы ее плача, поэтому вздохнула спокойно, когда обессилевшая пожилая женщина сомкнула веки и уснула.

После того как усилившийся ветер выдул из комнаты большую часть дыма, Кристина закрыла обращенные во двор окна, притворила дверь гостиной и завесила одеялами выходящие на улицу окна, в которых взрывами выбило стекла. В полумраке девушка повернула выключатель лампы — она не горела, попробовала включить другую — бесполезно. Кристина ощупью прошла в кухню, отыскала масляный фонарь, зажгла его и поспешила назад в гостиную, где поставила в центр стола и снова села около бабушки. Теперь оставалось только ждать.

Наконец снизу донесся взрыв возбужденных голосов — вернулась мутти вместе с Марией, Карлом и Генрихом. Их грязная одежда пахла, как топка печи, в которой жгли мусор. Мария плакала, волосы ее были растрепаны, а глаза распухли. Карл и Генрих, шмыгая носами, забрались в угол дивана и размазывали по лицу копоть вперемешку со слезами.

— Когда завыла сирена, мы были далеко от нашего убежища, — всхлипывая, стала рассказывать Мария, — и побежали в другое. Я не смогла вернуться за бабушкой и дедушкой! Я должна была позаботиться о мальчиках!

— Ты верно поступила, — успокоила ее мутти. — Не дай бог, вы бы не успели вовремя спрятаться от бомбежки.

— Я хотела оставить мальчиков в убежище и бежать домой, — плакала Мария, — но снаружи стал проникать дым, и я побоялась выходить на улицу!

— И правильно, — проговорила ома. — Ты могла погибнуть, и что бы мы тогда делали? Дед прожил долгую жизнь. Он отдал бы ее за любого из вас.

Кристина смотрела на свою оглушенную горем, скорбящую семью. Вот как всё повернулось. Мало было того, что она жила в непрестанном страхе перед неожиданной бомбежкой, что отца забрали на войну, что Исаака увезли невесть куда — теперь же дедушка погиб от руки незримого врага, который сеет с неба огонь и смерть. Кристина поднялась и направилась на кухню.

— Куда ты? — насторожилась мутти.

— Нам всем не мешает подкрепиться, — ответила дочь. Она готова была разразиться рыданиями и потому не поворачивалась к матери лицом. — Приготовлю чай и нарежу хлеба.

— Я помогу, — мутти тоже встала с места.

— Останься здесь, — попросила Кристина. — Ты нужна им.

Она закрыла за собой дверь в кухню, подошла к раковине, ополоснула лицо и замерла, глядя на белый фарфор. Струйки студеной воды стекали с ее лба и капали с подбородка. Девушка опрометчиво облизала губы и ощутила вкус дыма и пепла. Ее стало выворачивать в раковину, она промывала рот водой из-под крана, сплевывала и снова полоскала его.

Избавившись наконец от привкуса смерти, она намочила тряпку и выжала ее, выкручивая с такой силой, что заныли руки. Мокрая ткань, как лед, прикасалась к ее горячей коже, холодила кровавые ссадины на руках и ногах. Кристина больно закусила губу, бросила тряпку в раковину и вцепилась в край кухонного стола, тщась обуздать тоску и панику. Но напрасно: она тонула, и дна было не видать. Руки ее ослабели, и она сползла в угол, забилась между стеной и буфетом, как перепуганный котенок. Все дорогие ей мужчины исчезли из ее жизни, и невольно напрашивалась мысль, что союзники вознамерились стереть Германию с лица земли. По логике событий, Генрих и Карл — а в конечном счете она сама, Мария, мутти и ома — будут следующими.

Глава шестнадцатая

Через два дня после бомбардировки мимо дома Кристины проехала телега, груженная завернутыми в простыни телами. Услышав скрип колес и цоканье копыт по булыжнику, девушка раздвинула шторы и выглянула из разбитого окна гостиной. За импровизированным катафалком медленно шли женщины, дети и старики, сжимая в руках Библию, распятие или букет полевых цветов. Кристина задумалась, где нашли эти тела — под завалами, в погребах или в реке — она слышала, что трупы вылавливали у берегов. К этому дню насчитывалось уже двести двадцать три жертвы воздушной атаки.

Но у дедушки не было ни панихиды, ни погребения, ни гроба. Юноши из гитлерюгенда и несколько стариков искали его останки, но не обнаружили ничего: ни зуба, ни пряжки от ремня, ни осколка кости. На месте амбара осталась лишь тлеющая куча пепла, железные инструменты и тележные скобы превратились в куски искореженного металла. Накануне вечером Кристина вместе с семьей водила бабушку на кладбище на краю города — положить рудбекии на могилу родителей деда и почтить его память. Потом все помянули дедушку за обеденным столом каждый рассказал свою любимую историю о нем — и дали обет после войны поставить ему на кладбище памятник.

Прежде бомбардировки наносили урон лишь окраинам Хессенталя, но последний налет вражеской авиации обратил полгорода в руины. По странной закономерности, на каждой улице остались три-четыре невредимых дома, соседствующие с рядом разрушенных до основания жилищ. Кроме церкви и амбара, в непосредственной близости от дома Бёльцев разбомбили два дома позади и четыре на соседней улице. Потолок мясной лавки герра Вайлера обвалился, окна в кафе вылетели, фасад зиял провалами.

В течение нескольких дней после бомбежки солдаты построили около железнодорожной станции бараки: три вытянутых приземистых здания с металлической крышей и стенами без окон. Говорили, что в них поселят еврейских заключенных, которых привезут в город восстанавливать разрушенный аэродром.

На следующий день после окончания строительства бараков Кристина, засучив рукава и убрав на затылок волосы, перемешивала в саду лопатой верхний слой почвы с куриным пометом и древесной золой. Утро выдалось непривычно тихим. Только Генрих с Карлом изображали рычание мотора, играя с деревянными грузовиками на дорожке между домом и садом, да лопата с тупым звуком ударялась о твердую землю. Казалось, даже птицы покинули Хессенталь. Как раз когда Кристине пришло в голову, что все горожане или умерли, или уехали и она и ее родные остались последними живыми людьми в этом мертвом городе, девушка услышала чей-то окрик, потом еще один, а затем звук, похожий на шарканье тысяч ног по булыжнику. Кристина замерла и прислушалась. Генрих и Карл обежали забор и встали на обочине дороги, держа в грязных руках игрушечные машинки. Кристина воткнула лопату в землю и подошла к краю сада.

Разношерстный, но на удивление ровный строй из сотен бритых наголо исхудавших мужчин неуклюже плелся по улице — скопище живых скелетов в рваной арестантской одежде. Безучастные взгляды были устремлены в землю, на мертвенно-бледных лицах выдавались острые скулы. У большинства узников на робах в серую и белую полоску выделялись желтые шестиконечные звезды, но у некоторых были нашиты лиловые или красные перевернутые треугольники^[60] или же два знака сразу. Иным повезло больше прочих, и они были в насквозь дырявых башмаках или разбитых ботинках без шнурков, тогда как другие шли босиком по ледяному после холодной ночи булыжнику. Арестанты брели, с трудом переставляя ноги, а сопровождавшие их конвоиры в форме СС окриками подстегивали заключенных. Кристина подсчитала, что в среднем на четыреста невольников приходится двадцать солдат, но эсэсовцы были вооружены автоматами и дубинками. Когда конвоир подходил ближе, узники делали шаг или два в сторону, пытаясь отстраниться, сохраняя при этом строй. У одного из заключенных, маленького темноглазого мужчины ростом с ребенка, по груди расползалось коричневое пятно рвоты. У другого из брючины текла темная жидкость. Несколько человек смотрели на Кристину и на мальчиков пустым безнадежным взглядом. Так вот как нацисты поступают с евреями. От этой мысли девушка почувствовала слабость в коленях.

— Генрих! Карл! — окликнула она. — Домой немедленно!

Но мальчики не обратили на нее внимания, без сомнения, зачарованные жутким зрелищем. Кристина поспешно вышла из сада, полная решимости оторвать братьев от созерцания этого кошмара. Как раз когда она подошла к ним, узник, оставлявший темный след, упал лицом вниз. Конвоир пихнул его прикладом в бок и криком велел вставать. Не произнося ни звука, несчастный свернулся на земле, а солдат продолжал наносить удары по плечу, по бедру, по ребрам. Наконец арестанту удалось кое-как подняться на колени, и он с трудом оперся на дрожащие руки, силясь встать. Кристина схватила мальчиков за плечи, развернула и повела в дом. Мутти встретила их у двери.

— Что там? — спросила она, бросая взгляды за плечо Кристины, когда заводила сыновей внутрь.

— Заключенные евреи, — тяжело дыша, ответила девушка. — Они будут восстанавливать аэродром.

— А почему солдат бьет одного из них?

— Потому что тот упал, — проговорила Кристина.

— Бьет за то, что он упал?

— Ja, бедняга рухнул на землю, и не представляю, что бы случилось, если бы он не встал.

— Но ведь заключенные нужны им для работы?

— Не знаю, — Кристина плакала.

Мутти обняла дочь, глаза ее увлажнились. Кристина понимала, что мать догадывается, о чем она думает. Исаак скорее всего тоже находился там, откуда пригнали этих истощенных полуживых людей.

С тех пор изможденные арестанты проходили мимо дома Кристины два раза в день, в семь утра и в семь вечера — нацисты проявляли сугубую организованность и пунктуальность. В первую неделю мрачное шествие трижды захватило девушку врасплох — дважды по пути домой из продуктовой лавки и один раз во время работы в саду. После четвертого раза она намеренно стала оставаться дома, когда вели заключенных, — шила, делала уборку или играла с младшими братьями — что угодно, только бы не думать о том, что происходило у дверей дома. Видеть узников было нестерпимо, сердце Кристины уже и без того разрывалось от ужаса и потрясений. Пепельные лица преследовали ее в кошмарных снах.

Невозможно было представить, чтобы эти ослабевшие люди могли работать по двенадцать часов в день, не говоря уже о том, чтобы ходить каждый день на аэродром и обратно. Если один из заключенных отставал, конвоиры ударами дубинки или приклада заталкивали его назад в строй. Кристина не могла постигнуть смысл подобного варварства. Это же обычные люди: мужья, отцы, братья и сыновья, точно такие, как ее отец и дедушка. И как ее младшие братья, которые однажды тоже станут мужчинами, если только бомбы союзников, тейффлегеры, голод или болезнь не сведут их в могилу раньше. Она думала об отце: если он находится в русском плену, неужели с ним обращаются точно так же? Неужели и он так же немощен и только и ждет, когда кто-нибудь положит конец его страданиям? Сколько человек может протянуть в таких адских условиях? Кристина молилась о лучшей участи для отца.

Через некоторое время мутти, вопреки тому, что говорила раньше об их бессилии перед нацистскими порядками, согласилась со старшей дочерью: необходимо что-то сделать в помощь несчастным. Ведь прежде, еще до того, как ввели продовольственные карточки, мать всегда охотно делилась едой с нуждающимися: носила пфлáуменкухен больному отцу герра Вайлера, апфельторт^[61] — фрау Мюллер, когда у той умер муж, суп из бычьих хвостов — герру Блуму, который всегда был «немного не в себе». В те времена, когда они могли позволить себе заколоть свинью, сварить ее на заднем дворе в котле на костре и сделать ливерную колбасу и сосиски, мутти отправляла Кристину и Марию разносить пожилым соседям метцельсуп — свиной бульон в маленьких жестяных банках. В детстве Кристина постоянно слышала от матери, что «так заведено» — помогать нуждающимся.

— Думаю, мы можем откладывать несколько ломтей хлеба в неделю, — размышляла мутти, — несколько вареных яиц, может быть, даже немного яблок или картошки.

Яблоки сушились в погребе — нарезанные ломтиками и нанизанные на бечевку, свисали с потолка, как рождественские украшения.

— Заключенных проводят вдоль стены церковного двора, — рассуждала Кристина. — В это время конвоиры находятся по другую сторону строя. Если завернуть хлеб и яблоки в старые газеты, подписать «еда» и оставить свертки на ступенях, то те, кто пройдет ближе всех, смогут незаметно взять их.

— Но если над нами нависнет опасность, — строго глядя на Кристину, сказала мутти, — или мы не сможем делиться едой, я тут же прекращу это.

Кристина встала на табуретку, чтобы повесить бечевку с яблоками.

— Я вынесу свертки ночью, за час или два до рассвета, никто меня не увидит.

Мутти застыла, нахмурившись, словно размышляла над этим; ее рука, державшая другой конец веревки, зависла в воздухе.

— А что будет, если нас заметят?

— Нас арестуют, — Кристина взяла у матери конец веревки, привязала связку на гвоздь и спрыгнула на пол. — Именно поэтому пойду я, а не ты.

— Не знаю… — проговорила мать. — Стоит ли так рисковать…

Кристина положила ладонь на ее руку.

— Как мы сможем спокойно спать, если останемся в стороне?

Глаза мутти повлажнели, и она накрыла своей ладонью руку Кристины.

— Ты права. Может быть, кто-нибудь будет так же добр к твоему отцу.

На следующее утро, после того как Кристина под покровом темноты выскользнула на улицу и оставила свертки с едой на ступенях церковного двора, они с матерью не открыли ставней, чтобы можно было выглядывать из окна незаметно для конвоиров. В урочный час женщины молча и едва дыша стали смотреть между крашеными деревянными досками, ожидая, когда заключенных поведут по улице. Наконец появился первый ряд бледных лиц. Мутти прикрыла рот рукой.

Один из узников бросил беспокойный взгляд через плечо, проверил, не видит ли его охранник, и схватил сверток. Мать тихо ахнула. Сердце Кристины выпрыгивало из груди. Арестант мгновенно развернул хлеб и засунул газету в брюки. Он несколько раз жадно откусил от ломтя и, быстро жуя, передал кусок идущему рядом товарищу. Конвоир с винтовкой на плече двинулся вдоль колонны по противоположной стороне, приближаясь к тому ряду, которому достался хлеб. Кристина в страхе схватила мать за руку. Но ломоть уже исчез — четыре человека разделили его прежде, чем эсэсовец успел что-нибудь заметить. Заговорщицы слабо улыбнулись друг другу.

Через несколько дней до Кристины дошли слухи, что другие женщины тоже оставляли еду на пути следования колонны. Поразмыслив, они с матерью решили принять толки на веру, потому что даже если конвоиры и видели, как узники берут хлеб со ступеней церкви и едят его, они не стали их останавливать. Никаких объявлений или листовок, запрещающих подкармливать евреев, не появлялось. Интересно, думала Кристина, это потому, что в охранниках еще осталось что-то человеческое, или они просто понимают, что не смогут помешать милосердию? Нельзя же арестовать весь город.

Когда похолодало и небо сделалось по-зимнему серым, Кристина с Марией с помощью мутти и мальчиков сняли дверцы с кухонного буфета и приколотили их к оконным проемам на фасаде дома. Они надеялись, что вкупе со ставнями и толстым слоем одеял, завешивающих окна изнутри, это поможет защитить дом от мороза и снега. До войны мягкие белые покровы на крышах и ветвях деревьев после первого снегопада обычно дарили Кристине чувство умиротворения. Зима казалась временем размышлений, тихого медленного очищения перед бурным весенним возрождением. Но в последнее время, особенно в этот год, снег отражал ее душевное состояние — был сухим и холодным. Из-за ледяного савана все представлялось скучным и безжизненным, как темно-серая гравюра с изображением вымершей деревни.

Никаких вестей от отца не приходило, и запас прочности у мутти начал иссякать: она снова отказывалась от еды. Кристина опекала ее как больное дитя, за каждой трапезой следила, чтобы мать доела свою порцию. Бедняжка ома старалась скрывать душевную боль, но ее неуемное горе было очевидным: она оплакивала своего мужа, с которым прожила столько лет. Мария, унаследовавшая от матери силу характера, сносила невзгоды как будто легче, чем Кристина, но на лице ее то и дело застывало напряженное беспокойство, особенно когда она думала, что ее никто не видит. А вот Карл и Генрих, судя по всему, принимали лишения без особого надрыва, наверно потому, что по малолетству не помнили благополучной жизни.

На протяжении зимы крики и понукания конвоиров, сопровождавших колонну с еврейскими арестантами, становились все злее, по временам слышались выстрелы, эхом отдававшиеся на узких улицах. Услышав стрельбу, Кристина и ее домочадцы прерывали свои дела и с тревогой переглядывались. После долгого рабочего дня на аэродроме узников принуждали сгребать снег, а конвоиры в гнусную погоду лютовали еще больше. Чем холоднее становилось, тем чаще Кристина замечала у белых сугробов вдоль дороги бордовые островки запекшейся крови — места казни «преступников», виновных лишь в том, что они спотыкались, падали или переговаривались. Это сводило ее с ума.

К концу зимы запасы еды у Бёльцев стали истощаться, и мутти приняла решение больше не подкармливать арестантов. В погребе остались лишь пара фунтов картошки, немного тощей моркови, мешок сушеных яблок и две банки сливового повидла. Маринованные яйца закончились, а сезон кладки яиц у кур ожидался только через два месяца. Муку и сахар в город не завозили, и пекарня закрылась. Большинство остальных магазинов тоже не работали — торговать было нечем. Семена овощей сделались на вес золота — вот уже два года их нигде не продавали. Рассчитывать приходилось лишь на те, что остались с прошлого лета. Уголь и древесину объявили национальным достоянием, и нехватка топлива для приготовления пищи и обогрева стала ощущаться как никогда. К концу марта правительство урезало нормы выдачи продуктов вдвое. Теперь граждане рейха заботились только о пропитании, и все время и усилия уходили на то, чтобы раздобыть еду.

Чаще прежнего Кристина думала о жителях больших городов. Как они сводили концы с концами без консервированных и сушеных овощей, кур и маринованных яиц? Даже здесь, в сельской местности, где большинство привыкло питаться с огорода, ходили слухи, что некоторые люди отправляются в поисках еды в лес, выкапывают коренья и собирают ягоды, дерутся за грибы и орехи. Леса почти целиком вырубили, олени и кролики давно перевелись. Говорили, будто бы кое-кто питался грызунами. И хотя торговля на черном рынке каралась смертной казнью, когда долгая зима уступила место сырой весне, поползла молва о женщинах, меняющих свадебные платья на сахар, одеяла и подушки на молоко и яйца, или, от полного отчаяния, продававших себя офицерам за сигареты или кофе, за которые потом можно было выручить буханку хлеба или бидон молока, чтобы накормить голодных детей.

Кристина и ее родные считали дни до того момента, когда можно будет приступать к посадкам в огороде. Но весь апрель дождь лил как из ведра, по улицам бежали реки черной от копоти и пепла воды, а земля в саду превратилась в жидкую грязь. К счастью, куры, выжившие благодаря червям, насекомым, сорнякам и траве, начали нестись, и Бельцы с наслаждением ели на завтрак яйца. Куры приносили по полторы дюжины яиц в день, каждому члену семьи доставалось по меньшей мере два, и Кристина стала оставлять для заключенных вареные яйца на ступенях церкви.

Через месяц наконец наступила ясная погода, и солнце прогрело и высушило землю. Разлитый в воздухе аромат сирени смешивался с затхлым запахом мокрых развалин. Погода благоприятствовала сельскохозяйственным работам, но кроме полей на ближайших окраинах города, сотни акров плодородной земли долины оставались невозделанными. Пожилые фермеры и жены фронтовиков, использовавшие труд военнопленных, неохотно отправляли их на работы в дальние поля, не желая терять единственных помощников из-за налета тейффлегеров. Их держали возле дома и поручали ухаживать за огородом и ходить за животными. К концу августа некоторые военнопленные, прослышав, что русские освободили их страны, сбежали домой.

Не говоря ничего матери, Кристина решила навестить фрау Клаузе в надежде заполучить еще одного петуха, чтобы пополнить сокращающуюся стаю кур. Если выйти пораньше, можно не опасаться воздушного налета по крайней мере пару часов. Появление нового петуха не только принесет семье в скором времени цыплят и много куриного мяса на следующую зиму, но и просто всех порадует. Кристина с удовольствием предвкушала, как заулыбается мать, когда она войдет в дом с большой пестрой птицей в руках. Направляясь вниз по улице, девушка впервые за долгие годы почувствовала душевный подъем.

Но когда она увидела колонну заключенных, шедших ей навстречу, сердце ее упало. Она-то думала, что переждала то время, когда несчастные проходят по ее улице, и теперь бранила себя за то, что не встала раньше. Эсэсовцы, как всегда, шли позади и высматривали, не нужно ли подхлестнуть одного из узников. Девушка знала, что они не преминут остановить всю процессию, чтобы наказать нарушителя выстрелом в затылок или ударами приклада. От этой мысли ей стало дурно.

Позади первой группы арестантов пожилой фермер погонял упряжку волов, тащивших через перекресток телегу с сахарной свеклой. Он остановил животных на противоположном углу, слез с передка повозки и зашел в дровяной сарай, не заметив, что перегородил улицу и отрезал путь второй группе заключенных. Два конвоира направились вниз по склону, чтобы заставить старика убрать телегу с дороги. Кристина уже собралась бежать назад домой, но было поздно. Первая группа оказалась позади нее, эсэсовец шел ей прямо навстречу. Она метнулась к ближайшему крыльцу, желая раствориться в дверной нише. Ей не хотелось подходить близко, видеть этих несчастных, смотреть в их страдальческие глаза. А пуще всего Кристина не желала, чтобы заключенные считали ее, гражданку этой страны, управляемой безумцами, ненавистницей евреев.

Конвоир не обратил на девушку внимания и прошел мимо с застывшим лицом, держа руку на винтовке. Кристина замерла в полуметре от узников, не успев отвернуться, и невольно смотрела на выступающие скулы и гниющие зубы, дистрофичные ноги и испещренную язвами плоть. Запах мочи и экскрементов ошеломил ее. Кристина закрыла рот рукой и опустила взгляд. Она не могла находиться здесь, но выхода из западни не было.

И вдруг конвоир, прошедший мимо нее, побежал назад, крича: «Стой!»

Заключенные послушно остановились, некоторые не поднимали головы, другие обернулись посмотреть, что случилось. Кристина выглянула с крыльца, пытаясь выяснить, не удастся ли ей сбежать. Несколько изголодавшихся узников рванулись к телеге со свеклой, схватили корнеплоды и, как дикие животные, впились в них зубами. Конвоиры отпихивали их и били прикладами. Три арестанта упали на холодную мостовую вокруг повозки и лежали без движения; головы у них были в крови, а костлявые руки страшным образом искривились. Трое босых заключенных воспользовались неудачей товарищей, чтобы повысить свои шансы на выживание, — сняли с убитых обувь и надели ее себе на ноги.

С десяток узников, улучив момент, бросились наутек. Один из охранников поднял винтовку к плечу и выстрелил в двоих беглецов, первый раз промахнулся, но во второй попал в цель. Четверо конвоиров открыли огонь, яростно паля в заключенных, спасавших свои жизни. Те, кого настигала пуля, выпячивали грудь вперед, закидывали головы назад и падали лицом на землю. Остальные ныряли в переулки и перепрыгивали через заборы. Три эсэсовца пустились в погоню.

Кристина закрыла уши руками и осела на крыльце, пытаясь стать как можно меньше. Руки и ноги у нее дрожали от нервного возбуждения. Вдруг стрельба стихла. Кристина подняла голову, увидела, что конвоиры далеко, и встала, готовая рвануться прочь, что есть духу. Но в это мгновение она заметила среди заключенных, примерно в пятнадцати рядах поодаль, знакомую фигуру. Девушка остолбенела. Он стоял в строю с остальными узниками, обратившись лицом вперед и глядя в землю, то есть приняв такое положение, чтобы ни у кого не возникло желания его застрелить. Кристина была близка к обмороку. Она глубоко вздохнула, убеждая себя, что зрение ее обманывает, и снова собралась бежать. Но перед этим, чтобы окончательно стряхнуть наваждение, еще раз взглянула на привлекшего ее внимание заключенного: изможден, побрит почти наголо, и вылезшая на черепе черная щетина выглядит как грязь, лицо исхудалое и перепачканное. Сердце Кристины болезненно сжалось. Этот подбородок, эти карие глаза…

Без сомнения, это был Исаак.

Кристина ухватилась за арку крыльца и, сдерживаясь, чтобы не кинуться к нему, посмотрела по сторонам. Конвоиры были заняты усмирением мятежных арестантов и погоней за беглецами. Все они находились у подножия холма, а она у вершины, близко к дому. Кристина мгновенно приняла решение: нельзя упустить такую возможность — и крикнула:

— Исаак!

Лицо его дрогнуло, он хмуро взглянул туда, откуда доносился крик, узнал Кристину и явно испугался за нее.

— Уходи, — беззвучно произнес он и опустил голову, отказываясь смотреть на девушку.

— Исаак! — взмолилась она. — Пойдем со мной! — он не шелохнулся. — Скорее, они не видят!

Наконец Исаак поднял голову и взглянул на нее, сжав губы, словно пытался сдержать слезы. Кристина почувствовала, как в груди у нее что-то надломилось, но знаком позвала его подойти ближе. Молодой человек осторожно осмотрелся — казалось, он только сейчас заметил шум и переполох. По тому, как изменилось его лицо, Кристина догадалась, что он согласен с ней: конвоиры далеко. Исаак сделал шаг вперед, встал в передний ряд, немного постоял там, словно это было его место в строю. Сердце Кристины бешено заколотилось, и она испугалась, что сейчас упадет в обморок. Исаак продвигался из шеренги в шеренгу, все ближе и ближе, и оба они бросали тревожные взгляды назад — не заметят ли его маневра охранники.

Наконец он добрался до нее, и оба порскнули вдоль лицевого фасада здания и скрылись в проулке. Они мчались позади ряда домов, перебирались через заборы, бежали, топча посадки, через огороды, проносились, спотыкаясь, через задние дворы и загоны для кур. Дважды Исаак выбивался из сил и падал, и Кристина помогала ему встать. Один раз он зацепился бело-серой робой за частокол и поранил ногу, но они не остановились, пока не добрались до заднего двора дома Бёльцев. Там Кристина сразу же втолкнула его в курятник.

— Ни звука, — приказала она, закрывая дверь. — Я сейчас.

Она влетела в заднюю дверь дома и выбежала через переднюю на улицу. Колени ее стучали друг о друга, как две кувалды. Кристина поправила платье и почистила башмаки и, пытаясь произвести впечатление молодой женщины, вышедшей на неспешную прогулку, направилась к подножию холма. Она не повернула головы к заключенным, все еще стоявшим в строю, в надежде, что те не опознают в ней девушку, которая только что помогла сбежать одному из них. В этот миг недвижный утренний воздух пронзили выстрелы. Кристина остановилась, вздрагивая от каждого щелчка, эхом отзывавшегося на улицах. Один, второй, третий, четвертый, пятый, шестой. Потом она услышала крики конвоиров:

— В строй, а не то будешь следующим! Жидовская морда!

На перекрестке конвоиры запихивали оставшихся заключенных в колонну. Около телеги с сахарной свеклой лежали в растекающихся лужах крови шесть мертвецов. Еще около десяти тел распластались лицами вниз тут и там.

— Мы пришлем грузовик за этими, — пиная бездыханное тело, процедил один эсэсовец.

Кристина нарочито неторопливым шагом направилась к своему дому. Скрывшись за дверьми, она проскочила через коридор первого этажа на задний двор. Когда девушка распахнула дверь курятника, Исаак подпрыгнул, на его бледном лице выделялись широко раскрытые воспаленные глаза.

— Где ты была? — спросил он, бросая пустую яичную скорлупу на пол. На губах его остался желток. Куры тут же суетливо подскочили и стали клевать скорлупу.

— Я вернулась посмотреть, заметили твое отсутствие или нет, — пытаясь отдышаться, объяснила она. — Похоже, что нет. Тех, кто взял свеклу, застрелили, — ее трясло, ноги не держали, и она прислонилась к стене сарая. — И тех, кто побежал, тоже. Твоего побега никто не видел. Иначе нас бы тоже убили, — Кристина протянула руку к сидящей на яйцах курице, вытащила из-под перьев теплое яйцо и дала его Исааку. Он разбил скорлупу и жадно стал пить содержимое.

В тесноте курятника Кристина ощущала обволакивавший Исаака тяжелый запах страха и близкой смерти, который, казалось, испускали его поры. Но это не имело значения. Она была бы счастлива видеть его, даже если бы его вымазали свиным навозом. Она подалась к нему, но Исаак отстранился.

— Не надо, — попросил он. — Я сто лет не мылся, и у меня наверняка вши.

— Я думала, что не увижу тебя больше.

— Я тоже думал, что не увижу тебя, — Исаак, не отрываясь, смотрел на нее. Его лицо было напряжено, почти искажено, словно от боли. — Меня привезли сегодня. Я понятия не имел, куда меня посылают. А утром и предположить не мог, что нас погонят мимо твоего дома.

На глаза Кристины навернулись слезы.

— Я с ума сходила от беспокойства! Ничего нет хуже неизвестности. Где твоя семья?

— Отца убили три месяца назад, — безжизненным голосом произнес он. — Что с матерью и сестрой, я не знаю. Нас разлучили, как только привезли в Дахау.

Тошнотворный страх скрутил внутренности Кристины.

— Как это случилось?

Страдание выразилось на лице Исаака.

— Некоторое время папа еще держался. Но нас заставляли гнуть спину больше двенадцати часов в день, — он тяжело опустился на пол, словно опасался упасть. — Это выматывает до предела. Отец был умным человеком, но всегда отличался слабым здоровьем. Наконец он занемог. Даже здоровому не под силу работать лопатой, толкать тачку, махать мотыгой и таскать тяжелые камни столько часов подряд, да еще и впроголодь. Однажды отец просто упал. Я пытался помочь ему встать, но все было бесполезно. Он надорвался. Когда конвоиры увидели, что он лежит, один из них подошел и выстрелил отцу в затылок. Покуда живу, не забуду мурло убийцы.

— Ach Gott, — ручьи слез текли по лицу Кристины. — Какой ужас!

— Я ничего не мог поделать. Хотел выхватить у подонка винтовку и прикончить его, но даже если бы у меня хватило сил отобрать у него оружие, другие охранники тут же порешили бы и меня тоже. И я просто стоял, и брызги крови моего отца застывали на моей робе, лице и руках. Я думал только о том, что мне надо выжить ради матери и сестры.

Кристина прижала руки к животу, чтобы не броситься к возлюбленному. Ей хотелось обнять Исаака, утешить, унять его боль.

— Хорошо, что ты не подверг свою жизнь опасности.

— Еще не все кончено.

— Я спрячу тебя на чердаке, — сказала Кристина. — Но придется подождать до ночи, когда все уснут.

— Это очень опасно.

— У тебя есть другие предложения?

Он нахмурился и покачал головой.

— Если нас поймают, то обоих отправят в Дахау. Или просто пристрелят.

— Никто не узнает. Нескольким арестантам тоже удалось сбежать. Эсэсовцы решат, что ты скрылся вместе с ними, — девушка подошла к двери, толкнула ее наружу и проскользнула на улицу. Прежде чем закрыть ее, онаснова заглянула в курятник. — Оставайся здесь. Я принесу тебе поесть, как только смогу.

Кристина задвинула засов и поспешила в кухню. Мать стирала, металлические тазы с горячей водой наполняли помещение паром и запахом щелока.

— Где ты была? — поинтересовалась мутти. Красными руками она терла ночную рубашку о металлическую стиральную доску. — Я думала, ты поможешь снять постельное белье.

— Извини, — Кристина старалась скрыть дрожь в голосе, — я забыла, что сегодня стирка, — она чуть было не выболтала, что ходила за петухом, но вовремя остановилась, подумав о том, с чем вернулась домой вместо этого. — Такое погожее утро. Я прогулялась вокруг квартала.

Мутти оставила рубашку и испытующе взглянула на дочь. Кристина знала, что мать не одобряет, когда она уходит на прогулки, никого не предупредив.

— После завтрака, — проговорила мама, — мне понадобится твоя помощь, — она склонилась над тазом и продолжила стирку.

— Хорошо.

Кристина медленно, чтобы не возбуждать подозрений, стала накрывать на стол, дожидаясь, пока мутти выйдет на боковой балкон развешивать стираные простыни. Стараясь не брать слишком много из опасения, что мать заметит пропажу, девушка быстро взяла ломоть хлеба со стола и вареное яйцо из кастрюльки на плите и наполнила небольшую бутылку разведенным водой козьим молоком. Завернув яйцо и хлеб в газетный лист, Кристина выскользнула в дверь кухни.

В курятнике Исаак жадно выпил молоко, тонкие белые струйки текли из уголков его рта по грязному подбородку. Он откусил хлеб, затем яйцо и остановился, заметив, что Кристина наблюдает за ним со слезами на глазах.

— Мы словно попали в кошмарный сон, — произнесла она. — Такого просто не может быть.

— Это и есть кошмарный сон, — ответил Исаак. — И пробуждение наступит еще не скоро.

Глава семнадцатая

В половине первого ночи, удостоверившись наконец, что все спят, Кристина без обуви, в одних чулках, прокралась на задний двор, открыла дверь курятника и шагнула внутрь, прищуриваясь на пышноперых кур, сидящих в темноте на высоком насесте.

— Исаак?

Он не ответил.

— Исаак! — позвала она громче.

Ответа так и не последовало. Кристина приложила руку к сердцу, чувствуя, что из ее легких словно выбили весь воздух. Исаак исчез. Первым ее побуждением было ринуться на его поиски. И вдруг он предстал перед ней, вынырнув из тени.

— Я уж испугалась, что ты ушел, — с облегчением вздохнула она.

— Пока нет. Но следовало бы. Я подвергаю тебя и всю твою семью большой опасности. Мне надо уходить.

— Но это невозможно. Если тебя поймают, то расстреляют. Кроме того, куда ты пойдешь?

— Я могу потихоньку пробраться к своему дому и укрыться на чердаке.

— И чем ты будешь питаться? Станешь захаживать в лавку за колбасой и хлебом? У тебя нет денег, одежды. А если кто-нибудь заметит тебя и донесет? К тому же в пустующих домах в вашем районе поселились эсэсовцы. Они наверняка закатывают обеды в вашей столовой.

— Отлично, — насупившись, произнес Исаак. — Я проскользну в ночи и перережу им глотки, когда они заснут.

— Глупости. Ты и мухи не обидишь, а уж убить человека и подавно не сможешь.

— Нацисты не люди. Это чудовища.

— Я знаю. Прости. Но пока тебе надо спрятаться понадежнее. Пойдем со мной.

Кристина прижала палец к губам Исаака, затем повела его в дом и придержала дверь, пропуская в коридор первого этажа. Поднявшись на несколько ступеней, Исаак остановился и указал на свои разбитые башмаки. Она подождала, пока он скинет обувь, и охнула, увидев нарывы и мокрые волдыри на его грязных ступнях. Он взял башмаки в одну руку и подал знак, что можно идти дальше. Молодые люди бесшумно миновали два лестничных марша, пробираясь мимо стен на корточках и не отрывая глаз от дверей комнат.

В коридоре третьего этажа Кристина открыла чердачный люк в потолке и стала выдвигать складную лестницу, часто дыша и съеживаясь от каждого скрипа. Когда лестница полностью опустилась, девушка жестом показала Исааку — забирайся наверх! — и последовала за ним.

На чердаке она потянула за шнурок и включила пыльную лампочку, свисавшую с деревянных стропил. Зажегся тусклый свет, оставлявший дальние углы в чернильной темноте, а под глазами Исаака появились черные тени. На верхнем этаже старого дома находились лишь несколько ящиков, пустой стеллаж и кособокий комод без ручек. У одной стены стояла четырехместная клетка для кур, по полу пестрыми клочьями была разбросана сухая солома. Пахло старым деревом и теплой пылью.

— Ступай осторожно, — прошептала Кристина. — Комната моих родителей вон там, — она указала в задний правый угол. — Иногда мама просит принести сюда цыплят, чтобы с ними ничего не стряслось. Однако нынче об этом можно не беспокоиться, потому что у нас нет петуха. И мутти сюда тоже не станет заглядывать.

— Почему ты так уверена?

— В детстве ее напугали историей о привидении, и с тех пор она боится чердака. Ее дядю переехала телега и отрезала ему голову, и мой Ur-Opa^[62] стращал Mutti выдумками, будто его призрак расхаживает здесь с головой под мышкой. Так что она не имеет привычки ходить на чердак. К счастью, мама поведала мне об этом, когда я была уже достаточно взрослой.

— Ну, теперь, и мне страшно, — улыбаясь, прошептал Исаак.

В ответ на его шутку Кристина закатила глаза. Потом на цыпочках проследовала в конец чердака, жестом увлекая за собой Исаака. Под западным концом крыши стена выглядела так же, как и на востоке, но когда они подошли ближе, стала заметна низкая квадратная дверь.

— Ты затаишься здесь, — Кристина просунула кончики пальцев в щель и потянула на себя дверь. — Днем, если все уйдут или хотя бы никого не будет на третьем этаже, я стану подниматься и выводить тебя пройтись. Изнутри дверь не открывается, и я еще припру ее снаружи стеллажом. Сам ты не сможешь выйти, — она смотрела на него в ожидании ответа. Исаак молчал. — Но на время воздушной тревоги я не смогу выпустить тебя.

— Придется рискнуть.

За дверью находилось вытянутое узкое пространство шириной около метра, крутой склон крыши не давал возможности встать там в полный рост. Но в длину чулан простирался от одной стены дома до другой, так что места, чтобы лежать и сидеть, было более чем достаточно.

— Я прихватила старое одеяло и еще принесу вещи, исчезновения которых мама не заметит. Попробую найти какую-нибудь ветошь, чтобы положить на пол, и здесь… — она протянула руку к внутренней стороне двери и достала голубой эмалированный таз, испещренный выбоинами. — Вот. Мать выставила его в огород для сбора овощей. Его можно использовать как Klo^[63].

— Думаешь, она не хватится его? — Исаак повертел таз в руках.

— Ну, хватится — подумает, что его умыкнули.

— Vielen Dank…^[64] за все.

— Прости, не могу разметить тебя с большим удобством…

— По сравнению с моим предыдущим местом жительства условия просто роскошные.

— Это было так ужасно, Исаак?

Он поставил таз на пол возле одеяла. Когда молодой человек выпрямился, лицо его было каменным.

— Сущий ад.

— Я слышала, люди говорили, что в Дахау узники умирают. После того как я увидела истощенных работников, которых бьют и расстреливают…

— Все еще хуже. Ты даже представить себе не можешь, что там творится. Мы думали, нас везут в трудовой лагерь, но когда прибыли, то всё поняли. Но было уже поздно. Мы попали в западню.

— Что ты имеешь в виду — всё поняли?

— Ты уверена, что хочешь это знать?

— Nein, — Кристина опустила глаза. — Но всё равно расскажи.

Он сел на пол и прислонился к стенке чердака, сложив костистые руки на коленях. Бескровное осунувшееся лицо приобрело в пыльном свете единственной лампочки табачный цвет. Кристина завернула юбку вокруг ног и села напротив, трепеща в ожидании его рассказа.

— Когда мы сошли с поезда, охранники отделили женщин и детей от мужчин, молодых от старых, больных от здоровых. Мать и сестру отогнали от нас с отцом, словно овец от отары. У нас забрали чемоданы, часы, одежду, сбрили волосы, — Исаак остановился и прикоснулся к внутренней стороне левого запястья, нахмурившись так, словно что-то забыл. А затем продолжил: — Потом нас повели в бараки, и я не увидел ни стариков, ни мальчиков, ехавших с нами в поезде. Я решил, что их отправили в другую часть лагеря. И нас с отцом тоже разделили. Я нигде не видел его. Другие заключенные пытались просветить нас о том, что происходит. Они поведали нам, что эсэсовцев, заправлявших в лагере, неспроста называют Totenkopfverbände — отрядами «Мертвая голова». Мы сперва не поверили. Ио утром, при солнечном свете, увидели трубы с извергавшимся в небо черным дымом. Тут-то мы и осознали, что задумали нацисты, и поняли: нам говорили правду.

Кристина затаила дыхание. Она не была уверена, что хочет слушать дальше. На лице Исаака отразилось колебание и внутренняя борьба — стоит ли ей рассказывать. Но в конце концов он продолжил высоким натужным шепотом, словно целую вечность ждал возможности изложить хоть кому-нибудь ужасающую правду. Казалось, он пытался удержаться от истошного крика.

— Нацисты убивают тысячами. Вместе с евреями отправляют на смерть цыган, калек, душевнобольных, стариков. Душат газом и сжигают тела в гигантских печах. Если же арестанты трудоспособные, их используют на работах, пока они не гибнут от непосильного гнета.

Кристина зажала рукой рот. В желудке поднималась тошнотворная масса, словно маслянистая змея выбиралась из канализационной трубы. Когда приступ дурноты утих, она промолвила:

— Mein Gott. Неужели такое возможно? Но как это сходит им с рук?

— Всем они говорят одно и то же: вас отправляют в трудовые лагеря. Конечно, это все понятно: идет война. Каждому известно, что для нацистов евреи не более, чем рабочие мулы.

— А когда ты не смог найти отца, то подумал, что его сразу убили?

— Ja. Несколько месяцев я считал, что отца сожгли в печи. О матери и сестре мне тоже ничего не было известно. Через забор, разделявший бараки, просматривалась часть женского отделения лагеря, но я ни разу не видел их, хотя вглядывался туда каждый день.

— Как ты нашел отца?

— Первые четыре месяца я работал в полях, голыми руками выковыривал камни из земли. Потом меня перевели в карьер, там-то я и встретил отца. Хотел кинуться к нему, но мы не могли даже заговорить. Охранники не спускали с нас глаз.

— Вам так и не удалось перекинуться словом?

— Мы виделись только в карьере, но старались тянуться за лопатой или тачкой одновременно или, проходя мимо, трепали друг друга по плечу, чтобы общаться хотя бы так. Когда отец встречал меня, он всякий раз прикладывал руку к сердцу и улыбался.

Из глаз Исаака полились слезы. Кристина осторожно прикоснулась к нему, но он вздрогнул и отнял руку.

— Ни разу, ни разу за одиннадцать месяцев я не снимал этой одежды! — он ткнул себя пальцами в грудь. — С нами обращались, как с животными! Время от времени нас окатывали из шланга и брили нам головы. Туалета тоже не было, только канава за бараком. Жили мы в битком набитом грязном сарае. Каждый день кто-нибудь умирал от тифа или дизентерии. В тот день, когда нас привезли в Хессенталь восстанавливать аэродром, я впервые после отъезда из дому посетил настоящий сортир. Да и кормят здесь лучше. В Дахау нам давали на день одну поварешку похлебки и краюшку хлеба. Мы питались насекомыми и грызунами. Люди дрались за усохшую дохлую мышь.

— Довольно, Исаак, bitte, — взмолилась Кристина. — Я больше не вынесу.

— Не стоило рассказывать тебе. Просто… Я и не предполагал, что окажусь здесь. Я думал, больше тебя не увижу. Я был уверен, что умру в том кошмарном смрадном месте.

— Не волнуйся. Все позади. Теперь ты в безопасности.

Исаак прижал ладони к глазам. Спустя несколько минут он сделал громкий и долгий выдох и уронил плечи, словно сдулся.

— А что с твоим отцом? — спросил он, вытирая глаза. — Его призвали?

— Ja. Мы не получали от него известий два года. Папа воевал в Шестой армии под Сталинградом. Неизвестно, жив ли он, попал ли в плен или…

— Уверен, он вернется живым и невредимым.

Вот опять, подумала Кристина. Люди говорят то, что хочет услышать собеседник. Тем не менее она была благодарна Исааку: сам он столько выстрадал и все же заботился о ее чувствах.

— Завтра утром я принесу тебе вареных яиц, хлеба и сливового повидла. И еще чистую одежду, и таз с горячей водой, и мыло.

— Звучит как обещание рая. Ты спасла мне жизнь. Чем я смогу отблагодарить тебя?

— Я что-нибудь придумаю, — она слегка улыбнулась и встала. — А пока тебе надо отдохнуть.

Исаак забрался в потайное помещение и развернулся на коленях, глядя, как Кристина закрывает дверь.

Пока придется посидеть в полной темноте. Скоро я принесу свечу.

— Ничего, — ответил Исаак. Он протянул руку, придержал дверь и погладил ее пальцы. — Я хочу, чтобы ты знала: я не лишился рассудка только благодаря мыслям о тебе. Я всегда любил тебя. И не забывал ни на одно мгновение.

— А я тебя, — Кристина схватила его руку. — А я тебя.

Глава восемнадцатая

Той ночью Кристину мучили кошмары. Ей снилось, что за ней кто-то гонится по темному разрушенному городу, полыхают пожары, дети зовут ее по имени. Она не может найти их, а преследователи хотят ее смерти. Последнее, что она помнила, — как отец взывает к ней из охваченного огнем здания, горит заживо и кричит в агонии. Она проснулась с дрожью во всем теле и в холодном поту. Занимался рассвет.

Нечего было и думать снова заснуть, поэтому Кристина встала, оделась и направилась в курятник за свежими яйцами. На кухне она сварила два яйца на завтрак Исааку и нарезала свою дневную порцию черного хлеба. Потом налила в жестяную кружку горячий чай и сложила в плетеную корзину хрустящий хлеб, вареные яйца, блюдце, толстую свечу и коробок спичек. Затем она сняла обувь, прокралась на чердак и плотно закрыла за собой крышку люка. Легкий пустой стеллаж отъехал в сторону легко и бесшумно, а вот дверь подалась с некоторым усилием. Исаак еще спал, приоткрыв рот, его голова и плечи оказались у открытой двери. Он, должно быть, вконец вымотался, подумала Кристина, размышляя, стоит ли его будить. Но надо было спуститься вниз, прежде чем все проснутся и станут искать ее. Она встала на колени и нежно потеребила его за плечо.

Он вздрогнул, не понимая, где находится, и схватил ее за руку.

— Исаак, — прошептала Кристина. — Не волнуйся. Ты в безопасности.

На лице его выразилось облегчение, и он разжал пальцы.

— Извини, — проговорил он. — Я забыл, где я.

— Macht nichts^[65], я принесла тебе завтрак. Но мне нужно вернуться, пока не встала Mutti.

Она просунула в чулан корзину и выудила оттуда блюдце, свечу и спички.

— Это чтобы тебе не пришлось есть в темноте.

— Danke, Кристина.

Исаак поднялся на колени, зажег короткий фитиль и поместил горящую свечу на блюдце, которое девушка поставила на пол.

— Хорошо спал? — поинтересовалась Кристина.

— Давно уже я так не блаженствовал.

— Попозже я снова приду.

— Буду очень ждать.

По возможности быстро и тихо Кристина закрыла дверь, придвинула стеллаж на место и спустилась пр лестнице с чердака. С величайшей осторожностью она сложила лестницу и толкнула крышку люка на место, настораживаясь от каждого шороха, доносящегося из спален. Встав на цыпочки, она еще раз придавила крышку к потолочному проему. И вдруг из маминой комнаты раздался скрип пружин матраса. Кристина ринулась вниз по лестнице, хватаясь за перила, чтобы не поскользнуться на гладких ступенях. Она только-только успела положить остальные яйца вариться, как в кухню вошла мать.

— Доброе утро, — поприветствовала дочь мутти. — Сколько у нас сегодня яиц? — ловким движением мать просунула голову в шлейку фартука, завязала тесемки за спиной и направилась к плите посмотреть на варящиеся яйца.

— Боюсь, только десять, — Кристина ненавидела лгать, но делать было нечего. — Но кто-нибудь может съесть мою порцию. Я не голодна.

Мутти приложила руку ко лбу Кристины.

— Ты как будто горишь. Никак, заболела? Потому и встала ни свет ни заря?

— Nein, я хорошо себя чувствую. Просто не спалось, и я решила не валяться понапрасну, — она повернулась к буфету, чтобы достать тарелки, а то как бы мать не раскусила ее вранье. — Мы сегодня будем работать во дворе? — она силилась говорить как ни в чем не бывало. — Может, Карл и Генрих почистят загон для коз? И не пора ли сажать горох и редис?

Мутти подошла к раковине, чтобы наполнить чайник.

— Nein, не сегодня. Бабушка хочет посадить рудбекию на могилу дедушкиной семьи. Я ведь не могу отпустить ее одну.

— Конечно нет. А я останусь дома и поработаю в саду. Тогда осенью у нас наверняка будет урожай. Погода прекрасная.

— Пускай Мария поможет тебе. А мальчики захотят пойти со мной.

— Nein! — слишком громко воскликнула Кристина. Мать, удивленно подняв брови, повернулась от раковины. — Ну, я имею в виду, что… Марии тоже захочется пойти. Ты же знаешь, как она любила дедушку. Она расстроится, если вы не возьмете ее с собой. А я совсем не против поработать в одиночестве.

Мутти вздохнула.

— Как хочешь. Я не возражаю.

Карл и Мария пришли завтракать, зевая и потирая глаза. Ома и Генрих прибрели чуть позже. В следующие полчаса на кухне царило оживление, все говорили, ели, тянулись через стол за яйцами и козьим молоком. Кристина изо всех сил старалась выглядеть как обычно: помогала Карлу чистить яйцо всмятку, твердой рукой передавала соль, поддерживала беседу о погоде и последних новостях с фронта.

— Ты не видела, что вчера произошло в колонне заключенных? — спросила вдруг Мария.

Кристина поперхнулась чаем.

— Nein, — откашливаясь, произнесла она.

— Но ты вышла из дома как раз в то время, — насупилась Мария.

— Nein, утром я выходила на задний двор.

— Ты вышла с переднего крыльца, — настаивала Мария, — и пошла к улице.

Кристина прочистила горло. Она-то была уверена, что все заняты своими делами и ее ухода никто не заметит.

— А, так это я хотела купить муки, но потом вспомнила, что мы уже использовали все карточки на этот месяц.

— А что случилось с заключенными? — заинтересовался Генрих.

— Такие разговоры за столом не ведут, — одернула их мутти. Она намазывала повидло на кусок хлеба, в то же время выразительно глядя на Марию.

— Неизвестно, — продолжала Мария. — Но я видела, как женщины отмывают с улицы кровь.

— Достаточно! — строго велела мать.

— Я слышал, кого-то застрелили, — поделился сведениями Генрих. — А некоторые сбежали.

— Тогда давайте помолимся за тех несчастных и прекратим этот разговор, — отрезала мутти.

— Ja, — поддержала ее Кристина. Колени ее дрожали. — Давайте прочитаем молитву.

После завтрака все, кроме Кристины, отправились на кладбище, куда путь был неблизкий. Кристина проводила их взглядом до угла: мутти и Мария несли корзины с рассадой рудбекии; бабушка шаркала ногами по тротуару, ее длинная юбка колыхалась; Карл и Генрих умчались вперед, пиная камешек, довольные, что можно пошалить на улице. Как только родные скрылись из виду, девушка побежала на чердак.

— Тебе понравился завтрак? — поинтересовалась Кристина, ставя пустую кружку в корзину.

— Ничего вкуснее я в жизни не ел, danke.

— Все ушли. Хочешь спуститься вниз и помыться? Я не затушила огонь, чтобы можно было вскипятить воду, ванна стоит в кухне, а я принесу тебе что-нибудь из вещей моего отца.

— Было бы замечательно. А это не опасно?

— Придется только поторопиться.

Они поспешили вниз. Кристина перевешивалась через перила и выглядывала, нет ли кого в коридорах, после чего знаком разрешала ему идти за собой. В кухне она задернула занавески и перекинула через спинку стула чистое полотенце. Исаак помог ей снять с печи дымящиеся кастрюли и налить их содержимое в ванну.

— Запри дверь, — Кристина отдала ему ключ, — мало ли что.

Она оставила его одного и направилась в комнату родителей, где стала отыскивать что-нибудь подходящее в старых отцовских вещах, поминутно поглядывая в окно. Родные вернутся не раньше, чем через полтора часа, но все же на всякий случай надо быть начеку. Это напомнило ей о герре Эггерсе, который вывешивался из окна в тот день, когда она впервые увидела нацистский плакат на стене ветхого амбара. Тогда она боялась, что сосед донесет на нее за порчу правительственных прокламаций, и не осмелилась сорвать мерзкое объявление. Теперь это казалось ребячеством. Она не только нарушила закон, лишний раз затопив печь дровами, но и укрывала беглого еврея! Она, пожалуй, даже посмеялась бы над своей прежней робостью, если бы ее не потряхивало от беспокойства. Кристина разложила рубашки и брюки отца, выбрала пригодную пару, после чего развесила остальную одежду точно так же, как и раньше. Внизу она остановилась у кухонной двери.

— Ты нашел бритву?

— Да, — откликнулся Исаак. — Я почти закончил.

Она услышала всплеск воды и представила его худое тело в клубах пара. Каково это — впервые за такое долгое время получить возможность помыться в горячей воде с мылом, смыть с себя грязь и сажу, очистить язвы на ногах? Она жаждала войти и потереть ему спину, намылить короткий ежик на голове, сбрить грязную щетину с подбородка. Сердце Кристины понеслось вскачь, когда она вспомнила их страстные объятия в винном погребе, сильные мышцы его рук и груди, жадные поцелуи.

— Я принесла одежду! — крикнула она через дверь.

— Да, иду, — дверь чуть-чуть приоткрылась, и из нее высунулась мокрая рука.

Через пару минут Исаак впустил ее. Он стоял возле ванны, заворачивая рукава голубой рубашки, старые рабочие брюки отца висели на его костлявом теле как на вешалке. Лицо юноши покраснело и сияло, грязь и щетина исчезли. Хотя скулы и нижняя челюсть выступали еще более отчетливо, он все же не утратил своей красоты. Кристине хотелось увлечь его обратно на чердак, лечь вместе с ним в чуланчике и позволить ему любить ее, чтобы она позабыла обо всем на свете. Но вдруг она заметила нечто странное на его руке.

— Что это?

Исаак повернул запястье и взглянул на отметины на внутренней стороне предплечья, затем опустил руку и стал выливать воду из ванны.

— Это номер.

— Позволь мне посмотреть.

Он показал ей руку.

— В лагере заключенных нумеруют.

Кристина пробежала пальцами по цифрам: 1071504.

— Почему он не сошел во время мытья?

— Это татуировка. Она останется навсегда.

Кристина взглянула в его лицо, и глаза ее наполнились слезами.

— Это ничего не значит, — заверил Исаак. — Совершенно неважно. Во мне это ничего не изменило.

Она взяла его руку и обвила ее вокруг своей талии, чувствуя, как от его кожи исходит тепло, как напряженные твердые мускулы его живота прижимаются к ее животу. Исаак привлек ее ближе и коснулся ее лица, провел ладонью по волосам, скулам, губам. Потом он поцеловал ее, и она ответила на поцелуй, приникнув к нему так крепко, что он едва мог дышать. Из груди юноши вырвался глубокий стон. Он положил руку на грудь Кристины и стал нежно сжимать ее через блузку. Она задохнулась от вожделения и затрепетала — годы страха и разлуки растворились в страстном желании. За ее закрытыми веками скопились слезы, и пылкий зов плоти, подобный возвращению души, внезапно пробудил ее выжженное невзгодами пустое тело. Наконец Исаак оторвался от ее губ и взглянул на нее влажными глазами.

— Я так скучал по тебе, — произнес он.

— Я тоже скучала.

— Я люблю тебя. Всегда любил и всегда буду любить.

Он поцеловал ее снова, его раскрытые губы были влажны, а рука мяла ее грудь почти до боли. Она положила руки ему на шею и притиснулась ртом к его рту, по лону ее разлилось сладкое тепло. Но она заставила себя отстраниться.

— Нельзя, — Кристина потрясла головой. — Тебе надо вернуться наверх, пока мои не пришли.

— Ты права, — тяжело дыша, проговорил он. — Прости.

— Не извиняйся. Просто пообещай, что никогда больше меня не покинешь.

— Я расстался с тобой не по своей воле.

— Знаю, — она положила голову ему на грудь. — Но пообещай мне: что бы ни случилось, мы больше никому не позволим разлучить нас.

— Мне лучше пойти наверх.

— Обещай, — она не отрывала от него глаз.

— Не проси меня. Ты же знаешь: мы больше не хозяева своей судьбы.

Проводив Исаака на чердак, Кристина вернулась на кухню и все там прибрала, вытерла капли и лужицы с кафельного пола. Робу Исаака она сожгла в печке, стараясь не опалить руки, когда заталкивала скомканную и грязную полосатую ткань в огонь; отвратительное зловоние ударило ей в нос, напомнив смрад смерти. Кристину затошнило, и она, зажимая рукой рот, бросилась открывать окно. Только бы соседи не учуяли мерзкого запаха. Вытерев насухо кастрюли и ванну, она убедилась, что огонь поглотил каждый клочок гнусной робы, и вышла в огород сажать горох и редис.

Кристина уложила семена в почву, присыпала землей, прошлась по грядкам тяпкой, потом утоптала их маленькими шажками, воткнула палку в грунт в конце каждого ряда посадок и отправилась за водой. Жестяная лейка была спрятана за дровяным сараем, позади поленницы около дождевой бочки под желобом, отводившим воду с крыши. Кристина зачерпнула лейкой стоялую воду из бочки и пошла в огород поливать утрамбованную землю.

Когда она в третий раз возвращалась к грядкам с лейкой в руках и собиралась открыть ворота, то услышала пугающие звуки и замерла. Незнакомые мужские голоса доносились с улицы, и они приближались. Завидев на вершине холма фуражки и черную униформу эсэсовцев, девушка развернулась и побежала назад к дровяному сараю, поставила на землю лейку и взяла несколько бревен, не замечая царапин от жесткой коры на голых руках. Поглядывая через плечо, она увидела голубоглазого гауптшарфюрера и мясистого группенфюрера, с которыми столкнулась по пути из дома Исаака. Они расхаживали по улице, шаря глазами по окнам и крышам. Сделав четыре-пять шагов, эсэсовцы останавливались и указывали куда-то одетыми в черные перчатки руками. Группенфюрер что-то заносил в блокнот, и они шли дальше.

Кристина поспешила к главному крыльцу, из охапки дров в ее руках вывалилось два полена. Она оставила это без внимания и, прижимая остальные чурки к груди, дошла до двери и скрылась за нею. В доме она прислонилась к стене и с колотящимся сердцем стала ждать. Затем поднялась в гостиную, свалила деревяшки около печки и выглянула наружу из-за занавесок. К ее облегчению, улица была пуста.

Глава девятнадцатая

В следующие два дня, как только все принимались за будничные дела на первом и втором этажах или, еще лучше, выходили работать в сад, Кристина спешила на чердак — принести Исааку краюху хлеба, вареную картошку или первые бессмертники, появившиеся в конце лета. Она прибегала к нему несколько раз за вечер, но считала за лучшее проскальзывать наверх, только если никого не было на третьем этаже. В течение дня Кристина поджидала возможности незаметно улизнуть. Когда она мыла посуду или подметала коридоры, то всегда наблюдала за членами семьи — опасалась, что родные чувствуют ее нетерпение. Девушка изо всех сил старалась держаться невозмутимо, но нервы ее были напряжены, и дышала она часто, словно маленькая мышка, крадущаяся мимо спящего голодного кота.

На третий день Кристина после завтрака выглянула из кухни, спрятав в кармане передника сваренное вкрутую яйцо, и направилась к лестнице, намереваясь пробраться на чердак. Три настойчивых удара в дверь вынудили ее остановиться. Девушка перевесилась через перила, пытаясь понять, что происходит на первом этаже.

— Откройте, фрау Бёльц! — потребовал приглушенный мужской голос.

Кристина оторопела и впилась ногтями в деревянные поручни перил. Непрошеный гость стал стучать снова, с каждым разом все громче и напористей. Глухие удары эхом отдавались в тихом коридоре, и время словно замедлилось. Мутти вышла из кухни, вытирая руки полотенцем. Кристина с трудом оторвалась от перил и пошла в сторону гостиной, пряча лицо от матери.

— Кто-то стучит в дверь? — спросила мутти.

— Я… я ничего не слышала, — солгала девушка, стараясь скрыть дрожь в голосе.

Раздались три очередных настырных удара и все более громкие требования открыть дверь. Мутти развязала передник и поспешила вниз по лестнице. Кристина вернулась к перилам и стала смотреть, как мать отворяет дверь. На крыльце пухлогубый группенфюрер и два вооруженных солдата перекрыли путь к выходу, словно ожидали, что в любой момент из дома кто-нибудь попытается сбежать. Кристина прижала руку ко рту и отступила назад, ее лоб и подмышки тут же взмокли от холодного пота.

— Слушаю вас, — произнесла мать ровным голосом человека, уверенного, что ему нечего скрывать.

— Из лагеря сбежал заключенный, — прорычал группенфюрер. — Мы обыскиваем все дома и амбары в городе.

В глотке у Кристины поднялась кислота. Девушка тихонько придвинулась к перилам и взглянула вниз.

— Уверяю вас, герр группенфюрер, — сказала мутти, — что мы не видели никаких заключенных.

— Все равно, — рявкнул группенфюрер, — мы должны обыскать дом.

— Но мы бы сразу же сообщили куда положено, герр группенфюрер, — возразила мутти.

— Предупреждаю вас, фрау Бёльц, один-единственный раз: не вздумайте препятствовать делам государственной важности. Попробуйте только не пустить меня в дом, и вас арестуют и посадят в тюрьму. Это понятно?

— Ja, герр группенфюрер, — мутти отступила в сторону.

Эсэсовец ввалился в переднюю, остановился у лестницы и стал свирепо пялиться вверх, словно оценивал степень вины здешних жителей по цвету стен. Затем он повел рукой, подавая солдатам знак подниматься. Те немедленно подчинились. На их гладких лицах не обнаруживалось ни следа эмоций, громоздкие автоматы были направлены вперед. Они ринулись вверх по лестнице, кованые сапоги оглушительно в унисон затопали по ступеням. Кристина хотела спрятаться, но ее словно приковало к месту. На площадке второго этажа солдаты направили на нее дула автоматов, затем решили, что она не представляет угрозы, и двинулись дальше. Когда эсэсовцы ворвались в пустую кухню, она крепче ухватилась за перила из страха, что ноги ее подкосятся.

На площадке появился группенфюрер, держа одну руку на кобуре с люгером. Увидев Кристину, он остановился.

— Guten Tag, фройляйн, — поприветствовал ее офицер, наклонив голову набок и оскалив в улыбке серые зубы, словно подкатил к ней на вечеринке или на пикнике у озера. — Кристина, не так ли? Вижу, ваша матушка полностью поправилась, — он снял руку с пистолета и положил ей на плечо. Она почувствовала через платье теплую потную ладонь. — Уверен, что хорошей немецкой девушке вроде вас нечего скрывать.

Кристина обхватила рукой холодное яйцо в кармане передника и выдавила из себя улыбку, больше похожую на судорогу, — губы, как будто сведенные спазмом, подергивались.

Эсэсовец пожал ей плечо и проследовал в кухню; полы кителя собирались в складки на жирных ягодицах. Кристина сглотнула и зажмурилась, сдерживая подступившую тошноту. Когда она открыла глаза, перед ней стояла мать, нахмурившись и с немым вопросом на лице.

Кристина не успела ничего ей сказать — группенфюрер вышел из кухни, а за ним по пятам следовали солдаты.

— Где ваш муж? — спросил он у матери.

— Он… Мы точно не знаем, — ответила мутти. — Он служил в Шестой армии и…

— Он совершил подвиг и погиб за свою страну или попал в плен к русским?

— Я… Я не знаю… — растерялась мутти. — Я…

— Macht nichts!^[66] — заорал эсэсовец, снимая с пояса дубинку. — Обыскать дом! — приказал он солдатам.

И жестом велел Кристине и мутти следовать за ними, а сам пошел позади женщин, подгоняя их концом дубинки.

Находившиеся в гостиной ома, Мария и мальчики, должно быть, слышали грохот тяжелых сапог по лестнице, потому что, когда солдаты ворвались в комнату, все члены семьи сидели, прижавшись друг к другу, на диване. Ома ахнула и непроизвольно обняла детей. Карл уткнулся носом ей в бок и, зажмурившись, заплакал. Побледневшие Мария и Генрих смотрели на направленные на них автоматы. Группенфюрер с ухмылкой на лице ленивой походкой подошел к ним. Он взял бабушкину корзинку для шитья и опрокинул ее вверх дном, вывалив катушки, нитки и игольницы на колени пожилой женщине.

— Все вон с дивана! — заорал офицер.

Бабушка с усилием встала и присоединилась к Марии и мальчикам, забившимся в дальний угол комнаты. Солдаты перевернули диван, раздавив шкатулку для рукоделия. Удовлетворенный тем, что там никто не прячется, эсэсовец принялся рыться в стоявшей рядом корзине с военной униформой, швыряя брюки, рубашки и кители грудой на пол. Потом он стал брать книги и, прочтя заглавие каждой, бросал их, открыл буфет и что-то высматривал между тарелками и блюдами.

— Останься здесь и глаз с них не спускай! — приказал он одному из солдат, а Кристине и мутти рявкнул:

— Вы двое за мной!

Тело Кристины казалось ватным. У нее стало темнеть в глазах, словно она смотрела через медленно закрывающиеся занавески. Мутти взглянула на дочь и продела ее руку в свою. На лбу у нее от тревоги собрались морщины. Мать наверняка чувствовала, как дрожит Кристина.

Две женщины последовали за вторым солдатом и офицером на первый этаж и затем в сарай для коз, где солдат потыкал кучи сена штыком и перевернул ведра с водой. На заднем дворе группенфюрер рванул дверь курятника и вошел в пыльное помещение с люгером в вытянутой руке. Вернувшись в дом, они вывалили картошку и яблоки из ящиков в погребе, а потом перевернули вверх дном бабушкину комнату, выбрасывая платья, юбки и нижнее белье из сундуков и комодов.

Кристина держалась за стены и перила, на каждом шагу ожидая обморока. Единственное, что она чувствовала, — как яйцо в кармане передника стучит ей по ноге, когда она поднимается и спускается по лестнице.

Эсэсовцы прошлись по всем комнатам, срывая одеяла с кроватей, вспарывая подушки, выкидывая пижамы и ночные рубашки из комодов и гардеробов. Когда солдат выволок из-под маминой кровати ящик с запрещенным радиоприемником и отодвинул его в сторону, чтобы заглянуть под матрас снизу, мутти оцепенела. Прикрывавшее аппарат сложенное одеяло слегка съехало, обнажив одну из рукояток переключения. Лицо матери побелело как полотно. Но каким-то чудом эсэсовцы забыли про ящик в углу и протопали в коридор. Кристина услышала, как мать со стоном и содроганием выдохнула. «Радио — меньшая из наших бед», — подумала девушка, терзаемая чувством вины, перевитым со страхом.

В комнате Кристины группенфюрер увидел плюшевого медведя, игриво прорычал, дважды надавил ему на живот и, не получив от игрушки ответного рычания, отшвырнул ее на кровать. Кристина хотела схватить медвежонка, чтобы убедиться, что спрятанная внутри записка Исаака в целости и сохранности, но вовремя остановилась.

Разворотив последнюю комнату на третьем этаже, эсэсовцы вышли в коридор и направились к лестнице. Кристина уже начала надеяться, что, возможно, все и обойдется. Она наконец смогла ровно дышать, скачущее сердце стало успокаиваться. Но на полпути к лестнице группенфюрер остановился и указал на потолок.

— Что там? — вопросил он. И, не дожидаясь ответа, знаком велел солдату открыть опускную дверь.

— Чердак, — проговорила мутти.

В глазах у Кристины потемнело. Она больно прикусила внутреннюю сторону щеки, стараясь унять приступ накатившегося ужаса, угрожавший свалить ее с ног, и не сомневалась, что эсэсовцы заметили, как она покачнулась. Мозг девушки бешено работал: чем, чем отвлечь их?

Солдат открыл чердачный люк, опустил лестницу и залез наверх, хватаясь за перекладины одной рукой, потому что другая все еще стискивала автомат. Группенфюрер приказал мутти и Кристине следовать за ним. Кристина не знала, достанет ли у нее силы подняться наверх.

Единственный отвлекающий маневр, который пришел ей в голову, — сказать, что она боится привидений. Но группенфюрер, осклабившись, предложил даме липкую руку, и ей пришлось вскарабкаться наверх, двумя руками перебирая перекладины. Как только она оказалась наверху, в отверстии люка рядом с ней вырос группенфюрер, словно полуразложившийся упырь, поднимающийся из могилы. Если садануть его хорошенько ногой по голове, пронеслось в мыслях Кристины, он кубарем свалится вниз и разобьет черепушку. Она не успела привести задуманное в действие — офицер забрался на чердак и встал рядом, касаясь своим предплечьем ее руки.

— Зачем здесь солома? — спросил он, тыча пальцем.

— Это для цыплят, — объяснила мутти.

Группенфюрер снова задел Кристину и вместе с солдатом стал обходить чердак, распахивая ящики и заглядывая на полки комода. Он провел рукой по стеллажу, приставленному к потайной двери, поднял глаза к стропилам и пыльным балкам. Из опасения, что эсэсовцы заметят, каким ужасом исказилось ее лицо, девушка старалась смотреть в пол. Наконец, удостоверившись, что ничего противозаконного здесь нет, группенфюрер направился к люку. Кристине пришлось отступить в сторону, когда он стремительно прошел мимо нее. Офицер велел солдату спускаться первым, а сам пропустил женщин вперед.

— Дайте нам знать, если заметите что-нибудь подозрительное, фрау Бёльц, — порекомендовал он, когда они спустились на первый этаж. — Это для вашей же безопасности.

— Ja, герр группенфюрер, — кивнула мутти. — Danke.

Перед уходом офицер приказал солдатам заскочить в кладовую и прихватить две буханки ржаного хлеба из потайного ящика в старом комоде. Когда подчиненные вернулись, страж закона с удовлетворенной улыбкой сунул добычу под мышку, как будто только что купил хлеб в булочной и имел на него полное право. Солдаты протопали на улицу, а он все еще стоял на крыльце, со значением глядя на Кристину.

— Сообщать о любых подозрениях — ваш долг, не забывайте об этом, — сказал он. — Утаивать от властей какие-либо опасения — преступление против германского государства, — затем он обратился к мутти! — Вы ведь не желаете, чтобы грязный еврей явился сюда и обесчестил ваших дочерей, не так ли?

— Nein, герр группенфюрер, — ответила мутти.

— У меня есть полномочия назначить награду за поимку еврея. Они могут пробраться куда угодно, совсем как крысы. Вы и не заметите, как они вас облапошат.

— Danke, герр группенфюрер, — сказала мутти. — Видит бог, мы нуждаемся в деньгах.

— Heil Hitler! — эсэсовец вскинул руку и наконец удалился.

Мутти затворила дверь и привалилась к ней.

— Как ты? — осведомилась она у Кристины. — На тебе лица нет, и дрожишь как осиновый лист.

— Со мной все хорошо, — ответила дочь, но ее ноги готовы были подогнуться. — Я ужасно перепугалась.

— Я тоже. Но нам нечего скрывать. А ты разве знакома с этим офицером?

— Я столкнулась с ним на улице в тот день, когда узнала, что Исаака увозят.

— Будь осторожна. Эсэсовцам все дозволено.

— Знаю. Потому я так и нервничала.

Кристина не выносила вранья, но могла ли она признаться, что подвергла всех домочадцев опасности? С тех пор как началась война, мутти из кожи вон лезла, чтобы уберечь семью. Как могла Кристина рассказать, что в одиночку приняла скоропалительное решение, угрожающее свести на нет все заботы матери, которая проявляла такую самоотверженность? Однако, по трезвом размышлении, что еще ей оставалось? Бросить Исаака умирать?

Мутти поцеловала дочь в лоб и сильными руками помассировала ей плечи. Зубы Кристины стучали — организм оправлялся от потрясения, и девушка слабела и плакала на груди у матери. Мягкая кожа материнской щеки и слабый, но знакомый запах яичной лапши и молочного мыла действовали на Кристину, как хорошее успокоительное.

До конца дня они вместе укладывали одежду в шкафы, застилали постели — уничтожали все следы вторжения. Кристина чувствовала себя как выжатый лимон, словно неделями не спала. Сознавать, что жизнь родных теперь находится в ее руках, было невыносимо. Исаака она увидела лишь после того, как все в доме уснули.

Когда девушка открыла потайную дверь, Исаак сидел прислонившись к стене, на лице его играли свет и тень от пламени свечи, а в пальцах он крутил камушек, который Кристина принесла ему раньше из сада.

— Слышал, что тут было? — спросила она, садясь рядом.

— Ja, — ответил он. — Как ты это вынесла?

— В конце концов я непременно успокоюсь. Перестану трястись. Наверно. Когда-нибудь через год.

— Я услышал крики и звук передвигаемой мебели и понял, что дела наши плохи. Бросился на пол и старался даже не моргать. Видимо, даже дыхание остановил, потому что чуть было не потерял сознание. Закрыл глаза и стал молиться. Отвратительно, что я навлекаю на вашу семью опасность.

— Это не ты. Это я, — Кристина прислонилась к его плечу. — Но я думала об этом весь день, с тех пор как убрались эсэсовцы, и поняла, что иначе нельзя. Я должна была спасти тебя. Поступить по-другому я не могла. Я люблю тебя. Грош нам цена, если мы не готовы пойти на смерть ради спасения других людей, тем более — наших любимых.

— Не все так отважны, как ты. Большинством движет страх. Мне надо уходить.

— Я тоже об этом думала, — она оперлась на колени и повернулась к нему лицом. — Меня терзает мысль, какому риску я подвергаю родных. А тебе нужно бежать из Германии. Уйдем ночью, идти будем только под покровом темноты. Покинем эту истерзанную войной страну.

— Я тебя с собой не возьму.

— Еще как возьмешь, — голос ее был тверд. — Пойдем вместе. Я уже ввязалась в рискованное дело и все для себя решила. Не пытайся меня отговаривать, это бесполезно. Я соберу необходимые вещи, возьму для тебя теплую одежду из отцовского шкафа, немного еды. В старых учебниках Карла и Генриха есть карты, и мы определимся, какое направление выбрать. Если держаться ближе к лесу…

— Погоди, не торопись. Все это надо хорошенько обмозговать. Нам нужен четкий план, иначе ничего не выйдет.

— Так я ведь об этом и говорю — составить план. Но тянуть нельзя.

— Не знаю. Надо все взвесить. Мы не можем просто сорваться с места под влиянием порыва.

— Конечно. Так вот, план такой: ты продумаешь подробности, а я пока начну собирать вещи.

Исаак, слабо улыбаясь, покачал головой.

— Я люблю тебя, — сказала Кристина. — Gute Nacht!^[67] — она поцеловала его долгим и крепким поцелуем и спустилась счердака.

Когда в четыре тридцать утра сирена воздушной тревоги завела свой визгливый гулкий вой, Кристина решила, что ей это снится. В ее грезах они с Исааком собирали в залитом солнцем саду неправдоподобно крупные сливы. Стоял теплый день, пчелы лениво жужжали, садились на белые эдельвейсы и розовые люпины, росшие на кромке поляны. Жужжание становилось все громче и громче, странным образом меняло тон — высокий, низкий и снова высокий, пока не превратилось в ревущий гул сирены.

«Нам надо спрятаться!» — кричала Кристина во сне Исааку. Но он ее не слышал, продолжал улыбаться и срывать сливы.

Затем его лицо исчезло, солнечный сад рассеялся, и вместо него возникла темная стена ее комнаты. Девушка увидела знакомый луч лунного света, проникающего с краев наклеенной на окно для затемнения бумаги, но не сразу поняла, что звук сирены слышит наяву. Когда же она наконец осознала это, жуткий страх сдавил ей грудь. Стояла глубокая ночь, Кристина лежала в постели, сирена предупреждала о бомбардировке, а Исаак был заперт на чердаке. У нее не хватит времени подняться наверх и выпустить его. Ей нужно помочь братьям. Кроме того, куда ему идти?

Девушка выскочила из кровати, набросила пальто и выпорхнула в коридор. Все уже направлялись к лестнице. Она ухватила за руку Карла, спустилась за Марией и Генрихом на первый этаж и вышла из дому. Мутти помогала бабушке, а молодежь, все четверо, рука в руке выбежали в ночь. Кристина глянула через плечо на чердак своего дома, вытягивая шею, чтобы обозреть черное небо над крышей.

— Что ты зеваешь? — прикрикнула на нее Мария. — Скорее! Mach schnell!^[68]

Первая бомба пронзительно просвистела, как только они вбежали в убежище. Бесконечную минуту спустя ома и мутти наконец нырнули в дверной проем, подстегиваемые звуками взрывов. Герр Вайлер охранял вход, и все сидели застыв, понурив плечи в ожидании. Кристина закрыла глаза и стала про себя молиться: «Lieber Gott^[69], bitte, bitte. Пусть ни одна бомба не тронет наш дом».

После нескольких взрывов они слышали гудение пролетавших мимо самолетов, но поблизости снаряды не падали. В течение следующих часов до них доносились единичные залпы зениток и гул низко летящих самолетов, однако приглушенные взрывы раздавались где-то в отдалении, словно с другого конца долины.

— Кажется, это далеко? — спросила Кристина Марию. — Вроде, они пролетели над нами.

— Ja, — ответила Мария. — И аэродром тоже бомбить не стали.

Еще через час прозвучал сигнал отбоя воздушной тревоги, и жители стали выходить из укрытия. В воздухе висел легкий запах серы. За границами города, в той стороне, где находился аэродром, бушевал пожар, но улицы были чисты. Поднимаясь с родными по холму к дому, Кристина размышляла: если Бог может исполнить только определенное количество просьб от каждого человека, то, похоже, ее мера почти исчерпана.

Глава двадцатая

На следующее утро Кристина нехотя встала с постели и выглянула в окно. Затянутое облаками небо и ливень как нельзя лучше отражали ее отчаяние. Похоже было, что, дождь зарядил на весь день. Подумав, не забраться ли назад под одеяло, Кристина поняла, что тревога не позволит ей снова заснуть.

Даже предстоящая встреча с Исааком не подняла ей настроение. Накануне побег с ним казался правильным решением. Такое романтическое приключение путешествовать тайком вдвоем, спать в лесу и на сеновалах, пока они не доберутся до другой страны и не обретут свободу. Но сегодня эта затея выглядела совершенно ужасающе и, что еще хуже, представлялась откровенной глупостью. Эсэсовцы не нашли Исаака на чердаке; возможно, ему стоит там и оставаться. Кто знает, что случится, если они уйдут? Что они станут есть? А если их поймают? Убьют на месте или отправят в лагерь вроде того, о котором рассказывал Исаак.

Одевшись, Кристина почувствовала себя так, словно долгое время мчалась на предельной скорости: измочаленные нервы высохли и загрубели, как край ногтя, ободранного о классную доску. Паника так стянула узел страха и боли, угнездившийся под ложечкой, что, казалось, коснись — и его содержимое извергнется наружу.

Все остальные еще спали, и в доме стояла тишина. Кристина намеревалась посмотреть карты в учебниках братьев, но решила, что ей не повредит свежий воздух. Возможно, ей удастся понять, насколько разумно сейчас убегать с Исааком. Предпринимать любые смелые шаги нужно с ясной головой.

Девушка взяла на кухне корзинку и направилась в курятник. Когда она открывала запор сарая, ливень уже прекратился, лишь иногда на металлическую крышу с деревьев звонко падали капли. Рассвело, но даже куры не желали покидать сухие насесты. Кристина потянулась за яйцами, и птицы закудахтали и встали, готовые защищать свое потомство от посягательств. Старая тощая курица клюнула девушку в руку и ущипнула. Этой легкой обиды оказалось достаточно, чтобы Кристина заплакала — не потому, что было так уж больно, но через эту крошечную трещину в хрупкой скорлупе ее самообладания вся душевная боль стала просачиваться на поверхность и переливаться через край.

Кристина села на заднем крыльце, поставила корзину с яйцами у ног и дала волю долго сдерживаемым эмоциям. Из глаз ее текли реки слез, и она рыдала в голос, вспоминая отца и деда. Она оплакивала горькую участь Исаака и его потерянной семьи и всех людей, чьи жизни унесла война. Она устала от чувства беспомощности и ужаса, от воздушных тревог и затемнения на окнах, от замешательства и страха в глазах братьев, устала видеть, как надрывается мать, стараясь уберечь семью от беды. Но больше всего она устала думать о том, удастся ли кому-нибудь из них выжить.

Выплакавшись, Кристина вытерла глаза и глубоко вздохнула. Грызущая сердце тоска притупилась. По крайней мере теперь ее не мучило ощущение, будто она вот-вот упадет в бездонную пропасть и исчезнет, как камешек, брошенный в колодец в безлунную ночь.

«Мне надо заботиться о своей семье и об Исааке, — твердила она себе. — Здесь он хотя бы в безопасности. Бабушка, Mutti, Мария, Карл и Генрих живы. Многие люди страдают гораздо больше моего. Все, что я могу сделать, — продолжать жить. Если мы с Исааком решим, что сумеем сбежать, не подвергаясь опасности, значит, так тому и быть. Если же нет, будем ждать перемен. Рано или поздно все должно измениться. К худу ли или к добру, но всегда все меняется».

На нижних ветках сливовых деревьев висело только несколько ранних плодов; Кристина сорвала одну сливу, села на крыльцо и медленно съела ее, не утирая сока, стекавшего по подбородку. Закончив, она подошла к углу обнесенного забором заднего двора, вырыла в глинистой почве ямку и закопала косточку. Утоптав землю, девушка закрыла глаза и загадала, чтобы сливовая косточка дала корни и проросла: пусть к тому времени, когда она даст росток, война закончится, отец вернется домой и они с Исааком будут вместе.

Совладав с нервами и предвкушая встречу с любимым, девушка подхватила наполовину заполненную корзину яиц, вошла в дом и вытерла ноги о соломенную циновку. И вдруг остолбенела. В противоположном конце коридора, на фоне красных и синих стекол входной двери вырисовывался темный силуэт солдата. Он колотил в дверь, и грохот отдавался во всем доме. Корзина выскользнула из рук Кристины и шмякнулась на пол. Мгновение девушка не шевелилась, в висках стучала кровь, в корзине у ее ног по прутьям растекался желток.

— Эй! — голосил солдат. — Откройте!

Кристина шагнула в сторону, прячась за лестницей.

Сердце бухало, в мозгу стремительно проносились мысли. «Зачем группенфюрер вернулся? Может, я невольно выдала Исаака? Или эсэсовец заметил что-то на чердаке? Нам конец!»

Солдат снова забарабанил в дверь и закричал:

— Откройте!

Голос казался знакомым, но прочная дверь приглушала его, и он доносился словно из комнаты с толстыми стенами. Кристина заключила, что мозг обманывает ее. Это не мог быть знакомый ей человек. Она не осмеливалась шелохнуться, выглянуть из-за угла.

— Роза! — прокричал солдат еще громче.

Кристина нахмурилась. Этого не может быть. Она была уверена: там группенфюрер. Разумеется, он знал имя ее матери. Ему все известно.

— Впустите меня! — надрывался солдат. — Роза! Кристина! Мария! Кто-нибудь!

И тут Кристина узнала его.

Она побежала к двери и трясущимися руками стала возиться с замком. Наконец она распахнула дверь, готовая броситься в объятия к отцу, которого уже и не чаяла увидеть.

Но внезапно она осознала свою ошибку.

Худой как скелет, искусанный насекомыми бродяга, должно быть, узнал где-то их имена и пришел украсть у них еду. Форма изорвана, засалена и покрыта грязью, сапоги расползлись и обернуты веревками и замызганными тряпками. За спиной висит винтовка, чумазые исцарапанные пальцы держатся за ремень оружия. Кристина обеими руками вцепилась в край двери и начала закрывать ее.

— Кристина! — выдохнул солдат. — Не узнала родного папочку?

Она остановилась и взглянула во впалые глаза пришельца, пытаясь обнаружить что-нибудь знакомое в клочковатой бороде, жидких волосах и перепачканном лице. Солдат снял фуражку и улыбнулся. И дочь узнала отца.

— Vater! — вскрикнула она, бросаясь ему на шею.

Отец приподнял ее и стиснул так крепко, что Кристина испугалась за свои ребра. Он расцеловал ее в лоб, в нос, в щеки.

— Ты — самое прекрасное, что я видел за последние четыре года, — сказал отец, слегка отстраняясь, чтобы рассмотреть ее. Слезы ручьями катились из его глаз. — Пока меня не было, ты превратилась в красивую женщину.

Волосы его сильно поседели, черные круги под глазами походили на размазанный уголь. Губы потрескались и высохли, под ногтями залегла траурная кайма. Форма — зеленая, а не черная — мешком висела на его истощавшем теле. Дитрих Бёльц был простым немецким солдатом, не эсэсовцем и не нацистом. И вот он вернулся домой. Он выжил. Кристина схватила отца за руку и потащила в дом.

— Бабушка! — кричала она, колотя костяшками пальцев в дверь бабушкиной комнаты. — Вставай! Vater вернулся! — и увлекла отца наверх. — Mutti! — будила она весь дом. — Мария, Генрих, Карл! Просыпайтесь! Vater дома!

Вместе они взмыли по лестнице на третий этаж к спальне матери, которая как раз выходила из комнаты. Рыжие волосы, обычно убранные в пучок, длинными прядями рассыпались по плечам. Мутти стискивала на груди края потертого халата, спросонья часто мигая, из-за чего выглядела старше своих лет. Сначала при виде незнакомого солдата мать оторопела, но заметив, что Кристина держит его за руку и вся сияет, стала всматриваться, ахнула; подбородок ее затрепетал.

— Дитрих? — она неуверенно потянулась вперед, будто собралась проверить на ощупь, не привидение ли он. — Это и в самом деле ты? Ты жив?

— Я, и жив, — заверил фатер.

Он вытянул вперед руку, и мать, словно опасаясь, что муж снова исчезнет, ухватилась за нее так, что побелели костяшки пальцев. Они бросились друг другу в объятия, и мутти зарыдала. Глаза Кристины наполнились слезами, к горлу подкатил ком. Мутти снова и снова благодарила Бога, а фатер зарылся лицом в ее волосы и смеялся. Мария, Карл и Генрих с круглыми от удивления глазами выбежали в коридор, намереваясь выяснить причину утреннего переполоха. При виде детей фатер опустился на колени — приклад винтовки стукнул его по пяткам, чего он даже не заметил, — улыбнулся и широко раскинул руки. И, наконец, поняв, что пропавший отец вернулся домой, Карл и Генрих кинулись в его объятия. Мария приложила ладони ко рту.

— Как вы выросли, просто невероятно! — сказал отец сыновьям. Он встал и погладил бледные щеки Кристины и Марии. — У меня самые красивые дочери во всей Германии! Я все время вспоминал ваши лица. Это придавало мне силы. Светлые волосы Кристины, большие голубые глаза Марии, веснушки Карла, широкую улыбку Генриха, — он засмеялся и, обняв мутти, поцеловал ее в щеку. — А фотография вашей матери спасла меня от безумия.

Ома в ночной рубашке и накинутой поверх шали тяжело поднялась по лестнице, держась сухой рукой за перила. Фатер встретил ее у верхней ступени.

— Добро пожаловать домой, Дитрих, — с мокрыми от слез глазами проговорила ома. — Какой замечательный сюрприз. Здравствуй.

Он обнял ее и подвел к остальным членам семьи.

— А где отец? — осведомился он.

— Случилось несчастье, — проговорила бабушка тихим дрожащим голосом. — Он погиб во время воздушного налета.

— Ach nein! — фатер опустил плечи. Его глаза наполнились слезами, и он снова обнял бабушку. — Как это произошло?

— Загорелся амбар, — объяснила мутти. — Он спас дом от пожара.

— Какое горе, — отец опустил руки, отступил и, закрыв глаза, стал тереть пальцами переносицу, словно у него вдруг разыгралась невыносимая головная боль. — Проклятая война. Когда только придет ей конец?

— Дед не хотел бы, чтобы мы грустили, — сказала бабушка. — Он бы обрадовался, что ты жив-здоров, Дитрих. Ведь он каждый вечер молился о том, чтобы ты вернулся и позаботился о семье.

Коридор наполнился плачем и смехом, а потом все семейство направилось вниз, в кухню. Мутти растопила печку и наполнила чайник водой, а фатер тщательно помыл в раковине лицо и руки.

Кристина нарезала в чугунную сковороду картошку и оставшийся кусок домашней колбасы из окорока, Мария добавила лук. Мутти стала накрывать на стол. Кристина в первый раз видела, чтобы мать вышла на кухню в халате, и впервые после того, как призвали отца, слышала ее смех.

Фатер уселся в обеденный уголок вместе с бабушкой и сыновьями. Карл и Генрих тараторили одновременно: торопясь, рассказывали о воздушных налетах, сыпали вопросами о службе и о фронте, отец что-то односложно им отвечал и со счастливой улыбкой смотрел, как жена и дочери готовят завтрак. Однако Кристина заметила, что глаза фатера потускнели, озорные огоньки в них потухли и сменились печалью. За четыре года он, казалось, постарел на десять лет.

Но пока отец ел и прихлебывал чай, улыбка не сходила с его лица. Он смотрел на всех с таким восхищением и благодарностью, что Кристина едва не расплакалась от избытка чувств. Ненадолго создалось впечатление, что все в полном порядке, и девушка позволила себе насладиться этой минутой. Тепло семейного очага — проблеск радости, любовь, безопасность — согрели Кристине сердце, и она, отгородившись от всех тревог, сосредоточила все внимание здесь, на теплой кухне: на отце, живом и невредимом, на счастливых его возвращением домочадцах, на чашке горячего чая, на беззаботном утре.

— Где ты был, Vater? — поинтересовался Генрих.

— В России.

— Ты воевал в Шестой армии под Сталинградом? — спросила Кристина.

— Да, — ответил отец, уставившись в свой чай. — Да, я воевал в России в составе Шестой армии.

— Что там произошло? — приставал с расспросами Генрих. — Как вас взяли в плен?

— Гитлер запретил отступать. Когда русские нас окружили, мы ничего не могли поделать. Пришлось сдаться.

— И Иван бросил вас в тюрьму? — не унимался мальчик.

Мутти положила руку на ладонь Генриха.

— Тише, — проговорила она. — Отец не хочет сейчас об этом говорить. Ему надо поесть.

— Macht nichts, — фатер повел рукой. — Ja, нас отправили в лагерь для военнопленных. Но туда надо было идти своими ногами. Несколько дней мы шли по морозу и спали в снегу.

Мутти встала и долила мужу в чашку горячей воды, потом соскоблила остатки жареной картошки ему в тарелку.

— Спасибо, Роза. Никогда не ел ничего вкуснее.

Он поймал жену за руку, привлек к себе и поцеловал. Карл и Генрих захихикали.

— А потом, Vater? — допытывался Генрих. — Вас кормили только водой и хлебом?

— Nein. Раз в день давали немного хлеба, немного жидкого супа.

Он наклонил тарелку и подцепил вилкой последние кусочки поджаристой картошки. Когда он закончил, мутти убрала тарелки со стола и наполнила раковину мыльной водой; глаза ее то и дело обращались к мужу, словно она хотела убедиться, что тот действительно здесь.

— И долго ты был в лагере? — взволнованно спросила Кристина.

Фатер вытер рот и откинулся назад, положив руки на спинку скамьи.

— Больше года, наверно. У нас не было возможности следить за временем. Я знаю, что приближается осень, но не знаю, какой сейчас месяц.

— Август, — подсказала Мария.

— И русские тебя отпустили? — продолжала Кристина.

— Дайте отцу отдохнуть, — велела мутти. — Довольно расспросов.

— Ничего, Роза, — проговорил отец. — Дети любознательны, — он сел прямо, взял в руки солонку и стал изучать ее, словно никогда раньше не видел. — Нет, русские меня не отпускали. Я сбежал.

Все в один голос ахнули. Мутти тяжело опустилась на табуретку, прижимая полотенце к груди.

— Расскажи, расскажи! — округлив глаза, стал канючить Генрих.

— Ach du Heber Gott!^[70] — чуть слышно пробормотала ома.

— Ты прорыл подкоп? — предположил Карл.

Генрих закрыл брату рот рукой.

— Nein, Dummkopf^[71], — заявил он. — В России снега по самое горло.

Карл извивался и бубнил, стараясь вывернуться. Фатер поднял руку, чтобы утихомирить их, и допил свой чай. Он поставил пустую чашку на стол и потер лоб. Все умолкли и обратились в слух.

— Наверно, это было перед самым Рождеством, — начал отец. Он снова взял солонку и принялся крутить ее в пальцах. — Точно не знаю. Русские сказали кому-то в наших бараках, что нас перевозят. Неизвестно, зачем и куда. Сначала мы обрадовались, думали, нас отправят в лагерь получше. Через несколько дней нас погрузили в поезд, и мы надеялись, что чем дольше мы едем, тем ближе к дому окажемся. Я ехал в товарном вагоне дней пять.

— И ты выпрыгнул? — закричал Карл.

— Ш-ш-ш… — шикнул на него Генрих. — Не мешай!

— Через три дня, — продолжал отец, — поезд остановился в чистом поле, нам приказали вылезать и строиться в шеренгу прямо в снегу. К тому времени некоторые так ослабели, что не могли даже выползти из вагонов. — Фатер замолчал, высыпал немного соли себе на ладонь и лизнул ее. Сначала Кристина не поняла, зачем он это делает, но потом ей пришло в голову, что отец, должно быть, не ел соли несколько лет.

— А дальше что? — проявлял нетерпение Генрих.

— Мы вылезли из вагонов и построились, думая, что нас выпустили подышать свежим воздухом или умыться в снегу. Но охранники пошли вдоль строя и стали наугад стрелять пленных. Некоторые пытались убежать или запрыгнуть в вагон, но их тоже убивали. Я стоял не шевелясь. Через некоторое время нам приказали лезть назад в вагоны. А раненых так и оставили умирать вдоль путей в снегу.

Карл придвинулся ближе к отцу и положил голову на его руку. Фатер обнял сына и взял его руки в свою, глядя на маленькие бледные пальчики, лежавшие в его большой заскорузлой ладони.

— А как же ты убежал? — поинтересовался Генрих.

Фатер поцеловал Карла в маковку и взглянул на мутти, которая так и сидела на табуретке, складывая и разворачивая полотенце на коленях, и упорно не поднимала глаз.

— Во второй раз поезд затормозил в лесу. И я уже знал, что сейчас произойдет. Я не собирался умирать, поэтому решил: когда нам велят выходить, я нырну под поезд и убегу в лес. Мой товарищ тоже хотел сбежать. Поезд остановился, дверь откатилась, мы спрыгнули, скользнули под вагон и дали деру. В спину нам стреляли, но мы мчались не останавливаясь. Сзади доносилось много выстрелов — видимо, остальных пленных расстреляли. Некоторые были совсем мальчишками, — он остановился, тяжело вздохнул и продолжил: — Мы бежали, пока не услышали далеко позади паровозный гудок. Когда стук удаляющегося поезда стих, мы рухнули в подлеске на землю, чтобы отдышаться. Надо было дождаться рассвета и определить, куда двигаться.

— Как же ты добрался до дому? — спросил Генрих.

— В конце концов нас подобрали части нашей армии. Накормили, дали оружие. Мы провели у них несколько недель, а потом отправились в путь через Украину и Польшу. Дойдя до Германии, мы с товарищем разошлись в разные стороны. Он сам из Лейпцига, так что двинулся на север, а я на юг.

Кристина вздохнула и задержала дыхание. «Значит, это все-таки возможно, — подумала она. — И у нас с Исааком тоже может получиться».

Все молчали. Мутти по-прежнему не поднимала глаз.

— И вот ты дома! — наконец воскликнул Карл, взмахнув рукой, как чародей волшебной палочкой. Все засмеялись, но отец больше не улыбался.

— Завтра мне надо сообщить о своем прибытии, — произнес он, обращаясь к мутти. Мать наконец взглянула на него.

— Может, теперь тебя освободят от службы? — с надеждой проговорила она. — Ты свое отвоевал. И принес жертву.

— Увы, — покачал головой отец. — Если бы все было устроено так! Когда мы пересекали границу Германии, то показали свои документы. Вскоре новость о нашем возвращении дойдет до командования. Если я не явлюсь, меня арестуют за дезертирство. Другого выхода нет.

Не говоря ни слова, мутти встала, подошла к поленнице у печи и сунула кусок дерева в топку. Пока женщины мыли посуду, гул разгорающегося пламени поглотил тяжелую тишину, заполнившую кухню. Фатер сидел за столом с мальчиками, которые играли в менч аргере дих нихт^[72] с пуговицами и куском ткани. После того как последняя тарелка была вымыта и убрана в буфет, мутти жестом велела всем покинуть кухню, чтобы отец мог принять ванну.

Мария и ома вышли в сад, Карл и Генрих побежали играть в гостиную, и Кристина получила возможность подняться на чердак к Исааку. Принести ему она могла лишь корку черствого хлеба, которую смахнула в карман передника, прежде чем мать прогнала всех с кухни. Когда она открыла потайную дверь, Исаак сидел скорчившись в дальнем углу чулана, с каменным лицом и широко раскрытыми глазами. Увидев Кристину, он шумно выдохнул и откинулся спиной на стену.

— Что случилось? — девушка заторопилась к нему.

— Я слышал переполох, беготню и крики на лестнице. Я не знал, что там происходит! И опасался, что пришла не ты, а…

— Oh Gott! — Кристина, успокоившись, прижала руку к груди. — Извини. Я не подумала, что мы можем тебя напугать. У нас радость — отец вернулся!

— Ах вот что. Тогда все ясно. Для разнообразия хорошая новость.

— Он попал в плен в России, но сбежал, через Украину и Польшу пробрался домой. А значит, это возможно.

— Я понимаю, о чем ты думаешь. Но он немецкий солдат, у него есть форма и Soldbuch^[73], а мы будем беженцами без документов, которые пытаются скрыться из страны.

— Да, но это навело меня вот на какую мысль. У нас внизу целые корзины униформы: Waffen-SS^[74], гауптштурмфюрера. Я подберу тебе по размеру, и притворимся, что я твоя жена. Если ты будешь в офицерской форме, никто не станет задавать вопросов.

Исаак нахмурился, размышляя. Потом сказал:

— Не знаю. Наверно, мне стоит пойти одному.

— Если ты уйдешь, я с тобой. Не могу вынести мысли, что…

— У нас нет документов, — прервал ее Исаак. — И с чего бы вдруг военному, тем более офицеру, идти пешком через всю страну с женой? Денег у нас тоже нет, так же как и разрешения ехать на поезде.

— Ой, об этом я как-то не подумала, — она потупила взгляд. — Не знаю, что делать, стоит ли тебе остаться здесь или нам надо вместе уходить. Неизвестно, что лучше.

Исаак переплел ее пальцы со своими.

— Послушай, ты многое пережила. Ты еще даже не привыкла к мысли, что твой отец жив. Не обязательно принимать решение прямо сейчас. Время у нас есть.

Кристина утерла слезы.

— Конечно, ты прав. Чтобы все сошло благополучно, нужно продумать каждую мелочь. А сейчас мне пора вернуться вниз, пока моего отсутствия не заметили.

В тот вечер, после того как все остальные ушли спать, Кристина и родители сидели в гостиной и толковали о том, какие испытания выпали на долю отца. Девушка притворилась, что разбирает беспорядочную груду униформы в углу, а сама тем временем перекладывала кители и брюки из одной стопки в другую и прикидывала, какой размер подойдет Исааку. Мутти сидела на диване, положив на колени отцовский китель; в руках у нее были серебряный наперсток и катушка зеленых ниток.

— Большинство солдат из моей части убиты или попали в плен, — вздохнул фатер.

Кристина оставила свое занятие и подошла, чтобы поговорить с ним.

— Тебе пришлось тяжело? — она села радом с матерью, держа в руках черный китель гауптшарфюрера.

— Иди спать, Кристина, — заботливо сказал отец. — Не надо тебе этого слушать.

— Я уже взрослая, Vater. Я хочу знать, чего ты натерпелся. И что вообще происходит в мире. Как мы сможем изменить жизнь, если никто не говорит, что сейчас делается вокруг? Старая добрая традиция закрывать на все глаза и трудиться до седьмого пота больше никому не идет на пользу.

— Все время забываю, что тебе уже… сколько? — уточнил отец.

— Через пару недель будет двадцать три.

Он ласково погладил дочь по щеке, в глазах его сквозила грусть. И он стал рассказывать, сначала сбивчиво, но постепенно со все большим жаром, словно испытывал необходимость выговориться.

— Перед тем как пришел приказ выступать к Сталинграду, мы чувствовали себя брошенными в пустом холодном краю. У нас не было надлежащей техники, теплой одежды, хороших сапог. Все время мели метели, и наши самолеты месяцами не могли доставить продовольствие.

— Как же вы продержались без еды? — ужаснулась мутти.

— Выжили не все. Умерли тысячи. Мы пытались охотиться на птиц и зайцев, но вскоре исчезли и они. Иногда кому-нибудь удавалось подстрелить кабана. Если бы не наши лошади, никто бы из нас не остался в живых.

У Кристины занялся дух — ей представилась умирающая лошадь фермера Клаузе.

— А можно было развести огонь, чтобы погреться? — спросила мутти.

— Мы рубили деревья на дрова, но нас там было девяносто тысяч человек, лес вскоре закончился, и мы остались без огня. Не могли растопить снег, чтобы попить, не могли умыться. У нас завелись вши. По ночам мы снимали форму, чтобы выморозить паразитов. Сбивались вместе, пытаясь согреться. Но каждое утро обнаруживалось, что кто-то из тех, кто лежал с краю, замерз во сне до смерти.

— Ach Gott, — ахнула мутти.

— Vater, — поинтересовалась Кристина, — а вам не говорили о судьбе евреев?

— Nein. Я ведь простой солдат, пешка в чужой игре. Слышал лишь противоречащие друг другу истории. Когда мы меняли место дислокации, то видели поезда с товарными вагонами, набитыми людьми. Командиры утверждали, что евреев переселяют и будут перевоспитывать, но до нас доходили ужасные слухи. Почему ты спрашиваешь? Тебе что-то известно?

Как бы ей хотелось рассказать отцу все как есть!

— Я тоже слышала страшные вещи. А Бауэрманов выселили.

Фатер нахмурился и повернулся к мутти:

— Это правда?

— Ja, — подтвердила мать. — В прошлом году. Все евреи исчезли из Хессенталя.

— Ach Gott, — отец покачал головой. — Кристина, я хочу, чтобы ты кое-что поняла. Война делает одних людей преступниками, других соучастниками, и всех жертвами. Не все солдаты на фронте разделяют замыслы Гитлера. Мы вынуждены воевать, но это не значит, что мы хотим войны. Нам отдали приказ стоять насмерть, но когда мы услышали об уничтожении евреев, сотни из нас написали антинацистские листовки и прикрепили к подкладке кителей, чтобы их обнаружили в случае нашей смерти.

Он встал, взял с коленей матери свой китель, разорвал внутренний шов, вытащил измятый пожелтевший кусок бумаги, развернул его и стал читать вслух:

— Меня зовут Дитрих Бёльц, я из города Хессенталь в Германии. Заявляю, что я и многие мои товарищи не согласны с гитлеровской политикой. Пусть все знают: мы осознаем, что битва под Сталинградом обречена на провал, но у нас нет другого выхода, кроме как продолжать ее. Расскажите всему миру, что все тяготы боевых действий, страх и вина за них ложатся на плечи солдат в окопах, в то время как истинные виновники войны прячутся в своих бункерах и принимают решения, от которых зависят чужие жизни.

Когда он дочитал, мутти схватила его за руку.

— Мне все равно, как заведено в армии. Я не хочу, чтобы ты снова уходил на войну! Я скажу им, что ничего о тебе не слышала! Пусть думают, будто ты пропал без вести!

— И что потом? — отец пристально смотрел на жену. — Останусь дома в надежде, что меня не станут искать?

— Nein! — подбородок у мутти дрожал. — Ты спрячешься! На чердаке! Там есть потайная комната, где можно скрыться, если за тобой придут! Твою униформу мы положим в общую корзину. Никто ничего не узнает!

Кристина судорожно вцепилась в китель, лежавший у нее на коленях.

— Если война продолжится, — возразил фатер тот чулан понадобится, — чтобы прятать наших сыновей. Эти мерзавцы вложат оружие в руки каждому, кто может стоять на ногах.

— Простите, — Кристина поднялась, сдерживая дрожь в коленях. — Я умаялась. Пойду-ка все-таки на боковую.

— Gute Nacht, — пожелал ей отец. — Я тоже скоро буду ложиться. Не терпится поспать в собственной постели.

— Gute Nacht, Vater, — Кристина чмокнула его в щеку. — Очень рада, что ты вернулся. Gute Nacht, Mutti.

Она нарочито неспешным шагом направилась к двери. Конечно, отец откажется скрываться. Разумеется, она была бы счастлива, если бы фатер остался дома. Но что ей в таком случае делать с Исааком? На раздумья у нее осталась одна ночь. Ночь, когда отец будет спать в своей постели. А что потом? Неужели им с Исааком в конце концов придется бежать? Она уже дошла до двери, когда мать окликнула ее:

— Кристина!

Девушка обернулась, чувствуя, как выпрыгивает из груди сердце.

— Ja? — ответила она как можно более ровным голосом.

— Куда ты понесла эту форму?

Кристина только сейчас поняла, что все еще сжимает в руках черный китель.

Глава двадцать первая

Летний ветер ворвался в открытые окна кухни, принеся с собой пение соседского петуха и звон колоколов из собора Святого Михаила. Теплый душистый ветерок разогнал застоявшийся ночной воздух и наполнил комнаты ароматом свежего хлеба. Мутти подняла Кристину до рассвета, чтобы та помогла ей с выпечкой. Она приберегала остатки ржаной муки, надеясь растянуть их хотя бы до конца следующего месяца, но теперь пришлось истратить всё, чтобы испечь отцу в дорогу хлеб.

Фатер стоял на кухне в утреннем свете, умытый и чисто выбритый, седеющие черные волосы зачесаны назад с угловатого лица, руки выскоблены, ногти сострижены и вычищены. Он снова был в форме — чистой, без единого пятнышка, прорехи зашиты аккуратными стежками. На ногах — старые рабочие ботинки. Хотя их сухая кожа потрескалась, а подошва прохудилась, они все же были лучше, чем напрочь разбитые армейские сапоги, в которых он пришел. Мутти погладила мужа по одной щеке, потом по другой и улыбнулась.

— Какой ты красавец! — она поцеловала его в губы и вернулась к печи.

Карл и Генрих сидели за столом и во все глаза таращились на отца. Изредка они посматривали друг на друга и на тарелки, которые Кристина ставила перед ними, но потом снова прилипали взглядом к папиному лицу. Молча и с невозмутимым видом фатер наполнил помятую флягу водой, надел на шею армейский жетон и сунул боевой нож в кожаные ножны.

— Садись, — сказала ему Кристина, — позавтракай.

Фатер огладил обеими руками переднюю часть кителя и сел возле Генриха. Напротив устроились Мария и Карл, а по краям обеденного уголка — ома и Кристина.

— Ведите себя хорошо, берегите маму, — наставлял фатер мальчиков. — Вы очень выросли. Теперь, пока я не вернусь, вы единственные мужчины в семье.

Кристина положила ему на тарелку два жареных яйца с глянцевитыми темно-желтыми желтками — следствие питания кур насекомыми и овощными обрезками. В любимую кружку отца она налила теплого козьего молока и передала ему кусок хлеба, намазанного повидлом. Мутти обернула полотенцем ручку дымящегося котелка с мятным чаем, поставила его на середину стола и села на стул возле мужа. Семейство завтракало в молчании, с улицы долетали звуки обычных утренних хлопот маленького городка. Мальчики уже закончили есть, но не вставали с места, а всё глядели на отца, будто ждали, что он испарится, как плод их воображения.

— Куда тебя отправят на этот раз? — наконец спросила Мария.

Мутти издала нервный вздох, встала и принялась убирать со стола. Наблюдая, как она составляет грязные тарелки горкой и собирает столовые приборы, Кристина почувствовала легкую досаду, смешанную с удивлением: ну неужели мать не может спокойно посидеть за столом?

— Mutti, сядь и поговори с отцом, — сказала она. — Я потом все вымою.

С одной стороны, надо бы помочь матери с уборкой, но с другой — мытье посуды может и подождать, если нужно, хоть до вечера, пока отец не уедет, не отправится опять навстречу опасностям, и им ничего не останется, как вернуться к будничным заботам. Впрочем, Кристина догадывалась, почему мать вскочила. В мире, лишившемся всех основ, одно лишь домашнее хозяйство было подвластно ее воле. Приготовление еды, мытье посуды, окон, стирка белья, чистка полов — все это мама держала в своих руках. Вертелась как белка в колесе, любую работу выполняла безупречно, все доводила до совершенства — только так она могла справиться с непредсказуемостью жизни.

Мутти, плотно сомкнув губы, стояла у раковины и, открыв кран, замачивала тарелки и столовые приборы. Потом она выключила воду и замерла, поникнув головой, положив руку на кран и уставившись в раковину. Постояв так некоторое время, она вернулась к столу и села.

— Не представляю, куда меня отправят, — сказал фатер. — Могут дать небольшой отпуск, но сомневаюсь. Им нужны солдаты. Наверняка я получу приказ заступить на службу немедленно.

— Когда тебе надо идти? — поинтересовался Генрих тусклым голосом.

— Хотелось бы мне просидеть тут с вами весь день, но пора выходить. Нужно успеть на станцию к десяти, чтобы сесть на поезд до Штутгарта, — он встал, поставил кружку в раковину, обернулся и окинул взглядом семью.

Карл всхлипнул и прижал руки к лицу, глядя на папу сквозь расставленные пальцы. Генрих поднялся, с серьезным лицом подошел к отцу и протянул руку.

— Удачи, Vater, — громко произнес он. — Не волнуйся, я обо всем позабочусь.

Отец улыбнулся и пожал Генриху руку. Глаза мамы переполнились слезами, и она обняла Карла. У Кристины к горлу подкатил ком.

— Раз так, тогда я спокоен, — сказал фатер Генриху, — на вас с Карлом можно положиться.

Вдруг Карл пулей выскочил из-за стола и обвил руками талию отца, не желая отпускать его. Наконец мутти встала. Она была бледна и вся трепетала, но голос ее прозвучал строго:

— Ну все, Карл. Отец должен идти. Мы проводим его до станции.

Она положила руки мальчику на плечи, но тот вывернулся, побежал назад к столу и спрятал лицо в ладонях.

— Простите, — проговорил отец, не обращаясь ни к кому в отдельности.

— Тебе не за что извиняться, — возразила мутти. — Ты ни в чем не виноват, — она обняла мужа и долго не отпускала, но Кристина заметила, что мама перестала плакать. Стойкость вернулась к ней, о чем свидетельствовали расправленные плечи и высоко поднятая голова. — Тебе пора. Мы проводим тебя.

— Я останусь и приберу на кухне, — предложила ома. — А то со мной вы не поспеете к поезду.

Первым побуждением Кристины было вызваться помочь бабушке. Она бессознательно искала любой возможности подняться к Исааку, и у нее уже вошло в привычку ждать, когда все уйдут.

«Прости, Исаак, — мысленно обратилась она к нему, — я не знаю, когда снова увижу отца и случится ли это вообще, а потому должна проводить его. Придется тебе подождать с завтраком до моего возвращения».

Мутти сделала из ветхой хлопковой простыни перевязь и повесила ее отцу на плечо. В импровизированную торбу она поместила теплую буханку ржаного хлеба, а рядом поставила банку с козьим молоком, обложив ее полотенцем, двумя парами носков и парой перчаток. Четыре завернутых в газету вареных яйца улеглись поверх буханки.

— Осторожнее с молоком, — предупредила мать. — Не разлей.

— Скоро увидимся, — пообещал фатер бабушке, обнимая ее.

— Береги себя.

Все, кроме омы, вышли в коридор: сначала отец, затем мама, за ней мальчики, Мария и Кристина. Они гуськом спускались по лестнице, как похоронная процессия, не говоря ни слова. Кристина видела впереди пять бледных тонких рук, крепко сжимавших перила.

Кристина уже почти сошла вниз, когда громкий стук во входную дверь заставил ее вздрогнуть. Она дернулась назад и чуть не потеряла равновесие, шаря глазами по красно-синим стеклам двери. С другой стороны на фоне залитого утренним солнцем сада вырисовывались три угольно-черные тени: прутья из кованого железа создавали впечатление, что это силуэты арестантов за решеткой. Кристина остановилась, сердце ее отяжелело и глухо бухнуло о грудную клетку. Группенфюрер и вооруженные солдаты вернулись.

Отец обернулся к провожающим.

— Все быстро назад, — приказал он.

Кристина не чуяла под собой ног, но все же ей удалось развернуться и побежать вверх. Домочадцы затопали вслед за ней. Она остановилась на площадке, а родные сломя голову пронеслись мимо нее в кухню.

— Иди сюда! — велела мутти.

— Я хочу понять, в чем дело, — сказала Кристина.

Ей необходимо было знать, сумеет ли отец спровадить незваных гостей. Воспрепятствовать им не в ее силах.

Но ее сердце не выдержит неопределенности. Она не могла спрятаться на кухне и покорно ждать решения своей участи. Мутти неохотно вышла в коридор, затворяя за собой дверь. Вместе они неподвижно стояли, затаив дыхание, и услышали, как фатер открыл дверь.

— Heil Hitler! — сказал он.

— Heil Hitler! — рявкнул в ответ группенфюрер. — Guten Tag, обер-ефрейтор Бёльц. Мы пришли с обыском…

Остаток фразы потонул в оглушительном стуке в висках Кристины. По расширившимся глазам мутти девушка догадалась, что отец не остановил второе вторжение. И с чего бы ему это делать? Он ведь сам ничего не скрывал и не имел причин полагать, что его семья что-то скрывает. Мутти наказала всем не упоминать при нем о первом обыске, чтобы не обременять отца, — зачем ему лишний повод для беспокойства. Она опасалась, что муж станет без нужды сердиться и расстраиваться. Надо было предупредить папу об Исааке, с отчаянием подумала Кристина. Знай он об этом, может, и не пустил бы варваров в дом, авось, и сумел бы их выпроводить.

Но теперь уже поздно. Фатер пригласил солдат войти и повел их по лестнице в свое жилище. Нельзя его винить. Он-то был уверен, что это пустая формальность и, если он станет сотрудничать с представителями власти, они удалятся. Откуда ему знать, что он, возможно, подписывает смертный приговор своей дочери. Шаги беды громко топали по ступеням, и Кристина закрыла уши руками.

— В чем дело? — увидев это, осведомилась мутти. Она отняла руки Кристины от ушей. — Успокойся, не надо бояться. Отец здесь, и скрывать нам нечего.

На площадке появился фатер, а за ним группенфюрер и вооруженные солдаты. Один из них нес отцовскую винтовку.

— Эти люди пришли с обыском, — объяснил фатер. — Из лагеря сбежал заключенный.

Глубоко в груди Кристина ощущала, как истерический ужас разрушает хрупкий щит вокруг ее сердца и его кусочки разлетаются во всех направлениях, как от взрыва, оставляя зияющие дыры в ее легких и желудке.

— Vater! — воскликнула она слишком громко, пытаясь выровнять дыхание. — Они уже были у нас! И ничего не нашли!

— Тихо, Кристина! — темные глаза отца смотрели жестко, на висках вздувались жилы.

— Мы не будем обыскивать весь дом, обер-ефрейтор Бёльц, — заявил группенфюрер, — только чердак.

От лица Кристины отлила кровь. Она поперхнулась и вслепую потянулась к рукам матери.

— Пожалуйста, герр группенфюрер, — отец дал эсэсовцам дорогу, отступив в сторону, и хмуро уставился на Кристину. — Нам нечего скрывать.

Девушка принуждала себя стоять ровно и смотреть вперед. Коридор у нее перед глазами стал заваливаться набок.

— Мы обыскали каждый дом и амбар в городе, но ничего не обнаружили, — сказал группенфюрер, пронзая взглядом Кристину. — В прошлый раз ваша дочь очень уж нервничала. И когда мы узнали, что ваша жена и дочь работали в доме беглеца…

Мутти побелела и резко повернула голову к Кристине. Вся дрожа, она подошла ближе и положила руку на плечо дочери. Мать поняла, кого они ищут, и это меняло все. Живот у Кристины свело судорогой, а горло перехватило, словно ей внезапно перекрыли доступ воздуха.

Группенфюрер прошел мимо них, остановился посреди коридора и повернулся.

— Принесите фонарь, — приказал он отцу. Фатер пошел в кухню. — За ним, — велел офицер одному солдату.

Тот повиновался и встал в двери, следя дулом автомата за движениями отца. В кухне ома, Мария и мальчики сидели за столом, молча глядя, как фатер зажигает масляный фонарь. Потом отец вышел с фонарем в коридор.

— За мной! — рявкнул группенфюрер.

Солдаты автоматами подтолкнули Кристину и ее родителей вперед. Кристина умоляюще посмотрела на отца, молча прося его не допустить этого, хотя и знала, что он абсолютно бессилен что-либо сделать. Фатер сурово взглянул на нее и покачал головой. Кристину и мутти он пропустил перед собой, чтобы дула автоматов не тыкали их в спины.

Группенфюрер проследовал на третий этаж, высоко вздернув подбородок, будто принюхиваясь. В середине коридора он приказал солдатам выдвинуть складную лестницу и первым забрался наверх. На чердаке эсэсовец взял фонарь из рук отца и направился в противоположный конец помещения. Он не спеша обходил его по периметру, стучал по толстому дереву и каменным стенам, подносил фонарь ко всем темным углам. Дойдя до низкой стены возле стеллажа, он стал простукивать костяшками пальцев деревянные доски и вдруг медленно повернул голову и с видом триумфатора ухмыльнулся Кристине.

Группенфюрер внимательно изучил стеллаж сверху донизу, его ноги и руки двигались четко и демонстративно, как у марионетки на сцене. Потом, рассматривая пол, он наклонился вперед и, остановившись, осветил половицы перед стеллажом; снова глянул на Кристину. Его усмешка казалась странно растянутой и неподвижной, словно была нарисована на лице тряпичного чучела. Только когда свет упал на пол, Кристина заметила широкие дугообразные царапины на полу. Стеллаж оставил неопровержимые улики: каждый раз, навещая Исаака, девушкапередвигала его и в конце концов выдала сама себя.

Группенфюрер рывком выпрямился.

— Отодвинуть!

Один из солдат выполнил приказ, а другой направил автомат на пустые полки стеллажа, как будто опасался, что тот мог по волшебству отрастить ноги и обратиться в бегство. Группенфюрер поднес фонарь с колышущимся пламенем к стене и стал изучать ее, наклонив голову набок. Очертания низенькой двери выделялись на старом дереве, как свежий шрам на бледной коже.

— Открыть! — скомандовал офицер.

Солдат рывком раскрыл дверь и, выставляя вперед оружие, вошел в потайную комнату. Группенфюрер вытащил свой люгер и проследовал за ним с фонарем, а второй солдат в это время держал на прицеле хозяев дома. Когда два эсэсовца вошли в чулан, Кристина видела их только ниже пояса. Они стояли, неподвижно и в молчании, обращенные к лицевой стене дома, две пары черных ног в черных сапогах, а сверху странным образом свешивались автомат и фонарь. Девушка оцепенела. Через мгновение группенфюрер, сделав шаг назад, вышел из чулана.

На какое-то мгновение Кристине пришла на ум невероятная мысль: Исаак спасся, сам, без нее, выбрался через крышу и растворился в воздухе. Но затем она увидела самодовольную усмешку на лице группенфюрера. Внутри у нее что-то сдвинулось, словно два гигантских ледника, обдирая зазубренные края, наехали один на другой и похоронили под ледяной пустыней прежний ландшафт. Кристине казалось, будто все это происходит не с ней. В груди что-то взбухло, стало давить, сердце и легкие до невероятности замедлили свой ритм.

Группенфюрер выпрямился, вздернул подбородок и выпятил грудь, одной рукой одергивая низ кителя, как будто готовился произнести речь.

— А ну выходи! — гаркнул он.

Исаак медленно вышел, согнутый пополам, и, выпрямляясь, поднял руки. Мутти ахнула и инстинктивно заслонила собой дочь, пытаясь вслепую дотянуться сзади до Кристины. Группенфюрер схватил руку Исаака и задрал рукав, обнажая выколотый на запястье номер.

— Так, что мы тут имеем? — спросил он, глядя на девушку.

— Хозяева дома не знали, что я здесь! — произнес Исаак.

— Молчать! — заорал офицер.

Один из солдат ударил Исаака в живот прикладом автомата. Молодой человек согнулся и упал на колени, прижимая руки к животу и хватая ртом воздух. Группенфюрер подошел к мутти, оттолкнул ее и воззрился на Кристину:

— Полагаю, кто-то знал, что беглец здесь. Кто-то ведь должен был придвинуть стеллаж к двери.

Исаак разогнулся и встал между ними, но один солдат оттащил юношу, а другой приставил к его груди дуло автомата.

— Они здесь ни при чем! — закричал Исаак.

Солдат снова ударил его, на этот раз в челюсть. Исаак покачнулся и едва удержался на ногах. Эсэсовец не дал ему упасть.

— Все правильно! — тяжело дыша, проговорила Кристина. — Это я спрятала его, — она выступила вперед, встав почти вплотную к офицеру; его лицо расплывалось у нее перед глазами, полными слез. — Моя семья ничего об этом не знала. Я одна виновата.

— Nein! — воскликнула мать. — Это неправда!

Фатер оттащил Кристину назад и встал между ней и эсэсовцем.

— Арестуйте меня, — сказал он. — Она несмышленая девчонка.

— Nein, герр Бёльц, — возразил группенфюрер. — Вы хорошо послужили своей стране. А ваша дочь предательница. Она любовница еврея! — он дал знак солдатам: — Арестовать обоих!

— Простите меня, — сказала Кристина родителям.

Мутти прижала руки к губам, тряся головой. Фатер помешал ей рвануться к дочери, когда Кристину и Исаака сковали вместе наручниками и подтолкнули к чердачному люку.

— Nein! Nein! — причитала мутти, пытаясь высвободиться из рук мужа.

Группенфюрер с застывшей на лице ухмылкой спустился по лестнице первым. Исаак и Кристина, которые не могли свободно опираться на обе руки, старались не упасть. Исаак ступил на лестницу первым, держа руки над головой, стараясь не сильно тянуть Кристину, и спускался медленно, чтобы девушка не оступилась. Когда они оказались в коридоре, солдаты подтолкнули обоих вперед и вниз по лестнице, а группенфюрер и родители шли следом.

— Кристина! — причитала мутти, пытаясь обогнать группенфюрера. — Nein! Не забирайте ее! Bitte, не забирайте мою девочку!

Но офицер молча преградил ей дорогу, вытянув руки. Фатер схватил жену, удерживая ее.

— Они застрелят тебя, — резким голосом сказал он.

Мать не слышала его, а может, ей было все равно. Она рыдала вслед Кристине, царапая руки мужа, как дикое животное. Бабушка, Мария и мальчики выскочили из кухни и побежали за солдатами вниз по лестнице, плача и зовя Кристину по имени. На улице Исааку и Кристине приказали залезть в кузов крытого брезентом армейского грузовика. Черные стволы следили за каждым шагом пленников, как будто автоматы были связаны с арестантами невидимыми нитями. Группенфюрер забрался на переднее сиденье, где ждал шофер. Мотор взревел, и душераздирающий визг ржавого металла заглушил рыдания мутти. Громоздкий автомобиль, кренясь, тронулся с места, остановился, выбрасывая выхлопные газы, а затем покатил по булыжнику мостовой.

Через щель в колышущемся тенте в задней части кузова Кристина видела своих родных, стоявших на улице. Чем дальше отъезжал грузовик, тем меньше они становились, исчезали из виду и снова появлялись, словно кто-то листал большим пальцем книжку с картинками, создавая иллюзию движения. Ома смотрела в небо, воздев хрупкие руки, открытый рот округлился в крике отчаяния. Мать билась в руках отца и, вырвавшись наконец, с искаженным от муки лицом кинулась за грузовиком. Она добежала, до середины склона и медленно осела на землю, уронив на булыжник руки. Кристина закрыла глаза. В мозгу ее снова и снова продолжала проигрываться эта сцена, и сердце у девушки разрывалось.

Глава двадцать вторая

Через десять минут они подъехали к баракам около железнодорожной станции.

— Выходите из машины! — заорал группенфюрер.

Исаак порывисто обнял Кристину.

— Прости, что я допустил это!

— Убери от нее лапы, грязный еврей! — взвизгнул группенфюрер.

Один из солдат оторвал их друг от друга, отстегнул наручники и пихнул обоих к заднему борту. Кристина упала, Исаак помог ей встать и поддержал ее, когда она перелезала через борт.

Когда оба оказались на земле, группенфюрер рявкнул:

— Я сказал, убери лапы!

Приклад автомата ударил Исаака в спину. Он попытался устоять, но ноги его подогнулись, и он упал, ударившись о задок грузовика. Исаак поднял руку к голове — за ухом бежала струйка крови. Кристина хотела помочь ему подняться, но не посмела из страха навлечь на него новый удар.

Под дулом автоматов их повели в длинное кирпичное здание железнодорожного депо. Войдя внутрь, они проследовали за группенфюрером в кабинет с кирпичными стенами, в центре которого за столом, как школьник за партой, едва умещался громадный гауптштурмфюрер СС. Расположенная слева от стола вторая дверь вела на платформу. Когда пленники вошли, верзила поднял глаза. Мощным лбом и широченной челюстью он напоминал быка. На стене над его головой висел парадный портрет Гитлера — красавца с царственной осанкой. Позади фигуры фюрера плыли облака, словно он был посланцем самого бога. На столе находились стопки бумаги, стакан с перьевыми ручками, черный телефон и небольшой люгер с коричневой рукояткой, лежавший на сложенной красной тряпице. Исаак и Кристина остановились перед столом, группенфюрер справа от Кристины, солдаты — позади. Гауптштурмфюрер встал и вперился в пленников взглядом. Форма чуть не трещала по швам на его плотном мускулистом теле.

— Я нашел нашего беглеца, — с ликованием в голосе доложил группенфюрер.

— А это кто? — гауптштурмфюрер вышел из-за стола, подошел к Кристине и прикоснулся к ее лицу внешней стороной пальцев.

— А это любезная подруга нашего беглого жида. Она прятала его на чердаке своего дома.

— Так-так, фройляйн, — обратился к ней верзила. — Я прекрасно понимаю, почему он положил глаз на такую красивую немецкую девушку, но вы-то, скажите на милость, что нашли в этом грязном еврее?

Кристина не отрывала взгляда от Исаака, стоя как можно ближе к нему, и тщилась представить, что они находятся наедине в саду на холмах. Но она не могла вспомнить ни яблоневых деревьев, ни зеленой травы, ни синего неба. В ее сознании рисовались лишь полосатые арестантские робы, исхудавшие узники, черные сапоги и падающие бомбы, бомбоубежища и товарные вагоны, набитые изможденными людьми. Исаак не смотрел на нее. Он опустил голову и уставился в пол. Кристина чувствовала каждую натянутую жилу на своей шее, каждую пылающую вену под кожей. Ее рука, касавшаяся его руки, горела огнем. Только бы он взглянул на нее! В ее груди собирался вопль отчаяния, готовый вырваться, как рой шершней из потревоженного гнезда.

Один из солдат подтолкнул их к стоявшей у стены скамье и велел сесть. Гауптштурмфюрер зажег сигарету и сел на край стола — толстая дубовая доска застонала под его весом. Затем он оторвал свою тушу от стола, подошел к Кристине, глубоко затягиваясь сигаретой, и провел рукой по ее волосам, плотно прижав ногу к ее бедру. Кристина посмотрела на Исаака. Тот тяжело дышал, глаза его налились кровью, на лбу взбухли вены. Струйка крови за ухом уже начала подсыхать. Гауптштурмфюрер бросил сигарету, растоптал ее и поднял Кристину на ноги. Он положил похожую на доску ладонь девушке на поясницу, вытянул ее руку в сторону и, напевая, стал покачиваться, прижавшись к ней грузным телом. Кристина бросила взгляд на группенфюрера. Его мясистое лицо побагровело. Сама тому не веря, девушка поняла, что тот ревнует.

Группенфюрер прочистил горло и громко произнес:

— Жаль, что этот еврей попортил такую красивую фройляйн. Мы могли бы приберечь ее для нашего дела. Но кому нужны жидовские обноски?

Солдаты сдавленно хохотнули. Гауптштурмфюрер фыркнул и посадил Кристину на скамью. Исаак взглянул на нее; лицо его было пунцовым.

— Вы как раз вовремя, — объявил гауптштурмфюрер. — Поезд на Дахау пройдет мимо в течение часа.

Кристина оцепенела. Дахау? Она почему-то полагала, что их оставят в здешнем лагере. Исаак говорил, что тут кормят. И есть отхожие места. И нет газовых камер. И крематория. Когда она услышала название Дахау, черный кинжал ужаса вонзился в ее грудь, и неимоверный страх обосновался там и пульсировал, посылая по венам взрывные волны, одновременно обжигающие и ледяные. Она осторожно придвинулась к Исааку, дрожа и обливаясь потом.

— Свободны! — скомандовал хозяин кабинета группенфюреру и солдатам. — Дальше я сам.

Группенфюрер зыркнул на арестантов так, будто хотел задушить их, но козырнул старшему по званию и вместе с двумя солдатами вышел. Гауптштурмфюрер зажег другую сигарету, снял фуражку, бросил ее на стол и сел. Он стал заниматься своими делами — подписывал бумаги, отвечал на телефонные звонки, время от времени брезгливо поглядывая на пленников. Кристина сложила под грудью руки, касаясь пальцами плеча Исаака. Исаак сидел, глядя в пол, опершись спиной на стену, понурив плечи, руки его безвольно лежали на коленях. По временам он обращал к ней полный сожаления взгляд. Она безмолвно отвечала ему, глазами умоляя не сдаваться. Воля к жизни — все, что у них осталось. Он однажды уже пережил заключение в Дахау, а ее отец — лагерь военнопленных в России. Необходимо поверить в то, что уцелеть можно, что еще не все потеряно. Потому что, если оставить надежду и не пытаться бороться, лучше подойти прямо сейчас к столу, схватить лежащий на красной тряпке пистолет и, недолго думая, порешить всех и застрелиться самой.

— Мы выдюжим, — прошептала она. — Мы должны выстоять.

— Не разговаривать! — гаркнул гауптштурмфюрер и хватил огромной лапищей по столу. Телефон и стакан с ручками задребезжали.

— Я люблю тебя, — сказала Кристина Исааку. — Кода все это кончится, у нас впереди будет вся жизнь. Только не сдавайся, прошу тебя.

Гауптштурмфюрер цапнул пистолет и мигом обогнул стол.

— Я сказал, не разговаривать! — он подскочил к пленникам, нацелив оружие на Кристину.

Девушка выпрямилась и прижалась спиной к стене. Эсэсовец втиснул свои толстые колени между ее ногами. Одной рукой он поднял ей подбородок и сдавил лицо, как тисками.

— Открой рот! — проорал он, вонзаясь пальцами в ее щеки.

— Я буду молчать.

— Открой рот!

Кристина повиновалась. Холодный твердый металл люгера царапнул ее по зубам, длинное круглое дуло вызвало рвотный рефлекс. Сидевший рядом с ней Исаак оцепенел.

— Еще одно слово, — вопил офицер, — и оно будет для тебя последним. Понятно?

Кристина закрыла глаза и кивнула. Гауптштурмфюрер вытащил дуло из ее рта. На языке остался вкус металла.

— А ты резвая девица, ja? — он провел пистолетом по ее щеке, шее, ключице. Кристина не открывала глаз. — Теперь, когда никто не мешает, мне, пожалуй, стоит оставить тебе что-нибудь на память о себе, — он грубым движением шире раздвинул пленнице ноги, задрал ей юбку на бедра, проводя дулом пистолета по ее груди. Исаак задыхался от гнева, ярость и отчаяние сквозили в каждом его вздохе.

Дуло проделало путь вниз, по животу, к верхней части бедра. И тут Кристина услышала в отдалении звук приближающегося поезда. Гауптштурмфюрер досадливо крякнул и отступил, прижимая руку к ширинке. Он сунул люгер в кобуру, взял со стола фуражку и нацепил ее на голову.

От грохота подходящего поезда и без того неспокойный пульс Кристины участился. Ей пришлось подавить порыв побежать. Но офицер снова взял в руку пистолет и направил его на арестантов. Поезд приближался, шипение пара и визг тормозов слышались все громче. Состав остановился у станции. Стук поршней уподоблялся биению сердца исполинского черного чудовища, готового врезаться в самые стены здания и пожрать пленников живьем.

— Не сопротивляйся, — сказал Исаак Кристине. — Иначе тебя убьют на месте.

— Встать! — рявкнул гауптштурмфюрер.

Кристина и Исаак поднялись. Офицер указал им пистолетом дорогу:

— Туда!

Нацелив люгер в спину арестантам, он вытолкал их во вторую дверь на бетонную платформу. У платформы ждал поезд, выдыхая высокие столбы пара. Позади живого, дышащего локомотива подрагивали восемь вагонов для перевозки скота. Кристина увидела узкие щели, колючую проволоку, протянутые руки, перепуганные лица, услышала стоны, крики, умоляющие голоса. Солдаты погнали ее и Исаака в самый конец состава, и девушка чувствовала, что за ними следят тысячи глаз.

Два солдата отодвинули тяжелую дверь последнего вагона и движениями автоматов велели Кристине и Исааку забираться. Внутри над смутно вырисовывающимися телами словно парило множество бледных лиц с черными глазами. Спотыкающихся новичков запихали в вагон, втиснули в скопище людей. Кристина ощущала чужие руки, локти, ступни. Дверь задвинулась, девушка едва успела убрать ноги. Поток солнечного света медленно становился все уже и уже, пока его не поглотил полумрак. Снаружи опустили засов, и его лязг прозвучал как приговор.

Кристина и Исаак стояли лицом друг к другу, зажатые среди сотен тел. Товарный вагон был под завязку набит людьми, как бочка селедкой, — иголки не просунешь. Вокруг темнота и удушающая жара, воздух пропитался запахом мочи и фекалий. Кристина пыталась дышать ртом, прижимая лицо к Исааку, втягивая в себя запах его тела. Он зарылся лицом в ее волосы. Пронзительно взвизгнул гудок. Локомотив тронулся, и весь состав содрогнулся. Вагоны резко качнулись вперед, но падать было некуда, и никто не предпринимал попыток за что-нибудь ухватиться. Поезд начал медленное движение по рельсам, и тела стали еще больше тесниться друг к другу. Состав описал дугу вокруг города и у края долины набрал скорость. Кристина знала, что они проезжают у подножия холмов, покрытых садами и высокими соснами.

Когда глаза привыкли к темноте, новички увидели лица других арестантов. Справа у матери на руках повис мальчик, его веснушчатый нос находился совсем близко от носа Кристины, темные глаза смотрели из-под взъерошенных каштановых волос. В его взгляде девушка прочла собственный страх перед неизвестным, а в том, как он отчаянно вцепился в материнскую шаль, увидела отражение своей уязвимости.

Исаак обвил руки вокруг ее плеч:

— Я люблю тебя. Прости меня.

— Мы продержимся, — ответила Кристина. — Главное — не сдаваться. Мой отец перенес тяготы страшных лагерей, и ты тоже.

— Мы постараемся, — его слова прозвучали не слишком уверенно, и лицо не выразило твердости. Но Исаак крепче прижал ее к себе, и она почувствовала, что сердце его застучало быстрее и сильнее.

Первые несколько часов люди в вагоне тихо плакали и переговаривались. Где-то стонала женщина. Слушать это было невыносимо. Казалось, прошла вечность, прежде чем воцарилось безмолвие, лишь иногда кто-то произносил слова утешения, да стоявшая рядом мать тихонько пела сыну. Кристина предложила подержать малыша, чтобы соседка отдохнула, но мать с сыном отказались разомкнуть объятия.

В конце концов у Кристины начало сводить икры, а ступни заныли от неподвижного положения. В животе бурлило, в горле пересохло, а давление в мочевом пузыре стало почти нестерпимым. Она вдохнула через нос и выдохнула через рот, стараясь отвлечься от мучительных позывов тела.

— Что такое? — прошептал Исаак.

— Да ничего, — ответила она. — Все хорошо.

— Нет, не хорошо. Я же вижу.

Она подняла на него глаза.

— Мне нужно в туалет.

— Так не стесняйся.

Кристина покачала головой:

— Не могу.

— Послушай, это ничего. Теперь уже это неважно.

— Nein.

Исаак погладил ее по затылку.

— Стыд уже не имеет значения. Давай.

Она закрыла глаза и приникла лицом к его рубашке, а измученный мочевой пузырь принял решение за нее. Теплая жидкость потекла по внутренней стороне ног в кожаные ботинки и собралась под пятками чулок. По лицу Кристины полились слезы позора.

— Ты не виновата, — успокаивал ее Исаак, — ты не виновата.

Снаружи стемнело, и вагон погрузился в полный мрак. Кристина почти не видела лица Исаака. Она закрыла глаза, положила голову ему на грудь и попыталась заснуть, сбежать в блаженное неведение сна, но это было невозможно. У нее перед глазами мелькали образы того места, куда их везли, неумышленно нарисованные в ее воображении Исааком. Судороги в икрах и боль в ступнях стали острыми как нож. Кристина никогда не страдала боязнью замкнутого пространства, но если поезд вскоре не остановится, неизвестно, долго ли еще она вынесет это сдавленное положение, от которого мышцы на руках напрягались, а дыхание перехватывало. Ей пришлось побороть желание согнуть руку и толкнуть локтем стоявшего рядом человека. Воздуха не хватало, девушка не могла пошевелиться и опасалась, что сойдет с ума, если так будет продолжаться и дальше.

Наконец движение поезда стало замедляться. Железные колеса заскрежетали. Когда они подъехали ближе к жуткому месту назначения, пассажиры пришли в беспокойство, пытались изменить положение тела. Все сразу стали говорить. Дети заплакали, мужчины что-то объясняли. На протяжении всего долгого пути Исаак был тих и встревожен, но теперь он высоко задрал голову и закричал, перекрывая голосом людской гвалт:

— Как только мы сойдем с поезда, нас разделят: женщин в одну сторону, мужчин в другую. Не поддавайтесь панике. Они этого не любят, — все в вагоне смолкли и стали слушать. — Ведите себя спокойно и сдержанно. Что бы они ни делали, не давайте волю чувствам. Если хотите выжить, вы должны выглядеть способными к тяжелому труду. Если понадобится, соврите про свой возраст, им нужны люди между восемнадцатью и пятьюдесятью.

— Откуда ты знаешь? — выкрикнул мужской голос.

— Я уже был здесь, и раз я выжил, то и вы сумеете.

И снова все загалдели. Исаак взглянул на Кристину.

— Ты тоже сможешь выжить. Ты молодая и сильная. Скажи им, что ты не еврейка, что работала кухаркой. Это спасет тебе жизнь. Пожалуйста, выживи ради меня. Настанет день, когда все это кончится, и мы будем вместе. Мы найдем друг друга, поженимся и нарожаем детей.

Глаза Исаака были влажны от слез, но услышав его слова, Кристина ощутила странное чувство радости и переполнявшей ее силы. Он не потерял надежду. Он нашел в себе волю к жизни.

— Я буду сильной, — проговорила она. — Обещаю.

— Мы обязательно встретимся вновь, — он взял ее лицо в свои ладони и поцеловал долго и крепко, не отрываясь от ее губ, пока поезд полностью не остановился. — Я люблю тебя, Кристина.

Железные засовы подняли, вагоны отперли, и тяжелые двери отворились.

Глава двадцать третья

Моргая и щурясь на свет огромных прожекторов, прорезающих ночь, как прикрепленные к поверхности земли сияющие луны, Кристина и Исаак вместе с остальными изнуренными дорогой заключенными выбрались из товарного вагона. В нескольких сотнях метров от железнодорожных путей, между сторожевыми вышками и проволочными изгородями ждали вновь, поступивших открытые ворота концентрационного лагеря Дахау. Солдаты с автоматами в руках, держа на поводках лающих немецких овчарок, выстроились в ряд, готовые вернуть в строй отбившихся. Длинные мрачные здания и черная униформа охраны темнели в белом искусственном свете. Глаза и рты выглядели как движущиеся черные дыры на бесцветных лицах, отчего и надзиратели, и арестанты походили на мертвецов, восставших из ада. Картина в своей лаконичности казалась почти фантастической.

Зловоние вагона сменил какой-то тошнотворный запах. Кристина зажала рукой нос и рот: она узнала явственный смрад горящей плоти. Девушка посмотрела в сторону шипящего и хрипящего паровоза и увидела сотни людей, высыпавших из поезда на гравий вдоль железнодорожного полотна. Некоторые просто выпадали из вагонов; кое-кто ни за что не хотел выходить.

Группа солдат забралась в вагоны и выталкивала оттуда женщин, детей, стариков. На платформе толпились мужчины с чемоданами и женщины с маленькими детьми на руках, крепко державшие за руки ребятишек постарше. Из репродукторов внутри лагеря звучал в прохладном ночном воздухе немецкий вальс — металлическая, режущая слух, навязчивая и все же пугающе легкомысленная мелодия. На высокой электрической изгороди, по верху которой змеились кольца колючей проволоки, висела табличка: «Achtung Gefahr der Tötung durch Elektrischen Strom»^[75]. Кованая надпись над главным входом в лагерь гласила: «Arbeit Macht Frei»^[76].

Солдаты начали орать сразу, как только открылись двери вагонов, и продолжали без остановки:

— Живо! Выходите из вагонов! Оставляйте багаж у поезда! Вы получите его после того, как заселитесь!

Десяток заключенных в робах в серо-белую полоску передавали прибывшим куски мела и просили написать на чемоданах свои имена. У Кристины и Исаака не было с собой вещей, но девушка знала, что это не имеет значения. Исаак рассказывал ей, что нацисты отнимают всё. Солдаты врали намеренно, чтобы новички не догадались о своей участи и не вздумали бунтовать.

Кристина и Исаак брели вдоль вагонов в толпе шаркающих бормочущих людей, и ей вдруг вспомнилось, как отец поднырнул под поезд и сбежал. Когда они дошли до места стыка вагонов, Кристина посмотрела в просвет на дальние поля, обрамленные лесом. Искра надежды пронзила все ее тело, и на мгновение она почувствовала душевный подъем. Но чуть только она вознамерилась предложить Исааку план побега, как увидела, что по другую сторону поезда расхаживают вооруженные охранники. Тягостное ощущение беспомощности снова придавило ее. Заключенные явно уже пытались спастись таким путем.

Кристина и Исаак стиснули друг другу руки и пристроились к ряду людей, тащившихся через ворота лагеря. У главного входа их встречали шестеро охранников и толкали мужчин в одну сторону, а женщин с детьми в другую.

Впереди Кристина увидела мальчика с мамой, которые стояли рядом с ними в поезде. Охранник отобрал у матери сына и отдал его налево в толпу мужчин. Мать и ребенок тянулись друг к другу, отчаянно сопротивляясь разлуке. Когда надзиратель стал уносить малыша, другие женщины попытались удержать мать, но она вырвалась и побежала следом. Тогда надзиратель вытащил люгер и приставил его к голове ребенка. Еще один охранник запихал мать назад в колонну женщин. Она истошно кричала, и каждый крик был длиннее и громче предыдущего, звала сына по имени, пока не сорвалась в прерывистый хрип.

Охранник не отнимал пистолета от головы мальчика и угрожающе озирал толпу: дескать, попробуйте только пикнуть. Отвращение и дикий страх овладели Кристиной, у нее стало саднить в горле, словно она проглотила горсть зазубренного льда.

Мучителем оказался Штефан, жених Кати.

На мгновение их взгляды встретились, и Кристина заметила, как изменилось лицо Штефана: он узнал ее. Девушка не успела и рта открыть, чтобы сказать об Эйхмане Исааку, как изверг растворился в толпе, унося с собой плачущего ребенка. В ушах Кристины сливались воедино и все усиливались надрывный горловой вопль страдающей матери и жестяное верчение головокружительного вальса. Она закрыла уши руками и припала к Исааку. Неужели все это происходит наяву? Ледяной ужас засел глубоко под ложечкой, в пустом желудке. Должно быть, она спит. Наверно, это кошмарный сон.

Кристина и Исаак дошли до охранников. Не успела она оглянуться, как ее уже толкали направо к женщинам. Их разделили, и Исаак все больше и больше удалялся. Кристина не помнила, как отпустила его руку, и отчаянно пыталась вызвать в памяти ощущение его теплых пальцев в своей ладони. Почему она не вцепилась в него, не осязала его прикосновения, не вбирала в себя его запах как можно дольше! Все происходило невероятно быстро. Погружаясь все глубже и глубже в зияющую пустоту лагеря, они смотрели друг на друга сколько могли, пока между ними не воздвиглись длинные темные строения и высокий забор.

Кристина чуть не задыхалась, когда две эсэсовки в звании унтершарфюрера повели женщин в большое здание, где вдоль стен стояли деревянные скамьи. За ними молча ждали истощенные арестантки с огромными ножницами в руках. Они были в не подходящих по размеру полосатых платьях, с коротко остриженными свалявшимися волосами. Женщины смотрели на вновь прибывших впалыми безучастными глазами, кожа туго обтягивала их скулы, худые ключицы выпирали.

— Сесть! — скомандовали надзирательницы новым арестанткам.

Кристина еще не успела опуститься на скамью, а стоявшая сзади женщина уже взяла ее длинные светлые волосы в руку и отхватила их привычным движением ножниц. Кристина услышала, как тупые лезвия вгрызаются в ее волосы, словно крыса в стену. Она чувствовала, как дрожали руки женщины, когда она оттянула то, что осталось, и срезала в сантиметре от черепа. Затем ее побрили наголо. Кристина закрыла глаза.

Надзирательницы расхаживали между скамьями и выкрикивали указания:

— После того как вам сбреют волосы, вставайте и идите в глубину здания. Там вы разденетесь. Кладите обувь в кучу налево, одежду направо, часы и очки посередине.

Кристина встала и провела руками по лысой голове, пощупала чередующиеся участки жесткой щетины и гладкой кожи. На дрожащих ногах она побрела, куда было велено, к растущим кучам обуви и одежды. С противоположной стороны высились другие кучи, и поначалу девушка не поняла, что это. Эти груды казались огромной массой проводов и спутанной пряжи. Потом у Кристины перехватило дух, и она отвернулась. В двух дальних углах помещения вороха человеческих волос доходили почти до потолка.

Она стянула свои высокие черные башмаки и бросила поверх тысяч туфель, зимних сапог и кожаных ботинок. Затем сняла одежду и кинула в груду крестьянского платья и рваных передников, лежавших вперемешку с меховыми шубами и шелковыми сорочками. Зубы стучали, Кристина пыталась прикрыться руками.

— Шевелитесь, грязные свиньи! — кричали эсэсовки. — Разоблачайтесь! Сейчас вас отмоют как следует! Живее! Не стесняйтесь!

Сотни побритых наголо и раздетых арестанток стояли, нагие и дрожащие, как кошмарные видения: лысые головы, широко раскрытые испуганные глаза, оттопыренные уши… Пожилые, молодые, полные, тощие, маленькие девочки. Они сбились в кучу в ожидании своей участи.

«В голове не укладывается. Такого просто не может быть, — думала Кристина. — Что же это такое? Как я сюда попала?»

— Выстроиться в ряд! — скомандовали надзирательницы. — На санобработку!

Они открыли широкие двери, ведущие в длинное серое помещение без окон.

Из потолка торчало множество распылителей, а в середине бетонного пола проходили металлические дренажные трубы. Эсэсовки стали дубинками загонять женщин внутрь, ударами поторапливая тех, кто замешкался. Некоторые арестантки держались за идущих рядом и горько плакали, их рыдания разносились в пустом гулком помещении. Кто-то входил молча, другие молились и стонали. Матери несли маленьких детей на руках и тихо напевали им на ухо, глаза же их были прикованы к распылителям в потолке. По-видимому, не только Кристина знала, что в лагерях душат людей газом. Ей хотелось броситься отсюда, что есть мочи, и убежать куда глаза глядят, но на поясе у надзирательниц висели пистолеты.

Затолкнув последнюю узницу в холодное сырое помещение, тюремщицы захлопнули и заперли двери. Дрожа и прикрываясь, женщины и дети в молчаливом ожидании смотрели друг на друга. Раздался лязг металла, стук в трубах. Сверху полилась вода. Люди пронзительно закричали. Некоторые силились прорваться к дверям.

Поняв, что это не газ и не химикаты, все облегченно засмеялись и стали размазывать воду по лицам и бритым черепам. Но в воду было добавлено дезинфицирующее средство, которое жгло глаза и вызывало кашель. Кристина не поднимала головы и не открывала глаз, вода обжигала ей ноздри. Через несколько минут в противоположном конце помещения открылась дверь. Почти вслепую Кристина прошагала вместе со всеми в следующую комнату, моргая и отплевываясь. Она терла глаза, спотыкалась и налетала на соседей. Никто ничего не говорил, но девушка почувствовала, как кто-то продел руку ей под локоть и сунул ей арестантскую робу и пару башмаков.

— Робу наденете после того, как вас осмотрят! — выкрикнул голос.

Кристина вытерла арестантским платьем глаза и лицо, втиснула ноги в жесткие башмаки без шнурков. Неизвестная рука уже не поддерживала ее. Она взглянула на стоявших рядом женщин и попыталась выразить благодарность слабой улыбкой.

В другом конце комнаты возле стола ждали два офицера в звании группенфюрера, писарь-солдат и человек со стетоскопом. Женщин одну за другой опрашивали, солдат записывал сведения, а врач заглядывал им в рот, в глаза, в уши и указывал, куда идти дальше — направо или налево.

Те, кого отправляли направо — взрослые, на вид здоровые женщины, — надевали через голову одежду. Отобранным в левую группу старухам, больным и детям велели положить робы и обувь в кучу. Младенцев и малышей отобрали у рыдающих матерей и передали тем, кто стоял слева. Потом этих людей голыми провели через другие двойные двери, и они исчезли.

Кристина подошла к писарю, прижимая к груди одежду.

— Имя? — спросил группенфюрер.

— Кристина Бёльц, — ответила она, стараясь говорить как можно тверже. — Я не еврейка.

Группенфюрер заржал. Кристина смотрела прямо перед собой.

Врач в толстых черных очках, из-за которых его плаза казались огромными, приблизился к ней вплотную и заглянул в глаза и рот. Тяжело дыша открытым ртом, он обдал девушку горячим дыханием с резким запахом крепкого кофе и гнилых зубов.

— Адрес? — продолжал группенфюрер.

— Хессенталь. Шеллергассе, пять.

— Род занятий?

— Домработница. Ухаживаю за садом, веду хозяйство, стряпаю. Я попала сюда по ошибке. Меня несправедливо обвинили в укрывательстве еврея, — слова словно кислотой жгли ей горло. Но она знала, что Исаак бы не обиделся.

Второй группенфюрер подошел поближе.

— Умеешь готовить вкусные немецкие блюда?

— Jawohl!^[77] —.ответила Кристина. — Я очень хорошая кухарка, герр группенфюрер.

— Подними руки, — приказал врач, делая круговое движение пальцем.

Кристина подняла руки и покрутилась.

— Она заменит кухарку коменданта Грюнштайна! — сказал второй группенфюрер писарю.

Врач указал Кристине направо.

«Danke, Исаак», — подумала девушка, судорожно вздохнув от облегчения. Она натянула через голову платье и проследовала в соседнее помещение.

Там входившие женщины протягивали руки, а другие арестантки татуировали номера на внутренней стороне их запястий. Когда подошла очередь Кристины, она воззрилась на девушку, внимательно следя за ее работой. Она даже не почувствовала, как на ее правой руке выкалывали номер. Когда все было закончено, девушка улыбнулась ей. У нее не хватало многих зубов, а оставшиеся были гнилыми и желтыми. Кристина взглянула на черно-кровавые цифры: 11 091 986.

— Не пачкайте запястье, а то загноится, — проговорила девушка.

Надзирательница — блокфюрер — подошла к Кристине:

— Иди за мной!

Кристина торопливо последовала за ней на улицу. Они шагали через весь огромный лагерь мимо сотен деревянных бараков и работающих заключенных и спустя некоторое время подошли к низкому полукаменному зданию, окруженному высоким металлическим забором. Море темной жидкой грязи, затоплявшее весь лагерь, обрывалось у самой ограды. Дом, освещенный со всех сторон миниатюрными прожекторами, был простым и приземистым, но на фоне общей блеклости и уныния выделялся как переливающийся самоцвет в куче угольной пыли. В ожидании, когда блокфюрер откроет ворота, Кристина разглядывала двор. При искусственном свете она увидела аккуратно подстриженный зеленый газон, пурпурные эхинацеи вдоль крыльца и два глиняных горшка с красными геранями по сторонам входной двери.

Войдя внутрь, Кристина прошла за надзирательницей мимо комнат, украшенных картинами в рамах, персидскими коврами и старинной мебелью, в заднюю часть дома. За стоявшим посередине безупречно белой кухни столом арестантка средних лет с осунувшимся тонким лицом, лишенным всякого выражения, сосредоточенно чистила картошку. Она подняла взгляд и увидела пришедших; глаза ее расширились, а уголки рта поползли вниз.

— Ты здесь больше не работаешь! — рявкнула надсмотрщица.

Женщина уронила нож и наполовину очищенную картофелину. Лицо ее исказил ужас.

— Nein, — пробормотала она и заплакала.

— А ты смотри, чтобы твоя стряпня понравилась коменданту, а то тоже долго не протянешь, — предупредила надзирательница Кристину. Затем схватила кухарку за руку и потащила ее прочь из дома.

Кристина стояла посреди кухни и пыталась собраться с мыслями. Чтобы выжить, потребуется ловчить и проявлять смекалку. Она глубоко вздохнула, подошла к печи и сняла крышку с кипящей кастрюли. Там булькало жидкое варево с бледным куском свинины. В бульоне явно не хватало приправ и специй, поэтому девушка обыскала шкафы и обнаружила розмарин, соль и перец. На нижней полке лежала сетка с луком. Кристина нашинковала луковицу и добавила в кастрюлю. Потом отрезала две полоски от куска бекона, который нашла завернутым в бумагу, и тоже положила к мясу.

Пытаясь не обращать внимания на спазмы и урчание в пустом желудке, она закончила чистить картошку и поставила ее вариться. На столе лежали несколько морковин. Кристина почистила их, измельчила все, кроме одной, и сложила в миску. Оставшуюся морковь она спрятала в горке очистков и стала откусывать от нее небольшие кусочки, держа ухо востро и не упуская из виду дверь на кухню. Натертую морковь новоиспеченная кухарка заправила уксусом, растительным маслом и добавила столовую ложку сахара с горкой. Закончив приготовление салата, она остановилась, мучаясь страшными опасениями, что коменданту не понравятся ее блюда. Она не имела представления о вкусах человека, который приходит сюда и садится в одиночестве за трапезу в столовой.

Кристина присела на табурет около дровяной печи и попыталась собрать мысли в кучу. Она уронила голову на руки, уставившись на перепачканную драную обувь, глубоко вдохнула и медленно выдохнула через рот. Через несколько минут выпрямилась, вытащила ноги из слишком тесных ботинок и осмотрела красные волдыри, вздувшиеся на пятках. А что, если снимать обувь, когда она находится одна на кухне? Кристина обрадовалась, что все еще может мыслить логически. Затем она услышала шаги на крыльце. Ручка входной двери щелкнула и повернулась. Дверь открылась и закрылась.

Кристина быстро сунула ноги в башмаки, встала с табуретки и вытерла лицо ладонями. Шаги приближались по коридору к кухне. Кристина услышала, как мужчина вздохнул и что-то пробормотал себе поднос, а затем последовал тугой скрип кожаных сапог. Она поспешила к столу и собрала картофельные и морковные очистки в горку. Дверь кухни распахнулась. Кристина не поднимала головы и смотрела на овощную кожуру. Тяжелые сапоги остановились рядом с ней. Толстая рука, покрытая старческими пятнами, легла на стол, нестерпимо резкий запах Kölnisch Wasser^[78] «4711» наполнил комнату.

— Guten Tag, фройляйн, — произнес низкий жесткий голос.

Кристина не шелохнулась. Хозяин дома взял девушку за подбородок и повернул ее лицо к себе, глядя на нее голубыми глазами с тяжелыми веками. Брови, чрезвычайно широко расставленные, словно растягивали к вискам и без того широкий и высокий лоб. Нос тоже был широкий, а губы полные и красивые, как у женщины. Комендант был не стар, но уже приближался к солидному возрасту; талия его порядком раздалась от излишеств.

— Меня зовут Йорге Грюнштайн, — представился офицер. — Но ты должна звать меня герр комендант. Бояться меня не надо. Если будешь повиноваться и проявлять усердие, эта работа спасет тебе жизнь.

Он снял фуражку и расстегнул китель, сбросил его и перевесил через руку, при этом в тишине кухни зазвенели, как китайские колокольчики, медали. От пота его седеющие волосы прилипли ко лбу, а фуражка оставила на коже красные полосы. На лацканах черной эсэсовской униформы блестели серебряные череп и кости, но, как ни странно, Кристина его не испугалась. Комендант выглядел безобидно, как чей-нибудь дедушка. Только глаза его показались ей беспокойными.

— Как тебя зовут? — поинтересовался комендант.

— Кристина. Я не еврейка. Мой отец сражается за нашего дорогого фюрера, — ненависть к себе скрутила ей нутро.

Он покачал головой — не желал этого слушать.

— Это меня не касается. Можешь доедать остатки продуктов, но так, чтобы я не видел и ничего не знал. Ясно?

Кристина не ответила, однако слабость стала проходить.

— Твоя жизнь висит на волоске, — продолжал он. — Так что заруби себе на носу: чем лучше ты выполняешь свою работу, тем дольше проживешь. Будешь убирать в доме, готовить еду и ухаживать за огородом позади дома. Ты умеешь работать на огороде?

Кристина кивнула.

— Gut^[79]. Подавай ужин в столовую, — он вышел из кухни, держа китель и фуражку под мышкой.

Когда девушка закончила мыть стол, сердце ее вернулось к нормальному ритму. Она слила воду с картошки, посыпала ее свежей петрушкой, сверху положила кусок настоящего сливочного масла, выложила дымящуюся свинину на блюдо и понесла морковный салат в столовую. Комендант следил за каждым ее шагом. Кристина подала остальное, пытаясь думать только о том, что нужно будет сделать дальше: убрать неиспользованную супницу, нарезать мясо на блюде, долить воды ему в стакан, — и все это ступая осторожно, чтобы невзначай не грохнуться на пол.

— Я хотел бы вина, — сказал комендант, указывая на дверь погреба между столовой и кухней. — Рислинг, bitte.

— Ja, герр комендант.

Кристина спустилась по ступеням в погреб, где на деревянных полках выстроились сотни пыльных бутылок.

Затхлый запах бетона, земли и картошки напомнил ей об овощном погребе в Хессентале, о чудесном времени, проведенном там с Исааком, и об ужасных днях, когда она пряталась там с семьей от бомбежек. Печаль сдавила ей грудь. По крайней мере, тогда она была не одна.

Кристина взяла с ближайшей полки бутылку вина — Liebfraumilch^[80]. Она плохо разбиралась в спиртных напитках, не имела представления, к каким винам относится рислинг — красным или белым, поэтому стала вытаскивать одну бутылку за другой, пока не увидела нужную этикетку. Тогда она крепко прижала бутылку к груди и стала подниматься по ступеням, цепляясь свободной рукой за перила. Девушка двигалась с величайшей осторожностью — не приведи господь упасть и разбить бутылку с вином. Пока она была в безопасности. Но где Исаак? Что с ним?

«Обещаю, я выживу, — шептала она. — Я не позволю им раздавить меня».

После ужина комендант допил вино и закурил сигару. Кристина убрала со стола грязные тарелки и, когда бегала несколько раз из столовой в кухню и обратно, чувствовала на себе его взгляд. Прежде чем подать свинину, она потихоньку съела несколько волокон сочного нежного мяса. Теперь, поставив посуду в фарфоровую раковину, она доела остатки с его тарелки, пальцами засовывая мясо, картошку и морковь в рот, жуя и проглатывая как можно быстрее. Потом, включив горячую воду, она заметила то, что раньше ускользнуло от ее внимания. Тарелки и миска по краям были окантованы синей полосой, а по центру был изображен символ СС — две молнии, тоже синего цвета. В то время как заключенные Дахау страдали от голода, эсэсовцы ели мясо и овощи из сервизов, декорированных специально для них. Ворованная пища колом встала в ее желудке.

Кристина помыла посуду и призадумалась. Что ей делать дальше? Где она будет спать? Не дай бог здесь, с комендантом. Она бы не вынесла прикосновений его иссохших старческих рук к своей коже, его дыхания на своем лице и шее, его потного тела, придавливающего ее. Неужели и это тоже придется вытерпеть, чтобы выжить? И станет ли необходимость отдаться ему последней жертвой? Горячая волна ужаса пробежала по телу девушки, и она стала молиться, чтобы в ее обязанности не входило ублажать коменданта. В этот миг Грюнштайн вырос у нее за спиной.

— Спать будешь в бараке с другими женщинами, — сказал он. — Сейчас за тобой придут.

Глава двадцать четвертая

Появлению эсэсовки-блокфюрера, которая пришла отвести Кристину в барак, предшествовал резкий стук в дверь. Несмотря на страх, Кристина обратила внимание на безупречную кожу надзирательницы и тщательно уложенные волосы под фуражкой и испытала недоумение: эта женщина вполне могла бы стать манекенщицей или артисткой. Что, скажите на милость, она делаетв подобном месте? Но когда надзирательница насупилась, схватила Кристину за плечо и потащила в ночь, красоты ее и след простыл.

Кристина не имела представления, сколько сейчас времени, но смрад горящей плоти все еще пронизывал воздух. Она подняла голову к беззвездному небу и подумала: «Как Бог допускает такие злодеяния?» В темноте серая луна, казалось, тлела по краям, как будто весь мир был объят огнем. Надсмотрщица стремительно шла мимо длинных рядов мрачных бараков, по временам оглядываясь, проверяя, следует ли за ней заключенная. Кристина слышала стук поршней и визг колес прибывающего поезда и отдаленный скрипичный вихрь издевательски звучавшего вальса. Когда они дошли до последнего барака без окон, блокфюрер отперла дверь и грубо впихнула девушку в кромешную темень.

Кристина споткнулась и чуть не упала, но успела удержать равновесие. Вонь от фекалий, мочи и рвоты ударила ей в нос, и она закашлялась, отшатнулась назад и прижала руку ко рту. Потом она почувствовала, как ее ощупывают чьи-то руки, изучающе шарят по лицу, шее, рукам, ногам. Впотьмах ей ничего не оставалось, как стоять столбом и ждать, что будет дальше. Из мрака выплыли хриплые женские голоса. Тонкие ледяные пальцы сжали ее ладонь, потянули вперед.

— Не бойся, — произнес скрипучий голос. — Мы тебя не обидим.

— Здесь мало места, — промолвил другой голос, — но мы потеснимся.

Глаза Кристины стали понемногу привыкать к темноте. Она смогла различить бритые головы выше и ниже, сотни пар глаз, устремленных на нее. Барак был битком набит женщинами разного возраста, лежавшими на трех-четырехъярусных деревянных нарах, расположенных меньше чем в полуметре друг от друга. Нары больше походили на книжные полки, чем на кровати, а узницы лежали чуть ли не штабелями, как дрова в поленнице.

Незнакомая рука повела Кристину к полке и осторожно потянула ее внутрь. Кристина ощупью пробиралась в потемках, нечаянно касаясь лысых голов и выпирающих от худобы грудных клеток, ослабленных рук и костлявых ног. Она влезла на полку, легла на бок и, стиснутая между двумя истощенными женщинами, прижала сложенные руки к груди. Какое-то время вокруг нее шелестели, приглушенно шептались голоса на немецком, польском, венгерском, русском, французском. Потом стало тихо.

— Как тебя зовут? — спросил полос из темноты.

— Кристина Бёльц.

— Ты еврейка?

— Nein. Но я прятала на чердаке своего жениха, еврея, и его нашли.

— Его расстреляли? — оживленно поинтересовался кто-то.

— Да уж конечно, — произнесла другая женщина.

— Nein, скорее его вздернули! — предположила бойкая арестантка. — Или перерезали ему горло!

Кристина зажмурилась. Они все сошли с ума!

— Так что же? — не унималась любопытная. — Его убили?

— Nein, — проговорила Кристина, и ей обожгло глотку. — Привезли сюда вместе со мной.

— Ты его больше не увидишь, — напророчил все тот же полный воодушевления голос.

— Не слушай ты ее, — прошептала Кристине лежавшая рядом женщина.

Девушка повернулась на ее голос и попыталась разобрать черты лица соседки. Тщетно. Было темно хоть глаз выколи.

— Я могу как-нибудь узнать, где он?

Ответа не последовало.

Кристина лежала неподвижно, уставившись во тьму и прислушиваясь. Кашель, невнятное бормотание, шмыганье носов и жалобный плач… В каждом вздохе чувствовался горький запах смерти. С нарастающей тревогой она начала осознавать, что в необъятной темноте барака собрались сотни женщин. А ведь только в одной этой части лагеря было неисчислимое множество точно таких же строений.

— Кто-нибудь знает женщину по имени Нина Бауэрман? — спросила она. — Или ее дочь Габриеллу?

— Давно их привезли? — уточнил кто-то.

— Прошлой осенью, — ответила Кристина.

— Евреи?

— Ja.

— Я здесь полтора года, — произнес новый голос. — Некоторые еврейские женщины собираются позади бараков на кадиш. Я помню Нину Бауэрман. Несколько месяцев назад ее отправили в карантинный лагерь. Тиф.

— А дочь была с ней? — спросила Кристина.

— Сколько ей?

— Двенадцать.

— Ты не найдешь девочку, — проговорила первая женщина. — И ее мать тоже.

Кристина закрыла наполнившиеся слезами глаза, пытаясь отгородиться от звуков людского страдания. Она задыхалась, ей казалось, что она очутилась в гигантском гробу в окружении мертвецов и умирающих. Каждый стук сердца отдавался пульсацией в ее голове, лежавшей на жестком дереве. Она молилась о том, чтобы усталость взяла верх, чтобы сон сморил ее. Через несколько часов Кристине наконец удалось задремать, но она то и дело пробуждалась от полусна, в котором тяжкие кошмары перемежались грезами о доме. Порой девушке чудилось, что она плывет, то проваливаясь в беспамятство, то вновь приходя в сознание, и она не различала, где кончаются сновидения и начинается самый что ни на есть реальный кошмар.

Рассвет обратил ее худшие страхи в действительность. Открыв глаза, Кристина увидела рядом мертвую женщину, лежавшую на боку: череп — кожа да кости, рот открыт, в деснах осталось лишь четыре гнилых зуба.

Похожие на стебельки руки были сложены под головой вместо подушки, голые колени напоминали не в меру разросшиеся узлы тростника. Но вдруг покойница сделала рваный вдох и зашевелилась. Кристина выкарабкалась с нар.

Женщины, хрипло дыша, кашляя, постанывая, медленно выбирались с деревянных коек. Кристина не увидела никого из тех, кто ехал с ней в поезде. Большинство узниц были бриты наголо, у других на голове топорщился короткий неравномерный ежик. Некоторые оказались совсем голыми, только в обуви. Несколько арестанток подошли к Кристине, улыбнулись ей, пожали руку. Остальные прошли мимо: на лицах застыло ужасающее неосмысленное выражение, словно у сумасшедших. По всему огромному зданию тут и там лежали те, кто не мог встать с коек. Рядом с ними сидели подруги или сестры, матери или дочери и с плачем умоляли их не сдаваться, не умирать.

Когда заключенные покинули барак, шедшая позади Кристины женщина придвинулась к ней и заговорила:

— Пока тебе бояться нечего. Но через несколько месяцев будешь такой же доходягой, как мы все. Тогда берегись. Когда СС проводит Selektion^[81], на утренней поверке появляется врач и отсеивает слабых и больных. Он ходит вдоль рядов и заносит в книжку номера. Если он запишет твой номер, тебя отправят в печь!

Кристина узнала голос, напророчивший, что ей никогда не увидеть Исаака, и обернулась: низкая, но кряжистая женщина, не такая худая, как другие заключенные, голова и рука подергиваются при ходьбе, глаза красные и злобные.

Арестантки выстроились для поверки. Студеный утренний воздух пробирал насквозь, босые ноги и прохудившиеся башмаки тонули в грязи. Рапортфюрер расхаживал перед рядами туда-сюда и кричал:

— Стоять прямо! Смотреть перед собой! Держать строй!

Пожилая женщина впереди Кристины едва стояла на ногах, ее раскачивало из стороны в сторону, тонкие руки свисали, как тряпичные. Надзиратель выволок ее из строя, поставил на колени, поднес к голове пистолет и спустил курок. Несчастная упала лицом в грязь, подол робы задрался и обнажил белые ягодицы. Кристина вздрогнула и прижала руку ко рту, но остальные арестантки даже не шелохнулись. «Боже мой! — подумала Кристина. — Да они привыкли к этому!»

— Опусти руку! — прошептал кто-то рядом с ней. — Не привлекай к себе внимания!

Говорила женщина с неровными пучками темных волос на голове, огромными карими глазами, потрескавшимися губами и синяком возле виска. Из-за торчащих скул и серой кожи Кристина затруднилась определить ее возраст, но решила, что они ровесницы. Девушка устремила взгляд вперед.

— Я Ханна, — прошептала соседка.

Кристина кивнула, не отрывая глаз от рапортфюрера и конвоиров.

— Я могу выяснить, что случилось с твоими друзьями. Нина Бауэрман, да? И Габриелла?

Кристина снова кивнула, а когда охранники отвернулись, шепнула:

— И Исаак. Исаак Бауэрман.

— Только женщины.

После того как всех пересчитали по головам, заключенных повели на работу — кого куда. Ханна еле заметно махнула новой знакомой рукой и побрела вместе с большой группой узниц. Кристина, дрожа от холода, осталась стоять одна. Она не знала, следует ли ей самостоятельно идти в дом коменданта. К тому же вечером, когда ее вели назад к бараку, было темно, и она плохо представляла себе дорогу. К ней приблизился охранник.

— На работу! — крикнул он и ударил ее по лицу.

Кристина покачнулась. Немного оправившись, она заторопилась в направлении комендантского дома, прижимая руку к правой стороне лица. Слева от нее высокая изгородь из колючей проволоки делила лагерь на две части. По ту сторону располагались бесконечные группы одинаковых деревянных бараков, мужчины-заключенные стояли в строю. Рапортфюрер расхаживал перед шеренгами. Кристина посмотрела на море бледных лиц. Разглядеть среди тысяч узников Исаака было невозможно.

Приближаясь к дому коменданта, Кристина увидела высокие столбы черного дыма, поднимавшиеся откуда-то из глубины лагеря. Грюнштайн стоял на крыльце и курил сигару.

— Guten Morgen, фройляйн, — сказал он.

— Guten Morgen, герр комендант. У вас есть для меня задания на сегодня, герр комендант?

— Пока приготовьте завтрак и займитесь хозяйством.

Девушка положила ладонь на дверную ручку и уже хотела войти, но осмелилась обратиться с просьбой.

— Извините, герр комендант, — дрожащим голосом проговорила Кристина.

— Ja? — эсэсовец обернулся и оперся о перила крыльца. Из угла его рта высовывалась сигара.

— Меня привезли сюда вместе с одним человеком.

Комендант нахмурился, вынул сигару изо рта и стряхнул пепел за край крыльца.

— И ты хочешь, чтобы я узнал, что с ним случилось, — выражение его глаз определить было трудно.

— Простите, герр комендант, я знаю, мне не следовало просить, но…

Он подскочил к узнице и схватил за руку, вонзив пальцы ей в плечо.

— Вот именно. Не следовало! Глупая девчонка! Ты слышала, что я тебе говорил вчера?

— Извините, герр комендант. Это больше не повторится, герр комендант.

Грюнштайн оттолкнул девушку, на висках его пульсировали вены. Потом повернулся, отошел в другой конец крыльца и встал на верхней ступени, как полоумный король, обозревающий свое чудовищное королевство, и только тогда Кристина на дрожащих ногах вошла в дом.

В кухне она сварила кофе, яйцо и нарезала черный хлеб для завтрака, ее желудок при этом урчал от голода. Комендант выпил кофе, съел хлеб, но к яйцу не притронулся. После того как он ушел, Кристина, настороженно глядя в окно, с жадностью съела яйцо. Она чувствовала себя изголодавшимся зверем, алчно пожирающим подвернувшуюся поживу. Из-за страха, что ее разоблачат, вкупе с виной, что она ест в то время, как многие другие голодают, пища казалась Кристине безвкусной. Она беспокоилась, удалось ли Исааку хоть раз перекусить с тех пор, как их привезли сюда.

Помыв посуду, Кристина вышла через заднюю дверь, чтобы осмотреть огород. Он представлял собой широкую полосу неухоженной, заросшей сорняками земли, тянувшейся вдоль забора и занимавшей почти весь задний двор. Девушка обошла весь участок, размышляя, с чего начать. От желтеющих рядов пастернака можно было видеть другую часть лагеря.

В центре высились два кирпичных здания — одно с массивными стенами без окон, второе с громадной красной трубой, откуда вырывались клубы дыма. У первого стояли военные грузовики с включенными двигателями, их выхлопные трубы были соединены с самодельными вентиляционными трубами в стене сооружения. Через коридор, образованный высокими оградами из колючей проволоки, эсэсовцы кожаными плетьми загоняли внутрь длинные колонны людей: стариков, молодых женщин, детей, целые семьи. Между двумя зданиями заключенные на деревянных повозках перемещали бездыханные тела из первого строения во второе, с дымящейся трубой.

Кристина упала на колени и ее вырвало на землю. Еще по прибытии она сразу узнала запах горящей плоти, но даже не представляла, что крематорий служил, умышленно и целенаправленно, задаче массового истребления. Она-то думала, что там сжигали умерших от голода и болезней узников или же тех, кто погиб от пули охранников, как та бедная женщина утром. Но люди, которых загоняли в здания, были в обычной одежде! Их привезли на поезде и сразу отправили на смерть. Спазмы в груди душили Кристину, и она пыталась унять их, склонившись к лебеде и одуванчикам, что вовсю росли между грядок.

Ей смертельно захотелось вернуться в барак, лечь и провалиться в беспамятство. Девушка не желала думать и даже знать о том, что здесь происходит. Теперь она была не в силах работать в огороде. Надо хотя бы спрятаться в доме от этой ужасающей картины. Ядовитый привкус желчи жег ей глотку. Съеденное яйцо оставило на языке мерзкий меловой привкус.

Остаток дня девушка провела за уборкой и приготовлением еды для коменданта. Рано или поздно ей придется выйти в огород, но только не сегодня. Она работала без роздыха, силясь ни о чем не думать. Но мозг безжалостно рисовал образы увиденного: как люди идут на смерть, как выносят нагие и безжизненные тела, бросают на повозку, будто скот после убоя, и они лежат в неестественных позах, как руки и ноги несчастных переплетаются и бессильно свисают. Осознание боли и страданий тысяч погибших здесь людей сковывало сердце тяжелой цепью.

Иногда, правда, тяжелая цепь ослабевала. Измученная горем, страхом и тоской по дому Кристина протягивала руку к голове, чтобы, как прежде, для успокоения пробежать пальцами по волосам, но волос не было. Несколько раз за день действительность напоминала о себе, и тогда девушка прерывала работу и садилась, опустив голову между ног, чтобы отогнать подступавшую дурноту, пока ей не удавалось взять себя в руки и вернуться к своей повинности.

Когда она вернулась в барак, уже спустилась ночь, и Кристина была благодарна темноте, скрывшей крематорий подобно савану, натянутому на разлагающееся тело. В бараке кто-то схватил ее за руку и потянул к проходу. Сопротивляясь, Кристина уперлась пятками в пол. Но неизвестная подошла ближе.

— Не бойся… Это я, — тихо проговорила Ханна. — Пойдем со мной.

Ханна увлекла ее на нижнюю полку, где Кристина легла на бок, прищуриваясь в темноте. Лицо Ханны было совсем рядом и во мраке казалось маской призрака.

— Надо пошептаться, — сказала она. — Помнишь ту женщину, что предупредила тебя насчет Selektion? Она Blockältester^[82]. Получает двойную пайку за то, что доносит надзирательнице обо всем, что видит и слышит. Зеленый треугольник на ее робе означает, что она профессиональная преступница. Уголовники пойдут на что угодно, чтобы выжить, и эсэсовцы это знают. Будь с ней осторожна. Не настраивай ее против себя.

— Danke, — прошептала Кристина.

— Но это еще не все. Большинство остальных женщин тебе тоже не доверяют.

— Почему? — слишком громко спросила Кристина. — Я же не сделала ничего плохого.

— Ты не еврейка и работаешь у коменданта. Они боятся, что ты станешь доносить…

— Но я бы никогда…

— Послушай. Люди борются за жизнь, и этим все сказано. Ты не поверишь, на что способен человек, чтобы спасти свою шкуру.

— А ты доверяешь мне?

— Ja.

— Почему?

— Не знаю. Может быть, потому что ты новенькая и еще не совсем отчаялась, а может, потому что в первую очередь спросила о матери и сестре своего жениха.

— Ты говорила, что можешь узнать об их судьбе.

— Ja. Но новости плохие. Габриеллу отправили в газовую камеру вскоре после того, как привезли сюда.

Кристину словно кто-то ткнул кулаком в живот.

— Это точно?

— Точно. Я работаю в отделе учета. Печатаю и раскладываю по папкам сведения о заключенных.

Кристина перевернулась на спину и прижала ладони к наполнившимся слезами глазам. Габриелла была еще ребенком.

— А Нина? — надломленным голосом спросила она.

— Умерла от тифа три месяца назад.

— Господи!

Ханна поворочалась на полке.

Это Дахау.

Кристина почувствовала ее руку на своем плече.

— Послушай, — сказала Ханна. — Если будет возможность, я попытаюсь разузнать о твоем женихе, но не обещаю. Раньше я могла смотреть и записи о мужчинах-заключенных, но новый Blockschreiber^[83] следит за папками, как ястреб, мимо него мышь не проскочит. До его появления я узнала, что мой брат-близнец жив и работает на военном заводе. Но это было больше года назад. И что с ним теперь, мне неизвестно… — она немного помолчала и продолжила: — А еще я узнала, что здесь находятся бывший канцлер Австрии^[84]и бывший премьер-министр Франции^[85]. Немцы ведут документацию педантично, дотошно заносят сведения обо всех узниках, включая и тех, кого убивают.

Кристина попыталась вновь обрести голос.

— Сколько ты здесь?

— Два года. Плюс-минус пару месяцев. Я с девятью другими евреями пряталась в крошечной комнате в одной берлинской квартире. Целых полгода нам удавалось скрываться. Потом сосед выдал нас гестапо за две буханки хлеба.

Кристина простонала.

— А что с твоей семьей?

— Мать и младших сестер сразу отправили в газовую камеру. Отца повесили на воротах вместе с бургомистром города Дахау и десятью другими мужчинами. Тела не снимали три недели.

— Соболезную тебе, — вымолвила Кристина.

— Ja, — продолжала Ханна бесцветным голосом. — Меня оставили в живых только потому, что я в прошлом работала секретарем и умею печатать. Представляешь? Иногда я жалею, что заявила об этом, — Кристина почувствовала, как Ханна втиснула ей в руку что-то твердое и сухое. — Я приберегла для тебя немного хлеба. Ты пропустила время кормежки.

— Nein, danke. — Кристина положила корку обратно в ладонь Ханны. — Ты больше в этом нуждаешься. К тому же я не голодна.

— Правда? — Ханна уже жевала.

— Правда. Мне совсем расхотелось есть.

Глава двадцать пятая

Ежедневно по дороге на работу Кристина думала о том, как ей повезло попасть в дом коменданта. Некоторые женщины трудились на военном предприятии за пределами лагеря или на заводе Bayerische Motoren Werke^[86], производившем моторы для самолетов. Другие, как и Ханна, работали в самом лагере: готовили для заключенных и охраны, разбирали личные вещи вновь прибывших или выполняли сотни других обязанностей, необходимых, чтобы эта адская машина функционировала. Большинство мужчин надрывались на стройках под открытым небом в любую погоду, копали землю, толкали тачки, ворочали камни, строили дороги и бараки. Охрана избивала узников без всякой причины, и мужчин, и женщин, и расстреливала тоже без повода. Никого не удивляло, когда заключенные падали на землю, сраженные пулей или сломленные непосильным трудом, голодом либо недугом. Насекомые, тиф, холера и смерть были постоянными спутниками арестантов. Каждый вечер в барак, где ночевала Кристина, возвращалось все меньше женщин. Каждый день их сменяли новые узницы.

Ежедневно по дороге с работы Кристина повторяла про себя одну и ту же молитву: «Хоть бы Ханна узнала что-нибудь про Исаака». Однако Ханне никак не подворачивалась возможность, не привлекая внимания, заглянуть в нужные папки. Всякий раз по пути в дом коменданта и обратно Кристина шла как можно ближе к ограждению, разделявшему мужскую и женскую половины лагеря, и искала глазами Исаака по ту сторону. Тысячи мужчин выстраивались на поверку, гнули спины, ходили строем, падали. Издалека все они выглядели одинаково: полосатые робы, изможденные тела, бритые головы, грязные лица.

За уборкой и приготовлением пищи в доме коменданта Кристина пыталась притворяться, что ведет обычную жизнь. Только так она могла вынести час за часом. Но фантазии рассеивались, когда ей приходилось выходить в огород, откуда открывался леденящий душу вид на крематорий.

Если комендант что-то оставлял на тарелке, Кристина подбирала объедки. Она тайком отщипывала маленькие кусочки от пищи, которую стряпала для него, но выносить еду из дома он ей запрещал. Каждый вечер заключенные получали водянистый суп из гнилых овощей и жилистого хрящеватого мяса и крошечный кусок черствого хлеба. Когда Кристина успевала к ужину, она отдавала свою порцию Ханне. И почти каждый день, если не опасалась, что ее поймают, крала ломтики хлеба, корку сыра или кусочки мяса и, пока блоковая не видела, подкармливала Ханну или какую-нибудь другую женщину в бараке. Прятать еду она могла только в ботинках или во рту — карманов в арестантском платье не имелось, а нижнего белья не было.

Однажды, когда девушка припрятала за обеими щеками по корке хлеба, по пути в барак ее остановил охранник.

— Что ты здесь делаешь? — прорычал он.

Кристина указала на барак и двинулась дальше. Он преградил ей дорогу винтовкой.

— Стоять! Что у тебя во рту?

Кристина попыталась разжевать и проглотить хлеб, но корка была очень сухой.

— Выплюнь! — заорал охранник.

Кристина выплюнула хлеб и при этом чуть не подавилась. Эсэсовец нацелил винтовку ей в голову, и внутри у Кристины все похолодело.

— Я не еврейка! — проговорила она. — Спросите коменданта! Он подтвердит!

Охранник опустил оружие, разглядывая девушку.

— Ты идешь из дома коменданта?

Кристина кивнула.

— Так ты та милая фройляйн, о которой он всем рассказывает, — он положил руку на ее бедро, задирая подол платья. — А он знает, что ты воруешь еду?

— Герр комендант велел сообщить, если кто-нибудь тронет его собственность. А у меня отличная память на лица.

Охранник отшатнулся и жестом позволил ей идти. Кристина поспешила прочь, прижав руки к животу — ей мерещилось, что сердце и легкие вот-вот взорвутся, растерзают тонкую кожу, вылетят наружу и свалятся кровавой массой к ее ногам.

Дахау еще не бомбили. Разрывы снарядов слышались почти каждую ночь, но раздавались где-то вдалеке. Девушка пыталась прикинуть, как скоро союзники станут бомбить располагающиеся поблизости заводы по производству оружия и деталей для самолетов. Потому что после этого следующим объектом будет лагерь.

Кристина потеряла счет времени. Долгие дни, как в бреду, сливались воедино. Позднее бабье лето сменилось прохладной осенью. Кристина следила за огородом, ухаживала за посадками латука, мангольда и гороха. Садик процветал, и комендант сообщил ей, что офицеры довольны его состоянием.

Работая, Кристина старалась не смотреть в сторону крематория, но, когда выходила, всегда бросала туда взгляд, после чего клялась себе больше не поворачивать голову в том направлении. Она лелеяла глупую надежду, что однажды не увидит очереди из идущих на смерть людей. Но день ото дня колонна обреченных становилась длиннее и шире.

В зеркале, висевшем над раковиной в ванной комнате, она замечала, как пребывание в неволе неотвратимо накладывает печать на ее внешность. В очередной раз окидывая себя взглядом, девушка видела, что ее скулы выдаются под кожей все больше, а лиловые круги под глазами становятся все темнее. Брови и ресницы начали выпадать, а кожа приобретала пепельный цвет. Кристина чувствовала, что и в теле также происходят изменения: руки слабели, бедра и колени ломило, тающие мышцы дрожали, а на ногах нагнивали язвы.

Но хуже всего было то, что судьба Исаака по-прежнему оставалась неизвестной. Ханне так пока и не удалось ничего выяснить.

Наступили осенние холода, и Кристина выкопала последнюю картошку, сложила клубни в ящики и перенесла в подвал. С внешней стороны лагеря, за высокими оградами и кольцами колючей проволоки, до самого леса, уже скинувшего листву, тянулись пожухлые поля. Солнце стояло высоко и почти не грело, небо сияло ледяной голубизной. Ночью подмораживало, и узницы дрожали на нарах от холода. Кристина с ужасом ожидала зимы, которая была уже не за горами.

Первый серьезный мороз ударил однажды после полуночи и побил оставшиеся в огороде посадки. Утро выдалось ясное и ветреное, и Кристину трясло от холода, когда она ползала на четвереньках, спешно выдергивая из сырого грунта увядшие кусты помидоров. Листья почернели и засохли, и Кристина с тяжелой тоской вырывала растения из земли. Это казалось ей ужасающим предзнаменованием того, что Исаак мертв. Горькая мысль овладела всем ее существом, когда она справилась с последним поникшим кустом. Кристина выронила из рук промерзшие стебли и низко опустила голову.

Вдруг что-то твердое ударило ее в спину. Девушка села прямо и огляделась; ветер обжигал ей глаза. Рядом никого не было. Тут же она снова почувствовала удар, затем — заставивший ее вздрогнуть шлепок чего-то об землю. Потом прямо перед ней упал небольшой камень, похожий на круглое коричневое яйцо. Кристина встала и еще раз огляделась.

Метрах в ста от нее, на мужской половине лагеря, группа заключенных носила доски и толкала тачки. Отдельно от других у забора стоял мужчина и смотрел на нее. Так же как остальные узники, он был отощавший и грязный, с бритой головой. Кристина растерялась. Но незнакомец улыбнулся, слабо повел рукой, и у девушки едва не подкосились ноги. Это был Исаак. Кристина зажала руками рот. В душе она выкрикнула его имя, а тело так и порывалось кинуться к нему, перелезть через ограду и погладить его лицо. Но она знала, что охранники могут наблюдать за ними, и только быстро помахала рукой.

Исаак вернулся к другим узникам. Они возводили какое-то сооружение позади мужских бараков. Он наклонился, чтобы распилить доску, и поминутно бросал на Кристину взгляды. Она вытерла руки о платье, на дрожащих ногах подошла к краю ограды, которой был обнесен двор дома, и опустилась на колени, делая вид, что вырывает сорняки вдоль забора. Группу заключенных сопровождали два охранника, но они курили, подняв воротники шинелей и повернувшись спиной к сильному ветру, дувшему как раз с той стороны, где находились Кристина и арестанты.

Девушка встала, направилась в дом, побежала на кухню и скинула ботинки. В один она положила ломоть хлеба, в другой — клинышек сыра и понесла их к переднему крыльцу. Потом проследовала во двор и встала у ворот, с колотящимся сердцем глядя на охранников. На мгновение все завертелось вокруг нее, словно она только что сошла с карусели и у нее все еще кружилась голова. Она глубоко вдохнула и медленно выдохнула. Охранники разводили огонь в бочке, заслоняя собой разгорающееся пламя от ветра. Кристина взяла ботинки в одну руку, готовая в любой миг бросить их на землю и надеть, открыла ворота и зашагала как можно быстрее, но не переходя на бег, к внутреннему забору лагеря; взгляд ее метался между Исааком и сгрудившимися вокруг бочки охранниками.

Увидев, что она приближается, Исаак замотал головой. Кристина пренебрегла его предостережением и указала на свои ботинки, потом на него и жестом позвала Исаака подойти поближе к ограде. Он с сомнением глянул на охранников, затем опасливо сделал к ней несколько шагов, держа в руках кусок доски. Он приблизился к забору, и теперь их разделяло всего метра три. С этого расстояния Кристина смогла разглядеть серовато-желтый цвет его кожи, царапины и синяки на лице и руках, пятна на робе. Но глаза его сияли, а лицо озаряла широкая улыбка. Другие заключенные тоже заметили ее, но продолжали работать, чтобы не привлекать внимания. Если разозлить охранников, никому из них не поздоровится.

По телу Кристины словно прошел электрический разряд. Она просунула через проволоку хлеб и сыр и быстро побежала прочь, прижав ботинки к груди. По пути, глядя через плечо, она увидела, как Исаак уронил доску на землю, наклонился, поднял вместе с деревяшкой пищу, откусил сыра, а остальное сунул в свои ботинки и после этого вернулся к работе. Охранники, гревшие руки над огнем, ничего не заметили.

Кристина снова направилась в огород и не торопясь продолжила выдергивать мертвые растения. Они с Исааком смотрели друг на друга, пока Кристине не пришлось идти готовить коменданту обед. До конца дня она то и дело выглядывала в окно и находила поводы выйти на улицу.

Когда тем вечером она ушла из дома коменданта, мужчины уже закончили работу и отправились на ночевку. Девушка не могла дождаться возвращения в свой барак, чтобы сообщить Ханне, что Исаак жив. Но Ханны нигде не было видно. Кристина забралась на край деревянной полки и спросила у своей соседки сверху, которая тоже работала в отделе учета:

— Не знаешь, где Ханна?

— Nein, — ответила та.

— Куда же она подевалась? — недоумевала Кристина.

— Ты комендантова подстилка, — прошипела женщина. — Вот у него и спроси!

Кровь бросилась Кристине в лицо.

— Я не… Я только работаю там…

Женщина придвинулась ближе, и Кристина почувствовала кислый запах гнилых зубов.

— Blockschreiber поймал Ханну за просмотром мужских карточек и куда-то уволок.

У Кристины перехватило дыхание. Она не сразу смогла спросить:

— Можешь узнать, что с ней случилось?

— Nein, — ответила соседка. — Отстань от меня.

Кристина помертвела. Она спустилась и заползла на свое место. Рядом с ней, там, где обычно спала Ханна, сегодня было холодно и пусто.

Когда на следующее утро Кристина несла вареные яйца в столовую коменданта, она тщательно обдумывала слова, которые собиралась ему сказать. Всю ночь девушка не спала: ее будоражили радость от встречи с Исааком и чувство вины за судьбу Ханны. Теперь она боялась, что у нее все начнет валиться из рук, и уж тем более ей было страшно обратиться к коменданту за помощью. Если он разозлится, как в тот раз, когда она попросила его найти Исаака, разговор будет коротким. Но за прошедшие несколько месяцев он явно стал снисходительней к ней.

Грюнштайн сидел за столом, глядя сквозь очки в газету. Утреннее солнце бросало на скатерть прямоугольники света, освещая поднимавшийся над кофе пар и дым сигары, отчего казалось, что в воздухе плавает тонкая паутина.

— Вчера пропала моя подруга, герр комендант, — проговорила Кристина.

Офицер не отрывался от газеты.

— Ja, — уронил он, скользя глазами по заголовкам.

— Я бы хотела узнать, что с ней стряслось.

Комендант сдвинул очки на нос и сурово взглянул на Кристину.

— Если она исчезла, сомневаюсь, что ты снова ее увидишь.

— Извините, герр комендант. Это не совсем так. Вчера я видела Исаака. Он выжил.

— Ну так. Теперь ты это знаешь. Поздравляю.

— Но, возможно, Ханна тоже находится где-то в другом месте.

Грюнштайн покачал головой и раздраженно вздохнул.

— Сколько ты здесь?

— Не знаю, герр комендант. Несколько месяцев.

— И ты видела, чтобы кто-то исчезал, а потом возвращался в этом забытом богом месте?

— Nein, герр комендант, — Кристина опустила глаза. Она должна попросить его о помощи. Девушка прочистила горло и решилась: — Исаак работает на новой стройке с другой стороны забора.

Бросив газету, комендант снял очки, потер глаза и выжидательно уставился на нее, плотно сжав губы.

— Я надеялась, что ему дадут другую работу. Может быть, на заводе или на кухне, где не так холодно и сыро. Он очень умный, все схватывает на лету и…

Комендант ударил обеими руками по столу. Столовое серебро звякнуло, и Кристина вздрогнула. Офицер вскочил, опрокинув стул.

— Еще одно слово, — дрожащим от гнева голосом крикнул он, — и я вышвырну тебя вон! Предупреждаю в последний раз! Я не собираюсь рисковать, тем более ради глупца, который даже не смог спасти свою шкуру от неприятностей! Если я еще раз услышу о тебе или твоих друзьях, у меня будет повод доказать свою верность нацистской идее. Я вздерну вас всех троих на воротах! Поняла меня?

— Ja, герр комендант, — Кристина отступила назад. — Извините, герр комендант.

Грюнштайн схватил со стола фуражку, рванул китель со спинки опрокинутого стула и стремительно вышел из комнаты. Кристина долго стояла неподвижно, гладя на залитый солнцем стол. По лицу ее ручьями бежали слезы. Наконец она подняла стул, убрала со стола и принялась за работу.

В последующие две недели Кристина каждый день видела Исаака, работавшего на стройке. Охранники, приставленные к группе заключенных, почти всегда на что-то отвлекались. В холодную погоду они собирались вокруг разведенного в бочке огня. В теплые дни играли в карты. У них за спиной Кристина бросала через ограду картошку или подходила поближе, чтобы просунуть между витками проволоки хлеб или сыр. Поговорить им с Исааком ни разу не удалось, но одно только его присутствие укрепляло ее волю выжить. Однако через две недели, которые пронеслись очень быстро, строительство закончилось, и мужчины больше не появлялись.

К тому времени пронизывающий ветер гнал сухой снег, и низкие пепельные облака быстро носились по сумрачному зимнему небу. За месяц белый покров укутал поля и леса, и, казалось, весь мир затаился в тишине, ожидая перемен. Пыхтение и стук приближающихся поездов отражались в занесенных снегом холмах, усиленные холодным воздухом и неподвижностью природы, как будто их передавали тысячи громкоговорителей. Когда поезда подходили к воротам Дахау, каждый могучий громыхающий выдох замедляющегося паровоза казался Кристине последним хрипом умирающей человечности.

Кристина стойко держалась в течение долгих студеных месяцев. Как бы то ни было, работа в доме коменданта, без сомнения, спасала ей жизнь. Дополнительное питание и тепло делали свое дело. Она могла промывать раны на ногах и пользоваться туалетом. Благодаря тому, что ей не приходилось, как другим заключенным, справлять нужду в грязных канавах, ее миновала дизентерия, свирепствовавшая в лагере. Однако спала Кристина все равно в холодном бараке, и надсадный грудной кашель изводил ее до конца зимы. Из носа без конца текло, а недостаток сна изматывал. Но, в отличие от многих подруг по несчастью, она не дошла до смертельного истощения. Большинство женщин, находившихся в бараке в ту ночь, когда она впервые пришла туда, бесследно исчезли.

Кристина продолжала каждый день высматривать Исаака, и несколько раз ей чудилось, что она видит человека с такой же походкой, как у него, или мужчину, который смотрел в ее сторону. И хотя она не была уверена, что это Исаак, такие встречи придавали ей сил и мужества прожить еще один день.

Глава двадцать шестая

Несколько недель весна пыталась взять верх над зимой. Непрестанный дождь превратил территорию лагеря в жуткое месиво. Земля, небо, здания, робы — все вокруг лишилось цвета. Много дней кряду из однообразной серости за пределами комендантского дома выделялись лишь голубые и зеленые отчаявшиеся глаза узников. Весенний воздух, свежий и чистый, боролся с вечным зловонием крематория, однако развеять его было невозможно.

Земля начала прогреваться, островки снега таяли, а окаймлявшие поля деревья покрывались зеленью. С каждым днем стало прибывать все больше и больше поездов. Паровозные гудки и визг тормозящих колес вонзались в уши Кристины подобно иглам. Но в бараки заселяли все меньше женщин, и было ясно, что большинство вновь прибывших сразу отправляли в газовые камеры. Кристина начала раздумывать о том, почему они не сопротивляются. Ведь заключенных в двадцать раз больше, чем охраны.

Вскоре все вокруг покрылось тонким слоем пепла, и, когда земля оттаяла, прах смешивался под ногами с почвой. Земля больше никогда не будет такой, как раньше. Прах к праху, пыль к пыли, земля примет мертвых… и никогда не залечит ран.

Из лагерей за границами Германии поезда привозили десятки тысяч заключенных. При виде женщин в лагерных робах с отощавшими детьми на руках и групп ребятишек в арестантской одежде, цеплявшихся друг за друга, когда их гнали в специально отведенные бараки, Кристина содрогалась от ужаса. Население лагеря все разрасталось, бараки переполнялись до невозможности. Больных больше не отделяли от здоровых, и ежедневно сотни людей умирали от тифа. Новые узники принесли известия, что союзники наступают, поэтому нацисты перевозят заключенных на территорию Германии, чтобы они не достались врагам живыми.

Как обычно, часть заключенных бросили на прием вновь прибывших. Их собирали в зондеркоманды — специальные подразделения, которые обыскивали умерших в поисках ценностей, отвозили тела в крематорий и чистили газовые камеры. В награду их размещали в более удобных бараках и лучше кормили. Поначалу Кристина не могла взять в толк, как люди могут соглашаться на такую работу, но потом поняла, что это их единственная надежда протянуть лишний день или неделю, единственная возможность выйти из этого кошмара живыми. Однако через несколько месяцев этих людей убивали и заменяли новичками, пока еще крепкими. В последнее время говорили, что количество зондеркоманд будет удвоено, как будто нацисты торопились уничтожить как можно больше народу.

По ночам буханье взрывающихся бомб звучало все ближе и доносился отдаленный заунывный вой сирен воздушной тревоги. В начале апреля бомбили ближайшие военные заводы. К счастью, это происходило глубокой ночью, когда заключенные на предприятиях не работали. Зато сильно пострадали железнодорожные пути, и поезда ходить перестали. Теперь в лагерь уже не доставляли не только новых узников, но и продовольствие. Электричество и телефонные линии не функционировали. Воду привозили на грузовиках. Душ не действовал, а нормы выдачи питьевой воды урезали. Кристине приходилось смывать в туалете комендантского дома с помощью ведра и кипятить воду для ванной на печи.

Условия ухудшались, охранники становились все более раздражительными и, бывало, расстреливали человека, просто чтобы сорвать на нем злость. На перекличках заключенные все чаще подвергались издевательствам и избиению. Женщины в бараках рассказывали, что конвоиры использовали их как учебные мишени: заставляли бежать до места работы или за дневной пайкой. За ужином комендант угрюмо сидел за столом, много пил и почти ничего не ел.

В один из первых ясных дней весны Кристина медленно брела в дом Грюнштайна. Она смотрела на поля, где у кромки леса можно было заметить оленей, опустивших головы к свежей сладкой травке. Девушка диву давалась: повсюду творится такой ад, а мир по-прежнему невероятно красив — вон какие живописные розовато-голубые облака в небе.

И тут она увидела, что сотни заключенных на мужской половине лагеря идут в одном направлении с ней, положив на плечи кирки и лопаты. Двадцать охранников с автоматами и немецкими овчарками подгоняли еле переставлявших ноги узников к боковым воротам, ведущим из лагеря в поля. Кристина остановилась и стала высматривать среди хромающих, спотыкающихся людей Исаака.

И она увидела его почти в голове колонны, понуро сгорбившегося, с лопатой на плече. У Кристины мучительно сжалось сердце. Он дошел до состояния мусульман^[87] — так в лагере называли людей, потерявших волю к жизни, поскольку они напоминали молящихся мусульман. Она не могла этого допустить. Надо срочно сделать хоть что-нибудь, чтобы подбодрить Исаака.

Конвоиры следили за узниками и удерживали собак, а присутствия Кристины либо вообще не замечали, либо не придавали этому значения. Девушка поспешила к ограде. Исаак находился всего в нескольких шагах. Он смотрел в землю, но вдруг поднял голову и взглянул прямо на нее. В глазах его не было и проблеска мужества или надежды. Он отвернулся и повлекся мимо, и Кристине показалось, что сердце ее сейчас разорвется. Она догнала его и шла рядом со своей стороны забора сколько могла, пока группу не вывели через ворота.

— Не сдавайся, Исаак! — закричала она. — Я люблю тебя!

Он поднял голову, слабо улыбнулся ей и снова отвел взгляд. Кристину объял ужас, в груди у нее все застыло и заледенело, словно легкие были из тончайшего фарфора и разбились бы вдребезги от первого же глубокого вздоха.

Перед девушкой выросли два охранника и зло зыркнули на нее. Кристина отошла от ограды и поспешила к дому. Там она встала на крыльце и проводила глазами группу заключенных, темным рваным пятном двигавшуюся по полям.

Мысль о том, что Исаак оказался в таком отчаянном положении, тяжелым камнем легла ей на душу. Отрешенная от всего, Кристина медленно прошлась по дому, стараясь сосредоточиться, чтобы начать работу. В полубреду она машинально приготовила коменданту завтрак, помыла посуду, начистила ванну и подмела полы. После этого направилась во двор проверить огород.

Когда девушка пересекла задний двор, в отдалении разразился шквал автоматных очередей. Звуки, лившиеся непрерывным потоком, без всяких сомнений, доносились из леса. У Кристины перехватило дыхание, она упала на колени — стрельба сводила ее с ума. Она прижала руки к ушам, но грохот выстрелов проникал сквозь дрожащие ладони и впивался в мозг. Когда очереди наконец стихли, Кристина рухнула на землю, подобрала ноги к груди и зарыдала, обхватив голову руками. И лежала долго-долго, мечтая только о том, чтобы потерять сознание. Неизвестно, сколько прошло времени, прежде чем она смогла подняться.

Стоя на коленях в грязи, девушка попыталась размышлять логически. Зачем убивать тех людей в лесу, если в лагере имеется отлаженный механизм истребления? Возможно, их вели не на расстрел. Нацистам нужна рабочая сила. Исаак все еще жив. Должен быть жив. Вероятно, заключенные просто рубили деревья, а солдаты подстегивали их пальбой. Правда, узники несли не топоры, а лопаты…

Из леса раздались еще несколько очередей, потом наступила тишина. Затем послышались шесть пистолетных выстрелов. Кристина содрогалась от каждого гулкого звука, в животе каменело, слезы текли по щекам. Через несколько минут она вытерла лицо, провела руками по голове, поднялась и в ожидании устремила затуманенный взгляд в поля. Стояла оглушающая тишина.

Прошла целая вечность, и вот из леса, покуривая, вышли эсэсовцы с автоматами и лопатами в руках. Заключенных не было, только охранники. Исаака не было, только охранники. Тогда Кристина поняла. Они расстреляли его и всех остальных. Он погиб, теперь это не вызывало сомнений. И он знал, куда их ведут. Как много раз она думала, что потеряла его. И вот все на самом деле кончено. Она снова упала на холодную землю и припала к ней щекой. В глазах у нее потемнело.

Когда Кристина очнулась, охранников в поле уже не было видно. Опираясь на руки и колени, она встала и, качаясь, пошла в дом, в кухню, где схватилась за край стола, пытаясь унять головокружение. Она удивлялась, как ноги еще держат ее, а легкие дышат, и упрашивала кровоточащее разбитое сердце остановиться, чтобы положить конец страданиям. Девушка оглядывала кухню в поисках какого-нибудь яда или иного способа свести счеты с жизнью, но ничто не приходило на ум. Она вспомнила об острых ножах в буфете —можно вспороть себе вены на запястьях, но в Дахау были более простые способы умереть.

Кристина выбралась из дома, шатаясь, дотащилась до барака, легла на жесткие нары и закрыла глаза, надеясь впасть в забытье. Она обхватила руками грудь и задержала дыхание, чтобы в легкие перестал поступать воздух. Она останется здесь и ничего не будет есть. Если повезет, какой-нибудь охранник пристрелит ее за отлынивание от работы.

До конца дня Кристина пролежала без движения на койке в пустом бараке. Страшное потрясение опустошило и подкосило девушку, и теперь глубокий, но хрупкий сон пытался защитить ее от дальнейших мучений. Однако это продолжалось недолго. Она то и дело просыпалась от очередного приступа кашля, и мысль о смерти Исаака немедленно начинала терзать ее. Несчастье пламенем обжигало ей лицо и грудь, и лютая судорога горя сжимала мертвой хваткой внутренности.

Никто не искал Кристину. Никто не пришел, чтобы застрелить ее за неявку на работу. Когда вечером вернулись остальные заключенные, с ней никто не заговорил. Барак был переполнен чудом выжившими узницами, которые наверняка знали, что их родные погибли, а потому держались еще более отстраненно, чем прежде. Женщины двигались медленно и целенаправленно, опустив глаза, сгорбив костлявые плечи, и каждая тонула в омуте собственного горя и страданий.

Всю ночь Кристина то ненадолго проваливалась в сон, то вновь просыпалась, минуты отчаяния перемежались со снами о маминой кухне, черно-белых семейных снимках и образами окровавленного тела Исаака, лежащего на земле в лесу. Когда рассвет просочился через перекладины в потолке, она уже полностью проснулась и лежала, казалось, много часов в ожидании. Чего именно она ждала, Кристина не знала.

Женщины выбирались с нар и безмолвно плелись во двор на утреннюю поверку. Кристина сделала глубокий вдох, пытаясь найти в себе силы, чтобы сесть. Она перебросила ноги через край койки и закрыла глаза, ожидая услышать звуки переклички и полные неизбывной злобы голоса эсэсовцев. Но ничего не было слышно. Стояла зловещая тишина, словно во всем огромном лагере осталась она одна. Кристина представила, как сидит в одиночестве на деревянной койке, единственное живое существо среди рядов высоких грязных гробов. И вдруг до нее донесся рокот моторов — сначала тихо, затем громче и громче. Где-то закричали. Громыхание приближалось. Какие-то люди промчались мимо дверей. Затем в барак, спотыкаясь, вбежала женщина.

— Американцы! — закричала она, подскочила к Кристине и, глядя шальным от радости взглядом, схватила ее за плечо. — Пришли американцы! Мы спасены! Вставай! Все закончилось! — и, прежде чем девушка успела ответить, вылетела из барака, молотя в воздухе исхудалыми руками.

Кристина уронила лицо в ладони. Ах, Исаак, Исаак! Он не дотянул всего один день. Девушка вытерла глаза, но слез не было — видно, все уже выплакала. Она слезла с нар и, пошатываясь, поплелась на улицу.

Из серых облаков сыпался мелкий дождь, крошечные капли рябили грязную воду в лужах. Кристина сморгнула изморось с ресниц и обхватила себя руками, стараясь унять дрожь. В груди болело, и с каждым вздохом из легких вырывался хрип. Заключенные кричали и бежали куда-то. Кристина последовала за другими женщинами к воротам, через которые она вошла сюда целую вечность назад. Глядя сквозь разрастающуюся толпу, она увидела два танка и полдесятка военных грузовиков с белыми звездами на дверцах. Шеренга мужчин загораживала вход. С каждой сторожевой вышки свешивался белый флаг.

Американцы разоружали унтершарфюреров, блок-фюреров и охранников, заводили им руки за спины и надевали наручники, а потом заталкивали эсэсовцев в кузовы грузовиков. Справа человек десять американцев, что-то выкрикивая, указывали автоматами на примерно сотню эсэсовцев, собравшихся между двумя вышками. Большинство нацистов растерянно оглядывались выпученными глазами и держали руки на головах в знак того, что они сдаются. Остальные взирали на американцев, мрачно сдвинув брови и сжав губы. Кристина поискала среди них коменданта и Штефана, но не нашла. Не видела девушка также и гауптшарфюреров и других высоких чинов, которые, как она знала, управляли лагерем.

Человек с кинокамерой снимал лагерь, медленно водя объективом по толпе заключенных. Еще один делал фотографии. Прочие американцы стояли с оружием в руках и смотрели на выходивших к ним из-за электрической изгороди узников, напоминавших живые скелеты. Группа мужчин в лагерных робах собралась вокруг эсэсовцев, стоявших у основания вышки, яростно крича и тряся в воздухе кулаками. Кто-то схватил камень и бросил в бывших тюремщиков. Камень попал одному охраннику в лоб. Тот коснулся лица и, нахмурившись, взглянул на свои пальцы, словно никогда не видел крови. Другой заключенный кинулся вперед, выхватил из рук американского солдата пистолет и выстрелил охраннику в голову. Затем, прежде чем его успели остановить, приставил оружие к своему виску, закатил глаза к небу и спустил курок. Колени его подогнулись, из головы потекла струя крови, и несчастный рухнул на землю. Американец забрал у мертвеца пистолет и, направив его на остальных заключенных, приказал отойти назад. Узники отступили.

В кузове грузовика стоял с громкоговорителем в руках американский офицер.

— Мы бойцы армии Соединенных Штатов! — кричал он по-немецки с сильным акцентом. — Мы пришли, чтобы помочь вам! Прежде чем вывезти вас отсюда, нам нужно оценить положение! Необходимо оказать помощь больным и сделать прививки против инфекционных заболеваний! Чтобы избавить вас от вшей, мы будем использовать дуст! Пожалуйста, проявите терпение! Ничего не бойтесь! Теперь вы в безопасности!

Заключенные упали на колени и воздели руки к небу, благодаря Бога. Какая-то женщина бросилась к выходу, не желая оставаться здесь более ни одной минуты. Два солдата поймали ее за руку и удержали. Она умоляла отпустить ее, позволить сделать хотя бы шаг за железные ворота. За ней последовали еще несколько, заключенных, жаждущих вырваться из лагеря. Когда американцы направили на них оружие, узники с плачем упали друг другу в объятия.

Другие бродили в огромном скопище бывших заключенных и искали родных, надеясь, что тем каким-то чудом удалось выжить: зигзагами пробирались сквозь толпу, выкрикивали имена своих близких, подбегали к людям, которые казались им похожими на тех, кого они искали, и клали им руки на плечи, но тут же горько сникали, обнаружив, что ошиблись. Кристина увидела пару средних лет, которая бросилась друг к другу в объятия, и девушку захлестнула волна горя. У нее закружилась голова, и ей захотелось сесть.

— Сохраняйте спокойствие! — кричал офицер в громкоговоритель. — Как только восстановят пути, мы пришлем за вами поезда!

Со своего места Кристина видела ряд товарных вагонов. Четверо американцев с огромным трудом сумели поднять засов и, навалившись на дверь одного из вагонов, откатили ее. Узрев ужасающий груз, они отскочили в сторону и отвернулись. Двоих вытошнило на землю. В вагоне штабелями, будто рваные ковры, лежали мертвые тела, по краям торчали волосы, руки и ноги. Кристина закрыла глаза.

Раздался гневный возглас, и воздух прорезал поток автоматных очередей. Огонь открыли солдаты, караулившие возле вышки группу бывших охранников. Пули пронзали тела эсэсовцев, и они с искаженными лицами, захлебываясь кровью, потоки которой лились из груди, изо рта и лба, падали друг на друга, образуя черную кучу. Потом крики стихли, охранники лежали неподвижно. «„Blut-und-Boden“^[88] — подумала Кристина. — Если нацисты стремились к этому, то их желания исполнены».

— Кристина! — крикнул кто-то у нее за спиной. Девушка стремительно обернулась, прижав руку к груди.

Глава двадцать седьмая

По направлению к Кристине, рука об руку с худым темноглазым мужчиной, который ее поддерживал, хромала Ханна. Кристина покачнулась. Исаак? Неужели все это оказалось лишь страшным сном? Но нет, человек был в обычной одежде, а не в лагерной робе.

— Кристина! — плача, кричала Ханна. — Я нашла своего брата!

У Кристины перехватило горло.

— Ханна! — только и смогла выдохнуть она.

Они обнялись, и Кристина испугалась, что может сломать выступающие на спине подруги тонкие кости, если прижмет ее к себе чуть сильнее. Девушки разомкнули объятия и посмотрели друг на друга полными слез глазами. Скулы Ханны были острыми как бритва, все лицо покрыто лиловыми и желтыми синяками, сосуды вокруг радужной оболочки лопнули, и белки налились кровью, губы распухли и покрылись струпьями.

— Не верится, что нас спасли, — сказала она. — А мой брат все это время работал на заводе.

— Где ты была? — спросила Кристина. — Я уж думала, тебя нет в живых!

Ханна на мгновение опустила взгляд, потом подняла глаза, в которых блестели вновь набежавшие слезы.

— Меня заперли на складе около главной караулки и…

— Я поняла, — Кристина сжала ее руки. — Тебе не обязательно рассказывать. Теперь все закончилось.

Ханна шмыгнула носом и выпрямилась.

— Это мой брат Хайнц. — сказала она. — Ты нашла Исаака?

— Вчера его вместе с группой других заключенных увели в лес, и… они не вернулись.

— Ach nein, — обомлела Ханна. — Прими мои соболезнования.

— Всего один день, — прошептала Кристина надломленным голосом. — Если бы он продержался всего один день…

Ханна обняла Кристину и стала утешать мягким журчащим голосом — так мать успокаивает плачущее дитя. Кристина отстранилась и вытерла лицо.

— Прости, что ты из-за меня попала в беду. Это я во всем виновата.

— При чем же тут ты?

— Мне сказали, тебя поймали за просмотром сведений о мужчинах.

— Но ты ведь тоже рисковала жизнью, принося мне еду? Кроме того, я смотрела записи, пытаясь отыскать сведения и про Хайнца. Blockschreiber давно за мной наблюдал. Рано или поздно он нашел бы повод избавиться от меня. Если бы не этот случай, он бы придумал что-нибудь другое.

— Зато теперь, он заплатит за все, — Кристина глянула в сторону грузовиков, набитых их бывшими мучителями.

— Боюсь, многие из них выйдут сухими из воды, — заметил Хайнц. — Когда мы подыскивали одежду в складском амбаре, то видели, как целая орава офицеров и охранников убегала в лес.

Ханна закрыла глаза и прислонилась к брату. Кристине показалось, что подруга сейчас упадет в обморок. Но Хайнц поддержал сестру, и та снова открыла глаза, перенося вес тела на одну ногу. Кристина посмотрела вниз и ахнула: распухшая лодыжка Ханны была окольцована кровавыми ранами, а вверх по икре ползли лиловые полосы.

— Что у тебя с ногой? — поинтересовалась она.

Ханна выставила покалеченную ногу вперед: отек окружал щиколотку подобно толстому красному носку.

— На день охранники приковывали меня к кровати.

— Пойдем, — монотонным голосом сказал Хайнц. — Я слышал, в здании пищеблока есть склад. Надо подобрать тебе теплую одежду.

Пищеблок кишел заключенными. Голодные люди взяли здание штурмом — высадили дверь, разбили стекла, сломали рамы и выбросили их наружу. Они выстроились в цепочку, подобно пожарной команде, и стали передавать толпе снаружи еду: коробки с печеньем, галетами, сухим молоком, булочками и хлебом. Ящики с картошкой, латуком, репой, морковью и бобами были взломаны и переходили из одних худых рук в другие. Когда все собрались вокруг группы мужчин, поднявших над головами копченую колбасу и вяленое мясо, раздался победный возглас. Очень скоро горки ветчины, ящики ливерной колбасы в банках и башни из сырных голов были выставлены на грязном дворе и выглядели как ассортимент сотен мясных лавок.

— Сильно не налегайте, — предупредил Хайнц Ханну, Кристину и всех, кто мог его слышать. — Вы долго голодали, и сразу наедаться опасно.

Более предусмотрительные заключенные ели только печенье и хлеб, предостерегая всех, что изголодавшийся организм не сможет переварить колбасу, свинину и жирный сыр. Но иные не желали их слушать и набивали желудки, а потом валились на землю с раздувшимися животами, страдая от тошноты.

Кристина съела четыре печенья и клинышек твердого сыра, а Ханна и ее брат отламывали куски от буханки ржаного хлеба, пока та не закончилась. Хайнц прихватил еще хлеба и несколько упаковок галет и последовал за Ханной и Кристиной в здание на женской половине лагеря, где сортировали одежду. Он остался ждать снаружи, а девушки пошли выбирать себе одёжу из гор платьев, юбок, блуз и обуви. Кристина сбросила свою изгвазданную робу и надела платье клюквенного цвета с кружевным воротником, еще хранившим легкий запах духов. Потом просунула руки в мягкие рукава синей вязаной кофты. Впервые за восемь месяцев ее плечи и руки были укрыты и согреты. Рядом стояла на коленях Ханна в длинной комбинации и надевала через голову коричневое платье.

Вскоре они нашли все, что требовалось, включая пару ботинок на меху без шнуровки, которые налезли на распухшую ногу Ханны, и почти новые черные кожаные ботинки, прекрасно подошедшие Кристине. Кристина натянула на огрубевшие ноги эластичные коричневые чулки и зашнуровала ботинки. Теперь все ее тело было уютно укутано. Полностью одевшись, девушка испытала странное ощущение — наверное, так чувствует себя новорожденный, впервые запеленатый в мягкое теплое одеяло.

Другие заключенные тоже снимали заношенные робы и надевали хорошую одежду, глядя друг на друга с удивлением и восторгом, словно платья и рубашки были каким-то открытием или недавним изобретением. Они оглаживали рукава и юбки, будто те были пошиты из золота и серебра, а не из простого сукна и хлопка. И хотя стояла весна, Ханна и Кристина взяли по длинному шерстяному пальто, чтобы укрываться ими в последние ночи в этом чудовищном месте. Свое пальто Кристина надела, но не потому что замерзла, а чтобы ощутить его тяжесть на своих плечах.

Высокая женщина в вишневом платье постучала кулаком по стене, чтобы заставить всех замолчать.

— Мы должны сказать danke безгласным хозяевам этих вещей, — выкрикнула она, — и произнести кадиш за всех, кто погиб в этом аду!

Воцарилась тишина, и все склонили головы. Кристина не знала еврейской поминальной молитвы, но закрыла глаза и почтила память усопших по-своему. Она молилась за души тех, кто умер здесь, а еще за дедушку и Исаака. Молилась о том, чтобы они обрели покой, чтобы страдания покинули их безвозвратно. Она безмолвно прощалась с Исааком и чувствовала, как кандалы смертельной тоски сковывают ей сердце, с безжалостным глухим звуком запирая его на веки вечные. По щекам ее потекли слезы. Она закончила молитву, подняла голову и увидела вокруг бледные изможденные лица, тоже мокрые от слез.

Через два дня грохот приближающихся военных грузовиков вырвал Кристину из сна. Она вздрогнула и проснулась. Голова разламывалась, все суставы ныли. Девушка глубоко и прерывисто вздохнула, пошевелилась и открыла глаза. Первая ее мысль была об Исааке, и по сердцу словно полоснули ножом.

— Может, вместо поездов за нами прислали грузовики? — предположила Ханна.

— Мне все равно, — Кристина села и закашлялась. Грудь ее разрывалась от боли. — Пусть только поскорее вывезут нас отсюда любым способом.

Она сползла с койки и помогла Ханне встать. Одной рукой поддерживая подругу, Кристина проследовала за другими женщинами во двор, стараясь особо не надеяться на то, что их наконец освободят.

За последние два дня американские военврачи сделали всему населению лагеря прививки. Снова пришлось раздеться донага, чтобы пройти обработку дустом. Рану на лодыжке у Ханны промыли и забинтовали, а Хайнц добыл в лагерном медпункте пару костылей. Мучительная потребность покинуть это место сводила Кристину с ума, и она готова была завыть в голос. Если в ближайшее время американцы не пришлют транспорт, она пойдет домой пешком.

Больше десятка военных грузовиков остановились около бараков. Солдаты спрыгивали с передних сидений, с винтовками в руках подходили к заднему борту и открывали его. Оттуда стали спускаться пожилые люди, женщины среднего возраста, матери с детьми на руках. Почти все держали в руках что-нибудь съестное: буханку хлеба, круг сыра, корзину яиц, банку консервированного молока.

— Что это значит? — спросила Кристина у Ханны.

— Понятия не имею, — ответила та.

На немецком языке с сильным акцентом офицер скомандовал всем прибывшим выстроиться в колонну по двое. От знакомого страха у Кристины участилось дыхание. Что они собрались делать с этими людьми?

Мирные жители с недоумением и опаской поглядывали друг на друга и на солдат. Вид бывших узников концлагеря вызвал у них потрясение. Дети украдкой показывали на разношерстную толпу изможденных людей в теплой не по погоде одежде и смотрели на матерей в поисках ответа. После того как выгрузили всех, кого привезли — около двухсот человек, — офицер взял громкоговоритель и обратился к ним.

— Передайте ваши пожертвования для узников Дахау солдатам в кузове вон того грузовика, — произнес он по-немецки, указывая на двух военных. — После этого стройными рядами следуйте за мной. Заключенные, постройтесь позади прибывших граждан, и мои люди раздадут вам еду.

— Может быть, эта еда — последнее, что у них есть, — прошептала Кристина Ханне.

— Наверно, американцы хотят поместить этих людей в лагерь, — предположила Ханна.

— Но почему?

Ханна пожала плечами.

Немцы отдали подношения и выстроились позади офицера и четырех солдат. К тому времени к женщинам — заключенным присоединились мужчины, и большинство узников уже встали в очередь за едой. Остальные, среди них Хайнц, Ханна и Кристина, пошли за мирными жителями, которых американцы повели в лагерь.

Солдаты показали немцам вонючие бараки и душевую с цементным полом, высокие груды обуви, чемоданов, очков, волос и золотых зубов. Женщины прижимали края передников ко рту, плакали и закрывали детям глаза. На лицах стариков, смотревших суровым скорбным взглядом, отражалось смятение. Когда они приближались к газовым камерам и крематорию, Кристина услышала рев какого-то механизма. Огромный бульдозер разгребал землю в широком котловане. Рядом с ним на телегах лежали разлагающиеся трупы. Немецкие женщины вскрикнули и застонали, пряча лица детей в складках юбок. Старики плакали безгласно и поддерживали женщин; некоторые потеряли сознание.

Американцы оставались безучастны. Держа двумя руками винтовки у груди, глядя прямо перед собой, они повели мирных жителей в газовые камеры. Продемонстрировали забрызганные кровью тачки, на которых мертвецов перевозили в топку. На них все еще лежали скорченные скелетоподобные тела без одежды, брошенные и забытые по пути в крематорий. Дальше немцев провели по крематорию, мимо огромных кирпичных печей, наполненных пеплом и фрагментами костей.

Кристина, Ханна и другие заключенные не пошли в газовые камеры и крематорий. Уже от одного вида этих зловещих зданий Кристину затошнило. Когда мирные жители вышли оттуда, солдаты раздали лопаты мужчинам и тем женщинам, которые были без детей.

— Это еще зачем? — сердце Кристины заколотилось. — Надеюсь, американцы не собираются расстреливать их?

— Нет, они просто хотят, чтобы мертвых похоронили, — объяснила Ханна.

Кристина задохнулась и обвела взглядом других узников и солдат, не в состоянии уразуметь увиденное. Неужели американцы винят мирных граждан в этих злодеяниях? В том, что они не остановили преступников? Она подумала о бабушке и бедном погибшем деде, о матери, младшей сестре и братьях — голодных и прячущихся в бомбоубежище. Значит, если бы лагерь располагался в Хессентале, их тоже призвали бы к ответу? Когда солдаты велели старикам сгружать трупы, она выступила вперед.

— Зачем вы это делаете? — закричала Кристина в надежде, что кто-нибудь из них понимает по-немецки.

Солдаты резко повернулись к ней.

— Что это с ней? — спросила одна узница у Ханны.

— Кристина, — позвала та подругу. — Оставь.

— Это ведь не их вина! — воскликнула Кристина. — Что они могли сделать, чтобы остановить это безумие? Да их бы самих убили!

— Они молчали, — проговорил один заключенный. — И никак не противились.

Позади Кристины раздались выкрики по-польски, по-французски. Над толпой пролетел камень и ударил в голову немецкого ребенка. Мальчик приложил руку к виску и зарылся в мамин передник. Кристина обернулась к толпе узников и попыталась их образумить:

— Эти люди не виноваты в том, что с вами случилось!

— Ладно, — раздался женский голос, — скажи тогда, где твой любовник-эсэсовец, комендант лагеря? Сбежал от ответственности?

— Он мне не любовник!

— Врешь! — выкрикнул мужской голос.

Не обращая внимания на эту реплику, Кристина продолжала:

— А их бы никто не стал слушать! — она указала на мирных жителей.

Кристина снова оглянулась. Женщины и старики снимали мертвые тела с телег и бросали в канаву; мужчины с трудом переносили окоченевшие трупы, держа их за тончайшие запястья и тощие лодыжки, а женщины, рыдая, бросали лопатами землю в огромную могилу.

Кристина чуть не задыхалась от несправедливости. Ах, если бы она могла вспомнить несколько английских слов, которым учил ее Исаак! Но ведь эти короткие уроки были много лет назад. Однако она все равно двинулась к американцам в надежде, что кто-нибудь поймет ее.

— Это не их вина! — повторила она.

К ней подошел американский солдат, поднял руку и предостерегающе вытащил пистолет.

— Вы не знаете, что пришлось пережить им самим! — продолжала девушка.

Хайнц оттащил Кристину назад.

— Надо уводить ее отсюда, — сказал он Ханне.

— Мы должны сказать им, — настаивала Кристина. — Мы должны заставить их понять, что мирные жители ни в чем не виноваты!

Ханна остановилась и закричала на подругу:

— Откуда ты знаешь? Может, они сдавали евреев за буханку хлеба?

Кристина сникла, и Хайнц увлек ее вперед.

— А я тоже виновна? Может, я тоже должна взять лопату и встать с этими женщинами?

Ханна отвела взгляд.

— Nein, — проговорила она, качая головой. — Nein.

— Американцы и представления не имеют, как страдали эти люди! — продолжала Кристина. — Они ничего не знают о голоде и о гестапо! И о городах, которые бомбардировки сровняли с землей!

— Ну, положим, о бомбардировках они знают, — заметил Хайнц. — Они же сами эти бомбы и сбрасывали.

— Да уж, правду говорят: победителей не судят, — всхлипывая, заключила Кристина.

Кристина съежилась в дальнем углу товарного вагона, положив голову на пальто, свернутое в виде подушки. Она закрыла глаза и понадеялась, что равномерное покачивание вагона убаюкает ее, поможет заснуть, хотя на протяжении пути ей удавалось только урывками подремать. В отличие от прошлой поездки, всем пассажирам в вагоне хватало места, чтобы лечь и вытянуть ноги. Американцы постелили на пол солому, запах которой кроме прочего маскировал смрад смерти, въевшийся в деревянные стены и доски пола. Всем раздали одеяла, а посередине вагона поставили ящики с едой и водой — все эти меры худо-бедно создавали простейшие удобства. Однако ничто в мире не могло притупить горе этих женщин: в Дахау их везли вместе с родителями, братьями и сестрами, мужьями, сыновьями, дочерьми, теперь же большинство из них остались одни. Размышляя о том, как теперь станут жить без своих любимых, они ехали в молчании, спали или смотрели в никуда, а в глазах их одновременно стояли слезы скорби и светилась благодарность за избавление.

Утром американские офицеры сообщили, что женщин отправят первыми, а мужчины останутся до завтра. Поезд отвезет бывших узниц в город, где их разместят во временных бараках, а затем помогут вернуться домой. Через час, когда прибыл первый эшелон, в толпе установилась беспокойная тишина. Все молча смотрели, как локомотив неуклюже, с визгом тормозит, выпускает пар дольше и медленнее, пока состав с толчком не остановился. Потом отъехали двери товарных вагонов, оттуда выпрыгнули американские военные, и все стали приветствовать их радостными возгласами. Увидев скопление ликующих живых скелетов, молодые солдаты вытащили из карманов конфеты и жевательные резинки и отдали бывшим узникам все, что у них было.

С тех пор прошло уже бог весть сколько часов, и Кристина представляла себе тонкие, проникнутые надеждой лица Ханны и ее брата Хайнца, вспоминала, как они улыбались ей и махали на прощание, стоя рядом с надломленными мужчинами, молча смотревшими, как женщины покидают лагерь. Разумеется, Ханна решила остаться с братом, чтобы ехать вместе. Она запомнила адрес Кристины и пообещала написать, когда они устроятся на новом месте. Они с Хайнцем приняли твердое решение покинуть Германию навсегда.

Кристина не могла выкинуть проклятый Дахау из головы. Сторожевые вышки, электрические ограждения, длинные темные бараки, закопченная труба навеки впечатались в ее память, как монохромный отпечаток. Даже если ей суждено прожить до ста десяти лет, ей вовек не забыть желтоватую серость лагеря, напоминающую о раздробленных костях и старинных надгробных камнях в промозглый и дождливый январский день.

Кристина проснулась оттого, что поезд затормозил и резко остановился — прибыли на станцию. Она села; горло и грудь жгло, шея затекла, бок, на котором она лежала, болел немилосердно. С трудом откашлявшись, она поднялась, надела пальто и вместе с другими женщинами выбралась из вагона.

Стискивая в руках хлеб и одежду, добытые на складе в Дахау, угрюмые узницы покинули вагоны и безропотно встали в очередь, терпеливо ожидая, когда смогут назвать американцам свой родной город. Кристина пришла на помощь растерявшейся женщине, забывшей, откуда она.

— Меня зовут Сара Вайнштайн, — плакала несчастная. — Моего мужа звали Ури, но он убит. Не могу вспомнить название города, где мы жили. Я ничего не помню! — она в отчаянии вскинула руки, словно разгоняя невидимый рой мух. — Какая разница, что будет со мной? Вся моя семья погибла. Мне уже все равно.

— Наверняка кто-то из ваших родных выжил, — попыталась утешить ее Кристина.

Женщина не обратила на нее внимания. Кристина перечисляла все города, которые знала, но Сара только качала головой.

— Могу я что-то помочь? — на ломаном немецком спросил американский солдат.

— Эта женщина не помнит, откуда она, объяснила Кристина. Она чуть было не добавила, что Сара помешалась, но смолчала. Нет нужды произносить очевидное. «Возможно, все мы лишились рассудка», — мелькнуло у нее в голове.

Солдат пожал плечами и покачал головой — он явно ее не понял. Он говорил по-немецки совсем чуть-чуть. И снова девушка попыталась припомнить несколько английских слов, но ни одно не пришло ей на ум. Она не могла мыслить ясно. Солдат улыбался ей, но его улыбка выглядела натянутой, а во взгляде читались неподдельный ужас и жалость. Кристина попробовала представить, как выглядит со стороны: с бледного тощего лица смотрят голубые глаза, едва отросшие волосы примяты — ни дать ни взять ходячий мертвец.

— Английский? — поинтересовался солдат.

Кристина покачала головой.

— Name? Имя? — он указал на пожилую женщину. — Сара Вайнштайн, — сказала Кристина.

— Сара, — обратился он к женщине и, склонившись, заглянул ей в глаза. — Bitte, kommen, пойдемте.

Он был мускулистым и уверенным в себе — прекрасный голубоглазый ариец для гитлеровской армии. Из-под каски выглядывали светлые коротко стриженные волосы. В первый раз Кристина заметила, что форма на американцах сидит превосходно. Они совсем не похожи на ее отца, вернувшегося домой с ввалившимися бледными щеками, в перепачканных рваных брюках и кителе, мешком висевшем на его худом теле — кожа да кости. Американцы были сытыми, розовощекими, с ясными поблескивающими глазами.

Голубоглазый солдат повел обезумевшую женщину на другой конец платформы. Кристина опустилась на ближайшую скамью. В голове у нее стоял туман, ее трясло, как в лихорадке, и каждый вдох вызывал приступ кашля. Уцепившись за край деревянного сиденья, она неожиданно осознала, какие по-детски тоненькие у нее ноги. Словно увидев их в первый раз, она заметила острые углы нескладных коленей, как будто хрупкие кости пытались прорвать кожу и высунуться наружу. При виде чулок, принадлежавших какой-то погибшей девушке, ее сердце почему-то помчалось вскачь. Потерявшая рассудок женщина заронила в сознание Кристины ужасающие страхи, которые распространились и отравили мозг подобно яду, унесли ее надежду, как буря перышко. Что с ее родными? Живы ли они? А вдруг бомба попала прямо в дом и все погибли?

На платформе появились черные армейские сапоги. Голубоглазый солдат присел возле нее на корточки.

— Name? — спросил он.

— Кристина, — стуча зубами, ответила она.

— Home?^[89] — осведомился он мягким голосом. Нomе. Это слово она поняла. Кристина хотела ответить, но язык не слушался ее — губы двигались, но не произносили ни звука. Откашлявшись, она сделала еще одну попытку.

— Хессенталь, — прохрипела она.

К ее удивлению, солдат зарумянился и расплылся в широкой улыбке, обнажив белые как снег зубы. Где-то на задворках сознания Кристины проскочила мысль, что она уже целую вечность не видела искренней улыбки.

— Фройляйн, — солдат указал на бетонный пол между своими сапогами. — Home. Хессенталь.

Глава двадцать восьмая

Кристина, не веря своим ушам, уставилась на голубоглазого солдата. Значит, она уже дома? Широкая улыбка не сходила с лица американца. Девушка вскочила, чуть не сбив солдата с ног, и стала проталкиваться по платформе. Сердце словно молотком стучало в слабые легкие, и, заходясь кашлем, Кристина устремилась к середине платформы. В вагоне она не имела представления, в каком направлении идет поезд, а когда они прибыли на станцию, ей не пришло в голову посмотреть на табличку с названием. Она и мечтать не могла о том, чтобы ее родной город стал первой остановкой. Эта станция выглядела так же, как сотни других, лишь в центре красной кирпичной стены красовалась надпись «Хессенталь».

Кристина прижала руки ко рту, по всему телу прокатилась волна радости пополам со страхом, и девушка заплакала в голос. Рядом с ней появился голубоглазый солдат.

— Дом, — всхлипнула Кристина и побежала. Американец поспешил загородить ей дорогу.

— Nein, фройляйн, — он покачал головой.

Она остановилась, и солдат изобразил, как будто пишет на ладони.

— Имя и адрес, — объяснил он по-немецки.

Кристина не стала слушать и сделала попытку обойти военного, но тот мягко удержал ее за руку.

— Bitte, — он приложил ладонь к груди, покрутил перед собой воображаемый руль и указал на нее.

Кристина тяжело вздохнула, отступила назад и обхватила себя руками. Солдат подбежал к офицеру, козырнул и повел рукой в сторону Кристины. Офицер повернулся, внимательно смерил девушку взглядом и кивнул, выражая согласие. Голубоглазый схватил планшет и торопливо вернулся к ней.

Кристина записала то, что требовалось, солдат отдал бумагу командиру и подождал. Кристина смотрела на них, крепко обхватив себя за локти, словно опасалась развалиться на части. Солдат направился к ней, и девушка затаила дыхание.

— Kommen, — произнес он. — Home.

Они поспешили в другой конец станции, где американец легко подсадил ее на пассажирское сиденье зеленого военного грузовика, потом снял с плеча винтовку, забрался на место водителя и завел мотор. Из кармана он достал пачку сигарет, сунул одну в рот, прикурил и предложил пачку Кристине. Она помотала головой. Тогда он снова полез в карман и вынул желтую прямоугольную коробочку с тонкими пластинами, завернутыми в серебряную бумагу.

— Nein, — едва не крича, отказалась Кристина. — Home, — она села прямо и вытянула шею, чтобы смотреть на дорогу поверх высоченной приборной панели. В глазах ее плавали черные пятна.

Солдат вопросительно взглянул на девушку и повел головой: куда ехать? Она указала прямо, затем налево.

Грузовик отъехал от станции мимо длинных деревянных бараков, где раньше ночевали заключенные, работавшие на аэродроме. Первые женщины, сошедшие с поезда, топтались вокруг, прислонялись к постройкам или сидели на земле, уронив голову на руки.

Американец заметил, куда смотрит Кристина.

— Jews, — проговорил он. С его губ свешивалась сигарета. Он указал на бараки, потом сделал пальцами движения, напоминающие передвигающиеся ноги. — То Dachau^[90].

Кристина издала стон и покачала головой. Впереди на улице стояла деревянная виселица, рваные куски веревок свисали с перекладины, на которой было написано «Feiglinge» — «Трусы». Солдат показал в ту сторону.

— Boys^[91], — скорбно произнес он.

Кристина задохнулась и прикусила щеку — она вспомнила слова отца о том, что чердак может понадобиться, чтобы прятать мальчиков. Их могли повесить за уклонение от службы. Подавляя нарастающий ужас, она жестом показала американцу ехать через мост. На этом берегу высились лишь груды развалин. На противоположной стороне здания были разрушены наполовину и зияли пустотой, как гигантские черные кукольные домики с пустыми комнатами и голыми оконными проемами. На заваленных обломками улицах здесь и там у костров теснились группы женщин и детей.

— Меня зовут Джейк, — представился солдат по-немецки, произнося каждое слово громко и медленно, как глухой человек.

Кристина не ответила, лишь вонзила ногти в ладони — грузовик уже взбирался на крутой холм, утробный рев мотора отзывался на узких улицах. Когда въехали на мощенную булыжником площадь, она вздохнула с облегчением, и узел страха в ее груди стал ослабевать. Собор Святого Михаила остался нетронутым, его высокая башня и каменная лестница были испещрены сколами и выбоинами, но уцелели. Если собор устоял, возможно, и другие части города не подверглись разрушению.

Солдат то и дело переключал передачи, а когда машина свернула на дорогу около собора, дал полный газ. Кристина стиснула зубы и указала направо. Она чуть не задыхалась от жгучего комка в глотке, и чем дальше грузовик продвигался по улице, тем сильнее перехватывало у нее горло. Через несколько минут она увидела развалины мясной лавки герра Вайлера и полукаменного амбара в начале своей улицы — его крошащиеся стены были оклеены плакатами, написанными от руки красными чернилами и предупреждавшими, что попытки сдаться в плен караются повешением или расстрелом. Кристина почувствовала, что близка к обмороку.

— Home, — прохрипела она, указывая повернуть налево.

Джейк крутанул руль, прищурившись одним глазом сквозь клубы сигаретного дыма. Мотор закашлялся, запнулся и медленно потащил машину вверх по склону улицы. Кристина затаила дыхание и сползла на самый край сиденья. Сердце готово было выпрыгнуть из груди. Затем на фоне лавандового вечернего неба стала вырисовываться знакомая черепичная крыша. От радости Кристина зарыдала. Когда они приблизились к вершине холма, показались опаленные ветви сливовых деревьев по обеим сторонам крыльца. И наконец она увидела мать, склонившуюся в саду.

— Стоп! — воскликнула Кристина.

Джейк нажал на тормоза, мотор вздрогнул и замедлил ход. Не дожидаясь, пока машина остановится полностью, Кристина рывком распахнула дверцу. Мать в саду выпрямилась и, тревожно сдвинув брови, повернулась на звук. Кристина почти вывалилась с высокого сиденья.

— Mutti! — задыхаясь от рыданий, крикнула она и, собрав последние силы, побежала к дому.

Мать застыла как вкопанная, держа в одной испачканной руке тяпку с длинной рукояткой, а в другой вялые сорняки. Поначалу на ее бледном тонком лице выразилось замешательство. Затем, узнав дочь, она бросила тяпку и траву на землю и вскинула руки к раскрытому от изумления рту.

— Mutti! — снова позвала Кристина. — Я вернулась!

Мать с пронзительным криком рванулась ей навстречу, протянув руки вперед. Они бросились друг к другу в объятия и чуть не упали.

— Кристина! — плакала мутти, прижимая дочь к груди. — Mein Liebchen! Oh, danke Gott! Danke Gott!^[92]

Кристина свалилась в руки матери, ноги ее ослабели, внезапный прилив сил, позволивший девушке добежать от машины до дома, иссяк. Она задрожала и рухнула на землю, сраженная приступом удушья, от которого на шее напрягались мышцы. Мутти упала на колени, пытаясь поднять ее.

— Мария! Генрих! — закричала мать. — Помогите! Кристина вернулась! Она жива! — она ласкала лицо дочери, гладила пальцами короткие волосы. — Oh, mein Liebchen, что же они с тобой сделали? Не бойся, теперь ты в безопасности. Я позабочусь о тебе.

Потом Кристина почувствовала, как чьи-то руки сгребли ее в охапку и подняли с земли, при этом мама все еще обнимала ее голову. Девушка открыла глаза и попыталась сфокусировать взгляд. Покрытая сеткой каска, лицо американца — и потом темнота.

Сначала Кристина смутно ощутила, как мягкая ткань прикасается к ее щеке, и почувствовала чистый резкий запах хозяйственного мыла. Потом поняла, что ее потряхивает, несмотря на то что она была полностью одета, кроме пальто и обуви, и завернута в одеяло. Но лежала она точно не на деревянных нарах. Голова покоилась на подушке, а ложе было просторным и мягким. Затем она услышала ласковый шепот знакомых голосов, и теплые пальцы погладили ее по виску. Тогда она вспомнила. Она дома. Кристина открыла глаза. Мутти и ома стояли на коленях у дивана, с тревогой глядя на нее.

— Очнулась? — спросила мутти.

— Ja, — прошептала Кристина.

Ома приложила руку к щеке внучки и поцеловала ее в лоб.

— Добро пожаловать домой, Kleinkind^[93], — проговорила она.

Позади них за столом сидели с хмурым беспокойным видом Карл и Генрих, в залатанной одежде, такие же худые и бледные, как мутти и ома, на лицах у обоих отпечатались все невзгоды шестилетней войны. В ногах у Кристины устроилась неизвестная девушка с совсем короткими, чуть длиннее, чем у нее самой, волосами, Ханна? Нет, у Ханны волосы золотисто-каштановые, а у незнакомки светлые, да и глаза у нее не карие, а голубые. И хотя девушка была очень худой, но она не настолько отощала, как Ханна. Вдруг она подалась вперед и встала возле дивана на колени. Кристина ахнула: да это же Мария! Растерявшись, она коснулась головы сестры грязными пальцами. Мария взяла руку Кристины и прижала ее к щеке: в ее нежных глазах стояли слезы.

— Что с тобой случилось? — прошептала Кристина.

— Меня вместе с другими девушками послали на восток, — рассказала Мария. — Мы с женщинами и стариками копали противотанковые траншеи. Но потом прорвались русские, и… — Мария замолчала и судорожно сглотнула, словно пыталась подавить тошноту. Подбородок ее дрожал, она понизила голос, слова выходили писклявыми и натужными. — Немногие из нас пережили первые несколько дней. Нам пришлось притвориться юношами, чтобы не привлекать внимания.

— Ach Gott, — изумилась Кристина.

— Зря мы ее отпустили, — лицо матери исказилось от муки. — Надо было спрятать ее на чердаке вместе с братьями. Я не смогла защитить вас обеих.

— Ты ни в чем не виновата, Mutti, — Мария не отрывала воспаленных глаз от Кристины. — Я ведь вернулась. Другим девушкам повезло меньше.

Кристина обвила Марию руками и крепко прижала к себе. Мария тоже обняла сестру, плечи ее содрогались от рыданий. Потом она встала и вытерла лицо рукавом.

— Не могу поверить, что вижу вас всех! — проговорила Кристина, силясь подняться. Руки ее были слабыми, а голова тяжелой. — Даже не знала, найду ли кого-нибудь из вас в живых, — потом, собравшись с духом, взглянула на мать: — А как Vater? Он пишет?

— Отец жив, — мать попыталась улыбнуться. — Пару дней назад мы получили весточку. А теперь ложись. Мы о тебе позаботимся. Хочешь есть или пить? Чего тебе принести?

Кристина заставила себя сесть.

— Я умираю от голода, — призналась она, откидывая одеяло. — Но больше всего мне нужна горячая ванна.

Мария и мутти попытались помочь ей встать, но она отказалась от их помощи.

— В кухне горит огонь?

— Ja, — ответила мутти. — Но тебя лихорадит, смотри, ты вся дрожишь.

Кристина встала и обхватила себя руками.

— Ничего, — проговорила она. — Карл, Генрих, как я рада вас видеть.

Мальчики приблизились к сестре, поспешно обняли и отошли, хмуро глядя на нее. Кристина улыбнулась им, чтобы показать, что все хорошо, и направилась в коридор. Мутти и Мария шли за ней по пятам, готовые поддержать, если она упадет. Братья и бабушка последовали за ними.

Когда Кристина ступила в кухню, ее встретили незабываемые запахи корицы и глазированных имбирных пряников. Какие божественные ароматы! Со слезами на глазах девушка оглядела печь, раковину, буфет, стол. Все выглядело таким знакомым и в то же время необычным, словно до сих пор она навещала это место только в снах или в другой жизни. Она уже и не чаяла снова увидеть этот уютный уголок. Кухня казалась просторнее, чем ей помнилось, в ярких, жизнерадостных цветах. Красные банки для сыпучих продуктов, желтые занавески, синяя плитка пола, скатерть в зеленую клетку — все казалось свежим и влажным, хоть окунай в эти краски кисть и разрисовывай небо. В сравнении с унылым однообразием Дахау даже мамин заношенный, латаный-перелатаный передник казался ослепительно белым.

Мутти держалась около Кристины, пока девушку не усадили за стол, потом закатала рукава и подбросила дров в печь. Ома, Мария, Карл и Генрих вошли гуськом в кухню, расселись на скамьях и не отрывали от Кристины изумленных глаз, словно у нее выросла вторая голова. По их смятенным лицам она заключила, что выглядит хуже, чем отец, когда тот вернулся домой. Стараясь не обращать внимания на эти взгляды, она смотрела, как мать суетится на кухне.

Руки Кристина держала под столом, обхватив левой правое запястье и прижав большой палец к татуировке, защищая выколотый на коже номер, как пациент после операции оберегает свежий шрам. Когда мутти поставила перед ней большую кружку с теплым козьим молоком и медом, Кристина натянула рукава синей кофты на запястья и взяла дымящуюся чашку левой рукой, правую же оставила на коленях.

Закрыв глаза, она вдохнула теплый пар и удивилась тому, что смогла ощутить запах сочной травы, которой питались козы, и цветочной пыльцы, собранной пчелами. Она сделала долгий глоток и немного подержала молоко во рту; оттенки вкуса маслянистого молока и сладкого меда ласкали язык. Нежный напиток успокоил ее саднящее, раздраженное горло.

— Теперь, — сказала мутти, — когда закончится война и твой отец приедет домой, явозьму последнюю банку слив и испеку Pflaumenkuchen, чтобы отпраздновать ваше благополучное возвращение.

Кристина подумала о том, что Исаак не дожил до освобождения совсем чуть-чуть, и почувствовала резкую боль в груди, словно кто-то потревожил незажившую рану. Она отхлебнула еще молока, предупреждая себя, что нельзя давать волю отчаянию. Сейчас нужно сосредоточиться на настоящем. Она находилась на кухне в родительском доме и сидела за столом с мамой, Марией, Карлом, Генрихом и бабушкой. Она была жива.

Мутти поставила в середине кухни металлическую ванну и наполнила ее кипящей водой из печи; в воздух поднимались завитки пара. Пока мама готовила ванну, бабушка отрезала два ломтя ржаного хлеба, намазала их сливовым повидлом и положила перед внучкой. Кристина откусила немного домашнего хлеба и… замерла. Глаза наполнились слезами. Она перекатила кусочек хлеба во рту и не смогла проглотить из-за появившегося в горле кома. Вкус рыхлого хлеба, сдобренного сладким повидлом, казалось, усиливался во сто крат, ничего вкуснее она никогда в жизни не ела. Это так ее удивило, что пришлось задержать дыхание, чтобы не подавиться от наслаждения, подаренного такой простой пищей. Кристина откинулась назад и приложила пальцы к закрытым губам; по щекам ее текли слезы.

— Что с тобой, mein Liebchen? — прошептала ома.

Девушка покачала головой:

— Ничего. Просто я счастлива, что снова дома, — она не торопясь дожевала хлеб и откусила снова.

Мутти достала полотенца, кусок домашнего мыла, чистую ночную рубашку и услала всех, кроме Кристины, с кухни. Заперев дверь, она помогла дочери освободиться от синей кофты и клюквенного платья. Когда она увидела мертвенно-бледное истощенное тело Кристины, на глаза у нее навернулись слезы. Кристина сняла чулки, принадлежавшие погибшей девушке, и, стуча зубами, поставила одну ногу в ванну. Мутти открыла дверцу печки и хотела сунуть в гудящий огонь чужую одежду.

— Не надо, — остановила ее Кристина.

— Почему? — удивилась мать.

— Потому что точно так же нацисты поступали с евреями.

Мутти, не говоря ни слова, с плотно сомкнутыми губами сложила одежду и оставила ее на полу.

Кристина забралась в ванну, медленно опустила дрожащее тело в почти обжигающую воду. Мыльная вода ласкала покрытую сажей сухую кожу, как шелк, запах лаванды приятно щекотал ноздри. Мать бережно отмывала воротник грязи с шеи, проводила мочалкой по плечам. От блаженства Кристина закрыла глаза, влажное тепло проникало внутрь ее тела, отогревая промерзшие кости, растапливая холод, как солнце расплавляет весной сосульки.

Мутти ни о чем не спрашивала, и Кристина была за это благодарна. У них впереди довольно времени, чтобы рассказать обо всем, что выпало ей на долю. Увидев выколотый на запястье номер, мать замерла и с ужасом уставилась на него. Кристина хотела спрятать руку, но мутти удержала ее. Она посмотрела на Кристину блестящими от слез глазами, провела пальцами по цифрам, потом поднесла руку дочери к губам и поцеловала, совсем как в детстве, когда она точно так же как целовала ее синяки и царапины.

По щекам у Кристины побежали слезы — она осознала, что переживает то же самое, что и Исаак после побега. Тогда он впервые за много месяцев питания лишь жидкой похлебкой и черствыми корками съел принесенный ею хлеб с повидлом. Потом он сидел в этой самой ванне, наполненной дымящейся мыльной водой, после того как бесконечно долго не мылся и не менял одежду. Он чувствовал то же самое, что и она сейчас, — невероятное облегчение и эйфорию из-за благополучного спасения. Должно быть, это невыносимо — после избавления от неволи снова попасть в рабство. Если бы сейчас она проснулась на жестких нарах в вонючем бараке и обнаружила, что освобождение ей приснилось, она бы умерла.

Мать намылила ее грязные волосы и ополоснула их свежей водой. После того как мутти тщательно вымыла Кристину с головы до ног, девушка выбралась из ванной и, стоя возле печки с чистым полотенцем на голове и плечах, позволила матери вытереть ее, совсем как маленькую девочку.

Мамины любящие руки надели ей через голову длинную фланелевую рубашку, натянули на выскобленные ноги теплые хлопчатобумажные носки, после чего мутти повела дочь наверх в ее комнату и уложила в постель на чистую пуховую перину. Истомленное тело Кристины словно погрузилось в мягкое белое облако, отяжелевшая голова утонула в пышной подушке, набитой гусиным пухом. Ей так же необходим был сейчас сон, как заблудившемуся в пустыне человеку вода; каждая жилка жаждала отдыха. Мутти сидела у кровати, гладила щеку Кристины и тихо напевала. Кристина повернулась на бок и заглянула в мамины глаза, полные слез.

— Mutti, — прошептала она. — Исаак погиб.

Глава двадцать девятая

Первое время мутти спала в комнате Кристины, охлаждала ее голову влажной тканью, когда дочь горела в лихорадке, успокаивала, когда та кричала во сне. Если Кристина пробуждалась посреди ночи и шарила по лицу и рукам матери, пытаясь выяснить, где находится, мутти зажигала на прикроватной тумбочке масляную лампу из бука. Оставлять лампу гореть целую ночь она не могла — электричество все еще не работало, и никто не знал, когда его подключат.

По утрам или днем, когда Кристина задремывала, ома сидела на стуле в ее комнате, чинила одежду, вязала. Карл и Генрих приходили поиграть с сестрой в шашки или в менч аргере дих нихт, а по вечерам Мария ей читала.

Все это время Кристина натягивала рукав ночной рубашки на запястье и водила большим пальцем другой руки по цифрам на коже. Она забывала свои ходы в игре с братьями, а в разговорах с бабушкой то и дело переспрашивала. Когда Мария ей читала, Кристина видела, как двигаются губы сестры, но не слышала ни слова. Мыслями она находилась в Дахау.

Дни становились длиннее и теплее, и мутти распахивала окна в комнате, впуская свежий воздух, пение птиц и благоухание цветущих слив, чтобы звуки и запахи новой жизни помогли скорее поставить дочь на ноги.

Когда Кристина соглашалась поесть, мать приносила ей теплый хлеб со сливовым повидлом, горячий чай и стакан за стаканом козьего молока. У семьи осталось всего несколько кур, мутти зарезала одну из них и сварила бульон с яичной лапшой, сделанной из остатков муки.

Несмотря на то что Кристина снова и снова возвращалась к тягостным воспоминаниям, ее больные легкие постепенно излечивались, и она чувствовала, как силы ее потихоньку восстанавливаются. Когда лихорадка спала, кошмары стали менее мучительными и жестокими. Через несколько дней Кристина могла уже глубоко вздохнуть, не испытывая боли, приступы кашля мучили ее гораздо реже. Спустя две недели девушка настояла на том, чтобы встать с постели и выйти к столу.

Война окончилась, в городе расположились американцы. От разъезжавших по мощеным улицам танков и джипов в домах дребезжали стекла. Теперь по дорогам не водили заключенных, сирены не завывали, с неба больше не сыпались бомбы. Но с продуктами дело обстояло хуже прежнего — союзники продолжали поддерживать установленную Гитлером и Герингом карточную систему. Некому было пахать землю, не из чего выращивать картошку, пшеницу, репу или свеклу.

Отец Кристины вернулся домой еще более худой и грязный, чем в первый раз, но невредимый. Увидев Кристину, он заплакал, размазывая по лицу копоть и пыль. Потом он медленно и осторожно, словно тело его остекленело и сделалось хрупким, опустился рядом с дочерью. Фатер держал руки Кристины в своих, и они беседовали о пережитом. В какой-то миг отец и дочь замолчали и встретились глазами. Это было понятно только им двоим: некоторые вещи столь ужасны, что о них нельзя говорить вслух, и то, что они оба видели, не оставит их до конца жизни. Затем в комнату вошла мутти и нарушила атмосферу единодушия. Фатер также принес весть о самоубийстве Гитлера в берлинском бункере и поведал о последних планах диктатора.

— Он намеревался разрушить всю страну до основания, чтобы союзникам ничего не досталось, — сказал отец. — Говорили, что по приказу фюрера бомбили концентрационные лагеря, чтобы скрыть свидетельства злодеяний. Те, кто управлял лагерями, также стали целями люфтваффе, поскольку Гитлер знал, что война проиграна.

— Накануне прихода американцев офицеры и кучка охранников бежали из Дахау, — проговорила Кристина.

Отец с отвращением покачал головой.

— И большинство из них уже слиняли за границу. Но не все. Мы видели, как эсэсовцы снимали униформу с мертвых солдат вермахта, чтобы раствориться в толпе.

Небо стало лазурным, деревья покрылись листвой, распустились нарциссы и тюльпаны. Еды все еще остро не хватало, но дети уже вернулись к своим беззаботным играм. Они называли американцев Schokoladenwerfers — шоколадомётами; когда их джипы проезжали мимо, ребятишки выскакивали на улицу, протягивали руки и криками выпрашивали конфеты и жевательные резинки. Карл и Генрих каждый день снимали с брошенных в старом школьном дворе немецких мундиров нашивки и медали и обменивали их у американцев на хлеб или странные мясные консервы в синих банках под названием «Спэм»^[94].

В последние несколько дней через город проходила французская армия, направлявшаяся в оккупированную Францией зону, что вызвало всеобщую тревогу.

— Держитесь подальше от французов, — предупреждал мальчиков отец. — Вчера они ходили по погребам, где люди хранят последнее, что у них осталось. Забрали все ценное, а остальное изгадили. Забили молодых барашков фрау Клаузе. Слава богу, американцы по домам не шарят.

В первый теплый день, когда мать отпустила ее на улицу, Кристина жмурилась от яркого солнечного света и после долгого времени, проведенного в постели чувствовала в теле скованность. На каменной террасе заднего двора она потянулась вверх, разминая одеревеневшие мышцы спины. Тело ее, прежде сильное и упругое, ослабело и потеряло гибкость. Одежда висела на ней, и поскольку ее собственные ботинки затерялись в чудовищных кучах Дахау, Кристине пришлось надеть изношенные башмаки, которые она еще до войны отдала Марии.

Кристина закуталась в кофту, нырнула под ветви грушевых и сливовых деревьев и направилась к забору посмотреть, дала ли ростки сливовая косточка, которую она посадила больше года назад. Девушка встала на колени возле покрытого прелой листвой углубления в земле, осторожно раздвинула пучки травы и скрученные листья. Ничего не выросло, ни намека на крошечный побег или распускающийся листик. На глаза навернулись слезы. Кристина хотела было выкопать косточку и выбросить ее, но представила, как после долгих холодных и ненастных месяцев та гниет в земле, изъеденная червями и ноздреватая. Так же как Исаак, сливовая косточка не пережила тяжелые времена. Кристина встала, сгорбившись под тяжестью горя, и побрела назад к террасе.

Сидя на стуле с плетеной спинкой, она смотрела, как мутти вскапывает новую грядку. Куры гуляли на воле, скребли землю, их оранжевое оперенье блестело на солнце. Услышав о возвращении Кристины, фрау Клаузе отдала Бёльцам кочета, и теперь красивый петух искал на дворе насекомых и червяков, покачивая красным гребешком, размахивая высоким перистым хвостом и сгребая когтистыми ногами траву. Когда он находил жука или многоножку, то низким «ко-ко-ко» призывал кур, потом брал извивающееся насекомое в клюв и бросал еду к ногам подбежавших птиц. Те расклевывали добычу на куски, а петух кукарекал и чистил перья, с важным видом выхаживая вокруг них. С тех пор как Кристина вернулась домой, весь мир расцветился дивными красками, и даже куры казались невероятно красивыми созданиями.

Девушка закрыла глаза и подняла лицо к небу, Слушая удовлетворенное кудахтанье и наслаждаясь ароматом цветов сливы и влажным запахом свежевскопанной земли. Теперь каждая травинка, каждая букашка и воробушек, каждый лист или дерево представлялись ей потрясающим подарком. Но хотя кожа Кристины впитывала тепло солнца, внутри у нее оставался лед, как на тронутой оттепелью замерзшей реке.

— Nein! — пронзительно закричала мутти.

Кристина резко открыла глаза. Мать бросила лопату и застыла возле дома, сжав руки в кулаки. Французский солдат, стоявший в соседском дворе, направлял винтовку на одну из их кур. Мутти не желала с этим мириться. Она сняла передник и стала размахивать им, отгоняя солдата; ткань трепетала на ветру, как белый флаг.

— Не смейте трогать моих кур! — кричала мутти. Кристина приблизилась к ней.

— Он тебя не понимает, — сказала она, положив руку на плечо матери. — Мы все еще враги. Надо быть осторожными, — девушка принудила себя улыбнуться и помахала французу.

Мутти, качая головой, дрожащими руками надела передник. Француз опустил винтовку и засмеялся. Он зажег сигарету и уставился на женщин, словно соображал, что делать. Через минуту похититель кур заскучал и ушел. Кристина с облегчением вздохнула и вернулась на свой стул. Мать снова занялась вскапыванием земли — она поднимала лопату высоко над головой и, сильно замахиваясь, с тупым звуком вонзала ее в почву.

Вскоре Кристина вызвалась помогать матери готовить огород к посадкам огурцов и стручковой фасоли. Благодаря маминой предусмотрительности у них остались семена с прошлого года. Мутти считала, что дочь еще недостаточно окрепла, чтобы приниматься за тяжелую работу, но Кристина настаивала, что труд пойдет ей на пользу. Из-за долгого отдыха она чувствовала слабость и апатию. Ей не терпелось снова ощутить приятное сокращение мышц и учащенное сердцебиение — не от страха, а от физической нагрузки.

Через час женщины подготовили грядки. Стоя на четвереньках, они аккуратно опускали семена фасоли в длинные неглубокие борозды. Темная почва казалась Кристине теплой и шелковой, а желто-коричневые семена — гладкими и безупречно ровными. Земля забилась под ногти и в складки на ладонях и оттенила белизну кожи. Каждый гладкий камешек напоминал ей талисман Исаака.

В полдень мутти вытерла руки о передник и направилась к задней двери.

— Пойдем в дом, — позвала она дочь, — пора поесть.

— Сейчас, — ответила Кристина и снова села на землю. — Я хочу еще чуть-чуть насладиться свежим воздухом.

Руки и ноги девушки ныли от напряжения, но это была приятная усталость, здоровое утомление, и она с наслаждением предвкушала горячую ванну и вкусную еду.

— Я позову тебя, когда накрою на стол, — мутти скинула грязные сапоги, сунула ноги в туфли, поцеловала дочь в лоб и ушла в дом. Но почти сразу вернулась. Позади нее в коридоре стоял высокий человек с бледным лицом и широкими плечами. Мать с озабоченным видом придерживала дверь.

— Пришел американец! — объяснила она.

— И что он хочет? — поинтересовалась Кристина, слегка подавшись вперед.

— Почем мне знать?

В этот миг солдат ступил на террасу. На плече у него висела винтовка, в одной руке он держал огромную серебристую банку. Он быстро кивнул Кристине.

— Guten Tag. Здравствуйте.

Мутти упрямо оставалась в дверях, ее бледный лоб исполосовали дорожки пота. Американец был высоким и мускулистым, светловолосым, голубоглазым, и Кристина сразу же его узнала — это он привез ее со станции домой. Как бишь его звали? А, Джейк. Девушка встала, раскатала рукава и скрестила руки, спрятав татуированное запястье под локоть.

— Sind gut? Вы поправились? — поинтересовался солдат. Он ткнул себя в грудь. — Джейк, ja?

Кристина снова попробовала вспомнить какие-нибудь английские слова. Но ничего не шло в голову, и она просто кивнула.

— Gut, — у солдат просиял. Он оглянулся на мутти. — English?

— Nein, — покачала головой Кристина.

— Alles gut? Все хорошо?

Она снова кивнула, и американец, потупив взгляд, заулыбался. На станции она была больна и встревожена и не заметила, какой он привлекательный. Теперь же, ясным днем, под синим небом Кристина увидела, что он потрясающе красив. При свете солнца глаза его стали серебряными. Он казался слишком юным, чтобы оставить родной дом и отправиться воевать. На ум девушке пришла мысль об Исааке: а он был слишком молод, чтобы умирать, — и знакомый узел горя стянулся в ее груди.

Джейк снова оглянулся на мутти и, слегка зарумянившись, посмотрел на Кристину.

— Friends?^[95]

Кристина поняла это слово, но не знала, что сказать. С одной стороны, этот парень привез ее домой и ей следовало быть с ним приветливой. Но с другой, она не хотела ни с кем дружить. К тому же он носил военную форму, а она устала от всего, что напоминало о войне.

Она не успела ответить — Джейк полез в карман форменной куртки и, бренча армейскими жетонами, достал пригоршню завернутых в серебристо-коричневую бумагу батончиков. Кристина узнала на упаковке слово Hershey. Точно такие шоколадки бросали ее братьям американцы из джипов. Джейк протянул ей горсть вместе с серебристой банкой. Девушка отступила назад. Мария пересказывала ей слухи о том, будто американские солдаты используют еду как приманку, чтобы соблазнить молоденьких немок. Кристина стиснула зубы и отвела глаза, но потом с неохотой снова посмотрела на гостя.

— Nein, — твердым голосом произнесла она.

Солдат подался к ней, настойчиво держа гостинцы в вытянутой руке. Кристина энергично помотала головой, бросила быстрый взгляд в сторону крыльца, чтобы убедиться, что мать все еще там, и указала на дверь.

— Good-bye^[96], — она чересчур долго протянула первый слог английского слова, а второй выпалила слишком быстро.

Американец понял ее, и улыбка его увяла. Кристина с удивлением заметила в его глазах огорчение. Однако Джейк не стал настаивать, как ожидала девушка, а поставил банку на землю и положил сверху шоколад. Кристина даже подумала, что он сейчас схватится за оружие. Но солдат только поднял руки вверх, словно признавая поражение, улыбнулся, кивнул и направился к выходу.

— Мэм, — попрощался он с мутти и скрылся из виду.

Мать тревожно взглянула на Кристину и исчезла в коридоре, чтобы проводить гостя.

На следующий день стояла дождливая холодная погода. В ненастье Кристине было особенно тяжело — сырость и хмурое небо напоминали ей о жутких событиях, которые она старалась забыть. Она сидела в гостиной на диване, дрожа под одеялом, и пыталась читать при тусклом свете. Ома устроилась рядом и штопала носки. Мария и мутти готовили в кухне обед. Фатер ушел на поиски работы. Будь у них уголь, они могли бы натопить маленькую комнату, но угля не было ни кусочка. Использовать дрова тоже нельзя — их иссякающий запас необходимо приберечь для приготовления еды. Пытаясь сосредоточиться на чтении, Кристина держала книгу в одной руке, а большим пальцем другой поглаживала цифры на запястье. Но мысли ее витали далеко от сюжета, и она разглядывала морщинистое лицо бабушки, думая о том, как ома продолжает жить без деда. «Буду ли я такой же сильной, или в сердце навсегда останется кровоточащая рана?»

Глаза Кристины наполнились слезами, но тут в комнату вбежал Генрих с серебристой банкой в руках, а за ним появился Карл.

— Что это? — полюбопытствовал Генрих.

Кристина опустила книгу на колени.

— Понятия не имею. Поставьте туда, откуда взяли.

— Mutti сказала, это принес американец. Мы хотим посмотреть, что там! — заупрямился Карл.

— Лучше выбросить, — проговорила ома. — Вдруг это отрава?

Кристина откинула одеяло и встала.

— Думаю, там что-то съедобное.

В комнату вошла мутти, неся дымящийся котелок; вокруг металлической ручки было намотано кухонное полотенце.

— Что у вас тут? — поинтересовалась она. — Скоро будем обедать.

Она поставила котелок на середину стола и подняла крышку. Длинные полоски коричневой лапши плавали в прозрачном желтом бульоне. Это был любимый суп Марии, с блинной стружкой.

Генрих тоже водрузил банку на стол, и оба мальчика уселись с блестящими от предвкушения глазами.

— Можно открыть? — спросил Генрих.

Ома с трудом поднялась с дивана и поковыляла к столу. Когда Мария вошла в комнату с распухшими от слез глазами, мутти и Кристина переглянулись. В последнее время обе они просыпались по ночам от рыданий Марии.

В первый раз услышав плач, Кристина побежала в комнату к Марии, забралась под одеяла и стала легонько теребить сестру за плечо, желая привлечь к себе внимание. Но Мария никак на это не реагировала и неподвижно лежала на боку, отвернувшись лицом к стене.

— Что случилось? — прошептала Кристина. — Почему ты плачешь?

Мария дернула плечом и всхлипнула.

— Расскажи, — настаивала Кристина. — Мне можно. Я ведь твоя сестра. Помнишь, ты сама говорила: для чего еще нужны сестры?

— Мне нечего рассказывать, — слабым голосом произнесла Мария.

Кристина погладила ее по плечу, раздумывая, что тут уместно сказать, какие мудрые слова старшей сестры могут облегчить боль младшей, но ничего не придумала.

— Я знаю, как ужасна бывает середина ночи, — проговорила она. — Весь тот кошмар и днем-то страшно вспоминать. Но ночью происходит что-то немыслимое. В темноте злые силы словно срываются с привязи, влезают тебе в голову и сводят с ума. Иногда я не могу переносить воспоминаний. Уговариваю себя, что утром встанет солнце и будет легче избавиться от этих мыслей. Придет новый день, мы начнем жизнь заново.

В ответ Мария свернулась в позе эмбриона, и плечи ее стали содрогаться. У Кристины засосало под ложечкой. Она явно сказала что-то не то. Но что именно? Через некоторое время сестра повернулась на спину, вытирая слезы. В чернильном лунном свете, проникающем сквозь оконные стекла, лицо ее казалось опухшим и лиловым, как один сплошной синяк. Кристина внутренне ужаснулась, но быстро поняла, что это оптический обман.

— Может, ты и начнешь все заново, — всхлипнула Мария. — Но я нет.

— Но почему? — удивилась Кристина. — Ты… — она прикусила язык, чтобы снова не сказать что-нибудь лишнее, а то сестра вообще откажется разговаривать.

— Кому я теперь нужна? — надломленным голосом вопросила Мария. — Я грязная и отвратительная! Почему я не умерла, как другие!

— Не говори так! — воскликнула Кристина. — Ты не виновата в том, что случилось! И в тебе ничего не переменилось! Ты красивая молодая женщина с добрым сердцем и чистой душой. Однажды ты полюбишь какого-нибудь мужчину и сделаешь его счастливым!

Мария покачала головой, по щекам девушки хлынул новый поток слез. Она взглянула на Кристину, и лицо ее исказилось от муки.

— Знаешь, почему некоторых женщин убивали? — спросила она.

В голове у Кристины пронеслась сотня вариантов ужасных ответов, но ни один из них не облегчил бы страданий Марии.

— Nein, — скрепя сердце, произнесла Кристина. — Почему?

— Потому что они сопротивлялись.

Кристина в темноте взяла Марию за руку. Тонкие ледяные пальцы сестры дрожали.

— Желание выжить не делает тебя дурным человеком, — проговорила Кристина.

— Откуда ты знаешь?

— Знаю, и все, — ответила Кристина. — Это инстинкт, с которым, я думаю, рождается каждый. Просто у некоторых он сильнее. Послушай, конечно, это тяжело, но попробуй взглянуть на это иначе: подумай, как тебе повезло. Ты дома, со своей семьей. Мы все вместе, у нас есть крыша над головой и пища на столе. Понимаю, ты пережила несчастье и плачешь неспроста. Но, bitte, постарайся быть благодарной за самые простые вещи. Мне приходится делать это каждый день.

Мария закрыла руками лицо и снова начала плакать.

— Это нелегко, — сквозь плач выговорила она.

— Bitte, — попросила Кристина. — Расскажи мне. Я хочу помочь.

Мария вытерла нос и, казалось, целую вечность лежала без движения. В полной тишине слышались только редкие всхлипывания. Поначалу Кристина подумала, что сестра заснула, но потом наконец раздался ее голос:

— Я же говорю: рассказывать нечего, — она повернулась на бок и натянула одеяла на плечи. — А сейчас я хочу заснуть и забыть обо всем. Ты права. Утро вечера мудренее. Прости, что разбудила тебя.

У Кристины упало сердце. Она ничуть не помогла, а лишь заставила сестру замкнуться в себе.

— Тебе кто-нибудь… Ты в кого-нибудь влюбилась? — спросила она. — В молодого человека, который пришел с войны? И боишься, что он узнает о случившемся? Никто не должен знать!

Мария презрительно фыркнула, словно давала понять, что ничего глупее она в жизни не слышала.

— Nein, — ответила она. — Я-то как раз ни по кому не сохну.

Кристина промолчала. Через минуту Мария снова повернулась к сестре.

— Прости. Зря я это. Я знаю, как сильно ты тоскуешь по Исааку.

— Ничего, — сказала Кристина. — Ты же не нарочно. Я расстроена, потому что хочу помочь. Мне больно слушать, как ты плачешь.

— Мне жаль, что я тебя побеспокоила, — проговорила Мария. — Ты и так достаточно вынесла.

— Если хочешь, я останусь. Мне надо, чтобы ты была здоровой и веселой. Ты ведь моя единственная сестра.

Мария одной рукой обняла Кристину.

— Ты тоже мне нужна, — произнесла она. — Но со мной в самом деле все хорошо.

— Точно?

— Ja, иди спать.

Кристина еще раз обняла Марию и неохотно побрела в свою комнату, надеясь, что хоть чуть-чуть утешила сестру. Но когда следующей ночью она снова услышала, как та горько плачет, ее обуял страх. Кристина не могла этого объяснить, но безутешное горе Марии вселило в нее тревогу, что они никогда не смогут залечить нанесенные войной раны. Однако каждый раз, когда она проходила по коридору к комнате сестры и открывала дверь, рыдания прекращались.

Теперь, в столовой, когда мутти закрыла суп крышкой, Кристина села рядом с Марией и спросила у нее:

— Как ты думаешь, что в банке?

Мария пожала плечами и шмыгнула носом, утерев его бледным запястьем.

— Карл, — скомандовала мутти, — открывай.

— И шоколадки давайте сюда, — напомнила Кристина.

Карл принес с кухни открывашку и отдал ее старшей сестре. В серебристой банке оказалась однородная светло-коричневая масса. Мутти достала из буфета ложки, зачерпнула немного неизвестного продукта и передала ложку Карлу. Мальчик опасливо попробовал странное густое вещество. Глаза его расширились, и он, расплывшись в улыбке, лизнул еще раз. Генрих схватил ложку и тоже полез в банку.

— И что это? — поинтересовалась у них Кристина.

— Не знаю! — ответил Генрих. — Какая-то вкуснятина!

Кристина соскоблила краешек кремообразной коричневой пасты и с сомнением лизнула. По вкусу масса напоминала дикий фундук, растущий в холмах, но была сладкой и мягкой, как масло. Девушка уже многие годы не ела ничего вкуснее.

— М-м-м, — протянула она. — Объедение!

Она вручила ложку Марии, потом открыла две шоколадки и раздала всем по кусочку.

Вскоре вся семья обмакивала ложки и шоколад в мягкую пасту, совсем как вареную картошку в миску с простоквашей, когда есть больше было нечего. Даже ома не могла оторваться от лакомства. Мутти и мальчики обсасывали столовые приборы так, словно те были из сахара. И хотя бодрый вид Марии казался напускным, Кристина радовалась, что все смеются и улыбаются. Годы страха и неопределенности наложили суровую печать на их лица, в глазах сквозила затаенная боль, рты словно бы постоянно сдерживали крик. Но сегодня черты лица расслабились и приобрели мягкость, улыбки стали широкими и неподдельными. Хорошо, что Джейк оставил банку и шоколад. Кристина почувствовала укол вины за то, что плохо думала о нем. Даже в Рождество братья не выглядели такими счастливыми.

— Вот Vater удивится, когда попробует! — сказал Карл.

— А теперь пора съесть что-нибудь существенное, — наконец объявила мутти и накрыла банку тарелкой. Мальчики издали недовольный стон.

Когда семья закончила трапезу, Кристина отнесла грязную посуду на кухню и поймала себя на том, что почти час не вспоминала о своей сердечной тоске.

«Так вот как все происходит, — подумала она. — Жизнь отвлекает от страданий. Раны заживают под действием приятных минут, которые раньше я воспринимала как должное. Надеюсь, теперь это станет случаться чаще и длиться дольше. Потому что нельзя выжить, если застрянешь в прошлом».

Но когда она закатала рукава, чтобы вымыть посуду, ее внезапно что-то остановило. Рука потянулась к татуировке на запястье, большой палец сильно надавливал на цифры. Поначалу Кристина удивилась — что это с ней? Потом пришло понимание. На короткое время она забыла о лагерях и войне. Но потом с тошнотворным спазмом в желудке вдруг осознала, что этот номер грязного цвета останется у нее на всю жизнь, каждый день будет попадаться на глаза и напоминать о прошлом.

Глава тридцатая

Ко второй неделе мая в город вернулись несколько выживших мужчин и юношей. Те, кому повезло уцелеть и сохранить здравый рассудок. Большинство нашли дома разрушенные жилища и узнали о гибели родных: матерей, бабушек и дедушек, братьев и сестер, которые не успели вовремя укрыться в бомбоубежище.

Повсюду раздавался стук молотков и визг пил — этой весной все трудоспособные мужчины, женщины и подростки сообща поднимали из руин истерзанный войной город. Жители сновали по извилистым улочкам, как рой рабочих муравьев, разбирали затейливую многовековую каменную кладку, сносили шаткие стены старинных лавок и развалины амбаров. С помощью молотка и кирки отбивали от остатков полукаменных домов строительный раствор, сохраняя камни и неповрежденные балки. Освобождали от завалов подвалы, обугленное дерево и разбитые кирпичи складывали на обочинах улиц, а затем грузили на телеги и увозили. Пробоины в стенах кирхи напротив дома Кристины постепенно залатали булыжником и свежим известковым раствором.

Фатер и мальчики помогали поднимать город из руин, и, поскольку отец работал на восстановлении школы, он зарабатывал немного денег. Если позволяли продуктовые карточки, семья в первую очередь старалась купить мясо, сахар или муку. Но мясная и бакалейная лавка получали все меньше товаров, и самые необходимые продукты питания достать было даже сложнее, чем во время войны. Если приходила весть о привозе продуктов раньше срока, мутти или Мария бежали занимать очередь, потому что всё распродавали за несколько часов.

Раз в неделю, так же как на протяжении всех последних месяцев войны, Генрих и Карл работали на мукомольне и получали в качестве оплаты полмешка муки, сметенной с пола. Кристина помогала бабушке выбирать из нее щепки, комки грязи и пшеничную шелуху и просеивать муку через сито. Но потом мукомольня закрылась.

Пришлось выменять на сахар последние отрезы бабушкиного расписанного вручную хлопка — то был единственный материал для шитья одежды — и отдать за телегу дров прапрабабушкины часы вишневого дерева. За подаренный американцем шоколад Карл и Генрих выручили сигареты и сменяли их на растительное масло.

В первую субботу июня Мария и Кристина сидели рядышком на кухне и чистили ранний весенний горох, жуя во время работы пустые стручки. Темно-изумрудные стручки раскрывались без усилий, и красные керамические миски быстро наполнялись нежно-зелеными горошинами. Раньше Кристина никогда не понимала, зачем Мария ест коробочки от гороха, но теперь ей самой они казались невероятно сладкими. С тех пор как она вернулась из Дахау, все вкусы — сочные сливы и сладкие ягоды, соленый свиной жир и картошка с молоком, маринованный лук и квашеная капуста — казались ей такими яркими, словно она пробовала эти яства впервые.

На кухонном балконе мутти развешивала стираное белье. Девушки работали молча и слушали, как мать напевает, прикрепляя прищепками мокрые вещи к веревке. Стоявшие на плите кастрюли с пореем и редким кушаньем — свиной рулькой — наполняли кухню сладким терпким ароматом лука и уксуса.

С открытого балкона долетал мягкий ветерок, но Кристину знобило. Со времени ее возвращения дни становились все длиннее и теплее, и все же в каждом дуновении воздуха девушке чудилось дыхание зимы, словно холодные тонкие руки привидений касались ее кожи. Независимо от температуры за окном она носила зимние чулки и вязаную кофту, которую снимала лишь сидя под прямым солнцем, на заднем дворе, где курятник и дом защищали от сквозняков. Только тогда отступал холод, исходивший, казалось, изнутри ее существа.

Кристина краем глаза поглядывала на сестру и вспоминала, как они маленькими девочками беспечно бегали по коридору, не зная еще, что такое война, насилие, бомбежки и концентрационные лагеря. Но она твердо решила не упиваться жалостью к себе, поэтому отбросила эти мысли и сосредоточила внимание на ровных круглых горошинах.

Мария рассказывала ей свежие новости о том, кто вернулся с войны, а кто нет, а также кто из местных девушек крутит романы с американскими солдатами.

— Хельгард Коппе едет со своим Ami^[97] в Америку, — сообщила она Кристине.

— Нельзя винить девушку за то, что она ищет любви, где бы она ее ни нашла, — заметила Кристина. — Немецких парней осталось мало.

В эту минуту мутти вышла с балкона, прошагала через кухню и поспешила вниз по лестнице на крытый задний двор, где на солнце сушилось белье. Мария вдруг шмыгнула носом, и Кристина, повернувшись к ней, увидела, что по щекам сестры текут слезы. Руки Марии тряслись, дрожащие пальцы не могли раскрыть стручок.

— Что случилось? — в груди у Кристины завертелся холодный вихрь страха. Она привыкла к постоянным слезам Марии, но тут было что-то другое — сестра, казалось, находилась на грани срыва.

— Я видела голодных женщин и детей, которые жили в подвалах под грудой развалин, — плакала Мария. — У них ничего не было, кроме матрасов и пустых ведер для туалета. Они так старались выжить! Но потом… — она задохнулась от рыданий. — Но я выжила, я понимаю, что должна быть благодарна судьбе…

Кристина взяла стручок из рук сестры, отодвинула стоявшую между ними миску и повернула лицо Марии к себе.

— Я слышу, что ты все еще плачешь по ночам. Я понимаю тебя! Но мы ведь сильные. Мы прошли через ад и остались в живых! И мы вместе! Война окончена, и наша жизнь теперь — чистый лист. Начнем все сначала!

Мария в упор посмотрела на Кристину воспаленными глазами, ее лицо стремительно багровело, как готовый взорваться котел.

— Я беременна, — промолвила она, словно выплевывая слова, как будто они были ядовитыми.

Кристина оторопела, ее словно бы со всего размаху ударили под дых.

— Ach nein! — воскликнула она. — Это точно?

Мария кивнула, горькие слезы лились потоком.

— И что ты собираешься делать? — спросила Кристина. Она попыталась обнять сестру, но та уклонилась.

— Я слышала, есть способы, — дрожащим голосом проговорила Мария. — Проткнуть горло спицей или броситься в пролет лестницы…

В голове Кристины стали вспыхивать один за другим образы: мальчик, которого вырывают из рук матери; младенцы, которых направляют налево вместе с бабушками и дедушками, в то время как их истошно кричащих матерей уводят направо; пары с новорожденными детьми, которых заталкивают в газовые камеры.

— Nein, — Кристина схватила Марию за руку. — Даже не думай.

Мария спрятала лицо в руках сестры, плечи ее содрогались. Кристина наклонилась вперед и мягко проговорила:

— А если отдать дитя тем, кто потерял ребенка во время войны? — она помолчала: неуместность собственных слов поразила ее, но она все равно должна была их произнести. — Знаю, сейчас это кажется невозможным, но, может быть, когда ты увидишь малыша, то переменишь свое мнение. Мы все будем любить его, несмотря ни на что.

Кристина ожидала, что Мария рассердится и закричит на сестру: понимает ли та, что говорит? И она была бы права. Но Мария ничего не сказала, а лишь предалась своему горю. Кристина снова попыталась обнять сестру, и на этот раз Мария приникла к ней, бессильно опустив руки. Заслышав шаги мутти на лестнице, сестры сели ровно и вернулись к чистке гороха.

Глава тридцать первая

Благодаря регулярному питанию — свежим овощам с тушеной курятиной, домашнему хлебу со сливовым повидлом — острые локти и выпирающие ребра Кристины стали постепенно обрастать плотью. В конце концов мутти уступила и позволила ей носить обед отцу на строительную площадку. Кристина радовалась возможности выйти на улицу, размять ноги и почувствовать дуновение ветра. Каждый раз она умоляла Марию пойти вместе с ней, но сестра отказывалась. Мария ходила по дому с немытыми волосами и в мятой одежде. Она взяла с Кристины клятву не говорить никому о беременности, пока сама не наберется храбрости поделиться этим секретом с семьей.

Прогуливаясь по городу, Кристина чувствовала, что ее рассматривают из-за раздвинутых занавесок, — людям было любопытно поглазеть на девушку, пережившую заключение в концлагере. Временами она шла домой в обход, держась подальше от городских кварталов, — замедляла шаг и глубоко дышала чистым воздухом, чувствуя себя достаточно свободной, чтобы высоко держать голову и смотреть вдаль на холмы, вспоминая, как поля желтели пшеничными колосьями и до самых каменных оград тянулись бесчисленные ряды сахарной свеклы, похожие на длинные зеленые ребра спящего гиганта.

Однажды Кристина забралась на самый высокий холм и разглядела в долине сотни американских танков и джипов, сосредоточившихся вокруг двухэтажной вышки аэродрома. Вообще же с вершины холма открывался вид на безотрадную картину разрушений — город окаймляли воронки от бомб, участки выжженной земли и расщепленные поваленные деревья. Казалось, по долине протопал неуклюжий великан, подавивший в городе множество домов и магазинов: занявшие между черепичными крышами сохранившихся зданий провалы походили на следы исполинских сапог.

Через две недели после признания Марии и впервые после возвращения Кристины из Дахау зашла Кати. В последние месяцы войны, когда бомбежки участились и других девушек посылали в большие города на службу в отрядах гражданской обороны или помощницами в пожарные бригады, родители Кати отправили ее в сельскую местность, на ферму к дяде. «Понимает ли она, как ей повезло?» — думала Кристина.

Кати медленно вошла в гостиную, сцепив руки перед собой, будто навещала тяжелобольного, чье лицо было обезображено жестоким недугом, и осведомилась:

— Как ты себя чувствуешь?

— Как и следовало ожидать, — ответила Кристина.

Посетительница остановилась посередине комнаты, теребя пальцами боковой шов юбки.

«Да она, никак, боится меня, — с удивлением догадалась Кристина. — Ведет себя так, словно я заразная».

— Рада, что ты дома, — проговорила Кати.

— Danke, — поблагодарила Кристина. — Я тоже рада.

— Что случилось с твоими волосами? — поинтересовалась подруга, указывая на ее голову.

Кристина смущенно пробежала пальцами по коротким прядям над ухом.

— Их состригли.

— Зачем?

— Так поступают со всеми заключенными, — Кристина уронила руки на колени и стала тереть большим пальцем номер на коже под рукавом.

— О, — издала восклицание Кати, отводя взгляд. — Рада, что ты дома, — повторила она. — Моя мама сказала, что твоя мама уже не надеялась снова тебя увидеть.

— Я тоже не думала, что увижу родных. — Кристина разложила подушки на диване так, чтобы Кати могла сесть.

Гостья помедлила посреди комнаты — глаза ее метнулись к окну, словно она намеревалась сбежать, — и наконец неохотно направилась к дивану.

— Но ведь тебе ничего не грозило? — проговорила она, устраиваясь на краешке. — Ты же немка.

Кристина поджала под себя ноги и повернулась лицом к Кати. Всегда ли ее волосы были такими жгуче рыжими? В столбе проникавшего сквозь окно солнечного света они переливались, будто внутри каждой пряди мерцал огонек. Кристина снова потрогала свои жалкие волосенки, тонкие и мягкие, как желтый цыплячий пух. Когда Кати глянула в ее сторону, Кристина сложила руки на коленях и прижала большой палец к запястью.

— Каждую минуту в этом лагере, — возразила она, — я думала, что умру. Там ежедневно убивали людей тысячами.

— Тысячами? — Кати впервые посмотрела ей прямо в лицо. — Но зачем убивать так много людей? И как это вообще физически возможно?

— Их травили газом, а потом сжигали в гигантских печах. Иногда просто расстреливали.

От воспоминания об Исааке у Кристины сжалось сердце. Большим пальцем, лежавшим на запястье, она почувствовала, как участился ее пульс.

— Да нет, с какой стати им убивать евреев? — в лице Кати читалось явное недоверие. — Их же собирались переселять!

— Нацисты лгали. Никто и не думал переселять евреев. Они увозили их, чтобы уничтожить.

— Вот уж ни за что не поверю. Это какие-то фантазии.

Кристина почувствовала, как в груди у нее вскипает гнев.

— Я своими глазами видела, как умерщвляли тысячи людей. А Исаака расстреляли.

— Я слышала, — Кати поглядывала на подругу с притворным сочувствием. — Мне жаль. Ты проявила большую смелость, когда рисковала ради него жизнью, и, конечно, ты много вынесла. Но теперь ты дома. И скорее оправишься, если забудешь обо всем, — она похлопала Кристину по колену, как будто та была глупым ребенком, который боится чудовища под кроватью.

— Никогда в жизни я этого не забуду, — вспыхнула Кристина. Из-за звона в ушах ей почудилось, что это произнес кто-то другой.

Кати не обратила на ее слова никакого внимания, поднялась и подошла к окну. Она оперлась о подоконник и выглянула на улицу.

— Помнишь тот трехэтажный дом с вычурным балкончиком на Халлерштрассе, которым я все время восхищалась? Там живет мать Штефана, и она подарит нам этот дом, как только мы поженимся!

Внезапно звон в ушах у Кристины прекратился, и она стала слышать все очень отчетливо. Девушка села прямо.

— Штефан вернулся?

— Ja! Ему так идет черная форма! — вдруг Кати выпрямилась, и глаза ее расширились. — Oh mein Gott! Он просил никому говорить про черную форму! Просто сорвалось с языка. Bitte, не проболтайся случайно Штефану, а то он разозлится. Он просто ее примерил, чтобы я могла посмотреть на него при всем параде, а потом убрал подальше.

У Кристины закружилась голова.

— Кати, — промолвила она, — я видела Штефана! Он служил охранником в Дахау!

— Он сказал, что выполнял важную задачу для блага Германии. Это была секретная служба.

Кристина сделала глубокий вдох, чтобы у нее не задрожал голос.

— На фуражке и лацканах череп и скрещенные кости?

— Ja, — Кати пожала плечами. — И что с того?

— Послушай, черную форму носили эсэсовцы. А череп и кости — знаки отличия SS Totenkopfverbände — отрядов «Мертвая голова».

— Обещай, что никому не скажешь, что у него такая форма! Даже его мать не знает!

— Ты слышала, что я сказала? — спросила Кристина. — Я видела его в Дахау! Это члены «Мертвой головы» руководили лагерями, именно они уничтожали евреев!

Гостья закатила глаза.

— Война кончилась, Кристина, — сказала она. — К тому же Штефан только выполнял приказы, — Кати двинулась к двери гостиной, но остановилась. — Мне лучше уйти, тебе надо отдохнуть. Все-таки ты еще не вполне поправилась. Вряд ли ты хорошо помнишь, что там происходило. Ты была напугана, скучала по дому и многое могла выдумать.

— Я ничего не выдумываю! — воскликнула Кристина. Она встала с дивана и сделала шаг к Кати, ее мозг пульсировал в унисон с колотящимся сердцем. — Я все это видела! И до конца жизни не забуду трупы, кровь, очередь из людей, которых загоняли в газовые камеры!

— Ну, я не намерена дальше все это слушать! — заявила Кати. — Я пришла к тебе по-дружески, узнать, как ты себя чувствуешь, и вот твоя благодарность? — она решительно прошагала по комнате.

— Кати! — крикнула Кристина и пошла вслед за ней. — Подожди!

У дверей Кати обернулась.

— И раз ты так настроена, на свадьбу можешь не приходить! — она хлопнула дверью перед носом у подруги.

Сжав руки в кулаки, Кристина уставилась на деревянную дверь — узлы и годичные кольца походили на испуганные лица, унесенные вихрями и тронутые языками пламени; Она услышала, как Кати сбежала по лестнице. Лютая ярость заполыхала в животе Кристины. Входная дверь открылась и вновь захлопнулась. Кристина хотела было броситься к окну и окликнуть подругу, но передумала. Может ли она заставить Кати поверить ей? У нее ведь нет доказательств. Она единственная в городе вышла живой из лагерного ада. Хотя это и есть доказательство, что она не лжет! Кроме нее, никто не вернулся домой. Рано или поздно все узнают правду. Она почувствовала, что плавно опускается куда-то, как монета, брошенная на дно озера.

Кристина дернула дверь и поспешила на кухню. Ома стояла у раковины, а мама склонилась над столом и месила тесто обсыпанными мукой руками. Мутти прекратила свое занятие и взглянула на дочь, утирая лоб тыльной стороной запястья.

— Все хорошо? — спросила она.

— В общем-то да.

— А чем ты взволнована?

— Ох… Кати ушла, потому что я…

— Быстро она, — заметила ома, поворачиваясь к внучке.

Через окно позади нее в кухню лился солнечный свет, освещая выбившиеся пряди седых волос, пушистым нимбом окружающие голову. Кристина сразу же почувствовала, как на нее снизошло спокойствие, словно запах пекущегося хлеба просочился в ее поры и замедлил бешеную скачку сердца: дрожжи так дивно пахли, что она почти ощутила, как мягкий хлеб тает у нее во рту. Кристина обхватила себя руками за талию.

— Кати разозлилась на меня.

— Это еще за что? — удивилась мутти.

Она снова и снова мяла тесто, сильными натруженными руками прижимала его к посыпанной мукой доске, а стол в знак протеста скрипел.

— Она думает, что я все сочиняю про Дахау, — Кристина скользнула в обеденный уголок, положила локоть одной руки на стол, а другой принялась теребить мягкую прядь за ухом.

— Может, сразу это трудно понять? — предположила ома.

— Но я и представить не могла, что кто-то мне не поверит, — сказала Кристина. — Особенно бывшая лучшая подруга.

Она опустила руки на колени и наклонилась вперед, пытаясь унять озноб, охвативший ее даже в этом жарко натопленном помещении. Девушка не успела нащупать номер на коже — она почувствовала между пальцами что-то мягкое, похожее на нитки. Взглянув вниз, Кристина увидела тонкую прядь светлых волос, протянула руку к голове и ощутила за ухом болезненное пятно.

— Не беспокойся, — сказала мутти. — Кати непременно вернется. Ей нужно время, чтобы все это переварить. Люди не готовы слушать правду. У каждого сейчас хватает собственных несчастий и житейских трудностей.

Острый нож вины пронзил Кристине грудь. Она в сотый раз подумала, как отнесется мутти к новости о беременности Марии — даст ли ее вновь обретенный дух трещину или, наоборот, укрепится. Она сочла за лучшее больше ничего не говорить, но все же не смогла сдержаться:

— Кати не вернется. Она будет всем рассказывать, что я помешалась.

«А может, так оно и есть, — подумала девушка, — раз я выдрала у себя клок волос?»

— Почему? — поинтересовалась мутти.

— Потому что я сообщила Кати, что ее жених работал охранником в Дахау.

Под столом Кристина выпустила из рук прядь, представляя, как тонкие легкие волоски плавно опускаются на кухонный пол, подобно выщипанным куриным перьям. Потом она прижала большой палец к запястью.

Мутти и ома молча воззрились на нее. Кристина тоже смотрела на них, а в груди у нее набухало что-то жесткое. Ей казалось, что она закричит, если мать или бабушка сейчас же что-нибудь не скажут.

— Могла бы и промолчать, — наконец произнесла мутти. — Их семья и так достаточно натерпелась. Пусть Кати сама судит, что он за человек.

Кристина прикусила язык и, когда начала говорить, почувствовала вкус крови.

— Я не собираюсь сидеть и помалкивать.

Мутти нахмурилась и повернулась к плите. Защищая руки полотенцем, она вытащила из печи поджаристые буханки. Кристина знала, что мама не позволит сгореть драгоценному хлебу, но ждала, что та скажет хоть что-нибудь, как-то выразит понимание. Мутти выложила буханки на стол остывать. Лицо ее было непроницаемым. Ома села рядом с Кристиной.

— Так или иначе правда обнаружится, — проговорила бабушка. — Если жених Кати виноват, то однажды он заплатит за свои поступки. Может, не так быстро, как нам бы хотелось, но Бог все видит.

К вечеру Кристина осознала, что тяжесть в груди объяснялась не досадой и гневом. Тянущая боль, затрудняющая каждый удар сердца, происходила от напоминания о том, что она навеки разлучена с Исааком. Кати и Штефан снова вместе, в то время как ее шанс на истинную любовь безвозвратно потерян. Исаак погиб. Кристина жаждала, чтобы он был рядом, вдыхал запах сирени и пробовал хлеб с повидлом, она хотела показать ему переливающиеся перья петушиного хвоста, пурпурно-белые цветки сливы.

Где-то после полуночи Кристина проснулась от ощущения, будто кто-то сидит у нее на груди. Ей снилось, как она стоит рядом с Исааком, держа в руках букет фрезий, позади нее струится мягкий кружевной шлейф материнского свадебного платья. Исаак в черном костюме с галстуком берет невесту под руку; она так ясно видела его карие глаза и черные волосы, будто он стоял прямо перед ней. Потом он ей улыбнулся.

Кристина повернулась на бок, чувствуя тяжесть и скованность в плечах, словно ее тело обратилось в камень. Слезы катились по щекам, капали на белую подушку и растекались серыми пятнами. В тусклом свете буковой масляной лампы она пробежала пальцем по неровным коричневым цифрам на запястье. «Я все еще там, с тобой», — мысленно произнесла она.

Глава тридцать вторая

На следующий день после визита Кати Кристина отнесла отцу обед и, возвращаясь обратно, привычно срезала путь, свернув в мощенный булыжником переулок между пятиэтажными домами со щипцовыми крышами. Стояла необычная для июня жара, и девушка наслаждалась медленной прогулкой по узкому тенистому коридору, наполненному спокойной прохладой. Воздух был неподвижен, и развешенное между домами влажное стираное белье не шевелилось.

В середине длинного проулка из открытого окна доносились женский смех и возбужденные возгласы. Всех слов Кристина не разобрала, но слышала, что две девушки выражали бурный восторг: ами позвал одну из них уехать вместе с ним в Штаты. Это напомнило Кристине о Джейке. Возможно, стоит его разыскать. Если она придумает, как рассказать ему о Штефане, он сообщит об этом командованию и бывшего охранника арестуют.

В глубине души она завидовала девушкам, радующимся предстоящему отъезду в Америку. Она бы хотела, чтобы Мария была одной из них, а не питала ненависть к ребенку, развивающемуся в ее утробе. Кристина желала бы такой судьбы и для себя, потому что ее все еще мучили кошмары о грязных бараках и умирающих узниках, и временами она терла цифры на своем запястье, сдирая до крови кожу. В такие дни Германия казалась ей страной, в которой не осталось ничего, кроме искалеченных войной людей, раскуроченных зданий, лишившихся отцов голодных детей и пустых домов, в которых раньше жили еврейские семьи, — и тогда она подумывала о том, чтобы найти Джейка и упросить его увезти ее с собой.

Теперь же, когда девушка узнала, что люди, подобные Штефану, все еще разгуливают на свободе, ей начало казаться, что весь ужас, который она изо всех сил старалась оставить позади, не имеет конца.

Не могло быть и речи о том, чтобы бросить семью и уехать в США, но во время этой неспешной прогулки Кристина дала волю фантазии и стала воображать, как садится на корабль. Начнет ли она скучать по дому уже в тот момент или предвкушение путешествия и приключений затмит сожаления? Интересно было бы увидеть Америку, и она смогла бы помогать родным, высылая деньги… Но все же она не готова покинуть близких и выйти замуж за человека, которого едва знает. Когда Кристина представила, как прощается с матерью, душа у нее заныла. Но мысль о том, чтобы провести жизнь не с Исааком, а с другим мужчиной, пробралась в ее сознание и угнездилась там, как тайная сердечная рана.

Вдруг позади послышались быстрые гулкие шаги. Кристина обернулась, но было слишком поздно: кто-то схватил ее сзади и с силой толкнул к стене. Нападавший вцепился ей в запястье и вывернул руку за спину.

— Помнишь меня, жидовская любовница? — выдохнул ей в ухо мужской голос.

Незнакомец грубо прижался к ней всем телом. Кристина стала извиваться, что есть мочи пытаясь отпихнуть его. Бесполезно. Обидчик был почти в два раза тяжелее девушки и пригвоздил ее к стене, как булыжник мотылька. Кристина едва дышала.

— Что вам надо? — задыхаясь, выдавила она.

— Чтобы ты держала рот на замке, — прорычал мужчина.

Это был Штефан.

Кристина изловчилась и ударила его пяткой по голени.

— С чего это я стану молчать?

Он еще выше завернул ей руку. Запястье и локоть пронзила острая боль.

— Потому что я не один, — прошипел Штефан. — Нас много. Если не будешь благоразумной, горько поплатишься. Я знаю, где работают твои отец и братья. На развалинах опасно. Мало ли что может случиться.

Лицо Кристины исказилось, она крепко зажмурилась.

— И держись подальше от Кати, — продолжал бывший эсэсовец. — Мы знаем, как тебя найти. Ты меченая, не забывай об этом.

Он вонзил ноготь большого пальца в ее запястье, впиваясь все глубже и глубже. Кристина была уверена, что Штефан поранил ей кожу. Затем, издав нечленораздельный звук, он придавил свой таз к ее ягодицам и схватил за грудь.

— Какая досада, что такую породистую немецкую девку испортил еврей, — прошептал Штефан, еще раз пихнул ее и отошел.

Кристина почувствовала, что он удаляется. Она ждала, прижавшись лбом к крашеной штукатурке, пока не услышала, как злодей торопливо идет по переулку, и лишь тогда осмелилась оглядеться и приложила руку к лицу. Крови не было, но оцарапанную щеку жгло. Красный след от ногтя бывшего эсесовца разделил номер на запястье пополам.

Кристина попыталась понять, не видел ли кто-нибудь, что произошло. Окна близлежащих домов были раскрыты, но из них не таращились ошарашенные лица, не выглядывали любопытные дети. В переулке стояла кладбищенская тишина.

Девушка осмотрелась и, надеясь, что Штефан не вернется, направилась к просвету в противоположном конце каменного коридора. Через несколько шагов у нее перехватило дыхание. Кристина остановилась и прошлась пальцами по вискам. В глазах набухали гневные слезы. Нет уж, им ее не запугать. Девушка сжала зубы и ударила себя кулаками в бока. Длинными размеренными шагами она вышла из переулка на яркую просторную улицу.

По пути домой она почувствовала, как в мозгу скручивается запутанный клубок, заставляющий ее подозревать каждого мужчину в городе и видеть ловушку в любом закоулке. Брат Ханны рассказывал, что охранники Дахау бросились прятаться в лес, отец — о том, что эсэсовцы переодевались в форму солдат вермахта: Как узнать, кто есть кто?

Глава тридцать третья

На следующий день, в воскресенье, небо было гладким и прозрачным, будто сверху, от горизонта до горизонта, висело гигантское стекло или язык исполинского прозрачного ледника. Благоухала сирень, и редкий ветерок разносил запах свежевскопанной земли.

Во время войны пастора церкви, в которую ходила Кристина, арестовали; прихожане боялись собираться из страха, что их объявят предателями, а здание пострадало от взрыва, ослабившего фасад и разрушившего колокольню. Мутти говорила, что снаряд по чистой случайности не уничтожил всю кирху — упал поблизости, взметнув вверх колоссальный столб земли и травы, и оставил на лужайке глубокую воронку. После этого стена обвалилась, и древние камни дождем посыпались на улицу. Но своды и все другие стены остались невредимы.

На рыночной площади в ознаменование первого за пять лет дня, когда служба проводилась в частично восстановленном соборе Святого Михаила, с древней высокой колокольни из песчаника звонили колокола. Праздничный перезвон единственного сохранившегося в городе карильона катился по залитым солнцем улицам в течение целого часа.

Кристина не разделяла всеобщего подъема. Как можно праздновать, если, судя по всему, ничего не изменилось? За ночь щека ее припухла и стала лилово-малиновой; если девушка слишком быстро поворачивала голову, к ссадине приливала горячая кровь. Родители ничем не смогли бы ей помочь, поэтому она решила не беспокоить их, пока не придумает, что делать, и неестественно смеялась, рассказывая, как споткнулась и упала посреди улицы, а юбка задралась, выставляя всем на обозрение заветные места. Ома посоветовала мазать щеку уксусом и медом и принимать обильные солнечные ванны. Кроме того, она заботливо осмотрела локти и колени внучки.

— Да это просто царапины, — заверила родных Кристина. — Не знаю, как это меня угораздило шмякнуться лицом о землю.

Торопясь, чтобы не опоздать в церковь, семья собралась между садовым забором и домом — в узком коридоре, испещренном серыми и белыми пятнами от солнца, падавшего сквозь ветви сливовых деревьев.

— А где Мария? — осведомилась Кристина, заметив отсутствие сестры.

— Плохо себя чувствует, озабоченно сдвинув брови, пояснила мутти.

Кристина знала, что мать опасалась тифа или туберкулеза. При недостатке медикаментов и скудном питании повсюду бушевали эпидемии; любая инфекция могла стать смертным приговором. Первым побуждением Кристины было унять материнскую тревогу, объяснив, что Мария скорее всего страдает от утренней тошноты. Но она не могла предать доверие сестры. «Мария еще слишком слаба. Скоро мы обо всем расскажем», — подумала она.

Кристина поразмыслила, не подняться ли проведать Марию, но идти потом в церковь одной не хотелось. Это было ее первое появление на людях после возвращения, поэтому руки и ноги дрожали от волнения. Ома уже переходила улицу, спеша занять место до начала службы. Кристина поколебалась, посмотрела на окна сестры — не выглянет ли Мария, — но ставни ее комнаты были плотно затворены.

— Не отставай, Кристина! — окликнула ее мать.

Девушка поспешила обогнуть садовую ограду и догнать родных. Собиравшиеся группами люди в нарядных воскресных платьях напоминали цветущие кустики диких цветов, разбросанные по зеленому церковному двору. Кристина шла вместе с семьей ко входу, не поднимая глаз от дорожки и ощущая на себе всеобщие взгляды.

Когда она вошла в кирху, журчание голосов тотчас же оборвалось и все повернули к ней головы. Кристина не отрывала глаз от своих туфель, с горечью осознавая, что воскресное голубое платье все еще висит на ней, как на вешалке. Чтобы спрятать короткие волосы, она обернула голову бабушкиным красным шарфом и крепко завязала его на затылке. А татуированное запястье скрывала, натянув пониже рукав кофты и зажав его в кулаке.

Из-за ремонта первые ряды скамей оставили для службы. Новый священник встал в начале центрального нефа, над головой его возносилась неоштукатуренная, недавно восстановленная стена. В передней части церкви, позади ряда ваз с сиренью, стояло с десяток канделябров из кованого железа. Запах горящих свечей и свежего строительного раствора заглушал аромат сирени, и от этого в зале пахло, как в усыпальнице.

Несколько человек встали со скамей и подошли к Бельцам, кое-кто мягко сказал: «Здравствуй, Кристина» и «Рады видеть, что ты жива-здорова». Другие наскоро ей улыбались и обращались к родителям — обнимали мать, целовали ее в щеку и жали отцу руку. Пожилые мужчины и несколько вернувшихся с войны солдат хватали отца за плечо и похлопывали по спине. Почти все женщины держали дрожащими руками платки у носов и мокрых глаз.

— А мы все еще ждем известий, — всхлипывали некоторые из них.

Kriegswitwen — вдовы войны — хранили молчание.

Семья Бёльц заняла скамью в середине церкви. Кристина оказалась между отцом и матерью. Усевшись, она стала озираться вокруг в поисках знакомых и оторопела, увидев через шесть рядов впереди Кати в переливающемся изумрудном платье, с рассыпанными по плечам огненно-рыжими волосами. В сравнении с ней все остальные казались скучными серыми мышками. Сидевшая рядом мать Кати повернулась помахать Бёльцам. С другой стороны от девушки высилась прямая фигура Штефана с безупречно подстриженными русыми волосами.

Кати изогнулась на своем месте, чтобы посмотреть, кому это улыбается мать. Увидев Кристину, она склонилась к Штефану и что-то прошептала ему на ухо. Голова Штефана медленно повернулась, при этом тело осталось неподвижным, а лицо ничего не выражало. Его чистые голубые глаза уперлись в глаза Кристины, но она выдержала этот взгляд: «Здесь ты ничего мне не сделаешь».

Он отвернулся, и Кристина взглянула на красный отпечаток ногтя на своем запястье, разделивший номер пополам. Она все еще слышала его полный ненависти голос и помнила, как он вывернул ей руку. Девушка поерзала на сиденье. Может, встать и сообщить всем, что он за человек? Вытянув шею, она увидела пожилую женщину, сидевшую рядом со Штефаном. Кристина никогда не встречалась с его матерью, и теперь ей захотелось узнать, как выглядит родительница эсэсовца. Она рассмотрела ее макушку, седые волосы, гладко убранные в заплетенный пучок. Когда женщина медленно повернулась, Кристина подметила пухлые щеки и милую улыбку. «Теперь ты уподобляешься любопытным соседям, — упрекала она себя. — А что ты ожидала увидеть, рога и копыта?»

Это напомнило ей, как она познакомилась со Штефаном, как счастлива была тогда Кати — он учил ее английскому и возил в берлинский театр. Каким образом состоятельный образованный человек превратился в хладнокровного убийцу? При мысли о том, чем угрожал ей Штефан, по телу Кристины пробежал озноб.

Кровь прилила к ее щекам, она села прямо, притворяясь, что скучает, и стала пристально изучать всех незнакомых мужчин в церкви — высматривала тех, других, о которых предупреждал ее Штефан, ища свидетельств. Может, намерение вычислить эсэсовцев по внешнему виду и казалось безумным, но Кристина почему-то была уверена, что не пропустит тех, кто отмечен ореолом зла, похожим на клубившийся вокруг головы ядовитый вонючий газ. Она, бывшая заключенная, точно знала: приблизившись к тому, кто работал в лагере, опознает его по глазам — пустым, тусклым, с червоточиной, — выдающим разложение гнилой душонки.

Двумя рядами позади Штефана и Кати широкоплечий мужчина приобнял маленькую златокудрую женщину, его веснушчатая мясистая рука покоилась на спинке скамьи позади нее. Вероятность номер один, подумала Кристина. Несколькими рядами дальше с другой стороны от прохода устроился, высоко вскинув подбородок, человек с лоснящейся физиономией, по возрасту примерно ровесник ее отца. Вероятность номер два. Кристина боялась дышать. Возможный кандидат номер три сидел в середине — субъект среднего возраста с зализанными назад волосами и кустистыми бровями.

Воздух в церкви отяжелел. У Кристины помутилось в глазах. Ее бледные руки плавали, как бледные рыбы, в синем море юбки.

«Я должна об этом рассказать, — подумала она. — Нужно, чтобы все знали о преступлениях Штефана. Но что, если люди не станут ничего предпринимать? Что, если они не поверят мне? У меня нет доказательств».

Мутти продела руку под локоть Кристины и положила свою ладонь на ее кисть. Кристина решила, что мать заметила ее нервозность — большой палец непроизвольно ходил по цифрам на запястье. Но когда мутти взяла под руку Генриха, сидящего с другой стороны от нее, Кристина поняла, что мама просто счастлива находиться рядом со своими детьми.

Заиграл орган, поначалу робко, словно органист был не уверен в инструменте или в своих способностях. Медленно и осторожно, а затем и крещендо зазвучала музыка, наполняя тихий и гулкий церковный зал. Со времени своего возвращения Кристина не слышала ничего подобного — только омерзительный визгливый вальс, сопровождавший ее ночные кошмары. От могучих прекрасных звуков органа шея девушки задрожала, а в глазах вскипели слезы. В последний раз она посещала кирху в тот день, когда отца призвали на фронт. Казалось, с тех пор прошло сто лет. И Исаак тогда был еще жив. А знай она, какой ужас ждет впереди, что она могла бы изменить?

Кристина посмотрела на заскорузлую руку матери, лежавшую на ее собственной. Каждая мозоль и морщина, каждое пигментное пятно и огрубелость говорили о тяжелой работе, которую выполняют эти руки во имя любви. Мать всегда поступала так, как считала правильным. «И я тоже», — подумала девушка. Но ни любовь, ни усердный труд не могут защитить человека от судьбы. Погруженная в свои мысли, Кристина вздрогнула: деревянные скамьи дружно издали треск, как тысяча ломающихся костей, — прихожане вставали, чтобы исполнить гимн.

Она тоже встала, и отец обнял ее. Он улыбался и крепче прижимал дочь к себе. Затем мягкими несмелыми голосами хор и паства начали петь.

«За что мы с Марией заслужили такие мучения? — размышляла Кристина. — А Штефан тем временем расхаживает как ни в чем не бывало. Может быть, мы случайно согрешили в детстве? Или просто мир катится к своему концу, и дьявол выигрывает войну за человеческие души, готовясь к окончательному господству?» А ведь те же самые вопросы она задавала себе во время мрачных и безнадежных месяцев в лагере, с каждым днем все больше убеждаясь, что наступает конец света. Потом война окончилась, злодейским замыслам Гитлера был положен конец. Бог победил зло. Однако теперь девушка думала, не станет ли окончание войны лишь временной передышкой, заминкой на дороге, ведущей, вне всякого сомнения, к полному разрушению. Гитлер мертв, Европа лежит в руинах, а Кристине не дают покоя, к ее ужасу и изумлению, все те же вопросы. Но добро все-таки способно противостоять злу. И возможно, церковь — лучшее место для этой схватки.

Прозвучала короткая проповедь. Закончив, священник призвал паству склонить головы для молитвы. Он благодарил Бога за то, что закончилась война и люди в деревне могут снова исполнять церковные обряды. Отдавал должное всем, кто выжил: и гражданскому населению, и солдатам. Молился за этнических немцев, веками живших за границами Германии, а теперь изгнанных со своих земель или убитых исключительно из-за принадлежности к немецкой нации. Возносил молитвы за погибших и просил Господа о благополучном возвращении десятков тысяч солдат, о которых пока нет известий. А еще вспоминал об исчезнувших еврейских семьях.

— Пусть они обретут покой, а виновные в их смерти ответят перед законом, — сказал пастор. — И пусть тот, кто знает правду, поведает ее людям.

Кристина остолбенела. Она подняла глаза и взглянула на священника, уверенная, что тот смотрит прямо на нее. Но пастор полностью погрузился в молитву. Сердце Кристины заколотилось. Она знала правду. Впереди, отделенный от нее шестью рядами скамеек, сидел виновный. Девушка обвела глазами море склоненных голов, размышляя, знает ли кто-нибудь еще, что среди собравшихся находится убийца-эсэсовец.

Внезапно ее охватило горячее желание встать и выйти из церкви. Есть ли Бог на свете, если Штефану позволено жить, в то время как Исаака пристрелили, как животное? Как можно благодарить Бога, если невиновных насилуют, морят голодом, мучают и убивают, а настоящие злодеи доживают до старости и спокойно умирают в своих постелях? Она положила ладонь на затылок, нащупывая под шарфом нитевидные волосы. Ей нужно было коснуться волос, ощутить пальцами их шелковистую мягкость. Чтобы вырвать прядь, подумалось ей. Титаническим усилием она оторвала пальцы от головы и сложила руки на груди. Nein. Она не позволит, чтобы этот негодяй вышел сухим из воды.

Кристина ухватилась за край скамьи и наклонилась вперед, сердце ее громыхало в груди, как поезд. Уголком глаза она увидела, что голова матери поднялась и повернулась к ней. Девушка сделала глубокий вдох, встала и прочистила горло.

— Я хочу кое-что сказать.

Все головы резко поднялись. Сотни лиц обратились к ней. Священник прервал молитву и открыл глаза. Мать схватила Кристину за руку. Кристина посмотрела на Кати, которая крутанулась на своем месте на сто восемьдесят градусов и в ужасе вытаращила на нее широко открытые глаза. Штефан тоже заинтересовался, кто это говорит, — голубые глаза были спокойны, брови подняты от любопытства. «Он не боится, что я выдам его, — отметила про себя Кристина. — В лице ни следа тревоги».

Кристина уже открыла рот, чтобы продолжить, но мать настойчиво дернула ее за руку.

— Nein, — прошептала мутти.

Кристина сверху вниз посмотрела в мамины испуганные глаза, потом взглянула на отца и заметила, как сильно тот постарел, — впалые щеки и седые волосы свидетельствовали о том, что он пережил. Фатер сидел, сложив руки на груди и уставившись в пол. Когда два дня назад она рассказала ему о Штефане, отец разделил ее гнев, но предупредил, что связываться с эсэсовцем опасно. И все же сейчас он не останавливал дочь.

— Вы хотите что-то сказать? — в мертвой тишине переспросил священник.

Кристина стиснула зубы. Она чувствовала лишь, как яростно сжимает ее пальцы материнская рука, и освободилась от нее. «Извини, мама, — мысленно произнесла она. — Но я должна это сделать».

— Ja, — проговорила Кристина, поднимая подбородок. Девушка взглянула на священника, и к щекам ее прихлынула кровь. Ее глаза блуждали по ожидающим удивленным лицам. Она указала на Штефана. — Вот тот человек. Я видела его. В лагере. Он был эсэсовцем и служил охранником в Дахау.

Всеобщий удивленный вздох пронесся по церкви. Женщины прижали руки в перчатках к открытым ртам. Старики развернулись, чтобы взглянуть на нее. Все одновременно стали шептаться. Кати с бледным лицом и сжатыми кулаками вскочила с места и закричала:

— Да она сама не знает, что говорит! Она помешалась! Я приходила к ней на днях, и она бесконечно рассказывала какие-то дикие выдумки!

— Я говорю правду! — настаивала Кристина, — Я видела Штефана в Дахау! Взгляните на мое лицо — он пытался заставить меня молчать!

— Bitte, давайте успокоимся, — призвал священник, размахивая Библией. — Frauleins, bitte^[98]. Вы находитесь в храме божьем!

— Нельзя же верить всему, что говорит эта ненормальная! — продолжала Кати, шаря широко раскрытыми глазами по толпе. — Взгляните на нее! Она больна! Она бредит! Она рисковала жизнью, чтобы спасти еврея!

Штефан с бесстрастным лицом встал и положил ладонь на руку Кати, пытаясь успокоить ее. Он глянул на Кристину, и она почувствовала, как в каждой клеточке ее тела закипели ярость и тоска и мерзкая обжигающая волна прошлась по каждому мускулу и нерву. Мутти шмыгала носом и вытирала глаза.

— У этого человека есть черная униформа, — продолжала Кристина. — Его невеста сама сказала мне. Он гордится этим. Да, Штефан хвастался перед ней этой формой, на которой изображены череп и кости. Он был членом отряда Totenkopfverbände. Я видела, как он вырвал мальчика из рук матери и приставил к его голове пистолет!

Мать Штефана медленно встала, опираясь на руку сына. Она улыбалась, кожа на ее упитанных щеках была розовой и гладкой, как животик новорожденного козленка.

— Извините, фройляйн, — произнесла она дрогнувшим голосом. — Вы, должно быть, с кем-то спутали моего сына. Он пришел домой в серой шинели. Служил в сухопутных войсках. Он герой войны, награжден медалями.

— Правильно! — выплюнула Кати, повернувшись к бывшей подруге. — Он воевал на фронте!

— Так же как и твой отец, Кристина! — произнес другой голос.

— Так, значит, Штефан украл эту форму! — Кристина чувствовала, как кровь стучит в венах на лбу. — Он притворяется, что служил в вермахте, потому что не может признаться, что был охранником в Дахау!

Священник с плотно сомкнутыми губами направился в ее сторону.

— Замолчи! — визжала Кати. Она стала было пробираться к проходу мимо Штефана, но он удержал невесту, что-то прошептав ей на ухо.

— Лучше оставьте это, — сказал Кристине священник. — Вы вернулись домой. Все остальное неважно.

— Была война! — выкрикнула какая-то женщина. — Каждого принуждали делать то, чего он не хотел!

— Мы должны держаться вместе, — вступил кто-то еще. — Нас теперь весь мир ненавидит.

Кристина оглядела зал. Море лиц смотрело на нее — гневно сжатые губы, сдвинутые в страхе брови, глаза, полные потрясения и жалости.

— Вы понятия не имеете, о чем говорите! — в этот крик Кристина, казалось, вложила всю долго сдерживаемую ярость, которая теперь закипела и перелилась через край.

— А если ты ошиблась? — подал голос кто-то из толпы. — Что, если ты обвиняешь невинного?

— Если Штефан невиновен, — ответила Кристина, — то он должен рассказать всем, что творили охранники в лагере, — она взглянула на Кати. — Он признался тебе? Или тоже солгал?

— Он хороший человек, — возразила Кати.

Мать Штефана достала из сумочки белый носовой платок и трясущимися руками вытерла глаза.

— Ну хватит! — сказал кто-то.

— Вы не представляете, какие злодейства я видела! — закричала Кристина. — Вам такое и в самом страшном сне не приснится!

Священник толковал с подозрительным типом с кустистыми бровями и указывал на Кристину. Его собеседник вылез со скамьи и, выпятив грудь, встал возле пастора, демонстрируя готовность к драке.

— Вам лучше пойти домой и отдохнуть, — посоветовал девушке священник. — Люди пришли на богослужение. Нам очень жаль, что вам пришлось пройти через такие испытания, но сейчас не время и не место обсуждать это. Не нам решать, кто виноват, а кто нет.

— Они убивали женщин и детей! — плакала Кристина. — И Штефан был их пособником!

Те, кто сидел рядом с семьей Бёльц, вставали со скамьи и выходили в проход, косясь на нее, как на помешанную. Субъект с кустистыми бровями начал пробираться к Кристине, но фатер встал и вытянул руку, останавливая его.

— Мы отведем ее домой, — его пальцы уперлись в грудь неизвестного. — Не нужно прикладывать силу.

Воинственный тип отступил, хмуро взирая на виновницу скандала. Отец взял Кристину за руку.

— Нельзя, чтобы они остались безнаказанными! — голосила девушка, когда отец вел ее к проходу, а затем прочь из церкви. Мать, братья и ома поспешали следом. На ступенях лестницы Кристина вырвалась и побежала вон с церковного двора.

— Кристина! — закричала вслед мать.

Но дочь не слушала ее и понеслась вниз по холму. Она хотела побыть одна, скрыться подальше от всех. Добежав до середины улицы, девушка оглянулась и увидела, как родные, повесив головы, пересекают пешеходную дорожку перед их домом. Ее пронзило чувство такого безграничного одиночества, что она остановилась и зарыдала в голос. Она сдернула с головы шарф и так стояла посреди улицы, не зная, что делать и куда идти.

Номер на ее запястье начал немилосердно зудеть. Кристина прижала к нему большой палец, потом пробежала пальцами по мягким прядям волос за ушами, крепко стиснув зубы. Она представила мертвое тело Исаака, лежащее в лесу, и выдернула клок волос. На блаженное мгновение острая боль поглотила все другие чувства.

И вдруг девушка услышала истошный крик матери.

Глава тридцать четвертая

Кристина помчалась к дому. Когда она подбежала к открытой двери, ноги ее словно налились свинцом. Отец сидел в передней на полу, уронив голову на руки, и рыдал. Ома прислонилась к стене, мальчики прижались к ее вздымающейся груди, зарывшись лицами в складках блузки. Мутти стояла на коленях возле скрюченного тела Марии и плакала в голос. Лицо Марии было белым как полотно, тонкая шея вывернута, одна нога лежала на нижней ступени.

Сердце у Кристины похолодело. Она вошла в переднюю, пол под ней шатался, ужас жирным комком поселился в глотке. Она упала на колени возле сестры. «Nein! — кричал ее мозг. — Nein! Этого не может быть! Этого не может быть!» В голову ей пришла жуткая мысль: она наказана за то, что пыталась разрушить чью-то жизнь, за то, что взяла правосудие в свои руки, вынесла приговор Штефану. В ушах у нее звучали слова бабушки: «Бог все видит!» — «Я все исправлю! — мысленно воскликнула она. — Пусть Штефан делает что хочет! Я откажусь от своих слов!»

— Мария! — рыдала она. — Мария! Вставай!

Она взяла руку сестры в свои. Рука была мягкой и безжизненной. Кристина кричала, пока в горле не начало саднить, живот не свело, а вены на лбу не вздулись так, что чуть не лопались. Когда голос ее иссяк, она почувствовала вкус крови.

Любимая сестра Кристины лежала на плиточном полу, как брошенная тряпичная кукла, неестественно разбросав руки и ноги, красная кофта собралась под мышками. Белесые пушистые ресницы на закрытых веках были мокры от слез, под одной ноздрей застыла капля темно-бордовой крови. Кристина зажмурилась в надежде, что откроет глаза и ничего этого не увидит. Воспоминания резанули ее по сердцу: на следующий день после того, как в город приезжал бродячий цирк, Кристина вошла в кухню и застала пятилетнюю Марию возле печи с горящей щепкой над открытым ртом — она пыталась проглотить пламя, как пожиратель огня. Семилетняя Кристина застыла на пороге, в оцепенении упершись одной рукой в дверь и не зная, что делать. К счастью, в кухне вовремя появилась мутти и отобрала у девочки горящую щепку.

Даже тогда, будучи еще слишком маленькой, чтобы осознавать ужас смерти, Кристина со страхом думала, как станет жить, если что-то случится с ее младшей сестрой. Неделями после того случая она ходила за Марией по пятам, опасаясь, что та снова попробует глотать огонь, балансировать на канате или жонглировать ножами, и боялась, что опять не сможет защитить ее.

И вот настал день, когда именно так и случилось. Она открыла глаза и, почти не дыша, дотянулась до лица Марии, словно прикосновение могло разбить его, как стекло. Дрожащими пальцами она дотронулась до ее щеки. Кожа Марии была ледяной. Кристина застонала и упала на тело сестры. Ее затрясло, руки и ноги дергались, дыхание стало неровным. Один за другим, пока она не хватала следующий глоток воздуха, из ее горла вырывались отчаянные вопли, и каждый надсаживал душу. Потрясение сменилось чувством вины, и глыба льда сковала ее сердце.

— Прости меня! — выла Кристина. — Я не должна была оставлять тебя одну! Почему ты не послушала меня?

Мутти взглянула на Кристину глазами, похожими на кровоточащие раны.

— Что это значит? О чем ты говоришь?

Кристина подняла голову и, хотя ее сердце, казалось, разбито на тысячи кусков, смогла произнести:

— Она была беременна! И мне не удалось убедить ее, что все будет хорошо!

Мутти рывком прижала к себе тело Марии.

— Oh nein! — закричала она. — Nein!

Фатер, сдерживая рыдания, подошел к мутти, и они вместе стали убаюкивать Марию, ласкали тонкие бледные щеки своего погибшего ребенка. Этого Кристина вынести не могла. Она выскочила на крыльцо, и ее вытошнило на ступени, затем она привалилась к открытой двери, и в глазах у нее помутилось. Собрав последние силы, она сползла по ступеням и легла на дорожке, дрожа и желая потерять сознание. Но напрасно. Плач родителей доносился из дома в тихом утреннем воздухе, заглушая отдаленные звуки гимна, раздающиеся из церкви на противоположной стороне улицы, словно мертвые взывали из могил.

Долгие дни, последовавшие за похоронами Марии, были волглыми и жаркими, белое низкое небо заволок туман. По ночам Кристина то и дело просыпалась от грозы, с колотящимся сердцем и покрытым испариной лбом. Она отбрасывала одеяла и вскакивала с постели, готовая бежать, пока не понимала, что грохот и раскаты — это гром, а не бомбардировка. Тогда девушка с облегчением снова забиралась в кровать, расслаблялась и пыталась выровнять дыхание, но в следующее мгновение скорбное уныние овладевало всем ее существом.

Мария мертва.

В мозгу вспыхивали печальные картины: сестра лежит в гробу, родители плачут над открытой могилой. Затем Кристину охватывала горячая волна паники, и она не могла заснуть, вертелась в холодном поту до утра.

Она часами копала землю и выпалывала сорняки в огороде под палящим солнцем, снова и снова прокручивая в голове то, что произошло, и размышляла, что она могла сказать или сделать иначе. В наказание за то, что не осталась в тот день дома, она утомляла себя работой, пока ноги не начинали дрожать. Потом, шатаясь, размазывая слезы по испачканному землей липу, шла в дом и надеялась, что изнеможение поможет ей забыть о том, что Исаака и Марии больше нет на свете.

В конце недели фатер вернулся к работе. Семья нуждалась в деньгах, и он больше ничем не мог помочь мутти, которая слегла от горя. В первый день, когда отец снова вышел на стройку, Кристина приготовила ему на обед ржаной хлеб, густо намазанный смальцем, аккуратно завернула в оберточную бумагу и понесла отцу. Она шла быстро, поминутно оглядывалась и избегала срезать путь по переулкам.

На строительной площадке стоял стук молотков и визг пил. Четыре человека балансировали на балках второго этажа, приколачивая лаги. Другие скрепляли строительным раствором камни вдоль стен подвала; Кристине казалось, что они скребут мастерками прямо ее натянутым, словно струна, нервам. Она нигде не видела отца, поэтому приложила ладонь ко лбу козырьком, прикрывая глаза от слепящего солнца, и попыталась разглядеть знакомое лицо.

— Кого вы ищете? — окликнул ее с крыши один из мужчин.

— Отца! — в ответ прокричала она. — Он сегодня вышел на работу после перерыва.

— Нескольких человек отправили расчищать другие подвалы, — объяснил строитель. — Туда, где были кухня и склад.

— Danke, — Кристина помахала ему рукой.

Безжизненный участок с кое-где пробивавшимися островками травы простирался вплоть до соседнего квартала. Посередине двора в земле, как гнилая полость удаленного зуба, зиял заполненный обломками провал.

Два человека поднимали изнутри обугленные балки и тяжелые камни и передавали тем, кто находился позади. Строители, как пожарная команда, перехватывали их по цепочке и взваливали на телегу.

Кристина осторожно приблизилась к крошащемуся краю бывшего подвала и заглянула туда, где мужчины раскапывали пепел и пыль. Исходящий снизу запах прелого горелого дерева напоминал вонь из вскрытой могилы. Мешанина расплавленных почерневших баков, искореженных стульев, обуглившихся труб и обломков здания создавала бугристый безжизненный пейзаж. Герр Вайлер, стоявший на неустойчивой куче развалин рядом с другими работниками, заметил девушку. Он вытер лицо платком, сунул его в карман брюк и направился к ней.

— Как отец? — поинтересовался он, прищурившись.

— Что вы имеете в виду?

— Я думал, он сегодня выйдет на работу, — объяснил герр Вайлер. — Он захворал?

— Nein, — ответила Кристина. — Утром папа ушел на стройку.

Герр Вайлер покачал головой:

— Его сегодня никто не видел.

От лица Кристины отлила кровь. Она представила себе, как Штефан пырнул ничего не подозревавшего отца ножом в пустынном переулке и как умирающий фатер лежит там в растекающейся луже крови.

Она бросила мешок с обедом и ринулась по булыжным улицам, зовя отца. Казалось, все вокруг двигались как в замедленном кино, в то время как она сама неслась в каком-то нервозном полете, словно насекомое. Она останавливала всех знакомых, которых встречала, хватала их за рукава одежды и спрашивала, не видели ли они отца. Некоторые отрицательно качали головами и выдергивали руки, словно Кристина была заразной; другие с ошалелыми от страха глазами отвечали «нет», как будто война еще не закончилась и она была сотрудником гестапо, который бросит их в тюрьму, если ответ окажется неправильным. Одна только жена сапожника потрудилась поинтересоваться, что случилось.

Увидев американский джип, неуклюже двигавшийся в ее сторону, Кристина встала на дороге и подняла руки вверх, чтобы остановить машину. Американцы были ее единственной надеждой. Им ведь интересно узнать о переодетом эсэсовце. Джип объехал ее и продолжил свой путь. Когда автомобиль проезжал мимо, она искала среди пассажиров лицо Джейка, но не увидела его. Второй джип затормозил и остановился, подняв клубы пыли.

— Джейк? — сказала девушка четырем американцам, надеясь, что они узнают имя.

Водитель покачал головой. Пассажир, сидевший на переднем сиденье, произнес что-то для нее непонятное и подал знак водителю ехать. Два солдата на заднем сиденье ткнули друг друга в бок локтями, усмехаясь и оглядывая Кристину с ног до головы. Один достал из переднего кармана «Херши» и протянул ей, посвистывая, словно призывал собаку. Кристина помотала головой. Солдаты разразились смехом, и водитель выжал сцепление. Кристина быстро подбежала к машине спереди и положила руки на капот, пытаясь придумать, как заставить американцев понять ее, — вдруг кто-то из них говорит по-немецки.

— Мой отец, — задыхаясь, выпалила она, — на него напал эсэсовец!

Пассажир на переднем сиденье жестом приказал ей отойти с дороги.

— Помогите! — продолжала девушка.

Водитель нажал на газ и воззрился на нее. Кристина охнула и отступила, приложив руку к сердцу и лихорадочно пытаясь вспомнить нужные английские слова.

— Father, — попробовала она произнести по-английски, но у нее получилось «фаддер», а слово «help» прозвучало как «хелф».

Солдат на переднемсиденье снял винтовку и направил ствол ей в голову, глядя на девушку твердым угрожающим взглядом. Кристина отступила от машины, бессильно опустив руки. По щекам ее лились слезы. Американцы укатили. Внезапно девушку осенило: «Даже если бы я и смогла объяснить солдатам свою беду, какое им дело до пропавшего немца. Мы все еще враги». Потом она вспомнила об аэродроме за городом, заполненном американскими машинами. Может, удастся найти там Джейка или кого-то, кто говорит по-немецки и сумеет помочь ей. Она постояла на дороге, пытаясь вспомнить кратчайший путь до авиабазы, а затем, дрожа и мучаясь от тошноты, направилась в восточном направлении.

Пройдя пять кварталов, девушка оказалась в той части города, что находилась ближе всего к аэродрому, — злополучном районе, который более других пострадал во время войны. Весь восточный конец города был стерт с лица земли, несколько кварталов превращены в руины. Обгорелые зазубренные бревна и расплавленные куски металла торчали вверх, как сломанные кости. Булыжные улицы, в центре расчищенные, здесь выглядели как красные извилистые реки, текущие между бугристыми берегами крошащегося кирпича и разбитого камня. Тут и там на полуразрушенных стенах виднелись надписи мелом: «Грета и Гельмут, мы живем у тети Хельги», «Возлюбленная дочь Аннализе Ниле, 4 года, погибла 4 января 1945 года», «Пропали без вести Ингрид, Рита и Иоганн, 32, 12 и 76 лет».

Кристина натянула ворот кофты на нос — ей чудилось, что она еще чувствует запах дыма, тлеющих углей и разлагающейся плоти тех, кого она когда-то видела в церкви, на улицах, в бакалейной лавке. Больше четырехсот человек в ее родном городе, включая детей разного возраста, были убиты во время воздушных налетов. Кристина спешно проследовала мимо рассыпанных груд камня и осколков стекла из разбомбленной кирхи, мимо старого кладбища с покосившимися или лежащими на земле расколотыми надгробиями. Воронки вдоль обочин дороги напоминали свежие могилы.

Наконец девушка вышла из города в поле, откуда открывался вид на расположенный в долине аэродром. Кристина заторопилась по направлению к нему.

Увидев КПП, она замедлила шаг. Только бы кто-нибудь из охранников понимал по-немецки и впустил ее. Сзади приближалась колонна военных грузовиков и танков, оставляя за собой столб пыли, похожий на грозовую тучу. Кристина отступила с дороги и стала махать людям в машинах в надежде, что кто-то из солдат сжалится над ней или решит, что она предлагает себя в обмен на шоколадный батончик или упаковку жевательной резинки. Девушка намеревалась попасть внутрь во что бы то ни стало.

Звук моторов ревел у нее в ушах, массивные гусеницы танков с грохотом вгрызались в землю. Американские солдаты скучились на крышах и в открытых кузовах грузовиков, как рой школьников, играющих на холме. Некоторые из них бросили взгляд на Кристину, но не более того.

Когда первая машина остановилась на КПП, Кристина пошла вдоль колонны, ища в каждом грузовике Джейка, но нигде не увидела знакомого лица. В последнем автомобиле сидел один водитель, высунув руку с сигаретой в окно, а голову откинув на высокую спинку сиденья. Девушка подошла к кабине и хотела заговорить, но тут заметила, что глаза солдата закрыты. Шофер явно находился на взводе. Он глубоко затянулся сигаретой, мощной струей выдохнул дым и с очевидным раздражением что-то пробормотал. Кристина поспешила к задней части машины: если в крытом кузове никого нет, она залезет внутрь, а если кто-то есть — сбежит.

К ее радости, кузов был заставлен деревянными ящиками. Девушка забралась наверх и забилась между откидным бортом и клапаном брезентовой двери. Сердце ее мчалось вскачь. В кузове было как раз достаточно места, чтобы кое-как примоститься между ящиками и боковым бортом. Кристина втиснулась на свободное место, стукнувшись локтем и головой, и в нос ей ударил запах солярки.

Мотор с визгом заработал, и грузовик медленно двинулся вперед, отчего Кристина билась о ящики, как мешок с мукой. Она обхватила руками голову и надеялась только на то, что грузовик не станут досматривать при въезде. Машина немного проехала и остановилась. Сквозь рычание мотора Кристина слышала голоса, водитель что-то говорил, потом последовали громкий хлопок и череда глухих тяжелых ударов. Кто-то откинул брезент, девушка вздрогнула и скорее почувствовала, чем увидела, как солдат проверяет нагруженный кузов. Она затаила дыхание и замерла.

Кристина уже решила, что проверка закончена, но тут грубая рука схватила ее и дернула наверх. Солдат закричал, вытащил пистолет и сделал шаг назад. Пока она перебиралась через задний борт кузова и спрыгивала вниз, охранники и оживившийся водитель держали ее под прицелом винтовок. Небритый военный пролаял ей в лицо что-то резкое. Она не понимала, что он говорит, но догадывалась, что попала в беду.

Ее обыскали, и небритый потащил ее через КПП, а затем через территорию базы в приземистое кирпичное строение слева от диспетчерской вышки. Внутри за столом сидел офицер, склонив лысеющую голову над ворохом карт и документов. Солдат обратился к нему, и он поднял взгляд. Щеки и лоб американца были бледными и шишковатыми, словно облепленные овсяной кашей.

В глазах его выразилось удивление. Офицер встал и подошел, слушая доклад солдата, затем сел на край стола и, сложив руки на груди, стал изучать Кристину.

— English? — осведомился он.

Кристина потрясла головой. Офицер еще некоторое время ее рассматривал, словно пытался прочитать в ее уме злокозненные намерения, потом сказал что-то небритому солдату. Тот козырнул и вышел. Офицер отодвинул от стены стул, проскрежетав его металлическими ножками по бетонному полу, и дал знак Кристине сесть. Она повиновалась. Руки и ноги у нее дрожали, и девушка раздумывала, слышит ли американец, как стучит кровь у нее в висках. Когда офицер вернулся к столу, она прочистила горло, чтобы привлечь его внимание. Он, удивленно подняв брови, взглянул на нее.

Она отодвинула рукав кофты, показав номер на запястье, и произнесла:

— СС.

Офицер помрачнел и сдержанно кивнул.

— Father, — продолжала Кристина.

— Father? — переспросил он, в замешательстве сдвинув брови.

Она кивнула, приложив руку к сердцу.

— Джейк, — проговорила она, браня себя за то, что гребла всех американцев под одну гребенку и не узнала его фамилии. Возможно, не поверь она дурным слухам и согласись на дружбу с ним, Штефан был бы уже за решеткой.

В это время небритый солдат вернулся в сопровождении светловолосого мужчины в гражданской одежде, на чьем лице при виде Кристины вспыхнуло удивление. Потом на губах у него зазмеилась самодовольная удовлетворенная улыбка. Девушка похолодела.

Это был Штефан.

— Так-так, и кто это у нас тут? — спросил он.

Кристина воззрилась на офицера с бугристым лицом, надеясь передать взглядом обуявшие ее страх и ярость. Она встала, снова отодвинула рукав, выставила вперед запястье и указала на Штефана.

— Это эсэсовец! — дребезжащим от ярости голосом воскликнула она. — Он из Дахау!

— У тебя ничего не выйдет, — ответил Штефан со спокойным выражением лица и звериным ликованием во взгляде. — Эти люди мне доверяют. Я сам пришел к ним и предложил услуги переводчика. Я им больше не враг.

Офицер что-то сказал Штефану. Кристина поняла лишь «СС». Штефан покачал головой и произнес по-английски целый монолог, жестикулируя и указывая на девушку. Как это нелепо: они поверили убийце только потому, что он говорит на их языке. Девушка разобрала слова «еврей», «Дахау», «семья», «отец», «мертв». Американцы несколько раз вздрагивали, словно им было больно слышать какие-то подробности из рассказанной Штефаном истории.

— Nein, nein, nein, — настаивала Кристина, чувствуя поднимающуюся в груди панику. Она снова указала на Штефана, ударила себя кулаком в живот, изображая движение ножа, и произнесла:

— СС. Father.

Штефан приложил палец к виску, сделал круговое движение и присвистнул. Офицер взглянул на Кристину с жалостью. И вдруг она все поняла. Он рассказал им, что вся ее семья погибла и она сошла с ума от горя.

Больше Кристина сдерживаться не могла. Она набросилась на Штефана, занесла кулаки над его головой и стала колотить негодяя в челюсть, в виски, по шее.

— Что ты сделал с моим отцом? — кричала она.

С той же легкостью, как если бы он боролся с младенцем, Штефан схватил ее за руки и обездвижил их. Кристина вырывалась, пытаясь отцепить его сильные пальцы со своих запястий. Небритый солдат оттащил ее, посадил на стул и крепко вцепился ей в плечи, придерживая, чтобы девушка снова не вскочила. Кристина часто дышала, жилы на ее шее напрягались, когда она пыталась встать. Как бы она хотела вырвать Штефану сердце!

— Тихо, любовница еврея, — мягким голосом проговорил злодей, словно пытался ее успокоить. — Ты сама даешь им доказательства того, что я о тебе рассказал.

— Где мой отец? — закричала она снова. Слова застревали у нее в горле.

Штефан сказал что-то солдату, и тот неохотно отпустил ее. Крепко ухватившись за деревянные подлокотники стула, Кристина подавила желание снова вскочить с места. Однако мерзавец был прав: она должна держать себя в руках, иначе американцы ни за что ей не поверят.

— А ты думала, твоя выходка в церкви останется безнаказанной? — Штефан опустился перед ней на колени, изображая на лице фальшивую сердечность. — Я ведь тебя предупреждал.

— Bitte, — попросила она. — Скажи мне, где Vater.

— Дай-ка подумать. Полагаю, он дает показания насчет своего участия в военных преступлениях. Да, именно так. Я что-то такое слышал.

— Дает показания? Кому? Он не делал ничего противозаконного! Теперь распоряжаются американцы, а не ты со своими дружками из СС!

Штефан встал и что-то сказал офицеру, тот кивнул, плотно сжав губы, словно беспокоился о ее состоянии.

— Ты права, — кивнул Штефан, — теперь распоряжаются американцы, и они держат эсэсовцев и солдат вермахта в одинаковых условиях в Дахау.

Кристина оторопела.

— В Дахау?

— Ja, и именно туда направляется твой отец, потому что ты не умеешь держать рот на замке.

— Но все непременно разъяснится! — закричала Кристина. — Они узнают, что папа был простым солдатом, и отпустят его! — она взглянула на американцев, которые взирали на нее так, словно слушали, как врач рассказывает пациенту о смертельном диагнозе.

Штефан покачал головой, как будто во второй раз сообщал плохую новость, его спокойная уверенность была столь же безошибочной, как и сине-стальной цвет глаз.

— А разве я не упомянул, что моя старая униформа отлично ему подходит? Вплоть до размера сапог. Трудно ему будет оправдаться.

— Но отец не сделал ничего дурного! — воскликнула девушка. — Я поеду в Дахау и расскажу американцам, кто на самом деле военный преступник!

— Давай-давай. Сейчас все немцы под подозрением, пока не будет доказана их невиновность. В Дахау есть и женские бараки. Может, мне повезет, тебя запрут там, и всем моим проблемам конец. Не забывай, что сила на моей стороне. Я брошу твою мать и братьев в какой-нибудь подвал, и американцы никогда их не найдут. Эти старые города изобилуют подземными ходами, а переулки да дома — чистый лабиринт. Так что можно сгноить человека заживо. Как должна была сгнить ты.

Кристина смотрела на него, и ненависть вскипала в ее груди.

— Джейк? — она сделала еще одну попытку, взглянув на офицера. При упоминании американского имени лицо офицера омрачилось, и он сказал что-то Штефану.

— Теперь он думает, что ты хочешь навредить одному из их людей, — сообщил ей Штефан. — Американским солдатам строго запрещено общаться со взрослым немецким населением. Он спрашивает, знаешь ли ты, что все проживающие в зоне оккупации немцы от четырнадцати до шестидесяти пяти обязаны, под угрозой тюремного заключения или лишения продовольственных карточек, зарегистрироваться для прохождения принудительных работ.

Кристина кивнула, притворившись, что соглашается. Все равно она никуда не пойдет с американцами, особенно если здесь Штефан. Офицер подошел к стене за столом, взял с полки штук пять консервных банок, положил их в полотняный мешок и протянул девушке. Мешок повис между ними, как мертвое животное. На трясущихся ногах Кристина встала и взяла его, не отрывая пылающего гневом взгляда от Штефана.

— Не знаю как, — сказала она ему, — но я заставлю тебя заплатить за все.

Штефан подался было к ней, чтобы обнять, но она оттолкнула его и плюнула ему в лицо. Офицер с сердитым видом встал между ними и знаком велел Кристине уходить. Небритый солдат взял ее за плечо и вывел из здания.

Он буквально потащил ее по территории авиабазы. Кристина прижимала мешок к груди, пытаясь сообразить, что делать дальше. Она краем глаза поглядывала на провожатого, раздумывая, может ли тот ей помочь. Лицо его было решительным, брови сурово сдвинуты.

— Help? — спросила Кристина. Игнорируя ее реплику, солдат шел дальше. Девушка остановилась и вырвала руку. — Help, — попыталась она снова привлечь его внимание, на этот раз тверже. Но он опять схватил ее за плечо и поволок дальше.

На середине лагеря она увидела у КПП два джипа: в одном сидели три солдата, в другом два. Кристина прищурилась, пытаясь разглядеть знакомое лицо, но пассажиры находились слишком далеко и их головы были повернуты в другую сторону — они разговаривали с охраной. Затем машины въехали на авиабазу и приблизились. Во втором джипе Кристина рассмотрела белозубую улыбку и выглядывающие из-под каски светлые волосы.

— Джейк! — закричала она, вырываясь от сопровождающего, и побежала за машиной, но не могла догнать ее.

Солдат поймал Кристину за плечо и толкнул на землю, мешок с банками камнем ударил ей в грудь, и она задохнулась, стала хватать воздух и пыталась встать, глядя, как удаляются джипы. Солдат рывком поставил ее на ноги и потащил к выходу, а банки с едой рассыпались в пожелтевшей траве, как детский конструктор. Девушка пыталась вывернуться, но американец прикрикнул на нее и схватил крепче, вонзив тупые пальцы ей в плечо.

— Кристина! — окликнул ее кто-то.

Она вытянула шею и увидела бежавшего к ней Джейка с винтовкой в одной руке. Лоб его озабоченно хмурился. Небритый остановился и подождал Джейка. На сердитом лице провожатого отражалась смесь раздражения и нерешительности. Догнав их, Джейк сказал что-то солдату. Некоторое время они спорили. В конце концов Джейк закатил глаза и достал из кармана несколько сложенных зеленых бумажек, похожих на деньги. Он отделил от пачки две ассигнации и протянул их солдату, который тревожно огляделся, но потом все-таки взял деньги и сунул их в карман. Насупившись, он пошел дальше и потащил Кристину за собой.

Джейк взял девушку за другую руку, и все трое поспешили к КПП. Когда они приблизились к развалинам небольшого каменного строения, Джейк, беспокойно озираясь, увлек Кристину за разрушенную стену. Небритый продолжил свой путь. Джейк проговорил что-то по-английски. Затем, удостоверившись, что никто не смотрит, он произнес по-немецки те же самые слова, которые сказал ей тогда на станции:

— Могу я что-то помочь?

Глава тридцать пятая

Скрипящий поезд, переполненный женщинами, детьми и либо очень старыми, либо искалеченными мужчинами, вздрогнул, качнулся и стал останавливаться, визжа колесами и издав пронзительный свист, похожий на предсмертный вой гигантского измученного животного. Кристина проснулась от толчка, сердце ее громыхало, шея затекла. Ей снова пришлось напоминать себе, что она едет в настоящем пассажирском вагоне со стеклянными окнами и обтянутыми тканью сиденьями.

Другие пассажиры высовывались из окон, интересуясь, почему поезд опять тормозит в чистом поле. Причину задержки они, конечно, не видели, но бессознательно выглядывали из вагонов, как только поезд совершал очередную неожиданную остановку, и каждый раз по переполненному составу распространялись слухи о каких-то препятствиях на дороге. То разбитый танк или группа беженцев со сломанной телегой перекрыли пути, то нужно ремонтировать рельсы, потом вроде бы закончился уголь. Никто не знал, что из этого правда. Последний раз стояли особенно долго — два американских солдата ходили по вагонам с ружьями наизготовку и пристально вглядывались в лица, словно искали кого-то. К счастью, рано или поздно трудности разрешались, и поезд шел дальше, но никто не предполагал, что путешествие так затянется.

Два дня назад Кристина стояла на платформе в Хессентале. Ей хотелось с визгом убежать прочь — от запаха горящего угля, от закопченного паровоза, трясущихся вагонов. Но ей пришлось, вонзив ноготь большого пальца в запястье, забраться по ступеням и найти место в забитом до отказа вагоне. Она пыталась уговаривать себя, что ей повезло вовремя отыскать свободное сиденье, потому что пассажиры все прибывали и прибывали, в проходе скапливались люди, ящики, чемоданы, и наконец передвигаться по вагону и даже лишний раз пошевелиться стало невозможно. Но эта мысль не утешала девушку, она чувствовала себя как в ловушке, страдала от тесноты и больше всего на свете хотела вырваться отсюда и пойти домой.

Кристина три дня ждала поезда в нужном ей направлении, и казалось, что его ждала вся Германия. Когда состав отошел от платформы, на ней остался сонм желающих уехать, толкавших друг друга людей, в глазах которых застыло отчаяние. В обмен на последнее место в поезде дети протягивали пассажирам последнюю корку хлеба, женщины предлагали ожерелья и серьги. Молодая мать с малышом на руках долго бежала вдоль путей, потом, отчаявшись, передала своего ребенка кому-то в вагоне и бессильно рухнула на цемент, захлебываясь рыданиями.

Когда поезд набрал скорость, у Кристины перехватило дыхание — за окном проносилась долина реки Кохер, похожая на одеяло из зеленых и коричневых лоскутков, и по всему пути тянулись разоренные войной местности с лежащими в руинах большими и маленькими городами. Выжившие готовили еду на кострах, стирали белье в речках, жилищем же их стали палатки, сооруженные из закопченных ковров и драных одеял. Когда Кристина больше уже не могла выносить этого зрелища, она отворачивалась от окна и пыталась сообразить, как спасти отца и убедить американцев арестовать Штефана. И так она попеременно то смотрела в окно, то погружалась в прерывистую дремоту, вздрагивая и пробуждаясь каждый раз, когда раздавался детский плач или чей-то кашель, и сердце ее выпрыгивало из груди, пока она не осознавала, что едет в пассажирском поезде, а не в грязном товарном вагоне с заключенными.

Состав снова двинулся. Кристина сжимала на коленях материнскую сумочку, где лежали билет на поезд, сдача с десятидолларовой купюры, данной Джейком, письма отца и его солдатская книжка. Снаружи лил дождь, деревья и электрические столбы зелеными и коричневыми пятнами расплывались за иссеченным струями стеклом. Девушка опустила веки и вспомнила, как с красными, влажными от слез щеками мутти отдавала ей драгоценные письма отца, потрепанную пачку, перевязанную коричневой бечевкой, похожую на рождественский подарок в изорванной упаковке. Она вспомнила ужас в глазах матери, когда та узнала, что мужа бросили в тюрьму, и почти услышала ее слова, произнесенные неровным срывающимся голосом: «За что?» Взгляд мутти, выражающий замешательство и беспомощность, навсегда запечатлелся в сознании Кристины.

— Это я виновата, — с трудом выговорила Кристина. — Это дело рук Штефана, и отец пострадал из-за меня.

Мутти умоляла взять ее с собой, но Кристина настояла, чтобы она осталась дома с бабушкой и мальчиками.

— Кроме прочего, — добавила девушка, — не надо тебе видеть это чудовищное место. Я привезу отца домой, обещаю.

Она велела мутти не пускать сыновей на работу, остерегаться Штефана и, если кто поинтересуется, говорить всем, что Кристина больна и лежит в постели. Бог весть, что еще способен учинить Штефан, если вдруг узнает, что Кристина отправилась в Дахау. К счастью, ему и в голову не придет, что у нее есть деньги на железнодорожный билет. Джейк понял из ее слов только «поезд» и «деньги». Тогда на аэродроме девушка пыталась объяснить ему, что его командир доверяет бывшему эсэсовцу, но незнание языков помешало им понять друг друга. Кристина лишь понапрасну тратила драгоценное время. Нужно было ехать в Дахау, к отцу, как можно скорее. Раз в лагере содержат военных преступников, кто-то из начальства должен хорошо говорить по-немецки, и, возможно, ее выслушают. В конце концов Джейк без лишних вопросов дал ей деньги. В глазах его сквозила грусть, как будто он знал, что больше никогда ее не увидит.

Теперь за окном поезда показались красные черепичные крыши и испещренные выбоинами оштукатуренные стены, а затем кирпичное здание запруженной народом станции. От сидевшей рядом пожилой женщины Кристина узнала, что поезд останавливается в городе Дахау, а оттуда ей придется идти пешком. Соседка подтвердила, что американцы держат военнопленных в лагере, и предостерегла ее: местных жителей туда не подпускают, особенно если они пытаются носить заключенным еду. Когда пассажиры сошли с поезда, женщина положила узловатую ладонь на плечо Кристины, пожелала ей удачи и растворилась в толпе.

Дойдя до края платформы, Кристина остановилась от спазма в животе. Главную улицу из конца в конец наводнили лошади, повозки, люди. Это шли беженцы, лишь небольшая часть из миллионов этнических немцев, изгнанных с земель в Польше, Чехословакии, Венгрии, где они жили веками, чьей единственной виной было то, что они родились немцами. Теперь они пытались найти новый дом на осколках Германии. Бесчисленное людское шествие вяло текло на запад, извиваясь, словно исполинская змея. Женщины с унылыми лицами, истощенные дети и старики устало плелись сплошным потоком, некоторые с белыми повязками на рукавах, многие с опущенными головами; они тащили свои пожитки на подводах, в детских колясках и ручных тележках. Слышались лишь шарканье ног и скрип сухих оглобель и деревянных колес. Даже дети хранили молчание. На вытоптанных обочинах оставались следы этого массового исхода: осколки глиняной посуды, непарные ботинки, разбросанные вещи из детского чемодана, расщепленные спицы тележных колес, распухший труп лошади. В голове у Кристины прозвучал голос отца: «Война всех делает жертвами».

Она стиснула зубы и присоединилась к шествию. Узкая дорога представляла собой сплошное месиво грязи и навоза и вся была исковеркана тележными колесами и гусеницами танков. Кристина смотрела прямо вперед, стараясь не замечать мглу, висевшую над деревьями, подобно потревоженным духам мертвых. Она силилась представить, что находится в другом городе, далеко от масляно-черного леса, окаймлявшего зеленые поля, далеко от того места, где убили Исаака. Девушка скрестила руки на животе, мечтая стать невидимой и пытаясь не обращать внимания на толпы беженцев, тяжело бредущих рядом с ней.

И все же она чувствовала облегчение оттого, что после долгих дней и ночи в переполненном поезде может размять ноги. К счастью, дождь перестал, но в животе у нее бурлило от голода, а губы пересохли. Хлеб и сливы, спрятанные в карманах пальто, предназначались для отца, и даже если бы она вознамерилась съесть их, то не посмела бы достать еду на глазах у тех, кто тащился рядом с ней. Мать собрала провизию ей в дорогу, чтобы перекусить в поезде, ведь они обе были уверены, что отца, как военнопленного, хорошо кормят. Но после разговора с пожилой женщиной Кристина решила съесть только половину, а остальное приберечь. Если попутчица говорила правду, Красный Крест не допускали инспектировать лагеря, а жителям города Дахау запрещали кормить немецких заключенных под страхом смертной казни. Таким образом, пленных намеренно морили голодом. Отец нуждался в пище больше, чем она. Однако слышать жалобный плач голодных детей было невыносимо.

На окраине города Кристина отделилась от людской реки, перешла по грунтовому тракту фермерские поля и свернула направо на широкое мощеное шоссе со знаком, указывавшим направление к Konzentrationslagar Dachau^[99]. Здесь она остановилась и уставилась на указатель, часто дыша и вонзив ноготь большого пальца в запястье.

Затем, закусив губу, поплелась вперед, то и дело останавливаясь, чтобы выровнять дыхание и обрести равновесие, когда мокрая дорога и серое небо начинали кружиться у нее перед глазами. Когда показались сторожевые вышки и ограды из колючей проволоки, Кристина стала смотреть только себе под ноги, осторожно ступая, пока не дошла до широкого булыжного схода. Тогда она немного постояла без движения, собралась с духом и подняла глаза. В конце длинной подъездной дороги, усаженной с обеих сторон рядами высоких елей, находился главный вход в Дахау — массивное цементное строение цвета могильного камня с башней и широкими воротами по центру.

Оно выглядело точно так же, как в тот день, когда она покидала лагерь, только без гигантского орла и свастики над входом. Кристину начало подташнивать. По обеим сторонам от входа стояли джипы и танки; перед закрытыми воротами, покуривая, медленно расхаживали туда-сюда два солдата с винтовками на плечах. Кристина набрала в легкие побольше воздуха и направилась к ним, переступая через железнодорожные пути, пересекающие булыжную кладку. Казалось, она шла назад в прошлое.

Завидев ее, охранники бросили сигареты на землю, сняли винтовки с плеч и преградили девушке дорогу. Один из них, высокий, темноглазый человек с рябым лицом, поднял руку.

— Стоять! — произнес он по-английски. Затем по-немецки: — Вход воспрещен!

Американец говорил с резким акцентом и использовал лексику из верхненемецкого диалекта и других языков, вероятно, нидерландского или норвежского, но по крайней мере Кристина могла его понять.

— Bitte, — взмолилась девушка, — помогите мне.

Солдаты остались глухи к ее мольбе.

— Вам сюда нельзя, — сказал высокий. — Уходите.

— Но мне нужна помощь. Я приехала издалека.

— Это американская база, — ответил охранник. — Сюда допускаются только военнослужащие США.

Второй солдат смотрел на нее угрюмым взглядом. По лицу его ничего невозможно было прочесть.

Кристина сосредоточила внимание на нем, на неровных островках щетины на его юном лице и лилово-серых кругах под мальчишескими голубыми глазами. Она попыталась улыбнуться. Солдат выглядел усталым и грустным, словно и ему доводилось видеть такое, от чего кровь стынет в жилах. Девушка надеялась, что благодаря этому он способен проявить сочувствие, даже если не поймет, о чем она говорит. Кристина двумя руками схватилась за свою сумочку, размышляя, стоит ли сразу сказать правду или дождаться разговора с человеком, облеченным большей властью.

— Я ищу одного пленного, который попал сюда по ошибке, — решилась наконец она.

Высокий солдат закатил глаза и фыркнул.

— Да-да, все вы, немцы, так говорите.

— Но это правда, — продолжала Кристина. — Это мой отец. Он был солдатом регулярной армии, как и вы. Позвольте мне поговорить с вашим командиром, — она стала искать в сумочке солдатскую книжку отца. — Вот, у меня есть доказательства.

Высокий мгновенно направил на нее винтовку.

— Стоять! — закричал он. Лицо его исказилось яростью и страхом. — Брось сумку и подними руки вверх!

Кристина повиновалась. Сердце бешено заколотилось у нее в груди. Высокий держал нарушительницу под прицелом, а молодой в это время взял сумочку и стал ее обыскивать. Он достал оттуда пачку немецких марок и впервые взглянул на девушку с подозрением.

Кристина лихорадочно пыталась сообразить, что сказать.

— Деньги мне дал мой американский жених. Это то, что осталось после покупки билета на поезд. Он тоже солдат. Его зовут Джейк.

— В каком полку служит? — поинтересовался высокий, сверля ее взглядом.

— Я… я не знаю, — произнесла она.

— А может, бросить вас в женский барак? — усмехнулся высокий солдат. — Что, если вы одна из эсэсовских самок-производительниц и пытаетесь спасти своего дружка от виселицы? А дома у вас пятеро маленьких нацистов, и вы хотите вернуть им папашу?

— Nein, — Кристина покачала головой. — Это документы моего отца. Я приехала, чтобы спасти его.

Молодой просмотрел солдатскую книжку герра Бёльца, наморщил лоб и что-то сообщил высокому.

— Он состоял в нацистской партии? — сердито поинтересовался высокий.

— Nein, — повторила Кристина. Она все еще стояла, подняв руки и боясь шелохнуться.

— Врешь! — закричал охранник.

— Bitte, — взмолилась девушка. — Я говорю правду. Вот посмотрите, — она медленно протянула одну руку к другой и отодвинула рукав. — Я была здесь заключенной, видите?

Молодой солдат взглянул на номер на ее запястье и на мгновение, словно в растерянности, опустил глаза. Он снова что-то сказал товарищу.

— Мы пропустим вас, а там пусть кому надо разбираются, что с вами делать, — наконец решил высокий. Он отступил в сторону, все еще направляя винтовку на Кристину.

Молодой солдат открыл ворота и провел ее в лагерь. С противоположной стороны ждал другой солдат. Юноша что-то ему объяснил, отдал Кристине сумочку и кивнул. В знак благодарности она выдавила из себя слабую улыбку. Новый солдат повел ее в лагерь, крепко стискивая винтовку и краем глаза наблюдая за девушкой.

Кристина прижала руку к бурлящему животу и собралась с духом. Ей представилось, что она все еще чувствует смрад крематория и слышит окрики охраны и вопли заключенных. Она с трудом подавляла желание развернуться и убежать отсюда. В отдалении она видела приземистые темные бараки, похожие на ряды гробов для великанов, тянущиеся, покуда видел глаз. Она скрестила руки на животе и смотрела вперед, уповая на то, что не придется проходить мимо газовых камер и крематория.

Но, слава богу, насколько Кристина могла судить, они направлялись туда, где находились бывший учебный плац эсэсовцев и казармы охранников — прежде отдельная часть лагеря, о которой в бытность свою заключенной она только слышала. Когда они обогнули угол огромного кирпичного здания, девушка остановилась как вкопанная.

Перед ней лежало обширное слякотное поле, обнесенное электрической изгородью и разделенное заборами из колючей проволоки на отсеки, подобные загонам для скота. В этих клетках сидели, лежали и стояли в грязи десятки тысяч промокших от дождя, дрожавших от холода людей, некоторые без обуви и пальто. Большинство из них были одеты в истрепанную униформу — черные галифе, зеленые мундиры, серые брюки — здесь присутствовали цвета всех подразделений гитлеровской военной машины. Кристине показалось, что некоторые заключенные больны и умирают прямо у нее на глазах. Все выглядели мокрыми, замерзшими и жалкими. Тощие люди, находившиеся возле забора, осторожно просовывали дрожащие пальцы под электрическую изгородь, срывали травинки с другой стороны ограждения и жадно запихивали их в рот. Некоторые кричали, умоляя дать им еды и воды.

На мгновение Кристина почувствовала головокружение и покачнулась, предчувствуя обморок. Не иначе, она очнулась от долгого сна, она все еще узница Дахау, и лагерный кошмар еще не закончился. Девушка поднесла руку к раздраженному участку кожи за ухом и приготовилась нащупать короткий ежик вместо отраставших шелковистых волос. Но в руку легли мягкие пряди, и девушка дернула их, чтобы тонкие иглы боли отвлекли ее от мрачного зрелища. Затем боль утихла, и море заключенных снова оказалось в центре ее внимания.

«Неужели это все эсэсовцы?» — думала Кристина, оглядывая отчаявшиеся грязные лица в поисках отца.

Солдат рявкнул что-то приказным тоном и винтовкой указал ей идти дальше.

За огромным кирпичным зданием стояло другое, меньшего размера, построенное из булыжника и широких досок. Над дверью висел белый знак с большой буквой «А» в красном круге, а под ним табличка: «Отдел по военным преступлениям. Подразделение военно-юридической службы. Штаб Третьей армии Соединенных Штатов». У открытой двери ждала очередь из немецких пленных. Кристина вглядывалась в каждого, но знакомых лиц не обнаружила. Немцы входили внутрь и сразу же упирались в висевшие на стене на уровне глаз фотографии лагеря, изображавшие изможденных узников и груды трупов.

Солдат провел Кристину по длинному сырому коридору, вдоль которого располагались камеры; двери были открыты, и какие-то люди, видимо журналисты, фотографировали и делали заметки. Повсюду находились американские военные, а в камерах лежали немецкие пленные, скорчившиеся, стонущие, выпачканные грязью и кровью. Кристина останавливалась у каждой двери, сколько могла, пытаясь высмотреть среди допрашиваемых отца. Но разглядеть искаженные лица не представлялось возможным.

В конце коридора сопровождавший Кристину солдат поднял руку, веля ей подождать у двери кабинета, которую охранял другой американец. После того как ее провожатый ушел, из камеры вылетел голый по пояс мужчина с жирными черными волосами, шлепнулся на пол рядом с ней и стал пытаться встать на ноги. Кристина, крепко прижимая к груди сумку, прислонилась спиной к двери кабинета. Наконец упавшему удалось подняться, и он, весь трясясь, оперся о стену, вскидывая руки, словно защищался от ударов. На нем были высокие черные сапоги и в клочья изодранные черные галифе. Кристина пригляделась к нему — нет, он ей незнаком. Она отвернулась и обнаружила, что может беспрепятственно смотреть в другую камеру, где офицер только что закончил допрос.

— Встать! — заорал офицер по-немецки. — Встать!

На полу в луже крови лежал человек в расстегнутом зеленом кителе в темных пятнах. Пытаясь подняться на ноги, он схватился за край табурета. После второго приказа ему удалось встать, и он вслепую потянулся к офицеру.

— Уж прикончили бы меня сразу, — простонал он.

Американец оттолкнул его и захлопнул дверь камеры.

Наконец дверь кабинета раскрылась, и Кристину, дрожащую, с подступающей дурнотой, ввели внутрь. Один солдат отобрал у нее сумку и вывалил содержимое на пол, а другой заставил девушку поднять руки вверх и ощупал ее подмышки, пробежал пальцами вверх и вниз по всему телу, включая область под грудью и внутреннюю поверхность бедер. За металлическим столом с табличкой, гласившей «Полковник Хенсли», сидел седовласый офицер с морщинистым лицом, в тяжелых очках в черной оправе и рылся в стопке документов. Не поднимая глаз, он произнес что-то по-английски.

— Я ищу отца, — объяснила Кристина, стараясь говорить спокойно и надеясь, что американец понимает ее. — Он попал сюда по ошибке.

Тогда полковник Хенсли взглянул на посетительницу, держа в руках лист бумаги.

Солдат, который обыскивал Кристину, что-то сказал офицеру, опустил ее руки и пихнул вперед.

— Английский? — осведомился полковник, не отрываясь глядя на нее.

Девушка помотала головой, и сердце ее упало. Как она может чего-нибудь добиться, если никто из них не говорит по-немецки? Вот если бы вернуться к воротам и позвать высокого охранника, но это невозможно.

— Мой отец, — произнесла она по-английски, высоким и стесненным голосом, — не нацист.

Полковник Хенсли отложил документ и откинулся на стуле.

Кристина указала на разбросанное содержимое сумочки.

— Ja? — она взглянула на офицера, вопросительно подняв брови.

Тот кивнул.

Она опустилась на колено и собрала вещи, затем показала полковнику отцовскую солдатскую книжку. Полковник взял ее и пролистал без малейшего интереса. Когда Кристина протянула пачку потрепанных писем, он покачал головой.

Дрожащими пальцами она потянула бечевку, которой была перевязана пачка, пытаясь распутать тугой узел.

— Я прочту вам одно письмо, — умоляюще проговорила она, осознавая, что американец ничего не поймет, но надеясь, что он услышит отчаяние в ее голосе. — И вы увидите: он был простым солдатом регулярной армии, который хотел лишь вернуться к своей семье.

Полковник Хенсли швырнул солдатскую книжку через стол. В груди у Кристины занялась холодная воронка страха. Что сделать, чтобы заставить офицера выслушать ее? Она закатала рукав. Полковник сидел прямо и смотрел на ее руку, затем вздохнул и снова покачал головой. Он вырвал из блокнота лист бумаги и записал ее номер.

— Name? — спросил он, передавая ей ручку. После того как она написала свое имя под номером, полковник что-то сказал одному из солдат. Тот взял девушку за плечо и вывел из кабинета.

Глава тридцать шестая

Кристина ждала в зловонном пустом помещении с цементными стенами. Три жирные мухи жужжали вокруг голой заляпанной грязью лампочки, на цепочке свисавшей с потолка. Девушка сидела на краешке единственного стула С широкими подлокотниками, толстыми ножками и запятнанными кровью ремнями для пристегивания рук и ног. Солдат запер ее здесь, звук задвигаемого засова пронзил пространство, как выстрел. Кристина с колотящимся сердцем и дрожащими коленями неотрывно смотрела на клепаную стальную дверь и размышляла, не отправят ли ее в конце концов в женский барак. Ноготь вонзился в запястье. Если ее снова запрут в Дахау, она сойдет с ума.

Возможно, именно в этом и состоял план Штефана, и похищение отца было частью коварного замысла. Он ведь говорил ей, что американцы держат женщин в Дахау. Легче всего избавиться от свидетельницы, не запачкав собственных рук, — заставить американцев арестовать ее.

Чтобы не сидеть без дела, Кристина стала выбирать из отцовских писем самое подходящее. Должен же у американцев быть переводчик. Она просматривала размазанный текст в поисках строк, рассказывающих о пребывании отца на русском фронте. Время от времени через каменные стены просачивались приглушенные крики, словно исходившие из темных глубин океана, а затем раздавались страдальческие вопли. Кристина сосредоточилась на знакомых словах отцовских писем, стараясь отвлечься от этих звуков.

Подобрав самые красноречивые выдержки, она положила письма на сиденье стула и встала. Она была уверена, что прошло больше часа. Почему никто не идет? Девушка стала мерить шагами помещение, силясь не думать о пятнах на цементном полу. Комната пропиталась хорошо ей знакомым запахом смерти и крови, и чем дольше Кристина находилась в этом тесном пространстве, тем сильнее становился смрад. Какие богопротивные злодейства здесь совершались?

Станут ли американцы проверять ее имя в лагерных документах или позовут следователя, который допрашивает женщин? Не придется ли и ей вскорости кричать от боли? И что вообще здесь происходит? Должны быть другие способы привлечь виновных к суду.

Кристина снова села. В горле стоял ком. Война окончена. Почему же у нее такое чувство, что она еще продолжается?

Потом вдруг вспомнился Исаак. Не такой, каким она видела его в последний раз, доведенный до отчаяния и изголодавшийся, а улыбающийся, розовощекий. Он смеялся, утопая в лучах солнца и в водовороте падающих дубовых листьев. Она силилась ухватиться за это воспоминание, чтобы успокоиться, но идиллическую картинку то и дело нарушали, стирали и заслоняли образы сторожевых вышек и электрических заборов, словно яркие фотоснимки вспыхивали в темных уголках мозга. Будь Исаак жив, все сложилось бы иначе. Уж он-то нашел бы способ изобличить Штефана. Но Исаак умер, напомнила она себе, сгинул навсегда и никогда не вернется.

Наконец Кристина услышала звук ключа в замке и встала, положив трясущиеся руки на живот. Хоть бы солдат привел отца. Какое облегчение и удивление озарит его усталое лицо, когда он увидит дочь! Но вместо отца появился человек в гражданской одежде с блокнотом под мышкой. Он кивнул солдату в знак благодарности за то, что тот впустил его, вытащил из-за уха карандаш и направился к Кристине. Тонкое лицо поросло щетиной, темные коротко стриженные волосы имели тот же оттенок, что и потертая кожаная куртка. Кристина зажмурилась, не в силах поверить своим глазам. Должно быть, ее потрясенный ум играет с ней злую шутку. Но когда она снова открыла глаза, человек не исчез, а застыл на месте и взирал на нее в детском изумлении. Девушка отпрянула назад, натолкнулась на стул и уронила отцовские письма на грязный пол.

— Кристина? — произнес мужчина.

У нее подкосились ноги. Нет, она не могла ошибиться, это был его голос: его выговор, глубокий тон, то, как он произносил ее имя. Кристина покачнулась и чуть не рухнула на пол. Мужчина поймал ее за локти, подвел к стулу. Она вслепую нащупала сиденье и опустилась на него.

— Ты жив? — хрипло выдохнула Кристина еле слышным шепотом.

Исаак встал на колени и устремил на нее взгляд темных знакомых глаз. Голова Кристины кружилась, она отстранилась. Все переживания, связанные с утратой Марии, похищением отца и возвращением в Дахау, явно вызвали у нее галлюцинации. Если протянуть руку, она, конечно же, пройдет сквозь фигуру призрака. Неужели она все-таки потеряла рассудок? Но привидение снова заговорило.

— Это я, Кристина, — мягким голосом произнес Исаак. Он нежно прикоснулся теплой ладонью к ее щеке, и девушка испытала настоящее потрясение. — Как ты здесь оказалась?

— Но тебя ведь расстреляли! — воскликнула она. — Отвели в лес и расстреляли! Я слышала! Ты не вернулся оттуда!

— Все правильно. Меня расстреляли. Но я не умер.

— Как это возможно? — рыдала Кристина. — Я оплакивала тебя! Пролила море слез! Все это время, все эти недели я думала, что ты мертв!

— Знаю, — проговорил он печальным голосом, — прости меня.

Она приложила руки к своему лицу и попыталась ровно дышать, силясь уяснить смысл происходящего. Потом снова взглянула на Исаака.

— Где ты был? — вопросила она, сама удивляясь своему гневу. — Что ты делаешь здесь?

— Я прятался в лесу, — объяснил он. — Нас было пятеро, мы выжидали и прикидывали, безопасно ли выходить. Когда мы увидели американский флаг над Дахау, то пришли узнать, выжил ли кто-нибудь из наших близких.

— Почему ты не вернулся домой? Почему ты не вернулся ко мне?

— Я пытался, но американцы попросили опознать бывших охранников и офицеров, и они нуждаются в переводчике. Я согласился, потому что другого пути домой не было. Мне пообещали, что после суда меня отвезут куда я пожелаю, дадут одежду и деньги. Но кроме того я остался, чтобы найти охранника, убившего моего отца.

Наконец его слова начали доходить до ее сознания, и сердце Кристины стало биться ровно.

— Не могу поверить, — она протянула руки к его лицу. — Я думала, что потеряла тебя навсегда.

Исаак закрыл глаза, взял Кристину за руку, прижался губами к ее ладони и глубоко вдохнул, словно наслаждался запахом ее кожи. Он поцеловал пальцы Кристины, глядя на нее нежнымлюбящим взглядом. Затем наконец порывисто заключил ее в объятия.

— Я так скучал по тебе, — голос его дрожал от слез. Он страстно привлек девушку к своей груди, спрятал лицо у нее на плече, его теплое неровное дыхание согревало ей шею. Она закрыла глаза, приникла губами к его щеке и ощутила жар его кожи. Опасаясь открыть глаза и обнаружить, что спала, Кристина притиснулась к нему, чтобы почувствовать, как бьется его сердце. Исаак крепче прижал ее к себе. Наконец долгие недели скорби растаяли в его сильных объятиях. Его губы страстно прильнули к ее губам. Спустя несколько мгновений он отстранился и взглянул на нее блестящими от слез глазами.

— Ach Gott, — проговорил Исаак, нежно поглаживая ее по щеке. — А я все гадал, удалось ли тебе выжить, и чуть не лишился рассудка. Лишь через несколько дней я набрался смелости, чтобы найти твое имя в лагерном архиве. Я бы не вынес мысли, что ты погибла из-за меня, и не смог бы без тебя жить. Когда я не увидел слова «скончалась» напротив твоего номера, то упал на колени и заплакал.

— Все это время ты был жив, — ответила Кристина. — Я должна была знать. Как же я этого не почувствовала?

— Теперь мы вместе, — успокоил он ее. — Все остальное не имеет значения, — он еще раз поцеловал ее в губы, на это раз сдержаннее. Затем взгляд его снова увлажнился. — Мои мама и сестра погибли.

— Я знаю. Сочувствую тебе, — она положила голову ему на грудь. — Мария тоже умерла.

— Ach nein, — он крепче прижал ее к себе.

Кристина утерла глаза и взглянула на Исаака.

— Знаешь, охранник, убивший твоего отца, может быть, уже мертв. Я видела, как некоторых эсэсовцев растерзали заключенные, а многих расстреляли американцы.

— Да, — кивнул он. — Но я должен попытаться. Я обязан ради памяти своей семьи привлечь извергов к суду, особенно этого. Но ты так и не сказала мне: что ты тут делаешь?

Она высвободилась из его объятий, достала два письма отца и трясущимися руками передала их Исааку.

— Я здесь тоже из-за своего отца. Его похитили. Штефан переодел его в эсэсовскую форму и сдал американцам, а те отправили его сюда. Я должна спасти отца. И надо найти кого-то, кто выслушает мои обвинения в адрес Штефана!

Исаак, наморщив лоб, внимательно просмотрел страницы.

— Не понимаю. Кто это — Штефан?

— Жених Кати. Он служил охранником в лагере. Я видела его в первый день, когда нас привезли в Дахау. Он спрятал свои документы и теперь сотрудничает с американцами.

— У тебя есть доказательства, что он не тот, за кого себя выдает?

— Nein, — вздохнула она. — Но Кати проговорилась, что у него черная униформа с серебряным знаком «череп и кости» на лацкане. Он угрожал мне: если я раскрою его, следующими пострадают мои мать и братья. По словам Штефана, в нашем городе есть и другие эсэсовцы.

— Тогда американцы правы, — проговорил Исаак. — Они считают, что многие эсэсовцы сожгли свои партийные билеты и смешались с солдатами регулярной армии. Некоторые даже пытались выдать себя за узников Дахау, переодевшись в лагерную робу. Целые полчища головорезов из войск СС заявляют, что их призвали против воли. Они все моложе сорока лет и утверждают, что являются бывшими лагерниками, которых заточили в Дахау как политических заключенных, врагов государства или солдат, отказавшихся повиноваться приказам или вообще воевать.

Внезапно у Кристины по коже побежали мурашки и ее охватил неотступный страх, что СС в любой момент может захватить власть в лагере и их с Исааком снова поместят сюда как заключенных. Она задрожала и положила ладонь на руку возлюбленного.

— Bitte, Исаак, скажи, что американцы послушают меня, скажи, что сможешь помочь моему отцу.

— Все, что мы можем, — это изложить твою историю полковнику Хенсли и посмотреть, что он ответит, — откликнулся Исаак. — Я сделаю все, что от меня зависит, чтобы спасти твоего отца, но не буду тебя обнадеживать: американцы не склонны проявлять снисхождение ни к кому, кто воевал за Гитлера, в том числе и к солдатам регулярных войск вермахта. Лишь недавно отпустили совсем молодых ребят и стариков из Volkssturm. Не особо разбираясь, кто есть кто и какая на человеке вина, они отправляют тысячи военнопленных к французам и русским, и эти люди, возможно, уже никогда не вернутся домой. Пока я, видимо, смогу оградить герра Бёльца от перемещения в трудовой лагерь в другой стране, но, боюсь, ему придется остаться здесь до конца суда.

К горлу Кристины подкатил ком.

— Это все я виновата.

— Но у них ведь нет улик против него? Никаких свидетелей или документов, связывающих твоего отца с военными преступлениями. И выступление в его защиту двух бывших узников поможет оправдать его, — он снова сгреб Кристину в объятия и стал гладить сильными руками по спине. — Не волнуйся, он выдюжит. Я поговорю с полковником Хенсли, чтобы его содержали отдельно от остальных.

Она взглянула на него снизу вверх.

— Думаешь, Хенсли согласится?

— Не могу ничего обещать, но стоит попробовать. Те люди, которых ты видела в здании для допросов, и те, кого держат в поле, рассматриваются не как военнопленные. Эйзенхауэр^[100] относит их к так называемым «разоруженным силам неприятеля». Вот почему американцы вольны делать что угодно. Часть пленных содержат в бараках. Не знаю, кто они такие и почему с ними обращаются лучше, чем с остальными, но жен, детей и невест эсэсовцев тоже держат там, в специально отведенном месте. Некоторым из бывших заключенных некуда идти, и кое-кто живет в казармах, а другие, вроде меня, в бывших помещениях охраны. Нас кормят и оказывают медицинскую помощь. Я постараюсь перевести твоего отца в бараки для военнопленных.

— Danke, — поблагодарила Кристина. — Не представляю, что бы со мной было, если бы не ты.

Исаак снова поцеловал ее, и она ощутила, как ее сносит, захватывает поток мыслей и чувств. Когда они разомкнули губы, она, вся дрожа от облегчения и нервного трепета, коснулась его лица.

— Ты так и не рассказал мне, как тебе удалось выжить.

Он печально покачал головой:

— Не надо тебе слушать это.

— Но я хочу знать. Я должна знать.

— Нас заставили копать траншею, — промолвил Исаак. — Потом выстроили у края. Когда начали стрелять, пуля задела мне руку и я упал в могилу вместе с остальными. Мне повезло — я оказался в предпоследней группе, почти на вершине кучи тел. Я задержал дыхание и прикинулся мертвым. После этого охранники стали нас закапывать. Должно быть, они торопились, потому что не особенно старались — слегка присыпали землей, а сверху накидали веток. Когда они ушли, я вылез из могилы и стал искать других выживших. Откопал четырех человек, почти без сознания и истекавших кровью, но без смертельных ранений. Мы убежали в лес и шли, пока нас не скосила усталость. В первую ночь чуть не замерзли насмерть и на следующий день построили себе лачуги из бревен, найденных на сгоревшей ферме. Под покровом ночи мы выскальзывали из убежища, чтобы украсть яблок и яиц, поискать в полях брошенные сухие початки кукурузы или оставшиеся в земле картофелины.

Кристина, онемев, ловила каждое его слово. Он нежно убрал ее короткие волосы с виска.

— Каждую ночь земля и небо словно вступали в сговор и внушали мне мрачные, тяжелые мысли, принуждали отказаться от сопротивления судьбе, толкали к смерти. Казалось, они хотят раздавить меня. Лишь безмолвная луна была к нам приветлива, а мысли о тебе придавали мне сил. Когда мы увидели американский флаг над Дахау и перестали слышать разрывы бомб и свист пуль, то поняли, что война наконец закончилась.

Исаак снова обнял Кристину, так крепко, что она не могла дышать, но ей не хотелось, чтобы он размыкал объятия. Постепенно она перестала дрожать. Наконец он отпустил ее, взял письма и повернулся к выходу.

— Пойдем отнесем это полковнику Хенсли и расскажем ему о Штефане.

Полковник Хенсли поднял руку, останавливая Исаака.

— Что он говорит? — спросила Кристина у Исаака.

— Полковник интересуется, что, по-моему, произойдет, если он будет верить каждой женщине, которая придет сюда и заявит, что ее отец, муж или сын невиновен. Он уже слышал подобные душещипательные истории сотню раз, и в лагере есть целый отсек из жен и невест эсэсовцев, рассказывающих то же самое. CC — преступная организация, и каждый, кто так или иначе причастен к ней, виновен. Военный трибунал начнется через несколько месяцев. Если твой отец ни при чем, его отпустят после суда.

— А что насчет Штефана?

— Нельзя арестовать его без веских оснований. Большинство нынешних заключенных взяли в плен в конце войны, и с тех пор они находятся здесь. Хенсли говорит, они не хватают людей, опираясь на домыслы. Нужны доказательства.

Кристина задохнулась от гнева.

— Скажи ему, что я была домработницей и кухаркой у начальника лагеря, коменданта Грюнштайна. Объясни, что я могу помочь опознать охранников и офицеров, но только если сначала он поможет мне.

После того как Исаак перевел это, полковник Хенсли встал и достал из черного металлического шкафа с выдвижными ящиками желтую папку. Снова сел, открыл папку, прочитал вслух первую страницу и выжидающе взглянул на посетителей.

— Комендант Грюнштайн здесь, — сказал Исаак Кристине. — Он сам сдался и сотрудничает со следствием. Подробно рассказывает о деятельности лагеря.

Кристина ахнула, и полковник удивленно вскинул брови.

— Комендант может опознать Штефана! — воскликнула она. — Штефана надо привезти сюда!

Исаак перевел, и они с полковником еще пару минут обменивались репликами. Кристине так хотелось узнать, о чем речь, что она чуть ли не закричала:

— Что? Исаак, что он говорит?

— Хенсли думает, ты должна предоставить им самим разбираться с этим делом. Он спросит коменданта, помнит ли тот Штефана Эйхмана, а там будет видно.

Девушка стукнула кулаком по столу полковника:

— Этого недостаточно! Штефан угрожал моей семье! Вы должны арестовать его!

Полковник насупился и откинулся на спинку стула, сцепив руки на животе. Исаак оттащил Кристину от стола и встал между ней и американцем.

— Успокойся, — сказал он. — Так мы ничего не добьемся.

— Я не позволю Штефану выйти сухим из воды, — проговорила Кристина. — Если что-то случится с моими отцом или матерью… — она села на стул напротив стола полковника и снизу вверх взглянула на Исаака. Горячие гневные слезы кипели в ее глазах. — Если придется, я убью его сама!

Исаак покачал головой и опустился на соседний стул, приглаживая сильными пальцами волосы.

— Прости. Жаль, что я не могу все уладить.

Кристина встала и, стиснув зубы и сжав кулаки, принялась мерить шагами комнату. Она задыхалась, горло перехватили рыдания, она пыталась бороться со слезами. В голове не укладывалось, что фатер расплачивается за войну, которую не приветствовал, в то время как Штефан, слепо и горячо преданный Третьему рейху и убивавший во имя гитлеровской идеологии невиновных, наслаждается свободой. И вдруг от спасительной мысли холодок пробежал по ее затылку. Она мигом повернулась к Исааку:

— Если мы не можем заставить американцев арестовать Штефана, то заставим Штефана попасть в руки к американцам.

Глава тридцать седьмая

Одетые в американскую камуфляжную форму, в шерстяных фуражках, натянутых на уши, и с грязными разводами на лицах Кристина и Исаак крались по переулку, пробираясь вдоль каменных стен и то и дело прячась в тенях от крылец. Было за полночь. Воздух неподвижен и влажен, над головами — беззвездное небо цвета пороха. Убывающая луна, похожая на мутный глаз слепца, тлела за хмурыми серыми облаками и бросала на улицы и дома слабый голубоватый свет. В окнах было темно, на улицах пусто. Вдалеке пыхтел поезд, его тоскливый свисток будто предвещал чью-то смерть.

Кристина шла следом за Исааком, сердце ее колотилось где-то в горле, и она чувствовала себя так, словно вернулась в прошлое, к дням полной неопределенности в самом начале войны, когда они тайно встречались у заднего входа в кафе и каждая тень таила в себе угрозу. Молодые люди добрались до конца булыжного переулка, и Кристина, выбросив из головы все мысли, сосредоточилась на том, что им предстояло. Исаак, ссутулившись, остановился на углу последнего здания и поднял одетую в перчатку руку. Кристина, часто дыша, встала позади него. В сотый раз после того, как они уехали из Дахау, она потрогала внутренний карман куртки и убедилась, что запечатанный конверт никуда не делся. Она знала наизусть каждое слово послания, написанного нетвердым, но аккуратным почерком коменданта Грюнштайна под диктовку Исаака и полковника Хенсли.

Дорогой геноссе,

я пишу из американского лагеря для военных преступников в Дахау, где нас содержат в ужасающих условиях. К счастью, один из союзников в лагере помогает нам выжить. Он согласился передать это письмо. Он проинформировал нас, что вы нашли способ выдать себя за рядового солдата и что есть другие члены СС, избежавшие нашей участи. Я питаю надежду, что вы придете нам на помощь в этот судьбоносный исторический момент, когда отважные солдаты Третьего рейха найдут силы подняться и отвоевать то, что по праву принадлежит им, чтобы привести в жизнь замыслы нашего возлюбленного фюрера. Здесь, в Дахау, нас много, наша воля крепка, и мы верим, что с вашей помощью мы сможем одолеть наших тюремщиков и спастись. Взываю к вам с просьбой через трое суток после получения этого письма собрать сподвижников и в полночь прибыть к северо-восточным воротам Дахау, где будет ждать наш товарищ с оружием и пропусками в лагерь. Спаси бог нашего верного друга.

Heil Hitler,

комендант лагеря

Йорге Грюнштайн

Исаак указал на трехэтажное здание по диагонали от Халлерштрассе, и, подняв брови, взглянул на Кристину. На балконе верхнего этажа из-за закрытых портьерами окон пробивался слабый свет. Кристина возбужденно закивала. Исаак в ожидании протянул к ней руку в перчатке. Кристина достала из кармана письмо. Сам конверт и лежавший внутри листок были грязными и помятыми — нарочно, чтобы не возникало сомнений, что послание тайно вынесли из Дахау; и все же белая бумага призрачно сверкала в темноте. Кристина еще раз прочитала фамилию адресата: «Штефану Эйхману». Исаак в нетерпении протянул руку. Кристина покачала головой и постучала себя в грудь.

— Я сама, — торжественно изрекла она.

Исаак не успел возразить, как девушка уже ринулась через улицу к дому Штефана, взбежала по каменным ступеням, просунула письмо в низкую почтовую щель во входной двери и опрометью бросилась назад в переулок. Пульс стучал у нее в ушах, как солдатские сапоги на марше. Домчавшись до Исаака, она не остановилась, а лишь кинула взгляд за спину, чтобы убедиться, что тот последовал за ней. Вместе они выбежали из длинного проулка, припустили по извилистой мощенной булыжником улице, потом повернули налево в темный боковой проулок, где их ждал американский грузовик с водителем.

Молодые люди вскарабкались в крытый кузов и привязали края брезента к заднему борту. Машина тронулась с места, и Кристина потеряла равновесие, Исаак ухватил ее сильными руками за талию и не позволил упасть. Автомобиль стал тряско пробираться по узким улицам, а влюбленные повалились на груду шерстяных одеял, прижавшись спинами к кабине и стараясь отдышаться. Кристине хотелось спросить у Исаака, сработает ли, по его мнению, их план. Но что он мог сказать? Дело сделано. Если прищучить Штефана не удастся, придется придумать новую уловку.

Когда грузовик выехал из города и направился в Дахау, Кристина тронула Исаака за запястье. Он обнял ее одной рукой, и она оперлась на его плечо, пытаясь представить, какое облегчение отразится на лице мутти, когда она прочитает письмо, которое Кристина подсунула под дверь, прежде чем отправилась к дому Штефана. Но ей мерещилась лишь одна-единственная картина: вот Штефан утром спускается по покрытой ковром лестнице своего дома, держа руку на перилах, и с удивлением замечает на полу в передней запечатанный конверт. Она вообразила, как он наклоняется, чтобы поднять его, — спина ровная, пояс халата плотно завязан на талии. Этот человек уверен, что ему нечего бояться. Сожжет ли он сразу письмо в печи или бросится в кабинет, чтобы составить список известных ему эсэсовцев? От мысли о том, что Эйхман, может отмахнуться от содержания письма, Кристину мутило. Она закрыла глаза, желая уснуть. Но сон не шел.

Четыре дня спустя Кристина стояла на цыпочках в коридоре главной тюрьмы Дахау и, тщетно пытаясь унять волнение, смотрела в узкую щель железной двери. Через мгновение она, помотав головой, взглянула на Исаака и полковника Хенсли. Они втроем прошли дальше по запятнанному кровью цементному коридору, и возле следующей камеры все повторилось.

— Nein, — она снова отрицательно покачала головой.

Когда она заглянула в щель пятой двери, сердце ее замерло и девушка кивнула. Полковник Хенсли что-то сказал своему спутнику и вставил в замок огромный ключ. Исаак взял дрожащую руку Кристины в свои.

— Он спрашивает, точно ли ты уверена, — пояснил он.

Кристина опять кивнула.

— Ja, — подтвердила она. — Никаких сомнений.

В конце длинного коридора со скрипом распахнулась еще одна дверь, и оттуда вышел американский солдат, ведя за плечо коменданта Грюнштайна. Руки и ноги бывшего коменданта были скованы, он не отрывал глаз от бетонного пола, на его потный лоб спадали седые волосы, узловатые кисти рук дрожали. Когда он замедлял ход, солдат тащил его вперед. Комендант выглядел гораздо хуже, чем несколькими днями ранее, когда Кристина и Исаак видели его последний раз. Что, если он не сможет уличить преступника?

Полковник Хенсли открыл дверь комнаты для допросов и дал знак солдату заводить коменданта. Кристина и Исаак наблюдали из коридора, как заключенный, привязанный к стулу, поднял голову, чтобы посмотреть на тюремщиков, и нахмурился, борясь с ремнями на руках и ногах. Его лоб был в синяках, в светлых волосах застыли грязь и кровь, царапины на руках кровоточили.

— Предатель! — брызжа слюной, выкрикнул он, увидев коменданта.

Полковник Хенсли жестом пригласил Кристину и Исаака войти, затем задал вопрос коменданту. Солдат перевел:

— Вы знаете этого человека?

Кристина вошла вместе с Исааком в комнату и уставилась на коменданта, не в силах дышать, пока он не ответит.

Грюнштайн кивнул:

— Ja.

— Ты заманил нас в ловушку! — выкрикнул заключенный. — Как ты посмел!

Полковник Хенсли дал знак солдату, и тот вставил крикуну кляп. Когда арестант увидел Кристину, он перестал сопротивляться и в изумлении поднял брови. Но удивление его быстро сменилось бешенством, и он стал сверлить девушку холодным свирепым взглядом. Щеки Кристины заполыхали огнем. Она открыла рот, желая что-то сказать, но тут вдруг Исаак подскочил к заключенному и набросился на него — лупил кулаками по лицу, опрокинул стул. Солдат и полковник Хенсли оттащили Исаака и прижали к бетонной стене. Лица их стали красными от напряжения.

— Это он! — кричал Исаак. От гнева лицо его перекосилось, как у безумца. — Охранник, который убил моего отца!

Сердце Кристины сжалось. Глаза ее горели. Арестант все еще лежал на полу, ловя ртом воздух и пытаясь освободиться. Девушка усилием воли подавила желание подойти к нему, поставить ногу на шею и надавить всем весом, разламывая хрящи глотки, чтобы он дернулся последний раз и замер с вылезшими из орбит глазами и набухшими под красной кожей лба лиловыми венами. Наконец Исаак успокоился, и американцы отпустили его. Он сполз по стене и сел на корточки, не отрывая разъяренного взгляда от человека на полу. Полковник Хенсли и солдат подняли стул с заключенным и встали напротив него. Они задавали коменданту новые вопросы. Из рассеченного лба и сломанного носа арестанта хлестала кровь, и с каждым вздохом он булькал, как засорившаяся труба. Солдат переводил еще что-то Грюнштайну и полковнику, но Кристине нужны были лишь ответы коменданта.

— Ja, — сказал он. — Это штурмшарфюрер Штефан Эйхман. Он служил охранником в Дахау, в мужской части лагеря. Он непосредственно виновен в смерти многих узников. Для таких, как он, убийство евреев было видом спорта, и он всегда выигрывал.

Глава тридцать восьмая

Кристина подняла железный засов деревянной двери, ведущей на задний двор, с наслаждением вдыхая поднимавшиеся от подвальных ступеней знакомые запахи: прохладного цемента, дубовых бочек с уксусом, лука, картошки с прилипшей к кожуре землей. Она улыбнулась, услышав, как с другой стороны двери куры квохчут и скребут красную землю, покрытую весенней травкой. В этот душистый полдень она вышла на улицу, прошагала извилистой дорожкой между яблонями и сливовыми деревьями и направилась к дальнему углу участка.

Вот оно, молодое сливовое деревце, именно там, где она закопала косточку, перед тем, как их с Исааком отправили в Дахау, — голенастое, с тонкими веточками, покрытыми гроздьями бутонов и лавандовых цветков; теплый ветерок колышет переливающуюся листву. Оно выжило. У Кристины перехватило горло. Она коснулась нежных лепестков, ее голые ступни утопали в мягкой траве. Вдруг кто-то схватил ее сзади, и она задохнулась от счастья, игриво отбиваясь от сильных рук, обнявших ее за талию. Это был Исаак.

— Пойдемте в дом, фрау Бауэрман, — произнес он, отодвигая ее волосы, чтобы поцеловать шею. — Твоя мама приготовила твои любимые блюда, хотя, мне кажется, она еще расстроена, что мы поженились вдали от дома, когда помогали американцам. Я рассказал ей, что мы поехали в соседний город и тихо обвенчались в симпатичной церквушке, но ома собирается отпраздновать это событие должным образом.

Кристина обернулась и прижалась ртом к его губам.

— Я согласна на любое празднование, лишь бы мы смогли накрыть свадебный стол нашей скатертью.

— Она все еще у тебя?

— Все это время она была в моей комнате. После того как Mutti решила прятаться от бомбежек в погребе герра Вайлера, я прошмыгнула туда среди ночи перед первым налетом и забрала скатерть и твой камушек-талисман. Я хотела сделать тебе сюрприз, когда ты скрывался на чердаке, но не выпало случая, — она снова поцеловала мужа. — Как это замечательно и чудесно — быть дома. Правда?

— Ja, — ответил Исаак. — Но не забудь, что американцы заплатили нам за показания. Нам надо вернуться в Дахау еще на несколько месяцев, пока не закончится суд.

— Я знаю. И я бы сделала это снова совершенно бесплатно, — Кристина на мгновение положила голову ему на грудь, потом взглянула в его карие глаза. — Я люблю тебя.

— Я тоже тебя люблю.

Она вздохнула, затем отвернулась и коснулась цветков сливы. Руки Исаака все еще обвивали ее талию.

— Смотри, — сказала она. — Живое и плодоносящее дерево, — потом положила его широкую теплую ладонь на свой живот и, улыбаясь, подержала ее там. — Совсем как мы.

Он развернул Кристину лицом к себе.

— Ты еще не придумала малышу имя?

— Если родится девочка, — ответила она, — я бы хотела назвать ее Марией. А если мальчик, то Абрахамом, в честь твоего отца.

Он поцеловал жену в губы, а потом мягким взглядом посмотрел ей в глаза.

— Danke.

— За что? — спросила она, просияв.

— За то, что выжила. Ни с кем другим я не был бы счастлив. Ты стольким пожертвовала ради меня.

— Кристина! — позвал фатер из окна кухни на втором этаже. — Идите есть!

За его спиной им улыбались и махали мутти и мальчики.

От автора

Семя романа «Сливовое дерево» было посажено еще во времена моего детства, когда я частенько ездила в Германию к бабушке и дедушке, тетям, дядьям и двоюродным братьям и сестрам. Даже в раннем возрасте я уже догадывалась, что путешествия в другую часть света, знакомство с иной культурой, многие недели, проведенные в фахверковом доме, где выросла моя мама, оставят в моей жизни неизгладимый след. Но я и не представляла, что все это вдохновит меня на написание книги.

Родной городок моей матери походил на волшебную сказку — пологие холмы, цветущие сады, обширные виноградники, средневековые соборы, мощенные булыжником улицы и ступенчатые переулки, оглашаемые колокольным звоном, а также вкуснейшая еда. Каждая поездка становилась приключением: спать под огромным пуховым одеялом было не менее увлекательно, чем посещать развалины замков. Позже, узнав о Второй мировой войне, я никак не могла представить, что такие ужасные события происходили в столь прекрасном месте. Я осознала, что моя бабушка — исключительная женщина: она изо всех сил старалась сохранить жизнь детям, в то время как ее муж воевал на фронте, а после окончания войны каким-то образом умудрялась кормить и одевать семью из семи человек в условиях острой нехватки продовольствия, сохранявшейся вплоть до 1950 года, когда карточную систему отменили. Рассказы деда о боях на Восточном фронте и побеге из двух лагерей для военнопленных произвели на меня глубокое впечатление. Кроме прочего, меня потрясло, что моя мать, ставшая американкой, дама на каблуках и в солнцезащитных очках, председатель общества помощи пожарным, член родительского комитета, женщина, которая покупает своим детям брюки клеш и любит пикники и катание на лодке, провела детство в нужде и страхе в нацистской Германии. Она носила платья, сшитые из простыней, мылась в металлической ванне водой, нагретой на дровяной печи, и ночи напролет пряталась в бомбоубежище. У меня было типично американское детство, и я с трудом могла постичь, что ей пришлось вынести. Мне хотелось знать все подробности, и я постоянно просила маму снова и снова рассказывать о войне, надеясь, что она припомнит еще какие-нибудь детали. Рассказов набралось так много, что я объединила их все в рукопись.

Конечно, при написании романа я опиралась не только на историю собственной семьи, но и на несколько замечательных книг. Среди воспоминаний, подтверждающих и дополняющих истории моей мамы, были следующие: «Немецкий мальчик» и «Война нашего детства: воспоминания о второй мировой войне» Вольфганга Самуэля (Wolfgang W.E. Samuel. German Boy; The War of Our Childhood: Memories of WWII) и «Мемуары тысячелетней женщины» Гизелы Макбрайд (Gisela R. McBride. Memoirs of a 1000-Year-Old Woman), а также «Фрау: немецкие женщины вспоминают Третий рейх» Элисон Оуингс (Alison Owings Frauen: German Women Recall the Third Reich). О воздушных атаках союзников, проводившихся намеренно и с определенной целью: стереть с лица земли все германские города с населением свыше 100 тысяч человек, для чего использовались так называемые ковровые бомбардировки — стратегия, согласно которой вся территория какого-либо региона и его гражданское население подвергались обстрелу фугасными снарядами и зажигательными бомбами, — я прочитала работы: «Разрушить город: стратегические бомбардировки и их гуманитарные последствия во второй мировой войне» Германа Кнелля (Hermann Knell. То Destroy a City: Strategic Bombing and Its Human Consequences in WWII), «Среди мертвых городов: история и нравственные последствия бомбардировок гражданского населения Германии и Японии во время второй мировой войны» Э. К. Грэйлинга (А. С. Grayling. Among the Dead Cities: The History and Moral Legacy of the WWII Bombings of Civilians in Germany and Japan) и «Пожар» Йорга Фридриха (Jorg Friedrich. The Fire). Среди описаний множества страшных воздушных налетов в этой книге присутствует рассказ о проводившихся в рамках операции «Гоморра» бомбардировках Гамбурга зажигательными бомбами в июле 1943 года, в результате чего погибло 45 тысяч мирных жителей, и о бомбардировке Дрездена в феврале 1945 года, уничтожившей 135 тысяч гражданских лиц. Все эти работы включают поражающие воображение описания бедствий, выпавших на долю немецкого населения во время войны.

Чтобы понять, как складывалась жизнь мирных граждан и военнопленных после войны, я прочитала книгу Джеймса Бака «Преступление и милосердие: судьба немецкого гражданского населения под оккупацией союзников» (James Bacque. Crimes and Mercies: The Fate of German Civilians under Allied Occupation). Гонения на евреев и ужасы концентрационных лагерей подробно описаны в произведениях «Ночь» Эли Визеля, «Очевидец из Освенцима» Филипа Мюллера (Filip Müller. Eyewitness Auschwitz) и «Свидетельствовать до конца» Виктора Клемперера.

Также моими проводниками в этот период истории стали четыре романа, которые я прочла с удовольствием: «Те, кто нас спасает» Дженны Блум (Jenna Blum. Those Who Save Us), «Скелеты на празднике» Криса Бохджаляна (Chris Bohjalian. Skeletons at the Feast), «Книжный вор» Маркуса Зусака и «Ключ Сары» Татьяны де Росней.

Важно заметить, что, хотя герои романа проходят через те же испытания, которые выпали на долю моей матери и ее близких, однако мама вовсе не является прототипом Кристины. Да и другие члены семьи Бёльцев также не списаны с моих родных. Но я надеюсь, что два персонажа — Кристина и мутти — имеют некоторое сходство с моими собственными мамой и бабушкой, которым присущи величайшее мужество, жизнестойкость и способность к состраданию.

Хотя «Сливовое дерево» — художественное произведение, я стремилась соблюдать максимальную историческую точность. Все фактические ошибки, которые встречаются в романе, — целиком на моей совести. В интересах сюжета я изобразила Дахау лагерем уничтожения, хотя на самом деле он относился к категории трудовых лагерей. Безусловно, десятки тысяч его узников были убиты, страдали в невыносимых условиях и погибали, однако Дахау не был предназначен конкретно для уничтожения, подобно Освенциму, где планомерно осуществлялась специально разработанная система умерщвления евреев и прочих неугодных нацистам групп населения.

Благодарности

Во время бесконечных часов, проведенных в одиночестве за написанием романа, я с удовольствием представляла, как стану выражать признательность людям, которые неизменно оказывали мне поддержку и верили в меня на протяжении всего пути. И вот наконец настал долгожданный момент, когда я с великой радостью исполняю задуманное. Все те, чьи имена здесь не упомянуты, пожалуйста, знайте: ваша неустанная помощь тронула меня до глубины души и я всегда буду вспоминать вас с любовью и благодарностью.

Спасибо моим друзьям и семье за то, что не сочли меня сумасшедшей, когда я сообщила, что работаю над книгой, и не обижались, когда я не брала трубку и не звонила им сама.

Спасибо Дугласу Тауну, Яне Чавустай, Дебби Баттисте и Мэри Джаквинто за то, что читали черновые варианты рукописи и укрепляли мою уверенность в себе. Спасибо Гэри Чавустаю за то, что зажег во мне искру, из которой разгорелась идея романа, и за то, что дольше всех является моим другом. Спасибо Софи Перено, автору романа «Сестры-королевы», за дружбу и превосходные советы, и всем моим друзьям-писателям с сайта Book Pregnant за то, что оказывали помощь в любую минуту, когда я нуждалась в совете человека, знакомого с муками творчества. Да здравствует ВР!

Я особенно благодарна моему замечательному агенту Майклу Карру за то, что он рискнул заняться моей рукописью и помог переработать текст. Без этого отзывчивого человека я бы не смогла опубликовать свою книгу. Надеюсь, мы как-нибудь снова пообедаем вместе. В следующий раз я не стану нервничать! Также хочу поблагодарить ассистентку Майкла Катирин Бойл за то, что она помогла найти издательство, заинтересовавшееся моим романом.

Я безмерно признательна моему благосклонному и вдумчивому редактору Джону Сконьямильо за то, что он помог мне осуществить мечту. Профессиональные редакторские замечания Джона, а также острый глаз литературного редактора Дебры Рот Кейн вывели мою книгу на такой уровень, о каком я не могла даже помыслить. Огромное спасибо также остальным сотрудникам издательства «Кенсингтон», проделавшим огромную работу, благодаря которой моя рукопись превратилась в настоящую книгу.

Не могу найти подходящих слов, чтобы поблагодарить моего наставника Уильяма Ковальски, удостоенного наград автора «Ублюдка Эдди» (Eddie’s Bastard), без чьего громадного таланта и безмерного терпения не существовало бы этой книги. Спасибо за то, что научили меня держаться основной линии повествования и растолковали законы построения сюжета. Я буду вечно благодарна за ваши ненавязчивые советы, доброту и великодушие, а более всего — за дружбу.

Моя любимая мама Сигрид, спасибо за то, что служишь мне надежной опорой в жизни. Ты вырастила меня с любовью, привила мне уважение к упорному труду и научила, что всего можно достичь благодаря целеустремленности. Ты вдохновляешь всех своих знакомых. Надеюсь, что ты хотя бы вполовину так же горда мной, как я горжусь тобой. Спасибо за то, что без устали рассказывала мне истории из своей жизни и всегда верила, что у меня есть все необходимые качества, чтобы поделиться этими рассказами с миром. Этот роман — признание в любви к прекрасному краю, где ты выросла, и дань памяти моим милым бабушке и дедушке. Надеюсь, он воздает им должное. Спасибо моему отцу Теду за то, что он всегда рядом, и за то, что подарил мне любовь и чувство защищенности, необходимые ребенку для безграничных фантазий. Спасибо за многочисленные поездки в Германию, за то, что разделил со мной любовь к озеру, и за все сказочные семейные воспоминания.

Спасибо моему старшему брату Биллу, лучшему человеку на свете, за то, что я всегда могу на него рассчитывать. Билл, мы вместе прошли через многие испытания, и я люблю тебя всем сердцем. Моя невестка Ивонн, спасибо за твою любовь, поддержку и за готовность выслушать.

Милый, дорогой мой муж Билл, мой лучший друг, мой сообщник. Ты самый добродушный и благородный человек в мире, и я горжусь, что я твоя жена. Спасибо за то, что безоговорочно и без колебаний поддерживал меня в течение тех лет, когда я работала над этим романом, и ни разу не пожаловался, что на ужин у нас постоянно были суп и сандвичи. Спасибо за твою преданную любовь, за то, что прокатился вместе со мной на этом головокружительном аттракционе, годами терпел мои беспрерывные разглагольствования о Второй мировой войне и нацистах и никогда не терял веры в меня, особенно в те периоды, когда я сама в себя не верила. Билл, я горжусь нами обоими и буду любить тебя до конца моих дней.

И наконец, самая сердечная благодарность моим замечательным детям Бену, Джесси и Шейну, и драгоценным внукам Райли и Харперу, за то, что они вселяют в мое сердце гордость, любят и поддерживают меня, несмотря ни на что. Не проходит и дня, чтобы я не радовалась роскошному дару судьбы — быть вашей матерью и бабушкой. Вы — моя жизнь, мой мир, моя вселенная, и я люблю вас всеми фибрами души.

Примечания

1

Мутти (Mutti) — матушка (нем.). Здесь и далее примечания перев.

(обратно)

2

Nein — нет (нем.).

(обратно)

3

Линцеторт (Linzertorte) — линцский торт (пирог с повидлом); апфельштрудель (Apfelstrudel) — яблочный штрудель (нем.).

(обратно)

4

Пфлауменкухен (Pflaumenkuchen) — сливовый пирог (нем.).

(обратно)

5

Эрзац-кофе (Ersatz Kaffee) — заменитель кофе (нем.).

(обратно)

6

Матьесерин ин рамзосе (Matjesheringe in Rahmsosse) — малосольная молодая сельдь в сливочном соусе (нем.)

(обратно)

7

Шварцвальд киршторт (Schwarzwalder Kirschtorte) — шварцвальдский вишневый торт (нем.).

(обратно)

8

Вурст и братен (Wurst и Braten) — колбаса и мясо на жаркое (нем.).

(обратно)

9

Ома (Oma) — бабушка (нем.).

(обратно)

10

Лебкюхен и шпрингерле (Lebkuchen и Springerle) — рождественский пряник и рельефное печенье (нем.).

(обратно)

11

Опа (Opa) — дедушка (нем.).

(обратно)

12

Дирндле (Dirndl) — национальное платье некоторых немецких альпийских регионов, с корсетом, широкой юбкой и фартуком.

(обратно)

13

Guten Tag — здравствуйте (нем.).

(обратно)

14

Bitte — пожалуйста (нем.).

(обратно)

15

Auf Weidersehen — до свидания (нем.).

(обратно)

16

Verboten — запрещено (нем.).

(обратно)

17

Братвурст и шпецле (Bratwurst и Spätzle) — жареные колбаски и мучные клецки (нем.).

(обратно)

18

Ja — да (нем.).

(обратно)

19

Du bist ein gates Mädchen — ты хорошая девочка (нем.).

(обратно)

20

Фатер (Vater) — отец (нем.).

(обратно)

21

Danksagung — благодарственная молитва (нем.).

(обратно)

22

Der Herr — Господи (нем.).

(обратно)

23

Danke schön — спасибо (нем.).

(обратно)

24

Heil Hitler — да здравствует Гитлер! (нем.).

(обратно)

25

Vielen Danke — большое спасибо (нем.).

(обратно)

26

Scheisse — дерьмо (нем.).

(обратно)

27

Gute Nacht — спокойной ночи (нем.).

(обратно)

28

Шатентеате (Schattentheater) — театр теней (нем.).

(обратно)

29

Kristallnacht — Хрустальная ночь, или Ночь разбитых витрин (нем.) — еврейские погромы в ночь с 9 на 10 ноября 1938 г.

(обратно)

30

Данциг (ныне Гданьск) — бывший прусский город, по Версальскому договору 1918 г. получивший статус вольного города. По тому же договору к Польше отошли территории, отделявшие Восточную Пруссию от Германии, — так называемый Польский (Данцигский) коридор, находившийся в непосредственном соседстве с территорией Данцига.

(обратно)

31

Ach Gott — Боже мой (нем.).

(обратно)

32

Fröliche Weihnachten — веселого Рождества (нем.).

(обратно)

33

Bescherung — раздача рождественских подарков (нем.).

(обратно)

34

Stille Nacht — Тихая ночь (нем.) — рождественский гимн.

(обратно)

35

Пфеффернюссе (Pfeffernüsse) — традиционное немецкое печенье, которое пекут на Рождество. В печенье добавляют орехи и специи, в том числе молотый черный перец.

(обратно)

36

Глинтвейн (Glühwein) — горячий алкогольный напиток на основе красного вина, нагретого до 70–80 градусов с сахаром и пряностями (специями).

(обратно)

37

Fröliche Weihnachten und Prost — веселого Рождества и ваше здоровье! (нем.).

(обратно)

38

Juden Verboten — «Евреям вход воспрещен!» (нем.).

(обратно)

39

Зигрунен (Siegrunen) — эмблема СС в виде двух рун «зиг» («сдвоенная молния»), являющихся атрибутом бога войны Тора (знак власти, энергии, борьбы и смерти), разработанная в 1933 году гауптштурмфюрером СС Вальтером Хеком, художником-графиком в мастерской Фердинанда Хофштаттера в Бонне.

(обратно)

40

Гуммель Берта (1909–1946) — немецкая монахиня, художница, по рисункам которой выпускают знаменитые фарфоровые фигурки детей.

(обратно)

41

Rasse- and Siedlungshauptamt — Главное управление СС по вопросам расы и поселения (нем.).

(обратно)

42

Mach schnell! — живее! (нем.)

(обратно)

43

Аусвайс (Ausweis) — паспорт (нем.).

(обратно)

44

Halt! — Стоять! (нем.).

(обратно)

45

Гибеншмальц (Griebenschmalz) — свиной топленый жир со шкварками (нем.).

(обратно)

46

Kultur-terror — культурный террор (нем.)

(обратно)

47

Ku-Klux-Klan — ку-клукс-клан (англ.). Название трёх различных ультраправых организаций в США, террористическими методами отстаивавших такие экстремистские идеи, как превосходство белых, белый национализм.

(обратно)

48

Jitterbug — джиттербаг (нем.). Парный танец с быстрыми резкими движениями.

(обратно)

49

Grüss Gott — Бог в помощь (нем.).

(обратно)

50

Achtung — внимание! (нем.).

(обратно)

51

Horst-Wessel-Lied — песня Хорста Бесселя (нем.). Политическая песня, которая в 1930–1945 годах являлась официальным гимном Национал-социалистической немецкой рабочей партии (НСДАП). Официальное немецкое название — HorstWesselLied; она также широко известна как «Хорст Бессель» или по первой строчке — Die Fahne hoch («Знамёна ввысь»). Использовалась в Третьем рейхе (1933–1945), в том числе на официальных мероприятиях, де-факто была вторым гимном, так как на всех мероприятиях, как правило, сразу после гимна «Песня немцев» пели «Хорст Бессель», с 1940 года это стало обязательно, символизируя «единение страны и партии».

(обратно)

52

Имеется в виду подписание Тройственногопакта между Германией, Италией и Японией 27 сентября 1940 г.

(обратно)

53

Очевидно, имеется в виду поражение Германии в Первой мировой войне и последовавшая за ним революция.

(обратно)

54

Lebensborn — «Источник жизни» (нем.). Организация, созданная в Третьем рейхе для подготовки молодых расово чистых матерей и воспитания арийских младенцев (прежде всего детей членов СС).

(обратно)

55

Juden verboten — «Евреям вход воспрещен!» (нем.).

(обратно)

56

Тейффлегер (Tiefflieger) — низколетящий самолет (нем.).

(обратно)

57

Liebchen — дорогой (нем.).

(обратно)

58

Volkssturm — фольксштурм, отряды народного ополчения (нем.).

(обратно)

59

Фольскдойч (Volksdeutsche) — этнические немцы (нем.).

(обратно)

60

Лиловые треугольники — «клеймо» свидетелей Иеговы, красные — политзаключенных.

(обратно)

61

Апфельторт (Apfeltorte) — яблочный пирог (нем.).

(обратно)

62

Ur-Opa — прадедушка (нем).

(обратно)

63

Klo — нужник (нем.).

(обратно)

64

Vielen Dank — большое спасибо (нем.).

(обратно)

65

Macht nichts — ничего страшного (нем.).

(обратно)

66

Macht nichts! — неважно! (нем.).

(обратно)

67

Gute Nacht — доброй ночи (нем.).

(обратно)

68

Mach schnell — давай быстрей! (нем.).

(обратно)

69

Lieber Gott — милый боженька (нем.).

(обратно)

70

Ach du Heber Gott — ax ты боже мой (нем.).

(обратно)

71

Nein, Dummkopf — нет, дурачина (нем.).

(обратно)

72

Менч аргере дих нихт (Mensch ärgere Dich nicht) — «Не сердись, дружок» (нем.). Популярная в Германии настольная игра, известная также под названиями «парчиси» и «рич-рач».

(обратно)

73

Soldbuch — солдатская книжка (нем.). Аналог современного военного билета с фотографией владельца.

(обратно)

74

Waffen-SS — войска СС (нем.).

(обратно)

75

Achtung Gefahr der Tötung durch Elektrischen Strom — Опасно для жизни. Высокое напряжение (нем.).

(обратно)

76

Arbeit Macht Frei — Труд освобождает (нем.).

(обратно)

77

Jawohl! — так точно (нем.).

(обратно)

78

Kölnisch Wasser — одеколон (нем.).

(обратно)

79

Gut — хорошо (нем.).

(обратно)

80

Liebfraumilch — «Молоко Богородицы» (нем.).

(обратно)

81

Selektion — отбор (нем.).

(обратно)

82

Blockältester — старшая по бараку, блоковая (нем.).

(обратно)

83

Blockschreiber — писарь блока (нем.). Назначался из числа заключенных концлагеря.

(обратно)

84

Курт Шушниг с 1941-го по 1945 г. содержался в лагерях Дахау и Заксенхаузен.

(обратно)

85

Поль Рейно содержался с Заксенхаузене, а затем в замке Итер в Австрии, административно относившемся к Дахау. Два других бывших премьер-министра Франции — Эдуар Даладье и Андре-Леон Блюм были заключенными Бухенвальда.

(обратно)

86

Bayerische Motoren Werke — Баварские моторные заводы (нем.).

(обратно)

87

Мусульман (Muselmann) — мусульманин (нем.).

(обратно)

88

Blut-und-Boden — «Кровь и почва» (нем.). Имеется в виду идеология, являвшаяся основой расовой политики национал-социалистов.

(обратно)

89

Home — дом (англ.).

(обратно)

90

Jews. То Dachau — Евреи. В Дахау (англ.).

(обратно)

91

Boys — мальчики (англ.).

(обратно)

92

Mein Liebchen! Oh, danke Gott! Danke Gott! — Милая! Слава богу! Слава богу! (нем.).

(обратно)

93

Kleinkind — дитя (нем.).

(обратно)

94

«Спэм» (Spam) — торговая марка консервированного мяса, производимого американской компанией Hormel Foods Corporation (англ.). Аббревиатура от англ. Shoulder of Pork and hAM — «свиные лопатки и окорока», а по другим данным, от англ. SPiced hAM — «ветчина со специями».

(обратно)

95

Friends — друзья (англ.).

(обратно)

96

Goodbye — до свидания (англ.).

(обратно)

97

Ami (ами) — американец (нем. разг.).

(обратно)

98

Frauleins, bitte — девушки, пожалуйста (нем.).

(обратно)

99

Konzentrationslagar Dachau — концентрационной лагерь Дахау (нем.).

(обратно)

100

Дуайт Эйзенхауэр, будущий президент США, во время Второй мировой войны командовал англо-американскими экспедиционными силами.

(обратно)

Оглавление

~~~

Глава первая

Глава вторая

Глава третья

Глава четвертая

Глава пятая

Глава шестая

Глава седьмая

Глава восьмая

Глава девятая

Глава десятая

Глава одиннадцатая

Глава двенадцатая

Глава тринадцатая

Глава четырнадцатая

Глава пятнадцатая

Глава шестнадцатая

Глава семнадцатая

Глава восемнадцатая

Глава девятнадцатая

Глава двадцатая

Глава двадцать первая

Глава двадцать вторая

Глава двадцать третья

Глава двадцать четвертая

Глава двадцать пятая

Глава двадцать шестая

Глава двадцать седьмая

Глава двадцать восьмая

Глава двадцать девятая

Глава тридцатая

Глава тридцать первая

Глава тридцать вторая

Глава тридцать третья

Глава тридцать четвертая

Глава тридцать пятая

Глава тридцать шестая

Глава тридцать седьмая

Глава тридцать восьмая

От автора

Благодарности

*** Примечания ***