Эм + Эш. Книга 1 [Елена Алексеевна Шолохова] (fb2) читать онлайн

Эм + Эш. Книга 1 Рита Навьер

Глава 1. ЭМ

Первая любовь была слепа.

Первая любовь была как зверь.

Ломала свои хрупкие кости,

Когда ломилась сдуру в открытую дверь.

(Нау)

— Вот же зараза! — выругалась я вслух от досады, еще раз осмотрев школьный двор. Линейка закончиться не успела, а Боря уже пропал.

Ну и где же он?! Как сквозь землю провалился! Вон его одноклассники, одноклассницы, вон Анна Васильевна, их классная… а Бори нет. Нигде нет! До слёз стало обидно — два с половиной месяца его не видела, долго и мучительно ждала, наконец дождалась и… взглянула лишь мельком! Я и разглядеть-то его толком не успела.

— Это ты мне? — раздалось над ухом.

Я повернулась на голос. Парень. Незнакомый. Чёрные волосы, чёрные брови, чёрные ресницы и синие глаза. А сам смуглый. Мда, ничего такой, но… не Боря. Вообще, неизвестно кто. Точно не из нашей школы — из нашей я знаю всех с восьмого по одиннадцатый. А этот по возрасту — класса из десятого или одиннадцатого. Кто такой и что здесь делает? Новенький, что ли? Впрочем, мне без разницы.

Парень решил изобразить, что принял моё молчание на свой счёт.

— Чем же я так провинился? — усмехнулся он, откровенно и беззастенчиво разглядывая меня, аж не по себе стало.

Честно говоря, бесят все эти уловки. Понятно же, что я о своём, что он тут вообще ни при чём, но нет, надо непременно разыграть никому не нужную комедию. Захотелось сказануть ему что-нибудь эдакое, убийственное, но решила — зачем? Он ведь не виноват, что я прошляпила Борю и теперь негодую и злюсь на каждую мелочь. Поэтому я сдержанно улыбнулась ему, бросила: «Извините» и отвернулась.

И тут этот придурок вдруг брякнул:

— Ла-а-адно, прощаю.

Меня аж на сто восемьдесят градусов развернуло. Прощает?! Меня?! Ещё и таким тоном снисходительным. Нет, он определённо на грубость нарывается. Надо бы ему объяснить, что в данном контексте моё «извините» — это вежливая форма «идите нафиг». Но парень уже лениво шёл к воротам. Не гнаться же за ним.

Да и плевать, решила я. Буду сдержанной и благожелательной. Притворяться мне не привыкать.

И всё-таки до чего ж обидно-то! Я ведь первое сентября ждала нынче как манну небесную. Свой день рождения так не жду. А всё потому что не видела Борю Г. с июня. Два с половиной месяца! Два месяца, две недели и шесть дней, если быть точной. Ведь мы хоть и учимся в одной школе, но живём в разных районах. Я — в Октябрьском, он в Восточном посёлке, а это, извините, шесть километров с гаком. Не набегаешься. Ходит, конечно, рейсовый автобус, но путь его, а точнее, график неисповедим.

Собственно, мне грех жаловаться. Во-первых, есть отцовская «Волга», если очень приспичит. Ну а во-вторых, Октябрьский район — самый центр: пять минут до школы, три — до рынка, шесть — до дома культуры, пятнадцать — до больницы, двадцать — до вокзала. А больше у нас, в Адмире, ходить особенно и некуда.

Восточный же посёлок — район совсем новый, строительство там в полном разгаре, так что у них и дорог-то приличных пока нет. Впрочем, по своему бездорожью восточники резво бегают в соседний микрорайон — Химки, потому что близко. По соображениям логики и удобства Боря мог бы учиться в химкинской третьей школе, но он ходит в нашу, в первую, и это для меня счастье.

Борю я люблю с седьмого класса. Уже, получается, три года. Люблю в подушку, безмолвно, тайно и вида никогда не показываю. Даже с подругами не делюсь. Говорю, что мне никто не нравится. Они, может, и не верят, но правды всё равно не знают. Иногда хочется, конечно, выговориться, тогда я изливаю всё в дневник. Веду его уже два года, не регулярно, а как нахлынет. И, по-моему, каждая строчка в дневнике посвящена Боре. Хотя я даже там не называю его по имени, пишу только инициалы — Б.Г. С остальными я о нём даже вскользь не заговариваю. Сама не знаю, почему так таюсь — из гордости или из робости. Наверное, и то, и другое.

Ну и кроме того, чужой печальный опыт останавливает. Вот случай был в прошлом году: Вика Вилкова, моя одноклассница, призналась в любви Гарику Катаняну, а он её отшил. Грубо так, по-хамски. Но беда не в том, беда в другом: на следующий день он всем растрезвонил, что его, такого распрекрасного, любят-добиваются, а он, весь из себя недостижимый, нос воротит.

Но Вика у нас — девушка особого склада, этакий неубиваемый оптимист, — погоревала и забыла. А я так не умею, я бы на её месте, наверное, умерла, причём от самоедства. Это у меня, видно, от отца — вечно он переживает насчёт того, кто что подумает, кто что скажет. С первого класса, помню, твердил мне: «Ты должна хорошо себя вести и учиться лучше всех, а то люди про меня говорить начнут: «Что ж он за директор такой, если собственную дочь не сумел воспитать как положено». Так что, Эмилия, не подведи!».

Для папы должность школьного директора — это гораздо больше, чем работа, это какая-то неимоверная личная ответственность за всё, за всё, за всё, которая, ко всему прочему, распространяется и на меня. И честно говоря, это гнетёт и давит, это дышать не даёт нормально. Я и задыхаюсь. И жилы тяну, чтоб не подвести. За девять классов — ни единой четвёрки. Даже по физике, которую беру чисто измором, зазубривая наизусть совершенно непонятные мне формулы и постулаты. Плюс семь лет музыкальной школы по классу вокала.

Понимает ли отец мои жертвы? Вряд ли. Потому что это для него норма. А случись со мной скандальчик в духе Вики Вилковой, где на каждом углу ей кости перемывали, его попросту сразит апоплексический удар. Он и так-то эмоционально реагировал: «Нет, вы мне скажите, где у Вилковой девичья гордость, а? Чем нужно думать, чтобы самой на парня вешаться? Так опозориться! Так осрамиться! Изводят её теперь? И поделом ей!».

Так что эта ситуация произвела на меня сильнейшее впечатление — с тех пор я с удвоенной силой строю из себя королеву снежную и в сторону Бори бросаю тоскливые взгляды только тогда, когда он ко мне спиной.

Спину его чуть сутулую и затылок кучерявый я изучила в мельчайших подробностях. Лицо вот так внимательно разглядывать, конечно, духу не хватает. Да я ещё и стесняюсь ужасно в его присутствии. В обморок не падаю, конечно, но если он маячит где-то в поле зрения, то уже нервничаю.

Притворяться-то я притворяюсь, а в душе… о-о-о, в душе у меня полыхает огонь и черти хороводы водят. Однако в этом году всё изменится, так я решила. Потому что Боря перешёл в одиннадцатый класс, а значит, у меня в запасе только год, даже не год, а всего лишь десять месяцев минус каникулы и выходные. Потом он, конечно же, уедет: или поступать — потому что в нашем Адмире учат только на швей, маникюрш и парикмахеров, или в армию уйдёт, долг Отчизне отдавать. А я останусь здесь, страдать в разлуке. Разумеется, я в любом случае останусь, но если вдруг у нас завяжутся отношения — это будет совсем другое дело! Мы сможем писать друг другу письма, иногда созваниваться… и вообще, тосковать вдвоём гораздо приятнее, чем в одиночку. Я и так эти два с половиной месяца без него еле вытерпела.

Особенно мучительными были последние дни августа. Тянулись невыносимо долго. Время как застыло. Я уж не знала, куда себя деть: дважды встречалась со Светкой — лучшей подругой, раз — совершила пеший поход в Химки, в надежде встретиться с Борей там (зря надеялась), ну и читала, конечно, хотя и чтение не спасало от тоски. И всё.

От нечего делать я даже окна во всей квартире перемыла по собственной инициативе. Кстати, пока мыла кухонное — оно выходит во двор — наблюдала за каким-то дядькой. Он как раз в наш дом переезжал, только в соседний подъезд. Дядька весь из себя важный, в светлых брюках, в светлом пиджаке, при галстуке. То и дело обтирал лысину платочком и командовал на весь двор противным голосом. А то и вовсе грубо орал и даже матерился на парней, которые разгружали огромную фуру. Трясся за свой скарб.

— Сервиз! Здесь французский сервиз, болван! Осторожнее! — визжал он.

Мебель у него тоже была какая-то необыкновенная, так что он бедолаг чуть не прибил. Шмоточник какой-то.

Отец с ним сначала поругался. Фура перегородила выезд, а когда начала маневрировать, чтобы хоть немного освободить дорогу, то снесла часть палисадника и скамейку. Новый жилец огрызался, даже послал отца вместе с «дурацким палисадником» ко всем чертям. Но потом, на другой день, притащился к нам домой принести глубочайшие извинения. Мол, после переезда устал и перенервничал. Отец поначалу его извинения и слушать не пожелал, но затем тот вручил ему увесистый пакет. Короче, они помирились.

Честно говоря, я удивилась этому порыву раскаяния. Дядька не выглядел случайно сорвавшимся от усталости или нервов. Вид у него наглый, хозяйский. Такие шлют всех лесом и плевать хотят, кто и что о них думает. Для таких какая-то стычка с соседом — дело обычное. Но этот — пришёл с покаянием и дарами. И даже палисадник и скамейку днём позже чинил какой-торабочий под его чутким руководством.

* * *

Первого сентября шли в школу с Алькой Зиминой. Другая моя лучшая подруга. У них со Светкой Черниковой взаимная холодная вражда, которая время от времени обостряется и выливается в шумную перебранку. Я же в такие моменты соблюдаю вынужденный нейтралитет, хотя каждая старается перетянуть меня на свою сторону. Да и в спокойные дни мечусь меж ними и лавирую, потому что помирить их невозможно — там антипатия уже намертво въелась в подкорку. Большее, на что обе способны — игнорировать друг друга. До следующего обострения.

Вообще, они очень разные. Светка — красивая, весёлая и легкомысленная. Хотя красота у неё довольно экзотическая, не все её понимают. В классе пацаны, например, насмешливо зовут Черникову японкой из-за разреза глаз. Правда, она и в самом деле с восточной примесью. Её дед — настоящий, чистокровный кореец.

Светка напропалую шастает по дискотекам класса с восьмого и влюбляется то в одного, то в другого, то в третьего так быстро и так часто, что у меня в голове все имена перепутались. Помню только последнего — её великовозрастного Деника.

Отец мой крепко её недолюбливает, потому что «у Черниковой одни мальчики на уме». Зато к Альке благоволит: «Вот Зимина тебе подходит. Серьёзная, на медаль идёт». Алька — умная, угрюмая и с комплексами, потому что страшно недовольна своей внешностью. То прыщи ей жить мешают, то лишний вес, то длинный нос.

Раздувает любой свой самый мелкий недостаток до космических масштабов и погружается по этой причине в глубокую депрессию. Да она из неё и не выныривает, поэтому всем кажется, что Алька злая. В общем, к себе она так же нещадна, как и к Светке.

С четвёртого класса Алька безнадёжно влюблена в Женьку Петрова из 11 «Б», а он едва её замечает. С его равнодушием она, вроде как, свыклась, сама повторяла сто раз: «Он бы только со мной здоровался и всё. Большего мне и не надо». А по мне, этот Петров абсолютно ничего из себя не представляет. Внешность самая обыкновенная, ничего примечательного. Учится сильно ниже среднего по всем предметам. Боря Г., конечно, тоже в учёбе не блещет, но и не хуже всех, крепкий такой середнячок. И он серьёзно занимается кикбоксингом. А Петров что? Полный ноль по всем фронтам. Отец вообще не хотел переводить его в десятый и перевёл-то только потому, что об этом слёзно просили мать Петрова и Алька — через меня. А как по мне, Петров только тем и примечателен, что его разглядела Алька и беззаветно любит много лет. И твердит мне о своей великой любви неустанно.

Вот и сегодня, всю дорогу до школы она рассказывала про Петрова, но я, если, честно, слушала её вполуха, потому что думала только о Боре, а когда увидела его на школьном крыльце, то и вовсе слух отказал. Боря стоял лицом к воротам, так что я лишь мазнула по нему взглядом, будто невзначай, и отвернулась — избавиться от привычной маски «снежной королевы» не так-то просто, оказывается.

На линейке выстроились идеальным квадратом по периметру школьного двора. Наш 10 «А» оказался с 11 «В» на одной стороне, но разделённый другими классами, так что Борю мне было не видно, но от мысли, что он где-то рядом, сердце радостно трепыхалось. Отец двинул торжественную речь, пару напутствий высказала завуч-организатор, Нина Карповна, а потом Богдан Шарко из 11 «А», габаритами похожий на крепкий дубовый шкаф — пронёс на плече девочку-первоклашку с колокольчиком. Затем во дворе началась сутолока: первоклассников повели в школу. Они, как пугливые, бестолковые овечки носились из стороны в сторону, потерявшись в людском потоке. Мамы их метались не меньше, выкрикивая имена своих чад. А я беспомощно озиралась в надежде увидеть Борю ещё разок, но он исчез. Исчез! Мне аж плохо стало.

Да ещё этот со своим «прощаю»… Нет, надо было ему всё-таки ответить.

* * *

На другой день я твёрдо решила, что если встречу Борю, то ни за что взгляд не отведу. Буду смотреть прямо в глаза и, возможно, пойму наконец хоть что-нибудь. В смысле, нравлюсь ли я ему или нет, потому что равнодушный человек и человек заинтересованный смотрят по-разному. Глаза ведь — зеркало души, так? Главное, не дрогнуть.

Но момент истины не случился. Сразу в вестибюле меня перехватили Светка Черникова, Настя Куклина и Наташа Капитонова, и все втроём давай выспрашивать про какого-то новенького. А я — ни сном ни духом.

— Юлька Пантелеева из 11 «В» говорит, что он пристроился к ним на линейке, а когда его спросили, кто такой, сказал, что новенький. Ты ничего не слышала? Юлька говорит — прикольный пацан, вообще красавчик. Чёрненький такой, кудрявенький…

— Я, кажется, его видела… — припомнила я вчерашнего хама.

— И? — У Светки аж глаза загорелись.

— Да я мельком только.

— Ну спроси у отца, это он новенький или нет, — подбивали они. Еле отвязалась. Точнее, выкроила кратковременную передышку, потому что после второго урока они пристали снова.

— Узнай, кто такой? Откуда? Всё про него узнай!

Ненормальные! Так мне отец про него и рассказал, даже если б мне вдруг взбрело в голову в самом деле расспрашивать про этого новенького.

На третьей перемене мы с Алькой рванули к расписанию, смотреть, какие уроки в одиннадцатых классах и где мы можем невзначай пересечься. Оказалось, невзначай — не можем. И у 11 «Б», где Петров учится, и у 11 «В» все уроки сегодня на третьем этаже, а у нас — на втором. А намеренно подняться только для того, чтобы посмотреть Боре в глаза, моего запала не хватило, и я уныло поплелась в класс. Скорее бы уже кормить начали! Тогда мы будем ежедневно встречаться в столовой и подстраивать ничего не надо.

Интересно, в этом году мы будем сидеть в столовой за теми же столами, что и в прошлом? Хоть бы — да. Все столы там стояли рядами поперёк зала, и только наш, единственный — вдоль, у самого входа. Отличный наблюдательный пункт, между прочим.

Борю я всё-таки встретила — после уроков в школьном дворе. Но был он не один, а… со вчерашним нахалом. Он и вправду нахал — явно меня узнал и уставился с кривой улыбочкой. Так и подмывало высказаться, но не хотелось при Боре выглядеть грубой, поэтому смолчала. А Боря… увы, он даже не взглянул на меня.

Глава 2. ЭШ

С юга вернулись только тридцатого вечером. Просто вылет из Домодедово задержали почти на сутки. Из Новосибирска ехали уже поездом, но хоть в СВ, так что отоспались.

В Адмире прежде я не бывал, хотя Железногорск всего километрах в ста от него или даже меньше. Поэтому в окно таращился с любопытством. Ожидал худшего. Отец, помнится, брюзжал накануне нашего с матерью отъезда: «Из-за тебя в такую дыру приходится перебираться!». Лёва, друг, единственный, кто был в курсе нашего срочного переезда, подкалывал: «Будешь теперь деревенским жителем». Я уже рисовал в воображении себя таким парнягой в фуфайке и кирзачах. Но с виду Адмир мало чем отличался от Железногорска. Ну, вокзал чуть поменьше, зато с фонтаном. Народ тусуется на перроне в таких же адидасах, как у нас. Площадь привокзальная запружена тачками, среди которых отцовского джипа я почему-то не увидел. Может, просто не успел на ходу.

Мать нервничала, что отец нас не встретит. Из-за задержки рейса пришлось сдать билеты на поезд, купить другие. Отцу телеграмму она дала (в новой квартире телефон пока не провели), но вдруг произошла накладка? Вдруг он её не получил и не знает, что мы приезжаем сегодня. Ну а мы не знаем, где находится эта самая новая квартира. Мы тут вообще ничего не знаем. Я пытался мать успокоить, но не увидев отцовской машины, тоже немного озадачился и стал прикидывать, что делать, куда нам тащиться с кучей чемоданов.

— Ты видел? — паниковала она. — Видел отца?

— Даже если он не придёт, поймаем частника и в гостиницу поедем. Должна же быть тут гостиница.

Мы выгрузились со всем нашим многочисленным багажом на перрон. Среди встречающих отца не оказалось.

— И куда нам теперь? — чуть не плакала мать. — Где мы будем этого частника ловить?

— Да у вокзала, на площади их наверняка полно. Ты тут постой, а я схожу посмотрю.

Я спустился на привокзальную площадь, где и впрямь частники на москвичах и жигах зазывали, как базарные торгаши. Едва я, оглядев эту ярмарку ржавых колымаг, присмотрел более-менее такую девятку, как на площадь с визгом влетел отцовский джип. Всё-таки он нас встретил. Просто заплутал немного по незнакомым дорогам, потому и задержался.

Пока мы загорали в Сочи, отец должен был всё устроить: перевестись сюда на новую работу, обменять квартиру, перевезти вещи, оформить меня в школу. Вдуматься — на такое громадьё года не хватит, но не для отца. У того везде ниточки, связи, подходы, свои люди. Так что, — отчитывался он, пока ехали с вокзала, — всё уже на мази.

Работать он будет начальником отдела снабжения в местном леспромхозе. Должность не ах, по сравнению с предыдущей, но на первое время сгодится, как сказал он. Для матери тоже нашлось тёплое местечко в горсовете.

— Правда, придётся подождать, пока сотрудника, на чьё место ты пойдёшь, переведут, но обещали — не больше месяца.

— А квартира как? — поинтересовалась мать.

— Квартира большая, — доложил отец, — но запущенная. Нанял рабочих, чтобы обновить чуток: обои там наклеить, сантехнику поменять, плитку положить… Какие лодыри оказались! Приходилось постоянно пинать, а то бы ни хрена за полторы недели не успели сделать.

— И что? Жить-то там можно? Соседи нормальные?

— Жить можно, — заверил он. — А с соседями чуть казус не вышел. Вернее, с одним соседом. Тот ещё тип. Доколупался до меня: то мешаю ему, то какую-то дурацкую клумбу подавили чуток. А там ведь фура, понимать надо. Короче, послал я его. Ну, он сам напросился. А потом случайно выяснил, что это будущий Эдькин директор.

Я заржал. Мать с отцом сразу на меня накинулись.

— Что смешного? И так всё это из-за тебя происходит, одни проблемы…

— Да ладно вам. Не я ж его послал.

— Ну ты тоже, Лёша, — запричитала мать. — Смотреть же надо, кого посылаешь.

— Да откуда я знал? У него ж на лбу не написано, что он — директор школы. Хорошо ещё, мне мужики, что мебель разгружали, сказали. Так я быстренько подсуетился. Коньячок ему армянский подогнал, конфеты, все дела. Короче, всё утряслось.

Квартира и правда оказалась большая. Четыре комнаты, просторная кухня, по лоджии хоть на велике гоняй.

— Таких домов, как этот, в Адмире, между прочим, раз, два и обчёлся. В основном, одни панельные хрущёвки. Так что, по здешним меркам, это, считай, элитное жильё. Попотеть пришлось, чтобы взять именно эту квартиру, — хвастался отец.

— Ты — молодец, Лёшик, — проворковала мать. — Квартирка и правда хорошая. Даже жалко будет потом отсюда уезжать.

— Ничего, мы ещё лучше найдём! — хохотнул отец. — А ты что молчишь?

— Да, пап, ты — молодец, — отозвался я. Похвалу отец любит, я давно заметил. Вот так напоёшь ему дифирамбов, а потом хоть верёвки из него вей. Я и вью.

На другой день объездили с отцом весь посёлок. Без нужды, просто из спортивного интереса — поглядеть, что тут есть. Так вот — почти ничего и нет. Наш-то Железногорск далеко не мегаполис, а тут и вовсе глушь. Видать, ждёт меня здесь жизнь кислая и однообразная. Примерно это я и высказал вслух. Отец тут же разозлился:

— Что, не навеселился ещё?

Я не стал вступать в дискуссии, смысл? К тому же, теперь так всегда: слово не то скажешь, сразу припоминает ту историю. Иногда даже думаю, зря отец её замял. Пусть бы всё шло своим чередом, и что было бы — то и было бы. Посадить бы меня всё равно не посадили — восемнадцати ещё нет и девку-ту я не трогал, а всё остальное — ну, заслужил, чего уж. Во всяком случае тогда бы и переезжать в это захолустье не пришлось. И все наши, ну кроме Лёвы, не считали бы меня теперь чмом. А что касается «исковерканного будущего», как выражается отец, то это бред. Времена сейчас другие, и кристально-чистую характеристику никто не требует.

* * *

Первого сентября чуть не опоздал на линейку. Проспал. Хорошо, что школа оказалась почти рядом с домом — буквально в пяти минутах. Но, чёрт возьми, здесь в принципе нет тротуаров! Асфальт лежит только на проезжей части, а люди без колёс, видать, должны грязь месить. Я и угодил в грязь, потому что торопился, изгваздал себе кроссовки. Посмотрел на других — все вроде чистенькие, приноровились, видать, уже.

Сама линейка — тоска смертная, но так, наверное, везде. Насколько я помню первое сентября в моей, то есть в бывшей моей, школе, там — те же пафосные речи, тот же «Первый погожий сентябрьский денёк» из динамиков. Но всё это как бы фон, главное же — встречаешься с теми, кого целое лето не видел. И вот этот радостный ажиотаж и создаёт нужное настроение. А здесь у меня есть только фон.

Я пристроился с тылу к классу, возле которого торчала табличка 11 «В». Мною тут же заинтересовалась длинная, носатая девчонка, вся какая-то нескладная и дёрганная.

— Ты кто? Новенький?

— Угу, — ответил я и отвернулся, чтоб отстала. Так она меня обошла!

— А Анна Васильевна знает?

— Конечно, — ответил я, хотя понятия не имел, кто такая Анна Васильевна.

Потом линейка закончилась, и началось броуновское движение. Кто куда стремился — я не понял, поэтому остался на месте. Какая-то девчонка, пятясь, вертела головой, как будто кого-то потеряла, и предсказуемо наступила мне на ногу. Ещё и выругалась вместо извинений. Хотел сказать ей что-нибудь типа: «Какого фига ходишь раком?», а то и погрубее, но тут она повернулась в профиль и оказалась симпатичной, даже очень. А таким грубить язык не поворачивается.

Во-первых, блондинка. Причём явно натуральная. А для меня блондинки — это уже большой плюс в пользу девушки. Особенно мне нравятся совсем светлые волосы, не пшеничные там или соломенные — хотя и такие весьма! — а с пепельным отливом. И вот у неё как раз такие. А во-вторых, у неё был красивый нос. На носы я обычно особо внимания не обращаю, есть кое-что и поважнее носов. Но её профиль показался таким, не знаю, изящным, что ли. Посмотрел и сразу вспомнился Лермонтовский Печорин и его: «Правильный нос в России реже маленькой ножки».

Я что-то брякнул ей на ушко, уж не помню, что. Она повернулась и уставилась на меня в полном недоумении. Глазищи тёмно-серые, серьёзные, а больше я ничего не разглядел — откуда ни возьмись появился отец и дёрнул меня за локоть. Типа, пора отчаливать. Пора так пора. Знакомство с одноклассниками можно отложить до завтра.

В машине сидела мать, вся при параде. Куда мы едем? Мы же здесь никого не знаем. Оказалось, уже кого-то знаем. С этими новыми знакомыми отец и затеял семейный ужин в местном ресторане «Тайга».

Глава семейства — новый знакомый — оказался будущим маминым начальником из горсовета. Приехал тоже с женой и сыном, сытым тюфяком примерно моего возраста. Кормили в «Тайге» неплохо, но разговоры за столом убивали весь аппетит. Тюфяк пытался познакомиться поближе, спрашивал, что слушаю, чем занимаюсь и вообще. Даже общее нашли — оказалось оба слушаем Цоя, ну так его полстраны слушает. Короче, я быстро наелся и изнывал от тоски. Еле дождался, когда поехали домой. Отец всю дорогу до дома разглагольствовал о полезных и нужных связях, а я, прикрыв глаза, дремал.

Тюфяк, кстати, сообщил, что учится в третьей школе и что мне тоже, пока не поздно, стоит перевестись. Мол, там, в третьей, люди, нет, Люди, а тут, в первой, плебс. Я объяснил ему, что мне их этновойны по барабану, и он отстал. Завтра буду вливаться в массы, стану частицей плебса.

Интересно, та светленькая из какого класса?

Глава 3. ЭМ

С начала года прошло две недели. Половина месяца. Четверть четверти. Подведём итоги и поздравим себя с нулевыми результатами.

У меня вообще такое ощущение, что я живу исключительно по закону Мёрфи. Всякий раз, когда я набираюсь смелости и пытаюсь прояснить ситуацию с Борей, непременно случается какая-нибудь загвоздка: то момент неподходящий, то кто-нибудь не вовремя нарисуется, то он, шествуя мне навстречу (по пустому коридору!) вдруг роняет тетрадь или ручку, или ещё что-нибудь, и наклоняется поднять, а я вместо задуманного «глаза-в-глаза» таращусь в его кучерявую макушку и согнутую спину и… не солоно хлебавши, прохожу мимо. Такие вот успехи.

Ненавижу это слово — успех. Родители на нём прямо помешаны.

Каждый вечер за ужином папа неизменно задаёт один и тот же вопрос: «Как успехи?» и ждёт, что пока он жуёт котлету, ну или глодает куриную ножку, я буду гордо перечислять, сколько пятёрок отхватила. В младших классах я, может, и рапортовала с гордостью, где и как отличилась, но сейчас эта его привычка стала раздражать неимоверно. Почему сразу — успехи? А всё остальное что, неинтересно? Неважно? Почему не спросить хотя бы иногда, как моё самочувствие или настроение?

Вот и сегодня отец, довольно кряхтя, пододвигает поближе огромную тарелку с солянкой, заносит ложку и замирает на мгновение:

— Ну? Как успехи в школе?

Лицо у папы одутловатое. Глаза круглые, но маленькие. А щеки, наоборот, большие и свисают на бульдожий манер, и когда он жуёт или разгорячено говорит, они трясутся как холодец.

Все вместе мы только ужинаем. Завтракаем по-разному: папа — самый первый, он раньше всех встаёт и раньше всех уходит. Мама — позже всех. У неё щадящее расписание: немецкий раньше третьего урока ей никогда не ставят и окон никаких. В обед — оба на работе, и я ем в одиночестве. В детстве, помнится, эти семейные ужины я обожала. Наскучаюсь за день по родителям и из кожи вон лезу, чтобы их порадовать: ем как культурный человек — ножом и вилкой, спину держу прямо, локти на стол не кладу — всё, как они учили, и на любые вопросы отвечаю развёрнуто и с энтузиазмом.

С годами всё изменилось, и теперь наоборот люблю сидеть дома одна, а ужины эти превратились в какую-то повинность. Иногда мне так и хочется сказать папе грубость, но до сих пор удавалось сдерживать своих внутренних демонов. А сегодня я так огорчилась из-за неудач с Борей, что не смогла состроить гримасу пай-девочки и рассказать, как блеснула на геометрии. Злые слова так и просились слететь с языка. Поэтому я отбросила ложку, всё равно нет аппетита, и молча встала из-за стола. Папа от удивления даже перестал жевать.

— Что такое? Ты куда? — позвал он, но я, так и не сказав ни слова, ушла к себе.

Понятно, что в покое не оставят, доужинают и придут с допросом, но я хоть не буду видеть перед собой жующее лицо и трясущиеся щёки. Так и получилось. Не прошло и пяти минут, как оба возникли на пороге и в два голоса: «Что происходит?».

— Ничего, — буркнула я.

— Проблемы в школе? — встревожился папа. — Плохую оценку получила?

Я молча сунула ему дневник, пусть радуется. Он взглянул, довольно крякнул и снова нахмурился:

— Тогда в чём дело?

— Да ни в чём. Просто я устала.

Мама догадалась первая, что мне хочется побыть одной, и увела его. Отец, правда, никак не мог угомониться:

— Что это за взбрыки? Родители с ней разговаривают, а она молча встала и ушла. Как это понимать? — доносилось из кухни.

— Да оставь её в покое. Знаешь, какие сейчас бывают дети. Сам ведь лучше меня знаешь. Так что нам ещё очень повезло.

— Она проявила неуважение! — настаивал отец.

— Да ничего такого она не сделала. Не раздувай из мухи слона. Может, она и вправду устала. Или расстроена.

— Из-за чего? Пусть скажет!

— Да мало ли из-за чего девочки в её возрасте могут быть расстроены. Может, у неё любовь безответная.

Я аж встрепенулась. Что такое мама говорит?! Но тут отец и вовсе выдал:

— Какая любовь! — фыркнул он. — Тоже скажешь! Моя дочь не дура, чтобы забивать себе голову подобной чепухой. И не станет тратить время на…

— Ах, чепуха?! Помнится… — дальше мама перешла на шёпот, поэтому как я ни напрягала слух — ничего не разобрала. Но видимо, это её сильно задело, потому что папа сразу сменил тон и заюлил:

— Диночка, ты меня неверно поняла. Конечно, я тебя люблю. Но мы-то взрослые, состоявшиеся люди, разбираемся, что к чему. А девчонки эти малолетние… у них не любовь, у них дурь сплошная в голове. Натворят глупостей, а потом горюют. Сколько я таких перевидал! Нет, наша Эмилия не такая! Она не станет ломать жизнь из-за всяких там…

В принципе нечто подобное я и ожидала от него услышать, и разумеется, жизнь ломать не из-за кого не стану, но всё равно рассердилась. Не хочу с ним разговаривать!

* * *

В классе у нас девчонки как с ума посходили. И главный катализатор массового безумия — это, конечно же, Светка Черникова. На каждой перемене только и разговоров, что о новеньком.

Да, это тот самый парень, который «простил» меня на линейке. Теперь мы уже знаем о нём кое-что. Например, зовут его Эдик Шаламов. Приехал к нам из Железногорска и живёт… та-дам — в моём доме, на моём этаже, только я во втором подъезде, а он — в третьем. Как я поняла, он — сын того противного дядьки, что переезжал в августе.

В общем, живём мы с новеньким через стенку. Благодаря этому маленькому обстоятельству дружба со мной для некоторых стала очень ценной, и мои одноклассницы буквально одолевают меня визитами. То гулять зовут, то в школу за мной заходят (причём даже те, кому не по пути), то из школы провожают. И среди дня по сто раз забегают. Поводы самые разные — то книжку просят почитать, то водички попить, а то принесут из дома печенье или кусок пирога — бабушка, мол, отправила угощенье.

Светка Черникова и вовсе у меня обосновалась. Даже уроки делать приходит ко мне. Это смешно — уж передо мной-то могла бы и не пускаться на всякие уловки, как будто непонятно, что ей дела нет до уроков. Мне, в общем-то, Светка не особо мешает. Засядет в моей комнате с учебником и затаится — слушает звуки за стеной. Когда там раздаются голоса — слышимость в нашем доме прекрасная — она аж каменеет с открытым ртом. Неловко становится тогда, когда приходит Алька.

Обе старательно делают вид, что друг друга не замечают, но сидят при этом, поджав губы, и тягостно молчат. Я тоже молчу. Правда иногда, если уж их молчание совсем невмоготу, играю на фортепиано, а то и пою потихоньку. Это немного разряжает обстановку.

Обычно Светка мне подпевала, иной раз мы даже играли в четыре руки, но теперь, когда нас кое-кто за стеной может услышать, она стесняется петь! Светка и стесняется! Это что-то новенькое. Правда, если бы там жил Боря, я бы тоже, наверное, стеснялась. Хотя пою неплохо, голос у меня сильный, правда, немного низковатый и с лёгкой хрипотцой. Но мой учитель по вокалу уверял, что это наоборот хорошо, что есть в этом особая притягательность и что некоторые специально осваивают технику драйва, а я сама по себе так могу.

Петь мне нравится, только папа это дело не одобряет. «Распыляешься», — говорит и недовольно хмурится. Зато и Алька, и Светка чуть ли не аплодирует со слезами на глазах и просят ещё что-нибудь сыграть, но это когда мы с каждой из них наедине. Если же втроём — в лучшем случае натянуто улыбаются. Идиотизм!

Только раз их визиты не совпали по времени. Как-то Алька примчалась почти сразу после уроков, но у неё был важный повод — сегодня она, как дежурная, убиралась в кабинете химии и в парте нашла забытую кем-то тетрадь. И тетрадь оказалась не чья-нибудь, а Петрова! Она так разволновалась, что после школы побежала ко мне показывать находку. Мы просмотрели всю тетрадь, а она даже её понюхала. Но вообще, кроме того, какой у него почерк (кстати, мелкий и корявый) ничего нового о нём не узнали.

— Я её себе на память оставлю! — с придыханием сказала Алька.

— Как Желтков перчатку, — провела я ассоциацию. Алька действительно к Петрову относится со священным благоговением.

Мы ещё минут двадцать обсуждали это происшествие, и потом она ушла взволнованная. А ещё через полчаса ко мне заявилась Светка. Как всегда — «делать уроки».

— Что, Зимина ещё не приходила? — спросила она.

— Только что ушла.

Я оставила Светку в своей комнате, сама пошла готовить чай. А когда вернулась позвать её на кухню, увидела, что Светка с недоумением листает тетрадь. Тетрадь Петрова! Я подскочила, вырвала её из Светкиных рук. Наверное, слишком поспешно, потому что она сразу захихикала:

— О! Так вот, значит, кто покорил наше неприступную Эмилию? Неужто Петров? Петров?! Что ты в нём нашла?

— Да ничего я в нём не находила.

— И зачем тогда тебе его тетрадь?

— Да ни за чем. Я просто нашла её сегодня в парте.

— И почему не оставила там же? Или не отдала училке? Зачем домой тащить? — Светка иронично выгнула бровь. — На память?

— Ты бредишь. Нашла и взяла, что такого? Отдам завтра лично, вот и всё.

— Ну ты так её вырвала у меня, чуть не с руками…

— Не говори глупостей.

Светка посмотрела на меня как-то странно, с прищуром.

— А может, это Зимина оставила? Она же только что к тебе заходила. И это она сегодня дежурила в кабинете химии…

— Да прекрати уже сочинять! — Меня и вправду стала раздражать её навязчивость. Что она нос суёт куда не надо? И Алька тоже молодец, разбрасывается тут своими сокровищами. Но тут за стенкой загремела какая-то иностранщина, рок или металл, я в этом не смыслю. Светка сразу же и думать забыла про тетрадку и Петрова, подобралась вся и обернулась в слух. И слава богу. Первый раз я мысленно благодарила соседа за то, что врубил свою жуткую музыку. Потому что от Светкиных расспросов мне стало не по себе. С ходу достоверно врать я никогда не умела и попросту испугалась, что сейчас невольно выдам Алькину тайну. Светка, к счастью, к этому вопросу больше не возвращалась. Она с блаженным лицом слушала невнятный грохот за стенкой и даже не заметила, по-моему, что я ушла в другую комнату. Там тоже грохотало, хоть и меньше, так что я включила телевизор. Потом музыка (если эти звуки можно так назвать) смолкла, и Светка вскоре ушла домой, хихикнув напоследок:

— Фигню какую-то слушает.

На другой день я отдала Альке тетрадь Петрова, но о том, что её увидела Светка, говорить не стала. Вернее, собиралась, но не смогла. Алька, взяв свою реликвию, так страшно вытаращила глаза и прошептала:

— Её ведь твои не обнаружили? Я вся вчера изнервничалась!

И у меня просто язык не повернулся признаться, что обнаружили, только не мои, а Черникова. Альке и так моя дружба со Светкой как кость в горле. Каждый день нудит и высказывается в духе: «Повадилась коза в огород ходить». От меня Алька ждала, наверное, хотя бы поддакивания, мол, и впрямь надоела, но я молчала. А порой даже вступалась за Черникову.

В конце концов, Алька, наверное, окончательно обиделась на меня, потому что прекратила забегать в гости. В школу тоже больше за мной не заходила. Всё равно кто-нибудь — та же Черникова, Куклина или Капитонова — всегда её опережали. И на переменах поболтать не удавалось, поскольку Светка и другие всё время крутились рядом. Плохо лишь то, что я не сразу это заметила — не подходит, думаю, и ладно, мало ли. А когда заметила, Алька уже с головой погрузилась в свою обиду. Я о чём-нибудь спрошу, а она молчит. «Что молчишь?». «Так с тобой Черникова разговаривает» и всё в таком духе.

Неудобно перед ней, но и Светку прогнать я не могу, да и остальных отвадить не так-то просто. Не скажешь же: «Отвяжитесь», когда человек тебе, по сути, ничего плохого не сделал. Вот и обросла компанией новоиспечённых подружек, хотя все их дружеские порывы шиты белыми нитками. Да, собственно, они не очень-то и таятся. Усядутся у моего подъезда на лавочке, а сами дверь третьего подъезда гипнотизируют или на окна новенького косятся. А то меня расспрашивают о нём, как будто я хоть что-то знаю.

— А папа твой ничего про него не говорил?

— А кто его родители?

— А какую музыку слушает?

Новенький, к счастью, не так уж часто развлекает меня своей музыкой, но если включает, то всякий рок или зарубежку. Иногда слышу Цоя — от него сейчас все фанатеют. А я так не люблю слушать чужую громкую музыку, что сажусь и играю на фортепиано. В отместку. Надо отдать ему должное — намёки он понимает и сразу сбавляет басы. Жаль, не все такие понятливые, и до некоторых никак не дойдёт, что людям порой и в одиночестве побыть дома хочется, что у людей могут быть свои дела. Пользуются эти некоторые тем, что ты вежлив, наглеют и ходят к тебе, как к себе домой.

Светка, вообще, неплохо устроилась. Делать уроки со мной — двойная выгода. Всё, что можно списать — списывает вчистую, бездумно. Сегодня только ей не повезло — нам задали сочинение по пьесе Горького «На дне», задали неделю назад, завтра сдавать, а она даже не читала. А с нашей русичкой, Людмилой Николаевной, шутки плохи. Двойки она не ставит, но так прокатит перед всем классом, что рад не будешь. Даже наш остряк, Миша Шулейко, в сравнении с ней имеет бледный вид. Ну а Светке уже доводилось попадать Людмиле Николаевне на язык, так что она повздыхала-повздыхала и поплелась к себе домой, когда я наотрез отказалась помогать ей с сочинением.

Но на следующий день снова заявилась.

— Светка, ты не вовремя, — брякнула я с порога, потому что и моей самурайской выдержке пришёл конец. — Мама велела в гостиной убраться…

— Да ты убирайся, убирайся, — не смутилась Светка. — Я не помешаю, посижу у тебя в комнате, домашку поделаю, ты на меня внимания не обращай. Я состроила недовольную мину, но посторонилась. А что поделать? Не грудью же проём заслонять. Светка прошмыгнула ко мне, а я взяла ведро с мыльной водой, тряпку и потопала в гостиную.

А часа через полтора, как освободилась, зашла в свою комнату и застала такую картину: Светка припала ухом к стене и стоит не дышит. Жаль, нет фотоаппарата, такой кадр пропал! Меня прямо смех разобрал, а она палец к губам прижимает, мол, мешаю подслушивать. Я ушла на кухню, раз мешаю, приготовила себе бутерброд, а ей принципиально предлагать не стала. Минут через десять Светка влетела вся взбудораженная:

— Пойдём сегодня вечером в «Прометей» на дискотеку! Эдик туда идёт! Сама только что слышала!

— Света, ты с дуба рухнула? Ты забыла, кто мой отец? Он мне потом такую дискотеку устроит, и тебе тоже за то, что совращаешь меня.

— Ой да ладно, — хихикнула Светка, но уговаривать перестала, а позвонила Куклиной. Та, что неудивительно, сразу согласилась.

— И что вы будете делать, — хмыкнула я, — караулить Шаламова у входа?

— Зачем у входа? — улыбнулась Светка. — Я его на медляк приглашу.

— А если Куклина тоже пригласит? Как потом его делить будете?

— Я тебя умоляю! — Светка закатила глаза, потом взглянула на меня хитро, с прищуром, и вдруг выдала: — Это даже хорошо, что пойдёшь не ты, а Куклина.

— Я тебя умоляю! — передразнила я Светку. — Он не в моём вкусе. Она недоверчиво уставилась.

— Да ну? Хочешь сказать, что он тебе вообще-вообще не нравится? Даже чисто внешне? Ни за что не поверю!

Тут я, конечно, приврала. Я же не слепая, я вижу, что парень и в самом деле смазливый, даже очень. Но, во-первых, внешность не самое главное, во-вторых, не хочу я быть одной из этих кумушек, что визжат от восторга, глядя на него, ну а третье — это Боря. Может, он и не так красив, как новенький, но я люблю его. Люблю. И я не Светка, которая, увидев Шаламова, тотчас забыла своего Деника. В этом я похожа на Альку.

— Ну ладно, чао, Эм, мне ещё собираться надо, — Светка чмокнула меня в щёку и полетела к себе. А я даже слегка позавидовала Светкиному бесстрашию. Всё у неё запросто получается — захотела пригласить понравившегося парня на танец и пригласит, и не будет терзаться, как я: кто и что подумает, достойно — не достойно, откажет — не откажет. В итоге, я вздыхаю в одиночестве, а она… а ей вон весело. И с Шаламовым этим у неё наверняка всё выйдет, как задумала.

Вообще-то, это было бы неплохо со всех сторон. От меня бы отстали его воздыхательницы, в том числе и сама Светка. И главное — если у них всё сложится, то он наверняка познакомит её со своими друзьями, то есть одноклассниками, а именно — с Борей. Это было бы здорово! Вряд ли, конечно, я рискну попросить её свести нас с Борей, но она сможет про него что-нибудь интересненькое узнать и вообще держать меня в курсе. А может, и рискну!

Чёрт, ну почему я не как Светка! Что мне мешало подойти к Боре на школьной дискотеке и пригласить на танец? С другой стороны — а ему что мешало? Может, я ему просто не нравлюсь. Как мама вчера сказала — безответная любовь.

Настроение резко испортилось. Наплевала на «Мать» Горького — меня Людмила Николаевна всё равно не станет высмеивать, — и взяла «Жизнь взаймы» Ремарка, потому что захотелось романтики, не сладенькой сказки, а надрыва, болезненных чувств, безысходности. Хотелось читать о любви, не той, что со счастливым концом, где все женятся, обзаводятся детишками, затем внуками и умирают в один день в глубокой старости, а о любви невозможной, обречённой. Так что история любви умирающей от туберкулёза женщины и гонщика, у которого, по сути, вся жизнь — сплошной риск и игра со смертью, — именно то, чего требовала моя душа. И читала запоем. Единственное — диалоги показались слегка пафосными. Сплошь глубокомысленные изречения, а ведь герои не философы, не мудрые старцы, а обычные молодые люди. Но книга всё равно задела за живое. Мама говорит, что переходному возрасту свойственно видеть в трагедиях особое очарование. Сказала, что стану постарше и полюблю хэппи-энды. Ну, поживём — увидим.

Отец, конечно же, вернувшись с работы, заглянул ко мне и полюбопытствовал, что я читаю. И конечно же, разворчался — мол, не программное, а, значит, трачу напрасно драгоценное время. Но тут, к счастью, вступилась мама — что касается чтения, она всегда меня поддерживает, а то и сама книжки интересные подсовывает. Тот же Ремарк — её рекомендация.

Интересно, а что любит читать Боря?

* * *

Утром столкнулась во дворе с Шаламовым. Странный он. При встрече никогда не здоровается, но непременно взглянет и усмехнётся. С чего бы вдруг? Я ему кажусь смешной или что?

Но на этот раз я тоже еле сдержала усмешку. Вспомнились кумушки-одноклассницы, караулящие Шаламова с утра довечера и частенько впустую. А сегодня — их нет, а он — вот, тут как тут, вышагивает вальяжно, будто не в школу идёт, а на променад. Я невольно подстроилась под его темп и пошла следом, не хочу обогнать и идти перед ним — не люблю, когда меня сзади разглядывают, а этот точно будет. Собственно, я и сама зрительно ощупала каждый доступный его сантиметр. Как-никак вокруг него столько разговоров последние три недели. Интересно же, что в нём такого кроме внешности? И ещё интересно, срослось ли у них вчера со Светкой? Она даже не позвонила.

А скроен он, кстати, очень неплохо: узкие бедра, широкие плечи, спина прямая, но ненапряженная, даже расслабленная. Ещё и двигается плавно, даже пластично. Впереди на пути раскинулась огромная, прямо бескрайняя лужа — последствие трёхдневных проливных дождей и криво устроенных стоков, но кто-то заботливо накидал в неё булыжники и чурочки, которые, точно цепочка островков, торчали в мутных водах. Все прыгали по ним неуклюже и смешно, а он… не знаю, прошёл с какой-то уверенной и ленивой грацией, как кошка. Наверняка занимается каким-то спортом. Может, акробатикой или лёгкой атлетикой?

Резкий порыв ветра скинул капюшон его ветровки, всколыхнул волосы. Светка, глядя на него, не раз вздыхала: «Ах, обожаю чёрненьких-кудрявеньких». Но я бы не сказала, что Шаламов кудрявенький, вот Боря — да, прямо барашком, правда, не чёрненький. А этот разве что слегка. Волосы у него, скорее, просто волнистые и длиннее, чем у нас принято, но в пределах разумного. Во всяком случае, кудри по плечам не лежат. Терпеть не могу длинноволосых парней, ну… за редким исключением, вроде Дидье Маруани.

Надо сказать, Шаламов выделяется не только причёской, но и одеждой. Будто модные веяния обошли его стороной. С минувшей весны все парни поголовно носят широченные штаны, олимпийки и кожаные куртки. Сама я, честно говоря, не понимаю такой страстной потребности выглядеть как все. Поэтому принципиально не ношу турецкие свитера, неоновые лосины, «Мальвины» и китайский «Адидас». Вот и Шаламов не утопал в шароварах и кожанке, а носил узкие тёмно-серые джинсы и чёрную тканевую ветровку с капюшоном. И ему шло. Он вдруг оглянулся и поймал мой взгляд. И конечно же, опять усмехнулся. Я вдруг вскипела. Да пошёл ты! Вообще больше на тебя не взгляну! Ты мне только тем и интересен, что учишься в одном классе с Борей Г.

Для убедительности я даже перешла на другую сторону дороги и прибавила шагу. И зря. Как только вошла в вестибюль, к школе с другой стороны подрулил Боря с Валерой Болдиным и Тимашевской. Я их из окна увидела. Это же надо было так неудачно разминуться!

Боря остановился у ворот, поджидая Шаламова. Болдин и Тимашевская — тоже. Они часто ходят вместе, потому что все трое живут в Восточном посёлке.

Если бы я так не рванула, то удалось бы взглянуть на Борю вблизи, пройти мимо него… А так — оставалось лишь издали довольствоваться силуэтом, ещё и наполовину заслонённым Тимашевской и Болдиным.

Болдин мне без разницы, а вот Тимашевская тихо бесит. Пользуясь тем, что живёт с Борей по соседству, ходит за ним по пятам и буквально вешается ему на шею. Не сказать, что я умираю от ревности — Тимашевская не тот типаж, по которому мальчики сходят с ума и к тому же она толстая. Да и вообще не похоже, чтобы Боря пылал к ней страстью. Раз сто видела, как она поджидает его во дворе после уроков, но ни разу — чтобы он её.

Светка Черникова даже как-то рассказывала, что «он опустил Тимашевскую, и об этом на каждом углу сплетничают». На деле оказалось всё отнюдь не так трагично, просто у нас любят раздувать масштабы происшествий и мусолить любую мелочь. А Боря всего-навсего грубо велел ей топать домой одной, когда она спросила, не подождать ли его, чему я, конечно, порадовалась, хотя, в общем, не люблю, когда парни с девушками ведут себя по-хамски. Так что нет, я не ревную ничуть, но, будем честны, завидую ей ужасно. Завидую тому, что она может видеть его каждый день, близко, долго, как угодно. Завидую, что может с ним разговаривать. Что может идти с ним рядом. Что знает о нём всякие мелочи, которых я не знаю, но безумно хочу узнать: как у него дома? Кто его родители? Есть ли братья и сестры? Какой у него характер? Какую музыку слушает? Какие фильмы любит? Да много всего! И ей не нужно изобретать поводов для встречи с ним. А мне остаётся лишь бесконечно воскрешать в уме мимолётные случайные встречи и фантазировать, фантазировать…

Будь у меня хотя бы его фотография! Я бы сутки напролёт на неё смотрела. Я бы наизусть изучила его лицо, каждую чёрточку. Мечтаю о его фотографии! Заполучить её — это первый пункт в моём списке желаний. Нет, второй, первый — познакомиться лично. Этот список — глупость, конечно. Просто несколько строк в дневнике о том, о чём больше всего мечтаю. Меня Ирма надоумила, точнее, тётя Ирма, папина младшая сестра. Я с ней вижусь, но редко — она живёт в Химках и с моими родителями в контрах. Иногда мы созваниваемся, тайком. Потому что и отец, и мама считают, что она может дурно на меня повлиять. Не даёт им покоя, что Ирма не работает на обычной работе, а живёт за счёт своего богатого женатого друга.

А ещё она сдвинута на эзотерике. Гороскопы, нумерология, аура, биополе — это просто её стихия. Она не пропустила ни одной передачи Кашпировского. Заряжала воду у Чумака. Время от времени ездила в какую-то глухую деревню к целительнице. В общем, много всего. Вот и тут она на полном серьёзе посоветовала мне записать самые сокровенные желания, причём в такой вот форме: «Я хочу иметь фотографию Б.Г. У меня будет фотография Б.Г.». Мол, тогда сбудутся. Она убеждена, что мысли материальны и высказанные либо написанные слова несут какую-то программу.

Я, конечно, не очень-то в такое верю, но на всякий случай записала, не убудет ведь. Записала в дневнике, чтобы никто случайно не нашёл. А для дневника я давно подобрала потайное место. Собственно, не такое уж оно и потайное, но поскольку вещь труднее всего найти среди множества подобных, я хранила дневник в ящике со старыми тетрадями. Кому взбредёт в голову в них рыться?

Я задумалась и проворонила момент, когда они все вчетвером ввалились в вестибюль. А я — тут как тут, стою у окна, караулю, высматриваю. Идиотка! Потом увидела уже привычную ухмылку на физиономии Шаламова, развернулась и ушла. Кто идиот— так это он! Неужто он всерьёз думает, что я интересуюсь им?! Или как ещё понимать его ухмылки? Надо спросить Светку Черникову, как там её вчерашний медленный танец, принёс ли желаемые плоды.

Однако Светка на уроки вообще не явилась. Куклина, кстати, тоже, я даже слегка встревожилась. На второй перемене подловила Капитонову.

— Наташка, не знаешь, почему Светки с Настей в школе нет?

Наташка мне нравится. Она — типичная русская красавица. Длинная пшеничная коса ниже пояса, круглые румяные щеки, небесно-голубые глаза. Пацаны дразнят её толстой матрёшкой, но на самом деле в ней ни капли жира, она просто ширококостная, крепкая такая. Настоящая русская красавица из поэмы Некрасова. И по характеру простая, бесхитростная, преданная, не будет за спиной всякие козни устраивать. Я её, наверное, даже уважаю, но не дружу, потому что мне с ней совсем неинтересно. Да у неё уже и есть подруга «до гроба» — Настя Куклина.

— Я сегодня утром зашла за Настей, — озираясь, торопливо зашептала Наташка, — а у неё на лице вот такая царапина! Через всю щеку. И губа разбита! Оказывается, они со Светкой вчера ходили в «Прометей» на дискотеку, и там с какими-то девками передрались. Подробностей я пока не знаю. Утром толком поговорить не удалось, её мать в прихожую вышла…

— Ничего себе! А Светка хоть жива?

— Жива-то жива, — кивнула Наташка. — Но ей тоже здорово досталось, как я поняла. Настя говорит, ей даже больше прилетело.

— А за что?

Но ответить Наташка не успела, её изловила Людмила Николаевна:

— Капитонова, где сочинение по Горькому?

Я осторожно ретировалась, озадаченная новостью. Светка и Настя подрались? Как? С кем? Почему? Еле высидела до конца уроков и, не забегая домой, пошла к Светке.

Она и впрямь выглядела убийственно: на левой скуле разлился чернильный синячище, и сосуды в глазу полопались. Боевые метки она ловко прикрывала волосами, словно шторкой, так что я и не сразу заметила. Потом уж, когда она приподняла каштановую прядь — продемонстрировала раны, я ужаснулась. Особенно неприятно было смотреть на кроваво-красный глаз. Мне даже самой стало больно и колко.

— Жуть! Кто вас так? И за что?

— Девки из 11 «А».

Честно говоря, я думала, что Светка ввязалась в драку с кем-нибудь из третьей школы — такое случается время от времени. Наши школы с незапамятных времён враждуют. Обычно потасовки происходят как раз на дискотеках, ну иногда на улице. Причём дерутся и парни с парнями, и девчонки с девчонками.

Последняя самая массовая драка была минувшей весной после баскетбольного турнира. Он проходил в третьей школе, в Химках, и многие из нашей ходили поболеть. Так вот после соревнования, в котором наши, кстати, продули, болельщики схлестнулись с химичами. Команда осталась не при делах, потому что её в полном составе предусмотрительно увезли на автобусе. А вот болельщикам и болельщицам не посчастливилось. Химичи и там одержали верх в силу численного превосходства. Одному мальчику даже голову пробили. Отец по поводу той бойни страшно нервничал, боялся последствий, но всё обошлось: и мальчик выздоровел, и отца пронесло, а вот директрису третьей школы уволили и даже следствие было. То-то отец всегда твердит: «Быть директором — такая ответственность! Сегодня ты — директор, а завтра — сидишь».

Глядя на Светку, я в первый миг и подумала — очередная потасовка с химичами. А тут, выясняется, гражданская междоусобица.

— Из-за чего?

— Из-за чего, из-за чего. Из-за Шаламова, — буркнула Светка невесело. — Короче, было так. Мы с Куклиной пришли где-то за полчаса до начала дискотеки. Сидели на площади перед клубом, ждали, когда он появится. Он пришёл с парнями из своего класса…

— А с кем? — вырвалось у меня прежде, чем я успела себя одёрнуть, но Светка, видимо, была так поглощена произошедшим, что не заметила моего нездорового любопытства.

— Ну-у-у, с Белевичем, Ковтуном, Гулевским, Болдиным, Горяшиным…

Тут моё сердце так и ёкнуло. Боря был вчера в «Прометее!» Может, я зря вечно игнорирую дискотеки?

— Потом к ним подошли девки из 11 «А». Ташкова, Димова и Шестакова. В клуб зашли они все вместе и сидели там толпой… Короче, один медляк Шаламов танцевал с Шестаковой, а на второй я его пригласила.

— Ну и что? Вы танцевали?

— Да он даже ответить ничего не успел. Меня почти сразу, как только я подошла к нему и взяла за руку, Шестакова оттащила. Подскочила и вцепилась, корова, в волосы. До сих пор кожа на голове болит так, что не прикоснуться. Ещё кофточку порвала, импортную, мать убьёт, когда узнает.

— А ты?

— Ну я тоже отбивалась как могла.

Светка наверняка поскромничала. Она та ещё дебоширка. Отцу уже дважды приходилось заминать неприятности с инспектором по делам несовершеннолетних из-за Светки. А сколько её выходок прошли незамеченными! Классе в восьмом она даже хвасталась своими боевыми победами: кого, и как, и до какого состояния «ушатала».

— А Настя?

— А Настя… ну сначала просто где-то стояла, а потом, когда я Шестакову повалила на пол и на меня накинулись Димова с Ташковой, тоже подбежала помочь.

— А парни?

— А они ржали, придурки! Ну, потом правда разняли нас. И мы с Куклиной пошли домой. Я еле-еле мать упросила не бежать в милицию. Пришлось сказать, что сама нарвалась.

Помолчав с минуту, Светка спросила:

— А ты сегодня видела Шаламова?

— Угу.

Мы ещё целый час болтали. Вернее, я слушала про Светкину великую любовь к Шаламову, про «дуру и овцу» Шестакову, которая непонятно с чего вдруг заявила на него права, про подружек Шестаковой, таких же дур. Если честно, то мне плевать было на них на всех, но я внимательно и терпеливо слушала в надежде, что Светка расскажет хоть что-нибудь про Борю, раз уж он там присутствовал. В конце концов не вытерпела:

— А парни из его класса что делали?

— Да не знаю, — отмахнулась она, — я за ними не следила. Мне как-то не до них было.

Шла домой и негодовала, по большей части, на себя. Вот зачем, спрашивается, я слушала всякую чушь про людей, на которых мне тоже плевать? Столько времени ухлопала. А если отец звонил? А если приходил на обед? Такое редко, но случается. Будет опять меня нотациями изводить — он ужасно не любит, когда я «где-то болтаюсь».

У дома, возле нашего подъезда стояли трое: Белевич, Гулевский и Шаламов. Мне почему-то стало не по себе. Вспомнилась его самодовольная ухмылка после утренней сцены в вестибюле. Дать бы ему по носу.

Увидев меня, Шаламов развернулся на сто восемьдесят градусов и выжидающе уставился, пока я подойду поближе. А вслед за ним — Белевич и Гулевский. Я занервничала и чуть не оступилась. Не люблю, когда меня вот так в упор разглядывают.

— Куда так торопишься? — спросил мне Шаламов, когда я проходила мимо, старательно не глядя в их сторону.

— Не твоё дело, — бросила я, не поворачиваясь.

«Да она вообще…», — донёсся до меня тихий голос Белевича. Только вот что — вообще? Разобрать не удалось. Не останавливаться же, чтобы дослушать. Но, наверное, гадость какую-то сказал, потому что после его слов они все трое загоготали. Терпеть их не могу!

Настроение у меня окончательно испортилось.

Глава 4. ЭШ

С работой в горсовете у матери ничего не вышло. Вроде как «человечек», которого, по словам отца, собирались куда-то сдвинуть, не сдвинулся. Мать расстроилась, даже слезу пустила:

— Я в этой дыре скоро с ума сойду! Здесь же даже сходить некуда. Сижу, как сыч, целыми днями дома. Думала, хоть на работу отвлекусь. Лёша! Ты же сказал, что договорился?

— Договорился, — оправдывался отец, разводя руками. — Но вышла накладка.

Я тоже не обрадовался этой новости. Всё ждал, когда уже она работать начнёт, я хоть один дома побуду.

— А что, это единственное место здесь, где можно работать? — подал я голос.

Лучше бы не подавал, потому что мне сразу сообщили, что я «ничего не понимаю», «эгоист», «лезу во взрослые разговоры со всякими глупостями», ну и главное, понял — не всякая работа маме подойдёт, а только престижная и непыльная. Видимо, свободы мне не видать.

Но в одном мать точно права — сходить здесь совершенно некуда. Местные тусуются у клуба, ну и я, конечно, с ними. Благо пацаны в новом классе нормальные. Иногда хожу на дискотеку, но и там скука. Хотя последний раз было весело. Прямо маски-шоу.

Договорились с пацанами из класса (я их фамилии, имена и кликухи пока путаю) пойти на дискотеку. Ну я и позвал с собой Ирку Шестакову. Я с ней типа встречаюсь. Пацаны офигевают — только приехал, а уже успел такую клёвую девку зацепить. «А то! — угораю, — не со стрёмной же гонять».

Правда, требуют подробностей, спрашивают, как всё было, что говорил, как подкатывал — отшучиваюсь пока, потому что говорить-то особо и нечего. Я к ней вообще не подкатывал, она всё сделала сама. Подошла как-то в школе, пристроилась рядом — я на подоконнике сидел — и заговорила как ни в чём не бывало. Обычно меня такая прямолинейность отталкивает или потешает, но Ирка правда прикольная. С такой и самому приятно, и по городу прошвырнуться не стыдно. Пока между нами ничего такого не было, ну, если не считать обжимания по подъездам. Пацаны всё время спрашивают, а я многозначительно отмалчиваюсь.

На дискотеку Ирка взяла с собой подружек. Но, там, если честно, не на что смотреть. А потом ко мне подошла какая-то девчонка. Кажется, тоже из нашей школы, и Ирка на неё накинулась. Затем и подружки подтянулись. Короче, девки друг другу чуть глаза не повыцарапывали, но повеселили нас от души. Ирка потом полторы недели раны зализывала и мне запретила к ней приходить, чтоб не видел её с синяками, некрасивой.

Та блондиночка, кстати, живёт в моём доме. Встречаю её иногда. Только она немного с приветом, по-моему. Ну, или просто в детстве задержалась. Например, следит за мной постоянно: то у подъезда часами меня с подружками караулит, то по пятам ходит, то из окна за мной палит. Обычно такие вещи меня сильно напрягают, но тут забавно стало. Всё-таки внешне она очень прикольная, даже Ирки покрасивее будет. Я сам за ней порой наблюдаю. А недавно встретил на улице, думал, познакомлюсь. И ей в радость, и мне интересно. Так она скроила такое лицо, будто я плевка её не стою, и мимо прошла. Нормально так? Я вообще опешил. Зачем тогда она за мной следила и всё остальное?

Ещё и Белый — Толян Белевич — сообщил, что она, оказывается, дочка Дракона, то есть директора школы, и вся из себя такая неприступная-недосягаемая. Мол, ни с кем, никогда и ни за что. Так и сказал:

— С ней вообще не светит. Никому. Там всё глухо.

Да и пофиг на неё.

Глава 5. ЭМ

Слухи про Светкино приключение всё-таки разлетелись по школе. Папа пытал меня — подружки ведь, но я с невинным лицом пожимала плечиками, мол, абсолютно не в курсе, что произошло.

— Я запрещаю тебе с ней дружить! — в итоге изрёк папа. И даже мама не вступилась. Наоборот, сидела поддакивала. Дурдом!

Шестакова тоже после той дискотечной истории полторы недели в школу не ходила. Видимо, Светка не растеряла бойцовские навыки и сумела дать отпор. И неплохой, судя по тому, что Светка оклемалась раньше своей соперницы.

Но зато когда появилась Шестакова, стало ясно, почему она так набросилась на Светку — они и впрямь задружили с Шаламовым и в ней, видать, взыграло возмущение: «Как так?! Кто-то посмел посягнуть на её собственность!». Что забавно — именно по той же причине сама Светка в прошлом году оттаскала за волосы девчонку из восьмого. Охраняла бывшего возлюбленного от чужих поползновений. А тут сама оказалась на месте той восьмиклассницы. Правда, Светка не знала, что Шаламов уже занят. Никто из нас не знал. Однако быстрый он! Не успел появиться, как отхватил самую видную девушку. И теперь они постоянно ходят вместе, то парочкой в обнимку, то под ручку. Прямо идиллия! Даже когда он в компании своих одноклассников, Шестакова зачастую околачивается с ними.

Вообще, Борин класс всегда казался мне очень дружным. Во всяком случае, что касалось мужской половины. Парни — а их в одиннадцатом «В» семь, теперь с Шаламовым восемь — всегда и всюду ходили дружной толпой. Только один вечно держится в стороне от всех. Но тот — ботаник, ни от мира сего, весь в учёбе (ха, это говорю я).

В других классах, в моём в том числе, дружат, но разрозненно, парами, тройками, но никак не все вместе. А эти на переменах, бывало, оккупируют подоконник и сидят до звонка, болтают, хохочут. И летом сколько раз встречала их компанию, только Болдина и Бори с ними не было. Но в школе они всегда как единый организм. Теперь вот к ним примкнул Шаламов. Органично так вписался и стал как свой. Иногда, с балкона вижу, они торчат толпой у его подъезда, взгромоздившись на лавочку с ногами. Лузгают семечки, матерятся и разрывают двор гоготом. И вот теперь Шестакова отирается среди них.

Раньше с ними девчонок не наблюдалось. Хотя некоторые — тот же Гулевский — понемногу дружили, но никто и никогда не приводил своих подружек в тесную мужскую компашку, а Шаламов, новенький, без году неделя, привёл и её приняли. Значит, у него среди своих авторитет. И значит, с Шестаковой у них всё серьёзно.

Выходит, Светке не повезло на этот раз. Я тоже слегка досадую. Всё-таки Светка — моя подруга, я ей добра желаю. Ну и свои несбывшиеся интересы жаль. Ещё одна дорожка, которая могла привести к Боре, оборвалась. Иногда я злюсь на него ужасно. Почему он такой индифферентный? Ведь наверняка ему кто-то нравится. Почему же он ничего не предпринимает? Даже если это не я (хотя, пожалуйста, пусть это буду я!), но если вдруг… всё равно пусть бы как-нибудь проявил своё отношение. Так хотя бы мне стало всё ясно. Любая горькая правда лучше, чем неизвестность. А пустые надежды — это вообще самое зло.

Светку мне тоже жаль, по-настоящему. По-моему, на этот раз она влюбилась всерьёз, насколько такое возможно. А Ира Шестакова — это ооочень крутая соперница. Внешне — вылитая Софи Лорен, а это уже о многом говорит и сводит Светкины шансы почти к нулю. Светка, конечно, тоже по-своему красивая, но она — девчонка, бесшабашная и легкомысленная, а в Шестаковой есть какая-то совсем не девичья, а уже женская притягательность. Я не знаю, какими словами выразить, но это просто чувствуется во взгляде, в повадках, в походке. Она многим нравится. Неудивительно, что Шаламов выбрал именно её.

Одно лишь хорошо — и Светка, и Куклина, и Капитонова перестали меня осаждать. В школе они всё так же косились на Шаламова с затаённой тоской, но ко мне больше не бегали и у моего подъезда посиделок не устраивали. Опасались, наверное, что Шестакова снова кинется на них с кулаками.

* * *

Сегодня со мной случилось нечто ужасное! Если трезво подумать, катастрофы, конечно, никакой нет. Но на душе ощущения именно такие. Будто что-то изменилось, причём бесповоротно и отнюдь не к лучшему.

Главное, никто не умер, утешаю я себя, а сама места не нахожу. Как вспомню, так аж внутри всё заходится и буквально со стыда сгораю. И случилось это по моей собственной глупости и неосторожности.

На четвёртом уроке — было черчение — Мария Никаноровна отправила меня в учительскую за журналом. В учительской оказалось пусто, хотя обычно там обязательно хоть кто-нибудь да торчит. Я прошла к стойке с журналами, взяла наш и вдруг увидела журнал 11 «В». Кажется, у меня даже рассудок помутнел. Потому что как ещё объяснить, что я прямо там же, в учительской принялась его листать? Да, мне безумно хотелось узнать что-нибудь про Борю, но так опрометчиво, так глупо рисковать! Сто раз уже прокляла себя за эту слабость!

В общем, стала я смотреть журнал — Боря, кстати, оказался абсолютным троечником. Ни единой четвёрки за целый месяц. Даже по физкультуре, ОБЖ и трудам — тройки. Не то, чтобы я разочаровалась, но меня это немного удивило. Ладно, может, он просто ещё не вошёл в колею после каникул, предположила я и полезла в конец журнала — там всё самое интересное и нужное: адрес, телефон, место работы родителей. Это я уже знала — мама в конце каждой четверти приносит журнал своего класса домой, чтобы по нему заполнить ведомость успеваемости, так что где и какие сведения искать, мне известно.

Быстренько нашла фамилию Бори и наконец-то узнала, когда у него день рождения! Двадцать первого ноября. Затем прочла адрес: Восточный посёлок, улица Западная (хм, у того, кто занимается местной топонимикой, скудновато с воображением?), дом 2. А квартира какая? Или он живёт в частном доме? Телефона вообще не было. Ну да, Восточка совсем недавно начала застраиваться, вряд ли там протянули телефонную линию. Сведения о родителях прочесть я не успела, даже не посмотрела, как их зовут…

Я, скорее, почувствовала, чем услышала, что за спиной у меня кто-то стоял. Я так и оцепенела на месте с чужим журналом в руках, который успела лишь судорожно захлопнуть. Внутри всё похолодело. А в следующий миг ощутила на щеке чьё-то тёплое дыхание, бросила журнал, резко развернулась и оказалась нос к носу с Шаламовым. Он не просто смотрел мне в глаза, он словно проникал в мои мысли. Собственно, в тот миг все мои мысли и ощущения можно было запросто прочесть по лицу, и стараться особо не нужно.

От неожиданности, растерянности и страха я совершенно потеряла самообладание. А его близость, взгляд будто насквозь и, главное, сама ситуация эта дурацкая смутили меня так, что я тотчас покраснела. Впервые лет за десять, наверное. И не какой-нибудь нежно-розовый румянец проступил на скулах, нет. Я вспыхнула так, что всё лицо огнём горело. И что Шаламов? Насмотревшись вдоволь на мой позор, он криво, самодовольно улыбнулся:

— Всё прочитала? Можно уже наш журнал забрать или ещё подождать?

Я хоть и сгорала от смущения, но решила на этот раз ему ответить. Фыркнуть этак пренебрежительно и спросить: «Уж не думаешь ли ты, что это я тобой интересовалась?». И ухмыльнуться на его манер, типа «Ну-ну, мечтай дальше». Но он вдруг подался вперёд, сократив и без того близкое расстояние между нами, и у меня все слова тотчас застряли в горле. «Что он собрался сделать? — запаниковала я, не в силах сдвинуться с места. — Поцеловать меня?». Но он всего лишь протянул руку мне за спину и взял со стойки злосчастный журнал. Правда, при этом случайно коснулся моего виска своей щекой, и кожу словно огнём опалило. Он уже ушёл, а висок продолжал пылать и в ушах набатом стучала кровь.

Не знаю, как я в таком состоянии вообще сумела выйти из учительской, вернуться в класс, отсидеть урок (со следующего я трусливо отпросилась). Впрочем, на уроке я всего лишь присутствовала, но ни думать, ни сосредоточиться на задании, ни тем более вычерчивать сечения и разрезы была совершенно не способна. Бедную мою голову так и распирало от тяжких дум: «Что он успел увидеть?», «Догадался ли он, что я читала про Борю?», «Или и впрямь считает, что я интересуюсь им?». Трудно сказать, что хуже. Мало приятного было, конечно, в его самодовольной ухмылке, но мысль о том, что кто-то узнает о моих чувствах к Боре и вовсе казалась невыносимой. Нет уж, пусть лучше этот самовлюблённый болван принимает всё на свой счёт, чем вскроется правда. И чувствовала я себя так гадко, будто меня поймали как какого-то воришку на мелкой краже. Поймали и унизили. И теперь я со стыда готова умереть!

Весь день терзаюсь, кляну себя на чём свет стоит. Фет в голову не лезет, раз двадцать прочла «Шёпот, робкое дыхание…». Коротенькое такое стихотворение, а ни строчки не остаётся в памяти. Злюсь на себя, пытаюсь успокоиться, внушаю, что этот случай, пусть и неприятный, но, по сути, незначительный, просто мелочь — всё тщетно. Ещё бы! Стоило только вспомнить Шаламова — как тут же щёки, уши и даже лоб начинают полыхать и внутри всё мучительно ноет. Как же хочу больше с ним никогда не встречаться! Кажется, я начинаю его ненавидеть…

Глава 6. ЭШ

У Ирки некрасивый смех. Нечто среднее между кашлем старика-астматика и вороньим карканьем. А если она расхохочется, то карканье срывается в визг. Жутковато. И отбивает всякое желание смеяться самому. Такие моменты не то чтобы уж совсем всё портят, но это напряжно.

А ещё напряжно вот что: если мы куда-нибудь собираемся с пацанами, то она почти всегда падает на хвост. Я привык разделять своё время: ведь с пацанами — это одно, с девушкой — совсем другое. И пацанам, вижу, в лом такое общение. Ещё этот смех…

На днях сидели с пацанами после уроков на крыльце. Ирки в кои-то веки с нами не было — хоть потрындеть могли о чём угодно. Как вдруг Белый ляпнул:

— Никогда раньше не слышал, как она смеётся.

Все заткнулись разом и на меня косятся. Типа, как я отреагирую, там ведь, понятно, был подкол, хоть и не явный. И вроде надо что-то ответить, а меня вдруг как разобрало и остановиться не могу. Хохотал чуть не до судорог, и пацаны тоже. Люди мимо идут, таращатся, а нас аж пополам согнуло от смеха. Еле отдышались потом — вот как она нас впечатлила.

Ну, ладно, не так уж часто она и смеётся, стерпеть можно, но то, что ходит по пятам — это хуже. Это утомляет невыразимо. Но у нас с ней пока не такие отношения, чтобы сказать ей в лоб: «Сиди дома». И потом, я кое-на-что рассчитываю. Как-то намекнул ненавязчиво, без напора, просто прощупывал почву. Она и пообещала, что как только — так сразу. «Зачем — как только? Давай сразу», — принаглел я. На что она вполне резонно ответила: «Ну, не в подъезде же». Ну да. Так что ищем место. Были б в Железногорске — проблемы бы не возникло. Оговорочка: не возникло бы раньше, сейчас — не уверен. А здесь я толком никого и не знаю. Дома мать торчит безвылазно. Иногда выходит, конечно, в магазин или ещё куда-нибудь, но заранее ведь не узнаешь. У Ирки тоже облом — там вообще бабка с ними живёт. Так что всё упирается в свободную хату. Я даже у пацанов поспрашивал из класса, те только поржали и пожелали удачи в поисках. Впрочем, Борька Горяшин заикнулся, что у него предки в пятницу куда-то укатят аж до утра. Сказал — если что, то можно у него зависнуть. Правда, прозвучало это у него не слишком уверенно, а как-то так, расплывчато. Может — да, может — нет. Но даже если и да, то живёт он у чёрта на куличках. До него, не знаю, топать, и топать, и топать. Там, пока дойдёшь, уже ничего не захoчется. А потом ещё обратно. Но не просить же отца подвезти. В общем, надо до пятницы прикинуть, очень ли оно мне надо или не очень.

* * *

Сегодня был номер! Застукал в учительской хорошенькую дочку Дракона. Она зачем-то читала наш журнал. Хотя понятно — зачем. Хотела, видать, что-нибудь о ком-нибудь разнюхать. И так увлеклась, что даже не услышала, как я вошёл. Собственно, я это не сразу понял, а только когда встал рядом и посмотрел через её плечо, чем это она настолько увлечена. А она так перепугалась, вздрогнула, чуть не подскочила, журнал отшвырнула и стоит — не дышит. Умора просто.

Не поймёшь её: то ходит с таким лицом, что на кривой козе не подъедешь, а то — само смятение. И кого, интересно, она там высматривала? Хотя догадываюсь, что меня. Иначе с чего бы ей так смущаться? Плюс все эти её слежки. Да и любого другого, если бы ей кто-то нравился, она бы давно уже посмотрела. Иногда мне кажется, что с ней было бы прикольно замутить. В этих неприступных девочках-припевочках есть что-то странно-притягательное, отчего внутри всё играет. А эта к тому же ещё и красотка, и директорская дочка. Надо всё же с ней познакомиться. Или не надо? Не могу решить.

Кстати, сегодня я в какой-то миг усомнился, что она такая уж неприступная, как о ней болтают. Не знаю, как это объяснить, но было в ней что-то такое… не знаю, будоражащее, что ли. Что действует на тебя помимо воли. Мы стояли-то рядом от силы десять секунд, а у меня этот эпизод потом целый урок, да что уж, весь день, из головы не шёл. Я даже представлял себе продолжение той сцены, как, например, целую её. Интересно, какая бы у неё была реакция?

Глава 7. ЭМ

На физкультуре Андрей Геннадьевич выступил с объявлением: в эту пятницу состоится товарищеская встреча со сборной по волейболу третьей школы. Причём даже не с объявлением, а с напоминанием. Оказывается, он ещё на той неделе об этом сообщил. Не знаю, где я была и чем слушала. Ведь такие мероприятия касаются в первую очередь нас троих: меня, Лёшки Назарова и Вики Вилковой, больше в нашем классе волейболистов нет. Кроме того, вчера вечером все уже собирались на тренировку, пока я дома занималась моральным самоистязанием.

Вообще-то, волейбольная секция проходит у нас дважды в неделю, независимо от турниров и соревнований. Но лично я появилась там в этом году всего раз, в начале сентября, а потом всё время придумывала отговорки. Не знаю, почему я так внезапно охладела к волейболу, раньше ведь дождаться не могла очередной тренировки. Это всегда было для меня разрядкой, возможностью спустить пары.

К тому же отец пассивно не одобрял моего спортивного увлечения и при каждом удобном случае попрекал за то, что бросила музыкальную школу, променяв её на «козлиные прыжки». Да-да, папочка в тесном семейном кругу в выражениях не стесняется. Только вот его недовольство наоборот лишь подстёгивало меня. Мне было приятно делать ему хоть что-то наперекор. Этакий мышиный протест, однако ж чувствовала я себя в такие моменты самостоятельной личностью, а не покорной марионеткой.

Но почему сейчас этот запал иссяк? Может, всему виной осенняя депрессия? Надо же на что-то списать свою хандру. Так почему бы не на осень? Читала в книге по психологии, что многие впадают в уныние именно в это время года. Может, и я в их числе. Хотя, подозреваю, причина кроется совсем в другом. Боря меня в упор не замечает, вот и всё.

Всё ещё не могу забыть историю с журналом. А если Шаламов всем об этом растрепал? Хотя, если прикинуть серьёзно, то это такая мелочь, такая ерунда, об этом даже говорить смешно. Но тогда почему меня до сих пор в стыд бросает, стоит только вспомнить?

К Шаламову, кстати, решила проявлять демонстративное равнодушие. То есть делать вид, что ничего такого не было, и скрывать, что при нём готова сквозь землю провалиться, благо притворяться за столько лет научилась я отменно и давно усвоила, что избегать, отводить взгляд, неестественно смеяться и якобы увлечённо разговаривать с подружкой — это всё глупые уловки, шитые белыми нитками. Любому наблюдательному человеку со стороны сразу видны эти представления. В общем, смотреть надо не мимо него, не в сторону, а сквозь, как через стекло или пустое место. И владеть лицом, конечно, нужно уметь. До встречи в учительской я всегда считала, что умею и в совершенстве, но, как выяснилось, не везде и не всегда. Однако я сочла, что всему виной фактор неожиданности. Ну а теперь я готова к любым встречам, взглядам и усмешкам, а потому — холодна и непроницаема.

Не подрасчитала я одного: почти всегда рядом с Шаламовым находился Боря, а подать ему намёк и оставаться в то же время бесстрастной, оказалось невозможным. Да и сам Шаламов усложнял задачу. Например, на следующий же день после случая в учительской он, встретив меня на перемене в коридоре, поздоровался во всеуслышание, нарочито громко. Я лишь равнодушно кивнула в ответ. От внимания девчонок такой момент, естественно, не ускользнул, и как только мы вошли в кабинет, они буквально засыпали меня вопросами:

— Ты что, познакомилась с Шаламовым? — округлила глаза Светка Черникова. — Вы теперь общаетесь?

— Когда успела? — подхватила Настя Куклина.

— А как? — прошептала Наташка Капитонова с придыханием.

— А нам почему не рассказала? — снова Светка, теперь уже с укором.

Я заметила, как Алька, наблюдая за этой сценой со своей пятой парты, состроила презрительную гримасу, что меня несколько покоробило. Ну да, эта троица ведёт себя порой по-идиотски и их совместное навязчивое увлечение Шаламовым напоминает коллективный психоз. Но, чёрт возьми, какое она имеет право их судить? Чем её, тоже, между прочим, неотвязное, увлечение Петровым выше, лучше или достойнее? Тем, что она одна его любит? Так там, извините, и объект поплоше. Или тем, что она не трезвонит всем и каждому о своих чувствах? Может, всем и каждому и не трезвонит, зато мне из года в год, изо дня в день без умолку о нём одном…

Я вообще-то с ней хотела помириться. Всё это время мне было не по себе из-за нашей размолвки, я даже немного заскучала по её рассказам о Петрове. Дважды пробовала заговорить как ни в чём не бывало — по сути ведь мы не ссорились, но оба раза Алька аккуратно увильнула от разговора. Тогда я решила не давить, а подождать, когда сама остынет. И сейчас, увидев её злую гримасу, подумала, что правильно решила. С обиженным и озлобленным человеком всё равно конструктивный диалог невозможен.

— Ну так что? Колись! — донимала меня Черникова.

— Да нечего рассказывать. Не знакомилась я с ним.

— Но он с тобой поздоровался!

— Ну, мы же соседи, — неопределённо дёрнула я плечом.

Дурочки, не знают просто, что это вовсе не приветствие было, а издёвка.

После уроков наткнулась в вестибюле на Тимашевскую. Та явно крутилась без дела. Прямо томилась в ожидании. Значит, где-то поблизости Боря. А раз она к нему не подходит, значит, он не один, а в окружении одноклассников. И точно — вышла из школы, а парни из 11 «В» дружной стайкой расселись на перилах перед дверью. Гулевский и Белевич даже курили. Смело, учитывая, что курение на территории школы под запретом, а отец рьяно блюдёт, чтобы его запреты не нарушались. Боря, может, тоже курил, не знаю, не успела заметить, потому что Шаламов — он один не сидел, а стоял рядом — вдруг выдал:

— А как твоя фамилия?

Я даже не сразу сообразила, что это мне. Потому что мы действительно не общаемся и не общались, ну и к тому же мою фамилию в нашей школе знают все с первого по одиннадцатый класс. Или он не в курсе, что директор — мой отец? В общем, я растерялась, а этот продолжил в своём духе:

— А день рождения у тебя когда?

— Тебе зачем? — насторожилась я.

— Интересно, — говорит с кривой улыбочкой. — А то ты про меня уже всё узнала, а я — нет.

Мне аж нехорошо стало. Вот же он придурок! Он что теперь, всякий раз собирается тот случай мне припоминать? Кто-то из парней хохотнул, потом ещё один.

— Да отстань ты от меня! — вдруг рассердилась я, чувствуя, как снова краснею. Он хотел ещё что-то сказать, но помощь пришла откуда не ждали: на крыльцо вышел Андрей Геннадьевич и, завидев в меня, вцепился мёртвой хваткой.

— Майер! Эмилия! Ты слышала, что я сегодня на уроке говорил? А то ты в последнее время какая-то рассеянная стала. Всё у тебя в порядке?

Я кивнула:

— Всё в порядке. Слышала.

— Значит я на тебя рассчитываю?

Я снова кивнула. Хотя, признаться, никакого желания участвовать в этих товарищеских встречах у меня не было. Но раз уж пообещала, нельзя же подводить людей. Андрей Геннадьевич потрусил через школьный двор, потом оглянулся и крикнул мне:

— Сегодня в семь! Не опаздывай!

Я кивнула в третий раз и искоса взглянула на Шаламова. Он всё ещё пялился на меня. Даже я бы сказала — изучал, как какую-то любопытную букашку. И где свою Шестакову потерял? При ней, наверняка, не стал бы ко мне цепляться.

— Что? — с вызовом спросила я. — Все ещё интересно, какая у меня фамилия?

— Да нет, я ж не глухой, — ответил он.

— Какое счастье, — буркнула я, спускаясь с лестницы, и не оборачиваясь, устремилась к воротам.

Странное дело, я впервые сегодня ничуть не волновалась в присутствии Бори. Правда, я его и не видела, можно сказать. Он сидел на перилах с самого краю, у колонны, и Шаламов его заслонял. Но всё равно раньше само осознание, что он близко, выбивало почву из-под ног. А тут — вот он, но я… я даже забыла на какой-то миг, что Боря здесь. Я реагировала только на Шаламова. Это какой-то парадокс. Нонсенс.

До вечера я старательно делала уроки, потому что последние дни расслабилась и подзапустила. Долго вникала в химию, перечитывала не только заданный параграф, но и предыдущий, и в конце концов разобралась. А в семь часов как штык была в спортзале. Сначала двигалась лениво, на автомате. Андрей Геннадьевич то и дело понукал меня: «Хватит прохлаждаться! Включайся!». Но постепенно я втянулась, а уж когда вышла на подачу, так и вовсе оказалась в своей стихии. Подачи всегда были моей самой сильной стороной. Причём стабильно. Лёшка Назаров и Денис Кравченко из 10 «Б» очень неплохо подают силовые, но часто уходят в аут, а планеры и вовсе не умеют.

Андрей Геннадьевич гонял нас нещадно, совсем позабыв о времени, и отпустил только в десятом часу, когда в спортзал сунулась недовольная техничка. Я, успев отвыкнуть от нагрузок, буквально с ног валилась и переодевалась еле-еле, как в замедленном кино.

Девчонки из 10 «В» быстренько собрались и ушли, а Вика Вилкова осталась меня ждать. Когда наконец мы выбрели из раздевалки, то оказались в кромешной тьме — в коридорах уже погасили свет. Лишь тонкая жёлтая полоса пробивалась под дверями в спортзал, где, ругаясь, громыхала вёдрами техничка. Впереди маячил синий квадрат огромного окна в вестибюле — там тоже уже выключили свет, но темноту разбавляли уличные огни. В коридоре же, где не было ни единого окна, мы с Викой пробирались практически наощупь, ориентируясь на синеву вдали.

Бум. Викин пакет с формой хлопнулся на пол.

— Блин! — проворчала она и, присев, стала шарить руками по линолеуму. — Хоть с фонариком ходи. Нафига свет-то везде повыключали?

Я вяло хмыкнула в ответ, после изматывающей тренировки даже языком было лень шевелить. Но тут Вилкова, нащупав наконец свою пропажу, огорошила меня вопросом:

— А что правда, Черникова с Шестаковой подрались из-за новенького?

Огорошила — потому что, во-первых, все уже давно потеряли интерес к этой новости и, во-вторых, потому что Вику Вилкову вообще мало кто волновал, кроме неё самой. Она сроду никогда ни про кого не спрашивала и никому не мыла косточки, не из принципа, а просто потому что ей это неинтересно. Любой разговор Вика умело и как-то очень естественно переводила на себя. А тут вдруг спросила про Черникову — это что-то новенькое.

— Как вижу, в схватке победила Шестакова и приз достался ей, — хихикнула Вилкова.

Я промолчала — это не та тема, какую хотелось бы обсуждать, но её прямо пробрало на разговор.

— А я рада, — призналась она, — что Черникова осталась с носом. А то много о себе воображает.

— Ты просто злишься на неё из-за той истории с Катаняном.

Вообще-то, я Вику понимаю. Светка тогда и впрямь повела себя не лучшим образом, с энтузиазмом пересказывая, как «осрамилась» Вилкова перед Катаняном. Светка всегда любила посплетничать, просто хлебом не корми, но тут, как по мне, могла бы проявить и внутриклассую солидарность.

— Уже нет, за тот случай больше не злюсь, но в целом отношусь к ней плохо. — Вика помолчала, будто подбирала слова, готовясь сказать что-то неприятное. — Вообще не понимаю, как ты можешь с ней дружить. Что у вас может быть общего.

Приплыли! Мало мне отцовских нотаций и распоряжений, с кем дружить, а с кем — нет. Пока я обдумывала, как бы пресечь этот поток назиданий и при этом её не обидеть, Вика неожиданно переключилась на другое:

— А тебе самой он как?

— Кто он? — не поняла я.

— Новенький. Как его? Эдик Шаламов?

— Что-то я тебя сегодня не узнаю, — усмехнулась я. — С чего вдруг такой интерес к другим людям?

— Но всё же?

Вика зачем-то замедлила шаг, как будто хотела непременно получить ответ, иначе дальше не пойдёт.

— Да ничего такой. — Не рассказывать же ей, как он меня на самом деле бесит. — Прикольный…

— Да…

Мы уже дошли до конца коридора, куда доползал бледный уличный свет, льющийся из окон вестибюля, когда периферийным зрением я уловила лёгкое движение. У стены, прямо перед выходом в вестибюль кто-то стоял, привалившись плечом к косяку. Глаза уже мало-мальски привыкли к темноте, так что силуэт я различила чётко — высокий, стройный, в узких брюках. Он ещё ничего сказать не успел, а я уже знала, кто это.

— Вы чего так поздно тут гуляете?

Вика коротко взвизгнула:

— Кто здесь? Фуф, напугал… Ничего мы не гуляем, — зачем-то принялась она ему объяснять, — просто у нас тренировка недавно закончилась…

Даже в темноте я знала, буквально чувствовала кожей, что смотрит он на меня, и это очень нервировало.

— Может… — начал было он, но договорить ему не дали. В вестибюле громко хлопнула входная дверь и по каменному полу раздались торопливые, уверенные шаги.

— Матвей Ильич! Чёрт! Какая темень! — узнала я голос отца. — Где тут…

В следующий миг в вестибюле вспыхнул свет. Подслеповато щурясь, мы с Викой переглянулись. Отец заметил нас и ринулся ко мне. Полырасстёгнутого коричневого плаща так и развевались на ходу.

— Ты почему до сих пор здесь? Почему не идёшь домой?

— Да иду я, — возразила я. Но отец, оглядев нас с Викой, подозрительно на Шаламова. Не сводя с него взгляда, он процедил:

— Вижу, как идёшь, даже не поторопишься…

— Ох ты, Александр Маркович, а я-то думал, уж нет никого, свет везде погасил, — откуда-то появился полусонный Матвей Ильич, учитель автодела у мальчишек и по совместительству школьный сторож.

Отец нахмурился, снова смерил многозначительным взглядом Шаламова и повернулся ко мне. Кивнув в сторону дверей, мол, следуй за мной, пошагал прочь, ни с кем не прощаясь. По дороге домой он снова устроил допрос с пристрастием:

— Почему так задержалась? Почему домой не шла?

— У нас тренировка недавно закончилась, — устало пояснила я.

— Да? А где тогда все остальные?

— Остальные уже ушли, незадолго до твоего прихода. Я просто медленно переодевалась, потому что устала с непривычки, — терпеливо объясняла я.

— Зачем вообще эти тренировки нужны? Только от учёбы отвлекают! — никак не успокаивался отец. — И почему я должен бегать, искать тебя? Завтра же поговорю с Андреем Геннадьевичем…

Судя по тону, он ожидал, что я взмолюсь: «Не надо, пожалуйста, с ним разговаривать!». Наверное, так и не поверил, что мы действительно допоздна занимались. Даже как-то обидно.

— А этот… Шаламов что там забыл? Тоже, что ли, тренировался?

— Да я понятия не имею, — начала сердиться я. — Он не с нами.

Отец немного помолчал, затем добавил:

— Не хочу, чтобы ты с ним общалась. Я уже наслышан про его похождения…

— Я с ним и так не общаюсь! — пресекла его я, теряя терпение.

Отец поджал губы, и больше до самого дома не проронил ни слова. Я тоже не рвалась с ним беседовать, но всё же… интересно, что за похождения? Что такого он наделал? Надо было всё-таки дать отцу договорить. А ещё интересно, слышал ли Шаламов, что я назвала его прикольным? Если слышал, наверное, теперь ещё больше уверится в своей неотразимости. Хотя куда уж больше? Но сильнее всего меня интересовало другое: что он вообще делал в школе так поздно?

На следующий день мышцы противно ныли в наказание за долгое безделье. В школу шла на негнущихся ногах. Хорошо хоть до игры оставалось два дня — есть время оклематься. На крыльце снова толпились парни из 11 «В», прямо как прописались, только на этот раз не восседали по-птичьи на перилах и никто из них не курил. Шаламов что-то оживлённо рассказывал и даже показывал в лицах. Наверное, что-то смешное, судя по взрывам короткого хохота. Потом он оглянулся и увидел меня, и пока я шла через двор, не отводил глаз. А когда я оказалась почти вровень с ними, буквально в трёх шагах, он подался в мою сторону с таким лицом, будто хотел что-то сказать. Но в этот миг меня обогнала Шестакова, пронеслась мимо так, что чуть с ног не сбила.

— Меня ждёшь? — проворковала она Шаламову и без всякого стеснения обняла его за талию, ловко просунув руки под куртку. — Брр, ну и дубак!

Я почувствовала себя по-дурацки. Вовсе не со мной, оказывается, он хотел заговорить и вовсе не на меня глядел, а на свою подружку Шестакову, которая шла за мной следом. Хорошо хоть я по привычке скроила «каменное» лицо, а то бы конфуз случился.

Я прошла в гардероб сдать куртку и столкнулась с Тимашевской. И таким она меня взглядом одарила, что если б я, допустим, ела, то непременно поперхнулась бы. Я аж опешила — откуда столько лютой ненависти? Нет, мне она и самой страшно не нравится, но это «не нравится» я таю глубоко в себе и ничем своих чувств не выражаю. Только на уровне мыслей, ну и может, в дневнике пару раз что-нибудь о ней черкнула. Да я на неё даже и не смотрю никогда! Вот, впервые случайно взглянула. И делить нам с ней нечего, разве только… И тут меня осенило: я прошла мимо 11 «В» и даже не обратила внимания, есть ли среди них Боря! Я об этом даже не подумала! Я о нём и не вспомнила!

Озадаченная, я поднялась в двадцать четвёртый кабинет, где у нас по расписанию должна быть биология. Светка Черникова уже сидела за партой, точнее полулежала, подперев щеку кулаком и сведя брови к переносице, отчего казалась задумчиво-недовольной, даже сердитой. На неё это так непохоже: Светка, сколько помню, сроду вовремя не приходила. Её рекорд — впорхнуть за пару секунд до звонка, а так — обычно подчаливала ко второму уроку. Ну и с таким лицом я её тоже ни разу не видела. Мрачные раздумья — совсем не её стиль.

Многие в классе думают, что Светка глуповата, мол, палец покажи, а ей уже смешно. Этакая смазливая безмозглая кукла. Во всяком случае, Алька именно так и говорила про неё. Но я точно знаю, что Светка не так проста, как кажется. Она по-своему очень мудра. Например, однажды мы ходили с ней в кино, и к нам привязались пацаны из второй школы. Личности совершенно неинтересные ни внешне, ни уж тем более по разговорам. А они жаждали пообщаться — пока провожали нас до дома, сыпали как из рога изобилия шутками уровня второго класса. Меня едва не передёргивало от каждой их фразы, а Светка заливалась смехом. В конце концов от тех пацанов мы отвязались, и я, глядя на неё косо, спросила:

— Тебе что, правда было так смешно?

В ответ она закатила глаза и протянула:

— Эм, я тебя умоляю! Ты вся такая умная, а простых вещей не понимаешь. Мужики любят весёлых, любят тех, с кем легко…

— Мужики? — усмехнулась я, повернувшись в ту сторону, куда ушли наши провожатые, тощие нескладные парни.

— Ну, пацаны, мужики, какая разница? Все они одинаковы. Все они любят, чтобы их слушали, глядя в рот, и смеялись над их шутками. И наоборот, не любят, когда женщина их умнее.

— А не плевать ли, что они там любят или не любят?

— Плевать, — согласилась Светка. — Только показывать это необязательно, если хочешь им понравиться. А у меня к тому же смех красивый.

— А зачем тебе этим-то нравится? — не понимала я.

— Потому что это приятно, — Светка в свою очередь тоже меня не понимала.

Тогда мы с ней так и остались каждый при своём и в полном недоумении друг от друга. Но этим летом я тоже нравилась мальчику, и теперь понимаю — это действительно приятно. Только вот смеяться по заказу над глупостями я всё равно не смогу. А то, что Светка может — говорит вовсе не о том, что она глупа, а о том, что она та ещё актриса. И ведь она права! Когда она смеялась — вокруг неё так и вились пацаны, в том числе и наши одноклассники, веселили её наперегонки. А теперь на неё, на такую кислую, никто даже и не смотрит.

— Что, не в настроении? — поинтересовалась я, плюхаясь на стул рядом с ней. Но Светка лишь поморщила нос, мол, да, всё так паршиво, что и говорить об этом не хочется. Допытываться я не стала, захочет — сама расскажет. Да к тому же на всякие такие откровения принято отвечать словами поддержки и утешения, а в этом я — полный ноль. Не потому что я такая чёрствая и не умею сочувствовать — не чёрствая и сочувствую, но выражать это естественно и находить нужные слова — не умею.

Миша Шулейко, проходя мимо нашей парты, скинул Светкин учебник на пол, за что незамедлительно схлопотал сумкой по затылку.

— У-у, — простонал он, потирая голову, — ты что, Японка, взбесилась?

Светка, не церемонясь, обложила Мишу трёхэтажными.

— У тебя что, ПМС?

— Ой, глядите-ка, тупой малолетка выучил новое слово и теперь вставляет его куда надо и не надо! — огрызнулась Светка. Шулейко, конечно же, прицепился к слову «вставить» и отпустил откровенную пошлость — в его духе. Кто-то из пацанов хохотнул. Я брезгливо сморщилась, невольно подметив, как злорадно усмехнулась Алька, оторвавшись от учебника. Мне стало не по себе, как-то стыдно и противно. Вот зачем она так? Ведь сама от Шулейко сколько раз выслушивала гадости и сколько раз рыдала. Впрочем, не одна она такая. Вика Вилкова и другие тоже наблюдали за перепалкой с любопытством.

— Ты, Шулейко, слова-то выбирай, — попыталась я его хоть как-то осадить.

Шулейко кинул на меня короткий взгляд и, дёрнув плечом, поплёлся на своё место. Только вот Светке как вожжа под хвост попала.

— Мечтай дальше, тупой озабоченный малолетка…

В итоге хлынул взаимный поток отборных матов. От Шулейко ничего хорошего я и не ждала — он хоть и отличник, но хлебом не корми — дай гадость кому-нибудь сказать, — но Светка меня поразила — она как будто накануне начиталась тезаурус ненормативной лексики. Такие обороты выдавала, что я, да и все, примолкли от изумления. Казалось, что они соревновались, кто кого перематерит, и угомонились только тогда, когда в класс со звонком вошла биологичка Елена Ивановна.

Последние фразы она, конечно же, услышала, но предпочла сделать вид, что нет, потому что тогда пришлось бы ругаться. Ей бы огрызались, она бы повышала голос, в конце концов сорвалась бы на крик, понервничала, и урок — коту под хвост. И главное, ничего никому не доказала бы. Так что я её понимаю, хотя почему-то больше уважаю людей прямолинейных. Но уважаю издали, к таким не тянусь. Наверное, потому что сама не умею говорить в лоб всё, что думаю.

Елена Ивановна у доски вещала об этапах развития органического мира, а Светка Черникова под боком продолжала бурчать под нос, какая Шулейко скотина.

— Да наплюй, он всегда такой, — прошептала я. — Вообще, не понимаю, с чего ты в такой раж вошла.

Светка замолчала, а потом вдруг выдала:

— Ненавижу Вилкову.

— За что?!

Светка снова выдержала паузу, а потом продолжила, видимо, дозрев до откровений:

— Он со мной не здоровается.

— Кто?

— Эш.

— Кто-кто?

— Эш. Эдик Шаламов. Его все так зовут. Не слышала, что ли? Сегодня утром встретила его во дворе. Передо мной шла Вилкова, и он сам с ней поздоровался, первый. А я ему сказала «Привет», он даже не ответил. Причём посмотрел и молча отвернулся. Это как? Нормально? С Вилковой, с уродиной этой кривоногой, главное, поздоровался, а мне типа пошла нафиг. Я что ему плохого сделала, чтобы так унижать? Да ещё прилюдно!

— Ну ты его подружку побила.

— Так она первая начала! Я только защищалась. Самооборона!

— Это уже детали.

Светка трагически вздохнула.

— Ай, да пошёл он! Что я, на помойке себя нашла, чтоб так унижаться? Вон Деник телефон мне весь оборвал, помириться хочет, Куприянов из 11 «Б» уже два раза гулять звал… так что пусть этот придурок Шаламов катится куда подальше…

— Вот это верно, — я ободряюще улыбнулась.

Всю биологию Светка нашёптывала мне, кто и как к ней «подкатывал», как будто я раньше этого не слышала. Но что поделать — ей срочно требовалось повысить самооценку. В конце концов даже у лояльной Елены Ивановны лопнуло терпение, и она предупредила, что выставит Светку вон, если та не заткнётся.

На перемене я подошла к Альке, она привычно попыталась улизнуть, сославшись на какие-то дела.

— Подождут дела, — для убедительности я крепко сжала ремень её сумки. Не будет же она со мной бороться. Алька присела, всем видом показывая, как сильно она раздражена, даже на меня не смотрела, а отвернулась к окну.

— Знаешь, я никогда не замечала в тебе вот такого низкого злорадства. Ты можешь сколько угодно не любить Черникову и ругаться с ней, но одобрять пошляка Шулейко…

— Я тоже кое-что новое в тебе обнаружила. — Алька наконец оторвалась от оконного пейзажа. — Ты так стараешься всем понравиться, что даже тошно.

— Это кому например? — удивилась я. Действительно удивилась. Ведь ложь же! Да, мне небезразлично общественное мнение, всё-таки не на острове живём, но чтобы стремиться всем нравиться — тут она чересчур загнула.

— Да всем. Со всеми ты такая добренькая, миленькая, вежливая, и с Черниковой… чуть ли нос ей не подтираешь.

— А нет мысли, что мне её правда жалко? Что это нормально — когда человек несчастен, жалеть его, просто так? И очень печально, что ты этого не понимаешь.

Алька снова отвернулась к окну. А я выпустила её сумку и отошла. Кажется, наша восьмилетняя дружба закончилась. Грустно…

Глава 8. ЭШ

Когда вижу директорскую дочку, так и тянет её поддразнивать. Пробить ей надуманную броню, расшевелить немного. А то она и впрямь ходит, как британская королева среди крестьян. Хотя с одноклассниками своими общается вроде нормально. Вон и Лёха Назаров из её класса отзывался о ней неплохо. Видать, этот образ только для меня придуман. Ну-ну. Это-то меня и забавляет.

Вечером Ирка вытащила меня гулять. В её понимании — это дефилировать по улицам под ручку. Я согласился, надоело дома с родителями сидеть. Часов до девяти мы выписывали круги по району, пока у меня терпение не кончилось. Потом я проводил её домой и отправился к себе, но проходя мимо школы, повстречал Лёху Назарова.

— С тренировки иду, — сообщил он. — В пятницу же соревнования будут с химичами по волейболу.

Меня уже просветили, что наша школа и химкинская третья — это два вражеских полюса, столкновение которых всегда происходит очень бурно.

— Придёшь болеть?

— Может быть. — В принципе, почему бы не пойти, не выразить солидарность, если делать будет нечего? — А кто ещё в команде?

— Из нашего класса — я, Вилкова, Майер…

Так вот почему физрук требовал от неё «быть» и «не подвести», сообразил я.

Лёха сказал, что она ещё не ушла. Сам точно не знаю, зачем я поплёлся в школу, но вот поплёлся. На месте, думал, разберусь. Предложу, например, до дома проводить, нам по пути тем более.

Почему-то во всей школе уже погасили свет, и мне пришлось ориентироваться по памяти. Я остановился в коридоре, ведущем из вестибюля в спортзал, стараясь привыкнуть к кромешной темноте, когда метрах в десяти скрипнула дверь, а потом послышались шаги и голоса. Её голос я узнал сразу, но, к сожалению, она была не одна.

Они меня не видели и даже не догадывались, что я их слышу. Идиотская ситуация, особенно учитывая, что обсуждали они меня. Пока я думал, как подать голос, чтобы не очень их напугать, в школу прилетел её отец. Был он весь какой-то нервный, истеричный, сграбастал её и поволок домой. Облом, короче.

* * *

Я уже и забыл про свою просьбу, когда на следующий день Борька Горяшин снова завёл тот разговор.

— Предки уезжают в пятницу, это уже точно. А приедут только в воскресенье. Так что можно у меня затусить. Ну и ты там потом сможешь уединиться…

— Ну, круто.

Честно-то говоря, я уже не сильно рвался, но Борька… он вдруг так загорелся. Стал перечислять, кого ещё позовём.

— Так я не понял, у нас будет романти́к или пьянка? — хмыкнул я.

— Одно другому не мешает, — сказал он и порозовел.

По его виду я догадался, что третьим лишним он быть не собирается, а тоже наметил себе пару.

— Колись давай, кто она?

Борька покраснел ещё гуще. Значит, я оказался прав.

— Ну… ты её знаешь. Она из десятого.

— Эта та, которая с тобой ходит?

С ним правда таскается какая-то. Я и думал — они вместе, типа пара. Борька уставился на меня, как на идиота. Потом смущённо отвёл взгляд.

— Не, она… да ладно, забей. Давай просто погудим у меня, а потом вы с Иркой уединитесь.

— Не-не, не обламывайся. Давай позовём твою из десятого.

— Не могу.

— Почему? — искренне удивился я.

Борька пожал плечами. Рохля. Вот он такой, в принципе, и есть. Вечно колеблющийся. Вечно мямлит. То ли сам не знает, чего хочет. То ли боится того, что хочет.

— Хорошо, кто она?

Борька вздохнул и выдал:

— Эмилия Майер. Ты только не говори никому, не хочу, чтоб пацаны знали. Ржать будут…

— Да не скажу, — рассеянно пробормотал я.

Ну что скрывать — я удивился. Очень. И озадачился. Трудно сказать, что именно я почувствовал, но уединяться с Иркой при ней мне не хотелось точно. И ещё больше не хотелось, чтобы с ней уединился Борька. Я даже этот абсурд представить не мог. Хотя тот вряд ли бы на такой подвиг отважился, если даже заговорить с ней дрейфит.

Нет, всё-таки мне Борькино признание испортило настроение. Вот кто его за язык тянул? Теперь, после его слов, будет как бы свинство с моей стороны подкатывать к ней, даже в шутку. Не то, чтобы я прямо вынашивал серьёзные намерения, но познакомиться с ней хотел. Пообщаться хотел. А теперь что? Облом, короче.

Глава 9. ЭМ

В четверг классная, Ираида Константиновна, осчастливила нас, объявив субботник. Будем утеплять окна к зиме. Каждому классу, помимо собственного кабинета, выделили ещё часть общей территории. Нашему досталась столовая. Половина класса восприняли новость безучастно — мол, надо так надо, придём, заклеим. Остальные разворчались. Особенно негодовала Светка Черникова. Я хоть и молчала по привычке, но тоже была ужасно недовольна.

Получается, после соревнований, а они будут в пятницу вечером, я должна свой законный и заслуженный выходной потратить на заклеивание окон. Где справедливость? Попробовала за ужином возмутиться, но в ответ получила от отца такую отповедь, что почувствовала себя чуть ли не преступным элементом, разлагающим общество. Хорошо хоть мама вступилась. Поблажек это, правда, никаких не дало, но хоть отец от меня отвязался. И так у меня ещё целый час в ушах дребезжало его: «Что за нытье? Ты должна всё успевать! Ты должна быть для всех примером! Ты должна… должна… должна…».

Мама с отцом лишний раз в спор не ввязывается, не любит спорить, да и знает, что дело это выматывающее. Поэтому если уж в корне с ним не согласна, то чаще просто молча поступает по-своему. Так, в пятницу после второго урока она выловила меня у кабинета алгебры и отправила домой.

— Иди, отдохни как следует перед своими соревнованиями. Выспись хорошенько. А то вид у тебя действительно какой-то уставший или даже больной. А с учителями я договорюсь.

Упрашивать меня не пришлось. Я и в самом деле чувствовала себя разбитой. Мало спала последние дни, да и мышцы ещё немного побаливали после тренировки. С лёгким сердцем я отправилась в гардероб, мысленно возблагодарив маму за понимание и доброту.

Гардероб у нас чуть больше стандартного кабинета. По сути он занимает угол вестибюля, просто с двух сторон его отгородили деревянной решёткой, увитой ампельными растениями. В решётке сделали обычную дверь, и теперь это как будто отдельное помещение, хоть и всё на виду сквозь просветы между цветами.

Внутри стояли ряды вешалок. У каждого класса — свой ряд, как в столовой — свой стол. До позапрошлого года все ученики просто заходили, раздевались и вешали одежду на крючки сами. Но после двух краж отец повелел возвести внутри гардероба стенку с окошком и посадить гардеробщицу. Из-за этого утром и после уроков в гардеробе, перед окошком, образовывалась давка: галдящая, рвущаяся вперёд по головам толпа, где робкого ученика запросто затрут и не заметят. В остальное время толпы не было, вот как сейчас, но зато и гардеробщицу где-то носило.

Я постучалась в закрытое окошко — тишина. Решив, что она отлучилась по какой-нибудь надобности и вот-вот вернётся, я прождала её всю перемену, а затем и половину третьего урока. При этом здорово рискуя, что мимо пройдёт отец и увидит меня. Он, к счастью, не проходил, но и она так и не появилась. Я сунулась к техничкам — вдруг там её застану. Но все как вымерли. Ни в подсобке, ни у завхоза никого не обнаружила.

Я уж думала вернуться на уроки не солоно хлебавши, когда заслышала в вестибюле шаги. В первый миг напряглась — вдруг отец, но шаги были неспешные, ленивые. Отец так не ходит, он вечно чеканит как на плацу. Вскоре в поле зрения появился Шаламов. Меня он, конечно же, тоже заметил через решётку и, конечно же, свернул в гардероб.

— От кого прячешься? — спросил он, еле сдерживая ухмылку. Когда-нибудь спрошу у него, решила я, почему при виде меня его вечно тянет усмехаться. Уж какой-какой, а смешной я себя никогда не чувствовала.

— От тебя, — огрызнулась я, пряча за агрессией смущение. Сама не знаю, почему я так его стесняюсь. Может, из-за той журнальной истории? В ответ он снова усмехнулся, теперь уж не сдерживаясь.

— Плохо прячешься.

В вестибюле снова раздались шаги, я невольно встрепенулась и встревоженно посмотрела в ту сторону, откуда кто-то вышагивал, между прочим, с той же твёрдой, уверенной торопливостью, что и отец. Но это оказался Андрей Геннадьевич. Он почти пронёсся мимо, но в последний миг заметил меня и притормозил.

— Эмилия? Ты что здесь? Домой уходишь? Заболела, что ли? — обеспокоился физрук.

— Нет, я просто… — я даже не знала, что и сочинить. Врать я не мастак, тем более с ходу.

— А, ну хорошо. Начало в шесть, помнишь?

— Да-да, конечно, — заверила я.

— Приходи пораньше, — попросил он и помчался дальше.

Я взглянула на часы — через пятнадцать минут звонок с урока.

— Так ты сбегаешь! Молоде-е-ец! — Ухмылка Шаламова стала ещё наглее. — А папа в курсе?

Я взглянула на него с ненавистью и решительно направилась к двери. Лучше и в самом деле вернуться в класс. Не очень-то хотелось выслушивать насмешки Шаламова, да и ждать эту подгулявшую гардеробщицу надоело ещё полчаса назад. Но он попятился и встал в проём, преградив мне путь рукой. Я чуть не налетела на него по инерции, остановилась буквально в нескольких сантиметрах. А он ещё и вперёд наклонился. Я тотчас отшатнулась, чувствуя, как лицо предательски заливает горячий румянец. А он смотрел в упор, разглядывал меня всё с той же гадкой усмешкой и видел, прекрасно видел моё смущение. И это его так явно забавляло, отчего становилось ещё больше не по себе.

— Дай пройти, — потребовала я. Вернее, хотела потребовать, но голос прозвучал сипло и беспомощно.

Этот даже не подумал сдвинуться с места. Я кашлянула и произнесла уже гораздо твёрже.

— Пропусти!

— А то что? На таран пойдёшь? Силой меня возьмёшь? — глумился он. — Ну давай, иди, бери.

Какой таран?! Я даже помыслить себе не могу, чтобы приблизиться к нему, а уж тем более коснуться.

Он склонил голову набок, не сводя с меня насмешливых глаз. От его взгляда сделалось очень неуютно. Теперь и уши полыхали, и даже веки горели. Нет, что за дурная реакция на него? Отчего я при нём всякий раз чувствую себя словно монашка в мужской бане? Да я даже при Боре так не паниковала и не смущалась никогда. А тут — хоть сквозь землю… Нечто подобное, наверное, чувствует человек, у которого на пляже спёрли всю одежду, а ему, несчастному, приходится в таком виде на глазах у всех шлёпать домой.

Я не выдержала — отошла к окну и повернулась к Шаламову спиной. Нужно отдышаться, успокоиться, реанимировать выдержку, будь она неладна. Как раз за окном пейзаж что надо — монотонный и унылый: серое небо, мокрый асфальт, жёлтые листья в лужах. Но внутри всё сжалось и не отпускало, а спину и затылок будто так и жгло. Хотелось оглянуться и в то же время не хотелось. Чёрт, какая глупая ситуация! Да нет. Будем честны, ситуация тут ни при чём, это я себя веду глупо. А больше всего бесит, что никак не могу взять себя в руки.

Всё-таки я оглянулась и… обомлела. То есть сначала я просто увидела, что в дверях никого нет. Решила, что Шаламов позабавился и ушёл по своим делам. Потом выглянула в вестибюль — его и там не оказалось, а затем я услышала сверху шорох и подняла глаза… Шаламов взобрался на самый верх решётки, которая немного, примерно на полметра, не доставала до потолка. В это отверстие он и умудрился втиснуться. Минуту спустя он спрыгнул по ту сторону, оказавшись в закрытой части гардероба. Я от изумления таращилась на него, не в силах вымолвить и слова.

— Давай номерок, — он просунул руку сквозь решётку. С трудом соображая, я достала номерок и вложила ему в ладонь. А ещё через пару минут он, проделав тот же путь через решётку только в обратном направлении, спрыгнул в вестибюль и вручил мне мою куртку. Носком кроссовки он нечаянно зацепил вьюн, и на каменный пол вестибюля упал оборванный стебелёк с нежно-зелёными листочками.

— Спасибо, — пролепетала я как воспитанный человек. Он же, как невоспитанный, ничего не ответил, сунул руки в карманы, развернулся и ушёл, оставив меня осмысливать произошедшее.

Дома я честно пыталась уснуть, но только проворочалась зря полтора часа. Внушала себе, что нужно расслабиться, что мне необходимо отдохнуть перед игрой — тщетно. В голове роились всякие мысли, и вовсе не про грядущую игру. В душе откуда-то зародилось и накрепко засело неясное, томительное беспокойство.

В конце концов не выдержав, взялась за книгу. Чтение всегда помогало мне отвлечься, но не сейчас… С огромным трудом, через силу, я продиралась сквозь текст в общем-то коротенькой повести «Старик и море», иногда перечитывая дважды, а то и трижды одно и то же место. Странно, Хемингуэя мне советовала мама, и обычно вкусы у нас совпадали. А тут — все эти описания скудного быта и убогой жизни старого рыбака, насквозь пронизанные унылым духом, вызывали у меня отторжение.

После нескольких напрасных усилий вчитаться, я плюнула и отложила книгу до лучших времён. Если таковые настанут. Для души я вообще-то люблю читать то, что интересно, а скучной и правильной литературы мне и по программе хватает. Один Горький чего стоил! После Хема ничего серьёзного читать уже не хотелось, а в домашней библиотеке никакого лёгкого чтива родители принципиально не держали. Разве что собрания Кристи и Дойла, которые я прочла от корки до корки ещё классе в седьмом или даже шестом. И тут я вспомнила про журнальчик, который мне дала пару дней назад Светка Черникова — её мама выписывает ворох всякой прессы, а она в свою очередь подсовывает мне то, что самой понравилось. Мои родители тоже когда-то раньше выписывали для меня и «Пионер», и «Костёр», и «Ровесник», но Светкин журнал «Мы» — маленький, толстый, в глянцевой обложке — отличался от привычных и по формату, и по оформлению. И, как оказалось, по содержанию тоже. Номер был за март позапрошлого года, и на обложке красовался размалёванный парень в кожаной жилетке с наклёпками.

Я бегло пролистала журнал без особого энтузиазма — рассказики, стихи, душецелительные беседы о вечном и тут же — откровенные письма в редакцию о любви и первом сексе. Хотела уже отложить журнал в сторону, как случайно остановилась на повести неизвестного мне автора — Николая Спицына, «Искры в камине». И неожиданно втянулась так, что оторваться не могла, пока не дочитала. Классе в седьмом я с таким же упоением проглотила «Милого Эпа», «Вам и не снилось», «В моей смерти прошу винить Клаву К.». Здесь тоже про первую любовь. И класс до боли на наш похож. Даже свой «Житько» имеется — Вадик Туровский, в народе — Турок. Только он не толстый, но характер точь-в-точь. И ажиотаж вокруг модных шмоток тот же. И парень, Юрка Шапошников, главный герой, чем-то напомнил меня. Он, как и я, старался никогда и никому не показывать своих истинных эмоций. И любовь свою скрывал до последнего.

Тут вдруг подумалось: я же весь день не видела Борю и даже ни разу не вспоминала про него: не выискивала в школе, не ждала встречи, не волновалась. Ну, волновалась, конечно, но совсем не из-за него (фу, об этом даже думать не хочу). Но почему так выходит с Борей? И ведь не первый раз уже. Я ведь люблю его! Я ворошила воспоминания — наши случайные и неслучайные встречи. Прислушивалась к себе, к своим чувствам, но…

Мысли мои прервало шебуршание ключа в замке — вернулась с работы мама.

— Миля, ты что, в школу не собираешься? У вас же игра, ты говорила.

Я взглянула на часы — четверть шестого. Вот это да! Это же надо так зазеваться! Ещё б чуть-чуть — и я прошляпила бы игру, а потом Андрей Геннадьевич устроил бы мне аутодафе. Черникова сейчас очень удивилась бы — она всё подсмеивается над нашей «немецкой пунктуальностью и организованностью».

Я впопыхах собралась и побежала в школу. Издали увидела — во дворе и на крыльце уже толпился народ, свои, чужие. Конечно, в нашем городишке развлечься решительно нечем и негде. Мама постоянно сокрушается по этому поводу. Театров, концертных залов, больших стадионов нет, кино завозят три раза в месяц, так что даже такие мелкие мероприятия становятся событием. К тому же наше вечное противостояние с третьей школой изрядно добавляло остроты и пикантности этой встрече. В воздухе так и витали флюиды взаимной ненависти. Если после игры случится потасовка, как в прошлом году, отца точно удар хватит. Недаром он призвал всех учителей, более-менее молодых и здоровых, дежурить в школе на время игры.

Я протиснулась ко входу, уловив краем уха, как Куприянов из 11 «Б» говорил кому- то, что бойне при любом раскладе быть. Мне этого задора, честно говоря, не понять. Хоть убей, не вижу удовольствия в том, чтобы бить кого-то и уж тем более быть битым.

В вестибюле в меня тут же вцепился Андрей Геннадьевич, как ещё разглядел в таком столпотворении.

— Майер! Ты где ходишь? Ты меня, честное слово, до инфаркта доведёшь. Живее переодевайся и в зал! На разминку совсем времени не осталось!

Все наши уже вовсю разминались в спортзале, и не наши тоже. Вообще, товарищеские встречи допускают смешанные команды, а не чисто мужские или чисто женские, но в команде третьей школы были одни парни. Причём такие лбы! У нас по-настоящему высокий игрок только один — Длинный, Денис Кравченко из 10 «Б». В нём два метра с лишним. Остальные — так себе, ну а мы с Вилковой и вовсе дюймовочки по сравнению с Длинным. У химичей же команда как на подбор — все долговязые.

Они тихо переговаривались, посмеивались и смотрели на нас, как на козявок. Особенно один, рыжий, источал негатив, презрительно кривясь и обсмеивая наших, но полушёпотом. Потому что когда Лёшка Назаров, заслышав «лохи», громко переспросил: «Что ты там вякнул?», рыжий, глумливо ухмыляясь, ответил: «Тебе показалось». Видно, идти на конфронтацию в открытую в его планы не входило. По крайней мере, до окончания игры, а то ведь могли и погнать из зала за неспортивное поведение. С нами, например, физрук провёл профилактическую беседу о недопустимости конфликтов.

Среди фырканий и смешков химичей я различила тихое: «А вон та, светленькая, в синих шортиках, ничего такая, прикольная чувиха. Я б такую…». Дальше мерзкий хохот.

Я оглянулась — этот рыжий придурок, нисколько не смущаясь, подмигнул мне. И так захотелось его послать, что еле сдержалась. Терпеть не могу слово «чувиха»! И тех, кто так девушек зовёт, тоже не выношу.

Потихоньку в зал стали стекаться болельщики и рассаживаться на скамейки. Не сговариваясь, наши занимали места только с левой стороны поля, третья же школа — напротив, с правой. И конечно, их болельщики пришли с тем же настроем, что и команда — с очевидной, но сдерживаемой до поры агрессией. То и дело раздавались короткие перепалки, пока ещё словесные, пресекаемые грозными окриками Андрея Геннадьевича и физрука из третьей школы.

Я по привычке подметила, что 11 «В» — мужская его часть — явились не в полном составе. Не было ботаника, Бори и Шаламова. С ботаником всё ясно — его подобные мероприятия не интересуют. Боря, наверное, не смог выбраться из своей Восточки. Ну а Шаламов… не знаю, может, не захотел. В любом случае, сказала я себе, это даже хорошо, что они не пришли. Никаких ненужных раздражителей. Я буду спокойна, сосредоточусь на игре…

Однако за пару минут до начала заявились оба: и Боря, и Шаламов. Огляделись, просекли обстановку. Я сразу занервничала и отвернулась, однако успела заметить, что Боря направился к Болдину и другим парням из их класса (места ему уже не хватило, и он присел рядом с ними на корточки), а Шаламов согнал какого-то пацанёнка-семиклашку и уселся прямо у сетки, рядом с физруком, не обращая внимания на крики и бурные жестикуляции Шестаковой. Она устроилась со своим классом в дальнем конце спортзала.

Какого чёрта этот здесь забыл?! Зачем он пришёл? Лучше бы не приходил! Мне надо быть раскованной и в то же время собранной, а я наоборот вся сжалась, напряглась и думаю не о том. И как ни стараюсь, а взять себя в руки не выходит — волнуюсь, дыхание не могу выровнять, а в ту сторону, где он, вообще взглянуть боюсь.

Просто чудом в чувство меня привёл этот рыжий дурак из третьей школы.

— Эй, — гаркнул он зычно, подойдя к сетке и уставившись на меня сальными глазками, — Белоснежка, давай потом погуляем?

— У меня на рыжих аллергия, — отозвалась я холодно, слева прокатились смешки. И надо же — полегчало, почти перестала нервничать.

— Быков! — прикрикнул на него их физрук. — Язык попридержи!

В следующую секунду раздался свисток, началась игра, и я окончательно забыла про волнение.

Играли жёстко и мы, и они, и шли ноздря в ноздрю. Эти долговязые ставили непробиваемые блоки, но зачастую мяч у них уходил в аут как в подачах, так и в нападающих. Каждое очко оглашалось громоподобным рёвом то слева, то справа.

В итоге первая партия закончился в нашу пользу, а вторую, увы, мы позорно слили. После короткого тайм-аута химичи начали очень резво, прямо с места в карьер. Мы и охнуть не успели, а они вколотили нам семь очков один за другим. Справа — злорадно улюлюкали, слева — заметно приуныли. Наконец, мы отыграли подачу, и я переместилась в третью зону, под сеткой.

Не моя это позиция, скажу честно, и разводящий из меня — так себе. Пасую вполне, а вот блокирую слабо, а уж с такими лбами при моих ста семидесяти сантиметрах и вовсе тягаться бессмысленно. Более или менее ставил блоки Длинный и Назаров, а я уж, как могла, пасовала на удар и подстраховывала нападающие. Атаковал Длинный эффектно, выпрыгивая над сеткой по грудь. Так что вскоре мы уменьшили разрыв до двух очков. Воодушевлённая, я видела только мяч и пределы поля. Остальное как будто перестало существовать, и когда Вика Вилкова неудачно приняла подачу и пасанула явно в аут, я ринулась за мячом в сумасшедшем прыжке. Достала, кстати, но зато сама нешуточно так грохнулась и совсем уж не артистично растянулась на полу под сеткой.

Андрей Геннадьевич метнулся ко мне. Прекрасно! Игра остановилась — все смотрят на меня, как я тут разлеглась. То, что зашибла при падении локоть — это ерунда. Но когда я увидела у самого носа тёмно-серые замшевые кроссовки с лейблом Reebok, в которых ходил только один человек, мне стало нехорошо до тошноты. Я тотчас вскочила, пунцовая, и волей-неволей посмотрела на него.

Вот не надо было смотреть! Не зря ведь боялась и не хотела. Но… это само как-то получилось. В итоге — напоролась на его насмешливый взгляд, и стало ещё хуже. Ну и он, конечно же, выдал в своём репертуаре:

— Ух ты! Даже и не мечтал, чтоб такие девочки у меня в ногах валялись.

— Совсем идиот? — огрызнулась я.

— Ты как? Не ушиблась? — суетился рядом Андрей Геннадьевич. — Руки-ноги целы?

— Да всё в порядке, — буркнула я, возвращаясь на место. Но этот чёртов Шаламов всё же выбил у меня почву из-под ног, и я допустила грубейшую ошибку — отвлеклась. А как тут не отвлечься, когда только что пережила сильнейший конфуз? В общем, забыла на миг об игре и получила мячом прямо в челюсть. Такого провала, такого позора я и представить себе не могла! Удар был атакующий и довольно сильный — губу разбило в кровь, как ещё зубы не вылетели.

Все уставились на меня в немом изумлении. Только Вилкова спросила:

— Ты чего?

— У тебя тут это… кровь, — Назаров тронул пальцем свой подбородок. Справа в мой адрес посыпались смешки и подколки. Странное дело, насмешки Шаламова вгоняют меня в краску, отупляют и обездвиживают. А шпильки всех остальных — вызывают холодную злость. Причём злость деятельную. Девок, что высмеивали меня, я послала и пообещала им, что их супер-пупер мальчики, от которых у меня «рвёт крышу», «подкашиваются ноги» и что-то там ещё, ни одной моей подачи не примут. Под дружное хихиканье я перешла в первую зону, затаила дыхание, приноровилась и…

Планеры, люблю их! Что моё — то моё. Уж на них я собаку съела — отработала практически до автоматизма.

Чем особенно хороши такие подачи — мяч может планировать по-разному: вверх-вниз, влево-вправо или же оборвать полёт в самый неожиданный момент. А уж если ударить нужным образом по ниппелю, то траектория мяча и вовсе будет совершенно непредсказуемой. Попробуй-ка такой прими. Я бы сама у себя не приняла. Вот и они не приняли. Ни одной подачи, как я и обещала. Пять эйсов подряд и — ура, победа! Вымученная, конечно, но от этого ещё больше радости.

Зал, левый край, громыхнул в едином, протяжном, торжествующем крике, а затем нас буквально затискали в объятьях. Галдящей хохочущей толпой мы вывалились из спортзала в коридор. Но даже сквозь шум я расслышала чеканный отцовский голос, доносящийся из вестибюля: «…И чтобы никаких безобразий!».

Пока переодевались, обсуждали игру. Припомнили, конечно (но без укора, шутливо), и мой промах, к тому же разбитая губа заметно опухла — как не припомнить. И уж конечно, перемыли косточки противникам и их противным болельщицам.

— Как думаешь, — спросила Вилкова, — подерутся сегодня наши с химичами?

— Сомневаюсь, — покачала я головой, натягивая джинсы. — Отец мобилизовал почти всех учителей, организовал посты и сам вон бегает проверяет…

— Но они могут сойтись и не в школе. Не будут же учителя патрулировать ещё и улицу.

Тут Вилкова, наверное, права. Всё-таки какой бред — эта дурацкая территориальная вражда и вечные стычки! Главное — в чём смысл? Понимаю, раньше земли отвоёвывали, данью облагали, потому и устраивал и побоища. Но эта ситуация с химичами — полнейший абсурд. Как и вражда наша взаимная, которая передаётся из года в год и из поколения в поколение, как эстафетная палочка, ну или как давно и прочно укоренившаяся традиция.

— На пустыре будет драка! — в раздевалку влетела Светка Черникова, следом — Куклина и Капитонова. — Ты была крута-а-а! — похлопали они меня по плечу, проигнорировав Вилкову.

— Одевайся скорее, — Светка сунула мне в руки куртку, — там все наши на пустыре собираются.

Пустырь — излюбленное место для подобных сходок. Не только между нашими школами. Там же, по слухам, устраивают разборки и местные, и приезжие «братки», и вообще все, кто желает схлестнуться стенка на стенку. От школы до пустыря — метров пятьсот. Когда-то там стояли щитовые бараки — первое пристанище первых поселенцев Адмира, работников мехколонны, что прокладывала здесь трассу. Потом рабочий посёлок стал застраиваться, оброс пятиэтажками, а последние годы и девятиэтажками, и постепенно превратился в городок, в центре которого полусгнившие бараки, где позже жила сплошная пьянь, выглядели как бельмо на глазу. Горсовет решил бараки снести и на их месте возвести дворец культуры, а может быть, спорта — тут версии расходились. Ещё на моей памяти всё снесли, хлам вывезли, площадь расчистили и даже вырыли котлован под фундамент, но потом грянула перестройка и всем стало не до дворцов, не до спорта, а тем более — не до культуры. А пустырь так и остался, и меня туда совершенно не тянуло.

— А нам-то туда зачем? Зрителями будем? Или тебе поучаствовать хочется?

— Не-е-е, что я дура, что ли, — Светка не обратила внимания, как Вика хмыкнула на этих словах. — Просто посмотрим. Ну, морально поддержим.

— Да ну, делать мне нечего.

Они ещё поуговаривали для острастки и умчались. На пороге Светка оглянулась:

— Эм, ты только Александру Марковичу не говори!

— Почему?

— Ну, пожалуйста!

— Он всё равно узнает.

— Пусть узнает, но позже. Потом, а сейчас не говори, ладно?

Я не стала ей отвечать, потому что сомневалась. Не скажешь — а вдруг что случится, чего можно было бы предотвратить? А скажешь — она разобидится. Если б не Светкина просьба, я бы даже не колебалась.

Да и сейчас не долго думала. Ну её, пообижается и остынет, решила я. А вообще, вот такая дилемма между родителями и классом у меня регулярно возникает на протяжении всей учёбы в школе. А я как буриданов осёл. Хоть разорвись.

— Может, и правда, сходим, посмотрим издали? — неожиданно предложила Вилкова.

— Не хочу, без обид. Мне домой надо.

Едва я вышла из раздевалки, как меня прихватил за локоть Куприянов из 11 «Б».

— Ты здоровски их уделала! Я аж опупел. Ваще круть! Только ты это… отцу не говори, ладно? — Он бросил вороватый взгляд в сторону вестибюля, где командовал парадом отец. — Ну… ты знаешь про что, да?

Я и ответить ничего не успела, как он выпустил мою руку и рванул вперёд, но у входных дверей обернулся, посмотрел на меня многозначительно и прижал палец к губам. Чёрт, подвернулся же он мне так некстати! Будет потом болтать на каждом углу, что я стукачка, своих сдала.

Я подошла к отцу, не зная, как начать. Не при всех же мне говорить про драку эту дурацкую. Тем более в таком гвалте придётся орать, чтобы он меня услышал. Отвести бы его в сторонку.

— Пап, давай отойдём, — начала я. Он и ухом не повёл, но потом заметил меня и сам спросил:

— А, это ты. Домой идёшь?

И ни тебе — «Как сыграли?», ни — «Поздравляю с победой!». Даже обидно.

— Давай отойдём? Мне надо тебе что-то сказать…

— Некогда мне, — отрезал он. — Дома поговорим. Ступай-ступай, не мешайся под ногами.

Ещё и подтолкнул меня на выход. Как назло рядом остановились девчонки из 11 «А» и, по-моему, стали прислушиваться.

— Пап, а ты что не заглянул, на игру не посмотрел?

— Мне эта ваша игра уже вот где, — он раздражённо полоснул под кадыком ребром ладони. — Иди уже. Мать тебя ждёт.

Я могу понять его равнодушие к волейболу, но сейчас он выказал равнодушие ко мне. Я там старалась изо всех сил, переживала, балансировала на грани позора и победы, а ему всё до лампочки, ему лишь бы всё было тихо-спокойно. Никто от него не требовал сидеть в зале от начала до конца и болеть за команду дочери (хотя именно так и поступают любящие родители), но уж поинтересоваться, как всё прошло, порадоваться за нас он мог! Хотя бы на одно-единственное: «Поздравляю!» я могла надеяться? А он и поговорить со мной не соизволил. Он даже разбитую губу не заметил. Разве близкие так себя ведут? Мне вдруг стало до слёз обидно. Да и пусть всё катится к чертям! Пусть там все передерутся. Пусть он потом бегает в гороно и объясняется. Плевать!

Я пулей вылетела из школы, пересекла двор, но за воротами всё-таки сбавила шаг, засомневалась. То и дело распахивались двери, народ чинно вытекал во двор, кое-кто останавливался поболтать, но большинство сразу же сворачивали налево, в сторону пустыря. Если прислушаться — оттуда уже доносились характерные крики и возгласы. Я же повернула направо и с тяжёлым сердцем поплелась домой, однако на полпути развернулась. Всё же это нехорошо, как-то мелко. Надо отцу сказать — пусть вмешается, разгонит там всех, пока не поздно, а уж потом, дома буду на него обижаться дальше.

Подходя к школе, я увидела, что двор уже опустел, только у самых ворот кучковались незнакомые девчонки (наверное, тоже из третьей школы) и о чём-то оживлённо разговаривали. Когда нас разделяло шагов пять-шесть, одна из них воскликнула: «О, девки, гляньте! Это ж она, та самая…»

Я даже поначалу и не обратила на них внимания. Думала, что раз я их не знаю, то и они меня тоже. Но потом сообразила — это ведь теболельщицы, что доставали меня во время игры и которых я послала. А между тем они преградили мне дорогу. Точнее, половина встали в воротах, остальные зашли сзади. Тут я поняла, что дело плохо. Пусть и у родной школы, но я оказалась одна против скольких? Раз, два, три… семь. Семерых! И их намерения теперь были вполне очевидны. Мозг лихорадочно соображал, что в таких случаях следует делать: бежать? Но меня обступили так, что я и шага не сделаю. Отбиваться? Это, может, и достойно, но бессмысленно — я ведь не Хон Гиль Дон. Орать во всю глотку — вдруг кто-нибудь услышит? Или, на худой конец, их спугну?

И я заорала, что было мочи: «Сюда-а-а-а! Все сюда-а…». И тут же получила сокрушительный удар в лицо. В мозгу у меня как будто разорвалась бомба, дыхание перехватило, в носу захлюпало и по подбородку заструилось тёплое. Нос, что ли, разбили, сволочи? Я отшатнулась, но на ногах устояла и, кажется, крепко выругалась.

— Ты у нас щас поорёшь, корова, — рявкнула одна из девок и сделала выпад правой.

На этот раз я не растерялась, схватила её за руку. На самом деле я сроду не попадала в такие ситуации, но тут сработали рефлексы. Руку я ей выкрутила, и она взвыла погромче моего, но в ту же секунду на меня посыпались удары и пинки со всех сторон. Это было так неожиданно, быстро, сумбурно, что я даже особо и боли-то не почувствовала. Только страх, даже не страх, а ужас и ощущение нереальности происходящего. С ног меня свалили, но я, слава богу, сообразила закрыть голову руками.

Закончилось всё так же внезапно, как и началось. Только я, по-моему, всё же отключилась. Не знаю — то ли по-настоящему сознание потеряла, то ли от шока впала в глубокий ступор, но очнулась я от того, что меня кто-то тряс и пытался поднять.

— … скажи что-нибудь! Где болит? Попробуй встать, — хлопотала надо мной чья-то фигура.

Перед глазами всё плыло, фонари и светящиеся окна школы дрожали жёлтыми кляксами и двоились. Кроме смутных очертаний человека я ничего не могла различить, но голос! Голос-то я узнала моментально. Даже несмотря на звон в ушах.

— Ты… — только и смогла прошептать спёкшимися губами.

— А кто ж ещё? — Шаламов помог мне подняться. Пошатываясь, я заозиралась по сторонам.

— Где они? — выдавила я.

— Они? Девки эти, что ли? А тебе мало? — хмыкнул он. — Душа требует продолжения банкета?

Опять насмешливый тон, только сейчас меня это не раздражало. Ну разве только самую малость.

— Почему надо обязательно меня стебать? — с трудом прошептала я.

— Сбежали…, — сразу посерьёзнев, ответил он. — Я подошёл, и они сбежали.

— А ты как здесь…?

— Просто мимо проходил, ну и… Крик твой услышал… Ты идти-то можешь? А то, смотрю, тебя штормит.

— Не знаю, — призналась я. Меня и впрямь мутило, ещё и ноги еле держали.

— Давай зайдём в школу, — предложил он.

— Не-не…

Чтоб меня отец в таком виде узрел?! И все остальные?!

— Пойдём через задний ход. Давай, обопрись на меня.

Приобняв за талию, он повёл меня к школе.

Кое-как, с передышками, мы добрались до заднего хода, который отец всё норовил закрыть. Завхоз по его требованию регулярно навешивал замок, но пацаны срывали. За школой, прямо у заднего хода, располагались хозяйственные постройки, в их тени, скрытые от лишних глаз, пацаны повадились курить «без палева» и просто так отказываться от этой привычки не собирались, поэтому всякий раз отвинчивали или же попросту вырывали из косяка проушину навесного замка.

Вот и сейчас тяжёлая, обитая жестью дверь отворилась, и мы оказались под лестницей в правом крыле школы. Сюда отец вряд ли сунется — поздно уже, от вестибюля и от директорской далеко, да и что ему тут делать? На лестнице, как и во всём крыле, было пусто, темно и тихо.

Мы доковыляли до женского туалета на первом этаже. Я вошла в уборную, оставив Шаламова в коридоре, и стала в потёмках шарить по стене в поисках выключателя. Нащупала, включила, а, взглянув на себя, ужаснулась. И даже не оттого, что выпачкалась вся с ног до головы, хотя и это впечатляло. Самым жутким были внушительные пятна крови на белой болоньевой куртке. Правда, уже и не белой после валяния на земле, но кровь от этого выглядела не менее страшно. Я поднесла руку к лицу, осторожно коснулась. Невольно вырвался стон. Как же больно! Надеюсь, эти идиотки всё же не сломали мне нос.

Кровь осталась и на пальцах. Чудно! Я пустила холодную воду и стала плескать в лицо. Жаль, что в уборной не было зеркала, и умывалась я вслепую, низко склонившись над умывальником.

Сквозь шум льющейся воды я услышала, как скрипнула дверь. По шагам узнала — вошёл Шаламов. В женский туалет! Совсем он с ума сошёл, что ли? А главное, я даже помыслить не могла о том, чтобы он при свете увидел меня такой — избитой, растрёпанной, перепачканной. Я боялась выпрямиться, так и стояла, согнувшись и пряча лицо. Пусть он уйдёт! Пожалуйста, пусть он уйдёт! Но он не уходил, стоял прямо за моей спиной. Я это чувствовала и не могла пошевелиться от стыда и ещё больше — от волнения.

— Выйди, пожалуйста, — наконец произнесла я. — Подожди меня в коридоре.

— Давай помогу, — отозвался он почти над ухом. У меня аж коленки задрожали. Мама! Что делать?

— Я сама, — тихо ответила я. — Выйди.

Но он взял меня за плечи и несильно, но настойчиво потянул вверх. Я послушно выпрямилась, чувствуя себя какой-то тряпичной куклой. Такой же безвольной и бестолковой. Он встал передо мной, близко-близко. Я не отодвинулась, не отклонилась, но поднять на него глаза не могла и продолжала смотреть в пол, сгорая от смущения. Затем он достал из кармана синий в клетку носовой платок, смочил его под струёй воды и провёл по щеке, по скуле, по подбородку, аккуратно коснулся носа и губ. Холодная же была вода, почему тогда его прикосновения обжигали? Сердце колотилось так быстро и так сильно, что пульсировало в висках, и в ушах стоял грохот. Затем он отшвырнул платок в урну под раковиной и вдруг взял моё лицо в ладони и приподнял. Я невольно посмотрела ему в глаза, и дыхание перехватило. Меня резко бросило в жар, как будто с головы до пят окатило горячей волной, и откуда-то изнутри пошла-покатилась по всему телу дрожь.

Несколько мгновений он смотрел мне прямо в глаза, потом — на мой несчастный нос, а затем его взгляд спустился и остановился на губах. Я буквально физически ощущала этот взгляд, как он скользил по лицу, опаляя кожу, как впивался в губы. Мне казалось, даже нет, я была уверена, что Шаламов вот-вот меня поцелует. И наверное, это плохо, неправильно и глупо, но мне вдруг захотелось, чтобы он меня поцеловал. Отчаянно захотелось. И он правда подался ко мне. Я уже почувствовала его тёплое дыхание, когда он вдруг отодвинулся, отнял ладони от моего лица, оставив горячий след, и отвёл взгляд.

— Кажется, нос не сломан, — глухо произнёс он, не глядя на меня. — Но лучше завтра к врачу…

* * *

Из школы мы шли в напряжённом молчании, ни слова друг другу больше не сказали. Шаламов помог мне дойти до самой квартиры, затем сразу же ушёл, не оборачиваясь, бросив: «Пока!».

Привалившись к холодной стене подъезда, я стояла и вслушивалась в его смолкающие шаги. Затем внизу хлопнула дверь, и стало совсем тихо. Не знаю, почему я не позвонила в дверь сразу, почему стояла ещё несколько минут неподвижно. Может быть, мне просто не хотелось, чтобы это мгновение закончилось. Хотя ничего такого не было, вообще ничего не было. Был только взгляд. И всё. Однако я испытала такие острые, такие яркие ощущения, какие никогда, ни от чего не испытывала. Да у меня и до сих пор кружилась голова, а внутри всё дрожало в томлении. И так не хотелось, чтобы это оборвалось. Только вот почему он меня не поцеловал?

У мамы, конечно, чуть инфаркт миокарда не случился, когда она увидела меня на пороге в таком виде. Она попеременно хваталась то за телефонную трубку, то за сердце. Вообще-то мама у меня флегматик, и я впервые видела её такой взволнованной. С другой стороны — и она впервые видела меня избитой. Что же тогда скажет отец — холерик-неврастеник? Его, к счастью, всё ещё не было, и мама несколько раз порывалась позвонить ему, потом всё же решила сначала вызвать скорую. Вдруг, боялась она, у меня сотрясение или ещё что похуже.

Неотложку обычно ждать не приходится — городок у нас маленький, да и сама станция скорой помощи находилась буквально в паре километров от дома. Но в этот раз машина приехала лишь минут через сорок. Мама к тому времени вся извелась: в окно то и дело выглядывала, на часы смотрела, вздыхая, к шуму в подъезде прислушивалась, отцу на работу звонила, но там никто не отвечал. Я тоже тревожно прислушивалась к шагам в подъезде, ожидая, что вот-вот вернётся отец и тогда… Я хоть и переоделась в чистое, и причесалась, и умылась, но моё лицо…

И в общем-то, зря ждали скорую — нас всё равно повезли в больницу, куда мы могли и сами прийти, причём гораздо раньше. Мне сделали рентген и обрадовали маму, что переломов и сотрясения нет, только ушибы мягких тканей. Прописали какую-то мазь и отправили домой. А дома…

Отец уже к тому времени вернулся и, видать, не застав никого, очень разнервничался. Даже забыл переодеться в домашнее, так и выхаживал по квартире в костюме. Разве что чуть ослабил узел галстука. Увидев нас, он в первый миг опешил. Потом лицо его потемнело, он подскочил ко мне и прорычал:

— Ты тоже…? Тоже в этом участвовала?

— В чём? — растерялась я. Когда он такой, в гневе, я его боюсь. Боюсь, что ударит. Хотя он уже лет пять, как меня не бил.

— Саша, успокойся, — вмешалась мама.

— Сама прекрасно знаешь, в чём! — отец схватил меня за плечи и тряхнул так, что голова чуть не оторвалась, а по телу прокатилась боль. — То, что вы там устроили… на пустыре… Мне всё известно! И знаешь, откуда? Мне из милиции позвонили. Дескать, ваши ученики устроили массовую драку. Некоторых даже в отделение забрали. И именно там я провёл последние два часа. Выслушивал… А теперь мне ещё предстоит оправдываться перед комиссией, и неизвестно ещё, чем для меня закончится эта ваша выходка!

— Я не…

Отец грохотал и слова не давал мне вставить.

— Я не понимаю! Объясните мне, для чего?! Для чего устраивать эти безумные разборки, бить друг другу рожи? Что за скотское поведение? Меня теперь такая нервотрёпка ждёт из-за этих паршивцев, которым некуда девать энергию свою дурную. Но то, что в этом безобразии участвовала ты… моя дочь, дочь директора! Ты не просто меня подвела, ты предала меня! Опозорила на всю школу! На весь город! Теперь каждый сможет мне сказать: «А какое право вы имеете учить и воспитывать других, когда ваша собственная дочь такое творит?».

— Да не была я на пустыре! — вскричала я в слезах.

— А комиссии я что должен гово… Как это не была? А где ж ты тогда была? Откуда вот всё это? — он указал на моё лицо.

— Успокойся, не горячись! Молча выслушай Милю, а то кричишь тут, слова не даёшь вставить, — мама сунула отцу стакан с водой. — На вот, выпей.

У отца тряслись руки. Пока он пил, стакан тихонько постукивал о его зубы и по подбородку на лацкан пиджака стекала струйка. Допив, не глядя, протянул маме пустой стакан и вперился в меня суровым, недоверчивым взглядом.

— Ну. Я слушаю.

— Я вообще домой пошла после игры! А по пути услышала, что все собираются на пустыре. Хотела вернуться в школу, чтобы тебя предупредить. Но возле школы… у ворот стояли девчонки из третьей школы, целая толпа. Они меня увидели и сразу стали бить.

— Как так?! Ни с того ни с сего?

— Я говорю, как было.

— Она шла и где-то там услышала! — Он картинно взмахнул рукой и хмыкнул.

— Не хочешь — не верь! — вскипев, крикнула я. — Думай, что хочешь! Мне плевать!

— Ты у меня сейчас поговоришь! Ты на кого посмела голос повысить? — отец угрожающе придвинулся, я попятилась, мама тут же встала между нами.

— Саша, Саша, успокойся.

— Почему я должен успокаиваться, когда собственная дочь себе такое позволяет?! Ты, — он ткнул в меня пальцем, — ещё никто, ноль, пустое место! Ты целиком и полностью от нас зависишь. Мы тебя кормим, одеваем и заметь — неплохо! Обеспечиваем тебя всем необходимым. И ты смеешь разговаривать с родителями в таком тоне? Да кто ты такая?!

— Я — ноль и пустое место! — я не хотела плакать, но разревелась. Стало жаль себя невыносимо. Меня избили и, между прочим, из-за него! Если бы он сразу послушал, то мне не пришлось бы возвращаться, и ничего бы не было. И после всего он мне ещё и не верит? Как будто я только и делаю, что вру ему напропалую. Не верит и оскорбляет! — И можешь меня больше не кормить и не одевать!

Отец при этих словах побагровел, ринулся ко мне, даже замахнулся, но его успела поймать за руку мама. Благоразумнее, может, и было сейчас помолчать, но мне как вожжа под хвост попала.

— Мне всего этого не надо. Зато надо, чтобы мои родители меня любили и верили мне, — всхлипывала я. — А ты… ты чуть что сразу думаешь обо мне самое плохое! Ты только увидел меня и сразу всё решил, даже ни о чём не спросив. А я не была на пустыре, меня подловили у школы. И свидетели есть… Мне было больно и страшно, неизвестно ещё, что они могли бы со мной сделать, если бы не вмешались. А ты только и печёшься о том, чтобы у тебя на работе проблем не было.

Отец хмурился, раздувал ноздри, но больше не кричал. Мама увела его в родительскую спальню, и уж что там она ему втолковывала — не знаю, но четверть часа спустя он заглянул в мою комнату и позвал ужинать. Наверное, для него это означало что-то вроде извинений, потому что он вообще свои ошибки никогда не признаёт. Если оказывается, что неправ, то отец попросту молча встаёт и уходит с независимым видом. А уж если прав, то плешь проест своим: «Я же говорил!».

От ужина я отказалась и не только потому, что нет аппетита. Даже если б умирала от голода, сейчас я бы за один стол ни за что с ним не села. Потому что для меня вот это «что-то вроде извинений» — вовсе не извинения. Он обидел меня и обидел очень сильно, и от маминых постоянных: «ну, он такой человек» ничуть не легче. Хорошенькая отговорка! Обвинять, унижать, всячески оскорблять, а потом развести руками — просто я такой человек, уж не обессудьте.

Так вот нет, ещё как обессужу! Я почти забыла, как он лупил меня, пятилетнюю, по щекам, когда ошибалась в примерах (кстати, с тех пор ненавижу математику на уровне рефлексов). Стараюсь не думать о том жутком дне, когда он отхлестал меня, семилетнюю, ремнём до кровавых волдырей за то, что прыгала по крышам гаражей с другими детьми. Или как годом позже проволок меня за ухо через весь двор, на глазах у любопытной публики, только потому что без спросу ушла в соседний двор. Или как долго-долго не заживали и гноились пальцы на обеих руках, а с указательного даже слез почерневший ноготь — это он отходил по ним линейкой за то, что нечаянно порвала книгу. Или как, пьяный, отвесил пощёчину при гостях за то, что отказалась перед ними петь. И это я ещё легко тогда отделалась, просто его гости же и остановили.

В детстве я принимала наказание как должное и не роптала. Раз папа так поступает, думала я, значит, так надо. Он же папа. Он всегда лучше всех знает, что нужно делать. Но я давно выросла и больше не принимаю безоговорочно, как в детстве, все его слова и поступки. И не собираюсь мириться с его самодурством.

От обиды я даже всплакнула перед сном. Какой же ужасный ив тоже время странный сегодня день. Столько всего произошло! Стоило на миг отвлечься от своих обид на отца, как тотчас меня захватили мысли о Шаламове. И не просто мысли — вспоминая его руки, его взгляд, я чувствовала, как начинало трепетать сердце, а внутри, в животе будто всё стягивалось в узел. Интересно, что он сейчас делает? А ещё было бы любопытно посмотреть, как у него дома. И где именно его комната? Вдруг нас разделяет всего лишь стенка? Я отогнула край ковра над кроватью и прижалась ухом к холодной стене. Оттуда доносились какие-то шумы, но глухие и неразборчивые.

Скорее бы уж понедельник. Мне вдруг нестерпимо захотелось снова его увидеть. Как он будет со мной после сегодняшнего? Подойдёт ли ко мне? Заговорит? Ведь что-то между нами было, хотя и ничего не было, просто… не знаю. Какой-нибудь поэт, например, сказал бы — искра промелькнула ну или ещё что-нибудь в том же духе. Как хочу понедельник!

А на утро я с ужасом увидела, что моё лицо не только не поджило, а превратилось в чудовищную маску. Переносица раздалась вширь и под обоими глазами расплылись гематомы. Такое за два дня никак не пройдёт.

— Да-а-а, — сочувственно протянула мама. — Зато не придётся сегодня идти окна клеить.

Глава 10. ЭШ

Затусить у Борьки решили в субботу. Первоначальный план пятничного пришлось сдвинуть на день из-за соревнования по волейболу. Как я понял из слов Лёхи Назарова, в команде будет Майер, а такое зрелище я никак не мог пропустить. Борька спорить не стал, ещё бы. Раньше я не замечал, а теперь, когда знаю, вижу, как он пялится ей в спину.

— Пригласил? — спрашиваю. Он без пояснений понял, о ком речь, и криво поморщился, типа, нет, но и так понятно, что ничего не выгорит. Мол, зачем трепыхаться?

— Хотя… — неуверенно протягивает он. — Может, и стоит рискнуть?

В принципе, я почти не сомневаюсь, что никуда она не пойдёт, даже если Борька и разотважится с ней заговорить. Просто невозможно представить её, такую всю безупречно правильную, в подобной тусовке. Хотя чем чёрт не шутит? Мне вот время от времени кажется, что эта её холодность — напускное, и под каменным фасадом бушуют такие тёмные страсти, какие другим и не снились. Сложно объяснить, но в иные моменты возникает это ощущение, и от него всё внутри переворачивается. Наверное, именно оно и не даёт мне покоя.

В любом случае, нельзя, чтобы она пошла с нами. Я сказал Борьке, что сам её позову. Тот посмотрел на меня с такой щенячьей благодарностью, что мне аж неловко стало. Потому что звать её я, разумеется, не собирался. А после уроков типа «передал», что она никуда не пойдёт.

— Вообще без вариантов? — загрустил Борька.

— Сказала, что я — идиот, раз такое посмел ей предложить.

Борька совсем скис, а потом вдруг выдал:

— Я Надьку Тимашевскую тогда позову.

— А ты столько выпьешь? — пошутил я.

— Не ну а чо? Одному мне, что ли, сидеть, пока вы там будете…

— Так пацаны будут. Почему один-то?

— А вдруг они тоже с кем-нибудь придут?

В общем, позвал Борька эту Тимашевскую, и она, само собой, согласилась. Давай что-то щебетать, по-дурацки хихикать, брр. Хорошо, хоть у Борьки хватило ума отослать её, а то она, по ходу, вознамерилась таскаться за нами до самого вечера. Хотя мы никуда и не ходили, проторчали у меня почти до шести, а потом двинули в школу.

* * *

Я никогда волейболом особо не интересовался. Вот баскет — другое дело, а волейбол… Но тут, должен признать, игра получилась зрелищная. И Майер была крута во всех смыслах. Выглядела — вообще шикарно. Лицо разгорячённое, глаза блестят, ноги — от ушей. Понимаю Борьку. Я, правда, в одном моменте пошутил неудачно, когда она упала. Ей, наверное, больно было, а тут ещё я с тупыми шутками.

После игры все наши рванули махаться, а я малодушно свинтил. Поднялся на третий этаж, пока все в кипише. Думал, отсижусь там минут двадцать, пока толпа рассосётся, а потом домой. Не то чтоб я сдрейфил, просто мне это ни к чему. Во-первых, ту историю мне ещё не простили. А, во-вторых, плевать я хотел на химичей и всю эту мышиную возню. А драться ради того, чтобы драться — это тупо и ничуть не весело.

Я смотрел из окна в коридоре третьего этажа, как народ сбивается в кучки и сваливает куда-то за школу. Когда почти все разбрелись, я спустился во двор. Бойня, как я понял, должна была состояться на каком-то пустыре, но, видно, кто-то не утерпел, потому что у самых ворот развязалась потасовка. Ещё в вестибюле я слышал крики, но не сразу понял, что к чему.

Наверное, если б дрались чуть в стороне от ворот, я бы просто прошёл мимо, но вся эта куча-мала загородила дорогу, и мне пришлось вмешаться. Тем более там не дрались, там толпой избивали одного. Точнее, одну. Когда я наклонился и увидел, что на земле лежала Эмилия… короче, девкам тем крупно повезло, что они уже успели сбежать.

Мы зашли в школу, чтобы мало-мальски почиститься. Ну и хотелось удостовериться, что никаких страшных ран у неё нет. Ран-то, может, и не было, только нос разбит да губа рассечена, но всё равно я как взглянул на неё при свете, так внутри как будто что-то оборвалось. Дико захотелось обнять её, ну и сказать что-нибудь доброе, но все эти нежности… не умею я, не моё это. А потом она так посмотрела, что меня едва не перемкнуло. В последний момент опомнился.

Потом не спал полночи. Всё думал — может зря я остановился? Так и видел взгляд её дурманящий, губы неестественно красные, прямо какое-то наваждение. Представлял, как бы это могло быть и сам же себя одёргивал: «Ты — извращенец. На ней места живого не было, губы в кровь разбиты. О чём ты думаешь?». Ещё Боря этот с грустными глазами так не вовремя вывалил на меня свою тайну.

* * *

В субботу с утра нас загнали в рекреацию драить стены и заклеивать окна. Распоряжение Дракона, чтоб его. Хорошо хоть Толян Белевич притащил с собой кассетник, под музон махать тряпкой было не так тоскливо. В принципе, вообще тоскливо не было. Вспомнили вдруг детство и стали играть в «сифу». Девчонки, которые сначала прилежно трудились и поглядывали на нас с укором, потом тоже вовлеклись. Так мы и бесились, пока не появился Дракон и не наорал на нас. Псих.

После его воплей намывать стены тем более не тянуло. Так что мы прихватили с собой мою Иру, двух её одноклассниц и пошли к Борьке. По дороге пацаны завернули к какой-то бабке и взяли у неё за сущие копейки четыре бутылки самогона.

— А мы не погорячились? — спросил я, глядя на мутную жижу. Сроду самогон не пил.

— Ты чо? Ещё за добавкой побежим, — гоготнули пацаны.

До Борьки идти — это тоже, скажу я, немалый труд. Он — герой просто, такие дистанции накручивать каждый день.

Жил он в деревянном доме на две квартиры. Понятно — без удобств. Эти самые удобства находились в огороде за домом. Деревянная будка с дырой в полу. В дыру лучше не заглядывать — зрелище не для впечатлительных.

Расположились мы на кухне. Борька подсуетился, поставил на стол стопки и вилки, накромсал чёрного хлеба, сала, варёной колбасы. Потом совершил такой манёвр: откинул половик, затем доски и нырнул в образовавшийся квадрат в полу. Через минуту на краю квадрата появились две трёхлитровые банки — с солёными огурцами и ещё с чем-то сероватым.

— О, грибочки! — обрадовался Белый. — Нынешние?

Борька из-под пола что-то буркнул и вскоре вынырнул сам в обнимку с ещё одной банкой. Там оказалась квашеная капуста. Грибы мне не очень понравились, сами склизкие и вкус странный. Может, с непривычки, раньше я таких не пробовал. Самогон чем-то напоминал бражку, которую Лёвин батя, ещё в Железногорске, настаивал на яблочном соке. В принципе, пить можно. Чуть позже нарисовалась Тимашевская, тоже принесла с собой съестное — какие-то пирожки не первой свежести. Их тут же обсмеяли.

Ирка и обе её подружки скривились и прямо при ней спросили у Борьки, какого фига «эта» тут делает. Тимашевская беспомощно посмотрела на Борьку, а тот порозовел весь и молчит. Я ткнул Шестакову в бок локтём, типа, не выступай. Но это же Ира. Пристала как клещ:

— Пусть валит отсюда. А ты чего меня толкаешь? — последнее уже мне.

И Боря этот, рохля, сидел как в рот воды набрал. В конце концов я не выдержал:

— Да пусть остаётся. Это Борина подружка, чего к ней привязалась?

Ирка встрепенулась:

— Горяшин! Что ли правда? Это твоя подружка? А мы тебя сколько раз спрашивали, а? Чего врал тогда? — и карикатурным басом продолжила: — Никакая она мне не подружка. Просто соседка. Достала уже таскаться за мной.

Тимашевская поднялась из-за стола и выбежала из дома в слезах.

— Эй, подружка, — крикнула ей вдогонку Ирка. — Пирожки забыла.

Борька тоже вышел, хоть тут сообразил, а не сидел, не хлопал глазами.

— Тебя куда понесло? — рассердился я на Ирку. — Он её к себе пригласил. К себе! А не к тебе. Ты чего тут развыступалась?

— А ты что на меня орёшь? — моментально обиделась та. — И чего это так за неё впрягаешься?

— Да пофиг мне на неё. Ты Борьку подставила.

Пацаны и Иркины подружки скорбно молчали, пока мы кричали друг на друга.

Потом Ирка тоже заплакала и тоже выбежала из-за стола. Подружки кинулись следом, а я остался. Белый взял ситуацию в свои руки: включил Цоя, разлил самогон по стопкам. Спустя минут десять, проплакавшись, вернулась Ирка с подружками. А ещё через четверть часа — Борька, один.

— А где твоя подружка? — спросила Ирка.

— Не начинай, — предупредил я, и она осеклась.

— Всё-всё, проехали, — Белый смешно взмахнул ладошками, как будто сейчас покажет фокус. — Давайте лучше выпьем…

Через пару-тройку заходов, когда первый пузырь уже уговорили, атмосфера заметно улучшилась. Ирка перестала дуться, Борька — грустить. Молчун Серёга Болдин присел на уши одной из Иркиных подружек. Белый метался от стола к магнитофону, то переставляя, то перематывая кассеты. Я тоже расслабился, но вместе с лёгкостью где-то за грудиной засело свербящее чувство — мне вдруг захотелось повидаться с Майер. Я гнал от себя эту мысль, мало мне бессонной ночи! А всё равно думалось: как она, где она, что делает. Тянуло поговорить о ней, порасспрашивать, хорошо, что сдержался.

К концу четвёртой бутылки Ирка уже лыка не вязала, но всё рвалась потанцевать со мной. Бутылкой раньше я изобразил им несколько элементов брейк-данса, а теперь сидел почему-то без рубашки. Когда её снял и где — хоть убей не помню. Ирка стояла надо мной, раскачиваясь то влево, то вправо, и дёргала меня за руку:

— Пдём птанцюуу…ик…

«Какие танцы? Я, если встану, то тут же лягу», — хотелось мне сказать, но язык одеревенел и не ворочался. Блин, нафиг я так упился?

Одна из Иркиных подружек прикорнула на плече Белого, с подбородка у неё стекала ниточка слюны. Белый вяло оглаживал её талию, взирая в никуда мутными глазами. Вторая подружка и Серёга Болдин по очереди бегали на улицу, им совсем сплохело. Ну а сам хозяин мирно спал за столом, на собственных локтях. Каким-то чудом мне всё-таки удалось подняться, опрокинув при этом пару табуреток, добраться до кровати, а там уж упасть замертво.

Очнулся — как из омута вынырнул. Кругом — потёмки. Под боком Ирка сопела. С полу докатывался чей-то храп. Пить хотелось так, что по горлу будто наждачкой прошлись. Осторожно ступая — боялся кого-нибудь раздавить — я дополз до кухни, включил свет. Между столом и стенкой кто-то завошкался. Борька. Лежал на сдвинутых табуретках на спине, свесив ноги. Я обшарил взглядом кухню в поисках воды. На печке нашёлся чайник, слава богу, полный. Кружку даже искать не стал, сразу и жадно приник к носику. Напившись вдоволь, вернулся в кровать.

Родители меня, конечно, хватятся. Уже наверняка хватились. Уходя утром в школу, я им сказал, что буду поздно, возможно, очень поздно. А получится, что буду завтра. Впрочем, эта мысль меня не сильно обеспокоила — во мне ещё во всю гулял хмель. А попив воды, я как будто заново стал пьянеть.

Стоило мне улечься, как сонно завозилась Ирка. Прильнула к плечу, закинула ногу. Наглаживая её бедро, сначала лениво, потом всё более осознанно, я постепенно почувствовал, как наливается тяжестью пах. Ирка, видать, тоже почувствовала — легла сверху и сама нашла мои губы, позволяя мне беспрепятственно обследовать обеими руками её спину. Правда, стоило мне скользнуть под ткань трусиков, как она сразу же напряглась, зажалась, попыталась уйти от руки, хотя и не слишком рьяно.

— Мы же не одни, — обеспокоилась вдруг Ирка, едва я тронул её там. Ну да, не одни, на полу храпел Белевич. Но теперь я уже не мог остановиться.

— Никто ничего не услышит, — прошептал я. — Будешь сверху?

Она замотала головой, сползла с меня и легла боком. Я пристроился сзади. Мне и раньше доводилось бывать с девушками. Первую, честно говоря, вспоминать не хочется. Это была какая-то городская дурочка, что раздвигала ноги перед любым по первой просьбе. Давала буквально за шоколадку. А я, тогда ещё двенадцатилетний пацан, увязался со старшими дружками, хотя и те не шибко взрослые были. Лет по пятнадцать-шестнадцать. Принимала она гостей в общежитии в своей комнате, тесной и не убранной. До сих пор помню спёртый запах, скрип панцирной сетки, вопли и брань соседей со всех сторон. Пацанов это не смущало, а мне стало противно. Хотелось сбежать, лишь бы не видеть это всё и не слышать. Но тем не менее я остался, чтобы пацаны потом не глумились, типа у меня кишка тонка. Само действо я почти не помню — уж очень мутило. Но зато врезалось в память, как потом меня стошнило в кусты акации.

Второй раз случился много позже. Почти год назад. На какой-то тусовке познакомился с девушкой на три года старше себя. Кассандрой. Вообще-то, настоящее её имя — Катя, но Катя для неё — слишком заурядно. Ей захотелось стать Кассандрой, и никто не возражал. У Кати-Кассандры водился целый теремок тараканов, и она охотно их демонстрировала всем подряд. Правда, в той моей компании у каждого имелся свой заскок, и это было интересно. Ну а Кассандра… она красила волосы зелёнкой; рисовала на лбу третий глаз и пугала им прохожих; принципиально не носила шапку даже в лютый мороз; любила кусаться; могла усесться на пол где угодно, хоть в парке, хоть в клубе, хоть в троллейбусе, игнорируя скамейки или стулья; сочиняла стихи, в которых ни смысла, ни рифмы, а просто хаотичный набор слов. Перечислять можно долго. А кусалась она да, во время секса. Это напрягало, конечно, но… охота пуще неволи.

Ирка, к счастью, не кусалась, просто молча и почти неподвижно лежала носом к стене, пока я, пьяный, долго-долго елозил и, в итоге, вымотался, так и не кончив.

Не знаю, поняла это Ирка или нет, но когда я откатился, стала спрашивать, было ли мне хорошо.

— Угу, — пробормотал я, погружаясь в тяжёлый сон.

Глава 11. ЭМ

Всю неделю я носа из дома не показывала и каждые полчаса старательно втирала мазь от ушибов, наблюдая, как цвели мои синяки: из багрового в чернильный, затем — в коричневый, в жёлтый и наконец в бледно-зелёный. Мама спрашивала у учителей, что задано, так что бездельем я не мучилась. Уроки делала каждый день, как будто и не на больничном вовсе. Да к тому же стала вдруг какой-то рассеянной, так что эти уроки растягивались у меня почти на весь день. Зачастую ловила себя на том, что пялюсь в открытый учебник, а думаю совсем о другом. Прямо как в поговорке — гляжу в книгу, вижу фигу. А ещё взяла в моду торчать у кухонного окна — оно выходило во двор. Окно гостиной тоже выходит во двор, но там мешал обзору балкон. А тут — взгромоздишься на подоконник и любуйся сколько влезет на снующих внизу соседей.

Четыре раза видела Шаламова. Интересно, он заметил, что я в школу не хожу? В минувшее воскресенье слышала за стеной его голос довольно отчётливо, но ещё яснее — голос его отца. Он ругался, называл сына бесчувственной скотиной, подлецом и негодяем, а на фоне где-то плакала женщина. Мать? Хотела бы я знать, что такого он натворил? Хотя, если судить по моему отцу, то необязательно что-нибудь вытворять, можно и просто так нарваться на грандиозную выволочку. Интересно, а его отец тоже распускает руки?

Первые дни я никого к себе не пускала. Забегали ко мне и Светка Черникова, и Куклина с Капитоновой, и Вилкова, и даже Алька Зимина. Впрочем, Альку Зимину я впустила. Слишком уж неожиданным оказался её визит после нашей размолвки. И к тому же она не Черникова, трезвонить всем вокруг и делиться впечатлениями об увиденном не станет. Хотя и при ней я не рискнула показаться в полной красе — как могла, замазала лицо маминым тональным кремом.

Я, конечно же, принялась выспрашивать Альку, что в школе происходит, а то за эти дни стала чувствовать себя оторванной от мира. Мама, правда, кое-что рассказывала, но скупо и со своей, учительской колокольни, а учителя никогда не знают всей картины. Ну вот ещё позавчера отец за ужином говорил, что приезжала комиссия из районо, всё проверила, влепила ему выговор без занесения и укатила назад. В общем, его пронесло. Директор третьей школы тоже отделался лёгким испугом. Не знаю, как там, у них, но здесь отец устроил репрессии всем, кто засветился на пустыре. Таких, правда, оказалось немного. Но тех, кто попался, он вызывал к себе в пыточную по одному и устраивал допросы. Кое-кто, как я поняла, прокололся, потому что отец выяснил про Куприянова, например, которого изначально не поймали. Ещё некоторые фамилии всплыли. Так что незыблемый закон круговой поруки дал брешь. В общем, теперь отец активно «отрабатывает» расширенный список участников. Мне было очень интересно, кто попал ему на карандаш, но с того дня я с отцом не разговариваю. Самое большее — односложно и сухо отвечаю, если он сам что-нибудь спросит. Он, к счастью, особо не лезет и, по-моему, даже не замечает моей обиды.

— Ну, что? Какие новости? — дорвалась я до источника информации.

— Да так, — пожала плечами Алька, — пошумели сначала, сейчас вроде всё успокоилось. Комиссия была, с некоторыми беседы проводили. Из наших — с Назаровым и Левченко. Ну и с половиной 11 «Б» и «В». В общем, как я поняла, с теми, кто попал в милицию. Назаров говорит, что твой… что Александр Маркович просто лютует.

— А из 11 «В» кто попал?

— Не знаю, но ты же можешь у папы спросить.

Я промолчала. У Альки нормальный отец, сроду её пальцем не трогал и голос не повышал, везде таскал за собой — по грибы, по ягоды, на рыбалку. Так что другие отношения она просто не может представить. А мне не хочется ни перед ней, ни перед кем показывать, что не так уж у нас всё благополучно.

— А тем девкам-то, которые на тебя напали, что сделали? — спросила Алька.

— Да я понятия не имею. Я даже не в курсе, кто они такие.

Алька посмотрела с недоверием.

— Да? А наши все уже знают, кто это. И папа твой в том числе. Конкретно нос тебе разбила некая Сметанина. Говорят, что их в милицию затаскали уже. На учёт поставили. Грозили вообще в колонию для несовершеннолетних отправить. Александр Маркович расстарался.

Надо же! А я и не ожидала, что его кроме комиссии и собственной репутации ещё что-то беспокоило.

Мне не терпелось выспросить у неё хоть что-нибудь о Шаламове, но не в лоб же задавать вопросы. И я решила зайти издалека.

— А как Светка Черникова? Всё так же с ума сходит по Шаламову?

— Ой, было бы с чего сходить, — фыркнула Алька.

Я мысленно поморщилась, но решила не заострять внимание. В конце концов Алька никогда и не скрывала, что невысокого мнения о Светкиных умственных способностях. Хотя Светка со своей житейской мудростью пролезет там, где умная Алька застрянет.

— Ладно тебе… Ну так что? Она всё ещё грезит им? В смысле, новеньким из 11 «В»?

— Да поняла я, о ком ты. Только я вообще-то за Черниковой не слежу. Мне это неинтересно.

— Да ну? — усмехнулась я, вспомнив, с каким нескрываемым любопытством она наблюдала за перепалкой Светки и Шулейко, но тут же себя одёрнула. Алька, как бы то ни было, пришла меня навестить, перешагнув через собственную гордость, и с моей стороны будет по меньшей мере некрасиво поддевать её. — Извини…

Я предприняла ещё несколько неуклюжих попыток навести разговор на Шаламова, но всё без толку. Ничего нового и интересного она не сообщила, зато весьма нелестно выразилась про «всех этих дур», что за ним бегают. Так и сказала:

— Вообще-то, не удивлюсь, если Черникова, как ты говоришь, о нём грезит. На нём все дуры прямо как помешались. Смотреть смешно. И главное, было бы по кому с ума сходить. Самовлюблённый болван. Ходит, красуется, хи-хи, ха-ха, а сам из себя ничего не представляет, фу. Только такие дуры и могут за ним бегать.

Будем честны, она меня уязвила. С языка так и просилось вырваться что-нибудь в духе: «А все умные, видать, помешались на Петрове». Но сдержалась. Во-первых, глупо это и по-детски. Во-вторых, мне-то с чего обижаться? Я лично ни на ком не помешалась. Мимолётный интерес — а иначе и быть не может — это вовсе не помешательство, а вполне нормальное явление. Обстоятельства были такие. Я — ранима, он — вроде как герой. А во-вторых, ясно же, что не в Шаламове дело — Алька всегда язвит либо нос воротит, когда разговор заходит о Черниковой. Деник и прочие Светкины пассии тоже были в своё время придурками. Поэтому я решила просто замять тему.

— А как Петров? — о Петрове Зимина могла говорить часами. В такие моменты она, обычно угрюмая, даже светиться начинала изнутри. Но сегодня Алька лишь пожала плечами:

— Нормально с ним всё. В этих разборках, слава богу, не участвовал.

Мы ещё немного поговорили о том о сём, и она ушла. В целом, я была рада её визиту, но отчего-то всё равно после ухода Альки на душе остался неприятный осадок. Неужто из-за Шаламова? Вряд ли. И что ещё примечательно, о Петрове она больше не обмолвилась ни разу. Давала понять, что откровенным отношениям пришёл конец?

Ну а в пятницу ко мне устроили настоящее паломничество. Явились и девчонки из класса, и даже Лёшка Назаров с Потаповым.

— У-у, — протянул Назаров разочарованно, вглядываясь в моё лицо. — А говорили-то говорили: вся избитая-изувеченная. Отец твой такого шороху навёл, что всем было страшно. А с тобой, гляжу, полный порядок.

— А тебе хотелось бы, чтоб меня изувечили? Ну спасибо.

— Так я б тебя пожалел! — широко улыбнулся Назаров.

Потом он в красках рассказывал, какая грандиозная битва развернулась на пустыре ровно неделю назад, как затем приехали откуда ни возьмись милицейские уазики, народ дал деру, но кого успели — того поймали. Сам Лёшка, по его словам, был так увлечён дракой, кстати, с тем рыжим, что не заметил ничего. Даже когда его схватили под белы рученьки, отчаянно выкручивался и вырывался. Собственно, из всей толпы огромной поймали лишь человек шесть-семь, в том числе и Лёшку.

— Одно радует, — криво улыбнулся он, — этого рыжего кабана тоже скрутили.

Потом парни ушли, и девчонки сообщили главную новость — в следующую пятницу будет осенний бал. Признаться, я очень удивилась тому, что отец сподобился на такой щедрый жест. Он вообще ненавидел все эти массовые мероприятия и соглашался на них с большим скрипом. В основном — благодаря уговорам мамы, которую, конечно же, науськивала я, потому что школьные дискотеки — это практически единственное место, где я могла довольно долго находиться рядом с Борей. Пусть не совсем рядом, но всё же. Так что все эти балы я вечно ждала с нетерпением, а в этот раз боялась, что последняя бойня поставила жирную точку в этом вопросе.

— Уже афишу в вестибюле повесили. Для шестых, седьмых, восьмых — в четверг, для девятых, десятых, одиннадцатых — в пятницу. Начало в пять тридцать. Даже последние уроки по такому случаю отменили, — доложила Куклина. — Но есть одно «но». Перед дискотекой будет концерт самодеятельности. От каждого класса нужен один номер.

Настя выдержала паузу и с многозначительным видом добавила:

— Мочалка заявила, что если от какого-нибудь класса номера не будет, то и дискотека отменяется. Представляешь, что за бред придумали?

Мочалкой у нас звали Мочалову Нину Карповну. Именно она, как завуч-организатор, устраивала все подобные мероприятия. Не сама, конечно — назначала ответственных, контролировала и проверяла.

— Ну и что? Какой номер будет от нашего класса? — поинтересовалась я.

Девчонки смущённо переглянулись.

— Мы подумали, что может, вы со Светкой выступите?

Я округлила глаза. Вот так неожиданное заявление! Здорово они придумали, нечего сказать. И главное, за моей спиной.

— Ну вы ведь раньше всегда выступали, — засуетились, оправдываясь, девчонки. — Ты пела, Светка играла. Здорово же у вас получалось. А больше у нас никто не поёт. Во всяком случае так, как ты.

— Вспомнили! Когда я пела! Сто лет назад…

— Черникова сказала, что недавно пела песенку из этого, как его? Из «Маленького Мука»!

Да, было дело. Это когда они с Алькой здесь встретились, и мне пришлось хоть как-то разрядить обстановку.

— То просто баловство.

— Всё равно! Твоё баловство в сто раз круче, чем наше пение, — воскликнула Капитонова.

— Это вы ещё меня не слышали, — встряла Куклина, — если запою, нас всех сразу помидорами закидают.

В общем, с полчаса они меня уламывали, пока я наконец не сдалась. Честно говоря, петь на вечере мне совсем не хотелось. В детстве пела, да. Чаще всего под Светкин аккомпанемент. Но тогда я знать не знала, что можно так смущаться, что можно краснеть и неметь, что можно бояться одного-единственного человека больше целой толпы. А если на меня опять что-нибудь подобное найдёт? Ведь Шаламов наверняка придёт на вечер. Ему стоит только посмотреть на меня этим своим взглядом, и всё, приехали. И как я буду выкручиваться? Даже не знаю, почему согласилась в итоге. Наверное, просто устала спорить.

Когда ушли девчонки — заявилась Светка. Оказывается, она не только знала, что нас «назначили» выступать, но даже и не думала отказываться. Наоборот!

— Ты что! Это ж круто! Вот увидишь, снова будем звёздами школьного бала, как когда-то. Всё внимание на нас и вообще…

— Вот этого мне как раз и не надо, — поморщилась я.

— Что-то я тебя не узнаю! С каких это пор ты вдруг стала скромницей? К тому же, кто если не мы? А Мочалка заявила, что никакого бала не будет, если хоть один класс откажется выступить с номером.

— Да ерунда это. Конечно, будет. Она просто стращает, вот и всё.

— Ну и что! Все, между прочим, готовятся, а мы что, лысые? Даже вон в 11 «В» … Знаешь, кто будет от них выступать? Шаламов! Мне Юлька Пантелеева сказала.

Я и впрямь удивилась.

— Тоже петь?

— Нет, танцевать. Очень интересно посмотреть, правда?

Ещё бы! А я ведь подозревала, что он чем-то вроде акробатики или лёгкой атлетики занимается, а он оказывается танцор. Забавно!

— Мочалова сказала, чтобы в понедельник те, кто готовит номера, явились к ней в кабинет после уроков. Совещаться…

— Ах, вот почему ты так рвёшься выступать, — усмехнулась я.

— Ну а что? — Светка и не думала отнекиваться. — С Шестаковой у него всё равно что-то там не клеится. Юлька говорит, они поссорились.

— Так помирятся. Кто не ссорился?

— Юлька говорит, он её избегает.

Я, конечно, делала невозмутимый вид, выслушивая сплетни про Шаламова, но, будем честны, сама обрадовалась не меньше Светки. Даже не знаю, почему. Ведь это действительно ничего такого не значит. Подумаешь — ссора. Но факт есть факт — настроение у меня заметно улучшилось, и я ещё больше стала ждать понедельника, изнывая от нетерпеливого волнения.

* * *

С таким тщанием как в эти выходные я ещё ни разу не готовилась к школе. Хорошо, что обязательную форму у нас отменили два года назад. А то изо дня в день ходишь в одном и том же, в одном и том же. Толькоманжеты и воротничок меняешь — вот и всё разнообразие. А теперь — ходи в чём угодно.

Хотя отец и тут пытается всеми силами урезать свободу. Например, в джинсах и спортивном строго-настрого запретил появляться в школе. Под запрет попали и юбки-резинки. Но там — да, что есть юбка, что её нет. Лосины и дольчики тоже, само собой, мимо. Отец прямо список составил запрещённого. А заметит — сразу разворачивает и потом звонит родителям. Светка Черникова уже дважды так налетела со своими «Мальвинами». Слишком пёстрые цвета тоже носить не даёт. «Не на базаре», — говорит. Но девчонки приноровились накидывать тёмные кофты поверх люминесцентных блузок. Где надо — снимут, где надо — наденут. Что не придумаешь, чтобы быть модными? Я же на общем фоне как ворона среди попугаев. Отец время от времени суёт нос и в мой гардероб — не дай бог, надену что-нибудь неподобающее. Хорошо хоть мама покупает иногда красивые вещи. Пусть не модные, но дорогие и по-настоящему классные. Вот я и выпросила у неё на понедельник новую джинсовую юбку, тёмно-синюю, спереди на пуговицах, и светло-голубой кашемировый свитер по фигуре.

В воскресенье на три раза помыла голову. Решила, что не буду собирать волосы в хвост, а распущу по плечам. Жаль только, что завивка у меня не держится, хоть всю ночь на бигуди проспи. Волос густой и тяжёлый, и почти сразу выпрямляется. Та же ситуация и с начёсами — сейчас все их делают. А мне хоть сколько чеши, ставь лаком для волос — всё равно обвалятся. Я не жалуюсь — мама, наоборот, говорит, что с волосами мне крупно повезло, но так порой хочется походить кудрявой.

Мама зашла ко мне перед сном и так внимательно посмотрела, будто знает обо мне какой-то секрет. У меня внутри все замерло— неужто догадалась? Но спросила вполне спокойно, даже равнодушно:

— Что, мам?

— Ты мне ничего не хочешь рассказать?

Я изобразила непонимание, и она ушла, пожелав спокойной ночи. Хорошо я заранее сообразила отвернуть будильник — иначе она увидела бы, что я поставила его на полтора часа раньше, непременно устроила бы допрос: зачем? Почему? Не говорить же — накраситься завтра хочу. Мне бы и не позволили.

Как только легла, я сразу прильнула к стене — вдруг что-нибудь услышу. Это уже стало своеобразным ритуалом перед сном. Правда, слов обычно не разобрать, но сами звуки его голоса, пусть и отдалённые, уже странно будоражили кровь. Интересно, в чём он ходит по дому? Чем занимается? Какие у него родители? И все-таки, где именно его комната? Хоть бы через стенку с моей…

Едва будильник пиликнул, я подскочила, будто только и ждала звонка. Сна ни в одном глазу. А ведь обычно встаю тяжело, точно меня по голове кувалдой огрели. Долго сижу на кровати, затем, шатаясь, плетусь в ванную и, только умывшись холодной водой, более-менее прихожу в себя. Это у меня в маму — она тоже любит подольше понежиться в постели. Но сегодня — другое дело. Энергия внутри так и бурлила, меня даже еле заметно потряхивало.

Осторожно, чтобы никого не разбудить, я прокралась в ванную. Здесь, в навесном шкафчике, хранилось мамино добро: лаки, крема, лосьоны и, главное, косметичка. Я сто раз видела, как мама делает макияж, но сама лишь изредка и совсем слегка красила губы. Втайне от отца, разумеется.

Лишь раз, на прошлогодний новогодний бал я накрасилась как положено: и тени, и подводка, и румяна. И то не сама — мама всё сделала. Хотя тоже уговаривать пришлось. Она не такой ретроград, как отец, но многие современные вещи тоже не понимает и не одобряет. Считает, например, что краситься до двадцати, а то и до двадцати пяти девушке совсем ни к чему. Про отца вообще молчу. По его мысли, макияж — это полпути к панели. Так что мама согласилась накрасить меня, только потому что отец в тот день уезжал в Железногорск.

Зато помню, как обомлели наши пацаны, когда я заявилась. У Назарова тогда прямо челюсть отпала, а Потапов и вовсе осмелился объясниться в любви. Даже Шулейко сподобился на комплимент: «Какая ты сегодня красивая!». Так вот сегодня я хотела быть красивой, несмотря на риск, так, чтобы все снова засматривались. Хорошо, не все. Чтобы Шаламов увидел и… ну, не знаю, чтобы тоже впечатлился. Очень этого хотелось, особенно учитывая, что в последний раз он видел меня в плачевном виде.

Будильник надо было поставить не на полтора часа раньше, а на два или даже на три. Но кто знал, что накраситься — это такая премудрость! Вместо подводки у меня выходила кривая кардиограммы. Я раз двадцать смывала и снова красилась, пока не заболели веки. Кое-как я всё же что-то изобразила, а красноту замазала голубыми тенями. С тушью тоже намучилась. Скатывалась комочками и всё тут. Я немного поубирала, но ресницы всё равно стали как дубины. Мне не понравилось, но время уже пожимало, так что я оставила, как есть, быстренько растёрла румяна, ну а с помадой я уже имела дело раньше, справилась. И хорошо хоть свои брови тёмные — красить не пришлось.

В результате всё равно провозилась я слишком долго — отец уже поднялся и шаркал по коридору. А в мои планы никак не входило, чтобы он меня такой увидел. Он бы меня чёрта с два отпустил в школу. Сунул бы голову под кран, а потом пилил бы целую неделю. Так что пришлось выжидать, когда он засядет в туалете, и тогда уже пулей мчаться в свою комнату, наспех натягивать одежду — благо заранее приготовленную — хватать сумку, куртку, ноги в сапоги и прочь из дома.

В школу я прилетела одной из первых. Гардеробщица пришла позже минут на пятнадцать и, увидев меня, разворчалась — не успела, видите ли, в себя прийти, чайка хлебнуть горяченького, а «эти уже лезут со своими польтами». До чего же противная бабка!

Затем ещё минут двадцать я маялась от безделья, пока не начал стекаться народ. Я сидела на подоконнике в коридоре второго этажа, возле кабинета истории, где у нас будет первый урок. Из окна просматривался двор и дорога к школе, но крыльцо, где, по обыкновению, торчали до звонка парни из 11 «В», скрывал козырёк. Без десяти восемь к школе подошёл Шаламов. В новой куртке, красной с чёрными вставками — в ветровке, видно, уже зябко.

Сердце у меня так и дрогнуло, так и заколотилось, хоть видела его всего несколько секунд. А парой минут позже появились Боря Горяшин, Болдин и Тимашевская. Причём Тимашевская держала Борю под руку. И наверное, именно в этот момент я осознала, что больше не люблю Борю. И не только потому, что вижу его — и ничего не колыхнётся, в душе — абсолютный штиль. Я вдруг осознала, что мне всё равно, с Тимашевской он или без. И вообще, есть он или нет. Он стал для меня одним из многих. Таким же, как Болдин или любой другой. Но разве так бывает? Ведь ещё недели две назад, ну, три точно, я только о нём и думала. Искала, ждала, скучала. А теперь что? Как это возможно? Даже грустно стало. Как будто все мои страдания и слёзы, мечты и надежды, вся моя любовь длиною в три года оказались вдруг напрасными, каким-то незначительным пустячком…

Тем временем к кабинету истории собирались наши, так что самокопания пришлось отложить. Девчонки меня приветствовали радостно и непременно восклицали что-нибудь в духе: «О! Ты сегодня накрасилась!». Внимательные какие. И бестактные. Но Светка их переплюнула. Заявившись через полминуты после звонка, она, пока шла к нашей парте, пялилась на меня, приподняв выщипанные брови.

— Я тебя и не признала! — усмехнулась она. — В сценический образ вживаешься?

— Как будто ты не накрашенная, — ответила я.

— Ну… я всегда крашусь.

— Может, я тоже теперь всегда буду краситься.

— Влюбилась, что ли? — хмыкнула она, как мне показалось, пренебрежительно.

— Черникова! — одёрнула ей Тамара Николаевна визгливо. — У нас тут не посиделки с подружками, а урок истории!

История — самый противоречивый предмет для меня. Сама по себе история мне интересна. Я вполне могу зачитаться учебником и буквально проглотить несколько параграфов наперёд. Но наша историчка, Тамара Николаевна, — это просто какое-то недоразумение. Её все зовут Истеричкой и не только по созвучию — она действительно часто впадает в истерику. Но не это в ней самое противное, нервы ведь у всех могут шалить, а работа в школе — сплошной стресс, мне ли не знать, глядя на родителей. Хуже всего её неистребимая манера навязчиво проповедовать собственные взгляды. Даже отец, с его диктаторскими замашками, не так раздражает, как она. Каждый урок Тамара Николаевна двигает пламенные речи о благородстве, отваге и целомудрии пионеров-комсомольцев-коммунистов. Даже сейчас, когда уже ничего не осталось, она продолжает повторять одно и то же, как заевшая пластинка. Нет, я сама отношусь с глубоким уважением и даже восхищением и к пионерам-героям, и к комсомольцам-добровольцам, но зачем вся эта патетика? Зачем об этом неустанно ораторствовать? По мне, это всё их выпячивает и в то же время обесценивает, что ли. К тому же, отдельное место в своём панегирике историчка отводит, конечно же, себе. Мы уже наизусть знаем все случаи, рассказанные ею, где она предстала Жанной Д’Арк во плоти, в то время как на самом деле она — просто-напросто ханжа недалёкого ума. И это очень смешно, и очень раздражает, когда человек с окрылённым видом несёт пафосную чушь. А лоб у неё очень маленький. Прямо напрашивается из «Собачьего сердца» Булгакова — «поражает своей малой вышиной». Ну а ханжа она уже потому, что при каждом удобном случае вещает нам о целомудрии. У самой при том двое безбрачных сыновей. Так и тянет порой спросить её после очередного воззвания к «духовной чистоте» и порицания «плотских утех» насчёт сыновей, но мы же люди воспитанные…

На прошлогодней дискотеке по поводу восьмого марта Тамара Николаевна тоже отчебучила: была дежурной (папа всегда созывает армию учителей в дежурные на время дискотеки) и засекла Светку Черникову с Куприяновым. Те целовались в самом дальнем углу — это ещё их разглядеть надо было. Но Тамара Николаевна, конечно же, разглядела и встала рядом с ними, прямо чуть ли не впритык, и гипнотизировала скорбным взглядом, не говоря при этом ни слова. Собственно, может, и говоря, может, что-то буркнула под нос — всё равно музыка гремела. Но кайф она им, конечно, поломала, как выразилась Светка. И потом, на уроках во всех классах распиналась с гордостью, как она сумела предотвратить акт разврата. Отцу тоже донесла и ходила преисполненная чувством собственной важности и нужности.

Так что урок истории — это для меня разрыв и метания. И я бы, может, смотрела сквозь пальцы на эти её замашки, веди она свой предмет нормально. Но Тамара Николаевна из урока в урок шпарит чисто по учебнику, как будто своей мысли нет.

Как будто почитать побольше, найти что-нибудь интересное по теме — невозможно. Может, я, конечно, придираюсь. Просто нас так приучила русичка, Людмила Николаевна. Она всегда говорит: «Учебники — для вас». А сама столько всего рассказывает, чего в них нет, что диву даёшься, откуда она только всё это знает. И к слову, правильно делает. После её рассказов воспринимаешь и Толстого, и Бунина, и Достоевского как живых людей. И интерес сразу просыпается.

Пока историчка озвучивала параграф о культурной революции восемнадцатого века, мы со Светкой помирились и теперь решали, какую будем исполнять песню на вечере. Вообще-то думали взять что-нибудь легкомысленное и зажигательное, но обе неожиданно сошлись на «Юноне». Мы уже как-то раньше, года два назад, подбирали с ней мелодию «Я тебя никогда не забуду», впечатлившись пластинкой с оперой «Юнона и Авось». И тут вдруг всплыло в памяти, и сразу решили — берём её! У меня даже скребущее чувство из-за нежелания участвовать вмиг улетучилось. Договорились с ней, что после сбора у Мочаловой пойдём ко мне репетировать.

— Тебе и не накрашенной хорошо, — заметила Светка. — Ты для блондинки и так очень яркая.

И что это? Комплимент или намёк, что я скверно накрасилась?

Историчка тоже на меня таращилась весь урок, но, слава богу, оставила свои измышления при себе, даже если они и имелись.

Вторым уроком у нас стояла алгебра. Я по привычке посмотрела расписание и у 11 «В» — физкультура, потом иностранный. Совсем не по пути, никаких пересечений. А мне так хотелось встретиться с Шаламовым. Нет, я не томилась, как раньше, с Борей, не изнывала с тоски, наоборот, во мне как будто проснулось какое-то новое чувство и оно не только волновало, но и окрыляло, что ли. Ну и, конечно, после той пятницы очень хотелось знать — изменилось ли что-нибудь для него. Ведь тогда что-то точно было! И он это тоже почувствовал, но запало ли оно ему в душу, как мне? Впрочем, после третьего урока мы так или иначе встретимся — в столовой.

Но встретились мы раньше и… лучше б не встречались. Столкнулись с ним как раз после алгебры. Вся их компашка собралась на лестничной площадке между вторым и первым этажом. Пройти мешали, но кого из них это волновало? Он вообще восседал на подоконнике по-царски, обнимая… Шестакову! Кто говорил, что они поссорились? Кто утверждал, что он её избегает? Он обнимал её совершенно по-хозяйски, и та просто млела и прижималась щекой к его плечу. Вот такую картинку я наблюдала, чувствуя, себя при этом полной дурой. Нафантазировала-то себе: что-то было, промелькнула искра! Фу!

На секунду, даже нет, на мизерную долю секунды мы встретились взглядом, но я тут же прошла мимо. Хотя успела заметить, что он при виде меня встрепенулся, что ли, и аж выгнул в удивлении бровь.

Честно говоря, я ведь не строила на его счёт никаких планов, не мечтала о нём, как та же Светка, не собиралась встречаться с ним. Но увидев его с Шестаковой, неожиданно для себя расстроилась и очень сильно. Нет, ну какая же я всё-таки дура… Хорошо ещё, приучена держаться, а то слёзы так и жгли глаза.

Третий урок высидела как на иголках. Со Светкой даже разговаривать не хотелось. Если б не её россказни, я бы не навоображала себе чёрт знает что. Хотя та и сама погрузилась в печаль — тоже ведь имела счастье лицезреть сладкую парочку. В столовой я намеренно села, спиной, так, чтобы не видеть его, да ещё и спряталась за колонну. Могла бы вообще не ходить — всё равно аппетит как отбило. Поковырявшись для приличия в шницеле, пошла к окошку. Сдала посуду и прямиком на выход. Столовая наша располагалась в отдельном одноэтажном корпусе, пристроенном к школе много позже. Этакий аппендицит, но нужный, даже необходимый. Только коридор, что вёл от столовой в основной корпус, занимал добрую сотню метров, если не больше. Причём изогнутую. Отсюда и ассоциации с пищеводом.

Там меня Шаламов и нагнал. Неожиданно подлетел сзади. Я оглянулась, и всё внутри перевернулось. Уставилась на него и снова краснею. Это уже, похоже, какой-то условный рефлекс на него. Но какие же у Шаламова синие глаза! Какой он вообще… невозможно красивый!

Я невольно сглотнула — вдруг пересохло во рту. И язык-предатель онемел. Он разглядывал меня с какой-то весёлой жадностью. Губы его дёрнулись и приоткрылись, будто он собрался что-то сказать. Но тут со стороны столовой послышались шаги — торопливое цоканье каблуков, — а затем голос, жеманный, ненавистный: «Эдик! Эш! Ты меня ждёшь?».

Он сразу выпустил мой локоть и отошёл на пару шагов. Взгляд его одномоментно стал совсем другим, небрежным, а когда из-за поворота вывернула Шестакова он с насмешкой бросил: «Ну, как здоровье? Кстати, ничего такой боевой раскрас».

Шестакова прыснула, подхватила его под руку, и они ушли вместе. А я осталась, как выражается Шулейко, «обтекать». Серьёзно, мне не было так обидно, даже когда отец назвал меня полным нулём. Но я и тогда разревелась, а сейчас… казалось, меня так и разрывает в клочья изнутри. Только вот хоть умри, а нужно держать себя в руках.

Совершенно одеревеневшая я поднялась на второй этаж к кабинету литературы. Светка, Настя Куклина и кто-то ещё меня тыркали, дёргали, что-то говорили, но я словно впала в анабиоз. Я кивала на их реплики, что-то отвечала на автомате, по-моему, невпопад, судя по их недоумённым переглядам. Да ну, к чёрту! Мне плохо! Мне так плохо! Невыносимо просто! Я так его ждала, в смысле ждала встречи с ним, а он… Мне не было так плохо, даже когда я болела. Почему я должна притворяться, что со мной всё в порядке? Ведь больных отпускают домой. А мне сейчас во сто крат хуже.

Я подошла к Людмиле Николаевне и отпросилась. Соврала, что тошнит, потому что «голова уже болела» как-то раньше. Светка пыталась прицепиться:

— Как? Куда? А как же сбор у Мочалки?

— Сама сходи. Потом расскажешь, — выдохнула я и направилась к лестнице. И не дай бог гардеробщицы снова на месте не окажется! Костьми лягу, но уговорю отца её уволить.

На своё счастье та сидела в гардеробе, вязала что-то серенькое, мельтеша спицами. На моё появление отреагировала привычным образом — недовольно пробухтела что-то под нос, но вязанье отложила, кряхтя поднялась и принесла мне куртку. Скорее прочь из школы, пока ещё хватает сил держаться!

А уж дома я наплакалась вволю. Ругала себя на чём свет стоит. Ну что я за дура такая?! Вырядилась! Для кого? Размечталась! А он плевать хотел. А «боевой раскрас» и вовсе как пощёчина. Никогда меня так не оскорбляли. Хотя сама виновата. Это ведь было глупо, сразу понятно. Только выставила себя на посмешище. Вот что он обо мне подумал? Наверняка догадался, что я ради него всё это затеяла! И наверняка посмеялся надо мной со своей подружкой. Да не наверняка, а посмеялся. Я вспомнила, как она прыснула над его словами. Боевой раскрас! Это же надо так сказать! Может, у меня и не получилось что-то, но кто его просил высказываться, да ещё так обидно? А я думала, он — нормальный. Думала, он… не знаю. Я и слов-то не могла подобрать, такой у меня сумбур в голове все эти дни творился. Впрочем, теперь уже неважно. И если уж я выставила себя дурой, то он выставил себя сволочью. А раз так, то я больше не должна его замечать. Не притворяться, а действительно не замечать! Я не буду смотреть их расписание, не буду фланировать по коридорам на переменах. Только из кабинет в кабинет. Никаких дежурств у окна. И никаких подслушиваний у стенки!

Истощённая рыданиями, я незаметно уснула, а разбудила меня Светка. Про репетицию я и забыла. Она тоже выглядела совсем не такой воодушевлённой, как накануне. Я не удержалась и съязвила:

— Что приуныла? Не очень-то Шаламов свою по дружку избегает, да?

— Тоже их вместе видела? — мрачно спросила Светка. — Дура Пантелеева. Только раздразнила зря. Он и к Мочаловой приволок свою Шестачиху, а после сбора она его к себе потащила… Но мы с тобой, — Светка упрямо вздёрнула подбородок, — всё равно будем выступать.

Честно говоря, мне было не до пения, я и не старалась совсем, к тому же дома всё равно в полный голос петь не будешь. Светка тоже сначала то сбивалась, то фальшивила, но под конец получилось хорошо.

— А завтра давай в актовом зале порепетируем. Мочалова сказала — можно.

Светка уже собиралась уходить, как вдруг огорошила меня:

— Слушай, давай я тебя нормально краситься научу?

Я мысленно скривилась, с горечью вспомнив про «боевой раскрас».

— Не надо, — процедила я. Вряд ли мне это ещё понадобится, а если понадобится — так маму попрошу. Светка дёрнула плечом, мол, как хочешь, и ушла.

Глава 12. ЭШ

— Только попробуй разболтай кому-нибудь про то, что ночью было, — предупредила меня Ирка, когда мы поздним воскресным утром возвращались от Горяшина домой.

Белый отпочковался от нас ещё до поворота в Октябрьский и потопал в свой Юбилейный. Иркины подружки шли с нами, но ускакали сильно вперёд, тактично давая нам пообщаться наедине.

— А что ночью было? — невинно спросил я, прикинувшись шлангом. Серьёзно, это её «никому не говори» — просто смех. Во-первых, было бы, о чём рассказывать. Да, технически проникновение случилось, но сексом, нормальным, здоровым сексом, всё это назвать очень трудно. Во-вторых, как будто без меня никто ничего не понял.

— В смысле — что было? — Ирка аж остановилась ошарашенная. — Мы вроде как любовью занимались, нет?

— Тебе приснилось, — продолжал я ломать комедию, за что тотчас получил от неё кулаком в плечо.

— Ты можешь быть серьёзным? Это для меня очень важно. Ты, что, не понимаешь? Если в школе узнают, сплетни всякие пойдут… Оно мне надо?

— А если пацаны спросят, я что, врать должен?

— Ты вообще нормальный? — Ирка чуть не плакала.

— Ладно, шучу я. Не скажу, — и сделав паузу, добавил: — Если обещаешь повторить.

— Нет, ну ты совсем, что ли? Дай мне слово, что не скажешь!

— Да всё, даю-даю. Клясться на крови необязательно?

Ирка повеселела, простилась со мной очень нежно и даже посулила что-то насчёт «повторения».

Зато дома меня ждала драма в двух действиях. Сначала меня яростно любили за то, что живой и невредимый, а потом так же яростно на меня орали. То есть орал отец, а мать плакала. А я сказал, что хочу спать и ушёл к себе.

* * *

Майер наверное не слабо досталось. Всю неделю её не было в школе. Во вторник я даже заглянул в её класс во время урока, правда, ничего не разглядел — я же не знаю, где она сидит. Но в среду Лёха Назаров, из которого Дракон уже три дня сосал кровь за бойню на пустыре, сказал, что с ней всё плохо. Не знаю, почему, но это на меня подействовало. И жалко девчонку было, и немного виноватым себя ощущал. Нет, я тут, конечно, ни при чём, но мог бы выйти минут на пять пораньше и ничего бы с ней не случилось. Вспомнилось ещё, что вообще собирался мимо пройти.

Мне хотелось её навестить, она наверное в больнице лежит, раз всё так плохо, как говорят, но, представляю, как нелепо это выглядело бы. Мы ведь с ней даже толком не знакомы. И с Иркой из-за неё поссорился. Вернее, это Ирка так думает. В среду на перемене выдала вдруг при всех:

— Слыхал, Драконовскую дочку девки из третьей школы отпинали?

— Да слышал, конечно. Все об этом говорят, — сказал я спокойно, хотя мне почему-то стало неприятно.

— Посмотрела бы я на это зрелище! — хохотнула она своим каркающим смехом.

— Зачем? — спросил я, с трудом подавив раздражение. Лучше б она вообще никогда не смеялась!

— А интересно, — она снова хохотнула. Брр.

— Ну у тебя и интересы.

— А что? Да я эту Майер вообще терпеть не могу. Сколько помню её — вечно строит из себя королеву. Смотрит на всех свысока, такая важная. Ну сейчас ещё ничего, а класса до восьмого… ты её просто не видел. Она ещё раньше пела на всяких смотрах там, концертах, так вообще себя звездой эстрады считала. Тоже мне — Алла Пугачёва. Так что я этим девкам даже благодарна, хоть немного гонору из неё повыбили…

— Ты думай, что несёшь, дура, — сорвался я. Если бы мы были не в школе, если б вокруг не сидели наши, слушая нас внимательно, то я б её наверное и не так обложил.

— Ты чего на меня орёшь? — выкатила глаза Ирка. — Ты что, за неё, за эту Майер впрягаешься?! Ну ты и козёл!

— Сама коза. Чеши отсюда.

Так груб я был с ней впервые. Она вылетела из нашего кабинета, едва не сбив Аннушку, нашу классную, которая как раз входила.

Два дня мы с ней не разговаривали. Даже так было: стояли классом возле кабинета физики, а Ирка мимо шла со своими, и заметив друг друга, мы оба резко отвернулись. Правда в воскресенье помирились. Она сама пришла ко мне. Будь я дома один, то наверное послал бы. Но отец сразу же усадил её за стол — мы как раз обедали. Начал ей подкладывать того-сего: «Отведайте то», «Покушайте это», а у самого глаза блестят. Он всегда так на хорошеньких смотрит. Он, конечно, просто смотрит, без всяких там непристойных намёков или тем более поползновений, но всё равно противно. Фу. Меня даже за Ирку злость пробрала.

— Это моя девушка, — резко сказал ему я с акцентом на слово «моя».

Отец сделал вид, что мой выпад не понял, а мать его действительно не поняла. Она почему-то к таким вещам всегда была слепа, вопреки пресловутой «женской интуиции». Ну а Ирка зато сразу приободрилась и повеселела. В общем, помирились и помирились. И там же, за обедом отец с видом Деда Мороза сообщил новость:

— Нонночка, а у меня для тебя сюрприз. Я достал тебе путёвку в санаторий. Через неделю поедешь в Кисловодск. Отдохнёшь там как следует, сил наберёшься. А за это время я постараюсь найти тебе работу.

— Я хочу в Сочи. Или в Ялту.

— Какая Ялта, Нонночка! В Кисловодске лучше! Туда Лермонтов всё время ездил, а он знал, куда ездить. Ну? Ты же так хотела развеяться.

Мама капризничать не стала, благодарно улыбнулась, а я так вообще возликовал. Наконец-то я смогу побыть дома один, потому что отец до позднего вечера пропадает на работе. Целый месяц свободы!

Когда мы с Иркой ушли ко мне в комнату, я на радостях даже не стал ей припоминать, что мы вообще-то в ссоре. Ну и она ко всему прочему намекнула, нет, не намекнула, сказала почти прямым текстом:

— Ты неделю назад спрашивал про повторение… Можно будет повторить, когда твоя мама уедет.

Да, повторить я завсегда рад, вот только больше так напиваться не стоит.

* * *

Горяшин — трепло. Он, кстати, с той субботней пьянки стал относиться к своей верной спутнице Тимашевской гораздо нежнее. Я даже как-то не удержался и подколол его, мол, как же твоя неземная любовь. У него сразу сделался какой-то пришибленный вид.

— Да я же понимаю, что там мне ничего не светит. Кто я и кто она. А Надька… — он замялся.

— А Надька тебя будет кормить пирогами. Она тебе даже сумку будет носить, только попроси.

Мне его жалко стало — откуда у человека такая самоуничижительная позиция? Но он всё равно трепло.

На прошлой неделе объявили дискач. Ой, не — осенний бал! Но с оговоркой: хотите танцы? Участвуйте в концерте и от каждого класса готовьте номер. И вот тогда Горяшин— дёрнул же чёрт его за язык — объявил, что я могу сбацать брейк. Мочь-то могу, но вот только нафига мне это надо? Девчонки начали тут же канючить. Ещё и Ирку подключили. Я не упрямый и не застенчивый — согласился, хотя на Горяшина и зол. Но раз уж пообещал… Ирка потом от меня не отлипала. Да ещё и сказала, что «повторить» можно будет в пятницу, после дискотеки. Не у меня и не у неё, а у её подружки Димовой. У той мать как раз уйдёт в ночную смену. Короче, сделала мне предложение, от которого трудно было отказаться.

Кстати, пацаны ведь спрашивали, было ли что у нас в ту субботу. Пришлось их разочаровать.

И вообще я подумал, что плохо обращался с Иркой. Обозвал при людях, а она вон сама пришла мириться. Короче, решил я относиться к ней лучше, серьёзнее, что ли. Тут и обещание её, конечно, тоже сыграло роль. Только почему-то, когда встретил Майер, внутри что-то дрогнуло. Наверное, обрадовался, что она поправилась. И ведь сам себе сказал — ну вот, зря накручивал, с ней всё в порядке, теперь можно успокоиться и жить дальше, встречаться с Иркой и так далее, но позже увидел Майер в столовке и не удержался, захотел вдруг лично убедиться, что с ней всё хорошо. Только спросить ничего не успел — появилась Ирка. Пришлось по-быстрому ретироваться. Потом, решил, поговорим.

— Нифига себе, Майер наштукатурилась сегодня! — хохотнула Ирка.

Может, сказать ей всё-таки, чтоб смеялась реже? Или по-другому? Или она опять обидится?

— Да у неё синяки не сошли, — предположил я, — вот и замазала.

— Всё равно прикольное зрелище.

Про смех потом ей всё-таки скажу. После пятницы.

Глава 13. ЭМ

Во вторник я пошла в школу в обычной чёрной юбке и серой кофте, и, уж конечно, не накрашенная. Ради кого мне выряжаться? Боря перестал меня волновать, а про Шаламова я даже думать не хочу. Пусть катится!

И, кстати, своим установкам я осталась верна. Ну, почти. Утром невольно взглянула в окно, и как раз он шёл к школе. Но я сразу отвернулась! И расписание их не смотрела. И все перемены просидела в классе, хоть Светка и зазывала меня прогуляться. Даже в столовую не ходила во избежание. Черникова в конце последнего урока даже пробурчала, что я вчерашняя нравилась ей больше. Зато Алька Зимина снова стала со мной общаться, не так, как прежде, конечно, но во всяком случае поздоровалась и спросила, как самочувствие.

Порепетировать в актовом зале во вторник нам не удалось. 11 «А» занял его раньше нас, а ждать, пока они там хором напоются, мне не хотелось. Так что добрались до школьного рояля мы только в среду вечером — пришлось пожертвовать тренировкой. Впрочем, я не особо туда и рвалась. Светка нервничала:

— Послезавтра уже выступать, а мы толком не подготовились.

Но зря она нервничала — практически с первого раза получилось очень даже неплохо. В актовый зал набились девчонки, да и пацаны, что учатся со второй смены. Стояли и слушали, а когда мы закончили — даже поаплодировали. Светка просияла и, встав со стула, в шутку поклонилась. А когда мы шли по коридору, кто-то из девчонок тихо сказал: «Нифига она поёт! У меня аж мурашки по телу…». Приятно, что уж скрывать. Я покосилась на Светку, но она не услышала, а может, сделала вид.

В четверг после уроков Мочалова снова собрала нас у себя, чтоб отчитались. А заодно и провести жеребьёвку — кому каким по счёту выступать. Она странная, эта Мочалова. Раньше вела физику. Правда, не знаю, какой из неё учитель — это было ещё до нас. Потом пошла по профсоюзной линии, прямо как Шура из «Служебного романа». Такая же деятельная и приставучая. Только наша с характером. Что не по ней — вопль поднимает. Не страшно, но противно.

Не хотелось ведь мне идти на эту сходку, но Светка уболтала. У Мочаловой кабинетик как спичечный коробок, крохотный, тесный, а народу набилось, что не охнуть не вздохнуть. Это из нашего класса мы со Светкой вдвоём такие инициативные. А все другие решили выступать хором по полкласса. Мы заявились с небольшим опозданием, так что пришлось топтаться у дверей. Правда, потом Светка протиснулась к столу Мочаловой — тянуть жребий, а я осталась у порога. Из 11 «В», кстати, никто не пришёл. Только я подумала, что уже три дня не видела Шаламова, как дверь за спиной приотворилась и возник он собственной персоной. Я без задней мысли оглянулась и напоролась на его взгляд. И тотчас у меня перехватило дыхание, а внутри всё задрожало. Я сразу отвернулась и замерла в диком напряжении. А он втиснулся, встав прямо у меня за спиной, и прикрыл за собой дверь.

— Значит, 9 «Б» выступают первыми, 11 «Б» — вторыми, — подводила итоги жеребьёвки Мочалова, но я едва её понимала. Все рецепторы, казалось, притупились, кроме тактильных, а эти уж обострились просто феноменально. Я туго соображала, слышала других как сквозь толщу воды, перед глазами тоже всё плыло. Но зато чувствовала, прямо физически чувствовала спиной, кожей, затылком, всеми нервными окончаниями его близкое присутствие.

Вот мы нечаянно соприкоснулись, и меня словно током прошило. Как ещё на ногах устояла! А он как назло придвинулся ближе, вплотную, практически прижался. Мамочки! Зачем он так делает? У меня внутри всё аж свело, и ноги тотчас ослабели. Лицо, шею, уши и так буквально затопило жаром, а он ещё и выдохнул мне в затылок, а потом и вовсе наклонился и прошептал в самое ухо, опалив его как огнём: «Тоже будешь выступать?». Натянутая струна во мне завибрировала с утроенной силой. Разумеется, я ничего ему не ответила. Да как бы я ответила, если на ногах-то еле держалась, если вдохнуть толком не могла — горло перехватило.

Чёрт, чёрт, как успокоиться? Как унять эту дурацкую дрожь? Ведь сейчас Мочалова закончит, и все увидят, какая я… О, мне показалось или он в самом деле понюхал мои волосы? Я точно сейчас или в обморок грохнусь, или задохнусь.

«Так, надо брать себя в руки», — сказала я себе и попыталась вдохнуть полной грудью. «Закрой глаза и подумай о папе». И вдруг я совершенно явственно ощутила, как Шаламов провёл пальцем по моей ладони, затем ещё раз. Совсем легонько, едва касаясь, но именно провёл. И это не было случайно. Тут я оцепенела по-настоящему.

— Шаламов, ты пришёл? — донёсся до меня как сквозь туман голос Мочаловой. — Будете выступать последними.

А затем он ушёл. Просто развернулся и хлопнул дверью. Я потихоньку стала приходить в себя, но спине как будто стало холодно и неуютно.

Пока шли домой, Светка неутомимо щебетала про грядущий осенний бал. Я слушала её вполуха, не в силах сосредоточиться ни на чём. Тот коротенький эпизод в кабинете Мочаловой (хотя не думаю, что эпизод — подходящее слово, чтобы описать то, что творилось со мной, но другое на ум пока не приходит) занимал все мои мысли. Сердце до сих пор замирало, стоило вспомнить… Что за человек, этот Шаламов? Почему он так странно себя со мной ведёт? Что значили эти его поглаживания? Моя воля — я бы нафантазировала, конечно, ого-го сколько всего, но учитывая то, как зло он подколол меня в понедельник, как высмеял меня, мечтать и обманываться больше не тянуло. Да и какие мечты, если у него отношения с Шестаковой? О ней мне вообще думать было неприятно. Понимаю теперь Светкину антипатию. Но всё же, почему, зачем он трогал меня?

Первые два урока в пятницу прошли как обычно. Историчка читала вслух очередной параграф из учебника, прерываясь только на замечания классу. Справедливости ради отмечу, что читает она с выражением, прямо как чтец на радио. Затем Клара Фёдоровна — математичка — разбирала с нами теоремы о параллельных плоскостях.

Клара Фёдоровна дружит с моей мамой, не тесно, но достаточно, чтобы я относилась к ней лояльно и не обращала внимания, на то, что как учитель она далека от совершенства. Чудовищно косноязыкая, Клара Фёдоровна не разъясняет тему, а запутывает. Поэтому я весь материал усваиваю исключительно из учебника самостоятельно. И всё же её косноязычие мне больше по душе, чем Тамара Николаевна с её выразительным чтением вслух. Остальные тоже относятся к Кларе Фёдоровне нейтрально. Без особого уважения, но и не издеваются. И дисциплина в классе на алгебре и геометрии — так себе, расхлябанная, но не вопиющая. У той же исторички во время урока по классу запросто ходят и громко переговариваются. Ну не я, конечно, — на мне ярмо отличницы и директорской дочки, приходится соответствовать. Ну и потом историчка такая ябеда — чуть что побежит папе жаловаться.

После второго урока, на первой большой перемене Светка позвала спуститься в рекреацию — там всегда проходят увеселительные мероприятия. Куклина и Капитонова увязались за нами. Алька с Викой Вилковой тоже пошли посмотреть, но держались от нас в стороне. Последние дни они часто ходят парой. Не скажу, что мне это приятно, но разве я имею право на какие-то претензии, когда сама всё время со Светкой?

У второй смены бал отгремел ещё вчера. Оформление немного потрепали, но не критично. Стены, как водится, были украшены воздушными шариками и множеством красных, жёлтых, оранжевых листьев, вырезанных из бумаги. Эти же листочки, нанизанные на нитки свисали с занавесок. На подоконниках расставили пластмассовые ведёрки с охапками листьев, но уже настоящих. У дальней стены справа стояло пианино, а слева были сдвинуты в ряд три парты, на них громоздилась аппаратура. Возле столов, по бокам, высились колонки габаритами с небольшой такой шкаф.

Музыкой заведовал у нас Стас Бурлаков из 11 «Б». Сам тоже как небольшой шкаф, невысокий, но крепкий. Его старший брат открыл свой киоск, где торговал кассетами. Поэтому Стаса часто просили записать какую-нибудь песню или просто дать послушать. Но тот просто так не соглашался — только за плату, ну или за что-нибудь взамен. Но даже и так кочевряжился — нравилось ему, чтобы его хорошенько поуговаривали. И желающие находились, потому что брал он всё равно меньше, чем стоили кассеты. Иногда, впрочем, делал исключения. Светке Черниковой, например, досталась кассета с Ветлицкой совершенно бесплатно. Правда, перед тем она целую неделю строила ему глазки, призывно улыбалась и отвешивала комплименты. А получив свою Ветлицкую, тотчас потеряла к Стасу интерес. Тот обиделся, между прочим, и стал, по-моему, ещё несноснее и прижимистей. Ну а перед каждым школьным балом возле него обязательно крутились меломаны-просители. Заказывали, чтобы включил ту или иную песню. Он, по своему обыкновению, воротил нос, а надувал щеки и в лучшем случае цедил что-то вроде: «Не знаю, посмотрим». Так что перед дискотеками он чувствовал себя королём. Но не сегодня…

Прямо на столе, за которым сидел Стас, фривольно расселся Шаламов и перебирал кассеты. Бурлаков смотрел на то, как он бесцеремонно роется в его сокровищах, с заметным напряжением. Видно было, что такая ситуация ему в корне не нравилась, но выступить против он не осмеливался. Тем более рядом стояли парни из 11 «В», нависая над ним внушительной стеной.

Мне захотелось немедленно уйти — я ещё со вчерашнего дня до конца не успокоилась, а увидев Шаламова, тотчас разволновалась снова. Но девчонки, как сговорились, рванули как будто к пианино, но ясно же, что поближе к нему. С ума сошли! Сгорая от смущения, я всё же пошла за ними следом — ни с того ни с сего развернуться и уйти или остановиться и стоять столбом одной посреди зала было бы совсем нелепо. Светка деловито откинула крышку и пробежалась пальцами по клавишам.

— Э! — подал голос Бурлаков. — Пианино не трогать!

— Мне на нём сегодня играть. Я должна проверить, как оно настроено, — с вызовом ответила Светка — я даже позавидовала её самообладанию. Она ведь тоже влюблена в Шаламова. Стоп! Почему это «тоже»? Я ни в кого не влюблена, просто я… просто я его стесняюсь, вот и всё.

— Как надо, так и настроено, — завёлся Стас — до сих пор не простил Светкины манипуляции. — Нина Карповна велела, чтоб никто ничего не трогал, а то мне потом отвечать. Ясно?

— Да ты чего развякался, пузырь? — вмешался Шаламов. Он так и сидел на столешнице, болтая ногой. — Пусть девчонки проверяют пианино, ничего с ним не сделается.

Бурлаков надулся ещё больше, но смолчал. Впрочем, в словах Шаламова ни капли угрозы не прозвучало. Такой себе, почти дружеский тон, хоть и небрежный. И вообще, говорил он Стасу, а повернулся к нам. И смотрел насмешливо, еле сдерживая улыбку. Мне показалось, что раскусил он нас как миленьких и догадался, что пианино — только предлог, чтоб подобраться к нему поближе. Ведь он явно знает, что не только Светка, но и Куклина, и Капитонова по нему вздыхают. Впрочем, с его самовлюблённостью он бы так считал, даже если бы это было неправдой. И те, как специально, стали демонстративно-оживлённо беседовать и неестественно смеяться. Даже я видела, как комично и напоказ это выглядело, а что уж говорить о нём. Он криво усмехнулся, и мне вдруг стало стыдно. Ну чего они как дуры себя ведут? Хотя и я не лучше — стою и краснею. Облокотившись на пианино, я повернулась к Светке.

— Сыграй что-нибудь, но не Юнону. Что-нибудь лёгкое.

Хоть так прервать это глупое натужное хихиканье.

— А ты споёшь?

Я покачала головой. Светка недовольно цокнула языком, но тем не менее заиграла «Зурбаган». Здорово у неё получалось, только не дошла она и до припева, как в рекреацию приплыла Шестакова. Светка сразу же играть перестала. Отвернулась, желваки у неё так и заходили. Я тоже отвела взгляд к окну — неприятно мне было смотреть на неё.

Шестакова взглянула на Светку, на меня, на всех нас и скривилась.

— Что, Эш, девочки тебя музычкой развлекают?

Черникова аж в лице переменилась. Странное дело — она совершенно не теряется при Шаламове, ну, может, в душе у неё что-то и происходит, но внешне этого никак не заметно. Зато как увидит Шестакову, так прямо вся мертвеет. Я её тоже не люблю, но отношусь спокойно. По большому счёту, мне она что есть, что нет. Но вот Шаламов неведомым образом вечно выбивает у меня почву из-под ног. Ему для этого даже делать ничего не надо, просто рядом присутствовать.

Шаламов спрыгнул со стола, взял Шестакову под руку и повёл на выход, но через несколько шагов обернулся и крикнул Стасу:

— Шняга у тебя всякая, даже выбрать не из чего. Я тебе свою кассету принесу. Вот там музон!

Стас буркнул что-то нечленораздельное, но только когда Шаламов с подругой и остальные парни из их класса ушли. Девчонки тоже приуныли, да и мне эта парочка подпортила настроение. Прозвенел звонок, и мы лениво поплелись на физику.

— Эта Шестачиха носится за ним как собачка, — зло процедила Светка, когда мы поднимались по лестнице. — Смотреть противно.

— Ага, прям на шею вешается, фу, — подхватила Куклина.

— И он тоже хорош, как телок на верёвочке. Куда она его потянет, туда и топает, — не унималась Черникова.

Наташка Капитонова тоже хотела что-то добавить, но на полуслове осеклась. Я подняла глаза и увидела, что впереди, на верхней площадке стоял Шаламов. И конечно, он всё слышал! Чёрт!

Он ничего не сказал, но смерил нас таким взглядом, что я готова была сквозь землю провалиться. Так неудобно! Так стыдно! Ну на этот раз смутилась хоть не я одна. Мы быстро и молча проскользнули мимо него в коридор второго этажа. Переглянулись — и у всех были такие лица! Особенно у Светки, она прямо пятнами розовыми пошла. Да я и сама не лучше — сразу зарделась как маков цвет. Физичка на нас грозно цыкнула за то, что мы пришли после звонка.

— Думаешь, он слышал? — зашептала Светка, как только мы сели за парту.

Я кивнула.

— Блииин, — она уронила голову на вытянутые руки.

— Черникова, поспать пришла? — дёрнула её физичка. — Иди к доске, ответишь домашний параграф и можешь спать дальше.

Шулейко издал смешок, Светка, передразнив его, поплелась к доске. Физичка, на Светкину беду, пребывала явно не в духе и принялась гонять её по параграфу. Сыпала вопросами и совсем не давала времени подумать.

— Как называется произведение постоянной Больцмана и постоянной Авогадро?

Светка бросила на меня умоляющий взгляд. Я зашептала:

— Универсальная газовая постоянная.

Светка повторила, благо слух у неё оказался лучше, чем у физички.

— Возьми мел, запиши уравнение… Как мы, кстати, обозначаем универсальную газовую постоянную?

У доски Светка совсем потерялась, и физичка влепила ей тройку.

— Ты спасибо скажи, Черникова, что не двойку. Вообще, ты и на тройку не знаешь, зато на уроках спишь.

Четвёртый урок тоже был напряжённый — география. Не в предмете дело, естественно, а в географичке, Валентине Матвеевне. Мама называет её Сталиным в юбке, а ученики — Фюрером, потому что Валентину Матвеевну у нас боятся до икоты, причём все, с пятого по одиннадцатый класс, и на урок к ней идём, как на децимацию. Я даже не понимаю, если честно, этот феномен. Она ведь никогда ни на кого не повышала голоса, просто взирала хмуро на класс, а мы сидели и цепенели под её взглядом. Никто сроду не осмеливался пошевелиться или издать посторонний звук на её уроках. Выражение «гробовая тишина» — это как раз про уроки географии. Естественно, никто из нас и помыслить не мог, чтобы не выучить домашнее задание, даже распоследний двоечник готовился к её уроку. И в общем-то, в плане оценок она не свирепствовала. Почти всегда, если вызывала к доске, ставила пятёрки. Хотя бойко у неё почти никто не отвечал — от страха запинались. Но она не цеплялась и не придиралась.

Самое трудное было высидеть сорок минут абсолютно безмолвно и неподвижно, не сводя с неё взгляда. А выходя из кабинета географии, все как один облегчённо выдыхали. Иногда Валентина Матвеевна шутила. И все смеялись, но не по-настоящему, а робко и тихонечко. Как бы показывали, что да, она пошутила смешно, её шутку оценили, но на самом деле в таком напряжении смеяться от души как-то не тянуло.

Сегодня мы, по обыкновению, сидели как статуи, едва дыша, когда дверь в кабинет географии распахнулась и всунулся Шаламов.

— Я тут, — говорит, — на прошлом уроке кое-что забыл. Заберу?

— Нет, — отрезала географичка, уже явно рассерженная его бесцеремонным вторжением.

Но Шаламов её как не услышал — прошёл к парте Капитоновой, наклонился, подобрал какой-то бело-голубой пакет и невозмутимо направился к дверям. У нас случился шок. И у Валентины Матвеевны, по-моему, тоже. От такой наглости она даже не сразу нашлась, что сказать. А пока собиралась с мыслями, он уже скрылся за дверью. Он что, камикадзе? Она ведь и в их классе ведёт. Вряд ли ему эта выходка сойдёт с рук.

Самое обидное, что разозлил её он, а отрывалась она потом на нас. Так что из кабинета географии мы выползли еле живые. Хорошо хоть это был последний урок.

В гардеробе, как всегда, толпился народ. Некоторые пытались встать в очередь, другие лезли к окошку напролом. Шестакова, например, из таких. Мы со Светкой стояли в сторонке и молча взирали, как она расталкивает всех локтями. Добыв пальто, она подошла к подоконнику, на котором стоял тот самый пакет, бело-голубой, из-за которого нас потом весь урок терзала Валентина Матвеевна.

Шестакова достала из него шарф, намотала вокруг шеи и довольная упорхала.

— Вот коза! — процедила Светка, испепеляя взглядом её спину.

— Угу, — поддакнула я. У меня окончательно испортилось настроение, даже мелькнула мысль: «Может, ну его, этот бал, к чёрту?». Наверное, я бы и не пошла, зачем лишний раз расстраиваться? Но это дурацкое выступление, хочешь — не хочешь, обязывало быть. А подвести всех я не могла.

Хоть я и зареклась краситься, но тут не удержалась. Всё-таки бал, всё-таки мне на сцене выступать, неохота выглядеть замухрышкой. Только на этот раз я решила больше не пытаться самой, а попросила маму сделать мне макияж, она как раз на обед между сменами домой прибежала. Мама согласилась, хотя и высказала, что «не одобряет, потому что нет ничего красивее естественности и юности». Но затем вошла во вкус и помимо макияжа ещё и брови мне «оформила». Боль, кстати, адская! Но оно того стоило! Теперь брови стали идеальными, прямо как будто нарисованные чёрным карандашом. В придачу она дала поносить свои золотые серёжки с изумрудами вместо привычных гвоздиков. Ну а с платьем мне неожиданно подфартило.

Сначала я планировала надеть шерстяное, тёмно-зелёное с ажуром по подолу. Оно симпатичное, но, правда, не слишком праздничное. И я его уже надевала на какой-то вечер. Потом мама предложила мне выбрать любую из своих блузок, но они у неё строгие, да и в школе все их на ней видели. Сразу поймут, что я в мамино вырядилась. Светка тоже решила подключиться к созданию моего образа.

Позвонила вдруг:

— Забегай ко мне, подберём тебе что-нибудь, а то я тебя знаю… Не обижайся, у тебя нормальные вещи, но какие-то будничные. А я хочу, чтобы мы сияли.

Светкина мать работала заведующей в Химкинском универсаме, так что Светка могла при желании сиять каждый день. Столько шмоток, как у неё, ни у кого не было. Разве что у Ирмы, моей тёти. Но та на алтарь моды готова положить что угодно. Она вообще человек очень вольных взглядов. Даже трудно представить, что они с отцом — родные брат и сестра. Таких разных людей, просто диаметрально противоположных, я ещё не встречала.

Светке я, разумеется, отказала. Нищенка я, что ли, чужое носить?

И как раз, когда мама ушла, позвонила моя тётушка-модница. Вообще-то, тётей она запретила себя называть, только по имени, только Ирмой, и никак иначе. Как будто приставка «тётя» накидывала ей десяток-другой лишних лет.

— Слушай, Миля, у меня такое платьице для тебя есть, умереть — не встать. Ни у кого такого нет. Честно говоря, мне его один друг привёз. Из самого Парижа, между прочим. А оно мне, чёрт возьми, малое оказалось. Жалко, хоть плачь. Будет время — забегай, померишь. Если подойдёт, отдам тебе. А нет — продам. Но думаю, что должно подойти.

Я ушам не поверила — вот так удача. Все самые классные вещи, что у меня есть, подарила именно Ирма. Если б не она, я бы ходила как монашка. И вкус у неё хороший, что бы там мама про неё ни говорила. Так что если Ирма говорит «умереть-не встать», значит, платье стоящее.

— Ирма, а можно прямо сейчас? А то у меня сегодня в школе дискотека.

— О, как я вовремя, — хохотнула Ирма. — Тогда жду.

Ирма жила в Химках, а до начала вечера оставалось чуть меньше трёх часов.

«Ничего, — решила я, — успею, пробегусь, если что». На всякий случай туфли и капроновые колготки захватила с собой — вдруг времени будет совсем в обрез, тогда я от неё сразу пойду в школу.

Я вылетела из подъезда и припустила. Сначала я бежала как хороший спринтер, но дистанция в семь километров вымотала меня так, что к тёте я заявилась, с трудом переводя дух. А мне ведь ещё обратно возвращаться!

Зато платье действительно оказалось просто отпад! Умеют же французы шить! Само коротенькое, чуть выше колен, и без рукавов. Сидит по фигуре, облегает, но не тесно, от бедра — лёгкий клёш, а на спине — потайная молния. В тканях я не смыслю, но материал плотный, такого насыщенного, изумрудно-зелёного цвета. И главная деталь — вставка (шириной сантиметров двадцать пять) на уровне талии из ткани того же цвета, но прозрачной. Может, шифон? Мерила я его, затаив дыхание.

Платье было, конечно, красивым, просто потрясающим, но очень уж откровенным. Считай, живот и спина практически обнажены, пуп видно. А если поднять руки, то и бюстгальтер. Я от собственного отражения даже смутилась. Странно, что тётя мне его отдала. Засомневалась, может, она просто не в курсе, как это смотрится на теле? Но Ирма сказала, что выгляжу я сногсшибательно. Правда, добавила: «Постарайся только отцу на глаза не попадаться, но если вдруг что — можешь валить на меня».

* * *

Мочалова велела выступающим прийти в школу пораньше, часам к пяти. Сказала: «Ещё раз проговорим все организационные моменты и удостоверимся, что всё готово». Можно подумать, мы концерт в Большом давать собрались. И всё же я правда хотела прийти пораньше, но так уж вышло…

Из Химок я неслась на всех парах, срезала путь через дворы, где меня пару раз облаяли собаки. Но в конце концов выдохлась и, подходя к школе, еле волочила ноги. И конечно, я опоздала. Вместо пяти пришла почти в шесть. Одна надежда была, что вечер сразу не начался — бывают же всякие заминки. Ну и выступали мы, к счастью, третьи с конца.

Заминки, может, и были, но когда я влетела в вестибюль, концерт шёл полным ходом. Из рекреации доносились разномастные голоса — кто-то хором пел частушки. Я пулей ринулась в наш кабинет — во время школьных вечеров все классы раздевались-переодевались по своим кабинетам — но он оказался заперт! Гардероб тоже был закрыт. Я помчалась на второй этаж к маме, моля, чтобы она ещё не ушла с работы. Уже подходя к кабинету немецкого, я сообразила, что если она увидит меня в платье Ирмы, то вполне может вообще никуда не пустить. Но хоть тут повезло — маму я поймала буквально в дверях, она оставила мне ключ, а сама пошла домой. Я перевела дух, скинула куртку, стянула сапоги и шерстяные колготки и осталась в чулках со стрелками — тоже презент Ирмы в дополнение к платью. Надела туфли, кое-как руками поправила волосы и побежала вниз, в рекреацию.

В зале толпился народ, тесным кольцом окружив импровизированную сцену, огороженную стульями, где девчонки из 10 «Б», все как одна ярко-румяные и в пёстрых платочках, как раз допели свои частушки.

Обогнув толпу зрителей, я еле протиснулась к Стасу. За его спиной маячила Светка с убитым лицом, а рядом стояла Мочалова.

— Ты! Я убью тебя! — заорала Светка сквозь аплодисменты. — Я тут чуть не рехнулась! Всю школу оббежала, Левченко к тебе домой посылали. Ты где была? Нам скоро петь! Блин, меня уже трясёт всю. Не знаю, как теперь играть буду!

Как только частушечницы убежали, в середину зала вышла Мочалова и объявила выход 11 «А». Эти тоже выступали капеллой и среди них красовалась в нежно- сиреневом Шестакова. Исполняли «Синих лебедей» Наташи Королевой. Честно говоря, не очень. Пели в разнобой, кто-то из них упорно фальшивил. Был бы аккомпанемент, возможно, звучало бы лучше. А может, я просто придираюсь из-за Шестаковой, такой сегодня светлой и воздушной как пирожное безе. Последнее время, заметила, я теряю объективность, если дело касается неё или Шаламова.

— Всё, сейчас мы! Я точно не смогу играть. Смотри, как у меня трясутся руки. Спасибо тебе! — ругалась Светка.

Я её понимаю, я бы сама на себя ругалась.

— Ты мне скажи, ты где была?

— К тёте бегала, в Химки, вот, за платьем.

Только тут Светка удосужилась оглядеть меня. Она как будто вцепилась взглядом в моё злополучное платье, и взгляд этот мне не понравился. Сама не знаю, почему. Просто неожиданно возникло смутное неприятное ощущение, точно откуда-то повеяло холодком. Хотя глупости всё это — у Светки и самой платье было шикарное, синее, с люрексом. В общем, она в нём сияла в прямом и переносном смыслах.

— Класс! — наконец проговорила она без тени улыбки. — Кого соблазнять намылилась? Ладно, шучу. Надо сказать Мочалке, что ты пришла. А то она чуть не лопнула, когда узнала, что тебя нет. Орала как бешеная.

Светка повертела головой, нашла Мочалову и двинулась к ней. Я предпочла остаться на безопасном расстоянии и со стороны наблюдать, как Светка дёрнула её за рукав и показала на меня. Мочалова тотчас раздула ноздри и щеки, выкатила глаза и сжала губы в куриную гузку. Всем видом, короче, показала, в каком она гневе. Ну и ладно.

Хоть «Синие лебеди» меня и не впечатлили, но зато дали время отдышаться, иначе сама спела бы не лучше. Я примостилась на краешек стола Стаса Бурлакова, ожидая, что он возмутится, но тот меня сразил наповал.

— Эмилия, после них вы будете выступать? — спросил он.

Мы сроду не общались, даже не здоровались, а тут вдруг: «Эмилия». Я от удивления только кивнула.

— Тебя все потеряли, — сообщил он. Я снова кивнула, мол, в курсе.

— Хочешь попить? — Он занырнул под стол, пока я таращилась на него, округлив глаза. Через секунду, кряхтя, вылез и протянул мне непочатую бутылку пепси-колы. Потом спохватился и стал открывать её ключом. Не вышло. Тогда хлопнул о край стола, пробка отскочила, газировка вспенилась и побежала через горлышко, заливая пол и, наверное, брюки Стаса.

— А, чёрт. — Он сунул бутылку мне, а сам принялся оттряхиваться. А меня вдруг смех разобрал. Он покосился на меня и тоже засмеялся. Хорошо хоть перед нами стояли Васин и Кириченко из 10 «Г» и заслоняли от всех своими спинами. Бутылку я взяла, потому что пить и правда очень хотелось после такого забега. И потом, он так долго возился, старался, улился весь, после такого даже неудобно было бы отказывать.

— Спасибо, — я вернула ему пепси, отпив примерно треть. Он так странно на меня смотрел и, очевидно, хотел ещё что-то сказать, но тут закончилась песня и все стали хлопать. 11 «А» не частушечницы, которые сразу же умчались. Эти ещё красовались минуту-другую, собирая аплодисменты, и покинули сцену, наверное, только потому, что вышла Мочалова объявлять нас.

— Тишина! Тишина все! Следующим номером нашей программы выступят… кхм… Светлана Черникова и Эмилия Майер с арией из оперы «Юнона и Авось».

Мы со Светкой вышли на «сцену». Половина публики переглянулась, некоторые присвистнули. Не знаю, на «арию из оперы» так отреагировали, что ли? Вообще, я ведь раньше уже пела, и часто. «Арлекино» и «Мага-недоучку» Пугачёвой постоянно исполняла на всех смотрах и праздниках. Правда, давно, года три назад. Или четыре. Потом стала стесняться сцены и отказываться наотрез. Забыли уже?

Светка гордо и уверенно прошествовала к пианино. Я — следом. Не очень гордо и не слишком уверенно. Встала неподалёку от неё, слегка полубоком, чтобы не видеть зал, а главное — не видеть Шаламова. А то, чувствую, слова и звуки застрянут в горле.

Что странно, как бы я ни стеснялась, стоило мне запеть и неловкости как не бывало. Я как будто погрузилась в музыку. Как будто перенеслась на два столетия назад и превратилась в Кончиту, а всё вокруг просто перестало существовать. Очнулась только тогда, когда допела последнюю строку. Сначала стояла тишина, я даже растерялась, но потом все стали хлопать.

Кто-то крикнул: «Браво!». Я оглянулась на звук — кричал Белевич, а рядом с ним стоял Шаламов, скрестив на груди руки, и смотрел на меня так, что внутри всё сжималось. Обычно он поглядывал насмешливо, иногда весело, в последний раз, когда подслушал нашу болтовню, — с холодной неприязнью (не хочу про это вспоминать). Теперь же смотрел совсем иначе. Пристально, тяжело, мрачно. При этом с другой стороны от него вихлялась Шестакова, тормошила его, что-то говорила, а он как окаменел. Совсем на неё не реагировал. Захотелось укрыться от этого взгляда, и в то же время этот момент доставлял мне какое-то мучительное удовольствие, аж мурашки вдоль позвоночника бежали.

Вообще-то, я обратила внимание, что сейчас на меня многие смотрели, наверное, почти все. Но только его взгляд я чувствовала физически.

Тем временем Мочалова объявила номер Васина и Кириченко. Они вышли со стульями и гитарами. Сели, дуэтом заиграли и запели «Звезду по имени Солнце». Здорово у них, между прочим, получилось, даже подпеть тянуло. Может, и подпела бы, если б не Шаламов…

Он так и не сводил с меня взгляд, я уж не знала, куда себя деть. Не за спинами же прятаться. Стою, нервничаю, краснею. Однако при этом так и тянуло в его сторону смотреть, непреодолимо тянуло. А как посмотрела — так сразу наткнулась на его взгляд, как на нож. И кровь ещё сильнее прихлынула к лицу. И в груди что-то ёкнуло.

Затем Мочалова объявила его выход, и я наконец смогла вздохнуть свободно и хоть чуть-чуть расслабиться. А то ещё немного и я, по-моему, искрить бы начала от перенапряжения.

11 «В» дружно захлопали, заулюлюкали в поддержку, в которой он, по-моему, и так не особо нуждался. Во всяком случае он без всякого стеснения стянул с себя рубашку и остался в чёрной майке.

— Оу! Майку тоже снимай, — выкрикнули девчонки из 11 «А». — И джинсы!

Все захохотали, Мочалова побагровела и аж затопала ногами, а Шаламову хоть бы что — ничуть не смутился. Подмигнул и ответил в своей самодовольной манере:

— Чуть позже, дамы, потерпите немного.

Потом повернулся к Стасу Бурлакову и кивком спросил, мол, ну что? Стас засуетился, и в следующий миг из колонок грохнула «Rock it», та самая, что звучала в фильме «Курьер». Ну а Шаламов вышел в центр и стал такие пируэты исполнять, что я просто онемела. Брейк-данс в живую я видела впервые, и он меня сразил. С механическими танцами из фильма — никакого сравнения. Там парни напоминали роботов, а у Шаламова выходило так плавно, гибко, текуче. Это даже не столько танец, сколько, не знаю, гимнастика или даже акробатика, что ли. Совершенно немыслимые движение, повороты и изгибы тела! Я даже представить себе не могла, что человеческое тело на такое способно. Я словно заворожённая следила, как он переворачивается в воздухе, как стоит на одной руке. На одной! С какой фантастической грацией перекатывается и плавно опускается на пол, а затем, будто скользя по волне, поднимается. А какое гибкое и сильное у него тело! Какие крепкие, мускулистые руки! Оно так и притягивало взгляд, и будоражило, и вызывало восторг. Не у меня одной, между прочим, — девчонки вокруг то и дело визжали, пока он танцевал. И особенно заводились — когда он делал стойку и у него задиралась майка, обнажая торс.

Не успела стихнуть «Rock it», как сразу же зазвучала другая композиция. Её я узнала с первых нот — «Still Loving you». Я хоть и не очень разбираюсь в зарубежной музыке, но «Scorpions», услышав раз, ни с чем, по-моему, спутать невозможно. А уж эту балладу — тем более.

Никто не ожидал, что заиграет музыка. Дискотеку ведь пока не объявили. И Мочалова ещё не двинула заключительную речь, коль скоро она на сегодняшнем концерте выступала конферансье. Да и вообще, все приготовились аплодировать Шаламову, а он никоим образом не дал понять, что всё, танец окончен, пора рукоплескать.

Вместо этого сразу же, как был в майке, уверенно двинулся ко мне, обтерев на ходу руки о джинсы. И снова этот взгляд немигающий. Я запаниковала, лихорадочно соображая, зачем он идёт прямо на меня? И что мне при этом делать?

А он… он даже не пригласил меня на танец. Он просто подошёл, взял меня решительно за руку — почему-то очень крепко, даже больно слегка, — и повёл в центр, где только что выступал. А потом так же резко и уверенно развернул к себе лицом и притянул ближе.

После выступления он дышал тяжело и часто, грудь вздымалась, от разгорячённой кожи исходил жар, зрачки расширились, затопив всю синеву так, что глаза казались чёрными безднами. Я от неожиданности охнула, инстинктивно попыталась отпрянуть, но он в ответ на моё жалкое сопротивление только крепче прижал меня к себе. И только тогда выдохнул, коснувшись губами уха: «Потанцуем?». От этого секундного лёгкого прикосновения по шее, по всему телу побежало сонмище мурашек, и внутри всё затрепетало. И эта дрожь потекла-побежала по венам, охватывая всю меня целиком. Я еле-еле переставляла вмиг ослабевшие ноги. Каждый вдох давался мне с огромным трудом. Просто удивительно, как ещё сообразила и, главное, как осмелилась поднять руки, положить ему на плечи, коснуться его кожи, которая буквально жгла пальцы. Горячая волна затопила лицо, шею, грудь — здесь было всё: и стыд, и смущение, и паника, и то самое болезненное наслаждение, только во сто крат острее. Одновременно хотелось вырваться, убежать и, наоборот, ещё глубже погрузиться в этот омут, забыться, пропасть.

Слава богу, кто-то додумался выключить свет. Я не видела, что до этого момента творилось вокруг — у меня вообще всё плыло перед глазами, но, по-моему, все оцепенели от неожиданности. Шаламов же, как только стало темно, вообще осмелел. Он то и дело касался моей щеки губами. Вроде бы и не целовал, а просто раз и проведёт уголком губ, как бы случайно зацепит мочку. Но вне всякого сомнения, специально! Я же инстинктивно сжималась, пряча шею и щёку, но он находил висок и снова путешествовал губами по коже. А меня от всего этого буквально колотило изнутри. Что он творит? Что со мной творится? И руки он не просто держал на талии, а как будто исследовал на ощупь мою спину и поясницу, неспешно перемещая горячие ладони то чуть выше, то чуть ниже, то немного влево, то вправо. Как бы поглаживал, но гладят нежно и легко, а он — крепко, даже властно. И от каждого движения его рук и губ моё сознание совершало кульбит. Я как будто умирала и воскресала. И не могла поверить в происходящее. Совру, если скажу, что это было неприятно. Это было умопомрачительно.

Да, я наверное действительно сошла с ума. Потому что вскоре не просто перестала зажиматься, но ещё и наклоняла голову вбок, открывая шею, будто подставляя поддразнящие прикосновения. Нет, не «будто», уж будем честны. Мне в самом деле этого хотелось. Но он наоборот перестал меня касаться и даже слегка отстранился, однако не разжимал рук. А я уже утонула в новых ощущениях. Кожа сладко ныла, и отчаянно хотелось, чтобы так продолжалось и продолжалось.

Но только я в непонимании подняла на него глаза, как он впился мне в губы, порывисто, нетерпеливо, жадно, даже с какой-то грубой яростью, будто не целовал, а наказывал. И это ещё больше сводило с ума. Напрочь лишало рассудка и воли. Да мне и самой хотелось подчиниться этой силе. В животе налился тяжестью горячий пульсирующий шар, словно сердце вдруг увеличилось до гигантских размеров и упало вниз, но продолжало неистово колотиться. В голове не осталось ни единой осознанной мысли — сплошной дурман. Его рука скользнула вверх, от талии к шее и сжала затылок, как будто я могла вырваться. Ой, конечно же, не могла. И не хотела.

Заиграли финальные аккорды композиции, и Шаламов неожиданно прервал поцелуй и выпустил меня. Ни слова не говоря он развернулся и стремительно вышел из зала, оставив меня одну в каком-то полуобморочном состоянии. На неверных ногах я добралась до подоконника и буквально рухнула на него в изнеможении. Что это было? Что он со мной сделал? Губы так и жгло.

Я прижалась виском и скулой к холодному стеклу и прикрыла глаза, постепенно успокаиваясь и восстанавливая дыхание. И пусть разгорячённое лицо почти остыло, дрожь утихла и сердце вернулось в обычный ритм, нов голове, не смолкая, стучало: «Он меня поцеловал! Он меня поцеловал!». И это приносило странные эмоции: с одной стороны — изумление, ликование, упоение, а с другой — замешательство, стыд и… страх. Я не понимала, зачем он так сделал. Зачем поцеловал меня? При всех! При Шестаковой! От того и было стыдно. Все ведь видели — его подруга, мои одноклассники, Мочалова (повезло ещё, что именно она вела вечер, а не наша историчка. Та уже летела бы на всех парусах к отцу с докладом). А страшно становилось от мысли: что будет потом?

Так я и просидела почти весь вечер. Шаламов на дискотеку не вернулся. А я ждала. Мне казалось, что только он в силах хоть немного развеять мои терзания. Светка Черникова ко мне тоже не подходила. Догадываюсь, что обиделась из-за Шаламова, и даже могу её понять. Вон как она темнела лицом, когда встречала его с Шестаковой, а тут — лучшая подруга. И ещё этот поцелуй… Но она ведь видела, что он сам подошёл, что я его не провоцировала, не заигрывала с ним. В общем, я сама не ожидала, даже предположить не могла, что так получится.

Я уже собиралась уходить, когда меня догнали Вилкова с Зиминой.

— Уходишь уже?

Я кивнула.

— Ты подожди немного. Мы только что были на третьем этаже, там девчонки из 11 «А» засели в коридоре. Про тебя говорят, — сообщила Вика, — плохо…

— Шестакова вся в рыданьях, — добавила Алька, — хочет тебя убить.

— Лучше подожди, когда вечер закончится, и они уйдут. А то мало ли…

— Да мне не надо на третий, я у мамы разделась, — пояснила я девчонкам и пошла на выход.

Вот так, неожиданно, нажила я себе врага в лице Шестаковой. А она известна своей манерой выяснять отношения. Если Черникова, которая, в принципе, из той же породы, привыкла беседовать на кулаках, то обычные девчонки боятся попасть под её гнев. Так что это не самое приятное обстоятельство. Я её не боюсь и даже уверена, что при случае смогу постоять за себя, всё-таки отработанные годами удары по мячу тоже кое-чего значат. Я боюсь другого — слухов. Одна мысль, что по школе будут говорить, что Майер подралась с Шестаковой — да ещё из-за мальчика! — ввергала меня в ужас. Опять-таки Светке были нипочём эти разговоры, а как по мне, так это — позорище.

Я брела из школы в растрёпанных чувствах. И не только из-за произошедшего. Я вдруг совершенно отчётливо осознала, что мне не хочется идти домой. Никогда раньше не думала, но сейчас поняла — дома я всегда чувствую себя скованной и напряжённой. Почти так же как на уроке географии. Только когда родители на работе, позволяю себе немного расслабиться и побыть собой. А когда они возвращаются… особенно отец, я словно каменею, пряча глубоко внутри всё, что на самом деле чувствую. Я к этому привыкла и перестала, видимо, замечать, но сегодня будто что-то потаённое во мне прорвалось из самых глубин и не желало больше прятаться. И потому домой идти очень не хотелось. Но с другой стороны — пойти-то мне было некуда. Не бродяжничать же.

Подходя к дому, я взглянула на окна Шаламова, там горел свет. Их балкон примыкал к нашему. И мне от того было приятно, хотя понимаю, что это глупо и ничего не значит.

И всё-таки почему Шаламов подошёл ко мне? Он вполне мог бы пригласить меня на танец позже, когда дискотека уже шла вовсю, и главное не так демонстративно? А он как будто что-то кому-то доказывал или делал наперекор. Я бы ещё могла подумать, что, может, он на спор: «Глядите, как я сейчас директорскую дочку окручу». Тема-то такая, уже знакомая. И не только по фильмам. Год назад клеился один из параллельного класса, но меня предупредил Лёшка Назаров, мол, не ведись, это спор. Но, во-первых, Шаламов не выглядит тем, кого так легко на идиотский спор подбить. Он какой-то независимый, что ли. Во-вторых, он ведь умчался сразу. А это была бы очень странная тактика. Ну а в-третьих, его поцелуй… он был, конечно, властный — с робкими попытками Потапова не сравнить. Но при этом какой-то злой, голодный и отчаянный. Всё это выглядело как порыв, которому он поддался и о котором потом пожалел и сбежал.

Я открыла дверь своим ключом в надежде, что родители заняты делами и не сразу заметят моё появление. Но мне не повезло, очень не повезло. Оба, заслышав шебуршание в замке, вышли встречать меня в прихожую.

— Что, уже закончились пляски? — спросил папа. — Что-то рано…

Я качнула головой.

— Ещё не закончились, я ушла пораньше.

— Ну и как всё прошло? — поинтересовалась мама.

— Спокой… — отец оборвался на полуслове, глядя на меня во все глаза. Мама тоже изменилась в лице. И тут я сообразила, в чём дело. Я и думать забыла про платье Ирмы, поэтому сняла куртку, как ни в чём не бывало, и предстала перед ними как есть.

— Э-э… это что такое? — Отец ткнул в меня пальцем. — Это что, ты в этом ходила… Ты вот в таком виде появилась в школе, при всех?

— Ты где его взяла? — спросила мама.

— Ирма подарила, — честно сказала я. В конце концов, Ирма сама предложила валить на неё. Хотя понятно, что это ничего не изменит, никто ведь меня не принуждал его надевать. Да и сваливать вину я ни на кого не собиралась, просто ответила правду.

Мама недовольно поджала губы и красноречиво посмотрела на отца, а тот уже начинал выходить из себя:

— С Ирмой я потом поговорю. Но ты! Я спрашиваю, как ты могла это на себя напялить?! Ты головой своей подумала?! Ты в школу пошла, а не в бордель! Господи, какой позор! Родная дочь вырядилась как уличная шлюха! Ты хоть понимаешь, что ты меня осрамила на всю школу! Да как я буду в глаза коллегам смотреть? А ученики? А их родители? А они мне скажут, обязательно скажут: «Вы, Александр Маркович, дочь свою сначала бы воспитали, а потом других детей учили». И будут правы! Видно, мало я тебя порол, раз ты забыла об элементарных нормах приличия.

Отец ругал меня больше часа, дважды замахивался, но мама его останавливала. Впрочем, мама хоть его и сдерживала, но тоже была не на моей стороне. И перед сном, когда гнев отца уже иссяк, и сам он пил на кухне коньяк с расстройства, специально пришла и прочитала мне лекцию о девичьей скромности и гордости, о падших женщинах, которые не стесняются обнажаться, чтобы соблазнить мужчину, и которых потом все презирают.

— Тебе нужна эта грязь? — в заключение сухо спросила мама.

Я покачала головой, думая лишь о том, как устала, как хочу остаться одна и ещё больше хочу поскорее закончить школу и сбежать из родительского дома.

— Тогда отдай мне это платье.

Я кивнула в сторону шкафа. Мама поднялась с кресла, отворила дверцы и сняла платье с плечиков.

— Ты всё поняла? — спросила она строго.

— Да, — сказала я.

— Ну смотри. Разрушить доброе имя легко. Порой бывает достаточно всего лишь вот так заявиться в приличное общество в полуголом виде. А вот вернуть репутацию — очень сложно. Почти невозможно.

Небрежно сжав платье как какую-то тряпку, она вышла из комнаты. Мне было плохо и больно, я задыхалась от унижения. И внутри все дрожало от обиды — я ведь не заслужила таких слов! Таких ужасных обвинений! Хотелось плакать, но слёзы как будто высохли.

Я легла на кровать, свернувшись в клубок. Стать бы маленькой, крохотной как пуговица и затеряться, чтоб никто-никто меня не нашёл!

* * *

Утром поднялась ни свет ни заря, нисколько не отдохнувшей. Наоборот, разбитой, даже больной. Родители ещё спали. Отцовский храп разносился по всей квартире. По-моему, они всю ночь пили. Во всяком случае на кухонном столе я обнаружила две рюмки, блюдце с пожухлыми лимонными дольками и пустую бутылку из-под коньяка. Ещё одна, тоже пустая, стояла рядом с мусорным ведром, а в воздухе витал тяжёлый запах перегара. Я откинула занавеску и открыла форточку, впустив холодный воздух. Рассвет ещё не настал, но отчего-то было ясно, что день будет пасмурным. Отойдя от окна, я брезгливо оглядела стол, засохшее тёмное пятно на скатерти, хлебные крошки. Горе, что ли, заливали? Знала бы — лучше б пошла в маминой блузке, да в чём угодно только не… И тут я увидела в мусорном ведре обрывки зелёной ткани. Да это же оно, моё платье! Вернее, то, что от него осталось. Они изорвали его в лоскуты и выбросили. Почему-то именно это стало последней каплей, и я разрыдалась. Зачем они так поступили? Я всё равно его не надела бы больше, во всяком случае пока не стану самостоятельной. Но вот так, рвать в клочья мою вещь — это жестоко и унизительно. Никогда им этого не забуду.

Глава 14. ЭШ

На этот раз предупредил родителей, что ночевать не приду. Разумеется, начались расспросы: где, с кем? Сказал, что с Ирой — отстали.

— Ты только не наделай глупостей, — попросил отец в этой связи.

— Детей, ты хотел сказать? — прикололся я.

— Эдик! — охнула мама.

— Пардон, — тут же покаялся я, настроение у меня было преотличное.

Собирался уже выходить, но куда-то запропастилась нужная кассета. Впопыхах выбирать что-то новое не хотелось, и без того переслушал кучу треков, пока нашёл «Rock it». Хорошо хоть догадался спросить у матери. Это она, оказывается, взяла кассету. Тоже, кстати, вопрос — что она делала в моих карманах? Но это я решил выяснить позже, потому что время уже поджимало.

Не знаю, зачем Мочалка велела прийти к пяти, если я до полшестого не знал, куда себя деть. Майер, кстати, молодец, наплевала на её наказ. Я поискал её там-сям, от нечего делать, разумеется. В конце концов, встретил одну из её подружек, ту, с которой, как я понял, она и должна будет петь дуэтом. Подружка бегала с таким лицом, будто у неё кошелёк с последними деньгами спёрли. Потом услышал, как она жаловалась Мочалке, что Майер не явилась. Не то, чтобы меня это сильно огорчило, просто немного разочаровало.

Да нет, мне пофиг. Не пришла и не пришла. Ну и чёрт с ней. Какое мне вообще до неё дело? У меня вон Ирка есть.

А Майер, кстати, тоже, оказывается, любит почесать языком. Сегодня подслушал случайно, как она со своими подружками мыла нам с Иркой косточки. Вот от неё — не ожидал этого, но, видать, все девки такие. Однако как она поёт, всё равно было интересно послушать, но, по ходу, не судьба.

Я всучил диджею Стасику две кассеты, показал, какую и с какой стороны включать, а заодно пояснил, что за обе он несёт личную ответственность и в случае чего ответит. Стасик недовольно прогундел:

— Ничего с твоими кассетами не случится. У меня ещё ни разу ни одна кассета не пропала.

— Тогда тебе повезло, отвечать не придётся.

Стасик снова что-то прогундел невнятное, но я не стал цепляться, а напомнил:

— Ну ты понял? «Rock it» включаешь ровно на минуту, потом потихоньку убавляешь звук и сразу же врубай Скорпов.

— Да всё я понял, не дурак. А ты что, и под Скорпов будешь брейк танцевать?

А говорит — не дурак. Представляю, брейк под «Still loving you». А вообще, я хотел для Ирки сюрприз сделать. Чтоб самый первый танец был её. Она обожает выделяться, чтоб все смотрели и завидовали.

* * *

Концерт начался с небольшим опозданием. Под «сцену» отвели дальнюю треть зала, где сидел Стасик со своей музыкой. Вместо кордона — стулья, за которые, как десять раз повторила Мочалка, преступить нельзя. Видимо, чтоб фанаты своих кумиров не разорвали в порыве экстаза.

Первыми выступали девятиклашки и, кстати, довольно задорно. Исполнили русский-народный танец под какой-то фольклор. Самый шик был в том, что пацаны и девчонки нарядились друг в друга. Ну и танцевали они соответственно: ряженые пацаны махали платочками, а девчонки наяривали в присядку. Вторыми вышли девчонки из 11 «Б». Декламировали переделанную сказку Пушкина. Ира, вцепившись мёртвой хваткой мне в руку, щебетала под ухо, как она боится выступать, как страшно волнуется и скорее бы уже дискотека.

— После дискотеки всё в силе, — с таинственной улыбкой подтвердила она. Ещё бы не в силе.

— А что будет после дискотеки? — встрепенулся Белый.

— Пойдёшь домой и ляжешь спать, — грубо ответила ему Ирка. Умеет она быть милой.

— Прости, братан, это будет закрытая вечеринка, — попытался я смягчить её выпад.

Белый шутя скроил скорбную физию, но тут же захохотал — очередной класс выступал с какой-то сценкой и тоже с переодеваниями.

— Ой, скоро мы, — снова запричитала Ира, когда Мочалка объявила 10 «Б» с частушками. — Боюсь…

Я очень ждал сегодняшний вечер, поэтому прощал ей и грубость, и беспардонность, и это нытьё, терпел и даже пытался подбодрить, хотя кого она боится? Кого тут вообще можно бояться? Что за чушь?

— Ой, смотри, какая Мингалиева жирная, — переключилась Ира. — Бочка с салом. Сейчас сарафан по швам лопнет… Ой, всё, мы! Эш, пожелай мне ни пуха ни пера. Эш! Ты меня слышишь? Эдик!

Она трясла меня за рукав, но я её больше не слышал. Я увидел Майер. Она сидела с той стороны «сцены», прямо на столе Стаса и в открытую с ним флиртовала. Мне было плохо видно — их загораживали пацаны с гитарами, но в просвет я заметил, что она всё время смотрит на него, а он — на неё. И мило беседуют при этом. Я попробовал сместиться вправо и чуть привстал. Он её касался! И пялился на неё так, будто сейчас съест. А она при этом смеялась. Она — я-вся-такая-из-себя- королева и близко ко мне не подходи! — смеялась вместе с этим толстым лошком! Они ещё и пили из одной бутылки! Всё настроение сразу же и бесповоротно испортилось. Ладно, настроение, фиг с ним. Ощущение было такое, будто хлебнул кислоты и теперь всё нутро разъедает. Вот же с…! Дико хотелось ногой распинать дурацкие стулья, ломануться к ним сквозь хор поющих, сдёрнуть её со стола, а этому лошку по репе настучать. Меня она даже не видела! Не взглянула ни разу! Всё на этого толстого любовалась. Бред! Дурдом!

— Эш! — Ирка, оказывается, уже отпела и дёргала меня за рубашку. — Ну как мы выступили?

— Отлично.

Честно говоря, их выступление как-то прошло мимо меня. Я даже не понял, что они там пели.

— Но ты даже не хлопал. Нет, ты честно скажи, тебе понравилось? А как я смотрелась? Эш! Ты вообще меня слышишь?

Мочалка объявила её. С арией из оперы! Ну, дела… Майер спрыгнула со стола и пошла к пианино… Я как её увидел, целиком, так челюсть у меня и отвалилась.

— Ого! Мама дорогая! Майер-то, Майер! — охнула Ирка.

Честно говоря, я сам впал в шок. Она с ума сошла! Все же пацаны на неё пялятся, открыв рот. Пялятся и слюни пускают. Зачем она так вырядилась?

— А чо? Да ну, класс! — у Белого аж глаза загорелись. — Мне нравится! Какие фо-о-ормы!

Еле сдержался, чтоб не врезать ему локтём. Но он не один такой. Со всех сторон глазели на неё, шептались и причмокивали. Да, блин, куда Дракон вообще смотрел?

Потом подружка села за пианино, а Майер запела: «Ты меня на рассвете разбудишь…». И сразу все смолкли. Забыли про её наряд и про формы. Все слушали и, по-моему, офигевали. Я так точно.

Голос у неё, конечно, крутой. С таким голосом можно хоть в драном мешке на сцену выходить. Я даже не ожидал. И наверное, именно в тот момент я вдруг понял, что чувствую к ней что-то. Теперь мне казалось, что это началось ещё недели две назад или три, или больше, не знаю. Просто я не отдавал себе отчёта. Не задумывался, зачем выискиваю её глазами в школе, зачем вообще постоянно к ней цепляюсь.

Я не знаю, влюблённость это или влечение, или и то, и другое вместе, но с этим надо было что-то делать. Потому что как только я это осознал, оно, это чувство дурное, как будто вырвалось на волю и теперь расползалось во мне тяжёлым, чёрным комом, тянуло жилы, перекручивало внутренности, не давало нормально дышать. Как это терпеть-то? Как обуздать?

— Браво! — закричал Белый. Да все вокруг кричали и хлопали, один я стоял в оцепенении. — Прикольная какая! — весело восторгался он. — Эм! Я твой фанат!

— Ты с неё глаз не сводишь, — периферийные отделы мозга автоматически фиксировали шипение Ирки, её тычки и толчки, но этот раздражитель был сейчас для меня слишком слаб, когда напротив стояла она. Майер. Эмилия. Эм.

— Твой выход, маэстро, — Белый гаркнул в самое ухо, и я как будто очнулся. Но и то лишь стряхнул оцепенение. Чёрный ком никуда не делся.

Заиграл «Rock it». Тело двигалось само, по привычке. Все фризы и слайды выходили на автомате. Когда же ровно через минуту Бурлаков переключил на Скорпов, я неожиданно для себя самого двинул прямиком к Майер. В её глазах промелькнула паника. Почему она вечно так на меня реагирует? И сейчас наверняка заартачилась бы и не пошла со мной, если б я её просто пригласил. Поэтому я буквально вытащил её на «сцену». И то она трепыхнулась, но я прижал её к себе крепко — казалось, так станет легче на душе. Но она так одуряющее пахла, что у меня чуть крышу не снесло. Хотя чего уж — снесло, раз я набросился на её губы как голодный. Только вот она и не думала сопротивляться. Я не очень ясно помню тот момент, это был какой-то морок, но она совершенно точно отвечала на поцелуй. И вот это обстоятельство окончательно выбивало почву из-под ног. Я почувствовал, что надо сейчас же, сию секунду остановиться, пока ещё могу, иначе… ещё бы чуть-чуть и остановиться просто уже не смог бы. После этого я сразу же ушёл.

Пока бродил по улицам как неприкаянный, не чувствуя ни дождя, ни ветра, понемногу успокоился. Однако это успокоение было лишь на поверхности. Эм уже влезла в меня, в кровь, в мозг, под кожу, как яд, как токсин. И чем это вытравить? Не общаться с ней? Не видеться? Это сложно, учитывая, что мы учимся в одной школе, а живём в одном доме. А будем видеться, так я рано или поздно опять сорвусь, я ж себя знаю. А выглядеть идиотом, слабаком, который из-за девки не может держать себя в руках, меньше всего хочется. А если… если мы будем с ней встречаться? Она ведь точно целовала меня в ответ…

Меня буквально раздирали противоречия. С одной стороны только от мысли, что я могу с ней встречаться, быть вместе, сладко поднывало внутри. А с другой — хотелось немедленно избавиться от этой дурной тяги, освободиться. Это ведь когда симпатия, ну или лёгкая влюблённость — отношения приятные. Но тут другое, я не мог описать словами, но чувствовал — совсем другое. Это как болезнь. Как зависимость. А оно мне надо? Вообще нет! Я вон чуть не рехнулся, когда она всего лишь разговаривала с толстым. Это смешно и глупо, сам понимаю, и при этом сделать ничего не могу, это совершенно тебе не подвластно.

Домой заявился около девяти. Даже не заметил, как время прошло.

— А ты же хотел остаться у Иры, — удивился отец, выглянув из кухни с бутербродом в руке, пока я возился со шнурками в полутёмной прихожей.

Вот чёрт, про Ирку я совсем забыл. Просто вылетело из головы. Впрочем, я бы всё равно никуда с ней не пошёл. Я бы просто не смог с ней быть, во всяком случае, сейчас точно не смог бы.

— Передумал.

— Поссорились, что ли? — жуя, спросил он и коротко махнул бутербродом. Кружок сервелата упал на пол. — Чёрт! — отец присел, сразу потеряв ко мне интерес, и стал свободной рукой шарить в потёмках по ковру. — Нонночка, включи свет в прихожей!

— Ах! Ты весь промок! — охнула мать, щёлкнув выключателем. — Как бы не заболел.

— Заволновалась она. — Пойду сделаю тебе горячий чай с малиной и мёдом. А ты иди переоденься в сухое.

Я прошлёпал в свою комнату. Из кухни донеслось: «Обязательно надень шерстяные носки!».

Ночь выдалась странная. Спал так, что сам не понял, спал или не спал. В мозгу рефреном долбилось: Эмилия, Эм, Эм… Вспоминал тот поцелуй, вспоминал её губы и увязал ещё глубже… Эм, Эм…

Глава 15. ЭМ

В выходные отец не отпускал меня из дому ни на минуту. Ко всему прочему, отныне запретил ходить на секцию.

— С Андреем Геннадьевичем я поговорю. Ты вообще больше ни на что не должна отвлекаться. Тебе через год поступать. Вот о чём ты должна думать.

Мы оба прекрасно понимали, что тренировки никак не помешают моему будущему поступлению, равно как и их отмена ничему не поспособствует. Этим он просто демонстрировал свою власть, ну и наказывал меня, конечно.

Днём он поехал в Химки. Не пояснял, зачем, но и так понятно — ругаться с Ирмой. Мне было немного неловко, всё-таки ей достанется из-за меня, из-за моей неосмотрительности. Ведь что мне мешало накинуть сверху кофту? Поэтому только он за дверь, я сразу набрала телефон Ирмы. Благо мама ушла в магазин. Тётя ответила не сразу и, судя по голосу, я её разбудила. Моё предупреждение она восприняла на удивление спокойно, может, потому что со сна.

— Пусть приезжает, если делать нечего, — протяжно зевнула Ирма.

— Ты прости, что я так тебя подвела, — извинилась я.

— А-а, да брось. Что мы с ним, в первый раз, что ли, ругаемся?

От Ирмы отец приехал ещё более раздражённым. Оказывается, не застал её дома. Звонил, стучал, целый час прождал в машине у подъезда — вот как сильно хотелось ему высказаться. И не получилось.

Даже не представляю, что бы он учинил, узнай вдруг, что это я её предупредила. Он и так всем своим видом показывал, как мною разочарован. За ужином, например, вёл себя так, будто меня нет. По-моему, он даже смотреть в мою сторону старательно избегал.

Я еле вытерпела эти выходные. Уж лучше в школе отсидеть шесть самых тоскливых уроков, да хоть семь, лишь бы не находиться рядом с ним с утра до вечера, под невидимым, но очень даже осязаемым гнётом его недовольства.

* * *

В понедельник утром отец, всё так же не глядя на меня, сказал:

— После школы чтобы сразу шла домой. Я проверю.

Меня это взбесило просто. Можно подумать, что я не платье, пусть и откровенное, надела, а как минимум целую ночь неизвестно где шаталась. Но спорить с отцом бессмысленно, если уж он вынес тебе вердикт «виновна», то никакие апелляции не принимаются.

— Я и так всегда из школы иду домой, — буркнула я, не в силах покорно молчать или согласно кивать головой. Мне просто необходимо было хоть как-то выказать своё отношение к происходящему, потому что и так чувствовала себя какой-то букашкой, ничтожной и бесправной.

— Я сказал! — с нажимом проговорил отец. На квадратном лице заходили желваки.

— Не спорь с отцом, — подала голос мама, выходя из спальни. Заспанная, она куталась в стёганый розовый халат. Поцеловала его у порога на прощание — она так всегда делала. Меня целовать не стала. Ну и ладно, не очень-то и хотелось, хотя, конечно, обидно.

Обида,как оказалось, терзала не только меня, но и Светку Черникову. Мало того, что она со мной не поздоровалась, причём явно умышленно, но ещё и отсела за дальнюю парту. Куклина с Капитоновой тоже здороваться не стали, но хотя бы удосужились сделать вид, что не заметили меня. Светка же смотрела в упор, да таким взглядом, будто пыталась испепелить на месте и на моё «привет» никак не отреагировала.

Ну и плевать! Мне отцовских претензий за глаза хватило, чтобы ещё и её заскоки принимать всерьёз. Вот только чёрт дёрнул Тамару Николаевну, историчку, привязаться к ней с расспросами:

— С чего ты вдруг отсела от Эмилии? Поссорились, что ли?

Светка молчала.

— Хватит придуриваться, возвращайся на своё место.

Но Светка не пошелохнулась, даже когда историчка велела ей пересесть ко мне в десятый раз.

— Тогда я не буду вести урок! — заявила она, как будто этим можно кого-то напугать. Выждав паузу, сделала новый шаг: — Хорошо. Я иду за директором.

О, нет! Светка сорвалась с места и крикнула:

— Идите куда хотите! Но с ней я больше не сяду. Ни за что!

Тамара Николаевна безмолвно, с открытым ртом наблюдала, как Светка стремительно вылетела из класса, хлопнув дверью. Тогда историчка переключилась на меня:

— Что у вас произошло?

— Поссорились, — ответила я невозмутимо.

— Из-за чего? — продолжала допрос историчка.

Очень хотелось напомнить ей, что любопытной Варваре нос на базаре оторвали, но учителям я грубить не приучена, поэтому сказала просто:

— Это наше личное дело.

Но историчка намёк не поняла.

— Если это ваше дело мешает вести урок, оно не может быть личным.

— Что за ерунда? — возмутилась я. — Ведите себе урок, пожалуйста. Никто вам не мешает.

— Да пацана они не поделили, — выкрикнул с места Шулейко. — Ведите уже свой урок.

Историчка проморгалась и взялась за учебник. Я слушала её вполуха — почитать я смогу и дома. Мне не давала покоя мысль, в школе ли Шаламов. Все выходные я старалась не думать о нём, не растравлять лишний раз душу, но здесь, сейчас, когда мы могли встретиться, быть отстранённой не получалось. И как повести себя с ним при встрече — вот вопрос? Как ни в чём не бывало? Но не будет ли это выглядеть так, будто для меня такие поцелуи — обычное дело? Тем более он ведь наверняка понял, что я… что мне… в общем, что мне понравилось.

Глупый организм тотчас откликнулся на воспоминания. Сердце задрожало и ухнуло куда-то вниз, а щеки так и зарделись. Ой, только не сейчас! Только не на истории, когда на меня и так все поглядывают.

После истории все наши пошли на химию, но меня задержала Тамара Николаевна.

— Эмилия, скажи, пожалуйста, что у вас произошло? — вкрадчиво спросила она. У неё, по-моему, даже глазки заблестели. Я просто поразилась — есть ли вообще в её понимании разумные пределы для любопытства?

— Вам Шулейко уже сказал, — холодно ответила я.

— Эмилия! — ахнула она, как будто я ляпнула какую-то непристойность. Я не стала выслушивать её глупости и тоже поплелась на третий этаж. Шла еле-еле, озираясь по сторонам, но Шаламова нигде не видела.

Ираиду Константиновну, химичку, где-то носило. Кабинет химии оказался закрыт, и все наши расположились под дверью. Кто подпирал стену, кто сидел на корточках, кто — на собственных сумках. Черникова, Куклина и Капитонова оккупировали ближайший подоконник. Когда я проходила мимо них, услышала за спиной шёпот Капитоновой: «Я не могу так! Я не могу с ней не разговаривать!». В ответ на неё зашипели-зашикали: «Тише ты!». «Не забывай, что она нас предала», — отчётливо произнесла Светка. Это меня окончательно добило. Единственное, что я сделала в пятницу сама, осознанно и по доброй воле — это всего лишь навсего надела то платье, а послушать их — получается, что всех вокруг предала! И мать, и отца, и девчонок. Прямо Иуда во плоти.

Я развернулась и подошла к ним:

— Кого это я предала? — спросила я довольно громко, еле сдерживая вспыхнувшую ярость. — И каким образом?

Куклина и особенно Капитонова смущённо потупили глаза. Зато Светка вздёрнула подбородок, смерила меня убийственным взглядом и процедила:

— Нас, своих подруг, между прочим.

— Да ну? И как это?

Светка начала распаляться и заговорила нервно, почти психованно:

— А то ты сама не знаешь!

— Представь себе — не знаю!

— Конечно!

Мелькнула мысль сказать ей, чтобы так не орала, потому что и без того вокруг собрались слушатели, но я уже и сама вошла в раж.

— Ты с самого начала знала, как мы к нему относимся. Видела, как я страдала из-за него, из-за Шестаковой… Я душу тебе открыла!

— Даты всем открыла душу, когда подралась с ней.

— Но тебе я всё-всё рассказывала, а ты предала меня! И девчонок предала.

— Что за чушь! Я всего лишь с ним потанцевала. Один раз. И заметь, это не я его, а он меня пригласил. И даже не пригласил, а практически силой выволок.

— Конечно! А кто с ним целовался взасос?

— Я его не просила этого делать.

— Но и не оттолкнула.

— Потому что сама не ожидала. Ты бы тоже его не оттолкнула, и Настя, и Наташка… Так, стоп, а если б это случилось с одной из вас… вот с тобой, Настя, ты тоже считалась бы предательницей? А если б с тобой, Светка?

— Это другое дело! — заорала она, но затем немного сбавила тон. — Ты не мы, ты к нему ничего не чувствуешь…

— Откуда ты знаешь, что и к кому я чувствую? — тихо спросила я.

— Ой, да ты сама сто раз говорила, что Шаламов тебе по барабану! — воскликнула она. Таких слов я за собой не помнила, но, может, и сказала как-нибудь, когда он меня ещё не волновал.

— Да отвяжись ты от неё, — вмешалась вдруг Алька Зимина. — Нужен ей твой Шаламов, кумир тупых малолеток. Он сам к ней приставал, если ты не видела. Эм, бедная, уже не знает, куда от него прятаться.

— А кумир жирных уродин кто? Случайно не Петров? — усмехнулась Черникова. Алька отшатнулась как от удара и ошарашенно уставилась на меня. Я и сама опешила и не успела даже слова сказать, как Алька уже убежала. Я не ожидала, никак не ожидала, что Светка опустится до такого…

Я взглянула на неё, молча развернулась и пошла искать Альку, хотя уже прозвенел звонок и, запыхавшись, к кабинету подбежала Ираида Константиновна.

— Быстрее, быстрее! — торопила она, загоняя всех в кабинет. — Проходим! Не теряем времени. У нас сегодня лабораторная.

Я искала Альку везде, обошла всю школу, каждый закуток, но она как сквозь землю провалилась. Куда она могла деться? В конце концов спустилась в гардероб — старуха, когда не надо, оказалась на месте.

— А девочка, моего возраста, темноволосая, в синей кофте, не приходила? Уже после звонка… Не брала куртку?

— Смотрю я прям, кто в какой кофте, — проворчала гардеробщица. — Ну была тут одна минут двадцать назад. Прибежала зарёванная. Она, что ли?

— Да. И она что, ушла домой?

— А я за ней слежу, что ли? Взяла куртку и улетела.

Был порыв сбежать следом, хоть домой к ней пойти. Мне нестерпимо хотелось поговорить с ней, всё объяснить. Она наверняка сейчас думает, что я сплетничала с Черниковой, обсуждала Альку, выдавала её секреты. Я бы тоже так думала в подобной ситуации. Поэтому мне и нужно было позарез, как можно скорее с ней поговорить. Но в этот момент я услышала шаги отца. Он ступал по вестибюлю как командор. Ещё минута-другая и он прошёл бы мимо и вполне мог меня увидеть, поэтому я поскорее выскользнула из гардероба, надеясь, что успею свернуть на лестницу. Но он заметил меня и окликнул:

— Ты почему не на уроке? — грозно спросил он.

— Я отпросилась выйти на минуту, — сказала я первое, что пришло на ум.

— Что у вас сейчас?

— Химия.

— Пойдём провожу, — вдруг выдал он.

— Я сама дойду.

— Я сказал — провожу, — повторил он сурово. Видимо, чтобы показать твёрдость своих намерений, он взял меня за локоть. Не вырываться же мне было.

До последнего надеялась, что он не станет подниматься на третий этаж, потом — что не заглянет в кабинет. Но он и поднялся, и заглянул.

— О, Эмилия. Ты где потерялась? У нас тут лабораторная. Думала, тебя вообще сегодня не будет, — увидев меня на пороге, воскликнула Ираида Константиновна и лишь потом заметила за моей спиной отца. Сразу подскочила со стула, замахала рукой классу — те с шумом поднялись. Отец заходить в кабинет не стал, кивнул учительнице, мне же чуть слышно в спину произнёс: «Дома поговорим». Это его обещание не сулило ничего хорошего. Я прошла на место и устало опустилась на стул. Какой проклятый день! Просто адское невезение!

После урока выяснилось, что и Вика Вилкова тоже на меня зла. Она успела сдружиться с Алькой, и теперь наверняка считает, что я её предала. Собственно, она примерно так и сказала. Я не стала ничего отвечать. Мне вот ещё перед Вилковой оправдываться не хватало. И вообще, это только наше с Алькой дело, и с ней я обязательно поговорю.

Этот чёртов понедельник ещё и тянулся невыносимо долго. Так непривычно и неуютно было оказаться совсем одной, когда никто с тобой не общается, когда косятся недобро и шепчутся за спиной, а в глаза делают вид, что тебя тут нет. Вообще-то я сгущаю краски. Игнорировали меня только девчонки, да и то не все. Но те, оставшиеся — ЛераБелых, Катя Шулепова, ЛидаКонева, Юля Кузина, Аня Перфильева — я с ними за все годы и парой фраз не перебросилась, только здоровалась. Будет выглядеть как-то смешно, убого, даже унизительно, если я тотчас начну искать с ними общения. Даже не потому что они троечницы и тихони, не потому что никогда не были мне интересны. Просто это некрасиво. Пока дружила с половиной класса— их не замечала, а как осталась одна, так сразу они мне понадобились. Нет. Да они мне и не понадобились. Просто неприязнь, которую активно источали бывшие подруги, давила физически. Поэтому в столовую я не пошла. Сидеть на отшибе в одиночестве — мало приятного. А ещё я боялась встретиться с Шаламовым. Вернее, я очень этого хотела. Даже мечтала, как увижу его, как мы с ним поговорим. Но эта встреча должна случиться наедине, а не в переполненной столовой. Потому что не знаю, как я себя поведу и тем более не знаю, как поведёт себя он. Вдруг ещё что-нибудь этакое выкинет, а сплетен мне и без того хватало.

Шаламова я увидела только после занятий. Парни из 11 «В», по своему обыкновению, облепили перила школьного крыльца. Он же, как и всегда, стоял рядом. Когда я вышла, он всего лишь на короткий миг мазнул по мне взглядом, абсолютно равнодушным, даже каким-то холодным. Как будто я совершенно случайно попала в поле его зрения, но он не удостоил меня вниманием. И продолжал, не прерываясь ни на секунду, что-то увлечённо рассказывать одноклассникам, те в ответ хохотали. А мне показалось, будто в груди образовался тяжёлый, острый камень, который давил и царапал изнутри, не давая нормально дышать. Это его безразличие — будто пощёчина на людях, такая же горькая и унизительная.

— О! Какие люди! — зато протянул, увидев меня, Белевич. — Ты в пятницу шикарно выглядела.

— О да! — подхватил ещё кто-то. — Ты мне потом снилась.

— В эротических снах, — добавил Белевич. Кто-то третий, я уже не смотрела кто, отпустил откровенную пошлость, и все захохотали. Они ещё и подкалывают меня. Издеваются. А Шаламов молчал, стоял ко мне спиной и молчал. Нет, не молчал! Он тоже посмеивался, как другие.

Я сбежала со ступеней и рванула домой, глотая слёзы. За что он так со мной? Почему? Я и не ждала, что он предложит мне руку и сердце, но вот так унижать…? Какой же он урод после этого!

Не доходя до дома, я остановилась в нерешительности. Не хотелось лишний раз нарываться на гнев отца, мне и без того предстояло вечером непростое объяснение. Но и ждать ещё один день, не выяснив отношения с Алькой, тоже было невмоготу. Поэтому решила, что быстренько сбегаю к ней и сразу домой. Какое в этом преступление? И уж если на то пошло, то отец сам же мне всегда твердил, что «Аля Зимина — хорошая девочка. Дружи с ней».

Быстренько, увы, не получилось. Алька не хотела меня видеть и не открывала дверь. Но и я не желала уступать и торчала в подъезде, пока с работы не вернулся её отец и не впустил меня.

— Лёля, ты что, спишь? — весело спросил он. — Тут к тебе Эмилия пришла, а ты не слышишь.

Алька показалась из своей комнаты. Естественно, она не спала. Я боялась, что она выложит отцу, что нечего было меня впускать, что я такая-растакая предала её и мы больше не подруги. Но Алька лишь взглянула на меня с укором, но ничего не сказала.

— Зачем ты пришла? — сухо спросила она, когда мы уединились в её комнате.

— Мне нужно тебе всё объяснить.

— А что тут объяснять? Всё и так ясно.

— Ничего не ясно. Всё не так было, как ты подумала.

— Откуда тебе знать, что я подумала? — фыркнула Алька.

— Потому что на твоём месте я бы подумала именно так.

— Ну раз ты так легко можешь представить себя на моём месте, тогда должна понять, что я больше не хочу тебя видеть и не хочу с тобой разговаривать. Никогда. Так что уходи, не нужны мне твои объяснения.

Может, я зря примчалась к ней сегодня? Может, надо было дать ей время остыть, чтобы она смогла рассуждать спокойно? Но что сделано, то сделано.

— Я уйду сейчас, — я подошла к двери, даже взялась за ручку. — Только ты должна знать, что я ничего Черниковой про Петрова не рассказывала.

— Да ну? — усмехнулась она. — Тогда ты тоже должна знать, что про Петрова и я Черниковой ничего не рассказывала. И вообще никому. Ты — единственная, кто был в курсе. Так что не надо врать, не заставляй меня думать о тебе ещё хуже.

Как меня достало это! Они все как сговорились. Каждый меня в чём-то обвиняет, каждый оскорбляет. Да пошло оно всё!

— Ты забыла у меня его тетрадь, — глухо сказала я. — Черникова пришла ко мне и увидела её. Остальные выводы сделала сама. Потому что какого бы ты ни была о ней мнения, она далеко не дура.

— Конечно, тетрадь нашла у тебя, а подумала сразу на меня. Какая она, однако, проницательная! Прямо телепат. Тетрадку увидела и уже всё знает.

— Она и не знала. До сегодняшнего дня.

— Говорила она так, будто знает точно.

Мне не хотелось больше с ней препираться, не хотелось ничего доказывать. Я сказала ей правду, а уж поверит она или нет — её дело. И здесь от меня уже ничего не зависело.

Домой я вернулась в шестом часу. И почти сразу примчался отец. Обычно он приходил гораздо позже. А тут ворвался в мою комнату и с порога прогрохотал:

— Тебя где носило? Я раз десять звонил. Даже ученика сюда отправлял с запиской. Тебя не было дома!

— Я была у Али Зиминой, — честно ведь призналась. Но отец как с ума сошёл. Я и глазом моргнуть не успела, как он наотмашь ударил меня по лицу. Я вскрикнула, схватилась за скулу. Меня заколотило от рвущихся наружу рыданий, а он всё не унимался:

— Как ты посмела ослушаться меня?! Я тебе велел сразу после школы идти домой!

Объяснять ему я ничего не хотела и не могла. В голове гудело от удара. Из носа вдруг хлынула кровь, хотя нос он и не задел. Но отец ругался, пока не пришла мама и не увела его. Я упала на кровать и разревелась. Рыдала до икоты, до изнеможения. Потом пришла мама, дала мне мазь от ушибов, которой я совсем недавно лечила синяки.

— Что ты опять натворила? — спросила она.

— После школы зашла к Але Зиминой, — механическим голосом ответила я.

— Зачем? Отец и так был на тебя зол. Зачем ты его провоцируешь?

— Я его не провоцирую. Он сам ищет поводы, чтобы прицепиться ко мне. Ты считаешь, что можно ударить человека, своего ребёнка за то, что он зашёл после школы к подруге?

— Тут другая ситуация, — мама отвела глаза. — У папа просто накопилось. Это была последняя капля.

— Это у меня накопилось, — снова всхлипнула я. — Уходи.

Спустя час мама принесла в мою комнату ужин, мол, отец не желает меня видеть за общим столом. Как будто я желаю! И как будто я смогу сейчас проглотить хоть кусок. Их кухни доносились обрывки их разговора:

— Ты не должен был распускать руки, — говорила мама.

— То есть я должен мириться с её выходками? Сквозь пальцы смотреть, как она под гору катится.

— Ты делаешь из мухи слона.

— Когда будет слон, уже ничего не сделаешь. Поздно будет.

Отец с грохотом отодвинул стул, но, судя по звукам, все ещё находился в кухне:

— Ты что, не замечаешь тенденции? Сначала она водила дружбу с этой Черниковой, которая уже дважды попадала в детскую комнату милиции, потом заявилась на школьный вечер полуголая, а сегодня чуть не сбежала с урока и в наглую не подчинилась моим требованиям.

— Но давать волю рукам всё равно не нужно было. Она же девушка.

— Она — моя дочь!

Я залезла под одеяло с головой. Сил не было их слушать. А ещё я вдруг поняла, что ненавижу отца. Я понимаю, что это ужасно и противоестественно. И ни за что никому в этом не признаюсь. Но я его ненавижу.

* * *

Во вторник мама разрешила не ходить в школу. Не по доброте душевной, а потому что у меня на скуле проступил синяк. След отцовской руки. Не такой огромный, как после стычки с химичами, но всё равно довольно явственный. Хорошо хоть глаз не заплыл. Отец на мамино предложение промолчал. Он, конечно, терпеть не может, когда я пропускаю занятия, но больше всего на свете отец опасается слухов. Это его «Что скажут? Что подумают?» прямо в идею-фикс превратилось. И ведь я тоже поддалась этому его влиянию, тоже постоянно пекусь об общественном мнении. А оно, оказывается, вон какое переменчивое, достаточно платье не то один раз надеть. И казалось бы — ну не всё ли равно, что обо мне думает Черникова, Зимина или Вилкова, а уж тем более — Куклина или Капитонова. А вот поди ж ты, меня это грузит и не слабо, даже в свой класс идти не хочется. А ещё больше не хочется видеть Шаламова и его одноклассников. Так что хоть один плюс есть во вчерашнем скандале.

Уходя, отец велел маме разузнать, что проходим и дать мне задания. «Пусть дома занимается, раз уж в школу не пошла».

Чудно! Как будто я в школу не пошла по своей прихоти, а не потому что он меня побил. Вот, кстати, парадокс — наказал он меня вчера за прогул одного урока, даже не одного, а половины. И в итоге я теперь пропущу как минимум шесть, если синяк каким-то чудом исчезнет к завтрашнему дню. А с синяком он меня не отправит — боится, как бы в школе не заметили и не решили, что в датском королевстве всё не так благополучно, как кажется.

«И чтоб она никуда из дома не выходила! Ни-ку-да!».

Куда я пойду с синяком?

«А если придёт Черникова, дверь не открывать. Она должна заниматься».

Черникова не придёт. А ещё со вчерашнего дня я перестала быть Эмилией, теперь я для него — она.

* * *

Черникова, кстати, пришла. По времени — примерно после четвёртого урока, хотя у нас по расписанию — шесть. Но её такие мелочи никогда не заботили. Дверь я, естественно, открыла. Не через дверь же переговариваться, но встретила её примерно с тем же лицом, с каким вчера встретила меня Зимина.

— Чего тебе? — в свою комнату я её не пригласила, оставила на пороге в прихожей.

— Слушай, я тут подумала… С Зиминой нехорошо получилось.

— Да там много с чем получилось нехорошо.

— Ну хочешь, я к ней подойду и скажу, что ты мне ничего не говорила?

— Она тебе не поверит. Решит, что это я тебя подослала.

— Но попробовать-то можно?

Я пожала плечами. Светка помялась. Ей явно ещё что-то не давало покоя, наконец она разродилась:

— Слушай, а у тебя правда с Шаламовым ничего нет?

Вот ненормальная!

— Я уже говорила. Я вообще о нём больше слышать не желаю!

— Слушай, ты извини. Я правда думала, что вы за спиной у всех тайком замутили. А девчонки вчера сказали, что видели, как ты после уроков выходила, и вы с ним даже не поздоровались. Сказали, что он, ну они все там, смеялись над тобой.

Какого чёрта она припёрлась? Лезет, душу мне травит. Я из последних сил стараюсь не думать о нём, еле держусь. А она, как нарочно, напоминает самое неприятное.

— Козёл, да? — это она вроде как сочувствие мне выказала, будто я в нём нуждаюсь.

— Все они козлы. Мы с девчонками подумали и решили, что это наверное какой-то их дебильный прикол.

Светка, видя, что ничего обсуждать я не намерена, промямлила ещё раз извинения и ушла. Я, конечно, не злопамятная и для меня извинения кое-что да значат, но меня до сих пор шокирует, с какой лёгкостью она вчера совершила подлость. Подставила меня и сделала очень больно Альке. Непохоже это было на неосторожность, на случайную ошибку. Светка сделала то, что хотела сделать. И встань я снова у неё на пути, она наверняка поступит в том же духе. Потому что можно сколько угодно ссылаться на обстоятельства, но человек либо способен на подлость, либо нет. Вот и всё.

* * *

И в среду, и в четверг я осталась дома. Синяк хоть и стал значительно бледнее, но всё равно угадывался, особенно если приглядываться. Честно говоря, я и сама мазь втирала отнюдь не так старательно, как прежде, потому что в школу идти не хотелось. Встречаться ни с кем не хотелось. К тому же, что дома не посидеть в будние-то дни, когда родители до самого вечера на работе. А вот выходные я поджидала с содроганием.

Про Шаламова старалась не думать, хотя всё равно нет-нет да всплакну. Вот что он со мной сделал? Всю душу мне перетряхнул. Вообще, мне и самой сложно сказать, что я к нему чувствую. Это совсем не похоже на мою любовь к Боре. Тогда у меня была светлая грусть и такая же светлая, тихая радость. Тут же со мной творится чёрт-те что.

И, конечно, я тоскую. Но и тоскую совсем иначе, чем раньше. Борю я увидеть хотела, один взгляд на него — и мне уже становилось легче. А из-за Шаламова мне просто больно, почти постоянно. Он будто рану во мне зияющую оставил. И ничто не может принести облегчения. Видела его в окно — только хуже делалось, больнее, а всё равно ведь смотрела с каким-то изощрённым мазохизмом.

Мама вернулась с работы около трёх. Рановато, я ждала её ближе к пяти. Ещё и напугала меня — я в душе мылась и не слышала, как она пришла. Даже коротко вскрикнула от неожиданности, когда увидела её на кухне.

— Я такая страшная? — усмехнулась она, прихлёбывая кофе.

— Я не ждала тебя так рано…

— Окно образовалось, — пояснила она, — пятый «А» в полном составе повезли в музей космонавтики в Янгель, так что я последний факультатив отменила.

Любому другому учителю отец подобную вольность ни за что не позволил бы, но маме всё сходит с рук. Это не мои слова, а папины — время от времени они ссорятся и это у него вечный контраргумент на все её претензии.

— Завтра уже можно пойти в школу, — сказала мама, оценивая моё лицо. — Почти ничего не видно.

Эх, а я то рассчитывала дотянуть до понедельника.

— Я знаю, ты злишься на отца, — завела мама уже в сотый раз этот разговор. — Считаешь, что он к тебе несправедлив. Но ты попробуй его понять. На нём лежит такая ответственность. Мы его поддерживать должны, а не ставить лишний раз под удар.

Мне столько раз это повторяли и он, и она, что их слова уже оскомину набили. И хоть как-то реагировать не было никакого желания.

— Ты прояви к нему терпение. Подойди извинись, дай слово, что такое не повторится. Глядишь, он отойдёт. Всем только легче будет.

— Мне не будет легче. За что я должна извиняться? За то, что он ударил меня? За то, что вечно оскорбляет?

— Он — твой отец. Он о тебе заботится.

— Помещики тоже заботились о своих крепостных и за людей их при этом не считали. Нет, мама, извиняться я перед ним не буду. Я перед ним ни в чём не виновата.

Мама молча покачала головой и еле слышно проворчала:

— Такая же упрямая, как он.

Я не упрямая и вполне могу понять мамину манеру приноравливаться к обстоятельствам, так наверное и впрямь удобнее живётся, но сама я так не могу и не хочу.

Отец пришёл поздно. Он и слова не успел произнести, я уже поняла — случилась беда. Лицо его как будто потемнело и состарилось лет на десять. И во всём: в застывшем выражении лица, в напряжённой осанке, в этом странном безмолвии чувствовалась скорая, хоть пока ещё и скрытая, опасность. Мама тоже почуяла неладное, засуетилась:

— Сейчас ужин подогрею. Ты будешь котлетки с макаронами или чай с пирогами попьёшь? Сегодня в столовой такие вкусные пироги с картошкой, я не удержалась съела парочку и с собой на вечер несколько штук взяла.

Но отец пропустил её слова мимо ушей — значит дело серьёзное. Он разулся, снял пиджак, ни слова не говоря, сунул его маме. Она сразу помчалась в родительскую спальню вешать пиджак на плечики. Отец всё так же молча помыл в ванной руки и тщательно вытер полотенцем. Потом сурово велел маме не вмешиваться, а сам завёл меня в мою комнату и плотно затворил дверь.

Тревога, и без того свербевшая в груди последние пару минут, скачками нарастала, быстро переходя в панику. Несколько секунд он просто на меня смотрел, но смотрел страшно, с прищуром, а потом тихо, зловеще спросил:

— Что произошло на дискотеке?

У меня всё внутри опустилось. Я сразу поняла: он уже знает. Мне — конец. Я судорожно сглотнула и еле слышно произнесла:

— Т-ты п-про Шаламова?

У него нервно дёрнулась щека.

— Он пригласил меня на танец и… п-поцеловал.

Последнее слово я еле смогла произнести полушёпотом. Отец выкатил глаза, в которых полыхало бешенство. Я поспешно добавила:

— Но я не…

Оглушительный удар по лицу не дал мне закончить. Я отшатнулась, но не успела ничего сообразить, как он отвесил мне ещё один, в челюсть. Зубы клацнули, и из разбитой губы потекла кровь. Я в ужасе пятилась от него, но он медленно приближался, расстёгивая на ходу ремень.

— Не надо, папа! Пожалуйста, не надо!

Я упёрлась спиной в подоконник, дальше отступать было некуда. Я лишь успела закрыть лицо руками и присесть, когда чёрный кожаный ремень с тяжёлой пряжкой взвился над головой и со свистом опустился на плечо. Я вскрикнула. И тут же новый взмах и по уху словно полоснули ножом. Я кричала уже не переставая, а удары всё сыпались и сыпались. Я думала, что этот ужас никогда не закончится. В какой-то момент сквозь собственный вой я услышала мамины крики. Затем удары прекратились. Но я всё ещё продолжала выть и не могла отнять руки от лица, пока резкий спазм в желудке не заставил меня броситься в уборную. Я едва успела добежать, как меня вывернуло. На белый ободок унитаза упала капля крови. Шатаясь я встала и побрела в ванную, опираясь о стены рукой. Перед глазами всё плыло и качалось.

Из моей комнаты доносилась ругань. Мама кричала на отца, обзывала извергом и садистом. Это что-то новенькое. Он, конечно, тоже в долгу не остался. Орал, какая я развратная и испорченная. Надо же, как разошёлся, даже забыл, что кругом соседи. Обычно он такие моменты чётко контролирует. В словах не сдержан, сказать может что угодно, во всяком случае, мне, но голос повышает ровно настолько, чтобы за стеной никто не услышал. Теперь же вопил на весь дом. Мама тут же Ирму приплела.

Мне было плевать. Пусть хоть перегрызут друг друга. Я с ними жить не буду. Ни дня больше не останусь в этом доме.

Я осторожно смыла кровь. Лицо не очень пострадало. Только губа разбита и небольшая припухлость на скуле. Хотя эта припухлость может запросто вылиться в хороший синяк. Даже смешно, учебный год не успел начаться, а я уже в третий раз хожу битая, как какая-то ханыжка подзаборная.

Больше всего болели плечи, ноги, руки. На них, по ощущениям, живого места не осталось. Ещё бы — отец колотил не просто ремнём, а пряжкой. Хорошо хоть на мне свитер был толстый и джинсы, а то бы совсем изувечил. Руки еле поднимались. Разбитые пальцы не гнулись. Лишь титаническими усилиями я смогла кое-как прибрать растрёпанные волосы. Сунула в карман джинсов мазь, зубную щётку и расчёску. Потом тихо вышла в прихожую. Родители до сих пор ругались, доказывая друг другу, кто из них больше виноват. Вот и хорошо. Смогу уйти незаметно, пока они так увлечены.

Превозмогая боль и нервную дрожь, я надела сапоги, куртку, шапку и выскользнула в подъезд.

Глава 16. ЭШ

Вот уж не думал, что буду так маяться, так себя изводить. Не видел Майер всего-то выходные, а намучился. Сидел за столом и думал — она же за стеной, вон там ходят, кашляют, бубнят. По сути, мы с ней друг от друга в паре-тройке метров, парадокс.

В воскресенье с утра позвонила Ирка. Отец как раз поехал провожать мать на вокзал, а я спал, потому что ночью снова всякая дурь лезла в голову, не давала уснуть. И этот звонок меня разбудил. Ответил я, конечно, недовольно и полилось:

— Что? Не рад? Не ждал моего звонка? А я твой ждала. Думала, у тебя хватит смелости хотя бы позвонить объясниться…

Я молчал, стоял, закрыв глаза, цепляясь за обрывки сна.

— Ты повёл себя как последний козёл. Выставил меня полной дурой! Опозорил перед всей школой! А главное, я не понимаю — за что? Днём всё было хорошо, договаривались…

Зачем телефон поставили в прихожей? Тут даже присесть некуда. Я положил трубку рядом с телефоном и пошёл спать дальше. Успею ещё выслушать, какой я козёл.

После вокзала отец заскочил буквально на пару часов принять душ, побриться, переодеться.

— Ты куда? — удивился я. — Сегодня же воскресенье.

— Да… мне тут нужно… в общем, дела… — замялся отец. А потом ушёл, только напоследок пожелал ничего не вытворять. Полдня я проваландался без дела, не зная, куда себя приткнуть. Потом плюнул на всё и пошёл к Белому. А обитал Белый в самом захолустном районе — Юбилейном. А это частный сектор — то есть полчаса по грязи и лужам. Но дома сидеть и гонять одни и те же мысли сил уже не было.

Белого я поймал буквально у калитки. Тоже куда-то навострил лыжи, но позвал с собой. Ну а мне делать всё равно было нечего, так что я даже спрашивать не стал куда, к кому, зачем.

— Ну ты, Эш, отжёг позавчера, — хохотнул Белый. — Молодца!

Я неопределённо хмыкнул.

— А как теперь с Иркой будешь? — не отставал он.

— А-а, пока не знаю.

Мы дошли до конца улицы и остановились перед стальными воротами, за которыми виднелся основательный такой, кирпичный дом с мансардой. В сравнении с остальными — просто дворец.

— Что за буржуи тут живут? — поинтересовался я.

— Ты не знаешь? — удивился Белый. — Куликовы. Цыгане.

— А нафиг нам цыгане?

Кочуют табором, крадут коней, и не только коней, скандалят, пристают погадать и задорно пляшут — вот, собственно, и всё, что я знал о цыганах. Поэтому недоумевал, какие у Белого с ними дела. А оказалось Белый брал у них дурь. Не тяжёлую, а так, посмолить косячок.

— Они не только планом банчат, но и герычем, — сообщил Белый.

— Буду знать, — кивнул я, и мы оба заржали, как те самые цыганские кони.

— К Гуле пойдём, — сказал Белый, — у него мамка на дежурстве.

Гулевский жил от меня в соседнем дворе. У него мы и зависли до полуночи. Вообще, я не сильно люблю курить. Могу при случае и за компанию, но редко и без энтузиазма. А накуривался я и того реже. Вообще всего раз, ещё в Железногорске. Белый и раньше предлагал неоднократно, но я как-то не рвался, отказывался, а тут решил, что неплохо будет немного расслабиться.

Сначала ничего не ощущал, Белый с Гулей, очевидно, тоже. Разве что лень навалилась, но это не так уж и необычно. Но потом Гуля включил телевизор, а там шло какое-то русское кино и вроде вовсе не смешное, но нас вдруг прибило на дикий, неуправляемый хохот. Мы аж в какой-то момент повалились с дивана на пол и всё равно не могли успокоиться. Потом даже страшно стало, что никогда не смогу остановиться, пока, наверное, не лопну. Ещё и сердце молотило бешено. Короче, эта истерика напополам с паникой длилась не меньше часа, а по ощущениям — все пять. Но и когда, вроде, успокоились, нет-нет да как опять накатит приход и начиналось всё заново, только не так продолжительно. Затем я сунул голову под холодную воду, это малость отрезвило. В общем, еле ноги оттуда унёс. И хотя до дома идти каких-нибудь пять минут, я еле добрался, еле нашёл свой двор. К тому же, мне вдруг стало казаться, что земля и асфальт подо мной прогибаются и пружинят как резиновые. Вроде батута. Я даже решил попробовать — вдруг получится высоко подпрыгнуть, но не дали. Как из-под земли — я аж вздрогнул — возник вдруг отец, схватил меня за локоть и как мелкого потащил домой. По дороге матерился, а уже дома затеял суету: заглядывал в глаза, трепал, дёргал, шлёпал по щекам, требовал от меня что-то не то сказать, не то сделать. Мурыжил меня, пока я не вырубился.

Разбудил меня отец ни свет ни заря, чтобы успеть до работы двинуть мне лекцию о вреде каннабиса.

— Да всё я знаю, пап, это вышло случайно. Больше не буду.

«Больше не буду» — золотые слова. Действуют на моих родителей безотказно. Хотя вот сейчас я всерьёз больше не собирался. Я хотел отвлечься от своих мыслей — я отвлёкся. Всё.

Отец с чувством выполненного долга отчалил на работу, а я поел как следует и потопал в школу. А там только и разговоров было, что обо мне, Ирке и Майер. Девки таращились и хихикали. Пацаны выпытывали: как оно? Я отшучивался. Только Борька Горяшин молча пытался убить меня взглядом. Даже не стал утром стоять с нами на крыльце. Его претензии я понимаю и не понимаю. Да, ему наверное неприятно, но я, что ли, виноват, если у него за столько времени духу не хватило к ней подойти? И вообще, он сейчас всё время с Тимашевской отирается. Его выбор.

Пока стояли на крыльце перед уроками и на переменах, постоянно ловил себя на том, что рыскаю в толпе глазами — её высматриваю. Вообще-то, я и хотел, и не хотел увидеть Майер. Почему хотел — не знаю, хотел и всё. А не хотел — потому что не знал, как себя с ней вести. Надо что-то сказать или пусть всё идёт само по себе? Или всё-таки стоит поговорить? Но если стоит, то что сказать? Я ведь не хочу, чтоб пацаны подумали, что я на неё запал. Обсмеют ведь, сволочи. А уж кого я точно не хотел видеть — так это Ирку. Но конечно же, раз пять встретил. Но она, слава богу, делала вид, что меня не замечает.

Первым у нас была алгебра на третьем этаже, потом физика — на втором. У Майер, наоборот. Я прикинул, что если немного подзадержусь после урока, то может, столкнусь с ней в коридоре, когда её класс пойдёт на химию — это как раз кабинет напротив. Но Аннушка была сегодня не в духе и сама нас задержала, а отпустила только минут за пять до звонка. Майер я заметил не сразу — перед химией толпился народ, а она стояла чуть поодаль спиной ко мне со своими подружками. Я думал, что они просто болтают, но там, оказалось, такие шли разборки! И как я понял, из-за меня. Видать, не одну Ирку расстроило, что мы целовались. Мне вдруг захотелось подойти к ней сзади и поцеловать её ещё раз. Ну хотя бы в щёку. Чтобы девок ещё больше распёрло. Но тут её бешеная подружка завопила:

— Ой, да ты сама сто раз говорила, что Шаламов тебе по барабану!

А Майер на это ничего не ответила. Смолчала. Вот, значит, как. По барабану. Ясно.

— Девки щас из-за тебя подерутся, — оскалился Белый. — Бабский махач — это жесть! Я бы позырил.

Я молча прошёл мимо них, но услышал за спиной, как выступила ещё одна:

— Да отвяжись ты от неё. Нужен ей твой Шаламов, кумир тупых малолеток. Он сам к ней приставал, если ты не видела. Эм, бедная, уже не знает, куда от него прятаться.

Ну может, и приставал, только что-то я не заметил, чтобы она была сильно против. Я так распсиховался, что со злости вломил чирка пацану из девятого, который пробегал мимо и толкнул меня. Да пошла эта Майер лесом!

* * *

Я не хотел совсем уж рвать с Иркой. Наоборот, хотел с ней помириться, зависать с ней в школе на всех переменах назло Майер. Пусть видит, что мне на неё плевать. Что мне на неё тоже по барабану. Но Ирка стала бесить неимоверно, а Майер — как пропала. Во вторник ни разу её не встретил, в среду — тоже. В четверг даже заглянул на перемене в их класс, типа мне с Лёхой Назаровым нужно кое-о-чём перетереть. Её не было. В пятницу уже не выдержал и спросил Лёху в лоб:

— Майер, что, в школу не ходит?

— Угу, — говорит, — заболела вроде.

Раз сто себе сказал, что мне пофиг. А, нет, как там? По барабану!

И всё равно как будто внутри всё скручивает. В школе ещё как-то держусь, отвлекаюсь, а потом… думать ни о чём не могу. Как идиот сижу в своей комнате, валяюсь на кровати, слушаю звуки за стеной. Хоть бы раз спела, что ли.

Зато отец как с цепи сорвался. Первые дня три приходил с работы к полуночи, в четверг вообще не явился. Правда, позвонил, наплёл что-то, как будто я ничего не понимаю. Тем более эта история регулярно повторяется. Как только он сплавляет мать на курорт, у него тут же возникает масса ночной работы. Один раз, ещё в Железногорске, я даже встретил эту «работу». Обычная тётка, может, чуть моложе матери. Тогда я страшно расстроился. Орал на него, грозился, что всё маме расскажу. Малой ещё тогда был, наивный. Отец дал денег или что-то купил мне, не помню, и пообещал, что как только мама вернётся, тётка навсегда исчезнет с горизонта. «Это просто разрядка, — лепетал он, — а так я нашу маму люблю. Но чтобы старенькое не приедалось, надо иногда разбавлять его чем-то новеньким, чуть-чуть. И потом, если ты маме расскажешь, то нам придётся развестись. Разве ты этого хочешь?». Конечно, я этого не хотел!

Интересно, кого он там себе на этот раз завёл? Может, выследить, припереть к стенке и он снова деньжат подкинет? Это была просто сиюминутная мыслишка. На самом деле мне было совершенно плевать, кто там у него. От матери он всё равно не уйдёт, а я бы вот на его месте ушёл и никакое «новенькое» не помогло. Нет, я мать люблю, но только как мать.

Часов в пять позвонил отец, спросил дежурное: всё ли в порядке, как школа, чем займусь, а заодно предупредил, что «снова задерживается, может быть, придётся остаться на ночь на работе». Мне хотелось сказать ему, чтобы он уже начал называть вещи своими именами, матери я всё равно докладывать не собираюсь, но решил, пусть врёт, раз ему так комфортнее. Хотя ему сейчас определённо лучше, чем мне. Его там привечают, ему рады, на ночь вон оставляют, а я — по барабану. Это дурацкое слово уже язву в моём мозгу проело.

Потом позвонил Белый, радостно сообщил, что снова разжился у цыган травкой, звал к себе, он пока один. Я ответил: «Не, я — пас». А была, если честно, мысль пойти, развеяться, пока совсем колпак не поехал. Не пошёл только потому, что очень лень, а вовсе не из идейных соображений. Меня и правда с хандры развезло. Ничего делать не хотелось, только валяться на тахте и слушать «Пикник».

Вдруг за стеной послышался крик, я сбавил громкость и различил голос Майер: «Не надо! Пожалуйста, не надо!». При этом она орала так дико, что я опешил, даже подумал, убивают её там, что ли? Вряд ли, кончено, но кто знает. На душе стало неспокойно. Я оделся и решил сходить проверить. Потому что из их квартиры вообще редко какие звуки доносятся, а такие крики — это просто нечто невероятное. Да и сама Майер не похожа на истеричку, которая чуть что поднимает вопль. Как раз наоборот.

«Если бы это была не Майер, если бы рядом орала какая-нибудь другая соседка, ну не алкашня, разумеется, а обычный человек, я бы тоже пошёл проверить», — говорил я себе, сбегая вниз по лестнице через две ступени, хотя и сам знал, что это не так.

Глава 17. ЭМ

Хотелось бежать, нестись со всех ног, пока они не спохватились, но каждое движение, каждый шаг давался с трудом. Я уже спустилась на первый этаж, когда хлопнула дверь подъезда. Чёрт! Меньше всего мне хотелось бы, чтобы кто-нибудь из соседей увидел меня такой. Что они подумают? Что скажут? Наверняка ведь будут обсуждать. Я инстинктивно съёжилась, но тут же расправила плечи. Ну и пусть. Даже если и так, то лучше уж пройти с независимым видом, а не прошмыгнуть побитой собакой. Я вздёрнула подбородок и… чуть не слетела с последних ступеней. Прямо передо мной стоял Шаламов. С минуту он смотрел на меня молча. Лишь смятение отразилось в его взгляде, когда он увидел разбитую губу. Потом наконец произнёс:

— Что случилось?

Я опустила глаза и ничего не ответила. Господи, он всё слышал! Как стыдно-то!

— Тебя, что, побили? Кто?

Я попробовала его обойти, но он сдвинулся и снова заслонил дорогу.

— Пропусти, — сказала я.

— Да подожди ты, — он взял меня за руку и тут увидел кровоподтёки и ссадины. — Блин, да кто это сделал? Ты скажи.

— Ну, отец, — с вызовом бросила я, глядя ему в глаза. Сейчас они снова казались совсем чёрными. В его лице промелькнуло замешательство.

— Драк… Александр Маркович?

— Ну у меня один отец.

— За что? Хочешь я с ним поговорю? Прямо сейчас!

Поговорить с моим отцом?! Меня разобрал смех. Я смеялась и смеялась, и долго не могла остановиться, а потом вдруг разрыдалась. Бред! У меня сроду истерик не бывало, а тут сама не знаю, что нашло. Шаламов, по-моему, сначала опешил и растерялся, но потом взял себя в руки. Крепко обнял меня и стал тихо нашёптывать:

— Ну, всё, всё. Не плачь. Всё будет хорошо. Не надо плакать. Эмилия…

Он так необычно, так тягуче и нежно произнёс моё имя, что у меня замерло сердце. Я потихоньку успокаивалась и думала о том, как хорошо в его объятьях. Простоять бы вот так, с ним, целую вечность.

Тут наверху скрипнула дверь и послышался голос мамы:

— Ты только держи себя в руках. Слышишь?

Затем раздались шаги — отец спускался по лестнице. Мама ещё что-то кричала ему вслед. Я испуганно отпрянула, но Шаламов тоже сообразил, что пора делать ноги. Вместе мы бросились к выходу.

Уже на улице он крепко взял меня за руку и, не говоря ни слова, потянул за собой. Мы забежали в третий подъезд, но он, не выпуская руки, увлёк меня дальше, на лестницу. Через минуту мы были уже у него дома.

С трудом переводя дух, я привалилась спиной к входной двери, стянула шапку и расстегнула молнию. Сердце скакало как обезумевшее, норовя вырваться на волю. Шаламов сбросил куртку, оказавшись в одной тонкой футболке, швырнул куда-то в сторону, вроде в шкаф, и теперь стоял в шаге от меня и тоже тяжело дышал, но в глазах у него горел задор. Ну, конечно, ему-то что? Так, мимолётное приключение.

И вдруг внизу хлопнула дверь. Я напряглась, Шаламов подался вперёд и тоже замер, вслушиваясь. Обеими руками он упёрся в дверной проём, как будто заключил меня в плен. Хотя в эту минуту он явно ни о чём таком не думал, впрочем, как и я. Мы напряжённо слушали чьи-то приближающиеся шаги. Только не сюда! Это не может быть отец! Он не успел нас увидеть. Перед тем, как заскочить в подъезд, я оглянулась — он тогда ещё не вышел.

Но спустя несколько мгновений тяжёлые шаги остановились прямо у квартиры Шаламова. Хорошо, что в прихожей был полумрак, если б горел свет, то это нас выдало бы. Кто-то с той стороны шумно вздохнул и затем позвонил. Прихожую наполнили нежные переливы, но я всё равно непроизвольно вздрогнула. Шаламов это уловил и придвинулся ко мне совсем близко так, что я практически уткнулась носом в ложбинку у него на шее. Он склонил голову и выдохнул в ухо: «Тшш».

Какое тут «тшш»? Дрожь внутри наоборот стала ещё сильнее, а сердце громыхало так часто и громко, что мне казалось его стук слышен даже там, в подъезде. Звонок повторился, ужеболее настойчиво. Потом за дверью кашлянули. Точно — отец. Он звонил снова и снова, как будто знал, что мы тут. Потом стал стучать, громко, нетерпеливо. Затем выждал паузу в несколько долгих минут. Если б мы не стояли у самой двери, то наверняка решили бы, что он уже ушёл. Очевидно, на то и был расчёт. Отец ещё дважды позвонил и, наконец, стал спускаться.

Шаламов улыбнулся. Услышав, как внизу хлопнула дверь подъезда, я наконец выдохнула и тотчас почувствовала, как его тело отозвалось лёгкой дрожью. Даже не дрожью, а еле заметным вздрагиванием. Одну руку он убрал и чуть отодвинулся, совсем немного, как будто предлагал мне решать самой, что делать дальше — пройти, остаться или что-то ещё. А я не знала, что делать. Мне до сих пор казалось нереальным то, что я у Шаламова дома, что он рядом со мной, что я запросто могу его коснуться. Подняла на него глаза — а он смотрел на меня так, что от одного взгляда сделалось жарко.

Нет, в глаза ему смотреть совсем невозможно, он как будто волю из меня вытягивает. Я опустила взгляд и выпрямилась, хотела пройти, уже сделала шаг в сторону, но тут он поймал меня за локоть и резко развернул к себе. Я и выдохнуть не успела, как снова оказалась с ним лицом к лицу. А в следующий миг он прижал меня к двери и впился в губы. В этот раз в его поцелуе почти не было той грубой, подавляющей силы, как тогда на дискотеке, а, скорее, болезненное отчаяние, которое затягивало и меня, словно в омут. Отвечая на его поцелуй, я понимала, что пропадаю, но в тот момент мне было всё равно. Мы оба как будто сошли с ума, во всяком случае я — точно.

Не разжимая объятий и почти не прекращая поцелуи, мы незаметно переместились в его комнату. Я была точно в упоительном дурмане, лишь время от времени улавливая сознанием отдельные фрагменты. Вот мой свитер комом полетел на пол, вот он быстро стянул с себя футболку, вот я лежу на его тахте и с замиранием смотрю, как он склоняется надо мной, как с его шеи свисает, покачиваясь, золотая цепочка с какой-то загогулиной в виде письменной «т», кажется, какой-то знак зодиака, вот он придавил меня своим весом, и я ощутила его возбуждение, но это не напугало, не оттолкнуло, а наоборот вызвало внутри волну сладкого трепета. Мне захотелось коснуться, почувствовать его мускулы и кожу на ощупь, и я не стала себя сдерживать. Он же оторвался от моих губ и, склонив голову чуть вбок, приник к шее, прижигая её поцелуями, затем спустился к ключице и ещё ниже — к груди. Его пальцы рисовали на моём животе огненные круги и вычерчивали линию вдоль пояса джинсов, время от времени дразня и пробираясь чуть ниже. Каждое его прикосновение как будто пронзало током, заставляло вздрагивать, выгибаться, замирать. Тягучая истома разлилась по всему телу. Я буквально плавилась изнутри. «От такого и умереть не жалко», — мелькнула на задворках сознания шальная мысль. Но его поцелуи и прикосновения внезапно прекратились, он опустился рядом, вытянулся и, рвано выдохнув, прошептал в ухо: «Не могу больше». И тут же я почувствовала, как его рука уверенно скользнула мне под джинсы, а в следующую секунду он потрогал меня там. Я задохнулась, пугливо заёрзала, но он не обращал внимания, продолжая эти стыдные ласки. Его дыхание стало прерывистым и тяжёлым, а взгляд и вовсе необычным — каким-то потемневшим и расфокусированным. Прервался он лишь на миг — чтобы нетерпеливо сдёрнуть джинсы, а затем и бельё с меня и с себя. Я же больше не пыталась воспротивиться, наоборот, сама открывалась его прикосновениям, думая лишь об одном: как же сильно, как невыносимо люблю его.

Меня словно качало на волнах — то подбрасывало, то утягивало на дно. И сердце ухало, и снова замирало, а низ живота наливался тяжестью и жаром. Это было одновременно и мучительно, и нестерпимо приятно. Я сомкнула веки и, кажется, с моих губ слетел тихий стон. Или не с моих? А потом… потом мне стало горячо и больно. Очень. Я охнула и содрогнулась в болезненном спазме. Эш остановился, навис надо мной, целуя в висок, и не двигался, пока боль не начала стихать. Но и потом каждый его толчок отзывался болью, но странной, уже не такой жгучей и разрывающей, как вначале, а даже чем-то и приятной. Хотя, может, это просто психология.

Да наверняка психология! Меня с ума сводило одно лишь беспомощное выражение его лица, которым сейчас он совершенно не владел. И взгляд его полупьяный и затуманенный будоражил. А напряжённые мускулы, горячая, чуть влажная кожа и неровное, учащённое дыхание заставляли внутренности сладко сжиматься.

Наверное позже я здорово пожалею о том, что случилось, но прямо сейчас почему-то не ощущала ни вины, ни стыда, ни сожаления. Хотя нет, стыдно мне немного было — как только Эш встал, я попыталась натянуть на себя плед, хоть мало-мальски прикрыться. Он только хмыкнул, сам же ничуть не стеснялся своей наготы и преспокойно расхаживал по комнате, пока собирал с полу наши вещи, приносил попить, искал полотенца, а я не знала, куда глаза деть, чтоб не видеть… Правда, когда он отворачивался, я подглядывала — у него красивая спина, широкие, мускулистые плечи, узкие бёдра, круглые ямочки на пояснице. Ещё и смуглый! Я прямо любовалась тайком. Но когда он снова поворачивался, я поспешно отводила глаза и, конечно, краснела. Но хоть из ванной он вышел одетым до пояса. Мне же он дал свою рубашку в синюю клетку, которая вполне могла сойти за короткое платье.

— Что-то я здорово проголодался, — сообщил он. — Поедим?

Я пожала плечами. Голода я не испытывала, но вполне могла немного поесть. Пока он возился на кухне, я разглядывала его комнату, которая и в самом деле находилась через стенку с моей. Правда, его тахта стояла с противоположной стороны. А у смежной стены был письменный стол, заваленный бумажками, тетрадями, книгами. Точнее, учебниками. Книга там была только одна, и лежала она страницами вниз, раскрытая где-то на середине. Я так никогда не делаю: не ломаю переплёт и вообще берегу книги — суровая папина школа. Ну и ладно, это хотя бы значит, что Эш читает и не какой-нибудь там «Playboy», а настоящие книги. Я посмотрела обложку — Говард Лавкрафт «Зов Ктулху». Первый раз слышу.

Слева от стола, в углу у окна высился до самого потолка стеллаж, на верхней полке которого красовался великолепный фрегат, деревянный, с парусами. Жаль, что так высоко — не разглядеть деталей. А следующие три занимали книги. Я пробежалась глазами по корешкам — Филип К. Дик, Хайнлайн, Воннегут, Стокер, Матесон, Кунц, Кинг… Из всех его книг я читала только Беляева. Может, попросить у него что-нибудь почитать? Просто интересно, какие у него вкусы. Полкой ниже была выставлена целая коллекция машинок. Посчитала — девятнадцать уменьшенных копий легковых автомобилей. Ещё ниже стоял двухкассетный магнитофон, рядом — наушники и целая коробка с кассетами. В музыке у нас, видно, тоже вкусы не совпадали. Названия групп, которые он слушал, мне даже ни о чём не говорили, ну кроме «Scorpions», «Кино» и «Наутилус». В самом низу хранились журналы и какой-то хлам.

С другой стороны стола к стене крепились эспандер и перекладина, под ним — макивара, там, же на полу лежали гантели, а под тахтой я высмотрела штангу. Серьёзный подход! То-то у него такое тело.

Эш вернулся с большой плоской тарелкой, а в ней — четыре бутерброда. Не такие, как делает мама — полупрозрачные ломтики ржаного хлеба с тоненьким пластиком сыра или ветчины, а хозяйские, основательные. Белый хлеб в два пальца толщиной, масло, несколько щедрых кружков копчёной колбасы, сверху сыр, а под ним ещё угадывался маринованный огурец.

— Мать уехала на курорт, так что придётся довольствоваться сухпаем.

— А папа твой где? — спросила я. На самом деле этот вопрос меня уже изрядно беспокоил. Я всё ждала, что вот-вот вернётся его отец и застанет такую картину. Не хотелось бы ещё и при нём краснеть.

— Очевидно, в загуле, — невесело усмехнулся Эш.

Угощенье он поставил на журнальный столик перед тахтой и пошёл за чаем.

— Тебе сколько ложек сахара? — донеслось из кухни.

— Две.

Ели мы прямо на тахте, сидя по-турецки.

— Накрошим, — предупредила я.

— Пропылесошу, — улыбнулся он, не сводя с меня глаз. Сейчас они у него были синие и тёплые, и взгляд как будто ласкающий. Потом он отнёс посуду на кухню, а вернувшись в комнату, довольный, растянулся на тахте. Я хотела было подняться, но он уловил моё движение, сграбастал меня и уложил рядом. Одну руку он закинул себе под голову, а второй обнимал меня за плечи. Я не стала противиться. На самом деле мне и не хотелось уходить, а лежать вот так, рядом с ним, в его объятьях было так хорошо и так спокойно, что я начала погружаться в сладкую дрёму.

— За что он так? — спросил вдруг Эш.

— Что? Кто? — не сразу сообразила я в полусне.

— Твой отец.

— Просто наказал. — Именно сейчас мне не хотелось говорить, что всё это случилось из-за того поцелуя на дискотеке. Не хотелось, чтобы ему стало неприятно или неудобно. — Такое случается.

— Не знаю, — слегка покачал головой Эш. — Мой отец тоже, конечно, меня наказывал, но никогда не бил. Хотя, поверь, поводы у него были куда серьёзнее, чем у твоего.

— Тебе повезло, — вздохнула я.

— И часто он…?

— Да нет. Как сегодня — давно такого не было. Слушай, ты только не рассказывай об этом никому.

Он пожал плечами.

— Я и не собирался, — помолчав с минуту, он снова заговорил: — У тебя в джинсах зубная щётка… я не шарился, просто увидел… Ты что, конкретно из дома ушла?

— Не знаю. Но сегодня я точно не собиралась возвращаться.

— А где думала переночевать?

— Честно говоря, я об этом не думала. Но… у меня тётя в Химках живёт…

— Оставайся у меня, — просто сказал он.

— Но у тебя в любой момент может вернуться папа.

— Не факт. А даже если и вернётся, ничего он не скажет. Тут вообще проблемы нет.

— Не знаю… мне и самой как-то неловко.

— Да теперь-то чего стесняться? — искренне удивился он, а я тут же вспыхнула, поняв, о чём он. Он повернулся на бок и, приподняв на локте голову, посмотрел на меня очень внимательно и с сочувствием, что ли.

— Больно было? Сильно?

— Терпимо.

— Это только в первый раз. Потом будет не больно.

— Ты откуда знаешь? — внутри шевельнулось вдруг неприятное чувство, очень уж похожее на ревность.

— Это все знают, — улыбнулся он.

— Не все. Я же не знаю.

— Хорошо, все, кто этим интересуется.

Пока я подбирала слова, он склонился над моим лицом совсем низко, буквально в десятке сантиметров, так, что тёплое дыхание щекотало кожу. Меня снова кинуло в жар, и сердце тотчас начало набирать обороты. Превозмогая волнение, я вымолвила:

— Вот, значит, чем ты интересуешься…

Он склонился ещё ниже, и мне пришлось закрыть глаза.

— Я тобой интересуюсь, — прошептал он мне в губы. Затем протянул руку, наощупь нашёл бра и выключил свет. Я ждала, что он вот-вот поцелует меня, но он дразнил, наверное. И это мгновение тянулось, по ощущениям, несколько бесконечных секунд, пока я наконец не почувствовала, как его губы коснулись моих, сначала мягко и нежно, но затем он будто снова начал распаляться. Его поцелуй становился всё жарче и требовательнее, а потом внезапно оборвался. Шаламов откинулся на спину и лежал так с закрытыми глазами, тяжело дыша. Если б не это его шумное дыхание и часто вздымающаяся грудь, я бы решила, что он спит. Но спустя несколько минут он как будто вспомнил обо мне, снова обнял за плечи и притянул поближе, пристроив мою голову себе на плечо. Мы больше не разговаривали и не целовались, хотя губы мои ещё долго горели и саднили. Может, ещё и из-за ранки.

Он вскоре уснул, а я полночи слушала его дыхание и любовалась профилем. И задремала лишь на рассвете.

Глава 18. ЭШ

Я проснулся под утро, а, обнаружив у себя на плече Эм, спящую, глазам своим не поверил. Не мог понять, что за иллюзия? Подзабылось всё со сна, а когда вспомнилось, и вовсе офигел. Я и она… мы с ней переспали… оу… Я даже представить себе не мог, что такое случится. Ну нет, я, конечно, сто раз представлял, но как нечто нереальное. То есть это не было целью или планом, это была просто мечта, даже не мечта (в мечту хоть верят), а тайное желание. И вот оно неожиданно сбылось. Я лежал, смотрел на неё, вспоминал подробности и млел. Рука затекла, но я терпел — боялся, что разбужу её, если начну ворочаться. Боялся, что проснувшись, она придёт в ужас, пожалеет обо всём и меня возненавидит за то, что воспользовался вчерашним её состоянием. Да и вообще, хотелось, чтобы она подольше побыла со мной.

Около восьми щёлкнул замок входной двери — вернулся отец. Принесло же! Лучше бы он проторчал у своей подружки до обеда, а ещё лучше — до вечера, а если б переехал к ней на всё время, что матери нет, — было бы вообще шикарно.

Отец повозился в прихожей, прошёл в гостиную, потом в их спальню, а затем вдруг заглянул ко мне. Какого чёрта? Дверь оглушительно скрипнула, и в щель просунулась его голова. Увидев Эмилию, он вытаращил глаза и отвесил челюсть, но сообразил быстро скрыться. Хорошо хоть она не проснулась.

Через четверть часа я всё же встал, прошлёпал на кухню, поставил чайник. Отец тотчас вцепился в меня:

— Это не Ира, — зашипел он.

— Я в курсе, — кивнул я, насыпая в кружку растворимый кофе.

— Кто она?

— Эмилия Майер, — честно признался я, с удовольствием наблюдая за отцовской реакцией. Да, батя, я и сам до сих пор офигеваю.

— Директорская дочка? А как она тут оказалась?

— Пришла, — пожал я плечами.

— Как пришла? — не мог оправиться от удивления отец.

— Обыкновенно. — Я изобразил пальцами шагающего человечка. Отец вдруг взвился:

— Ты ненормальный! Она же девчонка совсем. Ещё и дочка этого… Он знает?

Я мотнул головой.

— Отлично! Ты мало нам там проблем создал? Снова за старое? Решил и тут всё испоганить? Да ты хоть знаешь, что за тип её отец? Я вот имел с ним дело. Ещё тот жлоб. Если он узнает — поймает тебя и кастрирует.

— Устанет ловить, — буркнул я, — а поймает, так ещё посмотрим, кто кого. Слушай, батя, давай отвезём её в Химки. Ей там к тётке надо…

— Никуда я никого не повезу! — завопил отец. — Я в это даже вмешиваться не хочу. И ты не лезь! Ясно? Я тебе запрещаю! Слышишь?

Такого поворота я не ожидал.

— Что значит — запрещаю? Ты что, указывать мне будешь, с кем общаться?

— Пока я за тебя отвечаю, буду…

— Может, и мне тогда указывать, с кем тебе общаться… ночами, пока матери нет?

Приём, конечно, подлый, но ведь вынудил. Отец тут же осёкся, беззвучно открыл-закрыл рот, как рыба, потом всё же выдавил севшим голосом:

— Я работал.

Я только хмыкнул в ответ и стал сыпать в кружку сахар. Отец помолчал, зачем-то взял со стола сахарницу, повертел, поставил.

— Ладно, отвезу я её. Куда там надо?

— Да не надо, я передумал. Сам провожу. Ты лучше спать иди. А то Эм скоро проснётся, неловко ей будет при тебе…

Отец тяжело вздохнул, но спорить не стал. Ушёл в спальню.

Эмилия проснулась только в десять и уставилась на меня непонимающим взглядом — я рядом сидел, сразу напрягся в ожидании. Затем, видимо, начала вспоминать вчерашнее, потому что вдруг смутилась, отвела взгляд, покраснела.

— Какие планы? — спросил я, чтобы отвлечь её, а то сейчас как начнёт в себе копаться, и фиг знает, до чего она там додумается.

— К тёте пойду, — пожала она плечами.

— Домой не хочешь?

Она покачала головой. Нижняя губа у неё порядком вспухла и посинела. И я бы не хотел домой.

— Отвернись, пожалуйста, я переоденусь.

Отворачиваться я тоже не хотел, но не стал смущать её ещё больше. Хотя мне всегда нравилось, как она смущается. У меня от этого прямо кровь вскипала. Да, всё-таки лучше отвернуться. Сейчас не время. Но это не помогло. Я слышал шорохи за спиной и невольно представлял её, и это дико будоражило. В конце концов не выдержал и повернулся. Она уже надела джинсы и как раз выправляла свитер. Я обнял её, запустил руки под футболку и притянул к себе. Она хотела что-то сказать, но я не дал, заглушил слова поцелуем. Губы у неё самые мягкие, оторваться невозможно. А уж когда она вытягивается в струнку и начинает отвечать на поцелуй — так вообще крышу сносит. Тут из родительской спальни донёсся кашель. Она вздрогнула, отпрянула и воззрилась на меня полуиспуганно-полувопросительно.

— Отец, — пояснил я. — Он сюда не зайдёт.

Попытался снова её обнять, но она вывернулась, подняла упавший свитер и торопливо натянула.

— Я тебя провожу, — сказал я, доставая из шкафа толстовку.

— Зачем? — удивилась она.

— Да у меня хобби по субботам с утречка в Химки бегать. Так что, считай, нам просто по пути.

Она пожала плечами и робко вышла в коридор. Озираясь, чуть ли не на цыпочках прошмыгнула в прихожую, торопливо оделась и у дверей посмотрела на меня.

— Щас, — кивнул я, шнуруя кроссовки. В подъезде не удержался и разочек-таки прижал к стенке. Поцелуй, правда, получился смазанным, кому-то из соседей в самый неподходящий момент вздумалось выйти. Она тотчас вырвалась и вчистила на выход. Но у дверей остановилась в нерешительности.

— Можешь выйти посмотреть, нет ли его там?

Я обошёл вокруг дома, вернулся в подъезд.

— Чисто.

И всё равно, выскользнув, она пугливо рванула за угол. Огляделась и только потом быстро-быстро засеменила прочь. Я еле поспевал за ней. Только когда мы миновали наши дворы и школу, она немного успокоилась, сбавила шаг и даже позволила взять себя за руку. Но шли мы по её милости всякими проулками, где непросыхаемые лужи по колено, потому что по дороге мог случайно ехать Дракон. Я пытался её разговорить, про отца выспрашивал и вообще про всё подряд, но она или отвечала односложно и неохотно, или вообще отмалчивалась. В общем-то, я могу её понять: уйти из дома в шестнадцать лет — это что-то запредельное. Хотя всерьёз я не воспринимал её уход. Пересидит денёк у тётки и всё равно ведь вернётся. Но отец её — урод, конечно. Прямо руки чесались репу ему начистить.

Тётка жила в пятиэтажке прямо рядом с «Прометеем». Удобно с дискача домой попадать, не то что мы пилили тогда в ночи. И тётка эта оказалась неожиданно молодой, не больше тридцатника. Только мне она всё равно не понравилась. Даже не то что не понравилась, а, скорее, неприятно обескуражила. Увидев племянницу, она почмокала, конечно, посокрушалась, потом усадила нас пить чай, а сама разглядывала меня примерно так, как разглядывают рабов на невольничьем рынке. А когда Эмилия вышла из кухни, вообще добила:

— А ты ничего такой, смазливенький, — ухмыльнулась она и погладила по бедру. — Бабы, поди, так и вешаются. Многих перепортил?

Можно, конечно, было ответить в том же духе, а то и спошлить — сама напрашивалась, но она ведь взрослая женщина, да ещё и тётка Эмилии.

— Не особо, — выдавил я, офигевая.

— Ой, не скромничай, — хохотнула она и снова провела ладонью по бедру снизу вверх. — А с Милькой как? Было что?

Я встал из-за стола. Достала уже трогать!

— Мне пора, — бросил я и пошёл в прихожую одеваться. Эта ненормальная мерзко захихикала вслед. Блин, и вот с ней останется Эмилия?! Надеюсь, ненадолго.

* * *

Пока меня не было, к нам, оказывается, снова приходил Дракон. Отец нас не сдал, но, по-моему, здорово перетрухал. Во всяком случае, разнервничался.

— Куда ты меня втянул? Она — несовершеннолетняя! Ты это понимаешь? А он! Этот её отец, он был как бешеный, — квохтал батя. — Сказал, что весь город оббегал. На уши ментов поставил. По-моему, ты влип…

Весь день я места себе не находил. Как она там? Что делает? Нашёл ли её отец? Дурак я, что так быстро слинял и даже не додумался взять у её тётки номер телефона. Хоть бы позвонил сейчас.

* * *

Эмилия вернулась домой на следующий день, в воскресенье. Я как раз отправился за хлебом, когда ко второму подъезду подкатила чёрная драконовская «Волга» и оттуда вышла она с отцом. Отчего-то, как её увидел, сердце больно сжалось, но она прошла мимо, даже не взглянув. И лицо было как неживое.

До самой ночи я напряжённо вслушивался в звуки за стеной, но вроде он её больше не трогал.

Глава 19. ЭМ

Шаламов Ирму очень повеселил. Она так открыто с ним кокетничала и отвешивала ему комплименты. Я понимала, что она просто забавлялась так, но всё равно мне было неприятно такое её повышенное к нему внимание. По-моему, и Эшу это не понравилось. Он так быстро ушёл, и попрощались мы впопыхах, скомкано. Правда, это даже к лучшему, как выяснилось. Потому что минут через пятнадцать приехал отец. Ворвался в квартиру, сразу стал орать на меня, на Ирму:

— Где ты провела ночь? Здесь тебя не было, я знаю! Отвечай!

— У моей подруги, — вмешалась Ирма, — я знала, что ты примчишься, и отвела её к Наташке.

— И мне ничего не сказала? — Глаза у отца были красные, воспалённые, злые.

— Зачем? Чтоб ты девчонку совсем прибил? — Ирма вела себя с олимпийским спокойствием, я ей даже позавидовала. — Я ведь её от тебя спрятала. Зачем же я буду говорить, где она? Тебе нервы лечить надо. А пока езжай домой, успокойся, завтра за ней приедешь.

— Ты мне ещё будешь указывать, что делать! — зашипел отец, а мне бросил неглядя. — А ты живо собирайся и в машину.

— Я никуда с тобой не поеду.

Отец развернулся, в два шага оказался возле меня.

— Что?! Да как ты смеешь? Да я тебя…

— Э-э! Угомонись! — подлетела Ирма. — Сегодня она останется у меня. Ты успокоишься и завтра за ней приедешь. А иначе я прямо в понедельник позвоню куда следует и расскажу, что директор первой школы вусмерть избивает собственную дочь. Думаешь, как в районо… нет, в облоно отнесутся к такому заявления, а?

— Ты… ты, никчёмная потаскушка, ещё смеешь меня шантажировать?

— Ещё как смею! Не веришь? Тогда увидишь, что будет. И выбирай, кстати, выражения, а то я и обидеться могу.

— Я говорю с тобой так, как ты этого заслуживаешь, — процедил отец.

— Тогда возьму с тебя пример. Пшёл вон из моего дома. Сейчас же, если не хочешь неприятностей.

Отец с минуту смотрел на неё жутким взглядом, раздув ноздри, но Ирма не дрогнула. «Буду, как Ирма, — решила я. — Чёрта с два он меня ещё ударит». И ведь Ирма победила! Отец в конце концов ушёл, громко хлопнув дверью. Только тогда я и смогла вдохнуть полной грудью.

— Ты — молодец, — вымолвила я.

— Просто у меня опыт общения с твоим отцом побогаче, вот и всё. Он больше всего боится скандалов, на то и давлю. Представляешь, как ему, бедному, несладко — с его-то бешеным нравом бояться скандалов? Вся жизнь — сплошное напряжение. Да ты расслабься. За ночь он остынет, а завтра я ему скажу, что если ещё раз тронет тебя, то ого-го какой скандалище устрою.

Я выдавила улыбку. Какое счастье, что у меня есть Ирма. Где бы я сейчас была, если б не она?

— Слушай, давай-ка устроим маленький девичник. У меня есть бутылка Сангрии.

— Я не пью, — замотала я головой.

— Тебе уже шестнадцать, маленько можно. Тем более не где-нибудь там неизвестно с кем, а с родной тётей. И Сангрия — это что алкоголь? Это так, морсик.

Ирма нарезала яблоко, грушу, сыр, наломала шоколад. Помыла виноград и выложила в хрустальную чашу. Для вина тоже выставила хрустальные рюмки. Для не работающей она жила весьма недурно.

— Ну, с почином! — подмигнула она, протянув мне рюмку.

Хрусталь тоненько звякнул. Вино и вправду оказалось сладким, словно забродивший сок, но не противно. Тем не менее после двух рюмок «морсика» в голове у меня зашумело. Ирма болтала без умолку, рассказывала в который раз, как в детстве воевала с отцом, хотя разница у них приличная — без малого десять лет. Отцу в августе исполнилось сорок два, а ей в марте будет тридцать три.

— Он ещё парнем молодым таким был. Все гуляют с девчонками, на танцы бегают, а он на всяких партсобраниях штаны просиживал. А как он меня допекал, когда я в твоём возрасте была! Мне гулять хочется, а он: «Ты меня позоришь!».

Ирма на мгновение задумалась, улыбнулась чему-то своему, а потом посмотрела на меня внимательно и с хитрецой.

— Колись, Милька, что у тебя было с этим красавчиком?

Я промолчала. Как о таком скажешь? Да мне и вообще хотелось бы, чтобы об этом никто никогда не узнал. Даже всепонимающая Ирма. Но на то она и всепонимающая, что сразу всё просекла.

— У тебя ведь с ним что-то было? Ты с ним спала?

Врать я никогда толком не умела, поэтому кивнула.

— Отец тебя убьёт.

— Если узнает…

— Ты хоть предохранялась?

Я подняла на неё глаза, не понимая, о чём она вообще.

— Ясно. А ты вообще в курсе, милая моя, откуда берутся дети?

— Ну, так…

— Вот когда девочки спят с мальчиками и не предохраняются, у них появляются дети. Ты хочешь в семнадцать лет заиметь ребёнка?

Я ошалело помотала головой.

— Надо было предохраняться. Сколько раз у вас уже было?

— Один, сегодня. И что, точно теперь будет…

Меня аж затошнило от страха. Какой ребёнок?! Мне тогда сразу лучше повеситься.

— Не точно, но возможно. Сейчас прикинем. Когда у тебя в последний раз были месячные?

Я чуть виноградиной не подавилась. Такие вопросы у этой Ирмы! Видя, что вогнала меня в краску, она расхохоталась, но потом в деталях рассказала, что, и как, и когда происходит. По её подсчётам, вроде, должно пронести. Не постеснялась она и показать, чем надо предохраняться. Ещё и сунула мне одну упаковку в карман куртки «на всякий случай», хоть я и яростно отказывалась. Короче, устроила мне тётя ликбез по полной программе.

— А что за мальчик-то? Давно вы вместе?

Мне стало совсем стыдно. Как я, интересно, выгляжу в её глазах? Я вообще не уверена, что мы вместе. Это просто случилось и всё. Но сказать об этом Ирме я постеснялась. И так пала ниже некуда.

— Не очень, — уклончиво ответила я. — Он вообще недавно у нас. Из Железногорска переехал.

— Плохо, надо было уж потерпеть, чтоб привязаться к тебе успел. А так он получил от тебя, что хотел без труда. И где уверенность, что теперь он тебя не бросит? Не смотри так, это сплошь и рядом происходит. А тем более красивый пацан, избалованный вниманием…

Настроение, и так еле державшееся на нуле, теперь стремилось в отрицательную плоскость, по-моему, я даже пустила слезу. Ведь она права. Так всё и бывает. И Шаламов уж точно купается в женском внимании, девчонки за ним так и бегают. А я…

— Ну-ну, ты чего раскисла? Потом плакать будешь. На вот, выпей ещё. Выпей-выпей, настроение улучшится.

Но настроение у меня наоборот упало ещё больше. Вдруг так остро затосковала по Шаламову, аж терпеть невозможно. Захотелось немедленно, позарез увидеть его или услышать.

— У тебя есть телефонный справочник? — спросила я, всхлипывая.

— Там, на полке. Что? Собралась ему звонить? Не надо. Завтра пожалеешь, уж поверь моему опыту.

Я не то чтобы поверила, но не позвонила. Просто Шаламовых в справочнике не оказалось.

— Он у тебя устаревший, — с укором сказала я.

— И хорошо.

— Плохо, я спросить его хочу, как он ко мне относится.

— О-о, давай-ка уже спать пойдём.

Но я не унималась. Если её слова поначалу зародили сомнения, которые наверное и так были, просто я не задумывалась, то теперь эти сомнения переросли в уверенность. И от этого меня буквально раздирало изнутри.

— Я ведь не вынесу, если он меня…

Там уже не слеза, там целый потоп случился — так я рыдала. Правда, Ирма сказала потом, что это с вина. Так бывает.

Отец приехал за мной в воскресенье. Строгий, но сдержанный. Ни мне, ни Ирме не сказал ни слова. И по пути домой тоже молчал. Возле дома нам попался Шаламов, сердце у меня так и подпрыгнуло, но отец сразу напрягся, как сторожевой пёс, почуявший неладное, вперился в меня с пытливым прищуром. Поэтому я даже не могла позволить себе посмотреть на него как следует, хотя очень, очень хотелось. Ко всему прочему, вспомнилось, как вчера порывалась звонить ему. Просто счастье, что у меня не оказалось его номера. Права была Ирма, когда отговаривала меня — иначе сейчас я бы со стыда умирала.

Уж не знаю, угроза Ирмы ли подействовала или что-то ещё, но отец и правда не трогал меня, даже не выговаривал за уход из дома. Хотя знай он, где я ночевала и с кем… даже боюсь представить его реакцию. Наверное, он бы просто убил сначала меня, потом Эша. Или наоборот.

Вечером мама сказала отцу:

— Мне твоя сестра как кость в горле. Это она Милю всему плохому учит.

— Мне моя сестра и самому как кость в горле, — поддакнул отец.

— Ещё и шантажистка она, оказывается…

Мама меня неприятно поразила. Разве она не поняла, что Ирма просто-напросто спасала меня от отца? А то, что она называет шантажом — практически единственный способ хоть как-то удержать его в узде. Они с отцом явно помирились, и я почувствовала себя ещё более одинокой, потому что теперь они заодно, а я — сама по себе. Невыносимо было слушать их размеренную беседу, когда у меня внутри всё переворачивалось. Я уже собиралась было послушать плеер, как вдруг мама сказала:

— Всё-таки ты поговори с Зотовой. Ладно она тебе доложила про этот дурацкий поцелуй, но где уверенность, что она не начнёт трепать об этом на каждом углу?

— Об этом и так все знают.

— Все да не все. И она, кстати, сама тоже ничего не знала. Мне Мочалова говорила, что Тамара Николаевна к ней приставала с расспросами, что случилось на дискотеке, кто там ссорился и всё такое. Получается, выспросила и к тебе побежала докладывать.

— И хорошо, что побежала. А то я бы так ничего и не узнал. Мочалова эта… Она сама должна была мне сообщить!

— Это другой вопрос, но с Зотовой ты всё-таки поговори. Чем меньше она будет распространяться, тем скорее эта история забудется.

— А ты бы лучше с дочерью поговорила. Если б она не осрамила себя и нас, то вообще ничего бы этого не было. А с этим паршивцем Шаламовым я в понедельник разберусь. Он у меня в два счёта из школы вылетит.

— Саша, но ты тоже давай не кипятись. Никто его за поцелуй из школы не выгонит. А отец у него шишка, между прочим, Анна Васильевна говорила. Там такие связи… Так что будешь на него давить, как бы нам это не аукнулось.

Противно! Как это противно! А самая мерзкая — эта чёртова историчка Зотова. Я всегда её не любила и не уважала, как учителя, но даже не представляла, насколько она отвратна, как человек. Вынюхивать, выспрашивать, чтобы потом стукануть. Фу.

За Шаламова я особо не беспокоилась. Что отец ему сделает? Беседу проведёт? Шаламов не из таких, кого можно убить словом. И вообще, за себя постоять он сумеет. А уж в крайнем случае его семья поддержит, раз тем более они такие блатные. Вон мама как одной фразой остудила отцовский пыл и жажду мести.

Утром они ушли на работу, а я осталась дома. Ещё вечером накануне слышала, как отец сказал маме:

— Скажи ей, что завтра она никуда не пойдёт. Возьмёшь для неё задания, учителям скажешь, что заболела.

— Она и не выздоравливала, — с сарказмом заметила мама. — Я на той неделе уже говорила про её болезнь.

— Ну значит, ещё не выздоровела, — раздражённо ответил он.

В этой четверти у меня, по-моему, пропусков больше, чем за все годы учёбы вместе взятые. А я всё думала, как, интересно, отец выкручивается, что я так долго не хожу? Как объясняет моё отсутствие? А он маму подсылает.

Мне, между прочим, хотелось в школу, даже очень. Последние дни так меня перетряхнули, что разговоры и сплетни за спиной стали казаться такой мелочью, на которую и внимания обращать не стоит. Хоть, конечно, все эти смешки, шепотки, косые взгляды и неприятны. Но, главное, что есть в школе — это жизнь, а тут я сижу весь день одна в четырёх стенах. Ненавистных стенах. И Шаламов, Эш… мне так хочется его увидеть, аж больно в груди, просто невыносимо…

* * *

Во вторник меня снова не отпустили, а мне уже выть хотелось с тоски. Никогда ещё собственный дом так остро не казался тюрьмой, одиночной камерой, карцером. Интересно, замечают ли родители, что я почти ничего не ем?

Задания, что дала мне мама, я сделала сразу же с утра, а потом завалилась на диван с книгой. Чтение всегда мне помогало уйти от реальности. Взяла «Замок Броуди» Кронина. Эту книгу мне мама не советовала, я сама выбрала наугад. Буквально с первых глав в душе у меня зашевелилось смутное, неприятное чувство. А потом осознала: этот ненормальный шляпник Джеймс Броуди и мой отец — просто один типаж. Не в точности, конечно. Есть различия: тот, например, со всеми был несносен, а мой всё же блюдёт внешние приличия, а перед значимыми людьми и вовсе соловьём заливается. Однако дома такой же тиран, и здесь всё узнаваемо, прямо как с нас писали: только отличные отметки, учёба до посинения, никаких мальчиков, романов и ненужного общения. Буквально те же мотивы, те же слова и то же «наказание», если что не так. Безумно жаль было его дочерей, и себя тоже. И хотя они и Мэри, и Несси — всего лишь вымышленные персонажи, мне казалось, будто мы вместе, связаны общим несчастьем. Глупо, конечно. Дочитать я не успела. Может, оно и к лучшему — всё время не покидало ощущение, а от главы к главе наоборот крепло, что вот-вот разразится беда. Такие книги не могут заканчиваться на оптимистичной ноте. Обе дочери Броуди — типичные, взращённые отцом, жертвы. А жертва — это даже не диагноз. Диагноз можно снять, вылечившись. Жертва — это судьба. Понятно, какая.

Нет уж, больше я точно никогда не дам отцу себя бить и помыкать собой не позволю. Не хочу быть жертвой!

Я так вжилась в образ, что стала представлять, как отвечу отцу, если вдруг что, но мой внутренний диалог прерывал звонок телефона. Уже второй за утро. Примерно час назад звонил отец — проверял, дома ли я и чем занимаюсь. Прямо он, конечно, этого не сказал, но и так понятно. И вот снова — я что, по его мысли, отчиталась и побежала гулять?

— Да, — раздражённо ответила я.

— Привет.

Это был его голос! Голос Шаламова! Я разволновалась так, что чуть не выронила трубку.

— Что делаешь?

— Дома сижу. Книжку читаю.

— Одна?

— Конечно.

А с кем же?

— Скучаешь?

— Ну… так…

Да я на стены уже готова лезть!

— Ну ладно, пока! — и повесил трубку. И это всё? Весь разговор? Я даже сообразить ничего не успела. Стояла и растерянно сжимала трубку, как будто в ней ещё остались отзвуки его голоса. Почему он позвонил? И откуда позвонил? Времени — двенадцать часов. Он ещё в школе, на уроках должен быть. И всё же как хорошо, как приятно, что он позвонил! Только что я читала «Замок Броуди», оплакивая собственную жизнь, а теперь стою и улыбаюсь до ушей. Меня аж распирает от счастья.

Возвращаться к книге мне не хотелось. Так было хорошо, что я чуть ли не приплясывала. Мне захотелось вдруг записать всё в дневник: и тот поцелуй на школьном вечере, и то, что произошло у Шаламова (не прямым, естественно, текстом!), и вот теперь этот звонок…

Я достала тетрадь, но мыслей роилось столько, что даже не знала, с чего начать. Тем более я так давно не делала записей. Последняя, например, сейчас казалась до невероятного нелепой:

«Видела Б.Г. сегодня два раза. Один раз перед уроками, он стоял на крыльце со своими одноклассниками. Второй — тоже не лучше. Был он с Шаламовым. Никак к нему не подойти. Никак не заговорить. Прошло уже две с лишним недели, а я ни на шаг не приблизилась к своей цели. Мы с ним даже не здороваемся! И этот Шаламов — везде и всюду. Он меня ужасно бесит. Мало того, что мне мешает, так ещё и вечно такая самодовольная физиономия, как будто он всерьёз считает, что я тоже по нему сохну. Идиот, знал бы, что он мне интересен только как друг Б.Г. Жаль, что тогда у Светки с ним ничего не вышло — если б они задружили, так бы хоть через него была возможность с Б.Г. познакомиться…»

Про Борю я уже и думать забыла. Перечитывая сейчас, что писала совсем недавно, поражалась просто, как я могла так думать? Даже смешно. Ещё смешнее будет, когда я лет этак через десять начну перечитывать свои каракули: «Шаламов бесит» и тут же: «Шаламова люблю». Прямо-таки железная логика и завидное постоянство!

Я стала вспоминать, как у нас всё начиналось. Вспоминала, как он подшучивал надо мной, как караулил в коридоре, как гладил по руке в кабинете Мочаловой… Вспоминала и улыбалась ещё шире. Но тут кто-то позвонил в дверь. Я закрыла тетрадку, сунула между страницами учебника истории, учебник убрала к остальным книгам и пошла открывать. Наверное, кто-нибудь из одноклассников или соседей, решила я, но всё равно спросила:

— Кто там?

— Я.

Шаламов! Господи, господи, зачем он пришёл? У меня тотчас перехватило горло и сердце запрыгало в груди, как безумное. Я привалилась спиной к двери, попыталась наладить дыхание и взять себя в руки. Глубокий вдох, медленный выдох, ещё один и ещё. Вроде дрожь немного утихла, и я открыла дверь.

Шапка — подмышкой, чёрные волосы взъерошены, нос и уши красные, а лицо наоборот бледнее обычного. На губах — кривая улыбка, а в синих глазах — горячечный блеск. Такой он красивый, что дух захватывает. И рассудок снова отшибает, потому что я встала в дверях, как соляной столб — ни привет, ни как дела.

Зато он не растерялся — и поздоровался, и сам протиснулся мимо меня в квартиру.

Скинул в прихожей куртку, разулся.

— Ты почему в школу не ходишь? — спросил он.

Я молча указала на рассечённую губу.

— Пфф, — фыркнул он, — нашла чего стесняться. Ты и так красивая.

Я уж не стала вдаваться в пояснения, что это не столько я стесняюсь, как отец. Да ещё и это его «красивая» очень меня смутило, ну и обрадовало, конечно. Я вообще на него странно реагировала: с одной стороны рада была безумно, ликовала, в душе у меня порхали бабочки и пели райские птицы. А с другой я будто цепенела вся. Ну и тупила сильно. Хотелось быть обаятельной, остроумной, весёлой, разговаривать запросто о том о сём, а у самой в голове тотчас пропадали все мысли. Наконец сообразила хоть чаю предложить.

— Давай, — радостно согласился он. — Горяченького, а то я продрог.

Я поставила чайник, достала из холодильника кастрюлю с рагу, поставила на плиту разогревать.

— Ух ты! — заглянул он под крышку. — Ты меня ещё и покормишь? Круто! А то дома, как мать уехала, питаюсь одними бутерами.

— А в столовой?

— Ну и столовской баландой. А тут мясо, картошечка, ммм.

Сама я есть не стала, только чай несладкий выпила, а Шаламов и впрямь наяривал так, будто только что с голодного края приехал. У меня аж самой аппетит вдруг очнулся.

Поев, он решил прогуляться по нашей квартире. Забрёл в гостиную, всё обсмотрел, в столовую, даже в туалет заглянул. Остановился в коридоре, где одна дверь вела в родительскую спальню, вторая — в мою комнату.

— Туда лучше не надо, эта комната отца и…

— Ясно, в пещеру дракона лучше не ходить. Извини, — засмеялся он. — А ты где обитаешь?

— Велкам, — я открыла дверь к себе, порадовавшись, что вчера от безделья навела порядок. Он долго и с нескрываемым любопытством осматривал всё вокруг, чуть ли в выдвижные ящики не залазил. Потом углядел на верхней полке фотоальбом, кивнул на него:

— Можно?

Я пожала плечами, мол, хочешь — бери, смотри. Только что там интересного? А ему, сказал, интересно посмотреть, какой я была маленькой. Он разглядывал с улыбкой старые нецветные фотографии, где мне год, два, три, пять. На групповом детсадовском снимке, уже цветном, пытался найти меня и ведь нашёл, хотя на мой взгляд, я там совершенно на себя не походила. Тощая, глазастая пигалица с огромным бантом на макушке. Я показала ему Лёшку Назарова, Потапова, Капитонову и Черникову, с которыми ходила в одну группу. Я, оказывается, сто лет не разглядывала собственные фотографии. Да никогда и не тянуло, а вот так с ним, сидя рядом, соприкасаясь плечами, коленями, пальцами, было очень приятно смотреть их и вспоминать. Потом он наткнулся на снимок молодого отца, сразу помрачнел и отложил альбом в сторону. Я смущённо отодвинулась. Он снова осмотрелся:

— А куклы твои где?

— У меня их нет. Отец раздал детям наших знакомых, когда счёл, что я уже достаточно взрослая.

Он повернулся ко мне. Посмотрел очень странно, словно внутрь меня, и одними губами с полуулыбкой произнёс:

— О да, теперь ты уже точно взрослая.

По его взгляду, по интонации я поняла, о чём он, и тотчас зарделась. Я встала с дивана, но он поймал за руку, потянул к себе и сам поднялся навстречу. Я и охнуть не успела, как оказалась в тесном кольце его рук. Не в силах вдохнуть, я замерла, чувствуя, как с пол-оборота разогналось сердце и пустилось вскачь, как горячая кровь хлынула к щекам и вискам, как затрепетало в груди. Чуть склонив голову, он смотрел мне прямо в глаза, а потом попросил:

— Поцелуй меня.

Я испуганно покачала головой. Как я могу? Это невозможно! Но он настаивал, склоняя лицо всё ближе.

— Поцелуй.

Зачем ему это надо? Почему не сам? Я совсем не против даже, но только если он первый…

— Я… не могу, — произнесла я срывающимся шёпотом.

— Ну… давай же, — выдохнул он и склонился ещё ближе так, что пришлось закрыть глаза. Так было проще, но его губы почти соприкасались с моими, обжигали дыханием и сводили с ума. Внутри каждая клеточка сладостно заныла в предвкушении. Я не хотела целовать его первой, это совсем неправильно. Но губы как будто сами потянулись к нему и несмело приникли. Он тут же отозвался нетерпеливым, жарким, мучительным поцелуем, вынимая из меня душу.

Эш всегда целовался по-разному: то жадно и властно, даже грубо, то отчаянно, то нежно, но всегда умопомрачительно. Мне казалось, что я слеплена из воска и теперь медленно таю. Ноги и впрямь не держали, а в голове клубился вязкий туман: ни единой разумной мысли, только ощущения, такие захватывающие, яркие, всепоглощающие, что я почти себя не контролировала и даже не заметила, как мы снова оказались на диване. Я с такой лёгкостью сдалась его напору и уже сама — сама! — обнимала его, с упоением целовала, касалась гладкой горячей кожи, запускала руки в волосы. И даже не вспомнила про гнев отца и укоры матери. В эту минуту для меня существовал только он. И его потемневший, недвусмысленный взгляд и частое, прерывистое дыхание нисколько меня не пугали — наоборот, внутри всё томительно и сладко сжималось. Его горячие, нескромные руки — везде… Я растворялась в ощущениях, тихо плавясь от растущего внутри жара, пока меня не прошила вспышка острого наслаждения. От неожиданности я широко распахнула глаза и содрогнулась всем телом, с губ слетел непроизвольный стон. Это ни с чем несравнимое удовольствие, до боли невыносимое блаженство накатывало лавиной. Знала, что потом мне будет очень, очень стыдно, но сейчас хотела одного: чтобы это продолжалось. А в следующую минуту во мне как будто случился взрыв, ослепляющий, оглушительный и опустошающий. И это, видимо, так меня расслабило, что затем я пребывала как в дурмане и не испытывала ни капли боли, когда чувствовала его движения. Потом он внезапно сбавил темп, почти замер, лицо его изменилось, взгляд заволокло и по телу пробежала дрожь. Обессиленный, он опустился рядом, тяжело дыша и целуя меня в шею и в висок.

Несколько минут мы с ним просто лежали, переплетясьруками и ногами и постепенно остывая. Он нежно водил пальцами по моему лицу, по шее, по волосам и смотрел на меня с такой теплотой, что душу заполнило умиротворением.

Затем тишину квартиры снова прорезал телефонный звонок. Я, как будто мгновенно отрезвев, подскочила, быстренько накинула халат и помчалась к телефону. Как я и боялась, это был отец с очередной проверкой.

— Чем занимаешься? — строго спросил он. Знал бы он, чем я только что занималась!

— Историю читаю, — не колеблясь, соврала я.

— Повтори последние темы по алгебре, завтра идёшь в школу, у вас будет четвертная контрольная.

Когда я вернулась в комнату, Шаламов уже оделся и сидел на диване, как будто ничего и не было. Только лихорадочный блеск в глазах и неестественно красные губы выдавали его.

— Кто? Отец? Прийти не собирается? — спросил он.

Я покачала головой.

— Он меня сегодня вызывал к себе. Прямо с урока сорвал.

— Зачем?

— Для профилактической беседы, — криво усмехнулся он. — Запретил мне с тобой общаться.

— А ты?

Он встал с дивана, обнял меня за талию.

— А я после этого сразу к тебе. Слушай, а у тебя ещё той вкуснейшей еды не осталось? А то у меня всегда после… — он вдруг осёкся, но тут же продолжил, — физических нагрузок зверский аппетит.

Мне вдруг стало очень неприятно, даже больно. Я ведь не дура, поняла, что он чуть не сказал. Но сделала вид, что мне это до лампочки. Зачем унижаться?

— Сейчас, поставлю подогреть.

Сама же шмыгнула в ванную. Помылась, а заодно и поплакала. Вот так одним невысказанным словом, оказывается, можно разбить все иллюзии вдребезги и причинить боль. Выйдя из ванной, я прошла на кухню, поставила кастрюлю на плиту и вернулась в комнату. Но Шаламова там не оказалось. Проверила в прихожей — точно, ни куртки, ни его кроссовок не было. Он ушёл. Просто взял и ушёл, не сказав ни слова. С минуту я бессмысленно пялилась на входную дверь, где в замке ещё слегка покачивалась связка ключей, пытаясь это осмыслить. Я даже в подъезд выглянула, окликнула: «Эш». Никакого ответа. Почему он ушёл? Почему даже не попрощался? Разве так можно? Особенно после того, что у нас было… Из оцепенения меня вывел запах гари — я совсем забыла про рагу. Отец снова будет ругаться. Да и плевать. Его брюзжание сейчас казалось ничтожным пустяком, а вот то, как поступил Шаламов, рвало душу.

Сначала я честно пыталась найти ему оправдания, но во мне росло и крепло чувство, будто мною просто попользовались, изваляли в грязи и бросили, как ненужную вещь. Несколько раз я порывалась позвонить ему, но останавливала себя: «Не будь дурой! Если что-то срочное, он сам объяснит. А если ему плевать и он просто захотел и ушёл, то зачем унижаться ещё больше?».

Весь остаток дня я ждала, что он сам позвонит, и ходила убитая. Что он со мной делает? Позвони! Пожалуйста, позвони! Конечно, никакая алгебра, никакие равенства в голову не лезли. Часов в пять за стенкой загрохотал какой-то зарубежный рок. Время от времени сквозь этот шквал басов и ударников раздавались взрывы хохота. Шаламов был дома не один, с кем-то, и судя по звукам, они здорово веселились. Слушали музыку и хохотали, как сумасшедшие. Мне стало ещё обиднее, я даже разрыдалась, но слёзы не принесли никакого облегчения. Только голова разболелась.

Так я промаялась до самого вечера, пока с работы не вернулись родители, а там уж хочешь-не хочешь нужно держать себя в руках.

Отец сразу учуял запах подгоревшего рагу. Да я и не старалась выветрить его. Пристал с нотациями:

— Сколько тебе говорить, что нельзя быть такой рассеянной. Квартиру хочешь спалить?

Я слушала его вполуха, пока он без всяких переходов вдруг не заявил:

— И вот ещё что. Не вздумай, даже не смей ещё когда-нибудь общаться с Шаламовым. Ты поняла? Если я вдруг узнаю, что ты с ним общаешься, даже хотя бы просто разговариваешь… Ты очень, очень пожалеешь. Вам обоим не поздоровится. Это я тебе обещаю. И пусть твоя безумная тётка куда хочет, туда и жалуется. Но о Шаламове я даже слышать не желаю.

Это он, конечно, бравировал, насчёт «пусть жалуется», но я всё равно расстроилась ещё больше. Мелькнула шальная мысль: а если б я ему сказала на всё на это правду? До утра бы я, наверное, не дожила.

Перед сном пришла мама для очередной «душевной» беседы. Кто бы знал, как меня всё это достало! Эти дни постоянно ловлю себя на мысли, что с трудом переношу общество родителей. Лишь многолетняя привычка быть послушной дочерью сдерживает меня от откровенной грубости.

— Тебе этот мальчик нравится? — начала мама вкрадчиво. — Из-за него ты стала такая в последнее время?

Я молчала, стиснув челюсти. Никакая «такая» я не стала. Бред! Это они повадились изображать из себя надзирателей с утроенной силой. И естественно, мне это не нравится.

— Я понимаю, сейчас тебе кажется, что это навсегда. Что важнее твоей к нему любви ничего на свете нет, но, поверь, это не так. И ты сама всё поймёшь через пару лет.

Ой, ну какую же ахинею мама несёт! Да мне надо памятник воздвигнуть за моё безграничное терпение.

— И на отца ты не злись. Он ведь тебе добра желает. Тревожится за тебя. А эти мальчики… сейчас не время о них думать. Все эти ранние любови только жизни ломают. У мальчишек в семнадцать лет ведь на уме лишь одно: как бы девушку в постель затащить. Поверь, и твоему мальчику от тебя только это и надо.

Конечно, маме лучше знать, о чём думает Шаламов. И словно в ответ на мои мысли она продолжила:

— Знаю, тебе трудно поверить. Человек вообще склонен верить в то, во что хочется верить. Но сама посуди, если бы у него были к тебе серьёзные чувства, стал бы он тебя при всех так позорить? Целовать при одноклассниках, при учителях? Нет! Он бы ухаживал за тобой, провожал домой, носил сумку, ну, или ещё что-нибудь в том же духе. Потому что когда мужчина любит женщину, он относится к ней трепетно и уважительно, а не как варвар: схватил, получил что хотел, и ходит потом победителем, потеряв к своей добыче всякий интерес.

Мама сейчас со своими высказываниями очень меня раздражала, но с неприятным холодком в душе я заметила, что её слова перекликаются с тем, что недавно втолковывала мне Ирма и с тем, что сегодня думалось самой. И что самое тревожное — Шаламов ведь действительно никогда и никак не выказывал ко мне никаких чувств. Вдруг ему правда от меня нужно было только это? И даже это-то он получил без всяких усилий. У меня внутри всё заныло от беспомощного отчаяния.

— Этих мальчиков у тебя ещё будет немало, и с возрастом ты научишься выбирать, кто достоин тебя, а кто нет. Ведь ты сама ещё ребёнок, а ему и подавно до взрослого ответственного человека расти и расти. У него сейчас только гормоны бушуют и всё. — Мама помолчала, а потом, видимо, решила — что уж мелочиться, добью окончательно: — И вообще, он мальчик неблагополучный. Папа выяснил про него кое-что, когда ездил на совещание в районо. Переговорил там с директором его прежней школы. Так вот, хоть у него и семья на первый взгляд приличная, обеспеченная, сам он — очень проблемный. Там и девочки у него были, и пьянки, и дурная компания. А минувшей весной он и вовсе вместе с друзьями угнал машину, а где-то по дороге они подцепили двух девчонок, напоили их и изнасиловали. Был большой скандал. Друзей его судили, что-то там им дали — кому условно, кого отправили в колонию. А он — единственный — вышел сухим из воды. Его имя даже нигде не упоминалось. И не потому что был виновен меньше других, а потому что папочка откупился. А чтобы пальцем в сынка не показывали, перевёлся сюда. И вот представь себе, этот мальчик уже с детства знает, что можно совершить преступление, дать взятку и всё останется шито-крыто. А что же из него вырастет потом?

Я не хотела, не могла поверить в то, что рассказала мама. На угон вообще плевать. Но изнасилование… Эш с друзьями кого-то изнасиловал? Это просто не укладывалось в голове. Как гадко! Чудовищно! Немыслимо! Какая же я дура, намечтала себе чёрт знает что. Воображала его чуть ли не героем без страха и упрёка. А он… подонок просто.

И ведь всё правда: он с самого начала выказывал ко мне именно такой интерес. Потому и сегодня сразу же смылся, добившись своего. Так что никакими чувствами тут и не пахло. Похоть сплошная. А я просто дура последняя, извивалась тут, стонала, фу… От самой себя мерзко, тошно, удушающе стыдно. Что же теперь будет? Как же мне с этим жить? Господи, не дай, чтоб родители узнали про нас с Шаламовым. Сейчас мне даже не столько побои отца страшили, сколько сам факт, что они с мамой могут об этом узнать. Я просто не переживу такого позора. Я в глаза не смогу им посмотреть.

Конечно, уснуть я не смогла. Всю ночь я мучилась и терзалась стыдом и страхом. Меня аж колотило всю. И знала точно, если вдруг всё всплывёт, то я просто не буду жить. И это не метафора.

* * *

Не помню, чтобы я когда-либо шла в школу с таким тяжёлым чувством. Мне как будто грудь придавило каменной плитой. Каждый вдох — боль.

Вышла специально пораньше — всё равно до самого утра не сомкнула глаз. Хотела прийти, когда в школе ещё пусто, и скрыться в каком-нибудь малоприметном углу, чтобы ни с кем не встречаться. Не только с Шаламовым — хотя он последний человек на свете, кого я хотела бы видеть. Всех остальных я тоже избегала. Отчего-то казалось, что по мне видно, как я себя опозорила, как будто испачкалась и отмыться невозможно.

Я засела в дальнем конце коридора на втором этаже. Там имелся небольшой закуток, откуда открывался выход на пожарную лестницу. Здесь меня никто не увидит и не найдёт. Ни Шаламов, ни отец, ни кто-либо другой. На первый урок я не пойду. Потому что история. Потому что историчку я сейчас так ненавижу, что не уверена — смогу ли сдержаться и не высказать ей всё, о чём думаю.

Время приближалось к восьми, школа наполнялась шумом, гвалтом, топотом. Потом прозвенел звонок и всё стихло. Я сидела на корточках, уронив голову на руки, и старалась ни о чём не думать. Потому что от всех этих раздумий становилось только хуже. Я и так уже возненавидела и себя, и Шаламова, и отца, и многих. Даже подумалось отстранённо, откуда во мне взялось столько злости.

За пару минут до конца первого урока я вышла из своего укрытия и направилась к кабинету математики, на третий этаж. У 11 «В», знала, первый урок был как раз на третьем этаже, и это сильно напрягало. Поэтому я встала к окну, чуть в стороне от кабинетов, спиной к коридору. Даже если он и пройдёт мимо, я его не увижу. За окном сыпал снег и уже не таял, хотя только конец октября.

Раздался звонок, и я непроизвольно вздрогнула, а когда хлынула бурлящая толпа, еле удержалась, чтобы не съёжиться. Я мысленно молила, чтобы Клара Фёдоровна как можно скорее отпустила учеников, чтобы зайти в класс раньше, чем пройдёт 11 «В». Но она как назло держала их и держала. За спиной в обе стороны шёл народ с криками, визгами, смешками, шутками, а я напряжённо, с волнением ждала, как радар улавливая чужие интонации. И дождалась: совсем рядом я услышала голос Шаламова:

— … О! За вчерашний отрыв батя мне с утра целый час мозг выносил, но на каникулы всё равно отпустит…

Мне как ножом по сердцу полоснуло. Я убиваюсь, а ему весело. Он отрывается, вон на каникулы куда-то собрался. Про вчерашний отрыв вспоминает, а то, что было со мной — ему плевать. Он словно забыл про меня. И пусть. Он — подонок и насильник. Я не должна больше думать про него. Мне нужно его избегать. Не замечать. Не вспоминать. Он для меня не существует.

Вскоре поднялись наши. Некоторые поздоровались, но сдержанно. Никто не подходил, не спрашивал, как дела. Мне показалось или все они действительно как-то странно на меня косились? Некоторые парни пялились с каким-то глумливым интересом. Другие — неловко прятали глаза. Девчонки вообще взирали как на прокажённую. А потом подошла Черникова, взглянула на меня страшно, исподлобья, как на заклятого врага и, оттеснив в сторону, процедила:

— Это правда?

— Что — правда? — не поняла я.

— Что ты спала с Шаламовым?

Время для меня остановилось. Смолкли внезапно все звуки, краски поблекли. Мир как будто разверзся у меня под ногами, а я оглохла, ослепла и лечу в пропасть, в чёрную холодную бездну. Только ледяной воздух свистит в ушах и вонзается миллионами игл в кожу. «Это конец», — с пугающей ясностью подумала я, развернулась и пошла в сторону лестницы. Она кричала вслед:

— Так я и знала! Куда пошла? Стой! Ну ты и тварь! Шлюха! Предательница! Я с тобой ещё разберусь…

— Эм, ты куда? — остановил меня Ренат Юсупов, как раз поднимавшийся по лестнице. Он всегда хорошо ко мне относился, даже рисовал меня в младших классах, а сейчас, видимо, просто ещё не слышал о том, что случилось.

— Пала твоя Мадонна, Рафаэль, — крикнул ему Шулейко. — Стала Мессалиной.

Их слова не проникали в мой мозг, который как будто отключил все функции, все чувства, все мысли, кроме единственной: прочь, скорее прочь отсюда. Как сомнамбула я спустилась в гардероб, взяла куртку, оделась. Периферийным зрением заметила, что в вестибюле у входа толпились парни из 11 «В», а среди них Шаламов. Сердце царапнуло, видимо, по привычке, но я, оглушённая, едва на это отреагировала. Выходя из гардероба, столкнулась с Шестаковой. Прошла мимо, не обращая внимания ни на неё, ни на её одноклассниц, ни на резкий удар в спину и вопль: «Куда прёшь, овца?». Она увязалась за мной, но больше не трогала, зато прокричала на весь холл:

— Эй, Шаламов, вон твоя шалава пошла!

Все на меня смотрели, все. С нескрываемым злым любопытством. Его одноклассники разглядывали меня так, будто меня голой привязали к позорному столбу и сейчас будут сечь. Но моё лицо одеревенело. Я бы и захотела, а не смогла ни улыбнуться, ни заплакать. Он тоже оглянулся, но я не видела его выражения, я на него вообще не смотрела. Я смотрела лишь прямо перед собой, не мигая, не реагируя на глумливые смешки.

— Ну что, как вчера потрахалась? — издевательски спросил Белевич, когда я проходила мимо.

— Бывало и лучше, — услышала я сквозь их сальный смех собственный голос, ставший вдруг совсем невыразительным, почти механическим, что сама себя бы не узнала. Кто-то ещё что-то выдал, кто-то схватил меня за руку, Шаламов эту руку откинул: «Не трогай её». Через мгновение всё это осталось позади, отрезанное хлопком входной двери.

Ветер сыпал пригоршнями снег в лицо и за шиворот, но я не чувствовала холода. И страха тоже не чувствовала, потому что знала — скоро всё закончится.

Пока поднималась на третий этаж, встретила на лестнице кого-то из соседей и даже не заметила кого. Только услышала дежурное: «Здравствуй» и так же, на автомате ответила. Я говорила себе, что всё это — двери квартир с ромбиками номеров, зелёные исписанные стены подъезда, два ряда разномастных почтовых ящиков — вижу в последний раз, как и серое небо, и голые деревья, и снег. И вообще всё. Я как будто пыталась сама себя растормошить, пробудить сожаление, отговорить от фатального шага, и тут же сама отвергала все попытки. Назад дороги нет. После такого жить невозможно.

Открыла дверь. Дома — полумрак и тишина. И даже эта тишина казалась скорбной, давящей.

Я достала аптечку, вытряхнула на стол все упаковки с таблетками, что там хранились. Сначала принимала по одной таблетке, запивая водой, но потом стала заглатывать горстями. Торопилась, как будто боялась передумать. Или просто боялась…

Затем я легла в своей комнате на диван и стала ждать. Мозг отсчитывал минуты, а я вслушивалась в ощущения. Началось — не началось? По моим подсчётам, когда родители вернутся с работы, а вернутся они часов в семь, меня уже не будет. Всё закончится.

Интересно, пожалеют ли они обо мне? Мама, может, и да. Ко мне маленькой она всё-таки была ласкова. А отец… нет, вряд ли. По его мысли, лучше смерть, чем позор.

А Шаламов? Пожалеет ли он обо мне хоть чуть-чуть? Хоть на минуту?

Я так и не дочитала «Замок Броуди». И теперь уже никогда не узнаю, освободится ли Мэри от своего отца и что станет с Несси. Я вообще столько всего не прочла. И не увидела. И не узнала. Да по сути, ничего в моей жизни и не было.

Всю свою жизнь я только корпела над учебниками, пыталась оправдать ожидания отца, не ударить в грязь лицом, быть первой, быть лучшей. Хотя всё это мне самой вовсе ни к чему. Лишь изредка я делала то, что мне действительно нравилось.

Может, стоило написать прощальную записку? В книгах и фильмах всегда так делают. Только что написать? В моей смерти прошу винить Эдика Ш. Но это было бы неправда. Во многом я сама виновата, уж будем честны. Он меня никогда ни к чему не принуждал, да даже не уговаривал. Не соблазнял и не обещал ничего. Всё, что произошло — случилось по моей воле. Так что винить мне некого.

Тогда, может, просто попрощаться? Я попробовала шевельнуть рукой, но тело как будто свинцом налилось. И тут же в глазах зарябило, словно сбился фокус. Началось… Только бы не сильно мучиться. И недолго. Пожалуйста!

Комната покачнулась, накренилась, задрожала. Свет как будто потускнел. В ушах нарастал звенящий гул.

В глазах стремительно темнело. Стало казаться, что я уже не дома, что плыву в какой-то посудине в безбрежном море. Чёрном и холодном. А кругом бушует шторм. Кто-то невидимый стонет. Меня вращает и кидает из стороны в сторону. Вода забивает глотку и лёгкие, и мне совсем нечем дышать. Как мучительно! Хотя бы глоток воздуха! Лёгкие нещадно жжёт и словно разрывает изнутри.

На миг снова вспыхнул свет. Перед глазами возникла расплывчатая, неясная, но всё же моя комната. Снова вспышка — и передо мной лицо Шаламова. Его синие-синие глаза.

Нет, я ошиблась, когда подумала, что ничего в моей жизни не было. Был он. Да, он разрушил меня, но только с ним я чувствовала себя счастливой. Пусть совсем недолго, но я была счастлива, по-настоящему, упоительно счастлива.

Острый спазм скрутил желудок. Боль огнём прошила всё тело. Накатила тошнота. Но не повернуться, ни привстать, ни даже простонать не получалось. В глазах снова потемнело, но теперь уж я безвозвратно погружалась в абсолютную черноту.

Глава 20. ЭШ

Эмилия снова не ходила в школу. До каникул осталось учиться всего ничего, о чём Дракон думает? Даже я это понимаю.

Во вторник он сообщил, о чём думает — вызвал меня на ковёр с третьего урока. И начал распекать, как-же я посмел к его дочери притронуться. Я сначала опешил: неужто он знает про то, что Эмилия у меня ночевала, ну и про всё остальное? Нет, оказалось, он так раскочегарился из-за дискотеки. «Опозорил мою дочь! При всех поцеловал её! Как ты вообще посмел даже подумать о ней? Подонок! Чтобы больше близко к ней не подходил, тебе ясно? Даже смотреть в её сторону не смей!». Я молча слушал его тираду и думал, как сильно он запоздал со своими предупреждениями. Наверное, по моему лицу он понял, что слова его не особо пронимают, и вдруг выдал:

— Увижу тебя с ней — и все узнают, что ты натворил со своими дружками в Железногорске. Почему вы так спешно оттуда переехали. Усёк? А теперь марш на уроки.

Ни на какие уроки я, разумеется, не пошёл, а отправился домой. Вот же сволочь, этот Дракон. О том, чтобы прекратить общаться с его дочерью, как он требовал, и речи быть не могло. Я только о ней и думал с утра до утра, только и ждал, когда снова увидимся, а тут — такой ультиматум.

Нет, конечно, будет очень неприятно, если та история всплывёт. Но если уж выбирать… Хотя забавно — ещё несколько дней назад я сам не хотел с ней лишний раз пересекаться, а вот теперь готов без раздумий подставить себя, отца, его карьеру, потрепать нервы матери, но быть с Эм. Так что если Дракон ждёт, что я испугаюсь его угроз и отступлю, то я его сильно разочарую. В принципе, мне плевать, что скажут другие, но вот с Эмилией нужно поговорить первому. Нужно рассказать, как всё случилось на самом деле, пока этот шантажист не преподнёс ей свою версию. Объяснить, что никого я не насиловал. Да, присутствовал, да, не помешал другим, но сам никого не трогал. Я просто напился и уснул. И сам потом был в шоке.

Домой зашёл лишь на секунду. Не стал ни разуваться, ни греться, хотя продрог как цуцик. Быстро набрал её — она, на счастье, оказалась дома и одна. Можно идти исповедоваться.

А не так просто это оказалось. Взять всё и вывалить, когда она так мило смущалась, когда ни сном ни духом не подозревала, какие тяжкие водятся за мной грешки. Я смотрел на неё и не знал, с чего начать. Боялся — а вдруг не поверит? Но тут же пытался себя убедить — не может не поверить, ведь это же правда. Поколебавшись, решил немного повременить — лучше сначала разговоримся о том о сём, а затем я ненавязчиво перейду к больной теме.

Эмилия, как радушная хозяйка, накормила меня горяченьким, напоила чаем. Потом показала квартиру — она у них в точности такая же, как у нас, только в другую сторону, как в зеркальном отражении. Провела в свою комнату — давно хотел посмотреть, как она живёт. Но надо сказать, такого аскетизма я не ожидал. Ни плакатов с Юрой Шатуновым, ни плюшевых мишек, ни всяких финтифлюшек, которые так нравятся девочкам, у неё не оказалось. Письменный стол, на нём аккуратная стопка учебников и настольная лампа, кроме стола ещё — шкаф, диван, полки с книгами. Единственное, что цепляло глаз — это пианино. Надо будет попросить потом, чтобы она сыграла мне и спела.

Я уже и детские фотографии её посмотрел (она там забавная!), и спросил всё, что пришло на ум, но всё равно тянул, не мог решиться. А потом… потом как-то так само собой получилось, что мы стали целоваться, ну и… снова переспали. Я ведь всегда подозревал, что за её внешней холодностью бушуют страсти, но даже не надеялся, что она окажется настолько чувственной. Чёрт, она просто с ума меня сводит! А какая она нежная, какая красивая — любуюсь и не налюбуюсь.

Только вот после такого откровенничать о своём тёмном прошлом стало совсем неудобно. Я подумал, что стоит немного отвлечься, расслабиться, а там уж… Попросил её ещё раз накормить меня, голодного, а сам пока решил собраться с мыслями, ну и с духом. Потому что всё равно внутри свербел страх, что она не захочет больше меня видеть. Не захочет со мной разговаривать. Прогонит… А если так, то… то даже не знаю. Она ведь уже вросла в меня — часу не проходит, чтоб я о ней не думал.

Я бездумно взял со стола первый попавшийся учебник, полистал. Это был какой-то сиюминутный порыв, но мне вдруг так живо представилось, что вот она сидит на уроке, скучает, затем открывает учебник и неожиданно видит мою надпись: «Эм, я тебя люблю. Эш». Я ведь наверное никогда такого ей не скажу, глядя в глаза. Просто не смогу. Язык не повернётся. А вот написать могу. Она прочтёт, улыбнётся и вспомнит обо мне. И ей станет приятно, ну… надеюсь. Во всяком случае, она об этом узнает, и мне не придётся краснеть и заикаться.

Интересно, на каком они сейчас параграфе? А то не угадаешь, напишешь не туда, так она и не найдёт. Собственно, необязательно писать в учебнике, можно ведь и в тетради. Там-то она точно обнаружит. Я выудил из стакана остро отточенный карандаш, раскрыл тетрадку, ещё и разволновался вдруг не на шутку. Потом смотрю — а в тетради совсем не учебное, а вообще не понять что:

1. Хочу познакомиться с Б.Г. Я познакомлюсь с Б.Г.!

2. Хочу иметь фотографию Б.Г. У меня будет фотография Б.Г.!

3. Хочу…

И всё в таком духе. Только я не понял, что это за Б.Г.? Борис Гребенщиков, что ли?

Фигня какая-то. Я стал листать дальше. И там это Б.Г. на каждой странице.

Я ещё не вник, не успел ничего понять, а на душе уже стало так муторно и тягостно, как бывает, когда предчувствуешь беду. Открыл последнюю запись, а там: «Видела Б.Г. сегодня два раза. Один раз перед уроками, он стоял на крыльце со своими одноклассниками. Второй — тоже не лучше. Был он с Шаламовым. Никак к нему не подойти. Никак не заговорить. Прошло уже две с лишним недели, а я ни на шаг не приблизилась к своей цели. Мы с ним даже не здороваемся! И этот Шаламов — везде и всюду. Он меня ужасно бесит. Мало того, что мне мешает, так ещё и вечно такая самодовольная физиономия, как будто он всерьёз считает, что я тоже по нему сохну. Идиот, знал бы, что он мне интересен только как друг и одноклассник Б.Г. Жаль, что тогда у Светки с ним ничего не вышло — если бы они задружили, так бы хоть через него была возможность с Б.Г. познакомиться…»

С минуту я таращился в тетрадь действительно как идиот. Внутри всё заледенело, но мозг просто отказывался верить. Этого просто не может быть! Она не могла такое написать. Это же моя Эм, моя Эмилия, которая полчаса назад сама меня поцеловала. Но, блин, это, вне всякого сомнения, её почерк — я сличил с другой тетрадью.

Стало трудно дышать. Если бы она меня сейчас выгнала, не захотела больше разговаривать, сказала бы, что ей плевать на меня — и то не было бы так больно. А вот это… у меня даже слов не находилось. Я брезгливо отшвырнул тетрадь. Потом всё же вложил в учебник. Пусть лучше она не знает, что я всё знаю. Не хочу, чтобы поняла, что она меня… даже не знаю, что со мной сделала… Мне казалось, она меня просто убила, только я почему-то жив.

Пока Майер возилась в ванной, я оделся и ушёл. Я не мог её больше видеть. Не мог выносить её. Не мог находиться с ней рядом. От одной мысли, что она так ловко лгала и притворялась, все внутренности скручивало. Грудь как в тисках сжало — ни вдохнуть толком, ни выдохнуть.

Хотелось рвать и метать, крушить и ломать всё, что ни попадя, но ограничился лишь тем, что со всей дури хлопнул подъездной дверью. Какая же она сука, эта Майер! Невинность из себя строила. А сама такая расчётливая и лживая.

И кто вообще этот Б.Г.? Тут вдруг меня осенило — это же Боря Горяшин! Несчастный тихоня. Рыцарь, блин, печального образа. И она мечтает об этом тюфяке? Да как он вообще мог ей понравиться? Бесхребетный тюлень. Ну я тоже молодец. Вот уж точно — идиот, раз на всё это повёлся. А далеко она пойдёт. Вот такими окольными путями к нему подбирается? Даже переспать с «идиотом, который её бесит» не побрезговала. Хотя… это дело ей самой понравилось, тут она точно не притворялась, я же чувствовал. Но всё равно остального это не отменяет. И мне даже представить страшно, что творится в её голове. Я думал, там отец — псих, а там, видать, вся семейка ненормальная. Но блин, как же это всё невыносимо.

Ненавижу её. Мне ещё никто и никогда так не гадил в душу, как она. Ненавижу! Я ещё никому и никогда не хотел сделать больно так, как ей, но решил, что лучше просто буду её не замечать. Будто её нет для меня. Только вот как не замечать-то? Когда она меня всего точно выпотрошила…

Эти строки дурацкие никак не шли из головы и выжигали внутри мёртвую пустоту. А ведь я сразу знал, что ничем хорошим это больное увлечение не закончится. Как чувствовал. Отрава проклятая. Не хочу, не хочу думать о ней.

Мне нужно было срочно, немедленно, отвлечься хотя бы на несколько часов, иначе я бы попросту реально свихнулся. Нужно просто пережить как-нибудь эти первые несколько часов, а потом… потом всё равно станет немного легче, а если и не станет, то хотя бы уже попривыкну и не будет так ломать и корёжить.

Я позвонил Белому. Позвал его к себе.

— Можешь взять травки? Деньги я отдам.

— Не вопрос, — с готовностью отозвался Белый.

Через сорок минут они с Гулевским уже сидели у меня в комнате и растабачивали план. Плевать, что отец мне потом весь мозг исклюёт — некурящий, он влёт учует запах. И пусть. Это такая фигня по сравнению с… нет, не думать! Главное, сейчас забыться поскорее.

Накуривались мы под психоделический рок «Пикника», а затем, чтобы уж по полной оторваться, врубили «Sex Pistols» на всю мощь. На этот раз я не осторожничал, затягивался глубоко, жадно, часто, лишь бы скорее подействовало. И ведь подействовало. Потихоньку боль внутри начала отпускать. А вскоре и вовсе сделалось весело, а в голове легко-легко.

— Дракон там, поди, огненные шары мечет, — хохотнул Белый, кивая на стену.

— Ничего, — ухмыльнулся Гуля. — Пусть хоть раз нормальный музон послушает. А то поди кроме Кобзона и Лещенко не знает никого.

— Да там его дочери комната, — вырвалось у меня нечаянно.

— Эмилии? А ты откуда знаешь? — живо заинтересовались оба.

— В гостях был.

— У Дракона?!

— Да у кого Дракона? У неё был, пока её предки на работе.

— Нифига ты шустрый! Когда?

— Сегодня.

— И как у них?

— Сойдёт, — вяло пожал я плечами.

— И что вы делали?

— Трахались, — честно сказал я.

— Да ну! Ты гонишь, — захохотали пацаны. — Да не может такого быть! Нет, ты серьёзно? С Эмилией Майер? Да ну нафиг! Ответь! Ну ты красавчик!

Я ведь прекрасно знал, что Белый — ещё то трепло, да и у Гули тёпленькая водичка под языком не держится. Знал, вернее, вполне мог предположить, что завтра, скорее всего, об этом узнает полшколы. И всё равно… Даже сам не знаю, почему разболтал: то ли от злости, то ли тормоза от плана сорвало. Ведь не собирался же, даже мысли такой не допускал, как бы плохо к ней ни относился. Просто как-то само вырвалось, бездумно, безотчётно и… неприкосновенный образ королевы рассыпался. Пацанов эта новость взбудоражила не на шутку:

— Колись, как ты её уболтал?

— Да никак я её не убалтывал. Как-то само… — пробормотал я, сквозь тяжёлый, вязкий дурман осознавая, как внутри зреет нехорошее, гнетущее чувство. Блин, зачем я это говорю?

— Нифига она даёт! А строила из себя недотрогу. А она хоть девочка была?

— Угу.

— Ну и как она?

— Нормально, — по инерции ещё отвечал я, пока скорее чувствуя, чем понимая, что я наделал.

— Так вы теперь вместе?

— Нет.

Они заржали.

— Эх! Блиииин, — протянул Белый, — лучше б я её тогда на дискотеке потискал. Глядишь, не ты, а я бы ей вдул.

Меня вдруг обуяла злость. Даже заехать по физии Белому очень захотелось. Нафига я им рассказал? На-фи-га?! Какой чёрт меня вообще дёрнул за язык? Идиот…

— Если у неё такая б***я натура, то… — не унимался Белый, и я не выдержал:

— Ты за базаром-то следи! А то щас добазаришься…

— А чо?

— А ничо! — толкнул его я.

— Тише-тише. Эш, ты чего вдруг так распсиховался? — втиснулся меж нами Гуля. — Давай-ка лучше ещё шмальни…

Но тут пришёл отец, хотя даже девяти не было, и разогнал нашу тёплую компанию. Это и хорошо, потому что, чувствую, ещё бы немного и мы с Белым крепко сцепились бы, так меня он взбесил.

* * *

Наутро отец сам встал ни свет ни заря и меня растолкал на час раньше, специально, чтобы прочистить мне мозги: «Ты обещал! Ты слово дал! Выходит, тебе верить нельзя. Ты не мужик, а тряпка. И глупец. Собственную жизнь под откос пускаешь…». И далее по списку.

В общем, наслушался я добрых слов и поплёлся в школу. Напоследок отец, видать, оценив мой искренне мрачный вид, посулил на каникулах поездку в Черногорию: «С мамой поедите, я уже путёвки выбил».

Мне было так муторно, что вообще не волновало, куда и какие путёвки он выбил.

Как я и боялся, в школе уже все знали про нас с Майер и обсуждали, по ходу, на каждом шагу. Не успел я подняться в класс, как началось:

— Это правда?

— Ты трахнул драконовскую дочку?

— И как она?

— Эш, ну ты красавчик! Герой!

Все ржали, всех это заводило. Наверное только мне одному было невесело. Нет, ещё Борьке Горяшину. Он смотрел так, будто очень хочет убить меня. Потом к нам в кабинет влетела Ирка, подошла к моей парте, растолкала пацанов, которые стояли рядом, и, пыша гневом, процедила:

— Значит, правду болтают насчёт тебя и Майер?

Она пнула мою сумку, что лежала на полу у парты, и развернувшись, выскочила прочь. Пацаны заржали ей вслед.

— Блин, Белый, чума так не распространялась, как ты языком работаешь, — раздражённо сказал я.

— А что такого? — хохотнул он. — Страна должна знать своих героев.

Ажиотаж продолжался, пока в класс не вкатилась Винни-пушка, Ираида Константиновна, химичка. Маленькая, кругленькая, шебутная, она разом пресекла болтовню и принялась грузить нас органическими формулами.

Я увидел Майер сразу после химии. Мы только вышли из кабинета и трёх шагов не прошли, как Белый заголосил:

— Вон она! Вон она!

— Чего ты орешь, — ткнул я его в бок.

Майер стояла у окна к нам спиной, не обращая внимания, что все на неё чуть ли пальцем ни показывали.

— Да пофиг, — отмахнулся я. Стоило мне на неё взглянуть, как внутри снова вскипела едкая злость, смешанная с какой-то совершенно нестерпимой жалостью. Как вот так происходит, что хочется человека отринуть от себя, никогда не видеть и не знать и одновременно подойти, обнять, отогнать от неё всех, защитить? Разве можно человека жалеть, желать и ненавидеть? Получается, что можно?

— Отец тебя не сильно за вчерашнее? — спросил Гуля.

Я ответил ему что-то на автомате, потому что хоть и старательно не смотрел на неё, но настолько остро и болезненно ощущал её присутствие, что всё остальное как-то притупилось. Как будто сейчас есть только я и она, два однополярных магнита, а вокруг — просто незначительные помехи. Напряжение спало и я более-менее стал осознавать происходящее, только когда мы спустились вниз. Ну почему она всегда так на меня действует?

Пацаны выскочили на крыльцо, по-быстрому перекурить, но на улице был такой дубак, что мы сразу зашли обратно.

— Давайте с последнего свалим? — предложил Гуля. — А то биологичка контрошу решила замутить.

— Эй, Шаламов! — вдруг окликнула меня Ирка. — Вон твоя шалава идёт.

Со стороны гардероба к дверям шла Майер с непроницаемым лицом. Выдержка у неё, конечно, железная. У меня вот в груди ёкнуло и горло перехватило так, что аж веки зажгло. А она… а ей как будто вообще всё до фонаря.

Наши тут же начали пошлить, и мне стало совсем стрёмно, хоть я ещё пытался себя убедить, что она сама виновата. Что как ни крути, а поступила она подлее не придумаешь, а всё равно чувствовал себя распоследним чмом и в который раз проклинал свой дурной язык. Блин, я ведь не хотел, чтоб так всё получилось… Тут Ковтун схватил зачем-то Майер за руку. Я оттолкнул и цыкнул на него с таким, видать, лицом, что все сразу смолкли. А потом она ушла. Нестерпимо хотелось кинуться за ней следом, но я ж ей нафиг не нужен, я ж не Боря Горяшин. А вот с ним мы после третьего урока схлестнулись. Причём первым начал он. Назвал меня уродом, и это просто взбесило меня. Это я-то урод? Нет, может, я и урод, и сволочь, и подонок. Может, я сам себя так и ощущаю. Но, блин, не ему судить. Ведь из-за него, из-за этого тюленя бесхребетного, мне сейчас так хреново, что слов нет. И он ещё смеет мне что-то предъявлять? Он, сука, жизнь мою сломал. Это я ему должен по черепу настучать. В общем-то, и настучал. И это меня ещё Болдин с Тимашевской останавливали.

* * *

Вместо последней биологии мы с пацанами пошли ко мне домой, хоть я и злился на них, что всё растрепали. Но опять же понимал, что не на них, а на себя надо злиться. Но мне нужно, просто позарез нужно было уйти в отрыв, чтобы как-то всё это перетерпеть, потому что чувствовал — ещё чуть-чуть и я просто слечу с катушек. По пути набрали «жигулей». Только расположились, как кто-то затарабанил в дверь. Потом долго, настойчиво звонил и снова тарабанил, чуть ли не ногами.

— Кто это такой страшный к тебе ломится? — хохотнул Белый.

— Не открывай, — посоветовал Гулевский. — У него явно недобрые намерения, я слышу.

— Разберёмся, — хмыкнул я и пошёл в прихожую. Только я отомкнул замок, как в квартиру ворвался Дракон, с виду — совершенно невменяемый. Я сразу понял — сплетни дошли и до него. Как быстро! Вспомнились слова отца: «Если он узнает — он тебя кастрирует». Похоже, за тем он сюда и примчался.

Дракон сграбастал меня за грудки и неслабо припечатал спиной к стене.

— Ты — подонок. Ты за всё у меня ответишь.

Хватка у него была железная, я попытался оттолкнуть его, но получил мощный удар под дых. Пока я загибался, хватая воздух ртом, он орал, как резанный:

— Не думай, подлец, что тебе и на этот раз удастся выкрутиться! Это тебе с рук не сойдёт. Я тебе обещаю. Никакие деньги и связи твоего отца тебе не помогут. И в другой город ты от меня не сбежишь, не спрячешься. Из-под земли достану!

Он резко развернулся и пошёл к двери, но на пороге остановился и тихо сказал такое, отчего внутри у меня всё оборвалось:

— Если она не выживет, тебе тоже не жить.

Я осел у стены, где только что меня трепал Дракон. Его слова стучали в ушах. Что значит — если она не выживет? С ней что-то случилось?

— Это что, Дракон приходил? — высунулся Белый. — Чего хотел?

— А ты сам как думаешь? — зло бросил я. Затем схватил куртку и выбежал из дома. В две секунды взлетел на третий этаж, звонил к ним, стучал — но никто не открыл. Если с ней что-то случилось, прикидывал я, то, может, она в больнице?

Так оно и оказалось. У въезда на территорию больницы, преграждённого шлагбаумом, стояла драконовская чёрная «Волга». А в приёмном покое обнаружился и сам Дракон, и мать Эмилии, только вот её самой не было.

— Как ты посмел сюда явиться? — подскочил он ко мне, хватая за воротник куртки.

— Саша, успокойся! — поймала его за руку жена.

— Граждане, не нервничайте, пожалуйста, не шумите, — подала голос тётка из окошка регистратуры.

— Что с ней? — спросил я. — Где она?

— Пошёл вон! — продолжал орать он.

— Где Эмилия? Что с ней?

— Вон отсюда!

— Никуда я не пойду! Что с ней?!

— Не пойдёшь? Да ты у меня сейчас вылетишь отсюда! Мерзавец!

— Соблюдайте тишину! — снова потребовала регистратура.

— Просто скажите, что с ней?

— Я тебе скажу, подонок! Я тебе сейчас так скажу! Ребята, выведите его отсюда. — Это он уже обратился не то к санитарам, не то к медбратьям, подоспевшим на шум.

— Молодой человек, выйдите, пожалуйста.

— Вы просто скажите, как она, что с ней, и я сам уйду. Пожалуйста! — срывающимся голосом просил я. По-хорошему же попросил. Разве непонятно, что я не могу уйти? Но никто и не думал ничего отвечать. Оба этих быка схватили меня под руки и поволокли на выход. Но меня, видать, тоже перекрыло, потому что я вырывался, отбивался от них, как мог, орал почище Дракона:

— Просто скажите, что с ней! Где она?! Эм!

Но они всё равно вытолкнули меня на улицу и захлопнули дверь, тут же щёлкнув засовом. Несколько минут я долбился кулаками, ногами, орал, требовал, матерился, просил — всё тщетно. Обошёл больницу по кругу, должны же быть ещё выходы. Они и были, но всё везде оказалось запертым.

Решил тогда дождаться — вдруг кого-нибудь скорая привезёт, и тогда уж они откроют дверь, но лишь без толку прождал полтора часа. А всё равно уйти не мог. Больше не выступал, просто сидел на корточках перед дверью. Рано или поздно кто-нибудь выйдет или войдёт. Только бы с ней всё было в порядке! Я скажу всем, что наврал. Что ничего у нас не было. Я больше никогда к ней не подойду, клянусь, только пусть она живёт!

Громыхнул засов, открылась дверь и на крыльцо вышел один из тех санитаров, что меня выпроваживали. Он нашарил в кармане пачку, щелчком выбил одну сигарету, сунул в зубы, затем увидел меня. Помешкал, но всё же подошёл, даже закурить предложил. Правда, руки у меня так окоченели, что я с трудом взял и тут же выронил.

— Твоя девушка? — спросил он, выпуская дым и кивая головой на дверь.

— Не совсем, просто… Что с ней?

— Таблеток наглоталась, — буднично ответил парень.

Я снова опустился на корточки и обхватил лицо руками.

— Да ты чего, парень? Выкарабкается она… молодая. И отец её вовремя нашёл, сразу сюда привёз. Откачают, да уже вроде откачали…

Домой я вернулся поздно. Ушёл из больницы, только когда сердобольный санитар по моей просьбе сходил и наверняка узнал, что Эм спасли. Белый с Гулей так и сидели у меня.

— Мы это… пиво уже всё выпили. А чего было делать? Не уходили, тебя ждали, не оставлять же хату открытой. А ты куда свинтил-то?

— Да так…

Пацаны засобирались домой.

— Я, короче, нагнал вам про Майер. Не было у нас ничего.

Они непонимающе хлопали глазами.

— Нафига?

— Да фиг знает, — пожал я плечами. — Накурился. Короче, дебил я…

Глава 21. ЭШ

Тот санитар не соврал — Эм правда откачали.

Я её больше не видел. В больницу меня не пускали — Дракон так распорядился. И не прорваться было — он в её палате сам торчал безвылазно все три дня, что Эм там находилась. Мне оставалось только справляться о её здоровье у медсестёр.

Только раз, спустя шесть дней, я слышал, как она тихо пела за стенкой. Как же мне рвал душу её голос! Дважды до этого я ходил к ней, хотел попросить прощения, больше ничего, честно. Оба раза дверь открывал Дракон и оба раза практически спустил меня с лестницы.

Потом придумал: вытоптал на снегу под окнами большими буквами: «Прости, Эм!». А вечером узнал от отца, что её больше нет в Адмире. Ещё в тот день, когда она пела, родители отправили её к родственникам, даже не знаю куда.

Белый с Гулей, кстати, почему-то никому не передали мои слова. Лучше бы тогда, в первый раз, проявили такую сдержанность. Пришлось, как началась вторая четверть, самому при всех во всеуслышанье заявить, что про Эм я всё сочинил. Изрядно этим подпортил, конечно, себе репутацию. Кто-то счёл, что у меня такие вот дебильные шутки, кто-то назвал треплом и сволочью, это если мягко. Ну и общались теперь со мной только Белый и Гуля, и то лишь тогда, когда никто не видел. Остальные даже не здоровались, подавать мне руку стало типа западло. Ещё и пацаны из класса Эм сговорились меня побить толпой. Белый с Гулей хотели подключиться к драке, поддержать и немного уравнять силы, но я их сбагрил. Один пошёл на стрелку, на знаменитый их пустырь. Только одноклассники Эм, по ходу, не ожидали, что приду один, и как-то растерялись. Назаров только двинул раз в челюсть, но я даже отклоняться и закрываться не стал. Вообще руки из карманов не вынимал:

— Нате бейте, — говорю, — виноват, чо.

Так они и разошлись. А наверное лучше б даже и побили, может, тогда на душе стало бы легче.

Изгоем я, правда, ходил недолго, недели две, потом перевёлся в третью школу. Не по своей инициативе, само собой. Дракон настоял, чтоб отец забрал документы. Сумел популярно ему объяснить, что это для моего же блага.

Как-то по дороге из школы забрёл к ненормальной тётке Эмилии, хотел узнать, куда уехала её племянница. Написать ей хотел, ведь я даже не извинился. Но тётка с честным лицом божилась, что знать не знает. Соврала, конечно. Ещё и приставать стала — еле ноги унёс. А ещё она сказала, что Эм любила меня. У меня внутри всё так и оборвалось. Хотя, может, тётка и наплела или напутала — она пьяная была. Да и я до сих пор помню каждую строчку, каждое слово из той тетрадки Эм…

Наверное, если бы Эм осталась в Адмире, у нас всё равно ничего не вышло бы. Ведь меня к ней и на пушечный выстрел теперь не подпустили бы. Я просто рад, что она живёт. Только вот скучаю по ней невыносимо…

Оглавление

Глава 1. ЭМ

Глава 2. ЭШ

Глава 3. ЭМ

Глава 4. ЭШ

Глава 5. ЭМ

Глава 6. ЭШ

Глава 7. ЭМ

Глава 8. ЭШ

Глава 9. ЭМ

Глава 10. ЭШ

Глава 11. ЭМ

Глава 12. ЭШ

Глава 13. ЭМ

Глава 14. ЭШ

Глава 15. ЭМ

Глава 16. ЭШ

Глава 17. ЭМ

Глава 18. ЭШ

Глава 19. ЭМ

Глава 20. ЭШ

Глава 21. ЭШ